Андреева Виктория Алексеевна
Телефонный роман

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 12, последний от 04/03/2022.
  • © Copyright Андреева Виктория Алексеевна (anton.rovner@mtu-net.ru)
  • Размещен: 13/04/2007, изменен: 17/02/2009. 702k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 3.49*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Телефонный роман" Виктории Андреевой - это редкий жанр моноромана. Изображая поток сознания своей героини, автор целиком уступает ей сцену повествования, бережно оттеняя героизм и самоотверженность русской писательницы в Нью-Йорке в ее безнадежной борьбе со временем и его иллюзиями. Роман представляет собой хронику противостояния и любви, борьбы и принятия, поражения и победы. Написан в Нью-Йорке в 1982-1991 гг.

    • Виктория Андреева

    ТЕЛЕФОННЫЙ РОМАН

      
       I love you, New York, and I hate you too,
       And I want to get out of here.
       When I get rich, I'll beat it.
       Генрих Худяков
      
      

    ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

      

    1

      
       Ну, скажите, о чем здесь, собственно, речь? Ну, какая разница, где жить - на 14-й или 175-й улице? В том или другом квартале? В том или ином доме? Ну, пусть хуже или лучше дом - так ли уж это важно? Особенно когда здесь даже нет важнейшего российского соображения: жить непре­менно поближе к центру или в самом центре. В центре чего? И к какому центру? Центр финансовых операций - Уолл Стрит. Фешенебельные торговые центры - Мэдисон и Пятое авеню. Порнографический - 42-я. Барахолочная - 14-я улица. Театры - здесь, а рестораны - там. Есть центры китайский, итальянский, панковый, гомиковый, издательский, наркоманский, улица бродяжек и улица щветочных магазинов, Гарлем и особняки Ривердейла. Где же, скажите, критерий? Где лучше и где хуже? Но для человека с глазом, нюхом, интуицией ка­ждый район, каждый квартал и даже участок квартала - все окрашено категорическими цветами, все пропитано недвусмыс­ленными запахами, все говорит: да-да-да и поскорее! Или: нет, ни за что, ни в коем случае! Или же: не знаю, может быть, ничего, пожалуй. Человек, выбирающий себе жилье - неволь­ный и неизбежный ясновидящий: он приглядывается к таинст­венным знакам, к почти неуловимым оттенкам, он читает маги­ческие письмена и разгадывает символы, свидетельствующие о прошлом и будущем, он вживаются в запахи, угадывает судьбу Вот огромный - сверкающий стеклом и аллюминием - домина на набережной, но почему на нем красуется стыдливая черная дощечка, зазывающая жильцов в односпальневые, двуспальневые и трехспальневые квартиры? Впрочем, кажется, этой дощечки там уже нет. А вот кирпичные развалины Мерсер стрит южнее Хаустона с торчащими, как ребра жертв концентраци­онных лагерей, пожарными лестницами. Сколько стоит здесь студия: тысячу, две, больше?
       Ну, скажите, откуда новичкам знать и понимать все эти тонкости. Эмма и ее отец поселились по приезде в роскошном по московским понятиям доме в прекрасной и недорогой квар­тире с прихожей и двумя анфиладными комнатами со стеклян­ными дверьми, с окнами на Гудзон и с крышей, по которой можно прогуливаться в хорошую погоду, обозревая пространст­во дельты Гудзона, зеленый берег Нью-Джерси и вечерами - чюрленисовское коромысло Вашингтонского моста. Правда, несколько далековато от центра, но зато прекрасный воздух, прекрасный вид и субтропически роскошный клойстеровский парк. То, что центр приходился на район фешенебельных магазинов, это было ясно дочери и отцу с первого взгляда. Это не обсуждалось, но пока на это не было денег. "Вот придут кар­тины и тогда...". А пока эй трейн за 25 минут привезет их на 59-ую и Бродвей, и оттуда неторопливая и элегантная пара - он высокий, хипповый, с седыми кудрями, в толстых тяжелых стеклах очков, со старомосковской скороговоркой и празднич­ным - чуть взахлеб - от сердца - рассыпающимся смехом, она - в юбке из "Сакса", в пушистой мохеровой кофточке из "Гудмана" на непременно высоких каблуках - рука об руку с ним - строгая, подтянутая - тоже занималась йогой - живот втянут, близорукая подслеповатость слегка откинутой головы, фальшивая седина парика, дорогой венский перстень с марки­зой на лепных выпуклых пальцах, всегда модный цвет помады и маникюра - оживленно щебеча, хотя и с некоторой долей озабоченности - сегодня нужно столько посмотреть - парком: наездники и экипажи - мимо-мимо - обрывки полупонятных английских фраз, неторопливые, релаксд, истсайдовские фигу­ры - направляются к "Гудману", где ожившими сценками из его - отца - детства к ним со всех ног бросаются учтивые старушки, готовые водить их по ностальгическому миру доро­гих вещей и праздничных запахов.
       Эмма и ее отец являли собой пару импозантную. Во-первых, фамилия знаменитого поэта - при внешнем даже с ним сходстве. Во-вторых, одежда и стать. Он - высокий, отглаженный, прямой с падающими на плечи седыми прядями, всегда с чем-нибудь эдаким в наряде: или туфли с бантом, или жилетка особой вязки и шарф подстать. Она - в блестящей выпуклой юбке и крупных матовых бусах с репродуцированным массовой сумочке Боттичелли ("Ах, я так люблю Боттичелли") u зажигалка с остекленевшим рекламным глазом.
       Есть люди - юркают, а есть - выступают. Эти - собой одаривали. Входя, раздвигали пространство, лепили сцену. При этом - и московская простота, и шутка, и сплетня были уместны. Нет, что ни говори, а пара была заметная. Плюс: оба литераторы. Он - старый журналист, в прошлом поэт, сжегший все свои стихи в опасные годы. Она - бескомпромиссный прозаик, нигде никогда не напечатанный, не поступившийся ни одной строчкой.
       Они всех знали, со всеми встречались. Отец тискал ста­тейки в местной газетке: что-то о драгоценных камнях, дальних островах и чудесах долголетия - рассказывал анекдоты о ме­стном редакторе.
       Разговор обычно держался на отце, Эмма же, оживлен­ная при первой встрече с новым человеком, ко второй человека этого исчерпывала и угрюмилась. Однако шармер отец все собой сглаживал.
       Появившись, они тотчас же пропали, изредка только по­званивая. Мелькнули после нашего возвращения из Парижа - глотнуть через нас парижского воздуха - и снова исчезли на несколько лет. И вдруг: бах-ба-бах, гром среди бела дня, снег на голову: отец, говорят, скончался. И появилась бледная с печатью близко-близко прошедшей смерти - опаленная ею Эмма.
       Смерть смотрела на нее, через нее и сквозь нее. То был взгляд и дыхание ужаса. Так глядел через древних пастухов великий бог Пан, так являлся Ясону и его спутникам Главк, а викингам - Один. Эмма несла в себе смерть, зная и не зная этого. Будто Эреб переплеснул границу, и вот воды Коцита и Ахерона пенятся вокруг, рядом, наводя мороку, излучая бледный мрак, наполняя странной покорностью и оцепенением.
       - Ах, Оленька, они просто его зарезали, они его просто убили. Он говорил мне: я отсюда не выйду. Он знал, что его зарежут. Он не хотел ехать в госпиталь, его увезли силой.
       Она говорила монотонным бесцветным голосом, поднося платочек к сухим глазам, растерянно и близоруко щурясь, с выражением человека, который вдруг обнаружил, что его обобрали, и жаловался на это недоразумение, как будто даже изви­няясь за это.
       - Вы знаете, у меня остались от отца прекрасные вещи. Кожаное пальто, мы ему купили в "Саксе", оно совсем новое. И свитер, и рубашки, и туфли - я не знаю, что с ними де­лать. Ко мне должен сегодня придти один человек, посмотреть пальто. Вы не знаете, кто бы мог купить эти вещи?
       У нее была привычка: подойти близко-близко - лицом к лицу - взглянуть на человека, близорукая, она не видела лиц с обычного расстояния, несмотря на чрезвычайно толстые стек­ла очков. Ничего особенного, но почему-то не по себе стано­вилось от ее тяжелого близкого дыхания, всегда с привкусом чего-то лекарственного.
       И Эмма зачастила к нам, тем более, что в те месяцы мы оказались соседями. Нас занесло на "стомиллионные" - как называл их наш сын - улицы, туда, где, кроме муравьиного копошения островитян и отгороженного черными плащами и шляпами заповедника испуганно озабоченных немецких евреев, не было никакой больше жизни, если не считать буйно-мертвой зелени парка над Гудзоном с прогуливающимися по его коло­ниальным аллеям старухами в шляпах "с крашеными перьями" и в довоенных боа. Как мы там очутились и как мы там жили в крохотной студии, поделенной на "гостиную", "столовую", "залу", "сцену" и "две спальни" впридачу - это другая исто­рия. Эмма посещала нас в те месяцы почти каждый день и засиживалась подолгу. Они с отцом привыкли целыми днями друг с другом разговаривать, у нее была потребность выгова­риваться.
       - Ему все здесь нравилось. Он ходил по улицам и ра­довался красивым вещам, домам, витринам. Он говорил, что это похоже на возвращение в детство. Он вспоминал забытые запахи, вкус продуктов. Мы заходили в дорогие магазины, как в музеи. Нас встречали, как старых знакомых, элегантные по­жилые дамы, они показывали нам прекрасные вещи, отец шу­тил с ними, целовал им руки. Они были так любезны и всегда узнавали нас, когда мы приходили через неделю, через месяц, через полгода. А потом мы выпивали чашечку кофе с круаса­ном и выходили на Пятое авеню. Он был так счастлив здесь. Он мечтал переехать на новую квартиру, хорошо ее обставить, ехать в Вену - ему так нравилась Вена. Он говорил: я хочу издать твою книжку, я хочу ее увидеть. Если бы вы знали, Оленька, как он радовался всякой мелочи: галстуку, кофеварке, яркой репродукции, даже носовому платку с именным вензе­лем. Он так любил жизнь! Ах, они его убили, убили!
       Эмма говорила, а мы слушали ее, не зная, как ей по­мочь. Как она будет жить одна, без единственного близкого ей человека, без средств к существованию и даже надежд на что-либо? Казалось, в разговорах этих она уравновешивала покач­нувшуюся чашу весов, пыталась вернуть ускользающее ощуще­ние жизни. Так слепой, у которого увели поводыря, пробует в одиноких монологах своих восстановить справедливость. Как это - его больше нет?! Что-то влажное тычется в темноте туда-сюда. Вот все, что от него осталось.
      
       блуждая в этом мрачном сне
       ловя обрывки песнопений
       играя в прятки
       с этим мрачным временем
       безвременья
       наедине
      

    2

      
       12 февраля
       Знаете, Оля, это была такая веселенькая картинка - ко­сые яркие линии: желтые, синие, красные - "Дождь". Кар­тинка Утлина, а может быть, и не Утлина, без подписи. Утлин вообще свои картинки не подписывал, в прынципе. Эта кар­тинка висела у нас в прихожей. Мама моя ее очень любила. Когда мы уезжали, картины Утлина не удалось вывезти - "Дождь" и остальные. Мы взяли другие, а эти я отдала своей близкой приятельнице. Она провожала нас в Шереметьево, и там она мне сказала: "Все меня видели, теперь меня прогонят с работы". Она очень тогда испугалась в Шереметьево, просила не писать и не звонить ей. Картины остались у нее. У нас не было никакой уверенности, что на Западе они кого-нибудь заинтересуют. Но на Западе Утлин оказался в цене. Но как заполучить его в Нью-Йорк? Папа решил, что нам непременно надо их заполучить. "Мы их продадим и напечатаем твою книжку", - говорил он с воодушевлением. Он очень вооду­шевлялся от этой мысли. Он все строил планы, как нам до­быть эти картины. Послать кого-нибудь к приятельнице - но кого? Приятельница просила не писать и не звонить. Я ей все же написала два письма, но она мне не ответила. Может быть, она их не получила.
       Вот тут-то нам и сказали про этого человека. О н - торговец современным искусством. О н е м все очень плохо говорят. О н вывез "оттуда" картин на 40 мил­лионов, и о н ездит туда, как домой, когда захочет. О н привезет. Е м у ничего не стоит привезти их оттуда. Короче, мы до него дозвонились и встретились. Оленька, это ужасный человек. Я потом целую неделю болела после этой встречи. О н произвел на меня ужасное впечатление. Ста­рый, гнусный и, причем, не скрывающий того, кто они что о н. Я сказала отцу: "Не нужно с ним связываться, это добром не кончится". Но отца нельзя было остановить. "О н сейчас едет туда. Вот увидишь, получим мы эти картинки, переедем на новую квартиру и напечатаем твою книжку. Съез­дим в Париж, походим по улицам, по которым все эти знаме­нитые художники бродили".
       А потом э т о т ч е л о в е к вернулся, мы ему позвонили, и о н говорит нам по телефону: "Ваша подруга сказала, что у нее нет никаких картин. Она меня даже в дом не впустила". "Как так? Не может быть!" Отец был в полном отчаянии. Всю ночь мы проговорили и решили на другой день позвонить моей приятельнице. Три дня дозванивались, все-таки дозвонились. Она очень испугалась, прокричала нам по телефону: "У меня нет ваших картин. Я их отдала. Не звоните мне и не пишите", - и повесила трубку. Тогда папа стал доз­ваниваться этому человеку. А он то в Париже, то в Барселоне, то в Токио - попробуй его застать. Наконец, он приехал в Нью-Йорк. Папа ему звонит и передает раз­говор с подругой. А о н говорит: "Она врет. Ничего она мне не дала и даже в дом не впустила. Она - воровка эта ваша знакомая и лгунья."
       Вот тогда с папой все и началось. Вы знаете, он - мирный человек, он в жизни мухи не обидел, а тут он потерял сон, и весь стал какой-то потерянный, резко похудел. С утра до вечера повторял одно и то же: "Я пойду и убью этого негодяя. Он нас разорил, он погубил нас". Тогда папа и слег. Я этому человеку позвонила и говорю: "Вы погубите моего отца. Верните нам наши картины". Но о н стоит на своем: "Ваша подруга - врунья. Ничего она мне не дала, а, видимо, отдала кому-то другому". Тогда я вижу, что дело совсем безнадежное, и говорю е м у: "Папа болен, у нас нет ни копейки. Дайте нам хоть немного, хоть тысячу за эти кар­тины". Но он и слушать не стал. "Нет у меня, - говорит, - ваших картин".
       А вечером у отца начались какие-то спазмы в груди, и соседка вызвала неотложку. Те приехали и говорят: "Надо его госпитализировать и немедленно". Оленька, он так не хотел ехать в госпиталь. Он говорил: "Они меня зарежут. Я не хочу в госпиталь." Он знал, что оттуда он не вернется. Ах, почему я его отпустила! Я бы дома его выходила. Я во всем виновата.
       Я с ним вместе поехала в госпиталь, и у меня взяли подписку на какой-то анализ. Они его сразу куда-то увезли, и меня не пустили к нему. Я там просидела всю ночь, а под утро пробралась к нему в палату, но он уже был в коме и меня не узнал. Меня эти сошэл воркеры силой от него оторвали и вы­толкали из палаты. Я сижу в коридоре, не ухожу. Они на меня рукой махнули, оставили в покое. Дежурный там сидит, на аппараты смотрит. Я у него спрашиваю: "Как?" Он мне отве­чает: "Все так же". Я тут задремала и вдруг слышу из другого угла папа меня позвал: "Эмма". Я обрадовалась - не встал ли он. Оглянулась - никого нет. Я бросилась к дежурному, рас­толкала его, кричу: "Он умер, он умер!" А он от меня отбоя­ривается: "Да нет, он жив," - и на свои дурацкие аппараты показывает. А я знаю, что тогда его не стало - вечером в 11 часов, и не утром, как они мне сказали. Неизвестно, отчего он умер - диагноз ему так и не поставили. Я мучаюсь, что я его погубила. Не надо было мне везти его в госпиталь. Дома я бы его выходила. Я это чувствую, и это меня мучает. Они с меня взяли подписку на одно исследование, а сами проделали столько, сколько хотели. Они его так мучили. Они меня к нему не подпускали. Оттаскивали от него. А я знала, если бы я была рядом, он бы не умер. Мне все говорят, что я тут не причем, что это время пришло. Но я знаю, что я бы его спасла, и это меня преследует. Я как подумаю об этом, у меня сразу слезы. Все это меня вконец измучило.
      
       2 марта
       Оля, я в эту пятницу была в таком отчаянном состоянии. Я тут ему позвонила и говорю: "Я вас ни о чем не прошу. Только помогите мне найти работу. Вы мне обещали. Я в от­чаянном положении. У меня долги перед лендлордом". А он вдруг начал говорить про картины: "Ваша приятельница - жулик, воровка, сволочь, дрянь, скотина. Она давно продала эти картины. Она мне их не давала". Я ему говорю: "Не надо так говорить. Это же моя приятельница. И как она по­ступила, я ей не судья. Мне не дано право ни Богом, ни кем судить ее. Она поступила, как могла". Он мне в ответ: "Ваша приятельница. Я ее не могу ни в чем обвинить. Она труслива. Ваше письмо ее всколыхнуло. Она могла и сжечь картины, чтобы ее не беспокоили. Я не могу Вам ничем помочь. Сейчас я ничего не могу". Я положила трубку, и тут со мной началась такая истерика. Оленька, ведь о н же взял картины. И папы из-за него не стало. Я позвонила соседке. Она мне говорит: "Сомненья, что о н взял картины, нет. Не остав­ляйте его в покое. Появляйтесь. Напоминайте о себе. Покажите е м у: я здесь. Постарайтесь с ним встретить­ся. У него совесть нечиста - это его будет беспоко­ить". Я решила поехать к н е м у в отель. По дороге встретила Перельманов. Они мне говорят, что я - идиотка, дура, чтобы я оставила е г о в покое, что если я сразу не могла получить от н е г о деньги, то сейчас мне вообще не на что рассчитывать. Сейчас о н мне тем более не даст ничего. Но я все-таки поехала. Целый час стояла ждала этого дурацкого автобуса. Встречаю е г о в холле - о н спустился прово­дить своих знакомых - только кивнул мне, проходя мимо. Дочка е г о вышла ко мне. Она сказала, что они сейчас безумно заняты, что она мне поможет с н и м встретиться. Но, вот хоть чего-то добилась, а то о н хотел просто отделаться от меня. Правда, это мне дорого обходится. Я пришла и у меня все тело ныло, будто меня избили. Поездка ничего не дала - только на автобус потратилась. Но я все-таки буду портить ему нервы. Оставить его в покое! С какой стати? Он перед смертью стоит. О н нас огра­бил Я знаю свою приятельницу. Она не могла взять картины. Она такая же, как я да вы, дура. А у этого человека картин на миллионы, и он нас с отцом, нищих эмигран­тов, ограбил. Я пойду к нему и буду говорить с ним. Его дочка меня хорошо встретила, она бросилась ко мне, поцеловала меня. Ему же пришло уже время, у него уже ноги не ходят. О н же верующий человек. Безусловно, верующий. Да о н оттуда. У н е г о там была огромная квартира - две квартиры, соединенных вместе. И огромная стена, метров десять, вся увешанная иконами. Я никогда в жизни ничего подобного не видела. Что там Третьяковка. У него были Рублев, Грек. Чего у него только не было. Куда о н это дел, не знаю. Мы у него один раз были. Нас мамина приятельница водила к нему на вернисаж. Лучше бы нас с ним вообще не знакомили. А здесь он за нами с папой сразу стал ухаживать. В ресторане угощал - 150 долла­ров заплатил за все барахло, которое мы там жрали. О н мне тогда даже сумку подарил, когда я помогла ему купить для жены ожерелье. Я тогда ему показала, где можно дешево купить хорошие сумки, о н купил сразу две - жене и дочке - и мне заодно купил. О н хотел тогда получить письмо от моей приятельницы про картины. Нет, у меня с ним ничего не получится. Перельманы, наверное, правы. Он в смысле денег - камень. Когда я у него в последний раз была, хоть бы его дочь сказала - вот вам 500 долларов, запла­тите за квартиру. И он впал в истерику, когда про мою приятельницу стал говорить, и все лишь бы мне ничего не дать и выпроводить меня не солоно хлебавши. Я вначале не могла понять, что это она е м у далась вдруг, что о н так раскричался. А потом поняла, что о н впал в истерику, и даже тало приятно. Не все же нам с папой страдать. О н же нам должен такие деньги. И как их с него взять? Ведь у н е г о здесь в банках лежат огромные деньги. Я не знаю, чем все это кончится. Хоть бы о н просто помог мне с работой. Ведь о н даже этого не хочет сделать. Нет-нет, у меня нет никаких знакомств. Вы извините меня, Оленька, что я вам своими заботами надоедаю. Мне же не с кем поговорить. Только вы - светлое пятно. Я тут пошла к одному индусу на 42-ую улицу. К нему все русские ходят. Он им, вроде, помо­гает. А у меня, видно, интеллект выше, мне он не помог. Я пришла к нему с письмом, там все было по-английски написа­но, что со мной стряслось, и я ему рассказала в двух словах - он все понял. Посидел-посидел, посмотрел на стенку и гово­рит: "Ему время пришло - никто тут не виноват". А потом говорит: "Вы должны радоваться жизни, чтобы ему там было лучше. А то он все время с вами, потому что вам плохо". Я ему сквозь слезы: "Как мне радоваться?" А он: "Он все время с вами, потому что вам трудно. А если вам будет хорошо, то и ему будет хорошо". Ничего он мне не помог. К нему весь Брайтон Бич ездит - им он помогает. А мне не помог. Я пришла домой и расплакалась.
      
       12 апреля
       Ой, Оля, мне позвонила его дочь и начала орать: "Зачем вы звоните? Измучили меня и моего брата. Вы говори­те, что у Вас денег нет, а сами звоните и деньги на звонки просаживаете!" Я ей говорю: "Да, я звоню, потому что у меня нет денег, а у вас моя картина. Тут появился покупатель, ко­торый мог бы купить у меня эту картину и дал бы мне за нее деньги, и я бы смогла расплатиться с долгами и поставить себя на ноги - купить витаминов, немного поддержать себя. А вы держите мою картину уже Бог знает, сколько. Где моя карти­на?" Она мне: "Я не знаю. Отец сейчас в госпитале. Я совсем сбилась с ног. Я все дни провожу у него. Вы не представляе­те, как я измучилась. Мне не до вашей картины". Я ей: "Я понимаю вас как никто. Мой отец у меня на руках умер и умер по вине вашего отца. И вы должны меня понять. Я тоже про­шла через все это - только ваш отец в больнице, а моего уже нет. И я не хочу, что бы меня постигла его судьба. Я думаю, ваш отец не захотел бы взять на свою душу этот грех. Меня выгоняют на улицу. Мне нечем платить за квартиру. Вся надежда у меня на мою картину, которая у вашего отца". Она мне: "Ну, вы подождите, я сегодня буду у отца в госпитале, я его спрошу. Вы не волнуйтесь, пожалуйста."
       Я когда кончила с ней говорить, меня трясло. Она в курсе всех е г о дел. Что она врет, что она не знает про картину. Мне Ромашка говорил, что картина в Италии. Они при нем все это обсуждали. А теперь она ничего, видите ли, не знает. Да нет о н сейчас не в Италии. О н поехал лечиться в Германию. Ну да, я туда и звонила. Я позвонила по их телефону в Италию, еле уговорила, чтобы мне дали телефон их гостиницы. Сказала, что звоню по срочному делу. А телефон оказался не тот. Они остановились совсем в другой гостинице. Я еле узнала - прозвонила кучу денег, а теперь она крутит мне голову, что она ничего не знает.
      
       18 апреля
       Мне тут звонил ваш зычный священник с 72-й улицы. Я его просила помочь мне, а он какие-то глупости говорил. Дес­кать, вы на все плюньте, живите спокойно. Это, дескать, Аме­рика, здесь не так просто выставить человека. А у самого сы­тый брайтоновский голос. Ну, прямо голос рыночного торгов­ца. А я знаю, что очень даже просто выставить человека на улицу. Это он, чтобы ничего не делать, так говорит. В нашем доме турчанка живет, у нее был такой же случай, и что же: пришли маршаллы и стали выбрасывать вещи прямо на улицу. Она им 500 долларов дала, чтобы откупиться, еле оставили ее в покое. Это было несправедливо, незаконно. А он мне гово­рит: "Не волнуйтесь". Я ему говорю: "Вы мне помогите устро­иться продавщицей. Вам ничего не стоит мне помочь, с вами же здесь считаются". Это хорошо, говорит, что вы хотите в магазине работать, вы ходите по магазинам и спрашивайте. Стал мне рассказывать про какую-то филологиню из Москвы, которая здесь уже пять лет и ни на какую простую работу не соглашается. Короче, он ничего не хочет для меня сделать. кие люди только для себя стараются. Они как только до кормушки дорвутся, что-то с ними сразу происходит. А куда я пойду по магазинам устраиваться? Кто меня возьмет? Здесь отношение к русским очень плохое. Русские себя очень плохо зарекомендовали. Воровали по магазинам. Ведь приехали самые отбросы. Мы среди них как белые вороны. Я просто не знаю, что предпринять. Меня всю трясет. Я не знаю, что мне де­лать. Я не знаю, куда мне мои вещи деть. Ведь у меня никого здесь нет. Я абсолютно одна. У меня здесь никого. Если бы у меня были знакомые, они бы мне помогли. Тут ко мне какой-то одессит привязался. "А я вам помогу. Я к вам поселю од­ного человека. Он - музыкант, он на свадьбах играет". Ну, как я его могу пустить? Я же не знаю ни его, ни этого одес­сита. Так, прощелыга какой-то. И знакомый его, наверное, такой же. Пустишь, а потом забот не оберешься. Я сижу, как на иголках. Он меня выбросит на улицу. Я же Ему уже за три месяца должна. Я Ему говорю: "Вы понимаете, меня об­манули - ай эм читет. У меня взяли картину, а денег мне не дают". Это Он понимает. Он говорит: "А-а! Вы торгуете картинами, а я думал, вы на вэлфере. Ну, ничего, я подож­ду". А я-то знаю, что ждать нечего, что этот низкий человек не собирается возвращать деньги. О н хочет меня уничтожить, как о н уничтожил моего отца.
       Меня только утешает мое создание. Я тут сидела с ним в сквере - солнце, дети бегают. И мне так нехорошо стало, я даже всхлипнула. А он под ногами вертелся - он поднял мор­дочку и так на меня удивленно посмотрел. Тут к нам подошли собаки познакомиться, и он на них так обрушился: не видите, мол, что нам не до вас. А обычно он такой общительный, не пропустит ни одного случая, чтобы с кем-то познакомиться. Такое, вот, создание очаровательное. Как мамин Мики. Ой, Оля, я тут совсем одуреваю от забот. Теперь у меня новая забота - как расплатиться с долгами за свет и телефон. Одна женщина должна мне за бусы 150 долларов и обещает дать через пару недель. Но где мне взять остальные деньги. У меня сегодня весь день голова от забот раскалывается. Я наглота­лась таблеток, и теперь у меня в глазах салют.
      
       2 мая
       Слушайте, у вас нет телевизора? По пятому каналу тут одна дикая вещь пойдет: "Последний день Мерелин Монро". Некоторые программы отказались показывать -- видимо, их подкупила семья Кеннеди. В этом фильме полный намек на то, что эту потаскушку убрала семейка Кеннеди. Фильм документальный: там и фотографии, и фрагменты из фильмов. Она там так поет Я вспоминаю Тулуза-Лотрека. Всех его проституток. Я думала, откуда он взял такие рожи. А вот когда она поет, понимаешь. Она же не актриса. Она - проститутка. Я все не могла понять, почему они из нее сделали кинозвезду. Ведь здесь же есть такие девочки - пик ап. Она среди них совсем простушка. Вот, например, здесь есть Рокуэлл Вэллс - такая актриса! Я перед ней преклоняюсь. Тут ее недавно показывали по телевизору. Она была в таком платье, я его до сих пор вижу. Знаете, такое платье под горло, с длинными рукавами, и от горла к груди листик вырезан, и на плечах, и на спине тоже по листику - поразительный вкус. Мерелин Монро не облада­ла такой выточенной фигурой, как у Вэллс, но в ней было что-то такое, что ни один мужчина не мог пройти мимо. К ней тянуло. Она полезла в политику. И ее прибили.
       Да, семейка еще та. Это не простая семейка. А послед­ний братец так уж совсем откровенный случай. За ним хоро­шая историйка тянется. Он как-то с вечеринки ехал, а с ним его очередная секретарша была. Так он заехал по пьянке в какую-то лужу, и машина стала тонуть. Он вылез из машины и пошел, а она там осталась. Ну, конечно, погибла. То ли заснула в машине, то ли спьяну не могла вылезти. А этот не­счастный Фицжеральд, он, когда видел женщину, все бросал и бежал за ней. Он чуть ли не в брачную ночь ушел за очеред­ной юбкой. У него всюду, где бы он ни жил - были потайные двери на этот случай. Я все сплетни из газет узнаю. А его женушка - свирепая дама. Если уж она покупает туфли, то уж меньше 500 штук не принесет. Да, Оля, я вот здесь барахта­юсь в какой-то луже и никак не могу выбраться из нее. А что-то вы говорили, что Вам пришло что-то из клуба миллионеров? "Что! Надо платить? А, анкету заполнить? Да нет, пусть они сами в это играют. Я им не буду писать. Вы знаете, Оля, я чему-то здесь будто загипнотизированная. Ничего не могу сделать. Я еле на ногах держусь. Мне туфли надо купить. У меня же ступня больная, вся нога распухшая и на подошве какой-то кумпол. Мне надо всего долларов 30-40 на мягкие туфли. И у меня нет денег. Я просто не вылезаю из бесконечной катастрофы. Хотя вот мне здесь говорят, что я беяндер, шлют мне письма, чтобы я им скорее деньги послала, и они мне точный гороскоп составят. Если бы у меня были бы деньги, я бы побежала себе туфли купила или за телефон по­слала - у меня снова огромный счет пришел. Да мне никто не сможет составить точный гороскоп. Потому что я не знаю точно, когда я родилась. Мама называла один день, а отец другой. Поэтому мне бесполезно составлять гороскопы. А те гороскопы на месяц, которые в газетах печатают, сбываются почему-то только в своих плохих предсказаниях, а хорошие хоть бы раз сбылись. Может, если бы те, кто мне письма шлет, составили мне гороскоп, они бы мне объяснили, как мне воспользоваться тем, что я беяндер. А то одни неприятности из-за этого.
      
       18 июля
       Оля, я тут совсем одуреваю. У н е г о ведь моя кар­тина. Это же издевательство. Да нет, это другая картина. Пусть о н помирает, о н должен сделать свои дела. Я же ему сказала: "Отца из-за вас не стало. Ведь он же из-за этих денег умер. Хотя он денег не любил". Мне мой сосед сказал: "Да, там большие деньги, было из-за чего умирать". Если бы о н мне сейчас отдал деньги, я бы долги заплатила. Пришла бы к Аньке в "Гудман", дала бы ей 500 долларов, она бы меня устроила. У меня вообще такое ощущение, что вокруг меня заколдованный круг.
       Я не знаю, как мне до н е г о дозвониться. Ведь о н со мной и говорить не станет. О н плюет на меня. Есть, наверное, какие-то люди, которые могли бы мне помочь. Мне надо найти цыганку, чтобы она мне погадала - может, мне карты подскажут. А как ее найти? Я немного умею расклады­вать пасьянс. Перед папиной смертью, как я ни раскладывала карты, все черные выходили.
       Мне завтра надо в Патрик что ли поехать. Я там поси­жу полчаса - и легче становится. Хорошо, что Вы мне про него напомнили. Папа любил Патрик. Такой мощный собор.
       Я сама не знаю, на каком я свете. Я не знаю, что мне предпринять. Я е м у звонила много раз подряд. Вчера кто-то поднял трубку. Я говорю: "Але, але!" Там повесили. Да, у меня ни картины, ни денег. Даже если о н там помирает, что же мне тоже помирать? Мог бы мне позвонить. О н же зна­ет что у него чужая картина. Это же ведь ценная картина, не фальшивка. Пускай это не ранняя вещь. А я и не выдаю ее за раннюю. Ранняя бы стоила сто тысяч. Я не просила за нее много. Я просила за нее только пять тысяч. Я соглашалась на любую сумму. О н собирался приехать в июле. Тут какие-то люди интересуются этой картиной. Или, может, они просто хотят мне помочь. Если о н помрет, я вообще никакой карти­ны не получу. Я не знаю, что мне делать. Как с н и м справиться. Вы знаете, я думаю, когда человек чем-то одарен, то он в то же время, по-моему, лишается других способностей. Среди талантливых людей нет тех, кто мог бы хватать за гор­ло. А он принадлежит к той категории людей, которые не представляют себе другой логики.
      
       13 августа
       Оля, я вчера посмотрела телевизионную программу. Пришла какая-то женщина, блондинка. Она - домохозяйка. Любит своего мужа. Но в нее вселился дух человека, жившего много тысяч лет тому назад. Рамит зовут это существо. Это была как бы реинкарнация - она как бы потеряла сознание, а потом проснулась и почувствовала себя Рамитом. Потом была эта дурацкая коммершел. И потом появился ведущий и сказал, что сейчас она - Рамит. Она села по-восточному и вошла в какой-то транс. В зале похихикивали. Но ведущему было как-то не по себе. Видно было, что он слышит, что с ней происхо­дит. И она стала какой-то другой. Она вдруг стала говорить про войну, что ее не должно быть. Мне тоже стало как-то не по себе. Ведь это, знаете, дикая вещь увидеть такое своими глазами. Я понимаю, можно сказать, что она играет. Я не знаю, может, она играет, может, нет. Ведь была же такая Крыжановская. Она же ведь писала под диктовку Рочестера. А сама она была неграмотная баба. Ее муж жил в нашем доме. Ему было 70 лет, а он был женат на двадцатилетней. И он говорил, что когда в Крыжановскую вселялся Рочестер, она прекрасно писала, говорила по-французски. Это были два совершенно разных человека. Без Рочестера она не могла бы быть писательницей. Вообще, она еще в 20-х годах предсказа­ла атомную бомбу. Вы читали ее "Магов"? Да, она была очень плодовитая писательница. У нас в Москве были все ее книги. Мать ее очень любила. Я почти все прочитала. Вот и эта Рамитша, видимо, такая же медиумичная. Она вроде впала в транс. Потом, когда она выходила из транса, она вроде как бы просыпалась, потягивалась, приходила в себя. Ну, конечно, это могло быть разыграно, а может, и нет. Это интересная про­грамма. Конечно, надо знать язык. Я вот понимаю самые про­стые вещи, а так в основном догадываюсь, о чем они говорят. Они еще приглашали актрису Ширли Маккей, она говорила про реинкарнацию. Нет, они делают самые разные передачи. Тут вот недавно вели передачу из Парижа. Из обычного французского кафе с круасанами и разными вкусными штучка­ми. Очень забавно, с юмором. Мы еще с папой смотрели. Там вроде бы интеллигентный ведущий. Остальные вы сами видели какие. Вот, Оля, я тут стараюсь себя как-то отвлечь всякими разговорами, но я чувствую, что я просто одуреваю, не знаю, что делать. Оля, у меня теперь новая забота, как мне распла­титься за свет и телефон. Одна женщина должна мне за бусы 150 долларов и обещает дать через пару недель, но где мне взять остальные деньги? У меня сегодня весь день голова от забот раскалывается. Я наглоталась таблеток, и теперь у меня салют в глазах.
       Оля, тут в последнем "Нью-Йорк таймсе" "Гудман" да­ет объявление о работе. Но экпириенс. Взяли бы меня хоть временно.
      
       18 августа
       Оля, сегодня я ходила в сошэл секьюрити и нашла там ту девочку, которая с папой работала, прелестное существо, молоденькое. Это существо не похоже ни на кого. Она роди­лась в Калифорнии. Родители из России. Говорят по-русски. Я ей говорю, что с меня требуют деньги за последний папин чек. Она мне: "Не понимаю, почему они вдруг спохватились. Ведь сошэл секьюрити не беспокоится". Побежала, взяла папины документы, и там видно, что я сразу сообщила о смерти. Она написала об этом письмо и что я получила деньги на фунерал и дала мне это письмо. Она прелестная. Папа еще кокетничал с ней. Она говорила, что у нее бой френд русский и герл френд русская. Я отнесла в банк письмо. Та его прочитала. Я ей говорю: "Мой отец был известным журналистом. Не такой, как мы с вами". Это письмо было мне большой по­мощью. Я его отправила и в гавримент сервис. А в банке я им сказала: "Донт базер ми энимор, анд донт колл ми энимор. Ба-ай". И ушла. Они решили, что я состоятельный человек и что у меня есть аккаунт.
       Да, мне теперь нужно найти е г о телефон. Я каждый день звоню по всем отелям - разыскиваю е г о. Прозвонила уйму денег. Платить нечем. Мне звонят: "Мы отключаем те­лефон". Мне бы только до н е г о дозвониться. Ведь о н ее продал за огромную сумму. За 8 тысяч. Мне один человек сказал. Оля, я всю ночь не спала - мне было плохо. Меня трясло. Она мне после этого говорит: "А мы ведь не родст­венники. Мы же никто вам. Почему мы вам должны давать деньги?" Мне Перельманша говорит: "Вы просто кролик. Вы просто ребенок. Он крутит вами". Я еще когда была у него в отеле, сказала: "Нас связала смерть отца. Что вы теперь хоти­те меня убить? Можете убить. Скажите вашему человеку, ко­торый вас охраняет, пусть он меня убьет. Я отсюда не уйду. Вы боретесь за свою жизнь и руками, и ногами. Я тоже не хочу следовать за своим отцом". Оля, милая, ведь что-то должно на него подействовать - он же человек и стоит перед смертью. И совсем недалеко от нее. Должен же о н подумать о совести.
      
       26 августа
       Вы знаете, Оля, я тут прочитала интересную вещь в лос-анжелесской газете. У Перельманов гостил один из Лос Анжелеса, и у него была с собой тамошняя газета. Я взяла ее почитать. Так там была статья про одного человека. Он из Англии. У него умерла жена. Он сам дал ей кофе с ядом. Она его попросила. Она больше не могла мучиться. Он теперь бо­рется за право на смерть. Он говорит: человека нельзя судить за желание умереть. И тут же они напечатали статью местной Толстой. У нее брат болел страшно. Но он никаких лекарств не принимал. Говорил: болезнь мне послана за грехи. Раз я нагрешил, я должен через это пройти. И когда он умер, по его лицу разлилась светлость. И Толстая рыдала от радости. Вот вам разные философии.
       Я теперь только одного жду: э т о г о с т р а ш н о г о ч е л о в е к а, из-за которого не стало отца. О н обещал устроить меня на работу. Мне никто не обещал, о н только один обещал. Мне больше надеяться не на что. О н старый - ему смерть грозит - о н должен что-нибудь сделать для меня, чтобы снять с себя вину. А этот Черных говорит мне: "Вам никто не поможет. Никогда". Я говорю ему: э т о т ч е л о ­в е к обещал помочь. Ах, говорит, этот гнусный отвратный тип, этот скупердяй, он не пожертвовал ни копейки в фонд нашей газеты, который помогает людям. А я говорю: "Что же ваш фонд мне не помогает? Почему бы вам не дать деньги на памятник отцу. Отец мой был крупный журналист. Как же не помочь с таким делом?" "Нет, - говорит он, - у нас нет де­нег". Это чудовища, а не люди. Я думаю, их всех питает один центр. Он говорит, что он - антикоммунист. Чем же он бо­рется за Россию, эта жирная маленькая скотина? Тем, что помогает морить голодом русских писателей? Он же делает на своей газете огромные деньги. И как 30 лет назад платит 15 долларов за статью профессиональному журналисту. Но тогда это была квартплата за месяц. А теперь? Это какая-то сточная канава, а не газета. Я больше к нему ни за что не пойду. С русскими здесь невозможно общаться. Это не люди. Даже порядочные люди, приехав сюда, в погоне за долларом стано­вятся оглашенными. Нормальных людей здесь раз-два и обчел­ся. И все бьются вроде вас. Вот мои знакомые, очень милые, очень интеллигентные люди, оба музыканты, так им очень здесь трудно. Он - хороший пианист. Я его спрашиваю: "Ну, как вы, Юра?" А он говорит: "Живу как куст придорожный". Он теперь газеты развозит. Его на время взяли. А что потом - неизвестно.
      
       9 сентября
       Спасибо, что Вы позвонили - мне тут было плохо. Я только пришла от Антонины. У нее спина болит. Я ей горчишник поставила. Она чуть что - ко мне. Она ходит от врача к врачу - они ей ничем не помогают. Они оглушают ее химией. Дают какие-то страшные лекарства в фантастических дозах. Эта химия убивает человека. Они вообще здесь лечить не умеют. Они делают страшные вещи. У моей знакомой сын заболел. У него была чудовищная температура. Мать привезла его в госпиталь, и там они сунули его в ледяную ванну и говорят матери: не беспокойтесь, температура спадет. Ну, она спала, а через два часа, конечно, опять подскочила. Они же ле­чить не умеют. Я вот очень верю в горчицу, а они от нее в ужасе - она, видите ли, сжигает кожу. Ну и что? Так она лечит. А я люблю горчицу. Это мое спасение. Я всегда горчи­цей выправляла отцу пульс. У него же был страшный пульс: раз-два ударит и пауза. Раз, когда у него так было, к нему позвали врачей, те переполошились: его надо немедленно класть в госпиталь. Я им сказала: уйдите. Я поставила ему горчишник под мышку, на грудь и сзади под лопатку и в центре - и пульс выправился. Здесь она продается в супермар­кете. Я покупаю рассыпную английскую горчицу. Беру не­сколько ложек, потом добавляю ложечку муки, размешиваю, обдаю все крутым кипятком, делаю кашицу. Кладу на тряпку и прикрываю сверху и держу до часу - здесь горчица мягкая. Она здорово прогревает. У меня, когда болит голова и меня тошнит, я ставлю горчишник и держу. Ну, конечно, немного жжет. Надо следить, чтобы не передержать, а то я иногда забываю про нее и сжигаю кожу до волдырей. Она так прият­но прогревает, что хочется подольше подержать. Эти Перельманы притащили с собой столько горчишников - у них до сих пор запасы не кончились. Даже со мной делятся. А эта Анто­нина и слушать про горчицу не хочет. Она только на врачей, как на икону, молится. Что они ей ни скажут, все делает. Только ей ничего не помогает. Я ей говорю, что ее спасение в абрикосах, что ей нужны абрикосы, а она начинает их пожи­рать только, когда ей плохо становится. А абрикосы для всего хорошо - и для сердца, и для глаз, и против ее болезни. Но страшная жизнь разрушила у нее даже инстинкт самосо­хранения.
      
       3 сентября
       Ой, Оля, у меня что-то нехорошо с глазами - буквы раздваиваются. Да и нога болит на нервной почве. Оля, а что такое анестли? Я тут слышу, они часто говорят, а в словаре никак не могу найти. Я смотрела и на а, и на о. А-а! Никогда бы не догадалась, что нужно на эйч смотреть. Здесь много таких слов. Видите, я вас теперь буду спрашивать, а то я столько билась. Не знаю, что у меня может быть с глазами. Я вчера читала и вдруг ничего не вижу. Я даже заплакала. И еще хуже стало. Я не знаю, что делать. Я уж и гимнастику делаю. Нет, гимнастика ото всего. Она держит вас в форме. Здесь как-то актриса выступала по телевизору, я на нее смот­рела. Она нашего с вами возраста, а фигурка у нее молодень­кая. Она делает йоговскую гимнастику по четыре часа. И она так здорово выглядит, я на нее смотрела и радовалась. А тут в журнале я увидела Бриджит Бардо и не узнала. Я даже жур­нал купила. Знаете, здесь есть такие бульварные журнальчики. По 60 центов. Я их могу читать. Мне все понятно, потому что язык легкий, разговорный. Так там фотография Бриджит Бар­до. Она стала такой старой, кожа у нее дряблая. Там про нее написано - она и поддает, и принимает. За собой не следит. Одна косметика. А от косметики кожа устает, вянет. Вот она и превратилась в развалину. Это была эссенция всего париж­ского. Она нам с папой очень нравилась. Что с ней стало - это просто страшное что-то. Она на себя теперь не похожа. Мы по сравнению с ней еще ничего - держимся. Не знаю, где мне денег взять заплатить за телефон. Они мне звонят: отключаем. Я уж сенатору написала, чтобы мне помогли найти работу. И вы знаете, мне никто не ответил. Да, именно так.
       Вы знаете, здесь показывали по телевизору Феллини, а у меня почти ничего не было видно. У меня что-то с антенной. Я каждый день хожу на крышу. Я вызвала, чтобы мне почи­нили. А они, знаете, здесь какие. Я тут сидела. Он пришел, посмотрел, постоял, походил, переключил. Вам надо сменить то-то и то-то. И ушел. Да, здесь здорово. Кто хочет работать, не может устроиться, а кто устроился -- не хочет работать.
       Да, Оля, не знаю, что предпринять. Я тут дозвонилась э т о м у с к о т у. Так о н даже не подошел к телефону. Подошла его жена и плела такую чушь. О н не может. О н вообще сказал, что эта картина ничего не стоит. Она стоит столько, сколько о н дал. Послушайте, говорю я ей, почему о н мне сам этого не скажет? Нет-нет, о н не может, о н плохо себя чувствует. Не знаю, что предпринять. Да, конечно, понимает. Ну, разумеется, по-русски. Так она русская, деревенская баба. Да, у них там дочь и внуки. А я не знаю, поче­му вы так решили. Здесь у них внучка. Она учится в Оксфорде. Ни много, ни мало. Ей, видите ли, не понравился Нью-Йоркский университет. Не знаю, может, она и права. Я ду­маю, что таким людям ни Оксфорд, ни Сорбонна не поможет. Не место красит человека. Хотя вот нас с вами это место со­всем не красит. Прямо капкан какой-то. Да, Оля, моя нога все хуже. Я не могу стоять - немеет. Я не могу понять, в чем дело. Я делаю гимнастику - она не болит. Стою - начинает болеть. Теперь вот посидела, помахала ногой - вроде легче. Просто ужас какой-то. Год она мне не дает покоя. Я куда-то собралась, надела сапоги. А в сапоги надо было одеть носки. Я надела итальянские. Я иду, и один носок сполз. Я его под­тянула как могла. И вдруг у меня очень заболело. И стало очень сильно болеть. И теперь болит. Не знаю, откуда это у меня. Просто не могу понять. У моей матери такие великолеп­ные ноги были. И отец был легкий на ноги. Мне всегда гово­рили, что у меня хорошие ноги. У меня никогда никаких слож­ностей не было. У нас была собачонка, и она заставляла нас гулять по два-три часа. В Вене мы с папой бродили по 5 ча­сов. И здесь мы с ним сколько прошли. Весь даунтаун. А теперь у меня немеет нога, и я не могу стоять. А иду - начи­нает ныть. Я стала делать гимнастику. Это мне помогло - вроде прошло. Гимнастика все-таки великое дело. Трудно ее делать, но потом тело появляется. У меня ведь радикулит. Я как-то мыла голову, нагнулась - и не могу разогнуться. Не помню, сколько промучилась. Тоже гимнастикой справилась. Я всегда сама себя лечу.
      
       5 сентября
       Вы знаете, Оля, мне вчера какое-то письмо пришло - мне вообще все время какие-то странные письма приходят - от бразер Руди. Если я возьму у него крест, со святой водой из Лурда. Да нет, не Лувр, а Лурд. Во Франции место есть такое, там все больные выздоравливают. Туда идет поток людей. И в этом письме фотографии людей, которые благодаря этой воде работу нашли и вылечились. Это такое распятие, и они его присылают. Надо только чек на 10 долларов послать. Бразер Руди пишет, что это вотер оф мирэкл. Они тут теперь этим увлекаются. Я вообще-то не знаю, откуда эта вода, но Лурд помогает - это такие святые места. Это чудо, и это чудо действует. На некоторых, на тех, кто верит. Вера - это одно из чудес. Еще при Достоевском этот Лурд был известен. А в Югославии другое. К этим детям приходила дева Мария. Она приходила с мирной вестью, чтобы люди дружили, а то что-то страшное произойдет. Никто не может понять, что это было. Как всегда, люди слишком тупы, чтобы что-то понять. Да, Оля, меня только мой собачек радует. Он со мной все время играет. Очень играющее существо. Вы знаете, я заметила, что черные здесь особенно любят собак. Вообще, я не по­нимаю, почему многим русским черные не нравятся. Здесь одесситы их почему-то не любят, называют чернозадыми. Они, может быть, наивные. Ну, может, голова у них не такая свет­лая. Ну и что? Я этого не понимаю. Мне кажется, они, во всяком случае, лучше этих одесситов. Они, как дети.
       Оля, насчет этой самой школы для вашего сына я узна­ла. Они там изучают всю русскую литературу. Преподаватели строгие. Перельманше нравится. Пока она довольна. А ее при­ятельница говорит, что это чудовищная школа. Там совершен­но мерзкая публика. Но там строгая дисциплина. Там хотя бы никакого разврата нет. Смотрите как. Может, попробуете для вашего Николая? Правда, далеко ездить. Но у них есть свой автобус. Да, вот так. Русские здесь мрачные. Напротив нас дом, и там много русских. Господи, как они говорят. Ни по-английски, ни по-русски. Один все время ко мне подходит - поговорить ему хочется. Вид у него будто он из Мокрого уез­да. Подойдет, а о чем говорить, не знает. "Вот у вас родинка, и у меня была родинка. Мне ее срезали. И вы срежьте. А то красивая женщина, а на глазу такая бородавка". Я ему говорю: "Да оставьте вы меня в покое с вашими родинками. Никто вас об этом не спрашивает, что вы лезете не в свои дела". Ой, Оля, если я завтра не отправлю чек за квартиру, не знаю, что делать. В четверг, когда я эти книги таскала продавать, я деньги потеряла. В общем, весело все. Меня здесь все добивает. Здесь все другое: это же другая планета. Это трудно понять сразу. Здесь совсем другое восприятие. Я тут читала в "Калейдоскопе" - когда я покупаю его для соседей, я просматриваю. Пишет автор немец. Первое время меня тут все удивляло. Я не мог отдать себе отчета в природе этого удив­ления. Я пошел на кладбище и увидел там разряженных людей, которые расселись, как на пикнике. Мне это показалось очень странным. И каждый день я сталкивался с ситуациями, которые удивляли меня, пока я не понял, что это иные, нежели мы люди. И тогда я перестал удивляться тому, что я вижу. А для нас, русских это и подавно странно. Здесь все заняты одним - все помешаны на деньгах. Прямо безумие какое-то. И климат здесь дикий. Вы выходите и взмокаете до макушки. Не знаю, что мне с моей ногой делать. К врачам бесполезно идти. Они дают вам горсть болеутоляющих наркотиков и все. Это в лучшем случае. Здесь есть Лейза Минели. У нее знаме­нитая мать. Так она стала наркоманкой. Она пошла к врачу. Она не спала. Врачи прописали по две таблетки четыре раза в день. Потом все увеличивали, увеличивали дозу и довели до 40 таблеток в день. Теперь она наркоманка. Папа как-то по­шел к врачу с бессонницей. Тот ему прописал по две таблетки четыре раза в день. Папа глаза вытаращил. Он принял одну таблетку на ночь и еще на следующий день ходил после нее сонный. Они вообще дозируют лекарство по-сумасшедшему. Вот эта моя соседка, Антонина, у нее спина перебита. Ее по­ложили в госпиталь. Она пришла как бабахнутая. Смотрит в одну точку. Теперь ей прописали палочки и кислород в нос. Я ей сказала: "Бросьте". Она меня не послушалась. После всего она принимает талинол, потому что они ей ничем не помогли. И жрет по три таблетки четыре раза в день - ведь боль ее донимает. Я ее мужу говорю: "Что же она с собой вытворяет". А он мне: "Она меня не слушается, как и вас". Я уж ей столько рецептов передавала - и лечебных, и кулинарных. Все бестолку - не в коня корм. Хотя пожрать она любит. Да, Оля, вы сделали себе капусту? Я же вам уже давала рецепт. Да, вы же все равно делать не будете. Мама делала потрясающую капусту с чесноком. Я ела как сумасшедшая. Да простой рецепт. Возьмите капусту, кэбэдж. Нарежьте и с солью пожмите. Потом положите в каструлю, настрогайте чеснока, обдайте крутым кипятком, посолите, положите сахару, добавьте уксуса и залейте водой. Мы делали огромными банками и ели. В Вене был такой роскошный чеснок. Я как-то увидела в окне головки чеснока размером с голову. Как ангелики. Я еще одних русских подговорила, мы вместе купили и ели, наслаждались. А тут есть какой-то необычный лук богамский. Белые головки. Вы пробовали? Обязательно купите. Оля, у вас никто не интересуется Тургеневым? Я продаю. Его десять томов. За 70 долларов. Недорого. Ну, вы узнайте у кого-нибудь. Хорошо? Погода сегодня опять грустная. Сейчас, правда, солнце вышло, и оно утверждается. Но его что-то смущает, и оно пе­риодически прячется. Ему что-то не очень хочется появляться.
      
       31 октября
       Вы знаете, сегодня время перевернули. Назад вернули к солнечному времени. Да, так легче дышать. Все-таки меньше искусственности. Мы вчера с турчанкой весь день носились. Она совершенно прелестная женщина. Вышла погулять с со­бачкой, и та сбежала. Она, как безумная, носилась - искала ее. Пришла за мной, расстроенная. "Я хочу пить кофе. Пой­демте ко мне". Сидим, пьем кофе. Вдруг звонят: "Ваша собака вернулась". Ну, она на радостях притащила мне два огромных белых кресла. Они как две огромные подушки. Соединены вместе и обтянуты блестящим пластиком. Она славный чело­век. Но очень больная. С пятнадцати лет у нее головные боли. Не было часа, чтобы у нее не было болей. Она сердится на Бога, почему Бог ее выбрал на мучения. Муж ее водил по самым дорогим врачам. Они давали ей лекарства. От них у нее появились еще боли в желудке. Лекарства забили кишечник. Ее раздуло. Год ее приводили в порядок. Лечили молоком. И по сей день у нее желудок плохой и почки болят. И она не спит. Очень славный человек, но жизнью избитая. Они с му­жем разошлись. Он ей, оказывается, изменял. Бил ее. Она интересная женщина. Худенькая. Очень красивые ноги. И когда оденется, она привлекательная. Она старается помочь каждому человеку, потому что у самой жизнь нелегкая. Она странный человек. Я таких не встречала. Она бегает, всем помогает, что-то делает. Она очень страдает и говорит, что кончит самоубийством, если терпение кончится. Я ее стараюсь успокоить. Мы тут с ней купили журнал, и там ей понравилось одно платье - все в цветочках и очень короткое. Ну да, помните, я вам притащила маленькую юбочку? Прелестная. Так вот сейчас появилось много таких мини из шелка. Шелк здесь дорогой Здесь платье из шелка стоит 600 долларов, а кофточка - 200. Здесь какая-то дизайнерша появилась, японка. У них есть чувство материи и цвета. Так она любит черное. Я видела в "Гудмане" ее платье из ангоры и черным кружевом внизу отделано. Очень интересное платье. А у сына моей тур­чанки открытый аккаунт в "Гудмане". Я ее стараюсь развесе­лить и говорю об этом платье. И у нее поднимается настрое­ние. Ну, конечно, ведь она же женщина. И еще там была пре­лестная реклама: "Розы Парижа". А тут я шла мимо "Мейси", и там бегала девочка и давала всем попробовать этот запах. Я попросила попрыскать мне шарф. И вот теперь я больна от этого запаха - такой запах! Совершенно очаровательный. Ка­кой-то очень легкий, очень приятный. Особенно сейчас. Он немного выветрился и стал еще лучше. Все ушло, а он остался. Это парижский "Сен Лоран". Он безумно дорогой. Его одеж­да стоит не меньше двух-трех тысяч. Да, у него в основном одежда. Некоторые его вещи мне нравятся. Это зависит от дизайнера. У разных дизайнеров разные вещи. Оля, тут мне соседка притащила банку апельсинового сока. Мороженого. Там было написано растворить в холодной воде. А я раствори­ла в теплой. И так хорошо получилось. Он все вымывает. Та­кая роскошная вещь. Клюква такая же - ото всего помогает. Да, Оля, тридцать первого не стало моего отца. Вот так.
      
       10 ноября
       Что мне делать? Не знаю. Мне вот отдали 100 долларов долга. Я получила и сразу отправила за телефон и свет. Сколько получила, столько и отправила. Мне тут еще должны в одном месте. Но я не могу звонить. Одна знакомая одолжила ­мне 200 долларов, когда мне было очень трудно. У нее деньги есть. Лежат в кубышке. Но тут ей кто-то не вернул долг, и она начала мне названивать. Я ей говорю: "Вы не беспокойтесь. Как только у меня будут деньги, я отдам". Но она, звонит и звонит. Я ей говорю: я же у вас брала до декабря, декабря еще нет, не волнуйтесь, я отдам. А она все не успокаивается. Вот у меня лежат две бумажки по 50 долларов. Я не знаю, где достать 2 доллара на дорогу, чтобы отвезти ей хоть часть долга. Мне должны были отдать деньги, но я им не звоню. Я не могу им напоминать. А эта теребит и теребит, Совсем меня измучила. У меня так несносно на душе. Вы извините, что я вам позвонила. Я не могу сказать, чтобы я жа­лела, что уехала. Я влюблена в Нью-Йорк. Хоть мне здесь и плохо. Да, тут есть какие-то великолепные работы, настолько великолепные, что трудно представить, и прекрасно оплачивае­мые. Но я не знаю, как к ним подобраться. Здесь все так закрыто, и всюду надо только через знакомых, по блату, как мы раньше говорили. В этом-то вся трудность. А потом здесь конкуренция - только наоборот. К газете меня никто близко не подпустит. А зачем я там нужна? То этот Черных там царь, а если рядом будет пишущий человек, то что ему там делать? У него Рогожина работает. Я ее знала по Москве. Обычная советская серятина и даже с какими-то там своими п р ы н ц и п а м и. Уж, конечно, лучше Брайтон Бича, которых он себе сейчас набрал. Я видела его новую секретаршу, она так говорит по-русски, как они все говорят. А печатает так, что я думала, что она в промежутке между двумя буквами засыпает. Видно, в глаза машинку не видела, ну и грамотность на том же уровне. А в "Либерти" мы просили работу - и отец мой, и я - как только приехали. Так Котовский, который метил на эту работу, стал сразу же слухи распространять, что отцу 80 лет. Мы с отцом пришли к Юркевичу, а он говорит: "Смотрите, Олег Артурович, как вы молодо выглядите - вам ни за что 80 не дашь. Вы смотритесь под 60". Отец ему го­ворит: "Что за ерунду вы говорите! Откуда вы взяли, что мне 80 лет?" А тот ему: "Мне Котовский сказал. Он вас еще по Москве знал. Он к вам очень хорошо относится. Он считает вас своим учителем в журналистике". Отец ему отвечает: "У меня никогда не было таких бездарных учеников. Вы ошибае­тесь".
       А вот когда мы были в Вене, нас звали в Мюнхен, и отцу сразу работу предлагали. Но он не хотел в Германию ехать: "Я в Германию не поеду. Они убили мою мать. И потом я хочу подальше от совдепа быть. Нет, мы поедем только в Америку и только в Нью-Йорк".
      
       и в параллельных снах блуждая
       внимая памяти больной
       мы слушали не принимая
       тебя
       век беспощадно злой

    3

       23 ноября
       Вообще я не знаю, что мне теперь делать. Я тут позво­нила одной женщине, которая с н и м работала - выставки е м у устраивала. Я разыскала ее телефон. Она такая важная дама, о ней в "Нью-Йорк таймс"" была статья. Она подошла к телефону и заговорила на таком роскошном английском, что я от смущения потеряла свой несуществующий английский. Но все-таки она меня поняла, хотя и не без труда, и сказала, что она с н и м вообще-то не связана. Просто разок работала для н е г о на выставке. И ничего не знает, собирается ли о н в Нью-Йорк в этом году. Я не знаю, что делать. Совсем в отчаянии. У меня такое ощущение, что я загнана в угол. Я в этой квартире спать не могу. Ночью я полусплю. Сегодня сон страшный приснился - ко мне смерть пришла. Черный чело­век. И я не то, чтобы испугалась, я потеряла дар речи - не могла говорить. Я подумала: это лендлорд ко мне пришел.
       Да, мы живем в трущобах. А что нужно нищему человеку? Кто отсюда не выбирается, тот в таких и живет. А тут у них дома по миллиону продаются. Ведь это же огромные деньги! Кондаминиумы у них стоят от 2,5 миллионов до 15 миллионов. Или еще я читала, продавались кондаминиумы от полутора миллионов до сорока и в подарок давали ролс-ройсы. Так один квартиру себе купил, а от подарка отказался. Говорит: у меня их десять штук есть. Да, квартиры сейчас жутко подорожали. У нас с папой - это когда папа жив был - знакомая была. Я вам про нее рассказывала, да-да, которая всю жизнь во Франции провела, да, жена Владимира Францевича так они жили на 80-ой и Коломбас, поближе к парку, у них была огромная двуспальневая квартира, и они платили всего 400 долларов. Они поехали к сыну в Лос Анжелес, в Беверли Хиллс, ну, вы знаете, самое знаменитое место - там живут астрономически богатые люди. Сын там себе работу нашел, ну, они поближе к нему перебрались. А от своей квартиры отказались. Она говорит, супер узнал, нельзя было сдать. Так она себе сейчас локти кусает. Там никуда не пойдешь, пустые ули­цы, только богачи в машинах лузгают мимо, все в бриллиантах. Сунулась, было, назад, а ее квартира теперь полторы тысячи стоит. Я ей говорю: "Вы - идиотка. Почему бы вам не сдать саблет?" Что им надо было? Жили в таком прекрасном доме. А она мне говорит, что когда они уезжали, с ними, вообще, ой что произошло. Они все запаковали, все взяли с собой, сели в машину, приехали на аэродром и - вдруг - видят билетов нет. Они, оказывается, оставили сумку с билетами, деньгами, ее драгоценностями в лифте. Конечно, вернулись, но ничего уже не было. Вот вам и хороший дом, а сумку ее не вернули. Да уж, конечно, билеты выбросили, деньги в карман, а драго­ценности на 47-ую улицу. Вы там не были? Да это же второе место в мире, где продаются б р ы л л и а н т ы. Когда туда зай­дешь, то там не магазин, а огромные прилавки, и стоят кабин­ки. Внизу торговля идет, а наверху б р ы л л и а н т ы. Дорогие вещи делают за решетками. Они защищены особыми стеклами. Это самое знаменитое место в мире - на 47-ой и еще в Ам­стердаме. Соседка наша торгует там всяким барахлом - золо­том, но ерундой всякой. Я очень люблю б р ы л л и а н т ы - это мой камень. Бабушка моя любила б р ы л л и а н т ы. У нее было несколько драгоценных вещей от папиного отца - настоящего итальянца. Папа говорил, что с ней происходили необыкновен­ные вещи. Я помню, он рассказывал про нее, что она была еще девочкой и как-то пошла в магазин, а в магазине была выставлена доска и там было одно настоящее кольцо, а все остальные - стразы. И бабушка подошла к витрине, посмот­рела и говорит: "Дайте мне это кольцо", и ткнула в единствен­ное б р ы л л и а н т о в о е кольцо. И я тоже сразу могу распо­знать б р ы л л и а н т ы. У него такой холодный безумный блеск. Он какой-то весь прозрачный. И сразу видно, когда настоящий. Здесь много б р ы л л и а н т о в, но не чистой воды. Люксембургские чистой воды - внутри нет ни уголька, ни трещинки и прекрасно обработаны. Здесь все это можно купить и носить. Как их распознать? А наверху у них шапочка, а внизу длинный конус, и чем длиннее, тем ценнее - тем больше карата. Один карат ценится в 25 тысяч. Тут они продаются. Есть и б р ы л л и а н т - роза. Он не имеет конуса, и он не ценится. Сейчас продается много голубых б р ы л л и а н т о в. Это из России. В Якутии нашли колоссальные залежи. У меня приятельница в Москве совершенно одуревает. Там по всем магазинам явились голубые б р ы л л и а н т ы, но плохо отграненные. Са­мые лучшие гранильщики в Амстердаме и Израиле. А в Рос­сии нет хороших гранильщиков. Б р ы л л и а н т ы есть, а хоро­ших мастеров нет. Да. Самая богатая страна в мире. То, что есть в России, нигде в мире нет. И это все пропадает. Никому не нужно. Там нашли океаны нефти. Но не знают, как ее до­бывать. Они спускают ценные породы дерева. Богатая страна - чего там только нет - а люди бедствуют. Около Мирного нашли гигантские залежи алмазов. Написали докладную запис­ку об атом. Получили ответ: "Лежат и пусть лежат". А сколь­ко там нефрита! Я его очень люблю. Он музыкальный. Если сделать подвески из нефрита, то они играют. А голубой воды б р ы л л и а н т ы такие красивые! Их покупают и заново гранят. Ну конечно, вес пропадает, грани уходят, гранями они отли­чаются. Настоящие б р ы л л и а н т ы африканские, они ценятся очень дорого. Я хорошо знаю б р ы л л и а н т ы, потому что это мой камень. И еще сапфир. Есть потрясающей красоты звезд­чатый сапфир. В нем внутри звезда. Он синий и внутри белая звезда. Он, как б р ы л л и а н т, ценится. И еще я люблю изумруд. Он красивый. Такой зеленый камень. Есть бледные бра­зильские изумруды. Они недорогие. А в яшме там такие пей­зажи! Это удивительно. Я безумно люблю бирюзу. Это персидский камень. Существует масса мифов и легенд о бирюзе. По персидской легенде, это камень, образовавшийся из костей влюбленных. Персидская бирюза голубая - в летние дни бывает такое голубое бесконечное небо. А есть еще другая бирюза: индийская, мексиканская, китайская. Китайская более спокойная, с зеленцой. Ферсман много писал о камнях. Он обожал камни. Папа тоже писал о камнях. Поэтому я о них знаю. У меня в Москве было б р ы л л и а н т о в о е кольцо, но лось его продать за какие-то гроши, потому что вывезти его нельзя было. И всех своих будд мы оставили. Моя мать любила будд, и я обожаю. Тут на Мэдисон есть маленький персидский магазин. Мы с папой как-то шли - смотрим: в окне сидит потрясающий Будда. Мы вошли и стали говорить на непонятном языке об этом Будде - мы тогда совсем по-английски не говорили. Как-то он нас понял, называет 15 тысяч, показывает, что он весь в драгоценных камнях. Мы говорим, что Будда хорош, да у нас денег нет. Он спускает до пяти тысяч. Мы показываем, что никак не можем купить и уходим. Он спустил до полутора. Мы пришли домой, набрали только 550. Говорим ему: это все, что мы можем дать. А он уперся на 800 долларах. Так мы его и не купили. Но потом я папе говорила, что не жалею, что мы не купили этого Будду, Я очень люблю будд, но почему-то этот Будда меня настораживал. С буддами надо быть очень осторожным. Некоторые вместо Будды покупают Шиву. Шива - страшный бог. Нель­зя Шиву покупать. Он может быть божественно прекрасен, но он приносит ужасные несчастья. Он смерть приносит. В нашем доме жил один, тоже писатель. Он обожал будд, как и мы. Однажды он пришел во взлохмаченном состоянии. Ему пред­лагают в обмен на Будду Шиву. Он прекрасен, и он хочет этого Шиву. Мы с папой стали его отговаривать, но он все равно его купил. И через три месяца у него умерла жена, по­том мать. Так он его кому-то подарил, лишь бы избавиться. Нет, от него бежать надо. Вот Будда и Белая Тара никогда не приносят несчастья. Если он как п р ы н ц, то он во всяких ук­рашениях, а без украшений - Гаутама. А Шива - часто в виде прекрасной женской фигуры, он - прекрасен, но нельзя его покупать. Нет-нет, сколько бы он ни стоил, бегите от него. Я скучаю о наших буддах и все думаю: как только будут деньги, я начну их собирать. Здесь есть такие будды! Когда мы оставляли своих будд в Москве, папа говорил, что о них-то он меньше всего жалеет, потому что мы мечтали с ним поехать в Индию. Вот шкаф наш нам было жалко бросать. У нас был совершенно потрясающий шкаф. Огромный, по бокам кариати­ды, а поверху шли барельефы Данте, Торквато Тассо. Я прак­тически в нем выросла. Я в нем играла, спала. Но вывезти его никак нельзя было. Музейная редкость, итальянское Возрож­дение. У нас его купил брат иранского шаха. Поскольку этому шкафу не было цены, они нам дали за него б р ы л л и а н т о в у ю брошь, она была редкая, старинная в платине. А поскольку б р ы л л и а н т ы тоже нельзя вывозить, нам пришлось срочно ее продать за гроши, за 800 рублей. Так что в результате мы оказались и без шкафа, и без б р ы л л и а н т о в. И вдобавок наша милая приятельница звонит мне накануне нашего отъезда и спрашивает меня по телефону, беру ли я с собой б р ы л л и а н т о в у ю брошь. Я обомлела и спрашиваю ее: "Какую брошь? Ты что, не знаешь, что я ее продала? И зачем тебе надо спрашивать об этом по телефону? Ты что, специально это делаешь?" И на следующий день в таможне они нас так обыскивали. Они у нас отобрали деньги, билеты, отняли у меня кольцо. Папа стоял за турникетом, а меня они не пускали. Я ему кричала: "Не двигайся!" Со мной началась истерика. И только потому, что шли американские туристы и многие заинтересовались, что здесь происходит, они меня отпустили. Я им говорю: "Здесь моя приятельница. Отдайте ей все - это не контрабанда". Нет, это была другая приятельница. Та, у которой остались наши картины. Она так меня любила, что приехала провожать на аэродром. И каждую минуту она повторяла: "Теперь меня здесь увидели, теперь меня погонят с работы". Оля, здесь б р ы л л и а н т о в много, они не особенно дорого стоят, только старинные: б р ы л л и а н т ы, настоящие хорошо стоят. Я когда к нашей соседке зашла на 47-ую улицу, она мне говорит: "Вот смотрите, русский. Когда он уехал, он наглотался б р ы л л и а н т о в. Они у него вышли. Но один, большой ушел в почку - 1 или 2 карата. У него начались ди­кие боли. Пришлось сделать операцию. Одну почку у него вырезали. Теперь он здесь с одной почкой сидит и торгует б р ы л л и а н т а м и". Да, весело в общем все. Из "Гудмана" мне не звонят. Нет, в объявлении было написано: "Донт колл ас." Ну, может, еще позвонят. Хорошо бы у меня выгорело, и у вас выгорело. В прошлый раз они мне, правда, не позвонили. Там черная была. Я ей отдала аппликацию и спросила, когда будет ответ, она мне что-то ответила, я не поняла ничего. Они, по-моему, говорят на своем языке. Когда я слышу, как говорят черные, я думаю: "Вот здорово, я ничего не понимаю". в Нью-Йорке трудно научиться хорошему английскому. Если бы мне устроиться на работу и у меня были бы гроши на жизнь, я бы ничего не хотела. Я умею довольствоваться немногим. Меня сжимает страх, я не знаю, как платить за квартиру. Он опять прислал мне счет на 1500 долларов. Он меня хочет выселить. Вот Он своего и добивается. Здесь целое дело было: лендлорды создали банды, запугивали жильцов, освобождали квартиры. Наш новый лендлорд явно из такой банды. Он хочет меня выставить. Ему не выгодно мне сдавать. Хочет сдать подороже. Поэтому мне нужно обязательно устроиться Ну, давайте пойдем туда вместе. Да-да. Вот ваша знакомая устроилась. И ее ведь везде брали, она говорит, и "Блюмингдейле", и в "Саксе", и в "Бонвит Тэйлоре". Ну, "Блюмингдейл" я не люблю. Это противный магазин. И там русские крупно отличились. Русских там не берут. Пойдемте попробуем. Давайте встретимся там же, на 59-ой возле эскалатора. Может, нам повезет. Завтра в 10:30, потому что они принимают аппликейшн только до 12-ти.
      

    4

      
       Солнечное, яркое, пронзительное, голубоглазое, по-осен­нему сухо звенящее нью-йоркское утро. Длинные резкие тени вдоль парка. Одинокие туристы с длинными окулярами фото­аппаратов, торчащими спереди и сбоку. Один, онемев от эф­фекта, фотографирует пирамиду дома, отраженную в стеклян­ном скате сверкающего соседнего здания. Квадрат плазы с парком за спиной двумя расходящимися потоками машин с белым рафинированным прямоугольником слева и станцией метро под навесом. Эмма в костюме и позе парижской мото­циклистки, глаза под тяжелыми квадратами мотоциклетных очков, взбитый под полу-панку белокурый парик, тяжелый эмалированный овал перстня с австрийской маркизой на паль­це. Синева измученного, осунувшегося, с обострившимся носом лица. В профиль - резкое сходство с отцом.
       - Я вот все время хочу найти отель, в котором жил Хемингуэй, когда приезжал из Европы. Интересно бы посмот­реть. Ну, наверное, он давно прогорел. Помните, когда он попал сюда из голодной разрушенной Европы в этот сытый американский рай, он все никак не мог понять, где он, и про­должал чувствовать себя кусочком мяса с паспортом вместо наклейки. Вот так и мы. Ведь мы же здесь чужие. И все нам здесь чужое. Мы не знаем, как себя вести. Поэтому нам здесь так трудно. Вот в прошлом году я заполняла аппликейшн в "Гудман". Там была такая надменная негритянка. Знаете, бывают из них такие страшные и надменные. Вот она меня спросила, что я хочу продавать, и я так громко и уверенно ответила: одежду! А продавать одежду - это уже высший класс. Вот она меня проучила за мою самоуверенность и не позвонила. Может, ее сейчас там нет. "Гудман" ведь перестраивается. Они устроили совет директоров, ввели туда молодых людей, и они модернизируют магазин. Да нет же, они сохраняют его старомодный стиль. Они поставили эскалаторы, а то лифт был слишком узенький и неудобный. Нет, что Вы. Ну кто же будет менять стиль. Хозяевам под 90. Они тут же и живут. Нет, конечно, у этого магазина есть своя репутация, сюда приезжают богатые люди со всей Америки, они любят этот магазин, какой он есть. Ну, немного витрины изменили сейчас да поставили эскалатор - вот и вся модернизация. Здесь все по-новому. Я не знаю, где теперь персонель. Вот сюда. Види­те, Какие здесь туфли красивые. Но они безумно дорогие, сто­ят 175 долларов. Какие красивые, смотрите. Ах, как я люблю обувь. Ну ладно, пойдемте.
      
       Плиз гив ми аппликейшн. Сенк ю! Оленька, напишите мне здесь на листочке "актинг", чтобы я без ошибок писала. Где мой секъюрити намбэр? Неужели я его забыла! Никогда не помню своего секъюрити. А здесь что писать? Поставить галочку? Хорошо. Что Вы так долго пишете? Я ничего про работу не написала. Ну, хорошо, я напишу по-английски название журнала. Как это пишется? Ну, хорошо, напишите мне. На нас никто не смотрит? Ей все равно, о чем мы разговари­ваем. А как написать "к о р р э к т о р"?
       Йес. Сенк ю. Ин адвартайзмент ин "Нью-Йорк таймс". О, сач а стор. Но экспириенс. Но. Ай эм джорналист. Йес.
       Ли эм ин хард ситуэйшн. Май фазер паст эвэй, энд ай лив элон. Иес. О, сач а стор. Зе бест стор ин зе ворлд. Йес. О, ай донт ноу. О, мэйби парфюм. Ор шуз. Ор клоз, иф ит из пассибел. О, йес. О, эни тайм. Сатардей олсо. Эни таим. О, йес. Сенк ю вери мач. Хэв э гуд дэй. Сенк ю. Ба-а-й.
       Оля, я здесь. Пойдемте. Это потрясный магазин. Вот посмотрите вот эту кофточку на распродаже можно будет купить за 50 долларов. Видите на мне кофту. Я ношу ее пять лет. Купила ее за 50 долларов. Как вы думаете, у нас что-нибудь выйдет? Вы говорите, я ей понравилась? А Анька меня так запугала, говорит: и близко не подходи к этому магазину, тебя сюда не возьмут, ты двух слов по-английски связать не можешь. А что здесь говорить: хау бьютифул, марвелес, - вот все, что нужно говорить. И еще: мэй ай хелп ю? а я знаю, что я нравлюсь элегантным дамам. Вообще у меня есть талант продавать. Я могу внушить интерес к вещи. Я сколько раз видела, стоит мне остановиться возле чего-нибудь, подержать в руках - сразу возле меня кто-то остановится. И стоит мне отойти - тут же покупает эту вещь. Мне отец сколько раз говорил: "Да ты не бери в руки то, что тебе нравится, а то сразу купят". Хоть бы у нас что вышло. Я специально вас с собой взяла. Я подумала: черная пятница и вы - может быть, это мне поможет. Я читала: в черную пятницу получается то, что обычно не выходит. И они все свои трудные дела на черную пятницу. Вот и подумала, что надо пойти в пятницу и с вами. Вы доброжелательная, от вас идут добрые флюиды. Может, хоть это мне поможет. Мне надо вылезти из этого состояния. Ой, у меня опять что-то плохо с головой. Я приняла сегодня тетрациклин, у меня там почти ничего не осталось. Там же немного было. Я резво пожрала весь свой тетрациклин. Так вы думаете, я ей понравилась? Да что толку-то, я по-английски плохо говорю. Правда - не было заметно? "Зис из зе бест стор ин зе ворлд". Ну, я старалась, как они говорят: "Зис из зе бест модел ин зе ворлд". Так они о своих моделях говорят. Эта модель лучшая в мире. А что в ней лучшего-то? Что нет второй такой девочки? Особенно когда они об этой стотысячной деревенской уродке говорят. Я люблю смотреть конкурс модельерш. По телевизору раз в год показывают. Мне особенно европеянки нравятся. Они бывают с шармом. Смотришь, ничего в ней особенного, и некрасивая бывает, но почему-то в ней столько очарования, не то что в этих деревяшках. Мне надо выпить что-то. Я очень пить хочу. После антибиотиков надо много пить. А вы не хотите пить? Давайте в "Трамп тауэре" поищем. Что это такое? Пирог с яблоками? Мне нравится французский яблочный пирог. У них есть. Возьмите мне, пожалуйста, французский и содовую. А вы не хотите пирога? Так здесь можно чай или кофе? Я сейчас сижу на д и э т е. Почти ничего не ем. Кофе не могу - я перепила его. Меня тошнит от него. Сегодня с утра сделала глоток - больше не могу. Мне пора подыхать. И так устала от Да, может, у нас что-нибудь получится. Мне надо работать. Мне нужно быть на людях. А то я абсолютно одна. У меня нет ни друзей, ни родственников. Я живу в окружении смерти. Знаете, мне два дня назад такой сон снился: мы идем с папой по Пятому авеню. Садимся в автобус, автобус едет, сидим, как с вами. Разговариваем. Потом папа говорит: "Знаешь, тебе сейчас сходить. Ты хотела зайти здесь куда-то". Я выхожу. Автобус уезжает. Я бросаюсь за ним. А папа сидит в автобусе и, обернувшись, на меня смотрит. И я про­снулась в слезах. Да, Оленька, я живу в окружении смерти. Я, когда перехожу улицу, думаю, если переходить неосторож­но, то все так просто: минута - и никаких мучений. Чем так жить-то. Я так устала от такой жизни.
      

    5

      
       2 декабря
       Оля, я тут в "Калейдоскопе" читала. Здесь есть такой журнальчик, его два брата издают. Он пока существует, его еще не съели, он в стороне. Он переводит всякие такие любо­пытные вещи. Они делают милую работу. Тут гигантский по­ток информации, и с моими познаниями языка выудить инте­ресное трудно. Любопытные такие вещи я почерпываю из этого журнальчика. Там было написано, что где-то, то ли на 52-ой, то ли на 57-ой есть ночной клуб "Эльф". Туда ходят богатые люди из Европы, которые потихоньку сюда перебра­лись. Так там каждый вечер бывает очередь, чтобы попасть в этот клуб. Представляете: очередь в ночной клуб. Наверное, было бы интересно посмотреть на этот зверинец. Там собира­ются "сливки общества", "золотая молодежь" Парижа, Ита­лии, всякие наследники. Я здесь только "Калейдоскоп" могу читать. Остальное - трудно взять в руки. Я эти газеты у соседей вижу, они покупают все, что здесь на русском языке выходит. "Нью-Йорк таймс" я еще не могу одолеть, мне пока Доступен "Нью-Йорк пост". Там я прочитала про одну писа­тельницу бестселлеров. Она была манекенщица, красивая женщина. Она написала бестселлер о собаке, а вторая ее книга "Долина кукол" - про наркоманов, и про красивых женщин. Она написала, до чего они тут доходят: они колются, нюхают кокаин. И еще какую-то книгу "Любовная машина" про парня, который все время менял красивых девочек, и одна из них покончила с собой. И я все прочитала о ней в газете и все поняла. Видите, до чего я дошла - уж не смотрю, что я читаю, лишь бы понять. А в общем-то у меня все очень весело Я не знаю, как выбраться из этого капкана. И этот лойер еще. Он вроде бы защищает мои интересы, а говорит какую-то ерунду. Я ему показываю реситы, что я все оплатила за квартиру, а он мне: "Это не документ. Вы могли послать мани ордер кому-нибудь другому, а написали здесь от руки". Да как же я могу написать от руки, здесь ведь копия? Вы, говорит, могли приподнять листок и написать, что хотите. Я ему гово­рю: "Да что вы мне какую-то чушь говорите! Что я жулик какой-то? Что вы мне все это объясняете, я же не преступник, чтобы этим заниматься!" Он задурил меня совсем. Он мне что-то вязал, вязал, да ну его! Нужен хороший лойер. Эти волонтеры, они не хотят ничего делать. Я туда пришла, а там что-то вроде парти, молодые пуэрториканцы и девки моло­денькие, смех, флирт. Моя турчанка мне сказала: раз бесплат­но, они не хотят работать. Они, говорит, не хотят приподнять задницу со стула. Так и сказала по-английски и по заду себя хлопнула. Да что вы - суд! Я же была уже на суде. Он не пришел. Я судье объясняю, и парень, который у меня вроде лойера был, говорит ей: моя клиентка дала все чеки за рент. А судья чем-то занят, посреди комнаты сидит, не слушает. Это не суд, а публичный дом какой-то. Все чеки есть, а за квартиру я, считается, не платила. Вот сейчас счет пришел уже на 1800 долларов - будто я и в сентябре не платила. Я уже ничего не понимаю. Что мне теперь делать? Я тут опять пого­лодала. Да нет, я умею это делать. У меня своя метода. Я раньше три дня в неделю голодала. Пила только соки и воды, и таким образом сбросила 40 фунтов. Тут очень хороший сок продается - абрикосовый - в таких баночках-пакетиках. Aприкот очень хорошо пить. Он и для глаз полезен. Я вот ду­маю, появятся у меня деньги, я такое лечение проведу - две недели только на абрикосах. Здесь они есть разные. Есть ог­ромные, г л а з у р о в а н н ы е. С черным кофе ничего нет вкус­нее. Какие здесь финики есть! То ли у "Альтмана", то ли в "Мэйси". Они стоят 20 долларов, мы их покупали еще с отцом за 6 долларов на распродаже. Они лежат в коробке, и они громадные, а внутри тоненькая косточка. Я ничего более пре красного не ела - такая свежая штучка, пышная. Есть какие-то более дорогие, есть дешевые. В коробке они такой лежат, как конфеты в кружевах. Я не понимаю, зачем нужно в Америке есть пирожные? Можно, например, съесть орех с фиником или миндаль с фиником. Вы же ездите в Джуллиард за Николаем, там "Альтман" недалеко, зайдите, посмотрите. Они всегда там есть.
      
       28 декабря
       Я вконец разболелась. Наверное, простудилась. Безумно кашляю, как сумасшедшая. А тетрациклин я давно весь пожра­ла. Я воду пью, по-йоговски. Это самое лучшее средство. И с машинкой я обзвонила все редакции. Ничего им не нужно. Их так скоро всех разгонят, я чувствую. Им не до машинок, судя по тону, которым они мне отвечали. Вообще это не редакции, а паноптикум. Я тут пришла, там опять какая-то новая толстая баба сидит, ткнет раз пальцем в клавишу, на пять минут заду­мается, сидит, вздыхает, кряхтит. Откуда они таких себе набрали? Они очень не любят интеллигентных людей. Они все здесь, видимо, из маленьких городков подобрались и как толь­ко видят человека из Москвы или Ленинграда, а особенно если еще журналист или писатель, они его близко не подпустят. А про эту Рогожину еще папа говорил, что всегда была сред­ненькая. Потому они ее и взяли. Она очень серые бесцветные материалы делала. Здесь сразу же стала работать. И все вроде бы ничего все ей здесь нравится, и ее материалы всех устраивают. А недавно я узнала - она, оказывается, еще и на радиостанции работает. Они там неплохие деньги получают - по 100 долларов за статью. Ничего, на это жить можно. Потому они такие кордоны вокруг этих мест наворотили. Когда приехали, они так плотно своими задницами уселись, что не могли подвинуться, чтобы мы с отцом здесь с голоду не подохли. Папу они близко не подпустили - ведь он же профессиональный журналист - с 15-ти лет в редакциях работал. сказать, всю жизнь в редакциях проработал. Он был дойная корова - за всех писал. Он работал в "Огоньке" в это страшное время, при Сталине. Там было чудовищно, страшно - это были 50, 51, 52 годы. Но он все делал сам, он пользовался тем, что начальник все ему отдал, а сам появлялся раз в месяц. Поэтому отец давал работать всем евреям, которым нигде не давали работать и морили голодом, ну, как нас здесь. Он даже писал за некоторых статьи, чтобы не дать человеку умереть с голоду. Все ему говорили: "Что вы делаете, Олег Артурович! Неужели вы не боитесь?" Папа им отвечал: "Я - обыкновенный человек. Я боюсь. Всего боюсь". И продолжал делать то же самое. Кончилось тем, что примчался Сурков, наорал на него и прогнал с работы. Тут папа потерял свой глаз и побелел. Раньше ведь, если выгоняли, то через месяц находили повод и сажали. Они с мамой сидели и ждали ареста каждую ночь. Четыре месяца со дня на день ждали вот так ареста - ноябрь, декабрь, январь, февраль. Папу спасло, что Сталин подох. А скольким людям он спас жизнь. Он си­дел ночами и писал за них, чтобы им помочь. Потому его все так любили. У него была секретарша. И вдруг она к нему приходит и говорит ему: "Знаете, Олег Артурович, я ухожу. Я больше не могу работать у вас". Папа говорит: "Да почему? Неужели я вам не нравлюсь? " "Нет, - говорит она, - но мне велели следить за вами и все доносить. Я не могу и не хочу делать этого". От всего этого он ослеп. Он сидел в библиоте­ке, поднял глаза - и вдруг как отрубило: у него отслоилась сетчатка в одном глазу. Ему делали чудовищную операцию - она продолжалась несколько часов, но все бесполезно. Ведь глаз - это орган в органе. Трудно что-то сделать с ним. А в зрячем глазу у него было только 13% зрения. Почему я с ним повсюду ходила. Я боялась его выпустить одного. В Москве он ходил один, но там он все знал наизусть. А потом он был в тяжелом состоянии из-за смерти мамы. Он был в подавленном состоянии. Она умерла за несколько месяцев до нашего отъез­да. И перед смертью взяла с нас клятву, что мы уедем из этой страшной страны. Мы должны были уехать. И еще мамин собачонок подох, он пережил ее только на полгода. Это нас добило. Я думала, он любил только себя, этот собачонок. Он все время любовался на себя в зеркале. У нас было большое стенное зеркало. Так Мики ставил лапку на ступеньку и любо­вался собой: "Смотрите, какой я хороший". Многие мне не верили, когда я им рассказывала. Он безумно любил себя. Мама называла его интеллигентом. Он был белый с черным. Японская порода. Весь пышный. Похож на цветок. Красив необыкновенно. Мама его каждый день причесывала. Он это очень любил, и еще любил, чтобы его духами душили. Мы жили рядом с Белорусским вокзалом. Там всегда гуляло много старых дам. Они его очень любили, брали его на руки и начинали целовать. И он очень любил это, хотел быть надушенным. Да, собаки - существа медиумичные и думающие. Один американец говорил: "Они о нас знают все, а мы о них ничего не знаем". Они все понимают, все знают, так что даже страш­новато бывает. Наш собачонок не мог пережить смерти мамы, хотя мы его не оставляли, носились с ним. Мне казалось, что нам осталась частица мамы - прикосновение ее рук, губ, ее любимые духи, ее забота. Он все время у нее на коленях сидел, когда она шила что-нибудь. Если бы он был жив, мы бы его увезли. Нельзя было вывозить только борзых и еще каких-то очень породистых собак. Да, борзые - красавицы. Мне особенно нравится африканская борзая. У нее черная морда и шелковистая шкурка. Она длинная и вся разглаженная. Красота такая: сама песочная, а морда черная. Мы с папой встрети­ли, одну такую в Вене и все шли за ней, никак не могли уйти. Меня, вообще, собаки любят. Когда видят, на задние лапы или мордой в меня тычутся.
      
       16 января
       Оля, извините, видите, я опять кашляю. Нет, мед я не могу. У меня сразу начинается крапивница. Вся рожа краснеет и аудит. В России это диатезом называлось. Да, так никто нам, как видите, из "Гудмана" не звонит. Я сама думала по­ехать и узнать, да у меня денег нет на дорогу. Весело у меня все. Я никогда в жизни не была в таком положении, как этот год без папы. И не знаю, как выйти из него. Мне все здесь Дамочки говорят: "О, конечно, из Вас выйдет прекрасная сейлс леди". А эти секретарши, с которыми мы говорим, им на все наплевать. Может, они сразу нашу аппликацию выбросили, как только мы за дверь вышли. Я и сама знаю, что я была бы хорошей продавщицей. Я - воспитанный человек, вкрадчивый человек. Я не знаю, как Анька там держится. Она - надменная и грубая. Потому она там, видно, и скачет из отдела в отдел. Она вам улыбается, а сама будто говорит: "Катись отсюда". Она думает, раз она красивая - значит, ты должна, быть счастлива, что она тебе платье принесла. Единственное перед кем она заискивает - это перед мужчинами. Я тут была, у нее, а там трое парней появилось, так она бросила меня побежала к ним расспрашивать, что им нужно, стала показывать им все, объяснять, побежала в другой отдел, притащила им что-то оттуда, так что продавщица из того отдела ей дай"е выговорила, зачем она в ее отдел суется. А с женщинами она надменная. Раз красивая - ко мне не суйся. Подойдет с этакой улыбочкой и спросит: "Мэй аи хэлп ю?" А ей, конечно, в ответ: "Нет-нет, что вы, спасибо". Мол, зачем вам себя беспокоить, по таким пустякам. Я так считаю, что продавщица должна быть приятным человеком, чтобы она вам улыбалась, и вам было приятно к ней обратиться. Главное, чтобы она была человеком воспитанным и вкрадчивым. И тогда даже если не хочешь, купишь. Вот я так с очками попалась. Она была такая воспитанная, хорошенькая, и уж она мне наговорила про меня: и про мои глаза, и какая я такая-сякая. И уговорила меня ку­пить эти очки. Вот в этом "Гудмане" были настоящие продав­цы. Там одна старушка была под 90. Она бросалась к нам с папой. Уж она ворковала и все рассказывала и про хозяев, и про магазин, каким он был. Это была настоящая профессио­нальная продавщица, не то, что Анька. Я не знаю, как она там держится. Ну, уж она меня так напугала, что я и близко боя­лась подойти к этому "Гудману". "Куда тебе, ты и по-английски не говоришь!" Когда ее брали, она, кажется, навра­ла, что она - не русская, а украинка. Но, в общем-то, они там всех берут. Я туда год ходила за одним платьем, так я там узнала про некоторых продавцов. Там у них и венгерский про­давец есть, и чешский. Я вам говорила, что я люблю этот ма­газин. У вас есть хорошая черта - вы безразличны к одежде. Вашему мужу это очень удобно. А я обожаю одежду. И мои отец и мать любили хорошо одеваться. Отец мой здесь все мечтал купить сиреневый костюм и берет. Он говорил, что к нему Алпатов приходил только что из Парижа в сиреневом костюме и сиреневом берете. Знаете, есть такой серый оттенок сиреневого, очень красивый. Он потряс папу. И вот он, когда сюда приехал, он все искал этот серо-сиреневый оттенок. Костюмы такие были - здесь все есть - да денег у нас не сиреневым беретам примерялся. Но они все были или лиловые или фиолетовые, не сиреневые, а того серого тона не было. Мой отец обожал хорошую одежду. И мать моя тоже обожала красивые вещи. Она все могла сама брюки, и юбки, и платья. Она училась делать хорошие шляпки при Доме журналистов. Она могла бы быть великолепным дизайнером. У нее был и огромный вкус, и по- будущее моды. Вот, например, придет журнал и в нем каких-то два-три странных фасона. Я ей показываю и говорю: "Мама, смотри, какие странные модели". А она мне отвечает: "Эти модели войдут в моду". У нее был талант к прогнозу и фантастическое чувство моды - чувство новой линии, нового силуэта. У меня тоже есть чувство одежды. У меня есть глаз, что к чему подходит. Я вижу одежду в целом. И потом я доверяю моде. Вот у меня есть знакомая. Она - актриса из Москвы. Она устроилась в Бруклине в парикмахерской. Она стрижет, и ей все очень не нравится. Она очень устает. Приходит к ней один и говорит: "Выстриги мне полголовы". Приходит другой: "Выстриги за ушами". Она не понимает этого, и она отталкивает это. А моду надо принимать. Ты не должна удовлетворяться тем, что уже есть. Ты должна быть более мыслящим человеком. Ты должна сама войти в это понимание. А ей это не нравится, и она уговаривает, чтобы парень так не стригся. А так нельзя. Пришел к тебе парень, попросил выстричь полголовы, ну и что ж. Ну, сейчас так модно. Ты предложи ему сделать это оригинальней - здесь поднять волосы, там опустить. Ты предложи ему пофантазировать в этом. Попробуй и так, и эдак. И даже может оригинально получиться. Нельзя возмущаться модой. Мода есть, и она может быть идиотской, кретинской, короткой или продолжительной. Ты должен воспринимать ее, как она есть. А она стрижет и страдает. Она говорит: "Я устаю от этого. Идиоты! Странная мода". Я не могу сказать, чтобы мне это нравилось. Но, может, и в этом что-то есть. Ну, пусть он походит так, если ему это нравится, если он этим увлекается. Тебе-то что. Пусть он выстрижет себе полголовы. Ну и хорошо, что у него ум хоть этим занят. Значит, воровать не будет - его внимание на другое направлено - вот и хорошо. Тут у нас парень работает, забор красит. Я смотрю - он весь день в шапке работает, а день теплый. Я его спрашиваю: "Ты чего в шапке весь день?" А он стягивает шапку и говорит: "Вот постригся, а никому не нравится". Я смотрю на него - на что он похож! Рыжий выкрашенный гребешок торчит посреди выстриженной головы. Стоит как забор, - ну, прямо продолжение забора. Я ему говорю: "Здорово тебя постригли!" А он мне обрадованно: "Вам нравится? Правда? А вот всем не нравится". Смотрю, засунул шапку в карман и пошел со своим забором на голове закрашивать коричневой краской исписанный забор. Ну, мальчишка же. Конечно, не надо абсолютно воспринимать моду, но надо понимать, что мода пройдет, но хоть одна нота да останется от нее. Меня мама научила этому. Она была танцовщицей у Голийзовского. Нет, это была эксцентрика вроде мюзик-холла. До войны в 30-е годы. После войны закрыли - считали это левым "упадническим" искусством. Вы знаете, когда мы въехали в эту квартиру, здесь прежние жильцы оставили старые журналы. Я стала разбирать эти журналы и даже вздрогнула. Смотрю на обложке "Сити энд Каунти" профиль женщины, ну, вылитая мать. Такой породи­стый профиль, нос с горбинкой. Я даже испугалась - так по­хожа. Читаю подпись: какая-то виконтесса де Ребекка. Нет, я на нее не похожа. Я похожа на мать отца. И руки у меня ее, и глаза. Она была просто роскошная женщина. А моя мама была из дворянской семьи, даже из бояр. Она была тоненькая, хрупкая. В ней было всего 156 инчей, а во мне - 164. Во мне много разных кровей - слишком много для одного человека. Перед смертью мою маму так раздуло водой. У нее была чу­довищная водянка. Как у Ахматовой. Мы с ней так замучи­лись. А потом у нее отказало сердце. Да, у нее был порок сердца. Все это очень страшно. И не понимаю, почему это так. Да, и мать, и отец ушли друг за другом. Уж очень они чудовищно ушли из этого мира. Отец, когда почувствовал, что мать за ним пришла, закричал: "Уходи, я не хочу умирать", потому что он знал, что он меня оставляет одну. Я не могу понять, почему все так случилось. И мать, и отец были доб­рые люди. Никогда не были ни завистливыми, ни злобными. А бабушка так мучилась. Мужа расстреляли. У нее от пережива­ний на ногах были трофические язвы. Она умерла от белокро­вия. И мать, конечно, всю жизнь это несла в душе. Все это очень страшно. А отец - он-то должен был быть счастливым - ведь он в рубашке родился. Да-да, пленку сняли, завернули, в салфетку, и мы ее даже сюда привезли. Когда нас таможенники проверяли, они сунулись, было, развернуть салфетку, а я сказала: "Вы можете развернуть эту салфетку, но вам будет там папина родильная рубашка". Ну, он пощупал, не разворачивая Видит - там ничего нет и отдал нам. Папа мне "Ты знаешь эту салфетку, ты ее береги". Но она ему, как видите, не очень-то помогла. У нас не было весело, когда отец был жив. Ни работы не могли найти, ни квартиры нормальной. А уж как у нас с картинами произошло, то и пошло, и пошло. Я не знаю, как у н е г о получить теперь. О н от меня откупился 500 долларами, и е г о дочка дала мне на очки. Я уже от н е г о ничего не хочу, хоть бы просто о н помог мне с работой. Я не могу оставить е г о в покое - из-за н е г о не стало моего отца. Я же не могу е г о прибить. Я даже таракана не могу прибить. А е г о бы очень надо было прибить. Вы понимаете, что о н же взял картины. В этом все уверены. Даже е г о приятели. Моя приятельница все отдала по первому письму. Это очень хороший человек. Я ее очень люблю. Когда мы уезжали, она с нами была день и ночь. Если бы не она, я бы ничего не собрала. Ее сняли с работы. Она работала искусствоведом. Это очень хороший человек с очень трудной судьбой. Она так волновалась за нас, плакала. Конечно, о н взял эти картины. О н же собирался нам сразу дать за них 20-30 тысяч. А мы с отцом - честные дураки: "Нет, нет, зачем? Пока вы их не продали". Вы знаете, здесь есть один тип, работает в Метрополитан музее. Мы его с отцом несколько раз встречали. Я ему как-то позвонила, спросила, нет ли какой работы для меня. Он мне через несколько ­дней позвонил и сказал, что можно получить заказ на книжку об одном художнике - нужно будет только его интервьюировать. Сказал, что ко мне зайдет один человек из Метрополитан музея по поводу этой работы. Через два дня является ко мне старикашка, вытаскивает из чемоданчика вино и начинает разговоры вокруг да около вести: "Вы - красивая женщина, вы меня слушайтесь, и я вас устрою". А я ему гово­рю: "Если вы по делу приехали, зачем тогда вино? Идите отсюда. Я своих родителей не слушала, с чего это я буду слушать чужого человека". Ушел он и больше не показывался.
      
       14 февраля
       Оля, день сегодня какой хороший. Вымытый день, и небо такое акварельное. И тепло совсем. И спине моей немного легче. Да, у меня есть щетка, я ей только спасаюсь Разотру спину, и легче. А насчет крема вы зря меня не слушаете. У вас кожа измученная, совсем пергаментная стала. Вам надо за собой следить. У вас малыш растет. Может, вам жизнь улыбнется. Может, все изменится. Это - Америка, в Нью-Йорке и самые большие преступления, и самые большие чудеса. Только верить надо. Это такой странный город. Он какой-то космический. Моему отцу он тоже нравился. Ему даже нравился сабвей. Если бы там так не воняло. Ведь сам по себе он технически прекрасен. Он на всех уровнях бежит. Но почему он у них такой грязный - не понимаю. Сами по себе они вроде чистоплотные. В Москве в вагоне сидишь, а от некоторых Бог знает чем несет. А здесь даже от негров не пахнет - они все за собой следят. Да нет, наша линия еще ничего, а вот бродвейская безобразная. Да, вам хорошо, вам не надо в сабвее ездить. А мне нужно сначала работу найти, что­бы студию где-нибудь в ваших краях снять. Я ходила на 57-ую, где государственные дома, и смотрела дом, он нам с папой нравился. И даже в него залезла. Теперь это кооператив, но они сдают, и к ним можно по 8-ой программе - они принима­ют. Я вошла в этот дом, и там такой парень сидел, что я даже испугалась. Настоящий цербер. Мне бы в любое место - лишь бы уйти отсюда. Мне кажется, если бы я ушла отсюда, моя жизнь изменилась бы, может быть. Этот дом меня уничтожает. Папа все время говорил: "Эта квартира меня убивает". И я чувствую, что папа мне помогает, а эта квартира меня хочет уничтожить. Она злая, нехорошая квартира. Это действительно странное ощущение. Но есть квартиры, которые вам помогают. А есть такие, что хотят вас уничтожить. Вот мы жили возле Белорусского вокзала в хорошем доме. И нам туда посылали вызовы надежные люди. И ни один вызов туда не пришел. мы все искали, чтобы обменять нашу квартиру. И к нам шел по поводу обмена странный человек, сразу видно - гебист. Он - врач, живет в страшенном доме, который принадлежал ветеранам труда "Красный угольщик". Мы посмотрели дом, и нам он очень не понравился. И мы не хотели туда переезжать. И разговорились с одной жиличкой. Она нам говорит: "Переезжайте. Это человек счастливый. У него все получается, что бы он ни начал делать. Это место счастливое". И вы подумайте. В этот дом пришел вызов, с перепутанными именами. И почтальон бегал по всему дому с этим вызовом и нас разыскивал, чтобы вручить нам его под расписку. А вот этот дом злой. Он меня гнетет. И как не стало моего отца, я совсем растерялась и потерялась. Мне бы набрать сейчас на рент за этот месяц. Если бы Вы меня двадцаткой выручили, я бы отправила за квартиру и стала бы придумывать что-то за свет и телефон. Я думала, та вазочка уйдет за 250, а она ушла за 160. Я уже дошла до своих вещей. Это была любимая мамина вазочка. Мама хрусталь любила. И еще хочу свою юбку продать. У меня есть чудная юбка. Я ее еще при отце купила. Я тогда была толстой, и она на мне сейчас висит. Чтобы ее ушить, нужна особая машинка. Юбка сама по себе великолепная. Сшита она отлично. Ума не приложу, кому ее продать. В Москве бы за ней стояла очередь, и за нее давали бы 400 рублей. Я, конечно, по глупости ее купила. По инерции. Мне давно хотелось такую юбку. Но тогда во мне было 170 фунтов. Здесь у нас живет одна толстуха - она ни в чем себе не отказывает. Ест все, что ей нравится. Толщины необъятной. Она готова ее купить, но не может никак в нее влезть. Все пробует. Но у нее не получается. Не представляю, как она носит себя. Да еще в таком климате. Когда во мне было 170, я не могла по лестнице подниматься. Папа еще смеялся надо мной. Папа так взлетал по ступенькам, что ему черные аплодировали. А я еле ползла. Ему все время приходилось меня ждать. Сейчас я страшно похудела - во мне, наверное, фунтов 100 осталось. После всего, что мне пришлось пережить. Я тут все на пуэрториканцев смотрю и думаю: "Господи, какие счастливые люди". Я вот шла за одной. У нее огромная задница, а она нацепила малиновые брюки с цветочками и желтую кофту впридачу. На голове у нее малиновый бантик. Я заглянула спереди - такие же формы. Она идет: две горы, одна спереди, другая сзади. Идет и такая счастливая, вся обтянутая. Они как-то умеют радоваться жизни. Я встречаю здесь супера. Он говорит мне, что у него такой бэби, такой красивый. И сам улыбается. И такой счастливый. А среди русских - злоба, пустота, зависть. Вот возьмите мою соседку Антонину. Она малограмотный человек, ничего не знает, не понимает. Она делает хорошие деньги. Конечно, для этого надо быть человеком с головой. У нее нет ни головы, ни понимания, а есть только жадность. Я думаю, ей там и спину перебили. Там масса воров и жуликов толчется. Тот, кто понимает, делает большие деньги. Идут б р ы л л и а н т ы в основном из Израиля. Там их гранят - белые и голубые стразы. Это требует боль­шого искусства. Вы не так повернули камень, и вы его убили. Это наследственное ремесло. Израиль в основном известен своими б р ы л л и а н т а м и. А японцы - специалисты по жем­чугу. Они производят калчарал жемчуг. Мы с папой тогда помогали э т о м у т и п у купить культивированный жем­чуг. Он купил жене за 12 тысяч. Они кладут в жемчужную раковину песчинку, и эта песчинка обрастает жемчугом. И это, можно сказать, настоящий жемчуг. Я ему сразу показала настоящий жемчуг. И говорю: вот это ожерелье я бы купила. А он вытаращил глаза: "Слушайте, какой у вас вкус. Это доро­го".
       А вообще есть культивированный жемчуг совсем деше­вый. Это когда в раковину кладут стеклянную бусину, и она покрывается только легкой пленкой жемчуга. Когда мы уезжа­ли, там стали продавать такой культивированный жемчуг из Японии. Крошечную ниточку и там, и здесь можно купить за 50-60 долларов. А на б р ы л л и а н т а х здесь некоторые одес­ситы сделали себе по 500 тысяч - неплохие деньги. Они и делать-то ничего не умеют - только перепродажей занимают­ся. Это не ювелиры, а спекулянты. У меня здесь поломалось колечко. Мама мне его перед смертью купила - куполок из цветочков с крохотными бирюзинками. Золотые проволочки, которые переплетены, с тыльной стороны пальца поломались. И я принесла его починить этим одесситам. Они вроде не очень дорого берут. Так они мне его доломали только и ка­мешки спалили и вернули совершенно никуда не годное кольцо. Вот ничего делать не умеют, а разбогатели. А вы говорите, что в Нью-Йорке нет чудес. Или возьмите того, кто придумал эти кабедж-петч куклы. Он же стал миллионером. Теперь он на них шубки норковые шьет. Каждая шубка стоит 50 тысяч. и покупают. Вот вы придумайте что-нибудь такое же безобразное, и Вы разбогатеете. Тут очень много миллионеров - 250 тысяч. А у нескольких семей биллионы - астрономические суммы. Это мы с вами вертимся, потому что мы пришлецы. И мы общаемся с такими же. А здесь много богатых людей. Самых разных. Да даже эта их знаменитая модель уже миллионерша. Я не понимаю, за что ей так много платят. У них здесь есть красивые девочки. У нас есть фотография - девочка снята со спины на фоне Рио-де-Жанейро. Вот вы посмотрите и скажите: такого не может быть. Это как цветок. А, помните, у них была очень красивая, страшно знаменитая девочка. Да, и она как-то страшно погибла. Вот эта была действительно очень красивая девочка. А здесь я ничего не понимаю, куда ни взгляни - всюду эта деревенская деревянная рожа. Даже на вулфоровской дрянной косметике. Да, а насчет моего крема, так я сейчас спущусь к мадам Оглы, возьму у нее баночку и отложу вам. Ей очень понравился мой крем. Она и сама намазалась, и ее сын намазал себе лицо - говорит: "Очень хороший крем". И у вас лицо сразу оживет. За кожей надо следить, и она будет благодарна вам. В п р ы н ц и п е этот крем мог бы приносить большие деньги. Я тут смотрела в "Саксе" и такие натуральные к р е м а стоят по 70 долларов. А я продаю 5 долларов, чтобы только расходы окупить. Ну, как хотите.
      
       31 октября
       Ой, Оля, я совсем измучилась. Картины мои где-то валяются, и я не могу найти этого парня. Я хотела бы за них хоть 1000 долларов получить. Тогда у меня лендлорд требовал 500 долларов. Мне срочно нужны были деньги заплатить за квартиру. Ну я попросила Дэвида выписать мне чек под картины. Он все говорил: нет денег, а потом выписал - в июне или в июле - не могу вспомнить. Я сразу послала за квартиру. А потом он мне говорит: я картины не отдам, пока вы мне долг не вернете. 450 вы брали, и 1000 долларов - ваш отец. "Да что это вы мне говорите, когда же он это у вас брал? Может, у вас не мой папа, а моя мама брала? Теперь вы можете говорить, что в голову взбредет". Мы его немного по Москве знали, и ваша знакомая Соня тоже его знает. Мы пошли с ней к его брату - у того галерея на Мэдисон. Тот вроде порядочный. Во всяком случае, так изображает. Соня вроде говорила, что он - порядочный. Я ему рассказала, он вызвался заплатить Дэвиду эти 1500 долларов, взять у него картины и поставить их на продажу. Я пришла в назначенный день, прождала Дэвида пять часов и ушла ни с чем. Только приехала домой - звонит благородный брат: через 15 минут как ты ушла, Дэвид принес картины. Поскольку речь идет о деньгах, я, конечно, не взял их без тебя. Я сразу звоню Дэвиду. Он говорит: приезжайте завтра в 12 часов, я привезу картины. Я перезваниваю благородному брату. Тот мне говорит: нет, мы договорились на 11, приезжайте в 11. На следующий день я ринулась в даунтаун. Прихожу в галерею к благородному брату. В 11 часов приходит Дэвид и приносит картины. Благородный брат отсчитывает ему 1500 долларов. Дэвид и говорит: ну вот, 1000 долларов твой отец мне должен, а ос­тальное - ты. Теперь все в порядке. Картины твои. Можешь их брать. Но теперь ты должна 1500 долларов брату. Я им говорю: во-первых, не надо мне "тыкать", а обращайтесь ко мне, пожалуйста, на "вы". Знаете, что сегодня 31 октября - день смерти отца, и ты принес эти картины. И все, что ты говоришь, это издевательство. Ты врешь. Я тебя проклинаю". И с тех пор благородный брат крутит. Я ему звоню, он: кар­тины не продал. Говорит: это не абстракции. Конечно, если бы это были абстракции, они бы не 1000 долларов стоили. Я ему сказала: теперь ни картин, ни денег. Когда я им звоню, я не­пременно нападаю на их мамочку. Она мне говорит, какие у нее чудесные дети, как они меня любят и как они любили моего отца. Она мне напоминает мать какого-то чудовищного убийцы, маньяка, который здесь человек 50 убил, прятал их в подвале, разрубал, хоронил их, а когда его поймали и сказали его матери, она им ответила: не может быть, он всегда был такой хороший сын. Вот и эта: как вы лично могли сказать, что проклинаете Дэвида? Я ей сказала: я была в таком состоя­нии, что хорошо, что только это сказала. Мне бы 1000 долла­ров за них получить, чтобы хоть на несколько недель передохнуть. Меня действительно все обжуливают. Картины где-то валяются, я не могу найти этого парня. И чек, видно, они мне и плохой дали. Я прошу у них чек, объясняю, что у меня с лендлордом суд и мне нужны чеки, которые я ему за квартиру выписывала. Так Дэвид то еще не пришел, то найти чек не может, не знает, куда положил - так и не дал. Что вы: они потеряли! Это вы могли потерять, но не это жулье. Этого чека может не быть вообще. Вот я тут свой нефрит продала за гроши, за 350 долларов, так мне заплатили каким-то особым чеком, травеллерс чек. И Соня - она, надо сказать, порядочный человек - говорит мне: давай мой Саша даст тебе свой чек, а этот положит. Когда все это началось, я позвонила ей - я с ней уже не общалась - их не было дома, я объяснила все мальчику. На следующий день Саша звонит: я сейчас выезжаю и могу завезти вам ваш чек. Знаете, где он свои выходные проводит? На 42-ой улице, в публичной библиотеке. Он там роется в старых книгах, выписывает какого времени и на каком аукционе продавалась какая-нибудь полуразбитая статуэтка, которую он в очередной раз купил. И Соня где-нибудь при нем поблизости, а мальчик сам по себе болтается.
       Она только беспокоится, когда его дома нет: ох, что-то Эдик не вернулся, я беспокоюсь. Она говорит с каким-то странным украинским акцентом. Здесь почему-то все русские говорят с украинским акцентом - настоящим украинским акцентом. Когда она говорит с кем-нибудь, я даже в сторону отхожу - потому что мне стыдно за нее. Она вроде бы из Москвы. Ей здесь все не нравится. Она говорит: там жизнь, а здесь нет. Она даже рвет письма от матери. Говорит: вот она там живет. А сама спит до двенадцати. Потом сына после школы покормит - она его любит и заботится о нем. Вот и все ее ела. Я ей говорю: "Соня, смотрите, погода какая прекрасная, у вас такая хорошенькая шубка. Наденьте ее, и у вас сразу настроение исправится. Поедемте, погуляем по Пятому авеню. Там так красиво". А она и шубой своей недовольна. И все ей не нравится. Ей мать даже обувь присылает оттуда. Здесь ей все не нравится. Я ей говорю, что в "Мейси" такие колбасы, сыры, хлеб. А она купила, попробовала и говорит: "Разве это колбаса? Вот там колбаса". Ну, может, она там и ела какую-нибудь колбасу. У нее ведь отец был дипломатом. У них там, наверное, была своя собственная колбаса. Я ей гово­рю: ну, чего вы не радуетесь? У вас муж какой хороший, сын прелестный. Ну, что вам еще надо! У нее характер тяжелый. У нее депрессии бывают. С ней поговоришь и потом долго-долго не по себе. Здесь бывают такие ощущения. Вот здесь есть одна кинозвезда. Такая хорошенькая, из Голландии. Европеянка. Вся отдельная, выделенная. А у меня все равно ощущение, что она нечистая. Она прелестная и внешне именно чистая она, и хорошими духами пахнет. Но от некоторых здесь у меня бывает почему-то такое впечатление. В Соне я чувствую какую-то внутреннюю нечистоплотность. И еще партийные замашки. Я ей говорю: ты рассуждаешь прямо как они. А она мне: вечно ты передергиваешь. Я вот как-то шла с ней по Пя­тому авеню и говорю: давай зайдем выпьем чашечку кофе. А она отвечает: мы не имеем права! Я: почему? Она: мы не ра­ботаем. Я ей говорю: мы же не в Москве, мы в Нью-Йорке. Почему мы не имеем права? А сама она покупает сыр "бри" и начинает неряшливо жрать прямо на улице, и говорит: бери, хочешь? - тут же отламывает и жрет кусками. Я ей говорю: нет я не буду, я не умею есть на улице. Она ездит в Джерси и покупает там барахло по дешевке, и меня как-то потащила. На бензин тратит больше, чем выгадывает на покупках, но все равно ездит. Она любит со мной ездить покупать, потому что я ей всегда советы даю. Мы раз заглянули в один маленький магазинчик, и я там увидела настоящую бирюзу и всего за 20 долларов: такая красивенькая, такая голубенькая - и всего 20 долларов. Ну, я решила купить ее - в другом месте она стоит долларов 200. А Соня вдруг стала кричать на меня: "Ты с ума сошла У тебя нет денег на хлеб, а ты бирюзу покупаешь!" Потом она стала на своем чудовищном английском языке объяснять продавцу, что я нищая, что у меня нет денег, что мне не надо продавать это. Я сказала ей, чтобы она оставила меня в покое. Заплатила, взяла бирюзу, положила ее в сумочку и пошла. Она меня догоняет и кричит: стой! стой! Я ей сказала: оставь меня в покое. Я не поеду в твоей машине. А она стала кричать: как же ты отсюда выберешься? Здесь нет транспорта! Насилу затолкала меня в машину, и мы поехали. Я всю до­рогу молчала, не сказала ни одного слова и решила больше не общаться с ней. Вот отцу моему здесь все нравилось, а он и четырех лет здесь не прожил. И улицы, и дома - все-все. Он говорил: "Мне, наверное, все-таки мало что нужно. Вот и квартиры у нас здесь нет хорошей, а там была роскошная. А мне здесь все равно нравится. Тебе, наверное, трудно это понять. Такая прекрасная добрая страна, всех принимает, всем помогает. Ну, что мы ей? На что мы ей нужны? А вот и при­яла, и возится с нами". Ну, почему ему Бог не дал здесь пожить? Он так всему радовался. Вокруг полно Бог знает ко­го, и им здесь не нравится, и на все они обозлены, а ведь живут до 90 лет. Мне иногда такие глупые мысли приходят: вот почему они живут, а его здесь нет. Я все хочу поехать к нему на кладбище. Но ни у кого нет машины. А те, у кого есть, поедут куда угодно, но не на кладбище - это у них ме­сто запретное. Они об этом не думают. Здесь один проходимец есть, назад собирается: все ему здесь не нравится. Страна нищая, говорит, жрать нечего! Так он мне злорадно и говорит: а хоронить, наверное, было не на что! А я ему: да нет, нет помог­ли похоронить. А он: "тогда, значит, под желтой звездой похо­ронили? А я ему: да что вас желтая звезда так донимает? Нас же сюда под этой звездой и приняли хотя мы к ней никакого отношения не имеем. Что же в вас благодарности-то никакой? А он пасквили строчит, выслуживается, чтобы назад пустили.
      
       25 марта
       Оля, не могу сказать, чтобы разбиралась в музыке. Я действительно профан в серьезной музыке. Но вы же знаете, здесь есть скрипач Исаак Перельман. По 13-ой программе его несколько раз показывали. Он играл Сарасате. Он, знаете, как играет. Когда он играет, я думаю, неужели это скрипка. Разве скрипка может кричать, стонать, рычать. И он поражал моего папу. Он прямо рыдал, когда его слушал. То, что делает Перельман - это фантастика. Он удивительный. Это - ф э н о м э н. Папа говорил, что Ойстрах и Коган - ничто по сравнению с ним, когда он играл Сарасате Он такие вещи выделывал. Я каждую неделю покупаю здесь телепрограмму и смотрю, не будет ли опять Перельман. Он невозможно нервозен, и у него сумасшедшая техника. Но у него есть, кроме техники, и индивидуальность, личность, и свой подтекст. Тут иногда показывают детей. Они - виртуозы, играют прекрасно, но нет этом души. Это какая-то дикая акробатика. А я могу слушать только то, что вызывает у меня эмоции и поток настроений. Акробатика интересна, но это не танец. Когда тело поет, это видно. А когда это акробатика, тело само по себе и музыка сама по себе. А вы слышали, здесь поет испанец Хулио Иглессио? У него много кассет и пластинок, и по радио он поет. Это джазовая звезда. Он красив - прямо девчонка. Стоит на него посмотреть. Он как танцует. Каждая косточка - все в нем движется. У него все движения сливаются с музыкой. Он аккомпанирует музыке своим телом. Он удивительный танцор, И поет как-то странно, каким-то женским голосом. Это не безумная поп-музыка. Он прямо рыдает, когда поет. Но они его кокнут, как фарфоровую статуэтку. Они его переэксплуа­тируют. Он поет у них с утра до вечера. Певец не может петь весь день. Это трудно - держать аудиторию и петь. Он нач­нет колоться, чтобы быть на взводе, и пропадет, как их Пресли. У того стала такая страшная морда, вся распухшая от наркотиков. Здесь они вообще злоупотребляют лекарствами. Я стараюсь на лекарствах экономить. На лекарствах от головной боли. Если не справляюсь, то бегу к соседке - она тоже с головными болями. И тут же у нее съедаю таблетку. Но она часто сама все выжирает, и тогда мне приходится без лекарств справляться. Да нет, письмо еще не пришло. У нас почта ка­кая-то гнусная. Быстро приходят только самые гнусные пись­ма. Почтальоны словно знают, что приносить. Что они их по запаху что ли различают? У нас один черный, тот ничего вро­де бы: все письма доносит. А второй маленький пуэрторика­нец, по полчаса каждое письмо разглядывает. Я тут как-то на него смотрела и не могла понять, зачем он полчаса конверты разглядывает. А потом поняла: он, видно, читать не умеет, не все буквы знает. Бред какой-то. Почтальоны, как сенаторы. Наш раньше половины третьего не появляется. Оленька, спа­сибо, что вы мне сказали про свечку. Я в понедельник пошла в Сен Патрик и поставила папе свечку. Она, правда, почему-то погасла, но я опять зажгла. Ну и что, что это не лютеранский собор? Какая разница? Он так нравился папе. Мы в него часто заходили. И он все восхищался: "Господи, какая красотища!" Он вообще любил холодную готику. В Вене папе безумно нравилась Стефания, огромный кафедрал. Мы пошли туда на Рождество. Я смотрю: мой отец поет. Смотрю: у него слезы текут. Все удивились, что он поет - мы были со знакомыми. Он сказал: "Почему-то я вспомнил слова". В детстве он учил - и вспомнил. У него была память такая. Он знал наизусть Блока, Пастернака, Есенина, Марину Цветаеву, Гумилева и все время читал их вслух. Он любил безумно Гумилева, Цветаеву и Пастернака. А я в школе жутко ненавидела стихи. Поэтому я убогая в том смысле. Я отказывалась их запоминать, потому что я ненавидела школу. Я всегда шла против течения. Одна учительница про меня говорила: "На одной стороне - Эмма, на другой - класс". Советские учителя настолько ограничены, настолько гнусные. Я даже не знаю, почему они меня не любили: я не была хулиганкой, не шумела в классе. А они собачьим чутьем слышали во мне что-то не то. Я тут все думала, почему меня так недолюбливает соседская мамаша. А потом вспомнила: ведь она же педагог. Гнусный советский педагог. Ну ладно, я пойду. Нам надо как-нибудь встретиться и побродить по Пятому авеню.
      
       17 мая
       Да, жарища стоит страшная - +98. Господи, какие у странные градусы и какая странная жара. Эти градусы действительно больше соответствуют их климату - все такое преувеличенное - и жара, и влажность. Я тут попила воды из холодильника - было очень жарко, и у меня опять схватило горло. Я купила бутылку "севен ап", он был дешевый, всего 88 центов, ну, я наглоталась холодного, и мне сейчас как-то неуютно. Неуемлно как-то у меня. Все не так, как хочу. И э т о г о т и п а нет. Мне говорят, о н должен приехать в конце мая. Да, жулик-жуликом. Вокруг меня одни сплошные жулики. Помните, я вам говорила про парня, он устраивал экскурсии для русских. Они организовывали группы в Москву, Киев, Ленинград. Набрали много людей. Поездка стоила 1000-1500 долларов за неделю. Все было подготовлено. Составили списки. Они в посольство ходили. Я думала поехать разузнать про картины. Моя знакомая собиралась поехать. Она была страшно счастлива, наготовила подарков. Они все приехали с вещами на аэродром, а их повернули назад. Сказали, что ничего не знают об этом рейсе, что нет никаких распоряжений из посольства. Это какое-то мелкое ничтожное хулиганство. Они не могут навредить по-крупному, так они хоть так напакостят. Да, вы мне говорили, что они не пускают никого из новых эмигрантов, но ведь этот парень-то ездит. Помните, я вам рассказывала. Мы его встре­тили у Мартьянова. Он какие-то книги приносил. Он взял у папы наш телефон и стал нам названивать. Потом он нам со­общил, что снял квартиру на Медисоне за 300 долларов. Он все из себя изображает какого-то несчастненького человека, который заикается, странно себя ведет. Он здесь уже 10 лет. Так вот он почему-то ездит туда и обратно. Потому я и дума­ла, что это обычное дело. Я только не набрала денег на по­ездку, а то бы и я попала в эту историю. Да откуда у меня такие деньги. Мне вот за машинку предложили 100 долларов, да я сомневаюсь, у меня все равно будет только 260 долларов, а мне надо 280 за квартиру платить, и больше у меня прода­вать нечего - все, что можно было, распродано. С работой у меня совсем ничего не получается. Я тут заглянула в "Гудман". Там была какая-то черная. Она спросила меня: "Вы за­полняли анкету?" Я ей отвечаю: "Уже заполнила". "О кем, ей вилл контакт ю!" И до сих пор ни звука от них. Зачем же тогда они дают объявления, если им не нужны люди? "Ви сик эбаут..." Да что вы говорите! При чем здесь экспириенс! Они сами напечатали в газете в своем объявлении: "Вы получите экспириенс в нашем экселент департмент стор". Им не нужно никакого экспириенса, а что им нужно, никто не знает. Для меня все это заколдованный круг. У меня только и есть что эта старая идиотка Антонина с разбитой спиной. А боль­ше-то у меня и знакомых нет. Она все время звонила моему папе и разговаривала с ним. Да пользы-то от нее никакой. Она ведь плохой человек - очень завистливая. Я думаю, Бог пра­вильно сделал, что дал ей п о к у м п о л у. Она жадная и ни­чтожная. Она полуграмотная, будто только что из своей бело­русской деревни приехала, ничего не читает, ничем не интере­суется. У нее здесь есть приятельница Марийка. В универси­тете работает. Как она с ней дружит, не пойму. Та, вроде, должна быть интеллигентным человеком. Я сама не пойму, что их может связывать. Наша, может, просто прицепилась к той. Она, как паук, который хватает все. Она мне тут говорит: "Мне Марийка звонила, ей нужны люди, которые знают рус­ский и английский. Хочешь я тебя порекомендую. Но надо по-английски печатать". Я подумала, может, она вас возьмет? Я-то по-английски совсем не печатаю, а вы, ведь, немного печа­таете. Она может вас взять. Ей сейчас очень нужны люди. Я сегодня же ей позвоню и попрошу, чтобы она вас порекомен­довала - по-моему, эта работа как раз для вас. Нет-нет, я все равно попробую. Вы знаете, мы - приезжие в этой стране, нам нельзя быть гордыми. Вдруг она вам случайно поможет. Она за все это время не помогла ничем нам с отцом, так мо­жет, она вам поможет. Хоть одно доброе дело сделает. Она вообще какая-то странная. Нашла себе какого-то врача на Парк Авеню, он лечит палками. Он засовывает палки в нос, и все сидят. И она тоже сидит. Заплатит 25 долларов за свои полчаса и сидит. И, говорит, вроде бы спине лучше. К нему много народу ходит. Говорит, очередь как в банке или супер­маркете в кассу. Она все перепробовала: и иглоукалывание, и руками ее лечили. К ней ходил один парень, молодой совсем, с электрическими руками. Ей стало лучше - он ей здорово по­мог. Да ее угораздило полезть прибивать картину, она грохну­лась и разбилась. Теперь она на палочки надеется. Я ей гово­рю, вам йоговскую гимнастику надо делать. Я вот вылечила себе спину гимнастикой. Да разве с ней можно говорить? Они здесь все такие дремучие и все себе на уме - все боятся, что их обманывают.
      
       1 июня
       Тут вообще какой-то бред. Вчера по телевизору был концерт, и там танцевала наша советская звезда Макарова. Я вот никак не пойму. Ведь она же бездарная балерина. Это же какая-то базарная торговка. Она абсолютно ничто. Вы на нее смотрите - у нее руки висят, прогибаются, непослушные. Тех­ника у нее какая-то есть. Она, конечно, отмуштрована. Но тело у нее мертвое. В нем нет интеллекта, да даже эмоций нет. У балерины тело должно петь. Вот японка танцевала. Так это совсем другое дело. Там не было этой отполированной мертвой техники, но были линии, причудливый рисунок, все было так странно, так интересно, так неожиданно, как на хорошей картине. А как вам понравился Ив Монтан вчера? Пел-то он хорошо, но у него такая выношенная рожа, ужас. А пел хоро­шо, с настроением. У меня был номер "Вога", мне попался, когда мы приехали. Там была фотография Монтана с Синьоре! У нее такая страшная рожа. Я даже захлопнула журнал, не стала смотреть и пошла к Перельманам. Их сын говорит, что она - чудовищная наркоманка. Потому у нее такая потрепанная рожа. Я ее видела в "Золотой маске". Она была там такая соблазнительная, такая великолепная, ослепительная, невероят­но хорошa. Она была загадочна и обольстительна. В других фильмах этого не было. Говорят, она вначале выпивала, потом стала увлекаться наркотиками. Потому ока так быстро и сгоре­ла. Вот Любовь Орлова, так та до старости не потеряла форму. Ей было лет 70, а она сидела, как молодая девка. Ну, конечно, она сделала на Западе пару пластических операций. Не без того. Но до последнего момента она пудрилась. Даже когда умирала в больнице от рака, она сохраняла полное муже­ство и веселость и продолжала быть женщиной, всегда приче­сана, внимательно одета. Здесь же у них столько возможно­стей следить за собой. Я не понимаю, как можно так опус­каться. Они себе здесь делают не только пластические опера­ции на лицо, но и снимают жир с бедер, какие-то фантастиче­ские фигуры делают. Да-да, срезают с живота, с задницы. Мне знакомая одна рассказывала. Она была в одной лавочке, где богатые бабы покупают себе наряды. Так когда они сни­мают платье, у них все движется, только бюст неподвижен - они себе парафин впрыскивают. Сейчас в моде большая грудь. Да посмотрите на их Элизабет Тейлор. Я не знаю, сколько ей лет, по-моему, под семьдесят, а у нее фигура тридцатилетней женщины Почему эта-то так опустилась? Да, а вы послушали Иглессио? Но ведь я же вам сказала, когда он будет петь. Его американцы почему-то очень не любят. Он в Европе попу­лярен. Вот уже несколько лет он считается там лучшим пев­цом. Его пластинки миллионами продаются. А здесь он только входит в коду. Папа его очень любил. Когда он его слушал, он плакал. Отец говорил: "Так в раю поют". А мы его услы­шали в первый год, как приехали. Мы бежали по 34-ой улице и вдруг услышали пение. Папа остановился, стоит слушает и плачет. Мы вошли в магазин, там продавец - испанец. Я просила его: "Кто это?" А он мне говорит: "Иглессио" и супер от рекорда показывает. Ну, мы купили 3 рекорда. У него удивительный голос. У него странный голос. Он - необыкно­венный человек. Он не собирался быть певцом. Он был футбо­листом. И ему сломали ногу. В больнице ему сказали, что он никогда не сможет больше играть. И он так расстроился, и стал петь в палате, чтобы душу отвести и время занять. Все приходили его слушать. Так он узнал, что у него хороший голос. Да дело не только в голосе. Он человек, видно, очень хороший. У него такое доброе лицо - и когда он поет, это чувствуется. Нет, здесь его тоже хорошо принимают, но в основном, испанцы, и передача была по испанской программе: 51-ая - это испанский канал. Да нет, у них здесь кантри есть хорошие. Ли Гринвуда слушали? Странный певец с хриплым голосом. Он поет одну вещь: "Гоу, гоу, гоу" своим хриплым голосом, но с таким настроением. Ну вот, я не знаю, здесь еще всем нравится Синатра. Он на сцену спускается в вертоле­те. Но у него такая харя, как говорят, на автомобиле не объе­дешь. Он мне не нравится. Папе нравился. Он когда ловил Оркестр Сильвестра в Москве еще - что? - это самый из­вестный английский эстрадный оркестр, - с удовольствием и Синатру слушал, тот с ними иногда выступал. Папа вообще любил музыку. И когда слушал музыку, он плакал. Он обожал "Ла Скала" и вообще, когда итальянцы пели. Я не могу ска­зать, чтобы я очень любила оперу. А вот эстрадное пение я люблю. Вот он вчера пел, я даже не знаю почему, я слушала, и у меня слезы текли. Папа считал, что так петь можно только в раю. Он поет знаменитые французские, итальянские и даже русские вещи, что он поет, не имеет значения. Да я же вам говорила, он осенью только начал здесь петь. Его признала Америка. Он делает рекордное число пластинок. У него стран­ный голос. Грубо выражаясь, у него сладкий голос. Он поет на таких модуляциях и на такой искренности. И он человек хоро­ший. Он здесь как-то давал концерт, и там конферировала Жена известного комика Джимми Карса, миллионерша. И было ясно, что она им увлекалась. Между ними что-то было. А Потом его пригласил петь в свою передачу сам Карс, и он у него пел, а Каре его интервьюировал. И было видно, что Карсу все равно, а этому как-то неудобно и перед Карсом, и пе­ред зрителями, он не мал, как себя вести, как стать, что ему делать. Подумайте, он - гениальный певец, а Каре обычный комик, но делающий огромные деньги, и этот места не находил от смущения, а дубина Каре смеялся здоровым американским смехом. Тут ведь вообще никто ничего не испытывает, а этот был как красная девица - он весь менялся в лице от смуще­ния, ведь это же чудо. А Каре только потешался над его сму­щением. Вообще, я ничего не понимаю в их знаменитостях. Особенно эта их нова модель, просто обычная деревенская девица. Несколько деревянноватая. Почему ей надо платить такие фантастические суммы, я не знаю. Я понимаю, если она актриса, она тяжело работает, она отдает всю свою жизнь ис­кусству - это понятно. Но здесь я не понимаю такой фантастической суммы. И она абсолютно везде - куда ни сунься. У меня вот здесь валяется каталог какого-то примитивного магазинчика типа барахолки базарной из Нью-Джерси - так она и там: она ничем не брезгует. Она считается top - самая высо­кооплачиваемая модель. А в ней ничего нет. Может, я - дура и ничего не понимаю, может, в ней какая-то особая сексабильность? Но за нее появляется чувство неудобства. Будто бы участвуешь в каком-то обмане, и хочется, чтобы она поскорее ушла. Когда ей восторгаются, я смотрю на нее, как баран на новые ворота. Ну, ничего в ней нет. В прошлом она делала сценки с комиком. А сейчас делает бешеные деньги. Какая-то фантастическая страна бредовая. Их дикторы получают по 3 - 4 миллиона в год. Обозреватели получают по 900 тысяч и даже миллион. Здесь вот была как-то передача о третьей эмиграции. Савич вела и один француз. Они показали Косьминского, который лежал в японском халате. Всех почему-то это взбесило. А что Ему нравится так жить. Все стали орать: надо показывать программистов, каких они здесь достигли ус­пехов. А они правильно показали, как нас здесь уничтожают. И она правильно сказала. что у всех эмигрантов билет только в одну сторону. Это почему-то никого не ужаснуло. Может, им здесь трудно поверить, что это возможно. Но, скорее все­го, им здесь на все наплевать. Они привыкли жить только для себя, для своих тысяч, а что с нами делают - их не волнует. Папа перед смертью сказал: "А все-таки меня ГБ настигло. Но я рад, что оно меня настигло здесь, а не там. Я хотя бы перед смертью вырвался на свободу". И вы знаете, Оленька, вот ведь, там у нас была кооперативная квартира, а здесь мы ничто - нищие, и я ни разу не пожалела, что мы уехали. Да подавись они своей квартирой! Не нужна мне их квартира. Сколько людей уничтожили, а теперь квартирами откупаются. Я ни минуты не хотела вернуться в эту унизительную жалкую жизнь, которую они там позволяли нам вести. Конечно, мы здесь не в том положении, в каком эта несчастная Светлана. Она улепетнула к папиным деньжонкам. Ну, конечно, он был трус отчаянный и на всякий случай хранил денежки в швейцар­ском банке. Когда началась война, и он со своим грузинским акцентом говорил: "Братья и сестры!", у самого, говорят, голос дрожал от страха. У папы были знакомые. Они жили возле Новодевичьего кладбища. И их окна выходили прямо на клад­бище. Так когда этот трус отправил на тот свет свою жену, он похоронил ее на Новодевичьем и памятник поставил: громад­ную голову, квадрат со ступеньками, и там роза валялась. И по ночам приезжал, сидел там и скорбел. Так каждый раз перед тем, как ему приехать скорбеть, этого папиного знако­мого на ночь выставляли из дому. И они ходили по знакомым, чтобы им позволили переночевать. Пару раз папа их пускал к нам на ночь. А потом гебистам надоело с ними возиться, и они просто отправили их в Сибирь. Вот, видите, как опасно, когда окно выходит не в ту сторону.
      
       28 сентября
       Ой, Оля, что-то у меня опять с головой паршиво, и гла­вами не могу двигать. Совсем простудилась. Я сегодня выпила одну таблетку тетрациклина. Она у меня последняя. Я ее с утра хотела выпить, отложила на 4 часа, чтобы на большее хватило. Обычно я пью по таблетке через каждые 4 часа. Больше я не пью - боюсь. А сегодня я только одну выпила. Нет, молоко я не пью - не могу. Мне тут соседка обещала оранжад принести. Так вот я его с теплой водой смешиваю и пью. Мне от горла теплый оранжад помогает. Да, у меня одни Только неприятности. Ничего у меня не получается. Я все надеялась, что тот парень, у которого картины, деньги мне отдаст. А он врет все время. Каждый раз говорит: подожди до следующей недели, а потом опять до следующей. Вот уже конец августа, а я от него ничего не получила. Мне моя приятельница говорит: "Как ты можешь с ним общаться? Это же махровая скотина. Кто тебе может дать совет, как быть? Только такой же махровый, как и он". Так и сказала. А я ей говорю: "У меня нет ничего махрового, кроме полотенец". Мне не на что рассчитывать. Оленька, ну как же мне к нему подступиться? Он мне обещал к Кристмасу продать. Потом к осени. Говорит, что ищет покупателя. Потом, говорит, нашел, человек заинтересован, но у него сейчас нет денег. А пойди узнай, как это на самом деле. Картин своих я у него не вижу. Может, он уже продал, а деньги в оборот пустил, почем я знаю? Он меня держит своим благородством. Он, вроде, вы­ручил меня, заплатил вперед этот мифический долг отца. Гово­рит, что ищет покупателя, что, как только продаст, сразу от­даст мне деньги. Но когда он продаст? Я его прошу, чтобы он мне хоть немного дал вперед, чтобы заплатить рент за этот месяц. Он говорит, у него денег нет. Вот он ждет, когда у него появятся деньги. Мне Перельманша говорит: "Вы - су­масшедшая. Вас один на картинах обманул, а вы теперь второ­му отдали". Ну, что же делать, Оленька, вот я такая. Я, даже если и он меня обманет, и у меня вдруг появятся картины, я их опять отдам. Я не могу не верить людям. Если один тебя обманул и второй - это не значит, что благородства нет на свете. Я так не могу жить, если не верить людям. Мне бы как-нибудь на квартиру набрать. За телефон я 100 долларов уже отправила. Мне Соня пробует кое-какие книги продать. У меня есть "Библиотека научной фантастики" в 10-ти томах. Соня вроде бы нашла мне покупателя. Но это не сразу. Ему надо подвезти, чтобы он посмотрел. Потом у него сейчас все равно нет денег. Он с получки только может купить. А мне платить сейчас надо. Хозяин у нас свирепствует. На турчанку мою так наорал, что она теперь дрожит, как бы он ее не вы­ставил. У нас квартира наверху освободилась. Она к нему об­ратилась. Говорит: можно мне въехать в эту квартиру - моя в плохом состоянии. А он как стал на нее орать. Она его слуша­ла-слушала, а потом говорит: я тоже умею орать. Открыла дверь: "Гоу эвей!" Он онемел вначале, а потом обрушил на нее угрозы. Теперь она дрожит и не знает, что с ней будет. Я ей: "Он - наци. Он такой грубый. Он хочет нас выставить. Ему невыгодно нас держать. Такую квартиру, как я он теперь сдает за 580 долларов". Конечно, он хочет выставить нас. Мне надо скорее заплатить за квартиру, чтобы ко мне не цеплялся. Да, мне бы сейчас мою фантастику подать. Там очень хорошие авторы собраны: и американцы, и русские, и французы. Но кому это нужно? Русских магазинов здесь нет. Да что вы! Мартьянов уже умер. Да и вообще он был маразматик. Вы бы посмотрели, кто там у него работал! Какие-то деревенские страшилы. И что он в них нашел? Нас с папой близко не подпускал, а набрал Бог знает кого. Да дело в том, что он сам из Сибири. Вот и набрал себе пней под-стать. Да что и говорить, здесь ужас кто собрался! Ни о чем слушать не хотят. С ними нельзя говорить. Потому нам ваш Юрочка вначале понравился. Он хоть слушал, а эти и слушать не хотят. Да, глядя на все это, мне хочется сказать словами одного француза: "Нами правят люди, которые читают шевеля губами".
      
       30 октября
       Да, меня не было. Я выходила. Заходила к турчанке. Не знаю, как я туда доберусь. У меня что-то с косточкой ноги. Я же вам говорила, в годовщину я подвернула ногу чудовищно. И эта косточка теперь болит. И вообще я что-то все время плохо себя чувствую после смерти отца. У меня такое ощуще­ние, что это было вчера. Это так тяжело. Когда мамы не ста­ло, был папа. Я была так потрясена, но нас было двое. А те­перь я одна. Никого нет. Я пошла к турчанке, хоть словом с Кем-то перемолвиться. Она - сова. Она приходит в себя толь­ко после восьми вечера. А днем она вся сонная, ночная. Она и в магазин ходит ночью. В два часа ночи она гуляет с собакой. "врет с собой на всякий случай кухонный нож. Собачка у нее маленькая - не защитит, если что. Она тут записала концерт своего сына и все слушает. Он такой камерный музыкант, очень синатровский. Я вообще-то люблю французскую эстраду: Эдит Пиаф, Шарль Азнавур. Это действительно французское искусство, которое насчитывает чуть ли не века. А сейчас я вообще далека от этого. Я в России больше слышала. Здесь их практически не передают. Когда мы приехали в Вену, там какая-то песня удивительная звучала. Очень грустная. Здесь я ее ни разу не слышала. Здесь как певцы хороши кантри. В них и экзотичность, и самостоятельность, и оригинальность. И они очень разные. И есть хорошие песни - грустные, с настроением. Но до французских им далеко. Ну, конечно, у них все здесь какое-то быстрое, только рожденное, скороспелое. В Европе там какие-то настроения сохраняются. Это грустно: это уже в прошлом и уходит от вас, и вы этому больше не при­надлежите, в этом Новом Свете.
      
       между луной и солнцем
       днем и ночью
       снует челнок
       означенный воочъю
       шаги размерены у жизни впереди
       снует челнок
       смыкая небо с ночью
       ушли за горизонт
       и скрылись там по очереди
       немногие друзья
       и многие враги
       оставив только эхо позади

    ВТОРАЯ ЧАСТЬ

      

    1

      
       23 ноября
       Как я? Да все так же. В голове вдруг бывает, знаете, ток. Я это называю зарницами. У меня такое было, когда я кончала школу. Меня таскали по всем врачам. И один умный врач сказал: у нее всегда будут головные боли, потому что у нее пониженное давление и плохие глаза. А сейчас, чуть я взволнуюсь, у меня начинаются в голове зарницы, и меня вы­ворачивает. Странная осень в этом году. Дикая какая-то. За этот год я так измучилась. Сложно то, что я совершенно одна. В Москве у меня было несколько приятелей и приятельниц. Они меня любили. Я могла бы им позвонить, и они бы при­мчались. А здесь все чужие люди. И в основном это чудовищ­ная провинция. В Москве мы с ними никогда не сталкивались. Они могут быть и интеллигентные люди, но по своей психо­логии и по своим понятиям они мне чужды. У меня здесь есть две приятельницы из Москвы. Обе совершенно сумасшедшие женщины. Они мне понятны и привлекательны, но одна - в Канаде, а другая - в Вене. А люди из других городов, они мне всегда непонятны. Люди нормальные, уравновешенные, всегда знающие, чего хотят, они мне чужды. Я их боюсь даже. Нельзя все знать, как они. Не может человек так все знать и все понимать, и все делать правильно. Должно остаться что-то странное, необъяснимое. Ординарные люди, они слишком нор­мальны. Уж лучше, пожалуй, люди сумасшедшие, вроде Худя­кова. Я уж согласна быть ненормальной, не нужна мне их нормальность. Я в школе очень боялась отличников. Страшные они люди. Мне тут попался Чивер. Папа его очень любил. Его рассказы - это маленькие сценки. Он именно описывает лю­дей, которые мне понятны. Помните, в "Ангеле на мосту" он Всегда избегал проходить мимо катка в Рокфеллеровском цен­тре потому, что неизменно видел там свою семидесятилетнюю матушку в объятиях платного партнера. Она кружила на коньках в коротенькой юбочке. Прелесть, если она в 70 лет сохранила столько молодости. А люди с тяжелой психологией мне чужды. Да, конечно, Чивера здесь читаешь иначе. Раньше представляла постройки из облаков. Там это воспринималось как мир, никогда не доступный. А сейчас я читаю про Вашинг­тон бридж и говорю: да вот он, Господи, Вашингтон бридж, и я здесь живу рядом с ним. Странный это город. Он предос­тавлен самому себе. Я здесь прочитала в "Вашингтон пост": на Пятом авеню стоял оператор, протягивал прохожим 10 долла­ров и говорил "Продаю за три". Вокруг него толпа собралась, но никто не берет. Старуха говорит: "Сколько сумасшедших видела, а такого не видела". Один подошел, взял, понюхал и говорит: "Здорово подделал" и отдал. Один парень под конец сунул ему три доллара, схватил десятку и смылся, чтоб не отняли. Вот видите, человек хотел проверить, есть ли еще до­верие у людей. Да, странный марсианский город. Мы с папой любили ходить по Пятому авеню и смотреть на дома из стек­ла. Странное чувство. Мы в Вене познакомились с двумя аме­риканками из Хиаса. Я вам рассказывала о них. Так вот они говорили, что Нью-Йорк - странный город: он по-разному поворачивается к людям. Одних он ломает или убивает, а другим этот страшный город может дать все. И даже не пой­мешь, почему это так. И если вы прижились в этом городе, то не сможете из него уехать, вас будет тянуть в него. Уж, ка­жется, почему - не поймешь. Город грязный, страшный, метро чудовищное, а вот он вам западает в душу - и все. И вот папа любил этот город. Вот, а вашей Соне он не нравится. Мы с ней пошли в "Трам Тауэр". Я всему удивляюсь, а она: "Что ты восхищаешься всем, как ребенок? Обычный шоппинг центр. И здание обычное". А что здесь обычного? Где она такие здания видела? Эти безобразные по архитектуре станции сталинского метро, построенные на костях заключенных? Мы с ней ездили по городу. Она забавная. Но у нее тяжелый харак­тер. Она хочет руководить. У нее партийные замашки. И все ей здесь плохо. Тут мы были в "Забаре". Там потрясающие сыры отовсюду, бри роскошный, он почему-то называется "чарминг". Так она купила этот бри. И еще она купила обрезки красной рыбы - она любит красную рыбу. Сели мы с ней в машину, и она в машине выхватила эти обрезки и стала жрать эту рыбу и закусывать бри. И мне говорит: "Хочешь, бери, Я и на твою долю купила". Она добрая. Я ей говорю: "Остановись. Тебе плохо будет". Вечером я ей звоню: "Ну, как ты?" Она кричит: "Мне плохо!" Она все здесь искала миногу. Она узнала, как она называется по-английски и везде спрашивала. Но миноги здесь нет. В этом "Забаре" есть совершенно потрясающая ветчина - огромный окорок горячий. Я ей говорю: "Смотри, какая прекрасная ветчина!" А она: "Что в ей особенного?". А в "Забаре" сейчас полно русских. Там каждый третий продавец - русский. Там есть один парень - русский. Этот парень удивился, что ей не нравится ветчина. Он говорит: "А вот здесь есть такие огурцы. Я ими никак не ногу наесться. Я работаю здесь уже три года". И еще я там видела необыкновенное мясо - швейцарское. Но оно стоит фантастические деньги. Оно такое концентрированное и огромное. Оно специально запекается в Альпах и подвешивается в пещерах. А ей не нравится, она все про свою любительскую колбасу бубнит. Да-да, "Бремен хауз" такого же типа. Я знаю его. Его хозяин - турок, самый богатый турок в Америке. Он - приятель мужа моей турчанки. Она говорит: "Я их видеть не хочу! Это такие жадные люди! Одежда у них жуткая! Мебель - вся подобрана на помойке. А что они едят! Я как-то, пришла к ним, так они подали какую-то тухлую похлебку. Нищие так есть не будут. Я больше никогда к ним не пойду". Да, здесь происходит проверка людей на деньги. И мало кто выдерживает ее. Я вот тут прочитала про кувейтского миллионера. Он разбогател на нефти. Он покупал машины, картины. Разъезжал. Потом разорился. Теперь он безработный. Полу­чает пособие. Ищет работу. Таких людей я понимаю. Он хоть пожил два года. А что эти - все деньги у них под закладом, а они живут как нищие. Кому это нужно? Мне бы вот хоть по­видать Париж, Венецию. А зачем мне эти деньги, которые трогать нельзя? Вот и моя турчанка. Она ведь была состоя­тельная женщина. И не понимает, как можно так жить. Сейчас ей самой жрать нечего, а она подобрала еще одну собаку, и двух собак кормит. Собачонка прелестная. Подумайте, может быть, вы ее возьмете. Я люблю собак. Будь у меня деньги, я бы ее взяла. Но у меня уже есть существо. Собаки - они добрые. Кошка холодная, расчетливая и не любит человека. Она им пользуется, а собака - друг человека. В ней живет такая любовь к человеку. Для нее человек - это все. Она жизнь отдаст за человека. Вот у нас была собака. Она была мамина. Я была для него приятельница. Он со мной ругался и играл со мной. А мама была для него, как бог. И когда мама умерла, Мики этого не смог пережить, и через пару месяцев подох. Я знала, что собаки имеют одного бога, но для меня это был такой удар. Он для нас был частицей мамы. Я его, забывшись, иногда даже называла "мама". И он так тосковал по маме. Ведь вы помните, что Метерлинк писал о собаках: "Мне не известно ни одно такое создание, которое бы меняло свой облик в зависимости от желания человека". Тут как-то по кейблу показывали выставку собак. Так они, как дамы в ме­хах, разгуливали. А маленький мальтийский пес расчесанный, с бантиком бежал, как облако с розовым бантом, ну, прямо волнующееся облако бежит - прелесть. Жаль, что вы не видели.
      
       3 декабря
       Оля! Вам собачка не нужна? Породистая, с медалями. Она умная. Я ее хочу пристроить. Когда ей нужно выходить, она подходит к двери и стучит лапами. А если есть хочет, то подходит к холодильнику и скребется. Она досталась одному парню, а он собак не любит. Он мне говорит: "Возьмите, вы же любите собак". А мне самой жрать нечего. Я тут пять дней ничего не жрала, так со мной такое началось. Он мне говорит: "Возьмите и продайте". А я ему говорю: "Я собаками не тор­гую". Совсем сошел с ума. Я живым товаром не торгую. Жаль, что вам не нужно. Я бы его взяла, но сейчас не могу.
       Я сейчас голодаю пару дней. Вообще-то голодать полез­но, но не очень долго. У меня от этого такая головная боль началась. Соседка пришла вчера. Сок мне принесла. Она доб­рая. Всегда мне что-нибудь принесет. Ну, я на ее соке вчера и сегодня сижу. Вроде бы полегче стало.
       Это ваше лекарство я носила-носила, все хотела вам вер­нуть при встрече и в результате потеряла. Я его положила с ключами и, видно, когда вытаскивала ключи, выронила. Я ис­кала его по всему дому, но нигде не нашла. Может, Марта подобрала - она все к себе тащит. Видно, посмотрела, что это антибиотик, и скорее припрятала. Так я им и не воспользовалась. Видно, эта ваша знакомая не от сердца давала - вот и подучилось так. То она все забывала передать, возила в сумке туда-сюда. То привезти никак не могла, а отдала, так я его потеряла. Но мне он все равно бесполезен - мне только тетрациклин помогает, а это не тетрациклин. Я спросила здесь у одной, она только что закончила учиться на медсестру. Все экзамены сдавала. Она посмотрела и говорит: "Нет, это не тетрациклин". И она не знает вообще, что это такое. Я вам сразу сказала, что это не тетрациклин. У тетрациклина малиновая шапочка, а вторая половина желтая. Я же попробовала, и по вкусу это не похоже на тетрациклин. А вчера я, когда воз­вращалась, вижу, моя знакомая идет - она такой толщины, что страшно на нее смотреть. А когда до нее дотронешься - кажется что не живой человек, а какой-то резиновый выпуклый шар. Так вот вижу вчера, что она мне навстречу катится, и спросила ее про это лекарство. Она только что кончила фарма­цевтический колледж. Она мне сказала, что не знает, что это такое. Нет уж, она знает все американские лекарства, и она мне ответила: "Понятия не имею, что это такое, но что это не тетрациклин - это точно". Да уж и не знаю, что она вам дала. Вы же сами говорили, что она безответственная девица. Я все время сама себя лечу. А об антибиотиках я все знаю, потому что отец много писал о пеницилине. Он писал, как он очища­ется. Когда я выпью хоть одну таблетку, то вся взмокаю - будто в воду вступила. И у папы также было. Он не любил его. Но я его заставляла пить - когда у него с сердцем плохо было. Итальянцы нашли, что пенициллин помогает от сердца. И я ему давала пенициллин. И хотя он взмокал - это ему помогало. Он всегда ругался, бросался вещами, - не хотел его пить. Но я его заставляла. Я вот тут прочитала в "Калей­доскопе" - помните я вам рассказывала об этой газетке - про Доктора Фаргусона. Он взялся найти средство от рака. Он тут изучил все. И нашел что-то индейское. Они могут сделать огромную голову крошечной. И ему пришло в голову: раз при таком уменьшении клетки остаются, то это можно использовать Для лечения рака.
       И он поехал в Эквадор. Но они убили все его окру­жение. Но тут у индейского вождя заболела его дочь, и доктор Фаргусон помог его дочери, и тогда этот вождь позволил ему делать его опыты. Выделил ему огромную плантацию, ин­дейцы ему помогали. Он убедил их, что хочет спасать людей. И они открыли ему травы. И он произвел страшный препарат. Он попробовал его на крысах и кроликах. Он впрыскивал его, и опухоль уменьшалась и практически исчезала. Он получил его из трав, которые ему индейцы приносили. Ему нужны бы­ли травы в огромном количестве. Только они их знают. Они все скрывают от белых. Это связано с магическими обрядами, с верой, с фанатизмом. Я когда-то в фильме видела эти страшные головы. Я решила, что это муляж. А мне говорили, что это настоящие. Я никак не могла поверить. Я думала, что этого не может быть. В общем-то это в п р ы н ц и п е похоже на ангеликов. Да-да, это что-то в этом же роде, только здесь настоящие головы. Ну, как в "Алисе", помните: съела кусочек гриба и уменьшилась. Может, он и нашел средство. Вообще-то эта идея гениальная. Самое простое и бывает чудом. Он действительно натолкнулся на эту гениальную идею. Я верю в травы. Я горожанка, но всякая травинка меня умиляет. А здешние врачи как-то окостенели и ничего не хотят знать о травах. Я этого не понимаю.
      
       мой третий глаз
       ты - солнечный ожог
       седыми буклями
       припорошен росток
       и долу веко
       вмиг остужен взор
       нордическим дыханием в упор
       былинка гнется
       холода пчела -
       гудящая и острая игла
       и торжествует сумрака излом
       в слепом квадрате каменного дома
      

    2

       10 декабря
       Оля, я-таки добралась до этого гомеопатического магази­на Ну, там столько всего. Это как магазин Паустовского. Да потому что Паустовский писал об этих магазинах из своего детства. И папа вспоминал, что в его детстве были такие магазины с иностранными этикетками. Там гулял ветер далеких неизвестных стран. Да, были такие магазины, где кружилась го­лова. Ну вот я купила Антонине березовые листья да пшена шесть фунтов. Шиповника не было. Он бегал, проверял, пропадал где-то, а потом говорит: "Нет, кончился". Себе ничего не купила. Вряд ли мне что поможет. Тут был травник из Ти­бета. Мне позвонили и говорят: он составляет гороскоп и по звездам собирает травы. Он вылечит твою головную боль. Плати шестьдесят долларов. А у меня не то что шестидесяти, у меня и шести долларов не было. Может, в следующий раз у меня будут деньги. А еще есть такой парень. Он таскает му­мие. Это, в п р ы н ц и п е, лечащая штука. Ее собирают в Аль­пах. Это черная смола из погибших трав, потом она окаменева­ет. Панацея от многих заболеваний. Ее привозят индусы. Это дает им гигантские деньги. Потом надо выйти на настоящего оккультного врача. Настоящий оккультный врач - это редкость. У меня есть один филиппинский адрес. Он не лекарь, он монах на Филиппинах. Туда все ездят. Парень, из соседнего дома возил туда свою мать. Она все равно умерла. Да, она умерла, потому что он поздно повез ее. Болезнь уже была за­пущенная. Но до поездки она кричала от б о л и й. А когда она приехала, она не кричала от б о л и й. Они это забывают. Па­рень, который ее возил - какой-то идиот. Программист из Киева. Он прочитал в монастыре объявление: в таком-то часу вызывание духов - оккультный сеанс. И подумал: "Боже, куда я попал!" Он - дурак. Программист - что тут еще добавить! Он приехал и сразу заявил: "Я могу быть здесь только 10 дней". А он должен был сказать: "Я буду здесь сколько нужно". Одна ездила туда и пробыла там чуть не два месяца. Лекарь сделал ей 38 операций и вылечил. Ведь этот дурак-программист сам видел, как тот просунул руку в живот и видел, как живот раскрылся. Потом он уже говорил, что это был гипноз. Отец, как узнал про этого монаха, сразу сказал, что нам с нашими глазами надо к нему. Вот мы наберем деньги и поедем к нему. Монах бесплатно всех лечит, но туда дорога одна стоит полторы тысячи. 30 часов лететь. Это другой конец света, около Японии. А потом папа мечтал оттуда поехать на Таити. Там, ведь, рядом. Он был влюблен в Гогена. Гоген писал, что там розовые и черные пляжи. Я вот обожаю Ботти­челли и Модильяни. Странно, почему он так любил Гогена. Ведь он такой не северный, цвета у него чужие. А вот папе он нравился.
       У меня странные были родители. Бабушка, вот, всю жизнь видела пески. С самого детства ее увлекали пески. Капризная, избалованная, из обедневшей дворянской семьи. А вот ее влек­ли пески. Она всегда видела и ощущала пески: Сахару, Еги­пет, пирамиды. Она сидела у окна, вокруг все засыпано сне­гом, а она видела пески. А все ее сестры были абсолютно нор­мальные, помешанные на мужчинах. Она, видимо, в каком-то своем воплощении жила в Египте. Ну да, конечно, в то время увлекались Египтом. Но она там не была, когда же она могла? Когда началась революция, на ее глазах был расстрелян отец. Его расстрелял Вышинский. Он был его конкурентом. А брат: ее отца был личным адъютантом Врангеля. Когда революция откатила их на Кавказ, он пришел к своему брату и говорит: "У меня есть каюта для тебя и твоей семьи. Бежим". А тот ему в ответ: "Я русский человек. Я останусь". Тогда брат его говорит: "Ты дурак. Ты брат белогвардейца. Тебя тут рас­стреляют". И ушел. Где он сейчас, я не знаю. Может, в Париже живет. Но я и фамилии его не знаю. Знаю только их имена - Родион и Роман, и все. Бабушка и мама не сказали мне свою фамилию - так они боялись. Бабушка под другой фамилией жила. У них была вилла огромная. Все было отобрано. Мама говорила: "Вилла, вилла. Там папа мертвый лежит"! И виллу, конечно, разграбили. И когда они уходили, бабушка видела на воротах ленточка болталась. У них была собака. Она не ушла с ними, а сидела возле убитого и плакала. Их увели какие-то люди и спрятали. Они были вовсе без ничего - в одних платьях. Они проходили виллы, где лежали убитые дети, женщины. По дороге у них начался тиф. Бабушка приехала в Москву к сестре и жила у нее в углу. Она боялась выходить. Ее лишенкой сделали. Ее выгоняли из Москвы. Она была из­балованная хрупкая, получила воспитание в Институте благо­родных девиц и сломалась. У нее на ногах были язвы. Потом белокровие началось. Она так мучилась. Она была необыкно­венной доброты. Дед ее очень любил. Его отец не хотел, что­бы он женился на бабушке. Но он был в нее влюблен и слы­шать ничего не хотел. У нее была сестра очень красивая, но дурочка. У моего отца до мамы была очень красивая жена. Ее расстреляли немцы. И всех папиных братьев расстреляли. Гит­лер странный, но он хотя бы немцев не трогал. А русские друг друга поубивали. Потому они сейчас там так голодают. Жрать нечего, ничего нет. Это - расплата.
      

    3

      
       17 декабря
       Оля, ну как вы? Вчера ко мне пришла турчанка со своими собаками веселыми. Большая устроила мне лужу на кухне. Та стала ее ругать, показывает на пол, сердится, говорит: "Нельзя так". Я говорю: "Не надо ее ругать. Она несчастная собака". Но она побежала домой, принесла тряпку, таз. Я никак не могла оторвать ее от этого пола. Она все извинялась. Я ей го­ворю: "Да она не виновата. Видите - дыра здесь. Она услы­шала знакомые запахи, решила, что она на улице". А у меня опять течет. Мне так холодно. Я завернулась в плед и вся Дрожу. Мне бы найти работу, снять квартиру, выпустить книжку. Если в "Гудмане" устроиться - это можно. Вон Анька, она по тысяче долларов в неделю зарабатывает. У нее есть клиенты. К ней приезжают из Бостона, Чикаго. Покупают на 40-50 тысяч гардероб. Они заказывают из Парижа, из Мар­селя. Так она на этом деле построила себе кооперативную квартиру. Вы с ней - два конца палки. У нее - все во внешнее, а у вас - все в мысль. Она шикарно одевается. Она из­балованная девка. Она стоит там вся в бриллиантах. Там надо одеваться и подавать себя. Ей помогли, конечно. Но ее взяли с удовольствием. Она красивая, потому она там будет держаться. Многие любят, чтобы их обслуживали хорошенькие. Она стала учиться в школе по повышению квалификации. Так что она будет не только продавщицей, но и модельером. Она окончила инъяз в Харькове. Мы с ней в Вене познакомились. Муж у нее такой здоровенный, розовый, походит на большого Амура. Он сейчас работает официантом в клубе "21". Он под­ходит для этого - здоровый, высокий, большой парень - отъ­елся в роскошном клубе. Там одна травка стоит 40 долларов. Этот клуб и "Студия 54" - самые знаменитые в Нью-Йорке. Там многие звезды бывают. Там поют, танцуют все знаме­нитости. Известные места, которые постоянно в газетах упоми­наются. Такой-то, такой-то был там. Вот они с Анькой и купи­ли теперь себе квартиру. Анька - эффектная. Знаете, есть та­кие красивые украинские лица. Брюнетка, большие глаза, все­гда подмазана. Она украшает магазин. Там есть несколько эф­фектных. Они берут таких ярких. Я ее Соне показала. А та: "Ой, нет, я к ней не подойду. Она такая роскошная. Что я буду к ней подходить? Я вся какая-то обмусоленная". Я, когда в Вене была, встретила там другую девочку из Харьковского инъяза, Таню. А Анька только-только уехала из Вены. Тань­ка, когда узнала про нее, не удержалась: "Ой, Господи, неу­жели она может сказать два слова по-английски?" Таня дейст­вительно интеллигентная девочка. Она после Харькова уехала в Москву и вышла там замуж за какого-то кретина. Он - для Аньки: здоровый, большой, типа раскормленного Амура. А когда Анька узнала про Таню, она тоже съязвила: "Неужели она вышла замуж? Вот уж не думала, что она когда-нибудь выйдет замуж". Да, "Гудман" - это единственный магазин. В нем есть все дизайнеры мира. "Шанель" - эта фирма, сущест­вующая уже десятки лет. Они выпускают костюмы роскошные. Он и как вечерний, и на работу. Он сделан из буклированной ткани. Классического покроя, одной и той же длины юбки не­скольких расцветок. Он очень красивый. Его всюду одевают. Была такая женщина, которая в пору длинных юбок выпустила этот костюм. "Хлоя" делает фантастические вещи и "Марио Валентино". Стоят дикие деньги. Платье по 5-6 тысяч. Боб Маккоу - платья, вечерние туалеты. Платье одно стоит 10-12-20 тысяч. И Хаустон - он очень известен, и Ральф Моурон. В этом магазине есть все дизайнеры. Потому там можно зарабатывать большие деньги. Мне нужно из моего положения выбраться. Меня теперь волнует этот телефон. Меня теперь трясет - надо платить. Мне надо вылезти из этого состояния. Мне до 17-го числа надо заплатить хотя бы половину за свет, хотя бы 60 долларов и 35 - за телефон. Не то они отключат, и нужно будет очень дорого платить - какие-то оглушитель­ные деньги, чтобы включили. Насчет Блока и насчет машинки если бы вы узнали. Это небольшая чудная машинка. Югослав­ская. Я купила ее еще в Москве за 350 рублей. Это моя ма­шинка. Но я почему-то работала на папиной. Она огромная, и папа на ней всегда громыхал. И я на ней все свои работы на­печатала. Вообще-то машинка нужна. Но сейчас мне не до нее. У меня как-то все катится в сторону. Мне не выбраться из этого состояния. Я пробовала найти этого парня, у которого картины. Но он что-то крутит. Говорит: "Ничего нового для вас. Картина у меня. Ее еще не купили". "Ну мне же деньги нужны. Дайте мне вперед - я заплачу за квартиру". "Нет, у меня нет денег. Как только объявится покупатель, я вас позо­ву. Вы сами будете с ним дело иметь". Врет он. Может, он их куда-то дел, и на этом делает какие-то деньги. Потому что, когда я ему сказала, что здесь должен быть человек из Лос Анжелеса, который хочет их купить, дайте мне картины, - он сказал, вот вы позвоните и приходите с этим человеком вме­сте. Да ведь к нему никогда не дозвонишься. Его не бывает дома. И слышать не хочет о том, чтобы дать мне часть денег вперед или картины, чтобы я их хоть сама продала. Я ему по­звонила, а потом расстроилась и ревела. Нападаю я только на непорядочных людей. Жди, когда он продаст. Я же не могу себя засушить и положить на полку. Я же живу. И каждый день - это жизнь. А вообще, Оленька, есть ли вокруг вас люди, которые бы страшно любили Достоевского? У меня есть тоненькая хрупкая книжка. Это документы, выпущенные в 24-ом году. Там есть три факсимильные страницы, несколько страниц "Жития великого грешника" из "Исповеди Ставрогина". Он их никогда не печатал. Это описание, когда Ставрогин изнасиловал девочку. Он показал их Победоносцеву, тот про­читал и посоветовал не печатать и никому не показывать. Но это только специалист может заинтересоваться. Что? Да, в Паблик лайбрери мне сказали, что библиотека купила бы эту книгу, но заплатит гроши. У них нет денег. Я Мартьянову, когда он еще был жив, показывала книгу. Он говорил, что знаток дал бы за эту книгу долларов 400. А кто говорил, что она стоит долларов 300, а другой мне говорил, долларов 150. Я не знаю, сколько за нее просить. Мне здесь один проходи­мец звонит. Он книгами спекулирует. Говорит: мне эта книга не нужна. Но что она собой представляет? Я говорю ему: если не нужна, то зачем же звоните? А он: ну, может, я знаю, ко­му она нужна. Выслушал и говорит: могу дать десятку за нее. Вот какие здесь проходимцы русские. Мне не везет. Я все время попадаю на каких-то жуликов.
      
       20 декабря
       У меня тут голова безумно болела, и я выходила - проси­ла таблеток. И нога тоже безумно болела. Я читала в газете, что сейчас хилэр приезжает, и я хочу пойти к нему с глазами. Он берет немного, всего 60 долларов, но для меня это много. Он тут приезжает к какой-то русской. У нее что-то с ребен­ком. Мне одна знакомая говорит: "Это страшно давать ему свои глаза". Но это же лучше, чем обращаться к врачам, ко­торые просто тебя уничтожают. Да, у меня никаких новостей. Сейчас трудно с квартирами. Студия стоит 90 тысяч, а одно-бедрумная - 120 тысяч. И там такая очередь, как в Советском Союзе. Все расхватывают. А что делать? Вот мы с вами можем, например, купить студию, разделить ее занавеской и будем жить, как "врач за шкафом". Одна наша знакомая не любила мать, а они жили вместе, в одной комнате. Они разде­лили комнату шкафом, и ее мать жила за шкафом. И она говорила про мать: "Врач за шкафом".
       Оля, вы знаете, возле нас здесь есть такие симпатичные немецкие лавочки. И там продают всякие изысканные штучки. И я там иногда покупаю кое-что. Так глава этого магазинчика страшно занят лотерей. Я ему говорю: "Видите, вот кто-то выиграл 30 миллионов". А тот отвечает: "Что вы! Он 10 мил­лионов уже потерял. Таксы взяли". Они все так взволнованы, видите ли, он будет платить 10 миллионов таксы. А что на него 20 миллионов с неба свалилось, их не удивляет. Дикие какие-то. Да нет. У меня не получается. Это просто выбросить доллар. Это очень нервозно. Ждать, наделяться. Выиграл ка­кой-то парень. Конструктор. Он работал по восстановлению мостов. Ему лет 37. Жене столько же. Они праздновали его тридцатисемилетие, и Бог им выбросил такую сумму. Нет, здесь все против нас. Мы же тут пришлецы, и местные звезды нам не помогают. Да, Оля, я тут читала про комету Галея, вы следите за ней? Она тащит за собой огромный хвост. Статья была о ней - я пока у Перельманов сидела, просмотрела. Эта Галея приходит каждые 76 лет. Она приходила в 10-ом году - тогда была паника. И как видите, ничего хорошего она не при­несла - войну, потом революцию, потом вторую войну. И сей­час она бурно двигается к нам. Комета творит дела. И никто еще ничего пока что не знает. Никто не знает, что она тащит. Того парня, что выиграл в лото 30 тысяч - это она его озоло­тила. Она лупит, как хочет. Она все будет менять. Даже у тех, кто ничего не слышит. Она, наверное, нам свирепое что-то несет. Неизвестно, что она тащит с собой. Многим она несет несчастье. Я, вообще, не знаю точно, когда она приходит. Сейчас она болтается в созвездии Овна, а Овен по-разному влияет. Она может принести войну и всякие бедствия - не­счастье, а кому - наоборот, полную жизнь и богатство. Ну, будем надеяться на лучшее. Я, вообще, не понимаю, как это так. Христос ведь тоже приходил с этой звездой. Смотрите, у Вифлеемской звезды тоже огромный хвост. Так почему же эта комета приносит несчастье? Что-то она мне принесет в своем хвосте? Увидим. А я все удивлялась - у них здесь по телеви­зору игры какие-то, и все выигравшие хватали телескопы. Это они, чтобы на комету смотреть, когда она приблизится. Все газеты полны сообщений о ней. Они на этой комете буквально помешаны. Кач предложил даже затемнить какие-то улицы, когда она будет пролетать - чтобы лучше ее видеть. Они за­бавные. Как дети. Сейчас они ее изучают. Посылают ей на­встречу какие-то челноки. Да, конечно, все меняется - и элек­тромагнитное поле, и радиация. В ее хвосте мощные цианистые пары. И духовная атмосфера меняется. В этой статье написано, что ожидается мощный эзотерический взрыв. Я не все поняла там, конечно, я не владею английским языком и не все слова нашла в словаре. Но в основном я поняла, о чем идет речь. Они вообще странные вещи делают, эти кометы. У меня тут была книга про Атлантиду. Так там написано, что ее комета уничтожила. Комета - мощная штука. Что она мне принесет? Ведь я же беяндер. Помните, я вам говорила, что про меня в том гороскопе было написано. На меня такие вещи особенно влияют. А вы пошлите им, они вам скажут. Может, вы тоже беяндер. И, может, эта комета тащит вам в хвосте кучу новостей. Да-да, ждите. Уже осталось немного ждать. Тогда и 6ез гороскопа будет ясно, беяндер вы или нет. Нет, они меня сами нашли. Может, они и вам пришлют. Я не знаю, где они мо ой адрес взяли. Наверное, по гороскопу вычислили. Мне как-то совсем невесело. Погоды сейчас стоят дикие. Такие дни на меня действуют угнетающе. Серенькие дни - они более прелестны. А здесь все такое яркое, жестокое, беспощадное. Да все совсем невесело. Может, этот филиппинец мне поможет, Я столько ждала, когда он приедет, так что мне даже страшно пойти к нему. Мне надо какие-то правила соблюдать, а то звезды меня уничтожат.
       Я тут толкаю Ромашке Босха. Такого роскошного. Он говорит, что у него денег нет. Но его заинтересовал этот хилэр. И Может, он мне даст 50 долларов. Еще слышала, индусы какие-то целебные травы привозят. Недорогие. Не знаю, как и что будет. Я совсем одурела от этой погоды. Весь месяц какой-то сумасшедший. Его лихорадит. Все идут очумелые от этой погоды, разиня рты. Не знаю, что теперь делать. Последние три года у меня были бездарные, отвратительные и безнадежные. Какая-то хроническая нищета. И еще у меня пес. Я вообще люблю собак. Я же выросла с собакой. Нет, там были роскошные собаки. Я была на выставке в Измайловском парке. Огромная территория, заполненная псами. Там была одна роскошная порода собак. Они похожи на овцу - ничем не отличишь. И бывают голубые, розоватые, сиреневые; Смотришь на них - стоят две личности, вроде бы овцы. И вдруг одна личность открывает рот и лает. И еще там были пуделей много. Вообще, это была очень симпатичная собачья компания. В России это была единственная отдушина - территория, неподвластная совдепу. Ну, конечно, здесь их больше. Здесь люди любят собак. И вас не ругают, если видят с кой. Это мне симпатично.
      
       23 декабря
       Оленька, у вас тепло, а у нас холодно. Он совсем не то­пит. Раньше топил так, что пар шел и грохот стоял в квартире такой, что я телефонного звонка не слышала. Помните, вы го­ворили, что не могли дозвониться до меня, а я все время сиде­ла дома и из-за этого грохота не слышала телефонного звонка. Так он теперь так починил, что батарея совсем не работает. Пришел пьяный, еле на ногах стоит. И моя песа совсем поги­бает от холода. Она, когда спит, раскрывается, а пол ледяное. Я за ночь несколько раз встаю, ее накрываю. Я уж ей сшила попонку из своей старой мохеровой кофты. У меня была фран­цузская выкройка, и я по ней выкроила попонку сиреневую с большим воротником. Все меня спрашивают, где я купила такую прекрасную одежду. Все обращают на него внимание. А Дасти это нравится. Он любит в ней бегать. Даже дома не снимает.
       Да, Оленька, уж прямо и не знаю, что делать. Вот Перельманам хорошо. Есть люди, у которых все получается. И даже и стараться не надо. У них все, как по маслу идет. 0ш и медикейт, и стемпсы получают. И они такие жадные. Тут в синагоге сыр раздавали, так она хватанула два куска по пять фунтов. Мне дала кусочек попробовать - я его не смогла есть - выбросила. Вкус - прямо как у мыла. А они - ничего, едят как ни в чем не бывало. Может, они правы. Может, так и нужно. Вот они нетребовательные - и им легче. Тут она кс мне приходит и говорит: "Я, вот, о вас все думала и решила, что вам нужно на вэлфер идти". А при чем здесь вэлфер? Тут есть одна женщина, так ей стоит одним пальцем шевельнуть, чтобы меня на работу взяли, если бы она захотела. Это бы ме­ня спасло. Она их приятельница-миллионерша. Но они прячут ее от меня, как безумные. Я и так и эдак подъезжала, чтобы она меня познакомила с этой Загорской - ну, где там. Она обо мне, видите, ли много думала! Сама я не могу устроиться. Когда мне надо много сказать по-английски, я пугаюсь. В спо­койной обстановке я еще могу объясниться, а когда прихожу куда-то, совсем теряю язык. Я ей говорю: "Вы бы мне хоть с глазами помогли. Вот здесь есть один хилэр, он с вашим дру­гом дружен. Может, он бы взялся за мои глаза. Он тут не­обыкновенные вещи делал". Но у меня нет 30 долларов пойти к нему. Я здесь спрашивала одну музыкантшу про этих хилэров - она сама с Филиппин. Она говорит, что среди них есть гениальные люди. Есть попроще. Но все они помогают с гла­зами. Они вообще-то не должны брать за лечение - они же монахи. Они обязаны бесплатно помогать людям. И у себя на Филиппинах они не берут денег, туда, правда, добраться очень дорого, но они делают там чудеса. Они раздвигают руками те­ло, вынимают всякую гадость и без операции ставят человека на ноги. Так вот их приятель с ними дружен. Пусть он попро­сит его посмотреть меня бесплатно, да я бы даже достала эти 30 долларов где-нибудь, если бы он за меня взялся. У меня же очень плохое глазное дно, и я не хочу идти к глазнику на осмотр - мои глаза этого не выдержат. Это у меня по наслед­ству от отца. Никто не верил, что у отца такое плохое зрение. А вот этот хилэр мог бы ему помочь. От него все глазные врачи отказались. Он все мечтал разбогатеть, чтобы на Фи­липпины поехать со мной в этот монастырь. Этот хилэр только месяц как сюда приехал. И здесь про него писали, какие он необыкновенные вещи делает. К нему привели одного парня. Доктора никак не могли понять, чем он болен - анализы ни­чего не показывают, а парень плохо себя чувствует. Так хилэр посмотрел на него и спрашивает: "Скажите, а вас никто не мог проклясть?" Потом посмотрел горло, полез ему в рот рукой, вытащил маленький комочек и говорит: "Вот оно, ваше прокля­тье". И у того все как рукой сняло. Мне бы к нему попасть - он бы мне помог. Ну, она, конечно, сразу в кусты: "Да мы не так хорошо его знаем, чтобы обращаться к нему с просьбами." Вот они такие эгоисты. Только о себе думают. А чтобы дру­гому помочь - нет. У меня тут позавчера была такая головная боль, я думала, не выживу. Мне нельзя напрягаться и нервни­чать. А я все время волнуюсь. Я не знаю, почему у меня так все складывается вкривь и вкось. Да, чужую беду руками раз­ведешь, а к своей и головы не приложишь. Одна знакомая мне позвонила, что она мне чек выслала. Да не знаю, завтра поеду, проверю. Сейчас в городе так хорошо. Я люблю Кристмас. Это такой радостный праздник. Все поют. Все так красиво ук­рашено. Я ненавижу коммунистические праздники. Они такие мертвые. Я читала, теперь они договорились про совместные праздники. Теперь будет общее Рождество. Ну, не знаю, там было так написано. Хорошо, что хоть Рождество общее, а не 7 ноября. Ну, ладно, я пойду. Мне надо покормить своего ма­лыша рыженького. Он вообще-то хулиганит - сбрасывает на пол все, что может. А когда я подниму и повешу на место, он смотрит на меня: "Вот уйди, я опять все сброшу". Я его обо­жаю. Я его иногда называю Мики - так он похож на нашего Мики. А что касается этого хилэра, то вы обязательно почи­тайте про него в "Калейдоскопе". Там была большая статья о филиппинских хилэрах. У них там монастырь, где они лечат - нет, это не госпиталь. Ты приезжаешь туда, и тебя встречает монашка. Нет, филиппинка, которая кончила религиозную шко­лу. Их там учили, как помогать людям. Они могут лечить, по­тому, что они нравственно чистые люди. Не то что эти врачи. Ну, конечно, они там проходят какое-то посвящение. Я не ду­маю, чтобы это было просто колдовство. Они, видимо, сохранили практику знахарства. Нет, они все католики. Там одна женщина делает чудеса. Ну, конечно, она смерть остановить не может. Если к ней привозят очень запущенных больных, она хоть снимает страдания - люди не мучаются. Ну, я вас совсем заговорила. Я слышу, вас ваш Андрей зовет. Скажите ему про Галею. Она приближается. Ее мощный хвост уже ра­ботает. Спросите его мнение на этот счет. Вот это я понимаю комета. Я очень хочу ее увидеть. Это моя мечта. Вот хоть эта мечта сбудется.
      
       7 января
       Оля, я тут совсем разболелась, никак не могу придти в себя. Как-то уж очень гнусно было. Я уж вторую неделю бо­лею. Наверное, у меня в первые дни была большая температу­ра. А я выходила. У меня же собачонка. Я принимаю тетрациклин. Штук 50 приняла. Еще на меня хорошо действует апельсиновый сок с кипятком. Да все как-то невесело. И соба­чонок мой еще разболелся. У него что-то с лапой. Я тут с ним две ночи не спала. Я ему завязываю лапу, он развязывает. Я присыпала ему лапу тетрациклином, завязала, а он на меня ра­зозлился, все сорвал, укусил меня. В общем, весело все. Оля, тут пришел мой журнал, и там астрологические прогнозы на январь. Комета Галея меняет все знаки. Она приносит фантастическую силу и огромную энергию. Если царит воинственная энергия, она ее увеличивает. У меня тут сосед ее видел. Она была с огромным хвостом. Она уже блуждала по небу в начале века, пока не выстрелила Лениным. Да, конечно, он был ни­чтожеством, это очевидно. Мне кажется, он так до конца и не понял, почему его судьба выбрала. Ведь его до революции столько лет содержали, он катался по заграницам - Лондон, Париж, Цюрих - везде у него был открытый счет. Это не то, что наша несчастная эмиграция, над которой все измываются. Эта комета Галея она что-то натворит. Палестинцы в Вене, в Риме взрывают аэропорты. Она несет гигантскую энергию. Все до некоторой степени боятся, что она несет в своем хвосте. В этом хвосте все сюрпризы. Астрологи говорят, что ожидаются какие-то изменения. Кого она теперь припасла для нас. В об­щем-то, все невесело. Какая-то странная и дикая эта наша эмиграция. Приехало, скажем, тысяча человек, и из них только два интеллигентных человека. Я не могу понять, откуда они, эти люди. Я в Москве с такими никогда не общалась. И их здесь так много. Тут в моем районе очень много одесситов. Одна знакомая звонит мне: "Я совсем погибаю. Я совершенно одна. Но когда ко мне приходят люди, мне после этого долго никого не хочется видеть". Она из Ленинграда. Она - искус­ствовед. Она здесь совсем потерялась. Она совсем одна. У нее только и есть на целом свете ее сын. Она поехала из-за него - надеялась, что его здесь вылечат. У него и там были какие-то странности. А здесь муж ее занялся бизнесом и бросил ее. И мальчик очень это переживает. Она в таком тревожном со­стоянии из-за своего ребенка. Она положила его в госпиталь. К нему применяли электрошоки. Как он только их выдержал! Ее знакомая поругалась с ней из-за этого, сказала, что она издевается над своим ребенком. Теперь она повела его к одно­му гуру. Тот дал ему попить какую-то воду. Ну, мальчик по­пил раз, но больше не стал. Да я не знаю, что за гуру. Ей кто-то сказал про него. Да так, похож на торговца. Ну, какая разница, на кого он похож. Они все здесь похожи на торгов­цев. Но он сказал ей, что у мальчика все пройдет к двадцати восьми годам, и он станет большим писателем. Я видела этого мальчика. Хороший ребенок - он слышит и тот мир, и этот, и получается раздвоенность. Я прошла через это, когда моя мама умерла. Когда мама была жива, я все время слышала, что она рядом, и мне всегда было хорошо. А когда мама умерла, мне было трудно представить, что мама, какая она была, ее теперь нет. И получилась какая-то раздвоенность. Я все время была, как в истерике. Отец не мог понять, в чем дело. Мы потому еще хотели уехать побыстрей, чтобы справиться от смерти ма­тери. Потом мама нас перед смертью заклинала уехать из этой страшной страны. А этой женщине из Ленинграда одна знако­мая, сказала: "Думаешь ты его везешь на счастье? Ты его ве­зешь на несчастье. Помни мои слова". Ну, а как гуру мог по­мочь? Гуру помогает людям своей ступени развития. А она выше его - чем он может ей помочь? Он помог тем, кто как он. Да, помог нескольким русским из Брайтона. Он же индус. Там же кастовая система. Он не из высокой касты, и это очень чувствуется. Я бы пошла к гуру более высокой касты. И для мальчика он недостаточно развит. Я совсем не знаю, что мне делать. Все так невесело у меня. Я никогда не думала, что можно так существовать, как я. Я, можно сказать, совсем не существую.
      
       застенчивая нежность белой ночи
       озера облаков и розовая пыль
       но стягивает черная погоня
       над городом капкана злую быль
       сползаются густеющие тени
       и гасят робкую палитру ночи-дня
       лишь однозначно серое виденье
       простерлось в небе городу грозя
      

    4

      
       10 февраля
       Погода какая-то ненормальная. Ветры психопатические. Здесь все дикое, и климат здесь дикий. Как мне одна старуш­ка сегодня сказала: "Здесь крези вэзер". Хоть бы мне эта планета Галея работу принесла. Вот Наташа, она с ума сходит от одиночества. А я, если бы у меня было чем за квартиру платить и немного денег на еду и на телефон, я бы себе тихо­нечко сидела одна и писала. Ой, Оля, я так измучена безде­нежьем. Вы на Валентинов день куда-то идете? А куда я пойду? Я - больная, и собака у меня больная. Я тут позвони­ла знакомым - возле меня живут: мать и дочь Полуновы. У них две собаки: белый королевский пудель и еще одна. Так этот пудель выходит на улицу и застывает в пируэте. А потом возвращается домой и делает под себя на кровати. Они одева­ют на него штанишки, и он бегает по дому в штанишках. Он у них очень избалованный. Мой тоже с характером. Это малень­кое существо с большим авторитетом. Пекинезы - не простые собаки - они связаны с легендами, с мифами и обрядами. Эти собаки могли быть только у императоров. А если их видели у простого человека, то его уничтожали. Это не простая собака. У нее рожа бульдожки. Ну, знаете, этих страшненьких фран­цузских бульдожек, такие маленькие монстрики. Тут ходит возле соседнего дома китаец или к о р э е ц. И собака у него корэйская. Я такой породы не видела. Она белая, как снег. Не знаю, почему она такая белая. Она такая же спокойная, как ее хозяин. Такое китайское или корэйское спокойствие. Смот­ришь и видишь - идет на тебя эдакий маленький сугроб корэйский. Спасибо, что вы меня не забываете. Мне так нехоро­шо. Мне просто надо немного денег. Я бы купила себе соков, чтобы выздороветь. Я бы расплатилась за квартиру, за теле­фон и была бы счастливейшим человеком. Я когда могу, по­могаю своей соседке. Она тут меня попросила сбегать принести лекарство. Звонит и звонит: "Сбегай принеси лекарство. Я не могу выйти, я тебе заплачу 20 долларов. Это только туда и обратно". Ну, я собралась с силами и пошла туда. И провела там 5 часов. Лекарство надо было получить в госпитале. Это не госпиталь, а сумасшедший дом. Они мне не дали лекарства. Через два дня звонит мне: "Нужно поехать в госпиталь. Я те­бе заплачу 40 долларов". "Нет, я не могу до двери дойти". Бросает трубку. Через 20 минут звонит: "Я заплачу 50 долларов". Я говорю: "Мне деньги нужны, но я не могу. Плохо се­бя чувствую", а она меня не понимает. Думает, что только она себя плохо чувствует. Тут я другую соседку встретила в лиф­те, она мне жалуется: "Я так одинока. Так одинока". Я ей говорю: "Где же это вы одиноки? Вот я одинока. Нет ни дру­зей, ни родных. Я как дворовая собака". Нет, она сначала подружилась с Перельманами, а потом они раззнакомились. Теперь она мне жалуется на них: "Нехорошие они люди". Да, эти люди практически заняты только собой. Только себя ви­дят, только себя понимают. Мне как-то нехорошо. Я как-то вроде не на этом свете. Некоторые люди очень долго живут. Я уж и не знаю теперь, хорошо это или плохо.
      
       8 марта
       Я сегодня со своим вышла в восемь часов. Ветер несется, и мой несется за ним. Здесь у нас ветер безумный. Встретила соседку с ее собачкой. Она такая огромная, как шар, а собачка рядом с ней тоненькая, как листик. Встала спозаранку, чтобы выгулять свое существо. Да, собачки людей дрессируют. Вот заведите себе собачку, она вас отдрессирует. Вы, как Соня, не любите собак. Послушайте, эта ваша Соня меня удивляет. У нее такой советский партийный заскок. Говорит, я не имею права идти в кафе - я не работаю. И потому она где-то в уг­лу на улице жрет куски "бри", который покупает в "Забаре". Ей ее партийная совесть, видите ли, не позволяет зайти в ка­фе, взять чашку кофе и спокойно съесть тот же самый "бри". Я таких людей не могу понять. Она, как Перельманы. Да нет, она не цепкая. Она активная впустую. Шумит, гремит, а толку нет, типа погремушки. Да, я слышала Косьминский об­основался в Бруклине. Там теперь процветает богема. А во­круг него все тот же местный "свет": Акберт да Кафтымова. Ну да, прямо такие хорошие девочки с улицы. Вообще, денег постоянно нет. Была соседка, к которой можно было на 47-ую улицу что-то отнести. Так она сейчас в госпитале. Мне там у нее одна штучка понравилась. Серебро, отделанное камешками - называется марказант. Сейчас это очень модно. Я знаю ме­сто, где можно купить такое колечко за 30-40 долларов, а на 47-ой улице продать за 120. А те, кто покупал на 47-ой улице, продавали за 180. В "Гудмане" я видела его за 200. И еще там есть прекрасные вещицы из опалов. Какие прекрасные кольца! Ой, какой красоты есть опалы! Австралийские. От них с ума можно сойти. Ничего более красивого, ничего подобного я в своей жизни не видела. Он сверкает лиловым, розовым, голубым. Он - какой-то дикий. Он - странный камень. Еще такой же загадочный лунный камень. Но тот серый, сумрач­ный, мутный. А малахит он очень глубокий, бездонный. Я очень люблю камни. Я их знаю. Но этого, видно, недостаточ­но. Мне бы достать долларов 200, накупить колец, перепро­дать их и подзаработать. Там есть одна русская, она из второй эмиграции, холодная. Я бы ей сказала: "У меня есть марказант". Она бы сказала: "О кей". Если вы хотите себе какое-нибудь симпатичное колечко, там можно купить за 24 доллара. Да, все движется с такой быстротой, что даже дурно становит­ся. Вокруг меня есть какие-то возможности, а я не знаю, как этим воспользоваться. Да нет, Соня ничего не любит, ничего не понимает. Она стихийная. Она ничего не знает. Она мало­грамотная. Она здесь что-то делала, ни в чем не разбираясь. Она начинает стихийно, не отдавая себе отчета, почему она этим занимается. Она переоценивает свои возможности. Она считает себя очень красивой и молодой. Когда нас видят вме­сте, говорит, ее сестра. Какая я ей сестра? К чему это ее де­ревенское кумовство? Вот не знаю, что делать. Здесь надо только бизнесом заняться. А как? Странный мне сон снился. Я со своим папой встретила его с дочерью. И они с папой раз­говаривали. Может, он помер или помирает? До сих пор ни денег, ни картины. Да, а там полный маразм. Анекдот слыша­ли? "Ты Ленина любишь?" "Люблю". "Почему?" "Ну, он же чукча". Бредовая страна. Оля, милая, откуда взялась душа этого Сталина? И где она теперь, куда она попала после таких страшных дел? И почему ему была отдана на откуп вся Рос­сия? Ведь это же был грабитель поездов и банков. Недоучив­шийся осетин с плохим русским. И он держал в гипнозе всю страну, уничтожил миллионы русских, евреев, поляков, армян. А эти дубы вешают теперь все на этих несчастных евреев. Бред какой-то. Теперь они там себя голодом морят - решили, что пора на госкапитализм переходить. Устали от закрытых распределителей. Захотелось в миллионеров поиграть. Да, тут люди тоже как-то трудно живут. За свои грехи расплачивают­ся. Здесь тоже ведь не все просто. Индейцы же прокляли эту землю. Вот теперь здесь все и мучаются. У меня что-то с го­ловой нехорошо. Я вчера себя заставила погулять. Дошла до угла. У меня весь тетрациклин кончился. Я его накупила и всем раздала. Здесь есть один аптекарь. Очень милый чело­век. Он мне без рецепта дает. Тетрациклин очень мощно дей­ствует. Он молниеносно снимает головную боль. Но зверски дорогой: 10 таблеток стоят 20 долларов.
       Мне бы сейчас купить тетрациклина. Мне обещали деньги привезти. У меня взяли папин пиджак. Одна моя знакомая мужу взяла. Она давно его присмотрела, да у нее все денег не было. Муж у нее очень болен. И она его балует. Он очень модный человек. Я хотела хотя бы 100 долларов за этот пид­жак. Они бедно живут. Она была актрисой. Они из Москвы. А он администратором каким-то был. Но у него страшная бо­лезнь. Вы, знаете, у него белокровие. Эту болезнь нельзя вы­лечить. Они живут в государственных домах, и она убирает квартиры. Еле сводят концы с концами. И все равно она не жалуется. Она мне говорит: "А что мы там хорошего видели? То ешь одни пельмени, а другую неделю ешь одну картошку, если достанешь". Она мне обещала в конце недели деньги при­везти, если мужу пиджак подойдет. Ей очень трудно в город выбираться. У нее же двое детей. А муж из-за этой болезни очень нервный стал. Я тут этой старой дуре Антонине позво­нила, хотела у нее деньги на лекарство попросить. А она мне: "Ты мне дорого стоишь. Ты мне должна 500 долларов". Я действительно должна ей 150 долларов. Но, в основном, она мне давала за то, что я делала для нее. Притом я ей много де­лала, а она мне сунет то 3 доллара, то 5. Чуть ей плохо, она мне звонит: "Ой, милая, приди, посиди со мной". Я ей говорю: "Оставьте меня, что вы мне звоните? Вы мне не хотите по­мочь". А она мне: "Я тебе дам, но не сегодня". А в пятницу вечером соседка притащила мне джинджерэл. Я купила себе кейк. Знаете, у нас здесь немецкий магазин есть. Вы, навер­ное, его помните. Так там был сейл, ну, я и купила себе. Он всего два доллара стоил. Так я кусочек съела с кофе. И мне было так плохо. Меня им теперь так выворачивает. Не знаю, может, там яичный порошок, - я яиц не могу есть. А, может, еще что. Так я ей отдала этот кейк. Я сказала: "Мне было плохо от него. Может, его надо выбросить. Может, его Марте отдать. Мне почему-то плохо было от него. Может, он пло­хой". А она: "Да что вы! Ит из дзлишэс! Он же ведь очень дорогой. Спасибо, спасибо". Так я сейчас пью ее джинжерэл, а она ест мой кейк. У нас здесь натуральный обмен. Она свое­образная. Отец ее из Одессы, а мать - ирландка. Она мне тут много помогала. Вот она мне опять звонит. Ой, Оля, секундочку. Это она мне опять бутылку какую-то притащила. Да-да, я здесь. Она милая девочка. Она живет напротив меня с какой-то руммейтшей - арабкой или иранкой. Я смотрю на эту ее руммейт - такая дяревня, голос у нее грубый, неоте­санный. Сама страшенная. Так ей вот хорошо: у нее во всех частях света братья и сестры. Она и в Париж, и в Вену лета­ет, только в Москве не была и то, наверное, скоро в Лумумбу пристроится. Здесь она английский язык преподает. Я ее слы­шала - трещит, ничего не поймешь. А, разве что своим преподает. Так вот ей здесь хорошо. Это место для нее. И вот русские сюда такие же приехали. Какая-то чудовищная про­винция понаехала. Вот и Перельманы такие. Хотя они вроде интеллигентные люди. Капина мать даже преподавала литера­туру в школе. А сама Капа консерваторию кончала. Ну да, он был ее педагогом. Но провинция есть провинция. Так вот я к ним прихожу, а там событие. Их малыш принес плохие кар­тинки. Они спрашивают, где взял, а он им: такой-то дал. Ну, и эта советская учителка раскричалась: нет, у нас в семье этого не будет. Да чего не будет? Здесь это везде. От семьи это не зависит. К кому не пристанет, к тому не пристанет. В школе это обычно делается. Хорошо, что пока это только от­крытки. У этих Перельманов вывернутые понятия обо всем. Они все время читают стихи то про Брежнева, то про Бабий Яр: мы не дадим вам! Кому вам-то?! У них перевернутые мозги. Я к ним не могу больше ходить. Я ей сказала, что очень грустно, что вас так обдрессировали и всего лишили. А она мне: "Ничего меня не лишили". Я не крещеный человек, но я не могу сказать, что Бога нет или высказываться о Боге, как она. Человеку за 80 лет - она стоит перед вечностью и такое бубнит. И ее Капа вот такая же. Одевается, как чучмечка. И так на всякие парти и приемы ходит. Если бы вы виде­ли, что она одевает. Я ей говорю: "Купите черный бархатный костюм и хорошенькие кофточки к нему, и черненькие или ли­ловые туфельки, и бусы на шью. Вам шею надо закрывать - у вас шея некрасивая". А она все время шею выставляет. А она мне отвечает: "Меня не воспитывали, я не понимаю ничего". "Так вот я вам советую". А она: "Я не могу слушать много советов, мне все советуют: и муж, и мать, и сын, и вы, и другие соседи". А эта Антонина, я ей позвонила, дуре старой, и попросила одолжить на лекарство. А она говорит: "У меня только два доллара. Я тебе дам, но не сегодня". Я ей говорю: "Мне сегодня нужно". Я ей позвоню и скажу, чтобы она мне не звонила больше. Она мне тут каждый день стала названивать: ну, как ты? Я ей говорю: оставьте меня, вы мне не можете помочь. Что вы мне звоните? Да, Оля, весело все у ме­ня.
      
       31 марта
       Оля, с тех пор, как отца не стало, я часто слушаю музы­ку. У них есть певцы. Разные. Все в меру своего таланта. Сейчас модная песня "Ит из оеер". Потрясающая мелодия. Грустная. У них есть абсолютно безвкусная певица. Как ее? Забыла. Ой, у меня, наверное, маразм начинается - ничего не помню. Да, вспомнила, Дали Паркер. Она - кантри. Она фантастично безвкусна. С огромным бюстом. Это, видимо, ее единственное музыкальное достоинство. Она, похоже, из про­стонародья. Но даже она некоторые песни поет потрясающе. "Батерфляй". У нее такой высокий, такой женский, даже иногда детский голос. А есть потрясающая певица с замеча­тельным репертуаром. Она 8 лет назад попала в страшную ис­торию. Она остановилась в отеле, к ней в номер ворвались и там над ней 6 часов измывались. Она была в таком состоянии, что потеряла голос. Потом он к ней вернулся. У нее драмати­ческий голос. А потом эта Фицжеральд. Она - настоящая пе­вица с серьезным репертуаром. Это уже джазовая классика. Это очень знаменитая певица. Это, можно сказать, уже клас­сический джаз. И он великолепен. Ну, вы же писатель. Это все надо знать. Это же все очень эмоционально. Джаз может быть мощным и классичным. Тут есть такие джазовые пиани­сты. А вы что, никогда не слушали Джона Эллингтона? Все эти классические джазы, они потрясающие. И их надо знать. Они очень много дают. Просто мы здесь так прибиты жизнью, что не знаем даже то, что на поверхности. Вы, наверное, и фильмы не смотрите. Да я вообще-то же не смотрю. Я очень Антониони люблю. Я его на международном фестивале видела. В Доме журналистов. У него самый потрясающий фильм "Красная пустыня". И еще мне очень нравится "Затмение". Я могу это смотреть до бесконечности. Здесь у них вообще нет интереса к этим фильмам - Ни к Антониони, ни к Феллини. У них свои дела. Вы знаете: здесь есть одна фантастическая иг­ра. Она заключается в том, что люди сделали коня из золота, и этого коня они спрятали. К нему никак не подсту­питься. А внутри него еще спрятан на 500 тысяч. И всех охватила золотая лихорадка - все, как безумные, ищут. А те, кто придумали, говорят: "Как хорошо. Заставили всех думать". Надо знать правила игры, заказать видеокассеты, купить кни­гу. И люди покупают и изучают. А фирма страшно довольна: "Вот, мы заставили американцев думать". Я мельком прочита­ла. Вначале в "Вашингтон посте". Там мало поняла. Потом - в русской газете прочитала и поняла. Здесь только так можно вызвать энтузиазм. Это - американ дрим! Знаете, здесь есть программа, где показывают самых богатых людей в Америке. Каждую среду в 9 часов. Прекрасные туалеты. Да, это дайнасти. Вы не смотрите? Вы, как Соня. Она все возмущалась, почему это нам показывают жизнь, миллионеров. Интересно, кому это нам? Да нет, я понимаю, вы вообще телевизор не смотрите. А мне надо для языка и еще чтобы представлять, где я живу.
      
       19 апреля
       Я вам звонила, а у вас никого не было. Мне позвонил Юркевич. Говорит: "Эмма, с вашей соседкой что-то несусвет­ное. Она упала, не говорит, мычит. Ее муж просит, не могли бы вы с ним поехать в больницу". Я говорю: "Нет, нет, я не могу в госпиталь. После смерти отца я к госпиталю не могу подойти близко". Он мне оговорит: "Ой, я вас понимаю". Я по­ложила трубку и думаю: надо помочь, и помчалась к ней. Амбуланс еще не приехала. Они никак не поймут, что с ней. Муж не может говорить по-английски, Я помогла, объяснила, как могла, какое лекарство она принимала. Ее увезли. Я там просидела до двух часов - его ждала. Там публика отчаянная. Он вышел: "Вы извините. Я заставил вас ждать. Вот несколь­ко долларов. Возьмите такси". Часов в семь вечера я позвони­ла ему. Он уже дома. Она вроде бы пришла в себя. Он мне говорит: "Спасибо. Я вам очень признателен". Сегодня они ее отпустили. Она, вроде, стала говорить, да заговаривается. Он говорит, что она себя лучше чувствует. Вдруг подскочила: "Где Эмма, где Эмма? " Искать стала и упала. Я вас хотела спросить, у вас там нет ли в "Балдуччи" меда гречишного. Ей бы сейчас хорошо мед для головы и для сердца. А-а, это до­рого. Она уж очень больной человек. Ей 71 год. Человек весь переломан. И астма. Местные старушки разволновались: "Вот хэппенд ту зис леди? Мэби строк?" У нее было комотозное состояние. Она со мной говорила - совершенно несусветное что-то мычала: "Ой, ты моя дорогая, золотая деточка, ой, мы встретим Новый год. Мой собственный сын меня забыл. Я елочку, елочку и тебя, деточка, ты моя любимая, ты дорогая, я сейчас пойду и лягу". Мне даже нехорошо стало. Она мне го­ворит, что она меня безумно любит. Нет, у нее и дети есть, и внуки. У нее два внука и внучка - очень миленькая девочка, прелестная. Но они совсем не говорят по-русски. Хотя они росли у нее на руках. Жена их сына ее ненавидит. Она - ирландка. И все ждет денег. Сын ее любит. А старуха плачет, что у нее есть сын и нет сына. Когда папа был жив, она зави­довала нам с папой, как мы дружно живем. Да, Оля, Вы знае­те, я подумала, что надо в Синодальной по папе панихиду отслужить.
      

    5

      
       С трудом разыскав незаметную кнопку звонка сбоку мас­сивной барской двери Синодальной церкви, я позвонила. Отец Геласий уже ждал внизу. Он стоял у маленькой боковой две­ри, словно только вошел или, напротив, уже собирался уйти. От первой встречи с ним у меня осталось впечатление, что у него голубые глаза, а глаза у него оказались желтовато-коричневые. И его лицо не показалось мне знакомым. Но я наугад сразу обратилась к этому новому отцу Геласию с извинениями за опоздание. Он ответил доброжелательным молчани­ем - "вполоборота, о печаль". Когда я стала выяснять, так где же Эмма, оказалось, что Эммы еще не было. "Не видели ли Вы здесь женщину средних лет? " - спросила я консьержку - молодую, но дебелую и военизированную по осанке, украинку. "Какую женщину? " - спросила та, всячески стараясь показать нелепость моего вопроса. "Ну, блондинку, на высоких каблуках в черном с золотыми разводами дауне. Вы бы ее заметили, ес­ли бы она была, она броско одевается". "О, здесь много хо­рошо одетых женщин средних лет", - вызывающе сказала, це­пляясь за мою неточность и неумение описать свою знакомую, консьержка. - "Как ее имя?" "Ее зовут Эмма Случевская. Но она не должна была представляться. Мы договорились, что она будет ждать здесь, в прихожей. "Ну, хорошо, я сама посмот­рю". Я заглянула в церковь - Эммы не было. "Эмма запа­здывает", - объяснила я, вернувшись, новому отцу Геласию. "Что, хотите подождать ее? - спросил меня он. - Там все равно занято. Когда она придет, поднимитесь ко мне", - он показал глазами и рукой наверх. "Ой, хорошо, что там занято, - обрадовалась я. - А то я беспокоилась, что вам пришлось нас ждать". И он тихо - "вполоборота, о печаль" - вышел в незаметную боковую дверь - черный клобук, черная ряса, се­денькие волосики, очки. "Дайте мне, пожалуйста, две свечки", - попросила я консьержку. Пока мы обсуждали с консьерж­кой свечи, я машинально смотрела на тяжелый фиолетовый кирпич учебника русского языка - дебильный кондуит Колум­бийского университета - принадлежащий, видимо, женщине, громко говорившей по телефону, но в то же самое время при­нимавшей активное участие в нашем разговоре. Имя Эммы она зафиксировала своими локаторами и обдала меня знакомой не­приязнью - видимо, какая-то майорша из так называемых инструкторов русского языка, которая одновременно приставлена и к местной церкви. Я открыла свой карманный учебник фран­цузского языка, чтобы отгородиться от вампирической прилип­чивости владелицы фиолетового тома "Русского языка для ино­странцев". Но тут за застекленной дверью появилось бледное, чуть ли не с буклями парика, растерянное личико Эммы. В нем еще были мягкость и слабое домашнее свечение, особенно кон­трастные рядом с плотно зашторенными, как при артобстреле, лицами двух женщин в вестибюле. Эмма вошла с легкой не­причастностью к угарным страстям прихожих, с видом бывшего завсегдатая Дома журналистов. "Знаете, - громко заговорила она на неприлично хорошем русском, - я сорок минут ждала автобуса. Я ведь выехала в половине четвертого". "Я тоже опоздала", - успокоила я ее. "Вот посмотрите, - и Эмма, подслеповато склонилась над сумкой, доставая бумажный свер­ток, - и я испугалась, что она перед панихидой начнет мне что-то продавать. - Я взяла книги. Это дорогие книги. Мо­жет, ему понравится, - и она раскрыла альбомы с фресками Софийского собора. - Может, мы ему дадим за панихиду, а то у меня нет денег". "Да нет, я думаю, не нужно. У меня есть деньги. Я ему заплачу. Ну, смотрите". Тут за нами вы­шел отец Геласий. "Эмма пришла", - сообщила я ему. Он все также уклончиво, "вполоборота, о печаль", повел нас к лифту. Войдя в лифт, я спохватилась, что не представилась: "Из­вините, вы, наверное, не помните меня", - и я назвалась. С отсутствующей полуулыбкой отец Геласий выслушал и мои извинения, и мое имя, снова не запомнив его. Ключница в чер­ном открыла нам верхнюю церковь. Она оказалась похожей на декорации к "Борису Годунову". Отец Геласий засветил свечку перед распятием. Мы зажгли наши толстые поминальные свечи и пошли двумя тенями за столпом света отца Геласия. Засве­тив свечи, отец Геласий открыл книжицу и начал, не отрыва­ясь, читать слабым, вот-вот готовым погаснуть голосом поми­нальную молитву: "Подаждь Господи, оставление грехов всем прежде отошедшим в вере и надежде воскресения" - среди свежелессированных икон, похожих на мертвые репродукции из дорогих альбомов. Мой блуждающий ум не мог зацепиться ни за образ покойного - он оставался для меня слишком легко­мысленно-праздничным для такой серьезной ситуации - ни за слова молитвы, ни за свежеотлакированные иконы в иконоста­се. Я чувствовала, что Эмме трудно стоять и жалела, что не уступила ей место возле колонны, где она могла бы незаметно прислониться. Потом я вдруг суетно подумала, что, может, не надо было держать свечку, а надо было бы поставить ее перед иконами. Мне, к счастью, не приходилось хоронить близких, а панихиду по бабушке отслужила ее сестра-старушка в другом городе. В довершение моего замешательства я увидела, что столбик света рядом со мной вдруг стремительно укоротился и превратился в световой круг - это Эмма присела на корточки от боли в ноге. Отец Геласий обошел аналой, удивленно взгля­нув на Эмму, согнувшуюся в центре светового круга, после чего круг справа от меня снова медленно превратился в свето­вой столбик. Вошел, подпевая, высокий черный служка, ушел за иконостас, потом вышел и, встав рядом с отцом Геласием, закончил службу тургеневским мягким тенорком.
       С подслеповатой доверчивостью повиснув на моей руке, Эмма вышла, не глядя, на Пятое авеню. Массивная дверь хра­ма бесшумно закрылась за нами: "А письма все нет. Ну, я разнервничалась, пришла домой, и нога у меня разболелась. Смотрю, его дочь звонит: "Я вам высылаю чек на 850 долла­ров". Я эти 850 долларов и не видела. Я сразу аке ими рас­платилась с лендлордом - мне и копеечки не досталось. А что такое 850 долларов. Он же нам с папой обещал 30 тысяч, чтобы забыть эту историю. А мы с папой: "Ну, что вы! Да зачем вы!" Надо было согласиться - это же наши деньги. А сейчас я не знаю, что делать. Мне бы хоть того парня с моими картинками поймать, чтобы узнать, где они. Я не знаю, где его поймать. Оля, вот вы не можете мне объяснить, почему Черных от меня теперь прячется? Как прочитал мой рассказ, так стал недоступен. Раньше я к нему приходила, он: "Эмма, Эмма", - посадит меня, разговаривает. Раза три помогал. А сейчас звоню: "Можно я зайду?" "Да-да, конечно". Приез­жаю. Секретарша говорит: "Ой, он сейчас так занят. Он никак не может вас принять". "Да, конечно, я понимаю. А чем он сейчас так занят?" "Правит статью". "Зет ис окей. Но статья ведь имеет конец. Я подожду". "Нет, дайте я спрошу у него". Прибегает через несколько минут: "Нет, извините, редактор сегодня действительно очень занят. Он никак не сможет вас принять". Вы мне не объясните, что происходит? Он же сам говорил, что я талантливая писательница, что рассказ большой, но его можно напечатать. Это я понимаю. Но почему он те­перь меня так панически боится? Этого я просто не понимаю. Видимо, здесь неприлично быть писателем, скандально как-то. Ну, будь он неопытный журналист, он старался бы вытолкать меня из редакции, чтобы я не помешала его драгоценной карь­ере. Но что ему меня бояться? Наверно, по старой привычке. Ой, и куда же мы с вами идем? Ну, вы позвоните и узнайте, нужно ли вам спешить, а я пока посижу на корточках. Как-то нога опять беспокоит. Ну, так вам надо сейчас ехать? А как вы поедете? На сабвее? Тогда пойдемте на Мэдисон.
      

    6

      
       3 мая
       Оля, я тут вообще дошла до ручки. Я позвонила матери Ани. Она после операции. Я напрямик спросила, как Аня уст­роилась. Ей сейчас плохо и потому я ее разжалобила, и она мне подсказала про работу. А до того ни слова не говорила мне про Анькину работу. Она мне сказала: "Надо пойти в агентство и там негласно дать им долларов 400 и еще гласно - то, что они официально берут. Потом они вычитают это из зарплаты. Я попросила ее узнать, в каком Аня была агентст­ве. Да нет, это так положено. Сначала надо много заплатить, а потом надо понемногу выплачивать. Только так можно устро­иться.
       Вот у Перельманов невестка искала работу. Она каким-то образом кончила курсы компьютерщиков. Она не платила ни гроша. И устроилась на работу, не кончив курсов. Как это они так умеют? Здесь один парень кончил курсы не такие, как она шестимесячные, а два года учился. Ему родственники дали 3 - 4 тысячи на эти курсы. Он закончил и два года не мог найти работу. Два года он голодал, учился два года и два года бил­ся, как рыба головой об лед, не мог устроиться. А она раз - и устроилась. А мне все говорит: "Ну, конечно, ваш англий­ский". Ну, какой английский? Чтобы продавать, вкус нужен, а моего английского вполне достаточно. Я по приезде пошла на Кембриджские курсы. Это мне Юрченко выбил. Они меня сразу на четвертый уровень направили. Я говорю: "Мне нужен первый левел!" Ну, тогда они меня на третий перевели. Я хо­рошо училась, и они мне все улыбающиеся мордочки рисовали на моих работах. Прелесть. Прекрасная страна. Мне здесь все нравится. Это свобода делать, что хочешь. Сегодня в соьиэл секъюрити такая сцена была. Передо мной стоит эдакий забористый маленький человечек Пришел и встал впереди, и кричит по-немецки: пробует что-то выяснить у пуэрториканца. А тот ему орет на своем плохо английском. Немец у него добивается переводчика: "Приведите переводчика. Транслейтора". И добился. А эта Перельманша мне все про плохой англий­ский твердит. Она тут же забывает, что ее муж преподает в университете и не говорит по-английски. Я тут была у них. Ему звонят, и он никак не может понять. Я взяла трубку и спрашиваю: "Что вас интересует?" Она говорит: "Я хочу знать, во сколько урок. А?" Я говорю: "И все?" Она: "Да". Как это они без языка устраиваются? Ее невестка устроилась в самом центре. Тут муж Сони ездит на работу в Нью-Джерси. И другой парень с английским, с профессией ездит загород. Я прихожу устраиваться. На меня смотрят с ужасом. Я говорю: "Я не прошу вас устроить меня в "Нью-Йорк таймс". Я хочу устроиться обычной сейлс леди". Ни в какую. Я не профессионал, я плохо говорю по-английски. А у этих все, как по маслу. Я пришла к ней и говорю: "Вот у меня чеки пришли. Не знаю, что делать?" А она слушает-слушает и го­ворит: "Я же говорила, что этот хлеб надо поджарить". Я по­дошла к ней. У меня с собой было письмо. Там написано оверпеймент. Я знаю, что у них есть такой дошлый Гога. Он все знает. Все так крутит ловко. Я ее спрашиваю: "Ваш Гога будет?" "Да-да, будет". Тут звонят. Она бросается к телефону и говорит так, чтобы я не поняла, с кем. И слышу: "Да-да, Гогочка". А обо мне ни слова. Она занята только собой. Они из Львова. Они совсем другие люди. И вообще здесь все лю­ди меняются. В общем не знаю, что делать. Мне надо 300 долларов заплатить. Где взять. Мне хоть бы 200 долларов от­править. У меня только три дня осталось. Он меня выбросит. Я не могу у Антонины занять. Ее муж мне уже дал двадцатку. Я их истратила на такси, когда возвращалась из госпиталя. А сегодня еще купила себе сливок и попила кофе. Может, мне так повезет, и я устроюсь работу. Но чтобы устроиться на работу, тоже нужны деньги. Что хочешь, то и делай.
      
       10 сентября
       Не знаю, что мне делать. Тот, у кого хотела занять, он попал в госпиталь. Он вообще больной человек. Тут на него все так действует, что он жалеет, что уехал. А танькина мать в больнице такого насмотрелась. Там такая странная публика была. Наркоманы всякие. Одного там выворачивало. Он стал зеленым. И никто к нему не ;ходит. А народу вокруг полно. Здесь люди звереют. Да, я теперь боюсь к госпиталю подхо­дить. Четвертый год пошел. Это не дает мне жить. Сижу, не знаю, что предпринять. У меня такое ужасное состояние, я стараюсь не думать. Ну, что обо мне говорить. Я одна. Жен­щина, никому не нужная. А вас двое и сын. Сюда приехали русские с образованием. И интеллигентные люди бьются, как пуэрториканцы. Американцы здесь судят о русских по тем русским, которые сюда понаехали после войны. То же были совсем безграмотные люди. Когда мы были в Вене, туда прие­хали родственники Колчака. Мы с ними встречались. Так они глаза на нас с папой вытаращили: "Мы не представляли, что из совдепии могут быть такие интеллигентные люди. Вокруг нас в Германии русские люди не говорят ни по-немецки, ни по-русски". По-моему, американцы должны были бы молиться на приехавших русских - какие интеллигентные люди. Да они просто не имеют представления об интеллигентных людях. Они принимают нас всех за Брайтон Бич. Это им понятнее. Тот парень, который у меня картины отнял, он невесть где чего-то нахватался. Сам он технарь. Его отец и мать совсем неграмот­ные. Что от него ждать. И вот эта Антонина, так ее при­ятельницы - первая, вторая, третья - в Колумбийском препо­дают - малограмотные бабы. Как они там могут преподавать - ума не приложу. И они к нам относятся хуже, чем амери­канцы. Не могут простить, что мы не такие примитивы, как они. Как Антонина? Да плохо. Заговаривается. Похоже, что не выкарабкается. У нее что-то с позвоночником. Она несчаст­ный человек. Ее мучают сильные боли. Да, наверное, ей врачи чего-то дают. Здесь врачи мрачные. Она все в синяках. Гово­рит, ее там побили. Не знаю, может, заговаривается. Здесь врачи оглушительные. Они ее привязали. Она упала. Потом она все порывалась уйти. Говорит, побили. Потом прописали ей 15 лекарств. Безумие какое-то. Медицина у них на недостижимом уровне. Такая аппаратура прекрасная. И лекарства есть хорошие. А врач только смотрит в компьютер. Они совсем отвыкли думать. А там врачи еще не перевелись, они, действительно, врачи. Там еще есть люди. Сколько они бегают по домам. Сколько мест они обегают за день. А здесь, если вы больны, разве к вам придет врач? Ничего подобного. Вот там была знаменитый Делихов. Это был ум. Большой ум, ко­торый делал чудеса. Бернард Кристи, который первый переса­дил сердце, был его учеником. Он пересаживал головы у со­бак. Там была Мусаян, армянка, хирург. Она спасала людей от гангрены. У нее был маленький кабинет, и там - три-четыре кровати, как лазарет. И она спасала стольких людей в таких условиях. Потом отец пробил о ней статью. Ей дали большую комнату. И она даже в Италию ездила. Она делала уколы кислорода в ногу. Это очень опасно. Если не туда попа­дешь - смерть. Но у нее были прекрасные руки. Потом ее, конечно, сломали. Да, там есть люди, а здесь - хорошая ап­паратура, а люди совсем одичавшие. Вот и выбирай, что луч­ше. Не знаю, что делать. Тут нужен какой-то другой подход. Они на нас смотрят, как на пуэрториканцев, когда узнают, что мы - русские. Они просто не знают, что такое интеллигентные русские. Теперь здесь задает тон уголовный Брайтон. Советы знают, как пускать. Они разбавили нас таким количеством жлобья, что мы в нем совсем растворились. У меня есть зна­комая, вроде вас. Они живут в Канарсе с мужем. Это парочка еще та. Они - такие неприспособленные. Он время от времени садится в такси за баранку. Его пару раз грабили, били, отни­мали деньги. Тут к нему сели люди из Техаса. Он их возил-возил по городу, а потом они ушли. Когда они ушли, он уви­дел, что в машине кинокамера, новая, прекрасная. Он тут же начинает их искать. Он писал, искал, наконец, нашел. И отдал, и ничего не попросил. Они были потрясены. Они были на­столько потрясены, что к каждому празднику присылали ему цветы. Но, в общем, здесь это не ценится. Как, впрочем, и там. Моему отцу говорили: "Вы такой благородный человек, что даже страшно". А здесь им не страшно. Я вижу, что здесь так, как мы ходим, мило говорим, здесь так нельзя. Я вот хо­дила и мило, тихо с ней говорила. А тут я встала и все ей вы­сказала и тогда подействовало. Здесь нужна уверенность, даже если вы на сто процентов неправы, вы должны смотреть им прямо в лицо и настаивать. Тут они привыкли к силе. Недаром вы читали у Марка Твена, что у них у каждого пистолет в кармане. Надо в кармане держать кулак, когда общаешься с ними. Я тут читала: парочка пришла в банк, показала кассирше пистолет, и она немедленно им все отдала. Значит, только это на них действует. А тут я с ней говорю, и эта малограмотная баба смотрит на меня, будто я мусор. Я не мусор. Неважно, есть у меня деньги или нет. Это неважно. Я не мусор. Здесь важен доллар. Тут один из этой бравой семейки Кеннеди обо­жрался кокаина и подох, а хоронили, будто умер великий пол­ководец. Они здесь все помешались на этих своих долларах. Здесь даже дети стоят в банке и кладут деньги на свой счет. Какое-то безумие. А мы здесь без их чековых книжек, без ра­боты и без родственников. Если у меня есть в Париже родст­венники, то только на кладбище. Их было два брата. У их от­ца были нефтяные вышки. Когда он умер, все деньги перешли к младшему сыну, потому что папа женился против воли своего отца и тот лишил его наследства. Куда делись эти огромные деньги, я не знаю. Раз папа не хотел его разыскивать, это уже не мое дело. Папа безумно любил свою мать, как я свою. По­сле революции она ходила вся в бриллиантах, и никто ее ни­когда не обокрал. Все ею любовались. Она была красивая и очень долго молоденькой оставалась. У меня есть только один ее портрет. Мама отца была породистая. Но это куда-то все ушло. Такая чудовищная жизнь. Она так страшно погибла. У нее была броня, как у папы. Она могла уехать. Но она отдала свою броню возлюбленной брата. А сама осталась. Она сказала: "Я уже старая. Я никуда не поеду. Я знаю немцев. Я видела их в Париже. Это такие галантные люди". Вот так, милая Оля.
      

    7

      
       26 декабря
       Оля, как вы? Сейчас везде бушует Кристмас. Все кричат "Джизус, Джизус". А я слышу слово "январь", и у меня мороз по коже. Да что вы, какая работа. Откуда у меня деньги заплатить в агентство? Да разве они меня возьмут так? Кто мне поможет? Вокруг меня либо хилые травинки, как вы да Наташа с Юркой, либо пуэрториканцы. Либо немецкие евреи. Эти тоже сами по себе. К ним не подойдешь. Тут я спраши­ваю свою соседку: "У вас есть "Нью-Йорк таймс"? Я ее не покупаю, потому что не понимаю". А она мне: "Я тоже не по­нимаю". "А-а! " - говорю я. А она здесь почти всю свою жизнь прожила. И вот ей здесь все нравится. Ей все хорошо. Она - бухгалтер. Работает как безумная. Целыми днями ее дома нет. Даже по воскресеньям работает. Она всего боится. Хочет мне помочь, но не может. Она к лендлорду как к Богу относится. Она сказала, что принесет мне газету, чтобы я про работу прочитала. И если мне нужны референс, она даст. Да, она добрый человек. Но какой-то жалкий. Все учила меня, как надо на работу устроиться. Я точно так все сделала, но ее знания вышли мне боком. Нам здесь ничего не помогает. Даже если мы притворяемся ими. Здесь же нет интеллигенции - по­всюду царит низший класс. Мы здесь недопустимы - столько читали да еще и писатели впридачу. Они здесь такие тупые. Меня поражает это сочетание интеллектуальной тупости и социальной изворотливости. Как эти качества уживаются. Да, странно все тут. Я тут вспоминала вас. Здесь по телевизору был дурацкий американский фильм. Как обычно, про каких-то грабителей. Какая-то несчастная парочка стояла в банке в оче­реди, чтобы честно получить свою несчастную двадцатку. И тут, конечно, появились грабители. И все попадали в обморок от страха, и эта парочка тоже попадала. Но тут пришли поли­цейские, и в этой драке увесистая пачка упала к ногам этой парочки, и они подобрали. И деньги им нужны, и никто бы в этой суете не хватился этой несчастной пачки, но они ее чест­но вернули и пошли дальше бедствовать. Мы тоже такие же неклепистые, как эта парочка. Вы извините, что я говорю вся­кие глупости. У меня опять с глазами плохо. Я боюсь за глаза и поэтому болтаю всякую ерунду, чтобы отвлечь себя. А как ваш горластый протеже? Когда мы у вас были, он решил про­водить меня. А я говорю: "Не надо меня провожать. Я сама в состоянии найти мой собственный дом". Да что вы говорите? Откуда же у него деньги на лофт? Ну нет, на государствен­ной службе на лофт не заработаешь. Как бы он ни экономил. Он кого-то где-то обворовал и более удачно, чем в том филь­ме. Может, он дружил с какой-нибудь шопинбэг леди, а у нее в колясочке были припрятаны миллионы. Точно-точно, он ко­го-то придушил, как Раскольников. А, может, он был в лю­бовниках у какой-нибудь почтенной дамы. Ромашка ведь тоже ходил в альфонсиках у старушек. Вот откуда у него сбереженьица. Ну, конечно, дамский угодник с надушенными усами. Вот мы с вами и отвели душу. Ну, ладно, не забывайте.
      
       30 декабря
       Я, знаете, когда волнуюсь, я так хожу, как белка в коле­се. Мне тут одна моя знакомая сказала, что она хочет мне по­мочь. Я уже так устала. Я ехала в сабвее, и какие-то девушки говорили. Я прислушалась - они по-английски говорят что-то. Я поняла. И вдруг одна из них говорит: "Аи вилл би ин кен". Вот почему она так сказала? Ну, я поняла - это так образно: заперта в банке. Вот я себя чувствую под каким-то стеклянным колпаком - никак не пробьюсь никуда. А Вы знаете, что такое "аут оф блю?" Из ничего? Неизвестно откуда? Интерес­но. Я это вычитала в одном журнале. Там про всякие травмы писали. Так там женщина почему-то стоит дороже, чем муж­чина. И голова, и руки, и ноги - иншуренс дороже. Видите, как интересно. Вы знаете, я вот была недалеко от "Бремен хауза", я увидела там у них очень много греческих товаров. Там есть даже греческая халва: 2 рубля 50 копеек банка. И там есть греческие финики, конфеты. Я посмотрела, так, там такие товары! И шоколадные наборы, и кексы, и всякие пече­нья! А вот ваш знакомый хочет открыть какую-то лавочку с доморощенными французскими пирожными по рецептам его ба­бушки. Кому они нужны? Здесь все на диэте помешаны. Я не знаю, я в таком ужасном состоянии. Меня просто трясет. Я ничего не могу делать. А тут во всю разыгрался Шарапов. Этот малограмотный фарцовщик, который торговал мелким то­варом. Он - шалый идиот, жуликоватый парень, продавал си­гареты, жевательную резинку. Его взяли. И тут он решил, что он - диссидент. Ой-ой, что это? Это у вас в трубке? Вы слышали? А!! Вам нужен телефонный столик - а то еще разо­бьете аппарат. Вы простите, что я в таком состоянии - я боюсь стуков, звонков. Да, вокруг сплошные жулики. Вот как мне получить назад мои картины. Если он - жулик, вор, то даже у них есть правило: уговор дороже денег. Я в беде - у меня не стало отца. А о н мне в голову втуривает, что моя знакомая его дочь выгнала. А сам раздаривает картины по 500 тысяч. Откуда тогда у н е г о эти картины, если моя знако­мая ничего не дала его дочери? Я тут спросила одного, как заста­вить е г о вернуть картины, а он мне говорит: "Я про н е г о узнала - Вы е г о лучше не трогайте - это очень опасный че­ловек". Нам везет на жуликов. Папа привез с собой книгу од­ного специалиста по нефти, где он выдвинул свою гипотезу о том, как нефть происходит, после чего нашли на Урале огром­ные залежи нефти. Папа, когда приехал, давал интервью про нефть. Он думал, что на этой книге он заработает. Он на это очень рассчитывал. И все это лопнуло. Он говорил: "Я думал, что я положил к ногам этой страны миллиарды". Тут один сказал: "Вы же, извините, вы - дурак. Кто же вначале дает информацию, а потом просит денег. Надо было сказать: "У меня есть ценнейшая информация, но надо узнать, сколько она стоит. Мне же надо жить". То, что произошло с моим папоч­кой, а теперь со мной происходит - это просто фантастика. Я этого не могу понять. Я все думала, что это какое-то недора­зумение - написала много писем, даже в Вашингтон - но мне никто не ответил. Да, они здесь почему-то не отвечают на письма. Я устала ото всего. И еще разболелась. Даже не знаю, отчего это со мной. Мне здесь посоветовали ромашку выпить, так от запаха ее меня вывернуло. Да нет, при чем здесь желудок. Желудок у меня не больной. Да я не голодаю. Я кашу гречневую ем. Не знаю, отчего заболела. А что мы в Москве лучше питались? Я все смотрела, как это люди пель­мени едят и не травятся? Я так ни разу и не отважилась их попробовать.
      
       30 декабря
       Оля! Я тут включила телевизор. Там интервью этой зна­менитой Барбары Волген с известной манекенщицей. Она - блондинка, ничего собой не представляет. Она получает сто тысяч в день. Представляете: ван хандрет саузенд в день! Я ее вижу, она то рекламирует помаду, то мейк ап - не самых лучших фирм. В "Вулфорсе" продается все эти "калорд герлс". Ну, стандартное дерьмо. Я никак не могу понять, за что она получает сто тысяч долларов. Я как-то видела, как она вела какую-то программу. Она даже стоять не умеет, как-то вся кривляется. Да знаменитую Брукс Шилл, ее-то вы, наверное, знаете. А я люблю один журнал - и оттуда почерпываю вся­кие интересные сведения. Я там вычитала про одну модель: она невероятного роста, под потолком болтается. Она хоро­шенькая девочка. Ей 18 лет. Так вот в ней есть стиль. А это простая деревенская девка с маленькими глазками, уж про интеллект я не говорю. Что они в ней нашли? Какая-то базарная страна. Здесь такие чудовищные контрасты в этой стране. Здесь есть люди такого фантастического богатства, и вдруг тут же совершенно нелепая страшная нищета. Я в четверг поехала к своей приятельнице книги отвезти. Сижу и вдруг слы­шу: откуда-то вонь. Вижу сидит огромный мужик, весь дро­жит, и от него дикая вонь. Я выскочила из вагона и стала ждать другого поезда. Приехала домой и сразу помчалась мыться. И теперь я моюсь по два раза в день. Меня все этот запах преследует. Меня запахи всегда приводят в такое со­стояние. Как можно так запустить себя - это страшно. В об­щем, у меня все плохо. Да, совсем я как-то плохо себя чувст­вую. Я еще сейчас сунула голову под холодный душ. Амери­канцы считают, что это помогает. И у меня такое настроение ужасное. Еще он разболелся. Два дня его трясло от холода. Он, видимо, простудился. Он всю ночь валяется на полу го­лый. Я тут распорола свою кофту - сошью ему попонку. Сей­час более или менее тепло, но пол вообще ледяной. И моя личность больная. Эта порода очень подвержена астме. Я бо­юсь, как бы у него от этих простуд астма не развилась. Един­ственное мое очаровательное существо. Когда я прихожу, он швыряется, бросается, кричит, танцует. А потом начинает сер­диться. Я встретила здесь американку, она говорит про свою собачку: "Это мой бэби. Мои дочь и сын - это чужие люди. И внуки чужие. А это мой бэби". У нее такая толстенькая чернявенькая собачка, и еще у нее вторая собачка. Старушка говорит: "И это моя бэби. Собаки лучше людей". Извините меня, я заболталась. Мне не с кем слово сказать. Это такая квартира. Она меня губит. У меня же собака. Для меня все го­сударственные дома закрыты. Да я тут-то погибаю, а в госу­дарственном доме я просто повешусь - я там жить не смогу. Во всяком случае, Наташа с Юркой удрали из государствен­ного дома. Хоть им сейчас совсем не сладко, они все равно рады, что удрали от этой страшной публики. Этот местный люмпен почему-то не любит русских. Ну, конечно, они нам не могут простить, что мы - образованные люди. Вроде, мы и нищие, как они, да вовсе не то, что они. Это их очень раз­дражает. Здесь не любят ничего непохожего. Одно из двух - либо будь интеллигентным, либо нищим. А когда нищий чело­век позволяет себе быть интеллигентным - это их бесит. Вот моя турчанка потому разругалась со мной. Она никак не может понять, чем это я лучше ее - этой дяревни. Ее даже собст­венный муж бросил. Я его понимаю, он - журналист, ему на­до встречаться с людьми, а она рта не может раскрыть. Живет здесь всю жизнь, а говорит по-английски хуже моего.
      
       5 января
       Я тут была в ужасном состоянии. Мой все болеет. Я по­бежала к американке-соседке. У нее две собаки. Она варила своим лекарство: водку, мед и лимон - и давала им пить эту микстуру. Она и моему залила в рот ложку. Мой, правда, опьянел. А турчанка приперла меня к стенке - я возьму его, и все тут. Я должна его вымыть горячей водой - аи вилл тэйк кер оф ит. А я ей говорю: "Это как это вы возьмете? Это же живое существо. Разве можно им швыряться! Он привык ко мне, он любит меня". Как это можно взять? Он же ведь тос­ковать будет по мне. Я ухожу на несколько часов, и он места не может найти, а тут она решила взять его у меня. А она на­чала орать. Она какая-то сумасшедшая. И вообще она совсем не такая хорошая. Она знала, что я у Антонины немного денег зарабатываю, и она решила меня вытеснить, стала крутиться вокруг нее, навязывалась с поручениями. Она вся в черном хо­дит - мрачная особа. И она, видно, злая. Недаром ее муж бросил. Теперь она в больную Антонину вцепилась. У той нет сил отказаться - болезнь ее донимает. Мне Антонина сказала: "Вот видишь, она тебе собаку принесла, а мне, видно, смерть принесет". Да, мрачно все. У меня теперь совсем никого нет. Я совсем одна.
      

    8

       6 января
       У меня сегодня такое состояние. Я никак не могу себя по­бедить. У меня прямо бьет в голове. Нет, когда такая головная боль, я не могу лежать. Я подкладываю подушку под спину и сижу. Моему надо было оливкового масла купить. Он простужен, так я еле до магазина дотащилась со своей головной бо­лью. Я просто погибаю. Я так устала. Я просто не могу суще­ствовать. У меня нет никаких денег. И квартира в таком со­стоянии! У меня нет сил подмести. Я даже не могла представить, чтобы в Америке, в такой богатой стране можно так жить. Оля, вы меня извините, я на вас навеяла тоску и безыс­ходность. Здесь же у меня никого вообще нет. Некому пожа­ловаться. Вот я на вас все и обрушиваю. Не знаю, в общем, наверное, есть счастливые люди. Вот, например, здесь есть одна актриса. Ей 56 лет, выглядит она на 30. И фигура у нее хорошая. Теперь она снимается в серии "Дайнасти". Тут я увидела ее по телевизору. Она стоит вся усыпанная бриллиан­тами и сверкает, как елочка. Не знаю, у меня сегодня такое ужасное настроение. Да что вы! Куда нам до них дотянуться. Они здесь все в своих руках держат. Слишком низко надо прыгать, чтобы допрыгнуть. Здесь даже Завалюшин ничего не смог сделать. Такой живчик. Он ведь в крематории работал, пока эта бездарь Черных газетой заведовал. Здесь правит по­шлость. Помните, как у Достоевского - непреодолимая сила пошлости.
      
       8 января
       Да, погода дикая. Здесь какие-то сумасшедшие времена года. Не знаешь, чего ждать. Тут даже землетрясение как-то было. Я, правда, его не заметила, но в "Новом русском слове" писали - значит было, надо полагать. Они врут по-крупному, а в мелочах они точны, иначе их главной лжи никто верить не будет. Вы слышали? Говорят какой-то Темкин сбежал со "Свободы" в совдеп. Вначале он вроде бежал с советского ко­рабля. Сразу стал работать на радио, несколько лет заведовал у них всем, а потом драпанул и объявился в совдепе со своей информацией. Здесь, видимо, много таких. Вот почему нам здесь так трудно. Вот тебе и "Свободная Европа". Бред ка­кой-то. Говорят, там все повзбесились. А в чем дело-то? Ведь они все на уровне этого Темкина. Они же сами его и выбрали. Никто их не заставлял. Сколько к ним стучалось в закрытую дверь писателей, журналистов, буквально погибающих от голо­да. Я давно говорю, что нами правят люди, которые шевелят губами, когда читают. И ничего тут не поделаешь. У них все­гда будет больше общего с Темкиными, чем с нами, потому мы здесь так бедствуем. И это сейчас везде так. И в Амери­ке, и в Европе. Вот вы рассказывали про вашего приятеля в Париже, который сломался на этих трутнях. Да, бич пошлости, как говорил Достоевский. Самое страшное, что сейчас никому не нужны талантливые люди. Им никто не помогает, и вся бездарь против них. Да нет, я не отчаиваюсь. Это даже по-своему забавно. Интересно смотреть, до какого уровня можно дойти, отдав все во власть бездари. Вот мне тут один писатель звонил. С высшим образованием и помирает с голоду - живет в ночлежках, сидит на вэлфере. Я его спрашиваю: "А чем же вы здесь занимаетесь?" А он мне отвечает: "Я - писатель. И хочу быть писателем". Видите, есть все-таки еще люди, кото­рые чувствуют призвание. Даже здесь. Трудно поверить. А как вы? Ваш Гринвич Вилидж вызывает у меня прилив нежно­сти. Но теперь мне о нем и мечтать нельзя. Мне тут одна го­ворит: "Вам надо встать на вэлфер". Кто же мне даст вэлфер? У меня квартира 300 долларов Для вэлфера нужна квартира только за 150 долларов. Она мне говорит: "Так вы попросите лендлорда, чтобы он вам дал письмо, что вы платите 150 дол­ларов". Ну, с какой стати, скажите, он станет давать мне это письмо? Он тут вдруг меня спросил вчера "А вы что вэлфер получаете? " Я ему говорю, что я не получаю никакого вэлфе­ра. Он сказал: "О!" Знаете, Оля, здесь не любят тех, кто на вэлфере. Они их не считают за людей. А эта мне, видите ли, советует: "Тогда вам надо получать по нетрудоспособности". "Да зачем же вы из меня калеку-то делаете? Какая же я нетрудоспособная? Я могу работать". Мне бы денег немного по­лучить. Я могла бы расплатиться со всеми. Для меня открыта одна дверь - к смерти. Что-то вокруг меня уж очень все чер­ное. Куда я ни толкаюсь, все закрыто. Здесь почему-то всюду одна сволочь. Вообще здесь все принимает какие-то утриро­ванные формы - уж если царят сволочи, то без просвета, при­личного человека и не надейся встретить. Я живу в затравлен­ном состоянии. Ночью на меня находит отчаяние. Я начинаю звонить туда в два, полтретьего, в три, полчетвертого, в четы­ре, полпятого, в пять. Мы как с папой стали бороться с н и м, все пошло к одному. Теперь его не стало. Я понимаю, что всем здесь нелегко. Даже барственный Ромашка с надушенны­ми усами с утра щи варит. В их кафе дежурное блюдо щи, и он варит щи. Так и хочется позлословить, что наконец-то он нашел себе место с четырьмя иностранными языками. Вернее, эта страна поставила его на место. Теперь он при деле - це­лыми днями варит кислые щи. Ну, хоть голодным не сидит, вроде меня. Кому здесь нужны его щи? По мне уж лучше французский луковый суп - совершенно очаровательная штуч­ка. Меня Антонина им угощала. Она регулярно забредает в немецкое кафе. Она каждую неделю бывает на Ист Сайде - ездит на химиотерапию, ей в вену вливают платину. Я тут по­ехала с ней - никакой там работы, просто посидеть с ней за двадцатку, чтобы ей не было одиноко, и в случае, ежели какая помощь понадобится. Ну, она вышла оттуда и говорит: "Не могу никуда ехать. Пойдем, я хочу этого супа поесть". Теперь я знаю, что это за прелесть. Вот будут деньги, обязательно схожу в это кафе и поем лукового супа. Тут она меня звала недавно, но я не поехала, она все не могла понять, почему я отказываюсь. "Не бойся, я тебе заплачу. Ты же сидишь без денег. И сходим супу поедим". Она не может понять, что мне плохо в такси. Люди понимают только себя. Она думает, что я преувеличиваю. У меня вообще все плохо. Я не знаю, что предпринять. Ничего у меня не получается.
      
       16 января
       Я, наверное, действительно какая-то тупая. Вот тут мой журнал пришел - "Вог". Там про меня все написано. Я все слова знаю, а перевести не могу. Самое любопытное, что когда я читаю про неприятности, все слово в слово сбывается. А хо­рошие вещи - нет. Прямо до смешного. В том гороскопе все про меня было написано и про мои головные боли, и про то, что Сатурн - это планета кармы. Я решила, что на меня что-то надвигается. Я ни на что не надеюсь. Хотя надежду терять нельзя. Оля, вы знаете, я хотела вас спросить. У меня была книга по-английски "Борьба с безумием". Я хотела найти ее, но не знаю, как это спеллингуется. Это для моей знакомой. Помните, я говорила, что у нее сын болен. Я узнала, что с ним. У него полностью поражена воля. Это началось с детства. Но она не замечала этого. Сейчас его преследуют галлюцина­ции. Я ей сказал, чтобы она написала на Филиппины. Там мо­нахи могут его вылечить. Да мне вряд ли что поможет. Я же беяндер. Против меня все звезды. Я неудачник. Это судьба, и ничего с ней не поделаешь. Через нее не перепрыгнешь. Я фа­талист. У меня вообще родители были странные. А бабушка так вообще не могла понять, почему она принадлежит этой странной стране. Она всю жизнь бредила пустыней, Египтом, люто ненавидела снег. Хотя она была из хорошей русской се­мьи. Она кончила Институт благородных девиц. Прекрасно го­ворила по-французски и прожила страшную жизнь - я вам рассказывала. У нее на глазах расстреляли ее мужа. У нее бы­ло 13 братьев и сестер. Один ее старший брат был художни­ком, до революции жил в Париже. Потом его заставили рисо­вать всех вождей. Когда умирал очередной вождь, его вызыва­ли рисовать. Он запил. Когда звонили в дверь, он трясся - все время ждал ареста. Да, вокруг меня было много чего. Все это ушло и смыто революцией. Ничего не осталось. Революция уничтожила всех, кого можно. Отец моего отца куда-то удрал. У него были пляжи, дома. Может, он жив сейчас. Я говорила папе: "Миллионеры долго живут". Да как его найти? Да нет, теперь бы мне только дожить. Я устала от этой жизни. Я по­глупела и стала идиотом. Я деградирую. Я всегда читала, ин­тересовалась всем. А здесь я только и думаю, как бы запла­тить за квартиру и вылезти из этих долгов. Ой, Оля, вы, пря­мо, как мой папа. Папе нужно было продать пальто. Он пошел на толкучку, сел в сторону и сидит. Наконец, к нему подошел один мужчина и спрашивает: "Вы пальто продаете?" "Да, - говорит, - а как вы узнали?" А тот отвечает: "У вас такой беспомощный вид. Думаю, наверное, пальто продает". Вы знаете, я тут посмотрела рекламу мехов. Знаете, кто у них дизай­нер? Эрте. Он делает в таком оглушительном духе. Такие ра­финированные вещи, со вкусом, с изяществом. Вот у кого здесь я видела роскошные вещи, так это у Либераччи. Знаете, здесь есть такой пианист. Он сейчас очень моден. Он выходит на сцену обвешанный б р ы л л и а н т а м и, в розовых камзолах, в манишках из кружев, из соболя, из норки плащи. У него ко­роткие пальцы, и на каждом пальце по прекрасному солитеру. Он - такой шикарный. Он скидывает соболиные плащи и по­казывает б р ы л л и а н т ы - публика млеет. Это ей нравится. Выкатывают на сцену перламутровый рояль. Он выезжает на сцену в машине. Перельманы говорят, что он не пианист, а гарбедж. А я слушала его, он - серьезный пианист. Он играет Шопена при свечах. В Лондоне он собирал огромную аудито­рию.
       Он очень популярен у Брайтон Бича. Ну, он - клоун. А почему нельзя быть клоуном? Он сам выбрал эту роль и упи­вается ею. Тут по телевизору показывали комнаты с его кам­золами. Каждый камзол - тысяч на 50. Это тоже шоу. А Перельманы с пеной у рта доказывают, что это безвкусица. А почему нет, если ему нравится? Самое страшное в мире - это убийство. А роскошь всем всегда нравится. Он этим берет. Для Брайтон Бича он - идеал. У него замки в Калифорнии. Машины - каких только нет на свете. Я не могу ничего ска­зать про его игру, но папа считал, что техника у него велико­лепная и быстрота, и точность. А эти Перельманы кричат, что он - холуй. По-моему, он - серьезный пианист. Ведь так же и с писателями. Один любит Толстого, другой - Достоевского. Но нельзя же отрицать одного из-за другого. Они говорят: "Он - ничто". Я говорю: "Он решил сделать себе карьеру". Он действовал на более низкие чувства. Многим недоступна игра Перельманов. Они апеллируют к голове, к более высоким чувствам. Но каждый человек творческий. Его надо восприни­мать таким, каков он есть. В творчестве нет эталонов, что можно, а что нельзя. Он так делает - значит, можно. Он то­гда играл вещи цыганского плана, и папа пришел в восторг. А они кричат, что пианист не должен это играть. Почему нет? Мы, например, слушали в Москве пианиста из оркестра Дюка Эллингтона. Он играл прекрасно, с такой отдачей - черный пианист. Это были чувства, которые вас захватывали. Либераччи играет Шопена с капризом - в камзолах с кружевными воротниками. Ведь его-то и надо играть в кружевах и при све­чах - это же приподнятый композитор! А их сын играет Шо­пена казенно, по всем правилам - и ничего своего, ничего не­ожиданного. Вот они и не могут простить ему, что тот играет свободно, страстно, по-цыгански, с надрывом. Вы знаете, в это воскресенье погода была роскошная, и мы с моим красавчиком пошли в парк в клойстер. Ему там нравится, он носится везде, листвой шуршит. И там двое парней играли на гитаре цыган­щину. Сразу привлекли внимание - здесь такие вещи любят. Толпа собралась. Мы с моим немного развлеклись. Мне так тяжело. Я же совсем одна. Я просто не знаю, что делать. Я не знаю, куда мне пойти. Он мне дал имена двух женщин в Гугенхайме. Но их там больше нет - не работают. Я спраши­вала, где они, и ничего не могла добиться. А е г о я не могу разыскать. Сын с дочкой не хотят со мной говорить: "Е м у сейчас не до этого". Я им говорю: "Мой отец звонил е м у перед смертью, а о н швырял трубку. А вы мне еще что-то объясняете. У вас же моя картина". "Да, мы знаем, мы будем в Нью-Йорке и отдадим". "А когда вы будете?" "Не знаем. И звонить е м у нельзя, и телефона е г о вам не дадим". "Я чуть ли не каждый день звоню вам, и назвонила на 20 долларов". "А вы берегите деньги, не звоните". "Вот я не зво­нила - и ни картины, ни денег. Картина у вас. Я за нее про­сила гроши". Они же страшные, они все хотят даром. Ту кар­тину, которую он у нас вначале взял, ведь, она же у него в каталоге. Он заплатил за нее через 6 месяцев и вместо пяти тысяч прислал две. Так он с нами расплачивался. Папа ему звонил. Он обещал нам 20 тысяч. Где они? "Ничего, целее будут". Он, в результате, заплатил тысяч пять. Потом выслал чек на десять тысяч. Говорит нам: "Подождите, не кладите чек". Мы ждем-ждем. Потом пошли, положили. И пришло письмо, что денег нет под этот чек. Я им говорю: "Хотя бы часть дайте. Мне нужны полторы тысячи за квартиру запла­тить". А сын: "Почему вы мне все это рассказываете? Я ни­чего не знаю". Вот какие люди. А с турчанкой беда. Она как придет, так четыре часа у вас украдет. Даже пес мой угорел от нее. Забрался под кресло - я его еле нашла там и уложила спать. А по поводу государственных квартир я узнала для вас. Там возле вас есть место - Влади. И за двухкомнатную квар­тиру платят 100 долларов. Если хотите, я могу узнать. Мне туда нельзя соваться, ведь у меня же мой собак. Я же не могу его бросить и съехать на дешевую квартиру - он же ко мне уже привязался. А для вас, может, все-таки лучше там посе­литься, чем платить бешеные деньги. Я бы на вашем месте попробовала, вы же ничем не связаны. Тут у одной моей знако­мой бигем появился - такой роскошный с трагическими глаза­ми и трагической мордой. Женщина, у которой он жил 5 лет, купила квартиру, а там нельзя было с собакой. Так она предпочла стены, и собаку отдала. Если вы берете собаку, надо знать, что они привязчивые, и вы берете на себя обязательст­ва. Что вы хотите, если даже деревья чувствуют и мыслят, а здесь живое существо. Как же можно его бросить? Тут один лесник написал статью. Он пишет, что чувствует душу деревь­ев. Он вообще влюблен в леса. Он считает, что деревья такие же, как люди. Ой, Оля, уже даже не знаю, на каком небе я нахожусь. Я уже потеряла всякую надежду. У меня такое впе­чатление, что мы связались с э т и м с т р а ш н ы м чело­веком, и о н нагнал на нас мороку, и я никак не могу вы­браться из этого. На нас все несчастья посыпались. И все об­рушилось со страшной силой на мою голову. И никак это не остановишь. Я не знаю, что делать.
      
       20 января
       Оля, вы знаете, тут пришел новый каталог. Так я открыла его, закрыла, потом спрятала - подальше от соблазна, потом опять открыла и посмотрела. Там такие платья. Разных цветов - бордового, лилового, а зеленое прямо изумрудное. И костюмы, и юбки, брюки из кожи, из замши. Здесь столько всего есть, а мы сидим без копейки. У меня есть брюки коричневые, кожаные. Я их ношу. У меня были такие же кордироевые. Когда я иду по улице, ко мне подходят: "Это лезер?" Я говорю: "Леэер". "О, лезер!" Будто, я в Москве. Я тут была в "Альтмане". Ко мне подходит такая роскошная дама: "Вы из Парижа? У вас такие брюки". И начала со мной по-фран­цузски говорить. Вы знаете, у меня в Москве однажды было французское пальто. Мне из Парижа привезли. Знаете, там есть один знаменитый магазин. Когда мы приехали в Вену, я все мечтала оказаться в Париже и побывать в том магазине из-за этого пальто. Я как-то надела это пальто. И вдруг ка­кая-то женщина ко мне подходит: "Почему вы в моем пальто?" Я на нее глаза вытаращила. А она мне: "Это мое пальто. Я его отдала в химчистку, а вы украли мое пальто". Я подошла к милиционеру, мы позвонили в химчистку, и там ее пальто было в целости и сохранности. Она, видимо, хотела мое пальто при­своить. Сейчас мне нужно хоть какое-нибудь пальто купить. Мне нужно тряпочкино пальто. В моей куртке нельзя ходить, насквозь продувает. Я так не люблю снег. Он несет смерть деревьям, листьям, траве. Когда шел снег в Москве, со мной начиналась истерика, хоть я и родилась в Москве. Я всегда ждала весны. Когда появлялась земля, я радовалась каждому черному пятнышку. Да, наверное, мне бы понравилось в Кали­форнии, но я туда не добралась, здесь осела и здесь, видимо, подохну. Я потеряла все зубы, одни корни остались. Теперь они начали хулиганить. У меня десна опухла. Я нажралась тет­рациклина, и мне надо много пить, а у меня ни чая, ни сока, ни воды. Мне бы хоть десятку раздобыть. У меня тут было как-то забавно. После тетрациклина мне захотелось капусты. Я купила банку, открыла, мой примчался, стал нюхать и сожрал все прямо из рук. И теперь он у меня ест и морковь, и сэлари. Нет, собаки, в п р ы н ц и п е, едят овощи. Он у меня и се­ледку жрет. Он любит, когда я мясо варю с морковкой. Он - дорогая штучка. Он и похож на китайского дракона. Китайские пекинезы отличаются от японских - в Китае они длиннее, а в Японии меньше. Ко мне тут черная подошла и стала его цело­вать: "О, у меня такой был. Берегите его. Это не собака, а шампанское". Нет, в "Саге о Форсайтах" у Клер был тингалинт. Мой отходит постепенно. У него общительный характер открылся. Теперь он играет со всеми, прыгает. Когда он идет со мной, он заглядывает во все щели. Его все время страшно интересовал сабвей. Вчера он меня туда затащил, чтобы удов­летворить свое любопытство. Он у меня совсем как ребенок.
      
       5 мая
       Эту неделю меня Антонина замучила. Они ее так перепу­гали. Ее всю трясло. Я ей говорю: "Успокойтесь. Один ска­зал, что у вас ничего нет. Другой сказал есть. Ему нужны деньги. В этом все дело". Я ее полдня убеждала и, наконец, убедила. Она даже смеяться стала. Она говорит: "Ты меня ус­покаиваешь. Как это тебе удается?" И под конец совсем ожи­ла: "Эмма, мне врач сказал, что у меня ничего нет. Как ты и говорила". Я ей говорю: "Да, у вас ничего нет. Вы не похожи на человека, у которого это есть". Мне жалко ее. Я плакала, чтобы она не видела. Мне страшно жалко ее мужа. Ему 95 лет. Он безумно ее любит. Они 40 лет вместе прожили. Это редко бывает. Муж ее не хотел везти в большой Пре­свитерианский госпиталь, а хотел в маленький, в центре. Там врачи - убийцы какие-то. Им только деньги нужны. Как это можно, чтобы так было? Они совали своему врачу много де­нег. Помимо иншуренсца. И все бестолку. Он из них только деньги выкачивает. Она мне говорит: "Я боюсь его". И все равно идет к нему, как кролик к удаву. И слышать не хочет о лекарях, о травах. Я вообще не знаю, что здесь происходит. Оля, а вы слышали тут сейчас шумят по поводу Джона Мен­деля. Узнали, что он где-то в Бразилии. Они его ищут. Ока­зывается, что он умер. Но выступает масса и французов, и ев­реев и говорят, что это - убийца, что он не умер. Что он, мол, был крепкий, здоровый, когда убивал. И он жив. Я не знаю, как такие люди вообще могут жить на свете. Он должен был быть не в своем уме. Методично убивать людей. Я не по­нимаю, как может такой человек существовать на земле? Уби­вать и потом жить. Я этого не понимаю. У папы был знако­мый. Он был на войне. Так она на всю жизнь с ним осталась. Он говорит: ночами я там, на войне. Она от него не уходит. Он никого не мог убить. Он был очень робкий, совестливый человек. Его какая-то сила берегла. У нас соседка была. Рус­ская, обыкновенная, очень совестливая, ненавидела советскую власть, страшно ее боялась. Она была из дворянской семьи. А муж был партийный. Но она его любила. Тут мужа забрали на войну. И она так боялась, что его убьют на войне. Безгранич­но. А тетка ей сказала: если ты будешь о нем постоянно ду­мать с любовью, то его не убьют. Но как-то она заболела и была без сознания. Тут-то его ранили. Но это даже к лучше­му. Его с ранением домой отпустили. А что я? Я не могу до­ждаться никаких денег. Мне нужно хотя бы месяц отдохнуть, чтобы не думать о квартплате, о свете, о телефоне. Меня так ударила смерть отца. Он был хороший человек. Его все люби­ли. Даже этот страшный Парин. Папа работал на радио в 50-х годах, и ему этот Парин говорил: "Тут у вас работает Горе­лов, он пишет, что вы - враг народа. И антисоветский че­ловек. Пока все эти письма ко мне попадают. Но если их уви­дит кто-нибудь другой, вы понимаете чем это вам грозит". Он дал ему прочитать эти письма, и у отца полголовы стала белой. Папа, когда уже почти ничего не видел, работал в АПН. Им надо было сдавать по семь-восемь статей. Он все время работал, писал за всех и меня заставлял писать и сдавал по 40 ста­тей. Да нет, за ту же самую зарплату. Его за это очень цени­ли. И он никогда ни на кого ничего не писал. Даже на своих врагов. У них там был один журналист. Он пил очень. Было собрание, и его решили уволить. А папа вбегает и говорит, что это отличный человек. Его вызывают и говорят: "Ну что вы делаете. Вы перед всеми выступаете, расхваливаете его. Смотрите, что он на вас пишет, какие ультиматумы ставит: либо Случевский, либо я. Я требую вышвырнуть Случевского". А когда "Юность" организовали, его туда так зазывали. Все зна­ли, какой он прекрасный работник. А папа тогда был без работы. Ему Катаев звонит и говорит: "Вы у меня работаете. Вы мне нужны". Даже там умели ценить людей. А здесь Черных не нашел ничего умнее, чем предложить ему, человеку без ка­ких-либо средств к существованию, 15 долларов за статью. Это профессиональному журналисту-то в его 70 лет. Издевательство какое-то. Он только машинистке заплатил 20 за пе­репечатку.
      
       12 мая
       Оля, милая, у меня была чудовищная головная боль. По­года стоит какая-то психопатическая. Я как-то вас хотела спросить: возле вас нет "Си-спрея" А-а. Сейчас все дорого. Я вот тут смотрела "Эланси". Стоит фантастически - 45 долларов. Я искала эту "Харли-систем". Ее нигде нет. Наверное, прогорели. Да, он именно прелестный. Он типа очень дорогих кремов. А вы знаете, меня тут удивили. Я, извините, говорила вам про алое. А сегодня ко мне прибегает турчанка и говорит: "Вот вы говорили про "Алое Вера". Вот тут купон, можно за­казать". И, как вы думаете, сколько стоит? Галон - 10 долла­ров и 3 доллара на шипинг. А она хотела 200 долларов. Ну, это же фантастика. Ведь алое буйно растет и дает фантастиче­ские плоды. И как она по такой цене продает? Есть люди, ко­торые умеют ловить рыбку в мутной воде. Я, вообще, здесь никого не понимаю. Вот Антонина: "Ой, меня Бог наказал, не­известно за что. Я болею и болею". Ничего себе, неизвестно за что. Да хотя бы за то, что она ест живых раков. Покупает их, швыряет живых в кипяток и тут же жрет. Не знаю, нико­гда не пробовала. Я вообще никогда рыбу не ела. А она жи­вого сует в кипяток. Я так напустилась на эту старушонку. Наорала на нее и дверью хлопнула. Я ей говорю: "Вы - пси­хопатка. У вас болезнь страшная. А вы жрете живых раков. Что здесь есть больше нечего? Чего здесь только нет! Бана­ны, абрикосы, персики, манго, тут творог, сыры, соки". Вы представляете, я для нее манго открыла. Она прожила здесь 40 лет и не знала его. Здесь, вообще, можно делать удиви­тельные вещи. А вы знаете, в Вене на рынке продавались пло­ды кактуса. Они очень вкусные. Они роскошные, эти плоды. Мне сказали, что их любят только в Израиле. А вы знаете, на 34-ой открылся магазин вместо "Корвета" - "Ди виляж", в подвале. Наверх куда-то мчатся эскалаторы. И там какие-то рестораны французские. И этажи там смешно называются: Пя­тое Авеню, Мэдисон. А в виляже продается жратва. Они ту­да, видимо, из "Мейса" перебрались. Надо бы нам с вами ту­да выбраться. Кого вы видели? Да, это чудовище. Он на всех пишет доносы. Он служит им. Он всякие гнусности писал. Он тут такое написал об одном человеке, которого папа знал. Па­па ему сказал: "Как вам не стыдно. Вы все напридумывали. Вы - чудовище. Вы - кагебист". Его отец выгнал из дома. Тот, о ком он написал, был злой субъект, но этот подлец. Он - гадина. Он страшный человек. От такого человека лучше подальше держаться. И он наверняка с ними сотрудничает. Наш знакомый сказал папе: я не понимаю, почему он пригрел эту гремучую змею. На папу он тоже наговорил - сказал, что ему за 80, так что куда бы он ни приходил устраиваться, ему говорили: а, а вы молодой. А нам сказали, что вам за 80. А папе еще и семидесяти не было. А сам гад, подлиза, называл папу своим учителем. Он не силен по части журналистики. Это ему не дано. Он про всех пишет доносы, даже про Юрченко написал. Ну, я тоже не знаю, кто такой Юрченко. У них у всех здесь рожи зловещие. Но что касается этого пакостного человека, то я его хорошо знаю. Он почему-то считает себя писателем. Тут он как-то звонит папе и говорит: "Я пишу книгу на очень пикантную тему. Вы должны мне помочь". А папа ему говорит: "Чем? Если вас это интересует - позвоните Лимонову". А до этого он написал про какого-то святого. Он как-то настырно и гнусно обо всем пишет. Когда мы приехали, он говорил нам: вы должны здесь работать, где угодно, лишь бы устроиться. А себя он сразу записал в писатели. А как ваш Юрочка Алиев? Перебрался в Париж? Ну да, поближе к сво­ей родной совдепии. Там границу перейдет, и опять окажется в своей Москве. Моя мечта - поехать в Париж. Когда мы были в Вене, нам говорили: давайте, поезжайте в Париж. Папа по­думал-подумал и говорит: "Да нет, лучше в Америку". Что они там вытворяют в Вене. Они там как у себя дома. К нам соседка прибежала в ужасе. Она получила открытку от сестры. Там было написано только ее имя и отель. Не было ни города, ни страны. И открытка ее нашла. Это о чем-то говорит. Они все о нас знают. Вы представляете, они знали, где мы, кто мы. Они за нами следили. Это настолько страшно. Уехать от них и остаться под их наблюдением. Нет, это не так просто - не все эмигранты жили в этом отеле. И не так-то просто разыскать человека в Вене, не говоря о том, чтобы угадать и город, и страну. Поэтому отец и предпочел уехать подальше. Мы же не знали, что здесь будет то же самое.

    9

       30 мая
       Вот и май прошел. Какой-то он дикий был - то холодно, то тепло. Сегодня ветер сумасшедший, и он все разгоняет. У меня никаких новостей. Я живу сегодняшним днем. А вы слы­шали, "Голос Америки" объявляет конкурс. Их службы работают довольно гнусно. Какая-то разбавленная сладенькая во­дичка. Эта Вандалос, которая сюсюкает про Бродвей, такая дамочка, пропахшая нафталином, делает идиотские передачи. То, что они здесь ляпают, могут делать только непрофессионалы. Тут что-то всюду неблагополучно. Мы ехали на За­пад, а оказались в окружении полуграмотных людей. Казалось, что в совдепии был уровень ниже уж нельзя. А теперь, я ви­жу, что можно. Многие вещи у них как в заводской стенгазе­те. Я не знаю, должны же где-то быть и цивильные люди. Не могли же они их всех перевести. Как это им так удалось - сплошная серятина повсюду. Без единого просвета. Да еще и полуграмотная. Это просто какой-то скандал. Ну, Америка, всегда была диковатой. Потому здесь и правит дикая дивизия. В Европе, видимо, все не так мрачно. Вот папе же сразу же предложили работать в Мюнхене, когда мы сидели в Вене. А здесь и близко не подпустили к редакциям. Но немцы есть немцы. Папа не хотел в Германию. Русские могли и концлаге­ря для себя понастроить, и убивали друг друга, но у них дру­гой характер. А немец он всегда немец. Тут у нас старушка есть, немка. У нас в подвале поселилась кошка. И у нее сей­час, на весну глядя, появились котята. Так эта милая немецкая старушка забила все ходы и выходы в подвале, чтобы они не вышли. Турчанка бегает по ночам и кормит их, они там орут от голода. Старухе под 80 лет, и она не поленилась все забить деревянными досками, основательно, не отдерешь. Как же нужно не любить живое существо. Мрачно это. Тут мне еще знакомая позвонила. Ее ограбили. Влезли воры. Собаке забили кляп. Да очень просто - засунули тряпку в рот. Видимо, пал­кой, иначе бы она их укусила. И ограбили. Ну, у нас следят, сами жильцы дежурят. Не знаю, что мне опять делать. Я Ему послала 250 долларов. Он вернул и написал: "Вы мне должны не 250, а 300 долларов. Будьте добры, пришлите всю сумму". Я думала, что Он примет эту сумму, а я, как достану 50 долларов, сразу дошлю. Он совершенно отчаянная дрянь. Он мне пишет письмо, что Он меня вышвырнет. Мне надо поехать, попробовать продать эмалевую брошь. Мне бы отсюда пере­браться как-нибудь. Вы знаете, Оля, у меня есть один знако­мый. Я у него узнавала, как бы это снять студию в его краях. Он живет на Мэдисоне и 59-ой. А другой на Мэдисоне и 71-ой. Так тот платит за три комнаты и кухню всего 800 долларов. Мне говорят, что он врет. Он вовсе никакой мне не зна­комый. Я с ним общалась только по телефону. Я его в некото­рой степени побаиваюсь. Он ездит в совдеп, когда захочет. Говорит, что родился в Германии и у него двойное гражданст­во, поэтому он может ездить туда-сюда. Да, им как-то все здесь удается: и квартиры у них, и они не бедствуют. Вот ез­дит себе туда-сюда, как в командировки. Он как-то влезает во все разговоры, про всех узнает. Когда услышал, что мы долго в Европе были, стал расспрашивать про всех. Особенно про одного нашего знакомого. Я ему говорю: "Он любит сен­бернаров". Что, я ему рассказывать что ли буду? Нет, мы встретили в Вене парочку породистых людей. Вот Голицын, например, породистый, жутко красивый парень. Уж, наверное, у меня есть глаза. А то Наташа мне здесь говорит, что она была фрейлиной. Видали мы таких фрейлин. Да, нет Антонина - это баба из Белоруссии. Вы все перепутали. У нее совсем плохи дела. Спина болела-болела, а тут ей сказали, что у нее шишка в легком, что немедленно надо делать биопсию. Я ей говорю: у вас ничего не может быть. Мой отец писал об этом. Я вычитывала рукопись, и я знаю немного. Я не специалист, но я ей говорю: не трогайте. Смотрите, вы растолстели, у вас ничего такого не может быть. Она выслушала и помчалась в госпиталь. Вчера мне звонит: ой, я тебя люблю; скажи мне, что мне делать. Ты была права. Врач сказал: ничего нет. Это был просто рубец. Я ей говорю: "Надо чего-то одного при­держиваться. Нельзя и там, и там поспеть. Лежите теперь, что ж вам теперь делать. А что они сделали моей приятельни­цей пианисткой. Она пошла в госпиталь с зубами. Они ей вне­сли инфекцию, и у нее начался гнилостный процесс. Теперь она с этим мучается. Тут у них такая молодая актриса Лэйзи Митэлл. Она не спала, так они ее посадили на снотворные, и она совсем потеряла сон. Врачи тут совсем безмозглые. В ос­новном, это люди посредственные. Они отличаются от нас только тем, что 5 лет трубили и задницей взяли свои знания. Они к этим знаниям не имеют никакого отношения. Врач - ведь это же, прежде всего, талант. Это, как писатель или художник. Этому выучиться нельзя. Ты или писатель, или ре­месленник. Так и врач. Вы знаете, Оля, нога у меня не прохо­дит. Да нет, я думаю, это моя старая беда. Это было еще в Москве. Я попала ногой в какую-то ямку. Они там как всегда рыли, и я попала туда. У меня потемнело в глазах. С тех пор я ее подворачивала несколько раз. А здесь я стала ходить без каблуков и окончательно ее подмяла. Теперь она мне не дает покою. Сейчас так болит, что ходить не могу. Мне бы надо поехать к знакомому одолжить немного денег, а я не могу. Нет, я думаю, это не артрит. Я знаю, здесь у многих эта бо­лезнь. Здесь же климат сырой. В России артрит считался бо­лезнью голубых кровей, преимущественно интеллигентных лю­дей. А здесь он у каждого второго. Но в общем они дольше живут, чем в России. Тут по телевизору есть программа о долголетии. Пришла столетняя старушка, такая маленькая, ми­лая. Ведущий ей, предлагая сигареты: "Вы курите?" "Нет, я только сигары люблю". "А выпиваете?" "Да, два скотча в день". "Я эксесай делаю". И легко нагнулась и достала с пола карандаш. "И танцевать люблю". И смеется. Глаза у нее озор­ные. Все понимает. Славная старушонка. Я не знаю. Я что-то совсем выдохлась. Я так устаю, что еле двигаюсь. Мне как-то все трудно. Может, потому, что мне эти три года так тяжело дались. Я думаю, что мне делать? У меня вчера и сегодня бы­ла такая головная боль. Я сделала гимнастику и справилась с ней. И даже мой радикулит затих. Я делаю гимнастику по полтора часа. А сейчас у меня тело закаменело, потому что я давно не занималась собой. Когда я стала делать упражнения, у меня было такое ощущение, что мое тело каменное. А теперь я его начинаю слышать. Тут комедия была. У нас есть один сосед, у него жена и внук. Он простой человек, но джентльмен - всегда мне дверь открывает. Вчера я вхожу в лифт, а он бежит и кричит: "Подождите!" Вбегает и говорит: "Хелло, кид". Я говорю: "Это я - кид? " "Ну, конечно, кид. Года 22-23". Я говорю: "Да я вашего возраста". Ну, я получила от этого фан, как они любят говорить. Моя турчанка собралась уехать. На Мраморное море. Она оттуда. Хочет там подле­читься. Она там не была 16 лет. У меня чувство, что ее не впустят обратно. А Марта тоже дикий человек. Она безумно работает. У нее сын, дочь. И по ночам она еще кормит кошек. По дороге она находит мебель, притаскивает ее на себе и чи­нит. И раздаривает соседям. У нас тут новые жильцы появи­лись, так она им теперь тащит. Здесь люди странные. С пре­увеличенными добродетелями и пороками. Здесь все чрезмер­ное. Я устаю от этого.
      
       8 июня
       Эта Антонина загремела в госпиталь. Она меня тут совсем замучила. Звонит каждый день: "Ты мой друг, скажи, что мне делать: остаться в госпитале или идти домой". Ну, что я могу ей сказать? Я ей сказала: "Вам надо есть килограммами абри­косы, если вас облучают". Но ведь она же не слушается. А так как она кричит от б о л и й, они ей стали морфий давать. Так они ее лечат. Это ее муж туда затащил - он верит вра­чам. Он на них молится. Старик вообще сдал что-то. Он гово­рит: "Вы знаете, я себя упрекаю. Ведь они ее убивают, а я им еще помогаю. И плачу им за это".
       Когда она все это начинала только, я ей говорила: "Вам 75 лет. Даже если у вас рак, он пока будет развиваться вам еще удастся пожить. А врачи вас не вылечат, а только изму­чают". Она мне говорит, что у меня психология непонятная. И тут же моего совета спрашивает: "Ты мне посоветуй, ты для меня как дочка родная. Я тебя люблю". А сама только в док­торов верит, а в абрикосы не верит и в лечение руками не ве­рит. Знаете, это такая неграмотная бабка. Она ни книг не чи­тает, никуда не ходит. С утра до вечера у нее телевизор на кухне орет. И все подряд смотрит: рекламы, фильмы про убийства, какие-то идиотские игры - ей бы лишь только крик в доме стоял, а так ей все равно. Здесь такие неинтеллигент­ные люди. Я совсем одна. Как мне выбраться отсюда. Этот дом меня убивает. Я здесь погибну, как отец. Здесь стены не­добрые. Мне бы хоть студию снять где-нибудь в приличном районе.
      
       звезд мерный холод
       пристальный полет
       размеренный разбег
       дыхания и ветра
       и нервные размывы спектра
       отчаянья и каменных забот
       покалыванья памяти без сна
       нависший страж у светлого предела
       и цепенея переходит тело
       из завтра во вчера
      

    10

      
       17 июня
       Вообще все это ужасно. Понимаете, там был один фунерал - я туда вошла. Вижу не тот. Другой фунерал - никого нет. Спросила, говорят: она в другом. Я спрашиваю, как прой­ти. Иду-иду - никого нет, но вижу, там она лежит при каких-то лампах. Выхожу в первую комнату спрашиваю, где же все. Они мне отвечают: ушли на ланч. Он-то хотел там все время быть, да дети его увели в ресторан. Ну, я там постояла одна, перекрестила ее и вышла. А человек из первого фунерала го­ворит мне: "Идите, они там в ресторане" и дорогу мне объяс­няет. А я одна. Это совсем ужасно. Думаю, что я пойду в рес­торан? Я когда нервничаю, совсем жрать не могу ничего. А тут у меня еще собачонок мой заболел. Он у меня совсем сда­ет. Ну, я и поехала домой. Прихожу, а он у меня весь какой-то взъерошенный. Хорошо, что я не осталась. Ну, конечно, все это мне было совсем ни к чему. И вообще это очень тяже­ло. Я еще про отца вспомнила. Совсем мне это было ни к че­му. Это для любого человека мрачно, а мне после отца это было слишком. Она родом из Белоруссии. Когда революция началась, их раскулачили и выбросили в Сибирь. У нее на гла­зах сестра умерла от голода. Отец у нее спился и бил мать. У нее мрачная жизнь была. Потом она вышла замуж. В 30-х го­дах их посадили. Его как политического, ее как отщепенку и врага народа. Жизнь у нее была невеселая. Потом немцы при­шли. Их в Германию угнали. Потом они жили в Мюнхене. Там они разбогатели. Сюда перебрались. Они богатые люди. Жизнь тут была, конечно, другая. Но все, кто оттуда, они из­ломанные люди. Знаете, мы очень смешно познакомились. У нас часы сломались, и мы пошли на Брыллиантовую улицу - на 47-ую, и она к нам подошла: "Вы русские? И я русская". Разговорились - оказалось, что мы живем в том же доме, что и она. Она нас видела в доме, но не подходила к нам, а здесь подошла. Вообще все так паршиво. Я вышла из этого фунера­ла какая-то прибитая. Меня всю трясло. Что-то все неприят­ности на меня валятся. Мне все это так не нужно - и госпи­тали эти, куда я к ней ходила - все это опять отца напоминало. Страшнее американских госпиталей ничего нету. Это, как крематории. Оля, у меня сейчас так паршиво с глазами. Все двоится - и свет слепит. Говорят, сюда филиппинец должен приехать из Лос-Анжелеса, может, он мне поможет с глазами. О нем в "Калейдоскопе" писали - редактор его знает. Он де­лает чудеса. Мне бы немного денег набрать на него. Вот Ан­тонина померла. Мне что-то так нехорошо. На меня теперь все опять нахлынуло - меня трясет. Ведь моему отцу все здесь так нравилось. Ведь этот Черных, эта маленькая жирная скотина, он же старше моего отца, и он жив-здоров, а моего отца нет. Да как же не пробовал - он Юрченко дал разработки 15 или 20 тем. Тот взял и ни одной не принял. Потом, наверное, целый год по этим разработкам давал материалы. Я ему гово­рила: "Папа, ты сделай одну-две, чтобы они видели, что ты можешь работать". А он мне: "Да мне же не трудно это сде­лать. Я сделаю побольше, пусть они знают, сколько материала я могу им дать". Ну, вот они и посмотрели. Моего отца не стало, а все эти бездари и ничтожества как ни в чем не бывало процветают. После отца для меня все госпитали - это что-то такое жуткое. Я вообще не переношу больниц, госпиталей. Но ей казалось, что со мной ей легче - вот я и таскалась к ней. Оля, милая, какие они там все страшные люди. Врач ее при­шел, посмотрел и говорит с эдакой улыбочкой: "Ну что ж, вот теперь она больше не будет мучиться". И ушел. Старик сидит, плачет. Как же так можно! Ведь он же врач! Он же должен сочувствовать, помогать. Если человек способен так ожесто­читься и почерстветь - какой же он тогда врач. Врач - это же добрый талантливый человек. А тут армия бездарей. Они смотрят на тебя как бараны, и ты смотришь на них как баран. И только бросаются к машинам, будто машина за них будет думать. Ох, Оля, очень нехорошо все это. Ну ладно, вы уж меня извините, что я вас отрываю от дел.
      
       1 июля
       Оля, вчера такой день был. Ужас. Совершенно сумасшед­шее время началось. Весь день по радио кричали: "Зе гифт оф мазер нэчур". У меня нога разболелась. Я не могла ходить. Эта несчастная Антонина померла, и на меня все сразу навалилось. Она ко мне липнет. Я слышу, она мне что-то нехорошее несет. Собачонок мой разболелся. У него воспалилось около хвостика, там, где он делает свои дела. Он у меня нежный, слабый. Он все время кричит. Он вообще пришел ко мне не совсем здоровым. Он пришел ко мне с больными глазками. И изо рта у него текло. Я спросила мою идиотскую турчанку: "Что с ним?" Она говорит: "Это у него сексуальное". Она, идиотка, помешана на этой почве. Знаете, Оля, мне прислали рибейт чек. И я решила приобрести себе часики. Я видела та­кие хорошенькие часики, металлические, обложенные брилли­антиками. Их присылают, если закажешь кастрюльки и чемо­даны. И там фотографии. Я им написала, что у меня нет де­нег, и я буду посылать им по 5 долларов. Ну, они согласи­лись. Часики идут, их не надо заводить. Я вначале никак не могла понять, что такое - вроде не тикают, никак не заво­дишь, а идут. Да, конечно, мне надо навестить Николая Пав­ловича, я же обещала. Хоть и умершему человеку, но обещала. Хотя она, что обещала - ничего не выполнила. Она мне ска­зала: "Я тебе и денег оставила, и золотую вещичку". Но, вид­но, ничего не сделала. Да, я вообще-то тоже подумала, может, она что-то оставила. Может, не успела сказать. Или он не хо­чет отдавать.
      
       18 июля
       А как у меня может быть? Сегодня пошла и еле дошла. Пришла домой, и со мной тут истерика была. Нога измучила. Я мажу и на какое-то время легче становится, а потом боль опять возвращается. Я сегодня выжрала восемь таблеток талинола, чтобы пойти. Я купила мани ордер на все деньги. Я хотела, чтобы у меня были все чеки, чтобы пойти к секретарше сенатора. Чеки мне только выслали, я решила подождать, пока я их получу. Я пошла к Наташе. У нее болит рука, весь ло­коть раздуло. Я ей посоветовала поставить горчичники. Ей стало легче. Горчица лучше, чем эта мазь, которой я сейчас натираю ногу. Горчица - это живое существо, травка. А мазь - мертвая химия. Вы, знаете, Оля, у меня тут такой дикий звонок был. Вчера звонили, позавчера звонили, ночью подни­мали. А тут звонят. Я снимаю трубку, кто-то дышит задыхается: "Эм-м-эм-м-ма" и вдруг: "Ах-ах!" и бросает трубку. Я узнала голос Антонины. Она мне постоянно звонила по телефону. Мне стало страшно от этого дыхания и голоса. Я сразу позво­ни Наташе. Я подумала, что кто-то меня преследует. Это было ужасно. Мне и сейчас нехорошо. А потом я поняла, что ее муж. У них голоса очень похожи. Но я с ним почти не говорила по телефону, поэтому я его и не узнала. Ему, видно, было нехорошо, вот он и позвонил мне. Он привык с ней все время разговаривать, а теперь он одинокий человек, ему не с кем словом перемолвиться. Позвонил мне, да, видно, ему плохо стало. И мне теперь так нехорошо. Мне всегда нехорошо, когда кому-то рядом плохо. Он же несчастный человек. Она так его мучила всю жизнь. Ему, наверное, просто хотелось по-русски поговорить. Мне бы сказать ему пару добрых слов, а я испугалась и бросила трубку. А сегодня с утра я тоже переполошилась. Звонят снизу: "Юнайтед пост сервис" Я ни слова не поняла, разобрала только слово "сервис" - У меня базер плохо работает. Впустила его. Он притаскивает мне посылку. Я когда-то заполнила в журнале какой-то заказ и там было написано, если не понравится, можно вернуть. Я послала и забыла, а они вот теперь мне притащили. Я раскрыла - оказалась зеленая коробочка, вся в золотеньких хорошеньких лилиях. И в ней - кофе "арабика", и сыр и клубничное варенье, и еще там лежал торт и корзиноч­кой пикника. Мой песа так обрадовался, так прыгал, хотел в коробку залезть. Ну, вот мы с моим песой порадовались. Вы знаете, если вам нужно, я могу вам дать этот заказ, он у них в каждом номере журнала есть. Вы пошлете и получите столько удовольствия за 8 долларов. А кофе там очень приятный. Здесь, почему-то нет "арабики". Мы его все время в Москве покупали. Вот что я здесь безумно люблю - это английский горький мармелад. Я постоянно варила его в Москве. Вы берете корочки, стрижете их длинными штучками, потом варите их и засыпаете сахаром. Прелесть. Оля, ну если вы все-таки хотите этот заказ, то там можно заказывать разные продукты. Ну, я читала, там есть сыр "элементаль", не слышали? - это сыр с такой огромной слезой. Он непомерной вкусноты. Нет, он бывал в Москве. В магазине "Сыр". Там еще был очень вкусный голландский сыр. Нет, здесь нет такого. По крайней мере, я его никак не найду. А вы попробуйте, получите массу удовольствия.
       Они ещё очень рекламируют "Жак Монтерей" - это ка­лифорнийский сыр. Нет, он вкусный. Ой, вы знаете, я вот го­ворю с вами сейчас, а сама вся мокрая, хоть выжимай. Это от мази. Не знаю, что у меня с ногой. Я уж и горчичник делала, сожгла себе кожу до волдырей. Что-то непонятное со мной - вот бежать я могу, но стоять - нет - боль чудовищная. Я сажусь на корточки от боли. У меня ощущение, что все мои беды от этой черной старухи. На меня все вдруг повалило, как из рога изобилия: и лендлорд, и нога, Перельманы и те меня надули. Она то любит вас, то ненавидит. Оля, вы не представ­ляете, как это трудно, когда вы одна. Все время куда-то идти надо. Дома я еще как-то справляюсь. Вот сейчас говорю с ва­ми, а сама сижу на корточках. У меня вся нога болит. Такое ощущение, что она железом спелената. И боль идет от бедра. Мне бы тетрациклиновую мазь сделать - она мне помогает. А то у меня боль дикая. Надо ее победить - не то она меня свернет. Ее надо гимнастикой побеждать. Я жду - хоть не­множечко отпустит, и я начну сразу делать гимнастику. А сей­час я хожу и раскусываю себе от боли губы до крови. У меня и вторая нога хочет заболеть. Это все от климата. Климат здесь чудовищный.
      
       21 июля
       Я тут три дня не спала. Мой песа заболел. Бегаю, его на­крываю. Я вообще не знаю, что теперь делать, и еще этот идиотский старик. Ему помогать надо, жена у него померла. Он меня тут попросил: "Опустите два письма. Я не дойду". А потом звонит, почему чек не получили. Он в одном письме чек посылал. Я говорю: "Письмо еще не дошло. Подождите. По­лучат". А он мне: "Нет, не дойдет. Я позвонил им. Они все­гда все точно получают, а сейчас не получили". А вчера звонит: "Ой, вы меня извините. Чек пришел". Хорош старичок. Я же ему не сказала: "Мне ваша жена завещала и деньги, и кольцо, и золотой крест". Правда, разочек, до его болезни сказала: "Мне бы хотелось иметь крест, который ваша жена мне обещала". Он ни слова в ответ - как проглотил. Как она померла, он заболел. Это все она. Она здесь все время торчит. Ей там скучно - ей компания нужна. Вот она и торчит здесь. Она-то, да нет, никакая она не дворянка. Это Наташа, другая моя соседка. Я же вам говорила. Антонина из кулаков. Ну, конечно, полуграмотная баба. Так здесь только такие и преус­певают. Они шустрые. На них не давит груз знания. Им легче. Нам за ними не угнаться.
      
       29 июля
       Я даже не знаю, что-то у меня такая слабость, что я только и лежу. Это, видно, от этого гриппа. Может, от всех моих неприятностей. У меня все совсем паршиво. Они сказали: "Отключаем в четверг или в пятницу". А занять не у кого. Этот старик загрохотал в госпиталь. Уже неделю как. Да как только у меня какие гроши появляются, я сразу отношу то за квартиру, то за свет, то за телефон. И живи, к хочешь. Я не знаю, как мне до н е г о дозвониться. Я позвонила, сказала: "Швиден". Мне дали. Говорю: "Стокгольм". Меня сразу со­единили. Я ей сказала, кто мне нужен. Оговорит: "Холд ит. Холд ит". И никто не подошел. У меня была надежда. У н е г о операция была. Я думала - все прошло нормально, у них есть деньги, они расплатятся. Все эти три года они уст­раивали мне черт знает что. Из-за э т о г о ч е л о в е к а ушел мой отец. Они мне принесли одни несчастьях. А на э т о г о ч е л о в е к а, поскольку у него совесть нечиста, можно воз­действовать. Я стала думать о н е м, сконцентрировалась и все время говорила: "Отдай деньги, отдай, отдай деньги". Я тогда была буквально в истерическом состоянии. Я его пред­ставляла, как о н стоит, и внушала е м у: "Отдай деньги". И о н потом говорил: "Я больной. У меня нет денег. Я пережи­вал и всю ночь не спал". Видите - значит, я умею действо­вать. Это не суеверие. В общем-то здесь у меня никого нет. У меня друзей нет. Я тут совсем одна. Тут еще эта истеричная Перельманша со своими настроениями - то туда, то сюда. Гнусное семя, исчадие ада. Я у нее последний раз была, у нее стояла стопка бесплатных туфель. Она набрала на своего па­пу, и на свою маму, и на себя. И все ей мало. Люди здесь ка­кие-то хищники. Да кто их знает, видимо, не и были. Не могли же все так сразу измениться. Все-таки обидно, что у нас с вами здесь все так не получается. Так обидно - ведь здесь все есть. Какой тут творог хороший. Мы с моим песом друг у друга отнимаем. Я ем, а он мне в глаза смотрит, чтобы я ему добавила. Ну, вот, все мои новости. Вроде вчера был симпатичный день. Мы и погуляли, и поиграли. А сейчас он опять закапризничал. И есть ничего не хочет - курицу не хо­чет. Одну морковку ест. Я ее нарезаю кусочками, и он ест. Я не знаю, то ли он заразился. Какой-то грипп сейчас ходит. В среду все было хорошо. В четверг мы гуляли, а потом вдруг закапризничал. Когда он заболевает, я прямо не знаю, что де­лать. Это как маленький ребенок заболевает и сказать ничего не может. Мне позвонила моя знакомая Вера. Обе ее собаки больны. Она с ними весь день провозилась. У всех, у кого со­баки, - большие переживания и много хлопот. Тут ходит аме­риканец с бородкой. У него две собаки нечистой породы - полупекинез и полупудель. Он с ними возится и подмышку их берет, и целует. Парень здоровый такой. Собаки очень меняют людей - особенно мужчин. Они с ними ходят и целуют их, и возятся с ними. Здесь все так любят собак, здесь культ собак. Сейчас пойду со своим. Только волью ему оливкового масла. Как только ему плохо, меня начинает трясти.
      
       3 августа
       Оля, мне тут Наташа сказала, что в Бруклине есть компа­ния, которая деньги дает взаймы. Они берут себе 17 процен­тов. Им сказал какой-то парень со "Свободы". Может, они бы вам дали. Мы бы с вами открыли обувную лавочку. Нет, мне не дадут. А ваш Андрей скажет, что он - преподаватель, и вам дадут. Нет, доходы не проверяют. Ну, подумают, препо­даватель - значит, состоятельный человек. Здесь же препода­ватели обычно много получают. Кто знает, что ему платят как иммигранту. Мы бы сидели с вами в своем магазинчике, во­круг нас были бы красивые туфли, и мое существо было бы с нами. Оно бы нас охраняло. Я не знаю, я просто не знаю, как это сделать. Я звонила вашей миллионерше, я долго с ней го­ворила, и никакого толку. Она мне говорит: "Вам 40? Ну, для Америки это молоденькая. Вам надо в пекарню". И через каждые 5 минут: "Вам надо в пекарню". При чем здесь пекарня? Я - журналист, к о р р э к т о р, писатель, я могу преподавать язык, а она мне твердит про свою пекарню. Я ей, наконец, го­ворю, чтобы она отстала: "Я не могу уходить на весь день на работу. У меня собачонок маленький. Он не выдержит целый день один. Он погибнет, а я только им и живу". А она мне в ответ: "Это хорошо, что собачонок. Вам надо в пекарню". А тут я узнала, что можно пойти кукол делать, и вроде неплохо платят. Надо бы узнать. Я тут много чего делала, и все нику­да не ведет. Я не в состоянии ничего сделать. Я уже боюсь рехнуться, ничего не соображаю. А вот если бы свой бизнес открыть, может, легче было бы. Мы бы потихоньку продавали туфли. В ваших краях туфли бы хорошо шли. Там много гоми­ков, а они, как и я, помешаны на красивых туфлях. А какая нам разница - гомики - не гомики, мы бы занимались туфля­ми. Вот, может быть, вам эта компания даст денег. Ну, вот, я вам все, что узнала, рассказала. Я как-то плохо себя чувствую, прямо на ногах не стою. Оля, я совсем как пьяная. Я не знаю, как я все это выдержу. После того, как его сын кричал на меня, что я - хулиганка и сволочь, я не могу. Я им больше звонить не буду. Я же сначала говорила с дочерью по другому телефону. Они тогда жили в другом месте. Это еще до опера­ции. Я просила ее, я сказала: "Что же мне делать теперь. У меня нет ни картины, ни денег, ни работы. Я же рассчитывала на нее. Что же мне теперь кончать самоубийством, что ли?" А она мне: "Вы много раз кончали и никак не кончите". Да, вот такие люди. Я прямо подыхаю. Они меня доведут, как довели моего отца. Вот видите, моего отца не стало, а эта сволочь выкарабкалась, и е м у как с гуся вода. Мой отец никогда никому зла не делал. Он спасал людей от смерти. И так рано ушел. Я стою и сжимаю кулаки, чтобы не сорваться. Я, навер­ное, до завтра не доживу. У меня еще кофе ни грамма нет и голова гулкая и тяжелая. Мне кофе хочется, да нет ни копей­ки.
      
       9 августа
       Вы так и не видели мою симпатичную личность. Как? Вы не представляете пекинеза? Ну, вы же знаете рожу бульдога, боксера. Вот и у них тоже круглая рожа, но мохнатая и более смягченная, кожа в складку возле глаз, а нос маленький, курносый и рот маленький. Они на драконов похожи. Рожа у них круглая, а мохнатенькая голова вся будто в локонах, и ушей не видно. И по фигурке он вроде бы дракошка - квадратиком, а хвост веером лежит на спине. Оля, а со светом я ничего не уладила. Я на тридцатку книг продала, и еще десятка была, ну, я им отнесла. Они не хотели брать. Просят депазит - 75 долларов. Они говорят: "У вас маленький билл -- всего 35 долларов, и вы все равно не платите". А я спросила: "А поче­му же я должна платить столько, сколько платит человек, имеющий семью? Для одного человека у меня совсем не ма­ленький билл. И мне трудно платить". Но это их совсем не интересует. Там был какой-то пуэрториканец. Он даже гово­рить со мной не хотел. Если бы был черный, он бы меня вы­слушал. Теперь не знаю, что и предпринять. У меня тут еще счет за телефон не оплачен. Я позвонила, чтобы они отложили. Нет, надо найти какого-то благодетеля. Как Перельманы. У ее сыночка теперь квартирка на Кабрини - там огромные дома и вокруг зеленые площадки. Мой песик любит туда ходить. И я встретила там знакомого. Он был лойером, а теперь ретайред. Он теперь там живет. Он такой толстый, мрачный. Подходит для секьюрити сервиса. Ну, конечно, он состоятельный. Он же бывший лойер. Он-то понятно, как там оказался. Он ведь не иммигрант. А Перельманша тут мне говорит: "Вот Наташа с Юрой теперь переехали. Там у них теперь богатая дама под боком. Пусть они вам помогут." Я ей говорю: "А вы знаете, здесь все люди своих богатых дам тщательно скрывают". Вот такие люди. Что ж, ничего тут не поделаешь. Не знаю, что и предпринять. Здесь что-то все не так просто. Все наши не­скончаемые трудности неспроста. Помните, тогда в Бруклине была история - женщину с ребенком прирезали. Комиссия стала расследовать и наткнулась на русскую мафию. Все дело сразу свернули и уехали. Дело было в том, что та застраховала свою жизнь и ей выплатили миллион. Пришла мафия и гово­рит: "Половина тебе, половина нам". А она быстро переправи­ла деньги в Лос-Анжелес. Ну, те ее и убрали. Здесь русские - опасные, сплошные жулики. С ними нельзя иметь дело. Да, нет, у вас все-таки веселее. Вас ведь трое, а я одна и еще со мной собачек. Да, правда, нас двое. У меня вообще все страш­но нелепо складывается. Мой другой собак пожил только 6 лет Он был красивый - белый с черным. А на голове у него был белый лотос. Все его называли хризантемой. Такой белый с черным - представляете. Я его назвала Мик. А мама говорит: "Почему вы его так назвали? Давай назовем Микусь". Это похоже на Мисюсь: "Мисюсь, где ты?" Вот он пожил только 6 лет. У меня на руках его не стало. Он ушел за мамой. Я стараюсь не думать обо всех этих смертях. Когда наш Мик подох, мы все хотели взять другого, но у нас никак не получалось. Когда мы сюда приехали, я опять стала безумно хотеть собаку. И вдруг Дасти на меня свалился, как с неба. Вы знаете, мне тут пришла из Лас-Вегаса астрологическая газета и мне предлагают подписаться на нее. Я прочитала там странную статью про Мэри и Хариетт - двух приятельниц. У одной родился мальчик, и она стала писать письмо о своих новостях. Потом отошла к окну, вернулась к письму и видит, что там написано то, что она не писала. Она читает: "Я очень сожалею, что твой Джо умер". И ей стало не по себе. Она побежала звонить. А ей говорят: "Хариетт нет. Она в госпита­ле". А через пару часов та звонит вся в слезах: муж умер.
      
       15 сентября
       Я должна попробовать найти кого-нибудь, кто знает е г о. Пойду на следующей неделе. А кого я могу найти? Е г о коллекции оценены в несколько миллионов. Сейчас эти худож­ники стоят тысячи и тысячи. Хотя они вообще себя не считали художниками. Потому у нас и были их работы. В свое время мама взяла несколько их картин. Потом она однажды даже хотела их выбросить. У нас была картина -просто линии по диагонали разного цвета. Но все это сверкало, как драгоцен­ный камень. На душе становилось радостно. А другую картину я помню у маминой приятельницы Веры - через всю картину - стволы, и сквозь них - солнце. Я в эту картину была влюблена. Когда я приходила к ней в гости, я не могла отойти от нее. Я ходила вокруг нее, не знала, как эту картину у нее забрать. А она не хотела ее отдавать. Я помню еще была кар­тина - "Обнаженная". Тоже фрагмент. Большой лист бумаги и там нарисована углем обнаженная всего двумя-тремя линия­ми. Но вы чувствуете, что это обнаженная. Она пробует воду, стоит голенькая и думает: войти - не войти. А эта дура стоит и спрашивает маму, куда ей поставить пупок. Она себя поче­му-то художницей считала. Она была одержима манией величия. Мама поэтому с ней порвала. Она приехала в Москву в 17-ом. Она из раскольников. Была очень красивая и талантли­вая танцовщица. И столкнулась с двумя братьями - они со­держали "Стойло Пегаса". Один из них влюбился в нее. Он взял ее в официантки. В нее многие были влюблены: и Брю­сов, и Маяковский, и художники разные. Когда она сидела на выступлениях Маяковского, тот бросал на нее такие взгляды. Он был джентльменом. Он был великолепным ухажером. Вера говорила: он был таким, каким женщины хотят видеть мужчи­ну. Внутренне он был застенчивым. Там была Лилечка Брик, которая держала его железной хваткой. Да кто его знает. Папа считал, что его убили. Он много знал и всегда мог выкинуть что-нибудь неожиданное. Его убил Кольцов. А потом того са­мого убили. Так всегда бывает. Да, Кольцов погиб в нумерном лагере. Вертухаи облили их всех бензином и подожгли. И бе­гали пылающие факелы. Только один там был, кто выжил. Он был скрипачом, и он развлекал их, играл цыганщину. Он гово­рил: "Я был голый человек на голой земле". Вера тоже в те годы сидела. Она говорила: "Я поняла, как надо себя вести. У тебя сняли кольцо. Это ваше кольцо? Нет. Но ведь оно было на вашей руке. Нет, это вам показалось". Вот тогда выжи­вешь. Все отрицай, чтобы ни говорили. Не спрашивай - все отрицай: не знаю. А начнешь говорить что-то, только прогово­ришься и наговоришь на себя. Ну, вот мы с вами закончили веселенькими темами. Мне надо теперь вести свою штучку гу­лять. Я уже устала ото всего. Так получилось, что я все время живу под дамокловым мечом. Я здесь никому не нужна. Около четырех лет прошло со дня папиной смерти. Таких страшных для меня четыре года. Вы знаете, здесь очень милые праздни­ки есть. С тюрками. И называются так мило - День благо­дарения. Еще Валентинов день очень симпатичный праздник. Здесь можно хорошо жить, будь деньги. Говорят, сейчас там была выставка авангардистов. Даже каталог вышел. Ну, прав­да, они могли выпустить каталог для загранки. Из его коллек­ции там были картины. А у него такие картины, от которых можно сдуреть.
      
       25 сентября
       Какие у вас новости? А какие у меня новости. Я Ему по­звонила. Он стал орать на меня: "Я не понимаю по-русски". Я Ему говорю: "Прекрасно понимаете. Раз вы были в России в плену". "Что Вы от меня хотите?" Я говорю: "Оставьте меня в покое". Он мне: "Платите деньги". Я Ему: "Я все, что вам должна, заплачу". В общем, весело поговорили. У меня сейчас есть чем заплатить за телефон и свет. И я должна купить себе мыло. Придется поехать на следующей неделе. У меня нет необходимых вещей. Я сейчас вообще без чулок. Все мои чулки порвались. Остались две пары: одни кружевные, другие - с блестками. У меня есть пара роскошных туфель. Я их еще в Вене купила. Там вообще были невероятные туфли. Мне нуж­ны сапоги на огромных каблуках. Я совсем погибаю без каблу­ков. У меня вся обувь промокает. Какой-то мокрый год - у меня все течет, и к тому же кран сломался. Супер никак не починит. А какой-то человек по радио орал, что нет воды. Здесь столько льется воды. Я очень хорошо себя чувствую, когда лезу под воду. У меня есть такое специальное распыли­тельное устройство. Я купила, когда приехала. Сейчас, правда, все сломалось. Можно купить роскошные распылители, они по 50, по 30 долларов. Это одно наслаждение - такая мягкая струя воды. Только супер должен ввинтить - для этого нужен специальный ключ. А нашего супера не дозовешься. У нас в Москве был такой душ - это была новизна. Да, там, конечно, все ремонтируют. Там даже дома перетаскивают с места на место. Что вы хотите, наш дом хотели перетащить и поставить прямо на Пушкинской. Но он там не поместился, и его поста­вили на Бутырском валу. Это было роскошное место. Одни его окна выходили на Бутырскую тюрьму, другие на "Правду". Некоторые не хотели, чтобы окна смотрели на тюрьму и выби­рали из двух зол меньшее - вид на "Правду". Это был коо­перативный дом журналистов. Его папа и еще один человек строили. Ну, как строили - они были представителями от жильцов. Как-то ему звонят: "У вас украли кран". Папа пом­чался к Аджубею - он тогда был в "Известиях". И тот по­звонил, и кран сразу вернули. С тех пор этот дом стали называть Аджубеевкой и еще розовым гетто. Это был девятиэтаж­ный кирпичный дом. На девятом этаже были студии. Мы бы с папой оттуда никогда не уехали. У нас была роскошная трех­комнатная квартира. Там стоял гарнитур. Под моим руково­дством квартира была выкрашена в розовый перламутровый цвет. И в кухне потолок был розовый. А плита была бежевая. Кафель был кремовый, а ванна голубая с голенькими фигурка­ми - я сама их рисовала. Вы знаете, Оля, я сегодня всю ночь не спала. У меня нога опять стала ныть. Это все на нервной почве. Я мнительная, сумасшедшая. Потому меня отец оттуда увез. Он знал, если меня начнут преследовать, я с ума сойду. Ведь писатели очень чувствительные люди. Иначе бы они не смогли писать - их Бог такими сделал. Ну да, писатели, художники, артисты. Это все одно и то же. Вот Амарантова они сломали. Они что-то с ним сделали. Они его еще там сломали И выбросили. Он сюда приехал уже сломанным. Мне жаль его. У него был симпатичный талант.
      

    11

      
       9 октября
       Ой, я вообще думала, что моя жизнь сегодня будет за­кончена. Я встала. Пошла кофе себе поставила. Стала пить. И вдруг, знаете, у меня такие колесики пошли, зигзаги блестя­щие. Это у меня на нервной почве. Опять счет пришел огром­ный за телефон. Надо послать долларов 75. С моим лендлор­дом не знаю, как и быть. Он прямо издевается надо мной. Он меня травит. Я же здесь живу, плачэ. Как это Он может меня выбросить? И никто не может Его остановить. И никто не может мне помочь. Я живу, как на взрывной бочке. Жду от Него письма. Я тут этого Черныха видела. Он мне денег не дал. Говорит: "Я вам уже давал. Как вы живете?" Я говорю: "Хуже не придумаешь. Вот у меня теперь еще и пес". Он го­ворит: "А, пес это хорошо. Это - друг". Я говорю: "Этого друга кормить надо. А у меня нет денег себя прокормить". "Нет-нет, у меня нет денег. А нуждающихся много. Нет, больше ничего не могу. Нам нужно помогать старикам". Ведь это же писательский фонд. Прежде всего, надо помогать писа­телям. Причем здесь старики? У стариков есть сошэл секьюрити. а писатели брошены на произвол судьбы. Это вообще меня возмущает. Я не знаю, что мне делать. Я в какой-то сточной канаве. Я все плачэ и плачэ, и ничего с меня не сни­мается. Я совсем одуреваю - Я уж сама не ем, а только своей песе покупаю еду. Он у меня любит есть куриные ножки и морковь. Теперь он у меня стал есть бананы. Это не собак, а кролик какой-то. А тут я пила кофе, он ходил вокруг меня и все смотрел, что я пью. Я дала ему попробовать. Ему понравилось. Теперь он у меня выпивает полчашечки сладкого кофе с молоком. Моя мама говорила, что собаке нужно давать все, что сама ешь. Она любит, когда с ней делишься едой. И лечить ее нужно, как человека. Вот я давала своему тетрациклин, и он поправился. Сейчас бегает веселенький, и носик у него холодненький. У Полуновых пудель съедает на ночь веточку винограда. Вот они здесь неплохо устроились. Ее дочь работа­ет бухгалтером. Говорит мне: "Я теперь гнусная бухгалтерская крыса". Этим крысам здесь хорошо. А вот мы с вами не можем устроиться.
      
       1 октября
       Оля, вы знаете, я тут прочитала в одном журнале, что им нужны модели для журнала. Я подумала, может, они бы меня взяли. Тогда бы у нас с песой деньги били. Но мне надо ро­динку с глаза убрать. Может, мне хилер бы это убрал. Он вроде бы может. Им надо послать 4 фотографии. Там у них какой-то конкурс. Может, они бы и заплатили мне. Может, я и на работу могла бы рассчитывать. Мне тут многие говорят: "Почему бы вам не попробовать? У вас такая фигура!" Ну, видите, я не знаю их требования. Может это бессмыслица. Да, нет, наоборот, может, их заинтересует мой возраст. Для рекламы всяких кремов, например. Им нужны люди разного возраста. Я вот жду этого хилэра. Если он мне с глазами не поможет, может, он мне хотя бы эту штуку снял. Оля, я здесь нашла шампунь, напоминающий хну - он очень хороший. Ку­пите если увидите, и на мою долю. Как я живу? Без измене­ний. Это еще не скоро. Это месяца два. А как я могу справляться? Я же одна. Вот и трачу деньги и этот дурацкий та­линол. Пожираю его и как-то справляюсь. Меня сглазили. Эта Перельманша. Она каждый раз, как встречала меня на высо­ких каблуках: "Ой, как вы ходите на таких каблуках? И еще бегаете!" Вот она меня и сглазила. Иначе откуда бы это на меня свалилось? Нет, это не артрит. Я знаю, здесь у многих артрит. Может, с водой это как-то связано. Вода здесь очень плохая - все разъедает, как ржавчина. Видимо, она разрушает кости, они становятся хрупкими, выветриваются. Вы понимаете, из-за этой боли я могу сейчас только на маленьком каблуке ходить, но туфли, в которых я ходила, развалились. Мне надо купить маленький каблук-уродец, как мы его с мамой называ­ли. Иначе я не могу ходить. Или танкетки - они на платфор­ме, в них я смогу ходить. Я вчера ездила в "Мейси", с трудом добралась туда, но ничего не нашла. Еле вернулась. Я не могу в "Александрс" добраться. Там может быть то, что мне нуж­но. Меня такое отчаяние охватывает. Я совсем одурела. Я вроде как в какое-то болото попала. Не могу купить себе пару туфель. Тут же люди фантастически богатые. Почему же мы так бедствуем? Я вот получаю журнал - его, видимо, богатые люди издают. Там рекламируют дома - меньше пятисот тысяч нет. И ведь эти дома покупаются же. Значит, у людей есть такие деньги. Это имеет сбыт. Я видела рекламу одноэтажного дома, и стоит он около миллиона. Даже квартиры сейчас стоят от пятисот тысяч и до миллиона. В Лос-Анжелесе и Нью-Йорке сейчас фантастические цены за квартиру. Откуда они все берут деньги? Ну, конечно, многие делают огромные деньги на кокаине. А хозяину лишь бы ты платил, что ему, если ты делаешь деньги на кокаине. А если ты просто работаешь, ты не можешь мечтать о таком доме. Вот у Сони ее муж очень много зарабатывает, а она не может себе купить дорогого платья. Если вы 40 тысяч получаете, то у вас нет денег. Здесь жизнь дорогая. И еда, и квартира пожирают столько денег. Вот у нас парень знакомый. Он снимает для себя с женой две кукольные комнатки - они оба негромоздкие, аккуратненькие, им это подходит. И еще он выплачивает за свой дом - он его сдает. Они здесь что делают. Покупают в кредит дома и выплачивают всю жизнь, потом продают за 100 тысяч и на старости, наконец, покупают дом за 200 тысяч. Потом продают этот дом за 250 тысяч, а покупают за 100 тысяч во Флориде - там дешевые дома, и у них появляются деньги, но им уже за 80. Мне бы хоть студию. Но здесь это фантастически стоит. Как этого добиться? Кто же мы что так бедно живем? Вот вы такая же, как мой папа, беспечная Его все звали лопухом. А с квартиры Он меня, наверное, вышвырнет. Скажет: "Освободите все. Идите к чертовой матери". Ему надоело. У них у всех тут такие крепкие нервы. Вот у нас лифт сломался орал, часа два. Одна я бегала. Хоть бы кто пошевелился! Я подошла к одной старушенции: "Лифт сломался". А она мне: Вот кен аи ду?" и никто абсолютно не реагировал. Что им ни скажешь "Донт вори. Тейк ит изи". Оля, а как этот редактор из журнала еще не объявился? Ну, он не в первый раз исчезает. Вы помните, что он также таинственно исчез, когда его предшественник подох. Видимо, у него есть склонность к исчезновениям в решительные минуты Чуть что он исчезает. Вот и сейчас исчез лишь бы не печатать мои рассказ. Ой, у меня в гороскопе такая муть. На меня опят, все несется - все силы против меня ополчаются.
      
       15 октября
       Оля, я вообще ничего не понимаю. Почему эта страшная кабедж пэтч кукла захватила всю Америку? От нее можно онеметь от страха, а им нравится. Столько хороших вещей можно придумать. Вы знаете, когда мы переехали на квартиру, я расписала всю ванную. Я покрасила цвет и по голубому пустила розовые голенькие фигурки, и кухню разрисовала андерсеновскими персонажами: Дюймовочкой с ласточкой, русалочкой. Маминой приятельнице это так понравилось, что она примчалась к нам и стала все перерисовывать. И все к нам бегали, ахали, удивлялись. Весь дом ходил смотреть, как я квартиру отделала. Свою комнату я велела обклеить темно-синими обоями. Затянула занавеской всю стену Мы с папой сами обтянули кровать, как диван, вишневой тканью под кожу. Я сделала розу из этой же вишневой материи и пришила к занавеске. Получилось так эффектно. И все это так там и осталось. Мамина приятельница Вера была фантастически богатой. У нее был сундук с эмалями Цезаря Борджия и еще Кранах, и Библия, расшитая драгоценностями, и Рабле в свиной коже, выпущенный при жизни Рабле. Ее отец был искусствоведом и когда распродавали Царское Село, ему разре­шили покупать все эти вещи. Деньги у него были, он и купил, что хотел. Вот когда люди покупают такие вещи - это я по­нимаю. Это красиво. Это радует, а здесь неизвестно что. Тряпичная уродина. Ой, Оля, что-то вокруг вас и меня какая-то нечисть танцует. Не знаю как от нее избавиться, к каким волшебникам прибегнуть, чтобы атмосферу вокруг нас очи­стить. Завтра опять понедельник, а я не представляю, где де­нег взять, и опять вокруг меня начнут плясать. У меня такие долги за телефон. Мне совсем нечем платить. Каждый месяц у меня уходит за телефон не меньше сорока долларов и за свет столько же, и Ему - 340. Я все время кручусь, чтобы рас­платиться, и ничего не могу купить. Вот вчера взяла двадцат­ку, там - колбаса четыре доллара, туда -доллар, сюда - два, так у меня ничего и не осталось от этой несчастной два­дцатки. Я тут пару дней назад купила баклаву и весь день пи­ла один чай - больше у меня ни на что денег не было. Я пью "Эрл Грэй". В нем бергамотные эфирные масла. Они обладают колоссальной силой. Они прекрасно действуют на сердце, как розовые масла. Я пью этот чай, как сок. Нет, только "Эрл Грей" и только фирмы "Твайнинг". Другие чаи бесполезны. Когда у меня голова болит, я сразу завариваю два пакетика "Эрл Грея" и выпиваю. Что? Бергамот? Это цитрусовая штуч­ка типа лимона и апельсина. Вообще полезны все зеленые и оранжевые овощи и фрукты. Тут говорят: чтобы не было харт атак, надо принимать аспирин и делать гимнастику, и следить за едой. Говорят, что всем надо. На всякий случай. Ну, не надо злоупотреблять, конечно. Потом надо нюхать лекарство, прежде чем его принимаете. Это они по радио передают. Здесь же были отравления цианистым кальцием. А он имеет определенный запах - такой горьковатый, как у миндаля. Так надо понюхать - если лекарство им не отдает, то можно смело принимать - оно не отравлено. Да, жизнь какая-то кривая. Она у меня вся невеселым цветом покрашена. Не знаю, что предпринять. Нога у меня ноет и болит. С квартирой у меня опять как в прошлом году. Я иногда в отчаяние впадаю. Да Ему нравится меня травить. В прошлом году я Ему сказала: "Гет аут фром май лайф. Лив ми злон. Аи донт вонт то си ю". Ему просто доставляет удовольствие показывать свою власть. Что Он меня преследует? Он просто самодурствует. Прямо не знаю, что делать. Продавать мне больше нечего. Да что вы, такое ничтожество. Здесь есть настоящий царь риал эстейт - Ричард Трамп. Он - итальянец. У него и рожа итальянская, такая здоровая неаполитанская рожа, как у моего деда. Он -миллиардер, а жена у него - чешка, блондинка. Он был чуть ли не нищий. Но ему повезло, и он разбогател. Ну, он был не дурак, не упускал случая, и у него такая вели­колепная рожа - ему должно было везти. А наш решил поизображать из себя Трампа и свою силу испробовать. Ему нравится кого-то травить. Над кем-то издеваться - это елей на Его душу. Каждый человек хочет повластвовать. Вот ваша Соня тогда тоже решила покомандовать. Кричала продавщице: "Вы не продавайте ей бусы. Она нищая". Богатую себя рядом со мной решила поизображать. А теперь локти себе кусает. Упустила магазинчик на 14-й улице. Когда Света продавала свое дело за пять тысяч, Соня сомневалась: "Вроде дорого. За три тысячи я бы купила". До этого она мне все твердила про эту Свету с ее дурацким стариком. И вовсе он был и не ду­рацкий. Хороший старик. Все время возился с чем-то, приво­дил в порядок, чистил. Да, вот Светлане повезло. Это ее уда­ча, что она встретила такого старика. Да нет, никакая она не писательница. Химик она. Но интеллигентная, образованная женщина. Да, среди технарей это редко. Она любит книги, чи­тает много. Ну, разумеется, трезвее нас. Она крепко стоит на ногах. Знает, чем почистить вещь, как ее подновить. И вооб­ще она умеет влезть в душу. Конечно, ей здесь легче. Не сравнить с нами. Люди пишущие, они беспомощные. Они чув­ствительнее обычных людей. У них большой нервный износ. Они уязвимее, слабее и истеричнее. Им надо помогать. Их на­до беречь, заслонять. Иначе будет сшибка.
      
       25 октября
       Сегодня Халовинь. Был парад. И гомики устроили демон­страцию. Они борются за свободу. Да, это сумасшедший го­род. Он позволяет все. И непонятно, почему здесь так плохо нам. Почему он не позволяет быть нам? Мы в него вписыва­емся. Да дело не в английском. Я вообще здесь не слышу английской речи. Вокруг говорят то на испанском, то на русском, то на немецком. Раньше это был респектабельный район - здесь жили немецкие евреи. Наш дом был устлан коврами. А теперь у меня тут нашествие тараканов. Здесь экстерминатор ходил. Я открыла ему дверь и говорю: "Гет аут фром зис билдинг!" Они после вас все ко мне бросаются. Прямо не знаю, что с ними делать. Нет, я уже купила. Не знаю, почему у них столько тараканов. Оттого, что здесь жратвы что ли много? Вообще когда-то этот район был благоустроенным. А теперь от 150-ой улицы - испанский Гарлем. Здесь селятся в основном из Латинской Америки. Я никогда не забуду: на Пя­том авеню я тут увидела людей серо-голубого цвета. Я остано­вилась и замерла. Такого я еще не видела. Это такой город, где есть все народы мира. Это единственный город в мире. Где вы еще такое увидите? Да нет, с русскими я не очень-то общаюсь. Я от них бегу. Русские здесь дремучие. Я общаюсь, в основном, с теми, у кого собачки. Это, по крайней мере, ни к чему не обязывает. Обменяешься приветствиями, обсудишь погоду и собачек и пошла дальше. Прямо не знаю, что мне делать. Я в полном отчаянии. Да, я могла бы здесь многим заняться. Я вот тут увидела в магазине дешевые простенькие туфли. Я бы, например, взяла их и расписала, да что толку-то. Магазинов здесь нет, куда их предложить. А будь такие мага­зины, я бы расписывала вручную каждую пару - желающие бы нашлись, здесь есть люди, которые любят экстравагантно одеваться. Я бы могла разделать горохом туфли. Или бы взяла смешные туфельки, обтянутые материей, и расписала их лаком для ногтей. Он очень хорошо ложится, и цвета у него броские. Я тут покрыла пряжку лиловым лаком, и в "Саксе" меня спрашивали, где я такую прелесть достала. Я не знаю, почему здесь все так плохо. Я многое могла бы делать. Вы знаете, вот тут в моем журнале есть знаменитые дизайнеры, и там есть такой Ла Рош. Он предложил интересную шляпу, а я бы из нее сделала роскошную шляпу. Он избалован и не доводит до конца работу, а я бы это сделала за него, мне торопиться некуда. Мне вчера позвонил муженек Наташи. Он был на том кладбище, где похоронен мой отец. Он решил найти его могилу и не смог. Он сказал, что месяца через два он поедет туда опять и тогда он меня отвезет. Я спрашиваю его: "Как живе­те? " А он свое обычное: "Как куст придорожный". Я ему говорю: "Вы теперь как куст при своем доме, а я как куст меж­ду городом и кладбищем. Не знаю только к чему ближе: к го­роду или к кладбищу". Вы знаете, что этот куст придорожный выкинул. Он уже заплатил двадцать тысяч за свой дом. Они заняли у своей миллионерши. Он проговорился. Я ей говорю: "Да что же вы будете делать? Ведь вам нужны деньги и деньги, чтобы восстановить эту развалюху". А она мне гово­рит: "А я буду работать. Я же курсы кончила". А я ей гово­рю: "А что будешь получать? 3.50 в час? " О чем они только думали? Все мои знакомые такие нескладные. Да, у меня все мрачно. Меня развлекают только журналы. Когда у меня есть лишние один-два доллара, я покупаю себе это недорогое раз­влечение. Я - сумасшедшая. Вместо хлеба прихожу с журна­лом. Я еще в Москве их любила. А тут мне целый год прихо­дил один журнал, я их не просила. Никаких денег я им не платила, а они мне слали и слали. Еще я получала журнал "Вуман". Я его полгода получала, а сейчас мне приходит жур­нал "Стар". Это бульварный журнальчик. Он для меня досту­пен. "Вог" для меня более труден. Там я без словаря почти ничего не понимаю. А "Город и деревня" респектабельный, но дурацкий журнал. Я видела там фотографии таких б р ы л л и а н т о в, можно одуреть. Это такой журнал. Там и поместья, и лошадиные гонки. Тут много любопытных журналов. Это же очень интересно. Это целый мир, который живет по своим за­конам. Это - как щелочка или замочная скважина. Видишь не очень много, но иногда можно выхватить что-то интересное: туфлю или кольцо. Я всю жизнь жила среди журналов. Это мне больше, чем телевизор дает. У нас в доме были и немец­кие, и разные журналы. Я решила сделать себе подарок - ку­пить английский "Вог". Я каждый год делаю себе подарки. Он стоит пять долларов, а итальянский - 20-25 долларов, а па­рижский - 15-20 долларов. Это моя, так сказать, слабость. Вроде я алкоголик. Я знаю, Вы к этому равнодушны. О кей, спасибо, мы можем с вами на этой неделе встретиться.
      
       1 ноября
       А вы знаете, что сегодня перевели время? Слушайте, а почему они все время говорят: "Вот ис зе хелл?" Да, странно. А по радио они все рекламируют итальянские каноли. Я поду­мала, что вы, наверное, знаете, что это такое. Вы же там рядом с итальянскими краями живете. А-а! Я вот пробовала в "Мейси" взбитые сливки. Мне очень понравились. А папе, я помню, понравилось пирожное с творогом. Это первое, что мы попробовали в Вене. Вообще, ничего более роскошного я нигде не ела. Да, надо будет к вам выбраться. Я так измучилась. Я только и думаю, как бы заплатить то за то, то за это. Я тут говорила с одним. Он говорит: "Страшно тут. Все так дико. Все русские ненавидят друг друга. Никто никому не помогает. А если вы преуспели, так с вами и здороваться не будут". Да, а вот к о р э й ц ы и китайцы здесь помогают друг другу. Если, например, к о р э е ц открывает бизнес, то ему все собирают деньги на его дело, а потом он, когда становится на ноги, от­дает. Они живут сами по себе. Вроде бы и не в Америке. Дни и ночи торгуют овощами. Кто-то рассказывал, как один к о р э ­е ц пришел покупать дом, открыл чемодан, набитый банкнота­ми, и выложил всю сумму. Вот я сегодня пошла со своим гу­лять, и по дороге нога так разболелась, что я присела. Идет моя соседка Наташа и говорит: "Вы опять сидите? К врачу надо". А сама уже два года как ходит по врачам и все боль­ная. Я и сейчас сижу на корточках и разговариваю с вами. И еще меня терроризирует эта бумажка, которая должна придти про суд. Я всю ночь практически не могла спать. И у меня начались мои головные боли. На будущей неделе мне придется опять в город ехать. Я хотела бы купить себе шампунь для те­ла. Он, наверное, очень хороший, из "Сен Лорана". Он стоит 40 долларов. Мне надо где-то набрать денег. Они мне присы­лают журналы. Это держит меня в курсе. Нет, я не включаю телевизор. Я глаза берегу. Ну что ты, Дасти? Ты что там под дверью делаешь? Тут у нас на третьем этаже завелась малень­кая псенка. Она все время лает. Там сосед дебил какой-то. У него была жена, такая миленькая блондиночка из Нью-Джерси. Она все время носила коротенькие штанишки, а сбоку делала такой маленький пучок. Теперь она куда-то исчезла, и он завел собаку, маленькую. Она глупая, все время кричит. А мой сидит, уткнувшись носом в дверь, и слушает - там тоже личность завелась. Это не собака, а куколка. А еще у нас есть одна приятельница - чевава. Ее хозяйка - такая худенькая пуэрториканка, вполне в форме. Она называет ее индепендент леди. Так ее независимая леди покровительствует моему Дас­ти. Ой, он у меня опять простужен. Я ему в воду опустила серебряную ложечку, подержала и дала выпить. Это как лекарство. Мне еще в Москве врач говорил, что воду надо держать в серебряных сосудах, тогда в ней появляются лечебные свой­ства. Ну, как же я не оценила. Еще как оценила. Я вчера по­лучила и сразу прочитала. Ну, вы меня там не в очень-то веселой компании представили. Я понимаю ваше преклонение пе­ред вашим, скажем, поэтическим приятелем. Ваш Андрей в своей статье поставил меня после этого доморощенного гения и после вашего художника, и после вашего любимца Юрочки. А Юрочка о вас совсем не такого восторженного мнения, как вы о нем. Ну, как же, ваш Андрей еще когда нам с папой твер­дил: "Юрий Кузьмич да Юрий Кузьмич. Вот у него такая проза. Мы с ним еще по Москве знакомы. Это серьезный прозаик". А мы с папой посмотрели его рассказ - совсем не профессионально написано. Не знаю, что вашему Андрею там понравилось. Ну да, он хитрый. Он умеет нагонять тумана. Особенно, если воспринимаешь со слуха. Тут и свечи, и гип­нотизирующий шепоток - вот тебе и проза. А на бумаге вся его беспомощность видна. И о вас он очень двусмысленно гово­рил - не поймешь то ли хвалит, то ли ругает: "Они очень хо­рошие люди. Они из Москвы и неподалеку от вас здесь живут. Они интеллигентные люди. Они чудесные люди. Но толь­ко очень злые. Он может вас так разделать, если разозлится на вас. Будьте с ним осторожны". Так что мы долго не реша­лись вам позвонить. А этот ваш протеже Худяков производит на меня чудовищное впечатление. Я вам рассказывала о нашей первой встрече с ним в "Лейтаме". Ну, это трудно забыть, как он вывалился из лифта и начал ругаться. Представляете наше впечатление. Впервые переступить порог американского отеля и услышать подробную русскую брань.
      
       перебираю нежно четок
       ряд
       лиц всплывает в черноте провала
       небытия
       слепыми пальцами судьбы
       леплю я профиль, губы и глаза
       в перегоревшей области души
       с трудом
       всплывают атавизмы чувств и
       смысла
       и нежные
       плетутся архаизмы
       дабы прикрыть затравленную
       быль
       и залатать пробоины повинностей
       несчетных лжей
       бесчисленных
       забот, долгов, тревог
       нагроможденья царства бездарей и плебса
       синтетику их куцего прогресса
       для перевертышей и гришаков
      

    12

      
       10 ноября
       Да как? Кое-как. Как я могу жить? У меня же нет таких крупных воспоминаний, как у вас. Да нет, на нервы тоже дей­ствует. Интеллигенты здесь быстро опадают. Вот моя Наташа нашла себе достойную работу - в школе для ненормальных. Но учителя к ней хорошо относятся. Она мне говорит: "Мне прямо неудобно рядом с ними. Они все такие счастливые, без­заботные, а я вся в заботах". Вот и я сейчас сижу, и меня одолевают заботы, куда я все мани ордера дела. Больше мне теперь не о чем думать. Вы знаете, а наш супер помер. Жорж. Пуэрториканец. Он молодой был. Но пил дико. Мне одна ска­зала, у него кансер был. У него семья осталась. Здесь он многих косит. Один толстый русский все сидел возле дома. Лет сорока. Потом смотрю - нет его. Спрашиваю. Говорят, помер. А такой раздутый сидел, толстый. У него тоже кансер был. Нет, не лечат. Да они вообще мало что лечат. Вы пони­маете, мне тут турчанка рассказывала, что в детстве она фак­тически умирала. У нее была такая высокая температура - она буквально сгорала. Ее ничто не могло спасти. А ее бабушка принесла какой-то травы и стала обкладывать ее горячей травой. Ей стало легче, и она выжила. Да, конечно, есть какое-нибудь лечение от кансера. Может быть, действительно эти абрикосовые косточки и излечивают. Народная медицина, она ведь более древняя - естественно, в ней больше мудрости, чем у химической. Особенно в отношении абрикосов. Я слышу, что они очень полезные. Вы знаете, я вот тут почему-то стала покупать печенье "Ромео" из Западной Германии. Вот оно мне почему-то понравилось, и все тут. Тут я посмотрела его состав и вижу, что оно сделано из косточек абрикосов и облито шоколадом, а сверху еще варенье. Я слышу, что мне от него хо­рошо. Абрикосы во всех видах полезны. Кроме того, я почему-то люблю фирму "Крафт энд Эвелин". Они делают мыла. У них есть свой магазин на 67-ой улице. И там же продается шампунь из косточки абрикоса. Называется "Абрикос". Мне еще мама говорила, что очень полезно класть косточку абрико­са в шампунь. Мне рассказывали, здесь какая-то девочка уми­рала, и ее хотели везти лечить в Мексику, потому что там есть один врач, который лечит рак. Так здешние врачи сказали, ес­ли поедете, мы от нее откажемся и не будем лечить. Ну, она так и умерла. Тут еще эйдс всех подряд косит. Он пострашнее. У Ромашки приятель умер. Милейший человек был. А один парень вылечил себя. Он об этом напечатал статью. Там его фотография. Он написал, что каждый организм обладает силами лечить себя. Нужно только уметь пользоваться этими силами. Он увидел, что ему никто не может помочь, бросил все, уехал в Калифорнию, делал йогу, занимался медитацией и вылечился. Вы знаете, я очень довольна. Я тут нашла в мага­зине купон на кофе "арабика". И мне пришли и канистра, и купон. И прислали два пакета кофе "арабика" регуляр, тпрадишен. И еще сказали, они будут присылать мне каждые две недели два паунда кофе за 15 долларов: "мокко" и "амаретту" или я могу ликвидировать заказ и отослать все обратно. Я не хочу ликвидировать. Я хочу "амаретту". Я уже выдула один пакет. Я хочу продолжать. Мне очень понравилась эта идея. Это очень удобно. И канистра очень хороша. Кофе не выды­хается в ней. Я уже выжрала полфунта. "Амаретта" - это та­кой итальянский кофе. Они в него кладут шоколад, ванилин И "мокко". Мне это понравилось. Посмотрим, что будет дальше. Кофе будет приходить. Я буду выписывать. А расплачиваться, пока не знаю чем. Они мне знаете, что прислали из фудстпемпсов? Они написали, что они мне переплатили и просят немедленно вернуть кешь. Я им написала: "Оставьте меня в покое". Вы знаете, Оля, сейчас во всех магазинах продаются туфли на луишных каблучках. Каблучки роскошные - кривенькие, тол­стенькие. Прелесть. А туфли глубокие, длинные, замшевые, всех цветов. Такие прелестные черные, зеленые туфли. А де­нег нет. Мне так весело, так хорошо. Мне тут турчанка вдруг такую юбку притащила - вязаную, из чистого катона. Гово­рит: вот вы хотели собаке сшить жилетку, сшейте из этой юб­ки, мне дочка подарила, а она мне не нравится. Я ей говорю: ну, для собаки она грубая. Померила ее, а она мне прямо впо­ру. Такая роскошная юбка. Да здесь разные люди. И все та­кие дикие. Вот эта турчанка, например. То забрасывает вас подарками, а то вдруг такой злобой обдаст, что прямо страш­но. В этом месяце будет шесть лет, как нет моего отца. А я ни разу не была на его могиле. Это очень далеко, на Статен Айланде. Туда без машины не добраться. Ой, подождите, мне стучат. Это был новый супер. Вы знаете, есть такой телефон кордлесс. Вы с ним можете всюду ходить и все делать. Я во­обще хочу купить такой телефон. Он по сейлу стоит 80 долла­ров. Мне надо свой собственный телефон купить. А то я каж­дый год плачу за сервис 16 долларов. Ну нет, так я буду пла­тить долларов шесть-семь. А наш новый супер по виду прямо мальчишка лет двенадцати-тринадцати. Такой неказистый. Пу­эрториканец, конечно. Ой, Оля, я тут обварилась. Наливала себе воду из кастрюли и плеснула на руку. У меня нет чайника. Надо купить либо в "Блюмингдейле", либо в "Альтмане". Вот будут хорошие распродажи в декабре. Я хочу купить не­мецкий или итальянский, стальной. Они стоят 60 долларов. Они роскошные. Стальные. Они будут служить очень долго. Вы знаете, я скажу вам совершенно точно. Когда вы покупаете дорогую вещь, она вам служит. А дешевая вещь разваливается на ваших глазах. Я мечтаю купить пальто мохеровое. Оно теплое. Надо только на подкладку посадить. Я люблю мохеровые и шелковые вещи. В прошлом году у меня было немного денег - я что-то продала у Светланы и мчалась домой. По дороге забежала в "Сакс", и там был свитер за 30 долларов, который стоил 130 долларов. Когда турчанка увидела, она своим глазам не поверила. Он мохеровый, огромный. А покупать дешевые вещи бессмысленно. Это пускай миллионерша Наташа делает. Она ходит в сплошной синтетике. А у меня хорошие вещи. У меня есть коричневая кофта, которую я в Вене купила. Так я ее боюсь надевать - такая она великолепная. Я написала в "Таун и кантри", чтобы они мне прислали свой журнал. Там я этот кофейный купон нашла. Я написала им, что хочу подпи­саться на журнал с выкройками. Я тут накроила попонок для собачек. У меня есть прекрасная выкройка, французская, еще от моей мамы осталась. Я сшила для своего собачка, и все ме­ня спрашивали, где я такую прелесть достала. Моя мать долж­на была жить здесь. Я вообще не понимаю, почему я должна была родиться в той паршивой стране. Вот я живу здесь ничем не обеспечена, и я ни разу не пожалела, и не хочу туда воз­вращаться. Я вообще такой странный человек. Мне и по сей день та страна чужая, чуждая. Это не моя страна. Я там с са­мого детства была чужой. Хорошо бы здесь иметь небольшие деньги, чтобы можно было кое-что покупать. Да куда же мне замуж? Я уже старая. Мне люди не нужны. Я люблю людей, но я люблю и одиночество. Я ведь беяндер.
      
       4 декабря
       Я суперу утром сказала, что вода из крана все течет. Он сказал "Да?" Вот и весь ответ. Ну, что вы от него хотите? Вы меня простите, что я вчера не могла подойти к телефону. Я слышала звонок, но у меня нога так болела, что я не могла встать. Я днем ездила к этому дурацкому лойеру, и у меня была такая боль, что в глазах потемнело. Я приехала и сделала из картонок дощечки. Но, понимаете, это все время съезжает, не держится совсем. А потом у нас еще лифт не работает. Я пошла с ним погулять, и мне пришлось идти пешком вверх и вниз с моей больной ногой. А этот лойер, он бы мне помог, он не хочет. Он работает на Мэдисоне, у него огромный офис, масса столов, девочки молоденькие между ними бегают. Мой знакомый ему позвонил обо мне, когда, я там была, а он в ответ: "Что вы мне звоните? Мне уже несколько человек о ней звонили. Вы меня с ума сведете". Этот мой поход был абсолютно бесполезен. Единственно, я позвонила в Джуишь коммюнити: "Я к вам хочу придти". Она мне говорит: "Приходите завтра". Сегодня я принесла им все чеки: "Вот пошлите Ему. Я с Ним не могу разговаривать". Она взяла чеки, посчи­тала их, записала их номера, подсчитала на какую они сумму и послала ему с письмом: "Вот чеки, которые вы не принимаете от Эммы Случевской". Он требует чеки, которые я ему не должна. Он все врет. Я не знаю, как с Ним бороться. Эти бесплатные лойеры абсолютно бесполезны. Я так устала от всего этого. И еще эта нога. Мне вот сейчас нужно пойти за чаем, у меня дома ни чаинки, а я не знаю, как это сделать. Я абсолютно не верю этим врачам. Среди них на тысячу один настоящий врач. Мне надо подождать, когда боль утихнет, а потом делать гимнастику. Да, я знаю об этом. Я набрала шер­сти со своей собачки, потом взяла тоненький шерстяной шарф, равномерно распределила шерстку и обмотала ногу. Шерсть лечит, особенно собачкина. А-то они какой-то химией все за­матывают. На кой дьявол эта химия? Под этой химией вся нога становится мокрой. Зачем мне мокрый компресс на боль­ную ногу. Вы знаете, Оленька, у меня тут каталог из "Сакса" и там нижнее белье и парфюмерия, и мыло, и шампунь и напи­сано, если вы покупаете на 15 долларов, то доплачиваете 13 долларов и получаете плащ французский. Он розовый, перламутровый, а с другой стороны серый. Эта идея показалась мне очень симпатичной. Когда летом льет проливной дождь, то та­кой плащ, свернутый в сумке, очень уместен, летом он хорошо послужит. Мне бы в прынципе лучше не двигаться, но я хочу поехать. Очень уж соблазнительно обзавестись таким плащом, да и крем у меня кончился. Понимаете, Оля, я эту ногу когда-то подвернула. Была такая дикая боль, что я на какую-то ми­нуту потеряла сознание. Потом я завязала ногу потуже и кое-как добралась до дома. Я ее все время растираю. Я знаю, что руками лечат. Мама у меня обладала божественными руками. В них была такая сила. У нас соседка заболела и ходила, со­гнувшись буквой Г. Мама растерла ей спину, та поднялась и пошла. Я вам вчера звонила, хотела рассказать. Этот Величанский живет на Бродвее в отеле, помните я вам говорила. Когда еще папа был, он нам советовал туда перебраться. Так там возле него живут несколько русских. И этот музыковедишка, о котором вы говорили, там тоже обитает, вы его знаете. Да-да, он самый. И у него жил еще один парень. Он у него постоян­но торчал, как туда ни придешь - он там. Так мне сказал Величанский, что его несколько месяцев назад убили на пляже в пять часов утра. Он торговал кокаином. Он набрал себе 280 тысяч. И никак не мог остановиться. Ему все советовали: "Брось, хватит". А он не послушался. Все его деньги перешли штату. У него здесь никого не было. Он приехал сюда один. Да, здесь столько русских прибили. Русские успешно этим занимаются и сделали себе на этом большие деньги. Видимо, тот коллекционер тоже этим промышлял. Он все время в Южную Америку таскался. Надо бы и нам с вами заняться этим. Ви­дите, за пару лет человек четверть миллиона скопил. А моя дамочка, которая тут жила, она по всем улицам копеечки соби­рала. Теперь она купила себе кооператив. Может, она на этих копеечках сделала себе состояние. Она резвая. Она ходила со мной и, когда находила пакеты на мусорках, она в них залезала и выбирала себе какую-нибудь блузку. А то вдруг найдет па­кет с детской одеждой. Ей это ни к чему, у нее детей нет, но она брала для знакомых. Она прямо притягивала к себе вещи. Брала вещи с помойки и одевала на себя. Это меня удивляло. Я не могу на себя надеть вещи после кого-то. Я ужасно брезгливая. Господи, как мне сейчас пойти. Мне нужно чаю. Да, вы знаете, мне вчера пришло какое-то дурацкое письмо. Я еще вас хотела спросить об этом. Вам не присылали? Они там что-то пишут про плохую воду и что нужны фильтры. Здесь, очевидно, от воды много бед бывает. Не знаю, как мне сейчас пойти. И плащ мне тоже так хотелось купить, а я вместо этого трачу деньги на лекарства.
      
       18 декабря
       Оля, они мне стемпсы не прислали. Они обещали при­слать. Мне все это так надоело. Все это так противно. Супервайзер там - отвратительная баба. Она все время орала. Мерзкая организация. Ну их! Так что я не знаю. А то я раз­бежалась во все глаза - я себе плащ куплю. Может, если бы меня оформляли через Джуишъ коммюнити, они бы лучше относились. Но там тогда было засилье Киева. К ним нельзя было близко подойти. Вообще, я не знаю, что мне делать. Он не прислал счет за квартиру. Он то не топит, то так топит, что я все отключаю, такое все раскаленное. Вот Он несколько дней не топит, и я заболела, и моя личность тоже. Она у меня часто болеет. Я нажралась тетрациклина - все выжрала. Те­перь у меня ничего нет. Да, мы здесь в очень трудной ситуации. Да нет, очень легко и просто объяснить - тут интеллигенции мало, совсем не с кем говорить, и мы тут совсем не приспособлены. Вы посмотрите, когда человек талантливый, способный, ему трудно пробиться. Здесь есть профессора, и они пробивают только своих. А другим ставят палки в колеса. Но талантливый человек все равно пробьется. Сам Господь Бог ему помогает. Я не знаю, я так устала. Вот в гороскопе было написано, что я поругаюсь со своими знакомыми, и я выполняю предписания гороскопа. Я теперь даже боюсь выхо­дить, чтобы не встретиться с перекошенной рожей Перельманши. Она ко мне плохо относится, и ее мама - великая поэтесса тоже меня не переносит. Видите ли, от вас исходит по­мощь, вы помогаете не для себя. А вот Перельманша вроде бы помогает, но самую маленькую удачу на себя перетягивает. Вот, например, эта Наташа, хоть она злой человек, но как ее ни встретишь, все хорошо получается. А Перельманы, как спруты, они все на себя перекачивают. Я, например, возьму у них два доллара на дорогу, и у меня обязательно ничего не получится. Я теперь совсем одна. Я бы хотела отсюда куда-нибудь уехать. Познакомиться с какими-то людьми. Здесь ок­ружение тяжелое. Мне просто хотелось бы где-нибудь малень­кую квартирку, чтобы уйти отсюда. Здесь совсем конченный район. Здесь бродят какие-то непонятные мне пуэрториканцы. А русских я обхожу. Сейчас скандал серьезный в Бруклине - там судят русских врачей. Они что-то с медикейтами делали. Их приговорили к лишению свободы и по 500 тысяч штрафу. Тут около меня живет врач из Москвы. Он был массажистом при футбольной команде, и даже он не может здесь найти ра­боту. Тут надо найти защиту - богатого человека. Богатый человек здесь может сделать все. Здесь нужна рука. Я так ус­тала. Я думала, что хоть этот месяц я смогу вздохнуть. Я от­дала все долги, которые меня давили, и у меня осталось 15 долларов. Мне нельзя открыть чекинг аккаунт. Для этого нужны большие деньги - 1200 долларов. Я посылаю Ему за квартиру не чеки, а мани ордер. Да что толку - все копии у меня есть. Он все равно говорит, что ничего не получал и требует от меня деньги. У меня все упаковано - я все боюсь, что меня выставят Я совершенно одна, не с кем слова сказать. Я - как в каком-то ящике, из которого выхода нет. Вон у меня только моя личность. Нет, это совсем другая порода. Мой такой толстенький, квадратненький, и у него вся рожа в морщи­нах. Он тонет в этих морщинах, так что его хочется растянуть. Здесь есть потрясающие собаки. Они выводят такие породы, которые стоят несколько тысяч. Ну, ладно, мне надо кормить свою квадратненькую личность.
      
       28 февраля
       Да, у меня вчера была такая дикая головная боль! Когда у меня такая головная боль, я всегда теряюсь. Но вчера я, слава Богу, хлопну себе пару горчичников и потащилась за огур­цами - купила себе пару огурцов - они мне почему-то помогают. Я, слава Богу, победила эту дикую боль горчичниками и огурцами. Вы знаете, сегодня я хотела взять себе деньги, но так и не спалась с этой машиной. Там какие-то маленькие кнопочки, как в телефоне. Я сунула карточку, и она ушла вся целиком - машина съела мою карточку. Я стала от страха орать и попросила какого-то мужчину помочь, и у него тоже ничего не поучилось. Мне даже нехорошо стало. Я просто не знала - я совсем идиотка - там надо было сразу несколько кнопок нажать. Мне было любопытно - неужели я такая идиотка, что не могу с машиной справиться! Я хотела снять тридцатку, не мне пришлось звонить по телефону, чтобы они мне помогли и неудобно было просить тридцатку - я попроси­ла 50 долларов. Вот видите, хотела себе плащ купить, да нет денег. Я совсем одурела - живу в Нью-Йорке, здесь такие вещи, а денег нет. Я не считаю одежду тряпкой. Это и искус­ство, и огромный труд. Мой отец любил одеваться, и мать обожала хорошую одежду. Тут такие прекрасные магазины, такие материи. Здесь есть тончайшие замши и кожи и шелка такой красоты безумной - я хожу и думаю, где моя мама? Она прелестно шила. Да, все это суждено, видно, не в этой жизни. Вся жизнь там прошла, в той гнусной стране. Здесь нам осталось только доживать - влачить существование. Знае­те, я тут опять налетела на Будду. Он, конечно, прекрасный. Он сидит на лотосе. Удивительный. Вылитый как тот, что был у меня. Нет, не Бодисаттва. А если перевернуть, то там ко­робка, полная молитв. Перед Буддой обязательно надо ставить воду. Эта религия сама по себе романтичная и прекрасная. Бе­лая Тара-богиня родилась из слезы Будды. Сам Будда - п р ы н ц. Вообще, Будда считает, что все религии едины. Буд­дизм ведь вышел из Индии. Сейчас он в основном в Японии, на Памире. В Японии - безумное поклонение Будде. Они ставят себя над всеми расами, они - с другой планеты, кото­рая населена богоподобными людьми. И японский Будда со­вершенно прелестный. Он - очаровательный. У него лицо ши­рокое, простодушное, он - милый. А в Индии теперь джайнисты. Там поклоняются фаллосу, Шиве, Кали, Парвати - жене Кришны. Там много всевозможных богов. Да, мы были с па­пой в Метрополитене разок. Да что вы! Я сейчас в таком со­стоянии! Куда мне ходить!
      
       12 марта
       Вы знаете, мне позвонила моя знакомая американка. Она говорит, что она ищет себе квартиру на Истсайде, что она хо­чет уехать из этого района. Она же тут родилась, прожила всю жизнь - и теперь она уезжает. Она говорит: "Я хочу переехать из этого района". Она говорит: там такие дома, такие дома! Но я буду жить в долл хаузе. И она так счастлива, что уезжает отсюда. Но сколько надо платить за ее игрушечную квартирку! Сколько можно было бы плащей купить - сразу четыре роскошных дорогих плаща. Но почему это так дорого? Ведь и квартира, и еда - предметы первой необходимости. Почему же это так дорого? Дороже драгоценностей. Я этого не могу понять. Но она пошла на это. Она считает, что деньги нужны, чтобы жить. Она права. Она все делает с умом. Она - молодец. Она сейчас хочет, чтобы ей было удобно, чтобы вокруг нее были красивые вещи, чтобы она не боялась. Это только наша идиотка Наташа ездит и ест среди нищих. Она туда ездит каждый день и там жрет, и еще привозит с собой баночку с этой вонючей едой. А у самой тысяч 200 на счету. Ой, да что вы! Ее дочь говорит, она никогда ей платья не ку­пила. Ей так хотелось в молодости красивое платье. Вот так и я. Да, невеселая моя судьба. Недаром про меня было написа­но, что я - беяндер. Там и картинка была соответствующая: небо, дорога и одинокая фигура. Почему-то так складывается судьба. Нет, мне нравится этот город. Если бы у меня были деньги, я была бы счастлива. Я люблю одиночество, но нельзя быть все время одной. Если бы у меня были деньги, я бы хо­дила в музеи, писала бы, иногда каких-то знакомых видела. Мой мир со мной. Я его потеряла, потому что я загнана жизнью. Жизнь меня загнала. Если бы у меня была работа, я бы­ла бы занята и у меня были бы деньги. Я совсем загнана. Ко­нечно, я вернусь к своему писательству, если мне немного ста­нет полегче. К сожалению, я сейчас ничего не могу - я совершенно пустая, как пустыня. Вы думаете, я не пробовала? Пробовала, но ничего не получается. Ведь у меня даже все книги сложены, я боюсь их распаковывать. Боюсь, опять на меня что-нибудь свалится. Меня только мой собачек спасает. Если бы не он, меня бы на этом свете не было. Нет, конечно, я напечатаю свою книгу - это мое обязательство перед отцом. Да, Наташа меня очень любит, потому что я ее никогда ни о чем не прошу. Я думаю, если я наберу деньги и куплю себе плащ, то буду бояться его надеть. Она скажет, что я на ее деньги себе плащ купила. Она меня растерзает. Она фанта­стично завистлива, когда на других что-то красивое видит. Она страшно завидует. Они здесь помешаны на деньгах. Здесь од­на американка говорила: "Ну, что это такое? Как это Господь Бог не разрешает взять на тот свет деньги!" Это все человече­ская комедия. А я единственное чему завидую, так это тому, что моя знакомая уезжает отсюда на Истсайд. Мне бы надо поехать и оформить себе паспорт и гражданство. Мне уже давно надо это сделать, да этот вэлфер из меня все выбил. Я не могу в эти организации ходить. Я уже не могу. Я пришла в такое разрушенное состояние. Мы еще с папой туда два раза приезжали, да они все теряли. А когда папы не стало, я туда больше не выбралась ни разу - уже не до того было. Я вас, наверное, совсем заговорила. Единственное с кем я говорю по-русски, это с вами. Моя красотка движется ко мне. Эй, ты куда идешь? Я пойду дверь закрою. А то удерет.
      
       31 марта
       Я тут была у Светланы, и Ваша Соня приперла. Я ей сказала "Добрый день". Я -человек вежливый. Она не отве­тила и отвернулась. Да, она партийная. Ее папаша и мама - партийные. Он был в Вене рукой какого-то дипломата. Потому у нее такие хозяйские замашки. Тут одна молоденькая девочка из Киева. У нее тоже малыш. Она с Соней шла и ко мне по­дошла. А я сидела, у меня нога болела. Вижу - эта Соня по­вернулась и удалилась, чтобы не встретить меня. А эта девоч­ка подошла ко мне: "Где же Ваш отец?" Я ей говорю: "А отца не стало. Он уже несколько лет как ушел". У нее отец тоже быстро ушел. Я бы сама ушла отсюда. Я устала. Вот только у меня эта личность. Кому его оставить? Ну, ладно, пойду. А то он у меня под ногами вертится. Ему надо печенку сварить. А тут эта гнусная турчанка морит голодом своего собачка. А что она мне хорошего сделала? Ну, принесла этого собачонка. А зачем? Мне же это трудно. У меня же нет денег. А я должна его кормить. Тут я гуляю. Ко мне подходит черная леди, надушенная. Говорит: "Можно я его поцелую? У меня был пекинез. Я его из рук кормила. Он ел только тюрки". Вот черные понимают животных. Они знают, как с ними обращаться. А эта сумасшедшая Наташа терпеть их не может. Она вообще психопатка - вещи в окна выбрасывает. А когда сын приезжа­ет к ней, они так кричат друг на друга. Тут она заявила мне, что у нее несколько лет воспаление легких. Мы здесь, конеч­но, в таком обществе оказались. Не знаю, как отсюда вы­браться, не знаю, у меня в гороскопе написано, что в моем знаке находится Юпитер - это мощная планета добра. А ме­жду прочим, в Вашем гороскопе написано, что у вас будет разговор с лендлордом, и Вы выиграете. А у меня неизвестно, что за знак. Я, наверное, между знаками родилась. Думаю, не очень-то что-то хорошее меня в этой жизни ждет. Вы знаете, я несколько раз покупала лотерейные билеты и перестала. Но как-то поставила себе какое-то число - ради интереса, по­смотрела - и все мои числа вышли. Вот такое у меня везенье. Вокруг меня что-то нехорошо. В гороскопе написано, что Юпитер близко и вокруг меня пояс будет трещать. Меня как будто кто-то проклял. Когда мой дед женился на матери моей мамы, то его отец проклял. А его расстреляли на глазах у мамы. Вышинский ему завидовал и в 27 лет расстрелял его. И его отец завещал все своему брату. Он был адъютантом Врангеля. Я до сих пор не знаю его фамилии, мама ее тща­тельно скрывала всю жизнь. Может, тоже расстреляли. А я так и осталась каким-то огрызком. Но здесь я кое-как дер­жусь. А там бы меня просто в сумасшедший дом отправили - особенно после смерти папы. Я уж не знаю, что делать. Я не знаю, где мне взять денег. Вэлфер с меня требует какие-то деньги. И хозяин никак не угомонится. Да, он старое дерьмо. Нет, не хрыч, а дерьмо. Я не знаю, что делать. Я хочу не­много придти в себя, а не жить в обморочном состоянии. Да, не так мы живем с вами. Надо стать каким-то гангстером, видно. А так очень уж мрачно все.

    13

       1 апреля
       Апрель? А куда мне ехать? Да, ничего хорошего. Телефон пока не выключили. А турчанка промчалась мимо меня сломя голову, будто я ее в чем-то обманула. А вечером пошла по ле­стнице бочком, чтобы со мной не встретиться. Улыбнулась мне истерично и промчалась. Подселила ко мне приятеля своего сына, а тот не дал депозита. Он же мне никто. Он пришел сюда. Почему-то здесь ночевал. Будь он мне друг, родствен­ник. Будь я ему жена. Он пошел в магазин, принес канистру молока и стал лакать. Ни слова о деньгах. Это же просто не­воспитанность. У нас как-то останавливался знакомый. Так он помчался в магазин и натащил столько продуктов. Это же эле­ментарная вежливость, какое-то уважение к человеку. Сегодня встал - завтракать я пойду в магазин. Ни слова о деньгах. Убежал. Ну, что это такое? Кого она мне порекомендовала. Она же знает, что я сижу без копейки, что у меня нет денег, что у меня суд из-за квартиры. А этот парень, он меня так запутал, врет-крутит. Вчера он пробыл фактически весь день. Он вообще нищий -весь день ничего не жрал. Он, правда, починил пылесос. У меня пылесос не работал, он его за минуту починил. Говорит: я вам здесь все покрашу. А зачем мне красить? Мне уже здесь покрасили разок. Может, он за это и жить собирается у меня. Мне деньги нужны, чтобы за кварти­ру заплатить. Он говорит, что он - профессор. И моя турчан­ка тоже: "Он - профессор, он вам поможет за квартиру пла­тить. Я его хорошо знаю, он - приятель моего сына. Он и дома не бывает, они сейчас записывают пластинку. Вам надо сдать одну комнату и другую комнату по 300 долларов и еще секъюрити взять". А теперь он говорит, что он может платить только 150 долларов, что ему дорого, что у него нет денег. И она теперь тоже: "Он бедный, он бедный". Я тоже бедная. И давай мне забивать комнату каким-то хламом: ему это нужно, ему то надо. Ему нужно, чтобы сидеть и работать за столом. И тащит мне мебель, с которой сыплются тараканы. Притащи­ла с помойки какой-то безногий страшенный письменный стол - синий с черным - я не могу теперь на кухню пройти. "Вам нужна мебель". Мне не нужно никакой мебели. У меня стоит чистенький стол. Он, правда, кухонный, но он может работать и за ним. Он что, писатель? Они меня не спрашивают, тащат. Притащила тут ободранное кресло. На него смотреть страшно. И страшенный полуразрушенный стол, каких-то неимоверных раскрасок и еще к тому же полный тараканов. Я столько сил потратила, чтоб их вывести, у меня их не было, а она мне на­тащила с улицы. Я их боюсь. Я никакое насекомое не могу убить, мать такая же была. Она, когда видела таракана, кри­чала: "Убей, убей! " И махала руками. Вот и я такая. Я стара­юсь их ловить и выбрасывать. Опять придется их выводить. Поэтому я не люблю старую мебель. Если мне будет нужна мебель, я куплю пару кресел, в них будет чисто, уютно сидеть. Марта хоть от себя тащит. Когда люди уезжают, она тащит к себе. Ну, это хоть из дома, а не с помойки. Марта-то? Да это старушка 80-ти лет. Она нам притащила диван. Мы его с па­пой тихо ночью вытаскивали, чтобы ее не обидеть. Часа три вытаскивали. Как она его одна притащила, ума не приложу. Еще она тут притащила коробку от телевизора. Говорит: он пустой, но его можно использовать как шкаф - там ценное дерево. Я его выбросила, захожу как-то к Марте - смотрю, у нее стоит. Она говорит: жалко выбрасывать - из хорошего дерева сделан. Она странная. Грязь у нее в квартире непро­лазная, но она моет весь дом маленькой тряпочкой. Она к папе очень хорошо относилась и меня опекает. Теперь она со страшной силой наполняет лобби всяким барахлом. Меня обда­ет ужасом, когда я иду в лобби и вижу, чего она натащила. И отказываться неудобно, чтобы ее не обидеть, и тащить это од­ной мне не под силу. Она - крези, эта Марта, но добрая.
      
       12 апреля
       Да он, видите ли, проживет полапреля, а потом даст вам деньги. Кто же так делает? Телефон тут же включил свой, мой вынул и поставил в другое место, а у меня нет другого места. Такая наглость беззастенчивая. Тут рядом жил парень, платил за такую же комнату 300 долларов, без всяких кон­трактов. Он прожил два месяца, и она ему сказала: "Гуд бай". А этот, даже не заплатив, распоряжается. Да, это так непри­ятно. Пока у меня совсем ничего. Я вчера там проторчала с восьми до двенадцати. Их там обычно человек десять бывает, а вчера сидел только один человек. Да, целая футбольная ко­манда, и все заняты только собой. А Перельманы, что о них говорить! Эти тем более никого, кроме себя, не видят. У них парень опять уехал в Париж. Да записи у него там какие-то. Тут надо напасть на какую-то богатую бабу. Вот как они. И все пойдет, как по маслу. Она нашла им менеджера. А без менеджера здесь, будь хоть о семи пядей во лбу, никому до тебя нет дела. У меня есть знакомый из Москвы. Ему много лет. Ему под 50. Он - музыкант. И хороший музыкант. Он дает уроки, он аккомпанирует в балете и получает всего 450 долларов. А его квартира стоит 480 долларов. А эти уселись на свою Ковальскую и вовсю ее употребляют. Но мне помочь они никак не могут. Я им говорю: "Ваша Ковальская покупает в "Гудмане". Пусть бы она мне помогла устроиться туда". А она мне: "У вас какая-то дурацкая мечта. Вам надо пойти на любую работу". Какая уж тут мечта продавщицей устроиться. Я тут прочитала в "Калейдоскопе" про одного парня. Этот че­ловек под гипнозом начал рассказывать о себе. Он может говорить на древнеегипетском. Последний раз он родился в 1918 году и был убит в немецкой войне. А потом, когда он был ра­нен на этой войне, он стал говорить на немецком языке на ка­ком-то странном диалекте. И врач не знал этого диалекта. А сестра услышала и говорит: "Я знаю в Германии в одной де­ревне так говорят". Вот так, Оля, я пока стараюсь держаться. Пока что денег у меня нет. И чем платить за квартиру, не знаю. А вы слышали, там еще один герой подох. Это была аб­солютная дубина. Просто солдафон. Он только войну затеял. Сейчас там вроде солдафонов нет. Но они бойко пожирают один другого - никак не поделят власть. Я вообще не пони­маю, почему русский народ несет такой крест и такая ему страшная судьба дана. Вот этот их Павлуша - национальный герой. Герой страны - отцеубийца со знаменем в руках. Бред какой-то. Я всегда была странным ребенком. Меня всегда это приводило в бешенство. Я не понимала, как это можно пойти и донести на своих маму и папу, чтобы их убили. Мне поставили единицу и выгнали со скандалом. Я пошла в другую школу. Там была умная учительница. Она оставила меня в покое. Моя школа была мрачная. Учителя там были железные партийцы, и даже были случаи самоубийств. Там все вообще было страшно и мрачно. Но здесь, где все свободно, почему-то не легче. Я была у этого вашего издателя. Он сказал, что это неплохо, но у него нет денег. Я сказала: "Вам, конечно, лучше печатать Величанского. Это как раз для вас графоман. Он все изучил о Ленине". Как-то мы с папой пошли к нему в гости. Он нам стал показывать книги о Ленине. Я говорю ему: "Ну, по-моему, вам эти книги тут нужно было бы скрывать". Он так искренне удивился: "А почему? Это же мои книги". И когда мы сказали, что мы трудно пишем, он удивился: "А почему? " Он живет на 72-ой и Бродвее. Живет так беззаботно - поза­видуешь. Как писатель он получает стипендию от Рокфеллер фонда. А вообще он человек доброжелательный. Мы как-то были с папой у Юрченко. Мы сказали, что он получает сти­пендию. А тот говорит: "Да что вы. Он получает обыкновен­ный вэлфер". Это самый обыкновенный примитив. Вокруг него много всяких мальчиков, девочек крутятся. Он на них сплетни наводит. Он и на меня сплетню навел. Мне позвонила одна Женщина: "А мне сказали, что вы - проститутка". Вот так. А мне он говорил: "Ваш отец, его не стало, потому что он страшно жалел, что уехал. Он мне об этом сказал". Откуда он это взял? Да, у нас была роскошная кооперативная квартира. Но это не меняет положения дел, когда у вас морально тяжело. Отец ходил по лезвию ножа. Общался со всякими подон­ками. О чем ему было жалеть? Не мог он такого сказать. Это все сплетни этого Величанского. Но в общем-то он безвред­ный. Я думаю, это у него просто слабость. Зачем он только моего отца дергает. И меня. Я стараюсь не думать о том, что произошло, стараюсь отвлечься.
      
       6 мая
       Оля, ну вы мне не сказали, вы понюхали эти духи? Какие духи! Ой, Оля, какой запах! Сумасшедший запах! Он когда улетучивается, оставляет такое впечатление. Вот завтра мы пойдем, я вам покажу эти духи. Я постараюсь выздороветь к завтраму. Я пожираю огромное количество тетрациклина. Да, я и десны им натираю. Я боюсь всяких воспалений. Я насыпаю порошок на палец и втираю в десны. У меня зубы совсем от­казывают. Я, как сюда приехала, не была у зубного. Одни корни остались - все зубы раскрошились. Сегодня такой день хороший. Очень. Такой забавный день. У меня ничего хоро­шего. Мне вот соседка говорит: "Эмма, у тебя парик мерзкий. Не могу на тебя смотреть. На тебе деньги, пойди купи себе новый". Я пошла искать, смотрю, нет ничего. С трудом нашла похожий на мой старый, итальянский. Но стоит безумно. Про­давец черный. Я стала торговаться. Черные, они более сговор­чивые. Он говорит: "Окей. Вы красивая женщина. Давайте 55 долларов и бай-бай". Да, они теперь подорожали. Теперь они 100-120 долларов стоят. Нет, настоящие стоят теперь 200. Но, я вам рассказывала, мне одна армянка в Москве говорила, что надо носить только синтетические, потому что волосы чу­жие, неизвестно от кого - какая карма и болезни. А синтетический и моется хорошо. Так что у меня на Истер будет по­дарок от черного. Я уж не думала, что он мне уступит. Я да­же удивилась. Я вообще знаю, что здесь черные продавцы бо­лее симпатичные и более понимающие. Так они же здесь уже несколько поколений живут. Конечно, они здесь прижились. И я в госпитале видела, что черные лучше. Между прочим, моя знакомая рассказывала, что они ее били в госпитале. Она го­ворила, что они ей всовывали гигантское количество лекарств. Ее привязывали и запихивали ей в рот. Сказать им ничего нельзя. Тут к больницам близко подходить нельзя. Я же была с отцом в госпитале. Этот тут считается одним из лучших. И еще в один госпиталь я ходила. Что тут говорить про врачей. Самое страшное, что тут есть - это врачи. Они привязывают за руки, за ноги, как в тюрьме. Я когда это увидела, с кула­ками полезла на них. Я там боролась с одной сестрой, дала ей по морде. Он не мог глотать. Они ему стали совать лекарство. Я им говорю: "Вы что не видите, что он не может глотать. Что вы ему суете в рот. Он же задохнется". А они ему заго­няли лекарство. Я им сказала, что они не врачи, а убийцы. Там один доктор был по фамилии Борман. Я спросила, не из семьи ли он тех Борманов? Я вот тут побывала с Наташей в госпитале и опять все всколыхнулось. Это такой ужас. Не на­до мне было везти его в госпиталь. Мне это непонятно. Они совершенно обалдели - что они делают. Это меня преследует, особенно вечерами. Я не понимаю этих людей. Они не лечат. Они исследуют. Но исследуют болваны, ручки от кресел. Вы им говорите, а они не слышат вас. Она смотрит на вас и под­считывает, сколько она истратила на этой неделе и сколько ей надо положить в банк. Тут идет суд сейчас. 500 человек вра­чей не имеют никакого образования. Они где-то покупают ди­пломы, одевают халаты и лечат.
      
       20 мая
       Оля, я там ждала. Они мне назначили. Там были и судья, и маршалл. Они назначили суд на 22 число. Они меня спро­сили: "Какой ризон?" Я сказала: "Видите ли, это длинная ис­тория. Я отдала картину одному крупному дилеру. Он мне дал какие-то гроши, меня обманули. У меня не было денег платить рент". Туда надо идти 27-го числа. Я не знаю, с кем мне пойти - я же плохо говорю по-английски. Я не знаю, что де­лать. Я тут ночью позвонила этому человеку, который у н е г о на телефоне сейчас, сказала ему, что мне срочно нужен телефон э т о г о н е г о д я я и позвонила е м у. Я ему несколько раз звонила, а о н бросал трубку и кричал: "Ах, вы дрянь. Вы мне угрожать вздумали. Не сметь звонить!" С ним, в общем, все - о н не собирается мне отдавать деньги. Вот если бы кто пошел со мной и перевел. Пригласить несколько журналистов с телевидения - можно было бы устроить скандал. Надо же что-то делать. Единственный ход - надо найти журналистов и поднять скандал. Это для них хорошее дело. Они любят сенса­ции вонючие. Мне надо что-то предпринять. У меня денег нет даже на сабвей. Я хотела пройти без билета. В одном месте проходила масса людей, и я с ними прошла. Меня трясло от страха, что меня поймают. Я совсем здесь опустилась. Ну, как это сделать - поднять скандал? Это же Америка, здесь мож­но устроить скандал. Ой, Оленька, как о н кричал! Я е м у ничего не делала. О н повторил то, что было с отцом - о н тогда так же орал на нас. О н тогда тоже кричал: "Вы мне угрожаете!" Это мой папа-то е м у угрожал! и швырял трубку, не хотел с нами разговаривать. Как пробиться на телевидение - я понятия не имею. Меня только смерть ждет. Адвокатишка мне говорит: "Вам на вэлфер надо!". Он - аторни. Я ему го­ворю: "Причем здесь вэлфер? Меня обманывает один чело­век". "Ну, если обманывает, забудьте про него", - это адвокатишка-то советует. Да я знаю, у них там тысячи всяких хо­дов. Ведь дед моей матери, которого красные расстреляли, он должен был быть прокурором. Его ненавидел Вышинский - он ему завидовал. И на глазах матери его расстреляли. Он всегда говорил: "Есть закон, и есть балкон". Что, этот аторни не мог этому подонку сказать? А он все бубнил: "Вэлфер, да вэлфер". Я ему говорю: "Мне работа нужна, а не вэлфер". Ой, я не знаю, что предпринять. Я никак не могу выкараб­каться из этой истории. Если бы вы знали, как он орал на ме­ня. Меня всю трясло. Я ему говорю: "Что вы меня оскорбляе­те? Откуда у вас такой авторитет? Почему вы не можете дать мне совет? Дело не банальное. Оно может заинтересовать. Оно касается человека с именем. Я не умею этого сделать. Здесь нужны американцы. Нужны журналисты, надо знать рынок сбыта информации, которая не очень приятна известным людям, но очень приятна журналистам". Этот поступок мне чужд, но у меня нет другого выбора. Если бы Вы знали, как он на меня орал! Меня всю трясло после этого. Я ведь совсем одна. Да что Вы. Какая Перельманша! Она никогда ничего не советует. Вот два яйца я у нее могу взять, ну, еще луковицу и сахар. Вот и все. Большего от нее не жди.
      
       6 июня
       Я вижу, Вы выздоровели. Да, здесь свирепые болезни. Тут все какое-то другое. Смотрите, какая здесь раститель­ность буйная. Я вот смотрю на реку в бинокль - и там огром­ная рыбина плавает, прыгает, играет. Их здесь столько было. Я удивилась вначале, катера ездят, на них не обращают вни­мания. Да я сама сегодня какая-то вялая, меня все время кло­нит ко сну. Я каждый день перед сном по часу делаю гимна­стику. Она помогает мне от ноги. Я тут встретила нашу сосед­ку-медичку -толщины необыкновенной. Она сломала ногу, и врач ей сказал для ноги делать гимнастику. Ей надо было по­быстрее встать на ноги. Гимнастика помогала. Моей личности не нравится, когда я делаю гимнастику. Он - такая умная личность. Он старается меня отвлечь. Либо он дышать начина­ет, либо на спину валится. Не хотите взять маленького пуделенка? Ему будет два года на этой неделе. А Вы знаете, что вчера или позавчера по радио сказали, что в парке собралась толпа и в руках у многих были кристаллы, а кристаллы - это касмик телепхон ту зе юниверс. Они говорили, что все могут общаться с юниверсом. Я очень была удивлена этому - дума­ла, вы, может, знаете что-нибудь об этом. Ну, вроде бы это вам близко. Я тут гуляла и познакомилась с полькой-художницей. Она такая активная. Приглашает к себе в гости, устраивает парти. Она тоже на мусорках роется, притаскивает с улицы мебель, красит ее в черный и белый цвет. И очень хорошо смотрится. С таким человеком интересно было бы дело какое-нибудь открыть. Она здесь семь лет и не училась, пото­му что, говорит, не хочет помереть с голоду. Единственное, что здесь можно предпринять - это открыть магазинчик. Вот Ромашка два года подыхал с голоду, до того как открыл рес­торанчик. Потом он погорел, сейчас открыл другой и у него появились деньги. Он до того преподавал в школе "Берлица", Приходил вечером домой и валился без сил. Не мог даже разговаривать - с 9 утра до 10 вечера работал, как машина. Мы все здесь одинокие. Мы все бьемся. Всем нам трудно. Нужно свое маленькое дело открыть. Ну, придумайте что-нибудь, ка­кую-нибудь эдакую штучку. Тут я где-то посмотрела, есть такой мохеровый магазинчик. Это филиал. У них есть клуб в Лондоне. Вот я бы списалась с ними и открыла магазинчик. Я считаю, те, кто носит мохер, спасают себя от многих болезней. Я считаю, что нет ничего красивее мохера и шелка. Я бы не прогорела, а только выиграла. Открыть уютный магазинчик, сидеть бы там с собачкой, как в Вене. У нас здесь ничего нельзя открыть. У нас плохой район. Здесь в парке тело на­шли. Ваш район сумасшедший, но живой. Мне бы хотелось встретиться и поговорить, главным образом, а то я только со своим песой разговариваю.
      
       три птицы сбившись
       вкруг заемного уюта
       три горьких пленника безрадостной судьбы
       мы стены слушаем
       мы вдумываемся в сны
       разгадываем
       криптограммы
       звука
       чтоб века этого оскал безумный
       означить в назидание другим

    14

       21 июня
       Оля, у меня очень тяжелое душевное состояние. Я вообще одичала так, что людей не могу видеть. Я общаюсь с такими людьми, что говорить не хочется. Я деградирую. Я не могу понять, что это такое. Будто я попала в банку, и вокруг меня все скользкое. Для меня дверь открыта только на тот свет. Вам этого не понять. Вас все-таки трое. Когда мы с отцом были, мы друг друга поддерживали. Я просто жалею, что мы поехали и сняли тут квартиру. Мы тогда жили в "Лейтаме", и нам знакомая вашего Генриха сказала: "Вы не имеете права туда ехать". Она очень активная дама. Она сразу же сняла квартиру в хорошем доме и совсем недорого. У нее были деньги - она занималась реставрационными работами. Потом она переехала в Хьюстон. Ей там отдали дом. Теперь я не знаю, где она. Да я и сама не хотела ехать в эти края. Но на нас так давил Толстовский фонд - грозились выбросить из отеля. На двоих нам дали 30 долларов на две недели. Они к нам совершенно гнусно отнеслись. Это не Толстовский фонд, а совершенно омерзительное отребье. Понимаете, люди настоящие, благородные, те погибли. Они не могли выдержать такой страшной жизни. А остались, сами знаете, кто. Это не дворя­не, не голубая кровь, это мрачные низы без п р ы н ц и п о в. Очень мрачная публика. А Вы знаете, у мамы в Москве была приятельница -- очень милая женщина. Она была ученицей Штейнера. Если бы не Штейнер, она бы не перенесла того, что выпало на ее душу. О, она этим очень серьезно занима­лась. Она рассказывала как-то, как она пробовала выйти из своего тела. Она отключилась - покинула ноги, живот, но как дошло дело до сердца, она не выдержала, испугалась. Она к нам ходила, потому что у нас были книги, которыми она инте­ресовалась. Нам пришлось их все оставить. Их нельзя было вывозить. Она очень ценила мою маму. Как-то она сказала ей: "Вы - просто столп, указующий истину". Но мама ей сказала: "Нет, это не про меня". Мама не была штейнерианкой. Она понимала, что Штейнер был духовным учителем с мощной ин­туицией. Она отдавала ему должное. Она стояла на высокой ступени развития. Это не скапливается усилиями только этой жизни. Это результат предыдущих жизней. Но, может быть, ей нужен был момент передышки. И потому она тогда избега­ла серьезного внутреннего участия в чем-либо.
      
       14 июня
       Да что у меня может измениться? У меня все без измене­ний. А как у вас дела? Я, вот, все пробую найти покупателя на одну книжку. Мне уже нечего продавать. Вот только Тур­генев да эта книжонка остались. Она была напечатана в 24-ом году. Да, это исповедь Ставрогина. Я ее никак не пристрою. Там даже три странички факсимильного текста есть. Я еще при папе собиралась ее продать. И мне Мартьянов сказал, что он бы взял ее за 400 долларов, чтобы напечатать. Ну да, он же был издателем. Он ведь делал деньги не на продаже книг, а на своем календаре. На книгах он бы давно разорился. Но мы с ним так и не сговорились. А потом, когда он умер, я показала эту книжку еще одному торговцу, и он дал за нее 5 долларов. А университеты здесь не покупают книги Они ждут, когда им подарят. Ну, конечно, дарят. А что же делать? Люди уезжают в другие города, уходят в старческие дома и, чтобы книги пропадали, отдают их университетам. Грустно конечно. Университеты здесь в привилегированном положении. Они, помните, как нас учили про монастыри, владельцы латифундий. У них дома, работы, поездки за границу. Вы знаете мне одна знакомая сказала: "Вот тут есть знаменитый профессор Шарнир. Он сейчас уезжает на 6 месяцев в совдеп". Но я же его не могу ни о чем просить, я же его не знаю. Ваш Анд­рей его случайно не знает? Да, я понимаю. Просто я думала может, он с ним где-то встречался по университетским делам. Да я все ищу, кого бы мне попросить зайти к моей знакомой и узнать про эту картину. Да нет, никто из моих туда не собирается. Это эти туда ездят, как к себе домой. А кто такой этот Шарнир? Чем он знаменит? Я ничего его не читала. Я слыша­ла только, что он здесь ведает тем, что они называют русским авангардом. Чуть что, какой-нибудь вопрос, вексель на аван­гард он выдает. Ну, здесь так заведено. Да нет, никакой он не художник, писатель, нет, просто обычный американский профессоришка, Ну да, прочитал парочку книжек и стал специалистом, как они говорят. Да что вы! Какие тут интуиция талант - эти вещи только усложняют жизнь. А вы должны тэйк ит изи.
      
       16 июля
       Как эти картины нам достались? Я вам говорила, мамина приятельница была женой этого художника. Когда его не ста­ло, ей сказали чтобы она освободила студию. Она забрала все его работы. Она была необыкновенно красивая и талантливая танцовщица. Но почему-то решила сделаться художницей Ес­тественно, она была плохой художницей, ее картины никому не были нужны, и она решила выдавать его картины за свои Она даже выставку устроила. Мы с мамой пришли на эту выставку Как только она нас увидела, она стала красная, как рак. Но мы ни слова не сказали - так и ушли. Я не знаю что она сейчас с ними делала. И вообще, жива ли она. Ей уже тогда было много лет. Если бы у меня оказались эти картины, я бы нашла очень богатого человека, он бы купил их для своей кол­лекции как мои картины - они все были без подписи, вывез бы их, а мне бы выплатил проценты. Мы уехали, потому что нам становилось несладко. Мать безумно боялась, что они ме­ня упрячут в сумасшедший дом. Уж слишком белой вороной я была среди них. Со мной беседовал и Полевой, и вся эта шай­ка, чтобы я делала, что они хотели. Со мной десять лет велись разговоры. А я не сделала, что они хотели. Папу перестали печатать из-за меня. Он сам перестал рассылать свои вещи. Мы решили уехать. Мы ждали три месяца. Мы сидели, как мыши. Мы никому ничего не сказали. Это было летом, все разъехались. Нам крупно повезло. Если бы копнули, его бы не пустили. Он слишком много знал. Но он не указал АПН в ан­кете. Он работал там внештатно. Мне один знакомый посове­товал звонить в ОВИР каждый день. Там была баба по фами­лии, как ни странно, Израилова. Вроде русская баба, но вот с такой фамилией. Она ведала вызовами из Израиля, и я каж­дый день звонила, очень вежливо, и узнавала, не принято ли еще решение. Она уже не могла слышать моего голоса. И, на­конец, прокричала мне: "Вам выезд разрешен". Чудо соверши­лось, и мы уехали. Никто даже не знал, что мы уехали, только через пять-шесть месяцев узнали. А здесь он попробовал пи­сать для Черныха. Но тот заплатил ему 15 долларов за статью, как он платил 20 лет назад, когда можно было за 15 дол­ларов снять квартиру. Папа над этой статьей две недели рабо­тал. Он сказал: "Мне, профессиональному журналисту, платят меньше, чем я заплатил машинистке за перепечатку статьи". И отказался писать для Черныха. Я попробовала напечатать у него мой рассказ. Он его держал-держал. Потом я ему позво­нила, он мне говорит: "Мне ваш рассказ понравился. Он напи­сан на одном дыхании, так тонко. Я подумаю, куда его по­слать. Вы не отчаивайтесь". И ни слова о своей газете. Конечно, пробовала, Тулю показывала. Ну, вы разве не видели его позорный журнал? Такое впечатление, что он просто изде­вается над читателем - такую белиберду он печатает. Я ему делала к о р р э к т у р у одного номера - так меня чуть не стош­нило от таких словечек, как мясцо, рученьки, ноженьки. Я по­правила, показала ему, объяснила, что недопустимо так писать - так он стал на меня орать. Это такой хам. Они здесь поче­му-то все хамеют. Да, наверное; и были такими. Лакеи играющие в господ.
      
       17 июля
       Я тут обещала моей Наташе отвезти ее монету. Она звонит и звонит. Пришлось поехать. Измучилась так, еле добра­лась. Я была у Светланы на 14-ой улице. Она не продала свою лавочку, и теперь у нее такое большое дело. Войдешь - огромное помещение, большие прилавки и много всяких вещей. У нее своя клиентура. К ней приезжают из Франции, из Ка­лифорнии. Ей прежний хозяин помог войти в это дело. Он все на нее оформил. Она ему помогала, и он ее научил. А когда он умер, она говорит, что все его вещи пошли в антик сентр. А я думаю, что все его вещи попали к ней - и полки, и шкафы, а самое главное - это он помог ей оформить все бумаги, ввел в дело. Там же есть очень дорогие вещи. У них есть свой со­вет. Они себя оберегают. Когда она приехала, у нее ничего не было. Но она умная девка. У нее высшее образование. Она читает книги. Она не просто продает вещь. Она ее изучает, все узнает о ней - какого периода, кем сделана. У нее масса книг. Поэтому у нее дело и идет. Здесь же мало образованных людей. Она ведь интеллигентный человек. Ну, я отвезла ей эту идиотскую монету. Она сказала, что попробует ее предло­жить кому-то, но много денег вряд ли за нее дадут. Пусть моя Наташа не рассчитывает. А Наташа совсем одурела с этим своим домом. Дом ведь это бездонная яма, там то крыша про­худится, то стена промокнет. Это же требует бешеных денег. А вокруг ни одного живого человека. Мы с папой как-то были за городом - так я была в ужасе. Там один дом на одном пригорке, а на другом -второй дом торчит, а вокруг ни души, и только машины шастают. Мы панически бежали оттуда, и до сих пор у меня ни разу не возникло желания поехать за город. Наверное, когда ты работаешь, и у тебя есть деньги, приятно уехать куда-нибудь далеко. Вчера у меня было такое дурацкое настроение, и я наткнулась на эту станцию "Горизонт". Там спрашивали актера одного, его зовут Сичкин. Знаете? Так его спрашивают: "Сейчас многие возвращаются. А вы хотите?" "Нет, не хочу. Пускай едут". "Ну, а в гости? " "Нет, и в гос­ти не поеду. Мне иногда в страшном сне снится: я лечу в са­молете в Москву, и вдруг объявляют, что Горбачева скинули, и Лигачева назначили. Ну, что я буду делать? В Сибири костьми полягу? Нет, я приехал сюда сознательно. Ну, иногда трудно бывает. Но какое это имеет значение?" Ну, конечно, я понимаю, что это радиоэнтузиазм, как вы сказали, и нет ника­кой необходимости, чтобы все было так безвыходно. Но что мы можем поделать? Такие, как мы, здесь даунстерс. Мы для них пустота, тут-то такие касты понастроены, я не говорю об их качестве - я говорю о том, что они есть. И нам их никогда не перепрыгнуть, будь мы хоть о семи пядей во лбу. Но если мы вдруг разбогатеем, то мы не будем для них рич раг, а мол­ниеносно станем рядом с ними. А без денег мы для них ничто - со всем нашим интеллектом. Ваш Кашкашкин окончательно пропал. Да, я понимаю, ему лучше печатать бесцветную вещь. А если он напечатает интересную и яркую вещь, ему придется отвечать. Здесь с этим делом строго. Я как-то спросила его предшественника, Туля, кто может читать то, что вы печатае­те. Я считаю, что совершила подвиг, прочтя это за плату как коррэктор. И куда же нам к ним соваться? Тут до сих пор ца­рят великий Ржавский и не менее великий Буль, и столь же великий Черных, а сбоку ваш Кашкашкин пристроился. Это же настолько низкий уровень, что его и обсуждать нельзя. Но они все держат в своих руках, и мы ничего не можем сделать. Кто дал им такую свирепую власть? Корысть и властолюбие - вот что дало им эту власть. Разве это не мощные стимулы? Ну да, правильно говорит ваш знакомый: в Америке имеют власть те, кто стремится к власти, а не достойные этой власти люди. Но разве это понимание утешает? Вот вам не нужно ни денег, ни власти, вы просто хотите быть писателем. А для них звание писателя - инструмент влияний. Как же они нам могут позво­лить быть писателями. Они, разумеется, сильнее, потому что у писателя вся энергия направлена не на социальные интриги, а на писание, и эти люди со своими социальными бицепсами по­беждают. Особенно в Америке, где все - бизнес и всюду только дельцы да политики, да их подпевалы. Да плевать мне на это. Я давно уже махнула на все рукой. Там я хоть могла писать в стол, а здесь меня совсем добили, и я уже совсем не пишу. Вы думаете, я не пробовала? У меня масса исписанной бумаги. Сто раз пробовала. Я все уничтожила и только и жду, когда подохну. Я всегда писала очень трудно. По сто раз пе­реписывала одно предложение. И отец тоже трудно писал. У меня вообще трудная писательская судьба. Когда я свою пер­вую вещь писала, я ее потеряла. Она называлась "Маринка". Мама ее несколько раз перепечатывала. Мы с ней ее переде­лывали-переделывали, и я ее положила папе на стол. Он при­шел с работы и говорит: "Что это такое? Чей это рассказ?" Я говорю: "Мой." "А мне свой графоман не нужен". Ну, я по­шла в "Юность", к Катаеву. Катаев прочитал и написал: "В номер". Позвали папу. Заставили его прочитать. Он прочитал и поверил. Но Катаев уехал, и Преображенский не пустил мой рассказ в номер. Так они его затеряли, а у меня не было ко­пии. Оля, тут мне попалась одна газета, в Лос-Анжелесе печа­тается. Так там огромная статья Роговского о гомиках. Только что он был специалистом по религии, и вдруг гомиками занял­ся. Скажите, какая разносторонняя личность. Да я его знаю еще по Москве. Он таскался по всем редакциям. Постоянно торчал в Доме журналистов, хотя не работал в редакции. Все сплетни переносил на хвосте. Страшный тип. Теперь слава Лимонова его донимает. Солененькую тему выбрал. Хочет прославиться любой ценой. Довел свою жену до сумасшедшего дома, потом записался в святоши. А теперь совсем другой ла­герь выбрал. Здесь вообще какой-то паноптикум собрался - один страшнее другого. Причем, живые они или мертвые, ни­чего не меняется. Да нет, я послала, но я не верю, что в "Континенте" напечатают. Я тут так похудела. С Вены не мог­ла залезть в одно платье, а тут померила - оно стало впору. Хорошо, что я его не выбросила. Теперь у меня смена есть. Ну, ладно, Оля, не забывайте меня, звоните. Вот я с вами поговорила, и мне легче.
      
       21 августа
       Алло, Оля, как вы? А, как я могу жить? Ничего нового. Моя личность болеет. У него воспаление какое-то. Я ему при­жгла спиртом, а потом насыпала тетрациклина. Думаю, что за­сохнет. Еще можно присыпать аспирином. Я и себя сама лечу. У меня нет денег ходить к врачам. Я и к р э м себе сама делаю. У меня знакомая косметичка. Она здесь училась. Она говорит, что к р э м начинается только после 40 долларов. А так это все страшная гадость. Хороший нормальный крэм стоит сто долла­ров. Тут есть прекрасные вещества, можно купить и масла, и ланолин, и витамины и самой крэм сделать. Я делаю смесь, сбиваю серебряной ложечкой, получается потрясающий крэм. Рецепт моей матери француженка дала. Когда я даю Марте, она даже баночку целует - так он ей нравится. Я могу вам отложить. Он у меня уже сделан. Я продаю его за 5 долларов. А у "Сен-Лорана" такой же крем стоит 60 долларов. Я знаю, потому что покупаю у "Сен-Лорана" тушь для глаз. Она хо­рошо ложится, и глаза не воспаляются. Да нет, она стоит там 15 долларов. Я ей мажусь только, если иду куда-нибудь. Ко­гда встретимся, я вам передам ваш к р э м. Мне вот только на­до взять баночку у Марты. Она сказала, что у нее уже все кончилось. А у меня лишней баночки нет. Оля, а как называ­ются трусы? Бриф? Тут я как-то месяц назад набрала денег и купила себе пару за 10 долларов. Но, видите ли, нельзя же иметь только одну пару. Мне хочется купить еще, но надо по­купать то, что дорого стоит. Они хорошо сидят. И в жару их удобно носить. Здесь в жару все бикини носят. А я люблю бикини-бриф. Мне нравятся итальянские трусы. Они очень вырезаны и начинаются хай легс. А здесь все носят легенсы. Но они дорогие, они стоят 300-400 долларов. Знаете, я тут, как идиотка, влипла. Вы не любите колбасу, которую называют салями? Я ее в прынципе люблю. Я пошла в наш "Кейс", а там ее распродают. Ну я и купила целую колбасину за пять долларов. И мне так от нее было плохо. Нет, совсем не пото­му, что она копченая. Я вот недавно купила сервилат, и ничего со мной не было. Так вы не хотите эту колбасину? Ну, ладно, тогда я ее Марте предложу.
      
       6 сентября
       Оля, мой чек завтра придет. Мне нужно тут же послать Ему деньги. Только этим я могу держать Его на расстоянии. А теперь я еще подписала письмо против Него. Он хочет прогнать супера, а жильцы за него заступаются, ну, я подписала. Не знаю, что-то все так гнусно. Я тут была у Светланы в антик сентре. Мне так захотелось что-нибудь подобное. Не знаю, что предпринять. Я так ото всего устала. Сейчас я должна послать Ему чек. А вообще мне старушечка здешняя рассказывала, что когда они приехали, дома были очень деше­вые. В Гринвич Виллидже дома стоили по 200 долларов. Вот так здесь дела проворачиваются. А мы не можем никак никуда попасть. Мне так все надоело. Мне хочется ни о чем не думать. У меня такое паршивое настроение. Я такая старая стала. Вы знаете, они мне тут присылают астрологическую газету. Так там есть Аманда. Ей надо послать волосы и всякие дан­ные, и она предскажет и все про вас расскажет: и кем вы бы­ли, и про ваши реинкарнации, и про будущее. И она предска­жет день, когда вы можете астрально путешествовать. А вы слышали, этот балерон Нуриев ездил в Москву, и ему разре­шили съездить на один день повидать мать. Цирк да и только. Да, он талантливый человек, он мне нравится. А этого мест­ного героя я терпеть не могу. Что они в нем нашли? Да, в нем есть трейнинг, но нет ни артистизма, ни души. Он тяжелый, непросветленный, скачет, как козел. Что они все здесь с ума что ли посходили? Сделали из него прима-балерину. Как и из этой, второй, да вы ее знаете. Макарова, новоиспеченная мил­лионерша, которая по-английски так чудовищно говорит. У нее же есть деньги, что же она не выучится? А на сцене она, как кусок дерева. Просто мухинская колхозница с Выставки дос­тижений народного хозяйства. Да, точно, тот герой из ансамб­ля советской армии, а эта из хора Пятницкого или из ансамбля "Березка". Здесь, видимо, очень сильны Советы. Иначе кто бы такой бездари рекламу сделал? Это больше, чем бардак. Ой, вы себе не представляете, что в этом Большом творится! Они же там друг друга просто уничтожают. Они натирают маслом тапочки, и балерина падает прямо на сцене. Вам нра­вится Плисецкая? Мне она очень нравится. Так ей сколько раз натирали тапочки маслом вместо канифоли, и она выходила на сцену и тут же грохалась. Было так странно, балерина такого высокого ранга и артистизма и вдруг на ровном месте падает. Послушайте, а что они сделали с Павловой! Вы что не слыша­ли о ней? Не может быть. Эта была прелестная девочка, уче­ница Сахаровой. Когда Сахарова была в ссылке в Архангельске, она воспитала там Надю Павлову. У нее ноги были такие же гибкие, как руки. В ней было столько пластики и музыки - просто что-то невероятное. Она приехала в Москву, поступать в Большой театр, и эта партийная генеральша Уланова сказала: "Только через мой труп. Ей надо начинать все с самого начала". А Плисецкая добилась, чтобы ее приняли в Большой. Ну, она так там и пропала. Никто, ее никогда не видел, не слышал. Они ее там сожрали, эти пауки. Ой, это такое страшное место, Большой театр. Оно было ужасным до того как стало органом партии и правительства. А уж после того превратилось в сплошной кошмар. Я знаю одну балерину, которую довели до того, что она сломала себе позвоночник. Уж это надо очень постараться, чтобы человек сломал себе позвоночник. Да, это страшное место. Потому папа был так против того, чтобы я там училась. Иначе бы я там сломала себе шею намасленных тапочках.

    15

       20 октября
       Ой, Оля, я в таком жутком положении, у меня вчера деньги украли. У меня теперь нет ни документов, ни записной книжки, ни ключей от дома - все украли. Почему я паспорт взяла? Потому что мне деньги нужны на рент. Я в банке им всем объяснила, что мне нужны деньги платить рент. Потому они меня и запомнили. Там была одна неприятная пуэрториканка в очереди. Мне было как-то неуютно в банке, я подума­ла, чтой-то она на меня так смотрит, и мне стало как-то холодно. Она, видимо, из банка за мной пошла. Да что вы, еще как крадут! У папы фудстемпсы украли, а у меня в метро как-то украли 200 долларов. А наша соседка чью-то руку поймала у себя в кармане. В вагоне было много народа, она не могла пошевельнуться и вдруг слышит, кто-то у нее шарит в кармане. Ой-ой, Оля, они у меня вытащили прямо из кармана. Это меня приводит в отчаяние. У меня такой зеленый кошелек был. И там все было. И они вытащили все. У меня такое нервное состояние. Я не знаю, что делать. Я всего боюсь. Я боюсь выйти. Я все растеряла. Я даже письма потеряла, и ключи тоже выронила. Мне не надо было в тот день ехать - мне знак был. Я взяла свои бусы, надела их. Подбежала к двери - они рассыпались. Мне бы вернуться, а я собрала их и побежала. Торопилась этому идиоту деньги послать. Мне так страшно - я даже спать не могу. Я по сей день не могу по­нять, как это произошло. Меня Марта спасла. Бог в ее лице. Она мне дала 100 долларов, чтобы они дверь открыли. Они часа два бились - никак не могли открыть. Нет, у супера нет ключа. Мы же сменили замок, когда нас с папой обокрали. Полицейские подошли и пробуют пальцем открыть. Я им гово­рю, надо плечом вышибить дверь, а не ковыряться пальцами в замке. Вы понимаете, чего я боюсь. У меня там все адреса и телефоны были. И ключи. Они могут придти и прибить меня. Они же подумают, что у меня хорошие деньги есть, раз я с собой столько денег ношу. Мне сегодня в восемь часов звони­ли, спрашивали телефон лендлорда и супера. Я им дала. А по­том позвонила суперу и говорю: "Почему они телефон спраши­вали?" Он говорит: "Не знаю". Я ему говорю: "Меня обокра­ли". Он говорит: "О бой! Может, это воры звонили проверить дома вы или нет. А потом ночью придут и прибьют". Я спать не могу. Я так устала. Моя собачка себе места не находит. Она же все чувствует. Особенно, когда мне плохо.
      
       10 ноября
       Ну, вы - мужественные люди. А я сижу и дрожу. Я, знаете, боюсь куда-либо пойти. Я сижу дома и прячусь. Я боюсь уйти, меня мой не пускает. Он теперь так кричит, боит­ся, когда я ухожу. Когда полицейские ломали дверь, он забил­ся под кровать, я еле его вытащила оттуда - не хотел выхо­дить, дрожал от страха. А потом у него началась истерика. А полицейские такие здоровые -- под потолок. Они все как один. Я смотрю на них - они как близнецы. Оля, милая, ведь у ме­ня украли все, что было. У меня вообще таких денег не бывает с собой, а тут я получила в банке, и у меня сразу украли. Я точно поняла, что это за мной из банка пошли. Я когда стояла в банке, она на меня показала - такая неприятная женщина пуэрториканского типа. Она там, видно, не одна была. И когда я была в магазине, кто-то меня сильно толкнул. А потом, смотрю, у меня сумка раскрыта настежь и ни кошелька, ни документов. Я сразу к полицейскому, говорю ему: "У меня толь­ко что кошелек из сумки вытащили". Не видел ли он, кто это мог быть? А он мне: "Ничего не видел. Никого здесь не бы­ло. У вас, наверное, в другом месте вытащили. Или вы выронили, я ничего не видел". Я ему говорю: "Ну, как же в другом месте, если я в магазине меняла очки и кошелек вроде был на месте, а сейчас его нет". Ну, о чем с ними говорить? Я тут позвонила Величанскому, и он мне сказал, что есть такая уста­новка, что если это произошло на улице или в магазине, то за это должна полиция платить. Это же их вина. Потому он так мне и ответил. Со мной не знаю, что произошло. Я ничего не помню. От волнения и от этого ужаса я ничего не соображала. Я побежала в банк. Спросила, не оставила ли я там кошелек. Они все включились, давали советы, сочувствовали. Я совер­шенно одурела. Я только наладила с лендлордом, а тут со мной это случилось. Вы мне не говорите. Меня прямо охваты­вает отчаяние. Да я обращалась в виктим сервис. Им нужно, чтобы был рапорт от полицейских. А у меня 25-ти долларов нет, чтобы получить этот рапорт. В полицию-то я сразу обратилась. Они тут же пришли ко мне. Тот, что писал - под по­толок, такой здоровый. И второй с ним такой же гигант. Нет, белые, молодые здоровые парни. Они меня успокоили, что мне должны помочь. А в сошэл секьюрити мне сказали: "Если бы вы чек потеряли, мы бы вам выслали новый чек, а денег мы не даем. В Джуишъ коммюнити пробуют мне помочь. Но они сами ничего не знают. Посылают меня то туда, то сюда - ка­кая-то бессмысленная цепочка. Одно цепляется за другое. Тут столько виктим сервисов! Я даже не представляла.
      
       3 декабря
       Да, эмиграция что тюрьма. В тюрьме сидишь, каждый че­ловек - генерал. Так нам с отцом Юрченко говорил. А здесь, по-моему, каждый по меньшей мере майор. И все они ученые, и все они журналисты. Ешь, что дают. Вот и этот фарца Ша­рапов. Устроили митинг, и он выступал. И губернатор высту­пал. И Шарапов кричал: "Фридом, фридом". Тут подыхаешь неизвестно как, а какая-то шваль спектакли устраивает. Я тут потащилась по вэлферам. Я была в сошэл секьюрити у этой девочки. Она вышла и сказала, что, так как вы никогда не обращались к вэлферу и вас обворовали, они могут вам помочь. Это зависит от суда - что он приговорит вам. Она написала мне письмо. Я ей сказала: "Вы - ангел. Вы такое письмо мне написали." Сейчас мне надо немного денег достать - за свет заплатить хотя бы часть. Я откровенно говоря не думала, что так получится. Я думала, что он мне заплатит что-то, и мы по хорошему разойдемся. Я хожу по этим милым местам. Я не могу туда ходить. Я не знаю, Оля, помогут мне или не помогут. Мне, видно, надо за эти три дня все запаковать. Меня могут отсюда вышвырнуть любую минуту. Сейчас у меня просто отчаяние. Меня обжулили, меня обворовали - и никто не может толком помочь. Эта девочка мне сказала, что эс-эс-ай мне не поможет. У меня есть зрение, я хожу и все вижу. Я ведь не буду врать ей, что я не вижу. Я врать не умею. Это они врут и живут на это, а я врать не хочу. Я такой человек. Я совру, а потом сойду с ума. Это у меня доходит до бреда. Я в школе плохо себя чувствовала и приходила домой. И через час говорила маме: "Ну, теперь мне лучше, я пойду в школу". Здесь все врут: и богатые, и бедные. Я на Перельманов смотреть не могу. И машина у них, и один сын в Италии, другой в Париж едет. А он эс-эс-ай получает. А мой папа продал эту несчастную картину и хотел от эс-эс-ая отказаться. И я не пошла на эс-эс-ай, хотя полуслепая. А эти везде успевают - все знают, везде поспевают, все получают. Они меня презирают фантастично. Она мне говорит: "А кто-то вам поверит, что вы на вэлфере не были". А сами гребут вэлфер и эс-эс-ай и из дома устроили платную школу. Тут ей кто-то снизу кричал: "Безобразие! Из дома проходной двор устроили!" Да, на каждый роток не накинешь платок. Люди же не слепые, они видят, что происходит. Я тут недавно познакомилась с женщиной, у которой маленькая собачка. Она, как увидит меня, бежит ко мне и кричит: "Эмма!" И все мне рассказывает. Она говорит: "Я хочу пригласить вас на чашку кофе". Вот когда есть собачка, можно и познакомиться. Я просто стараюсь с ней говорить. У нее хороший английский. А здесь все на кривом английском говорят. Здесь про меня говорят: "Вот Эмма. У нее горджиес клозэс".а другие говорят: "О, вы бьютифул". Лендлорд знает, что у меня нет мебели, но что у меня дорогая одежда. Я же все покупала в "Саксе". Правда, по сэйлу, но я покупаю со вкусом. А они не умеют покупать. Вот И удивляются, какая на мне горджиес клозэс. Оля, а вы виде­ли, какая сейчас модная линия в Нью-Йорке? Высокие плечи я длинные юбки. Это придает стремительность фигуре. Плечи же были. Они ушли. Помните, после войны еще носили. Эта линия меня очаровала. Такой потрясающий силуэт. Я вчера шла совсем в отчаянии, а как увидела это платье на женщине - все забыла. Я за ней шла, не знаю, сколько кварталов - про все забыла. Она еще в потемках шла. Один силуэт был виден - такая художественная линия. Эти широкие плечи сей­час сбалансированы длинной широкой юбкой. Это и дает такой элегантный силуэт. Такие вещи можно купить только в хоро­шем магазине по сейлу. Я это знаю. Поэтому они считают, что я дорого одеваюсь. А Перельманша все на дешевизну за­рится. Да, мне сейчас надо что-то предпринимать. А я не в состоянии ничего делать. Я ничего не предпринимаю, я совсем сдурела. Я буквально теряю рассудок. Во мне живет такое сильное отчаяние, что просто хочется кричать.
      
       15 декабря
       Знаете, я так забегалась по своим делам. Меня просто ужас охватывает. Я не знаю, что делать, у меня сейчас страш­но все. Столько забот. Они мне сказали: "Вы зайдите в ло­кальный офис. Там с одной стороны сидят теллеры, с другой - клерки. И вы выясните у них все. Старайтесь к черному попасть - они мягче. А пуэрториканцы, те и слушать не ста­нут, с ними бесполезно говорить. Вы понимаете, я потеряла ключи, записную книжку со всеми телефонами, все адреса. Вчера я так перепугалась - кто-то звонит. Я спрашиваю: кто это звонит? Полис офицер. Я спрашиваю: кто это? Он повто­ряет. Я говорю: я не могу вам открыть, я прошу вас ждать, я сейчас спущусь. Я пошла со своим собачонком. Думала, он мне чек принес, а он принес подписать какие-то бумаги. Так я с больной ногой восемь этажей вниз и восемь вверх прошла за этими бумагами. Оля, вы: знаете, в сплетенном журнале я про­читала интересную статью. Какая-то французская дама делает вещи только из шерсти собак. Цены у нее фантастические. Там написано: эта шерсть лечит все болезни. Я говорю Ната­ше: "У вас же есть собака. Немедленно собирайте шерсть. Я вам свою соберу. Всем собачникам скажу, чтобы собирали". Месяца через четыре она забыл о радикулите. Сейчас они сидят без телефона: ураган кабель поломал. Чтобы им позво­нить, им надо ехать в шопинг молл. Нет, ее сын иконы режет. Алеша. Он славный. Большой и добрый. Вот ему это идет. А этому зычному пастырю с 72-ой - не подходит. Я ему не ве­рю. Он прямо хороший торговец и Бруклина. И голос у него хорошего рыночного торговца. Та вот у него все в порядке - у него свой приход, а Алешу с двумя детьми гонят из семи­нарского дома. Он в церковной школе иконостас сам вырезал. И Наташа иконы режет. Это очень кропотливая работа. Да, у нее сын очень хороший мальчик. У него уже двое детей. И младший мощный мальчишка. И внуки спокойные. Глазами вертят и смеются. Она говорит: как родились, зевнули и засмеялись. Сейчас они третьего ждут. Не знаю, куда они с тремя детьми денутся. Я совсем не знаю, что мне делать. У меня все настолько плохо. Я вот так хотела собаку 10 лет. И вот он появился. Он пришел 21 августа. У меня 12-ого матери не стало, и вызов пришел 12-ого, А 21 - это 12 наоборот. Теперь у меня мечта купить ему свитер. Я тут нашла собачий бутик. Там все продают для собак - и аксессуары, и еду, и одежду. Я хочу купить ему свитер ручной работы. Здесь есть и сапожки на собак, и плащи. 3десь очень любят собак. Их балуют, как женщин. Ой, Оля, я видела такие прекрасные ве­щи. И недорогие. Два вида - из шерсти и из шелка. Одна дизайнер делает. У меня одна мечта - купить себе два шелко­вых платья - и больше мне ничего не надо. Шьют они очень красиво - сейчас мода красивая. Эй, подождите, что-то он у меня лает. Нет, это он во сне. Он у меня иногда во сне лает и плачет. У него было тяжелое прошлое. У него были испуган­ные глазки, когда он ко мне пришел. Теперь он стал другим. Он меня полюбил. Я ему чаем промываю глазки. Они у него теперь сверкают. Вы знаете, он у меня ест творог. Он любит творог, кур и фармер чиз. Оля, заведите собачку. Она даст вам много счастья. Я обожаю борзых, афганских особенно. За­ведите себе маленькую собачку. Мой очень уютный, и на меня все время смотрит. У меня было такое отчаяние, а вот теперь у меня есть маленькое существо. В Москве, если у вас собака, вас начинают ненавидеть. А здесь люди улыбаются собакам. Это говорит о тонкости восприятия. Когда вы берете себе со­баку, вы уже себе не принадлежите. Вы конченый человек. Она меня сегодня таскала два часа. А потом еще полтора часа. Сейчас он, усталый, дремлет. У него сегодня было много впе­чатлений - мы с ним долго ходили. Мне нравится - было пусто, хорошо. Очень симпатично. Это особенная собака. Она очень дорогая. У нас теперь мопс появился, Джесси, и мы с ним общаемся. Вы себе заведите мопса. Ой, какой он очарова­тельный. Как с картины Гойя - рожа темная, а сам бежевый. А еще есть шпиц, померанец, он такой рыженький. Здесь по­казывали выставку собак. Грандиозное зрелище. Я совсем оду­рела. Ну, ладно, выздоравливайте. Держите хвост морковкой, как я говорю. Надо кидаться на болезнь,, как с высокой выш­ки, не думая. Помните, как в анекдоте: огромный бассейн пус­той, а наверху человек. Внизу один другого спрашивает: что он собирается делать. Тот отвечает: прыгнуть в бассейн. Так ведь он же пустой! Ну и что же, ведь он же сумасшедший. У Капы тоже грипп. У нее фантастическое непонимание всего: "Вам надо устроиться на работу". Да кто же с этим спорит? А как устроиться-то? Вот она свою миллионершу скрывает, а та, мо­жет, и помогла бы мне устроиться. Что я, без нее не знаю? "Вам надо устроиться, а то у вас мозги могут ссохнуться от такой жизни". Они у меня давно уже ссохлись.
      
       20 декабря
       Как я живу? Гнусно. Я пытаюсь собрать денег.
       Я позвонила в виктим сервис: что это за игра! То вы от­крываете мое дело, то закрываете. Это редикулос. Меня обо­крали. - Нет, вы потеряли кошелек. Мы вам вышлем 40 дол­ларов. - 40 долларов! Что это за игра? Это детская игра. - Ну ладно, вышлем чек. - Сколько? - 40 долларов. - Как 40 долларов? - Ну Вас же обокрали? - Да. - И у Вас украли 40 долларов. - И повесила трубку.
       Что же мне опять идти в милицию и просить опять этот рапорт? Там же такая волокита. Я больше так не могу. А то как у моей знакомой Веры будет. Она мне звонила - опять идет в больницу. У нее снова дикие боли. В сердце. Я не знаю. Все как-то не так. Меня иногда такое отчаяние охваты­вает. Вы знаете, вчера по седьмому каналу показывали прису­ждение "Оскара". Лучший фильм Бернадо Бертолуччи "Последний император". Он получил девять "Оскаров" за музыку, за костюмы, за постановку. А премию за лучшее исполнение мужской дали Майклу Дугласу. А лучшая актриса - Шерэл Черр. Она - брюнетка, невероятно экстравагантна. У нее длинное лицо, породистое и одевается она экстравагантно. У нее возлюбленный на 17 лет младше ее. Она худенькая, имеет отличную фигуру. Ее показывали по телевидению полуголень­кой. Она была кафешантанная, а теперь серьезная актриса. Я читала о фильме, в котором она снималась. Фильм-то я не видела. Я обо всем читаю. Но меня совершенно другое потрясло. Буквально слезы вызвало. Вышли на сцену Кетрин Хэпборн и Грегори Пэк. Он играл в очаровательном фильме "Римские каникулы". Его показывали в Москве. Он играл журналиста, а она тогда была молоденькая, теперь ей под 50. Она еще игра­ла в "Завтраке в Тифани". Это милый фильм. Вот когда они вышли, мне стало не по себе. Он совсем постарел, а она так изменилась страшно. Некоторые так меняются с годами. Как, например, нет ничего общего между ребенком и молодым человеком, так вот и в старости некоторые меняются. Вот он так изменился. Не знаю, почему он должен был так состариться. Почему она так быстро сгорела? Фигурка и плечи очарова­тельные и одежда со вкусом. А лицо не ее. Нет, не омоложенное. Как у Бэсси. Это тоже известная актриса. Она играла в фильме "Все о Еве". Я в Москве видела много фильмов. Наверное, на всю оставшуюся жизнь насмотрелась. Я смотрела в Доме журналистов и в Доме киноактера. В основном, я люб­лю итальянцев и французов.
       Сейчас все актрисы как отштампованные. А она вот отли­чалась от всех актрис. Эта Мерелин Монро мне не нравится. Она не актриса. В ней было фатал аттрактион, да, в ней это было. К ней тянуло. Она спала с братьями Кеннеди. Что-то узнала. Вот ее и прибрали.
       В ней было что-то такое невероятно притягательное. Я люблю Софи Лорен. Это действительно актриса. Я вчера смотрела до двенадцати "Оскара". Мне ведь надо знать, что здесь проис­ходит. Об этом было столько разговоров в Москве. Это в Лос-Анжелесе гигантский зал на 6500 мест. Там было столько секьюрити. Там были л люди, усыпанные бриллиантами с ног до головы. Тут есть богатые люди. Это нам с вами не понять. Если они скандалят здесь, то из-за того, что дают девчонке всего 4-5 тысяч в месяц. Тут так много всего. Мы с вами да­же не очень это понимаем. Если я немного в курсе дел, то это потому, что "Вог". Вы не представляете, здесь туалеты знаме­нитых дизайнеров стоят по 8-10 тысяч. Тут есть Боб Макули. Он всех снабжает одеждой в Лос-Анжелесе. Вот Ив Сан-Лоран. Он сейчас так разошелся - придумал духи "Париж". А еще есть удивительными запах "Хенди". А тут есть еще за­пах "Карло Кляйн", "Обсешэн" - там бергамот. А "Париж" вы, наверное, видели. Он сейчас везде есть. Такая темная бу­тылочка, по ней он переплетает свои инициалы и по ним напи­сано "Париж". Я себе маленькую бутылочку купила и все бе­регла, а он почти весь пролился. Но тем не менее немного ос­талось. Он сейчас выделывает фантастические вещи. Он делает туалеты на мотивы Бражка, Ван Гога, Пикассо. Как? Вангогов­ские цветы, голуби Пикассо - два огромных голубя и целуют­ся в районе живота - туалеты для невесты, коротенькие. Это все блестяще сделано. Я не могу называть одежду тряпкой. Дизайнеры делают такие чудесные вещи, как раньше создава­ли картины для стен. Это не одежда, а произведение искусст­ва. Они такие дорогие и остаются на века. Они называют это кричер, это творение. У меня есть книга "Костюм в веках". По костюму можно определить все: какой век, какой стиль, что носили. Это все. Это как еда. А то, что создается в Па­риже - это фантастично. Это безумно дорого стоит, как бе­зумно дорого стоит картина. Может, я не права. Но я так думаю. А эти актеры был ли одеты очень безвкусно. Они, вроде, ездят в Париж, но к ни им ничего не пристает. Все они сидели обнаженные в одинаково блестящих платьях. Это смешно. Нельзя же, чтобы все были однообразно одеты. Мне вчера было интересно смотреть. Иногда бывают события, которые хочется посмотреть. Вчера это было по седьмому каналу - единственный канал, который у меня работает. 13-ый у меня то работает, то бежит. У меня же антенна вся переломана и пере­вязана тряпками и чулками. Тут нельзя торчащие антенны ста­вить. За кейбл нужно платить - я бы сразу поставила, а вот отец говорил: "Подожди, за нее надо платит" - Потом мы бу­дем больше понимать, тогда и проведем". Так вот до сих пор не поставили. У меня торчит коробка. Провод срезали. Любой мальчишка может провести провод, но я же не буду воровски это делать, я же не Перельманы. А так стоит огромный теле­визор, а толку от него нет. Сейчас есть фантастические экраны. Я прямо заболела, когда увидела, мы его еще с папой увидели. Но он стоил потрясающие деньги: 6000 - 7000. Папа сказал: "Вот хороший экран. Я на нем что-то вижу". А на этом он ничего не видел - носом водил. Спектр красок на нем больше. Папа был потрясен этим экраном. Он по диагонали 60 инчей. А мой - 20. Тот громадный. По нем интересно смот­реть любую передачу. Сейчас он намного дешевле стоит. Если бы он столько стоил, когда мы приехали, мы бы его купили. И я не слепла бы от маленького экрана.
      
       24 декабря
       Оля, мне так плохо. А чем лечить? Она мне сказала: "Возьмите айс". Здесь они лечат льдом. Я положила лед, и мне стало хуже. Я не могу ходить. Я пожираю таблеток до ужаса. Я заворачиваю ногу - никакого толка. Ну, конечно, это все на нервной почве. Я же на сплошные нервах живу. Ведь мне они чеков больше не пришлют. Мое дело закрыто. Это просто издевательство. И срок чеков за квартиру кончает­ся. И я при этом живу при фонтане - вода льется и холодная, и горячая. Не знаю, что мне делать. Я так измучилась. Я да­же за свет не могу заплатить. Мне надо пойти туда, а я со­всем не могу двигаться. Вначале у Меня от бока болело, а по­том ушло в колено, а теперь совсем вниз спустилось. Я зачем-то купила этот айс. Там было написано смол мирэкл. Так от этого смолл мирэкл я всю ночь не спала. Да, надо самому ис­кать лекарство. У отца были камни в печени И он панически удирал от всех операций. Так мама сделала ему из березового листа крепкий настой и влила ему. И ему стало легче, и желчь не разлилась. И он в течение года сидел на страшной диете и пил березовый лист. И через год сделали рентген, и камни уменьшились. Мама собирала зелененькие, свеженькие ветки, ставила их в воду, а потом делала настойку из листьев. И сама поставила отца на ноги. А вот я себя не могу вылечить. Ну, что вы на Кристмас делаете? Мы с отцом были на Рождественской службе в Вене. Мой отец понимает по-немецки. Боже­ственно это было. Это культура Вены и Европы, и Америки, конечно. Знаете, они завтра будут передавать "Айриш мэрри Кристмас". Подождите, это будет завтра или мондей? Ну, мондэй само по себе - Кристмас - Кристмас миднайт с двенадцати до четырех. А когда это будет миднайт масс - это тоже в 12 часов. Так вы послушайте завтра по пятому ка­налу. Это все так очаровательно. Это прекрасно, что все это здесь есть. Там же все это запрещено. Вот эта безумная Светлана вернулась туда. Теперь она хочет жить в Грузии. Послала свою дочь Ольгу в простую советскую школу. Та пришла с крестом на шее, и это вызвало шок. Она, видите ли, пока проживала здесь папины миллионы, забыла, что такое со­ветская школа - святая простота!
      
       7 января
       У меня какое-то такое настроение жуткое. Я, наверное, отравилась. И мой приболел. Я дала ему оливкового масла. Оно помогает. Оно здесь отличное. Самое лучшее в мире. Оно импортное, нерафинированное. Он с такой жадностью набросился - оно даже пахнет оливками. Здесь одна женщина есть. У нее маленькая собачка, вроде пуделя. Она простая женщина. Тут встречает меня и говорит: "Скажите, может, Вы знаете, как моей собаке помочь. Я уж и к врачам обращалась, но они ничем не помогли". Я ей говорю: дайте ей натощак две ложки оливкового масла, а потом еще морковки - и все будет в по­рядке. Я всем пропагандирую оливковое масло. Да что у меня может быть хорошего? Нога ноет. Погода как психопатка ска­чет. Утром встаешь - темно, туман и какая-то мокрота. Я бо­рюсь со своей ногой. Да нет, я мяса вообще не ем. Я с детст­ва мясо не ем. Я была вообще странное существо. Очень свое­вольная. Дикая девочка. И моя бабушка была странное существо. Ей всюду пески чудились. Словно она была из Египта. Ее все время тянуло туда. Она была верующая, но в церковь не ходила. Ей это не было нужно. Я, наверное, в нее. Да, Оля, я должна своего лендлорда добить. Иначе Он не успокоится. Я сказала им, позвоните Ему и скажите: я в прошлом году платила Ему на 30 долларов больше каждый месяц, и у него уже набралось 300 долларов. Он не должен был брать с меня на 50 долларов больше. Он должен был с меня брать только 20 долларов - так мне в вэлфере объяснили. Я им сказала: вы позвоните им и объясните все как общественная организация. Нет же такого закона, чтобы повышать настолько квартплату. Они имеют право повысить только на девять процентов.
       Я тут так разволновалась со всеми этими разговорами о поездке Ромашки в Москву. Он вроде бы согласился зайти к моей приятельнице. Хотя она уже сказала одному моему при­ятелю: "Что вы ко мне пристали. У меня ничего нет". Да нет, что вы! Я ей много своих вещей отдала. Ну, конечно, она зна­ет, что это мои собственные вещи. А картины, которые у нее, так она даже не знает, чьи это картины. Они без подписи.
       Ромашка там 10 дней пробудет. Я ему каждый день зво­ню. Я не знаю, будет ли она с ним говорить. Она небось за­пугана до смерти всей этой историей. Я ей писала: "Ира! Вот уже шесть лет как нет моего отца. Напиши мне, хотя бы ради него, что произошло. Ради Бога, напиши. Я ничего не пони­маю. Напиши мне". Все это так меня взволновало. Москва вдруг стала так близко. То это было как на другой планете. Мы только гадали, что там да как там. Это осталось в какой-то прошлой жизни, в которую нельзя было вернуться. И люди были нереальными, и вдруг все это как-то приблизилось. Это меня так взволновало. Это ведь только у нас, русских, такой ужас. Никто этого даже понять не мог, когда я говорила, что не смогу назад вернуться. Какой-нибудь индус паршивый и он может поехать в свою Индию и вернуться назад. Только в этой проклятой стране все запрещено. Ну, вот, может, Ромаш­ке удастся съездить. Я даже подарок для Иры приготовила, нанизала итальянские бусы. Они и здесь пользуются успехом. Их тут очень любят. Но почему-то нигде не продают. Я знаю, что ей они очень нравились, они разноцветные, как конфетки. Делают их только в Мурано. Не в Мураново, в Мурано, в Италии. И секрета никто не знает. Он идет из средневековья. У мамы были такие бусы глубокого синего цвета. Мне они страшно нравились. Мне здесь как-то повезло, и я купила нитку таких бус за 100 долларов. Здесь можно достать италь­янские камеи и в золоте, и в серебре, и они недорого стоят. Ну так, Оля, вот я с вами и поговорила. А то меня все это железной хваткой схватило. Трудно возвращаться к тому, с чем, ты думал, расстался навсегда. Вот эта женщина из Джуишъ коммюнити туда съездила, говорит, с одной стороны, я рада, друзей повидала. А с другой стороны, это тяжело. Мы понимали, что больше друг друга не увидим. Мы уже не мо­лодые. И поездка для меня дорогая. Я у нее спрашиваю: "Ну, хоть одно приятное впечатление осталось?" А она говорит: "Ну, конечно. У меня было одно очаровательное впечатление. По дороге назад мы два часа блуждали по центру Копенгаге­на. Я там так отдохнула. Это смыло все мрачные российские впечатления". Я подумала: "Хорошо все-таки, что я оказалась здесь, а не осталась там".
       Знаете, Оля, мне так хочется побывать в Копенгагене. Это же андерсеновский город. Моей мечтой всегда были Гол­ландия и Дания. Вот бы где я хотела побывать! Может, Бог когда-нибудь поможет. Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не жалею, что уехала.
       Я так и написала своей приятельнице: "Ну что ж, меня судьба забросила и здесь забыла". Сколько людей мечтали, как сумасшедшие, эмигрировать. А я здесь бьюсь, как рыба об лед. Вот у этой Веры была коллекция. Она так хотела уехать. Она была как одержимая. Вообще она была роковая женщина. У нее был роман с Маяковским. Я Вам рассказывала. В нее был бешено влюблен Брик. И при этом у нее был муж. Он был настоящий интеллигент. Он из-за нее потерял ноги. Обморозил. А она со всеми крутила. Так вот она так хотела уе­хать - и у нее ничего не получилось. А она была человеком решительного характера и крутого нрава. И она была одержи­ма манией величия. Она выставляла чужие работы как свои. Об этом знала только моя мама. У нее была целая папка с Родченко. Она как-то принесла эту папку к нам и показывает маме будто бы это ее иллюстрации к Достоевскому. А мама знала, чьи это были работы. И муж другой нашей соседки знал, что это работы Родченко. А теперь они и понятия не имеют, сколько это стоит. Этот жулик все у них скупил. Оля, я так устала сидеть голодной. Я не знаю, что делать, у меня свет отключают. Я им послала 40 долларов. А они говорят, что надо еще. Я уж и не знаю, на что надеяться, что здесь может раскрыть перед нами стены и двери.
      
       17 февраля
       Оля, я не знаю, что предпринимать. Все прелестно, все хорошо, а что делать, не знаю. Я не знаю - тут у меня такие ветры. Я вообще не понимаю эти ветры. В какую сторону не пойду - всюду ветер. Он дует со всех сторон, куда вы ни повернули, он всюду вам навстречу дует не переставая. Знаете, у Андерсена есть сказка о ветре. Помните? Здесь такие хулига­ны ветры. Они какие-то бывалые.
       Мой не любит ветреные дни. Когда здесь безумные ветры, он высунет башку - и обратно. А вот у Веры большая собака Надя. Так как дождь, она не ест, не пьет, не какает, не писает. А в Москве у меня был совсем очаровательный пес. Он любил дождь. Этот прижимается к стене и не хочет идти. А тот с размаху бросался в лужу, и вокруг - брызги. Они очень разные. Мой этот - чудо. Вы просто далеки от этого. Если бы вы завели собаку, то я знаю по вашей восприимчиво­сти, вы бы ее боготворили. Это удивительные существа. Сей­час здесь много несчастных собак. Мне из Нью-Джерси при­сылают брошюры и конвертики для помощи бездомным соба­кам. Я, когда можно, посылаю им 2-3 доллара. Мне симпа­тично в этой стране, что они любят собак. У них есть какое-то уважение к животным. Нет, я даже рыбу не ем. Я, практиче­ски, вегетарианец. Я давно не ела ни мяса, ни колбас. Я люб­лю молочные вещи. В Москве я любила сладости, чаи, соки, салаты. Я супы никогда не ем. И не нужны они. Поляки и французы пишут, что супы - это яд. Это просто отвар из шлаков. Мама тоже никогда не любила супы. Она ела только ботвинью и щавелевый. Я люблю творог, сыры, сметану. А масло я вообще не ем. Фрукты хорошо, овощи, салаты, огур­чики, помидоры. Я бананы люблю. Но они здесь странные. Съешь банан и почему-то раздуваешься как шарик. Почему здесь такие бананы? А в Европе таких не было. В Вене про­давались чекуины. Я их ела, как сумасшедшая. А в Москве, если дикая очередь, то ясно. "За чем стоите?" "За бананами". Здесь вообще-то они какие-то дикие. Я сегодня хотела зака­зать Кельн, а телефонистка спрашивает меня: "А это где нахо­дится, во Франции?" Я говорю: "Нет, в Германии, в Вест Джемени". "Нет, - говорит она, - в Италии". Ну, хорошо, Кельн они могут не знать. Я звоню в Афины, я говорю: "Атен. Грис". Она меня спрашивает: "Ар ю шуе?" А другая говорит: "Кельн. Такого города нет." Я говорю: "Как нет? Моя подруга там живет". "Ар ю шуэ? " Они дальше своего носа ничего знать не хотят. У них сейчас выборы. Вы будете голосовать? А я не могу голосовать. У меня все документы ук­радены. Мне нужно гражданство получить, да мне не до того, я воюю с лендлордом. Он на всех имеет зуб, но на меня осо­бенно зол. Я думала, вот будет дом у Наташи, я туда все свои книги свезу. А она говорит: "Нет никакого дома. Одни стены гнилые". Что мне делать ума не приложу. Он каждый год ме­ня по судам таскает. А как вы? Ведь у вас даже лиса нет. Здесь все мрачно. Они к нам так относятся, будто мы ничто. Мы должны здесь мыть окна, хоть у нас есть образование. Имеете вы образование или нет, не имеет значения, это их общество. Оно очень скрытое, в него не попасть. Хоть по сво­ему образованию и по душевным качествам мы выше их, они плевали на это. Все, кто приехали, работают таксистами и наташин Юрка тоже ходит в таксистах, хоть прекрасный пиа­нист. Никому нет дела. Они нас считают за ничто. Ну, ладно Оля, я пойду своего мальчишку выгуливать.
      
       европа паводками сна
       и светлым обмороком чуда
       откуда-то из ниоткуда
       и сосланная в никуда
       европа памятью себя
       той детской радостью творенья
       когда меж водами и твердью
       границу небом подтвердя
       в европу ощупью придя
       вслепую
       будто бы по зову
       узреть открытую позору
       на рыжих всхолмиях быка
       рыжеволосый возглас дня
       еще дрожит розовопенный
       но цепко крепкие ступени
       остаток суши сторожат

    16

       25 апреля
       Да, они начинают менять окна. Они такие огромные в подвале стоят. Их легко сменить. И мыть легко. Они не из стекла - плюнешь и протрешь. Сейчас надо все отодвинуть и убрать с окон. Я это письмо написала, но его надо напечатать. Там пропечатываются белые буквы. Надо купить ленту, а де­нег нет. Я спрашиваю в этом письме, почему суд был без ме­ня. Я загнана. Я потеряла всякое самообладание. На меня об­рушилось все это с картинами. Капа говорит, что я идиотка, все меня обманывают. Я так воспитана, меня в детстве обожа­ли. Я не говорю, что это хорошо. Но меня научили не воро­вать, не обманывать. Мой отец делал только добро. Пусть считают, что я - идиотка, но на таких, как вы да я мир дер­жится. За меня Лига заплатила все издержки. Письмо мне не­обходимо, чтобы с меня не брали деньги, а брали с Него. Там сумасшедший дом. Никто ничего не слышит. Я должна себя защитить. Поэтому, я буду себя защищать. А потом это обви­нение, что я получала чеки, а Ему посылала копии, - на него же надо ответить. Ну, конечно. Он за такую квартиру, как моя, берет теперь 700 долларов. Поэтому Он меня хочет вы­бросить. Я раньше не снимала копий, а поскорее отсылала че­ки - ведь они имеют короткую жизнь. А надо было снимать копии. Меня некому защитить. Я сама должна себя защищать от этой дряни. Мне нужно так написать, чтобы Его разбом­бить. Он довел меня до отчаяния. Да, Оля, та история с кар­тинами перешла в эту - несколько лет длится. Меня охватывает иногда такая волна отчаяния. Оля, а вы не смотрели Буд­ду? Ну я же вам говорила - такой толстенький пузатенький, добродушный, страшно симпатичный. Он сидит в окне за 600 долларов. Хозяин такой боров, арабистый здоровый. Нет, он не индус. Он - психопат - за такую цену продает. Да, есть какие-то работы, которые мы могли бы делать, но как их най­ти? Я так от этого измучилась. Мне как-то встретился один американец. Он сказал: "В Америке надо драться ногами. И тогда все будешь иметь - это простая истина". Пусть они друг с другом дерутся ногами. Это не для меня. Да, когда эта жара и хюмидити, то словно марево висит. Кажется тронь воздух - и потечет. Мне было так плохо - я же не титан, я - обыкновенный человек. Когда кондишен, то от этого не страдаешь. Потом есть кондишены с лесными ароматами - будто в лесу. Да, деньги есть деньги. Здесь все можно за деньги. А где Лимонов? У него эйдса нет? Тут все с ума по­сходили с этим эйдсом. Один старик, бывший адвокат, теперь он работает дормэном, подошел ко мне и говорит, что прове­рялся после проститутки, нет ли у него эйдса. И говорит: там столько народа. Все, как безумные, проверяются. Он безумно боялся, не подхватил ли он у проститутки. Вот Либераччи по­дох. У него и рожа бабская была, и голос бабский. Папа гово­рил: "Как одесская рыночная торговка бычками". Даже не мог себе представить, что может быть такая откровенная похабщи­на. Ну, он был хороший пианист, а потом стал разлагаться. Он в Лондоне огромную толпу собирал. Людям нравится такая вульгарщина. Мне надо набрать денег за телефон и еще два доллара для мани ордера и еще своему малышке на морковку и курицу. Он у меня избалованное существо. Это сокровище не для меня, а для богатых. Он добрый, он хороший, он ко всем идет, но вдруг может взбеситься и выскочить, как птица из рук - лапы в стороны, шерсть летит, как на японской гравю­ре. Знаете, как японцы рисуют собак. Он совершенно отчаян­ный и бесстрашный. Он похож на дракона. В Москве я гуляла с Мики по Тверскому, и навстречу - Баталов. Он остановил­ся, погладил и говорит: "Интересно, с них рисовали драконов или с драконов их?" Вам бы хорошо завести афганскую - она, как дама в дорогих мехах. Шелковая шерсть бежеватая. Вам пойдет. Я от этих пород сходила с ума. Моя мечта с Вены - завести афганскую. Мы увидели ее в Вене и шли за ней де­сять улиц. Вам бы она очень пошла. И маленькие колли тоже хорошие. Может, Вам лучше маленькую псинку завести? Это тоже в вашем стиле.
      
       28 апреля
       Как я живу? Да вот повесили люльки под окнами и что-то латают. Им ничего не стоит разбить окно и войти в комна­ту. Они таких людей понабрали. Он, по-моему, кооператив де­лать собирается. Вокруг все в надписях: "Ко-оп. Ко-оп". Вам есть смысл где-то здесь снять сейчас. Потом он вам даст от­купные. Так-то оно так, но вы, во всяком случае действуйте поактивнее. Вы бы подписали с ним лис на два года и жили бы спокойно. Вон сынку Перельманов давали за его квартиру 15 тысяч. Эти люди такие хапуги. Они живут по восьмой программе и получают эс-эс-ай, а он преподает, у него учени­ки идут один за другим. И сама Капа еще подрабатывает. Эти со своей люлькой окончательно доломают мой телевизор. Совсем ничего не видно. Сейчас там идет серия о Хемингуэйе. Знаете, почему он покончил с собой? Он не мог писать. Ему было 62 года. И первая сцена как раз об этом. Отлично напи­сана с большим подтекстом и с настроением. Я люблю его ранние рассказы: "Кошка под дождем" и про мальчика. Я не знаю, как он звучит по-английски, на русский он хорошо пере­веден. Понимаете, прелесть, когда вы читаете, а когда вы бо­ретесь с текстом - это не очень приятно. А я пока борюсь с английским. Вчера я хотела посмотреть и не смогла из-за этих дурацких работ. Сброд какой-то торчит под окнами, из-за них нельзя было этот фильм посмотреть. Оля, знаете, у меня то ли сегодня, то ли завтра день рождения. Мама считает, что 28-го, а папа - 29-го. Говорит, что она никогда чисел не помнит. Ужас, какие у них рожи, у одного совершенно зверская рожа и какой-то одурелый вид. Другой черный поприличнее, и еще один там по крыше ходит. Это он прихорашивает дом для коо­ператива. Я одному говорю из соседнего подъезда, что дом идет под кооператив, а он мне: "Это манки бизнес". Мне одна американка сказала, что теперь весь Нью-Йорк станет кооперативным. Так выгоднее. Никакой это не манки бизнес. Если захочешь съехать, можно будет получить откупные.
      
       10 мая
       Это май называется! Какой-то серый, дождливый. Я вчера и сегодня плохо себя чувствовала. У меня глаза - неве­селое дело. Я вчера ходила в Джуишь коммюнити, чтобы они послали чек. Тот парень, которому дали 15 лет за поджог до­ма, он кончил Джуллиард. Взял в наем дом и разорился. Пу­эрториканцы не платили за квартиры. Он и поджег дом, чтобы свои страховочные получить. Да, скрипач. Ну, куда скрипачам лезть в такие дела. Учился - учился музыке, а кончил тюрь­мой. Да, не мог устроиться. Тут они кричали по радио сейчас амнистия, и они дают гражданство всем. И сколько людей они примут сейчас на вэлфер. А эти мне все шлют и шлют чеки назад. Он не хочет принимать их. Он собирается меня выставить. Вы знаете, вы звоните Ему насчет квартиры. Он не склочный. Он хочет деньги. Он - гнусная скотина, но есть хуже. У одного парня в соседнем доме рухнул в квартире по­толок, и у него теперь с головой что-то. Он хотел подать на них в суд. Пришли два супера здоровенных и хотели его из­бить. А наш хоть свой дом любит. А Наташа с Юркой совсем с ума сошли. Купили гнилушку. Теперь разрушили стены и даже продать дом не смогут. Хотят проводить газ и воду. Она устала, но будет жить под своей крышей. Хозяйка их любит, дорожит ими, не хочет отпускать. А там уже очередь на их место. Жаль, что вы не согласились. Наташа не хочет такую работу больше. Она хочет работать как сестра дантиста. Я ей говорю, где ты найдешь работу - у тебя ж нет экспириенса. Они с ума сошли. И вообще, что творится. В Польше револю­ция. Во главе Валенса стоит. А в России была напечатана ста­тья, что все ошибки совершили партия и правительство. Что там творится! Там же два месяца шли друг на друга два рай­она, и парни здоровые избивали друг друга цепями. Там же они из-за джинсов могут растерзать человека. Там из-за джинсов и жратвы революция может быть. Все, кто туда езди­ли, не хотят возвращаться. Что там хорошего? Оля, я тут хотела купить шампунь на 24-ой улице. Там есть свиден формула. Очень хороший шампунь. Он есть в "Дуана Рид", где меня ограбили. Я там покупаю. Он нежный и хороший, и приятный. И он дешевый. У меня, правда, денег нет. Я хочу из света взять. Теперь я вообще без документов. У меня есть только айди карт. Все у меня украли. Оля, а вы купите себе лаковые туфли. Сейчас продаются забавные лако­вые туфли. Они не промокают. Они называются в Москве галошками. Они стоят 12 долларов. А сейчас такие сумасшедшие туфли роскошные в "Блюмингдейле" и в "Мейсе". Я давно нигде не была. А в "Трам тауэре" "Джордан" продаются фан­тастически красивые. Я купила еще при папе за 45 долларов, а стоили 400 долларов. Я не ношу их. Я боюсь их надеть. У меня есть роскошный французский костюм бордовый и эти туфли. Я купила его в Вене в хорошем месте. Я тогда написа­ла им материал на "Свободе", и они прислали мне 250 марок, и я купила себе этот костюм. Он роскошный - из бордового букле на розовой подкладке, и подкладка выходит на рукава, и жакет весь прострочен квадратами. У меня жакет есть краси­вый замшевый и пальто кожаное. Куда я пойду в нем? На вэлфер? У меня вещи для очень богатых людей. Я все, что ношу - что ни надену - все говорят: "Ой, какая красота!" У меня много итальянских вещей. Если есть какие-то вещи, то надо покупать очень дорогие. Давайте завтра пойдем. Я вчера шла мимо обувного и подумала: "Может, купить?" Примерила, они аккуратненькие. Лаковые. Они не промокают. Вы знаете, в Вене был странный парень. Он был вегетарианец и не мог носить кожаную обувь. Мы там подзаработали деньжонок - у отца прошло пять статей и у меня пять. Мы там жили в отеле. Что там творилось. Это страшное место. Там двух поляков парней убили. Их отравили, а чем - никто не знал. У них есть какие-то кристаллы, они бросают их в окно, они растворяются и убивают человека. Вечером, накануне мне хозяйка показыва­ла машину под окнами отеля, там сидело двое. А женщина, которая сняла комнату парня-вегетарианца, того, что не мог росить кожаную обувь, погибла от газа. Никто не знал, что он пересдал свою комнату и поехал во Францию. А, знаете, в Москве со мной была странная вещь, перед отъездом. Я поехала к одной женщине за кастрюльками. Мне сказали, что они пригодятся. Я приехала к этой женщине. Она говорит: "Возьмите такси, но не говорите, что у вас кастрюли, скажите, что это краска". Сажусь я в такси. Он меня спрашивает: "А это что? " Я говорю: "Это краска". Он говорит: "Ну, ладно". Потом везет меня и говорит: "Это не краска. Это кастрюльки. У меня глаз наметанный. Я работал на разведку. Я попал в одну школу. Знаете, как берут? Они завязывают глаза и ве­зут, как мешок. И там было полно иностранцев. Их там обу­чали". И там ему устроили экзамен, а потом приговорили к расстрелу. А потом помиловали. И он стал на них работать. Потом он бежал от них. Устроился таксистом. И теперь ждет, что его не сегодня-завтра убьют. Его с 15-ти лет в Москве не было. Прямо, детектив. Ну, ладно, я слышу, вы торопитесь. Вам надо идти. Я вас заговорила. Я много баек знаю. Извини­те, что я иногда вас забалтываю.
      
       15 июля
       Слушайте, я тут шла как-то и купила за восемь долларов туфли. Они из замши, очень глубокие. Похожи на средневеко­вые, темно-зеленые с кнопочками. Я надела их, и на меня тут все смотрят: "Ой, какие туфли! Ой, какие дорогие!" Ну, поче­му они-то ничего не видят? У них столько всего, а они залезли в свои сникерсы, а чуть что другое наденешь, глаза раскрыва­ют. Да, туфли у меня очень забавные. У них такой глубокий мысок, как морда у таксы. Я со своим сегодня гуляла, делала свой квадрат, а там стоял педерастический парень - а они ведь понимают толк в туфлях - и он говорит: "Ой, какие хо­рошие туфли". Они типично средневековые. Вот почему я на них клюнула. Я очень люблю туфли. Они меня затягивают - я не могу спокойно пройти мимо обувного магазина. Я тут чита­ла про одну девку-миллионершу. Они купили усадьбу. И она отвела одну комнату только для туфель - у нее их несколько сот пар. Это я понимаю. У меня у самой такая же слабость.
       Вот Ромашка вернулся. Он увидел мою приятельницу. Ну, конечно же, она все отдала - она сама ему сказала. Я так расстроилась. Поговорила с ним и расплакалась. Я все-таки надеялась, что он мне другие новости привезет. Я думала, "Ну, не может же тот быть таким подлым! Ведь мы же эмигранты. Мы все здесь в таком трудном положении. Как же можно так поступить по отношению к нам! Значит, можно. Вот онa бусы взяла, а говорить не хотела. Значит, он ее за­пугал. Он ведь и на меня орал, и его сын начал орать, что я хулиганка и бандит и что он позвонит в эту самую Америку, и там они наведут порядок. Я вообще не понимаю, человек та­кого фантастического богатства, и он еще жульничает. Как же он ее мог напугать, что она боится слово сказать. Я знала, как все было, но не могла в это поверить. Когда вас обжуливает такой же нищий, как мы, - это еще можно понять. Но когда это богатый человек - это уже пахнет серьезной подлостью. Я не могу себе места найти. Недаром не стало моего отца. Он не мог этого перенести. Ну, теперь пусть Ромашка знает, кто его друг. Если бы она написала мне хоть пару строчек, я бы нача­ла против него дело. Но она этого не сделала. Я ее не пони­маю. А что я могу сделать. Вот я с вами поговорю, и мне легче. А то я тут вывела своего погулять и носилась расстроен­ная, и мой бегал за мной с потухшим хвостом.
      
       за серым желтизна
       потом
       потоки света
       все залито волной мучительного лета
       все полутени смыты
       свет затопил
       сей жалкий остов дня

    17

       25 августа
       Все настолько плохо. Я потрясена поведением людей до глубины души. Эти отфутболили меня в Джуишь коммюнити. Ну, я и пошла к Перельманам узнать, что сейчас там за люди. Они же все время пасутся там. Звоню к ним, она открывает, стоит на пороге и говорит: "Больше не приходите сюда. Я вас просила никому не говорить о книгах. А вы привели людей к Наташе. Он заплатил ей 150 долларов, а вывезли книг на полторы тысячи. Вы же понимаете, что они и нахватали книг, сколько хотели. Они же хапуги. Я же просила вас никого к Наташе не приводить. Это же хищники, хапуги. Они все ее благодарили. Конечно, нахватали книг на тысячи, потому и благодарили". Ну, я пошла к Наташе. Та У мне: "Вы больше не приводите ко мне никаких людей. Они украли у меня деньги. Они были спрятаны: вот тут в глубине в шкафу стояла пустая книга, и там были деньги. Да, он возился в этом шкафу в комнате мужа". Я ей говорю: "Да что Вы глупости говорите. Зачем ему этот шкаф? Здесь же только французские книги, а он не читает по-французски". И Перельманша тоже выдала мне, что они украли деньги у Наташи.
       Что они наговаривают! Люди спасли ее книги. У нее же книги рассыпались. А они сразу купили увлажнители, заверну­ли книги во влажные тряпки. Им бы только оскорблять людей. Я не знаю, как теперь выкрутиться из всего этого. Я две ночи не спала. Я думала: "Ну, как люди могут так вести себя! Неужели вы еще недостаточно меня наоскорбляли? Вспомните, как вы себя вели со мной. Сколько же можно оскорблять че­ловека? " Она мне сказала, что я теперь получаю эс-эс-ай и что теперь я в ней не нуждаюсь и потому я предложила книги этим хапугам. Причем здесь эс-эс-ай? Наташа меня просила найти ей покупателей на книги. Я вот и вас спрашивала про книги по философии. Почему это: "Подождите, вы должны были". Почему, собственно, я должна 6ыла ждать, когда ее Гога проинспектирует все? У людей свое дело, им нужна лите­ратура. Я привела людей с деньгами. Они с ней расплачива­лись наличными. Что плохого я сделала? Вы знаете, позавчера у Наташи был Ромашка. Позвонил, что он едет и чтобы уточ­нить квартиру. Не могла же я его остановить. Он уже был в пути. Он посмотрел - там было много книг по философии, а это ему не нужно, он хотел собрания сочинений - а там были только разрозненные книги. Он взял у нее книги по русскому искусству и спросил: "Можно мне чемодан" Нет. Почему? Мне нужно книги до такси донести. Я верну чемодан". "Нет, нельзя, он порвется". "Ну, ладно, я вам десять долларов. Я его рентую". "Нет, он лопнет". Наконец, согласилась. А она мне такое устроила. И книги продала, и даже из чемодана выгоду извлекла. Меня уже действительно наоскорбляли. За что они меня так ненавидят. Я бы хотела, чтобы вы у нее хоть что-нибудь купили. Там для вашего Андрея много чего можно было найти. Раз уж мне так досталось за эти книги. Не знаю, что мне теперь делать? Вокруг меня какая-то сплетня. Я теперь не знаю, как это остановить. Я прямо не знаю, что мне делать. Я не пойму, почему на меня валится, как из рога изо­билия. Я так потрясена этой Перельманшей - она, видите ли, две ночи не спала - я обобрала эту несчастную Наташу. Я не знаю, как остановить этот поток грязи. Единственное, что ме­ня утешает, это то, что я сделала не для Наташи, а для книг. Они бы у этой старой дуры погибли. А теперь они в хороших руках. Они их спасут.
      
       29 октября
       Я что-то совсем простудилась. Понимаете, он сейчас не топит. И мой собачонок простудился. Я все время сую себе в нос тетрациклин. У меня дня три назад эдак стремительно на­чалась простуда. Я ее сразу остановила тетрациклином, да тут он не топил - и опять все началось. Да, я была в Патрике. Я понимаю, у вас своих забот хватает. Да как-нибудь в другой раз съездим. Я посидела. Свечки поставила. Там так хорошо. Папа так любил этот Патрик. Я побыла там и на душе легче стало. Он такой мощный, как крепость. Будто тебя охраняют. Если бы я жила в тех краях, я бы туда каждый день бегала. А из моих страшных краев туда трудно выбираться.
       Сегодня пришел чек из эс-эс-ай и два медикейта. Ну, как вам это нравится! То ни одного, а то сразу два. Один из вэлфэра, а другой из эс-эс-ай. Тут вот встретила своих милых соседей. Так она от меня голову воротит. А эта дрянь Наташа хоть бы 10% заплатила мне за книги. Есть такой неписаный закон - если тебе человек помог продать что-то, ты платишь ему за услугу. Ведь я же ей привела людей, они возились в ее грязи, сколько они пыли наглотались - ужас. Он разделся по пояс и работал, как грузчик. Ведь со смерти ее мужа к этим книгам никто не прикасался. Все книги были покрыты слоем пыли. Они сами все разгребли, погрузили и увезли - эта ста­рая дура даже пальцем не пошевелила. Сумку мне свою старую совала, вместо того, чтобы заплатить. А теперь еще привязалась ко мне с этим старым чемоданом, который одолжила Ро­машке за 5 долларов. Вот вынь ей да положь сейчас этот че­модан! "Да отдаст он Вам эту рухлядь, - говорю я ей. - За­чем он ему нужен? " А эти Перельманы, смотрите, как - точ­но вцепились в свою миллионершу и сосут ее со страшной си­лой, и им все мало. Вот уж кто действительно хапуги. Она им и квартиру для их гениального сыночка и два рояля подарила, и им все мало. Еще к этой старой дуре примеряются, а я им дорогу перешла со своими знакомыми - вот они мне и не мо­гут простить. А эта кретинка старая умиляется, что она ей приносит ненужный суп. Та ей, факт, слила со всех тарелок и понесла, а эта: "Ах какие они хорошие люди!" Я, вот, жду, чтобы второй чек пришел. Хорошо бы они по ошибке присла­ли, я бы себе плащ купила. Сейчас такие чудные плащи и на теплой подкладке - как раз на эту погоду. Если бы набрать немного денег, я бы себе долларов за 120 купила хороший плащ. В "Саксе" такие красивые плащи - сзади отлетистая кокетка и погоны на плечах. Там есть, знаете, такой темно-синий белым горошком. Вряд ли он будет по сейлу. Он сейчас стоит 400 долларов. Мне так хочется такой плащ. Я уже вижу здесь их носят. Я вот и думала, если придет второй чек, я пойду и куплю - чтобы там ни было, а потом как-нибудь пе­ребьюсь. Здесь такая погода, нельзя без плаща. А то я вся обносилась. Я тут заходила пару раз посмотреть на них - не­которые уже снижены - черные в крапинку уже можно купить за 120 долларов. Но я почему-то побаиваюсь черного цвета. Я заглянула в магазин и только расстроилась - думаю, что это у меня одни только неприятности. Расстроилась, даже чай забы­ла купить, сижу и пустую воду пью. Да еще и простудилась к тому же. Да, сегодня папин день рождения. Ему было бы 76 лет. А его уже шесть лет как нет на свете. Сейчас встретила эту парочку - она две сумки тащит, он две сумки тащит - отоварились. Ему - 84 года. Он - маленький, а тащит две огромные сумки, ну, прямо муравей. И носится он с такой скоростью, я еле поспеваю за ним. Папа тоже был подвижный. Он и йогой занимался. А этим и гимнастика не нужна. Ника­ких забот не знают. Живут себе припеваючи. Я не знаю, по­чему она вышла замуж за еврея. Она же ведь полугрузинка-полуукраинка - антисемитка. И там они были Полевыми - по ней, а здесь стали сразу Перельманами. И сыночка своего она правильно воспитала. Ему старушка не просто дарит. Здесь старушки жадненькие. Просто так они дарить не будут. Они ее подловили и продали ей мальчишку. Ей же 80 лет. Ее еще Кислинг рисовал. Она была брюнеткой, носила волосы на пря­мой пробор, я ее сразу узнала. А теперь она, видите ли опека­ет их сыночка. Ну, послушайте, с чего бы ей дарить ему "Стейнвейны", квартиру, одевать его с головы до ног. Мало им одной старушки, так они, видите ли, еще эту идиотку На­ташу себе присмотрели. Я понятия не имела, что они ее счи­тают своей. Дернуло меня предложить книги Светлане. Мне хотелось их в хорошие руки пристроить. Они бы у нее все рассыпались. Ведь там жара страшенная в его комнате. И многие книги превратились просто в труху - нельзя перевер­нуть страницу. А Светин муж любит книги, он додельный - он их спасет. Да их сыночку-то, может, две-три книги какие-нибудь нужны были, и те, наверняка, они не взяли - им же были нужны только по искусству. Так он их и сейчас взять может. Я не замечала, чтобы он особенно интересовался кни­гами. Да и вообще не знаю его, плохо знаю - он у них в основном разъезжает - он здесь не сидит. Да у него была ка­кая-то девочка-бразильяночка, потом еще кто-то у него жил. Да нет, он жениться не собирается. А зачем ему? Когда у него его девочка жила, он еще куда-то бегал. Да нет, она симпатичная. Она тоже пианистка. Закончила парижскую консер­ваторию. Да нет, он слишком самовлюбленный, чтобы женить­ся. Они вообще все очень самовлюбленные, вся эта семейка. Знаете, это так неприятно, когда от тебя голову воротят. Я же им ничего не сделала, ведь по-человечески ничего. А эта ста­рушка ой-ей-ей! Так все разыграла. Деньги у нее пропали. Мои знакомые взяли ее деньги, видите ли. Да что вы, у нее денежки есть. Да и вещи у нее есть хорошие. У нее есть па­жеское кольцо - это такое кольцо с гербом российским. И еще есть одно кольцо - широкое, золотое, сделано, как кусо­чек коры, на которой сидит крошечная бабочка бриллиантовая. Я ей говорю: "Может, Вы согласитесь продать мне это кольцо в рассрочку. Светлана сказала, что самое большое оно может стоить 350-300 долларов, потому что брыллиантики мелкие". Я ей говорю: "Я бы в рассрочку купила и расплатилась бы с Вами". Она: "Ну, нет, я его за 1000 купила". Ну, я сразу за­молчала. Я думала: "Я ей одолжение сделала. Может, она мне продаст". Мне надо ей сказать, чтобы она мне 10% от выруч­ки за книги дала. Или пусть ей Светлана скажет. Мне все это не нравится. Среди этих людей я сама впала в полное ничто­жество. Вы уж меня извините, что я Вам всякой ерундой голо­ву забиваю. Настроение у меня жуткое. Мне все это надоело. Я так устала от этой квартиры, от этого района, от этих соседей. В этом районе я сама превращаюсь во что-то мрачное. Это засасывает. Это убивает. Мы с папой отсюда так рвались. Я здесь перестала быть человеком. Я так устала ото всего.
      
       31 октября
       Вчера я потащилась в Джуишь коммюнити. Я нашла там русскую, очень милую женщину. Той старой уже нет. Я этой кое-что уже рассказала. Она мне сказала, чтобы я взяла чеки. Но я отказалась. Тогда она позвонила и попросила прислать их ей. Она мне сказала, чтобы я положила чеки на оба имени в банк. Пускай они теперь разбираются. Пока я с ней разгова­ривала, сто людей звонили ей, что они хотят бесплатно полу­чить мацу и сыр. Это люди вроде Перельманов. Эта Наташа придумала, что у нее деньги исчезли. Она говорит, я так тя­жело работала и набрала эти деньги. А у самой уже два года как рука сломана - как она могла работать? Маразм какой-то. Светлана теперь боится к ним звонить. Если все-таки будут какие-то отношения, я попытаюсь взять у нее какие-то книги. В самом деле, она должна была дать мне какие-то деньги. Она должна мне дать 10% или 15% - 100 долларов. Я же привела людей. Мне захотелось спасти эти книги. Так, если что-то еще продолжится, я просто возьму эти книги. Мне все надоело. Это какая-то маразматическая гадость. Они, видите ли, реши­ли, что все эти книги их. Им мало своей миллионерши, мало, что они ее сосут. Они еще за Наташу взялись. Оля, вы не упустите эту квартиру. А то она уйдет. Супер Вам может по­казать ее, но ему нужно заплатить. Он ко мне вроде бы ни­чего относится. Вчера вдруг меня огорошил. Идет пьяный, еле на ногах стоит, и кричит мне: "О, ю лук найс, вери найс тудэй". Такой длинной и связной фразы я от него не слышала за все годы. Это уже предел его возможностей. В основном он выражает себя междометиями или одной фразой: "Аи донт ноу". А вчера вдруг таким комплиментом разразился. А все потому, что я себе рожу цинком намазала. Да-да, цинком аксайтом. Он лечит крапивницу. У меня началась вдруг крапив­ница. Проснулась, а рожа красная, вся зудит. Три дня я ходи­ла такая перекошенная, а потом вдруг вспомнила про эту мазь. Я со своими дурацкими неприятностями совсем забыла о ней. Побежала, купила цинк аксайт, и у меня стало белоснежное лицо. Его хорошо добавлять в любые крема. Я мечтаю купить комочек и положить в хороший крэм - тут есть необыкновен­ные французские крема из "Сен Лорана", которые кладут под глаза. Маленькая баночка стоит 35 долларов. Я все хожу и облизываюсь. А "Стендаль" стоит 100 долларов. Эти фирмы стоят фантастических денег, их продукция анти эйдж. Это удивительно! Посмотрите на американок. Какие у них фанта­стические рожи! Как они выглядят! Идет женщина за пятьде­сят, и у нее ни одной морщинки на лице. Они очень следят за собой, и у них есть все для этого. Посмотрите, какие здесь роскошные мыла! А эта Перельманша - идиотка, когда приехала, купила себе в супермаркете этот страшный "Дав" и умывалась им. Это же мыло не для лица, а для загрубелых пя­ток, им только мозоли отдирать. Меня Вена поразила. Все старушки чистенькие, опрятные, личики напудренные, они без возраста, никогда не угадаешь, сколько им лет, смотришь на них и глаз отдыхает. Вот в нашем доме много старушек живет, многие из них из Европы - венские и немецкие еврейки, так они не так выглядят. Они, правда, аккуратненькие вроде бы, но личики у них скукоженные старушечьи, будто они всю жизнь умывались "Давом".
      
       5 ноября
       Оля, милая, Вы все-таки позвоните лендлорду. Здесь края лучше становятся. Ну, конечно, не такие, как ваши, но у вас там такие махровые шопингбэг леди бродят и столько за­росших бродяг, каких даже у нас не встретишь. Пуэрторикан­цы, они все-таки получше. Теперь повсюду кооперативы уст­раивают, и здесь публика почище селится. За кооперативами они сами следят, возле своих домов подметают, и некоторые даже моют. Я предпочитаю пуэрториканцев советским. Они все-таки лучше. Ну, они любят кричаще одеваться. Ну и что. Как умеют, так и одеваются. Им кажется, что это красиво. Здесь даже негры старательно одеваются. В воскресенье они одевают розовые шляпки и перчатки и идут в церковь. Я со своим выхожу утром, вижу стоит старушка, рожа, как кора де­рева, а на голове шляпа вся в розовых цветах. Это по-своему даже живописно. Как посмотрю я на наших советских, по мне эти лучше. Те невесть во что обмотаны, вроде Перельманши, и все осуждают. Злобные такие. Я тут надела свое любимое кольцо, а мне Капа говорит с ужасом: "Ой, что-то вы такое на себя одели?" А ее матушка отвечает: "Ну, что ты ее в пер­вый раз видишь что ли? Она всегда не знает, что одевает". Ну, что вы от них хотите? Это и есть советские. Вот так и в Москве было. Что бы я ни надела, мне говорят: "Прости­тутка". Почему? Какая связь? Почему они все такие злобные, отвратительные? Вот и эта кулема Капа ненавидит все, что на нее не похоже. Это она меня сглазила. Теперь у меня вторая нога стала болеть. А я не могу ходить без каблуков. Когда вы идете на каблуках, вы опираетесь при ходьбе на большой па­лец - это походка балетная, легкая, стремительная. А когда вы без каблуков, то ступаете на пятки, как обезьяна. Вы толь­ко посмотрите, как она ходит! Она идет, ступая на всю пятку, ну совсем обезьяна, и руки висят. По походке, как горилла. Да, вот если бы Вы перебрались сюда, мне было бы с кем хоть словечком переброситься, а то вокруг меня только эти страшные люди. Слушайте, у вас там есть птицы? Здесь столько птиц! Они орут и утром, и ночью. Вот приезжайте послушаете. Я вчера плохо себя чувствовала. И мой малышка разболелся. Когда он плохо себя чувствует, он совсем дикий становится. Нос у него раскаленный. Ему глотать трудно. Он у меня все время болеет. Он слабого здоровья. А у меня весь тетрациклин вышел. Оля, от аллергии, мне тут одна сказала, есть таблетки алерджик. И они ей очень помогают. Она съест одну-две, и ей легче. Вы попробуйте, может, вам поможет.
      
       2 декабря
       Сегодня очень хорошая погода. Они кричат по радио: "Горджиес дэй!" Знаете, что мне безумно хочется? Салмон. Я вообще-то почти ничего не ем, а что съем, так мне плохо ста­новится. Вы знаете, в Доме журналистов я участвовала в ан­самбле, и мы два раза давали концерт в Кремлевском дворце. И оба раза нам перепало с барского стола. После концерта мы шли в буфет и все набрасывались на икру. Сбрасывали со всех бутербродов на один кусок хлеба и поглощали, как безумные. А потом мы попробовали любимый торт Хрущева - "Маренго". Это взбитые белки, да-да, как бизе, и с малино­вым вареньем. Это так вкусно. Мы попробовали и уставились друг на друга, как дураки. Такого мы в своей жизни не пробо­вали - ни до, ни после. Нет, ну, бизе я, конечно, ела. Они продавались у Филиппова. Мы с мамой знали, когда их приво­зят, приходили заранее, ждали, а потом покупали штук десять сразу. И все удивлялись: "Ну, что вы делаете! Вы же пустоту покупаете! Там же ничего нет!" Я очень любила бизе и халву. Вот халва здесь очень неплохая. Да, в греческом месте. Я от­крыла этой Вере, и она теперь жрет. Накупила себе халвы фирмы "Кринос" и пожирает ее в огромном количестве и кри­чит: "Что ты со мной делаешь! Я не могу остановиться, а мне этого нельзя есть, я и так толстая". А я в п р ы н ц и п е считаю, что надо слушать организм. Он сам знает, что ему нужно. И если он требует сладкое, значит ему не хватает сладкого. Вот, они, например, считают тут, что нельзя есть яйца. А вот врач из Чикаго провел исследование и сказал, что обязательно нуж­но есть в неделю два яйца - в них содержится то, чего нет ни в чем: ни в мясе, ни в молоке. Я мяса вообще не ем. И в Мо­скве не ела. Нет, я не веджетериан, я просто не люблю мяса - мне от него плохо. Нас с папой несколько раз угощал этот негодяй, когда за нами ухаживал. Один раз он закатил обед и заплатил за него 200 долларов. Так меня после этого знамени­того обеда так рвало. Я уж не рада была, что пошла. Я тогда папе сказала, лучше бы он нам эти деньги дал, чем пригласил в ресторан. Я бы их лучше употребила. Да, нет, мясо было свежее - филе-миньон. Знаете, что это такое? По-русски это - вырезка. Ну, конечно, ели. А здесь это называется филе-миньон и безумно дорого стоит. Ну, вот я нажралась, а оно было довольно жирное. Да нет, неплохое. Я просто мяса не переношу. Здесь они вообще считают, что марбл мит - это что-то страшное. Оно может привести к харт аттак. Они со­ветуют его всячески избегать. Марбл мит - это мясо с про­жилками, ну да, оно выглядит, как мрамор - поэтому его так и называют. Мы ему тогда помогали купить ожерелье и он еще купил эти сумки из змеиной кожи за 180 долларов - ка­ждой по сумке: одну жене, одну мне и одну любовнице - и все за стоимость одной такой сумки в "Саксе". Я их присмот­рела на Даленси. Это такая большая сумка розовато-сиреневая с лиловым. Они ее подкрашивают. Сумка ручной работы, очень добротная, хорошей выделки. Я ее берегу. Здесь же ее нельзя носить. Так что, не знаю, все как-то вкривь и вкось. Здесь столько соблазнительных вещей. Если бы у меня были деньги, я бы в неделю истратила миллион. Нет, в лотерею я не верю. Те, кто выигрывает, у тех компьютеры, и они высчиты­вают на компьютерах все варианты, а без компьютера туда не­чего соваться. Это бессмысленно, лучше на этот доллар лиш­нюю пару чулок себе купить.
       Вот у меня теперь новые окна в квартире. Тут гуляет ветер, пахнет зеленью, нет ваших страшных химических запа­хов. Я бы хотела повесить занавески. Но некому прибить кар­низ. А в той квартире на третьем этаже всегда прохладно, с реки тянет ветром, и в квартире хорошо без кондишена. Так что Вы звоните лендлорду, теребите его. А то у вас ее уведут.
      
       24 декабря
       Вы знаете, Оля, я тут нашла интересный журнал, и там была статья о камнях. Называется "Роман с камнями". Пишут, что камни удивительные, что они оказывают большое влияние на человеческое тело, они увеличивают силу воздействия при гипнотических сеансах. Такие камни, как агат, сердолик, бирю­за приносят силу, а самый мощный камень - это кристалл. Он дает силу, когда на нем концентрируешься. Там писали даже про такую вещь - если положить кристалл в холодильник, то продукты будут оставаться холодными, а количество потребляемой энергии уменьшится. Кристалл - удивительный камень. Это как бы телефон между божеством и человеком. У меня есть связка бус из хрустая. Он непрозрачный. Такая гигант­ская нить австралийского хрусталя. Это резной хрусталь, а не литой. Он успокаивает. Еще кварц успокаивает. Да, он розо­вого цвета. У него с аметистом одинаковая структура. Их очень полезно носить. А Вы почитайте Ферсмана. Папа каж­дый камень держал в руках, как святыню. Это Бог подарил нам такую красоту. Они, ведь, живые. Я тоже люблю камни. Яшму пейзажную, нефриты. У меня были алтайские нефриты. Их за Алтаем видимо-невидимо. Китайцы много знают о неф­рите. Здесь есть сиреневый нефрит. Я тут увидела такое ко­лечко и спрашиваю: "А это что за прекрасный камень? Сколь­ко стоит это колечко? " А мне отвечают: "75 тысяч". А еще мне очень нравится камень "Собрание Любви". Он мне безум­но нравится. Он коричневый и усыпан золотыми крапинками. Он такой нарядный. Его здесь много. Они любят эти камни. Вот в Южной Америке много камешков. И бирюза у них есть. Она яркая, как кусочек озера. Я бирюзу очень люблю, но на­стоящую бирюзу - персидскую. Она очень дорогая. Это - мамин камень. Она декабрьская. Ее камни - топаз, аквамарин. А сейчас все увлекаются кубик- цирконием. Он делается на каратах. Он похож на брыллиант. Они здесь его гранят или как брыллиант, или как аметист и пускают его в серебре или золоте, и стоят они по 600-800 долларов. Он сверкает и при свете выглядит как брыллиант. У меня ощущение, что их вы­возят из совдепа. Они его выращивают в лабораториях и тайно продают. Да, камни выращивают. И аметисты выращивают. По структуре никто не может определить, что они выращены. Они такие огромные, красивые. А американцы сейчас помешались на этих кубиках-циркониях. Они приятные, их в ушах носят, и капельки сверкают, как бриллианты. Здесь такие драгоценно­сти продаются, я даже не представляла, что такие драгоценно­сти бывают. Я просто любуюсь ими, смотрю на них в витрине, когда они выставлены. Туг я прочитала, что в "Тифани" будут продаваться инкрустации из камней, и там будут анютины глазки. Я очень люблю анютины глазки. Один французский художник, я забыла его имя, любил их рисовать. И другой ху­дожник-сюрреалист, тоже не помню его имени, такой стран­ный, задумчивый, и у него тоже эти анютины глазки. Я вооб­ще-то иногда захожу в "Тифани". Последний раз я там видела, правда, такую безвкусицу. Там лежала одна пендант - нитка бус и в середине была вставлена какая-то безобразная штука. Мне не понравилось, но стоит 12 тысяч. Я не понимаю, как такая безвкусица может продаваться в "Тифани"? А камушки - это хорошая вещь. Они могут говорить. Вот мои ко­раллы. Когда мы купили эти бусы и смотрели их, вдруг все мои итальянские плошки упали и разбились. Как они упали - непонятно. Папа говорит: "Эти камни какие-то бешеные, у ме­ня с ними нет общего языка".
       Оля, я вот зачем позвонила, я идиотка, болтаю Бог знает о чем. Я этого типа встретила, соседа нашего. Он мне говорит: "Вы же писатель, я Вам вот что скажу. У меня есть приятель. Он мне сказал, что здесь где-то есть "Новая американская энциклопедия", и у них есть русский отдел, и там у них фанта­стически хорошо платят". Он случайно проговорился, что он там работает. Но как узнать, где это? Здесь все русские друг от друга все скрывают. Он такой дуб. Непонятно, как он туда устроился? Он ни по-русски, ни по-английски не говорит. Та­кие-то все знают, но они все скрывают. Нет, они не странные, они просто ортодоксальные. И исключают все, что на них не похоже. Да, конечно, ортодоксально бездарные.
       А Тупиловы Ваши уехали. Я бы попросила их зайти к мо­ей приятельнице и спросить про письмо. Мне этот адвокат сказал, если бы было письмо, он бы открыл против него дело. Да, забыла вас поздравить с Рождеством. Ну, по-новому сти­лю уже Рождество. А вы нарядили елочку? Здесь так укра­шают елки. Они такие нарядные. А вы помните, какие в Мо­скве были елки? Надо было купить несколько елок, чтобы сделать одну, приличную. Здесь елки такие пышные - будто пачки у балеринки. А там не елки, там калеки, как люди. Пойдешь на базар за елкой, пустой базар, купить нечего. Жрать нечего. А как они выпутываются? - враньем. В основном они заняты только своими задницами. Ну, окей, Оля, спа­сибо, что вы позвонили. Вот я вам про энциклопедию и про камушки рассказала. Нам надо пойти в "Блюмингдэйл" по­смотреть камушки. Тут есть много соблазнительного. Но нет денег. А вы знаете, эта Наташа она все время звонит, хочет, чтобы я к ней пришла. Я не пойду, я от нее устала. Она по-моему хочет опять книги продавать. Как бы раздобыть у нее для вас книги по философии. Нет, вы все-таки молодцы, вы как-то все-таки шебуршитесь. Во всяком случае, если вас нач­нут вышвыривать, то имейте в виду, что моя крыша для вас - на улице вы не будете. Не знаю, насколько она моя. Но пока я здесь живу, вы можете здесь переждать и подыскать тем временем что-нибудь для себя. Сейчас за меня эта Джуишь коммюнити. Там теперь хорошие люди. Они мне помогают. Так что знайте, что крыша над вами есть. Плохонькая, но есть. И узнайте про эту энциклопедию. Может, там тепленькое место для Андрея. Это же прямо для него работа - он же человек энциклопедических знаний. Сейчас - хорошее время: Кристмас. Сейчас все бегут и сообщают: "Мери Кристмас". Идет индус навстречу и говорит мне: "Мери Кристмас". Я думаю: "Какой у тебя Кристмас? У тебя Будда и тысячи бо­гов, а ты мне "Мери Кристмас". Такая путаница в Нью-Йорке. А, может, это и хорошо?
      
       день Рождества возник как в сновиденьи
       весь в серой дымке - пасмурный туман
       и марево зеленого свеченья
       и ночи нескончаемый обман
       деревьев призраки и игры с тенью
       свинцовый траурный овал
       дня Рождества
       как серое знаменье
       прорыва в вечность
       окна печаль

    18

       6 января
       А как я могу быть? Я в пятницу плохо себя чувствовала. Я вам звонила, хотела взять у вас десятку и купить себе ле­карство. У меня так тяжело на душе. Приятель наташиного мужа работает на "Свободе". У них был мальчик 14 лет. Так он погиб. Как-то очень страшно. Хоть не знаю этого мальчи­ка, а все равно страшно. И мальчик был жизнерадостным. И что, и почему - никто не знает. Мать валяется без памяти. Родители развелись. Она его прогнала, а он не хотел уходить. Мальчик очень переживал. А кто знает почему? Может по­этому. А может, он был педерастом - теперь уж никто не может сказать почему. Сейчас педерасты от страха нивесть что вытворяют. Нет нищеты там никакой не было. И отец, и мать хорошо устроились. Отец я не знаю как работал. У него было что-то с глазами. Он почти ничего не видит и водит машину, и дико пьет. Хорошо получает. И мать работает на телевидении, зарабатывает большие деньги. Она над мужем издевалась. Не пускала его домой. Он чуть ли не под дверью спал. Потом жил у друзей. Потом встретил кого-то. Но, говорят, он - од­нолюб. Мальчик, естественно, переживал. Это очень страшно. Молодое существо, которое только начинает жить. И вдруг такое. Здесь вообще случаются страшные вещи. В нашем доме жил один приятель того великого, который в Вермонте обита­ет. Он вообще-то и не другом его был, а учился с женой этого вермонтского деда. Как-то он вызвался помочь и отвез им что-то на дачу в Подмосковье. Ну, там его, естественно, встретили ребятки и избили так, что у него шрам на голове остался. И сказали: будешь молчать - все будет в порядке, а начнешь шуметь - пеняй на себя. Но он тут же сообщил в "Би-би-си". Об этом передавали и по "Би-би-си", и по "Голосу". Ну, его тут же вышвырнули - Андропов его вызвал и сказал, чтобы он убирался. Его погнали с работы. Он ездил на Север, в Воркуту, пробовал устроиться. Он рассказывал, что в Воркуте, где ни пнешь землю, везде торчит проволока. Столько там бы­ло лагерей понастроено. Их строили еще при Ленине. И сколько там людей погибло - никто не считал и никогда уже теперь не сосчитает. Да, там была страшная жизнь, а мы здесь тоже почему-то мучаемся. Вот я тут узнала, что наш сосед умер. Да, сердце. Я позвонила его приятельнице, журналистке из Москвы, она никак не могла поверить. Так удивилась. А чему удивляться? Здесь все трудно живут. Даже те, кто вроде бы устроен как-то.
       Да, какой-то страшный год. Для меня он вроде бы не­плохой должен быть - это год Дракона. Мой ведь дракошка. И на стене у меня дракон висит. Нет, я его из Москвы при­везла. Я купила в "Дружбе". Там тогда еще продавались книги из коллекции Сукарно. У меня было это роскошное не­мецкое издание. Еще в этой же серии есть Кранах. Я его очень люблю. Я все продала, а его и Ботичелли оставила. Это два моих самых любимых художника. Вчера мне позвонил один журналист - он из Ташкента. Там он преподавал русский язык. Он меня удручил. Он живет в отеле для вэлферников. Там у него кабинка с цементным полом. Его хотели выбрасы­вать оттуда, потому что он не ночевал шесть ночей. Он окон­чил ювелирные курсы и работал курьером - носил посылки по 300 тысяч. Там, где он работает - там пол усыпан золо­тыми шариками, и он ни одного шарика не поднял. Он пишет прозу. Он пошел на "Свободу" и предложил работать волонте­ром. А те ему ответили: "А мы платим. Нам не нужны волон­теры". И выставили. Они тут боятся пишущих людей. Они их близко к себе не подпускают. Иначе станет ясно, что они из себя представляют. Я так раздавлена всем этим. Вы знаете, тут один был из Чикаго. Он ездил в Москву. Приехал совсем подавленный. Все там такие серые, как прибитые. Вроде как в крематории побывал, где все подмели, и выставили вазончики с цветами. А от этого не стало веселее. Меня уговаривай, плати, я туда не поеду. Что там может измениться, если там правят те же комсомольские вожаки?
      
       8 января
       Да? А что с ним? А Вы купите спирт робин. Натрите ему грудь и плечи. Да-да, плечи тоже. Это должно помочь. У меня тоже мой малышка болеет. У него было что-то с ушком. Он еле на ногах стоял. Я ему тетрациклин давала и спиртом промывала ушко. И еще запустила в ухо оливковое масло с тетрациклином. Меня очень воодушевил этот мексиканский ре­цепт для глаз. Я даже купила три лимона и морковку. Но мне надо купить джус экстрактор. Я так загорелась этой идеей, что решила не платить за свет. Пусть будет что будет. Я им как-нибудь объясню. Вдруг мне это поможет! У меня же Бог знает что со зрением сейчас. Когда я иду ночью, у меня все лампы принимают огромные размеры. Надо пойти в "Мэйси". Там можно купить на распродаже. У них там бывают фанта­стические кофеварки. Мы с папой все ходили туда и смотрели. Они были безумно дорогие. А тут раз как-то пришли и смот­рим: 100 долларов стоит. Ну, мы обрадовались, начали деньги считать. Считали-считали - не досчитали 10-15 долларов. А на следующий день пришли с деньгами - а они опять 270 долларов стоят. Оказывается, это на другие кофемейкеры была распродажа, а этот стоил столько же. Так мы ни с чем и удалились. А вчера я была в "Александерсе", так там напротив в "Строберри" была распродажа - и совершенно дикая распро­дажа. Там были виниловые сапоги за колено и стоили всего 19 долларов. Внутри они проложены паралоном, хорошо защища­ют ногу. Я бы с удовольствием купила их, но сейчас я думаю только об экстракторе. И там не было 10 размера. За окном все шумит, кричит. Вчера была ужасная погода. Я своего за­ворачивала в одеяло и выходила с ним на прогулку. Вы знаете, а мне еще прислали из вэлфера счет на 300 долларов и просят оплатить. Не знаю, что делать. Ну, спасибо, что Вы со мной поговорили.
      
       14 января
       Я заболела. Не могу глотать. У меня никогда этого не было. Это может быть долго. Вот Наташа четыре недели про­болела. Нет, я выходила с ним. Ужас что там творится. Такой ветер. Я купила себе бейгел и стала пить кофе и вдруг думаю: "Что-то мне в горле неуютно". Оказывается, я разбаливаюсь. Я много ездила последнее время - вот и подхватила. Да, надо бы попить малины. Здесь очень хорошая малина презервд и такой запах прелестный. Наверху "Брейер" написано. Даже мой собак любит малину с творогом. Я знаю, как я простуди­лась. Понимаете, я хожу без чулок, с голыми ногами. А ку­пить у меня денег нет. Надо кружевные, по сейлу они стоят долларов семь-восемь. У меня чулок нет. И мне сапоги надо купить. Я видела тут в наших краях, они синтетические, внут­ри паралоновая прокладка - и тепло. А так они симпатичные сапожки - лаковые, черные. Вот сейчас у меня есть проспект. Так там сапоги стоят 180 долларов. С такими сапогами и чу­лок не надо - они до задницы. Они продаются в этом знаме­нитом магазине "Барст" на 17-ой стрит и 7-ом авеню. В общем добрый новый год. А елочки у меня нет. Я вам позвонила - хотела поздравить. Я тут мечтала игрушки купить. Здесь есть такие игрушки итальянские: амурчики с золотыми крылышками. Они пухленькие, расписанные от руки. Когда я увидела их в журнале, я сразу послала им письмо. Они при­слали мне каталог. У мамы были французские амурчики. Это была такая редкость. Я с детства помню этих пухленьких амурчиков на елке. Мне очень хотелось себе такую же елку. Здесь же все есть. Были бы только деньги. А новый Новый год я уже встретила. Думаю, надо надеть что-нибудь красивое. Надела такое платье-пальто вишневое. Это мне папа еще ку­пил. У меня еще есть громадное мини-платье роскошное беже­во-кремовое. Оно стоит 500 долларов. "Сакс" закрывал этаж, и я вижу, что теперь оно стоит 90 долларов. Ну, я раздобыла деньги и купила его. Правда, его страшно одевать - все при­нимают за миллионершу. Здесь есть передача "Дайнасти". Так там одна героиня была в таком же платье, как у меня. Ой, Оля, вы не откладывайте, приезжайте посмотреть квартиру. У него сейчас есть вэйканси. А то квартира уйдет.

    19

       Мы с сыном вышли на сто миллионной улице в испан­ском Гарлеме, не совсем уверенные в правильности направле­ния. Где тут Хавен стрит? - спросила я у высокого, ирланд­ского типа, прохожего, старательно копируя эммино произношение названия ее улицы. Хевен стрит, как мы тут говорим, - сказал он мне с усталым высокомерием - второй поворот направо. Мы безошибочно подошли к Эмминому дому, свернув сразу на набережную и миновав тусклый городской дворик в провале между двумя - эмминым и соседским - домами с аляповато-наивными цветами, посаженными вдоль серых казар­менных времен Второй мировой войны крепостных стен. От­крыв стеклянную нью-йоркскую дверь, мы оказались в про­зрачном предбаннике со списком жильцов в два столбика и с эмминой фамилией, завершающей этот послужной список. С облегчением нажав последнюю кнопку звонка, подождали, по­том уже с некоторым нетерпением нажали второй-третий раз. Не дождавшись ответа, заглянули через стеклянную дверь в вестибюль и увидели Эмму с глазами горе, бледную, отсутст­вующую с "личностью" в обнимку. Она подслеповато взгляну­ла на нас, раз-два, и, наконец, узнав, тяжело поднялась, бережно прижимая к себе свою личность, и открыла нам. На го­лове у нее - седовато-дымчатый соседкин парик, на щеках - кирпично-розоватые тени, веки над потускневшими и устало выцветшими глазами - голубовато-перламутровые. Из-за саборбного старушечьего парика она была вся словно бы припо­рошена пылью, и я разглядывала ее в будто запотевшем зерка­ле, пугаясь разрушительных следов времени и стараясь не вы­казать своей растерянности в присутствии этой новой Эммы. Как обычно, глядя сквозь нас, словно бы пробиваясь сквозь толстое увеличительное стекло к набранному петитом тексту инструкции к купленному крему, она, сунув под мышку "существо", величественно повела нас по мраморному сарко­фагу своего вестибюля. "Да, это очень хороший дом", - с чувством согласилась она в ответ на мою фальшивую похвалу искусственных цветов и фальшивого камина, дешевой репро­дукции Ван Гога и уродливого саборбного старушечьего кресла цвета "тела испуганной нимфы" - неприятно напомнившего мне аляповатые грязно-розовые дареные кресла с заскорузлы­ми пропорциями и формами в нашей первой эмигрантской квартире в окрестностях Вашингтона.
       "В этом районе нет таких хороших домов! Вы представ­ляете здесь все облицовано мрамором! Тут приходил парень смотреть квартиру, так он прямо обалдел, какой хороший дом. Он обошел добрый десяток домов и нигде не видел мрамор­ного вестибюля. И квартира хорошая, большая, удобная. Там и вам будет хорошо, и вашей маме, когда она приедет. Подож­дите меня здесь, я посмотрю, где Марта - у нее точно такая же квартира. "Марта", - звонко позвала Эмма, стуча крепким кулачком в дверь. "Марта", - капризными английскими инто­нациями повторила она, прислушиваясь к герметично молчащей двери. "Нет ее, - объяснила Эмма миролюбиво сама себе, - и где это она все время носится? " - и повернула толстые лин­зы своих очков в сторону коротышки-соседа, угрюмо дожи­давшегося лифта: "Хай! - сказала она с механической привет­ливостью. - Кам хир", - хозяйски помахала она нам рукой, эгоистично отгораживаясь от чужака-коротышки громкой мос­ковской речью.
       "Николай, садись! - кивнула Эмма на стул в лифте. - Ну, тогда стой", - разрешила она и решительно перевела разговор на свое "существо". "Вы ведь еще не видели мою личность, - и она повела тупой меланхолической мордой, тор­чащей у нее под мышкой, перед нами. - Мою миленькую штучку. Смотрите, как она тяжело дышит. Она очень тяжело переносит эту погоду. Мы с ней спасаемся только в вестибюле. Там прохладно от каменных полов. Я с ней спускаюсь сюда в самую жару. А то она просто погибает". "Да, - согласилась я, - мы о нем много слышали, но еще не виделись. Очень ме­ланхолическое существо". "Смотрите, какие у него глаза - тяжелые, огромные. Правда, он похож на дракона? Это мой маленький дракон! Имперская собачка. Это существо не для меня, оно нуждается в роскоши. Нам сюда, да, совсем возле лифта". И Эмма близоруко стала шарить в своей сумке. "С тех пор, как я потеряла свои документы, я все прячу так, что сама не могу найти. Да вот они!" Неверно потыкавшись в дверь парой случайных ключей, Эмма, наконец, распахнула дверь, ошеломив нас одновременно беспощадным полуденным солнечным светом, затопившим ее квартиру, и полным запусте­нием и небрежением, воцарившимися в ней со времени моего последнего посещения, которые она, однако, не замечала с ис­тинно царским высокомерием. "Эта Марта тащит мне всякую рухлядь с помойки", - снова, как в прошлое посещение, - объяснила она мне происхождение тюков, загромождающих ее коридор вдоль стен с грязными подтеками. "Мне нужны пол­ки, - кивнула она на стоящие посреди комнаты в том же мес­те нераспакованные ящики с книгами. - Мне совсем негде хранить книги". Распахнутые барские двустворчатые стеклян­ные двери были в грязных черных разводах. "Идите сюда, смотрите, как здесь прохладно. Видите, эти окна выходят на Гудзон. И в ЗС окна тоже смотрят на реку, и там не нужен кондишен - Вашей маме там будет приятно, и у вас будет от­дельная комната. Да, это Пьеро. Я люблю Пьеро. Эту лампу мы еще с папой купили. Вы любите английские кенди? Я вчера так захотела сладкого, что не выдержала и купила себе эти лакрицы. Я помню, я их пробовала в Вене, и они мне очень понравились. А эти почему-то невкусные. Берите-берите! Не хотите! Ну, Николенька, наверное, хочет. Николай, возьми кенди, может, они тебе понравятся. Ну, вот, когда пойдете домой, не забудьте взять. Я их не могу есть. А то я думала их Марте отдать - она всему рада. Это святой человек. С утра до ночи носится - всем помогает. И улицу перед домом под­метает, и раздобывает вещи для всех. Я, как ни приду, у меня обязательно что-нибудь висит в сумке - это Марта притащит для меня какую-нибудь мелочь: "Вам пригодится, а у меня много всего - мне уж ничего не нужно". И если ей что-нибудь дашь - какой-нибудь пирожок или ветчину - уж она так радуется и благодарит. Я если не могу что-то есть, отдаю Марте - она всему применение найдет и будет счастлива. Вот вы, когда сюда переедете, я вас с ней познакомлю, она вас бу­дет опекать. Вот этот диван она мне притащила. Как она его дотащила на себе - ума не приложу, я его не могу с места сдвинуть - а ей хоть бы что. А вот это кресло мы с папой купили - это единственная мебель, которую мы приобрели. Оно было на распродаже в "Саксе". Я как увидела его, так и сказала папе: "Я отсюда не уйду, пока мы не купим его". А папа говорит: "Ты с ума сошла! У нас нет денег на него". Ну, мы наскребали-наскребали сумму - никак не получается. По­ехали одолжить у знакомых, приезжаем на следующий день посмотреть, а его еще уценили. Видите, какое оно уютное - оно сделано в форме яйца - верх снимается и сюда садишься". И Эмма любовно ткнула рукой в синтетическое углубление, похожее на толчок от некогда белого унитаза. "Моя личность полюбила это место - она предпочитает здесь спать, поэтому я постелила сюда одеяло". Ну, пойдемте посмотрим, какие я вам книжки набрала. Шопенгауэр ушел. Когда я привезла Ни­не деньги, она говорит: "Берите все, что осталось". А осталь­ное, видимо, Перельманы забрали. Уж они хапали-хапали, пришли с пятью телегами и грузили, не глядя. Вот как надо жить. Ничего не пропустят. Пришла и увезла без денег пять телег с книгами. Поэтому Нина потребовала деньги от меня - она видит, что эти ей ни копейки не заплатили и решила: хва­тит. Поэтому мне вчера и пришлось ехать к вам за деньгами. Ну вот, пока я ездила, Бердяев ушел и Соловьев - остались только разрозненные тома. Смотрите, вам попались только нечетные. А четные, видимо, у нее. Да нет, Вы не звоните, это бесполезно. Она вам ни за что не отдаст. Нет-нет, звонить бесполезно. Это такие люди! С ними разговаривать бесполез­но. Если ей в руки попалось, она ни за что не отдаст. Ведь она хватает в Джуишь коммюнити все подряд - мацу, сыр - лишь бы бесплатно. Я же Вам говорила, туфли бесплатно по медикейту получает. Что Вы хотите от этих людей? Я просто не понимаю, как можно так жить. Может, и неправа. Я не знаю. Может, так и надо, как они. Но я так не могу. Меня иначе воспитывали. Это же надо! Пришла и пять телег книг увезла. А Светлану называла хапугой. За что? Человек при­шел и заплатил деньги за книги - так она хапуга, и ее Ната­ша еще оскорбила, что она украла какие-то деньги. А эти на­грузили гору книг, не глядя - и они не хапуги. Да ну их! Да Вы садитесь, что же Вы стоите. У меня, правда, все завалено, ну Вы вот на этот стул сядьте. Хотите воды? Чай у меня кон­чился. Я хотела в магазин сходить, да малышка моя разболе­лась от жары. Я не могла ее оставить. Ну, ты чего опять так тяжело дышишь? Жарко? Жарко! Ну иди в ванную, там про­хладно. Да, здесь нужен хороший ремонт. Посмотрите, что в кухне творится. Смотрите, какие там ужасные полы. Да, ко­гда-то это был очень хороший дом. Наташа говорит, что когда она въехала, они платили 40 долларов, но по тем временам это были хорошие деньги. Она говорит, что это снял ее брат. Но здесь сплетничают, что никакой он не брат ее. Он эмигрировал еще 1904 году, он работал при царском посольстве, и все эти книги принадлежат ему. Он ей покупал шубы и драгоценности. А она его бросила. И вышла замуж за американца - нининого отца. Это был прекрасный человек - Нина в него - спокой­ный, доброжелательный. Она его тоже бросила и вышла за Николая Павловича. Мне его так было жалко - она к нему так плохо относилась. Он мне все время жаловался на нее. Да, она здесь прожила 40 с лишним лет. Это был хороший район. И здесь жили только состоятельные люди. Да Вы знаете, ка­кой это был дом! Да Вы только посмотрите - видите это окошечко на кухне? Думаете это для чего? В это окошечко подавали готовую еду. Они заказывали по телефону, приезжа­ла машина и привозила им еду. Да, они здесь совсем не плохо устроились. Не то что мы. А я теперь забиваю это окно гвоздями, потому что через него соседку обокрали - оно выходит на крышу, воришка пролез в ее квартиру. Теперь эти окна, как видите, иначе используют. Квартира хорошая, только ре­монт нужен. Посмотрите, какие страшные полы на кухне, здесь нельзя ходить босиком, не то занозишь ноги. Я сюда не пускаю свою личность. Видите, я застелила все картоном. Он хоть окна поменял нам, теперь их можно мыть, и они двойные, утепленные:. Да, там живут американцы. У них недавно ребе­нок родился. Да все видно, но я не люблю занавесок, и в Мо­скве у меня их не было. Там все с ума сходили по импортному тюлю, а я люблю, когда в окно небо видно. Надо купить венишен блайндс - хочешь, опустил, а нужно - поднял. Но у меня нет денег - они дорогие. Я видела в "Альтмане" розо­вые венишен блайндс. Они бывают разные, есть очень краси­вые. Это у дешевых казенный вид. Здесь у нас всегда тихо. Вот вы переедете, увидите. Мы с вами будем заниматься гим­настикой по йоге. Вот видите мост там, так по нему можно в Нью-Джерси ходить, а там прекрасный парк. Я одна боюсь туда ходить. Я как-то пошла со своим существом, а мне со­седка говорит: "Ты - крези. Разве можно там одной гулять. У тебя же маленькая собака, она тебя не защитит". Ну, а вме­сте нам не будет страшно. Особенно с вашим Николаем. Да, Николенька?

    20

       Я вконец разболелась. Наверное, простудилась. Безумно кашляю. А тетрациклин уже весь пожрала. Я воду всю пью. По-йоговски. Это самое лучшее. Сижу и не знаю, что мне теперь делать с этой посылкой? Или послать долларов 10? Это уже вторая посылка. У меня тут уже валяется одна посылка с полотенцами. Они написали: "Будет стоить 20 долларов", а оказалось 38 долларов. Они меня поймали, а теперь надо 10 долларов им отослать. Я вот влипла два раза. Я им не посылала заказа. В общем не знаю, что мне делать, я сижу и думаю, что мне надо купить за 10 долларов туфли. Я хожу вокруг и думаю: взять мне десятку купить жратвы или туфли пойти ку­пить? Подождите, минутку! Ты что с ума сошел? Хочешь выброситься? Он подошел к окну, встал на задние ножки и смотрит в окно. Да и он у меня погибает. Я вчера так одурела, я не знала, как ему помочь. Когда ветерок с реки, то еще ни­чего. А когда нет, то не знаешь куда деваться. Крыша же раскаляется. Она покрыта какой-то черной дрянью. Я сейчас никуда не выхожу. Я боюсь его одного оставлять. Дома я ему все время что-то прикладываю, чтобы ему легче было. Он, ведь, как маленький ребенок. Моей соседке не до меня. Она сейчас занята своей квартирой. Она так довольна. Там такая кухня, как игрушечная. Все электрическое. И особенно ее при­водит в восторг дишвошер. И там у них дормен. Она одна живет, что ей дишвошер? Как в отеле. Она тут все время твердила своей собачке: "Вот мы переедем скоро, и ты будешь гулять там. Там много дорогих собачек". А Вы знаете, одна русская живет в доме возле ООН. Там роскошный дом. Она за двуспальневую квартиру платит 600 долларов. Не сама, за нее вэлфер платит. Это очень привилегированный дом. Мы тогда с папой искали, и в одном из таких домов была одно­спальная квартира за 475 долларов. И нам никто не сказал, чтобы мы брали. Мы были, как два ребенка, а вокруг нас бы­ли пройдохи или идиоты: "Вам надо снять квартиру за 150 долларов". Мы с вами тогда еще не были знакомы. У Вас го­лова светлая. Вы бы посоветовали нам - вы же уже здесь давно жили. А мы тогда были, как два взрослых младенца - ничего не знали. Я не знаю, что мне сделать. Как мне отсюда выбраться.
      
       20 июля
       У меня состояние ужасное: завтра 10 лет как мы покинули Россию. Не знаю, что-то очень тяжко. Это не Россия, конеч­но, а Советский Союз. Но там были друзья, а здесь мне и поговорить не с кем, разве что с песиком. Город-то мне нра­вится. Но здесь мы попали на дно, и никак не вырвешься. Здесь есть один русский. Он ко мне цепляется, поговорить все хочет. Но о чем с ним говорить? То рассказывает, как он по­лицейского избил, то показывает проститутку, с которой спал. Не знаю, что мне делать. Я все думала, за что мне заплатить - за телефон или за свет, а потом съела эти деньги. Не знаю, что делать. Встретила свою польку. Она все кричит, что у нее траблы. Мы с ней говорим на чудовищном языке - смесь русского, польского и английского. Не знаю, меня все что-то безумно удручает. Тут какие-то дикие люди. Тут на третьем этаже жила пара. Он - врач, у них родился сын. Через год она дала ему под зад, и сейчас у нее черный муж. И она в него влюблена. А тот приходит к ребенку гулять, сумрачный, ни с кем не говорит, в лифте смотрит в одну точку. Может, дерьмо он, раз она его выставила. Между прочим, возле вас сейчас идет такая распродажа в "Барсте". Это легендарный "Барст". О нем все журналы пишут. Мы там с отцом были и купили пиджак из "Сан-Лорана". Я уж и не знаю. Я здесь уже десять лет. Здесь люди умеют устраиваться: тот алкого­лик получает эс-эс-ай и еще получил чек на 2 тысячи. А отцу ничего не дали. Он интервью давал о нефти. Я писала в Ва­шингтон, что нам не помогли. Мы не получили ни копейки. А этой пьяной грымзе просто так дали денег. Уж и не знаю по­чему. Слушайте, сейчас передавали по радио, что деятель со­ветский выступил, что надо говорить о жертвах Сталина. Что он хочет, чтобы ему башку скинули? Вот поехали бы туда на две недели за 1500 долларов. Это Греция устраивает. Да мог­ли бы здесь что-нибудь купить, продать там. Привезти сюда что-нибудь. Но вы не умеете, как и я. Вчера ваш Андрей про­вел со мной беседу, что мне работать надо устраиваться куда-нибудь. Мне он вчера сказал, что моя собака наводит порядки в моей жизни. Он считает меня полной идиоткой из-за моей песы. Сама не могу жить, а еще пса завела. А вчера, знаете, я иду, а здоровенный мужчина приклеивает что-то к столбу. Он говорит мне: "Вы меня знаете. У меня собака тоже". Я го­ворю: "Знаю". Он подбежал ко мне: "Моя собака пропала. Я сам виноват. Я его привязал, а она нервничала, рванула пово­док и убежала". Он плачет: "Я всю ночь не спал и на работу не пошел". Я от страха схватила своего и убежала. Да что Вы; я бы никогда не поехала в Бруклин, ни в Квинс. Я Квинс очень не люблю. Я так устала. Не знаю, что предпринять. Мне надо денег набрать на квартиру. Я хотела идти в сэйлс-леди. Дизайн начинается с продавца. А сейчас ничего не хочу. Я так устала. У меня сегодня и вчера голова кружится и нога, как зуб, ноет. Знаете, вот уже 6 лет нет отца, и я только сейчас прихожу в себя и все время без денег, на нервах. Те­перь моя личность, она у меня задумчивая, и глаза с длинными ресницами. Это мое единственное сокровище. Ко мне подходят и говорят: "Горджиес, юрджиес". Вот если бы Вы завели со­баку. Вы бы привязались к ней и через год боготворили бы ее. Я всегда росла с собаками. И он ко мне пришел. И у меня не было сил отказаться. Зачем она это сделала? Она же дрянь, она же знает, что у меня нет денег. И она зачем-то привела его ко мне. Оля, Вы бы не могли мне подвезти долларов 15 - 20 до завтра? У меня такое головокружение. Я не могу стоять на ногах. Я встала и грохнулась. Я в понедельник и четверг плохо себя чувствовала, а сегодня не могу стоять на ногах - голова кружится. Я уже с шести утра не могу выйти. Он про­сится, а у меня совсем нет сил выйти с ним.
      
       28 августа
       Да как я? Вы знаете, Оля, это все тянется. И когда это кончится? Я уж позвонила в Джуишъ коммюнити, она мне говорит: "Не надо волноваться. Не беспокойтесь". Я ей: "Это легко сказать. Я же так не могу". Я же все время в подве­шенном состоянии. Вчера утром из лифта вываливаются Он и Его сынок. И вдруг: "Гуд монинг, мисс Случевский". Я про­мямлила ему что-то в ответ, а потом домой пришла и меня трясло от встречи с ним. Я совсем схожу с ума. Он меня за­травил совсем, Оля!
       Вы знаете, у меня к Вам просьба. Сейчас в магазинах на Пятом авеню в окнах выставлены маленькие фигурки из слоно­вой кости. И там есть фигурка Будды. Ну, я зашла в один, он просит 600 долларов. А потом зашла в одну китайскую лавоч­ку и спросила, сколько стоит стоящий Будда. Он говорит, 16 долларов. Но мне хочется сидящего, с большим животом и с рожей добродушной. Не знаю, почему мне его хочется. Вы не могли бы посмотреть в Вашем районе у китайцев. Я позавчера была в центре, и там в окнах полно нецек. Вы что не слышали про нецки? Это всевозможные фигурки не только Будды. Опять не знаю, что девать, мне надо и за свет платить, и за телефон, и за квартиру. И чайник мне надо купить. Поехала и в "Александрсе" и купила себе чайник беленький с цветочками, как фарфоровый. И еды купила. И сегодня какой-то еды себе купила. В "Александрсе" есть чайники - Вам же легко туда добраться. Сели в поезд, вышли из метро, купили чайничек и опять в метро. Они совсем очаровательные. А так вы посмот­рите этих нецков? У вас там их довольно много. Можно ку­пить за гроши прелестного Будденочка. Там могут быть лю­бые: и нефритовые, и из слоновой кости. Тот на Пятом авеню - он такой желтый, кость немолодая, рожа добродушная. Знаете, я тут встретила русских. Они вечером с собакой гуля­ли, и в них стреляли. Они так напугались. Схватили собак и домой. Потом к ним подошел черный парень и говорит: "Не бойтесь, Вас больше не тронут". Недаром наша удрала отсю­да, как безумная. Она теперь в мидтауне. Хоть там и рос­кошная квартира, но она выросла здесь, и она скучает. И у нее нет мебели. Она спит на полу. И все ждет, когда ей при­везут конвертабл софу. Там она никого не знает. И звонит мне: "Я не хочу вас потерять. Я скучаю". А там сейчас что-то страшное. Там под Москвой Люберцы, и в этих Люберцах ог­ромная банда. Они убивают, и им милиция помогает. Там страшно, там теперь одна национальность - советские. Все перемешались. России нет сейчас. Избивают интеллигенцию - кто там что не то сказал. Там же сейчас гласность. Ну, Вы посмотрите, понюхайте моего Будду. У Вас настроение поднимется. Оля, Вы купите себе этот чайничек, получите удоволь­ствие. Я вскипятила в нем воду и пью, и теперь счастлива. А то я сожгла свой чайник, пила чай, не могла понять, почему вода с привкусом. Я сошла с ума. Я совсем издергалась из-за этого лендлорда. Я же нервный человек. Я больше не могу всего этого переносить.
      
       1 октября
       Знаете, я не могу, когда моя собачонка погибает. Сегодня топят, а он отоспался в удовольствие. Он спит и во сне хво­стом махает. Я пошла погладила его. Я решила выпить кофе, потому что я как пьяная. Я выпила - оно горькое. Оно было в мешочке запечатано. Это как коробка. Оно свежее. Не знаю только, почему такое горькое. Да, может, это такой сорт. Оля, а какой у Вас размер? Я купила по сейлу известного "Кенона Келли". Я купила девятый размер. А они мне малы. Они вырезные, очень хорошие. Жалко. Я хочу их подарить кому-то. Пусть кто-то получит удовольствие. Кенон Келли - у него есть магазин, и там обувь по 300-400 долларов. А это я купи­ла в "Мэйсе". Мне надо надевать не на очень высоком каблуке - не 5 инчей, а 4,5-5. Мне очень хочется танкетки. У них сплошная подошва. Я никак не могу поймать, чтобы было и дешево, и на мою ногу. У меня нога так нехорошо болит. Да она у меня вывернутая. Поэтому я и люблю каблуки. Я была балерина, и у меня невероятно вывернутая нога. Мне нужен каблук, только небольшой. Я все время ходила на каблуке, по­тому что я была жирная. Для женщины необходим каблук. Вся фигура становится легкая. А здесь они ходят в сникерсах. Так нарядятся - и платье шелковое, и серьги в ушах, а на ногах сникерсы. Они так фантастично богаты, а вкуса у них нет. Во­обще, Оля, надо что-то предпринять. Я так больше не могу, я совершенно измучилась. Польки здесь активны, но они актив­ны иначе. Одна полька соблазнила старика "Джонсон и Джон­сон", и теперь она самая богатая женщина в Америке. Мне нужно открыть какую-нибудь лавочку. Вы понимаете, у Анд­рея в голове издавать книжки. Но это страна, где не читают. А то может быть только мечта. Это могут позволить себе только богатые люди. Это не для нас. Вы знаете, на Пятом авеню открывается магазин за магазином. Нет, не ждать, а на­до жить. Мне все омерзительно. То, что я получаю, это меня уничтожает. Оля, надо выкарабкиваться. Я не могу. Меня все это уничтожает.
      
       Под заунывный посвист вьюги
       Вы верно грезите о юге
       А нам под стрелами лучей
       Милее Ваш Гиперборей.
       В прохладной памяти блуждая
       Портрет Ваш - лучший проводник
       Вчера и здесь соединяя
       И случай - верный наш магнит.
       Все та же ты
       И мы все те же
       Все тот же дол
       И то же небо
       Мешая смыслы и слова
       Нью-Йорк-поганище-Москва
       И междометья, как решетки,
       И частокол, как профиль четкий
       Тасуют время и пространство
       Тоски вселенской постоянство

    21

       6 октября
       Оля, была у меня кейс воркер. Я ей показала все чеки, повестку из суда. Она взяла все. Я ее уговорила позвонить в маршалл офис. Ока пойдет в суд и будет меня защищать. У нее такое дикое имя - ее зовут - Одесса. Она мне говорит: "Я Вам помогу. Мы - черные, и у нас большая нежность ко всем людям. Может, мы имеем плохую кожу, но мы добрые". Она взяла у меня все, и все сделает за меня. Я так сидела тут и ждала ее, я думала. я сойду с ума. Он хочет меня выбросить и взять эту квартиру. Посмотрите, Он начал с февраля и не дает мне покоя. Он все пути избирает лишь бы меня выста­вить. Это не человек - это малограмотное животное. Я вооб­ще всю ночь не спала. Я же совсем одна. Мне надо с кем-то поговорить. Когда я звоню, мне просто надо поговорить, мне надо два слова хоть с кем-то сказать. Я справляюсь с делами, ни к кому с просьбами не обращаюсь, стараюсь сама все сде­лать. Я знаю, что люди забитые, замученные жизнью. Я те­перь не знаю, что будет. Я бы убежала из этой квартиры без оглядки. Она мне только несчастье приносит. Тут я прочитала в телевизионной программе, что будет передача из Москвы. С Красной площади. Как прочитала, так мне нехорошо стало. По крайней мере я там не хожу. Я их ненавижу. Они вынудили многих людей уезжать. Многие уехали, чтобы просто пожрать. Сейчас у меня опять жара начинается, и мой собачушка зады­хается. После двух часов у меня всегда дикая жара.
      
       7 октября
       Оля! Этой осенью все журналы полны новой модой - бу­дут очень короткие юбки. Так что, подрезайте свои все свои юбки. А сейчас такие короткие юбки стоят 500 долларов. Мне бы на работу устроиться. Да на кой черт им вкус? Им ничего не нужно. Это в "Саксе" и "Гудмане" нужно. Тут когда была эта Бетси, она говорила: "Я не понимаю, почему они вас не берут. Если бы я пришла в магазин, я бы к Вам подошла. У Вас и вкус есть, и вид такой нежный и приятный". Ведь есть надоедливые продавцы, от них никакого толку. Вы знаете, а в "Гудмане" так: продавец или продавщица помогает, богатые люди кладут сотню в карман, если им нравится, как вы их об­служиваете. Мне хочется устроиться на работу, вырваться из этого ужаса, но не знаю, как это сделать. Мне гороскоп обе­щал удачу в этом году, но пока конец апреля и ничего. Все гнусно и грустно, и неизвестно, что делать. Я думала Серяти­на продать. У меня есть его гравюра. Он ведь сейчас хорошо идет. Мне Ромашка даже больше сказал, - одна или две его вещи висят у главного раввина. Скажите, а вы не знаете, кто этот Серятин? Он еврей? Говорят, осетинский еврей. Да, слишком горючая смесь. Ромашка четвертый день сидит дома в халате. Переел своего ресторана. Он все-таки человек интел­лигентный, а для этого занятия надо быть с лакейскими на­клонностями. Что мне делать, я не знаю. Теперь Он требует с меня за крышу. Он же знает, в каком я положении. Мне же ничего не дали за то, что у меня украли. Наоми - милая де­вочка. Она позвонила, и ей объяснили, что я никаких дополни­тельных чеков не получала. Мне никто ничего не платил. Все было бестолку. Чего они теперь валят на компьютер. Ведь они же сами в него информацию закладывают. Я им звонила. Я им объяснила, что я получила 400 долларов и из них 370 долла­ров - за квартиру, и у меня не остается ни за телефон, ни за свет. Не понимаю, что это за бред - то ли хаос, то ли бред. Мне эта русская из вэлфера говорит: "Что здесь творится! Они не то закладывают в компьютер, ничего не хотят делать. Я здесь пробовала что-то делать, но это невозможно". Они у меня вычитали - вычитали за что-то и еще спрашивают, откуда я беру деньги. Бред. Сейчас уже два дня по радио орут про каких-то испанцев. Они в прошлом году выиграли два миллиона, а сейчас их убили. Он окачурился, а она еле дышит. Свои же родственники. Почему только их зовут испанцами? Какие они испанцы? Они - латиноамериканцы Метисы. Здесь почему-то много джипси. Мне одна все объяснила про них. Я удивилась, откуда она так все знает. А потом поняла: "Да ты же сама джипси!" Там в России они резко отличаются, а здесь они все крикливые, вертлявые - что джипси, что мексиканцы не разберешь. Оля, я у Вас хотела спросить: а когда ясное небо, вы видите звезды? Я даже в бинокль не вижу. Я давно Вас хотела спросить, почему я вижу пустое небо? Я безумно любила звезды, они меня страшно успокаивают. Ведь небо-то здесь есть все-таки. Ведь оно должно быть с планетами. Планетам-то безразлично, какая часть света. Луна здесь очаровательная - тоненькая, хрупкая. Когда мне было десять лет, я очень любила смотреть в небо. Один раз у меня возникло ощущение бесконечности, такое реальное. Оно меня испугало. Я вдруг увидела эту бесконечность. Это состояние не было какое-то обморочное. Я просто совершенно потеряла ощущение земли. И не могла выйти из этого. Очень мощное состояние. Звезды, небо возвращают вас к жизни с такой си­лой и дают вам силу. А здесь я каждый раз смотрю и удивля­юсь этому пустому небу. Нет, Оля, вам надо переехать сюда, поближе к парку, снять здесь. Это все-таки своего рода трам­плин. От одесситов надо держаться подальше. Нельзя и ду­мать про Брайтон.
      
       17 октября
       Да я сама не знаю. И нога у меня ноет. Я ее здорово подвернула. Пока хожу. Не так как в прошлом году. Нет, я не пью. У меня денег никаких нет. Я бегала в Джуишь коммюнити. Там есть один, у кого есть юридическое образование. Он говорит: "Вам надо заплатить, что он требует. Иначе он не примет восьмую программу. А знаете, какая это хорошая про­грамма. Я сам о ней мечтаю. Вы будете платить 120 долларов. Сколько денег сэкономите". Я уж у Андрея спрашивала. Мо­жет, он знает кого, кто любит этого дурацкого Серятина. У меня хорошенькая гравюрка. Такой яркий плевок - плюнули и растерли. Ну, и плевок может быть красивым. А он говорит: "Да кому он нужен". Я теперь влипла с этой ногой. Я звонила Андрею, хотела ему тетрациклин привезти, а он говорит не на­до. Он вроде сам справился. Я не знаю, что это может быть. Папе вообще один советовал принимать цинк. Это все жизнь не такая, какая должна быть. Вот она боком и выходит. Мой собачонок опять простудился. Надо ему купить масла. Я ему все промазываю оливковым маслом. Здесь масло есть потря­сающее. Оно не рафинированное. Оно как букет цветов пахнет. Мой как унюхал, просить стал. Это масло буквально от Бога. Вот Вы купите его в "Забаре". Я там и сливочное покупаю. Хорошее масло фармер. Оно очень приятное. И есть француз­ское. От того вообще можно задуреть. Мне сейчас кальций надо принимать. Я думала, вам тетрациклин нужен и позвони­ла. Я тут поехала в Патрик в субботу. У меня какие-то гроши остались, и я хотела поставить папе свечку. Завтра придет чек. Наш милый мэйл мэн появился в три часа. Почему это так не понимаю. А другая путает имена, и не знает разницу между журналом и каталогом. Какие-то они здесь все безграмотные. А этот ваш Кашкашкин просто холуй. Недаром он держался за задницу Туля. теперь он держится за другие задницы. Своего мнения у него никогда не было. Уж на что людям было трудно в России. Я ходила по редакциям, и там были люди. А здесь какой-то зверинец. Да, куда бы ни шло, все идет к веселью. Я вообще не понимаю, на чем что стоит. Это же русский журнал. Почему они не могут нас использовать? Потрясающе, как итальянцы и испанцы друг другу помогают. Почему же рус­ские так относятся друг к другу? Мне неприятно, вроде как я в липкую грязь залезла с этим журналом. Зачем-то предложи­ла им свой рассказ. Да зачем им хороший русский - им и их калеченого достаточно. Они не могут отличить хороший язык от плохого. Даже в России многие говорят на калеченом рус­ском. Что уж говорить об этих. Хороший язык только у не­многих. Это всегда было роскошью.
      
       2/ октября
       Ох, Оля, мне надо убраться на тот свет. Мне опять ленд­лорд вернул чек. Я не знаю, я так устала. Он в том году по­лучил на 700 долларов больше. Теперь он опять хочет получить. Он же подписал секшен 8, а мне говорит, что не будет получать секшен 8, пока я не расплачусь с ним. Пускай он подаст в суд. Я нашла бумагу, что у меня от сырости в квар­тире погибло много вещей и решение суда, чтобы он сделал полный ремонт. Он ничего не сделал. У меня книг погибло на 2000. Он только починил крышу и теперь хочет содрать с ме­ня за это 500 долларов. Я так устала, я просто не знаю, что предпринять. У меня сплошная усталость. Только и думаю: то меня обокрали, то у меня нет денег. Здесь какие-то совершен­но оголтелые люди. Мне приходит этот сплетенный журнал "Стар". Я его весь понимаю. Он написал таким вульгарным языком, разговорным. Я понимаю, что это бульварный журнал. Но мне он доступен по языку. Я прочитала там про Марио Шриверс. Она вышла замуж за какого-то немецкого актера. Он ее обожает. На Кристмас он прислал ей три шубы, чтобы она выбрала, а она не смогла выбрать, и он купил ей все три. Сейчас она брала интервью у Кастро, так ее муж там встретил и повез в Париж и накупил ей кучу подарков. Там еще напи­сано про внучку знаменитого Гетти, с которой разводится муж - у нее эйдс, и он говорит, что за ней нужно следить. Она устраивает оргии. Это дерьмо, у которой столько денег, она устраивает оргии с гомосексуалистами. Здесь есть группа "Би-Джи". Это три брата. Когда мы приехали, я ими заинтересова­лась. Они поют немного женскими голосами. Энди Гипс - 30 лет - только что умер. Он занимался кокаином. Он все свое состояние вложил, он жил в Лос-Анжелесе у брата. У него не было денег на дорогу. Он лечился от наркотиков. Я его как-то понимаю. Он выступал по телевизору, говорил, что у него бы­ла тяжелая жизнь. Он начал выступать в десять лет в шоу-бизнесе. У него не было детства. Он никогда не играл с деть­ми. Он всю свою жизнь тяжело работал. И ему нужно было забыться. А эти бездельники, которые ничего не делают и устраивают оргии. Девчонка. У нее не сам эйдс, а разносчик болезни, и неизвестно, куда этот вирус может ударить. Он сейчас везде. Его очень много в Африке. Оттуда его и завез­ли.
       Вы знаете, Оля, у моей соседки Веры был инфаркт. И ей сделали операцию на сердце. Это такая страшная операция. Она вся раскромсана, от груди до живота вся черная. Ей делал не врач, а резидент. По медикейту врачи не делают. Опера­ция длилась четыре часа. У нее не действовал желудок, ее рвало зеленым, и ей вставили в нос трубку и выкачивали. Они сказали, что 10 лет ей обеспечены. Здесь многие русские сде­лали операции. Резиденты на всех пуэрториканцах, а теперь на русских проводят опыты. Они как подопытные кролики. Нет, врач не имеет права делать. Если врач сделает операцию по медикейту, его отдадут под суд. Тут мрачно. Медикейт ничего не оплачивает. Только медикер оплачивает. А медикер дают только по старости. Так ее сразу выставили. Ей сказали: "Вы здоровы. У вас есть сын, он за вами присмотрит. Бай!" Она мне вчера говорила: "Не могу поверить". Это же чудовищная операция. Как же можно так? Ее отключили на четыре часа от жизни, а потом включили. И ей не дали нянечку для присмотра. А все просто. Врач рассердился на нее, что она не заплатила ему 500 долларов и не дал ей сестру. Они просто рассчитывают на богатых людей, а мы для них - мусор. Я вчера сказала это Ромашке, а он раскричался: "Если ты ни­щая, то я наполовину нищий". Тут как хочешь, так и живи. А тут Юрка звонит: как я живу? А то его знакомая попала под машину. Легко отделалась, но ее проверили, и у нее оказался рак с метастазами по всему телу. А сегодня письмо от ленд­лорда бабахнуло меня, и еще нога ноет. Не знаю, мне так ве­село, что просто ужасно. Я пошла сегодня и еще раз подвер­нула ногу. Я же человек нервный, мнительный. Я совсем оду­рела. Я и так не знаю, как я держусь на этом свете. Я дер­жусь, потому что у меня собачек маленький. Я его обожаю. Я молюсь на него. Он такой умный. Я тут хожу к польке, и у нее собачонка. Когда я прохожу мимо, он становится на задние лапки. Я сегодня закричала: "Кам!", его позвала. А он не за­лаял, а закричал в ответ: "А-а-а!" Вот маленькая личность. Я своего мою, мою глазки пеницелином. А то у него из носика вода и из глазок тоже. Я хочу его вылечить и глазки выле­чить. За ним следить надо. Он больной, и это меня удручает. Окей, я Вам надоела. А как снимешь одиночество? Более про­стые люди легче сходятся. Более сложные - трудней. Я попы­талась сойтись с кем-то и решила: лучше сидеть одной, чем общаться с какими-то неудобоваримыми личностями. Знаете, тут мне звонит один писатель. Говорит: "Давайте встретимся, поговорим". А речь у него ужасная, как у мужика. Я не могу с такими людьми. Я с такими людьми никогда не общалась. Я уж лучше с черными буду общаться. Там хоть не понимаешь, на каком языке они говорят: на хорошем или на плохом. Вчера я иду, а тут ваша Соня проскользнула - рожу отвернула. Мне про нее сказали, что она занимается тем, что ворует по мага­зинам. Она всюду сует нос, примеряет, но никогда ничего не покупает. Она тут кого-то обманула. Она где-то купила ста­рую фарфоровую фигурку, приделала ей из пластилина руки, замазала их и хотела продать долларов за 500. Ее разоблачи­ли. Ой, извините, у меня чайник выкипел. Ну вот, теперь все в порядке. Здесь все болеют дайерией и советуют кипятить воду по десять минут. Я забываю, что поставила чайник и сжигаю. Нужен фильтр, но нет денег. Как Андрей? Вы купили ему оливковое масло? Хорошо бы в это масло положить не­много антибиотика, чтобы воспаление ушло. Надо выпустить капсулу тетрациклина в масло и воспаленные места смазывать. Тетрациклин очень помогает. Он вымывается, а пеницилин вы­мыть невозможно. Я знаю - папа же об этом писал. Он об одной бабке писал, она все из грибков создавала. Знахарка. Он написал и спросил, как назвать. Я ему посоветовала: "В колбу по грибы". Так в редакции такой скандал начался. Папа говорит: "Вечно ты меня подведешь. Своей экстравагантно­стью. Из-за тебя мне досталось". Оля, так вы не забудьте про масло для Андрея. Я все делаю с маслом и мылом. Меня мама научила, я так и делаю. И мама всегда так делала. У нас была одна знакомая дама, врач. Она мне говорила: "Необходимо все промывать, все вымывать, тогда будешь здоров". Такой про­стой совет. Не знаю, Оля, я здесь полностью погибаю. И еще такие жуткие вещи вокруг. Вчера Вера мне наговорила такого ужаса. А сегодня еще этот мальчик, который с собаками бега­ет. Пуэрториканец. Я его спрашиваю сегодня: "А где Джей-си?" Он говорит: "Ее машина задавила". Я испугалась, схва­тила своего подмышку и домой.
      
       24 октября
       Оля, Вы знаете, у Веры рука не работает. Они задели ей какие-то нервы. У вас там на Бликер есть аптека с травами. Посмотрите там для нее трав. Травы - единственное что ей поможет. Травы - Божье дело. После операции ее перевели в такую страшную палату. Там были одни черные. Места не бы­ло. Она валялась чуть ли не на полу. Ужас какой-то. Нет, травками нужно лечить, а не ножом. Когда папа был очень бо­лен, мама его березовым листом поила. Папа был в бессозна­тельном состоянии. Хотел пить. Березовый сок его поставил на ноги. А врач сказал, что он и до завтра не доживет: "Давайте увезем его в больницу. Ему нужно делать операцию". А мама говорит: "Он не хочет делать операцию". Она начала отпаи­вать его березовым листом. Он пил и пил и пришел в себя. И вылечила его. А я себя никак не могу поставить на ноги. У меня опять с ногами плохо. Я думаю, меня сглазили. Я вам говорила, как она ни встретит меня: "Ой, на каких вы каблу­ках. Как вы ходите?" Даже надоела. Папа говорил: "Ой, она тебя сглазит". А тут я их встретила. Они от меня рожу отвер­нули. Я на нее посмотрела: "Ой, она меня сглазила". Я ничего не могу против нее сделать. Я знаю, что у нее очень много плохой силы. Я к ним ходила и все время болела простудами. Они несут в себе какую-то злобу. Если я их встречу - всегда все будет неудачно. А когда Наташу встречу, все будет хоро­шо, хоть она и злая. И от меня никому плохо не будет. Когда я на Новый год поздравила Наташу, а она меня обрезала: "Мужчина должен поздравлять первым, а если женщина, то весь год плохой. У меня из-за тебя будет плохой год". Я ей говорю, что из-за меня ни у кого плохого не бывает. Оля, не знаю, что делать. У меня стоит этот стол, а стекла нет. Он очень красивый, но торчат только ножки. У меня денег совсем нет. Вообще-то мне очень нужна лампа. Есть огромный аба­жур, а лампы нет. У меня свет только в ванной и на кухне. Мне нужна лампа и занавески, и у меня нечего продать. Вы знаете, здесь у нас есть магазин "Трифти". Там можно все задарма купить. Давайте переезжайте сюда, мы будем туда хо­дить. Знаете, Оля, почему я держусь за этот дом? Это луч­ший дом из того, что я видела. Один пришел: "Ой, какой дом. Он весь мрамором отделан. Я таких домов не видел". Кварти­ра очень приятная. Попробуйте, может, у вас что и получится. Все-таки надо иметь порядочную квартиру.
      
       30 октября
       Ой, такая погода ужасная. У меня настроение поганое Мне одна женщина сказала: "Это все Чернобыль". Он прорвал атмосферу, и погода стремительно меняется. Этот месяц гнус­ный для меня. Он отнял у меня и мать, и отца. Воспоминания меня мучают. Так грустно все. У меня денег нет. Я сегодня со своим с утра гуляла. Да нет, я тут с ним везде брожу. Нет, не боюсь. Не знаю, пока черные относятся ко мне симпатично. Когда я гуляю, они подходят к моему существу, гладят его. Оля, я тут присмотрела для вас - в одном доме есть свобод­ные квартиры. Дом хороший. Он стоит на углу. Это район не­плохой. На первом этаже у них кафе. Туда студенты и про­фессора бегают. Там симпатично. Не знаю, Оля, у меня такое жуткое настроение. Если я не заплачу, у меня через неделю отключат телефон. У меня 15 долларов. Я не знаю - мне надо то ли за свет заплатить, то ли за телефон. Я же их могу про­сто съесть. Мне же надо с чаем что-то есть. А у меня денег совсем нет. Я не знаю, что продать. У меня совсем ничего не осталось. Я так измучилась. Не знаю, что мне делать. Мне бы хоть что-то продать, чтобы за телефон заплатить. Я позвонила Ромашке. Хотела ему книги продать. А он говорит: "А мы си­дим и думаем, как бы "Кон Эдисону" заплатить". Я ему гово­рю: "Тут объявился один парень с рецептами. Его бабка хоро­шо французскую кулинарию знала". Он говорит: "Пусть он в зад засунет свои рецепты. Мы скоро прогорим. Они не хотят к нам ходить. Они едят одни свои хамбургеры и бигалсы с этой рыбой ужасной". Тут анекдот ходит: "Если американец голод­ный, он съедает один хамбургер. Если голоднее - два, если зверски голодный - то три хамбургера". Мне моя полька говорит, что здесь все-таки мяса можно поесть, а в Польше со­всем есть нечего. Пока что я вожусь с ногой. Я не могу нику­да устраиваться. Я стараюсь себя поставить на ноги. А вы пьете кальций? Здесь у всех что-то с ногами и руками. Чуть ли не все люди страдают этим. Потому они, как безумные, бегают в любую погоду - в дождь, в снег, везде носятся: по мосту, под мостом, по парку. Здесь климат очень трудный. С ним надо бороться. Я на таком дне сейчас сижу, что не знаю, что делать. Мне нужны туфли. Мне парик надо купить. А в этом я не могу нигде появиться. Это какая-то пакля. Денег нет даже на дорогу. А с работой я не знаю, что делать. Я ведь разболелась. И кроме того, я боюсь. Я тут встретила одного русского. Он переехал в другой дом. Его обворовали. Они за­брались через балкон. Все, что можно, было забрали: телеви­зор, одежду, даже бритву. Одни голые стены оставили. Я во­обще боюсь - у меня хорошего замка нет. Вот и зима пришла. Так грустно. Вещи какие-то нужны, а у меня денег нет. Ой, Оля, я так устала от всего этого. Я тут в одном журнале такое роскошное пальто видела - длинное бирюзовое роскошное. Они мне прислали "Популяр клуб". Там можно что угодно по­купать. Но у меня нет таких денег, чтобы купить это пальто. Где мне взять эти деньги? Наташа платит 450 долларов за во­семь комнат. А Перельманы лучше всех устроились - они за четыре комнаты платят 100 долларов. А мы вот такие идиоты. Мы как только получили какие-то деньги, мой папочка позво­нил и отказался сразу же от вэлфера. Вот такой дурак был. Ушел из жизни и меня такой же оставил. Представляете! Если бы кто-то написал бы про него, что у этого шустрого старичка ученики целыми днями вереницей ходят, с них бы все сняли. А то они говорят про моих друзей, что они хапуги, а сами они кто? До сих пор не вернули мне мои книги. Вот какие это лю­ди. Потому я и сижу одна. Я вам позвоню, если телефон не выключат. Мне надо продать Достоевского и Анатоля Франса. Знаете, мне тут сказали, что Шемягин выпустил альманах со Шкафовой во всех видах. Она в Москве такая же была. У нее был покровитель - такой маленький художник с большим раз­махом. Он построил себе студию трехэтажную. Он расписывал иконы и продавал через "Советский экспорт". Про него гово­рили: "Рыночный дурак". И еще, что он поставляет девочек в эмиграцию. Да, пойду сейчас гимнастику делать. Это очень полезно. Она поначалу кажется легкой, но потом вас всю вы­ворачивает.
      
       12 ноября
       Как я могу жить? Как у Христа за пазухой. Что может быть лучше? Не знаю. Ничего у меня не получается. Надоел мне мой лендлорд. А как вы? Не знаю как. Здесь люди живут и какими-то биллионами заправляют. Мне тут приходит журнал. Я за него не плачу. Скоро перестанут присылать. Да, "Стар". Нет, тот тоже присылают. А "Вэнити фер" переста­ли. Им надоело. Теперь биллы будут присылать. Сейчас по радио передают: одна женщина прибежала - у нее ребенка ук­рали. Оказалось, она его убила. Ей пришел счет из госпиталя на 7000. Она трудно рожала. И у ребенка проблемы. Она по­лучила счет - ее довели. Видно, в невменяемом состоянии бы­ла. Ее признали невиновной. Оля, не знаю, что мне делать. Мне бы продать этого Шемягина. Я бы отдала за 500. Это ведь помещение денег. Он же растет. Можно перепродать за 2000. У него под Парижем усадьба большая. Там в журнале фотография его усадьбы и лошади. Он в восхищении от Горба­чева, Вера читала и мне рассказывала. Она говорит мне: "Я поняла: мы на самом дне. Над нами гарбедж, а потом уже лю­ди". Вы знаете, я бы хотела забрать рукопись из этого гнус­ного журнала. Все равно они не напечатают. В таком месте за­чем моему рассказу появляться? Да нет, Вы меня не утешайте, я знаю. Это бесполезно. Спасибо, милая Оля. А как Андрей? Я тоже держусь от врачей подальше. По русскому радио пе­редают про каких-то врачей. Кто знает хорошие они или пло­хие. Они заплатили за рекламу - вот про них и говорят. Здесь же все на рекламе держится. Я вот знаю только Мительмана, потому что он наш сосед. Я каждый день мимо его вывески прохожу с моим существом. Тут есть еще какой-то Гильсон. Он на Форте Вашингтон практикует. У него есть оборудование. К нему все русские бегают. Я не люблю врачей. Я им не верю. Что они могут знать эти нынешние врачи? Вы знаете, я тут в "Стар" прочитала смешное. Тут есть актриса Ширли Маклей. Про нее написаны интересные вещи. Она появилась на "Оскаре" в виде леди Макбет. Она - интелли­гентная женщина. А другая актриса Голда Хауэрр - хоро­шенькая рыженькая девочка. Ей 40 лет. У нее двое детей. У него ребенок. Но они влюбились друг в друга. Они, как здесь говорят, свит бердс. Ширли Маклей их встретила и убедила их, что они жили в Египте и были братом и сестрой. А их ребенок был их королем. Они сорвались и поехали в Египет. Эта Ширли очень в это верит. Она говорит, что жила когда-то в Атлантиде. Тут еще есть какая-то знаменитая баба. Она обык­новенная блондинка, и в нее вселился дух средневекового мудреца, и она говорит не своим голосом. Она делает предсказания. К ней идет поток. Все голливудские красотки к ней бега­ют. Она стала миллионершей. У нее теперь уже биллионы. Нет, в меня не вселяются, слава Богу, никакие потусторонние духи. Я в другой плоскости верчусь. Я много читала Кржижановской. У нас в доме жила одна женщина. Она была женой мужа Кржижановской, я вам говорила. Он был сластолюбивый старик. Он ее вылечил и женился на ней. Так он рассказывал, что Кржижановская впадала в сомнабулизм и писала совер­шенно удивительно. Когда она приходила в себя, она не умела ни читать, ни писать. Она была неграмотная. У Веры были все ее книги. Да нет, не местная Вера, Господь с вами. Москов­ская, та танцевала и была художницей и рисовала людей в гробах. Ее отец знал санскрит. Он когда-то распродавал Цар­ское Село и усадьбу Сумарокова-Эльстона. Я Вам рассказы­вала. Он купил переписку Екатерины Великой, эмали Цезаря Борджия работы Бенвенутто Челлини. У нее остался Сомов, Судейкин, все вещи "Голубой розы". Но это еще ничего. У нее был Кранах, Дюрер. Она жила в Москве на Тверском бульваре. Она кормила 40 кошек, как сумасшедшая. У нее бы­ло зеркало, от которого я дурела. Все выточенное, а с другой стороны знак святого Марка. Рама черная с серебром, перла­мутровое, сумасшедшее зеркало. В нем была глубина. Оно притягивало, и вы его пугались. У нее еще Врубель был. Я не знаю, куда все это делось. У нее была гигантская библиотека. Библии в переплетах с бирюзой. Всю Кржижановскую я у нее читала. Написано не очень. Но она обладала силой. Папа ее очень любил. И еще она мне подарила Марселя Пруста. Не подарила, а обменялась со мной. Она менялась. У меня здесь есть два его тома, которые вышли позже, но они совсем дру­гие. Тот перевод мне больше нравился. Я безумно любила Марселя Пруста. И еще был Дос Пассос. Я сюда привезла только свои сказки и еще "Портреты знаменитых женщин". Там Самсония Прекрасная - я ее безумно люблю. Я не могла расстаться с этой книгой. Так они же не давали увозить ста­рые книги. Мне даже не дали моего Хемингуэя увезти. Старая такая книжка была, забавная, его рассказики. Они ничего не давали увозить. У меня был черный шкаф, и на нем был ог­ромный черный амур с крыльями, такой пузатенький. Мне его все равно было не вывезти. Вера увидела этого амура и вцепи­лась в него мертвой хваткой: "Дайте мне этого амура". Ну, что ей этот амур? Она была фантастической жадности человек. Сама никогда ничего просто не даст. Ее отец странный был человек. Он говорил: "Что же это такое? На Цветном бульва­ре было столько публичных домов, куда же они все подева­лись?" Она ему: "Помилуй, ну что ты говоришь! Сейчас же советская власть". А он: "Ну и что ж, что советская власть, публичные дома все равно нужны". Когда ему к 80-летию университет подарил скульптуру Ленина, то не могли ее внести в комнату и поставили на кухню. У них кухня как красный уголок была. Там, где она жила, был здоровый мужик. Вера как-то пришла к нам и рассказала про него. Этот парень был дежурным в Кремле. Работал в охране. Они время от времени менялись и раз его заставили дежурить в мавзолее. Он поси­дел там ночь и после этого запил страшно. Он был такой страшный, огромный, вечно пьяный. Потом у него белая го­рячка началась. Словом, мавзолей его добил. Вернее, его обитатель.
      
       14 ноября
       Да как я? Меня только держит моя мальчишка мохнатень­кая. Сегодня вроде хороший денек. Мы с моим на солнышке сидели, и я ему голову грела, у него ушко болит. Он очень хрупкий, как цветочек. Невероятно хрупкое создание. Сейчас он не желает есть куриные ножки. Ест только два-три кусочка печенки. А потом ему нравится есть брест. С картиной ничего нового. Как я ее вывезла? Мы положили в коробку - много-много картинок снизу. А сверху одеяла и шампунь. Потом шампунь весь вытек, а картинки не попортились. И люстры югославские тоже пришли. Только одна разбилась, а вторая дошла. Она до сих пор у меня лежит. Я ее так ни разу и не повесила. Здесь все это все почему-то не радует.
      
       18 ноября
       Ну, звонили? Вот вчера приходил парень смотреть квар­тиру. И вчера из квартиры Наташи вещи какие-то вытаскивали. Сын ее упрятал в нерсинг хом. Эти люди меня наоскорбляли. Взяли у меня мои вещи. Я взяла у нее кольцо, думала бу­дет у меня маленькая штучка. Так они назад потребовали. У меня нет адреса дочери. Она живет под Арлингтоном. Муж у нее такой рыжий, здоровый. А сын торгует. Он такой ловкий делец. Его отец проклял. А когда не стало отца, он явился. Он - лентяй. А муж Нины работает летчиком и получает 100 000 в год. Я бы ей сказала: "Они меня обжулили, пусть бы хоть квартиру моим друзьям сдали". А в 6Д Бетти жила. Она теперь в другую перебралась. Она такая забавная. А сыночек просто спихнул Наташу в дом престарелых. И все. Теперь ее оттуда не выпустят. Недаром папочка проклял такого сынка. Да, нет, она по виду была очень бойкая. Даже непохоже, что ей 90 лет. Она ходила в парике, с розочками. Я тут прочитала в "Старе" про одного испанца и там его рожа. Знаете, какие испанцы мрачные - глаза близко посаженные. Он пишет, что у него был эйдс. Он облысел от лекарств. Врачи прописали ему химиотерапию. Он сказал: "Но", и уехал в Калифорнию. Вы знаете? Да, я вам рассказывала. Он сидел по два часа и занимался медитацией, делал гимнастику, и выздоровел. Он сам себя вылечил. Я верю в то, что организм имеет силы, ими нужно управлять. У вас есть дух, его нужно развивать. Я все время делаю гимнастику и только гимнастикой держусь. Стоит мне бросить гимнастику, все возвращается. Да вы сами можете делать. Купите книгу по йоге, там есть упражнения для всех органов. Я могу вам сказать: надо начинать с простого и регулярно делать. Можно справиться с любой болезнью. Сейчас идет похолодание. А как Андрей? В общем, вы знаете, ему нужна йоговская гимнастика. Гимнастика йогов дает людям долго жить и хорошо себя чувствовать. Даже Мительман ска­зал Наташе, что ей делать, чтобы двигаться и жить. Гимна­стика йогов спокойная. Там много упражнений, когда вы сиди­те и думаете. А вы посмотрите, сколько здесь людей бегают. У меня впечатление, здесь все бегают. Если бы вы здесь жили рядом, здесь есть великолепный тренаж - пройти через Ва­шингтон бридж. А для йоги нужен практически пятачок. Так вы сами должны проявлять активность. Не обращайте на него внимание. Кто Он такой? Сейчас этот дом принадлежит Ему, а завтра другому. Мне надо разыскать эту Нину. Ее фамилия то ли Стайн, то ли Свайн. Она бы сказала, сколько старуха платила за эту квартиру, чтобы он с вас больше не брал. Да, старуха очень древняя. Она останется в нерсинг хоме. Вам нужно проявлять инициативу. А Андрею скажите, чтобы он делал гимнастику. Моя концепция противоречит всему. Я счи­таю, что нож другого человека не может принести ничего хо­рошего вашему организму. А они здесь беспрерывно делают операции. Я вот тут читала про Майкла Джексона. У него были негритянские черты лица. Он сделал операцию. Он стал красавчик, прямо как девчонка. Он изменил полностью свою внешность. У него теперь правильный нос. Он теперь писаный красавчик. Он употребляет мейк an. Он подводит глаза. Они все здесь беспрерывно делают операции. Здесь столько жен­щин делают операции - подтягивают лица, выпрямляют носы. Операции делают не только высший класс, но и средний, и даун класс. Они подтягивают кожу и меняют носы, и меняют овал лиц, и меняют бедра. У некоторых есть галифе - бедра к коленям спускаются - когда в юбке, она тоненькая, а когда снимет юбку, становится грузной. А я кажусь в платье круг­лой, толстой, а как надела брюки - кажусь худой. Они меня­ют себе груди. Некоторым делают плохие операции, у них грудь как неживая. Это очень дорогая операция. Вообще, если вы видите в Америке хорошую фигурку, то знайте, не обош­лось без ножа. Милая Оля, после сорока лет организм изна­шивается. Здесь климат разрушительный. Вот переезжайте сюда и начинайте ходить через мост. Я бы шлялась, да одной неуютно. Одно время я гордо одна шлялась, да знакомая встретила, говорит: "Ар ю крези?" И я перестала. Там неверо­ятный вид, совершенно сумасшедший. Сейчас в парк можно пойти. Там все цветет. Я бы взяла мою штучку на руки и по­шла с вами. Он бы нас охранял.
       Вообще не знаю где лучше. Ваш район теперь рассадник этой страшной болезни. Особенно Кристофор стрит. А здесь улочки чистенькие, миленькие. Много маленьких собачек. Тут очень симпатично и чисто, и свежий воздух. И дома есть хо­рошие, где Кабрини, туда ближе к парку. Те, у кого собаки, кто много ходит, тому здесь хорошо. Переезжайте сюда, вме­сте гулять будем. Здесь забавно. Знаете, ко мне сегодня под­бежала негритянка, такая дама и спрашивает меня о чем-то. Я не поняла ее английский. Знаете, они такие смешные. По вос­кресеньям они наряжаются, идут в шляпах, в перчатках. Я на них смотрю, такие смешные, важные, гуттаперчевые. И вашему сынишке здесь хорошо будет. Вот вы заведете собачку, и он будет выгуливать ее в парке. Тут воспитывают ребенка с соба­кой. Они считают, что это для здоровья хорошо. Вообще они тут боготворят собак, собака впитывается в вас, когда вы жи­вете рядом. Вы к ней привязываетесь. Она, видимо, дает вам больше, чем человек. А вы нашли глазного для Николая? На­до к этому югославу пойти. Он мне показался симпатичным. Я ушла буквально потрясенная. Он такой интеллигентный, мяг­кий, необыкновенный. Я не встречала ни одного врача, кото­рый бы мне понравился, а вот он необыкновенно приятный че­ловек. Оля, милая, не знаю, что мне предпринять. У меня со­всем нет денег. Я нашла в кармане только 10 центов и 30 ко­пеек я набрала центами - вот и все деньги. У меня от этого головная боль - я не сплю, думаю, где взять деньги. Плевать мне на деньги. Мне они нужны, чтобы жить. В такой богатой стране мы бедствуем. Да и в России то же самое. Вот так-то, милая Оля.

    ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

      
       В тот несчастный для Эммы год мы уехали в Россию. Уезжали как обычно удирали на лето в Европу, судорожно пытаясь решить уравнение с сорока неизвестными: получить визу, сдать квартиру, купить самые дешевые билеты, "сочинить" для всех подарки. Уезжали безоглядно, словно получили вольную, бросив все и уйдя с головой в новое временное измерение - в открывшуюся для нас после 16 лет Россию. Суеверно никому не говоря ни слова об этом.
       Мир прошлого оживал с той точки, где он прервался для меня 16 лет назад. Разматывалась лента Ленинградского шоссе со щербинками, выбоинамии и зазубринами памяти: cеренький неказистый дождливый день, испуганно убегающие от дождя редкие прохожие, метро "Аэропорт", за углом - ежедневный автобус в "Архангельское". Оживают плотно заселенные историческим воображением или, скорее, исторической ностальгией Петровский дворец, Странноприимный дом, Голицинская больница, Английский клоб, мой университет, Зарядье, Коровий брод, Госпитальный вал. Плавно скользят за окном такси знакомые улицы: "Здесь поверните налево. Что, нет поворота? Ах простите, мне казалось, что есть. А сейчас прямо. Ну тогда езжайте, как знаете. Я, действительно, все забыла." Плавно переливалась, мерцала, дышала, звучала, оживала, распрямлялась русская речь, тихая, обволакивающая, мягкая - таксист был из разговорчивых. Наш дом оказался обшарпанным, кургузеньким, стареньким, но живучим. Как кривое дерево из даоских притчей. К окну прильнула с загадочно застывшим и улыбающимся, бледным и одутловатым лицом кустодиевской купчихи рыхлая соседка с первого этажа: "Сейчас принесу вам деньги, да-да, у них никогда нет сдачи. Да не надо, потом отдадите. Ничего, мне не а спеху. Да уж не обедняю." Воздух был какой-то разряженный, с полустертой памятью о нас, уже почти без нашего дыхания, настроения, мыслей. Но отнюдь не враждебный, не выталкивающий, а, скорее, просто отвыкший от нас, как после лета на даче.
       Mосква сразу же закрутила нас делами, заботами, радостями. Но, гуляя по Тверскому, проезжая мимо "розового гетто" с окнами на Бутырский вал и на "Правду", я вспоминала Эмму, хорошо видя ее здесь. Это были времена начинающейся судорожной эйфории. Не было уверенности в ее реальности и продолжительности, но люди еще были по-барственному щедры на общение и доброжелательны. Для нас это была иллюзия возвращения в нормальный мир, без заскорузлых американских: джоб, рент, секьюрити. Главным вопросом был вопрос: "Како веруеши?" и надо было отвечать на него ответственно. И нас удивляла серьезность и напряженность вопрошания после 16 лет бездарной западной суеты, когда лучшие силы души тратились на решение все тех же первобытных вопросов: рент, джоб и - как мечта грешника о недоступном рае - медицинская помощь. И мы естественно и благодатно погрузились в нормальный и естественный мир друзей, и мы органично и естественно вернулись к прерванным разговорам, "и мы говорили друг друга, и мы продолжали друг друга". И хотя мир редакций и университетов оставался по-прежнему монолитно-казенным, там уже появились какие-то улыбчиво-уклончивые, что-то про себя и про тебя знающие люди, похожие на заведующих отделами кадров или каких-то других отделов с доступом к личным делам, с изучающим взглядом и размытой аурой, от благожелательности которых становилось зябко. Тогда мы еще не прочитывали сценария, но какое-то недоверие вызывала эта блуждающая уклончивая доброжелательность, эта готовность к встрече и способность впитывать все, как губка, без отдачи. Вдумчиво они вбирали и отклоняли все то, что не входило в систему каких-то изветных им директив, а в нее не входило, естественно, все, о чем бы мы ни говорили. Но тем не менее, я хорошо видела здесь и Эмму, и Олега Артуровича с его седыми хипповыми кудрями, мягкой московской речью и рассыпающимся смехом. Подпольный прозаик, она, и подпольный поэт, он, - они были частью общей интеллигентской эйфории. Их усилия еще можно было распознать в этом воздухе перемен: "Нас было много на челне". Тогда события еще не начали отбрасывать за собой зловещей тени, и еще было место для иллюзии, что, наконец-то настает-приходит время - "Приди-приди, желанное" - и для них, что они победили.
       По возвращении в Нью-Йорк я сразу же позвонила Эмме, но ее номер не отвечал. Попробовала разыскать общих знакомых - безуспешно. Я уже собиралась поехать к ней. Но снова захватили труды-дела-заботы.
       И вдруг через пару месяцев - звонок. Мужской незнакомый голос: "Можно Ольгу" "Да это я." "Mеня попросила позвонить Вам Эмма Случевская. У нее был удар. Ей надо помочь. Бедняжка совсем одна. У нее нет родственников. Она сказала, что вы ее друзья. Я вам много раз звонил, но ваш телефон не отвечал. Она в нерсинг хоме. Вот ее телефон. Позвоните ей, у нее нет ни души на всем белом свете. Poor thing! Я рад, что я до вас дозвонился. Вы непременно навестите ее."
      
       Кто этот демон, поднимающий людей с насиженных мест и заманивающий их своим фальшивым блуждающим светом в свои катакомбы. Какие нужны были искривления пространства и представлений, чтобы заставить двух трезвых и уже далеко не молодых людей бросить дом, друзей, "дорогие могилы" и отправится искать по белу свету "где оскорбленному есть чувству уголок"? Какая холодная расчетливая ставка на незыблемость человеческой веры в разумные основания, в нормальный "цивилизованный", не разрушенный братоубийственными войнами мир стояла за идеей этой странной эмиграции. В результате, как заметил один беспощадный наблюдатель, оппозиция существовавшему строю - вплоть до уровня просто недовольных - была выявлена, разметана по белу свету и влачила жалкое существование. Почетные стипендиаты от так сказать эмиграции и несколько преуспевающих балетных звезд не в счет. В рекордное время с минимальными затратами, под развевающимися флагами международной гуманитарной помощи была выполнена задача сталинских лагерей - проведена маоистская культурная чистка, и глубоко запрятанная в подполье и набравшая кой-какой разбег русская интеллигенция была успешно нейтрализована.
      
       5 ноября
       Вы знаете, Оля, они мне дают какое-то лекарство в маленькой капсуле. Я думала - это от Паркинсона. Сегодня утром они мне дали, и мне было так плохо. Я просила у них молоко и сказала, может, мне не нужно от Паркинсона. Они сказали, что это не от Паркинсона, а от того, что я дерусь. От Паркинсона пападрил, а от того, что я дерусь, милодрил или мимолар. Нет, от сижера финобагер. Это все из-за дурацких памперсов. Я им просто не даю одевать на себя эти дурацкие памперсы. Памперсы? Это такие бумажные штанишки. Их одевают детям, которые не умеют ходить в туалет. Я не хочу ходить под себя. Я не могу. Ребенок не соображает, он и делает в памперсы. А я зову-зову сестру, чтобы она подошла и помогла мне сходить в туалет, а они натягивают на меня памперсы. И пичкают меня транквилайзорами. Это вроде как бы тюрьма. Ведь они здесь получают такие деньги. Каждый серьезный больной приносит им большие деньги. Они здесь меня просто уничтожают. Отсюда надо убираться. Это просто концлагерь. Они на меня такие туфли одели, как арестантские, чтобы я не убежала. Солдатские, громадные туфли. В шнурках. Ведь у меня же руки не работают. Я правой рукой ничего не могу делать. Это меня привело в отчаяние. Они говорят, это очень дорогие туфли. 300 доларов. Не знаю, за что там можно было заплатить 300 долларов. Я шагу не могу в них ступить. Мне важно, чтобы у ноги была естественная позиция, когда я сижу. У меня же больные ноги. Зачем мне эта тяжесть? Чем они думают? Здесь слишком много свободы в этой стране. Каждый делает, что хочет: убивает, грабит, обманывает, ворует. Такого как здесь на каждом шагу: насилий, грабежей - там не было. Вместо того, чтобы помочь мне пойти в туалет, помочь лечь спать, она часами болтает по-испански. Такая свобода. Она ко мне иногда ничего вроде относится. Здесь ее племянник работает. Возле меня вертится: "Ты мне нравишься." Господи, мне так надоели эти черные. Они себя только любят. Тут, правда, одна есть хорошая. Увидела, что я иду есть, сунула мне сливу: "На ешь." Супервайзер тоже обо мне заботится. Притащила мне два куска "Айвори". Я ей сказала, что не люблю мыться этим "Соап Касл". Тот парень, который на меня все смотрит, сказал, что он - доктор. А эта сказала, что он - доктор-шит. Он это проглотил. Почему они сюда столько черных набрали? Они же всех белых ненавидят. Русская, которая здесь работает, Марина, она говорит, что сейчас очень трудно найти работу. Она получает 10 долларов в час. Она очень трудно работает. У нее очень тяжелая больная - громадная, толстая старая баба. Она ее моет. Она - хороший человек. Ее все на этаже знают. Она всем помогает. Кроме того, кто вам звонил, и Марины здесь нет русских. Он из Сибири. Он сказал, что у него очень плохо с сердцем, чуть не операцию надо делать. Я вам не могла дозвониться. Я его попросила. Он звонил-звонил пока не дозвонился. Здесь вообще никто ничего не делает. Только деньги получают. Каждый день жарят себе курицу, собираются и жрут. Никого не дозовешься - они на ланче. Здесь каждая копейка думает, что она миллион, целое состояние. Я все жду, когда, наконец, их босс приедет. Они ее боятся. Она за нас заступается. Она на них орет. Они в ее руках. Она тоже черная. Но не такая как они. Она, знаете, довольно пикантная. Она из Африки. Здесь все странно. Да у нас в Москве тоже была соседка, которая говорила: "Вона сонца вышла." И жила в центре Москвы. А у соседа мать была сумасшедшая. Ее привозили в соломенной шляпке с цветами из больницы. Она сидела на окне и распевала: "Ленин Троцкому сказал: "Пойдем Троцкий на базар, Купим лошадь карию, Накормим пролетария."" А одна ходила пьяная без носа и пела: "Берия, Берия вышел из доверия." Даже милиция прибегала. А потом я описала эту пьяную старуху с девочкой. У меня о ней рассказ "Когда возвращается ветер". Он в той рукописи, которую я вам давала. Это о новом Арбате. Я его тогда поэтизировала. Мне казалось, что он похож на Нью-Йорк. Ой, Оля, у меня соседка по палате храпит. Она тяжело дышит, прямо захлебывается. И еще по ночам включает телевизор на всю мощь, потому что у нее бессонница. Да, черная. Она меня все время будит, и я не могу заснуть. Она говорит, что не может заснуть без телевизора. И всю ночь напролет жрет печенье, хрустит как грызун. А потом зовет нерс: она хочет пить, у нее плохой желудок. Просто какая-то гнусность. Оля, Вы знаете, у меня все вертится в голове Блок, не могу вспомнить, из "Незнакомки": "А в небе ко всему приученный... да, правильно, "бессмысленный кривится диск." У меня есть одна тема, не хочу ее называть. Я очень люблю "Незнакомку". У меня есть здесь Блок, но я читать не могу. Они мне сделали какие-то ортопедические очки: одно стекло с диоптрием, а другое без. Тоже безумно дорогие, а я в них ничего не вижу. Говорила да все без толку. Как их 300 долларовые ботинки. Как бы вернуть мои туфли? Мне сошэл воркер сказала, что она их видела в чемодане, но где мой чемодан теперь, она не знает. Они такие черные с красным цветком, на средних каблучках, не очень высокие. Там были другие очень миленькие, но они не кожаные. Такие галошки. У меня очень хорошие вещи, из "Сакса", "Гудмана". Они стоили гроши. На распродаже. И из Вены было много хороших вещей, мы их еще с папой покупали.
      
       17 мая
       Оля, я вообще ничего не могу понять. Здесь к одной ходит русская. Она тоже возмущена. Со мной что-то происходит, гнусное что-то. Они эту черную слушают, а я будто пустое место. Тут она как-то пришла с распухшей рожей и сказала, что это я ее ударила. Они ее слушают, а меня не слушают. Я говорю, что я ее не трогала. Они не слушают. Они мне внушают, что я сумасшедшая. Они сказали, что я ее ударила. Меня здесь напугали: "Пускай ваши друзья придут и поговорят с начальством - они увидят, что вы не одни, а то они упекут вас в сумасшедший дом." Они меня не хотят слушать. Я им сказала: "Вы меня просто запугиваете, как в Советском Союзе." Эта говорит, что я ее ударила. Я знаю, что черные боятся Библию. А она верующая. Я дала ей Библию сказала: "Поклянись, что я тебя била." Она говорит: "Нет, нет." Я нервничаю и поэтому я болею. Я ужасно нервничаю. У меня внутри все трясется. Они мне дают эту горечь от Паркинсона. Я им говорю: "У меня нет Паркинсона." Эта нерс, у нее лицо знаете какое. Вы правильно назвали ее солдаткой. Я думаю, она пуэрториканка. Я читала, что среди пуэрториканцев много коммунистов. Я думаю, она - коммунистка. Я орала, чтобы отдали мои туфли и вещи. Это все сайкаетрист. Он мне сказал: "Что это вы так кричите?" Я говорю: "Мне сказали, что мои вещи отдали в салвейшен арми, а там одних вещей было на 25 тысяч. Я покупала только европейских дизайнеров." Так он мне на это: "Ай донт эгри виз ю." И ни слова про мои вещи. Мне надо снять квартиру. Мне нужны деньги. У меня мой собак. Я хочу его взять. Этот лойер сказал, что у меня 1000 долларов, но я не могу до него дозвониться.
      
       12 июня
       Сегодня вообще был страшный день. Они у меня украли кошелек, такой хорошенький. Там было 10 долларов. Я хочу, чтобы меня вернули на прежний этаж. Это какой-то чудовищный флор. И кровать здесь очень плохая: ни сесть, ни лежать. Всю ночь такая боль была в спине - не могла ни сесть, ни лечь. Я говорю, что я футбольныйй мяч? Я все-таки человек. Если я больна, зачем же приносить мне несчастья? Меня выбросили из квартиры, лишили вещей, книг, моего собака. Вчера я прорвалась к секьюрити и попросила вернуть мои вещи. Он сказал: завтра будут твои вещи. Утром я пришла, его не было. Другой сказал: Приходи после ланча. Я пришла - этой дряни не было. Как бы прижать эту дрянь? Поехала к сошэл воркеру, ее нет. Я голый человек на голой земле. Так говорила подруга моей матери. Она была в концлагере. Ее спасла только ее мать. Она все время следовала за ней. Передавала ей через проволоку еду, когда их на прогулку выводили. Она была любовницей журналиста Кольцова, за это ее посадили. А сам Кольцов сидел в номерном лагере, где у людей не было имен, а только номера на руке. Там его видел папин приятель, у которого окна выходили не в ту сторону. Он тоже был в этом лагере. Он рассказывал, как подожгли заключенных на прогулке и они бегали, как пылающие факелы и кричали, и никто им не помог. Тогда он, видимо, и погиб.
      
       17 сентября
       Сегодня работает та, которая говорит, что я ее ударила. Эта дрянь. Солдатская дрянь. Я ей сказала, она удивилась, откуда я знаю, что она солдатка. Я сказала, что я не знаю, но я вижу. Это ей было трудно понять. Сегодня они нам давали эту вонючую рыбу. И еще их страшный сириэл. Меня от него тошнит. Я почти ничего не ем и все равно толстею. А мне нельзя толстеть, иначе я не встану. Мне надо встать на ноги, чтобы отсюда уйти. И мне нужно забрать деньги у лойера. Я не могу снять квартиру без денег. Но к нему не дозвонишься. Секретарша все время отвечает, что его нет. Может, у вас получится. Ромашка сказал, надо писать сенатору. Он знает одного, который помог его матери. Позвоните Ромашке, может, он скажет имя этого сенатора. Он говорит: "Глупости, это не Советский Союз. Это Америка. Сенатор здесь помогает."
      
       28 октября
       Оля, вы не представляете, что такое эти дома! Здесь много тихих сумасшедших. А врач он на меня смотрит, и у меня впечатление, что он в скафандре и в латах. Он меня не слушает. Ведь все врачи дают клятву Гиппократа. Я знаю, что от этих лекарств здоровые люди сходят с ума. Да, я попала, как кур в ощип. Как тут выжить? Да, он сумасшедший, но по-другому. Ведь Достоевский был сумасшедший, но он был гениальный писатель. Вот Гоген и Ван Гог. Ван Гог был нервный, издерганный, а Гоген был плотоядным. Ван Гог написал "Подсолнечники", а Гоген ему позавидовал. И довел его до сумасшествия. Он написал, что Ван Гог был глупым. Но посмотрите на полотна Гогена и Ван Гога. Один - кусок камня или грязной глины, а другой - свет, боль, воздух. Вы знаете, чем человек талантливее, тем он более уязвимый.
       Оля, я хочу завтра подняться к супервайзерше и поговорить. Она знает, что у меня были хорошие вещи. Они мне все время говорят: "Калм даун". А я говорю им, как я могу калм даун, если у меня все вещи пропали. Мне эта русская все время говорит: "Пускай ваши друзья придут. Пусть увидят, что вы не одна. К вам иначе будут относиться."
      
       10 ноября
       Оля! У меня такой кашель и насморк дикий, и здесь мне ничего не дают. У них ото всего "Талинол". И запивать дают холодной водой. Вообще здесь странно лечат. Если у человека температура, они суют его в ледяную воду. У Наташиного малыша от ледяной воды начались судороги. Он выжил, потому что я им сказала, что надо давать тетрациклин, и температура сразу упала. А что они выделывают с лекарствами. Они не умеют думать, поэтому здесь такая медицина. Они не интеллигентные люди. Им не надо думать, у них нет никакого движения в голове. Оля, если вы мне сможете купить тетрациклин, вы меня спасете. Она мне вливает в рот ледяной оранч джус и ничего не слушает. У меня горло болит, я глотать не могу. Просить ее, это все равно, что просить стену. Она сделает наоборот. Здесь есть одна хорошая санитарка, но они мне дают какую-то дрянь. Я с этой здороваюсь сегодня она мне не отвечает. Я еще раз здороваюсь, она мне говорит, что не будет со мной здороваться, потому что я ее эними. Я даже плакала сегодня. Супервайзерша позвала меня к себе, здесь есть такая черная огромная, и сказала, что она меня любит, чтобы я ей все рассказала. Я ей сказала, что мой отец был враг народа и две бабушки были врагами народа. А теперь я стала врагом. Я сказала ей, что мой отец был видный журналист, он работал на радио, был редактором научного отдела в мэгэзин "Огонек" и что он помогал многим хорошим людям, он давал им работу и спасал их от голодной смерти. Вообще оказалось, что Америка вот какая страна. Здесь важен цвет твоей кожи. И если ты белый, то ты - дерьмо. Здесь много несчастненьких и убогих, но это не черные, а белые. У Роя Бредберри есть страшный рассказ о том, как черные угнетают белых. Я думала, что это фантастика. Я не могла в это поверить, я еще мою мать спрашивала, неужели, такое может быть. Она говорила: наверное, ведь он пишет, что знает, из своего опыта. Еще у него есть рассказ "Улыбка мадонны", как черные стали разрывать мадонну, а он подбежал и спас ее губы и пришел домой, прижимая их к себе. Я очень люблю его рассказ "Вино из одуванчиков". Какой-то человек говорит по телефону. Ему становится плохо, а трубка все говорит и говорит с ним. Вообще это очень глубокий писатель, оккультный писатель, он пишет о том, о чем не каждый пишет, он видит немного дальше, чем другие. Он - фантаст, но он и философ, прекрасный писатель. Это вам не Солженицын. Правда, Солженицын считает себя выше Достоевского. Примерно, как Гнедых выше Бунина. Я очень Бунина люблю. Помните его рассказ "Петлистые уши". Его романтические "Темные аллеи", гениальные рассказы. Так это дерьмо Гнедых его не печатал, когда тот бедствовал. Его называли подавальщиком у Бунина, он ему доставал тапочки из-под кровати.
      
       4 февраля
       Да, Оля, вы знаете, я читала у Татьяны Тэсс, кому принадлежит идея концентрационных лагерей. Не Гитлеру и не Сталину, а Ленину. Это он построил в Соловках первый концентрационный лагерь. Это его страшная идея, этой страшной дряни, которую так ненавидел Бунин. Помните его "Окаянные дни"? Сталин предлагал Бунину вернуться. Он посылал к нему послов с икрой, с едой, он знал, что Бунин голодает. Но Бунин не вернулся. Он же был дворянин. Что ему там было делать? Он им не верил. Куприн вернулся, Толстой вернулся, Марина Цветаева вернулась, и они ее там уничтожили. Когда мы приехали, Буль сказал мне какую-то гнусность про Марину Цветаеву. Он сказал, что она очень любила штаны, за мужиками гонялась. А я ему сказала, что это не его дело. Она - гениальный поэт, а они ее здесь уничтожали. Они ее ненавидели. Они ее нравственно уничтожали и морили голодом. Потому она вернулась, и с ней там расправились. Буль мне сказал, что я приехала, чтобы орать и их хоронить. Я ему сказала: "Я приехала не на похороны. Оставьте меня в покое." Да, отца они и близко не подпустили. Гнедых заплатил ему разок 15 долларов за статью. Когда мы приехали, мой отец сразу увидел одного, который работал у Гнедыха. Он сказал мне: "Бойся его. Он страшная дрянь." А тот очень боялся отца. Когда мы приходили, он сразу прятался. А один какой-то дурак приехал из Союза, так Гнедых сразу взял его на работу. Тот был коммунистом, ну и устроил ему пожар. Отец их боялся всю жизнь. Они уничтожили его сводных братьев. У него были три очень красивых брата. Всех троих забрали в концлагерь. Я помню, как отец и мама тоже сидели и ждали ареста. Папе Полевой написал в паспорте, что он - враг народа. Он был коммунист и страшная дрянь этот Полевой. Отца спасло, что Сталин подох. И папа устроился в радиокомитет. На него все эти дряни писали доносы, но его начальник хорошо к нему относился. Потом он перешел на телевидение и приглашал отца. Он хотел, чтобы папа писал для него книгу. Он мог хорошо заплатить. Но отец боялся его. Мама его понимала: "Конечно, это ни к чему." Моя мать помнила всю жизнь, как у нее на глазах они расстреляли ее отца. Ей было 6 лет. Они тогда жили в Сочи, его там нашли и расстреляли на глазах у жены и дочери. Ему было 28 лет. Совсем мальчишка. Он был граф, дворянин, талантливый человек. Он кончил Московский университет и был многообещающим юристом. Его убрал Вышинский. Он ему завидовал. А мою бабушку выследили в церкви, куда она ходила молиться. Она была очень религиозная и нашла себе маленькую церковь. На нее донесли, что она графиня и в Бога верит, и ее взяли. Она погибла в концентрационном лагере. Сюда приходит одна русская. Так она рассказывала, что у ее мужа мать всю жизнь спала с куском черного хлеба под подушкой. Она знала, что они приходят забирать ночью и каждую ночь запасалась куском хлеба. До самой смерти. У моей приятельницы отца забрали ночью. Потому что его сестра в жила где-то в Глазго. Это была такая глупость. Сестра его бросила, когда ему было 11 лет и удрала в Китай, а оттуда в Англию. Он был нерусский, он был татарин. Он был татарский князь. А моя мать вышла замуж за черного лишь бы уехать из этой страны. У нее уже были билеты на пароход "Элизабет Квин", но не было разрешения. Он был коммунистом - ему не дали разрешения на въезд. Он уехал потом без матери. С отцом они позже встретились. Этот черный где-то здесь живет, но я не знаю его фамилии. Мать мне рассказывала, как она стояла на берегу и смотрела, как отплывает в Америку этот огромный пароход. Она тогда жила в Риге. Я всю жизнь не знала фамилии моей матери. Она мне сказал: "Тебе лучше не знать, а то если тебя заберут, ты можешь сказать и тебе будет плохо." Брат ее отца был белым офицером. Он уезжал в Париж и приехал к отцу матери с билетами в кармане. Но ее отец сказал: "Я - русский человек, я никуда не поеду. Я должен умереть здесь." Потом его Вышинский расстрелял. Перед смертью мать взяла клятву с моего отца, что он меня увезет отсюда.
       Моя мать была очень странная. Она была потусторонняя. Она все знала, все чувствовала. Знаете, в России есть такие люди. Она знала, когда она умрет. Перед смертью она меня спросила: "Какой сегодня день?" Я говорю: "11 октября." А она мне: "Завтра 12? Завтра ты потеряешь свою мать. Ты не пугайся, я к тебе приду." Она ко мне приходила через два месяца после смерти. Я почувствовала, что в комнате кто-то есть. Она была высокая, вся в белом, подплылы ко мне и меня перекрестила. В жизни-то она была маленькая. Потому мы и смогли уехать, что мама помогла. Они ведь нас не выпускали. Это было чудо, что нас выпустили. Я отцу говорила: "Мама с нами, и она нам поможет." К отцу перед смертью она приходила. Я уходила купить что-то. Прихожу, отец сидит за машинкой - он печатал что-то - и плачет. Я спросила: "Ты что?" Он мне говорит: "Твоя мать за мной приходила. Я чувствовал ее руку на плече. Она меня уведет. Я не хочу умирать. Я хочу жить. Я не могу тебя оставить одну." Он так не хотел умирать. Он любил Нью-Йорк. Он говорил, что он жил здесь в другой жизни. Он узнавал места. Узнавал дома. Мы с ним шли по даунтауну, и он говорил: третий дом будет такой-то, и мы видели точно такой дом. Перед смертью он мне сказал: "Ты не очень переживай, если я умру. Я очень хотел жить. Если я должен умереть, то это моя судьба. Но я счастлив, что я вырвался оттуда и умер на свободе."
      
       Нью-Йоpк, 1982-1991
  • Комментарии: 12, последний от 04/03/2022.
  • © Copyright Андреева Виктория Алексеевна (anton.rovner@mtu-net.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 702k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 3.49*9  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.