- Антихрист, убивец, сейчас милицию призову. Спровадит она тебе на старое место, - разбежалась старуха неожиданно бойкой визгливою бранью.
Он раздумчиво отошел от двери.
- Придется ждать клиента на улице.
Кентавр Александрович Цыпкин обогнул угол молочной, приметил ледяной накат, коротко отсеменил подбористыми ботами и заскользил к ноздреватой тропе, расшлепанной вечерними пешеходами. Дубленка его распахнулась, радостные олени заскакали на равнине шведского свитера. Тут же из чахлых ворот и вышел к нему Николай.
- Здорово, Кент, а я уж полчаса ожидаю. Чуть твою соседку не пришиб.
- Николай, я говорил тебе многократно: ты погибнешь от собственной грубости. Ираида Самсоновна - старая заслуженная стерва. Трогать ее не следует. Принес?
- Здесь, - Николай приложил кулак к неохватной груди. С ржавой щетиной, пропоровшей багровые щеки, он походил на в засаде присевшую бочку. То утробное свирепое, что составляло его сущность, выглядывало в мир через крохотные рыжие окошки с пронзительной иглою зрачка. Молча поднялись они по шатким ступеням. Бесшумно растворив входную дверь. Кентавр жестом послал
Николая в темную глубину коридора. У конца его затаилась другая дверь, обитая желтой клеенкой.
Глянец ее нарушался тремя замками, которые Цыпкин отомкнул с привычной сноровкой.
- Пожалуйте, - изогнулся он, приглашающе выставив узкую ладонь.
Николай тяжело закатился внутрь. Цыпкин небрежно бросил дубленку в задастое кресло.
Освободив замшевые боты, он устроил довольно тощие ноги в цветастые тапочки. Его ломкая фигура передернулась. Николай неподвижно стоял среди комнаты.
Кентавр Александрович скоро полгода как расстался с супругой. Вел он себя перед этим несколько легкомысленно: продал этюд Коровина, упустил "Успение" 18-го века в тяжелом серебряном окладе и дико загулял с Ликой Воробьевой из Дома Моделей. С ней, в самый разгар любовной игры. и застукала его Иннеса. Тесть на радостях изловчил ему комнату, вкатил туда пару кресел и, ликуя, исчез. Кентавр пробовал оттягать цветной телевизор, серебряный несессер и другие аксессуары счастливого начинавшегося брака, но в этом ему было отказано с твердостью. Зато к креслам добылся диван рытого бархата, гнутый столик и два кубачинских кинжала, обнимавшихся на бухарском ковре. Имелась и самурайская сабля, которой хозяин в минуты душевных волнений рассекал теплый воздух своего помещения. Цыпкин прошелся по комнате.
- Ну, давай взглянем, что там прислал Еремеич. - Николай расстегнул куртку, прогладил подкладку, выскреб продолговатую коробочку. Как настороженный жук застыла она у края багровой лапы. Цыпкин подошел ближе. Николай усмехнулся.
- В этой штучке четыре карата, и Еремеич желает вам счастливого пути.
- Ну, это еще не скоро, - Кентавр протянул руку.
- Погодь. - Николай задвигал рыжей щетиной. -
Не ведено трогать. Только показать. - Он опять разжал кулак, поддел край коробочки волосатым мизинцем. На черном бархате, мгновенно вобрав в себя скудный свет настольной лампы, переливчато брызгал огнем "Еремеич".
К Русской избе подкатились затемно.
Пожилой барбос в галуне принял неласково. Уперев кулак в овечью грудь Кентавра, он шипел:
- Нету местов, нету. Осади, гражданин любезный. Но тут к дверям набежали шумные гости. Ника
Веселов зашептал в квадратное ухо, барбос нехотя потеснился, и Кентавр Александрович въехал в гудящие сумерки. Гулялось отбытие в зарубежные сладкие дали. Ника, красавец, доктор наук и старинный знакомец весьма удачно женился. Его подруга, серая французская птичка, оживленно щебетала на дальнем конце увесистого стола. Пилось легко. Закусывалось обильно. Ника широко раскрывал почти заморские объятья старым товарищам. Через два дня Париж. На год, на два.
Может навсегда.
- Кентавр, дорогой, рад тебя видеть! - Ника все похлопывал его по плечу.
- Ты, я слышал, тоже отбываешь... на историческую родину?
- Да, - скривился Кентавр. - Иннеса подписала отказ от матерьяльных претензий.
- И как скоро?
Но тут ударили балалайки. Ника, не расслышав ответа, улыбнулся, глянул по сторонам и заспешил к очередной группе гостей. Кентавр подошел к столу. На нем все сидела тяжелая русская закуска: дрожащий холодец, с матовыми звездами моркови, отварная картошка, пересыпанная душистым укропом, кислая капуста, в узорчатой деревянной чашке, грибочки, распустившиеся в ароматной слизи, селедочка в нежных перламутровых жабрах, обложенная сахарными кружками лука, и даже сморщенный поросенок с хреном бесстыдно улыбался из какого-то румяного корыта. Кентавр потянулся к холодцу, налил в хрустальную стопку Посольской, опрокинул, налил еще...
Сегодня он брал справку в ЖЭКе. Справку выдали легко. Начальник все кивал лысой головой, в хитроватых глазках его светилось неожиданное понимание.
- Вы уж там не очень арабов-то. Не обижайте,
- улыбался он полными теплыми губами. Потом так же просто получилась справка об уплате за телефон. Потом он долго прорастал национальными корнями в направлении неведомого родственного дерева, пока не сложилось вполне приличное растение. Была, правда, одна заковыка: в паспорте утверждалась его принадлежность к могучему племени великороссов. На всякий случай подошел он в юридическую консультацию, где за скромное воздаяние в один рубль его уверили, что папа, Александр Абрамович Цыпкин, является совершенно достаточной гарантией выездного происхождения. И все-таки, и все-таки. Он решил подстраховаться: ссылаясь на Александра Абрамовича, изменить запись в домовой книге. Толстая девица, сидящая на записях, с удовольствием приняла расписной заварной чайничек, с которым Кентавр расставался в некотором напряжении. Но сделать ничего не смогла...
Кентавр помрачнел, рванул две стопки Посольской, притянул поросенка и, выложив порядочный кус, равномерно захруптел корочкой.
- Ну, ничего, - утешался он, - Бог не выдаст, свинья не съест. Сквозь шум и гам прорезались переборы гитары.
Высокий тенор звенел "Выхожу один я на дорогу". Балалайки, дружно подхватив, замирали на трепетной волне припева, со вздохом катились вниз, вновь открывая дорогу раздумчивой меланхолии тенора. Цыпкин, подперев голову ослабевшей рукой, закрыл глаза. Ему стало отчаянно грустно. Но это была сладкая грусть, когда хочется беспричинно плакать и о чем-то умолять...
Истаяла зима, отгремела буйная весна, зелень налилась тугим молодым соком, Цыпкин томительно ходил по комнате. Самурайская сабля дрожала в его руке. Вдруг все переменилось. Желанная открытка с разрешением явилась. Кентавр запел, закружился и бросился паковать чемоданы.
Солнце, закосив напоследок розовым оком, налегло на колючий ельник. К потускневшей коробке
Шереметьева Кентавра тянула цековская Волга. Мягко отщелкнув заднюю дверь, он высунул ногу и нервозной сиреневой туфлей исследовал почву. Благодатная прохлада обняла его щеки. Он потянулся, охватил горизонт широко вырезанными ноздрями. Шофер молча отомкнул багажник. Там, крепко нажавшись друг к другу, сидело три чемодана свиной кожи.
- В Америку, - саркастически усмехнулся Цыпкин. Родственников не ожидалось, знакомые разъехались, друзья... но о них давно возвестили:
- "Уж эти мне друзья, друзья... ".
- Здесь, что ли? - торопился шофер, положив живот на низкую стойку.
- Ну, вероятно, здесь, - нехотя согласился Кентавр. - Благодарю за труды.
Он вынул 25 рублей, вложил их в потную ладонь.
Очередь двигалась медленно. Когда пьяный грузчик схватил чемоданы, было совсем темно.
- Полтинник, - прищурил он наглый, кровью налитый глаз.
- Это грабеж, - замотал головой Цыпкин.
- Тут и их доля тоже, - грузчик ткнул заскорузлым пальцев в сторону таможни. - Конечно, если хочешь без багажа остаться...
Кентавр, ничего не ответив, пошел за его тележкой. В четыре проворных руки таможенники трясли барахло.
- Что объявляете в декларации: золото, серебро, драгоценные камни? Цыпкин неопределенно повел плечом.
- Покажите карманы. - Он выложил на прилавок авторучку, мелочь, платок. Его обследовали какой-то машинкой. У пряжки пояса машинка зашумела.
Снимите ремень, - вкрадчиво предложил молодой таможенник с кошачьими манерами. Кентавр удерживая брюки, засунул руки в карманы. За соседней стойкой досматривали женщину.
Гладкий мужчина горячо напевал в равнодушное ухо таможенника.
- Берта, сними серьги, - нехотя приказал он. Таможник безразлично взял серьги, отложил в сторону. Гладкий вновь склонился к его стертому лицу.
- Можете идти, - наконец объявили Цыпкину, и в этот момент он услышал:
- Кентавр, Кентавр Александрович. - У барьера стоял Николаша. Мощная грудь его разрывала пиджак.
- Извини, дорогой, припоздал, - распахнул он объятья. Кентавр неуверенно шагнул к барьеру. Николаша с силой притиснул его к груди.
- В левом кармане, - успел прошептать он сквозь плотные губы.
- Назад! - закричал пожилой таможенник.
- Раньше надо было прощаться. Идите на посадку.
Кентавр, несколько ошарашенный, двинулся вдоль металлических барьеров.
В самолете было жарко. Пассажиры напряженно глядели в иллюминаторы. Моторы завыли.
А ведь это навсегда, мелькнула туманная колючая мысль.
И тут же опрокинулись огни, и Земля огромной чечевицей въехала в иллюминатор.
Самолет подбросило. Кентавр нервно дернулся. Моторы, до этого едва урчавшие, внезапно бросились в самые уши. и он, обмирая, прикрыл лицо тыльной стороной ладони. Острая горечь рванулась из желудка, плесень проступила у впалых щек, губы сжались и омертвели.
- Желаете ободриться? Цыпкин отвел руку. Его сосед, наклонив круглую голову, прищурил глаз. Другой его глаз не смог победить тяжелое веко, и только высоко задранная бровь намекала, что усилие было приложено.
- Слово и Дело, - подмигнул круглоголовый. В руке его шаталась початая бутылка Столичной.
- Изволите покидать отечество в одиночестве? Он налил и протянул мятый серебряный стаканчик.
Как в свадебном несессере, вяло подумал Кентавр, принимая стаканчик. Его адамово яблоко с хрустом передвинулось. Зелень слегка отхлынула от острых скул.
- М-да, - вымолвил он. - Благодарю вас.
- Кстати, для облегчения сообщения, не назовете ли имечко? - круглоголовый, опять прищурился.
- Кентавр Александрович. - несколько сухо представился Цыпкин, слегка наклонив лошадиную голову.
- Харон Кирбитьевич, - сообщил круглоголовый, ловко закидывая стопку в алчущий рот. - В просторечии Рома. Прошу, - он быстро передал бутылку Кентавру, - нам еще болтаться не менее часа.
Кентавр хотел было осердиться, но передумал. Харон так Харои, мне что за дело. Стало совсем хорошо. Цыпкин не торопясь оглядел салон. Усталые дети спали в теплых объятьях матерей. Тяжелый темный мужчина в третьем от прохода ряду сурово пересчитывал деньги. Стюардессы толкали тележки с провизией. Вдруг ударила янтарная молния, рассыпались малахитовые стрелы, заиграли малиновым звоном. Кентавр опознал Берту и ее бриллианты, конфискованные старым таможенником.
Берта обернулась. Серьги очертили огненный круг и припали к ее длинной шее. Муж с вызовом уставился на Кентавра. Кентавр улыбнулся, осторожно поднялся с кресла и направился в туалет. Заперев кабину, он глянул в зеркало, тронул свежевыскочивший прыщик у верхней губы, заправил длинный волос, явившийся из левой ноздри, наконец запустил сразу насторожившуюся руку в левый карман. Вытянув темную коробочку, он поспешно откинул крышку. На глухой бархатной подушке не было ничего кроме сиротливой прорези для кольца. Цыпкин онемело глядел в черный подбой, потом поднял голову, упер пустой взгляд в запотевшее зеркало, зажал пустой футляр в кулаке и медленно спустил воду.
Автобус, оседая плавными немецкими рессорами, катил брусчатой мостовой. Магазины слепили невиданным блеском. В зеркальной их глубине объявлялась давно забытая легендарная благодать: тугие колбасы, потевшие прозрачным жиром, розовые гирлянды сосисок, прижимавшиеся к брусьям копченых окороков, пучки золотых кур, ветчина, от одного взгляда на которую горячо становилось в желудке. Автобус вырулил на широкий проспект.
Проехала ратуша. Нескончаемой вереницей выстраивались колонны, портики, чугунные решетки с геральдическими щитами, пышные лестницы, ведущие к бронзовым дверям. Строгие линии административных зданий прерывались зеленью парков, гранитными квадратами площадей, на которых возносились к жидкому австрийскому небу отрешенные победители. Порядок и покой провозглашали их имперские лица. Улицы сбежались тесней, автобус нырнул в прохладные сумерки. У дома с тремя золотыми коронами стоял господин в низкой тирольской шляпе. Обе руки его поднялись в приглашающем жесте. Пассажиры заволновались.
Кентавр Александрович сидел на плюшевом диване у старого зеркала в позолоченной бронзе.
Харон Кирбитьевич Подольский, уложив круглую голову на круглые колени Любови Михайловны
Подольской, дико всхрапывал. Воздух булькал в его натруженном горле. Страждущие покоя путники уже вольно раскинулись на необъятных, красного дерева кроватях (фортуна благословила странноприимный бизнес герра Марголина) и только три путешествующие единицы не были охвачены сервисом.
Но и здесь в самое ближайшее время обещалось полное удовольствие. Пока же герр Марголин прислал вкуснейшие булочки и замечательный кофе в серебряном кофейнике.
Михайловне. - Ваш супруг - весьма веселый человек. Этак лихо расправился с бутылкой.
Любовь Михайловна не знала, что отвечать и как понимать это "расправился", в поощрение или поругание. На всякий случай она улыбнулась. Полного удовольствия все-таки не случилось. Вдруг окончательно выяснилось, что мест больше нет. Харон Кирбитьевич был срочно пробужден.
- Зверски болит голова, - объявил он совершенно не заинтересовавшимся слушателям.
- Между прочим, Кентавр Александрович, могу я именовать вас просто Кентавр? Кентавр
Александрович, да еще с похмелья, есть чистое мучительство.
- Не вижу к этому никаких препятствий, холодно сообщил Цыпкин.
- Вы тоже можете называть меня Харон или Рома для большей теплоты отношений, Кирбитьич я резервирую в видах дальнейшего сближения. Цыпкин улыбнулся.
- Позвольте, кстати, узнать имя вашей очаровательной супруги.
- Не вижу к этому никаких препятствий, - глумливо захихикал Харон, - имя ее-Любовь. - Тут же сморщившись, он стал тереть левый висок.
- Алкоголь ведет к невосполнимым потерям тела, семьи и зарплаты, - торжественно провозгласил он.
- Господа, мы едем в отель Хернальсерхоф.
- Звучит непристойно и обнажает безобразную практику германской грамматики.
- Но спать-то там можно?
- Да, да. Вот вы увидите, это совсем неплохо.
Соборный колокол долбил жаркие окна. Ошалелые мухи бешено гудели в двойных рамах. Шкафы, серой шеренгой бредущие вдоль стен, накалились. Харон неохотно открыл глаза. Разодрав рот до боли в хрустнувшей челюсти, он вялой ступней нашарил тапочки, подошел к окну. Прямо перед ним, перечеркнутая эстакадой надземки, дыбилась громада собора. Харон потряс рамы. Эскадроны мух забубнили в мутные окна. Рамы не поддавались. Наконец он сообразил и дернул за пыльный шнур.
Верхняя секция растянулась на железных руках. Придушенная ранее какофония улицы разметала застойный воздух. Гремела надземка, вскрикивали трамваи, блеяли верткие мопеды, ровно гудела река автомобилей.
- Однако где же Любовь? - он еще раз оглядел комнату: пять пустых кроватей, жестяные шкафы, колченогий фанерный стол, заляпанную краской потолочную лампочку.
- Да, небогатые хоромы, - подтянув пижамные
штаны, Харон Кирбитьевич зашлепал на кухню. Кухня, она же прихожая, куда заезжали все прочие двери, оказалась большой темной комнатой с пузатым холодильником, чугунной плитой и ржавой раковиной умывальника. Потрогав плиту, Харон устремился в туалет.
Люба вернулась часа через два.
- Бананы ничего не стоят, и курица десять
шиллингов, правда синяя, - озабоченно сообщала она, выкладывая пакеты с едой на шаткий стол.
- Соседей видела?
- Нет.
- А наш мифический друг, не пересекались? - Люба молча дернула плечом.
- Там в вестибюле все на площадь побежали.
- Зачем?
- Ручки шариковые дают. По две штуки.
- Чего ж ты не побежала?
- Ну, Рома.
- И с пассатижами не шла на вытянутых руках.
Сообщали же, что югославы и прочие шведы не могут устоять супротив хромированных пассатиж.
- Кашу сварить?
- Кашу. Плакать хочется от такой свирепой нерасторопности.
Цыпкин, плотно сдвинув колени, сидел на стуле. Три человека окружали его: ражий дядя с грубым тяжелым лицом, квадратный парень, толстые слюнявые губы которого все время кривились, и седой господин, ожидающий дальнейших событий.
- Так вы уверяете, что футляр был пуст?
- Да, - устало выдохнул Кентавр, - я уже в десятый раз вам повторяю, пуст, абсолютно пуст.
- Но вы говорили, что видели камень.
- Видел. Четыре месяца назад, но даже в руках не держал. Седой отвернулся и коротко кивнул:
- Миша. Приземистый все с той же кривой ухмылкой сунул левый кулак в то место где элегантный пиджак Кентавра Александровича расходился серыми полукружьями, а правый - в его острую нижнюю челюсть. Цыпкин беззвучно повалился со стула. На губах его выступила кровавая пена. Миша поднял короткую ногу.
- Стоп, - тихо приказал седой. Наклонившись, он внимательно заглядывал в белые глаза поверженного Кентавра. Тот судорожно открывал рот. Наконец, с протяжным всхлипом дыхание вернулось к нему.
- Ну как, припомнили что-нибудь?
Цыпкин, тяжело дыша, мотал головой. Захватив рот рукой, от выплюнул два зуба.
- Печально, - Седой погладил свое холеное лицо, - но может быть еще печальней. Миша не знает удержу на работе. Слушайте меня внимательно, Цыпкин. Еремеич говорит у вас хорошая голова. Что ж, эту голову мы сохраним. Даже зубы вставим. Только не вздумайте с нами играть в кошки-мышки. Он помолчал, облизнул губы и улыбнулся.
- Иначе мы вам голову оторвем. Окончательно.
Кентавр прикрыл глаза. Длинная рубаха свисала с его острых колен, кончик языка бессознательно зализывал широкую дыру в передних зубах. С трудом повернувшись, он уперся в крашеный пол слабыми ломкими руками. Дрожь охватила его изогнутую спину, ознобной волной пробежала к икрам. Он снова повалился на пол.
Тяжело дыша, собрал свое нескладное тело, проковылял к умывальнику, сунул голову под холодную струю.
- Кто бы мог подумать, что у Еремеича такие длинные руки? Я был абсолютно уверен тогда в самолете, что меня надули как жалкого сопливого несмышленыша. Потом только сообразил отодрать донышко. - Кентавр вынул голову из умывальника, с отвращением глянул в зеркало.
- А что теперь? Ведь действительно оторвут.
Задумавшись, он привычно сунул большой палец к губам - неистребимая привычка щелкать ногтем меж лопатинами передних зубов, от которой его так долго и безуспешно отучала родительница. Палец уперся в свежую дыру. Выругавшись, Кентавр сел в засаленное кресло.
Харон отвел стеклянное крыло двери, вы- скользнул в грохот надземки. Старики в синих олимпийских костюмах печалились у пыльных кустов.
Ветер шевелил пух на их плоских затылках. Харон, огибая звенящие, тугим пучком бегущие рельсы трамвайного круга, повернул к собору. В огромной гулкой пещере никем не обремененные скамьи стекались к кафедре. Одинокая фигура у алтаря вопрошала Бога. Трубы органа обрывались над ее головой. Харон провел рукой по теплому дереву, сел на скамью. Спокойно и печально вспоминал он канун отъезда... Что-то крошилось под ногами.
Жизнь утекала меж пальцев. Время тащилось постыдно и равнодушно. И вдруг мелькнула возможность разом взорвать это пыльное существование, сбросить тяжесть империи, трупным ядом сочащуюся в крови. Это был шалый порыв, случаем выверенный шаг к предуготованной судьбе.
Друзья опечалились. С Игорем вышло и совсем нехорошо.
- Игорь Израилевич, отяжелели, - ласково обратился он к нему, - дозвольте до дому сопроводить.
- Сопроводить! Да я здесь каждый камень знаю.
Я-то у себя на Родине. Эх, Игоряша, Игорь Израилевич, человек
Божий! Ведь Родина предуказана судьбой. Она открывалась вам в вашем отечестве.
Нет, не захотел услышать. Так и ушел в хмельной злобе. А с Пашей, когда обвалилось старое житье, уехали прощаться в давно обжитой лесной угол. Вышли в глухую тьму, легли прямо у теплых
шпал, гляда в душную утробу ночи пьяными на все согласными глазами. И когда отмигали золотушным светом вагонные фонари и утихла железная дрожь, распили последнюю бутылку...
Густые удары сосчитали время. Синим пламенем вспыхнули витражи, подожгли золотую пыль. Харон медленно встал со скамьи.
Кентавр в свежем полотняном костюме восседал за столом. Перед ним дымилась тарелка бульона, и он осторожно крошил в нее ломтики белого хлеба.
- Я тут объясняю Любе как поступить с икрой и шампанским, - любезно заметил Цыпкин, обернувшись к Харону.
- Вообще-то, все нормальные люди знают как с этим управиться. Да мы будто и выпили всю водку, не уверен насчет шампанского. У нас есть шампанское. Рома, - кротко заметила Люба.
- Моя цены существенно выше чем у всяких там перекупщиков, - веско уронил Кентавр, рассекая воздух узкой ладонью. - Больше того, если вы направите ко мне людей, с каждого человека получите 20 шиллингов.
- Цыпкин, ваша деловая хватка не имеет себе равных. Мне больно за нерасторопных перекупщиков.
Предрекаю вам Светлое Будущее. Грядите во всей Славе его. Люба, могу я получить тарелочку бульона, а Кентавр Александрович - искомое шампанское?
Цыпкин вынул русско-немецкий словарь и остро отточенным карандашом перенес на бумагу следующее заявление: - Я хочу предложить Вам бриллиант исключительной ценности. Еще полчаса работы выявили следующие достоинства "Еремеича": - Вы не найдете в нем пороков. Его чистота уникальна. Я прошу за него... Тут он задумался, оглядел несвежие стены, пожевал губами. Сколько же спросить с этих колбасников? Кто-то тихо постучал в дверь.
- Войдите, - крикнул Кентавр, захлопнув словарь. Короткая женщина в мужских полуботинках решительно заступила на темные половицы. Тут принимают икру? - Она вонзила в
Кентавра напряженный черный глаз.
- Не принимают, а покупают. И дают хорошую цену, - мягко поправил Цыпкин.
- А водку берете?
- Да вы, мамаша, не расстраивайтесь, несколько фамильярно продолжил Кентавр, - берем, все берем. "Мамаша", обняв увесистую клеенчатую сумку, принесла ее на середину стола. Белая рука Цыпкина небрежно воспарила над разинутой кошелкой, провела изящный зигзаг и нырнула в задний карман серых хорошо отглаженных брюк.
- Вот, пожалуйста, - он с хрустом отсчитывал шиллинги, вытягивая и с легким поклоном вручая один за другим.
- Приходите еще, присылайте знакомых, буду рад. Женщина, запихивая деньги в обвисший старой кожей ридикюль, покачала головой:
- Больше нету. А может вы коробки принимаете? Такие, с картинками, у меня и доски есть...
Цыпкин охладительно схватил себя за мочку бледного уха.
- Ну, что ж, приносите. Можно посмотреть, - холодно протянул он.
На Ринге плескалось солнце. Оно высвечивало надменную мощь гранитных львов, присевших у летящих ступеней. Их прямые короткие лапы держали каменные шары. Черные лаковые автомобили, блестя хрустальными глазами и жаркой улыбкой радиаторов, замирали у кованых ворот. Кентавр Александрович замирал вместе с ними, угадывая за матовыми стеклами спесивую пресыщенность хозяев.
Когда-нибудь и он гордо утонет в податливой коже, а пока... Он переждал яичное пламя светофора, острой фигурой рассек кипящий бульвар, нырнул в прохладную зелень парка. Гравий пустынных аллей, нежно-розовый как крыло фламинго, строгая симметрия деревьев, неясные едва угадываемые звуки вальса выгладили его нетерпеливые мысли. Он шел медленно, черпая воздух нервными пальцами.
Очнулся Кентавр только у оперы, где его чуть не сшибла нарядная толпа. По Кертнер гуляли отменно выхоленные господа. Задрав гордые золотые головки, раскрыв в небрежной полуулыбке пунцовые губы, проносились молодые женщины, оставляя шелковый шлейф духов, тайны, восторга. Набегали и ватаги лохматых парней. Бренчали гитарами. Обнимали нестойких подруг. Иногда, раздвигая их
шумный круг, проплывали массивные броненосцы: Он
- в зеленой шляпе с пером, в толстых гетрах на могучих, корнями завитых икрах. Она - в необъятном болотном пальто и крепких тупоносых ботинках. Кентавр, оглядываясь, зашел в переулок.
Переулок был пуст. В его каменном горле затихал веселый гул Кертнерштрассе. Цыпкин медленно оглядел глухие ряды кирпичных особняков. Крадучись подошел к двенадцатому номеру, трепетно застучал кольцом в дубовую дверь. Время остановилось. Он припал ухом к дереву. Щелкнул замок, другой. Сгорбленный человечек вопросительно поднял голову. Взгляд его обежал костистое напряженное лицо Кентавра, узкие бескровные губы раздвинулись. Он усмехнулся.
Кентавр поспешно вынул из кармана бумажку, где ровным круглым почерком было написано:
Вы не найдете в нем пороков. Его чистота уникальна. Если мы столкуемся в цене, он ваш".
Герр Хоффман прочел послание, еще раз усмехнулся и, загребая воздух крохотной ладошкой, пригласил следовать за ним.
Люба варила курицу, сосредоточенно снимая пену деревянной ложкой. Сладкий запах куриного бульона разливался по всем этажам отеля
"Хернальсерхоф". За темными дверями семейных и одиночных номеров, на общих кухнях и спрятанных под кроватями электроплитках, утром и вечером, буднями и субботами варили курицу, эту кроткую птицу. Люба сняла последний клочок пузырящейся пены. Зачерпнув ложку, с удовольствием разглядела золотые бляшки. В дверь сильно постучали.
- Иду! - крикнула она, поспешно проглатывая бульон и думая, что соли все-таки не хватает. За дверью стоял человек в кепке, левая рука его держала расписную балалайку, лицо сморщилось в короткой улыбке.
- Есть что-нибудь на продажу: икра, бинокли,
часы, кораллы? Люба не знала что отвечать.
- Меня зовут Гриша, - неожиданно объявил он, снимая кепку.
- У нас, кажется, есть подзорная труба, неуверенно протянула Люба. - Вы покупаете трубы?
- А часов с паровозом нету? Такие, знаете, карманные. На крышке паровоз, "Иосиф Сталин", добавил он, подмигнув.
- Что?
Паровоз, - нетерпеливо повторил он, пристукивая коротким хищным сапогом.
- Нет, - смутилась Люба, - паровоза нет, труба только.
На трубе далеко не уедешь, - резонно заметил Гриша.
Гриша, Гриша-музыкант. Он бойко ударил по струнам, навесив серое лицо над малиновыми петухами, резко оборвал игру, поклонился и вышел.
Кентавр Александрович, переломив длинный корпус, смотрел в схваченное широким латунным поясом увеличительное стекло. Под ним на глухом бархатном ложе, растекаясь в кипяших брызгах, лежал "Еремеич".
- И сколько же вы за него хотите? - с бледной улыбкой на чистейшем русском языке вопросил герр Хоффман.
- Вы говорите по-русски? - изумился Кентавр.
- По-английски, французски, итальянски и, с вашего разрешения, по-немецки. Та же бледная снисходительная улыбка тронула его губы.
- Отчего же сразу не сказали? - насторожился
Кентавр.
- На то есть свои причины, - спокойно возразил герр Хоффман, - так какова же ваша цена?
- Двадцать тысяч, - медленно объявил Кентавр.
- Шиллингов?
- Это смешно. Долларов конечно, - нахмурился
Цыпкин.
- Большие деньги, - маленький человечек осуждающе пожевал губами. Но не для вас, - галантно поклонился
Кентавр, - вы отлично знаете, что камень стоит вчетверо больше.
- Не будем торговаться, - мягко прервал герр Хоффман.
- Так вы согласны? - залучился Кентавр, победно трепеща ноздрями.
- Согласен я пока только в одном, но весьма существенном.
- И это существенное?
- ... есть то, что камень вам не принадлежит.
- Паазвольте, - широко и растерянно запел Кентавр, - паазвольте. - Кадык его глухо щелкал в пересохшем горле.
- Вам ничего нельзя позволить, Цыпкин.
Кентавр резко обернулся, он сразу узнал этот голос, от дальней стены низкого зала, медленно скользя острыми лаковыми ботинками по китайскому ковру, приближался Седой. Правая рука его лежала в жестком кармане спортивного пиджака. Опав острыми складками. Кентавр неотрывно смотрел в холодные равнодушные глаза.
- Вы - человек без ценностей, - ровно продолжал Седой. - В прямом и переносном смысле,
- добавил он, бросив короткий взгляд на бархатный гробик с сияющим бриллиантом.
- Но как нравственный урок и предупреждение еще можете послужить нашей организации. Он плавно вытянул руку из кармана, поднял вороненый ствол и нажал курок...
Люба возилась у плиты, когда входная дверь с треском въехала в стену. Бритый господин в джинсовом костюме прошел к дверям комнаты. За ним слышалось тяжелое задышливое сопение.
- Кажется, мы ваши соседи, - улыбнулся он, - спокойно, Мишка, веди себя прилично. - В кухню закатилась кривоногая собачонка. Ее круглая приплюснутая морда с оттянутыми кровавыми веками и заморщенной пуговицей мокрого носа была точной копией страшных собачьих морд из сказки Андерсена о солдате и огниве. Люба хорошо помнила растрепанную книжку с бравым усачом и свирепыми псами на кривых вывернутых лапах, сидящих у кованых сундуков.
- Познакомься, Мишка, это наша соседка. Ее зовут..?
- Люба.
- Ее зовут Люба. Понял? Ну, а я Кирилл, реставратор из Москвы. Проездом, так сказать, по своей надобности. Вы одни?
- Нет, я с мужем, - почему-то виновато ответила Люба.
- Ничего, ничего, это, знаете, бывает. У меня вот тоже Мишка и Нонна, в некотором роде супруга.
Кстати, куда она подевалась?
- Ваша "в некотором роде супруга" здесь,
Лившиц. И хватит трепаться. Нонна, чернявая быстрая женщина с белым полным лицом, на ходу поздоровавшись, вошла в комнату.