Асланов Вугар
Дивизион

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 15/06/2019.
  • © Copyright Асланов Вугар
  • Размещен: 09/03/2014, изменен: 09/03/2014. 582k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Проза
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
  • Оценка: 4.55*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В романе автор постарался дать социально-психологическую оценку явлению, называемому "дедовщиной" и имеющему свои корни еще в Советской Армии. Герой романа бьется между понятиями о человечности и гуманизме и жестокими реалиями службы в отдаленной ракетной части посреди пустынь Средней Азии. Помочь ближнему или подчинить его - герой романа пытается найти ответ на этот вопрос и размышляет над многими сторонами жизни вместе с философствующим автором. Другой герой романа, попав в Афганистан, сталкивается с совершенно другими реалиями: он становится участником жестокой войны и попадает в плен. Автор хотел не только дать как можно более реалистическую картину происходящего с молодыми людьми в армии, но также осмыслить это.Роман опубликован в издательстве "Алетейя". Права автора были переданы в 2009 году этому издательству на пять лет по договору.


  •    Вугар Асланов
      
       Дивизион
      
       Роман
      
      
      
      
       Профессору Райнеру Гольдту
      
       Уважаемый господин Гольдт, я начал писать этот роман в Баку, основная же его часть создана в Германии. Это были очень трудные дни в моей жизни, когда я работал над заключительной частью романа. Но в то же время это был и период, когда я интенсивно посещал Ваши семинары в университете Майнца. При этом я, как мне кажется, нередко причинял Вам боль своими резкими высказываниями. Я также видел, как трудно было Вам из-за происходящего в мире и Германии. Я видел, как Вы постепенно разочаровывались в той политике, которую принято называть "западной", в которую Вы всю жизнь верили, возможно, отчасти из-за моих статей, которые я просил Вас прочитать. А две из них, как я заметил, Вас точно потрясли. Что ж, трудно расстаться с иллюзиями - я это понимаю. Со мной происходило то же самое, но расставание с иллюзиями и принятие нового положения вещей происходили у меня, мне кажется, куда болезненней. Но мы с Вами устояли. А наши с Вами долгие беседы оказали определенное влияние на подготовку последних глав этой книги.
       Этот роман не является автобиографическим. Его герои - собирательные образы. Мне хотелось описать события с позиции слабого, того, кто не является героем, как и большая часть мужчин. При этом другой герой романа, сражающийся в Афганистане, - совсем другой типаж. Вы как высокопрофессиональный и замечательный литературовед прекрасно понимаете, что каждый автор базируется в том числе на собственном жизненном опыте.
      
      
      
      
      
       Опоздавшая колонна
      
       Армия... Что же это было? Зачем же в свои лучшие годы два из них нужно было отбывать далеко от дома c соблюдением какого-то принудительного режима? Герой нашего повествования слышал много армейских рассказов. Когда кого-то из друзей, знакомых, родни призывали в армию, обязательно устраивались пышные проводы. Наш герой, как и все другие, внимательно слушал "армейские истории" бывалых солдат, приходивших на эти проводы. Как правило, все они рассказывали о своих подвигах, и еще о том, как часто им удавалось перехитрить "ненавистных и подлых офицеров". Кто-то, например, рассказывал, как он сражался один против чуть ли не десятерых и, конечно же, вышел победителем. Затем к беседе обычно присоединялись другие "непобедимые", правда, многие были скромнее - они одолевали не десяток, а троих-четверых противников. А кто-то вспоминал свои любовные приключения. Их сюжет был, как правило, прост: связи с женами офицеров. Это тоже была своеобразная месть офицерам, так мучившим их во время службы. Эти шумные собрания повторялись, когда демобилизованный солдат возвращался домой. Если при проводах виновник торжества больше слушал рассказы, советы и наставления прошедших военную службу, то при встрече говорил больше он сам. Возможно, из-за того, что его воспоминания о "подвигах", "славных боях" и "любовных похождениях" были более свежими. Демобилизованные не сразу снимали с себя военную форму и красовались в них еще какое-то время. Теперь и они присоединялись на проводах к тем, кто рассказывал о "прелестях" армейской жизни и давал советы молодым. Эти советы заключались в основном в том, что при прибытии к месту службы не надо бояться других солдат, которые уже отслужили какой-то срок, и ни в коем случае не выполнять их указаний. Слушать нужно только офицеров и только им подчиняться.
       Вот и пришел день, когда состоялись проводы в армию нашего героя. Ему как студенту вначале вроде не положено было служить, но правила изменились, и повестка из военкомата позвала в путь. Во время проводов он держался спокойно и даже пил не так много как другие.
       "Наставникам" обещал, что будет вести себя согласно их советам: ни перед кем не отступит, будет бороться до конца, даже если противник окажется намного сильнее.
       В жаркий летний день будущий солдат в составе колонны из десяти человек, возглавляемой веснушчатым рыжим сержантом, отправился в еще более жаркую местность, куда они ехали двое суток. Все они были студентами, вынужденными прервать учебу из-за призыва в армию. Этот призыв явился неожиданностью для всех, поскольку последний раз студентов брали в армию только во время большой войны, которую называли Великой Отечественной. Говорили, что теперь это делается из-за войны в Афганистане, где положение советских войск стало весьма тяжелым. Открыто никто ничего подобного не заявлял, люди сами догадывались об этом, ведь все больше и больше приходило солдатских "похоронок" из Афганистана. Все переживали, говорили, что если бы не американцы с их поддержкой "душманов", то война давно бы закончилась, и там перестали бы погибать наши дети.
       По морю они плыли на пароме - большом и широком судне, предназначенном для перевозки людей и разного рода грузов. Плыли долго, море было спокойно, будто само гладило свою поверхность, катило высокие волны, с шумом разбивавшиеся о борт парома. К утру колонна вышла на берег. Через час новобранцы сели в поезд, который должен был доставить их в тот город, где они должны были начать службу. Ехали через огромную пустыню. Железные рельсы лежали прямо среди песков. Ближе к полудню все почувствовали, как внутри вагона стало много жарче. Некоторые пытались даже шутить на эту тему, лишь сержант, видимо знавший, что дальше будет совсем не смешно, сидел спокойно, и с еле заметной ухмылкой поглядывал на новобранцев. Поезд шел дальше и дальше по пустыне, становилось все жарче и жарче, и не видно было этому конца. Шутки в колонне прекратились сами собой. Молодые солдаты стояли у окон вагона в надежде увидеть конец пустыни. Наверное, так, измученные долгим плаванием моряки, ждут появления земли. Стекла окон и стены вагона были раскалены до того, что невозможно было к ним притронуться, а конца пустыни все еще видно не было; кругом только белый песок, который напоминал то самое море, по которому они плыли, только сейчас по нему кое-где "плыли" верблюды. Новобранцы, изнывая от невыносимой жары, тяжело дыша и обливаясь потом, ждали, когда же кончатся эти муки. Наконец пески все же остались позади.
       Но и после этого они еще ехали долго, и только на следующий день прибыли в огромный город, куда были направлены. Здесь тоже было жарко, но после пустыни на это никто внимания не обращал, и сержант скоро привел колонну к огромным железным воротам, на которых были изображены две огромные пятиконечные звезды. Какое-то время их не впускали внутрь, проверяя какие-то бумаги у сержанта. Потом два солдата, не торопясь, открыли ворота и впустили колонну. Двор был довольно большой, в нем находилось множество одноэтажных построек и одно единственное двухэтажное здание. Рядом с двухэтажкой все увидели небольшой бассейн с плавающими в нем разноцветными рыбками. От входных ворот прямая дорога вела к другим железным воротам, за которыми стояли военные грузовики, верхушки которых были видны даже с этого двора. За двухэтажным зданием виднелся еще целый ряд других строений, где, как они узнали позже, помимо прочего располагались столовая и продовольственные склады. Возле них несколько одноэтажных строений - казармы для солдат.
       Колонна направилась к одному из строений. Только оказавшись в нем, они поняли, что оказались в бане. Здесь их вначале обрили наголо бритвой, а после купания выдали военную форму. После этого сержант объявил молодым солдатам, что сегодня - был уже вечер - они будут отдыхать, а завтра с ними будет знакомиться сам командир полка. Спали прямо в бане на коротких тонких матрацах в полоску, разложенных на полу.
       Утром их подняли рано. Сержант напомнил о том, что сегодня с новобранцами встретится сам командир полка, он лично побеседует с каждым из них. Надо было быстро умыться и подготовиться к личной встрече с командиром. В это утро, построившись в две шеренги, они впервые отправились строем завтракать в солдатскую столовую; вчера после прибытия в полк им пришлось довольствоваться продуктами, оставшимися с дороги. Это было большое просторное помещение с множеством длинных столов. Каждому выдали в алюминиевой тарелке пшенную кашу с кусками жареного мяса, по куску масла, белого и серого хлеба. Другие солдаты смотрели на них с презрением, иногда кидали в их сторону какие-то не совсем понятные реплики, но по тону нетрудно было понять, что говорится что-то унизительное. Сержант мирно жевал мясо и старался успокоить солдат из недавно прибывшей колонны, мол, не надо обращать внимания на эти придирки.
       После завтрака сержант привел новобранцев к тому единственному двухэтажному дому, который, по его словам, являлся штабом полка. Рассадив их на скамейки перед штабом и велев подождать, сержант поднялся на второй этаж. Вернувшись, он объяснил, что нужно будет подниматься наверх по одному, к командиру. Когда пришел черед нашего героя, примерно половина колонны уже побывала наверху.
       Командир полка с погонами полковника оказался весьма упитанным мужчиной средних лет, с брюшком, небольшого роста, с зачесанными назад и совсем не короткими для военнослужащего волосами. Офицер поднял голову и подал ему свою широкую и мясистую руку. "Вполне приветливый, симпатичный человек. Оказывается, командиры бывают и ласковые, - подумал будущий солдат, - почему же о них идет такая дурная слава?" Указав на стул, командир стал спрашивать его о том, чем он занимался до армии, что умеет делать, есть ли у него профессия и какие-нибудь знания. Новобранец немного волновался, иногда краснел и даже потел от волнения. Он ответил на все вопросы командира, рассказал, что до армии учился в университете, изучал историю, но успел закончить только один курс, его призвали в армию. Никакой профессии у него пока нет, и очень мало что умеет делать, зато учился хорошо, много читал, увлекался литературой. После этих объяснений командир решил задать ему несколько вопросов по истории, спросил даты нескольких известных сражений. Когда он точно назвал эти даты, и при этом не только годы, но и дни сражений, командир очень удивился:
       - Отлично! Надеюсь, служить Вы будете также хорошо, как ответили на мои вопросы. Желаю успехов в службе! - с этими словами командир встал со стула и вновь подал ему руку.
       Последняя сцена произошла на глазах сержанта, который, постучавшись, вошел в кабинет. Командир сказал ему:
       - Такого интеллигентного солдата я за все восемнадцать лет своей службы не видел. Нужно использовать его знания на политзанятиях.
       Когда прием закончился, сержант повторил слова командира перед всей колонной, и с этого момента все стали называть его "Интеллигентом". С одной стороны, это прозвище ему понравилось, но, с другой, казалось, что оно не подходит для армейской службы.
       На следующий день для недавно прибывшей колонны из десяти человек выделили в отдельном помещении вдали от других казарм две небольшие комнаты с двухъярусными железными кроватями. Причиной временной изоляции являлось то, что колонна прибыла в полк позже обычного. Другие новобранцы уже приняли присягу и были распределены по ротам внутри полка. В дивизионы, находившиеся вдали от полка в разных поселках, уже были отправлены другие молодые солдаты, прошедшие карантин. Полк был рад пополнению, но, с другой стороны, еще не знал, как им распорядиться. По словам сержанта, командование полка решило устроить для новичков специальный карантинный срок, по окончании которого они должны были принять присягу.
       Карантинные дни шли не совсем так, как у других. К их группе приписали еще одного младшего командира - прапорщика. Они учились строевому шагу, сидели в классах, слушая речи обоих младших командиров, а то и целыми днями лежали на лавках в "курилке", изнывая от безделья. Пока начальство решало, что делать с этой запоздавшей колонной, их стали постепенно привлекать к мелким работам по уборке: вначале во дворе, потом в так называемом "военном городке", который находился за большим каменным забором. Наверное, это придумал кто-то из старших офицеров, увидевший людей в военной форме, целыми днями болтавшихся в курилке. А для командиров, особенно для старших, ничем не занятый солдат являлся самым невыносимым зрелищем. Они велели занимать солдат чем угодно, лишь бы те не сидели без дела. Итак, после занятий в классах и на плацу отряд отправляли на работы то во дворе полка, то в военном городке, а потом стали посылать и в город. Эти поездки солдатам особенно нравились, они выполняли всякие мелкие поручения в учреждениях, не имеющих никакого отношения к военному делу: чистили грязную канаву, разгружали цемент из вагонов, таскали кирпичи. Бывало, что колонна целый день проводила за такой работой. Народ в городе обращался с ними дружелюбно: некоторые задавали вопросы о службе, другие даже давали какие-то продукты или фрукты.
       Недавно прибывшая в полк колонна жила какой-то обособленной жизнью. Не приняв присягу, они не могли еще считаться военными людьми со всеми исходящими отсюда обязанностями и ответственностью. С каждым днем они чувствовали себя все более уверенно в этом чужом и не таком уж дружелюбном месте. Солдаты старших призывов все еще с трудом их переносили, считая, что у них несправедливо легкое начало армейской жизни. Однако злые взгляды, нападки мало задевали эту "особую группу" благодаря отдельному проживанию и обособленным занятиям. Постепенно, день за днем, весь полк стал относиться к опоздавшей колонне более терпимо, и со временем на них стали обращать все меньше и меньше внимания. Кроме того, многих настораживало то, что колонна состояла из людей, приехавших вместе из одного уголка огромнейшей страны. Поскольку в полку традиции землячества были довольно крепкие, сплоченные десять человек могли представлять собой силу. На самом же деле они не отличались особой сплоченностью и дружбой. Уже вначале, когда у многих кончились деньги, и они лишились возможности что-либо покупать в магазине-кафе полка, несколько человек, сэкономивших деньги, находили удобный случай, чтобы тайно посетить это место, а затем также тайком съедали купленное. Постепенно разлад внутри колонны становился все заметнее, начались ссоры, иногда дело доходило даже до драк. И хорошо, что это не происходило на глазах у других, которые, безусловно, воспользовались бы возникшей среди "отдыхающих молодых воинов" враждой, ведь только объединившись они могли бы противостоять другим.
       Скоро они приняли военную присягу, держа в руках автомат и громко читая слова присяги перед всем полком. Но и после этого жизнь колонны не изменилась. Они продолжали выполнять мелкие работы в полку, в военном городке, а иногда и в городе. Время шло, они находились в полку уже около двух месяцев, и казалось, что служба и дальше будет проходить также гладко. А рядом протекала другая жизнь - жизнь других солдат полка, которая была совсем не похожа на их собственную. Интеллигенту хотелось думать, что и у тех солдат не происходит ничего такого, что соответствовало бы услышан-ным им рассказам об армии. Ну и что из того, что они стоят на постах, ходят в наряды, чистят картошку или стоят дневальными. Когда он вернется, он расскажет, что армия вовсе не так страшна, как принято считать. Ведь офицеры, начиная от командира полка и до самых младших, относятся к ним с заботой, каждый день справляются о делах и о здоровье. Да, он обязательно расскажет правду об армии, службу в которой его близкие считали чрезмерно тяжелой, и не позволит больше никому клеветать на офицеров.
       Однажды прапорщик, старший над колонной, привел свой отряд в городок, дал солдатам задание и оставил их одних.
       Сержант в тот день был болен. Солнце палило нещадно, работа двигалась с трудом. Через какое-то время, воспользовавшись отсутствием своих командиров, солдаты решили сделать перерыв и пойти купаться в бассейн, который находился недалеко от городка, но за пределами полка. Интеллигенту это было не по душе, и он решил вернуться в казарму. Все уговаривали его пойти с ними, опасаясь, что его могут обнаружить и найти таким образом других, но он настоял на своем. Он незаметно добрался - хотя время было около полудня - до казармы, открыл дверь ключом, который взял с собой, покидая колонну. В комнату падал яркий солнечный луч, в свете которого кружились мелкие пылинки. Чтобы уберечься от лучей солнца, он выбрал чужую кровать, стоявшую дальше от окна, чем его собственная. Интеллигент не помнил, сколько он проспал, когда его заставила проснуться палка, конец которой дотронулся до его головы. Оглянувшись, он увидел в окне сердитое лицо прапорщика, которому только с помощью длинной палки удалось разбудить отдыхающего не вовремя подчиненного. Удивительно было только то, где ему удалось найти такую длинную палку, и как Интеллигент мог оставить окно открытым. Разозлившийся прапорщик кричал на него во весь голос и требовал, чтобы тот немедленно открыл дверь. Интеллигент, еще до конца не очнувшись, подошел к двери и какое-то время, не находя задвижку, стоял за ней в растерянности под крики и ругань командира. Kогда он наконец открыл дверь, прапорщик, грубо оттолкнув его от прохода, вошел в помещение, быстренько осмотрел обе комнаты, наверное, ища других солдат. Таким его Интеллигент не видел никогда: обычно он не позволял себе лишнего в обращении с подчиненными.
       - Где остальные? - крикнул прапорщик.
       - Не знаю, я никого не видел, - ответил Интеллигент.
       - Как это - не знаю? Я оставил тебя вместе с ними, когда уходил. Где они - лучше скажи правду и немедленно!..
       - Я не знаю... у меня болела голова... Вас не было рядом, чтобы попросить разрешения на отдых, а оставаться там я не мог... Поэтому я взял ключ и пришел сюда, чтобы немного отдохнуть... - лепетал Интеллигент, стараясь немного придти в себя.
       - Последний раз тебя спрашиваю: куда ушли остальные, почему своевольно оставили работу? Ты понимаешь, что уже грубо нарушил присягу, покинув место службы без разрешения, а, отказываясь сообщить, где сослуживцы, ты еще больше усугубляешь свою вину. За это ты можешь быть наказан самым строгим образом. А если поможешь мне найти их или скажешь, куда они пошли - мне важно знать: покинули они или нет территорию полка - то я даю тебе слово, что с тобой ничего не будет, а будут наказаны только они. Скоро вас разъединят, кое-кого отправят в дивизионы - а там жизнь несладкая, это ты можешь спросить у любого. Если скажешь мне, где остальные, я сделаю так, что ты останешься здесь. А в дивизион пойдут другие - из вас десятерых нужно отправить только двоих, остальные будут служить в хозяйственной части полка, поскольку обучать вас какой-то специальности уже поздно. Если же будешь упрямиться, обещаю, что станешь одним из двух изгнанников. По сравнению с дивизионом здесь на самом деле рай, ты это поймешь там очень скоро и будешь локти кусать. Итак, будешь говорить или молчать? - командир выразительно смотрел на него в ожидании ответа.
       Интеллигент стоял, опустив голову вниз, и не поднимая головы, медленно произнес:
       - Я ничего не знаю, потому что ушел раньше других.
       - Ну, тогда следуй за мной, но сначала приведи себя в порядок, - сказал командир, на этот раз довольно сухо.
       Интеллигент взял с табуретки около кровати свою защитного цвета армейскую "панаму" и ремень с золотистой бляхой. Командир поторопил его:
       - Давай, выходи на улицу.
       Тяжелой походкой и с дурными предчувствиями солдат вышел из казармы следом за командиром.
       - Быстрее, мало того, что весь день ничего не делал и спал беспробудным сном, еще и двигаешься еле-еле, - ворчал прапорщик. - Закрой дверь и отдай мне ключ.
       Взяв у него ключ, прапорщик приказал Интеллигенту идти впереди, так он привел его в городок, туда, где солдаты оставили все рабочие инструменты и откуда ушли несколько часов назад. Прапорщик, указав на брошенные инструменты и незаконченную работу, сказал:
       - Так, если не хочешь говорить, где находятся остальные, то тогда работай один - за себя, и за других.
       Интеллигент стоял и огорченно смотрел на инструменты, лежащие на земле. Потом, взяв кирку, начал долбить ею твердую землю, как было изначально велено. Прапорщик, стоя неподалеку, следил за ним внимательно. Интеллигент, никогда прежде не работавший с киркой, очень мучился; с одной стороны, от каждого удара киркой ужасно болели ладони, с другой от солнца и жары ему становилось не по себе. Через десять минут он остановился передохнуть. Но прапорщик не дал ему такой возможности:
       - Работай, работай, какой там еще перекур?!
       Молодой человек опять взялся за кирку, еще несколько раз ударил ею, затем остановился и отбросил ее в сторону:
       - Извините, товарищ прапорщик, но я не смогу выполнить эту работу один, мне нехорошо, я плохо себя чувствую, - выдавил он из себя.
       Прапорщик предупредил его о том, что такой ответ в армии могут принять как отказ от выполнения приказов командира, но Интеллигент стоял на своем: больше работать не могу и все.
       Взбешенный прапорщик привел его из городка в полк, в кабинет к офицеру со шрамом на лице. Он сидел в узкой длинной комнате, за столом, накрытым красной материей. Командир Интеллигента, наклонившись к майору, начал что-то ему нашептывать.
       - Что?! - вдруг раздался громкий голос майора. - Отказывается выполнять приказ?!
       Интеллигент растерянно стоял перед разгневанным офицером, пытался объяснить ему случившееся, надеясь на то, что тот его выслушает. Его попытка дать собственное объяснение произошедшему, кажется, еще больше разозлила майора.
       - Ты что тут мне объясняешь? Не успел принять присягу, а уже отказываешься выполнить приказ и еще пытаешься оправдываться!.. На гауптвахту, а там посмотрим, что с ним дальше делать!..
       Гауптвахта находилась за невысоким забором. Здесь были две одиночных камеры и одна общая - на несколько человек. Это было отдельное, хотя небольшое строение, стоящее недалеко от штаба и бани, охранялось оно караулом. Командир привел Интеллигента и еще из-за забора велел одному из солдат в карауле позвать начальника. Солдат вошел в помещение и скоро вышел оттуда вместе с молодым смуглым офицером с черными усами. Командир Интеллигента объяснил, в чем дело и сказал, что этого провинившегося новичка нужно подержать на гауптвахте, пока командование не примет по его поводу решение.
       - А сколько времени он служит? - спросил офицер, оглядывая молодого солдата с ног до головы.
       - Еще двух месяцев нет, - ответил прапорщик.
       - И уже попал на гауптвахту? - покачал головой начальник караула и, открыв небольшую калитку, велел Интеллигенту войти во двор.
       Затем Интеллигента взял под стражу солдат, вооруженный автоматом, и привел его в "караулку". В одной из ее комнат сидели солдаты, готовящиеся заступить на пост.
       Начальник караула неспешно прошел мимо солдат, сел на свое место и облокотился на стол. Потом головой дал знак Интеллигенту подойти к нему. Солдат заметил неподалеку от лейтенанта стул и хотел сесть на него.
       - Встать! - крикнул начальник караула, - ты не имеешь права садиться, пока я не разрешу.
       Достав из ящика стола несколько листов бумаги, лейтенант стал что-то писать на них, иногда задавая ему какие-то вопросы. Потом он потребовал снять ремень, фуражку, шнурки ботинок и достать все острое или режущее, что могло найтись у него в карманах. Одиночные камеры были заняты, поэтому Интеллигента поместили в большой, общей камере. Пока она была пуста. Больше половины этой камеры занимали нары из нешироких обшарпанных досок. За ним закрыли дверь, потом еще одну, ведущую в коридор, и еще одну снаружи.
       Ничего другого в голову не приходило, кроме как лечь на эти голые доски и предаться размышлениям. Протерев рукой пыль на одном краю нар, он лег на них и уставился в бетонный потолок: здесь все было бетонное - и потолок, и стены, и полы. Волей-неволей он стал вспоминать весь сегодняшний день. Наверно, прапорщику уже удалось найти его товарищей по колонне или, скорее всего, они сами пришли обратно в полк; не могли же они не вернуться совсем. Интересно, какое же наказание придумает для них этот человек, отправивший его в заключение? Может, они сегодня же вечером, или завтра с утра окажутся рядом с ним на этих нарах, хотя все здесь вряд ли поместятся. Может, всех их отправят в дивизион, как говорил прапорщик, хотя по его же словам, нужно отправить только двоих. Наверно, он не будет одним из этих двух, ведь он провинился меньше других. А командир полка, восхищавшийся им, вряд ли допустит, чтобы такого интеллигентного солдата отправили в дивизион, ведь он сам говорил, что его знания можно было использовать на политзанятиях. Значит, прапорщик, если даже захочет, не сможет отправить его в дивизион. Он останется здесь, и когда его товарищи по колонне признаются сами, куда они уходили, его вину это немного облегчит. И конечно, они будут удивляться его мужеству и стойкости, ведь он не выдал товарищей. Безусловно, это поднимет его авторитет в глазах других и может даже сделает примером для остальных: вот как нужно вести себя в трудной ситуации. Успокоив себя такими размышлениями, он постарался улечься поудобнее на голых досках и попытался уснуть. Лето только подходило к концу, поэтому ему не было холодно, и через какое-то время он задремал. Сквозь сон он услышал какие-то странные звуки; вначале казалось, что это происходит в глубоком сне, но постепенно звук становился все более резким и неприятным. Это вынудило Интеллигента в конце концов открыть глаза, и скоро он убедился, что это вовсе не сон, звук шел откуда-то из камеры. Это скорее напоминало какое-то визжание. Тут он сообразил, что это визжит крыса, и она здесь, видимо, не одна. Свет в камере зажигался и гасился из караульного помещения, и когда он открыл глаза, было уже темно, и невозможно было разглядеть этих грызунов, бегающих теперь с еще более громким визгом по полу. От мысли о таком соседстве ему стало не по себе. Правду говоря, он немного боялся и невольно стал думать, что, если уснет, то крысы могут залезть на нары и бегать по его телу и даже по лицу. Он свернулся калачиком на неудобных и жестких досках, прижал голову к груди и так лежал, стараясь как можно крепче закрыть веки, не обращать внимания на визги крыс и уснуть. Это ему никак не удавалось, и беспокойство не оставляло его, вынуждая все время менять положение. Он пытался успокоить себя тем, что это не крысы мешают ему уснуть, а скорее эта неудобная твердая "кровать". Как ему казалось, он не закрыл глаза ни на минуту до того времени, пока замок, висящий на двери наружной решетки, не стали открывать с шумом и лязгом. Первым вошел сам начальник караула, с приподнятым козырьком фуражки и помятым лицом, усталый и раздраженный.
       - Подъем!.. - крикнул он громко, будто стараясь этим взбодрить самого себя и устрашить заключенных.
       Интеллигент даже обрадовался, что наконец-то избавился от мучительных стараний уснуть на шершавых досках и от крысиного соседства. Он вскочил, торопливо поправляя одежду. Свет в камере уже зажгли, и крысы, наверно, попрятались под нарами и перестали шуметь. За начальником караула стоял тот самый солдат, который вчера препроводил Интеллигента в камеру. Они вывели его и двух других солдат, заключенных в одиночках, во двор полка, но далеко от караульного помещения они не ушли. Те двое были также без ремней и головного убора. Но держались они увереннее, чувствовалось, что прослужили больше. Их отправили куда-то в другое место, а его привели в здание штаба. В этот ранний час в здании не было никого кроме часового, стоящего внизу с автоматом у знамени полка. Начальник караула, что-то недовольно бормоча под нос, открыл одну из дверей напротив кабинета командира полка и приказал Интеллигенту войти в нее:
       - Ну как, за два месяца тебя научили мыть полы?
       С этими словами он подошел к солдату, успевшему за это время добыть откуда-то металлическое ведро, наполненное чистой водой, и тряпку из ветхой мешковины, которую он обмотал вокруг ручки ведра. Взяв у него автомат и ремень со штык-ножом, лейтенант велел показать новому заключенному армейский способ мытья полов. Солдат снял шляпу, повесил ее на крючок на стене, и, засучив рукава робы, принялся выполнять поручение. Он поставил ведро посреди комнаты, намочил тряпку, слегка выжал, нагнулся, не сгибая колен и, пятясь, прошелся по полу по ширине тряпки. Потом он еще раз прополоскал тряпку, сильно выжал ее и протер насухо тот же самый намоченный участок пола. Тут начальник караула остановил его и спросил:
       - Ну что, усвоил, как моют у нас полы?! Дальше моешь ты. Тряпку в руки - и вперед. Воду меняй почаще. Можешь брать ее из бассейна, только смотри, рыб не распугай, а то нам с тобой достанется от командира. А увижу, что воду не менял, и следы какие-то на полу остались, начнешь все заново. А как закончишь работу, помой ведро и тряпку и оставь их в коридоре. А сам жди здесь, пока за тобой не придут.
       Интеллигенту и раньше приходилось мыть полы. Прапорщик назначал каждый день по два человека на уборку и проверял, как выполнена работа, но в тонкости не вдавался; и в самом деле на полу нередко оставались следы, потому что воду они не меняли. Да и мыли совсем по-другому: мочили тряпку и, не расправив ее, садились на корточки и протирали полы, двигаясь гусиным шагом. Этому их никто не учил, опыта ни у кого не было, потому и действовали таким образом.
       После того, как молодой солдат закончил мытье полов новым способом, который с первого раза так и не освоил, он вынес почти пустое ведро с тряпкой в коридор и стал ждать, когда за ним придут. Воду он поменял один раз, набрав ее в бассейнчике, но разводы на полу все же остались. Что скажет теперь лейтенант, неужели заставит его все делать заново? Однако его конвоир лишь краем глаза взглянул на полы, проверил, на месте ли ведро с тряпкой, спрятал их за незапертой дверью комнатушки, служившей, по-видимому, кладовкой, и велел ему идти вперед. Перед караульным помещением они увидели прапорщика, который уже ждал их. Прапорщик вошел вместе с ними в кабинет начальника караула. Велев Интеллигенту ждать, он подошел к начальнику караула и, поздоровавшись с ним за руку, что-то стал говорить ему, поглядывая на Интеллигента. Потом они позвали его к себе, начальник караула открыл ящик и вытащил оттуда все отобранные накануне вещи.
       - Надень все и приведи себя в порядок, - сказал ему прапорщик.
       Интеллигент надел ремень для брюк, помявшуюся в ящике начальника караула шляпу, вдел шнурки в ботинки и почувствовал себя значительно лучше.
       -Теперь иди вперед! - сказал ему прапорщик.
       -Ты что, даже не попрощаешься с нами? - крикнул ему вслед начальник караула, когда Интеллигент закрывал за собой дверь.
       Интеллигент остановился в растерянности, не зная, что делать и как отвечать.
       - Иди, иди, не останавливайся! - слегка подтолкнул его в спину прапорщик.
       Выйдя во двор, прапорщик велел ему стоять у столба недалеко от караульного помещения и ждать, а сам быстрыми шагами направился в сторону штаба. Вернулся он довольно скоро вместе с одним из солдат - сослуживцем Интеллигента из колонны. Лицо прапорщика казалось теперь более бледным, а выражение его еще более суровым, чем было до этого. Постояв какое-то время перед солдатами, он наконец произнес:
       - Вы двое отправляетесь в дивизион. Вот ваши документы, передадите их по прибытию тому, кто их у вас потребует.
       Интеллигенту трудно было поверить в то, что командир полка знает об этом решении и дает свое согласие. Но сейчас нужно было подчиниться приказу прапорщика и следовать туда, куда он указывал. А прапорщик направился к входным воротам полка и подошел к солдату с широким лицом и квадратным подбородком, стоящему у грузовика с низкими деревянными бортами. Обернувшись к своим - увы, уже бывшим - солдатам он сказал:
       - В дивизион поедете с ним. А теперь оставайтесь здесь и ждите командира, он скоро подойдет сюда и познакомится с вами.
       После этих слов прапорщик с тем же суровым выражением лица удалился. Командира дивизиона ждать пришлось недолго, но бывшие солдаты опоздавшей колонны успели спросить у водителя, в какой дивизион они едут, на каком расстоянии от полка он находится и действительно ли жизнь в нем суровая? На последний вопрос водитель грузовика не ответил, только слегка ухмыльнулся и покачал головой. Командир дивизиона очень вежливо поздоровался с ними, спросил, кто из них тот самый, который знает даты всех сражений. Узнав, что это он, командир заботливо положил свою немаленькую руку на плечо Интеллигента:
       - О тебе мне рассказал командир полка, и я обещал ему, что буду тебя беречь и использовать твои знания на политзанятиях.
       "Значит, командир полка действительно знает о том, что его отправляют в дивизион. Он, наверно, знает и обо всем, что предшествовало этому", - подумал Интеллигент.
       Командир дивизиона приказал солдатам подняться в кузов и сесть там на низкие скамейки, а сам сел в кабину. Ехали долго, около часа, и Интеллигент за это время пытался узнать у будущего товарища по дивизиону о том, как обошлось командование полка с ними за то, что те оставили работу и ушли своевольно. Узнали ли, что отряд ушел за пределы территории полка, и почему именно его решили отправить вместе с ним в дивизион? Из ответов сослуживца стало ясно, что солдаты вернулись на место работы еще до обеда, искупавшись в бассейне. Прапорщик застал их всех вновь за работой, и ему так и не удалось разоблачить их, добиться признания. Все твердили, что все это время были рядом под деревьями, пытаясь защититься от солнца. Прапорщику ничего не оставалось, кроме как сдаться перед объединившимся под страхом наказания отрядом. А сегодня утром прапорщик подошел к ним, долго разглядывал всю колонну и наконец сказал, кого еще отправляют в дивизион. Этот сослуживец Интеллигента отличался в колонне с самого начала своей необузданностью и непокорностью, что, скорее всего, и послужило причиной такого решения командира.
       Около полудня грузовик остановился у ворот намного меньше и уже тех, которые были в полку. Ворота были старые и ободранные. А место, в которое они приехали, напоминало степь и казалось пустынным, если не считать вокруг редкие одноэтажные домики, похожие друг на друга. Да, все здесь выглядело убого и неприглядно, все было непохоже на полк, который они недавно покинули. Справа находился небольшой и на вид тоже довольно убогий пропускной пункт, откуда, чтобы отворить ворота, вышел очень худой солдат высокого роста. Его одежда казалась грязной, а лицо немытым.
       Грузовик въехал во двор дивизиона. Командир, спрыгнув на землю, знаками показал прибывшим с ним спуститься. Оказавшись во дворе дивизиона, новички стали осматриваться. Было так тихо, что казалось, здесь нет ни одной живой души. Этот двор был намного меньше того, что был в полку. Здесь стояли всего два одноэтажных здания напротив друг друга, между ними была ровная, большая площадь, называемая "плацем".
       Командир дивизиона велел новичкам следовать за ним, а сам быстрым шагом направился к одному из строений. Интеллигент с товарищем, следуя за командиром, тоже вошли в небольшую комнату. Прибывшие из полка солдаты вслед за командиром подошли к углу этого здания и вошли в небольшую комнату. Командир сел за стол и стал что-то записывать в тетради, временами останавливаясь и задавая изгнанникам вопросы. Закончив писать, командир только сейчас объяснил новичкам дивизиона, что на самом деле он является здесь не командиром, а его заместителем по политической части, а сам командир находится в отъезде и приедет только через два месяца. После этих слов заместитель командира сказал, что сейчас все солдаты находятся на позиции и придут только к обеду, перед которым, построив весь дивизион, он и представит их остальным, а пока они могут выйти и прогуляться по двору дивизиона. Новички, выйдя из комнаты, пошли в другую сторону, чтобы осмотреть всю территорию. Beсь двор казался мрачным и заброшенным. Каменный забор стоял только с одной стороны, с той, откуда был въезд в дивизион. А с других сторон двор был окружен колючей проволокой, прикрепленной к бетонным столбам. На задах двора они увидели еще одно небольшое строение, которое, как потом выяснилось, являлось продовольственным складом. Как бы продолжением колючей проволоки выглядели проложенные дальше виноградные шпалеры.
       Пока новенькие с тягостным чувством на душе осматривались, к ним подошел один из солдат дивизиона, который был одет еще хуже, чем стоящий у ворот, к тому же ботинки у него были от разных пар, а брюки отличались цветом от робы и были порваны сбоку. Солдат передал им, что пора придти на плац и присоединиться к строю. В это время они находились за казармой и поэтому не увидели, как вернулись солдаты с позиции и были построены на плацу перед тем, как пойти обедать. Приближаясь к строю, они увидели, что в нем около тридцати солдат. Вид у всех был такой же неопрятный и мрачный, как и у первых двух. Да, служащих в дивизионе невозможно было сравнить со служащими в полку. Когда они приблизились к этой толпе и примкнули к ней, первое, что заметили, были насмешливые и презрительные ухмылки солдат. Они будто хотели этим сказать: скоро вы тоже станете такими же. Новые ботинки, аккуратная армейская одежда и чистые шляпы новичков никак не смотрелись в этом строю. Заместитель командира, стоя перед строем, начал представлять новичков дивизиону, не рассказав о причине их изгнания из полка, и сказал, в какой батарее они будут служить. После этих слов офицер дал огромному старшему сержанту - которого он до этого представил новичкам как старшину дивизиона - знак, что являлось разрешением вести всех в столовую, которая находилась в том же здании, что и казарма. Солдаты, торопясь и толкая друг друга, вошли в столовую, где были расставлены длинные столы. На них стояли кастрюли и помятые алюминиевые миски, ложки и железные кружки. Солдаты бросились к столам и, тесня друг друга на таких же длинных скамьях, стали хватать все, что было на столе: тонкие куски белого хлеба, вареные макароны с редко попадающимися кусками мяса. А те, кому этого не досталось, вынуждены были довольствоваться только серым хлебом и недоваренным гороховым супом. Новички, не будучи в состоянии утолить голод таким супом, решили обратиться к старшине, который сидел один в углу за отдельным столом, поедая белый хлеб с большими кусками жирного мяса. Услышав их вопрос, старшина, вытерев огромной рукой губы, сказал, что макароны с мясом они могут получить, подойдя к окошку выдачи пищи. Но раздатчики в окошке только рассмеялись в ответ на их просьбу. Новички поняли, что никто им больше ничего не даст и пошли из столовой, в последний раз с завистью посмотрев на тех, кому досталось второе блюдо. Когда проходили мимо дневального в коридор, они вдруг услышали, как к ним обращается сам дневальный с вопросом о том, ели ли они второе. Новички ответили, что нет. Дневальный вздохнул и сказал, что и он довольствовался только супом. Удивленный Интеллигент спросил его:
       - А когда же ты успел? Ты же стоишь здесь все время?
       - Меня заменял второй дневальный, а теперь наоборот он в столовой, а я здесь.
       Через короткое время замполит построил солдат и поручил новичков худощавому, но на вид крепкому сержанту с широкими черными бровями. Очень высокий, под два метра, жилистый, с маленькой головой на длинном теле, скуластым лицом и маленькими глазками-буравчиками он почему-то напомнил Интеллигенту верблюда.
       Сержант привел новичков в место, называющееся "позицией". Попадали на нее через железные ворота. Вначале кроме нескольких грузовых машин под навесом и свинарника новички ничего не заметили. Позиция была большая, ее диаметр, как удалось тут же вычислить Интеллигенту, составлял не менее одного километра. Подойдя ближе к центру, солдаты увидели глубокие и широкие ямы, в которых были спрятаны ракеты; на каждую из них была накинута зеленая сетка, выполняющая роль маскировки. Сержант велел им вместе с ним спуститься в одну из этих ям, в центре которой стояла пусковая установка, самой ракеты там не было.
       - Вот эту установку надо почистить, - сказал сержант.
       По сравнению с ракетой она, казалось, была сделана из более грубого металла и имела темный цвет. Грязной она никак не выглядела. Но, как объяснил сержант, для поддержания в нормальном состоянии чистить ее нужно ежедневно. Сержант показал новичкам, где находились тряпки и баночка с бензином, с помощью которых нужно было почистить этот механизм. В одном углу ямы была небольшая деревянная дверь, она вела в небольшое отверстие, напоминающее нору. Именно здесь лежали все необходимые принадлежности для чистки техники. Резко пахло бензином. Новички принялись за работу.
       Чистка установки продолжалась до самого вечера, пока сержант, взглянув на часы, не сказал, что пора возвращаться в дивизион и готовиться к ужину. Сержант был неразговорчив, держался строго и о себе ничего не рассказывал; удалось узнать только его фамилию - Садретдинов.
       Во дворе дивизиона к этому времени уже собрались другие солдаты. Некоторые из них сидели в местной "курилке". Другие пытались вымыть руки под тоненькой струйкой воды из трубы в одном углу двора. Вода была также и в так называемой "летней бане" - грубой конструкции из железных ограждений с четырех сторон без крыши с небольшим круглым баком посередине. Но она была предназначена для других целей: для купания или стирки. Слегка смочив руки и потерев их одну о другую, солдаты уходили строиться на плацу. Вскоре к ним стали присоединяться и те, кто сидел в курилке.
       Строй этот имел свои особенности, чего они прежде в полку не замечали. Самые молодые, то есть те, которые прослужили меньше других, должны были стоять в первых рядах. Когда новички хотели встать во второй ряд, им тут же объяснили, и не очень-то вежливо, что их место в первом ряду. При этом в первые дни многие солдаты обращались с новичками настороженно.
       Ужин прошел так же, как и обед: одни расхватали жареную рыбу и белый хлеб, оставив нежирную перловую кашу с кусками серого хлеба другим. Новички, еще не сумевшие ближе познакомиться с жизнью в дивизионе, с удивлением стали обнаруживать, что вкусная еда попадает одним и тем же людям - как они постепенно научились различать - старослужащим. Нельзя сказать, что в полку их кормили особенно вкусно и сытно, и не хотелось дополнительно поесть. Но там они получали полностью все - свои куски белого и черного хлеба, столько масла, мяса и рыбы, сколько полагалось каждому. Может, в ротах полка, внутреннюю жизнь которых они не видели, происходило то же самое? Они знали понаслышке, что и там молодые солдаты живут иначе, чем старослужащие, иногда даже становились свидетелями того, что "старики" из рот полка перекидывали молодым более тяжелую работу, могли даже подзатыльник дать. Но все же, хоть это и вызывало неприятные ощущения и тревогу в их сердцах, они старались относиться к подобным вещам без паники и успокаивали себя тем, что это происходит не с ними. А здесь деваться было уже некуда: пока они успевали сесть за стол, на нем уже ничего приличного не оставалось. Этого новички не ожидали. И утолить голод кашей или жидким полусъедобным супом было почти невозможно.
       После ужина нужно было пришить новые подворотнички, почистить обувь, бляху ремня и побриться. При желании можно было еще и написать письма. Новых подворотничков новеньким не выдали, а вчера они оба пришили подворотнички чистой стороной, перевернув их. Не было также белой ткани, из которой можно было бы сшить их самим, как они научились это делать в полку, прокалывая пальцы иголкой - опыта по этой части раньше не было никакого. Заметив их растерянность и поняв, в чем дело, старшина посоветовал им постирать старый подворотничок и пришить заново, как здесь все делали. Для чистки обуви и бляхи новички также не нашли нужных приспособлений и материалов, какие были в полку. Они заметили лишь трубу со слегка загнутыми краями и почерневшую тряпку на ней. Этой тряпкой им пришлось чистить и ботинки, и бляхи. Закончив эти так называемые "чистки", новички отправились побриться в "летнюю баню".
       Побрившись без зеркала, наугад, царапаясь в темноте, они вернулись на плац, где дивизион уже был построен на вечернюю прогулку. В полку они слышали вечерние песни рот. Солдаты пели их, двигаясь строевым шагом. А сами они только учились там петь и делали это днем. Построились в две шеренги, как обычно, но при этом молодых поместили так, чтобы при повороте влево они оказались во главе строя, теперь уже принявшего форму колонны. А "старики", идя позади, контролировали, все ли поют и как. Когда новички оказались во главе колонны и из-за незнания слов незнакомой им армейской песни не смогли подпевать другим, они услышали сзади недовольные и угрожающие возгласы, которые постепенно начали сопровождаться ударами по ногам. Это было их первое физическое наказание, и это было не только больно, но и унизительно. Невозможно было остановиться и хотя бы спросить, зачем же их бьют, когда они и в самом деле не знают слов песни. Удары сзади прекратились только тогда, когда они волей-неволей начали подпевать остальным, стараясь угадать слова по первым произносимым звукам, и хотя удавалось это не каждый раз, но "старики" сочли, что новички стали послушнее, и на первый раз им достаточно. После прогулки нужно было идти со всеми в казарму, где они за весь день пребывания в дивизионе еще не были. Это было очень большое и широкое помещение, с начала до конца заставленное узкими двухъярусными кроватями. Дежурный офицер, построив вместе с дежурным сержантом дивизион на нешироком проходе между рядами коек, сделал перекличку и дал всем команду отдыхать. Дежурный сержант выделил новичкам две пустые кровати на верхнем этаже, находящиеся рядом. Остальное не отличалось от того, что было у них в полку: такие же железные кровати, синие одеяла с серыми полосами поперек и белые простыни. В этот первый день пребывания в дивизионе оба легли спать с чувством смутной тоски и тревоги. Жизнь здесь виделась им не в радужном свете. И хотя они многого еще не поняли в ней, но было неприятно на душе и страшно. То насмешливое выражение в глазах солдат, та жуткая и кажущаяся бессмысленной работа, которую они проделали впервые, голод, который им так и не удалось утолить, и легкое наказание в строю во время вечерней прогулки - все это говорило о том, что их ждет впереди несладкая жизнь, как и предупреждал прапорщик.
      
      

    Дивизион

      
       Наутро их поднял мощный голос дневального:
       - Дивизион! Подъем!!!
       Солдаты вскакивали с кроватей и стремглав бросались к обмундированию, лежащему на табуретках. Одеться надо было очень быстро. Однако некоторые койки все еще оставались занятыми - "старики" продолжали лежать.
       - Эй, вас это тоже касается, поднимайтесь, - начал, подходя к каждой кровати, будить солдат старший лейтенант. Те, лениво потягиваясь, с угрюмым замученным видом стали шевелиться.
       Старший лейтенант приказал всем выйти на улицу и строиться на плацу на зарядку. Интеллигент, протирая глаза, вышел на улицу. Вместе с ним вышли еще несколько ребят, как потом оказалось, молодых солдат и двое из старослужащих. Остальные "старики" вдруг все куда-то делись; дежурный лейтенант, выйдя на плац, посмотрел на собравшихся и, ничего не говоря, удалился. Маленького роста, худощавый, но широкоплечий сержант начал проводить зарядку. Делали ее все, кроме другого "старика" - невысокого узбека с озлобленным выражением на скуластом, широком, несоразмерным с его небольшим ростом лице с пухлыми губами. Интеллигент уже слышал его фамилию - Касымов. Вначале упражнения показались новичкам привычными и несложными, хотя Интеллигент толком не мог даже и такие выполнять. А тут сержант вдруг приказал при отжимании от земли замереть в таком положении, пока он не даст команду подняться. Прошло несколько секунд, оставаться в таком положении становилось все тяжелее и тяжелее. Руки Интеллигента, не привыкшие к такой нагрузке, начали дрожать. Острая режущая боль охватила суставы.
       - Делай два! - крикнул наконец сержант, но после того как все выпрямили руки, вновь приказал. - Делай раз! - Оставив солдат в таком положении держаться на согнутых руках, сержант опять сделал паузу.
       Всем было очень тяжело, некоторые не выдерживали, падали на землю, но окрик сержанта заставлял их вновь и вновь возвращаться в прежнее положение. Вдруг сослуживец Интеллигента из полка поднялся и перестал выполнять упражнение. Сержант приказал ему принять исходное положение. Но тот не подчинился.
       - Ты не слышишь, что я тебе говорю?! - разозлился сержант. - Быстро выполняй приказ, а то пожалеешь. Солдат не реагировал.
       Выждав паузу, сержант крикнул остальным:
       - Делай два! И подняться пока всем!
       Таким образом все получили возможность немного расслабиться, а сержант стал приближаться к ним, явно с недобрым намерением. Все это время Интеллигент чувствовал себя нехорошо; невыносимое занятие с сержантом измотало его. Когда же его товарищ отказался делать упражнение, он к тому же сильно расстроился за него и заволновался, а, увидев сержанта, направившегося к ним, даже испугался. Сослуживец-земляк стоял довольно далеко. Интеллигент уже давно хотел ему сказать, чтобы он не делал глупостей. Касымов смотрел на Интеллигента зло и неприязненно, было такое ощущение, будто он хотел и его в чем-то обвинить. "Я же все делаю, стараюсь", - чуть было не вырвалось из уст Интеллигента. Тем временем сержант уже добрался до его непокорного земляка.
       - Ты не понимаешь, что потом тебе будет плохо, очень плохо? - спросил сержант с нескрываемой угрозой в голосе.
       Время было летнее и все, включая сержанта, стояли на плацу по пояс голые, в одних брюках и ботинках. Интеллигент в отличие от своего широкоплечего и коренастого земляка был чрезмерно худой, хилый, с неразвитой и узкой грудью и тонкими, как палки, руками. А сержант, хоть и был тоже худой, производил впечатление человека, проводившего немало времени на спортивных площадках. И сейчас он стоял перед земляком Интеллигента в позе единоборца, владеющего приемами карате. Интеллигент наблюдал за этой напряженной сценой; ему казалось, что сердце выпрыгнет из груди от страха, стало трудно дышать. Так тягостно было на душе, что, казалось, он готов выполнить любое требование, лишь бы избавиться от этого состояния. Все тело бросало от страха в озноб, дышалось все тяжелее и тяжелее. Стоявший с ним рядом такой же, как он, молодой солдат, которого все звали "Кузьмой", сказал Интеллигенту тихо:
       - Скажи своему другу, пусть он делает все, что говорит сержант, не то ему не поздоровится. Если сейчас и уцелеет, его ждет расправа в казарме - совместная, от всех "дедов".
       Интеллигенту после этих слов стало еще страшнее. Он хотел было подойти к товарищу и попытаться урезонить его, объяснить тщетность бунта, но не посмел. К тому же ему не давал покоя Касымов:
       - А ты тоже хочэт драца? - спросил он Интеллигента, с усмешкой оглядывая его хилую несуразную фигуру.
       Интеллигент ответил ему миролюбивым взглядом, пытаясь сбить агрессию "старика":
       - Нет, я не хочу драться, а зачем это и кому это вообще нужно?
       Но, кажется, его слова не оказали желаемого воздействия на "деда" и даже, наоборот, вызвали у него еще больший накал ненависти. Тем временем сержант продолжал еще более настойчиво требовать от его земляка выполнения упражнения - с все более угрожающим видом. Но тот упорно отказывался. Тогда сержант надвинулся на него и начал наносить удары ногами, но, казалось, они не достигали взбунтовавшегося солдата. Тогда сержант высоко подпрыгнул и хотел нанести ему удар ногой в грудь. Но тут же сам оказался лежащим на плацу. Сержант быстро вскочил, начал выкрикивать ругательства в его адрес, а тот, похоже, отвечал ему в той же манере; но, борясь, они удалились еще дальше, поэтому различить слова с такого расстояния было трудно. Наконец сержант оставил его, поручил вести занятия дальше Касымову, а сам удалился в казарму, бросая на ходу угрозы в адрес молодого солдата. Касымов, хоть и не испытывал их больше изнуряющими упражнениями, был еще грубее, чем сержант. Голос у него был хриплый, глаза сверкали, весь его облик выказывал человека, отчаявшегося во многом за время службы. Он кричал каждую минуту на молодых солдат и успел даже пару раз пнуть кое-кого. Только земляка Интеллигента, который продолжал стоять в стороне, он будто не замечал. Объявив о завершении физзарядки, Касымов удалился в казарму, велев остальным идти умываться. Пришлось опять идти к трубе в углу двора, из которой тонкой струйкой текла вода, взяв из казармы полотенце, зубную щетку и пасту. Умывшись, все вернулись в казарму и, оставив там принадлежности для умывания, вновь отправились на плац. Теперь солдат стало больше - присоединились все еще лениво потягивающиеся "деды". Выстраивалась шеренга для утреннего осмотра. Интеллигента и его земляка опять поставили в первый ряд. Подошли офицеры, и начался утренний осмотр, который заключался в том, чтобы проверить, у кого грязный подворотничок, не почищены бляха и ботинки, и в порядке ли вообще все обмундирование. Однако офицеры задержались недолго, поручив дальнейшую проверку сержантам. К ним подошел крепкого телосложения сержант, который, как объяснил Интеллигенту стоящий рядом Кузьма, был старшиной их батареи. Он продолжил осмотр и остановился около Кузьмы.
       - Что это за одежда на тебе? Что за вид? И мы молодыми были, но никто из нас так не ходил.
       Кузьма виновато молчал и бормотал что-то в свое оправдание, но ничего вразумительного так и не произнес. Сержант, махнув на него рукой, пошел дальше, проверил состояние обмундирования двух вновь прибывших - Интеллигента и его земляка, и вроде остался доволен их внешним видом:
       - Полк есть полк, и за внешностью следить научили, - сказал он и тут обратил внимание на новые ботинки Интеллигента. - Даже ботинки новые. У меня они похуже, - и показал рукой на свои, хорошо начищенные, но действительно не очень-то новые ботинки. - Хорошо, хорошо, - сказал он, теперь окинув взглядом земляка Интеллигента. - У нас молодые намного хуже ходят, - а потом, будто вдруг что-то вспомнив, спросил: - А за что вас из полка сюда отправили? Натворили, наверно, что-нибудь?
       Интеллигент виновато улыбнулся в подтверждение им сказанного.
       - А как ваша фамилия, извините? - спросил вдруг Интеллигент. Старшина батареи удивился, причем больше не самому вопросу, а тому, в какой форме был он задан.
       - Ты смотри, интеллигентный какой! Никто здесь у нас так не разговаривает, скоро и ты, наверно, такие слова забудешь. Ладно, если тебе так надо, фамилия моя - Лемченко. А как твоя и твоего земляка?
       - Моя фамилия - Азизов, а его - Марданов. Мы оба с Кавказа - из Азербайджана. А вы откуда?
       - С Кавказа... - грустно повторил Лемченко. - Здесь были ребята с Кавказа. Нам скоро домой, а всего как три месяца от них избавились. А я сам из Подмосковья, если тебе интересно.
       Когда Лемченко удалился, Кузьма вновь прошептал ему:
       - Он вообще-то неплохой мужик, наш старшина батареи, бьет не так часто. А вообще-то наши "деды" кавказцев не любят. Из недавно уволенных семеро были чеченцами. Они - эти семь человек - были всего на полгода старше нынешних "дедов" по призыву, и гоняли их все полтора года, пока не уволились.
       Азизов - так мы будем теперь называть нашего героя - не очень-то обратил внимание на рассказы Кузьмы. - Подумаешь чеченцы, Чечня - Северный Кавказ, а они с Южного, и расстояние между ними сотни километров. Он же не может отвечать за поступки людей, которых даже в лицо не видел. "Деды" же не дураки, должны это понимать.
       Теперь Азизов искал возможность поговорить наконец-то со своим земляком, он хотел его кое в чем переубедить, в первую очередь объяснить, что не стоит вступать в спор со старослужащими. Он сумел это сказать Марданову после утреннего осмотра, но тот не согласился с ним: разве сам Азизов не видел, как сержант издевался над ними? Это же он не нормальную зарядку проводил, а специально мучил их. С чего он должен был это ему позволять? И нечего на это надеяться.
       Кузьма, отведя Азизова в сторону, сказал, что сегодня ночью Марданова ждет расправа, "деды" уже готовят публичное избиение.
       - А их сколько, "дедов"-то? - спросил Азизов, вновь испытывая уже знакомое невыносимое, жгучее чувство страха в глубине души.
       - Всего девятнадцать. Твой земляк поднял руку на одного из них, а они такого не прощают.
       - А сами они откуда? - спросил Азизов с искоркой надежды в голосе, может, удастся с кем-то из них поговорить. - А может, Марданов просто извинится перед тем сержантом - и все уладится?
       - Да ты что? - посмеялся над его наивностью Кузьма. - Какое извинение, никому оно здесь не нужно. - А потом ответил на другой вопрос Интеллигента. - Девятеро с Украины, три узбека, один таджик, трое с Кубани, один москвич, а еще двое с Урала. Кузьма говорил это с гордостью, мол, вот как хорошо знает он старослужащих. - Лучше делайте то, что "деды" вам говорят. А то сначала изобьют страшно, а потом житья не дадут. А с ними еще четверо "черпаков" - прослуживших год.
       Тут Кузьма рассказал ему, какие еще сословия имеются в дивизионе. Первое - "шнурки" - составляли солдаты, которые совсем недавно начали службу и должны были выполнять любую работу, слушать все указания трех других сословий. Вторая группа - "молодые", прослужившие полгода - по своему положению мало отличалось от первого, лишь в единичных случаях, при выполнении очень немногих работ его представители имели некоторые преимущества. Третий клан - "черпаки", имевшие за плечами год службы - был значительно более привилегированным. Только в том случае, если эти солдаты совсем забывались и требовали к себе чрезмерного "почтения", "деды" из четвертой, высшей касты прослуживших полтора года напоминали им, что рано задирать нос. Но это особенно не удивило Азизова, поскольку об этих сословиях он уже был наслышан в полку, хотя там его это особенно не касалось.
       - А те, которые полгода прослужили, их сколько? - задал свой следующий вопрос Интеллигент.
       - Тех, "молодых", восьмеро. Нас - "шнурков" было столько же, но с вами стало теперь десять человек.
       - Значит, в дивизионе служат всего сорок один человек? - спросил Азизов. - Так мало?!
       - Да, с вами стало теперь сорок один, - ответил Кузьма. - Да, людей здесь мало, кто-то все время находится на дежурстве. Поэтому приходится так часто идти в наряд - почти через день, один день - одна батарея, другой день - другая. А дежурившие из взвода телефонистов редко идут в наряд.
       Выходило, что в отличие от полка в дивизионе не назначали наряд как наказание за нарушение; это являлось здесь частью службы, иначе некому было бы выполнить большой объем работы.
       Тут к ним подошел опять старшина батареи Лемченко, велел строиться, и отправил их в столовую на завтрак. В маленькую столовую все зашли опять с шумом, толкая друг друга. Стол, за который сели новички с Кузьмой, был уже почти пуст, и на этот раз им достались только перловая каша и серый хлеб. Куски мяса и белого хлеба были опять расхватаны старослужащими, как и масло. Перловка, как всегда, была абсолютно невкусная, а серый хлеб вязкий, как мокрая земля. Он вызвал у Азизова даже тошноту. Опять покидая столовую полуголодным, он думал о том, к кому в этот раз обратиться с жалобой.
       Обращение к старшине дивизиона мало что дало. "Может, теперь лучше сказать об этом дежурному офицеру?" - подумал Азизов и спросил об этом Кузьму.
       - Ты что, какая жалоба, ты с ума сошел? Здесь такое не принято, - ответил ему Кузьма с горечью.
       - Так теперь что, мы все время должны ходить голодными? - не хотел соглашаться Интеллигент.
       Кузьма еще не успел ему ответить, как к ним подошел Садретдинов.
       - Новички, ко мне! - позвал он громко.
       Кузьме пришлось оставить их, и Марданов с Азизовым подошли к сержанту. Кузьма успел уже рассказать им о Садретдинове:
       - Садретдинов - татарин, после педагогического института он должен служить полтора года, а осталось ему здесь тянуть лямку только до марта.
       Садретдинов выстроил молодых солдат в колонну по два человека и опять повел на позицию. На этот раз они пришли к навесу, под которым стояли два грузовика без кузова. Садретдинов объяснил, что это место называется "автопарком" дивизиона. Еще один грузовик без кузова стоял перед навесом, к нему была прицеплена ракета. Новички видели ракету так близко впервые, Интеллигенту она даже показалась очень красивой. Она была длинная, изящная, по бокам располагались по два больших крыла и два крылышка, алюминиевого цвета поверхность блестела под лучами солнца.
       - Надо вымыть эту ракету, - сказал Садретдинов, а потом указал на маленькую деревянную будку рядом. - Все необходимое находится там.
       Дверь будочки была открыта, на полу стояло алюминиевое ведро, канистра с бензином, рядом валялись тряпки. Садретдинов объяснил, что нужно помыть ракету, как и пусковую установку, тряпкой, вымоченной в бензине, и новички приступили к работе. Вначале мыли нижнюю часть ракеты, потом обоим пришлось залезть на нее, чтобы помыть ее сверху.
       Все это время сержант стоял внизу - то курил, то похаживал взад-вперед, но постоянно следил за их действиями. Потом, посмотрев на часы, объявил, что пора собираться на обед. Радостно слезая вниз, новички, по указанию сержанта, внесли все принадлежности для мытья обратно в будочку. Руки у обоих опять сильно пропахли бензином, поскольку работали голыми руками, а когда Интеллигент спросил про перчатки, сержант ответил ему, что перчатки выдаются только зимой. Сержант приказал ждать его у ракеты, а сам куда-то отлучился. Новички с интересом продолжали разглядывать позицию и заметили, что за автопарком стоит какая-та отдельная кабина на колесах, которую они до сих пор не замечали. Они решили посмотреть на нее поближе и, когда подошли к ее двери, она неожиданно резко открылась, и из нее выглянули два солдата, по-видимому, старослужащие.
       - Эй, - крикнул один из них, небольшого роста, лысоватый и темненький. - Помойте этот виноград в ручейке у забора, а потом принесите обратно. Сказав это, он протянул шляпу, наполненную крупными гроздьями винограда.
       Новички вначале немного растерялись от такого повелительного тона, но потом решили сделать вид, будто не услышали сказанное, и двинулись обратно к ракете. "Старик" крикнул им еще раз вслед, а потом угрожающе выругался.
       - Куда ходили? - спросил недовольным и суровым тоном Садретдинов, ждавший их у ракеты. - Мы опаздываем на обед.
       - Просто решили немного посмотреть, что тут вокруг, - ответил Азизов.
       - Все, наверное, нас ждут, чтобы обедать идти. Вам еще достанется от "дедов", что ж, два дня здесь...
       - А в кабине за навесом было еще двое солдат, - перебил его Азизов.
       - В кабине?.. Да они на дежурстве, они могут идти обедать, когда хотят.
       На плацу собрались уже все солдаты и ждали прибывших из полка.
       - Быстрее! - крикнул старшина дивизиона, выглядевший явно недовольным.
       - Давайте, быстрее в строй! - тоже грубо крикнул на них Садретдинов. - Все вас ждут.
       Сам он тоже встал в строй, поставив их впереди себя.
       - Равняйсь! - крикнул басом, чуть картаво, старшина. - Сми-и-и-рно! Правое плечо вперед, марш! - это означало, что нужно было повернуть налево.
       Новички вместе с Кузьмой и несколькими другими молодыми солдатами сели за край стола, на котором и на сей раз стояла только кастрюля с супом и несколько кусков серого хлеба, и больше ничего. Рядом с новичками сидели еще двое молодых солдат, похоже, из Средней Азии. Вид у них был изможденный и голодный, глаза блестели, то и дело они бросали жадные взгляды в сторону стола "дедов", которые ели рисовую кашу с жареным мясом с подливой из доверху наполненных глубоких мисок, предназначенных для супа. Суп на этот раз был приготовлен из пшена и опять был невкусный, водянистый; казалось, что ничего в рот не попадает, сколько его ложкой ни черпаешь. Но все равно, кроме него нечего было есть, и все, гремя алюминиевыми ложками в алюминиевых мисках, хлебали эту жидкость, кусая тягучий, как резина, хлеб.
       Когда стали выходить из столовой, соседи по столу подошли к новичкам и познакомились с ними. Одного из них, широкоплечего, производящего впечатление сильного и крепкого юноши, звали Бердыевым, он был из Туркменистана, из города Мары. Другой, по фамилии Сардаров, был чуть выше его ростом и худощав. Он казался ловким и даже хитроватым по сравнению с простодушным на вид Бердыевым. Сардаров был таджиком, но, как оказалось, также хорошо владел узбекским. После обеда, а он продолжался с трех до половины четвертого, оставалось еще полчаса до дневного развода на занятия, определяющего дальнейшую службу, в том числе наряды. И пока другие курили, беседовали, собираясь по двое-трое, новые знакомые отозвали новичков из полка в сторону. Они присели на бетонный бордюр на краю плаца, и Сардаров начал рассказывать им о жизни в дивизионе, о том, как тоже не хотел принимать в первые дни здешние правила и подчиняться старослужащим. По-русски Сардаров говорил хорошо, хотя можно было заметить, что, он не всегда уверен при выборе слов для выражения собственных мыслей, но старается скрыть это.
       - Я слышал, сегодня у вас была маленькая стычка на утренней зарядке, - продолжил он. - Кто-то из вас подрался с сержантом Мельником. Это, кажется, был ты? - показал он на Марданова.
       Марданов в ответ только слегка кивнул головой.
       Сардарова утром на зарядке не было, "старики" его куда-то посылали.
       - В первый день, когда я приехал, тоже не хотел никому подчиняться. Взял табуретку и ударил ею одного из "стариков". Он упал в обморок, но потом "деды" меня хорошенько отделали. И с тех пор слушаюсь "стариков" и делаю все, что они говорят.
       Бердыев говорил по-русски тоже хорошо, но был медлителен и тяжело дышал, а после каждого слова ему как бы нужно было перевести дыхание.
       - А я снял дверцу тумбочки и пытался ею защищаться как щитом. Но довольно быстро меня свалили на пол и стали топтать ногами. И теперь я тоже вынужден подчиняться "дедам", - рассказал Бердыев.
       Потом Сардаров начал рассказывать о характере каждого из старослужащих. Новички молчали. На Азизова рассказы произвели тяжелое впечатление, казалось, с каждым новым эпизодом растет страх и уходит малейшая надежда на нормальную службу. Что касалось Марданова, то он был спокоен, весь его вид демонстрировал готовность пренебречь всякого рода советами и стоять на своем; во всяком случае, так казалось со стороны. Его упрямство почувствовали все. Азизову пришло в голову, что пока не поздно, нужно поговорить с товарищем, посоветовать ему извиниться перед сержантом за утреннюю стычку. Может, таким образом можно уладить инцидент, глядишь, все и обойдется.
       Сардаров почувствовал настрой Марданова, встал и позвал Бердыева с собой. А напоследок, бросив хитроватый и многозначительный взгляд в сторону Марданова, не забыл предупредить:
       - Будь готов: ночью поднимут и будут бить.
       Те ушли, а новички остались сидеть еще какое-то время на бордюре. Марданов отверг просьбу Азизова извиниться перед Мельником, оставаясь невозмутимым и немногословным, как и прежде.
       Время приблизилось к четырем, Садретдинов построил всех солдат стартовой батареи на плацу. Рядом с ними в строю стояли солдаты из другой, технической батареи, тоже всего пять-шесть человек, и из взвода связистов и телефонистов, который был представлен сегодня только двумя служащими. Произошла смена офицеров, вступающих на дежурство; другой старший лейтенант провел развод, познакомился с новичками и решил не отправлять их в наряд, считая, что нужно дать им еще немного времени, чтобы познакомиться с дивизионом. Еще одному старослужащему - Гафурджанову, хилому, кроткому узбеку - вместе с Касымовым поручили наряд на кухню, Бердыев и Сардаров были назначены дневальными. Кузьма и Самохин, вместе с одним из старослужащих - Грековским - вступили в наряд по караулу, а старшина стартовой батареи Лемченко - как дежурный сержант по дивизиону и разводящий караула. После развода новички, оставшиеся одни в составе стартовой батареи, опять отправились вместе с Садретдиновым на позицию. В этот раз Садретдинов привел их в окоп для ракеты. Ракета была замаскирована и стояла на этот раз на пусковой установке. Новичкам было велено выщипать траву во всем окопе. Работа длилась где-то часа три. В восемь вечера начинался ужин, и, когда они пришли, солдаты уже собирались на плацу. Садретдинов разрешил им вместе с ним идти помыть руки. На плац бежали все втроем, чтобы не опоздать в строй. На ужин дали жареную рыбу, и хотя новичкам достались только хвосты, он оказался более сытным, чем предыдущие приемы пищи. Как заметил Азизов, солдаты последнего призыва были дружны между собой и пытались друг другу помогать - все же "друзья по несчастью". А доставшуюся им еду, вернее сказать ее остатки, они принимали как должное, не старались ухватить кусок друг у друга. Но продолжали смотреть жадными глазами на порции "дедов". Поначалу нашему герою это показалось даже трогательным. Но, тем не менее, поведение солдат его призыва не поддавалось его логике, он не понимал их смирения с явной несправедливостью. И это касалось не только еды. Они согласны были выполнять любую волю "дедов", что бы они им ни говорили, как бы себя ни вели, чего бы от них ни требовали, даже самого унизительного. "Нет, от меня они этого не дождутся, - думал Азизов. - Я буду следовать только уставу".
       После ужина нужно было опять пришивать подворотнички, перевернув их на другую сторону, стирать носки, что-либо из одежды, если это было необходимо, и готовиться к завтрашнему дню. А когда новички возвращались после стирки носков, они увидели солдат, сидящих на крыльце. Это, скорее всего, были "деды".
       Одну сигарету они курили по несколько человек, по очереди затягиваясь и передавая ее дальше. Когда новички проходили мимо, один из них, маленького роста, хилый и веснушчатый, бросил им вслед:
       - "Шнурки", а как низко ремень носят.
       - Это в полку их так избаловали, там все так ходят, - ответил ему другой.
       В "ленинской комнате", где солдаты могли проводить свободное время, сидело несколько человек, по всей видимости, опять "старики", и смотрели телевизор. Они с удивлением посмотрели на вошедших, но ничего не сказали. Когда пришло время вечерней прогулки, все вышли во двор, построились и начали шагать под строевые песни. Новички опять оказались впереди колонны, и идущие сзади вновь требовали от них петь, толкая и пиная ногами, а сами при этом только открывали рты. Марданов тоже лишь имитировал пение, а Азизов от страха не мог запомнить слова песни, хотя вчера и сегодня пели всю ту же "Катюшу":
       "Выходила на берег "Катюша",
       На высокий берег, на крутой..."
       Азизов пытался прислушиваться к остальным и подпевать им, но это удавалось не каждый раз; и поэтому получал все больше пинков. Когда прогулка закончилась, и дали время перед отбоем сходить в туалет и покурить, старшина дивизиона остановил их:
       - А что же вы не поете? Только призвались, и уже выпендриваетесь! Кто должен петь, если не вы?
       - Я не знаю слов, - ответил Азизов, как бы оправдываясь. - В полку мы пели другую песню.
       - Какую? - спросил старший сержант.
       - "У солдата выходной".
       - Хорошо, эту тоже будем петь, у нас ее тоже знают. А "Катюшу" учите, оба.
       Сказав это, старшина бросил злобный взгляд в сторону Марданова. А тот, как всегда, стоял молча.
       Пришел дежурный старший лейтенант по дивизиону и объявил отбой. Все быстро разделись и легли. Но Азизов был очень встревожен и все время думал о предупреждении Кузьмы и Сардарова о том, что Марданова за утреннее происшествие поднимут после отбоя. Как быть, если его действительно начнут бить? Как поступить ему в этом случае? Если бы на Марданова пошел кто-то один, то он мог бы и сам с ним справиться. А если "деды" действительно устроят публичную расправу над ним? Тогда что? Как помочь этому непослушному юноше? Но ведь завтра и ему может понадобиться помощь Марданова. Нет, он должен, во что бы то ни стало перебороть страх и защитить Марданова. Даже если его за это тоже будут бить. Вдруг Азизов стал различать в темноте чей-то силуэт, приближающийся к ним. Вначале он подумал, что это ему кажется, но потом узнал сержанта Мельника, и сразу екнуло сердце. Сержант, подойдя к кровати Марданова, резким молниеносным движением сбросил с него одеяло:
       - Вставай, быстро!!!
       Марданов привстал на кровати и, стараясь говорить как можно тише, ответил:
       - Давай пагаварим завдра, утрам, шичас уже позна, все спит, я тоже хачу спат...
       - Тебе вообще не положено спать! Вставай, быстро!
       Марданов все еще пытался уговорить его оставить разговор на завтра. Но сержант был неумолим, и вдруг двинул ему по лицу:
       - Вставай тебе говорю, быстро!
       Удар был не очень сильный, но молодому солдату пришлось спуститься на пол, а то Мельник продолжал бы бить его, лежачего. Теперь он оказался лицом к лицу с Мельником между двумя двухъярусными кроватями, и тот замахнулся еще раз. Расстояние между койками было не более полуметра. Сержант, воспользовавшись этим, ударил его еще несколько раз ногой в живот, хотя было видно, что Марданову это ничего кроме раздражения не доставляло. Он рвался к простору, толкая сержанта в грудь, к середине казармы, где было больше места, чтобы развернуться. Но как только они оказались в середине казармы, на Марданова налетели одновременно еще пять-шесть солдат. Ему не дали времени и возможности, чтобы среагировать и защищаться. Набросившись на него, "старики" обвили его туловище и руки так, что он не мог двигаться, и начали беспрерывно наносить удары. Марданов сопротивлялся, пытался вырваться; со стороны это выглядело так, будто стая собак накинулась на одного крупного зверя. Все это время Азизов оставался в своей кровати; мужество покинуло его, он уже давно отказался от решения противостоять старослужащим и вспоминал слова других молодых солдат о том, что лучше выполнять все, что требуют "старики". Азизов понимал, что сейчас в самом деле готов выполнять все, что бы ему ни велели, как бы это ни было унизительно, лишь бы уйти от этой опасности. Он теперь жалел Марданова, видя, как продолжают его бить. А он все еще держался на ногах, но защищаться не мог, потому что его держали за обе руки. Били его по всему телу, кроме лица: сзади и спереди, по груди и спине, по животу и крестцу, по паху и ягодицам, по ногам и ступням. Азизову, как и любому из мальчишек, приходилось наблюдать в своей жизни за немалым количеством драк, хотя сам он очень редко принимал в них участие. И он никогда не думал, что человека могут так избивать, как сейчас Марданова. Уму непостижимое избиение, представить которое прежде ему не хватило бы фантазии, продолжалось уже двадцать минут. У Азизова сердце разрывалось на куски, он жалел своего земляка, с которым прошел хоть и небольшой, но определенный путь армейской службы. Теперь этого человека так беспощадно, так жестоко, так зверски избивали... Наверно, даже у зверей есть определенные правила - а здесь их не было, разве что старались не бить по лицу, хотя в такой суматохе соблюдать это было трудно. Били за непослушание, за утреннюю стычку с сержантом, за то, что он поднял руку на человека, старшего его по званию, а главное, по сроку службы. Вот теперь за это и получает. Бердыев еще предупредил, что взбунтовавшемуся солдату житья не дадут и потом, при малейшем поводе будут бить вновь и вновь. И зачем все это нужно было Марданову? Что он - лучше всех? А если здесь, как говорится, жизнь такая, такие законы? Что тут можно поделать? Пока Азизов мучился этими мыслями и вопросами и наблюдал за тем, как продолжали избивать Марданова, он вдруг почувствовал над собой теплое и очень неприятное дыхание и услышал грубый голос:
       - Фставай давай!
       Потом последовало ругательство. Азизов, чуть приподнявшись с кровати, хотел было что-то уточнить и посмотреть, к нему ли действительно обращаются, и кто это? Тут он узнал Касымова; у него горели глаза, они выражали одновременно и злобу, и радость, как у волка, заставшего свою добычу в месте, выхода из которого не было.
       - Фставай давай, быстыра!
       - Я же никому ничего не сделал...- начал оправдываться Азизов. Но тот был неумолим, жесток и груб, как и прежде.
       - Фставай тибэ гаварю!..- Касымов грязно выругался в его адрес.
       Азизов, дрожа всем телом, спустился на пол и натянул на себя штаны. И тут он почувствовал удар кулаком по голове. Удар был не сильный, но от неожиданности оказался ошеломляющим; стукнул его Гафурджанов. Вид у этого маленького "старика" был довольно комичный, но Азизову теперь было не до смеха. Не успел он обернуться, как получил удар в челюсть - теперь уже от Касымова: рука у него была тяжелая. Одновременно Гафурджанов, повиснув на краях двух коек, раскачался, как во время тренировки на брусьях, и ударил его обеими ногами по спине. После этого Касымов потащил его в середину казармы. И когда замахнулся еще раз, его, как бы защищая Азизова, остановил другой солдат, красивый, плотный, с аккуратными усиками. Он попросил узбеков отойти в сторону. Те действительно ушли, вернее, примкнули к избивающим Марданова. А усатый, подойдя к Азизову, спросил:
       - Ты знаешь меня? Знаешь, как меня зовут?
       Дрожащий от страха, жалкий Азизов покачал головой и выговорил:
       - Нет... не знаю...
       - Не знаешь? Теперь знай, я - Доктор!
       Тут он сильно ударил Азизова в грудь, потом ребром ладони по шее. Страх овладел всем существом юноши, казалось кроме этого чувства не осталось ничего. Он будто мгновенно забыл обо всем - о чести, героических песнях, сказках, где герои побеждали врагов и, главное, никогда не боялись; он забыл о знающих и уважающих его людях или вообще о людях, осуждающих трусость. Он готов был теперь выполнять все, что бы ему ни велели, лишь бы не испытывать больше этого страха и этой боли.
       - Ты знаешь, сколько я прослужил? - задал Доктор следующий вопрос.
       - Да... полтора года, - ответил Азизов, еле дыша.
       - Неправда, - сказал тот и ударил его локтем в челюсть, но, кажется, одновременно попал ему и в зуб, что подтверждал негромкий скрежет во рту. - Один год я прослужил.
       По всему виду Доктора можно было понять, что он получает удовольствие от происходящего и чувствует себя как на тренировке по рукопашному бою. И вдруг он отвернулся от Азизова. Азизов подумал, что "Доктор" решил, наконец-то оставить его в покое; но, сделав оборот на сто восемьдесят градусов, он вдруг ударил его пяткой, повернув носок вниз. После этого удара Азизов опять услышал скрежет во рту и почувствовал там какой-то предмет. Он машинально открыл рот - хотелось узнать, что это было. Да, это был зуб, вернее его половинка.
       - Зуб сломался, - сказал он Доктору, будто прося его остановиться и сжалиться над ним. В этом было что-то собачье, жалобное.
       - Зуб?! А ну-ка покажи.
       Азизов, подняв половинку сломанного зуба, поднес ему и держал перед его лицом, пока тот его осматривал.
       - Это третий зуб, который я ломаю одним ударом, - сказал Доктор, повернувшись в другую сторону казармы, к следившим за избиением молодых солдат лежа.
       В ответ кто-то хихикнул. А Доктор ударил Азизова еще раз кулаком в грудь. В это время вдруг послышался звон стекла. Это Марданов, все еще пытаясь вырваться из рук продолжающих избивать его солдат, ударился об окно, и стекло разбилось. Тут же послышались шаги в коридоре: кто-то зашел в казарму, и, пока было темно, солдаты бросились в свои кровати. Когда зажегся свет, все оказались на своих койках, даже Азизов с Мардановым успели лечь. Дежурный офицер, подойдя к окну, осмотрел осколки стекла, лежащие на полу, но ничего не сказал, выключил свет и ушел. Едва он ушел, Мельник, вновь подойдя к койке Марданова с одним из солдат, поднял его и нанес по его окровав-ленному лицу еще несколько ударов. Марданову пришлось оттолкнуть его и выйти опять на простор казармы. В этот раз атаковали наглого новичка только двое. Остальные не поднялись больше с кроватей, наверное, особой нужды не было: Марданов был сильно избит, значительно ослаб, истекал кровью. Но он все еще продолжал стоять на ногах, несмотря на длившуюся уже с полчаса избиение. А Доктор поднял Азизова и, оттащив в середину казармы, начал бить его вновь, то слабо, то сильно, как на тренировке.
       Старики вдвоем атаковали Марданова, пытаясь вновь наносить ему удары. Но теперь более вяло, видимо, устали или надоело. Марданов делал попытки защищаться. Вдруг он повернулся и крикнул Мельнику:
       - Если ты мужиг, иди адин адин.
       Оба "старика" продолжали атаковать молодого дерзкого солдата. Потом опять пошел на Марданова Мельник. Он переминался с ноги на ногу и вдруг подпрыгнул, вытянув правую вперед. Марданов все время отходил назад, пока Мельник с другим "стариком" атаковали его, и так дошел до самого конца прохода между рядами коек. Но когда сержант изготовился к прыжку, Марданов поймал его за ногу и, когда противник начал терять равновесие, двинул ему кулаком по подбородку. Мельник с грохотом рухнул на деревянный пол. Тут опять послышались шаги в коридоре, и старший лейтенант, войдя в казарму, вновь зажег свет. Дежурный офицер посмотрел вначале на Азизова, потом подошел к Марданову и увидел его окровавленное лицо, порезанную стеклом руку, покачал головой, но ничего не сказал, и, возвращаясь к выходу из казармы, позвал дежурного сержанта:
       - Сержант Лемченко, ко мне!
       Через несколько секунд тот появился. Тут Азизов подумал: вот и все, их враги теперь будут наказаны, тем более что налицо следы явного насилия: сломанный зуб, синяк под глазом, у Марданова к тому же разбитое лицо и порезанная рука. Кузьма успел ему объяснить, что старики стараются не оставлять следов, поэтому не бьют молодых по лицу, ведь за неуставные отношения можно и под трибунал попасть. Конечно, если спросят, он будет молчать, так было принято в любой мальчишеской среде: никого не выдавать. Но тут и так все ясно. Но в душе ему очень хотелось пожаловаться этому офицеру на старослу-жащих, избивших его и Марданова. Что же это такое: он пришел служить, военному делу обучаться или быть зверски избитым ни за что ни про что?
       Дежурный офицер что-то негромко сказал Лемченко и вышел из казармы. Лемченко, приблизившись к Азизову, внимательно оглядел его лицо и выругался. Потом он позвал Сардарова, стоящего дневальным, и послал его за водой. Через десять минут тот вернулся с ведром воды и чайником. Тут Лемченко подозвал и Марданова и велел обоим пострадавшим встать рядом, после чего Сардаров стал лить для них воду из чайника, чтобы они могли умыться. Потом Доктор тоже куда-то отправился, но вскоре тоже вернулся. Посадив Марданова на табуретку, он перевязал ему раненую руку и приклеил лейкопластырь к подбитому глазу, смазав вокруг какой-то мазью. Только теперь Марданов заметил Азизова, его побитое лицо. Он сильно удивился и спросил Азизова, за что же его-то избили. Азизов не знал что ответить. Выходило, что его били ни за что, просто так, если не считать его короткую утреннюю дискуссию с Касымовым. Азизову стало очень стыдно за себя - за то, что он не вступился за сослуживца. Побили бы их, конечно, обоих, но зато совесть его была бы сейчас чиста, и не было бы ему теперь так смертельно стыдно. Он еще раз посмотрел на Марданова, и с трудом выдерживая его взгляд, вновь вспомнил сцену ужасного избиения. "Нет, я бы так не мог, не выдержал бы", - и посмотрел на свое хилое тело, волей-неволей сравнивая его с крупным телом Марданова.
       Утро началось как ни в чем не бывало. Только Азизов, вставая, не обнаружил своих ботинок. Старшина батареи Лемченко, узнав об этом, принес ему откуда-то другие - очень старые и немного порванные. Азизову не оставалось ничего другого, как надеть их. Скоро опять все вышли на зарядку, которую провел на этот раз другой сержант, тоже старослужащий. Кроме спортивных упражнений он ничего от молодых солдат не потребовал. Синяк под глазом у Азизова был едва заметен, зато у Марданова глаз опух еще больше и, казалось, закрылся полностью. После завтрака собрались на развод, который вновь проводил замполит. По-прежнему отсутствовал командир стартовой или второй батареи, заменял его один молодой лейтенант. Замполит определил задачи перед дивизионом, кому что делать, рассказал немного о напряженной политической ситуации и нелегком международном положении в мире, которое еще больше обострилось с началом афганской войны.
       - Наша святая обязанность - защищать южные рубежи нашей великой родины, ее воздушные границы, - сказал он воодушевленно. - Наша служба почетная и очень важная. Мы являемся тылом частей Сороковой Армии, которые ведут тяжелые бои за свободу и счастье афганского народа. Враги стараются всячески осквернить великую миссию советских войск и натравливают малограмотную, отсталую, религиозную и фанатичную часть афганского народа против нас. Мы не должны поддаваться провокациям американских империалистов, для которых высшая цель - деньги и богатство, порабощение народов Земли. Они сосут кровь из стран третьего мира, которые на пороге выбора: по какому им идти пути - по коммунистическому или по капиталистическому. Вы помните высказывание великого пролетарского писателя Максима Горького о Нью-Йорке? Если кто забыл, напомню: "город желтого дьявола". Чтобы дьявол не победил за пределами социалистического лагеря, мы должны помочь другим странам, выполнять свой интернациональный долг. Наша задача - сделать так, чтобы другие народы не попадали в сети американской империалистической политики. И сегодня советский народ выполняет свой интернациональный долг перед афганским народом. В Афганистане сегодня не только наши солдаты, а также много специалистов - врачей, инженеров, учителей, воспитателей детских садов, среди которых есть и женщины, и многие из них живут там семьями. Все они стараются, рискуя жизнью, защитить в Афганистане новый социалистический строй. А наш с вами долг - достойно охранять небо нашей родины от врагов, чтобы ни один вражеский самолет не мог нарушить ее воздушные границы.
       Замполит закончил свое выступление и как бы вдруг обратил внимание на изуродованное лицо Марданова.
       - Рядовой Марданов!
       - Я...
       - Выйти из строя на пять шагов!
       - Ес... - ответил Марданов опять негромко и вышел на пять шагов из строя, стараясь держаться прямо, как ни в чем ни бывало.
       - Кто Вас избил - ответьте мне, пожалуйста!
       - Никдо, - ответил Марданов немного хрипловатым голосом.
       - Что тогда с Вашим лицом? И что с рукой?
       - Удариль.
       - Как?
       Марданов замешкался с ответом, но потом нашелся:
       - Вышил после адбоя в таалэт, и кагда вазврашал, ни видил в темната и удариль на акна.
       - И глаз ушибли об окно и руку порезали? Думаете, так легко меня обмануть? Ошибаетесь. Оставьте эти сказки для своей бабушки. Вас избили, и я знаю, кто. Это, наверно, Лемченко, бьет за непослушание. Ладно, встаньте в строй, я сам с ним разберусь, - сказал замполит и выругался в адрес Лемченко, который продолжал нести службу как дежурный сержант и разводящий караула.
       Замполит подумал еще немного, почесал голову, приподняв фуражку, и добавил:
       - Вообще-то нам нужно отправить двух солдат в Мары, на стрельбище. Поедет Марданов, хоть и с таким лицом, но освежится немножко и... - остановившись, майор вновь почесал голову, - Мальцев, - и показал на одного солдата из взвода телефонистов, только ночью вернувшегося с дежурства.
       Потом майор обратился к молодому лейтенанту - командиру взвода, заменяющему командира стартовой батареи:
       - Обоих подготовить в дорогу, выдать фляжки, рюкзаки, с комплектом посуды, туалетные принадлежности и свежие подворотнички. Срок командировки - две недели. Марданову обработать рану, - вдруг остановившись, со смешком добавил майор. - А то как он будет стрелять с одним глазом? Азизов остался один из состава стартовой батареи, и вскоре вместе с Садретдиновым отправился опять на позицию. Они шли по грунтовой дороге, охватывающей территорию позиции как кольцо: Азизов впереди, Садретдинов позади, в двух-трех шагах от него. Оба всю дорогу молчали. Думая об отъезде Марданова на целых две недели, в течение которых он будет здесь совсем один, Азизов сильно грустил, ему так не хотелось оставаться дальше в этом дивизионе. Он опять вспомнил полк, два спокойных месяца службы. От этих воспоминаний сердце защемило еще больше. "Зачем нужно было демонстрировать свою гордость перед прапорщиком, отказываться от выполнения приказа и попасть в такую немилость? Все другие из колонны все еще в полку, в городе, в таком большом, красивом, а я с Мардановым здесь в степи", - размышлял молодой солдат. Как бы хотелось теперь вернуться в те недалекие времена и все изменить! Другие солдаты из их колонны не могут даже представить себе, как издеваются тут над ними, как тут относятся к человеку - хуже чем к собаке. Вот он идет полуголодный, в чужих, старых и рваных ботинках... Нет, он, наверно, не выдержит такую жизнь, нужно найти какой-то выход, чтобы вернуться обратно в полк.
       Тем временем Садретдинов велел ему повернуть в тот же окоп, где вчера они вместе с Мардановым чистили траву. Спустились в окоп, Садретдинов сам открыл на этот раз дверцу на забетонированной стене окопа и достал оттуда ведро, полную канистру, несколько грязных пахнущих бензином тряпок. Сегодня нужно было выдраить и ракету, и пусковую установку. Азизов приступил к работе. Ему показалось, что после вчерашнего избиения отношение Садретдинова к нему изменилось. Садретдинов не только имел высшее педагогическое образование, но и по возрасту был старше всех солдат в дивизионе. Вначале Азизов даже радовался тому, что именно Садретдинов является командиром отделения, то есть его первым непосредственным командиром. Все-таки лучше быть в подчинении такого человека, чем какого-либо невежи, какими ему показались многие из других сержантов. "Может, с ним о книгах можно поговорить?" - надеялся он.
       Но сегодня все стало выглядеть иначе. Садретдинов был с ним теперь еще более груб, холоден и, как и прежде, не проявлял ни малейшего желания с ним разговаривать.
       Возможно, из-за того, что он уже как-то освоился в мытье техники, сегодня Азизов работал куда быстрее. Так он успел до обеда один вымыть ракету и половину пусковой установки. К обеду оба вернулись в дивизион и примкнули к строящимся на плацу. Сегодня молодых солдат было мало, и Азизов мог вдоволь наесться жидкого фасолевого супа. В этот день он почувствовал, что отношение к нему в дивизионе стало еще хуже. Может, из-за того, что вчера не знали, что он такой трус, и за себя постоять не может, слаб телом и духом?
       Потом сидел один в курилке. Очень хотелось курить, но сигареты кончились еще вчера, поскольку он угощал ими Кузьму и других ребят. А теперь самому спросить было не у кого: у молодых сигареты водились редко, а солдаты старшего призыва вряд ли поделились бы с ним. Азизов начал искать окурки около курилки и с ужасом думал, как же он докатился до такой жизни? Нашел два окурка, достал из кармана робы спички и прикурил. Почувствовал во рту вкус уже куренного табака и еще что-то особенное, напоминавшее о том, что этот бычок уже побывал в чьем-то рту. Это было так неприятно, что его чуть не стошнило, но он все же выкурил бычок до самого конца и чуть не обжег большой палец, ведь сигарета была без фильтра. Потом выкурил и другой "бычок", испытывая то же брезгливое чувство. Продолжая сидеть еще какое-то время в ожидании развода, он снова с грустью вспоминал полк.
       На разводе его назначили на кухню вместе с Касымовым, который остался в ней, может специально, на вторые сутки. Сначала он должен был отправиться на кухню - ознакомиться с тем, что ему предстояло делать, поскольку это был первый наряд по кухне в его жизни.
       Кухня находилась в том же здании, что и казарма, рядом со столовой, только вход в нее был с другой стороны. Азизов с тяжелым чувством вошел в нее и увидел перед собой помещение с полом из метлаха и стенами в кафеле. А в одном углу стояла большая электрическая плита. Повар-узбек с наголо обритой головой был небольшого роста, но здоровый как бык. Азизов тут же вспомнил, что видел этого человека в первый же день прибытия в дивизион: он хотел куда-то послать их с Мардановым. Но они в тот день сделали вид, будто не слышат его. Повар это тоже, безусловно, вспомнил, кроме того, он, несомненно, видел вчерашнюю сцену избиения.
       - Шдо, пришол? - спросил он неприветливо с сильным акцентом. Азизов только молчал в ответ.
       - Эта твой новы форма? - спросил потом повар, показав на обмундирование новичка.
       - Да, новая, - тихо ответил он, как бы стесняясь своего аккуратного внешнего вида.
       - Он будит сафсэм гриазна, - продолжил повар. - Ты должэн найти рабочи форма. - А потом махнул рукой: - Мнэ сэравно, ты патом будиш грязны. А типэр иди за мной, бысдыра. Нада принэсти прадукты из исглада.
       Склад находился на самом краю двора, у самой колючей проволоки. Повар открыл деревянную дверь, достав из кармана дюжину ключей, и сделал Азизову знак войти вовнутрь. В передней части целиком забетонированного помещения было прохладно, неприятно пахло мясом и сыростью. Азизов еще не успел сориентироваться в полутемной комнате, как открылась дверь, и вошел кто-то. Азизов, оглянувшись, узнал все же Касымова. Касымов, обращаясь к повару, сказал сначала на своем ломаном русском:
       - Алимжанов, пакажи йиму, как нужна убрат памишэня.
       А потом перешел на узбекский, и несколько минут они что-то обсуждали между собой. Алимжанов открыл дверь одной из комнат склада и принес тряпку с тазиком. Когда Азизов вернулся через несколько минут с водой, Алимжанов показал ему, как нужно вытирать здесь полы: намочив тряпку, прошелся с ней один по всему помещению, оставляя после себя мокрую полосу шириной чуть более полуметра. Потом, выжав тряпку, положил ее обратно в тазик и сказал новичку:
       - Типэр давай ты!.. - Вдруг он остановил Азизова. - Пачему фчэра, кагда я тиба пасфал, ни пришол ка минэ?
       Азизов почувствовал, что этот вопрос не к добру. И не зря: не успел он ответить, как последовал сильный удар кулаком в голову близ виска, ему показалось, что череп у него треснул. Закружилась голова, он схватился за голову, но следующий мощный удар пришелся в челюсть. Испытывая неописуемый страх, обиду и боль, он только смог спросить:
       - За что?
       - Ни понил за шдо? - ударил его в живот Касымов. - Пачему ты со мной спорил фчэра на заряткэ?
       - За это же меня вчера били, и я понял, что так больше не надо делать, - ответил Азизов, трясясь от страха и сгибаясь от боли.
       Но на "стариков" это не подействовало. Они уже вдвоем продолжали его бить, стараясь не оставлять опять следов на лице. Азизов кричал, стонал от боли. Наконец-то устав, они оставили его, а потом заставили мыть полы и предупредили, что если им не понравится, то изобьют еще раз, и посильнее. Азизов, все еще стеная от боли из-за нанесенных по всему телу ударов, с тяжелым чувством приступил к мытью полов. Третий день находился солдат в дивизионе и за эти три дня столько уже перенес: голод, побои, унижения. Он продолжал вытирать полы, и, проходя каждый раз мимо открытой двери той комнаты, где сидели старослужащие, не мог удержаться от того, чтобы не смотреть им в рот: что именно и как они кушают. Те, покончив с рыбными консервами, приступили к рыбному паштету и говяжьим консервам, которые Алимжанов достал из шкафов, наполненных продуктами.
       Закончив есть, "старики" проверили его работу и остались недовольны: на полу остались следы от грязной воды. Азизов только сейчас вспомнил, что забыл поменять воду. Алимжанов ударил его ногой в зад, а второй раз попал в бедро. Азизов, поменяв воду, еще два раза тщательно протер полы. Теперь вроде следов не осталось. Закончив мыть прихожую, он стал убирать две комнаты, где хранились основные продукты. Пока он мыл, "старики" ждали на улице, а когда доложил Алимжанову о том, что работа готова, тот, войдя в помещение, вновь проверил качество работы, и на этот раз ничего не сказал.
       Алимжанов принес со склада кое-что из посуды, чтобы положить туда продукты. В углу стояла большая фляга, он вылил из нее в стеклянный баллон подсолнечное масло. В другой комнате набрал перловку. Азизову повар велел взять все остальное, что он приготовил. Сооружение под навесом на углу складского помещения, оказалось так называемой "летней кухней". Сейчас им предстояло жарить здесь рыбу. В одном углу лежал древесный уголь, в середине стоял небольшой мангал. Нужно было разжечь его и подкладывать в него уголь. Повар принес еще одну кастрюлю и, налив в нее масло, поставил на мангал, а когда масло разогрелось, стал класть в нее рыбу - сразу по несколько штук. Замороженные сазаны были твердыми, но жарились они довольно быстро. Повар сказал ему брать уже прожаренные рыбины из кастрюли и перекладывать в казан. Рыба была еще горячая, но юный солдат очень старался угодить повару. Повар тем временем с удовольствием уплетал одну из них. "Хоть бы разрешили и мне одну съесть", - мучился Азизов. Может, самому взять? Судя по всему, рыбы было много, и если он взял бы одну, вряд ли кто-нибудь догадался бы. Значит, нужно ждать удобного момента, когда Алимжанов отлучится хотя бы на короткое время, и тогда взять кусочек. Если времени не хватит, можно спрятать где-нибудь, а потом съесть. Алимжанов поджарил еще одну партию рыбы, и Азизов вновь стал перекладывать ее, горяченькую и вкусно пахнущую, голыми руками в казан. Пока жарилась следующая порция, Алимжанов действительно куда-то ушел, поручив ему стоять у мангала. Когда рыба была готова, Азизов больше не мог терпеть и решился взять одну аппетитную штучку и тут же съесть. Вид и запах еды для него были сильнее страха быть пойманным. Перекладывая вновь в казан горячую рыбу, он взял одну из них и, откусив, попытался как можно быстрее проглотить. Она была мягкая, таяла во рту, и он заглотнул кусок почти не жуя. Второй кусок вначале обжег ему горло, а потом и весь пищеварительный путь до самого желудка. На несколько секунд он остановился, затем закашлялся, на глазах выступили слезы. Пришлось ждать, пока боль от ожога пройдет, перед тем как откусить еще раз. Вдруг он услышал голоса - кто-то шел к летней кухне. Теперь нужно было как можно быстрее спрятать остаток недоеденной рыбы. Остановившись на несколько секунд, он мысленно искал, где бы этот кусок спрятать, как вдруг заметил какое-то железное приспособление с тонкими, как куриные, ножками, в котором лежал песок. Он успел быстро засунуть остаток все еще теплой рыбы в него и подскочить к мангалу до того, как вновь появился повар, к его удивлению и страху, на этот раз вместе с Доктором. Доктор, увидев казан с жареной рыбой, обрадовался и тут же начал пожирать одну за другой целиком, не ломая.
       - Давай жарь еще, и быстрее, а то мне не хватит этого. Еще Касымов придет. Быстрее давай! - закричал он грубо.
       Когда он наконец-то наелся, Доктор велел Азизову подойти к нему.
       - Как у тебя дела, как себя чувствуешь? - спросил он с добрым выражением на лице.
       - Хорошо, - ответил Азизов тихо.
       - Ах, хорошо?! - изменилось резко лицо Доктора, на котором добрую улыбку моментально сменили презрение, гнев и ненависть. - Тебе не должно быть хорошо, пока мы здесь, понимаешь, ты? - и ударил его в плечо, высоко подняв ногу.
       От боли Азизов вновь скорчился, весь съежился, чуть присел, но Доктор не позволил ему:
       - Вставай, будешь лежать, когда совсем плохо станет, - сказав это, он ударил его ногой еще раз, теперь в грудь.
       Азизов обеими руками схватился за грудь и опять согнулся от боли.
       - Я же сказал тебе, не притворяться! Значит, тебя еще не научили, как держаться перед "стариками"? - ударил его Доктор кулаком в лоб, другой кулак попал ему в щеку под глазом.
       Тут вмешался Алимжанов, все это время терпеливо ожидавший, когда Азизов сможет опять приступить к работе:
       - Докдор, он должэн рыба жарид.
       Доктор смягчился, отошел от молодого солдата, но перед этим еще раз внимательно оглядел лицо "шнурка" и молча куда-то пошел.
       Азизов продолжил жарить рыбу, стараясь не думать о боли от ударов Доктора.
       - Бысдыра, бысдыра, давай, ни успейим ужин! - торопил его Алимжанов.
       Фельдшер вернулся через несколько минут и принес намоченную в холодной воде тряпку, сам же положил ее аккуратно ему на щеку:
       - Вот так держи одной рукой, чтобы синяк не остался, а другой работай.
       Доктора будто опять подменили; он опять говорил с ним довольно ласково, так что новичок даже прослезился: "Что тут за бессердечные люди? Я готов выполнять все их желания, и все равно постоянно получаю от них".
       - Бысдыра, бысдыра, - толкнул его в спину Алимжанов.
       Через какое-то время появился Касымов и, поприветствовав фельдшера дивизиона легким кивком головы, добрался до казана, где уже лежала гора жареной рыбы, и начал есть, широко открывая рот и засовывая туда целые рыбины. Скоро закончили жарить, и повар сам взялся отнести казан с рыбой на основную кухню. Старослужащие последовали за поваром, а на какое-то время Азизов остался на летней кухне один, где по-прежнему стоял манящий запах жареного сазана. Азизов дожидался именно этого момента, чтобы достать спрятанный в песок рыбу, от которого он уже успел откусить. Он откопал его и, почистив, снова начал есть. Кое-где к рыбе прилипли мелкие песчинки, они хрустели во рту. Но все равно он доел ее с наслаждением. Потом он отнес оставшуюся посуду и продукты на кухню, как распорядился повар.
       Доктор вскоре покинул кухню, на прощание дав Азизову еще раз, хоть и не так сильно, ладонью по шее. От повара солдат получил следующее задание - промыть перловку, убрать "пишивой зал" и небольшой кабинет, расположенный позади него. Закончив с крупой, он приступил к мытью полов, а старики внимательно следили за его работой. В этот раз он старался мыть тщательнее, два раза менял воду, вытер все насухо, как и полагалось. После этого нужно было подавать небольшие кастрюли через окошко в столовую дневальному, который уже стоял с той стороны и ждал. Одну за другой подносил он к окну и передавал кастрюли, а потом хлеб. Из кухни Азизов наблюдал, как "старики" сортировали кастрюли: те, что с рыбой, они оставляли на столах молодежи практически пустыми, опустошив их заранее, а кастрюли с перловой кашей, которые они презрительно отвергали, наоборот, полными до краев.
       А после того как все, наконец-то поев - старослужащие жареную рыбу, а молодые перловую кашу - ушли, дневальный, собрав со столов все кастрюли, использованную посуду, должен был подать их ему в посудомойку. Теперь Азизову нужно было войти в посудомойку через другую дверь с улицы. В посудомойке было темно, и после того как он включил свет, заметно светлее не стало. Пол был покрыт толстым слоем жира - это он почувствовал, наступив на него - в углах комнатки можно было заметить крупные остатки пищи, похоже, со вчерашнего дня. Две здоровые крысы пытались схватить эти остатки, но его появление помешало им, они вмиг исчезли. С трудом преодолев брезгливость, он попытался сориентироваться в помещении. В нем оказалось два окошка, одно из них соединяло его с пищевым залом, другое - со столовой. Второе окошко было открыто, и на подоконнике и передней части железного стола, примыкающего к нему, уже стояла гора грязной посуды. Повар в это время открыл другое окошко из пищевого зала и сказал, что Азизов должен вначале выгрести остатки пищи с посуды в ведро, стоящее в посудомойке, и только потом мыть ее. А потом, как предупредил повар, он должен был вернуться в пищевой зал за огромным пузатым десятилитровым казаном, в котором теперь грелась вода. Еще он должен был перемыть вначале кружки, потом ложки и вилки, а уже потом миски. От рыбы в кастрюлях ничего не осталось, а в других было еще полно перловой каши. Сбросив остатки пищи, он, чтобы сэкономить время, хотел перелезть через окошко в пищевой зал. Но только он перенес одну ногу и засунул в окошко голову, как тут же увидел недовольное лицо повара, который стоял около печек, на одной из которых возвышался огромный казан с водой, и невероятно большим половником черпал из него воду и переливал в алюминиевую кастрюлю. Алимжанов очень разозлился и, открыв рот лишь в ширину, так что виднелись только части его верхних и нижних зубов, как у рычащего волка, бросился на него:
       - Кто тибя разришил итти атсуда?
       Азизов, находившийся в неудобной позе, не успел ничего сообразить и ответить, как тут же получил сильнейший удар. Его будто пронзило током, да так сильно, что он едва не потерял сознание. Может быть, на какое-то время он и в самом деле отключился. Такой острой боли он, пожалуй, еще никогда не испытывал. По мере того, как он начал приходить в себя, он сообразил, что повар нанес ему удар по колену ковшом половника, который он все еще держал в своей руке за деревянную ручку длиной с метр. Ковш был металлический, толщиной не менее сантиметра, а емкость имел самое малое два литра. Азизов, испытывая невыносимую боль, закричал, застонал, а потом даже не выдержал и заплакал: столь сильна была боль и так жгуча была обида. Но когда боль немного прошла, и он хотел было идти в сторону печки, чтобы вместе с Алимжановым снять с нее большущий казан, повар ударил его сзади еще раз, посередине спины. У Азизова даже не оказалось сил кричать, он только взвизгнул, как жалко бьющаяся добыча в жестоких лапах хищника. А потом у него закружилась голова, и он упал на пол, ударившись о жесткий пол локтями и коленями. Было такое ощущение, что повар сломал ему что-то, может, сам позвоночник, он не мог пошевелиться. Но, когда повар, встав над ним, приказал ему быстро подняться и отнести вместе с ним казан в посудомойку, то от страха повторных побоев он сумел сделать над собой колоссальное усилие и, стараясь притупить боль, медленно встал на ноги и направился к печке. Повар вроде успокоился и начал даже объяснять правила несения наряда по кухне, согласно которым он уже давно должен был начать мыть посуду, а задерживается до сих пор. Если об этом узнает командование, достанется и повару, и даже Касымову, а тот такого не прощает. Сказав это, повар указательным пальцем показал в сторону. Оказывается, Азизов не заметил в слабо освещенном зале Касымова, который сидел в углу на корточках и с удовольствием глубоко затягивался сигаретой. Значит, и Касымов стал свидетелем его очередного зверского избиения, чему он опять не смог противостоять и только трусливо кричал, визжал, корежился от невыносимой боли и обиды и покорно принимал удары. Касымов так и не вымолвил слова, продолжая медленно курить, а повар первым взял за одну ручку казан и сделал Азизову головой знак, чтобы тот взялся за другую.
       Они принесли огромный казан в посудомойку. Азизов, как было ему объяснено, приступил первым делом к мытью чашек и только успел перейти на ложки и вилки, как вдруг открылась дверь посудомойки, и Касымов с двумя молодыми солдатами - Кузьмой и Сардаровым - вошел в кухню.
       - Ани памогут тибе, - сказал он, быстро оценив состояние дел, а потом, обернувшись вновь к солдатам, пришедшим с ним, заорал:
       - Давайте фсо, быстра! Штобы фсо была чисда! Патом праверу.
       Пригрозив молодым для острастки еще раз, Касымов ушел. Кузьма и Сардаров должны были после ужина готовиться к утреннему осмотру и находились, наверное, в бытовой комнате, где Касымов и поймал их. Приступив к мытью посуды, молодые солдаты быстро закончили работу вместе с новичком и вновь ушли в казарму, оставив Азизова одного. Теперь оставался только сам казан. Помыв его, он вылил воду из него в трап, находящийся на полу. Азизов уже был весь мокрый, и брюки, и роба. На рукавах кое-где образовались жировые пятна. Жирные брызги попадали на его обмундирование при каждом погружении посуды в казан и испачкали его сильно. Ноги тоже промокли насквозь, особенно правая из-за дырки в ботинке. Оба ботинка были теперь полны воды и чем-то еще, состоящим из смеси жира и грязи. На мокром и жирном полу маленькой, тесной посудомойки Азизов скользил как по льду, часто ему приходилось хвататься за стол, чтобы не упасть. Солдат устал и очень жалел себя. Но, глядя на горы вымытой посуды, он вдруг испытал облегчение, будто совершил что-то очень важное. Ощущение было одно: наконец-то это кончилось. Будто ему больше в своей жизни, ставшей теперь такой жалкой и ничтожной, ничего не нужно было. Такое состояние Азизов испытывал всегда, когда ему доводилось выполнить тяжелую работу ценой невероятных усилий. После этого обычно наступала эйфория, которая, однако, не могла длиться вечно; как правило, это состояние кто-то нарушал. На сей раз из этого мучительно-блаженного состояния его вывел повар.
       - Ты гдэ, Азизоф?!! - за этим последовало ругательство, касающееся матери.
       На душе стало опять мерзко и гадко. Хотелось ответить тем же или же спросить, при чем тут вообще его мать? Он представил себе свою мать, внутри как будто что-то поднялось, и он сжал кулаки с намерением броситься на противника. Но... тут в голове возникли сцены вчерашних и сегодняшних избиений, и он подавил в себе сопротивление. Приняв позу человека, готового делать все, что от него потребуют, - лишь бы не били - стал ждать приказаний со стороны повара. Долго ждать не пришлось; скоро Алымжанов сам появился в посудомоечном помещении. Вытянув свою выбритую наголо голову вперед, как кобра, готовящаяся прыгнуть на беспомощную жертву, он бросился на Азизова:
       - Тфаю мат, не слышышь, как я тибя заву?
       Алимжанов ударил его носком своего ботинка в голень. Видимо, он был в этом мастер, хорошо знал особенно болевые точки. Азизов вновь застонал от боли.
       - Давай бысдыра за мной, - Алимжанов повел его за собой в пищевой зал.
       - Вазми триапку и памой бысдыра пол.
       Молодой солдат, все еще держась за больное место, взялся за мытье полов. Алимжанов все время торопил его, ругал за медлительность и поддавал то ногой, то черпаком.
       Было уже двенадцать часов ночи, когда повар разрешил Азизову идти вместе с ним в казарму спать.
       Утром повар поднял его на полчаса раньше общего подъема, в шесть часов, чтобы готовить завтрак. После завтрака его никто не трогал; Алимжанов и Касымов были сильно заняты чем-то своим. Только после обеда ему вновь досталось. Вначале бил его Алимжанов - за то, что плохо вымыл чашки после завтрака. А потом за него опять взялся Касымов, стегал его несколько раз ремнем за то, что он медлил c мытьем посуды и уборкой и задерживал сдачу наряда.
       Потом пришел новый наряд, все проверил, остался недоволен и заставил его еще раз убрать в посудомойке и пищевом зале, кое-что перемыть, кое-что перетереть или переставить. Он опоздал на вечернюю прогулку с песнопением и просмотр информационной программы "Время" по телевизору. Но за него объяснился Касымов, сказав, что Азизов сдает кухонный наряд. Все, понимая, что это такое, особенно для молодого воина, усмехались и перестали его ждать и искать. Азизова отпустили только около одиннадцати вечера. Он еле стоял на ногах; все тело гудело, болело от ударов повара, Касымова, Доктора и других старослужащих. Больше всего он мечтал как можно быстрее добраться до постели и лечь наконец спать. Потом будь что будет, а сейчас спать. Стараясь как можно незаметнее проскользнуть к своему месту в казарме мимо дневального, он шмыгнул, разделся, сложил на табуретке одежду и забрался на второй ярус. Твердая, узкая солдатская кровать показа-лась ему такой мягкой и уютной, как будто она была из лебяжьего пуха, и сразу уже уснул. Проснулся от громкого крика дневального:
       - Дивизион! Подъем!
       В первый момент он даже не сразу сообразил, где он и почему надо расставаться с теплой постелью и сладким сном. Но грубый окрик прямо в ухо быстро расставил все по местам:
       - Вставай, эй, быстро!..
       Азизов увидел перед собой перекошенное лицо одного из "стариков". Тот, стянув с него одеяло, тащил его вниз:
       - Ты должен раньше всех просыпаться и в строй! Что ты медлишь, а?
       Азизов даже не пытался вырваться из его крепких рук, лишь постарался успокоить его жестом, означающим послушание, и быстро спустился с кровати. Наспех одевшись, он проскочил между кроватями и выбежал во двор. У него было всего пять минут, чтобы сбегать в туалет. Затем надо было строиться на утреннюю зарядку, на которую вышли опять не все старослужащие. Побегав несколько кругов по плацу, вновь построились в ряд, чтобы выполнять упражнения. А они давались Азизову теперь еще труднее; он был медлителен, слаб физически, к тому же со вчерашнего дня хромал на одну ногу, после того как повар ударил его в голень. Другие солдаты посмеивались над ним, а некоторые, в первую очередь "старые", и откровенно оскорбляли молодого солдата. Азизова ранило каждое слово, но изменить он ничего не мог. Он с нетерпением ждал, когда же кончится зарядка. Наконец закончилось и это. Опять он испытал облегчение от того, что на данный момент все позади. Хотя он знал, что начнется новый этап, и все повторится в каком-нибудь новом варианте.
       Умывшись, Азизов опять вернулся на плац, и в строю отправился вместе с другими в столовую. Молодые солдаты как обычно быстро расселись за столом и сразу набросились на еду. В кастрюле и на этот раз стояла перловая каша, на столе лежали целые буханки серого хлеба; еще несколько небольших круглых кусков сливочного масла, которое досталось опять же не всем. Среди последних оказался, конечно, и наш герой. Ему пришлось вновь довольствоваться лишь перловкой; Азизов заставил себя есть ее, но после нескольких ложек отставил тарелку. Из-за стола он выше почти таким же голодным, каким пришел в столовую.
       Когда, почистив обувь и бляху, он опять встал в строй, молодой лейтенант внимательно оглядел его и спросил, как он себя чувствует. Азизову захотелось рассказать ему все - и про издевательства, которым он подвергся за два последних дня, и про постоянное чувство голода и про жуткие побои на кухне... Но вдруг он опомнился: этого же нельзя делать в армии. Здесь свои законы: он должен все терпеть. Хотя бы до конца этого года, пока нынешние старослужащие не уволятся в запас. Тогда ему и солдатам его призыва должно стать легче, тогда их будут называть "молодыми", а звание "шнурков" перейдет следующему призыву. А через год они уже будут называться "черпаками" и сами смогут командовать вновь прибывшими солдатами. А прослужив полтора года, перейдут в категорию хозяев дивизиона. Азизов живо представил, как он, отслужив полтора года, опустил ремень, ушил брюки и поднял поля шляпы, просунув в них куски проволоки, чтобы они не висели, а стояли как у настоящей ковбойской шляпы из фетра; а это разрешалось делать только отслужившим от года до полутора. Вот он входит в столовую; молодые расходятся, чтобы уступить "старику" дорогу. А он, пройдя по столовой, ударит кулаком по столу, проверит кастрюлю, криком позовет старшего наряда по кухне, а, может, даже самого повара и отругает их, а потом потребует чего-нибудь получше из запасов повара. Потом обязательно даст кому-то из молодых по башке - найдет за что. А если кто-то выступит против него, то эти ребята, которые вместе с ним несут сейчас все тяготы службы, поддержат его, и они вместе будут бить и наказывать строптивца. Да, это будет замечательно, когда он сам станет старослужащим, и тогда все будет наоборот: он сам начнет командовать молодыми, делать с ними то же самое, что делали сейчас с ним "старики".
       Он старался даже иногда найти в этом порядке нечто справедливое, ведь "старики" были и впрямь старше по возрасту и армейскому опыту. А слушать и выполнять распоряжения старшего, опытного, к тому же имеющего власть - что ж в этом плохого? А потом, как и многие молодые люди, а может, и все люди, он тоже уважал силу, смелость и отвагу. Конечно, немалую долю в этом уважении играл все тот же страх. Не будь этого мерзкого чувства, жил бы он себе так, как самому хотелось. С другой стороны, его мучил вопрос: почему же физическая сила должна вызывать больше уважения, чем знания и интеллект, почему она здесь предпочтительнее? Ответов на эти вопросы у него пока не было. С одной стороны, он сам хотел быть храбрым, сильным, бесстрашным, но, с другой стороны, вполне мог бы обойтись и без этого, если бы среда этого не требовала. Но как быть, как противостоять этой среде, ее жестокости? Чем больше он обо всем этом думал, тем тоскливее становилось на душе - выхода не виделось. Было очень обидно, одиноко и больно. Азизов готов был сейчас покаяться перед прапорщиком и умолять его о прощении, чтобы тот помог ему вернуться обратно в полк. Иногда он даже начинал надеяться, что в один прекрасный день его действительно вызовут обратно в полк. А пока... хоть бы уже Марданов скорее вернулся к нему в дивизион!
      
       В тот день Садретдинов опять повел его вместе с Кузьминым выдергивать траву в окопе. Пока они работали, пришел старший лейтенант, который дежурил в ту ночь, когда избивали Азизова с Мардановым. Старший лейтенант открыл какой-то ящик на пусковой установке и начал ковыряться в нем. Как много было в этом ящике проводов; офицер какие-то из них соединял, какие-то разъединял, что-то измерял приборами. Будучи гуманитарием Азизов только изумлялся этой сложной системе внутри пусковой установки ракеты. Садретдинов в присутствии офицера держался с солдатами не так сухо, казался более терпеливым и внимательным. Но стоило старшему лейтенанту уйти, все это куда-то вмиг исчезло.
       Когда подошло время обеда, Садретдинов привел их во двор дивизиона. В этот день Азизов поступил в первый раз дневальным в паре с Кузьминым. Вместе с ними вступили в наряд Прокопенко и Грековский из старослужащих: первый дежурным сержантом и разводящим по караулу, второй часовым. Оба они были из кубанских казаков, и молодые солдаты считали их самыми жестокими из "стариков". Также как Касымов, Алимжанов и Доктор они могли избивать особенно безжалостно и даже без причины. Рассказы о жестокости Прокопенко - хилого, маленького, веснушчатого сержанта с неожиданно мощным басовитым голосом из первой батареи - вызывали особый ужас. Он был к тому же артистичен, этот Прокопенко, любил изображать офицеров за их спиной. Но никогда, когда он даже громко смеялся, ему не удавалось скрыть постоянное недовольство и необъяснимую жгучую ненависть ко всему. Его бас раздавался по дивизиону очень часто, особенно когда он кричал на молодых или вел строй.
       И вот теперь Азизову предстояло сутки находиться в распоряжении этого человека. Вначале все шло вроде нормально: Прокопенко, приняв наряд у сержанта, дежурившего прошлые сутки, начал объяснять новеньким правила несения дневальной службы. При этом он только раз повысил голос на Кузьмина из-за того, что тот замешкался на секунду с выполнением его указания объяснить кое-что Азизову. Потом Кузьмин отправился в столовую накрывать столы к ужину. Пока он гремел посудой, Азизов стоял у тумбочки. Тут вошел Прокопенко, спросил, где Кузьмин, и отправился в столовую. Через пару минут до Азизова донеслись крик, вой и плач Кузьмина. Это Прокопенко "воспитывал" его, а тот плакал и умолял о пощаде. Азизов стоял молча и переживал за своего товарища. Внутри к тому же гнездился страх, что достанется и ему. Азизов ловил каждое слово сержанта, внимательно следил за всеми его действиями, старался как можно четче выполнять все, что тот говорит, лишь бы избежать наказания. Прокопенко вышел на крыльцо, посидел, но через короткое время встал и вновь вошел в казарму. Вдруг он ускорил шаги и чуть ли не бегом направился к Азизову. За несколько шагов до молодого солдата он поднял одну ногу и с силой врезался в него. Удар был неожиданным, и как бы Азизов ни старался закрыться руками, напрячь свое тело, защититься ему не удалось, Прокопенко попал ему прямо в живот.
       Сержант на этом не остановился; от беспомощности и жалкого вида "противника" он завелся еще больше. Он бил солдата куда попало: по голове, плечам, шее, груди, по животу и по ногам. Азизов испытывал от этих беспрерывных ударов боль, обиду и недоумение: за что? Потом, наконец, догадался: сержанту это доставляло удовольствие. Избивая молодого солдата, этот человек, мало отличающийся от животного, пыхтел, издавал какие-то звуки, выражающие что-то вроде смеси гнева, радости и наслаждения. Он напоминал жабу, маленькую, с мясными родинками жабу, вызывающую своим видом тошноту. Когда сержант устал, он молча ушел в столовую. Через несколько минут туда пошел и Азизов.
       Прокопенко дал ему несколько поручений и стал ругать Кузьмина за плохую работу в столовой. Азизов должен был еще раз выравнивать столы и скамейки, правильно расставить кастрюли, разложить ложки, вилки. Он старался делать все аккуратно и быстро, чтобы не сердить Прокопенко. Но, тем не менее, когда он нагнулся над столом, то получил сзади увесистый пинок. Даже не посмев обернуться, он продолжал работу, делая вид, будто ничего не произошло. Но не тут было. Прокопенко взял его сзади за уши и стал тянуть. Азизов ничего не предпринимал, только стиснул покрепче зубы. Прокопенко отпустил его уши и стал колотить кулаком по голове. Азизов упал на колени, уронив при этом одну тарелку. Это разозлило сержанта еще больше. Теперь он бил солдата еще и ногами.
       - Вставай...- заорал сержант и, выругавшись, ударил его еще раз ботинком в бок. - Вставай, тебе говорю, быстро...- опять последовало ругательство.
       Азизов медленно, с трудом поднимался с пола.
       - Подними кастрюлю! Кастрюлю подними!..- сержант начал бить его ногой в зад.
       Азизов пытался встать, под градом ударов он не мог сообразить, что от него еще требуется, кастрюля продолжала стоять на полу. Побои не прекращались. На юного солдата нашло какое-то отупение: бьют и все, через какое-то время все равно это закончится. Он пытался опять уверить себя, что ничего страшного не происходит, "все нормально", хотелось сохранить хоть долю самоуважения. Пока сержант его бил, он думал совершенно о других вещах и не понимал, что же от него требуется. Он старался угодить сержанту, играть роль хорошего, послушного мальчика. Но ничто не помогало. Понимая, что стоять нельзя, он пытался что-то предпринять... Движения его стали замедленными, взгляд отсутствующим, он выглядел каким-то заторможенным; бросаясь непонятно за чем, лишь бы создать вид определенного действия. Прокопенко, кажется, не замечал, что происходит с Азизовым, он стоял да ждал, когда же его приказ будет выполнен, не забывая при этом пинать солдата ногами, будто футбольный мяч. Азизов наконец-то поднял кастрюлю с пола, не будучи все еще уверенным, что именно это нужно было делать. Сержант, схватив его за воротник, заставил встать, потом ударил еще несколько раз по голове. После этого он наконец-то оставил Азизова в покое, но, выходя из столовой, не забыл пригрозить, что если что не так, наказание будет еще хуже.
       Ночью, когда Кузьма ушел спать - а спать он должен был только четыре часа, до половины третьего - Азизов в одиночестве мыл полы в коридоре и размышлял о событиях последних дней, проведенных им в дивизионе. Он пытался понять, что же с ним происходило и почему. Но нормальной логике все это не поддавалось. Очень хотелось верить, что все это скоро закончится, и ему удастся вернуться в полк. Если бы он знал, в какой кошмар попадет, он вел бы себя совсем иначе и остался бы служить в полку вместе с другими. "А если бы они здесь оказались, интересно, выдержали бы?" - подумал Азизов. Многие из его бывших сослуживцев из полка были избалованными и не были готовы, как и он сам, к жизненным трудностям. Они, правда, были наслышаны об "ужасах" дивизиона, но одно дело слышать, другое - оказаться в этих условиях. Невозможно было даже предположить такое. Когда-нибудь он сам им расскажет, какова она - служба в дивизионе. Только вначале ему нужно было во что бы то ни стало вырваться отсюда, из этого ада. Только как это сделать - он не знал. С другой стороны, он не мог допускать, что все два года будет служить здесь.
       Сколько же унижений, мучений может выдержать человек? Сколько можно его топтать, словно это не живое существо, а какая-то тряпка? И, главное, никто об этом никогда не рассказывал, не писал. Все, что он переживал сегодня, было абсолютно новым, что перечеркивало прежние представления о жизни. Где же та доброта, щедрость, отзывчивость, где сама человечность, о которой так много написано в книгах, о чем он так много слышал в школе, от родителей и других людей? В книгах, да и в сказках люди борются против зла и за справедливость. Там если герой и должен был применить силу, как правило, это было вызвано благородными побуждениями, необходимостью помочь слабому, защитить обиженного, спасти обреченного. Почему же здесь все иначе? Почему же, как только обнаружат, что ты слабее, все готовы кинуться на тебя и растерзать? Почему каждый ищет кого-то побезропотней, чтобы эксплуатировать его?
       Тут он вспомнил рассказ, как солдаты одного призыва поддерживали друг друга. Продолжая тереть полы в коридоре, Азизов представлял, как он, уволившись из армии, посещает друзей своего призыва из дивизиона. Вот они вместе сидят за столом, выпивают, закусывают, вспоминают эти армейские будни, смешные эпизоды. Он так живо видел эти картины, что они показались ему уже реальностью. В тишине ночного коридора, громыхая металлическим тазиком, он улыбнулся даже. От этих мечтаний ему стало легче. С одной стороны, ему хотелось во что бы то ни стало вернуться в полк, с другой, он представлял себя солдатом, прошедшим суровую службу и имеющим верных друзей, проверенных общими трудностями. Теперь ни с тем, ни с другим ему не хотелось расстаться.
       Теперь он протирал полы даже с удовольствием, хотя качеством свой работы не был доволен: на полу вновь оставались следы. За такое ему уже доставалось от старослужащих. "Надо бы воду поменять", - подумал молодой солдат. Принес воду, вымыл полы еще раз, и они вроде стали выглядеть лучше. Покончив с этим делом, он вынес грязную воду и, вернувшись с пустым ведром, сел на крыльцо. Кроме него в дивизионе никого бодрствующего не было, если не считать единственного часового, стоящего на посту и выписывающего круги у ракет. Тихий ночной дивизион показался ему чем-то даже интересным и привлекательным. День был очень жаркий, и даже сейчас ночью было душно. Сидя на крыльце, Азизов осматривал огромный пустующий плац, освещенный наполовину. На нем собралось теперь много листьев, их слегка шевелил легкий ветерок. Им с Кузьмой предстояло завтра убрать эти листья и подмести весь плац.
       Кузьмин еле встал, когда Азизов разбудил его среди ночи - наступила его очередь "стоять на тумбочке". А Азизов мог наконец сладко поспать.
       К неописуемой радости Азизова на следующее утро в дивизион вернулся Марданов. Он пробыл на полигоне всего два дня. Азизов, с другой стороны, чувствовал себя перед земляком очень неловко, ведь после всего произошедшего они еще толком не виделись, не разговаривали, и он не мог объясниться с земляком. Самое главное было то, что Азизов практически без борьбы принял эту унизительную роль "шнурка": теперь из тех, кто прослужил год или полтора, каждый мог заставить его выполнять за себя любую работу. Быть может, не скажи при приезде в дивизион тот самый таджик, что надо подчиняться всем требованиям "дедов", он оказал бы тоже хоть какое-то сопротивление, несмотря на то, что, в отличие от Марданова, был очень хилым. Но он и этого не смог сделать. Его утешало то, что не он один находился в таком положении. Возвращение Марданова, не принявшего эту унизительную позицию, с одной стороны, радовало Азизова, с другой стороны - усугубляло его положение. Он не знал теперь, как держаться с ним. Только вскоре он стал замечать, что когда Марданов рядом с ним, его тоже особенно не трогают. Но иногда ему становилось страшно за самого Марданова, вдруг тот опять ни с кем не захочет считаться. Азизову каждый раз хотелось его остановить, уговорить, чтобы тот вел себя более скромно и послушно и не подвергал себя лишней опасности. Марданов, однако, не намерен был поддаваться его уговорам и держался все более уверенно и свободно по отношению к старослужащим. К очень большому удивлению Азизова никто за это не собирался его наказывать, наоборот, сами старослужащие стали больше считаться с ним. Марданов был единственным таким солдатом в дивизионе, и это очень удивляло других. У всех перед глазами происходило нарушение "святого" кодекса поведения, то есть правила превосходства старослужащих над молодыми. Но казалось, никто не хотел этого замечать - ни "старики", ни молодые. Все другие молодые солдаты продолжали жить как прежде: подвергаться нападкам, избиениям и эксплуатации. А Марданов все гнул свою линию, не внимая ничему.
       Через неделю случилось неожиданное: Марданова вызвали в полк, откуда он вернулся только через пару дней. Причем вернулся очень довольным; оказалось, у Марданова имелись родственники в городе, с которыми он успел встретиться, уезжая на полигон. Узнав, что он был избит в дивизионе сослуживцами, они взялись помочь парню и теперь устроили ему встречу с заместителем командира полка. А тот обещал поддержать молодого солдата. В чем эта поддержка должна была заключаться, Марданов земляку не рассказал, возможно, сам пока толком не знал. Завидовал ли ему Азизов? Еще как! А когда он, в очередной раз возвращаясь в казарму после сдачи наряда, услышал, что Марданов вернулся в полк и теперь будет служить там, трудно было описать, что с ним случилось. В обморок он не упал, но невероятно глубокая и жгучая тоска овладела им. Он стал еще сильнее мечтать о возвращении в полк. Даже представлял себя на месте Марданова: будто это его, Азизова, родственники похлопотали и помогли ему вернуться в полк. Там он опять встречает своих товарищей из колонны, которые, как и он, рады его возвращению. Несколько дней он жил этими мыслями и мечтами. Та неописуемо большая разница между полком и дивизионом опять стала видеться на каждом шагу. И главное - эта не проходящее, неотступное невыносимое чувство унижения. Он ожидал, что подчинение облегчит его жизнь, что бить его перестанут. Ведь наказывать можно тех, кто сопротивляется, как, например, Марданов. И то до тех пор, пока он тоже не согласится на роль "шнурка". На самом деле после того первого страшного избиения, когда земляк все-таки оказал "старикам" сопротивление, Марданова больше никто не трогал. А Азизова продолжали бить ежедневно, нередко и по несколько раз в день. Теперь все из старослужащих, кому было не лень, избивали его и издевались над ним, заставляли за себя работать, убирать за собой постель по утрам, стирать их одежду. Азизов все это делал, лишь бы не быть опять избитым.
       Хотя с уходом Марданова ему стало тоскливее, в какой-то мере он даже радовался, что Марданова теперь рядом с ним не было - не хотелось, чтобы тот видел, насколько низко он опустился.
       В эти дни он подружился с Кузьмой, им часто приходилось находиться вместе на позиции или же заступать в наряд. Кузьма был несчастнейшим, самым угнетаемым из всех молодых солдат до прихода Азизова. Теперь эту роль принял на себя Азизов.
       То, что он был студентом, прервавшим свою учебу, казалось бы, должно было придавать ему определенное уважение среди солдат. Ведь к другим двум таким солдатам - правда, уже окончившим институт - Садретдинову и Таджиеву все относились с некоторым почтением. По отношению к нему почему-то происходило нечто странное: к нему относились, с одной стороны с интересом, и кое-что у него иногда спрашивали из истории или географии. С другой, это даже мешало ему: как настоящий "интеллигент" он был не способен на агрессию, на настоящий силовой отпор. И лишь в редкие моменты, когда ему удавалось проявить свою эрудицию, ответить на возникающие вопросы, он как бы поднимался над всеми, откуда-то к нему возвращалась свобода, чувство уверенности в себе, ощущение радости. Кроме него в дивизионе никто не обладал такими широкими знаниями. Вот эти короткие минуты он ни на что бы не променял. Но, к сожалению, они очень быстро проходили, и все опять становилось как прежде. А он ждал следующего вопроса, который бы подпитал его самоуважение еще на какое-то время. Некоторые из старослужащих это делали действительно с охотой. Дошло даже до того, что двое из них, узнав, что он изучал французский язык, стали требовать, чтобы он называл им на этом языке предметы, на которые они укажут. Он, конечно же, многого не знал, особенно из армейского лексикона, но признаться в этом боялся. Приходилось придумывать такие слова, которых, скорее всего, сами французы никогда не слышали. Двое из стариков стали требовать, чтобы Азизов кричал команды на французском языке, когда он нес службу дневального. Он тут же сочинял нечто, похожее по звучанию на французские слова, и выкрикивал их. Все слушали, смеялись, а Азизов опять на какое-то время выходил из своего унизительного состояния. Кто мог бы выговаривать столь сложные тексты на иностранном языке кроме него? Разумеется, никто. Это блаженство продолжалось обычно недолго, пока кто-нибудь не прерывал его либо избиением, либо каким-нибудь другим унижением. Резкое изменение самоощущения приводило к тому, что в нем начинали бороться два чувства: блаженство и обида. Опять пытался он понять, почему же его не уважают как студента, который после службы должен был продолжить свою учебу? Ну и что, если он не завершил свое образование? Это же произошло не по его воле. Азизов ждал и верил, что опять наступит момент, когда он еще раз покажет свою интеллигентность и вновь испытает превосходство над всеми солдатами, "старыми" и молодыми, и это чувство блаженства вновь заполнит его. Даже когда приходилось отвлечься сразу после выкрикивания этих "французских" слов, Азизов вновь и вновь вспоминал не только эти слова, но и их эффект - великолепный и завораживающий. В течение всего дня он мог мысленно возвращаться к этим прекрасным моментам, занимаясь каким-нибудь делом. Потом все же это настроение проходило, и жестокое, давящее болото опять поглощало его.
       О чем больше всего мечтал в эти дни Азизов? О том, чтобы вдоволь наесться и выспаться и еще, чтобы его не били или хотя бы били меньше и реже. Только ни одного из этих желаний ему не удавалось достигнуть: еды нормальной никогда не хватало, поскольку ее отбирали "старики"; в наряд приходилось заступать через день - посудомойщиком или дневальным у тумбочки, и спать он мог в эти дни меньше обычного. А с приходом командира батареи Звягинцева служба стала еще строже.
       Звягинцев - командир стартовой батареи, к которой был прикреплен Азизов, появился в дивизионе однажды среди белого дня, и не в военном обмундировании, а в гражданской одежде. Это был среднего роста плотный человек с круглым лицом и, казалось бы, с живым и веселым нравом. Как узнал Азизов, комбат в тот день вернулся из отпуска и шел мыться в бане и стирать белье. В той же солдатской бане вначале мылись офицеры и члены их семей, а уже потом солдаты.
       Вот в тот день и увидел Азизов впервые своего командира батареи капитана Звягинцева, проходившего мимо него с тазиком в баню. Звягинцев, к удивлению Азизова, знал уже о появлении в дивизионе, и именно в его батарее, нового солдата. Азизов отдыхал перед заступлением в очередной наряд, сидя на бревне у дороги, ведущей к позиции. Те полтора часа, которые давались вступающим в наряд после обеда, можно было и поспать где-нибудь, но не в казарме, так как старшина дивизиона это запрещал. Вот Азизов и подремывал, сидя на бревне, и хотел бы, что это длилось как можно дольше. Услышав шаги, он открыл глаза и увидел мужчину в спортивном костюме с тазиком, который громко приветствовал солдата в маленькой будочке у входа. Пока Азизов, следя за этим человеком, пытался понять, кто же это мог быть, как тот сам обратился к молодому солдату:
       - Ах, Вы новый, из моей батареи?
       Азизов встал в некотором смятении, растерялся, не зная, как ответить правильно.
       - Да, - произнес он нечетко, но тут же вспомнил, что по уставу так отвечать начальнику нельзя, и опять не очень громко сказал:
       - Так точно...
       Подойдя к Азизову, мужчина представился и протянул ему руку:
       - Я - капитан Звягинцев, командир стартовой батареи.
       Капитан Звягинцев поинтересовался положением дел своего нового подчиненного. Он уже знал, что Азизов окончил один курс университета и приехал в дивизион из полка после нескольких месяцев службы. Тут он обратил внимание на то, что у Азизова дырявые ботинки. Сказал, что поручит старшине дивизиона выдать ему другую пару обуви, не новую, но получше. Капитан ушел, а у Азизова осталось теплое чувство в душе, так отвык он от проявления даже малейшего намека на заботу о себе.
       На следующий день, когда Азизов, сдав наряд, присоединился к сослуживцам за ужином, он опять увидел своего комбата. Проходя между рядами столов, он внимательно глядел на то, что было подано, и проверял, равномерно ли делилась еда между солдатами. "Стариков" в тот день будто подменили: каждый старался как можно тише и незаметнее сидеть за столом, никто не отнимал еду у молодых. Сам Звягинцев, многократно подходя к столу, контролировал порции солдат.
       - Где твой белый хлеб, Кузьмин? - спросил он вдруг у Кузьмы. Кузьма растерялся, побледнел, пробормотал что-то невнятное:
       - Даа... здесь, - стал он искать кусок белого хлеба на столе, но не нашел.
       Кузьма, не привыкший есть белый хлеб - достояние "стариков", не рвался даже овладеть таким куском. Капитан прошел вдоль стола и обнаружил у другого "шнурка" лишний кусок.
       - Почему ты взял его хлеб? - спросил капитан у Бердыева.
       Бердыев в отличие от Кузьмы покраснел и сказал, что два белых куска лежали перед ним на столе.
       - Каждому положено по куску белого и черного хлеба, - повторил комбат. - Теперь вы поняли? - обратился он на этот раз ко всем солдатам, сидящим за столом.
       - Так точно, товарищ капитан! - ответили все хором.
       Потом капитан подошел к другому столу, за которым сидели преимущественно "старики".
       - Почему вы не объясняете, товарищи старослужащие, своим молодым товарищам, кому и сколько пайков положено?
       За столом стояла полная тишина. Капитан покраснел и закричал:
       - Вы забыли, какими сами были в первые месяцы службы? Если увижу, что кто- нибудь из вас отбирает паек у молодых, то... я знаю, что с ним сделаю... Старшинам батарей разъяснить своим подчиненным, сколько каждому положено солдатского пайка за завтра-ком, обедом и ужином!
       Потом капитан подошел к окну раздачи пищи и окликнул повара:
       - Алимжанов, ко мне!
       Алимжанов подошел к комбату с другой стороны окошка.
       - У Вас имеются списки солдатского рациона на каждый прием пищи?
       - Так тошна, тавариж капитан, - ответил повар, - имеит.
       - Принести их мне! - приказал капитан.
       Алимжанов вернулся через несколько минут и передал Звягинцеву несколько листков бумаги.
       - Все, спасибо, - поблагодарил капитан. - Можете идти.
       Капитан подошел к Лемченко и передал ему эти листки:
       - Читать сразу после ужина вместе с сержантом Прокопенко, с младшим сержантом Михайловым и разъяснять подчиненным! Об исполнении доложить!
       Встав из-за стола, сержант Лемченко взял листки и отчеканил:
       - Есть, товарищ капитан.
       - Садитесь, - коротко сказал капитан и отошел от этого стола.
       Младший сержант Михайлов был старшиной взвода телефонистов, он оказался в этот день случайно во время ужина в столовой и должен был разъяснить теперь своим подчиненным норму солдатских порций.
       В тот вечер Азизов первый раз за время дивизионной службы смог хорошо поесть, не считая, конечно, дней, проведенных на кухне, когда хоть и тайком, но перепадала то рыбка, то кусочек мяса. Он был благодарен капитану. Может, теперь все пойдет по-другому? Каждый будет есть сколько положено по норме? Только вот будут ли старослужащие это в самом деле соблюдать? У Азизова появилась надежда на то, что, может, его комбат теперь будет следить еще и за тем, чтобы молодых солдат не обижали, не били и не заставляли выполнять за других всю грязную работу.
       Утром, после физзарядки, Азизов по выработавшейся привычке опять начал после своей постели убирать постель старослужащих. Вдруг он обратил внимание на то, что кроме него никто из молодых этого не делал. И лишь теперь он увидел капитана Звягинцева, который сидел на табуретке между рядами коек. Комбат внимательно следил за Азизовым.
       Один из старослужащих, чью постель он в это время убирал, сам остановил его и движением руки отодвинул от кровати.
       - Ну что ж, Азизов, приходите ко мне и убирайте и мою постель по утрам, - сказал Звягинцев.
       Азизов растерялся, огляделся, увидел, что старослужащие стараются как можно аккуратнее заправить свои постели. Будто и в самом деле никто никогда не заставлял его заниматься этим, словно это была его собственная инициатива. Комбат больше не сказал ни слова; продолжая сидеть на табуретке, он наблюдал за солдатами. Азизову больше нечего было делать в казарме; он уже убрал свою постель и поэтому мог бы уже идти готовиться к утреннему осмотру: почистить сапоги, бляху, пришить постиранный вчера подворотничок.
       Кстати, старшина выдал ему другую обувь - не новую, конечно, как и предупредил Звягинцев. Причем ботинок у старшины не нашлось, и он предложил ему выбрать сапоги. Они были тоже не ахти, к тому же от разных пар. Отличались они и по цвету, и даже слегка по фасону: носок одного был уже другого, поэтому один казался меньше другого. К тому же подошва первого была тоньше, чем у второго. Вот и начал ходить Азизов в этих сапогах, чуть припадая на бок, и теперь создавалось впечатление, будто он опять начал хромать на одну ногу. Азизов выглядел совсем иначе по сравнению с тем, каким он появился в дивизионе - молодцеватый подтянутый прежде он являл теперь довольно жалкое зрелище. Сапоги и бляху ремня здесь заставляли чистить перед утренним осмотром, как уже было сказано, проверяли также свежесть подворотничка. А вот на то, в каком состоянии солдатская одежда, мало кто обращал внимание. Стирать ее Азизов почти перестал, в бане мылся тоже редко. В первый раз, когда он оказался в бане вместе с Касымовым и Грековским, ему здорово досталось. Там его вместе с другими молодыми солдатами заставили стирать одежду "стариков", а после этого их еще по обыкновению и избили. Касымов бил по своему любимому методу: заставляя стоять, не двигаясь, и не давая защищать себя руками, бил кулаком в солнечное сплетение, от чего все молодые сгибались, кричали, а некоторые, особенно Кузьмин, который тоже к своему несчастью оказался в тот день в бане, плакали. В тот день их били еще наполненными водой железными тазиками по голове; будто что-то очень тяжелое падало на голову, а защищаться было нельзя. Избиения голыми в бане прибавляли горечи и обиды еще больше, чем это происходило на улице или в помещении, из-за полной незащищенности. Это выглядело как-то особенно унизительно. После того случая ему расхотелось ходить на эти общие помывки. А избиений и без бани хватало.
       Каждый день Азизов надеялся, что, может, сегодня обойдется. Только это никак не удавалось; хоть один пинок и одну пощечину в день он получал обязательно.
       Его били все, даже те, про которых молодые говорили, что они "не бьют". Но больше всех доставалось все-таки от Касымова и Доктора, да еще от Алимжанова. Грековский и Прокопенко тоже не сильно отставали от своих "коллег". Особенно после того, как им надоело слушать его болтовню на "французском".
       Только с ребятами своего призыва и с теми, кто прослужил больше него на полгода, Азизов старался держаться наравне, не допуская, чтобы кто-то из них брал над ним верх. Ему даже казалось, что его "братья по несчастью", относились к нему хорошо. Очень часто приходилось вместе выполнять работу за "дедов" на кухне или в казарме. Основную работу на самой позиции приходилось делать тоже солдатам последнего призыва вместе с теми, кто прослужил уже больше полугода. И те и другие были гонимы, кроме некоторых "неприкосно-венных" из числа вторых. Среди самых молодых подобных не было. "Неприкосновенными" в основном были те, кто имел уже звание сержанта или же сумел показать какие-то выдаю-щиеся способности. А кое-кто из них имел еще земляка среди старослужащих. Они обща-лись больше со "стариками" и иногда тоже обижали "шнурков". Солдат призыва Азизова их поведение очень злило, поскольку, по их понятиям, оно противоречило сложившимся нормам.
       Через несколько месяцев - после увольнения "дедов" - в дивизионе должны были оставаться только четверо "черпаков", прослуживших год. Это были Доктор, повар Алимжанов и два водителя - Жакубов и Меретов. Если в ближайшие месяцы должны были уйти на гражданку девятнадцать человек, то в дивизионе оставались одиннадцать "шнурков", десять "молодых", и всего четверо "черпаков". При таком соотношении сил положение "черпаков" должно было быть незавидным. Управлять дивизионом было бы им трудно, как бы они ни ссылались на железную иерархию в дивизионе, зависящую от отбытого срока. Тут был возможен союз с "молодыми" - полугодками, чтобы править дивизионом и держать остальных в подчинении.
       Такой же союз имели эти "черпаки" нынче с "дедами". "Черпаки" же больше всех дружили с "неприкосновенными" из "молодых" и поддерживали их. А "шнурки" утешали себя тем, что после отбытия "дедов" наступят и для них другие времена в дивизионе. Азизов, слушая подобные разговоры, радовался тому, что, несмотря на трудную жизнь, были люди, которые делили с ним ее горечь и тяготы. От этого ему становилось легче, и грела мысль, что когда-нибудь вместе с ними он будет править дивизионом и держать в подчинении молодых. Вот тогда все это забудется и наступит новый этап армейской жизни - радостный, веселый, уверенный. И вспоминаться после демобилизации будет не столько нынешняя унизительная жизнь молодого солдата, сколько прекрасная "стариковская" пора.
       Однажды, когда он поздно вечером мыл посуду на кухне, Касымов завел в посудомойку одного "шнурка", казаха - Жаксыбаева. Касымов бил его так же, как других молодых солдат, по солнечному сплетению, и тот, как другие его жертвы, кричал от боли и, согнувшись, умолял о пощаде. Только Касымов был не из сердобольных. Избиение Жаксыбаева продолжалось несколько минут, пока наконец-то Касымов не успокоился и, оставив его в посудомойке, рядом с Азизовым, не ушел. Что испытывал Жаксыбаев, нетрудно было себе представить, еще из-за того, что его избили перед одним из сослуживцев одного с ним призыва, это ранило особенно. Может быть, он опасался, что свидетель его позора будет дразнить и копировать его? Так нередко здесь бывало. Конечно, ничего подобного он от Азизова не увидел, когда они остались наедине. Азизов положил руку ему на плечо:
       - Не переживай, не обращай внимания. Наше время еще придет.
       Такое высказывание и подбадривание будто рукой сняли всю горечь и обиду с души только что жестоко избитого и униженного солдата.
       - Наше время придет! - повторил Жаксыбаев вслед за Азизовым, подал ему руку и покинул посудомойку.
       С другой стороны, Азизов не терял надежду, что офицеры положат когда-нибудь конец этим безобразиям, добьются того, что солдаты будут жить дружно, покончат с этой враждой. Ведь от всего этого один вред. Чему может научить такая армия? Кто же сумеет остановить этот разгул ненависти, кто прекратит эту пагубную традицию?
       А если завтра война? Как могут воевать солдаты, не знающие, что такое взаимовыручка, дружеская поддержка? Может, на войне все забывается, и все единым кулаком борются с врагом? Однако трудно было представить, что, окажись они завтра на войне, отношения между разными призывниками улучшились бы. Могла бы быть у таких солдат боеготовность на высоком уровне? А если бы когда-нибудь и действительно случилась война с американцами, то многие из молодых, измученных таким обращением, постоянным насилием над ними, просто перешли бы на сторону врага. Ведь там, скорее всего, их так мучить не стали бы.
       А если их однажды отправят в Афганистан? Как ладят друг с другом те, которые воюют в этой стране? Неужели и у них такой порядок, как здесь? Тут Азизов забывал свои фантазии относительно своего господствующего положения по отношению к молодым, когда сам станет "стариком", и начинал мечтать о другом. Хотелось верить, что эти зверские отношения между солдатами будут прекращены, как только офицеры узнают все подробности солдатской жизни. Так думал Азизов, и эти надежды помогали ему в самые трудные минуты. Как настоящего избавителя ждал он возвращения из длительной командировки командира дивизиона - майора Венкова. Это замполит довел до такой распущенности солдат, пока Венкова не было. Командир вернется и все исправит. Одного его имени боялись все солдаты: известно было, что он очень строг со всеми. И мало кто мечтал о скором свидании с ним. Что касалось комбата Звягинцева, то он тоже стал проявлять все больше требований к солдатам. Сам он теперь все время находился на позиции вместе с подчиненными, когда они обслуживали ракеты и окопы.
       Теперь нужно было подготовиться и к учениям, которые должны были состояться через год за Байкалом. Для этого нужны были многочисленные тренировки. Занятия по перебазированию ракеты из пусковой установки на грузовик и обратно, давались Азизову нелегко. Также плохо ему поддавались занятия по техническому обслуживанию ракеты. Азизов был рассеянным и вместо того, чтобы внимательно слушать, вникнуть в суть происходящего, думал бог знает о чем.
       Комбат давно уже заметил рассеянность и нечеткость Азизова, и его отношение к новому подчиненному ухудшалось с каждым днем. А Азизову было действительно трудно. Как бы он ни пытался, не мог сконцентрироваться на том, что рассказывали или показывали другие. В голове его все время возникали сцены побоев. Он все надеялся, что все, что с ним происходит, - временное явление, ему хотелось верить, что старослужащие оценят его, перестанут избивать и начнут с ним дружить. Он пытался себя убедить, что в нем еще осталось человеческое достоинство и ему удастся сохранить его. Но воспоминания об унижениях тут же заставляли усомниться в этом. В эти минуты ему казалось, что после таких унижений чувствовать себя человеком больше невозможно.
       Каждый пинок, каждый удар он принимал смиренно, покорно, и это опускало его ниже и ниже, все меньше и меньше оснований оставалось для самоуважения. Постоянно мучили его мысли о том, как и за что его последний раз били и как можно было этого избежать. Он хотел бы, чтобы его память не хранила столько ужасных воспоминаний. Этот постоянный анализ доводил его до отчаяния. Что с ним происходило, о чем он думал, не видел и не понимал никто. Его задумчивость, рассеянность, неподвижность и особенно то, что он часто с первого раза не понимал, о чем речь, злило солдат постарше и служило еще одним поводом для избиения. А офицеры все больше разочаровывались в нем как в "интеллигентном" человеке.
       Через день Азизов продолжал ходить в наряд по кухне или назначался дневальным, все другое время был занят на работах на позиции или же на занятиях в классах. Обычно комбат поручал кому-то из старослужащих руководить работой - убирать траву в окопе, мыть бензином ракету или смазывать ее части специальным маслом. При этом следовало хорошенько помыть каждую часть, каждую деталь ракеты и пусковой установки, чтобы комбат не сделал замечания. Каждый раз, приступая к уходу за ракетой и пусковой установкой, приходилось первым делом снимать маскировку. По окончании работ ее натягивали обратно. Ракеты на длинных прицепах прикреплялись к грузовикам, таким образом их доставляли в окопы. К ним была проложена специальная дорога для этих автомашин, солдаты, обслуживающие ракету, шли к ней пешком. Когда грузовик с ракетой на прицепе оказывался в окопе, солдаты стартовой батареи должны были отсоединить ракету, откручивая все болты и винты, перевести ее на пусковую установку и прикрепить к ней. Затем нужно было опустить или наоборот поднять прицеп до уровня пусковой установки, что делалось с помощью длинной и тяжелой ручки. Для Азизова это все были не легкие виды работ. Его медлительность нередко затрудняла работу других солдат, что злило и их, и комбата, и других офицеров. Если офицеров не оказывалось рядом, Азизову опять здорово попадало от старослужащих.
       Много раз показывали Азизову, как использовать масло при смазывании некоторых частей ракеты, но все равно запомнить это он не мог: эта работа имела определенные тонкости, нужно было запоминать, какие именно части ракеты нужно смазать и как работать с агрегатом, который использовался для этой цели. Азизову объясняли, но он не мог научиться этому. Когда он брался за такое дело, его опять преследовали воспоминания о последнем избиении, и он не переставал искать его причину и представлял себе другой, более благополучный исход уже произошедшего. Когда его звали, что-то поручали, он пытался сосредоточиться, понять, о чем идет речь, но будто что-то не пускало его дальше определенной черты. Он входил в ступор, и сам не мог понять, что с ним происходит, сам не узнавал себя. Попытки скрыть ото всех это странное состояние приводили только к обратному результату, он неадекватно реагировал на ситуацию, говорил вещи или совершал поступки, не имеющие к тому, о чем он думал, никакого отношения. Его слова и поступки часто не соответствовали реальности, в которой он находился. Это продолжало удивлять, сердить и смешить окружающих. Тут опять подступал страх перед старослужащими и офицерами, и он готов был на все, лишь бы выглядеть не так нелепо, не быть посмешищем и объектом для издевок. Тогда он опять получал серию ударов от "стариков". Его не только били, но и ругали за глупость, за то, что он задерживал работу или тренировку, мешал остальным. Любая ситуация, в которой он сталкивался с сослуживцами, выглядела весьма предсказуемо, заканчивалась для него одинаково плачевно: новые упреки, новые удары, новые оскорбления и унижения. Хоть несладко приходилось Азизову и с офицерами, те хотя бы его не били, и это было уже лучше. Он согласен был, пусть его ругают, даже оскорбляют словесно, только не бьют. Именно присутствие командиров во время работ или тренировок на позиции защищало его от избиений.
       В стартовой батарее кроме комбата и уже ранее упомянутого лейтенанта, служили еще старший лейтенант и прапорщик. Алексеев - старший лейтенант, который дежурил в ту ночь, когда Азизова избивали впервые вместе с Мардановым - был человеком куда более спокойным, чем комбат. К солдатам он особых требований не предъявлял, хотя держался всегда ровно, строго и спокойно. Лейтенант Масленников был недавним выпускником военного училища и прибыл в дивизион с двумя другими молодыми лейтенантами. Он держался с солдатами сдержанно и "культурно", хотя и несколько неуверенно. Молодой офицер, поступивший на службу в звании лейтенанта сразу по окончании военного училища, авторитетом среди солдат не являлся. "Старики" с ними мало считались, сами лейтенанты были осторожны в обращении с ними. Молодые солдаты тоже позволяли себе больше свободы в отношениях со вчерашними курсантами. Хотя тут много и зависело от настроения старослужащих; иногда они требовали от молодых, чтобы те беспрекословно выполняли сказанное лейтенантами. А иногда - это если лейтенанты их чем-то обидели и им хотели досадить - наоборот, подталкивали молодежь на конфликт с ними. Однажды старший лейтенант Алексенко - командир первой батареи, заметив, что дивизион пренебрегает распоряжениям одного из молодых лейтенантов, заставил всех ходить несколько дополнительных минут по плацу с песней. В особом положении здесь находились прапорщики, стоящие между сержантами и офицерами. Прапорщики были людьми, прошедшими когда-то армейскую службу рядовыми. А потом они или сразу оставались на дальнейший срок или позже приходили на сверхсрочную службу. Обычно они служили в хозяйственной части полка, здесь их было много, а в дивизионе служили всего два прапорщика, один в технической батарее, другой в стартовой. Прапорщиков, поскольку они как бы настоящими военными людьми не были, старослужащие всерьез вообще не принимали, особенно Мезанова из стартовой батареи. К тому же говорили, что он - алкоголик. А когда в дивизионе были чеченцы, они заставляли его даже мыть в казарме полы - так рассказывали старослужащие. Мезанов был осторожен со старослужащими и не придирчив к молодым. Другой прапорщик по фамилии Иванчук старался держаться более достойно, хотя к "старикам" относился откровенно почтительнее.
       Жизнь в дивизионе так и текла: за колючей проволокой. В полку солдатам часто предоставлялась возможность ездить в город, здесь же об этом пришлось напрочь забыть. Даже в районный центр неподалеку удавалось попасть крайне редко. Разве если какое-нибудь предприятие просило командование послать солдат для каких-то работ. Что имело от этого командование, солдаты не знали, но те, кому посчастливилось несколько часов побывать за пределами дивизиона, очень радовались этому. Обычно в таких случаях их забирали на целый день.
       Жизнь стартовой батареи текла особенно однообразно, и основную часть времени они проводили на улице - и когда палило солнце, и когда шел дождь или снег или стояли морозы. В классах учебного центра проходили лишь некоторые занятия. Через день приходилось заступать в наряд.
       Со временем у Азизова помимо Кузьмы появились еще два приятеля - Сардаров и Бердыев. А из тех, кто прослужил уже полгода, он подружился с Гришином, высоким худощавым парнем, которому пришлось уйти в армию сразу после женитьбы. Он всегда носил с собой фотографии молодой жены - красивой пышной женщины с темно-русыми волосами. Азизов, глядя на эти фотографии, которые Гришин то и дело доставал из кармана, только грустно вздыхал.
       При его униженном положении считать себя достойным женской любви было бы кощунством. Даже получив однажды письмо от своей сестры, Азизов с трудом его прочитал. Сестра писала ему ласковые слова, пыталась утешить, понимая, что он тоскует по дому, в конце письма желала удачной службы и выражала надежду, что он вернется домой по ее окончании живым и здоровым. Тепло и любовь, исходящие от письма, составляли такой резкий контраст с его положением и с тем, как он сейчас жил, что на какое-то время он даже забылся и читал с мягкой улыбкой, давно не появлявшейся на его лице. Но это длилось недолго: пока он читал сидя на крыльце, кто-то уже успел его задеть, кто-то, проходя мимо, выкрикнул что-то оскорбительное, третий подошел сзади и потянул его за уши. Лучше бы этого письма не было. Сейчас, прочитав его, ему стало невыносимо стыдно за себя. Разве можно любить такое существо, как он, которого столько раз на дню унижают, оскорбляют и бьют? Что тут говорить о девочках, разве им мог бы понравиться такой молодой человек? Если бы девочки, которые знали его по школе и университету, видели его сейчас, что бы они о нем подумали? Поэтому было лучше о девочках не думать. К счастью у него не было подруги, иначе это было бы для него дополнительной нагрузкой. Родителям, братьям и сестрам он писал, что у него все хорошо, даже отлично. Он просил их не скучать, успокаивал, что скоро служба кончится, и он вернется домой. Такие письма писали из армии все - его братья, родственники, соседи. Редко случалось, что кто-то жаловался и писал домой, чтобы его спасли от армии. Как правило, в таких случаях родители шли на все, чтобы облегчить участь сына. Для некоторых даже добывали фальшивые справки о душевном нездоровье, в результате чего медицинская комиссия объявляла их негодными для прохождения дальнейшей службы, и их увольняли из армии досрочно. Это считалось позором, о таком парне говорили, что он не выдержал испытания армией, что означало - он не сумел стать настоящим мужчиной. Не забывалось и не прощалось даже то, если кто-то писал жалобу по поводу недостатков в армии. Поэтому Азизов и не помышлял просить помощи у родителей, чтобы они чем-то помогли ему, например, похлопотали о возвращении назад в полк. Он считал, что обязан сам устоять перед трудностями службы и преодолеть их. Поэтому он по-прежнему писал, что у него "все хорошо".
       Азизов продолжал надеяться. Надеялся, что в один прекрасный день действительно избавится от этого кошмара, уедет из этого места, о котором мало кто имел представление. Он часто смотрел на дорогу, по которой когда-то приехал в этот проклятый дивизион. А, может, и впрямь скоро вернется по этой же дороге обратно в полк? Бывало, он видел машину, въезжающую через ворота в дивизион. И его сердце прыгало в груди от волнения и радости: вдруг это за ним приехали? Ведь пусть редко, но бывали все же случаи, когда солдат переводили в другой дивизион или даже в полк. Как это было с казахом-фельдшером, который вначале служил в дивизионе, а потом его взяли в санитарную часть полка. Тот был, понятно, специалистом, в санчасти не хватало фельдшеров, вот для него все так удачно и сложилось. А на каком основании могли вернуть в полк Азизова? Был ли он ценным специалистом? То что он изучал один год историю в университете, давало мало возможности надеяться на подобное. А потом вдруг появлялась-таки надежда: вдруг в полку понадобится человек с хорошими знаниями истории? Тогда, может, его могли бы перевести обратно в полк? Эта новая мысль вновь обрадовала и согрела его душу. И он снова и снова начал представлять себе, как за ним приезжают на машине из полка и везут обратно.
       Лишь в окружении молодых солдат наш герой испытывал некоторое облегчение. Общение с ними было для него даже какой-то отдушиной. Иногда они все вместе смеялись над собственной тяжелой и унизительной жизнью. Разговор с ними доставлял Азизову определенное удовольствие. Самохин относился к нему особенно по-дружески. Пытался помогать, замечая, что ему не хватает навыков физической работы. Гришин обучал его ориентироваться на позиции. Сардаров с Бердыевым также помогали ему чем могли. Эти дружеские проявления поддерживали Азизова и утешали, и он в душе опять соглашался остаться служить с этими ребятами в дивизионе, лишь бы "старики" быстрее ушли - это должно было случиться не позже конца декабря. Вот тогда даже в дивизионе должна была наступить не такая уж плохая жизнь. Но такие проблески радости были нечастыми и недолгими. Все больше снедала его душу тоска. Бывали моменты такого глубокого отчаяния, такого чувства безнадежности, что не хотелось больше жить. Ему иногда казалось, что конца такой жизни не будет или он просто не сумеет его дождаться. А жизнь по ту сторону колючей проволоки, которую он вел до армии, называемая солдатами ласково "гражданкой", все больше и больше отдалялась от него, казалась какой-то нереальной, сказочной.
       Теперь уже все в дивизионе понимали, даже некоторые офицеры, что больше всех здесь достается Азизову. А тот со своей стороны продолжал надеяться, что если комбат узнает об истинных отношениях между своими подчиненными, он обязательно положит им конец, восстановит справедливость. Капитан Звягинцев и правда интересовался жизнью своих подчиненных. Так он выдал Кузьме новую военную форму, заметив, что тот ходит в слишком старом и рваном. Спрашивал он и о других трудностях своих подчиненных, говорил, что накажет любого, если узнает о давлении на его молодых солдат со стороны старослужащих. Может, рассказать ему все, думал неоднократно Азизов. Нет, он не сможет.
       Так его все будут считать предателем. Ведь это же закон армии - сегодня тебя, а завтра ты. Однажды, когда Азизов стирал чужие брюки, Корецкий, водитель командира, возивший в его отсутствие замполита, увидев замученного Азизова, сказал ему:
       - Они нас еще больше гоняли - чеченцы.
       Азизов тогда осмелился спросить его об этих чеченцах. Корецкий был человек мягкий, молодых особенно не обижал, не заставлял на себя работать. К нему все относились хорошо: и молодые и старослужащие. Только многословным он не был, и в тот день рассказал Азизову о чеченцах мало.
       Молодые солдаты уже были наслышаны о чеченцах, хотя видели их только мельком, а полугодки успели прослужить при них шесть месяцев. Что об этих чеченцах только ни рассказывали: какие они были смелые и бесстрашные, жестокие и беспощадные, и как они гоняли нынешних "дедов". Это было намного больше, чем положено, жить полтора года под гнетом! Ведь через год солдат становился неприкосновенным человеком и должен был сам держать других, более молодых в подчинении. Комбат же был теми чеченцами очень доволен, считал их своими лучшими солдатами, и все они за время службы получили по два отпуска, как капитан сам рассказывал. Среди молодых солдат говорили, что именно из-за чеченцев "деды" теперь такие злые. Они мстят за то, что с ними так жестоко обращались, причем значительно дольше, чем следовало "по правилам". А поскольку своим обидчикам они мстить не могли, их злоба оказалась направлена на молодых солдат.
       Как же все это изменить, как исправить? Кто и когда вообще все это придумал? При содействии офицеров этот порядок можно было изменить, был уверен Азизов. Только куда они смотрели, неужели не видели, что творилось в солдатской среде? Почему они не понимают, что находясь под таким давлением, живя в оскорблениях и унижениях, невозможно быть хорошим солдатом? Азизов постепенно начал терять надежду и на то, что даже появление комбата что-либо изменит. Потому-то, как он теперь понял, никто и не рассказывал офицерам о своих страданиях, боясь, что за этим могло последовать еще худшее наказание со стороны "стариков". Кроме того, всю оставшуюся службу носить клеймо предателя еще страшнее; тебя будут сторониться, тебя не будут больше считать мужчиной. За это даже солдаты твоего призыва могут от тебя отвернуться, и всю остальную службу ты должен будешь провести как изгой. Все кругом будут считать себя выше тебя. Еще в полку Азизов сталкивался с похожей ситуацией. Он увидел, как один сержант, будучи даже "дедом", не пользовался уважением. Его считали предателем даже собственные земляки и не поддерживали с ним отношений. О нем говорили, что он наушничает, передает командованию все, что слышит от солдат. А это не уважают не только старослужащие, но и молодые.
       Значит, нужно терпеть, как-то пережить первый год, а после этого нынешние молодые должны были стать "хозяевами" дивизиона, и делать с молодыми то же самое, что сейчас имели сами. Так Азизов временами опять соглашался с этим - ведь таков закон армии. Но потом внутри него поднимался протест: разве ради этого его забрали из университета, чтобы избивать здесь год и чтобы потом он тоже самое проделывал сам? Как он будет после этого учиться? Что будет с его стремлениями к высокому? С его разрушенной душой? Можно ли после всего этого считать себя личностью, интеллигентом, который учит других, ведет к высокому, духовному? Как можно было все это совместить? Может, только имея силу и мужество, можно было этому противостоять? Ведь с Мардановым они не смогли ничего сделать. Он каким был, таким и остался. И, казалось бы, именно Марданову служить в дивизионе, а Азизову в полку. Случилось же почему-то наоборот.
       Некоторые из полугодок иногда тоже пытались принизить Азизова, видя, что он самый гонимый и слабый среди молодых. Но тут вопреки их ожиданиям Азизов сопротивлялся очень яростно. Он старался хоть в чем-то не уступать позиции, сохранить свое лицо. Однажды, когда он стоял дневальным, неожиданно в дивизион позвонила девушка, чтобы поболтать с кем-то из солдат. О подобном Азизов прежде никогда не слышал. Он очень стеснялся, но невольно все же поддержал разговор с этой, судя по голосу, милой особой. В это время параллельную трубку взял Жужанов из полугодок, сидящий в пропускном пункте, и таким образом ворвался в разговор. Осмелевший Азизов - возможно, девочка на него так подействовала - велел ему положить трубку. Тот грубо потребовал, чтобы он сам это сделал. А тут и девушка выразила желание, к удивлению Азизова, поболтать именно с Жужановым. Азизов, раздосадованный, положил телефон, но дал себе слово, что разберется с этим наглецом. Через несколько дней, когда они встретились во дворе дивизиона, Азизов потребовал у него ответа за тот случай. Жужанов считал себя правым, так как прослужил на полгода больше. Такое заявление не понравилось Азизову - служить на полгода больше не имело для него особого значения. Слово за слово, и он вызвал Жужанова выяснять отношения за учебным центром. За зданием учебного центра никого кроме них не было. Азизов повел себя напористо и даже почувствовал, что Жужанов постепенно ему уступает. Но первый же удар Азизова оказался очень слабым. Жужанов, толстый и высокий, не стал бороться с ним стоя, а, приблизившись, схватил его двумя руками за пояс и начал валить на землю. Противостоять этому Азизов не мог. Когда он упал, Жужанов сел на него сверху, и начал бить кулаком по лицу. Это было очень больно.
       - Хорошо, отпусти, - сказал Азизов.
       А это уже было признанием поражения.
       Азизову было очень обидно: теперь его избил один из тех, кто не являлся ни "дедом", ни "черпаком". Им предстояло еще очень долго служить вместе, и теперь он все время будет помнить это позорное поражение в драке. Так они разошлись. Вскоре все молодые солдаты узнали еще об одном поражении Азизова. Это доказывала свежая ссадина на его челюсти, образовавшаяся от тяжелых кулаков Жужанова. Однако, несмотря на это, Азизов не собирался сдаваться. Он продолжал бороться за то, чтобы солдаты его призыва и полугодки относились к нему как к равному. Сказать, что он добился в этом успехов, к сожалению, было сложно. Со временем к нему стал все хуже относиться Садретдинов. Податливость и непротивление Азизова гонениям также, безусловно, служили этому причиной. Так он оказался теперь и самым гонимым солдатом в стартовой батарее Садретдинова. Если кого-то приходилось посылать за чем-то, выбирали именно Азизова. Его слабые возражения во внимание не принимались. Да он и сам все чаще предпочитал молчать, чем сопротивляться. Азизова удивляло то, что Садретдинов относился к Сардарову, Бердыеву, Кузьме лучше, чем к нему. И это было окончательным поражением. Надежда на то, что Садретдинов - человек с высшим образованием - отнесется к нему как к студенту с уважением, рухнула. Как бы Азизов ни надеялся на понимание со стороны Садретдинова и ни старался завоевать его симпатию и расположение, на сержанта это никак не действовало. Сдержанный он был человек или черствый, понять было нелегко.
       Садретдинов был из тех немногих полугодок, которые считались приближенными "стариков". К нему относились уважительно, приглашали на посиделки, куда обычно был закрыт доступ для молодых. Но Азизов надеялся, что Садретдинов, как будущий педагог, не будет следовать принятой схеме отношений "старик - молодой". Но со временем он все больше разочаровывался в нем, замечая, что тот явно склоняется именно в ту сторону, и с каждым днем все заметнее: желание самоутвердиться за счет Азизова - самого слабого - оказалось в нем сильнее.
       Единственный, кто выделялся среди "стариков", был старшина дивизиона Твердохлиб. Высокий, широкоплечий и тяжеловесный украинец с длинными усами вел себя по отношению к молодым куда сдержаннее. При всей своей силе старшина был человеком скромным, хотя мог очень разозлиться, если кто-то, особенно из молодых, не выполнял его команду. Только в таком случае он мог стукнуть другого, но от его удара, случалось, теряли сознание. Но, надо отдать должное, его распоряжения касались дел служебных, а не личных, что отличало его от других "дедов".
       Однако старшина дивизиона также никогда и не вступался за угнетаемых солдат, не защищал их при "наказаниях". Правда, Азизов видел и случаи, когда он, видя особую жестокость некоторых "стариков", одним коротким замечанием прекращал истязания.
       Росло напряжение и в отношениях Азизова со Звягинцевым. Несобранного, невнимательного, неаккуратного, все время думающего о чем-то постороннем Азизова капитан продолжал убеждать, что ему самому выгодно хорошо служить, как бы он ни раздражал его; даже обещал ему звание сержанта и отпуск на такой случай.
       - Азизов, поймите Вы, Вам лучше слушаться - Вам же самому от этого лучше будет, - говорил Зявгинцев.
       Комбат, хоть и проявлял о своих подчиненных определенную заботу, был очень требователен к качеству выполняемых ими заданий и был нетерпим к недостаткам в несении службы. Он был к тому же очень придирчив к своим солдатам, начиная с их внешнего вида. Он требовал, чтобы они хорошо выглядели, ботинки и бляхи ремней у всех должны были блестеть, подворотнички быть свежими, а сами они послушными и старательными. Он не уставал повторять одно и тоже многократно, повышал голос на нерадивых солдат. Разгневанный Звягинцев не стеснялся в выражениях, позволял себе нецензурные словечки, грозил дисциплинарным батальоном. Если же он был недоволен, он применял к солдатам другие меры наказания. Самое любимое из них было заставить солдата бегать в то время, когда другие отдыхали. В виде наказания он мог еще заставить подчиненного изучать устав после отбоя, когда все шли спать, или ночью ходить строевым шагом на плацу и отдавать честь дереву.
       Комбат не прощал ничего. Но у него было одно единственное требование к солдату - хорошо служить. И самое примечательное в нем, как замечал Азизов, была беспристраст-ность по отношению ко всем солдатам. Комбат никогда не выделял русских среди солдат других многочисленных национальностей. Звягинцев любил свою работу, получал огромное удовольствие от службы, был горд тем, что, несмотря на молодость, уже являлся капитаном и командиром стартовой батареи. О себе он любил говорить в третьем лице:
       - Это говорит советский капитан Звягинцев. Или:
       - Как Вы смеете ослушаться комбата?
       Азизов относился к командиру с уважением. Ведь тот во многом отвечал его лучшим представлением о настоящем офицере, невзирая на его чрезмерную строгость и требовательность. И, тем не менее, отношения и тут не заладились. Получалось так, что требования комбата молодой солдат воспринимал как бы поверхностно, хотя бы из-за того, что комбат его не бил. Ведь для него главное было - избежать избиений со стороны "стариков". Это здорово мешало строить нормальные отношения с комбатом. Звягинцев не переставал уговаривать Азизова хорошо служить, а когда это не действовало, начинал запугивать его самыми тяжелыми последствиями. Что, например, он никогда больше не увидит родной дом, что ему из армии прямая дорога в тюрьму. Именно к Азизову ему приходилось чаще всего применять свои любимые методы наказания. Но толку от всего этого было немного: Азизов по-прежнему выглядел как один из самых недисциплинированных солдат. Он не смог научиться обращению с техникой, был зависим от других солдат, которые должны были исправлять его ошибки, подсказывать ему.
       Его нелепость все больше выводила из себя других. И чем больше ему хотелось наладить хорошие отношения с офицерами и солдатами, тем к худшему результату это приводило. Он старался угождать всем, как это делал в семье, в школе, в университете. И раньше у него всегда все получалось. Его поощряли, хвалили, одобряли, у него были друзья, которые его ценили и уважали. Здесь же он ничего этого не мог добиться. Каждый раз он давал себе слово, что будет стараться служить хорошо, научится обращаться с техникой. И каждый раз опять уходил в тяжелые размышления, которые не давали ему сосредоточиться. При этом он опять упускал нить объяснения, и все опять повторялось сначала. Как вырваться из этого порочного круга, молодой человек не знал. Весь его интеллект, готовность к учебе, восприятию знаний будто куда-то подевались: все эти объяснения проходили мимо его восприятия. Но почему же? Ведь он считался таким способным, подавал большие надежды. Однажды, вспомнив о прошлом, он пришел к выводу, что раньше к нему все были снисходительны, видя его интеллектуальные успехи, что наполняло его душу гордостью, давало ему возможность забыть все свои недостатки. То что он и тогда уходил в глубокие раздумья, отвлекаясь от текущих дел, ему особенно не мешало - ведь тогда ему это прощали. К тому же его рассеянность раньше часто объясняли тем, что он размышляет о чем-то важном и серьезном, что в последующем может вылиться в какие-то глубокие выводы. Многие даже одобряли это - так и должно быть у молодого интеллектуала. Здесь же это не помогло. То, чего он всю жизнь избегал, все недостатки вылезли наружу. То что он был боязлив, неуверен в себе, слаб телом, не любил заниматься спортом - теперь сделало его жизнь невыносимо трудной.
       "Нет, я должен что-то изменить", - говорил себе Азизов часто. Надо призвать на помощь свой интеллект. Надо подумать, как может пригодиться его склонность к гуманитарным наукам. Но с техникой он никогда не был дружен. Отчасти в этом был виноват отец. Он был трактористом и очень переживал из-за того, что не имеет более престижней профессии.
       - Я должен был после третьего класса бросить школу и идти работать на тракторе. Мужчин не было, все на фронте, - рассказывал ему отец. - А потом, когда брат вернулся с войны, он начал настаивать, чтобы я продолжил учебу в школе. Но я не хотел больше учиться, хотя способности, как говорили учителя, были. Я так полюбил трактор, что ничего кроме него меня не интересовало. Только потом стал жалеть, что не имею образования.
       Отец никогда не подпускал сына близко к трактору, хотя он часто ремонтировал его прямо в их дворе. Он опасался, что мальчишка, как и он, настолько увлечется трактором, что потеряет интерес к учебе. Отцу хотелось бы, чтобы способный ребенок, закончи он, скажем, исторический факультет, мог бы работать в комсомоле, может, даже в райком возьмут. Так большим человеком может стать. А будет он технарем, в лучшем случае инженером или учителем в школе станет, на одну небольшую зарплату жить будет. Вот так и был сориентирован Азизов еще со школы на гуманитарную сферу - историю, литературу, языки. А вот в математике и физике был не очень-то силен. А техникой, освоением каких-то машин, моторов и прочего никогда не интересовался. Раньше он не считал, что это его серьезные пробелы, в армии же это обнаружилось сразу и с особой остротой. Он часто забывал, что именно отец когда-то отвратил его от интереса к технике, себя же теперь постоянно обвинял в бестолковости и даже тупости. Внутреннее устройство ракет и пусковых установок, как он ни старался что-либо постичь, оставались для него китайской грамотой, он будто упирался в какой-то барьер в собственной голове, который был очень болезненный и мешал ему думать. Даже хорошая от природы память здесь не помогала. В школе у него были хорошие отметки по всем предметам, включая физику, математику и химию: не всегда, понимая суть вопроса, просто механически заучивал тексты. Здесь же голова и душа его постоянно были заняты другими мыслями и переживаниями: почему же все так происходит; почему он не может за себя постоять и ответить своим мучителям, почему в конце концов он не может освоить то, что без труда дается другим, неужели он и впрямь дурнее всех? Эти вопросы были мучительны, оставались без ответа, только еще больше снижали его самооценку, уверенность в себе. Значит, он совсем никчемное существо, не способен даже для себя что-то сделать, изменить свое бедственное положение, полное ничтожество?! Зачем тогда его хвалили за ум, талант, если он все это не может здесь применять? Иногда Азизову приходили мысли, а может, стоит ему самому сломать себе руку, ногу или же повредить какую-то другую часть своего тела. О таких историях он тоже слышал немало. К этому прибегали отчаявшиеся молодые солдаты, чтобы избавиться от издевательств и оказаться в санитарной части полка. А там, возможно, он мог бы обратиться к начальству с просьбой о переводе обратно в полк. Только как он объяснит им причину этой просьбы, ведь рассказать, что его постоянно избивают, он не мог. Старослужащие могли бы за это его преследовать даже после увольнения из армии. Этого он боялся еще больше. Ужаснее этого не могло быть ничего. И как же он должен преподнести командованию полка свои страдания, невыносимость жизни в дивизионе и убедить их, чтобы его обязательно перевели в полк, как Марданова? Днем и ночью не оставляли Азизова эти мысли, без перерыва искал он пути избавления от дивизиона. Напряжение было настолько велико, что у него нередко начинались головные боли.
       Время шло. Азизов стал все меньше и меньше сопротивляться гонениям и преследованиям, как бы сознательно опускаясь на самое дно жизни в дивизионе, смиряясь с таким положением. Казалось, хуже уже и быть не может, но, тем не менее, становилось еще тяжелее. Ему было трудно нести службу по разным причинам: проблемы с освоением техники, с одной стороны, непонимание и оттого укрепляющееся презрение со стороны сослуживцев, с другой. И офицеры относились к нему все хуже и хуже. Наказания следовали одно за другим. Лишь некоторые молодые солдаты по прежнему относились к нему с сочувствием, поддерживали его, старались помочь и утешали тем, что скоро все закончится. Надо потерпеть еще несколько месяцев, пока не уволятся "деды", а потом начнется другая жизнь.
       Нелегко пришлось ему и с началом несения караульной службы на посту. Поначалу ему понравилось вместо уборки и работы на кухне стоять с автоматом на посту. Только в первый же день его предупредили, что он не должен особенно рассчитывать на то, что его заменят на посту, особенно ночью. Понять это Азизову было трудно. Он знал, что должен был стоять на посту всего два часа, после чего должны были его заменить другим часовым. Так оно и произошло, когда было еще светло; разводящий сержант из старослужащих произвел замену, а его отправил заменить другого солдата на пропускном пункте. Простояв и здесь два часа, Азизов вернулся в казарму, чтобы поспать пару часов. В караул заступали трое, поскольку пост был всего один. Один должен был нести службу на посту, другой на пропускном пункте, а третий отдыхать. Ровно в двенадцать часов ночи тот же разводящий разбудил его тихо, чтобы не мешать другим спящим в казарме, и выдал ему вновь из комнаты, называемой "оружейкой", автомат, закрепленный за Азизовым. Азизов опять отправился на позицию, чтобы заменить часового - "старослужащего".
       На посту полагалось не стоять, а ходить кругами, следить за ракетами и тем, чтобы посторонний не проник на позицию. Когда он подходил близко к окопам, то мог различать ракеты даже из-под маскировки, их серебристые поверхности поблескивали в ночи. Под легким ветерком маскировка слегка покачивалась и билась о ракету. Обходя окопы, он осмотрел ракеты, проверил маскировку, потом осмотрел стоящие в автопарке грузовики, не имеющие кузовов. А потом продолжал ходить по кругу на территории позиции. В углу находился свинарник, где держали несколько свиней. За ними смотрел один из солдат, которого звали "свинопасом". В его работу входило кормить свиней отходами от столовой, поить их и следить за ними. С любопытством часовой подошел к свинарнику, увидел, что животные в основном лежат и дремлют. Когда он подошел к ним поближе, свиньи зашевелились и громко захрюкали. Лунное сияние отразилось в глазах одной из них. Казалось, она в свою очередь смотрела на Азизова с ленивым интересом и недоверием. Свиньи были смешные, казались беззаботными и равнодушными. От свинарника шла ужасная вонь. В жарких местах держать свинью не рекомендуют, так как это животное чистотой не отличается - свиньи ведь любят валяться в грязи. Ах ты, нелюбимое богом животное! Он вспомнил, что свинины не едят евреи и мусульмане. В студенческие времена он читал в книге Моисея о том, что можно есть мясо только того животного, которое является парнокопытным и жует жвачку. Свинья, как известно, жвачку не жует, хоть и парнокопытная. В краю, где он родился и вырос, население было мусульманским, хотя всерьез никаких религиозных обрядов не придерживалось, ведь во всей огромной стране с малых лет людей воспитывали в атеизме. В их семье только мать не ела колбасу, считая, что ее готовят из свинины. При этом она не была по-настоящему религиозным человеком, только кое-какие традиции старалась соблюдать. Отец же был совсем далек от традиций. Он полностью уверовал в коммунизм, с молодых лет был членом партии. Отца огорчало и угнетало, что партийные работники, занимающие более высокие должности, сами не выполняли призывов партии. Он верил, что наступит время, когда все декларируемое партией будет действительно выполняться, стоит только покончить с несколькими негодяями, которые думают только о собственном благополучии, искажают заветы вождей. В чем заключалось мусульманство для отца? Он также называл себя мусульманином, но при этом никогда не думал о том, что нужно выполнять для этого какие-то обряды или молиться. Он никогда не запрещал детям есть свинину. Но свиней у них не держали, открыто свинину тоже никто не покупал или не продавал, если не считать колбасных изделий. Только некоторые специально ездили к армянам или к русским старообрядцам, живущим в близлежащих селах, чтобы попробовать свиное мясо. А вот алкоголь в семье сопровождал любое застолье. Вот и все мусульманство, которое у них было.
       Теперь, глядя на этих свиней, их смешные рыла, Азизов вдруг понял, что завидует им. Никто от них ничего не требовал, их кормили, поили, позволяли валяться, где им хотелось. Конечно, их ждал печальный конец - бойня, но кто знает, что ждет каждого из нас. А в данный момент Азизов считал, что им живется счастливее, чем ему. Тут он услышал еще птичье пение - маленькие пичужки на дереве возвещали о скором рассвете. Вот уж кто воистину свободен. Теперь он завидовал этим живым существам. Пусть их век короток, зато жизнь проходит в веселье и радости. Захотелось стать вольной птицей и освободиться от этой жестокой действительности, полной страданий и невыносимых переживаний.
       Отойдя от свинарника, Азизов начал ходить кругами по позиции. Становилось уже прохладно - на дворе как-никак начало октября, холод пробирался под шинель. Он ходил по позиции и мечтал о том, чтобы его как можно быстрее сменили. Сколько времени уже прошло, ему было трудно определить, поскольку часов с собой не было, но чувствовал, что наверняка не меньше, чем два часа. Значит, его скоро заменят, и будет он стоять на пропускном пункте, внутри помещения, где все-таки теплее, еще два часа. А потом сменят его и там, и можно будет идти спать в казарму. Но время проходило, а его так и не заменяли. Он потерял счет кругам, намотанным по позиции, ноги устали, становилось все холоднее и холоднее. Так прошел, наверное, еще час, а никто так и не появлялся. Сделав очередной круг, он подошел ближе к воротам. Они были открыты - их на ночь никогда не закрывали - но он не осмелился пройти через них и вступить во двор дивизиона. Это было бы нарушением устава несения караульной службы. А за это могли сурово наказать. Как - он точно не знал, однако понимал, что как минимум получит дисциплинарное взыскание в виде ночного изучения устава, бега или строевой ходьбы. Стоя у ворот, он вглядывался в сторону казармы с надеждой увидеть дежурного сержанта, который проводил замену часовых, и напомнит, что стоит давно на посту в ожидании замены. Или если увидит дневального, хотя бы скажет ему, чтобы тот напомнил о нем сержанту. Нет, ни сержанта, ни дневального видно не было. На крыльце горел тусклый свет, слегка освещавший небольшую площадку, вся остальная часть двора была погружена в глубокую темноту. Азизов напряженно вглядывался в эту темень - тщетно. Никого не видно. Весь дивизион спал. Дежурный сержант должен был согласовать с дежурным офицером, чтобы они не одновременно ночью легли спать. Дежурный сержант или офицер должен был дежурить с одним из дневальных всю ночь. При этом у офицера была своя комната с диваном рядом со столовой, а сержант имел в своем распоряжении один стул и стол в "оружейке". Выходит, что они оба спокойно дремали, оставив все на одного дневального из молодых солдат. Азизов вспомнил, кто сегодня вступил в наряд: это был солдат его призыва Черченко. Он решил позвать его:
       - Эй, дневальный!..
       Его несмелый голос затерялся в темной пустоте. Он крикнул еще раз:
       - Дневальный!.. Черченко!..
       Никакого ответа. На слабо освещенном крыльце никто не появлялся.
       - Эй, меня должны заменить уже давно! - крикнул Азизов еще раз. Опять никакого ответа не последовало. За окнами столовой, "оружейки" и казармы было по-прежнему темно. Неужели все они спят, даже дневальный? Тут он вспомнил про Самохина - сейчас он должен был сидеть там, в пропускном пункте. Надо окликнуть его; может, он отзовется и передаст дежурному сержанту, чтобы его заменили.
       - Самохин!.. Самохин!.. - крикнул он на этот раз более громко в сторону маленького строения у въезда в дивизион, состоящего из одной крохотной комнаты.
       Опять в ответ тишина.
       - Самохин!.. - крикнул Азизов еще раз в отчаянии. - Самохин, меня должны заменить!.. Я уже не могу стоять здесь - крикнул он в этот раз жалобно.
       Ему стало так обидно за свое униженное положение, что даже слезы на глазах выступили. Ему хотелось плакать, жаловаться на эти беспорядки, на произвол, несправедливость, царящие в дивизионе. Только кому, он и сам не знал. Может, все же рассказать все комбату или даже замполиту? Стать предателем? Или же дождаться, когда наконец-то сам командир приедет, Венков? Может, он восстановит справедливость, положит конец издевательствам над молодыми солдатами и наведет здесь наконец порядок?
       Чтобы согреться, Азизов отошел от ворот и зашагал в темноту. Он начал беспокоиться. Может, на самом деле никто не собирается его заменить? И он должен всю ночь оставаться один на посту? С такими мыслями он опять направился в сторону свинарника. Не очень-то высокие деревья образовали здесь круг, и там ветер был, наверно, слабее. Ему очень хотелось спать, глаза закрывались, только холод мешал. Он решил лечь на небольшой холмик между деревьями, поставив автомат рядом с собой, и отдохнуть. Земля была холодная, и как бы он ни пытался, заснуть не удавалось. Солдат переворачивался с бока на бок, держал руками полы шинели, прижимал голову к груди, чтобы как-то защититься от холода. Только все это помогало мало, ночной осенний холод и сырость проняли уже до костей. Однако усталость взяла свое...
       Проснулся Азизов ранним утром, от холода. Встав и встряхнув с одежды все прилипшее к ней за ночь, он взял автомат, подтянул ремень, с оттянувшим его подсумком с запасным магазином, полным патронами. На позиции все еще было тихо, никого видно не было. Азизов, выйдя из-за деревьев, вновь начал ходить по дороге вокруг позиции.
       Неужели его и в самом деле никто не собирался заменять всю ночь? А, может, его искали и не нашли? Тогда его точно накажут. Эти опасения очень пугали его. Приближаясь ко двору дивизиона, он увидел, как солдаты, без ремней и шапок, хаотично бегают в туалет. Значит, они только что встали, и было уже половина седьмого. Приблизившись к воротам, Азизов хотел узнать что-то у солдат, которые уже начали утреннюю зарядку. Занятия вел, как всегда, один из сержантов. Никто в сторону ворот не смотрел и не замечал Азизова. И Азизов не осмеливался окликнуть кого-либо из них. Он решил подождать, пока зарядка не кончится. Когда наконец-то все ушли умываться, он попытался тихо окликнуть дневального:
       - Черченко, Черченко!..
       В этот раз дневальный и вправду откликнулся:
       - Азизов, чего тебе?
       Черченко был слабый, худой парень, которому также немало доставалось от "стариков", хотя он был грамотнее и смышленее многих солдат.
       - Черченко, когда меня заменят, ты не знаешь? - осторожно спросил Азизов.
       Может, сейчас он спросит, где же он был, когда его искали всю ночь? В таком случае должен был другой сейчас стоять на посту, поскольку нельзя было оставить его без часового.
       - Скоро заменят, потерпи, потерпи еще.
       - А где Самохин?
       - Как где, на своем месте, - показал Черченко рукой в сторону пропускного пункта.
       - А Батизату?
       - Тоже на своем месте. - В этот раз Черченко показал в сторону казармы.
       - Черченко, а как это так?.. - но дневальный не стал слушать его жалобы и ушел обратно в казарму.
       Азизову ничего не оставалось делать, как опять начать ходить кругами по позиции. Третий был с ними сегодня в карауле старослужащий Батизату. Он был очень веселый, не особенно жесток с молодыми и много шутил. В два часа ночи Батизату должен был сменить Азизова на посту, Азизов Самохина на пропускном пункте, а последнему уже следовало отправиться спать. И так дальше: в четыре на пост должен был вступить Самохин, Батизату - заменить Азизова на пропускном пункте, а он идти спать. В шесть часов место Азизова было на посту, Самохина - на пропускном пункте, а Батизату - в казарме на отдыхе. А выходит, что всю ночь, с двенадцати до утра он стоял на посту, Самохин сидел на вахте, а Батизату спал.
       Его сменили ровно в восемь часов; Лемченко молча произвел замену, оставил на позиции Батизату, привел Азизова в "оружейку" и, забрав у него автомат, отправил на пропускной пункт одного - сменить Самохина. У Лемченко Азизов не осмелился что-либо выяснить, и только Самохин потом подтвердил его догадки. Приятель рассказал Азизову, что здесь взято за правило: ночью старики не выходят на пост и не дежурят на вахте, а спят как обычно в казарме, если в караульном наряде оказываются два молодых солдата и один старослужащий.
       Дневальными или в наряд по кухне обычно заступали молодые. Для старослужащего наряд по кухне мог бы быть видом наказания, и почти всегда рядом с ним в таком наряде оказывался один молодой солдат. Кому работать, мыть посуду и полы, убирать помещение, подметать плац, было ясно с самого начала. В караульном наряде, наоборот, "старики" оказывались чаще. Если все трое были "стариками", то смена проводилась как положено. Если один из солдат оказывался молодым, делали так, чтобы нагрузить его максимально, а самим больше отдыхать. А если двое против одного старослужащего оказывались в карауле, то "старик" всю ночь спокойно спал, в их случае этим счастливчиком как раз и был Батизату. Если же в карауле все оказывались молодыми, то все тоже шло по порядку, смена производилась через каждые два часа. Только такое происходило редко.
       В следующий раз Азизов оказался в карауле опять с одним молодым солдатом и одним старослужащим. В этот раз он простоял всю ночь на пропускном пункте. Простоял, потому что маленькая комнатушка не обогревалась, и сидеть было холодно. Хотелось согреться, прилечь или хотя бы присесть, только ничего из этого он не мог осуществить здесь. Всю ночь он дремал стоя и видел сны, которые были похожи на бред. Это происходило на грани нестерпимого состояния, когда Азизов, с одной стороны, замерзал, с другой стороны, уставал от бесконечного стояния на ногах. Он будто куда-то уходил от этой невыносимости, будто переставал существовать и в это время проваливался куда-то и оказывался среди людей. Это были знакомые из дивизиона, и из старой жизни. Вместе они что-то обсуждали, спорили, доказывали, он отвечал на их вопросы, они на его. А через какое-то время он опять возвращался обратно в пропускной пункт, пока вновь, едва не потеряв сознание, не проваливался в ту же пропасть.
       Комбат продолжал мучить Азизова. Он строго и безжалостно наказывал молодого солдата за каждое нарушение. Только это ничего не меняло. Азизов допускал все больше оплошностей, нарушал все чаще устав, выводя этим комбата из себя.
       - Ты домой никогда не поедешь, Азизов! Я же тебя замучу здесь, если не будешь нормально служить!.. Я сгною тебя здесь! - часто кричал теперь Звягинцев.
       Такие слова еще больше огорчали Азизова. Как будто тем самым у него отнималась последняя надежда, надежда на то, что он когда-нибудь может покинуть этот проклятый дивизион и вообще армию. И тоска еще сильнее охватывала его душу. Безнадежность, безысходность выбивали и так шатающуюся почву из-под его ног. Но как бы молодой солдат ни старался, найти общий язык с комбатом ему не удавалось. Комбат придумал даже теперь особое наказание для него. По ночам он должен был часто копать яму, как говорил сам комбат, "два метра в ширину, два метра в длину и два метра в глубину" во дворе дивизиона или на позиции, вроде для закапывания мусора. За одну ночь Азизов не успевал, конечно, сделать это, но он не имел права идти спать раньше двух часов. А следить за этим комбат поручал дежурному офицеру. Это было еще более изнурительно и осложняло жизнь замученного юноши еще больше, но все равно он не исправлялся, как хотелось бы капитану.
       А однажды дошло даже до скандала. Когда он находился в наряде по кухне, комбат вызвал его в класс, где проводил занятия со свободными на тот момент от нарядов солдатами своей батареи. Комбат собирался сообщать что-то важное, и поэтому хотел, чтобы и Азизов там присутствовал. Когда закончились занятия, капитан вдруг остановил Азизова:
       - Почему у тебя синяк под глазом, Азизов?
       Солдат ничего не ответил и хотел уйти. Капитан разозлился:
       - Куда ты уходишь? Отвечай, когда комбат тебя спрашивает!
       Азизов что-то хотел сказать, но не мог. В наряде он в тот день находился вместе с Касымовым, который накануне опять сильно его избил. Только Азизов ничего об этом говорить не собирался. Комбат заорал:
       - Кто тебя ударил?! Отвечай!
       Азизов молчал. Комбат взбесился:
       - Я все равно заставлю тебя сказать. Думаешь, сумеешь скрыть это от меня?
       - Я упал...- тихо и неуверенно сказал Азизов.
       - Упал? Где?
       - В туалете.
       Комбат опять разозлился:
       - Думаете, я Вам поверю, товарищ солдат? Упал в туалете... Нет, я все выясню, и очень скоро.
       Комбат взял его с собой в кабинет замполита. Замполит, как всегда, сидя в кабинете, что-то писал.
       - Товарищ майор, - сказал Звягинцев, войдя в кабинет, - рядовой Азизов избит сослуживцами. Нужно выяснить: кто его избил. - Видите, товарищ майор, синяк у него под глазом. Сколько ни спрашиваю, говорит - "упал".
       - Так все говорят, - сказал замполит.
       Замполит внимательно посмотрел на Азизова, на весь его вид, испачканную жиром от посуды одежду, разные старые сапоги, грязное, грустное лицо с синяками - старыми и новыми. Прав был комбат, под глазом синяк казался совсем свежим.
       - И кто Вас ударил, Азизов? - Азизов опять ответил, что упал. Капитан тут вышел из себя:
       - Как это упал? Ты за кого нас принимаешь? Ты несколько месяцев в армии, а у меня годы службы за спиной. Скажи, кто тебя ударил?
       - Никто, я упал, - ответил солдат также тихо, но решительно. Комбат опять не выдержал:
       - Вы что, товарищ солдат, издеваетесь над нами, что ли?
       Капитан стал теперь пунцовым от гнева и, казалось, готов был разорвать Азизова на куски. Приближаясь к своему подчиненному, он заорал:
       - У капитана Звягинцева самый тяжелый кулак в дивизионе. Если ударю я, тебе будет совсем худо. Кто Вас ударил, товарищ солдат, спрашиваю еще раз!
       - Никто, сам упал, - опять ответил Азизов.
       Комбат ударил его кулаком в живот, но не попал в солнечное сплетение, как это каждый раз мастерски делал Касымов. Но все равно удар был очень сильный, и Азизов закричал от боли. После этого комбат задал Азизову еще несколько раз тот же самый вопрос, а самый гонимый солдат дивизиона каждый раз отвечал, что упал. Замполит все это время спокойно следил за происходящим, не вмешиваясь.
       Звягинцев наконец-то решил отпустить солдата и приказал ему идти обратно в кухню. Азизов ушел из кабинета замполита с тяжелым чувством. С другой стороны, он был доволен собой, потому что ему удалось устоять перед давлением комбата и замполита и не предать никого. Он вернулся в посудомойку и приступил к мытью грязной посуды, оставленной им из-за вызова комбата. Пока он мыл посуду, к нему подошел Таджиев и справился о его делах, был как никогда приветлив, демонстрировал сочувствие.
       - Что тебя избивают часто, да? - спросил Таджиев.
       Азизов поднял на него свои грустные, задумчивые глаза. "И чего бы это вдруг?", - подумал он. Раньше такого обращения со стороны этого дагестанца он не видел. К чему бы это? Таджиев был тихим человеком, мало с кем общался, и никогда никто не видел, чтобы он на кого-то поднял руку. Однако особой симпатии к нему Азизов не испытывал. А в этот раз был удивлен его поведением и оставил его вопрос без ответа, продолжая мыть посуду. Таджиев ушел, и через несколько минут Азизов, выходя из посудомойки, увидел Касымова, направляющегося в кабинет замполита. Неужели они догадались, что именно Касымов его избил? А может, это просто случайность? А если догадались? Азизову опять стало плохо. Но он все равно скажет, что не называл его имени, несмотря на долгий допрос с пристрастием. Собственное поведение казалось ему теперь героическим: он не предал того, кто его избивал. А ведь мог бы. И не одного Касымова, а всех остальных тоже. Что тогда стало бы со старослужащими, которые готовились к увольнению. Они, может, тогда действительно не увидели бы больше родной дом. Ведь за такие действия их и вправду могли в тюрьму посадить. Через несколько минут Касымов вернулся обратно на кухню и позвал Азизова вовнутрь. Там оказался еще Батизату, который первым бросился на молодого солдата:
       - Что, предал его? Сейчас увидишь, что мы с тобой сделаем. - С этими словами Батизату начал бить его, к нему тут же присоединился Касымов, и они долго и очень жестоко избивали Азизова. Азизову было очень больно, он кричал, пытался защищаться руками, но это не удавалось.
       - Если Касымова посадят из-за тебя, он тебя зарежет, - пригрозил ему Батизату напоследок.
       Когда от него наконец-то отстали, он еле дотащился до посудомойки, чтобы домыть посуду. Было очень больно, все тело зудело. Но особенно сильна была обида: почему его приняли за предателя? Ведь он больше всего боялся именно этого обвинения и выдерживал все, чтобы не называться предателем. И вдруг опять оказался виноватым. И от этого было обидно как никогда. Он оказался в положении предателя, не предав никого. А так хотелось, чтобы его считали мужчиной, оценили его героизм. Почему же Касымов и Батизату не поверили ему?
       Что же теперь будет? Как он будет после этого служить в дивизионе, ведь "слава" предателя тянется до конца армейской службы. А как комбат и замполит вообще узнали, что именно Касымов его избил? Может, догадались, потому что именно с Касымовым он в этот день находился в наряде. И поэтому подозрение офицеров упало именно на того. А почему тогда Касымов так легко признался в этом? Ведь Азизов знал, что сами "деды" так просто в этом признаваться никогда не станут, если не будет доказательств. Тут он вспомнил Таджиева, который подошел к нему именно перед тем, как Касымова вызвали в кабинет замполита. Значит, Таджиев дал им какие-то сведения. Только офицеры имени Таджиева не назвали. Просто сообщили Касымову, что они знают об избиении им молодого солдата. А Касымов, конечно, тут же решил, что именно Азизов его предал. Азизов кричал, плакал, пытался объяснить, что он никого не предавал - ему все равно не поверили. Никто не верил в то, что он способен на такое мужество. Выходит, грош цена его героизму. Ведь все равно офицеры узнали, кто его обидчик, все равно виноватым, опозоренным и избитым будет опять он, Азизов. Никто и не собирался добираться до правды. Как поступили бы "деды" с Таджиевым, если бы узнали, что это он доносчик? Оставили бы все как есть? Азизов никак не мог в тот день успокоиться: ему хотелось рассказать Касымову и Батизату, что он ни при чем, что он никого не предавал. А как это доказать? До сих пор, несмотря на все тяготы и проблемы, он верил в определенную справедливость, в то, что и в армейской жизни есть верные правила, на которые можно опираться. Во многих проблемах он винил себя, свою слабость и неподготовленность к настоящей мужской жизни. Мужчина должен уметь приспособиться к самым суровым условиям. Ну что с того, что это не совсем его? Хотя до конца с таким положением смириться он все равно не мог.
      
       А так если правила, то они должны были железными, раз иерархия, то она должна четко соблюдаться всегда и всеми. Что с того, что Доктор или повар Алимжанов лично его много и безжалостно избивали, издевались над ним? Он готов был все это забыть и строить с ними новые отношения на новом этапе службы. Всю накопившуюся обиду, злость и неудовлетворенность он сумеет выместить на вновь прибывших. А если среди молодых окажутся такие, как Марданов, и не пожелают подчиниться? Как-то один из "стариков" рассказал Азизову, что если бы были чеченцы, они Марданова заставили бы любым путем подчиниться. Да, это действительно недопустимо, когда все подчиняются определенному порядку, а кто-то хочет этот порядок нарушить. Нужно объяснить такому солдату все что следует, а если он опять не поймет - найти способы, чтобы его подчинить и заставить делать то, что положено молодому солдату. Вот таковы должны быть правила после того, как уйдут нынешние "деды". И все это нужно будет делать с теми, кто прибудет осенью. Иногда казалось, что ради того удовольствия, которое ждет впереди, стоит терпеть все и принять форму существующих взаимоотношений между молодыми солдатами и старослужащими. И когда настанет время, требовать от вновь прибывших солдат убирать твою постель, стирать твою одежду... Они стоят в первом ряду, носят ремень в натяжку. А сам ты никогда больше не моешь полы и посуду, ешь в столовой лучшее.
       "Вот такие мечты бывшего "интеллигента" - ловил себя иногда на этой мысли Азизов. И тогда мысли его принимали другой оборот. А нельзя было бы так жить в дивизионе, чтобы никто никого не заставлял, каждый занимался своим делом? Нет, все-таки было бы лучше, если бы никакого насилия над молодыми не было, и каждый выполнял то, что должен был. Что случится, если, прослужив год, и дальше самому стирать собственную одежду и носки? Мыть полы, стоять дневальным, подметать плац, дежурить на кухне? А молодых учить правильно служить, и чтобы они тоже делали только положенное им. Почему нынешние "старики" заставляли молодых за них работать? Потому что их самих молодыми заставляли работать не только за себя, но и за "стариков". И при этом их постоянно били и унижали. Поэтому в дальнейшем их издевательства над молодыми воспринимались как определенная эстафета от "стариков" и как компенсация за пережитое. А мстить хотелось, за унижение, избиение, обиду и боль. И тут оказывались молодые, неопытные, беззащитные солдаты - для мести лучшего не придумаешь. Хотя эти молодые лично перед старослу-жащими ни в чем никогда не провинились. А разве эти старослужащие делали что-нибудь тем "старикам", которые держали их в страхе и подчинении? Нет. Просто теперь настал их черед. А э ти молодые также должны были это принять и также обращаться с теми, кто вновь должен был прибыть в дивизион. Так было заведено, и не видно этому конца. Азизов, сколько ни думал, часто приходил к заключению, что здесь изменить вряд ли что-нибудь возможно, если даже подключить к этому офицеров. И чувствовал, как ему самому хочется за все эти обиды, за ежедневные избиения, за такую унизительную, горькую, жизнь кому-то отомстить. Вот попадутся ему в руки молодые солдаты, и будет он их, может, еще хуже мучить.
       Но потом ему опять становилось стыдно за подобные мысли. Зачем вместо того, чтобы помогать слабым и более молодым людям, их избивать, унижать и мучить? Ведь куда человечнее, когда сильный слабому помогает, поддерживает его. Если тот делает ошибки, ему надо помочь их исправить. А на деле же все наоборот - его подавляют, чтобы он стал еще слабее, еще глупее, еще беспомощнее, делал еще больше ошибок и сам впоследствии ожесточался.
       Все это были только размышления, мечты. Пока же ему самому приходилось в дивизионе все еще очень несладко. Время проходило, но привыкнуть к условиям дивизиона он никак не мог. Как и прежде он, с одной стороны, с нетерпением ждал увольнения нынешних "дедов", что должно было облегчить ему жизнь в дивизионе, с другой стороны, все еще надеялся, что скоро вернется в полк. Он ожидал этого так, будто нечто само собой могло произойти, и в один прекрасный день должна была приехать та самая машина, на которой он прибыл в дивизион, и увезти его обратно. Он ждал этого и верил, как бы невероятно это ни казалось, что это могло произойти. Ведь он только один из всех бывших сослуживцев тянул эту лямку в дивизионе. Все остальные так и продолжали служить в полку. Даже Марданов туда вернулся. Значит, и его однажды могли бы отправить туда, откуда он прибыл в дивизион. Иногда ему казалось, что все-таки нужно делать усилия для того, чтобы вернуться в полк. Ведь добился этого Марданов. У него нашлись родственники, которые помогли ему. А кто мог похлопотать за Азизова? Может, никто о нем и не вспомнит? В такие минуты у Азизова руки опускались: неужели всю оставшуюся службу он должен будет провести в этом проклятом дивизионе? Хотя все же тот период, который должен был наступить уже через несколько месяцев, продолжал иногда казаться ему привлекательным. Здесь скоро будет на ком отыграться за все издевательства. Значит, в конце концов, можно и здесь остаться. Кроме того, как бы трудно ни было, служить в дивизионе почетнее, чем в полку. Там даже техники никакой ни было; единственно, что говорило о роде этих войск, это был макет вздыбленной в небо ракеты во дворе. Никто из служащих там даже представления о ракете не имел. Солдаты полка служили или в автомобильной роте и возились целыми днями в огромнейшем автопарке, или в "инженерном взводе", который работал на заводах, находящихся в основном в пригороде. Еще был хозяйственный взвод, куда в большом количестве входили повара, хлеборезы, складчики, кочегары. Солдаты полка даже не несли караульную службу, за них это делали солдаты других дивизионов, для которых оказаться лишний раз в полку было чуть ли не счастьем. В полку служило много офицеров, там находились все вышестоящие командиры. Благодаря тому, что солдаты бесплатно трудились на многих городских предприятиях, которые обращались с просьбами к командирам, полку от этих заводов перепадали бесплатные материалы, продукты и топливо зимой. Там жилось хорошо всем: офицеры жили в большом благоустроенном военном городке полка, а солдатская служба в полку была, безусловно, отдыхом по сравнению с дивизионной. Азизов, конечно же, не мог забыть ту привилегированную жизнь. И город был рядом, а оказываться в городе в солдатской одежде давало определенные преимущества, так что увольнительные были в удовольствие. В дивизионе же кроме его двора с казармой и учебным зданием, позиции с ракетами и грузовиками да колючей проволоки ничего невозможно было увидеть. Увольнительные здесь, можно было сказать, вообще не предусматривались, почти не было и выходных дней. Реальный выходной в дивизионе можно было получить только в том случае, если к солдату приезжали родственники. Но у большинства из них родные жили очень далеко и выбраться навестить солдата для них было делом непростым. Так что молодым военнослужащим приходилось проводить всю свою службу безвылазно за колючей проволокой. Такая участь была здесь и у офицеров, они были прикованы к дивизиону: жили в неуютном военном городке и только раз в году могли выезжать на месяц в отпуск. А срок офицерской службы составлял немного немало целых двадцать пять лет.
       Однажды в дивизион приехала комиссия для проверки политических знаний солдат. Правда, состояла она из одного проверяющего в лице старшего лейтенанта. Вместе с другими солдатами батареи Азизов должен был отвечать на его вопросы. Первым отвечал Садретдинов, стоя перед классной доской, на которой висела большая политическая карта мира. Старший лейтенант задал ему несколько вопросов о нынешней политической ситуации и об очагах напряженности в мире. Когда Садретдинов назвал среди неспокойных стран Бангладеш, старший лейтенант попросил его показать эту страну на карте. Звягинцев находился в классе и с напряжением следил за экзаменовкой своего сержанта. По идее он как человек с высшим образованием должен был быть самим грамотным среди всех солдат в дивизионе наряду с Таджиевым. Однако Бангладеш он на карте так и не нашел, сколько ни искал. Тогда Звягинцев спросил солдат, знает ли кто-нибудь, где находится Бангладеш. Все молчали, но тут после недолгих колебаний поднял руку Азизов. Взволнованный Звягинцев пригласил его к доске. Он делал это с таким видом, будто от того, справится ли Азизов с заданием, зависела жизнь комбата. Азизов и сам тревожился; он боялся, что мог забыть точное местоположение этой небольшой страны или показать не совсем точно; он уже потерял всякую уверенность в себе, в своих знаниях и возможностях. К счастью, долго искать не пришлось, он взял указку и сразу показал на карте то что следовало. Комбат был в восторге:
       - Молодец, молодец, Азизов! - не постеснялся он похвалить его даже при экзаменующем.
       Азизов вернулся на свое место, а Садретдинов продолжал рассказывать о том, что происходит в мире. Когда он назвал Берег Слоновой Кости, экзаменующий офицер попросил его показать теперь эту страну. Садретдинов искал чуть ли не по всей карте, но опять тщетно. Тут Звягинцев сразу обратился к Азизову:
       - Азизов, можете Вы показать эту страну? - И испытующе посмотрел на солдата.
       Видно было, что и бывший студент не уверен и волнуется, но все же он поднялся и снова вышел к доске. Принимая указку из рук Садретдинова, он заметил, что у того очень недовольное выражение лица. Он направил указку в сторону Африки, вспомнил, что названная страна находится где-то на ее атлантическом берегу. И вновь сразу же уперся указкой в страну с таким привлекательным названием.
       - Молодец, Азизов, ну Вы просто молодец! - радостно воскликнул комбат. Теперь он смотрел на своего никчемного солдата не со злобой и раздражением, а с удовольствием и некоторой долей удивления. - Видите, какие подготовленные у нас солдаты? Молодец, Азизов, молодец!
       Когда Садретдинов вновь занял свое место, экзаменующий офицер задал всем вопрос:
       - В каком году был заключен "Пакт о ненападении" между Германией и Советским Союзом?
       Наступила мертвая тишина, и опять один Азизов поднял руку.
       - Да, пожалуйста, - обратился к нему офицер.
       - 23 августа 1939 года, - сказал Азизов, вскочив быстро и опять очень волнуясь. Комбат в напряжении посмотрел на старшего лейтенанта, а тот не выдержал и засмеялся:
       - Смотри-ка, даже число знает.
       - Правильно, значит, правильно? - не дождавшись ответа экзаменующего, комбат бросился к Азизову и двумя руками пожал ему руку и так крепко, что тот чуть не вскрикнул от боли.
       - Вы молодец Азизов, вот какой Вы, оказывается, умный!..
       После политического экзамена комбат отозвал Азизова в сторону:
       - Оказался ты, Азизов, парень грамотный. Тобой гордиться можно. Только все же службу нести ты должен лучше. И еще - имей мужскую гордость.
       У Азизова опять появилась надежда, что теперь отношение в дивизионе к нему должно измениться: ему будут прощать недостатки, больше уважать его за знания и считаться с ним.
       Где-то в середине октября в дивизион приехали два новых солдата. Они оба были того же призыва, что и Азизов, только начали свою службу в учебной части - в так называемой учебке, где новобранцев обучали предстоящей службе в армии. Проведенные там шесть месяцев все равно засчитывались в срок службы. То есть ко времени их прибытия в диви-зион считалось, что они, как и Азизов, прослужили уже полгода. Один из прибывших из учебки молодых солдат, молдаванин Карабаш, сразу не понравился Азизову. Он был невысокого роста, но коренастый, с могучей грудью и не поворачивающейся шеей. Над ним сразу начали издеваться старослужащие, особенно Доктор. А за другого заступился один из "старых", который объявил вновь прибывшего своим земляком.
       Через несколько дней Азизов вместе с Карабашем, еще с двумя "стариками" и одним прапорщиком отправился работать во дворе одного сельскохозяйственного предприятия, которому требовалась рабочая сила. Карабаш, еще не привыкший к условиям дивизиона, держался пока неуверенно. Азизов хотел его немного "погонять", как любили выражаться в дивизионе. Им на двоих дали одну лопату, чтобы перебрасывать пшеницу в лафет. Интеллигент старался, чтобы тот работал больше и часто передавал лопату ему. Может, это связано было с тем, что Азизов хотел с самого начала развить с новеньким такие отношения, в которых тот оказался бы в более уязвимом положении. Карабаш был недоволен этой ситуацией, но пока отмалчивался и присматривался. Обращение старослужащих с Азизовым, с солдатом его призыва, как с существом не очень-то разумным, не ускользнуло от глаз Карабаша. И к вечеру его поведение стало резко меняться. Когда они вышли из бани, Карабаш даже позволил себе назвать Азизова "бараном". С солдатами своего призыва Азизову удавалось, несмотря ни на что, все еще поддерживать хорошие отношения, а с полугодками он продолжал бороться и старался не уступать им, даже если свои права приходилось отстаивать в драке. И хотя Жужанов тогда и побил его хорошенько, но ему не было теперь стыдно, ведь он сам начал драку, не испугался и вообще держался достойно, по-мужски. С другим полугодкой - Васильковым же он сражался почти на равных, хоть тот был выше и сильнее его. А тут вдруг Карабаш, который, к концу проведенного им совместно дня начал выказывать ему явное пренебрежение и чуть ли уже не подсмеивался над ним. Азизов понимал, что это недопустимо, что нужно что-нибудь обязательно предпринять против этого, но, глядя на Карабаша, пасовал: нет, ему не одолеть этого крепыша. Это был и страх перед силой противника и ставшая привычной неуверен-ность в собственных силах. Азизов понимал, что происходит нечто такое, что может и в будущем испортить ему жизнь в дивизионе и помешать тому, чтобы сбылись его мечты, если он останется здесь.
       В тревоге искал он решение возникшей проблемы, упорно думал, как изменить ситуацию с Карабашем. Среди нынешних старослужащих находились и такие, которые были гонимы солдатами своего же призыва. К ним относились с насмешкой, их иногда избивали шутя, походя, от скуки, издевались над ними, а если вдруг приходилось выполнять какую-либо работу и молодых рядом не было, то все это вешали на них. Их слово ничего не значило среди солдат их призыва, поддерживали их лишь в случае неповиновения со стороны молодых. Среди сослуживцев Азизова одного с ним призыва таких солдат еще не было. Даже Кузьмин таковым среди своих не являлся. Азизов понимал, что если он не сможет дать отпор Карабашу, то потеряет уважение к себе и других солдат своего призыва. К нему не будут относиться как прежде, и уважать совсем перестанут. И тогда до конца службы придется исполнять самые унизительные роли. Значит, нужно было что-то предпринять немедленно.
       Когда они мылись в бане, Азизов слегка поранил пятку и начал после этого прихрамывать. Прапорщик заметил это, и, узнав причину, тут же доложил дежурному офицеру по прибытии в дивизион. Утром дежурный офицер доложил замполиту о том, что Азизов получил легкое ранение ноги и теперь хромает. Замполит, долго не думая, решил отправить его в санчасть полка. Такое решение было полной неожиданностью для Азизова: он наконец-то может увидеть вновь полк!
       И вот он едет в санчасть полка на том же грузовике, на котором когда-то приехал в дивизион и скоро вновь очутился во дворе, по которому так долго тосковал. С радостью и грустью оглядывал он двор, курилки, магазин-кафе, бассейнчик в середине двора: когда-то он получал удовольствие от такой жизни и ничего не знал о том, что такое дивизион.
       Санчасть находилась на самом краю полка. В ней служили военные врачи и солдаты - фельдшеры. Были еще медсестры - в основном, жены офицеров, служащих в полку.
       Пожилой врач осмотрел небольшую рану на его пятке и сказал стоящему рядом лейтенанту, сопровождавшему Азизова в санчасть:
       - Ему нужно на некоторое время остаться здесь.
       Лейтенант кивнул и покинул санчасть. Что касается Азизова, то он, хоть и надеялся на это в глубине души, но никак не думал, что это получится так легко. Может, этот старый врач пожалел его, увидев перед собой измученного, затравленного, доведенного до отчаяния молодого солдата.
       Азизов был счастлив: после двух месяцев адских мучений наконец-то отдохнуть! Ему даже не верилось в это; не верилось, что несколько дней можно жить не получая удары от других, без унижений и гонений. Можно валяться в постели сколько хочешь, вдоволь наесться и без страха смотреть телевизор. Дни шли, и Азизову не хотелось вспоминать о дивизионе. Ему хотелось остаться здесь до самого конца службы, только как это сделать, он не знал. По ночам он иногда просыпался. И когда осознавал, что находится не в дивизионе, его сердце заполняли безмерная радость и счастье. Когда он вспоминал, что скоро все равно придется возвращаться в дивизион, его охватывал ужас. Нет, никогда, ни за что, говорил он себе. А почему не донести до других свое трудное и невыносимое положение в дивизионе? Неужели никто его не поймет и не захочет ему помочь? Самоубийство? Нет, никогда! Он так мало в жизни еще успел. У него еще столько впереди, столько нереализованных планов и желаний! Он даже еще не встретил девушку своей жизни. А хотелось многого. Но пока ему хотелось вырваться из этого дивизионного ада и перебраться хотя бы куда-нибудь в другое место, если с полком уж не получится.
       Находясь в полку, у него была возможность обратиться к самому высшему командованию, считал он. Хотя напрямую, как ему не раз объясняли в дивизионе, нельзя было обращаться ни к кому из начальников: рядовой, если у него возникали какие-либо трудности по службе, обязан сначала обратиться к сержанту - своему командиру отделения, сержант должен попытаться решить вопрос сам. Если же не получалось, то он передает это старшине батареи, который при необходимости докладывает об этом командиру взвода, тот в свою очередь - командиру батареи, а командир батареи - командиру дивизиона. Все, таким образом, должно было решаться в иерархическом порядке и не выходить за пределы дивизиона. И только в исключительных случаях командир дивизиона из-за какого-то солдата мог обратиться к командованию полка. Но поскольку это вряд ли поощрялось со стороны последних, то такое, можно сказать, не происходило вообще. Только Азизову было теперь все равно, кто и как к этому будет относиться, и он решил действовать пока он в полку, ведь другого шанса у него может и не быть. Высшее командование должно в конце концов знать правду о дивизионе. Пока Азизов размышлял, как осуществить задуманное, когда, к кому и как подойти, его стали навещать бывшие сослуживцы-земляки из полка. Они все, зная о нелегкой участи в дивизионе, жалели его, пытались утешить, давали советы, как ему вернуться обратно. Все они считали, что Азизову сильно не повезло, ведь он оказался единственным среди них, попавшим в дивизион. А один из них - сластена, служивший теперь почтальоном, пришел к нему с конфетами и какими-то пирожными. Этот пухленький парнишка, который, казалось бы, кроме еды мало о чем думал, никогда не был Азизову симпатичен. Вот счастливчик, завидовал ему Азизов сейчас. Он тоже считает, что служит в армии. Большая часть службы этого избалованного сыночка проходила в будке, где кроме него никого не было. Здесь он мог делать все что угодно. Приходя туда с утра, он ставил пластинки с солдатскими и "гражданскими" песнями, потом выходил из будки со своей почтальонской сумкой, набитой письмами и газетами, и отправлялся их разносить. В обед он маршировал в столовую вместе с хозяйственным взводом, а после обеда опять шел в свою будку. Опять на всю часть из нее раздавалась бодрая музыка. Вылезал он со своего "поста" еще раз лишь перед ужином, опять отправляясь вместе со своим взводом в столовую. У хозяйственного взвода было отдельное помещение, служившее казармой, куда этот почтальон отправлялся спать ночью. Что такое наряды - работать на кухне, стоять с автоматом на посту или дневальным - было ему неведомо. К тому же в воскресенье, как и весь полк, он отдыхал. Это в то время, когда в дивизионе уже и забыли, что такое выходной день. "Хорошо бы его отправить служить в дивизион", - подумал Азизов, глядя на самодовольное круглое лицо солдата. От пирожных и конфет, принесенных бывшим сослуживцем и земляком, он однако не отказался. Удивительно, за эти два месяца, проведенные в дивизионе, он, можно было сказать, забыл вкус таких вещей. Почтальон давал ему лакомиться конфетами еще и еще - у того в сумке, похоже, были приличные запасы. Земляк не спрашивал Азизова о том, как ему служилось в дивизионе, понаслышке уже что-то сам знал.
       - Тебе надо вернуться в полк, в дивизионе служить ужасно, - сказал он Азизову с сочувствием.
       Азизову стало так жалко самого себя, что захотелось тут же рассказать этому парнишке, к которому вдруг проникся симпатией и благодарностью, обо всех ужасах дивизиона, которые ему приходилось терпеть, и попросить его и всех других сослуживцев из их бывшей колонны, чтобы они помогли ему вернуться в полк. Ну что делать, если у него не было родственников или хороших знакомых в этом проклятом городе. А кто ему мог бы помочь, кроме земляков - бывших сослуживцев? Никто.
       - Да, ты прав, надо вернуться в полк, и я этого очень хочу, - сказал почтальону Азизов, - только не знаю, как это сделать. Может, обратиться к командованию?
       - Да, было бы неплохо, скажи это прямо самому командиру полка. Он хороший человек, тебя поймет. Ты же должен был служить в полку, а не в дивизионе. В дивизионе служат те, кого с самого начала туда определяют. Тебя определили в полк. Отсюда отправляют в дивизион только из-за грубых нарушений. Скажи командиру, что теперь понял свою ошибку, осознал, и больше это никогда не повторится, - поддержал Азизова почтальон.
       - А примет ли он меня, будет ли слушать, что я ему говорю? - с сомнением спросил Азизов.
       - А почему бы нет, должен принять. - Потом почтальон ненадолго задумался и сказал ему, хитро прищурившись: - Ты постарайся поймать его. Стереги перед кабинетом, и когда он появится, попроси разрешения и обращайся к нему. В таком случае он тебя выслушает. А иначе попасть к нему в кабинет ты не сможешь.
       Эта идея показалось Азизову не такой уж и глупой, хотя он был невысокого мнения об умственных способностях этого вечно жующего парня. Может, и в самом деле сделать так, как он говорит? Теперь Азизов готов был следовать любым советам, лишь бы добиться цели. Вдруг его осенила другая мысль, и он решил тут же посоветоваться и на этот счет с бывшим сослуживцем:
       - Слушай, а что, если я напишу письмо министру обороны и расскажу ему все, что происходит в дивизионе? И попрошу, чтобы он посодействовал, чтобы меня вернули в полк?
       Такого почтальон, кажется, не ожидал. Будто ему дали решить очень трудную задачу, о которой он даже думать не смел. Только вдруг на его лице опять появилось хитрое, смешанное с азартом выражение:
       - Да, пиши давай и отдай это письмо мне. А я его отправлю, даже платить тебе не надо, я все сделаю сам.
       - А дойдет это письмо до министра обороны, как ты думаешь, не отберут его в пути?
       Почтальон опять не нашел что ответить и задумался.
       - Не знаю, на этот счет ничего не могу сказать. Могу только пообещать отправить письмо. Подожди, я сейчас посмотрю, - будто что-то вспомнив, почтальон полез в свою огромную сумку и начал копаться в ней.
       Достав из сумки пачку новых конвертов, он предложил их Азизову:
       - На, бери, сколько хочешь, я за них все равно денег не плачу, мне их так дают на городской почте, бесплатно.
       Азизов взял вначале один конверт, потом решил взять второй, чтобы написать еще родителям. А больше ему не нужно было, все равно никому кроме родителей не писал, да и им тоже редко. Почтальон, обняв его на прощание, сказал, что завтра еще раз зайдет - забрать письмо, и ушел по своим делам. Азизов посмотрел ему вслед с завистью и с острым желанием оказаться на его месте.
       Значит, до завтра нужно написать письмо министру обороны. Дело нешуточное, надо как следует обдумать, как и что писать. А что касается командира полка, то к нему нужно постараться обратиться перед отъездом в дивизион. Как ему рассказали лежавшие в санчасти солдаты, после выписки всегда остается время, пока прибывшие из дивизиона бегают по другим делам, которые нужно было решить в полку. В это время можно посидеть в чайной или на скамейке перед бассейном и наблюдать, когда же появится командир полка. Дождавшись его, он тут же попросит разрешения обратиться, тот, конечно, не откажется выслушать, а, скорее всего, и помочь. Если же этот план не удастся, придется дождаться ответа на его письмо самого министра обороны.
       Вечером после ужина, когда все разошлись, Азизов уединился на кухне и написал письмо министру обороны.
      
       "Товарищ министр обороны!
       К Вам обращается рядовой Азизов, ныне служащий в одном из дивизионов. Я был определен вначале служить в полку в городе. Через два месяца за нарушение дисциплины меня решили наказать и отправить в дивизион, в котором я должен проходить дальнейшую службу. Какова она, служба в полку и в дивизионе, невозможно даже сравнивать. Только меня тяготят не столько сами трудности службы в дивизионе, сколько отношения между "дедами" и молодыми солдатами, и в частности отношение старослужащих и офицеров ко мне лично. Нет дня, когда бы меня ни избивали, не заставляли выполнять чужую работу и стирать чужую одежду. Эти муки, которые приходится нам, молодым солдатам, испытывать в армии, трудно даже описать.
       Что же это за армия, товарищ министр обороны? Саморазрушающаяся армия! Мы проиграем войну, если так будет продолжаться. И не только афганскую и холодную, но даже большую и горячую, если она начнется в ближайшем будущем. Но еще не поздно все исправить. Нужно установить настоящую дисциплину в армии, искоренить этот порядок, при котором старослужащие имеют безграничную власть над молодыми солдатами, против чего, как я убедился на собственном опыте, ничего не предпринимается офицерами.
       Я хотел бы Вас попросить содействовать моему возвращению обратно в полк. Все девять бывших моих сослуживцев, которые, как и я, окончили один курс высшего учебного заведения, и поныне служат в полку. Один я оказался в дивизионе, а эта служба совершенно другая, это наказание, которым, по-моему, я давно искупил проступок. Эти девять солдат из нашей бывшей колонны являются моими земляками, хотя для меня, воспитанного в духе истинного интернационализма, это никакого значения не имеет. Даже наоборот мне куда интереснее быть среди солдат из других республик, общаться с ними. Только что я могу делать, если без поддержки земляков в армии приходится очень трудно? Мне в дивизионе очень тяжело одному, поскольку здесь некому за меня заступиться.
       Товарищ министр обороны, я прошу Вас решить вопрос моего возвращения в полк.
       С уважением,
       рядовой Азизов"
      
       На конверте он написал только город Москва, в качестве адреса "Министерство Обороны СССР", а адресата - фамилию министра. Точного адреса министерства он не знал.
       Почтальон зашел к нему на следующий день, взял письмо и пообещал отправить его как можно быстрее.
       Нельзя было сказать, что в санчасти напряжения в отношениях между солдатами не существовало, но по сравнению с теми, что царили в дивизионе, для Азизова здесь было просто комфортно, эти три недели он чувствовал себя как на курорте.
       Однако всему приходит конец. В начале ноября за ним приехали из дивизиона. Это было ужасно, Азизову смертельно не хотелось следовать за лейтенантом, он надеялся, что сейчас произойдет чудо, и возникнет какой-то выход из этой ситуации. Все так и случилось, как рассказывали ему в санчасти: лейтенант разрешил ему посидеть на скамейке перед штабом, пока сам ходил за какими-то бумагами по кабинетам. Азизов решил не терять времени и быстро поднялся на второй этаж. Постучаться к командиру полка просто так было нельзя. Следовало ждать и надеяться, что он сам пройдет мимо него и уж тогда воспользоваться моментом и высказать свою просьбу. Несмотря на то, что это считалось серьезным нарушением дисциплины, Азизов решил пойти на это: будь что будет. Ему пришлось ждать долго, он уже начал терять надежду на то, что сможет обратиться к командиру. Наверное, внизу его уже искал лейтенант, закончивший свои дела. Но тут дверь кабинета открылась, и командир полка вышел в сопровождении двух офицеров - своих заместителей. Увидев перед своей дверью худого, выглядевшего полуживым солдата, командир, кажется, удивился и сам спросил у Азизова:
       - Что Вы здесь делаете, товарищ солдат?
       Азизов заставил себя открыть рот и каким-то еле слышным и очень неуверенным и виноватым голосом вымолвил:
       - Я хочу вернуться обратно полк, товарищ полковник. У полковника поднялись от удивления глаза на лоб:
       - То есть как, что это значит? Вы хотите вернуться в полк?
       Азизов чуть не заплакал:
       - Так точно, товарищ полковник...
       Командир посмотрел в недоумении на своих заместителей.
       Один из них, видимо понимая положение молодого солдата в дивизионе, начал рассказывать сам об этом командиру и будто искал подтверждения своим словам у Азизова:
       - Избивают, измываются, заставляют стирать чужую одежду, делать их работу, забирают еду?
       В ответ Азизов только кивал головой, еле сдерживая слезы. Его удивляло и то, почему командир его не узнает. Он же сам несколько месяцев назад назвал Азизова "интеллиген-том", хвалил его за глубокие знания? Неужели он все это уже забыл?
       - А я говорю Вам, товарищ солдат, будете служить там, где приказано. Ни в полк, ни в другой дивизион переведены не будете.
       Азизов продолжал стоять перед офицерами и молчал. Ему казалось, что решается его судьба. Он так надеялся на удачу, и она вроде бы сопровождала его здесь. Ведь он "поймал" командира, тот согласился его выслушать... Его не отругали за грубое нарушение устава... И вот все рухнуло. Удача отвернулась от него. Командир был суров и решителен: Азизову предстояло служить оставшиеся полтора года в дивизионе. Сказав это, командир полка удалился вместе со своими заместителями, оставив Азизова перед закрытой дверью кабинета. А Азизову ничего не оставалось, как вслед за ними спуститься по лестнице и покинуть здание.
       Теперь ему предстояло вновь вернуться в дивизион. На что собственно Азизов надеялся, на какое чудо, когда хотел вот так разом избавиться от дивизиона? Он полагал, что руководство полка не знает, что творится в дивизионах, как там нарушаются устав и армейская дисциплина, как обращаются старослужащие с молодыми солдатами. И он пытался донести эту информацию до самого командира полка. Это должно было помочь. Теперь же, когда заместитель командира полка сам перечислил те причины, которые привели его сюда, он понял, что никому глаза не открыл - все и так все прекрасно знали. Значит, они все знают и ничего не предпринимают для того, чтобы это остановить?! А Азизову оставалось только вновь вернуться в дивизион, как бы он этого не хотел.
       Когда Азизов возвращался в дивизион, то узнал еще у ворот, что командир - майор Венков наконец-то приехал. Азизов успел как раз на послеобеденный развод на занятия. Уже весь дивизион был построен на плацу, и, как только Интеллигент переступил порог дивизиона, его тут же отправили в строй. А таким серьезным и многочисленным он этот строй прежде никогда не видел. Майор Венков - высокого роста и плотного телосложения мужчина - казался действительно человеком очень строгим и суровым. Осмотрев солдатский строй, он сделал много замечаний и пару раз еще сильно выругался:
       - Опустились все черт знает до чего!.. Я вам покажу, что значит служить в Советской Армии!..
       Подойдя к одному из молодых солдат, он закричал, взяв его за воротник:
       - Кто так ходит, твою мать?! Кто его командир? Комбат стартовой батареи ответил сразу:
       - Капитан Звягинцев, товарищ майор.
       - Следите, пожалуйста, за внешним видом своих солдат, товарищ капитан, - прозвучал голос командира более спокойно, но твердо.
       Вернувшись на свое место в центре перед строем, командир пригрозил всем пальцем:
      -- Буду лично проверять, как вы тут без меня службу все это время несли.
       Лица офицеров и солдат были напряжены. Дивизион был как будто не тот, каким был до отъезда Азизова в санчасть.
       После развода Азизов, с двумя другими солдатами, оказавшимися свободными от наряда, отправился в сопровождении капитана Звягинцева на позицию.
       Когда они дошли до окопа с ракетой, капитан велел подчиненным спуститься в него и построил всех там еще раз.
       - Все слышали, что сказал командир?
       Тут Азизов опять подумал, что, может быть, командир дивизиона наконец-то наведет здесь порядок, прекратит издевательства над молодыми солдатами. Правда, рассказы старослужащих о том, что при чеченцах с этим было еще хуже, почти лишали его надежды, ведь это означало, что и майор Венков все знал, но не считал нужным это изменить. Все знает и делает вид, будто ничего не замечает. Неужели командир дивизиона не понимает, что при такой постановке дела служба идет насмарку? Как служить, когда тебя оскорбляют и унижают донельзя, ставят на грань выживания? Чему верить, когда, попадая в армию, ты первым делом видишь сплошные нарушения устава? Солдаты стараются здесь заслужить похвалы офицеров, но они делают это также не путем добросовестной службы. А "старики" используют каждую возможность, чтобы уйти от выполнения задания, перекладывают его на молодых или вообще ничего не делают. А для всех главное - не попадаться, и многие так хорошо научились хитрить, что, умея вовремя уйти в сторону, считаются хорошими солдатами. Чего можно ожидать от такой армии? И неужели такая армия нужна офицерам? Ведь стоило им только всерьез взяться, они бы очень скоро покончили с иерархическими отношениями между солдатами и наладили бы настоящую армейскую службу, после которой солдаты становились бы по-настоящему обученными грамотными воинами, способными при необходимости защитить свою страну. Недисциплинированная, а значит, и небоеспособная армия вряд ли имеет особую ценность. Все какая-то показуха, хотя труд в нее вкладывается огромный, качества же, результата никакого. Азизов часто вспоминал сцены из фильмов о советских воинах, которые он любил смотреть с детства. Где другие - добрые, храбрые, дисциплинированные? Были ли они на самом деле такими или это тоже только пропаганда? Ему и раньше говорили, что нельзя быть наивным и слепо верить в то, что показывают в кино или пишут в книгах. Потому что жизнь совершенно другая. А он верил именно в это и ожидал в жизни тоже именно того, что видел в фильмах или читал в книгах.
       Два месяца службы в дивизионе перевернули все его представления о жизни: она предстала ему теперь своей темной и страшной стороной. Теперь ему с трудом верилось, что где-нибудь можно было чувствовать себя свободно. Где бы он теперь ни появился, ему казалось, что нужно доказывать свое физическое превосходство над другими; а если его нет, то попытаться парализовать противников другим: брать на страх и стараться подчинить себе. Ему не удалось это с Карабашем. Азизов понимал, что попыткой сразу напугать только что прибывшего из учебки солдата, чтобы продемонстрировать ему изначальное преимущество, он сам нарушил то, что считалось самым важным в отношениях между солдатами одного призыва. Карабашу следовало научиться в дивизионе новым правилам - именно подчинению старослужащим и солидарности с солдатами своего призыва. А в тот злополучный день Азизов не смог устоять перед соблазном проучить новичка. Окажись Карабаш не таким коренастым и сильным, может, Азизов и не делал бы этого. Но он испугался, что этот новичок сам захочет добиться над ним определенного преимущества, тем более, что униженное положение слабого Азизова в дивизионе можно было заметить быстро. Чего Азизов не хотел бы допустить, так это возможности, что и новенький, не наученный еще солидарности с себе подобными, попытался бы взять над ним верх. Поскольку на утро следующего дня Азизова отправили в санчасть, их отношения с Карабашем не получили развития. За время трехнедельного пребывания в санчасти, Азизов часто думал о Карабаше, беспокоился о том, как будут складываться отношения с ним.
       Вернувшись в дивизион, Азизов сразу же оказался вместе с Карабашем, который в этот день тоже не вступил в наряд. Садретдинов, надменный как всегда, поручив им работу по очистке окопа, ушел, оставив их один на один. Азизову вначале хотелось как-нибудь поставить на место наглого новичка, который за время его отсутствия стал еще более развязным. Потом он решил изменить тактику, попытаться подружиться с ним, рассказать о приближении периода, когда солдаты их призыва перейдут в категорию "хозяев" дивизиона. Нет, Карабаш вел себя совершенно по-другому, не желал ни поддаваться его давлению, ни идти на контакт. Наоборот, он пытался подчеркнуть свое превосходство перед слабаком Азизовым. Азизов понимал, что должен что-то предпринять и немедленно. Он должен был драться с ним, как с Жужановым и Васильковым. Если даже он проиграл бы бой, это было бы все равно лучше, чем все время пасовать перед ним. Но, глядя опять на его могучее тело, необхватную шею, Азизов терял последние капли мужества. Он не мог даже представить, каким мог быть этот бой, когда соперник многократно превосходил его в силе, мощи и ловкости. Единственное преимущество Азизова было в том, что он был выше Карабаша. Только этим он вряд ли был в состоянии воспользоваться. Давление на Азизова со стороны Карабаша, его грубость и наглость росли с каждым днем. При их проявлении у Азизова каждый раз вспыхивало внутреннее возмущение, но дать отпор он так и не решался. Это замечали и другие; все начали понимать, что Азизов испытывает страх перед Карабашем, а тот попросту "гонит" его, как "старик" молодого солдата. Это было новостью для всех, подобные отношения между солдатами одного призыва все же были большой редкостью. Азизов терял уважение теперь и среди солдат своего призыва, с которыми он связывал надежды на будущее в дивизионе. Он стал опускаться все ниже, еще меньше следил за собой. Теперь его мысли все чаще были заняты оскорбительными выходками Карабаша. Постепенно и другие солдаты дивизиона, и молодые и "старые", стали ощущать возрастающую с каждым днем наглость этого новичка, недавно прибывшего из учебки. С ним старались держаться осторожно. Таджик Сардаров больше других пытался сопротивляться Карабашу. Однажды у них дошло до ссоры, когда молодые стартовой батареи подбирали в маленькой будке возле автопарка тряпки для мытья машин. Карабаш хотел перекинуть всю работу на Сардарова, тот не выдержал и предложил ему выйти на улицу - "поговорить". Все думали, что сейчас Карабаш просто раздавит Сардарова, если дойдет до драки. Сардаров, едва они успели выйти из будочки, сделал несколько шагов в сторону Карабаша:
       - Что, что ты хочешь? Ты что, самый сильный здесь, что ли?
       - А что, ты что ли самый сильный? - спросил его в свою очередь Карабаш.
       Только при этом в его голосе больше не было той прежней наглости и самоуверенности. Еще какое-то время оба молодых солдата стояли друг против друга. Остальные в напряжении ждали развязки этой драмы. Только до драки не дошло. Трудно было сказать, что Карабаш струсил. Он, скорее всего, просто не хотел связываться с человеком, который поставил все на кон: побить или быть побитым, все равно, но не допустить, чтобы кто-то испортил ему оставшийся срок службы. Никто из молодых солдат не комментировал это противостояние между Карабашем м Сардаровым. Карабаш частично приостановил после этого свою агрессию против других молодых солдат. Лишь отношения с Азизовым оставались прежними. Однажды и Азизов хотел было решиться на бой. Пусть лучше он меня побьет один раз, чем я буду постоянно унижаться. Когда он оказался наедине с Карабашем в столовой, тот опять принялся командовать. Азизов на сей раз не смолчал и вступил с ним в спор. Когда Карабаш начал напирать на него, Азизов вызвал его на улицу. Ожидал ли этого Карабаш? Может, и нет. Когда вышли из столовой, Азизов стал двигаться в сторону складов. Карабаш следовал за ним. Но, не дойдя до складов, Азизов остановился на полпути. Он не боялся, нет. Наоборот, страха в эту минуту он не испытывал вовсе. Но он начал думать о смысле такого поединка, еще никакой уверенности в себе он не чувствовал. Он поглядел еще раз на квадратное тело Карабаша, его короткую мускулистую шею. И потом как бы внутренне взглянул на себя, на свое тощее худое тело, оценил свое нервное состояние. Нет, никакого смысла бороться с Карабашем не было, такой бой ничего не дал бы ему, ничего кроме дополнительных унижений: Азизов не был в состоянии оказать ему достойное сопротивление. Именно поняв это, Азизов решил остановиться на полпути, остановился и Карабаш, шедший ему вдогонку.
       - Ну и что? - спросил Карабаш издевательским тоном. - Идем, поговорим.
       Потом он посмотрел на разочарованный вид Азизова и сказал:
       - Или ты уже сдрейфил и больше не хочешь поговорить со мной?
       Азизов молчал, только сделал короткий вздох, который отражал великое разочарование в себе, мире и людях, и сказал еле слышно:
       - Нет, не хочу.
       Карабаш в ответ покачнулся всем своим телом, отражающим силу, ловкость и уверенность в себе, и ухмыльнулся опять издевательски:
       - Хм!..
       Он удалился, оставив Азизова одного.
       Азизов теперь понимал, что после этой сцены ему будет еще труднее. Другому он мог бы попытаться дать отпор кулаками, если бы даже это кончилось его избиением, а с Карабашем это оказалось для него невозможным. Что касалось Карабаша, то он, несмотря, на свою силу и ловкость, особенно смелым все равно не был. Иначе он бы заставил Азизова принять бой, раз он его вызвал. Однако Карабаш предпочел уйти, возможно, радуясь тому, что Азизов сам, в конце концов, отказался от поединка. Стало быть, Карабаш неплохо разбирался в людях, видел и искал их слабые стороны, как теперь понимал Азизов, и пользовался слабостями успешно.
       После этого дня Азизов лишился последнего шанса сохранить достоинство в своих отношениях с Карабашем: оказать ему хоть какое-то сопротивление. Теперь все, что велел Карабаш, Азизов старался тут же исполнять, как будто тот был старослужащим. Единственная разница была в том, что Карабаш его не избивал, по крайней мере пока. Азизов оказался единственным солдатом, у которого сложились такие отношения с Карабашем. Другие его тоже опасались, но ни у кого это не доходило до такого безоговорочного подчинения и отчаянного смирения со своим положением, как у Азизова. Это замечали все, и постепенно другие молодые солдаты старались ставить Азизова ниже себя. Иногда он еще пытался этому сопротивляться: каждый раз, если один из молодых солдат хотел устроить все так, чтобы именно Азизов выполнял более тяжелую работу, он пытался уклониться. Теперь почти у всех сложилось мнение, что Азизов слов не понимает, поэтому его нужно вначале избить, а потом объяснить, что он должен делать.
       С возвращением командира дивизиона кое-что изменилось: требования офицеров к солдатам возросли, они стали строже. Только это никак не облегчало положение Азизова. Наоборот, появилось дополнительное давление. Офицеры ругали его за недисциплинированность, рассеянность, неопрятный внешний вид, за то, что он плохо нес службу и некачественно выполнял задания и поручения. Больше всех злился на него комбат, все чаще угрожал дисциплинарным батальоном. Командир дивизиона всюду ходил и выявлял нарушения, за что строго наказывал солдат. Его боялись все как огня, даже офицеры. Командир дивизиона по-своему наказывал нарушителей - заставлял их ползать. По ночам майор Венков часто ходил на позицию с огромным фонарем, висящим на плече. Если он ловил часового сидящим, спящим или спрятавшимся от холода в кабине машины, то тому было не избежать наказания. Командир, разоружив часового, заставлял его ползать под дулом автомата. Где бы майор Венков ни ловил нарушителя, он заставлял его ползти оттуда до самого плаца. Снятый с поста часовой полз по земле, иногда грязной и вязкой, и, испачканный с ног до головы, добирался до дивизиона. Постепенно у Венкова стали брать пример и другие офицеры.
       Азизов иногда бегал за колючую проволоку за сигаретами или конфетами, когда у него оставались деньги, не отнятые "стариками". Ведь солдатская лавка открывалась только два раза в неделю, и то на пару часиков. Однажды на обратном пути, когда он возвращался с кульком конфет в руке, он встретил у самой колючей проволоки комбата Зявгинцева. Отняв у него конфеты, капитан высыпал их на землю, а Азизову приказал ползти: через то же самое отверстие в проволочном заборе, через которое он выбирался несколько минут назад наружу.
       Один раз, когда Азизов потерял один патрон из магазина доверенного ему автомата, его заставил ползать и Садретдинов. Садретдинов больше ни с кем так не поступал. Азизову было очень обидно, что теперь и сержант заставил его понести такое унизительное наказание. А этот прослуживший всего на полгода больше Азизова сержант начал все чаще обращаться с ним как "деды": давал ему постирать носки, часто бил его.
       Азизова хоть и не покидало желание вернуться в полк, теперь он согласен был и на перевод в другой дивизион, где он мог бы начать все сначала. Где не было бы таких неудач, которые постигли его в этом дивизионе. Где он не сделал бы тех ошибок, что допустил здесь. Он вспоминал о своем письме министру обороны, и о том, что осмелился обратиться к самому командиру полка, который даже выслушал его. О результате этой беседы он старался не вспоминать.
       Надежда на Венкова не оправдалась. Легче молодым солдатам в дивизионе после его возвращения не стало. Азизов пришел к заключению, что и он осведомлен о взаимоотношениях между солдатами, и знает все, что происходит в дивизионе. К этой мысли он стал склонять-ся после следующей истории: комбат, будучи крайне недовольным внешним видом и несе-нием службы молодых солдат стартовой батареи, однажды построил их возле учебного здания.
       - Что это такое? - кричал он в ярости, показывая на Азизова и Кузьму. - Как вы ходите, на вас стыдно смотреть!
       После этого комбат начал угрожать старослужащим, стоящим в строю:
       - Почему не воспитываете молодых солдат, почему не смотрите за тем, как они несут службу, как следят за своим внешним видом? - Командир перешел на печально-торжествую-щий тон. - Лемченко, Вы уволитесь у меня тридцать первого декабря! Знайте это!
       Кроме старшины батареи Лемченко из старослужащих находился в строю еще Касымов. А из молодых кроме Азизова и Кузьмы Сардаров и Бердыев. Другие были в наряде. После того как ушел комбат, пригрозив "старикам" батареи увольнением в последнюю очередь, Лемченко не дал батарее разойтись и отвел ее в один из окопов. Тут он начал в бешенстве избивать Азизова, а потом перешел на других, крича в ярости:
       - Почему задерживаешь мой дембель, а? Почему не хочешь служить, как полагается? Почему не следишь за собой?
       Касымов тоже не остался без дела и также избил всех по одному. Это избиение запомнилось Азизову как одно из самых сильных: в течение почти получаса Лемченко и Касымов избивали их. Трудно было поверить, что их бьют только за то, что они просто недостаточно ухожены, плохо выглядят. И почему же должны были нести за это ответ-ственность старослужащие, которые вот-вот уже собирались домой?
       Время шло, приказ об увольнении в запас нынешних старослужащих давно объявлен, а пока демобилизовали только двоих. Сержанта Мельника, того самого, который первым начал драку с Мардановым, и узбека Отабаева, самого тихого солдата среди своего призыва. Последнего к тому же очень любил капитан Звягинцев: за послушание, исполнительность и, главное, толковость - он очень хорошо разбирался в ракетных установках, поскольку и до призыва его работа была связана с техникой. Комбат полностью полагался на него, когда речь шла об уходе за ракетами. Для Звягинцева такие солдаты, как Отабаев, были находкой, и он все время хлопотал за них перед начальством. Вот и добился он, чтобы именно образцового солдата из его батареи уволили раньше других. После того, как двое ушли из дивизиона, другие "старики" жили только тем, что ждали своей очереди, когда же они отправятся домой. Однако, как Азизов прежде надеялся, даже в преддверии увольнения их сердца не смягчились. Но атмосфера, похоже, в общем несколько изменилась: в ожидании ухода "дедов" молодые тоже воспряли духом. Уход "дедов" должен был многое изменить в дивизионе. Чем больше этому радовались молодые, тем больше были озабочены те, кому оставалось прослужить еще полгода. За несколько дней до своего отъезда старшина передал свои полномочия Доктору. Доктор оставался и за фельдшера. В новой должности он должен был оградить горстку солдат, которым предстояло теперь играть роль "дедов" в дивизионе, от натиска многочисленных полугодок. Карабаш в последнее время вообще мало с кем считался. Как в свое время Марданова, "старики" старались его не замечать. Более уверенным стал Сардаров, который пытался все больше и больше уклоняться от выполнения поручений "стариков". Хотя однажды ему хорошенько досталось от Доктора, который разбил ему нос. После этого случая Сардаров будучи в наряде по кухне с Азизовым, поклялся, что доставит немало неприятностей Доктору, как только старослужащие покинут дивизион.
       А один из связистов Степанов горел даже желанием отомстить некоторым "старикам", которых уволят последними, потом и их приспешникам. Степанов был из деревни под Воронежем; среди служащих земляков у него не было, и ему приходилось, как и Азизову, выносить больше издевательств, чем другим. При этом Степанов был толст, имел квадратную фигуру, большую голову, широкие плечи, огромные ручища и неимоверную силу. Только смелости, чтобы дать настоящий отпор, ему не хватало, а потому ему и доставалось основательно. Некоторым доставляло особое удовольствие избивать именно такого как он. Степанов был вынослив, сколько бы его ни били - не кричал, не жаловался, не плакал. Поэтому его били дольше, чем других. Больше всех Степанов ненавидел Грековского и Прокопенко. Степанов провел последние несколько месяцев в санчасти. Просто его держали там на лечении намного дольше, чем полагалось: и в санчасти нужны были люди, которые выполняли определенный объем работы. Когда Азизов лежал какое-то время вместе со Степановым в санчасти, тот рассказал ему про то, как эти двое мучили его и издевались над ним. Степанов служил в технической батарее и сидел вместе с этими двумя "стариками" в одной кабине. Ему приходилось, как он сам признавался Азизову, целый день обслуживать этих двоих как внутри кабины, так и за ее пределами. Днем он выполнял каждую мелочную работу за них: включать или выключать свет, бросать бумагу в стоящее рядом с ними же мусорное ведро, протирать пыль с приборов, за которым они работали. Если рядом никого из офицеров не было, его, такого большого, они заставляли проползать через отверстие в колючей проволоке, воровать виноград, который он должен был еще и помыть, прежде чем принести его "дедам". К вечеру они давали ему свою одежду, носки, трусы на стирку. А перед сном заставляли делать массаж им обоим по очереди. Когда Степанов получал мизерную солдатскую зарплату в семь рублей, из которой уже успели вычесть за подворотнички, зубную пасту, обувной крем, они отнимали у него оставшееся до последней копейки, ссылаясь на то, что Степанов все равно был некурящим, и деньги были ему ни к чему. Степанов был аккуратен, выполнял работу хорошо и вовремя. Поэтому те двое из старослужащих и "ценили" его больше других. Но при случае не забывали также хорошенько поколотить. Он мечтал отомстить особенно Прокопенко, который придумывал самые чудовищные способы, чтобы лишний раз унизить его. Но когда Степанов вернулся с длительного лечения в санчасти, многих "стариков" уже не было, в том числе и его врагов.
       К концу осени в дивизионе временно оказалась большая группа новобранцев для проведения учебно-тренировочных занятий, по окончанию которых их должны были распределять по дивизионам. Как и опасался Азизов, новички не стали особенно считаться с ним. Они видели, как с ним обращались оставшиеся "старики", некоторые солдаты из его собственного призыва, и не принимали Азизова всерьез. Только Азизов не хотел с этим смириться. Ведь это шло против правил: эти люди служили меньше, чем он, а значит, должны были ему подчиняться. Пусть даже он особого права не имеет их сильно гонять, поскольку те были всего на полгода моложе его. Только никакие попытки не приносили Азизову желаемого, и вновь прибывшие не хотели его слушаться. А несколько спортсменов из только что призванных старались даже гонять его. До этого Азизов находился, с одной стороны, под давлением старослужащих, оставшихся в дивизионе, а с другой подвергался гонениям Карабаша. И тут его начали притеснять еще некоторые вновь прибывшие солдаты. Отсутствие поддержки со стороны одного с ним призыва солдат усугубляло положение Азизова еще больше. Растущие упреки и давление со стороны офицеров, у которых он прославился как самый недисциплинированный солдат, делали его положение еще более невыносимым.
       "Деды" избивали Азизова до самого последнего дня, пока находились в дивизионе. Перед самым Новым годом, наконец, уехал последний из них. Тем, которые увольнялись последними, могли пригрозить теперь молодые солдаты, которым от них доставалось. Только этого не случилось.
       Садретдинов и Таджиев должны были оставить дивизион к началу весны: им пред-стояло пройти учебный курс в другом месте. После их ухода отряд Доктора должен был значительно ослабеть. С Садретдиновым никто не хотел вступать в борьбу, а власть Доктора казалась непоколебимой, пока Садретдинов был рядом. Доктор, хоть и казался сильным и крепким, если даже не вышел ростом, был, однако, ленив и почти никогда не выходил на утреннюю зарядку, а служба фельдшером давала ему возможность отдыхать, когда он хотел.
       Также многие из прослуживших теперь уже год были недовольны Доктором и его отрядом. Но самую большую опасность для Доктора и его людей после ухода Садретдинова и Таджиева могли представлять солдаты азизовского призыва. Нынче они, вчерашние самые молодые солдаты, должны были составить большинство в дивизионе. Они были злы на Доктора и его друзей, ведь им в свое время досталось немало от них. А последним хотелось бы провести оставшиеся полгода в покое и, как полагалось по служебному возрасту и, в случае самого Доктора, воинскому званию, самому стоять над всем дивизионом. Доктор понимал, что с Карабашем, Сардаровым и, возможно, со Степановым будет трудно. Карабаш становился с каждым днем все необузданнее. А Сардаров, после того случая, когда он сумел противостоять давлению Карабаша, стал намного увереннее в себе. И оба они, как и Степанов, имели особый зуб на Доктора. Карабаш из-за того, что Доктор в первые дни его пребывания в дивизионе издевался над ним, а он был не из тех, кто прощал обиду. Сардаров со своей стороны хотел напомнить Доктору о сломанном носе, как только Садретдинов и Таджиев покинут дивизион. А Степанова фельдшер дивизиона мучил в свое время тоже немало. Доктор все это чувствовал, и это его сильно беспокоило.
       Шел январь, прежних, грозных и жестоких "стариков" уже не было в дивизионе. Многим, гонимым вчера молодым солдатам, стало легче. Лишь Азизову приходилось также тяжело, как раньше. Теперь он должен был каждый день бороться с вновь прибывшими солдатами, которые пытались также взять над ним верх. В дивизионе сложилось очень странное положение: среди тех, кто находился здесь временно, было много чеченцев и дагестанцев, которые и слышать не хотели о подчинении кому-либо. Они держались дружно - "один за всех и все за одного" - и своей сплоченностью были в состоянии дать отпор любому, сколько бы тот ни служил. Всех утешало то, что скоро их все равно разбросают по дивизионам, а если останется из них двое или трое, то с ними будет уже легче. Что касалось Доктора и солдат его призыва, то они особенно опасались чеченцев. Они слишком хорошо помнили тех чеченцев, с которыми служили вместе и были уверены, что любой из них будет так же силен, бесстрашен и опасен, а главное, непокорен. Сам Доктор старался никак не связываться с этими молодыми солдатами. Азизов, наблюдая это, пришел к выводу, что очень многие боятся чеченцев и имеют о них слишком одностороннее и неверное представление. Безусловно, то что говорили о чеченцах, имело определенное место. Были среди них отважные молодые ребята, которые кроме всего очень много внимания уделяли физическому развитию. А не бояться, как это подобает мужчинам, им внушали тоже с самого детства.
       Такой подход к жизни - воспитание мальчиков сильными, ловкими и мужественными как будущих воинов - было присуще когда-то всем народам мира. А деяниями героев всегда и везде одинаково восхищались, и поэты воспевали это во всех уголках мира. Многим геройство стало позже не особенно нужно. С другой стороны, когда многие народы вступили на дальнейший путь развития, в горах Кавказа очень многое осталось как в былые времена, и те самые старые обычаи здесь сохранились. Воспитываясь в таких условиях, мальчик, а потом юноша нередко теряет возможность развивать другие стороны своей личности и вынужден бывает жить в жестких рамках. Для чеченцев, многих народов Дагестана и Кавказа в целом мужественность все еще определяет воспитание и поведение мужчин, особенно, что касается вопросов чести и отношения к женщинам. По представлениям кавказцев, мужчина должен и сегодня вести женщину по жизни, не выпуская ее из-под контроля, и нести ответственность за ее жизнь и благополучие. В молодом возрасте он должен оберегать сестер, чтобы они не сближались с мужчиной, пока их ни возьмут в жены. Потом нужно делать то же самое с дочерьми, а за женой следить в оба. Провинится сестра или дочь, есть еще возможность отдать их замуж за того же мужчину. А провинится жена, этот проступок, по старым представлениям, может искупить лишь смерть. А обидчику следует обязательно отомстить. Поэтому от кавказского мужчины до сих пор требуется быть сильным и телом, и духом. Правда, высокие слои общества на Кавказе обычно не придерживаются таких правил, живя больше по "цивилизованным", европейским меркам. На Западе ошибочно считают эти жесткие обычаи требованием ислама. На самом же деле это пережитки культур, которые мы сегодня называем "архаическими", распространенные повсюду. В горах Кавказа, где жизненные условия были и остаются суровыми и опасными, для их сохранения имеется особо хорошая почва. С другой стороны, часто именно эта приверженность к старым, испытанным методам противостояния суровости жизни позволяет народам сохранить свою идентичность, историческую память, дает им возможность выжить и пронести через века уроки предков. Нередко это происходит за счет отказа от прогресса, достижений науки, более современного понимания мира.
       Жизнь на уровне тех старых понятий, скорее всего, результат регресса, в котором оказываются некоторые народы после периода развития, иногда даже достаточно бурного. Очень многое из того, что существовало параллельно старым традициям, у них при этом теряется. Остается самое простое, примитивное, но достоверное, проверенное и надежное, за которое держатся эти народы, чтобы выжить и не потерять свою идентичность. Одни народы после бурного развития исчезают или растворяются среди завоевателей, и т огда созданное ими становится добычей других народов. А другие умудряются все-таки выжить, наглухо закрыв двери всему новому и отказываясь от собственного стремления к росту. Поэтому в таких случаях не стремление к высшему, к пониманию мира, к созданию нового, а сохранение собственной культуры в упрощенной, грубой форме становится наиважнейшей целью для данного народа. Дойдя до определенного уровня развития, избавившись от многих грузов изначально человеческого - животного, и создавая больше условий для того, чтобы человек мог развивать свою душу, использовать таланты и понять мир, народ однако не обретает никаких гарантий того, что возврат в старое невозможен. Обратимость развития, прогресса не обязательна, но возможна. Любому народу, любому обществу может когда-нибудь грозить возврат в то состояние, которое уже было пройдено, возврат к примитивному и жестокому, тормозящему развитие. Традиции, боготворимые одними и отрицаемые другими, есть на самом деле защита общества, нечто служащее его сплочению перед внешней и внутренней угрозой. Без такого сплочения, без этой защиты, не было бы и того развития, той относительной свободы для человека, которую он имел в любом мало-мальски развитом обществе. Однако традиции могут постепенно изменяться, обогащаться другими, чужими элементами. С другой стороны, возврат к старому, примитивному, что в самом деле никогда до конца не бывает преодолимым в обществе, лишает человека любой свободы. Он должен следовать предначертанному, вести себя только так, как этого требуют устоявшиеся в обществе правила. Новый подъем для такого народа возможен даже в таком случае, если в его жизнь будет сильно вмешиваться другой, более развитый народ. Экспансия одного народа, который при этом следует только собственным интересам, в состоянии все же дать народам, живущим под его гнетом, новый импульс развития. Таково было когда-то монгольское нашествие для русских, таково было влияние русской экспансии на Восток, несмотря на не всегда дружеское отношение к подчиненным народам. Но другое при этом качество имела советская власть, которая принесла бывшим подчиненным народам России очень много света, только он не всегда достигал высоких гор Кавказа и пустыней Средней Азии.
       Мнение о том, что все кавказцы, особенно горцы и в частности чеченцы, самые смелые, ловкие и непобедимые, является все же не совсем верным. Как у всех народов, и среди них есть сильные и слабые, смелые и трусливые. Среди русских, узбеков, таджиков, азербайджанцев, грузин и любой другой национальности всегда можно встретить молодого человека, который мог бы противостоять самому свирепому чеченцу и победить его в бою. Горцами восхищались многие известные русские поэты, писатели, они воспевали их доблесть и геройство, хотя в жизни все бывает немного иначе. Эта догма нередко играла свою роль, позволяла многим поддаться порабощению только на основании убеждения, что сопротивляться им бесполезно, себе же во вред, и остается только подчиняться. Так в дивизионе девятнадцать человек стали заложниками семи чеченцев. И полтора года они это терпели, хотя могли бы один раз, как это делал Карабаш со своей командой в отношении Доктора, восстать против них. И среди этих девятнадцати человек были такие, как Твердохлиб, Грековский, Касымов, Лемченко и много других, которые, безусловно, справились бы с этой задачей. Но им помешало неверное представление о чеченцах, и они позволили держать себя столько времени в плену. Очень много слабых, трусливых людей из горцев могут держаться на одной репутации своих соплеменников. Искаженные представления о них и самим горцам не всегда давали преимущество. То, какие гонения устроили позже против кавказцев в России, говорит только о том, что этот страх перед горцами только помешал установлению нормальных отношений между ними и другими народами.
       То же самое можно сказать и о взаимодействии культур: одни народы, особенно европейские, воспринимаются миром как самые "культурные". То есть здесь мы имеем дело с феноменом искренней и губительной веры в превосходство европейской культуры. И человек, если он не является глубоким аналитиком, способным самостоятельно разобраться в истинных ценностях, может оказаться порабощенным этим устоявшимся мнением и добровольно теряет собственную культуру, истоки и традиции. Таким образом мировая культура уже понесла невосполнимые потери, утратив множество самобытных культур, да и народов.
       ...Наконец-то вновь призванных солдат распределили по дивизионам, здесь осталось только восемь человек из них. В дивизионе произошли и другие изменения: прибыли два новых солдата, прослужившие год - оба крепкие, высокие и наглые - и украинец-спортсмен призыва Доктора по фамилии Пащенко. С ними, особенно с Пащенко, Доктор подружился быстро. Он все реже появлялся в своем фельдшерском кабинете и проводил свое время в основном вместе с Пащенко в каптерке старшины, или же находился в окружении повара Алимжанова и двух водителей из новых "дедов". Вообще-то Доктор изменился после того, как прежние "старики" покинули дивизион. Он казался теперь всерьез озабоченным. Азизов от него однажды слышал, что его в первые месяцы службы не трогали даже свирепые чеченцы, поскольку он был фельдшером. Доктор надеялся, что ему все же удастся удержать власть. Где это видано, чтобы в дивизионе хозяйничали солдаты, прослужившие всего полгода? Разве что чеченцы, которые служили здесь прежде. Но те чеченцы не были против "стариков", наоборот они вместе с ними удерживали дивизион в подчинении и гоняли молодых. Теперь же эти молокососы - Карабаш, Сардаров, а с ними, похоже, уже и Степанов, да еще кабардинец Салкизов и казах Жаксыбаев пытались играть ведущие роли. Нет, это не допустимо! Однако, казалось бы, все шло теперь именно к этому. Карабашу, человеку мстительному и ничего не прощающему, все прежние порядки были безразличны. Его дерзость и хамское поведение влияли и на других, особенно на Сардарова, который вел себя все наглее. При этом никто из них по-настоящему смелым не являлся. Пока все шло спокойно, но нередко Доктор казался взволнованным, как бы ни пытался держаться уверенно: сможет ли он справиться с прослужившими полгода, если они начнут бунтовать.
       Во время очередной сирены тревоги, прозвучавшей ночью, Азизов ударился голенью о крылышко ракеты, когда поднимался на нее, чтобы снять маскировку. Удар был очень сильным, боль никак не проходила. После отбоя учебной тревоги Азизов вернулся в казарму и лег спать. Боль в ноге продолжала его мучить. После развода он рассказал о случившемся комбату, тот тут же отправил его к фельдшеру - старшине. Доктор с брезгливым выражением на лице, матерясь, положил на его травмированную ногу какую-то мазь и перебинтовал. Закончив, он крепко выругался и выгнал пациента из кабинета пинком. Через несколько часов Азизова разбудил тот же Доктор. Рядом с ним стоял сам командир Венков.
       - Что с ним? - спросил командир сурово.
       - Голенью о ракету ударился, - ответил Доктор.
       - В санчасть, - сказал тут же командир. - Сегодня у нас как раз машина едет в полк.
       Опять санчасть! Опять хоть на время можно избавиться от дивизиона. Азизову трудно было скрыть свою радость, несмотря на мучающую травму.
       На сей раз в санчасти он пролежал долго. Его часто осматривала медсестра, очень красивая и добрая. Азизов уже знал ее с первого пребывания здесь, как и других работников санчасти. Старший фельдшер-украинец, который прослужил уже полтора года, относился к нему хорошо. Это произошло именно после того как он узнал, что Азизов - бывший студент университета. Теперь он часто расспрашивал его о разных сражениях и других исторических событиях, восхищался его знаниями. Другой фельдшер был тот самый казах, которого перевели сюда из дивизиона Азизова. Правда, общались они там очень короткое время. Несмотря на крупное телосложение, молодой фельдшер не отличался смелостью и вскоре стал пасовать даже перед Азизовым. А Азизов, пользуясь симпатией старшего фельдшера-старослужащего, стал себя вести более уверенно.
       В санчасти лежали несколько солдат из последнего призыва. Они держались робко, даже пугливо по отношению ко всем, кто прослужил больше них. В дивизионе Азизов с этим не сталкивался. Его надежды на то, что зеленая молодежь в дивизионе будет воспринимать его в соответствии с правилами с почтением, не оправдались. Однако, в санчасти, все оказалось по-другому, именно так, как ему бы хотелось. Молодые солдаты были готовы выполнять все его требования. Азизов долго думал: стоит ли подчинять себе молодых, бить их, унижать и заставлять за себя работать? Перед глазами возникали герои любимых произведений. Разве к этому они призывали, разве этому учили своими поступками? Совсем наоборот! Они не пускали в свою душу мысли о мести, не давали ей стать гнездом ненависти и гнева. Они учили тому, что людей нужно любить. Пока он не стал служить в армии, Азизов в это верил. Он стремился к самосовершенствованию, воспитывал свою душу верой в добро и справедливость. "Моральный кодекс нового человека" Азизов знал наизусть, был горд тем, что по основным параметрам соответствовал этому кодексу.
       В армии же все перевернулось. Он узнал совсем другую сторону жизни, которую раньше не замечал, к которой его не готовили. Эта сторона жизни стала не исключением, а правилом. В армии цитаты из морального кодекса не нужны были никому. Только бы подавлять, раздавить другого человека, унизить и эксплуатировать его. И некого было спросить, зачем? Почему бы не жить так, чтобы тебя не унижали, не топтали, не били, и ты бы этого не делал по отношению к другим? И дело здесь было не только в кодексе, упоминание о котором вызвало бы только насмешку у солдат, молодых и "старых". Нет, дело было в другом. Подобные отношения между солдатами возникали как будто сами собой, будто именно это лежало в самой природе человека. Будто это так и должно было быть, а не иначе. Но почему, почему? Азизов вспомнил, как в далеком детстве он сам иногда без причины обижал других и никогда не понимал, что от этого им больно. Он думал в те годы, что только ему одному может быть больно, а другие люди - из-за того, что они другие - страданий не испытывают. Бывало, что он даже получал удовольствие от того, что причинял боль более слабым. Лишь позже он начал понимать, что и они также ощущают боль и обиду. Со временем он начал получать удовольствие от того, что кому-то помогал, кого-то поддерживал, совершал добрые дела. При этом какое восхитительное чувство торжества, радости заполняло его сердце! Но где-то в глубинах памяти жило воспоминание о том, что и другое, разрушительное способно доставлять удовольствие. Только постепенно от второго он отказался и прилагал душевные усилия для развития в себе доброты. Этому опять же учили и книги, и тот самый моральный кодекс. И с годами Азизов как бы забыл о существовании в себе того другого, разрушительного начала. Оказавшись в армии, он вновь вспомнил о нем. Здесь людьми руководило именно оно - разрушительное, оно подавляло созидательное, светлое и доброе, оно торжествовало здесь полнейшую победу. Другие убеждения были здесь в ходу: к добру и миру призывает слабый, который не в состоянии справиться с более сильными. Этот подход казался здесь настолько естественным и закономерным, что иногда даже не позволял развиться зачаткам других отношений, если даже человек к этому тяготел. Так было, например, с прежним старшиной Твердохлибом. Он был сильнее всех, но совершенно не хотел это демонстрировать и применять свою силу во зло. Когда человек слишком сильный, он может отказаться от жестокости. При этом, как рассказывали старослужащие, те же чеченцы гоняли и старшину тоже. Но он не мстил за это ни им, ни молодым. Старшина был просто добрым человеком. Ему хотелось делать людям хорошее, но служба и должность вынуждали быть сдержанным. И он, как можно было это иногда заметить, стараясь держаться в рамках принятых отношений "деды-молодые", делал над собой усилие, чтобы подавлять свои чувства и не помогать слабым. Сила, в данном случае физическая, дает человеку определенную защиту, и еще возможность в более тесных и ограниченных в свободе группах, проявлять свои чувства, в то время когда другим, более слабым, это не дано. Только что призванный узбек Абдуллаев, спортсмен, прибывший в армию по окончании института физкультуры, тоже оказался из этой породы. Имея также огромную силу, высокий рост и очень крепкое телосложение, он был далек от того, чтобы запугивать других и гонять слабых. Для него достоинство заключалось в другом - именно в том, чтобы не пасть так низко, чтобы выяснять отношения на этом примитивном уровне, как это делали другие. Садретдинов стоял, за счет своего необычного роста, силы, образования, в дивизионе тоже особняком. Казалось бы, кому, если не ему, следовало проявлять терпимость и помогать молодым, к тому же с его педагогическим образованием? Нет, Садретдинов был далек от этого. А Марданов не стал бы делиться с кем-либо куском хлеба и не был, вообще, склонен думать о другом. Другим примером силы и могущества был Карабаш, который тоже добротой не отличался и старался рано или поздно досадить человеку, который когда-либо задел его. При этом Карабаш был способен на дружбу. Так, он подружился с Жаксыбаевым, которого недавно избивал в грязной посудомойке Касымов, и взял его под свое покровительство.
       Два начала, созидающее и разрушающее, имеются у человека. И не всегда разрушающее плохо. Так герой сражается с драконом или же с вражеской армией, стараясь разрушить и победить их. Так борется человек против общества, его устоев или против властей. Без разрушительного начала вести такую борьбу и тем более победить было бы невозможно. При этом у героя или борца против общества людей, власти, желающего изменить или улучшить их, это разрушительное начало как бы гармонирует с созидающим, внутри человека возникает компромисс добра со злом. Одного добра бывает недостаточно, чтобы совершить что-либо значительное. Скорее всего, это имеют в виду, говоря о сговоре с дьяволом, когда человек решается совершить нечто дерзкое и великое. Но при этом результат остается людям, если созидающее начало в содеянном доминирует. А так разрушение не может быть целью человека. Оно может быть только средством, чтобы ускорить процесс созидания, чтобы победить отжившее, чтобы на его месте воздвигнуть нечто новое и лучшее. А кто выбирает зло только ради торжества зла обречен. Возмездие рано или поздно придет. Возможно, что созидательное начало доминирует у одного человека над разрушительным благодаря его прирожденным задаткам, а у других наоборот. Если разрушительное начало слишком слабо выражено, то такой человек может раскрыться только в благополучном и развитом обществе, не требующем борьбы за выживание или достойное место под солнцем. Другому сильное разрушительное начало необходимо, чтобы пробивать себе дорогу локтями, чтобы сделать, в конце концов, что-то для этого мира, для его улучшения. А вот как быть, когда люди оказываются в условиях ограничения свободы, когда разрушительное начало служит почти единственным способом существования? А тут еще стремление к свободе, власти, превосходству. Как это ни печально, но именно принижая другого, человек как бы возвышается над ним. Эти же принципы распространяются и на целые народы и культуры. Это прекрасно видно на примере взаимоотношений восточной (исламской) и западной (греко-римской и христианской) культур. С начала экспансии подверглись варварские народы Европы со стороны сарацин, арабов-мусульман. Потом, перейдя в контрнаступление, им удалось разрушить мусульманскую цивилизацию, направив против нее мощь обманутых монголов. На руинах греческо-римской и исламской цивилизаций варварские народы Западной Европы построили тогда новую цивилизацию. И при этом они принизили исламскую культуру, полностью предав ее забвению. Но ислам, упадочный, регрессивный, понадобится политикам Запада еще раз в "холодной войне" против Советского Союза. Какая чудовищная, ужасная, жестокая и беспощадная эксплуатация чужой культуры, чужой души и веры, чужого мира! Какой невиданный, небывалый эксперимент над человеком! Искусственное взращивание ложного ислама и его поддержка, использование новейших научных открытий, психологии для проникновения в самую глубину человеческой души, грубейшее манипулирование чужой культурой, чужими жизнями с целью победить есть величайшее преступление против человечества. Именно так удалось этим политикам устоять и выиграть в "холодной войне", следуя при этом узким интересам правящей элиты и обманывая в том числе собственные народы. Философы, ученые, писатели и музыканты, творящие в спокойной обстановке, могут это делать лишь благодаря тому, что сами являются частью одной чудовищной системы. Если для создания дома собственной культуры, нужно чтобы его фундамент был построен ценой целых народов, с их культурой, то одни воздвигают на этом фундаменте первый этаж, другие строят второй, следующие - третий и так далее. Чем выше здание, тем тише вопль погибающих. Тем, кто наверху, этого не услышать. Одни пишут, другие рисуют, третьи снимают фильмы, четвертые исследуют. Каждому из них кажется, что он работает в тишине, что он вместе со своим народом, мировоззрением и взглядами на жизнь, своими творениями приносит свет и счастье также и другим народам, не слыша при этом их крик и плач. Они - "творящие добро великие гуманисты" - не хотят понять и принять мир таким, каков он есть. Очень немного было среди писателей и ученых людей, которые не были трусами и не боялись жизни. А вот критиковать жизнь, общество, отдельных его представителей они мастера. Так они прячут свое ничтожество, оградив себя от людей, и "размышляют над проблемами человечества" в уютных кабинетах. Можно написать красивые стихи, провести блестящее научное исследование, написать красивую картину, и все это будет служить людям. Сказанное и написанное будет красиво, будет нравиться многим, и, возможно, поможет кому-то жить, но это будет далеко от подлинного понимания, что же она такое - сама жизнь, если ты сам не видел, чем зачастую оборачивается прекрасное, когда ты оказываешься в других жизненных условиях. Не будь у тебя высоких чувств, стремления к прекрасному, ты, возможно, и не страдал бы. Чем глубже ты чувствуешь прекрасное, тем сильнее будешь страдать от его утраты при непосредственном соприкосновении с глубоким и вонючим болотом по имени "жизнь". Как музыканты, философы и писатели из высокого дома в определенных обстоятельствах, пока тебе везет, ты этого не ощущаешь. Тебе кажется, что это норма, что это и есть жизнь, что декларируемое со всех трибун стремление к познанию мира и красоте, к свету и добру естественно для человека. А потом ты вдруг открываешь для себя другую сторону жизни, ее изнанку: грязь и жестокость. Как бы идеалисты ни пытались избегать реальности, порой и им не миновать этих открытий.
       Человек стадный или коллективный о красоте не думает. Его не затрагивают глубоко проявления жестокости, которые он встречает в обособленных группах людей. Он приспосабливается и мирится с существующим положением дел очень быстро и легко. Главное, он много не думает и не рассуждает. Живя в определенном обществе, этот человек выполняет определенную работу, будучи связанным с огромным количеством людей из настоящего и прошлого. Для него имеют значение могилы предков, а самое святое для него соблюдение традиций и получение одобрения соплеменников. В этом стаде, коллективе этот человек создает еще и духовное, не только материальное. При этом ни на что, ни на имя, ни на славу, ни на деньги не претендуя. Крутится огромное колесо, может, карусель, с миллионами частиц, одной из которых этот человек и является. То, что он создает, возможно, есть отражение самой жизни или самое близкое к ней, миру, самое глубокое и неисчерпаемое. Но оно часто зашифровано, и не так просто догадаться о его смысле. Вот почему мифы, легенды, сказки, религии, народная музыка никогда не стареют, это бездонный колодец, из которого можно черпать без конца. При этом жизнь отдельного человека в этом стаде, на этом витке времени ничтожна, скудна и монотонна. Он делает только маленькую работу, выпавшую на его долю. А главное для него - это верить в добро и в то, что в мире есть справедливость. Если не сегодня, то завтра она обязательно наступит. Без такой веры эта огромная машина не может существовать и рассыплется. А как же тогда рассматривать отдельного человека как личность, как индивидуальность? Индивидуалисту сложнее, для него важнее не традиции и обычаи, а свое собственное ощущение жизни. Он хочет познать и попробовать жизнь сам, хочет испытать прекрасное, познать мир и себя. Человек из стада такой задачи себе не ставит, ему это незачем. А индивидуалист жаждет одиночества, возможности жить вне стада, без ограничения своей свободы, права мыслить самостоятельно, анализировать, делать собственные выводы. Этот человек не рассчитан на жизнь в человеческом стаде. Он страдает от обязательств и церемоний, если пришел в этот мир как представитель высших его слоев. Если же он родился в бедной семье, когда вся жизнь воспринимается как бесконечная череда обязательств перед близкими, вырваться из своего круга куда сложнее. Что ему нужно, и есть ли от него вообще польза? Этот человек стремится к созиданию ради самоутверждения. Ему нужно, чтобы им восхищались, его хвалили и возносили. Это для него способ выхода из стада с его общими стандартами, в ней ему невыносимо скучно. Тогда он берется за перо, кисть, инструмент. Когда он создает нечто, на самом деле он создает копию вечного оригинала, имеющегося только у народа. В процессе созидания он может быть свободным, и даже не обязан сохранять верность идеалам добра и света. Однако, идя навстречу дракону - сборищу людей под названием народ - он рискует быть им вновь проглоченным.
       Человеку, вышедшему из низов, будучи индивидуалистом и антитрадиционалистом, приходится часто вести жесточайшую борьбу с этим драконом. Он часто, очень часто колеблется: а правильно ли он поступает? Может, и в самом деле нужно жить как все? Ему очень трудно бывает порой рвать отношения с родными, друзьями, уйти от них. Даже уйдя, в попытках построить собственную судьбу в соответствии со своими представлениями, он сомневается в правильности содеянного им. Для народа он непонятен и смешон. Даже самое обычное, по понятиям простых людей, он воспринимает не так как все. Он наивен и излишне добродушен, он верит в добро буквально, верит, что люди не способны сознательно и намеренно сделать зло. Он пытается все упростить, жить "по-народному". Для него "народность" в первую очередь - простота, скромность и правдивость. Он получает удовольствие от своей "принадлежности к народу". Он хочет ощущать себя частью народа, нравиться ему, слыть его хорошим представителем - добродетельным и высокоморальным. Для него существует только то, что говорится в открытую, без полутонов и намеков, без лжи и недомолвок. А когда его обманывают, он недоумевает: как такое могло случиться? Ведь он жил по совести, как народные герои из сказок. Он не понимает и не видит разрушительной силы той машины, которая перемалывает судьбы. "Это ли добро?" - недоумевает такой индивид. Теперь он обижается на народ, а через какое-то время решится уйти от него. Вернее, убежать. Который раз клянется он, что больше никогда не вернется к обманувшему его надежды и веру народу и будет обходиться без него, будет жить свою жизнь один-одинешенек. Некоторым это удается, другие всю жизнь мечутся между одиночеством и влечением к обществу, а третьи навсегда остаются среди людей, которых не любят. Это огромное несчастье, поскольку они вынуждены всю жизнь жить не своей жизнью. Но таких единицы, а большинство же людей принимают свою жизнь и свое положение как вполне естественные. Конечно, никто из них не будет против, наоборот, даже счастлив, если выпадет случай разбогатеть и расстаться с вековой бедностью. Тогда этот человек, вчера еще бывший олицетворением доброты и честности, очень быстро и резко изменится. Он станет высокомерным, надменным и самодовольным. Он забудет о добре и справедливости. Теперь они ему больше не нужны. Он держался за них, чтобы терпеть бедность, унижения и обиды...
       Азизов размышлял над тем, как ему быть в санчасти с молодыми солдатами, тихими и покорными. Не трогать их, подружиться? Но как в таком случае это будет выглядеть в глазах остальных? Как же быть ему, вечно гонимому, несмотря на то, что по рангу, когда появилась смена помоложе, он должен был занять более достойное положение? Да к тому же среди молодняка всегда попадутся несколько сильных и смелых, которые сами будут не прочь его поэксплуатировать. Зачем же тогда жалеть молодых, слабых солдат здесь в санчасти, если они сами против него ополчились бы, попади в его дивизион?
       Его также очень задевало то, что и молодые, призванные в армию после него, тоже быстренько сориентировались в обстановке и стали демонстрировать свое неуважение к нему - солдату, так и не сумевшему найти общий язык с другими и поставить себя на должный уровень. Чем эти молодые солдаты в санчасти лучше тех? Ничем, хотя они ему ничего плохого еще не сделали. Но жалеть их все равно нечего. Кроме всего, Азизову хотелось теперь почувствовать, как это бывает, что ты испытываешь, если получаешь власть над кем-то.
       Он разочаровался в самой армии и офицерах. Вспоминая их отношение к издевательствам старослужащих над молодыми, он пришел к выводу, что армия именно на этом и держится. Офицеров обо всем происходящем в дивизионе извещают некоторые солдаты, которые выполняют роль их агентов. Выходит, что это на руку самим офицерам: они оказывают давление на старослужащих, а те держат в подчинении молодых. Может, так осуществляется контроль над дивизионом? В любом случае это действенный способ держать всех в подчинении и под контролем.
       Так это или нет, но иначе Азизов теперь думать не мог. Если сам заместитель командира полка знает об этих издевательствах, что же это тогда такое, если не сверху организованная и оттуда же управляемая структура? Тогда и помощи ждать не от кого и надеяться не на что. Тут Азизов вспомнил про свое письмо министру обороны. Неужели и министр все это знает и тоже молчит? Они говорят о моральном облике советского солдата, но никому в действительности до этого облика нет дела. На словах возносят советского солдата до небес. Такой он добросовестный, честный, достойный пример для подрастающего поколения, хороший и надежный друг. А на деле? На деле все не так. Удивительно, что такая армия еще держится. Азизов слышал от отца, что в пятидесятые годы, когда он служил, ничего подобного в армии не было. Отец служил тогда целых три года. В то время, в самом деле в армии была железная дисциплина, как рассказывал отец. Но были и взаимовыручка, настоящая человеческая готовность помочь более слабому. Куда же все делось? Нет, это не допустимо. У такой армии не может быть будущего, и рано или поздно она рухнет. Такие далеко идущие выводы делал теперь Азизов. Успокаивало ли его это? Может ему становилось легче, когда чувство личной обреченности он переносил на армию, на страну? Что касалось написанного им письма министру, то он был уверен, что письмо до адресата не дошло. Почтальон, который был довольно-таки труслив, мог испугаться, что с него самого потом за это спросят, и не отправил послание. Да, он на такое способен. Скорее всего, так он и поступил, раз никакого ответа до сих пор нет.
       Взвесив за и против, Азизов однажды решил не церемониться, бросить свои интеллигентские страдания и попробовать вести себя как другие - взять власть над молодыми солдатами в санчасти и делать то, что с ним делали в течение последних месяцев в дивизионе. Он подошел к одному очень тихому русскому парню. Тот был настолько стеснителен и робок, что даже никакого труда не потребовалось, чтобы припереть его к стенке и подчинить своей воле. Азизов начал обвинять его в какой-то ерунде, хотя парнишка еще ни в чем не успел провиниться перед ним. Но так делали старослужащие в дивизионе. Молодой, видный, высокого роста солдат ничего не ответил, только покраснел и отвел глаза. Вот это да! Такого эффекта с первого раза Азизов не ожидал. А ведь если бы парнишка не струсил, то мог бы дать ему отпор. Он, явно более сильный и крепкий, свалил бы слабого и неловкого Азизова одним ударом. Воодушевленный воздействием своих слов на молодого солдата Азизов нанес ему пощечину. При этом он почувствовал неописуемую податливость солдата, такую покорность, что ему даже захотелось овладеть телом этого парнишки. Откуда это вдруг пришло ему в голову, Азизов и сам не мог понять. Но полнейшая беззащитность и подчиненность того вызвала в нем именно такое чувство. Потом Азизов нанес еще несколько ударов. Причем, помня уроки "стариков", старался бить так, чтобы не оставалось следов. В тот день Азизов довольствовался несколькими ударами. Но решил "воспитывать" этого парнишку и дальше.
       Судя по всему, на этот раз ему предстояло лежать в санчасти долго. Травма оказалась куда серьезнее, чем он думал. Старший фельдшер сам обработал его рану, и сказал, что он должен радоваться, что его так быстро привезли в санчасть, а то мог бы потерять ногу. По всей вероятности, лечение должно было длиться больше месяца. И Азизов мог бы теперь хорошо отдохнуть от тягот службы в дивизионе. Из старослужащих здесь был только один солдат и тот совершенно по-другому относился к нему, особенно после того, как при нем старший фельдшер хвалил Азизова за его знания. А остальные солдаты - их было около десяти - были или одного с Азизовым призыва или новобранцы. Здесь никто ничего о его положении в дивизионе не знал. Впервые за последние месяцы он почувствовал уважение со стороны окружающих. Это казалось ему теперь удивительным и даже смешным, настолько разительна была перемена. Постепенно Азизов брался за "воспитание" других молодых солдат. Никто ему не сопротивлялся, все тут же бежали выполнять его поручения. А он пытался еще находить причину, чтобы наказывать их. Иногда он закрывался с одним из них в кухне или в своей палате, если никого не было рядом. Вначале он ругал за что-нибудь свою жертву, обвинял в чем-то, а потом начинал бить. Иногда даже сразу начинал с избиения. Просто так. Это доставляло удовольствие от ощущения силы и безнаказанности, с одной стороны, и с другой, как бы излечивало раны, нанесенные ему за все время пребывания в дивизионе. Постепенно Азизов обретал уверенность; страх и уныние, сопровождавшие его все время, уменьшались, а часто после такого "общения" с молодыми, казалось, вообще исчезали. Хоть Азизов и хромал на раненную ногу, он чувствовал себя с каждым днем лучше и лучше и стал быстро поправляться. Через какое-то время мишенью его атак стал младший фельдшер. Этот солдат, хоть и не знал о положении Азизова в дивизионе, имел представление о том, какова жизнь молодых там, и напоминал об этих временах бывшему сослуживцу. Особенно глубокую боль он доставил Азизову, говоря о нем всякие гадости при медсестре Галие.
       Галия была татаркой, ее муж служил в полку, иногда заходил к ней в санчасть, а если она дежурила сутки, то ранним утром он забирал ее. Муж этой красивой и доброй женщины, капитан по званию, сам приятной внешностью не отличался, имел длинный нос, худое некрасивое лицо и маленький рост. Зачем ей было нужно связаться с таким, не раз спрашивал себя Азизов. Теперь она часто становилась объектом его мечтаний. Это красивое доброе лицо, милые, голубые глаза, нежный, ласковый голос были даны ей будто специально для того, чтобы она стала сестрой милосердия. Когда, скорее всего, умышленно, младший фельдшер пытался унизить Азизова в ее глазах, она старалась не обращать на это внимания, не замечать этой бестактности. Когда она расспрашивала больного Азизова о его самочувствии, он не жаловался на здоровье и жизнь. Ему хотелось говорить с ней совсем о другом. А младшему фельдшеру он решил отомстить позже. Азизов знал, что этот фельдшер трус и стоит его немного прижать, как он тут же пойдет напопятную. Вот тогда он как следует предупредит его, чтобы при медсестре держал язык за зубами.
       Красота и обаяние молодой женщины все больше волновали его. С другой стороны, если она узнает о том, чему он подвергался в дивизионе (еще неизвестно, что его ждет в этом дивизионе в дальнейшем), как бы она отнеслась к нему? Ведь женщины любят героев и красавцев. По сравнению с ее мужем Азизов, может, и был красавец, но униженный и посрамленный. Он не смел даже мечтать о такой женщине, как Галия. Но душа хотела, и он иногда даже забывал о своем положении, о том, что скоро ему все равно придется возвращаться обратно. Он хотел все это забыть на какое-то время, все вычеркнуть, будто всей этой уродливой жизни не было. Галия часто появлялась в их палате. То она измеряла им температуру, то делала укол, то приходила спрашивать о самочувствии. И чаще других она обращалась к Азизову, спрашивала о его больной ноге. Она волновала Азизова, лишенного женской ласки и внимания, измученного своей нелегкой участью молодого мужчины. Он был счастлив, что имеет возможность вновь видеться и общаться с женщиной.
       В военном городке дивизиона многие офицеры имели семьи. Среди их жен были и молодые и даже красивые. А была среди них одна такая, которая была неравнодушна даже к солдатам. Ее муж все время находился в долгих командировках и появлялся в дивизионе довольно редко. Даже солдаты рассказывали, что у этой хоть не совсем молодой, но красивой и страстной женщины есть любовники. А кто именно, конкретных имен никто не называл. Может, Доктор? Он не только был смазлив, он всегда следил за собой, держался уверенно, был довольно красноречив. По всему этому Азизов пришел к выводу, что именно Доктор является любовником этой женщины. Эта красавица работала в солдатской лавке, которая открывалась два раза в неделю по вечерам. Солдаты были счастливы покупать здесь сигареты, конфеты, печенье, булочку, словом что-нибудь вкусненькое, чего им так не хватало. Молодые быстро тратили те копейки, которые им оставляли "старики". Быстренько израсходовав этот жалкий остаток от солдатского жалованья, молодые тяжело вздыхали, когда в очередной раз открывалась лавка. Но они все равно радовались, если эта красивая, с волнующей походкой женщина появлялась во дворе дивизиона. Один ее вид радовал солдат и облегчал им жизнь. О ней, безусловно, мечтали все, иметь с ней настоящую близость казалось немыслимым счастьем и даже чудом. Кажется, кто-то и в самом деле удостоился такого счастья. Однажды Азизов, перед тем как войти в солдатскую лавку, остановился у открытой двери, чтобы достать двадцать копеек на сигареты без фильтра. Он встал за дверью, чтобы красавица-продавщица не видела, как он считает деньги. Были уже сумерки, рядом никого не было. И он услышал, как она внутри лавки с кем-то разговаривает. Нет, не это удивило Азизова, а то, как чувственно и взволнованно говорила она. Кто же был этот счастливец, к кому был обращен этот страстный интимный шепот? Азизов сам был взволнован тем, что он слышал. Войдя в лавку, он увидел Доктора, стоящего перед продавщицей в позе, которая не оставляла сомнений в близости их отношений. Азизову захотелось побыстрее покинуть лавку, он опасался, что Доктор сейчас оскорбит его каким-нибудь нехорошим словом при этой красивой женщине. Эта офицерская жена казалось доброй, при этом она любила демонстрировать свои женские прелести. То есть она сама была не против иметь близкие отношения с кем-то из солдат. Это счастье выпало Доктору. А после его увольнения она, наверное, нашла бы себе другого солдата. Доктор, заметив Азизова, перестал разговаривать. Женщина быстро продала Азизову сигареты, дала сдачу. Азизов сразу покинул лавку, оставив любовников наедине. Еще один раз Азизов, когда находился в кухонном наряде и уже собирался отправиться спать, был свидетелем того, как Доктор, стоя у каменного забора, вглядывался через маленькое отверстие в нем в городок. И при этом он вел себя очень тихо, крадучись, как шпион, готовившийся узнать чужую тайну. Азизову повезло, что Доктор, стоявший к нему спиной, его вовсе не заметил, а то, возможно, ему от него и досталось бы. Немного проследив за Доктором, согнувшись чуть ли не вдвое, чтобы следить за происходящим в городке через дырку, Азизов решил уйти спать: время уже было около двенадцати, что для солдата слишком поздно. И Азизов ушел, оставив Доктора одного во дворе дивизиона. Доктор наверняка ждал, когда продавщица появится за забором. Возможно, она должна была подать ему знак, чтобы он перелез через забор, и Доктор ждал именно этого момента. Может быть она ждала, когда уснут ее дети (их было двое, по поводу отцовства высказывалось много предположений), или может, ждала, когда уйдут соседи, но сам факт свидания не вызывал вопроса. А это отверстие в заборе, наверное, делал не Доктор, а другие солдаты предыдущих призывов, охотившиеся за офицерскими женами. А больше в дивизионе и не было женщин.
       Перед тем, как Азизов был отправлен в санчасть, жена одного из молодых офицеров устроилась работать в каптерке. Она была высокая, красивая и стройная и буквально сводила с ума солдат. При каждом удобном случае они задевали ее словами, делали недвусмысленные намеки, на которые она столь же недвусмысленно откликалась. Понять такое поведение было несложно. Ведь офицерские жены жили в дивизионе в изоляции. В военном городке не происходило ничего интересного, почти не было развлечений. Мужья были заняты службой, которая начиналась с самого утра и заканчивалась поздно вечером. Если они не дежурили в этот день, то вечером возвращались в семьи, но отвлекаться от службы возможности у них не было. Если ночью случалась тревога, все офицеры должны были явиться на позицию, оставляя жен одних в остывающих постелях. А во время учений офицеры уезжали вместе с солдатами, и супруги их оставались одни. Да, радости в такой жизни для женщины было мало. Один раз в году на месяц им предоставлялся отпуск. И видно было, как радовались этому офицерские пары, особенно молодые, недавно начавшую жизнь в дивизионе. По возвращении возобновлялась прежняя однообразная жизнь офицерских жен. И стоило ли при этом удивляться, если какая-та из этих женщин, обращала внимание на одного из солдат. Причем, как правило, их внимания не могли удостоиться молодые солдаты. Эти немытые, изможденные, в грязной, рваной одежде, угнетенные молодые люди вряд ли могли понравиться женщинам. Следить за собой и ходить более аккуратными и чистыми могли солдаты, которые после определенного срока службы имели возможность обрести уверенность в себе. Во время службы в дивизионе о женщине солдаты забывали. Не было времени на такие раздумья, когда каждая твоя минута расписана, а вечером только мечтаешь добраться до казармы и забыться во сне. А потом не было возможности видеть женщин, даже жен офицеров, живущих за каменной оградой. Но, как понял Азизов на примере этих сцен с Доктором, какая-то тайная жизнь, связанная с женщинами, и в дивизионе была возможна. А однажды он услышал разговор между поваром Алимжановым и Касымовым, из которого понял, что продавщица один раз приходила к первому на склад за продуктами, разумеется, не теми, которыми она торговала в лавке. И выходило так, что за дефицитные продукты она согласилась переспать с ним. После этого открытия продавщица лавки упала в его глазах: до этого она казалась ему свободной и гордой женщиной, которая по своему выбору могла подарить любовь и солдату, сильному и красивому. А тут, как оказалось, она переспала с Алимжановым, которого никак невозможно было назвать красавцем, за какие-то продукты. Может, она шла на это ради своих детей, которых хотелось бы кормить вкусно и сытно? Может, муж, отсутствующий все время, плохо заботился о них? И ей приходилось таким образом расплачиваться? Азизов понял тогда из разговора, что она пришла к повару с такой целью впервые. Может, это и было только один раз, а потом она сожалела о своем поступке? Может, даже хотела отомстить мужу, оставляющему ее одну с детьми и не заботящемуся о них? Всего этого Азизов не знал, но ему не хотелось верить в то, что она может часто приходить к повару и за продукты отдаваться ему.
       Сам Азизов был к ней неравнодушен и немало мечтал о ней. При этом он никогда не стал бы покупать ее любовь. Ему хотелось бы, чтобы весь свой огонь она отдавала ему по любви и согласию; ему хотелось почувствовать на себе ее страсть. Ведь она была способна на искренние чувства к Доктору (один ее голос тогда в лавке будоражил все его существо). А за то, чтобы получить продовольствие, она могла бы только терпеть ласки повара.
       Что касалось других офицерских жен, то они жили тихо и незаметно, их, как правило, не было ни видно, ни слышно. Исключения, конечно, бывали, как, например, другая красавица, работавшая в каптерке. На это ее могла подтолкнуть скука или желание заработать денег. А она была такой особой, видно было, что жизнь в дивизионе ее тяготит. Ей хотелось больше внимания, ухаживаний, комплиментов. Муж ее был красавцем, но помешан на военной службе. Этот молодой лейтенант, недавно прибывший в дивизион из военного училища, был настолько увлечен своей службой, что его ничто больше не интересовало. Даже молодая и красивая жена. То, что муж так легко отпустил ее на работу среди солдат, которые испытывали особенный голод к женщине, говорило, скорее всего, о его невнимании к ней. А она среди пожиравших ее взглядами молодых мужчин, истосковавшихся по женщине, чувствовала себя более значимой. Даже их прозрачные намеки и не всегда приличные шутки по-своему были приятны ей. Дома ей этого не хватало, работа служила своего рода компенсацией мужского невнимания. Муж не понимал, что за этим скрывается и чем это чревато. Возможно, она пришла в дивизион, чтобы разглядеть среди этих мальчиков кого-то, с кем она бы захотела поиграть в любовь. И рано или поздно у нее могли бы начаться отношения с кем-то из них. С одним счастливчиком. Таких офицерских жен, как она, было не так много. В основном они любили своих мужей, готовы были переносить с ними тяготы службы в таком, забытом богом отдаленном уголке земли, помогали им и поддерживали их и даже были горды своей ролью - жен людей, которые выполняли такую почетную работу. Для многих из них главным были супружеские обязанности, они посвятили себя мужьям и детям.
       Среди холостых офицеров дивизиона, живущих по несколько человек в одной квартире, были не только молодые, недавно прибывшие после окончания училища, но и имевшие довольно высокие должности и звания.
       Но, надо сказать, одиночество офицеров армейским руководством не поощрялось. Кроме того, и сами холостяки понимали, что в условиях гарнизона семейные коллеги находятся во всех отношениях в более выгодном положении. Это и отдельная квартира, и уют, и свое хозяйство, и, конечно, своя женщина всегда рядом. Таким образом, молодой офицер, поставивший себе цель дослужиться до высокого воинского звания, избавлял себя от бытовых забот, развязывал себе руки, чтобы концентрироваться на службе. Жену, если она была женщиной, требующей внимания и проявления чувств, способной искать это на стороне, такой муж тоже устраивал. Дети для таких пар были нежелательны, так что при негласной взаимной договоренности, закрывая глаза на мелкие шалости, не устраивая допросов по каждому поводу, они были вполне удовлетворены своей жизнью. Труднее тем женщинам, для которых дети, семья, отношения с мужем стоят на первом месте, на самом деле важны, а муж сосредоточен только на собственной карьере.
       К какой же категории женщин относилась Галия, медсестра из санчасти? Почему-то на красавицах часто женятся именно слабые, не отличающиеся ни умом, ни красотой мужчины. Имея красивую жену, они обычно бывают очень внимательны к ним, стараются угождать им, исполнять их желания. Так они стараются удержать жен возле себя. Так складывалось и в семье Галии, что нетрудно было заметить. Муж разговаривал с ней ласково, каждую минуту говорил ей что-то приятное, хвалил ее и как ребенок слушал и принимал ее критику в свой адрес. Она в разговоре с ним тоже часто улыбалась, но иногда облако печали бросало тень на ее красивое, белое, гладкое лицо. Было очевидно, что что-то в ее жизни ее не устраивает, что не о такой жизни и не о таком муже она мечтала. Ее печальные вздохи свидетельствовали о том, что она верила и надеялась, что когда-нибудь ее жизнь изменится, и она станет действительно счастливой.
       То есть, живя с таким мужем, она верила и надеялась на то, что когда-нибудь ее жизнь изменится, и она станет действительно счастливой. Конечно, при этом она представляла рядом с собой не своего нынешнего мужа. К нему она относилась вообще-то неплохо, но больше жалела, чем любила, и считала, что только терпит его. Такие женщины часто становятся жертвами мошенников, которые владеют мастерством обольщения и добиваются их. Он, конечно, отойдет от нее, как только добьется того, что ему нужно: использовать ее в своих целях или обладать ее деньгами. Женщина же будет верить, что наконец-то пришел тот самый "принц на белом коне", которого она всю жизнь ждала. Ради него теперь она готова на все, даже убить своего мужа, это несчастное существо, которое живет иллюзиями, полагая, что он обладает душой и телом прекраснейшей из женщин. А она убежит от него, появись такой "принц" в ее жизни, бросив и его, и детей, если они имеются.
       Мысли о Галие не покидали теперь Азизова. Он волновался и безгранично радовался, когда она в очередной раз открывала дверь его палаты. А Галия, видимо, действительно жалела его, поскольку была тонкой женщиной. Но вряд ли Азизов был для нее тем принцем, которого она всю жизнь ждала. Хотя она бывала часто грустна, старалась это не показывать при больных солдатах и сама всячески подбадривала их.
       Азизов при каждом подходящем случае продолжал колотить того парня. А тот каждый раз только опускал голову и покорно ждал, когда же все закончится; иногда он стонал, на глазах выступали слезы, но старался скрывать эти проявления. Но и это не удовлетворяло непонятно откуда возникшую жестокость Азизова. Он избивал и других молодых солдат, как только они попадались ему в удобном месте. Однажды он припер также к стенке еще одного молодого солдата: невысокого, но упитанного парня. Когда Азизов начал наступать на него, тот неожиданно наклонив голову, как кабан, атаковал его снизу и самого припер к стенке. Какое-то время они так стояли молча. Но позиция молодого солдата была куда надежнее, чем у Азизова. Никого рядом, к счастью для Азизова, не было, никто не был свидетелем его позора. Но этого нельзя было так оставлять, потому что и другие, узнав о том, что Азизов был побежден молодым, могли тоже восстать против него.
       Азизов позвал этого парня на улицу - для дальнейшего выяснения отношений. Молодому ничего не оставалось, как принять вызов. Выйдя на улицу, Азизов отвел его на угол. Нападать на него не имело смысла, поскольку он мог бы еще раз показать свое превосходство над Азизовым. Только что-нибудь нужно было все равно предпринять, иначе Азизов мог быть опозорен на всю санчасть. Ему хотелось во что бы то ни стало сохранить свое положение, пока он находился в санчасти.
       Он продолжал размышлять о том, как же ему теперь с этим восставшим против него молодым солдатом справиться. Этот паренек не принял главного аргумента: молодые солдаты должны подчиняться старослужащим. Этого молодого солдата нужно было теперь все равно победить, подчинить, чтобы он не мешал этому временному господству Азизова в санчасти. Но как? Азизов решил оказать на него давление по-другому; а может, получится?
       Когда они дошли до угла, Азизов остановился и еще раз посмотрел на молодого солдата, всем своим видом дающего понять, что он готов принять сражение. "Нет, мне его не одолеть", - опять подумал Азизов, но оставить все так и уйти тоже нельзя было.
      -- Ты что, служить пришел или нет? - такой разведывательный вопрос, задавали часто старослужащие, чтобы раскусить молодого солдата, уклонившегося от выполнения их требования.
       Молодой солдат был явно ошеломлен, когда услышал эту неожиданную фразу. У него изменилось выражение лица, до этого отражающее готовность к бою, появилось нечто, что принято называть "чувством долга".
       - Да, служить пришел, конечно, - ответил молодой солдат с гордостью, но не без удивления.
       Возможно, молодому солдату теперь показалось, что говорят что-то хорошее и, действительно, важное для него. Поэтому в его поведении появилась растерянность. До этого все вроде было понятно: дать этому возомнившему о себе черт знает что солдату отпор, что с того, что он прослужил на полгода больше. А теперь такой четкости в голове молодого солдата больше не было: он не знал, как теперь относиться к Азизову, который вроде хотел научить его чему-то необходимому для солдата, недавно надевшего на себя военную форму. Азизов, увидев такую резкую перемену в поведении противника, вновь приобрел уверенность:
       - А почему так плохо служишь?
       Рука его поднялась и нанесла удар по лысой голове молодого солдата.
       Тот и этого явно не ожидал, его глаза округлились, он тут же опять встал в стойку атакующего кабана и изготовился нанести ответный удар. Но Азизов опять заговорил и тем самым остановил его:
       - Ты хотел бы, когда прослужишь год, чтобы другие молодые тебя во всем слушались и делали то, что ты им будешь говорить?
       Молодой солдат остановился и задумался. Вид у него опять был растерянный, он не знал, как себя вести дальше, как относиться к Азизову: бороться с ним или же принимать его как наставника? Азизов воспользовался его смятением и упрекнул солдата еще раз:
       - Так почему же ты сам не выполняешь правила?
       Молодой солдат опять молча опустил голову так, будто в чем-то провинился. И Азизов не заставил долго ждать себя: второй удар вновь пришелся по лысой голове, с которой еще не успела сойти краснота, оставленная первым ударом. Солдатик опять разозлился, и готов был вновь атаковать Азизова. Только решительности в его движениях и глазах на этот раз было меньше. Азизов продолжил беседу в том же духе, задавая вопросы молодому солдату и стараясь пристыдить его за "непристойное поведение". После каждого ответа начинающего армейскую службу солдата следовал удар Азизова по его голове. Тот каждый раз реагировал с недоумением и озлобленностью, только с каждым разом они уменьшались, а их место на лице занимало выражение покорности. Так продолжалось до тех пор, пока Азизов не решил, что на сегодня он достаточно "повоспитывал" молодого воина, и они оба возвратились в санчасть. Новобранец шел красный, смущенный, лицо его отражало одновременно и недовольство, и какое-то смирение с судьбой.
       В середине февраля в санчасти неожиданно появился командир дивизиона Венков в сопровождении Доктора. Азизов решил, что это пришли забрать его из санчасти, и тут же самочувствие его резко ухудшилось. Командир дивизиона встретил Азизова на улице, сидящим в небольшой курилке, и тут же накинулся на него, тряся бумагу перед его лицом:
       - Я вызову этих уволившихся солдат сюда, чтобы они сами с тобой разбирались.
       Это была бумагой, написанной и переданной Азизовым недавно в санчасти офицеру, допросившему его по поводу избиений старослужащими. Он признался однажды Галие, осматривающей его раненную ногу, что другие незначительные, но многочисленные раны на ноге - следы побоев. А она передала это дальше.
       Наверное, командир знал, как на него можно воздействовать. Личные упреки Венкова, как бы он ни давил на Азизова, не могли вызывать в нем ту панику и страх, какие возникли при одной мысли о встрече с бывшими "стариками", покинувшими дивизион. Ведь они бы тут же без разговоров пустили в ход свои привычные методы, еще наверняка приговаривая при этом о "недостойном мужчины поведении", за что его нужно было, как следует и надолго проучить. Было ли его поведение действительно недостойно мужчины, для него выглядело спорно. Когда Галия стала спрашивать у него о причине мелких ран и ссадин на ноге, он расслабился и рассказал о своем положении в дивизионе. Чтобы не выглядеть перед женщиной слабым и ничтожным, он оправдывал себя тем, что избивают всех, а не только его одного. Пусть думают, что действительно против сплоченной агрессии старослужащих ничего предпринимать невозможно. Те, кто не служил в армии, не знают о таких, как Марданов и Карабаш, которые даже под угрозой расправы не давали надеть на себя хомут позора и унижения. Пусть они думают, что кроме того, как подчиниться требованиям старослужащих, другого пути нет. Пусть они думают, что это самый верный и безопасный путь. Пусть они так воспитывают своих сыновей, чтобы они отступали перед злом, разрушительной силой и подчинялись ей. Так они пополнят в будущем ряды гонимых.
       А кто был настоящим предателем, не те ли сержанты, вроде Таджиева, доносившие обо всем происходящем в дивизионе офицерам? Что, такое поведение можно назвать достойным? И странно, зачем им это было нужно? Им должно было быть все равно, если они не являлись сержантами, которые действительно отвечали за молодых. Но почему-то на деле всем было дело до молодых, каждый старослужащий считал себя вправе контролировать их и с особым рвением и удовольствием наказывать. Значит, от них этого требовали? Звягинцев же тогда в присутствии молодых солдат открыто угрожал Лемченко и Касымову увольнением в последние сроки за плохое несение службы молодыми солдатами. Если с Лемченко было как-то понятно, поскольку он сержант и должен нести ответственность за своих подчиненных как молодых, так и старослужащих. Командир требовал также следить за молодыми и Касымову. Тому самому Касымову, которому за несколько недель до этого угрожали тюрьмой за издевательства над Азизовым. Нет, тут что-то не так, можно просто рассудок потерять от этих несуразиц. Неужели офицерам нужно, чтобы именно вот таким образом управлялся дивизион, на силовом подчинении молодых. А тут еще угрозы Венкова о том, что он вызовет демобилизованных солдат, чтобы они сами с ним разбирались. В тот же день Азизов узнал от командира, что один из солдат последнего призыва написал жалобу на Доктора. Он попал в больницу после избиения с его стороны и написал жалобу на своего гонителя. Меры по письму были приняты. Доктор не был больше сержантом и старшиной дивизиона, его разжаловали, и теперь он был таким же рядовым как Азизов, но служил фельдшером, как и прежде.
       Сказав в адрес Азизова еще несколько грубых и оскорбительных слов, Венков вместе с Доктором вошел в санчасть. Возможно, командир хотел узнать, может ли он забрать с собой Азизова, который уже довольно долго лежал здесь? Нога у солдата была еще в плохом состоянии. Командира с Доктором в тот день он больше не видел.
       Выписали его из санчасти лишь спустя месяц, в середине марта. Сразу по возвращении в дивизион его вызвал замполит. Поинтересовавшись состоянием его здоровья, он вдруг резко задал вопрос:
       - Зачем написал письмо министру обороны?
       Азизов замер от неожиданности и удивления. Значит, письмо почтальон все-таки отправил. Прошло уже несколько месяцев. Почему же в дивизионе узнали об этом только сейчас? Замполит повторил свой вопрос, но уже более сурово. Не дождавшись ответа от подчиненного, он заорал:
       - Что это за письма Вы пишете, товарищ солдат? Министру обороны? Я двадцать лет в армии, и ничего подобного не видел.
       Замполит был обозлен не на шутку:
       - Если у Вас есть трудности по службе, то почему не рассказываете их мне, товарищ солдат? Рядом идет война, там воюют твои сверстники. Кому им жаловаться? А ты не можешь даже здесь, в тылу, нормально служить.
       В дивизионе уже все знали, что Азизов написал письмо министру обороны. Все над ним смеялись, и молодые и "старые". Стало известно также, что Азизов заявил в полку, находясь в санчасти, об избиениях демобилизующимися старослужащими. Теперь он стал в дивизионе еще большим изгоем, да к тому же и посмешищем. С кем бы он теперь ни вступал в контакт, ему тут же напоминали об этих двух случаях: о предательстве и письме министру. Отдых в санчасти, длившийся около двух месяцев, дал ему возможность немного оправиться, но положение в дивизионе стало для него невыносимым. Теперь все понимали, что Азизов является самым последним человеком в дивизионе. Несмотря на то, что он прослужил больше полугода, его положение было хуже чем у вновь призванных. С другой стороны, его стали немного опасаться: все боялись, что Азизов может написать жалобу и на них. Особенно опасались этого Доктор и его друзья, которым оставалось служить каких-то два-три месяца. Пожалуйся кто-нибудь на них, могло бы начаться разбирательство, в результате которого можно было попасть под трибунал, и тогда все планы на ближайшие годы пошли бы насмарку. В полку уже несколько раз бывали открытые заседания трибунала. Разбирались отношения между солдатами, когда один из них наносил какое-нибудь увечье другому. Удивительно, что дело Доктора не кончилось для него военным трибуналом, и он отделался легко.
       Азизов не мог вести себя как солдат, прослуживший уже полгода. Теперь его никто из солдат одного с ним призыва не поддерживал. А между собой они становились все дружнее и сплоченнее, что страшило весь дивизион. Их время уже пришло: теперь не было Садретдинова и Таджиева, хотя в дивизион прибыло еще несколько новых крепких ребят, прослуживших больше года, которые встали на сторону Доктора. Еще до того, как Азизов попал во второй раз в санчасть, между Доктором и Карабашем произошла стычка: будучи еще старшиной дивизиона Доктор сделал ему выговор, что Карабашу не понравилось. Он подошел к Доктору, стоящему на крыльце, схватил его и развернул на месте. Это произошло на глазах у всего дивизиона, за исключением, конечно же, офицеров. Доктор вынужден был отступить перед более молодым солдатом. До драки дело тогда не дошло. Вообще-то Карабаш очень редко решался кого-то бить. Он легко вскипал, заводился и яростно со свирепым видом шел на противника как танк. Вид его был устрашающим, и, обычно, все отступали.
       Так и Доктор проиграл тогда Карабашу. Как дальше развивались события после того случая, Азизов не знал. А теперь, вернувшись, сразу почувствовал, насколько обострены отношения между двумя группами - Доктора и Карабаша. Обе сплотились вокруг своих вожаков. В отряд собирающихся в скором уволиться солдат входили теперь также семеро - больше половины - из прослуживших год. Таким образом, в каждой из этих групп было по двенадцать человек. Азизова никто не брал в расчет, и если не считать Кузьму, который все-таки заработал уважение среди солдат своего призыва, несмотря на то, что был еще слабее, все остальные солдаты из отряда Карабаша казались теперь сильными и мужественными. Боевого духа им добавил Карабаш, хотя начало этому явлению положил Марданов. Затем проявили себя Самохин, Жаксыбаев, хоть последний не без поддержки Карабаша. Стал более уверенным Степанов, который горел желанием досадить Доктору и его друзьям. Что касалось Доктора, и тех, кому нужно было скоро домой, то для них главное было продержаться до конца срока службы и уехать домой не опозоренными. Поэтому отряд Доктора занимал оборонительную позицию. Отряд Карабаша, наоборот, ждал момента, чтобы взять реванш. С каждым днем они чувствовали себя все увереннее.
       Ситуация обострялась с каждым днем, как бы отряд Доктора ни старался избегать конфликта с людьми Карабаша. В дивизионе при этом не многое изменилось. Новым старшиной был назначен прослуживший год Александров - высокого роста сержант из отряда Доктора. Он пытался в свою очередь восстановить былую власть старшины дивизиона, хотя сам особым уважением не пользовался.
       Все началось со стычки однажды после ужина между украинцем Пащенко - закадычным другом Доктора - и Степановым. Крепко поругавшись, оба решили продолжить дискуссию за казармой, между кухней и складами. Азизов был в этот день опять в кухонном наряде и увидел, как все произошло. Увидев, как Степанов удалился вместе со старослужащим, все полугодки, уже сдавшие в тот день наряд, - все пять человек отправились вслед за ними к складам. Почуяв в чем дело, туда потянулись и "старики", включая старшину дивизиона Александрова. Когда все собрались с той и этой стороны, "стариков" оказалось восемь человек. Между тем после горячих взаимных обвинений, Степанов и друг Доктора перешли к делу. Последний, после того как Степанов сказал ему что-то очень резкое, ударил его со всей силы ногой в грудь. Степанова этот удар сотряс, но он удержался и не упал, а потом сам пошел на своего обидчика, широко раскрыв руки. Подойдя к противнику, бить его не стал, а просто легко и быстро уложил на землю. Но он явно не намеревался этим ограничиться. Тут вмешались сторонники Доктора, а сразу же следом вступили сторонники Карабаша. Кабардин Салкизов ударил Александрова, когда тот пытался оттолкнуть Степанова от лежащего на земле Пащенко. Получив мощный удар по лицу, старшина дивизиона закрылся руками и сел на корточки. К Степанову рвался Доктор, чтобы выручить друга. Возможно, Степанов в этот момент вспомнил, как его самого избивал Доктор, и нанес ему мощный удар. Доктор вскрикнул от боли и упал на землю. Тут уже Карабаш, Сардаров и Самохин бросились на остальных. Самохин ударил несколько раз подряд Алимжанова, от которого, как и всем нынешним полугодкам, ему тоже немало доставалось, когда он находился у него в кухонном наряде. Алимжанову пытался помочь новый водитель командира Меретов. Тут вмешался Жаксыбаев. Только Доктор и его друг поднялись с земли, как на них напали Карабаш и Сардаров. Карабаш, не вступая в открытый бой, пытался оттащить в сторону Пащенко. А Сардаров, схватив Доктора за ворот, нанес ему подряд несколько ударов головой: он хотел отомстить Доктору за перелом носа. По лицу Доктора текла кровь, его друг бился в железных объятиях Карабаша, Самохин справлялся с поваром, а Жаксыбаев с водителем командира. Когда Александров встал и подошел, чтобы помочь Алимжанову, опять вмешался Салкизов, потом подоспел Степанов. Трое из старослужащих не вступили в бой, а пытались разнимать сражающихся. Итого получилось шесть против пяти. Старослужащие были полностью повержены и разбиты. Теперь они сами просили прекратить драку и разойтись, что и пришлось вскоре сделать. В крови, с разбитыми носами и лицами вернулись старослужащие в тот вечер в казарму. Вечернюю прогулку пропустили, на что решил не реагировать дежуривший молодой лейтенант, догадавшийся, что произошло между солдатами. Когда все собрались в казарме на вечернее построение, друг Доктора умудрился вновь напасть на Степанова. Молодой лейтенант пытался остановить его криком, а когда это не подействовало, он достал свой пистолет и начал стрелять холостыми патронами в воздух.
       Этот случай, как ни удивительно, не имел никакого отголоска у командования. Никто из офицеров об этом не упоминал, будто ничего не случилось.
       А полугодки с этого дня стали дальше рваться к господству в дивизионе. Те, которые прослужили год и при этом не входили в отряд Доктора, не были им помехой - между собой они даже дружили. Нужно было теперь разобраться с только что призванными молодыми солдатами. В дивизионе должен был восстановиться прежний порядок подчинения, только во главе с полугодками, которые теперь являлись в дивизионе самыми сильными. Скоро настала очередь и молодых. Выведя их за кухню, полугодки, опять во главе с Карабашем, Сардаровым, Степановым и Самохиным, устроили настоящее побоище. Новые "шнурки", которых в тот момент оказалось даже больше, пытались вначале оказать сопротивление, что было, однако очень быстро сломлено. В тот день солдат последнего призыва избили очень жестоко. После этого все стало вроде бы на свои места. Полугодки, дружа с большей частью прослуживших год, стали править дивизионом и держать его в подчинении. Были ли офицеры в курсе происходящего или нет, но они вскоре назначили одного из полугодок - кабардинца Салкизова - старшиной дивизиона. Так было официально закреплено господство полугодок, и таким образом в дивизионе опять воцарился прежний порядок. Полугодки старались теперь держать солдат последнего призыва в жесточайшем подчинении, как это делали недавно уволившиеся старослужащие с ними. Отряд Доктора они превратили в изгоев, хотя особенно на них не давили.
       Все происходящее в дивизионе как бы ничуть не коснулось Азизова. Его положение не улучшилось: он продолжал оставаться последним человеком в дивизионе. Его очень сильно тяготило то, что солдаты его призыва, добившись господства в дивизионе, не давали ему никакой поддержки даже после этого. Азизов оказался среди солдат своего призыва единственным изгоем, как хотел этого Карабаш. Так дальше служить было невозможно. Каждая сдача наряда превращалась для него в трагедию, кто бы ни принимал его. Азизов при этом будто проглатывал язык, у него парализовались руки и ноги. И он выполнял все, что ему говорили. Нет, так не могло больше продолжаться, надо было попытаться что-то изменить. Даже его письмо министру обороны не помогло, раз его никто не собирался вернуть в полк или переводить в другой дивизион. Однажды к нему приехал из самого округа один подполковник, и провел с ним беседу по поводу письма министру обороны. Поговорили и разошлись без какого-либо результата. Только после этого все заглохло, никому опять не было дела ни до него, ни до его невыносимого положения в дивизионе.
       В комнате для просмотра телевизора и отдыха солдат, которая называлась "Красным уголком", висел планшет, на котором разъяснялось, в каких случаях солдат может нести наказание, а в каких нет. Внимание Азизова привлекло положение о самовольном оставлении воинской части. Здесь говорилось о том, что если это длится более трех суток, то солдата могут привлечь к ответственности и отдать под трибунал, который мог бы лишить его на несколько месяцев свободы. А если покинувший свою часть солдат вернулся обратно до истечения трех суток, то в этом случае ему ничего не грозило. Тут в голову Азизова пришла дерзкая мысль: оставить дивизион и до истечения третьих суток самому сдаться военному патрулю, только не возвращаться обратно в дивизион. Значит, надо было убежать в город, где находился полк.
       Азизов начал обдумывать свой план, искать возможность оставить дивизион. Возле свинарника солдаты сделали большое и удобное отверстие в колючей проволоке, чтобы ходить за виноградом. Это место и дорогу к винограднику Азизов знал хорошо: он немало бегал за виноградом туда - и для себя и для "стариков". Эта же дорога, лежащая через виноградник, вела в небольшое село, которое расположилось приблизительно в двух километрах от дивизиона. В этом селе жили бывшие кочевники, перешедшие на оседлую жизнь, но во многом сохранившие свои обычаи. Чтобы сбежать, можно было в вечернее время пролезть через это отверстие и отправиться к селу. А там нужно было бы постучаться к кому-нибудь и попросить ночлега, поскольку ночевать на улице было еще холодно. Переночевав у одного из сельчан, он мог бы на следующий день с утра двигаться в направлении города. О том, как и где собирался он ночевать в городе, Азизов пока не думал. Вернувшись из санчасти, он получил зарплату сразу за три месяца и еще одну в последний день апреля, так что теперь у него были деньги, и их никто у него больше не отбирал. Так у него теперь скопилось около двадцати рублей.
      
      
      
       Побег
      
       На осуществление своего плана Азизов решился в последний день апреля. Он заступил в наряд по кухне и никак не мог сдать его. От него требовали, чтобы он как можно тщательнее везде убрал. Где-то около восьми вечера, так и не сдав наряд, он вышел из посудомойки, в которой заново должен был навести идеальный порядок по требованию вновь поступающих в наряд, и направился в сторону позиции. Стемнело, и никто не увидел, куда он ушел. По территории дивизии Азизов старался двигаться осторожно, чтобы его не заметил часовой. Он уже заготовил фразу, которую собирался сказать часовому, если тот остановил бы его.
       - Иду в свинарник, проведать свиней.
       Однако никакого часового он даже не встретил, повезло. Так Азизов дошел до свинарника, двинулся дальше до колючей проволоки и пролез через отверстие наружу. Теперь он двигался по дороге, ведущей к селу. Миновав виноградники, он оказался на пустом участке, лежащем между ними и селом. Стоял прохладный апрельский вечер, повсюду разносился аромат свежей весенней зелени, соловьи распевали свои песни о любви, в арыке вдоль дороги журчала вода. Красота! Хорошо бы уйти отсюда навсегда, от этих людей, от этого зла, творимого ими. И жить где-нибудь в лесу в ладу с самим собой и природой. Построить себе маленькую избушку из бревен и жить одному. Много-много людей делали это прежде и достигали величайшей духовности, высот мудрости и доброты.
       Через полчаса, Азизов добрался до села. Уже взошла луна и осветила село. В какую же дверь постучаться, кто пустит его ночевать в своем доме? Положиться на свою интуицию и выбрать дом, на который укажет внутренний голос? Вообще-то люди здесь добрые и хорошо относятся к солдатам. Решиться было сложно. Вдруг Азизов увидел в одном из дворов мальчика и окликнул его:
       - Хей, подойди сюда, мальчик!
       Мальчик отозвался сразу, подошел к калитке, открыл ее и вопросительно посмотрел на солдата.
       - Что надо? - спросил ребенок на местном языке.
       Этот язык Азизов уже немного выучил и без труда объяснил ребенку, что хотел бы поговорить с его отцом. Мальчик велел подождать и вошел в небольшой домик.
       Через несколько минут вышел хозяин и подошел к Азизову. Это был простой селянин, явно во многом соблюдавший старые традиции. Он был одет в длинную мантию, напоминающую халат, и широкие штаны, на голове тюбетейка. Хозяин радушно, тоже в соответствии с местными обычаями поприветствовал Азизова и сразу пригласил его в дом. На полу комнаты, куда вслед за хозяином вошел Азизов, был постелен небольшой коврик, на котором лежали несколько мягких красивых, расшитых узорами подушек. Хозяин показал ему место на этом коврике и предложил сесть. Азизов сел прямо на ковер и попытался удобно облокотиться на подушки, как это делал хозяин. С непривычки ему эта поза не показалась удобной, но он был очень благодарен этому человеку за отзывчивость, приветливость и доброе отношение. Не успели мужчины приступить к разговору, как в комнату вошла немолодая женщина, по-видимому, хозяйка, принесла чайник с заваренным чаем и такие же красивые узорчатые пиалы, поставила все это на коврик перед Азизовым, налила душистый напиток и, приложив руку к сердцу, подала его гостю. Такого аромата Азизов не чувствовал давно. Хозяйка была одета в длинное цветное платье, в котором ходили в здешних селах все простые женщины. Голова ее была покрыта таким же цветным платком. С грустной понимающей улыбкой поглядывала она на солдата.
       Хозяин, узнав, что Азизов немного говорит на их языке, обрадовался, хотя сам владел, хоть и не очень хорошо, русским. Но стали говорить все равно на русском.
       - Как давно ты служит? - спросил хозяин дома.
       - Полтора года уже, - солгал Азизов.
       - Значит, скора дома? - радость озарила лицо хозяина.
       - Да, наступающей осенью, - ответил Азизов, сам немного смущенный своей ложью и постарался быстро сменить тему. - Мне нравится в ваших краях. Буду скучать по ним, когда уеду отсюда.
       - А сам ты аткуда? - спросил хозяин с интересом, появившимся в его узковатых глазах.
       - С Кавказа я, вернее из Закавказья, - ответил Азизов не без гордости.
       - Шдо, у вас тоже хорошо. Я в Нальчиг был, свой армейский друг туда поехал. Я гора там видел - красивы, очень красивы.
       - Да, правильно, у нас - горы. И мы как бы зажаты между ними. А здесь просторы бесконечные, степь, - здесь чувствуешь себя более свободным, - хотелось немного пофилософствовать Азизову.
      
       Тут вновь зашла хозяйка и принесла на красивом цветастом подносе огромную кесу, наполненную едой, похожей на суп, с крупными кусками мяса, и поставила перед Азизовым на коврик. Потом, забрав его пустую пиалу, вновь покинула комнату. Все происходящее в этом доме казалось Азизову сказкой: так давно не находился он в обстановке вне военной жизни. Даже жены офицеров и Галия, в которую он был влюблен, были все равно частью этой военной действительности. А тут совсем недалеко от дивизиона шла другая, нормальная, жизнь. Так хорошо, так уютно он себя чувствовал здесь. Вкусный чай, вкусная еда, теплые, сердечные, гостеприимные люди. До сих пор хозяин не спросил Азизова, зачем же он пожаловал к ним. И он решил наконец рассказать об этом, но конечно, придуманную версию:
       - Мы возвращались с работы и остановились тут неподалеку, чтобы попить воды и наполнить наши фляги, так как вода у нас кончилась. Я немножко задержался, а они про меня забыли и уехали. Тут смотрю, вечер уже наступает, и идти некуда. Все равно меня уже никто не заберет, а по ночам бывает холодно, я знаю. Поэтому решил постучаться к Вам и попросить о ночлеге на одну ночь.
       Хозяин задумался. Что-то ему явно не понравилось в рассказе Азизова. А не лжет ли он? Так можно было расценить теперь выражение на его широком лице.
       - Ты ни из это часта, каторы издес? - спросил хозяин недоверчиво.
       - Нет, что Вы! - опять солгал Азизов. - Я из полка, который находится в городе.
       - С полка? В сам городе ты служит? - беспокойно и осторожно посмотрел на него хозяин.
       - Да в самом городе, - ответил Азизов, стараясь всячески скрыть собственное волнение.
       Хорошо, что комната была плохо освещена - в ней горела только одна керосиновая лампа - и хозяин не видел лицо Азизова, страдающее и подрагивающее каждый раз, когда он лгал.
       - А как ты думает опять полк итти? - спросил хозяин, кажется, немного успокоившись и поверив словам Азизова.
       - Встану с утра и пойду пешком. Отсюда же ведь не очень далеко.
       - Да, двадсыт киламетир. Читири-пят час тебе надо дорога.
       - Пойду пешком, что такое для солдата двадцать километров? - пытался как можно увереннее высказать свое мнение на этот счет Азизов.
       - Харош, спат здесь, я завтра показат тебе, куда ты итти. - Сказав это, хозяин встал. -Пей ишшо один пияла чай. Потом я сказат, мой жена постел тибя здес делает.
       Хозяин пошел отдать распоряжение жене и через несколько минут вернулся. Пока Азизов пил чай, он рассказал ему, что прежде бывали случаи, когда солдаты из близлежащей части бежали и хотели спрятаться в селе. Он сам нет, но его односельчане прятали у себя иногда беглых солдат. Случалось, об этом узнавали офицеры и устраивали местным большой скандал. Поэтому теперь все с осторожностью относятся, если в селе появляются солдаты. А так здесь солдат любят, только ссориться с офицерами тоже никто не хочет. Ведь они тоже родине служат. Зачем их обижать? Хотя душой больше болеют за солдат. Потом хозяин рассказал о том, как он сам служил в Сибири, охранял заключенных. Какие там морозы были - руки, ноги чуть не отваливались. Здесь нет таких морозов, хотя климат тоже суровый. Хозяин позвал Азизова во двор, закончив свой рассказ, до того как его жена начала стелить ему постель в той же комнате, на полу.
      
       Покинув дивизион и попав в мир этих простых и добрых людей, Азизов как будто забыл о том, что в дивизионе могли начать его искать. А ведь уже наверняка спохватились и ищут. А если они догадаются, что он должен быть где-то недалеко, начнут искать и доберутся до этого села? Но не будут же они ночью поднимать всех сельчан и спрашивать, не у них ли пропавший солдат? Значит, не ему одному пришла в голову эта идея, уже бывали такие случаи. Ему с трудом в это верилось. Он знал, что офицеры тоже очень осторожны в обращении с местным населением. При нем были случаи, когда солдаты самовольно оставляли дивизион. Через несколько часов они появлялись, а если попадались, что происходило очень редко, несли за это, конечно, наказание: как правило, несколько суток гауптвахты. Если это случалось с кем-то из их батареи, Звягинцев наказывал и других солдат - не давал им отдыхать, заставляя ходить по несколько часов строевым шагом и петь песни, пока кто-нибудь отсутствовал. И теперь, когда обнаружат, что Азизов самовольно оставил дивизион, может начаться суматоха. Звягинцев, наверное, опять заставит всех маршировать по плацу и не даст никому отдыха. Тут Азизову стало страшно: а не будут ли все солдаты на него злы из-за того, что он их подставил. И когда он вернется в дивизион, может опять оказаться объектом для всеобщего бойкота или чего-нибудь еще похуже. Больше всех Азизов боялся Карабаша и судорожно думал, чем же в случае чего объяснить причину своей самоволки. Вообще-то обычно такая ситуация становится проблемой офицеров и не должна касаться солдат. Только на деле все делается так, чтобы провинившийся был наказан как можно сильнее, "комплексно", поэтому командиры наказывают за это и других солдат, а те в свою очередь - провинившегося. Может, весь дивизион теперь его ищет, ходит строевым шагом и поет песни? А где они его ищут сейчас, интересно - во дворе, на позиции, за пределами дивизиона?
       Нет, вряд ли они будут искать его ночью в этом селе. Возможно, завтра они доберутся и сюда.
       Когда хозяйка вышла из той комнаты, где они сидели до сих пор, хозяин опять пригласил его туда. Постель была приготовлена на полу, на том же коврике, где они с хозяином ели. Подушка и одеяло были заправлены в цветные наволочку и пододеяльник. Хозяин сказал, что разбудит его рано утром, чтобы Азизов отправился в свой полк и, пожелав ему хорошего отдыха, ушел. Азизов, быстро раздевшись, как привык это делать за время службы, лег в постель. Все было очень по-домашнему уютно, чисто, запах свежего белья действовал успокаивающе. Давно его тело не испытывало такого наслаждения. Уснул он очень быстро.
       - Хей, салдат, давай, давай, падйом, - так рано утром разбудил его хозяин. - Войин так долга не спат. Если ты привыкат, патом тйажало.
       Азизов встал, оделся и хотел уже уйти, как хозяин остановил его:
       - Ты шдо, куда ты идйош? Ни завтрак, ни чай? Нет, у нас гост так не отпустит.
       Не успел он закончить, как в комнату вошла его жена. Улыбнувшись и слегка кивнув в сторону гостя, она опять поставила на пол принесенный ею поднос с чаем, лепешкой, сахаром, сыром домашнего изготовления, маслом и вареным яйцом. Азизов опять с жадностью набросился на еду, быстро и с удовольствием все съел.
       - Ни торопит, ни торопит, - пытался успокоить солдата хозяин. - Время у тиба йишшо йест. Куда таропит? Солдат спит - служба идет. Ха-ха-ха...
       Хорошенько позавтракав, Азизов встал, поблагодарил хозяина и покинул дом. Перед этим хозяин успел передать ему сверток с лепешкой, двумя яйцами и сыром.
       На улице никого не было, кроме детей, играющих в войну. Немножко постояв на улице и понаблюдав за ними, Азизов вновь отправился в путь. В том направлении, где, как объяснил ему приветливый хозяин дома, должен был находиться город, в котором он когда-то начинал свою солдатскую службу. Вскоре и последний дом этой гостеприимной полукочевой деревни остался позади; впереди лежала только степь. Но эта грунтовая дорога должна была привести его в город, из которого он когда-то был изгнан и в который очень хотел бы вернуться. Азизов часто оглядывался, чтобы проверить, нет ли за ним погони. Нет, никого видно не было, они искали его, наверное, где-то в другом направлении. Он еще различал вдали виноградники и какие-то точки рядом с ними - это были помещения дивизиона. Через какое-то время все исчезло из виду: ни впереди, ни позади ничего больше видно не было, исчезла и деревня бывших кочевников. Так Азизов оказался совершенно один в кажущейся бесконечной степи, в которой кроме одной единственной дороги не было ничего. Как хозяин дома успел ему рассказать, она давно уже не служила дорогой. Когда-то по ней двигались кочевники из одной местности в другую. Потом дорогу стали использовать все, стали ездить даже машины. Но позже чуть в стороне построили другую асфальтиро-ванную дорогу, ведущую в город. По ней-то и приехал Азизов из полка в дивизион. А по словам мужчины, приютившего его на одну ночь, эту грунтовую дорогу ныне использовали только для того, чтобы перегонять стадо с одного пастбища на другое. А так, наверное, в город больше никто на арбе не ездит, как в прежние времена, поэтому дорога эта пустует.
       Азизов шел и шел, погода стояла хорошая, душе хотелось петь. Это путешествие через степь нравилось ему все больше и больше, и вскоре он даже забыл о том, куда и зачем направляется, впервые за все последние месяцы забыл о своих переживаниях, о своем положении в дивизионе, о желании верховодить над молодыми солдатами. По дороге шел свободный человек, с чистой совестью и душой. Эта дорога стала для него своеобразным символом очищения. И чем дальше он шел, тем лучше себя ощущал, тем большее облегчение испытывал. Постепенно ему даже стало казаться, что он в этом мире совершенно один.
       Вот она - свобода. Скоро Азизов ощутил, что ему в жизни больше ничего не нужно. Хочется начать новую жизнь, может прямо сейчас, в этой степи? Жить прямо в степи, кормиться охотой на птиц и животных, устроить себе маленькую хижину и жить в ней. А зачем вообще нужны ему люди? От них ведь только беда - теперь Азизов был в этом уверен. И зачем он должен был жить с ними и выполнять то, что они считали обязательным. Азизов начинал все больше и больше ощущать свое тело; будто владение им возвращалось ему вновь. У него было такое ощущение, будто он заново рождается, обретает то, что прежде было отнято другими.
       Какое это превосходное чувство, когда ты делаешь что хочешь, живешь в согласии с собой, и главное имеешь внутреннее спокойствие. Можно получить сколько угодно удовольствий от жизни, исполнять собственные желания и капризы и при этом оставаться несчастнейшим из людей. А если ты поступаешь согласно собственным представлениям о жизни, не ломаешь себя, сохраняешь чувство собственного достоинства, ты видишь жизнь совсем другими глазами. Что движет человеком, который постоянно, подавляя в себе собственные чувства, действует так, как требует общество, кем-то придуманные правила и законы? Пересиливая себя, убеждая себя, что иначе нельзя, приходится заглушать голос сердца и поступать вопреки собственным представлениям о жизни, лукавить и подчиняться обстоятельствам. Только вознаграждения приходится ждать долго, а потом приходит разочарование. Зачем нужно было тогда так стараться, идти против себя? Не страх ли является в этом случае движущей силой? От страха стараешься заслужить одобрение окружающих, думая, что так будет безопаснее. А когда условия жизни ужесточились, никому больше не нужны были твои заискивания и те, сдерживаемые дотоле, разрушительные силы души раздавливают тебя. Безусловно, человек, как и его чувства, могут развиваться лучше, если пытаются помешать ему осуществить желаемое. В этом смысле общество человеку необходимо, чтобы развиваться. Только так же естественно, если через определенное время человек хочет вырваться из цепей, на которые посадила его группа людей, придерживающихся определенных ценностей. С другой стороны то, что мы называем свободой, возможно, нужно не всем, ведь для очень и очень многих людей важнее быть вместе со стадом, не выделяться и не высовываться - так надежнее и безопаснее. Дает ли это основание для того, чтобы полагать, что одни люди лучше чем другие? Люди, предпочитающие жить в стаде, создают своим трудом все - и материальные, и духовные основы для определенной общественной группы. Реже встречаются индивидуумы, которые пытаются сами понять и другим объяснить законы и принципы построения мира и общества. Кто из них лучше, а кто хуже - невозможно определить, просто они разные.
      
       Гумилев, рассказывая о сути человеческих групп, пришел к такому выводу, что человек не может выйти за пределы собственного этноса, куда бы он ни уехал, как бы далеко от него ни находился. Он считает, что существуютт какие-то этнические ритмы и этническое поле, которые оказывают воздействие на человека. При этом Гумилев рассказывает об отдельно взятом этносе, как о чем-то таком, что не имеет никакого отношения к другим этносам, кроме вражды. Взаимодействие этносов и культур, что составляет основу истории, упрощается при этом Гумилевым до предела. Человек у него - только явление природы, как и сам этнос - народ. Социальное базируется только на этом природном, при этом забывается, что от той же самой природы человек ушел уже давно. Человек ведь не только животное. Очень многое он приобрел вне природы, развивая созданные им социальные и духовные структуры, развиваясь также внутренне. Гумилев отказывает человеку в самом главном и значительном для него - в выборе, значит свободе. Человек для него только член толпы, что он называет красивым словом "этнос". При этом Гумилев игнорирует то, что человек тысячелетиями боролся за свободу. Каждому нужно принадлежать только определенному этносу, бороться за торжество его воззрений и господства над соседними народами. Какая удивительно благотворная почва для крайнего национализма, который очень легко может принять воинствующую форму. Назвать, как Гумилев, и сегодня человека винтиком этноса, очень похоже на то, что, говорят о первобытных обществах: там человек был в зависимости от вождей и духов своих предков. Сколько после этого боролся человек для того, чтобы освободиться! И не это ли главная движущая сила всей истории, рвение человека к свободе? Также говорят о победе человека над своим родом еще в древние времена. А Гумилев отрицает это. Он готов отрицать эту борьбу человека за то, что быть свободным, стать индивидуумом. Есть только этнос, народ, нация и борьба этого образования за выживание. И будто этому образованию все на этом пути дозволено. Все остальное, даже развитие культуры говорит о том, что данное образование близится к своей гибели. При этом им крайне идеализируется и романтизируется кочевая культура. Больше, на наш взгляд, правы те, кто считает, что есть общий человеческий дух. Среди европейской интеллигенции встречаются и такие, которые также понимают, что культура человеческая начинается намного раньше, чем думают в Европе. И начало это не связано с греко-римской культурой, как бы опять в Европе не пытались это преподнести. Культура Египта и Месопотамии, их мифы, религии, искусства и науки стоят в основе той культуры, которую принято считать европейской, и в первую очередь древней греко-римской культуры. Европейская позиция здесь проста: назвать все лучшее своим, все, что кажется не таким уж хорошим, отбросить, предать забвению, сделать непопулярной ту культуру, которую своей назвать нельзя. В случае с древней греко-римской культурой ссылаются на единство континента. Когда речь идет о новых американцах, то важнее здесь становятся якобы европейские корни и христианская религия этой заокеанской нации. Еще одно объединение для них - это христианство, христианский мир. Как люди издревле, еще до возникновения авраамических религий верили в то, что зло можно победить только добром, так и против лжи можно бороться только максимальным стремлением к тому, чтобы установить правду. А национализм можно победить интернационализмом. Как является ошибкой то, что победить зло можно злом, так же является ошибкой то, что против лжи чужих можно бороться собственной ложью, против национализма сильных мира сего собственным национализмом. Для поверивших в возможность такой борьбы и такой победы над злом и ложью, наступает трагедия: сколько бы они ни старались бороться против лжи ложью, против национализма других собственным национализмом, это вводит их в еще более тяжелое состояние. Тот, который сильнее и имеет огромную власть и средства воздействия на людей, от такого заблуждения угнетаемых может только еще больше выиграть: теперь он может легко разоблачить их во лжи, используя мощь машины воздействия и убеждения людей, созданной им. Подобной машины пропаганды, разумеется, у слабого и угнетаемого, выбравшего путь лжи и национализма как ответ лжи и национализму угнетателей, нет. Тут он оказывается в двойном капкане: с одной стороны, против него продолжают распространять чудовищную ложь и легко разоблачают придуманную им ложь как ответ. С другой стороны, он погружается все больше в болото национализма, что в его случае также означает изолированность от остального мира. Тут приходят еще восторг от собственного прошлого, начинается романтизация и идеализация его. Все упрощается до предела. Человеку или слабосильной, отставшей от своих врагов упадочной, регрессивной нации кажется, что вроде крайний национализм и есть возможность для спасения и процветания, что является, безусловно, иллюзией. Сильные, управляющие другими, используя национализм, могут к тому же защищаться от влияния на них бремени прошлого, потому что есть у них еще много другого. А отсталый, слабый, управляемый народ может потеряться в болоте иллюзий собственного нацио-нализма на очень долгое время. Очень часто ему бывает просто не за что ухватиться, чтобы вылезти из него. Он не только больше не развивается, но и теряет достигнутое им же прежде. И можно ли понять и простить то, что если одна империя ради своих корыстных целей устраивает эксперимент над чужой религией, историей и культурой, отчего рано или поздно страдает она сама? Хорошо было бы некоторым силам понять, что этот мир не принадлежит им, и любое превосходство над другими только временно.
       Азизов шел в сторону города, о возвращении в который он больше всего мечтал все последние месяцы. Только сейчас, казалось бы, он даже забыл о нем. Состояние чудесной легкости проникало все глубже в его существо, мир начал казаться ему неописуемо интересным, таинственным, красивым и очень привлекательным. А самого его начали заполнять чувства, которые будто были ему прежде незнакомы. К этому времени он уже шел не по дороге, чтобы не быть замеченным, если его уже ищут. Представьте себе одинокого солдата в степи, вокруг пустота - ни людей, ни домов, разве, что изредка попадаются животные или птицы. Он только хотел уйти подальше от людской агрессии, ненависти и злобы. И оказывается, можно так радоваться воле, безлюдью, возможности свободно идти вперед, ни у кого не спрашивая на это разрешения. Главное, подальше от людей, подальше.
       Азизов постепенно приближался к городу. Уже видны верхушки высоких зданий. Он шел уже несколько часов, два раза останавливался, чтобы поесть прямо в степи. Он будто даже забыл, что за ним могут гнаться. Кажется, это его больше не беспокоило. Азизов шел и шел, чувствуя себя все увереннее и все больше убеждаясь в том, что оставить дивизион было правильное решение. Все равно бегство его временное, это не дезертирство, ведь он намеревался сдаться патрулю в городе.
       Город был уже совсем близко. Пройдя мимо нескольких маленьких деревенек, Азизов наконец достиг его. У него не было плана, куда идти дальше. Какая разница, лишь бы был город, лишь бы прикоснуться к другой жизни, напоминающей прежнюю, хоть ненадолго ощутить ее. Близился вечер. Недалеко был какой-то парк. Солдат решил держать путь туда - там, наверное, можно было купить что-нибудь съестное. Парк оказался огромным и шумным. Люди гуляли, громко разговаривали и веселились. Была слышна громкая ритмичная музыка. Скоро Азизов смог установить, откуда она доносилась. Это была закрытая танцевальная площадка, на которой люди интенсивно двигались в такт музыки. В основном это была молодежь его возраста и чуть старше. Азизов не осмеливался подойти ближе. Боялся, что над ним начнут смеяться. Остановившись в нескольких шагах от танцплощадки, он стал наблюдать за танцующими. Среди них было много молодых девочек, приблизительно его ровесниц или еще моложе.
       Глядя на парней, он спрашивал себя: интересно, знают ли они, что такое служить в дивизионе? Представляют ли, что их ждет, когда завтра придет повестка из военкомата? Тут можно перед подругой героя играть, а там, когда начнется служба, стыдно будет и за себя, и за девочку. Азизов еще раз обрадовался, что у него девушки не было. Ни один из сослуживцев его призыва, вспомнил Азизов, никогда не рассказывал о переписке с какой-нибудь девушкой. Стыдно было, наверно, в этом признаваться. Ведь никто не будет признаваться в позоре и унижениях. Вот только чего Азизов не понимал, это то, что любовь может делать мужчину безрассудно смелым и толкать его на подвиг.
       Ему очень захотелось потанцевать: музыка захватила его. Ему хотелось подойти и пригласить одну из девочек на танец. Свободных девочек, было достаточно, как ему показалось. Только как он подойдет к ним, что скажет? Появление солдата в парке в повседневной одежде имело только одно объяснение: он покинул часть, и по всей вероятности без разрешения. На час ли, на два, на полдня, но оставил. В повседневной солдатской одежде уходили только в самовольную отлучку. Если это было короткое увольнение - на день, на несколько часов, то солдату выдавали парадный костюм. В полку увольнительное давали часто: как поощрение за хорошую службу. Что касалось дивизиона, то в нем, кажется, забыли о том, что такое увольнительная. За все время службы Азизов не видел, что кто-нибудь из солдат получал выходной. Солдаты там могли только мечтать о том, чтобы попасть в такой парк, познакомиться с девочками, потанцевать. А тут Азизов стоял так близко к исполнению солдатской мечты. Еще несколько шагов, он очутился бы на танцевальной площадке и мог подойти к одной из девчонок, стоящих в углу и ждущих приглашения кавалеров. Нет, Азизов все-таки не мог себе представить, как он мог бы это осуществить. Казалось бы, все так легко, но одновременно так трудно. Робость не позволяла ему приблизиться к девушкам.
      
       Так и не решившись выйти на площадку, он постоял еще немного, понаблюдал и отправился дальше вглубь парка. Здесь было много аттракционов. Азизов остановился возле карусели и качелей. Тут к тому же продавали манты величиной с ладонь. Он купил вначале две штуки, однако, не наелся и купил еще: манты были очень вкусные. Наевшись, он решил покататься на карусели. Он купил билет и устроился на одном из сидений. Пока карусель крутилась, Азизов вспоминал свою беззаботную жизнь до армии, когда он вот так позволял себе развлекаться и даже представить не мог, что в жизни могут быть такие трудности; что она настолько жестока и грязна. Он всегда ожидал от жизни тепла, света, красоты, помощи и поддержки со стороны людей, верил в то, что они все до единого хорошие, добры и желают добра другим. Азизову нравилось, что за него очень многое делали родители или же кто- нибудь из братьев или сестер. Он любил отдых, развлечения, чтение на диванчике, особенно, если рядом мать поставила что-нибудь вкусненькое. Будущая жизнь казалась ему светлой и беззаботной. А отношения с людьми - только возвышенными и красивыми. Бывали, конечно, и в той жизни кое-какие неприятности, например, иногда мальчишки пытались его задеть, вызвать на ссору. Он удивлялся, почему им родители не объясняют, что так вести себя нехорошо? Хотя сам Азизов тоже обижал, будучи маленьким, более слабых, повзрослев, он понял, что это нехорошо и перестал это делать. Так он утешал себя тем, что, и эти мальчики скоро поймут, насколько они были не правы, и им будет стыдно за прошлое. А он будет им все прощать и дружить с ними. И помогать им, во что бы то ни стало решать их проблемы, если они обратятся к нему за помощью. И потом они будут говорить о нем тоже только хорошее: какой он добрый, замечательный человек. Только попав в дивизион, Азизов оказался вновь в среде тех "плохих мальчиков", и они совершенно не намеревались исправляться и вести себя иначе. Совсем наоборот: они диктовали здесь свои правила. И в детстве он был неспособен дать им должный отпор, хотя обида в душе оставалась надолго, ранила ее. Он тогда надеялся, что все это пройдет незаметно, и об этих обидах детства он никогда больше вспоминать не будет. Уже в полку то состояние детского недоумения от несправедливости будто вернулось обратно. Он и здесь постоянно сталкивался с непониманием, не мог ответить на обиды и оказался самым последним еще в маленькой колонне в полку, над ним чаще всех смеялись. Самым последним оказался Азизов и в дивизионе, здесь он больше других подвергался унижениям. А, едва получив возможность отомстить за собственные обиды, он и сам стал беспричинно избивать трусливых молодых солдат в санчасти.
       Азизов долго катался на качелях. Делал перерыв, опять покупал манты, с жадностью пожирал их. На него никто не обращал особого внимания, никто не вступал с ним в разговор. Уже близилась ночь, надо было подумать о том, где бы переночевать. Карусель уже закрыли, а он еще не накатался, продавщица мантов ушла, а он еще не наелся. Смирившись с этим, Азизов решил отправиться на поиски ночлега. Кончились и танцы, поскольку народ валом валил через парк. Азизову хотелось немного за ними понаблюдать, прежде чем покинуть парк, и он сел на скамейку. Все проходящие мимо были веселы, смеялись, громко разговаривали и шутили. Вдруг к нему подошла одна девушка, которая была явно старше него. Она села рядом, а потом попросила спички. Для Азизова это было полной неожиданностью. Стараясь подавить волнение, он смог все-таки достать спички, сам же зажег одну и поднес ее к сигарете девушки. Огонь спички осветил ее лицо: красавицей она не была, и похоже строгостью поведения тоже не отличалась. У таких женщин рано проявляются морщины на лице и следы усталости от жизни. Они бывают согласны спать с кем угодно и где угодно, ничего не требуя взамен, даже соглашаются на унижения, порой и на избиения со стороны партнера, лишь бы не остаться одной. Видимо, когда-то с кем-то не получились постоянные отношения, разочарованность в людях жгла душу. И лекарством они стали считать вот такое гулянье. Такое поведение чаще встречалось именно среди русских женщин - так считали во всяком случае представители других народов Советского Союза, которые старались не давать столько свободы своим женщинам. А с другой стороны, русские женщины, воспользовавшись свободой, данной им советской властью, выполнили очень важную миссию на огромнейшем пространстве. Это освобождение женщины совершенно другого рода. Русские женщины нередко выходили замуж за представителей всех национальностей. И их роль, влияние на мужчин других национальностей, для которых они часто бывали хорошими женами, неоценимы. А представителям других национальностей бывшего Советского Союза, считающих своих женщин более скромными, следовало бы напомнить, что их же женщины очень часто становились содержанками богатых и власть имущих из их же собственной среды.
       И эта молодая женщина, скорее всего, была не прочь познакомиться и даже провести время с Азизовым. Только он не знал, как себя с ней вести, не будучи опытным кавалером. К тому же его сдерживало собственное положение беглеца. Он не чувствовал себя уверенным и сторонился людей из-за своего внешнего вида, не знал, что им отвечать, если его станут спрашивать, что он в такое позднее время делает в парке. Женщина, так и не дождавшись от него инициативы, немного посидела и ушла. Азизов тоже вскоре встал, перед выходом из парка ему захотелось выпить газированной воды из автомата. Вдруг кто-то сзади снял с него шляпу. Азизов был уверен, что с ним шутят, что это мог бы быть кто-то из ищущих его, даже в голову не пришла. Обернувшись, он увидел перед собой худощавого, среднего роста мужчину лет тридцати, с большими усами. Азизов не сомневался, что у этого человека добрые намерения, ведь он никогда агрессивных действий со стороны невоенных людей по отношению к солдатам не замечал. Все обычно пытались чем-то помочь им, сочувствовали, зная нелегкую участь солдата, тяготы и лишения службы. Молодой мужчина казался подвыпившим, выражение его лица ничего хорошего не предвещало, и шляпу он возвращать не собирался. Азизов стал настойчивее просить его вернуть шляпу. К мужчине подошел знакомый, они поговорили и вместе двинулись к выходу. Азизов догнал его и схватил свою шляпу, но мужик опять вырвал ее из его рук и неожиданно очень сильно ударил Азизова кулаком по губе. Азизов потерял равновесие и повалился прямо на асфальт. Обидчик бросил на него шляпу. Люди проходили мимо, никто не выразил сочувствия, даже не хотел помочь подняться. Азизов встал, вяло поднял свою шляпу и покинул парк. Из рассеченной губы шла кровь, вытереть ее было нечем. Так выплевывая кровавую слюну и держась рукой за рану, Азизов начал блуждать по окраине города в поисках ночлега. Время было уже за полночь. Во многих домах был уже потушен свет, вокруг стояла тишина. Азизову пришла в голову мысль, что он мог бы ночевать в одном из государственных учреждений, ведь ночью здания пустовали. Он набрел на один казенный дом, огражденный каменным забором, который показался ему подходящим. "Что ж, придется, перелезть", - подумал Азизов. Забор был высокий, и пока он делал попытки его одолеть, из глубины двора залаяла собака, которая, как можно было догадаться, стремительно приближалась к забору. И пока испуганный солдат решал, что делать дальше, дверь дома открылась, и во двор выбежал бородатый пожилой мужчина с ружьем в руках. Увидев это и решив отказаться от мысли переночевать внутри этого небольшого здания, Азизов отпустил руки и вновь оказался на земле по ту сторону забора. Придя в себя, он пустился бежать туда, где заканчивался город. Может, старик и не застрелил бы его, если бы в последний момент узнал в нем солдата, но кто знает. В любом случае, Азизов считал, что ему повезло. Уже заметно похолодало, и провести ночь на улице представлялось ему невозможным. Оказавшись теперь почти за пределами города, он заметил небольшую станцию для грузовых поездов, на которой стояло несколько "теплушек" - деревянных вагонов. Дверь одного из них, заполненного цементом, была открытой. Азизов, быстро поднялся в "теплушку", осмотрел ее, подыскивая удобное местечко. Устроившись, он закрыл дверь вагона и попытался уснуть. Внутри вагона было не очень тепло, но лучше чем на улице. Помучившись какое-то время, он все-таки заснул и проснулся довольно поздно. Азизов открыл люк вагона на крыше, взобрался по горе цемента и вылез наружу. Никого вокруг станции не было. Но пока он ходил по крыше вагона, чтобы спуститься вниз, его заметил один русский старик-алкоголик. С сочувствием посмотрев на его испачканную цементом солдатскую одежду, он спросил:
       - Ты спал, что ли в вагоне?
       Азизов ничего не ответил и, спустившись вниз, вновь отправился в сторону парка.
       С утра народу в парке было мало. Даже продавщицы мантов нигде не было видно. А есть очень хотелось. Выйдя из парка, Азизов начал спрашивать проходящих мимо него людей о том, где он мог бы купить съестное. Ему показали, как идти в ближайший продуктовый магазин. Азизов купил там маленькую лепешку и кусочек колбасы, а затем вновь направился в парк.
       И этот день он целиком провел в парке, гуляя и развлекаясь, поедая пирожки, манты и прочее, и радуясь такой жизни как ребенок. Он все забыл: и про дивизион, и про свое бегство, и то, что его могли бы теперь искать всюду. На одинокого странного солдата никто в парке особого внимания не обращал. Целый день Азизов радовался свободе. Опять он катался на карусели, смотрел на танцующих на танцплощадке, вздыхал, наблюдая за девушками. Только в этот день Азизов старался держаться осторожнее, помня случившееся с ним в прошлую ночь. Губа так и не зажила и даже продолжала саднить. Азизов смотрел, нет ли вновь среди толпы того вчерашнего мужчины, который мог бы опять напасть на него.
       Когда наступила ночь, Азизов вновь, как и вчера, отправился на поиски ночлега. Только ни за что больше не хотел ночевать в вагоне. Нужно было найти какое-нибудь пустое помещение. Только бы охранника там не было, как вчера. Он знал, что не все учреждения ночью охраняются. И нужно было найти одно из них. Он отправился в центр города. На улице было безлюдно. Азизов шел медленно, разглядывал дома по обеим сторонам улицы. Среди них не было ни одного жилого, все это были какие-то учреждения, причем в большинстве своем небольшие. Несколько домов он пропустил, что-то в них показалось ему ненадежным, потом все-таки у одного остановился. Это был одноэтажный домик, с множеством окон. Внутри еще горел свет, а может, его просто забыли выключить. Азизов подошел вплотную и стал вглядываться внутрь - вроде никого не было. Почему-то ему приглянулся именно этот домик, и он решил попробовать войти в него. Он начал искать какое-нибудь незакрытое окно.
       Проверил одно, второе, третье - все оказались запертыми. Вот, наконец, четвертое удалось приоткрыть. Азизов начал толкать его. Кажется, где-то заедало. Азизов стал толкать еще сильнее, и оно открылось с сильным грохотом. Азизов уже собирался пролезть через окно, как из внутренней комнаты с криком выбежала средних лет женщина в белом халате со шваброй в руке. Азизов спустился вниз и побежал. Женщина что-то кричала ему вслед, слов он не разобрал, но было ясно, что это были угрозы.
       У одного из следующих домов, показавшихся ему подходящим, он решил опять попытать удачу. Азизов вошел в маленький дворик, обрадовался, что его не видят с улицы и стал искать окно. Было темно. Азизов толкнул большое окно, и оно, к счастью, оказалось открытым. Не долго думая, он быстро пролез через него и оказался внутри домика. Тут было что-то похожее на кухню. Пройдясь по домику, он нашел раскладушку и даже небольшие матрац и одеяло. "Вот удача", - обрадовался Азизов и быстро улегся на раскладушку, не думая даже осматривать другие комнаты. Укрывшись тонким одеялом, он быстро и сладко уснул и проснулся только утром, когда прямо над своей головой услышал голоса двух молодых женщин. Они разговаривали не так уж громко, но он мог различить их слова. Притворившись спящим, но чуть приоткрыв глаза, Азизов начал наблюдать за ними. Они были полны сострадания к бедному солдату, нашедшему здесь ночлег. И вроде они даже не хотели его будить, чтобы не помешать его сну. В этом их тихом разговоре Азизов почувствовал любовь, даже интерес к себе как к мужчине. Но сострадания было больше. Молодые женщины вскоре ушли. А Азизов даже вставать пока не хотел. Он будто чего-то ожидал от этих женщин. Может, кто-то из них вернется и захочет разделить с ним ложе? Да вряд ли. А вдруг? А вдруг она одинока и тоскует по мужчине? Вдруг он ей понравился? Вдруг она вернется к нему, когда подруга уйдет домой. Где-то через полчаса в комнату зашел мужчина и начал гнать его из комнаты.
       - Ты что, земляк, - разлегся здесь? А ну, давай, быстренько, проваливай!
       Теперь Азизов пожалел, что задержался, и его выгоняют теперь как собаку. Мужчина вроде не был на него зол, только говорил грубовато. А так отнесся к нему с пониманием, ведь мог бы и милицию вызвать. А та в свою очередь могла бы сдать его в руки военным. Это никак не входило в планы Азизова. У него еще было время, чтобы безнаказанно погулять на свободе, а потом он собирался сам сдаться.
       Солнце светило вовсю - значит, он спал довольно долго. Усталость прошла, он чувствовал себя бодрым и свежим. Оставалось еще часов десять, чтобы наслаждаться свободой. Пяти с лишним рублей, которые он насчитал по карманам, было достаточно, чтобы провести день сытым и веселым. Знакомым маршрутом он опять отправился в парк, где решил провести время до сумерек, а потом отправиться на вокзал, где все время бывал военный патруль, и сдаться там. Немного погуляв по парку, Азизов вдруг наткнулся на того человека, который ударил его позавчера. Мужчина тоже его заметил.
       - Ты обиделся, наверно, да? - спросил его мужчина чуть ли не дружеским тоном.
       Он держал в руке бутылку портвейна, от которой шел противный резкий запах. Сегодня он разговаривал с Азизовым более приветливо, временами делая глоток из своей бутылки. Азизов, говоря с ним, заново переживал обиду: за что этот человек так поступил с ним, унизил и ударил его без всякой причины. Что он ему сделал? Возможно, он сам был когда-то кем-то обижен и теперь, видя слабого, беззащитного, таким образом вымещал свою обиду? Найдя оправдание этому человеку, он уже готов был все простить и забыть. Мужчина начал рассказывать о своих армейских подвигах. Каким он был сильным, непобедимым, как у него по струнке ходили и молодые, и "старики", как все его боялись. Потом он перешел к своим подвигам уже здесь, на гражданке.
       - У меня такой удар, что если я кого-то стукну, запомнится надолго, - сказал мужчина, делая еще один глоток из своей бутылки. - Вот там - показал он рукой в сторону кустов, - я ударил однажды парня так, что он окочурился.
       Азизов слушал своего собеседника молча, последние слова сильно обеспокоили его. Неужели от удара рукой человек может умереть? Понятно, когда от ножа, от ружья, а так? Азизов, привыкший поддакивать собеседникам, считая, что это самый правильный путь построения отношений с окружающими в расчете на их взаимное расположение, был сейчас несколько обескуражен. Да и в былые времена такое поведение нередко оборачивалось для него плачевно. И тем не менее он продолжал придерживаться прежней линии, думая, что так выгоднее и безопаснее. Верил ли он в это действительно или заставлял себя в это верить? Что-то изнутри протестовало, не соглашалось. Но найти другие методы общения он не умел, к тому же это шло вразрез с тем, чему его учили родители, учителя, любимые писатели. Он обижался, когда видел, что непослушные мальчики жили лучше, страдали меньше, чем он. С тем же столкнулся он и в армии. Так было в истории с Мардановым, решившим оказать сопротивление старослужащим. Азизову тоже хотелось быть героем; но ему для этого многого не доставало: в первую очередь физической подготовки, а кроме того, нужного характера, самоуважения, достаточного развитого чувства собственного достоинства. Он не понимал, как можно сопротивляться давно заведенным порядкам. Армейские неписаные законы переходят из поколения в поколение и, за редким исключением, соблюдаются всеми. И, казалось бы, это послушание должно было повлечь за собой какое-то вознаграждение. Однако ничего подобного не было. Те, кто нарушал порядок и оказывал сопротивление "старикам", завоевывали больше уважения, их по меньшей мере остерегались в дивизионе, с ними были осторожны, с ними вольно или невольно считались. Но не всем это дано. Сейчас Азизов сидел с человеком, избившим его при первой же встрече, и готов был даже подружиться с ним. Азизову по-прежнему хотелось уверить себя, что люди по сути своей добры. Он был уверен, что таким образом он также огораживает себя от зла. Это есть непротивление злу, о котором он так много пишут писатели. Но временами он видел себя в мечтах таким же смелым, как Марданов и Карабаш, умеющим постоять за себя. Потом опять возвращался к мнению, что все это бессмысленно. Потратить жизнь на то, чтобы бороться со злом, было неинтересно. Это противоречило его представлениям о мире. Тогда он должен был отказаться от всего, о чем мечтал раньше. Мир - он, наверное, другой. Только стоит подняться над всем этим, и можно жить с ощущением прекрасного. Этому учили его книги, которые он любил в жизни больше всего. Ему казалось, что настоящая жизнь там, в них. И люди там, в этих книгах, настоящие, более совершенные. А совершенный человек знает, что зло не надо совершать и творит только добро. Азизов принимал героев романов как настоящих подлинных людей, живущих где-то рядом. Он с ними дружил, беседовал, спорил. Для Азизова они жили и сейчас, в его душе. Он мог говорить о них часами. Лучшие из них служили для него примером для подражания. Добро в книгах, как правило, побеждало зло. Он же предпочитал побеждать зло иначе - непротивлением. Если уступать, не связываться с дурным, зло само отступит. О том, что он сам избивал в санчасти молодых солдат, он старался теперь не думать.
       Дружеская беседа Азизова со своим обидчиком, длилась около получаса. Вдруг этот человек опять изменился:
       - Ты будешь долго еще здесь ходить? - спросил он вновь зло.
       - До вечера, - ответил Азизов, растерявшись от такого резкого поворота в поведении своего нового знакомого.
       Мужчина взглянул на часы:
       - Сейчас половина двенадцатого. До двух я даю тебе время. А потом, чтобы духа твоего здесь не было. Имей в виду, встречу тебя снова - не поздоровится.
       Азизов только кивнул головой. Вскоре мужик, допив свой портвейн, удалился. Парк был его территорией. Азизов смотрел ему вслед со страхом. После того как тот исчез из виду, озабоченность еще больше овладела его душой. Незащищенность, отсутствие выхода сокрушали его. Он крутился, как мышь в мышеловке. А выхода найти не мог.
       Азизов решил оставить парк и идти на вокзал. У прохожего он выяснил дорогу. Сев в автобус, который ехал прямо к вокзалу, он скоро оказался на месте. Огромный, шумный, довольно грязный, теплый вокзал большого города. Здесь он бывал всего один раз, когда прибыл сюда впервые в составе колонны. Тогда он еще не знал, что ждет его впереди. Даже те ужасы, о которых он слышал прежде об армии, не шли ни в какое сравнение с тем, что пришлось ему пережить. Теперь, когда он прослужил чуть меньше года, все прежние рассказы казались ему наивными и смехотворными.
       Чего только не было на вокзале, чего здесь только не продавали? Азизов пожалел, что у него осталось мало денег. Он купил несколько пирожков с картошкой и мясом, бутылку лимонада, и сев в уголочке, с наслаждением предался процессу поглощения пищи. Он старался не думать о том, что на территории вокзала всегда находится патруль, и у него могли бы проверить документы и сразу же арестовать. При отсутствии увольнительного никакие объяснения не могли бы помочь. Как он понимал, его должны были отвезти обратно в полк, а там уже начнется допрос, почему он так поступил. Только пока Азизов был далек от этих мыслей. Он продолжал наслаждаться свободой. Солнце приятно грело, толпы людей, снующих вокруг, шум, крики торговцев тоже грели душу. Давно он не находился среди такого большого количества людей. И то, что никто не обращал на него внимания, было тоже хорошо.
       На вокзале Азизов гулял в тот день до позднего вечера. Его внимание при этом было сосредоточено на том, чтобы время его отлучки из дивизиона не переваливало за трое суток. Было, наверное, уже около десяти вечера, когда, потратив деньги до последней копейки, он решил, что пришла пора обратиться к патрулю. В течение дня Азизов видел начальника патруля - молодого лейтенанта - много раз, правда, издали. Лейтенант вроде поглядывал в его сторону, но ни разу не подошел. Если он и поймал бы Азизова сам, до того, как беглый солдат успел ему сдаться, его тут же арестовали и увезли бы. Но так он потерял бы не только несколько драгоценных часов свободы, это и нарушило бы замысел: Азизов полагал, что именно его добровольная сдача должна была быть доказательством тому, что он сознательно в виде протеста решил оставить дивизион, зная и учитывая при этом военный устав.
       Итак, время пришло, и Азизов решительно направился к патрулирующим. Внутри вокзала стояли двое солдат, самого лейтенанта рядом с ними не было. Солдаты что-то тихо ели и не смотрели в его сторону. "Куда же делся лейтенант?" - подумал Азизов и решил поискать его на вокзале. Он поднялся на второй этаж и там увидел лейтенанта, идущего ему навстречу. Лейтенант шел спокойно, проходя мимо людей и не обращая ни на кого особого внимания. Начальник патруля прошел бы и мимо Азизова, но он сам шагнул молодому офицеру навстречу строевым шагом, остановился в двух шагах от него и в положенной позе, приложив выпрямленную ладонь к виску, четко выпалил:
       - Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
       Лейтенанта это особенно не смутило. Остановившись, он довольно спокойно сказал:
       - Да.
       - Три дня назад я оставил дивизион, в котором служил.
       Что дальше сказать, Азизов не знал. Его дело было сообщить об этом лейтенанту, а тот должен был уже дальше действовать сам. Лейтенант выслушал его так же спокойно, кивнул слегка головой и попросил у него военный билет. Взяв его у Азизова, лейтенант велел следовать за ним. Они спустились на первый этаж, подошли к солдатам, и лейтенант приказал им посадить Азизова в грузовик, стоящий на улице. Солдаты выполнили приказ, но, к его удивлению, никто ему наручники не надел. Дойдя до машины, велели, чтобы он поднялся в кузов, в котором, как обычно, имелось несколько деревянных скамеек. Потом солдаты и сами поднялись в кузов и расположились рядом, а лейтенант сел в кабину грузовика. Вскоре они поехали. Солдаты спокойно разговаривали с Азизовым, интересовались тем, откуда он родом, сколько прослужил, что-то обсуждали между собой.
       Не выезжая из города, грузовик подъехал к какому-то двору с очень высоким забором. Азизов успел прочесть: "Гарнизонная гауптвахта". Лейтенант велел всем спуститься на землю и позвонил в дверь, которую открыл высокорослый сержант. Азизова ввели во двор, а оттуда во внутрь одноэтажного строения. Лейтенант постучался в дверь и вошел вместе с ним в комнату. В комнате сидели два пожилых подполковника. Лейтенант, подойдя к ним, отдал честь и попросил разрешения обратиться. Получив удовлетворительный ответ, достал из кармана своей гимнастерки военный билет Азизова и положил перед пожилыми офицерами.
       - Рядовой Азизов, - доложил лейтенант, - три дня назад оставил дивизион, в котором служит. Подошел сам.
       Что-то тут явно не понравилось старым подполковникам.
       - Ты смотри, чтобы он у тебя сейчас из-под носа не сбежал, - сказал один недовольно.
       На Азизова они не обращали внимания - слишком мелкая сошка; были офицеры более низких чинов и должностей, которые должны были следить за несением службы солдатами. Солдат, который сам сдался после бегства, встречался, наверное, не каждый день. Что сказать такому, ведь благодарности он все равно не заслуживал. А то, что он сдался сам, а не патрульная служба его поймала, могло учитываться как смягчающее обстоятельство только потом, при разбирательстве причин его бегства. А пока Азизов был только нарушителем, и все. Старые офицеры отправили лейтенанта и передали Азизова в руки сержанта. Сержант отвел Азизова вниз - в подвал. Там он завел его в комнату, потребовал снять ремень, шнурки от ботинок, отобрал шляпу и содержимое карманов. Все уже было знакомо: как во время его первого заключения на гауптвахту в полку, перед тем как его отправили служить в дивизион. Сержант решил его еще постричь, достав машинку из комода. Азизову показалось, что он это делает в первый раз в жизни, настолько неумелыми казались его действия, они причиняли беглецу боль. Сложив все вещи Азизова в отдельную коробку, приклеив сверху записку с его именем и фамилией, он вывел его из комнаты и отвел в камеру, где Азизов должен был сидеть, пока за ним ни приехали бы из его полка: так объяснил Азизову сержант положение дел на гарнизонной гауптвахте.
       Сержант зажег свет, разбудив этим спящих; внутри камеры находились двое арестованных, и оба они, пытаясь разглядеть, что же происходит, мучительно прищуривались от резкого света. Камера была оборудована здесь куда лучше, чем на гауптвахте полка: огромные, из отдельных, гладко крашенных досок нары занимали большую ее часть; в стене были два небольших проема для поступления воздуха в помещение. Оба солдата, лежащие на нарах, были рядовыми, как Азизов, носили такие же чистые, без лычек, черные погоны. Сержант, который в отличие от арестованных, имел красные погоны, вскоре оставил Азизова. Камера была предназначена только для тех, кто был посажен сюда на короткое время. Так было написано и на табличке, висевшей на двери: "Комната для временно задержанных". Азизов лег на нары: он помнил еще по полку, как мучительно было спать на этих голых досках, хоть они и были здесь куда приличнее. Но сегодня перед тем, как заснуть, он долго не мучился: от усталости нары показались ему не такими уж и жесткими. Кроме того, после трех дней скитаний, отдавшись в руки военных, он почувствовал даже какое-то успокоение: теперь было кому о нем заботиться, время самостоятельных действий и решений прошло. Главное он сумел совершить. Все, что задумал, выполнил. Он воспринимал свой поступок если не как геройский, то, по меньшей мере, как смелый, достойный настоящего мужчины. А теперь будь что будет, нужно только ждать, какое решение примет по его поводу командование.
       Вдруг зажегся яркий свет и раздался резкий крик:
       - Подьем!!!
       Посреди камеры стояли сержант, старший лейтенант и еще один солдат. Двух последних Азизов вчера не видел. Старший лейтенант, подойдя к нарам, начал торопить одного из солдат, все еще сидевшего на них:
       - Быстрее вставай! Отдыхать будешь дома!
       Потом дали время на туалет. А двигаться по коридору можно было только бегом. Потом велели строиться во дворе на зарядку. Все как в дивизионе, только жестче и строже. А главное, нельзя было останавливаться, если ты покинул пределы камеры. Если двигаться было некуда, следовало бежать на месте. Потом сержант принес два веника и передал их Азизову и одному из сидящих вместе с ним солдат. А третьего взял с собой вовнутрь - мыть полы. Уборка двора продолжалось не больше часа, и, закончив ее, арестанты вернулись в камеру. Теперь можно было сидеть на нарах, но лечь и тем более спать запретили. Что касалось еды, то временным арестантам она не была положена вообще. То есть предназначалась она только для лиц, которые отсиживали здесь объявленный им срок ареста. За определенное нарушение воинской дисциплины им объявляли, сколько дней они будут сидеть в наказание на гарнизонной гауптвахте. Вот им положено было и есть, и пить свои положенные пайки. А что касалось временно задержанных, то для них это не предусматривалось. Воду могли пить, конечно же, из крана в туалете, а вот еды не положено. Так Азизов вместе с двумя другими арестантами просидел в камере где-то до трех часов. Все трое жутко проголодались. Неизвестно было, когда же за ними придут из их частей. И выходило, что все это время их, по сути, будут морить голодом. Опять пришел сержант и, позвав Азизова и работавшего утром с ним на пару солдата с собой, приказал им бегом подняться во двор. Во дворе их ждал старший лейтенант. Он показал им, где нужно было еще чистить и драить. Кроме того, он поручил еще перетаскать кирпичи из одного угла двора в другой. Во время работы к Азизову приблизился старший лейтенант:
       - Куш хочиш? - спросил он, многозначительно глядя ему прямо в глаза.
       Азизов промолчал. Что тут было отвечать, когда каждому ясно, что молодому человеку, со вчерашнего дня не имевшему крошки во рту, да еще работающему, ни о чем кроме еды не думается и не мечтается.
       После работы арестанты вернулись в камеру, но не успели они отдохнуть, как их вызвали в комнату, где они сдавали часть своей одежды на хранение. На одном из столов лежали хлеб, масло и яйцо.
       - Берите, - сказал старший лейтенант, - сидевший за другим столом. - Это из того, что положено другим арестантам, а не вам. Только есть-то вам тоже хочется, я знаю. И неизвестно, когда за вами придут. Поэтому берите: каждому положено по яйцу, по одному куску черного и белого хлеба и кусочек масла. Берите и ешьте прямо здесь.
       Потом вдруг старший лейтенант встал, надел фуражку, подтянул портупею и громко заявил:
       - Сегодня Первое Мая, товарищи солдаты! Поздравляю всех с Днем солидарности трудящихся всего мира!
       Никакого ответа от солдат-арестантов не было, только это, скорее всего не очень волновало офицера - главное он свое дело сделал.
       Стоя в этой же комнате солдаты с благодарностью съели продукты. Голод это, конечно, не утолило, но помогло немного подкрепиться. Потом все трое вернулись в камеру. Жаль только прилечь здесь было нельзя. Дежурные регулярно заходили в камеру и проверяли, не лежит ли кто на нарах в дневное время.
       Азизов успел познакомиться с обоими солдатами. Один был из Белоруссии, другой из Казахстана. Первый прослужил уже полтора года, и осенью собирался домой, а другой был одного с Азизовым призыва. Оба они служили в самом городе и, узнав, что Азизов служит за его пределами, поинтересовались жизнью там. Что такое дивизион, они понятия не имели: белорус служил в так называемом "стройбате" - в строительном батальоне, а казах являлся водителем командира полка танковых войск. Оба попали сюда за самовольную, но кратковременную отлучку из части. Белорус познакомился в городе с девушкой, и время от времени бегал к ней. Только в этот раз патруль поймал его. А казах попался в поезде, когда ехал к своим родственникам, живущим в городе, за продуктами и деньгами. Он хоть и был переодет в гражданскую одежду, патрулирующие вычислили его. Как есть, свою историю Азизов не рассказал, не хотелось ему во всем этом признаваться. А сказал только, что он прежде, как и они, служил в городе, а потом проштрафился и был отправлен в дивизион. Теперь ему захотелось снова увидеть город, увольнительных не давали, поэтому решил уйти в самоволку. Что было дальше, он тоже не рассказал. За время службы Азизов понял одно: ни в коем случае нельзя людям показывать свою слабость. Ему врезалась глубоко в память одна история.
       Так получилось, что Азизов попал в свою первую колонну из полка с одним из своих студенческих друзей. В той прежней жизни они очень много времени проводили вместе, вместе выпивали, мечтали, часами разговаривали о дружбе, любви, красоте и женщинах. Часто они ходили друг к другу в гости, были знакомы с семьей каждого. Когда они оказались вместе в одной колонне, Азизов был на седьмом небе от радости. Еще бы, служить рядом с лучшим другом! В первые дни все было хорошо. Но потом их отношения стали ухудшаться. Азизов стал замечать в своем друге массу новых черт, о которых раньше даже не подозревал. А главное, тот все меньше и меньше поддерживал его, наоборот все чаще выступал на стороне других. Это очень разочаровывало и обижало Азизова. Однажды в одном споре и Азизов выступил против своего бывшего друга. Тот почувствовал себя сильно уязвленным и, вызвав Азизова на улицу, оскорбил его, его мать и сестру. Азизов был поражен - причем тут его родные, ведь речь идет об их личных разногласиях. Он попытался напомнить другу об их прошлом, призвал к рассудку, но тот нисколько не пожалел о сказанном, добавив, что Азизов лучшего обращения и не заслуживает. После этого их отношения окончательно испортились. Азизова больше всего поражало то, что человек мог так измениться в новых обстоятельствах. Раньше бы, если бы ему сказали, что близкий друг в гражданской жизни может стать ему ярым врагом в армии, просто не поверил бы. А ведь этот человек знал и его слабые стороны, и его тайны, некоторые сокровенные мысли. После этого Азизов и пришел к выводу, что показывать людям свою слабость, раскрывать душу полностью нельзя. Позже это подтвердили и отношения с Сардаровым, Кузьмой и Самохиным. Они вместе пережили трудные дни, так или иначе поддерживая друг друга. Когда же Азизов с появлением Карабаша не смог дать ему отпор и начал опускаться, никто из них его не поддержал. Это предательство очень обидело его. Прежние отношения, несмотря на развитие событий и изменение ситуации, так и не восстановились. Бывшие друзья захватили власть в дивизионе, а он продолжал оставаться гонимым и унижаемым. С тех пор Азизов твердо решил, что доверять никому не будет. А когда не доверяешь другим, не ждешь от них многого, то бывает не так больно, и удары легче переносятся.
       К вечеру привели еще двоих солдат, один из которых был воздушным десантником, и вел себя вызывающе и надменно. Другой был тоже с голубыми погонами, только служил он в авиационной части; хилый и маленького роста. Десантник оставался таким гордым недолго и вскоре начал рассказывать смешные истории об армейской службе. Самое интересное произошло потом, когда к ним в камеру привели одного курсанта. Дежуривших солдат заменили утром курсанты офицерского училища и они упекли одного из своих товарищей в камеру с солдатами. Для курсанта это означало страшное унижение - вот так сидеть в камере вместе с солдатами. Он - будущий офицер, которого уже за это ненавидели солдаты, оказался вдруг на одних нарах вместе с ними. К нему тут же начал приставать десантник, бросал все время какие-то колючие реплики в его адрес. Но все-таки немного осторожничал - курсант был здоров, как бык, и вряд ли дал бы себя в обиду, если бы десантник полез в драку. Курсант краснел и смущался, чувствуя эту нелюбовь солдат и не зная, как себя вести. Тут вдруг десантник попросил у него сигарет; у курсанта их, естественно, не оказалось, поскольку их отбирали перед отправлением в камеру. Но курсант схватился за это как утопающий за соломинку, так увидел возможность наладить отношения с сокамерниками. Он окликнул одного из своих товарищей, стоящего в это время в карауле неподалеку, и попросил у него сигарету как бы для себя. У того сигарет тоже не оказалось, но обещал достать. И через несколько минут он уже бросил через проем три сигареты. Это было целым достоянием для арестантов. Десантник взял одну сигарету себе, а две другие передал дальше. Договорились, кто с кем будет вместе курить. Азизов в "напарники" достался белорус. После этого десантник действительно перестал доставать курсанта, и будущий офицер как бы стал тоже своим в солдатской камере. Курсант даже не был курящим, но пошел на это нарушение ради того, чтобы временно сблизиться с солдатами. Хотя он рисковал при этом нешуточно: за одно нарушение его уже посадили к солдатам, и если узнали бы о его новом нарушении, то его ждало бы более строгое наказание.
       С прибытием новых арестованных обстановка в камере ужесточилась. Ночью завели группу из пяти человек, которая сама несла службу в городе и что-то нарушила. Среди них было несколько сержантов. Так в камере стало одиннадцать человек. Пришлось здорово потесниться, чтобы на нарах всем хватало места. Вновь прибывшие арестанты сразу начали более жесткий диалог с сидевшими в камере. На их выходки отвечал один десантник, иногда получая поддержку от старых сокамерников. Особенно один младший сержант все искал повод, чтобы к кому-нибудь прикопаться. Его даже пытались успокаивать прибывшие с ним солдаты. Вдруг он как бы только сейчас заметил хилого солдата из авиационных войск. И весь свой гнев и ненависть обрушил на него:
       - Достань сигарету, быстро!!!
       Солдат ответил, что у него сигарет нет. Сержант крикнул еще громче:
       - Ищи, мне все равно, выроди, если хочешь, но найди сигарету.
       Несчастный солдат стал искать сигарету на полу, естественно, ничего не нашел. А сержант не позволял ему подняться, требуя не прекращать поиск. Лишь когда сержант, сидя на нарах, дремал, авиационщик прекращал поиски и тоже валился на нары. Но как только сержант открывал глаза и видел его сидящим, начинал орать:
       - Почему не ищешь! Ну-ка ищи сигарету!
       Авиационщику приходилось опять продолжать свои тщетные поиски. Главное, за него никто не заступался. Никто даже не пытался уговорить сержанта прекратить это издевательство. Азизов теперь боялся за себя. Его вид после неумелой стрижки тоже не добавлял уважения у солдат, и особенно, у недавно прибывшего сержанта, который прослужил год. Только кавказская внешность Азизова сдерживала сокамерников, которые были наслышаны разных небылиц о кавказцах. Поэтому его никто не трогал.
       Так прошел еще один день в камере. Спать теперь было очень неудобно, но тем не менее все засыпали очень быстро, так как уставали, недоедали и не досыпали. На третий день один из курсантов, заменивших вчерашних, открывая дверь камеры, построил арестантов и увел с собой авиационщика и Азизова. Азизов думал, что за ним приехали, но нет, всего-навсего получил швабру, тряпку и ведро для уборки камеры и коридора. Только к полудню закончил он работу. Потом им в той же комнате дали немного поесть: опять что- то легкое, и всего один раз за день.
       Когда он выходил из комнаты, вдруг лицом к лицу столкнулся со своим командиром Венковым. Венков опять был ужасно зол, еле сдерживал свой гнев и даже на ходу успел бросить в адрес Азизова что-то оскорбительное. Солдат понял, что Венков приехал за ним. Ничего хорошего это не сулило.
       Когда Азизов, получив обратно свои вещи, вышел в сопровождении одного из курсантов на улицу, Венков посадил его в свой "УАЗ". Военный билет Азизова ему самому не вернули, а отдали командиру дивизиона. Всю дорогу Венков ругался, материл Азизова с ног до головы. И угрожал ему трибуналом и дисциплинарным батальоном.
       Приехали они в полк, чему Азизов очень обрадовался. Вместе с Венковым он поднялся в кабинет командира полка, у которого оказался еще его заместитель по политической части. Увидев Венкова с Азизовым, они тоже очень разозлились, только не на Азизова, а на его командира и выгнали его. Каким могущественным казался Венков в дивизионе, а здесь его как собаку выставили из комнаты. С Азизовым высшие чины полка были не так грубы, только казались разочарованными.
       - Вы написали это письмо? - спросил Азизова начальник политотдела полка, подняв распечатанный конверт с листом бумаги и вытянув его вперед: лист бумаги был прикреплен к конверту скрепкой.
       Это было его письмо министру. Азизов узнал его даже на расстоянии.
       - Зачем Вы написали это письмо, товарищ солдат? - спросил вновь начальник политотдела, тряся конвертом.
       Азизов опустил голову, не зная, что ответить.
       - Я хочу поменять место своей службы, - вдруг, осмелев, сказал он.
       - Я помню, Вы ко мне уже обращались однажды. Сколько Вы прослужили уже? - спросил командир полка.
       - Около года, - ответил Азизов тихо.
       - А устав Вы изучали? - спросил опять командир полка.
       - Да, изучал, - ответил Азизов еле слышно.
       - Что там написано о том, к кому Вы можете обращаться в случае возникновения у Вас трудностей?
       Азизов мешкал. Ответ он хорошо знал, не раз читал об этом, но пытался понять, к чему клонят офицеры.
       - Мы ждем Вашего ответа, товарищ солдат! - вмешался начальник политического отдела полка. - Если не можете ответить, значит, будем считать, что Вы устав не изучали.
       - Я должен обращаться к сержанту, к командиру отделения.
       - Отлично, устав Вы знаете, мы теперь убедились, - сказал опять начальник политотдела.
       - И зная это, Вы тем не менее решили обратиться к самому министру обороны? Вы опозорили не только свой дивизион, но и целиком наш полк на весь округ. Мы являемся тылом воюющей в Афганистане Сороковой Армии, - мы в ответе за всю нашу страну, - сказав это, командир помолчал какое-то время. - Считаете ли Вы свой поступок нарушением воинской дисциплины или нет? - продолжил он.
       Азизов, ничего не ответив, вновь опустил голову.
       - Отвечайте на вопрос, товарищ солдат, когда Вас спрашивает старший по званию, - сухо и громко потребовал начальник политотдела.
       - Так точно, товарищ полковник! - сказал Азизов, пытаясь придать немного бодрости своему голосу, чуть не сорванному подавленным плачем.
       - А почему Вы самовольно оставили место своей службы? - спросил командир, повышая голос. - Сколько Вы еще бродили бы, не поймай Вас патрульная служба?
       Тут начальник политотдела, наклонившись к командиру, стал что-то шептать ему на ухо. Азизов, однако, разобрал, что речь идет о его добровольной сдаче патрулю в городе по истечении третьих суток.
       - Ах, вот оно что, - сказал командир негромко, повернув голову в сторону своего заместителя. - Этого я не знал.
       Какое-то время оба офицера молчали. Потом к солдату вновь обратился начальник политотдела:
       - Выйдите, Азизов, и ждите за дверью. Мы Вас еще позовем.
       Азизов вышел. Ему показалось, что разговор с командирами полка прошел не так плохо. И главное, они не стали его сильно ругать за содеянное. Только командир будто опять не помнил, что он сам назвал его когда-то "интеллигентом" и поручил использовать его знания на политзанятиях. Может, теперь его вернут обратно в полк? Сейчас они, может быть, будут опасаться его, стараться обращаться с ним осторожнее? А вдруг он опять напишет? Интересно, дошло ли его письмо до самого министра обороны? И почему оно вернулось обратно в полк? Может, письмо распечатали раньше, еще в пути, и, узнав о чем оно, решили вернуть его обратно, к командованию полка? По словам командира полка теперь весь военный округ знал об этом письме. Азизов не знал, кем он теперь должен был себя считать. Героем, за то, что написал такое письмо и стал известен на весь округ? А теперь вот еще осмелился покинуть дивизион в знак протеста против собственного положения в нем. Солдаты - нет, они к героям его никогда не причислят. Азизов это знал. Скорее всего, наоборот, будут считать его полным ничтожеством. А вдруг его вернут опять в дивизион? Что тогда? Они же его мнение спрашивать не будут, а сделают все так, как сами считают нужным. Про то, что он должен оставаться там, где до этого служил, командир не сказал ни слова. Нет, обратно после всего произошедшего они его вряд ли вернут. Сами понимают, что он опять может что-нибудь натворить, лучше перевести его куда-нибудь. А почему не обратно в полк? Столько солдат служат в полку, что для него одного там местечка не найдется? Только захотят ли? Они теперь все на него злые: этим письмом он выставил весь полк в невыгодном свете. Скорее бы узнать об их решении. Только не обратно в дивизион.
       Азизов так и не дождался повторного вызова командиров. Капитан с красной повязкой на руке - он был дежурным офицером в тот день по полку - поднявшись наверх, велел ему идти с ним. Сколько ни пытался Азизов объяснить, что ждет вызова командира полка, у которого он только что был, офицер не обращал на его слова никакого внимания; приведя Азизова в караулку, он сдал его старшему лейтенанту - начальнику караула. Опять повторение ритуала: сдача частей одежды, заполнение анкеты. После всего этого молодой лейтенант пихнул его в камеру, хорошо уже знакомую Азизову.
       Значит, пока это и есть решение командиров - посадить его на гауптвахту сначала в наказание за то, что он оставил дивизион. А где он должен будет служить дальше, они, скорее всего, решат позже.
       Опять нары, опять голые доски. К тому же казалось, что доски с того времени, когда он здесь был, немного раздвинулись, образовав большие щели между собой. С едой здесь стало получше, в смысле того, что его вызывали есть каждый раз после того, как караул сам заканчивал прием пищи. А кормили лучше, чем где-либо: на завтрак хлеб с маслом и кашей, чай, на обед суп и крупу с мясом, на ужин опять кашу с рыбой или кусками жареного мяса. Еды было хоть отбавляй. Караулу приносили ее из столовой полка и всегда больше, чем нужно было. Спать он мог, когда хотел. Никто не интересовался тем, что он делает в камере днем. Никто не требовал, чтобы он двигался только бегом. Редко выводили работать. Жизнь была здесь куда легче, чем на гарнизонной гауптвахте.
       Ровно десять суток провел Азизов на гауптвахте полка, получилось, что всего он просидел в заключении тринадцать суток. Пока он находился на гауптвахте полка, однажды его вызвали к строю. И командир полка рассказал на разводе о том, что Азизов написал письмо министру обороны.
       Это вызвало громкий смех у солдат и офицеров. Теперь, наверно, на него стали бы все пальцем показывать, начни Азизов служить в полку. Может, командир сделал это для того, чтобы выбить у него охоту вернуться в полк?
       За все это время, пока Азизов сидел на гауптвахте полка, ничего существенного с ним не произошло. Солдаты, несущие караульную службу, не были грубы, тем более, если узнавали, что он прослужил уже почти год. А иногда попадались среди них земляки, которые всячески старались ублажить его: давали больше еды, отдавали шинель, чтобы он мог укрываться на нарах и спать уютнее. Иногда даже давали две шинели; одну он стелил под себя на нары, а другой укрывался. Что касается поведения сокамерников, то особых проблем с ними тоже не возникало.
       За эти десять суток, что он провел здесь, к нему сажали множество солдат. Многих из них освобождали всего через день или два, некоторые задерживались дольше. Как-то к нему в камеру попал один узбек, которому оставалось служить всего несколько недель. У Азизова сложились с ним неплохие отношения, можно сказать, они даже подружились. Целыми днями они рассказывали друг другу о прелестях гражданской жизни и о том, что будут делать после демобилизации из армии. Вскоре у них появился новый соседом по камере - таджик, прослуживший меньше шести месяцев. На них, солдат последнего призыва, Азизов был зол. И увидев этого солдата, ему захотелось немного погонять его, как бы в отместку за то, что он натерпелся от солдат его призыва в дивизионе. Вначале узбек не сопротивлялся этому, даже одобрял идею Азизова воспитать молодежь. Но когда этот таджик рассказал, что он сын какого-то высокопоставленного чиновника, узбек резко изменил к нему свое отношение. Азизову было все равно, чьим сыном этот парнишка был, и он не прочь был погонять его и дальше: чтобы тот вел себя получше, пропускал вперед старших, убирал за всех со стола и мыл посуду. А если выводили работать, то молодой солдат должен был брать на себя основную нагрузку. Все так и шло, пока через пару дней молодой солдат не заявил о своем происхождении. Вряд ли он лгал: то что он был из высоких кругов, было видно по его манерам. Услышав это, узбек резко поменял свое отношение к сокамерникам. Он больше не позволял Азизову эксплуатировать новенького. Он подружился с таджиком, оставив Азизова без внимания. Парнишка начал рассказывать о своей роскошной жизни до армии, о том, где его отец работает, как они богаты. Узбек заинтересовался его рассказами, смотрел на него с завистью и начал всячески опекать молодого солдата. И, главное, сколько надежды увидел Азизов в глазах "старика", которого должны были вот-вот уволить. Может, он рассчитывал на то, что после увольнения может поехать к отцу этого парнишки, и тот поможет ему устроиться на работу. Может, он сам хотел вырваться из своего круга, построить карьеру, разбогатеть. Узбек был парень простой, необразованный, до армии работал рабочим на одном заводе. Теперь он увидел в этом юноше свой шанс на лучшую жизнь. Наверно, он уже видит себя в мечтах гостем высокопоставленного отца парнишки, общается с людьми его круга, получает хорошую работу, встречает красивых женщин, которые проявляют внимание и интерес к недавнему солдату, прошедшему школу мужества в рядах Советской Армии, просят его рассказать о подвигах. И он рассказывает о своих армейских приключениях, потом успокаивает родителей юноши, что все не так плохо, что скоро и он вернется. Мать юноши вытирает слезы, сестра его смотрит на бывшего солдата влюбленными глазами. А он в парадной форме, с полным набором знаков отличия на груди дальше рассказывает об армейской жизни. Его принимают и слушают как героя. Все от него в восторге. Отец юноши обещает всяческую поддержку и помощь, и не только с устройством на работу. Отныне он может считать себя членом их семьи. Может приходить к ним, когда хочет, уходить, когда хочет. И даже ночевать у них может, когда хочет. Он скромно сопротивляется, говорит, что дома его ждет мать, но они его не отпускают. Гостеприимный хозяин предлагает ему помощь в поступлении в институт; для него нет никаких проблем, позвонит один раз ректору, и бывшего солдата примут, может, даже без вступительных экзаменов. А институт находится прямо в этом же городе, где живет эта семья. А жить он будет у них. Армейский друг сына, который защитил его от свирепого кавказца, для них самый дорогой человек на свете, и он может пользоваться всеми благами, какие они имеют. Служанка приносит ему по утрам тапочки, по вечерам моет ему ноги. Вскоре он уже студент, ему подарили машину, чтобы он ездил на ней в институт. А дома каждый день банкеты, накрываются такие столы, что прежде ему и не снились: самое изысканное, самое дорогое, самые дорогие заграничные напитки. И к нему, бывшему солдату-сослуживцу единственного сына семьи, все относятся с почтением. Многие женщины, жены больших чиновников, хотят с ним сблизиться, строят ему глазки, приглашают на свидание. И он меняет их как перчатки. Узнав о его любовных похождениях, мать и сестра юноши на него обижаются. Потом он узнает, что они сами имеют на него виды. И вот он уже встречается с матерью юноши, когда нет дома ни мужа, ни дочери, и с сестрой, когда родителей нет дома. Вот такие картины, думал Азизов, наверное, рисовал в своем воображении молодой узбек, которому "посчастливилось" попасть в одну камеру гауптвахты с парнем не своего круга. И ради этого знакомства он так легко предал зародившуюся дружбу с Азизовым.
       Так получилось, что их освободили в один день.
       Самое интересное и где-то печальное, настигшее Азизова на гауптвахте, было то, что здесь он встретил Алексенко, командира технической батареи дивизиона. Алексенко посадили в одиночную камеру. Поскольку двери камер никто не закрывал, а закрывалась только дверь решетки, поставленной у входа в помещение гауптвахты, арестанты могли выходить из них, когда хотели.
       Алексенко привели ночью, и Азизов проснувшись от шума, вышел из своей камеры. Алексенко сидел на коленях у решетки и выл, как попавший в ловушку волк: у него было сильно разбито одно ухо, на лице синяки и ссадины. Все это Азизов хорошо успел увидеть в ярком свете, идущем от окна караулки и от света большой лампы, висевшей на передней стене помещения для арестантов. Да это был тот самый Алексенко, к которому все солдаты дивизиона относились с уважением, как принято было говорить, за его "мужской" характер. Однажды, встретив Азизова в магазине за пределами дивизиона, он не стал сообщать об этом начальству, когда узнал, что молодой солдат покупал сигареты, самовольно покинув место службы. Он, будучи по своей должности заместителем командира дивизиона по вооружению, всегда относился к солдатам с пониманием. Алексенко имел только один, но серьезный недостаток: он был любителем выпить, и ничто не могло удержать его от этого. За это же, как рассказывали в дивизионе, он был неоднократно разжалован. Поэтому, имея такую высокую должность и много лет службы за спиной, он все еще был старшим лейтенантом. Холостой Алексенко жил вместе с другими несемейными офицерами в военном городке, большинство которых составляли молодые лейтенанты. Там же вместе с ними жил начальник штаба дивизиона, капитан Басов - угрюмый, неразговорчивый человек. И все они жили как бы в одной большой коммунальной квартире с общей кухней, ванной и туалетом. То есть в одной части этой квартиры жил Алексенко, в другой Басов, а в третьей молодые лейтенанты. И вот, когда Алексенко напивался, он начинал приставать к своим близким соседям. А больше всего к начальнику штаба. Сегодня же досталось Алексенко от Басова - тот поколотил ворвавшегося к нему пьяного офицера. Алексенко и сейчас казался не совсем трезвым, хотя после такого сильного избиения человек вроде должен был придти в себя. Алексенко продолжал сидеть на коленях у решетки и выть. Потом заплакал, проклиная все на свете и, прежде всего, свою армейскую службу.
       - Зачем я - дурак, стал офицером? .. - кричал он теперь. - Зачем мне это было нужно? Я хочу инженером на заводе работать, зачем мне нужна была армия?
       Здесь он очень сильно выругался в адрес всех офицеров, особенно имеющих высокие чины. Называл конкретные фамилии, среди которых Азизов успел различить Венкова, Басова и командира полка.
       - Увольняйте меня из армии, я не хочу больше служить, я не могу больше!..
       Тут Алексенко опять заплакал.
       Азизову стало жаль офицера, который был к тому же, как он убедился на собственном примере, хорошим человеком. Он хотел бы его утешить, успокоить, сказать ему, что все будет хорошо, пусть он не переживает. Но чем он, слабый беспомощный солдат, которого еще неизвестно что ожидает, мог помочь этому офицеру, разочаровавшемуся в своем выборе, и который больше не хотел служить в армии, даже, имея высокую должность в дивизионе? Были офицеры, которые считали военную службу своим призванием и были даже счастливы. А те, которые шли в военное училище из романтических представлений и желания выглядеть героем в глазах дам, быстро разочаровывались в своей перспективе. Оставалось упрекать себя за свою недальновидность, чрезмерную романтичность. А такими бывают если не все, то очень многие юноши в восемнадцать лет. Можно ли было исправить эту ошибку, когда человек спохватывался, что не ту дорогу выбрал, когда развеивались его романтические представления о службе в армии. Рассказывали, что единожды вступив на тропу военной службы, уже невозможно было от нее отказаться. Единственное, что могло "помочь" - это какое-нибудь заболевание, которое, действительно, не давало человеку возможности служить дальше.
       Такой возможности у Алексенко, видимо, не было. Он должен был продолжать служить, и за следующие нарушения армейской дисциплины его могли бы разжаловать до лейтенанта, а потом принять еще какие-нибудь меры наказания.
       Алексенко провел всего одну ночь на гауптвахте, рано утром его выпустили. Азизов даже не встретил его на следующий день.
       В этот же день за Азизовым приехал тот самый Басов, который дрался со старшим лейтенантом-алкоголиком. Азизова вывели в караульное помещение, ему вернули все, что до того забрали. Вместе с Басовым он покинул полковую гауптвахту. Недалеко от ворот стоял грузовик дивизиона. Оказалось, что ждут их. Спустя несколько минут грузовик тронулся, выехал за пределы полка и помчался в сторону дивизиона.
       Азизов был потрясен: неужели его все-таки возвращают служить опять в свой дивизион? Он был очень разочарован решением командиров. Неужели его обращение к командиру полка, письмо министру обороны, наконец, бегство из дивизиона не смогли убедить высшее командование полка, что его никак нельзя оставлять там? Нет, не может быть, он служить там все равно не будет. В голове солдата судорожно метались мысли, как добиться своего, какие еще могут найтись возможности, чтобы поменять место службы. Еще одно письмо министру обороны? Может, обратиться на этот раз к командующему военным округом? Надо подумать. Сдаваться он все равно не собирался.
       Грузовик остановился перед воротами дивизиона. На пропускном пункте стоял один из солдат последнего призыва. Глаза его были опухшие и покрасневшие. "Наверно, он, провел всю ночь на посту или на этом же пропускном пункте", - подумал Азизов.
       Время близилось к полудню и во дворе дивизиона никого не было. Азизов решил постирать свою майку в "летнем душе". Он очень боялся встреч с сослуживцами, их упреков и обвинений в том, что они из-за него пострадали. Может, капитан Звягинцев заставлял их не только маршировать с песнями, но еще и дополнительно изучать устав? Может, он не давал им спать, пока не найдут Азизова? Если все это так, можно себе представить, сколько злобы у них по отношению к нему накопилось и как им хотелось расправиться с ним. Каково сейчас должно было быть положение Азизова в дивизионе? Еще целый год он должен был жить в крайне унизительном положении, носить клеймо предателя, труса и беглеца, не заслуживающего хорошего отношения. И сколько бы новых солдат не поступало в дивизион, все равно именно Азизов будет здесь последним человеком вплоть до его увольнения из армии. Вот такие грустные мысли одолевали нашего героя.
       Пока Азизов находился в летнем душе, к нему подошел один солдат из прослуживших полтора года и поздоровался. Потом он спросил, где же Азизов все это время был. Тут Азизов почувствовал, что ему вообще не хочется отвечать и промолчал, чего он раньше ни за что себе не позволил бы. Удивленный солдат постоял и ушел. Когда Азизов вышел из душа, он встретил еще несколько человек, горящих желанием узнать, что же он все это время делал. Особого упрека от них он в их вопросах и тоне не услышал: в их глазах он увидел скорее любопытство и интерес. Отвечал он неохотно, и скоро они тоже отстали. Теперь Азизову ничего не оставалось, как идти в дивизион. Он понимал, что если даже несколько дней его не будут трогать, то потом все будет опять как прежде. Нет, с этим, со своим унизительным положением в дивизионе, он не собирался мириться. Тут можно было что-то изменить, он теперь в это поверил. Теперь о его тяжелом положении знали уже во многих местах, и он не собирался спокойно сидеть. Если надо будет, он напишет еще и еще письма, пока наконец-то это не надоест самому командованию. Вот тогда, они что-нибудь да предпримут. В это время к нему подошел Карабаш, человек которого Азизов продолжал бояться больше всех. Он и теперь испугался, что сейчас Карабаш опять начнет унижать его при всех. Ведь теперь Карабаш был самым уважаемым лицом в солдатской среде, самым сильным. И никто бы не удивился, если бы он сейчас сделал с Азизовым все, что ему заблагорассудится. Нет, ничего подобного не произошло. Карабаш поздоровался с ним за руку и справился о его делах и самочувствии. Потом сказал ему совсем неожиданное:
       - Знаешь, Азизов, когда ты бежал, комбат заставил всю батарею тебя искать. Хорошо было, три дня ничего не делали, только тебя искали. И ты отдохнул, и мы.
       Потом Карабаш ушел. Его высказывание очень удивило Азизова. Неужели комбат не стал их наказывать по своему любимому правилу "один за всех, все за одного"? А если бы он всю батарею и вправду наказал бы из-за него, интересно, как тогда разговаривал бы с ним Карабаш? Не стал бы он и другие сильные солдаты самого Азизова теперь наказывать за собственные мучения, которым подвергли их из-за него? Вряд ли они это просто так оставили бы. Когда есть лишний повод обидеть обиженного, унизить униженного, наказать слабого, другие никогда не останавливаются.
       Подойдя к казарме, Азизов сел на крыльцо. Было ли ему стыдно? Где-то да, ему было неудобно из-за того, что его поступок опять не мог быть одобрен сослуживцами. А для него именно это было важно. Но как найти к ним подход, как объяснить им свое состояние и причины своего поведения? Он не считал себя таким слабым, таким трусливым, как о нем думали, но как это доказать? Мнение большинства уже окончательно сложилось о нем, и переломить его он вряд ли был в состоянии. В конце концов, с другой стороны, и слабость имела право на существование. В любом стаде, в том числе и в человеческом, хочешь не хочешь, бывают слабые и сильные. Только вот критерии силы и слабости в человеческом обществе могут быть различные. Ведь, по сути, душевная сила и красота, доброта, порядочность, знания, готовность помочь другому - вот что должно бы цениться в первую очередь, именно эти качества должны бы рассматриваться как приоритетные и создавать их носителям должный авторитет. А на деле верх берут грубая сила, хитрость, расчетливость. Человеку, который имеет определенные моральные принципы и не готов любую слабость другого использовать против него с целью самовозвышения, не так легко выжить в такой среде.
       В такой группе человека подводит не только телесная немощь, неимение опыта в борьбе, но и неповоротливость, негибкость. Сила в такой среде важна, но одной ее недостаточно. Почему Карабаш никогда в открытую борьбу ни с кем не вступал? Он обладал и другими, также важными способностями - мог вести за собой толпу, вдохновлять ее, и, когда надо было, подчинить себе. Этот хитрый, расчетливый молдаванин мог уверять толпу в том, что выступать против него бесполезно и неразумно, лучше с пользой для себя подчиниться ему. С помощью толпы, в данном случае солдат своего призыва, он пошел против господства союза Доктора и смог победить. И одна единственная короткая схватка с Доктором, которую он провел успешно, послужила тому, чтобы вдохновить солдат своего призыва. А они ему нужны были, чтобы установить собственное господство над дивизионом. И это ему удалось. Это было невероятно, когда молодой, по крайней мере, достаточно свежеиспеченный солдат сумел вместе с кучкой таких же как сам, поддержавших его, свергнуть Доктора и его казавшуюся такой мощной команду. Очень быстро после этого Карабаш вместе со своей командой подчинил жесточайшим образом солдат, прослуживших на полгода меньше их. Устоявшиеся правила игры не имели значения для Карабаша. Заручившись поддержкой Сардарова, Степанова, Бердыева, Салкизова, он просчитал свои возможности, понял, что шансы велики, и пошел на эту игру. А желаемого результата он добился быстро. Так в дивизионе произошел переворот - власть оказалась отобрана у "стариков" и перешла в руки более молодых солдат. Одним из главных его помощников стал Сардаров, который благодаря своей хитрости мог брать верх над более сильными солдатами и заставил считаться с собой Карабаша. В результате Сардаров стал вторым человеком после Карабаша. Такие, как спортсмен Бердыев, отличавшийся неимоверной силой, или мощный великан Степанов, остались не у дел. Им как раз не хватало хитрости и изворотливости. Однако, и они сыграли свою роль в перевороте в пользу Карабаша.
       Пока Азизов сидел на крыльце, к нему подходили еще несколько солдат. Никто не проявлял к нему особой агрессивности, никто не упрекал его. Один Жужанов был неприветлив.
       - Вот, сегодня пойдешь на кухню, и служба пойдет, - сказал он Азизову, стараясь придать своим словам как можно более унизительный тон. - А то отдохнул почти месяц, хватит.
       К солдатам, сидящим на крыльце, подошел начальник штаба Басов. Кто-то крикнул "смирно", все встали и замерли.
       - "Вольно!" - сказал капитан, отдав им честь, и подсел к солдатам. Басов поручил дежурному сержанту отыскать водителя грузовика и спросил Азизова:
       - У тебя остались какие-то вещи в дивизионе? - Азизов даже не сразу понял, о чем его спрашивают.
       - Личные вещи я имею в виду, - сказал капитан, увидев растерянность солдата.
       Азизов ответил, что никаких личных вещей у него там не осталось.
       Тогда капитан велел дежурному сержанту выдать Азизову его вещмешок, куда он мог бы сложить свое парадное обмундирование, выдать ему еще новую зубную щетку, пасту, крем для обуви. Дежурный сержант должен был для этого отыскать старшину дивизиона, у которого были ключи от общего склада, и офицерскую жену, которая работала в каптерке, где хранились новые солдатские вещи. Старшиной дивизиона был теперь Салкизов. К тому же этот кабардинец имел репутацию отличного солдата. Азизов только сейчас узнал, что за время его отсутствия старшиной дивизиона назначили Карабаша, возможно, как самого авторитетного среди служащих, но через неделю его сняли, поймав выпившим, и отдали эту должность опять Салкизову.
       - А куда теперь Азизова, товарищ капитан? - спросил один из солдат, сидящих на крыльце.
       Басов ответил, что он должен отвезти Азизова в другой дивизион, куда его перевело командование полка.
       Удивило это солдат или нет, но Азизов воспринял это как спасение, хотя ему с трудом верилось в услышанное. Значит все-таки... Не в полк, правда, как он хотел, а в другой дивизион. Командование не хотело его вернуть обратно в полк, который он покинул когда-то за нарушение, только они не были уверены в том, что и в другом дивизионе не произойдет то же самое. Поэтому его направили в дивизион, в котором служило много его земляков, выходцев из Азербайджана. В полку решили, что только благодаря поддержке земляков Азизов мог бы дослужить свой срок. Так и для командиров было спокойнее, и Азизов не стал бы писать больше письма верхам.
       Новый дивизион
      
       В новом дивизионе Азизова встретили настороженно. Земляки уже были наслышаны о его "геройствах": о бегстве, письме министру обороны. Здесь его земляки пользовались уважением, но они пытались вести себя в рамках определенных "мужских" понятий. Поэтому вначале никто из них к нему не подошел. А так его никто не трогал, зная, что у него в дивизионе много земляков. Каково же было удивление Азизова, когда он встретил здесь Марданова. Марданов рассказал ему, что из-за написанного Азизовым письма министру, его и всех сослуживцев из их бывшей колонны раскинули по дивизионам. Только единицы остались служить в полку, среди них был и почтальон. Так решили отреагировать командиры полка на жалобу Азизова в письме министру обороны на то, что он один отправлен в дивизион, когда остальные его земляки все еще служат в полку.
       Марданов, однако, не был на него зол, и ничего в его отношении к Азизову не изменилось. Он даже выразил готовность, поддерживать его здесь как земляка и давнего знакомого. Марданов также успел ему рассказать о положении дел в новом дивизионе. Оказывается, и здесь солдаты их призыва пользовались определенным уважением, особенно их земляки, в основном смелые, сильные ребята. Кроме них были русские, туркмены, казахи того же срока, которые вместе с ними завоевали уважение для своего призыва в дивизионе. Никакого напряжения между одногодками, прослужившими полтора года и собиравшимся вот-вот увольняться, не было. Разве, что полугодки были ныне под давлением, но те с нетерпением ожидали скорого пополнения из новобранцев в расчете, что "воспитательные меры" будут обращены на них.
       Постепенно Азизов познакомился с солдатами дивизиона. Не все знали о его прошлом. Через какое-то время Азизова начали поддерживать и другие земляки, даже подружились с ним. Это было, безусловно, приятно Азизову, тем более после стольких месяцев унижений и гонений. И то, что он оказался вновь вместе с Мардановым, его тоже радовало. Здесь и командование отнеслось к Азизову лучше: они обратили внимание на то, что он закончил один курс университета и назначили его, как Марданова, в техническую батарею. В отличие от стартовой батареи здесь мучиться с техникой, обслуживать ее не приходилось. Ему дали один угол в кабине, где кроме него сидели еще два офицера и один младший сержант-туркмен Дурдугельдиев. Этот парень, окончив до армии техникум по какой-то технической части, прекрасно разбирался в своей работе. Подобного ожидали от Азизова, но он не справился. Единственно, что он понял, это как определять координаты приближающегося самолета на экране осциллографа и сообщать о них. Там было очень много других технических задач, освоить которые Азизову оказалось не под силу как человеку, никогда не проявлявшему особенного интереса, да и способностей к технике.
       Вскоре в дивизион прибыло пополнение. Это были молодые солдаты, которые ровно служили на год меньше, чем Азизов. Среди них оказалось два азербайджанца, которые тут же получили поддержку от Ахмедова и Мовсумова, считающихся самыми уважаемыми среди их земляков. Марданов был еще новеньким в дивизионе, хотя уже заслужил уважение. Что касалось Азизова, то он был против того, чтобы молодых, только, что прибывших солдат поддерживали земляки или кто-нибудь еще, чтобы они чувствовали себя сразу довольно комфортно. Была бы его воля, Азизов придерживался тех правил, которые делили солдат только по сроку службы. Теперь наступал ответственный момент: нужно было вести себя как настоящий старослужащий. Для Азизова примером оставалось поведение тех старослужащих, в руках которых он оказался, будучи высланным из полка. Он настаивал на том, что срок службы является основным условием для определения положения солдата в дивизионе. Ахмедов, Мовсумов, Дурдугельдыев придерживались того же мнения, только они были за то, чтобы если среди молодых оказывался земляк какого-то старослужащего, то он был вправе его защищать. Азизов считал и такой подход несправедливым: как же так, если кто-то уже год или полтора прослужил, терпел все тяготы службы, а теперь кое-кто из молодых может благодаря своим землякам быть с ним наравне. Нет, каждый должен хлебнуть свою порцию, получить все, что положено. Однажды Ахмедов избил одного солдата, прослужившего год, только из-за того, что он поднял руку на одного из молодых азербайджанцев. Его бы воля, Азизов заступился бы за этого парня, одного с ним призыва, но побоялся вызвать гнев "мужественного" Ахмедова. Одного с Азизовым призыва ростовчанин Чельнов выступил тоже за поддержку землячества. Для него земляками были все выходцы из ростовской области, и он грудью защищал их от свирепых русских, азербайджанцев, туркмен и казахов. Азизову пришлось с таким положением дел согласиться.
       После увольнения последнего солдата, отслужившего свои два года, особенно остро встал вопрос о "воспитании" молодежи. Азизов горел желанием быстрее их научить "правильной" службе. А это означало, что за него, если он стоял дневальным или дежурил по кухне, должны были мыть полы и посуду вновь прибывшие молодые солдаты. Как-то будучи в наряде по кухне он поймал двух узбеков, прогуливающихся по двору, и завел в посудомойку. Одному он приказал мыть за него полы, другому посуду. Это было время, когда перед заступлением в наряд эти молодые солдаты должны были отдыхать. Оба дружно отказались выполнить его требование. Тогда Азизов ударил высокого в челюсть, а другого ногой в живот. Он продолжал их бить, хотя молодые солдаты давно уже были согласны выполнить его требования. Они быстренько все помыли, почистили, после чего Азизов отпустил их.
       Теперь, если Азизов вступал в кухонный наряд или стоял дневальным, молодежи было несдобровать. Он не только заставлял выполнять их работу за себя, но, часто и избивал их просто так, ради удовольствия. О нем пошла слава мучителя молодых солдат: никто их столько не избивал, не заставлял работать за себя, как он. Однажды случилось нечто, чего он не ожидал. Один из молодых русских солдат, которого Азизов жестоко избивал, дал ему отпор. Это произошло так: когда Азизов стоял дневальным вместе с Мардановым, он поймал этого солдата на улице и привел в столовую, чтобы тот вымыл полы. Пока он работал, Азизов решил еще поиздеваться над молодым солдатом. Пока тот, стоя на коленях, мыл полы, Азизов начал бить его по голове кулаком, а когда тот оборачивался, кричал на него:
       - Работай, подлая тварь, не останавливайся, а то хуже будет.
       Потом Азизов начал бить его еще стоя, отрабатывая удар в солнечное сплетение, как это делал с ним когда-то Касымов. Потом он хотел еще поизмываться над ним, как это любил делать Батизату, играя перед избиением со своей жертвой, как кот с мышкой. Так он нанес парню несколько легких пощечин по лицу. Но вдруг в какой-то момент молодой солдат перехватил его руку, отодвинул в сторону и другой рукой нанес по его губам мощный удар. Азизов был сильно ошарашен. Этот молодой солдат оказался сильным, хотя телосложения был на вид не крепкого. Азизов ощутил во рту знакомый вкус крови, и почему-то это сняло с него напряжение и страх. Ну, хорошо, теперь он этому молодому покажет. Он был готов принять вызов, брошенный ему молодым солдатом: сражаться на равных. Никогда прежде он не чувствовал в себе такого раскрепощения, такой силы и бесстрашия. Прежние обиды, унижения, незнакомое чувство ярости - все взыграло в нем сейчас. Он был готов разорвать этого солдата на куски. Тут Азизов оглянулся на всякий случай: за окном строился развод для заступающих в наряд и караул. Руководящий разводом офицер стоял к нему спиной, а солдаты лицом. Тут что-то остановило Азизова. Он сейчас мог бы запросто попасться: стоящие в строю солдаты не могли не заметить драки внутри столовой и не обратить на это внимание офицера. Тогда это могло бы закончиться для Азизова трибуналом. Он сумел сохранить долю здравого смысла, чтобы понять это и не лезть на рожон. А молодой солдат, стоящий все еще в углу, внимательно смотрел ему в глаза с таким выражением, будто готов теперь на все и ни перед чем не остановится. Наверняка он почувствовал настроение старослужащего. Но он понял также, что что-то сдерживает Азизова. Он ударил по окровавленным губам Азизова еще раз, кровь пошла сильнее. После этого молодой солдат бросил щетку и покинул столовую.
       Марданов заметил состояние Азизова, когда он вышел вслед за молодым солдатом в коридор: кровь уже остановилась, но ее следы остались на губах. Азизов рассказал ему все, как было, только сказал, что молодой солдат ударил его щеткой, которой он мыл полы. Марданов успел это быстро передать Ахмедову и Мовсумову. А те быстро нашли того молодого солдата и, отведя его в туалет, хорошенько избили. Но Азизову от этого лучше не стало. Ночью он сам поднял взбунтовавшего "шнурка", чтобы самому наказать его еще раз. Но сейчас он не почувствовал в себе того прилива силы и смелости, что были у него днем, поэтому только спросил:
       - Ты на кого руку поднял, "шнурок"?
       Молодой солдат весь трясся от страха, наверное, он уже пожалел, что рискнул на сопротивление и ждал новых избиений. Только Азизов не стал его бить, просто не захотелось.
       Возможно, об этом инциденте узнали и другие солдаты. Спустя несколько месяцев, когда Азизов уже нес преимущественно караульную службу, еще один из молодых солдат вступил с ним в спор. Он заявил ему, что если бы не поддержка Азизова земляками, то он бы спокойно справился с ним в честном бою. Причем сказано это было при свидетеле, который по идее должен был быть на стороне Азизова по сроку службы. Но тот никак не среагировал, это очень задело Азизова.
       - Хорошо, хочешь со мной поговорить один на один, как мужчина с мужчиной, да? - спросил он молодого солдата.
       Солдат в знак согласия кивнул головой. И Азизов вызвал его во двор караульного помещения.
       Где же были эта сила, смелость, быстрота, гнев, когда он служил в том дивизионе? Почему он не отвечал своим обидчикам? Если не всем, то ведь многим он мог бы достойно ответить. Почему он этого не сделал, почему позволил издеваться над собой так долго?
       Азизов, почувствовав небывалую ярость, пошел против солдата, которого он уже бил прежде не один раз. Этот солдат был высокого роста, худощав, но жилистый. Он стоял на расстоянии пяти-шести шагов от него. Дойдя до него, Азизов ударил его ногами несколько раз подряд в грудь: правой, левой, правой, левой. У него были новые сапоги, которые он получил с наступлением осени, они усиливали эффект ударов. Молодой солдат ничего не смог противопоставить такому резкому напору со стороны Азизова. Он сел на корточки и громко попросил Азизова о прощении. Нельзя бить человека, который уже просит тебя о прощении. Азизов это знал, но остановиться уже не мог. И нанес он ему по щеке еще один сильный удар кулаком. Молодой солдат извинился еще раз, после чего Азизов решил оставить его в покое.
       Стал ли Азизов одним из уважаемых солдат в этом новом дивизионе? Трудно сказать. Из-за его кажущейся немощности многие продолжали считать, что Азизов держится благодаря своим землякам. Он действительно опирался на их поддержку, кроме того за него были и другие солдаты его призыва. Но и он сам теперь отчасти изменился. Здесь Азизов подружился с тем самым ростовчанином Чельновым, смелым, сильным, веселым и остроумным парнем. Чельнова уважали в дивизионе все: и молодые, и старослужащие, даже офицеры. Он мог вступать с последними даже в полемику; то жаловался на некачественную еду, то на плохую организацию досуга в дивизионе, приводя различные положительные примеры; он переписывался со многими друзьями с "гражданки", которые сегодня тоже несли службу в разных регионах страны. Молодых он особенно не мучил, только злился, если кто-то из них плохо выполнял свои обязанности, отлынивал от работы. Он часто шутил с Азизовым, но это было приятно Интеллигенту:
       - Азизов, кого ты, братан, опять увидел сегодня во сне?
       Такие вопросы с подколом Чельнов начал задавать после того, как Азизов однажды, когда они сидели в караульном помещении вдвоем, рассказал ему, что ему приснилась одна известная певица, которую он очень любил слушать, и почему-то она явилась к нему голая. Чтобы поддержать заданный жизнерадостным ростовчанином тон, Азизов говорил ему в ответ, что теперь увидел другую певицу во сне.
       - И что она тоже была голая- рассказывай, не стесняйся. - Чем вы там занимались?
       Каждый раз, когда их сводило вместе дежурство, они беседовали о прошлой, доармейской жизни, а потом темы сменились, и речь пошла о будущем после армии.
       - Скоро домой, эх, заживем на "гражданке", - говорил Чельнов часто.
       Он полюбился Азизову больше, чем кто-либо в дивизионе, даже чем земляки. С Ахмедовым Азизов особенно не дружил - сам его побаивался. К тому же он находил его человеком несправедливым, который мог легко унизить более слабого, если он даже прослужил столько же. Ахмедова в дивизионе никто особенно не любил, но почти все побаивались. Мовсумов, маленький, но сильный, ловкий, смелый и веселый парень, напротив, был любимцем дивизиона. Несмотря даже на то, что он плохо владел русским языком, как многие деревенские юноши из союзных республик. Азизов слышал, что они с Ахмедовым вместе выстояли против старослужащих и смогли дать достойный отпор, когда прибыли в дивизион. Так что Мовсумова связывал с Амедовым самый трудный период службы в дивизионе. Только он все же был другим, более открытым для людей других национальностей и справедливым. Больше всех Мовсумова любил и уважал Чельнов. В какой-то мере он даже восхищался им, подражал ему и старался проводить с ним как можно больше времени. И Мовсумов, и Ахмедов требовали от Азизова должного поведения, чтобы не "позорить нацию". Хорошую репутацию Мовсумов заслужил не только в дивизионе. Его знали во всем полку и даже в офицерской среде. Пару раз он занимал первое место на спортивных состязаниях полка. Возможно, именно это послужило причиной его популярности. Командиры специально отправили "проблемного" Азизова в этот дивизион, чтобы Мовсумов мог поддержать земляка при надобности. Повлиял на их решение и тот факт, что здесь вообще было немало земляков Азизова. Наверно, это был правильный расчет, потому что на новом месте службы нашему герою было значительно легче. Земляки, безусловно, были ему нужны для поддержки. Но здесь он с большим удовольствием общался и с теми, кто не был ему земляками.
       Первостепенное значение для Азизова имело то, что представляет собой человек, независимо, откуда он и какой национальности. Излишняя национальная гордость, а попросту говоря национализм, по его убеждению, должны были вызывать только сочувствие. Этим страдали не одни азербайджанцы. Еще более болезненное национальное самолюбие встречал он у грузин, армян, и многих других. Узбеки и казахи, которых он видел в старом дивизионе, хотя тоже стремились к сплочению перед угрозой, не страдали такими крайними формами национализма, как кавказцы. Азизов же считал, что это мешает полноценному общению с другими. В любом случае ему интереснее было общаться с другими солдатами, чем с земляками. С земляками ты стеснен определенными рамками, должен все делать "правильно", чтобы не уронить национальную гордость, а с другими был куда больший простор для общения, больше свободы, можно было немного расслабиться. Так Азизов подружился со многими солдатами в этом дивизионе, хотя и прославился здесь как гонитель молодых. К тем, кто служил на год меньше его, Азизов и вправду был беспощаден: никто их столько не бил, не издевался над ними, не заставлял работать на себя, как он. Порой даже "старики" удивлялись той жестокости, которую мог проявлять Азизов по отношению к молодым. Некоторые из них хотели даже останавливать его, только переубедить Азизова было трудно. Единственно, чего он с молодыми не делал, это не отнимал у них еду - здесь это вообще не было принято - и не давал им стирать одежду.
       Нервы у Азизова за год службы сильно сдали. Он очень быстро и легко раздражался, выходил из себя. Он отдавал себе в этом отчет, понимал, это ослабляет его еще больше, так можно было легко растерять и оставшиеся силы. А ему нужно было восстанавливаться после того, что перенес.
       Азизов теперь часто направляли на караульную службу в полк. Он стоял на посту около тех мест, где прежде жил, когда только начинал свою армейскую жизнь. Со временем ностальгия по полку у него уменьшилась. Ведь в этом дивизионе было вполне терпимо. Он все крепче дружил с солдатами, прослужившими полгода или год. Постепенно он "ослабил вожжи" и по отношению к молодым. Хотя требовал от них подчинения и уважения, как прежде. Вообще-то иерархия между солдатами сложилась в этом дивизионе куда более мягкая. Молодые не испытывали даже десятую долю того, что перенес Азизов в роли "шнурка". Несколько сложнее складывались здесь у него отношения с теми, которые прослужили на полгода больше него. Они не могли смириться с тем, что солдат с таким запятнанным прошлым мог ходить теперь так гордо. Но постепенно и они стали считаться с реалиями, с тем, что у Азизова серьезная поддержка в лице земляков, да и сам не так беспомощен и ничтожен, как сообщала солдатская молва.
       Однажды Азизов здорово попался, неся караульную службу в полку. Он шел в столовую за едой, и ему встретился один чеченец, который прослужил на полгода меньше его и короткое время служил в его первом дивизионе. Он знал положение Азизова там и запомнил это. Чеченец был очень высокого роста и широкоплеч. Каким-то образом и до него дошло о том, что Азизов написал письмо министру обороны, возможно, он стоял в тот день в строю, когда об этом объявлял командир полка. И тут, когда он поздно вечером шел один по территории полка, они опять встретились, причем чеченец был не один.
       Показывая на Азизова рукой, чеченец начал рассказывать своему другу историю с письмом министру обороны, и они начали вместе смеяться над наивностью и глупостью Азизова, хотя второй пытался вести себя более сдержанно с незнакомым солдатом. Потом чеченец позвал его за собой, якобы разобраться. Азизов, несмотря на то, что был в этот момент в составе караула и должен был получить еду для всех, тем не менее не счел возможным отказаться. Он мог бы этого не делать, но сработала привычка - делать то, что велят, не задумываясь: будь это родители, учителя, просто люди старше его, более опытные или более сильные. Он считал, что это важное требование жизни, которому он старался соответствовать. И он был уверен, что это как раз безопаснее и вообще правильнее. Кроме того, сейчас в его решении сыграла роль и мысль о том, что отказ пойти "поговорить" может быть воспринят как трусость. Лишь через полтора года службы Азизов начал понимать, что его прежние воззрения были ошибочны. Позволять другим делать с собой все, что угодно, не правильно, порой просто возмутительно. Чеченец завел его в казарму. Здесь, к счастью Азизова, оказался всего один солдат, ему чеченец тут же начал рассказывать историю с письмом. Тот тоже начал смеяться. Закончив свой рассказ, чеченец нанес Азизову пощечину. Рука его показалась Азизову мягкой и нетяжелой. Он подумал, что запросто он мог бы дать этому наглому парню отпор, но его опять, как раньше, сковал страх. И вместо этого он стал напоминать своему обидчику, что он является его земляком по Кавказу. Только после этого он его отпустил.
       К большому удивлению Азизова, в его новый дивизион перевели капитана Звягинцева, на должность начальника штаба. Его бывший комбат здесь вел себя с ним сдержанно, мало разговаривал, много вопросов не задавал. Да и должность его была нынче другая: у начальника штаба было не так много работы, Азизов даже не представлял, какие теперь конкретные функции у его бывшего командира. Он просто был теперь одним из главных лиц в дивизионе. Звягинцев изменился. Того прежнего огня, жизнерадостности, бодрости у него не было. Он казался разочарованным и грустным. Неужели и он теперь сожалеет о своем выборе, неужели и ему офицерская служба надоела? Нет, в это Азизов не мог поверить. Однажды он случайно услышал, как Звягинцев интересовался у офицеров технической батареи, как нынче служит Азизов. Азизов не расслышал, что ответили начальнику штаба его командиры. Но вряд ли это были похвалы, так как хорошим солдатом Азизов так и не стал. Служба в армии осталась для него такой же тяготой, как и прежде. Благо, срок ее близился к концу, хотя нести этот хомут предстояло еще довольно долго.
       Иногда офицеры и в этом дивизионе так или иначе напоминали Азизову о его письме министру. Но относились к нему здесь настороженно. Возможно, опасались, что он опять напишет жалобу, теперь уже на них. И один раз ему даже сказали об этом открыто.
       В дивизионе служил один армянин, Алоян, который был на полгода моложе Азизова. Его, как кавказца, поддерживали азербайджанцы, хотя он и сам слабым юношей не был. Упрямый, угрюмый и неразговорчивый, он неохотно выполнял поручения офицеров, мог даже вступить с ними в спор. Возможно, он чувствовал себя уверенно благодаря дружбе с Мардановым и хотел подражать ему. А упрямый Марданов нередко препирался с офицерами и мог отказываться выполнять их приказы, если считал их нецелесообразными. За Марданова иногда наказывали весь дивизион, заставляя солдат бегать по несколько кругов. С ним могли бы поступить и жестче, в конце концов, осудить его и отправить за решетку. Но командиры здесь к такому методу прибегали не часто, кроме того, возможно, они знали о связях Марданова в полку и пока терпели его выходки. Но позволять такое другим они были не намерены. Однажды Азизову довелось увидеть, как несколько офицеров, среди них и бывший начальник штаба, предшественник Звягинцева, избивали Алояна во дворе дивизиона. Когда он упал, они начали бить его ногами. Это происходило ночью, когда дивизион спал глубоким сном. Азизов, случайно выйдя на крыльцо, будучи дневальным, стал свидетелем этого происшествия. Увидев его на крыльце, офицеры остановились и помогли Алояну встать, а бывший начальник штаба заорал оттуда на Азизова:
       - Что смотришь? Иди обратно к тумбочке! Или хочешь еще одно письмо министру обороны написать?
       Когда вместо командира дивизиона, вышедшего на пенсию, назначили нового, всем показалось, что теперь служить будет легче. Этот капитан был раньше командиром технической батареи в другом дивизионе и на командование дивизионом был поставлен впервые. Построив их на развод, новый командир немного рассказал о себе, сообщил, что он прибыл к ним не из училища, говорил, что нужно повсеместно поднять качество службы. Он подчеркивал, что, находясь в тылу воюющих частей в Афганистане, неся боевое дежурство, войскам противовоздушной обороны особенно необходимо совершенствовать свою подготовку как по технической, стрелковой, так и по политической части. Новый командир стал требовать улучшения качества службы с каждым днем все строже и строже. Чаще стали раздаваться сирены учебной тревоги, на политических занятиях больше стали рассказывать об агрессивной сущности американского империализма. А в кабинах стали больше рассказывать о том, как сбивать американские истребители F-16. На политзанятиях также подробнее обсуждались события в Афганистане, разбирались отдельные эпизоды афганской войны. Судя по всему, положение там ухудшалось, "душманы" оказывали сопротивление все сильнее, все больше погибало советских солдат, выполняющих свой интернациональный долг.
       - А почему, товарищ старший лейтенант, это называется "интернациональным долгом", служба в Афганистане? - спросил как-то Чельнов офицера из их батареи, несущего ответственность за политическую подготовку своих подчиненных.
       - Потому что нужно помогать этой стране, в которой свирепствуют "душманы". Нужно защитить достижения социалистической революции в Афганистане. А то американцы сделают все, чтобы свергнуть народную власть в этой стране.
       - Почему же я должен отдать свою жизнь за то, чтобы защитить революцию в чужой стране? Это же не моя родина, в конце концов? - не угомонился Чельнов.
       - Вы чего-то недопонимаете, Чельнов, - ответил ему старший лейтенант спокойно. Недопустимо, чтобы у нас под носом американцы поддерживали экстремистские силы, а мы ничего против этого не предпринимали. Завтра огонь этой войны, облеченной в религиозный наряд, может перекинуться на всю Среднюю Азию и Кавказ, где в основном живут люди, исторически связанные с исламской религией.
       - А почему это так должно быть? - опять спросил Чельнов.
       - Потому что этого хотят американские империалисты, западная буржуазия. Они любой ценой хотят остановить в мире распространение коммунизма, социалистических идей. И на этом пути они не гнушаются ничем, готовы на все. - Дальше старший лейтенант продолжал уже для всей батареи.
       - Они хотят и в республиках Средней Азии и Кавказа найти экстремистов и поднять их против советской власти. Если не остановить их в Афганистане, то они будут пытаться делать то же самое и в нашей стране.
       Потом офицер рассказал о том, как нужно всеми силами бороться за то, чтобы победить в Афганистане "душманов", провоцируемых американскими империалистами, которые воюют против афганского народа, выбравшего путь социализма. Служить в Афганистане было нелегко, нужно всегда помнить, что ты находишься в условиях войны. Иногда молодые солдаты, к сожалению, забывают об этом, иногда даже проявляют трусость перед "душманами". После этого офицер рассказал несколько душераздирающих историй из жизни молодых солдат в Афганистане, когда ошибка или незнание обстановки приводили к трагическим последствиям. В это время кто-то из солдат спросил взволнованно:
       - А могут и нас отправить в Афганистан, если там положение еще ухудшится?
       - Нет, - ответил офицер, - мы должны защищать небо нашей родины. Если положение в Афганистане ухудшится, возможно, американцы поднимут против нас свои истребители, тогда мы должны будем их сбивать - это и есть наша обязанность, - печально, но не без гордости ответил офицер.
       Новый командир становился с каждым днем все строже. И его требования, как к солдатам, так и к офицерам все возрастали. Ахмедова, который работал нынче телефонистом, он избил однажды ночью, поймав его спящим во время дежурства. Об этом он сам же и рассказал на разводе перед всем дивизионом. Другие офицеры, если иногда даже поднимали руку на солдат, то старались это скрыть. При новом командире стало иначе. Один раз даже на разводе, выражая свое недовольство солдатами, он дал прямое указание офицерам:
       - К тем, кто плохо выполняет свои обязанности, разрешаю применять любые меры воздействия, вплоть до физического.
       Эти слова, сказанные во всеуслышание, развязали руки всем офицерам дивизиона. Особенно распоясались после этого в отношении своих подчиненных офицеры технической батареи. На Азизова стали оказывать тоже больше давления, чем прежде. Узнав, что он избил одного из молодых солдат и не отдал честь одному из недавно прибывших в их дивизион молодых лейтенантов, его вызвали, когда он уже собирался спать, в кабину, в которой находилось его рабочее место. Перед этой кабиной, было одно специальное помещение для собраний. Вот на этом месте он увидел сразу несколько офицеров: командира взвода, старшего лейтенанта, проводящего политзанятия в их батарее, лейтенанта, которому он не отдал честь, и еще двух других молодых лейтенантов.
       - Смотрите, кто к нам пожаловал, - сказал политрук батареи, как только Азизов успел войти в это помещение. - "Дед" Советской Армии!
       Пока все недоброжелательно смотрели на Азизова, старший лейтенант позвал его в угол. Именно этот старший лейтенант относился к Азизову хорошо, уважал его за знания, которые он временами все еще демонстрировал на политзанятиях. И другие офицеры, собравшиеся в эту ночь здесь, тоже с ним особенно не враждовали. Иногда, правда, у Азизова бывали стычки с командиром взвода. Сегодня настрой у всех был другой. Возможно, это было поручение командира дивизиона, который сам лично вычислил, кто ударил одного из молодых солдат. В таком случае это можно было воспринимать как выполнение приказания командира дивизиона.
       Отведя его в угол, политрук спросил Азизова, за что он ударил того молодого солдата. Азизов не смог ничего ответить и покраснел. Тогда политрук батареи дал ему пощечину; это скорее означало порицание, чем наказание, поскольку удар был не сильным. Но тут же вперед бросился тот самый новый лейтенант. Вообще-то этот лейтенант не был начинающим, он перешел к ним недавно из другого дивизиона, где уже прослужил несколько лет. Лейтенант стал наносить ему удары ногой в живот, сильно крича и ругаясь при этом. Все остальные офицеры стояли и смотрели, пока он избивал Азизова, который начал кричать от боли и страха.
       - Все, все, достаточно, хватит! - попытался остановить разъяренного лейтенанта политрук батареи, которого тут же поддержали командир взвода, а за ним и два других офицера.
       Когда лейтенанта наконец-то оттащили от него, Азизов, все еще держась за свой живот, со стонами отошел в угол, ожидая, что теперь ему прикажут офицеры. Они поругали его еще раз и поручили подмести полы в помещении, а затем еще вырыть яму в нескольких метрах от кабин. Интересно, не Звягинцев ли подсказал им применять к нарушителям такое наказание? Ведь до этого никто здесь не говорил о таком - вырыть яму длиной, шириной и глубиной по два метра. Как бы там ни было, опыт такой работы у Азизова был немалый.
       Давление на солдат и офицеров со стороны нового командира дивизиона все время росло. За нарушения солдат он все чаще наказывал самих офицеров, натравливая их на солдат. За каждое неповиновение солдаты могли быть теперь избиты офицерами. Правда, доставалось пока не всем. С Ахмедовым, Мовсумовым, Чельновым и Дурдугельдыевым они были осторожны. С Мардановым офицеры выбрали немножко другую тактику. Они его пытались убедить быть более дисциплинированным и начать нести службу более ответ-ственно.
       Новый командир старался укрепить дисциплину в дивизионе: каждый день он назначал ответственных за порядок, сам проверял, как выполняются его предписания. Прежде нигде особенно не обращали внимания на то, за сколько времени солдаты раздеваются или одеваются. Командир же стал требователен и в этом вопросе. Он легко мог оскорбить и даже ударить солдат в открытую на глазах у всего дивизиона. С офицерами он обращался тоже грубо, иногда даже оскорбительно, с прапорщиками вообще не церемонился. Старшину дивизиона - прапорщика он жестоко обругал на разводе. А однажды он вступил чуть ли не в драку с другим прапорщиком, который не смог выполнить его приказ. Вопреки ожиданиям прапорщик Такарбаев не стал терпеть поток оскорблений. Он отодвинул руку командира, тянувшегося к его горлу, и ответил ему скользящим ударом по козырьку фуражки, которая отлетела в сторону. Командир, даже встретив такое серьезное сопротивление, не успокаивался и продолжал оскорблять прапорщика. Потом он отвел прапорщика через всю территорию дивизиона к месту, где под кабинами было расположено бомбоубежище, и закрыл его там. Все это опять происходило на глазах у всего дивизиона, которому оставалось только молча наблюдать за происходящим.
       Новый командир дивизиона пытался превратить этот дивизион в образцово-показательный. Строгость со всеми солдатами, включая старослужащих, предъявление требований, которые больше подходили бы для карантина или учебки, вскоре изменили облик дивизиона. Старослужащих офицеры не стали здесь чтить так, как это было в первом дивизионе Азизова.
       По-своему пытался перевоспитать командир технической батареи Рожков солдата по фамилии Судаков. Судаков, как и Азизов должен был уволиться наступающим летом и тоже сталкивался с большими проблемами в армейской жизни. Он пил, как только находил для этого возможность. Пили в дивизионе почти все - и офицеры, и солдаты. Только солдатам это было намного сложнее, нужно было очень строго следить за тем, чтобы тебя не поймали, так как это считалось очень грубым нарушением дисциплины. Азизов хорошо выпил, когда все солдаты его призыва отмечали последний Новый год в армии. Безусловно, и Судаков был рядом со всеми солдатами, ставшими теперь самыми старшими по возрасту службы в дивизионе. С этим же Судаковым Азизов однажды выпил бутылку водки на двоих в посудомойке, пока выполнял наряд по кухне. Только Азизов с этим был особенно осторожен, старался не попасться выпившим, зная, что это может еще больше испортить его репутацию в дивизионе.
       Мало того, что Судаков часто пил, он еще умудрялся при этом попадаться почти каждый раз. После того как командир дивизиона резко отругал его за недостойное поведение, за его воспитание взялся сам командир технической батареи Рожков. Новый комбат Азизова был человеком мягким, обращался с солдатами не грубо, никогда не поднимал на них руку, даже после того, как новый командир дивизиона почти официально это разрешил. По отношению к Судакову Рожков выбрал другой метод: он призывал его хорошо служить, соблюдать дисциплину, перестать пить. Рожков пытался ему объяснить, что все это делается ради его же блага: так он может раньше уволиться. Судаков и вправду начал исправляться: стал более дисциплинированным, а главное, перестал пить. Рожков поощрял его за каждое хорошо выполненное поручение, хвалил, даже ставил в пример. Один раз дошло до того, что комбат отдал Судакову увольнительное на полдня, чтобы тот мог пойти в маленький городок, лежащий в пяти километрах от дивизиона. Судаков в тот день покинул дивизион в хорошо выстиранной и отутюженной одежде, начищенных и доведенных до блеска сапогах, в таких же аккуратных, чистых шинели и шапке. Уйдя с утра, он должен был вернуться к часу дня обратно. Как-то так получилось, что в тот же день в городок этот отправился один из молодых лейтенантов из технической батареи. Возможно, он должен был следить за Судаковым по поручению комбата, кто его знает. Однако к положенному часу Судаков не явился, но вернулся тот самый лейтенант. Солдаты, увидевшие его, сразу почувствали что-то неладное и особенно после того, как он, отыскав Рожкова, отвел его в сторону и что-то нашептал ему. Вид у комбата сразу стал озабоченным, и он торопливо отправился на позицию. Через полчаса все офицеры технической батареи покинули дивизион в грузовике в направлении городка; их отправил Рожков, можно было предполагать, что за Судаковым. Как и в каком виде Судакова привезли обратно, многие солдаты не видели. Те же, кто его видел, рассказывали, что Судаков был весь в грязи и крови. Азизов встретил его случайно через несколько дней недалеко от бомбоубежища, где тот отбывал наказание и был выпущен на короткое время подышать свежим воздухом: одежда его была замызгана, лицо в ссадинах, синяках и царапинах. Он нервно вздрагивал и на вопросы оказавшихся рядом солдат не отвечал. Прошло еще несколько дней, Судакова из бомбоубежища отпустили. А, вернувшись наконец в строй, он все равно о том происшествии много не рассказал. Сказал только, что его напоили водкой местные люди в городке, угостив еще и закуской. Вдруг откуда-то появился лейтенант и потребовал, чтобы он вернулся вместе с ним в дивизион. Судаков отказался выполнить его требование. Когда пришли другие офицеры, чтобы посадить его в грузовик, несколько людей, с которыми он распивал водку, встали на его защиту. Они даже пытались оградить солдата, когда разозлившиеся офицеры прямо у всех на глазах начали его избивать. Но жители городка не смогли защитить Судакова. А Рожков после этого случая делал вид, будто такого солдата в гарнизоне не существует.
       Тяжелая участь настигла другого солдата - Чеприкова, который попался по пьянке, когда ему оставалось служить всего несколько месяцев. Чеприкова арестовали и держали в бомбоубежище несколько дней, где, как можно было полагать, часто избивали. А когда он вернулся обратно в строй, он был уже не в себе. У Чеприкова дрожали руки, он долго не мог стоять на одном месте, всего боялся и часто плакал, чего за ним прежде не наблюдалось. У него начались боли в почках, впоследствии он был отправлен в санчасть. Оттуда он больше не вернулся: его состояние признали непригодным для дальнейшей службы и оттуда же отправили домой.
       Отношения Азизова с Мардановым оставались более близкими, чем с другими земляками. Они вместе сидели на политзанятиях, вместе ходили в караул или выполняли другие наряды. После полутора лет армейской службы Марданов начал однако меняться. Тактика, выбранная офицерами по отношению к нему, стала оправдывать себя. Человек, который прежде не отличался особым рвением, теперь старался не допускать нарушений, беспрекословно подчинялся приказам офицеров. Вскоре ему дали звание ефрейтора. Такое звание, с ношением одной единственной лычки на погонах, считалось среди солдат позорным. Но новый командир решил выдавать звание ефрейтора как поощрение. После этого Марданов особенно изменился: он из кожи вон лез, чтобы угодить начальству и занял жесткую позицию по отношению к своим сослуживцам, требуя от них выполнения всех требований. Такое изменение в поведении Марданова сильно огорчило Мовсумова с Ахмедовым, которые боролись за сохранение доброго имени своих земляков. Ахмедов пытался даже поговорить с ним, чтобы он так не усердствовал. Только Марданов никого не слушал. Его чрезмерное усердие скоро стало поводом для насмешек у солдат. Теперь офицерам в дивизионе удивительным образом становились известны все разговоры между солдатами. Дошло до того, что некоторые разговоры, которые вели между собой солдаты в курилке, стал обсуждать сам командир на разводе, высмеивая их тщетные надежды на легкую службу. Никогда прежде подобного не было. Кто бы мог быть доносчиком - думали, рядили солдаты. И скоро дивизион пришел к единому мнению: доносит Марданов. Это стало повторяться все чаще и чаще и становилось все очевиднее. Теперь это ни у кого не вызывало сомнений. Некоторые были склонны объяснять это стремлением Марданова как можно быстрее избавиться от позорного звания ефрейтора и получить младшего сержанта. Другие полагали, что он был доносчиком всегда, просто сейчас это стало очевидным. Вскоре и земляки перестали его защищать. Но и теперь, когда от Марданова отвернулись все солдаты, Азизов продолжал с ним общаться, как ни в чем не бывало. Его связывало с Мардановым нечто большее, считал он, в особенности то, что он был вместе с ним выслан когда-то из полка в первый дивизион. Хоть Марданов и оставил его потом одного в невыносимых условиях и убежал, Азизов на него не обижался. Хотя, думал он иногда, не вел бы Марданов вначале себя так вызывающе, Азизов мог бы начать службу в том дивизионе более спокойно и продержаться там. Теперь все стало наоборот: Азизов, может, не без поддержки земляков, завоевал среди солдат определенное уважение в этом дивизионе. А его давний сослуживец, который и здесь изначально пользовался куда больше авторитетом, чем Азизов, начал это стремительно терять из-за новой "славы", приобретенной им к концу службы: Марданов стал самым последним, самым презираемым солдатом в дивизионе. Его не били, но стали оскорблять и называть в лицо "стукачом" даже солдаты, прослужившие меньше него. Его игнорировали, с ним не здоровались, никто кроме Азизова не хотел садиться с ним за один стол. А Марданов не реагировал, продолжал вести себя в том же духе, продолжая, возможно, надеяться получить заветное звание сержанта, о котором прежде и не думал.
       Что касается офицеров, то многим из них с появлением нового командира жилось тоже несладко. Особенно досталось тем, кто много пил. Особенно подвержен был этому недостатку один из молодых лейтенантов, Коллован. Как-то в дивизионе поползли слухи о том, что Коллован хочет уволиться из армии как Алексенко. Между прочим, об Алексенко, которого знали офицеры и в этом дивизионе, говорили, что он вроде добился своего и уехал в свое родное местечко. Теперь на это надеялся Коллован. Он стал просить командира о том, чтобы тот помог ему покинуть армию, в которой он больше не хотел и не мог служить. Только командир не хотел даже слышать об этом и выгнал его из кабинета, когда тот явился к нему с этой просьбой. А когда командир поймал молодого лейтенанта сильно пьяным во дворе дивизиона, вышвырнул его собственными руками за ворота. Коллован валялся там полдня, то ли от того, что не в состоянии был вставать из-за сильного опьянения, то ли от того, что не хотел больше жить. Но он потом все-таки вернулся в дивизион и продолжил в нем службу.
       К концу службы многих солдат одного с Азизовым призыва отправили выполнять "аккордные работы" в полку. Азизов остался в дивизионе с двумя среднеазиатскими солдатами. Он надеялся, что ушедшие в полк на работу вернутся, когда их будут увольнять, и он успеет с ними попрощаться. Вернулся же только один Чельнов, который решил проститься с дивизионом, что очень обрадовало Азизова. Чельнов был уже уволен из армии и, как любили здесь говорить, являлся "свободным человеком". Весь вечер Азизов провел вместе с ним. Чельнов рассказывал ему, что он собирается делать в гражданской жизни, куда думает идти устроиться работать, когда намерен жениться. Азизов тоже рассказал ему о своих планах. Только никак не верилось, что и ему наконец-то посчастливится уволиться из армии. Утром, когда Чельнов, прощавшись со всеми, собирался уходить, Азизов рассказал ему о своем настроении.
       - Успокойся, Азизов, и тебя уволят, - похлопал его по плечу Чельнов. - Кому ты здесь нужен, если свои два года уже отслужил? Неделю, две и тоже домой поедешь.
      
       На прощание обнялись:
      
       - Напиши письмо, - сказал ему Азизов, немного расстроенный этим расставанием.
       Жизнерадостность, веселость, поддержка Чельнова помогали и Азизову переносить тяготы армейской службы в последний год. И Чельнов так поддерживал, подбадривал не только его одного, многих солдат, несмотря на все его кажущееся равнодушие и презрение ко многим явлениям жизни, к проявлениям слабости.
       - Напишу, напишу, - сказал Чельнов, опять. - И ты напиши, - добавил он, желая вновь подбодрить его.
       Когда Чельнов уходил к воротам, чтобы навсегда покинуть дивизион и армию вообще, Азизову, следившему за ним, стало очень тоскливо от мысли, что он сам еще какое-то время должен был находиться здесь.
      
       Но вот пришел тот день, когда и Азизов вместе с двумя солдатами из Средней Азии покинул дивизион. В последний день добровольно пришли помогать им все солдаты, чтобы закончить работу, данную им главой дивизиона; это являлось условием для того, чтобы на следующий день командир взял их с собой в полк за документми на увольнение. И только благодаря этой добровольной помощи других солдат они успели вовремя закончить порученную им "аккордную работу".
       Получив наконец-то свои документы в полку, Азизов покинул его и пошел на вокзал. Добравшись поездом опять через пустыню до моря, он пересел на паром, который перенес его на другой берег. На пароме Азизову в голову полезли страшные мысли, виделись ужасные картины. Ему стало казаться, что все люди, которые избивали и гоняли его в течение всего первого года службы, и все, над кем ему затем довелось покуражиться, теперь одной толпой обступили его и не отпускают. Одни хотят ему отомстить, другие - поработить окончательно. И сколько он ни пытался от этих видений и мыслей избавиться, ничего не получалось, они преследовали его теперь везде и всюду.
      
      
      
       Афганистан
      
       Захид Эсрари, который как Азизов был призван в армию по окончании первого курса университета, попал в другую колонну. Cначала они ехали вместе в одном поезде, потом группу Эсрари высадили на какой-то станции в пустыне. Это место оказалось учебкой для солдат, которых должны были позже отправить в Афганистан. Об этом тогда он ничего не знал. Лишь много позже офицеры сообщили солдатам эту новость, хотя подготовительную работу вели сразу: часто рассказывали об Афганистане, о положении Советской Армии там, о "душманах", и о том, как они, пользуясь поддержкой империалистов, воюют против собственного народа, стараясь затащить их в религиозную пропасть средневековья.
       Мотострелковую часть, расположенную в пустыне, посещали самые высокопос-тавленные офицеры из округа и из армии, воюющей в Афганистане. Подготовке солдат уделялось особое внимание, проверялось качество занятий, проводимых с ними. Те, кто до армии водил машину, управлял теперь бронетранспортером. У Захида подобного опыта не было, да и водить эту громоздкую машину он не рвался. Вот и приходилось ему теперь во время учений бегать за ней, по песку, глотая пыль, в такую жару, когда даже стоять и просто дышать было трудно. Приходилось бегать с полным обмундированием, имея при себе защитную одежду против химической атаки, флягу для воды, висевшую за поясом, с рюкзаком и автоматом на плечах. Пот лился ручьем, жар, идущий от нагретых песков, духота создавали такое впечатление, будто тебя посадили в печку и поджаривают там. Все это было очень нелегко, особенно в первые дни, потом солдаты начали постепенно привыкать.
      
       Захид, сын профессора-востоковеда, особенно избалован в жизни не был. Его отец приехал в Баку в конце 40-х из иранского Азербайджана со своими родителями, участниками коммунистического движения в северных провинциях Ирана. После того как советские войска покинули Тебриз, деду-коммунисту пришлось бежать на другую сторону реки Аракс. Дед был плотником и устроился при прибытии в Баку в строительную организацию, оттуда и ушел потом на пенсию. Дед мог писать и читать арабскими буквами на азербайджанском и персидском и немножко даже на арабском языках. Арабскому и персидскому он научился, когда ходил в медресе. А писать на азербайджанском научился позже самостоятельно. В Тебризе он писал письма для своих безграмотных родственников и соседей. Но потом он вынужден был бросить медресе и начать искать работу. Вначале дед
      
       работал чернорабочим: ему давали выполнять самую трудную и грязную работу, и зарабатывал он совсем мало. А потом постепенно научился ремеслу плотника и устроился работать на фабрику по обработке дерева в окрестностях Тебриза. Когда он работал на фабрике, дед и познакомился с коммунистами, которые приходили к ним. Вначале он на них никакого внимания не обращал, даже опасался их. Хозяин фабрики ненавидел коммунистов, пытавшихся вести агитацию среди рабочих. Он предупреждал: если узнает, что кто-то общается с коммунистами, немедленно уволит его. А молодой Эсрари, живший только заботами о семье, очень дорожил своей работой. Но выгнать коммунистов с фабрики было непросто. Если их не пускали вовнутрь, они поджидали рабочих на улице, чтобы вести свои непонятные разговоры. Однажды им-таки удалось заинтересовать молодого Эсрари; они говорили о том, что можно добиться того, чтобы хозяин создавал лучшие условия для рабочих на фабрике, повысил им зарплату и установил лимит рабочего дня, не больше восьми часов. Это очень серьезно удивило молодого рабочего: как можно предъявлять такие условия хозяину? Он же выкинет с фабрики за это, а желающих здесь работать более чем достаточно, и не каждого он еще берет. Эсрари помог устроиться один из соседей, который уже давно работал на этой фабрике. Выгони его хозяин, он не знал, куда идти потом работать. Хоть Тебриз был город большой, слухи в нем распространялись быстро, человека с дурной репутацией больше никто не хотел брать. Пришлось бы семье голодать. Его братья были еще маленькие, нужно было заботиться о них. Кроме того его испорченная репутация могла бы также повлиять на их судьбу. Поэтому Эсрари был осторожен, осмотрителен и старался не поддаваться провокациям. Тем не менее, коммунисты его заинтересовали, увлекли своими разговорами о справедливости, о том, что и он, и его семья могут жить значительно лучше и достойнее. Неужели можно работать всего восемь часов в день и получать неплохую зарплату? И добиться того, чтобы хозяин не преступал границы в обращении с ними? А хозяин был вызывающе груб, подчеркивал, что не видит в рабочих людей, обращался с ними как со скотом, оскорблял не только их самих, но и членов их семей. Все терпели, никто никогда не возражал, лишь бы он не выкинул их с работы. А работать им приходилось с самого раннего утра до позднего вечера, иногда до полуночи, никто при этом часы не считал. А когда был большой заказ, приходилось и сутки напролет работать. Хозяин же платил им все равно за один день. Никто не смел даже голос поднять, все держались за свои рабочие места. Зарплату получали один раз в конце месяца. Деньги заканчивались быстро, и Эсрари все время успокаивал своих домочадцев, что вот-вот дадут зарплату: работал он хорошо, ни одного дня не пропускал, если даже болел, в надежде, что хозяин выпишет ему хорошие деньги. Иногда хозяин шел на уловки и платил жалованье только через месяц, как бы за два месяца сразу, но при этом срезая из одного заработка половину. Объяснял он это убытками при продаже досок и мебели, которую они изготавливали. Рабочие, и Эсрари в том числе, радовались, что хоть какие-то деньги получают.
       Но так было до тех пор, пока коммунисты не стали ему объяснять, что можно жить совсем иначе: работать меньше, получать больше и самим оказывать давление на хозяина. Коммунисты же рассказали ему о том, что такое забастовка. Стоит устроить забастовку, хозяин понесет убытки из-за простоев и тогда согласится если не на все требования, то хотя бы на какие-то из них. Нужно только выбрать для этого подходящий момент. Он не успеет их сразу уволить и набрать новую группу рабочих, если будет срочный заказ. Они же рассказали ему о справедливом обществе, когда бедных и богатых не будет, все будет равны и всего будет предостаточно. Да, они действительно заинтересовали Эсрари, в сердце которого стала появляться какая-то искорка надежды на то, что в мире и в самом деле есть справедливость.
       С одним из коммунистов Эсрари был еще раньше знаком: он был старшим сыном сапожника, который имел свою будку недалеко от их дома, и у которого их семья чинила обувь. Вот там он и видел этого человека, который был на несколько лет старше его. Эсрари слышал, что сапожник продал часть своего имущества и отдал все накопленные им деньги для того, чтобы его сын поступил в университет в Тегеране и учился там. Однако позже сапожник, говорили, отвернулся от своего сына, перестал оказывать ему денежную поддержку. Ходили слухи, будто сын этого известного в округе ремесленника связался там с непутевыми людьми. И отец даже имени сына не хотел больше произносить и слышать. Теперь на фабрике Эсрари увидел этого человека, уже ставшего взрослым мужчиной. Он также узнал его, и поэтому Эсрари начал слушать разговоры коммунистов, которые вскоре так увлекли его, что он забыл об осторожности. Хозяину донесли о встречах Эсрари с коммунистами. Тот очень разозлился, хотел даже отдать Эсрари в руки своих помощников - крепких молодых мужчин; такое наказание он применял на фабрике часто, если чей-то поступок ему не нравился. Подойдя к нему, и по его решительному виду поняв, что Эсрари его больше не боится, он остановился и позвал рабочего во двор. Там наедине он начал отеческим тоном советовать ему не связываться с такими нехорошими людьми. Иначе ему грозит увольнение. Надо подумать о семье, что с ней будет, если он останется без работы. Кто возьмет его потом, если станет известно, за что он уволен. Хозяин выразил надежду на то, что Эсрари сделает правильные выводы. Именно в этот день парень почувствовал, как сам хозяин боится коммунистов.
       Надежды хозяина оказались тщетными. Интерес Эсрари к идеям, пропагандируемым коммунистами, стал расти, и он начал теперь сам к ним ходить, как только находил возможность. Коммунисты проводили собрания каждый раз в новом месте, чтобы не попасться в лапы сербазам. Эсрари уже знал, кто такие Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, потом даже стал членом коммунистической партии. А потом ему поручили самому проводить агитацию на фабрике, на которой он работал. Вначале рабочие уговаривали его отказаться от идей коммунистов и продолжать работать как прежде. Постепенно Эсрари смог пробудить у многих из них интерес к коммунистическим идеям, он призывал их жить не как животные и требовать создания условий для этого у хозяина. Количество желающих слушать Эсрари, несмотря на опасения, постоянно росло. Хозяин и его приспешники за всем этим тихо наблюдали, пока Эсрари не стал призывать рабочих к забастовке. Больше хозяин не намерен был это терпеть и уволил Эсрари.
       Несколько дней Эсрари пребывал в очень тяжелом состоянии духа: он считал, как и другие коммунисты, что хозяин не пойдет на то, чтобы уволить его. Он уже готов был идти просить прощения. Но тут к нему пришли товарищи по партии, принесли деньги и продукты и начали убеждать в том, что еще ничего не потеряно, и нужно продолжать борьбу. Еще несколько рабочих фабрики продолжали вести пропаганду, и забастовка стала уже реальной. Среди требований был и пункт о восстановлении Эсрари на работе. Он был одним из активных организаторов этого первого здесь акта протеста.
      
    Несмотря на все трудности, забастовку начать удалось. Для нее выбрали день, когда хозяин получил большой заказ, который нужно было выполнить в короткие сроки. Немногие рабочие продолжали работать, большинство же покинули свои рабочие места и собрались во дворе. К ним пытались пройти и коммунисты, но были остановлены стражами у ворот. И им пришлось наблюдать за происходящим на фабрике с улицы. Собравшиеся громко кричали о своем намерении прекратить работу, пока не будут выполнены их требования. Через какое-то время, когда крики рабочих стали такими громкими, что их уже можно было услышать во всей округе, к ним вышел хозяин в сопровождении своих помощников. Рабочие передали ему листки бумаги, на которых были изложены их требования. Хозяин взял их и удалился на совещание с преданными ему людьми. Выйдя через несколько часов, он заявил, что согласен выполнить некоторую часть их требований, и назвал их: он согласен прибавить каждому рабочему несколько тюменов к жалованию, заплатить им за каждый рабочий день. А остальные требования он рассмотрит позже, если только рабочие немедленно приступят к выполнению сегодняшнего заказа. Коммунисты громко крикнули с улицы, чтобы рабочие не соглашались и не поддавались, что надо требовать от хозяина выполнения всех требований. Рабочие повторили свои требования. Это разозлило хозяина, и он начал угрожать им увольнением с работы, даже тюрьмой.
       - Что вы их слушаете?! - кричал он в бешенстве. - Посмотрим, будут они вас защищать завтра, если я всех вас уволю и выброшу на улицу? Будут ли они кормить ваши семьи? У них только пустые слова, а когда доходит до дела, то вы их не увидите рядом с собой. Вот, заявлю на всех вас, тогда поймете. И эти подстрекатели тоже получат! В полиции с вами церемониться не будут, сразу отправят в тюрьму.
       Высказавшись, хозяин опять удалился в свою контору. Рабочие продолжали стоять во дворе, хотя некоторые из них испугались и приступили к работе. Коммунисты, среди них и Эсрари, продолжали агитировать рабочих, чтобы они не боялись и не отступали. Хозяин появился во дворе вновь через час и сказал, что согласен выполнить еще одно требование рабочих - восстановить на работе Эсрари. А остальные требования он рассматривать не будет, может, когда-нибудь потом. Пока рабочие раздумывали, раздались громкие крики со стороны улицы:
       - Соглашайтесь, соглашайтесь! Это уже победа!..
       Хозяин, с ненавистью взглянув в сторону, откуда доносились эти крики, приблизился к рабочим вплотную:
       - Зачем вы их слушаете, этих нечестных людей? Разве вы не могли поговорить со мной без их подстрекательства? Я когда-нибудь вам отказывал в чем-то? Я о вас забочусь, думаю о том, чтобы ваши семьи голодными не оставались, чтобы ваши дети не были раздеты-разуты. Зачем вы слушаете этих негодяев? Я вам как отец родной, а вы поддаетесь провокациям. Не они, а я вам плачу деньги. Останетесь без работы, думаете, они вам деньги платить будут? Думаете, я лучше вас живу? Денег дома нет, весь в долгах, сам вытаскиваю кусок хлеба изо рта своих детей, вам отдаю, о ваших детях забочусь. А вы меня так легко предаете... Идите, мои дорогие, идите, быстрее беритесь за работу, если мы не выполним заказ, я разорюсь окончательно. А тогда останемся голодными все - и я, и вы. Смотрите, сколько времени мы из-за пустяков потеряли.
       Хозяину пришлось тогда и в самом деле выполнить все свои обещания, в том числе вернуть на фабрику Эсрари. Теперь он обращался с ним совсем по-другому и все время его уговаривал, чтобы он не дружил больше с коммунистами. Потом даже предложил ему работу в конторе:
       - Слушай, ты же писать, читать умеешь. Мастер ты тоже неплохой. Так почему же тебе не работать в конторе? Жалованье будешь получать в два раза больше. Будешь ходить чистым, я сам куплю тебе такой же костюм, как у меня, знаешь, как дорого стоит?
       Однако Эсрари не согласился работать в его конторе и, сколько хозяин его не отговаривал, продолжал агитировать рабочих. Теперь забастовки стали проходить и на других заводах и фабриках. Нынче стояла задача координировать движение всех рабочих и проводить забастовки одновременно, если это требовалось. Это стало беспокоить местные власти. К ним стали все чаще приезжать высокие государственные и религиозные чины. Они уговаривали рабочих не поддаваться на агитацию коммунистов, что могло бы дать повод для нападения на их страну Советского Союза, который хочет во всем мире установить коммунистическую власть. Шейхи или ахунды, прибывавшие с ними, рассказывали об опасности потерять религию, если бы в Иране воцарился коммунистический режим, приводя в пример то, как "безбожные коммунисты" поступали с мусульманской и другими религиями у себя в стране.
       Советские войска появились в Иране, как и английские с американскими, во время войны с немцами и их союзниками. Советский Союз особенно интересовался положением дел у южного соседа. А сразу после окончания войны почти одновременно были установле-ны Южно-азербайджанская Социалистическая Республика со столицей в Тебризе в провинции Восточный Азербайджан и Курдская Республика Махабата в провинции Западный Азербайджан. В эти провинции вошли советские войска, чтобы поддержать в них социалистическую революцию. Все это не понравилось американцам и англичанам, которые потребовали вывода советских войск из Ирана. Когда вывели части Красной Армии, а за ними английские и американские войска, обе просоветские республики быстро пали, просуществовав всего несколько месяцев. Иранское правительство устроило жесточайшую расправу над повстанцами. В каждом городе бывших просоветских провинций были установлены виселицы, на которых качались тела бывших коммунистов. Только некоторым удалось сбежать, в том числе и Эсрари: он успел пересечь со своей женой и маленьким сыном на лодке реку Аракс, после чего оказался на территории советского Азербайджана. Дед оставался сторонником коммунизма всю жизнь, однако не скрывал своего разочарования в Советском Союзе.
       - Нам говорили, что в Советском Союзе, когда открываешь кран в доме, то идет из него не только вода, но и мед с молоком. А тут даже простой воды часто не хватает, не то, что молока с медом, - жаловался ветеран коммунистического движения в Иране.
       Дед считал, что освободить человека все равно не удалось, просто отняли власть у одних и передали другим. А эти своей властью вовсю пользуются. И никакого равенства не удалось достичь: одни слишком богаты, другие слишком бедны. Хотя дед признавался, что все равно этот строй несравненно лучше того, что был и есть в Иране. Эсрари, как и другим беженцам из азербайджанских провинций Ирана, предоставили политическое убежище сразу, однако гражданства не дали. Они всю жизнь так и ходили с паспортом особого цвета, чем отличались от других советских граждан. С местным населением он и его семья слились быстро: одинаковые происхождение, культура и язык помогли им быстро освоиться в новой для них среде. Эсрари хотел, что его сын обязательно учился, получил высшее образование. А сын оказался смышленым, проявлял интерес к учебе, даже научился писать и читать на фарси и арабском у отца, что и определило выбор профессии. Окончив школу, сын Эсрари поступил на факультет востоковедения университета в Баку. Он еще не успел закончить учебу, отец сыграл для него свадьбу: ему хотелось поскорее увидеть внуков. Сын женился на той девушке, которую сам выбрал. После учебы сына Эсрари сразу приняли в аспиран-туру. Прошло не так много времени, как молодой Эсрари стал признанным специалистом по персидской филологии. Арабским он владел также хорошо и уделял ему много внимания, изучал Коран. Своего сына Захида он, став уже профессором в университете, подвигнул на то, чтобы он тоже стал востоковедом и специалистом по фарси, при этом не забывал о важности арабского языка. Профессор Эсрари отдал своего сына в школу, где как иностранный преподавали персидский язык. Для изучения арабского и английского языков отец еще дополнительно нанял учителей. Захид оказался тоже одаренным мальчиком, хорошо учился, старался все освоить. Дома отец занимался с ним еще отдельно. Также хорошо начал сын профессора учебу в университете, на факультете востоковедения. Отец говорил ему, что в советском Азербайджане теперь очень мало осталось знатоков арабского и персидского языков, к тому же знающих Коран. Утере этих знаний способствовало и то, что повсеместно перешли на кириллицу. Он говорил своему сыну, что для изучения классической литературы, истории Азербайджана, вообще Востока, нужно обязательно изучать арабский и персидский языки, знать Коран и традиции. К окончанию школы Захид полностью прочитал Коран на арабском. Но отец повторял, что прочитать Коран один раз - недостаточно. Нужно возвращаться к нему часто. И поступив в университет, Захид, изучая литературные тексты, часто читал те тексты в Коране, на которые ссылались поэты, как советовал ему отец. Чтобы понять Коран нужно было знать еще Новый и Ветхий Заветы, предшествующие ему. Захид одолел Библию за короткий срок и сам после этого стал замечать, что на самом деле лучше стал понимать Коран.
       Когда пришло известие о том, что Захида призывают в армию, деда в живых уже не было, а профессора Эсрари эта новость очень огорчила. Захиду ничего не оставалось, как, прервав учебу, после сдачи экзаменов летней сессии, отправиться в армию. И попал он в эту глушь среди песков, при этом сама служба оказалась очень тяжелой и строгой. Как потом выяснилось, это было подготовкой к более суровым испытаниям.
       За несколько недель до наступления Нового года Захида и еще пятнадцать его сослуживцев отправили в Афганистан. Им не объясняли, куда и зачем они едут. Только в салоне самолета им сообщили, что они летят в Афганистан, на эту мятежную воюющую землю. В Кабуле они находились недолго; через несколько часов их отправили на военном грузовике в батальон, где они теперь должны были служить. По дороге им попадалось очень мало людей. Захид смотрел и удивлялся: ему казалось, что он попал в далекое прошлое. Он представлял себе, прочитав книги азербайджанских писателей, что и на его родине люди когда-то выглядели также. Только это было давно. А афганские деревни? В каком состоянии были они? Будто время отброшено на несколько веков назад. Захид даже настроение людей в какой-то мере смог почувствовать. Видя советскую машину, люди старались быстрее спрятаться, не попадаться им на глаза. Значит, их боялись. А где же та дружба с афганским народом, о которой так много рассказывали в Советском Союзе? И этому народу действительно нужно было оказать интернациональную помощь? На деле к советским солдатам они относились как к чужакам. Таковы были первые впечатления Захида, еще до того как они подъехали к ограждению. Это был батальон, где он теперь должен был служить.
       Прибывших принял сам командир батальона, рассказал, что раз они пришли в эту страну выполнять свой интернациональный долг, бояться им нечего. Нужно служить хорошо, соблюдать дисциплину, быть бдительным на посту, выполнять приказы командиров - и все будет хорошо, через полтора года все вернутся живыми и невредимыми домой, к родителям. И нужно быть смелыми, не позорить имя и честь советского воина. Весь мир смотрит теперь на них. Есть немало провокаторов, они пытаются лить грязь на советских воинов, но это не пройдет, прогрессивное человечество все видит и понимает. После того, как командир узнал о том, что Захид владеет персидским языком, очень близким к афганскому, очень обрадовался: значит, его можно было использовать иногда тоже в качестве переводчика, хотя переводчик в батальоне уже имелся.
       Захид попал служить в отделение, состоящее из десяти солдат одной из мотострелковых рот. Младший сержант Хабибуллин, высокий, широкоплечий татарин, был командиром отделения и командиром экипажа бронетранспортера. В переднем отделении бронетранспортера рядом с ним сидел механик-водитель; в их распоряжении был башенный пулемет. А позади, в другом отделении боевой машины, вместе с Захидом находились восемь солдат, вооруженных автоматами, гранатометами и ручными пулеметами.
       Жизнь протекала довольно обыденно, как во время учебки. Всюду было тихо и спокойно. После нескольких недель службы Захид успел даже забыть свой страх. Солдаты батальона были дружными; никто никого особенно не обижал. Не было давления и гонений со стороны старослужащих, наоборот, те, более опытные, пытались помочь молодым, объяснить им их ошибки. Хотя попадались и другие, какие-то озлобленные. Те хотели задеть молодых, заставить что-либо делать для себя, а иногда найти повод для того, чтобы побить их. Если это замечали другие, то тут же их останавливали и упрекали за такое отношение к молодым. Бывало, конечно всякое, и за серьезный проступок могли устроить своего рода "суд". Только такое случалось очень редко.
       С территории батальона Захид часто поглядывал в сторону гор: там, как рассказывали, собирались "моджахеды". И пытался представить, что же они смогут сделать, если те, в самом деле, предпримут атаку на батальон?
       Поначалу Захиду приходилось много возиться с бронетранспортером: чистить его, мыть, выполнять хозяйственные работы на территории батальона. Солдаты много тренировались, как входить в машину и быстро выходить через задние люки, учили, как целиться в "моджахедов" из собственного оружия. Все это чем-то нравилось Захиду: по сравнению с учебкой служба казалась здесь куда интересней и даже веселей. Иногда до молодых солдат доходили страшные истории: о боях с "душманами", об их жестокости и о том, что как ловко они сражаются, имея при этом еще самое современное вооружение. Интересно, откуда в такой отсталой, неразвитой стране могло оказаться такое передовое оружие? Старослужащие говорили, что это им поставляют американцы. А когда рассказывали о погибших в боях с моджахедами товарищах, у некоторых даже слезы на глаза наворачивались. Рассказывая о погибших, вспоминали все лучшее о них. Судя по рассказам, нередко солдаты погибали из-за собственной неосторожности.
       Пока была зима, особых боевых действий ожидать не приходилось. "Душманы", что на афганском означало "враги", сидели у себя в горах, и дожидались тепла, да и дороги должны были стать более проходимыми. В открытый бой идти с советскими солдатами они боялись и вели в основном партизанскую и диверсионную войну. При этом смерти они не боялись, верили, что после нее попадут в рай.
       Представления о "душманах" у солдат были разные. Для русских - исторических христиан - это были просто враги: ужасные, дикие, грязные, отсталые, немытые и чужие во всех смыслах. Что касалось солдат - выходцев из республик, которые имели долгую исламскую историю, то они тоже воспринимали "моджахедов" как врагов. Только им было сложнее. Они поддерживали все, что говорилось в батальоне против них, но когда речь заходила о том, что во всем виновата религия, им было неприятно. Ведь они в какой-то мере считали себя тоже мусульманами, даже если не были по-настоящему верующими. Хотя встречались солдаты из мусульманских республик, которые сохранили свою веру. И, когда при них начинали ругать и оскорблять Коран и ислам, они возмущались, но по большей части их протест оставался в душе, высказывать его было не принято. Как позже Захид услышал, в Афганистане были случаи, когда именно эти верующие солдаты переходили на сторону "моджахедов". Но это были единичные факты. Офицеры батальона об этом знали, о причинах таких поступков догадывались, только при солдатах это не обсуждали. Перешедшие на сторону "моджахедов" были просто изменниками родины и рано или поздно их должна была настигнуть кара советского закона. Большинство азербайджанцев, таджиков, узбеков, туркмен, татар и других солдат из мусульманских республик были верны отечеству и честно несли свою службу. Никому из них в голову не приходило предавать родину, переходить к "душманам" из-за того, что они мусульмане. Все ждали окончания срока службы, чтобы вернуться к себе домой, к своим родным и начать вновь мирную, гражданскую жизнь. Все представляли свое будущее в семье многочисленных народов, называемой Советским Союзом. Правда, против "душманов" воевали и сами афганцы из подразделений Демократической Республики. Но у них ситуация была другая, они должны были оставаться на этой земле и после окончания войны обустроить ее.
       Еще не кончилась зима, а батальону пришлось уже дважды выезжать на боевые операции. Захида с собой не брали. Шли, чтобы разгромить отряды "моджахедов", когда разведка давала данные об их местонахождении. По рассказам солдат они разгромили "душманов" оба раза. В первый раз вернулись все, лишь один из бойцов получил легкое ранение. А во второй вылазке один из солдат погиб, еще двое были ранены. А батальон привел с собой двух пленных "душманов". Командир роты, в которой служил Захид, капитан Зотов, решил сам их допросить с его помощью, пока командир батальона был в отъезде вместе с официальным переводчиком. Если у офицера-переводчика было много работы, то для перевода с удовольствием использовали Эсрари.
       - Эсрари, заходи,- сказал ему капитан, - после того как Захид доложил о своем прибытии. - Давай, иди поближе. Два месяца уже в батальоне, а ничего еще не сделал. Даже в бой тебя не берут.
       Захид хотел возразить, но Зотов его остановил:
       - Знаю, знаю, не торопись, скоро и воевать пойдешь и все своими глазами увидишь, - сказав это, капитан глубоко вздохнул, - и, приблизившись к Захиду, посмотрел ему в глаза. - Вот случай подвернулся послужить родине, свои способности показать.
       Зотов поставил табуретку на середину комнаты, и сев на нее, позвал одного из солдат:
       - Максудов, скажи, чтобы привели пленных.
       Капитан казался не совсем бодрым: Захид почувствовал запах спиртного и понял, что офицер уже приложился.
       Вскоре привели пленных. Один из них был совсем старый, худой, с длинной бородой, даже трудно было поверить, что такой старик может воевать. Второму было лет двадцать пять, тоже худой и изможденный. Оба были одеты в национальную афганскую одежду: широкие штаны из тонкой материи, свободная рубашка и сверху безрукавка, на головах чалма. Одежда была грязная, кое-где рваная.
       - Хорошо, спроси их, где сосредоточились основные силы "моджахедов"? И сколько их человек? Какое у них вооружение?
       Захид перевел вопрос командира роты на афганский язык. Пленные не торопились отвечать. Потом старик сказал, что они ничего не знают, поскольку совсем недавно, всего несколько дней назад, примкнули к "моджахедам". Захид перевел ответ старика.
       - А как называется их деревня? - спросил Зотов.
       Захид перевел командиру роты ответ старого "душмана".
       - Врет подлец! - разозлился капитан. - Мы знаем, что все мужчины этой деревни давно воюют на стороне "душманов".
       В это время в комнату вошел майор Сидельников, замполит батальона.
       - Что, Зотов, допрос устроил, пока командира нет? Даже переводчика нашел, - сказал замполит с веселой иронией, показав на Захида.
       - Молодец, продолжай.
       Захид принял при виде замполита строевую стойку. Замполит посмотрев на него с улыбкой:
       - Вольно, - сказал и обратился опять к Зотову. - Ну что, рассказывают они что-нибудь о своих дружках?
       - Нет, не хотят говорить, сволочи, - сказал с досадой командир роты, вставший с табуретки.
       - А что же они так? - А ты скажи им, что их обманывают, используют в своих целях американские империалисты.
       Сказав это, Сидельников обошел пленных, оглядев их с ног до головы.
       - Зачем ему, такому голодранцу, воевать против его же власти, власти для бедных. Он воюет с нами, а семья там, поди, с голоду пухнет.
       Потом майор обратился к замершему на месте Захиду:
       - Эсрари, что стоишь, переводи ему то, что я сказал.
       Захид перевел слова командиром пленным. При этом выражение лица старика приняло еще более неприязненное выражение. А небритое, несчастное, испуганное лицо молодого афганца озарилось надеждой. От глаз замполита это не ускользнуло. И, вдохновившись такой переменой, он продолжил:
       - И кто же им будет помогать восстановить эту разруху в стране, американцы? Эти проклятые империалисты? У них ничего кроме собственной сиюминутной выгоды и в помине в мыслях нет. Вот используют их, добьются своего и потом бросят. Их цель одна - подчинить себе народы других стран! - замполит разошелся. Потом остановился, косо посмотрел на старого афганца, на молодого и продолжил. - Зачем они этим сволочам верят, зачем, я ума не приложу? Мы ведь на стороне бедных, мы помогаем народам развиваться. Мы хотим, чтобы люди стали грамотными, получали образование. Начали понимать, где хорошее, где плохое. А американцы, якобы ратуя за сохранение народами своих традиций, стараются держать их в хаосе и в невежестве. Им это выгодно, так легче обманывать народы. Да, очнитесь вы наконец, - разозлившись, майор пошел на старика с кулаками. - Зачем тебе нужно воевать, старый ты болван!
       - Их пугают, что мы у них религию отнимем, товарищ майор, - сказал Зотов. - И паранджу с их женщин снимем. Им это талдычат с утра до ночи.
       - А кто талдычит, опять эти американцы, - сказал майор Сидельников разгневанно.
       Майор опять подошел к пленным, вначале к старому, потом к молодому:
       - Читать, писать умеешь?
       Оба покачали головой, после того как Захид передал им слова майора.
       - А не хочешь научиться? - спросил Сидельников заботливо молодого. - Ты ведь молодой, вся жизнь впереди. Так и проживешь свою жизнь неграмотным?
       Молодой пленный молчал, виновато опустив свои темные, грустные глаза.
       - Из него, может, еще что-то выйдет, а этот старик лютый негодяй, - сказал замполит Зотову, приближаясь к нему, а потом сделал Захиду знак, что это переводить не надо.
       - Говорите, какие вам сказки американцы рассказывают? -продолжил допрос майор.
       Захид быстро перевел вопрос замполита пленным. В ответ опять молчание.
       - Есть с вами рядом американцы? Что они делают? В чем вам помогают? - спросил Зотов.
       После перевода старик сказал, что никаких американцев он никогда не видел.
       - За дурака держит, - сказал замполит негромко и как бы с сожалением, вытирая пот с покрасневшего лица и шеи мятым платком, который он достал из кармана. - Не знает, что наша разведка все давно сообщила, где и как с ними американские офицеры учения проводят.
       Захид не понял, кому были обращены последние слова замполита, поэтому в недоумении уставился на майора.
       - Переводи, переводи, - сказал майор опять нарочито спокойным тоном, который, однако, отнюдь не говорил о том, что он и в самом деле успокоился.
       - Какие с вами учения проводят американские офицеры, что именно они вам поставляют из оружия? - спросил опять Зотов.
       Старик опять сказал, что никаких американских офицеров и оружия никогда не видел и никогда об этом и от других не слышал.
       - Все, Зотов, отправишь обоих в Кабул, когда машина туда будет. Пусть с ними там разбираются.
       Замполит собрался уходить, явно огорченный молчанием пленных. Посмотрел на них еще раз и предупредил командира роты:
       - Смотри только, Зотов, чтобы без глупостей. Ты взялся за допрос, сам и следи за ними как следует.
       - Есть, товарищ майор, - козыряя, ответил Зотов, - при первой же оказии в Кабул доставлю их туда в целости и сохранности.
       Пришел день, когда, наконец, было решено взять Захида на операцию. Вместе с другими солдатами он залез через люк в броневик, который вскоре в составе колонны взял путь в сторону предполагаемого места дислокации вражеских сил, как это сообщила разведка.
       В этот же день Захид впервые принял участие в бою. Когда их колонна, состоящая из броневиков, танков, военных грузовиков, приблизилась к лесу, оттуда раздались выстрелы. В ответ солдаты батальона открыли огонь. Они старались заставить "душманов" покинуть лес, чтобы вести с ними бой на открытом месте. Те, прекрасно сознавая превосходство советских военных, старались наоборот втянуть их в глубь леса.
       "Моджахеды" выпускали на батальон снаряды и стреляли из автоматов. Захид продолжал сидеть в броневике, высунув дуло своего автомата из бокового люка, и слушая гул стрельбы, становившейся все интенсивнее. Из люка броневика, развернувшегося боком в сторону леса, Захид иногда видел мелькавшие бородатые фигуры - очень подвижные и ловкие. Солдаты рядом с ним давно стреляли по этим фигурам, если кто-то из них хоть на короткое время выглядывал из-за кустов. А Захиду было страшно: он понимал, что должен стрелять по этим темным фигурам, когда они появлялись, но никак не успевал прицелиться. Водитель броневика и командир экипажа стреляли из обоих пулеметов почти беспрерывно. Пули попадали в основном в ветки, стволы деревьев. Вдруг броневик мощно дернуло, послышался громкий гул.
       - Горим!.. - крикнул Хабибуллин. - Все бегом из машины! Прочь!..
       Оказалось, что "душманы" сумели попасть в броневик противотанковым снарядом. Скоро пламя охватило переднюю кабину; дым и жар заполнили машину. Все солдаты друг за другом вылезли из люков и по команде Хабибуллина легли на землю. Шел бой; мотострелковый батальон продолжал обстреливать лес. "Душманы" отвечали огнем, скрываясь за деревьями. Захид продолжал лежать, боясь поднять голову, лишь изредка пытаясь чуточку оторвать ее от земли. "Моджахеды" уже ранили несколько солдат батальона, здесь же товарищи пытались оказывать им медицинскую помощь. Захид увидел окровавленные тела некоторых из них. Кое-кого тяжело ранило осколками. На это особенно страшно было смотреть. Волей-неволей он представлял себя на месте пострадавших. Неужели и ему могло оторвать руку или ногу, выбить глаз и снести часть черепа? Ничего не предпринимая, он продолжал лежать на земле. Земля дрожала от ударов, разрывов и треска. Ему будто выворачивало все нутро. Страх, жалость к самому себе, мысли о том, что он вынужден был оставить учебу и идти служить в армию, овладели его сознанием. Как ему не повезло. Захид хотел бежать, спрятаться за какой-нибудь преградой, лишь бы пули его не достали. Он готов был превратиться в червяка и углубиться в землю, чтобы не стать мишенью для вражеских пуль.
       - Эсрари, подними голову, стреляй! - крикнул ему Хабибуллин.
       Захид, стараясь не показать свой страх, чуточку поднял голову и посмотрел в сторону леса, откуда продолжали стрелять по батальону. И тут же убрал голову, как черепаха в свой домик.
       - Эсрари, веди огонь! - крикнул ему опять командир экипажа.
       Захид, стараясь не поднимать голову и не смотреть в сторону леса, чуточку поднял автомат и нажал на курок: предохранитель не был снят, поэтому ничего не произошло.
       - Сними автомат с предохранителя, придурок!!! - крикнул ему Хабибуллин. - Что ты делаешь, боец чертов?!
       Захид как во сне чуть ли не с закрытыми глазами снял предохранитель автомата на ощупь и тут же нажал на курок. Его самого трясло сильно. А автомат выстрелил непонятно куда. Но кажется в сторону леса. Только выстрел получился одиночным.
       - Поставь на очередь, безмозглый идиот! - кончалось терпение сержанта.
       Захид опять на ощупь переключил ведение огня на автоматический режим - автомат он знал хорошо; много приходилось тренироваться в учебке. Не глядя, Захид опять нажал на курок. Раздалась очередь. Только он забыл хорошенько прижать к своему плечу приклад автомата, который чуть ли не разнес ему плечо. От боли Захид чуть не крикнул, но она быстро прошла. Чуть подняв голову, он опять нажал на курок: вновь раздалась очередь в сторону леса. Выстрелив, он опять спрятал голову. Хабибуллина больше слышно не было. "Не ранили его?" - подумал Захид. Потом быстро забыл о нем и выстрелил в сторону леса еще раз. Страх немного уменьшился. Этот бой чем-то даже стал напоминать ему игру в войну со своими сверстниками в детстве. Только там стреляли не по-настоящему, настоящих ранений и смертей тоже не было. Недалеко от него вел бой лежа, как и он, один из солдат, сидевший с ним в задней части броневика. Захид даже не успел с ним познакомиться. Он находился на лечении в госпитале от прежней раны, недавно вернулся, и его сразу взяли на задание как опытного солдата. Лежа, он беспрерывно стрелял то в одну, то в другую сторону. Захиду подумалось, что это делается ради того, чтобы устрашить врага. Вдруг его сосед высоко поднял голову и оглянулся в сторону леса. Захид знал, что это делать нельзя. Нельзя так высоко поднимать голову и долго оставаться в таком положении.
       Так учили его на тренировках до отправления в батальон. Захид хотел предупредить соседа, крикнуть, чтобы он был осторожен. Но не успел, увидел, что сосед упал на бок, головой к нему. Его каска была пробита пулей, из под нее текла кровь. Вражеский снайпер, выждал момент, когда солдат проявил непростительную неосторожность. Что делать? Помочь ему? Вытащить из-под огня? Это означало бы подвергнуть себя опасности. Он решил ползти к раненому, а может, уже убитому солдату, вернее, заставил себя. Не прополз и двух метров, как пули засвистели над его головой. Снайпер, сидящий в кустах, хотел помешать ему спасти своего товарища, и заодно подстрелить и его самого. Какое-то мгновение Захид колебался. Бойцу, возможно, уже не поможешь: ранение в голову - не шутка. Но потом отругал себя за малодушие и решил все-таки доползти до пострадавшего бойца, лежащего уже совсем недалеко. Пули опять засвистели над ним. Стараясь как можно плотнее прижиматься к земле, будто желая сравняться с ней, Захид дополз до раненого. Пули падали в землю перед ним, делая небольшие отверстия на ее поверхности. Схватив раненого за руку, Захид пытался проползти обратно. Вражеский автомат заговорил с новой силой. К счастью, опять мимо, пули не попали - ни в него, ни в раненого. Захид удивлялся себе... Страх его полностью куда-то исчез, вдруг привалила уйма энергии и силы, с которой он продолжал тащить раненого.
       Их броневик продолжал гореть и мог в любую минуту взорваться, поэтому нужно было держаться от него как можно дальше. Захид сумел оттащить раненого дальше вглубь позиции, а тут уже подоспели санитары из батальона. Лежа на земле, и желая чуточку отдохнуть перед тем, как вновь вступить бой, Захид посмотрел вперед и встретился с одобрительным взглядом Хабибуллина. Выходило, что сержант все это видел. Захид от этого еще больше воспрял духом и пополз обратно к своей изначальной позиции.
       Батальон пытался окружить лес, чтобы не дать "душманам" уйти, но осуществить этот план пока не удавалось. Лес был большой, находился на склоне горы, что создавало массу трудностей для продвижения техники. Вдруг появились вертолеты, которые тут же начали бомбардировку леса. Треск ломающихся деревьев, шум убегающих зверей, улетающих от опасности птиц наполнили лес. Вертолеты для поддержки вызвало командование батальона. После бомбардировки стрельба со стороны леса заметно стихла. Нужно было войти в лес, чтобы добить врага. Таково было приказание командования. Вертолеты, выполнив свою работу, улетели обратно. Батальон начал входить в лес. До переднего края, в котором оказались Захид и Хабибуллин, добрался командир их роты Зотов и принялся командовать дальнейшей операцией. Какое-то время было тихо. У каждого дерева, за каждым кустом мог оказаться враг, поэтому требовалось быть предельно осторожным. Все чаще стали попадаться им тела убитых "душманов", нужно было подбирать и оттащить их из леса и похоронить в одной общей яме. "Душманов" видно не было. Видимо, оставшиеся в живых сумели уйти до того, как батальон вошел в лес. Уйти вместе с ранеными они вряд ли смогли бы, поэтому их, скорее всего, пристрелили перед уходом, чтобы они не попадали в руки "шурави".
       Когда вернулись в батальон, провели обсуждение боя, подвели итоги: сколько убито "душманов". Потери батальона: двое убитых и одиннадцать раненых. А рану спасенного Захидом солдата оценили как несмертельную, и тот, по всей видимости, должен выжить. Это очень обрадовало Захида. А Хабибуллин при офицерах сказал, что рядовой Эсрари сегодня вел себя мужественно в своем первом бою и рассказал, как он спас раненого товарища. Все хвалили Захида и сказали, что он вернется домой с медалями да орденами. О том, как позорно и нелепо вел он себя вначале, Хабибуллин ничего не сказал. Наверное, не многие это заметили. Через это прошли все опытные бойцы.
       - С боевым крещением! - сказал командир роты и крепко пожал ему руку, а потом даже обнял. - Теперь будем брать тебя в бой каждый раз. Так что держись. Домой вернешься с полной грудью орденов.
       Все служащие в батальоне казались Захиду теперь родными. Давно он не испытывал таких теплых чувств, да еще по отношению к чужим людям. Когда провели вечернюю проверку роты, многие заплакали при назывании имен погибшего солдата из их роты. А когда называли раненых, все глубоко и печально вздыхали.
       После этого Захид много раз в составе батальона ходил на боевые операции. "Душманов" нужно было найти и уничтожить повсюду, где бы они ни были. "Моджахеды" скрывались нередко в деревнях, им помогали местные люди продовольствием, прятали их от советских солдат. Если кто-нибудь сообщал о их местонахождении "шурави", то есть "советским", их ждало очень жестокое возмездие. Убивали не только этих людей, не щадили членов их семей - ни детей, ни женщин: резали и оставляли лежать тела, чтобы это послужило уроком для других, сотрудничающих с "шурави", "с врагами Всевышнего". При
       этом в батальоне делили деревни на "свои" и "душманские". "Душманских" насчитывалось все больше и больше. Бывало, что деревня, считающаяся вчера "своей", сегодня становилась "душманской". В батальоне считали, что на сторону "моджахедов" переходят от страха. Оказывать требуемую защиту дружественным деревням советские войска не были в состоянии, как и революционное афганское правительство. До них "моджахеды" добирались беспрепятственно и устраивали кровавый суд над жителями. Несколько раз после таких событий советские батальоны пытались защитить дружественные деревни, оставив там часть своих сил. Даже это не всегда помогало. Бывало, что, подкравшись к деревне, "моджахеды" вырезали весь отряд советских бойцов. Они умели для этого выбрать нужное время. Даже в дружественных "шурави" деревнях всегда имелись люди, которые помогали "душманам". В советских частях это тоже знали. Бывало, что в одной и той же деревне одни люди работали на "шурави", а другие на "моджахедов". Устраивать расправу над помощниками "душманов" советские военные не могли и не считали нужным. Так можно было еще более ухудшить неустойчивое отношение к себе среди населения. Только казалось, что "моджахедам" население доверяет все больше и больше, считая их своими. А отношение к "шурави" ухудшается.
       В победу теперь уже не верили и советские военные. Зачем нам нужно было лезть в эту яму - таким вопросом задавались все больше и больше солдат и офицеров. С приходом двух молодых лейтенантов в роту, в которой служил Захид, о бессмысленности афганской войны стали говорить все чаще и чаще. Этим лейтенантам нужно было служить всего два года. Петренко и Панфилов были друзьями еще по годам учебы в политехническом институте в Ленинграде. Окончив институт, оба получили звание лейтенанта и были отправлены служить в Афганистан, и попали в один и тот же батальон, в одну и ту же роту. Каждый из них командовал взводом. Петренко стал командиром взвода, где служил Захид, и через какое-то время они подружились. Этот молодой лейтенант по характеру мало подходил для военной службы. Он не был готов к боевым действиям, сильно переживал по поводу происходящего. Узнав, что Захид один год проучился на факультете востоковедения, он начал сближаться с бывшим студентом. Его очень интересовали поэты Востока. Он знал, что в Азербайджане жили много поэтов, которые писали и на арабском, и на персидском, и на современном азербайджанском. Особенно хорошо он знал и любил Низами. Рассказал Захиду, что во время блокады Ленинграда люди провели его юбилей - восьмисотлетие со дня рождения. Петренко успел прочитать все его поэмы на русском. Ему очень нравилась поэма "Хосров и Ширин", очень интересной он считал и поэму "Семеро красавиц". В "Лейли и Меджнуне", по его мнению, куда глубже была показана история любви, чем даже у Шекспира в "Ромео и Джульетте". А "Искандернаме" он читал отрывочно, самые важные места. Знакомы ему были и труды советских востоковедов о Низами. Он сам хотел когда-то стать востоковедом, но родители помешали, говоря, что эта профессия малоперспективная, и уговорили его учиться на инженера.
       - Интересно, -сказал он однажды Захиду на досуге, - я думал, что идея справедливого общества принадлежит Томасу Мору. Читал его "Утопию". А оказывается, Низами мечтал об этом на три столетия раньше, еще в двенадцатом веке и сформулировал свое видение такого общественного устройства.
       Захид очень радовался, что неожиданно нашелся такой собеседник, с которым он мог поговорить о литературе Востока, которая в Стране Советов была не так уж популярна. Он рассказал Петренко, что, несмотря на то, что Низами писал на персидском, и сегодняшние азербайджанцы читают его книги в переводе, он является национальным поэтом Азербайджана: матери читают строки из его поэм над колыбелью младенцев, дети растут на его стихах, взрослые цитируют мудрые изречения из его книг, подходящие и сегодня ко многим случаям жизни. Петренко рассказал ему, что его удивляет сила произведений Низами; как он пытается любовью женщины воспитать развратного принца в "Хосрове и Ширин", чтобы он стал справедливым правителем. Его убивает собственный сын, чтобы овладеть своей мачехой, красавицей Ширин. В "Семерых красавицах" шаха Бахрама учит, как нужно править страной, пастух. Захид был уверен, что в лице Бахрама Низами хотел найти ответ на вопрос, как может один правитель построить справедливое общество. Этот вопрос поэт поставил еще в своей первой поэме "Сокровище тайн". В каждом новом произведении он продолжал эту тему, каждый раз пытаясь расширить и углубить решение поставленного им вопроса - каково должно быть справедливое общество? И в следующем произведении он продолжал искать новые пути разрешения проблемы. Петренко полагал, что Низами правильно понял, что правление Бахрама не может длиться долго и поэтому он так неожиданно погибает в конце поэмы. А в "Искандернаме" он вооружил Александра Македонского идеями греческих философов, которые искали ответ на извечные вопросы. Александр Македонский, которого на Востоке называли Искандером, в поэме Низами хочет своим мечом, силой установить справедливость на земле. Низами ставит здесь те же вопросы, что и в своих предыдущих поэмах: можно ли силой одного правителя образовать общество, добиться справедливости и равенства среди людей на всей земле. По Низами, это - цель политики и завоеваний Македонского. Только после долгих лет борьбы во имя справедливости он, встретив людей на севере, понимает, что все его усилия были напрасны. Создать справедливое общество на земле невозможно. По мнению Захида, "Страна Йеджуджов на Севере", которую обнаруживает Искандер к концу поэмы, являлась вершиной исканий Низами. Он описал здесь общество, которое было изначально справедливым: все владения общие, нет богатых и бедных, нет также воровства и зависти. Никто не охраняет стада, никто не вешает на свою дверь замок. Низами приходит к тому, что все усилия создать справедливое общество, общество равных, тщетны. История должна была иметь, наверное, другой путь развития, чтобы люди пришли к такому справедливому обществу - обществу равных.
       Лейтенант считал, что на Низами очень сильное влияние оказали греческие философы, и возможно, что "Страну Йеджуджов" он описал, вдохновившись платоновской "Политией". Хотя, в отличие от низаминской страны, управляемой общиной, "Политией" правят философы, и у них даже женщины общие, чего нет у Низами, возможно, это влияние его мусульманской веры. Захид рассказал Петренко о том, как его отец считал, что на греческих философов, как на Низами, очень большое влияние оказало учение Заратустры, которое позже выросло в отдельную религию. Заратустра впервые заговорил о равноправии женщин и мужчин, а его жрецы, особенно живший в пятом веке Маздак, воспевали свободную любовь. Сам Заратустра в отличие от авраамических религий говорил о том, что справедливость нужно установить на земле, а не надеяться на воздаяние в небесном царстве за заслуги и муки земные. Низами разделяет многие принципы Заратустры, только не общность женщин. Это не только, рассказывал Захид, связано с тем, что он как мусульманин не мог этого допустить. С другой стороны, ложны представления об исламе у других, народов, если они считают, что женщина только в этой религии полностью бесправна. Укрытие соблазнительных частей тела и волос усвоено как христианством так и исламом у иудаизма. Ислам перенял у иудеев еще и принцип многоженства и установил ограничение четырьмя женами, когда у последователей иудаизма никакого ограничения в приобретении жен изначально не было. Потом они под влиянием ислама ограничили максимальное количество жен до четырех. На той земле, называемой европейцами Ближним Востоком, царила многие столетия свобода любви. Эту свободу иудеи, а позже христиане и, наконец, мусульмане сочли развратом и хаосом и дали последователям таких убеждений имя "язычники". Хотя, в отличие от многих доавраамических религий, зороастризм не является многобожеством. В ней есть один бог - бог света, добра, справедливости и правды Ахура Мазда, или как его на Востоке называют, Хормуз. И есть у него один противник - злой дух Анграманью, нарекаемый сторонниками этой религии Ахриманом. И Анграманью очень сходен с образом Дьявола - Иблиса. Заратустра проповедовал свое учение четыре тысячи лет назад и оказал очень большое влияние на все авраамические религии: иудаизм, христианство и ислам. Но, несмотря на это, все эти религии считают его учение "языческим", с которым надо бороться. Только во многом эти религии сами проповедуют то, что намного раньше говорил Заратустра. Самым неприемлемым для последователей Яхве - Аллаха является именно свобода любви, воспеваемая Заратустрой как высшее земное благо. Народ на восточной земле был развратен, как считали последователи Танаха, Евангелий и Корана. Арабы, когда начинали завоевывать Азербайджан, описали жизнь и обычаи сторонников Заратустры в этой "Стране Огней": они воспевают свободную любовь, не ограничивают себя в ней. Когда устраивают праздники, то играют в одну игру вместе со своими женами, в ней мужчины и женщины гоняются друг за другом. И кто кого поймает, с тем и может тут же предаваться любовным утехам. Арабы, как иудеи и христиане в свое время, решили бороться против "свободной любви", которую они считают развратом. Одним из правил ислама считается, что человек должен победить свои страсти и ограничить себя в получении наслаждений, что называется "большим джихадом". А поскольку не только определенные части женского тела, волосы, но и женское лицо в исламе считается эротичным, он устанавливает, что и его не следует показывать чужим мужчинам, чтобы не соблазнять их, не вводить в искушение.
       Учение Заратустры теперь очень заинтересовало молодого лейтенанта, который об этом почти ничего не знал. Захид рассказал ему еще об "Авесте", священной книге сторонников Заратустры, которых также называют огнепоклонниками. А вообще-то, несмотря на всю близость между ними, огнепоклонничество - другая религия, более древняя, оказавшая существенное влияние на зороастризм, который сохранил святость огня как источника света и тепла, что является символом бога Хормуза - Ахура Мазды. А Заратустра тоже европейское название, по-персидски и по-азербайджански его зовут Зярдюштем или Зардоштом. Когда пришли арабы, они не трогали ни албанов - христиан, ни иудеев, живших на территории Азербайджана, и разрешили им сохранить свою религию, поскольку в исламе считается, что первые книги от бога Яхве - Аллаха ниспосланы иудеям: Танах, Евангелие, а потом только арабам - Коран. Как и первые три книги, четвертая книга Яхве - Аллаха Коран считает превращение последователей неавраамических религий в ислам благим и верным делом. Так арабы поступили везде со сторонниками Заратустры, предлагая им меч или Коран. Примешь ислам - жить будешь, не захочешь его принять - умрешь. В Азербайджане до сих пор сами люди друг друга называют "мусульманами от меча". Но с другой стороны, в Коране говорится, что "нет принуждения в религии". Еще: "У вас есть своя религия, а у нас своя религия". Так, каждый, по Корану, свободен в своем вероисповедании, кроме "язычников" - многобожников, поклоняющихся идолам. Малый "джихад" означает именно войну с ними. Отец его, рассказал Петренко Захид, считал, что глубокие противоречия свойственны не только исламу, но в не меньшей мере также и иудаизму и христианству.
       Однажды, когда у взвода было не много работы, Петренко сказал бывшему студенту следующее:
       - А вот что я хотел бы еще раз сказать о Низами: он понял, что добиться справедливости на земле ни мечом, ни умом невозможно. Такое общество могло бы возникнуть само, если бы люди захотели этого, но человечество пошло по другому пути.
       - Но все равно мечта о справедливом обществе является очень давней мечтой человечества, - не согласился Захид с Петренко. - Чтобы все были равны, не было ни богатых, ни бедных, один не эксплуатировал другого.
       - Но такое общество создать невозможно, это утопия! - вышел из себя лейтенант. - Ты хочешь сказать, что наше советское общество является таким?
       Захид ничего не смог ответить ему, пораженный такой реакцией лейтенанта.
       - Да это на бумаге у нас, а не на деле. Нет никакого равенства, один сплошной обман. Вот Низами именно в этом был прав, говоря, что все усилия устроить справедливое общество равных - тщетны. А мы не поняли этого. Жаль, что его не знали ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин. А вот Сталин его знал очень хорошо и даже, как я где-то читал, цитировал. Но идеи Низами он использовал для себя, а понимал и толковал его, как ему было выгодно и как он хотел.
       Для Захида не всегда было приятно слушать критические выступления лейтенанта, только возражать ему он тоже особенно не мог. Так его воспитали дед и отец, он верил, что все, что рассказывает лейтенант, - это только недостатки советского общества, которые можно исправить, если постараться. А что касается Низами, то профессор Эсрари считал, что его идеи были выдающимися для своего времени. А Маркс и Энгельс нашли научные пути построить справедливое общество на всей земле. Лейтенант с этим не соглашался, рассказывал, что он в институте начитался произведений Маркса, Энгельса и Ленина, и не верит, что все это осуществимо. А что касается научного коммунизма, то эта вообще ерунда какая-то. Однажды, во время одной из "душевных бесед" с Петренко, их застал другой лейтенант:
       - Что, Эсрари, теперь он тебя нашел для своей болтовни? Ты его особенно не слушай, то, что он говорит, - чепуха. Ты знаешь, он мне все пять лет уши прожужжал в институте, и в конце концов я послал его подальше. То же самое придется сделать и тебе.
       Тут Панфилов обратился прямиком к Петренко:
       - Иван, ты зачем развращаешь советского воина, портишь его моральный облик? Да еще во время ведения боевых операций? Ты знаешь, вам обоим может достаться за это.
       - Слушай, Коля, ты лучше иди, своими делами занимайся. У тебя свой взвод и иди воспитывай своих подчиненных в духе строителя коммунизма. А у меня с моим конкретным подчиненным другие разговоры, которые тебе не понять, - сказал с досадой Петренко, желая отвязаться от Панфилова.
       - А о чем вы таком говорите, интересно, что мне, человеку с высшим образованием, не понять? - не отставал Панфилов.
       Петренко попытался отмахнуться еще раз:
       - Коля, ты всю жизнь читал классиков марксизма-ленинизма, восхищался ими, вот иди и читай дальше, вон у замполита их полно. А потом рассказывай о них своим подчиненным. А у нас более глубокие разговоры с рядовым Эсрари, для которых мы редко находим время.
       - Что, Иван, ты хочешь сказать, что вы умнее Маркса, Энгельса и Ленина? - с нескрываемой иронией спросил Панфилов.
       - Умнее, не умнее, но есть вещи, которых в их книгах не найдешь.
       - Ах, вот оно что. И о них знаете только вы двое?
       Петренко в ответ только вздохнул с досадой и отвернулся от своего друга.
       - Слушай, я знаю, что ты ему талдычишь: демократия это у них на Западе, это у них социализм, а у нас черт знает что. Слушай, кончай ты пудрить солдату мозги. Ему, как и тебе, еще служить долго. Не только служить, да еще воевать.
       - Долг свой интернациональный выполнять да, скажешь? - спросил на этот раз Петренко издевательским тоном.
       - Да, интернациональный долг выполнять, а что? - спросил Панфилов.
       - Слушай, Панфилов, иди выполнять свой интернациональный долг, а мне не мешай углублять свои знания по восточной литературе и исламу, - попытался еще раз закончить разговор Петренко.
       - Ага, значит, это важнее для тебя, чем интернациональный долг выполнять?- спросил на этот раз с вызовом Панфилов.
       - Да, важнее, а что тебе не нравится?
       - Тебе точно достанется от командования. Это тебе не институт, где все твои выходки терпели, - Панфилов ушел, махнув на него рукой.
       На встречах с Эсрари Петренко действительно говорил об издержках советской системы и хвалил жизнь в Соединенных Штатах и в Западной Европе.
       - Они живут как люди: поработал и домой - отдыхать. Какая на Западе культура - во всем, и даже в быту, какая литература, какая музыка, театр! А производство! Товары! Смотри, что мы производим и что они. Мы их ругаем, называем загнивающим капитализмом, а сами стараемся достать у спекулянтов их товары за бешеные деньги. Даже религия у них "культурнее": сидят в церкви во время Богослужения. А в русской церкви надо стоять. Единственно, о чем не стоит жалеть из того, что разрушили большевики за все эти годы, так это институт православия.
       Эсрари слушал его молча, не выражая своего отношения к сказанному лейтенантом. Тема казалась ему скользкой и не очень приятной. Он предпочитал говорить о восточной культуре и исламе.
       Вряд ли Панфилов донес на своего друга командованию, однако рано или поздно об этих разговорах должны были узнать и другие. Замполит вызвал Захида сразу после сдачи караула. Вначале майор Сидельников интересовался его делами: как идет служба, привыкает ли он к ней, пишет ли письма родителям, каково его самочувствие. Потом майор задал ему прямой вопрос:
       - Что послужило причиной тому, что Вы так сблизились с лейтенантом Петренко?
       Захид немного был ошарашен вопросом, но начал догадываться, куда замполит клонит.
       - Ему просто интересно, товарищ майор, узнать кое-что о восточной литературе, - ответил Захид, собравшись с силами.
       - Хм... Восточная литература... Думаете, Эсрари, я не знаю ничего о восточной литературе? - Потом, прислонившись локтем к столу, майор почесал около своего виска.
       - Я тоже знаю кое-кого из восточных поэтов. Все это и для меня очень интересно. И то, что Вы знаете Коран, языки, разбираетесь в исламской религии, очень похвально. К тому же Вы - сын профессора-востоковеда. Я сам хотел бы с Вами иногда побеседовать на тему ислама. Тем более неся службу в Афганистане, даже необходимо иметь знания об мусульманской религии. - Тут майор посмотрел Эсрари прямо в глаза. - Но я не об этом. Сами Вы прекрасно понимаете, о чем я. Петренко ведет антисоветскую агитацию в батальоне, вот как это называется, знайте. Вы молоды, еще многого не понимаете. Но этого делать нельзя, тем более в армии, которая ведет боевые действия. Для воюющих солдат очень важно иметь высокий дух, чистый моральный облик и веру в то, за что они сражаются. Без этого воевать нельзя или же такое ведение войны должного эффекта никогда не будет иметь.
       Замполит промолчал, опять вытер своим мятым платком пот с лица, медленно, будто стараясь собраться мыслями.
       - Эсрари, Вы человек, как я уже сказал, умный, грамотный. Год проучились в университете. Я понимаю, как нежелательна для Вас эта армейская служба, прервавшая учебу, да и вообще воевать с "душманами" - дело не из самых привлекательных. Но Вас призвали в армию, поскольку солдат у нас не хватает. Положение в Афганистане, видите, какое тяжелое. Только все это пройдет, мы установим здесь порядок, защитим завоевания афганской революции, поможем афганцам построить социалистическое общество. А потом уж и воевать не будем больше, вернемся в свои дома. А Вам осталось служить чуть больше года. Я постараюсь содействовать тому, чтобы Вас демобилизовали одним из первых, когда придет время. И Вы вернетесь домой, к родителям, будете продолжать учебу.
       Эсрари стоял перед замполитом смущенный, ему было не по себе от того, что теперь майор считает его не очень-то надежным человеком. Он хотел что-то сказать в свою защиту, объяснить, что рассуждения Петренко его мало интересуют. Но тут же понял, что это не правда. То, что говорил ему Петренко, на самом деле заинтересовало его. И ему стало еще больше стыдно перед майором Сидельниковым.
       - Я мог бы доложить о Петренко начальнику политотдела полка, а там ему быстро объяснили бы, что означают такие высказывания в воюющем батальоне. Но потом подумал, что человек он тоже умный, с высшим образованием, решил сначала поговорить, чтобы больше не позволял себе подобного. Вернется к себе домой, в Ленинград, пусть болтает сколько хочет, рот зашивать ему никто не будет. Прошли те времена, теперь мы таких болтунов больше не боимся. А здесь нельзя позволять такие выступления, здесь непод-ходящее место для них.
       Вздохнув, майор начал перебирать свои бумаги, и вдруг, будто что-то вспомнив, опять повернулся к Захиду:
       - Да придется, наверное, отнять у него этот транзистор, чтобы он больше не слушал "Голос Америки" и прочую чушь и других не призывал это слушать. А Вы, Эсрари, можете идти. Только не забывайте о том, что я Вам сказал.
       Захид отдал честь, щелкнув каблуками сапог и, повернувшись кругом, покинул кабинет замполита.
       Петренко какое-то время ходил мрачный, несколько дней даже не хотел смотреть в сторону Эсрари. Наверное, его замполит хорошенько отругал и предупредил. Только со своим транзистором лейтенант не расстался, опять ловил передачи зарубежных радиостанций. Солдаты, возможно, тоже предупрежденные, не подходили больше к нему, когда Петренко в курилке вещал на батальон новости с другой стороны. На самой территории Советского Союза эти радиоволны блокировали специальными станциями. А в Афганистане таковых еще не было, поэтому эти антисоветские передачи ловились здесь легко.
       - Что, Петренко, Вы опять слушаете эту чушь американскую? - спросил его Зотов, увидев его однажды вновь с включенным транзистором в курилке.
       - Не запрещено же это, товарищ капитан, - ответил недовольно и даже несколько возмущенно Петренко. - Это мое право, в конце концов, как проводить свой досуг.
       - Эх, Петренко, Петренко, ничего ты не хочешь понимать, - покачал головой с досадой Зотов. - Видишь ли, это его право. А мое право запретить тебе быть проводником вражеской агитации внутри батальона! - начал кричать на него капитан. - Чтобы я больше не видел Вас с этим транзистором! Увижу еще раз - отниму.
       - Я за него столько денег заплатил. Это почти новый транзистор, а я теперь должен его на свалку выбросить? - возмутился лейтенант.
       - Если не хотите выбрасывать, то возьмите и упакуйте его. Когда будете возвращаться домой, отвезете с собой. И будете его там дальше слушать. А здесь нельзя, Вам говорят.
       - Что теперь нельзя и радио слушать? - не угомонился Петренко.
       - Слушай, Петренко, ты за кого меня принимаешь, а? - капитан сделал шаг в его сторону. - Радио будешь слушать дома, когда вернешься в свой родной Ленинград. А здесь нельзя, здесь мы на войне. Никто здесь не слушает радио, тем более вражеские радиостан-ции, которую ведут антисоветскую агитацию. Вы меня поняли?
       - Понял, товарищ капитан, - ответил, не скрывая обиды, лейтенант. Капитан, больше не задерживаясь возле Петренко, удалился.
       Через некоторое время отношения Петренко с Эсрари вновь возобновились. Правда, теперь о политике они говорили мало или даже почти не говорили. Опять речь шла только о восточной литературе, Коране.
       Однажды, когда никого рядом не было, Петренко, сидевший один в столовой, позвал Эсрари к себе и приблизил к нему свой транзистор, который тихо о чем-то вещал. Захиду ничего не оставалось, как приблизить свое ухо к транзистору; и тут же он услышал на хорошем русском языке следующее:
       - "Советские оккупанты полностью уничтожили и сровняли с землей две деревни на севере Афганистана. Погибло свыше двухсот мирных жителей, среди них в основном дети, женщины и старики".
       Захиду Петренко и прежде несколько раз давал слушать отрывки новостей с той стороны. И каждый раз он слышал критику в адрес Советского Союза, однажды рассказывали о том, как советская власть относится к своим гражданам, не отпускает их за границу, запрещает им узнать правду о мире. На эти темы Петренко говорил с ним не один раз, только это никогда особенно не трогало Захида, свое мнение на этот счет он никогда не высказывал. А вот сегодня услышанное по радио его взволновало. Диктор назвал место, где были расположены разрушенные советскими войсками деревни. Обе они находились где-то в ста километрах от месторасположения их батальона. Захид тогда в первый раз задумался: может, они правду говорят, может, и в самом деле советские солдаты были палачами, убийцами, грабителями и мародерами, как передавало американское радио на русском языке. Захида всю жизнь учили наоборот: что таковыми являются все правительства и армии капиталистических стран. Рано или поздно, как обещали Маркс и Ленин, везде победит социализм, а потом коммунизм. Захид был воспитан в святой вере в это, жил этим, хотя пламенным агитатором коммунизма тоже не был. Для него это было нечто, само собой разумеющееся. По-другому он не мыслил и не мог представить себе развитие событий иначе, чем его учили.
       Людей подобных Петренко Захид до армии не встречал. Но, как отец, и дед, когда живой был, рассказывали ему, на таких людей не стоило обращать внимания, они считали их несерьезными. В другие времена их бы наказали, посадили в тюрьму, отправили в лагерь, а теперь не обращают на них внимания: пусть болтают, сколько хотят. Этой болтовней устои советского государства все равно не разрушишь. Поэтому Захид не принимал всерьез политические выступления лейтенанта. Он ждал, когда лейтенант оставит эту тему, чтобы опять перейти к беседе о восточной литературе и исламской культуре. Но теперь новость о разрушенных афганских деревнях потрясла его. Но позже он все-таки выяснил, что эти якобы уничтоженные советскими войсками деревни стоят целыми, и их жители тоже живы. Если там и была операция, то незначительная. После некоторых раздумий Захид пришел к мнению, что американцы хотят ввести советских людей в заблуждение. И то, что они передают по радио - провокация, и все это и впрямь не стоит слушать, как и антисоветские выступления Петренко. При этом он был убежден, как и многие солдаты и офицеры их батальона, что эту войну не стоило начинать.
       Захид теперь значительно охладел к Петренко, даже начал избегать его. И Петренко с транзистором тоже никто больше не видел: возможно, он внял предупреждениям командира роты и спрятал его. Видя нежелание Захида общаться с ним, Петренко грустно вздыхал: он стал теперь в батальоне совсем одиноким. Солдаты батальона тоже посмеивались над ним, называли его "американцем", "самым умным" и так далее. Петренко вначале пытался отвечать, ставить их на место, но поняв, что его больше никто, даже командование, не поддержит, молчал.
       В начале лета нужно было вновь выехать на срочную операцию: маленький отряд "душманов" появился в одной деревне, в шестидесяти километрах от месторасположения батальона. Жители деревни сообщили о десяти "душманах", прибывших туда на грузовике. Они были вооружены автоматами, карабинами и гранатами. В батальоне решили отправить на ликвидацию отряда "моджахедов" два взвода мотострелкового батальона. Именно взводы Петренко и Панфилова. Возглавить операцию должен был командир роты Зотов.
       К обеду они прибыли в деревню, где должны были находиться "моджахеды". Зотов не хотел въезжать в дружественную деревню на броневиках и грузовиках и создавать много шума из-за десяти "душманов".
       По численности они и так превосходили мятежников в несколько раз. Оставив часовых возле техники, он скомандовал войти в деревню пешком. Взял с собой только врача батальона и его помощника для оказания помощи раненым на месте. Так они и вошли в деревню, вооруженные автоматами, ручными пулеметами, гранатометами и ручными гранатами. Начался поиск "душманов". Пришлось по одному проверять глиняные дома, сараи и дворы. "Моджахедов" обнаружили в одном из дворов. Спрятавшиеся в доме и сарае, они неожиданно открыли огонь по солдатам через окна и двери, убив одного и ранив троих. Солдаты открыли ответный огонь. Услышав стрельбу, остальные солдаты и офицеры тоже прибежали к этому двору. Зотов приказал окружить дом и сарай и вести непрерывный огонь, целясь в двери и окна. Потом он позвал Захида и велел ему перевести его предложение о сдаче в плен:
       - Вы окружены, и у вас нет никакой возможности выбраться. Если вы немедленно прекратите огонь и сдадите оружие, то я гарантирую вам жизнь и безопасность. Если будете продолжать огонь, то нам придется разрушить дом и сарай и уничтожить вас.
       Захид перевел сказанное командиром роты. В ответ "модждахеды" несколько минут молчали. Вдруг в центр двора из окна полетела граната, потом еще две, они громко разорвались одна за другой.
       - Что ж, не понимают, будем действовать иначе, - твердо произнес капитан.
       Потом он опять обратился к Захиду:
       - Эсрари, переведи теперь следующее.
       И командир роты громко начал кричать в сторону ведущих огонь:
       - Есть ли среди вас женщины и дети? Если есть, то пусть они выйдут и отправятся в деревню. Мы их не тронем. Я вам даю слово, слово советского офицера.
       Эсрари также громко перевел слова капитана. Когда он закончил свой перевод, в ответ раздался хохот, а потом опять начали стрелять. Зотов приказал вести огонь из гранатометов по дому и сараю и закидать бандитов гранатами. Небольшие глиняные строения начали рушиться от гранат. Вскоре их охватило пламя. Несколько "душманов", стреляя на ходу из автоматов, выскочили из строений и попытались бежать. Но им это не удалось. Солдаты уложили всех ответным огнем. Дом и сарай продолжали гореть. Командир роты осмотрел трупы лежащих бородачей. Потом, плюнув в их сторону, велел тащить их к окраине деревни и закопать.
       - А здесь все будет так же гореть? - спросил Петренко, показав рукой на дом и сарай. - Может, там остались еще живые?
       - Если даже остались, то их теперь все равно в живых больше нет, - ответил ему капитан холодно и сухо и отошел в сторону.
       Всех убитых "моджахедов" притащили к окраине деревни и, выкопав одну яму, бросили туда трупы и засыпали их землей.
       - Все, - сказал Зотов, - теперь пора возвращаться обратно.
       В деревне все спрятались, услышав стрельбу. Разве что иногда можно было заметить полуголых мальчишек, бегающих по улицам и с интересом разглядывающих советских солдат.
       Построившись в колонну, оба взвода стали двигаться к тому месту, где была оставлена техника. Вдруг они услышали голос:
       - Хей, шурави, издавадса. Вы акружина, все ваш техника захватит мы, вашы чесовой убит.
       Не успев разобраться, кто говорит, солдаты вдруг увидели дула автоматов, пулеметов и гранатометов, направленные на них. Впереди лежала дорога, а по обеим сторонам от нее росли небольшие деревья и кусты. Вот из-за этих кустов выглядывали дула пулеметов и автоматов. Когда солдаты обернулась назад, то увидели, как их окружают эти вооруженные бородачи.
       - Разойдись! Ложись! - успел крикнуть Зотов.
       Солдаты, не успев придти в себя, все-таки выполнили эти приказы, хотя некоторые не успели - их настигла вражеская пуля.
       Лежа на земле, Зотов приказал Панфилову, чтобы он со своим взводом держал оборону сзади и с правого фланга, а вместе с взводом Петренко он пытался держать оборону спереди и с другого фланга. Пули сыпались на солдат дождем. Стреляли одновременно отовсюду, разрывались гранаты. Зотов надеялся прорвать оборону слева и пытался вести оба взвода в эту сторону. Рация имелась только в его офицерском броневике, теперь уже захваченном "душманами". Теперь он не мог даже сообщить в батальон о настигшем его роту бедствии. Зотов все время невнятно ругался, кричал то на Петренко, то на Панфилова, которые особого боевого опыта не имели. Отстреливаясь, оба взвода продвинулись в сторону, куда рвался командир роты. Среди солдат были уже большие потери. При попытке оказать помощь одному раненому врач батальона сам получил серьезное ранение. А его помощника убили еще раньше. Крики раненых и умирающих солдат охватили поле боя, помочь им теперь было некому. Солдаты пытались вытащить раненых товарищей из-под пуль и тащить их с собой, поскольку оставлять их было негде. Так оба взвода пытались выйти из окружения. Только эта задача казалась очень тяжелой. "Душманы", продолжая стрелять по солдатам со всех сторон, догадались о замысле Зотова и пытались помешать осуществить его. Оказавшись в открытом поле перед превосходящими силами противника, оба взвода продолжали нести большие потери. При этом расположение "душманов" впереди оказалось выгоднее - выше, чем их позиция. Но солдаты медленно двигались, вернее, ползли к цели, к которой пытался настойчиво вести их командир роты. Пока его самого не настигла пуля. Командир роты был ранен в голову, кровь текла ручьем. Он старался держаться, продолжал стрелять из своего автомата. Но видно было, что силы его иссякают. Один из солдат поволок капитана, не выпускающего автомат из рук.
       - Оставь, оставь меня, - крикнул ослабшим голосом Зотов. - Не нужно мне помогать, я сам.
       Но солдат не оставил его и продолжал тащить в том направлении, куда двигались взводы. Увидев, что капитан смертельно ранен, Панфилов взял на себя руководство боем. Только его неопытность вскоре сказалась, и связь между солдатами начала нарушаться. Держащие оборону спереди и атакующие левый фланг окружения пришли в замешательство. Многие из атакующих теперь сами пытались обороняться и вели беспорядочную стрельбу.
       Воспользовавшись таким замешательством, "моджахеды", держащие левый фланг окружения, смогли отстрелить многих из атакующих. Увидев, что дальнейший прорыв к тому флангу невозможен, солдаты начали отступать. Так провалился зотовский план прорыва окружения, а самого командира уже не было в живых. Панфилов тоже получил очень тяжелое ранение от разрыва гранаты прямо рядом с ним. Его, умирающего, тащил вместе с собой по земле один из солдат. Перед смертью Панфилов успел передать командо-вание Петренко. Петренко был в полной растерянности. Он был бледен и еле полз в направ-лении, указанном погибшим командиром роты. Как руководить теперь оставшимися солдатами, как спасать их, новоиспеченный командир не знал. Он начал что-то кричать им, призывая двигаться в том же направлении. То, что ситуация изменилась и среди солдат началась паника, он не смог оценить. Почувствовав его неуверенность, солдаты перестали слушать его редкие команды, и через какое-то время воцарился полный хаос: каждый стрелял и двигался в том направлении, куда считал нужным. Всеми теперь владело только желание выжить, выбраться из окружения и убежать. Казалось, что так в одиночку легче выйти из окружения. А "моджахеды", заметив растерянность и панику в рядах советских солдат, воодушевились еще больше. Они отстреливали теперь этих мечущихся в хаосе воинов как зайцев во время охоты. Захид остался среди тех, кто все еще надеялся, отстреливаясь, вместе выйти из окружения. Он был ранен в плечо, только ранение казалось неглубоким, хотя кровь не останавливалась. Захид беспрерывно вел огонь, автомат его раскалился после выпущенных по "душманам" двух магазинов, в каждом из которых было по тридцать патронов. Он находился теперь совсем недалеко от Петренко, который все еще пытался руководить солдатами, не слушающими его. В ответ бойцы только материли Петренко и делали то, что сами считали нужным. Хабибуллин пытался в свою очередь как-то организовать сражающихся все еще вместе солдат, что-то кричал, указывал. До тех пор, пока в него самого не попали. Кажется, умер он сразу, не успев даже почувствовать боль от разорвавшей его грудь пули. Петренко чуть привстал и пытался еще отдать какие-то распоряжения, как его тут же свалила вражеская пуля. Падая, он уронил свой автомат и остался лежать неподвижно. Увидев, как его подкосило, Захид подполз к нему:
       - Товарищ лейтенант, что с Вами? - спросил он испуганно, повернув его голову к себе.
       Голубые глаза лейтенанта были устремлены куда-то в сторону, он даже не посмотрел в сторону Захида.
       - Эсрари, ты?.. - спросил только лейтенант с трудом.
       - Да я это, товарищ лейтенант, - ответил Захид, не зная даже в какую сторону тащить теперь лейтенанта.
       Лейтенант так и продолжал лежать с открытыми глазами, обращенными теперь к небу. Эсрари понял, что он уже умер, и пришлось бросить лейтенанта прямо на том же месте и вновь отстреливаться. Оставшимися в живых солдатами двигала надежда на то, что все же из этого ада удастся как-то вырваться. По ним стреляли опять со всех сторон, снаряды и гранаты взрывались друг за другом, поражая все больше и больше бойцов. Но некоторые из них все еще двигались, ползали по земле среди оторванных ног, рук, трупов, кричащих от боли раненых.
       Все-таки Эсрари и еще четверо солдат добрались до самого фланга, куда стремился еще Зотов, и бросились на "душманов" со штык-ножами, хоть и были полностью обессилены. Захид из последних сил направил свой автомат в живот возникшего перед ним "моджахеда". Но тут другой "моджахед" прикладом автомата ударил его по уху, не до конца закрытому пробитой пулей каской, и Захид упал.
       Очнулся он от разговоров на афганском над его головой; вначале ему казалось, что он видит это во сне - как ходят вокруг него множество людей и говорят на афганском языке. Потом Захид сквозь полуприкрытые веки уже яснее различил вокруг множество бородатых мужчин в чалмах. В основном они сидели на земле, пили чай и беседовали. Неподалеку лежало много оружия - видимо, трофеи после боя с ними. Еще немного придя в себя, Захид понял, что связан веревкой и не может пошевелиться. Оглянувшись, он увидел еще нескольких солдат из их роты, лежащих недалеко от него в том же положении. Одежда у всех была разорвана, испачкана кровью, у многих были серьезные ранения, они стонали от боли.
       Очень долго Захид не понимал, где он и зачем он здесь. Потом он начал вспоминать последний бой, перед глазами проплывали какие-то сцены. Голова отказывалась признавать происшедшее за реальность. Неужели все это произошло в действительности, неужели они и вправду попали в окружение и были разгромлены? И действительно убиты капитан Зотов, лейтенанты Панфилов и Петренко, сержант Хабибуллин? Тут он еще раз посмотрел в сторону других солдат. Некоторые все еще находились без сознания, у всех остальных были мрачные, несчастные лица. Наконец-то Захид осознал, что он вместе с несколькими другими солдатами взят в плен. Проходящие мимо них "душманы" бросали иногда в их сторону взгляды, полные ненависти, казалось, они готовы сожрать их заживо. А Захид еще услышал, как один из них посоветовал другому, поскорее покончить с этими русскими. Тот что-то ответил ему, вроде, что нужно еще спросить кого-то. Кого именно, Захид не понял.
       Прошло не так много времени, как появились двое высокорослых мужчин, бородатых и одетых тоже как афганцы. Только внимательно поглядев на них, трудно было поверить, что они действительно афганцы: таких высоких людей среди афганцев редко можно было встретить, к тому же оба они были светлокожие, и выражения их лиц были другие. Оба они, бросив холодный и презрительный взгляд на захваченных советских солдат, подошли к группе "моджахедов". До них было не так далеко, и какие-то слова Захид мог отчетливо понять. Как выяснилось, один из недавно прибывших, толстый и не такой уж молодой, просил другого переводить его слова "моджахедам". Другой, молодой и худощавый переводил его слова с английского на афганский, и наоборот. Только английский у них (Захид по настоянию отца учил его несколько лет самостоятельно и еще год в университете, поэтому кое-что понимал) был какой-то непривычный. Какие-то слова эти двое произносили как-то странно. "Скорее всего, это американский", - так подумалось вдруг Захиду. И что они среди "моджахедов" делают? Неужели они сражаются тоже вместе с ними? Хотя о подобных случаях Захид уже слышал прежде, ему рассказывали, что американцы поддерживают "моджахедов", учат их сражаться с советскими воинами, только до конца в это никогда не верил. Теперь однако увидел это своими глазами. Значит, замполит был прав, "моджахедов" действительно обучают американцы? В это он начал больше верить особенно после того, когда услышал, как старший американец поздравлял "моджахедов" с успешной операцией. Потом американец начал что-то обсуждать с моджахедами, и тут Захид догадался, что и это окружение с обманом было его планом. Захид также понял, что старший из американцев - высокопоставленный офицер, а переводчик - офицер младшего чина, и они имеют серьезное влияние на "моджахедов", возможно, даже определенную власть над ними.
       Оба американца, подойдя потом к советским пленным, стали что-то опять обсуждать, вроде того, что с ними теперь делать. Никто из плененных солдат кроме Захида, может, к их счастью, не понимал, что теперь решается их судьба. По ответу одного из "моджахедов" Захид понял, что они предлагают после короткого допроса расстрелять их. Старший американец задумался, еще раз внимательно посмотрел на пленных и сказал, что тех, кто тяжело ранен, лучше сразу расстрелять, а других пока оставить, с ними он будет говорить сам. Захид был ранен в плечо, осколки от гранат остались у него в одной ноге, небольшая рана от удара прикладом была под ухом. Осмотрев Захида, "моджахеды" решили его и еще и четверых солдат пока оставить в живых. А троих решили расстрелять. Их взяли за руки и за ноги, оттащили в сторону, там же застрелили и тут же закопали. Вместе с Захидом остались двое русских, один узбек и один дагестанец.
       В тот день оставленным в живых развязали руки. А местный врач промыл их раны, чем-то их смазал, чем-то присыпал, а потом перевязал бинтом. Все материалы, которыми он пользовался, он вытаскивал из красивых упаковок с надписями на английском языке. Можно было догадаться, что все они были доставлены американцами. После обработки ран пленным дали чай в пиалах, потом несколько кусков хлеба и вареной курицы каждому. Сильно проголодавшиеся и обессиленные от полученных ран и потери крови солдаты с жадностью набросились на еду. "Моджахеды" смотрели на них с презрением. Казалось, они с трудом сдерживаются от желания расправиться с ними.
       Ближе к ночи пленных загнали в кузов машины, там опять cвязали веревкой, уложили на пол и бросили на них несколько одеял, тоже, скорее всего, американского производства. К ним поднялись еще много "моджахедов": видимо, они так и спали здесь в горах, в кузовах грузовиков, не устанавливая никаких палаток, чтобы в случае внезапной советской атаки можно было быстро принять боевую форму. Один из "моджахедов" встал на часах, пока они спали, потом его сменял следующий. Захид не смог уснуть всю ночь. Его угнетала мысль, что он попал в плен. Об афганском плене он слышал ужасные истории: как истязают пленных, как их избивают, пытают, чтобы развязать язык, а потом все равно убивают. Значит, выбраться отсюда живым уже никакой надежды не было. Его и других солдат ждала явная смерть. Захид, вспомнив о погибших в том ужасном бою в окружении, понял, что завидует им. Как не повезло, что он в живых остался, думал он, все больше и больше вспоминая фрагменты той битвы. Ведь он мог бы покончить с собой, у него еще было достаточно патронов, или же мог бы подняться во весь рост, и тогда "душманы" застрелили бы его. Но последняя надежда на то, что еще все же можно вырваться из окружения, заставила его и некоторых других солдат броситься в отчаянии на "душманов", стоящих поблизости. Если даже не прорвется, то погибнет - смерть или возможность выйти из окружения - только эти две возможности видел он в те последние минуты. А вот мысль о том, что он может потерять сознание, получив удар прикладом, естественно, не приходила ему в голову, а именно это и случилось. И это было самое нежелательное, самое страшное - оказаться в руках врага живым. Что же стало с другими, неужели кроме попавших в плен все погибли? Скорее всего, так оно и было. Выбраться из того пекла вряд ли кому-то удалось. Безусловно, в батальоне давно уже узнали о трагедии, постигшей их, такая ловушка была в ходу у врагов, и тем не менее они на нее попались. Там, наверное, жалеют, что послали так мало солдат на операцию и тщательно не проверили полученную информацию. За такой провал достанется, конечно, командованию батальона. Целых два взвода было уничтожено, захвачены грузовики и броневые машины, еще оружие. И еще семь солдат попали в плен, что тоже не сулило ничего хорошего. Эти солдаты ведь могли бы выдать какую-то военную тайну под угрозами, уговорами, обещаниями, наконец, пытками; рассказать о месторасположении батальона, о количестве техники, военных и прочее. Могли последовать новые потери и неудачи.
       Утром, чуть посветлело, их разбудили и отвели туда же, где они находились вчера. Тут кроме "моджахедов" их уже ждали те двое, по всей вероятности, переодетых американских офицеров. По прибытии пленных старший из них отогнал от себя других "душманов", оставив возле себя только одного из них, видимо самого главного. Американец постарше велел развязать солдатам руки и жестом показал, что они могут сидеть на траве. А сам он, как и его помощник и оставшийся с ними афганец, сидел на небольшом коврике, расстеленном на ней, опираясь на подушки с цветными наволочками. В такой позе они действительно были похожи на вождей афганских племен, и все же европейские черты скрыть было невозможно.
       Вначале этот американец представился, сказал, что его зовут Джозеф Берри, что он офицер американкой армии, только воинское звание не назвал. Его помощника звали Стив Блэк; оказалось, что Стив является военным переводчиком и владеет кроме афганского еще русским языком. Берри осудил войну, сказал, что он знает, что они - молодые люди ни в чем не виноваты. Их обманывает родина, посылая на войну. Очень много людей в Советском Союзе, по его словам, не могли знать правды об афганской войне. Когда американцы воевали во Вьетнаме, Советский Союз больше всех их критиковал. А столько лет уже сам воюет в Афганистане, ведя куда более бесчеловечную войну, чем американцы во Вьетнаме. Берри говорил негромко, спокойно, как бы с уважением к пленным. Через какое-то время у солдат исчез даже страх: будто они разговаривали с человеком, которого знали давно и который желал им добра. Им хотелось верить, что он не позволит "душманам" пытать их, издеваться над ними, а просто просит, чтобы они поняли свою ошибку и помогли ему.
       - Ваш батальон особого секрета для нас не представляет: мы знаем, сколько людей в нем служат, сколько у вас оружия, и каково оно. И потом среди вас нет офицеров, даже сержантов, которые могли бы дать хоть какую-то важную информацию, - переводил Стив слова Берри.
       Тут Берри какое-то время молчал, посмотрел еще раз внимательно на солдат и продолжил:
       - Но пусть каждый из вас напишет историю своей жизни, откуда он, когда прибыл в Афганистан, что думает об этой бесчеловечной войне, -перевел Стив. Затем Берри велел ему передать солдатам еще какие-то мысли. - Пусть каждый еще напишет, какие обязанности он выполнял в батальоне, что видел за время своей службы, чем занимался, в каких операциях принимал участие. Еще все, что он знает о батальоне, о вооружении, об офицерах, о дальнейших планах, пусть все изложит на бумаге. А потом, - переведя это, Стив остановился и уставился на задумавшегося Берри. - А потом, - стал дальше переводить Стив, после того как Берри опять заговорил, - я помогу, чтобы вас всех отправили домой.
       После того, как Стив перевел его последние слова, Берри воодушевленно посмотрел на солдат. Пленные, наверное, за все время с начала окружения первый раз улыбнулись. Ведь домой хотелось, жить хотелось, спастись хотелось! Значит, от всего этого можно было избавиться. Стоит ли говорить, что это было их самой большой, единственной и казалось неосуществимой мечтой. После этих слов они почувствовали себя даже счастливыми, решили, что не все потеряно и готовы были все забыть: и батальон, и убитых товарищей. Берри велел дать каждому ручку и бумагу, через несколько минут Стив принес и то, и другое. Берри дал им ровно сутки на то, чтобы написать все, о чем он просил.
       Никому и в голову не пришло, что, может, не стоит это делать, ведь маячила надежда на спасение и даже на возвращение домой, а что может быть сильнее инстинкта самосохранения: все были озабочены тем, чтобы успеть к указанному сроку закончить свои объяснения.
       Все успели отдать свои записки Берри, который выглядел теперь очень довольным. Все эти объяснительные записки он передал Стиву, который, получив их, тут же исчез. Солдаты ждали, что теперь скажет Берри, главное, будет ли он удовлетворен их объяснениями, выполнит ли свое обещание отправить их домой.
       Сам Берри больше не пришел, а пришел тот афганец, который был вместе с ним в первый раз. Он пришел со своим переводчиком и сказал нечто совсем неожиданное. По его словам, Берри остался их объяснениями недоволен и велел ему расстрелять их. Но у них есть еще один шанс выжить. Он может предложить им как условие сохранения жизни принятие ислама. Они останутся с "моджахедами", будут кое в чем им помогать, а когда будет происходить обмен военнопленными, их обменяют на "моджахедов", которые в данный момент в руках у "шурави". Солдаты были ошарашены и очень испуганы услышанным, страшная тень смерти начала опять бродить перед их глазами. Но шанс был, и они решили его использовать - согласились.
       Отношение "моджахедов" к ним после этого изменилось. Никто больше не смотрел на них с прежней ненавистью: все знали, что они собираются принять ислам. К ним был прикреплен человек, которому помогал "моджахед"-переводчик. Он вел с ними беседы о Коране, исламе, о его законах. Знакомил с непростыми религиозными правилами. Это продолжалось несколько дней. Поскольку оказалось, что кроме двух русских солдат, остальные обрезаны, обрезание пришлось делать только двоим. Пришел другой "моджахед" со своим инструментом, чтобы это совершить. Потом всех учили, как правильно произносить слова "шахадата" - свидетельство о вере, после чего их стали считать мусульманами.
       "Моджахеды" часто меняли свое расположение, чтобы "шурави" их не обнаружили. На грузовиках они отправлялись на операции против "шурави", только пленных с собой никогда не брали. Пока они находились в лагере "душманов", военнопленных, принявших ислам, использовали на всех работах: они пасли овец, пахали землю, косили траву, носили воду, чистили оружие. Только их никогда не оставляли одних, над ними всегда кто-нибудь да стоял с автоматом. Пять раз в день нужно было совершать намаз, где бы они ни находились, что бы ни делали. Только во время намаза "моджахед", охраняющий их, расставался со своим автоматом, отставив его в сторону, и совершал вместе с ними намаз. Перед этим он требовал омовения; нужно было слегка помыть руки, ноги, раковины ушей, сполоснуть рот, протереть шею водой, взятой из канистры, которая всегда стояла у "моджахеда" наготове. Во время намаза можно было бы схватить автомат "душмана", прикончить его, а самим попробовать бежать. Только больше никому из пленных это в голову не приходило.
       Однажды к ним присоединился и Стив, который должен был теперь работать на пару с Захидом. Стив вначале демонстрировал нежелание общаться с ним и, опустив голову, молча выполнял свою работу. Только через какое-то время он все-таки не выдержал и сам начал спрашивать Захида кое о чем. Позже даже началось определенное сближение между ними. Стив читал в той объяснительной, что Захид учился год на факультете востоковедения и его отец является профессором в этой области. Из-за этого, как он сам рассказал Захиду, у него возник интерес к этому пленному. И он иногда хотел поболтать с ним. Оказалось, что сам Стив очень любит литературу, поэзию, даже сочиняет стихи. Он неплохо был знаком с русской литературой и историей. А о восточных странах знал только то, что здесь в основном живут мусульмане, и они ради религии готовы убивать "неверных". Захид с ним не согласился, пытался объяснить, что Коран вовсе не к этому призывает, а наоборот, к доброте и честности. Воевать же следует больше в целях защиты, когда на тебя нападают другие. Хотя в Коране есть и призывы к нападению на врагов, "неверных". Но тут имеются в виду в первую очередь арабы-идолопоклонники, которых другие арабы, принявшие ислам, стали обозначать словом "джахил" - непосвященный. Отсюда и возникло слово "джихад" - борьба против идолопоклонников- непосвященных. Но это маленький джихад в исламе. Большой джихад направлен на самовоспитание человека и преодоление им собственных пагубных страстей. Стив удивлялся такому объяснению, поскольку ислам являлся для него религией для ведения войны, воинствующим мировоззрением. И он говорил, что именно благодаря тому, что они мусульмане, афганцы могут дать бой "советским оккупантам". Потом Стив ему рассказывал, что афганские "моджахеды" верят в непрерывную войну, пока не восстановят халифат. Для Захида все это было чудовищно. А Стив считал, что ничего такого здесь нет. Если люди придерживаются исламской религии, то они могут создать такую структуру исламских стран, которая будет существовать параллельно остальному миру. Захид пытался ему объяснять, что его представления об исламе ошибочны. Стив же достал однажды свой блокнот и прочитал выписанные в него отрывки из Корана, пытаясь доказать, что ислам есть призыв к войне, джихаду с неверными. Захид узнал, что Стив сам Коран никогда не читал, а ему рекомендовали записать эти строки в Штатах, прежде чем отправиться в Афганистан, чтобы заранее знать, что суть ислама - беспрерывная война с неверными. Тогда Захид предложил ему взять и почитать Коран целиком. И еще ему обязательно надо читать классиков из исламских стран. От последнего у Стива глаза на лоб полезли: классики из исламских стран? Как такое может быть? Стив вообще не верил, что в странах, исповедующих ислам, может кто-то писать стихи, тем более книги, заниматься наукой. То, что отец Захида - профессор, это результат того, что его обучили русские. Они открыли школы в странах, где живут мусульмане, и обучили их грамоте. То же самое делали европейцы в последние столетия на Ближнем Востоке, в Австралии и Америке: просветили аборигенов, приучили их к цивилизации; а так эти люди жили бы как в каменном веке - без письменности, без культуры.
       Захид, вспоминая беседы с отцом на подобные темы, объяснил Стиву ошибочность его взглядов. В этих странах была и доисламская культура, и письменность, были развиты многие отрасли науки, особенно, такие как астрономия, медицина, и они вместе объединяли в себе все предыдущие знания человечества. Очень многие видные фигуры из стран древнего Востока признаны классиками европейской литературы, науки, философии и искусства. Стив только смеялся, слушая это. Он был убежден, что у мусульман есть только запреты, слово "халал" - то, что делать разрешено, и "харам" - что не позволено. А потом, как могут эти люди заниматься наукой или писать стихи, если у них в голове кроме каких-то религиозных догм ничего нет.
       Долго длились их дискуссии, они даже стали вызывать у "моджахедов", прислушивавшихся к их беседам, некоторое беспокойство и подозрения. Захид начал рассказывать Стиву о поэтах Востока, о восточных ученых средневековья, их открытиях. Слушая это, у Стива от удивления отвисала челюсть. Вначале он даже сопротивлялся, как мог, не хотел верить рассказанному Захидом. Потом постепенно стал слушать рассказы Захида о культуре исламских стран в средневековье с интересом. А когда Захид рассказал об истории "Лейли и Меджнун", Стив чуть не заплакал. Удивительно, он-то думал, что только у Шекспира есть подобная история. Потом Захид еще успел рассказать Стиву о множестве других произведений восточных поэтов, кое-что из истории исламских стран. А ислам он пытался растолковывать Стиву так, как это объяснял ему отец. Стива все больше и больше захватывали рассказы Захида. Даже когда они вместе не работали, он сам бежал к нему, чтобы услышать от него новые истории. Если ислам такая великая культура, спросил однажды Стив, то почему сегодня мусульмане живут в таком состоянии? Почему среди них сегодня нет ни одного великого ученого, известного писателя? Захид пытался ответить ему вновь с позиции своего отца; когда у них дома в Баку собирались ученые и писатели, он слышал, как они обсуждали эту проблему. Они объясняли это тем, что исламские страны уже двести лет находятся в упадке. А люди, живущие в условиях упадка, не могут создать что-либо выдающееся. Потому что для них первостепенным становится вопрос выживания, сохранения сил. Все, что Захид на этих встречах слышал, узнал, теперь пытался передать Стиву, с которым он теперь очень подружился. Стив думал теперь иначе, говорил о том, что возможно, упадок Запада тоже близок и наступят времена, когда его народы столетиями будут жить в состоянии регресса, чтобы выжить. А, потом может, опять поднимутся, если выживут. К исламу Стив тоже относился теперь иначе, верил, что эта религия имеет много общего с иудаизмом и христианством.
       - Эх ты, Эсрари, ты изменил мое мнение об исламе, о Востоке, о мире вообще, - сказал он однажды Захиду. - Теперь даже не знаю, как жить с новыми взглядами. Вот что меня еще в тебе удивляет, это то, что ты не боялся здесь обо всем мне рассказывать.
       - Трусость - очень большой грех, - ответил ему сын профессора. Такого человека могут заставить делать очень много вещей, против его воли. - Человек не должен бояться говорить то, что думает, но делать это нужно разумно.
       - А как быть слабому? - спросил его Стив.
       - Слабых людей не бывает. Тот, кто считает себя слабым, должен перестать им быть. Поработав над собой, он достигнет очень многого и силы тоже.
       Узбек и дагестанец хотели стать при возвращении на родину более истинными мусульманами, посетить святые для мусульманина места. Оба русских парня собирались, вернувшись, креститься и жить по правилам православия. Что касалось Захида, то он считал, что человеку теперь вряд ли нужен институт религии, который настроен враждебно по отношению к другим религиям и культурам, будь это иудейство, христианство или ислам. Придет время, считал он, когда из всех религий и культур возникнет одна общая культура - человеческая. Ни одна религия, ни одна культура не будет объявлена ведущей и более значительной. Будут заботиться о сохранении каждой из них. И ритмы развития разных народов станут одинаковыми, упадки и подъемы будут всеми жителями Земли переживаться одновременно. И тогда мир станет более гармоничным и справедливым и люди более счастливыми, чем теперь. Пока однажды не придет конец существованию человечества.
       Однажды до их очередного лагеря в горах добралась полугрузовая машина, как оказалась принадлежащая "Красному кресту". Всех военнопленных погрузили в эту машину и отвезли в Пакистан. Прощаясь с Захидом, Стив плакал, сказал, что будет помнить его всегда.
       Из Пакистана бывшие военнопленные улетели в Женеву, где их встретили в аэропорту и, посадив в машину, отвезли в город. Пока Захид с другими бывшими солдатами стоял на улице перед зданием "Красного креста", он заметил, как презрительно смотрели на них прохожие; как будто бы они были не людьми, а сбежавшими из зоопарка зверьми.
       Наконец-то все бумаги были готовы. Из Женевы они улетели в Москву. Там, как оказа-лось, их никто не намеревался гладить по головке. Встретившие их в аэропорту люди привели бывших военнопленных в здание, охраняемое солдатами. Их там многократно допрашивали, требовали писать объяснительные: как они попали в плен, когда, где, почему? Как они вели себя в плену, принимали ли участие в боях против советских войск на стороне "моджахедов"? Все написали честно, как было. Пока шли допросы и выяснения, все они жили в одной комнате, похожей на камеру, только никто их не охранял. Давали чек, чтобы они могли питаться в столовой этого огромного и странного учреждения. Однажды допрашивающий его майор дал почитать Захиду листок бумаги. Это была объяснительная записка одного бывшего советского гражданина, перешедшего на сторону "моджахедов". В ней было написано:
      
       "Я, Махмудов Собирджон Бободустович, 1945 года рождения, уроженец города Алмалык, перешел в мае 1982 года на сторону афганских повстанцев, будучи врачом военного госпиталя в Кабуле. Я делал это сознательно, никто меня не уговаривал и на это не толкал. Я совершил тогда этот поступок, то есть изменил Родине, по своим личным убеждениям.
       Я из семьи верующих и принадлежу к роду, который дал Узбекистану несколько известных исламских ученых. Многие из моих родственников были расстреляны советской властью в Узбекистане или погибли в сибирских лагерях из-за того, что они продолжали заниматься пропагандой ислама и при коммунистах. Когда многие бывшие жертвы репрессий 30-х годов были реабилитированы, ни моего деда, ни его братьев и ни моих дядей не хотели оправдать. Выходило, что все они понесли наказание заслуженно. Нас продолжали считать ненадежными, старались все время проверить, поддерживаем ли мы отношения с нашими родственниками, успевшими убежать от репрессий за границу и живущими в Афганистане, Саудовской Аравии и Турции. Мы не могли спокойно переписываться с ними - все письма, которые шли нам из-за границы, распечатывались, а наши письма часто вообще не доходили до них. Из-за всего этого озлобленность на советскую власть только росла в нашей семье. Когда я учился на медицинском факультете Ташкентского университета, меня часто вызывали в отдел КГБ и спрашивали о родственниках за границей. Надо мной шутили и подтрунивали сверстники в школе и университете, иногда в открытую издевались учителя и преподаватели из-за того, что моя семья религиозная и я сам являюсь верующим. Вера оставалась в нашей семье очень важной, и все эти преследования только усиливали ее. Мой отец, продолжая традиции нашего рода, тоже стал исламским богословом. Он всегда строго следил за тем, чтобы в нашей семье соблюдались все предписания ислама. Мы часто посещали святые места в стране, ходили в мечеть, но больше молились, читали Коран и изучали Шариат дома. Мне трудно было понять, как можно жить, не соблюдая предписания Корана; как могли люди, которые их не придерживались, считать себя лучше тех, которые этих посланий Бога придерживались.
       Я решил стать врачом-вирусологом и бактериологом и к концу учебы выбрал именно эту специальность. Меня больше всего интересовали тогда возникновение и протекание вирусных заболеваний. После учебы я провел еще три года в Москве, на курсах усовершенствования врачей, ведь эта область медицины еще была слабо развита в Узбекистане. В Москве мне жилось лучше, думающих здесь как я было достаточно, некоторые даже не боялись громко заявлять о своих антисоветских взглядах. Но я привык быть осторожным и с такими людьми от страха не сближался. В Москве я научился многому, хотя советская вирусология и бактериология сильно уступали тогда западному уровню. А я тайком начал мечтать теперь о возможности пройти практику в одном из западных институтов по вирусологии. Некоторые из Москвы ведь уезжали на такую практику за рубежом. Но в моем случае это казалось неосуществимой мечтой: меня как неблагонадежного гражданина никто не собирался выпускать за границу. Вернувшись обратно, я устроился в военный госпиталь в Ташкенте, единственное место, где можно было работать врачом-вирусологом. Здесь моя жизнь была опять обособленной; со мной мало кто близко общался, но через некоторое время меня все же стали уважать за умения и знания, которые я успел приобрести, несмотря на молодость. После того как советские войска вошли в Афганистан, к нам стали привозить оттуда раненных военнослужащих. Денно и нощно мы работали, чтобы спасти жизнь наших солдат, иногда даже не успевая выспаться.
       В это время контроль над нашей семьей со стороны властей еще более усилился, меня стали опять вызывать в КГБ. Их интересовало в первую очередь, не поддерживаем ли мы теперь отношения с нашими родственниками в Афганистане. После начала войны наши отношения с ними на самом деле прекратились, и никаких вестей мы от них больше не получали. И один раз мне пришла в голову мысль бежать в Афганистан, а оттуда перебраться в Европу и осуществить свою мечту - устроиться работать в институте вирусологии. Для этого нужно было пойти в военкомат и подать заявление на добровольную отправку на фронт. Военный врач всегда востребован. Благо у меня еще было звание лейтенанта в запасе, которое я получил по окончанию университета. Я знал, что советские военные госпитали в Афганистане очень нуждались во врачах. О задуманном я никому не рассказал, кроме отца. Он мне ответил не сразу, долго размышлял, но потом все-таки благословил меня.
       В ноябре 1981 года меня отправили в Афганистан. Я сразу же приступил к работе в военном госпитале Кабула. В Афганистане в условиях войны тогда завелось очень много всякой заразы: от незахороненных человеческих трупов, от валявшихся павших животных в стране могли возникнуть еще очаги эпидемий. Такой человек, как я, в такой ситуации был просто подарком для советского контингента в Афганистане. Я усердно работал, делал все, что было в моих силах, чтобы предотвратить катастрофу, которая могла бы возникнуть в этой стране. Так увлекся работой, что часто даже забывал о том, что задумал. Но все же однажды я решился. Меня отправили в командировку в Кандагар вместе с некоторыми другими врачами из нашего госпиталя и с группой солдат и офицеров, чтобы изучить на месте, насколько опасна там ситуация для распространения малярии. В тот день я даже не планировал бежать. Но вдруг случайно услышал, что вблизи есть одно узбекское поселение. То что я не владел афганским языком, затрудняло мой план побега, а тут я мог поговорить с людьми из этого поселения на узбекском. Сказав своим товарищам, что отлучаюсь по нужде, я отправился в эту узбекскую деревню. Я при этом рисковал, не зная, на чьей стороне эта деревня - коммунистов или моджахедов. Но это меня не остановило. Первому же человеку, которого я встретил в деревне, рассказал все о себе и попросил помочь мне отыскать моих родственников. Этот человек привел меня в дом другого, который после короткой беседы передал меня одному по-партизански одетому вооруженному мужчине с бородой. Этот бородач посадил меня в машину, где оказались еще двое таких же как он; они завязали мне глаза и привезли в свой лагерь. Здесь тоже оказались люди, с которыми я мог объясняться по-узбекски. Я продолжал их просить о том, чтобы меня отправили к моим родственникам, но они медлили. Через несколько дней в партизанском лагере появились американцы, которые взяли меня с собой. Они уже знали, что я врач и обходились со мной очень вежливо. Через переводчика я передал их главному, что хочу перебраться на Запад и устроиться там на работу врачом-вирусологом. Но первым делом я хочу встретиться со своими родственниками, живущими в Афганистане. Американец в ответ сказал, что моя профессия очень важная в наше время и, безусловно, я найду работу себе везде, где бы ни находился. Сказав это, он еще добавил, что они помогут мне отыскать родственников, а потом уехать на Запад, если я этого в самом деле желаю. Меня это очень обрадовало; я думал теперь, что вот наконец-то нахожусь в двух шагах от своей мечты. Но меня первым делом привезли в горы, где, как я позже понял, находилась секретная лаборатория американцев. Недалеко от лаборатории имелось еще небольшое поселение, где я стал теперь жить. Жизнь была здесь королевская - удобства, прислуга, охрана. Только, казалось, уйти отсюда по собственному желанию было невозможно - все очень строго охранялось. Здесь я встретил очень много разных людей - таких же врачей-вирусологов, как я, исламоведов из Америки и из европейских стран, всевозможных инструкторов, мусульманских теологов и даже шейхов из арабских стран - в основном ваххабитов. Тут были еще переводчики с английского, арабского, персидского и русского языков. Поэтому я мог общаться с их помощью с кем хотел. Здесь имелись также все условия для молитв, соблюдения обрядов. Так что я мог жить как настоящий мусульманин. Здесь были и женщины и молодые девушки со своими семьями. Можно было жениться или же заключить временный брак по законам Шариата.
       Вначале я чувствовал себя здесь очень счастливым; взял временно в жены одну молодую и красивую особу. К нам каждый день приезжали, как я полагаю, высокопоставленные персоны из Америки и Западной Европы. Вокруг нас крутились еще какие-то люди, очень интеллигентные, спокойные, вежливые и молчаливые. Они обращали внимание на все; как я опять позже понял, это были агенты ЦРУ. Много времени они проводили с ваххабитскими шейхами, врачами и инструкторами. Что они там обсуждали, я не знал. Только через какое-то время я понял, что все это было хорошо организованным и гнусным обманом. Я также понял, что американцам нужны мои знания и опыт как врача-вирусолога. О моей поездке в Европу или Америку, даже о моих родственниках больше никто не упоминал. Целыми днями я находился в лаборатории, где мне давали все больше и больше работы. И, пробыв здесь еще несколько месяцев, я с ужасом открыл для себя, что же делалось в этой лаборатории, и для чего использовали меня самого. Вроде мое дело было в самом деле исследовать поведение разных вирусов под наблюдением американских ученых. Только потом все эти данные использовались в совершенно других целях. Это очень трудно объяснить, и я до сих пор до конца сам не знаю, что же там происходило, но пишу здесь то, что понял. В этой лаборатории создавались вирусы для того, чтобы атаковать психику человека. А в качестве основы для создания такого вируса использовались изречения из священного Корана! Это звучит невероятно, но так оно и было. Если обычные вирусы поражают клетки организма, то искусственно создаваемые здесь вирусы могли поражать психику человека. Здесь были также психиатры, знающие законы психики. В их задачу входило: определить, как психика может измениться, если она подвергнется воздействию такого вируса. Создаваемый здесь психический вирус должен был поразить психику человека так, чтобы он, кроме нескольких призывов к священной войне, взятых из Корана, не в состоянии был бы что-либо больше всерьез воспринимать. Этот вирус имел при этом такие же свойства как у обычного биологического вируса и должен был распространяться также как тот - от человека к человеку при общении . Вирус этот, спрятавшись в глубине психики человека, должен был посылать ему оттуда приказы.
       Чтобы ускорить этот процесс, должна была создаваться специальная лжерелигиозная структура, которая распространяла бы эти вирусы усиленно и организованно. Вначале эти вирусы должны были через эту организацию поразить население Афганистана, а потом распространяться дальше на территорию Узбекистана, Таджикистана и на другие мусульманские республики Советского Союза, на Кавказ и остальные мусульманские авто-номии России. Цель была таким образом расколоть и победить Советский Союз. Ради этой цели совершалось такое невиданное преступление, и делалось оно под эгидой нашей священной религии - ислама. Я наконец-то понял: я должен как можно быстрее, любой ценой, даже рискуя собственной жизнью, выбраться отсюда. В противном случае мне придется гореть в аду после смерти. Потому что в исламе это самый большой грех, использовать его в грязных целях или помогать тем, кто это делает. Но мне пришлось жить и работать здесь еще два года, пока удалось бежать. Я вернул ту молодую женщину, жившую со мной, ее родителям, расторгнув с ней, как положено, временный брак через местного муллу и начал искать возможность для побега. Однажды мне все-таки удалось уговорить одного охранника-узбека помочь мне бежать; он отрыл ночью, как мы условились заранее, калитку в ограждении, и я сбежал из этого проклятого места. Я бежал всю ночь не останавливаясь, сам не зная куда, а потом от усталости и тревоги потерял сознание. Когда утром меня обнаружили советские солдаты, я рассказал им все сам и попросил отправить меня в комендатуру в Кабуле. А оттуда, когда я рассказал обо всем случившемся, меня отправили сюда. Бог свидетель, что я написал здесь все как было, ничего не убавив, ничего не прибавив. Я сам знаю, что заслуживаю самого сурового наказания как изменник Родины и готов его понести. Я верю, что Бог простит мне этот грех, поскольку я совершил его по неведению, а потом попытался это исправить.
      
       Собирджон Бободустович Махмудов
      
       Москва, сентябрь 1984 г".
      
      
       Майор спросил Захида, когда он закончил читать объяснительную бывшего врача, сталкивались ли они в плену с чем-либо подобным. Захид ответил отрицательно. После этого майор прочитал ему долгое нравоучение о том, что никогда нельзя верить противнику. И они тоже сделали большую ошибку, поверив американскому офицеру, что он отправит их домой, если они напишут все, что знают о своем батальоне. Тем не менее, как сказал майор, уголовное дело против них возбуждаться не будет, и скоро они в самом деле уедут домой.
       Через несколько дней для всех бывших пленных подготовили нужные бумаги, чтобы передать на месте военному комиссариату. Тем, у кого военный билет был потерян, обещали выдать новый и отправить позже. Наконец их отпустили и даже дали проездной билет до дома и немного денег на дорогу.
      
      
      
      
       Баку - Бад Камберг, 1997 - 2006 гг.
      
      
      
      
      
      
      
       Душман - (афганск.) враг.
       Пиала - керамическая чашка без ручек в восточных странах
       Кеса - керамическая глубокая миска в восточных странах
       Манты - вареные листки из теста, заполненные мясом.
      
       Медресе - (араб) школа в мусульманских странах.
      
      
       Сербаз - (перс.) полицейский в Иране
      
       Тюмен - (перс.) денежная единица в Иране
       Шурави - (афганск.) советские военные
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       49
      
      
      
      

  • Комментарии: 2, последний от 15/06/2019.
  • © Copyright Асланов Вугар
  • Обновлено: 09/03/2014. 582k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Оценка: 4.55*6  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.