Аннотация: Это один из поздних рассказов, написан уже в нынешнем веке. Такая вот зарисовка из жизни все того же Лениграда конца шестидесятых.
История спекулянта продуктами.
ИКРА ЗЕРНИСТАЯ
Я, собственно говоря, не знаю, почему эта история считается смешной. Я ничего смешного в ней не вижу. Скорее, страшненькая. И началась она с того, что мне нужно было дать взятку. А я тогда не умела давать взятки и теперь не умею.
Взятки нужно давать умеючи. Это только кажется, что все так просто: положи деньги в конверт и отдай. А если тебе при этом стыдно, и стыд этот так и сквозить, так и сочится из твоих глаз, ты злишься на себя, пытаешься загнать его куда поглубже и тогда еще хуже получается. Получается лицо злое, а взятку нужно давать с масленным лицом, с сахарной улыбкой, и что б голос медовый был.
Так я тогда думала и теперь так думаю. Хотя не знаю, может в Америке не нужно сахарного лица и медового голоса. Не зю, не пробывала, вообще никогда больше даже и не пыталась. Но тогда выбора не было - надо. Значит, надо.
Юлю с острым ревматизмом сердца положили в больницу и так и сказали мне: заведующую детским отделением, Гаю Михайловну, надо отблагодарить.
За что? У меня не было вопросов. Так полагалось. Единственное, что я сообразила - это то, что деньги я совсем не смогу, а вот что-нибудь эдакое, замысловатое, что самой мне заманчивым покажется - это как-нибудь всучу. Словом, вбила себе в башку, что надо мне раздобыть для этой Гаи Михайловны полкилаграмовую банку зернистой икры. Потому что никаких знакомых завмагов, никаких промтоварных блатов у меня не было, а просто так в магазинах ничего купить нельзя, в том числе и эту икру зернистую, ни за какие каврижки нигде не купишь, но в ресторанах в меню она значилась. Вот я и придумала: пойду в гостиницу "Европейская", в ресторан "Крыша", там работает официантка Зоя. Попрошу принести мне не порцию, а целую закрытую полкилаграмовую банку. Зою мы с мужем еще со времен нашей буйной молодости знали, она тогда в "Восточном" работала.
Напротив "Восточного" был магазин "Каши" с кулинарией. Мы собирались большой компанией, шли в эти "Каши", наедались там до отвала гречкой или пшенкой и валили в кабак. Там уж пили под легкую закуску, случалось она нам копейки не стоила. "Все, закрываемся - говорила Зоя - давайте расплачивайтесь!" "А счет?" "Чего счет? Платите за водку" "А закуска?" "Так это я вам принесла, чего другие не докушали..." Но чаевые мы оставляли шедрые. И еще была у меня манера: как хвачу лишнего, все свои бирюльки, брошки-сережки, с себя посрываю и направо-налево раздарю. Но вообще-то, я думаю Зоя не за чаевые или там за какие-то клипсики любила нас. Просто, все мы были в те годы ослепительно молоды и нечеловечески красивы. И она сама тоже еще молодая была. И теперь, когда мы изредко появлялись на "Крыше", она, глядя на нас, свою молодость вспоминала. Однажды, принесла нам заказанные шницеля или "киевские", не помню, поставила перед нами тарелки, присела напротив, подперла щеку рукой, смотрит на нас и с таким бабьем подвоем, громко так, аж пропела: "Господи! Уж я повару говорю: клади полные порции, мои гости пришли!" Тут с соседних столов посетители шеи повытягивали - на полные порции хоть раз взглянуть.
Но, конечно, никакой банки икры она мне принести не могла. Сбегала на кухню вернулась и говорит: "Нет, что ты! Разве они банку закрытую продадут?! Они ж в нее и водички и маслеца подольют и еще недовесят каждую порцию. Какой же им смысл тебе закрытую банку продавать?"
Я расстроилась, уже уходить собралась, но тут она опять на кухню сбегала и вернулась с адресом на салфетке записанном: "Вот - говорит - иди к этому человеку, скажешь от Зои, а я ему позвоню".
Дело это в декабре было. Шел мокрый снег. Тревожные сизые сумерки. Трамвайная остановка как раз "Малая Подъяческая" называется, но где она эта Малая Подъяческая - сразу не разберешь. Под ногами черная каша хлюпает, кругом печальное однообразие неприветливых переулков, облупленных домов, от которых так и несет нестерпимой комунальщиной. При Достоевском это все были доходные дома, а теперь самые что ни на сесть бездоходные, и даже воздух вокруг них кажется спертым и кислым. Нашла я нужный мне дом, стою перед дверью густо увешанной звонками, старыми, замурзанными бумажками с фамилиями жильцов, и не знаю в какой звонить - никакой фамилии на Зоиной салфетке нет.
И вроде бы она и не называла ее мне. Во всяком случае, я не помню. Но выбрала звонок попреличнее и позвонила. По коридору зашаркало и тут же еще из-за двери я услышала голос: "Это ко мне, впусти Петровночка, - замки защелкали, дверь отворилась, маленькая сгорбленная старушенка в каких-то лахмотьях посторонилась, впуская меня в черный коридор, тускло освещенный одной лампочкой откуда-то сбоку, но впереди в самом его конце из яркого дверного проема несся обволакивающий лаской голос - Это ко мне дамочка пришла, проходите милая дамочка!" Я так и шла на этот ласковый призыв, а тут он и сам появился и стал в дверях обоими руками ободряя каждый мой шаг: "Сюда, сюда, милая дамочка, проходите, не стесняйтесь"
И я уже могла хорошо его разглядеть - маленького, акуратненького, розового, с совершенно белой, уложенной плоечками шевелюрой. Вот он уже галантно помогает мне снять пальто, продолжая меня при этом ободрять все тем же ласковым голосом: "Раздевайтесь, милая дамочка, я люблю, когда ко мне дамочки приходят, нет, вы не подумайте, я вообще людишек люблю, я ведь, мог бы и отдыхать уже, делишками не заниматься, но уж очень общество люблю. Я, знаете, за свою жизнь сколько людишек повидал, мог бы очень интересные воспоминания написать. Но не пишу! Потому что за эти воспоминания мне могли бы предписать уединеный образ жизни"
Он говорил плавно и безастоновочно так, что мне ничего не оставалось, как, преодолевая возникший внутри озноб, разглядывать его да озираться из-под тишка, стараясь понять, куда это я попала и что из этого может выйти. Словно разгадав мое недоумение, он прервал сам себя и объяснил: "Вот в коммунальной квартирке живу. И мне нравится: ничего гениальнее коммунальных квартирок Советская Власть не придумала! Живет человек в коммунальной квартирке, как иголочка в стоге сена. Есть человечек и нет его - потерялся, как иголочка в стоге сена."
И тут же заметил, что я уперлась взглядом в грамоздкий древтрестовский шкаф, нелепо поставленный у дверей. Я не потому в шкаф уперлась, что нелепо, а просто, стало вдруг неловко смотреть в это розовое, необыкновенно розовое, до блеска выбритое лицо с хорошо подобранными чертами, с большими нежноголубыми глазами. Вдруг стало почему-то тревожно смотреть на эту свежепромытую белоснежную шевелюру, тщательно выложенную плоечками, как будто только что от парикмахера, наверняка от парикмахера, не даром же веет чем-то приторно-одеколонным. И пальчики поблескивают прозрачным лаком. Защитного цвета френч, до самого горла на все пуговицы застегнутый, сидит, как влитой, видно, сшит назаказ.И непонятно, что же все-таки странного в нем, но уже упершись в шкаф догадалась: он похож на старого мальчика. На хорошенького, но превращенного в старика, мальчика.
"Шкафец этот, извините, все мне тут портит, но вот приволок, сестренку похоронил, и не удержался, приволок этот ее шкафец. А вы не обращайте внимания, вот сюда проходите, здесь вам удобно будет".
Провалившись в ямку, очевидно просиженную в старинном диване множеством "людишек", я оказалась среди нагромождения массивных предметов некогда белой, пожелтевшей от времени французской спальни. Оказалось, комната разгорожена четырехстворчатым гардеробом. А по ту его сторону остался простой деревянный, крытый клеенкой стол с одним стулом и тот самый "шкафец", который теперь от меня загораживал вход в комнату. По эту - огромную, некогда кокетливую кровать теснили трюмо, столик, кресло и мой продавленный диван.
"Вы пока оглядитесь. Тут занятные вещицы имеются, а я позвонить должен, что-то долго Бори нет - и он набрал номер: "Розочка, Боря выехал? Что-то нет его. Ну, хорошо"
--
Надо подождать, Боря, племянник мой, он скоро приедет. Но подождать придется - он уселся в кресло напротив меня, секунду помолчал и, очевидно, счел нужным, для порядка, уведомить меня: - Мой брат - капитан на Дальнем Востоке, вот он меня икоркой-то и балует...
Тут я, кажется, первый раз рот открыла:
-А вы? - говорю, но не успеваю договорить, как он сам догадывается и живо перечеркивает, только что им сказанное:
-А я, милая дамочка, двадцать лет метродателем в ресторане "Астория" отработал. Кое-что, конечно заработал там. И связи остались. Мне-то самому ничего не нужно, я вот колечки хорошие, камушки настоящие люблю, у меня колечек этих на все пальчики и на руках и ногах есть. - Он игриво помахал перед моим носов лакированными пальчиками -Люблю камушки, ох, люблю! Но я не ношу. Зачем носить? Зачем гусей дразнить? Не надо гусей дразнить. Вот и не ношу. Я сыну сестры кооперативную квартирку купил, машинку купил, внук закончит институт, я и ему квартирку построю, машинку куплю, а мне самому ничего не нужно. Соседи очень любят меня, я дверь не хожу открывать, у меня и звоночка нет, всегда старушки откроют, а я их хорошей колбаской побалую, конфетками. А вы чем, собственно, занимаетесь?
Я в это время занималась исключительно своей больной Юлей, с киностудии мне пришлось уйти, но почему-то мне хотелось как-то достойно ответить, и я отвела вопрос от себя:
--
Мой муж художник, график, оформитель детских книг
--
Художник?! Это замечательно: у моих соседей девчушка, славная такая, рисует. Может быть, ваш супруг взглянул бы на ее рисуночки? И вот вещица эта...
Жухлая, во многих местах потресковшаяся олеография, изображавшая голую пышнотелую девицу, стыдливо прикрывавшую причинное место потоком русых кудрей, висела над кроватью. Поразглядывав старинные, красивые часы под стеклянным колпоком, в которых давным давно перестало биться сердце, я теперь уставилась на эту олеографию - больше никаких "занятных вещиц" не обнаружилось. Да и эта была дешевым ширпотребом, к тому же сильно потрепана. Вообще, все было тесно, заставлено, обшарпано, не к месту, и от того убого, но как-то мрачно сквозь это убожество проблескивали "камешки", "машинки", "квартирки"
--
Очень мне дорога эта вещица. Я, знаете ли, и теперь люблю на женскую красоту полюбоваться. А было время!...НЭП был, знаете? Так у меня щведка была, раскошная женщина, можете мне поверить. И денежек я на нее потратил больше, чем Николай Второй на Кшесинскую. Счас, минуточку - он снова набрал номер: - Роза, Бори, еще нет. Ты уверена? Ну, хорошо.
--
Надо еще подождать. Я пока расскажу вам. Так вот поверте мне - много больше! А ведь я босоногим мальчишкой, не то, что сапог, лаптей не было, по шпалами пришел на Николаевскую железную дорогу. Взяли меня мальчиком в лавку работать. Я хороший был, услужливый. Через два года уже прказчиком стал. А еще через два года лавка моей стала. А уж потом, во время-то всех этих войн я все по интенданской части трудился.
Тут в глубине квартиры раздался звонок
--
Это ко мне! Ко мне! Боренька, заходи, Боря, не бойся, иди, иди, Боренька - подскочив к дверями совсем уж паточным голосом, странно долго он зазывал этого Бореньку, и я слышала, как медленно приближались по коридору тяжелые, будто то и дело запинающиеся, шаги - Иди, иди, Боренька, не бойся, у меня дамочка в гостях. Я тебя познакомлю. Ты же любишь дамочек? Хорошая дамочка, очень хорошая, тебе понравится. Ну вот, давай заходи - от этого его сладкого причитания почему-то становилось жутко, и тут вдруг я услышала раздавшееся в дверях басистое мычанье:
--
ВА-ВА-АА!..
-Нет, Боренька, потом знакомиться будем, потом, другой раз. Давай сумочку! - я
кое-как превозмогла охвативший меня ужас, вылезла из своей ямки в диване и заглянула за отделявшей меня от дверей шкаф. В дверном проеме стоял немолодой, поросший щетиной косоглазый дебил, в коричневом драповом пальто, застегнутом на все пуговицы до самого воротника. Двумя руками он держал перед собой здоровенный баул и вовсе не хотел отдавать его дядюшке. Приговаривая: "Боря, ну, дай мне сумочку, - дядюшка тянул ее на себя, а Боря, вывалив язык, гримасничая больным лицом, мычал и не отдавал, будто его намертво приростили к этой сумке.
С резким хлопком закрылась дверь в коридор, я шарахнулась в свою ямку. Больше я не видела Борю, только слышала ставший вдруг из медового совершенно жестянным голос: "Хватит, я тебе сказал!" - но это на секунду, и снова полилась патока: "Вот и хорошо, Боренька. Я тебе сейчас мандаринку дам. Ты же любишь мандаринки?! Ну, вот возьми, нет, Боря, две не надо, ты возьми одну, а другую в другой раз возьмешь. А теперь я тебе копеечку на трамвай дам, нет, Боря, тебе это не нужно, тебе только вот эта денежка нужна. Ты только не потеряй ее. Иди, сразу на трамвайчик иди, ты же любишь на трамвайчике кататься?...
-ВА-ВА-АА - пробасил еще раз Боря и вот уже вслед ему неслось по коридору
-Петровночка, ты Борю-то выпусти! А ты иди, Боренька, иди, сразу на трамвайчик иди!
- Милая дамочка, вот мы и дождались! Прошу, все, что душе угодно!
Душа моя в это время была в пятках. Но это к делу не относилось никак - тогда, так же как и теперь. Я вылезла из своей ямки, подошла к столу и сильно обалдела. Разложенные на пергаментных бумажках высились передо мной горки твердокопченых колбас всех сортов, полидвица, сервилат, акуратные белорозовые холмики лососины, севрюги, осетрины горячего копчения и холодного, вздымались горки красной икры, рядом, словно маленький дымящейся вулкан, икра зернистая, и остывшей магмой паюсная, и все это роскошество - все-таки напомнившее: "А это я вам принесла, чего другие не докушали" - перемежалось целой россыпью банок. Банки икры кетовой, осетровой, побольше, поменьше, баночки анчоусов, каких-то никогда не виденных мной гусинных паштетов, банки маленьких, лакомых огурчиков, грибочков, банки заморского растворимого кофе, пакеты с мандаринами, свежими памидорами, коробки конфет.
Денег у меня было только на ту самую, заветную банку икры, но голос искусителя за спиной сладко приговаривал:
--
Вы не стесняйтесь милая, денежки это ерунда, занесете потом, я вам на слово поверю, я вот с вашим муженьком размечтался встретится, может он картинку мою поправит, я вам на слово поверю, что хотите берите, мандаринки, кофейку...
И я, как завороженная, отложила в сторонку банку растворимого кофе, пакет мандарин, и полкилограмовую банку зернистой икры. И еще пятидесяти грамовую баночку. И мертвым голосом спросила: "Сколько?"
И он не задумавшись, просто по-деловому назвал сумму. Получалось, что я остаюсь должна почти половину.
Он сам проводил меня до входной двери, не стал Петровночку выкликать и пока семенил за мной по длинному коридору все приговаривал
- И не спешите, милая дамочка, когда у вашего муженька будет время, он занесет, денежки. Денежки меня мало беспокоят, просто, знаете, люблю людишек, и без дела сидеть скушно ...
Мы с мужем долго препирались, кто будет вручать эту банку. Конечно, мне пришлось. Когда я, со словами: "Гая Михайловна, разрешите мне отблагодарить вас..." вытащила ее из пакета, та мгновенно поднялась над столом, выплеснула вперед обе руки как-то так ловко что одна, в унисон словам: "Ах, что вы!" как бы отпихивала от себя, а другая схватила и притянула к себе эту несчастную банку.
И тут же я получила разрешение пройти к дочке. Я летела в палату, предвкушая, как я сейчас порадую всех ее обитательниц вкусными бутербродами, сотворенными мной ровно по числу коек из той маленькой баночки, бутербродами с настоящей зернистой икрой. Некоторые дети были иногородние, их вообще никто не навещал, и они всегда радовались любому угощению. И удивили и огорчили меня: дружно надкусили булку и с отвращением сплюнули икру. Они никогда такого не пробывали. Детям не нравится не привычный им вкус.
Муж отвез мой долг на Малую Подьяческую, прихватив по моей просьбе кисти и краски, подмазал голую дамочку, и я навсегда забыла этот мрачный адрес, по которому взрослый дебил Боря был надрессерован доставлять деликатесы
Адрес понадобился через пару лет совсем по тому же поводу моей подруге Белочке. У тихоголосой красавицы Белочки, про которую моя мама говорила: "Приходила твоя Белочка. Намолчала полную комнату и ушла" - тоже заболела дочка. И опять эта злополучная нужда дать взятку. Решено было пойти по моим стопам.
Но поскольку адрес потерян, все опять началось с "Крыши". И снова Зоя бегала на кухню и обратно, но, то ли любитель "людишек" отошел от дел, то ли вовсе помер, она к нему нас не направила.
"Буфет в Доме Искусств знаете? - спросила она и наклонилась к самому уху Белочки. И нашептала ей на ухо. Белочка радостно закивала головой.
И я, с облегчением поняла, что не надо нам тащиться на эту Подъяческую, а ресторан Всесоюзного Театрального Общества - место приятное во всех отношениях. Не дорогое место, молоденежная актерская молодежь там всегда толпится возле буфета, рюмку водки закусывает бутербродом с колбасой, сыром, но, Зоя не стала бы нас зря гонять, наверное, знает, что говорит. И вот мы на месте.
И как всегда в буфет очередь. Стоим смеренно. За прилавком ловко управляется крашенная перегедролью жгучая брюнетка. Сверкает густо обведенными очами, всех знает по именам: "Жоржик, тебе чего? Додик, тебе как всегда? Не шали, Алик, встань в очередь!" - голос у нее зычный, движения проворные. Вот и Белочкина очередь подошла. Я в сторонке стою. Белочка почти перегнулась через прилавок, неслышно, что говорит, но губы шевелются, и вдруг с той стороны прилавка несется крик: "Что? Повторите, что вы сказали?" Я невольно подскочила к Белочке, а та опять наклоняется над прилавком и уже более внятно, очень старательно и таинственно говорит: "Я ворона, от Зои!"
"Вон отсюда! Хулиганка!" - кричит возмущенная буфетчитца. Белочка как-то уже по инерции еще раз говорит пароль " Я ворона, от Зои" - так прямо в самое лицо ей говорит, в самую душу: "Я ворона!" "Вон отсюда! - Орет буфетчица - Мальчики выведите ее! Вышвырните отсюда!"
И к нам бросаются какие-то здоровые лбы, такие услужливые, она им, наверное в долг наливает, они на все готовы, но я уже отлепила Белочку от прилавка и тащу за собой к выходу, так, что они только дверь перед нами распахнули. Но за дверьми все-таки попредержали нас и полюбопытствовали: " Девочки, это чем же вы в такую ярость привели нашу милейшую Еву Ароновну?"
Вот так на этот раз у нас ничего не получилось с икрой зернистой. А всего-то надо было сказать: "Ева Аронна, я от Зои."