Аннотация: Столько всего было, в охапку не возмешь!
...Зимой мы хранили на базе полевое снаряжение, а летом, вывалившись из тайги, камералили или просто пережидали затяжные приморские дожди и тайфуны. При доме была кухня с уютной столовой и маленькая покосившаяся банька, над дверью которой я как-то в августе в сердцах приколотил фанерную вывеску с надписью "Баня им. Бориса Пуго". И еще был большой, на пять соток, огород, в котором сторож весной высаживал для нас редиску с картофелем, тыкву и фасоль, помидоры и огурцы, уход за которыми производился согласно графику, составленному начальником партии Протогеновым. Мы называли его партайгеноссе Карфагенов, хотя главным в нашей партии был твердый коммунист Митрофанов Николай Павлович - руководитель Приморской группы Отдела олова ВИМСа.
Я поступил в эту группу после окончания аспирантуры. И потихоньку не пришелся, ведь всегда был человеком, плохо переносившим как движение в общей колонне к поставленной кем-то цели, так и неминуемые в таких колоннах требования к всеобщей унификации внешнего вида и содержимого черепных коробок. А у нас в партии во всем царствовал порядок; тем не менее, голова нашего руководителя постоянно болела по поводу его дальнейшего усовершенствования. И потому, как правило после ужина, собирались летучки. Однажды, пойдя на поводу у поварихи пролетарских замашек, Митрофанов, предложил лишать ужина тех, кто сядет за стол не в 19-00, а в 19-10, как я. В другой раз мы два дня обсуждали тему перерасхода спичек за июнь месяц. Тогда все испортил неконформный студент Илья Головкин, неожиданно ушедший с середины второй сессии обсуждения и через пятнадцать минут явившийся с полным рюкзаком спичечных упаковок.
После того, как Николай Павлович предложил сожителям лишать жизни по 10-ти (десяти) мух в день, я съехал из своей комнаты. Сначала жил в огороде в четырехместной палатке вместе с подсолнухом - пожалел, не стал его рубить при очистке площадки под палатку, такой он был красавец, и большим ярко-желтым пауком Васькой. Утром, когда просыпался, разбуженный ударами молотка по обрезку рельса (так наша повариха созывала нас к очередному приему пищи), первым делом я видел склонившееся надо мной радушное лицо подсолнуха и сосредоточенно висевшего над ним Ваську...
Вечерами в моей палатке, а потом и в заменившем ее кубрике, собирались шофера и студенты партии. Мы болтали, играли в преферанс, пили, когда бог посылал, а над нами, уравновешенно покручиваясь, весел на перекладине полновесный топор, названный мною домокловым. Однажды - я был на Силинской шахте - партайгеноссе Карфагенов выкрал его в целях ликвидации источника повышенной опасности. История имела продолжение: на следующий день я имел истерику от Митрофанова - всезнающий Карфагенов доложил ему, что вместо топора висит тепеть записка: "Ушел к своим. Прощай!"
...На стенке кубрика я писал стихи, посвященные Марине, научной сотруднице одной из вимсовских полевых партий:
Вечер этот пройдет,
Завтра он будет другим,
В пепле костер умрет,
В соснах растает дым...
Пламя шепчет: "Прощай,
Вечер этот пройдет.
В кружках дымится чай,
Завтра в них будет лед..."
Искры, искры в разлет -
Что-то костер сердит.
"Вечер этот пройдет" -
Он, распалясь, твердит.
Ты опустила глаза,
Но им рвануться в лет -
Лишь упадет роса
Вечер этот пройдет...
Правда, я начал писать эти строки вдохновленный не своей любовью, но плодотворным романом, закрутившимся у Ани Гроссвальд с Лешей, одним из наших студентов-рабочих. Смешно было смотреть, как Аня с Лешой мяли друг другу ручки, сидя у костра после ужина или направлялись погулять в тайгу минут на 20. Леша был лучшим коллектором, с которым мне приходилось работать, перед тем как поступить в мединститут, он несколько лет работал санитаром в морге и потому был полон соответствующими историями и байками Это уже потом я по уши влюбился в Марину и смог дотесать эти строки до более или менее удобоваримых.
... Утром Марина находила у полога своей палатки кузовок с только что собранной малиной и прочей ягодой, вечером я приносил ей огромных крабов, таких огромных, что все завидовали, а Головкин бежал за пивом. Нет, она не влюбилась в меня, женщины не любят, но благодарны безмерно, и в последний свой вечер в Приморье она пришла ко мне...
Когда Марина уехала в город к мужу и прочему, я дописал стихотворение:
Вечер этот прошел,
Он превратился в пыль.
Ветер ее нашел
И над тайгою взмыл.
Солнце сникло в пыли,
Светит вчерашним сном.
Тени в одну слились,
Сосны стоят крестом.
В сумраке я забыл
Запах твоих волос.
Память распалась в пыль,
Ветер ее унес.
Скоро где-то вдали
Он обнимет тебя
И умчит в ковыли
Пылью ночь серебря...
...Я проработал в тех краях шесть полевых сезонов, ровно 24 месяца. Маршрут в приморской тайге! Это напасть! Сколько раз я плакал, намертво застряв в подлеске, густо переплетенном лианами лимонника и прочей ползучести. Выкормыши тайги вплетаются в искорячившиеся ноги, вывернутые руки и шею, рвут компасную кобуру, отрывают полевую сумку, отнимают молоток. И все, что ты можешь сделать - это сдаться на милость сволочной этой растительности и лишь тогда она, конечно же, повременив, выпустит тебя из своей ловушки, чтобы через несколько десятков метров снова играючи поймать, но уже в буреломе или болоте.
Маршрут в приморской тайге! Да это невозможное дело! Особенно вдали от ручьев и речек. Разве можно заниматься геологией, когда каждую минуту ты должен определять по карте свое положение на местности? Стоит отвлечься на прослеживание рудной зоны, и ты заблудился! И надо лезть на ближайшую сопку, потом, когда выяснится, что с нее ничего не видно, возвращаться на то место, положение которого на карте ты знаешь или вовсе на исходную точку. Или просто наугад наносить точки наблюдений на карту.
А энцефалитные клещи? Со всех кустов они сыплются на тебя десятками, если не сотнями. Целым их отделениям удается проникнуть к твоему беззащитному телу и они, в жадном восторге предвкушения крови, начинают возбужденно бегать по груди, спине, голове. И тогда надо раздеваться, брать в руки карманное зеркальце и снимать с себя этих ненасытных паразитов! Но скоро к "клопам" привыкаешь, перестаешь осматриваться сначала ежечасно, а потом и ежедневно и тогда клещи вгрызаются в тебя сначала по самые уши, а то и задницу...
Но иногда мы выбирались из тайги и уезжали на чудесное море.
...Берега Японского моря неописуемо красивы. Обрывистые, покрытые кучерявыми дубовыми рощами... Причудливые скалы-останцы... Искрящиеся слюдяные пляжи... Лиманы, полные рыбы... На море мы ставили палатки на их перемычках, купались, ныряли за гребешками, а бархатными вечерами гуляли с девушками по уютным лунным пляжам.
Однажды днем, накупавшись до изнеможения, я заснул под скалой на теплом песке. Я спал, как, наверное, спят в раю, глубоко и безмятежно. А проснувшись, увидел милое, любящее и любимое лицо Марины... Я не верю, что испытанное мною тогда, хоть кто-нибудь испытывал на седьмом небе
P.S.
Борис Карлович Пуго (латыш. Boriss Pugo; 19 февраля 1937, Калинин - 22 августа 1991, Москва) - советский партийный и государственный деятель, первый секретарь ЦК КП Латвии (1984-1988), председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС/ЦКК КПСС (1988-1991), Министр внутренних дел СССР (1990-1991), член ГКЧП. Член ЦК КПСС (1986-90), кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС (1989-90), депутат Верховного Совета СССР (1984-89 гг.), народный депутат СССР.
В 1991 году Б. К. Пуго стал членом ГКЧП и одним из организаторов бездарного "августовского путча". Непосредственно перед путчем, в августе 1991 года, он отдыхал с семьей в Крыму. Возвратился в Москву 18 августа. В Москве ему позвонил председатель КГБ СССР В. А. Крючков и пригласил в Кремль, где был образован ГКЧП.
После провала путча Прокуратурой СССР в отношении Пуго Б. К. было возбуждено уголовное дело за участие в антиконституционном заговоре.
22 августа на арест Пуго выехали председатель КГБ РСФСР Виктор Иваненко, первый заместитель министра внутренних дел Виктор Ерин, заместитель прокурора Лисин и Григорий Явлинский. Спустя два дня Явлинский дал интервью газете "Московский комсомолец", где рассказал о событиях[1]. По его словам, они, не дожидаясь группы захвата, "начали действовать". Как сказал Явлинский, дверь им открыл тесть Пуго, сам Пуго и его жена были ещё живы ("его голова откинулась на подушку, и он дышал", "она выглядела невменяемой. Все движения у нее были абсолютно не координированы, речь - несвязной"). Явлинский особо подчеркнул, что два обстоятельства показались ему странными:
пистолет аккуратно лежал на тумбочке, куда положить его самому Пуго было трудно.
он увидел три стреляные гильзы.
Журналист "Московского комсомольца" в конце статьи добавил: "Через несколько часов после моего разговора с Григорием Явлинским поступила новая информация. В результате следствия стало известно, что последней стреляла жена. Она же положила пистолет на тумбочку".
Однако сын Пуго - Вадим Пуго (согласно публикации в газете "День", ? 30, 1993 года) говорил, что пистолет положил на тумбочку 90-летний тесть: "...Они, по всей видимости, легли на кровать. Отец приставил пистолет к виску матери и выстрелил, после этого выстрелил в себя, а пистолет остался зажатым у него в руке. Дед услышал выстрел, хотя он плохо слышит, и зашёл в спальню... Мать не умерла - она скатилась с кровати и даже пыталась забраться на неё. Дед взял у отца пистолет и положил его на тумбочку. И месяц об этом никому не говорил - боялся. Непонятно ему было: говорить - не говорить. И сказал он о пистолете через месяц, когда начались допросы...".
P.P.S. Аня, Леша, Илья Головкин, живут теперь в Израиле.
Головкина до сих пор хорошо помню, помню, как он (после очередной моей стычки c Митрофановым) повторял: - Равнодушнее, Руслан, равнодушнее живи, - и как, из озорства, огромный, сажал меня на шею и катал, как ребенка по Кавалерову. Теперь он еврей.
P.P.P.S. Мне стыдно читать свои первые книжки, этот фрагмент из "Войны в Стране Дураков" я правил часа три. Теперь я пишу чище, и знайте: будете писать из года в год - будете улучшаться без всякой там филологии.
P.P.P.P.S. Осенью стало холодно, мухи с комарьем исчезли. И я, после тяжелых маршрутов, не садился за стол, чтоб сожрать тазик борща и тазик гречневой каши, но ловил в доме зажившихся мух. Для Васьки...
P.P.P.P.P.S.
Это - философская зарисовка. 90-е годы в России были невероятны по своей жестокости. Народ зажали в тиски, ненарод греб миллионы, на улицах убивали толпами. Но мы жили, и Счастье было. Потому что Счастье не зависит от сволоты, ельциных и горбачевых, оно само по себе существует...