Агафонов Василий Юлианович
Венские каникулы

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Агафонов Василий Юлианович (julian@nep.net)
  • Размещен: 16/11/2007, изменен: 16/11/2007. 120k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:

      
       ВЕНСКИЕ КАНИКУЛЫ
      
       Где-то в застуженном дворе на Остоженке он карабкался пузатой лестницей во второй этаж.
       Ветхие ступени кряхтели, перила отчаянно раскачивались и запах кошачьей ночи с удивительной силой заходился на черном ходу. Пнув чугунным копытом лысую резину квадратного коврика, он крепко прижал пуговицу звонка черным наплывистым ногтем. Мелким поскребом кто-то прошаркал к двери, завозился. Слезный старушечий глаз предъявил себя в линзе волчка.
       - Вы к кому?
       - Цыпкин здесь живет, - утвердительно сообщил он.
       - Нетути их, нетути. - Старуха зашаркала прочь.
       - Открывай, старая карга, покуда не придавил, - сурово ответствовал посетитель, ознобно тряся рыжие половинки дверей.
       - Антихрист, убивец, сейчас милицию призову. Спровадит она тебе на старое место, - разбежалась старуха неожиданно бойкой визгливою бранью.
       Он раздумчиво отошел от двери.
       - Придется ждать клиента на улице.
       Кентавр Александрович Цыпкин обогнул угол молочной, приметил ледяной накат, коротко отсеменил подбористыми ботами и заскользил к ноздреватой тропе, расшлепанной вечерними пешеходами. Дубленка его распахнулась, радостные олени заскакали на равнине шведского свитера. Тут же из чахлых ворот и вышел к нему Николай.
       - Здорово, Кент, а я уж полчаса ожидаю. Чуть твою соседку не пришиб.
       - Николай, я говорил тебе многократно: ты погибнешь от собственной грубости. Ираида Самсоновна - старая заслуженная стерва. Трогать ее не следует. Принес?
       - Здесь, - Николай приложил кулак к неохватной груди. С ржавой щетиной, пропоровшей багровые щеки, он походил на в засаде присевшую бочку. То утробное свирепое, что составляло его сущность, выглядывало в мир через крохотные рыжие окошки с пронзительной иглою зрачка. Молча поднялись они по шатким ступеням. Бесшумно растворив входную дверь. Кентавр жестом послал
       Николая в темную глубину коридора. У конца его затаилась другая дверь, обитая желтой клеенкой.
       Глянец ее нарушался тремя замками, которые Цыпкин отомкнул с привычной сноровкой.
       - Пожалуйте, - изогнулся он, приглашающе выставив узкую ладонь.
       Николай тяжело закатился внутрь. Цыпкин небрежно бросил дубленку в задастое кресло.
       Освободив замшевые боты, он устроил довольно тощие ноги в цветастые тапочки. Его ломкая фигура передернулась. Николай неподвижно стоял среди комнаты.
       Кентавр Александрович скоро полгода как расстался с супругой. Вел он себя перед этим несколько легкомысленно: продал этюд Коровина, упустил "Успение" 18-го века в тяжелом серебряном окладе и дико загулял с Ликой Воробьевой из Дома Моделей. С ней, в самый разгар любовной игры. и застукала его Иннеса. Тесть на радостях изловчил ему комнату, вкатил туда пару кресел и, ликуя, исчез. Кентавр пробовал оттягать цветной телевизор, серебряный несессер и другие аксессуары счастливого начинавшегося брака, но в этом ему было отказано с твердостью. Зато к креслам добылся диван рытого бархата, гнутый столик и два кубачинских кинжала, обнимавшихся на бухарском ковре. Имелась и самурайская сабля, которой хозяин в минуты душевных волнений рассекал теплый воздух своего помещения. Цыпкин прошелся по комнате.
       - Ну, давай взглянем, что там прислал Еремеич. - Николай расстегнул куртку, прогладил подкладку, выскреб продолговатую коробочку. Как настороженный жук застыла она у края багровой лапы. Цыпкин подошел ближе. Николай усмехнулся.
       - В этой штучке четыре карата, и Еремеич желает вам счастливого пути.
       - Ну, это еще не скоро, - Кентавр протянул руку.
       - Погодь. - Николай задвигал рыжей щетиной. -
       Не ведено трогать. Только показать. - Он опять разжал кулак, поддел край коробочки волосатым мизинцем. На черном бархате, мгновенно вобрав в себя скудный свет настольной лампы, переливчато брызгал огнем "Еремеич".
      
       К Русской избе подкатились затемно.
       Пожилой барбос в галуне принял неласково. Уперев кулак в овечью грудь Кентавра, он шипел:
       - Нету местов, нету. Осади, гражданин любезный. Но тут к дверям набежали шумные гости. Ника
       Веселов зашептал в квадратное ухо, барбос нехотя потеснился, и Кентавр Александрович въехал в гудящие сумерки. Гулялось отбытие в зарубежные сладкие дали. Ника, красавец, доктор наук и старинный знакомец весьма удачно женился. Его подруга, серая французская птичка, оживленно щебетала на дальнем конце увесистого стола. Пилось легко. Закусывалось обильно. Ника широко раскрывал почти заморские объятья старым товарищам. Через два дня Париж. На год, на два.
       Может навсегда.
       - Кентавр, дорогой, рад тебя видеть! - Ника все похлопывал его по плечу.
       - Ты, я слышал, тоже отбываешь... на историческую родину?
       - Да, - скривился Кентавр. - Иннеса подписала отказ от матерьяльных претензий.
       - И как скоро?
       Но тут ударили балалайки. Ника, не расслышав ответа, улыбнулся, глянул по сторонам и заспешил к очередной группе гостей. Кентавр подошел к столу. На нем все сидела тяжелая русская закуска: дрожащий холодец, с матовыми звездами моркови, отварная картошка, пересыпанная душистым укропом, кислая капуста, в узорчатой деревянной чашке, грибочки, распустившиеся в ароматной слизи, селедочка в нежных перламутровых жабрах, обложенная сахарными кружками лука, и даже сморщенный поросенок с хреном бесстыдно улыбался из какого-то румяного корыта. Кентавр потянулся к холодцу, налил в хрустальную стопку Посольской, опрокинул, налил еще...
       Сегодня он брал справку в ЖЭКе. Справку выдали легко. Начальник все кивал лысой головой, в хитроватых глазках его светилось неожиданное понимание.
       - Вы уж там не очень арабов-то. Не обижайте,
       - улыбался он полными теплыми губами. Потом так же просто получилась справка об уплате за телефон. Потом он долго прорастал национальными корнями в направлении неведомого родственного дерева, пока не сложилось вполне приличное растение. Была, правда, одна заковыка: в паспорте утверждалась его принадлежность к могучему племени великороссов. На всякий случай подошел он в юридическую консультацию, где за скромное воздаяние в один рубль его уверили, что папа, Александр Абрамович Цыпкин, является совершенно достаточной гарантией выездного происхождения. И все-таки, и все-таки. Он решил подстраховаться: ссылаясь на Александра Абрамовича, изменить запись в домовой книге. Толстая девица, сидящая на записях, с удовольствием приняла расписной заварной чайничек, с которым Кентавр расставался в некотором напряжении. Но сделать ничего не смогла...
       Кентавр помрачнел, рванул две стопки Посольской, притянул поросенка и, выложив порядочный кус, равномерно захруптел корочкой.
       - Ну, ничего, - утешался он, - Бог не выдаст, свинья не съест. Сквозь шум и гам прорезались переборы гитары.
       Высокий тенор звенел "Выхожу один я на дорогу". Балалайки, дружно подхватив, замирали на трепетной волне припева, со вздохом катились вниз, вновь открывая дорогу раздумчивой меланхолии тенора. Цыпкин, подперев голову ослабевшей рукой, закрыл глаза. Ему стало отчаянно грустно. Но это была сладкая грусть, когда хочется беспричинно плакать и о чем-то умолять...
      
      
       Истаяла зима, отгремела буйная весна, зелень налилась тугим молодым соком, Цыпкин томительно ходил по комнате. Самурайская сабля дрожала в его руке. Вдруг все переменилось. Желанная открытка с разрешением явилась. Кентавр запел, закружился и бросился паковать чемоданы.
       Солнце, закосив напоследок розовым оком, налегло на колючий ельник. К потускневшей коробке
       Шереметьева Кентавра тянула цековская Волга. Мягко отщелкнув заднюю дверь, он высунул ногу и нервозной сиреневой туфлей исследовал почву. Благодатная прохлада обняла его щеки. Он потянулся, охватил горизонт широко вырезанными ноздрями. Шофер молча отомкнул багажник. Там, крепко нажавшись друг к другу, сидело три чемодана свиной кожи.
       - Куда багаж-то несть? - хмуро напомнил шофер, притопывая пыльной сандалией.
       - В Америку, - саркастически усмехнулся Цыпкин. Родственников не ожидалось, знакомые разъехались, друзья... но о них давно возвестили:
       - "Уж эти мне друзья, друзья... ".
       - Здесь, что ли? - торопился шофер, положив живот на низкую стойку.
       - Ну, вероятно, здесь, - нехотя согласился Кентавр. - Благодарю за труды.
       Он вынул 25 рублей, вложил их в потную ладонь.
       Очередь двигалась медленно. Когда пьяный грузчик схватил чемоданы, было совсем темно.
       - Полтинник, - прищурил он наглый, кровью налитый глаз.
       - Это грабеж, - замотал головой Цыпкин.
       - Тут и их доля тоже, - грузчик ткнул заскорузлым пальцев в сторону таможни. - Конечно, если хочешь без багажа остаться...
       Кентавр, ничего не ответив, пошел за его тележкой. В четыре проворных руки таможенники трясли барахло.
       - Что объявляете в декларации: золото, серебро, драгоценные камни? Цыпкин неопределенно повел плечом.
       - Покажите карманы. - Он выложил на прилавок авторучку, мелочь, платок. Его обследовали какой-то машинкой. У пряжки пояса машинка зашумела.
       Снимите ремень, - вкрадчиво предложил молодой таможенник с кошачьими манерами. Кентавр удерживая брюки, засунул руки в карманы. За соседней стойкой досматривали женщину.
       Гладкий мужчина горячо напевал в равнодушное ухо таможенника.
       - Берта, сними серьги, - нехотя приказал он. Таможник безразлично взял серьги, отложил в сторону. Гладкий вновь склонился к его стертому лицу.
       - Можете идти, - наконец объявили Цыпкину, и в этот момент он услышал:
       - Кентавр, Кентавр Александрович. - У барьера стоял Николаша. Мощная грудь его разрывала пиджак.
       - Извини, дорогой, припоздал, - распахнул он объятья. Кентавр неуверенно шагнул к барьеру. Николаша с силой притиснул его к груди.
       - В левом кармане, - успел прошептать он сквозь плотные губы.
       - Назад! - закричал пожилой таможенник.
       - Раньше надо было прощаться. Идите на посадку.
       Кентавр, несколько ошарашенный, двинулся вдоль металлических барьеров.
       В самолете было жарко. Пассажиры напряженно глядели в иллюминаторы. Моторы завыли.
       А ведь это навсегда, мелькнула туманная колючая мысль.
       И тут же опрокинулись огни, и Земля огромной чечевицей въехала в иллюминатор.
      
      
       Самолет подбросило. Кентавр нервно дернулся. Моторы, до этого едва урчавшие, внезапно бросились в самые уши. и он, обмирая, прикрыл лицо тыльной стороной ладони. Острая горечь рванулась из желудка, плесень проступила у впалых щек, губы сжались и омертвели.
       - Желаете ободриться? Цыпкин отвел руку. Его сосед, наклонив круглую голову, прищурил глаз. Другой его глаз не смог победить тяжелое веко, и только высоко задранная бровь намекала, что усилие было приложено.
       - Простите? - сквозь стиснутые губы просвистел Кентавр.
       - Слово и Дело, - подмигнул круглоголовый. В руке его шаталась початая бутылка Столичной.
       - Изволите покидать отечество в одиночестве? Он налил и протянул мятый серебряный стаканчик.
       Как в свадебном несессере, вяло подумал Кентавр, принимая стаканчик. Его адамово яблоко с хрустом передвинулось. Зелень слегка отхлынула от острых скул.
       - М-да, - вымолвил он. - Благодарю вас.
       - Кстати, для облегчения сообщения, не назовете ли имечко? - круглоголовый, опять прищурился.
       - Кентавр Александрович. - несколько сухо представился Цыпкин, слегка наклонив лошадиную голову.
       - Харон Кирбитьевич, - сообщил круглоголовый, ловко закидывая стопку в алчущий рот. - В просторечии Рома. Прошу, - он быстро передал бутылку Кентавру, - нам еще болтаться не менее часа.
       Кентавр хотел было осердиться, но передумал. Харон так Харои, мне что за дело. Стало совсем хорошо. Цыпкин не торопясь оглядел салон. Усталые дети спали в теплых объятьях матерей. Тяжелый темный мужчина в третьем от прохода ряду сурово пересчитывал деньги. Стюардессы толкали тележки с провизией. Вдруг ударила янтарная молния, рассыпались малахитовые стрелы, заиграли малиновым звоном. Кентавр опознал Берту и ее бриллианты, конфискованные старым таможенником.
       Берта обернулась. Серьги очертили огненный круг и припали к ее длинной шее. Муж с вызовом уставился на Кентавра. Кентавр улыбнулся, осторожно поднялся с кресла и направился в туалет. Заперев кабину, он глянул в зеркало, тронул свежевыскочивший прыщик у верхней губы, заправил длинный волос, явившийся из левой ноздри, наконец запустил сразу насторожившуюся руку в левый карман. Вытянув темную коробочку, он поспешно откинул крышку. На глухой бархатной подушке не было ничего кроме сиротливой прорези для кольца. Цыпкин онемело глядел в черный подбой, потом поднял голову, упер пустой взгляд в запотевшее зеркало, зажал пустой футляр в кулаке и медленно спустил воду.
      
       Автобус, оседая плавными немецкими рессорами, катил брусчатой мостовой. Магазины слепили невиданным блеском. В зеркальной их глубине объявлялась давно забытая легендарная благодать: тугие колбасы, потевшие прозрачным жиром, розовые гирлянды сосисок, прижимавшиеся к брусьям копченых окороков, пучки золотых кур, ветчина, от одного взгляда на которую горячо становилось в желудке. Автобус вырулил на широкий проспект.
       Проехала ратуша. Нескончаемой вереницей выстраивались колонны, портики, чугунные решетки с геральдическими щитами, пышные лестницы, ведущие к бронзовым дверям. Строгие линии административных зданий прерывались зеленью парков, гранитными квадратами площадей, на которых возносились к жидкому австрийскому небу отрешенные победители. Порядок и покой провозглашали их имперские лица. Улицы сбежались тесней, автобус нырнул в прохладные сумерки. У дома с тремя золотыми коронами стоял господин в низкой тирольской шляпе. Обе руки его поднялись в приглашающем жесте. Пассажиры заволновались.
       - Господа, - устало объявила сопровождающая, герр Марголин любезно предоставляет вам свою гостиницу.
       Кентавр Александрович сидел на плюшевом диване у старого зеркала в позолоченной бронзе.
       Харон Кирбитьевич Подольский, уложив круглую голову на круглые колени Любови Михайловны
       Подольской, дико всхрапывал. Воздух булькал в его натруженном горле. Страждущие покоя путники уже вольно раскинулись на необъятных, красного дерева кроватях (фортуна благословила странноприимный бизнес герра Марголина) и только три путешествующие единицы не были охвачены сервисом.
       Но и здесь в самое ближайшее время обещалось полное удовольствие. Пока же герр Марголин прислал вкуснейшие булочки и замечательный кофе в серебряном кофейнике.
       - Неплохо принимают, - меланхолически качая ботинкой, отнесся Кентавр к безмолвной Любови
       Михайловне. - Ваш супруг - весьма веселый человек. Этак лихо расправился с бутылкой.
       Любовь Михайловна не знала, что отвечать и как понимать это "расправился", в поощрение или поругание. На всякий случай она улыбнулась. Полного удовольствия все-таки не случилось. Вдруг окончательно выяснилось, что мест больше нет. Харон Кирбитьевич был срочно пробужден.
       - Зверски болит голова, - объявил он совершенно не заинтересовавшимся слушателям.
       - Между прочим, Кентавр Александрович, могу я именовать вас просто Кентавр? Кентавр
       Александрович, да еще с похмелья, есть чистое мучительство.
       - Не вижу к этому никаких препятствий, холодно сообщил Цыпкин.
       - Вы тоже можете называть меня Харон или Рома для большей теплоты отношений, Кирбитьич я резервирую в видах дальнейшего сближения. Цыпкин улыбнулся.
       - Позвольте, кстати, узнать имя вашей очаровательной супруги.
       - Не вижу к этому никаких препятствий, - глумливо захихикал Харон, - имя ее-Любовь. - Тут же сморщившись, он стал тереть левый висок.
       - Алкоголь ведет к невосполнимым потерям тела, семьи и зарплаты, - торжественно провозгласил он.
       - Господа, мы едем в отель Хернальсерхоф.
       - Звучит непристойно и обнажает безобразную практику германской грамматики.
       - Но спать-то там можно?
       - Да, да. Вот вы увидите, это совсем неплохо.
      
      
       Соборный колокол долбил жаркие окна. Ошалелые мухи бешено гудели в двойных рамах. Шкафы, серой шеренгой бредущие вдоль стен, накалились. Харон неохотно открыл глаза. Разодрав рот до боли в хрустнувшей челюсти, он вялой ступней нашарил тапочки, подошел к окну. Прямо перед ним, перечеркнутая эстакадой надземки, дыбилась громада собора. Харон потряс рамы. Эскадроны мух забубнили в мутные окна. Рамы не поддавались. Наконец он сообразил и дернул за пыльный шнур.
       Верхняя секция растянулась на железных руках. Придушенная ранее какофония улицы разметала застойный воздух. Гремела надземка, вскрикивали трамваи, блеяли верткие мопеды, ровно гудела река автомобилей.
       - Однако где же Любовь? - он еще раз оглядел комнату: пять пустых кроватей, жестяные шкафы, колченогий фанерный стол, заляпанную краской потолочную лампочку.
       - Да, небогатые хоромы, - подтянув пижамные
       штаны, Харон Кирбитьевич зашлепал на кухню. Кухня, она же прихожая, куда заезжали все прочие двери, оказалась большой темной комнатой с пузатым холодильником, чугунной плитой и ржавой раковиной умывальника. Потрогав плиту, Харон устремился в туалет.
       Люба вернулась часа через два.
       - Бананы ничего не стоят, и курица десять
       шиллингов, правда синяя, - озабоченно сообщала она, выкладывая пакеты с едой на шаткий стол.
       - Соседей видела?
       - Нет.
       - А наш мифический друг, не пересекались? - Люба молча дернула плечом.
       - Там в вестибюле все на площадь побежали.
       - Зачем?
       - Ручки шариковые дают. По две штуки.
       - Чего ж ты не побежала?
       - Ну, Рома.
       - И с пассатижами не шла на вытянутых руках.
       Сообщали же, что югославы и прочие шведы не могут устоять супротив хромированных пассатиж.
       - Кашу сварить?
       - Кашу. Плакать хочется от такой свирепой нерасторопности.
      
       Цыпкин, плотно сдвинув колени, сидел на стуле. Три человека окружали его: ражий дядя с грубым тяжелым лицом, квадратный парень, толстые слюнявые губы которого все время кривились, и седой господин, ожидающий дальнейших событий.
       - Так вы уверяете, что футляр был пуст?
       - Да, - устало выдохнул Кентавр, - я уже в десятый раз вам повторяю, пуст, абсолютно пуст.
       - Но вы говорили, что видели камень.
       - Видел. Четыре месяца назад, но даже в руках не держал. Седой отвернулся и коротко кивнул:
       - Миша. Приземистый все с той же кривой ухмылкой сунул левый кулак в то место где элегантный пиджак Кентавра Александровича расходился серыми полукружьями, а правый - в его острую нижнюю челюсть. Цыпкин беззвучно повалился со стула. На губах его выступила кровавая пена. Миша поднял короткую ногу.
       - Стоп, - тихо приказал седой. Наклонившись, он внимательно заглядывал в белые глаза поверженного Кентавра. Тот судорожно открывал рот. Наконец, с протяжным всхлипом дыхание вернулось к нему.
       - Ну как, припомнили что-нибудь?
       Цыпкин, тяжело дыша, мотал головой. Захватив рот рукой, от выплюнул два зуба.
       - Печально, - Седой погладил свое холеное лицо, - но может быть еще печальней. Миша не знает удержу на работе. Слушайте меня внимательно, Цыпкин. Еремеич говорит у вас хорошая голова. Что ж, эту голову мы сохраним. Даже зубы вставим. Только не вздумайте с нами играть в кошки-мышки. Он помолчал, облизнул губы и улыбнулся.
       - Иначе мы вам голову оторвем. Окончательно.
      
       Кентавр прикрыл глаза. Длинная рубаха свисала с его острых колен, кончик языка бессознательно зализывал широкую дыру в передних зубах. С трудом повернувшись, он уперся в крашеный пол слабыми ломкими руками. Дрожь охватила его изогнутую спину, ознобной волной пробежала к икрам. Он снова повалился на пол.
       Тяжело дыша, собрал свое нескладное тело, проковылял к умывальнику, сунул голову под холодную струю.
       - Кто бы мог подумать, что у Еремеича такие длинные руки? Я был абсолютно уверен тогда в самолете, что меня надули как жалкого сопливого несмышленыша. Потом только сообразил отодрать донышко. - Кентавр вынул голову из умывальника, с отвращением глянул в зеркало.
       - А что теперь? Ведь действительно оторвут.
       Задумавшись, он привычно сунул большой палец к губам - неистребимая привычка щелкать ногтем меж лопатинами передних зубов, от которой его так долго и безуспешно отучала родительница. Палец уперся в свежую дыру. Выругавшись, Кентавр сел в засаленное кресло.
      
      
       Харон отвел стеклянное крыло двери, вы- скользнул в грохот надземки. Старики в синих олимпийских костюмах печалились у пыльных кустов.
       Ветер шевелил пух на их плоских затылках. Харон, огибая звенящие, тугим пучком бегущие рельсы трамвайного круга, повернул к собору. В огромной гулкой пещере никем не обремененные скамьи стекались к кафедре. Одинокая фигура у алтаря вопрошала Бога. Трубы органа обрывались над ее головой. Харон провел рукой по теплому дереву, сел на скамью. Спокойно и печально вспоминал он канун отъезда... Что-то крошилось под ногами.
       Жизнь утекала меж пальцев. Время тащилось постыдно и равнодушно. И вдруг мелькнула возможность разом взорвать это пыльное существование, сбросить тяжесть империи, трупным ядом сочащуюся в крови. Это был шалый порыв, случаем выверенный шаг к предуготованной судьбе.
       Друзья опечалились. С Игорем вышло и совсем нехорошо.
       - Игорь Израилевич, отяжелели, - ласково обратился он к нему, - дозвольте до дому сопроводить.
       - Сопроводить! Да я здесь каждый камень знаю.
       Я-то у себя на Родине. Эх, Игоряша, Игорь Израилевич, человек
       Божий! Ведь Родина предуказана судьбой. Она открывалась вам в вашем отечестве.
       Нет, не захотел услышать. Так и ушел в хмельной злобе. А с Пашей, когда обвалилось старое житье, уехали прощаться в давно обжитой лесной угол. Вышли в глухую тьму, легли прямо у теплых
       шпал, гляда в душную утробу ночи пьяными на все согласными глазами. И когда отмигали золотушным светом вагонные фонари и утихла железная дрожь, распили последнюю бутылку...
       Густые удары сосчитали время. Синим пламенем вспыхнули витражи, подожгли золотую пыль. Харон медленно встал со скамьи.
      
      
      
       Кентавр в свежем полотняном костюме восседал за столом. Перед ним дымилась тарелка бульона, и он осторожно крошил в нее ломтики белого хлеба.
       - Я тут объясняю Любе как поступить с икрой и шампанским, - любезно заметил Цыпкин, обернувшись к Харону.
       - Вообще-то, все нормальные люди знают как с этим управиться. Да мы будто и выпили всю водку, не уверен насчет шампанского. У нас есть шампанское. Рома, - кротко заметила Люба.
       - Моя цены существенно выше чем у всяких там перекупщиков, - веско уронил Кентавр, рассекая воздух узкой ладонью. - Больше того, если вы направите ко мне людей, с каждого человека получите 20 шиллингов.
       - Цыпкин, ваша деловая хватка не имеет себе равных. Мне больно за нерасторопных перекупщиков.
       Предрекаю вам Светлое Будущее. Грядите во всей Славе его. Люба, могу я получить тарелочку бульона, а Кентавр Александрович - искомое шампанское?
      
      
       Цыпкин вынул русско-немецкий словарь и остро отточенным карандашом перенес на бумагу следующее заявление: - Я хочу предложить Вам бриллиант исключительной ценности. Еще полчаса работы выявили следующие достоинства "Еремеича": - Вы не найдете в нем пороков. Его чистота уникальна. Я прошу за него... Тут он задумался, оглядел несвежие стены, пожевал губами. Сколько же спросить с этих колбасников? Кто-то тихо постучал в дверь.
       - Войдите, - крикнул Кентавр, захлопнув словарь. Короткая женщина в мужских полуботинках решительно заступила на темные половицы. Тут принимают икру? - Она вонзила в
       Кентавра напряженный черный глаз.
       - Не принимают, а покупают. И дают хорошую цену, - мягко поправил Цыпкин.
       - А водку берете?
       - Да вы, мамаша, не расстраивайтесь, несколько фамильярно продолжил Кентавр, - берем, все берем. "Мамаша", обняв увесистую клеенчатую сумку, принесла ее на середину стола. Белая рука Цыпкина небрежно воспарила над разинутой кошелкой, провела изящный зигзаг и нырнула в задний карман серых хорошо отглаженных брюк.
       - Вот, пожалуйста, - он с хрустом отсчитывал шиллинги, вытягивая и с легким поклоном вручая один за другим.
       - Приходите еще, присылайте знакомых, буду рад. Женщина, запихивая деньги в обвисший старой кожей ридикюль, покачала головой:
       - Больше нету. А может вы коробки принимаете? Такие, с картинками, у меня и доски есть...
       - Палех! - заскакала блохой ошелелая мысль. - Иконы! - обожгло длинный шишастый затылок.
       Цыпкин охладительно схватил себя за мочку бледного уха.
       - Ну, что ж, приносите. Можно посмотреть, - холодно протянул он.
      
      
       На Ринге плескалось солнце. Оно высвечивало надменную мощь гранитных львов, присевших у летящих ступеней. Их прямые короткие лапы держали каменные шары. Черные лаковые автомобили, блестя хрустальными глазами и жаркой улыбкой радиаторов, замирали у кованых ворот. Кентавр Александрович замирал вместе с ними, угадывая за матовыми стеклами спесивую пресыщенность хозяев.
       Когда-нибудь и он гордо утонет в податливой коже, а пока... Он переждал яичное пламя светофора, острой фигурой рассек кипящий бульвар, нырнул в прохладную зелень парка. Гравий пустынных аллей, нежно-розовый как крыло фламинго, строгая симметрия деревьев, неясные едва угадываемые звуки вальса выгладили его нетерпеливые мысли. Он шел медленно, черпая воздух нервными пальцами.
       Очнулся Кентавр только у оперы, где его чуть не сшибла нарядная толпа. По Кертнер гуляли отменно выхоленные господа. Задрав гордые золотые головки, раскрыв в небрежной полуулыбке пунцовые губы, проносились молодые женщины, оставляя шелковый шлейф духов, тайны, восторга. Набегали и ватаги лохматых парней. Бренчали гитарами. Обнимали нестойких подруг. Иногда, раздвигая их
       шумный круг, проплывали массивные броненосцы: Он
       - в зеленой шляпе с пером, в толстых гетрах на могучих, корнями завитых икрах. Она - в необъятном болотном пальто и крепких тупоносых ботинках. Кентавр, оглядываясь, зашел в переулок.
       Переулок был пуст. В его каменном горле затихал веселый гул Кертнерштрассе. Цыпкин медленно оглядел глухие ряды кирпичных особняков. Крадучись подошел к двенадцатому номеру, трепетно застучал кольцом в дубовую дверь. Время остановилось. Он припал ухом к дереву. Щелкнул замок, другой. Сгорбленный человечек вопросительно поднял голову. Взгляд его обежал костистое напряженное лицо Кентавра, узкие бескровные губы раздвинулись. Он усмехнулся.
       Кентавр поспешно вынул из кармана бумажку, где ровным круглым почерком было написано:
       "По объявлению. Герр Хоффман, я хочу предложить Вам бриллиант исключительной ценности.
       Вы не найдете в нем пороков. Его чистота уникальна. Если мы столкуемся в цене, он ваш".
       Герр Хоффман прочел послание, еще раз усмехнулся и, загребая воздух крохотной ладошкой, пригласил следовать за ним.
      
       Люба варила курицу, сосредоточенно снимая пену деревянной ложкой. Сладкий запах куриного бульона разливался по всем этажам отеля
       "Хернальсерхоф". За темными дверями семейных и одиночных номеров, на общих кухнях и спрятанных под кроватями электроплитках, утром и вечером, буднями и субботами варили курицу, эту кроткую птицу. Люба сняла последний клочок пузырящейся пены. Зачерпнув ложку, с удовольствием разглядела золотые бляшки. В дверь сильно постучали.
       - Иду! - крикнула она, поспешно проглатывая бульон и думая, что соли все-таки не хватает. За дверью стоял человек в кепке, левая рука его держала расписную балалайку, лицо сморщилось в короткой улыбке.
       - Есть что-нибудь на продажу: икра, бинокли,
       часы, кораллы? Люба не знала что отвечать.
       - Меня зовут Гриша, - неожиданно объявил он, снимая кепку.
       - У нас, кажется, есть подзорная труба, неуверенно протянула Люба. - Вы покупаете трубы?
       - А часов с паровозом нету? Такие, знаете, карманные. На крышке паровоз, "Иосиф Сталин", добавил он, подмигнув.
       - Что?
       Паровоз, - нетерпеливо повторил он, пристукивая коротким хищным сапогом.
       - Нет, - смутилась Люба, - паровоза нет, труба только.
       На трубе далеко не уедешь, - резонно заметил Гриша.
       - А у нас больше ничего нет, - беспокоилась Люба.
       Ну, хорошо, - снисходительно согласился Гриша, вынимая мятую пачку шиллингов, - давайте вашу трубу.
       - Прошу рекомендовать мужьям и родственникам.
       Гриша, Гриша-музыкант. Он бойко ударил по струнам, навесив серое лицо над малиновыми петухами, резко оборвал игру, поклонился и вышел.
      
      
       Кентавр Александрович, переломив длинный корпус, смотрел в схваченное широким латунным поясом увеличительное стекло. Под ним на глухом бархатном ложе, растекаясь в кипяших брызгах, лежал "Еремеич".
       - И сколько же вы за него хотите? - с бледной улыбкой на чистейшем русском языке вопросил герр Хоффман.
       - Вы говорите по-русски? - изумился Кентавр.
       - По-английски, французски, итальянски и, с вашего разрешения, по-немецки. Та же бледная снисходительная улыбка тронула его губы.
       - Отчего же сразу не сказали? - насторожился
       Кентавр.
       - На то есть свои причины, - спокойно возразил герр Хоффман, - так какова же ваша цена?
       - Двадцать тысяч, - медленно объявил Кентавр.
       - Шиллингов?
       - Это смешно. Долларов конечно, - нахмурился
       Цыпкин.
       - Большие деньги, - маленький человечек осуждающе пожевал губами. Но не для вас, - галантно поклонился
       Кентавр, - вы отлично знаете, что камень стоит вчетверо больше.
       - Не будем торговаться, - мягко прервал герр Хоффман.
       - Так вы согласны? - залучился Кентавр, победно трепеща ноздрями.
       - Согласен я пока только в одном, но весьма существенном.
       - И это существенное?
       - ... есть то, что камень вам не принадлежит.
       - Паазвольте, - широко и растерянно запел Кентавр, - паазвольте. - Кадык его глухо щелкал в пересохшем горле.
       - Вам ничего нельзя позволить, Цыпкин.
       Кентавр резко обернулся, он сразу узнал этот голос, от дальней стены низкого зала, медленно скользя острыми лаковыми ботинками по китайскому ковру, приближался Седой. Правая рука его лежала в жестком кармане спортивного пиджака. Опав острыми складками. Кентавр неотрывно смотрел в холодные равнодушные глаза.
       - Вы - человек без ценностей, - ровно продолжал Седой. - В прямом и переносном смысле,
       - добавил он, бросив короткий взгляд на бархатный гробик с сияющим бриллиантом.
       - Но как нравственный урок и предупреждение еще можете послужить нашей организации. Он плавно вытянул руку из кармана, поднял вороненый ствол и нажал курок...
      
       Люба возилась у плиты, когда входная дверь с треском въехала в стену. Бритый господин в джинсовом костюме прошел к дверям комнаты. За ним слышалось тяжелое задышливое сопение.
       - Кажется, мы ваши соседи, - улыбнулся он, - спокойно, Мишка, веди себя прилично. - В кухню закатилась кривоногая собачонка. Ее круглая приплюснутая морда с оттянутыми кровавыми веками и заморщенной пуговицей мокрого носа была точной копией страшных собачьих морд из сказки Андерсена о солдате и огниве. Люба хорошо помнила растрепанную книжку с бравым усачом и свирепыми псами на кривых вывернутых лапах, сидящих у кованых сундуков.
       - Познакомься, Мишка, это наша соседка. Ее зовут..?
       - Люба.
       - Ее зовут Люба. Понял? Ну, а я Кирилл, реставратор из Москвы. Проездом, так сказать, по своей надобности. Вы одни?
       - Нет, я с мужем, - почему-то виновато ответила Люба.
       - Ничего, ничего, это, знаете, бывает. У меня вот тоже Мишка и Нонна, в некотором роде супруга.
       Кстати, куда она подевалась?
       - Ваша "в некотором роде супруга" здесь,
       Лившиц. И хватит трепаться. Нонна, чернявая быстрая женщина с белым полным лицом, на ходу поздоровавшись, вошла в комнату.
      
      
       Харон дочерпал бульон и принялся обсасывать крылышко. Покончив с ним, он выразительно поднял брови.
       - Встретился некто Сохатый. Бог знает как давно видел его на даче у Василенко. Такой, гнилозубый, врач. Представь, существует здесь уже около года и никуда не торопится. Говорит, Европа согласна его душе. Живет где-то на чердаке.
       - Соседи пригласили нас на чай.
       - Можно. У этого Сохатого есть девка. Он регулярно проникает в какой-то австрийский дом за городом, моет ее в ванне. А больше ни-ни. Это насыщает его либидо. Забавный малый. Я его приведу.
       - Не надо. Отчего ж не надо? Он в самом деле презабавный. С женой развелся.
       - Не надо, Рома, пожалуйста. Я устала от людей. Особенно забавных.
       - А сама к соседям навострилась. Знаешь, кстати, почему он с женой развелся? - Харон Кирбитьевич подождал ответа, не обнаружил оного и тем не менее продолжал. - Он всегда ее встречал одной фразой: "Давай вздрогнем", - а та говорит, я домой прихожу отдыхать, а не вздрагивать.
       Любовь, ты меня игнорируешь.
       - Забыла тебе сказать, я продала подзорную трубу.
       - Браво.
       - Какому-то Грише-музыканту.
       - Ааа, Насекомый, видел его у Кентавра.
       Кон-ку-рент.
       - Все спрашивал часы с паровозом. Говорил, хочет уехать в Швецию.
       - Ну, конечно, с паровозом. Один лысенький кандидат экономических наук скупал их скупал да и уехал. И вот именно в Швецию. Ладно, пошли к соседям.
       - Только не задирай их, пожалуйста.
       - Ни Боже мой.
      
      
       - Вот, понимаете, решили познакомиться. А то живем, живем как-то нелаского, - Лившиц пригладил свою бритую голову. - Пожалуйте к чаю, - он плавным движением вытянул руку в направлении пыхтящего самовара, накрытого калужскою бабой.
       - Ужасный отель, - щебетала Нонна, быстро оборачивая во все стороны круглое белое лицо. -
       Но мы, кажется, уже подыскали квартирку. Очень симпатичную. Знаете, такие две миленькие спальни, кухонька и шикарная гостиная. - Она оживилась, черные глаза ее в начале фразы широко раскрывались, затем мягко щурились, как у довольной ленивой кошки.
       - У нас здесь масса знакомых, ну просто масса. Столько художников выехало. Мишка, отстань, - отпихивала она настырную слюнявую морду.
       - Это вам знакомые квартиру устроили? - тихо спросила Люба.
       - Ну, конечно! - воскликнула Нонна, округляя жаркие удивленные глаза. - Мы расчистили пару икон, и этот Гриншпун сразу позвонил кому надо. Очень просто. - Она улыбнулась. Черный забор ресниц упал на белые скулы,
       - Нонна, что ты всякую муть несешь. Гриншпун.
       При чем здесь Гриншпун? Разлей лучше чай. Все молча и сосредоточенно пили чай.
       - А вы знаете Кентавра Александровича? - поспешно вытолкнула Люба в густеющее молчание.
       - Цыпкина? - оживился Лившиц. - Он у нас скупил все шампанское. Кажется и шубу твою взялся продать?
       - Я и без него продам, - нахмурилась Нонна, - а ты, Лившиц, не хами. Странный он какой-то, - продолжала она, опять улыбаясь и блестя свежими зубами. - Придет к одним нашим знакомым, согнется, в зеркало уставится и примется в носу ковырять. Интеллигентный человек, но манеры?!
       - Действительно странный, - согласился
       Лившиц. - Вдруг предлагает мне идти в немецкое посольство. В Германии, говорит, жизнь совершенно райская. Деньги дают и на учебу, и на адаптацию, и чуть ли не на девочек. Социальная терапия.
       - Желает воссоединиться с немецким народом, - ухмыльнулся Харон.
       - С немецкими деньгами, - захохотал сосед, размахивая руками и опрокидывая чашку.
       - Лившиц, - возмутилась Нонна, - ты ведешь себя как ненормальный.
      
      
       Цыпкин попробовал разлепить глаза. Он медленно выплывал из серого забвения. Сначала почувствовал ветер, прошедший у холодных скул, потом расслышал плеск недальней воды. Наконец в теплом сумеречном свете различил узкий мост, жирную вечернюю воду. Его подташнивало. Голова бессильно моталась на тонкой шее. Он напрягался, отгоняя липкий туман и силясь понять, как оказался у этого моста.
       - В меня как-будто стреляли, - вяло удивился
       Кентавр, растирая озябшие ладони. Он сидел на жесткой железной скамье метрах в десяти от воды.
       На мосту горели фонари, шагали беззаботные люди, ныряли глазастые автомобили.
       - Видимо, это был какой-то газ, - наконец решил он. - А, да не все ли равно?! Главное что, главное, что жив, - наконец с острой радостью осознал Кентавр и тут же охлопал карман. Записная книжка, ключи, 200 шиллингов - все было на месте. Кроме, разумеется, "Еремеича". Цыпкин горько усмехнулся.
       - Какая глупость! Чуть не отняли жизнь. - С трудом, подволакивая ноги, Кентавр направился к мосту. На середине остановился, жадно подставил голову свежему ветру. Шум надземки и бегущие пятна огней оживили его. Он медленно пересек мост и спустился к станции. Холл гостиницы затопили растерянные люди с
       чемоданами. Цыпкин сумрачно обошел толпу, поднялся к лифту. В номере был полный разгром.
       Швейцарское пальто с распоротой подкладкой валялось на полу, подошвы его модных туфель были срезаны, куча белья свисала с умывальника. Кентавр заглянул под кровать. Ящик с шампанским и водкой исчез. Он сел на грязный матрац, привычно потянулся большим пальцем к зубам, но на полдороге развернул ладонь и, упав на нее высоким лбом, крепко задумался.
      
      
       Харон Кирбитьевич, наморщив толстый нос, шел коридором. Запах горелого жира, капусты, мокрого белья прорывался из общей кухни, где в туманном чаду летали остервенелые женские голоса. Он остановился у знакомой двери. Трижды стукнув костяшками пальцев, нажал тяжелую ручку. Кентавр
       Александрович, отвернувшись к стене, лежал на голом матрасе. Правая рука его, согнутая в локте, заломилась за спину. Простыни, одеяла, выпотрошенная одежда валялись по всей комнате.
       Харон, обойдя кучу белья, подошел к кровати. Цыпкин неожиданно обернулся. Воспаленный красный глаз строго отчужденно уставился на Подольского.
       - Что все это значит? - неуверенно начал
       Харон. - Переезжаете? Цыпкин. не отвечая, буравил его злым настороженный взглядом.
       - Я, собственно, стрельнуть сигарету. У Любы кончились. Кентавр медленно выпрямился. Пальцы его задрожали. Из брючного кармана он вытянул пачку "Мальборо". Харон молча взял пачку, выщелкнул две сигареты.
       - Который час? - хмуро осведомился Кентавр, глубоко засовывая мизинец в хищный вырез левой ноздри.
       - Около одиннадцати. Извиняюсь за вторжение. Всех благ.
       - Всех благ! - проскрипел Кентавр. - Именно то, чего мне в последнее время так не хватает.
       Стоило уезжать из этой треклятой страны!
       - Э, да вы никак сожалеете? - удивился
       Харон.
       - Что ж, - проворчал Цыпкин, соединяя руки замком и устраивая их между тощих колен, - должен признаться, я существовал там с некоторыми ограничениями. Но весьма комфортабельно: не утруждался, был вхож, имел девочек. - Он вздохнул, рассеянно вынул сигарету, закурил. Взгляд его ушел за холодное темное окно.
       - Отец у меня, правда, был дерьмо. Жадный скрюченный паук. Его даже бабка не любила. Бабка.
       Она все время торчала на балконе. Когда я шел из школы, говорила: - "А вот и наш Кентик, ну, весь как есть еврей". Кентавр Александрович смущенно дрогнул, помолчал, провел невидящим взглядом по серым стенам. Дым сизой тучей ходил у вздувшейся зрелым нарывом потолочной лампочки.
       - Она умерла потом. И этот паук, мой папочка даже не пришел на похороны. Был у меня товарищ, Николай Николаевич. Вы его наверное знали по передаче "В мире животных". Очень интересный человек и большой любитель женщин. Ну, жена правда от него ушла. Он в ванне крокодила держал. В общем, развелся. Я и старшего брата его знал. Тоже развелся, - неожиданно засмеялся Кентавр, выпуская две чрезвычайно тонкие струйки дыма. А что с девочками? - осторожно напомнил
       Харон. - Были успехи?
       - Я не знаю, что вы называете успехами, надменно заскрипел Кентавр, - мы шатались по всем московским кабакам. Могли закатиться в любое время и главным образом потому, что девочки у нас были экстра-класса.
       - Так что же вынудило вас, дорогой Кентавр, покинуть и скорее всего навсегда столь гостеприимные отеческие брега?
       - Обстоятельства косвенные. И во всяком случае никак не связанные с моим личным ущемлением. Я не страдаю по березкам, черному хлебу и селедке. Я - человек дела.
       - Капитан, американец, - предложил Харон.
       - Нет, я-немец, - сурово поправил Кентавр. - Мне чужд ностальгический мазохизм.
       - Не жалею, не зову, не плачу... - протянул Харон.
       - Именно. Племенным идиотизмом не страдаю. Дело делать надо.
       - А почему вдруг немец, когда "весь как есть еврей"?
       - А потому, что моя мама - немка. И... кстати о девочках, - хищно прищурился Кентавр. - Могу организовать.
       - Уж не тех ли, в серебряных сапогах до груди?
       - Подберем на любой вкус, - потянулся Цыпкин. Челюсть его упала, серая кожа провалилась в углы безгубого рта. Вся его согнутая, костлявая фигура обличала крайнюю усталость, неприбранность, потертость.
       - Ну, я пошел, - Харон неопределенно махнул рукой. Кентавр защелкнул рот.
      
       Лившицы покидали Хернальсерхоф. Мишка тыкался складчатой башкой в озабоченные ноги хозяйки. Изрядное количество слюны приносилось на высокие каблукастые сапоги. Наконец чемоданы был стянуты витыми ремнями, а Мишка пристегнут к узорчатому ошейнику.
       - Ну, соседушки, прощайте, - Кирилл наклонил бритый череп. - Желаю вам как можно скорее расстаться с этой поганой дырой.
       - Всех благ, - коротко ответствовал Харон, поддевая тапкой капустный лист, ютившийся у порога. До свидания, - улыбалась Люба. - До
       Свидания, Мишка, - добавила она, слегка тронув слюнявую морду.
       - Вот мы и одни, - Харон заглянул в соседнюю комнату. - Однако просторные люди, спали сразу на пяти кроватях.
       - Да просто переходили, где белье свежее, - предположила Люба. В замке входной двери завозились ключом.
       Дверь подалась, и в кухню въехал брюхастый рыжий чемодан, запряженныЙ брезентовой сбруей.
       - К вам на жительство, - решительно объявил кадыкастый сожитель в олимпийском костюме. За ним семенила приземистая подруга и глазастая девочка лет десяти.
       - В этом заведении только соседи свежие, - прищурился Харон Кирбитьевич.
       Часам к шести их попросили не шуметь: соседи ложились спать. Устали с дороги, да и нервы.
       Опять покатились безликие дни. Соседи ели курицу.
       - Я, кажется, понимаю, зачем они так рано ложатся, - однажды рассмеялась Люба.
       - Да? - хмуро осведомился Харон.
       - Чтобы не ужинать.
       Через неделю заспанное семейство отбыло в Рим и заместилось четою пенсионеров. Потом были пятеро с кошкой, две старушки с племянником, атлетический молодой человек с импозантной мамой.
       И все устремились в Рим, Рим - открытый город. Кентавр не объявлялся. Несколько дней комната пустовала. Люба ходила легко. Лицо ее выражало сосредоточенное удовлетворение. Но однажды вечером заныл лифт, шипя стал на четвертом этаже. Легкие шаги прозвенели по избитым ступеням.
       - Хозяева дома? - пропел высокий голос.
       Харон нехотя подошел к дверям. В номер ворвались две гладкие собаки: белая и черная. За ними, во взвихрившемся модном платье, влетел ураган. Из-под сиреневых ресниц выскакивали безумные, влажные, веселым чертом вспыхнувшие глаза.
       - Машка, Дашка, уймитесь. Заморили насмерть. Алеша, Григорий, что же вы стоите? Держите проклятое животное.
       - Какое, мама? - нервный мальчик лет 16-ти и довольно плотный папаша с изжеванным временем лицом вошли в прихожую.
       - Какое? Все равно какое. Мы взяли чемодан? У меня только несессер, Роза, - пожал плечами хладнокровный Григорий, - но там есть стакан.
       - Ох, ради Бога, извините, мы сейчас уйдем в свою комнату. Где она, кстати? Приходите к нам на новоселье, только захватите стаканы. Машка, Дашка, вперед, девочки, вперед.
       Харон улыбался, ему нравились эти люди. Вечером Люба жарила картошку, пекла пирожки.
       Роза с собаками носилась по кухне.
       - Мы едем в Израиль, - возбужденно говорила она, - но эти засра...
       - Мама!
       - Не буду, не буду, не буду. Короче, мы от них сбежали. Должны же мы немного погулять?!
       Гриша, доставай водку, шампанское. И икру, икру обязательно. Я так люблю икру! Хлеба только нет.
       - Хлеб есть, - улыбнулась Люба, - и масло, и виноград.
       Ой, ой, так неудобно, так неудобно. Григорий, или ты, Алешечка, сходи купи
       чего-нибудь.
       - Ну, мааа, я же здесь ничего не знаю.
       - Право, не о чем волноваться, - убеждала Люба, ворочая шипящие пирожки.
       - Нет, нет, это свинство, звать в гости, а у самих... я сейчас же пойду, чего-нибудь куплю.
       Какого-нибудь мяса, помидоры. Роза рванулась к дверям, но там стоял плотный невозмутимый Григорий.
       - Птичка моя, куда ты летишь? Все уже на столе. И водка разлита, и шампанское я в лед положил.
       - Пирожки готовы, - Люба ссыпала пирожки на широкую тарелку.
       - Вот видишь? - и Григорий осторожно подвинул возбужденную подругу к комнате.
      
      
       - Евреи! Вы предаете свой народ. Вы предаете будущее своих детей. Вы предает себя. Не думайте,
       что вы отсидитесь на тучных землях Америки. Сапожный бизнес в Сиднее и Торонто не спасет вас от мирового племени антисемитов. Рано или поздно они выдернут вас из теплых постелей и жалкие и униженные вы побежите к нам, и мы примем вас, и мы обнимем вас, и ваши слезы смешаются с нашими: зачем, о зачем так долго странствовали вы, братья, в пустыне, в пустыне ненависти!
       Слушайте, евреи. Впервые за тысячи лет мы живем на своей земле. На священной земле Авраама и Иакова. Вот этими самыми руками мы превращаем ее в цветущий сад. Наши дети родились и выросли в свободной стране. Гордые и прекрасные ходят они по земле.
       Они не знают векового еврейского страха. Вы не найдете грусти в их глазах. Они - хозяева. Они - победители. Так будьте и вы в стане победителей. Оставьте мелочный расчет. Ваша страна ждет вас!
       Оратор протянул руки в зал, молча выслушал аплодисменты. Ряды задвигались, заскрипели случайными стульями, натащенными из всяких углов.
       - Учитесь, Цыпкин, воздействовать на души людские. В бизнесе это не последнее дело. Кентавр пожал острыми плечами.
       - Я тут наблюдал как сын сдавал деда в Израиль. Все твердил ему в "лохматые уши": говори, что один ты, один.
       - А сами улетали в Нью-Йорк.
       - В Чикаго, - уточнил Харон.
       - А, конечно, - улыбалась рыжая девка, стреляя глазами, - мы тоже бабушку отправили. Там пенсионерам хорошо. Лечат бесплатно.
       - Отчего ж вы сами не поехали? заинтересовался Харон.
       - Да чего я там не видела? Ослы. Арабы. Еще и в армии служить. Дураков нашли, - она презрительно вскинула голову.
       - Глас народа - глас Божий, - улыбнулся
       Харон.
       - Да какой она народ? - осердился плечистый красавец, злобно раздувая ноздри. - Мечется всякая мразь под ногами. Хоть бы сидела тихо, не разевала своей помойки.
       - Хамло, - отвернулась рыжая, - здесь тебе не
       Бердичев. Чего хочу, то и говорю.
       - Ах ты, стручок ржавый. Да я ж тебя пополам перерву, - рванулся плечистый.
       - Брось ты ее, Хаим, - остановил усталый голос, - и потом она, действительно, может говорить все, что думает.
       Думает она, - глухо ворчал Хаим, перекатывая могучие плечи. - У нас бы ей быстро мозги вправили.
       - Надо убеждать, - тихо возразил голос. -
       Не нашли мы еще правильных слов. Кентавр поднялся и зарысил к выходу. Харон молча последовал за ним. Они вышли к Бурггассе. Наступил вечер. Огни рябились на мокром асфальте. Из углового полуподвального ресторанчика тянуло кофе. Кентавр остановился.
       - Зайдем, выпьем по чашечке.
       Они спустились, прошли стойку бара и уселись в глубокой нише у окна. Неожиданно Харон усмехнулся.
       - А почему, собственно, Кентавр, вы не зажигаетесь идеей возвращения в древний город Ершалаим? Папа ваш, Александр Авраамович, безусловно, не одобрил бы такого поведения. Этот ернический тон раздражал Кентавра. Он морщился, поводил плечами и вообще производил всеми тощими членами своего тела богатую коллекцию знаков недобрения.
       - Папе моему, Александру Авраамовичу, наконец холодно сообщил он, - давно и глубоко наплевать на весь белый свет. Включая древний город Ершалаим.
       - Пошто так? - настоятельно улыбался Харон.
       Но Кентавр, не отвечая, смотрел на теплые фонари. Фиолетовый вечер колыхался в узких улицах. Его прохладные руки обнимали старые липы, качали узловатые стволы. Из стрельчатых окон собора выливалась усталая медь, величая Бога и Время.
       - У меня была запутанная семья, - неожиданно начал Цыпкин. - Мать не любила бабку, бабка любила только отца, а он... он даже не пришел на ее похоны. Да, бабка, - Кентавр покачал головой,
       - она всегда сидела во главе стола, сразу за высокими полированными часами. Я ее боялся. Такая темная, огромная. А мать записала меня русским, - скрипуче рассмеялся Кентавр Александрович.
       - Русским, - сосредоточенно тер подбородок
       Харон. - В нашем славном отечестве человеку составленному мз половинок, даже четвертей, затруднительно чувствовать себя русским. Буде он записан хоть в Голубиную книгу. Напомнят. Ототрут
       чугунным плечом. Прошипят из глухой очереди: жид, пархач. Так-то, дорогой Кентавр. Патриоты московско-мордовского толка не выносят тяжести иудейской крови. Хотя, гм, гм, и сами в некотором роде кентавры. Меня не заботят проблемы этой нелепой державы.
       - Вас не заботила ненависть коей она так богата?
       - Вы знаете к какого рода богатству я склонен. Для этого незачем прилагаться к русскому народу. Вообще, хочется все это скорее забыть.
       - А я не могу вырвать грешный мой язык. Не могу забыть.
       Принесли кофе вместе с джемом, маслом и горячей булочкой. Цыпкин, пренебрегая джемом, аккуратно растянул масло к краям булочки. Осторожно вытянув губы, он дегустировал кофе.
       - Да, неплохо, культурно кушают.
       - Кентавр Александрович, у вас развиваются диктаторские замашки. Обращаетесь к себе в подозрительном числе.
       - Я имею в виду немцев, - сморщился Кентавр,
       - качество, качество - вот их главная сила.
       Чьи-то изящние ножки заслонили окно. Кентавр запрокинул голову, хищная улыбка разрезала его серые щеки.
       - Хорошая девочка, - он плотоядно облизал тонкие губы.
       - Цыпкин, вы меня удивляете. У вас налаженный сексуальный бизнес, а вы пустяками занимаетесь.
       - Хорошая девочка - не пустяк, - вздохнул
       Цыпкин, отрываясь от соблазнительных ножек.
       - Кстати, о пробелах в вашем бизнесе, улыбнулся Харон. - Вчера, гуляя в районе Марии-Хильфер, наблюдаю всклокоченного человека, по всем приметам явного соотечественника. Пристает с какой-то бумажкой к австрийским гражданам. Явно в отчаянии. Подхожу, беру бумагу. На ней одно только и есть корявое слово:
       Хернальсерхоф. Ага, думаю, голубчик, из нашенских.
       - Вы русский? - Со слезами на глазах спрашивает человечек. В некотором роде, говорю. И представь, начинает он громко рыдать. Да успокойтесь, в чем, говорю, дело? Харон Кирбитьевич завозился, устроился поудобнее и с явным удовольствием продолжил былинным речитативом:
       И поведал он мне меж рыданьями,
       Как пошли они колхозом на порнофильм,
       И жена, и брательник, и тестюшка.
       И все было в нем замечательно,
       А как кончилось удовольствие,
       Задержался он при афише той,
       Где увидели голу грудь впервой.
       Постоял он там нагляделся всласть
       И к жене скорей обертается,
       А уж нет ни ее, ни брательника,
       Да и тестя чертова след простыл.
       И бросается он туда-сюда,
       И кричит, руками размахивает,
       Да понять простую речь его некому.
       Вот стоит он один, сиротинушка,
       И лежат перед ним да все три путя,
       А куда итить не задачится.
       И не пил, не ел он, ходил всю ночь.
       Он ходил всю ночь, да не выходил,
       И не встреть меня, так пропал совсем.
       Кентавр поощрительно оскалился. Харон потер
       щетину подбородка.
       - Подхватил его я да к автобусу. И, не решаясь доверить случайностям географии, прямиком в родной Хернальсер. Сцену бурного воссоединения с семьей за недостатком изобразительных средств опускаю. Видите что получается, Цыпкин? Ваша фирма не охватила клиента, не облегчила вовремя, пренебрегла общественным долгом, потеряла деньги и чуть не стала причиной персональной трагедии.
       - Могу себе поставить в вину только потерю денег, - ухмыльнулся Кентавр.
      
      
       Цыпкин появился внезапно. Харон лежал на неубранной кровати. Его шершавые пятки упирались в железные прутья. Он спал. "Робинзон Крузо", открытый на 12-ой странице, был вложен в темно-синий англо-русский словарь. Кентавр присел на соседнюю кровать. В руках он вертел изящную бамбуковую трость.
       - Господин Подольский, - балагурил Цыпкин,
       шевеля тростью несвежие простыни. Харон нехотя открыл глаза.
       - Ба, ба, ба. Кентавр Александрович. Свежи, прибраны и даже элегантны.
       Кентавр позволил себе улыбнуться. Прекрасная немецкая работа, - тотчас улыбнулся в ответ Харон Кирбитьевич, отмечая ровный ряд передних зубов. - Где изволили подлататься? Впрочем, какие я пустяки спрашиваю. Полагаю, дверь была открыта?
       - Да, - коротко подтвердил Кентавр. - Я пришел сообщить, что нашел вам квартиру.
       - В самом деле? - Харон свесил ноги в изжеванных пижамных штанах. - Извиняюсь, несколько сомлел за одолением английского. Дорого?
       - Да вам что за дело? Фонд платит, - кивнул ботинкой Цыпкин. - Моя каморка на самом верху, а ваша - на первом. Соседями будем, - осклабился
       Кентавр. - Вы обедали?
       - Еще нет.
       - Можно после обеда вместе поехать, дипломатически заметил Цыпкин.
       - Ну конечно оставайтесь. Сейчас Люба что-нибудь сварганит. Какие новости?
       - Да особенно никаких. Вот получил письмо от приятеля. Из Америки.
       - Что пишет?
       - Ну, что он пишет? Работает под Бостоном, инженером.
       - Кто кого раздевает: он Америку или она его?
       - зевая спросил Харон.
       - Так напрямую о деньгах он не пишет. Но я построил уравнение, ну, вы знаете там, Х, У. Вышло около тридцати тысяч.
       - Отчего же прямо не спросить? Занимаетесь этой убогой арифметикой.
       - Алгеброй, - флегматично уточнил Цыпкин. Он встал, прошелся по скрипучему полу, ударяя тросточкой в спинки кроватей.
       - Хорошо бы вечером закатиться в какой-нибудь
       шикарный кабак, - неожиданно объявил он.
       - Так за чем же дело стало? - лениво протянул
       Харон. - С вашими финансовыми усилиями вы имеете право на вознаграждение.
       - Это верно, - легко согласился Кентавр, победно раздувая ноздри.
       - А вот и Люба. Которая что-то не радостна. - Харон тряхнул складками пижамы, вытянул правую руку вперед.
       - Радуйся, Люба, Кентавр-благодетель, мощным копытом врагов сокрушая, нам постоянное стойло промыслил.
      
      
       Харон оставлял "Хернальсерхоф" без сожаления. Люба аккуратно заправила кровати, убрала кухню и даже порывалась вымыть пол. Возмущенный Харон остановил неуместное это рвение.
       - Береги силы, подруга. Просто безнравственно мыть полы в этом борделе. Да, да. "Хернальсерхоф" в прошлом европейски знаменитый бордель. Верно, Кентавр? Но интересно, что и другие наши поселения тоже бывшие бордели. Беттина и ее кожаное рыло, этот отельчик у вокзала, где кажется наш доблестный Кентавр охлаждал не вовремя явившиеся страсти. А зазорного ничего нет, как человек свободный, одинокий, весьма представительной наружности...
       - Ну, хватит, - недовольно насупился Цыпкин.
       - Отдаю только должное вашим достоинствам.
       Вот и эту неслыханную скромность причислим к счету. Ну, что? Двинулись к фрау Харрар. Так, кажется, прозывают нашу домовладелицу?
       - Так, так, - скороговоркой подтвердил
       Кентавр, направляясь в выходу. По отшлифованным булыжникам Грильпарцерштрассе они спустились к бронзовым фигурам Ринга. На блестящей торгово-парадной Мария-Хильфер толпился народ. Кентавр подвел их к одной из витрин.
       - Я давно наблюдая за этими сапогами, - объявил он, пронзая страждущим взглядом свекольную кожу, - думаю, через неделю я их возьму.
       - Зачем через неделю? Бери прямо сейчас.
       - Ты наивный человек, Харон, - победительно улыбнулся Цыпкин, - через неделю они будут стоить втрое дешевле. В опрятном трамвае, где пожилые хаусфрау прижимали громадные хозяйственные сумки к болотным пальто, Кентавр настороженно выглядывал контролеров. У Лерхенфельда они с облегчением выскочили из задних дверей.
      
      
       - Герр Цыпкин, я принесла в вашу комнату настольную лампу.
       - Благодарю вас, фрау Харрар. - церемонно склонился Кентавр.
       Фрау Харрар ободряюще дернула носом. Ее шляпка уехала к левому уху, сухое длинное лицо разломилось, крутая нижняя челюсть с измятой бородавкой тронулась вниз и прямо в лицо Харону бросились крепкие желтые клавиши. Фрау Харрар говорила по-английски, стуча фразами, как порожний состав, неудержимо бегущий под уклон.
       - что она говорит? - выдохнул Харон, стараясь не глядеть в водянистую серую муть, которая неожиданно твердела, наливалась темным огнем и свирепо вырывалась из несвежих складок закрашенных век.
       - Говорит, что устроит вас хорошо. Как меня. Ха-ха-ха. Что в моем пенале жил афганский профессор, и чтобы вы не смели жечь газ для обогрева. У вас стоит масляная печка, а трубу она сейчас принесет. Фрау Харрар тряхнула шляпкой и загремела
       широкими разношенными ботинками к ближайшей двери.
       - Это не ваша, - пояснил Кентавр, - это одной японочки. Она учится в Консерватории.
       - По-моему, от старухи вовсю несет шнапсом
       - Конечно, - рассмеялся Кентавр, - всегда в подогреве. Из двери пятилась фрау Харрар, пронзая темную лестницу жестяным коленом трубы.
       - Ой, - воскликнула Люба, - а как же эта японочка? Не наши проблемы, - суровым жестом отстранился Кентавр.
       - Ну, так может она наконец покажет избушку?
       - На курьмх ножках, - хихикнул Кентавр.
       - Самое было бы ей там место, - согласился Харон, потирая нос.
       Но фрау Харрар уже отпирала следующую дверь. Седые букли ее стали дыбом. Она призывно махнула трубой.
       - Слушай, чудесная квартирка. И даже с мебелью, - поразился Харон.
       - Да, - ревниво откликнулся Цыпкин, медленно огибая широкий диван, стеклянный кофейный столик, красного дерева буфет с медными застежками.
       Повезло вам. Не знал я, что такая хорошая. Что ж, несите ей завтра свои бумаги.
      
      
       Венское утро. Булыжники Шаллергассе влажно блестят. Строго молчат деревья. Черные стволы
       шагают по Штейнбауэр. Над ними висят нежно-зеленые пухлые облака. Горьковатый запах угля, молотого кофе, румяного хлеба. Любе нравится идти по чистым пустынным улицам, в установленном порядке, в крохотных заботливых садиках с прямыми белыми скамьями, в выскобленных рядах магазинчиков, в первых теплых лучах приступившего дня. Уже слышен глухой гомон рынка, наглая струя чеснока, золотистый амбарный запах лука, лимонной свежести, сладковатый дух парного молока, утробная сырая волна мясных рядов. Рынок по-прежнему ошеломляет ее. Люба не знает на чем задержаться. Как молнии сверкают узкие длинные ножи, валится с медовых окороков душистая ветчина, распахиваются бараньи туши, тянет паленой щетиной, оскаленные свиные рыла внушают восторг и ужас. А рядом бушует море: дымятся на льду горы мидий, костяным шорохом наползают крабы, бьют темной полированной клешней в край деревянной лохани, ровной шеренгой марширует дунайская селедка, по железным обоям прилавка летит в жемчуговой слизи нежная камбала. Густеет день, пышнее цветут розы в длинных глиняных кувшинах. Пряной сладостью истекают бананы, лопаются потертые кожаные одежды гранатов. Кровавый сок пятнает жадные пальцы.
       Пора домой. Сумка непобедимо тяжела. Еще только пройти изысканный Майндлингер, вдохнуть волнующий аромат шелка, замши, духов, а потом у Тиволи вскарабкаться на самый верх пыхтящегося двухэтажного монстра и медленно торжественно двигаться к дому.
      
      
       Харон продирался богатыми венскими задворками. Белые особняки глазели венецианскими окнами на приливающие воды ленивых фонтанов. Грудастые нимфы и Лаокооны, вырубленные из местного песчаника, хоронились в высокой зелени. Гладкие жуки из породы БМВ / Мерседес отдыхали у тихих почтенных оград. Харон блуждал между ними, как мышь в лабиринте. Ему было жарко. Но чем более энергично он шагал, тем более запутывался в тенистых улочках и прохладных тупиках. Два бодрых подтянутых старика вышли ему навстречу. Харон нетерпеливо воззрился на их румяные свежие лица.
       Старики, тихо беседуя, прошли мимо.
       - Дойче зольдатен! - внезапно заорал Харон. -
       Ахтунг! - Зеленые гетры дрогнули и тотчас остановились. Харон беспомощно растопырил руки.
       Единым разом он исчерпал все запасы своего немецкого. - Сум Тюркен, - отчаянно твердил он озадаченным старикам. - Отель, отель. Наконец, один из них тихо взял его за руку, довел до конца улочки и махнул рукой в направлении желанного здания. Минут через десять
       Харон Кирбитьевич шагал ободранным коридором. Двери нумеров выскакивали так часто, что он удивлялся: может ли за ними помещаться живое протяженное тело. За одной из этих дверей, предполагался Ваня Пуговкин - старинный приятель, только что отчаливший от берегов отчизны дальней и нашедший приют в этой грязной дыре, так неожиданно торчащей в самом центре бюргерского благополучия. Ваня мертво лежал на кровати. Его пыльные ботинки упирались в стену. Голова к голове с ним лежал сосед-обитатель. Бицепсы соседа вздувались толстыми якорями, синяя муха бродила по его оттопыренной губе. На каждом волосатом пальце сидела именованная буква: Хайим, - без особого удивления сложил Харон. В узком проходе катались пустые бутылки. Харон насчитал пять столичных.
       - Иван, - строго воззвал Подольский, теребя безвольное тело. Ответом ему был тяжкий вздох и волна перегара такой силы, что он едва устоял на ногах.
       - Ваня, - кротко обличал Харон, - зачем пить так много? Так несуразно много? Я и сам грешник.
       Но все же... Ты меня слышишь, Иван? - Пуговкин сморщился, завозил губами, но глаз не открыл. -
       Хорошо, отсыпайся, - согласился Харон. - Приду завтра. - Он выскочил в коридор. Из фойе доносились сердитые крики.
       - Тихо, тихо, товарищи-господа. Я имею донести до вас сообщение. Если вы блюете по пять раз в день, то какие же простыни? И готовить в номерах воспрещается. Бежите на общую кухню или гуляйте в ресторан, а у которых найду плитки, коленом под зад и гуляй Маня.
       - Так их, Ленчик. Засрали помещение, не продышишь, - задушевно соглашался толстый дядька в соломенной шляпе.
       - Какое хамство, - качала головой худенькая старушка.
       Ленчик, вбитый в кожаную куртку до пузырящихся швов, хищно улыбался собранию наглым
       чернобровым лицом. Рядом с ним, гуляя синим языком между кровавыми губами, нетерпеливо стучала ботинком теща и хозяйка помещения мадам Беттина. Ее высохшие икры в разлезшихся черных
       чулках била нервная дрожь. Ленчик выслушивал невнятную тещину речь и переводил ее на простой доходчивый одесский язык. Где-то с год тому назад малокровное дитя мадам Беттины пало жертвой южного темперамента. Тут Ленчик и въехал в гостиновладетельную семью. Все это охотно и громогласно сообщила Харону Соломенная шляпа.
       Харон выслушал сообщение не без интереса, пересек галдящую толпу и покинул отель.
      
      
       Пуговкин разлепил голубые глазки, сбросил затекшие ноги с узкой кровати и уронил похмельную голову. Он плохо помнил как оказался в этой каморке. Вздохнув, Иван пошарил в карманах, вынул кучу бумаг, адреса, телефоны, шесть рублей, мятую пачку "Примы", связку ключей от замков, которых никогда уж не открывать. В окне билось пыльное солнце. На кровати соседа сидел рыжий кот. В лапах он держал кусок копченой колбасы. Иван замер. Слюна запипела в его пересохшем горле. Он неслышно прянул к коту. Почесывая левой рукой широкую башку, подобрался правой к когтистым лапам и вырвал колбасу. Кот не шевелился. Чувствуя перепойную жажду, Иван выскочил в коридор. Одна мысль застряла в тяжелой его голове: пива, пива. Он огладил карманы ковбойки.
       В одном из них приколотая булавкой сидела сотня долларов. Ему повезло, каким-то шестым чувством он наскочил на пивной подвальчик, растопырил четыре пальца и сунул стодолларовую бумажку. Ему принесли четыре кружки, какие-то заедки, целую кучу шиллингов. Иван отмяк. Он медленно тянул холодное горьковатое пиво. Лицо его багровело. Откинувшись на просторной дубовой скамье, он лениво водил глазами по каменным стенам, по рядам пивных кружек с затейливыми крышками на высокой полке, по могучему бугристому затылку хозяина, склонившегося над распахнутой газетой.
       Тишина, прохлада, нерушимый порядок радовали и раздражали Ивана. Ему не хватало духоты и грязи пивного ларька, злобно-веселого гомона алкашей, сладкого запаха разбавленного жигулевского, деревянного куска воблы, засосанного до последней кости, приятелей, орущих из темной очереди, потного и счастливого прорыва с гулкими пенящимися кружками к серому забору с лебедой, где, устроившись на сгнившей овощной таре, можно разломить чекушку, брызнуть в тесные кружки приятелей и зажевать крутым черным хлебом. Пуговкин поднялся, подошел к стойке, заказал еще пару пива. Раздражение его улеглось. Он вертел в руках кружку, приносил ее к распустившемуся красному лицу, припадал надолго к холодному фасонному краю и тяжко вздыхал.
      
      
       Рыжим субботним утром Цыпкин подходил к рынку, к тому его дальнему концу, у мазанных суриком сортиров, где дозревала толпа, темными гроздьями вспухавшая меж полицейских барьеров.
       Кентавр, далеко вперед протянувши тонкую шею, высматривал кого-то в толпе. Он прошагал вдоль барьера почти до конца, пока не уперся в толстую суконную спину. Федя, запрокинув лохматую белую голову, стоял третьим. Он увидел Кентавра уже давно и делал ему отчаянные знаки.
       - Кентавр Александрович, - закричал наконец Федя тонким бестрепетным голосом, - деньги, деньги давайте. Цыпкин перегнулся через барьер.
       - Смотри, хорошие номера бери, - жестко протянул он. - Ну, знаешь, где торгуют пивом и сосисками. Федя понимающе кивнул, обдернул школьным китель, в котором почему-то слонялся все лето, и всем своим напряженным вихрастым профилем обратился к кассе. Блошиный рынок возникал из небытия раз в неделю. Его шумные прилавки, вздыбившиеся фруктовые ящики на пронумерованных кусках асфальта, предлагали старые заслуженные предметы, волею судьбы обратившиеся в товар. Ржавые рогатые каски, плоские немецкие штыки, пустившиеся вприсядку мятые самовары, останки никелированных кроватей с горячими латунными шишками, значки и штандарты провалившихся в Лету полков и дивизий, ряды измасленных трудовым потом рубанков, целые кланы фарфоровых кошек с потревоженными временем
       членами, стога кожаных пальто, перепоясанные и готовые к путешествию картонные чемоданы, валящиеся в ноги покупателей, древние стеклянные флаконы с причудливыми пробками и кучи темных пиджаков, беспрерывно примеряемых и перещупываемых застенчивыми усатыми людьми. У более солидных прилавков выставлялись картины, старое серебро, плюшевые вырезные альбомы, неожиданные кирзовые сапоги. Это мирное единение старины, эту отрадную для глаза пыль истории нарушала особая порода людей, торгующих вещами, не имеющими детства и юности, не возросших к почтенной старости. Одни из них молча каменели над янтарными ожерельями, рюмками червленого серебра, соблазнительной гусеницей изогнутыми кораллами. Другие, надев ондатровые шапки, строго глядели в толпу, время от времени трогая холодными руками лаковые церкви и
       Иван-царевичей, упиравшихся малиновыми сапогами в изумрудную твердь, дабы ловчее тащить хвостатых
       Жар-Птиц по квадратным и круглым коробкам с золотою насечкой. Краснорожий дядя с перебитым носом и вовсе не трудился приискать место, а, бросив на чугунные плечи песцовую шубу и время от времени уставляя бинокль в прущую рядом толпу, сумрачно сплевывал ей под ноги. Прочая нерасторопная публика, притулясь со своей "гжелыо", "хохломой", неизбежными матрешками на нелегальном уголке затертого асфальта, тревожно ожидала карающих властей или оседала фотокамерами, часами, меховыми паланкинами, аптечными весами, металлическими брусками для измерения горизонтальной поверхности, льняными простынями, балалайками, сипящими куклами, медведями, бесконечно стучащими деревянными молотками по липовым наковальням, хромированными кусачками и нешуточным набором фиолетовых трико на прочно установленных, широко раскинутых прилавках перекупщиков. Кентавр аккуратно распространил ящики по территории номер 47. Порывшись в адидасовской сумке, вытянул кусок желтого бархата с кистями.
       Вместе с Федей ухватившись за кисти, туго растянул его, заправив концы под шершавые доски.
       Критически осмотрев поверхность, Цыпкин прогладил ее недоверчивой рукой и стал выкладывать оптику.
       Два "Пентакона" с набором объективов, три зеркалки, кинокамеру "Салют". Федя осторожно развязал рюкзак и предъявил модное женское пальто на затейливых пуговицах.
       - Кентавр Александрович, глядите какое пальто мать принесла! От католиков!
       - Это безнравственно, Федя, - строго заметил Кентавр.
       - А чего? - весело закричал Федя, - у нас денег нет. Раз дают... И еще. Кентавр
       Александрович, мне сестра кофту дала.
       - Ну, хорошо, хорошо, - заторопился Цыпкин. -
       Положи куда-нибудь с краю. Толпа напирала. Первым ушел "Пентакон". За ним зеркалка и другой "Пентакон". Федя шустрым, взъерошенным воробьем бежал за отвергнутым покупателем. Мятая кофта пламенела в его потной подмышке. Длинная очередь построилась за пивом.
       Кентавр проглотил накатившую слюну. Он взглянул на соседа. Тот, кинув на плечо драповое пальто, злобно мял скуластое лицо красными ободранными руками. Рысьи глаза его яростно щурились, стараясь победить перепойную усталость, он сбросил пальто с плеча, подхватил его двумя руками, встал поперек толпы, шевеля тяжелые складки.
       - Австрийские граждане! Внимание! Замечательный пальто! Австрийский пальто! Он защитит вас от дождя, согреет в зимнюю стужу, укроет в ненастье, сбережет в несчастье. Всего 40
       шиллингов. Паршивые 40 шиллингов решают судьбу человека. - Его обходили. Он, глухо матерясь, вернулся на старое место.
       - Дяденька, - подхватился Федя, - вы так ничего не продадите. Несите ваше пальто сюда. Можно, Кентавр Александрович?
       Кентавр рассеянно кивнул. Человек медленно подошел. Левый клык его горел полуденным солнцем.
       - С вашего разрешения, Голицын Федор Степанович.
       - Цыпкин. Тронув вяло протянутую руку, Голицын обернулся к Феде.
       - Ну, тезка, сколько за продажу отначишь?
       - Как положено, - лукаво прищурился Федя, - тридцать процентов.
       - Годится. Федор Степанович стоял прямо, неподвижно, глядя поверх плывущих голов презрительно-равнодушными глазами. Единственное, что его сейчас занимало,
       это пиво. Холодное, с горчинкой, неизъяснимым букетом радующее пересохшее горло.
       - А не ссудиться ли на кружку, хотя, конечно, позор? - он раздумчиво покосился на Кентавра.
       Цыпкин нахохлившейся пыльною птицей завис над камерой. Глаза его затянуло розовой пленкой.
       - Нет, - уныло подумал Голицын, - здесь не светит.
       Мимо них в который раз прошел сосредоточенный, потухший мужчина с удочками.
       - Наш человек, - кивнул Голицын.
       - Шурин, козел, говорит: вези удочки! - мрачно обернулся страдалец. - Вот и хожу как дурак. Хоть бы какой завалящий турок купил. И не смотрят. А может вы купите? - внезапно встрепенулся он, шевеля пучком удочек. - Задарма отдам.
       Кентавр открыл сонные глаза.
       - Назовите, пожалуйста, ваше "задарма".
       - Ну, давайте полтинничек. У меня ведь десять штук, - просительно затянул мужчина.
       - Двадцать, - сурово предложил Цыпкин.
       - А, мать их! Забирайте! - в отчаянном азарте махнул он рукой.
       - Федя, - тихо окликнул Цыпкин, - прими.
      
      
       Харон надел мятую каску, взял широкий полированный нож, медленно провел перед глазами.
       Каска пришлась замечательно. Суровые окопные тени явились у впалых щек.
       - Что это я делаю? - с отвращением подумал он и, сбросив каску, сумрачно зашагал вдоль рядов.
       Толпа вернула его в широкий проход. Над задумчивым собранием хохломы, биноклей, серебряных подстаканников, пухлых карманных часов с паровозом человек в кепке, не глядя на покупателей, трепал визгливые струны балалайки. Рука его лениво ходила по черному грифу. Вдруг он встрепенулся, забросил кепку к затылку, низко раскидывая колени, выскочил вперед и с бешеной силой хватанул струны. Ай, ду-ду-ду-ду-ду-ду,
       Сидит ворон на дубу. Сидит ворон на дубу.
       Он играет во трубу. Приходи к нему лечиться
       И ворона, и волчица. Всем сыграет во трубу
       Ворон, сидя на дубу. Толпа подалась. Но столь же внезапно артист вернулся к хохломе, безучастными оловянными глазами глядя сквозь прущую публику.
       - Насекомый, - с удовольствием опознал Харон.
       - Одурел от профита или заскучал в немецкой земле.
       Однакож, где вы, Кентавр Александрович? Кажется было указание на пивной ларек.
       - А, а, а. Здравствуйте, насилу набрел. Федя, променял счастливое детство на торговые ряды.
       Буду пенять мамане. Вас, извините, не знаю как величать.
       - Голицын Федор Степанович.
       - Поручик?
       - И очень дельное предложение. Пивом не угостите?
       - Ну, конечно же, пивом. Вам, Кентавр?
       - Не откажусь, - с достоинством согласился
       Цыпкин.
       - Феде, за малыми летами и нездоровой склонностью к профиту, не предлагаю.
       - А мороженое? - улыбаясь, закричал Федя, теребя конопатый нос.
       - Охладиться тебе и вправду не мешает. Как торговля? Все вытрясли из этой шелудивой публики?
       - Я счастливо расстался с пальтуганом, - доложил поручик, зарываясь носом и губами в горькую пену.
       Кентавр поглощал пиво сосредоточенно и строго. Он не зевал по сторонам, не провожал тоскующим взглядом стройных голенастых девчонок, не разделял беспричинную веселость, которая там и сям выплескивалась радостными кликами. Денек отяжелил его солидной пачкой шиллингов, но он не
       чувствовал никакого удовольствия. Напротив, тоскливое неопределенное раздражение бередило душу. Харон встрепенулся.
       - Поскольку рынок умирает прямо на глазах, а вечер так хорош и прибыль, подозреваю, не хуже, отчего бы нам не посидеть в каком-нибудь уютном гнездышке? Разумеется, Кентавр Александрович, стороны вносят посильно равную лепту.
       - Я занят, - нахмурился Цыпкин. - Вообще у меня ангина.
       - Ангина и пиво сочетаются замечательно.
       - Ну, хорошо, - неожиданно для себя согласился Кентавр. - Идем в "Жар-Птицу".
      
       "Жар-Птица" обернулась тем заведением, в котором австрийский сервис притворялся русским. По стенам все ходили тяжелые мужики в ярких поддевках и лаковых сапогах, а над входом в пивной зал разлегся усач в таких необузданных
       шальварах, которых, верно, не выдывали с баснословных времен Запорожской Сечи и беспримерных подвигов Сагайдачного. Имелись конечно и разудалые тройки, изо всяких углов наезжающие на остолбенелого посетителя, гармонии, растягиваемые во весь размах задористых рук, бабы в пестрых платках, затевающие неясные хороводы. Но главным источником вдохновения, вершиной и катарсисом заведения являлся румяный господин, под внимательным взглядом двух жар-птиц, расхаживающих у него за спиной, вовсю набивавший тугие щеки жареным поросенком, кулебякой, осетром и прочим старинным продуктом.
       - Эк его славно кушает, - заметил Харон.
       Они только что сели, запросив голубцов, пельменей, водки. Кентавр примеривался к икре, что было, конечно, совершенным вздором. Харон между тем рассматривал темную залу, чинных посетителей, бесшумных лакеев в белых портках и цветастых рубахах, квадратных Жар-птиц, все ходящих за спиной у румяного.
       Принесли графинчик водки, очень быстро излившийся в жаждущую глотку Голицына. Кентавр, опечалившись, приналег на пельмени. Вскоре принесли и второй графинчик, и третий. Кентавр, наконец, почувствовал приятную теплоту, дружество застолья. Он совершенно оставил в покое жаркие голубцы, глаза его призакрылись, легкая улыбка растянула бледные губы.
       Откуда-то выскочил гривастый человек с гитарой. Сделав кокетливый перебор мягкими сапогами, завел он "Полна моя коробушка". С соседнего столика артиста в упор изучал строгий австриец при фраке в золотых круглых очках. Огромный глаз его смотрел тускло, настоятельно. Гривастый вдруг сошел с назначенного репертуара, затянул переливчатую тирольскую песню. Клиенты дружно затопали кружками. Кентавр удовлетворенно кивал головой.
       Поручик сумрачно встал и прямо зашагал к гривастому. Тот как раз вытянул последнюю трель, прижал гитару к груди и раскланялся.
       - Кентавр Александрович, - внезапно строго спросил Харон, - я надеюсь, мы выдержим это посещение? В противном случае предлагаю удаляться
       через сортир. Голицын протянул руку к гитаре. Гривастый подался назад. Виртуозно перебирая струны, низким сиплый голосом Голицын начал "0чи черные". Немцы насторожились. Но когда на рыдающей ноте, оборванной в горячечный шепот, поручик обессиленно сник, зал обвалился в неистовый крик и аплодисмент. Голицын переждал шум, коротко поклонился, так же строго и сумрачно вернулся к столу.
       Кентавр был растроган. Он заказал два графина водки блины и судака в сметане. Он не делал комплиментов поручику, но охотно подливал ему в рюмку и всеми складками острого лица выражал приязнь и расположение.
       - Замечательно, - прижмуривался Харон, надвигаясь на судака. - Где так ловко выучились вы петь?
       - Природа, - коротко отвечал Голицын. Неспрошенная бутылка вина вдруг явилась в руках подошедшего лакея. Улыбаясь, он указывал в глубину зала. Там какие-то люди высоко поднимали кружки. Кентавр в ответ поднял бутылку. Голицын мельком взглянул на нее.
       - Кислятина, - и отмел в сторону. Но, когда прислали "Метаксу", оживился.
       Улыбка распахнула его твердые губы, и хищный огонь зажегся в рысьих глазах.
       - Слава Богу. сообразили. Хотя водка была бы лучше.
       Кентавр чувствовал особую легкость в мыслях. Вернее - свободное воздушное безмыслие. И, хотя ноги его налились и с трудом отрывались от пола, он еще выпил бутылку вина, отвергнутую поручиком.
       - Самостоятельно, - удовлетворенно отметил Кентавр, так как Харон тоже не сделал ему компании. Опять выбегал гривастый. Опять пел про ямщиков, про горестных неутешных цыган. Но все это приходило к Кентавру как завернутое в вату.
       Глаз а его закрывались. И когда, преодолевая гудящую тьму, подымал он чугунные веки, на него все наскакивала ноздрястая лошадиная морда с дымящимся бешеным глазом.
      
      
       По утрам туман сырой паутиной оседал на железе решетки. В спальню заползали невнятные рассветные тени. Сквозь потные квадраты окон выступал булыжный двор и трехногое корыто для мусора, приведенное фрау Харрар с неделю тому назад. Харон со вздохом откинул одеяло, потянулся. Люба, как подстрелянная птица, склонив голову к плечу, раскинулась на широком диване. Он неслышно вышел на кухню, зажег газ, хрустя челюстью, одолел подступившую зевоту. Так, сначала в "Биллу": хлеб, сыр, сосиски. В угловой за чаем. Взять "Цейлон" в желтой упаковке с кораблем, тот крепкий, с густой ароматной горечью. А главное - "Гросс". Сегодня четверг: бесплатные свиные головы. Под студень позвать Феликса с Иваном, Кентавр объявится самостоятельно. Харон вышел на Шаллергассе.
       Изморозь вызвездила камни. Как в серебряном сне, нежно вызванивая, трамваи спешили к Зюдбанхофу.
       Лицо одубело на холодном ветру. Он усмехнулся. Где вы, Игорь Израилевич? Неутомимый любитель свинины! Поверите ль, что в далекой немецкой земле просто так в ваши робкие руки отдают розовые ножки и тяжелые зубастые рыла?! Ах, как любили вы похмельный борщок и дрожащий, прозрачный мраморный студень! Как охаживали его с чесночком, хренком и укропцем! Увы! Уплыли эти времена. Вы у себя на Родине. Ау! Когда он вернулся, на кухне сидел Кентавр и бестрепетной рукой добирал остатки печенья.
       - Какие планы? - поинтересовался Цыпкин, ощупывая взглядом плотный пакет со свиным рылом.
       - Планы самые простые - завтракать.
       Люба уже несла тарелки. Кентавр оживился, затрещал длинными пальцами. Горячую колбаску он нарезал тонкими кружочками и долго макал в горчицу.
       - Спасибо, надо идти, - наконец поднялся Кентавр.
       - Дела, дела, дела, - пропел Харон. Цыпкин торжественно кивнул.
       - Пошел воссоединяться с Германией.
       - Он хочет остаться там? - удивилась Люба.
       - Как честный немецкий офицер. Но немцы педантичны. Не достает какой-то бумажки или заявления, в общем, самого последнего пустяка.
       - Что же он там будет делать?
       - Деньги.
      
       Ваня Пуговкин гулял вдоль реки Дуная.
       Недавно он успешно заселил покинутую квартирку с огромными дубовыми кроватями. Имелись в ней и дряхлые ампирные шкафы, бормочущие безлунными ночами тусклыми ушедшими голосами. Когда
       шамкающие дверцы их неожиданно раскрывались и затхлая глубина сочилась черной готической жутью,
       Пуговкин открывал глаза, напряженно вслушивался в скрипы и шорохи, матерясь лез за бутылкой.
       Просыпался он поздно. Мясистое лицо его свирепо морщилось, большое белое тело нехотя возвращалось к жизни. Гулял он вдоль реки каждое утро, стараясь победить ночное онемение. Потом шел к
       Поручику, помещавшемуся этажом выше, играть в кости. Сегодня Поручика не было. Он все шагал и
       шагал и когда спохватился, то понял, что убрел Бог знает куда.
       - ... твою мать, куда ж идти-то? - громко выругался Пуговкин.
       - Русский? - неожиданно услышал он. Рослый старик в зеленой тирольской шляпе улыбался ему самым дружеским образом. - ... твою мать, давай петушка. - С той же дружеской улыбкой старик перечислил все коленца и пассажи, схоронившиеся с далеких колымских времен.
       Иван поощрительно кивал. Старик, выложив свои драгоценности, ждал одобрения. Иван постучал в его широкую спину.
       - Молодец, папаша. А не скажешь ли, в какую сторону мне двигать? Заблудился я, понимаешь. Старик улыбнулся, в свой черед похлопал
       Пуговкина по плечу, приятельски подмигнул и продолжил свой путь. Иван долго стоял с разинутым ртом. Плюнув, он развернулся и зашагал обратно.
       - Вот немчура проклятая! Или не понимает он ни хрена, что ли? Мало, видать, сидел, старый козел. - Пуговкин с силой поддел ботинком камень, валявшийся на дороге. Но на немецкой земле ничего случайного не валяется. Камень оказался опорой вентиляционного люка.
       - Твою мать, - обморочно заорал
       Иван, подбирая убитую ногу, и, крепко сжав багровые челюсти, захромал по широкой дороге.
      
      
       Каждое утро Феликс и Цыпкин играли в преферанс. преферанс. Они сидели на грязной постели
       Кентавра, шевеля жирные карты. В этой холодной игре Феликс неизменно выступал страдательной стороной, что, впрочем, никак не умеряло его страсти. Кентавр же рассматривал этот энтузиазм как верный и необременительный источник дохода. Иногда игра перемещалась вниз, к Подольским. Под
       эту оказию подавалось терпкое, красное вино, Харон лениво проигрывал десятку-другую, Феликс яростно шлепал картами, Цыпкин хладнокровно присчитывал взятки.
       - Бессовестно так выигрывать, должен вам заметить. Более того - безнравственно.
       - Карты не имеют отношения к морали, - холодно парировал Кентавр.
       - Но Феликс наг, нищ, обременен семейством, - настаивал Харон. - В этой дурацкой игре вы
       эксплуатируете его самолюбие.
       - Я не понимаю ваших намеков, - сердился
       Цыпкин. Глаза его загорались тусклым багровым светом. - Я готов прекратить игру в любое время.
       - Но вы не готовы остудить Феликса в его детском нетерпении.
       - Я не холодильник, Феликс не ребенок. Играем мы или нет?
       - Господа, господа, прекратите базар, играю семь треф. Ваше слово, Кентавр Александрович...
       В гостиной было тихо. За окном неслышно падал снег. Харон спал на вытертом диване. Теплый ветер, заходящий от печки, шевелил страницы "Робинзона Крузо", упавшего ему на грудь.
       Ожидалась примерная попойка, и он желал наперед выспаться. Люба "разбирала" холодец. Ее маленькие руки проворно отделяли всякие неуместные кости, грубые куски отслоившейся кожи, ноздреватые хрящи от нежного, перевитого нитями распустившегося мяса желе; украшали его звездочками моркови, солнечными узорами крутого яйца, праздничными веточками укропа. Покончив с холодцом, Люба раскатала тонкий лист слоеного теста, основу яблочного пирога. Темные медовые яблоки на густом сахарном сиропе доходили в духовке. Облитая горячим румянцем, в зеленом стареньком платье, она и сама очень походила на ядреное яблоко. У дверей завозились. Заливистый веселый голос
       Пуговкина прокричал:
       - Гостей принимают?
       Люба бросилась к дверям. За Пуговкиным стройной сумрачной тенью стоял Поручик. Он
       шаркнул ножкой, строго наклонил голову.
       - Извините за вторжение. Незваный гость хуже татарина. Тем не менее, рискую представиться: Голицын Федор Степанович.
       Пуговкин снял с плеча тяжелую сумку.
       - Вот, Люба, приготовил. Думаю, на всех хватит. - Он стал поспешно тягать литровые бутылки.
       - Это - на чесноке, медовуха, тут попробовал одну штуку. Эта - просто рябиновая. Вот еще огурцы. И капусту засолил.
       - Ваня, ну, куда столько? Все будут пьяные.
       - Хорошо, хорошо, - одобрил Харон, выплывая из гостиной в мятых портках.
       - Недолив и Недопив - два величайших зла, с которыми всемерно призываю бороться. Прошу извинить за домашний затрапез. Прошу также скинуть верхнюю одежку. И давай, Ваня, испытаем рябиновку. Поручик, вы позволите предложить вам стопочку?
       - И даже две, - согласился Голицын. Вчерашняя похмельная муть совершенно осела, и рысьи глаза его янтарно светились. Харон вынул из буфета три стопки, разлил рябиновую.
       - Со свиданьицем... М-да, достойный продукт, Ваня. И повторим, но это уже все. Люба обижается.
       - Кентавр будет?
       - Не зван, но неизбежен. Как ночь и день.
       - А Феликс?
       - Феликс зван.
       Заблеял телефон. Попечением фрау Харрар связь с миром была односторонняя: диск телефона заперт солидным висячим замком. Харон снял трубку:
       - Говорите.
       - Харон? Это Кентавр. Я в городе. Какие планы?
       - Планов никаких.
       - Я купил себе сапоги. По шестерному сэйлу.
       Вечером забегу показать.
       - Уверен, что покупка замечательная. Но не уверен, буду ли дома. Последние слова Харон проговорил в мертвый телефон. Обернувшись к гостям, он значительно поднял брови.
       - Кентавр. Объявил о покупке каких-то небывалых сапог. И, конечно же, предъявит их в самое ближайшее время.
       - Что, небось всю водку сожрали, сволочи? - загремело в передней. В огромной малиновой шапке с помпоном, усунутой в острые уши, Феликс надменным петухом прошагал в гостиную.
       - Не бушуй, дружок, не бушуй. Хлебни-ка вот лучше с дорожки. Сейчас и за стол сядем.
       - Ванька варил? Ну, молодец. Вкусно. А я, братцы, от контролера бег.
       - За твою дурацкую шапку должны бесплатно возить.
       - Пошел...
       - И из гостиницы тебя выперли. Потому шуму от тебя на десятерых.
       - Д-да, братцы. Поперли, - Феликс смущенно захекал. - Теперь вот с коленями живу.
       - С какими коленями?
       - Из Ташкента. Хорошие люди, плов варят, нас угощают, но родственников! И дети, и тети, и тещи троюродные. Как набегут! Как поднапрут со всего города! Не повернись. А где Кентавр?
       - Что, соскучился?
       - Да нет... я... Сегодня никакой игры. Отдыхай, расслабляйся, прочищай дыхательные пути.
       - Нам открыты все пути-дороги, - заорал
       Феликс. - Садимся мы, наконец, за стол или не садимся? Любовь Михайловна. Как сказано в одной книжке для наставления юношества: душа просила вина, вина.
       - И холодца.
       - И огурца. Ванька вон какую банку приволок.
       - Несу, несу, садитесь, - отмахивалась Люба.
       - Первый тост за хозяйку, - гремел Феликс. -
       За хозяйку, за хозяюшку, за Любовь Михайловну, ура.
       - Наступите ему на горло. Сейчас Харрар прилетит.
       - На метле.
       - Жжелаю отдыхать культурно, - бушевал
       Феликс. - Бэз ограничений.
       - А немчура, ребята, по-русски лопочет, неожиданно объявил Иван. - Подходит ко мне сегодня один дед и говорит: дай петушка. Ну, потом, правда, ничего понять нельзя.
       - Да, - подтвердил Феликс, - мы тут с женой моей Валей идем вдоль оперы и видим пожилого без руки. Я говорю: руку-то, небось, у нас потерял, старый хрен. А он, подлец, оборачивается и - ну, как мы с тобой: у вас, говорит, у вас.
       - Холодца, - вспомнил Феликс. - Наливай, Рома,
       чтобы просторней было. Эх, а почему не поем? Гитара есть?
       - А ты, никак, играешь?
       - Я не играю, нноо...
       - Позвольте, позвольте. Поручик, что ж вы все скромно так молчите?
       - Господа, господа, ну пожалуйста.
       - Заткнись, Феликс, не зуди. Вот Федор
       Степанович сейчас нам споют.
       - Без гитары затруднительно, - холодно отвечал Поручик.
       - Господа, неужто не сыщем паршивой гитары?
       - Звонят.
       - Это, конечно, Цыпкин.
       - А, Кентавр Александрович, дорогой. Вы должны мне 80 шиллингов.
       - Я, кажется, не вовремя, - бормотал Цыпкин, тем не менее направляясь к столу.
       - Ну, Кентавр Александрович, ну какой вздор. Ну, разумеется, вовремя. Кстати, ваша девушка
       Оксана имеет гитару?
       - Гитару? Да, кажется. Только почему вдруг моя?
       - Неважно. Зовите ее сюда.
       - Если вы настаиваете, - Кентавр неуверенно топтался у стола.
       - О, так это и есть знаменитые сапоги? - наконец сообразил Харон. - Покажите, покажите.
       Кентавр охотно вышел на середину.
       - По шестерному сэйлу. Поздравляю.
       Неслыханно. Полыхают как огонь. Кого-то вы мне в них напоминаете. Определенно былинного героя.
       Нет, не могу вспомнить.
       - Да уж вы, пожалуйста, вспомните, кокетничал Кентавр, отставляя ножку.
       - Вспомнил, - ударил себя в лоб Харон, -
       Иванушку-дурачка. Феликс гулко захохотал. Цыпкин сморщился.
       - Вечно ты, Харон, какую-нибудь гадость скажешь.
       - Какая же гадость? Ваня - любимый герой русского народа. За честь взять надо. Так идете за гитарой?
       - Хорошо, я схожу.
      
      
       - Напоили, сволочи, - гремел Феликс, упирая стеклянный взор в неподатливые каменные ступени.
       Красный колпак, заехавши на глаза, свирепо мотался.
       - А я девчоночкой была неподатливая, затянул он, перебирая ступени. Феликса вынесли как знамя. Голова его моталась на тонкой шее. Поручик выступал твердо. Только припухшие складки в углах жесткого рта и несколько залоснившийся кончик тупого носа указывали, что изрядная доза спиртного была принята и счастливо освоена.
       - Я девчоночкой была неподатливая, - еще раз всхлипнул Феликс и окончательно провалился в булыжые плечи товарищей.
      
      
       Кентавр Александрович, облачившись в белоснежный костюм, решил прогуляться по Рингу.
       Настроение у него было превосходное. Только что прошел освежительный дождик, тянул легкий малиновый ветерок, молодые каштаны лепетали влажными листьями. Превосходным настроением
       Кентавр Александрович был обязан черной икре, с небывалым проворством устроенной в хрустальные льды ресторана "Жар-Птица".
       - Черт побери, - рассуждал как-то Харон, валясь на диван после особенно плотного обеда, - в далеких холодных краях плавает это бревно: осетр или там белуга, катится вниз по матушке по Волге, где его улещают острогой, вспарывают тяжелое брюхо и разливают загубленную усоленную жизнь в стеклянные гробики. А потом верткое
       эмигрантское племя выкапывает ее из государственных захоронилищ, протыкает чудовищную российскую границу и везет сюда, в гостеприимные руки Кентавра Александровича Цыпкина. Руки, которые уже так устроены, что не проедет мимо них никакая мало-мальская прибыль.
       Кентавр осторожно обогнул лужу, перенес серый замшевый ботинок на сухую сторону и тут же въехал в чьи-то вельветовые брюки.
       - Ехсuse mе, - опустив глаза долу, быстро произнес Цыпкин, подозревая, что британское извинение, имея выгоду быть иностранным (и тем самым требующим послабления), является и весомо
       - Don't wоггу, I аm О. К., - быстро ответили брюки. Кентавр поднял голову и увидел рыжего невзрачного человека. Рыжий улыбался ему так широко и сердечно, что Цыпкин безо всякого труда построил ответную улыбку.
       - Му namе is Тот, - все улыбался рыжий.
       - Кентавр, - лапидарно представился Цыпкин. - Не потревожил ли я вашу ногу?
       - Нет, ничего, - отмахнулся Том. - У вас несколько странный акцент. Вы не из Скандинавии?
       Кентавр вздохнул и признался, что он из России.
       - О! Это интересно. Не хотите ли выпить? У меня как раз собрались друзья, буквально пять минут отсюда.
       - Это заманчиво, но не нарушу ли я каких-либо ваших планов? Кентавр решился быть любезным до самой последней степени, желая поддержать и сколь возможно продолжить наиприятнейшее впечатление.
       Рыжий Том отмел эти любезности простым движением конопатой руки и они зашагали вместе...
      
      
       В свой узкий пенал на шестом этаже Цыпкин возвращался несколько спотыкливо, перегруженный пивом и бутылкой какой-то сладкой липучей дряни. Но, нисколько о том не жалея, он исчислял приобретения: поставки шампанского молодым австрийским бездельникам, заказ на песцовую шубу, наконец, желание приобрести "подлинный раритет национального характера", обернувшийся подходящей иконкой. М-да, м-да. Найдем, найдем. Потолковать с Лившицем. На этом последнем соображении утомленные веки Кентавра захлопнулись, он ощупью добрался до жесткой кушетки, почти бессознательно скинул пиджак и провалился в облегчительный сон.
      
      
       Рыжему Тому очень нравилась луноликая фрау Лившиц. Тома, помня просьбу о "национальных раритетах", в уютное гнездышко Лившицев однажды завел Кентавр. Увидев фрау Лившиц, Том совершенно отложил попечительство о раритетах. Напрасно Кентавр заводил разговор об удивительных иконах
       ХУII века, напрасно вынимал серебряный окладень, "проклятый Рыжий" занимался исключительно Нонной, которая еще шире раскрывала свои круглые глаза, еще жарче улыбалась свежими зубами и охотно соглашалась посетить под руководством Рыжего укромные места венской богемы. Кирилл был в смущении.
       - Ну, и гостя привели вы, Цыпкин. Я просто обязан ему рожу набить.
       - Не горячитесь, Кирилл, не горячитесь.
       Сначала засунем ему пару иконок. Мешают вам лишние деньги?
       - Лишних денег не бывает, - согласился Лившиц, - но пусть ведет себя аккуратней.
       Рыжий, почувствовав напряжение, с улыбкой обернулся к Кентавру.
       - Вы, кажется, показывали что-то интересное. Могу я взглянуть на это еще раз?
       Кентавр Александрович удовлетворенно кивнул. Они медленно двинулись на кухню. Лившиц подошел к
       Нонне, по-хозяйски огладил ее просторные бедра.
       - Что, кобылка, в стойле не стоится?
       - Не хами, Лившиц, - Нонна недовольно отвела руку.
       - Думаешь, рыжий слаще? - не унимался Кирилл, еще крепче сжимая полновесные бедра супруги.
       - Идиот, - яростно вырываясь, шипела Нонна. Кирилл отошел к зеркалу, взял маникюрные ножнички, стал сосредоточенно подстригать ногти. Ты еще на ногах подстриги, - дымилась
       Нонна.
       - Можно, - меланхолично согласился Лившиц, разувая правую ногу.
       - Ты что, совсем с ума сошел? - подскочила к нему Нонна.
       - Нравится Рыжий? - настаивал Лившиц, прицеливаясь к большому пальцу.
       - Ну, ты идиот! Скотина просто.
       - Я тебя не ревную, - спокойно продолжал Кирилл, - могу хоть сейчас к нему на руках отнести.
       - Подлец, - завизжала Нонна, хватая ножницы.
       Лившиц твердо отвел ее полную белую руку.
       - Мешаешь, девушка. Иди лучше к Рыжему, он утешит.
       - И пойду.
       - Иди.
       - И пойду.
       - Иди. Иди нна...
      
      
       - Люба, третий день звонок не долбит в нашу скучную дверь, третий день я пью чай и мне хватает печенья. Что случилось с нашим рыцарем профита? Сытая Германия отказала ему в родительском благословении? Венские проститутки зарезали за карточной игрой? Рыжий Том отстранил от бесплатных запасов спиртного? Короче, где он?
       Где солнце, приносящее свет в нашу унылую жизнь? Где Кентавр Александрович фон Цыпке?..
       - Он болен, - односложно сообщила Люба.
       - Женшина, отчего же ты молчала? Зачем утаила
       эту горькую новость? Немедленно проведать старого доброго Кентавра.
       Харон Кирбитьевич скушал второй стакан чаю, бодро поднялся. Лифт не работал. Фрау Харрар отключала его по вторникам и пятницам. Во дворе пыхтел какой-то механизм. Едкая волна карболки забегала верхние этажи. На площадке Кентавра стояли мешки с цементом, древние пыльные рамы и мятая клетка, залитая птичьим пометом. Харон тронул звонок. Резкая трель забилась в тесном пространстве.
       - Кто там? - далеким расслабленным голосом вопросил Цыпкин.
       - Ваш сосед и доброжелатель, - крикнул Харон в холодную щель замка. Медленные шаги подвинулись к дверям. В бордовом халате, накинутом на ветхий состав, изжелта-серый, с неожиданно костяным восковым носом, на пороге воздвигся
       Цыпкин. Он бесконечно долго, холодно смотрел на Подольского, нехотя отступил и побрел к серым простыням и пухлому зеленому одеялу, раскинутым на узком диване.
       - Как здоровьечко? - громко спросил Харон, усаживаясь в жесткое кресло.
       Пожалуйста, тише, - слабо возразил Кентавр.
       - Как сношения с Германией, - прошептал Харон, - есть надежды на воссоединение?
       - Консул уверяет что есть, - оживился Цыпкин.
       - Воссоединиться всегда приятно, - согласился Подольский. - Но... не будет ли это противно гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
       - То есть? - уставился на него Кентавр.
       - Слабые знания русской классики могут вредно отразиться на вашем процветающем бизнесе. Я клоню к тому, что не лучше ли податься в Соединенные
       Штаты?
       - Нет, - осердился Кентавр, - все рвутся в
       Америку, а ведь это варварская страна. Отсутствие устоявшейся культуры, вульгарные дикие города, какое-то месиво из племен и народов. И чудовищная преступность. Вчера только читал в газете: один идиот взял да и перестрелял 10 человек. Просто от скуки. В Германии ничего подобного случиться не может. Что ни говори, это старая, проверенная временем Европа.
       - В старой, проверенной временем Германии один идиот перестрелял миллионы. Должен заметить,
       Кентавр Александрович, что вы выбираете самые пошлые и расхожие аргументы. Отношу это исключительно на счет вашего болезненного состояния. Кстати, шестью этажами ниже варится укрепительный бульон, и Люба обещалась быть по готовности.
       - Спасибо, спасибо, - пробурчал Цыпкин.
       - А может хотите чего более серьезного? Не запирайтесь, скажите, готов услужить.
       - У меня температура. Какое уж тут питье.
       - Температура, да, - согласился Харон, уныло обозревая ядовитые стены пенала.
       - Когда я был мальчишкой, - неожиданно начал Кентавр, - я очень любил деньги. Мелочь складывал столбиком, три копейки к трем копейкам, пятаки к пятакам. Потом менял на серебро. Когда собиралась длинная колбаса в 10 рублей, мать шла со мной в сберкассу, и я клал новую бумажку в коробку из-под зубного порошка. Хорошая у меня была мать,
       - убежденно кивнул Кентавр.
       Подольский сидел не шевелясь, боясь перебить сокровенную минуту.
       - Потом я купил велосипед. Отстоял за ним длиннющую очередь на Пушкинской. Ну, знаете, там, у театра Станиславского и Немировича-Данченко. В очереди дрались. Номера писали на руках. У меня было два номера. Один я продал. Каким-то цыганам,
       - улыбнулся Цыпкин. - В нашем дворе велосипедов не было. Сначала я катал всяких клопав, 10 копеек за круг. Потом стал давать напрокат. И уже через месяц вернул все деньги. Да, деньги - страшная сила, Харон Кирбитьевич, им все равно смеетесь вы над ними или нет. Их слово всегда последнее.
       - Боже упаси. Не смеюсь. Вовсе не смеюсь. Но
       что же было дальше? Когда вы одолели свое счастливое детство?
       - Дальше я, во-первых, хорошо учился, во-вторых, стал собирать марки. У меня завелась обширная клиентура и я делал хорошие деньги. Кентавр замолчал, лицо его медленно завернулось к подушке, и так же медленно широкие плоские веки закрыли глаза.
      
      
       Цыпкин возбужденно ходил по пеналу. Воспаленные глаза его горели тусклым огнем.
       Германия отказала. Окончательно. Бесповоротно. Правда, оставалась еще одна возможность, не столь веселая и заманчивая: пересечь границу нелегально.
       - На копытах в Германию, - криво усмехнулся Кентавр, останавливаясь у высокого окна. Дождь исполосовал стекло узкими серебряными хлыстами. Напротив и тоже на шестом этаже какой-то господин вышел на балкон, строго оглядел ряды матовых окон и, как показалось Кентавру, погрозил ему пальцем.
       Цыпкин отошел от окна.
       - Да, на копытах, - окончательно утвердился он.
       К вечеру был он у границы. Том помог ему вытащить тяжелую сумку.
       - Если войти в здешний лесок и идти все прямо, то минут через двадцать вы будете в Германии. Никуда не сворачивайте, а то можете угодить на пограничный пост. Советую дождаться темноты и желаю счастливого путешествия. - Том быстро сунул короткопалую бледную руку к горячей ладони Кентавра, хлопнул дверью голубого мерседеса и медленно откатился в густую тень пустынной дороги.
       Кентавр одиноко сидел на опушке, высчитывая надежность и глубину приливающих сумерек. Одет он был в плотный серый костюм, мягкую шляпу с узкими полями и известные свекольные сапоги, нареченные
       Хароном "Иванушки". Иванушки были надеты в видах возможной сырости и неопределенности предстоящей лесной дороги. Прошло два часа, Цыпкин все не двигался. Он опять прикидывал так и этак последствия своего решения, щупал внезапно дрожащей рукой шелковую подкладку с ушитой в нее толстой пачкой долларов, нервно потирал крылья трепещущего носа.
       - Ну, пора идти... или отменять всю эту музыку. - Лес стоял глухо, темно, настороженно. Треснул сучок под сапогом. Он вздрогнул, крепче сжал кулаки.
       - Э! Да что они мне сделают, черт побери, неожиданно осердился он, - на худой конец вышлют обратно. Ну, посижу, может, день-два. Это же Европа, не Сибирь.
       Кентавр ободрился, нетерпеливо отвел тугую ветку орешины, твердо зашагал вперед. Он все шел и шел, временами поглядывая на стрелку компаса, вделанного в широкий ремень швейцарских часов.
       Глаза его привыкли к рассеянной мгле. Он легко обходил тяжелые стволы дубов и вязкие высокие травы. Что-то повернулось в его душе. Волнение улеглось. Он рисовал на чистом и спокойном полотне воображения картины теплой будущей жизни. Руки его автоматически отодвигали кусты, мысли летели вперед, в еще неведомый, но безусловно готовый принять и жаждущий его успехов мир.
       Внезапно Кентавр услышал шелест падающей воды. Он замер. У высокой сосны небрежно одетый солдат освобождался от запасов баварского пива. Он стоял, широко расставив ноги, в упор глядя на
       Кентавра...
      
       Харон надорвал тонкий конверт. Обратная его сторона была записана плотным убористым почерком. 0н заглянул в конец послания, прошел в гостиную, лег на диван и принялся рассматривать бисерные строчки.
       "Дорогой Кирбитьич, (мои нынешние обстоятельства таковы, что я позволяю себе обратиться к вам с известной степенью фамильярности), вы, конечно, знали о моем желании непременно обосноваться в Германии. Какое-то иррациональное чувство толкало меня в этот угол
       Европы энергично и настоятельно. Но судьба распорядилась иначе. Получив формальный отказ, я был до того расстроен, что, кое-как побросав вещи в сумку, отправился на границу, надеясь пересечь ее в пустынном слабоохраняемом месте. Я думал добраться до Берлина, прокантоваться какое-то время в беженском лагере и с полугодовой задержкой, но осуществить наконец свою мечту.
       Сбился ли я с пути или подлец Том дал мне заведомо неврное направление, но я угодил прямо в лапы пограничников. Они были очень удивлены этой оказией, так как Наши ( потом мне подробно разъяснили) ходят совсем другим путем, не причиняя хлопот ни себе, ни им. Они совсем молодые ребята, веселые и любезные. Мы выпили много пива, но граница не перестала быть границей, и я провел ночь в полицейском участке, правда, в довольно комфортабельной комнате. Утром меня повезли в самый конец этого маленького городка. Я с тоской смотрел на его чистые гладкие улочки, нарядные домики и только одна мысль сверлила мне голову: НИКОГДА. Никогда не гулять мне по этим узким улочкам, никогда не сидеть в угловом баре. Никогда... Да что говорить! Я был совершенно убит и потерян. Меня поместили в гостиную, где я дожидаюсь процедуры возврата и откуда пишу это письмо. К сожалению, у меня временно забрали наличные деньги и документы, и вернут их только в Вене. Не могли бы вы повидать Лившицев, сообщить им о моих обстоятельствах, о проделке Тома и о том, что я не смог выполнить их просьбу. Надеюсь скоро увидеть вас, Любу, Феликса и всех тех, с кем мы так мило проводили время.
      
       Р. S. Пожалуйста, напомните фрау Харрар, что у меня течет туалет.
       Р. Р. S. Пусть Феликс передаст свой карточный долг Лившицам.
       С германским приветом, К. А. Цыпкин.
       Подольский перечел письмо, задерживаясь на неожиданных лирических оборотах, и вернулся в самый конец послания, к двум так характерно выскочившим просьбам.
       Люба, - крикнул он в шипящую кухню, Кентавр взят на границе. А также имеются проблемы с его германскими чувствами, туалетом и карточными долгами.
      
      
      
      
       Кентавр Александрович, распространив потертый чемодан, выложил на него блестящие ложки из набора "подарочный", которые шли за серебряные. (Цыпкин долго прорывался к серебряному бизнесу, но, почувствовав угрозу существованию, до времени отложил рывок), к ложкам добавился массивный портсигар с синим глазом на кнопке замка и, с некоторыми колебаниями, безобразное насекомое, вылепленное из дешевой желтой пластмассы, дрожащее "золотыми" ножками. Насекомое притворялось "элегантным изделием из янтаря". Оно явилось на свет Божий холодным февральским днем, когда Феликс отбывал в Страну Изобилия. Построив семью, обряженную в новое платье, он выдал отрокам до сего момента сберегаемые электронные часы, лелеемое изделие 2-го московского часового завода. Феликс сурово оглядел собрание и вдруг ткнул строгий вопрошающий палец в пластиковый мешок у ног младшего отрока.
       - А это что?
       - Это богатство, - за онемевшего младшего ответил старший. В мешке сохранялись давно и со тщанием накапливаемые камешки, цветные шарики, огрызки карандашей, солдатики и вообще все, что потребно порядочному десятилетнему человеку.
       - Дай сюда, - грозно протянул Феликс. Но тут накатило такси, вспыхнуло прощание, семья была поспешно засунута в салон мерседеса и с обличающим воплем: - Сволочь ты! - такси рванулось в аэропорт, а
       "богатство" - в крупичатый февральский снег. Тут-то и выпало из него окаянное насекомое, подобранное Кентавром. Отскребя все свои сусеки, Кентавр набрал только эту ничтожную дрянь, бросил ее в чемодан и явился на рынок с твердым намерением вышибить послений шиллинг. Завтра, воскресным майским днем, они летели в Америку.
       - В Америку за золотом, - беззаботно напевал Харон Кирбитьевич.
       Из Америки с говном, - мрачно вторил Поручик.
       Делать им было нечего, и все они толпились у серого чемодана Кентавра. Пуговкин не предвиделся. Он лежал без движения в своей громадной ампирной кровати, где-то на самом краю сознания смутно ожидая спасения: холодного, как его ночные призраки, баварского пива.
       Первым ушло насекомое. Пожилая хаусфрау высадила его на левый борт неизбежного болотного пальто. За ним отошел портсигар. Двое "коллег" торговали чемодан, осторожно качая его высокими ботинками. Кентавр, однако, не хотел расставаться с чемоданом покуда не устроятся ложки. Цыпкин, отдайте чемодан, ложки беру на себя, - скучал Поручик. Кентавр оставался тверд. Наконец и ложки были пристроены, но теперь пропали коллеги. Становилось жарко.
       - Идемте пиво пить, - предложил Харон.
       - Цыпкин, я беру у вас этот чемодан.
       - Не валяйте дурака, - холодно возразил Кентавр.
       - Но я серьезно. Обременен вещами, нуждаюсь в дополнительном чемодане. Держите 40 шиллингов.
       - Идем мы наконец? - хмурился Поручик, в досаде бросая об асфальт мелкую монету.
       - Пятак падал, звеня и подпрыгивая, - сообщил Харон, перехватывая чемодан из скользких пальцев Кентавра.
       - Какой еще пятак? - злобился Поручик.
       - Смотри учебник русского языка 5-го не то 6-го класса, параграф деепричастие.
       - А мы из параграфа причастие, - хрипло рассмеялся Голицын. - Желаем причаститься. Пивом.
       Кстати, Цыпкин, я слышал, вы деловой человек?
       - А в чем, собственно, дело?
       - А в том дело, что я собираюсь открыть балетную школу в Нью-Йорке. Не желаете поучаствовать? На паях.
       - Да, да, Кентавр, после крушения германской мечты самое время взяться за американскую.
       - В смысле крушения? - подозрительно оскалился Кентавр.
       - В смысле мечты, - мирно возразил Харон
       Кирбитьевич.
       - Вы тоже пайщик?
       - Никоим боком. Лишен специфических талантов. Засим разрешите откланяться. Раздет, несобран и семья в разброде.
      
       Расплескались синие дали. Прозрачный майский день до краев наполнил тихие венские переулки. Нарядные трамваи бодро бежали свежими бульварами.
       Лохматая напряженная толпа колыхалась у таможни, взвешивала угластые чемоданы, опрометью кидалась к посадочным местам. Мятое лицо Голицына не сулило ничего хорошего его говорливому толстому соседу. Обливаясь счастливый потом, тот поведал, как вместо положенных двадцати затарил по пятьдесят килограмм во все свои четыре чемодана.
       - Замолчи, паскуда, - сурово оборвал его
       Поручик. - Ты зачем здесь? Какие пятьдесят килограмм?
       - Чемоданы, - бормотал толстяк.
       - Профессия? - грозно вопросил Поручик. - Я тебя давно заприметил. - Он схватил его за трепещущее горло.
       - Пппусти, - жалостно хрипел толстяк. Харон Кирбитьевич с трудом разжал железные пальцы.
       - Ну, довольно, довольно. Покинем Европу без скандалов. Кентавр Александрович, вы прозреваете будущее. Что на горизонте?
       - Новый свет.
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Агафонов Василий Юлианович (julian@nep.net)
  • Обновлено: 16/11/2007. 120k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.