Аннотация: Рассказ о женщине, которая не могла устроить свою судьбу во время войны и ее отношения с сыном.
ВАЛЬКИНА СУДЬБА
Со дня смерти матери еще не прошло и сорока дней, как она приснилась Антону -- живая и молодая шла ему навстречу. Подойдя почти вплотную, остановилась и подняла руку. Почему-то решив, что мать хочет его ударить, он резко отшатнулся и тут же почувствовал, что его сердце дернулось, провалилось, а потом, качнувшись вверх--вниз, неподвижно повисло, -- так повисает на тонкой резинке самодельный шарик, их обычно продавали на улицах в революционные праздники первого мая и седьмого ноября. Пока Антон прислушивался к своему сердцу, мать молча стояла перед ним с поднятой рукой, потом перекрестила его, повернулась и так же молча, не говоря ни слова, ушла. Когда он проснулся, щеки его были мокрыми от слез, подушка тоже была мокрой. Что же мог означать этот сон, почему он испугался поднятой руки матери и почему она перекрестила его, хотя в жизни никогда этого не делала?
Неразгаданный сон не давал покоя. Именно после этого у Антона начались приступы аритмии. Сначала будто чья-то рука сжимала его сердце, сердце трепыхалось, сбивалось с ритма, и тогда Антону казалось, что в самую чувствительную часть его мозга, где обычно помещались радость и любовь, медленно вползало что-то первобытное, неумолимое. Слезы лились, словно вода из плохо завернутого крана, он тщетно пытался их вытирать, смущенно загораживая лицо руками. Поначалу Антон пугался, но потом приладился: обычно приступ длился два--три часа, он в это время старался лежать неподвижно, раскинув руки в стороны, и ни о чем не думать -- ждал, когда приступ кончится.
Решили пригласить врача. Лариса, жена Антона, доверяла только семейному врачу-гомеопату Ариадне. Это была женщина видная, фигуристая, с неизменным шлейфом дорогих французских духов. Обычно Ариадна появлялась с небольшим чемоданчиком, в котором приносила прибор с проводами и стрелками -- она уважительно называла его "аппаратом Фоля". Когда Ариадна, осторожно открыв чемоданчик, вынимала провода и прикладывала их к телу пациента, стрелки на "аппарате Фоля" начинали отклоняться, что должно было служить убедительным доказательством правильности диагноза.
На этот раз в руках у Ариадны чемоданчика не было, а из-за ее плеча выглядывало незнакомое лицо. Ариадна представила спутницу:
-- Знакомтесь, -- Изабелла, врач-экстрасенс.
Изабелла придвинула стул поближе к дверям:
-- Прошу вас, не обращайте на меня никакого внимания.
На ее непроницаемом лице, покрытом слоем косметики, ярко выделялись черные колючие глаза-буравчики, которыми она сразу впилась в лицо Антона. Ариадна тем временем расспрашивала его о приступах, понимающе качала головой, выписывая гомеопатические шарики, и давала скучные глубокомысленные советы, короче говоря, тянула время. Антон нервничал под упорным взглядом Изабеллы, отвечал невпопад и даже немного грубил, раздражая жену неуважительным поведением. Наконец, закончив расспросы, Ариадна повернулась к Изабелле:
-- Ну, что мы видим?
Изабелла медленно, как бы нехотя, отклеила свой взгляд от Антона:
-- Вижу трех женщин и маленького мальчика, кругом грядки, похоже, действие происходит на огороде. Женщины о чем-то спорят, ссорятся, одна из них нападает на другую, по-видимому, мать мальчика. Мальчик хочет защитить мать, но не может, он слишком мал.
- Ну, вот теперь мне все ясно, -- Ариадна поднялась, давая понять, что сеанс окончен. -- Маленький мальчик - это вы. Скорее всего, в детстве был случай, когда вы хотели вступиться за маму, но не сумели, и в вашем подсознании остался комплекс вины перед нею, он и есть причина слез и сердечных приступов.
Антон попытался возразить:
-- Да у нас никакого огорода не было... и ничего похожего я не помню...
Но Ариадна, получив от Ларисы конверт с гонораром -- "Тут вам на двоих", -- уже в прихожей, бросив удовлетворенный взгляд в огромное старинное зеркало, отразившее все ее выпуклости, продолжала настаивать на своем:
-- Как только вспомните, у вас прекратятся все приступы. Учтите, ваше выздоровление зависит только от вас.
Врач-экстрасенс Изабелла, уходя, загадочно улыбнулась и тут же опустила глаза, будто узнала об Антоне что-то такое, о чем неудобно при всех говорить. И от этой улыбки Джоконды он вдруг почувствовал себя маленьким и виноватым.
...Антон провел свое безрадостное, полуголодное военное детство в небольшом сибирском городке недалеко от Красноярска. Растила его мать, отца своего он никогда не видел и знал только, что тот находится где-то далеко. Доказательством того, что отец все-таки существовал, была пожелтевшая фотография с обломанными углами, с которой отец и мать смотрели грустно и задумчиво, как будто предвидели свою невеселую и недолгую совместную жизнь. Потом фотография исчезла -- мать позже призналась, что уничтожила ее, Антон никогда ей этого не простил. Мать рассказывала, что отец ушел из семьи перед тем, как Антон должен был появиться на свет. Именно в то время, когда она лежала в роддоме, отец случайно, или не случайно, зашел к своей бывшей любовнице и остался у нее на всю ночь. Городок маленький, все скоро узнали об этом, дошло и до матери. Она от обиды и боли вместе с плачущим комочком на руках прямо из роддома кинулась к родителям. А отец Антона не сделал ничего, чтобы вернуть сбежавшую жену, и даже на сына не удосужился посмотреть. Так и осталась Валентина, Валька -- отчество к ней почему-то не пристало -- одна. В молодости она была женщиной уживчивой, заводной, хохотушкой, любила немного выпить, попеть, поплясать. Плясала, широко разводя руки, закинув голову, притопывая ногами в такт песни:
Эй, подруга, дроби, дроби!
Что ж ты не стараешься,
Без миленка уж полгода
Как одна ты маешься!
Маленький Антон, когда она плясала, почему-то начинал плакать. Его пугал то ли перестук каблуков, то ли что-то залихватское, отчаянное, появляющееся в матери во время пляски. Всю жизнь она влюблялась и искала взаимности, старалась найти мужа, и даже, может быть, не мужа, а просто мужчину, мужика. Были разные, но держались возле нее недолго --поживут, поживут и уходят... А тут еще война...
Антон, получивший от Ариадны задание, хотя и был настроен иронично, попытался все-таки сосредоточиться на воспоминаниях, с большим трудом отдирая одну от другой слежавшиеся страницы книги своего детства. На самом деле никакого огорода не было, но сразу за их домом начиналось картофельное поле. Дом, деревянный, пятикомнатный, с уборной во дворе, принадлежал больнице, где мать работала бухгалтером, и был к тому же коммунальным - по комнате на семью. Поле тоже было разделено на равные полоски по числу жильцов. Антон все старался представить себя на этом поле, за домом... И в его памяти всплыл один эпизод, связанный с полем, правда, без участия матери.
Дело было так. Однажды он, тогда ученик второго класса, сидел в комнате и делал уроки. Неожиданно в дверях, без стука, появилась незнакомая женщина. Антон испугался, но женщина его успокоила:
-- Мальчик, не бойся, я из месткома.
На ней было старое пальто, заношенное на локтях до серых ниток, кирзовые сапоги, перепачканные глиной, лицо бледное, два лиловых синяка под глазами. Строго спросила:
--Ты с кем живешь?
-- С мамой.
-- Мне местком поручил опросить всех нуждающихся. Напиши на бумажке, что вам нужно.
Антон вырвал из тетрадки в косую линейку четверть странички:
-- Маме нужно пальто.
-- Вот и напиши.
Пока он, высунув кончик языка, который обычно помогал ему при письме, выводил на бумаге "Моей маме нужно пальто", месткомовка, пройдясь взглядом по их казенной убогости -- две железные кровати, стол, два стула и комод с зеркалом, решительно направилась к комоду и, глядя в зеркало, быстрым движением поправила черный берет на голове. Затем, подойдя к Антону, спросила:
--Написал?-женщина явно торопилась. --Давай записку.
--Тетенька, а можно написать, что мне еще нужны валенки?
--Нельзя, положено просить только одну вещь.
Не читая, сунула бумажку в карман пальто, круто повернулась, оставив на полу у двери две лепешки из глины, похожие на два кусочка ржаного хлеба, и ушла. Такие же лепешки Антон заметил и около маминого комода, на котором рядом с зеркалом всегда лежали хлебные карточки. Но сейчас там было пусто, -- карточки исчезли. Ничего не соображая, как был в рубашке и домашних тапочках на босу ногу, Антон выбежал на крыльцо. Женщина торопливо и неуклюже пробиралась по убранному полю, спотыкаясь о замерзшую картофельную ботву. Он кинулся за нею, крича на бегу сквозь слезы:
-- Тетенька, отдайте наши карточки!
Она попробовала бежать, но поскользнувшись, чуть не упала. Антон без труда нагнал ее.
--Тетенька, отдайте наши карточки!
-- Не брала я ваших..., -- она не закончила фразу. Взглянув на запыхавшегося, в слезах, мальчика, вдруг, как фокусник в цирке, вынула из берета свернутые в трубочку карточки. Он выхватил из ее рук драгоценную трубочку и, всхлипывая, вытирая на бегу слезы, помчался домой, не веря своему счастью.
Удалось припомнить и другой случай на картофельном поле. Однажды осенью они вдвоем с матерью пришли на свою полоску. Картошка уродилась отличная, желтыми бочками выпячивалась из земли, намекая тем самым, что ее пора выкапывать. Они уже начали собирать урожай, как вдруг прямо на их полосу откуда-то из-за забора полилась вода. Валька вскарабкалась на забор, а Антон прильнул к щели. За забором стояла машина с контейнером, из которого широкой струей хлестала вода. Спускал воду из контейнера шофер, он стоял тут же, рядом с машиной. Валька начала с ним ругаться, и Антон впервые услыхал, как она матерится самыми отборными словами, да такими, какие не употреблял даже Володька, сосед и ближайший приятель Антона. Шофер в ответ лениво отругивался, тоже матом, но кран не закрывал. В этот день им пришлось вернуться домой с пустыми руками -- все поле было залито водой, урожай явно погиб. Уходили злые, расстроенные. Мать вдобавок порвала платье, слезая с забора, -- зацепилась за гвоздь, в прореху была видна не только ее нога в чулке с круглой резинкой, но и голубые панталоны. Им навтречу попадались люди, и Антон шел немного впереди, чтобы загородить мать. Споткнувшись об Антона, Валька чуть не упала, от расстройства снова матерно выругалась и больно стукнула его кулаком по голове.
Конечно, оба случая не совпадали с тем, который "увидела" Изабелла, но эти воспоминания подбодрили Антона. И память услужливо подбросила ему несколько эпизодов, не имеющих никакого отношения к заданию Ариадны. Эпизоды, которые он помнить не хотел и, казалось, забыл.
... Однажды он проснулся с радостным ощущением, что именно сегодня произойдет что-то особенное. Накануне на работе Валентине выдали аванс, и они еще с вечера решили пойти в кино. Он уже надел свою курточку и ждал мать, которая причесывалась, заплетая длинные темные волосы в косы, чтобы потом уложить их на голове короной. Она еще стояла перед зеркалом, немного откинувшись назад с железными шпильками во рту, когда дверь широко распахнулась и вошел Володька. Он был старше Антона всего лет на пять, но уже несколько месяцев работал на заводе -- вытачивал на станке железные гайки, утверждая, что трудится для победы над немцами. За эти несколько месяцев Володька заметно изменился: стал важничать, изображая из себя мужчину, матерился, метко плевал сквозь щель в передних зубах. Курить он начал еще в школе, а теперь от него часто попахивало водкой. Он действительно стал походить на взрослого -- раздался в плечах, походка стала замедленной, вразвалочку. Домой приходил с перепачканным лицом, в блестевшем от мазута ватнике, который он шикарным взмахом плеч, как гусар, сбрасывал прямо на пол. Володькина мать, одиночка, выбегая ему навстречу, подхватывала на лету ватник, уносила в комнату. Сегодня Володька в чистой рубашке, вымытый, причесанный стоял в дверях, держа в руках настоящий футбольный мяч - побитый, потрепанный, шелущащийся от старости мелкими чешуйками кожи. У Антона при виде мяча перехватило дыхание: иметь такой мяч было его заветным желанием. Володька знал об этом, но никогда не позволял Антону даже прикасаться к мячу, и ему обычно ничего другого не оставалось, как пинать в сторонке пустую консервную банку.
--Идем на стадион, - сегодня Володька милостиво приглашал Антона поиграть в футбол и даже позволил ему самому нести мяч.
Антон бежал на стадион так быстро, что Володька и мать, не поспевая за ним, шли сзади. На стадионе, поросшем "травой забвения", паслись козы. Мать села на бревно, вытянула длинные ноги, закурила. Антон встал между двух полусгнивших столбов, которые когда-то были воротами, Володька без всяких усилий забил несколько голов, а затем, небрежно пнув мяч на другой конец поля, кивнул Антону:
-- Беги.
Когда Антон вернулся с мячом, Володька сидел верхом на бревне, лицом к матери и тоже курил. Он что-то говорил, а мать, закидывая голову, громко и заливисто смеялась накрашенным ртом, двумя руками натягивая на свои острые худые колени юбку. Антон протянул мяч Володьке, но тот, не поворачивая головы, эффектным жестом руки отвел его:
-- Твой, бери.
Антон задохнулся от неожиданного счастья, подсел на бревно поближе к Володьке, прижавшись к его широкой спине. Одна из коз подошла к Антону, уткнулась в его ухо мокрым треугольником рта, жалостно и участливо проблеяла: ме-е-е...
Ночью Антон проснулся от непонятного, пугающего звука. Со сна он долго не мог понять, откуда этот звук, пока не услыхал со стороны материнской кровати володькин шопот, примешивавшийся к скрежету пружин. Антон, неожиданно для самого себя, громко заплакал. Скрежет прекратился.
--Мама, пускай он уйдет.
--А ну спи, повернись к стенке и спи!
Антон еле узнал голос матери -- хриплый, чужой.
-- Мама, пусть Володька уйдет.
-- Что он тебе, мешает?
- Мешает!
Володька поднялся и, проходя мимо Антона, больно ударил его в ухо. Антон вскочил с кровати и пнул мяч вслед уходящему дарителю.
Через несколько ночей Володька, крадучись, явился опять... А потом стал приходить, не хоронясь, в открытую. В конце концов, Антон смирился, понял, что ничего не может с этим поделать. Он только лежал и тихо плакал, а потом засыпал, убаюканный мерным перезвоном пружин.
Теперь мать настаивала, чтобы сын ходил в мужскую баню вместе с Володькой. До этого Валентине удалось один раз затащить маленького Антона в женскую баню. В его памяти навсегда сохранился тот ужас, который он пережил при виде голых женских тел, а теперь это впечатление, как детская переводная картинка, с необыкновенной яркостью проявилось в его воспоминаниях. В бане существовали строгие правила, которые, как оказалось, он помнил и теперь: полагалось в холодном предбаннике с неповторимым банным запахом, замешанным на никогда не просыхающих мочалках и плесени, отыскать пустой шкафчик и засунуть туда одежду, потом позвать банщика, чтобы тот закрыл своим ключом шкафчик на замок и выдал номерок. В жарком, плохо освещенном помещении, где мылись, надо было захватить лавку поближе к кранам и деревянную шайку, к ручке которой привязывали номерок. Антон присел на краешек лавки, крепко сомкнув колени, не двигался, не мылся, только глазел по сторонам. В полумраке появлялись и исчезали худые женские силуэты с отчетливо проступающими ребрами, то и дело открывалась дверь в парную, и оттуда вываливались красные распаренные существа, покрытые березовыми листьями, прилипшими к спинам и бедрам. Валька на их фоне выглядела красавицей: стройная, с прямой спиной, высокой грудью, с коричневыми аккуратными кружочками сосков... Мелькнула и быстро исчезла, спрятавшись за спиной огромной голой женщины, тоненькая фигурка одноклассницы. Мать намылила Антона мочалкой, потом намылилась сама, набрала в шайку чистой теплой воды. Встав рядом с ним, подняла тяжелую шайку над головой и облила его и себя сверху донизу. Это было самым приятным ощущением после всех пережитых потрясений.
Шли послевоенные годы, Антон окончил школу, стал студентом. Со временем отношения Володьки и Валентины менялись. Володька на глазах спивался, приходил все реже и реже. Иногда Антон слышал, как Володька разговаривал с матерью на повышанных тонах, а та почему-то оправдывалась, хотя иногда тоже покрикивала на него, часто упоминая какую-то Любку... Но однажды они пришли вдвоем, держась за руки, и мать, веселая и возбужденная прямо с порога -- уж больно ей не терпелось -- радостно объявила:
--Антон, мы с Владимиром решили расписаться.
Антон, уткнувшись в книгу, -- он готовился к экзамену -- даже головы не повернул в их сторону:
-- Не видите -- я занимаюсь?!
Володька пробурчал тихо что-то вроде:
-- Ну, что я тебе говорил?
Они молча вышли из комнаты. Антон видел из окна, что мать села на ступеньку крыльца, закурила. От ее веселости не осталось и следа. Володька, стоя напротив, махал руками перед самым ее лицом, что-то энергично доказывал. Мать притушила папиросу о ступеньку и закрыла лицо руками...
На другой день, после экзамена, Антон, сделав над собой усилие, подошел к матери:
-- Я рад, что вы, наконец...
Мать прервала его тусклым голосом:
-- Поздно.
-- Как поздно? Вы же только вчера решили...
-- Я его еле уговорила пойти со мной в ЗАГС, он вроде согласился, но настоял, чтобы мы сперва узнали, как ты на это посмотришь. А ты...
Оказывается, у Володьки давно уже завелась какая-то молодая девчонка и он все колебался, выбирая, с кем остаться, а после несостоявшегося разговора с Антоном решил уйти к ней. По прошествии времени Антон осознал, что мать любила Володьку, но тогда...
Женился Антон поздно, в тридцать с слишним лет, на ленинградке Ларисе, с которой познакомился в одной из командировок. Она была дочерью генерала Военно-Медицинской академии. После женитьбы Антон переехал в Ленинград в генеральскую квартиру -- Лариса жила с родителями. Квартира была удобная, просторная, молодые вели отдельное от родителей хозяйство и мало с ними пересекались. Энергичная и предприимчивая Лариса оказалась подходящей женой, жили они дружно. Прежняя жизнь Антона отошла на задний план. Мать осталась в городке под Красноярском, переехала из комнаты в коммунальном доме в отдельную маленькую квартирку. Жила одна, чувствовала себя независимой и свободной, в мужчинах больше не нуждалась, были у нее две-три одинокие, как и она, подружки -- такие же заводные плясуньи, с ними и проводила свое свободное пенсионное время. Оглядываясь назад, можно сказать, что то время было самым счастливым и для сына, и для матери. Но Валентина начала слепнуть, и Антон с Ларисой предложили ей переехать в Ленинград, жить вместе с ними.
Генерал умер перед самым приездом Валентины. Зинаида Александровна, мать Ларисы, женщина с угольно-черными глазами, немного поседевшими черными волосами, уложенными рогульками в соответствии с послевоенной модой, теперь осталась одна. После смерти мужа она, почувствовав дефицит заботы и уважения, предъявляла повышенные требования к дочери и зятю, ревниво следила, чтобы никому другому не перепало внимания больше, чем ей. По каким-то причинам Зинаида Александровна сразу возненавидела Вальку. Может, просто из-за неуживчивости характера. Может, потому, что приезд Валентины совпал со смертью мужа, и все свои неприятности она связала с появлением в доме нового человека. А может, причиной были идейные соображения: Зинаида Александровна была почетной коммунисткой, а Валентина -- из репрессированных: ее отца в тридцать седьмом расстреляли. Зинаида Александровна получала дополнительные продукты в спецраспределителе для почетных коммунистов и еще поэтому требовала к себе дополнительного уважения. Но когда началась перестройка и уже Валентина получила привелегии и ей стали давать продукты за репрессированного отца, положение ее в семье никак не изменилось, а отношение к ней Зинаиды Александровны даже ухудшилось.
И вот со временем в огромной генеральской квартире между двумя пожилыми женщинами разгорелась настоящая война, длившаяся с раннего утра до позднего вечера с перерывом на ночь. Полем битвы оказалась кухня, поскольку их встречи происходили, в основном, именно там. Зинаида Александровна соблюдала строгий режим: вставала в одно и то же время и, провозившись полчаса с умыванием и налаживанием рожков на голове, шла на кухню завтракать. Валька знала, что к этому времени она должна освободить место их встречи -- кухню, а потому, шмыгнув туда после ухода на работу Антона и Ларисы, старалась быстро закончить свой завтрак. Заслышав приближающиеся шаги, хватала стакан недопитого чая и, засовывая на ходу в карман фартука недоеденный кусок хлеба, спешила скрыться в своей комнатке для прислуги.
По заведенному после смерти генерала порядку Валентина и Зинаида Александровна по очереди варили обед для всей семьи. Валькина еда получалось невкусной: борщ был бледно-розовым, а щи какими-то вялыми, невыразительными. Валька и раньше не отличалась аккуратностью, а теперь, когда плохо видела, и вовсе -- чистила картошку торопливо, оставляя глазки и темные пятна, картофельная шелуха валилась на пол, она ее не подбирала. Готовя еду, пользовалась не теми ложками -- вместо деревянных хватала серебряные, и сколько ей не говорили, она все делала по-своему с необъяснимым упорством. Конечно, это не прибавляло любви и уважения к ней как Зинаиды Александровны, так и сына с невесткой. Можно сказать, сама была виновата в том, что между ею и близкими родственниками пролегла полоса отчуждения. Проходя мимо нее, Зинаида Александровна шипела что-то себе под нос, на что Валька, огрызаясь, бросала ей вслед: "Сама такая.". За глаза Валька называла ее "старухой" -- та была на семь лет старше.
Однажды - дело было на даче -- Антон попробовал заступиться за мать, но у Зинаиды Александровны тут же начался сердечный приступ, и ему пришлось бежать по неосвещенной улице, перепрыгивая через еле заметные в темноте лужи, на станцию и вызывать по телефону "скорую помощь", а потом была ссора с Ларисой и бессонная ночь. После этого события он научился обходить в спорах с тещей острые углы.
Чтобы меньше находиться в атмосфере ненависти и вражды, молодые к концу недели сбегали на дачу, так что старухи оставались одни. Валька, в основном, все время проводила в своей комнате: свернувшись клубочком на кровати, прижимала к себе кота и слушала радио. Лишь изредка выбегала на кухню - что-нибудь поесть. Читать и смотреть телевизор она уже не могла -- с глазами было совсем плохо: вместо людей перед нею мелькали тени, как в подземном царстве. Врачи ничем помочь не сумели, признавая свое бессилие перед запущенной глаукомой. Летом молодые обычно брали на дачу Зинаиду Александровну и кота, Валька оставалась в квартире совсем одна. Раньше, когда видела лучше, она выходила из квартиры и стучалась к соседям, те охотно ее впускали и сочувственно выслушивали жалобы на жизнь и на "старуху". Больше пожаловаться было некому -- молодые приезжали с дачи усталые и сразу запирались в своей комнате. Антон видел, что мать очень изменилась - не следила за собой, причесывалась редко, зубы не вставляла, платье и белье не меняла, лежала на кровати, почти ничего не ела, похудела... Только недавно он узнал, что такое состояние "скорбного бесчувствия" называется депрессией, тогда же он полагал, что это лень.
Валентина была моложе Зинаиды Александровны, но ушла она в мир иной раньше. Однажды Антон и Лариса, вернувшись с дачи, застали Валентину лежащей на кровати без сознания, всю в крови, с изранеными руками и коленками. Пол в прихожей был усыпан осколками разбитого старинного зеркала. По-видимому, Валентина каким-то образом задела его и опрокинула, а потом на четвереньках, скользя по осколкам стекла, добралась до своей комнаты. Антон вызвал "скорую", мать забрали в больницу. Там через короткое время Валька-Валентина, не приходя в сознание, умерла.
Ежедневные упражнения с воспоминаниями и вовсе расшатали нервы Антона, приступы участились, выписанные Ариадной гомеопатические шарики не помогали, и Лариса, наконец, решила, что все-таки нужно обратиться к кардиологу. Врач назначил лекарства и приступы прекратились. Но плакать, думая о матери, Антон не перестал. Он все никак не мог объяснить, подобрать нужное слово, чтобы обозначить свои отношения с ней. Что же такое произошло? Да, безусловно, вся их квартира, даже стены и окна были пропитаны ненавистью, от которой нельзя было спрятаться за дверью своей комнаты. Что он мог с этой враждой между старухами поделать? Только не обращать никакого внимания и делать вид, что все нормально, все путем. Возвращался с работы усталый, быстро проходил в свою комнату, отгораживался телевизором, газетой... Мать осторожно появлялась на пороге, с неизменным вопросом:
-- Ну, как дела?
И каждый раз слышала в ответ:
-- Не видишь, я читаю,
или
-- Я смотрю телевизор...
И с тоской старался не слышать скрип осторожно закрывающейся за ней двери. В чем же разгадка этих непоправимых теперь отношений? Равнодушие? Черствость? Может быть, детские обиды? Ревность?
Он не плакал, когда в крематории гроб с телом матери медленно опустился вниз, не было у него слез и тогда, когда ему выдали коробочку из крашеной фанеры с торжественным названием "урна" (он никогда не верил, что в этой коробке находится именно ее пепел). С ее уходом исчезли и ревность, и детские обиды, и Антон даже испытал на некоторое время облегчение. Кто же мог предвидеть, что в скором времени это чувство облегчения сменится ощущением незаживающей раны, дающей о себе знать при одном только звуке осторожно закрываемой двери или при виде кота, с которым ее разлучали на лето?
Заботливая Ариадна часто звонила по телефону с одним и тем же вопросом: "Как наш больной?". Антон, которому эти звонки изрядно надоели, сказал ей, наконец, что все в порядке, он вспомнил нужный случай, больше не плачет, и сердечные приступы тоже прекратились. Ариадна обрадовалась:
-- Ну, что я вам говорила? Обязательно расскажу о наших успехах Изабелле!
Лариса, слышавшая разговор, возмутилась:
-- Зачем ты обманываешь врача?
Антон огрызнулся:
-- Когда вы, наконец, оставите меня в покое!
-- Кто тебе мешает?
-- Все!
-- И я?
-- И ты в том числе!
Ему надо было еще во многом разобраться, многое понять... Почему судьба матери сложилась так, что она не смогла удержать ни одного мужчину возле себя? Чего же ей не хватало? Женской цепкости? Терпеливости, может быть, хитрости? Не умела за себя постоять? Почему они все от нее уходили? Только Володька продержался пять лет, да и тот, пока ходил к ней, завел другую. И почему же он сам, ее сын, единственный сын, тоже не мог с нею ужиться?
Ночью ему приснился сон: он стоит на перекрёстке двух улиц в своём родном городе - не знает, куда идти, а мимо него бегут незнакомые, смеющиеся женщины. По смеху в одной из них он узнает мать. Она тоже бежит со всеми и смеётся, смеётся. Антон окликает ее.
- Мам, куда ты?
Мать останавливается.
- Как куда?- В баню.
- А эти женщины, тоже в баню?
- Это же Любка и Татьяна. Неужели не узнал?
- Почему вы торопитесь в баню?
- Ты напомнил мне, про баню, а я позвала подруг за кампанию. Они решили, это неплохая идея. Там много голых мужиков и баб. Пойдём с нами.
- Чему вы смеётесь?
- Нам просто весело. Наконец, мы вместе. Побежали с нами.
- Куда? В баню?
--А куда же ещё?
- Нет, мне неудобно. Там все голые.
- Плевать, что голые. Ты ведь уже большой.
- Вот именно. Мне неудобно раздеваться перед твоими подругами.
- Плевать. Пусть посмотрят на тебя. Какой ты стал красивый мужик. Они все одинокие, давно голых мужиков не видели. Пойдём, пойдём, не упрямься.
- Мам, ты слышала, что я сказал? Хоть один раз могла понять меня? Всегда делала, только то, что тебе хотелось, а на остальных- плевать. И на меня, плевать...
- Чего ломаешься? Не хочешь с нами, так и скажи. И ничего не выдумывай.
-- Я не выдумываю. Просто... все понял про тебя.
Мать вдруг злобно закричала на него.
- Что ты понял? Что можешь понять? Ты...!
- Понял, что ты не умела и не хотела заботиться ни обо мне, ни о других, всегда делала, что хотелось тебе... поэтому они все от тебя уходили.
- Кто уходил? О ком ты говоришь. Я не врубаюсь...
- Все твои мужики уходили...
- А ты сам заботился обо мне, что-то сделал для меня? Я у вас жила в полном одиночестве. Мне было так плохо с вами, а ты...ни разу... Не хочу больше тебя видеть. Уходи!
- Мам, погоди, я все объясню...
- Не надо ничего объяснять. Убирайся! Пошёл вон!.
Мать подошла к нему близко, подняла руку и оттолкнула его, что есть силы.
Антон проснулся... Долго лежал, приходя в сознание, лежал и думал, он давно не видел мать так близко и отчетливо, почему она оттолкнула его. Память медленно возвращалась, он вспомнил, что перед самым сном думал о матери... ломал голову, почему так сложилась ее печальная судьба... К чему был этот сон? Возможно во сне был ответ на мучивший его вопрос, может она что-то сказала ему во сне, что-то объяснила. Так иногда бывает... Помнил, что говорил с нею. Что-то спрашивал, она отвечала. О чем спрашивал, что она отвечала? Долго лежал, вспоминая, но так и не вспомнил...