Александр Акулов

  ПЛАЗМА

  Проза для высоколобых

   (Издание третье, измененное)

  ИПК

  'Печатный элемент'

  Санкт-Петербург

  2022

УДК 82-3

ББК 84(2Рос-Рус)6-44

А 44

Александр Акулов. Плазма. Проза для высоколобых. Издание третье, измененное. - СПб.: ИПК "Печатный элемент", 2022. - 700 c. /база/

Редакции сверены 06. 03. 2023

Название "Плазма" соответствует основному приему Александра Акулова: расплаву, растворению и взрыву традиционной прозоструктуры в моменты кульминаций. Бытовые эмоции минимальны. Книга заглядывает совсем в иное: наблюдаем попытки выхода за грань посюсторонних феноменов. Действуют разнообразные полусверхлюди и частичные небожители, междумирки и нимфоиды, но, как правило, нет фэнтези. Зато связанная с иллюзорностью бытия фантастика - во всех диапазонах и регистрах. Главный герой - цивилизация на фоне метафизической тайны.

Поставленный в позицию "вне времени" художественный текст иногда чередуется с документами из проблематичного мира параллельной истории. Общий знаменатель всего - сновиденная реальность.

УДК 82-3

ББК 84(2Рос-Рус)6-44

ISBN 978-5-91281-088-6

No Акулов А. С. Плазма. 2011

No Акулов А. С. Проза. 1980-2010

No Акулов А. С. Третье издание. 2022

Содержание

Большой рассвет .......................................

Под новым склонением ..............................

Абальмантовое дерево ...............................

Цветной рейд ...........................................

Шапито ..................................................

Мистерия ................................................

Струнный случай ......................................

Перелом ..................................................

Как тогда было ..........................................

Суп из топора ..........................................

Напарница ...............................................

Омолок ...................................................

Лиловый мотив ........................................

Баллада о высоком дворце с овальными окнами

(женский текст) ........................................

Пузыри на сетчатке (мужской текст) ..............

Хеппи-энд ...............................................

Да-а! ......................................................

Техника безопасности ................................

Другие ...................................................

Разноцветный зодчий .................................

СИНЕРГЕТИКИ (повесть) ...........................

ЧУЖАЯ ВСЕЛЕННАЯ (слой хроноцикла) ......

ЧАЙ С МАНДОЛИНОЙ (роман) ...............

Творческая лаборатория ("Березовск-8 за Арзамасом-26". Фрагменты и

вырывы) ...............

БОЛЬШОЙ РАССВЕТ

(Дежавю-притча)

По ночам перемещались вещи. Вначале ему казалось, невнятные звуки доносятся из-за окна. Потом он обвинял приемник, из которого ушла волна станции.

Но это гипотезы. Чаще плавали в воздухе пластмассовые вещи, коверкали форму, изгибались. Порой они со странным шумом роняли себя с высоты, вызывая лавину падающих предметов.

На смену перетасовке обыденного заступили сингулярии. Эти штуковины походили на гигантских парящих светляков или на звёзды, вертящиеся близ друг друга. Звуков они не издавали, надвигались и отодвигались сияющими пятнами. Иногда превращались в серо-молочных или цветных "змей" и "змеенышей". Стоило на них внимательно посмотреть - и они бросались в его сторону, вращаясь вокруг собственной оси. Ввинчивались в ведомую только им сокровенную фибру души, затем исчезали из обозримого мира.

Через неделю после того, как такое прекратилось, он проснулся на улице, в двухстах метрах над площадью от криков:

- Человек летит! Человек летит!

В следующий раз он несся под облаками и слышал или чувствовал точками кожи отдаленные возгласы: "Огненный человек летит! Ог-ненный человек летит!"

При третьем полете его приняли за ангела, а белесый огонь на его спине - за крылья.

Появились другие ангелы. Бесстыдно голые, изредка обволакиваемые завихрениями падающей со спины огненной вуали, они опускались до самых домов. Касались ногами телевизионных антенн, шпилей, гребней крыш. Их будто тянула вверх и распрямляла незримая сила, а выгля-дели они пульсирующими, подобными холодному пламени.

С каждым днем число ангелов увеличивалось, а их огненность росла. Они уже парили целыми стаями. Эти создания не общались, но участвовали в некоем едином действии. Они напоминали животных или отупевших людей, лунатиков, не соображающих, что именно они творят.

Ему думалось: "Как это?", "Зачем это?", "Разве можно быть мерцающими бабочками и ни грана еще?", но поделать он ничего не мог. Мудреная мистерия продолжалась. Эпизодически колебались и рушились дома, мосты, сталкивались горы. При очередном хороводе земную твердь тряс--ло, а из ее недр кое-где прорывался ядовитый желтоватый дымок.

От полетов ангелов реки переиначивали русла, города и поселки затапливало где водой, а где - раскаленной магмой. Но вот нелепость! Всё происходило так тихо-тихо, мирно-мирно, словно в немом фильме: витальные существа теряли во время катаклизмов слух и болевую восприимчивость. Плохо для тела - хорошо для души! Пусть телу скверно, лишь бы душе, душе было просторно и светло! Ангелов кружило все больше. Если где-то сохранялись целыми шпили и антенны - на них размещалось по десятку ангелов сразу.

Одним приятным утром, когда в небе реяли миллионы персон, Солнце, звёзды и планета Земля исчезли. Пропали и ангелы, перестали ощу-щать сами себя и видеть...

Наступило что-то... Что-то Оно, суть которого чрезвычайно сложно обозначить, и название чего не удается выговорить.

ПОД НОВЫМ СКЛОНЕНИЕМ

Мне удалось дожить до 15 000 года. Наша эпоха интересна статистикой. На Земле ныне - 170 миллиардов человек. Ежечасно погибают 33,3 миллиона жителей и 33,3 миллиона рождаются в бредококонах. К освободившемуся месту рожденного взрослого припортируют за одну минуту две наносекунды. К сожалению, этот срок велик и опасен. И, к прискорбию, - короток: явленный может дать дуба по той же причине, что и его предшественник. Исключительно страшно глобальное зацикливание рождений-кончин. Из-за этого случилось 13 кризисов недопроизводства биомассы.

Каждую пятницу исчезают 24 мелких города с сорокамиллионным населением и 24 города обретаются вновь, но уже не на Земле, а на другой планете. Та планета - ее так и называют: Другая планета - чудовищна. Внутри она пустая, зато в три раза огромней Солнца, а ее звезда - с Юпитер, непонятным образом всходит и заходит в самой планете. Но жители не обитают на внутренней стороне: Другая планета устроена по принципам гиперримановых геометрий и не имеет внутренней стороны, как, впрочем, и наружной.

А на Земле? На ней каждый понедельник вырастают 99 чужих городов с чужим населением. Чужие во всем похожи на землян, опричь того, что они в несколько раз меньше. От подобных пертурбаций население постепенно мельчает. Это прогрессивно и практично. Ведь дублирование мелких людей требует гораздо меньше материалов, а их содержание - меньше средств. Разумеется, эти крохотульки не наши, но сие никого не волнует.

Преимущественно люди умирают не своей смертью: они идут в пищу насекомым. Убивать насекомых запрещено, да и невозможно. Правда, некоторым полиционерам изредка дозволяется стрелять в них микроскопическими сахарными пулями.

Согласно прогнозу известного журнала "Скотт", в следующем столетии габариты Гомо[1] сапиенс миникус уменьшатся еще, а стало быть, люди не будут доступны и восприятию инфузорий. Главную угрозу жизни даст броуновское движение.

Надо сказать, ваш покорный слуга считается долгожителем и относительно крупной особью. Так, позавчера я развлекался тем, что летал близ озера на стрекозе красотке и схлопотал штраф в 200 тавриков. Это мизер. Занимаясь контрабандой медвяной росы, я за час зарабатываю вчетверо больше.

Иногда у меня пробуждается мысль, что я рожден не в бредококоне, а незаконным естественным способом. Развивать ее не думаю: в каж--дого новорожденного взрослого закладывают память о фиктивном райском детстве.

Около года назад возникло обстоятельство престранное: целый месяц не видел ни луны, ни звезд. Небо было непрерывно затянуто дымами, облаками, туманами, и мне пришла в голову догадка: "Я на гиперримановой планете!" И не раз даже чертил треугольник, дабы удостовериться, равна ли сумма его углов 180 градусам? Действительно! Но как мог проверить? Изменились не только треугольники, но и приборы! И все-таки остатки слабой надежды заставляли измерять. Вдруг я на Земле! Однако сложить углы не удавалось, а когда удавалась, упрямо оказывалось одно: результат равен нулю.

Крыша моя поехала и почудилось: я живу не где-то, а на Земле древнего **-го века и нахожусь в лечебнице для генерал-фельдмаршалов. В числе преступлений мне почему-то приписывали изнасилование Деда Мороза и бранные слова по адресу кареты высокопоставленного чинов-ника, которая обрызгала меня грязью. Но по наитию таки отыскалась златая истина: "Вокруг - подсадные утки и лжесвидетели!" В самом де-ле, разве может существовать фантастический феномен, называемый "грязью", во времена каретостроения? А с Дедом Морозом проще: многие знают, что, в отличие, скажем, от Будды, Мухаммада и Лао Цзы, его не было. Персона он не историческая, а мифическая.

Логическая мощь этих доводов проявилась: лечебница, санитары, генералы исчезли как наваждение.

Я мигом собрал циркули, транспортиры, а также прочую измерительную дребедень и велел рабочему муравью выбросить эти вредные для здоровья предметы куда следует.

1986 г.

АБАЛЬМАНТОВОЕ ДЕРЕВО

Некогда на земле росло абальмантовое дерево. Раскидистое, не выше яблони, с коротким и гладким розоватым стволом и сочными светло-зелеными листьями, оно выглядело легким и нежным, съедобным от корня до вершины.

Плоды дерева издалека напоминали мандарины. Вблизи поражали просвечивающей кожурой и полупрозрачной мякотью с иссиня-черными семенами.

Ядовитыми листья и плоды дерева не считались, но отведавший их начинал ощущать себя очень чудну, а затем обычно умирал: либо от укуса бешеной собаки, либо от раны, полученной в драке, либо еще от чего. А если не отдавал душу, то стремился просверлить себе голову, выколоть глаз или повеситься.

Цветки абальмантового дерева походили на дохлых бабочек и пахли чем-то непостижимым. Запах не казался ни плохим, ни приятным. Он был до умопомрачения завлекателен. Принюхавшийся к цветкам норовил принюхаться больше: за одним ароматом как бы скрывались два, за этими двумя - новые ароматы. Человек, попавший носом, чувствами и рассудком под влияние дерева, желал мыслить и жить запахами, плыть за ними в блаженных видйниях, а время превращалось для подобного простака в бытие запахов, а не вещей.

Непреодолевшего тягу к дереву пробирала странная дрожь. Постепенно она усиливалась, бедняга преображался в мутное пятно и исчезал.

А те, кого оттаскивали, говорили, что не претерпевали боли; их будто игриво пробовал разрывать на части легкий и радостный дух.

В ту пору, когда произошла наша история, абальмантовых деревьев почти не стало: их вырубили осужденные. Интересующимся приходилось совершать дальние путешествия. Последним добрался до дерева чиновник Диленай.

Диленай с отрядом солдат забрел в ненаселенные области провинции Сибей за урочища Юйгушана и заметил цветущее дерево у подножия горы Свютицай.

Сперва Диленай отвел воинов на четыре чжана от дерева, привязал солдата Тангун-Гёна на длинной бечеве к своему поясу, принудил перемещаться у дерева, чередовать позы. Отпустив солдата, Диленай еще раз определил направление ветра, осмотрел скалу, возвышающуюся в десяти шагах с наветренной стороны, и приказал приковать себя к ней. Три дня и три ночи прикованный Диленай простоял у скалы. Его еле живого поместили в паланкин и унесли.

Провидению было угодно, чтобы Бабундох, правитель провинции, обо всем узнал, и в подробностях. Он, не раздумывая, велел исполнить правосудие. Законы Поднебесной ясны как день; поэтому после долгих пыток Диленая казнили, а солдатам дали по пятьдесят палок. Самый крепкий из них, Тангун-Гён, не выдержал избиения: его призвал Владыка потустороннего мира. Остальных воинов отряда Бабундох направил к порогам реки Хунгшуйхэ для смены гарнизона крепости Дунпо. В дороге идущих накрыла снежная лавина. Ни один не спасся.

* *

Минула сотня лун. Приближенные и слуги Бабундоха стали замечать непривычное: иногда на часы, иногда на дни правитель куда-то исчезает. Его портные шептали:

- Ван быстро изнашивает одежды! Каждый день шьем новые!

Одежды ли главное для князя! Кто больше Бабундоха удачлив, счастлив, весел? У князя были кладовые с драгоценностями, двенадцать жен, много детей, восемь дворцов и любовь Повелителя подлунной.

А умер властитель, подвергнувшись чудесным превращениям. Однажды вечером он сидел на террасе в обществе писцов. У ламп стаями носились бабочки. Внезапно его голова приобрела прозрачность и пропала. Едва проблескивали глаза и зубы. Затем всё ослепила вспышка - и раздался страшный раскат грома. Задымилась ветка тунгового дерева. Бабундох сделался доступным зрению, но это оказался помолодевший Бабундох: его лицо, кожа, волосы, движения заменились на юношеские.

Никто не произнес благодарения Небу, никто не потребовал принесения очистительных жертв. Писцы были неискушенными.

- Хао Ван Бан Чжур, хао! - только воскликнули они.

И необыкновенное тело Бабундоха немедленно покрылось язвами. Ночью правитель скончался в мучениях.

Через восемьдесят разливов рек внук Бабундоха князь Маманхай обнаружил: ворота в давно забытый замок Осенней Задумчивости тща-тельно заложены кирпичом. Не отыскав другого входа, он приказал сломать стену.

Поднявшись по лестнице замка и пройдя боковую анфиладу, князь узрел огромную залу с испорченной стеклянной кровлей. В зале росло абальмантовое дерево. За десять шагов его окружала высокая и прочная стальная ограда, снизу доверху ощетинившаяся длинными шипами. Дерево было невредимо, но высыхало и, наверное, потеряло способность цвести.

Маманхай подошел: на острых шипах ограды висели клочки шелковых и парчовых одеяний.

ЦВЕТНОЙ РЕЙД

Подлодки типа "Скилэнд" довольно внушительны. Они оснащены почти игрушечными бесшумными двигателями. Боевое снаряжение этих субмарин не занимает много места, но на них не повернуться из-за агрегатов спецназначения. Совмещение камбуза с гальюном, а спального кубрика - с машинным отделением - полбеды. Гораздо хуже то, что пройти из кубрика в камбуз, не пропоров живота о детали спецоборудо-вания, не представлялось возможным.

В N... году такая подлодка забрала меня поздно ночью. Я вёз пакет из Главного штаба флота. Всю ночь снился скверный сон об одном и том же. Снилось, будто я сижу на корточках на лесной поляне, упираюсь плечами в колени и непрерывно вытаскиваю из горла застрявшие в нем серебристые гвозди. Гвоздей было штук пять или шесть, но я вытащил их несколько дюжин, а они не убавлялись.

Проснулся поздно. Сильно пахло земляникой. Лодка шла под поверхностью воды, выставив перископы. Я спешил по щелеобразному коридору-лабиринту в противоположный конец судна, часто держался за поручни и вентили спецоборудования. Коридор внушал смутную тревогу, но иного рода, чем связанную с опасением наскочить на прущие из стен, потолка и пола металлические штыри.

Камбуз-гальюн выглядел оригинально. В центре громоздилась внушительная модерная плита, похожая на компьютер зенитного уп-равления. Все сверкало нечеловеческой стерильной чистотой. Вдоль стен располагались столики наподобие перил. Что касается приспособлений для естественных потребностей, то их не обнаружил. В камбузе торчал кок-уборщик, а рядом околачивались отдыхающие от вахты матросы с лицами интенсивно-лилового цвета и пластмассовыми дозиметрами в нагрудных петлях черных тужурок. Эти люди появились на свет из яйцеклеток штамма AР-400-БЮЗ, оплодотворенных в ретортах Морского ведомства. Матросы оказывались промежуточным про----дуктом производства - я не смог вспомнить: подвоем или привоем.

На моем френче не было знаков различия, и матросы приняли меня за командированного мичмана. В действительности я числился временно призванным офицером запаса. Облокотившись по примеру матросов о пристенный столик, достал пачку сигарет и закурил, не подавая особого вида. Матросы не скрывали недоумения. Один из них решился на не совсем внятное движение, но в этот момент до мозга дошло хитрое устройство не только камбуза, но и гальюна, и матрос остался на своем месте.

Когда я вернулся к облюбованному столику, меня обступили матросы во главе с коком и потребовали сигарет. Они определенно осатанели от длительного рейда и запрета курить на судне. Моя пачка затанцевала. То там, то тут замелькал язычок зажигалки. Почему-то каждый, словно дикарь или ребенок, норовил щелкнуть зажигалкой сам, не собираясь прикуривать у соседа.

Через полминуты морячки побросали сигареты и начали плеваться. Мне возвратили пачку. Сигареты у них загорались, но не дымились. Вскоре перестала дымиться и моя. После того как матросы шваркнули сигареты - она сделалась совершенно безвкусной.

Я удивился, что от котлов на раскаленной плите не поднимается пар.

- Четвертые сутки суп в котле не закипает, - выпучив буркалы, произнес кок.

Матросы дружно сфигурили непристойные жесты и послали кое-куда сухой паек и теплую окрошку.

Так и не разобравшись в этих странностях, да и не слишком философствуя, я закончил путешествие и высадился на острове Мокольм.

В тот же день подлодка затонула.

Вот в ясную погоду я сижу в парке "Селд-Рок". Вокруг молодые секвойи. Сильно пахнет земляникой. Читаю в бульварной газете "Плок" статью о секретных подлодках. По песчаным дорожкам прыгают зеленые воробьи и скачут розовые вороны.

Да. Служебный пакет имел стандартную форму, но я постиг: в нём не бумаги. От него исходил запах... Тот самый, земляничный. На острове заметил, что в обертке пакета появились пять-шесть отверстий, похожих на следы крупных гвоздей.

Отчего взрыватели микроснарядов сработали не сразу? Не от аномальности ли судна?

Зеленые воробьи улетели. На секвойях расселись краснобородые ангелы, уставили прямо в душу огромные фиолетовые очи.

Я проснулся. О-о-о-о! Где цветные виденья и где черно-белые мысли?! Предметы струились, как дым. Бу! Бу! Бу! Ля-а-а! Лодка шла под поверхностью воды. Слегка ощущалась качка. Еле слышно прозвучала электронная склянка. О, премерзкий запах земляники! Не успел протереть глаза и осмотреться - в настоящем пакете отчетливо защелкали пружины.

Опоздал вещий со

ШАПИТО

В мае 1977 года, выйдя из подземного перехода у метро, я обнаружила на пустыре рыжие купола. "Шапито линяет", - подумала и, продрав-шись сквозь толпу, внезапно оказалась подле торговцев в рваных до полного бесстыдства костюмах. Торговцы были зелено-синие и дрожали от холода. Один упрятался в скафандр. Немудрено.

На рыжем обгоревшем брезенте валялись безделушки типа раковин-пепельниц, стояли ни с чем не сравнимые цветы в ржавых банках из-под пиротехники. Шла торговля бусами, лентами, погремушками для попсовиков и осколками хроноскопических зеркал. Блестящие ленты и нити бус оборванцы вытягивали из канистр и резали крохотными автогенчиками. Такими "зажигалками" не пренебрег бы уважающий себя взломщик.

Действия продавцов отличались вялостью и замедленностью, бусы необычно сверкали - будто внутри них светили мощные маленькие лампочки. Среди желающих приобрести диковинки не прекращалась грызня, стремящихся пролезть без очереди отпихивали. Я не сразу смекнула, что и сама очутилась в хвосте.

Фрагменты зеркал не пользовались успехом: они были дороги и предназначались для гадалок, но некая солидная дама, отбывающая за мной второй круг, не отводила от своего осколка глаз.

- Быстрее, девушка, покупайте! Сейчас милиция придет! - озабоченно поторопила она.

Почему-то, возможно из-за тайного страха контрабанды, я отказалась от переливающегося оттенками радуги учтиво вытянутого куска бус и показала на притулившийся у канистры удивительный цветок в консервной банке. Зеленый торговец страдальчески ухмыльнулся, бросил мутный взгляд туда, откуда ожидали милицию, потом - на меня и заломил червонец.

Я забрала банку. Ко мне пригнулся пожилой гражданин и, постучав себя костяшками пальцев по лбу, прошипел что-то назидательное.

Дорогой без конца останавливалась и любовалась растением: в центре его цветки напоминали пестрых шмелей, по краям влажно блестели от сока, ниже - загибались в голубые с розовым шпоры. Листья... Они не походили друг на друга, но во всяком - изящные дырочки, окошки, обрамленные спиральками. Не сказала главного. Запах! Это невероятный аромат волшебной страны! А новостройки - обычный советский "Манхеттен" - почудились седьмым небом, когда двинулась в их сторону.

Дома меня едва не хватил удар: попытавшись пересадить растение, я не увидела корня. И уже заподозрила обман, как заметила, что, вынутое из банки, оно не упало, но воссело на подпорки-кресла и вдобавок уперлось в подлокотники. Габитус у этого сибарита был изумрудно-игнорирующий.

- Не хочешь расти в земле - заставлю колбасу есть! - выпалила я.

- Жирной колбасы не потребляю, - надменно подпустив прозрачный намек, ответило растение и, вскочив, помчалось по комнате. Юркнув в угловую щель, оно гнусно пискнуло и исчезло.

А около подготовленного сосуда возник иной цветок...

Второе растение поражало нормальностью: отсутствием изгибов, абсолютно одинаковыми и регулярными супротивными листьями. Правда, несколько косовато торчал длинный лиловый корень, зато как живая смотрелась фуражка с золотой кокардой.

К этому растению я почти привыкла. Существом оно оказалось довольно-таки сносным и в принципе смирным! Не капризничало. Время от времени выпускало розовые и желтые лепестки с гербами и водяными знаками. Говорило только о простом. Сидело в грунте крепко и уверенно.

Однако к июлю растение сильно разрослось, его выпирало из суповых горшков и даже семилитровых кастрюль. Я обнаружила: по ночам оно втайне бегает на общественную клумбу, усаженную бархатцами и настурциями. С каждым разом задерживалось там все дольше.

Я обошлась без претензий, но, пользуясь случаем, заказала бочку с крепкими обручами, а также приобрела стальной пломбир и собачий ошейник.

Коварное растение что-то пронюхало и начало вянуть. В августе его выбросила.

За лето рыжие полусферы у метро исчезли. Их разобрали дачники и растащили кто куда. В конце сентября я опять натолкнулась у подземного перехода на дрожащих от холода зелено-синих торговцев. Никакой очереди. Прямо на мостовой лежали сварганенные из скафандров акваланги и полоски рыжего картона, утыканные прозрачными жучками-паучками. Наверное, паучки эти гораздо хуже и мельче, чем те, что сбывают на толкучке у "Юного техника". Без микроскопа их хорошо не разглядишь!

Больший успех имел торговец, стоявший в стороне. Подойдя к нему, я увидела стереофотографии бурлящих толпами улиц античных полисов. Приезжий педагог сумел определить Пальмиру и Вавилон. Его настойчивые потуги выяснить названия прочих городов не увенчались успехом: окружающие пожимали плечами, а продавец хмуро молчал.

Мне понравилась фотография с выводком саблезубых тигрят, и я купила ее. Надо было заранее догадаться, что стереотак быстро портится! А возможно, кадры сделали на кадрах. Через пару дней тигрята исчезли и на снимке проступили унылые приболотные заросли; через неделю на месте зарослей уже красовались свайные хижины и бритоголовые субъекты в звериных шкурах; еще дней через пять - деревянная мельница с крыльями от фундамента до облаков.

Вскоре сельский пейзаж безнадежно ухудшили небезызвестные дома сто тридцать больной серии. Затем здания превратились в руины - предстало будущее планеты.

Фотография перед вами. Смотрите на теперешнее изображение! Песчаный стереохолм! Ни бетона, ни кирпичей.

А эта задумчивая четырехглазая свинья еще сегодня утром не держала в зубах бластер!

МИСТЕРИЯ

(пьеса-ремарка)

Просторная комната с колоннами, каминами и всяческим неуместным инвентарем. Повсюду - огнетушители. Над этой комнатой - другая, с обстановкой тривиальной, если не считать того, что из ведер на столах торчат гигантских размеров овечьи ножницы и не менее гигантские карандаши. Обе комнаты соединены люком. Из люка свисает канат.

По нижней комнате разгуливает долговязый молодой человек и беспрестанно хихикает. Расхаживая, он высоко поднимает колени и каждый третий или четвертый шаг задевает коленной чашечкой за подбородок. С одного бока он действительно молодой человек, а с другого бока - совсем иное, причем фиктивное, нарисованное или глянцево-глиняное - абсолютно недодуманное режиссером.

Молодой человек как будто предвкушает приближение океана удовольствий, похлопывает себя по бокам и ляжкам. Входит в азарт и начинает сшибать пинками стоящую там и сям неуместную мебель. Успокаивается. Вальяжно садится на качели. Качели совершают полузаконченные фигурные колебания. Возникает неотвязное ощущение, что половину колебаний съедает спрятанное за кулисами огромное животное. В правом дальнем углу дергается зеленое полотнище.

В нижней сцене открывается прежде невидимый люк. Из него показываются чьи-то ноги, затянутые в черное; извиваются, то появляются, то исчезают. Из люка вылетает, сохраняя вытянутое положение тела и извивающиеся ноги, существо неопределенного пола в черном и красном. С дискантным криком оно падает на сцену, успевая схватиться за канат.

В этот момент долговязый человек срывается с качелей.

Раздается невнятная какофония. При сильном желании на фоне последней можно расслышать звоны колоколов, звуки удаляющейся ракеты с мощным двигателем, слова песни пьяного и блатного хора, а именно:

- Дееевооо, за-ря, бобо-роди-ди - ди - ди - ца - а - а! - В интонации присутствует, несмотря на неверное произношение, оттенок византофильский, уважительный и весьма благостный или, наоборот, некий богохульственный и даже порнографический, - разобраться семи пядей во лбу мало. И все-таки зал насыщается угрозами, проклятиями, экстатическими всхлипами, словами молитв. Среди публики - и взнесённые кулаки, и блеск слез умиления. Атмосфера накаляется. Зрители вцепляются друг другу в волосы.

Под звуки извергающегося вулкана на сцену вступает колонна милиционеров и пожарных. Хор замолкает. Блюстители ловят, а огнеборцы жарят на костре жирного страуса, в которого как-то незаметно успел превратиться молодой человек с необычным боком.

На сцене - трапеза. Ранее исторгнутое из люка лицо неопределенного пола в черном и красном тоже хочет взять кусочек страуса, но его не подпускают к костру. Обиженное, оно удовлетворяется тем, что обряжается в страусовые перья.

Наевшиеся пожарные карабкаются по канату в верхнюю комнату. Этот процесс медленен, - еще бы! - у каждого пожарника в каждой под-мышке - по огнетушителю. Милиционеры прыгают в нижний люк. Из люка доносится чихание, мурлыканье и звуки возни. Пожарные курят, бросают непотушенные спички и недокуренные сигареты, много и хрипло кашляют и заодно разбирают, режут ножницами огнетушители. Расковыривают они их неумело и крайне вяло, задевают локтями различные предметы и с громом их роняют, чем-то обливаются.

В нижнем люке рождается вопль - и на сцену летит второе лицо в черном и красном. Второе лицо быстро оправляется, держа писсуар таким образом, что невозможно распознать, какого оно пола. Кинув наполненный туберозами писсуар в сторону зрительного зала, оно пытается отобрать у первого лица страусовые перья. В ход идут разнокалиберные атрибуты неуместной обстановки. Рваная коробка, попав в плохо потушенный костер, начинает интенсивно пылать, притом клубы дыма идут в верхний люк, вокруг которого сидят пожарные.

Пожарные с профессиональным интересом весело принюхиваются. Постепенно на их лицах появляется озабоченность! Испугавшись возгорания каната, пожарники вытягивают его наверх, роняя эмалированное ведро в люк. Ведро подобострастно улыбается зрителям, но, подчинившись закону Нь'ютона, таки ударяется о сцену.

На нее спешат милиционеры в поисках смуты. Ведро, подскакивая на ручке, кланяется им. Его отшвыривают пинком туда, куда приземлился писсуар. Увидев, что канат исчез, милиционеры требуют его опущения. Покрытие сцены, источая дымки, помалу воспламеняется. Опасаясь за свои туники и панталоны, первое и второе лица неясного пола норовят сигануть в люк, но ближайший милиционер вовремя хватает их за ноги. Идет борьба с брыканиями, ляганиями, спецприемами. Прочие милиционеры пререкаются с пожарными и не вмешиваются. Не вытерпев, один из них без всякой команды принимается стрелять в верхний люк. Ноль реакции! Пожарники пишут карандашами за ушами друг у друга. Канат так и не опущен. Зрительный зал в дыму.

Выстреливший милиционер, зычно призвав Аллаха, берет огнетушитель и направляет его струю в верхний люк. По случайности пожар тухнет. На пожарников находит паника. Они швыряют в правоверного милиционера огнетушители и тем пытаются от него отбиться. Блюститель порядка ловко лавирует, отплевывается от серной кислоты. В суматохе из верхнего люка вываливается канат, окантованным латунным концом-грузилом ударяет милиционера по виску - пораженный падает замертво. На его лице - блаженная улыбка. Похожая на гурию, Разрушительница наслаждений и Отвратительница страданий заключает истинно правоверного в свои объятия и, шествуя по воздуху, увлекает его на Небо.

Обрадованные появлением каната, милиционеры дружно лезут по нему наверх.

Не заметив Отвратительницы страданий, первое неопределенно-полое лицо вызывает неотложку. Она отвечает, что отложена и - вообще сегодня санитарный день, прорыв канализации, распрямление рыболовных крючков и брадикардец автомобилей.

Пожарные, запоздало обнаружив штурм, едва успевают захлопнуть люк. Самый верхний милиционер, получив от лючины травму, шмякается вниз. Несмотря на такое облегчение, канат трещит под тяжестью его товарищей и обрывается. На сцене образуется куча, порастающая страусовыми перьями.

Она превращается в гигантского страуса, размером с жирафа. Страус-жираф прошибает головой люк и начинает клевать и жевать пожарников, стремительно увеличиваясь в габаритах.

На спину животного по пожарным лестницам еле-еле взбираются лица в черном и красном.

Страус-жираф ломает сцену и ее переборки. Из-за кулис выкатывают мощные колобки с телескопическими ушами и пропадают за границей пятен света. Сыплются огнетушители, овечьи ножницы, гигантские карандаши и хихикающие эмалированные ведра. В сопровождении этих предметов страус-жираф идет на публику. Зрительный зал трепещет от восторга. Ряды пустеют. Занавес криво-косо сваливается, но, повиснув, ос-тается фривольно задранным.

На улице животное запутывается в электрических проводах и грохается, внося беспорядок в коммуникации. На бездыханного страус-жирафа набрасывается толпа и жадно рвет перья. Выпавшие из туши милиционеры и пожарные гонятся за их обладателями.

Лица в черном и красном маршируют по крыше отъезжающего троллейбуса, размахивая букетами из перьев.

Голос диктора-робота:

- Поступила неожиданная новость с космической станции. Через две минуты Луна свергнется в Средиземное море.

1985 г.

СТРУННЫЙ СЛУЧАЙ

Белый шум пропал. Возник розовый плеск. Обитатели Арфы мгновенно потеряли источники бытийства. Ученые лежи застучали пиморами по жиропам. В лежиных булавкокках не укладывалась мысль о том, что белый шум исчезнет.

Некий седауплис решил приспосабливаться. С чего начать, он не знал и поэтому сделал очень неприличную вещь, а именно: грэ... хэ... брэ... Об остальном умолчим, дабы никого не развращать и не извиняться за выражения.

Конечно, из-за таких деяний скафандр седауплиса прорвался, а молекула существования упорхнула. Надо понять удивление седауплиса, когда оказалось: можно жить без скафандра и существования и передвигаться с помощью голых пимор по струнукам и синаузукам.

- Задохнется идеобормот, изувечится, - злопыхали лежи, - испустит сияну в однотерцие.

Лежам поддакивали строестои, ходиманты и седауплисы. Умиранды молчали. Помчальники не могли остановиться и разобраться в происшествии.

И все же аномального седауплиса обоняли с изумлением и любопытством. На многих нашла строестоевость. Только несколько седаупли-сов сотворили - не скажем что - и стали кромсать скафандры. Вместе с кусками оболочек отрывались пиморы, ранились жиропы, но успех седауплисов был грандиозен. Их действиями заразились помчальники и вызвали реакную цепнацию.

Здесь в обоводах понеслась дурабанда:

- Немедленно прекратить грэхэбрэние! - сквозьструнно вспыхнул Главный верхораж. - Попытка жить на одной арфе с розовым плеском есть измена папизне! Разом положим жиропы за плавное прошлое! Да не ступят наши пиморы на жучные нам струнуки и синаузуки!

Верхораж пронзительно свистнул и отдал сияну вакууму.

Грэхэбрэнувшие помчальники и седауплисы с иронией в тычинах наблюдали блендец верхоража. Их испорченная сияна совсем отвернулась от запонов претупений и препонов стыдомления.

- Без препонов стыдомлений мы достигнем раступений! - пели они.

И нагие пошли вперед под бледно-прозрачным зламенем, забивая зарницы зуда в проплешины плюгавой памяти.

Плеск всклекотал. Ширнул в ничто. Тишиной бабахнул. В шушмаре зашевелились червями бесшабаши. Кло - ко - то! Ти - ре - но - мо!

И куда-то исчезли седауплисы, далеко умчались помчальники, перевелись лежи. Остались пшикхоллы, строестои и умиранды.

Пшикхоллы продавали люфтшпендих и колофрондили.

Строестои - строестояли.

А умиранды смердили и смердели.

Таков был самый шикарный та-акт пре-людии.

1982 г

ПЕРЕЛОМ

(Этюд)

Над Ленинградом горела звезда, по прозвищу Солнце. На Садовой дымливое пламя лениво пожирало крышу трамвая. Грязный водянистый снег чавкал под ногами прохожих, щуривших глаза и морщивших постные лица.

Напротив трамвая - у Садовой, 36 - надолго застыл сбежавший из психинтерната юродивый. Он улыбался, тихо повизгивал и с видом только что вылупившегося, но умного пингвиненка глядел на мир. Поминутно подносил к губам или веждам зелёную рамку из детского набора для пускания мыльных пузырей то свободную, то с радужной, то с матовой мыльной плёнкой.

Тем временем чрезвычайно приличный, смахивающий на корюшку мужчина переводил через дорогу ветхую старушку в блокадном пальто и дореволюционной шапочке; некогда знаменитый, но ныне спившийся футболист в тридцать шестой раз повторял свой ежедневный маршрут от "Метрополя" до Садовой, 72, и обратно; безустанно глаголя, шли пятеро респектабельных лиц южной национальности. Они кутались в воротники и трехчасовую щетину, кривили мохнатые брови и, перекашивая усы, бросали в воздух междометия, слегка отдающие чем-то непристойным.

Один южанин, интенсивно жестикулируя, случайно отвёл в сторону обшарпанной стены руку и обронил из подмышки на снег розовую кожа-ную перчатку. Перчатку тут же подобрал и спрятал в карман ханыга, выскочивший из пропахшего пармскими фиалками подъезда. Ханыгу чуть не сбила с ног хихикающая, надрывающая животики команда пэтэушниц.

Хихикать пэтэушницы начали еще два часа назад и два часа назад забыли причину весёлости, но непрерывно подкрепляли её свежими резонами. Последним стимулом к смеховой гимнастике послужили сексапильные, сексомобильные проявления южан, выражавшиеся в дви-жениях рук, голов, усов, а также - в очередных восклицаниях. Бежавшую медленнее подружек, карапузейшую пэтэушницу самий лютщий, самий усатий, самий тёлстий юзанин пацловал в нос, ушу и шею.

Звезда, по прозвищу Солнце, как-то незаметно исчезла, по небу поплыли быстрые дымки клоачных оттенков. Серый снег и серая высь смешивались в единую субстанцию: мир терял избыточные измерения. Стали зажигаться окна домов, выплескивая наружу новые диссонансы, подчеркивая мрак и вызывая необъяснимую неуютность, одичающую отчужденность. Пошел лишенный снежинок снег пополам с дождем. Вокруг мелькали не люди, а - невнятные силуэты курткистов, плащистов и пальтистов. От туш автомобилей веяло металлическим холодом, изморозью и одномоментно - паром и влагой. Еще неспящие, верно, помешанные, нахальные голуби в ослеплении бегали у ног идущих и почему-то напоминали потерявшим лиловость мокрым и бесформенным опереньем о грехе и пороке.

Порождаемые транспортом шумы отпрядывали от домов, глушили друг друга и почти не ощущались, создавая небывалый раковинный фон, дыхание, слуховое осязание, общую волну, проходящую сквозь кости, камень, землю, светила и тончайшую границу этого мира.

Все звуки внезапно перекрыл очень известный, но непостижный скрежет. Ухнуло что-то громадное. Где-то что-то звенящее, чмокнув, упало в нечто вулканно-булькающее. Пригнув хребты и воздев пасти, самозабвенно завыли собаки, почуяв только им доступные инфразвуки. Наиболее предусмотрительная публика принялась метать под язык таблетки валидола.

Затем донельзя естественно и гармонично вздыбился над пространством и временем всхлипывающе-засасывающий контральтовый гул.

Схватившись десницей за телебашню и упираясь локтем шуйцы в Кронштадт, пьяная душа города стерла надоевший грим а-ля Пальмира и, торжествуя, растоптала бетонноблочными протезами корону Санкт-Петербурга. Глядя на свой отблеск в озоновом поясе, демонстрируя семи сферам эфира щегольские знаки тлена и проказы, душенька развернула изглоданные молью крылья и старчески потянулась.

Шамкая ртами, из её пор вылетели души преставившихся в блокаду, облепили липкой массой фонари, окна и рекламы. Многочисленные тощие души поглощали свет и меняли законы его преломления. Облучившись, кинулись прочь - наблюдать ревнивым зраком за мусорными бачками и помойками, ловить тонкий кайф в красе и корчах алиментарной дистрофии.[2]

Ретировались в страхе нарушившие режим голуби, выгнули спины коты и зажгли глаза предохраняющим от призраков изумрудным огнем. Лязгнул копытом конь под Медным всадником, попытались восстать тысячи призраков подревнее, но застыли в бессилии, стиснутые тяго-мотиной дления длительностей и мерзостью кривой прямоты.

Стихла волна необычайных восприятий. Промчались два милицейских "козлика" и автозак. Где-то мигала скорая с проспекта доносилось дружное гудение и бзеньканье бульдожьей своры пожарных автомобилей.

Из-за нового часа пик - неимоверного наплыва голодных и жаждущих, стали спешно закрываться бормошковые. В забаррикадированные стульями двери этих заведений неуемно тыкались суконные физиономии недовольных подозрительных личностей. Другие недовольные, с фи-зиономиями тоже не для калашного ряда, нетерпеливо поджидали куда-то сгинувший транспорт. Кое-кто пытался останавливать машины частников. Кое-кто вертел баранку и давил толчковую ногу строптивцам. Кое-кто торчал дома, принимая дозу телевизионной отравы или даже коктейль из прерываемых тресками и замираниями голосков иновещания. А некто из числа самых ушлых, самых умных, самых счастливых ничего не чувствовал, не спал и не бодрствовал, поскольку не пожелал родиться.

Звезда, по прозвищу Солнце, бежала вокруг галактического центра, шелестела магнитной сбруей, увлекала планеты и отстающее от них облако Оорта. За облаком устремлялось черное Противосолнце, а за ним - утыканная носами любопытных и осколками летающих ночных ва-зонов Антиземля.

От Парагвая до Плесецка и от Плесецка до Парагвая земной шар полнился зеленовато-голубоватым светом, мерами потухающим, мерами ускользающим. Лишь дряхлый труп Карельской геологической платформы с атмосферами, озерами и лесами смотрелся во всех ракурсах как серый плевок. Прекрасно выглядела Америка, и Северная, и Южная. Правда, кишащая гадом и гнусом сельва бассейна Амазонки производила впечатление зеленой немочи и кисло-медной отравы.

Энтелехия биосферы вздыхала. Терзаемые кошмарами мягкой воды моллюски Невы и Амазонки завидовали собратьям из Миссисипи, Нигера и Хуанхэ. А столь же мучимый геморроем и размягчением мозгов нс, сидящий в филиале никому не ведомой обсерватории, некстати задумался о летающих вазонах, забросил портупею на топчан, уставил взор на запад и упустил редкостное небесное явление, объясняющее суть космоса.

Что-то лязгнуло. Нечто ухнуло. На долю секунды озарился воздух, ощутилась краткая вибрация, сейсмические станции зарегистрировали слабый толчок, память и история чуть перестроились, заместились экспонаты в музеях, записи в документах, роза ветров увяла, в сновиденьях ночь снеслась...

Наутро дребезжащие трамваи пошли мимо ожидающих в другие, чем прежде, парки; южан на Садовой заменили скандинавы, а хихикающих пэтэушниц - девицы, отчисленные за избыточную весёлость с филфака. Ханурики на углах дымили хабариками с иным табаком, вели светские разговоры о диковинном хабаре и сосали лосьон из пузырьков с небывалыми этикетками.

Тем временем юродивые зашагали, размахивая вышедшими из моды дипломатами, всем довольные и на всё злые, но себе на уме.

И главный юрод предстал зрению. Опять окунул рамку в раствор мыла.

Виват, Будда!

Комментарий

Речь идет о некоторых неэфирных фрагментах. Героические ипостаси психей порхают в эмпиреях.

Раньше и душенька-чухонка имела лицевые сегменты, вернее, сестрёнок блистательных, царственных, но они жили недолго. Слабы они оказались для большого и страшного государства, да и небезгрешны.

Так, одна из них, ещё свеженькая и молоденькая, подмочила крылышки в Цусиме, убила министра, будто бы опорочила себя на межнациональном поприще. Сестрица постарше проиграла Крымскую войну, продала Аляску за пару блёсток в северном сиянии, а в 1908 году в извращенной форме совокупилась с Тунгусским метеоритом, когда тот летел, прикинувшись электронным туманом, и Тунгусским ещё не звался. Но нет! Нет! Молчание! Иначе многое что рассказать придется.

1989 г.

КАК ТОГДА БЫЛО

Взрачен и статен принц Арунский, но рохлей прослыл и мямлей. Не мог он оказаться королем! Где ему пронзить копьем шею драгого тестя! Или проглотить трех ядовитых черных жаб, сковырнуть челюсть у цепного белого пса и промчаться с ветерком на пьяном огненном змее!

Надоел принц Арунский доброму молодцу Белисею - послу страны Арун, и жене его - послице Кики-Маре.

И пребывал однажды принц Арунский в полунощном царстве Лавянском, и был на обретище под холмом Ибирским, где теснились многыя и всякыя шалаши принцессы Бастланской-Лавянской.

Бледна и строга явилась несравненная принцесса Лавянская, ибо последнее ей предстояло игрище. Ревели от ожогов змеи-скоморохи, прокли-нали что мочи принцессу и мать её Царицу - Великую лисицу, и отца её - Слизняка Улитковича, царя подблюдного, царя приблудного, пищу скворцов и ворон, жреца обритого, кромаря недобитого, князя храповецкого. Лаяли и рычали здоровенные мохноногие белые псы, прокусившие пальцы у претендентов.

И разносился шум бессчетныя племена и роды разныя. И одежды всевозможныя, стогн застилая, полнили глаз пестротою. Вдруг ахнула толпа, подвинулись ряды, праздник творящие. Это почуяли псы белые вещие неладное, в единый миг взбесились, запрыгали по клетке, разом цакнули зубами по медной решетке - и не выдержала медь. Бросились псы на царя Слизняка Улитковича, разорвали его и помчались с лаем мимо бородавчатых черных жаб, опрокинули их кадку и были таковы.

Завыли волхвы волхонские, бы если от колдовских мух нежвахаемых и блох неловых псовых, упали на колени у серого истукана каменного, жертвенной младшебратской да ворожеской истрогемской кровью залитого. Разгадала знамение принцесса Лавянская, расступился люд перед ней.

Только принц Арунский не сообразил ничего и остался стоять стоймином стойбищным, кутермесом, аршин проглотившим.

Спускалась с холма принцесса Бастланская-Лавянская, затягивала на шее петлю жемчужную, но отобрали ее волхвы волхонские. Оглядывалась принцесса направо, оглядывалась налево, идя через толпу. Заметила пригожего принца Арунского - и нашло на нее просветление изнебесное; взяла этого безмогого и беспрокого сына короля Арунского за руку и повела к волхвам и Царице. Прыскали волхвы принцессу и принца красной водой мертвецкой и зелёной водой живецкой. Да, видно, перепутали они вологи эти.

Но засияла Царица Великая лисица, сняла корону и отдала принцессе. Пошествовали, как положено, принцесса и принц к послу грозной страны Арун доброму молодцу Белисею.

А принцесса так и плакала от счастья, забыла от радости умения ворожбиные, заклятья змеиные, говоры голубиные, а принц словно попер-хнулся, словно проглотил камень твёрд широкий, молчал, будто позднеосенний карась курканувчатый.

Посмотрел Белисей на дивную принцессу Лавянскую и статного принца Арунского, захохотал диким хохотом, засвистел буйным посвистом, схватил меч-кладенец - одним махом отрубил головы принцессе и принцу. Вздрогнул народ, а волхвы задрали на себе одежды непристойно и начали громко бормотать, бормотать, приборматывать и в голые пуза себя бить.

Но, срубив головы, поймал добрый молодец Белисей на лету злат-дамьянт корону, а во время бормотания жрецового крепко насадил на макушку жены своей Кики-Мары... Что делать? Какие здесь речи молвить? Задудели волхвы в трубы труанские, и Царицей Лавянской стала Кики-Мара.

Похлопал Белисей себя по плечам молодецким, запряг змеев-скоморохов в колесницу, погнал что есть мочи; изловил мохноногих белых псов и засунул им в глотки кожу ядовитых черных жаб. Издохли псы, и челюсти у них отвалились.

Сгреб Белисей найденных осемь на семь слизняковичей и раздавил их сапогами подкованными.

Помолились все идолам каменным и принесли жертвы кровавые; закатила новая Царица пир на весь мир, на весь сыр-бор и понтир.

Собралось там сто сорок царей да королей.

И я на пире был; пел, плясал, плевал и блевал, нагой гулял; оказался девятым в очереди к шалашу Царицы, бывшей послицы, ездил верхом на безухом, безносом и безглазом царе-дураке-слизняке, прежнем молодце Белисее. Мёд и пиво пил - по бородище текло, а на пуп и уд не попало.

1997 г.

СУП ИЗ ТОПОРА

Остановился у старухи солдат переночевать. Издалека он шел, триста вёрст прошел. Устал, отощал, день-ночь форменный кафтан не снимал, шило-мыло отдал, ведро курного вина выпил. А на странноприимные дома да постоялые дворы полушек жалко. Сейчас дорожный документ никому не указ: любой норовит вонючего солдата вон вытолкать.

Хорошо, конечно, переночевать под крышей, но ведь и есть ужасно хочется.

- Дай мне, бабка, харчей каких-нибудь, - говорит он старухе.

- Что тебе дать, солдат? Нет ничего такого. Гости одно сжевали, другое с собой потащили. Коли можешь - беги догоняй.

- Утомился я. Путь немалый одолел, не могу бегать. Приготовь здесь.

- Из чего приготовить, мил-сударь? Неурожай был, зима. За зиму всё съели. А что не съели, то жук источил, мышь изгрызла, приказной забрал. Не из чего готовить.

Солдат - хвать по лавке пустыми ножнами от проданного цыгану палаша:

- Дай мне поесть, бабка! Не дашь - исправника позову.

А сам туда заглядывает, сюда заглядывает и носом водит: пахнет чем-то смачным. И тем пахнет и сем, да не взять припасов. Спрятала их старуха, едва солдата в окно завидела.

И-и-и! Много разного солдата, да монаха, да иного бродяжного люда по дорогам шляется - на всех не наготовишь, не наваришь, скотины не нарежешь.

А солдат-то ноздрями подергивает, вновь по сторонам зыркает. Того и жди чугунки съест и глиняным горшком закусит.

- Дай, бабка, пожрать, а не дашь - в казенную избу тебя кинут.

Боится она той избы. Страшно, но за щи с поросём боязней. Родной сестре и то, бывало, в рот засматривала, когда та его разевала, ложку поднося. А тут солдат пришлый, вшивый. Черт его принес!

- Нет ни крошки, мил-сударь, - твердит старуха. - Бедна, больно бедна ныне, - причитает, розовый платочек с цветочком к глазам прижимает.

Как заметил солдат цветочек на платочке, грустно ему стало. И отвязаться от старухи решил. Да тут у солдата в животе забурчало. Обиделся он за чрево свое скромное, подкачавшее, скоромного давно не имевшее.

- А чем пахнет у тебя, иродица змиева? Трахтир целый. Али харчевня?

- Ох, не пахнет, не пахнет, - запела тонким голоском старушенция. - Разве кот Симеон крутится - уж не чую я котового промысла, - да козлик у меня жил беленький, да трава висит в мешочке ивахницкая, от девяти мук лечащая, и чар очный растет на окошке, да лампадка горит и свечка церковная.

- Покажу я тебе свечку церковную! - выпалил солдат и бросился шарить по полкам да в темных углах ворошить. Ничего не нашел солдат. Хитро старуха яства спрятала.

- Почему сено за печью? - сунул туда руку служивый.

Оу! Там - кадка, семью тряпицами завязанная.

Сдвинул он тряпицы, а под тряпицами брага булькает, пузырится. Но за кадкой что! За кадкой! Штофы, штофы, штофы! Налил солдат себе в кружку, выпил раз - очень приятно, точно бы отдает корнем вишневым; добавил и брагой запил. Лишь закусывать нечем. Пуще есть захотелось.

- Дай, бабка, подкрепиться, - просит.

- Нет у меня съедобного, мил-сударь, - по-прежнему отвечает она.

Видит солдат: прислонен к стене топор. Гм... вроде бы топор. Так топор.

- А это что? А говоришь, нет? Как "нет съедобного", если инструмент есть?

- Есть-то есть, да не сможешь ты его съесть! - смеется старуха.

Потыкал солдат в сталь пальцем:

- И правда, твёрд он у тебя. А ничаго! Мы его разварим, мы из него суп сварим.

- Чо? Чо? - изумилась старуха.

- Ох, туга ты, старая, на ухо. Я внятно сказал: "Мы его разварим, мы из него суп сварим".

- Ги-ги-ги! - засмеялась старуха. - Солдат-то, оказывается, дурак!

И про себя смекнула: "Ой, что дальше будет, что будет дальше! Снадобье моё в том штофе на шпанской мушке да листьях белены настояно!"

Солдат опять за штоф, выпил и бражкой запил. Плеснул в лохань воды и принялся топор мыть. Мыл он, мыл, щеточкой драил, щепочкой чистил, рушничком протирал.

Устал от труда. Беленной тинктуры налил, выпил и бурлящей бражкой запил. Положил в большой чугунок топор топорищем вверх, бухнул из деревянного ведра воды, поставил чугунок в печь и ну рогачом раскалённые угли сгребать.

- Окаянный! - заорала бабка. - Топорище сожжешь!

А солдат окосел. И слушать бабку не желает:

- Иди ты, старая! Топор съедим, ножом тебе расчудесное топорище выстругаю! Милуйся с ним, сколько приспичит!

Не успела вода закипеть, а дурак-солдат уже пробует:

- Суп-то - на славу, - замечает, - да соли бы чуток.

- Ишь ты, соли! Питерхбурх вокруг, магбзины на каждом шагу! Соль привозят раз в год! Не запас, так соли и нет! А прошлым-то летом купцы по другой дороге проехали. Вот тебе и соль!

Вода только булькнула, а солдат пробует:

- Хорош суп, да крупы бы горстку.

- Ну и лоб у тебя, солдат! Как у дйвицы память! Сказала я тебе: крупу мышь съела!

Вода закипела по-настоящему. Проверил солдат еще:

- А суп-то на диво удался! В него бы маслица немного.

- Чо ты пробуешь да пробуешь! У рогача палку сожжешь, а новую делать не из чего! Маслица? Какого тебе маслица! Корова на троицу окочурилась!

- Ну что ж! - говорит солдат. - Придется мясной суп стряпать!

И за топор в чугунке.

Испугалась старуха - перекрестилась и вручила солдату просимое. Засыпал всё солдат в чугунок, поварил и в четвертый раз пригубливает:

- О! Знатный суп! Да шашлыка не хватает!

Помянул солдат имя деда своего, ушедшего к раскольникам, посетовал на сиротство да солдатство, вытащил топор и зарубил старуху, а через пару мгновений почувствовал сухость во рту, ослеп и упал замертво.

* *

В деревне никто о старухе не думал. Несъеденный суп покрылся льдом в вымерзшей печи.

НАПАРНИЦА

Двести сорок восемь перпендикулярных лет назад Вера Петровна Ветлицкая была белой лабораторной мышью, впрочем, не совсем белой: кто-то из прапрадедушек этой ее ипостаси имел на спине легкие крапины. Потому к чистой линии Веру Петровну, мышь, не относили, отбраковывали и использовали только для сугубо варварских прикидочных экспериментов. В результате Ветлицкая в собственном мышином бытии пережила сотоварищей, а не оказалась забитой, вскрытой и брошенной в морозильник-накопитель.

Правда, внешность у Веры Петровны (в мышиный период) отличалась чрезвычайными изъянами: уши были надорваны и висели, бока - безобразно раздуты, а шерсть во многих местах не росла.

Теперь, вдругорядь став человеком, Ветлицкая сама колола и резала мышей, забивала их и бросала в морозильник. Бока у нее отнюдь не раздувало, уши не висели, а шерсть (Как ее деликатнее назвать? Волосами, может быть? Но тогда тему вообще нужно прекращать и детёнышам нашим сказки про мышей или, наоборот, про людей не рассказывать!). Так вот, шерсть у нее выглядела вполне обычной, человеческой. При-ходилось сожалеть об одном досадном промахе сверхземных сил: Вере Петровне в период людской жизни - читатель вскоре поймет, в чем дело - не доставало настоящего хвоста. А бесхвостое существо не совсем нормально. И Вера Петровна орудовала чуждым ей сторонним хвостом. Лучше бы она его не прицепляла! Абсолютно не то! Зато усы у Ветлицкой - опять мы извиняемся перед ранимым, впечатлительным или нетерпеливым читателем - зато усы у Веры Петровны, в ее бытность человеком, поражали необыкновенной рыжиной и коммуникабель-ностью. Из-за последней Ветлицкой даже не хотелось пенять на судьбу.

Так-то оно так, но с недавней поры Вере Петровне стало казаться: сама она не кто иная, как лабораторная мышь, ныне проживающая в институте, очень знакомая, по кличке "Та Мышь". И, конечно, были у этой мыши надорванные уши, свалянная шерсть, раздутые бока. Наступило время, когда Вере Петровне пришлось часто видеть Ту Мышь и снаружи, и сразу изнутри Той Мыши, а нет-нет - и себя, большую, страшную, вблизи стоящую. А определяла Вера Петровна себя не по лицу, но - по дырочкам, которые химические реактивы прожгли на рукавах рабочего халата, реже - по ажурным фигуркам на колготках.

Двойное, тройное, четверное восприятие не из приятных. Задавала Вера Петровна вопрос: "А где я нахожусь в данный момент?" - и не могла ответить, и голова кружилась у Веры Петровны.

Дома Ветлицкую попеременно мучили или нелюдские воспоминания о том, чего вроде бы с ней не случалось, или кошмарные сновидения с беспрерывной мышиной возней, писком и довольно чувствительными укусами. А по утрам она нередко замечала на себе синяки. Синяки слабые, быстро исчезали, но если вначале для этого требовалось десять - пятнадцать минут, то позже кожа восстанавливалась только - за тридцать - сорок.

Верочка Петровна терпела, терпела. Но однажды, в два часа ночи, вскочила с кровати и в припадке помешательства принялась энергично грызть край приоткрытой дверцы шкафа, после чего накинулась на обивку дивана. В сознании Веры Петровны четко нарисовалась мысль: она учиняет не то, а надо совершать другое: наперекор всему срочно прогрызать туннель на кухню! Безотлагательно! Почему раньше не догадалась!

Стремясь попасть на кухню сквозь стену, Вера Петровна устроила дикий шум, сшибла картину, с полки посыпались книги.

- Ты чего? - рыкнул привставший с кровати заспанный Вася - дружочек-хвосточек, любовник-половник, коего Вера Петровна держала за отсутствием приличного. Привела рыжеусого когда-то из гаража себе на беду. Ни интеллекта у него, ни образования, ни воспитания, а культуры - ноль сотых, ноль тысячных. Хвостом искусственным смотрелся Вася, устройством для удовлетворения, э-э-э, тихих и громких дамских нужд, но, увы, далеко не всех. Много раз за-мыш-ля-ла Вера Петровна от него отделаться, да как-то не получалось. Коллегам такой хвост стыдно показать, подруг из-за него потеряла.

- Ты чего? - жмурясь от света включенной настольной лампы, опять заорал Вася. И неинтеллигентно возгласил в своем духе о том, что сдеется сейчас с Верой.

И отвлеклась Вера Петровна одной зоной мозга от пошлости, а другой - обозлилась. "Ох! Будь Вася в клетке, в лаборатории, вот бы его проучила!"

Днем Ветлицкая призадумалась о способах избавления от ниоткуда взявшейся двойницы: та должна или прекратить приставания, или уме-реть физиологической смертью. Не могла Ветлицкая с кондачка убить родную оборотную ипостась эфиром или хлороформом! Ничего не изо-бретя, ибо распоряжаться секретной стезей души - вне человеческой власти, Вера Петровна отогнула прутья у клетки для канарейки, обшила белой жестью буковое дно; без пайки и клепки вернула прутья на прежнее место, закрепила всё тонкой свинцовой полоской и посадила в обновленный домик насылавшую страхи негодницу. Запоздало сообразив, что на работе зверя устраивать нельзя, а дома - тем паче: вопрос не для понимания глупого Васи, Вера Петровна почти машинально прибыла на стоянку междугородных автобусов, подобно сомнамбуле до-ехала до остановки "по требованию" с названием "Соснорки" и там выпустила мышь.

Зачем Ветлицкая освободила здесь капризную животину - недостаточно ясно! Кроме лягушек в окрестностях и подвалах домов тамошних деревенек иные твари не обитали, а населенный пункт, имя которого носила остановка, таковым не был, поскольку года четыре назад опустел.

И все же Ветлицкая поступила правильно. Не минуло и недели со времени ссылки мыши, как ночные кошмары прошли, а в сновидениях стал являться лунный свет и залитая луной водная гладь с рогозом по сторонам. Новые снофильмы дарили Вере Петровне вольный мир, наполненный великим покоем, и излучали своей нежной духовной материей подходящую ночному пейзажу музыку: то адажио состенуто Бетховена, то рапсодию соль-минор Брамса, а то и тарантеллу Гаврилина. Счастье, счастье! Впервые в жизни! И невдомёк было Вере Петровне, что синхронно ее феноменам тремя этажами ниже сублимируется, слушая по ночам музыку, неудачливая аспирантка, страдающая бессонницей и зубными болями. Ох, вентиляционные шахты! Но в них ли суть? От зарождения земной юдоли заведено: кто-то стенает, а кто-то в этот момент наслаждается. Вера Петровна просто купалась в блаженных грезах, и упоение ее возносилось тем выше и мощнее, чем круче накатывали на невезучую малокровную аспирантку любовные, зубные и академические муки. Однако в лунно-музыкальный рай Веры Петровны вторгалась порой дисгармония. Слушает во сне Вера Петровна музыку и пение русалок, разглядывает умноженные отблески луны, полулежа в дрейфующей яхте, и вдруг ни с того ни с сего правый борт сталкивается с неуклюжим баркасом, на палубе которого дрыхнет вверх брюхом пьяный Вася и храпит.

Очнувшись таким образом после очередной лунной дорожки, Ветлицкая зажгла свет и цапнула ножницы, собираясь отрезать противному Васе длиннющие усищи, но, испугавшись утренних эксцессов, спрятала инструмент. Да! Хвост был откровенно не тот, а поменять фальшиво-ис-кусственный хвост на хвост приятный и естественный не хватало хитрости. Но радикальная потеря Васей его коммуникабельного начала и непонятное уменьшение зарплаты в горе-институте и в чудо-гараже подогревали мысль.

Тут Вера Петровна вспомнила знаменитую сказку о лисе, захотевшей избавиться от строптивого и неловкого хвоста-предателя. Конец лисы жуток: лиса выкинула из логова хвост, собаки нагло вытащили ее наружу и разорвали. "Но я-то не лиса! - думала Вера Петровна. - Как заставить мышек съесть этот хвост? Или... Обмен? Переезд? Иммиграционная виза? А родить тройню, дабы хорошенько напугать Васю, я не способна".

Проблема врасплох разрешилась. На квартиру нагрянули господа в форменных фуражках, провели обыск и аккуратненько отъяли Васю. Выяснилось: сутками раньше Вася, в сговоре с охраной, обчистил находящийся на территории гаража страхолюдный киоск с запчастями. Директор гаража просил Васю всего-навсего поджечь киоск, а Вася даже не сумел правильно полить его бензином. Поэтому защищать Васю от суда никто не рискнул.

"Теперь я без хвоста! - заплакала Вера Петровна. - Почему и меня не забрали?" Её осенило: замена хвостов без дозволения звёзд небесных невозможна. И не было ей попущения, и быть не могло. Отчаяние удесятерилось тем, что двойница опять принялась за старое, но виделась отныне не только во снах, но и призраком наяву - стоило чуть отвлечься от суеты. Дома Ветлицкая роняла тарелки и чашки, на работе - пробирки и колбы. И в некий миг такой отключенности мысленному взору Верочки Петровны являлась напарница из смутной перпен-дикулярной развертки мира. Не иначе в Соснорках случилась беда!

Однажды, причесываясь перед зеркалом, Вера Петровна отчетливо узрела, как отражение ее лица пересекла маленькая хвостатая тень. Послышался писк, и возникло ощущение укуса на подбородке. Больше терпеть подобное нельзя! Ветлицкая бросила важные дела, позвонила ла-борантке и устремилась в Соснорки.

Остановка там уже не "по требованию", близ нее скопилась разная техника: экскаватор, грейдеры, землечерпалка, бульдозеры - с немецкими и английскими названиями на горделивых корпусах. От ясеневой аллеи, ольховоберезовой рощи, мелких озер, морошковых болот ничего не осталось - всё было искорчевано, перекопано, перевернуто. Высилась огромная куча привозного грунта. Похрустев каблуками по раскрошенному поризованному кирпичу, "полюбовавшись" на разверзнутое море грязи, Ветлицкая топнула ножкой и побежала через апокалиптически испохабленную дорогу к внезапно подошедшему обшарпанному автобусу: следующая возможность уехать в город появилась бы спустя часа три.

Казалось бы, вояж провалился, но после него сны Ветлицкой изменились. Правда, в первую ночь снились грозные махающие крыльями совы, но совы улетели, а с ними сгинули ужасы, пропала и грязевая равнина. Ясно, напарница перебралась в лучшее место, наверное, под скирду или в стог сена на каком-то хуторе, поскольку снореальность приобрела конопатость и тисненость. Пестрота действовала на нашу сновидицу успокаивающе и выглядела слегка приятной.

Вот, считай, вся тайная история Веры Петровны Ветлицкой - человека.

А той Вере Петровне, которая была мышью, удалось-таки пожить в собственной норе. Зимой она сладко спала в теплой уютной скважине рядом с набитыми доверху персональными закромами. Память предков и необходимые инстинкты восстановились в ней почти до конца. Обозначилось и нечто иное: мышь начала видеть интересные сны. Они часто наполнялись чэдными вкусами, тонкими ароматами. Хотя вкусы и ароматы периодически куда-то исчезали, и тогда к разуму прорывалась необычная новая жизнь. Она нарисовалась бы вообще идеальной при отсутствии кривых морд глупых двуногих монстров.

Только финальный сон не вспомнить без дрожи: обрушилась ужасная боль, нависли пасти монстров, обтянутые белым. Глаза огромных су-ществ смотрели сурово и печально, звенели блестящие хваталки и режики, по-лабораторному пахнуло эфиром, накатило туманное облако... Прошло немало времени, а оно не рассеивалось. Вдруг на миг вспыхнул яркий, очень яркий огонь - и прямо во сне наступила бездонная бестелесная гулкая тьма. Всё ухнуло в нее.

Проснувшись, Вера Петровна - мышь - почему-то заплакала и, чтобы освежиться, вылезла из норы. Потыкавшись розовым носиком в снег, вернулась и нацелилась спать до весны: впадать, как полевые мыши, в анабиоз, она не научилась.

О М О Л О К

Клёва не ожидалось. Дул ветер со стороны ОАО "Биотрон". Пахло уксусным ангидридом и перегорелыми антибиотиками. С противоположно-го берега доносился мощный тарахтящий звук. Бил по ушам не буксир и не катер - тарахтела насосная станция. Палило солнце. Рыбаки расселись в тени высокой ветлы. Несмотря на жару, аппетит у всех оказался волчий. Трехдневный запас закусок и напитков мог иссякнуть за несколько часов. Это и случилось.

Рыбаков собралось четверо. Из них выделялся мужчина неясного возраста, темноволосый, без признаков седины. Экипировка этого рыбака не кидалась в глаза, но вызывала зависть. Его звали Владимиром Андреевичем. Около двадцати лет он прожил в Южной Америке. Участвуя в большой ботанической экспедиции, отстал от группы, а потом на полгода застрял в туземном племени, не пытаясь каким-то образом сообщить о себе. Из-за такой провинности ему пришлось надолго оставить мысли о возвращении.

Среди рыбаков был молодой журналист из Пскова, Юра. Он спросил Владимира:

- Многое о нравах южноамериканцев, природе, городах Аргентины, Бразилии мы от тебя уже слышали. Край для нас необычный, но не в курсе ли ты о тамошних легендах, невероятных историях?

- Легендами не увлекался, - ответил Владимир. - Они и без того есть в книгах. А разных историй знаю немало. Некоторые неизвестны эрудитам.

- Вот и рассказал бы нам одну из них! По прогнозу из приемника, ветер до завтрашнего дня не переменится. Времени у нас - пропасть!

- Удивительное касается не дебрей Амазонки, а морского побережья, - проговорил Владимир Андреевич, - отрезанных бездорожьем селений. Эти местечки почти вне остальной цивилизации. Например, есть на Атлантическом побережье, в устье реки Карасуо, поселок умолок. Карасуо несудоходна, по ее берегам - болота. До Омолока - только пеший путь. Пилоты вертолетов, искушенные капитаны южноамериканских морских судов никогда не решатся и за десять миль подсунуться к поселку. А в XVIII веке в Омолоке был порт, фрегаты, каравеллы останавливались там для ремонта и пополнения провианта. Могу поведать вам о событиях, приключившихся в поселке; но смысл? Ни шанса, что их сочтете истинными!

- Не набивай цену, Владимир! - заметил самый старый рыбак - бывший боцман океанского сухогруза Афанасий. - Поверим - не поверим, зато послушаем. Чем чуднее притча, тем интереснее. Я трижды проплывал в двух кабельтовых от несуществующих островов с несуществующими городами. Что они? Миражи или другие измерения? Не определить! Пусть даже бухнет невообразимым.

- Ловлю на слове! - объявил Владимир Андреевич. - Кто усомнится, тот отдает пойманное. Согласны?

- Согласны! - в разнобой отозвались скучающие рыбаки.

- Ну так и быть, - продолжил Владимир Андреевич. - Расскажу вам об экзотическом происшествии именно в Омолоке.

Семнадцать лет назад Омолок сильно отличался от иных поселков. Сиеста в нем начиналась позже, а после нее не работали. По слухам, достигающим прочего мира, чрезвычайным почетом пользовалась в Омолоке девушка, которая быстро плавала под водой и жила с дельфином. По стране гуляла опровергаемая властями молва: жители посёлка нацеливают иноземные корабли на скалы, а затем их грабят и для чего-то похищают лучших матросов.

Каждую ночь с четверга на пятницу в посёлке не спали: все поднимались, зажигали свечи, свет обычно бездействующих маяков направляли на центральную улицу и площадь - расцветал праздник муража.

Мураж - частый термин в поселке. Муражом называли всякое: и прибаутку, и шутку, и любое веселье, а также горе и печаль. Но главным муражом был праздник.

Гость из Эквадора, по имени Род, остановился в доме Хунама. Перед сумерками Хунам взял с собой Рода и стал обходить расположенные там и сям кучки усатых мужчин, представляя своего протеже. При этом мужчины подмигивали Роду, тормошили его, отпускали насмешливые реплики.

По тону их речи Род улавливал: его подзадоривают, подтрунивают над ним и чуть ему завидуют. Уяснить, в чем закавыка, не удавалось. Хунам имел с мужчинами непонятные беседы, называл неизвестных Роду людей, заканчивал ранее прерванные разговоры. Мужчины вели себя соответственно. А их подначки выглядели случайным причастием к разговорам, кои Рода не касались. Мужчины не пили, не курили, не дробили человечество на своих и чужих, не интересовались матчами - догадаться о вещах, их сплачивающих, было невозможно.

В каждой группе двое или трое мужчин обязательно выделялись пузатостью и здорово смахивали на беременных женщин.

Хунам и Род приблизились к маяку - башне длинного двухэтажного здания. Недалеко под массивным балконом с иллюминацией стояла группа священников. Обликом они не походили на жителей поселка. Не походили и на людей, которых Род знал до прибытия в Омолок. В душе священников будто скрывалось среди многих тайн особенное чувство, непостижно-извечное и чуждое одновременно.

Из группы вышел один из них, очевидно, руководитель:

- Ро - од! - подбодрил он.

Роду показалось, что от голоса главного священника небо над горизонтом медленно завращалось. В морском канале заиграли дельфины. Выстрелили из пушек - и в вышине развернулись фейерверочные спирали. Вереницами потянулись ряженые, окутанные бумажными водо-рослями, кусками сетей, связками из раковин. Началась мистерия.

Род почти не воспринимал суть творящегося, но чувствовал атмосферу праздника. И ощутил ее еще больше, после того, как ему подобно остальным, поднесли асну - напиток, приготовленный из специальным образом обработанных грибов. Доносилась еле слышимая музыка и сливалась с бессловесным пением невидимых исполнителей. Глубинно-подспудно Род уже схватывал сокровенный смысл таинства.

В канале опять заиграли дельфины, а над толпой взвились знамена и "хоругви" с сияющим изображением рыбы. Ее оскал и плавники напоминали дельфиньи, но различались жабры и чешуя. Музыка, пение стали громче, хоругви опустились. Вокруг Рода возникло кольцо из священников. Теснее сомкнулись тела празднующих.

По мановению главного священника с Рода совлекли одежду и надели на него карнавальный плащ, а сзади нахлобучили на голову что-то тяжелое, металлическое, какой-то холодящий обруч. Зазвучал гимн, движение возобновилось. На противоположном берегу узкого канала в ярком свете маяка выстроились двадцать восемь девушек с длинными, распущенными волосами. Груди девушек были обнажены, слабо выражены, соски не выпячивались. Маленькие ласты на высоких каблуках служили обувью. Под коленными чашечками блестели браслеты с обращенными наружу шпорами-щеточками.

Род глянул на необычные набедренные одеяния девушек, имитирующие листья трилистника. Средний лист выдавался и был очень длинным, закрывал пупок.

К Роду наклонился священник:

- Перед тобой будущая Царица праздника и двадцать семь девушек. Ты можешь определить, кто Царица?

- Не-ет! - удивился Род.

Гимн смолк. В канале засуетились дельфины, девушки расставили ноги, направили шпоры-щеточки внутрь и прыгнули в воду.

Вскоре Род увидел ряды дельфинов с девушками на спинах. Когда дельфины доплыли до места, где канал расширялся, старый священник принялся вертеть ручку громадного барабана со струнами, вызывая тем самым пронизывающий скребуще-тенькающий звук. Дельфины начали метаться по водоему и сбрасывать девушек.

Звук оборвался, дельфины успокоились, но в канале остались шесть дельфинов с девушками на спинах.

Народ закричал. Крики заглушила водяная флейта. Священник, крутивший ручку барабана, с большим усилием, чуть не разрывая пальцы, перетягивал колками его кожу и струны. Вращение ручки продолжилось, и раздались такие мощные звуки, что дельфины забились в агонии, норовя перевернуться вверх брюхом. Барабан затих - на дельфине осталась одна девушка.

Дрожащий дельфин доставил ее к главному священнику.

- Царица муража, Ола! - представил священник.

- Царица муража, Ола! - вторил народ. - Асну! Асну!

Принесли бокалы с асной, замигал фонарь маяка, взмыли в небо цветки салюта, вспрянули знамена и хоругви со страшной рыбой, похожей на дельфина.

Род приблизился к победительнице и увидел у нее ниже подмышек розовые полоски, сходные с отверстиями жабр. Его подтолкнули ближе.

- Сегодняшние жених и невеста! - ни с того ни с сего возгласил один из ряженых. Глас хором повторили. Роду почудились в нем и ува-жение, и насмешка.

На плечи Олы накинули пелерину из морских трав, на ее шею надели ожерелье из крупных, наверное, фальшивых жемчужин. По знаку священников смеющиеся жители потянулись к столам. Праздник пошел по-иному. Появился колдовавший барабаном, а с ним - раскрашенные индейцы. Они посадили Рода и Олу спиной друг к другу на огромную зубастую деревянную рыбу, похожую на дельфина, и рыба, поднятая четырьмя индейцами, стала двигаться к зданию под маяком. Царица праздника сидела, конечно, первой. "А не сойти ли на землю?" - подумал Род, но вовремя заметил острый взгляд верховного священника.

Так Род и Ола остались в закрытом зале с бассейном. Зал освещали коптящие лампы у стен. Неожиданные новобрачные выбрали себе уголок почти у самого края бассейна. Стояла тишина, изредка нарушаемая потрескиваниями ламп. Шумы праздника сюда не проникали.

Род опьянел от странного напитка. Стены зала виделись ему не слишком прочными. Они будто бы падали, а вода в бассейне приподнималась. Смотреть дальше чем на десять шагов вообще опасался. Боялся: его завертит и засосет таящаяся где-то в глубине стихия. Её он явственно чувствовал, но и способности трезво мыслить не потерял.

- Кто твои родители? - задал Оле вопрос Род.

- Ро - ди - тэ - лы? - переспросила Ола, предполагая, что у Рода неладно с речью. - Ты хотел сказать "во-ди-те-ли"? У меня были разные водители, я всех не запомнила. Одни - в эвии, другие - в арии, третьи - в увии... Каждый обучал и воспитывал по-своему.

Одурманенный асной, Род не желал спрашивать о значении местных слов, да и много на него свалилось неведомого.

- А пила ли ты днем асну?

Ола засмеялась:

- Ты хотел сказать "масну"?! Масну пьют маленькие девочки.

- Я говорю про асну, о которой кричали на празднике.

- Я не вслушивалась в крики. Не счесть, о чем там кричат.

- А какую такую масну пьют девочки? - заинтересовался Род.

Ола опять засмеялась:

- Масну делают из молока диких коз.

Здесь на лицо Владимира Юрьевича легла тень:

- Да клюет же, клюет!! - ударило по ушам удивление прохожего.

Первым очнулся Юра и бросился к удочкам. Юра дернул удилище... Снасть от поплавка до грузила окутывала увесистая масса водяного папоротника. Из путаницы высунулась клешня, а затем морда чрезвычайно большого желтовато-серого рака.

- Омары у нас раньше не водились, - хитро щурясь, изрек Афанасий.

- Зато всякие мутанты, вроде гибрида тушканчика и ондатры, повадились вышныривать, - донесся притворно-равнодушный голос прохоже--го.

Рак напрягся и соскользнул вниз. Оживление закончилось. Рыбаки вновь повернулись к рассказчику.

- Род сохранил в памяти не всё, что было у него с Олой, - продолжил Владимир Андреевич, - но потом мог ярко представить необычное, загадочное и жуткое. Он понимал: происшедшее с ним связано не со священным напитком и не в асне причина, но в самой ночи, в начавшемся после того, как они с Олой освободились от одежд.

А у Олы оказался под набедренной повязкой-трилистником <....... ...., ........ ..... .....>, сходной с муфтой торцового гаечного ключа. <......> Олы пульсировала, сжималась и разжималась, а <..... ....> девушки виделся не <.........>, но полупрозрачным водяным растением, кубком Нептуна или коралловым полипом, растущим там, где надо, и как надо.

Стольким ошарашенный, Род не озадачился - он интуитивно постиг почти всё, когда удостоился зрелища на другой стороне канала! - и стал трогать подобные жабрам розовые полоски, расположенные у Олы ниже подмышек. Филигранную татуировку.

Пульсирующая <.....> принялась там и сям теребить Рода. Временами Ола бессловесно пела, и пение ее проясняло Роду песни праздника. Постепенно Род и Ола переплелись ногами и руками, несколько раз муфта куснула Рода за нос и губы. Род внезапно уразумел: так и должно идти, это было на заре земного существования... Тогда человек еще не превратился в помесь свиньи с обезьяной. В мозгу Рода прозвучала мелодия утра жизни, он разглядел в ней блеск первобытных озер, ветви арековых пальм, усеянное бледными устрицами дно водоема. Муфта на <.....> девушки обхватила <....... ... ......>, и Род узрел зелёные звёзды и те просторы, из которых прилетел на планету Дух. Затем он увидел мир бестелесный, лежащий в основании всего.

Движения Рода и Олы утихли, посреди бассейна раздался плеск, появилась голова огромной рыбы, похожей на дельфина. Ола отстранилась от Рода, <....... .. ..... .......> плотно сжалась. Послышался мощный хлопок. Покрытая слизью рыбина на миг показалась над водой. Ола ткнулась Роду в живот, грудь, в подмышку:

- Да сними, сними с меня волосы! - закричала она.

Род стиснул в кулаке концы ее волос и неожиданно для себя быстро и грубо дернул. Прическа Олы повисла у него на пальцах.

Лысая Ола прыгнула в воду, уцепилась за жабры рыбины и села на нее. Рыбина яростно закидалась по водоему, но, привыкнув к Оле, нашла подтопленный уступ, легла на него и вдруг забилась в судорогах. Тут у Олы взметнулась икра из <.... .....>. Икра била из Олы фонтаном и прилипала к слизи на спине рыбы. Икра выходила и выходила. Как бы вся утроба девушки была набита икрой и вся девушка состояла из икры.

Едва икра иссякла, рыбина сбросила обессилевшую Олу, потом поймала пастью, подкинула, и рыбьи челюсти сдавили грудную клетку Олы. Вода и слизь с икрой на спине рыбы покраснели. Из глотки Олы успел вырваться лишь предсмертный хрип. В несколько наскоков рыба разде-лала и поглотила Олу. От девушки ничего не осталось, кроме волос на руках у Рода. В эти минуты Род словно погрузился в оцепенение, почти не мог пошевелиться.

К Роду шагнул главный священник:

- Если у тебя перестанут нормально расти усы, изготовишь из влас Царицы новые, - произнес он.

- Это рыба мад, - указал священник, на бассейн. - Через четыре дня икринки с девочками созреют. Фрагменты рыбы с лучшими икринками прикрепят к брюшине самых достойных мужчин Омолока. Рыбьи ткани уникальны, они привьются и дадут требующиеся для беременности вещества. И почти каждая родившаяся девочка будет в нужный срок Царицей муража.

Род посмотрел на лицо священника и ощутил: изредка из икринок вылупляются и мальчики.

Подошли два индейца и взяли Рода за предплечья. Священник достал из кармана ножницы, протянул их к стене и подержал в свистящем пламени горелки. Ножницы раскалились добела. Индейцы приподняли Рода, а священник раздвинул ему ноги и мгновенно отрезал ядра, после чего наложил на место, где они были, дымящий ледяной пластырь.

На ошалевшего от боли Рода надели плащ, но обруч на макушку водрузили наоборот: верхом вниз... О нет! Это не его обруч, а перевернутая корона умершей Олы! Кресло с Родом вынесли к толпе.

- Стакамура! Стакамура! (Славный мураж!) - закричали празднующие. - Асну! Асну!

Сделав мученическое усилие, Род оглянулся на стену здания, прежде украшенную иллюминацией, и увидел зал с бассейном - театральную сцену за прозрачным стеклом.

Появились служители с асной. Роду подали бокал. Напиток имел немного иной вкус, чем раньше, Род почувствовал себя гораздо бодрее и сумел подняться с кресла.

Ему уже казалось: он прожил в поселке всю жизнь и ее остаток проведет здесь.

- Такую историю я узнал, - закончил Владимир Андреевич.

- Ultra vires...- начал было Юра.

- Стой, Владимир! - не вытерпел Афанасий. - Я от кого-то слышал, в Южной Америке тебя звали Родд, то есть, получается, Род перед нами! Как подобное осмыслить? У тебя - молодая жена и вылитый ты сыновья-близнецы от нее. Веревочка не связывается!

- Связывается! Потому и близнецы! - заметил Владимир Андреевич. - Любовных наук - много, а медицина доросла не только до клонирования, но и до многого другого.

- Доросла, но не для всех! - парировал бывший боцман.

- А кто мне отдает свой улов? С кем еще поспорим?

Ни один рыбак пререкаться не захотел.

Внезапно на противоположной стороне озера замолкла тарахтелка - вышла из строя насосная станция, берущая из озера аш два о - рабочее тело для агрегатов ТЭЦ.

- О - о - у! - обрадовались рыбаки. - На "Биотрон" не будет поступать пар! Это надолго! Предприятие остановится. Запах уйдет, и еще сегодня что-то да поймаем!

2001 г.

ЛИЛОВЫЙ МОТИВ

Я быстро встал из-за стола: на голову летели кости. Два подвешенных к потолку скелета почти осыпались. Остальные три ожидала та же участь. Крепкие, почти свежие скелеты распадались скорее оттого, что ферменты, входившие в разжижитель, выедали связки суставов.

Расчлененкой я не занимался и растворял трупы в эмалированной ванне. С костьми возиться не хотелось, а выбрасывать мешала лень. Вдобавок скелеты украшали слишком скромную комнату, сообщали ей нежилой характер, а это и являлось желательным. От нежилой площади нельзя требовать приличествующего взыскательному вкусу интерьера.

Прежде мои апартаменты были завалены пятью тысячами томов бесполезных книг, заставлены громоздкими и ненужными приборами, разгорожены неудобными бамбуковыми стенками. Когда у меня угас интерес к абстрактным и прикладным наукам, а заодно - и к представителям обоего пола, лишнее я выбросил, и десятилетие мусор и паутина ничем не маскировались.

Почти стихийная новая и новая прибыль скелетов придала обстановке философский и даже немного музыкальный колорит. Я смотрел на очищенные ферментами кости, и мне виделось, особенно в сумерки, как из костей словно бы истекают благодарные души тех, кого я убил. Света не зажигал, и в темноте проплывали чужие жизни, а за ними - миллионы теней прапредков. В эти мгновения я любил человечество и не то что любил - всякая любовь есть надувательство, - странные чувства одолевали меня: в едином дыхании я прозревал весь род людской до Адама, и весь род людской пел мне одну и ту же песнь, принадлежащую чему-то нетленному и неземному. В ней и была суть бытия.

В прошлом я растратил годы на всевозможные трудноразрешимые проблемы. Мои ответы на вечные вопросы оказывались и логичными, и окрыляющими, дающими катарсис. Я принял их, но подчиниться им не пожелал. Факт истасканный. Подпольный герой Достоевского, и тот, плюнул на таблицы логарифмов и воскликнул: "Господа! А не лучше ли ...нам опять по своей глупой воле пожить?!"

Теперь, под сенью скелетов, я нашел все, что раньше искал. Вне умозаключений, понятий и напряжения памяти. Тайна бытия проступала сама собой, давалась и как прибой, и как подспудное течение. Моя глупая правда - именно такова; я ее не порождал. Мы только атомы жизни случайные, мира печального гости минутные.

Проползла неделя, и в эту длинную неделю я не убивал. Намеченный мной план санации местности - почти выполнен, и последние мои свершения не приносили удовлетворения.

Кровь я обычно не проливал, поскольку использовал хирургический молоток, обернутый тонкой резиной. Оружию режущему и рубящему не доверял. Похоже, мне предначертано умертвлять молотком. Сверх того, бескровное убийство упрощало обряд отпевания. Нашептывая над пузырящимся содержимым ванны приходящие в голову заклинания, я неизменно направлял душу убиенного в высшие слои Облатенгры, прямо в ласковые щупальца великого Оконшанте. Предварительные ад и чистилище не требовались, и все же самое незначительное количество крови ковало из пляшущих молекул воздуха незримую, но прочную цепь, а, известно, малейшее шевеление такой цепи действует на ангелов-пожирате-лей и ангелов-кровопийц подобно вибрации паутинки на алчущего паука.

Чрезмерно аккуратная работа вызывала ложные мысли о том, что я не убиваю, но оглушаю и расщепляю энзимами спящую плоть.

Молоток - не от наших эскулапов, а трофейный и, наверное, когда-то числился за госпиталем вермахта; время не тронуло его хромированную поверхность. На ручке были выгравированы латинские литеры: "M", "T", "P". При желании их можно считать не чьими-то вензелями, но аббревиатурой наитий пророка Даниила:

MENE, TEKEL, PHARES

Фарес - так фарес! Это вам не какой-нибудь технарский молибден-титан-палладий. Но кто знает - в сплаве не исключена и доля титана. Ти!-та!-ни!-чес-ко-е орудие! Формой оно напоминало индейский топорик - томагавк. Это наименование прилепилось.

Успокаивая обладателей дурного глаза и грязной ауры, встречающихся в радиусе 30 километров, я создавал в биосфере планеты Земля крити-ческую точку, оазис духа, тот полюс, безупречность которого неминуемо должна изменить эволюцию и вознести животное, по прозванию Homo sapiens, на новый уровень.

Однажды после очередного дела в доме не оказалось провизии, а ехать, в город или центр поселка не хотелось. Чуть не схватил нож, нацеливаясь отмахнуть у свежего трупа ягодицу, но меня притормозило соображение: отнюдь не то, что я убежденный вегетарианец, а то, что нож тупой, и наточить его нечем. Давно замечал: многие пустяки влияют на судьбу человека, сталкивают его если не в одну, то в другую пропасть, праведника обращают в развратника, а злостного пакостника - в святого. Но выяснилось: я выше всего этого; и в следующий раз, при том же отсутствии острого ножа, премудро обошелся с некоторой помощью опасной бритвы. Так приобщившись к древнейшему достижению цивилизации - каннибализму, я восстановил важный памятник культуры, кроющийся в способе поведения. За успех был вознагражден небом: во мне ожили атавистические доисторические каналы. Я стал перебирать слова ритуальных песенок типа:

Дайте мясо гиенам на рассвете,

О мощные копья!

Копье вождя самое мощное,

О мощные копья!

и заклятий:

- Мы их победим?

- Да!

- Мы их съедим?

- Да!

Как-то даже заговорил на неизвестных исчезнувших наречиях, и поначалу это понравилось, но затем напугало, ибо к концу вещания на иных языках утратил способность себя переводить. Превращение в сомнамбулу меня не устраивало.

* *

Итак, пока я не торопился кого-то губить, но вдруг на лестнице загремели шаги. Бросив взгляд на стол, не обнаружил томагавка.

Шум шагов усилился. Лихорадочные поиски оружия не дали результата. Стук в дверь пришлось проигнорировать.

Минут через десять, когда на лестнице стихло, я глянул в окно и увидел две женские фигуры, направляющиеся к автобусной остановке. Силуэты очень знакомые.

"Кто бы это мог быть?" - подумал я и, не рассеяв своего любопытства, проснулся.

На стене застыли два ярких солнечных зайчика; на столе подлинно не было томагавка; под потолком буднично висели пять скелетов, но к ним прибавился шестой.

Интересно и жутко!

Привстав с кровати, заметил, что ошибся: иллюзию лишнего скелета порождал хлипкий костяк, висящий у шкафа. Роль в развертывании иллюзии сыграло и зеркало.

Только глянул на зеркало внимательнее, как в нем сверкнуло - погасли зайчики - в воздухе что-то тяжело пронеслось - задергались зана-вески на окне.

- Шип-шито - шип-шито - шипшито, - грянули мистические звуки.

- Питы - то, питы - то, питы-то, - ответило откуда-то сбоку и малость снизу.

Катавасия не походила на брак в работе, повергла меня в замешательство и возымела органическое действие. По привычке я засек положение секундной стрелки на ручных часах и сосчитал пульс. 104 удара в минуту. Не так много. Серьезные неожиданности дают 140.

Сосредоточение на пульсе ничего не изменило в вакханалии звуков. Позже вверху раздался полускрип-полутопот, и в печной трубе посыпалось... Наверное, шастают по чердаку, но это откровенно не связывалось с "шипши-питы-то" и сверканиями.

Исчезновение томагавка не показалось загадочным. В данный момент искать его бессмысленно. Нужно слегка выждать, и тогда он найдётся сам собой.

Пробуя отвлечься, включил приемник. Мотаясь по шкале, исторгал из него то бравурный марш, то нравоучительно-мурлычущую детскую передачу, то монолог на тему о повышении поголовья крупного рогатого скота, то имитацию песенного фольклора. На поддиапазоне диексистов прорвался искаженный акцентом приторно-слащавый, но настораживающий голос:

- ...например, в эти мгновения, до - ро - гы - э ра - дыо - слу - ша - тэ - лы, Международное общество "Корповилиус" проводит сеанс трансперсональной медитации. Наш сеанс модифицирует характер причинности и структуру пространства-времени. Из далекого Эквадора общество "Корповилиус" посылает вам трегубо эффективные обильные благословения, а творящим Зло - возвращает последнее тысячекратно увеличенным...

"Вот кто безнаказанно эксплуатирует сатанинский усилитель", - счел я и прошел ручкой патриотическую белиберду, рекомендации по способам сбраживания и гноения силоса, визгливую частушку и опус в духе симфонии "Монотон".

Эфир был захламлен и другими помехами: тресками, шипениями, грохотаниями; атмосферные разряды, тепловозы, электромоторы требо-вали прав на общение и свободу совести.

Наконец я добрался до пункта, в коем столкнулись лбами радиохулиганы. Хриплый громоподобный бас, едва не рвущий диффузор динамика, урезонивал двух радиогёрлз, попавших по неопытности на чужую волну; но гёрлы предпочитали бас не замечать и занимались обсуждением сво-их проблем. Вплотную по шкале чокнутый пенсионер свистел на мотив "цыпленок пареный", Высоцкий горланил неприличное про Эйфелеву башню. Был богатый ассортимент эстрадных мелодий, сатиры и юмора. Возник кухонный разговор: то ли Пауля, то ли Рбуля звали кушать бешбармак и по-башкирски ругали за тучи сигаретного дыма. То ли Рбуль, то ли Пауль, огрызаясь, отвечал, что не может отойти, поскольку держит отверткой отвалившуюся пайку. Через микрон выползла песенка о лиловом человечке, гонящем сизый самогон на реке Ассинибойн, близ Ашервилла.

Я задумался, а... - опомнился, песенка пропала. Из динамика вырывался белый шум. Казалось, я пребываю у небольшого водопада. В зависимости от устремленности, водопадное ощущение сменялось фонтанным, а фонтанное - ощущением сталактито-сталагмитовой пещеры, с верхотур которой сочится.

Где-то поблизости и впрямь потекло, точнее, с потолка закапало. "И пусть", - решил я и подставил под потолочный дождь древний неиспользуемый кофейник, но дело осложнилось: вода, ударяясь о дно кофейника, принялась нагло издавать раздражающий звук. Частично жидкость прыскала на скучный скелет, висящий у шкафа. Этот композиционно лишний остов я поместил за дровяной штабель, неприхотливо находящийся в комнате. Мне пришло в голову накрыть скелет и штабель старыми журналами "Космонавтика". Разбирая их, откопал между ними... томагау-ук. Как он туда затесался - непостижимо!

Около часа сражался с водой, вернее, с неприятным звяканьем-пиньканьем-треньканьем, еликое она вызывала. Ни на миг не оставляло чувство непроясненности... "А не заняться ли промыслом лилового человечка на реке Ассинибойн?" - осенило меня - и неожиданно наверху загрохотало. Скелеты висели спокойно. Тарарам исходил не от них.

Будто бы врубили бешеную машину. Послышались громкие голоса. Вполне нормальные и вполне пьяные, но сам грохот необычен. Выше этажом ворочали и перетаскивали тяжелую мебель, похоже, швыряли предметы, мерзко топали, рявкали. Один голос упрекал в чем-то другой голос, а тот утихомиривал первый, но все голоса, стоны, локомоции обретались на фоне равномерного грохота и его мелодичных аккомпанементов. Присутствовали и неспецифические звуки: скребущие и тенькающие, чавкающие и глухо молотящие.

Трупоед там завелся? Первой мыслью было схватить томагаук-томагавк и наказать преступников. В это время завопили сильнее, грянул крак-кряк разламываемого стула.

"Зачем томагаук? - прикинул я. - Дождусь, когда они друг друга убьют, а затем осмотрю грохочущий аппарат. Возможно, его конституция ашервилльско-ассинибойнская... Наверняка чавкают и тенькают шланги аппарата, а гремит снабженный электродвигателем экспресс-брагообразователь. Видимо, алкоголики сосут прямо из аппарата, а ругаются и дерутся, не сумев решить, кому из них первому выполнять функцию сосуда-сборника".

Голоса опять стали громче. Затрещал еще один стул. Ну и пусть ломают! Только бы аппарат не разбили. Да, но если они убьют себя не по-ум-ному? В случае глупого убийства некие посторонние заявятся ко мне, безгрешному, беспорочному, и обнаружат скелеты. Будет прок оттого, что советская власть здесь не пребывает? Придется удирать в Кызыл, в Тувинскую АССР, где этой властью и не пахло.

- Как быть все-таки? Не казнить ли этих алкоголиков?

Взял пачку денег, томагавк и направился наверх. Поднявшись в общую прихожую, обнаружил четыре обитые черным дерматином двери. Ни голосов, ни шумов. Сюда я попал впервые и не мог угадать жильцов, которым принадлежали голоса, и где находится их дверь. Постоял с минуту: зловещая тишина!

- Умертвили друг друга и разбили аппарат! - счел я.

Построенный до девятисотого года дом имел шизофреническую планировку, определить расположение комнат непросто. Самой прихожей не должно существовать по природе вещей.

Ринулся дергать за ручки всех дверей по очереди и стучать. Двери надежно заперты, никто не открывал. За ними по-прежнему не улавлива-лось движения. При нежелании совершать взлом, я собрался ретироваться, но... О ужас! О кошмар сознательный и подсознательный! В кар-мане куртки не оказалось томагавка.

Его не было и на полу. Не оказалось за поясом. И вряд ли он заскочил под сервант: не те вес и форма. Но вот беда: упав, он произвел бы слабый и глухой звук, поскольку обернут резиной. "А не уронил ли я его на лестнице?" - на лестнице томагавк не валялся. "Не оставил ли дома? - слава святому духу, ключи от замков я не посеял", - дома томагавка тоже не нашел. "Украли! Украли и затаились за обитой черным дерматином дверью! Потому и молчали, потому и не отпирали!"

Скелеты, висящие под потолком, таращили глазницы и словно бы усмехались.

- Ах вы, анафемские кости! - прошипел я и набросился на один из скелетов. Скелет сорвался, и я рухнул вместе с ним.

- Где? Где томагаук?

От сотрясения на столе перевернулся приемник и дважды хрипло чихнул.

- А - а - а! - раздался дикий голос.

"Кого еще режут?"

- Аа! Аа! Аа! - последовательно явились три крика.

У кого агония? На кого нашли кошмары? Не понять! Три скелета мирно висели под потолком, четвертый перекорячился на полу, пятый батонился за штабелем, укрытый обложками журнала "Космонавтика".

- Где томагавк, черт возьми? Поучу, как орать средь бела дня!

С потолка закапало. И пусть капает!

"Однако что за наводнение устроили?! - прорисовалась здравая мысль. - И вода ли это? Или жидкость похуже? Стоп! А не специфическая ли здесь штучка? Так и есть! Ай да лиловый джентльмен из Ашервилла!"

Оно, конечно, хорошо. Я трезвенник со стажем, но... продукт качественный. Не султыга - тормозная жидкость, сливаемая с ракетоносцев-штурмовиков и потребляемая округой.

Тема забавная, но куда девался томагавк? Слямзили томагавк и думают откупиться каплепадом. Нет уж, нет! Я вытащил из-за шкафа лишний карниз для занавеси и постучал им в потолок. Реакции - ноль! Не хотят отдавать томагавк. Расправлюсь с ними и без томагавка! Поможет карниз, и помчался по лестнице.

В общей прихожей - четыре двери, затянутые черным дерматином. Стояла абсолютная тишина. Все попрятались! Все испугались карниза. Я принялся колотить карнизом по стенам и рушить пахнущую клопами мебель. Выскочила некрупная крыса с солидным куском хлеба в зубах и кинулась вон.

Внезапно меня ударили по макушке тяжелым предметом.

- Вот он, мой томага-у-у-ук! - не подумал, а почувствовал я.

Удар неумелый и недостаточно мощный - сознания не потерял и, повернувшись, увидел перед собой голого и худого блондина с томагау-уком в руках. Аура у него отсутствовала, если не считать появляющихся и исчезающих микропятен, напоминающих попугайчиков. Да! Хронические алкоголики трудно диагностировались по моей методике.

Рассуждать некогда. Не минуло и доли секунды, как я проткнул блондину глаз, инстинктивно погрузив конец карниза довольно глубоко в мозг противника.

Проливать кровь не люблю, а потому срочно начал делать новому трупу перевязку, предварительно заткнув ему рану забытой у плиты вареной свеклой. Бинт заменила болтавшаяся на коридорной двери длинная тряпка из синтетики.

Оставив в комнате мертвеца энную сумму (большего за такого маразматика, да еще русского никто бы не попросил), я перенес труп.

Вход на нижний этаж - с другого подъезда. Пришлось идти с трупом по улице, но днем местность обычно бывает безлюдной. Один-два раза в час по дороге проезжают машины. Она метрах в 80 от дома.

Немалого труда стоило перемещение супермодерного аппарата и его причиндалов. Теперь, коли возникнет каприз, можно приглашать под сень скелетов следователя Рашида и полкового особиста Науруза: кроме авиационной султыги в наших солончаках ничего нет.

Происшедший тарарам ясно показал, что высшим силам стал неугоден мой томагауук! Лады. Отныне есть на чем приготавливать настойку борца, омега и волчьего лыка.

И Духъ и Нев?ста говорятъ: "Пріиди!", и слышавшій да скажетъ: "Пріиди!" Жаждущій пусть приходитъ, и желающій пусть беретъ воду жизни даромъ. Аминь.

1982 г.

БАЛЛАДА

О ВЫСОКОМ ДВОРЦЕ

С ОВАЛЬНЫМИ

ОКНАМИ

(женский текст)

В трёх верстах от станции Р. при рытье котлована для маслобойни открыли неизвестное погребение. В каменном саркофаге нашли коротенького рыцаря, облеченного в стальные доспехи. Рядом с рыцарем лежал могучий и страшный меч. Вряд ли рыцарь сумел бы его поднять выше пояса. На эфесе меча прочитали надпись:

X Р У Щ Е В Ъ

С тех пор больше семи лет на путников, идущих в полнолуние по дороге, отделяющей новые крестьянские земли от колхозного поля, часто набрасывался огромный белый бык с одним рогом.

Жили три сестры: Варька, Анька и Доманька. Они совсем не походили друг на друга.

Младшая, Варька, любила развлечения, сладкое и сладенькое. Она или резалась с кем-нибудь в карты, или рыскала по полкам в поисках конфет, пряников, меда, вишневой наливочки. От постоянного жевания и сосания конфет зубы Варьки почернели и сточились.

Варька отличалась чрезвычайной дотошностью, проказливостью, умела ловко врать, избавляться от тягот и повинностей. Обвести вокруг пальца могла каждого. На свадьбах, масленице, других праздниках, сборищах выступала главным затейщиком. Смеха ради напяливала на голову сапог, легко изображала петуха, фельдшера и всякого начальника. Была у Варьки масса иных, неописуемых достоинств, но приезжие настоящие кавалеры ее сторонились и даже побаивались. С прочими парнями она до времени водила очень близкую компанию, но в особо ответственный момент ухитрялась одурачить и оставить с носом. Разгневались сверх меры многие. Тем не менее Варька - единственная из сестер, которая таки выскочила замуж.

Как-то Варька шла по весенней, еще не пылящей дороге. Пригорки зеленели травой, от изгородей протягивались цветущие ветви яблонь. Пахло лесом, садом, лугом, голубым зенитом и молодостью. Из-за калитки Минки-пластинки доносилась томно-величественная музыка. Музыка есть, а слов нет. С чего бы?.. Варька почуяла поживу. Она тут же торкнулась в калитку. Бух-бух! - А калитка заперта. Дерг-дерг! - Колокольчик - ни дзень-дзинь. А - а - а! Варька вскинула левую ногу выше лба - недаром ею до лампочки доставала, - вцепилась рукой в вымазанный солидолом зубец и махнула через ограду. З-з-з! Клочок юбки повис на шляпке гвоздя.

В саду у накрытого столика Минка обнималась и целовалась с... непонятком в батистовом пиджаке. Минкины телеса болтались будто у тряпичной куклы.

- Минка - клоун! Клоун! Гутта-перчевая! Перче-вая! - запрыгала возле парочки Варька.

Минка насилу отклеилась от непонятка. Рядом с ней стоял сгорбленный, скрюченный мужичок. Шея его неразгибаемо клонилась вперед, уши оттопыривались под прямым углом, торчал огромный кадык, а лицо, помятое и сморщенное, походило на кожицу раздавленного маринованного помидора.

- Знакомься, Варенька, - мой жених, Константинчик...

Прищурилось и мигнуло солнце. Варька осела на сучковатый пенек. 3-з-з! Сорвалась булавка с юбки, юбка поехала дальше. Схватившись ногтями за лицо, Варька его поранила чуть не до крови.

- Вот, Варечка, варенье грушевое, княжениковое, кленовое, ежевичное... А это закомуристое, в котором и ягод не различишь, - твое любимое, рябиновое!

Варька всё маялась.

- Извини, Костя! У нас здесь дамские вопросы! - Минка потащила подругу в сторону дома.

- А что Антон?! Скоро службу на корабле закончит.

- Ха-га-ха! - выразила мнение Минка. - Антошка-картошка! Мне его замуж выдавать, красавчика незабвенного! Задержали на полгода субчика.

- Как задержали?

- Заменить (хи-хи!) некем. Классный специалист сопливый. По слухам, маяки и брошенные окурки на далеких континентах замечает. Мозгов нет - отрастил глаза не про наши образа.

- Не могут его задержать!

- А он в макаронники сунулся. У нас куда его возьмут? В гуночисты? Ну и пусть показывает чайкам свои регалии.

Варька внимательно следила за тающим в лазури облачком. Минка взяла ее за бока и потормошила:

- Бери, бери, ради бога, Антошку-недотепу, если тебе он нравится. Хоть сейчас к нему поезжай! Утешь! Погуляете по берегу морскому, раз его десятиэтажная шлюпка на приколе стоит.

Недаром Минку в детстве украли цыгане и год воспитывали, пока милиция не отобрала.

Константин тем временем разложил на скамейке увесистые объективы. Фотографировал яблони в цвету. Догадался (жмот!) нацелить фотоаппарат и на подружек. Внизу - клумбы, вверху - пена белых и розовых цветков, а среди пейзажа Варька с Минкой в позах артисток. Минут через пять из устройства вылезла картинка лучше живописного полотна.

Никогда в жизни, ни в каких журналах, альбомах, галереях Варька ничего удивительней не видела. Перекликался портрет с одной вещью великого художника. Даже Варька о нем слышала, но называть его имя жутко. И без сравнений: жест - к жесту, листок - к листку, растения вокруг будто в оранжерее выращены, точно музыкой рождены, таинственной силой повернуты. Блистала, звенела в фотографии необыкновенная одухотворенность. Не Минкин этот сад - а волшебницы из сказки. Не на земле он вырос - на небе. А фигуры? Они не стояли, а парили. Не артистками выглядели Варька с Минкой, но, черт подери, - вознесенными святыми.

Варька получила три копии. Две она подарила сестрам, а своя куда-то пропала.

Немедля выехать с посылками для Антона (они были предлогом) Варьке не позволило крушение на станции. Свалились под откос вагоны с солью и цистерны со спиртом. По вине этой горючей жидкости в окрэге начались события совершенно невразумительные. Из-за брожения в головах, массового помешательства, радости, кошмара и паники не всякий ныне помнит о них. Полевые работы прекратились. На месте катастрофы, на подступах к нему кипели битвы между бандами кулачных бойцов. Несколько дней и постреливали, и пускали в оборот длинные ножи. Неблатному люду - на станцию не попасть.

Однако под хмельной храп общественных стражей Минкины соседи исхитрились и нацедили сорокавёдерную бочку содержимого цистерн. За это пришедшие с торфозаготовки условники спалили смельчакам дом, надворные сараи с живностью, а самих вбили в пашню трамбовками. Но не выведали изуверы, где зарыта бочка со спиртом.

Отвезла Варька посылки - ее, бойкую, но ленивую девку, всегда куда-то снаряжали - и по берегу морскому погуляла, и контрабандой в корабельной каптерке пообитала, пока на берегу не обосновалась. А затея - ни того ни сего, ни тпру ни бру.

Лишь накануне ухода в море Антон погрустнел, мутно зыркнул и объявил, что в таежные края не вернется. Есть в Липецкой области посёлок N, и завещан там ему, Антону, домишко с четырьмя большими печками и шестью комнатами. Нужно занимать: иначе сметливые ван-далы разберут на дрова и стройматериалы.

- Не хочешь ли, Варя, Юсовку свою покинуть? Не везде в России - зимой минус сорок!

Но выяснилось: долго еще Антону седые волны и визг чаек слушать.

После новой поездки немало месяцев Варьке пришлось, дуя на посиневшие от холода пальцы, щелкать костяшками счетов на складе ГСМ в далёком полярном городке.

Но Варька своего не упустила: удалось ей побывать под венцом, но порадоваться почти не довелось.

Варька почуяла: она не замена Минки, а кого-то другого. Дуновением не тем на нее повеяло. Подробности она постигла позже.

Вдобавок... Каждый второй раз, потом - каждый третий, потом реже, до увольнения в запас Антон сближался с ней не так, как это делают с <........>. А затем чуточку временами брезговать стал - дескать, неважный она <... ...>. Очень интересного лешего он в Минке нашел?! Варька взяла и спросила.

- Она - всё вместе! Могила моя! - заорал Антон и отправился на службу.

"О чем он?" - не вникла в суть Варька.

* *

Вот он, обещанный поселок в Липецкой области. Весной - разлив, осенью - океан черной грязи. Зато бестревожно и легко на душе, словно где-то за деревьями, совсем рядом, прячется потерянная прародина. Так думалось-грезилось Варьке.

Но лучше бы она разорвала фату, растоптала кокошник и прочие финтифлюшки свадебными туфлями. И полгода не пожила спокойно. Чем светлее на улице - тем пасмурнее в просторном доме.

Как-то открыл морячок окно, смотрел в него, смотрел, схватил табуретку и страшно шмякнул о стену. Мигом вылез в окно, убежал в домашних тапочках. И на десять дней исчез.

Прозябал, говорят, то на кладбище в склепе, то в подвале пятиэтажки, где халтурил сантехником.

Возвратился - глаза бы его не видели! Черт приперся, а не Антон! Тогда и пахнуло на Варьку нечеловеческим. Закусила она губу, многое нутром поняла.

Взбрендилось морячку, не стесняясь, вспоминать Минку, <....... .........> и напиваться до омерзения.

"Испортили, испортили Антошку", - говаривала вслух Минка, читая жалостные Варькины письма, а сама усмехалась под нос.

"Там ли его испортили?" - могла бы возразить Варька. Что делать? Как быть? Дышать в легком липецком воздухе становилось трудно. Астма ли, плесень ли с тыльной грани досок пола действует? И перегар беспрерывный. Винокурня, не дом. А доски пола снимать не желает. Ничего, мол, подышишь и плесенью, я морской изморосью семьдесят восемь месяцев дышал - и то не издох.

Да и засунь его спать по ту сторону пола - не поможет. Бог знает где ночует.

Попробовал однажды замахнуться. Да Варька ему острую вилку в руку вонзила - не выпускают сейчас таких вилок, продают обычные литые. Вонзила вилку и тут же стол перевернула, сиденьем от старого стула огрела по голове.

В другой раз явился пакостнее пакостного и дружков привел. Дружки еле на ногах стоят. Берите, берите ее, Петька и Мишка, играйте, как в башку взбредет, а я подержу, чтоб не брыкалась.

Показывал разные фокусы морячок. Хуже смерти опротивел Варьке морской волк. Оформился пьяница начальником шлюза, а заодно стал вожаком приблудных гопников, вооружил их сетями, заставил ловить рыбу, промышлять водки ради. А в доме учредил браконьерский рыбный склад.

С детства строптивая, Варька к таким поворотам судьбы привыкать не собиралась, но и деваться некуда. Работать, ходить на смены - ужас не хотелось. Да и возьмутся по волшебству смены?

И всё же не вытерпела Варька, отправилась к вагончикам строителей, да поздно она решилась.

- Уезжаем. Уезжаем в Подмосковье. Трубы проложили - и тютькаться теперь не с чем.

Посмотрела Варька концерт, который давали вахтовикам при свете костров и прожекторов, и пошагала домой. Шла еле-еле. Сплошной гололёд. К селениям не выйти. Хмурь. Синие тени. Серо-фиолетовые отсверки. На ветках дрожат сосульки, бьются друг о друга, звенят фаль-шивым хрусталем. Теплый ветер. Почти горячий. Из давно забытого лета. Черно-лиловое небо без звёзд. В поле клочья тумана. Быть бы неуютному, пасмурному ощущению, а у Варьки наоборот. "Нам здесь приятно, тепло и сыро!" - словно пронеслись в ее мозгу шипящие дисканты. Но нет! Нет! Обстояло иначе. Похоже, посреди тьмы восстало незримое солнце, пронзило тихой тайной и ясностью всё вокруг, каждую клеточку Варькиного тела. Только старикам не нравится низкое давление непогожих дней. А душа Варьки парила будто в невесомости. Где-то далеко сошедший с ума металлический динамик на столбе вещал неизвестно что: "Голос Америки", перемешанный с гром-кими, но размыто-неотчетливыми советскими голосами дикторов: мужчины и женщины. На речь еще накладывалась музыка, подобная эху. Да и природа съехала с ума: по застылой ледяной равнине плыл ветер из южных стран. Варька полуосознанно развертывала перед собой карту, ожив-ляла в воображении знойные побережья, раскаленные пески. Земля впитывала кое-где наметившимися декабрьскими проталинами дыхание персидского ветра. И вдруг над всей этой местностью, над всем этим миром Варька представила-увидела высокий дворец-замок с овальными окнами, недоступный никакой тщете, никакой тлетворности. Окна дворца - точь-в-точь иллюминаторы секретного аппарата, что некогда воз-ник в филиале

Был лучший Варькин год - время ожидания счастья в том полярном городке. Многие примечали ее сияние и даже спрашивали, не беременна ли?

Спешила она с бухгалтерскими бумагами по территории за второй (внутренней) проходной по пропуску, выданному на двадцать минут. Внезапно раздались крики, повалил дым из трансформаторов подстанции, разверзлись брезентовые врата огромного сооружения, и вышла из них не ракета - выскользнуло гигантское серебристое яйцо с иллюминаторами и радужным нимбом. Оно не касалось ни земли, ни подпорок, не соединялось ни с чем, незыблемо висело. В полувыдвинувшейся из тех же врат ажурной гондоле бесстрашно стояли четыре техника в белых халатах, держали трубки-сопла, из которых с шумом вырывался сжатый воздух или азот, пытались сбить с аппарата радужный нимб, и это у них почти ладилось. Не чувствовала в тот момент Варька ничего, кроме восторга и удивления.

Но налюбоваться серебряным чудом не успела: к ней подскочил хохол в штатском, глянул полуторадюймовыми вытаращенными глазами и потащил в кабинет на политбеседу.

Ничего не произошло на ней особенного, но Варькина психейная беременность куда-то исчезла. Куда? Ведь не сделали никому аборт техники в белых халатах!

Сейчас она чуть не всеми порами воспринимала светозарный дворец-замок, выросший над ровным полем. Пронзительно казалось: он и есть греющее в гололедь и хмурь незримое солнце, ставшее на пару мгновений явным.

Вернулась Варька домой, а там Антон-бандит замыслил очередное измывательство; в качестве зрителя посадил в углу нового дружка. Смотри, дескать, Серый, как мы отдыхаем. И секунды не думала Варька, но таки смекнула. Должно, заранее ей приснилось, что надо свер-шить. Взвыла она бешено. Схватила длинный безмен. Размахнулась - и хряснула у Антона черепушка. Он не успел заслониться: или сильно опьянел, или нарочно из форса решил не защищаться. Да и не помогла бы ему защита: прицепленный кузнецом к безмену дополнительный грузик сработал на манер кистеня.

Забулькал морячок, низвергся на пол и ручки на груди собрал.

Конец висевшей на окне зелёной занавески затрепетал, поднялся к потолку, нацелился и вылетел в форточку. Не сквозняк направил его туда!

Какая занавеска! И себя не помнила Варька. Может, и воистину аффект был.

Семь лет потом ей пришлось ходить в чужом халате и петь песни за колючей оградой. За ней она узнала из писем то, чему поверить трудно: горбатенький муж Минки удавился. Удавился нелепым способом, привязав веревку к ручкам двух дверей, открывающихся в противоположные стороны. И случилось это 19 декабря, в тот самый день, когда залилась гнусная тельняшка киноварью.

Вот она, вспорхнувшая занавеска перед форточкой! Не к тем ли дверям понесло душу моряка-мстителя на охмурение мозгов соперника?

О Варькиной истории сказано все. Варвара превратилась в нормального человека, а нормальные люди не живут: книжки листают или фильмы смакуют.

А Минка уехала за границу с другим фотокорреспондентом. Несколько успокоилась. Она магистр магии, промышляет в центре Брюгге. Псевдоним ее - "Минна".

Нос у Минны жутко удлинился, по весне обретает диковинную стекловидную лиловость.

* *

Средняя сестра Анька ошарашивала замкнутостью и нелюдимостью. Родилась она с лицом взрослым. Читать и считать научилась в три года.

У инспектора облоно попал в колдобину "москвич", потом, подобно предыдущим машинам начальства, сполз в яму у мостика. Берегли ту дающую фору яму больше зеницы ока! Зашел инспектор на огонёк попить чаю, маленькую Аню на руки взял, показал, пока трактора дожидался, буквы и цифры. Через месяц Аня превосходила в грамоте бабок с ликбезом. А первоклассницей цитировала наизусть энциклопедии, что смогли ей найти в окружности десяти вёрст. Со временем за такую ученость определило Аньку правление колхоза счетоводом. Но не счетоводом была Анька. Она дышала недоступной для остальных жизнью, видела хрупкую стенку между снами на конце потерянной лестницы воспоминаний, зрила пространство, пронизанное блистательными безвестными тенями, полупрозрачными стволами неведомых дерев да белыми бессмертными птицами, умеющими парить, парить без взмаха крылом, без остановки, без снижения. Появлялось всё это в той недосягаемой простой твари долине, где светлячок Утренней звезды кажется треугольным и оливково-золотистым, где цвет и звук сливаются воедино, а роса ощущается нёбом, где змеи-богосущества населяют радужный город-чертог, а их отпавшая, но умствующая чешуя превращается в сквозное и объемное чувствование. Становится гением тот, к кому она прилипает; еще теплится надежда на глубины разматывающегося, растворяющегося бытия. Но катастрофический нуль алчен - и настает земное царство овеществлений и уплощенных до исчезновения мыслей. А если вообразить, будто ты и есть белая бессмертная птица, стихией мчащаяся к точке смыкания незримых горизонтов - к схождению схождений?

Но в нашем мире торжества пошлости и плебейства слаба оказалась Анька. Только Аньке исполнилось девятнадцать, ее подозвала у вокзала цыганка и сказала:

- Девушка, тебя ведь Аней зовут? Так? Жалко мне тебя, не проживешь долго на этом свете. - Повернулась цыганка и - нет ее, как рас-таяла.

* *

Спустя шесть лет к Аньке подошла та же цыганка и сообщила:

- Сегодня, Аня, ты будешь в огромном доме с большими окнами. Там много хороших людей встретишь.

"Оно! Оно! Осуществляется, чую, тайное!" - подумала Анька.

Неделю она где-то пропадала, а прибредя к своим, выпалила:

- Я жила в высоком сребристом доме с овальными окнами. Этот дом-дворец - в великом городе. В нем без числа счастливых обитателей в лилейных одеждах.

- Где ты жи-и-ла, в ка-а-ком та-а-ком городе?! - спрашивали у Аньки.

Она не смогла ответить, имя города не назвала.

- Город рядом, рядом город, - твердила.

Но все отлично знали: по соседству города нет, ни великого, ни малого. Ближний - и тот в ста сорока километрах; сколько вёрст, давно забыли. В нем по преимуществу - одноэтажные здания-развалюхи и никаких домов-дворцов.

- А где твой шарфик голубой шёлковый? - захотели выпытать у Аньки.

Анька широко раскрыла глаза, схватилась за шею и заплакала.

Дня через три Анька исчезла. Целый месяц о ней никто ничего не слышал. И не услышал бы. Да случилось так, что полевого объездчика Грача опоили на хуторе Весёлом самогонкой, настоянной для крепости на махорке и курином помёте. Уснул Грач под телегой, а после уже не мог понять, что происходит. Встал словно бы он из-под телеги и потащился дорогой. Не успел подойти к повороту на мельницу - луна вы-глянула из-за туч, ярко осветила дорогу. И чует Грач: раздается сзади топот. Топот звучнее и звонче. Обернулся Грач: здоровенный белый бык за ним гонится. Свернул Грач с дороги на тропку, а бык - за ним. Единственный рог огнем сияет, из ноздрей свист идет. Помчался Грач по полю, увидел амбар без кровли, на миг отдернул его дверь, нырнул внутрь и смотрит в щелочку, что бык делает.

А быка и нет. Сгинул куда-то. Пропал в ночи. На мгновение пришла к Грачу ясность: напросился он вчера к хозяевам хутора ночевать! Отпели тогда петухи, скотина угомонилась, было спокойно, а Грач ерзал на набитом хрустящей соломой тюфяке, вспоминал службу в противовоздушной части у далекой от бомбежек Пензы, мучительные мечты о фронтовом пайке и выматывающую внутренности кислую капусту, кислые лесопосадки, кислые туши законсервированных самолетов, открытый сторонам света строевой плац, караульное помещение с жесткими нарами.

У Метелихи, хозяйки хутора, объявились тем временем ночные гости. Голоса их, вначале тихие, становились громче и громче. Поднялся Грач, нащупал дверь, легонько потянул поперечину, отвел опущенные занавески. Посреди полутемной столовой стояла кадка. Вокруг кадки бегали в чем мать родила Метелиха и две женщины с огромными носами. Лица бегающих были густо намазаны сажей. В кадке что-то шипело, плавала дощечка с укрепленной на ней горящей свечкой. В одном углу комнаты топталась цыганка, раскачивалась и, пришептывая нечто тарабарское, сверлила зрачками поднимающийся над кадкой пар. В другом углу сидел краснорожий мужик с трепещущейся, но безголовой черной курицей в руке.

- Ой ли, ой! Ой ли, ой! - тонко гнусавили бегающие бабы. - Изыдите, змии! Изыдите, окаянные! Виридон! Ах, Виридон! Брось опять им молоду! Третию! Четвертую!

И здесь Метелиха узрела Грача:

- Прос-нул-л-ся, раз-мил-лай! Бесприютный сиротинушка! Грудь-сердечишко болит! Еще выпей кружечку, еще выпей золоту!

Выпил Грач кружку или больше - никому не ведомо. Только дал ему тумака краснорожий мужик и выпихнул вон. Потом очутился Грач под телегой, потом бежал от быка... Вспомнил это Грач - и тут же забыл. Свалился в амбаре, уснул, и приснилось ему, что идет он по железнодорожному полотну с восемью колеями, а сзади мчит на всех парах новый расписанный паровоз - крик моды пятидесятых, не деповский ржавый и копченый... - грозно латунью блестит, серпастый орден выпячивает, гудит сильнее грома в ущельях, мощно хлопает крыш-кой над трубой, верхние колпаки кулаками вытягивает, контррельсами, точно зубами, щелкает. И на какую бы колею Грач ни становился, па-ровоз на ней гремел. Двинулся Грач через ямы и промоины в луг заболоченный, а злой щеголь-паровоз без всяких рельсов следом погнал.

Утром мимо амбара, продираясь сквозь конопляное поле, ругая росу, вымочившую подолы, семенили три старухи с корзинами на закорках. В корзинах - ворованная колхозная свёкла, замаскированная лопухами и грибами. Услышали, что в амбаре кто-то стонет и ноет, распахнули дверь: перепачканная образина объездчика! Рванулись было со страху дать дёру, да одна из старух, девяностолетняя девушка Настя, заметила на гвозде голубой шарфик, а под ним - мертвую Аньку.

Анькино лицо изгрызли мыши. Нетронутая кожа стала угольной, как у негритянки. Подле Аньки колебалась в струях воздуха сморщенная выцветшая фотография. На фотографии стояли в бурьяне фигуры: Анька и неизвестная женщина в пёстрых одеждах. За год до этого у Аньки нашли прирожденный порок сердца. Никто не мог сказать, где он раньше прятался и объяснить, отчего она прожила так долго.

Думать о случившемся особо не приходилось. Дознаватель с фельдшером составили протокол и укатили на мотоцикле, в коляске которого они месяц назад, во время внезапного умственного затмения, привезли сюда Аньку для надругательства.

Пыль от мотоцикла не рассеялась, а уже возникла перед трупом Глашка-монашка, покурила ладаном, помолчала, глядя на дорогу; раздавила мужским ботинком длинную двурогую гусеницу, затем убрала в карман засаленный молитвенник и велела хоронить Аньку рядом с амбаром. Глашка являлась дьячком-попом-митрополитом, российским и вселенским патриархом. В тридцатом году ее выгнали из церкви за блуд со священником. Поэтому Глашка живой и целой осталась, родила девочку. Прочий причт расстреляли или раскулачили и сослали. Наказал бог Глашку превеликим стеклянисто-лиловым носом, как в дальнейшем - племянницу ее, Минну-Минку. Числился за Глашкой грех сексотства.

Забудем про это. Мир праху Анькиному. Есть история еще об одной сестре, вернее, ее дочери.

* *

Доманька, самая хозяйственная и домовитая, была намного старше сестер. Из-за нескончаемых хлопот часто не удосуживалась получать на почте двадцатирублевую пенсию. Ссылаясь на расстояние, почтальоны деньги не носили. Доманька держала коровку, по имени Жданка. Жданка давала молоко - гуще сливок, но почему-то с горчинкой: то ли оттого, что в сено по нерадивости косца-соседа попадал чернобыльник, то ли Жданка нарочно вышаривала горькое или - натура ее коровья оказалась такова. Молоко принимали за козье, но приобретать его не хотели. Доманька готовила из молока простоквашу. Кислое и горькое компенсировали друг друга, вместе порождали немыслимый, нереальный букет. Простокваша пользовалась успехом и стала главной статьей Доманькиных доходов. Лежачие больные требовали исключительно Доманькиной простокваши. А умирающие (вот незадача!) обретали в напитке особенный вкус к жизни и, составляя завещания, вспоминали Доманьку.

Поздняя дочь Доманьки (ни от кого) вызывала в памяти физиономию Варьки или Аньки. От Доманьки в ней - ни черточки. Считали, что ребенок подкинут: то ли Варька в тюрьме произвела на свет, то ли Анька - тихий омут! - наблажила. Мы ничего об этом не слышали, хотя смутно догадываемся.

Дочь всех сестер Даша училась в университете. В родном селе ее не видели года полтора. Как-то, гуляя по Томску (а может, по другому сибирскому или уральскому городу - конкретных обозначений мы не намерены делать), Даша проходила мимо вокзала и некстати столкнулась с цыганкой. Цыганка немедленно обняла Дашу и произнесла:

- Девушка! Тебя ведь Дашей зовут!

Даша вырвалась и пустилась бежать. В общежитие она не пришла ни в этот, ни на следующий день, в аудиториях не появилась.

А помчалась Даша не куда-то, а в достопримечательную гостиницу у рынка. Прошмыгнула мимо заслуженного, но упорно невежливого швей--цара Терентия, отрывисто шепнув: "К Алевтине!". В ту смену Алевтина и дежурила по коридору.

- Что с тобой, Дашенька? - обмерла Алевтина. И никто бы не открыл в коридорной мадам бывшую неудачливую абитуриентку: иранские ковры, финские диваны, уют, клиенты из номеров-люкс и такое, о чем рассуждать не принято.

Увы, Даша распрощалась с гораздо лучшим пристанищем. В бывшем доме купца Филиппова жила графиня Юсовская, владевшая когда-то территориями, откуда приехала Даша. Останавливались у графини ее земляки, даже те, кто грабил ее усадьбу, поджигал постройки, вырубал деревья в аллеях. Еле не дошло в девятнадцатом году до разбирательства: поджигатели едва не зажарили живьем отдыхавшего в имении охотника, игрока, матерого революционера из дворян - их сиятельство товарища Белощекина. Приезжали теперь к барыне юсовчане, а кое-кто вымолил у нее защиту перед законом. Последний раз Даша была у графини на юбилее. Там присутствовали: прославленная артистка, престарелый член РСДРП, в дни оны беседовавший с Лениным, бывший секретарь обкома, отслуживший председатель исполкома, два полковника, действующие чиновники. Вели себя эти верхи общества не так смиренно, как крестьяне, но и не подобно обычным гостям. И артистка, и полковники клали локти на стол, звенели ложечкой о чашки; шумно прихлебывали; говорили "катбрсис", вместо "кбтарсис", "фйтиш", вместо "фетъш". Графиня исподволь улыбалась Даше на ее вопросительные взоры.

Сидел в кругу гостей факир, парапсихолог - лицо неопределенной национальности: на четверть гуцул, на четверть лопарь, на восьмушку бербер - и многыя и многыя и многыя. Его звали Кир. Он сразу понравился Даше. Она временами взглядывала на него и чем больше взгля-дывала - тем больше вспоминала репродукции картин Врубеля. В голове всплывали строчки Лермонтова, совсем не связанные с обстановкой: "Я видел горные хребты, причудливые, как мечты", "Кочующие караваны в пространство брошенных светил". Лицо Кира сохраняло непроница-емость. Он походил и не походил на "мулата". В его очах проблескивала турнбулева синь. "Точь-в-точь, наверное, являлись миру учътели учителей, доантичные пришельцы с моря", - подумала Даша. И вдруг ее грезы поникли: на Кира без зазрения совести пялилась знаменитая артистка. Породистые ноздри артистки слабо подрагивали. В груди Даши похолодело. Артистка смотрелась на все сорок, но тягаться с ней Даша не могла и мечтать. Пусть артистка менее свежа, менее симпатична, не умеет правильно держать ноги и руки, ставит не те ударения. Даша почувствовала себя не барышней-крестьянкой, не барышней-студенткой, но крестьянкой-барышней, крестьянкой-студенткой. Или пропала выучка, которую она семь лет с перерывами получала у графини? Даша поймала финтифанты одной из полковничьих жен: полковничиха полуотверзла рот и, проделывая прихваченным со стены антикварным веером уморительные отвлекающие маневры, без конца то косила, то стреляла глазами в сторону гуцула-бербера. Вся ее душа словно устремлялась туда. Видя это, Даша чуть не усмехнулась, ей стало гораздо легче. На Дашу нашло еще озарение: миленькое выражение лица у жены другого полковника, черноволосой плотноватой особы! И эта! Но нет, нет! Зыркалочки полковничихи были налиты смесью гнева, тонкого презрения, возможного прощения. Вот оно что! В противоположном углу смазливый лейтенант Подберезкин слишком погрузился в развесёлую беседу с внучкой графини Стеллой. Даша тоже повеселела. "Кочующие ка-раваны в пространство брошенных светил", - пропелось внутри нее.

Кир чаще молчал, но оживился, когда речи приняли неожиданный оборот. Кто-то из гостей поведал эпизод: недалеко от пограничного пункта некая дама не то превратилась в дым, не то растаяла. Остались от нее одежда и правая стопа. Таможенный чин запечатлел в памяти огромный лиловато-глазурный нос женщины... Среди гостей раздались реплики:

- Где контроль - там и мошенничество. Требовалось пронести запрещенное - служакам и показали для блокировки внимания фокус;

- Причем здесь фокус? Публикация была 31 марта - накануне первого апреля. Явно пахнет газетным розыгрышем.

В разговор вмешался один из полковников, военный юрист:

- Изредка человеческая плоть обнаруживает свойства льда и напалма сразу. Первые случаи связанного с этим исчезновения людей появились с завозом в Европу табака. Хорошо, сейчас перестали поджигать и ронять трут. Кожа выделяет пары горючей субстанции, но воспламеняются они с трудом. В семнадцатом веке исчезла леди Одиллия Тронквилл, стоявшая у камина. В начале восемнадцатого века после проплывания шаровой молнии истлел кавалер Месере де Ко. И не только с людьми происходит подобное: в 1911 году в Шлезвиг-Гольштейне это сотворилось с мопсом, одетым в натуловищник. Мопс надавил зубами на капсюль пустой гильзы. Уцелели когти, сломанный клык и ткань - тело и скелет истаяли.

Полковник осмотрелся, остановил взгляд на салфетке и добавил:

- Аномальный эффект в том, что закрытый толстой тканью жир горит без кислорода при температуре горячей плазмы, испаряет кости и прочее. Но ткань почему-то не затрагивается!

Полковника перебили яростные спорщики: истаивает-де не тело, а его фантомы; сам организм лучше искать где-то в другом месте, а он может быть уже и мертвым...

Инициативой завладел Кир:

- Ученым удалось воспламенить завернутую в одеяла свинью. От свиньи почти ничего не сохранилось.

Затем слушали исключительно Кира. Он рассказывал закарпатские истории о вещах таинственных, но касались они не тела, а души. Посеяв небезразличие, он перешел к теории:

- Есть арифметика, алгебра и квантовая механика души.

И получалось по его науке: "2 + 1 равно 1, а 1 + 2 есть 2; в человеке - масса душ; и существует в нем еще нечто: не одно, не многое, внебогое". Вскоре Кир приступил сеансу, а в качестве медиума пригласил Дашу.

Знает Даша, сидели все возле нее полукругом и твердила она в медиумическом сне, разное твердила. Завершился сеанс. Но все сидели полукругом и утешали Дашу, утешали. В чем утешали - и не поняла Даша. И успокаивающих слов не запомнила. Было у нее очень легкое настроение. Почудилось, будто она минуту назад бродила по небу, а потому и не заинтересовалась попыткой ободрения.

Месяца три протекло, как графиня уехала: то ли к детям в Москву, то ли к их бывшей гувернантке в Швейцарию. А захотелось Даше спросить, что стряслось в конце того вечера, что говорила она в медиумическом сне и чем разжалобила собравшихся. Теперь Даша загостилась на работе у Алевтины. Неделю жила то в одном, то в другом номере, листала подшивки журналов. Часы летели стремительно. В последний день решила запереться и никуда не высовываться. Раньше Алевтина предлагала Даше необычные способы постоянного поселения в гостинице, но и просто удержаться в ней больше двух суток Даше не удавалось. Выталкивало ее оттуда неизвестной силой. Да и не терпела она развеселых командированных, торговых воротил, их ловких экспедиторов, а особенно опасалась гостиничной администрации. Не всякий раз изыскивала фразы, которые бы оправдывали ее присутствие. И главное: не подвести Алевтину. А прикидываться подстилкой для Кавказа было неприятно. Пока всё сходило с рук. Но, увы, довелось столкнуться с заведующим филиалом и громилой-завхозом.

В тот неприветливый день, покидая гостиницу, Алевтина прихватила лишние ключи от Дашиного номера; кивнув, пробежала мимо опо-здавшей сменщицы: подписи в журналах есть, всё в порядке. Однако сев в автобус, Алевтина чуть не хлопнула себя по лбу: не предупредила недавно принятую дежурную о Даше. "А, ладно, сойдет!" - прикинула Алевтина. Сплошь заморочки. Целый клубок. Еще нужно успеть в консультацию. И из-за чего! "Вот дура!" - проклинала она себя. Надеялась, обойдется визитом к дружку эскулапу (она бормотала про себя "еску-лапу"), без анализов и диспансера. В крайнем случае намекну на свои дополнительные обязанности. И у них есть комнатка, похожая на спецотдел. Пусть ке ге бе сам идет в кэ вэ дэ!

Не прошло и сорока минут после ухода Алевтины, как в номер Даши вздумал ломиться задержавшийся заведующий. Не найдя ключей, зло распекая служащих, потребовал завхоза. Можно заподозрить, босс забыл в номере золото или уснувший во хмелю предмет сластолюбивых намерений. Завхоз незамедлительно явился и начал взламывать дверь, но почему-то неумело. Во время этой процедуры заведующий и завхоз басовито переговаривались друг с другом, иногда бросались солеными словечками, будто адресованными Даше. "Опять торчали за одним столом и опились коньяку!" - догадалась она и стала быстро одеваться для выхода на улицу. В ушах звенело. Одеваясь, Даша чувствовала: дре-безжащая дверь и есть она сама, не дверь взламывают, а ее, Дашу. И разницы нет. Именно она, Даша, - проем, пространство для чужих грязных душ. Ах, медиум! Медиум! А засасывающая пустота в подрагивающем на стене зеркале! Что там прячется? Белесое. У зеркала - брак. Оно немного вытягивало или сжимало отражения, а сейчас серебристая поверхность то ширила, то плющила пустоту. Она умножала пустоту, и "Пусти ту!" звучало в зеркале, и зеркало билось о стену, и пустота билась о пустоту. Не выдержав очередного резкого натиска на дверь, трясясь от предощущений и страха, Даша распахнула примороженное окно. По лицу и ногам ударило волной холода. Вдохнув морозное "Пусти ту!", долю секунды поболтавшись с зажмуренными глазами на полуубранных вверх тентах-жалюзичках, Даша прыгнула вниз. Из окна четвертого этажа. Попала ли она на скат пристройки, спаслась ли иным образом, перепутала ли перед прыжком этаж по причине частых переселений - не нам судить.

Дней через семь Дашу снова видели в университете - в модных узорчатых сапожках, но с некоей радости без каблуков.

- Где ты пропадала так долго? - спрашивали ее. - Тебя искал какой-то корявый в голубых погонах. Донельзя наглый. Приходил сюда с горбатым монголом.

- Я была рядом. В соседнем городе за рекой. Жила в высоченном дворце с овальными окнами, - сквозь желание отвечала Даша и показывала направление.

- За рекой - ни города, ни зданий! Глухая тайга! А мост? И шпенька от него здесь нет! - возмущались студенты. "Спятила. Спятила. Офи-гела!" - решили одни. "Да она скрывает любовную историю!" - подумали другие. А совсем сдвинутые и обезбашенные, обмотали мозги лукавым телевизионным спагетти:

- Ты побывала у инопланетян на летающей тарелке. Отсчитай на всякий случай десять лунных месяцев. Не повредит!

С мнением о тарелке Даша не согласилась:

- Дворец на земле. В огромном городе. То, наверное, крупнейший город на планете.

Можно было поразиться тем переменам, что произошли в Дашиной комнате. Над кроватью Даши больше трех лет висела фотография в рамке. Верх искусства, музыка музык, а не двойной портрет с пейзажем. Теперь эта фотография сморщилась и почернела. Фигуры на ней переиначились. Там, где должна находиться тетя Миночка - красовалась цыганка, встреченная у вокзала... А вместо тети Варечки, да, вместо тети Варечки, стояла среди деревьев Даша. Боковину шкафа раньше подхорашивала познавательная картинка с изображением обитателей моря: над колонией гидроидных полипов реяла их свободноплавающая половая форма - медуза, левее ее располагалась личинка полипов, дочь медузы, - паренхимула. Половая форма оказалась перечеркнутой жирным крестом, а фрагмент плаката с личинкой оторвали. Похоже, наведывались какие-то гости.

Возникла еще заминка:

- Даша! А где твой черепаховый перстень с малахитовой бабочкой? - спросила соседка.

Даша посмотрела на безымянный палец левой руки и вздрогнула. Палец на глазах стал бледнеть и утончаться. Он вроде бы таял, подобно пальцу Снегурочки.

Подступила сессия. Экзамены понеслись один за другим. Вот финальный: физическая химия. Слушая ответ Даши, преподаватель приобнял ее за плечико. Потеребив, сжал его, после чего весьма плотно приткнулся дергающейся ляжкой к Дашиному бедру. Физическая химия - самый страшный экзамен из всех. Студенты были погружены в свои дела и ничего не заметили.

Весь следующий день, воскресенье, доцент кафедры физической химии провел в общежитии.

- Надо же! Ошивается! - подмигивали пятикурсники.

Но чем он там занимался - никто толком не рассказал. Утром доцента нашли в женской умывальной на куче грязных тарелок. В живот ему вдавили кухонный нож. С черенком! Лезвие ножа, по утверждению медика, найдено внутри грудной клетки. В той же умывалке увидели мертвецки пьяного вахтера, с предыдущей смены. В шевелюре вахтера скромно приютились осколки разбитой тарелки, отнюдь не летающей. Проснувшись в КПЗ, вахтер ничего не смог вспомнить. А попытавшись приподняться, закричал что мочи, притронулся к шишке на лбу и испустил дух.

Даши в университете уже не было. Спозаранку, в понедельник, она сидела в вагоне поезда, увозящего ее домой. Кое-как протянулись кислые двадцать девять часов дороги. С томлением на перегонах, пересадкой, просроченным пересохшим печеньем и чаем с привкусом битума.

Даша шагала по заснеженному пути. Хрустел тонкий зеленоватый ледок под сапожками. Из труб домов вился приятно пахнущий дым. По колеям скакали галки, суетились у паривших разводов, оставшихся от свежевылитых ополосков. Откуда-то явился ослепляющий солнечный зайчик, мелькнув по лицу, исчез. У мостика под крутым холмом выпирала из снега и льда коричневато-желтая кольцеобразная будка без крыши. Она показалась знакомой, хотя построили ее в Дашино отсутствие. Дверь будки заграждала массивная зелёная решетка в форме бабочки. Правее, прямо на снегу мерцал льдяными иглами ярко-красный ковёр, доходивший до кренящегося черного сооружения, похожего на отвалившийся каблук. Оно раз в двести выше будки, но смотрелось ординарным и невзрачным - какой-то обгоревший перевернутый ангар. Над ним задумчиво проплывал бледный ангел с факелом и головой жука-могильщика. Даша фыркнула и отвернулась. Мир расширился. Она разглядывала полёты галок и дымы из труб. Всё-таки более приятное зрелище.

Пришло на ум случившееся. Даша не чувствовала за собой вины. Она лучше многих осязала обманные грани этой жизни. Недаром ей удалось посетить волшебный дворец. Мужчины - рослый и низкий - постоянно оказывались теми же. Уйди от одних - попадешь к другим. Всё равно: офицер с монголом, завхоз с заведующим или доцент с вахтером! Это могли быть и дружинник с милиционером, художник с музыкантом, электрик с водопроводчиком, фельдшер с дознавателем. Насильники, насильники! Она знала, кто они, она знала. Всегда моряк с фотографом, моряк с фотографом, под внешностью любых людей.

На факультет Даша не возвратилась. У Доманьки умерла Жданка, и теперь Доманькиной пенсии не хватало на посылку денег. Зато стало меньше хлопот.

Жданка, погибая, едва не произвела на свет двух бычков. Даша чуяла, какие они бычки. Поэтому не очень плохо, что она выпала с этажа!

Удар о леденелые колоды битума не коснулся восприятия. Беспокойная душа вылетела до и после удара. И это были разные, сильно испачканные души родственниц, но - не Даши, не Даши! Её психея, чистая, бело-серебристая, почти вся давно находилась там, куда тайно рвалась: в высоком дворце с овальными окнами.

2000 г.

ПУЗЫРИ НА СЕТЧАТКЕ

(мужской текст)

Время действия: начало 90-х годов. Актуальны воспоминания о первой войне в Персидском заливе. Неразрешенная неустойчивость в биосфере.

Текст. Трамвайное дребезжание. Рокот. Текст. Шестая планета двойной звезды в галактике М 40. Центр планеты - спрессованная до сингулярного состояния органика... Гм-м... Автор наврал. Возможны ли планеты у двойных звёзд? Если эта планета не искусственная, с искусственной орбитой? Трамвайное дребезжание. Край мутного неба. Ни одной звезды, ни одного солнца. Остановка. Створки с лязганьем открываются. Серые лица прохожих. Идущие фигуры без теней. Бледные лица детей. Муляжи. Симуляши. Наваждения. На бронированной двери казенного заведения привинченная болтами табличка:

САНИТАРНЫЙ ДЕНЬ

Мощные стальные болты. Крепкие замки. Не жалкие дверки почты или блинной, за которые по инерции дергают: "Что там? А вдруг?" Планета Земля исключительно тверда. Наверняка в этот момент вокруг ее ядра - твёрдая, подобная скорлупе ореха черепушка, а не булькающая магма. Куда исчезает энергия желаний, после их торможения? В какие зловредные лучи она уходит? Нет намерения возвращаться назад. Тем более на противоположной стороне улицы не видно остановок. Парк. Заборы. Еще жива система двойной звезды в галактике М 40? Парк дикий. Заболоченный. Можно на расстоянии ощутить чуть ли не порами кожи снующих в нём комаров. Пронизывающий ветерок. Серые лица прохожих. Бледные лица детей.

Длинное здание. Надпись на доске: "Солярий". Распахнуто настежь. Указатель у лестницы: "Солярий на III этаже". В двухэтажном доме? Старая лестница. Второй этаж. Дух прачечной. Ступени идут дальше. Чердак? Надпись: "Солярий". Да будет солярий. Звон монет. Рука с серебристо-белыми лакированными ногтями подает защитные очки с привязанной к ним бельевой резинкой. Места обслуживания пустуют. С правилами ознакомлены? Да! Когда-то смотрел... Двойная звезда двухэлементного облучателя. На стене - тень, походящая на острую лисью морду. Непостичь, что отбрасывает эту тень. Заплескалось коричнево-фиолетовое море с зеленоватыми трубками в середине. Вычурные грубые очки: неровные стекла со свилью... Представим, рядом не облучатель, а солнце, несколько новое. К нему нужно повернуться спиной, иначе - катаракта. Обернулся спиной. Очки можно совлечь. Открыл наобум книгу, уперся в строчки. На природе, на жаре обычно читать не удается. Светило бьет молотом по голове, пьет электронную плазму нервных клеток. А говорят: солнце, солнце! Намотайте на ус: источник всего - Земля, а не Солнце!

Итак... В результате небывалых магнитных бурь, вызванных потоками тау-частиц из галактики М 40, погибли все млекопитающие, кроме беременных самок. Дым пожаров господствовал над пространством. Радиоактивные облака от кое-где рванувших ядерных боеприпасов и атомных станций рассеялись. Автострады, забитые грудами помятого металла, потихоньку брала штурмом растительность.

М-м-м-м! Нетрудно догадаться, самки, по преимуществу женщины, наплодят нечто неизвестное. А то зачем эта история! Здесь до него дошло: проговаривает он про себя приватные мысли, но отчего-то не своим голосом, с чужой интонацией, с неестественной вкрадчивостью. В чем дело? Текст страниц через сто. Главная планета М 40. Датчики планетарных мозгов перегрелись. Континент грозит наползти на континент. Трещины тронули оптические луга. Стоп! Вот оно как! Свет лампы отражается в гладкой поверхности стен. Глянцевое покрытие. Ультрафиолет отражается от блестящих заворотов обложки, от страниц книги. Да здравствует катаракта или что похуже! Стена почти зеркальная! С той же радостью можно пялиться и прямо на кварцевую лампу! Вон отсюда. Вон! И кому нужен допотопный солярий со стой-лами! Мадам-оператор исчезла. Входит веселая компания желающих поджарить кожицу. Горластые студентики обоего пола. Они не впервые, готовы занять стойла под кварцем без церемоний. Вон отсюда. Вон! Отсыревшие бетонные ступени лестницы. Шум улицы. Улица. Толпы уныло спешащих душу продать. А многие куда-то торопятся после свершения сего приятного акта - где тут до горластого веселья ввалившейся в со-лярий ватаги! Пейзаж всё тот же, но микроожоги кожи преображают его в слегка иной. Иное добавляет и приближающийся закат. Горение кожи дает "горение" деревьям, заборам, зданиям.

- Пэ Аш! Галгаш! - вдруг раздается женский крик.

Вдогон Пэ Аш, выискивающему табличку с буквой "Т", двигается особа приятной упитанности. Ее сотрясают эмоции, но сотрясение выглядит у нее гармоничным, панорамным.

- Ах, это ты, О Аш! - наигранно изумляется Пэ. - В столь дичайших пампасах! - И не дожидаясь ответа:

- Поздравляю с успехом! - вспоминает Пэ Аш недавнюю выставку, корреспондентов вокруг О Аш, мелькающие яркие зайчики от имитирующих перпетуум-мобиле алюминиевых кренделей, атмосферу праздника, десяток всяких-разных таких-сяких картин, сотни три малярных изысков и, как ни удивительно, парочка нефигуративных шедевров. Карикатуры, бутылочные осколки, хвосты бомб в куче раскрашенных перьев и еще что-то. Последнее и было работой О Аш: висящие наподобие паутин нитки, местами переходящие в четки, местами в лески с гигантскими блёснами, крючками, пластиковой рыбой, местами - в сети с грузилами, в радиоантенны... ...в укрепленные на изоляторах провода с сидящими на них птицами. На всем сперматические нити от жидкого пенопласта, стеклодувные микроорганизмы с ехид-ными улыбочками. Впечатление? Впечатление. Надо бы выразить одобрение. Интуитивно Пэ Аш развел, приподнимая вверх, руки, и жест дейст-вительно вышел позитивный, без оттенков сомнения. С подтекстом. Но где же, черт, трамвайная остановка? Иногда бывает: в одну сторону есть, а в другую не предусматривается.

- Я - девочка спокойная, - прошептала О Аш, вцепляясь в плечо Пэ Аш.

Аши, не сговариваясь, пошли вдоль солидных наклонно настеленных бетонных плит, выстилающих берег узенькой речушки. Непринуж-денно притулились у них между автостоянкой и строительной площадкой с вагончиками. Не успела О раскурить сигаретку, как откуда-то выскочила полудворняжка-полуовчарка величиной с борова. Впрочем, лишь центнера на полтора. Медведедав встал в полуметре, издал свирепейший рык и оглушительно залаял.

Ясно, что отогнать зверя не удастся ни камнем, ни палкой; лаять и ронять слюну он может бесконечно, убегать не собирается. А угол казался почти укромным, с него открывался неплохой вид на противоположный берег с газоном и рощицей. Выбредать для смены координат поверху, натыкаясь на ржавые ограды и колючую проволоку, нелепо, но еще нелепей идти по узкой полосе, до которой не доходили плиты. По-лоса утопала в крапиве, поросла бодяком и репейником. А по наклонным плитам, наполовину скрытым под водой, мог разве промчаться сумасшедший мотоциклист на приличной скорости. Даже балансируя, по ним не пройти. О Аш указала на один из вагончиков: дверь была заперта на щеколду, в ее ушках висел согнутый сварочный электрод.

Собака добежала за Ашами до ступенек перед дверью и внезапно отстала, словно вагончик ей не принадлежал. Не исключено, именно здесь зверюга многократно получала хорошую взбучку. В вагончике было чисто и ухожено. У окна - откидной столик, возле него - привинченная к полу табуретка.

- Я девочка спокойная, - протянула О Аш, усаживаясь на табуретку.

"Наверное, на шестом месяце, - подумал Пэ Аш, располагаясь на обитом тканью чурбаке, - излучение из галактики М 40 ей уже не страшно".

- Мнимая беременность, - заявила О Аш. - Возникла во время предмонтажа "Сетей". Я жила на границе Тверской и Псковской области. Пустынная территория, по-настоящему глухая. Никакой власти там нет, у людей - свои законы, большая часть домов разрушена, есть целые необитаемые. Брошенные, никем не охраняемые предприятия, превращенные в свалки. Масса хлама! А до поездки плакала и считала: нигде не найти промышленных обрезков.

Пэ Аш опять вспомнил инсталляцию "Сети", представил ее... Да-а-а! Он недооценил сей труд! Просмотрел, прошел мимо. В "Сетях" так и кричало нечто обочинное, забытое и, вопреки всему, новое, зарождающееся из самого себя. Пэ Аш почувствовал: на него наплывает тень сомнения. Всякое в жизни бывает, а если...

- Ты подозреваешь, меня там обработали чем-то усыпляющим и оплодотворили? Правда? Раз видимые и невидимые особенности бесспорны? Хочешь знать, ни малейшей беременности нет. Обойти всех профессоров невозможно, но тот, к кому записалась, ничего не обнаружил и объяснений эффекту не дал.

* *

Следующим утром Пэ Аш топал по другой набережной - набережной Мойки. Здания, прохожие выглядели необычными, что-то в них угадывалось не то. Пэ Аш начал внимательно смотреть на даму, которая двигалась навстречу. Она шла живо, но не за счет частого переставления ног, а благодаря ширине шага. При этом ее колени полностью не разгибались. Неожиданно на плечах женщины нарисовалось темное месиво, затем улетучилось: беспардонно пиляла мадам без головы. Через три-четыре мгновения голова появилась. Лицо у женщины было размытое. Вот вынырнул белобрысый парень. Когда парень оказался ближе, Пэ Аш заметил: у него два носа.

Из подворотни выехал "москвич" с иногородними номерами и, повернув, газанул, наплевав на знак, в направлении Невского. Пэ Аш успел взглянуть на номер, теперь со стороны багажника, а именно: на буквы "К" и "Т". Элементы каждой не пересекались... Там, где должны быть пересечения, зияла пустота.

А вот вывеска на стене дома:

БЕРИЯ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА

МУЗЕЙ ПЕЧАЛИ

ПЭ АШ прочитал еще раз:

БЕРИЯ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА

МУЗЕЙ ПЕЧАЛИ

В трамвае, где размещались одинарные сиденья, на третьем кресле - плед. Сверху на оконном стекле красовалось:

МЕСТО КОНДЕНСАТОРА

Перечитывать Пэ Аш не стал. Достаточно и того, что открывалось из окна трамвая, идущего с дозволенной скоростью километр в час:

АМЕРИКАНСКИЕ РЕСТОРАНЫ

БЫСТРОГО ЗАБЛУЖДЕНИЯ,

РЕМОНТ ЗООТОВАРОВ,

СОРИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ,

КАФЕ ЭКСПРЕСС-ВЫУЖИВАНИЯ,

ТИТР ЮНОГО ЗРИТЕЛЯ...

Вечером того дня Пэ Аш увидел табличку:

КНИЖНАЯ ДАВКА ПИСАТЕЛЕЙ,

а на стеклах другого магазина:

ЧАЙ. КОФЕ. ТРУПЫ.

ПОХОРОННЫЕ ИЗДЕЛИЯ.

Книга о галактике М 40 куда-то исчезла. В обновленную галактику превратился Млечный Путь, преобразились Земля и Петербург. Но несправедливо говорить только о городе или планете, ведь изменения коснулись фантазий и снов, а их астрономия-география никем не исследовалась. Где реют наши сны и грёзы - никто не знает.

Грёзы... Стоило Пэ Аш закрыть глаза или просто глянуть в темный угол - и сразу просыпалась микроскопическая круговерть. Да и без этого в центре обозримого почти всегда что-то крутилось, казалось раздутым. Смотрит Пэ Аш на любое плохо освещенное объявление, а центральные строчки его вспучены, и посередине - штуковина, смахивающая на водоворот или бешено вращающийся штурвал.

Со снами творилось невразумительное. Каждую ночь Пэ Аш снились клетки собственной сетчатки. То уменьшались, то увеличивались. Временами он не воспринимал их в качестве клеток. Начинал ощущать иное и примечал: улей, пчелиные соты. Вокруг ячеек вроде бы копо-шились полусонные пчелы, перестраивали их. И не вроде бы, а будто. Да и не будто, а действительно... Что же, если не они? Но вдруг и не на-секомые?!

Потерявшие шестигранность серединные ячейки были расширены, некоторые из них двоились и словно бы порастали чужими измерениями. На месте матки в снящихся ульях находилось не похожее на пчел волосатое чудище. Оно с аппетитом пожирало рабочих пчел, если их так называть. Съедались пчелы всех возрастов и категорий: разведчики, добытчики, няньки, солдаты, строители.

В центре сота рано или поздно вырастала неправильная шестеренка. Она вертелась и размолачивала окружающие ячейки. Пэ Аш кинул взор в одно из помещений-шестеренок. И оторопел! Там выплясывало существо, состоящее из половины брюшка и пары ног. Существо садилось и вставало, садилось и вставало, протяжно изрекая:

- Тру-ту-ту-та! Слу-у-шай! Рав-в-няйсь! Смир-р-р-р-на! Направ-ва! Шагом арш! В компьют-тер-р! О хо-хо-хо! В ксер-р-рокс! Смир-р-рна! Сто-ой! Стрел-лять ббуду! Направ-ва! Шагам парш!

"Ну и Шалтай-болтай! Хампти-Дампти! Свалился во сне! Собрала королевская рать!" - подумал Пэ Аш и проснулся.

Уставившись в пустоту, увидел: в центре поля зрения быстро крутится шестеренка. Медленное или частое моргание это наваждение не убирало. Чрезвычайный факт! Не в галлюцинации, а наяву. Но заняться им не удалось. Не рассуждая, Пэ Аш включил свет, приблизился к зеркалу и остолбенел. Что? Что такое?

Для верности вооружился очками - их он применял за отсутствием лупы. Но даже и очки показывали: кожа на лице стала остраненно све-жей, нереально свежей. Свежей, как у эмбриона.

Опять? Опять то самое...И вспомнились почти забытые кошмары; неужели произошел сброс, аналогичный прежнему? Вылез еще один Гуш? Пэ Аш не мог подобного представить.

Впервые помолодение с ним стряслось три года назад - с месяц приходилось щеголять в гриме.

Да! Пэ Аш тогда помолодел, но тот процесс он наблюдал во всех фазах и подробностях. Он подъюнел, а под тополем возникла омерзительная тварь: Гуш... Гуш - обезображенный двойник Пэ Аш, трехметровая помесь бомжа с обезьяной.

Соответственно, Гуш уже - старая старость, он взял ее, сколько надо, сделался отдельной персоной. Пожалуй, молодить он не сумел бы. Должно завелся второй фантомас! Где он? Ни в комнатах, ни за окном никого не было, но Пэ Аш чувствовал, другой черный человек таки вылез и неприкаянно бродит где-то недалеко.

Теперь Пэ Аш осмысливал себя новым Пэ Аш, чистым восприятием, без всяких пропастей, подсознаний и неосознанных фокусов. Некая бездна оторвалась и ушла гулять за рощу.

Второй фантомас не обнаруживался, и Пэ Аш ничего не оставалось, как отыскать коробку с сероватым гримом.

Тем же днем Пэ Аш довольно поздно выходил из офиса. Вместе с ним - и Пируватдегидрогеназа, или в просторечии ПДГГ.

Над приоткрытой дверцей офисного автобуса ПАЗ вились клубы табачного дыма. Из нее высунулась голова шофёра Фуксинова и пьяно осведомилась:

- Не к метро ли направляются господа-товарищи? - добавив: - Если к метро, то и подвезти можно.

Фуксинов определенно навеселе, но ПДГГ и Пэ Аш согласились. Кадр слыл феноменом!

Автобус эн раз громыхнул на поворотах и оказался у метро, однако лукавый Фуксинов и не помышлял тормозить. "Прокачу до следующей станции", - пояснил он. Но и сию остановку благополучно проскочил. ПДГГ хихикала на ухабах и при резких маневрах, мимоходом наводила красоту, глядя в маленькое зеркальце. Эта игра ей явно нравилась. Понятно, бедовые рейсы она совершала не впервые. Справа нарисовались бревенчатые и дощатые дома с трубами - уютно вписавшаяся в город деревенька. Пэ Аш нарочито пожимал плечами, но сам всю дорогу думал об очередном фантомасе: "Избавит ли случай от нежелательных осложнений с нежданной эманацией?" "Тпру-у-у!" - закричала ПДГГ. ПАЗ лихо съехал с косогора и свернул с грунтовой дороги на выкошенную жухлую лужайку. Фуксинов передвинул незакрепленные задние сиденья, разместил там пассажиров; пританцовывая, собрал деньги. Затем устремился в винный магазин. От такой романтики Пэ Аш давным-давно отвык и, похоже, выпал из одного мира и родился взрослым в ином.

Не прошло и часа после начала дегустации подозрительных жидкостей из бутылок с аляповатыми этикетками, как Фуксинов отключился. Его (авоськнув!) покинули. ПДГГ повела Пэ Аш через мостки и канавы. Он не сопротивлялся, хотя на метро еще можно было успеть.

ПДГГ выпила больше всех, назюзюкалась прилично, но на ногах держалась твёрдо. От нее веяло жаром, словно от печки-буржуйки. Восточная часть неба купалась в темно-синем, у зенита блудили сумерки, запад белел, а между западом и верхней марью струился всем известный несказанный свет. На осоке, камышах, тростниках тлели эфемерные отблески. ПДГГ достигла высоты экстаза и, шагая, подталкивала Пэ Аш к канаве с грязной водой, припирала его вплотную к краю. На краю Пэ Аш, конечно, остановился и ощутил на себе не горячий бок, а - сиськи ПДГГ. Ее лицо наплывало, в огромных глазищах торжествовала аномалия природы, именуемая жизнью. Пэ Аш не считался брюзгой, но при огнях фонарей и заката заметил у нижней губы ПДГГ продолговатую ранку. Окружавшая ее розоватая сыпь очень не понравилась Пэ Аш. Досель он не придавал значения этим прелестям. Возможно, дефекты лучше прикрывала пудра... Тут Пэ Аш сообразил: гримом испачкает ПДГГ и разоблачит себя. Пэ Аш стал выходить из прессинга, пытаясь обойти ПДГГ слева. За ветками на противополож-ной стороне дороги блимкнула вспышка "Поляроида". Тип с фотоаппаратом отступил в глубь кустов. Съемка никого не напугала: мало ли шляется по окрестностям любителей художественной фотографии! А ныне незадачливому фотохудожнику не повезло.

Канава перешла в кювет. В нем валялись мертвые голуби. "Склевали протравленное зерно или крысиную отраву", - подумал Пэ Аш, но его насторожил сдохший кот, вцепившийся в шею голубя. "Что-то здесь не то!" - шевельнулось в мозгу Пэ Аш.

На повороте стоял фургон-тягач ГАЗ-66. На одной фаре торчала маскировочная насадка. Фара без насадки смотрелась голой. Удивительно, видеть среди луж и болот машину с военными номерами.

- А ты меня таки хотел, хотел! - возгласила ПДГГ, когда приблизились к ее дачке.

Не мешкая, они тронулись на второй этаж в сквозное восьмиугольное помещение. ПДГГ совсем забыла о Пэ Аш, начала, немного сюсюкая, здороваться с птичками в клетках, обрывать желтоватые пленки с розовых цветочков. Пэ Аш принялся осматривать необычные обои, сделанные из коллажированных журналов, но в двери показался бритоголовый мужчина в черной рубашке.

- Знакомьтесь, это Пэ Аш, это Глютатион, - произнесла нараспев ПДГГ.

После представления Глютатион и ПДГГ пустились обниматься и целоваться. Вскоре в другом проходе возник еще мужчина.

- Это Пэ Аш! Это мой муж, Силициум! - воскликнула ПДГГ, почти не разлепляясь с Глютатионом.

Силициум слегка поклонился; на нем фартук, измазанный алебастром, в руке сломанная маска идола.

- Не о-ля-ля! - выпалил Силициум, глядя на маску.

- Пэ Аш! Ты бы оценил, что за язвочка появилась на писке у моего мужа, - попросила ПДГГ.

Силициум чего-то засмущался и удалился туда, откуда вышел. ПДГГ с Глютатионом по-прежнему вели себя точно школьники или студенты-первокурсники. Им попросту не терпелось. ПДГГ вроде бы ненароком ткнула клавишу телеящика, схватила недопитую рюмку, влила в горло ее содержимое и потащила Глютатиона по левому коридору в апартаменты-будуары.

Пэ Аш выключил телевизор, изучил этикетку коньячной бутылки, стоящей рядом с рюмкой, и собрался обозреть достопримечательные обои, но различил слухом какой-то шорох. "Мыши!" - счел Пэ Аш. Крышка сундука, пристроенного у правого окна, рванулась, из-под нее вырос беловолосый малыш лет четырех.

- Сейчас мама залезет дяде Глю в тлусы! - ликующе возвестил он.

Опять раздался шорох. Взмыла крышка сундука у левого окна. Подобно табакерочному чертенку, выскочила беловолосая девочка лет шести с недовольным криком:

- Дуляк! Дядя Глю не любит <......>! Он хиппует в <.......>, а сегодня надел <.....>. Дядя Глю - <........... амфо........>.

Пэ Аш захлопал в ладоши. Браво! Бис! Вот так концерт! И тут дети запрыгали вокруг него:

- А мы всё слышали! Мы знаем, кто ты! Ты - Пэ Аш, какаш!

Пэ Аш вознамерился в шутку отшлепать озорников, но хулиганистые дети ловко извернулись. "Что это?" - указал Пэ Аш на уклеенные коллажами стены.

- У-у-у-у! - приплюснув носы пальчиками, загудели дети и умчались на первый этаж.

Пэ Аш поспешил к коллажным обоям. Страницы журналов и газет просвечивали, располагались в несколько слоев и были, похоже, впаяны в толстый прозрачный пластик, который Пэ Аш издали принял за лак. Пэ Аш сделал шаг вперед, полшага назад и сообразил: видимое в пластике трансформируется в зависимости от расстояния между глазами и стеной. А если чуть напрячься, прищуриться, то расстояние можно и не менять: то одно, то второе-третье будет проступать само собой. В углах страниц оттиснуты непривычные именования: "Стрелец", "Эра", "Эпилог". Подвертывались и старые: "Радио", "Quantum", "The New Times". Но статьи и заметки оказались весьма фантастичными.

Говорилось не о путче 1991 года, а о некоем потче. Триста делегатов 2-го объединительного съезда непонятных ППФ несколько дней потчевали Горбачева, не в Форосе, а в Ново-Обгареве... Так и было напечатано: "Ново-Обгареве". Левее ютилась статья о перебежчике из СССР в США, из США в Ирак господине Э. М. - изобретателе молекулярного махолета.

На других стенах заинтриговали фразы:

Нападение иракского корабля

на Лос-Анджелес и Сан-Диего[3]

Молекулярная атака Ирака на Штаты

Сверхмолекулы вместо ракет!

Токсиногены вместо боеголовок!

Но вдруг безумное:

Хронотроника - тайное оружие янки!

Сновидения среди дня!

Берегитесь все!

И наконец:

Загадочные пульсации

в галактике М 40,

Мамай прогулялся

по восточным районам Псковской области?

К Пэ Аш подошли с разных сторон Силициум и Глютатион.

- Так, так! А он, хитрюга, видит... - пробормотал Глютатион. - С чем бы это могло быть связано?

- Исключительно со скошенным взглядом! - выразил уверенность Силициум. - Что со зрением?

Пэ Аш растолковал.

- Вещь мне известная! - прокомментировал Силициум. - Приходилось слышать о писателе Додосе Баксли? Крепкий фантаст! Кого-то склоняет к потреблению пейотля и мескалина, прочим предлагает ослепнуть.

Его книжечка называется: "Как вернуть зоркость", но лучше было бы: "Путь к слепоте". О дивный новый лир! Баксли заставляет лохов с целью-де лечения смотреть на солнце, а лохи не помнят правило: на солнце нельзя взирать и во время затмения. Но при подобной глупости есть защита: пялится человек на солнце, а у него веки сами собой сжимаются. А Баксли убеждает природную защиту снять: один глаз прикрыть ладонью, а другим впиться в светило - тогда зажмуривания не происходит и свободный глаз зырится аж до обугливания. И пре-дупреждений об опасности опыта в книге нет; о тех, кто невнимателен, кто читает со скоростью пулемета или играет в очи-солнце через два месяца после прочтения текста, автор не волнуется. И даже сигнала "ОСТОРОЖНО!" не найти. Будто преферанс для баловства - и черт с ней, с защитой уничтоженной!

- Воззрился я на солнце, - оторвался от теории Силициум, - и словно впервые в жизни его увидел, оно сделалось совсем четким, и не разобрать: луна это или солнце, но понял: сфокусированное солнце без короны. А больше всего солнце походило на яичный желток. Всматривался я и вторым глазом, а потом раз девять то одним, то другим глазом, и мелькнуло в мыслях: солнце и есть око.

А следующим утром? Я шел по Ивановской и вдруг перевел взгляд на идущую навстречу даму. На плечах у нее красовалось мистическое темное пятно, затем дама стала безголовой, чуть позже опять проступило темное пятно, наконец появилась голова. Лица у очередных прохожих были размытые. Мимо меня прошмыгнул какой-то гопник бледно-сизый, и оказалось: у него два носа. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! О дивный новый лир!

- А кто мне пояснит, - вмешался Глютатион, - чем забывчивый или невнимательный отличается от недоумка? Откуда берется ересь? Недоумным может быть каждый, хотя бы изредка! Баксли с этим не сообразовывается, но у него есть и бульшая ошибка: он судит по своим зенкам. А ведь он являлся почти слепым и невероятно близоруким. Лучи солнца не фокусировались на его сетчатке и не сжигали ее. Он мог таращиться на солнце сколько угодно! Солнце для него - не огнь пожирающий, но полезный рассеянный ультрафиолет!

- Успеем обсудить, - перебил его Силициум, - пора и честь знать! Идем вниз!

Внизу, перед накрытым столом, ПДГГ сидела на коленях у военного. Профиль последнего отбрасывал на стену интересную мультяшную тень. Верх тени скрадывала тень длани ПДГГ, лежащей на макушке военного. Отчего невозможно было уточнить: кого напоминает тень профиля: кота или зайца? Абрис лучше назвать и впрямь котозаячьим. Не зря в азиатских гороскопах кот и заяц - одно и то же. Но фейс у военного - обыкновеннейший, луноликий, той степени буддоподобности, какой много на Руси.

ПДГГ оперлась на подоконник, ловко выпихнула из-под себя служивого и, схватив его за запястье, отрекомендовала:

- Прапорщик Асидол-коэнзим Дэ, то есть просто АКЭД. Командированный. Это его зелёненький шишарик стоит за углом.

- А что у тягача с фарами? - не то из вежливости, не то с пустобараха спросил Пэ Аш.

- Мелочи, - скромно ответил прапорщик. - На окружной базе кто-то проявил солдатскую смекалку. Я же действовал оперативно: теперь у вора парочки зубов нет. Насадку забрал, да без болтов, а мой водитель, ефрейтор, не нашел других для монтажа.

- Товарищ ефрейтор в кузове ночует, - заметила ПДГГ. - Он спит, а служба идет.

- Правильно! - принялся извиняться за служебное неравенство прапорщик АКЭД. - Спит и, кстати, несет охрану, а сон у него чуткий.

- Наклюкался твой ефрейтор, - едва шевеля губами, протянул Глютатион.

- Всё тебе шутки шутить, - отозвался Силициум. Сам-то не служил в армии. Сказал бы нам, почем белый билет купил.

- А зря не служил, - заметил АКЭД. - Мужчинами делаются только на войне.

- Мужчиной я себя почувствовал, лишь став <.........>, - карикатурно-драматическим сопрано пропел Глютатион. Потом хрустнул огурцом и продолжил басом:

- Хорошо еще, имя не успел поменять на <........>. Ну, а полимерную <...... ......>. Зачем она мне? Фикция этакая! Не догадался сразу <............. ............> !

Глютатион расстегнул рубашку и продемонстрировал шрамы от грубо удаленной, без всяких методов косметической пластики, <......>.

Прапорщик АКЭД взором полным безграничной брезгливости смотрел на Глютатиона, но это было, увы, смешно: круглая бабская морда прапора, с еле различимым ювелирным ротиком, выглядела издевательством над мужским полом рядом с легионерской физиономией Глютатиона. Глютатион словно не замечал закипающего зырка:

- Мне объяснили: сердцу и печёнке очень не понравился чужой <...>. Организм - загадка! Вот и стартовал в неожиданном месте конвейер с мужскими гормонами, до того затарабанил, что мне захотелось вернуть назад бывшие на сбережении <...... ............>. Возвратил я их, и они пребойко заработали, но <...... и ........> не убрал. Чрезвычайный случай в истории медицины, никому не известен... Вынужден огласить: и правда, имел тесные отношения с родственницей по материнской линии. Я о ней заботился, когда она умирала. Мое желание <....... ......>, часто сильное, стало ей ведомо, - она и <.......> мне <........>. А теперь я научился быть йогом: включаю в себе то <....... >, то <.........>, а иногда - и то и другое одновременно. Уверен, сумею <..... ..... ..........>. Разве <.......> от меня, как от козла.

Прапорщик молчал, его лицо мрачнело и пунцовело. А под конец обрело серый цвет.

- Да! Мужская задача - воевать, - проигнорировал его реакцию Глютатион, - но также владеть отвёрткой, пассатижами, гаечными ключами. Такое владение больше походит на мужское дело. Даже в этом есть губительное. Ремонтируют - разбирают, почти ломают. Строят дом - срубают лес.

- Главная мужская потребность - уничтожать слишком быстро плодящееся человечество, - изрек Силициум. Женщины плодят, мужчины убивают. Всё справедливо! Ежели неудачливое человечество будет практически искоренено, горстке выживших могут понадобиться и <............>. Как запасной вариант. У деревьев припрятаны спящие почки. Эти почки способны проспать сотню лет, но после спиливания ствола они просыпаются и дают ветви.

АКЭД не слушал, он был погружен в свои мутные мысли и машинально играл бокалом. Военного обуревало беспокойство. Вдруг бокал в его мощной пьяной руке треснул. Прапорщик раскрыл ладонь и стряхнул с нее осколки. На толстой желтой коже не оказалось повреждений.

- Кто у нас йог! - радостно и громко воскликнула ПДГГ.

- Воякам пора спать, - заметил Силициум. - Подъем ранний!

- Да! - отозвался прапорщик и отправился в отведенную ему комнату. У лестницы он оглянулся. Не иначе надеялся: ПДГГ его проводит, или еще на что. По лестнице он шел уже вяло и неохотно.

- Не молекулярные ли махолеты возит этот прапорщик? - поинтересовался Пэ Аш.

- Куда ему! - ответил Глютатион. - С махолетами цацкается мой дружок, Экаарсеникум, он же прославленный Эдик Мышьякович. Где он теперь! Может, вообще в пространстве комплексных чисел. Долетался! Домахался!

- Вот тебе! Вздумали махолетами сокрушать планету! - отозвался Силициум. - Плесень, именуемую жизнью, ликвидирует только эта шту-ка, - он кивнул в сторону дырчатого агрегата, похожего не то на электрическую сирену, не то на две двойные спутниковые антенны, соединенные вогнутостями: одна дырчатая сфера внутри другой.

- Антенна-модулятор. Наделяет самые обычные короткие и средние радиоволны свойствами жесткого излучения. Есть сходство с уско-рителем частиц.

- Ха-ха-ха! - засмеялся Глютатион. - Исчезает твое жесткое излучение в микросекунды. Счетчики радиоактивности не успевают сработать!

- Не от его ли опытов в канавах валяются дохлые коты и голуби? - спросил Пэ Аш.

- От моих, - поправил Глютатион. - Зачем мучиться с какими-то махолетами, когда существуют голуби? Если кумекаешь, покрути голубя на центрифуге, сколько потребуется; стабилизируй его состояние биохимически, поставь чип с ампулой для увеличения дальности - и птица устремится в заданную точку земного шара. Кассеты с микрокапсулами много места не занимают, а что в эти капсулы залить - в наличии. Хватит и восьмисот голубей: нужны четыреста основных и четыреста дублёров.

- Фантазии! - подернула плечами ПДГГ. - А у прапорщика в фургоне - настоящая ракета "Земля-воздух", компакт, но увесистая, уму-дряется даже сбивать межконтинентальные. Мне ефрейтор ее по секрету показывал.

- Ту, которая в галифе! - отозвался Силициум. - А про штуку "Земля-воздух" мы в курсе. Она без боеголовки.

- У АКЭДА ракета без боеголовки, а у Глютатиона голубей в голубятне семнадцать, а не восемьсот! - отпарировала ПДГГ.

- Откуда ты знаешь?! А ну, есть еще голубятня, не стендовая, а настоящая, где боевых голубей - тысяча? - возмутился Глютатион.

- Боевой голубь мира! - изумился Пэ Аш. - Плюс два агрессора в одном доме!

Силициум с Глютатионом хмуро переглянулись и уставились на ПДГГ.

- Ты - первый агрессор! - воскликнула ПДГГ. - Я подсмотрела, с какой рожей ты просматривал под столешницей книгу про галактику М 40. Чуть-чуть полистала, б-р-р-р! - так и ударило по мозгам!

- А мы с Глю в Боткинских бараках стусовались, - пояснил Силициум. Недели три провели рядом - по городу грипп ходил: не то "Гонконг", не то "Сидней". Небось "Гонконг". Нам его китайцы - шучу, конечно - на своих любимых уточках запускают. Общались мы, ко-роче, с Глютатионом весьма плодотворно, но о главном - ни гу-гу. Глю, после того, как выписался, зашел на полчасика. (Там была легендарная дыра в заборе. Через нее люди шастали, о проходной не помня.) И не поговорили - внимание Глю привлек левый больничный корпус, а на нем - какая-то красная надстройка, похожая на трубу океанского лайнера. А кабы на крыше корпуса, дескать, размещалось абсолютное оружие, способное уничтожить всё, а у тебя в распоряжении - кнопка, нажал бы ты на кнопку? А нажал бы, - ответил я. - В тот же миг, не размышляя.

- Да и я бы нажал, - бросил Пэ Аш. - У меня несколько раз возникало ощущение: планета обнулена до сердцевины. Словно надавил кто-то Reset.

- Подобралась компашка! Вот компашка! - запричитала ПДГГ.

- Предположим, ты, Глютатион, и ты, Силициум, - продолжил Пэ Аш, - уничтожите не природу, а всего-навсего человечество. Вы полагаете, затем сможете разгуливать повсюду, как Робинзон с Пятницей по необитаемому острову, и наслаждаться свободно свисающими плодами и растопертыми складами? Вы так мните? А я не верю в робинзонов. Вас сожрут привидения.

- Н-да! Нечаемый оборот! - отозвался Глютатион.

- А я умеренный нигилист, призраков отвергаю, - отрезал Силициум.

- Да иди ты со своим нигилизмом! - воскликнул Глютатион. - Привидения у Пэ - только удобоваримый пример, обозначение чего-то неизвестного. Мы очень интересные особи, любой из нас выдюжит сколько угодно в космическом корабле или камере-одиночке, когда корабль и камера просторны и набиты всем, чем надо. Кстати, к эйдетикам и слабакам духи могут хлынуть и не в сурдокамеру. А если на Земле исчезнет человечество? Свято место пусто не бывает!

- Ну, скажем, разумные пауки не выползут, - начал вслух соображать Пэ Аш, - но не будет ли это подобно... Тьфу! Едва не забыл: а коллаж-то наверху! Потеха! Кто догадался скрестить придурные журналы с настоящими?!

- А придурные ли? - ехидно изрек Глютатион. - Для проевхаристивших макулу и чудом не ослепших, не дополнение ли? Я-то другое причастил. А Баксли не так уж и незадачлив. Хитро навербовал адептов! Де глаза и мозг - препятствия, редукторы, а есть байпасы прямой реальности. Редукторы, мол, и существуют для извращения истины.

Раздался шум: по лестнице загремели сапоги прапорщика. В его руке горел огромный электрический фонарь.

- Ищу Человека! - захихикала ПДГГ. - В освещенной комнате!

- Не спится, - пытался оправдываться АКЭД. - Пойду проверю, как мой солдат в фургоне.

Прапорщик вышел. Воцарилось молчание. Никому не хотелось крутить пластинки предыдущих разговоров, каждый думал о чем-то своем. У входа кто-то сильно застучал. Дверь распахнулась - вбежали четыре облезлые бродячие собаки. За собаками нарисовались два господина в черных шляпах а-ля Раскольников.

- Приветствуем честную компанию! - дуэтом пропели они и отвесили мушкетерский поклон. - Брели по дороге, наткнулись на топтунов с пистолетами, - уже вразнобой загалдели вошедшие, - потом увидели у вас свет и полураскрытый тамбур. Заскочили на всякий случай с этим эскортом.

- Поэт Эн два О и критик Эс О три, - представил Силициум. - Эн два О убаюкивает, а Эс О три бьет без промаха. Работают на пару.

- А собаки - прозаики? - не удержался от иронии Пэ Аш.

- Ну зачэм так? Зачэм? - подогнав кавказский акцент, возмутился критик. - Мы б'ём толко лытэраторов... А собаки - драматурги. У них в нынешнем году жизнь собачья - они в собак и превратились.

- За ругательства больше в театр не попадете! Достанется вам на... - не успела закончить ПДГГ. Поэт и критик тут же ею завладели:

- А Пируватиков мы не бьем, мы ПДГГешечек целуем, - засюсюкали они и с разных сторон защекотали усами щеки ПДГГ.

От объятий, поцелуев, тормошений, пожиманий и похвал ПДГГ расцвела как никогда за вечер, а может быть, и за неделю. Сияние, сияние стало исходить от ПДГГ.

Вдруг все заметили: на пороге стоит оторопелый прапорщик.

- Иди сюда, служивый, - поманил Глютатион, - выпей со мной на брудершафт, не мешай господам писателям развлекаться.

Силициум тем временем принялся выгонять шелудивых собак.

- Мы устроили променаж, - объявил Эн два О. - Сегодня день рождения у Спиритуса Виникуса, Этанолуса Ректификатуса. Идут танцы лучше любого бала. Имею право пригласить.

Мужчины отнекались, но ПДГГ, конечно, обрадовалась. Она лишь минутку покрутилась у зеркала - так ей не терпелось.

Литераторы и ПДГГ ушли.

- Союз писателей ПэДэГэГэшку увел! - возмущенно заорал прапорщик.

- Молчи, АКЭД, - демонстративно прошептал Силициум. - Она - наше главное биологическое оружие. И вообще: бай-бай!

* *

Утром на оттоманке в восьмиугольной проходной комнате Пэ Аш проснулся от каких-то стуков. Дети прыгали на сундуке, глядели в окно и гомонили:

- Лакета! Лакета! Дядя великан лакету несет! Великан лакету несет!

"Что? Что? Гуш ракету тибрит? - пробормотал спросонья Пэ. - Достукался! И посторонние его видят!

На лице Пэ Аш не было грима. Он надеялся, роль грима сыграют следы бурной ночи и отросшая за сутки щетина. Пэ приготовился к продлению сна, но минут через десять пришлось повторно очнуться от стуков: на сундуке теперь у противоположного окна прыгали дети:

- Дядя плаполсик ефлейтола бьет! Плаполсик ефлейтола бьет!

Из-за окна до Пэ Аш долетели резкие крики:

- Совсем спятил! Отправился с утра к пивному ларьку! А если приспичило, сказал бы мне, а затем топал! Ты чего? Первый год служишь? Я тебе бУшку размолочу, прежде чем под суд пойду!

Покидая гостеприимный дом, Пэ Аш уловил еще голоса: возвратившаяся ПДГГ где-то наверху убеждала прапорщика:

- Да не плачь ты над дурацкой отремонтированной ракетой! Мафии от Кенигсберга до Владивостока в кулаке у Силициума, то есть, правильнее, у дона Сицилиума. Отдадут назад тебе ракету на блюдечке с пятизвёздочным кружочком! Не смотри, что мы просто себя ведем - не такие мы уж простые. Если потребуется, тебе и новую ракету отгрузят. Номер, какой надо, на ней отштампуют.

* *

Пэ Аш брел среди чахлых рощиц и канав. Метрах в сорока от дачки ПДГГ он обнаружил на корявой березе наведенную на него телек-амеру. Пэ Аш постиг: за ним шпионит не только она. "А я-то считал Гуша придурком! - подумал Пэ. - Обставил фантомас сицилийских специалистов, протащил железяку. Но не в металлолом понес он ее! Куда? Душа собственного двойника - потемки!"

Пэ Аш двигался по лесопарку и внезапно ступил вон с пути. Невнятная сила не давала ему идти прямо. А между деревьями, появился второй фантомас, но не того пола. Навстречу Пэ Аш по соседней дорожке стремительно шла трехметровая женщина с лицом, занавешенным темно-русыми волосами, в рабочем халате с символами на лацкане:

рН = 14,

в резиновых сапогах, с кувалдой в одной руке и мотком толстых электрических проводов - "баранкой" - в другой. В мозгу Пэ Аш ясно прозвучало ее имя: "Эвека".

Эвека успела глянуть в сторону Пэ Аш. По тому, как быстро она отвернулась, Пэ Аш понял, до этого она избегала его. Судя по походке, по стройности скрытой под халатом фигуры, по лицу, которое при повороте головы возникло на мгновение из-под волос, промелькнула не старуха, не пожилая. Ей почему-то нужно было здесь пройти, она чувствовала: в этой точке обязательно найдет Пэ Аш и занавесилась волосами, поскольку хотела увидеть Пэ Аш, но сама не желала быть увиденной.

Причиной таинственной скромности Эвеки Пэ Аш не взволновался и не намеревался о ней думать. Удивился он иному: фантомаска отнюдь не малоприятная сморщенная и согбенная старуха. Что? Что на нее сброшено? Проблема! В течение доли секунды промелькнула догадка, но тут же исчезла, не оставив воспоминания.

И тут Пэ Аш спросил себя: "А на кой ляд ей кувалда и провода?"

Минут через тридцать или меньше - не всегда время выверено - он вдруг услышал шум и страшный грохот. Ветер пригнал запах гари. Переходя промышленную железнодорожную ветку, Пэ Аш уперся взором в давно бездействующую водонапорную башню: вершина башни отсутствовала, а сохранившийся ниже край раскалился, переливался цветами от пурпурного до белого, а кое-где смотрелся полупрозрачным. Пэ Аш подошел: вроде бы верхушка расплавилась, превратилась в стеклоподобную массу. Эта масса, словно вулканическая лава, заливала подступы к сооружению.

Полтора десятка зевак рассматривали последствия происшествия с неподдельным интересом. Слышались вопли чеканутой бабки:

- Голуби, голуби! Убили голубей! Держали скупердяи взаперти! Не давали полетать! О-ю-ю! Гули мои, гули!

Пэ Аш приблизился еще и глотнул пронизывающее дыхание пекла.

- Какие голуби? - осведомился он у хмурого пенсионера, с опаской пытающегося поддеть застывающую лаву клюкой.

- Снимали башню под голубятню, а баба Стеша чистила клетки, - заявил пенсионер и, матерно ругнувшись, начал тушить загоревшуюся клюку в луже.

- Вот чума! - воскликнул стоящий слева молодой человек, указывая на обломки. - Шарахнули ракетой по башне!

- Вон откуда пустили, - протянул руку другой молодой человек, - с крыши трансформаторной будки. Дверь в будку снесли кувалдой, подсоединили для старта провода, а вместо боеголовки, говорят, прикрутили шашку, похоже, термическую.

- Я тоже штуковину на будке заметил, - отозвался третий молодой человек, - но решил, электрики мудрят.

- Умники! - со злом в сердце изрек пенсионер. - Ракету видели! И провода! А тех, кто барабах подстроил - нет! Само кино сыгралось! Таки мультик о шапке-невидимке!

Не протекло и часа, когда Пэ Аш, наконец, попал домой. Там его властно и требовательно стало клонить ко сну. А обошлось без бессон-ницы нынешней ночью! Пэ Аш понял: никакой чай, никакой кофе не взбодрят - и прилег на диван. Зажмурился. И перед ним возникли Гуш и Эвека. Под... высоковольтной ЛЭП. На этот раз лицо Эвеки не занавешивали волосы. Пэ Аш постиг: в нем что-то не от мира сего! У Эвеки не было глаз! Ее лоб переходил в щеки.

Да-сс, фантомасам глаза не обязательны, их зрение иное. Эвека подготовила тонкую проволоку с привязанным камнем, потом взяла его и бросила в сторону ЛЭП. Снасть зацепилась за второй сверху токовод. Искра! Гуш и Эвека испарились. Освободившаяся проволока коснулась провисшего заземления, вспыхнула. Камень свалился. Пэ Аш продолжал некоторое время наблюдать огромные стойки и провода, он даже отчетливо слышал потрескивание.

Картину перебил телефонный звонок:

- Пэ Аш, ты не приедешь ко мне сейчас на Мойку? - раздался в трубке голос О Аш.

- Сегодня не хотел бы.

- Но я звоню не с Мойки. Боюсь туда и нос сунуть. Ты бы посмотрел еще на мои "Сети"...

- Увы! Всё смешалось в доме бомонском. Дам и художества уже не могу оценивать. Зенки мои внезапно деградировали. Старухи им рисуются тётками, тётки - девушками, а семнадцатилетние - зрелыми женщинами. По крайней мере, здесь поправят. Возможно, с отсечением головы. Но ка-р-ти-ны, скуль-п-ту-ры... Корректив не вижу. Бог втемяшит, как они представляются здоровому взору? А оптика иска-жает.

- Не надо! Не надо оценивать! Дело гораздо хуже! "Сети" раскидывают вокруг поле беременности. Кошка залетела без кота, морская свинка - без свинов. А соседку я еле уговорила отодвинуть кровать от стены, и у нее стало пузо надувать. Вдали от "Сетей" ненормальности исчезают, рассасываются.

На набережной Мойки Пэ Аш обратил внимание на свою тень: не так с ней... Он обернулся и различил в витрине отражение своего плеча и части спины. И в тени, и в отражении спины, а преимущественно в витринном хребте, да, именно в хребте виделось что-то не то, не от него, Пэ Аш. И Пэ Аш сообразил: в нём родился второй Гуш, в нем родилась вторая Эвека. Они растворились в его плоти и в тех тонких фибрах, которые за ней спрятаны. Пэ Аш не смел думать о том, кто они, но ощущал: они не ангелы-хранители, не паразиты и не дурацкие подсознания. Они свободны от рефлексий. Он мыслит, а они создают, перестраивают события, перекапывают историю, для них нет будущего и прошлого. У них - другие законы. Сколько бы ни казались эти сущности близки, они чужие, в них чувствуется посторонность. Пусть разорвать с ними связь невозможно. Сверх тог, не они твоя тень, а ты тень их.

Вскоре Пэ Аш стоял возле "Сетей". "Сети"! "Сети"! Сети-сети... нити пенопласта, металл, дерево, сварка, склейки, пластиковые рыбы, плюшевые пауки, стеклянные микробы...

Пэ Аш достал из кармана лорнет - неделю на всякий случай носил с собой - и навёл сначала на О Аш, чем вызвал ее неудовольствие, а затем - на центр "Сетей". В "Сетях" запуталась пластинка сот. Средние ячейки пластинки неправильны и укрупнены. Их защищала какая-то непрозрачная пленочка. Пэ Аш попытался вскрыть ножом самую большую ячейку. Из нее донеслось шипение. Там что-то хлопнуло, точно пробка, вылетающая из бутылки шампанского.

Из ячейки выскочил Хампти-Дампти - создание из половины брюшка и пары ножек. Хампти-Дампти приходил в себя, собирался с силами. Пока их хватило только на прыжок. И всё же в нем угадывалась безграничная мощь, мощь грядущая. Пэ Аш по привычке скосил глаза: Да! Организм был необыкновенным и теперь не выглядел разжиженным шалтай-болтаистым фрагментом насекомого. Его полупрозрачные покровы являлись одновременно экранами, в коих разворачивалось то, что и в волшебном сне не приснилось бы господам-сюрреалистам! Пэ Аш видел и через экраны: дрожащая на полу тварь - завод с триллионом конвейеров. Перед Пэ Аш рисовалось будущее без солнц, планет, океанов и гор. В нем жизнь не отчленялась от ее окружения: деление на разумные существа и предметы, существа и природу попросту отсутствовало. Пэ Аш еще многое узнал бы...

Но О Аш сделала па ногой и размозжила Хампти-Дампти. Совершённое не постигалось:

- Как ты посмела! Ты убила целую цивилизацию!

- А на черта мне эта цивилизация! Не нужна она мне!

- Объясни.

- Кошка спала у "Сетей" и больше всех прихватила! Разрешилась она! Опросталась! Букачуками! И спровоцировала цепную реакцию!

О Аш подошла к окну и указала на набережную. По тротуару топали жуткие субъекты: не то агенты, не то клерки. Целая толпа. В черных прямоугольных туфлях, с портмоне, в ядовито-зелёных пиджаках, канареечных галстуках. Мельтешили прически-ёжики, квадратные подбородки и соответствующие последним специфические скулы. Пэ Аш понял: идут не люди.

- Откуда?! Откуда они вывелись?! - кричала О Аш. - Раньше их здесь не было!

- А кто мы? - выдавил из себя Пэ Аш.

ХЕППИ-ЭНД

Бактолбин был крайне неразвитым человеком. Он не поддавался бодрозу, да и сам не бодрозировал, а потому, часто пребывая в бедственном положении, не мог прибегнуть к помощи посторонних. Как он выжил и дожил до 29 солнцелет - загадка.

Удивительно, но Бактолбин справлялся со своими двумя лошадьми и зарабатывал подвозом публики к космофелю, находящемуся в четырех стадиях от города.

Подвозил он иносистемников и звездофреников нерейсовых кораблей. Коренные жители и те, кто о нем слышал, не рисковали прибегать к его услугам, но всерьез ждали, когда произойдет неприятность с Бактолбином, его лошадьми и пассажирами.

Из-за бодрозоустойчивости он оставался безграмотным. Не умел даже писать и считать. Ходили слухи, будто его клиенты не получают сдачу. В харчевню, лавку и иллюзиодром Бактолбин не наведывался без мыслящего за него домпьютера. Интересно, зачем понадобился Бактол-бину иллюзиодром? Стримы там основаны на неклассическом бодрозе. Говорили, Бактолбин носит в кармане не домпьютер, а запрещенный межгалактическими нормами гипнодетектор. А если лошади Бактолбина ненастоящие? Они не посещают зооклозеты, не пахнут лошадьми и не впрягаются в ландо сами. Сколько ни смотри - на них не увидишь подков, датчиков и слепней.

Кроме того, к карете Бактолбина и взаправду прикреплено пятое колесо. Обычное колесо, которое волочится по земле. Зато другие колеса ведут себя абсурдно: они крутятся... Кто не наблюдал, тот не поверит.

Если бы Бактолбин был мало-мальски образован, то он наверняка бы знал: колесо - на то и колесо, чтобы не крутиться, а крутящееся колесо - зрелище глупое и нереальное.

В некие забытые времена людей, подобных Бактолбину, обвиняли в нарушении законов природы и варварским способом лишали их жизни: недопуском к горевшему в храме костру. Души недопущенных к пламени постепенно остывали и с неописуемыми муками отделялись от тела.

В текущую эпоху все согревают душу, прибегая к услугам электрического стула. Базовая свобода личности в нашем обществе - это свобода сидения на электрическом стуле. Вряд ли можно придумать более гуманусный обычай.

Но с возникновением такой традиции начали возрождаться гены индивидов, называемых чудеями. Бактолбин, увы, не пожелал стать чудеем официальным.

Однажды он повез к космофелю коммивояжера, специалиста по рекламе зубных расчесок. Дела этого макломэна обстояли до слёз плохо. Его фирма настолько разбогатела, что лопнула и пошла метастазами по вселенным, а на него самого свалилось неимоверное количество заказов. Потому мученик решил спешно бежать из города.

Будучи человеком, не улавливающим боо-поля, Бактолбин ничего такого не ощущал. Весьма бестактно он внезапно вспомнил, что зубы его лошадей давно не чесаны. Ландо летело со второй сверхсветовой скоростью. Коммивояжер по привычке показал спину, схватился за колесо, и карьера Бактолбина как извозчика прекратилась.

Муниципалитет повысил его в звании и предоставил ему пост Главного гребенщика. Вместо гребенки Бактолбину надлежало пользоваться колесами, снятыми с кареты, а потому его правильнее теперь называть не гребенщиком, а колесовиком. В обязанности Бактолбина входило вычесывать, проще говоря, колесовать лучших граждан города для поддержки в социуме нужного среднестатистического штамба. Избавляться от них путем отмены электрического стула ныне непозволительно.

Не обладая боо-полем установленной ройности, Бактолбин к новой миссии отнесся преступно: он колесовал не того, кого надо. А поскольку это заметили архипоздно, город стал патологически процветать.

Соседние, менее процветающие города спешно приняли меры, чтобы хоть немного себя обезопасить. Беспошлинно и на прочих льготных условиях городу предоставили брила и мотрошила, кокили и стили, а городские прокрысленники без всякой причины получили бессчетные выгодные предложения.

Город вырос в два раза, а уровень жизни его населения оказался выше, чем на райской планете. Истинная катастрофа! Жители нашли себя глубоко несчастными. Их души абсолютно охладели и никак не согревались ни электрическими стульями, ни печами крематориев. Город на-ходился на краю гибели и спасся от ужасов коллапса только чудом.

Началось с того, что Бактолбина похитили и утащили в другой мир мохноосьминогие космические зашельцы. Депутация разумных свиней из туманности Сципиона-Цепадориуса съела в мэрии лучших людей города, а сам город затопили инженеры в результате удачного недосмотра при строительстве гидротехнических сооружений.

Благодаря такому повороту событий, жители города чувствуют себя чрезвычайно счастливо. Они живут в свайных хижинах, не знают ни до-рог, ни космофеля и питаются исключительно одними головастиками.

ДА-А!

Первый зеленый появился на станции Полуянь, близ Болуховска. Человек этот ходил нагишом, питался глиной и мелом. С удовольствием грыз поджаренную на противне гашеную известь и запивал ее маринадом. Вместо горчицы использовал ил. Свежий ил, предлагаемый для смеха, брать отказывался. Выковыривал особый - из глубины дна пересохших озер.

Потом сразу восемнадцать зеленых индивидов припожаловали в село Сельцы Краськовского района. У них не было ни мужского, ни женского пола - самостийная перманентная беременность. В силу названного обстоятельства зеленчуков быстро сманили цыгане и куда-то увели.

Когда число зеленых персон перемахнуло за тысячу, многое прояснилось. Их образ жизни раскусили все. В конце августа зеленчуки перестают есть, но от этого не худеют, а, наоборот - стремительно умощняют свой тук и скорость обращения хлорофилла. После чего необычные обитатели Краськовского района испаряются и, превратившись в облака, улетают в Австралию. В мае они возвращаются на полюбившиеся им карьеры, крутые берега рек и овраги.

Однажды живущий в селе Сельцы дурачок, по прозвищу Куматёк, брел просекой и гнусаво напевал песенки. У него была и очень странная песня. Принявшись за нее, дурак уже не мог остановиться.

Он пел:

- ...я маленькая камне-Ежка...

я мА-ленькая камнеежка...

йА-а маленькая камнеежка...

С меняющимися интонациями, мелодиями и подвываниями.

Куматёк свернул с дороги налево к гряде валунов, покрутил средними пальцами рук у вишневого камня, затем принялся его уплетать, да так, что хруст пошел.

Эту несуразицу и подсмотрел старик Дульдюков, ломавший неподалеку ветки ив для забора. Дульдюкову захотелось второй серии. Она не медлила. Дурачок разделся догола, сел на освещенный солнцем валун и начал зеленеть.

Дурак есть дурак. У него всё можно спросить. На следующий день к Куматьку подкрались три молодые железнодорожницы:

- Тек-Тёк! Для чего зеленку выпил?

- Не-е-э! - сказал дурак. - Я зеленку не пил.

- А чего зеленый?

- Не зеленый я, а красный, - обиделся дурак.

- Красный?!

- Знамо, красный! Совсем ослепли? Видите, загорел!

- Вот дурак! - хихикнули девки. - А небо какого цвета?

- Ну, даете! - Желтого. Желтое небо, желтое!

- А трава?

- Трава? Обычная! Розовая!

- Га! Га! - загорланили железнодорожницы, схватились за пузечки и пошли кататься по лужайке. А самая толстая нечто выпустила в юбку и чуть не испачкалась по-большому.

- А мальчик от девочки чем отличается? - разгладив амуницию, спросила толстуха.

- Ничем, - спокойно ответил дурак.

- Будто?

- Тут-то! - заявил голый дурак и раздвинул ноги.

Оказалось, действительно не отличается.

Недели через две позеленели и железнодорожницы и бюсты у них стали плоскими, словно у десятилетних девочек. Куда все подевалось!

Зимой, кроме дряхлого старика Дульдюкова, в Сельцах никого не обнаружили. Все превратились в облака и улетели.

ТЕХНИКА БЕЗОПАСНОСТИ

Если откупорили что-либо - употребите внутрь, пока не отняли.

Если разобрали - следите, чтобы кто-нибудь не собрал.

Если пользуетесь чем-либо - отойдите на всякий случай подальше.

Если не ведаете, как ЭТО делается, - вы наивный человек.

Если не можете что-то понять - поймите, что понимать и не надо!

Если процесс пошел - берегитесь!

ДРУГИЕ

- Эврика! - вскричал Архисмерт, с трудом выскакивая из ванны. - На тело, погруженное в жидкость, действует утапливающая сила, направленная вертикально вниз!

- Гениальное открытие! - воскликнул Нью-Том. - Квинтиллионы купальщиков ощущали эту силу, но не смогли дополнить свою кажимость отчетливой мыслью.

Нью-Том оглядел грушевое дерево, под которым стоял, осекся и кинулся наутек.

- Эфир подобен жидкости, - добавил Манксвелл. - Мы можем сформулировать закон всемирного утопления.

- Воистину, - не удержался Эпштейн, - мировое Е равно пи эм цэ квадрат.

РАЗНОЦВЕТНЫЙ ЗОДЧИЙ

Постройки разума разваливаются как карточные домики.

Постройки ума прочны, но до них нет дела.

Постройки из чувств чем-то кажутся, но ежесекундно обманывают.

Постройки случайности пытаются использовать, когда уже поздно.

Постройки из золота дают право на любые другие постройки, но, право, это право не умеют применять.

Постройки лени хороши, но в них лень долго жить.

Постройки гениальности - колоссы на глиняных ногах.

В постройках из духа невозможно не только есть, но и дышать.

И за постройки из презумпции бывают различные сроки наказания.

Если ты построил, то из этого не следует, что не развалится.

Если ты приступил к строительству, не забывай: могут и снести.

Если ты построил, оглянись: стоът ли еще?

Потому-то мы не знаем, как устроена Вселенная, что не можем ее сломать.

Если тебе неведомо, зачем ты живешь, займись строительством.

Кто не желает строить - того заставят.

Если некто строит козни, то это значит: ему не хватило пары кирпичей.

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА

Некоторые работы

автора:

1. Послание вундерменам. Проза. СПб., 2003, 2010.

2. В поисках беспредметного, или Вести из междумирья. Шесть книг стихотворений. СПб. , 2002, 2008. С приложением статей о поэзии. СПб., 2016.

3. Буквы философии. Т. 1: СПб., 2001; Т. 2: СПб., 2003. Третье издание. СПб., 2017.

4. Этюды. Нефигуративные изображения. СПб., 2008.

5. Скважина. Статьи по литературной критике, культурологии, философии. СПб., 2009.

6. Летящая стрела (Хулиганские парадоксы-секреты здоровья, лечения, питания, или Кунштюки с дразнилками для ортодоксов). СПб., 2016.

7. Камень от входа, или Попытка мощи. Литературная критика, введения в философию. Торонто, 2017.

8. Нечетные страницы Петербурга. Альбом фотографий. Торонто, 2019.

Литературно-художественное издание

Для научных библиотек

и творческих союзов

16+

Александр Акулов. Плазма. Проза для высоколобых. Издание третье, измененное. - СПб.: ИПК "Печатный элемент". 2022. - 700 с.

Оппонент проекта: Б. Ошич

ISBN 978-5-91281-088-6

__________________________________

Цифровая печать 08.04.2022. Верстка Oculist.

Формат 60х84 1/16. Усл. п. л. 44. Зак. ? 4-10.

Типография "Печатный элемент". Санкт-Петербург,

пр. Юрия Гагарина, 24, к. 3.

+7(812)378-04-66

WWW.el-p.su

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] В слове Гомо (Homo) здесь и далее подразумевается фрикативный звук "г", идентичный украинскому.

[2] Комментарий на с. 38.

[3] Эти неточные предсказания возникли в том мире примерно в 1992 - 1993 гг. За восемь лет до...

[4] Похоже, составитель неудачно соединил листы, или ... Господи, ты! Синерге...

[5] Тайна прозвища... От Lota (лат.) - налим.

[6] Неделя из одиннадцати суток.

[7] Оставлен кусок археологического материала. К сожалению, до дубляжа коды хроник побывали в руках нерадивых гуманоидов-реципиентов, вечно забывающих стереть следы своего творчества и воздействий на варианты истории.

[8] Такие ругательства не переводятся.

[9] Кан - момент действия, различный в каждом из миров.

[10] К сезону Бикфордова Медведя слово "<......>" на территории <.....> не имело достаточно распространенного значения. Ср. с речением "<......> крысоволк". ...в то же время Blue Brain Project и даже Human Brain Project не существовали. (Примечание сокращено цензурой.)

[11] Очевидно, "зомби" (Прим. ред.).

[12] Вариант расшифровки: Северная светская суперреспублика (Прим. ред.).

[13] Раздел для каждого из 1053-х слоев текущей зоны - собственный.

[14] Якобы метаплазменный процессор.

[15] Вегема - трипланетие: Венера - Гея - Марс.

[16] Непонятно, почему похвала расценивается как ругательство (Прим. цикроред.).

[17] Берилл - историческое лицо. Однако город Акутобонк, как и парк с вышеупомянутым названием, нам неизвестны (Прим. цикроред.).

[18] Руслан Околесов, полевой скакун (лат., энтомолог.).

[19] ТЭД-2, рузон - именования, не имеющие внятного перевода на язык человеческих отображений. Относятся к "полевым" (небиологическим, невещественным) формам жизни.

[20] Вырыв - в отличие от термина начертательной геометрии, само вырванное.

[21] Воздвигнут в 1926 г по распоряжениям А. Луначарского от 1921 и 1923 гг., но эскизы наркома отвергнуты из-за эстетических разногласий. Иногда к авторам проекта ошибочно относят Александра Родченко. Современный модифицированный вид сооружение приобрело только в 1955 г.

]l]]]]]]]]]]]]l

�