и темпераментного юноши. Еще 5-8 месяцев, и вы труп".
А она в ответ: "Что вы такое говорите, доктор?
У меня ведь муж и двое детей". Как будто это
имеет какое-то отношение к делу. Я ей говорю:
"Еbiteсь, милочка, пока не слишком поздно".
А она через два дня вешается. При таком-то
чудесном будущем. Чего людям, черт возьми, надо?
"Петрусь", Лео Липский-Липшиц
1.
Скажу сразу - это довольно веселая история и закончится она неплохо, и все получат то, что хотели получить всю жизнь. Однако началась она хуже некуда, она началась, когда моложавый и симпатичный инженер-конструктор Василий Павлович Петров узнал, что рак его предстательной железы нехороший, и максимум через год он умрет. Умрет в расцвете сил, в отличие от сонма президентов множества стран, доживающих с этой болезнью до глубокой старости. Не скажу, что Василий Павлович весь почернел изнутри и скис снаружи. Отнюдь, он просто увидел воочию всех своих родных как на похоронной фотографии, и лица у них были несчастные или, по меньшей мере, расстроенные, как будто их лишили сладкого и отправили затем на кладбище или в крематорий. Постояв у широкого больничного окна, выходящего на осенний пруд, пахший тиной, он решил, что все в принципе нормально: жизнь прожита, желаний не осталось, кроме желания умереть как-то по-божески, то есть без острой боли и жалеющих глаз.
Василий Павлович был крепкий мужчина. Жизнь много раз пыталась его свалить, и каждый раз неудачно. И вот, взялась снова.
- Надо как-то от всего отвлечься, в конце концов, решил он как-то сопротивляться. - Отвлечься всего на год, и все кончится. А отвлечься можно, лишь занявшись чем-то интересным или важным. Чем? Написать книгу воспоминаний? Писать ученические акварели, научиться играть на фортепиано? Заняться изучением мудреной квантовой физики, понять, наконец, Шредингера, Эверетта с его параллельными мирами? Ежедневно отгадывать все кроссворды во всех газетах, страдая уже не от болезни, от не отгаданного слова? Уйти в свою болезнь, изучить ее в Интернете, в поисках спасительной лазейки или новейшего открытия в области терапии? Нет, все это либо скучно, либо глупо. Дохнуть, так дохнуть. Гм... А может, загулять, начать пить, курить, ходить на танцы? Ведь не старый еще, всего 55? Даже врачиха, уставшая от больных и собственной жизни, сказала: "мужчина вы на загляденье, займитесь сексом, и "жизнь пройдет, и жизнь пройдет, как ветерок по полю ржи"...
Тут Василий Павлович вспомнил медсестру, симпатичную блондинку Аллочку. Ее высокую попу, стройные почти ноги, яркие кофточки, ее замысловатые духи и современные взгляды, вызывавшие воспоминания о томных сочинских вечерах, всегда высокие каблучки, компенсирующие рост ниже среднего, каблучки, за которые она постоянно получала замечания от заведующего отделением. Представил себя с ней на тесной медицинской кушетке. Поначалу такое развитие настоящего времени в чуждую ему пространственную плоскость показалось ему пошлым. Но не валяться же на кровати пристойно (высоконравственно, добропорядочно), уставившись в потолок или "пролив между Средиземным морем и Атлантическим океаном?
Василий Павлович подошел к зеркалу, посмотрел на себя то так, то эдак, отметил:
- Совсем не старик, если поменять рубашку и выражение лица может и прокатить.
Аллочка в тот день дежурила. После отбоя Василий Павлович, подошел к стойке и предложил отметить его день рождения. Получилось без запинки, ведь целый день готовился к выходу на сцену в роли завзятого ловеласа.
- У вас день рождения в октябре, а теперь июнь, но пропадать же всему этому, - обозрела медсестра хозяйским взглядом дары Петрова, заждавшиеся пиршества в четырех пакетах. - Пойдемте-ка в сестринскую.
На ней была алая кофточка и красивое белье. И, как всегда туфельки на высоких каблучках, в этот день фиолетово-лаковые.
В сестринской они расположились за видавшим виды столом. По серым глазам Аллочки Василий Павлович догадывался, что она видит всю его финально-жизненную трагедию в зеркале истории болезни, и чисто по-женски пытается к ней хоть как-то привыкнуть, как привыкают к неизбывному больничному запаху, и ему помочь привыкнуть. Поев немного и выпив, они легли. Поначалу у Василия Павловича ничего не получалось, кроме воспоминаний о супруге Клавдии Осиповне. Чтобы отвлечь его, Аллочка принялась сплетничать. Пройдясь от главного врача до старшей медсестры, она вдруг приподнялась на кушетке, спросила озабоченно:
- Я читала в анамнезе, вы когда-то работали следователем?
- Немного, лет пять, потом пришлось уйти по состоянию здоровья...
- Вас ранили?
Василий Павлович вдруг осознал, что его более интересуют не вопросы Аллочки, но полное ее белокожее тело, ее свежие губки, пахшие весенним лугом, шелковый шорох аленького халатика, никак не желавшего пожелать на полу, пугающие касания его настороженного тела обнаженными грудями с небольшими сосками. Он считал себя в какой-то степени уже умершим, а эти, груди, пахшие чистотой, оживляли его странным своим теплом и женской властью. У него встал. Не ответив девушке на вопрос о ранении, Петров вплотную занялся любовью, и получилось сладко для обоих.
Потом они утихли, имея в уме продолжить любовную встречу после некоторого перерыва. Аллочка, запахнула аленький халатик, спросила, водя пальчиком по шраму на груди Василия Павловича:
- Это от пули?
- Да, - Петров думал об алом халате медсестры. Он ревновал ее к тем, ради привлечения которых этот атрибут прелюдии был принесен в больницу.
Аллочка вспомнила, почему затронула тему службы в следственных органах и его ранении.
- Знаешь, в Москве и области что-то странное происходит. Пропадают смертельно больные люди. Ну, которым врачи белые тапочки прописали.
Петров вспомнил, как, узнав о своей болезни, захотел уйти в тайгу подальше от жизни и умереть там, не видя людских глаз, особенно родственных, глаз которые смотрели с живой стороны существования на его, фактически мертвую сторону.
- Что тут странного? И я бы исчез. Чтоб никого не мучить... Слава богу, еще, что не рак желудка, пищевода или гортани... - откуда-то неприятно запахло формалином и еще чем-то неживым, чем-то вроде заформалиненного в банке ребеночка с двумя головами и хвостом.
- Нет, я не об этих, которые уходят в тайгу или из окон выбрасываются из-за боли и страшной действительности. Эти люди уходят, аккуратно собрав вещи, более того за ними приезжают - это видели знакомые, видела моя однокурсница Наташа. И потом они исчезают. Тебя, следователя, хоть и бывшего, это не интересует? Ты не хотел бы заняться этим, чтобы не думать о неприятных вещах?
Василий Павлович не слушал, он вдруг вспомнил книгу Владимира Маканина - она была о старикашке, который волочился за молодыми охочими бабенками и был с ними яр, как награжденный грамотой молодой тракторист. Вспомнив, раззадорился, и Аллочке досталось по полной программе, она даже стала припоминать, когда у нее следующее дежурство.
2.
У Василия Павловича было два сопалатника, оба пенсионеры. Одного звали Владимир Павлович Берсеньев, другого Владимир Васильевич Веретенников. По скудности набора их ИО в отделении не переставали шутить, но жителям палаты было не до шуток. У вальяжного Владимира Павловича, красавца с голубыми глазами, большого любителя поесть и пропустить бутылочку "строем по одному", вырезали половину ЖКТ, он готовился к выписке и пресной жизни без всякого там питья и вкусной, питательной пищи. По ночам он скрежетал зубами и плакал в подушку. Больше всего от судьбы досталось ничем не приметному (если не считать старческих пятен) восьмидесяти двух летнему Владимиру Васильевичу Веретенникову, крупнейшему в России специалисту в области ствольной артиллерии, профессору и дважды лауреату Государственной премии. Ему две недели назад удалили селезенку, желчный пузырь и половину поджелудочной железы, а намеднишняя операция на правом глазу оказалось такой же неудачной, как и на левом. Когда его привезли с последней операции и объяснили ситуацию, он до ночи лежал безмолвно, потом прошептал потолку:
- Что же, жизнь закончена. Надо как-то по-тихому умереть...
Сказав это, он поднялся, пошел в туалет на ощупь, по пути наткнулся на тумбочку Василия Павловича. От грохота сопалатники бедняги проснулись, уяснив ситуацию, понесли его на кровать, уложили, и тут Владимир Васильевич обильно описался. Павловичи принялись искать белье, чтобы переодеть его, но не нашли, как и дежурную медсестру. Впрочем, та скоро явилась, сонная и недовольная, серая лицом от постоянного недосыпа (кроме этой больницы, она работала и в другой - ей, незамужней, надо было "одеваться", да и сын был оболтусом). Позевав, поменяла матрац и белье и, посоветовав позвонить насчет сменной одежды родственникам Павла Васильевича, удалилась по своим делам, то есть ушла ночевать в своей каморке, стены которой были облеплены ликами святых. Под ее халатом Василий Павлович углядел роскошный бюстгальтер, попахивавший духами "Черная Орхидея" и вспомнил Аллочку: людские жизни шли к своим концам всеми возможными тропами, часто грешными, и потому без изображений путеводных святых мало кто обходился.
Родственников у Владимира Васильевича Веретенников было много, однако дети и внуки жили в США, в самом Сан-Франциско, в Москве же обитала одна набожная сестра Анна, усердно посещавшая все молитвы и проповеди, и потому постоянно занятая для людей. Сообщив ей ситуацию, Павловичи уселись у кровати Веретенникова, и тут Василий Павлович обратил внимание, что правая нога Владимира Васильевича лежит как-то неестественно.
- Да у него перелом головки бедра! - догадался Владимир Павлович и побежал искать дежурного врача. Была уже суббота, и тот нашелся нескоро. Спустя час врач отправил Владимира Васильевича на рентген, перелом головки подтвердился, причем владельцу ее единственный раз за текущий год повезло - перелом оказался хирургически несложным.
Операцию везунчику сделали через три дня. К этому времени появилась сестра Анна со сменной одеждой, яблоками и подсохшими апельсинами. Еще она принесла лик какой-то святой; в тыльной части иконки в особых застекленных витринках находились кусочки смолы и еще что-то. Позже Аллочка, сказав, что это иконка святой Матроны московской, принесла клочок бумажки с молитвой, вот ее текст:
"О блаженная мати Матроно, услыши и приими ныне нас, грешных, молящихся тебе, навыкшая во всем житии твоем приимати и выслушивати всех страждущих и скорбящих, с верою и надеждою к твоему заступлению и помощи прибегающих, скорое поможение и чудесное исцеление всем подавающи; да не оскудеет и ныне милосердие твое к нам, недостойным, мятущимся в многосуетнем мире сем и нигдеже обретающим утешения и сострадания в скорбех душевных и помощи в болезнех телесных: исцели болезни наша, избави от искушений и мучительства диавола, страстно воюющаго, помози донести житейский свой Крест, снести вся тяготы жития и не потеряти в нем образ Божий, веру до конца дней наших сохранити, упование и надежду на Бога крепкую имети и нелицемерную любовь к ближним; помози нам по отшествии из жития сего достигнути Царствия Небеснаго со всеми угодившими Богу, прославляюще милосердие и благость Отца Небеснаго, в Троице славимаго, Отца и Сына и Святаго Духа, во веки веков. Аминь".
Молитву с иконкой Петров сунул в карман и тут же забыл о ней.
Спустя неделю Василия Павловича выписали с условием, что он приедет через месяц на повторное обследование и всякое такое. В фойе больницы он столкнулся с Аллочкой. Та, оглянувшись по сторонам, зашептала:
- Веретенников исчез! Исчез слепой и хромой! Средь бела дня!
- Как исчез? - удивился Василий Павлович, млея от воспоминаний о проведенном с девушкой времени.
- В воскресенье. Один наш больной видел, как его без всяких там грубостей усаживали в дорогую легковую машину.
- А в милицию вы заявляли?
- Заявляли. Следователь приезжал, всех опросил, и получилось, что Владимир Васильевич Веретенников давно задумал покончить с жизнью, звонил кому-то, и кто-то слышал разговор, по которому выходило, что он нашел, то, что хотел, премного доволен и даже выпил по этому поводу.
Василий Павлович размышлял об услышанном, пока ему не сообщили, что ПСА у него угрожающе увеличилось.
*** Простатический специфический антиген (ПСА) - опухолевый маркёр, определение которого проводится в сыворотке крови, применяющийся для диагностики и наблюдения за течением рака простаты и аденомы простаты.
3.
Дома было тоскливо. На него смотрели, как на живой труп. Эти жалостливо-тоскливые взгляды убивали быстрее рака, они впрыскивали в него острое желание умереть скорее, скорее исчезнуть, чтобы никого не видеть и чтобы его, Василия Павловича, никто не видел. Чтобы хоть как-то забыть обо всем, он запирался в своей комнате, названивал старым знакомым, друзьям, сослуживцам, рассказывал им о своем счастливом пенсионерстве, о даче, о винограде, который в этом году обильно плодоносил. Однажды он позвонил какому-то Коляну, видимо, когда-то близкому другу. Слово за словом выяснилось, что этот Колян ныне Николай Егорович Копылов, генерал-майор полиции, бывший сослуживец и чуть ли не дальний родственник.
Василий Павлович, не желая заканчивать разговора с бывшим первейшим другом, после обычных слов спросил его о пропаже из больниц и собственных квартир смертельно больных людей. Николай Егорович тут же выложил ему статистику по городу Москве, из которой следовало, что бесследно исчезают ничтожная часть смертельно больных, и эта ничтожная часть в 13,5 раз меньше количества бесследно исчезающих здоровых людей.
Василий Павлович усомнился - в благодушном голосе Николая Егоровича отчетливо звучала служебная фальшь, изрядно подправленная укорительными нотками ("Ну зачем ты об этом! Если бы ты знал, как я занят"). Николай Егорович, застеснявшись этой фальши, сделал небольшую паузу для приведения чувств в нормальное состояние и сказал, что знает, что Василий Павлович серьезно болен, и потому, видимо, боится, что его похитят, чтобы безвременно разобрать в каком-то подвале на шашлыки, начинку для пирожков или просто органы. И потому устроит ему встречу с человеком, а именно полковником Иваном Арнольдовичем Андерсеном из Особого отдела, знающим об исчезновении больных более чем кто-либо, потому что именно этим он занимается в течение более чем двух лет.
Встреча была назначена на следующий день. Василий Павлович всеми фибрами души почувствовал, что она коренным образом изменит оставшиеся десять месяцев его жизни.
4.
Встреча состоялась в узбекской подвальной забегаловке, и никого в ней, кроме них и бармена не было. Иван Арнольдович был коренаст и строен, его улыбчивое лицо привлекало внимание шрамом на левой скуле. Они уселись у стены с пыльным тусклым бра, заказали самсы и стали друг друга разглядывать. Через минуту такого разглядывания Василий Павлович, осел на стуле и знаком попросил принести пару пива. По эволюции выражения глаза Андерсена, он понял, что тот правды, скорее всего, не скажет, а станет рассказывать "сказки". Раковые больные щепетильностью не отличаются, и Петров сразу об этом заявил:
- Решили мне ничего не рассказывать? Изучив мою физиономию?
- Да я с самого начала не собирался вам докладывать служебные сведения. Они под грифом "Секретно" или в лучшем случае "ДСП".
- А что хотели рассказать? "Принцессу на горошине"? Или "Щелкунчика"?
- Нет, конечно. Я просто хотел вам обрисовать ситуацию в интересующей вас области.
- Рассказывайте.
- Как вы понимаете, общество постоянно будоражат самоубийства смертельно больных наших сограждан. В иной месяц в Москве и ближнем Подмосковье из окон выбрасывается по десятку и более человек. К узакониванию эвтаназии наше общество не готово ни морально, ни юридически...
- Ну, юридически - это понятно, но почему морально не готово?
- Потому что по нашим сведениям десятки смертельно больных граждан лишают жизни ближайшие родственники, в Интернете полно сайтов, на которых подробно описывается, как простейшими способами - хотя бы с помощью аспирина - отправить на тот свет постоянно описывающихся и обделывающихся дедушек и бабушек. Конечно же, вы знаете из прессы и телевидения о медсестрах Запада, которые лишали жизни десятки тяжело больных и престарелых своих пациентов. И многое из них, уверен, делали это из своего рода сострадания...
Василий Павлович вспомнил своего прадедушку, в старости страдавшего недержанием мочи (ни одной раны не получил на войне, а удар немецкого сапога в рукопашной схватке разбил ему простату). Последние годы прабабушка стелила ему в сенях, памперсов тогда не было. И терпеливо дожидалась смерти мужа, чтобы зажить, наконец, спокойно, без этого всепроникающего запаха мочи.
- Впрочем, мы несколько отклонились от нашей темы, - посмотрел Андерсен на часы. - Скажу вам все, что могу сказать, но только потому, что Николай Егорович - ваш и мой друг. В Москве существует некая тайная гуманистическая группа, которая пытается каким-то образом скрасить последние дни и месяцы смертельно больных людей. Их накачивают легкими наркотиками, приводят им женщин, возят в путешествия с восхождениями и рафтингом, охотой и рыбалкой. Короче, все, что хотите за ваши деньги, все, включая опасности и щекотание нервов. Кстати, берут они строго по тарифу, квартир, машин, дач на себя не переписывают, в общем, типичные юные пионеры-филантропы.
- И потому власти не очень-то за ними приглядывают?
- Да, не очень. Потому что они ставят себе целью не наживу либо получение неэтичных удовольствий. Возможно, они сами на вас выйдут, и тогда занятия у вас пойдут косяком, хоть отбавляй - засмеялся полковник.
Тут принесли пива и самсы. Самса была великолепная. Они посидели еще около часа, по-дружески беседуя о футболе, курсе доллара и зарубежной политике.
Расставшись с полковником, Василий Павлович некоторое время думал, нужны ли ему перед смертью проститутки, путешествия, охота и рыбалка, опасности и щекотание нервов. Придя к мнению, что не очень, надолго загрустил.
5.
Через две недели лечащий врач сказал Петрову, что через пару-тройку месяцев ему, возможно, придется сделать медикаментозную или хирургическую кастрацию. Это означало, что в скором времени рак его предстательной железы перейдет к активному метастазированию. Что это известие сделало с Василием Павловичем, невозможно описать. Фактически он умер, услышав это. Явившись домой, сразу понял, что домашние все уже знают. В глазах выживающего из ума отца светилось торжество: - Я переживу тебя, переживу!
Остальные отводили глаза - слез уже давно не было, одна смертельная жалость. Ближе к вечеру позвонила Анна, сестра Веретенникова.
- Владимир Васильевич умер, - сказала она усталым голосом. - Не могли бы вы поприсутствовать на похоронах, а то мало народу набирается, неудобно как-то, ведь известный был человек...
- Отчего он скончался? - без обиняков спросил Василий Павлович.
- Он погиб. Господи, что я говорю! У него случился обширный инфаркт. Так вы будете?
- Да, непременно. И примите мои соболезнования...
Анна сообщила, по какому адресу состоится прощание с покойным, в какое время и положила трубку, не сумев сделать это с первого раза.
Иногда бывает, какое-то слово, взгляд, что-то несущественное выскочит не предусмотренным воробьем на божий свет, и ты уже не веришь ничему выстроенному капитальной мыслью. Так и Петров сразу не поверил, что Владимир Васильевич умер от инфаркта, но неколебимо уверовал, что он погиб. Тут же ему вспомнился рассказ Андерсена, - кто же его, Арнольдовича, Ваней назвал? А фамилия - Андерсен! Точно он сказочник, придумал загадочную подпольную организацию, бескорыстно скрашивающую последний путь больных, приговоренных жизнью к несвоевременной гибели.
От этих мыслей пришло желание увидеть тело Веретенникова - оно сейчас должно быть в морге. Пообедав в одиночестве, он поехал по адресу, найденному в Интернете. Поехал, не сомневаясь в успехе, потому что в морге, в котором Владимир Васильевич сохранялся от тлена, по-прежнему служил его давний знакомый, неоднократно оказывавший ему разного рода услуги в пору работы Петрова в уголовном розыске.
Евгений Борисович, предупрежденный телефонным звонком, не сразу узнал Василия Павловича, а, узнав, обрадовался, как ребенок. Они дружески обнялись, будто и не прошло десятков лет с момента их последней встречи в этот же самом подвале.
Василий Павлович частенько удивлялся отношению к нему знакомых и друзей, особенно тех, с которыми он долгие годы не виделся. Все они, особенно женщины, относились к нему с теплой доброжелательностью, хотя сам Василий Павлович никогда не считал себя "душкой", ни перед кем не лебезил, как и не давал спуску, не был модником и таким уж общительным. Он пытался найти этому факту объяснения, но они получались какими-то жестяными или целлулоидными, и поверить им он не мог. Единственно на что Василий Павлович мог согласиться, так на то, что, видимо, к нему от покойной ныне маменьки перешел располагающий незлобивый взгляд.
...Обрисовав Евгению Борисовичу современное свое житье, страхи, сомнения, Петров без обиняков попросил дать ему возможность осмотреть тело покойного Веретенникова. Ахмед Борисович некоторое время размышлял, с меняющимися чувствами поглядывая на друга или меняя местами лежавшие на столе инструменты, записные книжки, ручки, затем сказал:
- Хорошо. Но только меня здесь не было, тебя здесь не было, этого скальпеля здесь не было, и Веретенникова здесь не было. Идет?
- Идет! - согласился Василий Павлович, не представлявший, что принесет ему предстающая встреча с бывшим знакомым по больничной палате.
Тело Владимира Васильевич желтело поджаро. Лицо его выглядело довольным, даже счастливым. Три осколочных ранения никак не могли этому поспособствовать.
- Что заключил патологоанатом? - спросил Петров, рассматривая небрежный шов, пересекавший тело Веретенникова от горла до паха.
- В его возрасте людей не вскрывают, - зевнул Евгений Борисович. - А в заключении стоит обширный инфаркт.
- Ты еще что-то хочешь сказать, - пристально посмотрел Василий Павлович в глаза хирурга мертвых.
- Не сказать, а показать.
Они прошли в кабинет Евгения Борисовича; усевшись на свое место и усадив гостя напротив, тот открыл сейф, вынул бутылку коньяку, сказал про него: - Это потом, - открыл ключом трейзер, вытащил тряпицу, в которой что-то звякало и, расположив на столе, ее развернул.
В тряпице были снарядные осколки.
- Сын, он в Афгане полковым врачом служил, говорит, что они, скорее всего от "Града".
- Интересные шляпки носила буржуазия, - только и мог сказать Петров. Никто и никогда не смог бы поверить в то, что слепой восьмидесяти двух летний старик с удаленными селезенкой, желчным пузырем, не вполне залеченным переломом шейки бедра и половиной поджелудочной железы, окончил свой жизненный путь в сражении с использованием установок "Град".
- Может, на артиллерийский полигон пробрался, и его - того? - задумался вслух Василий Павлович.
- Он насквозь пропитан пороховыми газами, он в пятом или шестом своем сражении погиб, - сказал Евгений Борисович, разливая коньяк. - Понятно, где...
Они, думая о своем и общем выпили, закусили шоколадом, затем дружескими глазами уставились друг на друга.
- Ты что так смотришь? - спросил Василий Павлович.
- Так же, как и ты смотрю. Это же так здорово сдохнуть на волейбольной площадке, охотясь на большую белую рыбу или просто в бою... Оставь-ка мне телефончик, а? Может, и мне "Град" понадобится на старость лет...
- Не надо об этом. Живи, пока живется, - ответил Василий Павлович и указал глазами на бутылку коньяка, нетерпеливо их ждавшую.
6.
В назначенное время он был на кладбище. Владимир Васильевич Веретенников выглядел в гробу как счастливый лауреат Государственных премий, профессор, воспитавший 13 кандидатов наук и 5 докторов. Он был румян и счастлив, и родственники, поналетевшие из США и прочих Европ, не могли им нарадоваться. Если он такой румяный, значит, их молитвы достигали ушей Всевышнего, и Тот заботился об их отце и дедушке, не давал ему страдать и переносить крайнее в одиночестве...
Бравый вид Владимира Васильевича поднял настроение Петрова. Как говаривал Зигмунд Фрейд, смерть ваших родственников, знакомых и вообще людей, это жизнь еще живущих, и Василий Павлович, радовался, что пока жив, радовался, что обогнал Веретенникова, на данном отрезке обогнал. Обогнал, хотя Владимир Васильевич прожил пока в общем счете на 30 лет больше, а ему, Василию Павловичу, предстоит химическая либо хирургическая кастрация.
На удивление Ани и Василия Павловича на церемонии народу собралось много, и некоторые были в камуфляже.
- Его сослуживцы! - догадался Петров, и стал высматривать среди них человека, который расскажет ему все. Он нашел его. Подошел со своим располагающим видом к пареньку лет двадцати или чуть больше, сказал:
- Этот Владимира Васильевича Веретенников был мой товарищ, мы были близки тридцать лет.
Паренек посмотрел на Петрова и сказал с малороссийским акцентом:
- А я знал его всего неделю... Но, уверен, что знаю его лучше вас, его жены, американских детей и внуков, - посмотрел на последних с неприязнью.
- Так близко можно узнать человека только на войне. Пойдемте в чебуречную, когда это кончится.
- Пойдемте. Только вы мне покажете потом, где Курский вокзал?
- Покажу и провожу. Вы знаете, что перед отъездом Владимир Васильевич сломал себе в туалете головку бедра? Как же он воевал?
- Как никто.
Засели они в "Советской" чебуречной на Тишинке. Выпили по сто водки, поели чебуреков.
Парень, его звали Володя, опьянел быстро, и стал рассказывать без принуждения:
- Когда его привезли, слепого, беспомощного, он сразу потребовал свою дальнобойную пушку, ну, за которую Госпремию получил. Ну, поискали на складах, нашли, привезли. Это было кино! Он сразу прозрел типа. Ему с нею и зенки были не нужны, так ее знал. Ощупал, обнюхал, сказал, что надо с нею сделать, потом отволокли его к командиру, чтоб он расчет себе вытребовать. Ну, чтоб его и снаряды кто-то носил. Командир смотрит на него, в затылке чешет. Людей мало, пушек нет, а этот полупокойник их требует. Но дал. Даже двух ведер краски хаки не пожалел, чтоб новенькой выглядела. И потом началось! Зарядят ему пушку, координаты дадут, а он потом пушкины штучки вслепую крутит, потом бабах! Бабах! Бабах! И батареи их нету. Неделю он их с землей ровнял, пока на той стороне специалист не появился. Русак, не американский, да такой, что стал снарядики свои рядом ложить, и сразу у нас двухсотые с трехсотыми пошли.
- Что-то знакомое, не разберу еще, - говорил нам Владимир Васильевич. - Петро что ли, Кравчук? Мы с ним до самого Берлина шли. Злой был, противотанковое ружье с собой возил, хотя их к тому времени сняли с вооружения. И после ужина шел в окопы, фрицев стрелять, весело ему было, нравилось, как противотанковая пуля фашиста надвое рубила. А может Дмитро, то есть Дмитрий Бондаренко, мы с ним эту пушку ладили? А сколько раз друг друга на фронтовых испытаниях спасли? Сколько раз считали, ни разу не сходилось...
Так и не угадал он. Но точно был уверен, что против него стояли Петро или Дмитро, стояли с охранением из свидомых. Они, то есть один из них, точно понял, кто супротив стоит, ведь они не только пушки строили, но и тактику и стратегию артиллерийского боя разрабатывали. В общем, не знаю, как, но не стали они в командира своего стрелять, а дали себя загубить вместе с охранением. Это я так считаю. А Владимира Васильевича убили тупо. Подогнали бандеровцы несколько "Градов" и лупанули в одно место. Перед отправкой в Москву Владимира Васильевича прибрали, осколки вынули и тому подобное. А мне от них выговор потом - я осколки эти в гроб положил, для супруги и детей его сволочных, а меня за это домой отправили.
Володя быстро опьянел, хотя и ел много. Петров ему искренне завидовал - сам он уже не мог так много есть и напиваться. Узнав, что у Володи все есть, включая любящую жену и детей, и что помощи ему не требуется никакой, он посадил его в такси, и остался один. Ему надо было побыть одному, чтобы все понять или, по-крайней мере, составить удобоваримую картину мира, в котором он вдруг очутился, послушав очевидца.
7.
Он шел по московским весенним бульварам весь в компоте из химической кастрации, буйной не по времени зелени, стройных фигурок девушек, видя перед собой довольное лицо Владимира Васильевича Веретенникова. Он знал: все, что он видит и наблюдает - это жизнь, никем не нарисованная и не поставленная, не выдуманная, а натуральная, и другой жизни нет, даже на другом конце света. Нет жизни без Вани Андерсена, Веретенникова и той медсестры в роскошном бюстгальтере, пахнувшем цветущей женщиной. Нет жизни без той женщины с клюкой и серым лицом. Нет жизни без больных раком желудка, без кровоизлияний в мозг, аневризм, инфарктов, ампутаций кишечника. Ему абсолютно не на что было жаловаться, у него все в жизни было, кроме злостной болезни и боли умирания, он везде побывал, его трудно было чем-нибудь удивить. Все было бы просто замечательно, если бы не эти последние месяцы жизни и объявленный срок, глаза родных, мечтающих об освобождении от напасти. Восьмидесятилетние люди живут хорошо, некоторые даже прекрасно, и потому живут прекрасно, потому что на свете полно девяностолетних людей и девяносто пятилетних, и даже столетних. Они живут хорошо, потому что срок им не объявлен, у них нет рака, лишь давление и храп, способный остановить дыхание. А у него срок. Его надо протянуть... Протянуть... Прожить. Не видеть воочию, как его вещи выносят на свалку. Этот любимый костюм, другую одежду, матрас, который так долго подбирался, потому что от других болела спина. А эти люди из "Тайной группы" предлагают ему не протянуть этот срок, а пробежать на одном вздохе...
А что? Что лучше? Побежать по минному полю или пройти по нему? Ползти, опасаясь каждой кочки? А война, которая ему предложили? Люди все равно воюют и будут воевать всегда, воевать добровольно. Будут воевать душевнобольные люди, люди, не умеющие жить мирно, люди с закрученными мозгами, люди, охваченные всяческими маниями и навязанными мнениями. И вообще, войны, без сомнения, являются жизненно необходимыми всем бывшим и будущим цивилизациям. Они нужны не только людям, жаждущим адреналина и подвигов, лишним людям, подспудно жаждущим смерти, но также президентам и тайным корифеям, играющим в шахматы из человеков, у одного из которых позавчера родился сын, у другого умер отец или вышла замуж дочь. Но вряд ли они смогли бы играть, если природа человека не была замешана на войне, на соперничестве. Если бы природа государств не была замешена на смерти и страхе смерти, не держалась на них. А он, инженер-конструктор Василий Павлович Петров, почему решил поиграть в "волнушку"? Да потому что освобождение от болезни и ее последствий может придти к нему не через восемь месяцев, а в любой из двухсот сорока с лишним дней игры. Игры со смертью. То есть воюющий смертельно больной человек уподобляется человеку, который может и прожить еще десятки лет, а может не сегодня-завтра попасть под колеса пьяного водителя. Короче, ему предложили вместо смерти Игру, ему предложили стать гладиатором, который может не только умереть, но и поиграть в жизнь, борясь не только за себя, но и за других людей. Который может еще ощутить жизнь, как никто другой в мирном быту.
Василия Павловичу представилось, что его выводят на арену с тиграми, и тысячи людей будут болеть за его победу, потому что тысячи людей боятся тигров и смертельных болезней. Его выведут на схватку со смертью, и он победит ее, потому что Смерть убивается только бесстрашием. Значит, смерть можно победить. Мир, конечно, останется прежним, но он, Василий Павлович, станет другим, это несомненно. Он попадет в другое окружение, что немаловажно, потому что на него престанут смотреть сострадающими глазами. То есть попадет в другой мир, в параллельную действительность, совсем в другую действительность, а в других действительностях кот Шредингера может и не сдохнуть в газовой своей камере...
Василий Павлович засмеялся. Последнюю мысль ему навеял кот, самозабвенно чесавший яйца под гранитной тумбой, тощий, но совершенно счастливый городской кот.
- И тысячу котов не сделают из квантовой шутки профессора Шредингера физической истины, - подумал Василий Павлович, продолжив свой путь в неизведанное.
*** Мысленный эксперимент физика-теоретика Шредингера. Вот его смысл и содержание: берется кот в ящике. Туда же помещается колба с ядовитым газом, радиоактивный атом и счетчик Гейгера. Радиоактивный атом может распасться в любой момент, а может не распасться. Если он распадется, счетчик засечет радиацию, нехитрый механизм разобьет колбу с газом, и наш кот погибнет. Если нет - кот останется жив. Теперь закрываем ящик. С этого момента с точки зрения квантовой механики наш атом находится в состоянии неопределенности - он может распасться с вероятностью 50% и не распасться с той же вероятностью. До того, как мы откроем ящик и заглянем туда (произведем наблюдение), он будет находиться в обоих состояниях сразу (с точки зрения квантовой механики). А поскольку судьба кота напрямую зависит от состояния этого атома, выходит, что кот тоже буквально жив и мертв одновременно. Идею кота использовали, чтобы "доказать" существование Бога как сверхразума, непрерывным своим наблюдением делающего возможным само наше существование.
Петров решил звонить Андерсену с просьбой отправить его на Ближний Восток. Это решение пришло к нему у гроба Владимира Васильевича. Лишь увидев умиротворенное мертвое его лицо, он почувствовал, что жизнь его, жизнь Василия Павловича Петрова изменилась, и изменилась в лучшую сторону. То есть, лапидарно выражаясь, смерть Владимира Васильевича сделала его счастливым.
А ведь сделала!
Домой он пришел веселый, такой веселый, что отец решил, что сын передумал умирать прежде него, расстроился и принялся кашлять на всю огромную свою квартиру.
Вечером Василий Павлович позвонил Андерсену и сказал, что хотел бы как можно раньше встретиться с ним, чтобы договориться о немедленной командировке на Ближний Восток.
8.
Они встретились в том же узбекском ресторанчике и взяли по пиву и две самсы. Хозяин ресторанчика потер руки, сочтя, что обрел постоянных клиентов, и приказал повару состряпать кушанье, да такое, чтобы Самарканд развалился от стыда в глинобитно-кирпичную кучу.
Пока готовилась в тандыре среднеазиатские пирожки, Андерсен пытливо допросил Василия Павловича с тем, чтобы узнать, как он догадался о направлении деятельности "Тайной группы". Василий Павлович рассказал ему о пареньке в камуфляже, утаив его имя.
- Когда-нибудь мы обидно проколемся... - грустно улыбнулся на это Андерсен.
- Сомневаюсь в этом, - сказал Василий Павлович. - Вы нужны обществу, как нужны ему всяческие маргиналы, фашисты например.
- Фашисты?
- Ну да, фашисты, наши русские фашисты. Они ведь всегда сделают работу, которая может скомпрометировать полицию или армейские подразделения. Помните, как они жестоко избили английских футбольных болельщиков перед встречей Россия - Англия? Ну, в той, в которой Павлюченко забил два гола? Так избили, что английские футболисты струсили до мозга печенок и играли, как Босния с Герцеговиной.
- В чем-то вы правы. По-крайней мере мы знаем, что наши ЧВК никогда не потревожит ни одна государственная структура.
- А они знают о вас?
- Кто "они"?
- Государственные структуры?
- Не знают и не хотят знать, - рассмеялся Андерсен, чокаясь с Василием Павловичем. - Так, значит, вы решили на Ближний Восток, почему не на Донбасс?
- Мать у меня украинка, отец - русский, не хочу розни в своей семье.
- А куда на Ближний Восток? - пытливо посмотрел Андерсен.
- А что, можно и в ИГИЛ?.. - Василий Павлович внутренне скукожился. Неужели они набирают и в пилоты 9/11?!!
- Нет, в пилоты-смертники мы не берем. У нас - патриотическая организация. У ИГИЛ свои вербовочные кадры, весьма успешно работающие.
- Понятно. Вы мне обещаете просто смерть, а они сулят своим наемникам рай.
- Смерть, рай - все эти категории живыми людьми остаются до поры, до времени неизведанными.
- Тогда мы отправим вас в наше соответствующее сирийское подразделение. А это вам на дорожку
Передав Петрову объемистую барсетку, Андерсен сказал, что красные таблетки новобранцу надо принимать каждые двенадцать часов.
- Когда я уезжаю?
- Ровно через неделю полетите в Тартус, русскую базу в Сирии.
- Здорово! - обрадовался Петров.
- Теперь перейдем к джентльменскому отъему денег. Все это приключение, обещающее стать замечательным, обойдется вам в 340 000 российских рублей. Потянете или занять? - посмотрел Андерсен внимательно в застывшие глаза собеседника и добавил:
- Извините, конечно, но бесплатные услуги, как правило, фиктивные или дают совсем не то, что ожидалось...
Петров, ошеломленный, не мог говорить. Похоронных денег у него было ровно 350 000. Они хотят у него взять его похоронные деньги, деньги, приготовленные на похороны и поминки, они хотят взять эти деньги, чтобы похоронить его с помпой под грохот бомб и артиллерийских орудий... Они все знают. Все. Даже сколько денег у него лежит под газеткой в нижнем ящике письменного стола. А все может знать лишь организация, охватывающая все, охватывающая землю и небо, организация, черт чем занимающаяся...
- У меня есть такие деньги, - сглотнул слюну Петров. - Могу отдать их хоть завтра.
- Отдадите на аэродроме, - сказал вальяжно Андерсен. Рассказав потом Василию Павловичу все, что тот должен был знать, полковник предложил забить на все и повеселиться. Щелкнув пальцем бармену, он заказал бармену песню "Любе" "Не валяй дурака, Америка" и пару бутылок лучшего шампанского. Когда шипучее принесли, а у дальнего столика уселись две интерьерные девушки, он постучал по часам и сказал Петрову:
- Шесть часов, пора глотать таблетку, причем запивать шампанским рекомендуется!
Василий Павлович проглотил голубую таблетку, запил брютом, и понеслась мазута по кочкам! Он выздоровел!
9.
Утром Петрову позвонил лечащий врач. Сказал, что курсы лучевой терапии начнутся с завтрашнего дня, и посоветовал отнестись к лечению серьезнее и не пропускать визитов к врачам. Василий Павлович поблагодарил его. Положив трубку, подошел к окну посмотреть на город. Он был не таким, как вчера, он не бубнил, что трамваи будут ходить всегда, всегда будет вставать солнце, и стройные девушки всегда будут делать все возможное, чтобы на них обращали внимание мужчины, всё будет всегда, а его, Василия Павловича не будет. Ему плевать было на трамваи и девушек! Он заблаговременно освободит жилую свою площадь. Постель, на которой он должен был умереть, он сам вынесет на свалку вместе с одеждой и книгами, которые теперь никто не читает. Город теперь говорил ему совсем другое, он говорил, что он - всего лишь оболочка, истертая суперобложка прошлой жизни Василия Павловича Петрова, оболочка, находясь в которой он жил, но в принципе-то так и ничего не сделал и не добился...
- Да, меня уважали, я достиг больше многих людей, - думал Василий Павлович, - но, никогда не знал женской привязанности, отчаянной страсти, никогда не делал ошибок... И женился на женщине, которую не любил, но которая была одной из лучших женщин в организации, в которой я работал. А мечтал ведь всю жизнь о другой. Мечтал о женщине, которая моментом отнимет все - добропорядочность, деньги, положение, покой и порядок. И вот, грядет другая жизнь. Жизнь, в которой время измеряется не днями, а минутами. Жизнь, в которой стреляющий в тебя человек есть великодушный избавитель от этих твоих сволочных метастаз, грызущих твой здоровый еще, в сущности, организм.
Тут Василий Павлович озадачился мыслью, змеею вползшей в голову:
- Но ведь мне придется убивать! Придется стрелять, превращая пули в таблетки, подобно морфию помогающие забыть о болезни. Ну и что! И противники будут стрелять, стараясь убить его, не зная совершенно, что он просто болен болезнью, погано, долго, постыдно и больно убивающую его. А он будет стрелять в людей, отправляя их в долгожданный рай, в котором они смогут лицезреть Господа, в рай с прекрасными гуриями, рай, который, несомненно, для них существует и является целью всей жизни.
- Надо будет еще подумать об этом, - решил Петров, понимая, что съезжает юзом в злорадно чавкающее болото. - Я ведь не верю в потусторонний мир и потому никого отправить туда не могу.
Надо сказать, что теперь со всеми своими метастазами Василий Павлович чувствовал себя если не великолепно, то почти так, как до болезни.
- Это таблетки Андерсена, - сказал он себе, вдруг посмотрев на фото своей жены Клавдии Осиповны, висевшее на стене. Желание, отсутствовавшее полгода, тут же охватило его, он пошел к ее комнате, осторожно вошел. Она спала. Он осторожно овладел ею. Клавдия, с начала его болезни выпивавшая на ночь чуть ли не половину пузырька корвалола, не сопротивлялась. Петров убыстрил свои движения, когда же она прошептала:
- Владик, Владик, Вася нас услышат, - хмыкнул.
Владислав Константинович был их сосед. Значит, он Петров не бросит свою супругу на произвол судьбы, а оставит надежному человеку, неплохо, кстати, зарабатывающему.
С восторгом кончив, как в милую любовницу, он осторожно оставил спальню супруги. Итак, с ней все ясно. С восьмидесятилетним отцом, ревновавшим его к жизни, тоже. Теперь осталось разобраться ментально с детьми Дочке - 30, сыну - 25. А что с ними разбираться? Приходят, как и раньше, раз в два месяца, и то по убедительному приглашению. Причем, как правило, опаздывают к назначенному часу. Говоришь им в три, приходят в шесть, вечно недовольные, что пришлось переться на другой конец города...
- Наверное, я в этом виноват, что они меня не любят, - подумал Петров. - Я просто не смог их заинтересовать своей собственной персоной. Или просто не нужен им теперь, потому как сделал из них эгоистов. Я с детства приучал их быть самостоятельными, приучал решать самим свои проблемы, идти своим путем. Умные родители делают своих детей беспомощными, такими, что и в тридцать лет они не могут обойтись без маменьки и папеньки. Глупые делают детей самостоятельными.
- Значит, - подвел итог Петров, - я ничего никому не должен, и они мне не должны... Не должны... Если бы сын сейчас подошел и просто сказал: - Папа, помнишь, как мы делали самолет? - А дочь сказала: - Мама говорила, что я выросла у тебя на шее. И у тебя от этого даже позвонки слиплись. Это правда?
Нет, они этого не скажут. Потому ты работал, зарабатывал, устраивал им приличную жизнь, не думая получить что-нибудь взамен. А воспитывала их мать, не любящая сюсюканий, и вообще, мало что любящая кроме Донцовой и неспешных прогулок после службы, мать, с удовольствием соглашавшаяся на внеурочную работу и командировки и потому нанимавшая детям няньку.
Петров заплакал. Ну, не заплакал, но глаза у него повлажнели. Чтобы это прекратить, чтобы не додуматься до того, что дети никогда ему теплых слов не скажут, потому что таковых у них просто нет, он подумал, почему засмеялся, когда жена назвала его Владиком? Почему он засмеялся, не расстроился, когда узнал, что жена ему изменяет? Перекрутив мысль в мозгу, Петров рассмотрел внимательно получившийся фарш, и понял, что он давно уже в Сирии. А они тут пустили крепкие корни, и потому будут жить без него как всегда: если не счастливо, то просто по-человечески.
После этих жизненных движений мозга и души, Петров решил заняться делом, то есть изучить все современные изменения в деятельности диверсионно-разведовательных групп и снайперском искусстве. Все время до отлета в Сирию, он сидел в Интернете, встречался с людьми, знакомился в кабинетах с винтовками ведущих стран-производителей и новейшими тактиками снайперских дуэлей.
Через пару дней, утром он снова повеселился. За завтраком смятенная Клавдия Осиповна то и дело что-то искала в его глазах. Василий Павлович понял, что ночью ее посещал сосед Владислав Константинович, они общались, в результате им стало ясно, что связь их вскрылась ("Так это не ты третьего дня приходил?!!"). Петров жене улыбнулся и заговорщицки подмигнул.
...Таблетки действовали отменно, однако ночи проходили как в могиле - без мыслей и снов. Видимо, химия экономила на сне, и утром все суетное забывалось. Забывались во сне клетки-черви, деловито поедавшие его тело, забывалось особое чувство замогильного бездушия, забывалась земля, мягко, но настойчиво давившая сверху, забывалось все. Лишь одно он чувствовал, он чувствовал, что выше могилы есть чудесный мир, полный неожиданностей.
Однажды вечером, когда все уже спали, Василий Павлович собрал свои носильные вещи, скатал постель и, выбросив их на ближайшей свалке, с одним рюкзачком поехал к аэропорту. Он чувствовал себя уже не простым человеком, но воином, и посмеялся над этим: - Аника-воин
10.
На аэродроме ему дали рюкзак со снаряжением, снайперскую винтовку так непохожую на СВД, переодели в песочного цвета форму. Винтовка легла в руки дружески, и Василий Павлович, подумал, что легко с ней сладит.
В Сирии, на базе, его встретила некая Катя, миловидная крашеная блондинка, чем-то похожая на польскую актрису Полу Раксу, которая нравилась семнадцатилетнему Петрову. Он решил, что ей лет сорок или даже меньше.
- В вас невозможно не влюбиться, - оглядев ее, не смог не сказать Василий Павлович, решивший до смерти говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Он побаивался женщины, казалось, созданной не для него (как Пола Ракса), но для другой какой-то жизни, в которой он мог бы быть разве что разносчиком воды. Как Алладин из известной сказки.
- Таких слов я не слышала лет... много лет, - пристально взглянув, сказала Катя, голос ее был с едва заметной хрипотцой.
- А я много лет ничего подобного не говорил... - признался он, чуточку краснея.
- Судя по всему, вы замечательно себя чувствуете в этом... в этом климате?
- Да, - подумал Василий Павлович о чудодейственных таблетках Андерсена.
- Знаете, что я вам скажу, чтобы вы меня до конца понимали... - тут на улице что-то пустое и медное с грохотом упало на асфальт, как бы возвещая начало следующего акта жизни.
- Что? - не отреагировала на звук Катя. - Я знаю, что вам понравилась, и знаю, что вы принимаете таблетки. А чтобы вы меня понимали, скажу, что это я напросилась вас встретить. У вас такой взгляд...
- Какой? - с неприязнью спросил Василий Павлович. Он не любил быть в центре внимания.
- Интеллигентный и в то же время прямой, как у боксера. Вас можно читать. Как Чехова.
- Что ж, - можете меня полистать, - сказал Василий Павлович. - Но заранее скажу, что я не Чехов, а Василий Павлович. И вряд ли Чехову понравилось бы имя "Вася"...
- Впрочем, мы говорим чепуху невпопад. Вряд ли вы станете это отрицать.
- Не буду, - у Петрова загорелись уши. Он не любил своего имени, считая его простецким.