По изданию: альманах "Приключения 1969". - М.: Молодая гвардия 1969, с.416-432.
Художник И. Пчелко

Электронная версия: Константин Крутских, Юрий Ревич (http://ancharov.lib.ru)

После того как снаряд попал в МГУ и перебил мне ноги, я пополз по планете, залитой тавотом. Пятно тавота на грязном снегу - вот все, что осталось от моей МГУ, от "Мощной говорящей установки", через которую я целый час мощно агитировал немцев сдаваться и заводил им вальсы Штрауса. Это было не под Берлином, а под Москвой, возле деревни Репищи, от которой осталась одна изба.
Я доползу до нее и, перевалившись через порог, проведу в этой хате остаток своих дней. Судя по тому, как быстро немели ноги, этот остаток исчислялся минут в двадцать. Ровно столько, сколько осталось до нашего наступления. А я свое дело сделал. Мотался по нейтральной полосе на грузовике и отравлял эфир вальсами Штрауса недалеко от моста, который, вообще говоря, следовало бы взорвать, чтобы перекрыть дорогу их танкам. Я полз и бормотал, что "в этот миг перед его мысленным взором проносилось все его прошлое", а сам думал только о будущем. Я знал, что перед уходом в иной, лучший мир человек должен предаваться воспоминаниям о прошлом. Но я думал только о будущем, о моем лучшем мире, о тихом уголке вроде
этой избы, где проведу я остаток своих дней, где можно будет, наконец, устроить свою личную жизнь. Я вполз в пустую избу, с трудом втащил на заплеванный пол (вероятно, здесь побывали саперы) усовершенствованную мной рацию, и силы начали помаленьку оставлять меня. Внезапно за окном раздалось фырчание и кашель мотора, у которого вышел весь бензин. Потом послышались шаги. Вошел немецкий офицер в русском тулупе внакидку, держа в руках два пистолета "вальтер". Он скинул тулуп на пол и остался в шинели с эсэсовскими нашивками. У меня задрожали веки, и я прикрыл глаза. Я узнал красавца мужчину, человека с усиками, который увозил в машине Катарину. Сквозь ресницы я увидел, как эсэсовец вытащил из кармана еще два пистолета и положил их на скамью. Потом он огляделся и направился ко мне. Он наклонился, вытащил из моей кобуры ТТ и сунул его в карман шинели вместе с запасной обоймой. Потом он опустился возле меня на корточки, скрипя щегольскими сапогами. Я чувствовал на себе его взгляд. Эсэсовец расстегнул у меня карман гимнастерки и вытащил солдатскую книжку и комсомольский билет. Я не выдержал, открыл глаза и понял, что эсэсовец узнал меня: он держал в руках карточку Катарины.
- Агитатор... - говорит фашист, глядя на меня угрюмыми глазами. - Прекрасно...
Я с ненавистью гляжу на его проклятые усики и, собрав все силы, плюю в его холеное лицо. Но сил у меня мало, и плевок, не долетев, падает на кончик начищенного сапога. Эсэсовец берет мою ушанку и вытирает сапог. Он всегда был чертовски аккуратен. Потом, взяв меня под мышки, он тащит меня в дальний угол, и я стараюсь не стонать. Он кладет мой пистолет рядом с другими на скамью. Вытаскивает из запасной обоймы один патрон, обойму кладет на скамью, а патрон прячет под шинель, в карман френча. Он всегда был чертовски аккуратен. После этого он раздвигает саперной лопаткой доски пола и опускает в щель мою солдатскую книжку и комсомольский билет. Взяв за лямки тяжелую рацию, он волочит ее по полу в мой угол, и она почти совсем загораживает меня. Потом он идет к двери и останавливается, заложив руки в карманы шинели. Снаружи слышны голоса немецких солдат и топот ног. Дверь открывается, и на пороге показывается эсэсовский офицер.
- Хенде хох! - говорит он, поднимая пистолет.
Но у красавца мужчины два раза полыхает пламенем карман шинели, и вошедший офицер валится лицом вперед, не успев выстрелить. А человек в эсэсовской форме закрывает ногой дверь и накидывает щеколду. Дверь мгновенно прошивается автоматной очередью. Я закрываю глаза и слышу крики солдат, неистовую дробь автоматов, звон стекла и редкий треск пистолетных выстрелов, гулко раздающихся в пустой избе.
"В эти мгновения прошлое стало проноситься перед моим мысленным взором". Так, кажется, пишут в плохих романах. Это прошлое было, как старая кинолента, все в дождике царапин от многочисленных просмотров.
Тогда мальчишкам по ночам снилась Испания. В Одесском порту таможенники вылавливали школьников, пробиравшихся на пароходы. Пароходы привозили революционных эмигрантов со всего мира. Репродукторы ревели "Катюшу". По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с глазами, горящими, как у Пасионарии, кутали их в клетчатые пледы. Как раз в это время я влюбился. Это случилось, как удар грома.
Послышался удар грома. Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд. И тут я увидел девочку. Я никогда еще не встречал таких. Она была моих лет. Блондинка с голубыми глазами, как на картинке. Девочка почувствовала мой взгляд и повернула голову. Она была не такая, как все. Обычно девочки отворачиваются, если на них смотрят мальчишки.
А эта глядела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-то сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла на асфальт и, спокойно перейдя двор под дождем, скрылась в подъезде противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней. Вбежав в подъезд, я успел заметить, как девочка вошла в квартиру на втором этаже. Я напрасно ждал ее. Может быть, она вышла через черный ход. Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка больше не появлялась. Много раз я поднимался на второй этаж этого дома, но не решался позвонить. А если бы и решился, то побоялся бы спросить о ней.
Я вожусь с учебниками. Мама входит в комнату, кладет на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправляет волосы.
- Алеша, ты обедал?
- Ага.
- Устала... Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые, - говорит она. - За квартиру уплатил?
- Ага.
- "Ага"... - говорит она грустно. - До чего ты неотесанный!.. Вот что. Мне сейчас сдавать зачеты. Пойдешь со мной.
- Куда? - удивляюсь я.
- К нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном... Два года всего, как приехал. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься. Переодень рубаху.
- Чего это я пойду? - говорю я, рассердившись.
Мы с матерью идем по переулку. Булыжная мостовая уходит под уклон. На одной стороне, среди деревьев, стоят деревянные дома, на другой - одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы выкрашены в белый цвет. Мы сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под
ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах поглядывают анютины глазки. Мы подходим к подъезду, и мать озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.
- Держись как следует, - говорит она. - Не отвечай "ага". Руки в карманах не держи.
Дверь нам открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Модная куртка на "молниях".
Увидев маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.
- Пожалуйте, пожалуйте. Ваши уже здесь, - сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку.
Мама торжествующе посмотрела на меня.
- Это мой сын, - сказала она. - Алеша.
- Очень приятно, - ответил Краус и, как равному, пожал ,мне руку. - Краус.
Мы прошли в большую светлую комнату, где стояла тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в пестрых обложках.
Из соседней комнаты доносились голоса, повторяющие спряжения глаголов в инфинитиве. Мать с Краусом начали говорить о чем-то, но я не слышал ничего. Я смотрел на фотографию над столом. На ней была та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально.
- Познакомься, Алеша, это моя дочь, - как в тумане, доносится голос Крауса.
Я багровею, отворачиваюсь от фотографии и багровею еще больше. Прямо передо мной стоит та самая девочка и весело сморит на меня.
- Катарина, - говорит она и протягивает мне' руку. - А вы Алеша?
- Ага, - отвечаю я.
- Вот вам билет на два лица, - говорит Краус. - Сегодня у нас в институте интернациональный вечер.
...По ночам мальчишкам снилась Испания. Пароходы привозили эмигрантов со всего света.
На интернациональном вечере хор пел "Красный Веддинг", хор пел "Болотных солдат", хор пел "Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах..."
- Я им еще покажу! - говорю я Катарине.
- Кому?
- Фашистам.
- Если бы ты знал, какие они! - говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. - Если б ты знал!..
...А как я ее ревновал! Господи, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее многие обращали внимание, а на меня - только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.
В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и прыгнул в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.
Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел "Большой вальс". Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал между столиками кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.
- Я люблю тебя, Вена! - вскрикивал он. И в ответ ему вскрикивали смычки:
- Горячо, неизменно...
На экране взлетали вверх белые рукава. Летели в танце изящные женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и изгибался в такт Большому вальсу.
- Мое чувство нетленно... Я в Вену влюблен...
И горячие женские глаза глядели с экрана хмельно и тревожно.
Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, люди толкались и смеялись, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.
Держась за руки, мы шли по песчаной дорожке, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.
Мы услышали крики издалека:
- Лешка!..
Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.
- Это наши, - сказал я. - Пойдем к ним. Мы подошли к ребятам.
- Мы.твой велосипед пригнали, - сказали они. И унеслись по шоссе.
Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.
- Как покататься хочется! - сказала она.
- На.
- Я не умею.
- Эх, ты!
- У меня никогда не было велосипеда.
- А-а...
Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.
- Знаешь что? - говорю я. - Прости меня, я дурак. Знаешь что? Давай я тебя на раме покатаю, хочешь?
Катарина радостно кивает головой.
Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепилась в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю на седло и выезжаю на дорогу. Рядом с моей щекой - горячая щека девушки.
Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Я тяжело дышу. Велосипед катится медленно. Мы едем молча.
- Катарина, я тебя... - говорю я, - давно хочу спросить...
Дорога ползет нам навстречу.
- О чем? - спрашивает Катарина.
- Откуда ты знаешь русский язык? - спрашиваю я бодрым голосом.
- А-а... - говорит Катарина и переводит дух. - Его мой папа знает с молодости.
- Как с молодости? - удивляюсь я.
- Он в России в плену был. А потом в интернациональной бригаде.
- Это же в Испании - интернациональная бригада.
- Нет. Сначала в России была.
- Я не знал, - говорю я. - Значит, первая?
- Нет, - говорит Катарина, - первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.
Из последних сил я жму на педали. Мы поднимаемся в гору.
- Ты все знаешь, - говорю я. - А я ни хрена. Учусь, учусь - и все ни хрена... Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!
- Не смей, - тихо говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. - Если ты меня... уважаешь, не смей.
Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.
- Ты очень много знаешь, - говорит Катарина.-Это я ни... ни хрена не знаю.
Эх! Вы бы послушали, как она осваивает новые слова! Помереть можно было, до чего у нее это здорово получалось!
- Если б не ты, я бы радисткой не стала... второго класса.
- Радисткой, - говорю я. - Это для детей. Она внезапно отворачивается, опускает голову,
будто я сказал что-то недозволенное.
- Все люди где-нибудь участвовали, - говорю я. - Видели настоящую жизнь. Один только я как пентюх.
Наконец гора окончилась, и начинается спуск. Велосипед набирает ход.
- Знаешь, как я тебе завидую... - говорит Катарина. - Эх, ты!
- Прости меня, я дурак.
Мы мчимся под гору по гладкому Измайловскому шоссе. Деревья и заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.
- Я тебя люблю, - говорю я. - А ты? Шоссе летит на нас серой лентой.
- А ты?.. - повторяю я.
Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.
Наверное, ее тревожит мое тяжелое дыхание, и она пытается соскочить с велосипеда. Но Катарина в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди я вижу наших ребят. Они стоят у дороги.
- А ты?.. - настаиваю я. - Скорей... Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки
переднюю вилку.
Дзинь!.. Вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета... Я опускаю руки, и Катарина соскальзывает на землю. Мы стоим тяжело дыша и не глядим друг на друга.
Подбегают ребята.
- С ума сошли! - кричат они. - Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Кто-то из ребят наклоняется к колесу.
- Четыре спицы, - говорит парень. - Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
- Да, - устало отвечаю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды. Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим. Потом я снова говорю:
- Ты мне ничего не сказала.
- Я скажу, Алеша...
- Когда?
- Приходи сегодня вечером к нам, - говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и причесанного.
- А-а, - сказал он, - это ты...
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и оглядываюсь.
- А Катарина где?
- У себя, - говорит Краус. - Погоди...
Раздается звонок, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге. Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке, застегивает шелковый чулок. Она быстро поднимает голову, и мгновение мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Через руку у него перекинут плащ.
Встретив мой настороженный взгляд, он кланяется.
- Катарина готова? - спрашивает блондин.
- Переодевается, - отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
- Извините меня, - говорит он. - Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза. Мы все трое молчим.
Входит Катарина. Я поворачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
- Катарина... - говорю я.
Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
- Разве ты не сказала ему, что уходишь? - сурово спрашивает Краус.
- Я же не знала, - тихо отвечает Катарина.
- Она не знала, - подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
- Катарина... - говорю я. - Разве ты забыла?
- Мы опаздываем, - мягко говорит блондин. Я смотрю на его отвратительные усики.
- Вы не опоздаете, - говорю я. - Вы всюду успеете. Вы чертовски аккуратны.
- Ну-ну, малыш... - улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные.
Я делаю шаг вперед.
- Алеша!.. - громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. В глазах Катарины отчаяние.
И тогда я ухожу.
Я сбегаю по лестнице, выскакиваю из парадного и, остановившись у ворот, затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная "эмка" стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол. Я стискиваю кулаки. Из ворот выходит Краус с Катариной и блондин. Красавец мужчина подходит к черной "эмке", отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину. Ко мне подходит Краус.
- Того, о чем ты думаешь, не бойся, - говорит он. - Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
- Красавец мужчина, - говорю я. - Кто этот тип?
- Случайный знакомый. Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом, Алеша!
Краус пожимает мне локоть и идет к машине. А я направляюсь домой и слышу, как у меня за спиной, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.

"Случайный знакомый", - сказал тогда Краус. Несмотря на эсэсовскую форму, я узнал его сразу, когда он вошел в мою хату с краю. А есть ли вообще такая хата?..
Раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая. Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина.
- Здравствуй, - сказала она. - Не сердись на меня. Я не хотела, но я не могла иначе.
Она пришла ко мне в это раннее утро, свежая и веселая. Попросила завести "Я люблю тебя, Вена". Закружилась по комнате. Мне больно смотреть на нее, так она хороша, и я отвожу глаза. Она останавливается.
- Я бы этот вальс до смерти танцевала, - говорит она. - Самый мой любимый вальс... А твой?
- Конечно, - отвечаю я.
- Обещай мне... если ты когда-нибудь будешь в Вене, прийти к памятнику Штраусу.
- Разве мы не вместе придем? - спрашиваю я. - Когда произойдет мировая революция...
- Конечно, - быстро отвечает Катарина. - Знаешь что? Хочешь меня поцеловать?
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
- Ну?.. - говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами. Катарина закрывает глаза. Я обнимаю ее, и она откидывает голову. И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся...
...Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга. Слезы катятся у нее из глаз. Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны окутаны легким туманом. Перрон блестит как зеркало. Катарина уезжает. Куда - мне не сказали. Я мог бы даже не знать, что она уезжает. Но Катарина настояла.
- Прощай, - говорит Катарина. - Последний звонок... Помни меня...
- Всегда... - говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и берете. Она входит в вагон. Поезд тихо трогается. Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по опустевшему перрону.
Это случилось весной, когда в школе был первомайский вечер. В тот вечер меня приняли в комсомол. В зале горит свет. Школьники стоят между рядов. "Это есть наш последний и решительный бой, - поют школьники. - С Интернационалом воспрянет род людской..." Гимн заканчивается. Стулья расставляют по стенкам.
- Вальс! Вальс! - кричат веселые голоса. Я мчусь в радиоузел.
В зал входит строгий человек. Это директор школы. К нему подходит моя учительница Анастасия Григорьевна.
Директор смотрит на нее.
- Катарина погибла, - говорит он.
Они все хорошо знали Катарину. Директор был знаком с Краусом.
- Что? - спрашивает учительница.
Она мне потом рассказывала, что наступила удивительная тишина. Она мне потом все подробно рассказала.
- В Испании. Краус письмо прислал. Где Алеша?..
Учительница берется рукой за горло.
- В радиоузел пошел... пластинки ставить, - глухо объясняет она.
- Скажите ему, - говорит директор.
- Нет! - говорит учительница. - Нет!
- Проводите меня, - говорит директор.
Они медленно поднимаются по лестнице, как будто несут гроб. Звуки зала становятся все тише. И кажется, этим двоим никогда не одолеть последних ступенек. Они входят в полутемный коридор, и паркет скрипит у них под ногами. Они идут мимо учительской, и луна светит в застекленные двери.
Это было давным-давно, и вот как это было, товарищи. Скрип половиц становится как гром. Они подходят к двери в конце коридора, на которой висит табличка "Радиоузел". Около стены стоит велосипед вверх колесами, приготовленный для починки. Инструменты лежат на газете. Директор открывает дверь и входит. Я оборачиваюсь к нему с пластинкой в руках.
- Здравствуй, - говорит он и тяжело садится на стул.
- Здравствуйте, - отвечаю я. Директор смотрит в пол.
Учительница молчит. Я взглядываю на нее, и у меня начинает дрожать пластинка в руках.
- Поздравляю, - говорит директор. - Ты теперь комсомолец.
- Спасибо.
Директор не сводит глаз с пластинки, которая дрожит все сильнее.
- Алеша, положи пластинку.
Как бы нехотя я кладу пластинку на радиолу и ставлю адаптер.
- Краус письмо прислал, - говорит директор.
- Я понимаю, - говорю я, глядя на вращающийся диск, и повторяю: - Краус письмо прислал.
Учительница пятится назад и притворяет дверь. Она пятится назад, задевая бедром педаль велосипеда, и колесо начинает вращаться с легким треском. Она пятится назад, подальше от этой двери, за которой мальчику разбивают сердце, и останавливается в коридоре. И тут за дверью начинается песня. Сначала она звучит тихонько, потом громче. "Я люблю тебя, Вена..." - запевает голос. И учительница не сразу понимает, что это пластинка. "Горячо, неизменно..." Кажется, голос звучит кощунственно. Но вальс, который просили поставить ребята, становится все громче. Гремит этот Венский вальс. Вот он уже гремит в мощных рупорах. Он звучит все громче, все яростней. Он звучит как сопротивление смерти. В уши бьет тишина. Это захлопнулась дверь.
А снизу, из дальнего зала, эхом доносится музыка Венского вальса...
...Пули откалывают щепки от потолка, и они падают мне на лицо. Потом треск пистолетных выстрелов смолкает. Смолкает и автоматная стрельба. Я открываю глаза. Эсэсовская шинель с тлеющим карманом лежит на полу. Однако красавец мужчина жив и даже, по-моему, не ранен. Он достает из кармана френча последний патрон и аккуратно вводит его прямо в ствол моего ТТ. Он снимает фуражку и приглаживает волосы. Он всегда был чертовски аккуратен. Во дворе немцы кричат, чтобы он сдавался. Он оборачивается ко мне.
- Прощай, малыш... - говорит он. - Молодец, что плюнул... Плевали мы на них!
Он закладывает ствол пистолета себе в рот, и я закрываю глаза, чтобы не видеть, как выстрел разносит ему затылок. Я слышу, как с топотом вваливаются немцы, как они что-то мягкое волокут вон из избы, как на дворе начинается возня, брань и крики. И тут чудовищный грохот сотрясает воздух, и стена избы отворачивается в сторону, как дверца шкафа, и становится виден берег, где над мостом растет черная туча взрыва. Я понял: их танки уже не пройдут и сейчас начнется наше наступление.
Да, он всегда был чертовски аккуратен!
...Я очнулся потому, что женское лицо склонилось надо мной и милый голос сказал по-русски: "Тося, примите раненого..." Нежные руки поднимают меня с пола, им помогают другие руки. Меня укладывают на носилки и выносят из избы. Я вижу колонны солдат, которые движутся по шоссе в белых полушубках, окутанные паром. Танки скрежещут на поворотах. Когда меня проносят по двору, я вижу военных и штатских, которые стоят без шапок, опустив головы, около человека в эсэсовской форме, лежащего на земле с лицом, закрытым фуражкой. Рядом солдаты заканчивают рыть могилу. Полковник из разведотдела - из штаба фронта, - наклонившись, отбрасывает в сторону эсэсовскую фуражку и накрывает его лицо своей фуражкой со звездой. Последний раз я вижу белое как мел лицо этого человека и усики, темные от крови.
Есть такая молодая женщина, ее зовут Катя.
Мы с ней кончаем читать на стенде сегодняшнюю "Правду" и идем по улице, взявшись за руки. Некоторые ходят под руку. Это ерунда. Или она ведет его под руку, и тогда у него вид глупый, как у именинника, или он ведет ее, и тогда у нее вид какой-то неискренний. Ходить надо держась за руки. Это проверено. Мы идем по улице, и на газетных листах опять забастовка в Каталонии, демонстрации в Астурии. У ребят моего поколения от слова "Испания" до сих пор подбородки трясутся. Первая погибшая любовь не забывается.
Мы идем с Катей, и она говорит:
- Астурия... Она говорит:
- Каталония... Я говорю:
- Ты понимаешь, что означают эти слова?
- Да, - отвечает она. - Понимаю.
Ведь я ей рассказал все. И я верю Кате. Надо верить.