Загорелись кленовые листья, разметались в сентябрьских дождях. Пал Делавер на серые валуны, обессилел, задумался. Пенные струи его расплелись.
Разрезвились олени. Заспешили к пустым берегам. Били копытом. Глаз их нежнейший агат серебрился в игре отражений. День истекал. Пеленали туманы болотные травы. В них хоронили колючки кусты ежевики.
Сумерки. Трепет осин. Шелестенье дождя. Церковь повисла в тумане седым привиденьем. Крохотка с дранковой крышей, в единую залу. Грустен ее колокол. Бедны ее витражи. Как кроткая подводная трава она тиха, безмолвна, безучастна.
Налетевший порыв ветра размотал туманные пелены. Я обернулся... Легко и свободно она парила в раме окна. Снежный шелк кипел вокруг ее стана. Руки в алых перчатках летели к церкви. На прекрасном ее лице не мог уловить я определяющей черты. Кажется было в нем много грусти, но и что-то неприятное, тяжелое, даже угрожающее. Вот так впервые и явилась мне Молли Лорд...
* * *
Это лето, жаркое и душистое, коротал я у Белого озера. Утром поспешал к его сонным водам. Выглаженные ночным покоем, они еще не ломали стройные отражения сосен. Я заходил в воду, шевелил мелкие камешки, вглядывался в водовороты песчинок. Верткие рыбешки кружили у моих ног. Холод, содрогнув колени, вставал у бедер. Наконец поднимал я ладони, расплескивал синие кроны сосен и, полнясь тугой прохладной свежестью, летел к центру озера.
Жизнь моя вполне устроилась и текла под рукой учреждения "Три поросенка" в одном из нешироких, на живую нитку сшитых бунгало. Два других помещения были свободны, так что хозяину пустовавшей недвижимости приходилось довольствоваться только одним поросенком. И был он мрачен. Я же, напротив, весело приветствовал одиночество и заброшенность. Поначалу был строг я с самим собой. Неукоснителен в наперед составленной методе: просыпаться в шесть, погружаться в озерные воды... и усердно предаваться исследованиям. Я захватил огромный ворох материалов, вплоть до распечаток подлунных хроник раннего средневековья. Древние истории безыскусных свидетелей разыгрывались тепло и наивно. Можно было не давать им веры, но меня восхищал совершенно домашний стиль их повествования. Рассуждения же нынешних ревнителей логики, проведенные с массой настоятельной цифири, графов и итоговых таблиц нередко разрешались весьма забавной банальщиной. Конечно и за туманом многих хроник, с нудным перечислением баснословных чудес и пафосом свидетелей, не скрывалось ничего кроме явной болезни воображения. Однако несколько описаний и особенно одно, сравнительно недавнее происшествие, восходящее к началу нашего века, запомнились мне известной повторяемостью сюжета. Речь шла о череде "исчезновений" и "вознесений", где непременно присутствовала юная дева и лунный трепет. Бавария, Валахия, Прованс были из первых указанных мест. Последняя же мистерия разыгралась в глухой Бретани. Так доносил протокол, подписанный тринадцатью свидетелями, включая кюре. Все совершилось в ночь накануне свадьбы Клод, младшей дочери рыбаря Бувье. Молодежь веселилась, разжигала костры, носилась кромкой прибоя, норовя пробежав, расплескать лунные блики. Клод тоже плескалась с дружками и подружками. Но внезапно накрыл их туман. Когда сквозь редеющую серебристую паутину вновь показался прибой, Клод увидели стоящей на лунной дорожке далеко в море. Оторопелые родственники и друзья принялись кричать и призывать ее на берег, но она только взмахнула руками и... "истаяла в воздухе", как перевел я невнятный финальный пассаж этой драмы.
Все же изучение манускриптов и протоколов взяло свою цену. В который раз читая и перечитывая старинные эти реестры, где подробно описывались туманы и туманно подробности, мне иной раз становилось не по себе. Мной овладевало тягостное чувство смутной тревоги, неясного, но угрожающего провидения. Безотчетно ему противясь, я откладывал свои изыскания. Я был достаточно наблюдателен, чтобы заметить капризы собственного настроения и поставить их в связь с лунными эволюциями. Как бы невзначай, но вполне планомерно воля моя слабела. Все небрежней расточал я утренний заряд свежести, все бездумней глядел в рассыпанный хаос легенд. Наконец планы мои окончательно облегчились и съежились до пренебрегаемых величин. Я вполне отдался на волю обстоятельств, делая ленивые визиты к окрестным знакомцам, почти наслаждаясь бесцельностью своего существования.
Дни между тем стояли чудесные. Раскинув легчайшие облака, они наполнились первозданною синью. Безмерно высокие отрешенным оком взирали они на землю, где платаны, осыпанные золотистою пылью полудня, едва шевелились. В воздухе полном истомы мысли легко покидали меня. Я с удовольствием отпускал их на волю. Мера пространства и таинство времени незаметно складывались про запас. Я был уверен, что вспомню о них в скудные свои дни.
Вечерами от плоских берегов озера возносились хоровые распевы и сладкий жертвенный дым накаленных жаровен. То мои бывшие соотчичи воскуряли фимиам новому властелину: Бар-Би-Кью. Иногда, когда сумрак внезапной скуки погружал меня в меланхолию, я искал утешений в отеле "Пайн", русском заведении средней руки, с бассейном, рестораном и Вилли Токаревым. Устраивался я как бы с края веселья, так чтобы слышать настоятельные вокальные зазывы в полуха. Главной отрадой служили мне танцы, где тяжелые тетки смущались как девочки в объятьях красноносых водителей.
* * *
Скучая однообразием людей и обстоятельств, я все же не спешил возобновить свои изыскания. Холод предчувствий покинул меня не совсем. Я старательно предавался безделью, совершал далекие прогулкии и все менее охотно плескался в растерзанных моторами водах Белого озера. Вечера мои посвящались исключительно Джину и Тонику. Так избывалось тревожное бремя времени.
Как-то на почте я увидел старушку с тяжелою сумкой. Ее доброжелательная повадка, быстрые воробьиные глаза, веселый голос были необыкновенно естественны и приятны. С милой улыбкой она приняла мою помощь и мы зашагали к ее недалекому поселению. С этих пор география моих скитаний резко переменилась: в сумерки я частенько спешил к домику Веры Михайловны. Гости обычно собирались на кухне этого мелкого строения выкрашенного рябою зеленью. Домовладелец Феликс пышно именовал его GREEN HALL, точнее об этом сообщали белесые литеры над ветхим крыльцом. Смешное, детское пристрастие американцев к истеблишменту вы встречаете на каждом шагу. В Нью-Йорке некуда повернуться от оксфордов, кембриджей и вашингтон холлов. Эти именования торжественно объявляются с фронтонов и арок бесконечных доходных домов, и можно быть уверенным, что чем невзрачнее и грязнее пристанище, тем весомее его титул.
На кухне, половину которой занимала чугунная печь, бывало тесно от людей. Литература и все что с ней связано обсуждались пространно и горячо. Я с удовольствием вслушаивался в беседу, пил чай и помалкивал. Тяжесть неясных тревог, похмельные сожаления - все выглаживалось в московском уюте этих милых посиделок и чувства мои становились радужно-невесомы. Однажды речь зашла об окрестных достопримечательностях. Рослый гражданин, которого не имел я чести знать, повествовал о монастыре кармелиток. Будто бы в нем выделывался необыкновенный ликер. Будто бы этим ликкером заговаривались печали. Будто бы различали в нем благодать Божью. Сообщение это меня несказанно вдохновило, поскольку беседы с алкоголем велись все свободней и все с большим самозабвением погружался я в его волны. Тут же я и вызнал дорогу. Назавтра, отложив в сторону пустяковые мои обязательства, в синий заполдень устремился я в монастырь кармелиток. Неспешно выехал на дорогу, неспешно миновал гигантское поле Вудстокского фестиваля. На знаменитых просторах не увидел я никакого одушевленного присутствия, равно и не ощутил безумных его эманаций. Под тихими ветрами цветы и травы прилежно клонились долу. Мир и покой воскурялся в сладостном их аромате.
За селением Бетэль открылась ферма Рассела с тучным, несколько покривившимся фаллосом силосной башни. Здесь недалече брал я уроки единения с природой. Но однажды пожилая кобыла, дотоле весьма смирно ходившая подо мною, отчаянно понесла. Сокрушив некстати явившиеся кусты, я вывалился в потные буераки. Изрядно намятые бока, охладили мое прилежание. Верховые уроки единения с природой были отринуты. Так еще раз подтверждалась слабость моей воли и отвращение к настойчивым достижениям цели.
Отступивши в лощину, я вновь вознесся междугорьем. Дорога закружила над потоком полным каменьев и водоворотов спешащей воды. Тщательно выписывая повороты, я закружил вместе с ней. Вскоре кипящие воды излились в русло Делавера. Здесь, на крутом взбеге берега, в крохотном городке Калликун и раскинулся монастырь. С самого начала путешествия машина моя капризничала и в приречной долине окончательно стала. Я сразу перестал ею интересоваться, в разбег устремившись к монастырю. Заранее хмелел я всеми шартрезами и бенедиктинами, которые на погибель мирянам варили кроткие руки послушниц. Подъем занял у меня довольно времени. Чем дольше я поднимался, тем больше жаждал припасть к сладким дарам кармелиток. Велик же был мой гнев, когда прославленный ликер обернулся медом. Не менее прославленным, но абсолютно мне не потребным. С негодованием и горечью спустился я в городок. Удача не оставила меня окончательно: почти сразу нашелся ликерный магазин. Сияя как огнь Ваала во чреве отеля "Имперский", он весь был к моим услугам. Кто мог не почувствовать руки провидения в таких обстоятельствах? Я поспешил к отелю. Рядом гарцевали три девушки. На карих лощадках. Лошади кажется тоже не прочь были выпить. Я осмотрел коллекцию пыльных ликеров. Она меня ничем не порадовала. Хотя вечера мои отдавались джину, я охотно потреблял и "бурдашку", ту самую, которой любителем заявлялся Ноздрев. С отчиненной бурдашкой, в пику столь подведшему меня ликеру, но в полной гармонии с внутреннею наклонностью, устроился я вблизи Пенсильванского моста. Там Делавер обтекает кудрявые острова и любителей форели, часами принимающих бурные его воды резиновой грудью. День все еще был полон очарованья. Никто не тревожил моего уединения. Опускалося солнце, приливало вино...
Под вечер, не весьма твердо, направился я к экипажу, полагая, что хорошенько отдохнув, захочет он двигаться дальше. Водилось за ним подобное. Однако на этот раз умер он капитально. В задумчивсти осел я на заднем сиденьи. Гаражи верно давно затворились. Честные механики наливаются честным "Будвайзером". Знакомцев в милом городке не предвиделось. Отель "Имперский" был мне явно не по карману. В виду этих обстоятельств решил я отлежаться в машине. Экипаж был широк, диван - мягок. Только что умостившись, вдруг услышал я разудалые голоса: отоспать злополучную ночь мы с машиной устроились рядом с баром. Провидение и здесь не хотело оставить меня своим попечительством. Что ж, местное пиво не дурно. Можно слегка освежиться, подумал я и нашел эту мысль весьма занимательной. Но едва раздвинулись легкие двери бара, как я увидел, что за стойкой не было места. Народ сидел плотно, увесисто, не выказывая ни намека, ни помышления покинуть желанно обретенную тесноту. Тянуться через дюжие спины за кружкой пива мне не хотелось. Я уж было собрался окончательно отступить, когда у дальней, завешанной рогами стены приметил столик. За ним одиноко сидел старик показавшийся мне симпатичным. Мэтью, объявил он едва я устроился с пивом у края стола. Поддержать разговор не составило большого труда: старик говорил за двоих. Я знай кивал и тянул свое пиво. Между прочим он сообщил, что является агентом по продаже недвижимости. Я встрепенулся. Мне давно уже хотелось присмотреть домик в окрестных местах. И, будто соблазняя меня, Мэтью тотчас пустился в описания здешних красот. Особенно расхваливал он берега Делавера.
- Да ведь там, - махнул я рукой, - уже Пенсильвания, - и, спросив еще пива, вернулся к столу.
- В Пенсильвании, - доверительно возразил Мэтью, - налоги значительно ниже и, если вы интересуетесь недвижимостью...
- Интересуюсь, - вяло сознался я.
- Так вот, - торжественно произнес старик, - у меня на примете, совсем недалеко отсюда, есть великолепный дом.
Это сообщение не слишком меня взволновало. Вам всегда предлагают замечательные дома, о которых вы не спрашивали.
- Ресурсы мои более чем скромны, - кисло сознался я. - Великолепие мне не по карману.
Старик задумался, зажевал губами. Пальцы его томительно выбивали дробь.
- Есть один домик, - нерешительно растянул он, - в деревеньке Иквэнак. Вдова там жила с тремя детьми. Боюсь только вам он не слишком понравится.
- Сколько? - Мэтью назвал цену.
- Он мне уже нравится.
- Можем посмотреть.
- Далеко?
- Миль двадцать, - ответил старик, - но дом вам не понравится.
Мы замолчали. Я тянул пиво и размышлял.
- Сами-то вы где обретаетесь? - спросил я наконец.
- В Лордвилле.
- Это город?
- Какой там город, - засмеялся Мэтью. - В нем всего-то семей десять...да Молли, - добавил он почему-то шопотом.
- Молли? - лениво протянул я.
- Долгая история, - отмахнулся Мэтью. - Послушайте, - внезапно вскинулся он, - если вы и вправду заинтересованы, мы можем осмотреть его прямо сейчас.
- Ночью? - усомнился я.
- Ну да, конечно, - сказал Мэтью, - это не совсем..., - и вновь потянулся за пивом.
- Вообще-то, я торчу здесь только потому, что у меня сломалась машина.
- Но у меня есть машина, - сказал старик.
- Да не в том дело, - махнул я рукой. - А, впрочем, все равно. Едем.
* * *
Мы вышли из бара и тотчас погрузились в теплую мглу. Индустрия развлечений угомонилась, пьяные клики оборвались. Только, навевая дрему, неустанно кружил Делавер, и чувствовалось как сладко отдаваться сну под бормотанье его стреноженных вод. В молчании мы переехали мост. Дорога круто взяла направо. Фары гипнотическим светом заливали деревья. Внезапно у самого края зелени загорались глаза и мы проносились мимо оленей, застывших в грациозном испуге.
- В нашем краю их много, - вздохнул Мэтью.
- Вам это не нравится?
- Я не охотник, а ночью они так и лезут под колеса. Вы бы посмотрели, что здесь осенью делается. Почти у каждого дома висят ободранные туши.
- Как можно их убивать! Они так красивы!
- Ну, охотникам все равно. Главное уложить, да рога повесить. Мясо берут только местные. Основное веселье конечно вечером. Зайдите как нибудь в бар, после открытия охоты. Там дым коромыслом. Рожи у всех красные, в каждой лапе чуть не дюжина пива. А парни все здоровенные, двинут плечом - полстойки снесут.
Мэтью живописал подвиги заезжих охотников так, что осуждение и одобрение странным образом смешивалось в тоне его голоса.
- Даже в нашем крохотном Лордвилле живет парочка охотников. Между прочим, Лордвилл лежит напротив Иквэнака. Возьмете дом - будем соседями, - засмеялся старик. - Берега правда разные. Ну да скоро мост закончат, и все будет как прежде. А ведь это уже третий по счету мост. Первый - Джон Лорд ставил еще в 1863-м. Снесло его в паводок. Другой простоял почти сотню лет. Мальчишками мы прыгали с него в Делавер. Говорят и Молли с него прыгнула...
- Послушайте, что это за таинственная Молли? Вы уже второй раз ее поминаете.
Старик ничего не ответил. Дорога продолжала петлять и вилять, пока не выбилась на гладкий асфальт местного графства. Мы долго и старательно забирались в гору, пока , стремительно раскручиваясь, не обрушилась вниз. Старик как мог прижимался к скалистому краю.
- Так кто ж эта ваша Молли? - снова спросил я, но Мэтью не был расположен мне отвечать. Пропасть свистела у нас за спиной...
Наконец мы скатились в долину, миновали тускло освещенный сарай, бензоколонку, автомат кока-колы... - Иквэнак, - удостоверил Мэтью, и медленно, слегка забирая вправо, покатил мимо церкви, редких домов, тихого Делавера.
- Вот, - вылезая из машины, сказал он - вот этот дом.
Я огляделся. На склоне холма едва различимо высвечивалось нечто белое почти закрытое деревьями и кустами. Каменные плиты поднимались к веранде. Старик завозился с ключами. Дверь скрипнула. Он одолел упрямый замок. Проведя рукой вдоль стены, Мэтью щелкнул выключателем. Света не было. Ничего, бормотал Мэтью, у меня с собою фонарь. Тут же он и высветил лестницу. Она была теплого красноватого тона и начиналась почти от порога. Там, махнул фонарем старик, две спальни. В доме было душно и сыро, но лестница мне понравилась. Мы обошли гостиную, кухню, заглянули в ванную. Щели в стенах, рваные обои, тусклые окна в обметах паутины нисколько меня не расхолаживали. Мне нравилась лестница, ее кленовые панели, уютные закругления стертых ступеней. Не возражал я и против спален, с низким накатанным потолком.
- Пожалуй, - прервал я настороженный взгляд старика, - пожалуй я возьму этот дом, но... - и, нагнувшись к самому его уху, сказал:
- не прежде чем услышу о Молли.
- Поздно, - уронил Мэтью.
- Скорее рано, - я повел рукой в осветлевшую ночь.
- Ну что ж, - вздохнул Мэтью, - опускаясь на теплый пол веранды, - все равно уже не заснуть. Только смотрите. Вы сами попросили об этом. Молли теперь всегда будет с вами.
* * *
Я не очень-то разумел, что он имеет ввиду. Да, признаться, и не задумывался. Мэтью помолчал, как бы собираясь с мыслями, и тихо начал свой рассказ. Лицо его я едва различал, но все же приметил как оно заострилось и побледнело.
- Молли Лорд знал я еще маленькой девочкой, очень милой. Почти каждый парад 4 июля ее выбирали королевой Лордвилла. Как же гордо тогда в короне и белом платье стояла она на повозке! Но без родителей жилось ей не сладко. Погибли они внезапно: разбились на Западном побережье. В деревне правда полно было родственников. Воспитывали ее три тетки, и главная среди них - Крэйзи Энн.
- Крэйзи Энн?
- Ну да, так прозвали ее давным давно. Она была ...с фантазиями. Годам к 17 Молли обратилась в настоящую красавицу. Все местные парни с ума по ней сходили... и не только местные. Особенно донимал ее молодой Хант. Мы проезжали его лавку. Ну, теперь-то он давно не молод, но тогда... У Молли была собака, терьер Кинг. Как-то его нашли мертвым в лесу. Все знали, что убил его Хант, когда Молли дала ему от ворот поворот. Да он и не особенно отпирался, но Крэйзи Энн не хотела связываться с полицией. Тут еще вот какое дело. На своей даче почти каждое лето проживал Мессер Гейвер, как все его называли. Весьма важный господин. Летом у нас всегда много народа. В основном из Нью-Йорка. Ходил Мессер Гейвер всегда в черном бархатном костюме с серебряной цепью.
- Принц Гамлет, - не удержался я.
- Не знаю, - ровно возразил Мэтью, - какой он принц, а скорей всего с Уолл Стрита. Уж больно богатая у него дача. Как-нибудь побывайте в Лордвилле, сами увидите. Часто с ним был и сын, парень видный, обходительный. Молли он очень нравился. Пол, кажется так его звали. Он - по художественной части. Все рисовал ее, лепил: в шляпке, без шляпки, у церкви, у ручья... Потом и из дарева резать начал. Выходило у него это ловко. Молли была как живая. Да. А папаша его, хоть и важный господие, тоже все вокруг Молли петли вил. То духи ей замысловатые, то сережки. Но деликатно: поклонится, ручку поцелует, да и скажет что-нибудь эдакое. Примите, мол, радость моя, скромные приношения старого холостяка, вашей юности и свежести никак недостойные. Что-нибудь в этом роде. Еще и ножкой шаркнет. А Молли расхохочется, в щечку его поцелует и побежит вприпрыжку. Совсем же еще девчонка. Пол тоже посмеивался, но чувствовалось, что это ему неприятно. Я, да и парни наши, часто ходили в бар. Сейчас хозяйкой там Кэрол, а раньше был хромой Фред. Зашел туда как-то и Пол, а в баре сидел Хант, уже здорово пьяный. Стал он к Полу цепляться. Тот поначалу отшучивался, но потом и его забрало. В общем, началась драка. Хант был парень здоровенный и, не будь он пьян, Полу конечно б не сдобровать. А тут он быстро под стойку свалился. На него уж и вниманья никто не обращал. Мы в биллиард играли. А он тихо поднялся, вышел, да с "Винчестером" и вернулся. Упер его Полу в живот и шипит: получишь ты теперь Молли, все разом получишь. Мы только рты разинули, не знаем, что и делать. Вдруг двери настеж. Входит Мессер Гейвер во-от с таким "Кольтом". Мистер Хант, говорит тихим голосом, не трудитесь оборачиваться. Просто положите оружие или я сейчас же разнесу вашу тупую голову. Все замерли, ну просто ни звука. Только Синатра из музыкального ящика дышит, что-то печальное такое, про осень. Я смотрю у Ханта руки дрожат. Заскрипел он зубами, бросил оружие и, не глядя, к выходу. Мы хотели броситься за ним, вязать, звонить в полицию. Но Мессер Гейвер руку поднял и говорит:
джентльмены, я думаю не стоит беспокоить полицию. С этим маленьким недоразумением мы управимся сами. Не правда ли?
Прошел год. Молли стала так хороша, что и описать нельзя. Правда никто к ней не совался. Хант всех предупредил, что сядет в тюрьму, но застрелит любого кто посватается. Да что там застрелит. Чувствовалось, что совершенно никто ей не нужен. Я имею ввиду наших местных. А Крэйзи Энн хотела отдать Молли в художественный колледж. Она и правда рисовала недурно. Да только не нужно ей было никакого колледжа. Пол был ее колледж. Мессер Гейвер преподнес ей дорогущий мольберт, набор всяких кистей и красок. Хант сник. Не смел он их тревожить. Молли и Пол не расставались. Крэйзи Энн отворила для них пустующий дом дяди. В большой гостиной устроили там мастерскую. Идешь вечером и видишь как колдуют они у большого листа бумаги. Пол что-то пишет углем и ей объясняет. В общем ясное дело, к свадьбе все подвигается. Вскоре и правда Молли и Пол обвенчались. А свадьбу решили устроить в День Независимости. Крэйзи Энн не могла сразу лишиться Молли, и та обещала до осени остаться в Лордвилле. Когда будете в нашей деревеньке, посмотрите на старый дом, сразу за железной дорогой. В нем Молли и Пол и должны были жить тем летом. Тот самый дядин дом, где устроили мастерскую. Дядя был такой же чудак как и Энн. Дом он украсил витражами и всякими штучками.
Приближалось четвертое июля. Шли грандиозные приготовления к свадьбе. Мессер Гейвер обещал уложить весь Лордвилл. Кто-то из ребят работал у него накануне и видел в подвале бочек пять одного пива, а "Бренди" и "Виски" так просто без счета. Крэйзи Энн тоже летала как девочка: Молли утопала в белых шелках. С самого утра 4 июля начали расставлять столы. Цветов - видимо-невидимо. Я тогда одних роз насчитал корзин десять.
Парад начался в 11. Ну, как обычно, прошагали мост с фейервеком и спустились к церкви. Впереди Крэйзи Энн, вся в розовом, за ней - Мессер Гейвер, на этот случай в белом фраке. Молли, ясное дело, не появлялась: свадьба и все такое. Вдруг прибегает Пол и спрашивает где Молли. Все остолбенели: как же это он спрашивает, когда она должна быть с ним... Да, говорит, с вечера она примеряла платье. Потом сказала, что хочет отдохнуть, удалилась в спальню и просила не будить ее до полудня. Нынче в полдень пошел он ее будить, а в спальне никого и нет. Весь дом он облазил и сад, даже бегал к мосту. Вот и подумал, что незаметно ушла она на парад...
Все закричали, забегали разом. Мессер Гейвер обнял Пола, отвел в сторону... Короче, весь день мы искали Молли. Крэйзи Энн причитала и плакала в церкви. Вызвали полицию...
Искали ее всю неделю. Арестовали Ханта. Потом выпустили: у него было железное алиби. Мессер Гейвер уехал. Пол еще месяц бродил по лесам вдоль Делавера. Дом у дороги заколотили. Прошел год. Потихоньку Молли стали забывать. Только Крэйзи Энн все ходила к дому и часто сидела на старой веранде. Как-то летом она разбиралась в доме и почувствовала/так она всем рассказывала/, что на нее кто-то смотрит. Это была Молли. Она стояла сразу за бойлером и тянула к ней руки. Крэйзи Анн сначала не поняла и спросила ее: - Молли, что ты тут делаешь? Потом только сообразила, что она деревянная. Пол начал вырезать ее месяца за три до свадьбы. Я ж ему и бревно привозил. Ореховое. Ну, не знаю как Крэйзи Энн, а я б оттуда вылетел пулей. Крэйзи Энн потом Молли всем в деревне показывала, и жуть брала как она смотрела. Будто живая... а, в то же время, и мертвая. Потом Крэйзи Энн стала ее наряжать, ставить у окон, тех что выходят к церкви. Это на третьем этаже, там где раньше была бальная зала. Энн уверяла, что Молли там ночью танцует. Дом старый. Ему уже лет за двести, и там никто не живет.
Вот ведь уж сколько лет прошло, а Молли так и не выходит у меня из головы, особенно ночью. Я ведь недалеко от церкви живу. Вечерком этак идешь, в окна глянешь, а она смотрит...
- Такая вот история, - сумрачно поднявшись, сказал Мэтью. - Поехали?
Мы тронулись в путь и все время молчали, как и бледный диск луны, возникавший то слева, то справа. А я представлял себе бальную залу, церковь и Молли, все кружащуюся и кружащуюся в лунном свете.
- Полнолуние, - задумчиво произнес я. Мэтью ничего не ответил, но вдруг обернулся и с выражением, которого не берусь описать, произнес:
- Видели б вы как меняется лицо ее в полнолунье.
* * * Деревенька Иквэнак, в коей я поселился, частью располагалась на склоне горы, наиболее же капитальные ее учреждения тяготели к долине. Здесь, в патриархальной близости друг к другу обретались церковь, бар и бакалейная лавка Джона Элмора Ханта. Существовали и другие достойные институции: на задах лавки Ханта устроилась почта, далее распространялся гараж, музей Исторического общества, заброшенный ресторан Курта Мюллера. В давние времена, времена лесопилки и железнодорожного первенства, в Иквэнаке проживало с полтысячи граждан, но это оживленное сообщество давно сгинуло и разметалось. Я застал вряд ли более восьми десятков жителей. Об этом сообщила мне как-то полногрудая барменша Кэрол. Впрочем, я не домогался знакомств, а больше шатался по окрестным дорогам, неизбежно забиравшим в гору. Выходя на очередную прогулку, я останавливался в раздумьи. Передо мной, как перед Иванушкой-дурачком в русских сказках, представало три пути: вниз в деревню; налево, мимо хромого Фреда; направо к Делаверу... Кстати о дураках. Иванушка-дурак - любимый герой русского народа. Кличат его дураком, а народ любяще - дурачком. Тычат Иваном, а народ ласкает Иванушкой. Дурак не есть измерение умственных глубин, а позиция, указующая место подчинения и самой последней зависимости, то бишь позиция вполне народная. В Иване народ русский и любит самого себя. Самого себя и ласкает: он и весел, и ленив, и смекалист, и красив. Сапоги шевровые, голова бедовая... Но это так, к слову. Если направлялся я к Делаверу, то шагал мимо вросшего в землю кадиллака Боба Дугана. Мне нравилось сообщение о намерении хорошо поохотиться. Оно прихотливо завивавалось на яичных окраинах его номерного знака. Иногда капот машины задирался к безоблачным небесам и из механической глуби возникали две тощие задницы: Боб и отец его колдовали в пыльном моторе. Летними вечерами, развалясь на сиденьи, Боб сладострастно гладил разогретую вишневую кожу. Эти приемы, однако, никак не влияли на заслуженный экипаж: он продолжал погружаться в землю. Вскоре отец Боба умер, на машину свалилось дерево и ее забросили окончательно. С тех пор ее треснувшее лобовое стекло навевало меланхолию и сиротство. Следующий чахлый дом оккупировал Ричард Вофорд. Это было вагонообразное строение цвета земли. Жена Ричарда, покинула его лет десять тому назад, оставив троих полнощеких детей. Ричард взялся было улучшать строение, заведя снизу и сверху пронзительную голубую линию. Взятая проба видимо не внушила ему больших надежд и вечерами он поднимал настроение в местном баре. За этой небрежной обителью следовал опрятный домик матери Вофорда, с телевизором, кремовыми занавесками и геранью в каждом окне. Дом старушки Вофорд означал уже край деревни. Выходя из нее, дорога круто забирала направо. Мост, о котором поминал Мэтью, все еще строился. Вот почему не знал я другой стороны Делавера. Я держался крутых его берегов. В дождливые дни на дороге сидели рыжие лужи, поднимался туман, вплетался в монотонный шорох листвы, и было приятно, переваливаясь с пятки на носок, ощущать податливость влажного грунта. Далеко внизу едва шумел Делавер, а над головой вздымались владенья Дейва Андерсена. По сути дела владенья эти была огромная, заросшая лесом гора. Единственной рукотворной ее вехой был кусок картона с надписью: DAVE'S HILL и хоровод бочек, одетых в мрачный целлофан, неодолимо поднимавшихся к жилищу хозяина. Я долго не мог понять, что означала эта странная процессия. Все объяснилось зимой. В траурных бочках сохранялись запасы песка. Этим песком Дэйв и присыпал ледяную зимнюю крутизну. Почему-то мне он представлялся молодым парнем медвежьей стати. Но однажды глухим вечером я зашел в бар. Посетителей не наблюдалось, кроме седого лохматого мужика. На его коленях сидело полторы старухи, лихо отправляя виски в беззубую пасть. Дэйв, протрубил он, едва я направился к стойке. Мэгги, в перерыв между виски хрипло протолкнула старуха. Дэйв, лицо которого полыхало свирепым румянцем, поведал, что живет наверху, что работал барменом в Филадельфии, что устал от городской суеты, что долго искал глухой угол и купил наконец триста акров в нашем краю. Да, был он не молод, к тому ж на костылях, но много имел медвежьей повадки в круглой осадчивой спине и широкопалых руках. Мимо Дэйва любил я ходить на далекую ферму. Дорога почти во всякое время была пустынна, прохладна, тиха. В те начальные времена я почти забыл историю Молли. Образ ее, столь выпукло обрисованный Мэтью, отодвинулся и потускнел. Я было думал как-нибудь заглянуть в Лордвилл, но за сутолокой дней и прелестью новооткрытых далей совершенно о нем забыл. А дали действительно были прелестны. Они, с каждым прихотливым витком дороги, манили то неспешным перебегом оленей, белые лиры хвостов которых опахивали высокие папоротники, то блестящей игрой радужных перьев, вдруг взрывавшихся у самой кромки подлеска фазанов. В конце прогулки выходил я к замечательно аккуратному домику у овального пруда. Сперва дорожка, усаженная золотыми шарами, приводила к сараю. Перед распахнутыми его воротами стоял чистенький Понтиак, а в глубине виднелись невиданным порядком сложенные дрова. У самого домика сидела рыжая Колли и очень весело улыбалась острой мордашкой. Ее хозяйка, высокая, сухая, типичная "куриная нога в кринолине", с той только разницей, что кринолинов она не носила, а неизменно была одета в джинсовый комбинезон, деятельно хлопотала по хозяйству. Дружеским взмахом руки, я приветствовал всю эту провидением хранимую пастораль. Старушка Гретель тем же жестом отдавала мне дань. Ханзель ее видать был давно похоронен, но она, как мне думалось, принимала жизнь смело и прямо. Столько силы и света хранило ее лицо.
А потом я заходил в закат. Закаты. Каждый вечер угасают они в небесах неподвластных нашей палитре. Их розово-лимонный коктейль проливается за лиловый бархат гор. Падают сумерки и полнолунный я иду осветленной тропой. Загибаются реки в серебряный рог. Холодом играют блестящие их перекаты. В четыре хрустальных ноты звенят лягушки и пустой полнощекий месяц бросает снежную пыль на мою осторожную тень.
Иногда на исходе долгой прогулки я заглядывал в бар. Кэрол тут же с улыбкой цедила мне пиво. Улыбалась она постоянно, выказывая пропущенный зуб. Мне нравились ее шутки, деревенское пиво и пропущенный зуб. Я подходил к стойке, взбирался на табурет в том месте, где висело древнее коромысло и читал рекламу отеля "Савой". За $1.75 обещались роскошные номера в самом центре Манхаттэна. Правда в 25м году. Руки мои невольно гладили стойку: было приятно осязать теплую плоть старого дерева, хранившую касания сотни других рук.
Однажды, несчетный раз прочитав о роскошных номерах в Манхэттэне, я услышал громкий спор. Один из спорящих был Дэйв Андерсен, в другой опознал я тетушку Кэрол, Бэтти. Дэйв, подперев костыль, с неизменной стопкой виски стоял у биллиарда.
- Все вы сумасшедшие истерички, - шумел Дэйв. - Где это видано, чтобы деревянная кукла вдруг ожила? Крэйзи Энн совсем своротила с ума.
- Не только Энн так думает, - возражала Бэтти, - Гроувсы и Шульцы тоже уверены, что к столетию церкви произойдет чудо. В Лордвилле уже не раз случались странные вещи.
- Да, но причем здесь ваша Молли? - горячился Дэйв. Хотел бы я посмотреть как этот кусок деревяшки обратится в девушку.
- Тише, тише, - замахала руками Бэтти. - Вот накликаешь ты ее на свою дурацкую голову. Как навестит она тебя на твоей горке, так враз примолкнешь.
- Хо, хо, - не слишком уверенно всколыхнулся Дэйв и разом проглотил виски.
Да, Молли, со странным чувством подумал я. Она не дает о себе забыть...
* * *
И вот, наконец, я отправился в Лордвилл. Отправился сразу же после открытия моста. Его быки, шершавые плиты, свежая изморозь оцинкованной стали были опрятны и функциональны. В абсолютном безмолвии достиг я середины пролета. По левую мою руку в обрамлении гор и лесов кипели пороги, по правую - плавной дугой уносил Делавер свою пену к багровому горизонту. И там, приняв розовый отсвет на снежные крылья, в такт и тон опененным водам, качалась пара лебедей. Конечно я мог посетить Лордвилл и раньше, заехать с иной стороны, но меня останавливало странное предубеждение: я не хотел окольных путей, я непременно желал войти в него по новому мосту. И с первых же шагов на другом берегу я почувствовал нарастающее волнение. Казалось, что атмосфера этого места была пропитана тайной и неизъяснимою грустью. Она в равной мере завораживала и настораживала. Железная дорога проходила в каких-нибудь тридцати футах от моста. О ее существовании знал я и раньше: дорога была голосиста. Ночью я иногда просыпался от нарастающей в своей жалобе песни поезда, колеса которого брали тесный поворот. Песня эта приближалась издалека, сперва едва касаясь моих пугливых снов. Потом она становилась настойчивей, звонче, легко разгоняла сонные призраки и заполняла тоскливою нотой все мое скромное помещение. Да, поезд, с какой-то привычной печалью отмечало сознание, и невольно считало удары колес на стыках рельсов. Постепенно все разрешалось глухим замиравшим ропотом, и я еще острее чувствовал безнадежность, абсолютность ночи.
Я встал на пропахшие креозотом шпалы. Дорога истекала из заросшего колючками поворота, там где сверкая целыми стеклами, глядел на нее покинутый бежевый "Линкольн". Напротив него, по другую сторону дороги поднималась беседка литого бетона, назначения которой я не мог угадать. Но было отрадно почувствовать ее старость, вполне осязаемую даже и без даты "1910", выдавленной по самому верху. Я перешел дорогу. Навстречу мне вывалилось полусгнившее сооружение с яркими зелеными воротами. PETTY COAT JUNCTION разобрал я тусклые письмена. Вероятно когда-то здесь помещался станционный смотритель. Я обернулся направо. За старинным, в половину обрушившимся забором из широких лопатин со сквозным фигурным вырезом, стоял причудливый дом. Был он в три этажа. Его фонари, наборные карнизы, неожиданные витражи обличали вкус капризный и затейливый. Дом был явно заброшен, хотя на лужайке около веранды стоял небольшой стол и на нем ваза с цветами. Несмотря на вполне определенное послание: KEEP OUT, вздымавшееся на шесте у самого порога, мне захотелось разглядеть этот дом подробнее. Я вновь пошел вдоль останков забора, мимо старой яблони с непотревоженными румяными плодами, надеясь увидеть что-нибудь любопытное. Со стороны железной дороги дом скрывали яркие кусты боярышника, но одна из башен с выпуклыми окнами подходила к забору очень близко. Здесь я и раздвинул кусты. Пыльные окна пропускали мало света. Все же мне удалось разглядеть алебастровый женский профиль и разбросанные по полу книги. Профиль, профиль задумчиво повторял я и вдруг понял, что это за дом. Дом этот конечно же предназначался обрученным: Полу и Молли. Я еще раз вгляделся в алебастровый профиль. Слой пыли трогательной тенью лежал на его щеке. Внезапно мне стало не по себе. Я отвернулся и направился к мосту. Медленно брел я по серым плитам и странные мысли бродили у меня в голове.
В следующее мое посещение Лордвилля, я миновал заброшенный дом и пошел по грунтовой дороге. Летний сезон давно кончился. Редкие дачи, одинокие и покинутые, нехотя выступали из потускневшей листвы. Я, невольно чувствуя их отрешенность, замедлял шаг и пристальнее всматривался в оскудевший подлесок, в пригорюневшееся, едва сдерживающее слезы небо, в аккуратно собранные и уже сгнившие кучки прошлогодних сучьев. По правую мою руку заросли, круто опускавшиеся к Делаверу, заместились округлой стеной, едва ли в метр высотой. Выложенная из крупных голышей, меж которых пробивались густые сочно-зеленые нити моха, стена приводила к столбам, сложенным из тех же голышей, и водруженных меж ними кованых врат. На воротах чугунною вязью было выведено: THE RAVEN. Раскинутая внушительным полукругом, за стеной возвышалась великолепная усадьба. Хотя следы заброшенности и упадка были очевидны, стройность центрального здания и его легкие крылья радовали глаз изяществом замысла и отделки. Резные беседки, цветники, гнутые мостки, перекинутые через там и сям текущие ручьи, дополняли очарование этого места. Но самое невероятное случилось, когда я почти совсем уже свернул за угол и вдруг услышал шум гравия под колесами автомобиля. Он видимо выехал, обогнув главное здание. Тотчас узнал я и старика водителя.
- Мэтью! - воскликнул я и довольно глупо добавил:
- Что вы здесь делаете?
- Ааа...
Он был удивлен не меньше меня.
- Сейчас, - улыбнулся он. - Я должен отпереть ворота. Просто замечательно, - подхватив меня под руку, начал Мэтью.
- Поздравляю, вы живете в чудеснейшем доме...
- Помните ли вы историю Молли Лорд? - остановил мои восторги Мэтью. - Я вам когда-то...
- Прекрасно помню, - прервал я его.
- Так вот, этот дом принадлежит, вернее принадлежал отцу ее жениха, Мессеру Гейверу. Он, впрочем, давно здесь не жил, и, согласно его завещанию, дом пустовал тридцать лет. Теперь же родственники желают его продать. Но самое интересное, - тут старик наклонился вплотную к моему уху и тихо произнес:
- я кажется обнаружил кое-что, имеющее отношение к Молли. Кстати, вы ее уже видели? То есть, я имею ввиду, куклу.
- Куклу?
- Ну да, так мы ее здесь называем. Ведь Крэйзи Энн к каждому празднику наряжает ее словно куколку. Если вы еще ее не видели, то я готов быть вашим провожатым. Она находится в старинном доме Лордов, что против церкви. Дому больше двухсот лет. Когда-то был в нем салун и бальные залы: одна наверху, другая внизу. Молли...
- Вы бываете в баре у Кэрол? - не совсем ловко перебил я старика. Мне конечно хотелось увидеть Молли, но в другом настроении и обстоятельствах.
- Да, и довольно часто, - ничуть не смутился Мэтью.
- Я бы с удовольствием сегодня вечерком пригласил вас туда. Посидим, потолкуем.
- А вы не прост, -улыбнулся Мэтью, - о, совсем не прост.
- Так как же? - повторил я, деланно улыбаясь ему навстречу.
- Часов в девять? - подмигнул старикан.
- Идет.
Экипаж Мэтью, заминая опавшие листья, повернул на дорогу. Я стоял, задумчиво глядя сквозь кованные ворота. Почему RAVEN? Ни в свободном разбеге усадьбы, ни в томном шопоте кленов, ни в тихом переборе ручьев не улавливал я угрюмости или мрака. Я миновал заглаженный вал ограды, прошагал с полчаса пока навстречу мне не бросился упитанный черный лабрадор. Лапы вскинулись мне навстречу. Горячий язык облизал нос.
- Дэйзи! - крикнул чей-то строгий голос. И я на миг погружаюсь в лето и детство: кувшинки, жара, старая дача с золотыми шарами... Я улыбнулся, всей грудью вдохнул настой сосновых игл, широко раскрыл глаза. Нет, это не Дэйзи моего детства...
Дорога сделала петлю и я зашагал к Лордвиллю. Смеркалось. Пошел мелкий дождь. Я прибавил шагу. Холмы и деревья, затянуло туманом. Вот и усадьба Гейвера. Еще поворот. Еще. Мостик. Церковь. Я беру круто направо...
* * *
С тех пор как увидел я Молли душа моя не знала покоя. Я был так полон ею, что не мог заставить себя пойти в бар. Потом, потом твердил я себе, направляясь к железной дороге. Я почти не слышал гул приближающегося состава. Внезапный ветер охватил мое горящее лицо. Черная туша тепловоза громыхнула у самых глаз и я невольно отступил на шаг от бешено летящих вагонов. Весьма во-время. Следующая раскоряченная платформа почти наверняка бы меня сбила. Я отошел к забору того затейливого дома, где Крэйзи Энн отыскала статую Молли. Я и сам простоял там как статуя, пока не унял бушующий хаос мыслей и чувств. Нет, этак не годится. Мэтью... Я взглянул на часы. Без четверти девять...
Мэтью сидел у дальнего конца стойки. Весьма старомодный фонарь, покачивая золотыми усами, кропил его синькой и зеленью. При этом, довольно добродушное лицо его становилось зловещим, прямо обращаяясь в лицо мертвеца.
- Если ваша история похожа на ваше лицо, я не желаю ее слушать, - сумрачно улыбаясь произнес я, забираясь на ближнюю тумбу.
- Я конечно не молод, - нахмурился Мэтью.
- Да, нет. Просто фонарь делает его как бы ... несколько потусторонним.
- Так. Теперь вы меня еще и похоронили.
- Да нет же, сэр. Поверьте, я испытываю к вам чувства самые дружеские. Извините неловкость моих шуток и примите уверения в совершенном уважении.
Мы помолчали. Я воспользовался паузой и неожиданно для себя заказал рому.
- Ром - молоко солдата, - нехотя объявил я. Почему-то эта дурацкая фраза с детства засела у меня в голове. - Каковы будут ваши предпочтения? - обратился я к Мэтью.
- Я не пью ничего крепче пива, - ответил он и протянул кружку. Мэтью не торопился. Он молча вытянул не меньше шести кружек пива, улыбаясь и приветливо кивая тому блаженному состоянию, которое вскоре явилось в каждой складке его расслабленного лица. Я не прерывал его молчания, равномерно отправляя порции рома в уже несколько перегруженный желудок. Я не ощущал ни блаженства, ни расслабления. Молли в своих снежных одеждах качалась в затуманенной моей голове.
- Ну, - вдруг придвинулся ко мне Мэтью, - слушайте.
Вот уже два месяца, как усадьба Мессера Гейвера стоит на продаже. Как я уже говорил, умер он лет тридцать тому назад. Да и вообще, после исчезновения Молли он редко посещал наши места. Наследники, которые живут далеко и не имеют времени сюда приехать, попросили меня очистить усадьбу от "всякого старого мусора". Я не очень-то понимал, что они имеют ввиду и послал им просьбу высказаться яснее. В присланном письме-распоряжении они написали, чтобы я избавился от старой мебели и всех какие не найду бумаг. Ну, мое дело маленькое. Я должен следовать пожеланиям клиента. С месяц назад я начал разбираться в особняке...
Кэрол гасила огни. Я вышел из бара. Стояла абсолютная тишина. Воздух был прохладен и влажен. Крест церкви рассекал луну на туманные четверти. Деревья, лаково чернея стволами, смотрели на меня отрешенно и покинуто. Я перевел дух, сошел со ступеней и побрел к дому.
* * *
Ночью я брожу по Большому кругу. Пробираюсь во тьме вдоль террасы своего домика, отвожу бушующие кусты. И опять размышляю: начать ли с дороги ведущей к бару или ею закончить? Тем временем нога уже щупает задубевшую землю и сворачивает к жилищу Хромого. Я никогда не беру с собой фонаря. Мне нравится скользить лунной тропой, печалиться в печальной дрожи звезд или шагать в абсолютной мгле, гулко выстукивая каменистый путь. Когда собака Хромого зайдется протяжным нервическим лаем, я заверну к 191-й дороге. Но сперва постою у громадного дуба, загляну в изломы его старческих сучьев, в светоносную пыль, щедро насыпанную между ними. Увижу ледяной блеск Стрельца, севший на треснувшую кору, и бархат бездонной ночи, раскинутый до рассвета. Я услышу шепот оленей, легкий ветер, слетевший с верхов Делавера и пойду еще тише, минуя рыжие рельсы, занемогшие в крае обрыва. Их ровно 33. Они бредут как усталые вехи земного пути Христа. Я непременно сочту их все: раз, два, три..., с магическим 33 завернув на шоссе. Влево оно тянется наверх и оттуда низвергаются снопы света. Это машина берет поворот. Вправо нисходит оно к деревне, барн-ресторану "Сельские радости" Курта Мюллера, бакалейной лавке Ханта и почтовым услугам. Я пересекаю шоссе несколько наискосок и выхожу на DUKE ROAD, довольно корявый проселок, в начале которого присел домик вдовы Ветц. Если время еще не коснулось полуночи, в доме вдовы мелькают цветные тени и слышится глухой рокот телевизора. Над ее огородом висят знамена свежих простынь. Иногда вдова решает блюсти границы. Тогда мое вторжение заливает пространство владений тупым охранительным заревом. Но скоро это ей надоедает. Она устает от скачущего туда и сюда зверья и бегущего вслед за ним света. Ночь густеет, застывает весомей, плотней. Я бреду почти наугад. Поворот, еще поворот. Хижина Старика. У трубы в стылые ночи греются кошки. Чердачное окно разбито. Огород бременят тяжелые помидоры. Под сухим дерева валяется таз с огурцами. Осенью, являя взорам ветхое дно, висит он на желтом крюке. Мелкий щебень крошится под моим сапогом, возвещая начало ручья. Называют его Иквэнак - Быстрая вода. Прохожу к середине мостка, где в щербатый бетон запаяна оцинкованная плита. Пальцы мои скользят выпуклой вязью. Я знаю, что там за письмена:
1928
EQUINUNK CREEK
Bidge reconstructed by COMMONWEALTH OF PENNSYLVANIA department of highways
County commissioners Earl Rockwell, D.N. Eno, Chas. A. Herrman, T.L. Medland - clerk, C.A. Garrett - colicitor
Я клонюсь вниз, к бурливо скачущим водам. Замечаю кружевной вихор пены. Иду на другую сторону, куда несется ручей. Тучи расселись, брызнуло лунной рябью. Кто-то быстро бежит по воде: красный хохолок, траурный росчерк крыльев - водяная курочка. Я узнал ее, будто перенесшуюся из российско-рязанской глуби, пропитанной ароматом антоновских яблок. Был я молод тогда, удал и беспечен и гулял вдоль иных берегов. А ружье мое било точно и беспощадно. Но в те времена я не думал о беспощадности. Жизнь неслась легко и самозабвенно. Испытания ожидали за еще не явленным поворотом.
Покидая ручей, я вхожу на дорогу. Она блестяща и узка. Легконогий разбег галереи, лимонные отсветы стен, по ранжиру выстроенный холод окон. Этот дом оживает в большие праздники. Распахнутый золотистым светом, он плывет меж хребтами гор и я вслушиваюсь в музыку его очертаний, в музыку странным образом близкую, понятную и родную. Мне видится пара буланых коней, лаковый узор кареты, перчатка утонувшая в кружевах...Сны, сны далекой, пропавшей стороны, пропавшей и вдруг воскреснувшей, восчувствованной в ауре этого странного дома. Да, есть гармонии, которым суждено из века в век звенеть и воплощаться.
Я прошел ближе к дому, успел рассмотреть покинутые качели, забытый венок и лунный трепет, текущий и угасающий на белых столбах. Меня облегала свежая мгла. Ни вздоха, только Иквэнак перекатывал свои камешки. И под шелест катящихся вод с особенной силой осязался порядок и лад уснувшей долины.
Теперь следовало кивнуть, попрощаться и забирать вправо, пока на крутом изгибе дороги не явятся гигантские ветлы. Я всегда ощущаю таинство этого места. Нас было трое тогда. Силуэты гор едва проступали в густом холодном настое полуночи. Завороженные каким-то неизъяснимым чувством, мы толковали о звездах, о предвоплощении, о знаках неразгаданной астральной мглы.
- Явись! - внезапно воскликнул я. Тотчас в белесом пологе прорубилось окно и пал столб лунного света. Секунду, другую в его призрачном свете растекались косы тумана, будто кто-то неторопливо и нежно выдувал письмена. И вновь белесое пространство, размазывая нити горных хребтов, обтекало ночь. Вот и ответ, тихо сказал один из нас. Ошеломленные, повернули мы к дому.
Да, ветлы абсолютно бездвижны. Перепутанный хаос струйных ветвей. Вот уже выгладилась дорога. По правую ее руку все быстрее, все звонче бежит Иквэнак, спешит к Делаверу. По левую - надыбился бок горы, оброс хвойною шерстью. Сосны прямы, безмолвны и сумрачны ели. Я бреду под гигантский фонарь пожарного гаража. Пусто стерильно в его отчужденном свете. Добровольцы окрестных весей лелеют блестящий свой экипаж. Я подхожу, одобряю его хоромы и надраенный хром. Каждый год призываюсь я жертвовать на его содержанье. Лепта моя мала, но постоянна. Тут же молчит и широкий навес со скамьями. Летом не часто, но все же кипят здесь концерты. Сельская муза сговорчивей льется за пивом. Прост расторопный буфет и сердечно веселье. За пожарным присутствием дома высыпают гуще. Фасады их покинуты и надменны. Они цветут узорами отошедшего празднества. А вот и жилище Элмора Ханта. Я будто слышу тощую музыку. Грузен, расторопен, краснорож его хозяин. Собрал под тяжелой рукой он тысячи акров земли, обратал школьный извоз, мастерские и лавки с продуктом. Неутомимо скупает окрест он дома и делянки. В главном его магазине у стенда с затхлой гастрономией и фигурными ножами, в волнах сетей, частоколе удилищ, рассыпе крючков, возвышается черный медведь. Хант убил его на своей ферме. Растянул и взвесил. Потянул он на пятьсот с лишним фунтов, о чем и сообщил в табличке меж задними лапами доблестный Джон. Зверь и охотник вполне бы могли поменяться местами. Дом Элмора Ханта, однако, нисколько не напоминает владетеля. Легок он, бел и изящен. Линии его стремительны и приятны. И тут вспоминаю я белотелую миссис Хант, стройные ее формы, чистый профиль под черною прядью волос. Теперь понятно откуда эта воздушность и стрельчатые окна, занавешенные мелькающими тенями.
Вновь перетоп одинокой 191-й дороги. Площадь - пустыня в печально-рассеянном свете. Полночь. Багров и безмолвен брошенный барн-ресторан. Свечи зловещи в квадратных его окоемах. Что-то плывет в паутине, пыли и тиши. Что-то иль кто-то? Молли? Ей надоело стоять у окна бальной залы? Видеть все тот же постылый, колокольный очерк церкви? Ей хочется встать на пути полуночных прохожих, отрешенно и холодно заглянуть им в глаза? Уловить трепет их обомлевшей души? Но медленный, мерный, глухой, все нарастающий гул-перестук: ти-та-тук, ти-та-тук, ти-та-тук...Слышишь, Молли? Это в твоем королевстве, в Лордвилле, в надрыве тяжкий товарный состав жилы железные тянет. Ты должна его слышать в своей бальной зале. Твое бальное платье вдруг взлетит и опадает во след содрогающей его поступи. И ты на миг исполнишься дрожью подлинной жизни...
Я почти откружил свой целительный круг. Встал у бедра бара, там где беспорядочно тлела россыпь забытой иллюминации. Ни единого экипажа у дровяных его швартовых. Притомился народ, окунувшись в скучные будни. Но к пятнице туже затянется севшая пружина веселья, грянет оркестрион музыкальной машины, закипят шары в расшатанных лузах и пивные кружки в раздавшихся фермерских лапах. Бар, я люблю его простодушие, теплые сумерки стойки, тучную Кэрол с пропущенным зубом. Мне нравится его старомодный юмор: - "Мы стреляем в каждого третьего сэйлсмена. Второй - только что покинул бар"...
* * *
Хотя постепенно я изучил все окрестные достопримечательности, центром моего притяжения оставалась Молли. Особенно сильное впечатление производит она в зимние вечера, застыв в сумрачных лучах первых звезд, высекающих из оконных наледей синие молнии. И я, ей во след, застываю среди безмолвия дороги, в скорбной тени покинутой церкви. Чувства мои настороженны, торжественно тяжелы. Сейчас я поверну, увижу ее старый дом. Мессер Гейвер? Что означают записи странных снов в ваших старых бумагах? Что ожидает Крэйзи Энн во грядущее "воскресение"?
Да, старый дом. Я проник в него весной, после грозы, в отошедшие подвальные двери. Все произошло так, будто кто-то подвел меня к этим дверям. День сиял. Омытый теплым дождем, Делавер хороводил взбитую пену. Мост пустынен, окрестности в свежей листве.
Подвал. Трубы отопления блестят как новые. Сухие и мощные потолочные балки, капитальнейшие столбы опор. Аккуратный скелет кошки? у самой стены. На широком подоконнике трехсветного окна - гипсовая рука, венок из прозрачных золотистых листьев, тяжелый фолиант в черном переплете: словарь 1892 года. Закрываю глаза. Открываю его наугад. Веду палец вслепую... - Mollie! Я не удивляюсь, а просто киваю головой. Узкая лестница ведет наверх в залу. Салатовый шелк обоев, ветхие портьеры, рассыпанные по полу пуговицы, серебряные ложки, непочатая бутылка Бордо, портупея для небольшого нагана, катушки цветных ниток, инкрустированная швейная машинка, распахнутый гардероб: платья, платья, платья, кремовые, атласные, бальные... Я обхожу весь дом: музыкальную комнату с вишневыми гардинами, бордовым роялем, бронзовой люстрой и плафонами венецианского стекла, библиотеку с темными фолиантами, целую вереницу спален с монументальными кроватями и резными зеркалами трельяжей, кухню с бирюзовой плитой, мастерскую, завленную иссохшими тюбиками краски, старыми подрамниками, брошенными и рваными холстами, чулан с россыпью позеленевших охотничьих гильз...
Я сижу наверху в пустой комнате с единственным плетеным креслом. Витражи ее смотрят на Делавер, наливаясь густеющим рубиновым светом. Если открыть балконную дверь, то можно увидеть и церковь. Завтра торжественная дата:
Lordville Presbyterian Church Centennial
столетие со дня основания. Столетие
Rules For Dayly Life:
Begin The Day With GOD
Open The Book Of GOD
Go Thrugh The Day With GOD
Converse In Mind With GOD
Conclude The Day With GOD
Lie Down At Night With GOD
Молли, ты здесь, ты рядом. Я ощущаю тебя в дыхании ветра, в рубиновых сумерках этой комнаты.
Прав Мессер Гейвер в своих настояниях.
Энн прозорлива в своем безумии.
Завтра!
ФЛАМЕНКО
(Хроника одной страсти)
Впервые он увидел ее в Риме и тотчас забыл. Осталось только небрежное, скользящее по поверхности сознания впечатление провинциальности, но, вместе с тем, пленительности ее жеста и взгляда. Хрустальная каденция ее имени исчезающим эхом прозвенела мимо него. Успех всегда делал его отрешенным... и расточительным. Он подарил ей свои литографии. Через день улетал он в Рио...
На исходе лета, Ник оказался в Манхэттэне. Пружина долгого летнего дня разжималась. Орды сплоченных автомобилей редели и все призывней, все настоятельней гремели ночные ритмы. Толпы рассчетливых и беспечных в привычной, давно разоблаченной неврастении, спешили на праздник жизни. Отчужденно и холодно, из зеркального блеска витрин, наблюдали за ними надменные манекены. Лаковые экипажи едва помещались у бронзой и мрамором обремененных подъездов. Рестораны разгорались воодушевлением. Кафе голубели, настаиваясь в меланхолии блюза. Ночные клубы сотрясались в лихорадке рока. Горячительные напитки побеждали горькие сомнения.
Судьба, переменчивая и высокомерная, как профиль Нью-Йорка в розовом дыму уходящего дня, кинула его в оживление и роскошь Пятой авеню. Ник находился в компании самоуверенной и блестящей. Аура хозяев этой беспечной, расточительно-бездельной жизни была ему приятна, но не близка, и он почти с удовольствием вызвался проводить Франческу Фьезоле. Франческа снимала студию в самом центре "off off Broadway". Профланировав тусклыми переулками, они вышли к очередному пристанищу Музы и Талии и Франческа вдруг затащила его в театр. Ему не особенно нравились хмурые кабальеро SEVILLE DANCE AND MUSIC COMPANY, но он терпеливо ждал обещанного фламенко. Вскоре певцы разодрали воздух гортанною жалобой. Зарыдали гитары...Хриплая лихорадка фламенко всегда пробуждала в нем темную меланхолию. Далекая, нездешняя горечь возникала в груди, ширилась, вдруг взрывалась отчаянной жаждой любви... Между тем сеньориты, под слаженный стук каблучков, захватили сцену. Одна из них сразу его поразила. Танцевала она божественно. Ник только что вернулся из Бразилии. Бешенство карнавала еще догорала в его крови и он тотчас почувствовал безудержные волны ее сладострастья. Когда она, грациозно подобрав юбки, вынеслась на самый край сцены, он вдруг вспомнил ее. Перед ним закружилась громада руин Колизея, и ее струящееся имя вновь наполнилось пробудившимся звоном.
Бьянка как будто его не узнала, хотя на изъявления восторга отвечала с профессиональной любезностью. Эта подмороженная любезность была ему не особенно приятна. Она словно бы отметала и его восторги, и то огненное обаяние, которое так его поразило. Он напомнил о вернисаже, о Риме. Бьянка весело рассмеялась. Да, да, она помнит Рим, а вот то, что он ее не забыл ей удивительно.
- Вы ведь тогда меня просто не замечали, - вновь, несколько деланно, рассмеялась Бьянка.
- Да нет, - смутился Ник, - я мог выглядить рассеянным, но память на лица у меня... - Он не докончил фразы и улыбнулся, наблюдая за реакцией ее настороженного, совсем еще юного лица. Сколько может ей быть? Восемьнадцать, двадцать? Как необычно, как пронзительно она хороша! Тугое золото кудрей... и до бешенства соблазнительная фигура!
- Я даже припоминаю, - снова медленно начал он, - что подарил вам свои литографии.
- О! Если вам жаль, нахмурилась Бьянка, - я могу их вернуть...
- Ну, что вы, - поспешно возразил он, любуясь молнией гнева вдруг распахнувшей глубину ее взора. - Я просто доказываю, какая хорошая у меня память. - Он все улыбался, готовясь выпросить ее телефон, но Бьянка упорхнула на сцену.
После спектакля напрасно дежурил он у выходных кулис. Разочарованная Франческа давно его покинула, а он все топтался перед фасадом театра.
* * *
С этого вечера Ник не пропускал ни одного выступления SEVILLE DANCE AND MUSIC COMPANY, сделавшись почти афисионадо фламенко. Но Бьянка была ему недоступна. Мистер Кордозо, премьер и директор труппы, не оставлял ее ни на минуту. Он выучил ее расписание. Прилежно дежурил у входов и выходов... Все это, наконец, ему надоело. Он не привык к роли соглядатая. Бьянка возникла почти неожиданно. Ник уже оставлял опостылевший закоулок, когда она, стремительно распахнув двери, пронеслась мимо.
- Бьянка! - воскликнул Ник, бросившись следом и почти грубо схватив ее за рукав. - Бьянка, почему вы бежите от меня? Я не сделал вам ничего дурного.
- Зачем же вы преследуете меня? Что вам от меня нужно?
- Бьянка, - медленно начал Ник, раздражаясь своей неуверенностью, - вы, вы сами не знаете, что вы со мной сделали. Я должен был вас увидеть. Должен.
- Ну вот, - резко произнесла Бьянка, - вы меня видите.
- Да. Но вы-то, не хотите даже взглянуть в мою сторону.
- Плачу вашей же разменной монетой.
Ого! Изумленно и радостно подумал Ник. Какая бешеная гордость! Еще не все потеряно.
- Бьянка! - вдохновенно воскликнул он, - поверьте, я уже тысячи раз раскаялся в своем невнимании. Я... - Он решительно развернул ее холодное лицо и, побеждая сопротивление, приник к губам...
Да, Бьянка была горда. Но отзывчива. Ник выучился оказывать столь необходимые ей знаки внимания и постепенно к нему вернулась былая самоуверенность. Чувство его уже не вызывало протеста. Его поцелуи, его объятья становились все настойчивей. Бьянка слабела. Сопротивление ее скорее было знаком желанной капитуляции, чем последними усилиями обороны. Ник чувствовал, что настала пора окончательного сближения. С удовольствием, почти небрежно, пригласил он ее провести денек вместе. Он был так уверен в себе, что даже не стал ожидать окончания ее репетиций. Просто протянул ей клочок бумаги с разъяснением как найти его на Лонг Айленде.
Он принял ее весело и снисходительно. Они гуляли, целовались, даже купались голышом, но к его удивлению Бьянка не спешила ему отдаваться. Что ж, на этот раз твердо решил Ник, он не будет выпрашивать у нее подачки. Он вернулся к мольберту и перестал обращать на нее внимание. Вечером, в сумрачной меланхолии сидя у камина, Ник размышлял о женских капризах. Бьянка молча сидела рядом. Лицо ее пылало. Вдруг она бросилась к нему на колени. Ник обнял ее и легко погрузился в то трепетно-блаженное, чего так давно добивался...
Обрел ли он в наступившей близости то, что преследовал с такой страстью? Ник не мог ответить с уверенностью. Но он был благодарен за тот чувственный восторг, который Бьянка в нем пробуждала...Все-таки, он должен в ней разобраться. Портрет! Он должен взяться за ее портрет. Это совершенно очевидно...
И Ник закружился в вихре торопливых эскизов. Десятками разбрасывал он их по полу, бесконечно заставлял ее примерять то один, то другой андалузский наряд. Стоило Бьянке качнуть бедром, как странным, но неизменным образом в этих цветастых тряпках оживала испанская страсть. То взрывалась она горячим бешенством лимонных, то содрогалась кровавой угрозой багровых, то замирала в пронзающем холоде индиговых тонов. В их безудержном вихре Бьянка его покорила, в тайне их переливов и должна была выразить свою сущность.
Но пальцы его молчали. В какую бы позу он ее ни ставил, как ни пытался возродить пленившее его впечатление, передать ее очарования он был не в силах. В досаде Ник откладывал карандаш, сметал пастели и начинал расспрашивать ее о детстве, о семье, о школе фламенко, остро вслушиваясь в те пустяки и мелочи, которые лучше любых драматических поворотов освещают жизнь. Бьянка вздыхала, задумчиво вороша свое недавнее прошлое. Отец ее, Маурисио Калво Дель Рей, консул в Бразилии, умер довольно рано. Бьянка едва его помнила. Поговаривали, что убили его в Рио, за связь с женой кофейного магната. Мать, Маргарита Николаевна, танцовщица и прима заштатного театра в Буэнос Айресе, после смерти отца продала роскошный семейный дом и сняла номер в отеле. Здесь, с чередою любовников, она и взялась воспитывать дочь. От матери унаследовала Бьянка роскошь своих волос и несколько русских слов. По недостатку времени, беспечности и скудости рано промотанных средств, дочь воспитывалась больше на сцене. Танцевать она выучилась едва ли не раньше, чем ходить. Когда мать окончательно запуталась в хороводе любовников, Бьянку спровадили к тетке...