Всякий раз, когда я слышу неожиданную растяжку гармони и первые раздольные слова, мне сейчас чудится непременно пьяноватый, хрипловатый, с проглоченную слезою голос, зачинающий широкий распев, и уже ввергнутый в надлежащую скорбь, уже обнимающий всех бесшабашным своим обаянием. Мне видится просторное как дверь, ветрами жизни исписанное лицо, с безумно лихими, все принимающими глазами. На лице этом сидит вкривь и вкось налаженная бескозырка, а само оно - на безногом туловище. Мощь этого туловища - невероятна. И...
Рр-аскинулось моо-ре широ-ко.... Во всю ширь все обнимающих рук. Тогда-то песня эта на всю жизнь повернула и тронула сердце.
Начинается она как будто вполне эпически, как бы безлично:
Раскинулось море широко...
Да море и не может по-иному раскинуться. Его безбрежность вполне передается этим любимым и привычным народу "широко". Да и что в России не широко? Ее пространство, ее гениальность, ее бездарность, безумная безудержность, безмерная робость - все воплотилось в одном единственном слове. И именно в этом едином воплощающем слове лежит запев второй строфы.
И волны бушуют вдали...
Картина бушующих волн уже несколько ломает эпический запев, уже навевает неясную истому насторожившемуся сердцу. Не совсем правда ясно, почему они бушуют вдали. Но, если обратиться к следующим строчкам, тут же все и разъясняется:
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от нашей земли.
Трижды сказано: вдали, далеко, подальше. Это очень грустная троица. Она подспудно говорит: никогда, никогда, никогда не увидать родной земли. Вот почему волнам надлежит бушевать "вдали". Но совершенно замечательно третье "подальше". В этом третьем и окончательном далеке вживую воплощается та запредельность просторечья, которой столь мастерски распоряжался Андрей Платонов. Народ может пользоваться языком как попало и попадать. В выражении сокровенных чувств его ведет сокровенный инстинкт. Ведет и выводит.
Но вернемся к песне.
Товарищ, я вахты не в силах стоять,
Сказал кочегар кочегару.
Огни в моих топках совсем не горят,
В котлах не сдержать мне уж пару.
Здесь уже вплотную объявляется герой, вполне безличный. И потому - ты, я, он. Любой может его заменить. И любому народ будет сопереживать. Сопереживать потому, что уже чувствует ветер погибели.
Товарищ ушел, он лопату схватил,
Собравши последние силы,
Дверь топки привычным толчком отворил,
И пламя его озарило.
Как будто ничего выдающегося, обычное просторечье. Но песни и не надо никакого выдающегося. Она уже набрала дыхание, она уже летит. В ее топку можно бросать любые слова. Есть, правда, и еще кое-что: товарищ-то ушел. То ли не заинтересовался, то ли не мог ничем пособить. В любом случае герой остается один на один со своим несчастьем, тем самым его углубляя.
Окончив кидать, он напился воды,
Воды опресненной, нечистой.
С лица его падал пот, сажи следы,
И слышит он речь машиниста....
Опять просторечие, не слова, а топливо для птицы-песни. Но все же есть здесь и прелесть наивных средств разворачивающейся трагедии: бессильный пот, тяжесть труда, и особенно эта опресненная нечистая вода. Много ли народа на Руси разумело, что такое опресненная вода? Но уж коли не чистая, то и "опресненная" - что-то скверное. А коль непонятное, то и еще сквернее.
Ты вахты, не кончив, не смеешь бросать,
Механик тобой недоволен.
Ты к доктору должен пойти и сказать,
Лекарство он даст, если болен.
Такие вот речения рьяного машиниста. А кто такой машинист? Такой же матрос, на одну, много две ступеньки повыше. Нет, сочувствия кочегару от него не добиться. Он - при начальстве, и слог его уже оказенился, "повысился": не смеешь, должен, "механик тобой не доволен". Не известно, внял ли его "должествованиям" наш кочегар, и пошел ли он к доктору. А может, уже схватило сердце, и, задыхаясь, он бросился наверх. Трагедия созрела, и все предыдущие (исключая начальных) строфы уже не действительны, не нужны. Наше подсознание отлично с этим справляется. Практически каждый, кто слышал знаменитую песню, без труда вспомнит начало и нижеследующие строчки. Все же что между ними, проваливается невесть куда. Топливо.
На палубу вышел, сознанья уж нет,
В глазах у него помутилось.
Увидел на миг ослепительный свет,
Упал, сердце больше не билось.
Что здесь поражает? Абсолютная экономия средств, чуть ли не протокол. И невероятная энергия описания: вышел, потерял (сознание, глагол пропущен, но он подразумевается), помутилось, увидел, упал, не билось. Ничего не упущено, даже классическая вспышка ослепительного предсмертного света. И сгинул безвестный кочегар. Сгинул, как и предчувствовалось, "подпльше от нашей земли".
К ногам привязали ему колосник
И койкою труп обернули.
Пришел корабельный священник-старик
И слезы у многих сверкнули.
Но сердце слушателей еще недостаточно надорвано, и перед ним разворачивают картину манипуляций с мертвым телом. Любит растравить себя до слез, вдрызг изжалобить русский человек. Морская матросская специфика опять идет в дело. Как хоронят покойников на море? В общих чертах известно: заворачивают тело в подходящую холстину, к ногам вяжется тяжесть и тело отдается ему, морю. Но знал ли русский крестьянин что такое колосник? (Брус топочной решетки, на которую кидается уголь. Такие решетки часто выгорают и образуют запас тяжестей, вполне подходящий для описанной оказии.) И как это возможно тело обернуть койкой? Да матросская койка - просто парусиновый гамак. Даже и не тело, а казенный "труп". Этим "трупом" бедный кочегар приводится как бы в еще большую степень неодушевления. Все непонятное в описываемых обстоятельствах призвано усилить сочувствие, увеличить сердечный надрыв, вызвать общее хоровое причастие. Да оно, сочувствие это, декларируется и в песни: "и слезы у многих сверкнули". Раньше его было как-то меньше: товарищ выслушал жалобы да и ушел, машинист сделал внушение, механик остался недоволен. Но стоило умереть - и вот оно, сочувствие, тут как тут. Воистину, любить умеем только мертвых. Но надрыв продолжается и классически разрешается в рыданиях хрестоматийной старушки-матери:
Напрасно старушка ждет сына домой.
Ей скажут - она зарыдает.
Образы-клише народного мифотворчества здесь налицо: мать - непременно старушка, непременно, с тоскою сердечной, ждущая сына домой. (Равно как и священник в предыдущих строчках - непременно старик.) Реакция матери не только ожидаема, но просто обязательна: плакальщица за всех убиенных и загубленных. Но клише в данных обстоятельствах более чем уместно. Образ матери - золотой запас народной сердечности, той самой, из которой полной мерой черпает песня. И где же зачерпнуть ей полнее?
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
Но вот слезы выплаканы, сердечная тоска утишена, переведена в светлую грусть. Грудь дышит чище, просторнее. Распев ширится, выглаживается, обретает эпическую мощь. Бегут волны, бегут и пропадают. Бежали до нас и будут бежать после нас. И много еще жизней перейдет через эти воды, и много упадет еще слез...