Белкин Сергей Николаевич
Корректор жизни

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Белкин Сергей Николаевич (sergeibelkin@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 448k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    • Оценка: 5.66*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В сборник вошли рассказы: "Корректор жизни", "Зингер – гений восприятия", "Господин Раду Драгош", "Жолдонз", "Армянское кладбище", "Тупак и мудрак", "Свет, звук, запах…"; воспоминания: "А фост одатэ…" и стихотворения разных лет. Корректор жизни: Рассказы, воспоминания, стихотворения/ - М.,: Издательство "ЭГСИ", 2002. - 208 стр.

    • 0x08 graphic

      
       СЕРГЕЙ БЕЛКИН
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       КОРРЕКТОР
       ЖИЗНИ
       0x08 graphic
      

    РАССКАЗЫ

    ВОСПОМИНАНИЯ

    СТИХОТВОРЕНИЯ

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    М О С К В А

      
       "ЭГСИ"
      

    2 0 0 2

      
      
      
      
       БЕЛКИН Сергей Николаевич
      
       Корректор жизни: Рассказы, воспоминания, стихотворения/ - М.,: Издательство "ЭГСИ", 2002. - 208 стр.
      
       ISBN 5-94493-005-5
      
       Действие в рассказах, составляющих основное содержание сборника, происходит, в основном, в неком Городе, описанном с реалистической, топографической точностью и бытовыми подробностями, в то время как герои, а, вслед за ними, и читатель, оказываются втянутыми в события нереальные, порой мистические...
       В книгу включены также воспоминания и размышления автора о жизни научно-технической интеллигенции Кишинева конца 70-х годов и стихотворения разных лет.
      
      
      
      
      
      

    С О Д Е Р Ж А Н И Е

      
      
      
      
      
      
       РАССКАЗЫ
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Моей жене Лене...

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    РАССКАЗЫ

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    КОРРЕКТОР ЖИЗНИ

      
      
      
      
      
       Спуститесь вниз по любой улице - да, хотя бы, по Армянской, - и вы попадете в странный мир, где улочки шарахаются то вправо, то влево, где нет прямых углов, нет не покосившихся домов, нет и перекрестков, на которых сходилось бы менее пяти дорог.
       Старик Ле Корбюзье как-то написал: "мы идем дорогой ослов", имея в виду искривленные улицы старых городов, возникших на месте троп, проложенных некогда пешеходами и ослами, на которых возили поклажу. При этом великий мэтр считал, что это - плохо. Мэтр полагал, что улицы должны быть прямыми.
       Осел же, как животное умное, выбирал на холмистых землях тропы, требующие минимальных энергетических затрат в процессе движения, а не простоты рисования улиц на бумаге с помощью линейки.
      
       Я в этом вопросе на стороне осла.
      
       Впрочем, запальчивость высказываний Ле Корбюзье с лихвой окупалась мерой его таланта и вкуса: он оставил воистину великое архитектурное наследие.
      
       В нашем Городе изобретатель "Модулора", кажется, не бывал, а вот ослы, вероятней всего, бывали, поэтому улицы в нижней части города так живописны, так привлекательны для молодого художника, ищущего натуру конца 19 века, привлекательны они для старца, погружающегося в воспоминания, они очаруют и приезжего, которому посчастливится ощутить себя в средневековом городе.
       А названия какие: Иринопольская, Теобашевская, переулок Тобултока, улица Золотая, Кациковская, Инзовская, Прункуловская, Антоновская...
       Да и люди тут жили замечательные: Липранди, Пушкин, Крупенский, Кацика, Стамати, Кантакузин, Ипсиланти, Маврогени, Полихрони, Катэнсус...
       Да еще очень много и других, которых вы, скорей всего, тоже не знаете, так что я перечислять их больше не буду.
      

    ***

      
       Началось все с прекрасного ничего-не-деланья летом 19.. года, когда некто Н*, живущий на магале, пошел погулять в нижнюю часть города, которую по праву можно называть "даун таун", только слово "даун" применительно к этой части Города, надо, наверное, переводить не как "нижний", а как диагноз.
      
       Н* спустился вниз по Армянской, потом свернул куда-то вправо, потом, кажется, влево - это не имело для него значения. Оказавшись в паутине переулков, он отдыхал, наслаждаясь запустением, руинизированными каменными оградами, осевшими в землю домишками, разросшимися деревьями и торжеством победителя всех руин - плюща, начинавшего краснеть.
       Стоял прекрасный осенний воскресный день, когда на улицах никого нет и только звуки, да, пожалуй, запахи выдают присутствие здесь человека.
       А какие у нас могут быть запахи в середине октября? - Конечно, запах вина, запах свежевыдавленного виноградного сока, едва начавшего бродить. Город купается в этом стойком, густом аромате, сила которого такова, что время от времени тянет хоть чуть-чуть, но закусить: тут-то кстати оказывается и другой запах - жареные перцы!
      
       Вы любите жареные перцы? Нет?
      
       В детстве я их тоже не любил, да простит меня Создатель этого божественного плода! Зато сейчас... Думаю, случись мне подраться из-за еды, да если этой едой будут правильно приготовленные перцы...
      
       Важно, конечно, чтоб перец был хорошим, мясистым, крупным, сладким и спелым. Тогда его следует обмыть, просушить, затем испечь, - можно на сухой сковороде, - чтоб он обмяк, подрумянилась мякоть, а шкурка отошла. После этого шкурку следует снять и, беря перцы за хвостики, уложить на блюдо вплотную друг к другу. Представили, какая получается красота? Перламутрово-фисташковые красавцы, лежат рядком, кругами, или полукружьями, - как вам больше нравится, а хвостики торчат - с ума сойти!
       Теперь надо сверху каждый обработать чесноком, растертым с солью в ступочке, и слегка полить подсолнечным маслом.
       Дайте им хоть немного полежать, и - вперед: стакан хорошего вина, серый арнаутский хлеб и перцы - больше ни вам, ни вашему бессловесному организму ничего не понадобится, уж поверьте мне...
       Впрочем, я ни словом пока не обмолвился о жареных кружочками молоденьких кабачках, или икре из синеньких, потому что, если я и об этом заговорю, мы никогда не закончим...
      
       Н* продолжал прогулку, и мысли приходили и уходили, как легкие облачка в весенней синеве молдавского неба, на душе было покойно, а взгляд бесцельно скользил по мостовой, по тротуару, по стенам домишек...
       Вот старые ворота. Они совсем развалились. Правая их половина стояла в стороне, прислоненная к котельцовому забору, а от левой осталась лишь несколько досок...
       Был виден дворовый туалет - обычная будочка над выгребной ямой, рассчитанная на одного посетителя, прилепившаяся к тыльной стороне дома...
       Бытие определяет сознание: увидел, - захотел. Н* зашел внутрь сортира, осторожно ступая на прогнившие старые доски пола, стараясь не слишком изгадиться, и вдруг тихо, но явственно откуда-то снизу, из выгребной ямы до него донеслись звуки музыки...
       Звучал хор "Gloria" из второго действия "Аиды". В превосходном исполнении... Не обращая внимания на вонь и грязь, Н* с удовольствием дослушал до места, где вступает Радамес: "Concedi pria che innanzi a te...", и только потом задался вопросом - а откуда, собственно говоря, "там" мог оказаться Димитр Узунов? (В том, что Радомеса пел Узунов он не сомневался.)
       Н* осторожно наклонился над грязным "очком", но ничего интересного в яме с дерьмом не увидел, а то, что увидел я описывать не стану, чтобы не разрушать тот возвышенный дует Аиды и Амонасра, к которому уже добралось действие оперы: "Ma tu, Re, tu signore possente..."
      
       Н* вышел из туалета и стал его осматривать снаружи. Вскоре он заметил маленькое окошечко на казавшейся ранее глухой стене дома. Из этого окошечка совсем тихо, но доносилась та же "Аида"!
       Теперь ясно: видимо, в доме есть туалет, из которого канализационная труба ведет прямо в яму. В доме слушают музыку, звуки по канализационной трубе доносятся до туалета во дворе и дерьмо начинает петь.
       Приятно, конечно, когда явления, кажущиеся вначале непонятными, получают свое научное объяснение.
      
       При этом, впрочем, пропадает и загадка, исчезает и то, что питает поэзию, фантазию, что делает нашу жизнь не простым или сложным физико-химическим процессом, но таинством.
      
       Н* вышел со двора, продолжая посматривать на домик, в котором звучал Верди, и за стеклом низенького окошка, между мощных зеленых когтей столетника заметил от руки написанное объявление: "Коррекция жизни. Прием с 10-и до 5-и".
       "Хм, - усмехнулся он, задумчиво глядя на малограмотные каракули, - надо же... И чего только на свете не бывает..."
       В это время занавеска отодвинулась и к стеклу приблизилось морщинистое лицо лысого старика, который улыбался и помахивал рукой, приглашая к себе.
       Н* улыбнулся, приложил руку к груди и слегка наклонился, в знак благодарности за приглашение, но при этом покачал головой, отказываясь. Тогда старик ладонью показал: "Подожди!", и занавеска задернулась.
       Н* не успел отойти от дома, как старик вышел из соседних ворот. Он был в полосатой пижаме, но при этом в рубашке с галстуком, сильно, впрочем, засаленном - так бывает, если галстук не развязывают и завязывают, когда снимают и надевают, а годами пользуются однажды сформированным узлом, лишь растягивая и сужая петлю. На босых ногах старика были мягкие тапочки на войлочной подошве с примятой пяткой. Старик приветливо улыбнулся:
      
      -- Заходите, заходите, молодой человек.... Не пожалеете.
      -- Да нет, спасибо, - поблагодарил Н*, собираясь двинуться дальше.
      -- Вы напрасно стесняетесь. Я же вижу, что вас заинтересовало мое объявление. Согласитесь, вы ведь действительно хотели бы узнать, что значит "корректор жизни", продолжал старик спокойным тоном.
      -- В общем, пожалуй, хотел бы, - согласился Н*
      -- Тогда заходите, не бойтесь. Вы ведь не очень спешите, - так мне кажется.
      
       Н* посмотрел на часы и ответил, что он действительно не спешит, но и о времени не забывает.
      
      -- Ненадолго, впрочем, заглянуть можно, сказал Н* и пошел вслед за стариком.
      -- На пол часика, не более, - заверил его хозяин.
      
      
       По двору бродили куры, рос виноград, обвивая крыльцо и крышу, посередине двора - водоразборная колонка, окруженная зеленой лужей. Н* вслед за стариком поднялся на крылечко из трех ступеней, на котором мирно спала рыже-черно-белая, "счастливая", - то есть, приносящая счастье, - кошка.
      
       Жилище старика, который представился как Петр Петрович, было типичным для этой части старого города: в тамбуре располагалась газовая плитка на две конфорки, малюсенький коридор служил одновременно кухней, из коридора, который был еще и прихожей, вела дверь в единственную комнату. В прихожей Н* успел заметить на стенах старые афиши и еще одну дверь - в маленькую кладовку, из которой можно было попасть в крошечный туалетик.
      
       В комнате кроме запахов старых вещей и валерьянки, стоял большой круглый стол, накрытый старой бархатной скатертью, шифоньер с зеркальной дверцей, сервант, на котором располагался проигрыватель - источник "Аиды", накрытая молдавским ковром тахта, три стула - вот, пожалуй, и все. Ну, естественно, не забудьте, что и пол и стены были завешены коврами красно-черно-зеленой расцветки, а с потолка на электрошнуре свисал розовый абажур.
       Было темновато: единственное окошечко, на котором и располагалось примечательное объявление, было маленьким, заставленным цветами, да еще и занавешенным тканью, бывшей некогда тюлем.
      
      -- Присаживайтесь, - Петр Петрович выдвинул стул, - сейчас я выключу...
      -- Не стоит, я люблю Верди, - несколько манерно, желая продемонстрировать свою эрудицию произнес Н*, - скажите, это не Димитрий ли Узунов поет Радомеса?
      -- Господи! - всплеснул руками Петр Петрович, - ну, слава Богу! Не перевелись еще любители и знатоки хорошего пения! Как я рад, как рад... Сейчас я вас угощу чаем с вареньем...
      -- Спасибо, не стоит, - начал отказываться Н*, понимая, впрочем, что делает это лишь для приличия.
      -- Сейчас, сейчас, - захлопотал старик, доставая из серванта чашки и блюдца, которыми, возможно, не пользовался несколько лет, сейчас я их сполосну...
      
       Петр Петрович вышел на "кухню", То есть в прихожую, где была приделана к стене чугунная эмалированная раковина с краном и продолжил:
      
      -- Я, видите ли, вдовец... Уже три года, как моя Мария Михайловна отошла в мир иной, а я все копчу тут небо, ждать ее там заставляю... Раньше-то у нас и гости бывали... Детей-то нам Бог не дал...
      
       Петр Петрович принес чашки, поставил их на стол, стряхнув с них капли прямо на пол, и вернулся на кухню, чтоб поставить на газ зеленый эмалированный чайник.
       Вернувшись, он посмотрел на стол, хлопнул себя по лбу, и снова вернулся в прихожую-кухню.
      
      -- Петр Петрович, перестаньте хлопотать, присаживайтесь, или скажите, чем я могу вам помочь, - заговорил Н*.
      -- Сидите, сидите... Я сейчас варенье достану... - донесся его голос из кладовки, - Вам какое: вишневое, абрикосовое, персиковое, виноградное, или кизиловое?
      -- Да любое, господи...
      -- Нет, вы уж выбирайте. У меня отличные варенья, это еще жена покойница варила... А есть-то их некому... Я помру, так и пропадет все...
      -- Ну, давайте тогда кизиловое, - ответил Н*, чтоб как-то прекратить эту суету.
      
       Вскоре Петр Петрович вернулся с двухлитровой банкой, накрытой вместо крышки плотной бумагой, примотанной зелеными нитками "мулине". На бумаге было написано: "Кизил. 19.. год". Поставив банку на стол, он сказал: "Откупоривайте", а сам снова бросился обратно в кладовку.
       Н* все еще пытался развязать узелок, когда старик вернулся, неся в руках глиняный кувшин, распространяющий знакомый запах "Изабеллы".
      
      -- Ну, уж это-то зачем, Петр Петрович, - укоризненно начал Н*
      -- "Вин-вино-вино-вино, оно на радость нам дано" - пропел старик, бросаясь к серванту, - сейчас, стаканы поставлю, - и все!
      
       Но это было еще не все. Старик еще несколько раз сбегал в кухню, в кладовку, забирался в нижнее отделение серванта и угомонился лишь тогда, когда на столе стояли тарелки, блюдо с брынзой, помидорами, луком, на блюдце лежала нарезанная ветчино-рубленная колбаса, а на деревянной дощечке напластованный хлеб.
      
      -- Попробуйте, это тулбурел нового урожая, - сказал Петр Петрович, наливая мутно-розовый напиток в граненые стаканы, - я сам уже давно не делаю, а вот сосед угостил. Ваше здоровье!
      
       Н* никогда не забывал, что тулбурел - напиток особенный, поэтому осторожно попробовал молодое вино, пригубив четверть стакана, и поставил стакан на стол.
      
      -- Пейте, пейте, не стесняйтесь... У меня еще есть, - стал уговаривать старик.
      -- Да не в этом дело... Мне еще сегодня поработать надо, а тулбурел, штука коварная - я свой организм знаю, - стал оправдываться Н*.
      -- Вам виднее, вам виднее, но и не стесняйтесь. Я не уговариваю, но и вы не стесняйтесь. Закусывайте... А кем же вы работаете, что в выходной день собираетесь что-то еще делать?
      -- Я преподаю в институте.
      -- Боже, как интересно! А что же вы преподаете?
      -- Начертательную геометрию и машиностроительное черчение, - ответил Н*.
      -- Так вы, значит, инженер? - с уважением переспросил Петр Петрович, и, не дожидаясь ответа, забормотал - Инженер, надо же... хорошая профессия... А я сначала подумал, что вы музыкант... Не каждый так сходу определит... Вы, стало быть, инженер и любитель оперы - правильно? - торжествующе сформулировал старик.
      -- Так точно. Но, все-таки ответьте - это Узунов, или нет?
      -- Узунов, голубчик, Он самый... А какие остальные имена - вы сами прочитайте, - старик протянул коробку от плаcтинок, на обложке которой сверху было написано: "Verdi. Aida. Corul si orchestra operei de stat din Viena. Dirijor Lovro von Matacic". По середине крупными буквами шли имена: Giulietta Simionato, Leontyne Price, Dimiter Uzunov, Ettore Bastianini.
      -- Вот это да! - восхитился Н*, - откуда это чудо у вас?
      -- Из Румынии... Мне тут привезли вот... - уклончиво ответил старик, - в молодости я, знаете ли, выступал на эстраде, в цирке... В Кишиневе был зал такой зал "Одеон" ... Я, по правде сказать, объездил пол Европы, был, конечно, в Бухаресте, в Париже.. С Петей Лещенко выступал, с Аллой Баяновой...
      
       Двух стаканов тулбурела оказалось достаточно, чтоб позабыть о времени, чтоб почувствовать себя как дома, чтоб начать подпевать пластинке, чтоб обнимать друг друга за плечи...
       И, все-таки, когда за окном стемнело настолько, что пришлось включить лампу, Н* вспомнил, что причина этой нежданной вечеринки - объявление!
      
      -- Петр Петрович, так что же, все-таки, это значит: корректор жизни? - спросил Н.
      -- А-а-а, не забыл... Молодец, - старик посмотрел прямо в глаза, - Это очень серьезная штука. Садись, и слушай. Как я сказал, я выступал раньше на сцене... Но я не пел и не плясал, я читал мысли, давал сеансы гипноза...
      -- Так вы гипнотизер?
      -- Да, был и гипнотизером, но потом я стал корректором жизни!
      -- Так что же это такое?
      -- После войны мне пришлось долгое время жить и работать в Тюменской области. Там я и усовершенствовал свое мастерство - один зек научил... На зоне очень хочется любым способом стать хоть ненадолго счастливым... А высшее доступное счастье было у нас одно: власть над прошлым! Над настоящим властвовали не мы, будущего у нас не было... Так что, оставалось одно - власть над прошлым.
      
       Н* сел на стул, облокотившись руками на стол, а старик продолжал стоять, держа в руке свой стакан:
      
      -- Я могу изменить твою жизнь!
      -- Как это?
      -- А вот как. Я могу изменить ход событий, которые имели место в твоем прошлом. Ты хотел бы что-то изменить в своем прошлом?
      -- Разве прошлое можно изменить?
      -- Я - могу.
      -- Этого не может быть...
      -- Еще как может! Ты подумай - что такое прошлое? Ведь его уже в действительности нет. Это миф, это наши воспоминания, это наше представление о том, что было, а, может, и не было, на самом деле. Вот это-то я и могу полностью поменять.
      -- И, все-таки, не понимаю...
      -- Помнишь романс: "Но память, наш злой властелин..." Из злого властелина я сделаю доброго волшебника, добрую фею... Вспомни, например, такое детство: отец, скажем, алкоголик, неудачник, вечно пьяный слесарь сантехник. А будет профессором, артистом, или депутатом, ... Мать - уборщица? - будет балериной, или, скажем, врачом... Ты будешь в это верить, как в непреложный факт твоей биографии. Или, наконец, приведу такой пример. Было ли в твоей жизни что-нибудь, или кто-нибудь, кто тебя обидел и обида не забылась?
      -- Ну, вероятно...
      -- А я могу сделать так, что обида исчезнет из твоей памяти, само событие, вызвавшее обиду исчезнет... Вместо него возникнут совершенно другие воспоминания, ощущения... Ты будешь помнить, что ты не проиграл, а выиграл, что тебя не обидели, а, наоборот, тобой искренне восхищались и т.д. Понятно?
      -- Кажется, понятно... То есть понятна эта ваша мысль, но не вполне понятно, как вы, все-таки, можете это изменить?
      -- Сие есть таинство... Но, если ты захочешь, и впустишь меня в твое сознание и подсознание, я изменю все, что угодно. Но только, если ты сам этого захочешь. Так что, подумай...
      
       Н* начал думать и вспоминать...
      
       Вчера, например, заведующий кафедрой - Валерий Петрович Моршанский опять на него набросился, причем безо всякого повода. Н* понимал, что причина лишь в том, что работу сейчас найти непросто, а на его должность есть и другие претенденты. Н* даже знал ради кого заведующий его выживает. Да, это была обида, обида на несправедливость. "Ну, предположим, старик "исправит" мою башку так, что Валерий Петрович будет казаться мне ангелом, лучшим другом, человеком, желающим мне только добра, - размышлял Н*, - но ведь сам Валерий Петрович от этого не изменится, и будет продолжать свою травлю. А я просто стану выглядеть идиотом, или, что еще хуже, подхалимом, лишенным собственного достоинства. Нет, это не годится. С такими вещами надо справляться самостоятельно".
      
       Петр Петрович незаметно куда-то вышел, и Н* сидел в комнате один, продолжая размышлять над собственной судьбой и возможностью ее исправления.
      
       "Надо вспомнить что-то далекое. Ну, например, этот подонок Филипп".
      
       Филипп - некогда довольно близкий приятель, - несколько лет назад вовлек Н* в пренеприятную историю. Когда-то они учились в одном классе, довольно часто общались все эти годы, поэтому Филипп и попросил Н* помочь его племяннице поступить в Политехнический. Племянница была нормально подготовлена, да, к тому же, она не претендовала на какую-то дефицитную специальность. Ее устраивал строительный факультет, причем по специальности "водоснабжение и канализация", куда всегда был хронический недобор. Н* поговорил с друзьями в приемной комиссии, и они его заверили, что проблем у девочки не будет. Девочка, действительно поступила, но оказалась то ли дурой, то ли сволочью, но она на всех углах стала трепаться, что "доцент Н* - друг ее отца", что "на экзаменах ее вообще не спрашивали" и т.д. И это бы не представляло угрозы, если бы ее же школьная подруга, которая не смогла поступить, не написала кляузу в Министерство, о том, что доцент Н* за взятку устроил в институт дочь своего школьного товарища. Н* начали таскать по парткомам, дура-девочка подтверждала, что еще до поступления она с отцом приходила к Н* домой и он решал с ней задачи по математике, а, в довершение всего, в разгар событий Филипп взял, да и эмигрировал. Н* чудом удержался, и если б не вмешательство старых друзей его отца - выгнали бы с волчьим билетом. Но самое обидное было то, что Филипп еще до отъезда повел себя подло: на все вопросы Н* он отвечал - это твои проблемы, а мне своих хватает. Подонок!
      
       "И что же? Нарисовать теперь в памяти другую картину: не было ни унижений со стороны парткома, ни подлости со стороны Филиппа? А зачем, когда прошло уже много времени, обида поутихла, проблемы позабылись?..."
      
       Н* вспоминал многие подобные эпизоды из своей жизни. Добрался даже до всколыхнувшегося вдруг чувства зависти к соседскому Вадику, который не давал ему покататься на своем велосипеде, - а было им тогда лет по пять!
      
       "Ну, это не серьезно... Не о такой ерунде надо думать. Надо попробовать изменить мое отношение к чему-нибудь. Не обстоятельства, а мою оценку обстоятельств. Например, - мне не нравится теперешняя власть, я ненавижу этого ворюгу-президента. Это меня раздражает, даже, пожалуй, мучает. Пусть старик-корректор создаст во мне другое отношение и к этой власти, и к этому президенту. Даже не надо, чтоб я их полюбил, достаточно полного равнодушия, а?"
      
       Мысль на некоторое время заняла Н*, но потом он подумал, что "через два года президента переизберут, власть поменяется, придут новые, причем, скорее всего, еще хуже, а к ним-то я уже не буду равнодушен... Так зачем эти хлопоты..."
      
       "Нет, я, видимо, слишком глуп... Совсем я не готов к встрече с золотой рыбкой! Неужели я так ничего и не придумаю? А что если попросить его вот о чем...Если б я был евреем, я бы уехал в Америку, или в Германию... Это ведь и вообще неплохо - быть евреем: вся их древняя история - моя, все их артисты, музыканты, ученые - мои! Я буду всем этим гордиться! Я стану частью великого международного сообщества, я перестану чувствовать себя одиноким, незащищенным!
       М-да... Мысли, образы, воспоминания, ощущения - это, конечно хорошо, только для успеха в этом деле нужно еще кое-что материальное добавить - документики, например, а кое-что, не просто материальное, а прямо-таки плотское - убавить... Иначе совсем уж глупо: я считаю себя евреем, а все остальные - нет. Таки идиот!"
      
       И вдруг - осенило: Надя Максимова!
      
       Одноклассница. Точнее, из параллельного класса. Они вместе занимались плаваньем, вместе ходили на тренировки, встречались, ходили в кино, целовались...
       Однажды поздно вечером, пожалуй, даже ночью, они засиделись на скамейке в Долине Роз, там, где аллея из старинных шелковиц. Они ели спелые, упавшие на землю ягоды, в темноте собирая их прямо в траве, и губы почернели, и руки, а потом они мучили друг друга в объятиях, в попытках добраться друг до друга...
       Но ничего, ничего не вышло: они боялись, они были слишком юными...
       Потом таких вечеров больше не было, а после школы она уехала в Ленинград, и они больше так и не встретились.
      
       "Пусть он осчастливит меня хотя бы в памяти. Пусть в моих воспоминаниях все будет, все произойдет. Пусть будет долгая ночь упоительной любви, небывалых ощущений первой в жизни сексуальной свободы, радости, раскрепощенности!"
      
       Н* дал полную свободу фантазии, представил себе, как эротический кинофильм, все необходимые видения, а потом вдруг задумался: "Положим, дед что-то действительно может мне внушить, но где уверенность, нарисованная им картина хоть в чем-то совпадет с моей? Ведь он мне там такого секса может наворочать, что жить с этим будет тошно... Нет, уж лучше я, как-нибудь, со своим собственным сексуальным опытом доживу".
      
       Петр Петрович вернулся и бодренько спросил:
      
      -- Ну, как, не заскучали? Готов ли ваш заказ?
      -- Да, Петр Петрович, интересный вы мысленный эксперимент предложили... Я чувствую себя вышившим из ума стариком из сказки о золотой рыбке.
      -- Ну, что ж, может еще по стаканчику тулбурела? Для освобождения, так сказать, психологических зажимов...
      -- Нет, спасибо, уже поздно, спасибо вам за все...
      -- Так что же, вы так ничего и не хотите изменить в своей памяти, - хитренько улыбаясь спросил старичок.
      -- Выходит, что ничего, - ответил Н* и направился в прихожую, вытаскивая по дороге из кармана пачку сигарет и тут его осенило - Слушай, Петр Петрович, а ты можешь сделать так, чтоб я курить бросил, а? Разрушить во мне образ сигареты, как чего-то привлекательного?
      -- Могу, конечно, но, думаю, что ты и сам теперь с этим справишься. Если сильно захочешь. Ну, а не получится - заходи. Я всегда буду рад тебе. До свидания.
      -- До свидания, Петр Петрович, до свидания.
      
       Н* шел по темной, неосвещенной улице, но запахов он уже не ощущал, зато хорошо слышал музыку, много-много музыки.
      
       Права молдавская поговорка: "Водка идет рядом с тобой, а вино - догоняет!"
      
      

    ***

      
      
      
       1 - 5 января 2001 г.
      
      
      
      

    ЗИНГЕР - ГЕНИЙ ВОСПРИЯТИЯ

      
      
      
      
       Зингера легче всего можно было встретить именно в нашем районе, потому что конечная остановка 8-го автобуса - из Костюжен - здесь, на Киевской, возле Дома Офицеров.
      
       Вид у него был, мягко говоря, броский: рыжая щетина на голове и на подбородке, худые, впалые щеки, на теле майка, семейные трусы и резиновые сапоги.
       Выражение лица такое, как будто он только что защемил палец, и боль уже исказила физиономию гримасой, но крик еще не вырвался.
       Он мог идти по кромке мостовой, не обходя, по возможности, препятствий, предпочитая дожидаться, когда они сами исчезнут. Упрется, скажем, в стоящий на краю мостовой грузовик, и будет, переминаясь на месте, ждать, когда тот уедет.
      
       Да, вы догадались, он - сумасшедший. Нормальная принадлежность нормального города - ненормальные люди. Но я-то вам рассказываю не о каком-то неопределенном городе, а о нашем Городе, где все необычно.
      
       Зингер был гениален.
      
       Распознать это было непросто, но, при определенных обстоятельствах, он демонстрировал энциклопедическую образованность в области литературы, точнее, русской поэзии серебряного века и последующих нескольких десятилетий. Но не в этом проявлялась его гениальность - много запоминать всякой информации, обычное свойство заурядного идиота. Зингер же не просто много знал и помнил, он - интерпретировал! Он не так как мы с вами воспринимал поэзию, да что там - весь окружающий мир он не так воспринимал.
      
       И мог свое восприятие выразить в словах, - что бывает, вообще говоря, крайне редко.
      
       Ни на какие обращения со стороны прохожих Зингер не реагировал, он шел, как ему казалось, "по своим делам", пребывая в состоянии полной само сосредоточенности. Если бы вы к нему обратились, даже если бы вы попытались схватить его за руку, он никак бы вам не ответил. Прошел бы мимо, и все.
       Исключений из этого правила было немного, но, все-таки, нескольких человек он узнавал, и допускал возможность общения. Своеобразного, впрочем, но на иное Зингер просто не был способен.
      
       Я принадлежал к числу счастливцев, которых Зингер иногда удостаивал беседы.
      
       Попробую вспомнить кое-что, иначе, боюсь, это явление - Зингер - исчезнет с палитры мировой истории, а его мысли, в лучшем случае, всплывут под чужими именами, да и то в исковерканном виде.
       Я тоже не смогу передать во всей полноте своеобразие его суждений, тем более не смогу изложить особенности его образной системы, я лишь попробую донести до вас смутное отражение образа этого замечательного человека.
      
       Вместо ответа на приветствие Зингер мог, устремив свой безумно-болезненный взгляд в никуда, начать неожиданно бормотать стихи, например вот эдакие:
      
      
       Большевик полюбил меньшевичку,
       Его на постое жиличку,
       Но был с ней груб!
      
       Она же дала ему кличку,
       Под стокот колес перекличку:
       "Ты - большедуб!"
      
       Он ее не утопил в Днестре,
       Не отдал друзьям в Эн-ке-ве-де,
       Он ее сам прибил!
      
       Не нашли ее потом нигде,
       Труп сгорел в чарующем костре,
       А он и позабыл.
      
       На вопрос: "Чье это?", он никогда не отвечал, и только от природы презрительный изгиб его губ становился еще более выразительным. В авторстве вполне можно было заподозрить и его самого, но не авторство было важно.
       Рифмоидный бред, подобный вышеприведенному, нам тогда казался крамольно-опасной поэзией, пострашнее пресловутого "кремлевского горца" Мандельштама - поясню, что речь идет о шестидесятых годах двадцатого века, - поэтому мы, собеседники Зингера, казались самим себе ниспровергателями режима, заговорщиками-диссидентами.
      
       Ничего не поясняя, слегка картавя и заикаясь, время от времени пришепетывая и не выговаривая некоторых других букв, он, вдохновенно следуя ритму, завывал, не изменяя при этом привычному еврейскому интонационному повышению в конце каждого устойчивого фрагмента фразы:
      
       Да, так велит мне вдохновенье:
       Моя свободная мечта
       Все льнет туда, где униженье,
       Где грязь, и мрак, и нищета.
      
       Потом он сам себе говорил: "А теперь надо это":
      
       Мертвецкая мгла,
       И с тумбами вровень
       В канавах - тела
       Утопленниц-кровель.
      
      -- А?! Вы улавливаете созвучие? - продолжал он говорить как бы сам с собой, но при этом обращался, все-таки, к вам, - Следите дальше, но очень, очень внимательно:
      
       И я люблю сей мир ужасный:
       За ним сквозит мне мир иной,
       Обетованный и прекрасный,
       И человечески простой.
      
      -- Так, вот именно вот так: сквозит! Это - у него, а у того - смотри, смотри, сейчас тебе откроется еще одна тайна:
      
       Оконницы служб
       И охра покоев
       В покойницкой луж,
       И лужи - рекою.
      
       И в них извозцы,
       И дрожек разводы,
       И взят под уздцы
       Битюг небосвода.
      
      -- А?! А теперь - сразу вот это:
      
       Ты был когда-нибудь унижен
       Болезнью, голодом, нуждой?
       Ты видел ли детей в Париже?
       Иль нищих на мосту зимой?
      
      -- Но главное, - и здесь он мог даже мельком взглянуть вам в глаза, от чего холодела спина:
      
       Всю жизнь жестоко ненавидел
       И проклинал я этот свет,
    Пускай грядущего не видел,
       Дням настоящим молвил: НЕТ!
      
       Зингер умолкал столь же внезапно, сколь и начинал говорить, но, даже ничего не понимая, а скорее эмоционально вы, помимо собственного желания, попадали во власть чего-то мощного и страшного. Вы начинали догадываться о том сумраке и тех бурях, которые бушуют внутри этого неухоженного, некрасивого черепа с кое как обскубанными рыжими волосами.
      
       Видимо, эта голова была наполнена немыслимым множеством стихов, постоянно в нем звучавших, выплывавших из памяти, вызывавших резонансные или диссонансные ассоциации... Но, музыкой сфер это, все-таки, не назовешь, скорее это была музыка скорлупок, изломанных фрагментов тех, божественных "сфер", но магическое воздействие на слушателя это производило всегда.
      
       Самое же интересное, когда его удавалось вызвать на толкование какого-нибудь непонятного стихотворения.
      
       За ним охотились предприимчивые литераторы-литературоведы, мечтающие о карьере за рубежом. Достаточно было, насилуя Зингера, повытаскивать из его безумного воображения несколько неожиданных, непредсказуемых, немыслимых суждений, сравнений, ассоциаций, чтоб из этого получилась статейка, обреченная на то, чтоб стать замеченной.
      
       Вот вам один пример, точнее, жалкие капельки тех мощных струй, которыми однажды при мне фонтанировал Зингер.
      
       Начинается такой сеанс, обычно, с чтения какого-нибудь стихотворения, о котором вы хотели бы узнать мнение Зингера.
      
       Например, я читаю ему стихотворение:
      
       От сырой простыни говорящая -
       Знать нашелся на рыб звукопас -
       Надвигалась картина звучащая
       На меня и на всех, и на вас...
      
       Начихав на кривые убыточки,
       С папироской смертельной в зубах,
       Офицеры последнейшей выточки -
       На равнины зияющий пах...
      
       Было слышно жужжание низкое
       Самолетов сгоревших дотла,
       Лошадиная бритва английская
       Адмиральские щеки скребла.
      
       Измеряй меня, край, перекраивай -
       Чуден жар прикрепленной земли! -
       Захлебнулась винтовка Чапаева:
       Помоги, развяжи, раздели!...
      
       Такое вот стихотворение...
      
       (Прежде чем читать дальше - перечитайте его еще раз, осмыслите самостоятельно, а потом - вослед за мною и Зингером.)
      
       Прочитав, я говорю ему, что плохо понимаю это стихотворение, и тогда, если Богу будет угодно, Зингер заведется и начнет изрекать, бормотом обращаясь к самому себе, совершенно не заботясь о том, понимаете ли вы его речь, улавливаете ли вы его смысл его объяснений:
      
      -- Да... холодные, холодные мокрые простыни... головная боль и хочется пить, а руки связаны, связаны на спине... Я кричу, я ору огромным, страшным воплем внутри моего черепа, но я нем... нем как рыба.. я ничего никому не говорил, я молчал, но они знают...Они видят, они слышат мой мозг, он проникают повсюду, от них нельзя скрыться... Он ведь мог написать так: "На их лицах кривые улыбочки, с папироской вонючей в зубах, офицеры последнейшей выучки на равнины наводят страх!" - А? Мог ведь, да? Все ясно - соцреализм, фашисты наступают - ведь это тридцать пятый год... и все было бы в порядке... Но он пишет так: "несмотря на кривые убыточки" - что за кривые убыточки, я вас умоляю?... Убыток он и есть убыток - "кривой убыток" - так он пишет, а мы с тобой не знаем и пРнять никак не можем. Гения не можем пРнять, - как же мы поймем простого, не гения?
       У него нет лишних слов... Импрессионизм - экспрессионизм... Краска кладется не обязательно та, что на цветное фото... Цветные тени... Зато - ассоциация, импрессия и экспрессия... "Кривые убыточки" - классно! Это и ухмылочки тоже...Да... Но и убытки - нет убыточки: они меня пустят в расход - какой же это для них убыток, - так, убыточек... "Офицеры..." - это раньше были офицеры, а теперь - говно! Это теперешние - "последнейшей выточки". Нет, это не портновский-шнайдерман слово "выточка", это их всех на станке выточили, они безликие деревянные болваны-матрешки... Они так всю страну, а не одни только лишь равнины обосрут и изгадят... Залезь в выгребную яму, и смотри снизу, как кто-то испражняется - таки поймешь, что такое "зияющий пах"!
      
       Мне их страшно, я им боюсь...
      
       Эти звуки все время... они проели голову, они выходят через глаза, они выдавливают мои зрачки наружу, и зрачки повисают на щеках, едва держась на прозрачных студенистых ниточках, выблеванного глаза... Падают, ревут и взрываются, а их хозяевам - холя лиц... Мы все тут издохнем, а они там - нет... Но таково мое счастье, я - здесь, а они - там... Я прикреплен здесь, я с этим всем и буду крутиться... Прикрепленная земля... И эта холодная мокрая простыня, и руки за спиной... Они обещали одно, а что мы имеем? Или кто-то ошибся? Я - нет!
      
       Мои слезы не нагреют этот мир...
      
      
      
      
      
       Во время подобного монолога его веки все время нервно смыкались, подергивались щеки, и не дай вам бог его перебить каким-либо вопросом... Он сам закончит, когда захочет и без прощания двинется дальше, стараясь не сворачивать и не огибать препятствий...
      
      
      

    ***

      
      
      
       7 - 10 февраля 2001 г.

    ГОСПОДИН РАДУ ДРАГОШ

      
      
      
      
       Г
      
       осподин РЮду ДрЮгош вышел со двора на улицу, прикрывшись глухой дощатой калиткой от двух соседок, которые целый день торчат у ворот, выставив перед собой табуретку с миской, наполненной семечками с утонувшим в них стаканом.
      
       "Они думают, что занимаются коммерцией, - но кому, скажите мне, понадобится покупать семечки, если они и так есть у каждого? Разве что, приезжим, но приезжих теперь стало мало, да и до улицы Бернардацци им вряд ли дойти. Так что это никакая не коммерция, а самообман. Причем самообман вредный и разорительный: от нечего делать они съедают столько семечек, сколько не зарабатывают не только они, но и их мужья, не говоря уж о калориях".
      
       Господин Драгош не любил их и специально, прикрывшись калиткой, свернул в сторону так, чтоб не надо было здороваться и выслушивать эти надоевшие "а как поживает мадам Драгош? Что-то давно ее не видно...". Или, еще хуже: начнут рассказывать всякие сплетни...
      
       Лучше пройтись спокойно, с достоинством, не отвлекаясь на пустопорожние разговоры, - сегодня суббота, выходной день. Да, к тому же, солнечно и сухо. Господин Драгош надел светлые брюки и серый летний пиджак с коротким рукавом поверх кремовой трикотажной футболки "поло": если станет жарко, пиджак можно снять, сложить подкладкой наружу и перекинуть через руку, а вид при этом останется приличный.
      
       К ногам господина Драгоша подкатился мяч, упущенный играющими на мостовой детьми. Несмотря на возгласы: "Дяденька, пасните мячик!", господин Драгош молча, не оборачиваясь в сторону детей, перешагнул через мяч и продолжил свою субботнюю прогулку.
      
       Пройдя по Бернардацци до Армянской, господин Драгош собрался ее пересечь, пройти еще немного и преодолеть шумную улицу Котовского, поскольку решил дойти сегодня до Озера и погулять вокруг него.
      
       Нет ничего лучше прогулки вокруг Озера!
      
       Во-первых, пока до него дойдешь, твой ум и твою душу успокаивает размеренный ритм кварталов верхней части Города, на тебя великолепными резными дверьми смотрят прекрасные особняки, из-за заборов к тебе тянутся ветви деревьев...
      
       Когда же ты пересечешь Садовую, вспоминая бессмертное: "не пройти по Садовой в день цветения липы? - Нет, это не для меня!", и углубишься в самую необычную на свете улицу - Университетскую, на которой крыши домов слева находятся на одном уровне с порогами домов справа, ты уже почувствуешь приближение этого магического места: величественного ансамбля холмов, оврагов, воды и безбрежных далей, называемого Озером.
      
       Но в этот день господину Драгошу не суждено было погулять по аллеям парка, окружавшего озеро.
      
       На углу Армянской и Садовой словно именно его поджидал друг детства Вася Тимченко, бывший шофер, ныне спившийся. Вася стоял возле углового магазина, ожидая кого-нибудь, кто поможет ему собрать на первую бутылку. Увидев Раду, он замахал рукой и, как ему казалось, бодро и радостно поприветствовал:
      
      -- Буна диминяца, домнул Драгош!
      -- Привет, Вася, привет, - нехотя ответил господин Драгош, и продолжал двигаться вперед, пытаясь перейти Садовую, понимая, впрочем, что от расплаты не уйти.
      -- Что, брезгуешь старому другу руку подать? - не унимался Вася, - Да я шучу, шеф! Лучше, господин инженер, помоги пролетариату, пока он не стал могильщиком буржуазии.
      
       Господин Драгош знал, что у него в кармане два лея, отдавать которые было жалко и антипедагогично, поэтому он подошел к газетному киоску, купил за пол лея газету, собираясь пол лея отдать Васе, а один лей оставить себе, но не тут-то было: опытный Вася мгновенно просчитал всю комбинацию:
      
      -- Спасибо, брат, как раз лея нам и не хватало! - с этими словами Вася сгреб монету с ладони Драгоша и, продолжая благодарить старого школьного товарища, чью доброту он никогда не забудет, поспешил к магазину, пытаясь перехватить спускающуюся со ступенек старушку, - Мадам Коган, разрешите вам помочь...
      
       Господин Драгош вздохнул, свернул газету трубочкой и перешел на другую сторону улицы, оказавшись у входа на старинное Армянское кладбище.
      
       Вход на кладбище был отмечен высокой каменной аркой, несоразмерной в своем великолепии с окружающими домишками и оградой, слева от которой торговали цветами, а справа сидел старик нищий, задремавший ненадолго, и поэтому пропустивший господина Драгоша без комментариев.
       "Зайду-ка я на кладбище, - подумал господин Драгош, - давно я тут не был, а здесь так хорошо, так тихо. Посижу-ка я здесь, у центральных могил, а потом дальше пойду. Да и к могиле отца надо бы подойти..." С этими, или похожими на эти мыслями господин Драгош сел на садовую скамейку рядом с красивой могилой княгини Дадиани, умершей много более ста лет тому назад.
      
       Перед ним была площадь, справа - церковь Всех Святых, слева - дорога, поворачивающая к входу на кладбище. На противоположной стороне площадки вплотную друг к другу теснились могилы наиболее знатных и богатых горожан, умерших в последние два века.
       Раду Драгош, живя рядом с кладбищем всю жизнь, знал его, конечно, как свои пять пальцев. Во времена детства кладбище было местом их ребяческих забав и игр, им были доступны многочисленные дореволюционные склепы и часовни, лишившиеся присмотра из-за бесконечной череды войн и революций. Они еще застали не разграбленные могилы, они еще видели в гробах, вытащенных из ниш склепов, иссохшие трупы старух с нетленными длинными волосами и хорошо сохранившимися кружевами, их старшим товарищам еще доставались пуговицы с мундиров, золотые зубы, кольца...
       Став постарше, они с друзьями ходили сюда просто так, чтоб распить бутылочку-другую вина. Все входы в склепы к тому времени уже забетонировали, или заварили сварочным аппаратом. Посетителей на кладбище было немного, хоронить на нем перестали. Только очень больших начальников иногда хоронили здесь, а простой народ хоронили на новом кладбище с поэтическим названием: "Дойна".
       Впрочем, по религиозным праздникам, особенно на пасху, кладбище заполнялось основательно. Народ приходил семьями, на целый день. С собой приносили пасхальные куличи, яйца, вино. Убирали могилки, красили оградки, сажали цветы...
      
       Вся алкашня города собиралась сюда, потому что наливали каждому.
      
       "Сыночки, не проходите мимо, выпейте стаканчик за упокой души... Помяните мужа моего, - причитают старушки, протягивая маленький стограммовый граненый стаканчик, до краев наполненный красным вином, - а вот закусите, это хорошая, сырная пасха, яичко возьмите..."
       Так встречали на каждых двух метрах, у каждой могилы. Пиршество продолжалось до самого вечера, доходило и до песнопений, вовсе, казалось бы, не приличествующих скорбному мероприятию, однако душа простого народа требовала, чего хотела, и получала это сполна. Души же умерших радовались, слетались по этим дням к своим могилкам, встречались с еще живущими родственниками, слушали их разговоры, знакомились с родившимися после их смерти потомками.
       По окончании мероприятия на могилку ссыпались хлебные и пасхальные крошки, скорлупки от крашеных яиц, иногда оставляли и стакан с вином, и кусок пасхи. Не забывали и могилки соседей, на которые в этот раз не пришел никто.
       И птицы тоже знали про этот день, и прилетали за своим угощением, собирая с могильных холмиков, оставленное для них, и окрестные собаки, и бомжи, и алкоголики, и нищие - все в этот день праздновали.
      
       Господин Драгош вспоминал эти шумные дни, вспоминал, как единственный в нижней части кладбища деревянный туалет на два очка, разделенных стенкой, продырявленной, как решето, сотнями озабоченных ручонок, трещал по швам: очередь выстраивалась человек на пятьдесят. Как они мальчишками тоже выстаивали в этой очереди, имея единственную цель: вдруг повезет, и в соседнюю кабинку одновременно с тобой зайдет тетка, - тогда можно будет подсмотреть! А потом зайдет следующая, а потом еще, и еще... А очередь кричит: "Давай, выходи, хватит тебе там глазеть!"
      
       Господин Драгош прикрыл глаза, предаваясь воспоминаниям...
      
      
      -- Вы позволите присесть рядом с вами? - спросил по-русски чистенький старичок, тщательно и точно выговаривая все буквы. На старичке был светлый пиджак и светлые брюки, почему-то заправленные в высокие хромовые, "офицерские" сапоги. В руках у него была длинная темно-вишневая трость с бронзовым набалдашником.
      -- Пофтим, пожалуйста, - ответил сразу на двух языках господин Драгош: по привычке, и чтоб не обижать собеседника.
      -- Уже конец октября, а теплынь летняя, - продолжил старичок, - как вы думаете, долго еще продержится?
      -- Кто ж его знает... Недельку, я думаю, еще будет тепло, а потом, все-таки, должно похолодать.
      -- Смотрите-ка, на платане листья не только не все опали, они даже не полностью пожелтели. Удивительная осень, - продолжал болтать старик, начиная надоедать господину Драгошу, поэтому он никак не ответил, и стал разворачивать газету.
      
       Старичок, казалось, это понял и замолчал, откинувшись на спинку садовой скамейки. Идиллия продолжалась минут пять, покуда к ним не подошла старуха нищенка, ковылявшая в сторону церкви.
      
      -- Подайте, Христа ради... Дай вам Бог здоровья, и деткам вашим, и всем вашим близким, добра вам и удачи во всех делах, - запричитала она и по ее речи было ясно, что это занятие давно стало для нее привычным.
      
       Господин Драгош продолжал читать газету, не обращая на нее внимания. Старуха не унималась:
      
      -- Богородица за вас молится, беду от вас отводит, врагов ваших побеждает, подайте копеечку... Милосерд будь, заповедал нам Господь Бог наш, - продолжала бормотать старуха, протягивая сухонькую, почти черную от времени и загара ручонку.
      
      -- "И что она пристала. Ведь у старика-то она явно не просит, весь этот спектакль для меня. Придется, видимо, дать, а то как-то неудобно..." - подумал господин Драгош и протянул старухе пол лея, - "многовато, но у меня других-то монеток нет".
      
      -- Спасибо тебе, Раду, - с поклоном ответила старуха, - живи сто лет и не жалей полтинничек для бабы Жени. Я за тебя Богу буду молиться, а сегодня день для тебя будет хороший.
      
       Старуха поковыляла к церкви, а застывший, как высохший стручок фасоли, старичок неожиданно расшевелился:
      
      -- Так старуха вас знает? Вы, что, здесь часто бываете? У вас, должно быть, здесь кто-то похоронен? - затараторил он как типичный папарацци.
      -- Я просто рядом живу... Но я и сам не понимаю, откуда она меня знает... - неохотно начал отвечать Раду Драгош, - а здесь у меня похоронен отец и дед, и другие родственники есть...
      -- А матушка ваша на Дойне? - уточнил старичок.
      -- Да, а вы...
      -- Елисей Семенович, пенсионер, - перебивая его, представился старичок и протянул для рукопожатия ладонь, - в прошлом - юрисконсульт.
      -- Раду Драгош, инженер, - ответил господин Драгош, протягивая в знак знакомства руку.
      
       Старик не просто пожал ладонь, но вцепился в нее, и долго не отпускал, продолжая говорить:
      
      -- Не удивляйтесь, люди довольно часто бывают весьма наблюдательны и проницательны, особенно нищие и цыгане. Наука отрицает наличие сверхъестественных способностей, а я, признаться, не просто верю в это, я сам неоднократно бывал свидетелем поразительных, неправдоподобных вещей. Вот, например, во время войны был случай, - Раду вежливо, но настойчиво все-таки вытянул свою ладонь из удивительно цепкого стариковского кулачка, - Я находился в госпитале в городишке под Владимиром. Название я помню, но это не имеет значения. Я уже начал поправляться, но с койки пока еще сойти не мог, а сиделкой у нас была замечательная русская женщина, знаете, такая настоящая русская баба, которая "в горящую избу войдет, и танк на ходу остановит". Звали ее Клавдия Петровна, но это не важно. Она потрясающе умела выхаживать раненых. При ней раны заживали быстрее, боль утихала - честное слово! Вы мне не верите?
      -- Вполне, почему же не верить - это вполне объяснимо...
      -- Но не об этом я хотел вам, господин Драгош, рассказать, - с жаром продолжал Елисей Семенович, - у Клавдии Петровны сын был на фронте, как и у всех собственно, в этом тоже ничего удивительного не было. Однажды произошло вот что. Клавдия Петровна не вышла на работу, что было явлением невероятным, невозможным. И дело даже не в дисциплине тех лет, просто она была очень добросовестным человеком. Поскольку жила она рядом с госпиталем, медсестры сбегали узнать, в чем дело и тут-то все и стали удивляться. У ней на квартире жила семья эвакуированных с Украины, и они сказали, что Клавдия Петровна ночью встала, оделась, ничего не сказала и ушла. Они решили, что ушла в госпиталь, - такое не раз бывало, и не волновались. Но в госпиталь она не приходила. Исчезла, значит. Городок маленький, человек не иголка, время военное, бдительность на высоте: вскоре выяснили, что ночью она была на станции и села в проходящий скорый из Москвы. Представляете?
      -- Угу, - поддержал разговор Драгош.
      -- Неделю все терялись в догадках, наконец, она вернулась. И вот тут, молодой человек, начинается самое интересное. Куда бы, вы думали, она ездила?
      -- ???
      -- А ездила она в Саратовскую губернию, в деревню Лошадиный Брод, в госпиталь, который организовали в местной школе. Как вы думаете, зачем ей понадобилось уехать за семьсот верст, потом сутки тащиться пешком по саратовской степи без пищи и воды?
      -- Не знаю, - вежливо ответил господин Драгош.
      -- К сыну, - почти закричал, вставая в оживлении, Елисей Семенович, - к собственному сыну! Он лежал в этом госпитале и уже почти умер. Она сама мне потом не один раз рассказывала, как ей приснился сон, в котором она увидела раненого сына, видела, как ему делают операцию, как стала развиваться гангрена, она увидела во сне всю дорогу, все вокзалы и поезда, на которых можно добраться, весь путь по степи до деревни Лошадиный Брод - все-все, в мельчайших подробностях. И она встала, оделась, взяла только документы и деньги и немедленно отправилась на станцию. Ну, как вам?
      -- Потрясающе, я, кажется, что-то подобное читал...
      -- Читал он! - возмущенно закричал старик, - Да она ни разу за всю жизнь из городка не выезжала, не то, что про Лошадиный Брод, она и про Саратов-то ничего никогда не слыхала. А добралась, и поспела вовремя: три дня от сына не отходила, а спасла и жизнь его, и ноги ему спасла. И он пришел в себя, и мать свою узнал, - тут губы старичка задрожали, и он заплакал, но закончил, - а она вернулась...
      -- Да, правильно говорят, что молитва матери со дна моря достанет, - чтоб хоть как-то прореагировать, сказал Драгош.
      -- Да тут не молитва, вы поймите, - снова начал воодушевляться старик, - это же мистическое ясновидение, это же вещий сон!
      -- Да, по другому и не скажешь...
      -- И что ваша наука по этому поводу может сказать? Ответьте, молодой человек: как это объяснить с научной точки зрения? - Елисей Семенович поправил очки и строго посмотрел на Драгоша.
      -- С научной, я думаю, никак. И вообще, моя специальность...
      -- Я все знаю про вашу специальность, можете мне не рассказывать: вы закончили энергетический факультет Кишиневского политехнического института в 1982 году, работаете в "Молдэнерго"... Да все я про вас знаю...
      
       Старик снял очки, спрятал их в мягкий кожаный футляр и вспыхнул неожиданно острым взглядом черных молодых глаз.
      
      -- Ну и денек... - заговорил господин Драгош, - все меня сегодня знают, - ну ладно, нищая... Возможно, она меня тут видела, слышала, как ко мне кто-то обратился, вот и запомнила, но вы-то должны признаться, где мы с вами встречались.
      -- Хм, - усмехнулся старик, - в том то и дело, что никогда мы не встречались, но на свете существует ясновидение, о котором я вам толкую уже пол часа.
      -- Вы хотите сказать, что вы можете все узнавать о человеке?
      -- Именно так.
      -- Но как же вы это делаете?
      -- Ну, о методах и технологиях мы, возможно, когда-нибудь и поговорим, но не сейчас. Скажу только, что мне бывает достаточно взгляда, прикосновения, - Раду вспомнил странное рукопожатие и его передернуло, - чтобы вся информация о человеке стала мне доступна.
      -- М-да, верить этому трудно... Возможно, вы просто работали в Политехе, в отделе кадров, у вас хорошая память... А, может, вы у нас в системе работаете кадровиком?
      -- Нет-нет, милейший Раду, я нигде не работаю, и в вашем Политехе не работал. Да и информации у меня о вас куда как больше, чем может быть в распоряжении какого-то отдела кадров, или даже КГБ.
      -- Например?
      -- Ну, знаете... Спросите, для начала, что-нибудь невинное.
      -- Какую школу я закончил?
      -- Третью, вон она, из-за забора виднеется.
      -- Верно... Как звали мою классную руководительницу?
      -- Маргарита Сергеевна, учительница русского и литературы, - старичок вздохнул, - А посложнее что-нибудь можно? Сразу скажу: знаю все ваши оценки за все время учебы, всех учителей, всех учеников, знаю, что именно вы сломали стул, с которого свалился несчастный Самуил, а грех приписали другому... Сказать кому?
      -- Кому?
      -- Валерке Щеглову, но это не беда, это еще не грех... Я другие ваши грехи знаю...
      -- Какие же?
      -- А вот это-то и есть самое главное. Но вы не боитесь затрагивать эту тему?
      -- Ну, знаете ли, кто, как говориться, не без греха... Не думаю, что это интересно, перебирать мои ошибки и дурные поступки. Наверняка они были, но уж ничего особо предосудительного, тем более, преступного, я не совершал. И если вы ясно видите всю мою жизнь, подтвердите это, пожалуйста.
      -- К сожалению, подтвердить вашу невиновность не могу. Напротив... Я пришел, чтоб очистить, или забрать вашу душу.
      -- В каком смысле?
      
       Старик повернулся боком, втянул голову в плечи и утвердился подбородком на тыльной стороне ладоней, покоящихся на набалдашнике трости и замолчал.
      
       Порыв ветра закрутил сухие листья на асфальте, потащил их от входа в сторону церкви, поднимая пыль так, что пришлось отвернуться и зажмурится. Когда ветер утих и Раду, наклонив голову, осторожно снова открыл глаза, он увидел сапоги старика, стоящего прямо перед ним.
      
      
      -- Вспомни, Раду, свою учебу в институте, вспомни все, начиная с первого дня, вспомни людей, которые учились с тобой! Говори, называй имена! - сильным, властным голосом проговорил старик.
      
       Ему хотелось возмутиться, послать этого Елисея Семеновича к черту, но Раду внезапно охватил страх, и он не мог сказать ни слова, и от этого становилось все страшнее и страшнее. "Черт бы его побрал, что ему от меня надо! Нет, сейчас я все-таки скажу ему", - подумал господин Драгош и перевел взгляд с сапог старикашки на его лицо.
      
       Старик стоял прямо, гордо подняв голову, и ветер развевал его длинные седые волосы, а ноги были раздвинуты на ширину шага, при этом, как римский легионер опирается на рукоять меча, старик опирался на свою длинную трость. Он, казалось, помолодел, стал выше ростом, но, главное, взор его пылал, из глаз струилась стальная воля, не подчиниться которой было невозможно.
      
      -- Имена, говори имена! Я тебе напоминаю список твоей группы: Ангелов Петр, Антонова Раиса, Бужор Галина, Буюкли Аурел - продолжай!
      -- Григорьев Саша, Гринберг Элла, - как во сне, чужим голосом начал говорить Раду, - Деркауцан Валерий, Драгош Раду, Думитраш Марчелла, Ермаков Валентин...
      
       Он осознавал, что подчиняется чужой воле, но постепенно, проговаривая список группы, который при других обстоятельствах он ни за что бы не смог вспомнить, Раду увлекся и стал чувствовать даже некоторое облегчение и заинтересованность от того, что ему удается все вспомнить и никого не забыть. Так он дошел до конца, назвав все двадцать пять фамилий.
      
      -- С кем ты дружил на первых курсах?
      -- С Валеркой Деркауцаном и Олегом Ковалем.
      -- Как вы подружились?
      -- Это произошло как-то сразу, с первых дней. Когда нас отправили в колхоз на уборку винограда.
      -- Где вы были на уборке винограда?
      -- В Вулканештском районе, колхоз "Бируинца", село Кымпу-Маре.
      -- Между вами были стычки?
      -- Нет, не было.
      -- Неправда! - загремел голос старика, - говори мне только правду!
      -- Я не помню...
      -- Вспомни, вспомни все, вспомни столовую, где вы завтракали и ужинали...
      -- Помню... Мы жили в тракторной бригаде... Там была столовая... Мы там и спали...
      -- Там вся группа была?
      -- Да, вся, то есть, нет... Девочки были в другом месте, в самом селе...
      -- Вы к ним ходили в гости?
      -- Да, конечно...
      -- Кто тебе нравился?
      -- Зачем об этом говорить?..
      -- Отвечай! Это очень важно! Говори, или я сам назову ее имя!
      -- Света, Света Кузнецова.
      -- Она тебе нравилась?
      -- Да, очень...
      -- А ты ей?
      
       Тракторная бригада стояла на небольшом возвышении, откуда хорошо были видны виноградники, тянувшиеся до самого горизонта. За первым холмом налево был небольшой яблоневый сад, разбитый вдоль шоссе, а через дорогу - село Кымпу-Маре, типичное село юга Бессарабии. Поскольку оно располагалось с одной стороны дороги, его центр также примыкал к шоссе. Центром являлся пустырь, вокруг которого стояли: универмаг, книжный магазин "Луминица", клуб, столовая и что-то еще, относящееся к административным органам. Мощеных, тем более асфальтированных дорог в селе не было, а были разбитые, заезженные улочки и проулки, с беспорядочно разбросанными колеями, буграми и ямами, образующимися во время дождей от езды по глинистой почве на телегах и тракторах. В сухую погоду все это скульптурное многообразие становится твердым, как камень. Дома огорожены плетеными заборами, редко у кого каменными. И плетни, и заборы забрызганы засохшей грязью, а вот ворота и колодцы просто поражают своим великолепием и чистотой. Ворота у всех металлические, с узорами, раскрашенные разноцветными красками, а об украшении колодцев надо просто писать диссертацию. Каждый колодец имел высокую крышу, невероятные в своей сложности узоры из кровельного железа украшают ее, флюгер в виде петуха венчает высокий шпиль, а само ограждение колодца из бетонного кольца стоит на ухоженном и зацементированном окружении, со скамейками и каменной ванной, откуда могут пить животные.
       Да, таким колодцам, где хочешь, позавидуют!
      
       А вода, которую приходится брать с глубины тридцать, а то и пятьдесят метров, вкусна и целебна, но жители пьют ее редко, ибо, как гласит молдавская пословица "лошади пьют воду, а человек должен пить вино".
      
       Что и делают все, а особенно ретиво студенты, присланные на сельхозработы.
      
       В клубе каждый вечер устраивались танцы под магнитофон. Сюда сходилась и агрессивно настроенная местная молодежь, искренне желающая набить морды "этим городским". Но просто так морды бить не принято, - нужен повод, и его начинали искать с первого дня. Танцы для этого предоставляли самые лучшие возможности: можно подраться из-за девушки!
      
      -- Ты нравился ей, или нет? Говори!
      -- Нет, я ей не нравился! - закричал Раду.
      -- Ты уверен?
      -- Да! Да! Да! Оставь меня! Какое тебе до этого дело?!
      -- Иди, иди за мной до конца? Вспоминай! Это необходимо, это надо сделать именно сейчас! Почему ты уверен, что ты ей не нравился? Она тебя отвергла?
      -- Да, так было...
      -- Рассказывай, рассказывай! Вспоминай!
      
       Он очень хотел пригласить ее на танец, но боялся. Боялся отказа, боялся того, что товарищи начнут поддразнивать. О-о-о, как это стыдно, быть неудачником, как это страшно, если тебе откажет девушка...
       А Кузнецова - господи, какая же она красивая!
       Дотрагиваться до нее, целовать... Раздеть ее, увидеть ее обнаженной...
      

    ***

      
      -- Вы танцуете, молодой человек?
      
       Раду увидел перед собой смеющееся лицо толстушки Иры.
      
      -- Да, конечно, - ответил Раду и обнял ее за талию правой рукой, подхватив левой рукой ее за локоть.
      -- А я смотрю, стоит одинокий, несчастный Раду... Дай думаю, осчастливлю, - засмеялась Ира.
      -- Спасибо, спасибо тебе, а то я совсем как-то забыл про танцы.
      -- А зачем же ты сюда пришел? - продолжала флирт Ира
      -- Ну да, конечно...
      
       Так и продолжалась их болтовня ни о чем, но уже стало легче. На следующий танец Раду, осмелев, пригласил Марчеллу, потом еще кого-то, наконец, он как бы случайно оказался возле Светы Кузнецовой, пригласил ее, и она согласилась.
       О чем они говорили во время первого танца? - Да так, ни о чем, несли всякую чепуху...
      
      -- Она отвергла меня...
      -- Рассказывай!
      
       После танцев, пока еще обошедшихся без драки, все пошли провожать девушек до общежития. Кто-то уже разбился на пары, но большинство шло общей гурьбой. Раду старался держаться возле Светы, и она была не против. Правда рядом всегда была ее подруга Раиска и кто-нибудь из парней.
       Раду сначала говорил об автомобилях, потом о мотоциклах, потом о типах двигателей... Она терпеливо слушала.
       На третий день он не сразу отпустил Светку в общежитие, а предложил пройтись еще немного. Так они впервые оказались вдвоем...
       Шли по винограднику, по широкой дороге между делянками, а вокруг было уже темно, едва различались в темноте белые столбики шпалер, и только звуки со стороны села помогали ориентироваться.
       Неожиданно для Светки Раду заговорил о музыке, проявляя глубокие познания: он знал названия множества ансамблей, имена музыкантов, мог назвать все популярные альбомы... Дошло до того, что он кое-что даже стал напевать, и Свете это нравилось, и он это чувствовал.
       Они поцеловались стоя возле углового бетонного столбика. Раду попытался забраться рукой под юбку, но получил отпор и странную характеристику: "А ты, оказывается, порнографист..."
       Обратно они шли уже в обнимку и еще несколько раз целовались.
       А на следующий день его послали в Город: одни документы надо было отвезти, другие привезти. При других обстоятельствах такое поручение Раду посчитал бы высшей наградой: побыть дома, отмыться, отъестся, отоспаться... А теперь ради этого пришлось расставаться со Светой! Но он, конечно, поехал, и на третий день к вечеру вернулся, как раз к танцам.
       На нем была новая, чистая рубашка, которую он специально взял из Города, а в кармане плитка шоколада, которого в Кымпу-Маре не купишь. Танцы уже начались, но Светки пока еще не было. Раду болтал с друзьями, рассказывая им о Городе, словно о чем-то далеком, давно всеми покинутом. Потом и Света с Раиской пришли. Раду пригласил ее на танец, сразу прильнув к ней всем телом. Танец был медленный и длинный, они медленно покачивались, и о чем-то болтали, Раду закрыл глаза и был счастлив...
       Вдруг Света слегка напряглась и отодвинулась от него. Раду открыл глаза, поймал ее взгляд в сторону и увидел, что она смотрит на Олега, сидевшего на подоконнике.
      
      -- А вот и Олежка пришел, - сказал Раду, и тут танец закончился. Он проводил Свету к подругам, а сам подошел к Олегу.
      -- Как там Город, еще не украли? - спросил Олег.
      -- Стоит, кому он нужен, - в тон ответил Раду, собираясь еще раз для опоздавшего Олега повторить рассказ о своих впечатлениях, но Олег неожиданно, глядя поверх его головы, соскочил с подоконника и направился в центр зала. Раду обернулся и обмер: ему навстречу шла Светка, они встретились, обнялись и стали танцевать.
      
       Потом Раду напился и заснул под деревом в яблоневом саду, ночью проснулся и пошел к общежитию девочек, но, подходя к общежитию, заметил на скамейке возле колодца Олега со Светкой. Они целовались и обнимались. Причем объятия их были такими, о которых Раду и мечтать не мог.
      

    ***

      
      -- Как она тебя отвергла, говори, вспоминай!
      -- Я говорил ей, что люблю ее, говорил, что она сама меня выбрала, что так нельзя...
      -- А она?
      -- А она сказала, что я не мужчина, что Олег умнее, талантливее, что ей с ним интереснее, и чтоб я к ней больше не приставал.
      -- А потом?
      -- Потом они встречались до самого четвертого курса, собирались пожениться.
      -- А что было потом?
      -- Потом он бросил институт, точнее, его отчислили...
      -- Как отчислили, рассказывай!
      -- Какая разница, я не понимаю?
      -- Вот он, твой страх! Давай же, вспоминай все, вспоминай все, иначе ты погибнешь немедленно!
      -- Ну, он там натворил что-то, точнее, он много пропускал занятий, перестал ходить на эти, на комсомольские собрания...
      -- Почему он стал много пропускать?
      -- Я не знаю...
      -- Знаешь, знаешь... Говори!
      -- У него умер отец, и ему приходилось подрабатывать.
      -- Дальше!
      -- Что дальше?
      -- Говори, как его отчислили!
      -- Ну, это было в комитете комсомола, он там секретарю что-то наговорил, сказал, что плевать он хотел на этот комсомол и все такое...
      -- Дальше!
      -- Потом было собрание группы, и его исключили из комсомола, а потом и из института.
      -- А твоя роль?
      -- Какая моя роль? Там было голосование, и все.
      -- Но ты голосовал за что? Говори правду!
      -- Да, я тоже голосовал за исключение, но и другие так голосовали!
      -- Нет, именно твой голос решил исход дела: вспоминай!
      -- Да, сначала, когда я болел, проголосовали поровну: двенадцать за, двенадцать против, поэтому было назначено повторное собрание, на него пришел секретарь, голосование сделали тайным...
      -- Дальше!
      -- Да, да, да! Его исключили из комсомола, а потом и из института.
      -- Почему ты так сделал?
      -- Не я один так думал.
      -- Отвечай, Раду Драгош, почему именно ты так поступил, - другие сами за себя ответят! Мотивы, назови свои мотивы!
      -- Я ненавидел его, я ревновал, я мечтал о мести, я хотел, чтоб он исчез!
      -- Дальше!
      -- Что - дальше? Дальше - все, я его больше не видел.
      -- А Света?
      -- Света перестала со мной разговаривать.
      -- А Олег?
      -- Его забрали в армию...
      -- Дальше!
      -- Кажется, в Афганистан...
      -- Ты знаешь! Ты все знаешь, говори!
      -- Да, в Афганистан! Да, он там погиб...
      
       Раду разрыдался, разрыдался как ребенок, содрогаясь всем телом, задыхаясь от нехватки воздуха, рыдал долго и громко, не беспокоясь о том, что это увидят посторонние, не стараясь остановиться, рыдал, пока рыдания сами по себе не стали утихать...
      
      -- Все, ты освободил и очистил свою душу, так знай же и последнее: сегодня ты подал милостыню его несчастной матери! Живи, Раду, и помни, помни, что каждый твой шаг, это шаг по чужой судьбе, по чужой жизни. А жизнь - штука очень хрупкая...
      
      
       Вороны, каркая, начали размещаться на ночлег, занимая самые лучшие места на вершинах старых тополей. Тихонько ударил церковный колокол, и старушки потянулись к выходу. Вечерело.
      
      -- Мужчина, вам плохо?
      
       Раду открыл глаза. Уже темнело, он все еще сидел на кладбище, точнее полулежал на скамейке, свесив ноги на землю. Перед ним стояла нищенка.
      
      -- Мужчина, вам плохо? Вам помочь? Уже поздно, вам домой пора, да и кладбище скоро закроют.
      -- Да? Спасибо, баба Женя, спасибо... Я, кажется, задремал, - заговорил Раду, поднимаясь, - как же это я?
      -- Ничего, ничего, сон тоже Господь дает, сон нам во благо... А на кладбище уснуть и вовсе примета хорошая: долго жить будешь, а печали твои, значит, ушли, - запричитала старуха, - только я не баба Женя, я баба Таня. Доамне, милуеште...
      -- А старичок-то где? - спросил Раду.
      -- Который старичок? - переспросила нищенка.
      -- Ну, вот тот, что тут со мной сидел, разговаривал... Такой - с палкой, в сапогах...
      -- Я уж и не помню, миленький, я ведь у церкви сижу, на паперти мое местечко... Много сегодня народу приходило, всех и не упомнишь... А милостыня сегодня хорошая, да погода...
      -- Утром, я вот тут сидел со старичком, баба Женя еще подошла, я ей полтинничек дал.
      -- Прости ее, сынок... Спасибо тебе за нее, Бога за тебя молить будем, и тебе, и деткам твоим, чтоб у всех было здоровье, богатство... - привычно запричитала нищая.
      
       На кладбище было уже почти совсем темно, только дорога от ворот до церкви освещалась фонарями.
       Раду встал, поправил пиджак, отряхнулся, оглянулся по сторонам...
       За высоким надгробьем над могилой "кружка Петрашевского", что-то, или кто-то мелькнул, стало жутко и зябко...
       Раду поспешил за ковылявшими старухами, обогнал их и торопливо вышел на освещенную Садовую, пересек ее, спустился на Бернардацци и вскоре подошел к своим воротам и своим соседкам, продолжавшим "торговать".
      
      -- Здравствуйте, мои дорогие соседушки, здравствуйте мои хорошие, - сказал Раду, а слезы уже наполнили глаза, отчего и калитка, и дорожка во дворе расплывались, но по этой дорожке, на которой он когда-то давно учился делать первые в жизни шаги, он сможет пройти и в полной темноте...
      
      

    ***

       25 - 28 января, 16 февраля 2001 года, Москва.
      
      

    ЖОЛДОНЗ

      
      
      
      
      
       Г
      
      
       осподин ЖРлдонз, обрусевший поляк, долго наблюдал, как бьется в грязное стекло подъезда жирная, тяжелая муха. В подъезде было тихо, поэтому удары мушиного тела о стекло были сильными и громкими. "Отчего же она не разобьется? Ведь стоит на нее хоть чуточку надавить пальцем, как она лопнет. А вот когда она сама всем телом что есть мочи лупасится об твердое стекло ей хоть бы хны?" Внизу хлопнула входная дверь и господин Жолдонз решился двинуться дальше. Вскоре он услышал, как вошедший отрыл ключом и захлопнул дверь своей квартиры на втором этаже. "Юрий Семенович", - уверенно подумал Жолдонз. За много лет жизни в этом доме он, как и остальные соседи, по звуку запросто определял кто пришел и кто ушел. "Хорошо, что он мне не попался, а то опять начал бы, улыбаясь, спрашивать всякую ерунду".
      
       Господин Жолдонз, а звали его вовсе не Тадеуш, или Станислав, что было бы впору любому поляку, а попросту Виктором Павловичем, ибо был он, как мы не забыли упомянуть, обрусевшим, направлялся на почту, чтобы отправить письмо своему школьному товарищу, которого не видел много лет, и, казалось, что совсем забыл про него, покуда сегодня утром не наткнулся на фотографию, пролежавшую всю свою жизнь среди многих других фотографий в коробке от конфет на полочке шифоньера. На фотографии были сфотографированы они вместе, когда им было лет, наверное, по двадцать. А прошло с тех пор пятьдесят с лишком, если не все шестьдесят. Виктор Павлович и не смог бы, наверное, сходу вспомнить имени своего товарища, если б не надпись на обратной стороне карточки: "Дорогому Вите от Миши Козлова на память о рыбалке на нашем озере".
       Виктор Павлович вдруг легко вспомнил и Мишу Козлова, и "наше озеро", и рыбалку на нем, да не одну, а множество рыбалок, вспомнил он и то, что вплоть до самого последнего времени они с Мишей хоть изредка и случайно, но встречались. "Что-то давно я его не видел, - подумал Жолдонз, - жив ли старый хрыч? Напишу-ка я ему письмо, то-то хохма будет..."
      
       Виктор Павлович достал старую, разбухшую от многолетнего перелистывания и перекладывания с места на место амбарную книгу в некогда оранжевой, а ныне грязновато-жухлой картонной обложке, в которой он и его покойная супруга записывали адреса и телефоны знакомых, родственников и необходимых учреждений, нашел там Мишу, точнее Михаила Наумовича Козлова, и принялся писать письмо.
      
       Сначала он хотел начать так: "Здравствуй, старый хрыч! Не помер еще?" Потом подумал - "А вдруг он и вправду помер? Родственникам будет неприятно", и написал так:
      
       Дорогой Миша, здравствуй!
      
       Вчера, просматривая старые фотографии, наткнулся на наше с тобой фото пятидесятилетней, если не более, давности. Там мы с тобой на озере сфотографированы после рыбалки с удочками в руках. Помнишь?
       Давно тебя не видел, как твои дела, как здоровье? Как супруга? Поклон ей от меня и нежные поцелуи. Будешь ли ты на футболе 16 октября? Если да, предлагаю встретиться справа от входа на Восточную трибуну часов в шесть, или четверть седьмого.
       Обнимаю, твой Виктор.
       P.S. Не забывай старых друзей, дай о себе знать."
      
       Запечатав письмо в конверт, Виктор Павлович вместо названия города написал крупными буквами "ЗДЕСЬ", поскольку жили они в одном городе, потом, стараясь выписать каждую букву разборчиво, переписал название улицы, номер дома и квартиры. В строке "Кому" написал "Козлову Михаилу Наумовичу" и, положив письмо на тумбочку в коридоре, стал одеваться, чтоб сходить на почту и тут же письмо отправить. Одеваясь, он подумал, что, возможно, стоит что-нибудь прикупить из съестного, поэтому взял кожаную индийской выделки авоську-кошелку, купленную еще покойной супругой за бешеные деньги у спекулянта.
       Вот так, с авоськой и письмом в кармане мы и застали господина Жолдонза в подъезде в процессе наблюдения за борьбой мухи со стеклом.
      

    ***

      
       Со двора Виктор Павлович выходил неспешно и спокойно, мысли в голове если и были, то следов никаких не оставляли. Погода стояла теплая, солнечная, благостно-тихая. Чтоб дойти до почты, следовало повернуть налево и пройти один квартал, в то время как ближайший продовольственный магазин находился на соседнем углу с правой от ворот стороны. Виктор Павлович остановился в задумчивости, вспоминая, куда же это он собрался. Мысли не желали упорядочиваться и определяться до тех пор, пока Виктор Павлович не увидел в правой руке авоську-кошелку. "А-а-а, ну да... В магазин... Нет, но стоило ли ради этих вот слоников и пальм заплатить за авоську столько денег? Все-таки женщины странные существа, и моя была истинной женщиной, светлая ей память".
       Улица, на которой жил господин Жолдонз была пустынной, машины по ней ездили редко, хоть это и центр города. Еще недавно, как, казалось Виктору Павловичу, мостовая была покрыта булыжником, что обеспечивала мощное звуковое сопровождение каждой проезжавшей телеге. Хорошо были слышны удары подков, стук колес, дребезжанье ведра, привязанного к телеге... Ну, а если на улицу заезжали гицели, тогда шуму было намного больше. Жолдонз хорошо запомнил один случай, когда они с мальчишками стали, как обычно бросать камнями в телегу с будкой для отловленных собак, но тут один из гицелей неожиданно побежал прямо за Жолдонзом, размахивая своим огромным сачком. Жолдонз попытался убежать во двор, споткнулся, и гицель наверняка захватил бы его и отправил на живодерню, если бы не Шунин папаша. Он схватил гицеля сильными руками пекаря, ежедневно вымешивающими тесто для бубликов, тряхнул его и сказал что-то такое, после чего гицель молча и покорно побрел за своей таратайкой, а остальные мальчишки продолжали свистеть и бросать камни.
       А какие это были бублики! Когда Шунин папаша возвращался с работы, он за пазухой нес теплые, только что испеченные бублики. Не всякий раз, но часто угощал детишек и это воспоминание никогда не покинет господина Жолдонза - ну не едал он более таких вкусных бубликов. Даже за границей.
       Теперь мостовую заасфальтировали, а гицелей нету вовсе.
      
       Прежде чем Виктор Павлович побрел в сторону магазина, он постоял у ворот, наблюдая за улицей на которой ничего не происходило.
       На противоположной стороне сразу за тротуаром тянулся забор. Высокий, каменный забор из добротного котельца. Когда-то, это был не забор, а стена длинного одноэтажного дома. Потом дом разрушился. Кажется, в результате военных действий. Но его фасадная стена осталась. Окна заложили валявшимися в изобилии котельцами, и получился забор. В заборе оставались ворота, рядом с воротами - калитка, но, чтоб войти в нее, надо было преодолеть три ступеньки. Но и не в этом трудность - там стоял солдат и не пускал вовнутрь. Сейчас солдат сидел на ступеньках и курил. Направо забор тянулся до угла, а налево только до трансформаторной будки. У будки, как всегда сидел прямо на земле вечный нищий. Он сидел здесь всегда. Когда Жолдонз был ребенком, этот же нищий был тут и летом и зимой, даже в мороз он сидел скрестив ноги, наклонив свою лысую голову, ставшую черно-коричневой от воздействия солнечных лучей и атмосферных процессов. Если бы врачи его изучили, мир узнал бы тайну, если не вечной молодости, то уж бессмертия, как минимум. Он хоть и мумифицировался, но был, безусловно, жив. Вот и сейчас он сидел, склонив на грудь свою маленькую, высохшую коричневую черепушку и, казалось, спал. Но ты дай ему корочку хлеба и он поднимет на тебя такие молодые, блестящие черные глаза, что невольно вспомнишь о библейских временах, когда люди жили по нескольку сотен лет. И, между прочим, размножались до глубокой старости.
       Но Виктор Павлович не любил, когда его посещали мысли на эту тему. В смысле, про размножение, и все такое... Тем более он никогда не допускал подобных разговоров. Но в последнее время он сам стал замечать, что более не управляет своими размышлениями. Точнее говоря, мыслями он и раньше вряд ли управлял, а сейчас стал вдруг забывать даже события только что произошедшие. Жолдонз понимал, что это старческое, но от этого легче не становилось. Врач дал ему ряд полезных советов. Например, носить в кармане картонку, на которой будет написан его адрес, фамилия, имя и отчество. Виктор Павлович все собирался это сделать, но забывал. Посоветовал доктор также составлять список дел на день, или на ближайшее время. И этого Жолдонз пока не делал, потому что и дел-то особенных не было. Еще врач сказал, что у него может возникать путаница во времени и месте нахождения. Поэтому, если он вдруг почувствует, что вокруг все какое-то странное, что все не так, как должно быть, не надо отчаиваться и паниковать. Надо присесть, спокойно подышать, принять таблетку или просто отдохнуть, прочитать свою картонку с адресом. Не стесняться спросить у прохожих какой сегодня день и как пройти по этому адресу. Постепенно все придет в норму.
       Кроме вечного нищего и солдата на карауле на той стороне никого не было. Там вообще редко кто-либо ходил. Почему нищий сидел именно там - непонятно. Может, он подпитывался энергией от трансформаторной будки? Говорят, что индийские йоги могут вместо еды сунуть два пальца в розетку и подзарядиться. И никакая еда им не нужна, только вода, и все. Может, вечный нищий тоже йог? Вообще-то он очень похож на индуса. Цветом кожи, несомненно, похож, да и сидит скрестив ноги.
       А почему бы и не быть ему индусом? Кого только в нашем древнем крае нет! Если люди здесь живут уже много тысяч лет, если только Жолдонз и его родители не сходя с места жили в четырех, или пяти разных государствах, а бабушка и того больше? Мог же какой-нибудь индус, пробираясь в Англию, - а они все очень хотят жить именно в Англии - добраться до наших мест, а тут потерпел неудачу и стал нищим? Вообще, чего только не может быть...
       Вот когда горел центральный рынок, они с мальчишками побежали смотреть. Так Стасику сначала повезло - он стащил почти что из огня отличные швейцарские часы. Но когда они со Стасиком бежали домой и остановились на минуточку, чтоб их получше рассмотреть, какой-то дядька выхватил часы прямо из рук, да еще ударил и пригрозил, что зарежет.
       Не жизнь, а сплошные приключения.
       Нет, на нашей стороне улицы он, несомненно, имел бы больший успех. Люди здесь так и снуют. Потому что там, внизу идет центральная улица, там все магазины и учреждения, туда и оттуда все и ходят. Господин Жолдонз тоже туда обязательно пойдет, но попозже. Пройдется до самого сквера у гостиницы и сядет на скамейку у фонтана. Там целый клуб стариков образовался. Все можно узнать. Кто интересуется политикой, - лучшего места не ищите. Кому нужны медицинские советы, - к врачам не ходите, идите в сквер у гостиницы, сядьте на лавочку. К вам подойдут. Да-да, к вам подойдут и спросят: "Как поживаете, как здоровье?" Вы скажете как, и вам дадут не один полезный совет. Да-а-а, у гостиницы очень хорошее место. Так там еще и красиво - такие здания, что и в Лондон их поставить было бы не стыдно! Обязательно надо будет сходить сегодня же.
       А пока пойдем направо. Тем более вон какая хорошенькая идет. Сейчас она пройдет мимо, разглядим прельстительное личико - ц-ц-ц! - теперь пристроимся сзади... Таки есть на чем глазу отдохнуть! Интересно, она уже замужем?
       Но ничто так не сбивает с мысли, как запах: из окон первого этажа хлынуло нечто божественное! "Что за праздник, интересно? - подумал Виктор Павлович, - Вроде никакого праздника нет, а запах такой...Хорошее, сдобное тесто с мускатным орехом... Но что-то еще такое хорошее, вкусное примешивается... Ваниль? Нет... Не пойму что - может, начинка какая-то особая?"
       Праздник не праздник, а мадам Попа с первого этажа готовит просто отлично. Скорее всего, к ней сегодня придет сын с невесткой и внуком. Ради этого она, наверняка, чуть свет сходила на базар, выбрала самую лучшую курицу - самые лучшие куры бывают в шесть часов утра! Они еще теплые, только что общипаны, выпотрошены, осмолили их на хороших дровах, желудок вымыт и вычищен, печеночка и сердце уложены вовнутрь, кожа желтая, здоровая, жирок так и светится. Такую куру - сразу видно - кормили кукурузой. Да и на хозяйку посмотришь - сердце радуется: чистенькая, в белом переднике, с белыми нарукавниками.
       Теперь, конечно, понадобится свежий корень петрушки, лук порей, сельдерей, хорошо взять свежего гороху, можно мозговой спелости, но непременно еще зеленого, другой зелени - укропу там, петрушки, ну и, конечно луку репчатого. Вот к выбору репчатого лука надо подходить с особым тщанием, поскольку не каждый сорт подойдет для куриного бульона. Если вы любите особый шик и захотите сварить луковицу в кожуре, тут надо быть и вовсе крайне осторожным. Для такой варки не подойдет превосходный салатный синий лук, не подойдет крупный сладкий крымский со светлой кожурой, здесь подойдет только наш местный, небольшого размера, слегка приплюснутой формы золотистого цвета - тот самый, кожурой которого лучше всего красить пасхальные яйца.
       Варить курицу хорошо в толстостенной кастрюле, причем - выдам секрет, который мало кому известен, - вместе с курицей положите на дно кусок хрусталя! Например, разбитую рюмку, пепельницу или салатницу. Зачем? А вы положите, сварите, как я вам говорю, потом посмотрим, будете ли вы спрашивать. Когда кура будет наполовину готова, а это при правильной варке куры среднего размера произойдет минут через пятьдесят, через час, хрусталь можно вынуть и загрузить коренья. Подготовить их к этому надо так: корень петрушки разрезать вдоль и слегка обжарить, то же с корнем сельдерея, поделенным на три части, если ваша мама клала в куриный бульон репу и морковь, попросите у нее прощения, но не делайте этого. Не кладите в куриный бульон морковь! Ну уж в самом крайнем случае, чтоб не разрушать на этой почве семью, можно в самом конце, перед подачей на стол, а, лучше прямо в тарелку, добавить несколько кружочков отдельно сваренной моркови. Можно кружочкам сделать зубчики для красоты и чтоб малые дети лучше кушали. В самом конце добавьте также зелень и порей, а вот лук можно добавить вместе с основными кореньями, причем либо не резать его вовсе и положить неочищенным, либо, если он крупный, разрезать надвое. Минут за десять-пятнадцать до окончания варки засыпьте в бульон заранее прокипяченный в соленой воде рис. Некоторые любят добавлять манку, но я не советую - хоть и вкусно, но теряется внутренняя красота бульона.
       Вот если все сделать так, как я сказал, тогда бульон получится что надо. Если вы ждете гостей, отварные коренья из бульона лучше вынуть, но для себя их вполне можно съесть, добавляя немного свежего коровьего масла и соли.
       Мадам Попа, конечно, знает толк в курином бульоне, но, судя по запахам, сегодня у нее будет и мясная кулебяка. Точно - это мясная кулебяка! Вот чертовка, она так хитро готовила мясо для начинки, что можно было и ошибиться. Чего же она там добавила в фарш, пока жарила его?...
      
      -- Здравствуйте, - из-за спины прошмыгнула девчушка.
      -- Здравствуй, деточка, здравствуй, - ответил Виктор Павлович.
      
       Пожалуй, пора двигаться. А то мадам Попа заметит его и решит, что он напрашивается в гости. Это неприлично. Мадам Попа действительно, услышав голоса под окном, выглянула, но господин Жолдонз уже двигался вперед, и ему оставалось только приложить руку к шляпе и слегка наклониться в знак приветствия.
       С левой стороны, между проезжей частью и тротуаром вдоль дома росли деревья. Первой стояла столетняя, огромная белая акация. Интересно, что каждую весну, когда все деревья уже зеленели, эта акация стояла как высохшая колючка. Всякий раз казалось, что она эту зиму не пережила, но она просто была недоверчивой. Дождавшись устойчивой теплой погоды, она почти одновременно выбрасывала листья и цветы. Ее необыкновенно красивые, крупные, сочные гроздья служили в детстве лакомством всем дворовым мальчишкам и девчонкам.
       Многих белые акации вдохновляли на стихи, на музыку, на любовь. Виктор Павлович тоже мог вспомнить один особенный вечер, когда они с покойной супругой решили пить вечерний чай на балконе, чтоб полюбоваться цветением акации. Такой хороший был вечер. И ночь...
       Следующим рос огромный американский остролистый клен, потом дерево, которое Виктор Павлович называл вязом, но не был в этом уверен. Потом стоял фонарный столб, за ним еще один американский клен, но меньшего размера.
       Затем рос обычный клен, посаженный взамен рухнувшей лет тридцать назад еще одной белой акации, а последним в ряду росло дерево, точного названия которому никто не знал, но оно было явно из акациевых. Отличительная черта - необыкновенные колючки: длинные, с коричневой гладкой отполированной поверхностью, разветвленные, очень твердые и крепкие. Помнится Козел однажды трепался, что якобы из этих колючек делают особые патефонные иглы. Мы попробовали - ничего особенного.
       В конце стоял еще один фонарный столб, выполненный в виде металлической фермы с заклепками, наподобие маленькой Эйфелевой башни. Кто и зачем его тут поставил, не помнил даже господин Жолдонз. Известно было лишь то, что во всем городе такой фонарный столб один единственный. Может быть, его появление как-то связано с некогда существовавшей на противоположном углу табачной фабрикой. Сейчас этой фабрики нет, нет также и обувных мастерских, которые были после фабрики. Что теперь располагалось в этом здании, Жолдонз не знал, да он и не собирался переходить на тот угол. Виктор Павлович, не форсируя перекресток по диагонали, что было бы короче, но не по правилам, пошел на другой угол, где во времена его детства была синяя будочка, в которой продавали газированную воду и мороженное. Теперь тут было пусто, и унылый забор, охраняемый солдатом, поворачивал под прямым углом и столь же уныло тянулся дальше.
       Оставалось пересечь последнюю мостовую, и - вот они, ступеньки магазина!
       Бегали, бегали по этим ступенькам ножки маленького Жолдонза, когда мама посылала его, бывало, что и по три-четыре раза в день. Как он сердился, - ведь всякий раз его отрывали от каких-то важных и интересных игр. Нельзя, что ли, все заранее продумать и послать его один раз. Ведь, кроме всего прочего, надо еще и в очереди стоять. Но стоило ему хоть как-то выразить свое недовольство, как он тут же получал суровый упрек и отравлявшее ему жизнь сравнение с соседским мальчиком Олегом, который был "сущий ангел, и хоть сто раз на дню безропотно, с улыбкой побежит в магазин". "Ангел", впрочем, плохо кончил, - в смутные времена стал контрабандистом, - видать его "легкость на подъем" подвигла на это рискованное занятие. Но она же и сыграла с ним злую шутку, - он попал-таки в тюрьму, а что с ним было дальше, Жолдонз уже не знал. Но сколько других замечательных и дорогих Виктору Павловичу людей обшаркивали эти гранитные камни, ведущие в маленький магазинчик. Ведь еще бабушка Жолжонза, а звали ее, между прочим, Маргарита, сюда хаживала. Возможно, хаживал и дедушка, но Жолдонз его не помнил.
       Бабушка была ревностной католичкой. Почему, интересно, так всегда говорят: "ревностная католичка". Не говорят, например, "ревностная православная", или "ревностная иудейка". Про православную скажут - "глубоко верующая", а про иудейку вообще ничего не скажут. Про иудея еще могут сказать "ортодоксальный иудей", а про иудейку вообще ничего не скажут. Странно, ведь они тоже бывают искренне верующими.
       Сам Жолдонз был всю жизнь неверующим. Точнее, не ходил в костел, не соблюдал церковных правил, - да и куда было ходить, если оба костела в городе были закрыты, и превращены черт знает во что, - но в душе он относился и к Богу, и к верующим хорошо. Он поддерживал семейные традиции, радовался обеим Пасхам, поскольку его покойная супруга была из православной семьи. К старости возник интерес, точнее, заинтересованность в загробной жизни, да и оба костела возобновили свою работу. Жолдонз, крещеный как католик, стал туда заглядывать, начал читать какие-то популярные брошюрки об Иисусе Христе, о правилах церковной жизни и ему это нравилось. Ему даже случалось молиться своими словами, но вот общаться со священнослужителями ему не хотелось.
      
       Магазин представлял собой небольшую квадратную комнату с двумя прилавками и двумя продавцами. Один прилавок торговал бакалеей, другой гастрономией.
       Покупателей было немного. Виктор Павлович остановился у витрины-холодильника гастрономического отдела, поздоровался с продавщицей Жанной, которая по-прежнему могла бы считаться красавицей, если б не располнела так сильно, и стал внимательно наблюдать за ее действиями.
       Жанна обслуживала пожилую даму со знакомым Жолдонзу лицом, но не настолько знакомой, чтоб с ней следовало здороваться. Дама покупала сыр, творог, молоко и сметану. Обязательно про каждый товар спрашивала: "Свежее?" На что Жанна с одинаковой интонацией отвечала: "Сегодня утром завезли". Что касается сыра, дама пожелала его понюхать, в чем ей отказано не было. Именно тут Виктор Павлович присоединился к процессу:
      
      -- Хорош ли сыр? - спросил он даму после обнюхивания.
      -- Ничего, - ответила она, - кому какой нравится.
      -- А вам он нравится?
      -- Другого все равно нет, - ответила дама, и кивнула Жанне, - сто пятьдесят граммов, пожалуйста, и нарежьте.
      -- Пожалуй, я тоже возьму сыру, - сказал ни к кому не обращаясь господин Жолдонз.
      
       Когда дама расплатилась и отошла к столику в углу магазина, чтоб поудобнее расположить покупки в своей сумке, Виктор Павлович обратился к продавщице:
      
      -- Мне тоже захотелось сыру, - сказал он.
      -- Сколько будете брать?
      -- Двести грамм, я думаю.
      -- Возьмите побольше, сыр действительно очень хороший. Ведь он же не портится, так что вам за каждым куском бегать?
      -- Тоже верно. Только я должен посмотреть, сколько у меня с собой денег.
      
       Сначала Виктор Павлович не обнаружил кошелька в кармане брюк. Потом не обнаружил его ни в боковом, ни во внутреннем кармане своего белого летнего льняного пиджака, наконец, он его не обнаружил в авоське-кошелке.
      
      -- Вот так дело, - сказал он, волнуясь, - то ли потерял, то ли дома забыл...
      -- Деньги забыли? - спросила Жанна.
      -- Кажется, забыл, - ответил Виктор Павлович, - не мог же я их потерять.
      -- Не беспокойтесь, - сказала продавщица, - сыру еще много, зайдете попозже и я вас с удовольствием обслужу.
      
       Обескураженный господин Жолдонз еще несколько раз похлопал себя по карманам, потом подошел к выпуклой стеклянной витрине бакалейного отдела, поглядел на стеклянные цилиндры-вазы, заполненные разными крупами, на полки с хлебом и пакетами овсяных хлопьев, потом развернулся побрел из магазина проч.
       Он снова перешел одну улицу, затем вторую и оказался у угла своего дома, как раз в тот момент, когда к этому же углу приблизился сосед и старый приятель Семен.
      
      -- Виктор Павлович! Рад видеть в добром здравии! - проскрипел сосед, протягивая сперва левую руку, которой предстояло захватить локоть Виктора Павловича, и лишь потом правая незаметно пригибала ладонь господина Жолдонза книзу, - на прогулку?
      -- Да, погода отличная, отчего бы и не прогуляться.
      -- Не собираетесь в сквер у гостиницы?
      -- Хм, именно туда я и иду.
      -- Так я вас почти до сквера провожу, - я иду в поликлинику. Вчера сдал-таки анализы, надо получить результаты.
      -- А что у вас?
      -- Так... Пока ничего, невроко, серьезного... Сердце пошаливает, давление, то да се...
      -- У меня тоже... К себе на четвертый этаж без остановки подняться уже не могу.
      -- Вы мне будете говорить! Моя жена на второй не может взойти. А ее сестра вообще не ходит уже семь лет.
      -- Что вы говорите?
      -- Как ее муж умер, он продала дом и переехала к нам... Я был против, но кто меня имеет в виду? С тех пор она практически не ходит.
      -- Какой ужас!
      -- Да, тяжело...
      
       Так они дошли до поликлиники, где и расстались. Виктор Павлович дальше пошел один и вскоре достиг сквера возле гостиницы.
       Центром сквера был фонтан, давно засыпанный и превращенный в клумбу, что тоже неплохо. От клумбы-фонтана отходило шесть дорожек, на каждой из которых стояли садовые скамейки. Виктор Павлович выбрал себе свободное местечко в тени каштана и покойно расположился с краю, упершись о подлокотник. Вскоре он задремал...
      
      

    ***

      
      -- Посмотрите-ка, кажется мужчине плохо, - сказал крепкий дедок в кепке и сером пиджачке, застегнутом на все пуговицы.
      -- Да он просто заснул, - ответила ему бабулька с кружевным отложным воротничком и гребнем в волосах.
      -- Не надо мне рассказывать! - прервал ее дедок, - в такой позе не спят. Тут нужен, в лучшем случае, врач.
      
       Сообщество старичков и старушек встрепенулось, на спящего Виктора Павловича обратили внимание и согласились, что поза его подозрительна. Когда к нему подошли и потрясли за плечо, Виктор Павлович потерял равновесие и чуть не упал, не просыпаясь.
      
      -- Я же говорил, - сказал дедок, - он не спит. Он в отключке. Нужен врач. Вы слышите, как он дышит?
      
       Все стали слушать дыхание Жолдонза, услышали, и нашли его прерывистым и неровным.
      
      -- Надо положить его на скамью и освободить ворот, - пробасила дама в вязаной чалме.
      
       Общими усилиями уложили Виктора Павловича на скамейку. Голова неловко запрокинулась.
      
      -- Дайте-ка вашу книгу, - скомандовал дедок лысенькому очкарику в рубашке с коротким рукавом.
      -- Пожалуйста, - ответил тот, протягивая толстый том с надписью на обложке "Лисица на чердаке", - подойдет?
      -- Подойдет, - уверенно ответил дед и подсунул книгу под голову Жолдонзу. Полюбовавшись содеянным, дед повторил, - Все-таки, нужен врач.
      -- Я врач, пропустите.
      
       Пенсионеры расступились и к скамейке подошел мужчина средних лет с гладко зачесанными назад набриолинеными черными волосами, выбритым подбородком и щеками, но с тончайшими усиками типа "Жора".
      
      -- Я врач, - повторил он, - что с ним?
      -- Он просто спал, - начала гренадерша в чалме, - а теперь не просыпается...
      -- Послушайте его дыхание, - добавил дедок, - Мы видим, - у него странная поза. Вот и решили разбудить.
      -- Пожалуйста, отойдите в сторону, я сейчас посмотрю.
      
       Доктор приложил ухо к груди, послушал, потом поднял веки, - Жолдонз не реагировал, продолжая тяжело дышать.
      
      -- Похоже на сердечную атаку, - сказал врач, - надо вызывать скорую. Вызовите, кто-нибудь скорую. В гостинице... Я пока попробую привести его в чувство.
      
       Доктор попросил остаться рядом с ним кого-нибудь у кого есть духи. Осталась дама с кружевным воротником, приготовившая флакончик "Лесной фиалки".
       Доктор начал массировать ладони Виктора Павловича, потом уши, потом долго разминал, и даже кусал мизинец его левой руки, потом снова принялся за уши, потом скомандовал: "Поднесите духи к носу, смажьте..."
       Жолдонз начал приходить в себя, открыл глаза, что-то забормотал.
      
      -- Как вы себя чувствуете? - спросил доктор, - Лежите, лежите!
      -- Нет-нет, - ответил Виктор Павлович, - все нормально, я лучше сяду. Так лежать неприлично.
      -- При чем тут приличия? Я врач. Вам стало плохо. Вы были без сознания. Вот, положите под язык эту таблетку.
      -- Что это?
      -- Это хорошая безвредная мятная таблетка. Пока отдохните, скоро подойдут другие врачи, скорая помощь.
      -- Но со мной все в порядке, не надо скорой помощи. Я себя отлично чувствую. Благодарю вас за заботу, но я, безусловно, в норме.
      -- Вы уверены?
      -- Абсолютно уверен. Я еще немного тут посижу и пойду домой.
      -- А где вы живете?
      -- Да вот тут, рядом. Пять минут.
      -- Ну, смотрите... А, может, лучше, все-таки, вызвать скорую?
      -- Нет-нет, уверяю вас, не стоит. Кому-то она в это самое время действительно окажется нужна. Не беспокойтесь.
      -- Хорошо, я пойду, но имейте в виду - в фойе гостиницы можно вызвать скорую помощь.
      -- Спасибо, не беспокойтесь. Вы настоящий врач, спасибо вам.
      -- Ну, до свидания. Не болейте.
      -- До, свидания, спасибо.
      
       Виктор Павлович огляделся. Старички и старушки загалдели разом, рассказывая ему, как он заснул, как сидел в неловкой позе, как они заподозрили неладное и быстро нашли врача.
      
      -- Вы с этим не шутите, молодой человек, - обратился к нему молчавший до сих пор высохший старичок в шляпе и очках, - Вам который год?
      -- Да мне... Уже... - начал бормотать Виктор Павлович, но старичок его перебил.
      -- Мне девяносто семь, юноша, так что, послушайте старших. Вам надо поменьше есть, особенно откажитесь от жиров. Ничего жареного. Перейдите на овощи, лучше всего сырые. Курите?
      -- Нет, я и не курил никогда.
      -- Это хорошо. Но этого мало: жрать надо поменьше! Посмотрите на этот курдюк, который вы себе отрастили, - и старичок ткнул господина Жолдонза в живот, - Сбросить немедленно!
      -- Да, конечно, я согласен... - бормотал Жолдонз, искренне желая прекратить эту лекцию, - мне, однако, пора. Спасибо всем большое. До свидания.
      -- Я вижу, вы не хотите меня слушать. Это прискорбно. Прискорбно для вас, молодой человек. Но я не навязываюсь. Более того, когда вам понадобится мой совет, я к вашим услугам.
      -- Да нет, я действительно засиделся...
      -- Ладно, ладно... Не болейте.
      
       Виктор Павлович поднялся, внимательно прислушиваясь к своим внутренним органам, в особенности, к сердцу, но, не услышав ничего настораживающего пошел по дорожке в сторону главной улицы.
       На главной улице было красиво и шумно. Пройдя совсем немного, Виктор Павлович почувствовал, что ему, все-таки, действительно нехорошо: голова кружилась, ноги как-то устали... Виктор Павлович присел на скамейку и стал ждать, когда снова станет хорошо.
       По тротуару ходило много людей, с деревьев уже начали опадать листья, транспорт промелькивал в обе стороны, наполняя улицу шумом. Господин Жолдонз прикрыл глаза, но не мог сосредоточится и осознать свои действия и намерения. В голове роилось одновременно такое количество назойливых образов и событий, что невозможно было ничего понять.
       Пожалуй, основным чувством, мучающим его, было глубокое осознание вины за то, что он не выучил алгебру, что сдать экзамен он не сможет, поэтому аттестат зрелости ему, по крайней мере в этом году, не выдадут, при этом, однако, он ясно осознавал, что у него уже есть диплом о высшем образовании, что институт он окончил, так что, казалось бы, об аттестате о среднем образовании можно не беспокоится, но чувство вины и страха перед экзаменом были сильнее логических конструкций. Причем все эти мысли и чувства плавали в весьма плотном облаке, состоящем из угроз начальника управления кредитов госбанка господина Солтыса, который требовал посадить Жолдонза в тюрьму с конфискацией имущества за якобы выдачу необеспеченного кредита, а Жолдонз не мог оправдаться, поскольку самый важный документ, из которого становилось ясно, что о выдаче кредита распорядился сам Солтыс, у него кем-то украден, при этом теща обняв плачущую жену Жолдонза за плечи, кричала, что она была права, когда отговаривала ее выходить замуж за этого слюнтяя, и, если его посадят, это будет только справедливо, а над всем этим парила гнусная рожа районного хулигана Фоникэ, улыбающегося своими железными зубами.
       "Господи, лучше бы я умер тогда на скамейке" - подумал Жолдонз, - кажется, началось то, о чем предупреждал доктор. Виктор Павлович полез в карман пиджака за таблетками и наткнулся на конверт. "Интересно, - подумал он, разглядывая его, - я, значит, получил письмо и забыл его прочитать".
       Внимательно прочитав надписи на конверте, Виктор Павлович подумал, что фамилию Жолдонз он точно где-то слышал и не один раз. "Наверное, кто-то из сослуживцев. Или родственников жены" - подумал он и вскрыл конверт. Прочитав письмо, Виктор Павлович догодался, что Жолдонз - кто-то из старых приятелей, возможно, даже одноклассников. Он смутно вспомнил и внешность этого Жолдонза. "Приглашает, значит, на футбол... Это хорошо... Правда, я забыл, какое сегодня число. Надо спросить и не стесняться этого".
      
      -- Извините, молодой человек, - окликнул Жолдонз прохожего паренька с мороженым, - какой сегодня день?
      -- Среда.
      -- Нет, я имел в виду, какое число?
      -- Седьмое...
      -- Вот спасибо, а месяц?
      -- Чего? - парнишка расхохотался, - Ну, дедуля, даешь! Октябрь уж наступил... Ну, дела! Во маразм-то че делает...
      
       "Седьмое, значит, октября... Ну и хорошо. До футбола еще далеко. Можно успеть и билеты купить...Пора, пожалуй домой."
      
       Виктор Павлович, осознающий, впрочем, себя уже Козловым Михаилом Наумовичем, что, как ни странно, не вызвало в его голове серьезных возражений, пошел по главной улице, поглядывая на афиши оперного театра, мимо которого пролегал его путь.
      
       "Тоска", - прочитал он, - это прекрасно, но, к сожалению, тоже шестнадцатого. Тут уж, или на футбол, или в оперу".
       "Но никогда я так не жаждал жизни, - замурлыкал он, продолжая свой путь. Идти было довольно трудно, хотелось почаще останавливаться, посидеть на лавочке, но лавочек что-то долго не попадалось. Наконец, впереди показались белые стулья под зонтиками уличного кафе. Виктор Павлович добрел до них и уселся, тяжело дыша. "Господи, а далеко ли еще идти, - подумал Жолдонз, - я что-то не помню этого кафе. Надо бы спросить дорогу. И не надо этого стесняться".
      
      -- Что-нибудь желаете? - обратилась к Жолдонзу официантка.
      -- Нет, спасибо. Деточка, подскажи мне, пожалуйста дорогу, я что-то слегка заблудился. Старый стал уже...
      -- Ну, что вы... Конечно, я вам подскажу, куда вам надо?
      -- Домой... То есть, сейчас я скажу... - Виктор Павлович пытался вспомнить свой адрес, но вместо этого всплывали какие-то совершенно не относящиеся к этому образы. Вспомнилась жена, их поездка к морю, огромные поляны красных маков вдоль дороги... - Сейчас, сейчас, я вот только вспомню...
      -- Да вы не волнуйтесь, посидите, вспомните, я тут рядом буду. Хотите, я вам воды принесу?
      -- Спасибо, милая, спасибо, но у меня совсем нет денег...
      -- Ничего, я вам просто так принесу, подождите.
      
       Девушка ушла, а Виктор Павлович чуть не расплакался от обиды на самого себя, на старость, но постарался взять себя в руки, вспомнил совет врача: не паниковать, спокойно подождать, принять таблетку. Виктор Павлович полез в карман за таблеткой и снова наткнулся на письмо. "Господи, да вот же и адрес! Ну и дурак ты, старый хрыч!" Девушка принесла стакан воды с лимонной долькой в придачу.
      
      -- Вот спасибо тебе, дай тебе бог здоровья и хорошего жениха. А я же адрес-то вспомнил, точнее, нашел. Вот, смотри, я же сегодня письмо получил, вот же адрес, - и Виктор Павлович протянул официантке конверт.
      -- Не волнуйтесь, Михаил Наумович, - сказала официантка прочитав адрес на конверте, я знаю где вы живете, сейчас объясню, хоть это и не так уж близко. Может быть, вы зайдете к этому, который вам письмо написал? К Жол-дон-зу? Ну и фамилия, не выговоришь... Он тут рядом, в двух кварталах живет.
      -- Нет, нет, спасибо. Я лучше к себе пойду потихоньку, а Жолдонз - это очень древняя польская фамилия, да...
      -- В общем, так: вам надо сесть на автобус номер 3, вот остановка, прямо напротив нас, доехать до улицы Роз, а там спросите еще раз.
      -- Как же так? У меня ведь денег на билет нет? Что же мне делать?
      -- Михаил Наумович, вы же, наверное, пенсионер?
      -- Да, хотя я еще иногда работаю...
      -- Работайте на здоровье, но пенсионеры пользуются общественным транспортом бесплатно.
      -- Правда?! Ну, надо же, а я и не знал. Не знал... Это здорово, это хорошо...
      
       Виктор Павлович не спеша, пожевывая лимонную дольку, допил стакан с водой, почувствовал себя гораздо увереннее и, распрощавшись с официанткой в самых изысканных выражениях, направился к остановке автобуса.
       Длинный желтый "Икарус" вскоре подошел и Жолдонз сел в него, заняв пустое место у окна. Автобус тронулся, и перед глазами Виктора Павловича поплыли кварталы центральной улицы города. Виктор Павлович чувствовал себя спокойно и уверенно, проплывающие мимо здания были ему хорошо знакомы: вот мрачно-серое министерство внутренних дел, вот хлебный магазин, потом еще одно здание со многими министерствами, потом снова правительственные здания... Жолдонз во многих из них бывал по делам службы, езда в автобусе придавала ощущение правильности и целесообразности происходящего, поэтому бури и штормы в его сознании постепенно утихли. Когда автобус проезжал мимо железнодорожного вокзала Жолдонз уже полностью успокоился и стал поглядывать на пассажиров.
       Народу набилось уже порядочно, люди напирали друг на друга. Рядом с Виктором Павловичем стояла сравнительно молодая, но, видимо, изрядно уставшая женщина, в руках у которой было несколько сумок и пакетов с продуктами. "Видимо едет уставшая с работы, а дома семья. Муж, дети. Надо их кормить, вот она и тащит, бедная", - подумал Жолдонз и вдруг осознал, что у женщины точно такая авоська-кошелка, какая была у его покойной жены - индийская. Со слониками и пальмами.
      
      -- Девушка, давайте-ка ваши сумки мне на колени, так будет легче, - сказал Жолдонз.
      -- Ну, что вы, спасибо, не надо, улыбнулась женщина, - мне не тяжело, я привыкла.
      -- Нет, нет, давайте, - настаивал Виктор Павлович, - уступить место я, к сожалению, не смогу, - что-то плохо себя сегодня чувствую, боюсь упасть, а вот таким образом вам помогу.
      
       Как ни странно, но девушка согласилась и поставила на колени Виктору Павловичу именно эту самую индийскую авоську:
      
      -- Спасибо вам, - сказала она, - Не беспокойтесь, она чистая. Я ее на землю не ставила, а внутри тоже нет ничего такого, что может протечь.
      -- Вот и славно, а вы мне за это подскажете, где моя остановка. Вот мой адрес, - и Виктор Павлович протянул ей конверт.
      -- Так и я там схожу.
      -- Ну разве это не замечательно! - воскликнул Виктор Павлович и удовлетворенно обняв чужую авоську продолжил разглядывание заоконного пейзажа.
      
       Автобус медленно и натужно тянулся в гору. Справа внизу, куда и смотрел Виктор Павлович, простирался большой и красивый парк с прудами и увеселительными аттракционами. Жолдонз помнил этот парк в далекие-далекие времена, когда парка, как такового не было, а были здесь сельскохозяйственные угодья. Точнее, огороды, сады. Были и пруды, только не эти - эти сделали много позднее, а тогда Жолдонз ходил сюда гулять со своим маленьким сыном и ловить рыбу в прудах. Недалеко от парка было и кладбище, где его сыночек похоронен вместе со своей матерью: не выдержала его семья послевоенных тягот, не смог Жолдонз спасти их от голода и болезней. Сам он тоже был дистрофиком, но не умер и потом получал бесплатный суп. А детей у Виктора Павловича больше не было. Жена вот была, а детей нет.
       Тем временем, автобус свернул направо, огибая оставшийся глубоко внизу парк, и женщина напомнила Виктору Павловичу:
      
      -- Мужчина, нам с вами пора выходить, давайте сумку.
      -- Да я вам помогу, вы выходите, а я за вами.
      -- Ну, давайте, пробирайтесь за мной.
      
       Жолдонз поднялся и стал протискивать свое грузное и непослушное тело через плотную толпу пассажиров. Автобус затормозил, и Виктор Павлович по инерции догнал свою спутницу, уткнувшись ей в спину:
      
      -- Ох, простите. Не ожидал вот, не удержался...
      -- Да не беспокойтесь вы, держитесь за меня, - ответила женщина.
      
       Выйдя на тротуар, женщина обернулась, чтоб подать руку Жолдонзу, но он решительно отказался и слез со ступенек самостоятельно.
      
      -- Ну вот, спасибо, сказала женщина, - Вам теперь надо обогнуть вот это здание. Там будет продовольственный магазин. Ну, вы увидите. Там киоски всякие и маленький базарчик. Где-то там за магазином должен быть дом, который вы ищите. Там спросите. Еще раз спасибо, до свидания. Мне теперь в другую сторону.
      -- Это вам спасибо, - ответил Виктор Павлович, отдал авоську и пошел в указанном направлении.
      
       Добравшись до базарчика Виктор Павлович так устал, что присел на валявшийся пустой ящик. Справа и слева от него на таких же ящиках сидели люди. Все они чем-то торговали. На Виктора Павловича внимания никто не обратил и он тихонько ждал, когда силы, чтоб идти дальше, снова накопятся.
       Торговля шла вяло, продавщицы болтали между собой, день клонился к закату.
      
       К Виктору Павловичу подошел молодой мужчина, видимо, спортсмен. Во всяком случае, на нем был спортивный костюм и спортивная обувь. Правда, он курил, а спортсмены, обычно, не курят. Возможно, он уже тренер. Тренеры, кстати, очень часто курят. Жолдонз даже дружил с одним тренером по футболу, точнее, они встречались по праздникам в одной компании, так тот и курил, и пил. Пил, пожалуй, не в меру. Однажды...
      
      -- Ты че, глухой, что ли?
      -- Простите? - очнулся Жолдонз.
      -- Я тя спрашиваю, чем торгуешь? - спросил "тренер", не вынимая изо рта папироски.
      -- Я, простите, ничем не торгую... Я не умею...
      -- Валерик, оставь его, - вмешалась соседка слева, - дедушка просто присел отдохнуть. Верно, дедуля?
      -- Совершенно верно. Я отдохнуть присел. Если это ваше место...
      -- Ну сё, кочумай... Зесь все места мои... Пусть дома отдыхает. Вали дед, пока цел, место занято. Шоб тя тут не было, када я обратно пойду.
      
       "Валерик" пошел вдоль ряда торгующих, а отзывчивая соседка продолжила:
      
      -- Ты дедуля и правда лучше тут не сиди. Это места для торгующих, за них платить надо. Ты вообще-то до дому дойдешь? А то я вижу, ты вроде как нехорошо себя чувствуешь?
      -- Да, я сегодня что-то устал... Мне бы домой...
      -- Ну а где дом твой, ты хоть помнишь?
      -- Да, я помню... Конечно помню...
      -- Адрес, назови адрес.
      -- Адрес? А вот он тут записан...
      
       Виктор Павлович достал из кармана уже ставший измятым конверт и протянул его торговке. Она прочитала его и обратилась к соседке:
      
      -- Валя, посмотри-ка... Ты этот дом знаешь?
      -- Покажи, - соседка справа протянула руку за конвертом, - Шестнадцатый? Да его уже два года как снесли. Вон, стоянка вместо него. Когда стали строить все и снесли.
      -- Валя, а, может, ты этих людей знала? Подскажи дедуле...
      -- Никого я там не знала, - ответила соседка справа и вернула конверт.
      -- Вы, дедуля, что-то путаете. Может вы там раньше жили, а теперь перепутали... С возрастом такое бывает. У меня свекровь вообще нельзя на улицу выпускать. Сколько раз она терялась, только я знаю. Одно мученье. Пока она дома - надо газ перекрыть, спички спрятать, а то она всех сожжет. Такой кошмар! Мужчина, берите семечки, сама жарила. Есть с солью, есть без соли, - и отзывчивая соседка переключилась на уговоры покупателя.
      
       Жолдонз поднялся и побрел. Голова кружилась, ноги еле несли его, очень хотелось есть и пить. Он дошел до многоэтажного жилого дома, увидел возле подъезда скамейку и направился к ней в надежде отдохнуть. Уже стемнело. Он присел на нее и вскоре задремал. Ему снились хорошие сны, в которых все были живы и молоды.
       Виктор Павлович проснулся, потому что стало холодно. Он лежал на скамейке, уткнувшись лицам в спинку, а кто-то обшаривал карманы его пиджака.
      
      -- Позыкай, может в брюках что-нибудь есть, - услышал Жолдонз шепот.
      -- Щас позыкаю, погодь.
      
       Виктор Павлович попробовал встать.
      
      -- Что вы делаете? - начал он, но в затылок чем-то ударили, и руки перестали слушаться.
      
       Жолдонз обмяк, и теплота стала разливаться по телу, а видения стали мельтешить и тускнеть. Наконец, стало совсем темно и ничего не видно, словно занавес уже опустили, а свет в зале не включили.
       Некому.
      
      
      

    ***

      
      
      
      
      
      
       15-18 ноября 2001 г.
      
      
      
      
      
      
      

    АРМЯНСКОЕ КЛАДБИЩЕ

      
      
      
       Д
      
      
       ля начала послушайте: Боюканы, Скиносы, Скулянка, Вистерничены, Рышкановка, Отоваска, Валя Дическу, Валя Кручий, Малая Малина, Мелестиу ... Это ли не песня?
       Кому надо, знают, что все эти слова - названия районов нашего Города, а остальные пусть просто подивятся богатству человеческой фантазии и красоте нашей речи.
      
       А теперь - Армянское кладбище.
      
       В сердце старожила эти слова отзовутся вовсе не так, как у приезжего, или того, кто никогда у нас не был.
       Думаю, что в любом другом месте слова эти означали бы место захоронения армян. Но не таков мой чудный и странный Город. На Армянском кладбище, в принципе, конечно, хоронили и армян, но вовсе не они составляли большинство, или были первыми, кто тут похоронен. Это просто центральное городское кладбище. До революции - православное, в годы советской власти - общее.
       Кроме него в городе было и есть еще несколько небольших православных кладбищ, большое еврейское кладбище на Скулянке, небольшое польское кладбище.
       Так почему же, все-таки, оно называется армянским? Да просто по имени улицы Армянской, берущей свое начало от главного входа на кладбище. А вот название улицы уже связано-таки с армянами: именно здесь некогда располагалось армянское подворье.
      
       Раньше жители Армянской имели возможность, не выходя из дома, наблюдать по нескольку похоронных процессий ежедневно. А нам, жившим на соседней Болгарской, приходилось бежать на звуки оркестра, чтоб посмотреть на медленно движущуюся процессию: впереди несли венки, потом шел оркестр, потом грузовик с открытым кузовом, украшенный коврами и цветами, сразу за грузовиком, шли ближайшие родственники, друзья, потом все остальные. В кузове на коврах возлежал гроб с покойником, окруженный цветами и венками, иногда рядом с ним в скорбных позах сидели рыдающие родственники. Процессия медленно вползала в величественную арку центрального входа, после чего восстанавливалось движение трамваев, - да-да, раньше по Армянской ходили трамваи! - машин и лошадей, - и еще раз "да-да!": было-таки полно лошадей, впряженных в телеги, чьи колеса громыхали по булыжной мостовой.
       Потом зеваки расходятся, и только некоторые жители остаются сидеть на стульях и скамейках возле ворот и дверей. Не столько в ожидании следующей процессии, сколько потому, что они всегда тут сидят.
      
       Мы за процессией не пойдем. Скажем мысленно "мир твоему праху, фие воая Та", и пусть они углубляются, а, немного погодя, и мы заглянем в этот чудный уголок, но пойдем своим маршрутом.
      
       Справа от входа за отдельным решетчатым забором мы увидим небольшое, но красивое воинское кладбище: ровные ряды одинаковых православных крестов, установленных над могилами русских солдат и офицеров, убитых в первую мировую войну. Могилы сооружены во времена, когда наш город входил в состав Румынии, поэтому все надписи сделаны на румынском языке и выглядят, поэтому, несколько необычно: Ivan Er?ov, locotеnent; Piotr Sergeev, colonel, и так далее. У
      
       входа на мраморных досках подробное описание, начинающееся словами: "Aici odihne?te ofi?erii eroi..."
       На другой стороне аллеи, в тени высоких деревьев, окруженные красивыми решетками, мирно покоятся обелиски, кресты, плиты... Недалеко от входа несколько величественных семейных часовен с витражными окнами из цветного стекла, затем аллея поворачивает к Всесвятской церкви. На углу за высокой литой чугунной решеткой покоится многочисленная семья купца Петрашевского. Могила отмечена высокой стелой из черного полированного гранита с портретом самого Петрашевского в розетке из стальных листьев. По соседству вы заметите беломраморное надгробие писателя Шевелова с надписью "Те, кого мы любим, живут..." - так называлась одна из его книг. Потом вы наверняка не пройдете мимо скромной могилки с красивым узорчатым стальным крестом и табличкой с портретом гимназиста лет четырнадцати и надписью на румынском "Leonid Nеaga", потом будет могила с памятником первому президенту Академии наук Гросулу. До и после нее еще несколько заметных могильных плит и памятников, но ваше внимание уже будет приковано к необычно красивому, с высокими колоннами, надгробью Крупенской, спроектированному самим А.И. Бернардацци.. Старинная семья Крупенских оставила добрый след в истории города. Перед революцией Александр Николаевич Крупенский был предводителем губернского дворянства, его старший брат - послом России в Норвегии. На кладбище есть еще один большой семейный склеп древнего боярского рода Крупенских.
       Двигаясь дальше, нельзя не заметить мраморную фигуру, послужившую образцом скульптору Комову для известного памятника Пушкину. На противоположной стороне площади перед церковью обращает внимание удивительное по качеству полировки надгробие купчихи Устиновой, рядом изящная колонна над могилой княгини Дадиани...
       Обходя церковь, вы минуете чью-то великолепную усыпальницу, напоминающую парижский Сакре-кёр, превращенную в склад инвентаря, затем глубокий водоразборный фонтан, далее, семейный склеп Гулак-Артемовских, тоже используемый служителями храма как хозяйственная постройка. Напротив входа в церковь большое деревянное распятие. Распятие накрыто жестяной, раскрашенной изнутри, крышей. Там же прибиты маленькие клещи и лестница - символы пыток, страданий и Вознесения.
       От церкви лучами отходит несколько аллей. Мне более других памятна та, что идет от склепа Гулак-Артемовских: "Дуракова-Гельт", "Ливиу Делеану", "Власов"... Так можно дойти до перекрестка, где похоронен скульптор Плэмэдялэ, автор памятника Штефану чел Маре. Свое надгробие с бронзовым барельефом-автопортретом скульптор сделал себе заранее. Если от могилы скульптора повернуть направо, можно дойти до могилы поэта Матеевича, чей бюст также был сделан Александром Плэмэдялэ.
       Если же от могилы скульптора повернуть налево, окажешься рядом с могилой известного врача Тома Чорбэ, а если от Томы Чорбэ повернуть налево и опять пойти в сторону церкви мимо замечательного бюста корнета Фон Гольбаха, окажешься рядом с самым впечатляющим надгробьем кладбища: внутри высокой узорчатой беседки сидит, склонив голову на левую руку, величественная мраморная старуха. Это скульптурный портрет одной из Крупенских, выполненный в натуральную величину с удивительным мастерством. Старуха сидит, как живая. С фотографической точностью проработаны черты лица, морщинки, кружевной воротник, складки платья... Скульптуры такого качества вообще встречаются весьма редко, а уж в качестве надгробий и подавно.
       Не хочу умалять значимость многих других покойников, но, наверное, самым известным среди них был экс-чемпион мира по борьбе, великий русский богатырь Иван Заикин. Да-да, тот самый дореволюционный кумир всей России, знакомец и герой очерков Куприна! После революции он оказался в нашем городе и помер уже после войны, в советское время.
       На кладбище еще много старинных и красивых надгробий, много достойных доброй памяти жителей нашего города, и, если бы я взялся составлять путеводитель по кладбищу, я был бы не вправе их не упомянуть, но сегодня у меня другая задача.
      
       Кладбище было одним из мест наших детских и подростковых игр, юношеских и взрослых встреч и посиделок. "А на кладбище все спокойненько, от общественности вдалеке, все культурненько, все пристойненько, и закусочка на бугорке" - правдиво написал Высоцкий.
      
       Моим проводником в этот жутковатый поначалу мир был Колян. Мы жили в одном доме, и приятельствовали, хоть он и был на два года старше. У Коли рано умерла мама. Потом отец женился на другой, и, хоть в семье не было конфликтов, Колян тяжело переживал и потерю матери и женитьбу отца.
       Колину маму похоронили здесь, на Армянском кладбище. В первое время после похорон Колян ходил на могилу ежедневно, а с ним и я. Постепенно кладбище становилось знакомым, страхи и скованность пропадали.
       Мы бродили среди заросших могил, пробирались между плотно расположенных оград и с интересом читали надписи. Большая часть могил и надгробий появилась здесь еще до революции, поэтому встречалось много "старорежимных": "Действительный статский советник Феофилакт Курогло", "Купец первой гильдии Никандр Пурчел", "Вдова маiора Горбунова Елизавета Васильевна", "Константин Урсу, инженер". Пытались разбирать полустершиеся надписи, выдолбленные на известковых стелах - наиболее древних надгробиях кладбища. Разнообразие надгробий поражало: высеченные из гранита кресты, обработанные "под дерево" - с сучками и ветками, обелиски из мрамора, габро, лабродорита, металлические ограды, навесы, чугунные и каменные плиты, гигантские мраморные кресты с чугунными терновыми венцами - чего тут только не было! Надписи, кроме русского, были на румынском, молдавском, греческом, немецком, языках. Часто у основания красивого надгробья была прямо по камню нанесена полированная надпись: "Мастерская Цулекъ. Кишиневъ". Многие могилы украшались памятниками в виде мраморных ангелов, часто сохранялись венки из оцинкованной жести, искусно имитировавшие листья и цветы.
       Наибольший интерес у нас, конечно, вызывали склепы. Раньше их было много. Выглядели они по-разному. Например, внутри семейного участка, окруженного металлической оградой, среди крестов и других надгробий, могла быть расположена почти горизонтальная металлическая двустворчатая дверь, слегка приподнятая над землей. Если ее открыть, внутрь вас поведут ступеньки лестницы, и вы окажетесь в более или менее просторном помещении, одна стена которого состоит из глубоких ниш. В такую нишу вдвигают гроб с покойником, а вход в нее закрывают мраморной плитой с надписью типа: "Здесь покоится прах рабы Божией девицы Аграфены Поповой, скончавшейся 17 лет от роду 11 марта 1903 года".
       Разграбление могил было начато и, в основном, завершено задолго до нашего появления на свет, однако, кое-чему и мы были свидетелями. Охотники до золотых зубов и украшений еще не перевелись, и нам приходилось видеть выброшенные из склепов разворошенные гробы, истлевших или мумифицировавшихся покойников и покойниц, поражаться удивительной сохранности волос и одежды...
       Забираться в пустой склеп было страшно, но заманчиво. Было жутко и сладостно преодолевать первобытный страх перед таинственным миром мертвых, на память приходили страшные истории, услышанные от взрослых, но материалистическое воспитание усмиряло подсознание. Мы, в общем-то, знали, что загробного мира нет, что покойники из могил не выходят, что вурдалаков, вампиров, оборотней и прочей нечисти не существует. Но когда с миром мертвых соприкасаешься вплотную, когда страх побеждает знание, когда первобытное чувство рождает образы и ощущения, тогда пионерская уверенность в материалистическом устройстве мира несколько колеблется. Кроме того, есть реальная темнота, сырость, инфекция, могильные черви и насекомые, крышку может кто-нибудь захлопнуть, склеп может, в конце концов, начать осыпаться. Да и милиция страшила больше чертей: за осквернение могилы просто сажали в тюрьму!
       Потом все склепы засыпали и забетонировали.
      
       Сейчас кладбище обезлюдело, на нем давно почти никого не хоронят, родственники умерших сами повымирали, а вот раньше на кладбище бывали по-настоящему многолюдные, праздничные дни: вся пасхальная неделя и, особенно, родительская суббота.
       К ней начинали готовиться заранее: убирали, сажали цветы, красили оградки. В родительскую субботу на кладбище отправлялись с утра и на весь день. Приносили с собой пасхальные куличи, крашеные яйца, вино. Располагались на могилах родных большими компаниями, с детьми и знакомыми, поминали, выпивали, закусывали и, главное, угощали всех прохожих.
       Весь пьяницы города собирались в этот день на кладбищах. Да и не только пьяницы, мы тоже хаживали. Еще бы: не только не осудят, а нальют и дадут закусить со словами: "Помянит, деточка, моего сыночка. Он почти такой как ты был". Тут надо вести себя степенно, принять маленький граненый стаканчик с вином в правую руку, кусок пасхального кулича в левую, произнести: "Пусть земля ему будет пухом" и, не торопясь, выпить. Потом поблагодарить и передвинуться еще на шаг, к соседней могилке, где тебя уже ждут другие, но тоже со стаканчиком, пасхой и яйцами...
      
       К вечеру посетители расходились, а после восьми часов ворота закрывались и сторож бадя Гриша обходил аллеи поторапливая засидевшихся, выдворяя уснувших...
       Потом он садился рядом со своей сторожкой у входа и, покуривая, ожидал наступления темноты. Жил он здесь же, в сторожке, куда холодными вечерами и нам вход не был заказан.
      
       Приходить разрешалось и с пустыми руками, но приличнее, все-таки с бутылкой вина. Тогда бадя Гриша добрел и рассказывал страшные истории про покойников, или вспоминал молодость.
       Он, похоже, знал обстоятельства смерти каждого здесь погребенного, коих за две сотни лет накопилось очень много. С нескрываемым восхищением вспоминал времена дореволюционные, когда здесь хоронили городскую знать, купцов, священников. "Какие катафалки, какие процессии, какой красоты песнопения, какие переливы колоколов, какие милостыни, какая кутья, какое вино, какие девушки..."
       В отличие от нас бадя Гриша верил в Бога. Загробная жизнь была для него явлением очевидным и не удивительным. Всякую смерть он увязывал с грехами и проступками. Если бадя Гриша хотел нас ограничить в шалостях, он прибегал к простому, но действенному педагогическому приему - запугиванию. Показав на старую, заросшую могилу, надгробье которой давно сокрылось кустом сирени, он начинал рассказывать:
      
      -- А вот вы не знаете, как этот мальчик погиб? Тоже был из хорошей семьи. Папа был акцызный, жили богато, собственный дом имели на Киевской. Старшая сестренка училась в гимназии Дадиани, а маленький Толечка еще только готовился... Мать была собой очень видная, говорили, что он ее из Италии привез. Каждое утро она с маленьким Толенькой гуляла в казенном саду. Любила она его пуще жизни, но за грехи Господь отнял у нее единственного сына, - бадя Гриша в этом месте мог даже всхлипнуть.
      
       Мы молча ждали продолжения, прижавшись к ржавой решетке ограды.
      
      -- Это у них, у католиков запросто, - мужу изменять! - маленькие, утонувшие во многих слоях кожных складок и морщин глазки старика начинали сверкать, а голос наполнялся праведным гневом, - пошел, купил у ихнего попа отпущение грехов, - и все! Опять ноги раздвигай! Весь город знал, что она крутит с сыном Шиманского. А тот бездельник только отцовские миллионы проматывал. Все они такие... ФЩте, фЩте, чинч минуте... Да-а-а...
      
       Самый нетерпеливый из нас мог нарушить стройный ход воспоминаний и подтолкнуть мысль старика на правильную, как нам казалось, дорожку:
      
      -- А мальчик-то, как погиб, бадя Гриша?
      -- А ты не перебивай! - дед всегда обижался, если его перебивали, - Сейчас узнаешь. Поехали они однажды с Толиком и бонной в своем экипаже на прогулку в Долину Роз. Это, она, стерва, так мужу сказала, что ребенку нужно подышать свежим воздухом, а у самой там свиданка с Шиманским... Ну, поехали. А там тогда не как сейчас. Тогда там плантации чайной розы были. Куда ни посмотри - одни розы. А запах какой стоял... Вот они подъехали к первому пруду, вышли, расположились на лужайке, лошадей распрягли... Мальчик с бонной играет в серсо, извозчик спит, а мамаша-блудница по дорожке туда-сюда, туда-сюда... Хахаля своего ждет. И тот недолго ожидался: рессорная коляска на дутиках подкатила, и сидит он, набриолиненый. Ну, она на подножку, и - в сторону дачи Красовского. Вот так! Укатили прелюбодеи, а Толечка с бонной остался. Играл себе, играл, потом бонна задремала, а мальчик пошел к этому холму из опилок...Ну, в котором летом хранят глыбы льда. Ломовики-то еще утром лед развезли, поэтому там никого и не было. Толечка полез на холм: ему-то любопытно залезть на самый верх, а опилки стали осыпаться, потом и глыба соскользнула. Так его и задавило насмерть! Как был в матросском костюмчике, так красивенький такой в гробике и лежал.
      -- А что же бонна?
      -- А что бонна? Проспала она. Ее под суд потом отдали. А надо бы не ее, а гулящую мать! Она, правда, потом, говорят, в монастырь ушла, грехи замаливать. А на похоронах, помню, так убивалась, не приведи Господь! В могилу кидалась...
      -- Как это?
      -- Ну, когда гробик опускать стали, она как сиганет вниз. "Заройте меня вместе с ним!" кричит.
      -- И что?
      -- Что, что?
      -- Ну, как ее оттуда вынули?
      -- Да так и вынули... Не зарывать же при всем народе. А хорошо бы...
      
      
       У огромного мраморного куба, на котором, облокотясь на мраморный крест скорбел белокрылый ангел, бадя Гриша останавливался и всякий раз вслух читал краткую надпись "Жена мужу".
      
      -- Вот ничего не скажу: любила она его - дай-то Бог. Поставила памятник, и через полгода сама померла. Тут же и похоронена. А вот на мою-то могилку прийти будет некому. Зароют, и все...
      
       Детские души искренне отзывались на такой поворот темы, и мы дружно начинали его убеждать:
      
      -- Мы придем, дядя Гриша! Обязательно придем. И цветы приносить будем...
      -- Точно? Не обманете?
      -- Да нет!
      -- Ну, ладно, - улыбался старик, - тогда я еще поживу. Можно?
      
       На одной из аллей слева и справа, напротив друг друга обращали на себя две одинаковых оградки и два одинаковых памятника. В одной был похоронен некто Василий Бантыш, в другой - Петр Степаненко. Обоим было по 17 лет, и даты смерти их совпадали. Про них дед Гриша без ругани говорить не мог:
      
      -- Это ж эти... Нигилисты, мать их... Лучше бы их тут и не хоронили. С ними надо бы как с самоубийцами - там, за стрельбищем зарыть и все.
      -- А что они сделали?
      -- Они, ребята, в жизни разочаровались, прости Господи! Оба из купеческих семей, но книжек начитались - и все! Дури одной только и набрались. Оставили записку: "Жизнь бессмысленна! Ваш мир мы презираем!" - и пиф-паф друг в друга. Поэтому церковь и разрешила их тут похоронить. Вроде как не самоубийцы, а убийцы. А я бы их туда - за стрельбище. Но матери несчастные, правда сказать, до сих пор ходят, оградки покрашены, цветы свежие.
      
       Казалось, не было ни одной могилы, о которой деда Гриша не мог рассказать чего-нибудь необычного:
      
      -- А вот эту дамочку, между прочим, муж-офицер застрелил.
      -- А за что?
      -- А за то, что она с кобелем путалась. Приходит он домой, а она с овчаркой делом занимается. Он прямо в дверях пистолет достал и -ба-бах! Обоих убил. И ее и собаку.
      -- А как это она с кобелем путалась?
      -- Хе-хе... Мал еще такие вопросы задавать! Вот сюда лучше посмотри. Тоже дело было интересное. Гляди-ка. Это все несчастные вдовы, а это ихний муж-убийца. Костаке его звали.
      
       За высокой вычурной оградой на большой площадке расположилось несколько разных надгробий. Ограда уже проржавела, земля заросла травой и мелкими кустами. Было ясно, что за могилами никто давно не ухаживает.
      
      -- Он, значит, под той плитой чугунной лежит, а эти все - его жены. Первой была вон та, под черным обелиском. А рядом с ней - могила ее первого мужа, купца и заводчика. От него весь этот участок начался. Когда она овдовела, злодей и посватался. Сам он был какой-то чиновник в городской управе. Человечек неказистый и бедный, но с дальним прицелом в голове. Она его, стало быть, приняла, и поселился он в богатом доме, доставшемся вдове от покойного мужа - вон того, который в углу. Дом этот вы должны знать: на Садовой, где теперь общество дружбы с иностранцами. Не прошло и года, как она померла. Ничем не болела, а умерла от внезапного разрыва сердца. Ну, молодой вдовец вскоре женился на другой. Тоже вдове - из Бельц. Ее муж - сахарозаводчик - погиб в Констанце: упал с лошади и убился насмерть. Вдова сахарозаводчика переехала к Костаке на Садовую, но тоже через год без малого окочурилась. Вот это она похоронена - под ангелом. Так что, на семейном участке своей первой жены Костаке устроил целую братскую могилу из своих других жен. После сахарозаводчика была вот эта, где Евангелие раскрытое. Она тоже была богатой вдовой и тоже умерла от сердца, оставив своему мужу еще одно наследство. Потом он снова женился, но тут Господь сжалился над будущими жертвами. Эту-то Костаке, правда, успел укокошить, но и его черед настал.
      -- Так он их что, убивал?
      -- Еще как! Парень он был хитрый, вдовушек выбирал без детей и родственников, чтоб наследство всегда ему доставалось. А вот на последнем разе просчитался. Потому что у нея брат объявился. То он считался без вести пропавшим, а тут вернулся из Америки. Сам тоже богатый. Там в Америке и разбогател. Так вот, когда сестра таким же Макаром, как и предыдущие, от сердечного разрыва сковырнулась, брат возьми и появись из Америки. Наш Костаке загрустил, но делать нечего, наследством пришлось делиться. А этот из Америки, видать, в смерть сестры от сердца не поверил. А когда узнал, что она уже четвертая за последние пять лет, решил дознаться правды. И дознался-таки! Слуг расспрашивал, соседей, следователя нанимал... А пойдемте-ка, ребятки, в сторожку, что-то холодно уже.
      -- А что же его раньше в тюрьму не посадили?
      -- Кого?
      -- Ну, этого, Костаке?
      -- Ах, этого-то. Дак он же хитрый был. Он их так убивал, что никаких следов.
      -- Ядами отравливал?
      -- Хм... Да нет, не ядами... Про яды я вам потом расскажу. Это вон там, под стеной воинского кладбища есть одна интересная история... А Костаке, значит, когда его американский брат к стенке прижал, все сам рассказал. С первой женой у него вышло все вроде как случайно. В ее богатом доме на Садовой была собственная ванна. Такое тогда еще мало у кого было. Ну вот, однажды, когда она легла в ванну, он, как молодой муж, зашел к ней. Стали они играть друг с другом, тут он ее как бы в шутку, за ноги потянул, да так, что она прямо с головой под воду ускользнула. Ну, ускользнула и ускользнула, а он глядит, - она не выныривает. Испугался, вытащил ее, а она уже мертвая. Что делать? Ведь в тюрьму упрячут, и - прощай Садовая в день цветения липы! Он ее, значит, переодел, в кровать уложил и вызвал врача: мол, не знаю, что и случилось, любимая жена с утра не встает и кофе не просит. Врач пришел, осмотрел ее и говорит, дескать, так бывает, что человек во сне от сердечного разрыва умирает. Справки написал, денежки получил, - и вперед ногами, дорогая супружница, прямо к покойному мужу. Второй раз он уже женился с прицелом. Подбирал вдовушку с умом. Пожил с годик, и, - пожалуйте купаться! За ножки ее - дерг! Она спиной по ванне, головой под воду - и все. Затихла. Курить бросила, сидр недопитым остался... Костаке разбогател несказанно. Ванна у него стала заместо пистолета. Если б не этот из Америки, продолжал бы он вдовушек купать еще долго.
      -- А что же, когда его брат разоблачил, его в тюрьму не посадили?
      -- А он его сам прибил. До правды дознался и говорит: "Поехали теперь со мной". Взял коляску, сам сел вместо кучера и повез его в сторону Старой почты. Там по дороге агромаднейший карьер имеется. Подошли они к самому краю. "Прыгай вниз" говорит американец. Костаке сначала не хотел, уговаривал, деньги предлагал, но парень, видать в Америке не порошки в аптеке смешивал. Он ему к-а-а-к даст - и все. Подошвы так и не нашли. Брат, значит, уехал в Америку, Костаке, как погибшего случайно похоронили с женами, а в их доме на Садовой долго никто не хотел селиться: шутка ли - пять трупов за пять лет! Вот теперь общество любви и дружбы с иностранцами завели.
      -- Дед, а ты-то откуда про это знаешь? Ведь ни суда, ни следствия, никаких свидетелей нет?
      -- А работа у меня такая. Я тут про всех все знаю. Заходите-ка ребята, погреемся.
      
       Мы забились в тесную сторожку. Дед Гриша включил электрический чайник.
      
      -- Сейчас вот чайку попьем. А ну-ка, Колян, давай, сбегай. Вот тебе пустая бутылка, а вот денежки... Ой. Погоди-ка. Тут только пятьдесят пять копеек. Это сколько же не хватает?
      -- Если на "Вин де масэ", то надо еще пятнадцать копеек. Тогда с бутылкой будет ровно восемьдесят семь.
      -- А ну, у кого пятнадцать копеек есть?
      
       В складчину мы насобирали только одиннадцать.
      
      -- Ничего, хватит. Скажи Захару, что я потом отдам. Скажи, что для меня.
      
       Колян побежал, а бадя Гриша выложил на стол бумажный кулек с подсохшими пряниками и тарелку с брынзой.
      
      -- Ты старую заварку слей сюда в стакан, а в чайник добавим немножко свеженькой. Гулять, так гулять!
      
       Я выполнил все указания и под внимательным взглядом деда подсыпал немного чая из пакетика в заварной чайник, заполненный до половины старыми, разбухшими листьями, которые заваривали, наверное, раз десять.
      
      -- Дядя Гриша, а все-таки, откуда вы все знаете? Про этого Костаке? Как он их убивал, и все такое?
      -- Эх, пионер-пионер.... "Хочу все знать..."
      
       Тут закипел чайник и дед, обмотав тряпкой руку, ухватился за проволочную ручку и стал заливать заварку.
      
      -- Ладно, скажу. Этот брат американский перед отъездом зашел на кладбище. А было уже поздно, я его и пускать поначалу не хотел. А потом разговорились... Он меня американской водкой угостил - хуже бурякового самогона! Посидели мы, значит, он мне все и рассказал. Вот так, пионер! "Будь готов!" - Всегда готов!" "За мир во всем мире и существование систем!" Понял?
      
      
       Вернулся Колян. Привычным движением дядя Гриша прижал сургучное горлышко бутылки к полу, повертел, чтоб сургуч отвалился, обтер горлышко рукой и поставил "фугас" на стол.
      
      -- Дядя Гриша, можно я открою?
      -- Ну, давай, открывай... Кружок "Умелые руки"...
      
       Я старательно ввинтил штопор, затем поставил бутылку на пол, зажал ее ногами и медленно потянул пробку. Я уже знал, что тянуть надо медленно, что ввинчивать надо под углом, поэтому в успехе был почти уверен. Пробка беззвучна вышла, дядя Гриша сказал: "Молодец. Теперь наливай". Я наполнил маленькие грязноватые граненые стаканчики. Засохшее на дне вчерашнее вино выглядело как фиолетовые чернила, но я знал, что оно быстро и благополучно растворится в вине новом.
      
      -- Ну, фиць сэнэтошь, - сказал дядя Гриша и мы чокнулись.
      
       Выпив, все закусили брынзой, отламывая по кусочку от большого куска, лежавшего в тарелке. Потом дядя Гриша сказал:
      
      -- Вы тут пока посидите, а я схожу, кой-где лампадки проверю. А то темнеет уже.
      
       Когда он вернулся, было совсем темно.
      
      -- Бадя Гриша, а тебе не страшно в темноте по кладбищу ходить? - спросил я.
      -- Так вы же тут, рядом. Чего мне с такими богатырями бояться?
      -- Нет, серьезно? Все-таки страшно, а?
      -- Да как сказать... Живых надо бояться, а не мертвых. Были, конечно, времена, когда тут ночью такое творилось... По склепам бандиты прятались. Вот тогда и правда страшно было. А теперь чего бояться?
      -- Ну а мертвые из могил разве не выходят? Или пусть не мертвые, а черти там, бесы всякие... - подключился Колян.
      -- К кому Господь попустит, к тому диавол и домой придет. Он всегда рядом. Ты только войди в искушение, в злобу, да хоть бы и в простую обиду. Он тут как тут, и ты его не узнаешь. Не заметишь, как под тебя местечко на адовых кострах готовят, Господи прости. А насчет того, чтоб мертвые из могил вставали... Я вот тут, почитай, всю жизнь, а мне годков много, и ни разу не видел, чтоб мертвые из могил вставали.
      -- Так что, можно значит и ночью по кладбищу пройти?
      -- Можно-то можно, да только зачем это тебе, Никушор?
      -- Для воспитания мужества, - ответил Колян.
      -- Да не пройдешь ты, кончай базарить, - вступил я.
      -- А вот и пройду! Спорим?
      -- Да че с тобой спорить?
      -- А ну, пацаны! Кончили шуметь! Тут один уже спорил - на том конце его могила. Завтра покажу, а сегодня поздно уже, вам по домам пора.
      -- Дядя Гриша, расскажи. Еще совсем не поздно.
      -- Про что рассказать?
      -- Ну про того, у которого на том конце могила, который спорил...
      -- Тихо тогда.. Ладно... Расскажу ...
      
       Дядя Гриша долил вина в наполовину пустой стакан, выпил, закусил серым хлебом с кусочком брынзы, вытряхнул из мятой пачки "Нистру" сплющившуюся сигарету, размял ее, закурил, и, только после двух затяжек, начал:
      
      -- Лет десять, а может и побольше уже, появился здесь такой парень вертлявый... Федор его звали. Он воевал, на фронте потерял одну руку, но работал у нас в мастерских, плотником. Сам он с Украины, но вот после войны здесь оставался. Погулять и выпить не дурак, и очень уж любил хвастаться. Про войну как начнет трепаться, - и не подходи! Разве что Гитлера в плен брать не пришлось, а все остальное - он! Полный герой и нет ему равных. А уж как выпьет - беда: "Я семьдесят семь раз ходил в штыковую атаку, я Одессу освобождал, я вражеский самолет из берданки подбил..." А ведь не он один воевал. Там, в погребке у Самсона на Болгарской, где мужики каждый вечер собирались, - много было и раненых, и героев... С обеих сторон причем. Только те, кто в румынской армии, то есть за Гитлера воевали, те, конечно, помалкивали. Ну, вот, сидим так компанией, выпиваем, фронтовики про войну вспоминают, Федор, как обычно, впереди всех похваляется. Начал трепать про то, как он ночью в одиночку ходил за линию фронта языков брать. Тут кто-то из мужиков и говорит: "На фронте, - грит, - все мы храбрые. А ты сейчас вот можешь, например, через кладбище пройти?" Федор ржать начал, - я тя умоляю! "Ну, - грит, - нашел мне задание! Да я не то что на кладбище... Да я этих кладбищ видел-перевидел! Да хоть сейчас!" Ну у мужиков по пьянке дури в башке много - начали кричать, заводить друг друга. А один такой был Степан, - самый клятый, - поспорил-таки с Федором. Решили, значит, так. Пусть он прямо сейчас, - а время было позднее, около двенадцати, - пройдет через все кладбище и обратно. А кладбище тогда было раза в два больше: там, где кинотеатр построили, и где больница - все это было кладбище. Федору, стало быть, надо пройти до самого конца и вернуться обратно. Если он пройдет, Степан будет платить за него целую неделю, сколько бы тот не выпил. Вот так! Ну, ладонь в ладонь вложили, Самсон разбил. А чтоб было без обмана, Самсон же и дал Федору свою финку с цветной наборной рукоятью: как дойдет до могилы немецких летчиков, воткнет в холм финку. Потом пусть возвращается. Если мы утром финку там найдем, значит дошел Федор до конца.
      
       Дядя Гриша аккуратно загасил крошечный окурок, чудом удерживаемый пальцами, положил в стеклянную банку, где лежало уже множество его собратьев, чья участь - быть употребленными в самокрутках, налил себе еще немного вина, отхлебнул и продолжил.
      
      -- Ну, на дорогу опять выпили. Федор, конечно, продолжал насмехаться. Мы, правду сказать, уже подумали, что Степан промахнулся: задание и вправду пустяковое. Хотя времена были лихие. Можно было на кладбище на таких бандюков нарваться, что костей не соберешь. Но уж, раз сговорились, отступать некуда. Даже Степан стал сам себя подбадривать - все равно, мол, деньги вместе пропьем. Что так, что эдак, а своим мужикам поставить дело благородное. Короче, пошли мы все вместе до ворот, на ступеньках магазина попрощались и сели его ждать. Выпивка у нас еще и с собой была, так что он даже говорил: "Вы мне там глоточек на разогрев оставьте!" А дело было в ноябре, холодать уже стало. Короче, пошел он в своей фронтовой шинели с пустым рукавом, а мы остались тут вот, на крыльце. Погода была мокрая - мелкий дождь, даже, кажется, со снегом. Мы костерок разожгли, решили дождаться уж его. Ну, сколько, думаем, ему идти - ну два часа! Никак не больше. Даже если с пути сбиться. А там ведь темно, лампад и тех было мало. Да дождь и слякоть. Короче, мы сидим, а он там идет. Прислушиваемся - тихо. Ветер воет, деревья шумят... А так - ни криков, ни выстрелов. Как он там шагал, кто теперь знает? Наверное, было и ему жутковато. То тени шевелятся от лампадок, то лист мокрый в лицо попадет. Да и в склеп открытый можно угодить. Так вот мы сидим и прикидываем: вот уж дошел, наверное, вот уж пол пути обратно прошел, вот сейчас появится... А его все нет и нет. Дождь кончился, тишина настала. Мы к воротам подошли, высматриваем, - нет никого, мы покрикивать стали, - не откликается. Ждали, ждали, да и пошли за ним. Шли, окликали, в склепы спичками светили... Так до немецких летчиков и дошли. Вот тут-то мы нашего Федюху и увидали: лежит лицом в землю. Вот так-то, ребята! А ведь он, и правда, героем на войне был, а тут вот так.
      
       Допив вино, бадя Гриша достал новую сигарету, закурил, закашлялся, потом, покряхтывая "о-хо-хо", поднялся с лавки:
      
      -- Ну, что, пора по домам, пацаны... Да и мне давно пора в снах сторожить, наверняка кого-то уже проворонил...
      -- Бадя Гриша...
      -- А?
      -- Так чего же с ним случилось-то?
      -- С кем?
      -- Ну с этим, Федором?
      -- А ты что же, так и не понял?
      -- Не-а.
      -- И ты? - спросил он меня.
      -- Не-е, я тоже не понял.
      -- Да-а-а, пионеры... Не поняли, значит... Придется растолковать. А то вы коммунизм не построите. Значит так. Как дело было никто не видел, а только по нашему мнению дело было так. Дошел наш Федюха до условной могилы, достал финку и, как договорились, воткнул ее в могильный холм. Повернулся назад, а за шинель его кто-то держит! Вот тут видать, весь страх его и захватил! Пока шел - боялся, страх внутри копился, а тут - все! Видать ему и привиделось, как его из могилы костлявая за полу шинели ухватила и не пускает. Организм, видать, от ужаса онемел, сердце и разорвалось. С войны живой, хоть и без руки, пришел, а тут - хлоп, и нет человека. Такая вот глупая смерть. Так что, пацаны, не спорьте понапрасну и не бахвальтесь. Ну, все на сегодня. Марш по домам.
      
       Мы засобирались, вышли на порог сторожки, и я спросил Коляна: "А я так и не понял с чего он так испугался? Ты понял?" "Ну чё, понятно... От разрыва сердца..." "Я не про то: кто его из могилы за шинель держал?"
      
      -- Про что вы там, пионеры, шепчетесь? - раздался голос деда.
      -- Ну, мы это... Кто же его за шинель держал?
      -- А-а-а... Все! Ясно! Коммунизма не будет... Хоть вы и навсегда готовы. Последнее объяснение для двоечников из кружка "умелые руки". Когда мы Федю нашли, у него угол шинели был Самсоновой финкой пробит и к земле приколот. Он, значить, как до могилы дошел, нож воткнул, а при этом не заметил, как собственную шинель к могиле пришил. Обернулся назад идти, а шинель кто-то держит! Вот и испугался. Вот чего бывает, братцы, в жизни. А в смерти, дети, ничего не бывает, - только смерть, прости Господи... Все, пацаны, пока, ноаптя бунэ, сомн ушор.
      
      
      

    ***

      
      
      
      
      

    ТУПАК И МУДРАК

    Дзен-хасидская притча

      
      
       В
      
      
       стародавние времена жили в Городе два богача, каждый в своем богатом доме, окруженном садом и виноградником. И было у каждого из них по сыну.
      
       Одного звали Тупак, что на древнем наречии давно исчезнувших времен значило "Утренняя заря", и это имя дала ему его бабка. На современном же языке это имя звучало как "дурак", "тупица", и он им был.
      
       Тупак был на редкость простодушен. Никакое учение не шло ему впрок, но нрава он был доброго, и никто на него не злился.
      
       Сына другого богатея звали Мудрак, что на древнем наречии исчезнувших местных племен значило "Перламутровый закат", и получил он это имя в честь прадеда. На языке новых времен его имя звучало как "мудрый", "умный", и это так было.
      
       Даже его первый крик, - крик новорожденного, - был исполнен значения и мудрости, а взгляд поразил видавшую виды повивальную бабку. Говорить он начал еще в пеленках, считать научился к девяти месяцам, читал и писал в год и четыре месяца от роду. Все науки и учения он постигал с необыкновенной быстротой.
      
       Родились Тупак и Мудрак в один год, жили рядом, - как тут не подружиться!
      
       И хоть один из них был, как мы сказали, умен, а другой, пожалуй, что, глуп, как пробка, сделанная из обглоданной сердцевины кукурузного початка, они дружили и играли вместе. И не было у них ссор: Тупак признавал мудрость Мудрака, и не тяготился этим. Мудрак же любил доброго, простодушного Тупака, как брата.
      
       Когда же им исполнилось по девять лет, случилось вот что. Город охватил большой пожар, в котором сгорели оба дома их отцов, погибли и сами их отцы, а заодно и матери. Сгорели также слуги, скот, виноградники и сады.
      
       Остались Тупак и Мудрак одинокими и в нищете.
      
       Не умер, - значит живи!
      
       Тупак пошел на базар и стал подмастерьем у своего дяди - холодного сапожника. Как ни бил его дядя, как ни мучила его тетя и, особенно, двоюродная сестра, ничего, кроме вощения и смоления дратвы он долго делать не мог. Но Тупак не унывал, всегда оставался веселым и добрым, любил своего дядю и свою тетю, и даже двоюродная сестра видела только его улыбку. Три года и восемь месяцев ушло на то, чтоб он научился хотя бы подшивать и делать набойки. Еще через три года и четыре месяца он скроил и сшил первые пинетки для младенца... Заказчик ругался, и с трудом удалось его уговорить заплатить хотя бы пол цены.
       Когда ему исполнилось шестнадцать лет, дядя посадил его за отдельный столик у восточного входа на базар и Тупак начал самостоятельную работу. Работал он, прямо скажем, неважно, но и плата за его труд была самой низкой в
       Городе, поэтому нашлись и для него заказчики, и на каравай серого подового хлеба и кувшин домашнего вина он все-таки зарабатывал.
      
       Через несколько лет дядя умер, двоюродная сестра вышла замуж и уехала в другой город, тетя постарела и стал Тупак хозяином в лачуге сапожника. Тогда Тупак смог жениться на дочери сторожа базара и жить с ней счастливо, регулярно производя на свет потомство.
       Жена Тупака любила его таким, какой он есть, о другом муже не мечтала и была неприхотлива во всем прочем.
      
       Принесет Тупак вечером каравай серого подового хлеба и кувшин красного домашнего вина, отрежет она ему кусок, нальет стаканчик, он съест все и выпьет, а потом скажет: "А теперь, жена, дай мне кусочек холодной баранины!" жена отрежет ему еще кусок хлеба, он ест и похваливает: "Вот так барашек! Давно не едал такого нежного... Ну и мастерица же ты у меня!" А в другой раз он попросит жареной рыбы, или курятинки, а к ней белого ароматного вина, на десерт же спросит ореховый торт с рюмочкой рома, или чашечкой кофе - ни в чем ему отказа нет! Жена знай отрезает от каравая серого подового хлеба по кусочку, да подливает в стаканчик все то же домашнее вино, Тупак же нахваливает и восхищается.
       Так, в доброте и веселье протекала их жизнь, и были они ею довольны весьма.
      
       Но мы позабыли про Мудрака, так что вернемся назад.
      
       У Мудрака не было дяди-сапожника, но была тетя, муж которой торговал мануфактурой. Умного мальчика взяли помощником в магазин, и он быстро разобрался во всех делах, а лучше всего в бухгалтерии. Когда ему исполнилось двенадцать лет, он уже вел все бухгалтерские дела в магазине, и сам принимал и отпускал товары заезжим купцам.
       От них-то он и узнал о других странах и народах, узнал об ученых и мудрецах, об истинном богатстве и настоящей славе.
       Ему подумалось: "И что же мне - всю жизнь сидеть в этой лавке? С моим умом и талантом?"
       И решил Мудрак узнать мир и другую жизнь. Уговорил он заезжих купцов, чтоб они взяли его с собой, и ушел с ними в большой портовый город Од.
       По дороге Мудрак им прислуживал, как простой мальчик на побегушках, а его за это кормили и обещали доставить в город Од. Когда же подошли они к Оду, день заканчивался, поэтому в первый день Мудрак увидел только несколько окраинных улочек и маленький базарчик, на котором купцы решили переночевать.
       Утром поблагодарил Мудрак купцов и отправился по городу.
      
       Велик и чуден город Од. Улицы его ровны и широки, по бокам растут платаны невиданной толщины, а за ними каменные дома с украшениями и цветами в каждом окне. Одни улицы идут вдоль берега моря, другие же, их пересекающие, ведут к берегу моря.
       Вышел Мудрак к морю, и оказалось, что берег здесь высокий-высокий, а к самому морю ведет огромная мраморная лестница.
       Стоял Мудрак на высоком берегу и глаз не мог оторвать от моря, - так оно было велико и прекрасно. А по морю плавали лодки, корабли с парусами и трубами, а за морем тоже что-то было, чего видно не было. И новая мысль появилась в мудрой голове Мудрака: "А что там?"
       Но был он человеком практичным, и поэтому пошел искать базар.
       Сначала он попал на базар старьевщиков, где можно было купить все: от старого гвоздя и свечного огарка, до стоптанных башмаков, обгрызенной ножки стула и абажура с дырками. Мудрак внимательно наблюдал за торговлей и вскоре понял, что все продают, но почти никто не покупает, и он пошел дальше.
       На следующем базаре продавали лес, камень, известь и железо. Здесь собирались подрядчики и мастера, которым надо строить дом. Древесина наполняла воздух запахом смолы, а мастера крепкой руганью, но Мудраку сей рынок понравился: торговля шла бойко, у каждого товара находился покупатель. Мудрак внимательно слушал разговоры продавцов и покупателей, и понял, что он еще многого не знает, этими товарами он пока не занимался и сначала надо будет научиться их различать и оценивать. И он пошел дальше, ибо в городе Оде было много всяких рынков.
       Побывал он на рыбном рынке и глаза его, не мигая, смотрели на осьминогов и кальмаров, на тунцов и макрелей, но не знал Мудрак, что они так называются, зато его нос сказал ему: "Пошли отсюда".
       Побывал Мудрак на рынке плодов и овощей и с трудов уговорил себя продолжить свой путь, ибо здесь было хорошо, и аромат заморских стран витал над базаром.
       Видел он торговлю зерном, и торговлю вином, торговлю лодками, и торговлю лошадьми, торговлю маслом, и торговлю собаками, но пришел, в конце концов, на рынок мануфактуры и остался там.
       Это был целый городок, состоящий из мануфактурных лавок и складов, доверху заполненных рулонами тканей всех сортов, всех оттенков, изо всех в мире стран, узкие проходы между лавками забиты полуголыми носильщиками, толкающими перед собой широкие платформы на двух больших колесах, приспособленные для перевозки рулонов ткани, на порогах лавок стоят дородные, красивые и уверенные в себе торговцы мануфактурой и только разносчики чая осмеливаются их потревожить.
       Мудрака взяли помощником в одну из лавок и очень скоро его ум и прилежание сделали его правой рукой владельца.
       Трудился Мудрак много и хорошо, но глаза его каждый вечер искали ту линию, где море сходилось с небом и недовольством наполнялось его грудь. "Зачем я здесь?" - спрашивал он себя, - Должна же быть какая-то цель. Здесь я не стану ни богат, ни славен, я не увижу дальних стран". Так размышляя, Мудрак все более и более впадал в тоску, становился сердитым, а иногда даже дерзким.
      
       Однажды, когда купцы из далекой Гиспанегии собирались в обратный путь, Мудрак попросил их: "Возьмите меня с собой". И купцы взяли его без лишних расспросов.
       Долго плыл корабль и Мудрак выполнял самую черную работу на судне. А какую еще работу он мог бы там выполнять, хоть и признавали все его ум и знание многих дел?
      
       Пусть плывут себе, а мы чуть-чуть посмотрим на жизнерадостного Тупака.
      
       Постепенно Тупак научился делать все, что нужно. Может, он и не стал самым лучшим, но стал вполне приемлемым для своего Города сапожником. Богатства он, конечно, не нажил, и нажить не мог, - где вы видели богатого сапожника?
      
       Один ватник на двоих с женой - вся их верхняя одежда, а сколько радости они сумели извлечь.
      -- Подай-ка шубу, жена, - скажет Тупак, увидев за окном снег, и жена подает ему серый ватник, - вот уж шуба, так шуба!
      
       А в другой раз заявит: "А где мое черное длинное пальто? Я собираюсь идти молиться!" - и жена ему снова подаст ватник, но на лицах обоих вы увидите чудесное пальто из английского кастора со стоячим мерлушковым воротником.
      
       Иногда люди говорили Тупаку: "Ну и дурень же ты, Тупак. В жизни таких не видал!" На что Тупак радостно засмеется и скажет: "Вот уж хорошо, что тебе есть с кем сравниться. Будь я, скажем, умнее тебя, разве это тебя обрадовало бы?"
       И даже Староста, увидев четвертого ребенка в семье Тупака, пробормотал что-то о его особенной глупости. На что Тупак ответил: "Неужели ты, Староста, думаешь, что Бог не знает кому сколько ума надо дать? Так иди и поторгуйся с ним, если ты такой умный..."
      
       Двое на базаре решили над ним подшутить и спросили:
      
      -- Скажи, Тупак, что бы ты сделал, если бы нашел кошелек с деньгами - взял себе, или начал искать владельца?
      -- Ну и вопросик, - засмеялся Тупак, и глаза его светились радостью, - откуда же я знаю, что я стану делать? Вот когда найду, тогда и узнаем...
      
       Не так уж и смеялись те двое над ответом, но ушли обеспокоенные и в задумчивости...
       Полюбили люди перекинуться парой слов с простодушным Тупаком, находя, порой, его ответы не такими уж и глупыми.
      
       А Мудрак, тем временем, приплыл, куда намеревался.
      
       В Гиспанегии Мудрак решил не идти больше работать в лавку, а попытать счастья на новом поприще. Семь дней бродил он по городу Барсу, пока понял, что следует ему стать лекарем. "Люди всегда болели, и будут болеть. Посмотрите-ка на этот красивый дом, что на горе - это дом лекаря. Посмотрите на эту красавицу, что приходит каждое утро в цветочные ряды с двумя слугами, и покупает по корзине роз, левкоев и ирисов - это жена лекаря. И я так хочу жить. И я хочу жениться и жить богатым в красивом доме".
      
       Пришел Мудрак к лекарю и попросился в ученики. Лекарь, - а звали его Зал Элизей, - посмеялся и сказал, что для этого надо учиться много лет, надо знать латынь и прочитать много книг, надо знать анатомию и разбираться в травах, надо уметь отличать одну болезнь от другой и готовить лекарства. Но Мудрак был так умен, что лекарь не смог не заметить этого в глазах юноши и согласился взять его своим помощником.
       Через три месяца Мудрак выучил латынь, еще через три с половиной - греческий и арабский языки, к концу года он, мельком взглянув хотя бы на пятку, мог определить болезнь и назначить лекарство, познал все травы в округе и помнил не только дни, но и часы, когда их надо собирать и как их применять. Он научился снимать боль и залечивать раны, разрезать и зашивать человеческое тело, возвращать молодость и подбирать очки.
       Зал Элизей поручил ему часть своих клиентов и выделил отдельную комнату, где Мудрак мог самостоятельно вести прием как врач.
      
       Однажды ночью разбудили Мудрака и позвали к больному. Это был приезжий немолодой уже человек, которому внезапно сделалось дурно, и никто не мог понять, что с ним.
       Мудрак обследовал больного, постиг причину его бессознательного состояния и, применяя известные ему средства, не только привел старика в чувство, но и вернул ему бодрое расположение духа. Сопровождавший старика сын не знал как благодарить Мудрака, и, сняв с руки толстый золотой перстень с огромным изумрудом, подал его мудрому и утонченному Мудраку.
       Молодой лекарь залюбовался игрой лучей от свечи, преломлявшихся в камне, и стал расспрашивать путников об их делах и жизни.
       Путниками оказались ювелирных дел мастера отец Голш и сын Мелек из Амстерика. Внезапное чувство охватило Мудрака, и он сказал отцу и сыну: "Возьмите меня с собой", и они ушли в ту же ночь.
       Уже через пять месяцев и восемь дней Мудрак так научился гранить камни, как никто в Амстерике - а ведь это мировая столица гранильщиков! Он был принят в гильдию, его заказчиком стал местный губернатор и богатство стало наполнять дом Мудрака.
       Его слава разбежалась по всему материку, и не было богача, который не мечтал бы подарить своей жене украшение работы Мудрака. Так однажды захотел его увидеть сам герцог Парзанский в своем дворце в городе Парзане, краше которого не было городов.
       Прибыл к нему Мудрак в собственном экипаже, в шелковом с кружевами камзоле, окруженный учениками и слугами и остался при дворце герцога на целый год.
       Но не только в дворцовых праздниках, интригах и развлечениях участвовал Мудрак. Его ум и образованность привлекли к себе самых знаменитых философов, магов, и священнослужителей и вскоре даже среди них Мудрак стал первым: его знания снова возросли и превзошли прочих.
       Он знал арифметику и логику, химию и астрономию, метеорологику и физику - все знания отдались ему...
       И снова впал Мудрак во внутренний гнев и неудовольствие. "Мир наполнен глупцами, и не с кем мне состязаться в уме и знаниях", - так думал он, и сумрак покрывал его душу.
       "Все знания мне покорились, но нет у меня жены... Ни одна женщина мне не покорилась и не смогу я быть счастлив..." - так думал он и темнота густела у него на душе.
       "Любую женщину я могу себе взять, ибо я богат, умен, молод и хорош собою" - так думал он, но лишь чернела его душа.
       "Ни одна из них меня не достойна, ни одна не сможет оценить меня" - так думал он и от черноты души начинали чернеть его губы.
       "Но, все-таки, я женюсь, - что взять с женщины кроме ее красоты и молодости? Пусть не понимает, кто ей достался... Но ведь и в моих родных краях никто так и не узнает кем я стал, как я славен и богат!" - и Мудрак решил навестить свой родной Город, прежде, чем жениться.
       Собрал он в путь целый караван, ибо путь был дальним: далеко занесла судьба Мудрака от родных краев.
       И тягостен был его путь, ибо не с кем было ему в пути говорить, не осталось для него равных по уму собеседников, лишь тупицы и бездари, лакеи и попрошайки окружали его.
      
       Пусть плетется его караван, и раздражение растет в сердце Мудрака, а мы вспомним про нашего весельчака Тупака: его-то жизнь как сложилась?
      
       День приходит, и день уходит, а Тупак все сидит у восточных ворот и, напевая песенки, ковыряет шилом, режет ножом, продергивает дратву, стучит молотком. А ночь наступает - он уже дома, в своей лачуге, окруженный детьми и женой, ждущей нового ребенка.
      
       От зари до зари звучит его песенка и стук молотка, и только время от времени посетители базара, чтоб развлечься спрашивают:
      
      -- Тупак, а Тупак?
      -- А-а-а... Почтенная мадам Фи! Чем могу быть полезен?
      -- Лекарь посоветовал мне срочно ехать на курорт, а это так дорого... Ты здесь видишь и слышишь столько разных людей, посоветуй, куда ехать?
      -- Мой вам совет, мадам Фи, такой: поезжайте к другому лекарю.
      
       Тупак спрашивает клиента:
      
      -- Скажите, господин Иша, а что это такое - лошадиные бега?
      -- Ну это когда все лошади бегут, а та, которая придет первой, получает приз.
      -- А остальные?
      -- А остальные ничего не получают.
      -- А зачем же они тогда бегут?
      
       Тупак интересуется у заезжих купцов:
      
      -- А скажите, сколько вы едете до Урсы?
      -- Четыре дня.
      -- А обратно?
      -- Столько же! Неужели тебе не ясно?
      -- А почему мне это должно быть ясно?.. Вот, например, от Песаха до Пурим один месяц, а от Пурим до Песаха - одиннадцать.
      
       Тупак спрашивает резника из мясного ряда:
      
      -- Шулик, твоя жена уже родила?
      -- Да.
      -- Мальчика?
      -- Нет.
      -- А кого?
      
       Всех веселил Тупак, и люди охотно тянулись к нему.
      
      -- Скажи, Тупак, почему ты всегда такой добрый и никогда не бываешь злым? Ведь жизнь твоя бедна и тяжела?
      -- А разве это плохо, быть добрым? Вот, смотри, рядом со мной в банке с водой стоит лилия, - мне ее сегодня утром принесла тетушка Лима. Понюхай, как она пахнет. Так я тебе скажу, что она так пахнет все время, не только в тот момент, когда мы нюхаем. Просто так - пахнет и пахнет, ее аромат течет от нее вовсе стороны непрерывно, и лилия не заботится о том, нюхает ее кто-то, или нет. Мне это нравится... Я рад, если мои дети хоть немного будут похожи на лилию, и доброта будет исходить от них, как аромат от цветка.
      
       Наконец в Город вернулся Мудрак.
      
       Он приехал на собственной карете, со слугами, и поселился в самой лучшей гостинице. Большой переполох устроило его возвращение, все хотели поглядеть на своего знаменитого земляка. Пришел к нему и Тупак.
      
      -- Слава Всевышнему, дорогой брат, что я снова увидел тебя, - с такими словами обратился Тупак к своему ученому другу детства.
      
       Мудрак же долго смотрел не него в раздражении, думая, что к нему пробрался грязный городской сумасшедший, но потом узнал Тупака и вспомнил детство, вспомнил, как они были дружны детьми, и воспоминания тронули его сердце.
      
      -- Проходи, дорогой брат, садись и рассказывай про свою жизнь, - сказал Мудрак и дал знак слугам, чтоб Тупака не прогоняли.
      
       Рассказал Тупак про свою жизнь, и ему не понадобилось для этого много слов. Послушал его Мудрак и захотел наградить своего друга, но Тупак ничего не взял: ни денег, ни дорогую одежду. Только корзинку фруктов согласился он принять, чтоб угостить жену и детей.
      
       Так и стали теперь жить в Городе Тупак и Мудрак.
      
       Тупак продолжал работать на базаре, и люди не забывали его.
      
      -- Тупак, что ты делаешь, когда случаются неприятности?
      -- Когда приходит печаль, я печалюсь, и все... Я так думаю: если Бог прислал печаль, значит надо уделить ей должное внимание, и я печалюсь вовсю... Потом печаль уходит, и я перестаю печалиться.
      
       Мудрак купил себе дом с садом и стал жить в нем, окруженный слугами и почитателями, но не было покоя в его душе.
      
       Вспомнил он свое врачебное искусство и попробовал вылечить своего соседа, прописал ему лекарства, в пользе которых был уверен, но не успели найти необходимые компоненты этого лекарства, и больной умер.
       Разозлился Мудрак: "Нет в этих богом забытых краях даже простых снадобий!" И перестал заниматься врачеванием.
       Изготовил он серебряный кубок с позолотой и перламутром невиданной красоты. Кубок у него с удовольствием купил сам Губернатор, но опечалился Мудрак, ибо только он знал, что был у этого кубка изъян, только ему самому ведомый. Не смог он сделать то, что задумал, и перестал он заниматься ювелирным делом.
      
       Иногда Тупак заходил к своему знаменитому другу, и тот не отказывался принять его. Тупак всегда приходил радостный, и всегда заставал своего знаменитого друга грустным и раздраженным.
      
      -- Почему ты всегда страдаешь? - спросил его однажды Тупак, - Ведь ты так богат и умен! Я глуп и беден, но я всегда весел. Смотри-ка, люди, приходящие на базар любят потешаться надо мной, но я не огорчаюсь. Я знаю, что сами они тоже обыкновенные дураки, - ведь быть умнее меня невелика честь, - но в душе-то они добрые и зла мне не желают.
      
       Мудрак смотрел на него, как на убогого, и молчал, а Тупак продолжал:
      
      -- Ты же ученый, поэтому должен понимать, что не в уме счастье! Разве ты счастливее меня оттого, что умнее? Да я тебе от всей души пожелаю, чтоб ты стал таким же счастливым, как я, даже если тебе для этого придется поглупеть!
      
       И ответил ему Мудрак:
      
      -- Таким как ты я стану только если, не дай Бог, заболею, или Всевышний отнимет у меня разум. И это, в принципе, возможно... А вот ты таким как я, увы, не станешь никогда.
      -- Напрасно ты так недооцениваешь Всевышнего, братец. Ему все возможно. Ему ничего не стоит сделать меня и умным, и равным тебе. Он даже может сделать меня губернатором, если захочет.
      
       Расхохотался Мудрак и, обняв за плечи друга детства, сказал:
      
      -- И вправду люди говорят, что ты кого хочешь можешь развеселить.
      
       Так они и жили. Слава Мудрака разнеслась по всей округе, и люди приходили к нему за советом, или просто из любопытства, со всей округи. Так и повелось, что в определенное время Мудрак выходил в свой сад и отвечал на вопросы.
      
      -- Скажи, о Учитель Мудрак, что делать, когда случаются неприятности, когда тебя охватывает печаль?
      -- Сначала надо понять, действительно ли вы осознаете неприятности и печаль? Или вы осознаете эти состояния, когда они уже прошли? Это очень важно. Давайте обсудим этот вопрос с самого начала, "ab ovo", как сказали бы древние латиняне. Итак, не делая никаких утверждений, просто обсудим этот вопрос. Согласны?
      -- Да, Учитель...
      -- Нам придется сначала разобраться в поверхностном восприятии, в поверхностном осознании предметов и явлений, а потом углубиться для рассмотрения иных уровней восприятия и осознания.
       Для восприятия окружающего мира у нас есть органы чувств: глаза, позволяющие видеть, уши, позволяющие слышать, нос, позволяющий обонять, кожа, позволяющая осязать. Мы с вами сидим в саду и видим вот это дерево, видим и слышим гомон птиц в его ветвях, мы видим и можем потрогать скамью, на которой сидим, траву и землю, на которой стоит скамья и наши сандалии... Мы видим сотни цветов и оттенков, слышим тысячи разнообразных звуков, до нас доносятся десятки запахов, а спину прогревают лучи солнца. Так мы с вами воспринимаем окружающий нас мир, в том числе и нас самих: наши тела, руки, ноги, головы...
       Мир предстал перед нами во множестве своих поверхностных признаков и качеств, и это восприятие я назову поверхностным.
       Было бы очень просто жить, - а так и живут простейшие организмы, - если бы этим дело и ограничилось. Не было бы никакой путаницы, не возникло бы и ваших проблем. Не было бы ни обид, ни предпочтений: вот дерево, вот дверь, вот цветок, вот тепло, вот холод, вот сухое, вот мокрое...
       И никаких "нравится", "не нравится"... Есть мир, который существует, и который вы можете потрогать, понюхать, пощупать и послушать. Но наш ум делает следующий шаг: мы начинаем думать об этих вещах и ощущениях!
       Вы следите за моими рассуждениями? Вам понятно?
      -- Да, Учитель...
      -- Итак, поверхностное осознание - очень простая вещь. Вон там окно моей комнаты. Но описание окна - не само окно! Когда вы станете его описывать, стараясь быть как можно более точным, когда вы эмоционально и интеллектуально поглощены этим описанием, само окно как таковое исчезает. Описанием окна могут быть несколько, или даже одно слово, а, может быть, и целый научный трактат - это не важно. В любом случае, описание никогда не становится описываемым предметом. Запомните это, как очень важную мысль: вещь, которую мы описываем, не является нашим описанием ее. Никогда не смешивайте слово с той вещью, которую оно описывает. Слово никогда не бывает реальностью; а мы легко забываем про это, особенно, когда пытаемся исследовать следующую стадию осознания. Ту стадию, когда оно становится личным, и, благодаря словам, приобретает эмоциональную окраску.
       Вы успеваете следить за ходом моих рассуждений?
      -- Мне пока кажется, что успеваю...
      -- Отлично, пойдем дальше...
       Итак, существует поверхностное осознание дерева, птицы, окна; и есть реакция на него - мысль, чувство, эмоция. Теперь, когда мы осознали это отличие, обозначили эту реакцию, мы можем назвать ее второй глубиной осознания. Существует осознание розы, и осознание реакции на розу...
       Что с вами?
      
       Посетитель упал со скамьи и не подавал признаков жизни. Бросившаяся к нему женщина стала обмахивать его лицо веером.
      
      -- Простите его, о Учитель, - сказала она, - мой муж сегодня очень устал, да и день такой жаркий...
      -- Потрите ему виски лимоном и не давайте сегодня ни мяса, ни рыбы. Пусть пьет побольше воды с лимонным соком и нюхает смесь шалфея с лавандой, - сказал Мудрак и в раздражении направился в дом, - Сегодня больше бесед не будет!
      
       А я чуть не забыл вам сказать, что в те времена у нас был Император, который жил далеко в своей столице и до поры до времени ни про Мудрака, ни про Тупака ничего не знал. Но был у Императора министр, который регулярно делал Императору специальные доклады.
       Однажды министр доложил, что самый умный и самый глупый подданные Его Императорского Величества живут в одном городе и зовут их Мудрак и Тупак.
       Любопытно стало Императору на них поглядеть, и послал он гонца в Город за Мудраком и Тупаком.
       Приехал гонец к Тупаку и подает ему пакет с сургучными печатями:
      
      -- Вот тебе, Тупак, пакет от Его Императорского Величества.
      -- А что мне с ним делать? - спрашивает Тупак.
      -- Да, правду про тебя говорят, - сказал гонец, - Как что? Вскрой его и прочитай!
      -- Вскрыть-то я, пожалуй, смогу, а вот прочитать - никак. Неграмотный я, - ответил Тупак.
      -- Ну, ладно, - сказал гонец, - я тебе прочту.
      
       И прочитал ему гонец Императорское приглашение во дворец.
      
      -- А ты не шутишь? - спросил Тупак.
      -- Какие тут могут быть шутки, - возмутился гонец, - Тут целая карета со слугами тебя дожидается!
      
       Подивился Тупак, но согласился. С женой попрощался и поехал в столицу во дворец. Да еще и камзол ему новый, специально для встречи с Императором, выдали.
      
       Пошел гонец к Мудраку, но там его не сразу впустили. Очередь была к Мудраку большая, так что, гонец целый день во дворе сидел и слушал рассказы об уме и великих познаниях Мудрака.
       Только утром следующего дня принял Мудрак гонца, вскрыл пакет и прочитал приглашение.
      
      -- Ты сам лично получил это приглашение из рук Императора? - спросил Мудрак.
      -- Нет, мне его передал начальник фельдъегерской службы, - ответил гонец.
      -- А ты хоть раз видел Императора?
      -- Нет, ни разу не видел, - ответил гонец.
      -- А давно ли ты при дворце служишь? - спросил Мудрак.
      -- Семь лет, - ответил гонец.
      -- И за семь лет ты ни разу не увидел Императора, хотя бы издалека?
      -- Никак нет, - ответил гонец, - и мой покойный батюшка, который всю жизнь служил при дворце, тоже его не видел.
      -- Почему же ты считаешь, что Император существует? - спросил Мудрак.
      -- Как почему? Все говорят... И вообще, кто-то же управляет империей? Кто-то должен был хотя бы вот это письмо написать, - ответил гонец.
      -- Это-то как раз очень просто, - ответил Мудрак, - В этом я отлично разбираюсь. Я был в странах, где вообще нет ни царя, ни короля, ни Императора. Там есть Сенат из сорока сенаторов - они и управляют. А письмо написать может любой министр. Так что, не верю я в существование Императора и никуда не поеду.
      
       Удивился гонец, но в первый день ничего не возразил Мудраку, а остался еще на один день. На следующий день вместе с толпой почитателей Мудрака он слушал его проповедь, и так увлекся, что остался еще на один день, потом еще на один, да так и превратился в одного из учеников Мудрака, что жили прямо в саду вокруг его дома.
      
       А Тупак тем временем добрался до Столицы и Император позвал его к себе. Целый месяц прожил Тупак во дворце, - так Император полюбил его за простоту, честность и здравый смысл, которого так не хватало царским министрам и советникам.
       Как раз в это время закончился пятилетний срок у губернатора города Цэбэла, которого Император ужасно не любил. Тогда Император сказал:
      
      -- Назначаю я тебя, Тупак, Губернатором в город Цэбэл на пять лет!
      -- Как же так, Ваше Величество, - удивился Тупак, - я же неграмотный и языков никаких не знаю.
      -- А их и не надо знать, - ответил Император, - я тебе сколько угодно переводчиков дам.
      -- Но я ведь даже читать и писать не умею, - сопротивлялся Тупак.
      -- И не надо, - ответил Император, - будут у тебя и чтецы, и писари. Зато ты будешь судить справедливо и воровать не станешь - вот что мне важно! Ну, а кое-что, что тебе знать, все-таки, надо, тебе сейчас за месяц мои советники расскажут.
      
       На том и порешили. Вот так стал Тупак Губернатором в городе Цэбэле.
      
       А Мудрак тем временем так разговорился, что образовалась вокруг него целая школа учеников. Решил Мудрак, что пора ему идти по свету проповедовать свое учение, разнести свет истины по всему миру. Отправил он своих учеников в разные страны, и сам пошел вместе с одним из учеников - тем самым, который был гонцом от Императора.
      
       Ходил он по городам и всем доказывал, что того, чего они не видят, - не существует. Кто смеялся, кто молча уходил своей дорогой, но, случалось, и поколачивали Мудрака. Время шла, дом Мудрака пришел в запустение, слуги разбежались, прихватив из дому все ценное, сам Мудрак обнищал настолько, что ничего, кроме рваной одежды и суковатой палки у него не осталось.
      
       Зашел однажды, когда подали ему как нищему, несколько монет, в трактир, чтоб немного перекусить. Дал ему трактирщик лепешек и кувшинчик вина. Выпил Мудрак вина и, слегка захмелев, стал трактирщику мозги вправлять:
      
      -- А я тебе, трактирщик, говорю, что только вот этот кувшин, что стоит у меня на столе - существует. Мы можем его потрогать, он материален. А тот кувшин, что стоит у тебя в погребе, - его нет. Он - не существует!
      -- Как не существует? Что ты с ним сделал, негодяй!
      
       Трактирщик опрометью побежал в погреб, а Мудрак ему вослед:
      
      -- Постой, глупец... Я и знать ничего не знаю про твои кувшины в погребе...
      
       Но жена-то трактирщика тем временем подала второй кувшин другим гостям. Поэтому трактирщик вернулся разгневанный и с дубиной в руках:
      
      -- Ах ты вор! А ну, плати и за тот кувшин!
      -- Да я и не знал...
      
       Но не успел Мудрак ничего объяснить: вытолкал его трактирщик, да еще и поколотил его дубиной.
      
       Обиделся Мудрак и пошел жаловаться.
      
       Пришел к квартальному, стал ему рассказывать, как дело было. Как только дошел до места, где он говорит, что "кувшин, который в погребе - не существует", квартальный насторожился и стал уточнять: откуда, мол, тебе было известно, что того кувшина уже нет? Мудрак начал горячиться, стал ему объяснять, что это всего лишь абстракция, идея, образ...
       Не удалось Мудраку дойти до конца: вытолкал его квартальный взашей, и пригрозил холодным карцером. Пошел Мудрак жаловаться дальше, да так и дошел до самого Губернатора.
       Да, чуть не забыл: дело-то было в Цэбэле! То есть Губернатором здесь был его старый знакомый - Тупак! Тупак, конечно, узнал своего друга, но попросил рассказать о причине, которая привела Мудрака к Губернатору. Мудрак рассказал, а Тупак ему и говорит:
      
      -- Вот видишь, дорогой Мудрак, - а ты не верил в могущество Божье! Смотри теперь, к чему меня привела моя простота, и к чему привело тебя твое умничанье.
      
       Ничего не сказал Мудрак, только сделался мрачнее осенней тучи. Пожалел его Тупак и оставил жить у себя в доме со словами:
      
      -- Как видишь, я достиг и богатства, и власти, и положения. А вот тебе стать таким же простым, как я, пока не удалось. Видать, стать простым не так-то просто.
      
       Пожил Мудрак некоторое время во дворце Тупака, но не становился он от этого ни добрее, ни счастливее. Он продолжал доказывать Тупаку, что Императора не существует.
      
      -- Но я сам его видел, и не один раз, - говорил Тупак.
      -- А ты уверен, что это был Император? А знал ли ты его отца и деда? Ты убежден, что они были Императорами? А если и были, что они были Императорами по праву?
      -- Да какое это имеет значение? Допустим, что по твоему мнению он не Император. Но по моему мнению он - Император, поскольку он назначил меня Губернатором и никто против этого не возражает, - сопротивлялся Тупак.
      -- Вот-вот! В том-то и дело, что никто не возражает! Кругом одни глупцы и невежды, не понимающие, что есть Истина! - и Мудрак уходил раздраженный.
      
       Огорчался Тупак за своего друга, но ничего сделать было нельзя.
       Однажды Мудрак исчез. Люди говорили, что его, скорее всего, похитили разбойники. Видели его последний раз на базаре, где он спорил с заезжими купцами, потом видели, как он ушел с незнакомцами куда-то по дороге, ведущей в степь, и больше его никто не видел. Посылал Тупак на поиски лучших следопытов, но ничего найти не удалось. Горевал об этом Тупак очень сильно.
       Но время пришло и закончилось губернаторство Тупака. Предложил ему император остаться еще на один срок, но отказался Тупак. Предложил тогда ему Император награду, но и от награды отказался Тупак. Попросил тогда Император, чтоб отдал Тупак своих сыновей на службу к Императору. Посоветовался Тупак с женой и согласился.
      
      -- А что же ты теперь собираешься делать? - спросил Император.
      -- Если ты разрешишь мне, о Император, я хотел бы вернуться в свой город и снова быть сапожником на базаре, - ответил Тупак.
      -- Ты воистину мудрый человек, - сказал Император и обнял Тупака на прощанье.
      
       Пошел Тупак в свой родной Город пешком, отказался он даже от лошади.
       Много дней пути пришлось ему шагать, шел он степью, шел холмами, шел лесом... В лесу его поймала шайка разбойников и привела к своему главарю в пещеру.
      
       Увидел главарь Тупака и сказал:
      
      -- Я знаю этого человека. Это Тупак, справедливый и честный человек. Он спас жизнь моему брату, когда того хотели по неправедному доносу казнить. Я отпускаю тебя, иди с миром и проси, что хочешь.
      -- Спасибо тебе, разбойник, - ответил Тупак, - но мне ничего не нужно.
      -- Тогда поужинай со мной, - сказал разбойник.
      -- Спасибо за приглашение, - ответил Тупак, - с удовольствием поем горяченького.
      
       Когда стали ужинать, Тупак заметил, что жалкий раб, закованный в колодки, которому поручили вращать вертел с барашком и дуть на угли, не кто иной, как Мудрак! Заплакал Тупак и сказал:
      
      -- О, разбойник, отпусти со мной этого несчастного... Это мой брат Мудрак. А если не можешь отпустить просто так, оставь у себя меня, а его отпусти. Он так страдал всю свою жизнь, пусть хоть напоследок поживет спокойно, а я прожил жизнь спокойную и счастливую. Да, честно говоря, мне и не трудно будет служить твоим рабом.
      -- Удивительно, - сказал разбойник, до чего же бывают братья не похожи друг на друга. Я отпускаю вас обоих. Снимите с него колодки и накормите вместе с нами.
      
       А Мудрак ничего не говорил, только молча покачивался, сидя на корточках, и почти ничего не ел. Утром они отправились в путь и вскоре пришли в свой родной город.
      

    ***

      
       Сел Тупак на свое место у восточных ворот базара и снова весело застучал его молоток, а горожане радовались, как дети: есть теперь, с кем посоветоваться!
       А рядом с ним сидел Мудрак и с тихой улыбкой помогал своему другу.
      
      -- И это надо ж, как твой ум тебя измучил! - жалея Мудрака говорил Тупак, - Я давно понял, что в уме немного пользы, больше вреда. Все-то ум заставляет сравнивать, выбирать: это хорошо, а это мне не по нраву, тот хороший, этот плохой... А я думаю, что Господь всегда все устраивает самым наилучшим образом. И у каждой вещи есть свое место, свой смысл и своя жизнь. Твой ум тебя все время уводит куда-то, ты из-за него где-то все время блуждаешь. А ты просто будь здесь. Рядом со мной, например. Вот, например, берем гвоздь, приставляем его к нужному месту, и - бац! - он на своем месте. Теперь берем следующий... Сердце радуется, а ум и вовсе не нужен. Сейчас ему нечего делать, пусть отдыхает. Не мучайся своими проблемами: есть царь, или нет царя... А хоть бы и нет царя, так что? Можешь считать, что и меня нет, и базара этого нет, - это не важно! Считай, что это все просто сон. Раз тебе так нравится - ну и пусть. Мне это совсем не обидно. Ты только одно помни, раз ты видишь этот сон, значит, ты сам-то точно есть! А раз ты сам существуешь, - живи и радуйся и плюнь на все остальное. Ты - есть! Значит, господь тебя зачем-нибудь создал! Так и поручи ему обо всем остальном позаботиться самостоятельно. Уверяю тебя, он справится наилучшим образом. А думать ты перестань. Если все время думать, ни до чего хорошего не додумаешься. Начни, например думать: здоров ли я? А? Хорошенькая мысль? Ничего хорошего, потому что ум никогда не скажет тебе здоров ли ты, покуда не узнает болезнь! Ему же надо с чем-то сравнивать? Так мысль о здоровье приведет тебя к болезни. Так что не надо думать о здоровье - живи себе просто, и все...
      -- Но как же без ума могут работать художники, писатели? Ведь им сначала все надо придумать, представить себе несуществующее, а лишь потом его отобразить.
      -- О-вей! Я разве говорил, что ум совсем никогда не нужен? Я такого не говорил. Иногда он бывает нужен, только не надо давать ему власть над собой. Конечно, ты столько видел, весь мир повидал... Тебе, быть может, и стоит стать писателем. Ты только сначала отдохни, успокойся, научись видеть свет, когда светло. Перестань искать ночь, чтобы только умом и понять: то был свет. Не надо никуда ходить: вот он свет, и все! И вот когда ты увидишь свет, как свет, а не как отсутствие ночи, тогда сможешь без опасений дать своему уму сладость воспоминаний и фантазий.
      
       Так они мирно болтали. Заодно оказалось, что из Мудрака вышел-таки превосходный сапожник - такого в Городе ни до него, ни после не бывало! А однажды вечером, когда они сидели на лавочке возле дома, Тупак обратил взор Мудрака на вечернее небо:
      
      -- Ты видишь свет? Ты - видишь?
      
       Слезы радости полились из глаз Мудрака и он стал танцевать возле порога, приговаривая:
      
      -- Велик свет, что показал мне брат мой, велик и вечен этот свет...

    ***

       23 - 26 февраля; 15 июля 2001 г.

    СВЕТ, ЗВУК, ЗАПАХ...

      
      
      
      
      
      
      
      
       Г
      
       ород не быстро и не медленно, а как раз с такой скоростью, с какой это следовало делать, отворачивался от Солнца вместе с тем участком Земли, на котором ему было предназначено возлежать, и вползал в темную, теневую фазу своего существования.
       Приближалась ночь...
      
       Неужели это был я?
      
       Ночной, гулкий подъезд. Дыхание, запах волос, утомительный поцелуй... Руки, сражающиеся с руками и одеждой... Как узнать, чего она хочет на самом деле?
       "You are so beautiful..."
      

    ***

      
       Профессор Смирнов рассчитывал завершить задуманное не позднее конца ноября. До этого предстояло закончить сортировку всего архива, уничтожить то, что подлежало, по его мнению, уничтожению, подготовить две посылки из того, что следовало отправить сестрам покойной жены, закончить опись библиотеки и передать ее в дар Академии наук. Самое главное - предстояло завершить первую стадию начатых исследований, изготовить три копии отчета, одну отправить в библиотеку Конгресса в США, вторую - профессору Верховскому в Киев, а третью передать в свою Академию.
       Впереди, по плану, было еще месяца четыре. Профессор с удивлением отмечал, что, после того, как он принял решение, жизнь стала легкой, насыщенной, радостной, времени стало не хватать, дни, а, зачастую, и ночи были заполнены работой, голова и сердце - воспоминаниями. Он ясно осознавал, что эксперимент может закончиться трагически, но относился к такой возможности, пожалуй, что и с радостью. Прощание со всем сущим вовсе не казалось чем-то страшным, чего следует избегать, - напротив, смерть представлялась ему началом новой жизни, в которой будет все то хорошее, что уже было, но будет и еще что-то новое, манящее.
      

    ***

      
       Чем только он ни занимался в своей пестрой жизни! Даже воровать приходилось, когда после войны он два года жил сиротой: отец погиб на фронте, а мать тоже была на фронте, и он всю войну оставался у дедушки с бабушкой в деревне. Хорошо было в деревне: Волга большая, арбузы сладкие, бабушка добрая... Но дедушка, а вслед за ним и бабушка умерли, Вовку Смирнова отдали в детдом, детдом перевели в Киров... Там он и начал воровать. Сначала его к этому приобщили старшие: "Давай, Вовик, тебе ничего не будет, ты маленький!" А потом он вместе с ними убежал в Москву. Сначала в Горький, а потом - в Москву.
       Потом-то мать его, все-таки, нашла. Слава Богу!
       Потом он медленно - не так, как другие, - взрослел.
      

    ***

      
       "Блю, блю, блю канари, цип-цип-цип, ля-ля-ля-ля-ля..."
      
       Четвертый раз Борис, наблюдая сквозь дырочку в фанерной перегородке за танцующими в зале, не давал песенке окончиться, и быстро переставлял иглу проигрывателя в начало: по договоренности с Володей он давал ему сполна насладиться медленным танцем. Вовка, наконец, осмелился ее пригласить, и она согласилась. Сидевший в радиорубке Борис знал, как помочь другу: танец будет длиться, пока они сами не перестанут танцевать.
       Володя сразу хотел обнять ее за талию обеими руками, но она решительно взяла его левую ладонь в свою правую руку, и отвела на положенное расстояние. Время от времени он пытался утвердить свои ладони на плавном изгибе талия-бедро и, на четвертом кряду исполнении "Голубых канареек" это ему удалось: она положила, наконец, обе руки ему на плечи позволила приблизиться так, что ...
       Он щекой коснулся ее виска, носом, затем губами прикоснулся к уху, - но нет! - она снова отстранилась, однако, уже не резко, и танец продолжился:
      
       "Блю, блю, блю канари, цип-цип-цип, ля-ля-ля-ля-ля..."
      

    ***

      
       Владимир Васильевич Смирнов, доктор технических наук, профессор, главный научный сотрудник Лаборатории применения электричества в биотехнологиях Республиканской Академии наук, свернул с Садовой и медленно побрел вниз по Пушкина.
       Все улицы, все дворы и все дома в округе были ему знакомы до мельчайших подробностей. Школа, в которой Смирнов учился, все еще стояла на своем месте рядом со старым кладбищем, сельхозинститут, который он окончил, пребывал на этой же улице, только в другом ее конце, университет, в котором училась его покойная жена, был просто рядом.
      
       Консерватория, в которой училась та, про которую он никогда никому не рассказывал, была как раз посередине.
      
       Из окон углового одноэтажного дома доносился запах жареной картошки и плохая музыка, которую обычно теперь передают по радио.
      
       Сегодня он собрался в дальний путь - на кладбище. Можно было проехать на троллейбусе, потом пересесть на маршрутку, но он хотел пройти, если не все расстояние, то, дойти пешком хотя бы до цирка. На это у него уйдет часа, пожалуй, два, - но ведь он, во-первых, никуда и не спешит, а во-вторых, теперь для него многие обыденные вещи наполнились особым, ритуальным смыслом. Каждый шаг мог быть прощальным, каждое воспоминание - последним.
       Много десятилетий ходил он по этим улицам, зимой и летом, весной и осенью, ночью и утром, вечером и днем шагая мимо одних и тех же столетних домов, заглядывая в окна, знакомые с детства.
       Вот красивый серый дом с венецианскими окнами и начертанной, видимо, дегтем, надписью "Проверено, мин нет. Л-т Болтромюк". Прошло более полувека с тех пор, как этот лейтенант осматривал уцелевшие дома, а надпись все еще различима. Когда-то к ней относились с уважением, как символу мужества, героизма, добра. Потом стали указывать, как на свидетельство насилия и зла. Надо, наверное, уточнять, кто и когда высказывал свое отношения к разным историческим событиям, у кого оно изменялось, у кого оставалось неизменным, да не хочется - и так все ясно.
       У этого дома, который в пору своей юности придумал живший неподалеку, а впоследствии великий, всемирно известный архитектор, странные балкончики: на них нет выхода изнутри, а только окна, да и расположены балконы низковато, - можно забраться прямо с тротуара. Сейчас, конечно, он вряд ли стал бы это сделать. Нет, физически он еще вовсе не дряхл: десять отжиманий от пола ежедневно, утренние пробежки, дыхательные упражнения йогов, скудное вегетарианское питание, - все это, разумеется, давало свои положительные плоды. Просто это неприлично - залезать на чужие балконы. Во всяком случае, в возрасте "за шестьдесят". А вот раньше...
      

    ***

      
       Вдруг, сквозь обычный, ровный шум городских улиц прорезался гудок паровоза. А, может, тепловоза.
       Боже мой! Ведь раньше его было слышно часто...
       Особенно вечером, когда уже лег спать, но еще не уснул, когда самые прекрасные фантазии и мечты посещают сотни юных головок, в это таинственное время соединения разных миров и времен, из мира реального обязательно долетали гудок паровоза и стук колес: та-дым - та-дам, та-дым - та-дам, та-дым - та-дам...
       Поезд едет далеко-далеко от нашей самой верхней, самой далекой от путей улице, и все равно его слышно, стук колес плывет поверх заборов, поверх домов, поверх деревьев, делает мир еще уютнее, родной дом еще приветливее, и фантазии комфортно располагаются в этом реальном мире, образуя нечто прекрасное, что мы иногда называем сновидениями.
      
      

    ***

      
       Мать привезла его в этот южный город после войны, куда ее новый муж - майор Советской Армии - был направлен. Здесь, в бывшей коммунальной квартирке без удобств, в одноэтажном домишке на улице Садовой, Владимир Васильевич и прожил всю свою жизнь. Квартирку потом превратили в отдельную, пристроив кухню и сделав отдельный вход. Майор, так и не ставший Володе близким, вскоре умер. Лет через десять умерла мать, и отнесли ее отсюда за два квартала на старое городское кладбище, туда, где под цементным обелиском с красной звездой покоился майор. В эту же квартирку с вечно холодным полом и сырыми стенами молодой преподаватель Политехнического института В.В. Смирнов привел жену, прожил с ней всю жизнь, отсюда проводил ее уже на новое городское кладбище, здесь же доживал в одиночестве второй год своего вдовства.
      

    ***

      
       Владимиру Васильевичу легко шагалось вниз по улице. На другой стороне - корпуса Университета, где училась, а потом работала его покойная жена. Вон там - окна кафедры, на которой прошла вся ее жизнь.
       Полина Васильевна была химиком, кандидатом наук, доцентом. Вспомнились их кафедральные застолья, на которых Владимиру Васильевичу приходилось иногда бывать: питье спирта из химической посуды, домашние закуски, приносимые вскладчину, самодеятельные оды и поэмы, сочиняемые доцентом Т. Вспомнилось, как однажды доцент Т, назначенный дежурным по корпусу то ли на Первое мая, то ли на седьмое ноября, остроумно вышел из щекотливого положения.
       Дело в том, что в здании шел ремонт, поэтому окна были забрызганы известкой. Это заметил из окна своей машины проехавший мимо всемогущий Первый Секретарь Партии. Он немедленно позвонил ректору и потребовал устранить безобразие: "Чтоб через час, когда я буду ехать обратно, окна были вымыты!" Ректор позвонил дежурному - доценту Т - и сказал: "Делай что хочешь, но окна должны быть вымыты! Через пол часа сам приеду и проверю!" Вымыть два десятка огромных окон было невозможно даже за целый день, но остроумный доцент Т нашел единственно верное решение: взяв в руки швабру, он в течение пятнадцати минут выбил все стекла! Приехавший ректор, увидев черные проемы окон, восхитился: "Как же ты их так быстро и хорошо вымыл?" Доцент Т рассказал, ректор схватился за голову: "А вдруг он заметит?" "Но вы же не заметили", - ответил доцент.
       Первого Секретаря ректор сам поджидал на тротуаре. Секретарь проехал, не останавливаясь, но рукой помахал и даже показал большой палец, что означало одобрение, близкое к правительственной награде.
       Стекла потом вставили, но средства на это нашли не сразу.
      

    ***

      
       Они долго прощались в подъезде, потом она оттолкнула его и сказала: "Ну все, уходи, я больше не могу". Она поднялась к себе на второй этаж, а он вышел во двор и, прислонясь к толстому тополю, смотрел на ее окна.
       Вот загорелся свет в коридоре, - через окно кухни это было видно. Вот она прошла к себе в комнату, открыла балконную дверь и он чуть не рванулся навстречу, но, поняв, что она его не видит, почему-то продолжил прятаться в тени.
       Ночь была жаркой, дверь оставалась открытой. Он увидел, как она стала раздеваться: стянула через голову платье и, оставшись в одних трусиках, вышла из поля зрения...
       Сердце грохотало как пожарный набат!
       Потом вернулась, подошла к открытой двери и остановилась, обнаженная, глядя в ночь. Глаза вбирали ее всю, целиком, впиваясь в каждую точечку запретных зон ее прекрасного, недоступного, желанного тела.
       Когда она ушла, оставив дверь открытой, он подкрался к дому, ухватился за газовую трубу, забрался на козырек над входом в подъезд, с него перешагнул на балкон и, отодвинув штору, заглянул в комнату.
      
      

    ***

      
      
       На втором, кажется, курсе он один из первых стал носить "барселонку". Это такой шнурок, продеваемый через специальную пряжечку, и надеваемый вместо галстука. Да, он старался быть модным, хотел нравиться девушкам. Ради этого даже белую нейлоновую рубашку ему удалось достать. Мать выдавала ему ее как священную реликвию. До сих пор его сердце сжималось при воспоминании о первомайской демонстрации, которая была вскоре после полета Гагарина. Он тогда надел рубашку первый раз, все это заметили, и он был горд, держался куда увереннее, чем обычно. Но когда пили "из горла" розовое вино, струйка скользнула по подбородку и испачкала белоснежный, твердый воротник. Это было так ужасно, что, несмотря на то, что пятно тут же удалось полностью смыть, подставив воротник под струю из водоразборной колонки, чувство страха поселилось в нем навсегда. Мать об этом так и не узнала, а страх все равно остался.
       А, вот еще была тогда проблема - остроносые туфли! На танцах парню в остроносых туфлях, безразмерных носках, нейлоновой рубашке, сквозь которую просвечивается шелковая майка, да еще с темно-бордовой барселонкой на шее, продетой в эмалированную бляху, ни одна не могла бы отказать. А танцевальная площадка была у озера. Теперь и следов ее нет. Интересно, тот толстый милиционер, похожий на бравого солдата Швейка, жив еще? Вряд ли... Хотя, прошло всего-то сорок с небольшим, и, если ему тогда было лет, наверное, тридцать - тридцать пять... Впрочем, это нам он казался дядькой, а мог-то быть еще моложе, так что, может он и жив.
      
      

    ***

      
       Лучи Солнца отражались от поверхности Озера, как от плоского зеркала, рассеиваясь, отражались от холмов и деревьев, от домов и от людей, и улетали в Космос со скоростью 300 000 километров в секунду...
      
       Лучи, отразившиеся в тот вечер от Земли и всего, что было на ее поверхности, и несущие в вечный беспредельный простор изображение всех событий, от которых им суждено было отразиться, находятся сейчас на расстоянии 14 000 000 000 000 000 метров. Можно это расстояние записать и короче: 1,4 •1016 м, или, например, 14 Пм (петаметров), или 350 световых лет.
      
       Летят, летят фотоны,
       Беззвучною гурьбой.
       Несут, несут фотоны,
       Видения с собой.
      
       Где это? Далеко, конечно, но, скажем, на ближайшей к нам ?-Центавра этот сюжет уже давно просмотрели, все в прошлом и для Сириуса из Большого Пса, и для Альтаира, а вот зрителям, близким к ?-Центавра, или Антаресу, еще только предстоит насладиться зрелищем...
      
       Если, конечно, они станут смотреть в нужный момент в нужную сторону.
      

    ***

      
      -- Ну вот, все так просто, - сказала она.
      -- Мне пора, - ответил он и стыдливо стал одеваться.
      
       А он шел сквозь душную предгрозовую ночь, а парни в Зеленом театре на холме заходились от тоски: "Александры-ы-ына, шукаю я тябя..."
      
       Страх-радость, радость-страх, левой-правой, тук-тук, тик-так...
      
      

    ***

      
       Переходя бывшую улицу имени хирурга Пирогова, Владимир Васильевич часто вспоминал жившего здесь Герасима Маркеловича Розума. Герасим Маркелович был когда-то его научным руководителем, заведовал кафедрой. Он был из поколения советской молодежи двадцатых годов, откликавшейся на все призывы партии. Родом он был с Донбасса, работал и на шахтах, и на заводах, потом окончил рабфак, попал на Днепрогэс, стал инженером-энергетиком и еще до войны защитил кандидатскую диссертацию и начал преподавать в институте. Потом была война, Маркелыч воевал, даже в партизанском отряде у Ковпака побывал. После войны партия направила его сюда, на земли, в освобождении которых он участвовал. Надо было запускать электростанции.
       В институты, которые после войны здесь открыла Советская власть, заманивали всех, у кого было высшее образование. Доходило до смешного. Маркелыч рассказывал, как однажды сотрудница их кафедры прибегает утром на работу и, запыхавшись, говорит: "Только что у "Патрии" видела мужчину с университетским значком на лацкане пиджака. С трудом его уговорила дать адрес. Вот". Потом этого мужчину уговаривал сам ректор, - некому было читать теоретическую механику, а мужчина, как выяснилось, до войны окончил физико-меатематический факультет в Казани, только что демобилизовался, а у нас в городе вообще был проездом, в гостях у брата. Уговорили, даже кафедрой он некоторое время заведовал.
       Вот так начиналось высшее образование в республике... А Маркелыч был мужик самобытный и талантливый. Ему, быть может, не хватало интеллигентности, общей культуры, зато он был энергичен и всякое дело доводил до конца. Все энергетики обязаны ему многим.
       Взглянув на красивый румынский особняк, в котором когда-то жил Маркелыч, потом доживала его вдова, а сейчас расположилось какое-то учреждение, Владимир Васильевич продолжил свой путь.
      

    ***

      
      -- Света, скажи, Марчел - это красивое имя?
      -- В каком смысле? Я не понимаю...
      -- Ну, вообще... Оно считается каким?
      -- Что значит "считается"? Тебе лично нравится?
      -- Ну, ты не понимаешь... Вообще, я спрашиваю... Причем тут я?
      -- Я не знаю, что ты хочешь... Отстань и не морочь голову. Скажи лучше прямо: о каком Марчеле идет речь?
      -- Да ни о каком! Ты ничего не поняла!! Я же говорю, что я вообще спрашиваю! Все! Ничего у тебя не буду спрашивать...
      -- Ну и не надо, да только мне кажется, что я знаю о каком Марчеле ты выпытываешь!
      -- Дура! Ничего ты не знаешь!!
      -- Сам дурак!
      
      

    ***

      
       Марцелл, Марцеллий, Марчел...
       Марселина, Марцелина...
       Март...
       Стоял март.
       Нет, не так. Он делал, что угодно, только не стоял: выл, метался, обрушивал снегопады, морозил, отогревал, снова морозил...
      
       "Пришел марток, надевай двое порток"
      
       По индивидуальным ощущениям, это самый холодный месяц. Вроде уже весна близехонько, да и февраль был теплый, солнечный, бесснежный, а тут - на тебе!
       Евдоха!
      
      
       А ведь тогда и на лыжах ходили. С холмов вокруг Озера катались вовсю. Однажды даже лыжу сломал, причем так и не смог найти обломок! Искали всем миром, казалось - вот, именно здесь, только что он отломился, и я упал! Так и не нашли, даже по весне специально приходил, - не появится ли кусок лыжи из-под снега.
       И на коньках катались. Лед на озере был такой, что по нему ездил уборочный грузовик и расчищал снег. Один парень за него зацепился, чтоб прокатиться, но, когда грузовик поехал задним ходом, не успел отцепиться и его задавило насмерть. Кровь впиталась в лед. Так до самой весны пятно и оставалось.
       Сейчас глобальное потепление лишило нас зимы и традиционный эпитет "солнечная республика" получил окончательное подтверждение. Зимы мягкие, бесснежные. Европейские.
       "Мы европейская нация!"
       "Мы единственный в мире разделенный этнос!"
       "Моя земля похожа на лысый череп заключенного!"
       Аплодисменты!!!
       И кто бы говорил...
       Кум те кямэ, пуй де дак?
      

    ***

      
       Эти ступеньки ведут в сапожную мастерскую. Сколько себя помню, - всегда здесь была сапожная мастерская. Кстати, почему-то у нас в городе все сапожники - евреи. Во всяком случае, раньше было именно так. И токари на заводах. Сейчас почти все уехали. Говорят, что сапожники уехали в Германию. Там такие льготы для согласных этим заниматься! Дают им помещение без платы за аренду, льготы по налогам, кредиты... Вот и уехали. И, между прочим, если разобраться, они и в этом случае тоже уезжают на историческую родину своих - пусть не самых дальних - предков: ведь наши евреи, это те самые евреи-ашкенази, которые пришли сюда из Европы. Вот в Европу они и возвращаются.
      
       Но главная проблема, над которой размышлял профессор Смирнов, вовсе не та, над которой многие в мире еще только трудились: вызывать регенерацию клеток, воздействуя точно рассчитанными электрическими импульсами, он уже умел! А вот что делать с отмирающим шлаком - действительно проблема. Если мне это удастся, - можно будет сказать, что старость отодвинута. Если мое предположение о том, что недавно установленные резонансные частоты выявляют именно те генетические механизмы клетки, которые и обеспечивают интенсификацию самоочищения - дело в шляпе!
      
       Дело в том, что профессор Смирнов решил попробовать действие специфических полей на самом себе. Сначала на тыльной поверхности ладони, где не только начала уже морщиться, становясь старческой, кожа, но еще и пигментное пятно образовалось. По идее, должна начаться локальная контролируемая регенерация клеток.
       Жаль, что Петр Христофорович не дожил. А ведь главное придумал он. Владимир Васильевич подключился сначала просто как инженер, как технарь, а основные идеи, связанные с возможностью регенерации клеток под воздействием сверхкоротких импульсов резонансных электромагнитных полей была высказана и обоснована им. Но слишком много времени ушло на решение таких простых, как казалось в начале, вопросов. Сколько всего пришлось исследовать, разработать заново, пока они научились генерировать поля с заданными характеристиками, определять резонансные частоты для клеток различного вида.
       Эксперимент, который он планирует начать месяца через два-три, предполагает такие напряженности полей, что на этом все может и кончиться.
       Не самый плохой конец, между прочим.
      
      

    ***

      
       Вот библиотека, а на противоположном углу - водолечебница Тумаркина. Она и сейчас еще выглядит вполне респектабельно. Сто лет назад это был, конечно, роскошный модерн. Теперь можно было говорить лишь о степени сохранности, или о масштабах разрушения - кому как нравится.
      
       На другом углу когда-то давно торговал водой Хуна. Да, так его звали - ХЩна. Нет, не китаец. И не кореец. Да откуда у нас японцы? Еврей он был. Торговал газированной водой с сиропом. Помните эти тележки со стеклянными колбами, в которые заливали сироп? До денежной реформы вода без сиропа стоила 10 копеек, с сиропом стоила 25 или 30 копеек - смотря какой сироп. После реформы 61 года вода без сиропа - ее называли "чистая" - стоила одну копейку, а с сиропом - 3 копейки: на грошик вздорожала вода с абрикосовым сиропом. Хочешь послаще, - проси "с двойным сиропом".
       Сироп наливали "на глазок", открывая крантик внизу колбы. Можно налить побольше, можно поменьше - хорошие деньги на этом делались. В конце дня Хуна делил выручку на три кучки: государству, завмагу и себе.
       А вы, что, уже тоже узнали слова "рыночная экономика"?
      
       Этот дом построили в шестидесятые. Считалось, что для большого начальства. Так оно и было, но сейчас он выглядит вполне заурядным. А вот и книжный магазин, в котором прошли одни из лучших минут профессора Смирнова, ибо этот магазин торговал научно-технической литературой, теперь этот магазин книгами вовсе не торгует. Его площади поделили на десятки лавочек, в которых продается всякая всячина: одежда, бижутерия, канцтовары, хозтовары, культтовары и т.д., если пользоваться старой номенклатурой товарных групп. Возможно, книгами там тоже кто-то торгует, но Владимир Васильевич туда давно перестал заходить. Во-первых, денег на книги у него давно нет, во-вторых, интересующих его книг тоже давно нет в продаже. Где-то они издаются, даже информация об этом иногда доходит, но сами книги - никогда.
       Обществу, на построение которого, видимо, нацелена современная политика, ни наука, ни культура не нужны! Уготованная народу участь - заботиться лишь о дарах природы и их своевременной переработке на оборудовании, завезенном новыми хозяевами.
       Расплата - натурой.
      
       Зачем овцеводу физика? Зачем виноградарю сопромат? Зачем полеводу математика? Зачем трактористу философия? Зачем перекупщику теоретические основы электротехники? Пусть выращивают и обрабатывают. А в свободное от трудов время им всем дозволено будет посмотреть мексиканские сериалы по телевизору, сделанному в Малайзии, а не на Боюканах, потом еще потанцевать можно, попив вина, а, лучше, пива, потому что за пиво надо будет заплатить новому хозяину, который всю прибыль вывезет в свою благополучную страну, а вино-то свое, местное. Настоящих денег на нем не заработать.
       Вся огромная система образования, науки, промышленности выброшена на помойку. Колоссальный, катастрофический шаг назад. Они говорят, что не было свободы... Казалось бы, это очевидно, и нечего тут спорить. И все же... Да, не было свободы выйти на площадь и орать, что вздумается. Теперь - пожалуйста! Но я не хочу слушать, как кто-то орет на площади!! Меня теперь лишили свободы пройти по моей любимой площади, на которой никто не орет! Но ведь тех, которые орут, тоже надо постараться понять...Не все же там орут за деньги. Одни приобрели какие-то права и свободы, другие чего-то лишились. Вы скажете - ну да, за все надо платить... Но я-то почему должен платить за то, чего не заказывал? Почему? Потому, что "нельзя жить в обществе, и быть свободным от общества" - Кырла Мырла.
       А любви в моем сердце все равно больше, чем недовольства.
      
      

    ***

      
       Он чувствовал, что наступил, наконец, тот самый миг, когда надо действовать, тот миг, о котором мечталось и грезилось, к которому стремился со всей страстью, мощью и бесстрашием созревающей плоти, которого боялся и избегал, подчиняясь неясным страхам и запретам.
      
      -- Я тебя сейчас изнасилую, - вымолвил он, охватывая ее руками.
      -- Не надо меня насиловать, - ответила она, увлекая его из гостиной в маленькую девичью спаленку, большую часть которой занимала софа с неубранными со вчерашней ночи простыней, подушкой и одеялом, - я согласна...
       Духи, косметика, вино, громкие часы на стене, который были слышны, несмотря на то, что на другой стороне Озера возбужденные парни подергивая струны, возмущали электромагнитное поле, и электрические токи вынуждали черные диффузоры мощных динамиков разносить их страсть по холмам, нестись над водной гладью, проникать в окна, терзать уши, и, иногда, находить тела и души, настроенные в резонанс с их буйством, их радостью, их вибрациями.
       "Косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину, косил Ясь конюшину-у-а... Поглядав на дявчину!"
      
      

    ***

      
      
       На кафедре у покойной Полины был доцент Кац. Илья Иосифович Кац. Замечательный мужик! Очень - даже, может быть, излишне - демократичный. Студенты его обожали. Он и в походы с ними ходил, и домой к себе приглашал, даже в парную регулярно ходили вместе.
       Так вот, когда он лежал в больнице и, фактически, уже умирал, - а у него был мучительнейший рак желудка, - Илья рассказал нечто, о чем Владимир Васильевич часто с тех пор вспоминал.
      
       Это было в походе по Кавказу.
       Расположились на привал, - ставили палатки, разжигали костер. Кац пошел к роднику за водой. Там ему повстречался молодой мужчина кавказской внешности, который тоже набирал воду. Кавказец увидел у Ильюши на руке японские часы, которые он не снимал даже тогда, когда родниковая струя заливала руку. Кавказец был потрясен, а когда Кац ему рассказал еще и про противоударные и прочие свойства японских часов, сын гор загорелся, - продай! Илья отказался, ссылаясь на то, что часы ему подарили. Кавказец уговаривал, повышая цену. Когда все уговоры оказались бесполезными, горец сказал - "тогда пошли со мной", и увлек его за собой на укромную полянку метрах в пятидесяти от родника. На полянке стояли палатки, на костре варился ужин, вокруг костра суетились молодые девушки в купальниках.
      
      -- Выбирай любую, - сказал горец, - это моя группа.
      
       Девушки молча смотрели на них и улыбались.
      
      -- Бери любую женщину на всю ночь. Потом подаришь ей часы.
      
       Илья вдруг понял, что это не шутка, что эти девушки действительно каким-то образом полностью подчинены кавказцу, и правда можно взять себе любую из них.
       Но он отказался, и, умирая, сказал Смирнову: "Ты знаешь, Володя, пожалуй, единственное, о чем я жалел всю жизнь, и жалею сейчас, когда жить мне осталось совсем немного, это о том, что я отказался от этих прекрасных девушек. И чего я, дурак, испугался?".
      
      

    ***

      
      
       Ну, ничего, ребята! Плохо вы мадьяр знаете!
      
       Должен же хоть один из них ответить за содеянное? Ведь сколько горя они принесли в мир!
       Совершенно ясно, что "первого-последнего" президента надо убить. И не потому, что он самый зловредный. Самый зловредный, все-таки, наверное, тот ярославский мужичок-пропагандист. Этого бы надо как-то особенным образом уничтожить. Но "первый-последний" - символ! Казнь именно его даст максимальный резонанс. Надо при этом позаботиться о том, чтобы весь мир знал, за что он казнен. Теперь это сделать довольно просто: Интернет! Напиши, что хочешь, и рассылай хоть по всему миру. Журналюги потом прочтут, будут цитировать, и всем все станет ясно.
      
       Его, наверное, до сих пор охраняют, - не один такой мстительный профессор найдется. А против профессиональной охраны нужны профессиональные палачи-диверсанты, а не доктора технических наук на пенсии.
      
       Из наших местных негодяев и мишень-то достойную не подберешь: не в марионеток надо целится, а в кукловодов!
      
       Может, этот, как его - Бульбулятор? Этот гнусный сучёнок к уничтожению страны ох как руку приложил. Сидит теперь, гад, где-то в Москве и проживает свои тридцать серебряников. Он, конечно, тоже смерти заслуживает, да только фигура, нынче, мелковатая. Стоит ли на него тратить последний, точнее, единственный, патрон?
      
       Или, все-таки, сделать очевидное, - угробить розовощекого толстячка с ротиком, похожим на куриную попку? Именно при этом "внуке писателя" все были ограблены... Мерзавца лучше, конечно утопить в выгребной яме - уж больно противен, даже чисто внешне. Однако, с точки зрения персональной ответственности он, кстати сказать, не в первых рядах. Просто тупой малокультурный исполнитель, согласившийся за тарелку сытного борща сделать грязную работу.
      
       "Первый-второй"? Пахан? Тут уж, конечно, ни слов, ни способа казни просто не найти. Перерой всю историю, всех народов - ничего подобного не было. Какой там Нерон, какой там Геростраст, какой там Пол Пот! Наверное, в мире не было и нет человека, которого одновременно и с такой силой ненавидело бы столько человек! Когда такие монстры появляются - одна мысль: то ли Бога вообще нет, то ли царствие Антихриста наступило!
       Охраняет его, наверное, не один полк.
      
       Олигархи? Они, конечно, паразиты и воры. Но, во-первых, они сами друг друга сожрут, или бандиты их прикончат, да и не в том дело. Прикончить любого из них, может и можно, может, и есть за что, но эффекта не будет никакого: ну, скажут, еще один олигарх другого олигарха заказал. А убивать-то надо так, чтоб общественная польза была. Так что, пусть живут и мучаются дальше.
      
       Телевизионные говорящие головы? Надоели, конечно... Вот, если бы знать, что пришив одного, - остальных угомонишь, и они станут нравственными, не будут продажными и беспринципными, то, может, и стоило бы пульку потратить. А так, - только псевдомучеников из них плодить...
      
       Кто там еще? Правозащитники, предавшие нас? Ну, правозащитники, в большинстве своем, попросту психически больные люди.
      
       Вот так. Поразмыслишь, и убить-то некого...
      
       А, может, Рыжий? Полпред мировой закулисы? Не про него ли сорок лет назад "больше чем поэт" написал: "Изя Крамер светит вам не слишком? Если да, могу убавить свет..."?
      
       Но как их шлепнуть? Это ведь надо ехать в Москву, то есть, проходить три таможни: нашу, украинскую и русскую. Ничего не провезешь. Поэтому план у нас созревает такой.
      
       Продаю все: квартиру, мебель, одежду, посуду. Получится, наверное, тысячи три долларов. С этими деньгами уезжаю в Москву и начинаю готовить казнь. Лучше всего стать камикадзе: обвязать себя взрывчаткой, подойти поближе и в нужный момент взорваться.
       К сожалению, в Москве очень мало знакомых, поэтому довольно трудно будет собрать нужную информацию и купить взрывчатку. Ну, как-нибудь, найду. Повезу в Москву, скажем, партию яблок, или орехов, стану где-нибудь на рынке, буду торговать, сойдусь с людьми. Тем более, там много торговцев с Кавказа. Как-нибудь, все, что надо, разузнаю.
      

    ***

      
      
       Она училась в консерватории по классу скрипки. Музыка действовала на нее гипнотически. Не любая, конечно. Стоило зазвучать той музыке, которая на нее действовала, и - все: достаточно просто прикоснуться, и тело отзывалось дрожью, глаза становились маслянистыми, было видно, что стоять на ногах ей больше невмочь. Если это происходило tЙte а tЙte, дальнейшее происходило стремительно и неотвратимо: она требовала, он исполнял и нельзя было не дойти до самого конца. Если музыка порабощала ее в присутствии многих людей, она старалась контролировать себя, пребывая, впрочем, в состоянии полуобморочном, трансовом. Неосторожное поведение любого рядом стоящего мужчины могло привести к весьма неловким ситуациям. Опытные мужчины, которые, на самом деле, встречаются очень редко, умеют замечать такое состояние. Однажды, во время студенческой вечеринки в ресторане, это ее состояние, видимо, уловил барабанщик ресторанного оркестра и во время очередного перерыва увел ее куда-то в дебри служебных помещений. Там он дал ей то, чего требовало ее нутро, - Володя догадался об этом, когда увидел ее, возвращающейся вместе с оркестрантами к столику: она была прекрасна, свежа и грациозна.
       Вовка Смирнов тогда еще не был ее кавалером. На вечеринку она пришла с сыном известного кинорежиссера, который, ничего не заметив, обнял ее за талию, усаживая рядом с собой. Полноватый, холеный, в дорогом костюме с бабочкой, он был самоуверен, говорлив и пошл.
       Володя же, будучи неопытным, но чувствительным юношей, догадался о произошедшем, заменив незнание буйством фантазии. Именно этот вечер стал началом будущих отношений.
      

    ***

      
       Нарядная церковь справа, красивый дворец на противоположной стороне... Все это построено еще до революции. Вообще-то, можно сказать, что почти все самые красивые здания в городе построены были еще до революции. Конечно, с этим не все согласятся, кому-то больше понравится современная архитектура. Во всяком случае, Владимир Васильевич полагал, что он не одинок в своих вкусах и представлениях о красоте. В этом самом дворце, который был построен на средства всеми забытой княгини, открывшей в нем женскую гимназию, с самого начала революции заседали разные политические силы, изгонявшие, по мере возможности, друг друга. Многие тут побывали: и "Военный Съезд", и "Совет края", и "Фронтотдел Румчерода", и "Совет рабочих и солдатских депутатов", "Губисполкомы", "Ревкомы"... Потом долгие десятилетия зданием распоряжались коммунисты. Здесь был их Центральный комитет, здесь сиживал "красивый молдаванин", будущий "отец эпохи застоя", потом здание передали Дворцу пионеров и школьников, потом пришло время организации собственного музея самим себе. В конце концов, здесь разместили картинную галерею - все-таки, учреждение культуры.
       А вот из церквей "опиум народа" на долгие годы изгнали. В этой церкви, где изначально была капелла женской гимназии, устроили сначала спортзал, а потом - музей научного атеизма, в Синодиновской, что за углом, была скульптурная мастерская, потом Дегустационный зал, в Кафедральном Соборе - Выставочный зал, в Харлампиевской - студия "Данко", в Военной церкви - Планетарий, в Георгиевской - мастерская художников, в Успенской - склад, в костеле - зал звукозаписи, в синагоге - театр русской драмы...
      
       Последнее, пожалуй, не лишено остроумия.
      
       Владимир Васильевич всю жизнь был атеистом. К верующим относился со снисходительным пониманием. Он, впрочем, знал, что был крещен, но не придавал этому никакого значения и смысла. Только смерть жены заставила его задуматься о загробном мире, о религии, о душе...
       Размышляя об этом, Владимир Васильевич пытался вспомнить основы философии марксизма, которую учил в институте и, как-то неожиданно ясно понял, что любой ответ на тот самый "основной вопрос философии" - что первично, сознание, или материя, - неизбежно заводит в один из двух тупиков! Точнее, не в тупики, а просто оба ответа бывают правильными, но на разных временных интервалах. Одно поведение природы подтверждается на сравнительно коротких временных промежутках - в десятки, или несколько сотен лет. Другой вариант ответа дает нам такое поведение природы, которое оказывается заметным только в течение многих сотен, или тысяч лет.
       Если отвечать "материалистически" - материя первична, - получим, что природа развивается сама, целенаправленно переходя от прошлого к будущему, что прошлое определяет настоящее, а настоящее определяет будущее. Так, в общем, и происходит на промежутках менее ста лет. Во всяком случае, в результате самопознания развившейся материи, объективные законы природы установлены. Они действуют, а на коротких промежутках удается выявить даже социально-экономические закономерности, но цель всего происходящего не усматривается. Придумать ее можно, но она не вытекает сама по себе из найденных закономерностей. Если же отвечать "идеалистически", то есть полагать, сознание первичным, получится, что все природные процессы следует осознать как целенаправленные, кем-то, или чем-то управляемые. Видимо, на этом пути возможно, если не прогнозирование, то осознание глобальных исторических процессов, наделение их глубинными, сакральными смыслами и целями.
       Во всяком случае, в последнее время Владимиру Васильевичу очень хотелось примирить идеалистов и материалистов. Его предложение было простым: да ничто не первично! Одновременно, изначально одновременно возникли и материя и сознание! Это же так просто! И в полном соответствии с гегелевской диалектикой: в каждом явлении сокрыто противоречие, единство и борьба противоположностей - плюс и минус, жар и холод, материя и сознание. Осталось им - материи и сознанию - обеспечить среду, в которой они могут взаимодействовать, например "поле", или "физический вакуум", и все! Триединство мира обеспечено: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой.
      
       Когда умерла жена, потребность поверить в бессмертие души, в возможность встречи на том свете была столь велика, что Владимир Васильевич стал читать всевозможные книги типа "Жизнь после жизни", книги по буддизму, индуизму и ему стало легче. Ну, а после того, как в одной книжке он прочитал доказательство существования потустороннего мира на основе соотношения неопределенностей Гайзенберга-Бора, освященного авторитетом такой науки, как квантовая механика, почти все противоречия оказались сняты.
      
      

    ***

      
      
       На пересечении Пушкина и Киевской Владимир Васильевич остановился, пропуская, редкий, в общем-то, транспорт.
       Когда-то на этом углу из ныне стоящих зданий была только бывшая гимназия, да и то, если уж быть точным, левое крыло к ней пристроили уже при советской власти. А всего остального и в помине не было: вместо Дома Печати был длинный ряд одноэтажных домишек с магазинами. Среди них был, например, книжный магазин подписных изданий. А на углу по диагонали за высокой чугунной решеткой располагался сад, спортивные площадки... Когда-то вся эта территория называлась "митрополией". Теперь тут правительственные здания и огромный концертный зал, при строительстве которого, как упорно твердила народная молва, Первый Секретарь Партии украл люстру.
       Сейчас это звучит как бред, а раньше вызывало многочисленные разговоры. Крал он, или нет, теперь уж все равно, а вот музыкальная жизнь в городе была по настоящему полноценной.
      
       Владимир Васильевич помнил, как он сам ехал на концерт Эдди Рознера вися снаружи троллейбуса, уцепившись за открытое окно, - вот как был переполнен транспорт, идущий в сторону Озера!
       Рознер выступал в Зеленом Театре на Озере - какой же это был ажиотаж! Володя особенно запомнилось, как знаменитый трубач вышел на авансцену и, без объявления очередного номера, приложил к губам мундштук, запрокинув назад голову, проиграл первые такты: ля-ля, фа-ля... - и зал затопал, засвистел и заорал: "Сан Луи!"
       Да, это было счастье. Хороший джаз и раньше, и теперь услышишь редко. Теперь, правда, много доступных и высококачественных записей, но живьем редко что хорошее попадается. Раньше у нас в городе был свой шикарный биг-бэнд под управлением Шико Аранова: "Соло на саксофоне - Гарри Ширман!" Да, были времена... Даже незамысловатая песенка руководителя оркестра "Не я один ому виной", сейчас вспоминалась и как музыкальный шедевр, и как глубокое философское раздумье.
       Кого только ни довелось увидеть и услышать в те славные, мистически бескорыстные годы молодости, времена веры в счастье и справедливость, в светлое будущее.
       Здесь побывала знаменитая Има Сумак - голосина в четыре с лишним октавы. Она демонстрировала странные вокальные произведения, в которых была и музыка, и звукоподражание: шум дождя, звуки джунглей.
       Здесь побывал и великий маг Вольф Мессинг, и "сам Марсель Марсо", и Жильбер Беко, и Джерри Скотт... В зале филармонии, подходы к которому ныне заросли травой, играли Ойстрах, Рихтер, Коган, Гилельс, Мравинский, Светланов, Кондрашин, многие другие, причем не по одному разу.
       Безжалостна, видать, была тоталитарная система к художникам: играли не там, где больше заплатят, а где укажут.
       А нам-то и хорошо - всех видели!
      
       Рихтер крадучись выходил из-за кулисы и, не успев сесть, начинал играть...
      
      

    ***

      
      
       На концерте джазового трио во главе со знаменитым пианистом-виртуозом она вдруг, во время исполнения "Души и тела" Грина потянула за руку: "Пошли. Мне надо в туалет".
       И я пошел за ней, пригибаясь, чтоб меньше мешать сидящим сзади.
       Мы вышли в тот предбанник, что справа, если выходить из зала в фойе. Она повисла на мне сразу же, как только я закрыл дверь зала, и забормотала "Пошли-пошли-пошли..."
       Мужской и женский туалеты располагались рядом, словно сомнабулы, мы втащились в пустой женский, где мне пришлось применить усилие, чтоб дотащить ее до кабинки - вдруг, все-таки, кто-нибудь войдет, хотя музыкант продолжал свое волшебство.
       Звуки его рояля проникали сквозь стены, уходили прочь, всплывали над Филармонией, заполняли Город.
      

    ***

      
      
       Все они здесь живут и поныне: этюды Шопена, сонаты Бетховена, концерты Рахманинова, симфонии Чайковского, вальсы Свиридова... Вся музыка мира невидимыми тончайшими нитями и волнами неслышимых звуков обволакивает пространство над Городом, мгновенно отзываясь на вдруг зазвучавшую мелодию сердца, продолжая тему, захватывая душу и унося ее прочь в нематериальный мир чувств и эмоций!
      
       Только здесь, в этом особом переплетении пространств разных эпох, миров, и цивилизаций первые звуки "Аdagio" способны унести вас в такие дали и высоты духа, куда вы никогда не доберетесь, слушая те же звуки в другом месте! Вознеситесь над ночным Городом, прислушайтесь, и вы услышите Альбинони, вместе с ним вы прольете и свои слезы, и они вольются в общий поток слез горечи, и слез счастья, которыми пропитана земля моего города, вы вдруг осознаете бесконечность мира и бесконечность всех его проблем, тщетность наших неуклюжих усилий и бесцельность жизни, и Город примет ваши слезы, и ответит вам эманациями мудрости и любви тысячелетнего доброго и мудрого Отца...
      
       А когда с небес снизойдет легкий, пушистый снег, давая земле прохладу и влагу, вы услышите "Аve Maria" Шуберта, божественное меццо-сопрано переполнит ваше сердце волнением и готовностью к страданию, благодарностью и любовью. Но, что это? Тот же голос, полный любви и скорби уже поет другую мелодию - Глюка: это вы воспарили над кладбищенской землей, - так Город вечно молит Бога о спасении душ усопших...
      
       Добавьте и вы свой вздох и частицу своей души в эту величественную скорбь и пусть несет вас неведомая сила дальше, пусть Город качает вас на своих волнах, погружая то в скорбь и грусть, то в радость и бесконечный танец! Танец, от которого никогда не устаешь, ибо танец - есть, вы в танце - есть, а вашего неуклюжего устающего тела - нет! Вы во власти деревенского свадебного оркестра: бесхитростная скрипка, глухой барабан, переливчатая труба и органо-подобные цимбалы - вот что заставит вас раствориться в движении, стать движением и танцем, позабыв обо всем: и о горестях, и о радостях, и о плохом, и о хорошем. Не будет ничего: только бесконечная пустота танца и музыки!
      
       И вы переплываете из танца в танец, вы уже кружитесь в безумном, страстном вальсе, вальсе-катастрофе: это волшебник-Хачатурян, это Озеро, это первая любовь!
       Жизнь кончена! Дальше - ничего!!!
      
       И снова снег, вечность...
      
       Лето не бывает вечным, вечна - зима.
      
       Но - нет!
      
       Зелено-золотой луч взметнулся ввысь - это снова Вечный Эдди приложил к губам мундштук и попробовал первые звуки "Sent Luis": жизнь продолжается, она бесконечна, как беспределен Город, как непрерывна его память обо всех: о великих артистах и музыкантах, игравших на его сценах, о зрителях, приходивших на их концерты, о тех, кто оставался дома, о тех, кто работал и отдыхал, учился и учил, лечил и болел, спал и пробуждался, страдал и утешал, смешил и хохотал, убивал и рожал... Город помнит всех и обо всех неустанно поет свою музыку: услышьте ее!
      
      

    ***

      
      
       Вот и наша красавица-площадь!
      
       Все в ней прекрасно, все соразмерно: длина и ширина, высота окружающих зданий, кроны деревьев, перспектива центральной улицы, периодически называемой именами нужных в настоящий момент царей: Александровская, проспект Ленина, булевардул Штефан чел Маре ши Сфынт.
       Идеологи всех времен просто помешаны на переименованиях улиц. Жаль, конечно, что улица сама себя защитить не может. Она продолжает жить своей жизнью, держа на себе дома, фонари, деревья, телеги, трамваи, машины...
       Улицы, как правило, меняя свой облик, живут долго: молодые тоненькие деревца становятся старыми, растрескавшимися богатырями, на смену домишкам и заборам приходят большие здания, мощеная дорога меняется на асфальтированную и каждое новое поколение прохожих считает доставшийся ему облик единственным, а улицу своей. Ее имя входит в обиход тысяч людей, каждый становится - и на всю жизнь! - парнем "с Болгарской", девушкой "с Измайловской", имя улицы путешествует по всему миру на почтовых конвертах, красуется на табличках, начертано на планах города. Но приходят новые политики, а с ними шлейф идеологов, историков и прочей челяди. Начинается помпезная спекуляция символами, фактами, именами, событиями и улицы выполняют роль жертвенного агнца, - их опять переименовывают! Зачем? Ну, помимо идеологической болтовни и манипуляций сознанием населения эта процедура позволяет украсть из казны немалые средства. А если вам доведется где-либо увидеть бескорыстную смену власти, постарайтесь сообщить об этом всему миру - это будет подлинной сенсацией!
       Улицы и город благополучно переживут еще много переименований. Их суть, их облик от этого мало зависят, а все возрастающий список имен если кого и характеризует, то политиков и их обслугу, вечно жаждущих хоть как-то вляпаться в историю.
       Да и, в конце-то концов, даже у человека бывает несколько имен: Александр, Алекс, Алик, Саша, Саня, Санек, Сашко, Шуня, Шура, Шурик - и все это один и тот же человек. Даже фамилии, и те меняются: например, Владик Гольденберг перевел свою фамилию на русский и стал Златогоровым, а девушки и вовсе регулярно берут фамилии своих мужей.
      
      
       Вот он строгий, скромный деловой "Белый Дом" местного значения. Казалось, еще недавно, здесь стоял элегантный памятник Ленину, окруженный земляным валом и высокими туями, из-за которых виднелись остатки здания митрополии и брезентовый верх шатра проезжего цирка, слева на возвышении царил синий деревянный ресторан "Дойна", где можно было не только выпить, но и потанцевать... Иногда его называли "Шайба", особенно когда перенесли в другой район и собрали заново - рядом с кинотеатром "Искра"...
       Нет уже ни того, ни другого, ни третьего...
       Из западного угла площадь осеняет святым крестом мудрый и славный Господарь Стефан Великий, Штефан чел Маре, Stephen the Grate. Раньше к его пьедесталу была прикреплена табличка с надписью, возвещавшей, что "Мужественный в опасностях, твердый в бедствиях, скромный в счастье...он был удивлением государей и народов, с малыми средствами творя великое". Прекрасные слова! Заслужить их - великое счастье и большая честь, тем более, если исходят они от русского, коим является сказавший их Николай Михайлович Карамзин, а не молдавского писателя-историка.
       В этом, впрочем, удалось усмотреть и обиду - чего это, какой-то там чужак, хоть бы и писатель, будет похваливать нашу гордость и нашу славу?
       Ну, что ж, резонно. Во всяком случае, наверное, не все русские согласились бы, чтоб на памятнике, скажем Сталину, были высечены слова Черчилля: "Большое счастье для России, что ее... возглавил гений И.В. Сталин. Он был выдающейся личностью... Он принял Россию с сохой, и оставил ее оснащенной атомным оружием!"
       Так что, пусть стоит величественный и прекрасный образ созданный Александром Плэмэдялэ в том виде, в каком он был поставлен в 1927 году. Да и вообще, памятники - не агитплакат, у них есть еще и эстетическая функция.
       Вот триумфальная Арка Победы - полтораста лет тому назад русские, гордые своей победой над турками соорудили этот символ торжества и повесили в нем четырехсотпудовый колокол, дабы напоминал потомкам...
       О чем?
       О бесконечной череде войн? О реках крови и потоках слез? О тщетности усилий навязать счастье? Об искренности простых воинов, отдавших свои жизни за свободу братьев по вере? О не родившихся мальчиках и девочках? О подлости, корыстолюбии и лживости правителей и политиков? О жизни? О смерти? О вечности?
      
      

    ***

      
      
       Апрель был солнечным и теплым. Казалось, что пора уже не только загорать, но и купаться.
      
       "Мама, мама это я дежурный, я дежурю по апрелю..."
      
       Она предложила через неделю, когда ее родители уедут куда-то далеко и несколько дней будут в дороге, смотаться на три дня в Одессу, к морю
      
      -- А где мы там остановимся?
      -- Ой, господи, да найдем что-нибудь. Снимем комнату.
      -- А, может, лучше в Затоку? Там столько пустующих пансионатов...
      -- Ну, нет! Там из-за лимана грязно, и пока еще никого там нет. Да и вообще, дыра.
      
      
       Дизель-поезд за три часа и три рубля проносился над землею древних скифов и киммерийцев, тиверцев и уличей, готов, гуннов, волохов, римлян, турок, русских, украинцев, молдаван, румын, пересекал древний Тирас и древние степи, сотрясал миллионы миллионов людских косточек, покоящихся под покровом трав, кустарников, перелесков, садов, виноградников, сел, поселков и городов, и грохот его затихал лишь в утробе Одесского вокзала, где в центре зала ожидания плавал в фонтане настоящий золотой карп.
      
       Пятый трамвай шел от вокзала в сторону моря.
      
       На переднем сидении две старушки: русская в платочке и еврейка с непокрытой головой и наполовину красными, наполовину седыми волосами. Обе с авоськами. Видимо, едут с Привоза.
       Еврейка спрашивает:
      
      -- Скажите, в апреле тридцать, или тридцать один?
      -- Тридцать, - отвечает русская.
      -- Ровно тридцать? - переспрашивает еврейка.
      
       Да, читатель, вы бы до такого уточнения не додумались, я тоже. Но бабушки продолжают разговор.
      
      -- Так когда же в этом году пасха? - спрашивает еврейка.
      -- Двадцать первого.
      -- Наша или ваша?
      -- Православная пасха двадцать первого, - терпеливо отвечает русская бабушка.
      -- А наша? Наша, значит, четырнадцатого?
      -- Наверное...
      -- А какое же сегодня число?
      -- Одиннадцатое...
       Одессу взяли, - неожиданно реагирует еврейская бабушка и надолго замолкает, видимо, погружаясь в воспоминания. А ведь и есть что вспомнить, - кто только не "брал Одессу" на ее памяти...
      
       А потом был Приморский бульвар, пушка, которая не выстрелила и на этот раз, ночной Луна парк, огни и шумы порта, страх, что кто-то заметит, апрельский холод и струйки пота по лбу, по щекам, по спине...
      

    ***

      
       Владимир Васильевич решил здесь, возле старого универмага, пересечь Пушкина и, парком выйти на Центральный луч. Пока ждал зеленого сигнала светофора, поглядывал на противоположную сторону, где, некогда собирались футбольные болельщики.
       Эх, ну и времена были! Ведь наша команда играла в высшей лиге чемпионата СССР! Мы видели всех звезд - Яшина, Боброва, Воронина, Метревели, Численко, Цинклера, Мунтяна...
       Да, мы знаем, что такое одновременный выкрик тридцати тысяч глоток - это было слышно по всему городу!
       В день матча перекрывалось движение в центре, транспорт шел только в сторону стадиона, после окончания матча Бендерская, Измайловская, Подольская, Щусева, Болгарская - все превращались в мощные пешеходные потоки, пока тридцать тысяч зрителей не разойдутся по домам. Все винные подвальчики, все рюмочные, пивные, буфеты, продовольственные отделы магазинов - все испытывали колоссальную перегрузку, торговля захлебывалась от покупателей...
       Зеленый сигнал и поток пешеходов вернули профессора Смирнова в сегодняшние времена.
       Когда-то у входа в Соборный парк рос огромный перистолистый вяз. Его мощный ствол окружала круглая скамейка. На ней полагалось сидеть старичкам и читать газеты, купленные в киоске. Вязу было более ста лет, когда пришлось его, засохшего, выкорчевать, а скамейку уничтожить. Но в парке оставалось еще немало старых деревьев, да и новые вырастали не хуже.
       Сколько же лет прошло с того дня, когда его вместе с одноклассниками приводили сюда что-то расчищать, собирать мусор, вскапывать...
       Помнится, тогда было очень много ворон и воробьев.
       Вороны совершали ежедневные миграции. Утром улетали куда-то в сторону Долины Роз, покрывая небо огромной стаей, и перелет этот продолжался несколько минут, потом вечером все повторялось заново, - вороны возвращались на ночлег. Рассаживаясь по деревьям, они громко и сварливо каркали дружным хором, бомбили прохожих, да так, что асфальт становился сплошь белым от их засохших испражнений.
       Горе тому, кто осмелится пройти под деревьями в эти минуты.
       Что касается воробьев, то стоило, даже не глядя, бросить камень в крону дерева, и вы обязательно попадали в воробья: он вместе с камнем падал на землю. Воробьев было одно время принято уничтожать, по улицам ходили пацаны, нанизывавшие убитых воробьев на веревку в виде ожерелья.
       Дело в том, что с воробьями, как раз тогда, боролись китайцы. Они подсчитали, сколько пшеничных и рисовых зерен съедают китайские воробьи и решили от них избавиться. Способ избавления был чисто китайский: все китайцы одновременно начинали палками стучать по стволам деревьев, пугая несчастных воробьев. Воробушки от страха не садились на деревья и летали, пока не падали замертво. Этот кошмар охватывал всю китайскую страну! То есть одновременно все китайцы выходили на улицы и стучали, отпугивая воробьев. Кончилось это весьма поучительно. От воробьев китайцы таки избавились почти полностью - упорства этому народу не занимать. Но тогда, почувствовав волю, расплодилось множество гусениц, тли, мошкары и прочего, что уничтожило посевы с гораздо большей эффективностью, нежели это могли сделать воробушки.
       Так, благодаря китайцам, весь мир на наглядном примере, воочию убедился, как неустойчиво равновесие природы, как легко его нарушить.
       Воробьев-то, однако, уничтожать перестали, а вот друг с другом пока не разобрались. Все время одни люди начинают вытеснять "со своих лужаек" других людей, и нет этому конца.
       Вороны куда-то теперь подевались, во всяком случае, их осталось очень мало. Зато расплодились горлицы египетские, - раньше их было очень мало.
       ЧЩдные, нежные, красивые птицы.
      
       Собор белел сквозь деревья. Кстати сказать, его довольно трудно было фотографировать: он такой белоснежный, что в обычный, даже пасмурный, день, снимая кого-нибудь на его фоне, приходилось давать выдержку не более 1/250 секунды. Иначе получалась передержка.
       Под Новый Год на площадке перед Собором, - там, где теперь восстановленная колокольня, - раньше устанавливали огромную ёлку. Ёлку привозили с Карпат. Вокруг работали фотографы с фанерными задниками, раскрашенными традиционными зимними сюжетами с Дедом Морозом, Снегурочкой, санями и лошадками...
      
       "Сание ку зургэлэй..."
      
       После запуска первых спутников на фанерном небе стали обязательно рисовать Спутник, - это пользовалось спросом. Популярными стали многочисленные кафе "Спутник", по радио шла юмористическая передача "Веселый Спутник", а потом были Белка и Стрелка, а потом - Юрий Гагарин! И уже много позже у космонавта Волынского обнаружился родственник в нашем городе - дядя Юзя, работник типографии. По местному радио и телевидению тогда об этом много говорили и показывали, как дядя Юзя звонил своему знаменитому троюродному племяннику: "Алло, это Звездный Городок? - Это дядя Юзя ...".
      
       Владимир Васильевич шел по аллеям парка, и на душе было легко и спокойно. Он любил все, что его окружало, он любил этот город больше всего на свете, ему он отдал все, что мог отдать, и, все равно, получил он от города и от людей намного больше.
       Город с мудростью и терпением Просветленного Мастера, живущего уже много сотен лет, оберегал и ласкал, обогревал и охлаждал, прощал и научал мудрости, показывал красоту и уродство, открывал добро и зло, скорбел и сострадал, расцветал и ветшал, он был вместе со своими жителями и в миг зачатия, и при рождении, он проживал с ними все трудности жизни и принимал их в себя после смерти.
       Город прощал измены и продолжал питать добротой память и души даже тех, кто его покинул, наполняя их жизнь высоким нравственным чувством и на далекой чужбине, он утешал проклинающих его, пребывая гордо и спокойно в вечности, продолжая источать любовь ко всем, кто жил в нем, кто позабыл его.
      
      

    ***

      
       Ответь, разве мало тебе того, что даже сейчас видят твои закрытые глаза? Почему тебе нужно еще и осязание? Зачем твоим губам розовая мочка этого уха? К чему запускать пятерню в эти прекрасные волосы и ощущать в ладони тяжесть запрокинутой головки? Какая сила влечет твои пальцы на упругие ускользающие вершины, что ищут они в потаенных ущельях?
      
      

    ***

      
       Владимир Васильевич уже обходил Собор, вспоминая, как когда-то, вроде бы, не так давно, на этом месте располагалось популярное кафе "Холодок", как услыхал:
      
      -- Владимир Васильевич!
      -- О, Валерий Михайлович!
      
       Его окликнул сидевший на садовой скамейке Валерий Михайлович Почапский, доцент Политехнического института.
      
      -- Никак, в Храм? - Спросил Валерий Михайлович.
      -- Да нет, я просто...
      -- А я, признаться, стал захаживать... Ну, как вы?
      -- Да, по-прежнему.
      -- На пенсии? - допытывался Почапский.
      -- Нет, работаю пока...
      -- Молодец. Да и выглядите вы, дай-то бог каждому! Как супруга?
      -- Давно же мы не виделись, Валерий Михайлович. Я уж почти два года, как овдовел.
      -- Ай-яй-яй, какая цветущая женщина была! Как же так?
      -- Рак...
      -- Упокой, Господи душу ея! Мир ее праху!
      -- А вы-то как?
      -- Да я на пенсии...
      -- А дети как?
      -- Ничего, Слава Богу... Сын со своей семьей в Ленинграде, живут нормально. Он работает коммерческой фирме, программист, зарабатывает хорошо. Правда, науку пришлось бросить, а то был бы уже доктором, - он же в физтехе работал, у академика Захарченко. А дочка здесь... Она же вышла замуж за сына Кройтору, который в ЦК курировал здравоохранение...
      -- Ну, и как? Они с вами живут?
      -- Да нет, мы с женой сами живем, а она, скажу вам по секрету...Ведь чуть не половина аптек в городе теперь им принадлежит... Так что, грех жаловаться, - и за границу ездят, и машина у них, и дом - полная чаша. Так что, нечего бога гневить, все нормально... А вы все там же работаете?
      -- Да, я в той же лаборатории, ну и в Политехе на пол ставки профессора.
      -- Хватает?
      -- Мне одному, в общем, конечно, хватает, хотя, если назвать вещи своими именами...
      -- Ой, и не говорите... Мне моей пенсии не хватит, чтоб заплатить за квартиру! Если б зять не помогал...
      -- Валерий Михайлович! - к ним приближалась рыжая старуха в красной мини юбке, зеленой с фиолетовыми полосами блузке и желтым тюрбаном на голове.
      -- О-о-о, Мирра Яковлевна! Присаживайтесь, дорогая!
      -- Мерси. Я сегодня вас с утра вспоминала, а где же Мурочка?
      -- А она дома осталась, что-то голова у нее заболела...
      -- Да, с погодой что-то ужасное! Здесь ужасный климат. Вчера Сильва звонила, у них великолепная погода! В Калифорнии...
      -- Ну, я пожалуй, пойду, - начал Владимир Васильевич.
      -- Ой, простите, я вам помешала! Я сейчас ухожу...
      -- Нет, нет, - решительно прервал ее Смирнов, мне, и правда, пора идти. До свиданья, всех благ.
      
       Владимир Васильевич несколько ускорил шаг: "Еще не хватало эту взбалмошную старуху слушать. Как они мне надоели эти помешанные на загранице! Нет ничего страшнее, чем слушать рассуждения о том, как у нас все плохо, и как у них все хорошо".
       Хорошо быть богатым в богатой стране, неплохо быть богатым и в бедной стране, похуже, не так уж и страшно быть бедным в бедной стране, - живешь, как большинство, - похоже, я именно так и прожил жизнь, но что уж точно совсем скверно, - быть бедным в богатой стране!
       Дойдя до выхода из парка, Владимир Васильевич уже почти успокоился и, переходя через улицу Фрунзе, поглядел на дом, в котором когда-то жил его друг студенческой поры Вадик, потом на общежитие Политехнического, в котором приходилось дежурить, - была такая форма воспитания студентов, - потом в памяти всплыла картина какой-то вечеринки в этом самом общежитии.
       Ясно помнилась, пожалуй, только медицинская грелка из синей резины, в которой кем-то с Украины был привезен буряковый самогон. Пили его из немытых пол-литровых банок, причем на поверхность самогона всплывали какие-то зеленовато-синие шарики... Хозяин утверждал, что это "грелка трошки растворилась, бо вин крепкий, чертяка..."
      
      

    ***

       Она была сильной, а я -нет.
       Она приняла решение, а я лишь пытался сопротивляться.
       О, страшные минуты, когда ты, такой сильный, такой любимый, такой уверенный в себе молодой мужчина, не можешь сопротивляться собственному падению, собственной слабости, собственным слезам и унизительной, жалкой мольбе. Тогда она взяла меня слабого, рыдающего слизняка, оседлала, словно Амазонка, взнуздала, как опытный красавец-ковбой укрощает молодую кобылку, она была и женщиной, и мужчиной, а я, по ее мановению становился майским ливнем, тропическим торнадо, нежащейся девушкой и неотразимым мачо, напоследок, она превратила меня в вулкан, извергающийся в безбрежный, благодатный Космос, и ушла, оставив мне многие десятилетия нескончаемых воспоминаний.
      
      

    ***

      
       Владимир Васильевич уже подходил к началу Центрального Луча, как на крыльцо Союза кинематографистов вышло несколько человек, среди которых Владимир Васильевич узнал знаменитого кинорежиссера.
       "Ну, надо же!" - подумал он, - прожить с этим человеком всю жизнь в одном городе, и лишь теперь, когда мы оба стали стариками, впервые встретить его вот так, запросто..."
      
       Кинорежиссер, он же поэт, лидер национальной кинематографии, всемирно известный и уважаемый Мэтр, конечно, постарел, но, все-таки, был вполне еще похож на собственные изображения, некогда висевшие в фойе кинотеатров.
      
       "Интересно, - продолжил размышления Смирнов, - снимает ли он что-нибудь, теперь... Видимо, нет, - такое впечатление, что республиканская кинематография уже мертва. И это не удивительно, ибо ни какое искусство так не зависит от экономики, как кино".
       А ведь были времена... Начиналось все здорово - "Атаман кодр"! "Человек идет за солнцем"! "Ждите нас на рассвете"! "Лэутары"! А потом еще вот этот, из нескольких новелл... Там где на телеге ночью возвращается парень, а к нему девушка подсаживается... Как же он назывался? Там гениально было сделано, - ускоряется цокот копыт, все быстрее вращаются колеса...
       И музыка, музыка, музыка...!
       Теперь-то все знают одинокого пастуха - Джордже Замфира, все полюбили нежные переливы ная, а мы-то все это знали, слышали и видели давным-давно...
       Тем временем, Мэтр со своими друзьями пошел вверх, а Владимир Васильевич со своими мыслями - вниз, к бульвару, что был устроен посередине Центрального Луча.

    ***

      
       Однажды они собрались в кино. Не на что-то определенное, а просто так - пойдем и посмотрим, что там в "Москове"?
       Вниз по Пушкина, потом, возле девятой школы налево, потом...
       Но, неизвестно почему, они не свернули налево, а пошли прямо. Пошли туда, куда никогда не ходили, туда вообще нет проезжей дороги, туда ведет лишь тропинка. Удивительно, но там, в этом доселе затерянном мире, не просто жили люди, - там стояли большие многоквартирный дома, там оказалась старинная церковь, вокруг которой еще видны были каменные могильные плиты с надписями. Церковь и могилы стояли заброшенными в центре большого пустыря, заросшего высокой травой. Это был странный уголок запустения, уголок не дикой, но одичавшей природы.
       Они присели на камни, потому что Володе захотелось покурить, и оказались полностью скрытыми от всего. Полынь их прятала и дурманила головы, а какие-то сверчки, или цикады верещали на той звуковой частоте, которая вызывает в нас чувство умиротворенной таинственности - так бывает летними вечерами в причерноморских степях.
       Она, словно древняя воительница эпохи матриархата, овладела побежденным и поверженным врагом, а потом потребовала белого сухого вина.
       Недалеко обнаружился продовольственный магазин, в котором оказался не только "Траминер", но и знакомый продавец - парень из параллельного класса, с которым не виделись уже несколько лет.
       В кино, конечно, не пошли, а вместо этого пьянствовали в подсобке магазина со всеми его обитателями - продавщицами, грузчиками, кладовщиком, вылавливая руками огурцы из трехлитровой банки.
       Уже за полночь, держась друг за друга, выползли обратно на Пушкина и, поймав такси, добрались до своих квартир.
      
      

    ***

      
       Впереди возвышался высокий монумент. "Мужественная фигура женщины" на вершине параллелепипеда воздела обе руки к небу, держа в одной из них факел. Памятник был посвящен героям-комсомольцам, погибшим за свободу.
       Вообще-то, интересных, во всяком случае, довольно-таки больших по размеру памятников у нас в городе немало. Почти все они несут серьезную политическую нагрузку: герою Гражданской войны Котовскому, Борцам за Советскую власть, Освобождению от немецко-фашистских захватчиков, Сергею Лазо, Антону Онике, Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, Георгию Димитрову, Михаилу Ивановичу Калинину, еще один Карлу Марксу...
      
       Что с этим делать? Как к этому относиться?
       Талибы в Афганистане, например, уничтожили, расстреляв из пушек гигантские изваяния Будды, простоявшие полторы тысячи лет, потому, что Будда не их Бог, а демократы в России, посносили памятники "не своих богов" с площадей Москвы, перетащив их на пустырь, который теперь считается экспозицией. Разницу в их поведении просто невозможно не заметить - российские демократы не в пример гуманнее талибов, хоть побудительные мотивы у них сходные.
       Думается, что копий ломать не надо, не следует придавать мистически-религиозное значение этим вещам. Хотя именно так поступали первые христианские миссионеры, огнем и мечем борясь с язычеством, сжигая и ломая каменных идолов. Теперь о древней, дохристианской культуре наших же предков приходится судить по чудом сохранившемуся, чуть ли не единственному Збручскому идолу, - а ведь их были тысячи! Были величественные Золотые ворота в Киеве, было множество святилищ в Карпатах...
       Оценка тех или иных исторических событий сейчас снова изменилась, ну и ладно. Это означает лишь то, что оценки исторических событий меняются. Возможно, будут меняться и впредь, так что, перетаскивать памятники с места на место? Лучше, по возможности, оставлять все как есть, а уж в соответствии со своими убеждениями комментировать. Например, так: "Вот памятник, который Советская Власть ("коммунисты", "русские", "еврейские большевики", "оккупанты" и т.д. - желаемое использовать) установила в память о так называемом освобождении от фашизма. Это неправда, лично меня (моих друзей, родственников, единомышленников и т.д.) не освободили от фашизма, а лишили возможности создать великое объединение арийских народов". Возможны, разумеется и другие трактовки: "Народ всегда смеялся над этой жалкой попыткой придать высокий смысл оккупации нашего края, недаром этот памятник иначе, как "В гостинице мест нет" и не называли". Ну, и так далее...
       Господь рассудит.
      
       Обогнув памятник, Владимир Васильевич двинулся дальше, лишь мельком взглянув на Роддом, в котором родилась чуть не половина всех городских жителей, в котором родился их единственный с Полиной ребенок. Здесь же он и умер, - ему даже имени не успели придумать.
       Бульвар катился вниз, позади остались бывший кинотеатр "Москова", даривший в свое время столько прекрасных грез, гостиница "Турист", славная во время оно легкостью нравов заезжих туристических групп, миновали "Оптика", и "Детский мир", кафе "Сэнэтате" и магазин "Кулинария".
       Заканчивался бульвар, заканчивался Центральный Луч, заканчивался город, - впереди была река, на противоположной стороне которой на возвышении царила церковь Константина и Елены, а за нею - цирк, а выше всех - Рышкановский холм.
       Владимир Васильевич постоял на мосту, наслаждаясь ветром, который вечно несся над рекой, используя, в качестве аэродинамической трубы, глубокую и длинную долину, прорытую речным потоком за миллионы лет. Глаза упокоились на мелкой, насквозь проросшей водорослями воде, на древнейшей Мазаракиевской церкви, а мысль блаженствовала нигде, осознавая лишь близость к началу начал, к точке, откуда и пошел расти Город.
      

    ***

      
       Знание, касающееся женщин, лишено ценности.
       Ценно то знание, добыв которое, ты становишься знающим, познав же, наконец, то, что так влекло тебя в женщине, то, что казалось наиважнейшим и таинственным, ты вскоре вновь охвачен жаждой познания того же самого...
       Воистину, знание, добытое с женщиной, лишено ценности!
       Оно бесценно.
      

    ***

      
       Поднявшись вверх до остановки автобусов и троллейбусов, что рядом с улочкой под названием Крутая, каковой она и была, Владимир Васильевич остановился, собираясь дождаться здесь маршрутного такси, идущего на кладбище, - дальше идти пешком не хотелось. Во-первых, еще далеко, а он уже устал, во-вторых, дорога не такая интересная - много транспорта, шума, да и в районе Старой Почты он никогда не жил, а, стало быть, и вспоминать почти что нечего. Разве что единственное в жизни посещение самого удаленного от центра кинотеатра имени Ткаченко...
      
       Владимир Васильевич смотрел вниз, в долину, куда сбегала улочка Крутая, петлявшая мимо старых глинобитных домишек и садиков местных жителей, смотрел на громоздящийся внизу спорткомплекс общества "Молдова", куда он не раз хаживал поплавать в зимнем бассейне, смотрел вдаль, где возвышались новые башни жилых домов, построенных на недавно народившейся улице с гордым названием Набережная, вспоминал бывшую раньше на этих местах паутину земляных улиц, переулков и тропинок, соединявших между собой целый мир старого города, мир одноэтажных домов с огородиками и виноградничками, колодцами и деревянными воротами, собаками, кроликами, дворовыми туалетами, запахами людей, животных, вина, жареной еды, кизякового дыма и валерьянки...
       Где-то там некогда жил портной, перешивавший ему из майоровой шинели модное пальто. Портной работал в малюсенькой каморке, служившей одновременно и кухней, сидя скрюченным у грязного оконца, сплошь заставленного пузырьками с лекарствами...
       Нет того портного, нет той каморки и той жизни... Когда Владимир Васильевич был Вовкой, все старое казалось ненужным и неправильным, было жалко и портного, и его больную жену, и их бедную жизнь, которую нужно непременно изменить, домишки снести, построить большие многоквартирные дома, одежду шить на фабриках в больших светлых цехах. Он не сомневался, что социализм лучше капитализма, а коммунизм лучше социализма, и что его поколение будет-таки жить при коммунизме...
       Владимир Васильевич глядел на свой обожаемый Город, и счастье до телесной дрожи охватывало его: он понимал, что теперь, для новых Вовок и Петек он так же стар и, возможно, жалок, как тот портной, и что они восприняли этот город, таким, каков он есть теперь, полюбили его, в нем расцветет их молодость, любовь, что, придет время, и эти Петьки с Вовками тоже состарятся, и тоже будут ворчать, говоря, что раньше было лучше, что улицы назывались по другому, что люди были другими, отношения были иными, и все повторится вновь и вновь...
       Город же вечен, город примет все наши ошибки и будет их снова и снова терпеливо исправлять.
       Летали мысли Владимира Васильевича над долиной реки Бык, по обе стороны которой раскинулся Город и он знал, что душа его будет витать здесь же, участвуя в непрерывной хоре тысяч и тысяч других душ, так и не покинувших родной Город.
      
       Владимир Васильевич обернулся и стал разглядывать великолепное здание цирка, возвышавшееся на противоположной стороне дороги.
       Дорога была забита машинами, по обе стороны скопилось много людей, - видимо, в цирке закончилось дневное представление.
       Вот они, те, кому любить этот город после нас.
       К остановке приближалась молодая семья. Наверное, они шли из цирка. Мама, папа и девочка лет пяти в розовеньком платьице.
       Девочка держала папу за руку и восторженно щебетала:
      
      -- Татикэ, татикэ... Дар ун леу пот сэ мэнынк елефант, сау ну?
      -- Ну штиу, - задумчиво отвечал молодой папаша.
      
       В одной руке у нее было мороженое, в другой - ниточка, за которую был привязан надувной шарик. "Интересно, - подумал Владимир Васильевич, чем сейчас наполняют шарики, чтоб они могли летать? Не гелием же?"
       Ветер, который всегда дует в этом месте, вырвал из ручки девочки шарик и понес его на другую сторону дороги.
       Девочка рванулась за ним, пересекая путь подходящему к остановке троллейбусу. В это мгновение из-за троллейбуса выскочил самосвал, и Владимиру Васильевичу стало ясно, что водителю не избежать наезда: справа от него - троллейбус, слева - загруженная до предела встречная полоса.
       Водитель самосвала уже начал тормозить, когда Владимир Васильевич бросился наперерез и, падая, успел схватить девочку за ручонку, резко отбросить ее назад, успел оглянуться и рухнул на горячий, покрытый масляными пятнами асфальт.
       Падая, Владимир Васильевич заметил, что девочка лежит на спине в безопасной зоне, что троллейбус успел остановиться, что девочкин папа подбегает к ней...
       Потом колесо самосвала плотно прижало его грудную клетку к асфальту, переехало через него, разломав кости, и он даже успел удивиться тому, что это не больно, а из под залепленного засохшей грязью переднего моста самосвала удалось увидеть развилку, по которой медленно сворачивал идущий с Рышкановки троллейбус десятого маршрута.
      
      
      

    ***

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Декабрь 2001 - январь 2002 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    МЕМУАРЫ

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Светлой памяти
       Александра Валентиновича Белоусова
      
      
      

    А фост одатэ...

      

    Из мемуарного цикла "Портреты"

      
      
      
       Единственный подлинный рай - потерянный.
      

    Х.Л. Борхес

      
      
      
       Вы, господа, наверняка, каким-либо образом представляете себе гибель цивилизаций. Возможно, в виде потопов, землетрясений, громов и молний, разверзшейся земли. При этом вам слышатся стоны и крики гибнущих людей, а как итог катаклизма - пустыня, вымершая земля, и только спустя тысячелетия, быть может, снова начинается организованная жизнь ...
       Но вовсе не обязательно это бывает именно так: мы с вами, между прочим, непосредственные участники безвозвратной гибели неповторимой и высокоразвитой цивилизации. Ее исчезновение прошло относительно тихо, и главное - никаких выжженных пустынь и лунных ландшафтов. Внешне все осталось почти таким же, как и раньше, даже люди, в основном, остались живы ...
       Ан цивилизации-то уж и нет! Жизнь - есть, а прежней-то цивилизации - нету-ти...
      
       И то, что считалось прежде сорняком, почитается как достойный цветок и плод. А и как же не признать лебеду царицей флоры в безводной пустыне?
      
       Гибель цивилизации не обязательно есть смерть - это просто другая форма жизни. В результате усилий, люди способны от одной цивилизации перейти к другой, которую они посчитают более совершенной и назовут это прогрессом. Могут, однако, уничтожив одну цивилизацию, не создать взамен ничего, позволяя ветрам и дождям разрушать храмы, а сорнякам покрывать красивым зеленым ковром некогда оживленные улицы, площади и дворы. При желании, и это можно назвать прогрессом, провозглашая злом любую антропогенную сущность. Можно, однако, поступить и третьим способом, - уничтожив сердцевинную суть одной цивилизации, на ее материальном остове, в тех же стенах, начать новую жизнь: развесить образы новых кумиров и начертать новые заповеди, а несогласных, либо неверных - изгнать, поработить, казнить.
      
       Так Святая София в Константинополе была превращена в мечеть, а древние фрески с ликами православных Святых и Апостолов были вырублены кривыми ятаганами. И уже другой голос, на другом языке призвал новых людей на новую молитву... И - заметьте - тоже во имя любви, добра и счастья...
      
       И как узнать нам, что есть благо, что есть прогресс? И надо ли нам знать об этом?..
      

    ***

      
       Я приглашаю вас совершить несколько путешествий в утраченный мир, перебирая, как, археолог, всякие осколки и остатки, сохранившиеся в культурном слое моей памяти.
       Сегодня я поведу вас в "наш институт".
      
       Если бы можно было бы каким-то образом измерить интеллектуальный потенциал разных организаций и учреждений Кишинева периода, скажем, семидесятых годов, а потом на макете города каждую организацию изобразить в виде параллелепипеда, высота которого будет пропорциональна коэффициенту интеллектуальности, то, несомненно, наш институт возвышался бы над всем городом, как огромный небоскреб. Все остальное выглядело бы как холмистая равнина с отдельными небольшими избушками и столбиками. Не хочу чересчур обидеть другие институты и университет - они, конечно, тоже были бы достаточно заметны, просто наш институт еще и на вершине холма!
      
       "Наш" корпус - это Академическая, 5. Здесь находился Институт прикладной физики АН МССР, Институт математики с Вычислительным центром, Отдел энергетической кибернетики.
       Я не пишу историю научных исследований в Молдавии или историю нашего института. Скорее всего, я просто хочу поделиться своими эмоциональными воспоминаниями о том, чего уж нет, и более не будет никогда.
       Вначале о самом здании, в котором находился Институт. Это большой четырехэтажный корпус, расположенный параллельно улице Академической, торцом выходящий в сторону Котовского шоссе. Сначала вход в здание был с этого торца, а потом, когда построили двухэтажную пристройку для Вычислительного центра, их соединили, и входить все стали с Академической, через главный вход.
       О существовании этого здания и находящихся в нем заведениях я узнал от своего старшего брата, который в конце шестидесятых годов начал работать в лаборатории электроискровой обработки материалов. Ею заведовал Борис Романович Лазаренко. Он же возглавлял и Институт прикладной физики. От своего брата я много слышал об этом Лазаренко, но - самое для меня удивительное - он был упомянут в школьном учебнике физики! Это просто поражало воображение - Ньютон, Ампер, Гальвани, Фарадей, Паскаль - и "супруги Лазаренко, открывшие метод электроискровой обработки материалов".
       Борис Романович был, несомненно, личностью столь же яркой, сколь и противоречивой. Талантливый изобретатель, опытный организатор науки, он не был научным эрудитом и не отличался глубиной знаний в фундаментальных областях науки. И, тем не менее, Институт создал он и, как теперь стало ясно, достаточно эффективно им управлял вплоть до своей смерти в 1979 году.
      
       Но пусть о нем напишут те, кто знал его ближе, чем я.
      
       Институт тогда был еще в, так называемом, химкорпусе - соседнем здании, где ныне, но вряд ли присно, пребывает Институт химии.
       Когда был построен новый корпус, состоялся переезд. Для всех, кто в этом принимал участие, событие приобрело характер важнейшей реперной точки на шкале времени: до переезда, после переезда.
       Но это тоже не мои воспоминания.
      
       Мои воспоминания начинаются с рассказа старшего брата о том, что угол здания нового корпуса декорирован рельефным панно, на котором выдолблен чертеж к теореме Пифагора, математические формулы, а во дворе сделан фонтан в форме ленты Мёбиуса.
       Последнее обстоятельство ранило в самое сердце. Мои первые сведения о ленте Мёбиуса были связаны с популярным некогда романом "Экипаж "Меконга". Напомню сюжет: один изобретатель с помощью, скажем так, электрода, изготовленного в форме кольца, или ленты Мёбиуса, создал такое устройство, что любое тело, прошедшее сквозь это кольцо в момент течения через нее тока, становился "проницаемым"! То есть, оставаясь видимым, любой предмет, став "проницаемым", (в том числе и человек!) мог проходить сквозь любые препятствия, не встречая сопротивления среды.
       Эта идея будоражила юношеское воображение, порождала множество прекрасных фантазий. Однако, читая книгу еще в младших классах школы, я думал, что "лента Мёбиуса" - просто выдумка автора, некий словесный образ, за которым ничего не стоит. Впоследствии, я узнал, что такое "лента Мёбиуса" и отнесся к использованию этого образа в качестве фонтана как к высокому проявлению эрудиции и интеллекта. Ну, как тут было не восхититься!
      
       Первое памятное посещение этого замечательного места состоялось в 1973 году, когда я, сопровождаемый доктором физико-математических наук Святославом Анатольевичем Москаленко, пришел к нему в Отдел теории полупроводников и квантовой электроники, чтобы подготовить курсовую работу.
       Святослав Анатольевич провел меня по комнатам и со всеми познакомил. В первой комнате, напоминавшей зимний сад, находились кандидаты физико-математических наук Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк и Мирча Флорьевич Миглей. Шмиглюк оказался именно тем, кто здесь разводил цветы. Цветов было очень много, поэтому для их размещения была выстроен специальный трехуровневый стенд. Во второй комнате находились кандидаты физико-математических наук Александр Васильевич Леляков, Анна Ильинична Бобрышева и Иван Иванович Жеру. В третьей комнате находился кабинет Святослава Анатольевича. В этот свой приход я больше ничего и не увидел. Моим руководителем был назначен Мирча Флорьевич Миглей. Курсовая писалась так: к концу срока, когда надо было что-то сдавать, Святослав Анатольевич дал мне переписать часть введения к своей монографии "Бозе-эйнштейновская конденсация экситонов и биэкситонов". А до этого он мне тоже давал что-то почитать, советовал походить на их семинары - я все это честно делал, но ничего не понимал - ни на семинарах, ни в статьях. Не понимал настолько, что не мог даже задавать никаких вопросов.
       Впрочем, за курсовую мне поставили пятерку.
      
       На следующий год я здесь же писал дипломную работу. К этому времени я уже кое-что стал понимать, но весьма отрывочно и не глубоко. Что-то я даже вычислял под руководством Мирчи Флорьевича. Совершал какие-то преобразования над гамильтонианом, рисовал длинные цепочки фейнмановских диаграмм... Дипломная работа, в общем, тоже была успешно выполнена. Как она называлась, - не помню. То есть вообще не помню - даже приблизительно. В ходе работы над дипломом я не очень-то расширил свое знание института и его сотрудников. Понаслышке-то я знал немало - от своего брата, - да и меня многие в институте знали в лицо, опять же, как младшего брата Павла Белкина. Но личных контактов почти не было - только в пределах Отдела Святослава Анатольевича.
       По окончании Университета, я, конечно, хотел вновь оказаться в институте, но меня распределили на кафедру Оптики и спектроскопии, где я и отработал положенные три года. Об этом я когда-нибудь, возможно, напишу сценарий фильма ужасов. Как только у меня возникло юридическое право уволится с места распределения, я, продемонстрировав незаурядную изворотливость, вновь оказался в стенах Института - уже как аспирант. Именно об этом периоде - конце семидесятых - я и буду вспоминать.
      
      

    ***

       Не буду придерживаться какого-либо временного порядка в своих воспоминаниях. Начну с фойе, - а там видно будет.
      
       Большое, прохладное, слабоосвещенное фойе почти всегда было полупустым. С правой стороны - актовый зал. Если в нем ничего не происходит, дверь в зал заперта. За соседней дверью, ведущей в небольшую комнату за сценой, некоторое время находилась часть лаборатории Виктора Анатольевича Коварского, но, к концу семидесятых они оттуда уже переехали, и в комнате то образовывали агитпункт, то размещали кого-то, вроде коменданта.
      
       Сам по себе актовый зал достоин более подробного описания.
      
       Ряды кресел в зале расположены под сильным уклоном, занимая по высоте два этажа. Сиденья разделены двумя проходами по вертикали, образовывая узкие боковые ряды - по два кресла в каждом, вдоль левой, и вдоль правой стены. Центральная часть состояла из полутора десятков мест по ширине. На уровне верхнего ряда был поперечный проход и еще одна дверь, через которую можно было не только войти когда угодно, но - и это самое главное - смыться. В нижнем, первом ряду перед сценой усаживалось то начальство, которое, почему-либо, в этот момент не оказывалось в Президиуме, и мимо которых уйти без последствий и объяснений было трудно. Возможность смыться высоко ценилась на открытых партийных собраниях, куда сгоняли всех подряд, и заставляли слушать, как правило, совершенно неинтересные доклады и обсуждения. Кроме того, на весьма продолжительных институтских собраниях также весьма желательно было иметь возможность незаметно уйти, когда надоест.
       В этом же зале проходили защиты диссертаций, научные конференции, семинары. Ваш покорный слуга тоже здесь защищал свою диссертацию, название которой сейчас уже и для меня звучит как шаманский заговор, как некое заклинание: "оптическая нутация и бистабильность в системе когерентных фотонов, экситонов и биэкситонов в полупроводниках при высоких уровнях возбуждения".
      
       Первый раз я попал в этот зал задолго до аспирантуры: старший брат привел меня на просмотр фильма "Андрей Рублев". В те далекие времена - конец шестидесятых, или начало семидесятых - при Институте еще не существовал, так называемый, "Зал трудного фильма", созданный и ведомый стараниями Жени Попова. (Через много лет мы с Женей сойдемся на почве любви к кинематографу. Он вовлечет меня в работу созданного им киноклуба "Синема". Потом, в результате интриг, при воспоминании о которых мне стыдно до сих пор, этим киноклубом начну заведовать я, потом создам Федерацию киноклубов и - пошло, поехало! - но это уже годы "перестройки", не к ночи будь помянута. С Женей мы расстались, причем не прав был я, а он был несправедливо мною обижен. С тех пор, каждое Прощеное Воскресение я вспоминаю о нем и говорю: "Прости меня, Женя Попов".) Так вот: тот памятный просмотр был организован комсомольской организацией института, а мой старший брат был комсоргом, поэтому блат мне был обеспечен. Фильм мне понравился, равно как и ощущения причастности к "избранным" и к "запретному".
      
       Да, всякий, кто работал в ИПФ, помнит актовый зал. Только здесь мог собраться Институт целиком, и всех сотрудников можно было увидеть одновременно, здесь происходили словесные баталии, выплескивались на поверхность протуберанцы глубинных интриг и противоречий, протекавших в Институте...
      
       С левой стороны фойе была дверь, ведущая в блок из нескольких комнат, относящихся к ВЦ (Вычислительному Центру). Как раз в тот период времени шла замена устаревшей БЭСМ на новые ЕС ЭВМ, отказ от АЛГОЛа и переход к ФОРТРАНУ, замена узкой бумажной ленты с результатами на широкие листы хорошей бумаги. В эти комнаты надо было обращаться для пробивки перфокарт, для получения консультаций в процессе отладки программ. Помнится, в этой связи популярной личностью среди множества самоучек, прибегающих к помощи ЭВМ, стал некто Коротков из института математики: он понимал смысл сообщений, которые выдавала ЭВМ и мог посоветовать, что делать дальше.
       В глубине фойе имелся гардероб, который, между прочим, работал, и в нем были гардеробщицы, номерки - все, как полагается. За гардеробом - туалеты. Чистые.
       В центре фойе начиналась винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Слева от нее сидели вахтеры, которые на самом деле проверяли пропуска и, иногда, ловили опоздавших.
       Молодые читатели могут спросить, что такое "ловить опоздавших"? Для новичков расскажу, а остальных потешу совместными воспоминаниями.
       В те времена считалось, что трудовая дисциплина важна. Начальство полагало, что, если рабочий день начинается в 9 часов, а заканчивается в 1815, то приходить на работу надо не в 905, например, а не позже 900. Уходить раньше 1815, без уважительной причины, также было строго запрещено. Для борьбы с нарушителями время от времени устраивались облавы: рядом с вахтером выстраивались члены комиссии: представители дирекции, партбюро, комсомольской организации и профкома. Всех опоздавших записывали в специальный журнал, а потом использовали (или не использовали) эту провинность для обоснованного лишения каких-либо благ. Периоды либерализма сменялись периодами репрессий. Так, помнится, был период, когда взыскание можно было получить, даже если тебя просто замечал кто-нибудь из начальства в рабочее время где-нибудь за пределами института: на улице, на рынке, в магазине. Однажды, впрочем, и заместитель директора академик Гицу получил от не растерявшегося мэнээса "щелчок по носу". Дело было в том, что Гицу встретил этого парня среди бела дня аж на Старой Почте, и, злорадствуя, спросил: "А ты почему не на работе?" На что получил незамедлительный ответ: "А у нас, Дмитрий Васильевич, сейчас обеденный перерыв". Оба посмотрели на часы и убедились, что, действительно, уже пять минут второго, то есть обеденный перерыв начался целых пять минут назад, следовательно, на работе находиться не обязательно.
       То, что от института до Старой Почты добираться более часа, в расчет принимать было невозможно, ибо это не юридическая категория. Оба это поняли, и Гицу рассмеялся. Так находчивость была вознаграждена.
       Теперь поднимемся по полувинтовой лестнице на второй этаж. Там находились буфет, библиотека и машинные залы ВЦ. Буфет работал весьма интенсивно, - в нем обедали все, находившиеся в этом огромном здании. А это, я думаю, много сотен человек. Кроме обедов, через буфет реализовывали дефицит для сотрудников. Кажется, это были куры и цыплята, какие-нибудь консервы, колбасы, творог. Выстраивалась очередь, один держал место для всей лаборатории, народ нервничал и раздражался, поскольку для всех не хватало...
       Помнится, как на посторонних производила впечатление академическая вольница тех лет: желающие спокойно пили пиво как во время обеда, так и в любое другое время. Поработаешь в библиотеке - попьешь пивка!
       А когда часа в четыре буфет закрывался, из него выходила с двумя тяжело груженными сумками буфетчица и, под задумчивые взгляды научных работников, не спеша уходила домой...
       Потом библиотеку перевели на четвертый этаж, буфет почему-то закрыли, и все помещения были отданы ВЦ.
       А на ВЦ-то у нас друзей много... Как сейчас вижу: поднимаешься по лестнице, - а там, на диванчике под пальмами сидит Арик Унгер. Всегда улыбающийся и радушный. Рядом с ним могут находиться и другие друзья-приятели: Сережа Невядомский, Володя Найденов, Саня Кириллюк...
      
       Потом Сергей Игоревич Невядомский стал первым директором ВЦ и получил отдельный кабинет. Но для того, чтоб туда попасть, нам надо пройти по длинному коридору, соединяющему тот корпус, в который мы вошли, с основным четырехэтажным зданием.
       Итак, уходя со второго этажа корпуса ВЦ, мы попадаем на первый этаж основного здания. Сразу повернем направо - и мы в кабинете Директора ВЦ АН МССР Сергея Игоревича Невядомского. (Когда-то давно там был патентный отдел, но мне это известно понаслышке.) С ним в кабинете сидит его секретарша - Анна Унгер - жена Арика. Они оба почти непрерывно курят и здесь всегда очень весело. Впоследствии к этой комнате прирезали часть коридора с еще одной комнатой. Получился трехкомнатный блок дирекции ВЦ. После Сергея Игоревича там заседал в качестве директора Владимир Львович Найденов и его заместитель Петр Петрович Богатенков.
       Много людей перебывало в этой комнате за годы перестройки, много грандиозных коммерческих проектов там рождалось...
      
       Но нам пора дальше - перед нами длинный-предлинный коридор первого этажа. В нем царит приятный полумрак и только в самом конце излучает божий свет единственное окно. Впрочем, в лучшие времена и лампы светили.
      
       Первая дверь слева. Комната N127. Лаборатория электроискровой обработки материалов. Ее создатель и заведующий - академик Лазаренко Борис Романович. Но, поскольку Борис Романович был еще и директором Института, он назначил своим заместителем молоденького парнишку, сына друга начальника Первого отдела, выпускника Политехнического института по имени Алик Рыбалко, по прозвищу "Инвалид". Был он так назван в связи с похожестью его тела на тело артиста Евгения Моргунова в роли Бывалого из "Операции "Ы". Помните: "Где этот чертов инвалид?"
      
       После смерти Бориса Романовича (далее БР, как это часто и употреблялось в институте) Алик стал полноправным завлабом, даже не имея на тот момент никакой ученой степени. Потом он, впрочем, стал кандидатом технических наук.
       С ним в постоянном дуэте выступал Гена Кириенко.
       Гена в мою жизнь вошел в далеком 1967 году, когда я, студент первокурсник Политехнического института был вовлечен в радиокружок, ставивший своей целью изготовление электрооргана. В те времена подобных устройств купить в магазине было невозможно, поскольку серийно их еще не выпускали. Они были достаточно редкими и у нас в стране и за рубежом. У нас сей диковинный инструмент изготавливался только энтузиастами-умельцами. Один такой умелец завелся и в Кишиневском Политехе, куда он прибыл с Урала. У него за плечами уже была медаль ВДНХ за изготовление электрооргана в каком-то Дворце пионеров, теперь он хотел развить успех с помощью нашего Политеха, организовав соответствующий кружок. Из моей группы этим заинтересовались я, Юрка Шекун и Леня Кулюк. Был там и старшекурсник Гена Кириенко. Так мы и познакомились.
      
       Чтоб тема электрооргана была доиграна, сообщу, что я выпал из членов кружка вскоре после того, как, с помощью Лени (его папа был тогда Министром культуры Молдавии) мы принесли из мастерской по изготовлению народных инструментов, располагавшейся во дворе общежития Консерватории на Армянской, клавиатуру от старого списанного пианино. Я выпал, видимо, потому, что просто утратил интерес к предмету, что весьма свойственно большинству семнадцатилетних юношей, а для меня это свойственно независимо от возраста. Гена же Кириенко в этом вопросе оказался человеком надежным: орган он все-таки изготовил!
      
       Что Гена и Алик делали в Лаборатории электроискровой обработки, я толком не знаю, но, не реже одного раза в месяц они вручную вытаскивали из лаборатории несколько огромных металлических шкафов, загружали их на грузовики и куда-то отправляли. Через некоторое время подобные шкафы в деревянной таре привозили к ним снова и их снова, привлекая сотрудников лаборатории, выгружали и затаскивали в комнату.
       Техника погрузочно-разгрузочных работ была ими доведена до совершенства, и, безусловно, заслуживает отдельного описания, но я их временно оставлю, чтобы, пропустив комнату 128, также относящуюся к ведению Алика Рыбалко и Гены Кириенко, поскорее добраться до комнаты N 129, ибо именно с нее началось мое знакомство с ИПФ АН МССР: здесь 22 года проработал мой старший брат Павел! (Я пройду также мимо расположенных напротив, комнат, в первой из которых до своего отъезда располагался некто Э. Зафрин, а во второй я бывал неоднократно, посещая Аркадия Кондрю, об этом речь еще впереди.)
      
       Комната N 129 резко отличалась от остальных тем, что в нее вела тяжелая бронированная дверь. Это теперь никого не удивишь металлической дверью, а тогда подобное можно было увидеть только в качестве входа в бомбоубежище. У них же в комнате это делалось с иной целью: лаборатория проектировалась и строилась как экранированное от внешних электромагнитных воздействий специальное помещение. То есть, у нее и стены, и пол, и потолок были металлическими. Даже окна имели специальные металлические желоба, в которые, при необходимости, вставлялись металлические экраны, наглухо перекрывавшие электромагнитному полю, будь оно хоть волной, хоть корпускулой, возможность просочиться внутрь лаборатории.
       Кто и с какой целью заказывал строительство этого технически сложного и дорогостоящего сооружения, узнать не удалось. Известно лишь, что особыми свойствами этой комнаты никто никогда не пользовался, и пользоваться не помышлял.
      
       В описываемые времена старшим в комнате был Александр Айзикович Факторович, еще не запятнавший себя подлостью. Были там также, кроме моего брата, Валя Дураджи, Эмиль Пасинковский, Саша Товарков и, кажется, Ваня Брянцев.
      
       Славное было время... На стене висела большая политическая карта мира, служившая постоянным источником вдохновения для Саши Факторовича, наподобие священной мандалы у буддистских монахов. Достаточно было одного задумчивого взгляда Александра Айзиковича на тот или иной участок суши - а, порой, и водной поверхности, - чтобы начать рассуждения о мировой политике, о судьбах стран и народов... Коллективное действо продолжалось вплоть до естественного утомления участников. (Сразу отмету возникшие, быть может, аналогии: никто из сотрудников лаборатории никогда не имел и не носил пикейных жилетов!)
       Кроме того, там часами резались в шахматы с контролем времени и без, обсуждали прочитанное, а также глубоко и всесторонне анализировали институтские и общеакадемические интриги и кадровые изменения.
       Было бы несправедливо утверждать, что у них не оставалось времени для научных исследований - еще как оставалось! - Все стали кандидатами, а кое-кто и докторами наук!
      
       Но не мне же об этом рассказывать?!
      
       Выйдем опять в коридор первого этажа, пройдем мимо 130-й, за дверью которой затаился бравый солдат Великой отечественной войны Иван Исаевич Сафронов, и посмотрим на противоположную сторону. Последняя дверь справа перед вторым лестничным маршем знакома всем: это бухгалтерия. (До моего появления в Институте здесь, говорят, был буфет.) Два раза в месяц вокруг нее собирается большая очередь, - дают зарплату. Предпринимались попытки уменьшить очередь, назначив по одному ответственному от каждой лаборатории, которому выдавались зарплаты всех сотрудников, а последующая раздача проходила уже в самих лабораториях. Время от времени такой порядок то возникал, то вновь упразднялся без аргументированного объяснения причин. Не думаю, что это был продуманный элемент менеджмента, призванный разнообразить слишком стабильное существование. Пойдем дальше, несмотря на то, что в нынешние времена бухгалтера и экономисты почитаются выше брахманов в Древней Индии. В наше время они относились к вспомогательному персоналу.
       Я, конечно, пропускаю много комнат, которые для кого-то важны и интересны. Но ведь это мои воспоминания, а я не во всех комнатах побывал, а многое и просто позабыл, ведь речь идет о событиях двадцати - двадцатипятилетней давности. Поэтому я сразу приглашаю вас в лабораторию Радауцана, точнее, в первую из многих комнат, относящихся к этой лаборатории, - кажется, ее номер 136.
       Здесь, по идее, должен находиться сам академик Радауцан, однако вряд ли бы мы его застали, поскольку Сергей Иванович занимал так много других должностей, что здесь появлялся довольно редко. А когда появлялся, то совершал иногда забавные публичные акции. Однажды он переоделся в синий рабочий халат, кроссовки, и несколько раз прошел по коридору с озабоченным видом, как будто он работает. А в день открытия очередного съезда КПСС он повелел установить в фойе Института телевизор, - шла трансляция съезда, - и демонстративно уселся слушать речь Генерального секретаря.
      
       Радауцан фигура, как принято теперь говорить, знаковая. Официальной информации о нем, я думаю предостаточно, возможно, что уже есть и апологетические воспоминания. (Сергей Иванович скоропостижно скончался несколько лет тому назад, будучи еще в полном расцвете сил, - по крайней мере, если судить по внешним признакам.) Что касается воспоминаний, в которых возник бы более реалистичный образ, пусть их напишут люди, знавшие СИРа (так его прозвали в лаборатории) ближе, чем я. Ничего плохого мне лично покойный никогда не делал, что же до того, что его "научный уровень" нам всегда казался не соответствующим не только его номинальному положению, но и уровню старшекурсника, то стоит ли об этом рассуждать сегодня? Пользы такой "объективный анализ" принести уже не может, поскольку эпоха научных исследований в Молдавии уже завершена, а до "всемирно-исторического значения" наш опыт явно недотягивает. Впрочем, один поучительный эпизод, вполне подходящий для книги "Как делать карьеру и создавать о себе мнение", я расскажу.
      
       Сергей Иванович, когда ему надо, скажем, поближе познакомиться с каким-либо нужным, влиятельным человеком из Академии Наук СССР, пользовался, в частности, следующим. Узнав от секретарей, что нужный господин отправляется отдыхать, например, в академический санаторий "Узкое", он немедленно, пользуясь свои статусом академика, брал туда путевку и, в ходе совместного отдыха, как бы случайно знакомился поближе. Для придания себе веса в глазах собеседника, Сергей Иванович с неизменным успехом применял следующий прием. Сидят они, скажем, в фойе санатория и мирно беседуют. Сергей Иванович заказывает телефонный разговор со своей лабораторий и задает своему заместителю совершенно неожиданные для него вопросы, типа: "Леонид Леонидович, мне из Лондона ничего еще не было?" Недоумевающий Леонид Леонидович, на всякий случай честно отвечает: "Нет, Сергей Иванович, ничего". "А из Буэнос-Айреса?" - продолжает совершенно серьезно спрашивать Сергей Иванович. "Тоже ничего", - отвечает несчастный заместитель. "Ну, хорошо, - говорит Сергей Иванович, - как только получите информацию, немедленно свяжитесь со мной".
       Вся инсценировка рассчитана на неведомого собеседника в "Узком", которому надо продемонстрировать широкие международные связи.
      
       Расскажу еще один эпизод, связанный с С.И. Радауцаном, хотя лично он об этом не знал, и, строго говоря, никакого отношения к нему не имеет.
      
       Обычный будничный день. В коридорах института стоит "рабочая тишина": где-то вдалеке постукивает пишущая машинка, со стороны Котовского шоссе доносится гудение грузового транспорта...
       На втором этаже, рядом с лестницей в одиночестве стоит Мирча Илларионович Шмиглюк и курит. Лицо его, как всегда, хмуро и задумчиво. Снизу поднимается какой-то незнакомый господин в костюме, шляпе и с портфелем в руках. Повертев головой по сторонам в поисках табличек или указателей, он вежливо обращается к М.И. Шмиглюку: "Извините, пожалуйста, не могли бы вы мне подсказать, где я могу найти академика Радауцана?" Мирча молча продолжал курить, не поднимая головы, потом, не выходя из задумчивого состояния, сделал несколько шагов по коридору, затем вернулся и, к полной неожиданности спрашивающего злобно и резко рубанул: "В жопе!"
       Незнакомец в ужасе удалился...
      
       Чтобы у читателя не создалось одностороннее впечатление о покойном академике, хочу подчеркнуть, что, те исследования в области физики полупроводников, то государственное финансирование этого научного направления, которое удавалось обеспечить, достигалось, в значительной степени, благодаря Сергею Ивановичу Радауцану. Да, он умел "продать себя" намного дороже, чем он, быть может, стоил, но это тоже талант! А в области менеджмента, вероятно, один из главных. Свою функцию "организатора науки" в тех условиях, он, в части обеспечения материальных условий, выполнял достаточно эффективно. Он хорошо знал коридоры власти и механизмы добывания у власти всяческих благ и возможностей. И светлая ему память, а кто без греха, тот пусть бросает в него камни. А я, хоть и поёрничал, да повинился...
      
       Но мы продолжим прогулку по первому этажу и зайдем в комнату, где сидят мои друзья: Леня Кулюк, Эмиль Струмбан, Оля Куликова, Сережа Ребров...
      
       Уже упоминавшийся Леня, ныне доктор физико-математических наук, директор Института Леонид Леонидович Кулюк, учился со мной в одной группе Политехнического Института, однако, в отличие от меня, он этот институт окончил, потом прошел обучение в аспирантуре Московского госуниверситета на кафедре Р.В. Хохлова, защитил кандидатскую диссертацию и работал "у Радауцана". Леня всегда был и остается до сих пор образцом умного, скромного, интеллигентного человека, искренне преданного своему делу профессионала. Если бы не крушение нашей цивилизации, такие как он не только продолжили, но и подняли бы на новую высоту научные исследования в Молдавии. Но тогда о каком-либо крушении никто и подумать не мог: впереди только "прогресс"!
       Эмиль Струмбан тоже учился со мной в Политехе, затем окончил аспирантуру в Московском Физтехе, защитил кандидатскую и тоже работал "у Радауцана". Вместе с Леней они собирали какой-то лазер для исследования каких-нибудь фотоэлектрических свойств полупроводниковых соединений. Возможно, что и арсенида галлия - впрочем, для целей моих воспоминаний тема их исследований не имеет совершенно никакого значения.
       Оля Куликова училась со мной в Университете, была отличницей и хорошей девочкой. После Университета она положенное время отработала в школе, потом поступила на работу в ИПФ АН МССР, где в те далекие годы писала - и написала-таки - кандидатскую диссертацию. Она всегда приветлива, всегда угощает улыбкой, добрым словом и чаем...
       Но мы не можем позволить себе пить чай в каждой комнате, - нас ждет еще много друзей и знакомых.
      
       На противоположной стороне коридора располагались комнаты лаборатории Тадеуша Иосифовича Малиновского. Называлась она лабораторией физических методов исследования твердого тела, а занималась кристаллографией. Тадеуш Иосифович был академиком, заместителем директора института и много еще кем в системе АН МССР. Человеком он считался образованным, был мягок, интеллигентен и симпатичен, говорил на нескольких языках. Я, к сожалению, мало с ним общался, но во всех случаях, мне было с ним легко и приятно. Сотрудников его лаборатории я, конечно, знал, но близких контактов практически не было. Так что, пойдем дальше, снова переходя на левую сторону в расположение других комнат Лаборатории Радауцана. Здесь мы можем встретить всегда улыбающегося Э. Арушанова, тогда еще "без пяти минут доктора наук", а в самой последней комнате, слева от окна в торце коридора мы повстречаем множество знакомых людей. В разные времена там побывали все, кто проходил аспирантуру "у Радауцана". Среди них, например, Гена Чуйко - человек, с как бы от природы загримированным для сохранения глумливо-наглого выражения, лицом. В нем всегда чувствовалось внутреннее напряжение от постоянного стремления сказать что-нибудь умное, возможно даже остроумное. Нельзя сказать, что это ему никогда не удавалось, но КПД был, все-таки, низок. Бывал там, например, некто Филипп (это фамилия, а не имя - его имя я не помню), не отягощенный не только какими-либо научными знаниями, но и не утруждающий себя попытками это скрывать. Он лениво и добродушно позволил сделать себе кандидатскую диссертацию и вальяжно отбыл на плодородные нивы преподавания физики в Кишиневском Сельхозинституте.
      
       Много, много их приходило и уходило, но, в те времена, - да и сейчас! - там всегда можно было застать Алика Натепрова - человека воспитанного, начитанного и приятного во всех отношениях. Сиживал там неразговорчивый, но хороший парень Андрей Симашкевич - сын заведующего кафедрой физики полупроводников Госуниверситета Алексея Васильевича Симашкевича, тут же мы встретим тоже хорошего и доброго человека - Диму Самуся, племянника декана электрофизического факультета Политеха. Здесь мы также могли бы попить чайку за большим лабораторным столом, занимающим центр комнаты, но лучше, мне думается, нам поспешить на второй этаж, оставив без внимания две или три комнаты лаборатории электрической флотации, руководимой А.А. Мамаковым, а, после его смерти, А. М. Романовым.
      
       На второй и последующие этажи ведут три лестницы. Раз уж мы дошли до упомянутой комнаты "лаборатории Радауцана", нам следует подниматься на второй этаж по третьей лестнице. Тогда мы попадем в ту часть второго этажа, где располагались люди и лаборатории, с которыми я лично был мало связан и, поэтому, плохо их помню. Там были какие-то комнаты "Лаборатории электрической обработки продуктов растениеводства" (генеральная научно-техническая идея их исследований, в упрощенном виде, заключалась в том, чтобы, пропуская различные импульсы тока через эти продукты, посмотреть, не приведет ли это к увеличению выхода, например, сока и т.д.), несколько комнат "лаборатории фотоэлектрических свойств полупроводников" (заведующий - академик А.М. Андриеш), много комнат относилось к "лаборатории Бологи", название которой: "Лаборатория электрических методов управления тепловыми процессами", а вот направление исследований, моя память не сохранила. Где-то здесь имелась также "Лаборатория импульсной газовой электроники" (зав. лаб. - Фурсов Сергей Петрович, автор бестселлера "Как заряжать аккумуляторы"). Во всех этих лабораториях трудилось множество людей, однако, помнятся лишь ярчайшие представители этой - технической, как было принято называть - половины Института.
       Первым на ум идет некто С. Б., которого иначе как Мерзой (за глаза) не называли. Если коротко и с использованием аналогий, - это смесь Шарикова и Швондера молдавского разлива. Его существование в Институте того времени обусловлено только и исключительно близким родством с директором. Но при этом следует признать, что движущие силы истории явно на стороне таких, как он, ибо то, что принято называть перестройкой, равно как и вызванные ею социально-политические последствия привели к процветанию, в частности, Мерзоев Шариковичей Швондереску.
       Где-то неподалеку находится Лаборатория низкотемпературной оптики, которой заведовал симпатичный мужик В.В. Соболев. Его, почему-то, многие недолюбливали, но мне он казался вполне нормальным. Говорили, что он держит в слишком черном теле своих сотрудников. Не знаю, и не берусь об этом судить. С ним в моей жизни связан интересный эпизод.
       Работая на кафедре оптики и спектроскопии, руководимой В. Мушинским, я, по поручению заведующего кафедрой был подослан, - именно подослан! - в лабораторию Соболева, чтобы каким-либо образом заполучить программу расчета неких физических величин, имеющих отношение к прохождению света через кристаллы. Используя своего брата, я получил аудиенцию у Соболева, он ласково, но насмешливо поговорил со мной, быстро установил мою связь с Мушинским и, естественно, отказал. Естественно, поскольку их отношения были, скорее, враждебными, нежели просто натянутыми.
       При этом Соболев выразил моему брату искренне сочувствие, что такой хороший молодой человек, из приличной семьи, вынужден работать у этого ужасного Мушинского.
       Некоторую пользу, впрочем, этот отказ мне принес. "Раз так, - сказал Мушинский, - я посылаю тебя в командировку в Вильнюс. Там есть Юрис Карлович Пожела, он нам не откажет". И я съездил в Вильнюс, чему был очень рад, и где был тепло встречен. Юрис Карлович показал мне институт, возил меня по городу на машине, в свободное время я сходил на концерт женского вокального дуэта "Липс" (популярна была их песенка "Hubble-bubblе", или как-то похоже) из Великобритании во Дворце спорта. Вожделенную программу расчета мне дали, и при этом спросили: "А почему вы не взяли ее у Соболева?" Я от неожиданности не знал, что ответить, но спрашивающие сами, повздыхав, сказали: "Да, иногда бывает, что далекое - ближе".
      
       Но вернемся в ИПФ АН МССР.
      
       Пропущу комнаты полузабытых мною изобретателей и инженеров, пройду, не переставая удивляться премудрости Божией и многообразию форм жизни в природе, мимо таблички с надписью "Ученый секретарь Совета к.т.н. И. Дьякон", и подойду к обитой дерматином двери с надписью "Лаборатория физической кинетики".
      
       Там, за дверью слышны громкие голоса, - идет семинар!
      
       Хозяин комнаты - член-корреспондент, доктор физико-математических наук Виктор Анатольевич Коварский. Эта фамилия была знакома мне задолго до того, как я узнал о Викторе Анатольевиче, поскольку его отец - академик Коварский - часто упоминался моим отцом: они были знакомы. В комнате, кроме хозяина, постоянно сидят аспирант Илюша Авербух и кандидат физико-математических наук Нюма Перельман. Во время семинара сюда собираются и остальные сотрудники лаборатории, обычно сидящие на четвертом этаже в комнате, до которой я еще доберусь: И. А. Чайковский, Э. П. Синявский, А. В. Белоусов, В. Н. Чеботарь, к которым присоединяются имеющиеся в наличии аспиранты. Они увлеченно и всерьез обсуждают свои и чужие научные работы, так что не будем им сейчас мешать, а досужую болтовню, до которой я большой охотник, прибережем для реминисценций в связи с предстоящим посещением четвертого этажа.
       Напротив мы увидим комнату, в которой сидит и заведует свой лабораторий Сергей Львович Пышкин - человек, казалось бы, скромный и незаметный, однако, в действительности, весьма непростой и примечательный. Он только что стал доктором наук, пройдя немыслимые испытания, включая защиту ВАКа!
       Идя дальше, мы, от души поприветствуем несущего самому себе загадочную улыбку невменяемого Яшу Кернера, который крадучись и прижимаясь к стене пробирается вдоль коридора.
       Справа по ходу промелькнет одна из комнат "лаборатории Бологи", примечательная лишь тем, что в ней Леня Молдавский давал мне подышать отрицательными ионами из сделанной ими люстрой Чижевского. Так что, вдохнем-выдохнем, и перейдем в соседнюю комнату, относящуюся к ведению академика Петрова Юрия Николаевича. (В подчинении Ю.Н. Петрова находится "Отдел проблем прочности и долговечности деталей машин", состоящий из трех лабораторий: "Электрохимической размерной обработки металлов", которой заведует А. И. Дикусар, "Гальванических покрытий", которой заведует Г. Гурьянов, и "Физико-механических исследований", заведующий - В.В. Паршутин.)
      
       Здесь мы встретим кандидата технических наук, старшего научного сотрудника Григория (Герша) Наумовича Зайдмана, который наверняка курит и наверняка приветливо улыбнется. Послушать его будет приятно хотя бы из-за необычной картавости: вместо "р" он произносит чистое, фонетически безупречное великорусское, то есть без фрикатива, "г": "Здгаствуй, Сегежа, заходи..." Здесь же нас встретит Жанна Ильинична Бобанова, обрадуется, предложит кофе, и мы не откажемся. Воду вскипятят в колбе, а кофе подадут в химической посуде.
       И это правильно!
      
       Сюда заглянет Галя Ключникова, и мы с ней вместе перейдем напротив, чтобы попасть в зону действия вулканического темперамента Александра Ивановича Дикусара - тогда кандидата, а теперь уже давно доктора химических наук. Он будет заразительно хохотать, громко, радостно и темпераментно что-нибудь интересное рассказывать. Все окружающее попадет под его обаяние, доброту, образованность и подлинную, наследственную интеллигентность. Уйти от него нельзя. Но и оставаться невозможно! Поздороваемся с Иркой Ивановой-Шекун, Юрой Энгельгартом, Володей Петренко, и другими, кто мог в этот момент здесь оказаться, и, пройдя мимо Патентного отдела, в котором сидят Раиса Захаровна Факторович, Норика Мыцу и Таня Ефанова, проберемся в соседнюю комнату - к Паршутину.
       Впрочем, его там, конечно, нет, - он стоит у первой лестницы и курит в неплохой компании: Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк, кто-то еще, из числа проходивших мимо. (А в комнате Паршутина остался в одиночестве угрюмый, неразговорчивый человек по фамилии Береза.)
       Площадка, где они курят, для меня - и многих других - относится, если не к святыням, то уж особо памятным местам, как минимум. Вообще, для всех сотрудников Института эта часть коридора сродни рыночной площади перед городской ратушей в средневековом городе, поскольку именно здесь находится Дирекция ИПФ АН МССР.
       Во время оно здесь, в дирекции, восседал Борис Романович Лазаренко, а после его смерти - Мирча Кириллович Болога.
      
       Научную квалификацию доктора технических наук, члена-корреспондента АН МССР М.К. Бологи народное мнение ставило гораздо ниже, нежели упомянутого С.И. Радауцана, коего ранее мы обозначили как плохо успевающего студента. Бологу молва уверенно определяла как провинциального пэтэушника. (ПТУ - профессионально-техническое училище, техникум.)
      
       Не берусь судить, в какой степени это справедливо - мне лично никогда не приходилось не только обсуждать с Мирчей Кирилловичем какие-либо научные проблемы, но и присутствовать при таких обсуждениях. Приведу, впрочем, случай, когда один злопыхатель из числа сотрудников "лаборатории Бологи", выйдя из кабинета Мирчи Кирилловича не удержался и шепотом рассказал случайным собеседникам: "И он еще считает себя ученым! Теплофизиком!! Загляните сами в его кабинет: все кондиционеры включены, а окна нараспашку! И этот дурак еще жалуется: какая, мол, сегодня жара - даже кондиционеры не помогают!!!"
      
       Любой директор по определению является объектом домыслов и пересудов. Мирча Кириллович не являлся исключением и давал для любителей-директороведов немало поводов для перемывания костей.
      
       Среди стандартных тем, - сребролюбие Мирчи Кирилловича. Размер его зарплаты был, в общем, известен - в советские времена зарплаты были стандартизованы и легко вычисляемы, а вот размер его дополнительных доходов, получаемых, опять же, из кассы института, являлся предметом регулярных недоброкачественных исследований, слухов и наветов. Поговаривали, что он, и группа особо приближенных лиц регулярно получают огромные премии за "экономию фонда заработной платы". Смысл и способы "экономии" научные сотрудники понять не могли, поэтому полагали, что экономить в условиях планового бюджетного финансирования можно только одним способом: не отдать несчастным научным сотрудникам положенного по закону. Поговаривали о каких-то манипуляциях с доходами от распространения журнала "Электронная обработка материалов", главным редактором которого числился М.К. Болога. Подвергалась критической оценке и кадровая политика, проводимая директором. Если бы в те времена уже применялось слово "рейтинг", сказали бы, что, пристроив одного своего тупого и малограмотного родственника в Институт, да еще не рядовым слесарем, а в "руководящее звено", Мирча Кириллович, безусловно, свой рейтинг существенно понизил. Впрочем, теперь все это неважно.
      
       В Дирекции сиживали и другие люди - Юрий Николаевич Пауков, многолетний заместитель директора Института, кандидат технических наук. Он происходил из хорошо известной в среде кишиневской интеллигенции семьи, - его отец был партийным работником, а мать - Виктория Анисимовна Паукова - на протяжении многих лет преподавала Историю КПСС в Кишиневском Госуниверситете, снискав любовь и уважение многих поколений студентов.
       Бывал там и заместитель директора по хозяйственно части, человек с замечательной фамилией Тронь. За невозможность добиться от него хоть чего-нибудь, и постоянные ссылки на то, что "он ничего не решает - идите к Мирче Кирилловичу", его, разумеется, прозвали "Не-тронь".
       Кроме того, там были секретари и помощники, сменявшие друг друга с течением лет.
      
       Но самое для меня памятное место на втором этаже, это, конечно торцевая часть, где находился Отдел теории полупроводников и квантовой электроники Святослава Анатольевича Москаленко, в котором я проходил аспирантуру.
      

    ***

       Описанию периода "обучения в аспирантуре" как нельзя лучше подойдет эпиграф:
      
      
       "... блажен, кому с друзьями
       Свою весну пропировать дано,
       Кто видит мир туманными глазами,
       И любит жизнь за песни и вино".
      
       Н. Языков
       В аспирантуру я поступил сначала на заочное отделение, продолжая отрабатывать распределение на кафедре оптики и спектроскопии Кишиневского госуниверситета. Спустя год, пришлось обмануть заведующего кафедрой Валерия Петровича Мушинского: пока он был в отпуске, я сам себя уволил и перевелся на очное обучение. (Если бы этого не было сделано, то, конечно, никакой диссертации тоже не появилось: в течение первого года заочной аспирантуры я не то что не приступил к исследованиям - я даже не смог ни разу встретиться со своим научным руководителем П.И. Хаджи. Ибо Мушинский был не просто строг, - это был тиран: уйти с кафедры в рабочее время я не мог никуда и никогда. Впрочем, я сам, видимо, был еще слишком послушным и прилежным.)
      
       Впечатления от аспирантуры начинаются с посещения еще одной комнаты, относящейся к Отделу Святослава Анатольевича и знакомства с ее обитателями. Эта комната находилась на четвертом этаже, куда мы еще поднимемся, а сейчас - для полноты описания Отдела, забежим вперед. В ней в те времена сидели: кандидат физико-математических наук Владимир Алексеевич Синяк (далее Сеня), младший научный сотрудник, Анатолий Харлампиевич Ротару (далее Ройтман) и еще два аспиранта - Профир Бардецкий и Костя Петрашку
      
       Итак, начало сентября 1977 года, мой первый день в аспирантуре. В этот день сотрудников института и аспирантов, как это довольно часто практиковалось в те годы, послали на весь день в колхоз - на уборку кукурузы.
      
       Пить начали сразу, как прибыли на место. Опытные работники Академии наук поехали не с пустыми руками. Да и, кроме этого, прикупали у крестьян. Работу нам поручили интеллигентную: очищать кукурузные початки от листьев. Хозяйственный Толя Ротару наполнил с нашим участием большой портфель очищенными зернами. Мотивировал он этот поступок безупречным утверждением: если кур кормить кукурузой, то и яйца и мясо будут гораздо вкуснее. А, поскольку жил он "в частном секторе", то куры у его родителей действительно были, значит, брал он для себя, а не на продажу, что, безусловно, возвышало моральную оценку поступка.
       В течение того дня я со многими познакомился, а с теми, кого уже знал, - сдружился потеснее.
       На обратном пути - в кузове грузовика - мне было поручено держать за ноги парня, уже отрубившегося. Его положили на скамью вдоль борта и, чтоб он не свалился, надо было придерживать. При этом Толя Ротару сказал мне: "Смотри, держи его хорошо, он сын профессора!". Я тоже был сыном профессора, но промолчал. К концу поездки этот парень очухался, и мы продолжили пьянку в пивбаре. Этим парнем оказался Александр Валентинович Белоусов (далее Кеша), ставший очень близким моим другом, чья ранняя смерть в 1999 году подтолкнула меня к этим, в частности, воспоминаниям.
       Но тогда еще все были живехоньки.
      
       Пили в тот день много - до позднего вечера.
       Домой я, все-таки, пришел сам, без приключений и проблем. Я тогда жил вдвоем со своей мамой, но она, слава Богу, моего состояния не заметила. Тихо залег спать, а к полудню следующего дня был уже совсем здоров - такова сила молодости. Пошел в институт, где бойцы вспоминали минувший день и нетерпеливо готовились продолжить. Дисциплиной в те времена никто не пренебрегал, так что надо было дождаться конца рабочего дня. После этого компанией, ставшей впоследствии очень дружным отрядом друзей-собутыльников, мы, ведомые нашим лидером - Володей Синяком, называемым всеми Сеней, - направились "к Лямурову". Это тоже пивной бар, но не тот, в котором мы разминались вчера. "Лямуров" располагался в подвале одного из жилых домов в районе телецентра и был очень популярен у работников киностудии "Молдова-филм" и Гостелерадио, расположенных по близости.
       Здесь уже состоялось мое настоящее боевое крещение.
       Взяли по кружке пива. Уже допивая свою, я заметил, что Сеня внимательно за мной следит. Только я поставил пустую кружку на стойку, как Сеня достал откуда-то поллитровку перцовки и, вертикально опрокинув, перелил ее в мою кружку. На поверхности перцовки плавал островок пивной пены, поднявшейся со дна и отошедшей от стенок. "Теперь давай до дна, не отрываясь! Сможешь? - таков был Сенин приказ, и я не мог ударить лицом в грязь. Его обаяние, желание понравиться ему и остальным замечательным людям, стать для них "своим" - все это было сильнее инстинкта самосохранения, и я выпил. Все, до конца и не отрываясь. Потом пошла обычная пьянка, объем и содержание которой я описывать не буду.
      
       Как видите, пока я не умер.
      
       Последующие два года в аспирантуре проходили на фоне непрекращающегося пьянства, однако, сопровождались обретением настоящих друзей и интересными знакомствами.
      
       Наша компания тех лет: уже упомянутые Сеня и Кеша, Ройтман, Лева (кандидат физико-математических наук, ученый секретарь института математики Владимир Иванович Левченко) и я. Впоследствии в наш коллектив влился двоюродный брат Кеши - Игорь Белоусов, получивший тогда кличку "молодой".
       Сеня казался мне "главным". Он был молодым кандидатом наук, окончившим несколько лет назад аспирантуру в Киеве. Невысокого роста, сухощавый, обаятельный, носивший черную бороду-эспаньолку, Сеня производил на меня впечатление романтического героя-физика шестидесятых, которому ведомы и таежные тропы, и горы, и гитара у костра, который надежен, весел и смел. Мне очень хотелось стать его другом, и это произошло.
      
      
       В теплое время года мы в конце рабочего дня ходили "на природу".
      
       Часов с пяти начинался поиск средств и сколачивание коалиции. До шести часов пятнадцати минут все оставались на рабочих местах. Потом дружно уходили, обсуждая место, куда пойдем сегодня.
      
       Возможны были следующие варианты.
      
       "В овраг".
      
       Если пройти по Академической до конца, упрешься в глубокий овраг. Он же - "рыпа". Точнее, это не овраг, а целая долина между холмами. Налево за углом - продовольственный магазин, где можно было все закупить. Справа за оградой - комплекс Лечсанупра, на другой стороне "рыпы" - вершина следующего холма. За ним - огромная котловина парка "Комсомольское озеро". Обычно мы оказывались на противоположном склоне среди молодых сосен. Отсюда открывался отличный вид на окрестности, и бдительный Сеня мог заранее заметить опасность в лице милиции, следившей за общественным порядком.
       Дальше все разворачивалось по более или менее стандартному сценарию. Откупоривались бутылки. Я всегда тяготел к сухим винам, Сеня - к крепленым или к водке. Кеша, поспорив, соглашался с Сеней. Всегда, разумеется, имелась и какая-нибудь закуска: хлеб, консервы, колбаса...
       Когда всё выпивали - шли добавлять. Взяв еще, не всегда возвращались на то же место. Иногда тянуло на приключения и продолжение праздника в новом месте. Поэтому продолжим описание основных "точек" на природе.
      
       "Сибирь", или "Россия".
      
       Для этого надо было отъехать на автобусе далеко за Телецентр - туда, где впоследствии построили Автовокзал, затем довольно долго идти перелесками. В конце концов, мы оказывались в некоей лесополосе, напоминающей среднерусскую природу. Отсюда и название. С учетом отдаленности от магазинов мы набирали побольше, но, как правило, все равно не хватало. Тогда возвращались к цивилизации, снова закупали и шли куда-нибудь еще.
      
       "Комсомольское озеро".
      
       Место общеизвестное, но я позволю себе сделать некоторые уточнения. Мы располагались по-над озером со стороны улицы Новосибирской, Тюменской и иже с ними. Там, где сейчас понастроили коттеджей самые богатые "новые молдавские". А тогда там был огромный пустырь, обрывавшийся вниз к озеру. Мы садились на травку, и перед нами открывалась величественная панорама Комсомольского озера и Боюкан.
      
       Здесь мы однажды встретили замечательного человека и хорошего физика Евгения Васильевича Витиу и провели чудесный вечер в разговорах, решении хитрых физических задачек, знатоком и любителем которых является Евгений Васильевич, ну и, конечно, все это сопровождалось совместным распитием спиртных напитков.
      
       "На Амурской".
      
       Это место можно лишь условно отнести к "природе", поскольку мы посещали нормальный частный дом с садом и огородом, расположенный на улице Амурская. Там жила Кешина бабушка. После ее смерти здесь поселился Игорек с женой, построив себе новый домик. В последние годы эта точка стала основной. Здесь же мы и поминали Кешу в день его похорон.
      
       На этом описание мест, называемых "на природе", я временно приостанавливаю. Знающий предмет читатель заметил, что все описанные места расположены в одном районе. Эта экономико-географическая замкнутость, близкая к автаркии, была характерна для мироощущения Сени. Он всегда боялся попасть в лапы милиционерам, - это называлось "залететь". Хотя, случалось, и попадал. Тогда возникала задача "перехватить телегу" - из медвытрезвителя на работу направлялись материалы. Их можно было успеть выкрасть из канцелярии, если первым и регулярно просматривать институтскую почту.
       Кроме того, Сеня только в этом районе чувствовал себя уверенно, - здесь он знал все ходы и выходы.
      
       Но, несмотря на это, мы регулярно покидали пределы района и совершали подчас весьма отдаленные вылазки, о чем разговор еще впереди, а пока продолжим описание "точек".
      
      
       "Три покойника".
      
       Так называлось - неофициально, конечно, - кафе на улице Котовского, за спиной которого находилось Армянское кладбище.
       Здесь мы располагались с относительным комфортом. Заказывали пельмени, для приличия брали пиво - чтоб "официально" получить посуду для питья. (Для забывчивых и жителей иных планет разъясняю: "приносить и распивать спиртные напитки запрещено". Мысль закавычена, причем она не просто цитируемое высказывание - это заповедь! Её знал каждый гражданин СССР, где бы он ни прожил всю свою жизнь.)
       После этого мы, более или менее прячась, пили принесенное с собой и закусывали. Бабушка уборщица с удовольствием забирала наши пустые бутылки - это ее законный заработок, буфетчики и буфетчицы делали вид, что ничего не происходит, и веселье шло своим путем. Благодать могли нарушить только милиционеры, которые время от времени появлялись в кафе в виде патруля и могли "наехать". Отбрехаться, налив им по стаканчику, удавалось всегда.
       В кафе под вечер всегда стоял дым коромыслом, все посетители были уже достаточно поддатые и поэтому шумно галдели - каждый в своей компании.
       Если пьянка начиналась с "Трех покойников", то она никогда не могла тут же и закончиться, поскольку достаточное количество выпивки туда не принесешь - сил и времени было с избытком и мы направлялись куда-нибудь еще.
      
       "Стекляшка".
      
       Это ближайшее к институту кафе, вплотную примыкающее к киностудии "Молдова-фильм". Тут все происходило так же, как и в "Трех покойниках", только стоячих мест было больше. Спиртное мы, естественно, тоже приносили с собой. Здесь всегда можно было встретить кого-нибудь из известных актеров, режиссеров или кинооператоров. Часто бывали и некоторые сотрудники нашего Института. В этом был некоторый изъян, поскольку бдительный Сеня следил за нашей и своей репутацией.
      
       Гостиница "Экран".
      
       При гостинице имелось кафе-ресторан. Сюда мы тоже иногда захаживали, но это было, все-таки, дороговато, поскольку "приносить и распивать" здесь было не принято.
      
       "У Лямурова".
      
       Это затрапезный пивной бар, организованный в тесном подвале жилого дома. Один эпизод, связанный с этим местом я уже описал, а большего оно и не заслуживает. Меньшего, впрочем, тоже.
      
       "На кладбище".
      
       Речь шла, естественно, только об Армянском кладбище. На описываемый момент времени - конец семидесятых - на кладбище нами посещалась одна могила - моего отца. Потом там похоронили Сенину мать. Потом Кешиного отца - Валентина Даниловича, - потом Кешину мать - Елизавету Федоровну, - а потом и самого Кешу.
       Если выпивали на кладбище, затаривались, обычно, в магазине на первом этаже жилого двухэтажного дома на углу, напротив входа в кладбище.
      
       По существу, эта точка выводит нас уже на просторы старой части города, города моего детства и отрочества - до моего дома десять минут пешком. У меня дома мы, конечно, тоже изрядно выпивали, но, все-таки, нашу квартиру к "точкам" отнести нельзя. А вот следующие две квартиры - можно.
      
       "У Левы".
      
       Лева - он же Владимир Иванович Левченко - проживал с женой и дочерью на бульваре Негруцци в "нижней" девятиэтажке, рядом с кафе "Порумбица". Его гостеприимная семья часто принимала всю нашу гоп-компанию. Здесь было хорошо и интересно. Происходили события, достойные отдельного описания, что, возможно, и последует в будущем. А пока обозначу еще одну точку.
      
       "У Нифашева".
      
       Игорь Нифашев, скульптор, художник, певец, философ, собеседник, собутыльник. Он жил на Ботанике в однокомнатной квартире, служившей ему, отчасти, и мастерской. На полу стоял великолепный деревянный бюст Фаворского высотой в метр с лишним, на стеллажах много хороших и редких книг и альбомов. К Нифашеву мы часто заваливались и все вместе и по отдельности. Здесь была атмосфера настоящей богемы и эпатажного вольнодумства. Никто, кроме Игоря Нифашева не позволял себе в то время орать громоподобным басом "коммунисты и фашисты - это одно и то же! Брежнев маразматик и идиот! Советская власть - говно!" Кроме эмоционального всплеска в виде того или иного лозунга, Игорь готов был сколь угодно долго отстаивать свои высказывания в полемике. Впрочем, аргументами, как правило, служили всего лишь другие эмоции, либо ссылки на "авторитетов", что характерно для многих гуманитариев.
       Игоря обожали все нищие и алкоголики микрорайона: получив гонорар, подчас немалый, он охотно раздавал деньги направо и налево.
      
       Отдельного описания заслуживают загулы с посещением родственников Ройтмана (да простит мне уважаемый Анатол Харалампиевич столь фамильярные воспоминания и использование его дружеского прозвища тех лет).
      
       Сам Толя жил со своими родителями и женой на Ботанике в частном доме. Это был настоящий молдавский дом с виноградником, садом и огородом. Во дворе был еще один небольшой домик, называемый на местном жаргоне времянкой. На самом деле это был нормальный отапливаемый дом. В нем Толя и жил. Мне приходилось там пару раз ночевать в связи с сильно затянувшимися пьянками.
      
       Загулы могли начаться в любом из вышеназванных мест. В какой-то момент рождалось предложение пойти, скажем, к художнику "К", у которого была мастерская в подвале Кешиного дома. Там продолжались разговоры и питье вина. Потом становилось ясно, что надо ехать к каким-то родственникам Толи Ротару, проживавшим в разных районах города в собственных домах и, естественно, с собственными винными подвалами.
       Садились в машину Левы, - у него единственного тогда была своя машина, - и ехали куда-нибудь на окраину города. Там нас гостеприимно встречали, заводили в подвал и допускали к бочкам с вином и всевозможным видам домашнего консервирования. Пьянка продолжалась. Потом вспоминали, что у таких-то (как правило, уже не наши знакомые, а знакомые или родственники наших сиюминутных хозяев) сегодня свадьба, или крестины и т.д. Собирались и ехали к этим людям. Там нас встречал оркестр и всеобщее веселье. Мы тоже начинали петь песни, - пьянка продолжалась!
       Сценарии, конечно, были самыми разнообразными, но суть сохранялась неизменной: от одного - к другому, потом к третьему и так до момента, когда, все-таки, захочется спать.
      
       Случалось нам в ходе загула заезжать и в другие города - в Тирасполь, Бендеры и даже в Одессу.
       У Ройтмана бывали подвиги и покруче: однажды он, провожая Игорька, зашел с ним в вагон, чтоб выпить на дорожку еще по стаканчику, и уехал в Киев, где провел несколько дней, прежде чем смог вернуться. При этом он регулярно звонил на работу и сообщал Святославу Анатольевичу, что болеет.
       Но Лева по части "путешествий" превзошел и этот случай: он вышел из квартиры в домашних тапочках вынести мусор, а, в результате, встретив возле мусорки знакомых, исчез из дому на неделю, посетив при этом несколько славных городов нашей страны.
      
       Кроме будней у нас бывали еще и научные конференции, проводимые в разных городах.
      
       Помнится, однажды мы ехали на поезде в Ивано-Франковск. Толя чуть не опоздал, зато принес сверх "обязательных для каждого" бутылок со спиртным трехлитровую банку домашнего вина. Вино мы вчетвером начали "пробовать" сразу же, а опустошили банку не позднее Вистерничен - то есть, минут за десять-пятнадцать движения поезда. Дальше все текло как обычно, и только бабушка-соседка, выходя в семь утра в Черновцах, сказала встречавшему ее внуку: "Я ехала с такими бандитами..." А мы поехали дальше.
       Славная конференция была также в Киеве. Мы жили в общежитии аспирантов у Игоря Белоусова. Я прекратил потребление спиртного на вторые сутки: победила телесная слабость и тяга к прекрасному: я отправился в оба художественных музея, потом искал - и нашел! - церковь, в которой что-то нарисовал Врубель, отыскал также дом Булгаковых, на котором тогда еще не было никаких мемориальных досок. В общем, культурно развлекался. Вернувшись вечером в общежитие, я, поднимаясь по лестнице, услышал знакомый голос Анатола, гулко разносившийся по пустым коридорам. Между третьим и четвертым этажами я его обнаружил. Толя стоял возле окна спиной ко мне, курил и эмоционально объяснял стоящей на подоконнике мойщице окон: "Ты понимаешь, или нет, что я решил нелинейное уравнение! Линейное каждый дурак решить может, а нелинейное никто не может! А я решил!"
       Я остановился, чтоб незаметно дослушать до конца, но несчастная женщина, заметив меня, взмолилась: "Вы его знаете? Заберите его, пожалуйста, а то у меня еще много работы".
       Мы ушли к себе в комнату, где остальные как раз приходили в себя и готовились к "вечерней".
       Отъезд, точнее, отлет из Киева был достоин всей поездки. В аэропорт мы приехали заранее и, поскольку до посадки еще оставалось время, снарядили гонца в магазин. Гонцом, после долгих препирательств, выпало быть Толе. Он ушел, а мы остались сидеть на лавочке в тени акаций. Объявили посадку. Толи пока еще нет. Объявили окончание посадки, - его все еще нет! Делать нечего - пришлось последними пройти на регистрацию. Пока мы сидели в накопителе, надежа была. Пока нас везли по летному полю - надежда оставалась. Пока мы рассаживались в самолете, надежда угасла не до конца, но когда дверь самолета закрылась, и мы увидели через иллюминатор отъезжающий трап - надежда рухнула окончательно! Все, придется лететь не подготовленными.
       Но трижды права народная мудрость, утверждающая, что у пьяных и влюбленных есть свой ангел-хранитель: в борт (Sic!) собирающегося взлетать самолета кто-то постучал!!! Стюардессы открыли дверь и потрясенные увидели на верхней ступеньке вернувшегося трапа Анатолия Ротару с четырьмя бутылками шампанского в руках! Одну он тут же отдал оторопевшим стюардессам, указав им, "что теперь уже можно лететь", потом подошел к нам со словами: "Мэй, в этом городе вообще нечего пить. Я с трудом нашел вот это шампанское. Взял шесть бутылок, но одну пришлось отдать, чтоб выйти на поле, а еще одну отдал водителю". "Какому водителю?" - спросили мы. "Ну этому, который лестницу водит", - ответил доблестный Ройтман, устраиваясь поудобнее: до дому-то лететь почти час!
      
      

    ***

      
      
       Однажды я предложил вывесить в комнате Сени таблицу с нашими фамилиями и в квадратиках каждый день отмечать кто сколько выпил, закрашивая при этом некоторую, соответствующую условной количественной характеристике объемов выпитого и состояния субъекта, часть квадратика.
       Через несколько недель от этого пришлось отказаться - все клеточки равномерно закрашивались черным цветом. Просветов почти не было.
      
       Главным содержанием наших пьянок, было, разумеется, не собственно потребление вина, а те разговоры, которые возникали на фоне винопития.
      
       Обсуждались все доступные нам аспекты мировой культуры, политики, формировались взгляды, оттачивалась техника полемики и методика компромиссов. Мы узнавали многое о самих себе и друг о друге, о хороших книгах, которые надо прочесть, и о плохих, которые читать не стоит, о кино и театре, о музыке и живописи...
      
       Видимо, к этому времени относится мой первый поэтический опыт. Недавно листок с черновиком первого в моей жизни стихотворения, да еще в форме сонета, попался мне среди груды старых бумаг. Я и не думал, что он сохранился, ан нет: рукописи и впрямь не горят!
      
       Вот, черт возьми! Неужто я попался,
       И стану сочинять классический сонет?
       Долгонько же за мной недуг сей гнался,
       Хотя мне, в сущности, не так уж много лет.
      
       Второй катрен составить много проще,
       Коль скоро опыт рифмоплетства накопил.
       Прочту его друзьям в "Дубовой роще"...
       Смотри-ка! Пол сонета я уже слепил!
      
       Возьмемся за терцины. Что за чудо?
       Строку к строке я приложил не худо!
       А, может, стоит призадуматься всерьез?
      
       А, может, я таким тогда поэтом буду,
       Что, не скрываясь, я смогу предаться блуду...
       О, Боже! Подтверди сей радужный прогноз!
      
       Я стал развлекать своих друзей сочинением шуточных стихотворений. Осмелюсь привести несколько ернические стишки, написанные в связи с состоянием институтских туалетов. Прошу прощения за ненормативную лексику. Разумеется, стишки подражательные и вызваны к жизни бессмертными строчками неизвестного поэта "Если ты посрал, зараза, дерни ручку унитаза", ну и так далее. Вот некоторые из моих опусов на эту тему, которые теперь, в эпоху постмодернизма, можно, хотя бы с многоточиями, представить в печатном виде:
      
       Дерни ручку, будь, как дома!
       Не сри, ученый, напоказ.
       А, ежели, бачок поломан,
       Говном не пачкай унитаз.
      
       На этом моя клозетная муза не успокоилась и выдала кое-что покруче:
      
       Кто здесь насрал и воду слить забыл?
       Кто на культуру ... давно забил?
       Кто? Кандидат наук, член-корр. иль лаборант?
       Макнуть его сюда я был бы очень рад!
      
       Видимо, не удовлетворившись достигнутыми результатами моего нравоучения, я продолжил:
      
       Достиг ты степеней, признанья, денег,
       Но срешь, по-прежнему, как троглодит.
       Возьми-ка в руки тряпку, веник,
       Тогда никем не будешь ты забыт:
       Говно промой, и убери мочу -
       И я, поэт клозетный, замолчу.
      
      
       Прошу прощения, но, в мужском дружеском кругу и не такое позволительно.
      
       В дружеском кругу не вызывало протеста даже сочинение эпитафий. Вот примеры творчества моей кладбищенской музы тех лет:
      

    Владимиру Алексеевичу Синяку

      
      
       Здесь Вова Синяк
       под землею
       лежит.
       Никем,
       никогда,
       он не будет
       забыт:
      
       Ведь каждой весной,
       полноводным
       ручьем
       Вино
       из земли
       ударяет
       ключом!
      
      
       Вот еще один пример:
      
      

    Анатолию Харлампиевичу Ротару

      
      
       Ротару, Ройтман Анатол,
       Тебе в Раю накроют стол,
       Улчор вина преподнесут,
       Кырнац в телеге привезут,
       Кобзар сыграет "Чокырлие",
       А над могилою твоей
       Сойдется множество друзей...
       Придут, и снимут пэлэрие.
      
      
       Для случайного читателя поясняю: "улчор" - это глиняный кувшин, "кырнац" - это колбаса, "кобзар" - это скрипач, "Чокырлие" - название популярной народной мелодии, наконец, "пэлэрие" - шляпа. Все это слова из молдавского языка.
      
       Вот еще одна, эпитафия, увы, грустная, поскольку Кеша уже умер:
      
      

    Александру Валентиновичу Белоусову

      
      
       Распутник? Праведник? Алкаш?
       Непротивленец злу? Задира?
       Всем ипостасям сим шабаш...
       Спи, Белоусов Кеша, с миром.
      
      
       Но тогда все это вызывало дружный хохот и служило поводом для достойного продолжения банкета. Теперь же, когда Кеши и в самом деле нет, в воспоминаниях всегда присутствует горечь.
      

    ***

      
      
       Он был талантливым, умным, образованным и добрым. До самой смерти, наступившей внезапно, в возрасте пятидесяти лет, он никогда не изменял идеалам своей юности. В его доме все еще висел портрет Че Гевары, он по-мальчишески продолжал увлекаться восточными единоборствами, всю жизнь много читал, и читал только первоклассную литературу. Его познания в самых неожиданных отраслях знаний восхищали. Его мнение всегда было искренним и честным, его оценки глубокими и аргументированными.
       Он был очень раним и застенчив, поэтому, защищаясь, многим казался, чуть ли не хамом. Он обожал своего знаменитого отца и свою талантливую мать, но, сохраняя стилистику нашей речи, стараясь не выглядеть "профессорским сынком" и "слюнявым интеллигентом", он мог даже о них говорить сурово. Он не изменил однажды избранному пути, не стал заниматься коммерцией, не стремился к другим берегам, продолжая ежедневно заниматься наукой, несмотря на полное понимание происходящей вокруг гибели.
       Он гордо стоял на верхней палубе своего корабля и продолжал с улыбкой делать дело, что бы вокруг ни происходило.
       Он любил меня, а я очень любил его. С его уходом внутри меня, внутри моего "ментального тела" образовалась пустота, которую уже нечем заполнить. Исчез "контрольный орган моего сознания", и я теперь по инерции долетываю свою траекторию "без руля и без ветрил".
      
       И вся эта книга, в сущности, о нем.
      

    ***

      
       Много позже я написал и прочитал Сене и Кеше стихотворение, озаглавленное "Друзьям":
      
       Не стану я доктором, но, зато я не стану и жуликом.
       Меня не возьмут в Лечсанупр, - ну, что ж, не жалей!
       Ведь где ни лечись, а когда-нибудь стану я жмуриком,
       Ну а покуда, давай, откупоривай, Сеня, и Кеше налей!
      
       Не быть мне, друзья, академиком, или член-кором,
       Не быть генералом, послом, балериной, певцом...
       Но я не смотрю на прожитые годы с укором -
       Я буду зато очень добрым, любимым и мудрым отцом.
      
       А дети мои - погляди! Это ж ангелы рая!
       А сколько я видел и слышал, читал, ощущал, обсуждал...
       И если мечты не сбываются, - это не страшно. Большая
       беда если орган мечтаний мечты выдавать перестал.
      
       А мы будем помнить, что не был Булгаков в Париже,
       И Пушкин там не был, там не был ни ты и ни я,
       Нашли мы, ребята, друг друга значительно ближе,
       И этим наполнилась - пусть и не яркая - жизнь, но моя.
      
       А что-то еще впереди, - и не только плохое.
       А сколько еще не прочитанных книг, не услышанных слов...
       Налей-ка еще... Да не бойся, еще не бухой я...
       Ну, Сеня, ну, Кеша - вперед! Пусть я буду здоров!
      
       19.08.1988.

    ***

      
      
       Так незаметно прошли два года и четыре месяца - срок моей аспирантуры. Диссертацию я, все-таки, подготовил - исключительно благодаря моему научному руководителю Петру Ивановичу Хаджи - и даже вскоре защитил.
      
       Если на этом завершить мои воспоминания об Институте прикладной физики создастся, быть может, и не лишенное объективности, представление обо мне, но вот о самом институте и его обитателях представление окажется неполным. Так что вернемся в Институт и продолжим прогулку по лабораториям, вновь вспоминая Отдел Святослава Анатольевича.
      
       Специфические особенности обучения в аспирантуре, не относящиеся собственно к научным исследованиям, я вкратце обрисовал. Теперь хоть чуть-чуть, но коснусь другой стороны.
      
       На период аспирантуры я был приписан к комнате, в которой, кроме меня, находились, Петр Иванович Хаджи - мой научный руководитель, и уже упоминавшиеся Мирча Шмиглюк и Мирча Миглей.
      
       Петр Иванович работал непрерывно, отвлекаясь лишь на краткие перекуры. Его работоспособность и продуктивность таковы, что успеть за ним было невозможно. Обязанностями по повторению произведенных им вычислений он легко мог загрузить пять-шесть квалифицированных специалистов. Я старался с минимальной задержкой повторять уже выполненные им расчеты. На то, чтобы поглубже понять смысл и цель проводимых вычислений времени у меня не оставалось вплоть до окончания аспирантуры и подготовки самой диссертации. Относительную самостоятельность я приобрел, когда возникла необходимость численного решения систем нелинейных дифференциальных уравнений. Они описывали динамику квазичастиц в многоуровневых системах. К этой работе был привлечен многоопытный программист-профессионал Аркадий Кондря. Аркаша медленно и обстоятельно писал программу по решению систем дифуравнений методом Рунге-Кутта-Хилла шестого порядка, а также - для сравнения - методами прогноза и коррекции.
       Что такое отладка программы помнят все, кто занимался этим делом в семидесятые (тем более, в предшествующие) годы. Для остальных поясню. После того, как физически и математически задача сформулирована, после того, как выбраны и обоснованы численные методы, после того, как разработан алгоритм и написана программа (мы работали на языке ФОРТРАН), начинается мучительный процесс ее отладки. Сначала каждый оператор программы, написанный на специальном бланке, пробивают на перфокарты. У нас была, сравнительно, небольшая программа - примерно из двухсот с лишним операторов, каждый из которых размещается на отдельной перфокарте. При набивке перфокарт возникают неизбежные ошибки: где-то в строке пробит не тот символ и т.п. Все эти ошибки надо выловить. Потом начинаются попытки заставить программу работать, которые сводятся к мучительным усилиям понять, отчего же она не работает? В процессе многократных попыток запуска программы выявляются как новые ошибки в пробивке перфокарт, так и ошибки в логике самой программы. На любое действие уходят минимум сутки, поскольку доступа к самой ЭВМ у нас нет: мы лишь сдаем свои программы в диспетчерскую, а когда их отнесут на машину и попробуют пропустить - не наше дело. Мы лишь можем на следующий день в диспетчерской получить свою программу с совершенно непонятными для непосвященных указаниями ЭВМ на причину, по которой поставленная задача не выполнена. Очень часто причиной могут быть неполадки в самой ЭВМ - прерывания, сбои, наконец, просто ремонт или замена ЭВМ. На все это уходят месяцы, а порой и годы. А срок аспирантуры истекает, а диссертация все не готова, а Аркаша никуда не спешит: он собрался эмигрировать в Америку и ему на все начихать...
       В процессе общения с программистами я узнал, что проблема, над которой мы бьемся, давно решена, и что существуют уже отлаженные программы для решения подобных систем уравнений и вовсе не нужно изобретать велосипед, а нужно обратиться к соответствующим "библиотекам" и т.д. Но Петр Иванович был непреклонен: в "библиотеках" программы "плохие", а вот Аркадий Кондря разработает "хорошую". Ситуация была напряженной, перспектива неопределенной. Обострилась язва желудка... Именно тогда мною было написано стихотворение:
      
      
       "Я ненавижу ЭВМ,
       программы,
       бланки,
       перфокарты,
       и распечатки,
       и отладки,
       систему ДОС,
       систему ОС.
       Я не могу их больше
       видеть,
       и слышать
       больше
       не могу,
       про пребыванья,
       сбой,
       ремонт,
       необходимые расчеты...
       Мне чисел
       вид
       противен стал,
       мой бедный мозг
       изрядно сдал,
       стою на грани бытия,
       как написал бы
       Жан Поль Сартр.
       Когда
       беру
       колоду в руки,
       то ощущенье
       таково,
       как будто
       я
       залез
       в дерьмо, -
       так нестерпимы
       мои муки!
      
       Я припаду к ногам
       святого,
       всеми любимого
       Петра,
       скажу:
       "Прости меня!" -
       и снова
       в машинный зал
       пойду
       с утра.
       Решить задачу
       не могу,
       останусь у него
       в долгу,
       закончу жизнь
       я в психбольнице,
       но даже там
       мне будут сниться
       программы,
       бланки,
       распечатки,
       мои ошибки
       и отладки..."
      
      
       Я показал это стихотворение Петру Ивановичу в надежде разжалобить. Петр Иванович, как всегда доброжелательный, прочитал опус, сказал, что в четвертой с конца строке не хватает местоимения "я", добавил его, вернул мне стишок и снова погрузился в свои занятия.
      
       Но, "Бог не фраер, и меня спасла тогда еще невеста, а в жизни будущей - жена". Леночка попросту помогла мне правильно воспользоваться той самой "плохой" программой из "библиотеки прикладных программ ФОРТРАНА", с помощью которой работа была успешно завершена, все уравнения решены при всевозможных значениях параметров и прочее.
       Ко дню рождения Петра Ивановича я написал шуточные стишки, непосредственно относящиеся к теме наших исследований:
      
       Лежит кристалл, людьми и Богом позабытый,
       Пришел Хаджи, фотон в него впустил,
       И начался процесс, для посторонних скрытый,
       Нутацией его он окрестил.
      
       Ужасны, страшны муки экситона:
       Вот он возник, а вот опять исчез...
       Хаджи, не слыша экситона стоны,
       В кристалл пером скрипучим так и влез.
      
       Готовит для него он муки пострашнее:
       Уничтоженья оператор написал!
       Накачку задал он еще мощнее,
       Расстроил резонанс и так сказал:
      
       "Пусть частота нутации растет,
       Расстройка резонанса возрастает,
       Пускай никто на свете не узнает,
       К чему, в итоге, это приведет!
      
       Биэкситон пускай попляшет тоже,
       Двумя фотонами его мы возбудим, -
       Он деться никуда у нас не сможет,
       Мы всем частицам по заслугам воздадим!"
      
       Хаджи все мало, вновь перо он точит!
       Устроив гистерезиса петлю,
       Он экситон на ней повесить хочет,
       Удавит словно муху, словно тлю.
      
       С усердием, достойным подражанья,
       Он доказал нам теорему площадей,
       Увидел СИП, и ПИПу уделил вниманье,
       А сколько в голове еще идей!..
      
      
       Ну, и так далее... Такое вот развлекательное рифмоплетство для узкого круга. Не стану здесь разъяснять смысл употребленных терминов - много чести для столь убогого стишка. А непосвященному читателю скажу лишь, что все термины и понятия употреблены к месту и в связи с содержанием наших исследований того периода.
      
       Выход эмоциям я время от времени продолжал находить в форме рифмоидного бреда. Видимо, латентно протекавшая графомания начинала себя проявлять. Однажды я даже написал "Венок сонетов" - довольно сложную с точки зрения поэтической техники вещь. Напомню, что классический сонет состоит из четырнадцати строк и существует в двух вариантах: два катрена и две терцины, либо три четверостишья и одно двустишье. Венком сонетов называют группу из пятнадцати сонетов, соединенных друг с другом таким образом, что последняя строчка одного, является первой строкой следующего, а пятнадцатый сонет состоит из первых строк всех четырнадцати. Сказанное, быть может, не очень понятно, однако на примере это постигается лучше. К сожалению, мой венок сонетов полностью не сохранился, однако для развлечения читателя приведу случайно сохранившуюся четверку первых сонетов:
      
      
      
       Я диссертацию писал на соисканье,
       Руководили мною - мудрый Петр Хаджи
       И Сева Москаленко. Том лежит,
       Готовый отдан быть "коварским" на закланье.
      
       Три года пролетели, пробежали,
       То "на природе", то в подвале, то в кино...
       Все то, что выпито, то выпито давно,
       И вот в Совет отправлены скрижали.
      
       Ну, не жалейте слов, научные витии!
       Проворство ваше в отправлении месс
       Известно всякому, но непотребных мест
       Не выставляйте, и помойте ваши выи.
      
       О храм науки! Где твоя краса?
       Я знанья жаждал, верил в чудеса...
      
      
       ***
      
       Я знанья жаждал, верил в чудеса,
       Учился много, мало постигал,
       В науки бездну глубоко сигал,
       И не слезал с фортуны колеса.
      
       Ах род мой - блеск и нищета!
       От колыбели тянется дорога,
       В науку путь предписан строго,
       Хотя наука, может быть, не та.
      
       Для вас - журавль, для меня - синица,
       Что вам коньяк, то для меня вода.
       В моих карманов ангелов стада,
       Бугаз и Коблево - еще не Ницца.
      
       О, гордость наша, хитрая лиса:
       Алкали уши сладки словеса.
      
       ***
      
      
       Алкали уши сладки словеса,
       К моей разочарованности вящей,
       И в деве юной, прелестью манящей,
       Еще не видны дряблы телеса.
      
       Так мы вино вливаем в свой желудок,
       Ловя раскрепощенья миг,
       Не ведая расплаты лик:
       Инфаркт, цирроз, иль помутившийся рассудок.
      
      
       Как углядеть подводные теченья?
       Каков на вкус Иуды поцелуй?
       Как я, судьбы своей холуй,
       Грядущего не увидал мученья?
      
       К питью нектара приложил старанье,
       На лепестках средоточив вниманье.
      
       ***
      
       На лепестках средоточив вниманье,
       Вдыхая нежный аромат,
       В руке сжимая автомат,
       Разносим по миру страданье.
      
       За пазухой кирпич, зато в руке цветок,
       Изысканная вежливость, bone tone,
       А за спиной в руке зажат bБton.
       Как этот мир двуличен и жесток!
      
       Кто? - Фарисеи?! - жалкий детский сад,
       Макиавелли? - прост, как слесарь ЖЭКа,
       Иезуит - для нынешнего века -
       Всем академикам как младший брат.
      
       Премного всеми, господа, довольны...
       Шипы интриг, как колетесь вы больно.
      
      
       Ну и так далее. Написаны были все пятнадцать сонетов. Естественно, пятнадцатый выглядел так:
      
       Я диссертацию писал на соисканье,
       Я знанья жаждал, верил в чудеса,
       Алкали уши сладки словеса,
       На лепестках средоточив вниманье.
      
       Шипы интриг, как колетесь вы больно.
       Уходит время, жалко сердца жар,
       Быть может, не погаснет Божий дар,
       Или убийцей стану я невольно?!
      
       Колите же друг друга, бейте.
       Вы - тополиный пух, а я - могучий вяз!
       Просторнее и крепче саван шейте -
       Мы тризну справим. Вот и весь наш сказ!
      
       Кто на щите, кто со щитом, кто в тоге...
       Кого ни встретишь на большой дороге?
      
      
      
      
      
       Не помню, показывал ли я эту белиберду кому-нибудь. Мне казалось, что старшему брату я это показал, но он такого не припоминает. Значит, так оно и было. А раз я не показал брату, значит, я не показал никому. Постеснялся.
       И правильно сделал: право заниматься ерундой еще надо заслужить!
       Смутно вспоминая обстоятельства тех дней, должен признаться, что некоторое удовлетворение от написанного я получил, придя, впрочем, к выводу, что зарифмованные строчки - хотя бы и со смыслом - поэзией не являются. Это просто нормальная работа, сродни решению уравнений, или разгадыванию кроссвордов.
       А вот что же делает стишки поэзией, - так до сих пор и не знаю...
      

    ***

      
      
       Но вернемся в исходную точку нашей экскурсии и вспомним второго обитателя комнаты - Мирчу Илларионовича Шмиглюка, уже фигурировавшего в одном из эпизодов моего рассказа.
       Мирча считался умным, но, при этом следовало признавать, что ему "не повезло". В чем это заключалось, я не знаю, поскольку на момент нашего знакомства ему еще не было и сорока, он был уже давно кандидатом наук, старшим научным сотрудником. В основном он тихо сидел за своим столом и читал детективы на румынском языке. Утомившись, он выходил покурить в коридор и охотно вступал в беседы с окружающими, если тема предоставляла возможность кого-нибудь поругать, или каким-то образом что-либо негативно оценить. Стопроцентный мизантроп и пессимист, он не был при этом плохим человеком и никому, насколько я знаю, ничего дурного не сделал.
      
       В следующей комнате сидели Анна Ильинична Бобрышева, Александр Васильевич Леляков и Иван Иванович Жеру. Потом к ним добавился Игорь Белоусов. Последнюю комнату занимал сам С.А. Москаленко, в ней же каждую среду проходили семинары Отдела.
       На противоположной стороне, ближе к дирекции находилась лабораторию Юлии Станиславовны Боярской, жены Святослава Анатольевича, а последний блок из трех комнат занимала шумная компания во главе с популярной в те годы личностью - Анатолием Балашовым. Жили они шумно, весело, там обреталось множество довольно странных людей. Их занятия, кажется, имели отношение к каким-то программам Президента АН МССР Жученко А.А. Потом все они переехали в новое здание ЦАМ-СКТБ, и в эти комнаты въехал Дмитрий Васильевич Гицу в качестве вновь изобретенного должностного лица: академика-секретаря Отделения со своей канцелярией.
      

    ***

      
       Третий этаж нам интересен лишь избирательно, ибо на нем располагался Институт математики.
      
       Возглавлял этот институт академик Андрунакиевич Владимир Александрович. Человек яркий, талантливый, настоящий ученый-математик со своими результатами в науке, из тех "организаторов советской науки", которые приехали в Молдавию, чтобы создавать здесь институты, лаборатории, начинать научные исследования и выводить их на мировой уровень. И с этой задачей справлялись. К ним относился и Борис Романович Лазаренко, и Владимир Александрович Андрунакиевич, и другие, о которых я, скорее всего, не упомяну в этой книге.
      
       В институте у меня и мох друзей был, конечно, свой, соответствующий возрасту и положению уровень общения: Володя Левченко (он же Лева), бывший тогда ученым секретарем института, Валера Дрюма, чье имя вошло в наименование уравнения! (Так оно и известно специалистам: "уравнение Кадомцева-Петвиашвили-Дрюма". Поверьте, что незаслуженно такое в науке не бывает. )
       Иногда с нами, как с друзьями своего сына, общался и сам Валентин Данилович Белоусов - гордость молдавской математической науки, алгебраист мировой известности.
      
       Конечно, вспоминая институт математики трудно удержаться от соблазна рассказать хотя бы о некоторых из многих нестандартных личностей, его населявших.
      
       Иван Иванович Паровиченко заслуживает, наверное, не рассказа, а исследования. Но я не вправе претендовать на подобный труд. Расскажу лишь один эпизод. Будучи известным математиком, Иван Иванович проводил семинар по некоторым разделам топологии и теории множеств, на который раз в месяц приезжали специалисты в этой области едва ли не со всей страны. Однажды в среду, когда мы всей компанией направлялись в финскую баню, нам в фойе института повстречался Иван Иванович. Было без четверти четыре, через пятнадцать минут начинался тот самый семинар, участники которого уже сидели в лаборатории и ждали Ивана Ивановича - руководителя семинара. Но им на беду, а нам на радость, Иван Иванович поинтересовался, куда это мы идем. Узнав, что мы идем в баню, Иван Иванович страшно возбудился, резким и безапелляционным басом заявил: "Я с вами! Подождите, я сейчас вернусь!" И действительно, через пять минут он вернулся, и мы направились в недавно открывшуюся финскую парную мотеля "Стругураш".
       И только потом от одного из участников семинара мы узнали, что за пять минут до начала семинара в комнату ворвался Иван Иванович и в состоянии экзальтации прокричал: "Товарищи! Вы меня извините, но я пять лет не был в бане! Так что я ухожу..." И ушел.
       Большинство людей не считали экстравагантного Ивана Ивановича полностью соответствовавшим понятию психической нормы. Жил он один. Его комната была почти лишена мебели. Множество книг лежало на полу в кучах, и только круги белого порошка ДДТ, демонстрировали, что хозяину не безразлична их судьба, что тараканам и мышам на съеденье он их просто так не отдаст. Из угла в угол была натянута проволока, на которой в удобной доступности располагался гардероб Ивана Ивановича. Когда-то он был женат, но его жена - скромная, хроменькая сотрудница того же института, ушла от него к более удачливому сопернику. Им оказался тоже математик и тоже сотрудник института некто К-в. И еще раз употреблю слово "тоже", поскольку К-в фигура столь же необычная, что и Иван Иванович. Некоторое время Иван Иванович недоумевал, восклицая: "Да ведь он, как математик, хуже меня!". Но потом смирился, тем более, что в новой семье родился сын. Рассказывают, что однажды, когда молодая мать ненадолго отлучилась в магазин и оставила спеленатого младенца на попечении отца. Однако, вернувшись, не нашла его на месте. Когда папашу удалось оторвать от математических исследований, он вспомнил, что младенец действительно был, но он так орал, что продолжать исследования было совершенно невозможно. Пришлось выбросить его в окно. Выглянули в окно, - младенец действительно оказался там, на вершине высокой кучи песка, что и спасло ему жизнь: второй этаж, все-таки!
       В памяти свидетелей остался еще один эпизод, связанный с этим человеком. Приходит, как-то, К-в к директору института и говорит; "Я считаю, Владимир Александрович, что на конференцию в Москву от нашей лаборатории должно поехать пять человек", и называет фамилии. Владимир Александрович отвечает, что средств, отпущенных на командировки, осталось столько, что хватит только на троих. "Тогда, - возбуждаясь говорит К-в, - я считаю, что должна поехать вся лаборатория без исключения - восемь человек!" "Но я же вам объясняю, - продолжает убеждать академик Андрунакиевич, - у института уже нет на это денег. Конец года, все деньги израсходованы..." Возмущенный К-в выходит в приемную, хватает стул, возвращается и с криком: "А тогда такой директор мне не нужен!" швыряет стул во Владимира Александровича.
       Опытный академик успел спрятаться под стол, а молодой, высокий и сильный ученый секретарь института успел скрутить и успокоить взволнованного К-в.
       Впрочем, возможно это институтская легенда, и все было не совсем так...
      

    ***

      
       На третьем этаже всегда было светло, чисто и тихо. Там никогда не перетаскивались тяжелые приборы, станки или лабораторные столы, что было обязательной частью жизни нашего института. Здесь царила "чистая" наука в своей рафинированной форме: перо, бумага, грифельная доска , стол... Ну, еще и стул.
       Но нам пора уходить и мы здесь больше не задержимся - нам бы только Леву выдернуть, да Дрюму соблазнить - и вперед!
       Впрочем, нет! Пусть они поработают. Сегодня мы не за этим сюда пришли. Осмотрелись, прошли по тихому этажу, поглядели на курящих в коридоре математиков, подивившись разнообразию форм разумной жизни, и пора вверх - на четвертый, последний этаж.
      
       На четвертом этаже находился Отдел энергетической кибернетики, в котором обитало немало интересных людей. Для меня самым близким человеком был Валентин Ксенофонтович Римский. Талантливый и красивый парень, математик-программист высокого полета, достигший замечательных результатов, ставший молодым кандидатом, а вскоре и доктором наук. Написал не одну монографию, развил бурную и результативную организаторскую и коммерческую - в лучшем смысле этого слова - деятельность.
      
       Были времена, когда каждую неделю мы с ним ходили в парилку. В основном - на протяжении многих лет! - мы посещали баню на Измайловской. Не общее отделение, конечно, а построенный во дворе коммунальной бани кирпичный домик с парной, двумя маленькими бассейнами, и комнатами отдыха. Сложился устойчивый коллектив приятных друг другу людей. Центром компании, ее главным организатором был, конечно, Валентин. Он установил и собирал банные взносы, он же приглашал и подбирал участников. Первоначальный коллектив состоял из шести, кажется человек. Кроме Валентина и меня в банный клуб входил Кармазин - преподаватель Госуниверситета, очень компанейский и демократичный человек, у которого установились дружеские отношения со своими студентами: Валентином Римским, Сережей Перетятковым и Володей Пацюком, которые и составляли ядро нашего банного клуба. Я приглашал своего друга Колю Попова. Время от времени к нам присоединялись и другие ребята. Баня начиналась с трех часов и продолжалась, в среднем, часов до восьми вечера. Внимание выпивке и закуске уделялось весьма серьезное, что составляло для меня проблему: я и тогда, и сейчас не люблю сочетать парилку с выпивкой, что бы там ни предписывали русские пословицы и ссылки на авторитеты, типа Генералиссимуса Суворова. Но не будем снова отвлекаться на банные истории, - мы сейчас проходим по четвертому этажу физико-математического корпуса АН МССР.
      
       За спиной остались "энергетические кибернетики", кабинет их предводителя Чалого, комнаты с аналоговыми вычислительными машинами, магазинами конденсаторов и прочей инженерией, и подойдем ко второй лестнице, возле которой стоит застенчиво улыбающийся молодой доктор физико-математических наук, физик-теоретик Александр Голуб. Он вежлив и задумчив, время от времени зажмуривает глаза и смеется. С ним можно потрепаться, а можно просто дать закурить и пойти дальше. Мы находимся в зоне Отдела статистической физики, руководимого Всеволодом Анатольевичем Москаленко, академиком, братом-близнецом Святослава Анатольевича. У него в отеле имеются две дамы: Мария Еремеевна Палистрант и Лия Зисевна Кон. Есть там также отличные ребята, прошедшие школу Дубны: Гриша Доготарь, Костя Гудима (заведующий лабораторией теории атомного ядра и элементарных частиц), Валя Душенко. Они все меня постарше, все кандидаты наук и мне неприлично называть их так запанибрата по имени, однако академическая вольница, заведенная задолго до нас с вами это, в принципе, позволяет. Из моих сверстников там Юра Шондин, Виталий Иордатий, Миша Костюк, Дима Николаев, Степа Машник, Миша Черней, Мирча Базнат, Толя Чербу, ... Все, между прочим, мужики неглупые, интересные, хотя, иногда, и не без странностей, что физикам-теоретикам вполне приличествует.
      
       Валентин Федорович Душенко, несомненно, должен войти в историю науки. Это типичный mad-scientist, только весьма радостного и оптимистического типа. Не смеяться он не может в принципе. Он глубоко и тонко понимает физику, он "не ищет легких путей", а занимается только тем, что ему в настоящий момент интересно. Мы познакомились, когда Петр Иванович позвал его в помощь для совместной, как сейчас сказали бы, разборки, с очередным изобретателем.
      
       В те славные времена с изобретателями вечных двигателей и других, полезных для народного хозяйства устройств, поступали весьма вежливо и демократично. Как только такой изобретатель обращался в ЦК с жалобой на черствость и консерватизм ученых, не желающих, либо не способных разобраться в его гениальном изобретении, как на свет рождался циркуляр, направляемый в Академию Наук с предписанием разобраться и дать аргументированный ответ. В одном из таких мероприятий посчастливилось поучаствовать и мне, хотя основную тяжесть борьбы взяли на себя Петр Иванович и Валентин Федорович.
       Субъектом изобретательства был шофер из Рыбницы, безусловно, нормальный психически и достаточно сдержанный в проявлении своих эмоций. Он вполне толково выступил с докладом-описанием прибора. Им предлагалось устройство в виде вложенных друг в друга емкостей, между которыми весьма сложным образом циркулировала вода, возникали выталкивающие силы, перемещался центр тяжести, в результате чего система, подвешенная на сложных вертлюгах, переворачивалась и процесс продолжался снова, повторяясь до бесконечности.
       Аргументы типа "вечный двигатель невозможен" шофер спокойно отвергал, как бездоказательные и просил указать на ошибку в его рассуждениях. Хитрый, как нам казалось ход: а вы изготовьте это устройство, и приходите с ним снова, шофер отбивал еще легче. Он соглашался и просил предоставить финансирование и технические возможности. Так что, предстоял непростой анализ по поиску именно того места в чрезвычайно сложной и остроумной конструкции, где нарушался закон сохранения энергии. Это оказалось не так уж и просто, хотя, конечно, ошибка была найдена. Убедить шофера, как мне кажется, наши аргументы не смогли, но силу темперамента Вали Душенко он, бедняга, познал в полной мере, тем более, что продолжалось это дня три-четыре.
       Помимо основной работы Валентин Федорович вел кружок астрономии при Дворце пионеров. Там была неплохо оборудованная обсерватория, детки вели постоянные наблюдения, их результаты отсылались в какие-то астрономические комитеты и комиссии, а Валентин Федорович при этом не только руководил ими всеми, не только их обучал и увлекал, но и вел интереснейшие исследования, если я не ошибаюсь, динамики солнечных пятен и их влияния на изменения погоды. В этой области он прославился, как минимум, в двух известных мне случаях. Один из них угодил во всесоюзную прессу. Во время какого-то пионерского научного слета в Москве, куда Валя Душенко привез своих подопечных, он дал интервью корреспонденту "Комсомольской правды", в котором, в частности, заявил, что через десять дней начнутся небывалые снежные заносы, и это противоречило официальному прогнозу Гидрометеоцентра. Предсказание Валентина Федоровича сбылось с потрясающей точностью, о чем и было написано в газете.
       Второй случай комический. На городском физическом семинаре (был и такой), в присутствии всего авангарда республиканской физической науки, Душенко делает доклад на какую-то "нормальную" тему, задолго до того, как его исследования солнечных пятен стали кому-либо известны. По ходу его доклада возникла дискуссия, Валентин Федорович некоторое время нетерпеливо похохатывая, отвечал на вопросы, но в какой-то момент не выдержал, посмотрел на часы и сказал: "Да что я тут с вами время теряю! Мне давно пора за пятнами на Солнце смотреть!" Бросил мел и удалился.
       Но снова вернемся в наш институтский коридор. Оставим на закуску цель нашего визита - две комнаты "лаборатории Коварского", и пройдем самый конец. Там находится библиотека и часть книгохранилища, а рядом с ними та самая, ранее упомянутая комната, в которой сидели Синяк, Ротару и другие, а напротив была комната, в которой располагался электронный микроскоп с Ваней Грозой в придачу.
      
       Теперь вернемся в святая святых: комнату (кажется, 440) в которой сидели одни из самых ярких граждан этой не суверенной страны по имени Академия наук Молдавии.
      
       Кандидаты наук (по состоянию на конец семидесятых, а впоследствии - доктора): Элеранж Петрович Синявский и Изяслав Аронович Чайковский, аспиранты Валерий Николаевич Чеботарь и Александр Валентинович Белоусов, младший научный сотрудник Евгений Александрович Попов, аспирант Сергей Баранов.
      
       Меня тянуло сюда как магнитом. О каждом из перечисленных я готов написать по отдельному рассказу, однако, надо быть сдержанным.
      
       Начнем по старшинству и, прежде всего, отметим весьма высокий квалификационный уровень первых двух из упомянутых господ, которые во многом стали непосредственными учителями, наставниками и научными руководителями остальным в приведенном списке. Элеранж Петрович, более известный среди своих сверстников, как Элик - сама доброта, отзывчивость и скромность, достигшая немыслимого уровня демократизма. Он был научным руководителем Кеши Белоусова, потом его коллегой и постоянным соавтором, а нам всем добрым старшим товарищем, приятным собеседником и собутыльником.
       Прошу учесть, что последнему виду содружества я никогда не придавал и не придаю сколько-нибудь негативного оттенка.
       Вы сперва найдите себе достойных собутыльников, а потом будете вешать ярлыки!
      
       Но пойдем дальше. Изяслав Аронович, более известный, как Изя, человек уж и вовсе незаурядный.
      
       Позволю себе, в качестве литературного приема, говорить о нем далее, как об Изе. (Не могу удержаться, чтоб не вспомнить, как в Молдавии начала девяностых ввели новые официальные нормы записи паспортных данных с учетом национальных особенностей и традиций. На следующий день после их опубликования, сияющий Изя, встретив меня в коридоре, потребовал: "А ну, обратись ко мне, как положено!" Поскольку Указ мне уже был знаком, я не сплоховал: "Изяслав бен Аарон!" Напомню, что в соответствии с этим Постановлением, имена и отчества оставались у русских, у молдаван осталось только имя, а евреям предписано было именно так образовывать свое наименование. Вскоре, к сожалению, этот забавнейший из Указов пробуждающегося самосознания был упразднен.) Человек образованный и начитанный, любитель и знаток литературы, в частности, поэзии, человек, "вращающийся в литературных кругах", Изя всегда и во всем являлся источником информации и цензором. Он был весьма политизированной личностью, придерживающийся либерально-демократических взглядов романтического периода шестидесятничества. Характерный эпизод, якобы произошедший с Изей, пересказываю с чужих слов.
      
       Придя утром на работу, Изя врывается в комнату (не в ту, которую я описываю, это происходило намного раньше), бросает на стол свой портфель и с пафосом восклицает: "Не могу работать! Щаранского посадили!" На что, якобы, сидевший в той же комнате завлаб В.А. Коварский, оторвавшись от своих бумаг, произнес: "Если вы, Изя, из-за каждого жида будете бросать работу, мы далеко не уедем".
       Кстати, тот же Виктор Анатольевич, увидев у Изи дома превосходную и довольно большую библиотеку, с некоторым возмущением спросил: "И что же, вы все это читаете? А когда же, в таком случае, работать?"
      
       Вообще Изя был настоящий "Патэ-журнал". Когда он возвращался из командировки в Москву, у него всегда было множество сведений о всякой культурной и околокультурной жизни столицы. Он привозил множество сведений и сплетен из жизни московских театров и литераторов, кинематографистов и научных работников. Это сейчас подобной информацией переполнены газеты, журналы и телевизионные каналы, а тогда мы жили в строгости и в режиме дозированной информации. Мне с ним всегда было очень интересно, несмотря на достаточно глубокое, по всей видимости, несовпадение взглядов на некоторые жизненные и политические ценности. Он часто бывал остроумным и едким, категоричным и несправедливым в своих оценках, но он никогда не был скучным. Его шутки, его мнения, его оценки сопровождают меня вот уже много лет, хотя он уехал в Израиль почти десять лет назад, и мы с тех пор не виделись. Он умел ценить и чужой ум, и чужой талант, хотя и в этом никогда не стремился к объективности. Если бы он изложил свои взгляды на нашу жизнь, на нашу историю, высказался бы о событиях культурной жизни того времени, о людях, с которыми приходилось сталкиваться, это было бы чрезвычайно ценным, концентрированным и обостренно точным выражением определенной системы ценностей, которой придерживались весьма широкие слои кишиневской, даже более того - советской - интеллигенции. Может быть, он нас еще и порадует этим.
       Перед отъездом в Израиль, в академической многотиражке было опубликовано интервью с Изей Чайковским. В нем было два, заслуживающих внимания, момента. Первый, это ответ на вопрос корреспондента "почему же Вы, доктор наук, у которого все есть, уезжаете из Республики?" Ответ был таков: "Потому, что мой сын никогда не сможет стать Президентом вашей Республики". Второй забавный момент заключался в том, что в заглавии интервью, задуманном как "Ученый, человек...", были, по вине типографии, пропущены знаки препинания. Поэтому получилось так: "Ученый человек".
       Так с прозвищем "ученый человек", Изя и проходил последние недели перед отъездом.
      
       Следующий замечательный "ученый человек" из этой магической шкатулки под названием "комната 440", конечно Женя, Евгений Александрович Попов. Человек с внешностью киногероя: высокий, статный, с благородной седой шевелюрой и правильными чертами лица, он не стал звездой экрана, хотя и снимался в кино.
      
       Вершина его карьеры, это роль Котовского. "Как?" - спросите вы, и уточните, не имею ли я в виду фильм режиссера Файнциммера? Ведь там Котовского играл Николай Мордвинов? Вы правы, отвечу я, но не в этом фильме, снятом в 1943 году, прославился Женя. Речь идет о другом кино, название которого для нас не имеет значения, и вы сейчас поймете почему.
      
       Снималась сцена в Одесском оперном театре, куда, во время представления входит Григорий Иванович Котовский. Камера установлена в центральном проходе в метре от пола и смотрит на сцену. Из-за камеры появляются ноги в сапогах и галифе, которые мерно и гулко шагая в установившейся тишине, шествуют в сторону сцены, вводя в рассмотрение кинозрителей роскошный кавалерийский зад знаменитого командарма. Все.
      
       Именно в этой сцене задницу исполнителя главной роли дублировал Е. А. Попов и справился с этим блестяще. Его модельный зад тем самым прославлен в веках!
      
       Женя знал и любил кино по-настоящему. Именно он обеспечивал просмотры интересных фильмов в институте, организовывал "зал трудного фильма" и киноклуб "Синема", именно он договорился в Союзе кинематографистов о допуске активистов клуба на, так называемые, информационные просмотры. А такая возможность в те времена ценилась очень высоко: показывали новые отечественные и зарубежные фильмы, в том числе не приобретаемые для проката в СССР.
       Мягкость характера, близкая к безволию, доброта, похожая на инфантильность, смятение ума, опасно приблизившееся к неопределенному состоянию психики бросали Женю из стороны в сторону, не позволяя ему добиться сколь-нибудь осязаемого результата во всех своих начинаниях. Он был легкой, но не интересной добычей для "ловцов душ" любого толка, но при этом, на мой взгляд, оставался человеком безвредным, хотя покойный Кеша пикировался с ним все время и, пожалуй, крепко его недолюбливал.
      
       Прежде чем покинуть четвертый этаж, постучим в стену - там, в соседней комнате сидит Олег Седлецкий. Человек не без загадочности, однако, несомненного, незаурядного таланта во всех вопросах, касающихся радиоэлектроники, а впоследствии, и программирования. Стук в стену означает, что Олег должен поднять телефонную трубку: на три комнаты был один телефонный номер. Трубку он поднимет и мы его поприветствуем.
      
       Серега Баранов. Произнесешь эти два слова, - и сразу станет весело и смешно. Его невозможно представить просто веселым - он бывает только хохочущим от веселья!
      
       Серега, как и знаменитый литературный герой Йозеф Швейк, способен был по всякому поводу выдавать поучительные, или забавные истории. Вот один такой случай.
      
       Однажды Серега для удобства перелистывания какого-то большого, необходимого для работы количества страниц журналов, надел на руку резиновую перчатку. Это осталось бы незамеченным, если бы не странный фасон этой перчатки - она была почти по плечо длиной, как у светских дам конца прошлого века, и имела только два отдельных пальца - большой и указательный, как у снайперов времен финской войны. На естественный вопрос - что это такое, Серега ответил, совершенно не собираясь шутить: "Это вагинальные перчатки". После этого, конечно, работа остановилась, и он подробно, временами под истерический хохот присутствующих, рассказал об особенностях ветеринарии и животноводства, поскольку это были перчатки из арсенала ветеринара, и предназначались для осмотра коров. Попутно нам Серегой был задан вопрос: "Вы что, не знаете, что такое вазектомированный бык-пробник?" Мы не знали, и я не упущу возможности познакомить читателей с этим понятием.
      
       Как известно, в промышленном животноводстве применяется искусственное осеменение животных, в частности, коров. Технически эта процедура не представляет особой сложности и всем, более или менее понятно, как это делается. Но не все знают, что для успеха необходимо особое состояние коровы, которая ничем его не выказывает. У животноводов-селекционеров генетический материал племенного быка хранится в пробирке, но определить благоприятный момент сами животноводы не могут. То, что корова готова к осеменению, знает только живой, здоровый бык. Он это, буквально, носом чует, и немедленно стремиться исполнить предписанное природой. Поэтому пришлось разработать следующий прием. В стадо коров выпускался бык, который быстро устанавливал, какая именно корова нуждается в его услугах, и, в знак любви, забирался на нее передними ногами. Чтобы бык не смог произвести нежелательных для селекционеров скрещиваний, его заранее подвергали операции, в ходе которой ему подрезали некоторые мышцы (вазектомия), после чего бык, не утрачивая полового инстинкта, лишался чисто технической возможности оплодотворения. Это давало животноводам выигрыш во времени, в течение которого, они успевали этого несчастного вазектомированного быка-пробника отогнать, и оплодотворить жаждущую любви корову первосортным материалом из пробирки.
       Вот такая жуткая, но поучительная, история из коллекции Сергея Баранова.
      

    ***

      
       Вот и описан последний, четвертый этаж Института, но мы еще не уйдем, поскольку в те времена, нам принадлежала еще и крыша! Мы ходили туда покурить, поболтать, полюбоваться панорамой Кишинева, который с высоты холма и высоты Института расстилался перед нами во всей своей красе... Там были у нас и стулья, и навес, защищающий от дождя. Там мы проводили целые дискуссии, настоящие семинары на темы, не предназначенные для посторонних ушей, именно там охватывало нас настоящее, сильное ощущение жизни, молодости, собственной силы и прекрасного будущего. Видимо, у высоты есть особое свойство, пробуждающее у всех людей особые, романтические чувства.
      
       Но у всего есть конец, и нам пора спускаться вниз, пробегая по "третьей" лестнице, мимо курящих на лестнице третьего этажа ребят из института математики, потом мимо курящих на втором этаже ребят из "лаборатории Малиновского", потом промчимся мимо первого этажа, чтобы оказаться в самом таинственном месте Института - подвале!
      
       Здесь темно и весьма необычно. Во-первых, пол подвала: он сделан из отдельных плит, которые слегка покачиваются и постукивают при ходьбе. Это, так называемый, фальшпол, а под ним пространство для различных коммуникаций - кабелей, труб и прочего. Во-вторых, - потолок: он просто-напросто являет собой переплетение всевозможных труб и проводов, причем он расположен довольно низко, - можно достать рукой. Справа и слева расположены шкафы и двери в лаборатории, так же, как и на верхних этажах. Подвалом я, конечно, назвал эту часть здания несправедливо - это, все-таки, цокольный этаж: в каждой комнате имеются полноразмерные окна, просто уровень пола ниже уровня земли.
      
       В подвале - я буду продолжать его так называть по привычке - много всего интересного.
      
       Первый, к кому мы зайдем в гости - Боря Филипп. Он биолог, кандидат наук, работает в "лаборатории Коварского", где занимаются также и биофизикой. Здесь же рабочая комната, в которой Боря Филипп ставит какие-то эксперименты. С ним можно долго и неторопливо побеседовать на самые разные темы, он расскажет немало интересного о биологии в целом, и о сельском хозяйстве в частности.
      
       Потом мы посетим Женю Мурашова - институтского фотографа, человека, напоминающего своей демонстративной независимостью Соломона из "Степи" Чехова. С ним нам тоже будет приятно и интересно поболтать на самые разные темы - от мировой политики, до институтских сплетен.
      
       Потом мы надолго зайдем в комнату, относящуюся к Отделу Святослава Анатольевича Москаленко. Здесь работает группа "экспериментаторов", изготавливающая лазер с перестраиваемой частотой. В состав группы входит Валя Чумаш - несколько самонадеянный "молодой ученый", безоглядно "делавший карьеру", Юрка Шекун - мой давнишний близкий приятель, Игорь Добында - замечательный молодой человек из весьма уважаемой в Молдавии семьи, потом к ним присоединится ненадолго Игорь Раздобреев. Все они пообтерлись в качестве стажеров на физфаке МГУ, в лаборатории Р.В. Хохлова, поэтому полагают себя находящимися на самой передней линии науки: они делают пикосекундный лазер!
       У них действительно очень интересно, и уровень того, что они делают, действительно весьма высокий, и ребята они, в самом деле, отличные. У них можно согласится попить чайку, а потом уйти - причем Игорь Добында обязательно что-нибудь подарит: фонарик, лампочку, плакат по технике безопасности - хоть что-нибудь! Он очень добрый и хороший парень, к тому же воспитан так, что гостя надо одаривать. Но не будем злоупотреблять гостеприимством, и пойдем дальше. Дальше будет еще одна из комнат "лаборатории Бологи", в которой сидит наш добрый товарищ Слава Сюткин. Если в комнате нет некоего ископаемого ублюдка по имени Дима О-ов, можно и поболтать. Если же упомянутое существо там, лучше пойти дальше и заглянуть к Шкурпеле ("лаборатория Паршутина"), там хотя бы чисто.
      
       Последний объект в подвале - мастерские. Это несколько комнат с разнообразными станками - токарными, сверлильными, шлифовальными и т.д. Мне, как и остальным теоретикам, там бывать не приходилось, а вот для остального большинства сотрудников это место очень важное и знакомое.
      
       За пределами нашего внимания остались: склад, стеклодувная, комната, в которой работала установка по получению жидкого азота, комната с большим электромагнитом, позволявшим "радауцановцам" изучать эффект Холла, а также еще множество других комнат, о которых я ничего не помню, либо ничего вообще не знал.
      
       Ну, вот и все. Пора на выход - там, за пределами института распростерся наш удивительный город, о котором хочется вспоминать и вспоминать...
      

    С Ф Ы Р Ш И Т

    ***

      
      
      
      
       Ноябрь 1999 г. - сентябрь 2000 г.
      

    СТИХОТВОРЕНИЯ

      
       ***
      
       Безысходность, маета,
       В перспективе - пустота...
       Ветер дует за окном,
       Я - ничтожный, жалкий гном.
      
       Все дорожки - не мои,
       К целям всем придут другие!
       Все равно: друзья, враги ли -
       Жаловаться - не моги.
      
       Ночь в проливе Гибралтар,
       Свет луны из поднебесья -
       Не увидишь, хоть убейся,
       Не услышишь звон гитар.
      
       Не услышу звон ситар,
       Не узнаю запах прерий,
       Не создам я буф-мистерий,
       Погублю свой Божий дар
      
       Книг своих не напишу,
       Не прославлюсь как разбойник,
       И хотя еще дышу,
       Я давно уже покойник.
      
       Так и доживу - в прихожей,
       Не изведав странствий троп,
       Не считая той, расхожей,
       По которой возят гроб...
      
       Зависти не ощутив укус,
       Не почуяв славы пенье,
       Не узнав богатства вкус,
       Подыхай,
       брюзга,
       в забвеньи.
      
       1981
      
      
      
      
      
      
      
       СИТЦЕВАЯ СВАДЬБА
      
       Лене
      
       За семь лет немало бед
       На земле произошло,
       А у нас с тобой, мой свет,
       Все любовь, да совет!
      
       Разменялись - кто быстрей -
       Четверо секретарей...
       А у нас с тобой, мой свет,
       Все любовь, да совет!
      
       Перестройка? - Не беда!
       Все туда, а мы куда?
       Впереди у нас, мой свет,
       Все любовь, да совет!
      
       Ускоряясь, на краю
       Изобилия стою...
       Позади у нас, мой свет,
       Все любовь, да совет!
      
       Есть у нас и сын, и дочь,
       Кто же сможет им помочь:
       "Ускоряясь, перестроим,
       Перестроясь, все ускорим"? -
       Прежде времени не сдохнем,
       И до срока мы не охнем:
       Ведь у нас с тобой, мой свет,
       Все любовь, да совет.
      
      
      
       1 декабря 1986 г.
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       В МолокСво разрушили дом моих предков.
       Опустела деревня, колодцы загнили...
       "Городки" не вздымают на улице пыли,
       И прохожий-проезжий бывает здесь редко...
      
       И в Едреево нет никого - нет деревни!
       В Алексеевском нет. А на Шаче -
       Ни неродок, ни баб, ни, тем паче, -
       Исторической памяти - коротней древних.
      
       И зачем мне все это? Не знаю, не знаю...
       Только влито в меня это очень надолго -
       Ярославль, Кострома, Молоково и Волга,
       И, живя в Бессарабии, я повторяю,
       Прикасаясь к виску ладонью сиделки:
       Это Бел-ки-ны,
       Бел-ки-ны,
       Бел-ки-ны,
       Бел-кин...
      
       1987
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       Я завидую тебе воробей:
       Прилетел в Москву и живешь.
       Этот город, и правда, хорош,
       Этот город - моя колыбель.
      
       Я тебе завидую кот:
       Ходишь по моей мостовой.
       Этот город давно не мой -
       тридцать лет и седьмой год.
      
       Я хочу быть тобою вода:
       Я омою собою дома,
       А Москва незаметно сама
       Примет в лоно меня навсегда.
      
       Я не раз здесь, конечно, был,
       Но живу в другой стороне.
       Почему же так дорог мне
       этот город, где я не жил?
      
       На бульварах друзей не встречал,
       Не бывал в этих старых домах,
       Ни на деле, ни на словах,
       На приезжих людей не серчал.
      
       И в пустынном метро зимой,
       Я любимых не целовал,
       И по улице Крымский вал
       Не шагал по ночам домой.
      
       За любовь презираю себя:
       Слишком долог страданий срок...
       Ах, Москва - наказанье, рок!
       Ах, Москва, ненавижу тебя!
      
       Я завидую тебе воробей:
       Прилетел в Москву и живешь.
       Этот город, и правда, хорош,
       Этот город - моя колыбель.
      
       1986
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      

    Н. Попову

      
       Ой-ты, Клёц, Клецавей, Клецавеюшка,
       Поседела-ти твоя-то головушка,
       А головушка твоя, друг, зело велика...
       А как тулово твое раздобрело, брат,
       Раздобрело, брат, не повдоль, а всё пСперек,
       Больно много уж оно потрудилося,
       потрудилося да за столько лет!
      
       А который годик-то тело трудится,
       День и ночь чегой-то там делает?
       А не сорок ли с лишком лет прошло,
       А не девять ли годков сверху сорока?
      
       Да, уж точный счет тем годкам настал,
       К девкам шастать он, поди, перестал, -
       Через год ему, знать, полтинничек,
       Вот ужо и поглядим, именинничек!
      
       11 июля 1999 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       Я Пушкиным хочу быть после смерти,
       Я после смерти быть Толстым хочу,
       При жизни быть хочу, поверьте,
       Как на духу скажу вам, не смолчу:
       Богатым и здоровым,
       красивым,
       знаменитым,
       Удачливым,
       любимым,
       даровитым,
       Объездить мир,
       построить дом,
       Взрастить детей и внуков,
       всех любить,
       Сад,
       лес,
       и виноградник
       посадить,
       Не знать болезней,
       горя
       и врагов -
       Вот,
       граждане,
       по сути
       я
       каков!
      
      
      
       1998
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       Кем был я в жизни?
       Сыном,
       братом,
       Студентом,
       аспирантом,
       кандидатом,
       Ученым,
       инженером,
       вокалистом,
       Отцом и мужем,
       финансистом,
       Биржевиком,
       директором,
       соседом,
       Был даже, братцы,
       киноведом!
       Кому-то другом
       был,
       кому-то и остался,
       Но так
       никем я
       и "не состоялся".
       Что дальше?
       То же самое, мой друг.
       Таков удел мой, участь и хламида.
       Я никогда не кончу этот круг,
       Мой след, как траектория болида:
       Влетел, горел, сверкал - и пшикнул.
       Лишь напоследок громко крикнул:
       "Я столько мог,
       я столького хотел!"
       И возглас этот
       в вечность
       улетел...
      
       1998
      
      
      
      
       ***
      
       Я
       не
       тот
       кому
       слова
       дадены.
      
       Я
       их
       сам
       себе
       найду
       в своей
       памяти.
      
       А
       на памяти
       моей
       столько всякого,
       двух словечек нет
       одинаковых.
      
       И
       лежат
       они,
       словно
       в кладези,
       на
       душе моей
       будто затеси.
      
       И
       никто
       сюда
       не зовет
       меня,
       не
       нужны пока
       моих
       слов поля.
      
      
       Не
       нужны -
       и пусть.
       В мире много
       слов,
       Все он - мои.
       Без чужих оков.
      
       1999
      
      
      
       ***
      
      
      
      
      
       Слово к слову, незаметно,
       Набегают, наплывают,
       Друг на друга наползают,
       Громоздятся груды слов.
      
       В них любовь, тоска, томленье,
       В них испуг, порыв, горенье,
       В них сокрыты те мгновенья,
       Что мы "временем" зовем.
      
       Слезы, слезы, душат слезы,
       Слезы переходят в радость,
       Радость переходит в счастье,
       Счастье ускользает прочь...
      
       Незаметно, шаг за шагом,
       Превращая "будет" в "было",
       Дни уходят, жизнь проходит,
       И, конечно же, пройдет!
      
       Это все зовется "вечность",
       Это все приходит к смерти,
       Кроме груды слов - и звуков,
       Что их могут оживить.
      
       Пела, пела песню птица,
       Птица, что звалась вороной,
       Песня - "карканьем" звалась.
      
       Ну и что ж - такая птица!
       И у ней такая песня,
       В ней немало чувств и смысла -
      
       Что бы ты ни говорил!
      
      
       2000
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       АНГЕЛ
      
      
      
      
       Дождь идет, и ветер воет,
       Капли бьются о стекло...
       Разбуди меня!
       "Не стоит, ты мертвец уже давно..."
      
       - Нет, Неправда! Я же вижу!
       "Это грезы, это навь,
       Подойди ко мне поближе,
       Боль, что мучает, оставь..."
      
       - Я живой! Я сплю, но слышу!
       "Нет, все звуки - это Я ..."
       - Кто ты? Я тебя не вижу!
       "Я твой Ангел, Смерть твоя..."
      
      
      
      
       2000
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       Я знаю волшебное слово,
       Оно превращает пространство
       В лагуну, и солнце над нею,
       В прозрачное море и бриз...
      
      
       В иссЩшенной, пахнущей роще
       Цикады цикадят так громко,
       Что нежный прибой не услышишь,
       И листьев исчезнут слова.
      
      
       Инжир упадет, созревая, к ногам,
       И могучие пальмы, сокроют от солнца,
       Коль хочешь в прохладе побыть.
       И яхта бесшумно помчится
       Куда-то в открытое море...
       И сердце растает от счастья,
       Глаза поглотят совершенство,
       А тело сомлеет в любви...
      
      
       Цветы; ароматы; и кошки
       Гуляют по ровным дорожкам,
       И легкий волнующий бриз
       Несет в себе звук:
       Мар - ма - рис.
      
      
       2001
      
      
      
      
      
      
      
       ***
       А. Фоменко
      
       На берегу реки Арно
       я не сидел. Не пил вино
       в тавернах с запахом муската...
       А, может, это и не надо?
      
      
       В Париже я не побывал,
       с моста на Сену не плевал,
       гарсон в кафе не подавал
       горячий кофе
       с горьким
       шоколадом...
       А, может, это и не надо?
      
      
       Мадрид пока меня не знал,
       я по-испански не сказал
       ни слова правды, или лжи.
       И не моя в пыли лежит
       окровавлИнная монтера:
       не по плечу мне жизнь тореро
       и виртуозность эскапады...
       А, может, это и не надо?
      
      
       Нью-Йорк меня не засосал,
       Бомбей мне темя не расплавил,
       в Пекине след я не оставил,
       и Рим мне душу не спасал -
       я в Костроме ее оставил!
      
       Душа к земле сырой приникла,
       объемлет дол и вод простор,
       она в прохладе быть привыкла,
       ей мил и комариный хор,
       и ход червя, и рыб стремленье,
       и трепетный оленя гон...
       И знает лишь одно горенье -
       в лампадке, у святых икон.
      
      
      
       2001
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
       Пиши, писатель, буквы,
       Из букв составь слова,
       Слова управь рядами,
       Чтоб стала мысль права.
      
       Чтоб кто-то незнакомый,
       Увидев слов ряды,
       С улыбкою подвигся
       На добрые труды.
      
       Чтоб лаской разродился,
       И сердцем подобрел,
       И Богу помолился
       Он прежде всяких дел.
      
       2001
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       Любовь никогда не проходит,
       И время не старит любовь,
       Она лишь на время уходит,
       Чтоб сердце измучилось вновь,
      
       Чтоб вновь голова замутилась,
       И горло внезапно свело,
       И что-то за душу схватилось,
       И отпустить не могло.
      
       Любовь никогда не проходит -
       Меняются лики ее,
       Но чувство из нас не уходит,
       Покуда мы живы - и все!
      
       2001
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       Последняя весна
       По-летнему согрела.
       Ей до меня нет дела,
       Я тихо ухожу...
      
       Последняя весна
       Всех лет и зим прекрасней,
       Останусь навсегда с ней,
       Дней бег остановлю...
      
       Заиндевеют мысли,
       Забудутся все планы,
       Затянутся все раны,
       Проявится душа...
      
       Невидима, воздушна,
       Она уйдет из тела,
       Ей до него нет дела,
       Оно ей ни к чему ...
      
       Но плоть от этой плоти,
       Шептала что-то Богу,
       И вновь на путь-дорогу
       Душа вернулась вспять...
      
      
       2001
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
      
       Неясность выбора! Как ты мучительно-вредна,
       Сжигаешь плоть мою и засоряешь мысли...
       Зачем свобода воли мне дана?
       Как тяжело порой бывает жить с ней!
      
      
       Но, успокойся же. Все это слов туман,
       Иллюзия, метафора, обман...
       Нет выбора, и нет свободы воли,
       Как нет ее у ветра в поле,
       И у ручья, у свиста, что летит,
       От воздуха и листьев отражаясь:
       И он затихнет, сгинет, замолчит
       С природой мироздания сражаясь.
       Утихнет в нежной, бархатной траве,
       А, может быть, и в яме выгребной.
       И нет печали о его судьбе -
       Короткой, звонкой, озорной...
      
       А мы, как Вечные Жиды,
       Все суетимся, все-то выбираем,
       Покуда нас круговорот воды
       Не принесет ко входу Рая.
      
      
      
       2001
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       SUMMERTIME - 2
      
      
       Summertime, and the livin' is easy
       Fish are jumpin' and the cotton is high
       Your daddy's rich, and your mamma's good lookin'
       So hush little baby, don't you cry...
      
      
      
       Над черепичной шалью Кишинёва
       Акация безудержно цветет...
       Ах, как нам в детстве было клёво:
       На кухне тихо радио поет,
       И мама что-то вкусное готовит,
       И тетя Ляля к нам вот-вот зайдет,
       А папа на работе, братья - в школе,
       И Город всех нас бережно несет...
      
       Крест-накрест улицы наброшены
       На долгий склон высокого холма,
       На магале дворы ухожены,
       А в старом городе - трава...
       Под двухсотлетнею шелковицей
       Орел, терзающий змею,
       И "мизер" никогда не ловится,
       И "Вин де масэ" где угодно продают.
      
       Котовский с шашкой на коне,
       Стефан Великий с царскою короной,
       И Ленин в европейском пиджаке,
       Вновь в ссылку на задворки удаленный,
       И Белый Дом, и Арка, и Собор,
       И церковь Константина и Елены,
       И котельцовый в трещинах забор,
       И образ Пушкина нетленный,
       Каштаны, туи, и буркутная вода,
       Долина Роз, скрипач и "Переница",
       Вернут опять меня и вас туда,
       Где юность наша вечно длится.
      
      
       29 Марта 2002 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ***
      
       Не имей никаких желаний,
       Не желай не иметь желаний,
       Не страшись никаких страданий, -
       Просто наблюдай...
      
       Боль пришла - посмотри, откуда,
       Боль ушла - посмотри, куда,
       И не жди в этой жизни чуда, -
       Просто наблюдай...
      
       Веришь в Бога, тогда Он рядом,
       Разуверился, - (не рыдай) нет Его...
       Не ищи Его жадным взглядом, -
       Просто наблюдай...
      
       Растворись в океане смыслов,
       Не пытаясь понять слова,
       Пусть плывут-проплывают мысли, -
       Просто наблюдай...
      
       И не думай о том, что будет,
       Не печалься о том, что есть,
       Улыбайся - и путь не труден,
       Наблюдай - вот благая весть.
      
       Миг настанет и вспышкой яркой,
       Ты уйдешь в глубину и ввысь,
       И ни холодно будет, ни жарко -
       Будет небыль. Останется мысль.
      
       2002 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Подписано в печать 14.04.2002

    Формат 84х108/32. Бумага типографская. Гарнтиура Ньютон.

    Печать офсетная. Усл. Печ. Л. 13. Тираж 2000 экз.

    Корректор - Г.Н. Грошева

    Верстка - С.В. Жигалов, И.В.Луцкий

      
      

    Заказы и отзывы направлять

    по электронному адресу автора:

    sergeibelkin@yandex.ru

      
      
       МагалЮ - верхняя часть Города.
       От английского"downtown" - так обычно называют деловой центр города.
       Тулбурел - молодое, еще не перебродившее вино. От молдавского "тулбурел" - мутный.
       Верди. Аида. Хор и оркестр государственной Венской оперы. Дирижер Ловро фон Матасич. (рум.)
       Буна диминяца, домнул Драгош! - Доброе утро, господин Драгош (молд.)
       Пофтим - пожалуйста (молд.)
       Доамне, милуеште - Господи, помилуй (молд.)
       А, буде он не обрусевший, мы бы его называли: "пан Жолдонз".
       Так на местном диалекте назывались люди, в чьи обязанности входило отлавливать бродячих собак. Но, поскольку они не утруждали себя исследованием юридического статуса каждой собаки, то отлавливали всех, кого могли отловить. Ну, если на собаке был ошейник, у нее еще были шансы остаться на свободе. Но мало кому приходило в голову одевать на свою собаку ошейник. Собаки гуляли сами по себе, были свободными, но своих хозяев при этом знали, равно как и хозяева знали и любили своих собак. А гицелей не любил никто и все их презирали.
       Природный камень-известняк, распиленный на блоки одинакового размера.
       Распространенная молдавская фамилия. По смыслу то же самое, что русское "Попов".
       Между прочим, говорят, что из внутренней кожуры куриного желудка, если ее снять, засушить и растолочь в порошок, получается незаменимое лекарство. Кажется, от печени, или желчного пузыря.
       Да будет воля твоя (молд.)
       Иван Ершов, лейтенант; Петр Сергеев, полковник (рум.)
       Здесь покоятся офицеры-герои... (рум.)
       Дядя (молд.)
       Не вполне приличная присказка на молдавском языке.
       Винная бутылка из толстого стекла емкостью 0,8 литра.
       Будем здоровы (молд.)
       Никушор - уменьшительно-ласкательная форма имени Николай в молдавском языке.
       Спокойной ночи, легкого сна (молд.).
       Евдоха - Евдокия. На 1 марта по старому стилю приходится день мученицы Евдокии. Снегопады в этот период времени связывают с тем, что "Евдоха перины трясет".
       "Как зовут тебя, цыпленок даков" - (молд.). Даки - северо-дунайское племя, с государством которых в первом веке нашей эры воевали римляне. В Румынии принято возводить свое происхождение к дакам и гордится этим происхождением. Приведенная фраза вошла в обиход из популярного румынского анекдота: На уроке Закона Божьего в румынской школе священник проверяет домашнее задание - прочитать наизусть "Отче наш", но выучивший урок ребенок долго не находится; наконец, один малыш отвечает без запинки. Довольный священник ласково гладит его по голове и спрашивает: "Как зовут тебя, цыпленок даков?", на что получает ответ: "Изя".
       "Не я один ому виной, что ты сегодня не со мной, что наше счастье стороной мимо прошло ранней весной, теперь скажи мне, чья вина, что я один и ты одна, что в знак печали седина людям давно видна..."
       "Сани с бубенцами..." (молд.) - первая строка популярной песни.
       "Папочка, папочка, а лев может съесть слона?" (молд.)
       "Не знаю" (молд.)
       Было когда-то... (молд.). Традиционный зачин молдавских народных сказок, обычно на русский переводится как "В тридевятом царстве...", или "Жили были..."
       Трансформацию фамилии, А.Х. Ротару заслужил за систематическое проявление качеств, присущих, либо приписываемых, многим евреям - находчивость, хитрость, дальновидность, умение "не забыть себя"...
       Искренне прошу прощения у читателей, и, особенно, у читательниц этих строк. Я не являюсь сторонником публичного применения ненормативной лексики. Надо сказать, что в Кишиневе нашей молодости это и не было принято. Мы никогда не ругались в присутствии девушек, а уж из женских уст услышать что-либо подобное было практически невозможно. Исключение могла составить разве что какая-нибудь старуха-алкоголичка. Сейчас, живя в Москве, к сожалению, я слышу всю мыслимую брань от кого угодно и где угодно. Это называется "говорить по-русски", или, "чтоб понятно было". Еще раз приношу извинения и прошу отнести содеянное к всеобщему падению нравов, чему подвержен и аз грешный, а также к безудержному стремлению автора "к правде факта".
       BБton (фр.) - палка.
       Хочу подчеркнуть, что, в данном случае употребление резкой лексики не связано с проявлением антисемитизма. Виктор Анатольевич был, безусловно, лишен этого чувства.
       "Конец" (молд.)
       "Summertime" - знаменитый джазовый стандарт Хейуорда-Гершвина. Перевод первых строчек: Летняя пора и жизнь легка, рыбки прыгают, и лён высок (вариант: а занавес ещё высоко), папа богат, а мама молода, так что, тише, малыш, не плачь...
      
      

       1
      
      
       133
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Белкин Сергей Николаевич (sergeibelkin@yandex.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 448k. Статистика.
  • Сборник рассказов: Проза
    • Оценка: 5.66*8  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.