Глава 9

Как я уже доложил, - вторжение в Россию - планировалось врагом иначе. Империя велика, и за год нашествия можно занять от силы - пять, шесть губерний, - не более. Пройти можно больше, но занять ровно столько - сколько у вас есть штыков. В Польше можно скопить от силы миллион солдатов противника. Прочих не выкормить, не обогреть, спать в сухом месте - не положить. Миллион это лишь с виду - много, но надежно занять такой армией можно разве литовские и белорусские губернии нашей Империи. Собственно таков и был план войны у Антихриста. Поэтому грядущая война 1812 года в Европе звалась не иначе как - "Второй Польской кампанией" по аналогии с "Первой Польской", когда разбили несчастную Пруссию. И поэтому нас в эти дни звали не иначе как - "Большой Пруссией".

А что такое - Пруссия? Страна - казарма, страна - где считанные бароны держат под гнетом, под - спудом - тех же полабских славян, да - прочих кашубов. С виду страна большая, а пришел Бонапарт, "дунул" на прусскую армию пару раз - при Ауэрштедте и Иене - и исчезла страна, будто и не было ее - вовсе.

Возникает вопрос - "Почему?" - и ответ прост. Потому что Пруссия была объединена - "железом и кровью" и пресловутые бароны - были как железные обручи, - на этой бочке. Сбил Бонапарт пару обручей и эта "бочка" - рассыпалась.

Так ведь то же самое можно было сказать и про нашу Империю, - страна с виду скреплена трудами дворян, да баронов, которые и по французскому говору и по внешнему облику - очевидно - не-русские. Дать русской армии - пару кровавых сражений и разойдутся навсегда крепы Империи, да рухнет она - как и Пруссия - в объятья Антихриста. Поэтому-то и отказался Бонапарт от планомерной войны, а все поставил на решительные сражения. Неважно - как, не важно даже с каким счетом, лишь бы выбить наших дворян с офицерами, ослабить русскую армию, а дальше по его мнению - "рабский народ" сам своих господ на части порвет.

Сегодня в Европе - многие забывают, что в начале войны появление первых партизанских отрядов у нас было встречено противником с радостью. Ибо грезилось им, что это - первые ласточки - "русского народного бунта" - на манер пугачевского - бессмысленного и беспощадного. Чего далеко ходить - тот же маршал Понятовский все зудел на ухо Антихристу, что как - польская регулярная армия Сигизмунда, так и наемная армия Гришки Отрепьева с Мнишками- в годы Бориса Годунова были изначально разбиты в боях русскою армией. А победа случилась лишь - после внезапной смерти Годунова, да начавшейся Смуты, ибо бояре в боях в Ливонии полегли, да в сраженьях с поляками, а Царь - умер с небольшой польской помощью.

Отсюда ноги растут в польском покушении на нашего Царя в Закрете, польские зверства в отношении наших помещиков во всех занятых ими губерниях и сравнительно мягкое отношение к мещанам с крестьянами. Сегодня у нас много любят говорить про "партизан", про "дубину народной войны", но в реальности свободная раздача оружия мужикам - была начата не нами, но противником. Враги создавали комитеты городского самоуправления в тех же Бобруйске, иль Витебске и раздавали всем добровольцам оружие для борьбы "с угнетателями", то есть все шло по польским рецептам "народной войны с русским самодержавием" - Потоцкого, Понятовского и Чарторыйского. У Антихриста не было более одного миллиона штыков, которых он вел к нам из Польши, верней - Варшавского герцогства, а на завоевание России ему их было нужно четыре, если не - пять. И все недостающие пять миллионов штыков Бонапарт надеялся набрать среди наших же мужиков, да - мещан - в обмен на Права и Свободы. Поляки ему нашептали, - и я думаю, что они - Правы, что - Россию сложно, если не невозможно победить в честном бою. Но у нас можно устроить Смуту и Крамолу и развалить нашу страну изнутри, если перед этим истребить всех наших дворян, да перемолоть нашу армию. Поэтому якобинцы призывали всех нас "быть европейцами" и "принять Свободу и Равенство". Все русское при том звалось ими "татарщиной", а наше Самодержавие - "отрыжкою Ига". Признаюсь, проповедь их имела успех, особенно средь поляков и тех русских дворян, что давеча жили в Речи Посполитой. То, что при этом Речь была бестолковой, бессильной и беспорядочною страной, которой помыкали все - кому не лень при этом - не афишировалось. Да и зачем, - врагу нужны были здесь недалекие и безголовые исполнители, которым льстило, что из звали "Европой" и тем самым ставили против "местного крестьянского быдла". Ведь при всех разговорах про "Свободу" и "Равенство" - своих крестьян в той же Вандее - якобинцы вырезали, а армия их была составлена из городских низов и ремесленников.

Таким образом, - перед началом Войны главной проблемой моего ведомства стали не собственно задачи военные, но - противодействие якобинцам среди нас. Не секрет, что по всей территории той же Литвы, или же Белоруссии, а так же в Курляндии - врага встречали исключительно - "хлебом-солью" и вся оккупационная администрация набиралась французами из местных кадров. Могло быть еще хуже, но на католическую Пасху 1812 года многие франкмасоны Империи собрались на свой шабаш, где обсуждалось - как именно нужно все повернуть, чтобы война быстро кончилась и Россия - "снова стала Европой". Посреди шабаша - в гости к масонам пожаловали татары дяди моего Аракчеева и произвели аресты. Как видите, - дело дошло до того, что мы в сих делах могли довериться лишь татарам, да - немцам, настолько все прочие были врагами распропагандированы и мы уже порою не могли знать - можно ли людям верить. Татар же якобинцы за своих не считали, опять же на Пасху - татар проще подписать на аресты и допросы с пристрастием, чем прочих.

Дознание было не долгим, - как я уже доложил - к тому времени мы уже знали о размахе масонского заговора и их влиянии при Дворе. Так что - той же ночью главный масон - Михаил Сперанский был отправлен в опалу и ссылку, а подручные его - на кораблях вывезены в Лифляндию, ибо в наших краях к полякам с масонами счеты особые. Ходит слух, что якобы каких-то масонов заперли на барже, а ту затопили, но все это досужие домыслы.

Никто не стал бы топить баржу, да перед самой войной, когда любая посудина на счету. Не было никакой особой баржи, - просто двадцать семь заговорщиков той же ночью были помещены в мешки на корабле идущем из Питера в Ревель и после оглашения приговора - удавлены. Тела были спущены за борт и на том масонский заговор 1812 года - кончился. Если не верите, сравните сами списки арестованных масонов в столице и прибывших в Ревель, - эти люди есть в первых, и отсутствуют во вторых и из этого возникла романтическая идея, что их утопили вместе с баржой.

Часто говорят, что в те дни были казнены почти полсотни масонов, но это - тоже не так. Еще восемнадцать человек умерли в течение того лета - от жары, голода и просто жажды, ибо их перевезли из Ревеля в Рижские казематы, а потом Рига была в осаде. Когда крепость постоянно обстреливают - нету возможности постоянно носить еду и воду задержанным, а то лето было чересчур жарким. Ну и к тому же, - католики в Курляндии люто зверствовали - всякий день по Даугаве вниз спускались плоты с казненными протестантами, в том числе - стариками, женщинами и - детьми, так что содержание масонов-католиков в крепости было - тому соответствующим. Коротко говоря, - из всех масонов на Пасху задержанных до конца 1812 года дожило трое. Из них один - бывший диктатор - Михаил Сперанский, которого в отличие от других вывезли не в Прибалтику, но к татарам на Волгу.

Забегая вперед, доложу, что когда мой кузен узнал, что почти все его друзья по заговору - за то лето кончились, он ко мне приставал с нелепыми обвинениями, что я отнял его Честь. Ибо не может глава заговора пережить всех подручных. Это плохо для его реноме. На это я - при личной встрече - ему отвечал, что - он знал, что мы в нашей семье никогда не проливаем крови родных и близких. Ежели ему так угодно, я оставлю ему заряженный пистолет, нож, петлю и пузырь с ядом - он может сам взять Грех на свою Душу. Но я - никогда не пролью Крови родственника.

Неделю пистолет, кинжал, яд и петля - были ему оставлены. Но ими он не воспользовался. Лишь рыдал, не вставая. Тогда генерал фон Розен забрал их, а месяца через два доставил кузену Государев Указ о том, что в Империи учреждается Второе Управление Имперской Канцелярии и он - Михаил Сперанский назначен его Управляющим. Первым же будет управлять наш царственный кузен Николай, а Третьим - опять же кузен - я, Александр фон Бенкендорф. Это вызвало очередную истерику и кузен рыдал еще неделю, опять - не вставая. А потом встал и принял - Царскую Милость. Из этой истории видно, - как и почему мой кузен согласился стать правителем России под управленьем Антихриста. Меня лишь - иногда забавляет вопрос - сколько дней он рыдал бы, подписав на казнь нас - своих кузенов. Впрочем, это вопрос - риторический. А подручные его - были не лучше своего предводителя.

К сожалению, если бы вопрос состоял лишь в масонах - особой проблемы бы - не было. Ибо страшно далеки они от народа, весьма заметны и легко удаляемы.

У Антихриста не было четырех миллионов штыков, чтобы поработить нас. И не могло быть в принципе. Победу он мог одержать при условии, что его поддержит наше местное население. Которое само возьмет под контроль свои города и само понесет дань в казну Антихриста. А собственно французская армия будет лишь охранять всех этих предателей ото всех нас.

Я - не полководец и - не стратег. Мне не дано планировать битв и руководить людьми на Великих сражениях. Но я - сведущ в Смуте и Крамоле. Как в ту, так и в эту сторону. Враг затеял создание "партизанских" отрядов для борьбы с Властью. Ах, в эту игру можно играть и - вдвоем. Вопрос лишь - кого считать - Властью...

* * *

Порой меня спрашивали, - как для меня наступила война. О чем я думал тогда, был ли страх, на что я надеялся. Ведь отношение сил было разительное.

Я мог бы сказать, что особого страха не было, но это не так. Когда мы арестовали масонов моего кузена Сперанского - мы для себя все решили. Те люди, что пошли в услужение к Бонапарту - должны были уйти. А око за око, - все они формально не были военными и подняв руку в войне на гражданских, - мы сделали всех нас для врага - вне Закона. Ну, собственно мне - как главе особой коллегии, давно терять было нечего, но...

Вышло так, - пока длилось следствие, шли аресты, - люди мои готовили приграничную территорию. А людей было мало, это потом уже - годом позже, когда мы заняли Польшу и началась партизанщина, Высочайшим Указом наши штаты были расширены. А в начале 1812 года у меня каждый офицер был на счету. Сразу после арестов врагов и формального дознавания, следователи отбывали в войска, а новых не было. Поэтому после утверждения приговоров - возник щекотливый вопрос. Эти масоны были - гражданскими. По неписаным законам войны, казнь гражданского, который был на стороне победителя, читается побежденному уголовщиной - какие бы людоедские цели у преступника ни были. Vae Victis - горе побежденным. Ну и... в общем не верили в нашу будущую победу чиновники.

Из этого можно делать самые разные выводы и они потом были сделаны, но прошло много лет. Большинство тех, кто в мыслях своих заранее сдался Антихристу - до нового Царствия просто не дожили, а те, кто дожили, стали - немощные старики и считаться с такими было себе дороже. Но той весной - было тяжко.

А ведь никому не скажешь о том, что по столицам засели пораженцы и шкуры продажные. Я сам за такие слова - немало паникеров отлавливал, ну как самому говорить такие же слова после этого? На всем белом свете был лишь один человек, кому я мог на такие расклады пожаловаться. Дарья в те дни только что родила и жила пока в Риге. Формально она была при этом никем, но народная привычка сделала из нее подобие нашей матушки, - хотя бы для лютеран в балтийских провинциях. Финансовая хватка у сестры была такая же, как у матушки. Я и думать не смел, что после родов - финансист решится на действия политические. И... Я всегда считал сестру - "девочкой". Принцессой, которую я обязан как - старший брат защищать и - все этакое. По сути я лишь делился с ней моим сокровенным, моими тайнами, надеждами, опасениями. Вообразите ж мое изумление, когда я получил такое письмо:

"Государь к нам прислушался и признал это дело с масонами - проблемой семейною. Их уже вывезли из Петропавловской и ждут к моему попечению. Приказа на исполнение пока не было, и - похоже не будет. К счастию, - все в руце Б-жией, а Он - против Антихриста. Вручим себя Его Воле".

По совести говоря, мне казалось, что разразится страшный скандал. Однако все сделали вид, что ничего вообще не случилось, - ну пропали известные родовитые люди без вести - с кем не бывает. Люди мои оказались в смущении, ибо Высшего Повеления так и не было, а пожелай он назвать это все - самовольством - кто же его знает куда кривая нас потом выведет? А Царь по обычаю стал играть в сфинкса.

С одной стороны, он нарушил все тильзитские договоры и Антихрист требовал его отречения. То есть исполнять приговоры по осужденным ему в этом смысле было б желательно. С другой, - средь осужденных собрались родовитые, да именитые. Вешать таких перед войною с Антихристом - памятуя об очень своевременной смерти Царя Бориса Годунова для Государя - стеснительно. Вот и повторилось все - "как при бабушке", за вычетом того, что я врагов его просто выводил на смех, да позорил, а наказаньем за это могли быть опала да ссылка, а вот Дашке всерьез руки пачкать пришлось, да и риски у нее выходили намного больше.

Вот почему в те дни я за сестру реально боялся. И даже не за то, что Ригу возьмут войска Макдональда. Ну возьмут, но повесят ее - как Защитника. А скорей не повесят, а смогу я у якобинцев ее на что-то, да - выменять. Но могло выйти так, что кузен от всего открестился - и схватят тогда мою Дашку, будут пытать, а потом поволокут на казнь в поганой телеге... И никакого в таком случае выхода.

Царь - мать родную - оскорбил из причин политических, - заставил именовать "мещанкой Романовой" Так что за сестру я реально боялся, - меня - били по Цареву приказу в грузинских застенках. Брата - поманил он морковкой - позорной должностью виночерпия, заманил предать Государыню, а потом бросил и тому оно - по жизни икается. Оставалась лишь Дарьюшка - а она всего этого не заслуживала. Кто знает, - о чем они с сестрой дошептались, на каких условиях договаривались, и понимает ли она - с кем связалась... В общем, как и всегда, у нас в стране - внутренние риски опасней прихода Антихриста. Особенно для кузенов - Его Величества. Вот о чем думал я - в начале Нашествия.

Сама же Война для меня выглядела - вот таким образом. Так вышло, что в начале войны мы были скованы угрозой вражеского десанта и держали оборону у Або, Гельсингфорса, Выборга, Дерпта, Риги и Ревеля. Вернее особенности нашей армии таковы, что в ней было две ярко выраженных части - "Русскую армию" и - "Вермахт Государыни". Вермахт имел нужную огневую мощь, но был неповоротлив. Настолько неповоротлив, что его закопали в землю - на манер позиции под Прейсиш-Эйлау. Большей частью в Финляндии, - ведь посуху туда не пройти. Иначе столица Империи давно была - Гельсингфорс, - там климат лучше, чем в Петербурге и в порту - большая глубина. Но раз воды глубже, да климат мягче - шведы держали там большую эскадру. Этой эскадрой они и затыкали оттуда проливы. Нужна была Божья Воля - лютая зима 1810 года, - чтоб кавалерия прошла по льду Финского залива на тот берег - и вышибла навсегда эту пробку...

Вы хоть представляете,- как это - ночью верхом по тонкому льду, да - на пушки? Когда лед от разрывов, - что битое стекло, а наши - как немцы в Ледовом побоище, - навсегда в черную воду - поротно. Взятое такой кровью - назад не отдать. Поэтому и закопались мы в землю - в Финляндии.

А теперь взгляните на карту - закопались мы там, а враг взял Либаву, Ригу и Ревель, а к нам посуху дорог из Финляндии нет. И сдохла наша армия на том берегу с голоду, да - без пороха. Нехорошо. Поэтому меньшая часть Вермахта закопалась в землю с этой стороны от залива - вдоль реки Дриссы, - сотни верст траншей, редутов и батарей. Благо строить немного пришлось - подновили ливонские редуты, которые были там со времен Ордена. Оттуда и до самой Риги фасами на запад и - на восток.

Взломай Наполеон Дрисский рубеж - окружил бы он нас в Прибалтике. Затем войной на измор, - французы заняли б Ригу, а потом и Финляндию, завели флот в Гельсингфорс, да - блокировали проливы, прервав торговлю с Европой. Англичане нечто подобное делали в Семилетнюю, - победив нас без единого выстрела. Этим они и страшны. Но это - торговцы, они чуют, что у нас казна слабей Армии, а Наполеон был Антихрист - хотел быть лучшим во всем. Мнил себя - Ганнибалом и Цезарем. Не было у него ни ума, ни желания - давить нас медленно, - экономически. А раз так - оставались лишь военные методы. Вот и закапывался Вермахт, превращая Север позиции - в сплошной Прейсиш-Эйлау. Пройти можно, - но - сложно. И - дорого.

Сумей якобинцы взять любую из береговых крепостей, да наладить снабжение войск через Балтику - война приняла б иной оборот. Поэтому мы были вынуждены держать порты и все приморские крепости до установления ледяного покрова на Балтике. Далее вся эта масса войск Первой армии могла против врага - выступить.

Соответственно по мысли Барклая - основная часть наших сил должна была ждать врага в крепости, - на пересечении Днепра и Двины - так чтобы можно было быстро получать провиант и боеприпасы по Двине/Даугаве от Риги, или при случае помочь Рижской крепости. Весь правый - лифляндский берег Даугавы при этом превращался в один длинный укрепрайон, а Рига перестраивалась в "крепость нулевой категории", то есть получала оборонительные сооружения более мощные и крепкие, чем что-либо до этого времени. С другой стороны Двины - на впадении в нее реки Дриссы возводилась циклопическая "Дрисская крепость", которая по своим размерам и видимой мощи спорила с древнею Рижскою крепостью. Там же строились и склады с амуницией, пропитанием и боеприпасами. То есть по оглашенному плану - нужно было навязать противнику изнурительную войну в летние месяцы, а с приходом дождей к Дрисскому лагерю с севера подойдут части из Финляндии и Прибалтики. Тогда придет время к большому сражению.

Критики этого плана поминали ход прусской кампании. Пруссаки тоже собрали часть своих войск на побережьи, дабы уберечь себя от десантов, а главные силы держали в крепости, чтоб дождаться закрытия Балтики и подхода сил русской армии. Антихрист же обошел их и разбил по частям, а когда наступила зима и мы попытались отыгрываться - он дал нам бой под Фридляндом и война кончилась. На беду даже сам рельеф местности вокруг Дрисского лагеря напоминал именно рельеф вокруг Фридлянда. И люди спрашивали:

- "Ну хорошо, сдадите вы врагу центр страны, соберете войска из Прибалтики и Финляндии, дадите решительное сражение вокруг Дриссы, а Бонапарт сперва отрежет вас от прочей Империи, и будете вы биться с ним средь болот - без еды и без пороха."

У Барклая был на это ответ:

- "А откуда Антихрист будет получать фураж с пропитанием? Да, обойдя нас, он окажется в тылу нашей армии, но и мы окажемся в тылу его армии! Но мы при этом сможем питаться по Двине от Санкт-Петербурга с Прибалтикой, а Антихристу придется брать провиант с боем у местных крестьян! У кого еда кончится ранее?"

- "А если Бонапарт возьмет Ригу? А если он перережет Двину у Динабурга? А если якобинцы убедят мужика, что "Свобода, Равенство, Братство" лучше, чем Служба Империи? Что если без нашей Власти мужик начнет бунтовать и станет кормить таких же как он мужиков?! В Германии мужики пошли за Антихристом, а не за своею Монархией!"

Как видите, вопросов возникло огромное множество. И все они касались моего ведомства. Поэтому - помимо занятия в Дерпте исследованиями, мне был приказ озаботиться - во-первых настроениями среди латышей, во-вторых, - тем что думают русские в Смоленской, Тверской, Калужской и Московской губерниях, а в-третьих, - провести работу среди ссыльных поляков Москвы и Нижнего Новгорода.

Возникает вопрос, - если речь о подготовке сражения возле Даугавы, то каким боком к тому - относятся настроенья поляков вокруг Нижнего Новгорода? А все дело в том, что оглашенный план Барклая был искусной обманкой. Не было никогда никакой "Дрисской крепости". То есть она, конечно была, но сложили мы ее из блоков сырой земли и обили их - досками, раскрашенными по кирпичную кладку. Большая часть бойниц в стене крепости была нарисована, а пушки в немногих настоящих бойницах были из дерева, покрашенного растительным пигментом на медных опилках - под оружейную бронзу. По сообщеньям французов к их появлению - крепость под дождем оплыла, с виду неприступные рвы ее - землею со стен осыпались и представляла она из себя - весьма жалкое зрелище.

Противник смотрел на эти останки, вспоминал "потемкинские деревни" Екатерины Великой и давал волю своему остроумию про русских лихоимцев и лапотников, думая, что и прочая война будет такою же - нарочной феерией. В реальности же все выглядело немного иначе. План Барклая изначально был с очевидным дефектом, - ничто с виду не мешало противнику нанести удар южней Дрисского рубежа, смять заслоны слабенькой Второй армии и быстро углубиться внутрь нашей страны - отсекая тем самым наши войска в зоне Дриссы. То есть сделать все то же самое, что он и сделал в прусской кампании против Пруссии. Бонапарт тогда не стал атаковать береговые прусские крепости, а обошел пруссаков - разбив их по частям. Пока те снимали войска с береговых крепостей - Антихрист разбил уже их Главную армию и потом покойно добивал их по частям.

Хитрость здесь была в том, что с точки зрения Барклая - единственным способом нас победить - могло стать - поступательное оттеснение нас от моря на манер шведов в Ливонской кампании. Для этого оттеснения в линии обороны по берегу Даугавы - нужно было найти самое слабое звено, самую уязвимую часть и Барклай любезно предоставлял ее - как можно дальше от моря - в области где у Антихриста сам собою возник бы соблазн - рассекающего удара - вглубь нашей Империи - подальше от побережья, с которого к нему могла прийти помощь.

Ибо - к югу от Дриссы череда топких болот с одним-единственным путем на восток. Из-за болот с дороги - никуда не уйти. Вот и шли тем путем к нам в Империю все, кто ни попадя, и потому там - одни кладбища, да - погосты. Их. И - наши.

По этому пути - Смоленской дороге на запад мы могли поставить провианта в район Полоцка-Витебска - на двести тысяч штыков. Остальным помирать с голоду. А французы - по хорошим польским дорогам с запада - от Варшавы и Вильны могли доставлять к тем же Полоцку и Витебску провианта на шестьсот тысяч штыков. Притом, что у них армия лучше вооружена, да - выучена. Всю Европу прошла...

Вообразите, - французы вторгаются к нам, занимают все - до Двины и - больше никуда не идут. Ставят в Полоцке-Витебске шестьсот тысяч штыков и как оттуда их выковыривать? Народное мнение не простит, ежели мы без боя сдадим Белоруссию. А Царь уже показал, что боится народного мнения - значит погонит нас на штурм - один штык против трех в обороне, да - в крепости... Ведь Государь уже два раза такой приказ отдавал - сперва при Аустерлице, да потом - при Фридлянде. На мне с тех двух приказов - по сей день к непогоде зарубки болят. А ведь мне - повезло. На других - отболели.

Смотрим дальше на юг, - там уже Украина. Далеко она от русских лесов. Ходить там можно до морковкина заговенья, нам с того не убудет. Проверено Карлом XII-ым. Но Украина - житница Империи и потому там поставили Главную армию. Против неё стояли - австрийцы Шварценберга, а у нас с ними старые споры из-за Галиции. Уже после войны мы на Венском Конгрессе негласно отказались от притязаний в Галиции, хоть по договору 1795-го года земли те были - за моей бабушкой. Впрочем, они никогда не были под нашей рукой, а в начале войны любой друг был - дорог. Астрономически дорог...

Итак, - диспозиция: в Финляндии и Прибалтике в лесах, да крепостях сидит Вермахт с пушками и нарезными штуцерами. На Украине стоит - Главная, она же Дунайская армия. Солдаты её - закаленные ветераны турецкой кампании имеют навык войны в степи и привычны к маневрам-уходам-преследованиям. А меж ними тонкая - как яремная вена - единственная дорога через Белоруссию на Смоленск, а оттуда - как кус сыра в глубине мышеловки - Москва. Сердце Империи. А держат Москву - лишь легкие летучие отряды кавалерии Второй армии.

Согласно расчетам, - по основному плану войны враг бил по "Дрисскому рубежу" и тогда мы перебрасывали кавалерию на север. По резервному плану враг наносил удар по Украине и тогда конница шла на юг. Эти планы били оглашены при дворе и в правительстве, и поэтому о них знали в штабе Антихриста. Наполеон тут же изменил свой начальный план. Сперва-то он хотел лишь занять бывшие польские земли на Украине, да в Белоруссии - по линии договора 1775 года. (И мы ничего не смогли бы сказать ему поперек.) А тут он собрал свои отборные силы - против нашего слабого центра с направлением главного удара на Москву через Белоруссию.

Именно на это мы и рассчитывали. Антихрист славился привычкой именно рассекать, но не охватывать силы противника и его план потакал его слабостям. Он сам говорил: "На север - большие потери, слишком мощны прибрежные крепости. На юг - затяжка войны, - нет важных целей. Мы пойдем в центр, - туда, где сходятся все дороги у русских!" Смело, нагло, самоуверенно - как раз в характере лягушатника.

Однако для войны готовился и "особый" план - вдали от чужих глаз в ставке Кутузова. Когда удалось показать, что при дворе работают вражеские агенты и мы не можем им воспрепятствовать, дядя мой Аракчеев предложил шпионов использовать. Сродник его - Кутузов был отозван из Дунайской армии и стал готовить "особый" план - в расчете на то, что "основной" и "резервный" попадут к разведке противника. Якобинцы списали Кутузова со счетов - по возрасту, да тому, что тот числился главным виновным в поражении при Аустерлице. Таких не ставят во главе армии. Его бы и не поставили, если бы Кутузовы не были в родстве с Аракчеевыми. Россия...

Любопытно, - Аракчеев с Кутузовым переписывались на родном языке - по-татарски. До того дня было принято, что именно французский считается "родным языком" для верхушки Империи. Поэтому враг, перехватывая у нас переписку - был в курсе всего. И вот тебе фокус, - из выкраденной переписки Кутузова с Аракчеевым Антихрист узнал, что те объясняются меж собою на языке, о котором французы не имеют никакого понятия! Бонапарт был так зол, что его ругань стала своего рода максимой: "Поскребите любого русского и вы - найдёте татарина"!

Короче, - Антихрист шёл именно туда, куда мы его аккуратно подталкивали. Ведь вражьи шпионы докладывали - "московские поляки готовы на возмущение, они собрали запасы зерна и мечтают передать его Революции". И французы в своих новых планах стали писать снабжение своих армий - не из Польши, но "из Московской губернии". Лишь когда французы оказались в Москве - открылось, что "московские поляки" - мираж, рожденный у меня в ведомстве. Но это - не все.

Вокруг Динабурга удивительно мало сел. Причина, - "ливонская плесень". Стоит ей сесть на молочный колос, как зерно покрывается синею сеточкой. Ежели его съесть - возникает понос, приводящий к мучительной гибели... Из этого в тех краях у нас растили кормовой хлеб, а хутора жили разведением живности. Свиньи "плесень" жрут без последствий. Поэтому Бенкендорфы слыли в первую голову - свиноводами. В свое время матушка вложила весьма много денег на борьбу с плесенью и выписала биологов из Европы. Потом уже они занялись не только плесенью, но и проблемами размножения вшей, и причинами гниения солдатских портянок.

Государыня Мария Федоровна, которой перешли матушкины средства, слыла "королевой практической" и по немецкому воспитанию не терпела ни вшей у солдат, ни "простых запахов". Сама бы она вопрос этот, конечно, не подняла, но раз работа пошла и есть выгоды - ей легко было платить на "дело практическое". Так что к 1811 году у нас уже были рекомендации по вшам и грибку на ногах: насчет бритья голов, жаренья шинелей, да - пропитки портянок. А потом, - сам черт дернул Антихриста сказать нашему Царю на встрече в Эрфурте: "Я из гуманизма прекращаю опыты по оружию биологическому!" - тому оставалось лишь хвалить визави, но потом давать взбучку Спренгтпортену - что Антихрист имел в виду и почему мы этим - не занимаемся? Сегодня - не совсем ясно, что имел в виду Наполеон, но мне помимо прочего было приказано заняться и этим - с того дня как я вернулся в Империю. Ну и, - начали мы изучать методы искусственного разведения насекомых. Можно ли закреплять в меху вшиную кладку? Если - да, - при каких условиях вошь вылупляется? Кроме вшей, люди мои занялись спорыньей и "ливонскою плесенью". По итогам работ Царь наградил меня и ещё троих - тайно.

Награды были за то, что мы решили такую проблему, - достаточно обратить "плесневое зерно" в муку, а муку испечь - и грибки теряют болезнетворные качества. Зато - ежели то же самое зерно варить, грибные яды сохранят свою силу. Поэтому мы добавили спорынью, - она ровно наоборот: безопасна в виде "ведьмина рожка", но становится ядом после помола. Французы знали о "рожках" и к войне они выпустили памятку, - если в зерне есть "рожки" - зерно не надо молоть. Поэтому враги, захватив склады с зерном, или заняв несжатые поля и найдя в зерне рожки, - зерно не мололи, но - варили его... На это и был расчет.

Французы не ведали - ни симптомов отравления "ливонской плесенью", ни способов излечения. Даже в сырой Смоленской губернии для грибка так сухо, что пришлось заражать хлеб на полях, смачивая колосья вытяжкой плесени и спорыньи. Плесень вызывала понос, спорынья - безотчётный страх смерти и даже ветераны наполеоновской гвардии, покушав - насмерть исходили поносом, или - видели как за ними приходит дама с косой. Много народу с того стрелялось, да вешалось. Вот такие "рекордные запасы" зерна - собрали "московские поляки" к визиту Антихриста...

Что касается вшей, - враг наступал столь стремительно, что мы бежали - бросив всё, сломя голову. Под той же Дриссой - в руки к врагу попали наши склады. Мы, конечно, всё подожгли, но от сырости - не сгорело почти ничего. Противник с удовольствием кушал наши харчи, рвал рубахи себе - на портянки. Лишь к зиме обнаружилось, - на складах кроме прочего были зимние полушубки. Летом тепло и легко мыть людей, да проводить борьбу с насекомыми. Полушубки же надевают только когда водные процедуры уже затруднительны.

Впрочем, генералом я стал не за вшей, или плесень, а "за взятие Велижа". Наполеон же за Велиж в приказе по армии назвал меня "canaglia" и велел поступать со мной, - "как с собакой". "Каналья" по-итальянски означает "свора собак". Однако слово это существует лишь в лице множественном и до этого дня его использовали лишь для группы людей. Например, - испанских повстанцев. Всех сразу. Поэтому их ловили, пытали и вешали, - как "собак". Без счету, суда и следствия. То же самое ждало и меня. Впрочем, когда меня одного уравняли в приказе со всеми испанскими партизанами гуртом - это резко подняло мою популярность в армии. Прозвище "Каналья" пристало ко мне.

Объясню. Более всего Бонапарт дорожил своей Гвардией. Ей он доверял самые ответственные дела. Ценил же он мнение Штаба, - они готовили для него планы на решительные сражения. И вот, - представьте: все они хорошо запылились, а в Армию после Смоленска вливаются части Даву, - поляки и всякие итальянцы, румыны и венгры. Недаром их звали "армией двунадесяти языков", - любая нация в той каше имела свои цвета и знаки отличия. Были они едины в одном - знании французского языка офицерами, католичестве нижних чинов, да - веры в гений самого Бонапарта.

При смешении разнородных частей всегда бывает неразбериха, - прежде всего с кухнями и отведении городов на постой. Разумеется, - все это дело времени и у Наполеона (по опыту прежних войн) уходило не больше недели на разъяснение кому следует, что звание румынского генерала соответствует званию француза поручика. Но это была задача Наполеона, а не его Штаба, иль - Гвардии. В прежних войнах он обычно выбирал мелкие городки, - чуть в стороне от направления главного наступления и часть офицеров получала там отпуск. Мы знали об этой практике и заранее подготовили Велиж. Он располагался возле Смоленска и после кровавой смоленской баталии - выглядел, как этакий рай для передышки противника.

Вообразите, - город с золотыми маковками церквей, да тенистыми улочками. На улицах - ни души, - жители (дабы враг потом не сумел на них зло выместить) были угнаны на восток нашей армией. Тишина. Покой. Благолепие. На западе - густой лес (французы по простоте душевной записывали: "много грибов, ягод и - прекрасное укрытие для людей в случае контратаки противника"). Через город протекает милая речка ("полна рыбы и мест для купаний, а в случае атаки русских - легко удержать высокий западный берег от ударов с их стороны"). А на востоке - огромные поля с перелесками ("возможности для облавной охоты и катания на лошадях, выступленье противника обнаружится много загодя и в степи (они эту прогалину звали - степью!) нет ни единого рубежа, чтоб спастись за ним от атаки нашею конницей"). Самое забавное говорилось в конце: "Велиж, по слухам, считается местом проклятым, ибо целая русская армия была истреблена здесь в эпоху Ивана Грозного". Слыхали квартирьеры звон, да не поняли - по ком звонит колокол.

У русских много ужаснейших недостатков. Но одного у них не отнять, - они памятливы. Истории былых катастроф учатся ими, чуть ли не наизусть, и раз и навсегда в людской памяти высекается, как на камне - "Велиж беззащитен при ударе из лесу - с западной стороны!". "В XVI веке опричная армия была истреблена здесь ливонцами - купно и война в Ливонии кончилась". "А кому не интересна история - по делам вору и мука". Так по приказу Наполеона Велиж стал "отпускным городом" и в первый же день после этого туда получили свои отпуска до трети офицеров-гвардейцев и - половина Французского Генерального Штаба. Все эти люди ехали - отдохнуть пред Генеральным Сражением. В тот же день кто-то - уже после прохода дозоров с жандармами прислал егерский полк "для охранения города". Полк пришел под развернутыми стягами "Латвийского Герцогства", но из-за "смешения языков" противник это воспринял - как должное, - там привыкли, что мы воюем под ливонским (лютеранским) крестом, но не "трёхцветкой". Три полосы в стяге обычны для стран католических, да и само красно-бело-красное сочетание характерно для Австрии. Нам не пришлось даже объяснять немецкий выговор солдат с офицерами. Разумеется, латыши мои - на вид помрачней, чем легкомысленные австрийцы, но для французов, - все немцы - на один вид. Кстати, они даже обрадовались, что порядок наводят егеря, а не какие-нибудь румыны с поляками.

Первым делом я назначил сборный пункт для отпускных, а перед ним щит с объявлением, что все отпускные обязаны регистрироваться. Позволю напомнить, что сама идея отпуска средь войны всякий раз посещала Антихриста при смешивании его обученных войск с поляками, румынами, да прочими итальянцами. Когда скопление немытых людей в драной форме, шум, гам и неразбериха начинают вас раздражать, немного немецкого порядка, да именные таблички на груди егерей - кажутся благом даже якобинцам из Франции. В сущности, - они такие же обыватели...

Якобинские офицеры прибывали ко мне и просили развести их по квартирам. Вещи отпускных подхватывали молчаливые егеря и обустраивали пришельцев: всем топили русские бани, а мрачноватые каптенармусы и повара готовили чистое белье и хороший обед. Латыши - дети Велса, и по их мифам - Велс, прежде чем разделаться с Перконсом, истопил тому баню, сварил обильный ужин с питьем и - приготовил всё чистое. Не думаю, что обычные люди могли бы так покойно общаться с теми, кого будут через миг убивать, но когда люди из года в год готовят на Лиго соломенную куклу, или пленных поляков - католиков, топят им баню, варят еду, да стелят постель на ночь - с французами это вышло у них как по маслу.

Помню, как какие-то молодые ребята (по виду - явные буржуа) спрашивали у меня, как им проехать к указанным для них адресам и "Где тут - банья де рюсс?" Я объяснил. На другое утро, проезжая по горящему Велижу, я узнал одного из них. Он полусидел-полулежал лишь в исподнем на завалинке у пылающей русской бани... Кто-то зарезал его и у мальчика застыло удивленное и обиженное выраженье лица.

Мой самый страшный ночной кошмар, - как-то меня вызывают по делу, я прибываю в поместье, а так помещик, жена его, детки и - мертвые все... И у всех на лицах - то самое выраженье лица, как у того - юного якобинца. И ведь понимаешь умом, что мальчик тот шел к нам - устраивать Революцию... А все жалко.

Я невольно придержал лошадь и перекрестился, - чем-то ближе он мне, чем все мои егеря. Хоть и - враг. Но ежели б можно было все переиначить - все равно приказал бы я его порешить... От того и возвращается он ко мне в ночном мороке.

Но это было только частью задуманного. Кроме отпусков в те дни шла Война и большие силы французов должны были идти мимо Велижа, не входя в город. Примерно к девяти утра они бы в массе своей оказались на марше в трех-пяти верстах восточней него. Наша кавалерия нанесла б контрудар и погнала несчастных на Велиж, на тихую речку с обрывистым западным берегом, на штуцера моих егерей... Всё так - как было уже в дни Ливонской войны в день гибели русских опричников.

Представьте же мое удивление, когда уже на рассвете мне докладывают, что восточнее Велижа идет тяжкий бой. К семи наши подходят к Велижу и пытаются выбить из него - мои части! Да не просто выбить, - какой-то идиот среди русских пытается навести переправу и выбраться на высокий западный берег - прямо под огонь моих снайперов! Я чуть не рехнулся от ярости... Я выскочил верхом на окраину, кою уже очистили мои егеря. Вылетаю на мост, у коего мы могли обратить в кашу тысячи лягушатников, а навстречу мне - страшно довольный русский. Рожа, - что твоя масленая сковорода - в месяц не обцелуешь! Говорит он мне по-французски:

- "Извольте сдаться, мсье!"

Я его так обложил, что он аж - посерел. Я сказал ему:

- "Ты, чудак человек, - во сколько тебе сказали здесь быть? В девять?! А сейчас сколько? Ты что - до девяти считать не умеешь?! Ты понимаешь, что якобинцы, коих ты должен был положить, еще лес не прошли? Ты понимаешь, что здесь можно атаковать только с запада на восток, а не так как ты идёшь - с востока на запад?! Да если бы я был французом - я же ведь положил бы на этом мосту всё твоё воинство, Аника ты - воин. Эх, так - твою так, твою так... Твое имя, чудак..."

Совсем уж сникший офицер промямлил:

- "Сергей Волконский - Ваша Честь", - на том и расстались.

Меня за "Велиж" произвели в генералы, Волконского же в полковники, а потом - тихо удалили в заштатный полк. Самое любопытное, - когда Волконский узнал, что именно было в Велиже - он, как черт от ладана, открещивался от любого упоминанья себя в той операции! Многие пеняли потом, что если б я не настоял на удалении Волконского, - может он никогда бы не стал бунтарем. Я же - уверен, что князь начал атаку под Велижем за три часа до срока не по чрезмерному рвению, или наоборот - скудоумию, но - чтоб первым войти в город. Часы в те годы были дрянны и скверны, так что многим офицерам такие фокусы могли сойти с рук. Зато - вообразите себе, - он стал бы единоличным победителем сражения в начале Войны. То, что идти на Велиж с востока - гибельно, как показал опыт Ивана Грозного и моей велижской операции - ему было все равно. Эта фанфаронская сущность Волконского в дни декабря 1825 года - во всей красе выпятилась. Но о том позже, а пока об итогах.

Незадолго до Бородина у деревни Валуево мои егеря перед строем солдат вывалили кучу золотых медальонов, крестов и медалей противника. В основном - за стрельбу... В отличие от иных родов войск, артиллерия требует штабных указаний лишь при осаде, да - в генеральных сражениях. Все прочее время тихоходные пушки тащатся в арьергарде наступающей армии и штабные канониры вроде как - ни к чему. Зато перед боем им выпадает самое сложное, - они размечают и устанавливают дирекции и восхождения пушек загодя до того, как пушки выведут на позицию. В ходе боя некогда ждать, - пока полевые канониры выяснят углы наклонений стволов, поэтому при выходе меж стволом и лафетом штабные канониры забивают клин с готовой дирекцией и орудие сразу начинает метать ядра - как нужно. Но для этого - клин надобно сперва из дерева вырезать. Мало того, - для каждой пушки французы готовили свой - особенный клин: именно для этого орудия и именно для той точки, где орудие должно быть установлено.

В описании всех сражений наполеоновской армии вам особо укажут на то, что сам Бонапарт по образованию был артиллеристом и именно этим объясняются столь губительные итоги огня его артиллерии. Во всех. Кроме одного. В ходе сражения за Смоленск штабные артиллеристы не спали подолгу и благодарный им Бонапарт каждому дал отпуск на шесть дней. Они должны были провести его в Велиже.

Сразу же после Велижа, - в ходе Бородина французская артиллерия попросту "разучилась стрелять". Сплошь и рядом оказывалось, что ядра - или не долетали до целей, иль - попадали в своих же солдат. Объяснение таково: Бородинское сражение - единственное для французов, когда для их пушек не были готовы прицельные клинья. Не осталось людей, которые умели бы их вырезать.

Поэтому на Бородино французы прибыли со "смоленскими клиньями", а у тех больший угол и оттого более крутая траектория полета ядра. В Смоленске огонь вели против крепостных стен, а у Бородина ни высот, ни крепостей нет, - нужны пологие траектории, или - тонкие клинья. Вот французы и стреляли на диво лишь по высоким Флешам (о Батарее Раевского - позже) и именно там - прорвались...

Другим следствием операции в Велиже стала низкая готовность вражеской гвардии. Многие говорят, что Бонапарт побоялся использовать последний резерв в Бородинском сражении, но мало кто примечает, что менее чем за месяц до Бородина во всей гвардии произошли вынужденные перемещения среди офицеров. Новые командиры попросту не успели узнать подчиненных, а для многих из них карьерный скачок от взводного до ротного стал большим испытанием. Нет, и в таком виде Гвардия могла б воевать, но любая атака с не освоившимися офицерами вела к тяжким потерям среди "гроньяров", а ими Бонапарт рисковать не хотел.

Ну и - наконец, - мы доставили восемь пленных генералов к царскому двору. В начале войны. Царь был счастлив.

Что еще вспомнить? В начале августа отряд, ведомый Сережей Невельским, исполнял задачу по разведке боем. Дорога назад вела через хлипкий мостик, причем офицеру, охранявшему мост была дана простая команда: "до появления якобинцев, или группы Невельского моста не взрывать". И вот, представьте, - откуда-то к тому мосту принесла нелегкая какую-то совершенно заблудшую часть. И ее командир при всем честном народе налетел на охранника, - мол, почему мост не взорван? Мол, лягушатники - вот-вот появятся, а вы тут... Сей фанфарон отстранил охранника от команды и чуть ли не самолично подорвал тот чертов мост. И надо же так случиться, что буквально через какой-то миг к бывшему мосту с той стороны подошли люди Невельского, а у них на плечах - чуть ли не драгунский полк якобинцев. Наши надеялись проскочить, а тут - такой казус. Ну, и - порубили их.

На рассвете 22 августа 1812 года фанфарона и троих офицеров вывели перед строем у той же самой деревни Валуево и был зачитан Указ - "Восемь-Двадцать два". Суть его сводилась к трем словам: "Ни шагу назад". Единственной мерою пресечения признавалась Смертная Казнь - на месте без суда и без следствия.

Осужденных поставили на колени и дали прочесть молитву. Потом залп... Тела накрыли холстиной и солдаты видели лишь босые ноги, да плечо полковничьего мундира. И еще - аккуратно сложенные ремни и четыре пары прекрасных офицерских сапог из телячьей кожи. Это притом, что сапоги нижним чинам меняли раз в три года. И солдатские сапоги были из свиной кожи.

Когда каждую из частей останавливали и оглашали Указ, люди смотрели не на тела казненных, но - эти сверкающие на утреннем солнышке сапоги, страшно бледнели, и начинали мелко креститься. Холодное утро, солнце только встает и - роса кругом, а у многих сапоги - каши просят, а тут в рядок - четыре пары новеньких, начищенных офицерских сапог из телячьей кожи и - уже ничьи!

Все забылось, - и текст Указа, и гора документов французов, убитых нами при Велиже, и сами тела расстрелянных, а вот сапоги у всех, кто их видел - остались. Мне потом даже офицеры признавались, что еще долго, - до самой Победы им всем по ночам являлись те сапоги. Только уж не чьи-то, а свои собственные...

Весной 1812 года, когда Бородинское поле только готовили на решительное сражение, я подал прошение дяде моему Аракчееву.

"Я начинал дела с хлорным порохом и знаю все достоинства и недостатки пушек нового образца. Никто лучше меня не расставит людей так, чтоб - и они не мешали стрельбе, и пушки стояли бы в безопасности. Именно стрелковая - точечная мощь егерей нужна новым пушкам, бьющим по площади. Пушки Раевского не дадут противнику подвести свои пушки на расстояние выстрела - как за счёт большей мечущей силы хлорного пороха, так и за счёт того, что они бьют с высоты. Заряды в пушках картечные, стало быть и пехота к ним не пройдёт, остаётся лишь кавалерия, но егерей в траншеях , - ни саблей, ни пикой не взять. Да и прямой атаки там не получится, - правым флангом позиции упираются в обрывистый берег Стонца, а там дно топкое - лошади не пройти. Остаётся лишь фронтальный удар и чуть слева, но тогда мои люди попадут под удар последними из всего охранения и за счёт большей дальности выстрела штуцеров, чем ружей - мы поддержим огнём соседей".

В середине весны пришёл ответ уже от Кутузова: "Добро. Готовьте позицию". Так за много дней до войны было утверждено место моих егерей в Бородинском сражении. Посреди позиции тек Стонец, коий справа от нас впадал в Колочу, прямо по фронту еще какой-то ручей, а слева - псковский полк егерей князя Васильчикова. Прямо передо мной на том берегу ручья без названия стоял новгородский полк егерей под командой Колесникова. На Руси испокон ведется обычай - рядом стоят земляки. Егеря мои хоть и не были дружны с русскими, но согласно обычаю стояли меж псковичей с новгородцами. Передний край Колесникова кончался в топком овражке, а дальше виднелась деревня Алексинки, занятая уже якобинцами, а за ней - черный лес, из коего ползла змея армии "двунадесяти языков".

Там, за Алексинками была и деревня Валуево, где в высокой траве остались четыре пары ничейных сапог и через кою якобинцы перекатывались к Шевардину, - чтоб развернуть свой ударный кулак на Флеши. Дорога же по той стороне Колочи, - справа от меня была вся изрыта траншеями. Враг, издалека увидав наши кресты, решил, что место это до боли напоминает Прейсиш-Эйлау, и не пожелал брать немецкие траншеи в лоб, а решился бить по русским Флешам.

Бородинская расстановка была с хитростью. Ежели траншеи Первой армии, перемешанные лесами с ручьями, и вправду выглядели неприступно, Вторая армия торчала в чистом поле, вроде бы открытая ударам вражеской кавалерии. Сегодня на лекциях Академии такие позиции именуются "обороной с висячим флангом". Вплоть до Бородина считалось, что сильный удар по "висячему флангу" завершится "складыванием позиции" с неминуемым окружением и всем вытекающим. Бонапарт, обнаружив именно это построение, был на седьмом небе от счастья!

Однако система траншей на том берегу Колочи в реальности - пустовала. Резервы же хитрый Кутузов увел вглубь к Семеновской, чтоб при случае либо занять сию "обманную" (а в реальности - пустую) позицию, либо бросить людей к Флешам. Наш фланг прикрывался тонкою линией егерских постов в надеждах, что Бонапарт не станет рисковать "вторым Прейсишем". "Осью" ж обороны стала Батарея Раевского. Задумка была в том, чтоб Батарея накрывала как можно большую площадь. Поэтому исполинские пушки крепились не на обычных лафетах, но - круговых панорамах. Теперь они не могли изменить угол стрельбы, иль дальность выстрела, зато сектора их обстрела составляли небывалые прежде сто двадцать градусов! За счет этого мы достигли небывалой плотности заградительного огня. (Хлорный порох толкает большую, чем чёрный порох, массу картечи, но так как горит он неравномерно - картечь летит веером, - без точного направления.) Огонь Батареи был призван не столько выбивать живую силу противника, сколько пугать её. Ведь под такие жерла никакая пехота не сунется, а кавалерии они - нипочем.

В ходе турецкой кампании Кутузов прославился тем, что нарочно дрался на "дефектной" позиции. "Дефект" всегда был - столь явный и очевидный, что турецкие генералы с их наставниками - лягушатниками считали себя просто "обязанными" наказать русских за "подобную глупость". Повторю известную максиму - Суворов велик потому, что он знал, - куда нужно бить. А Кутузов велик потому, что все думали, что они знают - куда его можно бить.

Ещё в 1811 году в докладной записке Государю Императору Кутузов писал:

"Война с Францией - неизбежна. Главную беду вижу в снабжении, которая проистекает из скверных дорог на границах. Опасаюсь, что в грядущей войне мы не сможем снабжать серьёзную армию за границей. Из этого предлагаю, - вести войну в глубине наших земель, чтобы те же проблемы обрушились на противную сторону.

Лучше всего для этого подходит центральный театр военных действий - в районе Москвы, где разветвлённая сеть хороших дорог на восток, на север и - юг позволит нам быстро подтягивать резервы из глубины, но скверные дороги в тылу врага затруднят снабжение для агрессора.

Вижу три проблемы для достижения успеха. Во-первых, - надо удержаться на севере. Любой порт - от Риги до Санкт-Петербурга должен быть нашим, дабы враг не мог получать снабжение морем. Во-вторых, - нужно добиться согласия с Австрией, дабы главным театром не была - Украина. В-третьих, и - главных: ежели мы заманим врага на желаемом направлении, он начнёт с решительным перевесом в коннице, иначе ему не удержать растянутые фланги пехотой. Но пока у врага перевес в кавалерии, наши фланговые удары провалятся, ибо Северная армия - тихоходна, а Дунайская - составлена из казаков и из этого - склонна к анархии.

Отсюда, - главной задачей я вижу истребление вражеской кавалерии, а методом - генеральное сражение, где противник ради кажущихся тактических выгод готов был бы своей конницей - жертвовать".

То, что "есть под Москвой большое поле" выяснилось именно после этого письма 1811 года. Вообразите, - "пушки Раевского" были установлены на Курганной Высоте в мае месяце. Война началась через два месяца после, а еще два месяца русская армия "позорно драпала", но почему-то "драпала" она исключительно - в сторону уже установленных пушек.

Не хочу равнять мои позиции с Курганною Батареей, или - Флешами, но люди готовили их к сражению загодя и весьма тщательно. Помогло то, что я тратил деньги из своего кошелька. Снайпера таились в земляных каморах с настилом из брёвен, а каморы были связаны меж собой системой ходов с настилами, укрытыми дёрном. В этих ходах - коридорах ждали с готовыми "длинными штуцерами" - юные егеря.

"Длинный штуцер" имеет большую длину ствола и более сильный и точный бой, чем обычно. Но это за счёт увеличения порохового заряда, а пороховая камера этого не выдерживает. Приходится использовать особые винты и скобы, которыми затвор снаружи как бы свинчивается и из этого "длинный штуцер" часто называют "винтовкой". Процесс стягивания затвора винтами долгий - на перезарядку "длинного штуцера" уходит до четверти часа. Из-за этого в обычном бою он не применяется. Но при Бородине, - за счёт особой позиции мы держали при снайпере юных помощников, которые готовили штуцер, а он - стрелял.

Разумеется, для того чтобы настоящих снайперов не заметили, рядом с их каморами мы вырыли ряд обычных траншей с земляным бруствером. Именно по этим траншеям противник и вёл огонь, а также - атаковал конницей, в то время как лучшие снайперы били по врагу без помех. Все сектора обстрела были вычищены от кустов, так что с огневой точки зрения - позиция у нас была неприступная. Так и вышло - забегая вперёд, доложу - враг так и не прошёл к Батарее по нашему сектору.

Поднялись мы засветло. Все равно никто не мог в эту ночь спать, - такое было у всех напряжение. Проснулся я, умылся, побрился - сел пить кофе, а мой кузен - телохранитель Петер сидит напротив и смотрит. Я его спрашиваю:

- "У меня - что, - на лбу - третий глаз?"

- "Да нет... Только ты - штуцер в третий раз разобрал".

Я смотрю, а подо мной груда масленых ветошек. Видно я, - сам того не зная, возился с оружием. Раз я сам был в то утро таким, что от людей требовать? Люди общались лишь шепотом и все глядели на западную чернильную сторону неба, будто опасались, что оттуда - кто слышит. Раздались выкрики сторожей. Егеря кинулись по местам, я тоже сошел в траншею, положил штуцер перед собой и вскинул винтовку. В прицел я увидел, как зашевелилась трава на том берегу заболоченного овражка - черная, в рост человека, осока раздвинулась и я увидал якобинцев.

По обмундированию и нарезным фузеям я узнал элиту французской пехоты - фузилеров. Единственных, кто способен был из врагов пустить пулю на восемьсот шагов. Они опасливо поглядывали на тот берег Колочи. Черные кресты полоскались только на севере - в самом Бородине и дальше направо. До них было им далеко, - все внимание фузилеров привлекал русский флажок Колесникова, вот к нему-то они и приглядывались. Егеря подняли оружие по команде, чтобы дать - первый залп из винтовок, а дальше из штуцеров - по старинке. Но я не желал до срока выдать позицию и ждал, пока фузилеры подбредут ближе. Вот они накопились на той стороне оврага и я уж думал - вот-вот, но тут их офицеры встрепенулись и стали указывать в мою сторону. В первый миг я не понял, что происходит, но телохранитель тронул меня за плечо и со значением указал на наш флаг.

Причудливая игра ветра и облаков на мгновение осветила его и он теперь развевался - подсвеченный солнцем. На месте врага и я бы задумался, увидав перед батареей противника - черный крест и, стало быть - "длинные штуцера". Тысяча шагов выстрела, пули с оловянной рубашкой, да "синие" оптические прицелы. Вот фузилеры и не решились проявить героизм, а показали свои красные задницы и снова спрятались в черной осоке, - лишь трава зашуршала. Война - баба нервная...

Перед нами все было тихо, но где-то далеко застучали барабаны и засвистели рожки. Люди побежали по линии, повторяя, чтоб без приказа не стреляли, а земля задрожала от ритмичного марша пехоты. Бонапарт, не решившись испытать судьбу фузилеров, решил прощупать нас лобовым ударом. Правда, взгляд на поле вызывал бурю смеха. На нас шли колонны Морана - итало-румынское отребье. Чем потом ловить Антихристу своих вурдалаков, да макаронников по всему тылу - лучше уж разок погнать их на вражьи штыки и с плеч долой. А что еще с ними делать?

Я телом почувствовал, как заскрипели над нами ворота под полозьями пушек Раевского и как эти чудища качнули своими хоботами. Потом дернуло, а когда мы прокашлялись, да прочихались от хлорного дыма, скатившегося к нам с батареи, стало видно, как - первую колонну валахов, да макаронников - будто сдуло, прочие же улепетывали так, что пятки сверкали! Я услыхал, как ржут канониры на Батарее.

Потом остатки румын сбили в кучу и погнали опять. Земля от их поступи уже не дрожала. С батареи дунуло вдругорядь и более с фронта пехота на Батарею уже не ходила. Французы умны - всё поняли с двух раз.

А потом - началось. В конце каждого лета - пока шло прежнее царствие, я возил на поле воспитанников Эзель Абвершуле. Мы хоронили останки и беседовали обо всем. Для юношей, которые на всю жизнь отказывались от всего - ради блага Отечества, это было важное путешествие. Как-то раз тетя моя Арсеньева упросила меня - взять туда моего племяша. Он совсем у неё от рук отбился, и она мечтала, чтобы "Мишель" пристал к хорошей компании. Из этого - ничего не вышло, мальчик был уже слишком испорченный, но после нашей поездки он прислал мне стихи. Пока я читал их - тот день снова увиделся, - как наяву. Я лишь просил заменить, - "молвил я, сверкнув очами", на - "молвил он", убрать мой генеральский чин и опустить то, что слушатели мои - будущие разведчики. (Все равно потом народ диву давался, - кому это безвестный солдат повторял: "Богатыри - не вы!")...

"...Ну ж был денёк! Сквозь дым летучий

Французы двинулись, как тучи,

И всё на наш редут.

Уланы с пёстрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нами,

Все побывали тут ... "

Первыми были уланы из Польши. Лучшее оружие против стрелков, - потому как - сильно на нервы давят флажки на их пиках. Когда улан летит на тебя, флажок так и ноет, так и зудит, что - больной зуб. Всю душу из тебя вымотает, - ведь по такой шустрой мишени не попадешь, а как доедет - ткнет своей пикой и - все. Хорошо - он не может второй раз ткнуть и надо ему развернуться, а в этот миг он - мишень. Так из тех, кто приехал - ни один не вернулся, но - каждый, кто доехал, одного-то егеря с собою забрал. Такая вот арифметика.

К обеду Васильчикова обломили на левом фланге и он "завернулся" в мою сторону, Колесникова и того хуже - вышибли с его позиции, так что теперь мои и русские егеря позицию держали всем миром - одной большой кучей. Раз мест в траншее на всех не хватает, пошли - драгуны. Эти работали саблей, - вне траншеи деться от них некуда - вот и стали они крошить сбитых с позиции. А русским егерям терять нечего - в поле от драгуна не убежать, так они - штык вперед и - пан, или - пропал. Ожесточились.

Вот тут война и преподнесла нам главный сюрприз. Чертовы якобинцы, выбив Колесникова, стали не видны нам за высоким берегом Колочи. Тогда они протащили в наш тыл по речной грязи пару мортир и давай бить из них по Батарее.

Что делать? Снайпера мои нужны на позиции, - только их огонь и прикрывал Батарею сейчас спереди. Огневая мощь русских была много меньше - хотя бы за счёт того, что у них было менее качественное оружие. Поэтому их можно было перебросить к Колоче - с меньшими для всех нас последствиями. Я побежал к Колесникову, чтоб тот повёл людей и выбил противника. Прибегаю, а тот лежит - добрался до него чёртов драгун. "Полковник наш рождён был хватом, слуга Царю - отец солдатам, да жаль его - сражён булатом он спит в земле сырой".

Что делать? В атаку вести людей всё равно - надо! А в полку Колесникова - все офицеры уж выбиты - чертовы фузилеры свое дело знали. Ну и сказал я тогда его мужикам - то самое, - над трупом их командира: "Ребята, не Москва ль за нами - умремте ж под Москвой!" А они в ответ - "и умереть мы обещали, и клятву верности сдержали мы в Бородинский бой..."

А затем мы пошли к берегу Колочи и там был обрыв, а врагов внизу было много, но они не ждали, что мы посыплемся на их головы. Тут и завертелось. Только когда какие-то из лягушатников выкарабкались на обрыв, их командованию стало ясно, что внизу какая-то ерунда происходит и вернулись драгуны.

Первые из них взяли за моду прыгать с обрыва вниз прямо на наши штыки и под падающими конскими тушами наш строй рассыпался, а нас принялись рубить по одному. Очередной драгун здорово полоснул по моей ноге саблей. Кровь разлетелась вокруг розовым облаком. Враг думал, что дело сделано и обернулся, а я пустил ему кишки за эту невежливость. Но кровь хлестала из меня, как из резаной свиньи, так что силы быстро оставляли меня, а правая нога превратилась в пульсирующую гирю, тянущую меня вниз. Тут очередной драгун, спрыгнув вниз, заметил меня и поднял кобылу, чтобы удар был пожестче. Его сабля описала в небе бесконечную, ослепительную дугу и понеслась вниз - прямо в мои глаза...

Моя сестра по сей день хранит в заветном ларце присланное ей извещение: "Уведомляю о том, что ваш брат - генерал от кавалерии Александр Карл Кристофер фон Бенкендорф пал смертью храбрых в Бородинском сражении". Печать. Чья-то подпись. Такие дела...

Глава 10

Пришел я в себя - под дождем. Унылым, холодным, осенним дождем. Капли падали прямо мне на лицо и я попытался смахнуть их. Рука меня не послушалась. Потом кто-то положил свою руку на мою слабую ладонь и с чувством пожал. Я чуть повернул разламывающуюся от боли голову и увидел князя Васильчикова. Он лежал рядом со мной на таких же походных носилках и тоже - весь перевязанный. Я хотел спросить его - чем все кончилось, а он сам сказал:

- "Люди про вас легенды рассказывают. Говорят, без вас порубили бы их там - на Колоче. Спасибо, Александр Христофорович - я теперь ваш должник за всех нас".

Я не знал, что и думать. Подошли врачи, стерли капли дождя с моего лица, принялись перевязывать. Голова у меня болела ужасно, а по ноге разливался - будто жидкий огонь. Я пытался терпеть, но - не мог не стонать. А люди пытались сделать как лучше и приговаривали:

- "Потерпи, Лексан Христофорыч, потерпи браток..." - никто меня прежде из русских не звал по-народному, и уж тем более не звал "браток". Потом из разговоров врачей и русских егерей, что несли меня - я услыхал, что - якобы я успел поставить людей в каре и поэтому драгуны нас всех не срубили. Многих поранили, но скорее не саблями, а - копытами, да телами лошадей подавили. Негде было посреди Колочи саблею размахнуться, а егерские штыки - взад-вперед, - как поршни на нынешней паровой машине работали, - вот и "затыкали" мы драгун... Повезло.

Только был там момент, - я вроде бы приказал людям строиться, да сомкнуть ряды, чтоб каре было прочным. Они и сомкнулись. Но сам-то я из ливонского конно-егерского - в том русском строю места мне не было. Вот и шел я вдоль каре и кричал - "Сомкнуть ряды! Жестче! Чтоб комар между вами тра-та-та не протиснулся!" Короче говоря, они выстояли, а меня - срубили.

Особой любви меж русскими частями и Вермахтом никогда не было и сказ про то, как: "ихний генерал с нашими в штыковую пошел, потому что на свою чухню не надеялся" - покатился по армии. Слушать про то, что "кураты в рукопашной-то жиже нашего, - как до дела дошло - ихний главный наших в штыковую повел - потому как нашим у него больше веры" - было мне странно и удивительно. Однако такова уж сила молвы, - люди вдруг стали считать меня - русским. Прежде незнакомые мне офицеры стали по-свойски обращаться ко мне по имени-отчеству, но не - званию и фамилии, как это было до этого. Пошли слухи о моей удачливости - стали припоминать, что я и с Аустерлица людей вывел, и при Фридлянде не оплошал, а вот теперь и при Бородине - и враг через меня не прорвался, и людей опять вывел.

В дни когда идет отступление, люди хотят верить - хотя бы в фарт своего командира и поэтому добровольцы, начавшие прибывать в нашу армию, просились именно в мою часть. А у нас - часть карательная...

Я лежал в деревенском доме - где-то под Рузой, нога загноилась и опухла, голова никак не могла зажить, а люди шли бесконечным потоком с прошениями - принять их в каратели. В зондеркоманду "Мертвая Голова"... Я им и так, и - этак...

Пустое. Заладили - как один: "Вас Господь любит, значит Вы - праведный. А кому ж еще дозволено вешать предателей? А раз на то - Божья Воля, греха - нет. Вы же, Лексан Христофорыч, не покараете Душу невинную...".

Я им, - "Палачами вас сделаю". А мне в ответ: "Люди говорят, - Вы - в каре - за штыки не ушли. Посовестились. Значит и палачом не назначите - без нужды. А по нужде, да по Совести - прикажите, Лексан Христофорыч - всё выполним".

Ну, и - выполнили... Сейчас уже всем забылось - откуда взялась тогдашняя злость людей, а в те дни - было просто, - "Бей Антихриста!" Армия у врага была составной и в ней было три части: якобинцы, поляки и мародеры.

Якобинцев было немного, но они составляли ядро. Если глянуть на списочный состав, - виден средний возраст - более сорока. Это значит, что "гроньяр" призывался - в начале 90-ых годов прошлого века. А в те годы под ружье брали лишь атеистов - на призывном пункте народ плевал на Распятие. С тех лет гроньяр постарел, но по-прежнему мог - устраивать отхожие места в наших храмах. Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что - то же самое он творил и - в костеле, и в кирхе.

Поляки были похуже. Эти - нас ненавидели и убивали всех, кого смогут. Принародно рубили иконы, жгли церкви, насиловали - даже монашек...

Мародеры были гаже всего. Даже у лягушей большую часть составляли не "ворчуны" - "гроньяры", но "ворье" - "пуалю". Да и - немецкие части у Наполеона были наемные - из отребья, потому что части кадровые - не желали воевать в одном строю с былыми противниками. А кадровые румыны, да итальяшки хороши тем, что воров с мародерами у них больше, чем у французов с саксонцами - в "воровских". Но что у нас воровать? На Руси - самое ценное в Церквах, да поместьях, вот и славились мародеры драками у церквей - за золотые оклады икон, да - церковную утварь.

Короче говоря, - одни гадят в Церквях, другие жгут, а третьи - воруют. От того и Войско - Антихриста. Ну, а когда вся эта мразь перед вами бесчинствует - у людей возникает порыв. И не воспользоваться этим - неправильно.

Поэтому долго болеть мне было не след. Стоило врачу разрешить мне седло, - я приказал людям взять - Рузу. Вышло, что атака была не - все вдруг, а кто-то пошел раньше времени. Ополчение... Враг отбил их, люди побежали, враг кинулся следом. А если вы были в Рузе, - там такая особенность - люди могут уйти от конницы только лишь вдоль реки, а у той оба берега - круты. А потому - хорошее эхо. Была зима - у французов все лошади кованы, по льду не могут идти - скользят и поэтому наши имели фору. Но и берег крут - один раз свалиться полком к реке - обратно не выбраться. Вот и бежали по льду - пока ноги держат.

Эхо сильное - наверху хорошо слышно, а помочь сверху нельзя - слишком берег крутой, да и смеркалось. Вот мужики и стали спускаться вниз, чтоб построить каре - прикрыть бегущих штыками от конницы. Ополченцы... Народу кинулось вниз столько, что весь лед на реке перекрыли собою - как баррикадою. А как появились бегущие наши - крикнули "ура", чтоб бегущих - хоть как-нибудь поддержать.

Берега круты - поэтому эхо там сильноен - будто в каре там вдесятеро больше наших, чем лягушатников. Те и - струхнули. Побежали назад, наши за ними. Только те на кованых лошадях, да сапоги - со шпорами, да подковками, а наши - в лаптях. По льду. Они скользят, падают, а наши - ровно бегут. Пошла у них паника, а выход на берег Рузы один - практически у стен крепости. Они - туда, наши - следом.

Было уже темно - их канониры видели только массу людей бегущую по льду вдоль реки - и стали стрелять. По своим. Потому что французы уехали конными, но лошадей они бросили - на подковах на льду лошади падают. Те кричат - "Не стреляйте!" Стрелять перестали. Тогда на плечах бегущих мои ополченцы "самотеком" в крепость вошли. В лаптях-то по льду бежать гораздо сподручнее. Ну, и взяли мы неприступную Рузу - в лаптях, с вилами, да - рогатинами. Повезло.

Когда потом стали считать - изумились. У нас на двоих французов - три ополченца было всего. Одно ружье против трех, да и те - штуцеры. А у латышей моих - "ливонская слепота", не могли они стрелять в тех условиях. А у тех - пушки. Дюжина пушек. Кавалерия. А у меня - мужики в лаптях, да с рогатинами. Повезло.

Слух о том, как мы взяли Рузу, покатился по армии. Люди уверились в моем "фарте" и от добровольцев отбою не было. Противник же - совсем упал духом. Ведь пока я был ранен, война шла своим чередом. Ежели вы помните моё описание диспозиции наших войск перед началом кампании - две крупнейшие армии (Первая с Третьей) располагались на флангах, в то время как направление на Москву было прикрыто весьма недостаточно. Наполеон увидел в том - слабость нашей позиции и решил рассечь нас по центру. Теперь выяснялось, что на деле - это он завёл сам себя в окружение, да растратил все силы на второстепенную Вторую армию, пока Вермахт (Первая армия) и Дунайская (Третья армия) готовили свой контрудар.

Повторю основные тактико-технические различия нашего и французского нарезного оружия. Гильза у французов была картонной, а у нас медной. Из этого места для пороха в их патроне было больше и штуцер их бил сильней нашего на сто шагов. Такая гильза французов устраивала - она была нарочно создана для испанской кампании и там (в Испании) на неё не было нареканий. (Повторюсь, - русская и испанская кампании для французов шли одновременно, поэтому и снабжение войск в обеих кампаниях было организовано - единообразно.) Но Испания - не Россия - там число солнечных дней в году не сравнимо с дождливой Прибалтикой.

Стоило прийти осени и в наших краях зачастили дожди, а картонные гильзы - размокли. Вместо прежних восьмисот шагов выстрела против наших семисот, враг теперь имел ноль шагов против - тех же семисот шагов нашего выстрела. И фронт двинулся в обратную сторону - это получило название "Дождевого Спасения".

2 сентября мы ушли из Москвы, обложные дожди начались 5-го, а уже 18-го сентября Вермахт Витгенштейна перешёл в контрнаступление. 2 октября мы взяли Екабпилс, 4-го - Ковно и 6-го - Тильзит. Все дороги размокли и расползлись под Дождем, да и противник в первые дни упирался с яростью обреченных. Останься у него кавалерия, - мы захлебнулись бы в той грязи и вражеских саблях! Но великий Кутузов рассчитал все до йоты. Бонапарт, осознавая размеры России, создал перед вторжением решительный перевес именно в кавалерии. Теперь его кони тухли на Флешах, а картонные гильзы размокли и наш "унитарный патрон" с непромокаемой медной гильзой шел по грязи, как нож через масло...

В день битвы при Малоярославце - 12 октября Витгенштейн взял Витебск и путь назад врагу был отрезан. Кроме этого - прервалось снабжение и французская армия стала умирать с голоду. Мало того, - Дунайская (Третья армия) собралась наконец возле Киева и - тоже перешла в наступление. Этим и объясняется столь стремительное бегство противника. Кстати, Наполеон ещё раз выказал свой талант - никто не думал, что он из этого мешка выскочит, ну да - речь не об этом.

Враги думали задержаться у нас надолго и поэтому создали оккупационную администрацию во главе с русскими же предателями. А когда побежали, предатели к ним в обоз не попали и - по щелям попрятались. Та же участь ждала и гарнизоны маленьких городов. Например, в частях гвардии Наполеон - тех, кто мог быстро идти, взял с собой, а слабосильных направил гарнизонами в мощные крепости с тем, чтобы те их держали - как могли, до последнего. Таков под Москвой был Звенигород.

Звенигород - сердце владения князей Галицких и Вяземских. Оттуда корни нынешних князей Голицыных и семьи Годуновых. Поэтому крепость Звенигородская - по размерам чуть поменьше московского Кремля будет. Там же и дворец Алексея Михайловича, и Пантелеймонов скит,- любое строение - не слабее Смоленской крепости, а ту враги взяли - реками своей крови. Да и стоит Звенигород хорошо - на господствующей горке над местностью. Взять его в лоб - немыслимо. А по Звенигородскому тракту шел путь подвоза провианта к Москве. Армия у нас собиралась большая и выбить врага из Звенигорода нужно было для обеспечения прокорма нашей же армии.

Решили бить врага - его же оружием. Раз гарнизон большой - его кормить нужно. Обложил я город со всех сторон - муха не проскочила. К тому же вешать стали пособников - вдоль Звенигородского тракта. Вешали мужики, а я узаконил процесс. Приказал - в случае поимки предателя, - не предавать его жуткой смерти, как это было до этого, но вести к тракту и вешать - с обязательной табличкой на грудь. Чтобы было ясно - за что. Много их там висело. Больше всего - за обиды их крепостным, которые вкупе с владением французским считались людьми - главными признаками предательства и дружбы с французами. Разумеется, были это никакие - не предатели, но - олухи царя небесного. Рабовладельцы.

При любых иных обстоятельствах, - мужиков за это следовало бы засечь. Но в те дни эти самые мужики стали становым хребтом моей группы, а когда не можешь бороться с явлением, нужно его - возглавлять. После того - дружбы с помещиками - никогда не было. А мужики стали видеть во мне - чуть ли не Стеньку Разина...

Как бы ни было, - французы, запертые в Звенигороде - ни на что не надеялись. Город был важный, поэтому ядро гарнизона составляли идейные якобинцы. Эти люди сами пережили Революцию и знали, - на что способен обиженный, озверелый народ. Поэтому пришел день и мне донесли, что противник бьет дыры в стенах крепости, закладывает туда порох. Потому что оголодали и пойдут на прорыв. А Звенигород сотрут в порошок. С дворцами, Церквями и Святою обителью...

На другой день я поехал на переговоры в Звенигород, я и пара кузенов - телохранителей. Нам даже не отворили ворота крепости, а на стену вышел якобинский полковник и мне сказал:

- "Много наслышан о Вас, Ваше Высочество, Ваши Ум и Бесстрашие делают Вам Честь, но проблема в том, что мои люди отчаялись. Неровен час стрельнут по Вам из фузеи, а потом - станут гумусом. Не боитесь?"

- "Нисколько, друг мой. Будь ваши люди безумны, они бы давно уже запалили главный собор, да рубили распятия, а я вижу, что Лики Святых за вашей спиной - пока целы, стало быть люди Ваши - пока не готовы для встречи с Создателем. А я - последний заслон для народного гнева и ярости. С моей смертью участь Ваша - уже решена, а потому что ваши люди пока не сбивают кресты и надвратные украшения, я думаю, что у нас есть о чем - побеседовать!"

Полковник благосклонно кивнул и спросил:

- "Ваши условия?"

- "Я отдам половину моих рационов, отмою ваших людей и избавлю от вшей. Дам одеться во все русское, чтобы мужики вас не побили. Дам охрану, чтобы никакой обиды вам не было и подводы - до Нижнего. Еды будет немного, одежда не спасет от этого холода, но шанс добраться до имений друзей моих Воронцовых - у вас - точно будет. Не у всех, ибо - холодно. Но - я бы на вашем месте попробовал".

Пока я говорил, в бойницах появились лица "гроньяров", они внимательно слушали, ибо я говорил по-французски. И пока я говорил, я слышал как гул голосов стал нарастать за стеной. Полковник это тоже услышал и просто спросил:

- "Что вы хотите - за эти условия?"

- "Вы просто уходите из Звенигорода. Не жжете, не гадите, не взрываете. И я даю вам Надежду на жизнь и - подводы до Нижнего".

Полковник кивнул и со мною откланялся. Через полчаса двери неприступной крепости сами собою раскрылись и бравые непреклонные якобинцы стали выходить из нее и складывать у входа оружие.

Пока пленных раздевали и обыскивали, я проехал внутрь крепости. Там было - чисто. Я спешился, обнажил голову и вошел в Храм Святой обители. А там... У меня аж сердце перехватило... Какая же там была красота....

Потом, после молитвы, на выходе из Храма я встретил местного ключника, который бормотал что-то о чуде. Мол французский комендант, приказав все минировать - зашел в Храм, чтобы определить куда ставить заряды. И не поставил. Так и бросили французы бочонки с порохом и молотки сразу здесь за дверьми.

Я спросил у людей - так и было, - все заминировали. Но - не взорвали в последний момент. А Храм даже и не минировали...

Так пошел слух, что в Звенигороде видели Царицу Небесную и она отговорила атеиста-француза от разрушения города. А французы в наших краях сами стали слать парламентеров насчет сдачи. Получалось правда, - по-разному. Через пару дней мне пришел приказ Императора: "Я думаю, что - Вы мой судья. Милость к гарнизону в Звенигороде в том - порука. Вы назначены на место Московского градоначальника и должны провести следствие по законам военного времени над всеми виновными".

Въехал я в Москву - с тяжким чувством. Улицы чуть прибрали, но город был страшен. Загаженный, обугленный, аж - ком к горлу! Горы казнённых людей были свалены в грязь пересохшего кремлевского рва (там, где для упокоения невинных мы разбили Александровский сад сразу после войны) и от этого в воздухе стоял тяжкий смрад пополам с запахом пожара и пепла. Выжившие москвичи нас встречали - без радости. Лица у людей были - каменные. Поэтому и речь моя, как нового коменданта города, была такою же - каменной.

Мол, ваши слёзы вытирать для меня - дела нет, да и - времени. Подлечусь чуток и опять на войну, - мне за раны мои кое-кто должен. Ну и, - у кого из вас что подобное - айда со мной за компанию. Чинов, орденов от меня - это вряд ли, а вот насчёт должков обещаю, - сочтёмся. В общем, - я не буду препятствовать.

На другой день стали прибывать добровольцы. Самые обычные москвичи от мала - до велика. Чтобы вы представляли их, - расскажу на примере.

Этот вошёл ко мне в кабинет одним из первых. Помялся у стола, а когда я сделал вид, что занят - не постеснялся откашляться. Мне это понравилось и я поднял глаза. Передо мной стоял огромный купчина, - этакий "Полтора Ивана" с огромным пузом и рожей красной до изумления.

- "Тереховы мы. Кузьма Лукич Терехов. Торгуем - скобяными изделиями и прочей мануфактурой. Торговали-с... Так что теперь мы свободные люди и желаем пролить кровь за Отечество. Трое - нас братьев-то. Я - старшой, а младшие пока в коридоре стоят!" - ну разве можно было не принять столь колоритную личность?

Я часто бывал в доме Тереховых, - заходил к ним на пару штофов - всякий раз когда был в Москве. Я уступил им добрую часть моей гжельской глины и их торговое дело бухнет, как на дрожжах. Не надо и говорить, что меня встречают, как своего, и уж наливают так, что держись - "Кто первым под стол упадет, тому - за водку платить!" Так звучит главная шутка Кузьмы Лукича - ныне купца первой гильдии. Любопытно, что полковник Кузьма Лукич отказался от дворянства, вытекающего из его чина, предпочтя ему - счастье купеческое. Впрочем, все ордена, да медали братьев Тереховых - предмет гордости всего дома. Они начищены так, что глазам больно, и выставлены - над конторкой главы заведения. Пока мы можем связно беседовать (до "падения под стол" - я имею в виду) я спрашиваю у Кузьмы: "Купчина, за каким хреном ты-то на Войну побежал? У тебя - лавка, а на Войне-то постреливали!"

Ответ у московского купца хоть простой, но всякий раз - разный. Однажды он сказал мне, что его поставщик свинины и всяких машинок похвалялся родством с Бенкендорфами, а Лукич ему люто завидовал. Когда того растерзали поляки, Лукич разорился и думал, что Господь наказал его за грешные помышления. (Русские купцы - разные, - днем он купец, а ночью с кистенем-то за пазухой - вроде и нет! Так Лукич и "надумывал порою" не раз "прищучить" моего родственника - своего собственного поставщика. И надо так тому выйти, что всякий раз - "дело откладывалось". А потом Война, казнь поставщика, разорение Лукича и тяжкие думы о Божьей Каре...) Когда услыхал он мой призыв поступать в "Тотенкопф", ему и подумалось:

"А послужу-ка я Бенкендорфу. Мужик он, говорят, - фартовый, авось отобью в Европе назад свое - кровное!" - это одно из объяснений Кузьмы Лукича. А вот - иное:

"Злой я был - страсть. А тут ты стоишь и так говоришь, что вижу - ты злей меня! Под твоим началом я за все убытки мои посчитаюсь, а может быть и - покрою!"

Ну, что сказать... Хорошо служил мне купчина - не на живот, но - на совесть. А за это я закрывал глаза, когда подобные "Лукичи" - сводили счёты с противником, да - "отбивали назад своё кровное". Не вдаваясь в подробности - доложу: отбили.

Это - одна сторона Москвы. Была и другая. Был (да и есть) такой Шереметьев. Был у него крепостной театрик в Останкине. Место тихое, благостное. И повадились туда лягушатники спектакли смотреть, да актерок щупать - тех, что поглаже. А беда в том, что стояли в Останкине не просто враги, но - каратели. Те, что стреляли наших под кремлевской стеной. Стрельнут разок-другой, сядут на лошадей, приедут в Останкино и ну давай - с актерами "забавиться". Сперва просто забавились, а потом - в благодарность стали они сих шлюх обоего пола на расстрелы возить. А эти показывали палачам "комические сценки" с несчастными. Вот и возникли у меня вопросы к "театралу", актерам его и просто тем, кто смотрел, да - хлопал.

Первые казни начались с 1 декабря 1812 года. Всего предстояло исполнить более восьми тысяч приговоров, из них - треть в отношении женщин. В отсутствие пороха и суровой зимы обычное захоронение представлялось немыслимым. На Вешняковских прудах, где есть выходы известняка, были выдолблены этакие желоба, ведущие к полыньям. Обреченных подводили к верхнему концу желоба и приводили приговор к исполнению, а тело само собой скатывалось вниз и своим весом продавливало тела казненных ранее, что весьма облегчало работу. Даже если кто и выживал после рокового удара, - он, или она падали обнаженными в кровавую ледяную кашу при тридцати градусах ниже нуля.

К Новому 1813 году моя команда приняла вполне сносную форму. Форму... К 1812 году в армии были запасные комплекты одежды, но в первые дни войны наши склады были сожжены нашей же отступающей армией. Вывезти мы не могли, - подвод не хватало для раненых. А кроме того - львиная доля всех шуб была нами же заражена кладками вшей. Ну, - да я уже об этом докладывал.

С другой стороны, ткацкое производство в России в польских руках, мы принадлежали немецкому Вермахту и русские поляки не желали одеть и обуть нас. Пришлось перешивать из ношеного и вскоре гвардия (которую возглавлял "Польский Царь Константин") стала звать нас "потешными". Люди мои огорчались и куксились, я же, чтоб их подбодрить, смеялся в ответ:

- "Дались вам ваши мундиры! Зато у гвардейцев нет штуцеров! А что важней в драке, - штуцер, иль ментик?! И что за обида в "потешном"? "Потешные" при Полтаве себя выказали, а Гвардия - при Фридлянде, да - Аустерлице!"

Люди смеялись, но я чуял, что это - не то. Слишком сильна была разница меж нашей рванью и парадной формой гвардейцев. Война - странная штука и тут из таких мелочей и составляется общий дух. Нужно было что-то придумать, а вот что - если даже сукна нет, чтоб пошить новую форму?! Из гульденов-то кольчугу не наплетешь!

Средь вновь прибывших были совсем юные ребятки в совсем уж невероятной и ветхой форме времен Анны Иоанновны, да еще с черно-оранжевыми курляндскими кантами, обшлагами и проймами! Где, в каком медвежьем углу Московской губернии сохранились они, ума не приложу. Но ребятки держались вкруг двух благообразных старцев в елизаветинской форме Семеновского полка. То ль потомки одного корня, то ль - соседи, призванные в те времена в один полк и вместе вышедшие на покой, то ль ветеранам тех войн пожалованы поместья в одном уезде - Бог весть. Стоило им появиться у нас, к ним подошли доброхоты, просившие выдрать канты, ибо все знали, что я на дух не переношу ни курляндских католиков, ни всего с ними связанного. Ребятки оробели и, наверно, так бы и сделали, если бы я не пришел смотреть новобранцев. Рвать канты было поздно и пареньки вытянулись передо мной, пряча рукава за спины соседей, чтоб я не увидал "цветов католических".

Чего греха таить, в первый миг я озлился (больная нога давала о себе знать), а потом вдруг поймал себя на мысли, что ребятки-то не при чем. Ну, нет у них иной формы, да и какой русский в те годы не носил черного, да оранжевого?! А потом будто что-то открылось во мне и я вывел одного из них пред строем и спросил всех:

- "Господа, - мы разведчики и должны учиться не смотреть, но видеть. Что вы можете сказать о мундире этого офицера?"

Кто-то хихикнул. Кто-то что-то пошутил насчет Курляндии. Кто-то намекнул насчет бедности малыша, а тот покраснел от смущения. Я же дождался пока шутники истощат свое остроумие, а потом еле слышно (чтоб все затихли) сказал:

- "Это все верно, а я вот вижу самого обычного пехотного офицера. Я вижу ослепительное крымское солнце, жгущее этот мундир, и балтийскую ледяную крупу, пронизывающую его в зимнюю стужу. Еще я вижу простого офицера, не имевшего денег, чтобы справить мундир нового образца, но довольно Чести, чтоб не выпарывать объявленные преступными обшлага и канты. Еще я вижу Господа, сжалившегося над ним, и не допустившего, чтоб его взяли в плен, или тяжко ранили. Вещи имеют свою Судьбу. Ежели вещь цела по сей день, может она и впрямь хранит от плена, сабли и пули?!"

С этого дня что-то переменилось в людях. Они перестали стыдиться своих нарядов и много позже, когда благодарные пруссаки пытались подарить нам новую форму, мои ополченцы отнекивались, объяснив отказ суеверием. Мол, наши деды и прадеды в этих мундирах домой живы пришли, а в новых мундирах-то - при Бородине с Аустерлицем больно много народу легло. Эти речи произвели на суеверных пруссаков разительное впечатление и к концу войны во многих русских и прусских частях многие предпочитали донашивать совсем уж драный мундир, но - не менять его. Старый-то спас, а вот как поведет себя новый?

В отряде моем потери были малы в сравнении с прочей армией. Это привело к столь быстрому распространению нового суеверия. Я не был бы жандармом, если бы его не использовал. Я приказал моим людям - не менять мундир в ходе сыска и с лета 1813 года шпионы с предателями стали хуже спать, ибо люди мои могли появиться среди них в любом мундире - обличии, не нарушая обычаев. Узнавали же мы себя по кольцу с "Мёртвою головой". Да, польские портные не желали нас обшивать, зато немецкие кузнецы ковали для нас кольца даром.

Первым боевым испытанием для моих ополченцев стало взятие крепости Темпельберг под Данцигом. В отличие от частей, двигавшихся обычным порядком сквозь Польшу, нас переправили на судах, - стоило льду вскрыться на Балтике. Данциг был вольным городом и поэтому не подписывал капитуляцию вместе с Пруссией. Русским частям там находиться было нельзя, но с моей командою был один тонкий момент, - нас в Прусии звали не иначе как - "Тотенкопф", - за наш символ - "Мёртвую Голову". Вообще-то это - языческий знак бога реки Мемель (Неман) - Патолса. В моём отряде было много пруссаков, а Мемель - единственный прусский город, который устоял против якобинцев в ходе прусской кампании. Из этого мемельцы не давали обет "не воевать более против Франции", как уроженцы Берлина, Бранденбурга, иль Штеттина и теперь все пруссаки делали вид, что они родом из Мемеля. Ну и - так как "Тотенкопф" был изначально укомплектован "уроженцами Мемеля", нам сам Бог велел принять во всём этом участие. Мои русские солдаты и офицеры официально просили уволить их из русской армии, поступив добровольцами в прусский "Volksturm". В итоге считалось, что из Мемеля в Данциг переправились прусские добровольцы, а вовсе не московское ополчение и поэтому мы явились перед врагом, как снег на голову.

Антихрист не ждал нас в своем тылу, поэтому Темпельберг защищали саперы, да обозные макаронники, которые до этого не особо нюхали - пороху. Лишь этим я объясняю тот факт, что они не слишком упорствовали и быстро побежали под огнем моей инвалидной команды. Но это была первая наша победа на прусской земле и лишь поэтому меня и моих командиров Государь осыпал почестями. Именно за эту битву у Темпельберга я получил младшего моего Георгия, хотя там и дела-то особенно никакого не было. Итальянцы строили там дорогу, мы их пуганули разок, они - побежали, теряя шанцевый инструмент. Мы до конца войны пользовались их замечательными лопатками. Вот и все, и нечего об этом рассказывать.

К сожалению, люди мои оказались беспечны и часть итальянцев - все же смогла убежать от преследования и поэтому в следующем месте сопротивления - городе Фюрстенвальд, противник создал серьезную оборону. А город этот расположен на Шпрее и там испокон веков был важный перевалочный пункт для переправки грузов из берлинской шпрее в Одер, который и течет уже в море. Поэтому значение этой крепости было сложно переоценить. Если собирались брать хоть как-то Берлин, то переволок от Одера до Шпрее должен был быть в наших руках. Иначе наши войска у Берлина оказались бы без фуража, провианта и пушечных ядер.

Была разумеется, небольшая проблема, - я пришел к Фюрстенвальде с отрядом карателей из московского ополчения и мемельских добровольцев, а вся русская армия - в те дни еще копалась за Одером. Поэтому-то в Фюрстенвальде меня встретил лишь небольшой гарнизон вражеской гвардии (город был весьма ценный), но и мой отряд был - невелик. (Потом выяснилось, что нас было меньше, чем сил у противника.)

Ну и... Я прибыл к крепости с белым флагом и предложил врагу сдаться, обещав им хороший уход в плену, жизнь и - все прочее. В доказательство моей доброты я сообщих, что все взятые мною 11 генералов противника (8 под Велижем, еще 3 в подмосковных гарнизонах) - живы пока и здоровы и я пленных еще никога не обижал и не обманывал. Ну и - сдался мне гарнизон Фюрстенберга, - все до единого и без единого выстрела. Государь был изумлен и весьма счастлив, когда вместо отчаянной обороны противника на морстах через Одер - его разведчиков встретили мои люди со словами, что я взял уже Фюрстенберг и дорога на Берлин открылась сама собой. Вообразите, - многие не поверили, а князь Кочубей - тогдашний фаворит Императора - даже предположил, что это какая-то хитрая уловка противника, но Царь узнал сред гонцов - верного моего кузена Петерса и в известьи - уверился.

В прорыв Царь сразу бросил конницу моего однокашника по Колледжу Саши Чернышева, чтобы меж нами было - лучшее взаимодействие, а я уже ушел основными силами из Фюрстенберга и пошел на Берлин.

Противник после разгрома в России укрепился в Польше немыслимо (знала кошка чье мясо съела), а как я уже и докладывал - при базировании на Россию мы не могли содержать больших войск западней Витебска. Следовательно - для войны в Польше нам нужна была иная база для операций. Однако Пруссия - битая Наполеоном была вынуждена соблюдать нейтралитет. Теперь нужно было занять Берлин, чтобы прусский Король мог "по закону" разорвать договор с Францией - иначе это было бы не объявление войны, но - мятеж и предательство. Ну, или не разорвать, - а, положим, подписать безоговорочную капитуляцию - в те дни нам от Пруссии нужны были базы и провиант больше, чем военная помощь.

При освобождении Берлина моим соседом слева стоял Саша Чернышов, который командовал "татарскими добровольцами" - то бишь кавалерией, а соседом справа - прусский фельдмаршал Блюхер. Правда, стояли они там больше для виду - прусские волонтёры еще не набрали опыта для фронтальных атак, а их огневая мощь оставляла желать много лучшего. Так что именно моему "Тотенкопфу" пришлось тяжелее всего, - ни новобранцев, ни кавалерию - не пошлёшь брать дом за домом, улицу за улицей. А с другой стороны, - при наборе добровольцев в Москве в строй попали и - люди случайные. Избиение безвольных макаронников в Темпельберге и капитуляция в Фюрстенберге были плохими возможностями посмотреть на них в деле, зато - хорошая рукопашная при боях в городе была лучшим способом для отделения зёрен от шелухи. Ну, вы меня понимаете.

Что рассказать о взятии Берлина? Я не могу судить досконально о том, как все было, ибо если и видел в Берлине врагов, так только - покойниками. Моя рана на ноге хоть и позволяла болтаться в седле, но по земле я ходил при помощи костылей. Так что мои люди здорово убежали вперед от меня.

Единственное, что я сделал, - это отдал приказ придержать удила перед Рейхсканцелярией и ее брали прусские волонтёры Блюхера. Как не прикидывался "Тотенкопф" прусскою армией, всё равно - это было немного не то, - с точки зрения политической. Прусское знамя над городом должны были поднять сами прусские мужики - лишь тогда вхождение Пруссии в эту войну не вызвало бы нареканий.

За победу в Берлине я был представлен к высшему прусскому ордену "Pour le Merite" и назначен моей прусской тетушкой главным координатором взаимодействия между нашими армиями. После этого награждения я не смею получить русского военного Ордена. Стать членом Ордена все равно как обвенчаться в церкви, - "пока Смерть не разлучит вас". ("Virtuti Militari", которым меня наградили за события в Польше - не военный орден, но именно - "памятный знак за подавление мятежа".)

Парадокс в том, что я - русский офицер и не смею носить не-русского Ордена. Так и лежит прусский "Pour le Merite" у меня в письменном столе - в коробочке.

Берлинская победа дала толчок массовому народному восстанию в Германии. Общее одушевление было всеобщим и даже я тиснул жалкие вирши, написанные мной под впечатлением от сей победы. Вот та самая листовка, - вам и судить:

"Napoleon ins Rusland kam,

Von Hochmut angetrieben;

In Moskau er Quartiere nahm,

Hats dort nicht lang getrieben;

Das Feuer hat die ganze Stadt

Mit Stumpf und Stiel verzehret,

Da reist er aus, wierdum nach Haus

Eilig den Rucken kehret.

Der Hunger und die grose Not

Sie uberall anpacken;

Vor Kalte fallen tausend tot,

Und tausend von Kosaken.

Die Beresin, als sie nun fliehn,

Die Halfte hat verschlungen;

Napoleon, der Teufelsohn,

Im Schlitten ist entsprungen.

So kommt der Ubermut zu Fall,

Denn Gott im Himmel richtet

Und strafet nun der Frevel all,

Der er lang angerichtet.

Die gros Armee, o weh, o weh,

In Eis und Schnee begraben,

Von Hunger tot, von Frost und Not,

Die fressen Wolf und Raben!"

Война взятием Берлина в феврале 1813 года для меня не - закончилась. После мы продолжили гнать врага к Эльбе, а на этой реке лед сошел рано и противник уничтожил все переправы через нее. Татары не любят воды и поэтому конница Чернышева встала перед вздувшимися водами этой реки. А мне пришлось раздеться и с холодным оружием вплавь и на подручных средствах - начать переправу, благо мемельские немцы, да привычные к холодному морю рижане - легко пошли в воду Эльбы. Надо сказать, что нога моя люто застыла после сего приключения и согреться мне удалось лишь в ходе сшибки за Ворбен на другом берегу этой реки. Собственно и разогреться-то не сильно пришлось, - французы увидели нас - мокрых в исподнем на покрытых мартовским инеем лошадях, напугались и побежали, так что и рубки-то не получилось особенно. А люди мои с захваченными в Темпельберге итальянскими топорами и пилами быстро восстановили столь нужную переправу и я получил очередную награду от Его Величества.

Дальше, дальше - я получил письмо от английской тетушки - и по просьбе ее получил разрешение от Государя Императора - прийти на помощь тетушкину Ганноверу. Правда тогда он еще звался не Ганновер, но Брауншвейг-Люнебург. Поэтому следующим сражением был для нас - именно Люнебург, который тоже нужно было отбить из под Власти противника, чтобы он мог безусловно перейти на сторону коалиции. Командовал нами при этом формально - австрийский генерал Дорнберг, ибо если бы мы еще и столицу Брауншвейг-Люнебурга тоже освободили "восставшими мемельцами", то с политическорй точки зрения это бы стало уже - совсем некрасиво. А так - у нас был австрийский генерал, мемельские добровольцы, латышские егеря, да - московские ополченцы, - чем не коалиция?

После освобождения Люнебурга пришла весна и война для меня чуть - не кончилась. Я уже докладывал, что мы с сестрой болеем сенной болезнью. В детстве мы не могли выйти на улицу летом от этого. Доктор Шимон Боткин создал для нас зелье и мы забыли о сенной. Впрочем, всю жизнь мы обречены пить его в летние месяцы. Но в 1813 году мои раны никак не могли зажить. Если рана на голове затянулась, то рана на правом бедре не закрывалась и привела к хромоте. Лечение ноги не сдружилось с моим средством от сенной. Стоило появиться первой траве в конце марта, я принял зелье от сенной и чуть не умер от этого - началась чудовищная горячка, обе раны воспалились решительно - да так, что врачи чуть не отняли ногу. Опыты на малых дозах подтвердили, - средство от сенной не дружит со средством от сепсиса. Из двух зол выбрали меньшее и я тем летом не боролся с сенной болезнью.

Беда не приходит одна, - наши занятия с "синей плесенью" дали эффект неожиданный. Те офицеры, кто занимался грибком, той весной принялись страдать от странных язв на руках, лице, шее - то есть там, где кожа во время опытов оставалась открытою. Сперва возникал волдырь, который вскрывался бесцветной сукровицей и мог ею течь больше месяца - с ужасным зудом и жжением. После этого язва исчезала и на коже оставался лишь след, - как от оспины. Так мы узнали почему люди, покушавшие зерна с "синей плесенью", умирают "бесконечным поносом" - то, что творилось тем летом на наших руках и лицах, происходило у несчастных в кишечнике. Любопытное наблюдение, но нам от этого было - не легче.

Короче говоря, - я и мои старшие офицеры тем летом не могли на улицу носа высунуть, чтоб не испугать своим видом всех окружающих. Впрочем, это не мешало нам допрашивать и выпытывать всё что нужно - у пленных с подследственными, а основная тяжесть войны с польскими партизанами выпала на долю московского ополчения. А в Польше мы застряли из-за того, что огромное количество мятежников и партизан всё время грозило коммуникациям всей нашей армии. Но мы справились.

Наиболее обычной операцией в те дни для нас стала "ловля на живца". В местечко заходила интендантская группа, собирала у поляков провиант и фураж, а затем двигалась в расположение нашей армии. Всё - как обычно. Партизаны, бывшие в большинстве своём жителями ограбленного местечка, легко обгоняли тихоходный обоз и устраивали засаду. Но когда они бросались на интендантов - с телег, - из-под мешков с зерном и груд ветоши, их встречали огнём в упор мои егеря, а давешние интенданты доставали ножи из-за голенищ, да выпускали из рукава кистень, и - шла потеха. Ежели мы в бою брали пленных, они потом признавались, что и в голову взять не могли - что настолько пузатый, да благонравный с виду купчина - вроде моего Лукича так владеет ножом и кастетом. Ну, так за это и получил Кузьма Терехов - погоны полковника. Считай, всю войну по лезвию ножа - купчина ходил и не было раза, чтоб враги на его "обманном обозе" не обмишулились. Так мы навсегда отбили партизанам охоту нападать на обозы. Лукичи им теперь повсюду мерещились.

В конце лета 1813 года, - как только пошли дожди, все симптомы сенной болезни у меня кончились, да и язвы, вызванные "синей плесенью", у всех - зажили. Мы опять стали вполне боеспособною частью, правда не русскою. В целях укрепления прусской и бруншвейгской армий - мой "Тотенкопф" окончательно передали под совместное командование и мы служили тогда под началом у бывшего французского маршала - а тогда шведского кронпринца - Бернадота, так что наш боевой путь уже никак не отражен в нашей русской военной истории.

Возможно, мы бы могли и дальше ловить поляков в нашем тылу - на землях вчерашней Пруссии, но моя болезнь в конце марта оказала влияние на ход войны. Мы получили слишком серьезное подкрепление в Брауншвейг-Люнебурге от подданных моей тетушки и тем самым напугали их исконных врагов из Саксонии. Так что стоило мне освободить Люнебург, а моему кузену Понсу начать набирать тамошних волонтеров, как жители Гамбурга в соседней Саксонии стали сами проситься в местную армию, чтобы воевать против соседнего Брауншвейга (Ганновера).

Увы, и ах, но Гамбург - заведомо больше, чем Люнебург, богаче и гораздо влиятельнее. Поэтому на троих волонтеров из Брауншвейга приходилось по десять волонтеров в Саксонии, так что положение на этом фронте вскоре изменилось разительно. А мое выбытие по болезни лишило нашу сторону инициативы. Пока я окольными тропами вышел к Берлину со стороны Данцига через Темпельбург и Фюрстенберг, где нас не ждали, да пока осмелился вплавь пересечь Эльбу у Ворбена и броситься на Люнебург, инициатива была у нас, но в мое отсутствие родственник мой Винценгероде вел войну не так быстро, саксонцы собрали штыки быстрее чем брауншвейгцы и вскоре отношение сторон в тех краях сложилось не в нашу пользу.

Бонапарт доверил командование Северной армии - своему фельдмаршалу Нею и тот во главе саксонцев и северных итальянцев начал свое наступление на Берлин. А надо сказать, что в ходе весенних боев - мой "Тотенкопф" проскочил мимо всех основных крепостей, занятых противником и поэтому все "твердыни" на Одере, кроме взятого мной тогда Фюрстенберга, так и остались в лапах противника и наши объединенные части, хоть и осадили их, но не смогли взять за лето - ни единой.

Соответственно вся Северная армия Бернадота хоть и удерживала Берлин, но весь подвоз туда от нас шел через Фюрстенберг, а единственная переправа в сторону Брауншвейга (Ганновера) через Эльбу была через взятый мной тогда - Ворбен. Противник же в ответ пошел на нас - аж тремя колоннами - от Гамбурга, Бремена и из Рейнланда. В итоге сперва Люнебург наши сдали без боя, а потом и - отвели наши войска с того берега Эльбы - сдав Ворбен.

У английской (ганноверской) тетки моей случилась истерика, она оказала влияние на мужа своего - полоумного британского короля Георга, тот просил об одолжении нашего Государя и тот вернул меня в боевые порядки, сказав, что не время болеть и мол союзнический долг требует прийти на помощь нашим прусским и британским кузенам. Соответственно - служил я тогда вместе с "Тотенкопфом" не в русской, а прусской армии и поэтому в Истории Наполеоновских войн меня скорей числят не русским, но прусским генералом от кавалерии. Поэтому и московские доценты, да купцы-охотнорядцы у меня легче становились прусскими, а не русскими майорами и полковниками. Но это считалось страшною военною тайной, ибо на словах немцы якобы сами воевали с Антихристом, а вовсе не русские добровольцы в немецкой форме.

Государь Император нам объяснял, что хоть в этой войне и - якобы вся европа воюет с Антихритсом, но в реальности шведская, прусская и брауншвейгская армии практически обескровлены и для того, чтобы все думали, что они - независимы, нам нужно помочь им своми офицерскими кадрами. Хоть армии считались и - разные, но офицеры в командовании везде были русские, что должно было хорошо повлиять на наши возможности Править всем миром после Победы над силой Антихриста. А мол, если мы везде будем носить наши мундиры вместо прусских и шведских, то Европа - мол, напугается и примется воевать против нас, а не против Антихриста, ибо нас в Европе испокон веку побаиваются.

Я много думал об этом и сейчас я скажу, что если бы я не взял тогда сходу Люнебург в марте, а там местные бюргеры не собрались бы тотчас в ополчение, то точно такое же ополчение не собралось бы против них в саксонском Гамбурге и война в германских землях кончилась бы быстрее и меньшею кровью. Всякое действие рождает противодействие и эйфория от освобождения Берлина сыграла со мной злую шутку. Освобождение Люнебурга из-за реакции всей Саксонии пошло нам скорее во вред, ибо пугать людей - неразумно. Я сей урок запомнил надолго.

Как бы ни было, - Государь мне поставил задачу, - раз из-за моих действий в марте Саксония так сильно отреагировала, мне было приказано так повлиять на саксонских солдат с офицерами, чтобы они теперь из войны скорей - вышли. В смысле практическом оно означало, что "Тотенкопф" опять вышел немного за фронт и начал работать на коммуникациях противника там, где наступали саксонцы - так чтобы произвести на них решительное влияние. Без ложной скромности доложу, что за усилия "Тотенкопфа" в августе при Гросберене и в сентябре у Денневица я был осыпан прусскими и английскими орденами. Так что - у меня их нынче больше, чем - русских и все мои ветераны нынче носят почетные ленты "За Оборону Берлина". Так что время у нас прошло - очень весело.

В саксонских же частях пошло мнение, что французы их не любят и не ценят, ибо именно по саконским частям всякий раз получается самый сильный удар и от этого именно саксонские части несут самые страшные потери в сражениях. С одной стороны, - они были правы, с другой - это не французская глупость, но действия моего "Тотенкопфа", а вернее - моей разведки. Саксонская армия в отличие от французской в основном опиралась на бюргерское ополчение, собранное весною 1813 года и поэтому простые солдаты там имели малый опыт и низкую слаженность. В боях именно саксонцы были менее стойки и с моей стороны нужно было лишь узнать положенье противника, выведать - где именно будут стоять саксонские части и навести именно на них наш удар. А уже потом - после боя, бродя меж бегущих частей - растолковывать несчастным саксонцам, что это не они - неопытные и слабые воины, а подлые французы их на поле боя - нарочно бросили, зато вот в русской армии - немцев любят и ценят, ибо большая часть офицеров у русских это - именно немцы. Мол, мотайте на ус, ребята, и хорошо думайте - кто вам друг и кто лучше относится, а кто нарочно в бою ставит вас на убой под лучшие части русских.

Действия мои были высоко оценены в нашем командовании и поэтому - как только Ней был отбит от Берлина, а саксонские части перешли под начало самого Бонапарта - Государь настоял на моем возвращении к основной нашей армии. Железо надо было ковать, пока оно горячо, саксонцы под воздействием моих разведчиков с агитаторами уже колебались, так что Царь просил меня следовать за моей жертвой и "при случае - прикончить ее". Однако при встрече с нашими главными силами не обошлось без проблем. Именно в эти дни у меня случлась дуэль с Яном Яновским.

По армии бродил слух, будто в "Тотенкопфе" часты злоупотребления. Будто я сам и кто-то из моих офицеров мог указать пальцем на приглянувшегося нам польского юнца, иль - девицу и тех волокли в контрразведку. Так как поляки были поголовно вовлечены в войну против Империи, а самой Польши в момент начала войн не было - любой поляк, иль полячка могли быть признаны партизанами без суда, а это означало - повешение. Впрочем, - по обычаю "женщин не вешали". И от этого пошел слух, что любой пленник - может сам решить, - хочет ли он быть повешенным, или предпочтет следователю доказать, что "он - женщина".

В реальности, - у меня и моих людей - сильна "ливонская куриная слепота". Поэтому в дневное время - пока было светло, мы участвовали в боях с партизанами, а допросы шли - ночью, что и вызывало разговоры о всяких злоупотреблениях. Многих после таких допросов ещё до утра вешали, а кого и - в ходе допросов удавливали. Но столь же часто - в ходе подобного допроса оказывалось, что арестант в мятеже не замешан и его, или - её отпускали на все четыре стороны. А иногда - после ночных допросов с глазу на глаз, - отпускали и явных бунтовщиков покрасивее, по которым явно петля плакала. Ну, и из этого - возникло стойкое мнение, что у нас в Особом отделе можно от всего - телом своим откупиться.

Скандал был настолько большой, что сам Государь вызывал меня - спросить tete-a-tete,- нет ли дыму тут без огня. Я пояснил, что тут были смешаны два понятия, - во-первых, на войне бывают злоупотребления с пленными. Но во-вторых, - партизаны уходят в подполье, мы не можем вскрыть их сеть, не внедрив к ним агентов. Поэтому я с моими лучшими вербовщиками - то и дело выискивали среди поляков (и полячек) тех, кто способен на этакое. А на "ночных допросах", да без свидетелей - кто насилует пленников, а кто - вербует их для внедрения в подполье противника.

Можно воображать, что мы в ходе ночных допросов спали с пленными, но - кто будет работать на нас после того, как мы его изнасиловали? Иное дело, - нашему агенту дружкам объяснить, почему мы его из наших лап - выпустили. А вот тут - интимный аспект весьма кстати. Поэтому я не препятствовал тому, что у нас пошли эти слухи. Умный прячет лист обычно в лесу, а ежели леса нет - его надо вырастить. Зато потом - нормальные люди не станут спрашивать заплаканную девицу, - как вышло, что её из контрразведки вдруг выпустили, ежели все знают - какие там сейчас нравы. Мало того, - подобная девица (или даже юнец!) будет для врага уже - вне подозрений. Что и - вышло.

За 1813 год нам удалось внедрить к врагу более сотни поляков, переманенных в ходе таких "ночных бесед" на нашу сторону. Все партизанские отряды противника и вражеское подполье во всех больших городах и северных воеводствах (за которые отвечала Первая армия) были нами разгромлены.

Государь восхитился моим объяснением, но из соображений секретности - сохранил дело в тайне. Зато поляки при ставке Великого Князя Константин Павловича были в неистовстве. Они уговорились убить меня - любою ценой.

Однажды в день моего очередного прибытия в Ставку, какой-то юный корнет объявил, что у меня в контрразведке замучили его возлюбленную и на том основании - вызвал меня на дуэль. Пришлось согласиться. Впрочем, юнец не составил для меня никакого труда. Я с первого выпада пронзил ему сердце. Зрители оценили ту легкость, с которой моя рапира вошла в несчастного и пожелали рассмотреть столь прекрасную вещь. Среди тех, кто кинулся к моей шпаге был и полковник Яновский, но об этом я тогда не задумался. Для меня громом грянуло:

- "Полноте, генерал, детей убивать. Не угодно ли вам скрестить шпаги с тем, кто знает толк в холодном оружии?"

Я застыл. На тот день Ян Яновский числился "лучшим нарочным бретером всей русской армии". Это значит, что когда Наследнику Константину кто-то шибко не нравился, Ян вызывал того на дуэль и всегда убивал свою жертву. В этом не было ничего личного - у него была такая работа.

Видит Бог, я - уважал Яновского. Бедность принуждала его к сему Ремеслу. Каждый зарабатывает, как умеет. Но не всякий при том - держится от задних дружков своего покровителя на особицу, не подает им руки, а это - дорого стоит. Да и фехтовальщик он был - лучше некуда. Я по сей день надеюсь, что оказался бы сильнее его в Честном Бою, но мой конек - Сабля, а Сабля хороша в конной рубке. Дураку ясно, что в "верховом" бою - умрет он, а на полу, скорей всего - я. Так на кой черт тому, кто в таком деле лучший - разглядывать мою шпагу? Ведь смотреть шпагу перед дуэлью, мягко говоря, - просто Бесчестно! Поэтому я со смехом сказал:

- "Изволь. Но сперва - мне надо выпить. Стакан водки и... Петер, перемени-ка мою подругу - рубаху, что-то я шибко вспотел", - с этими словами я щелчком отомкнул пряжку и небрежно отбросил ремень с ножнами в сторону, а сам стал расстегивать запонки, дабы снять бельё пропитанное лекарством. Петер не понял, с чего это я назвал рубаху "подругой", но потом до него дошло, что "подруг" у меня и впрямь - две и их можно "переменить".

Видите ли, - в день окончания Колледжа фон Шеллинги подарили мне "двух девиц - Хоакину и Жозефину". "Жозефину" ковал из толедской стали испанский иезуит Хозе, а "Хоакину" - мадьярский иезуит Яким. Издали "подруги" были, как близнецы, но при рассмотрении было видно, что "испанка" - имеет четыре грани, - то есть - закалена на укрепление кончика, как и положено всякой испанской рапире. "Мадьярка Хоакина" - напротив, имела трёхгранное сечение, то есть была закалена на укрепление рубящего ребра, как и положено всякой мадьярской сабле - для рубки. Именно поэтому, - в дуэлях на личном оружии - важно, чтобы противник не видел профиль сечения вашей шпаги. Яновский совершил подлость. Я - тоже.

Петер принес мне свежую рубаху на вешалке с длинными плечиками. Зрители тем временем увлеклись разглядыванием моих язв и не обратили внимания ни на рубаху, ни - плечики. Я с трудом снял рубашку и бросил её на скамью, где уже лежал ремень с ножнами, а Петер помог мне облачиться в свежий наряд. После этого он надел грязную рубаху на те же (или - очень похожие) плечики и растворился в толпе. Я же подошел к моей амуниции, снова застегнул на себе ремень с ножнами со вложенной шпагой и, подняв стакан водки, сказал:

- "Дорогой Ян, тебя я не считаю врагом. Ты выпьешь со мной - за здоровье?"

На что Яновский, вдруг потемнев лицом - выкрикнул:

- "С палачом моей Польши - не пью!" - на что я лишь кивнул:

- "Я тебя понимаю. Ты - настоящий поляк. Ты даже готов биться с пьяным, дабы получить преимущество. Хорошо".

Я хлопнул стакан, встал в позицию, но координация у меня была уж не та, и первым же выпадом я попался в ловушку. Выходя из нее, я вынужден был либо рубить, подвергая опасности мою дорогую рапиру, либо - подставиться под удар. Я решился рубить и лицо Яновского осветилось радостью. Со сломанной шпагой, я не продержался бы против него и минуты. Лишь перед смертью он увидел выражение моего лица. Тут Яновский вдруг понял, что для человека, дорожащего шпагой, замах и удар у меня - слишком жесткие. Он глянул на летящую к нему шпагу и в последний миг жизни вдруг увидал лучик света, сверкнувший на режущей кромке - не рапиры, но - сабли!! Ужас отразился на его лице и остался на нем навсегда - врач так и не смог стереть его с лица трупа, как ни старался придать ему благостный вид. Моя же кровожадная "Хоакина", как нож сквозь масло, прошла сквозь рапиру Яновского, его в последний миг отчаянно вскинутую правую руку, правое плечо и ключицу и остановила свой смертный ход, лишь отделив друг от друга шейные позвонки...

У этой истории - странное продолжение. Через много лет мне пришел донос на одного литератора, которого обвиняли в католическом образе мыслей. По той поре - обычный донос и я бы не стал его и читать, не будь там приписки моего заместителя по жандармерии Леонтия Дубельта: "Обрати внимание - племянник Яна Яновского".

Мне захотелось на него глянуть и я пригласил его к себе - на Фонтанку. При первом взгляде на него я так и обмер. Сходство юноши с покойным Яновским было просто мистическим. Те же вытянутые черты лица, тот же немного утиный нос, та же манера смотреть исподлобья и чуть украдкой. Я спросил его:

- "Яновский?"

- "Нет, Гоголь. Николай Гоголь", - я с изумлением поглядел на него, а тот совсем стушевавшись, промямлил, - "Я - Яновский по матушке. Извините".

- "Что знаете о своем дяде?"

Юноша сгорбился на своей табуретке, пробормотал что-то, глаза его не поднимались и лишь раз - Гоголь осмелился взглянуть на меня. В его взоре было довольно боли и ненависти... Ян Яновский был первенцем. Весьма известный бретер и задира позднего времени - Вацлав Яновский был его младшим братом, а мать Гоголя - младшей сестрой. Представляю, что она порассказала своему сыну про убийцу ее кумира - старшего брата. Ведь кроме того, чтобы драться на дуэлях, да волочиться за барышнями, Ян Яновский был недурным офицером. В день своей смерти он уже был в чине полковника и почитался, как дельный командующий. А еще он писал стихи... Прекраснейшие стихи. На польском, конечно...

Из всех людей, убитых мною за мою жизнь, Яновского мне - жальче прочих, - я не кривил душой, говоря ему, что не хочу его смерти. Поэтому я спросил Гоголя:

- "Вам нравятся стихи вашего дяди?" - юноша сперва обмер от такого вопроса, а потом робко кивнул головой и я попросил:

- "Тогда почитайте мне их, пожалуйста".

- "Но они... Они на польском!" (В те дни, - сразу по подавленью Восстания даже думать по-польски - было предосудительно.)

- "Стихи не имеют отношенья к Политике. Я Вас слушаю".

Гоголь читал мне долго, сперва известное, потом незнакомые мне отрывки (кои, видно, были "писаны в стол" - только для близких). Читал хорошо и в каждом звуке, в каждой строке я слышал любовь племянника к рано погибшему дяде. Талантливому поэту, вздумавшему играться в политику. Гоголь помнил его стихи...

Когда он выдохся, я еле слышно прочел два четверостишия - "посвященья сестре". Матери этого странного, бледного юноши. Он слушал меня, раскрыв рот, а потом глухо, не стесняясь меня - зарыдал, закрывая лицо руками, чтобы я не видел, как он плачет. А я и не видел, я смотрел в окно, на укрытую пеленой мелкого дождя Фонтанку за стальными решетками моего кабинета и ждал, пока он успокоится. Потом я налил ему стакан холодной чистой воды и спросил:

- "Почему вы не прочли их?"

- "Я думал, то - личное. Не для чужих. А второе я услыхал только что. Верно, дядя не успел его переслать... А как вы про них знаете?"

- "В Особый отдел поступили бумаги Яновского... На стихах не было даты... Вам нужен подлинник?"

Гоголь взволнованно закивал и я позвонил в колокольчик, чтоб из архива принесли "Личное Дело Яна Яновского". Папка была пепельно-серого цвета, сплошь покрытая такой же пепельно-серой пылью. Листки, на коих Яновский писал стихи, - посерели и пожелтели. Руки Гоголя дрожали, когда он перебирал их. Потом он, опять украдкой бросил на меня взгляд, в коем было меньше былой ненависти и спросил:

- "Её не открывали лет десять. Вы переписали себе... эти стихи?"

- "Нет. Хорошие стихи я запоминаю с первого раза. Ваш второй дядя просто оболтус и жалкий бретер, но - из Яна должен был вырасти великий поэт... Мне жаль, что он ввязался в политику и - так вышло. Я не хотел его смерти".

Гоголь быстро кивнул и с опаской в голосе осведомился:

- "Мне... Можно идти?"

- "Да. Извольте. Если что будет - несите ко мне. Для обычной цензуры Вы - "неблагонадежный поляк", но после меня они уже не смеют хоть что-то править".

Так оно всё и вышло. Я принялся публиковать Гоголя потому что у меня так и не ушло противное чувство вины за смерть его дяди Яновского, а потом оказалось, что и сам Гоголь - талант. Правда, вряд ли бы его стали публиковать - за польскую кровь, не будь его опусы одобрены моей подписью. Неисповедимы Пути Господни.

Глава 11

Слился, как дым, небесный свод..."

Похоже, мы отвлеклись, но как бы ни было, - дуэль с Яновским кончилась тем, что старый мой однокашник Воронцов, с которым у нас было первое задание в Персии послал меня "по делам" подальше от Ставки пока Наследник Константин от своей потери не успокоится.

И вообразите, стоило мне отъехать от основной армии - на чуток, как обнаружилось, что на нас идет Бонапарт своею персоной, а мой "Тотенкопф" путается у него меж ногами. В общем, три дня постоянных боев в разведке боем с превосходящей силой противника - проредили мой отряд не на шутку, зато по позвращении - сам Государь за эти три дня боев от Дессау до Рослау, за которые мы вскрыли всю диспозицию врага с севера и выяснили куда он направляет главный удар, - вручил мне золотую саблю с алмазами и сказал:

- "Слышал я, что неплохо вы умеете саблей рубить не только наших, но и вражьих полковников, так это на случай, если Хоакина - затупится. Только смотрите, эта - боевая, а не - дуэльная, так что рубить ею потрудитесь в бою, а не после чарки. Обидит кто - дайте знать, я - сам решу, а сами в бой - на врага. Иначе вы всех моих полковников срубите!" - это говорилось со смехом и доброй улыбкою, но я все понял, как и все мои недруги. Так что в итоге гибель Яновского так ничем и - не кончилась.

Многие меня спрашивают подробности дела при Лейпциге, но там и рассказывать нечего. Как я уже доложил, мне лично была поставлена Государем задача - выбить из войны недружественную Саксонию. Решение ее виделось нам в захвате, или пленении саксонского короля Фридриха Августа, который в ходе всех этих событий - нам немало напакостил. Я не самый хороший стратег и не лучший генерал на поле боя, ибо там мои таланты на уровне майора, или - полковника, но в делах тайных - по мнению многих я всегда был самый лучший. Поэтому после геройства перед сражением - дабы заткнуть недругам рты после смерти Яновского, я вернулся к моим более обычным занятиям.

Трудность заключалась тут в том, что саксонский король предал союзную Пруссию в прежней кампании и открыл фронт Бонапарту, через который тот и рассек пруссаков устремившись к Ауэрштедту и разбил их там - по частям. Такие предательства - не прощают. Тетушка моя и прусская кузина - нынешняя наша Государыня Александра Федоровна попали из-за этого предательства в плен и им там пришлось много вынести. Поэтому хоть прусский Король и желал повоноваться во всем нашему Государю, жена его - тетка моя желала лично повесить Предателя, или хотя бы посадить его на кол, чтобы создать урок всех предателям в будущем.

Поэтому в "Битве Народов" при Лейпциге против саксонцев стояла вся прусская Силезская армия под командою Блюхера и офицерам было приказано - саксонского короля изловить и живым к королеве доставить - любою ценой А у меня был приказ - с минимальными потерями саксонцев из войны вывести, а Фридриха Августа доставить живым и здоровым нашему Императору. При этом - мой "Тотенкопф" скрывался по оврагам на левом фланге Северной Армии, дальше шли огромные порядки прусской Силезской и уже дальше - далеко на юге была наша Ставка в Богемской армии под командой австрийского Шварценберга.

То есть сперва мне предстояло перейти линию фронта за Фридрих Августом, уболтать его сдаться в плен, а потом каким-то образом провести его через прусские порядки - никем не замеченным с опасением попасть с ним вместе в петлю или на кол - союзников. Такие задачи всегда горячат мою кровь и заставляют задумываться.

Короче, сперва мы с оказией обратились к саксонскому королю и дали расклад о том, что нас у Лейпцига - двести тысяч штыков, а у Бонапарта их - вдвое меньше. У нас море пушек, а у Антихриста их втрое меньше. Мы охватили их полукольцом - с Севера наша Северная Шведская, с Востока - Прусская Силезская, а с Юга - Богемская австрияков и во всех - русские корпуса, чтоб все прочие не сбежали. Уйти враг может лишь только на запад - во Францию, а что вы - саксонский король будете делать в обозе францукзской армии? Жить приживалою? А Русский Царь вашу Жизнь и Свободу вашей Саксонии - гарантирует. Нужно лишь сдаться и вовремя перейти на сторону победителей. Примерно так же как вы это сделали, предав соседей - пруссаков. В этом нет ничего сложного, ибо - "один раз - не пидарас, а где раз, там и два, чтоб не болела голова". Возможно это было сказано грубо, но подобные вертуны хитрой задницей - языка иного не понимают.

Так и саксонский король - не долго думая, согласился перебежать на победную сторону, лишь просил, чтоб мы постреляли чуток, чтоб его кавалькада проскочила от французов к нам - под дымами. Так мы и сделали и ночью 16 октября, как стало темно - саксонский король со всем своим штабом бежал от Антихриста, а мы устроили им свободный проход, чтобы никто не порешил их - засранцев. Поэтому хоть и был я при Лейпциге, но в деле самом не участвовал, а сопровлождал саксонского короля - в наш плен.

На другой день я переодел короля в поношеный мундир Семеновского полка и мы целые сутки мелкими перебежками - двигались по расположению прусской Силезской армии, причем кругом были пруссаки, они узнавали "Мертвую Голову", помнили что мы с ними - освобождали Берлин и - встрече радовались, а я выдавал поганого короля за русского офицера, который не знает немецкого. Так и - вышли.

Царь был счастлив, он вышел к нам из палатки, сердечно облобызал "саксонского брата", в то время как "прусский брат" при виде такой оказии лишь изумленно таращился, а потом саксонский король открыто перешел на нашу сторону и по этому поводу были мелкие празденства. Вечером того же дня - прибыли прусские гонцы от моей тетки, которые очень холодно со мной поздоровались и прошли к нашему Государю с просьбой выдать им саксонского короля для долгой и подробной беседы. А Фридрих Август Саксонский сидел при этом со мной и мелко трясся от ужаса. В ответ на его вопросы о том, что Царь сейчас сделает, я отвечал, что Жизнь ему была Царем гарантирована, равно как и Свобода Саксонии и это не обсуждается, однако в истории нашей страны - всякие разные малоросские гетманы - частенько жопой крутили и перебегали - то на шведскую, то на польскую, то на турецкую стороны. А им за это рубили головы и со временем бегать они перестали. Впрочем, жизнь-то ему обещана, так что бояться вроде бы - нечего.

А потом был приказ, - передать саксонского короля - прусским товарищам и следовать маршем вслед за уходящим противником. В переводе с нашего дворцового это значило, что о чем-то пруссаки с нашим Царем договорились. Признаюсь, с одной стороны - мне было неловко от мысли, что я лично ему жизнь обещал, а его пруссаки теперь посадят на кол, как обещались, но приказ - есть приказ. И саксонец и впрямь был предателем и я сам - не будь иной Царской Воли, с ним бы не церемонился, а - повесил бы, как - Предателя. А все равно...

Впрочем, забегая вперед, доложу - как там сладилось. Прусская тетка моя - за голову саксонца-изменника - согласилась на передачу нам прусской Польши с Варшавою и обещала сохранить жизнь пленнику и Свободу Саксонии. И наш Царь в обмен головы саксонца - за нынешнее Царство Польское - согласился.

У саксонца в плену - пруссаки выпросили две трети его страны. По слухам он не хотел, но в тисках, да на дыбе люди и не такое подписывают. Так что отдал он моей тетке весь Анхальт, а себе оставил сущую пуговицу в виде Мейсена. Пруссаки умеют быть убедительны. А кроме того, - по слухам - в плену саксонский король лишился яичек, так что жизнь ему сохранили, как и было обещано. К тому же его несчастье публике было не видно, это - не глаза выколоть, или там ноздри вырвать, как прочим предателям, но урок всем хитрожопцам в Европе из того - был занятный. А наш Государь - по слухам в те дни хихикал от радости, ибо ярость пруссаков отшатнула от них прочих немцев, что спасло нас от единенья Германии.

Дела с саксонским королем меня чуть-чуть задержали и поэтому мой отряд хоть и вошел в Вестфалию во главе авангарда сил Винценгероде, однако однокашник мой Чернышев здесь был быстрее. Он первым вошел в католический Кассель, который был столицей Вестфалии и восстановил тамошнее княжество, как оно было до вторжения Бонапарта. Мой же протестантский отряд в Гессен-Касель местные католики пустить не хотели и обратились с прошением к командиру нашему Винценгероде убрать из колонны его - нас протестантов. Фердинанд Федорович сам был родом из Гессен-Касселя и поэтому хорошо общался с католиками, а про протестантов из-за того, что творилось в Прибалтике - говорили в те дни - дурное, поэтому в те дни отряд его разделился. Сам Фердинанд Федорович остался воевать в землях католиков, а я повел моих людей - на север, - воевать среди протестантов.

На этом моя война в центре Европы - закончилась. За пару месяцев я прошел всю Голландию, ибо тамошнее население встречало нас хлебом-солью и розами. Верней, вместо роз там были тюльпаны, а вместо хлеба-соли местные памперникели, но смысл этого был точно тот же. В общем, местные девицы были нам рады и на все безусловно согласные, так что разница с тою же Польшей в приеме была просто - разительная. Ну и люди мои наконец-то расслабились.

В те дни я и выяснил, - почему нас так плохо встретили в Касселе. Для объяснения мне нужно забежать чуть вперед - после Венского конгресса государь обратился с просьбой поговорить с моею сестрой, которая самовольно оттуда уехала. Как я уже говорил - про ее нравы идет много сплетен, тем более что она - родила и от короля Георга, и от британского командующего - Артура Веллингтона. Короче говоря, Государь просил Доротею, чтобы та на Венском конгрессе - поговорила "по-свойски" с австрийским канцлером - Меттернихом - "ну, дорогая кузина - так, как вы умеете обращаться с мужчинами, ну - вы меня понимаете..."

Сестра моя понимала, тем более что после того, как муж ее фон Ливен стал в Лондоне - признанным содомитом, причем пассивным, - общественное мнение ее во всем извиняло. В стиле - "ну, вы же понимаете - какой у нее муженек". И все вроде бы шло замечательно. А потом в один прекрасный день Дарья моя взбрыкнула, порвала свой роман с Меттернихом и умчалась назад в Лондон. Государь был в бешенстве, ибо его интриги с австрийцами сразу лишились докладов "ночной кукушки" "из первых рук" - прямо из постели Меттерниха и он считал эту историю - очевидными британскими кознями, ибо после Дашкиного отъезда все его интриги разладились и Меттерних его - просто обставил. Теперь, когда вы знаете суть дела, вы лучше поймете - мои вопросы к сестре, с которыми я к ней обратился по этому поводу. А она рассказала мне - так:

- "Когда наши взяли Курляндию, все думали, что мы все - латыши. Единая Кровь. Матушка даже заставляла брататься наших с курляндцами... Во время сих браков в Курляндию завозили латышей-протестантов. И когда началась Война...

Я не знаю, что с ними делали в сердце Курляндии. Я была в Риге. У меня только что родилась дочь и я кормила Эрику грудью, не взяв к ней кормилицу. Мне нравилось кормить ее грудью... Потом началась Война и в Ригу бежали многие протестанты. Они рассказывали страшные вещи и я им не верила.

Я была с тобою в Париже, зналась со многими якобинцами и знала их, как образованных, культурных людей. А тут... Какие-то страшные сказки из прошлого!

Я говорила всем: "Мы живем в девятнадцатом веке! На дворе - Просвещение! Того, о чем вы рассказываете - не может быть, потому что... не может быть никогда!" - и люди тогда умолкали, отворачивались от меня и я дальше баюкала мою девочку. А потом... Эрике нужен был свежий воздух и я повезла её как-то на Даугаву. Там был патруль, кто-то сказал мне, что - дальше нельзя и я еще удивилась, - неужто якобинцы перешли на наш берег? Мне отвечали - "Нет", но тут все смутились, а я топнула перед ними ногой: "Я - Хозяйка этих краёв. Я могу ехать, куда я хочу и делать, что захочу - ежели это не угрожает мне и моей дочери!"

Меня пропустили. Я поставила люльку с Эрикой на каком-то пригорке, пошла, попила воду из какого-то ручейка, а потом посмотрела на Даугаву. Там что-то плыло. Какой-то плот... И на нем что-то высилось и дымилось. Я прикрыла рукой глаза от ясного солнца и пригляделась. Потом меня бросило на колени и вырвало. Там было...

Там была жаровня и вертел. А на вертеле - копченый ребеночек. И огромный плакат - "Жаркое по-лютерански". Меня стало трясти... Я крикнула: "Немедля снять!", - а мне ответили: "Невозможно, Ваше Высочество! Снайперы..."

Знаешь, ты был, наверное, там... Даугава в том месте имеет большую излучину, так католики на наших глазах убивали детей, молодых девиц, да беременных, а потом спускали их на плотах по реке... И их фузеи били на восемьсот шагов, а наши лишь на семьсот и мы ничего не могли сделать!

И вот, вообрази, сии плоты - с трупами, с еще живыми, умирающими людьми плыли так чуть ли не к Риге! Несчастные кричали и умирали у нас на глазах, а мы никак, ничем не могли им помочь! Хотелось просто выть от бессилия...

Я бежала с того страшного места, прижимая Эрику к груди и в глазах стоял тот копченый ребеночек и я знала - с Эрикой они сделают то же самое! Вечером этого ж дня я нашла Эрике кормилицу и просила научить меня бить из винтовки - "длинного штуцера". И оптический прицел для неё.

Я знала, что "длинный штуцер" негоден для нормальной войны, ибо его долго перезаряжать. Но, - я знала, что перейти через Даугаву они не посмеют, у нас штуцеров больше, чем у них новых фузей, а "длинный штуцер" бьет на тысячу шагов вместо обыденных семисот - против их восьмисот шагов из "длинной фузеи".

Я боялась идти на реку одна и уговорила с собой моих школьных подруг - тех фрейлин, что когда-то по бабушкиному Указу поехали со мной - учиться в Санкт-Петербург. Мы немного потренировались, постреляли и где-то через неделю вышли на реку. Когда поплыл новый плот, на коем еще кто-то шевелился (я приказала пропускать плоты с верными трупами), пара охотников с баграми побежали сей плот вылавливать. А фузилёры на том берегу принялись целиться и себя обнаружили.

Голову первого из них разнесло на куски и я... Я впервые в жизни убила какого-то человека и лишь радовалась! Затем еще одного, и еще... Пришел день и мы так уверились в наших силах, что стали выползать на самую кромку нашего берега и даже - отстреливали палачей, пытавших и убивавших детей протестантов - там, на той стороне излучины. И тогда настал день...

Вообрази: плот, а на нем вроде виселицы. Но на конце веревки не петля, а здоровенный трезубый крючок. И крючок этот загнан в тело маленькой грудной девочки и она уже не орет от боли, а хрипит и слабо так шевелит в воздухе ручками...

Мужиков поблизости не было и моя подружка - Мари фон Рейхлов сама подтянула плот ближе к берегу, а мы ее прикрывали, а потом держали за веревку, когда Мари стала снимать малышку с крючка. Там была такая пружина... Как только девочку сняли, боек с размаху ударил по детонатору...

Когда меня смогли вынести из-под огня, выяснилось, что все кости в локте раздроблены, а сама рука болталась на сухожилиях. Дядя Шимон скрепил кости скобой, чтобы я могла одевать что-нибудь с длинными рукавами, но рука гнется лишь в плече, да кисти... Я пишу теперь только левой. А ещё - я стала бояться католиков.

Вообрази, я говорю с людьми, улыбаюсь им, принимаю ухаживания, а перед моими глазами всё тот плот и на нём - копчёный ребёночек. Я понимаю, - это всё глупо, - мы живём в дни просвещения и те же австрийцы - союзники... И не могу... Тот же Меттерних - ухаживал и всё вроде было хорошо, а стоило тебе из Вены уехать - и подаст он руку, иль протянет букет и всё сжимается внутри и - так жутко. Будто бы это он сам - ненавистный католик того ребёнка коптил, да на крюк насаживал!

Ты - мой старший брат, ты всегда меня от всего защищал, я так испугалась там остаться одна - средь католиков, что бросила всё и помчалась вслед за тобой в Лондон. Когда ты рядом - я никого не боюсь. И дома я никого не боюсь, потому что в Риге все вокруг - лютеране. И в Лондоне мне не страшно, а в Вене я - спать не могу. Изо всех тёмных углов ко мне будто лезут католики..."

Мог ли я после этого осуждать Доротею? Я вернулся и доложил все Царю, а лишь пожал плечами и отвечал, что это все хорошо, но стоило начаться дождям и враг отступил, как сестра с уцелевшими своими "волчицами" - вошла в оставленную врагами Курляндию и по слухам - превратила ее в пустыню. Говорили, что она сама ставила пленных католиков на колени, закрывала им рот и глаза перебитой рукой, а потом резала им горло левой, как овцам на скотобойне. И согласно докладу министра внутренних дел князя Кочубея - на вопрос - что происходит, моя сестра отвечала, что речь идет об осужденных, причастных к казням детей протестантов, режет она их самолично потому что, - пороха для расстрела осужденных - нет, мужчины все ушли громить Бонапарта и в гарнизоне остались лишь женщины и перед казнью пленных на костре не коптят и в зад им крючок не засовывают. Так что все это происходит в рамках предельного гуманизма и милосердия к нелюдям.

Царь пояснил, что с его точки зрения - все нормально, но пошли слухи, и католики по Европе всей всполошились. На мой резонный вопрос - что они не всполошились, когда они же сами у нас коптили детей протестантов, Государь лишь махнул рукой и отвечал, что это на краю света - в Прибалтике, а мои люди вошли в сердце Германии - Кассель и у всех католиков от этого сразу случились понос и истерика ибо у нас коптить детей им позволено, а когда человек с фамилией Бенкендорф, который по слухам карал их в Прибалтике - прибыл в Кассель, им стало разумеется - неуютно. А то, что в Курляндии их резал не я, а моя маленькая сестра - распространяться вообще - было глупо.

Как бы ни было - перезимовали мы на голландских квартирах вполне покойно, я пару раз за зиму плавал в Британию и жил у сестры, общаясь с моею английской тетушкой по просьбе нашего Государя. Потом по весне мы сдали наши позиции англичанам с пруссаками и выдвинулись в Бельгию - на подмогу протестантам Фламандии, которых начали притеснять французы - католики. Опять же - пришло известие, что где-то там французы держат в плену англичан, захваченных чуть ли не в Португалии, и была угроза, что они их всех уничтожат. Моя английская тетушка обратилась к моему царственному кузену с просьбой, чтобы я возглавил операцию по спасению пленных британцев, ибо всей Европе уже было известно, что я умею совершать всякие чудеса - причем аккуратно и деликатно, ибо если бы британцы были чересчур плохи, мне надлежало - не допустить появления изуродованных англичан у себя дома, дабы не подрывать боевого духа Британии. Надо сказать, что подобные деликатные поручения мне было исполнять не впервой, ибо пару раз мне уже доводилось освобождать пленных пруссаков с австрийцами из якобинского плена. Проблема здесь была в том, что якобинцы - безбожники и средь них много последователей содомита де Сада, так что с пленными их палачи редко когда церемонились. Я не знаю практически случаев, чтоб женщине удалось спасти свою Честь в их узилищах, да и многим мужчинам в плену у садистов довелось спасать жизнь ценой своей задницы.

А тут ведь... Все мы любим родных и близких. Вообразите себе, что спасаем мы из плена прусского, иль австрийского юношу, а у того в сосцах - кольца, на спине поганая татуировка с голою женщиной так что лоно ее приходится на его ягодицы, на губах и щеках - мушки с розами выколоты. Да и по всему видно, что ради того чтоб не били, он готов вам - что угодно. Я не ханжа, я показывал этих пленников моим людям с намеком, что сдаваться в плен подобным садистам - много раз хуже смерти. А потом... Потом молодые люди, спасенные из вражьего плена, отправлялись домой, но по дороге мои молчаливые латыши знакомили их ближе к ночи с удавкою, ибо подобных несчастных - положа руку на сердце - их родные в Берлине, иль Вене - увидеть не жаждали.

Любимый сын, милый брат, верный муж - хороши, когда приносят домой смертное извещение о том, что он - погиб, как герой, - в сражении с Войском Антихриста, а с наколотыми сурьмою глазами, да от кармина - навсегда красными губами, - кому он такой нужен? Многие об этом знали и слышали, так что мои действия не обсуждались, но слыли - "весьма деликатными". Вот поэтому мою "Мертвую Голову" и послали взять вражьи тюрьмы с Лувене и Мехельне, где содержались многие английские пленники.

Бои за обе тюрьмы были тяжелыми и в итоге я вернул в Англию 600 бывших пленных. Практически все были - измучены и палачами жестоко изломаны. Еще больше пленных я спас, но домой не вернул, отписавшись, что заключенные в тюрьмах подняли бунт и погибли все, как - герои, удерживая ворота до моего прибытия. Моя тетушка за это мне дала Крест Британской Империи для Иностранцев и лишь сейчас - после смерти ее и всей прочей династии - некоторые спасенные вполголоса говорят, что никакого мятежа в тюрьмах не было, что я положил кучу латышей, мемельцев и купцов с Охотного ряда, чтобы всех пленных вызволить. Потом мол, я провел среди пленных допросы с пристрастием и 600 человек вернулись домой, а родным остальных я писал, что погибли они - как герои. За это меня нынче судят, но это тот случай, когда лучше уж так, чем - иначе.

Завершилась война для меня у Антверпена. Враг заперся в городе, перекрыв к нему доступы и взорвав мосты через Шельду. Но мои латыши с мемельцами просто переплыли море в одном исподнем и с холодным оружием, пока русские палили с другой стороны. Попав в окружение враг просто сдался, а потом пришло и известие о капитуляции и отречении Бонапарта. В те же самые дни - выжившие англичане с помощью моих палачей - окончательно сквитались со своими тюремщиками из Лувена и Мехельна, так что и отпускать из нелюдей на волю - никого не пришлось. Так что возвращались мы домой практически - налегке, разве что с небольшим обозом пленных поляков, которым я обещал жизнь в обмен на предательство их друзей в дни моего подавления Польши, а потом посреди Саксонии их в стране протестантов было не выпустить, так их и пришлось таскать с собою по всей Европе.

Враги мои по этому поводу говорили, что кому-то из осужденных польских партизан я дарил жизнь за то, что они потом сопровождали меня и моих людей как походный гарем, но подобные вещи были только в свите Наследника Константина - в Богемской армии, а мы после Польши квартировали среди протестантов, так что для нас был везде радушный прием - и коль вокруг всегда много прелестных женщин - зачем с собою таскать подобных мужчин? Мне это было бы - не понятно. Мы возили с собою вовсе не "походных жен", но тех, чье предательство средь поляков было выявлено и поэтому вернуть их домой было немыслимо. Католики кровожадны, подобных людей они бы казнили без нашей помощи, так что их девать было - некуда.

А вообще, - война - штука горькая. Мой отряд прошёл всю Европу по северу - и люди мои понабрались горькой мудрости - всяческой.

Когда приходится служить в контрразведке - положено допрашивать тех, кто с оружием в руках воевал за противную сторону, а значит - входить в их положение. А в местных краях жизнь была странная. До начала наполеоновских войн все кругом думали, что лютеранские уроженцы Кёльна, Гамбурга, или Мекленбурга - должны все, как один воевать с ненавистными французами - то ли безбожными якобинцами, то ли столь же ненавистными нам католиками. А в жизни вышло наоборот, - люди радовались приходу Антихриста и воевали против своих природных господ - на его стороне. Но это не всё, - те самые немцы, что с восторгом принимали Антихриста - лет через десять сами бежали записываться в прусский Фольксштурм и готовы были умирать, но - воевать против Франции.

На сей счёт возникло много теорий, доложенных Государю, но лишь моя теория - Его Величеству не понравилась. Выводы из неё не понравились Царю в такой степени, что он дозволил мне провести Реформы в Прибалтике. Что же такого я углядел, чего не увидали все прочие в нашем правительстве?

Ответ звучит так - я был единственным из тех, кто у нас в России принимают решения, кто воспитывался в протестантской среде с её лютеранскою этикой. А лютеранство, в отличие от православия с католичеством, во главу всего ставит труд. Сколько человек заработал, - настолько он и выполнил свой долг перед Господом.

Казалось бы - Слава Богу, но проблема вся в том, что в довоенной Германии вы могли "исполнить свой долг перед Господом" лишь до известного уровня. Уровень этот определялся сословной границей меж дворянами и массою лютеран. Простой бюргер не мог заработать больше того, чем ему дозволялось социальными рамками, а стало быть - начинал грешить против Господа. Выходило, что якобинские орды, крушившие сословный барьер, делают то, к чему зовут лютеранские пастыри. Истребление тех, кто мешал бюргерам усердно трудиться и зарабатывать, было скрыто одобрено в самих тезисах лютеранства. В итоге - к Наполеону уходили самые честные и совестливые из местных немцев. Уходили, разрушали сословный барьер, а потом сами и возглавляли движение лютеран против безбожников и католиков.

Теперь представьте, что их дела в контрразведке ведут мои люди - лютеране, воспитанные на этой же самой трудовой этике. И у них получается - не виновны все эти люди, предававшие своих баронов с курфюрстами! Ну, вышло так, что в какой-то момент - Вера их вошла в контры с Обязанностями. А дальше, согласно Писанию - воздайте Божье - Богу, а Кесарю - кесарево. Так за что их Судить?! За то самое, за что когда-то распяли Спасителя?!

А теперь встаньте-ка на моё место. Я вышел этаким Понтием Пилатом, через руки которого идут десятки дел по обвинению местных "спасителей". И что самое гадкое - местное население, равно как и все мои следователи - видят во мне, не просто начальника, но именно тот самый социальный барьер, который и заставил их выбирать между Верой с Обязанностью. Что было делать?

Я не мог идти против моих же людей, против Веры моих простых кузенов. Я этих бывших бунтовщиков - обычно оправдывал. Это и позволило моим врагам называть меня "врагом Польши". Когда один человек - казнит всех католиков и отпускает всех лютеран, обвиняемых - ровно в этих же преступлениях, легко вешать на него ярлыки, а вот вникнуть в суть Веры, - где религиозные убеждения толкают к совершенно различным действиям - болтунам недосуг. Или же - не с руки.

Ну, да - не в том суть. Увы, в Прибалтике, по моим наблюдениям - возникли как раз те же условия. Народ богател и всё большему слою среднего класса не давал трудиться и зарабатывать тот самый барьер, что привёл к такому взрыву страстей в лютеранской Германии. Нужно было этот самый барьер каким-то образом разрушать, иль - готовиться к Революции. Со всеми вытекающими из этого прелестями.

Я подал докладную Царю. С той самой поры и до сего дня я получил при дворе ярлык "скрытого якобинца" и "человека, который в 1815 году призывал Российскую Империю к Революции". Месяца не прошло, как мои агенты принялись мне сообщать - царское окружение готовит моё увольнение со всех постов и - при случае готово лишить меня, - как всех званий, так и баронского титула.

И вот однажды - вызвал меня Государь и сказал, что министр внутренних дел - князь Василий Кочубей ему давно доложил, что у меня тайные шашни с английской короною и что Доротея бегает за мной как ниточка за иголочкой. Мол, я нарочно уехал из Вены, с Конгресса - в Лондон, - обсуждать европейские дела с - моею английскою тетушкой, а в английском Интеллидженс Сервис все - заранее рассчитали, что у Доротеи был нервный срыв и она не умеет теперь жить меж католиков. Я уехал в Лондон и сестра моя - убежала за мной и это было - рассчитанный английский заговор, направленный на то, чтобы посреди уже почти законченных переговоров - удалить его - Цареву шпионку от Меттерниха для того, чтобы наши - русские планы - на этом расстроились. Ибо на самом-то деле - я - британский шпион и это было документально доказано еще в годы Персидской войны, где я с англичанами якобы секретными планами - тайно обменивался. А сестра моя - целиком в моей Воле и Власти и все мы - английские агенты влияния в Российской Империи.

На эти измышления я не знал, что сказать и просто отвечал, что ежели мне доверия нет и Государю угодно, то я готов выйти в отставку, а если что, то готов и - сдать шпагу. На это кузен отвечал, что арестовывать меня у него нет желания, ибо это чрезмерно усилит поляков при дворе и Кочубея особенно, но и мои немцы стали уже чрезмерно сильны, благодаря "осеннему дождливому наступлению" и засилие немцев в Армии - при условии моего руководства Разведкой и Контрразведкой, ему кажется весьма страшным. Поэтому я всего лишь должен удалиться от Двора и снять с себя Руководство Разведкой и Контрразведкой. Я согласился с моим господином и только спросил, - кому мне должно передать все дела. Государь отвечал, что дела надобно передать Саше Чернышеву и вот тут я возмутился.

Дело в том, что наш нынешний министр внутренних дел Чернышев в начале 1812 года был в заговоре тогдашнего Диктатора моего кузена Сперанского и слыл разоблаченным агентом французской разведки. У меня даже было письменное признание наполеоновского министра внутренних дел - Фуше по этому поводу.

Вообразите мое изумление, когда Государь в ответ рассмеялся и отвечал, - что все мы - одного поля ягоды, - я - британский шпион, а Чернышев - французский. Все равно лучше нас никого у него - Царя - нету, но Франция нынче в нетях и "француз" во главе Разведки ему нынче не страшен, а вот Британия стала нашим главным противником и поэтому с "британцем" ему пришла пора попрощаться. К тому же Чернышев хорош при общеньи с католиками и ему они отворили ворота Касселя, а меня - как лютеранина - они боятся и - ненавидят. При этом католические Австрия и Франция теперь нам союзники, а вот лютеранские Пруссия с Швецией - непонятно, но вот Британия - точно враг. Чернышев вхож к друзьям, то есть - католикам, а я дружу с врагами страны - протестантами. И хоть Государь очень любит и ценит меня, но держать заведомого друга "врагов" на посту главного Разведчика и Контрразведчика - по его мнению странно и я должен войти в его положение. Саша Чернышев выказал себя столь же хорошим командиром зондеркоманды, пусть и не лютеранской, но - католической и Царь счел возможным ему в Разведке довериться. Мало нас у него. И вы знаете, - со всеми этими аргументами - я согласился.

Забегая вперед, доложу, что после той самой встречи я стал иначе относиться с моим людям. В молодости я был - максималист и хоть Чернышев и был хороший солдат, но я бы потом всегда думал, что он - как бы "порченый", человек которому невозможно довериться. А тут слова Государя о том, что нас - мало, и все ему дороги - запали мне в душу. То есть - что-то простить - нельзя, а что-то - простить можно и нужно, ибо работы у нас воз и маленькая тележка, хороших работников раз и обчелся, а ежели гнать всех, то - кому работать? К тому же к Саше у меня был "ключик".

Чтобы было понятнее - вот такой вот пример. В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить - многие струсили и нас "с яйцами" осталось лишь два. Я и - Саша. И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто - давно был "моим человеком", кто струсил, доложив детали заговора, кто - сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, - у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей". К тому же я требовал "вывести из-под топора" всю Ложу моего кузена Сперанского, и прочих моих друзей и приятелей.

С другой стороны, - в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег - азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете была родня "воров" и в случае конфискаций всех волновало, - кому отойдет и сколько: что - казне, а что - родственникам. Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами... - тут-то приговоры и вырастут. Мне претили прибыли с конфискаций, Саше - тем более (он судил негодяев из принципа).

По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в работе на мое ведомство, но... Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил:

- "Кем ты хочешь быть? "Злым", или - "добрым"?

Иезуит задумался, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:

- "Конечно же - добрым! Но если и ты хочешь этого, давай..."

- "Прекрасно!" - я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, - "Сегодня Крещение - пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" - вон ту - красную. А второму достанется - черная... Банкуем?"

Прочие тут же сгрудились вокруг нас - на забаву, и Саше уж ничего не осталось - кроме как согласиться:

- "На Даму Червей! В честь моей пассии!"

Я усмехнулся в ответ, - в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она - недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" - все сказано и для вас уже ясно. Для прочих же - продолжаю.

- "Изволь. Моя карта - Пиковый Туз!" - и сел метать. Скажу откровенно, - я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, - я заранее вложил его под колоду.) В общем, сидим - мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.

Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, - я даже стал сомневаться - как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с младшим Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" - Фортуна всегда на моей стороне. А на Чернышева смотреть невозможно, - глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, - у публики ататуй.

И вот - осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, - пролети муха - за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:

- "Туз выиграл! Дама Ваша - убита!" - и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим - никак и он багровеет от ужасной натуги. Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге...

Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:

- "Господа, но это же - Дама! Червонная Дама!"

Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам удивился - откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей - поверх Туза. Тогда я разлил друзьям по второй и заметил:

- "Ну, - Дама... Какая разница? Папку-то он уже - взял!"

Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:

- "Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать - сии якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!"

Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую Даму". Я спросил еще у поэта - почему именно такой конец у его повести? Ведь в жизни все было - не так. На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать - чем это, по его мнению - должно было кончиться. И я тогда в первый раз ощутил, что он - не жилец, ибо все истории кончаются именно так, как положено, а не так - как нам хочется.

Глава 12

Кружком отмечен не всегда..."

В общем, вы сами видите, что хоть и убрали меня со всех постов, но я убыл от двора - не в обиде. У Царя Александра был Дар - он умел объяснить людям, почему он их отправляет в отставку и они принимали это - как должное. Кроме того, - из наших приватных бесед я с изумлением осознал, что при том, что Царю мой доклад не понравился, он его - зацепил. Я рассказывал про то, как в начале царствия Государь мечтал провести в России - реформы, но натолкнулся на сопротивление матушки и так как он от нее материально зависел, на этом все и - закончилось. Теперь же мы вели приватные разговоры про необходимость Реформ внутри той же Европы и Царь подводил меня к мысли, что я в деньгах не стеснен, он оставляет мне титул "главы всех лютеранских земель", земли эти более развиты, чем русские и если у меня вдруг получится, то... Государь после этого замолкал и начинал сыто жмуриться, а я понимал, что эти намеки значат лишь, что если мои Реформы провалятся, он меня бросит на съедение всем консерваторам, сказав, что недаром отправил меня в опалу, а если получится, то... Будущее скрывалось в его улыбке.

Собственно - терять мне было - нечего, я оказался освобожден от всех былых дел и мог спокойно заняться делами моей Прибалтики. Поэтому - первым делом я поправил местное законодательство, хоть мои враги и громко смеялись от этого. Именно в эти дни вышли мои знаменитые Указы по лютеранским землям "Дозволяю всем - есть картофель и яблоки", ибо до того согласно Указам еще при шведском правлении - латышам запрещалось собирать и поедать господские картошку и яблоки, а своей картошки у латышей тогда - не было. С виду это кажется глупостью, ибо зачем дозволять кушать яблоки, ежели латыши и так их с удовольствием кушают? Но если уж у нас Реформы, нужно не забывать ни о какой малости, или правовой загогулине, ибо я хорошо помнил как Царя его матушка пирогом потчевала.

Вот так и пошло и поехало, вплоть до того, что отпустил я крестьян на Волю во всех моих землях (за исключеньем Финляндии, ибо там крестьяне и так были лично свободны), дал им подъемных и ту землю, которую они до этого обрабатывали. Сперва было сложно, но мои же банки предлагали мужикам кредиты под малый процент, мои лесопилки пилили им дерево за сущие пустяки, а мои мельницы - мололи зерно. В итоге многие крестьяне все-таки поднялись, другие же отдали мне свою землю, не сумев выплатить взятый кредит и стали числиться на ней же но - батраками, с моим правом быть с работы уволены без выходного пособия. Ненависть баронов ко мне была просто эпической, ибо они все сочли, что эта "хитроумная жидовская комбинация" была и задумана мной - исключительно для того, чтобы отнять у них землю вместе с крестьянами, а потом занять ее уже у крестьян которые не умеют выплатить мне долги. И это при том, что я сам чуть было не разорился на единовременной выдаче всем прибалтийским крестьянам подъемных, и последующие кредиты им - мне пришлось выдавать - буквально из последнего мои средства выкраивая. Опять же единовременные вложения в лесопилки и мельницы - чуть не сделали меня в те годы банкротом...

Надо сказать, что не я один в те годы - всем рисковал, - Михаил Воронцов мой старый друг и приятель занялся в те годы практически тем же, но у поляков, ибо их семья была всегда в дружбе с католиками, а наша жила с протестантами. И вообразите себе, - в отличие от лютеран - католики в Польше и Белоруссии - вовсе не загорелись мечтою о личном освобождении и поэтому там у него с этим всем не заладилось. А деньги уже были трачены - и дабы не разориться, Миша вынужден был срочно жениться на дочери польского миллионера - магната Браницкого и лишь это спасло его от банкротства.

Собственно женитьба в нашем кругу вещь обязательная и - весьма важная, поэтому и я воспользовался этим временем, чтобы связать себя брачными узами. По причине "проклятия Шеллингов" - мужчины у нас не умеют делать наследников, так что деньги и влияние у нас идет через женщин. Поэтому мне было не так важно - кто именно будет моею избранницей - в смысле продолжения Рода. С другой стороны - любой брак должен нести смысл, - если не экономический, так - политический. Можно при этом фактически "продаться" за миллионы, как это было у друга моего Воронцова, но это в моем случае не потребовалось.

Я взял в жены мою ненаглядную Елизавету Андреевну - в девичестве Захаржевскую, - вдову моего хорошего друга Павла Григорьевича Бибикова, который погиб под моим началом под Вильно. У Паши осталось двое прелестнейших дочерей, которые остались практически без средств к существованию, ибо брат моей Лизы в битве при Шампенуазе получил навылет пулю в живот и тяжко болел, так что им пришлось тогда - туго. Я случайно об этом узнал, ну и - как-то так получилось, что наведался я как-то к Лизаньке, которая жила в те годы у своей тетки Марии Дмитриевны, раз-другой и все само собою вдруг сладилось. То, что Мария Дмитриевна Дунина при этом была старой подругою и наперсницей моей благодетельницы - вдовствующей Императрицы Марии Федоровны и я не просто так туда ездил в имение, а с подарками от Государыни - к делу не слишком относится, хотя и влияло на то, как в том доме меня и мое сватовство - приняли.

Именно Лизанька не пожелала больше жить в Риге, где бароны уже открыто меня ненавидели и мы перебрались в Эстляндию в отцовский Вассерфаллен, который от мне уступил, - в качестве "родового гнезда". Это привело к новому небольшому обострению отношений с моим братом Костей, который принялся жаловаться, что я мол взял под себя и Лифляндию и Эстляндию, а ему - ничего теперь не достанется. Но это все - разговоры, - земли в моих лютеранских провинциях я забирал у крестьян, когда те не могли в срок выплатить взятый кредит, при том, что до этого я выдавал им безвозмездную ссуду. То есть это теперь были мои земли по Праву, а не потому что мне их отдал наш отец. К тому же они стали и не совсем чтоб мои, - я просто был самым крупным пайщиком банка, который раздал крестьянам кредиты, а потом забирал у них землю. Никто не виноват в том, что мы с сестрой вложились в это семейное предприятие, а Костик - как всегда пил с товарищами. Потом, когда нынешний Государь Николай предложил мне высший пост в Государстве, я передал пай Доротее, - дабы никто не мог указать мой денежный интерес в управлении Государством, так что выяснилось, что я не владею ничем, так что и эти обвинения - мимо кассы. Я бы и ему отдал, если бы он тоже был пайщиком, но чужакам отдавать эти деньги было бы - некрасиво.

Как бы там ни было, - в результате Реформ - все крестьяне в Прибалтике получили Свободу, многие - землю, а еще, - мой банк - бывшую баронскую землю, которая сперва перешла во владенье крестьянам, а потом была ими утрачена по невозврату кредита, так что банк стал крупнейшим землевладельцем в Прибалтике, а барон Оппенгеймер при встрече отныне приветствовал меня со словами:

- "Вы первый человек, который сделал из Свободы столь чудесный гешефт!"

В ответ мы вместе смеялись и я мог занять средства у него под сказочные проценты, а когда я отошел от финансов, это право распространилось и на Доротею.

В России об этом - не ведали, так что я стал слыть самым либеральным из царских кузенов - именно поэтому декабристы прочили меня во главу якобинского заговора вместе с моим кузеном Сперанским. Тот был очень умен и обладал необычайным талантом в юриспруденции, а я стал числиться тем, кто провел все эти реформы практически. Однако же - прошу понять меня верно, - бароны выделяли крестьянам, отпускаемым на Свободу, самые худшие из участков земель в своих вотчинах. Лучшие из крестьян - получали лучшую землю из выделенной и чаще других могли выплатить описанные кредиты. Так что нашему банку достались большие массивы бросовой земли, которую потом пришлось с теми же баронами перерезывать, ибо эти идиоты оставляли себе лучшую землю, а я потом на моей земле мог делать посты и брать плату за проезд по мостам, настилам или асфальту, которые как раз и были в самых топких и гиблых местах наших провинций. Бароны, если не желали платить, были вынуждены обменять подъезды к этим мостам на более лакомые куски их земли и от этого качество моих земель в итоге улучшилось.

К сожаленью в России - такие фокусы не пройдут, население тут более многочисленно, дороги легче проложить по сухой почве, так что нет финансового интереса в подобных мероприятиях. Поэтому у меня никогда не было особого интереса к Реформам в России, так как они не несут осязаемой выгоды. Да и будучи одним из первых лиц в Государстве я не хочу быть уличен в финансовой выгоде, извлеченной из сего предприятия. Одно дело округлить свои средства, сидя в опале, другое - во Власти. Да и - стар я уже для этого - вот что.

Был правда один момент, который вроде бы идет вразрез с этой историей. Дело в том, что я в действительности провел Реформы в России, но лишь в одной из Провинций. Было это в Тамбове, том самом о котором мой племяш написал:

"Тамбов на карте генеральной

Кружком отмечен не всегда.

Он прежде город был опальный, -

Теперь же право - хоть куда:

Там есть три улицы прямые

И фонари, и - мостовые,

Там два трактира есть, один

Московский, а другой - Берлин.

Там есть еще четыре будки,

При них два будошника есть -

По форме отдают вам Честь

И смена им - два раза в сутки.

Там зданье главное - острог...

Короче, - славный городок!"

Вот в этой-то губернии я и провел - единственные в России - Реформы. Если это покажется изумительным, то причина здесь заключается в том, что Государыня Императрица делала своему Телохранителю постоянно подарки. А что можно дарить - потомку Петра Великого, который при этом - член Царского Дома, да постоянно живет на полном казенном обеспечении в Павловске? Короче, - Государыня постоянно жаловала моему отцу - наделы, - На Рождество, на тезоименитство, на Пасху. Из причин политических - никто бы не допустил, чтобы Бенкендорфы собрали под собою единый массив земель посреди лютеранской Прибалтики и поэтому дарила она ему земли - в России. Отец эти земли обменивал - так, чтобы они образовали единое целое и в итоге оказался практически единоличным владельцем трех уездов в Тамбовской губернии. То есть там, - "откуда месяц скачи в какую-хошь сторону, все равно до границ - не доскачешь". В таких местах немецкому барону земли свои собирать было - можно.

Однако были эти земли нищи и скромны, так что дохода особого от них у отца никогда не было. И вот в 1819 году - в момент моего очередного визита в Павловск - отец поднял за меня полный бокал и поздравил с успешным ходом Реформы в Прибалтике. А затем добавил со вздохом, что мол - легко дать вольную даже темному латышу, ибо их веками учили тому, как Свободою пользоваться, а на Руси ни от каких Реформ проку нет и ждать толку - нечего.

Я на это обиделся, отвечая, что в качестве платы моим добровольцам - разбил на паи мой Гжельский фарфоровый завод. Большинство русских мужиков свои паи - профукали, но завод в итоге разросся и дает огромную прибыль. А те кто смог первые трудности выдержать, - нынче крупные заводчики и торговцы фарфором и как тот же Лукич теперь - купцы первой гильдии. Так что и среди латышей, и среди руских есть люди дельные, которые сумеют распорядитьсчя Свободой и всеми ее возможностями. Мы на этом заспорили и потом отец внезапно сказал:

- "Я отдам тебе все мои владения в Тамбовской губернии, раздай всю землю мужикам и помоги им деньгами - насколько сочтешь нужным, а через пять лет посмотрим. Если они там поднимутся - все доходы - твои, а не поднимутся, - вернешь мне средствами банка, будто ты у меня всю мою землю выкупил!"

Слова были сказаны при всем дворе моей благодетельницы Марии Федоровны, да в присутствии Кости, который от них скривился, будто жевал лимон. Я не мог не принять такого пари и мы ударили по рукам.

Скажу честно, - я немного слукавил. Тамбовским мужикам никогда бы самим не подняться, но я обратился к Государю Александру с вопросом об изменении статуса пограничной стражи. Дело в том, что обычно - границы Империи охраняли местные же егерские отряды, или отряды казаков-пластунов. Но я задался вопросом - верно ли, что границы Российской Империи - охраняют латыши-лютеране - с немецкими офицерами, теми самыми, кто давеча служил в Вермахте моей матушки и давал Присягу - воевать в случае чего - против русских. Не будет ли более верным, если границы России - отныне будут охранять сами - русские?

Государь этой мыслью восхитился и - озадачился. С этим вопросом он обратился к дяде моему Аракчееву, а тот махнул рукой со словами:

- "Очередная жидовская хитрость, - не возьму в толк - какая. Пограничную стражу надо учить, хорошего пограничника нужно долго воспитывать, а кто станет учить неграмотных мужиков из глубинки нашей Империи? И зачем? Чтобы те у тебя - латыша - хлеб отняли? Непонятно. Я - пас, если племяш знает, как оно сделать, ему - карты в руки... Интересно, что он на сей раз задумал..."

Так Царь мне и передал. Я поблагодарил и просил лишь, чтоб в Уставе нового образца было указано, что стражник должен быть - во-первых, - русским, а во-вторых - лично свободным. Так как крепостных по всей России - массово освободил только я, получилось, что весь новый состав корпуса составился лишь из моих же мужиков. Далее было проще, - про латышей есть пословица, что "у латыша - лишь х**, да душа", то есть в массе своей они весьма бедные. Я всего лишь предложил егерям за отдельную плату выучить тамбовского мужика какому-то европейскому ремеслу. Если за указанный срок мужик выучится настолько, что сдаст экзамен, то егерю выдается сумма в размере цены маленькой мельницы, а не сдаст - обоих пороть на конюшне с заменой учителя. Если мужик не сдаст три раза - в расход и списать его на контрабандистов. Если у егеря три мужика не сдадут экзамен, то - его в расход. На мой взгляд - все по справедливости.

В итоге, - на экзаменах меня то и дело обманывали. Обычно латыши не любят русских и наоборот, но на этих экзаменах и те, и эти выказывали чудеса смекалки и взаимовыручки. Затем мне удалось убедить Государя, что для лучшей работы пограничной стражи, - тем, кто поймал контрабанду, можно выделять до половины задержанного и уже с этой суммы они могут платить налоги и подати, как с заработанного. В итоге в Тамбове мои мужики стали рваться на пограничную службу, а по возвращении каждый обладал ремеслом. - печника, сапожника, лекаря, пекаря и так далее. Соответственно в том же Тамбове появились сапожные мастерские, аптеки и булочные. Главная деревня отцовских уездов - Антоновка стала вымощена булыжною мостовой, в центре нее мужики вымостили камнем площадь, по углам которой стояли каменные - церковь, школа, больница и деревенский совет, сделанный на манер Рижской ратуши. А сама Тамбовская Губерния вошла по собираемым налогам и податям в десятку лучших в Империи.

Да, я - слукавил. Когда членам пограничной стражи за время Службы достается как минимум одно Ремесло (а можно было изучить и не одно!), да половина доходов от захваченной контрабанды, - после отставки они не могут жить плохо. Просто мужик - никому в России не нужен. Хороший шорник, кузнец, печник или булочник - у нас в жизни не пропадет. А когда таких у нас три уезда - сама губерния от этого расцветает. Мой отец умер в 1823 году. Но тогда уже - на смертном одре, - он в присутствии всех нас сказал:

- "Спасибо, сын мой. Я знаю что наше Имя - в хороших руках. Ты, как Царь Мидас - манием руки злато из чего угодно. Ты - мой Наследник!"

Эти слова выглядят тем более удивительно, что мы от него отказались, как от родителя.

Дело было так, - в 1817 году я вызвал сестру из Лондона в Санкт-Петербург и сообщил о том, что нам предстоит нашей покровительнице - Марии Фёдоровне. Не знаю - что именно Государыня обсуждала с отцом в Павловске, но в день прибытия моей сестры в Санкт-Петербург нам было письмо от неё и моего родителя. Там говорилось, что "так, возможно - будет удобнее для всех нас" и - отдельное послание для нас с сестрой от отца - Кристофера фон Бенкендорфа.

Потом было особое заседание в Зимнем дворце, где собрался "ближний круг" царского двора и "ближний круг" двора Государыни, нарочно прибывший из Павловска. Мы с сестрой - согласно расписанию - прибыли позже всех остальных и были проведены в залу, где собрались все прочие. Нас с сестрой привели к Присяге и просили целовать два креста - лютеранский и православный - насчёт того, что мы обязуемся говорить только правду. После этого - меня, как мужчину и старшего, просили дать показания.

Я доложил всем, что много лет назад нашим с сестрой матушке и бабушке - Государыне Императрице Екатерине Великой нужно было получить Наследников от наследственного правителя наших земель - барона Кристофера фон Бенкендорфа. К сожалению, - наша мать страдала Проклятием Шеллингов и не могла родить живых детей от Кристофера. Поэтому наша матушка зачала нас от простолюдина, незаконного брата Кристофера Бенкендорфа. В эту тайну мы были посвящены двумя духовниками нашей матушки - иудеем и протестантом. Вот их свидетельства.

Я просил у Государя Императора прощения за то, что столь долго вводил его в заблуждение насчет нашей - якобы благородной крови, но принять во внимание мою кровь мещанскую, которая способна на подобную подлость. Мы готовы отстаивать любое материнское наследство, ибо мы происходим от нашей матушки. Мы готовы отстаивать наши права на Ливонию, ибо мы - в любом случае потомки рода фон Бенкендорф. Мы с сестрой просили подтвердить наше мещанское сословие и ввиду этого - мы просили не судить нас более строго, чем мещан.

Царь, выслушав мою речь, вышел перед собранием и сухо сказал:

- "Вы прощены - кузен Бенкендорф. Идите с миром в свою провинцию".

Помню, насколько была бледна Доротея, когда она подписывала отречение от отца, Помню закрытые глаза Королевы-Матери, и ее губы шепчущие молитву. Но самое главное - я помню лицо моего кузена - Наследника Николая. Он не хуже нас знал, что при очевидной бездетности Царя Александра и Наследника Константина - рано, или поздно встанет вопрос о том - может ли он - Николай стать Наследником.

Сплетни о том, что Королева-Мать родила его не от Императора Павла, но от своего телохранителя - нашего отца Кристофера Бенкендорфа - были ему не страшны. Бабушка Моя Государыня Екатерина Великая - позаботилась о том, чтобы отец наш был признанным потомком - правнуком Петра Великого, - так что с этой стороны все было в порядке. Не в порядке было то, что я раньше родился у моего отца, чем царственный кузен и случись делу отправиться в эту степь, получилось бы, что у нас с Доротеей больше Прав на престол, чем у нашего кузена. Теперь же мы своей Клятвой на Библии - расчищали ему дорогу. На всякий случай. И я видел глаза моего юного кузена и то, как он смотрел на нас с сестрой.

По окончании церемонии - Наследник задержал нас - облобызался со мною и Дарьей и просил меня стать его Личным Телохранителем и сопровождать в качестве дружки жениха на женитьбу ко двору моей тетки - в Пруссию. Царь Александр благосклонно кивнул на наше семейное воссоединение и мы с ним раскланялись.

Моя "опала" на этом - закончилась.

Путешествие по Европе с новым моим господином и кузеном - не было примечательным. Наш нынешний Государь - как две капли воды походил на моего отца, а того я умел уговаривать. За те годы, что меня не было в Павловске - много воды утекло.

К примеру, был у Наследника воспитатель - генерал от инфантерии барон фон Ламбсдорф. И так получилось, что лишь он один мог будущего Государя наказывать, всех остальных тот не слушался, А барон был - крепкий мужик и чуть что - смел бить линейкой и пороть розгами. Никакой иной управы на упрямого растущего бугая - во дворце не было. Вы смеетесь, а по словам нынешнего Царя, - лишь линейкой, да розгами - старый барон привил ему любовь к механизмам, точным наукам, да - артиллерии. В итоге мой нынешний господин с гордостью говорит:

- "Царем я стал - Б-жьей Волею, да - по стечению обстоятельств. Иначе бы - я работал как и все - Инженером. Нет профессии нужнее для моего Государства!" - надеюсь, что из этих слов очевидно - чему юного Николая выучил фон Лансдорф.

В итоге Государь умел и любил ходить парадным шагом и маршем, самолично чистил и заряжал пушку, умел вырезать прицельные клинья и недурно стрелял - даже по закрытой цели, пользуясь ориентирами, да скоростью ветра. Поэтому любимыми занятиями Николая была команда над учебными стрельбами, да полевые маневры - с наведением переправ, устройством орудийных позиций, да отрыванием капониров. При этом будущий Царь не гнушался взять в руски саперный топор, иль лопату, да самолично вымерять шагами сектор обстрела и выбор дирекции. Нужно ли объяснять, что саперы вместе с артиллеристами - по сей день буквально влюблены в нашего Государя и во всех раскладах перед сменою царствия - люди полагали, что все пушкари и саперы за Николая и нашу "немецкую партию". Это сыграло роль позже - в ходе подавления Восстания в Польше, не секрет, что мятежники недурно смотрелись в первые дни, когда их польская кавалерия порой была лучше, чем кавалерия русская, но когда мы подтянули наконец наши пушки, - спасти их уже ничего не могло, ибо все пушкари воевали за нас и никто из них - за поляков.

Из этого следуют нравы моего Повелителя. Царь легко пьет, причем - в отличие от Александра, который любил шипучие вина шампанские, Николай любит водку. Но артиллеристы - не напиваются, ибо учебные тревоги у них регулярны, а в подпитии считать угол возвышения - практически невозможно.

Поэтому в отличие от Александра, попивавшего шипучего вина на приемах, или Константина, обожавшего сладкие вина на гвардейских попойках, переходящих в содомские оргии, Николай любил махнуть водочки, выкопав траншею - метров под сто. Он считал это явным признаком происхождения от Петра Великого, который был тем известен. При этом артиллерист Николай пьяниц весьма не любил и людей, болтавших по пьяни, - не жаловал. А за глаза враги звали его тогда - Землероем.

Соответственно, - молодой Наследник, выезжая за невестой в Европу, очень обо всем беспокоился. Кузену было не по себе, что он лишь третий Наследник, его беспокоило, что придворные повесы обидно зовут его Землероем, что смеются над привычкою к простой водке и тому, что он не любит политесу с жеманством. Вы не поверите - сколько мнимых страхов у юноши, который то ли может, то ли не сможет стать грядущим Царем и что для него - сватовство к весьма серьезным соседям.

Денно и нощно я на пальцах ему объяснял, что с одной стороны - Пруссия сильное и могучее государство, которое обручем сжимает с запада мятежную Польшу - вотчину Царя Польского, - враждебного нам Константина. И случись у нас быть беде средь поляков, отношение Пруссии по проходу в Польшу от моря - пороха, оружия, добровольцев и провианта - будет решающим, решись Николаю встать за правду и интересы нашей Империи. То есть династический брак с пруссаками окажет решительную роль случись у нас - война с Польшей. Возьми Николай любую другую жену и наши шансы против поляков - разительно хуже, ибо влияние единственной дочери прусского короля, ежели мы ей побрезгуем, сбрасывать со счетов - будет глупо. С другой стороны Пруссия нынче подорвана и разгромлена Бонапартом. Мужики там сильно выбиты, фабрики сожжены и разрушены, на полях порою не сеют и вообще - в селе - голодно. Наследник слушал и мотал доложенное мною на ус. А потом пришел день, когда он вызвал меня тет-а-тет и сказал, что слышал разговор офицеров, в котором в подпитии кто-то сболтнул, что прусская принцесса якобинцами порченная и что якобы, он - этот офицер стоял в охране, когда я под Тильзитом французского палача на дыбе пытал, а тот мне докладывал имена всех тюремщиков прусских королевы с принцессою, которые знали или участвовали с насильях над пленницами и что потом - несмотря на перемирие - якобы мы с друзьями их в лагере у врага по очереди придушили и вырезали, чтоб они этим делом не могли похвалиться, или - поделиться увиденным. И якобы именно за это мне пруссаки потом дали "Pour le Merite", а не за победу в Берлине, как это было объявлено.

Короче говоря, Наследник желал узнать, правда ли, что жена ему достанется с "червоточиной" и нет ли в том - оскорбления для всей Империи, - и правда ли, что я уже покарал уродов и нелюдей, которые глумились над пленными женщинами. Вопрос был - щекотливый и я отвечал, что не могу ни отрицать, ни подтвердить эту сплетню. Я в том узилище не был и что там - не видел. Только слухи, да с - чужих слов. Да и резать кого-то к врагу в логово я - не ходил. Довольно того, что я вывез любовницу Бонапарта через Неман, а потом обменял ее с остальными певичками на мою тетку с кузеном и кузиною, после чего отправился в Париж по делам службы, так что если их тюремщики умерли, мне об этом - неведомо.

А еще я сказал, что не могу знать - какому извергу могло прийти в голову насилие над девочкой восьми лет от роду и что девочка восьми лет сможет сделать, приди в ее тюремную камеру трое содомитов-насильников и есть ли потом какое-то оскорбление для соседней Империи, ежели наш Цесаревич потом возьмет ее в жены. Оскорбление - если и есть, то лишь Господу, который допустил нечто подобное и мщение его будет Правым. Я не знаю и не могу знать, что там случилось, иль могло бы случиться, но те кто охранял некогда в якобинском плену мою кузину и тетку - по слухам потом умерли весьма не быстро и весьма - непросто. Так люди сказывают.

Вот к примеру, - саксонский король предал Пруссию и пустил к ним в тыл через свою землю армию Бонапарта. Именно это предательство и позволило якобинцам взять в плен мою кузину и тетю. Так вот после победы - прусская королева саксонского Короля у Царя Александра на Польшу выменяла и по слухам - помимо того, что отняла Анхальт, так еще и - кастрировала. Если отнятие Анхальта для Европы - обыденно, то кастрация короля - породила всякие слухи, возможно королева держала какое-то особое зло на предателя, или - еще что. Из этого можно предположить, что если предателя, который просто открыл путь врагу - просто кастрировали, то непосредственных исполнителей подобного злодеяния наверное даже кастрировали бы - не так просто и в этом на мой взгляд - Воля Б-жия, а так же неотвратимость воздаяния и предметный урок всем подобным негодяям и грешникам. Вот что я по этому поводу думаю.

Мой господин меня выслушал, долго сидел о чем-то раздумывая, а потом решительно обнял меня и заключил:

- "Значит ты не можешь подтвердить, что такое случилось? Я так и думал!"

На том та история и закончилась. Офицер, что болтал ерунду, вскоре допился до того, что упал с лошади и сломал себе шею и больше подобные гадости на моей памяти - никто не рассказывал. Ибо во время расследования его гибели мой "ангел смерти" - фон Розен, оглядывая собутыльников умершего, сказал глубокую мысль:

- "Алкоголь это яд! И отрава - ужасная. Выпьешь лишку и начинаешь болтать, что привиделось. А потом заснул средь попойки, клюнул носом и утонул в чайном блюдце. Кстати, никто не напомнит мне, что именно он болтал перед смертью? Не помнит никто? Какая жалость. Ну, если вспомните, так - пишите, приеду, поговорим, вместе чаю попьем..." - но никто так ничего к сожаленью и - не вспомнил.

А в остальном все было - обыденно. Я был представлен моей будущей Государыне, кузина узнала меня и спросила - помню ли я нашу первую встречу. Я поклонился и отвечал, что никогда не забуду, как обещал хранить мою Госпожу от любой - малейшей опасности и что -больше ее никто не обидит. Кузина моя была тронута - благо я был ее сродником и сродником Принца с другой стороны и просила меня быть столь же добрым к их детям, ибо я получался им кругом - дядею.

Так я получил согласие быть личным телохранителем обоих моих повелителей, а так же их отпрысков, а в благодарность за Службу и Верность - кузен и кузина предложили мне сыграть Свадьбу вслед за их Бракосочетанием, дабы дети наши могли расти вместе и вместе воспитываться, дабы им не было одним - скушно. А у меня как раз намечался роман с моею Елизаветой Андреевной, я просил моих егерей - съездить за ней к госпоже Дуниной и в итоге свадьба наша была практически одновременно с Царской четой и под их покровительством и теми же гостями, благо мы играли ее на другой день после - Царской, а Государыня моя Александра Федоровна - даровала Лизаньке моей чин кормилицы - царских наследников.

Это вызвало бурю сплетен и слухов, ибо поженились мои кузен и кузина только что, Наследник Николай был третьим наследником в очереди, дети от него были в проекте, а чин кормилицы царских наследников - означал, что она выкормит своим молоком грядущих царей. На робкий вопрос Лизаньки о том, что вдруг не будет у нее молока, царственная кузина ответила, что у Лизаньки было много молока на дочек от первого мужа и что я - фертилен необычайно. Так что стоит царственной кузине моей понести, мы с Лизой - либо родим дочь за ней следом, либо у нас с ней появится мертвый сын, но это не помешает появлению у Лизаньки молока и она сможет им цесаревича выкормить. А то, что Алексанлра Федоровна - понесет, для нее было точно, ибо это вопрос государственной важности, а все Бенкендорфы - фертильны и любвеобильны. Не тот, так - этот. Verstehen Sie?

Моя молодая жена была этими словами будущей Государыни шокирована, но отвечала, что покровительница во всем на нее - Лизаньку - сможет рассчитывать. С той поры и по сей день - мой Государь и моя Государыня очень близки нашему дому и мы с Лизанькой всю жизнь пользуемся их постоянною благосклонностью. А Лиза стала таким же доверенным лицом у Ее Величества, как и я у - Его Величества.

Увы, назначение Лизаньки будущей царской кормилицей - всколыхнуло весь двор. Ежели Николай говорил окружающим, что он просто Инженер, любит двух старших братьев, хоть те и бездетны и всю прочую чепуху, то прусская кузина моя - чуть ли не из-под венца - сразу взяла быка за рога, заявив что она будет рожать лишь грядущих царей, а Лизанька моя - их выкармливать. Из этого отношения проистекло множество разговоров и сложностей. Люди при дворе принялись открыто выбирать себе сторону, ибо раз принцесса Александра считает, что родит будущего царя, перспективы Наследника Константина и всего его двора в Польше сразу становятся весьма шатки. К тому же пруссаки и остзейцы моей кузины - ненавидят поляков со времен сражения при Грюнвальде, так что двор охватила дуэльная лихорадка.

Царь Александр пытался эти страсти как-либо урезонить, но все знали, что здоровых детей от него - не дождешься, а это значит, что рано иль поздно - меж собой схватятся поляки Наследника Константина с немцами Наследника Николая и полетят тогда клочки по закоулочкам. Это Царя Александра страшно тревожило и печалило, но страсти и эмоции при дворе всех захлестывали и Государь от этого - безусловно отчаялся. Поэтому как раз в это время - с 1819 года он стал отходить от всех дел. В том же году - кузина моя Александра Федоровна родила Наследника Александра, который стал молочным братиком для нашей с Лизанькой - Аннушки.

У Наследника же Константина детей, разумеется не было, ибо от содомских игр в заднице они у мужиков не заводятся. И поэтому Государь просил от брата написать отречение от Престола на случай, если в день его Царя Александра смерти - у Константина так никто и не родится. Константин ужасно расстроился, наговорил много лишнего, но отречение подписал. А после этого он тут же сыграл тайный брак с одной польской мадамою и принялся делать все, чтобы дети у него появились до того, как Александр сделает - помре. Так что разговоры о том, что Константин тогда сразу от всего чего можно - отрекся - не правильны. Он всего лишь соглашался передать престол Николаю в том случае, если у него самого не будет детей в момент смерти Царя Александра, причем у Николая дети при этом - будут здоровы.

Я хотел бы особо обратить ваше внимание на этот момент, - потому что в те дни - в окно детской, где спали маленькие цесаревич Александр и моя Аннушка - бросили бомбу с порохом, потом на кухню принесли укроп для укропной воды для детей (чтоб тех не пучило), а укроп был вымочен в ядовитом отваре сумаха и прочее, прочее, прочее. В общем, когда человек ложится в постель с молодою женой и двумя любимыми офицерами, чтобы те ласкали его, пока он пытается жену обрюхатить, можно сказать, что он в попытках родить детей уже в совершенном отчаянии. Когда тот же самый человек засылает наемных убийц к грудному племяннику, вы начинаете думать, что он - немного не человек. Ибо с теми, кто покушается на младенцев, причем на мою родную дочь - в том числе, у меня разговор - один.

Как вы знаете, - с момента когда бомба от Константина влетела в окно детской Аннушки и племяша Александра, до дня когда этот упырь захлебнулся своим же говном - прошло лет двадцать, но Б-жьи мельницы мелют медленно, зато помол у них выходит - на диво.

Коротко говоря - в те дни моя прусская кузина стала моей повелительницей и пожелала, чтобы сын ее и мой племяш - когда-нибудь стал Царем. А я некогда обещал ей, что обо всем позабочусь и никто ее - не обидит. Стало быть оставалось лишь сделать все ради исполнения моей клятвы. Для этого мне предстояло сделать Кузена Николая - Царем, а кузину Александру - Царицей. А вы - как думали?