Дом наш стоял рядом с хлопковой плантацией, вернее из-за того, что наш дом был последний, крайний, и после него была только свободная земля, конца которой не было видно, кто-то решил здесь выращивать хлопок. Этот кто-то был местный правитель, которого назначали сверху. Но тот, кто его направлял сюда, был не самым главным, а всего лишь вассалом самого главного, который управлял дюжиной таких вассалов. Итак, местный правитель в один день дал указание превратить свободную землю, которая служила пастбищем для скота и местом всевозможных игр для детей, в хлопковую плантацию. Отец по этому поводу дома ни слова не сказал, а мать стала жаловаться, что белый порошок, который распыляется на хлопковых плантациях с помощью "кукурузников", из-за столь близкого расстояния будет нас очень мучить. Через какое-то время прямо над нашим домом стали появляться "кукурузники", которые сильно шумели, делая круги недалеко от дома над плантацией, а потом пускали длинную белую струю, которая долго еще оставалась висеть в воздухе даже после их исчезновения. Я и раньше видел далеко от нашего дома этот "белый дым", но никогда не думал, что от него может быть такая вонь, и вкус у него такой горький, что вызывает рвоту. "Белый дым", оставленный "кукурузниками", немного повисев над плантацией, постепенно куда-то исчезал, садился на нее, но и при самом легком ветерке вновь разносился по сторонам, садясь теперь па близкие дома и сады. Все фрукты в нашем саду теперь имели легкое белое покрытие, которое, однако, даже при самом тщательном промывании до конца не проходило. После посещения "кукурузников" какое-то время находиться в нашем саду или сидеть на балконе было невозможно, порой даже трудно становилось дышать. Иногда "кукурузники" прилетали не в одиночку, а по двое, по трое сразу. Услышав шум, поднятый ими, мы бежали домой и ждали до тех пор, пока они не улетали обратно, и тот невыносимый запах, принесенный ими, не рассеивался в воздухе. Это все происходило только в теплые месяцы, и часто "кукурузники" появлялись в то время, когда мы садились обедать или ужинать на большом открытом балконе. Бывало, увидев "кукурузники", мы оставляли уже накрытый стол и бежали в дом, ожидая там до тех пор, пока все не утихнет и не осядет на землю белый порошок. Иногда, возвращаясь обратно, мы с отчаянием обнаруживали, что еда, оставленная нами, покрыта молочного цвета пылью. Продукты всегда покупались и были рассчитаны только на один день, и после того, как они портились, дома уже было есть нечего. Мы, дети, иногда хотели как-нибудь очистить еду от этого посланного нам проклятия и снова поесть. Но мать нас всегда удерживала.
Отец обычно уходил из дома рано утром и возвращался только поздно вечером. Каждый раз мать, готовя еду, первым делом часть ее откладывала ему и держала эту миску внутри дома, так что после "белого нападения" оставалась пригодной только эта часть еды, которая была оставлена для отца. Мать старалась как-нибудь уговаривать нас продержаться до следующего приема пищи, собрав нас вокруг себя и рассказывая нам интересные сказки. Иногда нам это помогало, и мы держались до тех пор, пока отец не приходил с новыми продуктами, и мать не бралась за их приготовление. Но иногда до того мы бывали голодны, что нам ничто не помогало, и в таких случаях мать доставала оставленную для отца еду, и мы все бросались на нее, заранее зная, что отец нам это простит. В такие дни всегда я вспоминал историю женщины с тремя детьми, которую рассказала мать. У этой женщины как-то раз гостил переодевшийся в странника повелитель со своим советником. Ее дети все время просили у нее еду, а она каждый раз указывала на кастрюлю, стоящую на огне, и говорила, что скоро пища будет готова, и так до тех пор, пока дети не засыпали. То же самое происходит на второй день. Но ночью, лишившись терпения, повелитель встает и снимает крышку кастрюли, с желанием узнать, что же там кипит такое, что за два дня не сварилось, и обнаруживает в ней небольшие речные камни. У нас же на такие случаи была отцовская еда, на которую можно было рассчитывать в самую трудную минуту.
Наш дядя работал там, где "отдыхали", а также заправлялись топливом и порошком все "кукурузники". Он был человек угрюмый, очень крупный и мог так громко кричать, что этот крик оставался в ушах несколько дней. Все говорили о том, что он очень хорошо знает свое дело, и через какое-то время дядя стал первым лицом, стоящим над кукурузниками. После этого он стал еще более угрюмым и не любил отвечать на вопросы по поводу своей работы. Я его очень боялся и, тряся каждый раз, когда он ко мне обращался. Но, несмотря на это, однажды я осмелился спросить у него: зачем же этот "белый порошок" нужен и нельзя ли было обойтись без него. Дядя посмотрел на меня с сожалением и сказал, что этот порошок предназначен для уничтожения всяких насекомых, которые могут повредить развитию и росту хлопка. Есть другие средства, которые делаются не здесь, а в других странах, и не являются вредными для населения, но они стоят дорого, и вряд ли когда-нибудь у нас это будут применять.
- А людей он тоже может убить, дядя? - спросил я.
- Насекомых он убивает сразу, а людей не так быстро, - ответил дядя.
Хлопок в наших краях выращивали и раньше, еще задолго до того, как находящееся рядом с нами пастбище превратили в хлопковую плантацию, и люди постарше хорошо помнили это. Ежегодно с весны до конца осени все население провинции привлекалось в начале к прополке - очистке земли и посевов хлопка от сорняков, а потом к сбору хлопка. В это время закрывались все учреждения, замирали улицы. На центральной улице стояли полицейские, окружая человека, сидящего на стуле, который выкрикивал следующие слова:
- Отправляйтесь на плантацию! Всем на хлопок!
Это происходило в основном в утренние часы. Потом полицейские, разбившись на несколько отрядов, ходили по улицам и ловили нарушителей, пытавшихся уклониться от сбора хлопка. Полицейские отряды караулили на всех улицах, а иногда даже ходили по домам. Если они задерживали кого-нибудь, тут же отправляли на плантацию. Меня какое-то время это не касалось, пока не исполнилось одиннадцати лет. Дело в том, что именно начиная с этого возраста, школьников начинали привлекать к этому, как здесь считали, основному делу. Оно начиналось в середине весны, с прополки, и заканчивалось в конце осени, длясь семь-восемь месяцев. В другие, в основном зимние и ранневесенние месяцы, люди или обсуждали прошлогодние дела, связанные с хлопком, или готовились к наступлению новых.
Как мы все радовались, когда наконец-то нам объявили, что и мы будем ходить на хлопок. Это означало, что несколько месяцев мы не будем учиться, хотя будем по утрам приходить в школу, но только для того, чтобы вместе с остальными отправиться на плантацию. Безусловно, всем школьникам это казалось намного более привлекательным, чем учить порой не совсем понятные предметы и каждый день сидеть на этих скучных уроках. Учащихся возили из школы на старых небольших автобусах, в которых было не так уж много мест, чтобы сидеть, и многим приходилось добираться до плантации стоя. Мальчишки, входя в автобус, первым делом захватывали места для сиденья, особенно в задней части салона, а потом объявляли их "своим местом", не позволяя другим занимать их. Но более слабые оставались, конечно же, без места и могли рассчитывать на какое-нибудь из них лишь в том случае, если кто-нибудь из "владельцев" по какой-то причине отсутствовал. Как я не старался, мне никогда место не доставалось, потому что те, с кем нужно было вести борьбу за место, были намного сильнее, а мест было мало, еще потому, что мальчикам выделялось лишь задняя часть салона, так как в передней части, которая была намного больше этой, сидели только ученицы и учителя. Я был высокого роста и почти упирался головой в потолок автобуса. А автобус к плантации двигался по неровным дорогам, весь трясся и часто попадал в ямы, заставляя меня ударяться все время головой о железо, служащее потолком автобуса. Но, к моему счастью, оно было не очень твердым и от ударов прогибалось, но все равно это было очень неприятно; в любом случае мне было больно от этих ударов, и еще стук головы часто привлекал внимание других и вызывал у них смех.
Так я все время добирался до плантации. Когда нас впервые привезли туда - это было далеко от нашего дома - я первым делом обратил внимание на то, что рядом и вокруг плантации не было ни одного дерева. Тут я вспомнил, что то же самое было и на той плантации, которая была рядом с нашим домом. Но поскольку я туда никогда не ходил, наличие там деревьев или еще чего-либо меня меньше всего интересовало. Но здесь, когда нас высадили из автобуса около плантации, которой, как морю, конца не было видно, я тут же заметил отсутствие деревьев и вообще каких - либо других растений. Здесь нужно было уничтожать все, что могло бы помешать хлопку расти, а деревьев, как я позже понял, не было потому, что люди, привозимые сюда, должны были думать только о хлопке. В противном случае они могли бы увлечься отдыхом под деревьями. А так здесь ничего не оставалось, кроме того, как, опустив голову, продолжать собирать хлопок, как бы, особенно в полдень, жарко не становилось. В такие жаркие дни даже сидеть среди хлопковых кустов, которые доходили местами до пояса, было невозможно из-за невыносимой духоты и запаха белого порошка, который ближе к земле ощущался еще более остро.
Потом наступало обеденное время, и нам давали один час, чтобы поесть. Еду каждый брал с собой из дома, упакованную в основном в стеклянных банках, в "авоськах". Нам оставалось только найти место, где можно было сесть и расстелить "полевую скатерть" из газет, или каких-то бумаг. Единственное место, защищенное от солнца, находилось недалеко от автобуса, образованное его тенью, служило только для отдыха учителей, и туда мы даже не осмеливались близко подойти. Потом, когда мы хотели помыть руки, оказалось, что также нет рядом ни одного водяного источника. Причину этого я тоже понял позже. Многие водяные источники - речки, ручьи, родники, даже пруды закапывались с целью увеличения площади земли, где можно было бы сажать хлопок. И еще - находящийся рядом водяной источник все время привлекал бы внимание людей, которые из-за жары могли бы употреблять воду больше, чем надо, а это, во-первых, отнимало бы много времени, во-вторых, они могли после этого тяжелее двигаться и медленнее работать. Поэтому местная власть считала нахождение водяного источника рядом с плантацией нецелесообразным. А воду сюда привозили только в нужном количестве, лишь бы хватало на то, чтобы перед едой помыть руки. А иногда и этой воды не хватало на всех, и некоторые садились есть, не помыв руки. Неоднократно и со мной случалось такое, и я тогда чувствовал горечь во рту и на языке, а иногда даже будто жгло внутри горла. Но я на это всегда старался не обращать внимания и никогда никому не жаловался. Таким образом обедать приходилось прямо под солнцем, севши на небольшие свободные от хлопка участки земли около плантации. Чтобы защитить голову от лучей солнца, мы старались прикрывать свои головы газетой или какой-нибудь частью своей одежды. Но так обедать было очень трудно, капли пота стекали со лба вниз по лицу, попадая в рот и смешиваясь с едой, а некоторые из них иногда, дойдя до края подбородка, оттуда капали вниз на "скатерть". Воду для питья нам приходилось брать тоже из дома, потому что все считали, что привозимую сюда воду пить нельзя. После "жаркого обеда" под солнцем (еду на самом деле греть не нужно было, под солнцем она оставалось всегда теплой) необходимо было опять отправляться на плантацию. Подвязав к поясу фартуки, мы снова приступали к сбору хлопка.
На каждом куске хлопка вначале созревают его плоды, которые мы называли "корзинками". Потом постепенно эта корзинка раскрывается и появляется на свет сам хлопок, который вначале бывает как бы мокрым. Со временем под влиянием солнечных лучей высыхает и хлопок, и бывшая емкость его - корзинка, разбивающаяся теперь на пять-шесть частей. Потом и хлопок, и его бывшая кожура высыхают до такой степени, что хлопок становится совсем легким, а корзинка очень сухой. Когда мы собирали хлопок, он еще находился внутри этой, полностью раскрытой чашечки, имеющей довольно острые края. Собирая хлопок, нужно было доставать его из этой чашечки, которая как бы ты ни старался, часто царапала руки и пальцы. Земля, на которой произрастал хлопок, была довольно мягкой, и всюду из нее образовывались довольно крупные шарики, которые при наступлении на них легко раздавливались и попадали иногда в туфли, которые мы носили. Поэтому приходилось останавливаться и снимать обувь, чтобы очистить ее от земли, которая временами набивалась до такой степени, что ходить было невозможно. "Кукурузники" появлялись над плантациями несколько раз в день, но после обеда и ближе к вечеру в обязательном порядке. И иногда они летали так низко над нашими головами, что от страха мы ложились на землю, под кусты хлопка, и поднимались, только когда они удалялись. Мне это было хорошо знакомо и намного привычнее, чем остальным, поэтому я оправлялся быстрее в таких случаях, чем другие. Собрав хлопок в фартуки или небольшие мешки, мы относили их на весы, а вечером, перед отъездом с плантации, учитель суммировал все веса вместе, и, отметив их на записной книжке, объявлял, кто сегодня сколько собрал. Не до конца доверяя своим учителям, мы у себя тоже записывали вес ежедневно собранного нами хлопка. И, безусловно, радовались, когда у нас выходило немало за день, ведь за каждый килограмм собранного хлопка, нам должны были платить пять копеек. Если собрать в день двадцать килограммов, можно было заработать один рубль. А школьники на хлопок ходили самое малое два месяца, то есть первую четверть учебного года, и учились всего три четверти вместо четырех. За два месяца, если зарабатывать один рубль в день, можно было заработать шестьдесят рублей. Для меня и других школьников это были большие деньги. Эти деньги мы должны были получать постепенно, по ходу нашей работы на плантации. Мы были сильно разочарованы, когда получили первый раз только одну четверть от ожидаемой нами суммы. Учитель объяснил нам это тем, что собранный нами хлопок оказался на пункте приема, куда от нас увозили хлопок, мокрым. За это и еще из-за его загрязненности вес хлопка уменьшили на три четверти. Возражать мы были не в состоянии потому, что они, наши учителя, сочли бы это неразумным и даже вряд ли стали бы нас слушать. Кто-то из нас сказал, что, выходит, за килограмм хлопка платят не пять копеек, как было сказано, а чуть больше полутора копеек. Мои расчеты, даже плати нам наши учителя или еще кто-то там из пункта приема без всяких вычетов, также оказались неправильными. Первая причина была в том, что двадцать килограммов для меня на самом деле оказались весом предельным, который я достигал всего несколько раз. Кроме того, пять дней из шестидесяти я не мог участвовать в сборе, то ли из-за болезни, то ли из-за других препятствий. Потом, ближе к концу этого срока, который отводился для нашего похода на плантации, хлопка становилось все меньше, он просто постепенно кончался, и соответственно мы собирали его тоже меньше. В итоге за все участие в сборе хлопка я получил вместо ожидаемых шестидесяти всего чуть больше восьми рублей.
К концу нашего первого хлопкового сезона пошли проливные дожди, которые впервые нас застали, когда мы еще находились на плантации. Учителя не разрешали нам уходить с плантации, уговаривая нас и настаивая на том, чтобы мы продолжали собирать хлопок. Земля под дождем превращалась в грязь, которая прилипала к обуви и через какое-то время становилась грузом для нас. Делая несколько шагов, приходилось оттряхивать ноги, чтобы освободиться от этого груза, но с каждым разом давалось это нам труднее. Иногда грязь полностью закрывала обувь, доходя до щиколоток. Простое оттряхивание не помогало, и мы пытались избавиться от грязи, наступая одной ногой на другую. Учителя все это время сидели в автобусе и были не одни. Все время, с самого начала до самого конца хлопкового сбора рядом с нами находился человек от местного правителя, который наблюдал в первую очередь за учителями, как они организуют сбор хлопка на плантациях и внимательно ли следят за тем, чтобы никто от работы не уклонялся. Единственно, что было хорошо в такие дождливые дни, это то, что "кукурузники" в такую погоду не появлялись, и дождь очищал воздух над плантацией, насквозь пропитанный белым порошком. Мне казалось, что дождь, несмотря на все трудности и неудобности работы под ним, возвращал нам воздух, который у нас отняли. Я чувствовал, как легко становится дышать и как куда-то исчезает не отступающая до этого боль в горле.
В следующие дни нам приказали принести с собой из дома металлические ведра или тазики. Нужно было одной рукой их держать над головой, а другой рукой продолжать собирать хлопок. Безусловно, это облегчало работу, ведь работа шла все время под дождем, если даже он не всегда был проливным. Двигаясь по хлопковым рядам плантации, мы гремели ведрами и тазиками, которые иногда затрудняли наше движение вперед, опускаясь вниз и закрывая нам видимость. Еще труднее было в такие дни с нашим обедом. Чтобы приносимые нами продукты не промокли, учителя разрешали нам оставлять их в автобусе, под сиденьями, то есть под их ногами, но есть приходилось все равно в поле под дождем. Теперь, продолжая держать над головой защитные предметы, мы садились на корточки, стараясь одновременно укрыться от дождя и пытаться поесть остывшую еду, доставая ее из банки. Закончив эту не очень-то приятную церемонию, мы снова принимались за хлопок.
Потом нам пришлось вернуться в школу и приняться за учебу. Нам давали сразу по нескольку уроков, чтобы покрыть пропущенный период учебы, успевать было конечно нелегко, но к началу весны мы вроде как-то справились с задачей. Но через месяц в школе нас известили о том, мы скоро должны будем принять участие в новом походе на хлопковые плантации, теперь на прополку. Мы должны были учиться еще два месяца, чтобы завершить учебный год. Но, как говорится, прополка не ждала; хлопок мог бы погибнуть, не успев вырасти, из-за своей слабости в борьбе за право питаться землей, и еще из-за того, что все остальные растения и всякие разные травы были враждебно настроены против него. Теперь нужно было спасти это слабое, трусливое, избалованное растение от других, уничтожив их. Нам на этот раз следовало за один месяц освоить двухмесячный материал, а потом отправиться на прополку и спасать хлопок все лето. Правда, нам обещали, что мы покончим с "зелеными врагами" окончательно через три месяца, последний месяц лета будем отдыхать, чтобы бодрее встретить новый учебный год и новый сбор хлопка.
Через месяц мы учебу закончили, только частично освоив в этот срок двухмесячный материал. Плантация опять нас ждала. Но на этот раз она была совершенно голой и кроме следов, оставленных весенним посевом, образующих длинные бесконечные ряды, и всяких "ненужных трав", ничего на ней не было. Нам говорили, что семена хлопка находятся в земле и нужно обеспечить, что они могли выйти наружу, уничтожая вокруг все зеленое. Здесь уже нужно было работать специальным орудием - кетменем. Кетмень имел длинную рукоятку, для того, чтобы с его помощью можно было работать стоя. Нужно было встать в один из рядов и, двигая кетменем, рубить всех врагов хлопка. Мы приступили к работе, взяв в руки кетмени. Каждый ряд имел две грядки, каждая из которых была общей с соседним рядом. Между ними обычно росла трава, которая имела глубокие корни, расходившиеся широко в разные стороны, а на вершине грядки, в основном, были высокие сорняки и другие травы, которые не имели глубоких корней. Первые нужно было обязательно убирать с помощью кетменя, а вторые можно было выдергивать руками. От наносимых ударов рукоятка кетменя все время тряслась, и от этого на ладонях, ближе к пальцам, образовывались мозоли, а от выдергивания трав руки изнутри становились зелеными. Вначале было не так жарко, так как лето пока не наступило и, что еще было утешительно, это то, что не было "кукурузников", как говорится, их время было впереди. Мы, с мозолями на ладонях и с позеленевшими руками, закончили первую очистку своего участка, освободив его полностью от нежелательной зелени. Но дело было в том, что мы вначале с одного края брали несколько рядов по количеству людей, которые были в нашем школьном отряде. Потом, закончив с этими рядами, брались очищать новые ряды, пока не доходили до края отведенной нам части плантации. Плантация делилась во время прополки на несколько участков и в длину, и в ширину, и на каждом из этих участков работали другие отряды, которые были привлечены из самых разных школ и других учреждений. Но, когда мы, по нашим расчетам, закончили очистку своего участка и думали о том, что пора уже идти отдыхать, учителя предложили нам осмотреть ту часть участка, которую мы очистили в самом начале. Единственное изменение здесь было в том, что она опять была покрыта зеленым покровом, едва ли не большим, чем прежде. Но все равно нужно было эту часть снова очистить. Но пока вторично очищали ранее очищенные ряды, поднялась трава уже на других, которые находились рядом с первыми. А после очистки этих заметили то же самое в следующих рядах. Таким образом, мы прошлись кетменями вторично по всему участку, и в конце опять нам предложили проверить начальные ряды. Пришлось пройтись по участку и в третий раз, потом в четвертый, пока не наступили самые жаркие месяцы. Вначале под солнцем наши лица, тела и руки стали красными, а потом начали темнеть. Как и во время сбора хлопка, спрятаться от солнца было негде, и, кроме того, во время прополки на плантацию не привозили воду, считая, по словам одного ворчливого пожилого учителя, прополку не таким уж важным и трудным периодом жизни на хлопковых плантациях. Как бы мы не старались закрывать какой-то частью своей одежды или еще чем принесенную с собой воду, точнее посуду с водой, она сильно нагревалась. Но у нас не было другого выхода, кроме как пить эту воду.
За две недели до начала открытия школ нас отпустили домой, чтобы отдохнуть перед новым годом учебы, вернее, перед новым сбором хлопка. Но на второй день после возвращения с плантаций пошли сильные дожди. Еще через два дня учителя стали ходить по нашим домам, предупреждая нас о завтрашнем, важном сборе в школе, с самого утра. Из школы нас опять отправили на плантацию. Дело было в том, что после дождей здесь опять поднялась трава и довольно высоко за такое короткое время. Теперь сам хлопок тоже вырос, и кое-где выглядывали белые, еще сочные "подушки" в полураскрытых корзинках. Нужно было за эти несколько дней выдернуть и очистить вокруг хлопка все травы, сорняки и другую зелень, оставляя только сам хлопок. Когда я работал с кетменем, иногда попадал не на сорняки, а на куст хлопка, который от этих ударов тут же с треском ломался. Если кто-то из учителей или представителей местного правителя увидел бы эту сцену, тут же поднял бы скандал, обозвав меня вредителем. Когда хлопок только что появлялся, был маленьким и невысоким, я вырубленные кустики или целиком вкапывал в землю, чтобы их вообще не было видно, или пытался придать им хоть на какое-то время прежний вид, чтобы никто не догадался, что они уже мертвые.
За один день до открытия школ мы последний раз отправились на прополку. Всюду еще больше были раскрыты корзинки хлопка. Скоро нужно было начать собирать их. После летнего "отдыха" три дня посещали школу, зная, что вот-вот объявят о начале сбора хлопка. Так и случилось. На четвертый день нам сообщили, что уроки отменены и с завтрашнего дня нужно готовиться к сбору хлопка, а послезавтра нужно придти уже готовыми для отправки на плантацию. Когда я возвращался из школы вместе с мальчиком, с которым я учился в одном классе, по всем улицам ходили полицейские и предупреждали всех о начале нового сбора хлопка. Люди, еще не оправившись после прополки, снова должны были отправляться на плантацию. Это было не начало чего-то, а всего лишь продолжение "хлопковой" жизни, к которой, наверное, уже все привыкли. Единственно, непонятно было то, почему с каждым годом сверху требовали увели-чения урожая. Ведь здесь земли не прибавлялось, а производительность была самой предельной. Так что добиваться большего количества хлопка было невозможно. Но сверху с этим не считались. Пожилые говорили, что вассал каждый день требует от местного правителя увеличить количество хлопка, а каким образом, пусть придумает сам. Пожилые также говорили, что, наверное, от вассала тоже этого требуют, ведь он же не был первым лицом, и на него могли оказать давление. Пока мы в тот день возвращались из школы домой, на дороге нас остановили и сказали, что нужно примкнуть к толпе, которая собралась на небольшой площадке на одной из улиц - люди ожидали местного правителя, у которого было что сказать им. Скоро он и на самом деле приехал в сопровождении помощников, которые были в длинных черных плащах, такого же цвета шляпах и перчатках. Чтобы правителя было видно всем, поставили друг на друга два больших деревянных ящика и к ним еще стул, с помощью которого и, держась за плечо у рядом находящегося помощника, он взобрался на эту трибуну. Правитель вначале, подняв голову, посмотрел внимательно на собравшихся, потом снял перчатку с одной руки и, вытянув ее вперед, начал говорить о важности хлопка в нашей жизни. По его словам, за все, что у нас было - а у нас было не так уж много всего - мы должны были быть благодарными именно хлопку.
- Именно благодаря ему, - говорил он, - нас знают во многих местах и, выращивая это благородное растение, мы зарабатываем деньги себе на жизнь. Без хлопка нам было бы очень трудно жить, потому что за работу в учреждениях много платить невозможно. Значит, хлопок в нашей жизни главное, и если мы будем плохо с ним обращаться, самый главный может отнять его у нас и передать другому вассальству, а это может стать для нас гибелью. Но пока он у нас. Мы получили до сих пор за успешную обработку хлопка и высокую производительность пять венков, которые выдаются со стороны самого главного вассальству, у которого производительность выше, чем у других. Но нужно ее еще поднять, чтобы получить новые венки.
Все стали громко хлопать ему. А я все это время внимательно смотрел на его руку, голую и вытянутую вперед. Она у правителя была очень белая и казалась даже мясистой и мягкой. Я подумал о том, что сам правитель, наверное, никогда не собирал хлопок и не работал с кетменем, поэтому у него такая нежная рука. В это время кто-то, подойдя к нему, задрал голову вверх и, приподнявшись на цыпочки, что-то пытался шепотом сообщить правителю. Тот, чтобы услышать его, слегка пригнулся и поднес левую ладонь к своему уху. Потом он выпрямился, принял другой вид, почесал указательным пальцем около брови и сказал:
- Тут мне передали, что некоторые говорят о том, что больше хлопка, чем было за прошлый год, мы не сможем производить. И вроде всю свою землю мы уже использовали, больше ее будто нет. А я вам говорю, что это неверно. У нас есть еще неиспользованные земли. Если вы о них не помните, то я помню и напомню также вам! - сказал он и весь покраснел, скорее от гнева. - У каждого из вас есть приусадебные участки, и мы можем половину каждого из этих участков использовать для хлопка. Кроме этого, у нас есть еще много речек, ручьев, оврагов и, наконец, просто ям. Нужно все это засыпать землей, и все эти участки использовать.
С этими словами правитель, опять держась за плечо одного из близко к нему находящихся людей, начал спускаться вначале на стул, а оттуда на землю и вместе с теми, кто с ним пришел, удалился.
На следующий день, который нам дали для отдыха перед началом очередного сбора хлопка, я с утра направился к тому мальчику, с которым вместе учился, и который вчера на площади со мной был. Немного посидев у них, мы решили выйти прогуляться. Но как только мы вышли за ворота, тут же нас окружили с двух сторон полицейские, держащие в руках черные, с полметра, дубинки. Мы знали, что для других учреждений сбор хлопка начался, а для нас, как нам объяснили, он должен был начаться завтра. Я пытался теперь это объяснить полицейским и человеку в штатском, с длинными седыми волосами, и у которого был только один глаз. Полицейский, стоящий перед нами, обернулся назад и посмотрел на этого седого одноглазого человека. Тот в ответ громко крикнул:
- Посадите их в автобус!
Мы поняли, что сопротивляться и пытаться что-то объяснять бесполезно, это нам может только повредить, и молча, не дождавшись вмешательства полицейских, сами друг за другом направились к желтому небольшому автобусу, стоящему на другой стороне дороги, который был такой же, как и те автобусы, что возили нас из школы на плантацию. Когда мы зашли, в автобусе уже было немало людей, среди которых находились и женщины в возрасте, и юные девушки, а также пожилые и молодые мужчины. Все сидели тихо, кроме одного средних лет мужчины, который тут же привлек мое внимание своим необычным видом и ворчанием. На нем рубашка была порвана в передней части и со стороны рукавов. На его правой щеке, на челюсти и шее оставались следы уже высохшей крови. Он крепко сжимал в руках пять хлебных лепешек, один бок которых, а самая верхняя наполовину были в крови. Он не мог успокоиться, кричал во весь голос, поднимая кровавые лепешки над головой, ругая и местного правителя, и вассала, и даже самого главного. Но полицейские и седой одноглазый на него внимания не обращали, считая, наверное, что тот уже, как говорится, свое получил. А тот продолжал кричать, что он вышел из дома только для того, чтобы купить хлеб своим многочисленным и голодным детям, которые его сейчас нетерпеливо ждут, но эти люди его тут же окружили и хотели посадить в автобус. Когда он сопротивлялся, пытаясь объяснить, что его ждут голодные дети, они его избили дубинками, а потом забросили в автобус. Автобус сдвинулся с места и еще какое-то время проезжал по улицам, в поисках людей, которые пытались бы высунуть свои головы из собственных домов. Но на улицах было пусто, кроме бродячих собак и кошек на них ни одной души заметно не было. Потом автобус отправился в сторону плантации. Он ехал довольно долго и привез нас па плантацию, которая находилась очень далеко от нашего дома. Немного собрав хлопка, мы с одноклассником примкнули еще к двум "невольным", которые собирались незаметно улизнуть с плантации и вернуться домой, одним словом, совершить побег. Недалеко от плантации проходила железная дорога, перейдя которую, мы вышли на поле, которое было пустое и частично было покрыто чем-то белым, если бы это я не видел летом, то подумал бы, что это снег, хотя в наших местах снег выпадал очень редко, один раз за несколько лет. Один из беглецов сказал, что эта земля очень соленая, до того соленая, что иногда соль выходит на поверхность земли, и тогда она своим видом напоминает снежное поле. На такой земле, говорил он, ничего не растет, поэтому она до сих пор свободна. Мы еще долго шли по "снежному полю", которое никак не кончалось. На ногах, почти у всех нас, были босоножки, и в жаркие дни, как и вся молодежь, мы не носили носков. Через какое-то время я начал чувствовать, будто что-то жжет мои ноги. То же самое немного позже я услышал и от других, и мы поняли, что во всем этом виновата соль, которую использовать для чего-то нельзя было - это именно такая была соль - и она приводила огромные земли в негодное состояние. К вечеру мы еле добрались до своих домов. Я жалел только о том, что не смог отдохнуть хотя бы один день перед сбором хлопка.
Сбор хлопка в этот раз не отличался от первого, единственно длился несколько дольше. В этот год собранного хлопка больше не стало, даже, несмотря на то что, когда на плантациях, можно сказать, хлопка не оставалось, от нас все равно требовали доставать его и приносить. Мы пытались искать его на небольшой глубине под землей, поскольку хлопка над ней уже не было. И в самом деле, после дождей хлопок иногда "уходил" под землю и приходилось искать его там долго. Но когда мы находили что-то, его невозможно было очистить от земли и приходилось нести его в таком же виде на весы. Учителя, хоть и взвешивали "темный хлопок", но говорили, что это считаться не будет, то есть за него мы никаких денег не получим, так как здесь больше земли, чем хлопка. Скоро наступили дни, когда и под землей ничего невозможно было найти. Но все равно нас продолжали посылать за хлопком, по потом все-таки и они поняли, что поиски хлопка продолжать уже не стоит.
Немного погодя, после завершения сбора, через местную газету мы узнали, что произ-водителъность хлопка в этом году оказалось даже немного меньше прошлогодней.
Какое-то время было тихо. Но однажды в конце зимы с самого утра мы дома проснулись от поднятого на улице шума. Тот самый седой одноглазый мужчина в сопровождении похожих на себя двух людей - правда, те были с двумя глазами, - сильно стучал в нашу дверь и громко окликал отца. Мы все, едва одевшись, бросились на улицу. Здесь уже собрались все наши соседи. Женщины и дети плакали, кое-кто из них рвал свои волосы и даже одежду на себе. Поскольку наш дом был последним на улице, перед тем, как придти к нам, они уже успели постучать во все двери. Одноглазый держал в руке какую-то бумагу и кричал, чтобы люди успокоились, для того, чтобы он прочитал им приказ местного правителя:
- Хватит, мало того, что из-за вас мы не получили венок.
- Почему из-за нас? - стали в ответ хором возмущаться женщины.
- Из-за вас, из-за кого еще, плохо работали и все, - стал кричать Одноглазый, - но,
хорошо, успокойтесь и слушайте приказ местного правителя!.. Хм... Этого не надо ... А, вот нашел!.. Все земельные участки людей разделить на две части и одну половину отдать под хлопок. Засыпать все оставшиеся речки, ручьи и пруды, также овраги, не оставлять никаких пастбищ, все использовать для выращивания хлопка.
Какое-то время все молчали. И опять первыми заговорили женщины:
- Как мы можем отдать половину своего земельного участка? Ведь это все, что у нас есть. Мы на одной половине его держим кур, других птиц и скот, а на другой растут деревья и разбит огород.
Одноглазый клялся:
- Один бог знает, что я на всех смотрю одним глазом и для меня все одинаковы.
В начале эти слова будто всех успокоили и на какое-то время все опять замолчали. Но вдруг кто-то из женщин вскрикнул:
-Ах ты, старый негодяй, у тебя все равно всего один глаз и если даже захочешь, по другому не сможешь на людей смотреть!
Только после этих слов все стали придавать другое значение клятве Одноглазого и громко расхохотались.
- Ну, что ж, хорошо, - стал кричать Одноглазый своим хриплым голосом, - посмотрим, будете ли вы так же смеяться завтра!
Остальные трое, пришедшие с ним, стали поправлять его пиджак, рубашку и галстук, потерявшие свой вид от его нервных, суетливых движений, и стали успокаивать его словами, среди которых я услышал одну фразу, которая звучала будто бы так, что они все равно скоро плакать начнут, а сейчас нужно уйти отсюда.
Два дня было тихо, жители нашей улицы даже стали говорить о том, что те, скорее всего больше не придут. Но на третий день с самого утра я проснулся опять от громкого шума, и этот шум был громче всех других шумов, которые мне были знакомы. Мы, дети, спали в комнате, окна которой смотрели прямо на улицу, и поэтому мы услышали шум раньше родителей и, не подумав даже предупредить их, выскочили на улицу. Все наши соседи опять собрались на улице, перед нашим домом. Дело было в том, что отрезать для отдачи под хлопок можно было только те участки, которые находились, как говорят, с края. Из-за того, что дома у нас были расположены в длинный ряд, много участков попадали в эту немилость. Везло только тем, чьи дома, собственно и земельные участки, находились позади крайнего ряда, так что отнимать их участки было невозможно. Как только мы вышли на улицу, увидели железного гиганта, о котором никто из нас, наверное, до этого не слышал. У этого гиганта был огромный и глубокий черпак, края которого состояли из волнообразных зубов. Кое-где на нем, особенно на зубах, оставалась мокрая земля, которая, по всей вероятности, была почерпнута на тех участках, что находились выше нас, но в одном ряду, то есть вдоль хлопковой плантации. Гигант стоял напротив нашего участка, а сзади него стоящий соседний участок был уже разделен и изуродован, деревья и все остальное, что росли на этом участке, были кучами и раздробленно разбросаны на нем. За этим участком были видны другие, такие же "очищенные", но из-за расстояния трудно было разглядеть их состояние после прохождения по ним железного гиганта. Теперь он стоял перед нашим участком и должен был разделить его ровно на две части. В той части участка, которая должна была отойти плантации, находились наши основные фруктовые деревья, среди которых были алча, айва, орех, яблоня, груша, инжир, хурма и еще довольно богатый огород. Женщины с уже обработанных участков продолжали кричать уже охрипшими голосами, плакать, рвать на себе волосы и одежду. Гигант опустил свой щит, находящийся у него впереди, на землю, который он обычно держал в поднятом виде, если не проводил работу. Щит этот был огромный, широкий, внизу немного изогнутый наружу. Он имел в этом месте еще лезвие, чтобы резать корни деревьев. А то, что было без корней, он просто проталкивал в направлении своего движения. Гигант сильно зашумел, и так зашумел, что сам весь затрясся, напоминая необъезженного коня, старающегося скинуть со своей спины наездника. Наездник тоже трясся вместе с ним, но вдруг он резко поменял положение одной ручки, торчащей у его ног, и гигант с бешеной скоростью рванулся вперед. Это произошло так внезапно, что мы все, вскрикнув от страха, на шаг отошли назад. Перед гигантом стоял наш забор, построенный из высохших камышей, которые связывались между собой легко гнущейся проволокой. Дойдя до забора, гигант уперся в него щитом и пытался продолжить свое движение на такой же скорости. На какие-то секунды забор держал его, не пуская вперед, но потом не выдержал, разломавшись на части от напора щита гиганта, затрещал, крошась под его колесами. Проехав через него, гигант стал рваться к самому участку, теперь перед ним стояли деревья. Он опустил свой щит как можно ниже, так, что он своим лезвием вошел в землю. Подъехав к первому дереву, он начал напирать на него основной частью щита, при этом, стараясь расшатать его, а своим лезвием срезать ему корни. Первое дерево было не такое большое, и гигант преодолел его быстро. Также было со вторым и третьим деревом. Потом он добрался до самого большого дерева на нашем участке, у которого был очень широкий ствол и довольно большой рост. Гигант пытался сделать с ним то же самое, что с предыдущими. Но сколько бы он своим щитом ни упирался в его ствол и ни пытался лезвием срубить ему корни, стараясь опускать его все ниже, не удалось ему свалить это дерево. Н а какое-то время гигант остановился, решив, наверное, передохнуть. Потом он перевел на свою переднюю часть черпак, торчащий сзади все это время без движения. Зубастый черпак стал опускаться вниз и уперся в землю у самой нижней части ствола дерева. Потом черпак начал входить в землю и опускаться все ниже и ниже. Вдруг он резко изогнулся у самого основания и вычерпал из этой, вырытой им самим ямы, мокрую и выглядящую черной землю, которая заполнила всю его чашу. Потом то же самое повторилось еще несколько раз, пока корни дерева, глубоко входящие в землю, не оголились полностью. Теперь должен был действовать щит, вернее, его лезвие, которое могло работать уже более целенаправленно и рубить не все корни сразу. С каждым движением вперед лезвие щита резало по нескольку корней большого дерева, пока не вырубило все окончательно. Лишившись корней, дерево еще какое-то время держалось под ударами гиганта, но потом все-таки рухнуло. После него гигант легко справился уже с другими деревьями, свалив их всех вначале наземь, а потом с помощью щита отгребая в сторону и стараясь собирать всех в одну кучу. Закончив свою работу на нашем участке, гигант развернулся на месте и обходным путём стал двигаться в сторону следующего.
Через несколько дней, разобравшись со всеми участками, которые нужно было разделить и обработать, перед присоединением к плантации и началом посевных работ, гигант приступил к выравниванию оврагов и ям, стал также засыпать все водяные источники. Скоро гигант и с этим справился, лишив нас, детей, всех ям в окружности, которые мы использовали для игр в войну. У нас теперь не было ни одного пастбища, где можно было пасти овец, коров и других животных. Какое-то время их кормили запасами сена и сухих трав. Но с окончанием зимы кончились и эти запасы. Скоро должна была наступить весна, когда скот должен был отправиться на позеленевшие луга и богатые вкусными травами пастбища. Мать держала в основном кур, индеек, уток и других птиц, объясняя это тем, что смотреть за скотом намного труднее. Только у нас была одна единственная корова, которая снабжала нас молоком, и мать держала ее, по ее словам, только из-за того, чтобы не покупать молоко на базаре. В зимние дни корова всегда находилась в сарае, который, к счастью, оказался на той стороне участка, которая осталась нам. Всю зиму она проводила в сарае, никуда не выходила, спокойно жуя холодное сено. Но с приближением весны она не находила себе места, просясь на зеленые луга. Так же было и на этот раз. Трудно было ей объяснить, что произошло с лугами и пастбищами, но держать ее в сарае становилось все труднее. Мы продолжали давать ей прошлогоднее сено, но она ела его все меньше и с меньшей охотой. Всю весну мы продержали корову в сарае, выводя ее иногда во двор прогуляться. В конце весны кто-то из соседей сказал, что сейчас на плантациях поднялась трава и можно пустить туда скот, но единственно нужно стараться не попадаться на глаза охранников. Мы так и стали делать, и были не одни. Дождавшись сумерек, мы водили скот на плантацию, которая теперь имела продолжение на части нашего бывшего участка и соседских участков. Наша корова возвращалась довольная и вела себя спокойно до завтрашнего вечера. Завтра все повторялось. Некоторые рассказывалы, что если людям, охраняющим плантацию, попадается скот на плантации, они его убивают или калечат. Почти все охранники плантаций имели лошадь, длинные резиновые сапоги, длинный двуязыковый кнут и ружье. Если они считали, что кто-то незаконно появился на плантации, могли бы за ним гнаться, заставив этого человека бежать перед лошадью, догнав его, могли побить кнутом, а в особых случаях, если человек оказывал неподчинение, стреляли по нему из ружья. Конечно, в таких случаях они стреляли поверх головы, но, попади он в него случайно, никто за это охранника не стал бы наказывать, считая, что он делал свое дело. А если они поймали бы какого-нибудь скота, пожирающего на поле траву или хлопок (ведь скоту трудно было объяснить, что можно есть, а что нельзя), могли бы также стрелять по нему, окажись он на плантации, убить или ранить его, чтобы тот больше не появлялся здесь. Этим дело не заканчивалось; они старались еще выяснить, кто является хозяином, чтобы осудить его за такой поступок животного, принадлежащего ему. К счастью, мы с ними ни разу не сталкивались, хоть водили нашу корову на плантацию до самого начала сбора хлопка. Но однажды она вернулась к нам совсем не похожая на себя, с раздувшимися боками, и с трудом двигаясь. Вначале мы на это не обратили внимания, зная, что скоро корова должна родить, и думали, что она, наверное, еще и переела. Но к вечеру кто-то из нас обнаружил, что она сидит почти неподвижная и изо рта у нее идет пена. Только тогда мы поняли, что она отравилась. Мать позвала на помощь соседок, которые предложили давать ей кефир. Корову уже вытащили из сарая, и она лежала во дворе, недалеко от дома. Но кефир ей не помог, она умерла, и вместе с ней умер теленок, который не успел родиться. Все мы очень сильно переживали, не зная, как утешиться после такой потери. Кто-то из соседей предложил, что умершую корову, пока ее мясо не испортилось, можно отдать, то есть продать в закусочную, которая находилась недалеко от нашего дома. После этого, получив молчаливое согласие родителей, один из соседских мужчин, найдя откуда-то длинный и острый нож, отрезал голову умершей недавно корове. Потом тело ее погрузили на повозку, которую тянул серый осел. Бедняжке ослу было, наверное, очень тяжело, он еле двигался, а хозяин его, чтобы облегчить его груз хоть на немного, сам не сел на повозку, а сошел с нее и, одев на шею осла веревку, стал тянуть его за собой. Сколько мои родители получили денег за умершую корову, я тогда не узнал, но увидел, что тот, увозивший тело, через какое-то время вернулся и передал отцу какие-то деньги.
Скоро наступило время прополки, и все говорили, что в этом году плантаций стало больше, чем в прежние времена, и работы соответственно тоже. Теперь нам и нужно было работать более усердно, чем раньше, чтобы успеть вовремя закончить прополку, а потом собрать весь хлопок. Теперь школьники должны были ходить на плантацию, не начиная с последнего месяца учебы, а с самого начала прополки, и какое-то время сразу после уроков. Если раньше другие учреждения открывались после завершения работ на плантации - с наступления сумерек до поздней ночи, включая и магазины, то теперь им разрешали открываться только по очереди. Дело в том, что здесь догадались о том, что можно работать на плантации и в вечернее время, если направить туда сильный свет. Все говорили и, безусловно, ожидали, что в этом году хлопка мы отдадим самому главному намного больше, чем в прошлом, и наконец-то он соизволит вручить нам шестой венок
Как-то в один вечер, когда мы все собрались дома, уставшие после очередного дня, проведенного на прополке, пришел к нам дядя. Он вначале удалился в другую комнату с отцом, где они и вдвоем что-то обсуждали. Потом наконец-то вышли из той комнаты к нам, в другую комнату, где мы все с нетерпением и волнением ждали их, желая узнать, зачем же дядя пришел. Дядя приходил к нам очень редко, лишь в тех случаях, если мы сами звали его к себе, или если что-то происходило. Итак, отец объявил, что им нужно идти в дом третьего брата, который умер уже давно и у которого осталось несколько детей. Мать хотела узнать причину столь позднего посещения родственников, но отец сказал, что все расскажет потом, а сейчас им нужно увидеть старшего сына умершего брата. Потом, уходя, почему-то они решили меня тоже взять с собой. Уже настала ночь на улице, я шел рядом с отцом, который продолжал обсуждать негромко с дядей что-то всю дорогу. Наконец-то мы добрались до дома третьего брата. У них был невысокий деревянный забор и такие же ворота, которые стояли намного выше забора. Дядя поднял с земли небольшой камень и начал стучать им в ворота. Откликнулся сам старший их племянник и, узнав нас еще с окна, из которого он выглядывал, подойдя, открыл маленькую дверь в воротах и впустил нас во двор. Дом, в котором он жил и который остался ему от отца, был очень низкий и тесноватый по сравнению с нашим. У входа валялось много обуви, о которую нельзя было не спотыкаться. Старший племянник указал всем место на таких же старых стульях, стоящих у стенки комнаты. Едва мы успели сесть на эти стулья, племянник притащил с другого угла комнаты небольшой стол, перед этим слегка обтерев его, наверное, от пыли, и поставил его перед нами. Потом он обернулся лицом к другой комнате и на языке, который мы использовали при общении с людьми из других вассальств, который я не так хорошо знал, обратился к кому-то. Через несколько секунд из полумрака вышла светловолосая женщина высокого роста. У нее были ярко-синие глаза, очень белое лицо и платье без рукавов, какое никогда не носили женщины в наших краях. Да, это была не его жена, которую я несколько раз видел. Она в высоких граненых стаканах подала нам чай, прежде аккуратно постелив на стол чистую скатерть, и поставила на нее еще мелко наколотый сахар. Немного подождав, чтобы чай слегка остыл, дядя взял стакан всей ладонью и, поднеся его к губам, сделал несколько небольших глотков. Вначале дядя справлялся о делах племянника, о его здоровье, о брате и сестре, которые были моложе его. Их мать умерла несколько лет назад, его сестра давно уже вышла замуж и жила недалеко от него, а младший брат после службы в армии остался в главном городе самого большого вассальства, которое объединяло вокруг себя все другие вассальства. Племянник в ответ стал жаловаться на младшего брата, что тот ими уже давно не интересуется, и, по всей видимости, возвращаться обратно тоже не собирается. По обычаю младший должен был остаться в очаге отца, а старший должен построить себе другой дом. Если младший брат вернулся бы вовремя, говорил племянник, он сам уехал бы в какой-нибудь большой город, чтобы найти работу и остаться там. Но раз брат не вернулся, приходится сидеть здесь ему. Вдруг дядя спросил о его жене, что ее не видно. Он сказал, что отправил ее туда, откуда пришла, то есть в отцовский дом. Тогда дядя спросил у него о причине ее возвращения назад. Он сказал, что как-то, желая узнать хоть какие-то сведения о брате, отправился в тот далекий и огромный город, несколько дней оставался в гостинице, всюду его искал, но так и не нашел. Там он и увидел этих белокожих, красивых женщин и, познакомившись, привез одну из них с собой. А первую жену пришлось вернуть отцу. Дядя молчал, но этим молчанием он скорее больше давил на племянника, чем если говорил бы ему что-то. Племянник все-таки не выдержал:
- Да, я знаю, дядя, хоть ты не говоришь, но знаю, что думаешь. Ты хочешь сказать, что я поступил неправильно, мне не нужно было отречься от женщины, с которой я прожил столько лет, ради другой, чужой нам женщины, о происхождении, о прошлой жизни которой мы ничего не знаем, а та, первая, росла перед нашими глазами, и о ней мы знаем все.
Дальше рассказывал он, что вот и трудность в этом, что все о ней знаем; то, как она жила до того, пока не вышла за него замуж - тогда ходила на плантацию вначале со школой, потом помогала матери и ходила с ней, а, став его женой, начала собирать хлопок вместе с людьми учреждения, куда он работать устроил. По его словам, кроме этого хлопка, ничего в ее жизни не было, и, кроме того, как рубить кетменем сорняки и собирать хлопок, таская набитые фартуки на спине через всё поле, она ничего не видела и ничего не знала. Он недавно побывал в некоторых других вассальствах и увидел, как они живут. Их никакой венок не интересует, единственная их забота - это то, как интересно провести время. Целыми днями они веселятся, пьют вино, танцуют и поют песни. Они также смеются над нами, когда слышат о нашей "борьбе" за венок. И их женщин нельзя сравнить с нашими. Они белокожие, веселые, умеют танцевать, петь, понимают толк в любви, не то, что наши "хлопковые" женщины. Вы посмотрите, какие у наших женщин руки, они всюду поцарапаны кончиками корзинок хлопка, почернели от лучей солнца, мозолистые от рукоятки кетменя и огрубевшие, как мужские руки. У них сутулые спины от постоянной работы головой вниз. Они целые дни проводят на плантации, возвращаются домой усталыми и мечтают только о том, как можно скорее уснуть, чтобы завтра с самого утра опять отправиться на плантацию. А ему не нужны эти "хлопковые" женщины, у которых в голове один хлопок, и которые кроме него ничего не знают. И потом "хлопковые" женщины постепенно становятся бесплодными, или же у них получаются выкидыши. Они все меньше и меньше становятся способными рожать, а зачем же на них жениться, если она никогда не родит тебе ребенка.
После этих слов племянника дядя встал и, взяв свою шляпу, не торопясь, надел ее на голову и направился к двери. Вслед за дядей встал и отец, а за ним я, хотя мне не особенно хотелось уходить из этого дома, я пока не успел допить свой чай, но также мне хотелось еще немного полюбоваться на эту светловолосую женщину. Такую женщину я ни разу не видел, будто она никогда из дома никуда не выходила, будто она была создана для того, чтобы целый день сидеть дома и ждать возвращения мужа домой. Когда мы собрались уходить, племянник также встал со стула и, опустив голову вниз, стоял у двери, пока мы не вышли на улицу. Дядя даже не стал прощаться с ним и его новой женой. Выйдя на улицу, мы направились в сторону дома дяди, который находился недалеко отсюда. Дядя заговорил, только дойдя до своих ворот. Остановившись, он с вздохом сказал отцу:
- Как бы мы не проклинали нашего племянника, который совершил поступок, опозоривший наш род, в его словах какая-та правда есть. Моя дочь уже, сколько лет замужем, но до сих пор у нее детей нет. Она со мной это никогда не обсуждает, но я догадываюсь о причине, я хорошо знаю, на что способен этот белый порошок, а после того, как плантации приблизили к участкам людей, опасность еще большего воздействия его возросла.
- Что же тогда будет, если наши женщины на самом деле не смогут родить, или будут рожать только мертвых детей? - спросил отец.
Дядя, склонив голову, сказал:
- Бесплодная, или, как племянник говорил, "хлопковая" женщина не в силах будет удержать наших мужчин. Они - мужчины нашего вассальства - будут уходить отсюда в другие места, к другим женщинам, и очень многие больше никогда не вернутся обратно. И через какое-то время мы превратимся в людей, которые больше не смогут давать потомство, тогда мы больше не сможем существовать как вассальство, потому что будем становиться все меньше и меньше, и войдем однажды в состав какого-нибудь соседнего вассальства и растворимся среди них.
Сказав эти слова, дядя, еле двигаясь, открыл дверь в своих воротах и так же, не попрощавшись с нами, исчез в ночной темноте.
Скоро опять наступило время сбора хлопка, которого в этом году, в самом деле, стало намного больше. Дома, окруженные со всех сторон плантациями, напоминали острова среди них, и было понятно, что если мы все это соберем, то обязательно покажем невиданную и неслыханную доселе производительность, и теперь уж шестой венок от нас никуда не денется. Но через какое-то время после начала сбора хлопка начались у нас проливные дожди, и до того они были сильные и продолжительные, что пришлось прекратить работы на плантации, так как, ступив на нее, можно было завязнуть здесь, как в болоте. И учителя велели нам пока не ходить на сбор хлопка, сидеть дома и ждать, пока с их стороны не будет нового распоряжения. А дождь не проходил, он продолжался несколько дней и никак не утихал, пока однажды ночью, когда все уже спали дома, мы не услышали сильный грохот. Вначале мы не поняли, откуда он доносится. Отец вышел на улицу и вернулся через несколько минут:
- Это наводнение, - сказал он с волнением, - нужно бежать, пока оно сильно не разлилось!
Мы не знали что делать, за что хвататься, вначале все вы6ежали на балкон, чтобы посмотреть, каково оно бывает, это наводнение. Но спуститься с балкона во двор нам не разрешили. По нашему двору будто текла река, пока она была не такая глубокая, но чувствовалось, что уровень воды постепенно поднимается. Пока мы стояли на балконе в полной растерянности, не зная, что делать, как спастись от наводнения, вдруг увидели двух мужчин и одну женщину разувшихся и двигающихся по воде к нам, высоко поднимая ноги. Это были наши соседи, прибывшие к нам сообщить о том, что все другие собрались на улице и решили отправиться к засыпанным ручьям и открыть их заново, чтобы они приняли на себя всю эту воду и унесли от нас. На улице на самом деле уже стояло немало людей, вооруженных лопатами, кирками и ломами. Но меня они с собой не взяли, считая, что туда должны отправиться взрослые мужчины. От нас ушли с ними только отец и старший брат, а я остался дома с матерью. Отец сильно переживал, что вынужден оставить нас одних, и, уходя, сказал нам, что если уровень воды станет еще выше, нам нужно подняться на чердак дома и ждать там, пока опасность не пройдет. Мужчины нашей улицы, взяв на плечо свои лопаты и другие инструменты, выстроившись в колонну, отправились в сторону бывших ручьев. С соседних улиц к ним должны были примкнуть другие мужчины, и их число могло бы значительно возрасти, в таком случае с задачей они могли бы справиться быстро и раньше вернуться домой. Они, двигаясь в такой колонне со своими орудиями, напоминали мне людей, идущих в бой, чтобы спасти свои дома от злого врага. Оставаясь дома, мы все время со страхом наблюдали за уровнем воды. Самое плохое было в том, что дождь не переставал, а к утру уровень воды на самом деле поднялся. Мы думали, что если вода еще немного поднимется, то обязательно нужно будет подняться на чердак. Но вода больше не поднималась, и даже будто начала слегка спадать. Дождь хоть и не прекратился, но уже не был проливным и становился все тише. "Бойцы" с нашей улицы вернулись только к обеду, вымазанные в грязи, в мокрых, прилипших к телу рубашках. Отец сказал, что они смогли найти и очистить только начало одного небольшого ручья, который дальнейшую дорогу стал открывать себе сам, но это мало чем поможет. Но ближе к вечеру дождь прекратился, и уровень воды заметно упал. А утром, когда мы проснулись, в нашем дворе уже никакой воды не было, она куда-то ушла, может быть, успела уйти в землю. Но главное, воды больше не было и наводнение закончилось. А двор у нас был сильно загрязнен. Вода принесла с собой самые разные, в основном мелкие предметы и еще после нее остался толстый осадок, который покрыл полностью наш участок. Вода также унесла у нас весь огород, кур, цыплят, яйца и остальное хозяйство, что мать очень долго не могла пережить и вспоминала позже очень часто. Только на следующий день мы узнали, что случилось с остальными людьми и плантациями. Некоторые люди остались на улице, глиняные дома были в основном разрушены, у многих также погибли куры, а у некоторых даже овцы. Его величество хлопок тоже ушел вместе с водой, будто ему надоело так долго быть с нами вместе. На месте плантаций теперь можно было разглядеть предметы, оставленные водой на открытом поле, и глинистый желто-коричневый осадок. Пока искать на бывших плантациях оставшийся под осадком хлопок было невозможно, потому что по этому слишком податливому и мягкому покрытию ходить нельзя было. Это означало, что после наводнения доставать хлопок будет уже невозможно ни на земле, ни под ней. Мы все ждали пока, что скажет местный правитель, искать хлопок на вчерашних плантациях или нет. Через несколько дней по домам стали ходить хорошо знакомые нам люди, которых можно было назвать главными лицами, отвечающими за прополку и сбор хлопка. Каждый из них смотрел за определенным участком плантации. Надзиратель участка смотрел за тем, что люди вовремя выходили на работу, не уходили с нее раньше времени, не наносили какой-нибудь вред хлопку и не кормили своих животных стеблями хлопка, требуя следить за этим у охранников. И еще они сообщали время начала и конца прополки и сбора на плантациях остальному населению, кроме школьников, еще передавали нам важные вести от местного правительства, выполняя роль посредников между ним и населением. Они, собрав всех на улице, сообщили о том, что в этом году больше ходить на плантации не будем, но нам нужно как-то выйти из положения, чтобы избежать позора перед другими вассальствами и самым главным. И еще пострадавшим от наводнения будет оказана помощь, и с этой целью завтра к нам едет первый человек нашего вассальства, сам вассал. Чтобы его встретить, все мы должны завтра с утра собраться на нашей площади и дождаться его приезда, в любом случае вассал оказывает нам немалую честь, соблаговолив приехать сюда. После его отъезда примется окончательное решение о том, как быть дальше нам с пропавшим хлопком.
На следующий день с самого утра мы собрались на площади, держа в руках разные надписи, сделанные в основном на красной материи белой краской, отражающие нашу радость, вызванную приездом вассала. Нам пришлось ждать долго, пока мы не увидели издалека одну черную длинную автомашину, которой следовала автомашина местного правителя. Обе машины остановились недалеко от нас, их двери открылись. Выскочив, местный правитель тут же бросился к открытой двери другого автомобиля, и, согнувшись чуть ли не вдвое, схватил за руку человека, собравшегося выходить из машины. Это был высокого роста человек, с бледным лицом. Он и являлся самим вассалом, о котором мы много слышали, только самого не разу не видели. Выйдя из автомобиля, он поприветствовал нас маханием руки, на что мы ответили громкими аплодисментами и возгласами восхищения. Однако вассал далеко от своего автомобиля не ушел, о чем-то начал тихо разговаривать с местным правителем, бросая иногда резкий, внимательный взгляд на собравшуюся его приветствовать толпу. Их тихий разговор продолжался всего несколько минут, после чего вассал сел обратно в свою машину. Закрыв дверь машину вассала, местный правитель сел в свою и опять последовал за черным и длинным автомобилем. Мы ждали еще несколько часов, с надеждой, что они еще раз вернутся и сами нам скажут, что мы теперь с пропавшим хлопком делать должны были. Но, не дождавшись их повторного появления до вечера, мы разошлись по своим домам.
Только на следующий день ближе к вечеру к нам пришли опять надзиратели. В этот раз они нас обрадовали, сообщив о том, что после встречи вассала с местным правителем, решено раздать каждой семье, пострадавшей от наводнения, от десяти до тридцати яиц. Наш дом не был разрушен, разве слегка потрескались стены, а пропало в основном хозяйство, огород и куры с цыплятами. Нужно было пойти к надзирателю и взять у него эти десять яиц. Отец сам ходил за ними, но почему-то вернулся с восьмью яйцами, объяснив это тем, что с каждой десятки яиц нужно оставить два надзирателю, при этом обязательно вначале нужно расписаться в получении десяти, двадцати или тридцати яиц. Даже восьми яйцам мы были рады, поскольку после наводнения у нас ничего не оставалось. Через два дня к нам пришли опять надзиратели, сказав, что есть еще более важное сообщение для нас. Один из них стал говорить, что при последней встрече местного правителя с вассалом кроме оказания помощи пострадавшим от наводнения еще решено как бы там ни было доставить самому главному то количество хлопка, которое необходимо для получения шестого венка. Мы все были удивлены и спросили у них, как же это можно сделать, если хлопка уже нет и нигде не осталось. Тот надзиратель, который говорил до этого, опять стал объяснять нам, как это будет происходить. По его словам, тот хлопок, за килограмм которого мы получали пять копеек, продавался за десять копеек основному вассальству, которое стояло над другими, то есть самому главному. Теперь нет хлопка и понятно, что пять копеек за него мы не получим. Но есть другой выход, чтобы получить венок. Мы можем собрать эти десять копеек за каждый килограмм, и отправить в главное вассальство вместо хлопка, они дадут нам и шестой венок А за эти деньги они купят хлопок в другом месте, а венок все равно отдадут нам. После их ухода вся наша семья осталась в раздумьях насчет того, где взять эти двести рублей, ведь каждая семья должна была заплатить за две тонны хлопка. В другое время, когда мы нуждались в деньгах, чтобы покупать кому-то из нас одежду, обувь или учебники, мать выходила на базар продавать кур или яйца, а когда корова была жива, ее молоко или кефир, сделанный из этого же молока. Она часто в таких случаях брала меня с собой. Мы весь день стояли там, чтобы продать несколько кур и яиц. Люди все время подходили к нам, спрашивали цену и жаловались на то, что мы свои продукты слишком дорого продаем. Среди них было много мужчин, они смотрели на мать не добрым и прожорливым взглядом, от которого мне становилось очень неприятно. Мне этот базар ужасно не нравился, я чувствовал себя там очень плохо и, стоя рядом с матерью, утешал себя мыслью о том, что в конце, когда, что-то продав, соберемся домой, она мне что-то купит, особенно я любил мясные горячие пирожки, посыпанные сверху солью и перцем. Но сейчас продавать у нас было нечего, и отец с матерью целыми днями думали о том, где же взять эти двести рублей, ведь до срока сдачи денег оставалось все меньше. А, не успев их вовремя отдать, можно было заслужить гнев надзирателей, которые стали бы ходить к нам каждый день и требовать денег, оскорбляя и ругая нас все время. А потом мы могли бы даже попасть в немилость правителю, после чего несдобровать было главе семьи, вплоть до заключения в тюрьму. Но чуть позже матери пришло в голову продать домашние предметы: старинный шкаф, буфет, стол и стулья, которые она привезла с собой когда-то в качестве приданого. Отец с матерью начали искать на них покупателей, но никто свыше этих двухсот рублей не давал, может, из-за того, что уже знали, что нам, как и всем другим семьям, нужно именно двести рублей. А мать хотела за них хотя бы двести пятьдесят, чтобы на оставшиеся деньги можно было купить детям какую-то одежду, ведь других заработков у нас еще какое-то время не ожидалось. Но потом нашелся кто-то, который купил приданое матери, которое составляло всю мебель нашего дома, за двести двадцать рублей. Мы успели отдать во время деньги надзирателю, и другие также, наверное, успели, потому что никакого шума вокруг этого мы не слышали. А эти деньги наши соседи добывали кто как: один из них продал камни и оставшуюся целой деревянную часть своего разрушенного дома. Кто-то смог продать найденные, но еще не совсем испорченные тела кур и других животных как своих, так и принесенных наводнением, в разные закусочные. Я очень переживал, когда слышал вести о продаже в места публичного питания мяса умерших животных, так как любил вместе с друзьями посещать эти места на заработанные от сбора хлопка деньги. Хотя мы всегда спрашивали, каково у них мясо, работающие в этих заведениях всегда отвечали положительно и даже хвалили его, уверяя нас, что такое хорошее мясо только у них. Только иногда слишком солили мясо, особенно перекрученное, из-за чего невозможно было почувствовать его вкус. А в других случаях мы чувствовали неприятный запах, идущий от мяса, но обслуживающие нас все равно уверяли в его свежести и говорили, что этот запах иногда дают специально добавленные в пищу приправы.
Через несколько дней после назначенного срока сбора, теперь уже не хлопка, а денег, надзиратели сообщили нам, что вся необходимая сумма уже собрана и скоро будет отправлена туда, куда мы должны были отправить хлопок, и пройдет не так уж много времени, как к нам наконец-то прибудет шестой венок.