Белых Николай Никифорович
Перекресток дорог.Книга 1

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 11/10/2022.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 875k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Перекресток дорог
  • Скачать FB2
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга 1 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях в России с начала 1900-х годов по 1908 год.

    •   

    Н. Белых

    ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

    РОМАН

      

    Том 1

    Книга 1

      

    1. НА ЗАРЕ ДВАДЦАТОГО ВЕКА

      
       В этот знойный полдень, как часто бывает в судьбах людей, обстоятельства довели до белого каления гимназистку казенной Севастопольской гимназии Анисью Аксенову-Коробко. И началось с внезапного вызова ее к начальнице гимназии мадам Зотовой.
       - И не вздумайте отрицать! - нахмурив брови и вытаращив мутноватые глаза, прикрикнула Зотова на Анисью, едва девушка переступила порог кабинета и прикрыла дверь. - Да, да, не вздумайте отрицать..., - начальница подвигала губами, как бы испив чего-то горького при своем обращении к вызванной на "Вы", потом махнула рукой и продолжила: - У меня, голубица, есть точные сведения, что ты состоишь в крамольном подпольном кружке... Да, да, состоишь! - прошипела мадам Зотова, когда Анисья попыталась возражать. - Мне известно, что ты сначала находила приют у террориста доктора Никонова, а потом приютилась у социал-демократа Циплакова... Молчи, слушай! - Зотова тигрицей рванулась к Анисье, звонко шлепнула ладонью по щеке. - Негодница такая, неблагодарная! О чести гимназии совсем не заботишься. Тебя видели на днях с учительницей воскресной школы для малограмотных Екатериной Александровной Бибергаль, шикующей в своем петербургском беретике. Знаешь, чем это пахнет?
       Анисья, закусив губы, молчала, хотя ей хотелось плакать от обиды, хотелось отомстить начальнице за пощечину тут же, в кабинете, на стене которого висел портрет царя Николая Второго, а на столе высилась бронзовая скульптура Венеры Милосской над чернильным прибором. Рука так и рвалась под гимназический фартучек, к потайному карману юбочки, где хранился маленький дамский пистолет. И только усилием прирожденной воли Анисья заставила себя воздержаться от выстрела.
       Неспособная понять кипения чувств гимназистки, но уверенная в своем превосходстве над нею, мадам Зотова опустилась в кресло, потерла пальцем кожу в межбровье глаз, ехидно переспросила:
       -Так значит, голубица, не знаешь, чем это пахнет? Так я тебе скажу сама. Эта Бибергаль в белом беретике патентованная смутьянка. Ее выгнали с высших женских курсов в Петербурге за участие в апрельской студенческой антиправительственной демонстрации и выслали в Севастополь под гласный надзор полиции. Здесь она было пристроилась в воскресной школе, где организовала нелегальный кружок, так что пришлось властям запретить занятия в школе. Но смутьянка теперь устраивает сборища мастеровых на их домашних квартирах, читает им запрещенные книги и бунтарские прокламации... Такое дело пахнет тюрьмой...
       - Вы откуда все это знаете?! - вспылила Анисья. Щеки ее запылали румянцем, в глазах вспыхнула ненависть.
       Зотова гордо выпрямилась и подалась корпусом к спинке кресла. Ехидно усмехнувшись, постучала кончиком пальца о плечо Венеры Милосской, вымолвила, казалось бы, совсем не относящееся к теме:
       - Вот это древнеиталийское божество весны и плодородия было потом под влиянием греков отождествлено с богиней Афродитой, богиней любви и красоты. Хорошо бы и тебе заслужить другого отождествления и вычеркнуться из списков крамольников... И я в этом могу помочь. У меня хорошие отношения с властями. И я тебя вызвала для своей и твоей пользы... Требую от тебя немедленно прекратить связи с крамольниками, написать на мое имя покаянное письмо, иначе, чтобы не иметь темного пятна на белом фоне нашей гимназии, придется исключить тебя...
       - Вы..., вы..., - Задохнувшись от негодования, Анисья не смогла что-либо сказать, побежала к двери.
       - Стойте! - Зотова проворно преградила дорогу Анисье, вскинула руки перед ее лицом. - Я не стану исключать вас из гимназии. Я..., - Наступила пауза. И в ней было что-то значительное настолько, что начальница вдруг от обращения на "ты" снова перешла на "Вы", а от угрозы - к какому-то компромиссу.
       - Что "Я"? - спросила Анисья, так как пауза затянулась, а за дверью послышались чьи-то шаркающие шаги. Видимо, кто-то подслушивал или хотел войти в кабинет начальницы гимназии. Чего же вы молчите?
       Зотова аккуратно кашлянула в свой крохотный кулачок, тихо вымолвила:
       - Я оформлю вам документ об окончании гимназии, но... советую бросить свои репетиторские уроки, вообще отказаться от учительской работы, так как иначе будете разлагать нравственно души своих учеников, делать их крамольниками, значит, кандидатами в тюрьму. А это ведь, поверьте, отвратительно...
       Анисья вздрогнула. Она хотела сказать, что никогда не выполнит совета начальницы гимназии, но пробудившееся чувство осторожности удержало ее, и она лишь с мучительной ноткой в голосе прошептала:
       - А на какие же средства придется мне жить с мамой? Сами ведь знаете, что ее заработок прачки очень низок...
       - Мне известно о ваших связях со штурманом Максимовичем, - с дерзостью в голосе бросила Зотова. Но, увидев миткальную бледность, разлившуюся по лицу Анисьи, решила несколько смягчить свою формулировку. - Штурман галантно ухаживает за вами, любит вас. Выходите за него замуж. Он же упрашивает вас об этом. Вот и у вас будет достаточно средств для жизни. Кроме того, вы должны помнить мой разговор с вашей мамой, Анной Кондратьевной. Этот разговор шел при вас, когда мама впервые привела вас в гимназию. Помните, вы тогда пришли ко мне вместе с мамой и отставным солдатом, участником Крымской войны, Никитой Кондратьевичем Коробка? Под видом его дочери мы вас и устроили на бесплатное учение. В документе записано, что вы - дочь николаевского солдата... Хм, дочь! Да ведь ваш отец умер в селе Черновщина Павлоградского уезда Екатеринославщины, когда вам было всего два года. Мне теперь все это известно. И не возражайте! Жаль только, что поздно я узнала всю эту истину... Да, чуть не забыла о причине поднятого мною теперь разговора: я тогда сказала вашей маме: "Зачем вам, простой женщине, отдавать свою дочь в гимназию, переполненную детьми дворян, купцов, промышленников, офицеров, генералов, адмиралов. Пусть ваша дочь учится шить. Работа хорошей модистки весьма прибыльна..."
       - Да, я это помню, - сказала Анисья. Она хотела еще добавить, что рассказы матери о крепостном праве, а потом жизнь в гимназии, где дочки привилегированных вельмож всячески унижали простолюдинок, вызвали в ней такую ненависть к поработителям, что готова теперь пойти на баррикады и на эшафот, лишь бы уничтожить всю эту несправедливость. Но говорить об этом начальнице гимназии в ее кабинете и в создавшейся обстановке посчитала неразумным, почему и почти смиренно вымолвила: - Конечно, все помню. Разве можно забыть совет благодетельницы и ее доброту. Вы ведь дали мне целых три рубля на прокормление, когда мама покалечилась на работе, да еще разрешили на целый год сделать перерыв учебы, чтобы заменить свою покалеченную мать на работе. Спасибо вам за это...
       - Я всегда готова помочь человеку, - не поняв иронии Анисьи, сказала Зотова. - И проявите благоразумие, всегда исполняйте мои советы. В них содержится указание о правильности вашего жизненного пути. А теперь идите, у меня еще другие дела...
       Выйдя из гимназии, Анисья еще раз перечитала записку, полученную еще утром. Штурман Максимович категорически требовал прибыть к нему на свидание в порт, в район минной мастерской. "Мы должны окончательно решить вопрос о нашем браке, - завершалась записка. - Или соглашайтесь быть моей женой или... я женюсь в этом месяце на другой. Так надо, так требуют жизненные обстоятельства..."
       "Не хочу я, не хочу выходить замуж", - сама себе внушала Анисья, измяв и скомкав записку штурмана. Но голос нужды и безысходности твердил, как и внушала Зотова, чей голос еще звучал в ушах Анисьи: "Надо выходить замуж, иначе прожить трудно. Не на панель же идти!" А другой голос возражал: "Но ведь живут другие при любых трудностях. Разве ты забыла о своей беседе с Екатериной Александровной Бибергаль и с Александром Щепетовым, изгнанным из Петербургского лесного института за революционную деятельность в "Союзе борьбы за освобождение рабочего класса"? Они ведь говорили, что революционеры не должны бояться любого труда, любых трудностей. Щепетов познакомил Анисью с членами своего кружка, в котором объединялись рабочие судостроительной мастерской адмиралтейства и некоторые портовые служащие.
       - Вы мне будете помогать в создании социал-демократических кружков на Корабельной стороне и в городе, в военных частях, - говорил Щепетов. - В этом деле потребны образованные и смелые люди. И вы сможете, сможете... Получше сдружитесь с Екатериной Бибергаль и с Соболевым. Это опытные социал-демократы, показавшие себя с самой лучшей стороны рабочим столицы. Мы ставим задачей согласовать работу всех социал-демократических кружков в Севастополе, чтобы к концу девятьсот первого создать социал-демократический "СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ РАБОЧИЙ СОЮЗ". С ним должен держать тесную связь и ваш нелегальный кружок доктора Циплакова...
       Все это Анисья вспомнила по дороге в порт на свидание со штурманом Максимовичем. И в голове трещало, казалось ей, от сумятицы мыслей, а сердце колотилось, готовое вырваться из грудной клетки. "Что же делать? Какой ответ дать штурману и как может сложиться моя жизнь, если соглашусь выйти замуж? Не помешает ли это моей революционной подпольной деятельности, от которой я никогда не смогу отказаться? А как же дальше?" И все эти вопросы вихрем кружились, накаляли, жгли сердце девушки. А тут еще, прибыв к месту свидания точно по времени, Анисья не застала там штурмана. Это изумило ее и возмутило: раньше ведь человек всегда был точен и предупредителен. "Не та ли девица задержала его где-то, на которой он угрожает жениться, если откажусь стать его женой? - заговорило чувство ревности и подозрения, которых раньше Анисья не замечала за собою. - Посмотреть бы на нее, стоит ли ревновать?"
       Походив минут двадцать у минной мастерской военного порта и боясь, что ее могут задержать здесь патрули, Анисья решила уйти, а заодно - порвать связи с Максимовичем.
       Шагая мимо строений и забора, она вдруг услышала удивительно музыкальный мальчишеский голос, напевавший негромко, но воодушевленно.
       "Где же я слышала этот голос раньше? - остановившись, сама себя мысленно спросила Анисья. - Да-да, это он... Ей вспомнился один из вечеров самодеятельности в реальном училище, куда была приглашена вместе со штурманом. И вот там, на концерте, выступал в хоре и со своим соло один реалист, кажется, третьего класса. - Он, он напевает, Вячеслав Шило, сын работника минной мастерской..."
       И необъяснимое чувство продиктовало Анисье то, чего она еще минуту назад не могла предвидеть, не могла допустить.
       Шагнув через открытую калитку во двор, она увидела сидящего на скамье прелестного черноволосого парнишку в форме реалиста. В руке его трепыхался на ветру лист бумаги с каким-то текстом. Парнишка, в котором Анисья узнала Вячеслава Шило, одаренного певца, заглядывая в текст, пел:
       "На Севастопольском заводе
       По последней новой моде,
       Чтобы сократить расход,
       Угнетается народ.
       Заработать невозможно,
       Ни спеша, ни осторожно.
       В канцеляриях мошенство
       Довели до совершенства.
       Через Лещинского-осла
       Для получки нет числа,
       Три недели ожидаем,
       Очень часто голодаем... "
       - Боже мой, что же он делает? - испугалась Анисья. Бросившись к Вячеславу, присела рядом с ним на скамью, сказала тихо: - Это же песня про командующего военным портом контр-адмирала Лещинского?
       - Про него, - с наивным небрежением ответил Вячеслав Шило. - А что, нравится?
       - Мне то, конечно, нравится, - сказала Анисья, хотя и не могла признаться в своем знакомстве с текстом стихотворения "Договор", распространенного не только в мастерских порта, но и в подпольных кружках в Севастополе. - Честное слово, мне нравится. Но я боюсь, что тебя, если услышат шпионы контр-адмирала пение, потащат в полицию, спросят, где ты достал этот лист?
       - В полиции я не скажу, а вам признаюсь: взял я листок на столе отца. Кто-то подложил ему. Ведь отец работает в минной мастерской, к нам часто на квартиру приходят рабочие и поют еще не такие песни, прямо против царя поют. И они правы, я с ними согласен, стою заодно с ними. Вам это нравится или нет?
       - Вячеслав, надо потише говорить. Крик здесь ни к чему. Давай поговорим по душам. Если свободен, проводишь меня. Вот и поговорим в пути. Знаешь, где я живу?
       - Не знаю. Но я свободен, могу проводить, вот и покажешь, где живешь... Не обижаешься, что обращаюсь на "ты"?
       - Нет, не обижаюсь. Идем!
       По дороге они говорили о многом. И Анисья поняла, что хотя Вячеслав Шило еще наивен и не понимает возможности опасностей для себя из-за неосторожности, но от отца и его товарищей-рабочих уже получил семена ненависти к царю и жандармам, ко всем эксплуататорам, мечтает о вооруженной борьбе с ними. "Да, этого человека я должна взять под свое покровительство, помочь ему дозреть и стать настоящим революционером. Вовлеку я его в наш кружок..."
       - Что же ты умолкла? - сказал Вячеслав, когда пауза затянулась. Он любовался красотой Анисьи, и его все глубже охватывало неизведанное до этих минут волнение. Так раньше он никогда не волновался, да и никого не любил. Да, он понял, что влюбился в эту гимназистку и готов пойти за ней хоть на край света. Но сказать об этом боялся. Он лишь снова повторил вопрос: - Что же ты умолкла?
       - Разные мысли пришли в голову, вот и умолкла на время, - ответила Анисья и взяла Вячеслава за руку. Глаза их встретились взглядом, и Вячеслав покраснел, сам умолк, порывисто задышал.
       При выходе на Азовскую улицу они услышали за спиною торопливые шаги догонявшего их человека и оглянулись.
       - Так это же тот штурман, с каким ты была на вечере в нашем реальном училище! - с отчаянием воскликнул Вячеслав. - У него сердитое лицо. Чего ему надо?
       - Это мой жених, - со вздохом сказала Анисья. Она еще что-то хотела сказать, но штурман молниеносно подбежал, оттолкнул от нее Вячеслава, сердито буркнул:
       - Теперь понимаю, почему тебя, Анисья, не оказалось на условленном месте. Значит, сумела назначить свидание с другим...
       - Да нет же, - возразила Анисья. - Я пришла во время, а тебя там не оказалось...
       - Ладно, не будем спорить при постороннем! - штурман махнул рукою, резко повернулся к изумленному Вячеславу и грозно сказал: - Идите отсюда. И в другой раз не рискуйте провожать чужих невест, иначе испробуешь кулаки моряка.
       Вячеслав Шило молча зашагал по улице, дважды оглянулся и позавидовал штурману, который взял Анисью под руку и решительно повел ее к дому грека Попандопуло.
       И вот во взвинченном состоянии нерв в этот час Анисья согласилась стать женой штурмана Максимовича, хотя и ощущала сердцем, что семейного счастья от этого брака у нее не будет.
       Начальница Севастопольской казенной гимназии мадам Зотова с большой радостью узнала о согласии Анисьи Аксеновой-Коробко выйти замуж за рекомендованного ей штурмана флота Максимовича. И в беседе со своим коллегой по секретному агентству в полиции и по наблюдению за поведением гимназистов, преподавателей, обслуживающего персонала, Зотова убежденно сказала:
       - Анисья теперь в моих руках, будет делать все, как я велю. Через нее мы проникнем и в нелегальные сборища и кружки, так что вы за нею "хвоста" не делайте, положитесь на меня. Конечно, с подозрения не снимайте, но и не вспугните ее своими аляповатыми, извините за откровенность, действиями. О всем, что будет нужно, я сообщу сама. И буду за ней наблюдать через своих искусных филеров...
       А жизнь на заре двадцатого века шла своим чередом. Уже к 1900-му году возникли в Севастополе группы марксистов, наладилось снабжение кружковцев нелегальной литературой. И хотя жандармам с помощью филеров таких образованных своих людей, как мадам Зотова, удалось в апреле 1900 года арестовать распространителей нелегальной социал-демократической литературы, издаваемой в Лондоне и Женеве, а потом гектографированной в Севастополе (арестован, например токарь адмиралтейства Александр Челышев, рабочий Петр Толмачев, матросы машинного отделения броненосца "Ростислав" Цибулькин и Куперчук, а также матросы флотского экипажа Лощенов, Белозеров, Ладыгин), остановит процесс назревания революции царская машина уже не могла. Если летом 1901 года возникли и работали подпольно социал-демократические кружки, то к декабрю этого года оформился "Севастопольский рабочий союз" во главе с Александром Щепетовым, членом Петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", прибывшим в Севастополь после исключения из Петербургского лесного института за "крамолу".
       Анисья установила с "Севастопольским рабочим союзом" тесную связь, получала лично или через связных от союза нелегальную социал-демократическую литературу, революционные прокламации. Союз установил связь с ленинской газетой "Искра", снабжал ее корреспонденциями о жизни в Севастополе.
       О связях Анисьи с "Севастопольским рабочим союзом" начальница гимназии мадам Зотова еще не знала, но все более тревожилась, так как замечала растущее между нею и Анисьей отчуждение и более решительный уход Анисьи из-под влияния и контроля своей "покровительницы" и "благодетельницы".
       Зотова и ее агентурный коллега из жандармерии, действовавший в реальном училище, не знали и того, что реалист Вячеслав Шило полностью вовлечен Анисьей в свой подпольный кружок, выполнял функции связного между "Севастопольским рабочим союзом" и различными социал-демократическими группами и кружками, что он получал из "Союза" антиправительственные прокламации, нелегальную литературу и снабжал Анисью, ее кружок социал-демократа доктора Циплакова.
       В это же время крепли революционные связи Севастополя с Грузией, особенно с портовым городом Батуми, куда в начале лета девятьсот первого года выезжал доктор Циплаков под видом борьбы со вспыхнувшей в Батуми эпидемии холеры.
       Конечно, доктор Циплаков многое делал в Батуми по борьбе с эпидемией. Но главная его задача была в установлении связей с батумскими революционерами.
       В Батуми он познакомился с фельдшером Никитой Чичуа, книготорговцем Спиридоном Челадзе, с доктором Шатиловым, который прибыл в Батум из Тбилиси в связи с эпидемией холеры, возникшей в Батуми по причине антисанитарных условий в жилищах рабочих. Здесь Шатилов решил остаться навсегда, договорился с доктором Циплаковым о присылке из Севастополя нелегальной литературы, типографских шрифтов, чтобы в скором времени создать нелегальную типографию в Батуми и печатать в ней прокламации и листовки на грузинском, русском, армянском языках (Начала свою работу эта типография уже с конца января 1902 года), чтобы тем самым ускорить образование в Батуми социал-демократическую организацию, способную не ограничивать свою деятельность легальными формами борьбы, а применить нелегальщину и решать глубокие революционные задачи: борьбу с самодержавием, уничтожение капитализма и построение социализма.
       Дружная связь и работа севастопольских и батумских социал-демократов увенчалась большими успехами. В частности, уже конце лета 1901 года в Батуми возник подпольный социал-демократический кружок наподобие севастопольского. И об этом кружке, как писал Циплакову один из сотрудников тифлисского жандармского управления, связанный нелегально с социал-демократами Севастополя через отца Вячеслава Шило, в октябре 1901 года начальник жандармского управления полковник Дебиль доносил Департаменту полиции. В донесении говорилось даже о составе кружка: два интеллигента (фельдшер городской Батумской больницы Чичуа и один служащий городской управы), а также рабочие социал-демократы - типографский наборщик Сильвестр Тодрия, литейщик с завода Пассека - Константин Канделаки и пять его товарищей.
       Это сообщение проникшего в жандармский аппарат социал-демократа очень встревожило доктора Циплакова и других социал-демократов города Севастополя. "Надо немедленно предупредить батумский кружок, что в его среду проник какой-то провокатор-осведомитель, - распорядился доктор Циплаков и поручил это Анисье и Вячеславу Шило. - Ведь никак иначе не смог бы полковник Дебиль сообщить столь детальные данные о кружке в Департамент полиции. Да и откуда он получил бы иначе сведения, что нелегальная литература кружка хранится в трупном покое батумской городской лечебницы? Конечно, здесь видна рука провокатора батумского или севастопольского..."
       Циплаков особенно волновался и за судьбу севастопольских нелегальных кружков, так как именно он лично, пребывая в Батуми, рекомендовал использовать и там севастопольский способ укрытия запасов нелегальной литературы в трупном покое больницы.
       Задание доктора Циплакова было успешно выполнено.
       Вскоре Анисья Максимович (она уже имела партийную кличку "НИНА НИКОЛАЕВНА") расшифровала для доктора Циплакова письмо из Батуми. Фельдшер Никита Чичуа благодарил севастопольцев за присланные в Батум типографские шрифты, сообщал ряд радостных вестей: в конце ноября 1901 года приехал их Тбилиси энергичнейший социал-демократ Иосиф Джугашвили. Он помог создать 12 социал-демократических кружков на городских предприятиях, что позволяет осуществить план организации в Батуми социал-демократического КОМИТЕТА. Усиливаются интернациональные связи между рабочими Батума. Ярким примером такого сближения рабочих разных национальностей в Батуми, подчеркивалось в письме, были декабрьские похороны одного бедного рабочего-армянина. В этих похоронах приняли участие многочисленные представители рабочих разных национальностей. И они заявили о своей дружбе и готовности совместно вести борьбу за лучшую жизнь. Письмо заканчивалось сообщением, что на 31 декабря 1901 года в Батуми должна состояться конференция представителей батумских социал-демократических кружков искровского направления, желательно на которой видеть и севастопольских товарищей. Что же касается дополнительного количества типографского шрифта, обещанного севастопольцами, то желательно, чтобы он был доставлен непосредственно...
       Далее были строки, не поддавшиеся первой расшифровке. Лишь через несколько дней упорного труда Анисьи, удалось ей расшифровать: "Нужно прибыть в село Махмудиа, что в 6 верстах от Батума, спросить крестьянина Хашима Смирбу и предложить ему "купить по сходной цене охотничью дробь".
       На конференцию 31 декабря 1901 года никому из севастопольцев не удалось пробраться в Батуми. Но вскоре было получено оттуда новое шифрованное письмо: "31 декабря 1901 года мы праздновали встречу нового года на квартире рабочего Сильвестра Ломджария. Было на торжестве более 30 рабочих, главную роль играл Иосиф Джугашвили или, как у нас принято называть его по кличке "Чапур". Договорились объединить социал-демократические кружки в социал-демократическую группу. Теперь эта группа искровцев переименована в "Организационный комитет". Полагаем назвать его Батумским комитетом РСДРП. А каковы у вас дела и что нового? Литературу и прочее, о чем мы раньше договорились, присылайте..."
       В мае 1902 года в Севастополь прибыл рабочий, знакомый с доктором Циплаковым со времени борьбы с эпидемией холеры в Батуми. Он выступил на занятиях кружка на квартире Анисьи Максимович. Это в доме Попандопуло на Азовской улице возле Херсонского моста. Рабочий рассказал слушателям нелегального кружка многое, что видел и пережил в Батуми, откуда выслан полицией.
       - Нас, рабочих, в Батуми безжалостно эксплуатируют иноземные капиталисты - Ротшильд, Монташев, Нобель, а также местные заводчики. Без всяких выходных дней приходится взрослым работать по 19 часов в сутки, а детям - до 16 часов в сутки. Да еще нас то и дело штрафуют мироеды, отнимая до половины заработка. Приходится получать на руки не более 60 копеек в день. Ей богу, зарабатываем лишь на хлеб и воду. Тяжело так жить, и невольно возникал вопрос: зачем мы так страдаем? Жизнь наша лишена всякой радости, она лишь представляет собою сплошной путь к могиле. Так не лучше ли умереть не за станком и не рабами, а умереть, борясь за свободу, за лучшее будущее! Такие наши мысли поддерживают социал-демократические кружки в Батуми. Фактически они превратились в низовые социал-демократические организации с подчинением партийной дисциплине, уплатой членских взносов, выполнением кружковцами боевых поручений.
       С конца января 1902 года действует Батумская подпольная типография, издавая прокламации и революционные листовки на грузинском, армянском и русских языках, выражая этим интернациональный характер Батумской социал-демократической организации и помогая развертыванию революционной борьбы в деревне.
       Батумский комитет РСДРП возглавляет нашу борьбу. Сказать к примеру, он расценил действие управляющего заводом Монташева, кровопивца Тер-Акопова, уволившего рабочего за несколько слов, сказанных шепотом своему соседу по работе, как угрозу простым человеческим правам рабочих, почему и призвал нас к забастовке.
       Эта забастовка в начале февраля 1902 года заставила заводчиков пойти на уступки: сокращен рабочий день на два часа, освобождены ранее арестованные забастовщики, уволен кровопивец Тер-Акопов.
       Но капиталисты готовились начать контратаку. Ротшильд, например, уволил 389 рабочих по подозрению в революционности. Тогда Батумский комитет РСДРП призвал рабочих к забастовке. В Батум примчался кутаисский военный губернатор Смагин. Он приказал нам прекратить забастовку. Да только рабочие не послушались. Забастовка парализовала работу Батумского порта, прекратился вывоз нефти за границу. Рассвирепевшие жандармы в ночь на 8-е марта арестовали более 30 организаторов забастовки. Но 9 марта мы, по призыву Батумского комитета РСДРП, вышли на политическую демонстрацию. Нас были многие тысячи. И мы с лозунгами "Да здравствует свобода!", "Долой самодержавие!" пошли к полицейскому управлению и к тюрьме. Завязались стычки с полицией, в результате которых были арестованы и заключены в пересыльные казармы 340 рабочих-демонстрантов.
       Иосиф Джугашвили предложил возмущенным рабочим Батуми начать немедленно всебатумскую политическую демонстрацию для распространения идей социализма и политической свободы. Более шести тысяч рабочих Монташева, Нобеля и Ротшильда, братьев Рыльских, Хачатурьяна и Пассека, Свиридиса и Каплана с красными знаменами и пением революционных песен двинулись под руководством Иосифа Джугашвили к пересыльным казармам. К нам присоединились еще грузчики порта, кузнецы, табачники и многие другие.
       Появился помощник губернатора Дрягин. Он начал ругаться, пригрозил расстрелом. Но мы на залпы солдат ответили контратакой: разоружали солдат, оказывали помощь раненым. И хотя царским властям удалось подавить демонстрацию (15 рабочих убиты, 54 ранены, 493 арестованы и высланы из Батуми), ее значение велико: она показала высокую организованность и сознательность рабочих Батума, дала образец соединения экономической и политической борьбы пролетариата и подготовки рабочего класса к руководству предстоящей революцией. Наша демонстрация оказала сильное влияние на развитие революционного движения в России. И это не только мои слова. Мне пришлось после высылки из Батума поехать вместе со своим товарищем в Рыбинск. Там мы встретились с молодым человеком, окончившим реальное училище в Москве, Константином Цитовичем. Так он, выслушав наш рассказ о героических делах батумских рабочих, сражавшихся с царскими войсками во время политической демонстрации, воскликнул: "Решено! Я вступлю в Рыбинскую организацию РСДРП и всю свою жизнь посвящу борьбе за те идеалы, во имя которых батумские рабочие не испугались угроз помощника губернатора Дрягина и самих ружейных залпов, пошли на смерть, но не отступили!" Вот какое дело, товарищи! А как у вас, в Севастополе, идут дела. Мне очень хочется послушать рассказ об этом на сегодняшнем занятии кружка..."
       Доктор Циплаков предоставил слово Анисье Максимович, и она, волнуясь и краснея, что должна сидя говорить для кружковцев и для гостя из Батуми (Был ведь почти последний месяц ее беременности), сначала поблагодарила гостя за все рассказанное им и за такую его убежденность в правоте дела рабочего класса, что хочется обнять его и расцеловать. Потом она показала записку, переданную ей сидевшим неподалеку красивым парнем в форме ученика реального училища, и сказала:
       - Вот на этом листочке из ученической тетради Вячеслав Шило изложил свою клятву, что до конца своей жизни будет служить революции, отомстит царским палачам за кровь батумских рабочих, за поруганную свободу севастопольских революционеров, заключенных царскими властями в тюрьму за распространение среди рабочих, матросов и солдат революционных прокламаций и листовок. Вот перед вами автор этой клятвы. В его лице юность двадцатого века пополняет ряды борцов за свержение самодержавия, за социализм...
       Вячеслав встал. Глаза его сияли, лицо заливала краска возбуждения, пальцы были сжаты в кулаки.
       - Да, товарищи, я клянусь в верности революции, прошу рекомендовать меня в партию социал-демократов. Я взволнован не менее московского реалиста Константина Цитовича, который отметил свое уважение к батумским рабочим и их политической демонстрации вступлением в Рыбинскую организацию РСДРП.
       Все участники кружка стоя аплодировали реалисту. Анисья подошла к нему, обняла и поцеловала. У нее и Вячеслава при этом замерцали на ресницах слезы радости и восторженности.
       - Никогда, товарищи, не пересохнет море нашей революционной силы, так как непрерывно впадают в нее реки из таких вот товарищей, как наш гость из Батуми, как реалист Вячеслав Шило, как тысячи и тысячи подобных им, - продолжала Анисья. - Мы рады, что в Батуме оформился и так энергично действует социал-демократический комитет. Но и Севастополь не отстает. Наш "Севастопольский рабочий союз" уже установил связи с редакцией газеты "Искра". Там печатаются корреспонденции из Севастополя. У меня под рукою "Искра" за 15 февраля 1902 года. В ней рассказано об адмирале Феодосьеве, который занимает пост градоначальника и командира Севастопольского порта. Послушайте, что написано в газете: "Феодосьев был одним из самых деятельных в компании казнокрадов. Его рыло было сильно в "угле", но углем он не довольствовался: будучи командиром броненосца "Двенадцать апостолов", он тянул оттуда всякую утварь, материалы - словом, все, что мог. Недаром матросы острят, что из "12 апостолов" он украл одиннадцать".
       Наши товарищи не только пишут в "Искру", но и ведут решительную борьбу за овладение думами и делами народа, просвещая его и в кружках, и голосом на собраниях, и распространением листовок, брошюр, прокламаций. В полученном нами номере "Искры" за 10 марта 1902 года имеется отчет о некоторых севастопольских событиях: "После нового года между севастопольскими рабочими разошлась новая прокламация, призывающая к борьбе против царского самодержавия. У матросов в экипажах и на военных судах стали производить поголовные обыски с особой тщательностью: вызывают команду на верхнюю палубу, строят ее и каждого по порядку ощупывают. В это же время в кубриках обыскивают скудные пожитки матросов..."
       Когда командующий Севастопольским военным портом контр-адмирал Лещинский приказал отменить дополнительную надбавку за сверхурочные работы на предприятиях адмиралтейства и разрешил администрации удлинять рабочий день без дополнительной оплаты, мы распространили 19 и 20 февраля 1902 года в городе и в портовых мастерских листовки "Севастопольского рабочего союза". Было в них рассказано, что администрация нарушает фабричный закон от 2 июня 1897 года, предусматривающий оплату каждого часа сверхурочной работы в полуторном размере. Листовка призывала к забастовке и ссылалась на токарей слесарно-сборочной мастерской, которые уже дружно выступили против приказа Лещинского, потребовали от начальства исполнять закон о сверхурочных работах и их оплате.
       И началась забастовка. Но проявилась недостаточная сплоченность, рабочие поддались лживым обещаниям администрации, согласились продолжать работу и в вечерние часы.
       Пришлось провести дополнительную работу среди рабочих. В результате этой работы группа молодых рабочих слесарно-сборочной мастерской снова поставила вопрос перед администрацией адмиралтейства и о сверхурочной работе и оплате за нее по закону, и о безобразном поведении некоторых чинов в мастерской, особенно старшины Андрейченко. Этот человек не только оскорбительно вел себя по отношению к рабочим, но и обсчитывал их, присваивал себе часть заработка рабочих.
       Главный инженер-механик Пастухов, покровительствующий старшине и участвующий в присвоении рабочих денег, объявил жалобу молодых рабочих "неуважением к начальству" и уволил с работы всех авторов жалобы.
       "Севастопольский рабочий союз" ответил на эту репрессию своей листовкой и призывом поддержать молодых рабочих. Администрация адмиралтейства устроила 4 марта массовые обыски, отбирая у рабочих листовки. Тогда рабочие в массовом порядке собрались у памятника адмиралу Лазареву на площади флотских казарм. Полицейские пригрозили стрельбой, на что рабочие ответили градом камней. Это видели матросы из-за решетчатой ограды и кричали рабочим ободряюще: "Землячки, начинайте, пойдем и мы за вами!"
       Полиция и жандармерия свирепствовали, производили аресты. Но рабочий класс не склонял головы. 10 марта на похороны уважаемого всеми токарного мастера Корнилова Степана собрались многочисленные группы рабочих порта, чтобы отдать честь любимому мастеру и человеку, сочувствовавшему социал-демократам. Хотелось на могиле его сказать, за что борются передовые рабочие, хотелось проводить этого человека в последний путь по улицам Севастополя не с попом, а с алым знаменем и пением "Марсельезы". Да, очень хотелось. Но, учитывая большие силы полиции, жандармерии и некоторых войсковых команд, сосредоточенных по дороге на кладбище, "Севастопольский рабочий союз" был вынужден отменить эту демонстрацию. Стало нам известно, что какие-то провокаторы проникли в нашу среду и обо всех наших планах, связанных с подготовкой демонстрации, сообщили жандармерии.
       К апрелю 1902 года в "Севастопольском рабочем союзе" насчитывалось около ста членов. И на очередной сходке руководителей кружков 2 апреля было решено провести 15 апреля на Качельной площади политическую демонстрацию рабочих, солдат, матросов. Член Союза Эрайзер должен был во время демонстрации развернуть красное знамя с призывом "Да здравствует политическая свобода!" Правда, из-за проливного дождя необычайной силы, эта демонстрация не состоялась. Но, составленный Щепетовым и утвержденный на сходке 2 апреля устав "Севастопольского рабочего союза", был к этому времени отпечатан и распространен. Ставилась задача развития рабочего движения и вообще революционного движения в городе Севастополе, сочетая принципы демократизма с жесткими требованиями конспирации.
       Как видите, товарищи, рабочие Севастополя, крепя дружбу с рабочими Батума и всей Грузии, активно ведут свою революционную деятельность. И мы уверены, что наступит день нашей победы!
       Вдруг, постучав условленным кодом, в комнату вошла Катя Симакопуло, сгорбленная девушка с толстой русой косой и с широко раскрытыми серыми глазами. На ней черное платье с фижмами, которые поднимались над узкими плечами, будто обрубленные птичьи крылья. Все, за исключением гостя, знали эту девушку, лучшую подругу Анисьи по гимназии и по нелегальному кружку. Жила она на хуторе в Стрелецкой бухте, имела задание объединить военных в социал-демократическую группу. Доктор Циплаков и Анисья взглянули на вошедшую с удивлением, как бы спрашивая: "Почему же ты не явилась сегодня к началу занятия кружка?" И она не спешила отвечать на этот безмолвный вопрос. Сжав тонкие губы, медленно окинула взором сидевших на стульях и на скамьях людей, остановилась на незнакомом ей человеке, спросила у доктора Циплакова:
       - При нем можно сделать важное сообщение?
       - Да, это наш товарищ, высланный полицией из Батума...
       - Я опоздала сегодня потому, что за мной имелся "хвост", - сказала Катя взволнованным голосом. - Используя знакомого извозчика, а потом проходные дворы и знакомые мне калитки, я все же ушла от филера. А вот несколько минут тому назад заметила его на Азовской. Он, посмотрите в окно, наблюдает за этой квартирой. И мне думается, надо немедленно нам разойтись черным ходом, чтобы не попасть в облаву...
       - Да, пожалуй, да! - кивнул головой доктор Циплаков и первым направился к выходу.
       Анисья встала и распорядилась:
       - Всех прошу разойтись, через черный ход. Вячеслав, батумского гостя определите у себя на квартире. Завтра или послезавтра мы найдем ему работу, обеспечим паспортом. Связь со мною на прежних условиях. А ты, Катя, задержись на минутку. Я должна передать тебе твою фотокарточку, выкупленную в фотографии Б.И. Райниша на Нахимовском проспекте против Бульвара вместе с негативом. И прошу быть в дальнейшем осторожнее: по нашим данным, Райниш фотографирует многих по заданию жандармерии...
       - Вот тебе на! - развела Катя руками. - А я то считала его нашим другом...
       - Враг умеет казаться другом, - подавая карточку и негатив, добавила Анисья. - Да вот, жаль, нет у нас опыта что ли или прибора такого, который бы давал звонок об опасности, если под личиной друга рядом с нами находится враг...
       - Да ты, Анисья, фантазерка, - скупо улыбнулась Катя, пощипала кончик своей косы и спросила: - Разве кого-нибудь подозреваешь?
       - Подозреваю, а доказательств нет...
       - Кого же?
       - Ладно, Катя. Тебе я скажу, но держи язык за зубами, иначе могут быть неприятности. Не нравится мне Зеленцов, прибывший из Петербурга и устроившийся на работу в слесарно-сборочной мастерской адмиралтейства. Какой-то он весь сахарный, улыбчивый и слишком услужливый. Вертится, как уж, а его приняли в кружок. Он даже подружился с Александром Щепетовым, дружит со стекольщиком Тихоном, бывает на всех собраниях "Севастопольского рабочего союза". И заметила я одну деталь: Тихон охотно отдает свою квартиру под собрания членов Союза, а сам в это время находит разные предлоги не быть дома... Не связан ли он с полицией?
       - Да что ты, как можно! - в ужасе замахала Катя руками на Анисью. - Зеленков прибыл из Петербурга с документами Петербургского "СОЮЗА БОРЬБЫ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЯ РАБОЧЕГО КЛАССА", а стекольщик Тихон - коренной рабочий...
       - Хорошо, прекратим наш спор и дадим возможность времени найти истину. Свои сомнения я высказала лишь тебе, моей лучшей подруге. Другие, боюсь, могут, если я скажу им, энергичнее набросятся на меня... А я должна поберечь себя и как мать. Попробуй, дитя уже бьется под сердцем. Вот бы хорошо, если родится мальчик...
       Катя приложила ладонь к животу подруги, вздохнула:
       - Трудная будет жизнь у малютки... Но, признаться, я тоже мечтаю стать матерью. Да вот только... Кто женится на мне, на горбатой? Красота, как у тебя, не всем дается... Погляди, погляди в окно: к филеру подкатил извозчик. Не в полицию ли помчался и царский холуй? Давай все наиболее опасное из документов в мою сумку, а сама ложись на постель... Если появятся жандармы, начинай погромче стонать. Они, говорят знакомые дамы, не любят стоны рожениц...
       На этот раз налет полиции или жандармов на квартиру Анисьи Максимович не состоялся. Вячеслав Шило обрадовал через день Анисью своим сообщением: "Батумского товарища отец устроил на работу в шлюпочно-блоковую мастерскую, где сам выполнял обязанности мастера, уйдя из минной мастерской по рекомендации "Севастопольского рабочего союза", который направил в минную мастерскую другого товарища. И документами этот товарищ снабжен, так что администрация и полиция ничего пока не подозревают".
       Прочитав записку Вячеслава, Анисья разработала план своих дальнейших связей с Александром Щепетовым через Вячеслава Шило, ученика 4-го класса реального училища, который уже практиковался на работе в Севастопольской почтово-телеграфной конторе, входившей в Одесский почтово-телеграфный округ, где работали в качестве почтовых сотрудников агенты "Искры". Ведь Щепетов получал из Одессы от этих сотрудников необходимые брошюры, номера "Искры", нужные адреса. И Вячеслав Шило мог в этой системе, работая почтовым чиновником, хорошо помочь "Севастопольскому рабочему союзу".
       Щепетов согласился с планом Анисьи Максимович и, учитывая ее беременность, предписал ей самой больше не являться за брошюрами, прокламациями, листовками. Все сделает этот подвижной и смекалистый парень с ясными задатками дипломата и умением ускользать от агентов полиции и жандармерии.
       Дело шло хорошо. Но частое появление Вячеслава Шило на квартире Максимовича вызвало чувство ревности и подозрения у ее мужа, штурмана торгового флота. И он ворчал, упрекал Анисью в легкомысленности, даже угрожал разрывом. Вечером 11 июня, когда Вячеслав Шило принес нелегальную литературу и задержался у Анисьи дольше обычного, рассказывая, что он видел в ресторане стекольщика Тихона и рабочего слесарно-сборочной мастерской адмиралтейства Зеленцова за одним столиком с тем филером, который преследовал Катю Симакопуло, а потом наблюдал за квартирой, где нас предупредила Катя об опасности...
       Анисью при этом рассказе Вячеслава Шило затрясла лихорадка. "Да, эти опасные люди! - подумала она, но не стала высказывать в слух свои мысли. - Лучше я завтра возьму извозчика, поеду к Александру Щепетову и сама постараюсь предупредить его..."
       Помолчав немного, она взяла кисть руки Вячеслава в свою руку, крепко пожала и сказала:
       - Жаль, что нас не соединила судьба. Ведь я, признаться, люблю тебя, мой милый мальчик...
       - И я люблю! - задыхаясь от волнения, сказал Вячеслав и поцеловал Анисью осторожно, чтобы не надавить на округлый живот. - Люблю, милая...
       В это время дверь бесшумно открылась, в комнату ворвался разъяренный штурман. Он, оказывается, подслушивал разговор Анисьи и Вячеслава. Хватив парня за плечо, ударил его кулаком в грудь, вытолкал из комнаты, а потом и сам бросился к выходу и закричал:
       - Нет у меня больше жены, есть шлюха!
       Потрясение было у Анисьи столь сильным, что начался приступ родов. И 12 июня она родила мальчика, которому дали имя Володя.
       Она радовалась мальчику, но понимала, что семейное счастье ушло. А вскоре пришлось пережить и политический удар: на рассвете 16 июня ворвался в квартиру Вячеслав Шило, знавший, что муж Анисьи не ночевал дома.
       - Я же говорил, я же думал, что нас предадут! - со слезами поведал он о происшедшем провале "Севастопольского рабочего союза". - Собрались мы на общее собрание членов Союза на квартире стекольщика Тихона. Ни самого хозяина, ни Зеленцова я там не увидел. Заболело у меня сердце. Хотел сказать Щепетову, но он о чем-то заговорил со своим помощником портовым рабочим Владимиром Бубновым, вот и я вышел во двор, чтобы подышать свежим воздухом, немного успокоиться. А полиция была уже в засаде, полицейские, не заметив меня (Я спрятался за пустые ящики и бочки, наваленные во дворе), ворвались в дом. Арестовали всех, кто пришел на собрание, захватили все прокламации "К СОЛДАТАМ", две из которых я приносил сюда в прошлый раз. Весь ящик с документами захватили полицейские. А я видел позавчера, что в этом ящике находились несколько экземпляров устава "Севастопольского рабочего союза", много разных брошюр, в том числе и пачка их для Батума. Там же и листовки, а еще красное знамя с надписью "ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПОЛИТИЧЕСКАЯ СВОБОДА!" Что же теперь нам делать?
       - Продолжать борьбу, - стиснув зубы, процедила Анисья. - Конечно провал "Севастопольского рабочего союза" и арест его руководителей есть большой удар по революционному движению в Севастополе и на флоте. Но мы не должны падать духом. Садись и пиши листовку от имени "Севастопольского рабочего союза". Я продиктую, а ты, Вячеслав, напишешь и распространишь ее в слесарно-сборочной мастерской адмиралтейства. Пусть рабочие знают, что заря ХХ века, заря революции не померкнет.
       Вячеслав писал под диктовку Анисьи. Попискивал малыш в люльке, за окном цокали копыта лошадей: полиция и жандармы патрулировали улицы Севастополя, везли в тюрьму арестованных рабочих и матросов и надеялись, что они уничтожили крамолу. Да только революцию нельзя было убить. К восходу солнца Вячеслав написал несколько десятков коротких листовок, выводя красивые печатные буквы. А 24 июня эти листовки уже читали в слесарно-сборочной мастерской адмиралтейства. И рабочие радовались, повторяя слова листовки: "Не падайте духом, товарищи! Каждый новый случай правительственного произвола должен заставить нас дружно бороться за счастье и освобождение рабочего класса..."
       Так было на заре двадцатого века. Встала задача создания партии рабочего класса, способной вдохновить его и повести на штурм самодержавия.
      
      

    2. ЕСТЬ ПАРТИЯ!

      
       "Большевизм существует, как течение
       политической мысли и как политическая
       партия, с 1903 года" (В.И. Ленин)
       В Севастополе, Батуме, Одессе, во всех краях Российской империи в социал-демократических кружках и комитетах читали "Искру", читали и перечитывали книгу Ленина "ЧТО ДЕЛАТЬ?". В этой книге изложено ленинское учение о революционной партии нового типа - вождя рабочего класса. В ленинском направлении кристаллизовались кружки и комитеты социал-демократов. Но это еще не партия, а лишь кирпичи для строительства здания партии нового типа. Но в работе кружков и комитетов воспитывались кадры, которым надлежало превратить разрозненную экономическую борьбу рабочих с капиталистами в сознательную классовую войну. И тогда, как писал Ленин еще в 1894 году в книге "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?", русский рабочий класс свалит абсолютизм и поведет русский пролетариат (рядом с пролетариями всех стран) прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной коммунистической революции".
       Анисья Никитична Максимович день и ночь думала об этом, делала все возможное, чтобы ускорить создание действительно ленинской партии рабочего класса.
       И у нее, еще не успевшей оправиться после трудных родов, истерзанной ревностями своего мужа Владимира Венедиктовича Максимовича и переживаниями за крупный провал "Севастопольского рабочего Союза", появились дополнительные заботы и мучения: полюбившийся ей и вовлеченный в нелегальщину реалист Вячеслав Шило то и дело проявлял себя экстравагантно, чем ставил себя и организацию под угрозу нового провала.
       И вот в эту ночь, сообщив о себе условленным выстукиванием по азбуке Морзе, Вячеслав Шило вбежал в комнату Анисьи почти во внеменяемом состоянии. Тяжело дыша, он выложил на стол две небольшие мины и сказал:
       - Когда еще мой отец, крестьянин из Харьковской губернии, работал в минной мастерской Севастопольского военного порта, он познакомил меня с мастерами. Особенно понравился мне Александр Сергеевич Васильев, специалист по пиротехнике. Он и научил меня тайком делать мины и гранаты. Вот эти штучки я сам сделал, сам и в дело пущу...
       - В какое дело? - встревожилась Анисья. - И потише говори, а то малютку моего разбудишь, да и на улице могут подслушать...
       Вячеслав снизил голос до полушепота:
       - Одну подложу Зеленцову, пролезшему в рабочие слесарно-сборочной мастерской адмиралтейства и в нашу подпольную организацию. Это он (я теперь твердо знаю!) провалил "Севастопольский рабочий союз". Это он выдал жандармерии матросов флотского экипажа. Поарестовали ребят, двадцать четыре человека. И всех предали военному суду, а Зеленцова наградили двумястами рублей...
       - Откуда знаешь? - спросила Анисья, хотя и не только это интересовало ее теперь. Ей хотелось еще убедить Вячеслава в необузданности его планов и в понимании того, что рождающаяся новая партия искровского направления никогда не одобрит анархистских действий, будет действовать продуманно, не поддаваясь вспыльчивости, эмоциям и экстазному порыву. - Ну, скажи, откуда знаешь? А, может быть, просто фантазируешь?
       Спокойный голос Анисьи и ее дружеский тон влияли на Вячеслава положительно, и он, перестав горячиться, начал рассказывать, что с ним произошло.
       - Сынок приехавшего из Петербурга сановника привлек мое внимание. Познакомился я с ним, даже подружил. И мысль у меня одна зародилась. Чтобы осуществить ее, познакомил я этого шикарного сыночка с одной нашей девушкой при условии, что он в моем костюме проведет с ней вечер, а я погуляю в его костюме. Парень о моем замысле не знал, а мне очень было нужно еще раз проверить, кто же есть на самом деле стекольщик Тихон и этот "социал-демократ" Зеленцов. Я знал, в какой комнате ресторана они любили выпивать и закусывать. В петербургском костюмчике, да еще прикрыв глаза темноватыми очками, как щеголял тот сынок, я смело потребовал в ресторане для себя комнату, что рядом с комнатой, всегда занимаемой Тихоном и Зеленцовым. Да и при том я проследил, что они там, мне это как раз и нужно было. Перегородка там тонкая, хорошо слышен разговор. Да еще дал я пятиалтынный приставленной ко мне официантке и выпроводил ее (Мне, сказал я ей, надо кое-что в костюме подправить, неудобно при девушке). Защелкнув за нею дверь, я рванулся к перегородке, приставил ухо. И что же оказалось? Эти негодяи произносили тост за удачу и по поводу, что Зеленцову выдали в охранке двести рублей, а Тихону пятьдесят за старание... Вышел я из ресторана, заложил пироксилин в оболочку вот этих штучек, потом разменялся костюмами с петербуржцем и пришел к тебе за разрешением... Надо чтобы организация считала за мною задание по уничтожению жандармских холуев..., - Вячеслав так при этом стукнул кулаком о крышку стола, что сынишка Анисьи проснулся, заплакал.
       Беседа прервалась. Покормив грудью и убаюкав сына в качалке, Анисья продолжила трудный разговор с взбунтовавшимся Вячеславом Шило.
       - Дорогой мой! - взяв его руку и согревая подрагивающие пальцы теплом своих ладоней, тихо заговорила Анисья. - Запомни и обдумай. Борясь за партию нового типа, Ленин учит нас осмыслить и понять предпосылки этого. Он говорит, что в России назревает революция и такое положение, при котором не только народные массы не хотят жить по старому, но и верхи России не смогут управлять по старому. Это называется ситуацией. Время не ждет, дорогой мой. Но мы обязаны понимать, что царское самодержавие - не слабенький, а могучий наш враг. В его распоряжении пока и армия, и флот и тюрьмы, возможности жестокой расправы над революционерами. Кроме того, царизм еще не лишен возможности влиять на народ политическими и религиозными средствами. Зачем же нам вдруг обозначать себя террористическими актами? Мы должны научиться противопоставлять нашему врагу не истерику, не экстравагантность, то есть необычно странное поведение или чудачество с его эксцентричностью, а нашу организованность и нашу сплоченность. Не забывай, дорогой, что средства индивидуального террора давно применялись "народниками", но никакого успеха не принесли. Запомни, Вячеслав, требование Ленина: все наши действия должны продуманно и тщательно подготовляться, с соблюдением строжайшей конспирации. Более того. Мы должны учитывать возможность неожиданных поворотов в организованных нами действиях, событиях. И только глубокая продуманность предстоящих действий, соединенная с нашей идейной убежденностью, может принести хорошие результаты, то есть вызвать в народе веру в наши и свои силы, поведет массы под наши красные знамена...
       Вячеслав слушал, опустив глаза в пол и почесывая ногтем за ухом. Слушал и молчал. Тогда Анисья спросила:
       - Скажи, Вячеслав, знал ли ты, каков будет результат задуманного тобою террористического акта и как это повлияет на твою судьбу и на судьбу нашей подпольной организации? И скажи, ускорит ли твой террористический акт создание ленинской партии социал-демократов?
       Вздохнув и решительно встав со стула, Вячеслав быстро завернул мины в платок. Сделав было шаг к двери, потом резко повернулся назад и уже просящим, а не требующим тоном промолвил:
       - Ты можешь, Анисья, спрятать эти мины у себя, чтобы я к ним не прикасался? Иначе ведь я могу не вытерпеть. Характер у меня такой...
       - Могу и спрячу, - ответила Анисья. - Но только изыми взрыватели...
       - А я их еще не вложил, пока не было разрешения организации действовать, - повеселевшим голосом сообщил Вячеслав. Он достал из кармана взрыватели, завернутые в тряпицу, подал Анисье. - И эти штучки спрячьте, пожалуйста. А еще есть у меня просьба...
       - Чего замолчал? Говори, какая просьба?
       - Ладно, как верующие открываются у священника "на духу", то есть на исповеди, так и я откроюсь на чистоту. Стажируясь в Севастопольской почтово-телеграфной конторе, я заприметил, что большие суммы на содержание жандармов и полиции приходят в Севастополь через Одесский почтово-телеграфный округ. И вот одолевает меня мысль - захватить эти суммы и использовать для нужд нашей организации... Можно свершить такую дерзость?
       Анисья непроизвольно ахнула. Поерошив густую шевелюру Вячеслава пальцами обеих рук, прошептала:
       - Ты или фантазер или сумасшедший, начитавшийся детективных романов!
       - Ни то, ни другое! - сухо возразил Вячеслав, самолюбие которого было задето. - Да и почему ты считаешь меня ребенком? Я хочу быть ответственным, действовать в полную силу. Мне всячески хочется мстить царю, жандармам, всякой царской сволочи...
       - Ладно, Вячеслав, не сердись, - Анисья похлопала его ладонью по плечу. - Твое предложение мы обсудим в военной организации и решим, когда можно и нужно будет его осуществить...
       - С этим я согласен, - улыбнулся Вячеслав, глаза его повеселели. - Но у меня еще есть одна просьба. Можно ли мне выехать из Севастополя на все оставшееся время летних каникул в курортный поселок Кореиз?
       - Почему именно туда?
       - Там проживает мой дядя, выходец из украинского села Котельвы. Очень хорошо он поет, а мне, признаться, очень захотелось поучиться у него. Да и он послушает мое пение, посоветует, следует ли мне мечтать об эстрадных выступлениях? Так вот, если можно, завтра же выеду из Севастополя. Конечно, готов выполнить любое поручение организации, если есть доверие...
       Анисья задумалась. "Пожалуй, Вячеслава надо теперь удалить на некоторое время из Севастополя, пока несколько уляжется здесь все, связанное с нашими недавними провалами и с бешеной активностью охранки. Да и пусть Вячеслав успокоится, чтобы действовать хладнокровнее. Какое же ему дать задание? Впрочем, дам задание. Батумские товарищи прислали мне шифровку и просили связать их с агентом "Искры". С каким же? Пожалуй, напишу об этом шифровку товарищу Шкляревичу. Ведь он, судя по его последнему письму, пока живет в поселке Кореиз..."
       - Молчишь, Анисья! - воскликнул Вячеслав. - Значит, не нравится мое предложение и просьба?
       - Да нет, Вячеслав, я просто обдумываю. И твое предложение мне нравится. Ведь у тебя действительно хорошие вокальные способности, так что очень хорошо будет, если и дядя послушает тебя, посоветует. Но и задание тебе дам, партийное: передашь одному товарищу мое небольшое шифрованное письмо.
       Вячеслав подпрыгнул от радости, захлопал в ладоши.
       Анисья подробно рассказала, как отыскать нужного человека, как держаться с ним и о чем говорить. Потом заготовила и зашифровала записку:
       "Товарищ В.Г. Шкляревич! Это письмо передаст вам молодой член военной подпольной Севастопольской социал-демократической организации Вячеслав Шило. Его псевдонимом отныне будет "НИКОЛАЙ ЭКК". Все необходимое можете сообщать мне через него. Вас очень прошу принять необходимые меры по связям с Батумом. В последней шифровке оттуда выражена просьба организовать посещение Батума агентом "Искры". Сообщено, что конспиративная квартира-явка находится там в аптеке Джерояна. Необходимо обратиться к провизору и попросить "успокоительный порошок". Остальное сами решите по обстановке. С приветом - Нина Николаевна. Севастополь, лето 1902 г."
       ..........................................................................................
       И вот прошло много дней без слуха и весточки о Шило, о Шкляревиче. Анисья волновалась. А тут еще приходилось заботиться о своем заболевшем Володе, поддерживать зашифрованную переписку с Петербургским комитетом РСДРП и с социал-демократическими организациями других городов, проводить занятия в социал-демократических кружках Севастополя.
       Пришлось также, с помощью "бессарабского матроса" - Ивана Криворукова, добывать гектограф для военной организации РСДРП, так как после февральских арестов ряда матросов в штабе дивизии корпуса морской артиллерии, где они читали, а потом распространяли в 34-м экипаже воззвания Петербургского комитета РСДРП "Письмо про наши порядки и беспорядки", "Печать и царское правительство", жандармам удалось обнаружить и захватить гектограф. Без него же, если не достать новый, трудно размножать прокламации, листовки и поступающие в Севастополь статьи газеты "Искра."
       В эти напряженные дни и ночи пришла на помощь Анисье сестра ее мужа, Анжелика Максимович, высокая блондинка с тонкими чертами лица и чудесными голубыми глазами. В нее был влюблен флотский офицер Гасабов, через которого она и организовала связи с матросами кораблей.
       - Не тоскуй, милая, не волнуйся! - часто приходя на квартиру, успокаивала она Анисью. - Я знаю о твоей неурядице с моим братом и знаю, что Владимир не прав. Знаю и о твоей тревоге за судьбу социал-демократической организации. Все я знаю, готова до последней молекулы отдать себя в помощь тебе. О сынишке твоем всю заботу возьму на себя. Даже грудью своей кормила бы его, но это мне пока не дано. Ничего, подкормлю молоком из соски. И к врачу его понесу, и убаюкаю в качалочке. А ты работай над листовками, готовь товарищам документы, проводи занятия в кружках. И запомни, милая: хотя я и не член социал-демократической организации, но всем сердцем я с борцами против царизма. Ты же знаешь, что и свою любовь к флотскому офицеру Гасабову я посвящаю борьбе за революцию... А теперь вот еще в одном месте обнаружила человека, готового служить нашему делу. Я вот принесла тебе в подарок свою фотокарточку. В фотоателье Мазура на Большой Морской улице сделали. Есть там один молодой фотограф, настойчиво ухаживающий за мною. Он сделал и сказал мне: "Как совершится революция, так хорошо бы нам пожениться и жить на свободе..." Видишь, он тоже, как и я, на стороне революции, верит всем своим существом в скорую победу трудового народа над царем и всеми кровопивцами...
       Анисья долго молча рассматривала подаренную фотокарточку. На ней Анжелика была почти так же красива, как и в жизни: с собранными за затылке жгутом волосами, снятая в полупрофиль, с тугой высокой грудью и в платье, наглухо закрытом, она выглядела сказочной амазонкой.
       - Спасибо, добрая моя Анжелика, за подарок! - сказала Анисья. - И с сердечной благодарностью я принимаю твое предложение о помощи. Но мне, признаться, очень нужно, чтобы ты заботилась обо всем трудовом народе больше, чем о моем Володе. Но это опасное дело. И нужно твое обдуманное согласие... Что же ты молчишь?
       - Я обдумываю, - вздохнула Анжелика. Подвинувшись поближе и заглянув Анисье в глаза, добавила: - Ты бы прочитала мне что-нибудь из той газеты, что я в прошлый раз видела у тебя под подушкой... Ну из той, где в подзаголовке сказано: "Из искры возгорится пламя!"
       Анисья улыбнулась:
       - Значит, ты любознательна, если под подушкой узрела...
       - Да я же случайно, - смутилась и покраснела Анжелика. - Запищал Володя, я подошла поправить подушку, а газета обнаружилась...
       - Ну, ладно, давай почитаем...
       И они увлеклись, читая накопившиеся номера "Искры". В номере двадцатом от 1 мая 1902 года прочитали о рабочей стачке, длившейся в Батуме с 31 января по 18 февраля на заводе капиталиста Манташова. Прочитали о мартовской политической демонстрации, когда батумские рабочие не побоялись царских пуль. И этим своим героизмом вдохновили всех рабочих России на еще большую борьбу с царизмом. В номерах 22 и 23 "Искры" прочитали о севастопольских событиях. В "Искре"  23 за 1 августа 11902 года сообщалось, что в Севастопольской тюрьме сидят 13 матросов и рабочих. Заключенные 18 апреля объявили голодовку против жестокости тюремщиков и тюремного режима. И борцы добились своего: им разрешили выбирать своего старосту, обещали свидания с родными и близкими людьми, допустили к ним адвокатов.
       - Значит, в тюрьме тоже можно бороться? - разволновавшись, сказала Анжелика. - Да я теперь не побоюсь тюрьмы! Если схватят и бросят за решетку, такое натворю, что жандармы ужаснуться...
       - Но лучше научиться бороться вне тюрьмы, - резонно заметила Анисья. - И я научу тебя, милая Анжелика, искусству этой борьбы, если твое сердце зовет тебя в бой.
       Анжелика бросилась к Анисье, прижалась к ее груди, поцеловала в уста и прошептала:
       - Прими, Анисья, это как мою клятву служить революции!
       И обе они так растрогались, что из глаз покатились невольные слезы.
       Ряды социал-демократов множились. К Анисье и ее подругам, жившим на хуторе в Стрелецкой бухте, к Кларе Кохман, Кате Симакопуло и другим присоединилась Анжелика.
       Работа в социал-демократических кружках продолжалась. Возникли новые социал-демократические ячейки в порту, в Севастопольской городской больнице, в мастерских адмиралтейства, в учебном отряде и в севастопольской крепости. На этой базе был создан Севастопольский комитет РСДРП. Анисье удалось войти в непосредственную связь с молодым военнослужащим крепостной саперной роты Константином Анпиловым. Этот могучего телосложения человек с твердым характером и необыкновенной смелостью, принес свои революционные убеждения из Старого Оскола Курской губернии, где родился и вырос в железнодорожной слободе Ламской, работал по найму у кулаков и купцов, а потом пробился в помощники машиниста паровоза. Тогда же он познакомился с воронежским машинистом паровоза Петром Ивановичем Шабуровым, состоявшим в одной из подпольных социал-демократических организаций центральной России.
       Знакомство с Анисьей произошло после случая, когда пьяный полицейский пристал к Анжелике на улице, предлагал поехать к нему на квартиру и переночевать с ним ночь за пятьдесят целковых, а Анпилов шел к одному из знакомых. Заметив девушку, которую полисмен пытался затащить в подворотню, Анпилов смело шагнул к ним, ударил полицейского головой о кирпичную стенку воротной арки и вызволил девушку.
       Это было недалеко от квартиры Анисьи, куда и Анжелика увлекла Анпилова из-за боязни, что его могут арестовать и судить за убийство полицейского.
       Увольнительная Анпилова давала ему право отлучки до утра, то есть до сигнала подъема в саперной роте. И ему пришлось отсидеться на квартире Анисьи до рассвета. За эти часы было много переговорено. Поверив друг другу, Анжелика, Анисья и Анпилов Константин Михайлович договорились проводить революционную работу совместно и бесстрашно.
       - У меня уже есть целая группа товарищей в роте, - сказал Анпилов на прощание. - И против царя и против всякой мерзости ребята настроены так, что аж скрипят зубами. Есть у нас много знакомых матросов на кораблях. И что нужно сделать, сделаем, только скажите заблаговременно, чтобы мы могли обдумать и подготовиться.
       Теперь решительнее и смелее действовала Анисья. Возглавляя под кличкой "Мария" Севастопольскую нелегальную военную организацию социал-демократов, Анисья имела также большое влияние в портовой и городской группах, а потом и в Севастопольском комитете РСДРП. Об этом, наверное, знал агент "Искры" Шкляревич, почему и через Екатерину Ивановну Серафимову, которая была хозяйкой конспиративной квартиры на Соборной горе вблизи Военно-Морского суда и женой прапорщика запаса Михаила Серафимова (Этот человек состоял в социал-демократической организации и Севастопольском комитете, но часто проявлял колебания. После Второго съезда РСДРП перешел на сторону меньшевиков, а после поражения революции в 1905 году бросил жену с ребятишками и бежал в Батум, где разыграл роль сторонника большевиков и козырял адресами связей, известных его жене и охватывающих почти тридцать городов Российской империи. Н. Б.), Шкляревич переслал Анисье шифрованное письмо из Батума.
       Расшифровав письмо, Анисья прочла следующее: "Рекомендованный вами юноша, Вячеслав Шило, понравился мне. Отлично может выполнять партийные задания. Мне думается, что в государстве, которое мы хотим создать, Вячеслав сможет выполнять роль хорошего дипломата. Почему я так думаю, он вам сам расскажет, если благополучно доберется до Севастополя... Теперь ведь подходят к концу летние каникулы, Вячеславу надо быть вовремя в реальном училище и работать там под вашим руководством. А вы, не ожидая его приезда и учитывая подготовку ко второму съезду РСДРП, побыстрее и подробно обрисуйте мне обстановку и положение дел вашей организации в Севастополе. Мне высылайте по имеющемуся у вас батумскому адресу  7. Способы пересылки - по вашему усмотрению. Имейте в виду, запрос к вам сделан не по моей только личной инициативе, а по просьбе В. И. Ленина. Очень он интересуется революционным движением в Батуме, Севастополе, Крыму. Привожу ниже выписку из письма Ленина из Женевы от 29 июня 1902 года в мой адрес: "Очень бы важно было связать нас хорошенько с рабочей организацией юга. Позаботьтесь об этом и напишите нам обстоятельно". Полагаю, что этого достаточно для вдохновения вас, Нина Николаевна, на срочное выполнение просьбы Ленина... А еще постарайтесь надежнее спрятать адреса явок, так как, по моим сведениям, о нахождении их у вас пронюхали некоторые осведомители..."
       Встревоженная предупреждением об адресах явок и связи с десятками социал-демократических организаций городов Российской империи, Анисья решила отложить на день или два составление подробного отчета о положении дел в Севастопольской организации РСДРП, немедленно организовала вызов Кати Симакопуло к себе на квартиру.
       Побеседовав с нею о разном, осторожно перешла на чисто женскую бытовую тему.
       - Есть у меня, Катя, просьба к тебе, если, конечно, ты в хороших отношениях с женою своего брата, - сказала Анисья и угнулась, будто чего застеснялась.
       - Да чего ты стесняешься? - подсела Симакопуло рядом с Анисьей и пощекотала ее розоватое ушко. - Говори прямо. Наверное, и тебя заинтересовали платья Екатерины Ивановны Серафимовой? Она же модница, сама придумывает фасоны. Да такие, что севастопольские дамы сума сходят из зависти, просят скопировать...
       - Ох, узнала ты, - таким тоном искренности призналась Анисья, что ни у кого бы не появилось сомнения в ее стремлении тоже скопировать для себя платье или юбку Серафимовой.
       - Ну, вот и говори, что для тебя попросить у Серафимовой? Мы с нею живем дружно, ни в чем друг другу не отказываем...
       - Мне бы очень было радостно, если бы ты, не говоря, что это для меня, попросила у Екатерины Ивановны ту юбку, что расклешена и украшена воланом наподобие морской волны, а очкур похож на суженый корсет. На один денек попроси для себя, а принеси мне. Я быстро скопирую и возвращу. Она не должна знать об этом, иначе засмеет. Знаешь, какая она насмешница?
       - Знаю, знаю. Будь спокойна, Анисья. Попрошу юбку для себя, вот и все. Но только на день, чтобы я успела возвратить юбку хозяйке. А то вдруг она придет ко мне, не увидит юбку и начнет расспрашивать, куда я ее отнесла, кому, зачем? Знаешь ведь ее пытливый, любознательный характер...
       Юбка была возвращена хозяйке вовремя. Но ни Катя Симакопуло, ни сама Екатерина Ивановна не знали и совершенно не заметили (Так искусно Анисья заделала ленту с адресами явок и связи с 28 городами и социал-демократическими организациями в очкур-корсет юбки) каких-либо перемен в юбке.
       Анисья же была уверена, что адреса запрятаны надежно. Ведь даже при аресте владелицы юбки жандармы не додумаются вспороть корсет, где зашита лента с адресами, а наша организация, если потребуется, всегда сможет воспользоваться юбкой и тем, что зашито в корсете-очкуре. (Правда, конечно, в том, что кто-то выдал эту тайну жандармам, и они обнаружили в юбке Серафимовой ленту с адресами. Но это произошло потом, много времени спустя. Мы об этом знаем из донесения заместителя начальника окружного отделения Начальнику Севастопольского охранного отделения 1 от 16 июня 1908 года  1440. Знаем также и то, что жандармы не могли доказать причастность Екатерины Серафимовой к хранению этих адресов в юбке и к пользованию ими, почему и исполняющий обязанности генерал-губернатора Севастополя и начальника Севастопольского гарнизона генерал-лейтенант Алеков написал в своем приказе  55 от 19 января 1909 года следующее: "...что же касается крестьянки Екатерины Серафимовой, также задержанной к дознанию в качестве обвиняемой по 1 части статьи 102 уголовного уложения 1903 года, то, по недоказательности обвинения, дело дальнейшим производством прекратить". Автор исследования Н. Белых).
       Покончив с адресами, запрятанными в одном экземпляре в юбке Серафимовой и в одном экземпляре в трубке настольного подсвечника, Анисья всю ночь трудилась над отчетом о состоянии революционной социал-демократической организации в Севастополе, о ее работе и о борьбе в ней различных мнений. Потом она привела факты роста влияния социал-демократов не только среди рабочих, но и среди солдат и матросов, изложила планы на дальнейшее, в том числе и о подготовке к предстоящему совещанию социал-демократических организаций в Крыму.
       Подписав этот документ псевдонимом "Нина Николаевна", Анисья на другой день отправила его в Батум через рекомендованного ей Иваном Криворуковым матроса с учебного крейсера "Березань". Одновременно другие функционеры социал-демократии, действовавшие на "Березани", получили через Анжелику антиправительственные брошюры и листовки для распространения среди команды корабля.
       Между тем наступила последняя неделя летних школьных каникул. И Анисья ждала Вячеслава Шило со дня на день. И вот, когда наступили сумерки одного из последних августовских дней, раздался условленный стук в дверь.
       Радости этой встречи не было границ. Никто не мешал разговорам, которые длились до рассвета. Анжелика унесла Володю к себе. Никто из нелегальщиков не приходил в эту ночь на квартиру Анисьи. А муж ее уже давно не появлялся. Да и был он, как сообщила Анжелика, в торговом рейсе, далеко от Севастополя.
       Выждав удобную минуту, Анисья сказала Вячеславу:
       - Твой старший товарищ Шкляревич недавно писал, что сам расскажешь мне, что и как пришлось делать. Почему же ты не рассказываешь?
       Вячеслав покашлял в кулак, походил по комнате в каком-то смущении.
       "Как он повзрослел за лето, - мысленно восхитилась Анисья. - И черты лица стали тверже, и плечи уширились и походка стала более уверенной. Какова же судьба будет у этого человека, подростком вступившего в революцию? Впрочем, не он первым вступает на столь трудный и опасный путь жизни. Пришлось мне в прошлом году случайно встретиться с Александром Гордеевичем Макеевым. О нем и раньше рассказывали товарищи: родился он в Россоши Воронежской губернии, а потом родной отец изгнал его из дома за безбожность и крамольные мысли. Но он, с помощью Льва Николаевича Толстого, самостоятельно подготовился и сдал в Воронеже экзамен на звание сельского учителя, получил должность в Архангельской сельской школе Тульской губернии. За отказ принять присягу на верноподданничество государю Макеева уволили из школы, а через некоторое время арестовали и посадили в тюрьму. Лев Толстой написал Макееву письмо в тюрьму. Мне Макеев прочитал это письмецо, которое хранит в нагрудной ладанке, под рубашкой: "Я знаю, что в сутках двадцать четыре часа, - говорилось в письме. - Знаю, что в одиночестве тюрьмы их продолжительность сильнее чувствуется, чем на воле, и что после бурных настроений, во время которых веришь в то, что делаешь, в то, что должно быть, и знаешь, что не мог поступить иначе, - могут наступить минуты, часы, может быть, уныния и сомнения, даже раскаяния в том, что поступил так, как поступил. Я уверен, что Вы знаете это. А когда знаете, то не смущайтесь периодами уныния, которые могут находить..." И Макеев рассказывал мне, что через некоторое время, освободившись из тюрьмы, он познакомился с крестьянами Щигровского уезда, в том числе с Иваном Емельяновичем Пьяных и с его другом, мелкопоместным дворянином Вадимом Болычевцевым, которые руководили нелегальной организацией крестьян-революционеров, ставивших своей задачей борьбу с царизмом. И они договорились: поедет Макеев в Екатеринославскую губернию (А ведь там и я родилась! - чуть не вслух подумала Анисья, но сдержалась, продолжая наблюдать за шагавшим по комнате Вячеславом и обдумывать, как же вывести его из охватившего смущения?). И будет у него подпольная кличка "Россошанец", а работать придется пасечником в селе Попасном. И будет он связным между подпольными революционными группами. Но здесь один из провокаторов выдал Макеева. И он был отправлен вместе с женой и тремя малолетними детьми этапом на Северный Кавказ, в станицу Баталпашинскую под наблюдение атамана и тайной полиции. Трудно стало жить этому человеку. Но он, беседуя со мною, сказал: "И все равно не сверну с революционной дороги. Я верю в победу!"
       И решила Анисья рассказать эту историю Вячеславу, чтобы вывести его из состояния смущения и получить ответ на поставленный ему вопрос: "Почему же ты не рассказываешь?"
       Слушая Анисью, Вячеслав сел рядом, вплотную. Когда же она закончила рассказ о Макееве, Вячеслав признался:
       - Макеев человек героичный, ему есть что было рассказывать. А у меня багажу маловато, вот и я побоялся, что назовешь меня хвастуном. А теперь душа моя распахнулась, все расскажу, как было. Но сначала о Шкляревиче. - Вячеслав щелкнул языком и взбросил правую руку над головой, потряс указательным пальцем. - Это же чудесный конспиратор! У него на квартире целый театральный реквизит, даже набор грима, разных усов, париков, бородок всех расцветок и фасонов. Были даже бакенбарды. А одежда! Ну, разная: можно одеться под пастуха в широкой соломенной шляпе или под артиста с крикливой бабочкой вместо галстука. Можно и под купца с цепочками и брелоками у кармана жилета или сюртука. Но самое поразительное, что запомнилось мне, у него было полное обмундирование и обувь жандармского ротмистра...
       - А это зачем же? - не удержалась Анисья.
       - Для маскировки, - убежденно ответил Вячеслав. - Шкляревич мне так и сказал, что если дипломату дан язык, чтобы скрывать от других истинное значение его слов, то для конспиратора костюм, парик и прочая мишура могут сыграть важную роль, скроют от шпиков и властей истинную сущность облаченного. Приведу, для примера, такой случай. Заметили подпольщики, что кто-то следит за ними, доносы пишет в полицию. А кто же это есть на самом деле. Некоторые высказали предположение, что сексотом полиции является дьячок Сумбарик. Рыженький такой, тоненький, будто серная спичка. И лицо узкое, нос остренький. Прямо суслик, что посвистывает над холмиком выброшенной им из норки земли. Да только одно подозрение еще не доказательство. И вот Шкляревич придумал такую удочку, чтобы проверить и взять дьячка на крючок. И это происходило, когда уже все было подготовлено к нашему отъезду в Батум, так что риск наш не очень большой, а результат мог оказаться важным. План тоже очень простой. В курортном садике поселка Кореиз, где перед рядом скамеек высится небольшая эстрадка, решили дать маленький самодеятельный концерт. Через прислугу дьячка Сумбарика передали и ему пригласительный билет с сообщением, что "верные монарху интеллигенты устраивают прощальный концерт перед своим отъездом, просят не обойти своей милостью".
       Если дьячок не пойдет, значит, наши подозрения не обоснованы. Но если он действительно сексот-филер, то обязательно придет. Но как он себя еще поведет на концерте? Это тоже важно для нашей разведки.
       Мне было поручено спеть гимн "Боже, царя храни!". Уговорились между собою: все будут слушать мое пение в сидячем положении и зорко наблюдать за Сумбариком. А вот в заключение я должен был спеть или продекламировать что-нибудь крамольное.
       Я согласился. Больно мне нравилась эта затея. Она под мой характер подходила. Да и хотелось чем-нибудь ударить по носу власть царскую.
       Условились мы, что к моменту моего крамольного выступления на эстраде, Шкляревич в форме жандармского ротмистра подъедет к нам в том самом экипаже, который подготовлен для нашего выезда из Кореиза. И вещи наши в экипаже, и все имущество. Садись и катай...
       Посмотрела бы ты, Анисья, каким выглядел Шкляревич: рыжие усы чуть не за уши цеплялись кольцами, а бакенбарды, как у царя Александра Второго. Ты же видела эти бакенбарды на картинке. Я бы не узнал Шкляревича, если бы не знал, что это он...
       Анисья расхохоталась, но тут же умолкла и встревожилась:
       - Как же ты решился? Тебя ведь Сумбарик мог арестовать...
       - Да он и пытался арестовать... Но ты сначала послушай все по порядку. Когда я запел гимн, Сумбарик петушком вскочил со скамьи, замер, как солдат на карауле. Но когда застучали колеса экипажа и ямщик условленно щелкнул дважды кнутом (Это означало, что я должен начать крамолу), я немедленно громко заречитативил с поднапевом:
       "Горько стало всем рабочим,
       Нет свободы нам, как прочим.
       Пикнуть не имеем права,
       С нами коротка расправа.
       Хоть нашими руками,
       А не теми дураками
       Создается целый свет,
       А житья и воли нет..."
       Дьячок Сумбарик сразу затревожился. Увидев подъехавшего "жандармского ротмистра", побежал к нему, закричал, указывая на меня:
       - Хватайте, вашскородь, этого крамольника! В тюрьму его, зловредца такого!
       Ротмистр жигнул пальцем колечки усов, подбежал ко мне и схватил под руку. Я, конечно, разыграл сцену сопротивления, упирался. И тогда дьячок, рассвирепев и показав все свое духовное нутро, поддал меня успетком под казенную часть.
       - И кандалы ему на руки не забудьте, вашскородь! - кричал дьячок вслед увозившему нас экипажу. - Судите его построже...
       А мы смеялись от всей души: разоблачили Сумбарика, а уж по заслугам ему дадут те, на кого он писал доносы и чуть было не упек их в тюрьму...
       - Да, Вячеслав, у тебя есть талант, - сквозь смех сказала Анисья. - Но все же мне придется несколько сдерживать тебя, иначе прогорим.
       - Не прогорим! - с мальчишеским упрямством возразил Вячеслав. - А тут еще революция быстро нарастает. Не дадут люди царю пожечь нас. Сам царь живет и ежится перед бурей. Везде разгорается революционный огонь. В Батуме, сказать к примеру, этот огонь загорается даже в стареньких деревянный домишках, расположенных рядом с кладбищем. Нет, нет, я не фантазирую. Пришлось мне квартировать в одном из таких домишек, пристанище нелегальных. Это домик бедняка Максима Мойсцрапишвили. Его дочка, Агати, старше меня лет на тринадцать. И она мне рассказывала, что пришлось ей с двенадцатилетнего возраста добывать своим трудом пропитание, одежду, обувь. Няней работала и делала все, что господа заставляли. Обязали ее отводить в школу и приводить домой сыночка управляющего завода Ротшильда. Когда же она попросила разрешить ей сесть за парту и учиться, ей сказали: "Не лезь со свиным рылом в калачный ряд!" О-о-ох, разъяренная теперь Агати, готова весь старый мир бомбою взорвать. И помогает она революционерам. Показала она мне весь город Батум, показала и завод Ротшильда, где самой приходилось трудиться вместе со старшим братом Иосифом. Теперь ее брат и муж, кладбищенский сторож Илларион Кечекмадзе, выполняют задания Батумского комитета РСДРП. Они помогли мне познакомиться с работниками подпольной типографии (Выезжали мы на ослах в село Махмудиа, верстах в шести от Батума. Крестьянин Хашим Смирба очень радушно принял нас. Несколько дней пришлось гостить у него. Но я не просто гостил, а обучался наборному делу, так что теперь сам могу набрать листовку или прокламацию и отпечатать). А еще удалось мне подружиться со сторожем порохового склада Киселевым Алексеем, с одним из функционеров Батумского комитета РСДРП. У него на квартире тоже не сидел со сложенными руками: обучил самого хозяина и еще нескольких рабочих социал-демократов искусству делать мины и гранаты большой взрывной силы. Порох и динамит дал нам Киселев, оболочку для гранат и мин принесли рабочие заводских мастерских. Они меня похвалили за мастерство. Мне радостно, но я все же не рассказал им, что мастерству этому научился у отца, работавшего в минной мастерской Севастопольского военного порта и у работавшего там минера Александра Алексеевича Васильева. Да, Анисья, ты этого минера возьми на приметку: пригодится, если нужны будут мины и гранаты. О-о-о, таких мастеров поискать. Из ничего снаряд сделает, настоящий кудесник...
       - А ты меня с ним познакомь, - сказала Анисья. - Только не сразу, а потом, когда я скажу. И понаблюдай за ним повнимательнее, чтобы не получилось как со стекольщиком Тихоном...
       - Я уверен, что Васильев - это наш человек. Но наблюдать буду. Кто его знает, как может у человека душа искривиться...
       - Ну, ладно, о Батуме еще расскажи побольше. Это же очень интересно и нужно...
       - Конечно, я не успел все рассмотреть в Батуме: и времени недостаточно и поле обозрения очень велико, не охватишь глазом. Но и то, что пришлось увидеть и обдумать, позволяет мне сказать: Батумский комитет РСДРП уверенно идет ко второму съезду партии. Он уже одобрил программу предстоящего съезда и послал свое заявление организационному комитету с выражением своего твердого права представлять на съезде Батумскую организацию РСДРП. Я видел оттиск печати, в овале которой четко видны слова: "Кавказский социал-демократический рабочий союз. Батумский комитет РСДРП".
       - И мы скоро сделаем такую печать! - твердым голосом, прервав рассказ Вячеслава, сказала Анисья. - У нас есть люди, способные сделать печать.
       - Да, конечно, мы сделаем печать! - подтвердил Вячеслав и тут же, вспомнив что-то, добавил: - Товарищ Шкляревич, провожая меня из Батуми, просил обязательно сказать тебе, что по сведениям, поступившим к нему, в начале будущего года или весною должно состояться совещание представителей социал-демократических организаций в Крыму. К этому времени необходимо как возможно больше укрепить социал-демократические организации в Севастополе, на флоте и в войсках. От Севастополя необходимо послать на совещание действительных "искровцев", чтобы избрали на второй съезд достойного и верного делегата.
       - Да, придется поработать, как говорится, без устали, - сказала Анисья. - Времени осталось не так уж много: второй съезд РСДРП состоится, наверное, летом 1903 года...
       И опять начались у Анисьи и ее товарищей по нелегальщине тревожные дни, бессонные ночи, посвященные собиранию и сплочению сил "искровцев". На Новогоднее собрание матросов в Ушаковой балке пришли представители военной Севастопольской организации РСДРП, члены городской организации. Были здесь и представители Крымского Союза РСДРП, прибыл, по приглашению Анисьи, Шкляревич. Он и Анисья выступали со страстными речами, излагая "искровскую" программу предстоящего второго съезда РСДРП, знакомя участников собрания с важнейшими событиями в ряде городов страны, в том числе и в Батуме, Одессе, Николаеве, Курске, Харькове.
       Подавляющее большинство участников собрания одобрило программу Второго съезда РСДРП. Фактически на этом собрании окончательно оформилась социал-демократическая организация на Черноморском флоте.
       Через несколько месяцев, в мае 1903 года, в Крыму состоялось широкое совещание социал-демократических организаций. От Севастопольской организации выступала там Нина Николаевна, то есть Анисья, с изложением своего понимания программы и тактики газеты "Искра".
       Признав правильность этой программы и тактики, совещание решило послать своего делегата на Второй съезд РСДРП.
       На совещании был и Шкляревич. Он сообщил о крепнущих связях социал-демократов Севастополя и Батума, Рассказал, что еще в марте 1903 года успешно работал первый съезд Кавказского Союза РСДРП. На нем избран от Батумского комитета РСДРП с двумя решающими голосами на второй съезд РСДРП делегатом Аршак Карапетович Зурабов. Этот человек участвовал в революционном движении с 1892 года.
       Второй съезд РСДРП состоялся в июле-августе 1903 года. Он принял программу и устав партии, избрал центральные руководящие органы партии. Ленинская платформа получила большинство голосов, почему и сторонники принципов и тактики старой "Искры" стали называться большевиками, а их противники - меньшевиками.
       Конечно, появились большевистские и меньшевистские течения в социал-демократических организациях городов Российской империи. В Севастополе, например, военная социал-демократическая организация во главе с Ниной Николаевной целиком встала на большевистские позиции, а вот в городской Севастопольской организации меньшевики имели большой перевес. Активным защитником меньшевистской позиции был отставной прапорщик Михаил Серафимов (Об этом человеке, перешедшем на меньшевистские позиции после второго съезда РСДРП и бежавшем потом в Батум, уже говорилось на предшествующих страницах, так что повторяться нет смысла. Но об одной детали следует сказать: М. Серафимов однажды случайно заметил список адресов и явок, хранимых его женой по поручению Нины Николаевны, переписал их себе, как он выразился, "на всякий случай". И эти адреса годились ему в Батуме, где он был принят под видом большевика...)
       Меньшевистские позиции Михаила Серафимова были причиной его разрыва с женой, так как Екатерина Ивановна Серафимова категорически возражала против взглядов своего мужа, даже заявила свой протест против него в одной из личных бесед с Анисьей.
       Воюя с меньшевиками и активно пропагандируя решения второго съезда РСДРП в Севастополе, Анисья и ее боевые товарищи неутомимо восклицали:
       - Наконец-то, второй съезд РСДРП создал первую на земном шаре партию нового типа, партию большевиков. Есть партия, партия Ленина! Она поведет нас к решительным боям и победам!
      
      
      

    3. ПЕРЕД БУРЕЙ

       Решения Второго съезда РСДРП оказались той живительной силой, которая наполняла мускулы и ум, волю всего передового в Российской империи и вдохновляла на решительную борьбу с царизмом и всем укладом жизни в стране. Борьба эта вспыхивала то там, то здесь, в других местах и вовлекала в свое русло все большее и большее количество народных масс.
       Становилось все более очевидным, что страна оказалась на рубеже перед бурей. И одним из сигналов такого предбурья было событие на учебном крейсере "Березань", где действовала группа социал-демократических функционеров, получивших через Анжелику Максимович и через Ивана Криворукова задание Нины Николаевны по работе среди матросов крейсера.
       Шло лето 1903 года. Крейсер "Березань", посетивший Батум и Сухум, получил приказ возвратиться в Севастополь. Настроение матросов было воинственное. Им рассказали агитаторы социал-демократы о решениях Второго съезда РСДРП, о необходимости борьбы за свои человеческие права. Рассказали и о том, что офицеры крейсера обворовывают матросов, кормят их гнилыми продуктами, червивым мясом, а расход выводят по высшему классу. И вот за счет такого ограбления матросов драконы строят свои роскошные дома, а тружеников-матросов затаптывают в грязь и бесправие.
       Матросы с возрастающим гневом и вниманием слушали различные истории, сообщаемые им агитаторами, и бывшие в жизни не только на "Березани".
       Рассказ о полтавчанине Александре Торянике матросы заставили агитатора повторить дважды.
       Дело было в том, что Александр Торяник, отслужив положенный по закону срок матросом, начал работать по найму в Севастопольском военном порту. Этот талантливый человек изобрел прибор для автоматического управления кораблями. Он показал этот прибор начальнику порта полковнику Ивкову. А тот, поняв огромное значение изобретенного прибора, отнял его и спрятал у себя, а изобретателя приказал арестовать и судить за воровство казенного имущества. Он так и написал военному суду: "А. И. Торяник вор-рецидивист, опасен для России, так что судите его без снисхождения..."
       Военный суд заключил Торяника на четыре года в арестантские роты, где и умер изобретатель от непосильного труда и перенесенных издевательств начальства. Зато полковник Ивков объявил себя изобретателем отнятого у Торяника прибора, получил от государства десять тысяч рублей наградных и чин генерала.
       - Да разве один Ивков губил нашего брата-матроса, - продолжал агитатор слушавшим его в кубрике матросам. - Разве он один богател на грабеже народа? Не-е-ет, таких драконов в России развелось туча тучей. Вот, к примеру, подрядился толстосум Максимов строить Александровский док. И обворовал он рабочих, казну. Тысячи рублей заложил в свой карман. Приедем в Севастополь, товарищи мои дорогие, мы вам покажем роскошный особняк, построенный этим мошенником в центре города. А еще и за городом Максимов построил роскошную дачу с большим фруктовым садом, виноградной плантацией и винным подвалом с бочками золотистого и душистого вина... А чтобы покончить с господством разных негодяев, надо подниматься на борьбу с царизмом под руководством созданной Лениным социал-демократической партии большевиков. А еще вы послушайте, что расскажет вам возвратившийся на крейсер из побывки в Батуме наш товарищ-матрос.
       Встал широкоплечий грудастый человек в полосатой тельняшке. Заговорил он глуховатым баском, гневно и убежденно:
       - Своими глазами я все это видел, о чем вам скажу. Как раз случилось это, когда члены Батумского комитета РСДРП начали активно разъяснять рабочим и солдатам решения второго съезда РСДРП и призывать народ к борьбе с царизмом. Жандармские власти взбесились. Начались аресты, преследования. А рабочий Сильвестр Ломджария, у которого я приютился на несколько дней в рабочем предместии - в Барцхане, был совсем убит провокаторами. А знаете, кто был этот человек, убитый жандармскими провокаторами? Он был рабочим на заводе Ротшильда, где еще в 1890 году начал свою революционную деятельность, а потом стал одним из основателей Батумской социал-демократической организации. Жандармы думали, что, убив Сильвестра, они запугают всех рабочих и заставят их молчать. Но рабочие не испугались. Батумский комитет РСДРП превратил похороны своего члена в большую политическую демонстрацию. Многие тысячи рабочих участвовали в ней. На кладбище, у могилы Сильвестра, выступали с гневными речами и клялись все свои силы отдать революции ораторы - русские, грузины, армяне и других наций. Вот, товарищи, как надо действовать, не зная страха. Так почему же мы, на крейсере, миримся со своими драконами, боимся дать им отпор?!
       - А вот и нам назрела пора начать отпор, - послышался взбудораженный голос вошедшего в кубрик матроса, дежурившего в камбузе. Он развернул тряпицу с куском мяса и начал подносить рыжеватую массу к носам матросов, сердито выкрикивал:
       - Нюхайте, братва, нюхайте эту харч! Нюхайте! Опять червятину в котел заложили... Наши ребята уже побежали и по другим кубрикам. Все должны знать и против червятины выступать...
       - На палубу-у! - скомандовал кто-то. И, грохоча ботинками, толпы матросов накопились на палубе крейсера. Там уже был окружен матросами интендант-офицер, ведавший снабжением корабля продуктами питания.
       Некоторые матросы, помяв офицерскую фуражку, отшлепали офицера по его толстым щекам. Другие поддавали кулаками под ребра так, что офицер икал и стонал.
       - За борт его, за борт! - слышались голоса. - Пусть он от Сухума до Батума на буксире плывет. Линек ему на шею...
       Примчавшийся на шум командир крейсера, окруженный вооруженными офицерами, начал угрожать отдачей мятежников под суд. Тогда разразился такой ураган матросских криков и топота, что командир поспешил зажать ладонями уши.
       - Нет, дракон, слушай наш голос! - подбежали к нему два матроса и отвели командирские ладони от его ушей. - Если немедленно не прикажете выбросить за борт червивое мясо и заложить в котел свежую провизию, мы откроем кингстоны, потопим крейсер вместе с вами и всеми зловредными офицерами...
       - Но ведь материальный урон, - залепетал побледневший и сразу сгорбившийся командир. - Как же это, а?
       - За червивое мясо взыщите из жалованья интенданта, а нам немедленно свежее мясо!
       Командир шагнул было от матросов, но ему сразу преградили дорогу:
       - Приказ о мясе или за борт! - загремели голоса.
       И командир понял, что гроза и буря вот-вот разразятся, покончат с ним. Тогда он приказал червивое мясо выбросить, свежее заложить в котел...
       Об этом первом массовом выступлении матросов на Черноморском флоте заговорила вся Россия. Говорили об этом и на объединенном совещании членов РСДРП Севастопольской крепости, флота, порта, военной организации и городской организации РСДРП, состоявшемся на квартире руководителя портовой организации РСДРП Бориса Теодоровича - токаря адмиралтейства, жившего на Корабельной стороне (Охранка усердно потом охотилась за Б. Г. Теодоровичем, арестовала его летом 1904 года).
       Здесь же бывший сормовский рабочий Агафонов и Нина Николаевна (это Анисья, секретарь Севастопольской военной организации РСДРП) подробно рассказали о решениях Второго съезда РСДРП и о том, как давать отпор противникам ленинского направления, то есть меньшевикам.
       Этому же вопросу были посвящены работы социал-демократических кружков Севастополя.
       Активная пропагандистская работа по сплочению социал-демократов вокруг ленинской платформы привела в Севастополе к созданию при Севастопольском комитете РСДРП большевистского органа руководства военной организацией РСДРП. Этому органу присвоили название "ЦЕНТРАЛКА". О влиянии этого органа говорили даже те факты, что в боевую ее группу или ядро входили представители многих кораблей, в том числе Александр Петров с броненосца "Екатерина Вторая", Григорий Вакуленчук, артиллерийский унтер-офицер с броненосца "Потемкин", Иван Черный, Дмитрий Титов, Иван Адаменко с учебного судна "Прут" и другие большевистски настроенные представители матросских масс.
       "Централка" установила связь с группой русских социал-демократов в Женеве во главе с Владимиром Ильичем Лениным, а также продолжала активные связи, установленные Ниной Николаевной с многими социал-демократическими организациями городов - Батумом, Одессой, Николаевом, Симферополем.
       Активность "Централки" и вообще Севастопольской военной организации, руководимой Ниной Николаевной (у нее еще и появился новый псевдоним: "Секретарь Мария"), привели к усилению глубокого влияния большевиков в Севастополе, особенно на флоте.
       Вот-вот можно было ожидать крупного революционного выступления, почему и тревога охватила весь царский аппарат, самого Николая Второго. Он повелел отстранить от главного командования флотом и портами Черного моря адмирала Скрыдлова из-за нерешительности последнего расправиться с революцией, назначил на этот пост реакционнейшего адмирала Чухнина.
       Царь повелел, если в Севастополе начнется революционное восстание, вверить высшую власть и все права для неограниченного действия адмиралу Чухнину, главному командиру флота.
       Активизировалась деятельность охранки, возросли случаи арестов. Но социал-демократическая организация бесстрашно продолжала свою революционную работу.
       Начавшуюся в январе 1904 года русско-японскую войну севастопольские большевики разоблачали как захватническую и рассчитанную на подавление революции в России. В листовке Севастопольского комитета РСДРП "КО ВСЕМ СОЛДАТАМ!" матросы и солдаты призывались восстать против царизма, установить в стране демократическую республику и поднять знамя строительства социализма.
       "Царь затеял гнусную войну, - говорилось в листовке. - Тысячами и десятками тысяч гибнут наши братья, отцы, сыновья и друзья в далекой Манчжурии. Сотни тысяч матерей, жен и детей остаются дома, перебиваясь с хлеба на воду, голодают и холодают...
       Солдаты, вам война не нужна, не нужна она рабочему и крестьянину, не нужна народу".
       Нина Николаевна совместно со своим давнишним другом по революционной деятельности студентом Алексеем Скрыпником, который под кличкой "Константин" возглавлял портовую социал-демократическую организацию вместе с Теодоровичем (потом, когда летом 1904 года Теодорович был арестован жандармерией, "Константину" пришлось взять полностью руководство организацией социал-демократов в свои руки), написали от руки и размножили листовку "КО ВСЕМ ГРАЖДАНАМ СЕВАСТОПОЛЯ". Рабочие порта передавали эти листовки друг другу, переписывали поврежденные экземпляры и снова распространяли.
       Велась упорная борьба против произвола администрации порта, увеличившей рабочий день до 14 часов. С марта 1904 года капитан порта приказал не оплачивать рабочим за сверхурочные часы. И тогда социал-демократическая организация призвала рабочих к забастовкам. Рабочие прекратили работу в вечерние часы.
       Выражая свой протест против русско-японской войны, портовые рабочие отказались грузить мины и снаряды на отправляемые на Дальний Восток пароходы "Москва" и "Смоленск".
       Готовилась большая первомайская демонстрация. Узнав об этом через своих осведомителей, портовая полиция и портовое командование блокировали все места, где могли собраться демонстранты. Начались обыски, аресты лиц, подозреваемых в качестве организаторов демонстрации. И 16 апреля 1904 года арестовали 25 социал-демократов, у которых обнаружены 200 экземпляров революционных прокламаций. Отобрали жандармы и доску для мастичных оттисков печати Севастопольского комитета социал-демократической рабочей партии, сделанной по образцу печати Батумского комитета стараниями Нины Николаевны и ее юного помощника Вячеслава Шило.
       И хотя пришлось первомайскую демонстрацию отменить, были проведены летучие митинги в мастерских порта, а на Братском кладбище состоялся антивоенный митинг, на котором звучали также призывы к свержению царя, к установлению в стране демократического строя.
       Противники ленинского курса, меньшевики и примыкавшие к ним элементы, всячески пытались ослабить влияние большевиков в Севастополе и вообще в Крыму. Им даже удалось стать во главе Крымского союза РСДРП, центр которого оказался в Симферополе.
       В это время борьба между большевиками и меньшевиками шла и внутри России и за ее пределами. Ленин считал, что необходимо созвать новый съезд, третий, который разрешил бы возникший кризис и определил отношение РСДРП ко всем вопросам жизни и революции.
       Севастопольская портовая организация РСДРП, военная организация РСДРП, "Централка" стояли твердо на большевистских позициях. Они провели большую работу и в Севастопольской городской организации РСДРП, в результате чего Севастопольский комитет принял решение присоединиться к требованию Ленина о созыве третьего съезда партии.
       Крымский комитет союза РСДРП резко осудил севастопольцев за их согласие на участие в 3-м съезде. Тогда севастопольцы проявили решимость и самостоятельность: на собрании портовой организации РСДРП избрали рабочего Ивана Старостина своим делегатом на третий съезд РСДРП.
       Адмирал Чухнин, не имея сил задушить революционный подъем в Севастополе и на флоте, писал в Петербург: "Преступная противогосударственная пропаганда идет безостановочно до сих пор, с постоянными сходками, руководимыми противниками государственного устройства. Все знают, что сотни матросов собираются за городом на сходки, где проповедуются возмутительные учения с поруганием всего, что имеет власть. И все же ни одного человека нельзя уличить, ибо никто никого не выдает".
       Жаловался и прокурор Одесской судебной палаты, что 20 июля 1904 года утром, при обыске на промежуточной палубе строящегося в адмиралтействе крейсера "Очаков" обнаружено 15 антиправительственных прокламаций. Но полиции так и не удалось найти, кто же доставил сюда эти прокламации?
       К осени 1904 года сходки матросов и рабочих на Корабельной стороне, на Михайловском и Братском кладбищах, на железной дороге и возле 42-го хутора так расстроили адмирала Чухнина, что он решился на крайние меры: отдал приказ о запрете матросам экипажей выходить в город и прилегающие слободки без подписанного офицером отпускного билета. Полиции было приказано выселить матросские семьи из бараков возле флотских казарм, а сами бараки разрушить.
       Эти меры вызвали гнев матросов, которые 3 ноября 1904 года совершили массовое выступление против приказа Чухнина. Пришлось адмиралу подавить выступление вооруженной силой, а 35 матросов отданы под суд.
       Против такой расправы с матросами выступила севастопольская социал-демократическая организация, особенно - портовая организация. Решили провести забастовку во всех мастерских, издали листовку с призывом к рабочим принять участие в этой забастовке.
       8 ноября 1904 года утром член инициативной группы Петр Шиманский взлез на крышу кочегарки и начал давать гудки-сигналы к началу забастовки, а его товарищи побежали в мастерские. Они призывали рабочих выйти на улицу и протестовать против расправы суда над матросами, арестованными 3 ноября.
       Рабочие хлынули из мастерских. Но кто-то из сексотов успел сообщить властям, и к портовой площади, куда стекались рабочие, примчались усиленные отряды конной и пешей полиции. Началась схватка. С помощью нагаек полицейские загнали рабочих назад в мастерские.
       Узнав о решении социал-демократического комитета провести забастовку 14 ноября против намеченной отправки матросов на Дальний Восток и призыва запасных в действующую армию, жандармы и полиция, по требованию адмирала Чухнина, произвели в Севастополе массовые обыски и аресты. Но все же, боясь забастовки, власти отложили отправку матросов на Дальний Восток и призыв запасных в действующую армию.
       Но это не уменьшило активность социал-демократов. Продолжалось издание и распространение революционных прокламаций, проводились подпольные собрания, выступали агитаторы и в мастерских.
       Жандармский ротмистр Васильев с тревогой доносил департаменту полиции: "11 сего декабря после 11 часов вечера по городу Севастополю было разбросано значительное количество преступных воззваний "КО ВСЕМ ЗАПАСНЫМ РЯДОВЫМ!". Разброска производилась по улицам и на Корабельной стороне, а также в Народном доме и цирке перед окончанием представления. В Народном доме они были брошены в публику с галерки, а в цирке - у входа. Всего подобрано чинами полиции за 11 декабря 273 экземпляра различных прокламаций".
       Ротмистр Васильев жалел, что не удалось поймать ни одного "преступника", распространявших листовки и прокламации. А ведь среди распространителей были на Корабельной стороне Анпилов Константин со своим другом, прозванным Стенькой Разиным. В цирке же и Народном доме среди разбрасывающих листовки были помощники Нины Николаевны - Вячеслав Шило и Анжелика Максимович.
       1904 год завершился в Севастополе декабрьской забастовкой в мастерских порта по случаю уменьшения заработка, обысков рабочих при выходе их мастерских и отказа им в медицинской помощи при травмах на производстве.
       Рабочие собрались на площади и вышли колоннами из ворот порта. Прискакавшие полицейские окружили рабочих и, угрожая применить оружие, принудили их разойтись.
       Расходясь, рабочие сжимали кулаки, грозили ими в сторону полиции и переговаривались между собою:
       - Жаль, без ружьев мы, а не то бы так пальнули, что и полиция, и жандармы и сам сволочной адмирал Чухнин удрали бы, потеряв штаны или даже свою голову.
       В конце декабря 1904 года Анисья получила через связного большой пакет из Батума. Шкляревич В. Г. зашифровал копию своих записок и послал Анисье перед своим выездом за границу. Он просил сохранить этот документ, так как, на случай возможного ареста Шкляревича при переходе границы, не останется никакого другого. Анисья должна была потом, как попросит ее об этом человек по кличке "Старик", передать записки в Женеву...
       Целых трое суток расшифровывала Анисья тексты. И вот что было написано в них:
       "...Спасибо, Нина Николаевна, за вашу регулярную информацию о жизни и деятельности Севастопольской социал-демократической организации, особенно за ваши усилия по борьбе с меньшевиками. Сердечно рад победе севастопольцев в схватке с меньшевистским Крымским комитетом РСДРП, засевшем в Симферополе. Ленина, о чем он написал мне, радует эта победа, избрание рабочего Ивана Старостина делегатом Севастополя на Третий съезд РСДРП. Благодарю вас и за выполнение моего совета об адресах и явках. Всеми своими делами вы, Нина Николаевна, убедили меня в своей способности не падать духом при любых трудностях и в готовности пойти на любые личные жертвы во имя революции. Этим и объясняется мое безграничное доверие к вам, посылка пакета. Текст надо сохранить для истории. Вы сами увидите, что рабочие Батума вынесли на своих плечах груз борьбы с царизмом и меньшевиками не меньший, чем севастопольцы. В моих записках рассказано об этом чрезвычайно кратко.
       Я уже сообщал вам раньше, что в марте 1903 года удалось мне вместе с батумцами быть на первом съезде социал-демократических организаций Кавказа, когда основали Кавказский Союз РСДРП, избрали Кавказский Союзный Совет. Наблюдал я работу и второго съезда Кавказского Союза РСДРП во второй половине октября 1903 года. Обсуждали решения 2-го съезда РСДРП. Я лично слышал много отрицательного, высказанного противниками старой "Искры", то есть меньшевиками, против решений съезда партии. Но они оказались в меньшинстве. В Батуме же они потерпели решительное поражение: Батумский комитет РСДРП твердо стоит на позициях большевизма. Вместе с другими Закавказскими комитетами РСДРП - Имеретино-Мингрельским, Бакинским, Тифлисским - он выполняет ленинское указание о подготовке 3-го съезда партии, чтобы покончить с кризисным положением. И эта точка зрения поддержана в мае 1904 года на Третьем съезде Кавказского Союза РСДРП.
       Вы, Нина Николаевна, должны знать, какую трудность пережили мы в Закавказье после июльского захвата меньшевиками и примиренцами органов ЦК партии. Называя себя представителями ЦК и действуя обманными методами, они, особенно примиренец И. Ф. Дубровский, скрыли от нас факт, что меньшевики овладели органами ЦК, лишили Ленина прав заграничного представительства ЦК и даже запретили печатать его труды без разрешения коллегии ЦК и потребовали прекратить подготовку к Третьему съезду партии. В этих условиях дезориентации и обмана социал-демократические комитеты - Батумский, Тифлисский, Кавказский Союзный Совет, считая, что так нужно Ленину, выразили доверие ЦК и решили приостановить подготовку к 3-му съезду партии.
       Почувствовав что-то неладное, я сообщил о случившемся Ленину. Личного ответа не получил. Но в сентябре 1904 года Ленин прислал в Закавказье Розалию Самойловну Землячку со специальными поручениями. Она посетила комитеты РСДРП в Батуми и Кутаиси, Тифлисе и Баку. Ознакомила социал-демократов с текстом воззвания 22-х большевиков "К ПАРТИИ" по поводу созыва 3-го съезда партии. И вот Батумский и Гурийский комитеты первыми исправили свою невольную ошибку, решили продолжать подготовку к третьему съезду РСДРП. Пример этих комитетов имел большие положительные последствия: конференция Кавказских организаций РСДРП в конце ноября 1904 года в Тифлисе (а там были представители Батумского, Имеретино-Мингрельского, Тифлисского и Бакинского комитетов РСДРП) осудила позицию меньшевиков и примиренцев, выразила свое недоверие меньшевистским органам ЦК и решила продолжать подготовку к 3-му съезду РСДРП.
       Большевистская позиция Батумского комитета РСДРП и батумских рабочих проявилась и в вопросе о русско-японской войне, вспыхнувшей в январе 1904 года.
       По этому вопросу Батумский и Гурийский комитеты напечатали и распространили 13 прокламаций. Основной их смысл выражен в следующих оценках войны и лозунгах: "...громом пушек царское правительство хочет заглушить стоны многомиллионного обнищавшего народа...", "Пора положить конец этому азиатскому палачу народов, царскому правительству", "События на Дальнем Востоке поют похоронный марш царизму", "Долой царское самодержавие!", "Да здравствует демократическая республика!", "Долой войну!", "Долой врагов отечества - царя и его прихвостней!".
       Рабочие Батума целиком поддерживали Батумский комитет РСДРП. Об этом говорит и такой факт: когда, в начале февраля 1904 года, царские власти пытались силами черносотенцев и подкупленных бродяг провести верноподданническую манифестацию в поддержку войны с Японией, рабочие под руководством Батумского комитета РСДРП утром 2 февраля вышли на контрманифестацию. И едва успели черносотенцы выйти после молебна из городской церкви и собраться на площади Азизие под хоругвями и царскими флагами, чтобы отсюда двинуться по городу, как сотни рабочих нахлынули на площадь. Они сорвали царские флаги и подняли красный флаг революции. На нем был изображен царь в гробу и под лозунгом: "Долой самодержавие".
       Рабочие, разогнав черносотенцев и огласив город револьверными залпами, прошли по городским улицам, не убоявшись полицейских арестов и репрессий.
       В Батуме хорошо использован описанный вами в одном из писем опыт Севастопольской военной организации РСДРП. При Комитете РСДРП создана военная комиссия из двух групп: военная группа проводит работу в войсках, а боевая - организует рабочие боевые дружины, снабжает их оружием и боеприпасами. Ведь свергать ненавистную власть нельзя голыми руками. Кстати сказать, гранаты и мины изготавливают батумские мастера-боевики таких типов и по такой технологии, как показал Вячеслав Шило во время пребывания в Батуме. Он смелый и находчивый парень, так что, если потребуется вам послать в Батум человека с литературой или какими поручениями, то желательно доверить Вячеславу Шило или, как вы ему дали кличку, "ЭКК".
       Сообщаю еще, Нина Николаевна, что при Батумском комитете РСДРП создана боевая касса. Через нее поступают и расходуются средства для военно-боевой работы. Наши активисты вербуют солдат в кружки. Многие десятки солдат уже вовлечены в кружки. Вообще же солдаты с большим интересом слушают и читают напечатанные для них Батумским комитетом РСДРП листовки и прокламации. Много внимания уделяется интернациональному воспитанию. Солдаты всех наций усваивают истину: враг всех наций - царизм, а между всеми нациями, чтобы успешно справиться с этим врагом и строить счастье своей жизни, должна быть тесная дружба.
       Военно-боевая организация проводит воспитательную работу и среди новобранцев. Например, 24 ноября 1904 года в Батумском порту новобранцы участвовали в демонстрации вместе с рабочими. Агитаторы разъясняли новобранцам, отправляемым на службу в различные местности Российской империи, что они должны быть всегда вместе с трудовым народом и не поддерживать царский строй.
       Много делает военно-боевая организация по оказанию помощи репрессированным солдатам. Эта помощь разная: и материальная, и организация побега солдат из тюрьмы, с гауптвахты. При этом солдаты снабжаются необходимыми документами, им помогают найти работу или убежище от полицейско-жандармских преследований.
       Многие, репрессированные царскими властями и освобожденные социал-демократами из-за решеток, из-под ареста, направлены в центральные города России, а также в Севастополь, Новороссийск, Одессу, Николаев, Ставрополь, Армавир, с которыми у нас установлены испытанные связи.
       Воспользовались мы и вашей, Нина Николаевна, рекомендацией связаться с Александром Гордеевичем Макеевым, который отбывает ссылку в станице Баталпашинской, проживает в доме казака Дзюбы под гласным надзором полиции. И вот мы, используя нашу связь с одним из филеров полиции и его согласие работать на дело революции, сумели направить его в станицу Баталпашинскую с очень "авторитетными" рекомендациями полицейских властей. Теперь этот человек живет тоже на квартире казака Дзюбы с полицейским поручением следить за поведением Макеева. Фактически же он выполняет наше задание связного и с Макеевым, и с социал-демократами Ставрополья, а также центральных губерний России, в частности и с революционным движением в Курской губернии.
       Теперь Макеев знает об этом. Однажды странник с сумой за плечами (а это тоже наш агент связи) встретил Макеева и сказал ему, что он из тех щигровских бахчевников, с которыми дружил Макеев. Назвал пароль, потом передал письмо и предупредил: "Прочитайте и сожгите, чтобы ни один глаз чужой в букву и строчку не заглянул...". В письме сообщалось, что полицейский агент, наблюдающий за Макеевым, сам состоит в подпольной организации и что ему дано указание благосклонно относиться к своему поднадзорному "политическому ссыльному". В письме говорилось, что сам Макеев должен ни о чем не просить атамана станицы, а для отвода глаз должен повесить у себя в комнате несколько икон с лампадой перед ними.
       И вот на стол баталпашинского атамана регулярно ложились донесения секретного полицейского агента: "Мой подопечный, имею честь доложить, совершенно безвредный мужик. Голова его полна знаний, так что зачем им вянуть без дела, если лучше заставить оного просвещение детворе давать..."
       Маневр удался. Став учителем и укрепив связи с нелегальными организациями, Макеев выполнял поручения подпольщиков. Он, кроме того, создал Баталпашинское легальное общество взаимопомощи учителей. В него вовлечены и революционно настроенные казаки.
       С помощью своих и наших друзей - Вадима Болычевцева и Пьяных Ивана - наладил Макеев, как мы просили, связи с социал-демократическими организациями Екатеринодара, Армавира, Ставрополя, Батуми, Кишинева, Севастополя. Через члена севастопольской военной организации матроса Ивана Криворукова, связанного еще раньше с подпольной Кишиневской типографией "Искры", организовал доставку ленинской газеты "Искра", распространял ее среди населения.
       Имейте все это в виду, Нина Николаевна, используйте при надобности. И очень хорошо, что в Севастополе, Батуме и в других социал-демократических организациях сумели осуществить ленинские рекомендации по вопросам конспиративности в работе. Жандармско-полицейские службы еще до сей поры не допускают мысли о наличии у социал-демократов столь широких связей.
       Будьте и в дальнейшем бдительны. Ведь нам могут нанести удары не только жандармы, но и меньшевики. Могут, честное слово, могут понаехать и в Севастополь разные враги старой "Искры", как они уже атакуют Закавказье и Батум. Сюда уже приезжали во главе с В. Носковым (Глебовым), а также заправилы грузинских меньшевиков Ной Жордания (Костров) и С. Джапаридзе. Ох, и старались они до седьмого пота, чтобы сдвинуть батумских социал-демократов на меньшевистские позиции. Не исключено, что такие антиленинцы возьмутся за обработку Севастопольских социал-демократов, как уже брались за социал-демократов Баку и Сочи, Тифлиса и Новороссийска, Николаева и Одессы, Крыма.
       Жаль, что вам не пришлось пока лично познакомиться с большевиком Сильвестром Иосифовичем Тодрия. Это бывший наборщик в Батумской типографии и один из основателей социал-демократической организации ленинско-искровского характера. В настоящее время выполняет важную роль по связи Батума со многими социал-демократическими комитетами страны. В октябре-ноябре 1904 года он посетил Новороссийск, Ростов, Киев, Смоленск, Курск. По каким-то мне неизвестным причинам, он не смог выполнить план посещения Севастополя, Одессы, Николаева. Вероятно, насели ему на хвост жандармские ищейки.
       Рекомендую вам, Нина Николаевна, связаться с Сильвестром Тодрия, видным деятелем Кавказского Союзного комитета РСДРП. У него есть прозвище "Стекляный" (Между прочим, это прозвище, как нам стало известно через наших агентов, фигурирует в жандармских донесениях. В этих донесениях жандармы характеризуют Тодрия "Серьезным социал-демократом)". С Тодрия, Нина Николаевна, вы можете связаться по имеющемуся у вас батумскому адресу номер 7.
       Сообщаю, как вы об этом просили, о некоторых событиях текущего года в Батуме, чтобы вы, как и я, сделали твердый вывод: Батумский комитет РСДРП и весь батумский пролетариат подготовлены к любым событиям, которые могут произойти в стране, находящейся перед бурей.
       Но есть у меня опасения, что меньшевики могут нам сильно напакостить, проводя индивидуальную обработку членов социал-демократических комитетов. Приведу, к примеру, некоторые факты: заколебался член Батумского комитета РСДРП С. Таварткиладзе, а потом и совсем перешел на сторону меньшевиков. А его товарищ М. Арсенидзе (Тот самый, о котором рабочие сложили остроту: "до обеда - большевик, после обеда - меньшевик"), наслушавшись проповедей Ноя Жордания, громогласно провозгласил себя истинным меньшевиком, стоящим против созыва третьего съезда РСДРП.
       Вот вам и другие факты для размышления и выводов, для ознакомления севастопольцев с жизнью Батума.
       Начался год небольшой экономической забастовкой на заводе Манташева. Рабочие лесопильного отделения завода потребовали сократить рабочий день, повысить зарплату, уничтожить штрафы. Упрямство администрации завода вызвало общее возмущение, так что 2 февраля 1904 года на этом заводе забастовали около тысячи семисот рабочих. Через 8 дней к забастовке присоединились рабочие промышленника Ротшильда. Забастовка длилась до 4 марта, принимая политическую окраску. Полиция арестовала 44 стачечника.
       В это же время вспыхнул бунт в Батумской тюрьме. Возглавил его большевик Г. Телия, томившийся за решеткой за доставку в Батум в 1903 году оборудования нелегальной типографии.
       - Уберите хамствующего надзирателя тюрьмы Григорьева! - требовали заключенные во дворе тюрьмы. Григорьев выстрелил из револьвера, и тогда арестованные забросали его камнями.
       Воспользовавшись стычкой и паникой тюремщиков, сбежали некоторые заключенные. Среди них был заключенный Пашков. Он работал на кухне, а, видя панику в тюрьме и во дворе, перелез через забор и скрылся.
       Догадываясь, что забастовки и антиправительственные выступления в городе организованы Комитетом РСДРП, а также активистами социал-демократии, полиция продолжила аресты. Среди арестованных 19 апреля на заводе Манташова  2 были Александр Чхенкели, Георгий Филия, Алистро Бердзенишвили, Леван Готошия. Они были высланы из города, хотя и не были членами Батумского комитета РСДРП, лишь подозревались в этом.
       Умелая конспирация в работе Батумского комитета РСДРП давала свои положительные результаты: полиция не знала членов комитета. Ей приходилось арестовывать наобум, а потом освобождать социал-демократов за "не доказанностью вины".
       Слабость полицейского сыска и действенность большевистской конспирации ярко проявилась в деле Г.С. Согорашвили. В сентябре 1904 года его арестовали в Баку по обвинению в качестве одного из адресатов "Искры", выслали в Батум для проживания с семьею родителей и взяли под гласный надзор полиции (Об этом было решение государя-императора по докладу министра юстиции от 2 июня 1904 года).
       Осуществляя свой надзор, полицейские с жандармами так и не знали, что Г. С. Согорашвили был в 1904 году председателем Батумского комитета РСДРП и одновременно руководил Гурийским комитетом РСДРП, в котором работал и такой революционер, как Самуил Буачидзе ("Ной"), вступивший в РСДРП в 1900 году.
       20 мая, при прямом содействии Батумского Комитета РСДРП, значит, и Согорашвили, проведена однодневная забастовка на чугунолитейном заводе Каплана, пущенного в действие в декабре 1900 года.
       Через шесть дней вспыхнула забастовка на механическом заводе Пассека. Не уступив забастовщикам, Пассек 4 июля уволил всех рабочих и начал вербовку новых рабочих в Одессе, Баку, Севастополе, в Курской губернии, на Ставропольщине.
       Среди арестованных и сосланных забастовщиков оказался и организатор забастовки большевик И. Певцов, прибывший в свое время в Батум из Рязани.
       Рабочего Г. Стуруа, большевика по своим взглядам и делам, выслали в Астраханскую губернию. Жандармы и полиция не знали, что все высылаемые из Батума рабочие социал-демократы получили задание Батумского комитета РСДРП установить связи и адреса с социал-демократическими организациями мест своей ссылки, связать эти организации с Батумом. Так возникала и крепилась связь революционного движения батумцев со всероссийским революционным движением.
       Жарким в политическом смысле был в Батуме год 1904-й.
       Рабочие завода Хачатурянца, бастуя с 9 по 14 июня, вынудили хозяина закрыть завод. В Батуме же зародились новые формы борьбы рабочих с капиталистами: то механизмы и машины работали вхолостую, то неимоверно возрастал брак изделий, то исчезали куда-то заготовки, сырье, материалы, оборудование.
       Рабочие-табачники на фабрике Биниат-оглы в июле объявили бойкот фабричной продукции, а Батумский комитет РСДРП издал прокламацию с призывом к народу не покупать табачную продукцию фабрики Биниат-оглы. И народ выполняет этот призыв социал-демократического комитета.
       Забастовки в Батуме непрерывно перекатывались с завода на завод.
       Один из писарей канцелярии батумского полицмейстера, связанный с социал-демократами, передал нам копию доклада полицмейстера военному губернатору от 24 октября 1904 года. В докладе имелись и следующие строки:
       "...в последнее время своеволие бунтовых рабочих дошло до небывалых размеров и небывалой дерзости. Забастовки, стачки, угрозы стали повседневным явлением, а поднятие цены на рабочие руки дошла до таких размеров, что обычная деятельность предпринимателей разных фирм не только стеснена до невозможности, но даже прекращена. И все предпринимаемые мною охранные меры оказались бессильными в борьбе с таким громадным наплывом голодного люда, каковой особенно увеличился в последнее время вследствие аграрного движения в прилегающем к Батуму Озургетском уезде..."
       В декабре Батумский комитет РСДРП организовал всеобщую политическую демонстрацию. 20 декабря в ней приняли участие тысячи рабочих заводов и порта. Распространено много листовок и прокламаций лозунгами: "Да здравствует грядущая всероссийская революция!", "Долой позорную войну!", "Мы требуем созыва Учредительного собрания!".
       О боевом характере политической демонстрации говорит тот факт, что демонстранты были вооружены револьверами, стреляли вверх. И полиции с трудом удалось приостановить движение демонстрантов по улицам города.
       Вместе с накалом революционных выступлений в Батуме ширится крестьянское движение в Аджарии, в Гурии, где действовали вооруженные отряды борцов за республику, за землю крестьянам, за прекращение кабальных условий аренды земли у помещиков.
       Знаменательно еще и то, что формы крестьянского движения в Гурии находили себе подражание и в центральных губерниях России, особенно в Курской губернии. Приезжали в Гурию представители крестьян Щигровского уезда. Они вступили в непосредственную связь с членом Имеретино-Мингрельского комитета РСДРП Самуилом Буачидзе, известным по кличке "НОЙ"... Интересной была его связь с руководителями щигровских крестьян Иваном Пьяных и Вадимом Болычевцевым. Об этом..."
       На этой строке оборвался расшифрованный текст. И все старания Нины Николаевны расшифровать последний листок до конца не увенчались успехом... Она лишь раза два или три перечитала все расшифрованное и окончательно убедилась, что действительно Россия находится перед бурей и что революция и что революция вот-вот разразится.
      
      
      
      

    4. НАЧАЛО БУРИ

       Несколько дней и ночей Анисью мучили какие-то тяжелые предчувствия. Возможно, эти предчувствия были вызваны подброшенной под дверь анонимкой, автор которой назвал себя "Хлобоней" и писал: "Если не прекратите связь с крамольником Константином, известным вам отщепенцем-студентом Алексеем Скрыпником, будоражащим рабочих порта социалистическими бреднями, мы вас задушим вместе с ним..."
       "Кто же это угрожает мне? - терзалась Анисья в догадках. - И нужно ли мне сообщить об этом товарищам или попытаться самой напасть на след провокатора?"
       Была уже поздняя ночь, когда раздался условленный стук в дверь. "Кто же это стучит? - сердце Анисьи усиленно забилось. - Ведь все явки перенесены на другое время... Да и в квартире я одна, без защиты..."
       Стук настойчиво повторился. И тогда Анисья, освободив защелку браунинга и поставив его на боевой взвод, подошла к двери.
       - Кто там?
       - Это я, ЭКК, - тихо ответил голос, в котором Анисья сразу узнала Вячеслава Шило, впустила его в комнату.
       Даже не поздоровавшись, Вячеслав взволнованно сказал:
       - Дежурил я на телеграфе... Получена шифрованная телеграмма... Судя по знаку подписи, это из Петербургского Комитета РСДРП. Часть я смог сам расшифровать, остальное мне не поддалось...
       Усталость и тревоги, предчувствия - все отлетело от Анисьи в сторону. Засветив настольную лампу, она достала из донышка подсвечника бумажную трубочку с ключами к петербургскому шифру, углубилась в работу.
       Прочитав вместе с Вячеславом телеграмму, ужаснулись и наполнились гневом: в воскресный день 9 января 1905 года царь расстрелял на Дворцовой площади тысячи безоружных рабочих, жен и детей, стариков-отцов, которые, обманутые провокатором попом Гапоном, пришли просить милости у монарха.
       В телеграмме сообщалось, что на петербургских улицах возмущенные рабочие возводят баррикады и ведут бои с царскими войсками и полицией, потом призыв: "Во всех городах Российской империи необходимо сделать то же самое..."
       - Вот что, Вячеслав! - вся, преобразившись и став похожей на орлицу, готовую к бою за своих орлят, воскликнула Анисья. - Садись и пиши листовку!
       Анисья диктовала, Вячеслав писал печатными буквами, чтобы полиция не определила писаря по почерку:
       "Солдаты и матросы! Рабочие Севастополя! В воскресенье, 9 января 1905 года, поддавшись на провокацию попа Гапона, пошел русский народ в Петербурге к царю. Полтораста тысяч рабочих с детьми и женами, со стариками-отцами хотели излить царю свое горе и просить о милости. Но царь расстрелял безоружных людей из ружей и пушек. Тысячи убитых и раненых. Дворцовая площадь залита рабочей кровью.
       Петербургские рабочие, наполненные гневом, уже строят баррикады, сражаются с войсками и полицией, жандармами.
       Мы должны сделать то же самое. Ведь царь залил кровью народа площадь и улицы столицы, готов залить кровью всю Россию. Стон народный идет по всей земле.
       Долой кровавого царя! Назначайте новое правительство народа! Солдаты и матросы, переходите на сторону народа, становитесь в его ряды!
       Севастопольская военная организация РСДРП, "Централка".
       - А теперь, Вячеслав, мчись к сторожу морского госпиталя Максиму Терентьевичу, к тому самому, которому ты уже два раза помогал печатать листовки на гектографе в подвале сторожки. Скажешь ему условленную фразу: "Нужно молниеносно!" Остальное он сам знает. И поможешь ему. Листовок побольше, на весь запас бумаги. Много потребуется... Созовем в роще за Малаховым курганом митинг рабочих Морского завода, солдат из крепости и гарнизона, матросов с кораблей и экипажей... Да-да, ты мчись к Максиму Терентьевичу, а я пойду на конспиративную квартиру "Централки"...
       - С Володей как же? - озабоченно спросил Вячеслав, кивнув в сторону кроватки с посапывающим белокурым мальчиком. Он спал, раскинув ручонки. - Разве можно оставить одного?
       - Он у меня дисциплинированный, - возразила Анисья. - Два с половиной года приучаю его к подпольному распорядку. Будет спать, пока вернусь и постучу ложечкой о край миски... Верно говорю, не сомневайся. Да и утром должна придти Анжелика... Если я запоздаю, она присмотрит за Володей.
       - Ну, тогда я пошел! - Вячеслав направился к двери, и уже с порога обернулся, спросил: "А тех ребятишек из экипажа, которые в прошлый раз помогали мне распространять листовки, можно пригласить?"
       - А-а-а, Митю Соколова и Васю Винникова? - переспросила Анисья, начав одеваться. - Можно, но только потом, когда я скажу.
       На рассвете, как и было договорено Анисьей с товарищами из "Централки", в роще за Малаховым курганом собралось много людей. Были тут члены "Централки", представители разных кораблей - комендор Долгов с броненосца "Ростислав", минно-машинный унтер-офицер Афанасий Матюшенко с броненосца "Князь Потемкин-Таврический", социал-демократ Александр Петров с броненосца "Екатерина II", от военной организации Анисья Максимович. Она и другие члены "Централки" принесли сюда много листовок, отпечатанных в подпольной типографии. Прибежал и Вячеслав Шило с мешком гектографированных листовок. С ним были и "салажата", как называл часто Афанасий Матюшенко этих ребятишек в матросской форме - Вася Винников и Митя Соколов.
       Эти юнги из флотского экипажа хорошо знали Севастополь, умели быстро разбираться в обстановке, почему и Анисья дала согласие поручить им вместе с Вячеславом Шило разбросать листовки, а комендор Долгов охотно передал ребятам свои три пачки прокламаций
       - Будьте осторожнее, - напутствовал Долгов Вячеслава и обоих юнг. - Да и разбрасывайте листовки там, где народу погуще. Там читателей найдется много, вам будет способнее нырнуть в толпу, так что городовой или полицейский не сыщет...
       Выбежав на Большую Морскую, ребята увидели спешивших навстречу к ним и вверх по улице рабочих. Один из них торопливо сообщил, что на митинг рабочих Морского завода напали только что войска и жандармы. Дело там опасное...
       - Тогда вот что, юнги, - распорядился Вячеслав. - Оба мчитесь на Исторический бульвар, а я на себя беру Почтовый спуск к Соборной площади.
       Взобравшись на лобастый камень у скалы Почтового спуска, Вячеслав с этой высоты начал бросать листовки в шумевшую внизу толпу. Люди хватали листовки налету или подбирали из-под ног. Иные читали на бегу, другие прятали за пазуху. Не удержавшись на камне, Вячеслав соскользнул в толпу, вместе с которой был вынесен снова на Большую Морскую улицу. Улучив момент, промчался через улицу к решетчатой ограде у собора. Взобравшись на ограду, разбрасывал оставшиеся листовки в толпы демонстрантов.
       Захотелось поглядеть, а как же в других местах люди хватают и читают листовки. Спрыгнув с ограды и пробравшись через глухой двор, Вячеслав оказался на одной из улиц у базарной площади. Там он увидел знакомого ефрейтора из крепостной роты Анпилова Константина. С ним приходилось уже встречаться на конспиративной квартире и на квартире Анисьи. И вот теперь этот скуластый широкоплечий ефрейтор зычным голосом читал ту самую листовку, которую пришлось Вячеславу писать под диктовку Анисьи.
       Люди слушали чтение, громко возмущались:
       - Да что же это за царь, коли стреляет по своему народу! - особенно громко кричала пожилая женщина, ведя за руку мальчика лет пяти, видимо, своего внука. - Ни детей этот царь не щадит, ни женщин, ни стариков. Да пусть его сожжет адский огонь!
       - Нечего, бабушка, надеяться на адский огонь! - закричал Вячеслав. - Самим нужно сжечь царя и его холуев огнем пушек, ружей, мин и гранат...
       - Бра-а-атцы, полиция! - послышался чей-то испуганный голос. Вячеслав оглянулся на крик. И он увидел массу городовых и полицейских, бежавших по базарному спуску. Вдруг они заверещали сотнями свистков, яростно и угрожающе требовали:
       - Разойди-и-ись, стрелять будем!
       - Разойди-и-ись!
       - Не расходитесь, люди! - закричал Вячеслав во всю силу своего голоса. Беритесь за камни, бейте полицейских!
       В это время подбежали к нему юнги и начали докладывать, что большинство листовок уже разбросали, но есть и в запасе...
       - Выламывайте камни из мостовой! - прервал их Вячеслав. - Подносите взрослым, чтобы они дали отпор полиции...
       - А мы и сами умеем швырять камни, - задиристо возразили юнги. Подхватив осколки битого кирпича, они меткими бросками сбили с ног нескольких городовых. И тогда, будто охваченные гипнозом подражания, взрослые начали взламывать мостовую.
       Камни летели со свистом, падали с грохотом и пылью, сбивая полицейских с ног и расстраивая их ряды. Под дружные крики возбужденных демонстрантов полицейские и городовые обратились в бегство.
       - Вот вам, фараоны, наш ответ на расстрел петербургских рабочих...
       Часть демонстрантов бросилась преследовать бегущих полицейских. Но юнга Винников, первым увидев выскочивший из-за угла конный отряд жандармов, закричал:
       - Оглянитесь, люди, оглянитесь! Жандармы мчатся!
       Пьяные всадники, размахивая плетками и саблями, шпорили коней прямо на демонстрантов.
       Снова из толпы полетели камни. Несколько жандармов упали из седел на землю, но остановить всю конную жандармерию не было сил у безоружных людей. Они разбегались и прятались во дворах и переулках.
       А позднее утро уже пробудило весь Севастополь мощными гудками Морского завода на Корабельной слободке. Взгромоздившись на высокой площадке между котлами котельного отделения завода, заводской сторож Никитич на этот раз давал не о конце ночной смены или начале дневной, когда гудок звучал однотонно. В этот час, особый по времени, гудок завывал, переходил с высокой ноты на низкую, а потом неожиданно резко обрывался и превращался в перепляс звуков, заканчиваясь ноюще, как зверь от боли.
       Это были гудки, зовущие рабочих к борьбе, к выходу на демонстрацию. И те, кто не участвовал на митинге в роще за Малаховым курганом, стоял у станков и, может быть, надеялся побыть в стороне от начавшейся в стране бури, тоже теперь были растревожены заводским гудком.
       - Бросай, братцы, станки! Выходите, братцы, во двор, на митинг! - кричали портовые рабочие социал-демократ Архип Михно и Старцев Иван. Этого особенно знали все рабочие и уважали за его усилия создать профсоюз портовых рабочих, чтобы организованно защищать их права. И люди отозвались на его клич.
       Кто-то притащил стол-трибуну, и Старцев начал речь перед окружившими трибуну рабочими. Он говорил, что вся Россия поднимается на борьбу за новую жизнь, клеймит позором царизм с его тюрьмами, арестами, расстрелами. И мы должны не прятаться в норы от опасностей сражений, а быть в рядах сражающихся...
       Гул одобрительных голосов внезапно умолк. Поворачиваясь лицом в сторону ворот, откуда слышалось верещание свистков, люди вдруг стали пятиться подальше от ворот, в глубину двора.
       Взглянув в сторону ворот, Старцев увидел несколько солдатских шеренг с винтовками на изготовке, со зловеще сверкающими штыками. Судя по угрюмому и нетрезвому виду солдатских лиц, Старцев понял, что эти откроют огонь, если прикажет начальство, а рабочим во дворе нечем отразить нападение. Да и некоторые уже бросились в панику, торопливо ныряли через распахнутые двери во внутрь заводского корпуса.
       - Товарищи, палач Чухнин прислал сюда своих убийц, так что забастовку на сегодня отложим, - воскликнул Старцев. - Сегодня отложим, но от борьбы не откажемся никогда...
       "Почему же так быстро Чухнин прислал солдат? - размышлял Старцев, пробираясь в котельную, к месту своей работы. - Наверное, Шаевич просигналил. Его ведь еще ночью видели рабочие во дворе завода. Одесские товарищи, работающие теперь на севастопольском морском заводе, узнали в нем одного секретного одесского полицейского агента, отколотили и вышвырнули за ворота. Вот он и мстит. Надо срочно сообщить об этом "Централке"...
       Что происходило в эти дни во всех городах Российской империи, невозможно рассказать в данной главе. Но о событиях в Батуме нельзя умолчать. О них рассказал автору "Перекрестка дорог" в начале тридцатых годов двадцатого века "Бессарабский матрос" (это одна из подпольных кличек Ивана Николаевича Криворукова, ветерана революционных событий начала века), которому пришлось быть в Батуме в январе 1905 года по поручению Севастопольской военной организации РСДРП.
       Утром и в Батуме узнали о кровавых событиях в Петербурге 9 января. Немедленно Батумский городской комитет РСДРП отпечатал прокламации протеста, через своих активистов сообщил о событиях в Петербурге по всем предприятиям города, призвал к участию в митинге протеста.
       Вечером рабочие и революционно настроенные люди хлынули к зданию театра Тагиева. В переполненном зале прошел бурный митинг протеста против царского расстрела безоружных людей на Дворцовой площади. Со сцены и балконов в зал были разбросаны листовки Батумского комитета РСДРП.
       В этот же день начались стачки батумских рабочих. Первыми их начали рабочие завода Сидериуса.
       Продолжаясь и потом, стачки охватили к середине января 1905 года не только предприятия города, но и железнодорожников. К 25 января стачки переросли во всеобщую политическую забастовку, бушевавшую до 31 января. Батумские рабочие не ограничились протестом против варварской расправы царя с рабочими Петербурга на Дворцовой площади, а категорически требовали уничтожить весь самодержавный строй.
       В Батуме замерла промышленность и торговля. На улицах, в заводских дворах, на площадях шли митинги, демонстрации. Полыхали над головами людей красные флаги.
       Учащиеся батумских учебных заведений присоединились к протестам и требованиям рабочих. Особенно бурно проявили себя учащиеся мужской гимназии. Гимназист Герасим Закариадзе. Он с несколькими друзьями пришел в гимназию в красной блузе. С кличем: "Смерть тирану и его холуям!" - Герасим сорвал со стены портрет Николая II-го, разломал золоченую раму, а полотно разорвал в клочья.
       Гимназисты бурными аплодисментами и одобрительными криками поддержали действия Герасима Закариадзе, но администрация гимназии пришла в трепет. Еще раньше имелось подозрение, что Герасим был заводилой нелегальных марксистских кружков в мужской гимназии и других учебных заведениях Батума, а вот теперь он выступил открыто против царского строя и против всего, что с ним связано.
       Немедленно администрация вызвала полицию. Герасима схватили и отправили в тюрьму как опасного крамольника и бунтовщика. Это возмутило всех учащихся Батума. Они вышли на улицу с красными знаменами, с революционными песнями и требованием немедленно освободить Герасима из тюрьмы.
       Вспыхнули схватки с казаками и конной жандармерией. И хотя властям удалось подавить юношескую демонстрацию, гроза революции продолжалась в Причерноморье, во всей стране.
       И эта гроза жгла своими молниями командующего Черноморским флотом адмирала Чухнина.
       - Созвать всех рабочих порта! - приказал он 16 февраля 1905 года. И на этом собрании рабочие увидели самого Чухнина, невзрачного худощавого низкорослого человечка с шершавой бородкой, короткой шеей и узенькими плечами, над которыми возвышались не в меру большая голова с морщинистым лицом и маленькими, как у птицы, но пронзительными глазками.
       Подняв над головою руку, Чухнин погрозил кому-то своим крохотным кулачком и запищал фальцетом, повторяя только что сказанные им и не вызвавшие пока ответа рабочих слова:
       - Так я еще раз предупреждаю и призываю вас не слушать крамольников, которые толкают вас своим зовом к погибели. И запомните: не послушаетесь меня, будете закованы в кандалы, сгниете в тюрьмах или на каторге...
       После этой угрозы все вокруг вздрогнуло от громового голоса рабочих:
       - Долой монархиста Чухнина! Мы требуем восьмичасовой рабочий день и отмены сверхурочных работ! Увеличьте нам зарплату и обеспечьте всех людей работой! А еще требуем изгнать ненавистных нам мастеров-шкурников и мордобивцев. Мы напишем их список...
       Чухнин, сгорбившись, покинул трибуну и умчался на экипаже с территории порта.
       Вскоре, получив от своих осведомителей сообщение, что социал-демократическая военная организация РСДРП "Централка" проводит встречи с представителями матросов, солдат, готовя их к совместным революционным действиям, Чухнин приказал ограничить выход матросов и солдат в город. Необходимо было командованию отпускать рядовых лишь группами под руководством кого-либо из представителей командных чинов.
       Но сама обстановка опрокидывала адмиральский приказ: матросам приходилось работать на ремонте кораблей вместе с рабочими социал-демократами. Проводились рабочие беседы с матросами о событиях в стране, распространялись революционные листовки, разучивались революционные песни. Особенно любили матросы подпевать котельщику Ивану Старцеву, который тихо, задушевно запевал или "Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Нам не нужно златого кумира, ненавистен нам царский чертог..." Или: "Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами, нас еще судьбы безвестные ждут..."
       Первого мая 1905 года в лесу на Сахарной горе четыре часа продолжался митинг тысяч рабочих, матросов и солдат. Представители городской и военной социал-демократических организаций в своих выступлениях призывали к смелой и решительной борьбе с самодержавием и войной, с бесправием народа. Лишь с большим трудом удалось полиции разогнать участников митинга. Восемнадцать человек арестованы и направлены в тюрьму.
       Но это не сломило духа борьбы. На кораблях возникали социал-демократические группы. На броненосце "Князь Потемкин-Таврический" во главе этой группы был член "Централки" артиллерийский унтер-офицер Григорий Вакуленчук.
       Вскоре на одной из конспиративных квартир в Севастополе состоялось собрание представителей рабочих, солдат и матросов. Наметили здесь провести всеобщее восстание осенью. Надеялись, что к этому времени революционная буря в стране достигнет высокой степени. Предполагалось также использовать осенние учебные плавания кораблей с полнокомплектным запасом боевых припасов.
       Почувствовав возможность несвоевременного революционного взрыва в массах, ненавидевших царизм и его холуев на местах, секретарь военной организации РСДРП Анисья Максимович вызвала к себе некоторых активистов социал-демократов и поручила им вести работу на кораблях и в частях гарнизона, чтобы сдержать людей от преждевременного выступления. Возможность такого выступления, как показывали наблюдения, была вероятной в крепостных подразделениях. Туда и был направлен Анисьей Максимович один из активистов социал-демократии Константин Анпилов, по кличке "Ламской" (Это по названию слободы Ламской Старого Оскола, откуда Анпилов был призван на царскую службу).
       Его сюда направила Анисья потому, что он систематически бывал среди солдат и крепостных артиллеристов, поддерживал со многими дружеские связи. Его знали там, ему верили. Ему помогали в работе сослуживцы - старооскольцы Александр Клюбин, Иван Сотников-Картузенков, Никанор Рыжих, все призванные на службу в 1901 году Старооскольским уездным воинским начальником.
       Крепость, где было поручено действовать Анпилову с товарищами, расположена на южном берегу Северной бухты. Поселок, где проживали семьи крепостных артиллеристов, сросся с городской окраиной, населенной беднотой. Беды, переживаемые севастопольцами и служилыми людьми крепости со своими семьями, сближали тех и других в их ненависти к царским порядкам и к царскому представителю адмиралу Чухнину.
       Вот-вот эта ненависть должна была прорваться наружу, вылиться в восстание. И она вылилась, когда в крепостной церкви шла служба по случаю тезоименитства Николая Второго. Присутствовал здесь и Константин Анпилов.
       Когда протодьякон прогремел басом: "И его-о императорсому вели-и-ичеству-уу, государю Никола-а-ю-у многая-ая лета-а-а...", а свечи на подсвечниках стали гаснуть от дрожания воздуха, в матросских рядах раздался смех и выкрики:
       - Пора бы и царю погаснуть!
       Старший артиллерийский офицер капитан Лукин с трудом дослушал пение хора, потом размашисто перекрестился и пальцем поманил к себе фельдфебеля Пирогова и приказал ему построить в церковном дворе всех военнослужащих, молившихся в церкви.
       Выйдя из церкви и опираясь на эфес сабли, Лукин начал ругать подчиненных. Потрясая кулаком, пригрозил:
       - Никого не выпущу со двора церкви и крепости, пока скажете, кто затеял хулиганство во время богослужения... Виновный, марш на середину! И долго вы будете молчать? Расстреляю всех, повешу, собаки!
       Вдруг худощавый низкорослый матрос Банников шагнул из строя, тихо сказал:
       - Это я, ваше высоко благородие, нахулиганил...
       - Ты-и-и? Я тебя в муку сотру! - Лукин двинулся к матросу со сжатыми кулаками. Но в этот момент вышел из строя широкоплечий брюнет в праздничной матросской форме. Он остановился рядом с Банниковым и сказал:
       - Банников, ваше высокородие, врет! Это я все сделал...
       Лукин задрожал от охватившей его ярости. Ударом кулака сбил Банникова с ног. Брюнет склонился, чтобы поднять Банникова, но в этот момент Лукин занес свой кулак и над широкоплечим брюнетом.
       Анпилов стоял вблизи. И в какое-то неуловимое мгновение в его мозгу пронеслось мыслей больше, чем в другое время за часы и дни раздумий: "Я же призывал других товарищей к смелости и решительности, не могу же сам оказаться трусом и потерять авторитет у людей, потерять их веру в меня. Нет и нет! Пусть меня потом судят за невыдержанность, но я не позволю крокодилу ударить еще одного товарища..."
       Анпилов Константин рванулся к Лукину, грохнул его своим могучим кулаком.
       Матросы будто ожидали этого почина. С криками: "Бей проклятых деспотов!" они начали колотить ногами Лукина, потом потащили бесчувственное его тело в карцер, взяв оружие себе. Офицеры не посмели сопротивляться. У них восставшие отобрали оружие, самих заперли в общем карцере.
       Так крепость оказалась в руках восставших.
       - Мы, товарищи, начали великое дело, - обратился один из матросов к восставшим. - Но нас здесь не более двухсот человек, так что наших сил не хватит продолжать великое дело одним. Предлагаю сейчас же идти в город и просить рабочих присоединиться к нам...
       - Да, в экипаж пойдем, к казармам! - зашумели другие.
       - Взять с собою полковое знамя!
       - И нам нужно избрать начальника колонны!
       - Анпилова, Анпилова Константина! - закричали все. - Бери, Анпилов руководство в свои руки!
       Анпилов, рослый и широкоплечий человек, вышел перед восставшими, снял фуражку и поблагодарил товарищей за доверие, приказал строиться.
       Практически безоружная колонна с развевающимся впереди полковым знаменем и под барабанный грохот оставила крепость, направилась улицами поселка в город.
       И не знали в колонне, что сумевшие убежать из крепости офицеры уже сообщили Чухнину о произошедшем восстании. И тот приказал на всех вероятных путях восставших посадить засады.
       Одна из засад была устроена на повороте крепостного спуска, извилистая дорога по которому вела к базарной площади. Дома и домишки теснились по этому склону. Был здесь лишь узкий проход, где негде спрятаться или свернуть восставшей колонне в сторону.
       - По изменникам и бунтовщикам, огонь! - закричал выбежавший из-за поворота поручик Шерстаков с лошадиной длинной мордой и подведенными под лоб карими глазами. И в тот же момент шеренга вставших солдат дала залп из винтовок, а справа застучал пулемет.
       Насмерть сраженные или тяжело раненые люди падали в пыль, обагряя ее кровью. Лишь немногие смогли побежать назад, скрываясь за поворотом улицы.
       Навстречу шеренге солдат, ведомой поручиком Шерстаковым, привстал на колено раненый артиллерист. Разрывая на груди рубаху, он кричал:
       - Стреляйте, палачи! Долой царя! Да здравствует свобода!
       В него выстрелил сам поручик Шерстаков, сын знаменского кулака, владельца сотен десятин земли и мучитель многих десятков батраков в Курской губернии...
       Вместе с немногими уцелевшими повстанцами Анпилов и юнга Василий Винников пробрались к Графской пристани.
       Здесь Анпилов распорядился, чтобы люди спрятались по адресам, которые он им сообщил, а Василию Винникову сказал:
       - Ты, милок, мчись на "Потемкин", расскажи о случившемся Григорию Вакуленчуку или Афанасию Матюшенко, а я проберусь на конспиративную квартиру...
       Одновременно с Анпиловым прибежал на конспиративную квартиру Вячеслав Шило. Он сообщил, что его петербургский дружок, сын крупного вельможи, рассказал ему по секрету о подслушанном разговоре адмирала Чухнина с отцом. - Адмирал сказал, а мой отец одобрил, что будет приказано кораблям разнести артиллерийским огнем мятежную крепость, иначе она может послужить примером для начала всеобщего восстания. Как там думает и хочет отец, - добавил мой дружок, а я не хочу лишней крови. И прошу, если что от тебя зависит, принять меры. С тех пор, как мы менялись с тобою одеждою и ты познакомил меня с красивой девушкой, а я помог тебе подслушать разговор провокаторов в ресторане, я стал другим человеком: мне нравится революция. И я верю, что ты, когда революционеры победят, расскажешь им обо мне, как о друге революции...
       - За сообщение большое тебе, Вячеслав, спасибо! - Анисья пожала ему руку и, задержав пальцы в своей руке, тихо добавила: - Но держись поосторожнее с этим вельможным сынком, а то ведь он из друга может внезапно стать недругом...
       - А я его тогда приговорю к смерти! - не в шутку, ледяным голосом сказал Шило...
       - И с этим не спеши, - возразила Анисья. - Будешь делать, как прикажет партия...
       Медлить было нельзя ни минуты. И "Централка" послала своих людей на корабли, чтобы разъяснили матросам о происшествии в крепости, о приказе Чухнина и о необходимости сорвать исполнения этого варварского приказа.
       Уже через полтора часа, когда Чухнин потребовал открыть огонь корабельных орудий по крепости, матросы броненосца "Екатерина II", броненосца "Три святителя" и других кораблей громко заявили: "Стрелять в солдат не будем!"
       Взбешенный адмирал Чухнин начал чистку, чтобы изгнать с кораблей всех крамольников. Среди других, списанных с броненосца "Екатерина II", был член "Централки" Александр Петров. Его направили на почти безоружный корабль "Прут". С броненосца "Потемкин" списали с полсотни подозрительных, но все же основное социал-демократическое ядро там сохранилось. Остался и член "Централки", артиллерийский унтер-офицер Григорий Вакуленчук, а также его боевой товарищ минно-машинный унтер-офицер Афанасий Матюшенко.
       На броненосце продолжали работать более шестидесяти мастеровых адмиралтейства, выполняя отделочные работы. И большая часть этих мастеровых были большевиками, о чем Чухнин не знал. Они вели среди матросов революционную пропаганду, распространяли нелегальную литературу, листовки и прокламации "Централки". В глубоких трюмах броненосца при слабом свете фонарей шли читки социал-демократических призывов к революционной борьбе.
       Среди отделочников были рабочие из многих городов Центральной России и Причерноморья - из Москвы и Петербурга, из Курска и Харькова, из Севастополя и Николаева, Одессы и Батума.
       Заметив это, шпионы Чухнина донесли ему свои предположения, что готовится восстание на флоте. И тогда адмирал со своими советниками решил, чтобы предотвратить восстание, вывести Черноморскую эскадру из Севастопольских бухт и рейдов в море.
       Уже 10 июня об этом стало известно "Централке" от своих разведчиков, в том числе и от Вячеслава Шило, продолжавшего осторожно, как советовала Анисья Максимович, поддерживать с сыном петербургского вельможи, весьма осведомленным о беседах адмирала Чухнина с отцом. На этот раз сообщения этого друга Вячеслава Шило о планах Чухнина подтвердились и другими разведчиками социал-демократов, среди которых была и Ядвига Дубицкая, девушка из Хотинского уезда Бессарабской губернии. Она была в свое время рекомендована Анисье Максимович матросом Иваном Криворуковым на конспиративную работу и действовала под кличкой "Надя".
       На другой день проведено экстренное собрание членов "Централки" и боевиков военной организации РСДРП, представителей корабельных социал-демократических групп за Малаховым курганом. Был принят уточненный план восстания и время его осуществления в Тендровском заливе, где Чухнин наметил провести практические стрельбы эскадры.
       12 июня 1905 года, за семь дней раньше остальной эскадры, броненосец "Князь Потемкин-Таврический" покинул Северную бухту в сопровождении миноносца "267" и направился к Тендровской косе, к месту своей якорной стоянки.
       Броненосец проводил ночные артиллерийские стрельбы, а миноносец "267" отправился в Одессу за продовольствием.
       Находившиеся на миноносце связные военной организации РСДРП познакомились с обстановкой в Одессе, встречались в Одесском порту со сторожем Усатовской больницы, ведавшим конспиративной квартирой и выполнявшим роль связного Одесского комитета РСДРП с Севастополем и Батумом. По возвращении к Тендровской косе, связные немедленно сообщили Григорию Вакуленчуку: политическая стачка в Одессе перерастает в вооруженную борьбу, а также рабочее движение в Батуме принимает форму вооруженной борьбы с самодержавием.
       В одном из трюмов броненосца состоялось нелегальное собрание революционно настроенных матросов. Вакуленчук рассказал о событиях в Одессе и Батуме.
       - Я предлагаю немедленно поднять восстание, захватить броненосец и вести его на помощь одесситам, - выступил Афанасий Матюшенко. Его поддержали многие участники собрания.
       - Товарищи, нельзя начинать восстание немедленно, - возразил Григорий Вакуленчук. - Ведь если не дождемся, как предусмотрено планом, подхода всей эскадры к Тендре, восстание примет разрозненный характер и не будет иметь той силы, которая нужна для смертельного удара по царизму...
       Разошлись участники совещания, не приняв решения, начинать восстание или подождать. И Вакуленчук надеялся, что восстание задержится, пока подойдет к Тендре вся Черноморская эскадра. Могло, конечно, так и получиться. Но эмоциональный накал матросов, измученных бесконечными издевательствами начальства, внезапно прорвал плотину сдерживающих соображений, высказанных Вакуленчуком.
       И произошло это 14 июня 1905 года, когда само утро солнечное и спокойное море, казалось бы, не предвещали грозы. Но гроза грянула.
       С миноносца "267", подошедшего к борту броненосца, лебедками подняли на палубу мешки с крупой и сахаром, ящики с макаронами и говяжьи туши в брезентовой упаковке.
       Сперва матросы обрадовались, что поступило мясо, придется обедать мясной суп, а не гороховый, которым кормили уже много дней.
       Но радость сменилась злостью: в нос ударил вонючий запах гнилого мяса. Когда же ревизор, офицер Вишняков, приказал развернуть брезент, все увидели на красном гнилом мясе копошащихся белых червей.
       - Нести мясо на камбуз! - приказал старший военный врач Смирнов. - Оно съедобное...
       - Да нет, оно гнилое и червивое, - неожиданно возразил матрос хозяйственной команды Наливайко. В это время подошел старший офицер Гиляровский. Он размахнулся и ударом кулака в ухо повалил Наливайко на корму, а сам закричал:
       - Боцман! Наливайко немедленно поставить под винтовку, а мясо варить для этих скотов безмозглых!
       Матросы стакнулись отказаться от обеда. И когда прозвучал сигнал на обед, устремились не к камбузу, а на бак, на верхнюю палубу. Посматривали на мостик, ожидая командира Броненосца Голикова, чтобы объяснить ему, почему матросы не хотят идти на обед.
       Наконец, появился Голиков. Он ругался, бегал перед строем и угрожал расстрелом и тюрьмой, если матросы не пойдут обедать, не выдадут зачинщика бунта.
       А так как матросы сурово молчали, Голиков приказал Гиляровскому вызвать вооруженный караул и брезент.
       Угрожая револьверами, офицеры оттеснили человек тридцать матросов к левому борту, чтобы накрыть брезентом и расстрелять.
       Больше уже не мог выдержать Григорий Вакуленчук.
       - Братцы, довольно терпеть! - крикнул он. - Они хотят расстрелять наших товарищей!
       - Бей извергов! - послышался голос Матюшенко. - К оружию! Часть матросов бросилась к оружию, часть начала освобождать товарищей, окруженных вооруженным караулом.
       Гиляровский выхватил винтовку у одного из караульных матросов, выстрелил в Вакуленчука, смертельно ранил его. Но тотчас же матрос Наливайко выстрелом убил самого Гиляровского.
       Восстание возглавил Афанасий Матюшенко. И броненосец оказался в руках восставших. Решили расстрелять кровавых мучителей, оказавших сопротивление восставшим: командира корабля Голикова, начальника штаба эскадры Вирена, капитан-лейтенанта Неупокоева, остальных офицеров высадить на одесский берег.
       И в четыре часа дня на фок-мачте броненосца взвился красный флаг.
       Матросы миноносца "267" арестовали своих офицеров и присоединились к потемкинцам.
       Лунной ночью 15 июня броненосец "Князь Потемкин-Таврический" прибыл на одесский рейд и встал на якорь. Задача крейсера, как решила судовая комиссия под председательством Афанасия Матюшенко, оказать помощь бастующим одесским рабочим и с почестями похоронить в Одессе Григория Вакуленчука.
       Распространив в городе ряд обращений, в том числе "Ко всему цивилизованному миру", "Ко всем европейским державам", "К населению Одессы" и похоронив Вакуленчука на одесском кладбище при участии многих тысяч одесситов, броненосец "Потемкин" был у берегов Одессы три дня. Власти так и не дали ему топлива, продовольствия. А тем временем вице-адмирал Кригер, заменявший адмирала Чухнина, вызванного к царю, повел против мятежного броненосца отряд из 12 кораблей.
       В этих условиях был отменен план посылки "Потемкина" в район Батума, где рабочие продолжали борьбу. Дали знать о себе и отрицательные факты, что восстание на "Потемкине" началось, когда еще не подошла к нему вся эскадра: подавлено восстание на учебном корабле "Прут", поднятое под руководством сосланных туда матросов-большевиков Петрова и Титова, а мятежный броненосец "Георгий Победоносец" был посажен на мель в Одесском порту изменниками кондукторами, которыми руководил боцман Кузьменко. И хотя вице-адмирал Кригер не посмел атаковать восставший броненосец, оставаться ему в открытом море не было смысла: не спустив революционного флага, потемкинцы отплыли в Румынию. В порту Констанце корабль был передан румынским властям; потемкинцы стали революционными эмигрантами.
       В июне бастовали рабочие в Мариуполе и Луганске, в Ставрополе и Батуме, Горловке и Кадиевке, Армавире и Харькове. В.И. Ленин писал обо всем этом так: "Весь юг России волнуется так, как никогда".
       Царское правительство жестоко расправилось с восставшими. Было арестовано более тысячи пятисот матросов. Из них десять расстреляны, пятьдесят сосланы на каторгу, сотня приговорена к тюремному заключению.
       Добрались царские палачи и до Александра Гордеевича Макеева. Находясь в ссылке в казачьей станице Баталпашинской под надзором полиции, он с помощью своих социал-демократических друзей - Вадима Болычевцева и Пьяных Ивана из Курской губернии - наладил постоянные связи с социал-демократическими организациями Екатеринодара и Армавира, Ставрополя и Кишинева, Батума и Одессы, Севастополя и Николаева, Киева и Харькова.
       Получив зашифрованное письмо из Севастополя за подписью "Нины Николаевны" за полторы недели до восстания на броненосце "Потемкин", Макеев сумел выбраться в Ставрополь и там связался с товарищами, вместе с которыми еще первого мая 1905 года участвовал нелегально в политической маевке в Архиерейском лесу. И вместе с другими тогда он обучался искусству стрельбы из револьвера, объявив себя членом боевой ставропольской рабочей дружины.
       Получив от одного из врачей, участвующих в подпольном революционном движении, справку о приступе болезни и необходимости больничного лечения в течение месяца в Ставрополе, Макеев предъявил эту справку властям, почему и сумел беспрепятственно находиться в городе. Днем лежал на больничной койке, обдумывая плана дальнейших действий, ночью действовал (посещал рабочие группы, печатал или писал листовки, готовил рабочих к забастовкам). Он и его товарищи-ставропольцы организовали и провели забастовку рабочих типографии Тимофеева и Берга, где в это же время были отпечатаны социал-демократические листовки.
       На этот раз, выполняя просьбу "Нины Николаевны", Макеев прибыл в Ставрополь под благовидным предлогом принять участие в разрешенном властями легальном диспуте священников-миссионеров и старообрядцев. При нем даже было письмо, подписанное членами созданного им легального общества взаимопомощи учителей, с просьбой "дать возможность представителю общества приобщиться к мудрости христианских проповедей, дабы полезнее использовать оную в школьном воспитании детей". А что "Нина Николаевна" просила использовать диспут, о котором было известно на всем юге страны, в революционных целях, так об этом полиция не знала: Макеев сжег письмо Нины Николаевны.
       Ставропольские власти, с ведома столичных властей, рассчитывали, что с помощью таких религиозных диспутов им удастся отвлечь народ от политической борьбы. Вот в чем был секрет, что диспут разрешили и даже широко о нем афишировали.
       На деле же, открывшись 7 июня 1905 года, этот религиозный диспут, поскольку в нем участвовали несколько человек из числа нелегальных социал-демократов из числа друзей Макеева, превратился в революционный митинг.
       Макеев и его товарищи в своих высказываниях нанесли удар и по проповедям священников-миссионеров и по проповеди старообрядцев, подчеркнули, что народные беды начинались и продолжаются там и тогда, где и когда возникнет материальное и правовое неравенство, эксплуатация бедноты богатыми. Религия же во всех случаях оказывается на стороне богатых и отвлекает трудящихся от борьбы своими обещаниями загробных благ.
       В митинге участвовали сотни ставропольцев. Были тут и секретные сотрудники. Они доложили губернатору, что возможен поход народа прямо с диспута к оружейным складам и к началу восстания.
       И тогда перепуганный губернатор послал отряд солдат с приказом разогнать диспутантов. Люди дали отпор солдатам, забросав их камнями. Солдаты открыли винтовочный огонь. Было убито 14 человек, ранено 70 человек. Тротуар и бульвар возле городской думы обагрились кровью народа. А деятели "Мещанской управы" не протестовали, а лишь устроили богослужение и благодарили бога за "очищение Ставрополя от иродовщины и антихриста..." А ведь именно после Ставропольских событий, через неделю вспыхнуло восстание на броненосце "Потемкин". И вот революционная буря, восстание на броненосце "Потемкин", бурные события на Северном Кавказе и в Причерноморье держали в страхе и ставропольские власти.
       Жандармы решили направить свои удары по наиболее честным и решительным представителям народных масс. В станице Баталпашинской они арестовали Макеева за участие в ставропольском религиозном диспуте.
       Казаки станицы настолько возмутились этим арестом уважаемого ими человека и так пригрозили "расчихвостить жандармские морды", что последние были вынуждены освободить Макеева из-под ареста.
       Но тут же Макеев получил записку, в которой черносотенцы пригрозили уничтожить его и семью предстоящей ночью.
       Поставив в известность об этой записке всех своих учеников и их родителей, Макеев приготовился сражаться до смерти. Положив на подоконник несколько ручных гранат и зарядив имевшиеся у него два пистолета, он не ложился спать в эту ночь.
       Сидя у окна своей комнаты, вспоминал прошлое, обдумывал настоящее, мечтал, если останется живым в схватке с черносотенцами, о будущем.
       И он взглянул на себя со стороны, используя память и воображение. Будто только вот вчера это было. Невысокий широкоплечий парень, хмуря чернобровое лицо, шагал босыми ногами по длинной улице Россоши Воронежской губернии. Мягкая, перетертая тележными колесами, пыль курилась под ногами.
       - Эй, дубина! - окликнул парня из-за калитки дьякон Василий. В широкорукавой черной рясе и с костыликом в руках, он развел крутые плечи и захихикал. - Ха-ха-ха! Куда же теперь, дубина? Повинись, прими покаяние, мы с батюшкой тогда уговорим отца, чтобы простил тебя за вольнодумство и непочтение к церкви Божией, к духовным лицам. А то ведь никто и нигде не примет тебя, изгнанного из отчего дома...
       Парень (а это был сам шестнадцатилетний Александр Гордеевич Макеев) не ответил дьякону. Даже не взглянул на него, молча шел на воронежский большак...
       - Э-э-эх, давно это было, - вздохнул Макеев, попробовал рукою гранаты на подоконнике, ощупал пистолеты в карманах. - Ничего я тогда не испугался, не испугаюсь и теперь. Если нападут черносотенцы, заплатят они за мою жизнь многими своими жизнями. А если останусь живым, то перетерплю все каторги и тюрьмы, но дождусь победы. Я верю в победу!
       Мысли Макеева были прерваны гулом набата. Это церковный сторож, как ему приказали черносотенцы, дал сигнал к нападению на крамольника. С криками и воем толпа черносотенцев напала на квартиру Макеева.
       Грохот стрельбы, звон разбитых стекол, плач детей и полыхание факелов, пучков соломы, подожженных черносотенцами и бросаемых в комнату через вышибленные оконные рамы, чтобы сжечь хату - это была ночь ужаса.
       Казалось, что вот-вот черносотенцы ворвутся. Расправятся с Макеевым и его семьей, как и угрожали в записке.
       Но послышались многие голоса казаков и казачек, чьи дети учились в школе и слушали уроки Александра Гордеевича. Были здесь и сами ребятишки, по просьбе которых родители пошли защитить учителя.
       Стрельба из ружей по черносотенцам заставила последних удирать подальше от квартиры Макеева. Он и его семья остались живы. Вбежал в квартиру казак Иван Котляров, обнял Макеева и сказал:
       - Мы еще поживем, мы еще одолеем всяких сволочей по всей Руси! Посмотри, скольких казаков из бедняцкой части привел я сюда...
       Макеев поблагодарил станичников за свое спасение и за их доброту, призвал всегда защищать правое дело. И он сам продолжал революционную работу. Но в январе 1906 года Макеев был в пятый раз арестован и осужден на три года тюрьмы. В обвинительных материалах указывалось, что он и его сподвижник - Иван Котляров выступали против царя-батюшки, имели склады марксистской литературы.
       Из тюрьмы удалось Макееву переправить письмо Нине Николаевне в Севастополь. И он писал: "Тюрьма не сломит нашего революционного духа. "Россошанец", как и вы, верит в нашу победу"
      
      
      

    5. ЗЕМЛЯКИ

      
       Недавно отгремело потемкинское восстание. И наступило кажущееся затишье, которое бывает перед ураганом. Светло-голубое небо и заигравшее нежными бликами и ленивыми всплесками зеленоватой воды море дышало, казалось, покоем.
       В это утро с бульвара Пушкина в Одессе открывался величественный вид на гавань с лесом мачт и труб кораблей, с задумчивым маяком, за которым мелькали и качались белые паруса.
       По Ришельевской лестнице возвращались из порта на бульвар земляки-старооскольцы. Они - механик паровоза Шабуров и его друг Анпилов в матросской форме - встретились еще ночью на тайном совещании в Усатовской больнице. Там конспираторы обсуждали планы помощи арестованным по делу "Потемкина" - о сборе денег, изготовлении для товарищей паспортов для бегства за границу, о создании новых явочных квартир и о всем другом, без чего не может жить и действовать формируемая армия революции.
       Предупрежденные о готовящемся нападении конной полиции, участники совещания незаметно разошлись по разным местам. А ведь поговорить им надо было еще о многом.
       - Может быть, на бульваре нам безопаснее? - сказал Анпилов, когда закончил свой рассказ о событиях в севастопольской крепостной церкви и о своем участии в восстании артиллеристов крепости в начале июня 1905 года.
       - Почему безопаснее? - усомнился Шабуров. - Полиция и ее агенты везде и в любую минуту могут появиться... - Он толкнул товарища локтем, тихо шепнул: - Не оглядывайся, Костя, за нами, кажется, хвост.
       Теперь и Константин слышал за спиною чьи-то шаркающие шаги.
       Он шепнул:
       - Давай, Петро, шмыгнем куда-то... Там вон калитка открыта...
       - Поздно, - возразил Шабуров шепотом. - Теперь надо сыграть в кошку-мышку. - Он взял Костю под руку и вместе они шагнули к стоящей у входа на бульвар старинной пушке. Чугунный ржавый ствол ее, придавив своей тяжестью серый дубовый лафет на гранитном постаменте, уныло глядел на море черным круглым глазом губастого жерла. - Притворимся ротозеями, Костя. Голос у тебя звучный, вот и читай во все горло надпись на памятной доске.
       Раскатисто, зычно начал чтение Константин Анпилов:
       "30 апреля 1854 года английский фрегат "Тигр", затопленный снарядом русской артиллерии у берегов Среднего фонтана, взорвался и затонул. Пушка с прочей артиллерией поднята с морского дна в мае 1854 года..."
       Незнакомец настороженно остановился неподалеку. Анпилов, скосив глаза, узнал этого тонкого черноволосого человека с круглыми черными очками на сухощавом остром носу.
       Шепнул Шабурову:
       - Пришлось мне весною побегать от этого шпика, Дадалова. Под слепого маскируется, даже костылик выбрасывает впереди себя, когда идет по улице...
       - Не отвлекайся, - огрызнулся Шабуров, не поворачивая головы. - Ты читай и читай...
       Они зашли с другой стороны исторического памятника, зачитали сразу в два голоса:
       "Вес пушки - 250 пудов. Вес ее бомбы - два пуда шестнадцать фунтов".
       - Увесисто, - с притворным удивлением сказал Шабуров. - Увесисто!
       - Да что ты, земляк?! - возразил Анпилов. - На наших кораблях сейчас такие пушки и снаряды, что этот аглицкий инструмент во внуки им не годится. Ей-богу!
       - Вы это зачем военными сведениями интересуетесь? - шагнув поближе, сердито спросил Дадалов шепелявым голосом. - И кто вы есть такие?
       - Земляки мы, - спокойно ответил Анпилов. - Я вон с того корабля, а мой земляк - механик паровоза. Повстречались, пушкой аглицкой заинтересовались. От русского снаряда затонула вместе с "Тигром".
       Шпик рванул с носа очки. В его карих глазах мелькнула досада.
       - Вы, земляки, проходите-ка, пока не задержал. Времени у меня мало, есть другие дела, а то...
       - Спасибо на добром слове! - земляки поклонились Дадалову. - Мы сейчас же уйдем отсюда. Пропади она пропадом эта пушка...
       Дадалов, постукивая палочкой, быстро зашагал к желтому зданию городской управы. Оглянулся уже от ворот и погрозил землякам костыликом.
       Когда Дадалов скрылся в здании, Константин Анпилов сказал:
       - Эта тварюга будет через щелочку наблюдать за нами, так что нам сегодня уже ни о чем не придется поговорить. И провожать меня, Петр Иванович, не надо. Но обязательно предупреди товарищей об этом шпике. Не даром он шатается с утра по городу. Значит, дело есть у жандармерии, если этого ужа притащили из Севастополя, как раньше жандармы притащили из Одессы в Севастополь и устроили было рабочим в порту своего агента-провокатора Шаевича. Мы там его распознали, чуть не убили... Пусть последят ребята за Дадаловым...
       - Все сделаю, - ответил Шабуров, прощаясь с товарищем. - И сегодня же, как только поговорю на конспиративной квартире с товарищами, уеду в Армавир. Ведь со мною здесь сын, Васятка. Старается ни в чем не отставать от меня. Умный парень, честный.
       Так расстались земляки в Одессе. Анпилов поплыл в Севастополь и повез различные сведения для военной организации РСДРП о делах в Одессе, Шабуров вечером направился поездом в Армавир.
       С сыном Василием они прибыли в Армавир к самому началу разыгравшихся здесь событий.
       ........................................................................
       - Бросай рабо-о-оту-у! - горласто кричал кто-то на верхних решетках лесов строящегося здания. - Бросай, говорю! Бастуем, как договорились! Бросай и баста!
       Разогнув спину, молодой сезонник Иван Каблуков недоуменно глянул на продолжавшего работать Трифона Бездомного, приземистого чернобородого крепыша в глубоком синем картузе с обломанным козырьком.
       - Трифон, нам тоже нужно вместе с народом...
       - Нам не с руки! - сердито дернул Трифон плечом. - Подвинь лучше ко мне ведро с глиной, мастерок подай. И кирпичи попроворнее. Понял? Нам надо зарабатывать, чтобы семьи кормить...
       Ничего не поняв из слов свояка, Иван размашисто вытер жестким парусиновым фартуком испачканное глиной свое курносое скуластенькое лицо со светлыми крохотными усиками, подал Трифону лопаточку с изогнутой лебединой шейкой и короткой деревянной ручкой, подвинул ногою ведро, глубоко вздохнул: слово "забастовка" тревожило сердце еще неизведанными в жизни чувствами.
       А Трифон, будто не слыша криков и тяжелого топота бегущих по сходням людей, продолжал работать, поторапливал Ивана. Мерно стучал его обушок молотка, вырастал участочек стены третьего этажа, зажимая с обеих сторон оконный проем.
       - Да все уже ушли, ушли-и-и, - простонал Иван, закусывая губу.
       - Па-а-алубку мне! - властно потребовал Трифон. - Чуешь, па-а-алубку?!
       Встрепенувшись, Иван сунул Трифону коромысловидную доску и остаток кирпичей. А тот снова потребовал:
       - Затеши кирпич на клин! Замкнем арку на века, тогда и шабаш, Денежки нам сполна заплатят...
       Оглянувшись на запорошенные красной кирпичной пудрой доски, на острые шрапнелины битого кирпича-щебня, Иван развел руками:
       - Кончился кирпич, свояк! Побежим лучше к людям!
       - А ты не спеши на убыток лезть, - Трифон озадаченно покрутил щепоткой тугой черный ус, покосился исподлобья на соседний простенок, рыкнул: - Ломай, пока там не заклекло!
       - Не буду чужой труд ломать! - почти заголосил Иван. - Не буду!
       Трифон махнул на него рукой, сам выломал кирпич, стесал его грани на клин, замкнул арку над окном, присвистнул удовлетворенно и шагнул к Ивану.
       Рука Трифона, тяжелая и широкая, легла на плечо окаменевшего от негодования свояка.
       - Вот, Иван, и наша упряжка кончена. Не серчай. Забастовщикам все равно, а нам этот кирпич в самую стать...
       Иван молча шагал за Трифоном по сходням.
       Во дворе Трифон привычно завернул к умывальнику - длинному подвесному жестяному корыту с медными гвоздеподобными сосками, поддал пригоршнями сразу два соска.
       Загремели они сильнее обычного, по корыту прокатился жестяной гул. Но на бугристые ладони с матовыми мозолями скатились лишь две капли воды из опустевшего корыта.
       - Что же оно так, мать ее черт!
       - Не лайся, Трифон! - крикнула сидящая на штабеле свежих сосновых досок артельная кухарка с пушистой рыжей кошкой на крутых коленях. - Вся водокачка бастует, я тоже бастую.
       - Мужа тебе надо справного, чтобы за косы, срамотница такая! Иван, дай-ка Груньке леща в затылок!
       - Э во на! - залилась Грунька зычным смехом. - Аль не видишь, стребальнул от тебя Иван.
       Трифон быстро обернулся. Рядом с зияющей в заборе дырой желтеет, придавив бурьян, оторванная доска. "Не уберег Ивана, - с горечью подумал Трифон. Сгорбившись, он зашагал к бараку. - Не уберег, планида такая наступила".
       Подбежав к вокзалу, Иван Каблуков увидел огромную толпу людей, наблюдавших атаку жандармов и полицейских на забастовочный паровоз Шабурова
       Механик приспособил шланг к патрубку пароотвода и обстреливал нападавших жандармов шипящей струей белесого пара. Но неожиданно из-за паровоза вырвался казак на вороном коне. Он полоснул саблей по шлангу. Быстро разбухшее облако обожгло шею Шабурова. Он бросил обрывок шланга и, отбиваясь кулаками от жандармов, закричал сыну:
       - Васятка, давай флаг!
       Одернув на себе гимназическую курточку, Василий ловко высунул и закрепил на палке за окном паровозной будки алый флаг, закричал:
       - Папк, беги к рабочим!
       Бородатый жандарм со свиными синими глазками бросился по железной лесенке к флагу. Но Васятка ловким ударом ноги сбросил бородача на землю. Другому жандарму удалось хватить гимназиста за рукав и оторвать его. Но Васятка начал заливать жандарму глаза из масленки с длинным носком, звонко кричал:
       - Папка-а-а, фараоны лезут!
       - Чего глазеете?! - заругался Каблуков на толпу. - Поможем, ребята, кочегарам!
       Глаза Каблукова метали молнии, белесые космы во все стороны торчали из-под кепки. Выломав балясину из ограды, он побежал к паровозу. Грохочущим тугим потоком хлынула за ним взволнованная толпа.
       Крестьянские парни в холщовых рубахах и пестрядинных штанах, в пеньковых чунях и липовых лаптях мгновенно облапили жандармов, катались на них верхами среди рельсов и обмазанных мазутом горбатых шпал.
       В несколько минут жандармы и полицейские были смяты, в панике удирали под задорный хохот победителей.
       - Спасибо, ребята, за помощь! - благодарил сезонников Петр Иванович Шабуров.
       - И от меня спасибо, - крикнул Васятка. - Разве бы мне одному удержаться перед фараонами. Курточку они мне изорвали...
       - Наши одежи не лучше, - Каблуков дружески подмигнул на сезонников, которые со смехом и шутками размахивали лохмотьями порванных в схватке рубах и пиджаков. - Зато будут нас жандармы долго помнить.
       - А как там в наших краях дела? - спрашивает Шабуров и называет свой поселок.
       - Господи, да мы же земляки! - восклицает Каблуков. - Сколько раз приходилось мне бывать у родственников в этом поселке. А мы живем в Лукерьевке, если знаете. Хатенка наша недалеко от колодца, на падине...
       - Как же земляков не знать, - серьезным тоном сказал Шабуров, но его прервал тревожный выкрик Васятки:
       - Папк, конная полиция!
       Шабуров, держась за поручень, со ступеньки железной лесенки вгляделся вдоль рельсов, потом обернулся к примолкнувшим сезонникам:
       - Казаков очень много, и полицейских много, не справимся. Идите вы, ребята, балкой прямо к своим баракам, а мы уедем. Паровоз стоит под парами. Когда-нибудь увидимся.
       - До свидания! - крикнул Каблуков, убегая последним. Потом, согнувшись у товарного состава, нырнул под вагон. В последний раз мелькнула парусом надутая ветром его белая рубаха, пыхнуло серое облачко пыли.
       - Ну, Васятка, помогай шуровать! - скомандовал Шабуров. - Поехали!
       Каратели, вырвавшись на пути, разочарованно осадили лошадей: забастовочный паровоз с грохотом катился в сторону Тихорецкой. Неспокойным рубиновым пламенем метался в широких облаках бурого дыма вскинутый Васяткой красный флаг.
      
      
      
      

    6. СКАЖУ ПРАВДУ

      
       На подъезде к Тихорецкой Петр Иванович разбудил задремавшего сына.
       - Вот что, Васятка, если мы прорвемся до Ростова, то немедленно и без меня отправишься в Воронеж. Проведаешь мать в больнице, а потом - в гимназию пора. Не забыл, как мы с тобой договорились?
       - Не забыл, - ответил Василий, настороженно посмотрел на отца.
       - Вот и хорошо, что не забыл, - довольным тоном сказал Шабуров и высунулся через окно, чтобы наблюдать за местностью. Он наслаждался чистым воздухом и минутами пребывания с собой наедине. Под локтем вздрагивало. Привычный шум колес и пара, встречного воздуха заслонял уши. И вдруг тревожные мысли: "Примут или не примут? А вдруг наши не получили уведомления?"
       Уловив глазами знакомую местность, бросил через плечо следившему за ним сыну:
       - Ну, Василий, давай сигнал!
       Василий обрадовался случаю, потянул за стремянку. Оглушительные переливы гудка качнули ночную темноту. "Откроют или не откроют семафор? - продолжал тревожиться Шабуров. - Это ведь признак - свои или чужие владеют станцией".
       Наконец, вынырнул зеленый глаз, все увеличиваясь.
       - Нас принимают! - радостно воскликнул Шабуров.
       Через мгновение входной семафор остался позади. Мелькнула в отсвете фонаря головастая, как грачиное пугало, стрелка. Но в этот же миг стоявший у стрелки человек вскинул козырьковый фонарь над головой и взмахнул им кому-то в темноту. В ответ ему вспыхнул перед паровозом красный свет запрета. Шабуров инстинктивно оглянулся на входной семафор: там тоже горел красный свет, как воспаленный глаз.
       - Отец, солдаты! - глуховатым от волнения голосом крикнул Василий. И кочегары выдохнули тоже: - Нас обманули, мы в засаде!
       Остановив паровоз, Шабуров сказал находящимся в будке и показав на цепь бегущих солдат с винтовками:
       - Запритесь здесь, я один выйду к ним. Значит, Дадалов успел что-то сообщить обо мне...
       Солдаты мгновенно окружили Шабурова. Двое хотели броситься к будке паровоза, но толстенький унтер крикнул:
       - Отставить! Ложись в цепь, паровоз взять под прицел!
       Солдаты повалились на насыпь, поставив рядом с собою фонари. Звучно залязгали затворы винтовок.
       - Я скоро вернусь! - крикнул Шабуров, которого солдаты повели в сторону вокзала.
       В кабинете начальника станции Шабуров увидел пехотного капитана с тонкими тараканьими усами. Рядом суетился невысокий господин в поношенном фетровом котелке и черном осеннем пальто. "Котелок" внезапно бросился к Шабурову с радостным восклицанием:
       - Наконец-то, Петр Иванович, приехали! - и тут же обернулся к капитану с пояснением: - Имейте в виду, ваше благородие, машинист Шабуров очень полезен в нашем коммерческом деле. Часто он выручал меня с перевозками изделий чугунолитейного завода господина Шмидта, а также партий ставропольской муки... А меня, Петр Иванович, разве не узнаете?
       - Узнаю, - буркнул Шабуров и тут же подумал: "А не удастся ли с помощью этого маклера отделаться от ареста?". - Что у вас тут за беда приключилась, что вызвали меня с такой срочностью?
       - Понимаете, машинисты разбежались, а мне позарез нужно муку в Ростов доставить...
       - Это можно, - спокойным тоном ответил Шабуров. - Наберем воды, двинем. Да вот только недоумение у меня: зачем конвой у паровоза?
       - Снимем конвой, - весело сказал маклер и многозначительно подмигнул капитану. Тот встряхнул головой, проскрипел:
       - Унтер, снять конвой!
       - Так вы, Петр Иванович, попроворнее, - напутствовал маклер. - Идите. Мы тут документы подготовим.
       Сопровождавший Шабурова унтер притворился глухим, не ответил ни на один из вопросов механика. Но сам Шабуров внимательно наблюдал и думал: "О какой же муке говорят, если, замечаю я, в теплушках солдаты? Не иначе, каратели!".
       - В Ростов придется ехать, - угрюмо сказал Шабуров, вернувшись на паровоз. Поманил людей к себе поближе, шепнул: - Ежели меня арестуют, Васятку отправьте в Воронеж. А на допросах твердите одно: "Наше дело подчиненное, выполняли приказ Шабурова, вот и все. Ничего больше не знаем". Самое же главное теперь - мы не должны доехать до Ростова, так как в эшелоне каратели.
       Перед самой отправкой эшелона, когда уже Шабуров распорядился о бегстве Василия, в будку вошли двое солдат с ефрейтором. Сразу стало тесно и неуютно.
       - Васятка, подними карандаш. Обронил я его через окно, - схитрил Шабуров. Сын бросился к выходу, но ефрейтор прикладом осадил его назад.
       - Не приказано выпущать. И до Ростова не будем останавливаться. Такая инструкция.
       Шабуров усмехнулся.
       - По местам, ребята! Будем работать по инструкции! - он хотел бы сказать: "По моей инструкции", но лишь подумал об этом. Да и помощники так поняли, без лишних слов.
       Василий стал готовиться к побегу. Некоторое время он листал "катехизис", потом сунул его в ранец, как бы машинально пристегнутый за спиной.
       - Видать, учишься? - придвинувшись к Василию, спросил ефрейтор.
       - Учусь, - недружелюбно выдавил Василий.
       - А десять заповедей господних знаешь? К примеру, какой номер заповеди "не желай ничего, что принадлежит другому..."
       Василий посмотрел на ефрейтора с такой ненавистью, что у того защемило в затылке, и он грохнул прикладом о железный пол, закричал:
       - Ты что, охальник, на меня так лупишься?! Я тебя могу...
       - Васька, не замай старшего! - вмешался Шабуров. И тогда гимназист и ефрейтор повернулись друг к другу спиной, замолчали.
       А "инструкция" Шабурова выполнялась, подпольщики железнодорожники торжествующе переглядывались: при спущенном паре стрелка манометра уже упала с 12 до 5 атмосфер. Брошенные кочегаром в тендер мочалки и хлопья заслонили сетку водонапорной трубы и перестала поступать вода, заглохли инжекторы-пароструйные насосы. В довершение всего, регуляторный сальник, гайки которого незаметно ослабил Шабуров, вышибло паром. Брызнул горячий дождь. Будку наполнило непроницаемым обжигающим туманом.
       В поднявшейся суматохе Василию удалось бежать с остановленного паровоза, а Петра Ивановича с помощниками солдаты нагнали уже за насыпью.
       Подбежал маклер. Он свирепо вцепился в плечо Шабурова, крикнул солдатам:
       - Убирайтесь! Я с этим механиком сам поговорю...
       - Рукам воли не давайте, господин маклер! - Шабуров сдавил его руки и отбросил в сторону. - А в происшествии вы сами виноваты. Зачем обманули, что везете муку?
       - Но за ваши действия можете попасть в могилу, - отпарировал маклер.
       - В могиле все будем, - проворчал Шабуров. - И я за свою шкуру не дрожал и не дрожу...
       - Но я могу тебя выручить, - прошептал маклер. - Отвезешь эшелон в Ростов и... будет шито-крыто...
       - Эшелон не поведу, - ледяным голосом возразил Шабуров. - И для выкупа нету у меня средств...
       - Послушай, механик, - продолжал настойчиво шептать маклер, теребя Петра Ивановича за рукав. - Я освобожу тебя и твоих помощников, спасу от смерти из-за взаимной выгоды. Но мне нужны гарантии. Поклянись, что за меня заступишься, если ваша сила царскую силу пересилит, а?
       - Ладно, - ответил Шабуров. - Я скажу тогда правду. А теперь отойдите. Бегут солдаты с унтером. Они еще не верят в неизбежность нашей победы, могут нагрубить...
      
      

    7. ВЕЗДЕ БОРЬБА

      
       Вася Шабуров вместе с группой каменщиков добрался случайным поездом до Каменки.
       - Держись, парень, за мной! - потянул его за руку рыжий бородач с мешком за плечами и топором за веревочным поясом. - Я ведь тоже судьбу свою ищу. Признаться, поехал было за Кавказский хребет деньги зарабатывать, а там крестьяне уже сожгли дворец, который мы строили, самого барина застрелили. Ну и я пошел заодно с мужиками грузинскими. Наделали многое, даже сорганизовали Квирила-Белогорскую мужицкую республику..., - бородач вдруг умолк, увидев полицейского на железнодорожном полотне. Когда же они миновали хвостовой вагон товарного поезда и вышли в заросшую тальником низину, бородач заговорил о другом: - Отсюдова до Воронежа рукой подать, всего триста шестьдесят верст. Но ты, паря, не пужайся...
       - Дойде-е-ем, - бодро ответил Василий.
       - Хорошо, что такой уверенный, - усмехнулся бородач, ступая впереди Василия на узкую тропочку в тальнике. Закуривая на ходу и звонко шлепая губами, продолжал: - Без уверенности я бы тоже давно не сохранился в живых. Наш мужицкий отряд попал вблизи Квирила в засаду царских карателей. Других они убили, а меня арестовали. И был бы мне каюк. Но по дороге в Кутаисскую тюрьму вооруженные кавказцы освободили меня и других. Помогли грузины бежать мне в Россию. А как тут дело обернется, еще не знаю. Но уверен, наше дело одолеет...
       Долго они шагали берегом Дона. Лишь к вечеру в излучине реки показался хуторок с чернеющими на фоне неба вершинами пирамидальных тополей.
       - Где же мы заночуем? - спросил Василий.
       - Зайдем к моей знакомой, - сказал бородач. И тут же, подумав немного, тронул Василия за плечо, показал пальцем в пространство: - Примечай, паря, на глазок: вон та дорога, что поворачивает направо, тянется до самого Воронежа. Примечай, ежели одному тебе придется идти...
       - А вы? - удивился Василий. - Ведь, кажется, касторенский?
       - Везде борьба, - загадочно вздохнул бородач. - Бывает, что и с собственным сердцем не сборешься. Признаться, с ним еще труднее бороться, чем с жандармской засадой. Но ты, паря, не обращай на меня внимания, не сворачивай с избранной тобою дороги.
       Вдова-казачка несказанно обрадовалась гостям. Василия поцеловала в щеку, а на бородаче прямо-таки повисла, обхватив его тугую шею оголенными до плеч упругими руками и впившись долгим поцелуем в уста.
       После ужина уложили Василия на пуховик в чулане, пожелали добро ночи и приятных сновидений.
       Но он долго-долго не мог уснуть, вслушиваясь в трели сверчков, в любовный говор бородача с казачкой, в чью-то одинокую песню на улице:
       "Все тучки, тучки понависли,
       На море пал туман.
       Скажи, о чем задумался,
       Скажи, наш атаман..."
       Встревоженный всем этим, Василий со вздохом натянул одеяло на голову, задремал. И кто-то, показалось ему, нашептывал во сне: "Иди, паря, иди по правой дороге на Воронеж, а бородач останется здесь, у казачки. Надо же и ему определить свою судьбу".
       ..................................................................................
       Не известно, с кем разговаривал маклер, но Шабурова не расстреляли и не отдали под суд, а совершенно неожиданно привезли из Ростовской тюрьмы и сунули в трюм стоявшего на Дону небольшого пароходика. Ночью же и отправили куда-то.
       Не спал Шабуров. Сидя на кипе пропахших сельдями рогож, думал он о сыне и больной жене, о жизни, ставшей честному человеку мачехой, о рабочей партии, мечтающей кровью и борьбой перестроить весь мир.
       Думы сменялись думами. И не было им конца и края. Вдруг он насторожился, так как сидевший напротив на груде кож и канатов человек в военной форме начал рассказывать слушавшим его ребятам о своих приключениях.
       - Меня тоже арестовали, везут для искупления виноватости, - говорил он то и дело переставляя на днище бочки фонарь, отчего тени метались по лицам людей и по стенам трюма. - А в чем моя виноватость? До действительной службы работал машинистом на паровозе, потом отслуживал в Севастопольской крепостной саперной роте. Есть там у меня, в Севастополе, товарищ. Костей Анпиловым зовут. Мы с ним листовки против царя разбрасывали от самого вокзала и по всему Корабельному спуску, даже во флотских экипажах. За нами сыщик Дадалов несколько раз увязывался, но мы уходили у него из-под носа. Теперь же вот меня арестовали за мордобитие: приехал я в Ростов на побывку, да и застал жандарма на постели с моей невестой. Раз-раз, обоим физиономии поискалечил. Тут меня и заарестовали, да вот и в трюм. И сказали мне: "Ты, Стенька Разин, паровозы водить умеешь, зато и в тюрьму тебя сажать не станем, пошлем на искупление виноватости..."
       - Вот что, Стенька Разин! - Шабуров рванул его за плечо. - Попридержи немного язык...
       - Понимаю, молчу! - сразу протрезвев, умолк Стенька Разин и пересел рядом с Шабуровым, шепнул на ухо: "Развезло меня после выпивки, вот и сболтнул лишнее. Но вообще-то я - человек без сумления. На меня можно положиться. Спросите вот хотя бы Костю Анпилова, когда, ежели, будете в Севастополе..."
       Разговор был прерван грубым голосом жандарма, просунувшего толстощекое лицо в люк трюма:
       - Выходи, в Таганрог приехали! Все выходи!
       Арестованных перегнали в хмурое каменное помещение у пристани. На узких окнах была густая решетка, стекла казались серыми и мохнатыми от пыли.
       До запертых в помещении людей прорвались вдруг звуки колокольного набата, отдаленные людские крики.
       - Наверное, опять резня, как в феврале власть устроила в Баку, а в августе в Тифлисе, в сентябре в Таганроге, - сказал Шабуров. - Натравливает народ на народ...
       - Резня? - переспросил Стенька Разин. Он подбежал к двери и начал громыхать сапогами и кулаками, кричал: - Отворите!
       Потом все колотили поочередно более часа. Даже охровая краска осыпалась, от косяка до порога двери дробной сеткой разрисовались трещинки, задребезжала поврежденная скобка.
       Наконец, загремел засов. Отворилась дверь и в помещение кубарем вкатился рабочий с разбитым в кровь лицом.
       Теперь уже никто не стучал в запертую дверь, люди окружили новичка. Ему платочком вытерли кровь. Стенька нашарил в кармане и подал кусок рафинада.
       - Грызи, товарок. Это полезно для кровообращения. Грызи и рассказывай новости.
       - Да что новости? - рабочий откашлялся. - Хотели мы унять еврейский погром и армяно-азербайджанскую резню, да нас полиция хвать за шиворот и в каталажку. Вчера трех наших машинистов паровоза отправили в Александровск. К какому-то генералу Миллер-Закомельскому.
       - Неужели к нему? - переспросил Стенька. - Это же не генерал, а тигр лютый. Командует Седьмым армейским корпусом, на смотру бьет солдат кулаком в одно ухо, а в другое кровь брызжет.
       - К нему, собаке, к нему, - подтверждает арестованный, часто дробненько крестится и шепчет молитву: "Господи, помилуй нас, на тя уповахом..."
       Шабуров усмехнулся, взял рабочего за руку:
       - Ты не хуже дьячка. Аль, на клиросе приходилось петь?
       - Не приходилось, - возразил рабочий, доверчиво глядя в глаза Шабурову. - В воскресной школе недавно повторяли. Хозяин потребовал, вот и...
       - Кончай разговор! - закричал конвойный через отворенную им дверь. - Собирай свои шмутки, погоним вас к поезду!
       .......................................................................................
       Сквозь железные решетки на окнах Шабуров угадывал, что везли арестованных через Донбасс. На Макеевке и Юзовке совсем не останавливались. А вот до станции Гришино добирались со многими остановками: то поврежденные забастовщиками мосты, то разрушенное полотно, то груды разбитых крушением воинских эшелонов. А на станции Гришино поездная охрана подверглась нападению рабочих, которые требовали освободить всех арестованных. Лишь стрельбой из винтовок и пулеметов был отбит натиск рабочих.
       Дня через два прибыли в Александровск. Шабурова с товарищами привели к военному коменданту, рослому худощавому брюнету с водянистыми глазами и широченным ртом.
       Так как никто не поддавался на уговоры коменданта и не соблазнялся обещанными им наградами, комендант ударил кулаком о стол, закричал:
       - Да как вы смеете отказываться вести паровозы?! Теперь всем надо выполнять государев приказ. Разве вы не знаете, что турецкий султан в союзе с русскими крамольниками напал на Севастополь? Считаю до трех, и перед вами единственный выбор - вести паровозы или быть расстрелянными. Раз! - комендант вытянулся, напружинился, начал шарить взором водянистых глаз по лицам арестованных. Машинисты переглядывались, читая в зрачках друг друга мечущиеся мысли: "Глупо быть расстрелянными без всякой пользы для революции. Лучше поведем паровоз, но не доедем с карателями до Севастополя".
       - Два! - визгливо выкрикнул комендант и рубанул воздух широкой ладонью. Глаза его вспучились, как у рака, по щекам расплылись багровые пятна. Снова взмахнул рукой, будто поднял дубину. Кончик языка уперся в пожелтевшие от махорки крупные зубы. Еще мгновение и прозвучит счет "три".
       Шабуров шагнул к столу.
       - Ладно, комендант. - Мы поведем паровоз...
       Комендант опускается на стул, самодовольно улыбается и вытирает платком вспотевшую от напряжения шею
       - Давно бы вот так. Идите с конвойными. Там офицер определит вас.
       Шабуров еще тогда не знал, что в этот ноябрьский день и час, когда конвойный офицер приказал ему и Стеньке Разину подняться по железной лесенке в будку паровоза, за триста шестьдесят верст от них, в Севастополе, занималась заря военного восстания против царизма.
       Но царь Николай Второй знал: его оповестили специальной депешей. И он приказал подавить восстание любыми средствами. Начальство заметалось, как угорелое.
       Генерал Колосов носился по городу на автомобиле.
       В казарме саперной роты было сплошное гудение. У окна, за винтовочной пирамидой, группа рядовых диктовала записывающему их Якову Кирхенштейну свои требования. Рядом унтер-офицер Максим Барышев давал последние наставления ефрейтору Анпилову.
       - Ты знаешь, что причины нашего выступления более глубокие, чем незаконный арест властями матроса Горонжи. И мы не должны сводить свои требования к освобождению матроса. Нельзя дальше терпеть произвол властей в России. Об этом обязательно сказать на митинге. Мы начинаем выступление в надежде на помощь со стороны рабочих и крестьян, значит, в наших требованиях должны быть отражены интересы этих классов...
       - Генерал Колосов пожаловал! - закричал кто-то в коридоре. - Принимайте гостя.
       Вот и сам он показался в проеме двери. Обычно важный и неторопливый, на этот раз Колосов с разгона врезался плечом в толпу.
       - Разойдись! - кричал он, хватая дрожащими пальцами позолоченный эфес сабли. Раздвоенная рыжеватая борода его металась по иконостасу крестов и медалей. - Под суд отдам, крамольники, за недозволенную сходку...
       - Погоди, генерал! - преграждая ему дорогу, встал рослый, немного сутулый ефрейтор Анпилов. Он неожиданно взмахнул огромные бурые кулаки. Многие матросы знали, что этими кулаками прошедшим летом Анпилов сбил с ног старшего артиллерийского офицера Лукина во дворе крепостной церкви, сам повел всю полковую колонну артиллеристов на помощь потемкинцам. "Сплющит генерала в лепешку!" - подумали матросы. Но Анпилов не ударил генерала, лишь дерзко посмотрел ему в глаза и сказал: - Выслушайте наши требования, генерал!
       - А кто вы такой, посмевший требовать? - лицо генерала позеленело, глаза вытаращились.
       - Я выборное от народа лицо, - с достоинством пояснил Анпилов. - И мы требуем немедленно освободить наших товарищей из-под стражи, а офицеров наказать за грубость с нижними чинами. Немедленно снимите с ворот парка постыдное запрещение заходить туда собакам, матросам и солдатам. А еще на кухню загляните, ваше превосходительство. Интенданты ведь разворовали продукты, нас кормят гнильем.
       - Запишите фамилию этого ефрейтора! - приказал генерал, глянув через плечо в надежде, что за его спиной стоит адъютант. Но он увидел лишь спину адъютанта, выпихиваемого солдатами в коридор. Холодок страха разлился в груди. Стараясь не выдать это чувство, генерал храбро выкрикнул: - Да у вас что, бунт?
       - Теперь везде борьба! - громко, чтобы все слышали, ответил Анпилов. - Надоело людям ползать на животе перед власть имущими вельможами. Теперь мы сами возьмем, что нужно, ибо дарованное свыше или представляет собою лицемерие или быстро отбирается.
       Колосов качнулся, будто его ударили по голове. Оглянулся. Ни одного сочувственного лица, ни в одних глазах не видно уважения или хотя бы робости. "Убьют, если кто подстрекнет, - промелькнули мысли. - Ах, если бы дело только в плохой пище! Тогда бы я накормил этих бунтовщиков, умиротворил, а потом... карцер, суд, тюрьма. Массу безопаснее держать за решеткой. Попробую обмануть их".
       - Впрочем, вы правы, - уступчивым тоном произнес генерал. - Вместе с выборными людьми я пойду на продовольственный склад, прикажу выдать на кухню лучшие продукты...
       Заглушая голос генерала, люди возмущенно зашумели. Анпилов заглянул прямо в глаза Колосова и покачал головой.
       - Чего же вы еще хотите? - спросил генерал.
       - Нам не ложка наварных щей нужна, - заговорил Анпилов, и в казарме наступила тишина. - Требуем уменьшить срок военной службы, отдать мужикам землю, установить восьмичасовой рабочий день для фабричного люда...
       - Молча-а-ать! - заорал генерал. Но на него сразу же обрушился поток гневных слов.
       - Оторвать ему голову! - гаркнул кто-то могучим басом. - Ишь ты, молчать нас заставляет...
       - Погодите отрывать голову, - Анпилов поднял руку, требуя тишины. - Возвратился наш связной. Он расскажет о событиях. И генерал пусть послушает.
       Ванюшка Картузенков, курский крестьянин из села Ястребовки, смело протиснулся мимо Колосова к столу. Невысокий, крепенький. На розовом бритом лице лукаво поблескивали синие глаза.
       - Можно начать? - спросил, посматривая на Анпилова.
       - Говори, - разрешил Анпилов, и тут же показал двум товарищам глазами на генеральскую саблю и на револьверную кобуру.
       Не только эти двое, но и другие немедленно сдавили Колосова своими телами, чтобы не смог развернуться с оружием, если вздумает решиться на это.
       - Мне, братва, пришлось во многих местах побыть, - докладывал Картузенков. Был во флотских казармах, разговаривал с народом машинной школы учебного отряда. Хорошие новости, братва: восстала против царя вся Флотская дивизия. Я обещал восставшим, что мы их поддержим. Нам пора восстать!
       - Да, пора! - Анпилов отвернулся от генерала, взмахнул рукой и закричал: - В ружье-о-о!
       С грохотом и криками люди хватали винтовки из пирамид, патроны, бурным потоком хлынули к створчатым дверям.
       Выброшенный во двор могучим людским половодьем, Колосов трусливо побежал к своему автомобилю. Но на него уже никто не обращал внимания. Все кричали:
       - Быстрее надо к флотским казармам!
       - Погодите, погодите! - растопырив руки, требовал Анпилов. - Нам нужно еще избрать руководителей, чтобы не толпой действовать. Предлагаю кандидатуру Максима Барышева и Якова Кирхенштейна. Кто за?
       Зашумел целый лес вскинутых над головой рук.
       Освободив матроса Горонжу из-под ареста и захватив паровые ялики, восставшие переплыли к Флотским казармам.
       Там уже бушевало целое море матросского митинга. Стоящий на опрокинутой вверх дном бочке матрос размахивал бескозыркой, кричал:
       - Нам, братва, не нужен любой произвол в России! Требуем учредить демократическую республику...
       ...Севастополь бурлил, как океан во время шторма. Громовыми раскатами звучали по городу новости: создан Военно-революционный комитет, лейтенант Шмидт назначен в адмиралы Черноморского флота Свободной России, избран совет рабочих и матросских депутатов, обсуждается декларация об учреждении демократической республики...
       Глубоко волновали всех эти события. Над ними размышлял и Анпилов Константин, когда к нему пришел харьковчанин Иван Сиротенко. С ним он познакомился еще во время восстания "Потемкина", где Сиротенко служил машинным квартирмейстером. И они с той поры сдружились.
       - Поздравляю тебя, Иван! - обнимая его и целуя, гремел Анпилов. - Слух уже до нас дошел, что тебя назначили командовать миноносцем "Свирепый"...
       - Верно, назначили, - сказал Сиротенко. В голосе суровость и озабоченность. - Такое мне, дружок, дали задание, что закачаешься. Вот я и к тебе, с пакетом пришел. На, читай! Вместе придется действовать.
       - И это правда, что я назначен начальником команды по разоружению офицеров на миноносцах в Южной бухте? - оторвав глаза от бумаги, недоуменно спросил Анпилов. - Не верится мне. Да и никакой команды у меня нету...
       - Не сомневайся, Костя! - хлопнул его Сиротенко по плечу. - Сам Петр Петрович Шмидт подписал бумагу. И мы должны привести миноносцы к крейсеру "Очаков". Команды у нас, конечно, нет. Но мы ее создадим. Не испугаешься, что в такие крамольники и враги царские нас запишут?
       - А-а-а, нечего пужаться! - воскликнул Анпилов, рубанул воздух рукою. - У человека и жизнь, и смерть бывает одна. Идем!
       ..........................................................................................
       О восстании в Севастополе Шабуров узнал лишь с приходом эшелона в Симферополь, где незнакомый солдат мимоходом сунул ему листовку.
       "Что же делать? - заволновался Шабуров. - Если удрать с паровоза, военное командование найдет, пожалуй, другого машиниста и доставит карателей в Севастополь. Нет, лучше самим нам придумать план... Угоним паровоз по дороге..."
       Стенька Разин поддержал план Шабурова, внес и свое предложение:
       - Конвойных солдат я заманю с тендера в будку, чтобы они не помешали нам отцепить паровоз и не перестреляли нас. В будке мы с ними живо справимся. Да и между собою они не очень дружны. Послушай, матюкаются друг на друга...
       Некоторое время эшелон, которому начальство приказало срочно отправиться в Севастополь, шумел и гремел беспрепятственно. Молчали и в будке паровоза, взвешивая план и обдумывая, как его осуществить?
       - Профиль дороги я хорошо знаю, - сказал Шабуров. - Не раз приходилось водить поезда...
       - Ну что ж, - согласился Стенька. - Как только скажешь, я в один миг сниму фаркопы. А пока позову солдат...
       В будку конвойные перебрались с тендера весьма охотно, так как замерзли на чичере, в будке же совсем тепло.
       Один из конвоиров, чернобородый великан из старослужащих, начальнически покрикивал на своих товарищей, острыми карими глазами неотступно следил за Шабуровым и Стенькой.
       - Осадись, осадись! - толкнул Стеньку прикладом при попытке пробраться на тендер. - На арестантском положении содержитесь, нечего вольничать.
       - Медаль себе или крест зарабатываешь? - огрызался Стенька, от ярости ершились брови. - Такие вот с родного брата шкуру готовы содрать...
       - И сдеру, ежели он крамольник! - проворчал ряболицый и набросился на своего товарища по конвою, худенького рыжего солдатика с узкими плечами и остреньким длинным носом: - Ты чего оскаляешься? Двину в зубы, да еще унтеру расскажу, когда в Севастополь приедем.
       - Я по другому смыслу засмеялся, - оправдывался солдатик: - Вспомнилось, как мы грачей жарили на болоте, а ты жадно поедал их...
       - Молчи, гольтепа несчастная! - багровея и придвигаясь к противнику, зарычал ряболицый, хватил его за горло: - Я тебя, Мишка, задушу и отвечать не буду. В батраках у нас был, а теперь голос посмел проявить, а?
       - Так его, Савелич, так! - подбадривал толстощекий пучеглазый третий солдат. До этого он сидел молча, а теперь весь пришел в движение, стараясь из-за широкой спины Савелича уследить, как тот стукал Мишку затылком о стенку. Так его, Савелич, так. Мишка ведь крамольник, хотя царскую харч лопает и шинель носит.
       Стенька Разин толкнул Шабурова локтем, чтобы не мешал, а сам грохнул чернобородого гаечным ключом по голове.
       У толстощекого солдата, к ногам которого упал храпящий Савелич, еще более выпучились глаза, выкрики застряли в горле. Он ухватил винтовку, лязгнул затвором. Но в этот момент Мишка стукнул его в висок прикладом, сам протянул свою винтовку Шабурову и зашептал трясущимися губами:
       - Сдаюсь насовсем. Не убивайте меня, кочегары. Ей-богу, дома жена с ребятишками голодует. А эти мироеды, туда им дорога, оба из нашего села. По сорок десятин земли имеют, мужиков зажимали в кулак...
       - Не скули! - прервал его Стенька Разин. - Теперь у нас беда и ответ общие...
       - Братцы, как же это - ответ?! - страх охватил Мишку до самой последней клетки. Он умоляюще поглядел на Шабурова, на Стеньку, заплакал: - Повесят меня, никак не меньше...
       - Молчи солдат, выручим, - сказал Шабуров и кивнул Стеньке на оглушенных ударом. - Свяжи их для безопасности и тряпку в рот. Эти черти выживут. А Мишку тоже прикрутим к тормозному винту. Пусть потом начальники думают, что мы напали на весь конвой...
       - Вот спасибочки, вот выручили! - плача и смеясь, затараторил Мишка. Он добровольно встал у тормозного винта, дал привязать себя веревками. - Теперь не будет виселицы, отговорюсь...
       - Молчи! - прошептал ему Стенька. - Надо, чтобы эти боровы проклятые не услышали твоих слов. Ведь могут они одуматься.
       Мишка умолк. Винтовка его стояла поодаль, две другие валялись на полу.
       - Не пора ли мне к фаркопам? - спросил Стенька.
       - Тогда скажу, - ответил Шабуров. - Подбери винтовки, поставь ко мне поближе...
       - Ежели патроны понадобятся, возьмите мой подсумок, - не утерпел Мишка, желая хоть как-нибудь отблагодарить кочегаров. Стенька рассердился, ткнул Мишку в бок кулаком:
       - Молчи, черт тебя возьми! Сам на себя петлю тянешь...
       - Сейчас пойдем под уклон, сцепка ослабится, - сказал Петр Иванович. Стенька понял его намек. Через минуту он был уже у заднего борта тендера. Перевесившись и улучшив момент, ловко снял фаркопы.
       Некоторое время вагоны продолжали по инерции катиться впритирку к паровозу. Никто в эшелоне не догадывался об отсутствии сцепки.
       Шабуров между тем бросил в топку специально подготовленную дымовую шашку. Черный густой дым повалил из трубы. В непроницаемом мраке паровоз незаметно оторвался от эшелона. Когда же начальник догадался о случившемся и приказал открыть стрельбу, было поздно.
       Скорость эшелона в связи с небольшим подъемом, а потом равниной постепенно угасала. И перед Альмой, верстах в тридцати от Севастополя, вагоны совсем остановились среди пустынного поля. Солдаты, выпрыгивая из теплушек на насыпь, тревожно всматривались в небо над Севастополем. Там клубились странные черные и багровые облака.
       Видны были эти облака так же из окна паровозной будки. Мишка не выдержал, запричитал:
       - Господи, боже мой, что же там творится?
       - Везде идет борьба, - ответил Шабуров. - И в Севастополе тоже...
       Маленький Севастопольский вокзал, к которому подкатил паровоз Шабурова из последнего туннеля, был окутан нахлынувшим с моря дымом. И это было кстати: Шабуров и Стенька могли незамеченными покинуть паровоз и отправиться к знакомым в город.
       Когда они уже спускались по железной лесенке вниз, Савелич замычал. Стенька вернулся в будку, подмигнул привязанному Мишке и лягнул каблуком ряболицего, выругался:
       - У, боров, очухался!
      
      
      

    8. В СЕВАСТОПОЛЕ

      
       На черноморских волнах изредка вспыхивали зеленовато-голубые искорки фосфорического свечения. Рассыпаясь в гребнях, они испуганно гасли. И тогда ощутимо угадывались в ночи черные силуэты дремавших на якорях кораблей вдали.
       Крейсер "Очаков", ставший центром восстания, был на якоре в районе средней линии между Сводным лазаретом и Северной пристанью, вблизи от Константиновской батареи.
       В глухую полночь от "Очакова" с погашенными фонарями отплыл на боевую операцию миноносец "Свирепый". А еще днем Константин Анпилов сумел передать секретарю Севастопольской военной организации РСДРП Анисье Максимович записку старшего механика Гладкова с просьбой обязательно прибыть на крейсер "Очаков", чтобы не допустить отставки Уланского, который, боясь неизбежного восстания, проговорился о своем намерении покинуть крейсер.
       В дневное время Сиротенко с Анпиловым заслали своих агитаторов на корабли в Южной бухте, а к вечеру эти посланцы уже проинформировали Сиротенко о своих успехах, что и было принято во внимание, поднимало дух исполнителей приказа мятежного адмирала Шмидта. Да и Анисья Никитична Максимович через своего связного Вячеслава Шило успела ободряюще заверить, что обязательно проберется на крейсер "Очаков" и не допустит ухода Исаака Уланского в отставку.
       Все члены лично подобранной Анпиловым команды стояли вдоль борта. Одни, сопротивляясь покачиванию палубы, опирались на винтовки (это из крепостной саперной роты), другие гасили качку по-своему, широко расставив ноги (это из матросов). Все молчали, думали о своих близких, возможно прощались с ними, не зная, что случится скоро, этой ночью.
       Обойдя команду, Анпилов каждому говорил: "Не смерть, а победа нас ждет. Мы идем на правое дело!"
       Поднявшись на капитанский мостик, шепнул Ивану Сиротенко:
       - Прикажи привести минные аппараты в боевую готовность, а еще прошу немного изменить курс корабля...
       - Аппараты уже готовы. Но зачем менять курс? - спросил Сиротенко.
       - Да ведь нам сообщили, что миноносцы в бухте заякорены кормой к вокзалу, вот и, выходит, нам выгоднее подойти к ним с кормы, - пояснил Анпилов. - Там наиболее темно.
       "Свирепый" изменил курс и удачно пронырнул через протоку между берегом и миноносцами. Вскоре обозначилась во мгле лобастая корма миноносца "270".
       Решили начать с него. Было известно, что днем старший офицер этого миноносца презрительно фыркал перед командой и поносил восставших, их руководителя:
       - Знаю я этого выскочку и фантазера лейтенанта Шмидта. Он неспособен на действия. Пошлет телеграмму царю с просьбой о милости, на том и кончится его революция. А чтобы все на корабле были уверены в спокойствии, как я, и не боялись здорового сна, подаю вам пример: я вызвал с берега жену, с которой проведу эту ночь в своей каюте...
       .........................................................................................
       - Стой! Кто? - приглушенно спросил часовой, заметив рядом борт "Свирепого".
       - Революция! - пробасил Анпилов. - Передайте без сопротивления пост нашему уполномоченному Революционного комитета.
       - Слушаюсь! - повиновался часовой. И это означало, что в сознание матросов проникало хотя и не совсем ясное, но все же магически властное понятие "Революция".
       Когда Анпилов взошел на борт миноносца "270", к нему подошел один из матросов со связкой ключей.
       - А это запасные ключики от всех офицерских кают, - пояснил матрос. - Мы вас ждали, но офицеры не верили в ваш приход. Арестовывайте их прямо в постелях.
       Обезоруженных и арестованных офицеров поместили под охраной в кают-компании. Сюда же доставили офицеров с других трех миноносцев.
       .........................................................................................
       Выслушав доклад о разоружении офицеров на всех четырех миноносцах, о переходе экипажей на сторону революции и прибытии кораблей из Южной бухты к "Очакову", Шмидт расцеловал Анпилова и Сиротенко, а потом сказал:
       - К плавучей тюрьме "Прут" я поеду вместе с вами. Нужно и там обойтись без жертв и крови.
       К "Пруту", стоявшему на якоре в глубине Северной бухты, подплыли в самый темный час предрассвета. Мутновато чернела широкая корма. На фоне неба маячил силуэт часового. Заколдованная тишина висела над морем.
       - Штурмовать? - спросил Анпилов.
       Шмидт резко повернулся к нему.
       - Я уже сказал, что надо обойтись без крови, - сказал он вполголоса. И в этом звуке почудился Анпилову упрек. Превозмогая странное волнение, снова спросил:
       - А что же будем делать?
       - Красный адмирал глубоко вздохнул и прикоснулся рукой к плечу Анпилова.
       - Сейчас начну сам, - почти шепотом сказал Шмидт. Он подступил к самому борту и, сложив ладони рупором у рта, громко выкрикнул:
       - Офицеры и матросы "Прута", с вами говорит лейтенант Шмидт, командующий революционной эскадрой. Вы слышите меня?
       "Прут" безмолвно черной глыбой высился над "Свирепым". И тишина эта казалась опасной, коварной.
       Помолчав немного, Шмидт повелительно распорядился:
       - Мы прибыли освободить томящихся в каземате потемкинцев. Именем революции требую от экипажа "Прута" безоговорочного повиновения! При малейшем сопротивлении, прикажу потопить корабль минами.
       И снова тягостное молчание.
       - Штурмовать! - сердито приказал Шмидт.
       Этого слова все ожидали. И каждый боевик знал, что ему делать. Одни бросали веревочные трапы с острыми когтями стальных "кошек". Короткие стуки мгновенно замирали на палубе "Спрута". Другие, выставив перед собою оружие, проворно взбирались на борт атакованного судна и окружали караульных, блокировали коридоры и каюты. Третьи свистками и голосом, используя известные всем команды и сигналы, управляли действиями штурмующих групп, координируя их.
       А "Прут" не сопротивлялся, встречал штурмующих странным молчанием. Даже дежурный офицер не вымолвил ни слова, хотя его арестовали, отобрали оружие и обыскали. Он лишь болезненно вздохнул, когда из внутреннего кармана Анпилов извлек у него небольшую брошюру и подал Шмидту.
       Полистав при свете фонаря отобранную у офицера книжечку, Шмидт усмехнулся, пояснил:
       - Это "Солдатская памятка" Льва Николаевича Толстого. Этим и объясняется странная тишина на "Спруте". Оказывается, сюда наиболее эффектно проникла философия "непротивления злу насилием". Читают люди, верят, так как истосковались в поисках правды и справедливости в наш страшный век. Но пусть эти "верующие" поглядят нынешней правде в глаза. Вывести всех освобожденных нами смертников на палубу! - приказал Шмидт. - И команду корабля пригласить сюда!
       Заросшие, измученные голодом и пытками потемкинцы еле держались на ногах. Кровоточили растертые кандалами их запястья.
       - Друзья, товарищи наши, - начал говорить Шмидт. - Вас истерзали здесь, где толстовские идеи "непротивления злу насилием" овладели умами и сердцем многих. И сам ваш вид, ваши раны опровергают неприемлемую для нас философию. А вот ваш героический подвиг призвал нас к оружию. Мы гордимся, что хоть в малой степени похожи на вас и боремся с тем же врагом, против которого были направлены орудия "Потемкина" и ярость ваших сердец. Мы освободили вас... Да здравствует Свобода и Красное Знамя победы!
       Потемкинцы, не издававшие стонов во время пыток и сухими гордыми глазами глядевшие в пьяные глаза своих палачей, теперь разрыдались.
       Рыдали и члены команды "Прута", присутствовавшие на палубе. Один из освобожденных потемкинцев - Александр Мещанинов, которого Анпилов знал давно по совместной подпольной работе в Касторном, Старом Осколе и в Севастополе, тревожно воскликнул:
       - Я знаю всех потемкинцев, содержавшихся в казематах "Прута". И троих не вижу здесь. Где они. Их надо отыскать! Нужно посмотреть, не прикованы ли они в секретном карцере?
       Шмидт распорядился немедленно отправить всех освобожденных на "Очаков", накормить их, оказать медицинскую помощь, выдать обмундирование, а сам с Анпиловым и некоторыми членами боевой группы опуститься в утробу "Прута".
       На дверях секретного карцера висели два винтовых замка, ключи от которых куда-то исчезли вместе с надзирателем.
       - Вспороть обшивку! - приказал Шмидт.
       Анпилов и два боевика бросились выполнять приказание, орудуя штыками. В гуле и треске, наполнившем трюм, вдруг что-то зазвенело совсем необычно. Анпилов отстранился от стенки карцера, изумленный тем, что из пробитой штыком щели, звеня и сверкая, хлынул ручей золотых монет.
       - Вышибайте и двери! - потребовал Шмидт.
       В карцере, осветив его фонарем, увидели много золота. Тут же, прикованные цепями к стене, лежали трупы трех матросов.
       - Какое злодеяние! - Шмидт обнажил голову, боевики сделали то же самое. Дышали прерывисто, будто задыхались от спертого воздуха. - Вот какое здесь "непротивление злу насилием", продолжал Шмидт. В его голосе слились в один поток и ненависть, и печаль и решимость разрубить мечом восстания тот мир, в котором стало возможным любое преступление. - Товарищ Анпилов, распорядитесь снять цепи с замученных палачами матросов, организуйте похороны товарищей с воинскими почестями. А к золоту приставьте караул. Это народное достояние, его казна.
       - Разрешите мне встать на караул! - воскликнул Мещанинов.
       Шмидт оглянулся на него, погрозил пальцем:
       - Я же приказал отправить вас на "Очаков". Нам нужны минеры...
       - Есть, на "Очаков", - повинился Мещанинов. А на охрану золота встал матрос Гаврюха, отличавшийся своим колоссальным ростом и огромной физической силой.
       - Я могу трое суток без смены, - сказал он. - Сдюжу, экономьте людей для других боевых дел.
       - К вам делегация с броненосца "Пантелеймон", - доложили Шмидту, едва он успел подняться из трюма наверх.
       - "Пантелеймон", бывший броненосец "Потемкин", снова восстал, - доложил рослый матрос с красной повязкой на рукаве. - Но офицеры выполнили приказ адмирала Чухнина о разоружении неблагонадежного броненосца. Вывезены из погребов многие снаряды, сняты и запрятаны куда-то орудийные замки. Мы просим о помощи.
       - Немедленно приму меры! - обещал Шмидт и тут же крепко обнял делегата мятежных матросов "Пантелеймона". - Молодцы, что восстанавливаете традиции героического "Потемкина".
       Отойдя потом с Анпиловым к борту, Шмидт тихо, чтобы никто не слышал их, распорядился:
       - Все ваши пять групп превратите в поисковые. И главная ваша задача - разыскать ударники и орудийные замки. Их нужно возвратить на "Пантелеймон", иначе броненосцу нечем будет громить врага. В помощь вам направлю еще катер "Проворный". Можно и его загрузить орудийными замками, а также использовать для буксировки минного транспорта "Буг". Так нужно. На "Буге" имеется больше трехсот мин, тысяча двести пудов пироксилину. Поставить "Буг" рядом с "Очаковым", сосредоточим сюда, около крейсера, всю революционную флотилию. Монархическая артиллерия тогда не посмеет стрелять сюда: взрыв "Буга" может разрушить весь Севастополь, а от детонации взрыва на "Буге" могут взорваться склады снарядов и динамита. Это вполне понимает и Чухнин...
       Спохватившись, что сказал вслух, о чем думал, Шмидт отпустил Анпилова выполнять задание по поиску орудийных замков...
       Поисковые группы безуспешно обшарили многие склады, хозяйственные и даже жилые помещения, но ударников и замков не нашли.
       Когда уже было решено возвратить людей на борт "Свирепого" и на катер "Проворный", к Анпилову подошел знакомый ему сторож Сухого дока.
       - Догадываюсь, что вы ищите, - сказал он, поздоровавшись. - Я хочу помочь. Но только обещайте не продать меня. Ведь ежели царь одолеет, мне будет каюк за поддержку крамольников...
       - Вот тебе моя рука! - Анпилов крепко сжал пальцы сторожа, пригнулся, шепнул на ухо: - Веди, показывай. О тебе мы скажем лишь после победы над царем, когда потребуется наградить тебя за помощь революции.
       В одной из заброшенных кладовок пакгауза Сухого дока, отбросив в сторону брезент, увидели груду ударников, орудийных замков, сваленных как попало и запорошенных навозом.
       - Погрузить их часть на "Свирепый", часть на катер "Проворный"! - приказал Анпилов. - Кому-нибудь из нас удастся доставить найденное на "Пантелеймон"...
       Броненосец "Пантелеймон" стоял в это время на якоре между Михайловским укреплением и Сводным лазаретом. Анпилов и Сиротенко полагали, что им удастся доставить туда орудийные замки, а сами потом поспешат на "Очаков", чтобы принять участие в митинге. Ведь там обещала быть Анисья Максимович, секретарь Севастопольской военной организации РСДРП, чтобы не допустить ухода Уланского Исаака в отставку с поста командира крейсера, куда избрали его матросы после изгнания Глизьяна, а потом и старшего офицера Скаловского.
       Быстро закончив погрузку, "Свирепый" взял курс на броненосец "Пантелеймон". Катер же "Проворный" почему-то задержался. И в это время кто-то предательски просигналил о происходящем с берега на флагманский корабль "Ростислав", находившийся в руках монархистов. И вот оттуда был дан приказ старшему офицеру канонерской лодки "Терец" лейтенанту Ставраки принудить миноносец "Свирепый" повернуть к "Ростиславу" и сдать орудийные замки.
       Заметив маневр лодки "Терец", а потом получив требование встать под борт броненосца "Ростислав", Сиротенко решительно развернул корабль для минной контратаки.
       В этих условиях с "Терца" побоялись открыть огонь, "Свирепый" продолжал движение. Но зато вскоре он был перехвачен целой стаей монархических катеров, а с броненосца "Ростислав" ему пригрозили огнем всех калибров.
       Посоветовавшись с Анпиловым, Иван Сиротенко запросил разрешения на бой.
       Но Шмидт с борта "Очакова" просигналил запрет, так еще жила в нем надежда на мирный переход всей черноморской эскадры под красное знамя восстания.
       Некоторое колебание и потерянное время сработали на монархистов: оказавшись в явно невыгодном положении, командир "Свирепого", чтобы спасти от гибели корабль и команду, пошел на компромисс: орудийные замки перегрузили на катеры "Ростислава", миноносец получил свободный проход к "Очакову". Хотя и горький компромисс, но была еще надежда, что остальные орудийные замки доставит на "Пантелеймон" катер "Проворный".
       На палубе "Очакова", куда прибыли раздосадованные неудачей Анпилов и Сиротенко, бушевал еще митинг, высказывались люди против отставки Исаака Уланского.
       Видя, что добровольно матросы не уступят его просьбе, Уланский развел руками. И этот кряжистый молодой усач со светлыми прищуренными глазами смущенно заговорил:
       - Разве ж можно такую огромную власть взваливать на боцманские плечи? Посочувствуйте, товарищи!
       - Можно и надо! - звонкоголосо вмешалась Анисья Никитична Максимович. ЕЕ знали здесь и как жену штурмана Максимович и как секретаря военной севастопольской организации РСДРП. - Можно и надо! Ведь вас рекомендовала "Централка" и военная организация РСДРП...
       Уланский замер в молчании. В это время Максимович поманила к себе стоявшего неподалеку Анпилова, что-то шепнула ему. И тот немедленно пробился к отставшему от него Ивану Сиротенко, вместе с которым приблизились к Уланскому.
       - Послушай, товарищ, что скажет Сиротенко, - громогласно выпалил Анпилов. И Сиротенко по былому грубовато, но близко матросам, выкрикнул:
       - Братва! Вы знаете, что совсем недавно был я на "Потемкине" обыкновенным матросом, машинным квартирмейстером. А вот Петр Петрович Шмидт сказал мне: "Именем революции назначаю вас командиром миноносца "Свирепый". И вот я уже командир. Так если меня можно сделать командиром миноносца, то боцмана Уланского народ справедливо сделол командиром крейсера. И нечего ему жаловаться на немощность, просить отставку. Да здравствует командир "Очакова" товарищ Уланский!
       - Уланский, Уланский, Уланский! - забушевало штормовое народное море. Будто гребни волн, качались над головами бескозырки, ленты мелькали, как целые стаи стрижей с распущенными хвостами. - Уланский, Уланский, Уланский!
       Против такого голоса возражать невозможно. Уланский принял к исполнению волю народа, волю рекомендовавшей его социал-демократической партии.
       .........................................................................................
       Еще ночью передали Шмидту записку от Михаила Ставраки. В ней он просил красного адмирала повиниться перед властью, чтобы царь простил его.
       Шмидт в гневе сжег записку. А утром, когда подошел к борту "Очакова" миноносец "Свирепый", он ступил на его палубу чрезвычайно озабоченным.
       Взор его скользнул по зеленоватым волнам за бортом, остановился на хмарной дали, где небо сливалось с морем.
       "Это же почти невероятно, что на тридцать восьмом году жизни простые рабочие и матросы вознесли меня из лейтенантов в адмиралы, избрали своим вечным депутатом, - стремительно проносились мысли. - Ставраки написал, что это лишь игра случая. Но нет и нет. К народу привела меня сама жизнь, осознанная мною и не оставившая мне и моей совести других путей. А вот Михаил Михайлович Ставраки ищет другие пути... Мы рассорились с ним еще в морском кадетском корпусе. И я тогда сказал, что нет у него никакого стержня в душе, почему и не хочу больше встречаться с ним. Теперь же, когда он с монархистами, а я с народом, мы должны встретиться в огневой битве, как враги. Как заклятые враги!"
       Шмидту стало жарко, душно от взволновавших его мыслей. Он порывисто снял фуражку. Ветер ударил по зачесанным назад волосам. Тень пробежавшего облака на мгновение тронула высокий благородный лоб. Густые брови ежисто сомкнулись над переносицей, а в синих глазах сверкнула искорка. Это снова закипели мысли: "Ставраки в записке обозвал меня путчистом, припугнул неизбежностью виселицы, если не повинюсь перед царем. - Глаза и виски Шмидта прострельнула мгновенная боль. Зажмурился, но немедленно снова широко раздвинул веки, сунул фуражку на голову, жестко в мыслях возразил Ставраки: "Нет, мы делаем не путч, а революцию. И не в плохой пище источник восстания. Он в самодержавии и бюрократизме центра, в произволе местных властей, в полном отсутствии справедливости и в пренебрежении к жалобам и надеждам народным. Судьи и чиновники нагло заявляют: "Правду ищите на небе, а из чести шубу не сошьешь!" В сущности, существует негласное запрещение жаловаться на вельмож с книжками дворянских привилегий в кармане, а всеобъемлющей формулой бесправия стала отписка: "Факты не подтвердились!" Об этом писал еще Достоевский, об этом с такой же жгучей достоверностью говорит народ и теперь. И удивительно, что вельможи не понимают истину: даже накормленный народ не захочет вечно ползать на животе перед ними или уподобиться некрасовским просителям у парадных подъездов. Негодяи Ставраки и им подобные нравственные уроды лишь ускоряют своим бездушием вызревание святого народного гнева. О, как я ненавижу Ставраки и его отвратительную философию: "Жизнь - тяжелая карета, запряженная полудюжиной лошадей. Сочувственный к чужой судьбе будет раздавлен ее колесами. Лишь жестокий и смелый сядет в эту карету, примчится к чинам и почести, как мчались через трупы декабристов Виктор Панин или Михаил Муравьев!"
       Шмидт, взволнованный мыслями, даже не заметил, как брезгливо сплюнул: "Мне думалось раньше, что негодяи создаются гнилым воспитанием в училищах. Теперь же убедился в другой истине: жизнь создает честных и негодяев. Ведь в официальном воспитании много говорится о гуманизме и высоком гражданском долге. Но это отскакивает от воспитуемых, как горох от барабана или от стенки, поскольку они ежесекундно своими глазами видят гибель честных и возвышение подлых людей. Вот и остаются лишь великаны души и сердца, которые не поступаются своей совестью и честью, смело шагают даже босыми ногами по остриям бритв и осколкам стекла, разбросанным негодяями перед рядами честных и самоотверженных людей, чтобы запугать и остановить их движение.
       Люди с великими сердцами и огромной душой не останавливаются, идут. Они растворяют в своих ранах и в своей крови боль и муку всех страждущих, они превращают все это в страстную любовь к свободе и освобождению человечества.
       Да, да, именно так есть в живой жизни! Этим и объясняется, что массы, хотя и медленно, но все же неизбежно сплачиваются вокруг таких борцов.
       Не понимают этого только совершенно морально разложившиеся личности, обюрократившиеся чиновники и заботящиеся только о своем желудке, о своем кармане, о высоком кресле и власти, во что бы то ни стало.
       Не понимает этого и Михаил Ставраки, способный продавать себя и других за чины и должности, за богатство и роскошь.
       Но, лейтенант Ставраки, ты будешь проклят народом навсегда. Ты упрекнул меня, что я встал на мостик "Очакова" из-за жажды личной славы.
       Но, лейтенант Ставраки, я встал на мостик "Очакова" из-за неограниченной любви к свободе и к тому, чтобы народ наш был счастливым, а не из-за авантюризма и страсти к личной славе, как ты осмелился написать мне. Нет. Я встал на этот пост, чтобы хоть в какой-то мере разделить участь, боль и радость тех, кто бесстрашно поднялся на восстание против несправедливости.
       Конечно, меня могут осуждать за телеграмму царю. Но я помню каждое слово телеграммы, каждую букву, выстраданную мною: "Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от вас, государь, немедленного созыва Учредительного Собрания и не повинуется больше вашим министрам. КОМАНДУЮЩИЙ ФЛОТОМ гражданин Шмидт". Я хорошо помню, как бомбардир Гладков упрекнул меня: "Понадежнее такой телеграммы будет наша надежда на социал-демократию и на рабочий класс страны!" Конечно, Гладков прав. И его правоту я подчеркнул, пригласив на митинг команды "Очакова" секретаря Севастопольской военной организации РСДРП Нину Максимович, которая выступила в поддержку кандидатуры Исаака Уланского на пост изгнанного командира корабля. Да, конечно, РСДРП есть самая надежная сила. Но в стране еще многие и многие недоверчиво относятся к этой силе, и мне хотелось, чтобы телеграмма, как революционная прокламация, облетела всю страну и всколыхнула не только поддерживающих социал-демократию, но и сомневающихся в ней..."
       За какую-нибудь минуту пронеслись все эти мысли в разгоряченном мозгу Шмидта. Всего его охватил огонь, тело сдавливал сюртук, надетый поверх шерстяного свитера. А тут еще твердый крахмальный воротничок обручем давил шею, острым краем резал скулы, как никогда раньше.
       Озлившись, Петр Петрович запустил пальцы за отворот свитера, выхватил и швырнул за борт порванный воротничок вместе с серебряной запонкой. Скосив глаза, проследил за его белым мельканием, пока волна проглотила воротничок и заслонила его от глаз кипящей пеной.
       Почувствовав неожиданное облегчение и наплыв чувства радости, подумал: "Мы черпаем эту радость даже перед лицом возможной гибели из убеждения, что с нами идет русский народ. Он, как страшный призрак человеческих страданий, простирает руки к нам и зовет к борьбе все другие народы и племена".
       Возбужденно повернувшись лицом к Сиротенко, Шмидт воскликнул:
       - Врут монархисты! Ведь народ не может быть путчистом, а?
       - Да, они врут, - серые глаза Сиротенко разгорелись возбужденным сиянием. - Я сам харьковский рабочий и член социал-демократической организации. Никогда не стал бы поддерживать путч. Мы с вами революцию делаем, а не путч...
       - Спасибо! Спасибо! - дважды повторил Шмидт. А Сиротенко продолжал:
       - Но и рабочему классу трудно без офицеров, без своих офицеров. А где их взять? Вы дали мне офицерский пост, но у меня помощника нет. И он должен быть офицером...
       Шмидт на мгновение задумался, видимо, колеблясь в чем-то. Потом он подозвал одного из матросов, отличившегося при захвате плавучей тюрьмы "Прут", приказал ему:
       - Дайте мне свою бескозырку!
       Молодой матрос растерянно вытаращил глаза. Тогда Анпилов слегка подтолкнул его, шепнул:
       - Смелее будь, дорогой товарищ!
       - Спасибо, мичман! - сказал Шмидт, взяв у матроса бескозырку и надев на него свою офицерскую фуражку. - Именем революции произвожу вас в офицерский чин и назначаю в помощники командира миноносца "Свирепый"...
       - Рад стараться для революции! - осмелев, гаркнул белокурый мичман. В его глазах, как в озерах, отразилась сразу и синь неба, и безбрежность моря...
       ..........................................................................................
       Широкий корабль "Гидрограф" с оркестром на палубе шел в кильватере "Свирепого". Оттуда непрерывно следили за Шмидтом, ожидая сигнал. И вот Шмидт поднял руку. Тотчас же оркестр взорвал воздух громом медных труб, раскатами бубнов и барабанов, переливами октав валторны. На секунду, умолкнув в паузе, медь оркестра вдруг торжественно призывно разлилась над морем лишь только вчера разученной оркестрантами мелодией:
       "Вставай проклятьем заклейменный,
       Весь мир голодных и рабов!
       Кипит наш разум возмущенный
       И в смертный бой вести готов!..."
       Солнце выкатилось на голубой небесный простор, иссушая редкие полупрозрачные облака. От них почти уже не было тени. Лишь какие-то призрачные сероватые абрисы пробегали по волнам, которые под ударами форштевня сверкали изумрудными, серебряными и золотыми осколками. Белой бахромой металась пена на отброшенных миноносцем волнах-усах. И море качалось, как бы кланяясь боевому строю расцвеченных флагами кораблей мятежной эскадры - гордому красавцу крейсеру "Очаков", могучей глыбе броненосца "Пантелеймон", серой громаде минного крейсера "Гридень", длинной приземистой канонерской лодке "Уралец", широким с крутой кормой учебным суднам "Днестр" и "Прут", глазастому минному заградителю "Буг", юрким зеленовато-серым миноносцам "Свирепый", "Заветный", "Скорый", "Зоркий", 265-й, 268-й, 270-й.
       Вдали чернели верные царю корабли. Солнце слепило глаза. И сквозь бахрому ресниц Шмидту казалось, что монархические корабли тонут в дрожащем синем мареве.
       По изученным силуэтам угадывались флагманский броненосец "Ростислав" рядом с хищным профилем крейсера "Память Меркурия". За ними широкой дугой врезались в море другие корабли на якорях. Все их орудия, как и орудия флагмана, развернуты в сторону восставшей эскадры.
       "Трудно бороться с этой силой, - подумал Шмидт. Кожа на его напряженных скулах натянулась до глянца. От ноздрей к уголкам рта пробороздились глубокие складки озабоченности. - А что на сердце у товарищей? - мелькнула мысль. Покосился через плечо, да и встретился с устремленными на него взорами всех, кто был на палубе. По-разному светились зрачки. В одних - жаркое кипение огня и неуемной страсти, в других - настороженность и терпеливое ожидание, в третьих - усталость и сомнение, даже страх перед темнеющими вдали монархическими кораблями. Невольный вздох вырвался из груди Шмидта. - Да, трудно бороться. Но лишь сражением с превосходящими силами, может быть, даже гибелью нашей можно раскачать весь народ на победоносную борьбу в будущем. Нужно дать почин, убить страх в сердцах робких, зажечь неугасимый огонь-пожар ненависти к произволу малых и больших тиранов, ко всякому неравенству и угнетению. Без такой ненависти не будет настоящей победы и свободы. Народу никто и ничто не может дать. Народ - не попрошайка. Он должен сам взять все, иначе не имеет смысла жить и коптить небо..."
       - Прекратить музыку! - приказал Шмидт, когда "Свирепый" оказался в центре перед строем кораблей.
       - Матросы, друзья, товарищи! - говорил Шмидт в установившейся тишине. - Наступает великий час нашей битвы за Свободную Республику России. И мы не пощадим жизни в борьбе с тиранами...
       ........................................................................................
       С корабля на корабль перекатывался гром матросского "Ура!".
       Потом с палубы "Гидрографа" снова разлилась музыка над морем нового мира, рождающегося в муках истории.
       Ее слушали царские канониры, хмуро стоя у орудий. Бинокли офицеров, адмиралов и генералов нацелились на мятежную эскадру, на струящееся над кораблями пламя красных флагов.
       "Знаю, они откроют огонь. И мы ответим огнем, - подумал Шмидт. Впервые за дни восстания сердце его сжалось от необычайной боли. - Но как жаль, мы не имеем перевеса, даже равенства сил. Враг сильнее нас в добрую полусотню раз. Отступать, конечно, невозможно, но избежать лишних жертв мы обязаны, немедленно решив вопрос о минном заградителе "Буг". В его трюмах тысячи и тысячи пудов пироксилина. Попадет туда хотя бы один снаряд и... колоссальный взрыв погубит не только команды кораблей, но и разрушит город, принесет смерть населению. Этого я не допущу!" - Лицо Шмидта, только что светившееся сиянием решимости, вдруг померкло, сам он оцепенел на мгновение. Потом, встрепенувшись, приказал:
       - "Свирепому" немедленно идти в порт за уже подготовленной рабочими баржей со снарядами и поторопить катер "Проворный" с ударниками и орудийными замками...
       - А что с "Бугом?" - спросил кто-то.
       - Открыть кингстоны! - приказал Шмидт.
       Гуманность была в этом акте или военная ошибка, до сей поры еще не решено историей. Но факт остается фактом: друзья и враги напряженно следили за погружающимся в воду "Бугом".
       Вскоре он застонал, как живой, потом крутнулся всем корпусом, будто волк огрызнулся против нападающих, и моментально исчез в морской пучине. Закипела над ним, бросилась во все стороны круговыми волнами разъяренная потемневшая вода.
       Облегченно перекрестившись, что "Буг" с его огненным грузом затонул, офицеры монархических кораблей пристально присмотрелись к маневру "Свирепого".
       Кто-то из них разгадал, что миноносец направляется к барже со снарядами. Тотчас же враги решили помешать ему.
       Молодой мичман, назначенный Шмидтом в помощники командира "Свирепого", первым заметил, что канонерка "Терец" пришла в подозрительное движение, доложил об этом Сиротенко.
       Но не успел "Свирепый" изменить курс, как на "Терце" грохнуло. И снаряд пришелся не по "Свирепому", а по катеру "Проворный". Повредило котел, катер стал неуправляем. Второй снаряд с воем и свистом ударил по волне. Недолет.
       Недолет этот оказался каким-то зловещим сигналом. Ведь почти в то самое мгновение, когда взметнулись водяные гейзеры над лопнувшим снарядом "Терца", загрохотали крепостные орудия, заревел первый залп артиллерии броненосца "Ростислав" по "Очакову", куда только что возвратился Шмидт после осмотра кораблей мятежной эскадры и там увидел сына, Евгения, стоявшего на мостике рядом с Уланским. Да и не случайно почти весь огонь монархических орудий бил в одну цель. Туда же ударили береговые батареи и пушки полевой артиллерии, установленные Миллер-Закомельским на Историческом бульваре.
       "Очаков" отвечал огнем. Но на каждый его выстрел монархисты отвечали пятьюдесятью залпами. И корабль, к которому были прикованы взоры всего мира, запылал.
       Клубы дыма, заволакивая палубу и поднимаясь ввысь, охватили гордо реющий красный флаг. Это видели два молодых художника, укрывшиеся за каменным строением на Северной пристани. Не утерпев перед открывшейся перед ними картиной, они раскрыли альбомы и стали проворно набрасывать абрис того, что происходило в эти трагические минуты. Художники верили в бессмертие памяти о подвиге "Очакова", почему и рисковали своей собственной жизнью, чтобы запечатлеть картину сражения ветеранов революции с царизмом в первой русской революции двадцатого века.
       Вдруг со стороны Сводного лазарета прорвалась группа царских солдат. Один из них, заметив художников, приказал им бежать к нему. Но они продолжали работу. Тогда солдат открыл стрельбу из винтовки. Одна из пуль ударилась о карниз, звонким рикошетом метнулась к морю. Пришлось художникам захлопнуть альбомы и скрыться из виду.
       Но, убегая от пуль, художники все же видели, как один из снарядов пробил борт "Очакова". Через рваную рану хлынула черная кровь - нефть.
       Предвкушая победу и торжествуя удаче, с флагманского корабля "Ростислав" просемафорили "Очакову" приказ:
       "ТРЕБУЮ БЕЗОГОВОРОЧНОЙ КАПИТУЛЯЦИИ!"
       Кто-то из команды "Очакова" или, не выдержав адского грохота взрывов и нестерпимого жара на горевшем корабле, или будучи агентом монархического командования, подбежал к борту, держа в руках простынь. Ее рвануло ветром. Полотнище затрепетало, как белый флаг капитуляции.
       Прекратив огонь, с "Ростислава" снова просемафорили:
       "ОТЛИЧНО ВИДИМ БЕЛЫЙ ФЛАГ, ОДОБРЯЕМ КАПИТУЛЯЦИЮ!"
       - Никакой капитуляции! - закричал Шмидт.
       - Никакой капитуляции! - повторил Исаак Уланский. - За борт изменника! Огонь по монархии!
       Распластавшись и обвиснув, капитулянтская простынь начала медленно падать. Обгоняя ее, нырнуло в кипевшую от рвущихся снарядов воду тело капитулянта. Его так стремительно сбросили матросы за борт, что и никто потом не смог назвать фамилию уничтоженного труса или предателя.
       Гремели орудия "Очакова". Канониры обливались потом и кровью, но не сдавались. Их героизм даже у врагов вызывал восторг и изумление.
       В это же время миноносец "Свирепый", выполняя приказ Шмидта о доставке баржи со снарядами, чудом прорвался сквозь сплошную огневую завесу. Он мчался среди грохота, среди белесых гейзеров поднятой снарядами воды, пронзал багрово-синие облака порохового дыма.
       Сначала он шел курсом на Южную бухту. Но, получив приказ облегчить своими действиями положение "Очакова", миноносец "Свирепый" за Павловским мысом резко повернул на Большой рейд. Свершив маневр, он неожиданно для противника вклинился между броненосцем "Ростислав" и крейсером "Память Меркурия", чтобы обезопасить себя, атаковать корабль "Эриклик" и ненавистную канонерку "Терец".
       Но упущенное перед тем время помешало осуществить замысел.
       Анпилов слышал команду Сиротенко: "Приготовиться к атаке! Правобортовые минные аппараты..."
       Дальше Анпилов ничего не слышал. Да и все, кто был на корабле, не слышали. Они почувствовали вдруг неимоверную тяжесть, придавившую плечи и спину. И в то же мгновение воющий удар крупнокалиберного снаряда с "Ростислава" обрушился на эсминец.
       Взрывом разметало палубную надстройку, сбросило в море вентиляторы и сетки. Не успел еще заглохнуть звук первого взрыва, как второй снаряд распорол борт "Свирепого", повредил котел.
       Со злобным ревом хлынула вода в пробоину. Гремящий белый пар, крутясь и быстро разрастаясь, охватывал корабль. Воздух наполнялся сырым зноем, от которого у людей перехватывало дыхание, жгло лицо и шею.
       - Всем за борт! - еле удерживаясь на ногах, закричал Сиротенко во всю мощь. - Мичман, ко мне!
       Подбежал Анпилов.
       - Мичман убит, - доложил он. - Я готов выполнять за него любое приказание.
       Сиротенко на миг опустил лиловые от переутомления веки. Никак не укладывалось в уме, что молодой мичман уже мертв. Но и эта утрата была тотчас же вытеснена сознанием опасности для всей команды миноносца.
       - Раненых опустить в шлюпки, остальные - за борт и вплавь! - распорядился Сиротенко. - Только без паники. Мы еще будем бороться.
       Приказ был выполнен быстро.
       - А теперь и нам пора, - сказал Анпилов.
       - Да, пора, - согласился Сиротенко. - Но закон требует, чтобы командир покидал судно последним. Прыгайте!
       Анпилов немедленно выполнил приказ.
       Уловив звук всплеска за бортом, Сиротенко поцеловал капитанский мостик, оглянулся еще раз на "Очаков". В огне и дыму он продолжал сражаться. Сверкнул оттуда залп. Один из снарядов молнией блеснул над вентиляторами "Ростислава", со свистящим скрежетом разорвался почти у самого борта корабля "Трех святителей".
       - Да здравствует борьба! - бросаясь с борта, прокричал Сиротенко. Перед глазами мелькнули сквозь прорехи хмары сизые башни бездействующего из-за отсутствия орудийных замков и снарядов броненосца "Пантелеймон". Взгляд успел схватить картину бушующих костров горящей на воде нефти, отплывающую от "Очакова" баржу с ранеными.
       Вынырнув из волн, Сиротенко снова повернул лицо в сторону сражавшегося крейсера и увидел подошедший к "Очакову" номерной миноносец "270". На его палубу, не спустив боевого флага, перебирались очаковцы с горящего крейсера. Многие прыгали прямо в море.
       На палубу миноносца "270" сошел с крейсера и Петр Петрович Шмидт вместе с сыном, который все дни восстания был неразлучен с отцом.
       Держась на волнах, Сиротенко и Анпилов видели, что миноносец "270" прорвался через сотни взрывов, бросавших клочья воды на палубу, взял курс на Артиллерийскую бухту.
       "Там рабочие сдерживают натиск солдат Седьмого корпуса, они не дадут Петра Петровича в обиду, - подумали Анпилов и Сиротенко и начали еще сильнее грести подальше от пылающей на волнах нефти. - Теперь мы снова продумаем, как продолжить борьбу..."
       Анпилов плыл рядом с Сиротенко. И оба они не видели и не слышали, что с монархического флагмана семафором и рупором передавался строгий приказ: "Миноносцу "270" немедленно пойти под корму адмирала! В случае неповиновения - расстрел!"
       Команда эсминца не повиновалась. Корабль был уже у памятника ЗАТОПЛЕННЫМ КОРАБЛЯМ. Когда в него угодил тяжелый снаряд. Стая хищных катеров "Ростислава" окружила подбитый миноносец.
       Петра Петровича Шмидта монархисты нашли в носовом отсеке корабля. Там сын Евгений перевязывал ему раненую осколком снаряда ногу.
       Разъяренный офицер вырвал у юноши бинт, сорвал с кровоточащей раны марлю и растоптал ногами.
       - Шкурой своей, Шмидт, расплатитесь вы за бунт против царя-батюшки! Взять его! Будем судить! - приказал офицер своим подчиненным, и те потащили раненого красного адмирала на катер. С трудом сдерживая рыдание, Евгений пошел вслед за отцом. Арестованных доставили на борт "Ростислава", где их встретил старший офицер лейтенант Карказ. Его большой, как у лягушки рот, кривила злая усмешка ненависти. От такого добра не жди.
      
      
      

    9. ДА ЗДРАВСТВУЮТ ОЧАКОВЦЫ

      
       В четыре часа сорок пять минут пополудни, когда Стенька с Шабуровым оставили паровозную будку с привязанным в ней солдатом Мишкой и лежащими на полу конвойными, их удивила наступившая в городе тишина: орудия прекратили стрельбу, лишь на побережье изредка стучали пулеметы, бухали одиночные винтовочные выстрелы, крякали взрывы гранат.
       - Или наши одолели или монархисты? - Стенька вопросительно поглядел на Шабурова, потянул его за руку на усыпанную гравием дорогу. - Здесь способнее... А как ты думаешь насчет одоления?
       - Отыщем Костю Анпилова, он все и расскажет, как было, - ответил Шабуров. И они продолжали торопливо шагать в город.
       В ту пору, когда велся этот разговор, Иван Сиротенко с Костей Анпиловым подплывали к берегу.
       - Назад, товарищи, назад! - тревожно закричал лежавший у камня раненый матрос. - Солдаты в засаде. Они колют нашего брата штыками...
       - Ты, собака, оказывается, жив! - завопил, выбежав из-за штабеля каких-то ящиков солдат в форме Белостокского полка. Он размахнулся и всадил штык в грудь привставшего окровавленного матроса. Потом упал рядом с ним и открыл огонь по завернувшим от берега Сиротенко и Анпилову. Целился старательно, чтобы заработать полтинник, обещанный командиром Брестского полка князем Думбадзе всякому, кто убьет в Севастополе мятежника.
       Пули со свистом клевали воду, высекая искры-брызги.
       Ивану Сиротенко вдруг обожгло плечо, сразу же ослабела правая рука. Плывя следом, Анпилов заметил мелькнувшую перед глазами кровавую полосу на сизом скате волны, и в несколько взмахов нагнал раненого товарища.
       - Держись, Иван! - подбадривал его, обхватив тело справа.
       Гребли оба: Сиротенко левой рукой, Анпилов - правой. А время тянулось медленно. Деревенели ноги, тряслись мускулы рук. И когда уже казалась гибель неизбежной, волна захлестывала пловцов, послышался, будто бы во сне, знакомый женский голос:
       - Сюда держите, сюда!
       Повернувшись на голос, Анпилов увидел лодку с двумя гребцами, в одном из которых узнал Вячеслава Шило. Рядом с ним сидела женщина с санитарной сумкой.
       "Да это же Нина Николаевна Максимович, секретарь Севастопольской военной организации РСДРП, - узнал ее, обрадовался Анпилов: - Теперь не погибнем..."
       Гребцы ловко втащили на борт лодки Анпилова и Сиротенко. Нина Николаевна немедленно начала бинтовать раненому плечо. Анпилов помогал ей, внутренне поражаясь переменой ее внешности. На прошлой неделе он передавал ей на конспиративной квартире в доме Энгеля на Амбулаторном переулке сводку о политическом настроении солдат и матросов. Тогда Нина Николаевна улыбалась, весело сверкали ее серо-зеленые глаза, красиво оттеняла линии лба коронка из каштановых волос. А вот теперь и волосы раскосматились, и на осунувшемся лице мерцают морские брызги и губы скованы молчанием.
       - Запомните, Костя, - неожиданно заговорила Нина Николаевна. - У нас теперь новый адрес: дом Бурназа, 12-6 на Большой Морской. Занимаемый мною флигель - направо при входе во двор через большие ворота. - Она испытующе посмотрела на внимательно слушавшего ее Анпилова, ловко и проворно схватила английской булавкой концы бинта на плече Сиротенко: - На случай, если со мной произойдет непоправимое, имейте ввиду, что я, уходя на операцию спасения революционеров от расправы бесчинствующих карателей, замкнула на квартире своего трехлетнего Володю и все партийное имущество. Поручаю это тебе и ему, - Она кивнула в сторону внимательно слушавшего ее Вячеслава Шило. - Он знает мою новую квартиру.
       Едва лодка пристала к берегу, подбежал командир рабочей дружины.
       - Нина Николаевна, солдаты прорвались сюда! Они...
       - Все ясно, - остановила его Нина Николаевна. Она приказала грести к Артиллерийским купальням, а командиру посоветовала отводить дружинников в заранее условленное место: - Надо спасти людей, они еще будут очень нужны в новых боях с царизмом...
       В Артиллерийских купальнях работала особая рабочая группа по спасению очаковцев. Там Анпилова и Сиротенко переодели в штатскую одежду, после чего Нина Николаевна поручила Вячеславу Шило провести их через Банковский переулок и Базарную площадь к дому Кефели в Нахимовском переулке.
       - Там, товарищи, наша запасная конспиративная квартира и явка под руководством Юлии Маранцман, дочери управляющего домами, - пояснила она вопросительно посмотревшим Анпилову и Сиротенко. - Вячеслав будет с вами...
       .........................................................................................
       Жандармы постучали через несколько минут после принятия Юлией Маранцман очаковцев, приведенных Вячеславом, едва успела хозяйка укрыть Сиротенко с Анпиловым и Вячеславом в обширной домовой топке с тяжелой чугунной дверцей. Мобилизовав свою недюжинную волю, чтобы скрыть волнение, Юлия открыла дверь подъезда.
       - Милости прошу, - вежливо поклонилась она. Жандармы, пораженные необыкновенной красотой девушки, замерли на пороге. Особенно заволновался офицер, совсем еще молодой, в новенькой форме. Юлия заметила это, осмелела: - О, господа, как я рада вашему прибытию. Ведь гости, приглашенные мною по случаю дня моих именин, побоялись прийти... Тревожные события, сами понимаете. Чем вы хотите заняться? Или бесполезным обыском, хотя знаете, что мы с мятежниками - на разных полюсах, или прошу к столу выпить и закусить...
       Офицер смутился, скосив глаза на подчиненных. Они вожделенно облизывали губы.
       - Предпочитаем вино, - улыбнулся он Юлии. Да и пришли мы не с обыском, а просто отдохнуть после длительных облав и засад на нашем участке.
       Через два часа, когда хмельные и повеселевшие жандармы покидали гостеприимную Маранцман, офицер на минутку задержался. Целуя пальцы девушки, застенчиво спросил:
       - Не разрешите ли вы встретиться с вами в любое для вас время? Понимаете, у жандармов тоже иногда бьется в груди человеческое сердце.
       - Что? Ах, да. Конечно, конечно, - Юлию охватило смятение, так что на виске вздулась и запульсировала голубая жилка. "Надо посоветоваться с Ниной Николаевной, полезно ли для организации мое сближение с этим симпатичным офицером" - засновали мысли. Помолчав немного и высвободив пальцы из горячей руки влюбленно глядевшего на нее офицера, Юлия приглушенным голосом сказала: - Оставьте, пожалуйста, свой адрес. Как будет можно встретиться, я сообщу.
       Офицер без колебаний подал Юлии визитную карточку и вышел к ожидавшим его на улице жандармам.
       ..........................................................................................
       Нина Николаевна застала сына спящим на диване с зажатой в кулаке коробкой спичек.
       "Мог бы мальчик поджечь квартиру, - захолонуло сердце от такой мысли. Подсела рядом со спящим, нежно погладила его белокурые волосы. - Трудно нам с тобою, бедный мальчик".
       Спрятав спички в карман, Нина Николаевна набила печку дровами вперемешку с партийными документами и мешочками со свинцовым шрифтом. Рядом поставила бидон с керосином, широко открыла вьюшки, чтобы хорошо горело. Выхватив из кармана спички, но не чиркнула, застыла в задумчивости.
       Пожар на улице угасал, становилось темнее. Откуда-то доносился медный стон набата. "Еще где-то загорается, - с невольной радостью отметила Нина Николаевна. - Жандармам теперь не до меня. Да и, наверное, квартиру не знают. Не стану я жечь партийное имущество. Буду защищать его до последней капли крови". Проверив, перезарядила свой пистолет и села на стул у запертой на засов двери.
       В тоже время, выпроводив жандармов, Юлия Маранцман повела Вячеслава Шило, Анпилова и Сиротенко к знакомому хирургу, члену подпольной социал-демократической организации Циплакову. На вопрос Анпилова, почему Юлия ведет их туда, она ответила:
       - Не опасна ли рана? Да и решит доктор, куда вас направить...
       - Мне Нина Николаевна дала свой адрес, - сказал Анпилов. - Я должен... Нас проводит Вячеслав...
       - Нет, нет, туда нельзя! - всполошено возразила Юлия. - Мы сами позаботимся о безопасности Нины Николаевны. За вами же туда может притащиться шпик...
       - Она права, - сказал Вячеслав Шило. - Идемте к Циплакову...
       Анпилов и Сиротенко подчинились Юлии. И они совершенно не знали, что на квартире у хирурга их ожидал сюрприз.
       С синяками и кровоподтеками на скулах, освещенные желтым светом лампы, сидели в приемной Шабуров и Стенька Разин.
       - Какими судьбами?! - изумился Анпилов. - И побитые здорово. Неужели сражались в Севастополе?
       - Теперь все сражаются, - неопределенно ответил Шабуров, косясь на незнакомую ему девушку, на Вячеслава.
       - Мы, Вячеслав, зайдем к доктору, - сказала Юлия, поняв, что товарищам надо поговорить без нее и Вячеслава присутствия. Посидите немного на диване...
       За те недолгие минуты, пока Юлия Маранцман с Вячеславом была у Циплакова, Шабуров со Стенькой успели рассказать товарищам об армавирской забастовке, о своем аресте и принудительном труде на паровозе, который они потом угнали, бросив состав с карателями под Альмой.
       - Да и тут, в Севастополе, произошла с нами целая притча, - увлекшись, рассказывал Стенька, не обращая внимания на то, что возвратившаяся с Вячеславом от врача Юлия нетерпеливо покашливала в кулачок. - Пришли мы к знакомому сторожу фотоателье Мазура, а он уже арестован, в комнате - засада. Три жандарма на нас набросились. Одного я подмял, двух Шабуров лбами стукнул друг о друга, языки высунули. Которого я подмял, начал меня кулаком по лицу совать. Тогда я его подсвечником хватил по башке. Забрали мы у жандармов револьверы, да вот и сюда, к доктору.
       - Зайдите, товарищ, к доктору, не вытерпев, взяла Юлия Сиротенко под руку и потянула в кабинет. - А вы уж извините, товарищ. Потом ему доскажете. У него рана всерьез разыгралась...
       Доктор, осмотрев рану Сиротенко, весьма встревожился. Но оставить Сиротенко у себя он не мог. Обработав раненое плечо и забинтовав его, сказал:
       - Немедленно пробирайтесь на явочную квартиру. Там товарищи определят в портовую больницу. Адрес и пароль даст Юлия Маранцман... А поведет Вячеслав.
       Темнота становилась кромешной от затянувших небо облаков и нахлынувшего с моря густого тумана.
       Простившись с Юлией на углу одной из улиц, товарищи пошли одни. Вячеслав вел осторожно, пережидая во дворах и двориках, пока минуют патрули. Но в одном из тупиков, где предполагалось проскочить через ворота купеческого двора, нарвались на группу военных.
       - Стой! - загорланил офицер. - Руки в гору!
       - Зачем в гору? - изумленным голосом возразил Стенька. - Мы идем домой...
       - Был у собаки дом, перевернулся вверх дном! - презрительно хихикнул офицер. Конус жиденького света уличного фонаря падал на его длинное лошадиное лицо и оттопыренные уши. Маячила за спиною офицера цепочка солдат с привинченными к ружьям штыками. - Сдавайтесь без сопротивления или...
       - Что "или"? - сердито переспросил Шабуров, сунув руку в карман и ощутив ею пистолет.
       - Взять их живыми! - взвизгнул офицер, сам подался за спины солдат.
       Медленно приближались солдаты, мерцая штыками и замыкая вокруг Шабурова и его товарищей живую скобку.
       - Придется стрелять, - шепнул Стенька, хрустнув взведенным курком револьвера.
       - Придется, - согласился Шабуров. - Иначе солдаты придавят нас к стене штыками.
       Взяв Сиротенко под руку, Анпилов шепнул всем:
       - Дадим залп и двинем без задержки вдоль ограды. Есть там черный проезд. Купец провозит по нему в летнее время сельди, чтобы не портить воздух на улице.
       Заметив движение среди задерживаемых, офицер совсем уже нервно закричал:
       - Если не сдадитесь, прикажу стрелять. Считаю до трех...
       Шило размахнулся гранатой. Но в это время кто-то метко швырнул камень со двора. Зазвенело разбитое стекло фонаря, погасла лампа. От неожиданности солдаты в страхе шарахнулись назад. Сбитый ими с ног офицер барахтался в луже грязи и кричал:
       - Пли в крамольников! Пли!
       Беспорядочно бухали выстрелы. Пули тарахтели по железным кровлям. Звенели разбитые стекла, кричали женщины и ребятишки.
       - Дяденьки, бегите сюда! - крикнул из открывшейся со скрипом калитки мальчишка. - Это я разбил фонарь.
       Мгновенно беглецы оказались во дворе, а мальчишка запер калитку на железный засов. Бросать гранату теперь не имело смысла. Вячеслав, изъяв взрыватель, сунул ее в карман. Придя в себя, солдаты яростно били прикладами в дубовую, обитую железом калитку, а мальчишка быстро подвел людей к пролому в каменной стене: - Это мой отец проломил, чтобы можно было рабочим и матросам от полиции удобнее уходить. А мне он сказал: "Ты, Кирюша, дежурь и помогай народу!" Не бойтесь, дяденьки, лезьте через дыру. Она ведет в подвал, а далее есть еще дыра. Через нее выйдете прямо на улицу портовых рабочих. Спросите там Жигулича (это мой отец, его все знают). А отцу скажете: "Нас выручил Кирюшка". Это не в похвальбу, а такой пароль отец придумал, чтобы шпик не подделался под матросов...
       Через несколько дней, когда Жигулич уже устроил Сиротенко по чужому паспорту в больницу, так как у него начался интенсивный процесс заражения крови, и снабдил паспортами Анпилова и Шабурова, друзья простились. И это прощание было последним: через неделю Сиротенко умер.
       Нина Николаевна Максимович разрешила Анпилову с Шабуровым выехать из Севастополя и снабдила письмом к писателю Короленко в Полтаву, чтобы он оформил заграничные паспорта для некоторых товарищей. Казалось, ничто уже не помешает исполнению задуманного: документы добротные, в городе суматошное положение, так что и следить за ними некому. Но снова случилось непредвиденное.
       - Дела, братцы, такие, что даже полиция побоялась разогнать митинг! - вбежав со двора, сообщил Жигулич. - Я же ведь все самолично видел, только что возвратился из города... И ваш товарищ, юноша этот, Шило, был со мною. Он прямо с митинга побежал в "Централку"...
       - Какой митинг? - прервал рассказ Анпилов. - Выдумываешь, да?
       - Нет, в натуральности говорю, - продолжал Жигулич. - Целый митинг, говорю вам серьезно, на Ялтинской набережной, у витрины одного магазина. Выставили там картину "Очаков" в огне". Намалевал, говорят, эту картину художник-ретушер Владимир Яновский. Я его хорошо знаю. Рассказывали мне ребята, что он со своим товарищем наблюдал все происшествие, потом без сна и отдыха писал-малевал, пока все в натуральности вышло. И небо, и море - все в огне. Корабль горит, а флаг гордо реет. Матросы плывут. Солдаты расстреливают их на воде, колют штыками на берегу. Народу у картины собралось, пушкой не пробить.
       Из охранки на митинг прикатили. Тоже и градоначальник припожаловал. Под охраной, сукин сын. Говорят люди, хотели начальники отобрать картину, чтобы сжечь, а художник схватил ее и убежал. Ищут его сыщики по всему Севастополю. Так власти расстроились, что даже забыли митинг запретить. Суматоха сильная. Я вот и думаю, что во время такой суматохи самый раз вам выехать из Севастополя. А то ведь, как борзые собаки, бегают жандармы, полицейские и солдаты, арестовывают нашего брата, гонят толпами во флотские казармы. Так как же, братва?
       Решено было ехать первым же поездом.
       В здании Севастопольского вокзала гудела толпа гражданских и военных. Конечно, шныряли и шпики. Но чего беспокоиться, когда в кармане добротные документы и справки о политической благонадежности?
       - Ага, попался! - прогудел голос над ухом Стеньки, крепкие пальцы вцепились в плечо. Стенька крутнулся и оказался лицом к лицу с тем самым ряболицым ефрейтором, которого несколько дней тому назад оглушил гаечным ключом в паровозной будке. - Не вырвешься, крамольник! - торжествовал Савелич.
       - Вырвусь! - Стенька резанул ефрейтора каблуком по подъему ноги.
       - Митька, помогай! - падая и хватая Стеньку за одежду, завопил Савелич.
       На Стеньку навалился утушистый сизоносый солдат. Но тут же успели подбежать Анпилов с Шабуровым.
       Толпа любопытствующих, наблюдая драку, запрудила выход из вокзала. И тогда Мишка, худенький узкоплечий солдат, знакомый со Стенькой и Шабуровым по совместной поездке в паровозной будке, решил помочь кочегарам. С героическим отчаянием ударил он Савелича прикладом в затылок, пырнул Митьку штыком в живот.
       - Мне теперь все равно пропадать, но кочегаров не дам в обиду! - закричал Мишка, отбегая к окну. Он дослал патрон в патронник, прицелился винтовкой в направлении двери: - Ослобоните проход, а то я пальну, ядрена вошь!
       Толпа шарахнулась в разные стороны, освободив проем двери. Но в это время через окно грохнул снаружи револьверный выстрел Мишка упал на руки подбежавшего к нему Шабурова.
       - Братцы-ы, это шпик Дадалов убил Мишку! - закричал кто-то. - Вперед, друзья! - призвал Анпилов. - Надо догнать шпика, рассчитаться...
       Плотное оцепление из казаков, полицейских и жандармов, сосредоточенных у вокзала, не дало возможности вырваться. Избитых и закованных в наручники, сквозь кольца которых пропущена веревка, пристегнутая другим концом к седлам казаков, повели Стеньку, Шабурова и Анпилова под конвоем на Корабельную.
       Севастополь сурово молчал. Лишь на одной из площадей толпа женщин с палками и коромыслами набросилась на конвойных казаков.
       - Да здравствуют очаковцы! - шумели женщины. - Позор палачам и холуям Миллер-Закомельского!
       - Огонь! - приказал есаул.
       Конвойные, не посмев стрелять в лицо и грудь наседающих женщин, открыли огонь поверх голов.
       Через несколько минут арестованных доставили в здание Флотского экипажа. В это обширное здание сгоняли повстанцев или хотя бы только заподозренных в участии или сочувствии восставшим.
      
      
      

    10. ПОБЕГ

      
       Внутри Флотского экипажа с арестованных сняли наручники. Вообще здесь была некоторая свобода: арестованные беспрепятственно общались друг с другом. И это было немедленно использовано ими для организации своих сил.
       - Надо брать все своими руками, - встретившись с земляком Александром Мещаниновым и отойдя с ним к окну, настаивал Анпилов Константин. - Да ты выслушай, не крути головой. Я только что беседовал с членом военной Севастопольской организации Иваном Николаевичем Криворуковым. Знаешь, как он попал сюда? По поручению Нины Николаевны Максимович. Она, брат, не стала жечь партийное имущество. Выдержала. С твердым характером женщина. Так вот, занялась она теперь организацией нашего побега. И Криворукова за этим направила к нам на связь. Его-то ведь сначала не арестовали, мог бы себе разгуливать и вести борьбу на свободе. Но Максимович сказала ему, что партия от него требует во что бы то ни стало попасть к нам во Флотский экипаж и действовать по указанию комитета. Так Иван Николаевич пришел к воротам, нагрубил охране, крамольную речь произнес, вот и схватили его, сунули сюда...
       - Может, он провокатор? - сомневаясь и пожимая плечами, упорствовал Мещанинов. Это озлило Анпилова. Вцепился крепкими пальцами в плечо Мещанинова, зашептал на ухо:
       - Да знаешь ли ты, какой это человек? Криворуков несколько раз ездил в Закавказье с грузом газеты "Искра", с разными нелегальными брошюрами, за которые могли его схватить жандармы и на каторгу упечь или даже на виселицу. Он был среди восставших против царизма и помещиков под руководством Самуэля Буачидзе, изучал жизнь и порядки созданной в Западной Грузии республики "Квирила-Белогорск", а потом успел провести ряд совещаний на юге России и в Центральной части, рассказывая о героической борьбе восставших под руководством Самуэля Буачидзе. В Курской губернии рассказ Криворукова о Буачидзе и его делах вызвал целое пламя восстаний. В Щигровском уезде крестьяне создали даже уездную республику... А ты смеешь сомнение наводить: "Может, он провокатор?" Да я, ежели ты не изменишь своего мнения о Криворукове, могу тебе скулы на бок своротить. О таких людях в народе песни сложат, легенды будут рассказывать. И ты мне больше не крути головою, сомнение свое выбрось...
       - Ну, Костя, ослобони плечо. Ей-богу, больно! Да и то пойми, на сердце у меня тяжело, потому и сомнения разные гложут. Сам ведь знаешь, в восстании "Потемкина" я участвовал с оружием в руках. Так и схватили с ружьем. Из плавучей тюрьмы "Прут" освобожден тобою и товарищами, но не смирился, а немедленно вступил в должность минного унтер-офицера крейсера "Очаков". Да и с него почти последним из огня-полымя за борт прыгнул. Револьвер прихватил с собою, а на берегу оказал сопротивление солдатам: двух пристрелил, трех ранил. Опять схвачен с оружием. Ведь теперь, ежели царь одолеет, мне положен расстрел или виселица. Вот и боюсь, сердце щемит, разные сомнения и подозрения в голове возникают...
       - Ты эту заупокойную брось! - отпустив плечо Мещанинова и еще больше нахмурившись, процедил Анпилов. Помолчал немного, а потом уже ласковее назвал собеседника по имени и отчеству: - Александр Тихонович, землячок мой и товарищ по революционной борьбе, раз на нашей стороне правда, мы не должны бояться или дрожать за свою жизнь. Мы обязаны бороться...
       - Даже здесь, в этих стенах? - прищурившись, переспросил Мещанинов, хотя уже и без того пессимизма в голосе, какой звучал незадолго перед тем.
       - Да, в этих, черт тебя подери! - Анпилов хлопнул кулаком по подоконнику с такой силой, что задребезжали стекла. - Без борьбы из-за этих стен не выбраться...
       - Чего вы тут кипятитесь? - неслышной походкой подошел к ним Криворуков. Он был таким же веселым и сосредоточенным, каким видел его Анпилов на совещании в комнатушке сторожа Усатовской больницы в Одессе. - Мозговать надо, а не кулаком хлопать по подоконнику...
       - Можно и мозговать, пока голова цела, - согласился Мещанинов и тут же кивнул на Анпилова: - Ефрейтор даже фантазирует о какой-то борьбе в окруженной царской охраной корпусе.
       - А ты что, не веришь в борьбу? - резко прервал его Криворуков. Правый глаз его быстро задергался в нервном тике, губы перекосились, так что с трудом докончил фразу: - Ллапки-и сложить гго-о-оа, а?
       Мещанинов молча пожал плечами, бросая взор то на Криворукова, то на Анпилова.
       Немного успокоившись, Криворуков приглушил голос почти до шепота, подался губами к уху Мещанинова:
       - Получены вести из Батума, что царский суд судит Самуэля Буачидзе и обещает смертную казнь, если он на суд не явится, обещает помилование, если придет на суд с повинной головой. Так вот, Буачидзе на суд не пошел, продолжает действовать с оружием в руках. И мы должны быть такими же смелыми и решительными! Именем партийной дисциплины приказываю тебе взять себя в руки и забыть о поджидающей нас смерти! Мы должны и будем бороться за победу над царизмом и всякой мерзостью, за жизнь народа. И я, имея полномочия комитета Севастопольской военной организации РСДРП, требую от каждого из вас полностью подчинить свои личные переживания закону партийного задания. Да, мы должны здесь, в окруженной военной охраной здании, организовать товарищей и их силами освободить всех или, по крайней мере, тех, кому наиболее угрожает смертная казнь...
       - Любое задание партии будет выполнено мною, - задыхаясь от волнения, выдавил Мещанинов. - Клянусь в этом!
       - Верю! И забудем о сомнениях. А теперь вот что, - Криворуков поднял лицо и глаза, будто рассматривал что-то в дальнем уголке оконного проема или наблюдал за паучком и мухой, копошившихся на серой сетке паутины, тихо-тихо сказал: - Под видом моей сестры Мани обязательно придет сегодня ко мне на свидание Нина Николаевна Максимович. Она принесет кое-что - веревки, пилочки, паспорта...
       - На всех все равно не хватит, усомнился Мещанинов.
       - Кому не хватит, а Мещанинову уже есть, - энергично возразил Криворуков и толкнул локтем Анпилова. - Передайте ему!
       Анпилов пощупал у себя подмышкой, энергично вырвал кусок подкладки и сунул Мещанинову паспорт.
       - Это паспорт Гусева, твоего знакомого. Погиб человек, а паспорт исправный...
       - Мне этот паспорт нужен не просто для спасения шкуры, а для борьбы, - вымолвил Мещанинов в свое оправдание. Криворуков махнул рукой:
       - Ладно, не станем об этом говорить теперь. Жизнь покажет и проверит. А сейчас нам нужно в срочном порядке сделать два дела. Во-первых, нужно подготовить людей на случай прихода Нины Николаевны. Понимаете, нужно, чтобы принесенные ею вещи мгновенно оказались вне досягаемости рук охраны. Во-вторых, сходку мы должны провести. Изберем Ревком и поручим ему организовать побег, утвердить список первой очереди. Конечно, Ревком займется и всеми другими делами и вопросами, без чего побегов из-под ареста не бывает. А еще есть сведения, что князь Думбадзе собирается посетить Флотский экипаж и своими рублями или полтинниками кое-кого соблазнить. Он ведь думает и среди нас найти таких простачков и жаднюг, какие находились в его полку: там солдат получал серебряный полтинник за каждого застреленного им мятежника. Много эти любители полтинников убили наших товарищей на берегу моря и улицах... Так вот, мы должны такую устроить здесь встречу полковнику Думбадзе, чтобы он своей шкурой поплатился за преступления против революции...
       Обо всем условившись и наметив конкретный план действий, Криворуков, Анпилов и Мещанинов разошлись по казарменным помещениям готовить людей для выполнения задания комитета РСДРП.
       ..........................................................................................
       Князь Думбадзе появился во Флотском экипаже раньше, чем его ожидали. Но внезапным его приезд не оказался. Расставленные Анпиловым наблюдатели горласто зашумели в коридорах:
       - Братва-а-а, полу-у-ундра! Приехал полковник Думбадзе из Брестского полка. Угрожает порасстрелять нас!
       - Мы его тут стрельнем, - отозвался Стенька Разин, которому было поручено выполнять роль связного комитета РСДРП с помещениями, где отдыхали арестованные. И он опрометью помчался в казарму, откуда послышался его интригующий голос: - Братва, тут целая притча! Приехал князь Думбадзе допивать нашу кровь. Гаврюха, давай угощение!
       С верхних нар спрыгнул огромный матрос с незажившими красными ожогами на широком скуластом лице. Это память о нефтяном огне, лизнувшем Гаврюху при бегстве от охраняемого им золота на плавучей тюрьме "Прут".
       - Бежим, Стенька, за гостинцами! - весело толкнул его в плечо. - Берег для другого номера, но и для Думбадзе не пожалею.
       Думбадзе, высокий носатый кавказец в черкесске с газырями и турецкой саблей на сверкающем серебряном поясе, бурей ворвался в помещение.
       - Выходи, трус! - кричал в хмельном возбуждении. - Кто против царь?
       Молчание матросов еще больше разъярило князя. Ворочая голубоватыми белками черных глаз и звеня шпорами, он уже совсем не по-княжески взвизгнул:
       - А-а-а, пугайся! Малчишь, трус!? Выхади! Пуля в лоб, на петля шея!
       - Самому на петля шея! - дерзко швырнул в него Иван Картузенков медный котелок с недоеденными щами. - Подкормись, княже!
       И сразу же загремел залп пустых папиросных коробок, табакерок и обломанных веников, бросаемых матросами. Из дальнего угла кто-то бросил полено. Оно, с шумом кувыркнувшись в воздухе, хлопнуло по княжеской спине.
       Думбадзе сразу отрезвел. Тараня головой кричащую толпу, пробился во двор и метнулся в свою коляску.
       - Гоня-я-ай! - закричал на кучера. - Матрос сошел с ума!
       Из-за каменного парапета крыльца бухнула в коляску брошенная Гаврюхой самодельная бомба, переданная ему Вячеславом Шило. Но она не взорвалась, так как выпал взрыватель.
       Пока кучер распутывал оброненные в испуге вожжи, Думбадзе с какой-то обреченной бравурностью перебросил бомбу с ладони на ладонь, как спелый арбуз, криво усмехнулся:
       - Балшой бомба. Васму к память.
       Кучер же завопил, что бомба в коляске и что надо помочь князю. Но истерический крик кучера напугал стражу. Солдаты бросились врассыпную, прячась за каменные тумбы, падая у ограды и приседая за стволами бульварных деревьев.
       Думбадзе схватил кучера за шиворот, бросил его на козлы, больно пнул сапогом в поясницу:
       - Гоня-я-ай!
       Свистящий кнут полоснул по спинам коней, и они сразу взяли в галоп. Казалось, Думбадзе ускачет невредимым. Но Стенька, воспользовавшись паникой стражи, молниеносно перемахнул через ограду и запустил вторую бомбу уже за воротами. Эта оказалась со взрывателем.
       Из облака грохочущего огня и дыма вырвались озверевшие от страха лошади. Они волокли за собой трещавший и прыгающий по булыжникам отбитый взрывом передок коляски и запутавшегося в вожжах кучера с растрепанными волосами и разодранной одеждой.
       Думбадзе у самых ворот барахтался в расщепленном задке коляски и визжал от боли и страха:
       - Спасайт, спасайт! Нога оторван!
       .........................................................................................
       Думбадзе отправили в больницу с первым же извозчиком.
       А во Флотском экипаже царил чрезвычайный накал, в условиях которого бурно проходила сходка. В избранный на ней Ревком вошли также Костя Анпилов, Яков Кирхенштейн, Иван Криворуков, Максим Барышев.
       - Раз мы живы, товарищи, то и должны готовиться к новой схватке с царизмом, - говорил Криворуков. - Мы должны как можно лучше выполнить план комитета РСДРП по устройству побега ряда наших товарищей, которым угрожает виселица или расстрел...
       - Женщина с ребенком у ворот! - доложил стоявший у окна специальный наблюдатель.
       - Это моя сестра, Манечка, - сказал Криворуков и обернулся к Анпилову. - Ты, Костя, продолжай тут, как мы условились, а я побегу к сестре. Все там подготовлено?
       - Все, - ответил Анпилов. - Народ уже на выходе. Мы тут будем действовать по обстановке.
       Охрана, напуганная случаем с Думбадзе, вела себя неуверенно и даже уступчиво по отношению к матросам. Вот почему, когда со стороны Корабельной подошла к воротам Нина Николаевна Максимович с узлом в руках и с мальчиком, который держался ручонкой за ее юбку, охранник угодливо спросил:
       - Вам кого, мадам?
       - Брат у меня тут, - артистически всхлипывая, сказала она и поднесла к глазам кисть руки, будто хотела утереть слезы. Сама же сквозь пальцы быстро зыркнула во двор.
       - Криворуков с товарищами уже бежал к ней. И она с криком: "Ваня, Ванечка мой!" бросилась с узлом мимо оторопевшей стражи во двор.
       Сынишка ее, Володя, упал и заплакал навзрыд. Похожий на медвежонка или на большого ежа в своей котиковой с ушками шапке и в большом сером платке, завязанном узлом подмышкой, он пополз на четвереньках за матерью.
       - Гля, гля! - расхохотались охранники. - Настоящий ежик, только иголок не хватает.
       - Ма-а-аня, сестричка! - обнимая ее, на весь двор шумел Криворуков. - Спасибо за харчишки. Ведь нам еда дороже всякой там политики...
       - Не забудьте воспользоваться соропроводными трубами, - будто бы целуя "брата", шептала ему Нина Николаевна. - Да и узел надо убрать поскорее, пока охрана не набросилась...
       - Ребята наши уже проинструктированы, - ответил Криворуков. А набежавшие из корпуса матросы кольцом окружили "брата" с "сестрой". Огромный узел пошел по рукам, мгновенно исчез в темном проеме корпусной двери.
       Через несколько минут, передав устно необходимые инструкции Криворукову, Нина Николаевна простилась с "братом", взяла подбежавшего к ней Володю за руку и, безутешно рыдая, беспрепятственно вышла со двора на Корабельную.
       - Братуха ее набедокурил против царя-батюшки, а ей приходится плакать, - сказал кто-то из охраны сочувственным голосом. - А хороша бабенка, ей-богу!
       Не оглядываясь и не ускоряя шага, Нина Николаевна вскоре повернула за угол, взяла Володю на руки и, целуя его, шептала:
       - Да я готова не слезами, а кровью и жизней платить за успехи революции, чтобы росли наши дружные всходы, чтобы земля очищалась от всякой нечисти, мешающей жить честному трудовому люду.
       ..........................................................................................
       Ревком Флотского экипажа действовал решительно.
       - Вы со Стенькой, - инструктировал Анпилов Гаврюху, подберите человек двадцать добровольцев и захватите входы в здание. Охранников сюда не пропускайте. И запомните, смены вам не будет до конца операции...
       - Одна просьба имеется, - прервал Гаврюха. - Можно? Разрешите нам потом исчезнуть из корпуса. Нам паспорта не нужны, мы по рыбацким документам.
       - В какие же края?
       - В Турцию или в Очаков. - Гаврюха разбойно подмигнул. - Средства у нас тоже найдутся...
       - Уж не золото ли? - встревожился Анпилов, вспомнив о казне "Прута". - Где оно?
       - Большая часть нырнула в море, ничтожная - поплыла, - двусмысленно ответил Гаврюха. Но вы не сомневайтесь: мы до конца операции будем аккуратно служить революции, а потом должны исчезнуть. Ведь после брошенной в князя бомбы нам оставаться в Севастополе опасно.
       - Ладно. После операции можно исчезнуть. Но знать о себе потом дайте организации.
       Пока шел этот разговор, Криворуков с ребятами прочищал соропроводные трубы. Часть беглецов должна была через них проникнуть на кухню и к выгребным ямам, откуда можно через стену уйти в город.
       Унтер-офицер Максим Барышев с ефрейтором Яковом Кирхенштейном усиленно тренировали намеченных к побегу товарищей, обучая их четкому отданию чести. На ворчание тренируемых Барышев сказал:
       - Не муштрой мы занимаемся, а готовимся перехитрить врага. Ведь начальство любит преклонение перед ними, лесть. Никогда оно не задержит, если ловко отдадите честь, съедите его глазами, вот так, - Барышев четко отрубил шаг перед товарищами, картинно приложил ребро ладони к околышу бескозырки, вытаращил глаза на воображаемого офицера так картинно и подобострастно, что все обучаемые засмеялись, а потом и сами подражали, пока научились.
       Старшим дежурным Ревкома в ту ночь был Костя Анпилов. Криворукову удалось связаться со своим земляком, фельдфебелем команды охраны, и взять у него нужное количество "увольнительных записок" в город.
       В глухой час предрассвета одна из групп бесшумно открыла люки соропроводных труб. Простившись с товарищами и привязав к поясным ремням страховые крепкие шпагаты, беглецы один за другим скользили в темную прорву. Другие тем временем опускались с верхнего этажа по веревочным лестницам и по канатам из простынь.
       Внизу, приведя себя в порядок, беглецы в форме унтеров и ефрейторов чеканно шагали мимо караульных, картинно козыряя и на ходу важно показывая "увольнительные", положенные тем, кто отличился при подавлении восстания и получил право отлучек в город в любой час суток.
       - К девчатам? - завистливо спрашивали караульные.
       - Предпочитаем молодых вдов! - бахвально возражали некоторые. - Нам ведь такой праздничек устроило начальство за усердие при подавлении восстания.
       - Счастливчики! - шумнул вслед им завистливый караульный. - А нам не пришлось отличиться из-за паршивого машиниста Шабурова. Угнал, сукин сын, паровоз. Пока пешком из-под Альмы притопали, в Севастополе уже без нас обошлось.
       - Потерпите, найдется и вам работа, - возразил один из беглецов...
       Анпилов через открытую форточку окна слышал долетавшие к нему реплики у ворот. И мысленно похвалил Шабурова и Стеньку за подвиг с угоном паровоза и опозданием карателей. Это ведь спасло сотни жизней повстанцев.
       Ход мыслей Анпилова сразу изменился, когда у проходной появился Шабуров. "Что же это он идет таким увальнем! - досадовал Анпилов. - Вразвалочку, а бескозырку чуть не до бровей насунул, как привык носить железнодорожную фуражку. Беду накличет..."
       - Стой! - закричал рассвирепевший офицер, выйдя из будки и пытаясь задержать неряшливого матроса. Но Шабуров ускорил шаг, и тогда офицер бросился за ним.
       "Провал! - екнуло в груди Анпилова. Он зажал в руке палку, подвинул к себе барабан. - Придется подать сигнал бунта..."
       Анпилов знал, что никто в корпусе не спит, все готовы действовать по сигналу. Но, увидев Мещанинова, бежавшего на выручку Шабурову, Анпилов не ударил в барабан, а впился взором в разыгравшуюся сцену.
       Перегнав офицера и встав перед ним в положение "смирно", Мещанинов начал что-то объяснять.
       - Пшол к черту! Дурак! - Офицер попытался рукою отпихнуть Мещанинова с дороги. - Разве можно такого неряху пускать в город? Он опозорит воинскую честь...
       "Значит, начальство еще не понимает происходящего, - радостно подумал Анпилов. - Заботятся, вельможи, лишь о внешнем лоске..."
       Мещанинов мешал офицеру, помогал Шабурову уйти подальше. И тогда офицер схватил непокорного за шиворот:
       - Ты арестован!
       -Уберите руки! - громко крикнул Мещанинов и оттолкнул офицера плечом.
       - Бунтовать? - офицер задыхался от ярости, выхватив из кобуры пистолет. Но в синеватом воздухе рассвета блеснула молния взмахнутого Мещаниновым ножа.
       Смертельно раненый офицер опрокинулся навзничь.
       Мещанинов перепрыгнул через него и побежал.
       От ворот вдогонку бухнул винтовочный выстрел, во дворе завыла сирена.
       Тогда Анпилов ударил в барабан, чтобы помешать погоне.
       В здании давно ожидали этого сигнала. В одну минуту арестованные разгромили охрану, завладели двором. В то же время другие группы, вышибая оконные рамы и срывая с петель двери, начали с верхнего этажа бомбардировать подступы к выходным воротам.
       Со свистом и треском летели сюда из окон скамейки и табуретки, обломки нар и ружейных прикладов, поленья дров, котелки и ведра, осколки стекол.
       Солдаты охраны в ужасе шарахнулись назад. Другие, оглушенные обломками, или остались лежать без движения или медленно отползли, прижимаясь к цоколю здания.
       А в корпусе грохотал и грохотал барабан, как бы торжествуя победу и радуясь удаче побега.
      
      
      
      

    11. В РОДНЫХ МЕСТАХ

      
       Прибыв в Старый Оскол, Мещанинов с Шабуровым явились к железнодорожному будочнику, адрес которого и явку получили в Севастополе.
       - Ну что ж, все правильно, - усадив гостей к столу, неторопливо сказал будочник. - Но к Афанасию Ивановичу Федотову в слободу Ламскую вам сейчас идти нельзя. А вот поэтому, - он порылся в одном из висевших на крючке фонарей, подал Шабурову листовку, пояснил: - Полиция вчера расклеила, наши ребята посорвали...
       В бумаге, напечатанной крупными типографскими буквами, говорилось: "Разыскивается человек с паспортом на имя рабочего Севастопольского порта Михаила Гусева, похороненного текущей осенью. За поимку живым - награда в сто рублей серебром".
       - Выходит, мой паспорт превратился в ордер на арест? - прищурившись, спросил Мещанинов.
       - Дай-ка его сюда, - сказал будочник. И тут же бросил паспорт в печку, звякнул заслонкой. Мещанинова, рванувшегося к топке, остановил рукой: - Не горюй, Александр. Связной из Севастополя, прибывший пораньше вас, известил, чтобы выдали тебе иной паспорт. Вот этот, - будочник хозяйственно полез рукой в раструб своего широкого голенища, подал книжечку Мещанинову.
       Тот раскрыл паспорт, глаза радостно засияли:
       - На имя электромонтера Ивана Павловича Власова. Главное, специальность для меня подходящая.
       Накормив подпольщиков печеным картофелем и напоив чаем, хозяин определил их ночевать на чердаке.
       - Никуда не выходите, пока я разведаю и скажу вам. В депо схожу. Может быть Сидорку Кичаева, жандармского вахмистра, заприцелю. Он, сдохни без покаяния, в лощине все крутился. Не вас ли пронюхал?
       Но Сидоркин в этот час был в пятиглавом соборе на Нижней площади, куда зашел уже под конец всенощной службы и сразу же благостно насторожился: благочинный Захарий, усатый широкоплечий хитрец с водянистыми глазами, придыхающим тенорком пел с амвона "...слезно просим тебя, боже, о ниспослании помощи твоей в одолении крамолы диавольской, соблазнившей сердца людские во грехе-е-е..."
       "Э-э-э, тут дело сурьезное, - мысленно определил Кичаев. По красным затылкам и оттопыренным или прижатым ушам, по венчикам кудрявых или прямых волос вокруг сверкающих плешей, по могучим шевелюрам или по узким и широким спинам, даже по осанке Кичаев сразу узнавал прихожан, стоявших перед ним. По носам и щекам, усам и бородам, по легкому покашливанию в кулак или по тяжкому сопению безошибочно угадал он и соседей справа и слева. А тех, которые оказались позади, заприметил и запомнил, когда протискивался через толпу богомольцев поближе к клиросу, где любил подпевать и даже считал себя "одаренным по гласу, но обойденным в сем искусстве невеждами" - Сурьезное дело. Ни одной бабы нету на всенощной, ни одного голодранца. Одни состоятельные".
       В тепле и ладанном дыму, продрогший перед тем в безрезультатной засаде, Кичаев вскоре ослабел, его начало клонить ко сну. Смежив невольно веки и задремав между сдавивших его со всех сторон молящихся, Кичаев во сне увидел перед собою убранный винами и закусками стол. И лакей будто бы взял его за руку, приглашая отведать. "Это вам за крамольника Гусева, - медоточивым голосом пропел с улыбочкой: - Сцапали крамольника, вот и будете теперь целый год угощаться..."
       Вахмистр шагнул к столу, падая. Но чья-то сильная рука бесцеремонно остановила его и двинула в сторону.
       - Кто это смеет?! - по тигриному рыкнул Кичаев, но тотчас же превратился в подобострастную лисицу перед рослым плечистым маслозаводчиком Дьяковым, который был одновременно шефом местной тюрьмы: - Извините, простите, ваше степенство! - залепетал Кичаев и бросился в обгон шефа, покрикивая на людей: - Раздвиньтесь, раздвиньтесь!
       - Спасибо! - сказал Дьяков, достал из кармана заготовленную заранее записку и трехрублевую кредитку, шепнул вахмистру: - Немедленно отцу Захарию.
       Кичаев пролез к благочинному, смиренно поклонился, сунув моментально трехрублевку в свой карман, а бумажку - в руку Захария:
       - Помяните раба Божия во здравие!
       - Помо-о-олимся, православные, - вяло тянул отец Захарий, пробегая записку глазами: "Осведомитель сообщил, что утром социал-демократы организуют демонстрацию. Они уже вызвали из Заломенской школы своего горлана - учителя Андрея Першина. Проворнее кончайте службу и ко мне на дом. Обсудим..."
       Отец Захарий встряхнул головой в знак, что записка понята, продолжал петь. Тенор его переливался теперь руладами непримиримого гнева:
       - Истребим семя диаволово, очистим тлень его-о-о...
       ......................................................................................
       Совещание у Дьякова было немногочисленным и кратким.
       Но уже через полчаса после него во дворе забухали заступы: специально пригнанные из тюрьмы уголовники рыли прямо у ворот огромную яму.
       Потом подкатили к готовой яме две железных бочки с батумскими клеймами "Нобель и Ко", вышибли затычки. С шумом и плеском, мерцая в отсвете фонаря лакированной подвижной чернотой и наполняя воздух приторно-жирным запахом, в яму полилась нефть из бочек, шустро наклоняемых уголовниками, которым обещали сократить срок, дали по пяти рублей и по бутылке сивухи.
       Яму перекрыли тонкими рейками и серыми листами бумаги, запорошили пылью под цвет двора.
       - Благодарю вас и отпускаю вам все грехи земные! - крестным знамением осенял Захарий провожаемых со двора уголовников. - Да встретит ваши души благоуханный рай! Богу не нужно свидетельство смертных...
       "Умная подсказка, - восхитился Дьяков. - Получат землекопы свою усиленную порцию отравленной сивухи и... Уснут навсегда. Губернатор обещал не упрекать меня и не расследовать, если в борьбе с крамолой свершу нечто внезаконное..."
       Оставшись наедине с отцом Захарием, Дьяков спросил:
       - Кого вы подготовили, чтобы нефть поджог, как начнут ворвавшиеся во двор крамольники падать в приготовленную для них яму?
       - Подготовлен к сему отрок благословенный Лексей, сын немощного во хвори священника Николая. Он и бросит спичку серную...
       - Не убоится?
       - Отрок сей алчен вельми, - возразил Захарий. - Шестопсалмие Царя Давида читает во храме нашем за один воскресный рубль. А ныне мы ему три рубля обещали. Придет!
       Ни благочинный Захарий, ни Дьяков не знали, что их мерзкую тайну уже выдал социал-демократам участник совещания в доме Дьякова коммерсант Землянов, в доме которого на Мясницкой улице была одна из конспиративных квартир социал-демократов.
       Через нее держалась связь со многими нелегальными организациями страны. С помощью Землянова купеческая дочь из слободы Ездоцкой, Мария Черных, по кличке "Ласточка", вошла в прямую связь с Севастопольской нелегальной организацией РСДРП и с ее группой в духовной семинарии, где принимала участие в сентябрьской сходке семинаристов и гимназистов, принявших протест против исключения их товарищей из семинарии и гимназии "за неблагонадежность".
       Севастопольские события середины ноября 1905 года, как и летнее восстание на броненосце "Потемкин", взволновали Марию. Она готова была на любые жертвы во имя революции, добровольно вызвалась проникнуть во двор Дьякова, где соберутся черносотенцы, чтобы повернуть оружие обманутых им рабочих против него самого и его черной сотни.
       В ту же ночь социал-демократы побывали на квартирах рабочих и служащих предприятий Дьякова и договорились о том, что эти люди согласятся на призыв Дьякова, фактически же образуют засаду в его дворе, чтобы в решительную минуту ударить по лабазникам, не допустить гибели демонстрантов и самим влиться в их колонны.
       Через запасные ворота и калитки лабазники проныривали в темноте во двор Дьякова. У одних были дробовые ружья, у других - топоры на длинных ручках, у третьих - дубины с набитыми в головки гвоздями.
       Пришли сюда и рабочие. Среди них, переодетая в рабочую спецовку, протиснулась и Мария Черных.
       - Сюда, господа, пожалуйте! - хриповатым голосом приглашал рослый человек в поддевке и шапке-булочке. Мария узнала в нем содержателя постоялого двора Аггеева.
       В сарае был полумрак от горевшего тусклого фонаря, висевшего на вбитом в перемет деревянном гвозде. На деревянных козлах чернел бочонок, источая резкий запах сивухи.
       У бочонка суетился подвижной ездоцкий купчик Андрей Алентьев, то и дело открывая мерцающий медью кран. Струя водки звенела в подставленную кружку.
       - На доброе здоровье! - кудахтал Алентьев, выхватывая осушенную кружку и подталкивая выпившего направо, где незнакомый Марии длинноликий человек в полушубке выдавал винтовки и патроны.
       - Защитнику веры, царя и Отечества вручаю оружие!
       - Давай, Лука, - выкрикивали одни. - Давай, Шерстаков! - требовали другие. - Да не пять, а десять патронов давай. Я люблю стрельбу.
       Воспользовавшись, что впереди идущий начал клянчить у Алентьева вторую кружку сивухи, Мария надвинула шапку до самых бровей, чтобы не узнали, ловко прошмыгнула направо и, получив винтовку и пять патронов в холодной жестяной обойме, поспешно вышла во двор.
       - Сволочь этот Лука Шерстаков! - слышала Мария ругань во дворе. - Мы же с ним соседи, из Знаменки, а он меня обсчитал. Вот, глядите, в обойме не пять, только четыре патрона.
       Среди охмелевшей толпы Мария незаметно прокралась вдоль стены к стоящей в углу двора лестнице и взобралась на крышу сарая. Отсюда виден весь двор и можно спуститься по водосточной трубе на улицу.
       Приютившись за кожухом слухового окна и положив винтовку рядом, Мария наблюдала и слушала говор. Вдруг совсем близко закряхтело железо под чьими-то тяжелыми шагами. Повернув голову, Мария обомлела: мужчина с винтовкой был почти рядом и подавал руку другому, помогая взобраться на крышу.
       Потом они присели, разговорились.
       - Машинист завода Павел Бородин подсчитал, что наших во дворе уже семьдесят пять, а лабазников - не более пятидесяти. Но и те лишь с дробовиками, почему-то боятся винтовок.
       У Марии отлегло от сердца. Сняла палец со спускового крючка и отвела дуло винтовки от спины сидевшего неподалеку мужчины.
       - Подвигайтесь ближе, - позвала товарищей. - Я от Федора Ширяева.
       - А мы от Афанасия Федотова, - обменялись они паролями, поделились мыслями, как лучше выполнить революционное задание.
       ......................................................................................
       - Ну, ребята, просыпайтесь! - расталкивая крепко спавших Шабурова и Мещанинова, - говорил будочник. - Деповские уже двинулись в город. И вам можно без боязни. Кичаеву Сидорке, сдохни он без покаяния, не до вас теперь...
       - Лугом и через реку Оскол Шабуров с Мещаниновым заспешили в город. Минуя старинную Покровскую церковь, выстроенную в год присоединения Крыма к России, они вышли на мощенную булыжником Успенскую улицу.
       К этой поре колонна демонстрантов вступила уже на Большой Стрелецкий мост.
       Машинист Федор Ширяев шагал в голове колонны с картузом в руке. Солнце отражалось в медной эмблеме на лобовине околыша, мерцая золотыми искорками.
       Ширяев озабоченно вслушивался в песню железнодорожников, в тяжелое оханье шагов за спиной, большими синими глазами тревожно всматривался вдоль обсаженной тополями и убегающей в гору улицы. Ветер усиливался, рвал с веток перестоялую листву, гнал под ноги рабочим. Листва внезапно брызгала в кюветы, расплескиваясь золотисто-багровыми, изумрудными, желтыми и бурыми лужицами.
       - Ты смотри, Федор! - толкнул его шагавший рядом машинист Балычев, повернув к нему свое узкое восторженное лицо с прищуренными серыми глазами. - Даже городовой сбежал с поста от испуга. Будка пустая. Задали мы властям мороку...
       - Наше дело не в том, чтобы пугать власть, - прервал Ширяев. - Надо совсем прогнать ее и заменить нашей властью.
       - Вот с этим я согласен, - поддержал Андрей Першин, припадая на растертую до крови ногу (Ведь всю ночь шел из Заломного, чтобы успеть на демонстрацию). Вдруг он сердито сорвал с носа золотые очки. Солнечный зайчик от стекол мелькнул в окне ближайшего дома и вырвал из мути комнаты чье-то наблюдавшее за демонстрацией испуганное лицо, глубокую лысину. Наблюдатель нырнул за простенок, а Першин улыбнулся: - Знаю этого чиновника. Мечтает о медали "За усердие". Хребты таким ломать надо!
       - Но и свой хребет беречь надо, - вставил Ширяев.
       - А в чем дело? - насторожился Першин. По лбу его пробежала серая рябь.
       - Мария должна бы встретить нас у моста, но... А вдруг?
       - Я тоже опасаюсь, - сказал молчавший доселе железнодорожный врач Сушков. Он зябко поднял свои острые плечи, почти шепотом добавил: - Опасаюсь засады. И тогда многие из нас уже никогда не увидят родных... Не остановить ли нам колонну? Для безопасности, а?
       - Этого сделать нельзя, - возразил Ширяев. - В городе подумают, что мы струсили, никто не выйдет на демонстрацию. Лучше вот так: вы, товарищ Першин, ведите колонну, а я побегу вперед... Выясню.
       На перекрестке улиц Успенской и Покровской Ширяев столкнулся с Мещаниновым и Шабуровым. На мгновение они задержались у Покровского спуска, а потом все трое заспешили к дому Дьякова.
       - Гляди-ка, Федор! - воскликнул Шабуров. - Какой-то молодой рабочий перебегает улицу и к нам навстречу...
       - Она, честное слово, это Мария, Ласточка наша! - Ширяев чуть не пустился бегом к ней. - Ну как, ну что?
       Ласточка остановилась перед ним, смущенная присутствием двух незнакомцев. По ее тонко очерченному смуглому лицу разлилась розовая отсветь, быстрые черные глаза вопросительно округлились.
       - А-а-а, виноват, - сказал Ширяев и кивнул Марии на товарищей. - Не стесняйтесь, наши люди. Те самые товарищи из Севастополя, за поимку которых власти обещали сто рублей.
       - Товарищ Гусев?! - Мария осеклась, не зная к кому из двух отнести свое обращение...
       - Гусева уже нет, - помогая Марии, возразил Ширяев и показал на Мещанинова: - Ему вручен паспорт на имя Власова. Другой же товарищ - это отец того Васи Шабурова, которому вы помогли добраться до Воронежа... Ну, об этом потом. Доложите, что происходит во дворе Дьякова, почему вы там задержались?
       - Сложилась такая обстановка, что пришлось задержаться. Ведь часть лабазников во главе с купчиком Алентьевым настаивала заманить рабочих и сжечь их в заполненной нефтью яме. Другие же, протрезвившись, шумели: "Надо совсем не открывать ворота, а пострелять поверх голов рабочих, вот и разбегутся!" Теперь ясно: лабазники вообще не посмеют стрелять, а наши люди, накопившиеся во дворе, разоружат всех сторонников Дьякова...
       - Спасибо за хорошие вести! - сказал Ширяев и тут же покричал Першину: - Давай, Андрей, побыстрее!
       Колонна подтянулась, ожила. Над головами, словно маки, цвели флаги, город наполняла песня:
       "...духом окрепнем в борьбе,
       В царство свободы дорогу
       Грудью проложим себе..."
       - Не забудьте, товарищи, - напутствовал Ширяев Шабурова и Мещанинова: - После демонстрации вы пойдете вместе с Марией в Ламскую. Там товарищ Федотов даст вам указание относительно непременного выступления на железнодорожной конференции.
       С других улиц доносились другие песни.
       Телеграфисты и печатники речитативом чеканили ироническую:
       "Трепов - мягче сатаны,
       Дурново с талантом:
       Им свободы не нужны,
       Лишь рейтузы с кантом..."
       Литейщики завода Лукина гремели басами:
       "Борцы идей,
       Труда титаны,
       Кровавый битвы час настал:
       За рану - раны,
       За гибель - мщенье, -
       Таков борцов завет.
       Стар и млад, куй булат,
       Твой удар родит
       В сердцах пожар..."
       Гимназисты и понаехавшие в город студенты, пропустив мимо себя колонны лесопильщиков завода Дьякова, табачников Волчанского и Лавринова, пивоваров Корнева и Малахова, кондитеров Топорова, дружно огласили улицу пародией на музыку и ритм оперетки "Гейша", импровизируя памфлет на царя:
       "Перед вами император всей Руси:
       Грудь вся в лентах разноцветных
       И с лампасами штаны.
       Ножкой чудно топает,
       Шпорами звенит,
       В ладошки резво хлопает
       И кричит, кричит:
       "На жандармах выезжаю
       И нагайками стегаю Русь,
       Никого я не боюсь,
       Ничего я не стыжусь!
       Врут, что правлю я самодержавно.
       Не верьте слухам, господа!
       Правит Витте славно,
       Правит Плеве.
       Оба правят и на право и налево.
       А я в центре - так и знай:
       Я резолюцию черкаю
       Кратким словом "НИКОЛАЙ!"
       На Руси просвещенье завожу,
       Для порядка - Трепова держу.
       Хоть студенты и бунтуют,
       Их казаки ловко плетью дуют.
       Никого я не боюсь,
       С народом пулей расплачусь..."
       Будто бы перекликаясь с этой песенкой, во дворе Дьякова забухали выстрелы, возрос гвалт мужских голосов, визжал какой-то мальчишка.
       - Не сметь туда! - Ширяев с растопыренными руками встал перед десятками смельчаков, бросившихся было из колонны к воротам Дьякова. - Я проверю сам...
       Но в этот момент ворота с треском распахнулись, ударив половинками створок о контрфорсы, и взору демонстрантов представилась картина: рабочие прикладами и пинками гнали со двора разоруженных лабазников. Чернобородый кочегар тащил визжавшего попенка Алешку за ухо к краю ямы. Потом сунул ему коробку спичек:
       - Ты, гаденыш Виноградов, хотел за три рубля подпалить рабочих, как раньше читал в церкви за воскресный рубль шестопсалмие царя Давида, а теперь зажигай так, чтобы все видели, какой у тебя в сердце замысел был!
       - Я больше не буду, я боюсь! - пытался Алешка вырваться. - Да нет, не поджигать боюсь, а что можете самого меня в эту яму сбросить...
       Люди смотрели на гаденыша с презрительным молчанием, хотя и думали: "Такого сволоченка стоило бы сжечь, а то вырастет на беду людскую и начнет угождать вельможам, оплевывать честных!"
       Кочегар усмехнулся:
       - Ладно, попенок, не буду сбрасывать тебя в яму. Зажигай так, для наглядности.
       Скуластое лицо Алешки побледнело, красноватые, как у рыбы, глаза его наполнились слезами. Чиркнул спичкой. Не успел бросить ее, загрохотало пламя. Красные копотные языки огня лизнули кирпичную арку ворот.
       - А теперь иди ко всем чертям, паршивец! - кочегар двинул Алешку кулаком в спину. Отлетев сажени две, попенок по-собачьи нырнул под настил крыльца и запел свой семинарский канон: "Ангел вопияше благодатней..."
       В колонне захохотали, а вскоре и забыли о попенке, так как, объединившись с крупорушниками завода Поволяева, мыловарами Мешкова, рабочими механических мастерских и с крестьянами, приехавшими на базар, демонстранты начали захватывать те и другие царские учреждения. К полуночи лишь тюрьма осталась в руках властей. Туда, за крепкие стены, построенные Екатериной Второй после подавления восстания Пугачева, понабежали полицейские и жандармы, воинская команда, черносотенцы.
       .......................................................................................
       В условиях деморализации царских властей беспрепятственно открылась конференция железнодорожников. На ней заслушали рассказ Шабурова и Мещанинова о событиях в Севастополе, Батуме, одобрили решение касторненских железнодорожников о забастовке, и в ту же ночь телеграфировали в Москву, Петербург и Воронеж: "Признавая постановление Юго-восточного комитета о забастовке обязательным, оскольский район немедленно прекращает работу. Да здравствует Всероссийская забастовка!"
       Со специально сформированным поездом с продовольствием и добровольцами-дружинниками в помощь московским рабочим выехали из Оскола Шабуров с Мещаниновым.
       Шабуров с Касторного повернул в Воронеж, как было приказано ему партийным комитетом, а Мещанином поехал в Москву.
       В потайном его кармане были зашиты адреса и явки, выданные Федотовым, а также записки Марии Черных друзьям, которые когда-то учились вместе с нею.
       ........................................................................................
       Напуганные событиями, власти бомбардировали друг друга телеграммами: "Ходатайствую о незамедлительном принятии мер охраны станции Оскол и восстановления смещенных рабочими начальствующих лиц! - истерически телеграфировал Управляющий железными дорогами сразу нескольким губернаторам. - Прошу содействовать восстановлению движения хотя бы воинских и продовольственных поездов". "Осколы - города и уезды становятся районами торжествующей пугачевщины, - телеграфировал экстренно Курский губернатор Управляющему делами Министерства внутренних дел господину Дурново. - Города в опасности разгрома. Прекратить бунтующую пугачевщину можно лишь экстраординарными мерами, о чем убедительно прошу..."
       Так в огне и боях кончался год тысяча девятьсот пятый во всей стране и в родных краях Шабурова, Мещанинова, Анпилова - тех людей, которые слышали гром пушек "Очакова", сражались под руководством Севастопольской военной организации РСДРП против царизма.
      
      
      

    12. БИОГРАФИЯ

      
       Стенька с Гаврюхой тоже удачно бежали из Флотского экипажа. Несколько дней они отсиживались у знакомого севастопольского рыбака.
       - Давай-ка мы подадимся не в Турцию, а в Очаков, - предложил Гаврюха. - Есть у меня там знакомый, протоиерей Павел Бартенев. Приходилось мне у его папаши в батраках служить. От Павла записки носил мельниковым дочкам. Он сразу за двумя сестрами ухаживал. Не знаю, можно ли так по библейскому закону?
       - По библейскому всяко можно, - сказал Стенька. - Вот и этот отец Бартенев потащит нас в полицию...
       - Не потащит, ежели мы с умом, - возразил Гаврюха. - Бартенев деньгу любит, не приведи бог. Поверишь ли, свою красавицу жену он на целую ночь сдавал в аренду купцу Дьякову...
       - О, тут целая притча! - удивился Стенька, но тут же и возразил: - У купца были деньги, а у нас что?
       - И у нас есть, - проворчал Гаврюха. А так как Стенька засмеялся обидным смехом недоверия, то Гаврюха решил убедить его. Он рассказал, как был часовым у золота на плавучей тюрьме "Прут" и как бежал оттуда, когда стало ясно, что восстание терпит поражение. - Золото, будь оно проклято, имеет в себе огромадную тяжесть. Насыпал я его в карманы штанов, да и прыгнул с борта в море. Враз меня и потянуло на дно. Смекалка спасла: снял я с себя брюки и утопил их вместе с золотом против буфета, что на Приморском бульваре. Понимаешь, выловим эти штаны, вот нам и деньги...
       И они выловили штаны с золотом в карманах, потом бежали из Севастополя.
       ........................................................................................
       Протоиерей Павел Бартенев узнал Гаврюху. И очень обрадовался, что привалила к нему даровая рабочая сила целых двух мужчин. Правда, в подлинности рыбачьих документов он мысленно усомнился, но сказал мирно:
       - Работа у меня разная: дрова колоть и двор подметать, кур щипать и солод-пиво варить, уборную-клозет чистить и за лошадьми ухаживать, наливать воду в купель при крещении младенцев и свежевать дохлую скотину...
       - Зачем, отче? - не утерпел Стенька. Протоиерей пронзил его осуждающим взглядом, сказал:
       - Кожи пойдут на выделку, мясо - на корм собакам моим и свиньям. Научу вас варить мыло, ибо во граде нашем презело много свиней дохнет. И сыр научу делать. Четвертая заповедь Божия повелевает добрые дела творить...
       Заметив, что Гаврюха скосил глаза на сверкающий посредине стола золотой ковшик, Бартенев поежился, наставительно проворчал:
       - Не льститесь на церковное, не утаивайте вещи. Любите и почитайте пастырей церкви Христовой, как речено о сем в третьей и осьмой заповедях. - Помолчав немного, добавил непререкаемым тоном: - По скрутности времени и опасности вящей, жить будете на моих харчах и ризе, одежде, сиречь. Но без жалованья. Если же милость моя будет, соблаговолю толику иную... И неужели вы будете неразумны, что погибнете, не вняв словам моим? Помните, как речено у пророка Исаии, и простираю руки - нет внимающего. Зато я посмеюсь вашей гибели, порадуюсь, когда придет на вас ужас, как буря, и беда, как вихрь...
       Наступила тяжелая, как свинцовая плита, пауза. Наконец, Бартенев изрек со вздохом:
       - Других условий не могу вам предложить. И можете..., - он сделал выпроваживающий жест рукой.
       - Мы все смиренно приемлем, отче! - Гаврюха и Стенька уважительно и настолько низко поклонились, что протоиерей не смог прочесть вспыхнувшее в их зрачках негодование.
       В первую же ночь, ворочаясь на голых нарах и отбивая атаку клопов, друзья заметили при лунном свете икону в углу чулана. Гаврюха деловито осмотрел изображение седенького старичка с пушистыми круглыми бакенбардами, ощупал киот.
       - Да-а, Стенька, ящик у Николая угодника весьма размерный.
       - Значит, наше золото в нем можно спрятать? - догадался Стенька и произнес свою привычную поговорку: "Тут целая притча!".
       К петушиному крику все уже было на месте: и клещи, с помощью которых расшивали и зашивали заднюю стенку иконного ящика, и бесшумно возвращенная на кухню табуретка и сама икона водворена на прежнее место, но только была начинена брючными карманами с золотом. Даже засиженное мухами стекло иконы Стенька протер начисто. Не догадались только обернуть тряпочкой гвоздик, чтобы он не перегрыз ржавчиной веревочку, на которой держалась икона.
       Наработавшись, "рыбаки" уснули. Но их разбудил набат.
       Бросились вслед за протоиереем на улицу, а там - гудение и шум.
       - Долой царский манифест о свободах для мертвых! - кричали гимназистки и присоединившиеся к ним солдаты.
       Увидев оратора, безусого парня в распахнутом голубом пальто, девушки показали ему на залитые известью и придвинутые почти вплотную к забору строительные "козлы":
       - Полезай наверх, будет слышнее!
       Моментально вскарабкавшись на "трибуну" и выбросив руку в сторону Морской батареи, парень закричал:
       - Друзья, народ славный, в каземате батареи власти мучают арестованного вместе с сыном лейтенанта Шмидта. Пойдемте туда и разобьем узы!
       Неожиданно из распахнувшихся ворот купеческого двора вымахнули галопом конные жандармы. Один из них опрокинул "козлы" вместе с оратором и направил оскаленного рыжего коня на группу глазевших учеников.
       Рябчуков Сашка, невысокий широкоплечий парнишка, бросился бежать. Но жандарм нагнал, со всего маха ожег плечо Сашки нагайкой. Он упал. И тут же, едва не зацепив голову, со звоном щелкнула подкова о булыжник. Перед испуганными глазами Рябчукова сверкнула мгновенная россыпь шипящих искр, запахло раскаленной гранитной пылью.
       В это мгновение в голове Сашки не было никаких мыслей. Лишь грудь наполнилось радостью, что остался жив, и гневом жандарма. Не отряхивая пыль со штанов и курточки, Сашка вскочил с осколком булыжника в руке и размахнулся, чтобы бросить в спину жандарма.
       - Остановись, отрок, во злобстве своем! - сказал внезапно вставший перед ним протоиерей Бартенев. - Небо и земля прейдет, а слово Господне, коим реку тебе упреждение, не прейдет...
       Сашка в досаде, наверное, трахнул бы и самого протоиерея, но подбежал Гаврюха и на глазах ученика склонил голову:
       - Отче, благослови! - прогудел он и перекрестился. - Дозвольте осадить жандармов?
       - Домой! Сейчас же домой! - забыв о мальчишке, закричал протоиерей на Гаврюху. - Не гоже нам лезть в суету мирскую...
       Сашка, возмущенный отказом протоиерея "осадить жандармов", побежал к подъезду городского училища, где столпились его товарищи по классу.
       - Надо бороться! - кипятился он. - Надо давать отпор!
       - А что мы можем с нашими крохотными кулаками? - заныл один из мальчишек. - Муху не убьем, не то что жандарма...
       - Головою надо работать! - возразил Сашка. - Мы даже самому курносику можем нервы испортить. (В училище "курносиком" прозвали царя с тех пор, как во всех классах повесили портрет Николая в золоченой раме. И взору всех почему-то бросался сначала короткий царский нос, затем - рыжие усики, наконец, - хмельные серые глаза).
       - А как можно испортить царю нервы? - заинтересовались ребята.
       - Идемте в класс, я там скажу. Но только уговор: тайну никому не выдавать. Кто разболтает, темную устроим и банки отрубим, пока тело покроется красными рубцами. Согласны?
       - Согласны, согласны!
       .......................................................................................
       Ночь эта была тревожной.
       Не спалось и протоиерею. Засветив лампу и достав из ящика стола свою "Летописную книгу", он задумался: "Как же представить зримые мною события? Истинно... Но что такое истина? - вопрошал еще прокуратор Иудеи Понтий Пилат. И мы не знаем, что есть истина. Буду писать по наитию..."
       Вздохнув, Павел Бартенев обмакнул перо в чернила, заскрипел: "Октябрьские беспорядки во многих городах, особенно в Одессе, на местный гарнизон и население Очакова не оказали заметного влияния. Но...19 ноября доставлен в Очаковскую крепость и помещен на Морской батарее командовавший мятежниками на крейсере "Очаков" отставной лейтенант Шмидт с сыном (Знаю, не одним крейсером, а всей эскадрой из 14 кораблей командовал этот удивительный человек, но писать о сем не стану, ибо негоже мне возвеличивать его в глазах потомства, - оправдывал Бартенев свое отступление от истины).
       Пока размышлял протоиерей, на кончике поднятого в воздух пера вспухла чернильная капля, готовая упасть на бумагу. Он поспешил окунуть перо в чернильницу, на мгновение прикрыл глаза, прошептал:
       - И сей знак божий не велит мне писать истину о мятежнике. О. Боже, нелегка ноша летописца! - Внезапно вспотев от охватившего его внутреннего жара, Бартенев глотнул воды из золотого ковша, застрочил пером:
       Для содержания в Очаковской крепости доставлены еще мятежники 177 Ингульского полка в числе 30 нижних чинов и помещены на обслуживаемой моим молением батарее  1. Я знаю и видит бог, что лишь с прибытием Шмидта начались брожения между нижними чинами, развернулась пропаганда революционных идей, распространяются прокламации..."
       Прервав работу, Бартенев захотел размяться. Но половицы под ним тоненько скрипнули. Из опасения быть услышанным Стенькой и Гаврюхой, он крадучись вернулся и опустился в свое нагретое кресло, снова взялся за перо:
       "О сегодняшних событиях писать не буду, масштаб их и направление слишком окрашены именем Шмидта. И хорошо, если без помехи будет хождение слуха, что причиной черноморского восстания была плохая пища. Нельзя нам писать, что оно было народным. Для умаления назовем его чисто военным восстанием. И богу угодно умаление мятежа и царю. Но все же, тайно признаюсь перед собою, презело напугала меня сегодняшняя демонстрация. Перед очами так и стоит отрок в куртке и лайковом ремне со сверкающей квадратной бляхой. Боже, с какой яростью размахнулся он осколком булыжника против жандарма! Как же фамилия этого мерзавца? Невысокий скуластый толстячек с широким носом и слезами в голубых глазах запомнился мне. Оставлю в записи пробельное место: не пришлось бы записать чего постфактумно?"
       Пропустив полстраницы без помарок, Бартенев продолжил запись:
       "С нижними чинами ведем мы в казармах беседы, темы для которых иногда указываются начальством, иногда самими нижними чинами. Предметом бесед служат современные события общественной и государственной жизни. Нижние чины обращаются с вопросами. Для этой же цели некоторые заходят в квартиру мою. На беседах присутствуют офицеры. Общение мое с нижними чинами становится близким", - Бартенев вдруг почувствовал ту самую горечь во рту, какая всегда разливалась в нем в минуты осознания лжи. И он подумал: "Какие же это близкие отношения, если сегодня те же нижние чины заодно с девами распутными кричали на демонстрации против царя, и кто-то из них обозвал меня длинноволосым дьяволом? Неужели демон революции осиливает, почему и солдаты проявляют согласие со мною на проповедях, зато требуют совершенно противоположного на улице. Неужели всуе вопиет бог нашими устами: Люди мои, что я сотворил вам, что за любовь мою злом, ненавистью воздаете мне?"
       Изможденный сомнениями и охваченный страхом перед таинственным, Павел Бартенев упал на колени и молился, молился, прося у неба прощения за свои невольные грехи.
       Лишь через полчаса, успокоившись и обретя власть над собою, начал писать дальше:
       "Нижние чины, по отзывам начальства, слушают мои беседы охотно (Это очень хорошо, что так начальство думает обо мне, - усмехнулся Бартенев. - От начальства, а не от правды-истины исходят награды и чины, к коим стремлюсь я в земном грехе).
       Да, на одной из бесед читал я прокламацию революционной партии, сопровождая объяснением моим. И сказал я, что не хлебом единым жив человек, но и верой святой, молитвой жаркой.
       Но... ", - Павел снова оторвал перо от бумаги, мысли засновали в мозгу: - Но глаза мои омрачились тогда наблюдаемой правдой: лица нижних чинов светились интересом при чтении мною прокламации, начинали тускнеть при моих пояснениях к ней. Больно, но лишь думать о сем возможно, а писать в летописи о муках души моей боязно и опасно. Летописцу не слова нужны, а такая истина, чтобы ей поверили. Вера! Но что такое вера? Вся суть ее - в речении епископа Тертуллиана Африканского: "Верю, потому что это абсурдно и нелепо!"
       Дыхание Бартенева участилось, горячая боль внезапно прострелила глаза, на раскрытую страницу капнули слезы.
       Написанные строки тотчас же взбухли. Влажные пятна ощетинились ворсинками и усиками. Родилось нечто похожее на больших клопов. Это, может быть, потому, что писал Бартенев табачковыми чернилами. Но больное его воображение усмотрело в этом явлении некий божий знак, и Бартенев ужаснулся, что из капелек его прозрачных слез родились на странице летописи отвратительные клопы.
       "Господи, да это же биография! - мысленно завопил летописец отец Павел. - Моя биография или биография богоотступников, но все же биография!" - Протоиерей снова упал на колени перед образами, начал молиться.
       Мысли его кипели, но отливались в одни и те же слова: "Прочь сомнения! Я обязан при моем сане писать только так, как уже пишу. Если бы писание мое было неугодно богу, он остановил бы перо мое. Господь не останавливает его, значит, писания мои будут потомки читать как письмена Божии".
       Снова подсев к столу, Бартенев, будто пробуя прочность хрусталя, застучал кончиком пера о дно чернильницы. Подумав, пропустил еще полстраницы без записи, потом начертил:
       "После оной демонстрации был я еще у содержащихся в заключение тридцати нижних чинов. Беседовал вообще, не касаясь их положения. Они попросили меня заходить почаще.
       С половины октября месяца служу я по воскресеньям и праздничным дням на Морской батарее. Там бывали прежде разные священники не более двух раз в году. Теперь нижние чины внимательно слушают мои краткие поучения... Ох!" - внезапное негодование охватило отца Павла при мысли, что между истинным вниманием и тонким лицемерием трудно найти границу, особенно в нынешнем испорченном мире, когда ложь проникла во все поры сверху до низу.
       "Разве же не преклоняются передо мною Гаврюха со Стенькой? - сам себя спросил Бартенев, и тут же мысленно ответил: - Преклоняются. Но я знаю, они готовы повесить меня и царя-батюшку. Да, пути Господни неисповедимы. Никто из смертных не может сказать, каким будет завтрашний день и как будут писать о нем будущие летописцы, как представят они биографии наши и биографии вожаков своих. Ведь сколько будет перстов и сердец, прикоснувшихся к строчкам, сколько и мыслей разных будет в писаниях..."
       Рассвет синими глазами заглянул в дом, когда отец Павел замкнул свою "Летописную книгу" в стол, прилег на диван.
       Сон бежал от него, пришлось слушать шорохи.
       В соседней спальне мерно дышала во сне жена. Гаврюха со Стенькой уже гремели на кухне посудой, завтракали. Потом они, скрипнув дверью, ушли в сарай пилить и колоть дрова, заготовленные протоиереем на целых пять лет. Дрова сосновые и еловые - помоложе. Смола на них еще не просохла и не превратилась в бурую окалину. Зато дубовые успел короед потревожить. Они пыхали под пилой коричневой пылью, приходилось Гаврюхе со Стенькой чихать. Но все же работа спорилась.
       В сарае вдруг потемнело от заслонившего проем двери отца Павла.
       - Бог в помощь! - сказал он, косясь на груду уже напиленных чурбаков. В уме отметил: "Стараются ребята, надо чем-либо соблаговолить..."
       - Спасибо, отец Павел! - с поклоном ответили батраки, продолжая жвыкать пилой. По тону и поведению их, Павел понял: божью помощь они не приемлют. Не говоря больше ни слова, он зашагал со двора.
       - Не вернулся бы он с полицией? - шепнул Стенька. - Ночью писал много и молился...
       - Проследи! - коротко распорядился Гаврюха, остановив пилу.
       Стенька выглянул на улицу. Протоиерей важно шагал с зажатыми подмышкой книгами в черном платке. Широкий рукав рясы надувало ветром, заворачивало край. И рука тогда походила в нем на язык колокола.
       - В полицию не с таким видом попы ходят, - доложил Стенька
       - Тогда, значит, пошел кого-то поучать, буркнул Гаврюха. - До печенок пронимает он всех своей убедительностью... За это его убить мало...
       - Тсс! - насторожился Стенька. - Дверь почему-то в чулане скрипнула...
       Вспомнив о спрятанном там золоте, не сговариваясь, бросились в дом с колунами в руках.
       Жена протоиерея Бартенева, золотистоволосая красавица в черном платье, стояла в чулане на коленях перед иконой, плакала.
       - Матушка, что с вами? - тихо спросил Гаврюха. - И почему здесь молитесь?
       Она болезненно улыбнулась и, вставая, смахнула кружевным платочком слезы с огромных карих глаз, сказала:
       - От всех моих девичьих богатств и предметов осталась лишь вот эта икона - родительское благословение. Она висела в моей спальне, отец Павел выселил сюда, в чулан. Не любит он ни моих слез, ни моих молитв. Давно я тайком молюсь в чулане. Мне становится после этого легче. А вас очень прошу никому не рассказывать об этом...
       "Ничего она о нашем золоте не знает, - мысленно решил Стенька. - Плачет и молится не от хорошей жизни. Тут целая притча. Значит, вправду отдавал ее отец Павел в аренду купцу Дьякову, получил за одну ночь четыре тысячи рублей". Вслух сказал:
       - Да мы, матушка, никому не скажем, да еще стеречь будем, чтобы никто вас не застал в чулане на молитве...
       -Спасибо вам, добрые люди! - поклонилась женщина, бесшумно ушла из чулана.
       В это же время, пока протоиерей находился в пути, в городском училище заговорщики, организованные Сашкой Рябчуковым, отказались исполнять утренний гимн "Боже, царя храни!".
       Дежурный учитель, выпучив серые безбровые глаза, закричал:
       - Как вы смеете?!
       - А как смеет царь не заступаться за народ?! - выкрикнул Рябчуков.
       - А как смеют жандармы избивать детей?! - слышались другие голоса...
       Дежурный потоптался перед ребячьим строем, будто пляшущий на сковородке гусак, потом судорожно прижал шпагу к боку и бросился вон из рекреационного зала. На лестнице застучали его каблуки, а ребята дружно захохотали, радуясь своей удаче.
       Возвратился дежурный с инспектором, низкорослым седеющим человеком. Ребята знали, что это родственник протоиерея Бартенева, которого все они подсознательно страшились и ненавидели. "Небось, протоиерей стоит за дверью, подслушивает, - подумали ребята, увидев инспектора. - Нам же видно через окно, что он шел по улице... Начнут нам душу выматывать!"
       В необычайной тишине, установившейся в зале, инспектор медленно шагал вдоль шеренги. Косился на ребят выразительными насмешливыми глазами. И не понять, какие мысли владели им?
       Остановившись против Рябчукова, спросил всех:
       - Это что, вчерашняя баня сделала вас бунтовщиками? - в голосе - дружелюбие, даже сочувствие. И никакой нотки упрека. Ребята переглянулись повеселевшими глазами, но промолчали.
       "Приготовились, дьяволята, к отпору, - подумал инспектор. - Но ведь я и не собираюсь нападать на них".
       Пощипывая остренькую бороденку, он вдруг заговорил, как бы обращаясь не к ребятам, а к третьим лицам, которых и даже в зале не было:
       - Вот так, господа, наперекор официальной педагогике, оказывается, влияет ветер улицы на умонастроения и на поведение людей. Да что поделаешь, когда людские биографии начинают писаться без подсказок...
       Инспектор немного помолчал, с удовлетворением наблюдая, что лица ребят светлели, взоры добрели. Потом продолжил:
       - Но, господа, слабеньким людям не всегда посильна собственная биография. Непосильна она и тем, кто провозглашает свою самостоятельность, а потом продает ее за пряник в страхе перед возможным кнутом. Надеюсь, мои слушатели не из такого круга. Хотелось бы мне знать, - мечтательно произнес инспектор, - какими смельчаками будут ребята в мои годы? Думаю, будут они Геркулесами или Прометеями...
       Ребята зааплодировали. Инспектор на мгновение смежил веки, чуть заметно ободряюще кивнул головой. Потом он повернулся к остолбеневшему от неожиданности дежурному и распорядился:
       - Пусть ребята без гимна идут в класс, а учителя начинают урок.
       Дежурный проводил инспектора до лестницы, потом повернул к ребятам свой острый бритый подбородок, крикнул:
       - А ну, биография, марш на уроки!
       .......................................................................................
       Узнав об этом событии, протоиерей Бартенев прямо из вестибюля училища помчался в полицию.
       - Ваше негодование нам понятно, но время неподходящее для ареста ребят, - успокаивал полицеймейстер Павла Бартенева. - И без того в городе все кипит и бурлит... Самое большее, могу выслать Сашку Рябчукова к родителям в Старый Оскол и отдать его под надзор полиции.
       "А это неплохо, - прикидывал Бартенев в уме. - И страху на учеников нагоним, и дело о моем родственничке во инспекторах замнем. Я сам его прогрызу за слабость и крамолу!"
       - На этом и порешим, - сказал вслух. - До свиданья!
       Дома Бартенева уже ожидал фельдъегерь с пакетом. Державный герб, а повыше его крупными буквами гриф: "Совершенно секретно".
       Торопливо расписавшись и отпустив фельдъегеря, Бартенев распечатал и прочитал содержимое:
       "Высочайше повелено Вам в срочном порядке готовить к судебному процессу 23 нижних чина 177 Ингульского полка, а также всю группу мятежников во главе с отставным лейтенантом Шмидтом.
       Вы назначены быть их духовником, отвечаете за действия перед государем...".
       - Бог всегда делает к лучшему, - прошептал отец Павел, закатив под лоб плутоватые глаза и широко перекрестившись. Хотел сотворить молитву, но слова молитвы не шли в голову и не могли пробиться сквозь метелицу других мыслей: "Трудно подготовить мятежников к примирению с богом и властями. Но старание свое приложу к оному заданию монарха нашего. Не обойдут же власти предержащие меня наградами своими? Велик бог в вере нашей!"
      
      
      

    13. В МОСКВЕ

      
       Буря жизни гнала людей, как сорванные с деревьев листья, гнала во все края земли. Александра Мещанинова революционная буря и воля партии РСДРП забросили в Москву. И в декабрьскую морозную полночь прибыл он на запасную явочную квартиру у сторожа молочной Чичкина на углу Четвертой Мещанской. С Пресни доносился орудийный гул. От сотрясения дрожали крыши, осыпался мелкий снежок с деревьев, тоскливо дребезжали стекла.
       В помещении Мещанинов застал двух студентов в форме Московского межевого института. Один из них, широкоплечий кудрявый шатен торопливо бинтовал раненую руку другому, светловолосому бледному юноше.
       - Больному требуется молоко, - произнес Мещанинов условленную фразу.
       - Все вышло, - ответил шатен, и тут же покричал через открытую дверь на кухню: - Акимыч, к тебе гость!
       На голос быстро выбежал пожилой человек с черными кудрявыми бачками на сизых припухших щеках. Вытирая руки подвязанным поверх черного пиджака холщовым фартуком, обратился к Мещанинову:
       - Здравствуйте, товарищ! Рассказывайте... Да-да, при них. Это наши связные, только что прибывшие с баррикад.
       - Так, значит вы из Севастополя? - приняв от Мещанинова спичечную коробку и ловко вспоров ее ногтем, просиял Акимыч. - От Нины Максимович? Расскажите подробнее...
       Когда Мещанинов закончил рассказ, шатен сердито ударил кулаком о стол:
       - Это они, представители Центра, все испортили уговорами подождать с вооруженным восстанием. Не разжигали, канальи, а гасили зажженное "Потемкиным" пламя. Вот и упустили неповторимые возможности...
       - Насчет "неповторимости", Константин Сергеевич, ты завираешься, - морщась от боли, возразил раненый. - Трагедия истории сплошь состоит из повторений ею условий то выгодных, то невыгодных революции, зато выгодных контрреволюции. Настоящий руководитель должен интуитивно учуять выгодные условия своевременно...
       - Вот и мы "учуяли", - проворчал Константин, завязывая бинт узлом и подсовывая концы под ленту. - Царские артиллеристы громят Пресню, а мы не имеем силы остановить их.
       - А разве мы бездействовали, товарищ Цитович? - возразил светловолосый. Но Константин снова набросился на него
       - Какое же это действие, если один смелый монархический полковник отнял у нас готовый к выступлению Астраханский полк, уговорил солдат возвратиться в казармы. И весь пятнадцатитысячный московский гарнизон, сочувствующий революции, мы тоже упустили, не сумев взять солдат за сердце...
       - А почему ты ко мне предъявляешь претензии? - возразил блондин. - Возьми да и скажи руководителям восстания всю эту правду.
       - Скажу! - загорячился Константин. - И товарищу Максиму скажу, что дальше нет смысла сражаться, надо спасти бойцов для будущих битв за революцию. Мы не можем допустить, чтобы семеновцы поголовно вырезали защитников баррикад...
       - Друзья, мы неправомочны говорить об этом, - вмешался Акимыч. - Как решит Московский комитет РСДРП, так и будет...
       - Разве он не разгромлен? - спросил Мещанинов. - Мне же говорили...
       - Старый разгромлен, новый заседает, - нехотя сказал Акимыч. И, не желая продолжать разговор на эту тему, кивнул Цитовичу на Мещанинова. - Куда определим товарища? Паспорт у него добротный, специальность - электромонтер.
       - Стрелять умеешь? - спросил Цитович.
       - Без промаха. А что? Спросил Мещанинов.
       - Пойдемте со мною на баррикады. Если же останемся живы, определим вас к доктору Териану, владельцу частной психолечебницы. И если даже я погибну, явитесь к нему и скажете, что присланы студенческой коммуной на должность электромонтера... Да что вы так удивленно глядите на меня? Не сомневайтесь. Доктор Териан - это хозяин одной из наших конспиративных квартир... Ну, идемте!
       В дверях они столкнулись со связным Московского комитета РСДРП.
       - Что нового? - спросили его сразу и Цитович, и Акимыч, и раненый и Мещанинов.
       - Только что принято решение организованно прекратить вооруженную борьбу, ставшую бесперспективной, - сообщил связной. - И вам, товарищ Цитович, поручено немедленно сообщить Максиму, чтобы были приняты срочные меры - спрятать оружие, вывезти дружинников из окружения. План вот этот, прочитайте здесь же и верните мне. Товарищу Максиму этот план дублирован и по другому каналу. Не забудьте сообщить товарищу Максиму, что Владимир Ильич предлагает ему немедленно, как только будут дружинники вывезены в безопасное место, выехать в Севастополь. Он знает из своей недавней беседы с Ильичем, что нужно делать в Севастополе вместе с военной социал-демократической организацией и горкомом РСДРП. Поспешите, товарищи. А раненого Сергея мы с Акимычем определим к врачу.
       С фальшивыми полицейскими документами и на санках полицейского кучера помчались Цитович с Мещаниновым навстречу нараставшему артиллерийскому гулу.
       То и дело мигали сполохи взрывов, загорались алые зори пожаров. На фоне странного темно-красного неба, сеющего мелкий снежок, вырисовывались багровые силуэты колоколен, острые гребни крыш с флюгерами, как бы накаленными до красна и высунутыми в морозное небо для закалки.
       На последнем перегоне санки остановил семеновец - ряболицый ефрейтор с седловатым носом и раздутыми ноздрями.
       - Мне нужно по государеву делу, - сказал он, нагло втиснувшись на заднее сиденье и забросив ногу на колени Цитовичу. Пахнуло водкой и едким запахом махорки. На кучера крикнул хриплым голосом: - Гони, морда, пока зубы целы!
       Потом же, когда Цитович сбросил его ногу с коленей, ефрейтор обратился к сидевшим в санях с доверительным шепотом:
       - Молчок, господа, ни гу-гу! Добьем сегодня красную сволочь, получим обещанную нам царскую награду: целую неделю будем за казенный счет жрать, пить водку и любить девок в любом бардаке. Приглашаю вас с собою, господа. Запомните мою фамилию - Приходько-Свинухов. В Семеновском полку я очень известный. Только там есть два моих однофамильца. Чтобы не перепутать, скажете: нам того Приходько-Свинухова, который из Гриневки Курской губернии Тимского уезда...
       - Стой! Дальше ехать не моги! - схватив в несколько рук лошадей под уздцы, закричали набежавшие со двора солдаты с ружьями и штыками. - Мы тут крамольников добиваем...
       - Как не моги?! - сцепился Приходько-Свинухов с солдатами. - Знаете, кто я?
       Цитович дернул Мещанинова за рукав. И они, воспользовавшись ссорой солдат с ефрейтором, ловко нырнули в одну из калиток. Совсем близко, за домом, гремела винтовочная пальба.
       .......................................................................................
       Максима нашли в повстанческом штабе на Текстильной фабрике. Пока Цитович чертил на бумаге схему, поясняя план прекращения вооруженного восстания, вывода дружинников и укрытия оружия, Мещанинов рассматривал Максима, освещенного светом висевшего на гвозде фонаря.
       Этот тридцатилетний статный темно-русый человек с настолько близорукими глазами, что даже в очках буквально утыкался носом в поданную ему Цитовичем схему, произвел на Мещанинова сильное впечатление: рядом оглушительно рвались снаряды, а он даже не вздрагивал, сказал уверенно:
       - Не унывайте, товарищи! В революции, как и на войне, бывают наступления и отступления, оборона. Все бывает. Партия велит нам сейчас отступить. Значит, так надо! - он снял с вилок головастую алюминиевую трубку полевого телефона, придавил резиновый клапан.
       - Да, говорит Максим. Слушайте приказ!
       Максим не называл фамилий, не упоминал и места, где надо прятать оружие и куда прибыть дружинникам на сборные пункты эвакуации. Он просто чеканил цифры и цифры, говорил о квадратах и колодцах, о макаронах и орехах, о дудках и трещотках.
       "Разговаривает кодом, - догадался Мещанинов. - Большой человек. Скрытно управляет войсками революции этот один из ее генералов".
       Умолкнув и выслушав ответы, Максим вдруг вспылил:
       - Никаких панических "но"! Да-да, никаких. И если даже действительно все дороги перерезаны монархистами, мы обязаны прорвать окружение и вывезти дружинников. Да не моя личная это воля, а - воля партии. Да-да, выполняйте!
       Стены потряс новый взрыв снаряда. В вышине зазвенело разбитое пулей или осколком стекло. Положив трубку, Максим пригласил Мещанинова и Цитовича к развешанной на стене карте Москвы.
       - Есть для вас очень важное задание, - сказал он. Через толстые двояковогнутые стекла очков просвечивали его утомленные непомерно выпуклые глаза.
       - Любое выполним!
       - Хорошо, очень хорошо! - Максим кивнул головой, воткнулся носом в карту. Поискал немного, потом ткнул острием карандаша в красный кружок. - Здесь вы найдете члена стачечного комитета машиниста Алексея Ухтомского. Скажите ему лично, что эшелон нужно подать вот сюда, к двум кружочкам со стрелками. Да вы не смущайтесь, у него такая же карта, и мы с ним предварительно условились...
       - Так это же по Казанской железной дороге! - не вытерпел Цитович. - Мы там как раз и видели залегших вблизи полотна монархических солдат с винтовками и пулеметами.
       - Главное в другом! - резко возразил Максим. - Мы воспользуемся тем, что враги не взорвали железнодорожное полотно, надеясь на огонь своих винтовок и пулеметов. Вот и все, товарищи! Счастливого вам пути. К нужному часу я буду у поезда. Да, вот еще что: после встречи с Ухтомским, вы должны скрыться. Да-да, в безопасное место. А когда потребуется, мы снова найдем друг друга.
       ........................................................................................
       В предрассветный час, когда завершилась посадка дружинников в поезд, Мещанинов с Цитовичем подошли к Ухтомскому проститься. Максим был уже там. И он сказал:
       - Через три минуты поезд тронется в огненный путь. А вы, товарищи, пробирайтесь в Межевой институт, в студенческую коммуну...
       Неподалеку бухнул винтовочный выстрел, потом со стороны выходных стрелок вспорхнула зеленая ракета.
       - Наша иллюминация, Алексей Владимирович! - сжимая пальцами плечо Ухтомского, сказал Максим. - Трогайте. И скорость должна быть максимальной при всех условиях...
       Мещанинов с Цитовичем видели начало движения поезда, а потом слышали его удаляющийся гул.
       Разбег нарастал быстро. Кочегары, обливаясь потом, непрерывно подбрасывали в топку уголь, шуровали. В раскаленном заве топки металось белое с фиолетовыми отливами круговое пламя.
       Торпедой мчался поезд. На мгновение перед ним возникали, как привидения, силуэты солдат с красными фонарями запрета. Но их смахивало с пути, как ураган смахивает соринки.
       Залегшие у полотна каратели обозлено били по эшелону из винтовок. Стучали пулеметы. С визгом и шелестом пронеслись над будкой и гороховым звоном рассыпались по трубе шрапнели разорвавшегося неподалеку от паровоза снаряда.
       И вот все это уже позади. Через огонь и смерть поезд прорвался на Казанскую железную дорогу.
       К этому времени Цитович с Мещаниновым удачно пробрались в район Старо-Басманной улицы, где находился Межевой институт.
       Неожиданно четверо преградили им дорогу. В двух из них Цитович узнал сторожей церкви - членов "СОЮЗА РУССКОГО НАРОДА". Они с ругательством набросились на него. Другие двое сцепились с Мещаниновым.
       Константин почувствовал обжигающий между ног и потерял сознание. Очнулся он уже в больнице, куда доставил его Мещанинов с подоспевшими на помощь студентами.
       .........................................................................................
       - Ну, вот мы и проскочили, - прощаясь на одном из полустанков с Максимом, сказал Ухтомский.
       - Спасибо вам, Алексей Владимирович! - Максим крепко сжал его ладонь. - Никогда народ не забудет о свершенном вами подвиге.
       Прыгнув со ступеньки паровозной лесенки на заснеженный песок межпутья, Максим еще раз оглянулся на Ухтомского. Отсветы утренней малиновой зари колыхались на лице этого большелобого усача с мечтательными светлыми глазами. Одной рукой он крепко держался за поручень, другой прощально махал Максиму. И вдруг выкрикнул:
       - Жаль, нет возможности пригласить вас на именины. Ведь мне исполняется двадцать девять лет. И в Москве не пришлось отпраздновать и здесь невозможно. Даже и не знаю, где мы теперь снова встретимся.
       ........................................................................................
       Встретиться им не пришлось: через день царские каратели схватили Ухтомского, расстреляли без суда и следствия. Но люди о нем не забыли в России, не забыли в Москве.
      
      
      
      

    14. ИЗ-ЗА ДЕВИЗА

      
       Многим участникам армавирской забастовки губернатор приказал немедленно убраться из города. Злые и хмурые эти сезонники сидели у вокзала в ожидании поезда.
       Иван Каблуков вдруг шлепнул недокуренную цигарку о землю, придавил подошвой нагоревшую серую головку, из белой трубочки брызнуло синей струйкой дыма.
       - Видишь? - толкнул локтем Трифона, - Дым, и тот от давления подался. А нам теперь куда?
       - Одна осталась дорога, - отозвался Трифон. - Определимся в батраки...
       - Не хотелось бы, да шесть ртов в семье, их кормить надо, - стонущим голосом сказал Каблуков. И, будто сочувствуя Каблукову, фистульно отозвался рожок железнодорожника, затренькал вокзальный колокол, люди зашумели, двинулись к вагонам.
       В Оскол приехали в конце недели, ночью. Гололедица, будто стеклом, облила дорогу. Дважды шлепнувшись, Трифон обозлился:
       - Ей-богу, костей не соберешь, ежели по такой скользи шагать в темноте до дому. Надо заночевать...
       Каблуков промолчал. Его тянуло домой, да и на дороге он держался более цепко: на месте оторвавшихся от подошвы набоек торчали гвозди. Они, как шипы, впивались в ледок. Трифон же продолжал соблазнять:
       - В слободе Казацкой есть у меня знакомый человек. Года три тому назад я ему печку сложил. Тепло у него будет. Да еще и поужинаем так, на дурницу.
       - Заночуем, ежели впустит, - сдался Иван. Ему уже представилась жарко натопленная изба, черепушка наваристых щей и пушистая соломенная постель. - А ты, свояк, не заплутаешься?
       - Держись за мною, найдем, - уверенно сказал Трифон. Он потянул Ивана за рукав в какой-то узкий кривой переулочек правее здания духовного училища. Несколько шагов, и они оказались на краю крутого лобастого спуска. Далеко внизу, в черноте ночи, растревожено лаяли собаки.
       Не сговариваясь, свояки присели и, как в детстве, быстро скатились на собственных задах с бугра.
       - Домик моего знакомого должен быть неподалеку, - неуверенно сказал Трифон, так как в темноте все домики казались одинаково неясными и чужими. - Но мы спросить можем у добрых людей.
       Заметив завешенное негустым куском рядна окно, через которое мелкой золотой пылью пробивался свет лампы, Трифон, придерживаясь за колышки плетня, вскарабкался на завалинку, постучал в раму.
       - А зачем вам к Ваньке Рябчукову, ежели и у меня заночевать способнее? - недовольным голосом ответил вышедший на крыльцо старик, когда его спросил Трифон о Рябчукове. - Беру всего две копейки с рыла. А к Ваньке, избави вас бог! Сын у него баламутный, из Очакова власти пригнали его за крамольство: отказался сам и других учеников подбил не петь царский гимн. Этот Сашка и в Казацкой мутит ребят. Видать, научился у своего дяди, в Очакове, проживая там два года...
       Каблукову теперь настолько захотелось увидать "баламутного Сашку" и сравнить его с "баламутным Васькой Шабуровым", что он невольно вмешался в разговор:
       - У нас нету и копейки в кармане, а Рябчуков наш сродственник, так что задарма можем ночевать...
       - Тьфу! - рассвирепел старик. - Спешите, антихристы, на пир аггелов его! Через два дома живут Рябчуковы...
       - Это же мы разговаривали с церковным ктитором, - пояснил Трифон, вспомнив, что и у него приходилось перекладывать печь. - Злющий, собака. И раньше злым был, теперь совсем особачился...
       Иван молча пробирался за свояком, осторожно ступая вдоль плетня по осклизлой тропинке и придерживаясь за неровные концы потрескивающих кольев. Наконец, добрались до крыльца, ступили на порожки, застучали в дверь.
       - Здравствуй, дядя Трифон! - обрадовано воскликнул вышедший на стук и осветивший спичкой гостей Сашка. Он еще не ложился спать, готовя уроки, Трифона узнал сразу. - Заходите, раздевайтесь. Я сейчас принесу соломы. Мы с папкой сегодня целый воз купили на базаре.
       - Вот тебе и "баламутный Сашка", - оставшись в комнате с Трифоном, удовлетворенно возразил Иван на недавние слова ктитора. - На ночлег впустил, о деньгах - ни слова. Приветливый парень...
       Не отвечая свояку, Трифон осматривал комнату, отмечал в уме: "Не изменилась: как и раньше, некрашеный пол и чистенькая льняная скатерть на столе. Перед иконой "Спасом" - синий светлячок лампадки на медных цепочках, убегающих в сумрак неоштукатуренного дощатого потолка. Две старинные табуретки у стола, дощатый диван у стенки. Дверной проем в соседнюю комнату завешен цветастым пологом, из под обреза которого чернеют точеные ножки деревянной кровати для стариков-хозяев. На диванчике, наверное, спит и отдыхает Сашка. Лежат здесь узлом, туго перехваченным красной покромкой одеяло и подушка".
       - Тсс! - прикрутив фитиль стоявшей на столе лампы с зеленым грибовидным абажуром, предупредил Трифон, чтобы Иван не сказал лишнее. - Сашка возвращается. Помоги ему.
       Иван толкнул плечом дверь, вместе с Сашкой протолкнули огромную вязанку соломы в комнату. Сашка разомкнул скобку вязальника, и сразу же все наполнилось соломенным шелестом и ароматной прохладой.
       - Мать с отцом работают у Юракова на Крахмальном заводе в ночной смене, - сообщил Сашка, раздеваясь и вешая одежду на гвоздь. - Мы без них поужинаем. Есть суп гороховый и жареная свекла.
       Иван, прожевывая ароматные кусочки свеклы, наблюдал за Сашкой и думал: "Не похож на гимназиста Васятку Шабурова. Тот хлесткий, рыжий, а этот плечист, низок и скуласт. И глаза у него серые, как воробьиное яйцо. Не спросить ли его, как он забастовал против царя?"
       Спросить за ужином Иван не осмелился. Но и, лежа с Трифоном на соломенной постели, Каблуков думал о том же, посматривая на сидевшего у стола Сашку, в руках которого посверкивал никелированный циркуль. Временами Сашка что-то промерял им на листе бумаги, потом записывал результат в тетради. Иногда встряхивал головой, чтобы отогнать набегающий сон.
       "Упорный! - с уважением подумал Каблуков о Сашке. - Но и я тоже упорный. Непременно спрошу..."
       Выслушав вопрос Каблукова, Сашка положил на стол книгу и циркуль, постелил себе не на диване, а рядом с Иваном, на полу.
       Шепотом рассказал о демонстрации в Очакове и о требовании людей освободить лейтенанта Шмидта, о нападении жандармов и об отказе учащихся петь царский гимн, о том, как выслали его из Очакова за дерзновенное желание писать свою "биографию".
       - А какое понятие в этом слове? - спросил Иван.
       - Биография - это описание жизни человека. Но бывает, что писатель описывает жизнь многих людей. Но мы взяли, да и сами по себе. Понимаешь, забастовали. Правда, меня похвалил за это дядя. Вот и его потащили в полицию.
       - Выходит, я тоже писал биографию, - прервав Сашку, с гордостью сказал Иван и начал свою повесть об армавирской забастовке, о встрече с касторенским земляком Васей Шабуровым и его отцом, о приказе губернатора убраться забастовщикам из Армавира...
       Уснули они, обнявшись, как старые друзья.
       ........................................................................................
       - Саша, пора! - пробудил его утром отец. - Поднимайся, труд зовет!
       - Сейчас встанем, - за себя и за Ивана ответил Сашка. Сбросив одеяло, щекотнул друга у кадыка. - Пора-а-а! И знаешь, кто такой девиз придумал? Французский социалист-утопист Сен Симон... Как услышу, всю лень с меня снимает, как рукой.
       - А что это такое "девиз"? - вставая и косясь на шумящий на столе самовар, спросил Каблуков. - Не это самое? - он указал на белый пузатый чайник на посеребренной конфорке самовара, на постукивающую на нем крышечку и на седую струйку пара из носка чайника: - Готов чай, вот и вставай!
       Сашка пожал плечами, обескуражено вытаращил глаза.
       - А ты на меня не серчай за вопросы, - поспешил Иван внести ясность. - Очень я любопытный, а вся моя наука - два класса церковно-приходской школы...
       - Мне и самому раньше слово "девиз" не было известно, - признался смягчившийся Сашка. - Но учитель словесности объяснил, что девиз означает призыв к действию. В девизе должно быть кратко изложено, чего надо достичь и во имя чего надо бороться...
       Каблуков не совсем понял объяснение, но все же ощутил прилив большой радости, что есть на свете понимающие девиз люди, готовые из-за девиза броситься в какую угодно опасность и борьбу за лучшую жизнь. "Стать бы мне знающим, - подумал он. - Вот бы я наделал дел!"
       За завтраком разговорились о работе.
       - В прошлую среду был у меня Николай Лазебный, батрак из имения графа Орлова-Давыдов в Рождественке, - сказал хозяин. - Говорил, что там очень нужны печники, а то зимою в батрацких халупах вода замерзает в кадках...
       - А что ж, придется пойти в Рождественку, - сказал Трифон. - Работа будет, прокорм. Да и Лазебный - свой человек, в обиду не даст. Да, своячек, вот туда и толкает нас судьба, - Трифон похлопал ладонью по спине Ивана, добавил: - Собирайся в путь-дорогу!
       .........................................................................................
       К вечеру они добрались в Рождественку.
       Николай Лазебный, молодой парень с белесыми бровями и косматыми льняными волосами, впустил гостей в хатенку. Там бушевала жара от раскаленной плиты. На одной из конфорок чернел чугунок с уже начавшей ворчать кашей.
       - Садитесь, обо всем поговорим, - Лазебный показал Ивану с Трифоном места на скамье, а сам сунул в топку два бурых торфяных кирпича, звякнул дверцей. - Пока я ходил в город искать печников, у нас тут событие совершилось: забастовали батраки, управляющему набили синяки под глазами. Вот и закричал он: "Никаких печей и хат строить не будем! Уходите, куда угодно!"
       - Значит, работы нету, - прокряхтел Трифон. Каблуков досадливо отвернулся к окну. В пучке падающего через оконце света висячей лампы чернел за окном молодой общипанный тополек. На самой его макушке серым комочком раскачивался на ветру и слегка попискивал от холода нахохленный воробей.
       - И все равно не пропадем! - с досадой воскликнул Иван, посторонился от окна за простенок, чтобы все увидели стынущего воробья. - Ему еще хуже, чем нам. А вот не пропал...
       Лазебный шагнул к плите. Прокалывая тонкой березовой веселочкой насквозь кашу в чугунке и заливая ее водой из медной луженой кружки, сказал:
       - Не горюйте, друзья. Вот наши ребята вернутся с собрания, что-нибудь придумаем...
       - С какого собрания? - насторожился Трифон, вспомнив сразу об армавирских собраниях и о том, к чему это привело.
       - Обыкновенное собрание батраков и деревенской бедноты, - ответил Лазебный. - Третий день проходят собрания в Мышенке. И никто не мешает, потому что казаков от нас поугнали в Чернянку, где мужики сожгли имение князя Касаткина-Ростовского, крепостного папаши царя Николая. Городские агитаторы рассказывают на собрании о задачах батраков и крестьян в деревне.
       На улице залаяли собаки. По мерзлым колеям гулко затарахтели тележные колеса.
       - Присмотрите тут за кашей, это наши приехали! - воскликнул Лазебный и раздетым бросился на улицу.
       Под ударами пара сковородка на чугунке тряслась, как непомерный картуз на плохом коннике. Прорвавшись через край и загоревшись на красной от накала плите, каша наполнила избу горячим туманом и запахом горелого пшена.
       - Выхватывай! - скомандовал Трифон.
       Обхватив чугунок тряпкой, Иван выхватил его из конфорки и двинул на дышащую жаром чугунную плиту с выпуклой фирменной строкой "Ставрополь. Шмидт и Ко". В жерле конфорки шумело дымное фиолетовое пламя. И тогда Трифон ухватил стоявшее на скамье ведро с водой, заткнул им огнедышащий зев.
       Через несколько минут, познакомив Ивана и Трифона с вошедшими парнями, Лазебный бросил на стол сырую тряпку и поставил поверх ее чугунок с кашей.
       - Давайте ужинать!
       - Веселое было собрание, - подувая на большую деревянную ложку с кашей, рассказывал один из парней. - Агитатор такую историю рассказал: мужики вырубили лес графа Бобринского, а управляющего повесили на осине. А на хуторе Лесном земского начальника господина Арсеньева мужики хотели повесить, так он с перепугу на коленях стоял перед ними и упрашивал о пощаде. Даже подписал бумагу об отречении от своего дворянского звания и землю передал мужикам. Но, вырвавшись из рук смерти, побежал к губернатору жаловаться.
       - Жаловаться эти сволочи умеют, - прожевывая кашу, просипел второй застольник с бельмастым глазом и перевязанной платком правой щекой. - Когда я и многие рабочие ворвались в конце августа в Тифлисскую городскую управу и потребовали обсудить народные нужды и причины татаро-армянской резни, вельможи в испуге побежали к губернатору с жалобой. А тот прислал казаков, полицию. Человек шестьдесят наших застрелили, сотни три ранили. А куда я теперь должен жаловаться, убежав из Тифлиса в Россию, что казак плетью рассек мне лицо и повредил глаз?
       - Зачем тебе жаловаться? - возразил Лазебный. - Ты и сам можешь оторвать голову любому вельможе, если станешь атаманом армии бунтовщиков, ежели она образуется...
       - Не подсмеивай, Николай! - огрызнулся бельмастый. - Учитель так и говорил на собрании, что бунт святое дело, лишь через него мужик чего-нибудь добьется.
       - Верно, - подтвердил носатый сероглазый парень с впалыми щеками и обрастающими черной бородкой острыми скулами. - Учитель именно так говорил о роли о роли бунта. Но только я больше согласен вот с этой книжечкой, которую мне подарил агитатор.
       - О-о-о, выцыганил! - с завистью покосился на него бельмастый. - А ну, Зиборов, покажи!
       - Все глядите, но руками не трогайте, а то сразу засалите, - предупредил Зиборов, бережно положил на сухое место стола небольшую, листов на тридцать брошюру, разгладив листы ладонью.
       Вытянув шею, Лазебный громко прочитал: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Н. Ленин. К ДЕРЕВЕНСКОЙ БЕДНОТЕ. Объяснение для крестьян, чего хотят социал-демократы".
       - Ладно, доедайте кашу, потом прочитаем брошюру, - предложил Зиборов. - Я вам разъясню, что из-за девиза... Тфу ты, забыл... Но я сейчас найду, найду, - он полистал брошюру и с победным видом прочитал: "Из-за этого девиза "Долой самодержавие, да здравствует политическая свобода!" рабочие бесстрашно выходят на улицу. И десятки миллионов деревенской бедноты должны поддержать, подхватить этот боевой клич городских рабочих. Подобно им, деревенские рабочие и неимущие крестьяне должны, не боясь преследований, не страшась никаких угроз и насилий врага, не смущаясь первыми неудачами, выступить на решительную борьбу за свободу всего русского народа".
       Все слушали в глубокой задумчивости. И неясно было Зиборову, что же думает каждый из них? Он поэтому решил подковырнуть главного своего противника по вопросу тактики действия революционеров.
       - Ты это понимаешь, дружище Потанин?
       - А я от своего не отступлюсь, - покрутив бельмастым глазом, с хрипотцой от волнения возразил Потанин. - Не только дело в русском народе, но и не в русском. Везде надо бунтовать и бунтовать...
       - Упрямый ты, а признаться не хочешь, что ничего не понимаешь! - выкрикнул распалившийся Зиборов. Он торопливо перебросил несколько листов, пырнул пальцем в одну из страниц. - Не о слепом бунте говорится в книжке. Слушай внимательно, прочту тебе: "...неимущие крестьяне и деревенские рабочие должны соединиться с городскими рабочими. Но этого мало. Надо дальше узнать, какой народ в деревне пойдет за богатых, за собственников, и какой - за рабочих, за социал-демократов. Надо знать, много ли таких крестьян, которые не хуже помещиков умеют наживать капитал и жить чужим трудом..."
       Каблукова трогали все эти слова книги. Ерзая на скамье и отодвинув ложку в сторону, не вытерпел:
       - Я знаю Луку Шерстакова, к примеру. Придавливает он всю Знаменку от церкви и до Егоровой мельницы. Тоже и Ерыкалу возьмите Лукерьевского или мельника Сапожкова, казачанского маклера Евтеева. Все они в прошлом были мужиками, а теперь дерут нашего брата похлеще барина.
       - Праведно, - оживленно заговорил Зиборов. - Вот и в книжке об этом же сказано: "...крестьяне есть разные: одни бедствуют и голодают, другие богатеют..."
       - Про нас, ей-богу про нас в книжке написано, - восклицал Иван Каблуков, двигаясь поближе к Зиборову. - Только нельзя пока об этом говорить громко...
       - Это почему же? - у Зиборова взъерошилась правая бровь. - Ведь ежели шепотом, кто же нас услышит...
       - Бывает, что и стены подслушивают, - оглянувшись на Трифона, как бы ища поддержки у него, потом кивнул на него Зиборову: - Спроси, ежели мне не поверишь. Лежали мы однажды в Армавире в бараке и разговаривали о десятнике. Кругом на нарах были ребята свои. А вот утром вызвали двоих наших в контору и расчет дали. К примеру сказать, Владимира Игнатича Наместникова даже в полицию за разговоры потянули, из Армавира выгнали похлеще нашего...
       - Верно, верно, - качнул Трифон головой. - Осторожность нужна в любом деле...
       - Мне и сам Наместников говорил об этом, - подтвердил Лазебный. - Рассказывал, что доносщики даже к ним в Оскольский комитет РСДРП проникли. Одна из таких негодяек, Наумова Катька, даже под полицейским протоколом подписалась и утверждала, будто не полицейские избили больную женщину социал-демократку, а она, эта женщина, избила полицейских...
       - Ох, и стерва эта Катька! - возмутился Каблуков. - Да ей бы, бесстыжей бабе в мужской фуражке, завязать юбку на голове, а крапивой настегать по ягодицам...
       Все дружно рассмеялись, а потом снова возобновились серьезные разговоры. И все время мысли разговаривающих возвращались к брошюре Н. Ленина. Она разволновала людей, ободрила их, подсказала, где самое главное.
       Даже улегшись спать посредине пола, парни долго переговаривались. А потом, уже далеко за полночь, договорились предложить, как советует книжка, на ближайшей сходке создать союз бедноты.
      
      
      
        -- БЕРЕЗАНСКИЙ ЗАЛП
      
       На Великой же земле Российской империи писалась и писалась история...
       Возвратившись вечером после беседы с лейтенантом Шмидтом, Павел Бартенев раздосадовано записал в своей летописной книге: "Сей дерзновенный гордец отверг мою мольбу о покаянии. Несчастный не знает цену награды, обещанной мне за его покаяние и за несколько слов осуждения им мятежа. Да разве такие люди способны понять?" - Бартенев отдернул перо от листа и со страхом подумал: "Боже упаси, если бы Шмидт знал о моей задаче: он тогда или ударил бы меня в лицо или плюнул в глаза".
       Через несколько дней Бартенев записал новые строки: "При окончании старого года служу я молебны в собраниях артиллерийского и пехотного полков, тоже и в храме..."
       В книге, куда заглянули потом глаза исследователя истории, за этой записью были чистые листы, оставленные, вероятно для постфактума. Потом запись: "29 генваря начался судебный процесс над 23 нижними чинами 177 Ингульского полка..."
       Хитрый летописец, чтобы поберечь себя перед грядущей неизвестностью, решил говорить о себе в третьем лице и записал далее: "Перед отправлением в суд подсудимые приглашают протоиерея Павла Бартенева отслужить молебен. Там он произносит речь: Поведут вас перед цари и владыки имени моего ради, - так изрек Господь в древле. - Но вас впервые поведут сегодня на суд. И не имени Божия ради, а как противников этого имени, ибо в слове Божием сказано, что противящийся власти, противится тем самым божьему велению. И не случайно призывают вас в суд сегодня, в неделю Блудного сына. Господь хочет, чтобы и вы, подобно Блудному сыну, раскаялись и тем облегчили себе наказание.
       Подсудимые растроганно плакали..., - при этом Бартенев, ужаснувшись своей лжи перед богом и историей, положил перо, и некоторое время шагал по комнате. Его сердце жгла правда: ведь никто не плакал на его проповеди. "А должны были плакать, должны, - властно звучал внутренний голос. - Без слез трудно показать поколениям, что проснулась в сердцах подсудимых искра страха Божия".
       Бартенев присел к столу, продолжил запись от имени летописца: "Подсудимые истово повторяли слова протоиерея. Иные даже зарыдали, когда изречено было, что бог не яко человек колеблется и не яко сын человеческий изменяется. Он ли скажет и не исполнит? Нет, слово Божие крепче стали и гранита.
       Растревоженные солдаты взором своим спрашивали: помилуют их или не помилуют? И ежели мысль о помиловании родилась у них, значит, виновны суть. Невинному же само помилование идет в обиду, прощение - в бесчестие..."
       Озноб пробежал по спине Павла, он поежился. Нечто похожее на сожаление или раскаяние мелькнуло в зрачках его глаз, пронеслись мысли: "Да, велико влияние священников на растревоженную человеческую душу. И тем сильнее, чем больше обижен или придавлен человек. Цепляясь, как утопающий за соломинку, он тогда... Да, конечно, эту мысль должен записать летописец..."
       Обмакнув перо и посмотрев на ее влажное мерцание в свете лампы, Бартенев снова застрочил, сливая воедино были и небыль:
       "Заблудшие овцы пали на колени, плача и восклицая, что грешны перед богом и царем-батюшкой, перед судьями праведными. И они обрадовались мягкому решению: ни одного расстрела. Лишь главных виновников - рядового Корнилова и унтер-офицера Бурнусова приговорили к семилетней каторге, остальных к двух и четырехлетней каторге. К довольству нашему к сему их души приготовлены, сердца смягчены молитвою..."
       Вспомнив, что его в этот поздний час ожидает прокурор, Бартенев замкнул в столе книгу, уехал в Очаковскую крепость.
       Возвратился он лишь утром следующего дня, заперся в кабинете.
       "Ни награды мне, ни повышения по службе! - стиснув зубы до ломоты в челюстях, страдал всем сердцем протоиерей отец Павел. Перед глазами дурным видением маячил и шуршал бумагами прокурор. Мелькало на листе гербовой бумаги Высочайшее повеление об ускорении суда над лейтенантом Шмидтом. - Да, нет мне ни награды, ни повышения: мятежник не укрощен. Презрительно отзывается он о монархе, в лицо мое бросает слова: "Не сам Христос восходил на Голгофу, священнослужители гнали его туда, как и теперь именем Христа гоните на Голгофу измученный и обездоленный народ России. Вы хуже Монтанелли! И не мне просить пощады у вас и у царских палачей, а вам надо пасть перед народом на колени..."
       - О, боже! - застонал отец Павел, - даже млечный сок анчар-древа не столь ядовит, как ненависть мятежников. Их безбожие даже во мне убивает веру в одоление их души. Стены, и те ужаснулись глаголу обреченных к смерти: минер Самохвалов, оттолкнув мою просьбу о покаянии и причастии, крикнул: "Палачи и попы срастаются ежесекундно в одно целое. Палачи точат топор, намыливают веревку или заряжают ружья, а попы дают нам вкушать причастие - тело и кровь Христову, затем взмахивают носовым платком: стреляйте, мол, в это тело Христово!"
       Совсем стало не по себе отцу Павлу, разломило болью лоб. Намочил тряпицу, придавил ко лбу ладонью. Походив для успокоения по полу, вслушиваясь в тоскливое поскрипывание рассохшихся половиц, отец Павел вдруг оживился, осенил себя крестным знамением:
       - Благодарю тебя, Боже, за подсказанную мысль сию. Для меня нет теперь другого выхода, как выполнить просьбу мятежного лейтенанта Шмидта о вызове его сестры Анны Петровны Избаш вместе с адвокатом Зарудным. Не знаю, есть ли Царствие небесное, но история есть. И я хочу перед ее судом выглядеть прилично. Сейчас же отправлю депешу в Петербург. Возможно, сестра Шмидта опоздает. Но не это главное. Главное в том, что она неминуемо должна встретиться со мною. И я такой символ свершу, что не злодеем предстану в глазах ее и поколений... Боже, прости прегрешение мое, что думаю и говорю о лейтенанте Шмидте как о покойнике. Но ведь я знаю неотвратимость его судьбы. Лишь страх перед судом истории и страх перед законом, карающим за предрешение суда, заставляют меня не говорить об этом, а лишь только думать...
       - С полчаса сидел отец Павел, обхватив голову руками и облокотившись о стол. Мысли противоречили одна другой. И вдруг голос изнутри шепнул: "А что если взять с собою на суд Гаврюху со Стенькой? Они же ведь друзья мятежника, его слуги, хотя и молчат об этом. Послушают, увидят протоиерея отца Павла благообразным на суде лейтенанта Шмидта, 38 нижних чинов 32-го Флотского экипажа, на суде крестьянина Ялинича и студентов Пятина и Моисеева. Умеет же отец Павел лицедеить саму невинность и чистоту совести. Вот и расскажут Гаврюха со Стенькой народу о поведении протоиерея Бартенева с похвалой..., - от этих мыслей сначала наступило облегчение на сердце летописца, а потом бросило его в озноб: - А что если, Гаврюха со Стенькой, совсем не подумают взглянуть на протоиерея, увлекутся мятежной речью лейтенанта Шмидта, а потом понесут его глагол в люди или (это еще страшнее для отца Павла) в самом суде закричат в защиту мятежников. Тогда гибель, тогда падение! Но что же сделать с батраками? Не в полицию ли их отвести? Нет, нет, они еще нужны. Устрою так, что они сообщат об отце Павле благую весть сестре Шмидта. Такое возвысит раба божьего во сане протоиерейском в очах и разуме народном, присно и во веки веков..."
       На суд протоиерей поехал один. Потом, возвратившись февральским вечером, записал в своей летописной книге:
       "...Подсудимые не признали себя виновными. Лейтенант Шмидт, кондуктор Частник, бомбардир Гладков и командор Антоненко присуждены к смертной казни.
       Преудивительно организован этот человек, вознесенный чернью из лейтенантов в адмиралы Черноморского флота. И знал ведь, чем может для него это кончится, но не убоялся своей судьбы. Огнием палила его речь в суде всех слушавших ее. Глядя в глаза стоявшей перед ним смерти с косой, он страстно твердил: "Вступая на палубу "Очакова", я понимал беспомощность крейсера. Он - без брони и без необходимой артиллерии. Слабая его машина не могла дать ходу более восьми узлов в час. Да, я знал, что царская артиллерия откроет огонь по восставшим. Но ничто не могло поколебать моего убеждения в правоте свершенного поступка. И я и мои товарищи по борьбе наполнились горячей радостью сознания выполняемого нами гражданского долга борьбы за свободу. Источником этого было наше сознание, что с нами идет весь русский народ. Он, как страшный призрак человеческих страданий, простирал свои руки и звал к действию..."
       В глазах протоиерея внезапно метнулось что-то безумное. С треском вырвал он исписанный лист, зажег его на пламени спички. А когда размял пепел над тазом рукомойника, обессилено простонал:
       - Для меня невозможно передать народу слышанное мною слова Шмидта. Ведь если служитель церкви станет говорить правду о нем и его речи на суде, народ немедленно возведет его в пророки разрушения законов богоданного государства, в указующий перст революции. Это страшно. Но еще страшнее, если революция победит при моей жизни, и ко мне предъявят счет и спросят, почему не написал правду? Боже, помоги мне!
       Бартенев долго молился перед иконами. Потом, осененный пришедшей к нему мыслью, снова взялся за перо. На новом листе, восстанавливая по памяти слово за словом, он записал речь Шмидта, а затем вырвал лист из книги, но не сжег его, а только измятым бросил в ящик стола. "Это моя реабилитация перед возможной революцией", - подумал протоиерей, запер ящик ключом.
       .........................................................................................
       Несколько дней Бартенев выглядел хмурым, молчаливым. А в ночь под 6-е марта неожиданно шагнул в чулан и разрыдался перед батраками.
       - Скорбь и горе давят мое сердце, - причитал он. Гаврюха бросился к отцу Павлу с кружкой воды. Но он с ужасом отстранился при виде огромных рук своего батрака и вспыхнувшего опасения, что эти руки могут сразу передавить горло. - Не надо. Не плоть страждет во мне, а душа и сердце иссыхают в жалости к людям. Послушайте вы душу мою. Послал я депешу сестре лейтенанта Шмидта, а его, оказывается, сегодня казнят. И никто, кроме меня, не сможет передать опаздывающей сестре его последнюю волю осужденного. Я умолял его и других подать на имя государя прошение о помиловании, но они отказались в гордыне своей...
       - О-о-о, какие геройские люди! - воскликнул Гаврюха.
       - А какие смелые! - восхитился Стенька.
       - Не прославление теперь нужно им, - глухим голосом возразил отец Павел, с трудом подавляя в себе брожение смеси ярости и страха. - Запомните, чада мои, что Святой Макарий великий рек, что в минуты предсмертия нужно не восхваление, а обращение к богу. Возмолимся, чада мои! - Протоиерей встал на колени и сказал: - И вы повторяйте меня в делах и молитве.
       К его удивлению, Гаврюха со Стенькой (он не заметил, как они многозначительно переглянулись) немедленно упали на колени и, крестясь, начали повторять за протоиереем полураспевно:
       - Боже вечный и царю всякого создания, сподобивший мя даже в час сей доспети, прости ми прегрешения моя...
       "Господи, ты усмирил гордыню их, - обрадовался отец Павел поведению батраков своих. - Да и разве не сказано в "Молитве о всех", что пастырь должен просветить светом разума и соединить в церкви соборной и апостольской всех заблудших и ослепленных ложными учениями". Да будет тако и во мне..."
       В дверь постучали, нарушив моление.
       - Отче, карета подана! - почтительно доложил вошедший солдат и склонил голову для благословения.
       Рассеяно благословив солдата, протоиерей приказал Гаврюхе со Стенькой встать.
       - Поедете со мною, - будто в угарном чаду и не сумев побороть соблазна, сказал он. - Выходите без промедления к карете.
       ........................................................................................
       Ехали в полном молчании. Гаврюха со Стенькой никак не могли разгадать, что задумал протоиерей. А он внутренне напряженно боролся сам с собой: ошибся или не ошибся, пригласив батраков? Лишь в порту он вдруг приказал им возвратиться домой:
       - Чада мои, господь внушил мне истину, что не нужно вам видеть и слышать скверну неизбывного творения закона и суда. Ждите дома моего возвращения и не забывайте, что есть у меня реченная лейтенантом Шмидтом тайна, завещанная к передаче его сестре. И оная о том узнать должна. Поезжайте с богом!
       Солдат, уловив глазами знак отца Павла, захлопнул за Гаврюхой и Стенькой дверцу кареты, повернул в скважине и положил ключ себе в карман.
       - Кажется, отвезут нас в полицию, - встревожено шепнул Гаврюха.
       - Оно и похоже, - покряхтел Стенька, потом добавил: - Тут целая притча, бежать надо. Да вот только такую коробку, в которой нас примкнули, небось, голыми руками не взломаешь.
       - Попробую все же! - кряхтя и посапывая, Гаврюха нажал локтем, потом и плечом на дверцу. Скрипнув, створки слегка разъехались. Серым прямоугольником, будто зуб-резец, замерцал в расщелине засов. - Ну, вот. Поднажму еще малость, совсем дверцы разъедутся...
       - Погоди, дружок, - остановил его Стенька. - Ведь если дверцы сломаем, надо бежать. Но тут, целая притча, подумать надо: бежать сейчас опаснее, чем еще некоторое время пережить у протоиерея... Да и везут нас не в полицию. Туда возят по другой дороге.
       - А что же теперь делать? - Гаврюха отодвинулся от дверцы, и она залязгала. Пришлось придавить ее мякотью ладони.
       - У меня такая мысль, тут целая притча, - заговорщически продолжал Стенька полушепотом. - Покажем солдату золотую монету. Если он везет нас не в полицию, обязательно отпустит. Если же не отпустит, дадим солдату по голове, двинем в карете из Очакова...
       - Э-э-х, нам бы на Березань, - вздохнул Гаврюха. - Да не пропустят туда, не на чем добраться через море.
       - Не доберемся на остров, с берега понаблюдаем, - сказал Стенька.
       - Трудно наблюдать, - возразил Гаврюха. - Остров низенький, да и туману много бывает. Тоже и расстояние - верст шесть...
       - Но услышать стрельбу можно, - возразил Стенька. - Это же знак казни. Да и мы найдем берег повыше. Должны найти и понаблюдать, - стоял Стенька на своем и начал вдруг барабанить кулаком в переднюю стенку кареты.
       Свернув на обочину и там остановив лошадей, солдат подошел к дверце.
       - До ветру, ребята, али как? - спросил он.
       - До знакомых бабенок, - находчиво соврал Стенька. - Рядом тут живут. Тут целая притча: чего не согрешить, пока отец Павел в отлучке? И не сомневайся, служивый, мы не скажем их преподобию. А тебе вот эта штучка на чай... Гаврюха, отдай солдату!
       Некоторое время солдат очумело глядел на протянутую ему Гаврюхой золотую монету. Он и не мог заметить, что Стенька напряженно щупал у себя в кармане обушок зубила, чтобы ударить солдата, если заартачится. Но солдат вдруг жадно ухватил монету и быстро сунул за скулу.
       - Проворнее, ребята, уходите, пока никто нас тут не заметил.
       .........................................................................................
       Разместившись под сводами пустой пещеры на безлюдном обрывистом берегу, Гаврюха со Стенькой пристально всматривались оттуда в размытые синеватым туманом неясные очертания маленького острова.
       Посвистывая в свисающих с пещерного потолка косматых корневищах, с моря дул пронизывающий ветер. Далеко узкой длинной полоской алела заря.
       - Как взойдет солнце, будет семь часов двенадцать минут, - прервав молчание и, вынув из внутреннего кармана листок отрывного календаря, сказал Стенька. - Тут вот напечатано по Брюсу о восходе солнца. И крестик отец Павел, видел я, еще вчера карандашом черкнул, обмахнул кружочком...
       - Для кого восход, для кого заход, - печальным голосом отозвался Гаврюха. - Царь одолел нас, будет душить... А что там теперь, на острове?
       На Березани, когда туда приехал протоиерей Бартенев, царило смятение: ни один офицер Черноморского флота не соглашался добровольно командовать отрядом из 48 матросов мореходной лодки "Терец", уполномоченным расстрелять лейтенанта Шмидта.
       Представитель императора вызвал к себе судей, прокурора и протоиерея Павла Бартенева. Бледный, с трясущимися пальцами он заговорил глухим голосом, будто бы исходившим из могилы:
       - Господа, у нас перед глазами страшный признак способного вновь разгореться мятежного пожара. Нужно любыми средствами найти...добровольца командовать отрядом...
       При общем стесненном молчании, странно и страшно прозвучал голос Бартенева:
       - Позвольте мне, Ваше превосходительство, договориться с одним из знакомых мне офицеров... Надеюсь, он станет добровольцем... за гарантированное ему повышение в должности и чинах...
       .........................................................................................
       Михаил Ставраки, вызванный к протоиерею Бартеневу, слушал речи духовного лица в подавленном состоянии. Опустив полоумные глаза и не имея сил подавить в себе дрожь (даже на щеках его в мелком тике дергались мускулы), он выдавил несколько слезинок, которые как бы замерзли и остановились на синеватых полукружиях под глазами.
       - Знаю, сын мой, трудно поднять руку на друга детства...
       Ставраки отрицательно тряхнул головой. Хотел что-то сказать, но из одеревеневшего горла лишь булькнули хриплые звуки. В ушах его ожили и зазвучали давние слова Петра Шмидта, сказанные однажды во время учебы в морском корпусе: "У тебя, Миша, нет стержня в душе. И я бы не хотел встречаться с тобой больше".
       Закусив чуть не до крови губу, Ставраки подумал: "Свои эти слова, конечно, не забыл и Петр. Наверное, поэтому не ответил он на мою предупредительную записку в самом начале мятежа. Да, мы - враги. И между нами может быть теперь только кровь. Да только нелегко сказать об этом открыто в современном взволнованном мире, где противоборствуют яростные силы, и неизвестно каким из них суждено пересилить... Странно, но я не знаю, что больше всего толкает меня в палачи Петра - обида за его суждение обо мне или зависть к его таланту и громкой славе? Пожалуй, я хочу, чтобы потомки произносили мое имя рядом с именем Петра Шмидта. И пусть говорят многие, что позорна слава Герострата, спалившего храм богини Артемиды в Эфесе. Но это ведь лучше, чем небытие, в которое уходят миллионы сами или их загоняют туда властелины, покрывая все это "тайной мадридского двора".
       Углубленный в себя, Ставраки даже забыл, где он находится. Но сквозь заслон шумящей в ушах крови до сознания снова прорвались гипнотизирующие слова отца Павла:
       - Сын мой, у тебя должно хватить духа подчинить себя великому долгу перед алтарем и престолом. Разве отец наш Авраам не возложил на жертвенный костер своего любимого сына Исаака...
       Ставраки дрогнул, посмотрел в глаза духовника, вздохнул:
       - А если и меня бог схватит за руку, как Авраама?
       Отец Павел не дал ему больше говорить, набросился с объятиями и поцелуями, шептал жарко:
       - Не испытывай бога твоего всуе, сын мой. Иди, сверши неотвратимое!
       ........................................................................................
       Продрогнув в шеренге у столбов для осужденных, матросы переминались с ноги на ногу, перешептывались:
       - Почему мы должны убить отважного человека?
       - Ведь нам он ничего плохого не сделал...
       Волнение сердец нарастало. А когда показался под конвоем лейтенант Шмидт в черной визитке, морских брюках и белой ночной рубашке, обе шеренги замерли, будто по команде "во-фронт", отдавая лейтенанту адмиральскую почесть.
       - Здравствуйте! - сказал Шмидт, шагая с высоко поднятой головой, скрадывая изящной плавностью движения хромоту незажившей раненой ноги. За Шмидтом шагали в матросской форме кондуктор Частник, бомбардир Гладков, командор Антоненко.
       Протоиерей, взопрев от безуспешного старанья, метался от одного осужденного к другому с сияющим в руке крестом.
       - Нет! - отвергли матросы. - Мы честно умираем, ни в чем не раскаиваемся.
       - Нет! - отстранил Шмидт протоиерея и начал обнимать осужденных. Потом, показав на отца Павла и стоявших неподалеку представителей власти, громко воскликнул: - История, поколения будут нашими и вашими судьями.
       Отодвинув в сторону преградившего ему путь протоиерея и раскинув руки наподобие крыльев взлетающего орла, Шмидт встал спиной к одному из столбов казни:
       - Прощайте, товарищи!
       Не дав Шмидту докончить фразу, примчался Ставраки. Он, рыдая, с разбега упал на колени, завопил:
       - Прости меня, Петя! Ты не хотел встречи со мною. Но я не волен противиться року...
       - Не паясничай, Миша! - с презрением прервал его Шмидт. - Мы оба знаем свой путь. Прикажи подчиненным стрелять метко и брось юродство.
       Ставраки встал молча, плечи его тряслись в судороге.
       Тогда Шмидт повернул лицо к матросам в шеренге.
       - Изгото-о-овсь! - скомандовал решительно, властно. - Стреляйте, братцы, в сердце. Да здравствует революция!
       Матросы в ответ зарыдали. Один из них, роняя винтовку, упал в беспамятстве, другие закрыли ладонями лицо, придавив дула винтовок локтями к животу. Тогда Ставраки истерически закричал:
       - Пли! Пли!
       Под гром недружного залпа Шмидт с Частником упали. Антоненко с Гладковым удержались, шатаясь от ран. Прогремели еще три залпа. Но и после них страдальцы агонировали, закусив окровавленные языки.
       - Добейте их отдельными выстрелами! - сквозь зубы процедил Ставраки. Повернувшись к фельдшеру, добавил: - Осмотрите, не остался ли кто в живых.
       Фельдшер, обхватив голову руками, с криком и плачем бросился бежать. Тогда поразил всех своим поступком отец Павел. Осуществляя свой тайный план, он самолично начал осматривать расстрелянных.
       - Готов! - хрипло выкрикнул через плечо стоявшим неподалеку членам исполнительной комиссии и кивнул на труп Гладкова. Быстро ощупал пульсы Частника и Антоненко, добавил: - И эти готовы!
       Перед трупом Шмидта отец Павел закатал рукава своей одежды, медленно опустился на колени и глубоко засунул пальцы в грудные раны.
       - Сердце раздроблено, - сказал без торжества и злости. Достал заранее заготовленный батистый платок, смочил его в крови и неторопливо спрятал в сверкающую металлическую коробку. Чтобы успокоить зароптавших матросов, промолвил громко: - Эту кровь вправе получить сестра Шмидта. Он так завещал...
       Проходя мимо черноокого армейского офицера, залитого слезами, Бартенев сказал:
       - Разрешаю начать погребение...
       Подождав, пока солдаты завернули трупы в ковры и поднесли к стоявшим у края могилы гробам, а там, поместив в гробы, заколотили крышки гвоздями, Бартенев снова распорядился:
       - Подсуньте веревки под гробы, опустите осторожно в могилу.
       Его приказание исполнялось точно. Сам он начал служить литию. Но его тягучий голос тонул в грохоте сухих камней о гробовые доски.
       Постепенно над краями могилы вырос холмик. Из-за серых облаков, будто бы подчеркивая бессмертие героев, проглянуло солнце. И от этого взгляда светила закурился синий пар от нагретого холмика глины.
       ........................................................................................
       В восемь часов двадцать минут утра 6 марта 1906 года, через двадцать минут после того, как грянул первый березанский залп, Гаврюха сквозь слезы спросил:
       - Куда же нам теперь?
       - Тут целая притча, - смахивая тыльной стороной ладони набежавшую на глаза слезу, заговорил Стенька. - Заберем мы свое золото, спрятанное в чулане, уйдем из Очакова...
       - Торговлю думаешь, али завод какой обигорить? - настороженно спросил Гаврюха.
       - Да нет, - возразил Стенька. - Поищем товарищей, чтобы золото передать в партийную кассу. Нам ведь без партии теперь не прожить. И голову приклонить больше некуда...
       Ничего еще окончательно не решив, они в глубоком раздумье шагали по городу. У гостиницы они увидели толпу и горланящего полицейского:
       - Расходись! Никакой тут сестры Шмидта нету!
       - Значит, она приехала, - догадался Стенька, вспомнив ночной разговор о ней с протоиереем. - Пойдем, Гаврюха, в гостиницу. Тут целая притча.
       Могучими локтями Гаврюха растолкал толпу и пробрался со Стенькой к полицейскому.
       - Мы от протоиерея Бартенева, - соврал Гаврюха. Стенька тем временем сунул полицейскому свои рыбачьи документы и золотую монету, шепнул:
       - Нам до одного купца нужно. Не купил бы он нашу рыбу...
       Полицейский шустро опустил монету в карман, возвратил непрочитанные им бумаги и посторонился.
       Рыбаки мгновенно шмыгнули в гостиницу.
       Они разыскали Анну Петровну Избаш, сбивчиво рассказали ей, что имеется у протоиерея Бартенева какое-то завещание на ее имя от брата. И Анна Петровна заспешила к выходу. Но на пороге ее встретил адвокат Зарудный, а вслед за ним пулей влетел в номер Михаил Ставраки.
       Его отлично знала Анна Петровна, так как он с детства часто посещал квартиру Шмидтов. И вот теперь, рвя на себе волосы и царапая ногтями лицо, Михаил бухнул перед ней на колени, невменяемо залепетал:
       - Но я не виноват, простите, что Пети нет больше в живых. Он умирал героически, а мне нельзя было поступить иначе. У него другой стержень в душе, а у меня - третий. Слава Пети переживет века... Вечно будет греметь березанский залп...
       - Оставив полоумного офицера, потрясенного страхом перед будущим, в номере, Анна Петровна Избаш с адвокатом Зарудным поспешили к Бартеневу узнать о последнем завещании Петра Петровича Шмидта.
       Но Бартенева они застали в состоянии острой экзальтации.
       Забыв даже пригласить гостей сесть, отец Павел заламывал руки, закатывал глаза под лоб и частил:
       - Царственно спокойно шел на казнь лейтенант Шмидт, - несколько раз повторил отец Павел эту фразу. Он заботился лишь о том, чтобы смешать ложь и правду, как фальшивомонетчик смешивает золото с лигатурой ради выгоды, и тем самым выставить себя в благоприятном свете. - Да, господа, в восемь часов утра грянул на острове Березань первый залп... Но лейтенант перед казнью исповедался и приобщился святых таин. Он остался христианином...
       Ощутив свою ложь и стараясь заглушить ее, чтобы другие не поняли, отец Павел на некоторое время умолк, истово крестясь на иконы. А когда кончил моление, сам того не замечая от возбуждения, выдал себя в качестве лжеца новым сообщением, противоречащим первому:
       - Осужденные отказались просить императора о помиловании, как перед тем отказались от исповеди и причастия. К столбам казни они встали без понуждения... Да, да, да, без понуждения. Потом Петр позвал меня, сообщил свою последнюю волю и простер у столба руки наподобие креста голгофского. Он умер тихо после первого же залпа. Вообще все кончилось тихо и мирно. А у начальства были большие опасения...
       Под вопросительными взорами Анны Петровны и адвоката Заруднева протоиерей заметил, что в его сообщении путаница, поспешил закончить свою встречу с этими людьми, ненавидящими его.
       Он выдвинул ящик стола, открыл лежащую там металлическую коробку и протянул Анне Петровне.
       - Исполнил я предсмертную волю Петра, обмочил платок сей в его крови сердца, передаю вам, как он просил...
       Анна Петровна больше не слушала протоиерея. Держа на ладонях обеих рук раскрытую коробку, страдальчески глядела на запекшуюся рубиновую кровь. Ей на мгновение почудилось, что зазвучал зовущий к борьбе голос брата и что будто бы пропитанный его кровью платок задымился, разгораясь и обжигая пальцы.
       - Идемте! - она закрыла коробку и потянула Зарудного к выходу.
       И уже в карете, громыхавшей по булыжникам мостовой, Анна Петровна тихо добавила, как бы разговаривая сама с собою:
       - Умирают ведь только люди, а не их дела. И березанский залп станет восприниматься народом как салют восставшим против царизма борцам за народное счастье. Дети завершат благородные дела отцов.
      
      
      

    16. ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ

      
       Московская военная организация РСДРП, связанная с грузинскими революционными студентами, утвердила пароль "ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ" и сообщала его наиболее доверенным своим функционерам, посылаемым на очень ответственные задания.
       Знали этот пароль не многие, в том числе Константин Цитович, Максим, Вадим Болычевцев, Самуэль Буачидзе, знакомый с Цитовичем по студенческой коммуне на Старо-Басманной улице в Москве. Таи они поклялись верности паролю и делу революции.
       Была у этого пароля и своя предыстория. Ее рассказал автору "Перекрестка дорог" сам Константин Цитович во время одной из киевских встреч. И она излагается здесь без домысла. АВТОР.

    * * *

       Немедленно по приезде из Рыбинска, где Константин Сергеевич Цитович вступил в 1903 году в подпольную организацию РСДРП, он связался с работниками Московского комитета РСДРП и начал активно выполнять партийные задания, развернул революционную работу и в Московском межевом институте, куда помогла ему организация поступить студентом.
       Тогда и родился этот пароль "ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ". И знали его самые смелые и решительные люди, связавшие свою судьбу с жизнью и делами Российской социал-демократической рабочей партией.
       В одну из ночей Константин Цитович торопливо шагал по Старо-Басманной улице, прижимаясь поближе к домам и опасливо озираясь: он только что оторвался от шпика, бежав от него через один из проходных дворов, и боялся вновь нарваться на полицейскую засаду.
       Было уже недалеко от здания, в котором находилась студенческая коммуна, созданная прогрессивной корпорацией и служившая одновременно конспиративной квартирой для членов Московской организации РСДРП. Настроение Константина поднималось.
       "Повезло и на этот раз, - радостно думал он. - Всю нелегальную литературу удалось распространить, да еще завербовал в боевики хорошего парня из реального училища. Этот Вадим Болычевцев очень нужен партийной организации. И по характеру своему - очень боевой, и связи через него можно наладить ценные. Ведь его отец, прогрессивный генерал, занимает пост судьи Виленского военного окружного суда. По нашим данным, Леонид Дмитриевич, сочувственно относится к социал-демократии, часто бывает за границей... Вот бы наладить через него еще одну цепочку связи с нашим заграничным центром..."
       Внезапно прогремевший выстрел и крик: "Стой, крамольник! Сто-о-ой!" - прервали размышления Константина. Он мгновенно втиснулся спиной в ближайшую каменную нишу калитки. Сердце колотилось, готовое выпорхнуть. Но Константин все же не воспользовался возможностью спрятаться во дворе, хотя и калитка не была замкнута. Он настороженно ожидал, слыша приближающийся топот кованых сапог полицейского и легкое шлепанье ботинок беглеца.
       "Да это же Вадим Болычевцев, - узнал Константин беглеца, мгновенно принял решение спасти его от ареста. - Ну, полицейская шкура, берегись!"
       - Быстро за угол и во двор налево! - скомандовал Константин на мгновение остановившемуся у калитки Вадиму. - Я тут немного задержусь...
       - Стой, крамольник, стой! - мчался толстяк-полицейский, щелкая курком револьвера вслед удиравшему Вадиму. К счастью, были осечки и осечки. - Стой, от меня не убегишь, сво...
       Не закончив ругань, полицейский наткнулся на подставленную Константином ногу и со всего маха ударился о тротуар.
       Пнув ботинком обмякшее тело и подобрав револьвер полицейского, Константин стремительно помчался во двор, откуда немедленно провел Вадима Болычевцева в комнату студенческой коммуны.
       До утра они пробыли вместе, переговорив и передумав о многом. После этого и для Вадима сделались паролем слова: "ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ", а здание первого казенного реального училища на Большой Садовой улице вблизи Кудринской площади стало местом особых явок подпольщиков и пунктом снабжения агитаторов нелегальной литературой.
       Главным поставщиком литературы были Константин Цитович с Иваном Криворуковым, а организатором-распространителем - Вадим Болычевцев. Он и познакомил Цитовича и Криворукова с грузинским учителем-революционером Самуэлем Буачидзе. Вскоре Вадим привел на квартиру Цитовича молодого русого железнодорожника с большими голубыми глазами и смуглую черноокую девушку в небесного цвета гарусной накидке.
       - Знакомьтесь, Константин Сергеевич. Это наши люди, боевые товарищи. Федор Данилович Ширяев работает паровозным машинистом Старооскольского депо и возглавляет с известным вам Афанасием Ивановичем Федотовым Старооскольскую организацию РСДРП. Мария Черных, отрекшись от миллионов того самого Ездоцкого купца, который десять тысяч рублей отдал за пару белоснежных жеребцов, навсегда пришла к рабочему классу...
       - Да, да, - подтвердил Федор Ширяев, заметив устремленный на Марию недоверчивый взор Константина Цитовича. - Мария стала нашей лучшей функционеркой, выполняет самые опасные задания.
       - Да и жандармам в нос не влезет, что дочь миллионера или сын дворянина из села Теребуж Щигровского уезда работают на социал-демократов, - сказал Вадим, чтобы нейтрализовать возникшую неловкость: ведь Мария тоже настороженно уставила глаза на красавца-студента, шатена с правильными чертами лица и вьющимися зачесанными назад волосами, с яркими голубыми глазами, слишком твердо глядевшими из-под черных клочковатых бровей. - Если та и другая сторона верят мне, то, прошу, друзья, отбросьте сомнения...
       Глаза Вадима озорно блестели, как блестят они у всех девятнадцатилетних юношей, вставших на путь революционной опасной романтики. И в честность этих глаз нельзя было не поверить.
       Напряженная холодность растаяла. За чаем хозяин и гости разговорились о разном, о цели визита и о планах на дальнейшее.
       - Есть у нас знакомые крестьяне в селе Кошелевке и в деревне Патебник, неподалеку от уездного города Щигры, - сказал Вадим Болычевцев. - Зажиточные, правда, крестьяне, но с человеческой душой. Бахчеводы они. Мария и Федор были со мною у них, даже крестьянскую сходку там, в сарае, проводили. И вот решили мы так действовать: я заарендую у крестьян бахчу, заведу, как говорится, свое дело, хозяйство. И под его прикрытием будем вести нелегальную революционную работу среди крестьян. Да и приют могут у нас, в хозяйстве, находить все, кого жандармы прижмут в городе. А условия для работы есть: крестьяне очень возмущены поборами, притеснением со стороны помещиков. Сильно распространились слухи о возможности захватить церковные и помещичьи земли. Мы уже беседовали с одним из крестьянских активистов в селе Васютино. Это недалеко от станции Черемисиново. Очень интересный человек, Иван Емельянович Пьяных. Коренной крестьянин с широким характером души. Его очень любят трудовые люди. Грамоте он научился самоучкой, но размышляет по всем вопросам лучше какого-нибудь профессора. Революционную работу начал с девятьсот третьего года, когда ему было уже сорок лет. Он составил в тетрадочке свой "земельный крестьянский манифест". В нем содержится призыв не платить казне подати, не давать царю новобранцев, объединиться всем крестьянам в свой союз и создать крестьянскую республику. Как вы посоветуете, Константин Сергеевич, если мы объединим наши силы с друзьями Ивана Емельяновича?
       Константин Сергеевич был старшим среди собеседников и наиболее образованным, так что его ответа они ждали, как боевого задания.
       Он долго думал, помешивая ложечкой остывший в стакане чай. Наконец, поднял глаза на товарищей и сказал:
       - Главное все же должно в нашей работе быть в пролетарских центрах. Но и союз рабочих и крестьян сам по себе не сложится, его нужно упорно и ежеминутно готовить. Вот как об этом сказано в брошюре Н. Ленина "К ДЕРЕВЕНСКОЙ БЕДНОТЕ". - Он достал из столика брошюру, спросил: - Читали?
       - Да, познакомились, - в один голос ответили собеседники.
       - Вот и хорошо, - кивнул Константин, раскрыв брошюру на закладке. - Всю еще раз нам нет необходимости здесь читать, а несколько слов все же следует повторить. Вот они: "...неимущие крестьяне и деревенские рабочие должны соединиться с городскими рабочими. Но этого мало. Надо дальше узнать, какой народ в деревне пойдет за богатых, за собственников, и какой - за рабочих, за социал-демократов. Надо знать, много ли таких крестьян, которые не хуже помещиков умеют наживать капитал и жить чужим трудом". Самуэль Буачидзе, с которым я беседовал здесь, полностью разделяет эту точку зрения, действует именно так в Грузии. И если вы в своей работе с крестьянами сумеете осуществить, что сказано в брошюре, то я одобряю ваши планы. Более того, я сам включусь в эту работу, особенно в период летних каникул. Конечно, придется нам работать не сектантски или в одиночку, а под руководством социал-демократической организации. Что же касается, дорогой Вадим Леонидович, вашего предположения насчет жандармов, которым будто бы в нос не влезет заподозрить дочь миллионера или сына дворянина в связях с революционерами, то... отбросьте это заблуждение. Советую быть чрезвычайно осторожным. Конечно, мы смелые люди, почему и приняли пароль "ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ", но осторожность и расчетливость в действиях должны входить в наш арсенал оружия. Без этого нельзя, невозможно. И партия будет осуждать любую смелость, если она принимает форму авантюризма...
       .............................................................................................
       Вскоре жизнь подтвердила опасения Цитовича: сам он и Вадим Болычевцев были арестованы за распространение нелегальной литературы. Им предъявили обвинение по статье 129 Уголовного уложения. Но суд не состоялся в связи с амнистией в октябре 1905 года.
       В декабре 1905 года Константинович Цитович, выполняя роль связного Московского комитета РСДРП с баррикадами на Красной Пресне, встретился там с Вадимом Болычевцевым. Под свист пуль и визг шрапнели они еще раз поклялись здесь отдать всю свою жизнь народу, хотя и приходится ходить по лезвию бритвы.
       .............................................................................................
       В ту же ночь, когда машинист Алексей Владимирович Ухтомский, выполняя приказ Московского комитета РСДРП, вывел через огонь и смерть эшелон с красными дружинниками на Казанскую железную дорогу, на Константина Цитовича напали черносотенцы, жестоко его избили.
       Нависла угроза смерти от побоев или гибели в тюрьме.
       Но Вадим Болычевцев со своими грузинскими друзьями организовали отправку Константина Сергеевича в Грузию, где он был подвергнут лечению и укрыт в горах Причерноморья под надежной охраной боевых грузинских дружинников, хотя к этой поре Самуэль Буачидзе, приговоренный к казне, бежал из Грузии в Осетию через Мамисонский перевал.
       Пароль "ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ" продолжал действовать. С этим паролем грузинские товарищи остановили поезд на платформе Лаше, неподалеку от Белогоры, изъяв деньги Квирильской казны для нужд социал-демократии.
       С этим паролем прибыл в Севастополь и товарищ Максим, с которым читатели расстались на одном из полустанков Казанской железной дороги, когда Максим прощался с машинистом Ухтомским, вывезшим рабочих-дружинников из окруженной царскими войсками Красной Пресни в декабре 1905 года.
       Остановился Максим у фотографа Гезельмана, рядом с аптекой на Большой Морской улице.
       В толстостенном доме было тихо. Но Максим никак не мог уснуть. Сомкнув переплетенные пальцы обеих рук и забросив их за голову на крутой подушке, лежал он и лежал с открытыми глазами.
       Воспоминания об отдаленных и совсем еще близких событиях тревожили Максима. "В сущности, весь смысл жизни состоит в победах и поражениях, в утрате таких борцов, как Ухтомский, и в нарастании в народе озлобления, перед которым не устоят крепости и пушки правящей камарильи, - вереницей метались мысли. - Не широта и благоустроенность дороги прельщают настоящих борцов-революционеров, а ясность цели, во имя которой сильные духом неминуемо пойдут вперед и вперед даже по лезвию бритвы. А встают на этот путь по-разному..."
       - Интересно, у меня тоже было своеобразное начало пути, - прошептал Максим, будто перед ним был еще кто-то, а не одна его совесть. Зажав ладонью рот, чтобы и стены не подслушали его тайну, Максим все же оказался бессильным освободиться из плена ярко вставшей перед ним картины, когда он еще был семинаристом.
       В духовной семинарии был выпускной вечер, а ему, максиму, стало невыносимо грустно от сомнений, полезен ли народу избранный им путь в церковники? И он незаметно ускользнул из зала в семинарский сад, чтобы побыть наедине.
       Вдруг послышались на улице полицейские свистки, а в дальнем углу сада треснула сорванная кем-то доска. Безотчетно Максим бросился туда и столкнулся на аллее нос с носом с двумя знакомыми людьми. Один - студент Андрей Першин, другой - крестьянин Иван Пьяных из Щигровского уезда. Познакомился с ними однажды в Курске, когда проходил практику в Знаменском соборе.
       Не поздоровавшись, Андрей Паршин в сильном волнении сказал тогда: "Ну, семинарист, можешь ты четвертную бумажку заработать, если покричишь полицейским. Они ведь преследуют нас... Сейчас где-то здесь, неподалеку".
       В это же время Иван Пьяных, человек лет сорока с лишним, с мерцающим в руке револьвером отрезал Максиму дорогу к семинарскому корпусу.
       -Положение наше трудное, так что мы готовы на все! - сказал он. - Полицейские застукали нас на рабочей сходке. Но рабочие помогли нам бежать, хотя и некоторых из них при этом арестовали. А как ты, семинарист, намерен поступить?
       - Я к Иудам не принадлежу, - возразил Максим. - Но я не знаю, чем могу вам помочь?
       - Однажды я обратился к священнику села Кошелево отцу Яструбинскому с просьбой дать мне временно свою одежду и помочь тем самым бежать от жандармов, нагрянувших в Кошелевку по чьему-то доносу против меня. Тот отказал, и меня арестовали...
       - А я вам не откажу, - сказал Максим. - Возьму в гардеробе несколько семинарских одеяний, а вы тут выберете по нраву.
       Максима отпустили на слово, хотя и сомневались: возвратится он с одеждой или донесет о беглецах начальству?
       Он возвратился с целой охапкой семинарского одеяния и обуви...
       "С этой встречи в семинарском саду с революционерами началась и моя дорога в революцию, - подумал Максим. В груди его стало хорошо и просторно. - И я никогда не сверну с этого трудного пути. Знаю, мои коллеги по семинарии живут сытнее меня. Одни кончают духовные академии, другие уже разъезжают в архиерейских каретах по улицам губернских городов, а я привык бунтовать солдат и рабочих. И не успокоюсь, пока смахнем в мусорную яму истории царей с помещиками и капиталистами, хитрецами-кутейниками, которые хотя и пишут, что КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ потрясло их до глубины души и возмутило, на деле верно служат монархии и чиновничеству, наполняют папки охранки своими доносами об исповедных откровениях прихожан. Сейчас они губят тысячи, а потом, приспособясь к любой власти, могут оклеветать и загубить миллионы людей. Ненавижу таких и хочу, чтобы наша опасная дорога борьбы и движения по лезвию бритвы прошла через горло настоящих врагов людского счастья, иначе нескоро очистишь землю от этой гнусной скверны..."
       Утомившись воспоминаниями, Максим натянул одеяло до подбородка, согнулся калачиком и задремал. Но и во сне кружились перед ним разные семинарские коллеги - толстощекий Захар Каплинский комариным тенорком гудел о чуде: "Буря выдергивала с корнями вековые деревья, а мы с бабушкой зажгли копеечную свечку и обошли вокруг двора с иконой, вот и бог помиловал - хатенка наша осталась нетронутой". Потом скуластый поп Семен Белоконь загудел, призывая "горячей молитвой исцелять "недуги". Вслед за ним навалился на грудь Максима мясистый протоиерей. Он пищал голосом летучей мыши: "Ага, ты дрожишь и прячешься от ареста! Поделом тебе, несчастный: умный, талантливый, а в крамолу бросился. Мне бы твой ум, так уж не только в духовники к лейтенанту Шмидту, в епископы меня посвятили бы..."
       Максим, собрав силы, оттолкнул от себя волосатого протоиерея, проснулся в дрожи. Одеяло валялось на полу. Свесившаяся с кровати нога затекла и одеревенела.
       - Кошмарные сны! - простонал Максим. Подняв одеяло и укрывшись им, он уже больше не смог уснуть. "Во сновидения я не верю, но они все же связаны с живой жизнью, - попытался Максим разобраться в хаосе приснившегося. - Да, да, конечно - во сне искаженно повторилось то, о чем мне известно было наяву. Ведь и в самом деле читал я на днях в какой-то газете, что к находящемуся в каземате Очаковской крепости лейтенанту Шмидту назначен в духовники протоиерей Павел Бартенев. Вот и приснился этот ханжа, будь он трижды проклят!"
       Максим встал, подошел к окну. На улице посвистывал ветер, шелестела об оконные стекла снежная крупка.
       Торопливо одевшись и нацепив на нос очки, он отправился на конспиративную квартиру Нины Николаевны Максимович
       Она радостно приняла присланного Лениным большевика-организатора. А так как были получены сведения, что за квартирой установлена полицейская слежка, в январе Нина Николаевна с сыном Володей и с Максимом переехали на Очаковскую, в дом Мурыгина. И все вои усилия они направили на восстановление севастопольской военной организации РСДРП. Много помогал им Вячеслав Шило, работавший в почтово-телеграфной конторе.
       Однажды, возвратившись на квартиру в особо радостном настроении, Максим сказал Нине Николаевне:
       - А в нашем полку еще прибыло.
       - Кто же? - в вопрос этот Нина Николаевна вложила все чувства опыта осторожности. Она и раньше с большой неохотой шла на новые знакомства, а после поражения восстания ее осторожность утроилась. - Не на беду ли нам этот новый человек?
       - Разве я могу порекомендовать того, кто мне не известен? - возразил Максим. Голубоватые глаза его даже через толстые двояковогнутые стекла очков излучали столько тепла и радости, что Нина Николаевна почувствовала себя более спокойной. А Максим продолжал: - К нам прибыл товарищ Матвей, комендант декабрьских баррикад в Харькове. Скоро я познакомлю вас с ним. Да, чуть не забыл, расскажите мне поподробнее о случае на похоронах рабочего Гусева. Мне очень нужно знать об этом.
       - Самое обыкновенное, ничего особенного, - развела Нина Николаевна руками. Но Максим слушал ее рассказ с глубочайшим вниманием. Его мысль была озабочена полученным от товарища Матвея заданием выяснить, не попали ли паспорта в руки провокаторов, которые могут проникнуть в партию и организовать провал. Кроме того, надо было наиболее точно изучить вопрос, сколь реальна опасность ареста некоторых подпольщиков и нет ли настоятельной необходимости срочно отправить этих товарищей в другие области страны, в том числе и на Урал, в Волжско-камский район и другие места, где требовалось укрепить созданные организации РСДРП.
       Между тем, Нина Николаевна продолжала:
       - Многие из нас были на похоронах Гусева. Конечно, в речах ораторов звучал призыв к революции. Вижу я, два шпика пробираются через толпу поближе к оратору. Бросилась тогда им наперерез, шум подняла, будто они ко мне в сумочку залезли, обидели. И мне удалось привлечь внимание рабочих, дать понять оратору об опасности. Вмешалась рабочая охрана. Шпикам изрядно намяли бока, дали по шее. В суматохе оратор скрылся от ареста...
       - Как звали оратора? - спросил Максим.
       - Костя Басалыго, член Севастопольского комитета РСДРП, - ответила Нина Николаевна. - Он часто выступал, так что в этом нет ничего особенного...
       - Особенное вот в чем, - прервал ее Максим, достав из кармана фотокарточку. - Узнаете?
       - Ну, конечно, это же Костя и Дима Басалыго. Вот этот Костя, - она показала пальцем на девятнадцатилетнего парня с расчесанными на пробор волосами и нахмуренными бровями. На нем белая рубашка с отложным воротничком и узкой расшивкой по кромке воротничка. На плечи наброшен внапашку пиджачок. - А это - Дмитрий или Дима, как у нас принято называть его...
       Максим внимательно всмотрелся в изображение. У Димы - длинные волнистые волосы, высокий лоб и круглое лицо с узким подбородком. Поверх студенческой гимнастерки со стоячим воротником наброшена шинель с окантованными петлицами.
       - Скажите, Нина Николаевна, как был одет Дима на похоронах Гусева?
       - В шинели был. А что?
       - Ясно. Нам нужно этих парней пока что поменьше занимать поручениями, чтобы свести до минимума риск появления их на улице, а потом и совсем постараемся перевести их из Севастополя в другие места...
       Пряча карточку и заметив недоуменный жест Нины Николаевны, Максим пояснил:
       - За ними, замечено мною, активно охотятся шпики. Один из них, к нашему счастью, обронил эту фотокарточку возле детского сада Екатерины Дрейтен-Пресс. Наш наблюдатель, Вячеслав Шило, поднял и передал мне. По выходе от Екатерины я самолично видел у ограды двух мрачных субъектов. Один из них ругал другого и обзывал разиней за потерю карточки человека, разыскиваемого еще с момента похорон рабочего Гусева. Да, кстати, не по гусевскому ли паспорту проживает Константин Николаевич Басалыго?
       - Разве можно?! - возразила Нина Николаевна. - Паспорт Гусева я передала сначала Анпилову Константину, потом его вручили Мещанинову перед побегом из-под ареста...
       - Вы уверены, что именно так обстоит дело? - усомнился Максим. - Ведь Мещанинова я встретил в штабе восстания в Москве с паспортом на имя электромонтера Власова...
       - Все правильно, - спокойно продолжала Нина Николаевна. - С паспортом Гусева Мещанинов прибыл вместе с Петром Ивановичем Шабуровым в Старый Оскол после бегства из Севастополя. Там уже было расклеено телеграфное распоряжение Министерства внутренних дел с обещанием ста рублей наградных тому, кто арестует человека с паспортом на имя Гусева. Старооскольский комитет РСДРП, как нас уведомили, сжег через своего связного будочника на железной дороге паспорт Гусева во время явки Мещанинова, а ему выдали паспорт электромонтера Власова, погибшего при перестрелке с жандармами.
       - Теперь ясно, - удовлетворенно кивнул Максим. - А еще нам нужно подумать о судьбе этих парнишек, что приехали в Севастополь. Это я о Вите Ростовском и Ване из Твери...
       - Тяжелую драму пережил Витя, - сокрушенно вздохнула Нина Николаевна. - Он сам рассказывал мне о сестре, изнасилованной и убитой черносотенцами. Нашел ее в канаве совсем застывшей, а в мертвой горсти зажат серебряный пятиалтынный...
       - Почти такая же драма пережита и Ванюшкой Тверским, - сказал Максим. - Сам он мне все обрисовал. И сказал, что у него уже есть две клички: "Ванька-Каин" и "Ванька-ключник". Я ему сказал, что слово "Каин" - нехорошее, пришлось даже из библии эпизод рассказать о братьях Авеле и Каине... Понял парнишка, сказал, что не хочет быть Каином.
       - Да, Ванюшка Тверской очень сообразительный, - подтвердила Нина Николаевна. - Но характер у него кусачий, сам так и посматривает на людей исподлобья. А что если мы их определим в прислужники на конспиративной явке в гостинице "Арарат?" Там некоторое время наблюдал Вячеслав Шило, но теперь нельзя. Другое у него поручение...
       - Согласен, - сказал Максим. - Но только с ними надо хорошенько поработать. А то ведь злости у них против властей и богатеев накопилось, как лавы в вулкане, а конспиративного опыта никакого: раз и провалимся из-за их какой-нибудь выходки. Да и военному делу не обучены. Боевики же в "Арарате" должны, сами знаете...
       - Все поправимо, - возразила Нина Николаевна. - Беру работу с парнями на себя. И мы их включим в группу военного обучения. Было у нас письмо из ЦК. Обещают прислать в Севастополь офицера Никиту Кабанова. Я еще, правда, почти ничего не знаю о нем...
       - Но я хорошо знаю этого человека, - заметил Максим. - Это черниговский дворянин, сын военного из 184 полка. Во время декабрьских боев в Москве офицер искусно руководил рабочей дружиной. Нам следует поторопить Москву с присылкой очень нужного нам Кабанова в Севастополь. Ведь мы должны организовать издание газеты, а Никита Кабанов и в публицистике мастер... Ох, чуть не забыл! - спохватился Максим, извлек из кармана синие билетики. - На званый ужин приглашает нас Екатерина Дрейтен-Пресс. И туда пойти нам обязательно. Послушаем отчет о деятельности благотворительного детского сада, организованного Екатериной. А главное - познакомлю вас с товарищем Матвеем. Там и найдем возможность поговорить о нашей сходке. Пора нам снова расправить плечи и разогнуть спину. Ведь, как писали товарищи из Грузии, там народ не упал на колена перед палачом - генералом Алихановым. И мы не падем на колени...
       ............................................................................................
       Первое впечатление Нины Николаевны о товарище Матвее было чисто романтическое: статный рослый человек с орлиными глазами и безукоризненной военной выправкой, он показался ей генералом, одетым в штатское. И танцевал он искусно, а величественно-предупредительным обхождением покорил всех, кто с ним в этот вечер соприкасался. Но особенно врезался Матвей в память Нины Николаевны своим умением отрекомендоваться: улыбаясь, он прикоснулся губами к ее уху и шепнул:
       - Веселимся, гуляем. Но ведь ходим по лезвию бритвы.
       Эти слова пронзили Нину Николаевну, как электрическим током. И она впилась взором в глаза Матвея. Они были спокойными, чистыми. "Он назвал пароль, по которому являлись в организацию самые доверенные люди партии, - метались ее мысли. - Значит, он - один из ее руководителей".
       Матвей прервал молчание, снова шепнув:
       - О вас мне много рассказывал "Старик". - Усмехнувшись, что Нина Николаевна протестующе пожала плечами, Матвей продолжал, зная, что и ей известна кличка Максима "Старик", которому было уже тридцать лет, тогда как остальные члены организации были не старше двадцати трех: - Особенно похвально, что вы не уничтожили типографские шрифты и все другое партийное имущество в тяжелую ноябрьскую ночь поражения, когда сидели с револьвером в руке у забитой дровами печи... Да-да, я о всем информирован. Знаю, что и бидон с керосином стоял рядом, и приказ имелся "Пустить в дым партийное имущество!" Чего проще и безопаснее для вас лично, а? Но вы одолели страх, пренебрегли личной безопасностью, спасли все для партии. Большое вам спасибо за это. И я постараюсь, чтобы этот ваш подвиг не был забыт. Ведь благодаря вашей выдержке мы сможем хоть завтра начать издание социал-демократической газеты...
       ............................................................................................
       На заседании комитета разгорелся спор о названии будущей газеты. Некоторые комитетчики требовали придать газете "морской уклон" и назвать ее "МАТРОСОМ". Но товарищ Максим спокойно и деловито возразил:
       - В Севастополе все же больше солдат, чем матросов, так что нам нельзя забывать об этом. Да и мы рассчитываем не на одну матросскую силу, а должны отвоевать у царя на свою сторону всю армию страны, всех солдат. И матросы не будут на нас в обиде, если назовем нашу газету "СОЛДАТ". Нам, конечно, придется усилить пропагандистскую и агитационную работу в войсковых и флотских частях, чтобы революционизировать массы. Необходимо выделить товарищей для связи с воинскими частями вообще, с севастопольскими - особенно. Этим же товарищам поручить снабжать массы газетами...
       Комитет постановил назвать свою газету "Солдат". Среди утвержденных на комитете связных с войсковыми частями и флотскими экипажами значилась также Ядвига Брониславна Дубицкая. Ей дали кличку "Надя".
       Ее стараниями была очень быстро установлена связь с многими солдатами гарнизона, а связь с кораблями практически и не прерывалась.
       В таких условиях был подготовлен, а в ночь на 25 марта 1906 года, отпечатанный на конспиративной квартире в доме  11 по Очаковской улице, вышел в свет первый номер газеты "Солдат" на четырех страницах формата в одну восьмушку листа. В статье "Суд или убийство" гневно рассказывалось о расстреле царскими палачами героя ноябрьского восстания - лейтенанта Шмидта. Напечатана первая часть статьи "О военном и народном ополчении", взятая из петербургской большевистской газеты "Казарма" за 15 февраля 1906 года. Там ее автор значился В. Антонов, в "Солдате" статья шла без подписи.
       - Нам, по соображениям конспирации, невыгодно назвать имя автора, который должен скоро прибыть в Севастополь, - пояснила Нина Николаевна членам редколлегии. - Но сами-то мы знаем, что это и есть Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, действующий теперь под кличкой "Никита Кабанов".
       ............................................................................................
       Антонов-Овсеенко прибыл в Севастополь в апреле 1906 года с паспортом на имя Антона Сергеевича Кабанова, крестьянина Енисейской губернии.
       Встретившись с Ниной Николаевной на конспиративной квартире, он без обиняков и околичностей, доложил по-военному:
       - Выполняя приказ партии, я в начале апреля бежал из-под ареста в Сущевском полицейском доме. К вам явился с паролем "По лезвию бритвы". Остальное вам уже сообщил обо мне товарищ Максим. Прошу меня называть в дальнейшем просто Никитой, - при этом он посмотрел на Нину Николаевну темно-серыми холодными глазами с таким пронзительным вниманием, что ей стало неловко. Кабанов заметил это и улыбнулся. Сразу глаза его и лицо сделались добрыми, привлекательными. Все как-то шло к нему - и длинные русые волосы с гладким зачесом назад, и белая рубаха с приоткрытым воротником, перехваченная в талии черным витым поясом с шелковыми кистями и соломенная широкополая шляпа, которую он, будто по забывчивости, то снимал, то снова надевал.
       Интеллигентное белое лицо Никиты с золотистым пушком на подбородке на первый взгляд изобличало в нем нечто женственно-мягкое. Но от этого минутного впечатления у Нины Николаевны не осталось и следа, когда Никита заговорил о вверенном ему поручении ЦК партии: голос его зазвенел металлически, весь корпус напружинился.
       - Мне поручено подготовить новое вооруженное восстание в Севастополе, - говорил он, опершись ладонями о крышку стола. - И вы без меня знаете, что в городском гарнизоне имеется более двадцати тысяч солдат и матросов. Если мы завоюем эту армию, то..., - он сжал кулаки и погрозил ими в пространство. - Впрочем, обстановка на месте определит нашу тактику, уточнит все остальное. Ведь фактически ЦК партии предоставил Севастопольской военной организации РСДРП права и самостоятельность Областного комитета партии...
       Категоричность суждений Кабанова вызвало у Нины Николаевны какое-то двойственное чувство: "Человек он безусловно честный с кипучим революционным характером. Но его обязательно нужно сдерживать. Он ведь не пережил в Севастополе то, что видели и пережили мы. Наверное, пока не ясно представляет себе, что именно из-за торопливости и слабой подготовленности было раздавлено царем наше ноябрьское восстание. Второй такой опрометчивости не должно быть".
       - Вы чем-то озабочены? - заметив перемену в лице и позе собеседницы, спросил Никита.
       - Да, сильно озабочена, - призналась Нина Николаевна. Ее изогнутые черные брови двинулись кверху, небольшие серо-зеленые глаза широко раскрылись. - Меня пугает, что вы слишком охвачены чувством военной отваги. Правда, мне говорили, что вы ненавидите военщину, стали офицером лишь по настоянию отца...
       - Но..., - Кабанов пытался возразить. Нина Николаевна остановила его жестом быстро поднятой руки, продолжала:
       - Конечно, вы ненавидите не одну лишь царскую военщину, а в вашем сердце кипит священный огонь ненависти к царизму. У матросов и солдат Севастополя пылает в сердце такой же огонь. И если вы призовете, они ринутся в бой. Да только, дорогой Никита, мы не имеем права призвать их на восстание сейчас, когда не созрели условия...
       - Я тоже против эсеровской тактики заговоров или случайных анархических акций, - улучив момент и быстро встав, воскликнул Никита возбужденно. - Но я также против капитулянтских установок правых меньшевиков!
       - Вы приехали не к меньшевикам! - сердито сказала Нина Николаевна. - Нечего о них говорить...
       Никита промолчал. Только в глазах его замелькали молнии. И чтобы не доводить дело до грозы, Нина Николаевна круто изменила свою тактику воздействия на Никиту: она положила перед ним исписанные листки, ласково сказала:
       - Отредактируйте, пожалуйста. Это проект резолюции, которую комитет намерен предложить на совещании представителей социал-демократических организаций солдат и матросов...
       - Дайте карандаш, - попросил Никита, сунув очки на нос и снова присев у стола.
       Более часа работал Кабанов. Он исчеркал все листки, фактически написал резолюцию заново. А когда закончил правку, взял листы чистой бумаги и старательно переписал текст начисто. Прочитал еще раз про себя, потом начал читать вслух.
       Закончив чтение, положил проект резолюции перед Ниной Николаевной, испытующе посмотрел ей в глаза.
       -Прекрасно сказано, - отозвалась она. - Вот за такую резолюцию обязательно проголосуют настоящие революционеры. Она опирается на накопленный севастопольцами опыт, на их настроения, исходит из научного марксистского принципа: "военное восстание в сколько-нибудь широких размерах немыслимо вне всеобщего народного восстания, и что преждевременное выступление поведет лишь к разгрому революции".
       - Где и когда созовем сходку? - прервав Нину Николаевну, сухо спросил Никита.
       - На этот вопрос отвечу через два дня, - сказала Нина Николаевна. - Нашему функционеру Пете Шиманскому поручено подыскать квартиру для сходки. И он пока не доложил...
      
      
      

    17. РЕШЕНИЕ

      
       Сходка открылась в доме Петра Шиманского в Цыганской слободке. Предложенную Кабановым и Ниной Николаевной резолюцию для совещания представителей социал-демократических организаций солдат и матросов утвердили без возражений. Но по всем другим вопросам разгорелись споры. Лишь часа через два начали и по ним принимать одно решение за другим.
       Большинством голосов утвердили Никиту Кабанова членом редколлегии газеты "Солдат", а Нину Николаевну Максимович - секретарем редакции с одновременным исполнением ею обязанностей секретаря Севастопольской военной организации РСДРП.
       В члены редколлегии были также утверждены: харьковский студент Петр Никонов, профессиональная революционерка Екатерина Прейс, известная в подпольных кругах под кличкой "Ольга". От портовой организации были кооптированы два рабочих - Павел Карташев и Николай Иванов. Они же и взяли на себя функцию наборщиков в газетной типографии.
       Сходка подтвердила назначение Ядвиги Дубицкой под кличкой "Надя" в качестве функционера организации по связи с воинскими частями и снабжению их газетами, нелегальной литературой. Распространение газеты на кораблях взял на себя Петр Шиманский. На него же возложили связь между типографией и секретарем редакции. Вячеславу Шило поручили связи с учащимися Севастополя, а также утвердили ему задание снабжать боевую дружину гранатами и минами.
       Внезапно слово попросил Максим, только что возвратившийся из батальона крепостной артиллерии, где он вел нелегальную работу.
       - Собранные нами сведения подтверждают, что царизм ускоренно готовит процесс над очаковцами, - говорил он. - Вслед за казнью лейтенанта Шмидта и его соратников, реакция намерена воспользоваться судом для еще большего устрашения народа, применяя казни, каторгу, ссылки. Вот почему я вношу предложение принять необходимые меры по срыву или хотя бы оттяжке суда над повстанцами...
       - А как достичь предлагаемого вами? - спросил кто-то.
       Максим привычным жестом снял и протер очки, повернулся на голос.
       - Прежде всего, мы должны любыми средствами изъять из сейфов военно-морского суда и уничтожить все обвинительные материалы...
       - Мы уничтожим, а следствие составит новые, может быть, более суровые, - снова порхнула реплика из среднего ряда.
       - За день или даже за неделю невозможно, дорогой товарищ скептик, восстановить документы, на которые перед тем потрачены месяцы, - энергично возразил Максим. Сходка поддержала его одобрительным гулом, и он продолжал: - Мы должны использовать в целях революции широкое общественное мнение внутри страны и за границей. Люди всего мира требуют передать вопрос о повстанцах третейскому международному суду. А это для нас выгодно с разных точек зрения. Во-первых, еще более подрывается авторитет царской юрисдикции, а, во-вторых, многие из тех, кто раньше давал ложные показания с целью очернить революционеров, не посмеют сделать это повторно. И не по мотивам проснувшейся совести, а из-за боязни перед народом.
       Теперь о паспортах. Нам много бланков требуется для оформления документов и вручения их уже бежавшим из-под ареста товарищам, а также тем, кого мы еще думаем освободить в ходе наших революционных действий. Прошу товарищей, участников сходки, отнестись с пониманием к нашему намерению явочным путем забрать необходимое количество паспортных бланков из сейфов Мещанской управы. Ведь мы просто не имеем возможности иным путем изготовить большое число потребных нам бланков паспортов. План той и другой операции мы обсуждали с товарищем Матвеем, и он согласился, если нет у кого из вас серьезных возражений, возглавить обе эти операции. Вы, товарищ Матвей, не передумали?
       -Не передумал, - с места ответил Матвей. - Но прошу дать мне некоторые полномочия.
       - Какие именно? - спросила Нина Николаевна.
       - Мне необходимо разрешение организации самому лично подобрать весь состав оперативной группы для нападения на хранилище документов Военно-морского суда и Мещанской управы...
       - Кто за это предложение, прошу поднять руки, - сказала председательствовавшая на сходке Нина Николаевна.
       Взметнулся лес рук. Лишь Никита Кабанов возмущенно встал и заявил:
       - Принятое здесь решение лишает меня возможности участвовать в смелых операциях. А ведь я хотел бы...
       - Дорогой Никита, - прервала его Нина Николаевна. - Зачем жадничаете? У вас и так обязанностей - не перечесть. Я вынуждена проинформировать товарищей, а то они разжалобятся, согласятся еще добавить вам...
       Поняв веселую шутку, люди засмеялись. Но Никита продолжал настаивать на включении его в одну из оперативных групп и тут же сказал:
       - Если вы не утвердите, повторяю твердо: на Матвея я не надеюсь, он меня не включит...
       - Верно, не включу, - сказал Матвей и обратился к Нине Николаевне. - Проинформируйте сходку, почему мы не можем растрачивать силы товарища Кабанова на новые задания?
       - Судите сами, товарищи, - поднялась Нина Николаевна, посматривая то в глаза собравшихся, то бросая взор на нахохлившегося Никиту: - У него заданий полны карманы и руки. Член редколлегии газеты "Солдат", руководитель военной подготовки наших боевиков. Все вы знаете, что он успешно проводит эту работу, обучая людей тактике уличных боев на основе опыта боев на декабрьских баррикадах в Москве. Товарищ Никита систематически проводит работу в батальонах крепостной артиллерии. В солдатской форме чуть ли не ежедневно проникает в казармы и помогает работе солдатской подпольной социал-демократической группы. Он же в матросской бескозырке часто бывает во флотском экипаже на Корабельной. Да и в оврагах за флотскими казармами, куда не могут пробраться конные казаки, Никита проводит революционные массовки. Он же стал душою подпольной группы на форте литеры "А" вблизи развалин Херсонеса... Но это еще не все, товарищи!
       - Ладно, хватит перечислений! - не выдержал Никита. Да и он понял, что не нужно брать все на свои плечи, когда полезнее вовлечь в работу массы людей. - Я подчиняюсь решению. Но у меня есть еще одна просьба. Разрешите высказать?
       Ему разрешили. И Никита попросил дать ему полномочия выступить на очередном совещании представителей воинских частей с обоснованием вопроса об условиях вооруженного восстания и о средствах и возможностях издания очередного номера газеты "Солдат".
       Дав согласие удовлетворить просьбу Кабанова, сходка перешла к очередному вопросу - о снабжении боевиков оружием. Слово предоставили Петру Шиманскому.
       Его широкое лицо, прозванное товарищами в шутку "Луной", сияло радостью: он был внутренне доволен тем планом, который выработал со своим другом Дегтеревым, а теперь должен был доложить сходке.
       - Мы с Дегтеревым собрали после разгрома наших дружинников царскими войсками много оружия, - сказал он и покосился недружелюбно на сидевшего позади него "новичка", которого до этого собрания он не видел в организации. "Стоит ли откровенно говорить при нем? - с опасением подумал Шиманский. - Впрочем, буду говорить и одновременно наблюдать за ним, как он воспримет..." - И вот мы это собранное оружие разобрали, нагрузили в мешки и... утопили...
       Прищурив глаз, Шиманский сделал паузу. "Новичок" не выдержал, выкрикнул
       - А кто вам разрешил и где вы утопили оружие?
       Вопрос этот был задан в подозрительно возбужденном тоне, вызвал у Шиманского еще большее подозрение к "Новичку". Да и Кабанов сердито окрикнул "новичка":
       - Товарищ Сергей, не мешайте докладчику говорить.
       - А он пусть ответит на мои вопросы, - настаивал товарищ Сергей. - Мне это нужно для истории. Записки веду...
       Шиманский неприязненно пожал плечами, а Дегтерев, сын заведующего Миньковской школы для детей военных инвалидов, сердито бросил:
       - Некогда и не у кого было брать разрешение!
       - Значит, произвели анархическое действие? - с озорной иронией переспросил Сергей. - Но где же утопили оружие?
       - В море, недалеко от буфета, что на Приморском бульваре, - глуховатым голосом ответил Шиманский, все более настраиваясь враждебно и подозрительно к любопытствующему "новичку". Утопили без вас, выловим тоже без вас...
       - Да, ну-у? - Сергей иронически передернул плечи, встряхнул своими длинными светлыми волосами и быстро перевел взгляд серых глаз с Шиманского на Дегтерева, как бы объединяя обеих парней под одно понятие "незрелые", и совсем уже обидно добавил: - Рассуждают по-детски. Думают, что полиция, увидя их за вылавливанием оружия, устроит им аплодисменты, как в театре. Да гнать нужно таких конспираторов подальше от организации, иначе они провалят ее своими прожектерскими делами, своим мальчишеством...
       - Каким мальчишеством?! - Шиманский округлил мерцающие возбужденные глаза. - Мы рисковали жизнью и свободой, пряча оружие, а он вот как честит нас! Ты, Петя, как думаешь?
       - А вот так, - Дегтерев с презрением покосился на Сергея. - Мы без него обойдемся. И нечего нам при нем раскрывать планы...
       - Вы на что намекаете? - вскипятился Сергей. Но Кабанов погрозил ему взятыми за дужку очками, заметил:
       - Зачем тебе тонкости нужны? По-моему, севастопольские товарищи правы, удерживая кое-что в секрете. А вот как добудут оружие, мы их непременно поблагодарим...
       - Тогда мне, выходит, здесь делать нечего, если я лишний! - обиделся Сергей и быстро зашагал к выходу.
       Мало кто обратил внимание на эту выходку молодого человека. Но Шиманский с Дегтеревым приняли и слова и поступок новичка в качестве доказательства появившегося у них подозрения: "Не очередной ли это провокатор? Их ведь развелось много. Ну и что же, если он знаком с Кабановым: эти гады в чью угодно душу залезут".
       Шиманскому не о чем было говорить больше, и он дернул Дегтерева за рукав. Через минуту они уже шагали вслед за Сергеем.
       Нагнав его у заброшенного склада, молниеносно столкнули по ступенькам каменной лестницы в подвал и захлопнули за собою тяжелую дверь со взвизгнувшими ржавыми петлями.
       - Руки от карманов! - посвечивая фонариком, приказал Дегтерев. В другой его руке Сергей увидел мерцающий сталью револьвер. - Начинай, Петр!
       Шиманский приставил дуло своего револьвера к груди Сергея, безжалостным тоном сказал:
       - Отвечать на наши вопросы ты должен правильно и кратко!
       - Вы что, ребята, с ума сошли?! Я буду жаловаться! - прижимаясь спиной к бугристой каменной стене с запахом плесени, пригрозил Сергей. Но Дегтерев сердито рванул его за плечо.
       - Мертвецы не жалуются! И хотя мы не террористы, вроде эсеров или анархистов секты "Свобода внутри нас", но провокатора уничтожим по личной инициативе...
       - Но ведь я...
       - Молчите! Отвечайте на вопросы: куда это вы заторопились со сходки? В полицию, да?
       - У Сергея, понявшего всю сложность обстановки, перехватило дыхание. А тут еще луч фонарика жестко бил ему в глаза, ослепляя и высекая слезу. "Глупая смерть! - пронеслось в голове. - Чем могу доказать им, что я не провокатор? Посмертная же реабилитация мне ни к чему. Это один фарс..."
       Прервав затянувшееся молчание, Шиманский сказал:
       - Твое нежелание отвечать мы рассматриваем как подтверждение предъявленного нами обвинения. Времени у нас мало, мы не можем долго канителиться. Назовите нам адреса товарищей или матери. Мы им сообщим, что о таком человеке не следует горевать.
       - Упоминание о товарищах и о матери, будто внезапный укол иглы, вывело Сергея из философского оцепенения.
       - Вырвите подкладку моей фуражки, там сказано, кто я...
       Шиманский быстро извлек бумагу, заглянул в самый конец, где стояли две подписи: А. Мещанинов, В. Болычевцев. Волнуясь, показал Дегтереву:
       - Ты смотри, Сашка подписал. Тот самый, которого наши ребята освободили из плавучей тюрьмы "Прут", а потом и помогли бежать из-под ареста во Флотском экипаже... А вот о втором, о Болычевцеве, я лишь слышал от Максима, самого еще ни разу не видел...
       - Это функционер Московской организации РСДРП, - вмешался Сергей. - Он вместе с нами сражался против царских войск на баррикадах Красной Пресни, а теперь...
       - А ну, помолчи! - прикрикнул Дегтерев. - Может вся эта бумага - "Липа". Мы вот прочитаем, да еще тебе вопросики зададим, тогда и прояснится. Читай, Петр!
       "Здравствуй дорогой наш товарищ, Константин Сергеевич! - говорилось в письме. - Пишут тебе Александр Мещанинов и Вадим Болычевцев. Новость наша такая: начинаем обзаводиться хозяйством, заарендовали землю под бахчу в Щигровских деревнях Кошелевке и Патебник, там будем проводить летние каникулы. Дело очень выгодное, все наши расходы будут окуплены. А если кому и жарко станет в соседстве с нами, о них не пожалеем. По твоему совету, Вадим поступил на учебу в сельскохозяйственный институт на агрономический факультет, Александр зарабатывает на жизнь у доктора Териана. Доктор часто расспрашивает, как здоровье нашего друга, Константина Цитовича... Мы показали твое письмо из Грузии. Все мы очень рады твоему успешно проводимому лечению и что грузинские товарищи обеспечили твою безопасность, поддержали материально и морально. Они - настоящие революционеры- интернационалисты. И опыт их с созданием Гурийской и Квирил-Белогорской республик нам очень пригодился... А грыжа твоя, Константин, от того и получилась, что били тебя черносотенцы сапогами в пах. Они совсем хотели тогда, на Старо-Басманной, поубивать нас до смерти, но не вышло: набежали к нам на помощь студенты, набили и мы бока черносотенцам...
       Конечно, тебе нужна операция. Но сначала посоветуйся, не опасна ли она теперь? С выездом из Грузии не торопись и не прерывай лечения до полного выздоровления. Студенты уже собрали для тебя некоторую сумму денег. Особенно радостно, что машинист Петр Иванович Шабуров привез нам из Армавира от известного тебе Федора Амбаковича Шавишвили новенький экземпляр программы РСДРП и восемнадцать рублей в фонд помощи пострадавшим от черносотенцев. Мы эти деньги перешлем тебе. Доктор Териан пожертвовал "Александра Третьего", так что скоро доведем сумму до "Екатеринки".
       Да, чуть не забыли еще сообщить новость: Сергей, с которым ты познакомил Александра в молочной Чичкина в ту ночь, когда пришлось передать Максиму на Красной Пресне приказ Московского комитета о прекращении вооруженного восстания и вывозе дружинников поездом на Казанскую железную дорогу, выезжает в Севастополь... Почему? Предполагаются жаркие месяцы, а ему полезно быть при высокой температуре воздуха. Он, как только прояснится погода в Причерноморье, приедет к тебе в Грузию сам или перешлет письмо и деньги с верными друзьями. Мы, конечно, советовали ему лично поехать и полечиться целебным воздухом Кавказа. Ведь у него сильно ноет раненая на пресненских баррикадах рука..."
       .............................................................................................
       С минуту все трое смущенно молчали. Потом Шиманский возвратил письмо Сергею, толкнул ладонью в плечо:
       - Не обижайся! Мы ведь обязаны оберегать нашу организацию от всяких там...
       - Не обижаюсь, - смешком подавляя не улегшуюся дрожь, сказал Сергей: - Признаться, напугали вы меня. Ведь могли бы шлепнуть?
       - Могли бы, - признался Дегтерев. И вдруг он весело рассмеялся: - Свой своего не познаша...
       И всем троим стало сразу легче от того, что они взаимно освободились от чувств неприязни, подозрения и пережитого напряжения. Но они все еще были настолько возбуждены, что предпочли не возвращаться сразу на сходку, а погулять по бульвару.
       Разговорились и об оружии, из-за плана добычи которого на сходке между ними как раз и натянулись отношения, созрело подозрение. Теперь же говорили начистоту.
       - Полиция уже привыкла к нашему занятию ловлей раков, - пояснял Шиманский внимательно слушавшему его Сергею. - Мы умышленно на том самом месте занимаемся ловлей, где в свое время утопили оружие...
       - А технически как вы осуществите свой план? - интересовался Сергей.
       - Техника у нас самая простейшая, - разъяснил Дегтерев. - Как стемнеет, зажжем на лодках фонари и поплывем ловить "раков". На квартире у отца в это время зашумит студенческая вечеринка с чаепитием и с закуской из раков. А в задней комнате, под шумок музыки и песен, мы развернем нашу оружейную мастерскую. Соберем оружие, вычистим, смажем...
       - Да это же чертовски просто и умно, - признался Сергей. - Простите меня за проявленное на сходке верхоглядство. Признаться, я здорово был похож на критика, который лишь свой собственный вкус и опыт считает безошибочным мерилом всех ценностей. Друзья, мне приходилось играть на любительской сцене некоторые роли, так что разрешите картинно представить такого критика...
       Сергей вдруг преобразился, напыжился и процедил сквозь зубы:
       - Ах, цветок вы сравнили с искоркой в траве? Это ведь красивость! Не-е-е пойдет! А-а-ах, персонажи вашей повести не сидят на одном месте, кочуют по стране? Не пойдет, так как я не в силе следить за ними. Ах, вы заставляете пламя горящего посева пшеницы двигаться против ветра, а для меня это явление непостижимо. Не пойдет!
       - Собеседники от души смеялись, вспоминая крыловскую басню "Соловей и осел", разные другие забавные происшествия. Время летело незаметно. Когда же они спохватились и поспешили на сходку, там решали последний вопрос.
       Утомившиеся товарищи продолжали спорить:
       - А я вас уверяю, - настаивал кто-то из задних рядов, - Самым лучшим выходом из положения будет, если мы отпечатаем пятый номер газеты "Солдат" в типографии кадетской газеты "Севастопольский курьер"...
       - Тише, товарищи! - позванивая карандашом о стакан, упрашивала Нина Николаевна. - Зачем же затягивать сходку, если мы уже решили захватить типографию "Крымского вестника" господина Спиро?
       - В "Севастопольском курьере" будет лучше! - звенел все тот же настойчивый голос. - Прошу голосовать!
       Тогда слово взял Максим.
       - Давайте, товарищи, согласимся на оба варианта, - пробаритонил он. - А уж какой план окажется удачнее, осуществим первым. Во всяком случае, мы найдем работу для обеих типографий...
       - Когда будем печатать? - поинтересовался Николай Иванов.
       Встал Никита Кабанов.
       - Мы должны отпечатать "Солдата" не позже 23 мая, так как, по данным нашей разведки, в ночь под 24 мая от Минной и Телефонной пристаней отойдут корабли в разные порты назначения, в том числе и в Батум. Наши экспедиторы должны на этих кораблях повезти газеты читателям, чтобы "Солдат" своевременно попал и в те губернии, с какими мы связаны, а там назревают события. Мы также не должны упустить благоприятную обстановку: обе типографии, по нашим сведениям, получили большие заказы от купцов, промышленников, казны, запаслись первосортной бумагой. Срок начала исполнения заказов - 24 мая. Разве мы должны медлить, пока господа израсходуют запасы бумаги? Не-е-ет, такую бесхозяйственность мы не допустим... И было принято решение захватить типографию и отпечатать газету "Солдат" 23 мая 1906 года.
      
      
      

    18. ДЕРЗКИЕ ОПЕРАЦИИ

      
       По пути в школу, где работала учительницей, Нина Николаевна думала о Матвее, которому предстояло выполнить опасное задание партии. "Кажется, он ничего не упустил: ночью изготовили ключи по слепкам, которые передал сторож мещанской управы, так что никакой трудности открыть сейфы с паспортными бланками не будет. Дружинники подобраны верные, опытные... А вдруг провокатор?"
       При мысли о провокаторе у Нины Николаевны похолодело в груди. А тут еще послышался нагоняющий цокот копыт. "Почему это конный патруль скачет раньше обычного? - заволновалась она, нагнулась вроде бы поправить шнурок на ботинке, из под руки поглядела вдоль улицы. Патрульные не повернули к Мещанской управе, а вскоре обогнали Нину Николаевну, весело переговариваясь. - Значит, в полиции ничего неизвестно о налете наших. От всего сердца желаю Матвею с товарищами удачи".
       У входа в школу немного постояла, успокаиваясь от пережитого треволнения. Через двойные толстые двери глухо слышались ребячьи голоса. А когда шагнула в коридор, ребятишки с восторженными криками бросились навстречу. Хватая за руки и за портфелик, путаясь под ногами, они десятками фонариков-глаз светили Нине Николаевне в лицо снизу вверх. Одни рассказывали свои новости, другие о чем-то спрашивали, третьи жаловались на обидчиков и тут же отвешивали друг другу подзатыльники или дергали за вихры и уши.
       В хаосе и шуме не совсем понимая ребят и думая о Матвее и его группе по изъятию паспортных бланков, Нина Николаевна все же вдруг почувствовала прилив материнской нежности к детям. Она достала из портфелика небольшую фотокарточку и сказала:
       - Это мой сынок, Володя.
       Присмирев, ребятишки с интересом разглядывали сидящего на большом камне мальчика с расчесанной на пробор челкой и свисающими от ушей на плечи длинными льняными волосами. Костюм в полоску, воротничок зашнурован. На ногах мальчика крохотные мягкие ботиночки.
       - Красивый кукленок! - воскликнула девочка.
       - А он в школу придет? - спросили мальчишки.
       - Дорогие вы мои! - не отвечая на вопросы, Нина Николаевна сунула кому-то свой портфель, захватила многих ребят в охапку, целовала их, потом начала ерошить волосы. - Соскучилась по вас, ребятишечки. Ну, дорогие, пойдемте на урок.
       Примиренные и обласканные, ребятишки шуршащей стайкой устремились в класс. Громыхнули крышки парт. Потом замерли перешептывания. Устремив сияющие глаза на учительницу, ребятишки со вниманием слушали ее рассказ о дедушке и бабушке, о сером козлике и волке. Ведь мир их представлений пока ограничивался рамками сказок.
       Но и занятость уроком не могла подавить шевелящейся в сердце Нины Николаевны тревоги. И тревога эта росла еще и потому, что в городе стояла необыкновенная тишина.
       "То ли это признак успешных действий группы Матвея, то ли результат, что полиция втихую накрыла всю нашу группу функционеров, а теперь сама притаилась в засадах? - рождались и ширились мысли. - Неужели мы обманулись в добропорядочности сторожа Мещанской управы? Нет, он не может стать предателем. Сколько раз проверен нами этот человек. Взять хотя бы случай в фотографии Райниша на Нахимовском проспекте. Там ведь Никита Кабанов встретился со связным как раз за минуту до начала полицейской облавы. Арест казался неминуемым. И вот в этот кризисный момент подошел к Никите, одетому в белый костюм и такую же аристократическую панаму, сторож Мещанской управы. Держа под руку горбатенькую девушку с толстой русой косой и смелыми серыми глазами, он отечески ласковым голосом сказал: "Ну, зятек милый, нам пора на морской берег. И с женушкой пора помириться. Не век же дуть губы. Мы вот приехали сами. Экипаж ждет у подъезда".
       Кабанов заколебался, боясь ловушки. Но "женушка" смело взяла его под руку и увлекла к выходу. Старик семенил следом и ворковал приставшему к нему высокорослому господину с моноклем (старик узнал в нем одного из жандармских агентов): "Вот, молодой человек, доживете до моих годов, хлопот не оберетесь, если у вас дочка и зятек с характерцем... Поссорились они еще ночью, а вот и по сей час не помирятся. Приходится мне между ними... Хлопот полный рот..."
       Агент отстал. А старик, сидя с "супругами" в экипаже, шепнул им: "На первом же переулке вылезайте и уходите поскорее, а то при выезде из города жандармы могут остановить, документы потребуют".
       Спасли тогда Кабанова от ареста сторож Мещанской управы и подговорившая его Катя Симакопуло, помогавшая в работе Севастопольской военной организации РСДРП. "Такие люди не могут продаться полиции, - уверяла Нина Николаевна сама себя. - Нет, не могут".
       А все же из школы она почти бежала на квартиру, чтобы узнать действительное положение.
       В комнате она застала радостно настроенного Матвея.
       - Великолепная удача! - воскликнул он и показал на целый ворох паспортных бланков поверх скатерти на столе. - Все дальние хранилища очистили, а ближние не тронули. Вспомнился мне в момент операции рассказ из школьной хрестоматии "Вешние всходы" об одном беглеце. Он прополз в пещеру под паутиной, затянувшей вход, вот и не догадались разбойники поискать его здесь. Раз цела паутина, то...
       - Вы что-то скрываете от меня, - узрившись на Матвея, упрекнула Нина Николаевна. - Сквозь вашу бравурную радость так и прорывается какая-то печаль...
       Матвей помрачнел, забарабанил пальцами о стол.
       - Не хотел было сразу говорить об этом, но от вас не скроешь, - сказал тихо, виновато. - Мишу Чекотило арестовали...
       - Как же это? - изумление и боль Нины Николаевны слились в этом вопросе. - Ведь у него не было партийного задания заходить в Мещанскую управу.
       - Он и не был там, наблюдая за управой издали и охраняя нас. Когда мы вышли из здания с чемоданами, из переулка показался полицейский патруль. Миша отвлек внимание патруля на себя и тем самым помог нам скрыться. Но сам он, преследуемый полицейскими, спрятался в кузнице Зорькина. Он там бы и отсиделся, но Зорькин поднял шум, будто у него в кузнице вор. Подоспела на шум полиция...
       Мгновенно прервав разговор, Матвей и Нина Николаевна встревожено отпрянули от окна за простенок. Отсюда было видно через оконное стекло, что Максим, странно выбросив перед собою руки с растопыренными пальцами, торопливо шагал без обычных очков и фуражки.
       - Неужели убегает от шпиков? - догадывался Матвей.
       - Не может быть, - возразила Нина Николаевна. - Максим скорее погибнет сам, чем потащит эту нечисть за собою к нашей квартире. - Да и шпиков мог отвлечь Никита Кабанов. Они же вместе пошли сегодня к артиллеристам...
       Чувство опасения за Максима вдруг было усилено чувством опасения за всю организацию. Нина Николаевна бросилась к столу с криком:
       - Бланки! Бланки нужно спрятать!
       Они проворно набросали поверх паспортных бланков разное тряпье, потом связали концы скатерти в узел и все это бросили в бельевую корзину, стоявшую в кладовке.
       Через минуту, натыкаясь на стулья, опрометью вбежал в комнату Максим.
       - Ух, ты, какая ситуация! - начал он рассказывать, отвечая на нетерпеливые вопросы товарищей. - Никита пошел на форт Литеры "А", оставив меня с двумя артиллеристами, которые всегда помогали нам в работе. Только это закончили мы беседу на батарее, караульный сигналит: "Жандармы близко!" В спешке ребята вывели меня через запасные ворота, а вот мои очки остались на тумбочке. Возвращаться за ними нельзя, вот и рискнул я идти без очков. Сказать по правде, почти ничего без них не вижу. Иду почти на ощупь. Слышу, обгоняет меня экипаж. А в нем маячит фигура. Ну и козырнул я, полагая, что едет офицер. Оказалось, генерал. Подозвал меня и давай разносить за ротозейство и невоспитанность, за незнание устава. А когда утомился в ругани, рявкнул: "Немедленно доложите полковнику Иванову, что вы арестованы мною с содержанием неделю на гауптвахте за непочтение к чину!"
       Разумеется, я пошел не в артдивизион к полковнику Иванову, а в наш "Арарат". Там переоделся и вот сюда... Мои запасные очки лежат здесь в столике. Пожалуйста, Нина Николаевна, найдите их.
       Водрузив очки на нос, Максим шутливо заявил:
       - Придется теперь заменить мне артиллерийскую форму на пехотинскую, чтобы генерал не опознал. Кроме того, буду всем офицерам отдавать генеральскую почесть: за такое еще с времен Беранже ни один вельможа не обиделся. Любят, канальи, льстецов...
       - Это, конечно, верно, - сказал Матвей, но тут же многозначительно переглянулся с Ниной Николаевной и добавил: - Только случай с вами обязывает нас изменить состав группы, которой предстоит завтра напасть на сейфы военно-морского суда...
       - Короче говоря, вы меня выводите из состава группы? - Матвей прав, - ласково сказала Нина Николаевна. - Вам нельзя показываться в районе военно-морского суда после сегодняшнего генеральского ареста. Но, дорогой товарищ Максим, скучать без дела не придется. Дадим вам сразу несколько дел: переправите паспортные бланки в более укромное место, выясните мотивы поступка кузнеца Зорькина по отношению к арестованному полицией Мише Чекотило, поможете "Ваньке-Ключнику" по дежурству в "Арарате". А если этого поручения вам мало, разыщите Никиту Кабанова и совместно составьте для нашей организации подробный доклад о положении на форте, на кораблях и в частях гарнизона. Нам нужно еще раз все это тщательно продумать, обсудить во избежание незрелого революционного взрыва и лишних жертв.
       - Все сделаю, - сказал Максим. - Но вам советую не нападать на здание военно-морского суда ночью. Это опасно и почти безнадежно в условиях военного положения в городе и усиленной охраны здания...
       - Мы это учли, - сказал Матвей. - Действовать будем по адмиральскому пропуску...
       .............................................................................................
       За час с лишним до начала присутствия к подъезду военно-морского суда со стороны Соборной горы подкатили три элегантных экипажа с отброшенными верхами. На первом возвышался Матвей в адмиральской форме, в которую его искусно облачили на конспиративной квартире Евдокии Шеяк-Серафимовой. На остальных экипажах была охрана и боевики под руководством рабочих морского завода - Петра Шиманского, Дмитрия Басалыго, Николая Иванова. Рядом восседали Сергей с Дегтеревым и Вячеславом Шило, одетые, как и все, в матросскую форму.
       Приняв рапорт и шепнув караульным "пропуск", Матвей властной походкой вельможи шагнул во внутрь здания. Часть охраны проследовала за ним, часть наглухо блокировала караул и лишила его возможности действовать, если бы даже караульные догадались о проникновении революционеров в здание.
       Такая простая на первый взгляд операция заставила бы съежиться постороннего наблюдателя, если бы он вдруг оказался на месте исполнителей. Но Матвей и его товарищи, вдохновленные важностью порученного им партийного задания, действовали бесстрашно: у них не оставалось времени на это чувство страха.
       Сняв часовых у заранее разведанных сейфов и отомкнув хранилища, Матвей самолично сверял документы с точной их описью, после чего товарищи связывали их пачками и выносили в мешках на погрузку.
       Когда документы были вынесены, а экипажи оказались готовыми к отправке по известному им маршруту, из здания, все той же величественно-властной походкой, вышел адмирал. Ни единым движением тела или взором глаз не выдал он охватившего его волнения, хотя караульные почему-то уставились вопросительными взглядами, немного помедлили с отдачей уставной почести. Матвей хмуро сдвинул брови, замедлил шаг. В мгновенном психологическом сражении победил боевик Севастопольской военной организации РСДРП: встав во-фронт, караульные почтительно пропустили его и охрану.
       Усевшись в экипаж, Матвей шепнул извозчику Николаю Бляхеру:
       - Трогай, как условлено!
       Переполох в Севастополе начался через час, когда о случившемся узнали жандармские начальники Зейдлиц и Попов. По их приказу, все жандармы и полицейские обыскивали целые кварталы, арестовывали жителей и извозчиков, рылись в сундуках и подвалах, на чердаках.
       Но в это время вблизи Херсонеса и крепостного форта литеры "А", в нескольких верстах восточнее Севастополя, уже пылал жаркий костер из бумаг и папок военно-морского суда.
       Матвей кивнул товарищам в сторону древнего Херсонеса:
       - Видите эти раскопки? С тысяча восемьсот двадцать седьмого года ведутся там работы. Многое нашли археологи - стены города с башнями и воротами, развалины храмов и тюрем, монетного двора и пыточных камер для рабов. Говорят, один из археологов даже определил калорийность горючих материалов, с помощью которых работали древние плавильщики. Пусть попробуют археологи будущего определить калорийность топлива по пеплу нашего костра. Не прочтут они и записанных на бумаге обвинений против наших товарищей. Правители прошлого писали на черепках, а мы, придет пора, напишем историю на развалинах царской империи.
       Это была мечта. И все слушали ее, как сказку о завтрашнем дне. Даже ветер радостно буйствовал. Он рвал и кружил в черном вихре лохмотья обгорелых бумаг. Они, дымясь и рассыпая красные искры, догорали на лету. Тучи пепла несло к морю, расплескивало сероватыми брызгами по камням и выступам обрыва. Тонули в море, уходили в небытие зло и страх исписанных провокаторами и палачами страниц, гарантируя, что сотни повстанцев не попадут, как писалось в тогдашних приговорах, "под расстреляние или повешение".
       Вечером собрались у жандармских полковников Зейдлица и Попова на секретное совещание представители властей. Среди них - комендант крепости генерал Неплюев, полицеймейстер Гангард, градоначальник Рогуля.
       У двери запертого кабинета, напряженно вслушиваясь в голоса начальников, сидел на охране молодой жандармский офицер, влюбленный в Юлию Маранцман с того самого дня, когда случайно попал в дом Кефели в Нахимовском переулке после облав и арестов потерпевших поражение восставших матросов крейсера "Очаков".
       Он знал или догадывался о связях Юлии с революционерами, сам сочувствовал им, но боялся признаться в этом. Зато девушку он не оставлял в покое и хотел во что бы то ни стало покорить ее сердце, всячески угождая ей и заинтересовывая ее своей осведомленностью.
       И на этот раз, встретившись с Юлией в условленный полуночный час, он снова проговорился насчет "совещания властей" и их твердого заявления: "Больше не должно повториться ограбление управ и судебных хранилищ! Мы будем держать на своем замке любую дверь, любую щель!"
       Утром Юлия Маранцман прибежала к Нине Николаевне и рассказала о всем, что узнала от жандармского офицера.
       Были созваны на конспиративной квартире боевики военной организации РСДРП.
       После информации Нины Николаевны выступил Никита Кабанов:
       - Слишком мы медленно действуем, вот и начальство так уверенно говорит о "закрытых дверях и щелях"...
       - Спешка, дорогой товарищ, очень вредна, - возразил Матвей.
       - Неоправданная медлительность еще более вредна! - рассерженным движением кисти руки Кабанов отбросил назад гриву своих волос, шагнул к Матвею. - Мы уже получили сотни протестов и запросов из войсковых частей и районов страны, с которыми связаны, по поводу прекращения нами высылки им газет и листовок. Если так продлится, люди потеряют в нас веру, что равносильно нашей смерти. Вот карта с обозначением районов наших читателей и друзей по оружию!
       Кабанов с шумом развернул карту, начал тыкать карандашом в обведенные красными кружками пункты - Севастополь, Одесса, Батум, Херсон, Симферополь, Харьков, Полтава, Курск, Мелитополь, Луганск, Екатеринослав, Чугуев, Очаков, Ставрополь, Армавир, Юзовка, Москва, Питер...
       - Товарищ Кабанов прав, - неожиданно поддержала его Нина Николаевна. Матвей даже пожал плечами, а она продолжала: - Это же факт, что мы так часто перемещаем нашу типографию, будто ее у нас и нет: лишены возможности использовать ее...
       - Об этом и я говорю, - воскликнул Кабанов. - Мы лишены возможности, а наши враги радуются и кричат о закрытых дверях и щелях. Нужно немедленно выполнить решение прошлой сходки о захвате частновладельческих типографий. Если кто боится и заражен политикой выжидания, мы сами захватим ближайшей ночью типографию господина Спиро и отпечатаем весь тираж "Солдата"...
       - Кто это "мы"? - насторожился Матвей.
       Кабанов ответил неохотно, не назвал всех фамилий:
       - Несколько товарищей согласились пожертвовать жизнью и пойти на риск. Среди них - Катя Симакопуло, уже спасшая меня однажды от ареста на явке в фотографии Райниша...
       Матвей некоторое время глядел прямо в зрачки волевых глаз Кабанова, но так и не смог заставить его отвести взор в сторону. Тогда спросил:
       - Дорогой Никита, убежден ли ты, что подобный риск нужен партии? Да и решение сходки исключает саму возможность привлекать к делу хотя бы одного лишнего человека...
       - Как это понять?! - переспросил Кабанов. Рот его так и остался удивленно открытым. Мерцали влажной белизной ровные крепкие зубы. Волнение его выдавали только слегка подрагивающие губы с крохотным пятнышком бороды под ними да немного искривившиеся, будто нарисованные усики.
       - Товарищи помогут нам разобраться, - миролюбиво ответил Матвей, усаживая Кабанова рядом с собою и беря из его рук карту. Ее он свернул в трубку, придавил лежавшей на столе книгой. - Во многом ты прав. Но в ночное время захватывать типографию невыгодно. В эту пору власти наиболее бдительно охраняют "двери и щели". Что же касается дневного времени, то мы учтем хвастливое заявление коменданта в кругу дам на балу: "Крамольники так нами напуганы, что и носа не посмеют сунуть куда-либо..." А мы возьмем да сунемся завтра днем в типографию "Крымского вестника"...
       - Значит, решили действовать без меня? - обиделся Никита.
       - С вами, обязательно с вами, - поспешила заверить его Нина Николаевна. - Но тем, кто готов рисковать, ничего не говорите. Это, сами понимаете, важно для конспирации и успеха...
       Острый ум Кабанова и тонкая его способность понимать ситуацию или, как сам он часто говорил, способность видеть с закрытыми глазами. Помогли ему и на этот раз взнуздать свой пламенный характер, чтобы не помешать партийному делу какой-либо внезапной резкостью.
       Примирительно улыбаясь, он воскликнул:
       - Это здорово получится, если среди бела дня утрем нос хвастливым властям. - Его широкий чистый лоб порозовел, глаза загорелись свойственной ему отвагой. Вставая и одергивая на себе косоворотку, он спросил: - Куда и какому времени я должен прибыть на осуществление операции?
       "Умеет он быть генералом революции и ее солдатом", - с уважением подумал Матвей о Кабанове. Щелкнув крышками часов, поднес их чуть не к самому носу Никиты. Пока тот присматривался, добавил вслух:
       - Стрелки стоят как раз на положенных делениях. Утром ждем тебя к этому времени у типографии Спиро.
       .............................................................................................
       В рабочей спецовке Матвей первым появился утром на Екатерининской улице. Солнце уже сиянием отражалось в стеклах окон и желтоватым сухим маслом лоснилось на крутых лбах отглаженных колесами булыжников, подсвечивало и ярило до блеска крыши домов. Стаи воробьев с шумом метались от одной к другой желтой кучи помета, преследуя ломовые дроги и пофыркивающего рыжеватого битюга.
       На дрогах, свесив ноги через грядки, в притирку друг к другу сидели рабочие с цигарками во рту. Едва дроги повернули на боковую улицу, рабочие мгновенно прыгнули на мостовую и бегом попрятались в нишах калиток, в подъездах домов, во дворах с распахнутыми воротами.
       Петр Шиманский, хмельно и беззаботно насвистывая, нагнал Матвея. Шагали они медленно и шатко, чтобы создать у посторонних впечатление, будто идут подвыпившие мастеровые. В то же время глазами они проверяли данные разведки Вячеслава Шило о войсковых и полицейских постах и караулах.
       - Все верно, - толкнув локтем Шиманского, сказал Матвей. - В порядке ли твоя цигарка?
       - Самолично сделана, не подведет, - ответил Шиманский.
       - Закуривай, уже пора...
       Чиркнув спичкой и зажав в зубах огромную самокрутку, Шиманский поднес огражденный пригоршнями голубой огонек к табаку, смешанному с каким-то дымообразующим порошком, который накануне принес портовый минер Васильев - специалист по вопросам пиротехники. При первой же затяжке из цигарки вырвалось и стало быстро расти облако черного дыма, будто арабский сказочный Джин вырвался из заколдованной бутылки.
       По этому сигналу боевики двинулись к типографии. Матвей же с Шиманским, погасив самокрутку, затеяли пьяный спор, кто больше выпил и переплатил шинкарю.
       В спорах и пререканиях миновали они желтое двухэтажное здание градоначальника Рогули. Стоявшие у ворот сытые городовые презрительно подмигнули на пьяниц-мастеровых, отпустили несколько реплик:
       - Бейте морду друг другу! Так оно лучше, чем затрагивать власть предержащую...
       - Хе, хе, сицилисты поумнели после кровавой баньки. Идут себе мимо, не задирают нас, как раньше...
       Притворившись глухими, мастеровые, продолжая скандалить между собою, прошли дальше.
       У входа в типографию Спиро к спорящим подошел боевик, переодетый под городового. Он заранее расхаживал здесь для отвода глаз, чтобы городовые на других постах чувствовали себя спокойнее и не вздумали вмешаться.
       - Давай не будем, господа! - закричал на мастеровых громко, а шепотом добавил: - В типографии уже нету ни одного полицейского, так что в самый раз начинать дело.
       Шлепая сапогами, прошло вдоль улицы отделение солдат под командованием пожилого ефрейтора. На противоположной стороне, опершись на ружья, стояли два часовых у винного склада. Три солдата, свободные от службы, грызли на скамейке подсолнухи и стучали костяшками домино, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг.
       Матвей и Никита вместе с группой боевиков пошли в типографию, где их уже ожидали заранее подготовленные рабочие.
       Два боевика с револьверами встали на пост у приоткрытой входной двери. Два других заняли место у двери в контору. Часть разместилась на подступах к зданию и на охране заранее намеченных путей эвакуации газет и листовок из типографии. Была выделена и засадная группа, если придется дать отпор полиции до завершения работ в типографии. Вячеслав Шило со своими тремя гранатами собственного изготовления примостился у контрфорса стены.
       Кто-то из типографских рабочих шепнул Матвею, что хозяин находится в своих комнатах на втором этаже. Матвей немедленно направился туда с двумя функционерами.
       Найдя Спиро на балконе, один из функционеров, держа револьвер на изготовке, приказал ему перейти в кабинет.
       Матвей тот час же плотно закрыл дверь, чтобы шум возможного сопротивления или крики о помощи не были услышаны на улице, объявил хозяину:
       - Господин Спиро, мы прибыли от имени комитета РСДРП, чтобы отпечатать свою газету в вашей типографии. Любое ваша сопротивление бесполезно, так что советуем вам проявить благоразумие. Властям можете сказать, что вы были в отлучке, типографию революционеры использовали без вас. Вот этот боевик останется рядом с вами. Мы ему даем право стрелять если вздумаете свершить опрометчивый и опасный для нас шаг. Вы это понимаете?
       Спиро молча кивнул головой, что будет сидеть смирно. На скулах его ходуном ходили желваки. Вспомнил о полученных им в мае 1902 года экземплярах "Искры"  22, подумал: "Вот и наступило время пожара. Не сгорю ли я в нем?"
       Матвей со вторым функционерам вышел из кабинета и приказал всей женской прислуге Спиро сойти вниз. Там, в особой комнате, прислуга оказалась под охраной другого функционера.
       "Вот это мое любимое дело, - радовался Кабанов, гулко ступая по коридору типографии. Опасность не страшила его, а лишь кружила голову и горячила кровь, как вино длительного выстоя. - Мы сегодня покажем властям, что они не в силе закрыть перед нами на замок двери и щели".
       - Ну, товарищи, постарайтесь для революции, - беседуя с рабочими типографии, сказал Кабанов и роздал им текст предстоящего набора. - Самым срочным образом эти тексты должны дойти до многих тысяч читателей газеты.
       Наборщики Киселев с Доходовым, а также их ученик Вася Шатохин тут же показали на две большие стопы первосортной хозяйской бумаги, которую надо пустить в дело, и поклялись не пожалеть сил для пользы революции. Другие рабочие поддержали их одобрительным гулом. Лишь один наборщик Старосельский хмуро проворчал:
       - А если я не хочу...
       - Тогда мы тебе оторвем голову, - послышалось со всех сторон грозное предупреждение. - Становись к кассе или окунем тебя в краску!
       Сгорбившись, Старосельский шагнул к рабочему месту.
       Проводив его сердитым контролирующим взглядом, Киселев вдруг повернулся к Никите Кабанову, доверительно шепнул:
       - Обе скоропечатные машины в полной исправности, задержки не будет. Но к вам просьба: письните бумажку, что мы "приневольные". А то ведь полицейско-солонинские собаки житья не дадут. Вы ведь знаете этого сыщика, Солонинкина, дружка Дадалова.
       Кабанов улыбнулся практической смекалке рабочего, породившей и у него новую мысль. На листе бумаги начеркал карандашом и сказал, подавая Киселеву:
       - Наберите жирным корпусом и напечатайте в подзаголовке газеты этот текст. Для полиции и для всех станет ясным, что вы "приневольные".
       Киселев прочитал и засмеялся, потом крикнул товарищам:
       - Поработаем, друзья, для революции, не жалея спины и глаз. Работа самая срочная.
       Матвей приказал боевикам завесить окна бумагой и закрыть ставни. Служащим объявили, что они арестованы и не имеют права до особого распоряжения покидать здание типографии.
       Работа кипела при свете керосиновых ламп. Вот уже готовы гранки, сделан первый оттиск.
       С неподдающейся описанию радостью читали рабочие и боевики, крупные жирные строки подзаголовка газеты:
       "ПО ПОСТАНОВЛЕНИЮ ВОЕННОГО КОМИТЕТА, НОМЕР ПЯТЫЙ "СОЛДАТА" РЕВОЛЮЦИОННЫМ ПУТЕМ ПЕЧАТАЕТСЯ В ТИПОГРАФИИ С. Спиро".
       В момент ликования вошел боевик и доложил Матвею:
       - Что нам делать с клиентами? Пришли, о заказах спрашивают...
       - Вежливо впускайте в типографию, но отсюда - никого, - приказал Матвей.
       - Ну и залезли мы в самую середку! - озорно улыбаясь, повторил Никита слова одного из рабочих боевиков. Лицо его при этом порозовело, пушок на подбородке колыхнулся. - Приходится самим за хозяев, даже за корректоров...
       - В этом моя вина, - признался Матвей. - Не успел вызвать Марию Павловну Керберген...
       Услышав это имя, Кабанов настороженно отвел Матвея в сторону, переспросил:
       - Не она ли преподает французский язык в гимназии Ахновской? И какое она имеет отношение к "Солдату"?
       - Керберген служит корректором у господина Спиро, помогает нам в связях с приезжающими в Севастополь товарищами. На ее квартире Нина Николаевна прячет нелегальную литературу. А еще - через Марию Керберген "Искра" с мая 1902 года попадает в руки Спиро. В Ялте у Керберген есть связь с социал-демократами...
       - Но я опасаюсь этой особы, - проворчал Кабанов, глаза его сделались холодными. - Прижмут жандармы, всех нас продаст... Такое у меня сложилось впечатление...
       Матвей хотел что-то возразить, но его позвали в коридор. Там три незнакомца требовали хозяина. Один из них - широкоплечий здоровяк с большим сизым носом, двое - юркие, небольшие человечки. Они робко выглядывали из-за спины здоровяка.
       Мгновенно поняв, что это за люди, Матвей уверенным голосом сказал:
       - Господин Спиро, будучи занят, попросил меня сопроводить вас к нему. Прошу! - жестом руки он показал незнакомцам дорогу.
       - Я лучше потом зайду, - почувствовав неладное, боязливо попятился здоровяк и наступил при этом на ноги обоих юрких. Те пискнули не то от боли, не то от безысходности: перед ними и здоровяком молча встали четверо рослых рабочих, закрыв собою выход к двери на улицу.
       "Клиенты" вынужденно подчинились приглашению Матвея. И оказались они через минуту в кабинете Спиро под охраной четырех вооруженных молчаливых рабочих в коротких пиджаках и глубоких черных картузах с кожаными лакированными козырьками.
       "А-ах, черт возьми! - бессильно злился крупнокостный жандармский офицер в штатском костюме, посматривая то на охрану, то на своих перепуганных сотрудников. Те сидели с положенными по-ученически на колени руками, чтобы рабочие не заподозрили их в злоумышлии. Умирать то ведь и им не хотелось накануне получки жалованья - кончался служебный месяц. Сегодня - двадцать третье, а двадцать пятого мая - получка. Офицер злился на них: - Эти скотины даже прячут от меня глаза, чтобы потом иметь наглость сказать, будто я их не понуждал к сопротивлению, а сами они, дескать, не посмели. Им бы только жалованье шло, а в остальном хоть потом".
       Агенты тоже думали:
       "Ясно, мы попали в западню. Вот и брехня, что для социалистов позакрыты двери и щели. Мы попались, должны помалкивать, иначе нас стукнут по кумполу Мы - рядовые. Отсидимся, отмолчимся...Начальник наш тоже сидит, помалкивает..."
       К вечеру кабинет Спиро оказался до отказа набитым клиентами. Духота, теплынь, как в бане. Но люди терпели, помалкивали, боясь суровой рабочей охраны.
       Внизу, перестукивая, обе скоропечатные машины отбрасывали оттиск за оттиском. Взопрели спины у рабочих. Взопрели они и у Никиты с Матвеем, которые по очереди крутили печатный станок, чтобы скорее закончить тираж.
       - Отпечатано уже более трех тысяч экземпляров, - в одиннадцать часов вечера доложил Николай Иванов. - И упаковка, отправка газеты проходит хорошо. Прямо через ограду передаем мешки с газетами экспедиторам, а те бегом транспортируют к кораблям на Телефонной и Минной пристанях...
       Не успел еще Иванов закончить доклад, как появился переодетый под городового боевик.
       - У типографии появился патруль, - доложил он Матвею. - Предупреждают, что скоро комендантский час, а также интересуются, почему типографские окна закрыты бумагой и ставнями?
       - Ответьте патрульным, что типография подготовилась к завершению работ и будет замкнута за десять минут до комендантского часа...
       Закончив работу и остановив машины, печатники и наборщики сгрудились около Матвея и Кабанова, слушая прощальные речи.
       - Севастопольская военная организация РСДРП благодарит вас, товарищи, за оказанную революции помощь, - говорил Матвей. - И мы надеемся, что скоро вы будете сами хозяевами типографий и газет. Тогда вам не придется работать при таких, как сегодня, неудобствах и в такой сверхчеловеческой напряженности...
       - Да, мы надеемся, - зашумели рабочие! - Мы верим в победу революции. Нам должны улучшить жизнь...
       Никита не вытерпел, взял слово.
       - Товарищи, мне не нравится ваша фраза: "нам должны улучшить жизнь". Не ждите подачек, ибо дарованное легко и назад отбирается. Готовьтесь к тому, чтобы все взять собственными руками. Вот тогда победа будет крепкой!
       ............................................................................................
       Зайдя в начале двенадцатого часа ночи в набитый до отказа кабинет Спиро, Матвей скомандовал:
       - Охрана, к выходу! Остальные господа-клиенты должны сидеть спокойно и не выходить отсюда в течение ближайшей четверти часа. При нарушении моего приказа вас ожидает смерть. У двери и окон мы оставляем бомбы особой чувствительности. Взорвутся они при малейшей попытки прикосновения к ним или попытке пройти мимо. И тогда все взлетит на воздух.
       После этого предупреждения Матвей вручил хозяину типографии расписку с печатью "ВОЕННОГО КОМИТЕТА КРЫМСКОГО СОЮЗА РСДРП" о том, что в типографии Спиро отпечатан  5 газеты "СОЛДАТ" по постановлению Комитета.
       После ухода Матвея с товарищами из типографии Спиро пытался связаться по телефону с полицеймейстером. Но из этого ничего не вышло, так как провода оказались отрезанными.
       Когда же истек срок четвертьчасового сидения в кабинете, Спиро помчался к начальнику комендантского отдела штаба крепости капитану Эллангрену. Ему он вручил полученную от Матвея расписку и рассказал о нападении социал-демократов на типографию.
       События настолько потрясли начальство, что лишь только к 8 часам утра примчался в типографию жандармский ротмистр Ерарский. Он приказал отпечатать обнаруженный здесь набор пятого номера газеты "Солдат" и тех статей, которые уже были набраны, но не поместились на газетной площади.
       Разогнав клиентов и собравшуюся было у типографии толпу любопытствующих, начальство заперлось вместе со Спиро в его опустевшем кабинете.
       - Любуйтесь, голубчики! - кричал ротмистр, негодующе пыряя пальцем в "вещественные доказательства" вооруженного нападения социал-демократов на типографию. - Это же бумажные кульки со свеклой, а не бомбы "особой чувствительности"!
       В наступившей тишине раздражающе громко стучал маятник часов. Ротмистр с вытаращенными глазами нервно шагнул к переодетому в штатское жандармскому офицеру и погрозил пальцем, едва не зацепив ногтем его огромный сизый нос:
       - Как же вы позволили крамольникам арестовать себя? Садитесь и молчите! - ротмистр топнул, звякнули шпоры. - Чем они были сильнее вас? Вот этими бумажными тиграми, да? Запомните, бунтари не могут быть сильнее истинного слуги государя. Я бы с них, попадись мне, шкуру спустил, в тюрьме сгноил...
       - Таких людей стоит, - поддакнул Спиро. Но что-то в этом поддакивании не понравилось ротмистру. И он, вспомнив о поступившем в жандармерию доносе, что Спиро связан с крамольниками, по-волчьи быстро обернулся, ядовито заметил:
       - Вы, господин Спиро, тоже хороши. Почему так плохо воспитали своих рабочих и служащих, что они среди бела дня допустили крамольников в типографию и сами же отпечатали их газету на вашей бумаге и на ваших машинах, вашей краской?
       - По принуждению, господин ротмистр...
       - И вы поверили лжецам?! - рассвирепел ротмистр. - Как это могут пятнадцать или двадцать крамольников приневолить семьдесят ваших лоботрясов? Да еще и то примите во внимание, что большую часть типографского персонала мы на днях снабдили револьверами в целях охраны типографии. Понимаете, у них в карманах револьверы, а они притворились "принужденными", работая при этом с такой яростью и скоростью, коей никогда не проявляли при исполнении заказов добропорядочных клиентов. Нет и нет! - ротмистр промчался туда и сюда по кабинету, продолжал: - Налицо сплошной заговор, сплошная крамола! Вот вам и логическая связь, прямые доказательства: в начале месяца те же печатники не испугались целого нашего отряда, присланного для внушения, и отказались печатать официальный военный орган "Русский воин", а теперь, видите ли, их "приневолили" печатать крамольную газету. Это симптом, господа, симптом..., - ротмистр хотел сказать, что это симптом падения самого издателя Спиро в объятия воинственных крамольников, симптом назревающего нового восстания, но во время прикусил язык. Устало опустившись в кресло и поежившись, хотя в кабинете было жарко, проворчал: - Надо немедленно отобрать револьверы у типографского персонала. Ни черта они типографию не охраняют, а вот в нас, господа, могут пальнуть...
       Улучив момент, Спиро скромно и даже заискивающе спросил:
       - В коей же формуле проинформируем мы наших читателей о сем печальном факте, господин Ротмистр? Надеюсь на вашу проницательность, ведь иначе упадет тираж газеты, будет прямой убыток мне и акционерам нашим...
       Упоминание о возможных убытках акционеров сильно тронуло ротмистра, так как и его деньги были вложены в капитал газеты и типографии "Крымский вестник".
       Он испытующе посмотрел в глаза Спиро и, почувствовав в его предупреждении правду, подумал: "Я не допущу падения тиража нашей газеты. Он должен возрасти. И об этом позабочусь я, вызову особый интерес подписчиков к газете. О самом же Спиро, этом двуликом каналье, доложу Зейдлицу или Попову. Его надо арестовать. А пока..."
       Раскрыв свой блокнот и написав в нем что-то, молча подвинул ротмистр листок издателю:
       - Вот так и проинформируйте, не иначе! Это будет нашим контрударом по крамольникам и... наша поддержка газете "Крымский вестник". Можете передать в копии и в редакцию "Севастопольской газеты". Если заупрямятся в публикации, позвоните мне немедленно.
       ............................................................................................
       Читая утренние выпуски той и другой газеты, Матвей с возмущением смял их и одна за другой бросил в мусорную корзинку.
       - В этой мерзкой заметке "Революционеры в типографии "Крымского вестника", написанной, вероятно, полицейским агентом, все искажено, - сказал он слушавшей его Нине Николаевне. - Лгут, барбосы, будто бы мы - трусы и разбойники, удравшие от полиции без боя и сопротивления. Лгут еще, что мы будто бы настолько напугались подоспевшего к типографии патруля, что дрожим и теперь, никогда больше не посмеем нападать на типографию.
       Нина Николаевна тоже возмутилась, пробежала несколько раз по комнате. Черные брови ее прыгали, в глазах вспыхивали дерзкие огни. Остановившись против Матвея и положив на стол туго сжатые кулачки, сказала:
       - Не знают они нашего характера. Впрочем, вряд ли сами верят тому, что написали! Ну, черт с ними, а у нас сейчас нет иного выхода: чтобы напечатать следующий номер газеты, мы должны повторить захват типографии...
       - Конечно, так и поступим, - поддержал ее Матвей. Помолчав, добавил: - Вы с Кабановым готовьте тексты шестого номера газеты, а я начну репетировать с дружинниками предстоящую операцию захвата типографии. На следующей неделе мы будем в Симферополе готовить захват типографии господина Шнейдера. Как сообщили наши разведчики, эта типография очень для нас подходит. Да и название типографии "Жизнь Крыма" обязывает нас уточнить эту жизнь через "Солдата".
       - Полностью согласна с вами, - сказала Нина Николаевна. - Но Никите Кабанову вряд ли удастся помочь мне в работе над подготовкой шестого номера "Солдата", так как вместе с товарищем Максимом они с утра до вечера и даже ночью заняты работой на кораблях, на батареях, в гарнизонах фортов, особенно на форте литеры "А". Кабанов всех нас торопит с подготовкой выступления...
       - На эту тему мы уже говорили с вами вчера, - прервал ее Матвей. - И пришли к выводу, что революционный накал на некоторых военных кораблях, в гарнизоне форта литера "А", на всех батареях представляет собою в настоящее время чисто эмоциональный результат революционной агитации, а не действительную силу, способную для серьезного удара по царизму. Мы ведь с вами знаем талант Кабанова и Максима, их чудодейственную способность вызвать у слушателей гнев и кипение сердец против царизма. Но для сражения недостаточно иметь людей, готовых идти на любые жертвы. Надо еще чтобы количество этих людей было в какой-то степени соизмеримо с силами врага, имело бы резерв в народе. О чем говорят сводки о настроениях?
       - Сведенные воедино, сводки о настроениях в Севастополе, письма из соседних губерний и попавшие к нам некоторые данные жандармских осведомителей говорят вот о чем, - Нина Николаевна полистала лежавшую в ящике стола книжечку "Священной истории" Тихомировского издания, нашла колонки цифр на полях одной из страниц и, всматриваясь в них, расшифровала по памяти: - "Не подготовлена пока нами широкая народная поддержка на случай нового военного восстания в Севастополе. Да и заграничный центр ЦК РСДРП не обещает нам в настоящее время прислать человека наподобие Клименко-Чекмарева, так как сами военные массы не пришли в настоящее движение. Даже среди портовых рабочих нет сейчас большинства, готового к немедленному восстанию..."
       - Выходит, нужно не форсировать события, а ввести их в нормальное русло, - полувопросительно, полуутвердительно сказал Матвей.
       Нина Николаевна вздохнула.
       - Но что же нам делать теперь? Мы ведь не можем сказать руководителям и массам на кораблях, батареях, фортах, что они должны сложить оружие. При нынешнем накале, вызванном выступлениями среди людей Кабанова и Максима, нас просто массы прогонят за призыв к воздержанию. Но не в этом главное, хотя и быть изгнанным не очень-то приятно. Главная опасность в том, что, прогнав нас за "расхолаживание", народ поддастся призыву горячеголовых и бросится в бой. Потом, проиграв бой и понеся жертвы, массы на много лет окажутся в плену разочарования и неверия в свои силы. И я, товарищ Матвей, еще раз спрашиваю, что же делать, чтобы нам не вылететь из седла руководителей и удержать массы от возможных ошибок?
       Некоторое время они сидели в молчаливой задумчивости. Паузу прервал Матвей:
       - Необходимо провести еще одно совещание руководителей социал-демократических групп с приглашением на него военных работников и рабочих...
       - А если Кабанов на этом совещании разнесет нас? - высказала Нина Николаевна свое опасение.
       - А чтобы этого не случилось, мы предварительно должны убедить Кабанова в нашей правоте, - сказал Матвей. - И ему поручим изложить на совещании нашу общую точку зрения. Ведь Никита пользуется наибольшим авторитетом среди военных и рабочих, особенно по вопросам вооруженных выступлений. У него такая железная логика и такой удивительный талант тревожить умы и сердца людей, что он обязательно убедит товарищей. Совещание же мы соберем, пожалуй, в том же доме  33 на Шестой Продольной, где и в прошлый раз. Там удобный район, вряд ли полиция заподозрит.
       - Когда поговорим с Никитой? - поинтересовалась Нина Николаевна. - Ведь у нас мало времени...
       - Сегодня же будем беседовать с ним. Ведь он найдет для этого часок времени, отлично знает, что предстоит серьезная борьба.
      
      
      

    19. ЦИВИЛИЗОВАННЫЕ ЛЮДИ

      
       Везде борьба ни на минуту не прекращалась. Она лишь иногда становилась скрытной, тлела, как огонь под слоем пепла. А потом ветер усиливался и раздувал новый пожар. Газета "Солдат", агитаторы социал-демократы, давившая народ нужда - все это было как раз тем ветром, который раздувал пожар в далеких от Севастополя краях, где жили земляки.
       Знакомые Федора Амбаковича Шавишвили по Армавиру, откуда они были высланы приказом губернатора за участие в забастовке, Иван Каблуков с Трифоном Бездомным, работали теперь печниками в Курской деревне Мышенке.
       К времени прихода сюда пятого номера газеты "Солдат", они уже были активистами "Батрацко-бедняцкого союза", созданного на территории имений графа Орлова-Давыдова и связанного через Марию Черных по кличке "Ласточка" и машиниста Федора Ширяева с Щигровским "Крестьянским уездным союзом", во главе которого стояли крестьянин Иван Емельянович Пьяных и студент Московского сельскохозяйственного института Вадим Леонидович Болычевцев.
       "Не платите, крестьяне, подати, - говорилось в воззваниях обеих союзов. - Не давайте царю рекрутов, поднимайтесь с дубиной против царя и помещиков, берите церковную и помещичью землю в свои мозолистые руки!" Агитаторы добавляли еще и призыв создавать мужицкую республику, как в Гурии и Квирил-Белогоре в Грузии.
       На этот раз руководители "СОЮЗА" поручили Каблукову с Трифоном сложить печку в одной из крайних изб села.
       - Работайте помедленнее, - сказали им. - Ведь работа эта нужна для отвода глаз. Главная же ваша задача - будете через окно наблюдать за городским шляхом. Как только заметите казаков или жандармов, немедленно пусть один из вас прибежит в школу и сообщит, чтобы казаки не накрыли нашу сходку.
       - Себе бы пойти, послушать, о чем гутарят, - повернув к Ивану широкобородое лицо с кофейного цвета нешустрыми глазами, сказал Трифон. Но тот погрозил пальцем и кивнул на лежащий в углу ворох брезентовой одежды:
       - Наше дело беречь вот это и в окно глядеть попристальнее, а не на сходку бегать, раз не зовут. А когда мужики пойдут делить графскую землю, тогда и мы не отстанем...
       Так они работали, не торопясь и поочередно посматривая через окно на уходящий в даль шлях, изрезанный колеями.
       Вдруг послышался чей-то топот со стороны улицы.
       - Кто же это там? Иван, погляди!
       Чуть не сбив Ивана с ног, столкнулся с ним на пороге и пулей ворвался в избу Николай Лазебный. Тяжело дыша, он суетливо начал напяливать на себя запасную брезентовую одежду, шумнул на печников:
       - Поскорее забрызгайте меня глиной, подвяжите фартук и дайте кирпичи под руку!
       - Да что случилось? - переспросил Трифон.
       - Казаки ворвались в село не по шляху, а с противоположной стороны, с полевой дороги. Мальчишка там дежурил, да и, будь ему неладно, заснул...
       - Ванюшка, беги к колодцу! - встрепенулся Трифон. - Ежели казаки приедут, разговорами там их задерживай, пока мы управимся тут машкераду навести.
       Каблуков сразу все понял. Гремя ведром, он бросился к колодцу. Трифон тем временем щеткой в жидкой глине ловко разукрасил Лазебного, будто человек с самого утра работал и не умывался. Потом, встав рядом с ним, Бездомный наставлял:
       - Ты, Николай, ежели казаки заглянут в избу, возись и возись, будто их совсем нету. Стучи молотком, шлепай глину мастерочком. Если надо, ругнись разок-другой. Казаки - народ лодырный, только и умеют нагайкой да пикой людей повреждать, они в тебе не разберутся. А теперь расскажи, что там нового агитаторы сказывали?
       - Радость и горе одновременно, - отдуваясь и застегивая брезентовку, ответил Лазебный. В Батуме, говорят, солдаты против царя восстали, а в Севастополе восстали два батальона крепостной артиллерии. Захватили склад с оружием, повернули батареи на дворец вице-адмирала Чухнина...
       - И трахнули? - нетерпеливо выкрикнул Трифон.
       - Еще не известно, - возразил Лазебный. - Но, по нашему мнению, должны трахнуть. Мы обрадовались вести, решили поддержать батумцев и севастопольцев. Всем миром проголосовали захватить графскую землю и приветствовать Щигровскую республику, всех борющихся за свободу людей. Даже постановили создать крестьянскую коммуну. Такую же, какую Вадим Болычевцев организовал в селах Кошелевке и в Потебнике под Щиграми. Начали приговор подписывать, а тут казаки налетели. И закрутилось все каруселью.
       Член Уездного Комитета РСДРП Наместников высадил плечом раму, махнул через окно. Моментально хватил одного казака за ногу, вышвырнул из седла, а сам в стремя и помчался в сторону Сабуровки.
       Воспользовавшись, что казаки за ним бросились в погоню, я нырнул в школьный дровяной сарай. Сквозь щель мне видно, как погнали арестованных Зиборова и Потанина, писаря и нескольких мужиков к управе. Меня тоже разыскивают, чтобы арестовать. Но я, как стемнеет, уйду в Рождественку. И вы туда приходите. Но только сначала завершите работу, чтобы ни у кого из властей не выпало против подозрения...
       .............................................................................................
       Через день, закончив работу и опробовав сложенную печь, Трифон с Иваном взвалили свои инструменты на плечи, двинулись в путь.
       На пролегавшей через лес дороге их встретил парень.
       - Вот, от казаков прячусь, - рассказал он. - Вчера гнались они за Наместниковым, а мы вступились. Дробовиками их стреляли, цепами и дубинами колотили. Троих поубивали до смерти, остальных чертей чубатых бегом прогнали. Но тут подоспел уездный исправник с отрядом. Начали они залпами бухать. Фетиску Кривошеева смертоубийственно поранили. Скончался. До смерти застрелили Ефимию Винникову, это мою соседку. Раненого в ногу Наместникова отвезли в тюремную больницу и, говорят, цепью к стене приковали, - парень вдруг прервал рассказ, повернул Каблукова за плечи лицом вдоль лесной просеки: - Видите, Николка Лазебный объявился. Неужели и в Рождестенке ему не дали житья?
       - Здравствуйте, братцы! - поклонился Лазебный, шагнул поближе и присел на траву, сказал: - В Рождественку, братцы, понагнали казачья и солдат, так что туда и носа не показывайте. Я еле убежал оттуда...
       - Ну, а куда же нам? Может, в Плотавец, к знакомым? - спросил Трифон. Но парень замахал на него руками.
       - Разве не знаете, что тамошний поп отец Захар мужиков выпытывал насчет их мнения о писателе Некрасове "Кому на Руси жить хорошо?" Ну, так вот, этот отец Захар становому приставу донес о мужицких мнениях, а тот приехал и плетью пригрожает, орет: "Вы царя-батюшку обидели, так я вас в Сибирь позагоню!" Да он вас, чужаков, в один момент зацапает...
       - Конечно, в Плотавец нам нельзя, - вздыхая и почесывая за ухом, согласился Лазебный. - Жаль, не хватает мне двух годов для армии. Попал бы я к ружью или к пушке. О, братцы, ей-богу, ушел бы в Севастополь на батареи или на корабли и показал бы царю-батюшке кукиш. Ведь пушка - это не дубина и не дробовик с бекасиным зарядом...
       - Ну и драчун ты, Николка! - усмехнулся Трифон. - Что твой петух...
       - Без драки теперь не прожить, - возразил Лазебный. - И ты с Иваном поможешь мне...
       - У меня характер осторожный, - возразил Трифон. - Надо лучше подыскать работу в городе и подождать до прояснения. А ты, парень, пойдешь с нами?
       - Не люблю город, - возразил парень. - Там и до ветру сходить негде. Войдешь в этот самый клозет, густой вонью до смерти убьет. Лучше я пересижу лесу. А лучше еще и так будет: запущу красного петуха в стреху барского имения Дмитриева. Опостылел он мне, собачья его морда. Полюбуюсь, как будут казаки пожар тушить...
       - Все же, если в город потянет и с нами захочешь встретиться, найди в слободе Казацкой Ваньку Рябчукова. Он тебе поможет насчет работы и с нами поможет встретиться...
       - Счастливый вам путь, - сказал Лазебный, прощаясь с Бездомным и Каблуковым. - Я пока остаюсь в лесу. Но верю, что все равно наши пути приведут нас на один и тот же перекресток дорог.
       ............................................................................................
       Рябчуков встретил Трифона с Каблуковым радушно.
       - О расправе казаков над сабуровцами я уже знаю, - сказал он, усаживая неожиданных гостей за стол с дымящимися мисками супа. - А еще и для вас есть новость. Приехал вчера из Воронежа на крахмальный завод наш общий знакомый Петр Иванович Шабуров...
       - Это паровозный механик, с которым мы вместе бастовали в Армавире?! - привстав от волнения, спросил Каблуков.
       Рябчуков быстро приложил палец к губам, повел глазами на сына, листавшего журнал "Родина" за 1903-й год. А когда тот на минутку вышел и загремел черпаком в кадке с водой, полушепотом добавил: - Петр Иванович теперь на нелегальном положении. Его разыскивают жандармы в связи с арестом его друга, организатора армавирской подпольной типографии Федора Шавишвили. Был у нас недавно Федор Данилович Ширяев из Щигровского Крестьянского Союза. Он передал мне паспорт для Петра Ивановича и рассказал все вот эти новости, просил помочь Шабурову с жильем и работой. Устроили Петра Ивановича коногоном на заводском приводе. У него теперь паспорт на имя Петра Турбина. Вот какая жизнь стала...
       - Наша жизнь хрусткая, - схлебнув с ложки и прожевал кусок хлеба, сказал Трифон. - Мы бы готовы и в коногоны и куда угодно, лишь бы хлеб. Ты как, Иван?
       - Мое дело ломкое, - покосился Каблуков на Трифона. - Где работать, там и работать. Но ежели бы рядом с Петром Ивановичем, то с большим моим удовольствием...
       Возвратившись к столу с ковшом воды и слышав весь разговор старших, Сашка Рябчуков злился на них: "На захолустном крахмальном заводике у Курского шляха думают отсидеться, - рвались на язык слова. Но он не сказал их, лишь начал выискивать в уме: - Как бы это и чем задеть взрослых за живое, чтобы сделались они более решительными, искали не спасения в норах, а борьбы на просторе?"
       Решив вовлечь все застолье в разговор с собою, он открыл 1253 страницу журнала с рисунком "Былые сослуживцы", поочередно показал всем. Но заинтересовался лишь Иван Каблуков.
       Осторожно обвел он рисунок пальцем, потом подмигнул Сашке на важного отставного генерала с тростью в руке и в белой фуражке:
       - Ишь как подбоченился, выбрился, а этот перед ним в струнку тянется, - показал на длиннобородого вахмистра в крестах и медалях. - Почему это они так глядят друг на друга?
       - А что они думают, вот бы интересно узнать, - заинтриговывая Каблукова, заметил Сашка. Помолчал немного, наблюдая как разгораются любопытством глаза собеседника, потом начал пояснять рисунок: - Война такая была у России с Турками, англичанами и французами. Называется она Крымской. И вот эти двое впервые встретились и познакомились на севастопольских бастионах. За пятьдесят лет после этого дворянский сынок из юных поручиков до генеральского чина возвысился, а его крестьянский солдат-одногодок еле достиг вахмистровской нашивки. А разве он глупее своего начальника? Но стоит перед генералом, тянется в струнку и даже тени недовольства у него нет на лице. Возмутительно, почему это вахмистра не трогает несправедливость его положения и обреченность до смерти стоять навытяжку перед человеком, который лишь потому и вознесся высоко, что имеет в кармане книжечку с привилегиями...
       - Сашка, ты это к чему?! - прервал его отец, хмуро наблюдавший за его беседой с Каблуковым и почувствовавший себя уязвленным намеками сына.
       - А к тому, что и вы готовы стоять навытяжку перед крахмальным заводчиком из-за куска хлеба. Глядеть на вас тошно!
       "Похож на Ваську Шабурова! - подумал Каблуков о Сашке и вспомнил армавирскую забастовку, штурм жандармами и казаками забастовавшего паровоза, сражение с ними Васьки Шабурова, нападение сезонников-строителей на жандармов, свое знакомство с Васькой и его отцом. - Таких бы побольше было, так жизнь наша давно улучшилась бы..."
       Отцу же не понравилось резкое суждение сына, он прикрикнул:
       - Сашка, цыц! Молод учить старших. Да и не понимаешь, что хлеб не валяется на дороге, - говорил Рябчуков против сына строгим тоном, но в душе был согласен с ним, понимал при этом, что не следует слишком поощрять юнца: "погладь по головке, глупостей наделает, один бросится против целого царского войска. А мы не можем, так как сил еще мало. Вот и приходится терпеть, по-кошачьи хвостом повиливать и в глаза заглядывать. Сильного побаивайся, пока не готов под него подкоп. А вот как подкопаем, тогда и турнем сильных к чертовой матери." - Ты, Сашка, умом вникай в наши дела, а не бренчи одною своею отвагою. Набренчался, что из Очакова тебя выгнали, дядю арестовали за твое крамольство...
       Сашка здорово обиделся на отца. Молча вышел из комнаты и, захватив с собою ведро и, набив карманы осколками булыжника, пошел на Курский шлях, чтобы там подождать возвращения карателей из Сабуровки. Решил самолично убить их начальника.
       Шел не спеша, вспоминая недавнее прошлое. И как организовал в Очаковском училище забастовку против царского гимна, и как с протоиереем Бартеневым встретился на площади и как власти выслали его сюда, в слободу Казацкую под надзор полиции.
       От обиды горячо покалывало в уголках глаз. И себя становилось невыносимо жалко и за взрослых стыдно, что действовали недружно, не одолели царя.
       Вот и шлях. Длинный, широкий, серый. Густой запах чебреца и полыни наплывал волнами с обочин, когда подувало ветерком. Обочины казались голубовато-розовыми разводьями. Так много здесь цветов и низкорослой седоватой полыни.
       Тишина и скука. Над головой канатными плясунами покачивались кобчики, бесшумно маша крыльями и высматривая с высоты добычу - мышей, перепелов. Лишь где-то в ложбине надрывным писком исходили немазаные колеса телеги.
       Сашка зашагал навстречу этим звукам.
       Будто выныривая из-под земли, постепенно показалась верхушка дуги с поблескивающим на солнце медным кольцом и продетым через него серым веревочным поводом. Потом завиднелась качающаяся сверху вниз лошадиная голова с длинной белой стрелкой ото лба и к широким ноздрям.
       Все слышнее позванивали удила. Наконец, обрисовался и возница. Свесив через грядку обутые в лапти ноги с белыми портянками и крест накрест намотанными веревками, он покуривал самокрутку, напевал тоскливо и с жалобой в голосе:
       "Жизнь моя не легкая -
       Пудов двадцать пять,
       Дети мои босые -
       Под забором спят..."
       Сашке пришло на ум расспросить крестьянина, не видел ли он казаков и не поехали ли они куда-нибудь другой дорогой. И он побежал навстречу подводе.
       Но, будто убоявшись встречи с мальчишкой, возница вдруг повернул лошадь со шляха на каплинскую дорогу, подхлестнув кнутом. Телега затарахтела, заскрипела взахлеб. Не догнать. Наверное, поехала к краснокирпичному двухэтажному зданию семинарии, которое просматривалось через колыхание синеватого марева.
       Обида на этого возницу, ненависть к карателям и с новой силой вспыхнувшее чувство одиночества так наэлектризовали Сашку, что он готов был решиться на любой поступок. "Я их дождусь и убью самого главного карателя! - в уме твердил себе Сашка клятву. Чтобы не заплакать, он задышал глубоко и часто. Платочек к глазам не приложил, чтобы веки не нагревались и не краснели, как у рыбешки-горчички. - Убью, все равно убью!"
       Лишь в полдень на шляху заклубились облака пыли. Сашка увидел посверкивающие в серой густоте острые раздробленные огоньки, догадался: "Солнце отражается на ружьях, пиках, на кокардах. Эх, винтовка бы сейчас была! Трахнул бы по этим кокардам. Людей обижают, собаки!"
       Заняв позицию у колодца и запустив руку в карман с осколками булыжника, Сашка почувствовал во всем теле какое-то обвораживающее спокойствие при мысли, что своей жертвенной схваткой с карателями он неминуемо вызовет ярость у населения, и оно начнет войну с этим ненавистным отрядом.
       Но к колодцу вдруг повернул не начальник, а казак за казаком. Впереди ехал юнец с разбойно нависшим на лоб огромным каштановым чубом и дерзко глядящими карими глазами. Позади его - чернобородый пожилой казак в спокойно надвинутом до бровей картузе с алым околышем. Тень широкого козырька падала на вздернутый нос бородача, отчего все его лицо и особенно смущенные серые глаза казались незлобными, почти отеческими.
       "На Дону у меня такой же сынок, - подумал казак, увидев Сашку. - Соскучился я, а вот приходится тут стрелять в людей, сирот множить..."
       - Мальчишка, дай ведро! - властно крикнул чубатый юнец, сделав движение спешиться. Но Сашка моментально показал ему "дулю". И тогда чубатый пришпорил коня, направил на Сашку: - Изничтожу, подлец эдакий, фунт тебе проса в нос!
       - Сам ты подлец! - Брякая ведром и перебегая на другую сторону колодезного сруба, высоким дисконтом закричал Сашка. - Ничего тебе не дам, кровопивец!
       - Дашь! - выхватывая шашку из ножен, завопил казачонок: - Засеку, поросячья морда!
       - Секи при неравных силах! - Сашка с такой силой хлопнул ведром о колодец, что недавно вставленное дно вылетело и, блеснув серебряным диском, с рыдающим звоном нырнуло в воду. - Ну, секи!
       - Не трожь, Нестеренко! - пожилой казак ворвался на коне между Сашкой и чубатым. В это же время из ворот и калиток слободских домов высунулись десятки людей, наблюдая за происходящим. - Не видишь, зеленая ты ягода, что может произойти из-за парубка? Война с населением...
       - Марш в строй! - поняв обстановку, скомандовал также бывший при отряде уездный исправник. - В городе напьетесь...
       - Ага, собаки, напугались?! - торжествующе кричал Сашка в след ускакавшему отряду. - Давали бы все вам такой отпор...
       Исправник придержал коня, намереваясь погрозить Сашке плетью, но не решился: у проезжающих мимо него казаков уже не было прежней молодцеватости. И плечи опущены, и шутки погасли и песню никто не запевал. Победа над сабуровскими мужиками сразу показалась теперь казакам не победой, а позором.
       Дав коню шенкеля и вырвавшись снова в голову колонны, исправник со злостью подумал:
       "Мальчишка, конечно, прав, что мы - палачи. И какого черта власть медлит с конституцией и политическими свободами и гарантиями! Разве же можно вечно держать народ в повиновении одними тюрьмами, расстрелами, ссылками? Посмотрел бы царь-батюшка в лицо этого мальчишки с ведром в руках. Ведь он предпочел быть убитым саблей, но не сдался. И таких несломных растет в России не один миллион. Обязательно преодолею я личный страх, напишу свое мнение губернатору..."
       Губернатор Гордеев, заваленный ворохами донесений уездных исправников, гласных и негласных агентов, утратил сон и аппетит. Ему хотелось и что-то подсказать верховным властям, заодно и самому выглядеть перед историей хоть немного приличнее.
       Наконец, он поставил последнюю точку и учинил подпись под текстом сочиненной им на имя директора департамента полиции бумаги.
       Говорилось в ней, что дознанием и данными тайных политических агентов полностью установлено - выступление батраков графа Орлова-Давыдова и забастовка крестьян-арендаторов в имении Н.П. Дмитриева, приведшая к вооруженному столкновению с войсками, произошла по причине сложного стечения обстоятельств. С одной стороны, крестьяне были подогреты социал-демократической агитацией и прямым руководством. С другой же стороны, подчиненные мне органы власти действовали высокомерно и глупо. При рассмотрении жалоб отписывались стереотипами: "факты не подтвердились". Вникать же в сущность дела или не хотели или не могли по скудоумию своему. При этом или опирались на заведомо ложные версии ничтожных чиновников и дегенератов или тратили огромную энергию на розыски авторов, хотя полезнее бы оные жалобы рассмотреть в натуре и по существу написанного.
       Ясно все же, что в Осколе в других уездах губернии проводит работу против власти и морали, религии и собственности фанатичная группа социал-демократов. Имеются данные о связи здешнего комитета РСДРП с севастопольскими социал-демократами и теми политическими преступниками, кои бежали в Москве из Сущевского полицейского дома и по сию пору не разысканы.
       Арестованный нами Владимир Никишин-Наместников фактический руководитель батрацко-крестьянской забастовки, находился в постоянной связи с означенным комитетом РСДРП и был его деятельным членом.
       Заодно имею честь доложить Вашему превосходительству, что у заключенных теперь в тюрьму агитаторов обнаружены при аресте брошюры Николая Ленина "К деревенской бедноте", экземпляры газеты "Солдат", засланные недавно из Севастополя, а также письма из Ставропольских гимназии и семинарии. Найдено письмо за подписью "Россошанец". Это же тот самый Александр Макеев, арестованный в январе 1906 года в станице Баталпашинской и осужденный на три года в тюрьму за склад марксистской литературы. И он все равно пишет: "Я верю в победу". Прилагаю это письмо.
       Все эти страшные подстрекательские документы прилагаю при сем Вашему превосходительству. Кроме того, осмеливаюсь обратить Ваше внимание на печальный факт, ставший мне доподлинно известным из донесения нашего агента: инспектор Очаковского городского училища пытался умолчать об ученическом бунте против монарха и даже поощрил участников оного своим одобрительным замечанием, что они делами пишут сами свою биографию и что ему очень хотелось бы видеть бунтовщиков в его годы.
       По истребованной нами церковной метрике установлено, что инспектору сравнялось пятьдесят два года от роду. Значит, он мечтает увидеть своих шестнадцатилетних бунтарей в 1942 году. При нашем тонком анализе, сие желание инспектора весьма дерзко и крамольно. Так как прямых улик не имеем, ждем Ваших указаний на узаконение наших мер, ежели таковые применим по нашей связи с очаковским начальством... Ведь высланный из Очакова ученик Александр Рябчуков совершил нападение на отряд казаков, о чем подробно сообщается в приобщаемом к сему донесению...
       .............................................................................................
       У директора департамента полиции лежали на столе вороха бумаг из разных губерний империи. Не знать, за какие взяться раньше.
       Еще 5 мая 1906 года писал он из Петербурга начальнику жандармского управления Таврической губернии о вредоносном влиянии Севастополя на многие города и местности не только юга России, требовал немедленно представить подробные сведения о положении розыскного дела в Севастополе и о характере развивающейся революционной агитации в войсковых частях гарнизона, на кораблях, на фортах.
       Просматривая шифровки-донесения о результатах принятых по его приказу мер, директор то удовлетворенно хмыкал, то сердито ворчал:
       - Конечно, правильно поступил комендант Севастопольской крепости генерал Неплюев: он не только принимает меры к ликвидации социал-демократической газеты "Солдат", но и противопоставляет ей свою благонамеренную газету "Русский воин". Это умно, очень умно: люди в наше время уже привыкли что-то читать. Отняв у них одно, надо дать другое... Та-а-ак. Ну и это великолепно, что удалось разгромить в Севастополе социал-демократическую типографию на Очаковской... Но, позвольте! - Директор так и этак повертел в руках очередную бумагу, лицо его побагровело, выругался: - Черт бы побрал все эти успехи, если "Солдат" все же продолжает выходить в свет тысячными тиражами. Он ведь будоражит сердца и умы гражданских и военных не только в Севастополе... А это что? - Бумага дрожит в руках Директора, слова и буквы прыгают. - Фу, черт! Я только что похвалил генерала Неплюева, а он, оказывается, прислал Министру внутренних дел рапорт с испуганной просьбой принять срочные меры к улучшению состояния полицейской и жандармской части в Севастополе, во избежание самых вредных последствий современного состояния этих частей.
       Директор отодвинул от себя бумаги, шагнул к одной из развешанных на стене карт.
       - Да-а-а, вот здесь вспыхнуло было восстание двух батальонов севастопольской крепостной артиллерии. Неплюев хулит службу полицейскую и жандармскую, хотя совсем не знает, кто помог подавить это восстание и не дал орудиям ни разу выстрелить по дворцу вице-адмирала Чухнина. А ведь это мы сделали через нашего агента Дадалова. Этот мнимый слепец ловко подсунул в социал-демократическую группу артиллеристов двух провокаторов. Они, держа все время нас в курсе событий, подтолкнули революционеров начать восстание в невыгодных для них условиях, а потом затормозили его в полном соответствии с нашими указаниями... Обидно, что Неплюев недооценивает нас... А что вот здесь еще сохраняется существенная опасность, не мы виноваты. - Директор отыскал на карте форт литеры "А", промерил расстояние циркулем и линейкой, досадливо крякнул: - Всего пять верст восточнее Севастополя, рядом с развалинами древнего Херсонеса... Опасно. Но виноваты не мы, а само командование. Не взирая на наши предостережения, оно продолжало направлять на этот трудный участок самых неблагонадежных из числа проштрафившихся. Вот и донаправлялись. Наша разведка уверяет, что восстание на кораблях и на форте готовится усердно проникающими туда социал-демократическими агитаторами.
       Командование не понимает, так я ему должен подсказать: гарнизон литерного форта, в случае успеха восстания, сможет захватить расположенные неподалеку батареи крепостной артиллерии. М-м-мда! - Директор сморщил лоб, пожевал губами. - Тогда восставшие возьмут под огневой контроль выход кораблей из Северной бухты и вообще продиктуют свою волю расположенной там эскадре. Ведь одиннадцатидюймовые крепостные орудия - страшная игрушка. Нет-нет, мы не допустим! А что же нам нужно делать? - Директор задумался, молча шагая по кабинету, потом, осененный пришедшей в ум мыслью, присел у стола и, выискивая какую-то бумагу, ворчал:
       - Мы должны разделить силы крамольников по частям - одних ударить, других просто устрашить, третьих помягче отодвинуть в сторону и показать им, что мы - цивилизованные люди, а не звери.
       Найдя бумагу и просмотрев ее, директор сам себе сказал:
       - Губернатор пишет, что ждет наших указаний. Он полагает, что я предпишу посадить в тюрьму школьного инспектора вместе с мальчишками, не захотевшими петь царский гимн. Не-е-ет, господин губернатор, у меня есть свой ум... Конечно, в Севастополь и в Курск мы пошлем подкрепление. Что же касается всего остального, то...
       Несколько минут, опершись лбом на ладони, директор пребывал в задумчивости, даже в оцепенении. Потом взял перо и косыми строчками решительно написал по тексту донесения:
       "Прямых улик не имеется. Недостаточно же для ареста человека одного слова "Биография". Мы, слава богу, цивилизованные люди. Не допустим сами и посоветуем продолжателям нашим не лишать подданных государства Российского свободы и радости жизни из-за одного только избранного ими девиза. Не нужно без всякой необходимости дразнить людей, их слишком много!"
      
      
      

    20. НА АЗОВСКУЮ, 27

      
       5 июня 1906 года состоялась встреча Никиты Кабанова с артиллеристом Борисом Мельниковым и членом Севастопольского городского Комитета РСДРП Василием Мигачевым.
       Спорили о часе восстания, уточняли сигналы связи, оценивали обстановку.
       - Взвесив все изложенные здесь факты, вношу предложение отложить восстание на более благоприятное время, - сказал Никита.
       - Но почему? - в один голос прервали его собеседники.
       - А потому, что обстановка в стране не благоприятствует нашему плану. Пыхнем и ...окажемся в изоляции...
       - Вы, товарищ Кабанов, напрасно оцениваете обстановку лишь с военной точки зрения, - категорически и горячо заговорил Мигачев, перебивая Кабанова и наседая на него грудью. - Нужно больше отвести места политике. Разве вы не знаете, что в пламени политики, как яблоки в солнечном саду, события дозревают быстрее. Вы понимаете, солнце надежды мы не имеем права гасить из-за вашей излишней осторожности и, извините меня, кунктаторской медлительности. Я не узнаю вас, вы раньше казались мне более решительным и смелым. Вам, как военному, совершенно ясно, что медлительностью можно снизить, свести до минимума боевые качества борцов, ожидающих нашего сигнала к действию. Сейчас каждый из них стоит десятка царских солдат, и мы не имеем права расхищать это их качество проявлением у нас чувства трусости...
       - Не трусость, а ответственность за судьбы людей и за дело революции диктуют моей совести настоятельное требование отложить срок восстания. Мы должны, поскольку требует обстановка, не позже завтра обсудить этот вопрос на совещании социал-демократических представителей войсковых частей...
       - Да, пожалуй, так будет лучше, - вымолвил Борис Мельников, колебавшийся до этого в выборе своей позиции, так как логически доводы спорящих казались ему одинаково убедительными.
       Мигачев как-то весь вытянулся, чувствуя свою изоляцию. Боясь провала задуманного им предательства, он вдруг согласился с предложением Никиты Кабанова созвать совещание на завтра и обещал подготовить к нему некоторые дополнительные данные о силах, готовых немедленно поддержать восстание.
       Никому и в голову тогда в Комитете РСДРП не приходило, что В.Г. Мигачев - один из пробравшихся в социал-демократию провокатор. А ведь он, выйдя с явочной квартиры после встречи с Кабановым, переоделся в штатское и помчался к жандармскому полковнику Попову, замещавшему Зейдлица.
       Тот выслушал донесение и в сильном возбуждении потребовал:
       - Восстание должно быть начато обязательно сегодняшней ночью в тот именно час, о котором вы нам сообщили раньше. И сигналы должны быть те же. В случае нарушения моего приказа, Мигачев, я не завидую вашей судьбе... Ну, чего еще вам? Идите! И к Зейдлицу можете не заходить. Наше решение общее...
       - А если перенести срок восстания на несколько часов? - робко спросил Мигачев. - Я боюсь, что если прорвусь немедленно к сигналам, меня разоблачат и...
       - Ха-ха-ха! - раскатился Попов угрожающим смешком. - Неужели вы думаете, что за срыв наших планов мы изберем для вас менее жесткое наказание, чем ваши товарищи изберут, если узнают о вашей провокаторской деятельности? Вот что, идите и действуйте, пока еще есть у вас возможность... Тысячу рублей получите немедленно, как только покончим с восстанием. Нами все подготовлено к его подавлению, к изоляции. И мы, конечно, соблаговолим отметить ваш труд, если...
       - Слушаюсь, - рабски поклонился Мигачев и вышел на улицу.
       ...В двенадцатом часу ночи Мигачев явился с особо секретным паролем к Борису Мельникову.
       - Городской комитет РСДРП и военная организация РСДРП, - сообщил он, - решили никакого совещания не проводить, чтобы не тратить время и не упускать момент для восстания. Мы только что возвратились из Комитета с Никитой Кабановым. Я вот двинул к вам, Никита на катере отплыл к верным революции кораблям. Он приказал передать вам, чтобы в условленный час был подан сигнал...
       Мигачев лгал. Но лгал вдохновенно, вкладывая в эту ложь весь свой опыт провокатора, жажду получить тысячу рублей за предательство, чувство страха за свою жизнь на случай неудачи провокации.
       Мельников поверил. Освещенные фонарями, затрепетали вскинутые им красные флаги над складами оружия и над батареями, нацеленными на дворец вице-адмирала.
       Даже от намеченного залпа по дворцу Чухнина удалось Мигачеву отговорить артиллеристов. Он и в этом случае лгал:
       - Никита Кабанов запретил залп, чтобы не было лишних жертв. Да и враги капитулируют при одной лишь угрозе артиллерийского обстрела.
       Медленно наступал рассвет. Никто не приходил в склад за оружием, никто не заявлял о поддержке восставших артиллеристов.
       Бездействие утомляло и гасило боевой дух, уверенность.
       Начался ропот негодования. И вот тут неожиданно негаданно появились каратели. Одним из первых был арестован Борис Мельников. Потом сотни повстанцев оказались запертыми в казематах крепости, в камерах тюрьмы.
       .............................................................................................
       На экстренном заседании военного комитета РСДРП обсудили урок неудавшегося восстания артиллеристов, хотя и никто еще не имел доказательств провокационной роли Мигачева. Даже раздавались голоса уполномочить его вместе с Никитой Кабановым немедленно разъяснить на форте литеры "А", что гарнизон форта должен отказаться от выступления и сохранить свои силы до более подходящей обстановки.
       - С Мигачевым я на форт не пойду! - категорически заявил Кабанов. - Если верите мне и доверяете, беру на себя единоличную ответственность за выполнение решения совещания. Пускаться же еще раз в бесконечные словопрения с Мигачевым, чье поведение вызывает во мне настороженность и протест, я не хочу и не могу, товарищи!
       К моменту прибытия Никиты Кабанова на форт литеры "А", там уже успел побывать член городского комитета РСДРП Мигачев, хотя и совещание не дало ему полномочий на это посещение. Он заверил руководителей готовящегося восстания, что им будет обеспечена всесторонняя и полная поддержка и что не нужно слушать паникеров, напуганных неудачами более ранних выступлений...
       Никиту Кабанова на форте встретили на этот раз с недоверием и даже недружелюбием:
       - Что вы нас расхолаживаете?! - шумели на него со всех сторон. - У нас все готово к выступлению, и мы его отменять не будем. Ведь у нас непрерывная связь с кораблями. Как только на одном из них в Северной бухте грохнет сигнальный выстрел, мы начнем наше выступление. Клянемся жизнью своей, что отомстим царю и всем палачам и за очаковцев, и за севастопольских артиллеристов и за все неудачи в прошлом...
       - Я требую, чтобы руководители социал-демократической группы форта прибыли на совещание представителей воинских частей и гражданских социал-демократических организаций! - заявил Никита Кабанов. - Там мы окончательно решим вопрос о дальнейших революционных выступлениях...
       - Нам нечего делать на этом совещании, - возражали руководители социал-демократической группы форта. - Мы своими действиями изменим обстановку и поможем совещанию найти правильный путь наступления, а не проволочек и пассивности...
       В это же время жандармские полковники Зейдлиц и Попов развивали лихорадочную деятельность: их люди арестовывали на кораблях всех лиц по списку, полученному от Мигачева.
       И в условленный час не последовало сигнального выстрела с корабля эскадры в Северной бухте. А без поддержки кораблей заколебался, не выступил и гарнизон форта. Обезглавленные арестами руководителей, не смогли выступить и другие воинские части.
       Созванное Никитой Кабановым совещание в доме  33 на Шестой Продольной улице началось, не дождавшись представителей форта литеры "А". Было 4 часа дня 11 июня 1906 года. В этот день началось восстание солдат в Батуме. И оно было подавлено 13 июня, так как не была обеспечена поддержка рабочих, как и в Севастополе.
       Кабанов, еще не зная о начавшихся арестах в городе, на кораблях и фортах, в своей речи дал краткий анализ сложившейся в Севастополе и во всей стране обстановки, оценил соотношение сил революции и контрреволюции, выразил твердую уверенность, что если вдумчиво скоординировать усилия революционных элементов армии, флота и народа, то можно победить. Но бросаться в бой лишь только потому, что зло берет, нельзя. Одна злость и один гнев - плохие советчики...
       - Товарищи, мы окружены полицией и жандармами! - закричал вбежавший со двора патрульный солдат из группы охраны совещания.
       Эти слова "мы окружены" показались сначала невероятными. Никто из участников совещания даже не реагировал на них, находясь под глубоким впечатлением, полной огня и надежд, речи Кабанова. Но сам он мгновенно осмыслил происшедшее, решительно скомандовал:
       - Расходитесь, товарищи!
       Одни бросились к окнам, вышибая рамы и выпрыгивая наружу. Другие проникали запасным выходом во двор, откуда глухая калитка выходила в переулок. Третьи через завальную стенку прорывались на Пятую Продольную улицу.
       Никита выбежал последним и повернул на Вторую Продольную, надеясь укрыться у знакомого рабочего. Но у самого поворота к домику, где жил этот рабочий, он натолкнулся на двух полицейских, которые схватили и пытались тащить в участок матроса, участника проваленного Мигачевым совещания.
       Не раздумывая, Никита набросился на полицейских, и те упустили матроса, но начали преследовать Кабанова.
       Один из полицейских стрелял, второй гнался с обнаженной саблей. Никита ответил на стрельбу полицейского стрельбой из браунинга. Промахнулся дважды, повернул на Третью Продольную.
       Бегство было долгим, так как Кабанов не хотел забегать ни в один из знакомых домов из-за боязни навлечь беду на товарищей.
       Сказались бессонны ночи, треволнения, недоедания и этот бешеный бег: у одной из калиток, почувствовав сильное головокружение, Никита упал. А когда обморок прошел, на запястьях уже звенели наручники и протянутая от них цепь к поясу полицейского.
       В участке, куда привели арестованного, начали составлять протокол. На вопрос: "Кто вы?" арестованный ответил: "Кабанов Антон Сергеевич".
       Записав это, допрашивающий стал задавать другие вопросы, но Кабанов заявил:
       - Не тратьте время. Я отвечать отказываюсь, какую бы то ни было вину начисто отрицаю...
       - Не можете отрицать! - рассердился допрашивающий. - Вы же стреляли в чинов полиции. Из ваших рук изъят револьвер с боевыми патронами, возле вас найдены стреляные гильзы...
       - И все равно, я не виноват: отбивающийся от нападения не может быть виновным...
       Поместили Кабанова в камеру на третьем этаже Севастопольской тюрьмы. Железная койка с небольшим столиком и табуреткой - вот все убранство камеры, по которой только и можно было сделать шесть шагов вдоль одной стены, пять - вдоль другой.
       Но отчаянию Никита не поддавался. Еще в Сущевском полицейском доме в Москве он понял, что даже годы заточения не усмирят его и не повергнут в отчаяние. Вспоминал он свои детские записки, в которых были признания, что привык уже с закрытыми глазами внутренне вглядываться в мелькавшие в сознании образы, которых вокруг бесчисленное множество. И они связаны тугими нитями с самоощущением: образов больше при утомлении и расстройстве, совсем мало - в спокойном состоянии. Кабанов сам себе улыбнулся: "Разбираться в образах и тем самым развивать свое сознание - разве это плохо?"
       Пошагав немного туда и сюда, Кабанов присел на жесткую табуретку, задумался. Вскоре встал и протестующе погрозил кому-то в сыроватый угол, где плесень застыла зеленоватыми пупырышками:
       - Быть способным переносить заключение, не значит - любить его, - прошептал он. - Бежал я из Сущевки, должен бежать и отсюда, из Севастопольской тюрьмы.
       "Да и пора теперь другая, - звучал внутренний голос. - Теперь уже не детские иллюзии, не наблюдение внутреннего мира с закрытыми глазами волнует и трогает тебя. Ты должен обрести свободу и отдать избранному тобою делу всю жизнь, всю душу без остатка..."
       Никита попытался добраться до окна, чтобы заглянуть во двор, на кусочек неба. Да вот ноги скользнули по крутому покату подоконника, он упал на пол, ушиб колени.
       Поглаживая ладонями ушиб, чтобы уменьшить боль, снова начал думать о воле. Губы непроизвольно шептали: "Русская неизгладимая тоска, пусть даже сентиментальная, признаюсь, не дает мне покоя..."
       Вскоре Кабанову удалось познакомиться с двумя "голубями", то есть надзирателями, которые за плату передавали письма заключенных на волю. А старший надзиратель Мурсалимов, желтоглазый шатен с поцарапанным носом и вмятиной над правой бровью (след одной из схваток с товарищами по грабежу банка еще задолго до поступления на тюремную службу), предложил однажды свою услугу:
       - Ежели артель заключенных не пожалеет для меня пятнадцатирублевое жалование в месяц, буду передавать в камеру не только любые письма, но и газеты или книги, какие закажете...
       Сделка состоялась. А так как Мурсалимов оказался точным при исполнении взятых на себя щекотливых и даже опасных обязательств, Кабанов решился и на более смелый шаг.
       - Пугачи вы можете достать? - улучив момент, спросил он Мурсалимова. Тот поспешил притворить дверь, щурясь, жадно без слов уставился взором в Никиту, указательным пальцем быстро заработал, будто спускал один за одним курки ружья. Он знал, что среди заключенных "пугачами" называли револьверы, но не спешил ответить на вопрос Никиты словами, лишь жестами подавал надежду, жадным взором требовал вознаграждения. И Никита понял, сказал: - За ценою мы не постоим...
       Никита помнил свой разговор с Вячеславом Шило об экспроприации денег в банке...
       Мурсалимов поклонился, прижал ладонь поближе к сердцу и вышел из камеры. Проводив взором надзирателя, Никита начал обдумывать свои советы Вячеславу Шило: "Парнишка он решительный, но опыта мало. Ему надо подсказать..."
       Дня два после этого случая Мурсалимов не появлялся. У Никиты даже появилось сомнение, не предал бы он и стоит ли вообще вести с ним какие-либо дела?
       Но в середине третьего дня Мурсалимов зашел в камеру Кабанова со своей женой, очень высокой женщиной с хищными чертами лица и пронзительным взглядом черных глаз.
       - Она согласна доставлять вам и вашим друзьям домашнюю пищу - кивнул Мурсалимов Кабанову на бесцеремонно рассматривавшую его женщину. - Разумеется, будете приплачивать за пищу и за это..., - Мурсалимов снова, как и в прошлый раз поработал в воздухе указательным пальцем. Женщина отодвинула его в сторону и подступила к Кабанову вплотную, усмехнулась:
       - За восемь копеек, отпускаемых арестантам ежедневно на кухню, не разжиреете... И это самое не сможете, - она точно повторила жест мужа, не опасаясь, что кто-либо за ней подсмотрит: ведь Мурсалимов закрыл глазок двери своей спиной. Женщина же продолжала: - Деньги за все буду получать я. А пищу и пугачи будет носить моя подруга, жена арестованного Криворукова...
       Кабанов знал, что Криворуков неженат, почему и невольно скривил губы.
       Заметив скользнувшую на губах Кабанова усмешку, женщина без злости пояснила:
       - У нас принято называть "подругой" тех женщин, через которых мы действуем, но которым потом придется одним отвечать, если провалятся. И попасть сюда, к вам, такие женщины могут только под видом наших подруг. Понимаете? Деньги за "пугачи" и за домашнюю пищу будете платить вперед, через нее, жену Криворукова... Я буду заходить редко, если только потребуется...
       Криворукова оказалась расторопной. Она и пищу принесла для Кабанова и его товарищей в ведре с поднятым сантиметра на два днищем, сказала об этом Никите. И намекнула: "Это ведро принадлежит Мане, сестре Криворукова..."
       Никита догадался, что идет вопрос о связи с Ниной Максимович, немедленно использовал эту "техническую деталь" для своей революционной работы: написанные на одной стороне листа письма и статьи для газеты "Солдат", Никита приклеивал чистой стороной к ведерному днищу. Туда же он приклеил шифровку с инструкцией для Вячеслава Шило об экспроприации банковских средств. Криворукова уносила ведро на волю, чтобы там "наполнить домашней едой", а вся корреспонденция попадала в руки секретаря Севастопольской военной организации РСДРП Нине Николаевне Максимович. От нее тексты летели по адресам, печатались на полосах газеты "Солдат". Она же вместе с Вячеславом Шило детально изучила инструкцию Кабанова об экспроприации денег для нужд партии и дала свое согласие Вячеславу экспроприировать деньги в почтово-телеграфной конторе, как давно задумал Шило.
       В одном из писем на имя Кабанова из Комитета Севастопольской военной организации РСДРП содержалось указание на необходимость использовать "статут открытой Севастопольской тюрьмы" для организации и подготовки побега.
       "Статут открытости" состоял в том, что разрешалось арестованным общаться друг с другом в корпусе и даже выходить для взаимной встречи во двор до сигнала вечерней поверки.
       И Кабанов воспользовался этой возможностью для изучения людей, для установления личных знакомств.
       В тюремном корпусе тогда были люди различных политических направлений, взглядов, убеждений. И социал-демократы большевистского или меньшевистского направлений, и социалисты-революционеры, и анархисты, а также их разновидность, которая именовала себя партией "свободы внутри нас".
       Со многими познакомился Никита. Но особенно важным достижением считал он - установление связи с членами Севастопольского Совета рабочих, солдатских и матросских депутатов - Иваном Петровичем Вороницыным и Николаем Лейзеровичем Конторовичем, которые ожидали в тюрьме виселицы за свое участие в ноябрьском восстании 1905 года. Но и с Мурсалимовым Никита связь не прерывал.
       - Вот вам новости, читайте, - сунул однажды Мурсалимов пачку газет Никите. - Ваши там черт знает какие дела вытворяют. За новости увеличьте мне жалованье, а то ведь маловато, а риск большой.
       Никита бросился было разворачивать газеты, но Мурсалимов отстранил его, сунул пачку под матрац и кивнул на только что переведенного в одну камеру к Никите Мишу Чекотило. - Этим доволен? А то могу убрать...
       - Нет-нет, что вы, - возразил Кабанов. - Мы же с ним друзья. По моей просьбе и его перевели сюда.
       - Тогда читайте с ним вместе, а я пойду. Не забывайте о волчке в двери. А то вам, может быть, терять нечего, а мне нету охоты висеть в случае чего на одной рейке с вами...
       В пачке оказались батумские "Друг солдата" и "Стрела", Севастопольский "Солдат", различные прокламации против правительства.
       Газеты переходили из камеры в камеру из рук в руки заключенных, вызывая восторг и пробуждая новые порывы к борьбе. Не говоря уже о том, что за 4 дня до ареста Кабанова вышел в свет шестой номер газеты "Солдат", хотя совсем недавно власти похвалялись своей способностью закрыть для социал-демократов двери и щели. Заключенные читали "Солдата", аплодировали напечатанному в нем крупным шрифтом объявлению: "ИЩЕМ ТИПОГРАФИЮ ДЛЯ ПЕЧАТАНИЯ СЕДЬМОГО НОМЕРА НАШЕЙ ГАЗЕТЫ. ПРОСИМ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И МАТРОСОВ ПОМОЧЬ НАМ В ОРГАНИЗАЦИИ СОБСТВЕННОЙ ТИПОГРАФИИ".
       Тут же был и номер газеты "Крымский вестник", публикации которого подтверждали переполох в правительственном и реакционном лагере, а также невольно рассказывали о героических делах социал-демократов.
       "Большевики повторяют дерзкие вылазки! - кричали сообщения "Крымского вестника". - Они не только захватили в Симферополе типографию господина Шнейдера и отпечатали там весь тираж своего шестого номера газеты "Солдат", но и напечатали наглое объявление о своем желании открыть собственную типографию".
       Повторив слово в слово объявление, напечатанное в шестом номере "Солдата", "Крымский вестник", негодуя против бессилия полиции и жандармерии, курсивом напечатал вопрос господина С. Спиро, обращенный ко всей севастопольской жандармерии:
       "Господа, до каких же пор будет повторяться такое? Куда глядят власти?"
       С большим интересом читали заключенные батумскую прокламацию "Солдатам, стрелявшим в народ". В ней резко осуждались также солдаты, содержалась характеристика положения в стране, был призыв к новым восстаниям и к тому, что солдаты должны бороться за свободу вместе с народом.
       У Никиты от всего этого как бы выросли крылья. Он и минуты не сидел на месте, беседовал с товарищами, вдохновлял их к действию и восклицал:
       - Товарищи, разве усидишь после таких сообщений в тюрьме?! Нам надо поскорее вырваться отсюда, иначе и без нас народ совершит революцию! Везде люди жаждут ее - в Батуме и Севастополе, Курске и Харькове, в Одессе, на всей Руси... Вот что!
       На следующей неделе Никита получил шифровку, в которой Нина Николаевна сообщала о народных откликах на призыв "Солдата" помочь социал-демократам организовать собственную типографию.
       "Нами получено уже несколько предложений, - писала Нина Николаевна. - Один из рабочих, проживающий в доме  7 по Одесской улице, просит занять его подвал под типографию, другие согласны безвозмездно уступить Комитету РСДРП свои дома или квартиры полностью.
       Эти факты показывают крепнущую нашу связь с народом, обязывают нас действовать и действовать, вырываясь из-за каменных стен тюрем. Сообщите срочно, какие у вас на этот счет вынашиваются планы?
       Да, имейте в виду, Мурсалимов передаст вам (если уже не передал) добытый нами в копии материал обвинения товарища Чекотило. Скажу прямо, в этом материале все факты перевернуты с ног на голову, даже имя взято не Михаил, а Андрей Чекотило. Но вы не вздумайте опровергать или вносить ясность в операцию по захвату паспортных бланков в Мещанской управе... Ведь лучше пусть власти думают, что они арестовали самого главного исполнителя - Чекотило, чем допускать их на след и раскрытие всей картины. Надеюсь, вы понимаете не только меня, но и Комитет, от имени которого я это пишу вам..."
       В материале, переданном в тот же день Мурсалимовым, говорилось следующее: "Дело о крестьянине Андрее Чекотило, - писал военный прокурор Одесского окружного суда. - На основании статьи 120 из XXIV книги Свода Военных постановлений 1869 года, издание 3-е, предлагаю суду обвинительный акт по делу о крестьянине Чекотило Андрее, содержащемся в Севастопольской тюрьме...
       Вещественные доказательства: револьвер системы "Браунинг" с 8 пулями, ножны от кинжала, кушак и две пуговицы - опечатаны и сданы на хранение в полицейское управление.
       Вызываемые лица: 1. Мещанский староста Долгунов М.К., 2. Письмоводитель мещанской управы Н.Е. Леопарди, 3. Крестьянка В.А. Пичунова, 4. Итальянский подданный И.П. Желябин и пристав Н.Е.
       ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ: Андрей Маркович Чекотило, 20 лет, предан Одесскому военному окружному суду временным севастопольским генерал-губернатором в порядке пункта 7 статьи 19 за нарушение правил о местности, объявленной на военном положении...
       ...Находясь на жительстве в городе Севастополе, вступил в местное отделение сообщества, именующего себя "Российской социал-демократической рабочей партией" и преследующей цель ниспровержения существующего в России общественного строя, и принадлежал к таковому сообществу в день задержания, что предусмотрено 1-й частью 126 статьи Уголовного Уложения, и в том, что он, Чекотило, с крестьянином Захаром Прокофьевым и двумя другими необнаруженными следствием лицами 28 июля сего года ворвались в кабинет старосты Севастопольской мещанской управы Долгунова. При этом Чекотило потребовал от Долгунова и его письмоводителя Леонарди выдачи им денег и паспортных бланков во имя революционного движения..."
       - Вот же врут, а! - засмеялся Чекотило. - Я даже и в управу тогда не заходил, так как на мне лежала обязанность охранять действия наших боевиков... И не вмешайся этот кузнец Зорькин, в кузнице которого я было укрылся от преследования городовых, власти бы даже фамилии моей не узнали, не то что в лицо посмотреть... Плюнуть им в глаза, что ли, как вы думаете? И этот Долгунов, брехун настоящий...
       Никита прервал расходившегося Чекотило и разъяснил ему содержание полученного от Нины Николаевны письма. И оба они пришли к убежденному выводу, что Чекотило должен на себя взять ответственность за операцию по изъятию паспортных бланков из мещанской управы, не называть ни одного товарища, связанного с этим делом.
       - Но лучше всего, дорогой мой друг, - сказал Кабанов, когда уже подали сигнал вечерней проверки, - лучше всего, если мы организуем побег и оставим стены этой печальной обители еще до суда...
       И после этого все их помыслы насчет побега стали как бы главной пружиной их ума и души. Они вели разведку, обсуждали при всяком удобном случае те или другие варианты плана побега, писали об этом на волю шифровки, получали оттуда советы, необходимые сведения.
       - Следи за волчком, - предупредил Никита сокамерника, - а я осмотрю двор с высоты нашего оконца.
       Потоптавшись у покрытой, как леопард, коричневыми пятнами сырости стены с высоко поднятым окном, Кабанов встал на пододвинутую табуретку, изловчился и вскочил на покатый подоконник.
       Через засиженное мухами и затянутое пылью не протираемое месяцами стекло, хотя и туманно, все же виднелась вдали калитка с прорезанным в ней оконцем. Через это оконце, перекрытое решеткой, дежурный надзиратель осматривал подошедших с передачей или приведенных конвоирами людей, лишь после чего открывал им ворота или высылал помощника для сопровождения пришедших по назначению.
       К калитке примыкал один из двориков, обсаженный по краям тополями. Внутренняя территория дворика была вытоптана и походила на лысину очень старого человека с дряблой посеревшей кожей. Кое-где змеились трещинки, а возле них - жесткими ежиками желтела травка.
       Часовой с ружьем на руке расхаживал по диагонали из одного угла дворика до другого. Он казался спокойным и даже добрым, улыбаясь чему-то пришедшему на память. Может быть, вспомнилась жена или ребенок, смешно топающий в своем первом робком шаге. И вдруг часовой как-то странно дернулся, будто внезапная смертельная злость пронзила его своим током. Молниеносно было вскинуто ружье. Сверкнуло острое желтое лезвие огонька в опухоли синего дыма у дула ружья.
       Чекатило, наблюдавший за волчком, услышал выстрел и визг щелкнувшей об откос окна и отрикошетившей в сторону пули. Кабанов же, замерев в психологическом очаровании, продолжал стоять. Тогда солдат снова вскинул ружье.
       Чекотило не видел это, но знал по опыту, почему и с криком бросился на табуретку, с силой рванул Кабанова за рукав и закричал:
       - Да бросьте вы испытывать судьбу! - Они оба упали, выстрел запоздал на какую-то долю секунды. Но пуля на этот раз влетела в камеру и воткнулась в потолок, откуда посыпалась белесая пыль. - Неужели вас не страшит, что уже пятеро из нашего корпуса поплатились за любопытство и осмотр тюремного двора через окно камеры? Вчера часовой ранил старосту артели политических, а сегодня мог бы и вас убить!
       Чувствуя правоту Чекотило, Кабанов промолчал.
       А в августе он снова не вытерпел и заглянул во двор через окно, так как снизу послышался знакомый голос.
       - Ба-а! - удивился и обрадовался Кабанов. - Это же Сергей! Надо любыми средствами добиться, чтобы его перевели в нашу камеру!
       - Тесновато, - усомнился Чекотило. - Вряд ли обманем начальство...
       - Но оно продается, и мы должны этим воспользоваться, - настаивал Кабанов.
       .............................................................................................
       Надзиратель-авантюрист Мурсалимов оказался сговорчивее, чем ожидали заключенные: он за рубль устроил перевод Сергея из камеры нижнего этажа к Кабанову, а потом - за два рубля переместил Кабанова с Чекотило и Сергеем в освободившуюся камеру на втором этаже.
       Здесь было темнее и больше сырости. Но камеру эту облюбовали заключенные не случайно: ее окно выходило во внешний дворик. Можно было, выпилив решетку и выбравшись из камеры в глухой угол двора со случайно сохранившимся здесь каменным контрфорсом, перемахнуть через стену с помощью веревки и острого крюка на улицу, где будет ожидать подготовленный комитетом извозчик.
       В подготовку побега были вовлечены тюремный фельдшер и дежурный солдат.
       Первоначально предусматривалось планом побега связать надзирателя и, воспользовавшись отобранными у него ключами, выйти под фиктивным конвоем солдата прямо через тюремные ворота в город.
       Но за полчаса до вступления плана в действие психологическое напряжение солдата достигло предела, началась истерия страха. Он прибежал к камере Кабанова и, рыдая, просил пощадить его. Поклялся при этом, что будет молчать о замысле заключенных, если они сами его не выдадут.
       Побег был отложен. Солдата, как потом стало известно, отправили в больницу с признаками начавшегося у него тяжелого нервного заболевания.
       Новый план побега предусматривал подмену нескольких заключенных чучелами на их койках, чтобы дежурные надзиратели не заметили исчезновения людей до утра.
       Кабанов, Чекотило, Сергей, Вороницын и Конторович, согласно этому плану, должны были не возвращаться в камеру после вечерней прогулки. На их койках окажутся под одеялами заранее изготовленные чучела, а они сами, улучив момент, переберутся с дворика через стену на улицу к ожидающим их извозчикам.
       Какой-то провокатор выдал этот план. В тюрьме начался обыск.
       - Э-э-э, Братцы! - злорадно кричал комендант, сбрасывая одеяла с манекенов. - Такие чучела "Екатеринку" стоят, а они это так вздумали... Ха-ха-ха... Бесплатно...
       Выкрик коменданта заключенные поняли как намек: "Плати сто рублей, то есть кредитную бумажку с изображением царицы Екатерины Второй, тогда и обыска-шмота не будет..."
       Земляческие группы заключенных начали копить деньги, некоторые запрашивали финансовую помощь с воли. В Севастополе имели место сборы средств "благотворителей" по подписным листам. Но особенно солидную сумму - тысячу пятьсот рублей внес в партийную кассу Вячеслав Шило. Это был результат его первого опыта экспроприации. Обрядившись в костюм-маску, он принудил кассира почты передать ему деньги.
       Обо всем этом осведомители донесли в Петербург, расписывая, что в Севастополе социал-демократы действуют по методу грузинского Камо, а центр их закрепился даже в Севастопольской тюрьме, где процветает либерализм, неуважение к их императорскому величеству, а стены ее вельми низки и одолимы для злоумышляющих о бегстве, а также для тех, кто проникает во внутрь тюрьмы из города без спроса.
       Из Петербурга прилетела на имя начальника тюрьмы Светловского строгая бумага:
       "...мягкость не допускать. Охрану преумножить и усилить надзорами...Стены тюремного двора нарастить до недоступности одоления злоумышляющими к бегству и к наваждению тюрьмы разрушителями всех наших возможностей..."
       Боясь за свою должность, Светловский начал закручивать гайки: в камеры все чаще подсылали "наседок" (так называли заключенные мелких провокаторов-осведомителей, действовавших под видом арестованных за разные преступления), в дверных "волчках" непрерывно посвечивал глаз какого-либо надзирателя, множилась слежка внутри персонала тюрьмы. Строители работали на тюремной стене: наращивали ее высоту до четырех с лишним метров, усыпали гребень осколками стекла, натягивали там колючую проволоку, прикрепленную к острым иглам и шипам. Часовые получили приказ "стрелять без предупреждения по всякому, кто будет замечен в попытке к побегу или содействии беглецу, в попытке пробраться в тюрьму без спросу..."
       И за стенами тюрьмы активничала жандармерия. Но ей никак не удавалось установить, кто же изъял деньги из сейфа на почте?
       В шифровке, полученной Никитой Кабановым через "голубя" от Нины Николаевны, сообщалось, что неизвестный автор предупредил Комитет РСДРП о нависшей опасности.
       "Берегитесь, - писал он. - К вам проникли провокаторы. Я вам не друг. Но совесть не позволяет мне мириться, что жандармы и провокаторы вокруг человеческой шеи петлю закручивают и веревку мылом намыливают.
       В доказательство, что говорю вам правду, прилагаю копию бумаги, подлинник коей написан лично жандармским полковником Поповым и отослан 14 сентября 1906 года департаменту полиции. Через мои руки шла эта оказия".
       На приложенном к этому письму гербовом листе бумаги за подписью полковника Попова содержался текст:
       "В настоящее время социал-демократы действуют в трех районах Севастополя. Нашим агентам удалось пока проникнуть в организацию железнодорожного района. Но и за городским и портовым районами тоже успешно наблюдают наши люди. Один из них инкогнито живет у некоей Марии Ивановны Диммерт.
       Эта женщина работает в военном порту, сдает свою комнату в наем. У нас есть подозрение, что Диммерт связана с социал-демократами. Мы ее пока не тревожим: хорошая приманка.
       Второй наш агент используется по городу. Прислан с прекрасной рекомендацией известного вам настоятеля Очаковского военного крепостного собора протоиерея Павла Бартенева.
       Оный протоиерей доверительно уведомил нас, что бежавшие от него батраки - Стенька и Гаврюха (первый долго лечился после ножевого ранения горла у очаковского хирурга, теперь обретается где-то со вставным медным клапаном у кадыка прозван по сему совпадению "медной душой") - суть опасные государственные преступники, ищущие пристанища в Севастополе. А еще бежали из заключения потемкинец Григорий Сороколетов и Николай Золоторевский с броненосца "Три святителя".
       Сообщая о сем Вам, одновременно принимаю меры к их сыску и поимке. Есть некоторые указания, что преступники скрываются в Батуме..."
       В конце шифровки Нина Николаевна просила Никиту Кабанова проверить, нет ли Стеньки и Гаврюхи среди узников Севастопольской тюрьмы...
       "Ни в тюрьме, ни в ночлежном приюте, как проверено через нашу тюремную связь, Гаврюхи и Стеньки в настоящее время нет, - писал вскоре Никита Кабанов Нине Николаевне. - Но товарищ Сергей, с которым мы теперь вместе живем и думаем о завтрашнем дне, внес существенную ясность в данный вопрос и просил меня сообщить вам следующее: он виделся со Стенькой и Гаврюхой за месяц или полтора до своего ареста, передал им деньги, собранные московским студенчеством на лечение Константина Цитовича, находящегося в Грузии, а также письмо Константину от Вадима Болычевцева и Александра Мещанинова с рядом новостей и ходе работы по созданию Крестьянского союза в Щигровском уезде. Гаврюха со Стенькой обязались переправить или отвезти лично в Грузию и передать Константину Цитовичу деньги и письмо. Кроме того, они взяли на себя задачу передать в Москве или в Щиграх Вадиму Болычевцеву текст "МАНИФЕСТА КО ВСЕМУ РОССИЙСКОМУ КРЕСТЬЯНСТВУ"
       Это тот самый "Манифест", который был отпечатан уже после моего ареста в Евпаторийской типографии Муравского по постановлению Крымского Союза РСДРП. Надо полагать, этот "Манифест" сильно поможет руководителям Крестьянского союза центральных губерний, а также будет содействовать объединению усилий всех людей, выступающих против царя и помещиков. Это хорошее дополнение к опыту революционных действий в западной Грузии, где созданы Гурийская и Квирил-Белогорская республики, народ взял власть там...
       Что же касается предупреждения некоего анонима о нависшей над нашим Комитетом опасности, то, по моему мнению, это предупреждение нельзя игнорировать. Советую вам, Нина Николаевна, и фактическому руководителю газеты "Солдат" товарищу Максиму незамедлительно перевести типографию из гостеприимного подвала на Одесской улице в другое, более надежное место".
       .............................................................................................
       В типографии, срочно переведенной в дом Николая Иванова на Цыганской Слободке, был успешно отпечатан десятитысячным тиражом седьмой номер газеты "Солдат".
       И хотя весь тираж удалось благополучно распространить в Севастопольском гарнизоне и среди читателей ближних и дальних областей и районов страны, снова пришло в адрес Нины Николаевны анонимное письмо всего из нескольких слов: "Не обольщайтесь успехом. Провокаторы сидят у вас под носом, ждут лишь момента продать вас..."
       Шифровку Нины Николаевны с этим новым предупреждением анонима об опасности для организации РСДРП получил почти одновременно с копией другого документа, который он читал, скрежеща от негодования зубами: "ПРИГОВОР. По Указу его императорского величества, 1906 года, октября 18 дня, временный военный суд в городе Севастополе под председательством генерал-майора Корейво в закрытом судебном заседании, в котором присутствовали подполковники: командир 2-й батареи 13 арт. Бригады Ломиковский, командир 49-го пехотного Брестского полка Волытьев с помощником Богаевским, командир Севастопольского крепостного батальона Савченко-Бельский...ПОСТАНОВИЛИ: Подсудимого, крестьянина А.М. Чекотило, за участие в сообществе, поставившем целью своей деятельности ниспровержение существующего в государстве общественного строя и за покушение на разбой, лишить всех прав состояния и сослать на каторжные работы сроком на шесть лет и восемь месяцев с последствиями по 22-25, 27-28 статей уголовного уложения..."
       - И обвинения одинаковы, и слова одни и те же, стереотипы! - Никита смял в горсти хрустнувшую бумагу, задумался: "Вчера осудили Сергея, сегодня Чекотило, завтра или послезавтра будут судить меня и моих товарищей... Когда же этому конец? Впрочем, глупый вопрос, - возмутился сам Никита. - И как это меня угораздило даже самому себе задать его, хотя отлично знаю, что кончится это, вернее, должно кончиться с действительной победой революции, к которой бы не должны никогда прикасаться грязные руки разных провокаторов. Они есть сейчас, они будут и потом. С ними борьба трудна, очень трудна... Но кто же эти провокаторы, о наличии которых нас предупреждает анонимный не друг и не враг?"
       ............................................................................................
       В это же октябрьское утро 1906 года, когда Никита Кабанов негодовал против порядков в России и мысленно искал ответ на вопрос, кто же они есть, угрожающие партии провокаторы, Максим назначил свидание с только что освобожденным из-под ареста Иваном Криворуковым в гостинице "Арарат", используемой в качестве одной из конспиративных явок.
       С Криворуковым должен был зайти в "Арарат" матрос Семен Акимов, стрелявший в свое время в адмирала Чухнина и усиленно разыскиваемый полицией. Акимову нужны были деньги для поездки к писателю Короленко в Полтаву, где уже был заготовлен Акимову паспорт для выезда за границу.
       Ожидая товарищей и посматривая на стрелки часов, Максим обеспокоено расхаживал у стола в комнате явок. "В чем дело? - думал он. - Время истекло, никого нет..."
       Вдруг за дверью что-то грохнуло, послышался крик о помощи.
       Бросившись на шум, Максим увидел в соседней комнате Семена Акимова. Он сидел на груди поваленного им метрдотеля, главного официанта гостиницы (другие в эти часы суток отсутствовали), и придавливал его лопатками к полу.
       - Что же ты делаешь?! - хватая Семена за шиворот и отбрасывая от умирающего человека, прошипел Максим. - Разве ты не знаешь, что он помог нам устроить в "Арарате" конспиративную квартиру? Или ты - провокатор?
       - Нет, я убил провокатора, - задыхаясь от волнения, тихо сказал Семен. Бледный, с ополоумевшими глазами, он выхватил из кармана сторублевую бумажку и визитную карточку, сунул Максиму и пояснил, показав пальцем на убитого. - Я ночевал в его комнате. И он соблазнял меня деньгами, требовал, чтобы я отнес составленный им список и отдал полковнику Попову или самому Зейдлицу, иначе, угрожал он, меня арестуют первым... У меня не было никакой другой возможности, вот я и зарезал провокатора. А вам говорю: уходите поскорее, сюда вот-вот навалятся жандармы...
       Вместе с подоспевшим Иваном Криворуковым удалось Максиму убрать труп провокатора в подполье. Потом они приказали расстроенному Акимову засунуть окровавленные кулаки поглубже в карманы и повели его на другую конспиративную квартиру.
       - Что произошло? - ужаснулась Нина Николаевна, когда увидела рыжеусого быстроглазого Акимова, даже не узнав его (так он был бледен и подавлен).
       - Акимов только что в "Арарате" зарезал провокатора, - сказал Максим. - Доказательства, что убит действительно провокатор, у меня на руках. Нам надо быстро действовать. Выдайте Акимову и Криворукову деньги, костюмы и документы. Они должны немедленно покинуть Севастополь и выехать к Короленко в Полтаву.
       - Надо же людям сначала помыться, поесть, - возразила Нина Николаевна. И, оставив Максима одного, потащила парней к умывальнику.
       Поливая из ковша и наблюдая дрожащие руки Акимова, вздутые синие жилы на них, спросила:
       - Значит, жалко убитого человека, хотя он и наш враг?
       - Не жалко, а противно! - возразил Акимов и сплюнул. - Он же, гад интеллигентный, думал меня, как Иуду, деньгами прельстить. Думал, что я из-за денег буду помогать ему любую подлость делать. Но мы, простые хоть люди, совесть имеем чистую. Спросите у Стеньки, не даст сбрехать. Мы с ним из Очакова в свое время до Симферополя пробирались. Потом и в Севастополе он был, в Грузию ездил помогать товарищу одному, израненному черносотенцами. Все сделал, а потом на Москву направился...Ему в Севастополе будто бы делать пока нечего, а мне надо было, насчет заграничного паспорта...
       - Чего же Стеньке в Москве понадобилось? - проверяюще спросила Нина Николаевна.
       - Повез золото в партийную кассу. Там у него есть один знакомый, генеральский сын Вадим Болычевцев. Учится в институте, а сам против помещиков и царя подкапывает. Рассказывал мне Стенька, что член РСДРП Константин Цитович, студент Московского межевого института (а это к нему Стенька возил в Грузию деньги на излечение и пропитание, письма Болычевцева) дал ему наказ обязательно найти в Москве, в сельскохозяйственном институте, или в Щигровском уезде его друга Вадима Леонидовича Болычевцева, а через него передать деньги в партийную кассу. Даже сказал Константин, что если не удастся самим разыскать Вадима, то к его отцу безбоязненно обратиться нужно, к генерал-майору, военному судье Виленского военного округа. И вот, скажу я вам, Нина Николаевна, мы со Стенькой на золоте сидели, голодать приходилось, а не тронули: не наше оно, а партийное... Теперь вы поймете, почему мне противно даже вспоминать о провокаторе, который пытался за сторублевую бумажку купить мою совесть, сделать меня Иудой-предателем...
       - А откуда же золото набралось у Стеньки? - спросила Нина Николаевна, стараясь все выяснить, чтобы не было никакого сомнения, что ни Стенька, ни Акимов не причастны к провокаторству. А то ведь в окружающем сложном мире всякое, даже самое неожиданное, возможно, и надо организацию поберечь от таких случайностей.
       Акимов вытер руки о полотенце, неторопливо рассказал, как это золото было взято из казны плавучей тюрьмы "Прут" и долго хранилось в ящике иконы, висевшей в чулане протоиерея Павла Бартенева, спрятанное туда Гаврюхой и Стенькой во время своего нахождения на положении батраков. Но однажды ржавый гвоздь переел веревочку, икона упала, и золото со звоном рассыпалось по полу. На шум вбежал протоиерей. В завязавшейся за золото драке отец Павел сунул Стеньке ножом в горло...
       - Значит, протоиерей тогда не донес в полицию? - спросила Нина Николаевна.
       - А ему нельзя было доносить, - хозяйственно рассудил Акимов. - И поножовщиком прослыть духовному лицу не очень-то выгодно. Да и третью часть золота, фунта три, ребята уступили отцу Павлу за молчание и за то, что доктора он подыскал хорошего, но молчаливого. Вылечили Стеньку. Медную кнопку вставили возле кадыка. Нажмет пальцем, говорить можно.
       .............................................................................................
       Убедившись, что Акимов - не провокатор, а его данные соответствуют сведениям, полученным комитетом РСДРП из других источников, Нина Николаевна выдала ему и Криворукову необходимые документы, костюм, деньги, помогла выехать в Полтаву.
       Вечером того же дня созвали экстренное заседание комитета, на котором с сообщением выступил товарищ Максим.
       - При убитом в гостинице "Арарат" провокаторе, которого мы считали своим верным другом, найдены списки почти всех наших подпольщиков, - сказал он. - И план города нашли. Наша конспиративная квартира в доме Мурыгина помечена на этом плане крестиком. Это значит, товарищи, что жди вот-вот полицейского налета. Мое предложение: квартиру сменить сегодня же ночью. А всем товарищам, чье пребывание в Севастополе не вызывается сейчас острой необходимостью, нужно выехать из города. Нам нужно беречь кадры, отбросив ложный героизм и кажущееся отсутствие боязни. Провокаторы ведь нами не все выяснены.
       ............................................................................................
       После длительного и тягостного молчания встала Мария Диммерт. Покосившись на Максима и поправив косму волос под шляпкой, сказала неуверенным голосом:
       - Считаю, что у меня есть острая необходимость быть в Севастополе, и я никуда не поеду...
       - Я тоже из Севастополя не поеду, - сказала Нина Николаевна. Маленькая, взъерепененная, как птица во время боя за свое гнездо с птенцами, она вспорхнула с места, погрозила кому-то обеими кулаками. - Поймите, товарищи, я не в силе вырвать из сердца город, где выросла, приобщилась к революции. Останусь здесь вместе с моим малюткой, Володей, и буду выполнять какие угодно задания партии. Но насчет перевода квартиры я согласна с товарищем Максимом. Да и Никита Кабанов уже писал нам из-за решетки свое предложение. Он даже порекомендовал для нас дом на Азовской, 27. Я была там несколько раз, все подготовила. И если нет у кого из присутствующих обоснованного возражения, ночью перейдем туда. А теперь, товарищи, расходитесь и все, кому необходимо выехать из Севастополя, должны поспешить сегодня же, с вечерним поездом.
       .............................................................................................
       ...Поезд отошел от вокзала в сумерках. Среди уехавших были и Максим с Матвеем.
       Таяли космы паровозного дыма, смешиваясь с темными далями и все более меркнущим небом. Замирали стуки колес и вздохи удаляющегося паровоза. Но Нина Николаевна все еще стояла на перроне вокзала.
       С Южной бухты потягивало холодком. Наползал туман. Вязкая сырость окутывала плечи. Вздохнув, Нина Николаевна медленно пошла в город, сунув нос в платок. Пройдя шагов пятьдесят, она еще раз оглянулась на полотно. Тускло мерцали рельсовые ручьи, как бы рассеиваясь в тумане. И в глазах Нины Николаевны жарко закололо, навернулись слезы. Непрошеные и неожиданные. А за ними мысли: "Да, кончается моя юность. И правильно сказал Матвей на прощанье, что мы - взрослые люди, должны решать все самостоятельно, как самостоятельно растут дружные всходы озими, не взирая на предстоящую суровую зиму. И у нас эта зима теперь перед носом - бураны сражений, морозы преследований, стужа скитаний..."
       А сердце-вещун болело и сжималось, будто чуяло беду или внезапную опасность. Нина Николаевна ускорила шаг, почти бежала: "Ведь мальчик мой, Володя, один в комнате. Не проснулся бы, не натворил бы что..."
       Переступив порог квартиры, она сразу же ощутила растворенный в воздухе густой запах махорки и новеньких кожаных ремней, какие носили недавно присланные из столицы молодые франтоватые жандармы.
       "Уже были, принюхивались, - догадалась она, тихонечко прошла к кроватке Володи. Он спал, посапывая и чмокая губами. Его они не пробудили. Осмотрела каждый уголок - не притаились ли жандармы, не устроили ли засаду? - Нет, нигде их нету. Ушли. Но что они искали? Конечно, они искали динамит. И очень хорошо, что вчера объявился Гаврюха. Он не только подтвердил рассказ матроса Акимова о Стеньке Разине, но и помог Вячеславу Шило успешно перенести весь запас динамита в другое место. Спасибо ему, этому великану! Конечно, жандармы прицепились бы и к полученной мною недавно литературе. Но и ее мы успели передать на хранение Марии Керберген. Ясно, на квартире у меня жандармы ничем не поживились. Но ведь кто-то навел их сюда? Значит, провокаторы продолжают действовать. За последнее время наши люди уже двоих уничтожили. Значит, остались еще живыми - третий, четвертый, может быть, пятый или шестой... Но кто именно?"
       Нина Николаевна начала перебирать в памяти имена людей, знавших конспиративную квартиру и имевших отношение к динамиту. "Не может быть, чтобы предал нас Ростислав! Ведь это он, рискуя свободой и жизнью, подал сигнал к восстанию на флагманском броненосце, случайно носящем его имя. Трижды взмахивал он красный флаг и оборонял его с группой товарищей против натиска разъяренных монархистов, пока был схвачен и посажен под замок. Мы освободили его из-под ареста, иначе лежал бы он в сырой земле вместе с лейтенантом Шмидтом. Нет, Ростислав - не провокатор! Он по совести своей не может быть провокатором. Может быть, Мигачев? Но ведь после его кратковременного ареста в январе 1906 года на квартире Лужкова о нем все члены партийного комитета самого высокого мнения. Попробуй его заподозрить, съедят. Да и никаких улик, хотя сердце мое настороженно к нему. Если Ядвига Дубицкая? Нет и нет. Вся совесть моя протестует против такого подозрения. Разве не она, обернув талию газетами и листовками, лезла в самое пекло - носила запрещенные издания артиллеристам на Северную сторону и с трудом избежала ареста. Вне всякого подозрения и минер Александр Васильев, снабжающий нас динамитом и пироксилином. Зачем бы ему два года с риском для своей жизни снабжать нас, а потом навести жандармов? Нет, не захочет он продать себя и нас ненавистным жандармам. Кроме того, он знает, как мы поступаем с провокаторами... Но кто же тогда, кто выдает нас и наши конспиративные квартиры?! Не Мария ли Керберген с ее напевно-звучным голосом и отличным французским произношением? Впрочем, Никита Кабанов с самого начала знакомства с нею настроился подозрительно... Да только подозрение не доказательство. Жизнь покажет..."
       Нина Николаевна возвратилась к кроватке сына. "Милый мой мальчик, заснул ты здесь, а проснешься уже в другом месте, - подумала она и с трудом удержала подступившие слезы. - Надо бы немедленно взять тебя в охапку и уйти. Но так нельзя. За мною, наверное, следят. Подождем немного. А завтра я уже с новой квартиры переправлю тебя к тете. Спи, малютка!"
       Жандармы не пришли через час и через два. "Понятно, они не спешат, - догадалась Нина Николаевна. - Ведут наблюдение, чтобы сцапать товарищей, которые придут ко мне. Но ведь все уже знают, что мы ночью меняем квартиру, так что в засаду никто не попадет. На всякий случай, как у нас принято, начерню на шибке окна чернилами два условленных крестика. Конспираторы знают их значение: квартира ликвидирована".
       Взяв спящего мальчика на руки и сумочку с деньгами и документами, Нина Николаевна запасным ходом выбралась на улицу. Осторожно пробираясь по сонному городу, она вскоре оказалась в доме  27 на Азовской улице.
      
      
      

    21. САЛЮТ ГЕРОЯМ

      
       Судебно-следственным властям так и не удалось восстановить сожженные вблизи Херсонеса обвинительные против очаковцев материалы. Прокурор Роджин доложил об этом самому императору Николаю, а после беседы с венценосцем написал председателю суда генерал-лейтенанту Андрееву:
       "Ваша задача - судить беспощадно. Революцию сиим процессом напугаем изрядно. Но мы должны проявить единство и твердость, твердость и единство суда, прокуратуры, следственных органов. Отбросьте всякие разговоры о гуманности и законности. С этими категориями либерализма мы не одолеем бунтовщиков. Для нас же и для императора главное состоит в одолении".
       На судебное заседание в здании 28 Флотского экипажа солдаты и матросы шли без пропусков, по спискам и повесткам. Одну из таких повесток Нина Николаевна Максимович вручила Гаврюхе вместе с листовками, которые надо было разбросать в зале судебного заседания.
       - Это важное поручение партии, - напутствовала она. - Надеюсь, не побоитесь?
       - А нам чего? - улыбнулся Гаврюха, распихивая листовки по карманам. - Голова наша все равно уже в залоге, а выкупить ее не за что. Только и надежды, что на революцию...
       Еще по пути во Флотский экипаж, встречая друзей и шагая вместе с ними, Гаврюха роздал почти весь запас листовок и договорился, что друзья разбросают листовки в зале, когда он подаст к этому сигнал высоко поднятыми над головой обеими руками.
       В зал Гаврюха вошел вместе с ефрейтором Костей Анпиловым. И сели они на скамье рядом. Уже было тесно от матросов и солдат. Рокот голосов, будто морской прибой, перекатывался от стены до стены.
       Пустующее возвышение было отделено от зала сплошной решеткой из толстых железных прутьев. Специально ее поставили, готовясь к суду над народом.
       Сквозь серую густоту прутьев виден огромный стол под зеленым сукном. Посверкивали за ним высоченные спинки кресел в инкрустациях и позолоте.
       У стола, суетливо раскладывая бумаги и папки, быстренько шагал лысый чиновник в военном мундире. Временами он опасливо посматривал в зал и на решетку, будто выверяя, достаточно ли она прочна, если вдруг из зала хлынет людской разгневанный прибой.
       - Вот оно как, держат нас, как в зверинце, - повернув к Гаврюхе скуластое небритое лицо, усмехнулся Анпилов. - И решетку перед нами воздвигли и у нас все поотбирали, даже гвозди, не говоря о бритвах. Ни разу я так не зарастал. Да и ребята тоже...
       - Начальство стало нежным, заботливым, - сказал Гаврюха. И суровость скользнула серой тенью по лицу. - Оно боится, что подсудимые перережут себе шею бритвой, тогда палачу не за что будет веревку цеплять...
       - Я не об этом, - возразил Анпилов. - Судьи-звери будут на возвышении сидеть перед нами за решеткой. Не тряхнуть ли нам эту клетку с царскими зверями?
       - Вот бы потеха! - громко выкрикнул сидевший позади Гаврюхи невысокий толстенький матрос Ванюшка Картузенков. Поморгав голубыми узкими глазами, он засмеялся задорным смехом и повернулся ко всему залу с предложением: - Ребята, а что если нам тряхнуть решетку, чтобы господа от нас не отгораживались?
       - Пра-а-авильно! Тряхну-у-уть! Полундра! - загремели голоса. Шутка оборачивалась в грозу, мгновенно наэлектризовавшую людей. Кто-то метнулся из первого ряда к возвышению, начал ловко карабкаться по прутьям к потолку. При этом он метался всей тяжестью тела из стороны в сторону, кричал вместе со всем залом:
       - Полу-у-ундра!
       Прогибаясь, прутья со стоном скрежетали, так как прямоугольные верхние гнезда были просторны, концы прутьев скребли потолок, отчего известка снежной пылью летела в зал и к столу судей.
       Чиновник, бледнея и широко раскрывая рот с золотыми зубами, от испуга уронил несколько папок. Из них порхнула стая белых бумаг. Но чиновник не бросился подбирать их. Он с ужасом вытаращился на повисшего посредине решетки кричащего матроса, и сам ничего не мог выговорить, так как внезапная судорога перекосоротила ему скулы, высушила язык.
       В это время справа послышалось шарканье многих подошв. Чиновник обернулся на эти звуки. Новый страх перед теми, кого он увидел, преодолел в нем только что пережитый шок, из горла вырвался визг:
       - Вста-а-ать, суд иде-е-ет!
       - Сиде-е-еть! - в пику ему закричал матрос, прыгая в зал с решетки. - Не признаем царских судей!
       - И суд не признаем! - прогремел могучим басом Гаврюха. Он встал, взбросил обе руки над головой. - Это не суд, а самосуд, какой уже свершили палачи над лейтенантом Шмидтом. Листовки в зал!
       Не обращая внимания на оцепеневших от неожиданности судей, матросы и солдаты в зале шустро передавали листовки друг другу, подхватывая их налету.
       Анпилов, стоя, обратился к залу:
       - Товарищи, у нас в руках статья "СУД ИЛИ УБИЙСТВО", напечатанная в первом номере нашей газеты "Солдат". В ней рассказано о расстреле царскими палачами нашего любимого адмирала восставшей революционной черноморской эскадры Петра Петровича Шмидта. Он обагрил своей кровью землю острова Березань.
       Петр Петрович Шмидт до последнего вздоха был с нами и выступал против царского суда, не признавал его. И мы должны не признавать. В листовке говорится, товарищи:
       "Царский суд опирается на показания специально подобранных провокаторов, а также офицеров-монархистов, мстящих солдатам и матросам за восстание. НЕ ПРИЗНАВАЙТЕ ЭТОТ СУД, ТОВАРИЩИ! Требуйте передачи дела международному третейскому суду!"
       - Вста-а-ать! - срывая голос и гортанно откашливаясь, уже в пятый раз закричал косоротый чиновник. Но фразу "суд идет!" он уже не смог кричать, просто хрипел и пучил глаза, как больной Базедовой болезнью.
       Никто не послушался команды. В зале присели даже и те, кто до этого стоял, не имея места. Судьи, разъяренные и хмурые, уселись на кресла без почета и без обычного наслаждения властью.
       Секретарь, ухитряясь перекрыть жужжащий зал, читал с использованием коротких пауз в гуле или на какое-то мгновение привлекая к себе внимание матросов и солдат просящими жестами.
       Из отрывков услышанного, в зале поняли, что председательствует в суде генерал-лейтенант Андреев, обвинение поддерживает прокурор - полковник Роджин, допущены к участию в процессе семь адвокатов - Кобяка, Фалеев, Зарудный, Врублевский, Андронников, Муравьев и Беляев.
       Председательствующий долго махал в воздухе колокольчиком, голосок которого подчистую исчезал в могучем гуле возбужденных и разгневанных людей. Потом, утратив всякую веру в колокольчик и бросив его на стол, генерал-лейтенант Андреев зычно протрубил громовым голосом:
       - Беспристрастным следствием доказана полная виновность подсудимых в явном восстании с намерением противиться начальству...
       - Уходите, судьи с окровавленными руками! - шквалом громыхнуло из зала. - Не признаем вас, палачи! Требуем международного третейского суда!
       Председатель по-апостольски поднял обе руки, прося внимания. Тогда Анпилов закричал с места:
       - Вы спрятались от нас за железную решетку, значит, не имеете права и не можете судить нас по совести. Вы - бездушные чиновники, и вам надо понять, что мы признаем только международный третейский суд...
       - Третейский, третейский! - гул в зале стал сильнее раскатов грома, с потолка осыпалась штукатурка, дрожали стены и дребезжали стекла окон.
       Забыв о своем высоком судейском положении, председательствующий по-мальчишески шустро выбежал из-за стола и подступил к самой решетке возвышения, начал бить себя кулаком в грудь:
       - Какой же тут может быть третейский суд, если следствием неопровержимо доказано, что повстанцы нагло требовали ниспровергнуть монархию в России и созвать Учредительное собрание для образования республики. Повстанцы с оружием в руках сражались против монарших войск и кораблей... Преступники, если хотят рассчитывать на милость монарха, должны повиноваться закону и суду его императорского величества, который единственно полномочен...
       - Долой, слушать не желаем!
       - Долой, царский пес в генеральском мундире!
       К обескуражено замолчавшему генералу обратился, вставая из ложи адвокатов, высокий золотистоволосый молодой человек со сверкающим на лацкане фрака университетским значком. С виду походил он на стажирующего священника с вьющимися до плеч волосами.
       - Разрешите мне, господин председательствующий, выразить от имени поручивших мне адвокатов требование поддержать голос народа о третейском суде...
       - Да здравствует адвокат Кобяка! - прозвучал голос из задних рядов. И тотчас сотни голосов подхватили это слово, загремели аплодисменты. Такой овации еще никогда, видимо, не переживал молодой адвокат. И он засмущался, щеки залил румянец.
       - Я настаиваю и прошу суд вынести определение по существу требования о третействе, - продолжал Кобяка, едва затихла овация.
       Генерал-лейтенант Андреев, потрясенный всем происшедшим и почувствовав на мгновение правоту адвоката и тех людей, которые безбоязненно в ноябре прошлого года шли на смерть, а теперь также безбоязненно требуют справедливого, а не мстительного разбора их дела и требований, растерянно оглянулся на прокурора.
       И тот, краснолицый рослый полковник, вскочил, будто его укололи иглой. Размахивая сорванным со шнурка моноклем, он не говорил, а визжал:
       - Требую судебного решения о немедленном удалении адвокатов из зала по мотивам ведущейся ими злонамеренной пропаганды против суверенитета императорского суда, следствия, прокуратуры...
       - Это, господа, не суд, не следствие и не прокуратура, - бледнея и торопливо поправляя воротничок, сдавивший горло, начал было Кобяка речь протеста. Но тут же решил пока воздержаться, взмахнул рукой и пошел к скамье адвокатов. Через плечо, рассчитывая больше на зал, чем на судей, бросил негромко, но четко: - Это отвратительное орудие угнетения!
       - Это позор для нашей Родины! - закричали в зале. - Смерть палачам!
       Судьи вскочили с мест. Кто-то из них бросился с кулаками к скамьям адвокатов, чтобы спровоцировать драку и возможный арест адвокатов. Но в этот момент, пристально следя за событиями, Гаврюха обернул свой огромный кулак измятой в волнении бескозыркой, подбежал к решетке и закричал:
       - Братва, поберегись! Бросаю бомбу!
       Мгновенно все вспомнили о судьбе князя Думбадзе, в экипаж которого была брошена бомба в первый же день после подавления ноябрьского восстания. Прокурор, председатель суда с судьями и даже лысый косоротый чиновник полезли под стол или нырнули за золоченые спинки кресел.
       Когда же матросы и солдаты увидели, что судей Гаврюха напугал не бомбой, а своим огромным коричневым кулаком, зал наполнился хохотом.
       - Долой несправедливую, трусливую власть! - кричали из зала. - Третейский суд или ничего!
       - Братва, пошли отсюда! - призвал Гаврюха.
       - Пошли, пошли! - люди с треском отодвигали скамейки, опрокидывали табуретки, освобождая проход. Могучий людской поток хлынул к выходу.
       - Остановитесь, остановитесь, безумцы! - кричали судьи, прильнув носами к прутьям решетки. Но их никто уже не слушал. Адвокаты также встали и покинули помещение.
       Солдаты конвоя, ошеломленные всем увиденным, застыли в неподвижности, будто статуи. Они не применили оружия, не подали даже голоса.
       Перед опустевшим залом остались за решеткой лишь прокурор с судьями. На зеленом сукне стола белели листки со списками мятежников. А на скамьях свидетелей, будто примерзнув, сидели группочкой не успевшие принять присягу перепуганные офицеры. За ними, угнув головы, длинноволосые и другие стриженные под горшок черносотенцы тяжело дышали с открытыми рыбьими ртами. Они боялись улизнуть, боялись и сидеть при мысли, что солдаты и матросы вдруг вернутся в зал и спросят: "А ну, кто эти свидетели и не пора ли им отправиться в Землянский уезд?!"
       Первым забормотал унылым голосом генерал-лейтенант Андреев:
       - Суд продолжает слушание дела! - будто сам не веря в реальность сказанного и даже в реальность самого себя, он дрожащими пальцами в сверкающих перстнях опробовал голубую ленту и ордена на груди, вздохнул: - Суд слушает...
       .............................................................................................
       Не опрашивая даже "свидетелей", так как им некого было "узнавать" и "разоблачать", суд слушал дело. Он заочно творил расправу над героями ноябрьского восстания против царизма.
       Но проформу соблюли: лишь после возвращения с совещания, где одобрили заранее написанный приговор, судьи в печально-торжественных позах встали у стола и слушали, как однотонно секретарь бубнил пустующему залу приговор:
       "Руководствуясь высочайшим повелением от 17 июня и 18 сентября 1905 года, сто девятой статьей шестнадцатой книги собрания морских постановлений, пятьдесят первой и сотой статьями уголовного уложения и 311-й статьей Военно-Морского устава, ПРИГОВОРИЛ К СМЕРТНОЙ КАЗНИ - членов Ревкома восставших - Вороницына, Канторович, Циома, Барышева - первых двух через повешение, последних двух - через расстреляние..."
       Помолчав немного и покашляв в кулак, секретарь подумал: "Возможно, найдутся грамотеи, которые попытаются поправлять наши формулировки. Мне бы хотелось их знать и посмеяться над их невежеством. Впрочем, черт с ними, если они примастерились все мерить лишь на свой аршин..."
       - Дальше, дальше! - прошипел генерал-лейтенант Андреев. И тогда секретарь встрепенулся, начал скороговоркой: "...остальных нижних чинов...Анпилова, Клюбина, Рыжих, Сотникова, Дагаева, Беленко... в числе 193 лишить всех прав состояния, воинских чинов и воинского звания, сослать в арестантские исправительные роты и на каторгу..."
       .............................................................................................
       Несколько дней шли облавы: вылавливали осужденных в Севастополе, на дорогах в горы, на ближних и дальних хуторах, в порту.
       Ножные и ручные кандалы звенели на осужденных, согнанных в тюрьму.
       "Завтра погонят", - прошелестел слух. Да это и по всему было видно: оцепили войсками тюрьму, живым коридором выстроились солдатские шеренги от тюремных ворот до вокзала. Притюремный и привокзальный районы были объявлены на осадном положении, а в порту были выставлены усиленные посты и патрули, так как недавно на баржах и кораблях были обнаружены прокламации, изданные Севастопольским комитетом РСДРП, при этом провокаторы выдали жандармам одного из распространителей прокламаций - машиниста баржи Зайцева.
       Скопились полицейские и жандармы у морского арестного дома. Патрули конные и пешие непрерывно двигались вдоль всей дороги от вокзала до Бахчисарая.
       За осужденными смотрели в несколько глаз: на каждого, закованного в кандалы, приходилось два солдата с примкнутыми к ружьям штыками.
       Руководителей восстания окружили "особым почетом" - каждого посадили в отдельную карету. Справа и слева его сидели конвоиры с револьверами, а за каретой скакали четыре конных казака с саблями наголо.
       Севастополь настороженно притих.
       И вдруг заревел гудок морского завода. Рабочие повалили на улицу.
       "Вставай, поднимайся, рабочий народ!
       Вставай на врага, люд голодный!"
       Песня гремела на улице, вырывалась, из-за решеток тюрьмы, подготовленная подпольщиками Севастопольского комитета РСДРП. Пели не только политические, замкнутые в камерах по приказу Светловского. Пели также и уголовники, восхищенные смелостью и решительностью очаковцев, их несгибаемой волей.
       Гудок все гудел и гудел. Протяжно, торжественно. К нему присоединились другие гудки, забасили гудки кораблей.
       Это был салют героям-очаковцам, которые с высоко поднятой головой шли на каторгу и ссылку, полные надежды на победу и на то, что в будущем не будет несправедливых судов и провокаций на всей земле.
      
      

    22. ЛИСТОВКА

      
       Часть золота, доставленного Стенькой Разиным в партийную кассу через Вадима Болычевцева, было решено обратить на нужды Севастопольской и других социал-демократических организаций, особенно - для приобретения типографского оборудования, бумаги, красок, шрифта.
       Получив на этот счет специальное задание, Вадим Болычевцев выехал в город Вильно к своему отцу генерал-майору Леониду Дмитриевичу, исполнявшему должность военного судьи Виленского военно-окружного суда.
       С помощью отца, имевшего широкие связи с прогрессивными кругами России и заграницы, Вадим приобрел много шрифта, краски, бумаги, типографского оборудования, наборной техники и деталей для монтажа печатных станков. Там же, в Вильно, он встретил своего давнишнего соратника по революционной деятельности и специалиста наборно-печатного дела двадцатитрехлетнего Исаака Абрамовича Хаджесватова и пригласил его поехать на работу в Севастополь.
       К опасностям Хаджесватов привык, без них считал жизнь скучной. К тому же местные члены РСДРП предупредили, что за ним ведется негласное наблюдение полиции, возможен арест, так что выгоднее заблаговременно переменить место жительства. А охотиться за Исааком Абрамовичем у полиции были основания: он лишь случайно избежал ареста в Риге, где участвовал под руководством известного революционера Романа Матвеевича Семенчикова в боевых операциях рижских дружинников в 1905 году против царских карателей. Бежав из Риги после подавления восстания рабочих царскими войсками, Исаак некоторое время работал в типографии газеты "Солдат" Либавской военной организации РСДРП под руководством Иосифа Гамбурга.
       Из Либавы, после провала одного нелегального собрания и нависшей угрозы ареста, Хаджесватов бежал к своему отцу в Вильно. И вот снова предложение поработать для революции.
       - Едем, дорогой Вадим, едем! - твердо сказал Исаак. И они запаковали необходимое имущество, погрузили в вагон.
       Дворянские документы Болычевцева и авторитетные рекомендации судьи Виленского военно-окружного суда помогли друзьям беспрепятственно добраться до Севастополя со всем своим изящно упакованным грузом.
       Не теряя ни одной минуты времени, Болычевцев с Хаджесватовым и с помощью функционеров Севастопольской организации РСДРП, развернули типографию сразу на двух квартирах, заранее подготовленных и принадлежавших членам РСДРП.
       - Одна провалится, другая будет действовать, - обосновывал Болычевцев создание таких двух типографий-дубляжей в своей беседе с секретарем Севастопольской военной организации РСДРП Ниной Николаевной Максимович. - Кроме того, оба владельца квартир мне лично хорошо знакомы и известны. Содержание типографий и расходы с изданием листовок мы возьмем на себя. Я уже писал об этом Константину Сергеевичу в Грузию, получил от него одобрительное письмо через известного вам Стеньку Разина.
       - Пожалуй, вы правы, - согласилась Нина Николаевна. - Но я выдвигаю одно условие...
       - Какое именно? - поинтересовался Болычевцев и повел глазами в сторону молчаливо присутствовавшего при беседе Хаджесватова. - Говорите при нем, так как ему непременно придется быть одним из активнейших исполнителей вашего условия.
       - Первым документом из вновь организованных типографий должна выйти листовка об очаковцах. И в возможно многочисленном тираже. Манифесты же Щигровского крестьянского союза должны печататься здесь лишь после согласования текстов с нашим Комитетом РСДРП...
       - Но это уже два условия, - полусерьезно, полушутя возразил Вадим. - Как вы думаете, товарищ Хаджесватов?
       - Наше дело работать, как лучше для революции. Все успею сделать - и листовку набрать, отпечатать и манифест. А в чем может оказаться трудность, если согласовать тексты?
       - В чем трудность? - вздохнув, переспросив Вадим Болычевцев и тут же несколько раз прошелся по комнате, как бы забыв о чьем-либо присутствии здесь. Резко остановившись у стола, заговорил жарко, взволнованно: - В истории было много случаев, что разрешительная система переходила в запретительную, а обязательное согласование приводило одного из согласующих под тираническую власть второго. Не получится ли и в этом случае нечто подобное, а?
       Нина Николаевна резко вскинула глаза на Вадима, будто он ее ущипнул:
       - Мне показалось, что представляемый вами Крестьянский Союз заинтересован идти в одной упряжке с нами, социал-демократами, поскольку других путей, ведущих к победе над царем и помещиками, фактически нет. А раз так, то и различные ваши заявления и "манифесты" должны не противоречить нашей линии, а дополнять ее и...
       - Это ваше мнение? - прервал Вадим Нину Николаевну.
       - Оно мое, поскольку я полностью согласна с ним. Но мнение это изошло оттуда, - Нина Николаевна махнула рукой в северном направлении... Оно изошло от Ленина. В октябре девятьсот первого мне пришлось встретиться с одним товарищем. Он был связан с Кишиневской подпольной типографией газеты "Искра", а в Севастополе едва избежал ареста при распространении прокламаций. Ночевал он у нас на квартире, когда я помогла ему скрыться от жандармов. Криворуков - фамилия этого товарища. Так вот, этот товарищ тогда еще рассказал мне, что из заграничной редакции "Искры" в Кишинев было прислано письмо на имя руководителя Кишиневской подпольной типографии. И в этом письме выставлено требование, чтобы типография в Кишиневе отказалась от заказа Екатеринославского комитета, если этот комитет не выразит чем-нибудь свою солидарность с "Искрой", скажем, согласием присылать "Искре" на просмотр свои прокламации...
       - Все понятно, - сказал Вадим, в глазах засветилось согласие. Он весело потряс кистями обеих поднятых рук, задержал свой взор на красивом лице Нины Николаевны. - Уговорили меня. Вам бы на императорских балах сверкать, а мы вот тут сидим под закрытыми на задвижку дверями и опасаемся, что вот-вот постучат жандармы...
       - Они и без стука заходят, - возразила Нина Николаевна. Ей вспомнилась вдруг ночь перед уходом на Азовскую, 27, когда жандармы успели побыть секретно на ее квартире, лишь оставили после себя густой запах махорки и кожаных ремней. Красивое лицо Нины Николаевны сделалось при этом каменным, брови сердито нахмурились: - Давайте обойдемся без комплиментов, Вадим Леонидович...
       - Хорошо, хорошо, - сразу стал он каким-то покорным, поспешил оправдать свое согласие на все условия ссылкой на хорошо известный Нине Николаевне факт. - Ведь мы, в Щиграх, читали и перечитывали в Крестьянском союзе "МАНИФЕСТ КО ВСЕМУ РОССИЙСКОМУ КРЕСТЬЯНСТВУ", отпечатанный по постановлению Крымского Союза РСДРП в евпаторийской типографии Муравского. И не только восхищались мужеством боевиков РСДРП, захвативших типографию вооруженным путем, но и, скажу прямо, этот "МАНИФЕСТ" помог нам усилить социал-демократическое влияние в "ЩИГРОВСКОМ КРЕСТЬЯНСКОМ СОЮЗЕ", который до этого находился под безраздельным влиянием социалистов-революционеров. После этого у нас нет никаких оснований возражать против публикации согласованных с Севастопольским Комитетом РСДРП наших документов. Сообщаю еще, что "Щигровский крестьянский союз" многое для себя почерпнул из опыта Гурийской и Квирила-Белогорской республик Западной Грузии.
       - Мне об этом известно, - сказала Нина Николаевна. - Начнем действовать.
       ............................................................................................
       Типографии были развернуты и начали свою работу одновременно. Одна - в квартире Селезнева Сергея Николаевича в доме  29 по Малоофицерской улице, другая - в квартире Степана Ильича Плахотникова в доме  65 по Третьей Продольной улице.
       И, как было условленно, первой с печатных станов этих типографий, набранная и отпечатанная руками Исаака Абрамовича Хаджесватова, вышла "Листовка о севастопольцах".
       И полетела эта листовка по просторам Российской империи, распространяясь через многочисленные комитеты РСДРП.
       Но и полиция не дремала.
       В декабре 1906 года Нина Николаевна получила очередное письмо от неизвестного автора. "Я уже неоднократно предупреждал, что в вашу организацию проникли провокаторы. Кто они? Я этого точно не знаю, а называть имена лишь по подозрению не позволяет мне моя совесть. Я знаю, что ваши товарищи уничтожают провокаторов. А вдруг я не прав, оклевещу человека и поставлю на край могилы, - говорилось в письме. - О том, что ваша организация пережила очередной провал, вы и без меня знаете. Но чтобы вы еще раз убедились в моей к вам благосклонности и в том, что мне доступны многие дела, прилагаю при моем письме выписку из материалов Севастопольского жандармского управления. Возможно, вашей организации это поможет или в обнаружении предателей и провокаторов или в принятии неких мер обезопасения своих членов от новых провалов".
       Письмо, как и предыдущие письма, было без подписи. И Нина Николаевна, зашифровав его содержание для товарищей, само письмо сожгла и отказалась от мелькнувшей было мысли показать это письмо Юлии Маранцман. "Зачем? - подумала и решила, что не следует показывать. - Ведь и так ясно, что это пишет влюбленный в Юлию жандармский офицер. Он поэтому и к нам "благосклонен". Но влюбленные тигры очень коварны: от ласки может мгновенно перейти к расправе..."
       В приложении к письму говорилось: "...7-го сего декабря в городе Севастополе, по поручению начальника Севастопольского жандармского управления Зейдлица, произведены обыски...
       В квартире Селезнева одна из 4-х комнат оказалась запертой. По заявлению Селезнева, комнату эту занимал с 10 октября сего года квартирант, виленский мещанин Исаак Абрамович Хаджесватов, двадцати трех лет.
       По вскрытии комнаты последнего, была найдена вполне оборудованная типография с семью пудами шрифта, готовый для оттиска набор прокламаций РСДРП под заглавием "ТОВАРИЩ", готовые наборы заголовков для двух номеров журнала "Солдат" и части фельетона под заглавием "Забастовщики в деревне", шестнадцать с половиной фунтов нарезанной по формату прокламаций и сложенной в стопу бумаги, краска, пачка газет "СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ"  4, 5, 6 - всего 53 штуки, несколько экземпляров прокламаций под названием "ЛИСТОВКА О СЕВАСТОПОЛЬЦАХ", медная печать "СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ ПОРТОВЫЙ РАЙОННЫЙ КОМИТЕТ РСДРП".
       Из комнаты, где обнаружена типография, оказалась другая дверь в детскую Селезневых, причем дверь эта не была заперта. Хозяин квартиры Селезнев арестован.
       В квартире Плахотникова, состоящей из одной комнаты, найдены типографские принадлежности: два с половиной пуда шрифта, валики, рамы и прочее, девятнадцать фунтов газеты "Солдат"  8-9, два с половиной воззваний "СУД ВПЕРЕДИ", "ЛИСТОВКА О СЕВАСТОПОЛЬЦАХ" и некоторые другие прокламации, готовые наборы "ВЫБОРГСКОГО ВОЗЗВАНИЯ", отчеты прихода и расхода денег и заготовки прокламаций.
       Обыск в квартире Плахотникова был произведен в отсутствие последнего, причем он домой не явился, почему и не был задержан...
       Осмотром и экспертизой обнаруженного в квартирах Селезнева и Плахотникова установлено, что шрифт в обеих квартирах совершенно одинаков, что заголовки 8 и 9 номеров журнала "Солдат" совершенно одинаковы, что в  9 журнала "Солдат" напечатан фельетон "Забастовщики в деревне"...
       ...в отношении Исаака Ходжеватого (он именовался по паспорту Хаджесватовым) и Степана Плахотникова, из мелитопольских мещан, дело производством приостановить впредь до обнаружения и задержания означенных обвиняемых...Товарищ прокурора по Севастопольскому участку".
       .............................................................................................
       С полученными от неизвестного автора документами Нина Николаевна познакомила активистов севастопольской организации РСДРП, вместе с ними выработала целый ряд мер предосторожности, а заодно решили принять все меры к доставке оставшегося запаса "Листовки о севастопольцах" во многие губернии, не дожидаясь, пока удастся восстановить и восполнить провалившиеся типографии. В тот же день, подписавшись псевдонимом "Надя", Максимович сообщила о случившемся Прянишникову, связному ЦК в Петербурге.
       ..............................................................................................
       В средней полосе России декабрь оказался очень морозным, снегопадным.
       И вот в это время к Петру Ивановичу Шабурову, жившему в слободе Казацкой города Старого Оскола по паспорту на имя Петра Турбина, приехал из Воронежа сын. Тот самый гимназист Васятка, который вместе с отцом и Каблуковым Иваном участвовал осенью 1905 года в армавирской забастовке.
       С Сашкой Рябчуковым они быстро подружили, вместе стали связными местного Комитета РСДРП.
       Ранним декабрьским утром понесли они письмо Афанасию Ивановичу Федотову в привокзальную слободу Ламскую.
       - Замечательный человек, и я с ним давно знаком, - похвалился Сашка. - Мы с его помощью организовали в городском училище литературный кружок под названием "Дружные всходы". Афанасий Иванович дал нам такую книжку, что и нигде больше не достанешь. Называется "Солдатская памятка". Лев Толстой написал.
       - Не приходилось такую читать, - признался Василий. - Интересная?
       - Не интересную царь бы не запретил, - сказал Сашка. - В ней прямо говорится, что солдат должен стыдиться своего звания, так как его заставляют под присягой и евангелием убивать безоружных рабочих и крестьян...
       Василий заинтересовался, начал расспрашивать. И они, беседуя почти шепотом, с трудом вскарабкались по обледенелой тропинке на Казацкий лобастый бугор. Перед ними, выходя фасадом на Михайловскую улицу, чернело огромное кубическое здание духовного училища. В стеклах огромных окон темнота отливалась смолой. Сквозь густой косматый снегопад на фоне глухого неба обрисовался широкий купол византийского стиля.
       Пока отдыхали, Сашка пояснил, гордясь душе своей осведомленностью:
       - Здание построено по проекту местного умельца Ивана Петровича Масонова. Попы и члены училищного совета отказали ему в деньгах на лечение (простудился он во время работы), но присудили ПОХВАЛЬНЫЙ АТТЕСТАТ...
       - Вот, поди, обрадовался? - насмешливо спросил Василий.
       - И совсем не обрадовался, - возразил рассказчик. - Швырнул он аттестат обратно и ушел. А тут как раз благочинный поп оказался поблизости. Взял гвоздики и молоточек, да и приконопатил этот аттестат рядом с библиотечным объявлением. Это для внушения. Ведь в объявлении (я его наизусть выучил) сказано: "СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ ВОСПИТАННИКАМ ДУХОВНОГО УЧИЛИЩА БРАТЬ КНИГИ ДЛЯ ЧТЕНИЯ ИЗ ГОРОДСКОЙ БИБЛИОТЕКИ И ГДЕ БЫ ТО НИ БЫЛО НА СТОРОНЕ, ПОМИМО УЧИЛИЩНОЙ БИБЛИОТЕКИ. КНИГА, ВЗЯТАЯ НА СТОРОНЕ, ОТБИРАЕТСЯ НАЧАЛЬСТВОМ И НЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ УЧЕНИКУ, ЕСЛИ БУДЕТ ПРИЗНАНА НЕ СООТВЕТСТВУЮЩЕЮ ЦЕЛЯМ УЧИЛИЩНОГО ОБРАЗОВАНИЯ".
       - А кто тебя подпустил к этому объявлению? - усомнился Василий.
       - С отцом мы ходили на прием к благочинному, вот тогда и видел объявление, заучил наизусть, - немного обиженным тоном продолжал Рябчуков. - Это когда меня из Очакова выслали, а в Осколе нигде на учебу не принимали. Ну и отец отдал благочинному весь свой капитал - пять рублей и пятьдесят копеек за записку. По этой записке меня приняли в городское училище. Но обходятся, скажу тебе, очень строго. За день перед твоим приездом пришлось мне голыми коленями стоять у доски на гречихе...
       - За какую провинность?
       - Алешку-попенка встретил на улице, нос ему расквасил за его мерзости. В прошлом году согласился он за воскресный рубль поджечь нефть в яме с упавшими туда рабочими демонстрантами...
       При выходе на Курскую улицу ребята совсем прекратили разговоры. Яростный ветер свистел вдоль улицы, пришлось застегнуться на все крючки и поднять воротники.
       Тускло мигали сквозь снежную мглу желтые глаза растревоженных фонарей. На улице в такую рань и непогоду пустынно в этом уездном городе.
       Проходя мимо Успенского монастыря, Сашка толкнул товарища:
       - Васька, погляди. Чего это городовик на паперти топчется возле двери? Постой, а я к нему подойду. Это же наш сосед...
       Стирая что-то с двери рукавом огромного тулупа с висюльчатым воротником, городовой не заметил подошедшего Сашку, почему и перепугано вздрогнул, когда парнишка спросил, пырнув пальцем в приклеенную на двери бумагу с огромным заголовком "ЛИСТОВКА О СЕВАСТОПОЛЬЦАХ":
       - Кто же это приконопатил?
       - Фу, напужал! Брысь, охальник! - городовой ткнул Сашку носом в сугроб, прошипел: - Не сам ли ты приконопатил сию богомерзкую бумагу? Так я тебя живо отволоку в участок...
       - Такими делами не занимаемся, - нарочито плаксивым голосом, притворившись обиженным, возражал Сашка. Он не спешил уходить, отряхивая варежкой снег с пальто и пытаясь рассмотреть текст листовки.
       - Убирайся к черту! - зарычал городовой. - И помалкивай, что тут видел...
       Ребята помчались мимо монастырских келий, повернули за угол и начали присматриваться, нет ли еще где листовок.
       - Гляди, белеет! - Василий первым бросился к забору. Но содрать примерзлую листовку пальцами не удалось. Тогда Сашка Рябчуков подчистил ее с доски лезвием перочинного ножичка, свернул трубочкой и сунул за пазуху рядом с "Солдатской памяткой".
       Афанасий Иванович выслушал ребят с доброй усмешечкой.
       - Ловко выходит: одну листовку сорвал городовой, другую - гимназисты. А что останется народу читать, если листовки посорвут еще затемно, а?
       Сашка с Василием переглянулись, законфузились. Они догадались, что листовки расклеены комитетчиками с ведома Афанасия Ивановича. А чтобы загладить свою вину, предложили взамен одной сорванной написать сто листовок, расклеить их или даже прочесть людям.
       - С чтением вы не лезьте, - погрозил Федотом пальцем. - А размножить и расклеить, это можно. Впрочем, ребятки, переписывать листовки можно, а насчет распространения - погодите, я потом скажу дополнительно. Теперь вот что, тебя городовой видел?
       - Да я в двух шагах от него стоял, - сказал Василий.
       - Тогда вот что, - Федотов отечески ласково положил свою ладонь на плечо Василия и слегка потряс его: - Денек или два побудешь в городе, листовочек несколько напишешь, а потом - выезжай в Воронеж. Зачем же нам отдавать своего человека на зуб полиции... Понимаешь?
       У Василия дух захватило от счастья, что сам Федотов признал в нем "своего человека".
       - Спасибо, Афанасий Иванович! Я пишу быстро, умею печатными буквами, чтобы полиция почерк не узнала...
       - Да ты, брат, настоящий конспиратор, - похвалил Федотов. - Для нас осторожность и предусмотрительность очень нужны... А теперь, ребята, до свиданья! - внезапно прервал Федотов разговор, поглядев на часы. - О выполненной работе докладывайте лишь тому, кто поручил...
       Выйдя на улочку, ребята заметили шагавшую навстречу им женщину в шубке и меховой шапочке. Руки засунуты в толстую косматую муфту.
       - Держись за мною! - Сашка потянул Василия в сторону. Перепрыгнув полузанесенный снегом ров, они начали рыться в снегу, будто искали пробежавшую мышь. А когда женщина прошла мимо, спросил: - Знаешь, кто это?
       - Не знаком, - признался Василий. - Но когда ехал из Воронежа в Оскол, видел ее в вагоне. Один офицер вокруг нее увивался.
       - Многие увиваются, - многозначительно подчеркнул Сашка. - Отец у нее несметный богач. За несколько тысяч рублей купил белых жеребцов и держит из в конюшне рядом с козлом, чтобы зверь-ласка (она боится козлиного духа) не сосала лошадиную кровь. А вот эта его дочь, Мария Черных, учительствует в Избищенской школе, неподалеку от Ястребовки. Нашему Федотову помогает, книжки разные из Москвы и Петербурга привозит... Ах, ты, пропал я! - вспомнив что-то и сунув руку за пазуху, Сашка прервал повествование, чуть не заплакал от досады: - Забыл я отдать Федотову "Солдатскую памятку". И теперь уже некогда вернуться к нему, да и нельзя - Мария там...
       - Давай мне книгу, - попросил Василий. - А сам иди в училище, успеешь на урок. А я прочитаю "Солдатскую памятку", напишу несколько листовок, потом схожу к Федотову. И книжку отдам и расскажу, как оно получилось, чтобы он тебя не ругал.
       ..............................................................................................
       Через неделю, когда Вася Шабуров был уже в Воронеже, в Осколе начался переполох: обнаружились в невиданном до селе количестве листовки типографского, машинописного и рукописного текстов. Они были расклеены на телеграфных столбах и на заборах, в карманах прохожих и на подоконниках, в подъездах и на дверях квартир, в училищах и кинематографах - везде, где бывали люди.
       Отупев от ярости и страха, полицейско-жандармские ищейки выискивали авторов. А ведь дело было в жизни, ставшей нетерпимой для народа.
       Не обнаружив авторов, власти вывесили объявление:
       "ВСЯКОМУ, КТО СОРВЕТ ЛИСТОВКУ И СДАСТ В ПОЛИЦИЮ, БУДЕТ ВЫДАНА НАГРАДА В РАЗМЕРЕ ВОСКРЕСНОГО РУБЛЯ".
       Алешка-попенок с высунутым языком носился по городу, сдирая листовки. Жандармский вахмистр Сидорка Кичаев завел у себя на квартире целую лабораторию. Разложив листовки веером на столе и рассматривая буквы через увеличительное стекло, разгадывал - один пишет или многие пишут?
       Срисовывал Сидорка на лист бумаги букву за буквой, слово за словом. От упорного старания ломило спину, слезились глаза.
       Да так и написал Сидорка еще целых пять новых листовок. Читал их шепотом:
       "...товарищи, царский суд посылает революционеров на виселицы и под расстрел, на каторгу и в дисциплинарные арестантские лагеря. Всех посылает, принадлежащих к этому кругу.
       Получены точные сведения, что наши земляки - Костя Анпилов с Николаем Туренко гремят кандалами на каторге в Печенегах, под Чугуевым. В Оскольской тюрьме прикованы к стене цепью Владимир Наместников и Карп Новиков за чтение брошюры Ленина "К деревенской бедноте".
       Напуганный революционной бурей, царь Николай Второй всячески пытается обмануть народ. С этой целью он издавал манифест о "свободах" в октябре 1905 года, а недавно, чтобы утихомирить революцию и породить надежду на царские милости, царь подписал указ об упразднении "Государевой тюрьмы" в Шлиссельбурге.
       Но это очередная царская ложь. Мы располагаем точными сведениями, что из Смоленского каторжного централа погнали этапом в Шлиссельбург героев севастопольского восстания. И они скоро будут в казематах Шлиссельбурга, во главе которого стоит изощренный палач-начальник тюрьмы Зимберг. Он изредка прибегает к розгам, зато разработал целую систему утонченных способов издевательства и наказания узников: в совершенно темный и холодный карцер бросают узников раздетыми, в кандалах, довольствуют лишь куском черного хлеба и кружкой воды. Других мучают в горячих карцерах. Те и другие или становятся после карцера инвалидами или умирают совсем. Истязают заключенных безмолвием, доводя до сумасшествия.
       Поднимем, товарищи, грозу протестов и потребуем освобождения узников, а не только фальшивого объявления царского указа об упразднении "Государевой тюрьмы"!
       Вот имена некоторых героев Севастопольского восстания, которых царские сатрапы гонят в казематы Шлиссельбурга: матрос Николай Симоненко и его товарищ Антон Конуп, матрос Иван Письменчук и один из руководителей восстания на броненосце "Пантелеймон" (так назывался бывший броненосец "Потемкин") - Захарий Циома, председатель Совета матросских и солдатских Максим Барышев из крепостной саперной роты со своим товарищем Яковом Кирхенштейном, Н.Л. Канторович со своим соратником И.И. Генкиным.
       Товарищи, когда уже данная листовка была готова к публикации, Комитет РСДРП получил дополнительные сведения: Министерство внутренних дел приказало начать строительство новой каторжной тюрьмы в Шлиссельбургской крепости.
       Если мы своей могучей рукой не стряхнем престол Николая кровавого в небытие, то произойдет не упразднение "Государевой тюрьмы", а создание еще более страшного каторжного централа. Если старый Шлиссельбург представлял из себя политическую тюрьму для одиночек-революционеров, то новый Шлиссельбург станет массовым каторжным централом.
       Власти гонят в тюрьмы лучших людей России. А сколько других честных людей вынуждены бежать на чужбину от газетной травли черносотенных листков графов Кеповых и Виноградовых, Костиных и Захаровых?
       Страдает и мучается вся Россия под сапогом этой камарильи. Нам стало известно, что царские власти готовят судебную расправу в Батуме над 89-ю солдатами, арестованными за июньское восстание 1906 года против царя..."
       - Ммда-а, праведно написано! - Кичаев почесал себя за ухом и потянулся до хрустения в костях. И вдруг просиял от сверкнувшей в мозгу мысли: "Можно разбогатеть, если писать эти листовки и относить в полицию. Тысяча штук - тысяча рублей. Да это же целое богатство!"
       И Сидорка Кичаев начал строчить листовки левой и правой рукой, вкривь и вкось наводя строки, чтобы авторство оных сам бог не разгадал.
       Вскоре начальник полиции написал жалобу губернатору, что листовок сдают такое превеликое множество, что ассигнованный фонд оплаты пришел в банкротство. "Что же нам теперь делать, ваше превосходительство?"
       Об этой "жалобе" рассказала сатирическая листовка, изданная неизвестно кем и расклеенная во всех чайных и харчевнях города.
       Даже босяки, собираясь вечерами в обжорках и, уплетая за одну копейку миску требухи, сочиняли об этой "жалобе" нецензурные анекдоты. Тогда рассерженный губернатор прислал в город войска.
       Ночью арестовали нескольких рабочих на крахмальном заводе.
       Петра Ивановича Турбина - Шабурова и Николая Лазебного везли в одной карете. И уже у самого собора, на крутом повороте к тюремному спуску, один из полозьев кареты внезапно провалился вместе с рухнувшим сводом подземелья времен образования здешней крепости в шестнадцатом веке.
       Лазебному удалось бежать из опрокинувшейся кареты. Шабурова же, придавленного дверцей, схватили охранники.
       На квартире Федотова Лазебный застал запыхавшегося Сашку Рябчукова, который уже успел рассказать о случившемся и о том, что Иван Каблуков с Трифоном Бездомным не были в ночной смене на заводе, пока не арестованы и ждут указания, куда им деться?
       - Ну, вот что, Николай, - повернувшись к Лазебному и показав Рябчукову на стул, сказал Федотов. - До утра придется тебе сидеть у нас на чердаке. С утренним поездом отправим в Юзовку. А там, может быть, если ребята скажут, в Луганск переедешь, к Никите Голованову. Тот и устроит тебя на завод Гартмана. Бери вот эту подушку и одеяло, провожу тебя на чердак. Захвати картошку печеную, хлеба. Да вот-вот, на полочке лежат...
       Возвратившись в комнату, Федотов сказал Сашке Рябчукову:
       - Теперь и ты беги домой. И скажи Ивану с Трифоном, чтобы не мешкали и не ждали до утра. Пусть немедленно отправляются, по их усмотрению, или к Луке Шерстакову в Знаменку или к Евтееву Порфирию в Казачок. Лучше у этих кровососов временно поработать (они никаких документов у батраков не спрашивают), чем в тюрьму попасть. Некогда нам в тюрьмах сиживать. Будем готовиться к новой войне с царем, помещиками, буржуями.
       .............................................................................................
       К моменту прихода Каблукова и Трифона Бездомного в Знаменку, Лука Шерстаков уже значительно освоился с новой обстановкой в стране.
       Особенно нравился ему царский указ от 9 ноября 1906 года о праве крестьян выходить из общины и закреплять в собственность земельные наделы.
       "Ежели умно головой сработать, можно озолотиться, - мысленно подсчитывал он, сколько ему батраков потребуется и какой инвентарь надо приобрести к весне. - Возьму пока пятнадцать или шестнадцать. Потом и до сорока расширимся".
       Вспомнив, что в сенях стоят люди к нему, сунул царский указ за божницу, покричал из-за широкого дубового стола:
       - Заходи, кто там?
       "Ага, своячки-бунтовщички, - злорадно подумал Лука, увидев переступивших порог Ивана с Трифоном. - Полиция турнула их из Армавира за участие в забастовке. Такие и за четверть цены будут работать, раз некуда им податься".
       Притворившись, что не узнал сразу вошедших, Лука не спешил пригласить их садиться, да и на "здравствуй" ответил не сразу, оглядев вошедших с головы до ног.
       - Ну, здравствуйте, коли не шутите, - сказал покровительственно, показав рукой на широкую до блеска выскобленную скамью у стены. - Еле узнал вас. Говорят люди, это к богатству. Ежели у меня будете усердно работать и умно себя вести, никто не обидит, да и богатство можно со временем накопить...
       Иван с Трифоном промолчали. Тогда Лука, помолчав немного, продолжил:
       - Перво-наперво, скажу я вам для вашей пользы: не соблазняйтесь разной думской брехней, печатаемой в газетах. Там, в Таврическом дворце, сто четыре дурака, ничего не понимая в крестьянской душе, болтают о земельной реформе. Зачем мужику другие законы, ежели есть исконное право наследства на землю и на хозяйственное присовокупление? Сам господь-Саваоф так установил: каждому свое. И не ропщи, коль трудно в бренной земной жизни. Воздастся страстотерпцам на небе. С меня ежели взять пример - наглядность картинная, - Лука любил пофилософствовать, особенно, когда слушатели не возражали и не сбивали его с заученной дорожки словес. И его передернуло оттого, что Иван Каблуков вдруг придвинулся поближе к столу, прищурил серые озорные глаза и спросил:
       - А ежели Дума затвердит закон, могут противничать ему подданные?
       - Царь не подпишет, - уклоняясь от прямого ответа, скрипнул Лука сквозь зубы.
       - А ежели подпишет? - не унимался Каблуков, войдя в азарт.
       И тогда Луку взорвало. Он стукнул кулаком о стол:
       - Ванька, прикуси язык! Турну, дверь лбом вышибешь!
       Трифон дернул за рукав распетушившегося свояка и покосился на Луку повлажневшими карими глазами, заискивающе шепнул:
       - Может, лучше нам на "низы"?
       Лука знал, что "низами" называются отхожие промыслы в южных губерниях империи, и ему было невыгодно советовать людям идти туда, когда и самому батраки нужны. Поэтому он сперва промолчал на вопрос Трифона, а потом загородил своякам дорогу к двери и разыграл из себя очень уступчивого хозяина:
       - Ладно, ладно, зачем амбиция?! Покричали мы друг на друга - велика беда: помиримся. Садитесь и слушайте, что я вам скажу. - Лука снизил голос до полушепота, хитро улыбнулся и продолжал: - Был у меня надысь важный человек. К самому царю ухож. Во! Сказывал он, что царь дюжа сердит на Думу. Турнет ее скоро, пятками засверкают депутаты. Ей-богу! Но, промежду прочим, я тоже согласный передать крестьянам помещичью землю за справедливый выкуп, а не просто - за мое почтение.
       Иван несколько раз пытался возразить, но Трифон осаживал его толчками кулака в спину. Лука с глубоким удовольствием заметил это. "Черт с ними, возьму обоих в батраки, - мысленно решил он. - Иван хотя и настырен, но в работе, как я знаю, умел и зол. К тому же - Трифон мужик резонный. Мы с ним вдвоем обломаем Ивана".
       Иван после очередного тычка в спину сидел нахохлено. Золотистые усики топорщились. Светло-русые волосы налезали на вспотевший лоб.
       Наступившее было молчание прервал Лука.
       - Я это к тому сказал насчет справедливого выкупа, что мужику земля без всякого инвентаря ни к чему. Запустеет она, матушка, полынем зарастет. А вот ежели хозяин купит землю, обрядит ее лучше невесты, она неминуемо зацветет и заплодится. Дармовая же была и прахом будет...
       "Огреть бы этого Луку кулаком по уху! - мятежно подумал Иван, даже пальцы крепко сжались. - Но ежели огрею, не миновать каталажки. А кто же семью будет кормить? Шесть ртов требуют хлеба. Вот и Трифон поддакивает Луке по той же самой причине: при нашей бедности нельзя говорить правду..."
       - Ну, хватит! Расслушались тут, - поняв настроение мужиков, Лука встал и жестом показал на дверь: - Ежели согласны батрачить, идите на "баз". Я следом приду. Надо еще мне с другими поговорить. Слышите, гудут в сенцах? Вас, разных охочих до хлеба, много. Время наступает весеннее, нечего лишние балаболы разводить... И там, на "базу", будьте потише. Теперь вся Расея притихла.
       По дороге к "базу", Иван спросил:
       - Вот Лука говорит, что Расея притихла. А как, по-твоему, притихла она или готовится снова на царя прыгнуть?
       - Иван, помолчи ты, ради бога! - возразил Трифон, ускоряя шаг. - Беды с тобою недолго опять набрать полный рот...
       Иван шагал следом, ощупал нагрудный карман рубахи, залезши рукой под борт зипуна. Там зашуршала свернутая вчетверо "ЛИСТОВКА О СЕВАСТОПОЛЬЦАХ". Он хорошо помнил ее слова: "Долой самодержавие!" Вздохнул и уже не казал Трифону, а наедине сам с собою подумал: "Долой-то, конечно, долой. Но когда? Пока же идем мы смирненько по приказу местного царька на его "баз". И кто знает, сколько годов еще придется нам мучиться под ярмом у Луки Шерстакова?"
      
      
        -- СТУДЕНТ В СЕВАСТОПОЛЕ
       К началу 1907 года закончилось лечение Константина Сергеевича Цитовича в Грузии, и он возвратился в Москву. Его радости встрече с Вадимом Леонидовичем Болычевцевым не было предела. Несколько дней и ночей они провели вместе в помещении студенческой коммуны.
       Вадим расспрашивал, Константин рассказывал о Грузии и грузинском революционном движении, о Кавказских горах и Черном море, о людях и природе.
       Оба они подолгу всматривались в привезенные из Грузии фотоснимки. Вот Константин заснят на самом краю горы, похожей на гриб или головастую башню, карниз которой висит над раскинувшимся без края Черным морем. На одном из снимков Цитович сидит в окружении грузинских боевых дружинников с ружьями, на другом - заснят в окружении друзей над ущельем со сверкающим внизу горным потоком-водопадом. Дружинники беседуют, а на посту стоит молодой горец с кинжалом у пояса и ружьем у ноги. Товарищи знают, что их часовой не даст жандармам застать себя и их врасплох. Они беседуют о планах дальнейшей борьбы с царизмом.
       - Во время вот этой беседы, - пояснил Константин Цитович, - мы в далекой Грузии уже пользовались информацией о некоторых событиях, происходящих в Севастополе. Нам систематически доставляли эту информацию приезжавшие из России товарищи. Грузинские дружинники, вместе с которыми я сфотографировался, с большой радостью восприняли известие о смелой деятельности матроса Михаила Щербины, который распространял среди солдат 51-го Литовского полка социал-демократическую прокламацию "К СОЛДАТАМ И МАТРОСАМ", а присланную нам из Севастополя копию Представления прокурора Севастопольского градоначальства Микулина на имя прокурора Одесской судебной палаты по делу нелегальной сходки в окрестностях Севастополя, прочитали трижды и заявили: "Правильно кричали участники сходки!"
       - А что они кричали? - с интересом переспросил Вадим Болычевцев.
       - Я сохранил эту копию, - сказал Константин Цитович и разыскал бумагу в столике, прочитал ее внимательно слушавшему Вадиму: "27 июня 1906 года. Его превосходительству господину прокурору Одесской судебной палаты. Товарища прокурора Симферопольского окружного суда по севастопольскому градоначальству. Представление.
       Доношу Вашему превосходительству, что при местном жандармском управлении возникло дознание по следующему поводу: 4 июня пристав 4-го участка, получив сведения, что в окрестностях города, за второй тонелью, назначена сходка политического характера, отправил туда военный патруль, который в Сухарной балке застиг толпу разных лиц.
       В момент обнаружения сходки были слышны крики: "Долой тиранов, долой кровопийц! Товарищи, убивайте офицеров и начальство!"
       При приближении патруля многие разбежались. Но 19 человек было задержано, в числе их - присяжный поверенный Тарасов, которого, по установлению личности, освободили.
       Достаточно оснований для привлечения кого-либо в качестве обвиняемого я не нахожу. Товарищ прокурора В. Микулин".
       - Когда я был в Севастополе и беседовал с секретарем Комитета военной организации РСДРП Ниной Николаевной Максимович, она мне рассказывала, что многие секретные документы пересылал в их организацию какой-то аноним, - сказал Болычевцев. - Интересно бы нащупать этого человека. Если он не провокатор, то это же находка для нас, подпольщиков...
       - Да, конечно, - согласился Константин Цитович. - Не все ведь золотопогонники - наши враги, как и не все члены РСДРП - наши истинные друзья. Многие как раз и прячут свое провокаторское нутро под личиной членов нашей организации. Но мы отвлеклись немного в сторону, - меняя тему разговора, сказал Константин и снова полез в ящик стола, достал оттуда газету, несколько книг и брошюр, - Грузинские товарищи просили меня поблагодарить всех, кто помогал мне и моим друзьям в трудное время. И они передали вот этот подарок для Щигровского Крестьянского Союза. Воспользуйтесь в работе среди крестьян Курской губернии вот этой статьей Ленина "Выборы в Думу и тактика русской социал-демократии". Напечатана в апрельском номере грузинской большевистской газеты "ДРО", что значит по-русски "ВРЕМЯ". Статью я уже перевел на русский язык, так как в русских газетах она пока не напечатана. И нам нельзя медлить и ждать, когда она будет напечатана. Выборы во вторую государственную Думу большевики не будут бойкотировать. Но очень важно, чтобы Щигровский Крестьянский союз, руководимый Иваном Емельяновичем Пьяных, занял правильную позицию на предстоящих выборах в Государственную Думу. Пожалуй, кандидатура Пьяных будет подходящей для выставления в депутаты от крестьян Курской губернии. Черносотенец Марков Второй должен быть провален. Вот и перевод статьи из газеты "ДРО". В статье все сказано ясно, убедительно, смело...
       - О-о-о, для нас это дороже всякого золота! - воскликнул Вадим, принимая газету "ДРО" и книги. Особенно понравились ему брошюры "Иванушка-дурачок" и "Как грузинские крестьяне борются за свободу". - Поеду на каникулах на свою бахчу под Щиграми, так эта статья Ленина в газете "ДРО" и брошюры мне очень помогут в работе среди крестьян. Да, чтобы не упустить, хочу посоветоваться с вами по вопросу о крестьянском съезде...
       - Почти два года тому назад мы уже касались этого вопроса, - прервал Константин Вадима. - Если ничего нового не произошло, то есть ли смысл возвращаться к этому вопросу?
       - Произошло многое, Константин Сергеевич, - с жаром начал доказывать Вадим. - И самое главное, что наш Крестьянский союз все более освобождается из-под влияния социалистов-революционеров, становится на позиции РСДРП. Мы даже "Манифест" переработали совместными усилиями и при прямой помощи Севастопольского Комитета РСДРП, а также Крымского союза РСДРП. Если бы этого не было, то я, честное слово, не дал бы согласия быть политическим создаваемой Щигровской крестьянской республики...
       - А кто же будет ее президентом? - спросил Константин.
       - Иван Емельянович Пьяных, - ответил Вадим. - Фактически у нас уже сложилась республика, то есть управление без царя, при всенародном избранстве. Мы даже свои вооруженные силы формируем из числа отставных солдат и батрацко-бедняцких добровольцев. Это по грузинскому опыту. И царских чиновников разгоняем, как в Гурии и Квирил-Белогорской республике, сами управляем делами...
       Константин вскочил, положил обе руки на плечи Вадима:
       - Я поеду с тобою вместе в Курскую губернию, помогу осуществить задуманный вами с Иваном Емельяновичем Пьяных опасный, но смелый план.
       - Спасибо, боевой товарищ! - Вадим теперь окончательно преодолел официальный тон и перешел на "ты", как и было у них с Константином до поездки последнего на лечение в Грузию. - Начнем немедленно готовиться к делу. И, может быть, полезно будет, если напечатать в газете или каком журнале привезенные тобою из Грузии фотоснимки? Теплотою от них веет, дружбой народов...
       - Пока цел царизм, такие фотоснимки печатать в газетах и журналах нельзя, - категорически возразил Константин. - По ним жандармы найдут и арестуют нас и наших товарищей. Придет пора, эти снимки будут опубликованы нами или историками, в руки которых они попадут. Теперь же у нас другие заботы: будем готовиться к поездке в Курскую губернию, если партия не пошлет нас еще куда-либо...
       .............................................................................................
       И когда все уже было готово к выезду Болычевцева и Цитовича "на бахчу", случилось непредвиденное ими.
       Владелец частной психолечебницы доктор Териан загадочно спросил у приглашенного им в кабинет Александра Мещанинова:
       - Не пора ли нам познакомиться?
       У Мещанинова похолодело в груди. Он вспомнил, что при побеге из Севастопольской тюрьмы зарезал ножом офицера, который пытался задержать арестованного машиниста Шабурова, что сам он живет и работает здесь электромонтером по чужому паспорту и что полиция теперь хорошо платит тем, кто выдает ей политических беглецов.
       Заметив смятение на лице Александра, доктор, продолжая искать что-то в ящике стола, изменил формулировку своего вопроса, хотя и не смягчил при этом его загадочности:
       - Конечно, мы, если придерживаться формы, знакомы еще с декабря 1905 года. Но для предстоящего разговора мне бы хотелось знать, каковы дела на Таганке?
       Териан употребил пароль подпольной организации, в которой состоял Мещанинов. С трудом одолевая не угасшее сомнение в личности доктора и в его намерениях, Мещанинов рискнул ответить контрольной фразой и приготовился застрелить Териана, если он окажется провокатором:
       - Мы там не бываем!
       - Вот и хорошо, - улыбаясь и протягивая Мещанинову пакет, сказал Териан. - Идите в студенческую коммуну, вручите лично Константину Цитовичу. Очень нужное и срочное...
       Мещанинов, вспомнив прием провокатора Малиновского вручать пакет или какую-либо вещь человеку в качестве указки для наблюдающего со стороны агента охранки, кого надо арестовать, вытаращил глаза:
       - Никакого Константина Цитовича я не знаю. Возьмите Ваш пакет назад. Вы меня приняли за кого-то другого!
       - Молодец! - восхитился Териан и показал глазами на опущенную в карман руку Мещанинова. - Оставьте револьвер в покое. За все время работы у меня вы себя и товарищей ни разу не выдали словом или жестом. Это уже характер, который нам нужен. Но теперь пришла пора объясниться, дорогой товарищ. Кончается в стране затишье. Мы с вами, члены РСДРП, должны объясниться...
       - Я в чем-либо виновен? - спросил Мещанинов, выпустив из ладони шершавую рукоять револьвера и положив руку на стол возле пакета.
       - Вы ни в чем не виноваты, - возразил Териан. Его черные глаза сверкнули при этом огнями вспыхнувшего гнева: - Виноват царизм. Нами получены сведения о предстоящем разгоне Государственной думы, об установлении военно-монархической диктатуры в стране и намерении правительства произвести массовые аресты революционеров и массовые казни тех, кто уже арестован или осужден. И если с думской трибуны звучала речь кишиневского священника Гума, что евангельскому учению не противоречит существование на земле бедных и богатых, что иначе и не может быть, то во Второй Государственной думе депутат курских крестьян Иван Емельянович Пьяных высказался иначе. Он призвал народ подняться с дубиной на помещиков, не платить податей царю и не давать ему рекрутов. "Крестьяне должны перестать таскать на себе ослов и пиявок!" - призывает Пьяных. Но это значит, что царизм, теряя опору и в деревне, пойдет на установление военно-монархической диктатуры. Мы не имеем достаточно сил, чтобы опрокинуть царизм сейчас, но мы должны это сделать в недалеком будущем. Наша задача сейчас - спасти лучшие кадры своей армии революционеров. И решено поэтому послать уполномоченных нашей партии в ряд городов и губерний для организации побегов арестованных и осужденных наших товарищей, для устройства их на работу в шахтах Донбасса, где не спрашивают документов. Московская военная организация РСДРП решила внести свою лепту в общее наше дело. И вот Константину Цитовичу мы поручаем выехать в Севастополь для организации побега из тюрьмы Никиты Кабанова и других товарищей, приговоренных к смертной казни. Все попытки севастопольской организации освободить заключенных своими силами не увенчались успехом. Мы подозреваем, что имеется вмешательство опытных провокаторов...
       Доктор Териан, распалившись и негодуя, посвятил Мещанинова в большее, чем полагал до этого. Но, спохватившись, резко оборвал себя:
       - Большего сообщить вам не имею права. Идите. И скажите Константину Цитовичу, что пакет, как только прочтет при вас, должен быть при вас же сожжен...
       Мещанинов шагнул к выходу. Но уже у порога остановился.
       - Почему бы это задание мне не поручить? Ведь я хорошо знаю Севастополь...
       - Нет, товарищ Мещанинов (я называю вас не по паспорту Власова, а по настоящей фамилии, чтобы вы не сомневались, что о вас мне все известно), севастопольская охранка отлично знает вас, господина бывшего минного унтер-офицера мятежного крейсера "Очаков". Мы не будем посылать вас в лапы охранки, найдем для вас занятие здесь. Понятно вам?
       - Да, вполне понятно, - сказал Мещанинов и вышел.
       .............................................................................................
       Вадим Болычевцев, узнав от Константина Цитовича о предстоящем его выезде в Севастополь, очень сожалел, что сорвался их план выезда в Курскую губернию. Но изменить что-либо в сложившейся обстановке было уже невозможно. Единственно, о чем условились друзья - Константин разрешил Вадиму приехать в Севастополь к моменту завершения подготовки освобождения узников из тюрьмы и привезти десятка полтора заграничных паспортов.
       - Тех же товарищей, которым не удастся бежать за границу, попробуем временно разместить в шахтах Донбасса или в Луганске на заводе Гартмана, где у нас есть верные люди, - предложил Цитович.
       - Часть людей могу взять на себя, - сказал Вадим. - Обеспечим работой, пищей, одеждой и жильем в нашей коммуне около деревни Патебник. Если же окажется много товарищей, переправим на Украину. У отца там большие связи, а мне отец никогда не откажет...
       Расставаясь, друзья о многом, что произошло потом, даже и не предполагали. Они лишь дали клятву верности народу, своей партии, клятву готовности принести свою жизнь в жертву революции и не отступать перед испытаниями, какими бы они суровыми не оказались.
       ..............................................................................................
       Майским вечером 1907 года Константин Цитович занял среднюю полку вагона второго класса. Опершись локтями о подушку глядел он через мутное стекло на фонари вдоль перрона и на толпу у вокзала, но думал не об этом, а о себе и своем задании.
       "Справлюсь ли, а должен справиться. Кажется, все предусмотрено. Товарищи уже напечатали в "Крымском вестнике" объявление, что опытный московский репетитор готовит по всем предметам желающих поступить в гимназию или военное училище. Имеется на руках подписанная профессорами рекомендация меня в репетиторы сына начальника артдивизиона полковника Иванова, - при этой мысли Цитович невольно усмехнулся: - Полковнику нужен репетитор для сына, а мне еще больше нужен сам полковник, чтобы ни полицеймейстер Гангард, ни градоначальник Рогуля, ни глава жандармерии Зейдлиц не заподозрили во мне крамольника. Они ведь изучают каждого приезжего".
       Звон колокола и гудок паровоза колыхнули собою лунные майские сумерки. Вагон толкнуло, пронизало скрипом. За окном все поплыло и поплыло.
       Повернувшись на спину и подложив кулаки под голову, Константин рисовал в своем воображении разные планы и ситуации, в каких придется действовать ему, профессиональному революционеру и студенту третьего курса Московского межевого института.
       "А как еще встретит меня Нина Николаевна Максимович? - с тревогой мысленно спросил сам себя, вспомнив рассказ Вадима о встрече с этой красивой, но враждебно настроенной к комплиментам женщиной. - Впрочем, она поступила правильно, потребовав от Вадима не тратить время на комплименты, а заниматься делом. Мне об этом писал Вадим в Грузию, и я тогда же одобрил его дела по организации двух дополнительных типографий в Севастополе, одобрил его согласие дополнять тексты листовок и манифестов Щигровского крестьянского союза моими предложениями из опыта революционной практики в Грузии, а также предложениями Севастопольской организации РСДРП. И дело у них пошло хорошо. А что последовал провал типографий, так это уже - другой вопрос. По-моему, нужно бы с более серьезным вниманием отнестись к анонимкам неизвестного автора и к его предупреждениям. Судя по точности передаваемых им информации, этот человек безусловно работает в аппарате жандармерии или полиции, имеет доступ к самым секретным делам. Попробую напасть на его след, если это не будет отвлекать меня от основной задачи. Посоветуюсь с Ниной Николаевной... Не рассмеется ли она, когда заговорю об этом? Не рассмеется ли она и над моим псевдонимом, над условным словесным документом "Студент в Севастополе"? Но что поделаешь, если пользоваться старым паролем "ПО ЛЕЗВИЮ БРИТВЫ" мне запретили. Сказали, что тот пароль настолько насолил охранке, что за людьми, упоминающими бритву даже в парикмахерских, немедленно устанавливается слежка. Почти анекдот, но, рассказывал Вадим, на днях одного владельца московской парикмахерской, который ругал своего подмастерья и назвал его язык "острием бритвы", немедленно потащил жандармский агент в управление".
       Полежав немного, но, так и не справившись с попыткой ни о чем не думать, Константин снова принялся перебирать в памяти все, что должно потребоваться при подготовке освобождения смертников из тюрьмы. "Нельзя даже на секунду забывать некоторые сведения, сообщенные Терианом в его письме от имени ЦК и Московской военной организации РСДРП, - сам себя еще раз предупредил Константин. И перед глазами, как бы возрождаясь из огня и пепла, возникали эти сожженные при Мещанинове страницы инструктивного письма. Он их читал: "Антонов-Овсеенко при аресте назвал себя крестьянином Енисейской губернии Антоном Сергеевичем Кабановым.
       В ноябре ему вручили обвинительный акт со ссылкой на статью 279-ю Воинского устава о наказаниях. Положен расстрел. А таких заключенных тюремщики особенно усердно стерегут
       Да еще стало теперь известно, что именно Кабанов 2-го апреля 1906 года возглавил побег группы политических арестантов из Сущевского полицейского дома в Москве. Департамент полиции то и дело запрашивает московского градоначальника о выяснении личности бежавших".
       Обо всем этом никак нельзя забывать..."
       Как заснул, Константин не упомнил. Но спал долго, утомленный думами, суматохой сборов в дорогу, прощанием с товарищами, нудным поскрипыванием вагона.
       Проснулся от неприятного ощущения, будто его кто-то сонного ощупывал длинными скользкими пальцами.
       Рассмежив веки, Константин увидел дрожащее копьецо свечного пламени, посматривающего узким желтым глазом сквозь прямоугольное стеклышко наддверного фонаря. Глазу было неприятно глядеть и переносить мигание этого огонька, почему и Константин повернулся на правый бок. Теперь он увидел на пустовавшем ранее противоположной полке темнокожего худенького человечка в очках с круглыми черными стеклами. Рядом с ним лежала сучковатая палка с кольцом и гвоздиком на конце.
       - Видать, студент? - привставая на излокоток и стремясь познакомиться, заговорил очкастый. - И далеко едете из матушки-Москвы?
       - В Севастополь, - нехотя ответил Константин, почувствовав неприязнь к незнакомцу, но все же решил разыграть роль простачка. - Пообносился, знаете ли, а тут время каникулярное подоспело. Думаю заработать на новую форму. Рекомендацию имею в репетиторы к сыну полковника Иванова...
       - Иванова? - оживленно переспросил очкастый. - Не командира ли артдивизиона?
       - А вы его разве знаете?
       - У нас служба такая. Да и полковник Иванов женат на родственнице нашего жандармского полковника Попова...гм...гм...
       "Вот и познакомились! - с трудом Цитович сдерживал смех, радуясь, что очкастый выдал себя не по глупости, а по самонадеянности и пренебрежению к собеседнику. - Теперь мне надо держать себя осторожно, простовато. Они таких глуповатых любят".
       Но собеседник, недовольный собою за промах, нахохлился и замолчал. Тогда Цитович решил успокоить его. Блаженно улыбаясь, как обрадованный прянику мальчишка, он потянулся к соседу головой, доверительно зашептал:
       - Это, слава богу, что в благопристойную семью порекомендовали меня репетитором. Терпеть не могу разных умников вольнодумных. Мне нужен заработок, я должен разным математическим наукам и правописанию обучать мальчика, а не тратить время на слушание бредовых идей о переустройств мира. Да будь они прокляты - эти фантазеры, которым не нравится творение Божие! Господи, скрючь их в бараний рог и вразуми им, как даже в Таврическом дворце кишиневский священник отец Гума изрек именем твоим: "То, что есть на земле много имеющие и мало имеющие, - не противоречит божьему велению и евангельскому учению. Разница должна быть, иначе невозможно". - Константин с такой натуральностью и истовистостью перекрестился, что очкан почувствовал себя более благоприятно, но в душе выругал свое начальство: "Сунули меня зачем-то в этот вагон и в это отделение! А ведь ясно, что надо следить бы за кем-то другим, а не за этим балбесом богомольным..."
       Разговоры после этого были скучные, о разных мелочах, так что оба собеседника то и дело позевывали.
       В Харькове же очкастый вышел из вагона, да и не возвратился. Но так как место его оставалось свободным, даже какой-то узелок с едой серел в уголке, Цитович решил, что очкастый где-то в поезде и наблюдает за поведением студента исподтишка.
       "Ну и пусть наблюдает, - вступил Цитович с ним в психологическое единоборство. - Я для него сотворю разные картинки".
       Всю дорогу Константин усердно молился перед едой и после еды, перед сном и после сна. В свободное время листал тихомировское издание "Священной истории" или притворялся спящим, продолжая размышлять.
       "План явок надо менять, - твердо решил Константин. - Нельзя же, как предполагалось раньше, идти к Марии Керберген, имея на хвосте этого очкастого идола. И как бы он не хитрил, а я убежден, что этот субъект подсунут ко мне полицией или жандармерией. Но что же делать?"
       Несколько часов провел Константин в раздумье, в поисках правильного решения. И оно пришло, может быть, не самое лучшее и безопасное, зато полное возможности высказать соглядатаю кажущуюся видимую правду при полном умолчании о правде действительной, но скрытой.
       "Так вот и поступлю, - с облегчением на сердце подумал Константин, - попрошу очкана, а если он подсунет вместо себя другого, то и того попрошу проводить меня к полковнику Иванову. И в этом ничего подозрительного они не увидят: я впервые в Севастополе, город не знаю, моя просьба проводить меня до квартиры полковника вполне естественна. А уж потом я найду пути связи с Ниной Николаевной через Марию Керберген или как-либо иначе. Скорее сего, позабочусь и о своей собственной запасной квартире, чтобы не подвергать излишней опасности севастопольских товарищей".
       ..............................................................................................
       Такие мысли и размышления не покидали Константина ни на одну минуту. И в том, что ход его мыслей и предположений правилен, он вскоре убедился: во время стоянки поезда в Александровске человек в очках, как ни в чем не бывало, вошел в вагон и полез на свою давным-давно пустовавшую полку.
       Он, видимо, настолько был занят тайным наблюдением за Константином, что физически и психологически ощущал себя все время рядом с ним и потому забыл сказать ему "Здравствуйте". Тогда Цитович сделал это первым.
       - Извините за нечаянную невежливость, - улыбнулся очкан. - Я немного выпивши. Вот ведь оказия случилась, - улегшись на бочок и прижав к себе палку с гвоздем, - продолжал он явно импровизированный рассказ: - Встретил я на Харьковском перроне своего друга детских лет. Вместе учились в гимназии. Повезло человеку, в генеральских чинах и с орденами ходит. Ну и пригласил он меня в свое купе. Так и ехали. Разные вина, шоколады... Ему надо было до Александровска. Только сейчас с ним я распрощался. Выпивает по-русски. И мне с ним пришлось... Так уж извините за нечаянную невежливость!
       Поняв, что сосед сочиняет небылицу, Константин все же притворился поверившим, завистливо вздохнул:
       - С деньгами и с чинами - хорошо, можно в отдельном купе ехать, любые вина шоколадом закусывать. Мечтаю вот, когда закончу институт и стану инженером, пожить во весь размах...
       - Главное, господин хороший, надо властям не перечить, - нравоучительно заметил собеседник. Он подумал при этом: "Этого студента, ежели умно вокруг поработать, можно и в нашу агентуру вовлечь. Сколь наблюдаю за ним, в предосудительности не замечен, а жадность к богатой жизни проявил". - Я вам, господин хороший, вот что скажу: при скромной набожной жизни у человека все будет хорошо...
       Константин промолчал, поглядывая через окно на бегущие навстречу поезду перелески, балки и синеющие вдали горы.
       - Нетерпение, видимо, а? - участливо спросил очкастый и тут же сообщил: - до Севастополя, как говорят, рукой подать. Ну, это, конечно, ежели рука длинная - верст триста семьдесят, без малого. Завтра утречком будем в этом беспокойном городе. Адресок-то полковника Иванова хорошо знаете?
       - Да не так чтобы... Все по рассказам и по наказам, - отозвался Константин и напряг всю свою волю, чтобы не выдать невольно охватившее его волнение. Разыскал в кармане бумажку с адресом, подал собеседнику: - Посмотрите, пожалуйста, правильно ли тут записано?
       Собеседник с подчеркнутой готовностью толкнул очки на лоб, впился взором в текст записки. "Очки ему мешают, оказывается, - неприязненно подумал Константин. - Ясно, шпик, хотя и рядится под слепого".
       Между тем мнимый слепой бормотал:
       - Ммы, гм...полковник Ве Ве Иванов проживает...гм, гм..., - сунув снова очки на глаза и, поглядев на Константина черными круглыми стекляшками, слепец совершенно трезвым голосом четко продолжал: - У вас тут неправильно, господин хороший. Полковник Иванов соизволил на прошлой неделе переехать на другую квартиру. Но вы не расстраивайтесь. Мне ведь все равно по пути, доведу. С детства еще привык я помогать людям, чтобы не блуждали в поисках адресов. Помогаю без всякой мзды. Знаете ли, мне нравится библейская мораль. А там Иисус Христос сказал однажды воинам: "Живите скромно, питайтесь от законных доходов своих. Отдавайте кесарево кесарю, богову - богу..."
       - Во мне тоже вот такие порывы живут, - сказал Константин. - Хочу мира, тишины, молитвы. Да жизнь все же трудновата. Обременен человек желудком, к холоду чуток. Конечно, пища нужна, одежда, жилье...
       - Вот что, господин хороший, понравились вы мне. И ежели трудность у вас окажется в Севастополе - деньги потребуются, комната для жилья или еще что, обращайтесь ко мне без стеснения. Вот вам моя визитная карточка, на всякий случай...
       Утром новый знакомый проводил Константина Цитовича до парадного входа в квартиру Иванова. Они дружески распрощались, пожав руку. Но когда доброжелатель скрылся за углом дома, Константин вытер руку платочком, который потом скомкал и бросил в проточную канаву.
       .............................................................................................
       Осматривая отведенную ему в квартире Ивановых комнату, Константин обнаружил забытую кем-то на окне записку. Осторожно развернув ее и пробежав глазами текст, он обомлел: на листочке гербовой бумаги было выведено четким мужским почерком: "...этот студент едет из Москвы с особыми поручениями социал-демократической организации. Приказываю поймать его, во что бы то ни стало..."
       Далее несколько строк кто-то тщательно вымарал, но подпись полковника жандармерии Зейдлица, хотя и была немного размыта прикосновением потных пальцев, виднелась разборчиво.
       Мгновенно вспомнил Константин, что человек в черных очках при первом же соприкосновении их в вагоне употребил вопросительную фразу: "Видать, студент?"
       - Ясно, - прошептал Константин. - Вопрос такой задан не случайно. Но шпик, рассчитывая, что я отзовусь на эту кличку "Студент", не осведомлен, что отзываться я обязан лишь в Севастополе при встрече с Ниной Николаевной Максимович. Выходит, поскольку я не арестован, жандармерия не знает, что "Студент" и я - одно и тоже лицо. Однако я должен немедленно сообщить товарищам, что и в нашей московской организации кто-то работает на охранку. Откуда бы иначе жандармерия и полиция узнала о выезде "Студента" из Москвы в Севастополь с особым заданием социал-демократов? Да что же я держу в руках эту проклятую записку!
       Константин начал аккуратно, стараясь не нарушить изгибы, свертывать ее. Взор при этом упал на дату подписания записки.
       Возвратив ее на прежнее место на подоконнике, Константин Цитович в уме подсчитал, что если шпик Дадалов (а теперь в этом имени нельзя было сомневаться после записки и визитной карточки с именем Дадалова) выехал из Севастополя в день подписания записки, то он мог именно в Курске встретить московский поезд и подсесть на приготовленное для него место рядом со "Студентом".
       "А у них неплохо налажена информация, - со злостью подумал Константин о политическом сыске. - Мне, пожалуй, рано считать, что они ничего не знают обо мне. Возможно, они не арестовали меня лишь по причине, что рассчитывают использовать в качестве приманки для севастопольских товарищей. Понаблюдают, да и сцапают всех сразу. Ну, уж этого я не допущу. Не стану заводить знакомства ни с одним лишним человеком, буду действовать лишь через Нину Николаевну..."
       Размышления Константина прервали торопливые шаги в коридоре. Они на мгновение замерли у двери, из-за которой явно слышалось шумное неровное дыхание запыхавшегося человека.
       Еще секунда и, рванув дверь, в комнату вихрем влетел краснолицый вихрастый мальчик в черных бархатных панталонах и белой рубашке с широким отложным воротником.
       - Извините, пожалуйста! - остановился мальчик перед Константином, будто натолкнулся на стену. Тараща при этом лупастые карие глаза и косясь на подоконник с белеющей на нем бумажкой, добавил: - Я думал, что комната еще не занята. Меня отсюда переселили в угловую, а здесь должен жить мой репетитор...
       - Вот я и есть репетитор. Устраиваюсь на новом месте. А зовут меня Константином Сергеевичем...
       - Меня зовут Леней, - поклонился мальчик и снова нетерпеливо скосил глаза на подоконник. - Только вы, пожалуйста, извините меня. Я спешу по одному делу. Разрешите взять бумажку. На подоконнике я забыл. Из-за нее жандармский полковник Попов при мне отстегал ремнем своего Генку (Это мой товарищ, одногодок). А виноват не он. Мы вместе увидели эту бумажку в кабинете полковника, взяли для интереса (Мы часто читали разные бумажки, а потом возвращали. А эту вот забыли). Еще на прошлой неделе взяли... Теперь же Дадалов вернулся откуда-то, сказал полковнику, что он бумажку забыл тогда в кабинете. Вот и рассвирепел полковник. Кричит, что шкуру сдерет с Генки и что никто, кроме его, не сует нос в кабинет... Разрешите взять бумагу и отнести Генке. В ней ничего такого нет, хоть прочтите сами...
       - Берите и несите! - строго сказал Константин. - А я чужих бумаг не читаю. И вообще, стыдно брать их без спроса...
       "Странное и горькое чувство терзало меня при этом коротком разговоре с мальчиком, - прикрыв дверь за убежавшим Леней и начав раскладывать на полочках этажерки привезенные с собой книги, подумал Константин. - Я должен говорить своему воспитаннику, что чужих бумаг не читаю и что стыдно брать их без спроса, но...жизнь то наша - сама она на каждом шагу опрокидывает хорошо звучащие нормы морали и нравственности. Не нарушишь их - пропадешь. Вот и я сам нарушил, прочитал без спроса. Стыда не ощущаю, а к борьбе с политическим сыском стал куда более подготовленным, чем до прочтения забытой мальчишками записки, которую они украли "для интереса". Наивный ребенок этот Леня. Сказал мне, что в записке ничего нет, хоть прочтите сами. А я то ведь прочел и чувствую себя после этого не лучше, чем в пасти тигра..."
       Разложив книги и повесив одежду в гардероб, Константин залез под одеяло стоявшей у окна кровати, поставил револьвер на боевой взвод и притворился спящим после утомительной дороги.
       "А вдруг полковник Попов догадается, что содержимое записки известно мне, сообщит Зейдлицу, а тот пришлет агентов арестовать меня? - терзали Константина предположения. - Но тогда... Тогда, будь что будь, а без борьбы я не сдамся. Не я виноват, что путь к нашим идеалам лежит через слезы и кровь. И если даже мне придется погибнуть, общество должно придти к той желанной поре, когда жизнь и идеал не будут столь противоречивы между собою, как сегодня. Хочу я, безмерно хочу такого строя, при котором не нужно будет двоедушничать, а слово и жизнь будут лишь двумя сторонами одной и той же медали жизни. Хм, странно. Вспомнились мне слова из Евангелия: "В начале бе слово, слово бе к богу и бог бе слово..."
       Прошло около часа времени. Передумав многое и уже начав успокаиваться, в уме посмеиваясь над своими страхами, Константин услышал отдаленный хлопок входной двери, а потом в коридоре, все приближаясь, дробненько застучали каблуки ботинок. "Это Леня бежит, - догадался Константин и начал громко всхрапывать, будто сон безраздельно владел им. - Надо послушать, что там происходило на квартире Попова? Спрашивать нельзя, но ведь Леня не выдержит и начнет кому-либо из своих рассказывать..."
       Леня между тем остановился у двери, легонько постучал пальцем. Константин не мог ни запретить, ни разрешить мальчику войти, продолжая заливисто храпеть.
       В это время на Леню шикнула мать:
       - Не смей туда входить! Господин репетитор отдыхает. Иди в свою комнату, я к тебе приду сейчас...
       - Ой, маман, мне же скучно в комнате, - заныл Леня. Тогда дама Иванова подняла голос, слегка топнула туфелькой и, ухватив сына за руку, увлекла его в соседнюю комнату, соединенную с комнатой репетитора замкнутой дверью, возле которой стоял почти пустой гардероб с небогатой одеждой Константина.
       Напрягши слух, Константин следил за разговором Лени с матерью. И понял, что сам он пока вне подозрения у жандармского полковника, но Дадалов снова послан на перехват московского студента.
       "Но если дело так складывается, - обрадовано подумал Константин, - то я преувеличил искусство работы политического сыска и напрасно допустил мысль о каком-то предательском сообщении о моем отъезде из Москвы в Севастополь. Скорее всего, Московский центр РСДРП предумышленно дал охранке дезориентирующую информацию... Это очень хорошо, что в результате такой дезориентации Дадалов снова отослан из Севастополя на розыски того, кто теперь будет с меньшей для себя опасностью действовать здесь. Но теперь для меня уже совершенно обязательно найти свою собственную квартиру, где и должна состояться встреча с секретарем Севастопольской военной организации РСДРП Ниной Николаевной Максимович..."
       .............................................................................................
       Занятия с Леней начались в тот же день после позднего завтрака.
       Мальчик оказался любознательным и сообразительным. И ему, видимо, понравился красивый молодой репетитор в форме студента Московского межевого института. Свое расположение к нему он выразил уже после первого перерыва, начав было рассказывать обо всем, что произошло в доме жандармского полковника в связи с известной теперь запиской Дадалова.
       Константин все необходимое для себя уже знал. Он строго посмотрел на Леню и погрозил пальцем:
       - С детских лет я приучен к уважению старших, к почтению власти родителей и к смирению перед властями. Кроме того, во мне глубоко развито чувство отвращения к сплетням. И мне бы хотелось увидеть эти качества в своем ученике. Понимаешь меня, Леня?
       Мальчик опустил голову. И так он стоял некоторое время, охваченный чувствами стыда и негодования против самого себя, что так опрометчиво приравнял к себе этого красивого шатена с кудрявой прической и ярко-голубыми умными глазами. "Ремнем бы меня, ремнем без жалости, как полковник хлестал Генку, - присуждал Леня сам себя к экзекуции. - Стыд какой! Человеку двадцать четвертый год, он в Москве учится, а я ему хотел навязать для выслушивания разные гадости, какими у нас, хоть пруд пруди..."
       - Ну и что же, Леня, отмалчиваться будем? - ласково спросил Константин, так как пауза затянулась и могла дать, если ничем не обнадежить мальчика, только отрицательные результаты.
       Леня облегченно вздохнул, поднял голову и вскинул на Константина просящий примирения взор своих лупастых карих глаз.
       - Простите, Константин Сергеевич, я больше никогда не буду...
       - Браво, браво! - хлопая в ладоши, просунулась в полуоткрытую для прохлады дверь пышная, с такими же лупастыми, как у сына, карими глазами, черноволосая полковничиха. Лукаво щурясь и улыбаясь Константину, заговорила мягким грудным сопрано: - Извините, Константин Сергеевич, что мимоходом оказалась слушательницей вашей внушительной беседы. Благодарю вас. Мы с мужем всегда мечтали именно о таком воспитателе для нашего сына. В переживаемые нами годы брожения умов и социальных потрясений очень и очень нужно правильное воспитание. И вы с первых же шагов порадовали меня правильным тоном. Я это говорю при сыне, скажу мужу и всем нашим друзьям.
       Ольга Васильевна еще что-то говорила, стараясь при этом выпроводить сына и остаться наедине с репетитором. Но донесся со двора шум какой-то ссоры. Леня бросился первым, буксируя маму. Константин Сергеевич почтительно шагал за ними.
       Во дворе быстро примирили дворника, сцепившегося чуть не в драку с конюхом, а также с одним из дровоколов, и некоторое время стояли, не зная, чем еще занять себя.
       Увидев изящную коляску под навесом двора, Константин решил воспользоваться ею для выполнения своего плана разведки города.
       - Ольга Васильевна, не окажете ли мне одну любезность? - спросил он.
       - Какую? - вздрогнув и тотчас же обернув к нему залитое румянцем лицо, спросила Ольга Васильевна.
       - Разрешите нам с Леней совершить прогулку по городу.
       - С Леней не разрешаю, потому что ему пора ложиться на полуденный час отдыха. А вот вас приглашаю со мною прокатить на коляске. Ежедневно я бываю на прогулке, а сегодня пока не была...
       "Бог дает день, черт - работу! - со злостью подумал Константин. Но Ольга Васильевна так мило глядела на него, что он сдался и решил: - Попробую найти пользу и в чертовой работе".
       - Я готов, Ольга Васильевна, - поклонился он. - И править лошадью умею, так что кучера не потребуется...
       Серая в темных яблоках красивая лошадка с похиленной на бок головой, будто вслушивалась в мерный цокот своих копыт, быстро неслась по улице. Временами она всхрапывала, вострила уши.
       - Наша "Зорька" очень умная, - хохотнув в рукав, сказала Ольга Васильевна и, подавшись к Константину, заглянула в его глаза, загадочно добавила: - Никаких тайн своих седоков никому не выдает...
       Так как Константин промолчал, Ольга Васильевна предложила:
       - Давайте заедем на базар. Знакомый армянин продает там вкуснейшее разливное вино. Отведаем по кружке, а?
       Константин натянул вожжи, направил "Зорьку" к базару.
       Отпивая вино неторопливыми булькающими глоточками, Ольга через обрез кружки то и дело постреливала глазами в Константина. Яркие голубые глаза и клочковатые черные брови придавали этому молодому красавцу то обаяние, перед которым редкая женщина сумела бы остаться холодной. А тут еще Цитович был в студенческой тужурке с двумя рядами сияющих пуговиц и высоким стоячим воротником с серебристыми параллельными полосами и таким же мерцающим на солнце кантом.
       "Ему, наверное, жарко, - подумала Ольга, млея и тая от желания подойти и расстегнуть крючки. - Какой он притягательный!"
       Между тем, заметив бумагу на двери соседней лавки, Цитович шагнул туда. И пока Ольга допивала вино, успел прочитать объявление. В нем говорилось, что переоборудованное торговое помещение сдается под квартиру за умеренную цену.
       "Подойдет, - решил Константин. Он запомнил адрес, по которому надо обратиться насчет найма квартиры. - Надо вот только умело вырваться из когтей Ольги Васильевны. Чувствую, что она заинтересована во мне..."
       - Костя, Костя, - захмелев от вина, Ольга Васильевна перешла на ласкательно-уменьшительное. - Мне нужно к госпоже Зорькиной...
       - А до нее далеко? - осведомился Цитович, так как в уме уже наметил выкроить время и возможность заехать к сдатчику квартиры. - "Зорька" что-то сдает. Не заболела ли...
       - Не очень далеко, возле тюрьмы...
       "Это местоположение нужно разведать, - подумал Константин. Он подхватил Ольгу Васильевну на руки и ловко усадил на сиденье коляски. - Лучше обласкать ее, чем вызвать ее неудовольствие".
       - По какой улице ехать? - спросил он, усевшись рядом с Ольгой, хотя план Севастополя изучил еще перед отъездом из Москвы. - Ведь я новичок, так что охотно пойду, если меня поведет за ручку такая прелестная спутница.
       Ольга махнула рукой, показав направление. Сама же закрыла в истоме глаза и вплотную придвинулась к Константину. Ему некуда было податься: тесно, мешала молодость.
       Ольга же, наслаждаясь близостью очаровательного спутника, хмельно ворковала, знакомя его с известными ей людьми.
       - Господин Зорькин очень почтенный человек, избран недавно в члены правления местного отделения Союза русского народа. Его жена - покровительница солдатских приютов. А какие шикарные платья изготавливает для нее модная мастерская Елизаветы Николаевны Новицкой. В обществе даже поговаривают, что модная мастерская Новицкой также усердно работает на госпожу Зорькину, как и пивной склад Исидора Карповича Полотая на жандармского полковника Попова и на шефа жандармского управления Зейдлица. Бывают же ведь такие страсти: они противоположны в существе своем, но совпадают в области эмоций. Вы с этим согласны, Костя?
       - Да, да, конечно! - машинально ответил Цитович, занятый своими мыслями и думами: "Как же мне освободиться от Ольги Васильевне хотя бы на полчаса, чтобы успеть заарендовать квартиру и через Керберген пригласить туда Нину Николаевну Максимович на встречу? А это хорошо, если жандармский полковник увлекается пивом у Полотая, а госпожа Зорькина - платьями у Новицкой. Мне еще в Москве говорили, что Полотай и Новицкая умно и деятельно давно уже помогают социал-демократической организации. Еще не знаю, в какой именно форме, но это обстоятельство должно быть использовано мною при подготовке к освобождению из тюрьмы Кабанова с его товарищами. Может быть, полезно на пивном складе Полотая организовать дополнительную явку, в мастерской Новицкой накапливать в фирменных коробах нужное для беглецов платье и обувь, а на квартире Зорькиных, куда все это будет доставлено под видом выполненного заказа хозяйки, осуществить переодевание освобожденный из тюрьмы товарищей. Для этого, разумеется, надо нам иметь в доме Зорькиных своего человека. Пусть это будет дворник или лакей, горничная или экономка, домашняя учительница..."
       - Почему вы такой рассеянный? - с вздохом спросила Ольга Васильевна, встревоженная невниманием спутника к ней. - Мне, признаюсь, хочется представить вас госпоже Зорькиной жизнерадостным и внимательным ко мне. Пусть позавидует... Да вот и дом Зорькиных...
       - Не везет мне сегодня, Ольга Васильевна, - сказал Константин, используя последний шанс ускользнуть из-под наблюдения хозяйки для исполнения своих планов. - "Зорька" то ведь заболела. Поглядите, бока раздуваются, дышит тяжело. Скажут люди, что мы ее загнали...
       - Ой, боже! - сразу отрезвев, испуганно воскликнула Ольга Васильевна. - Муж страшно обидится. Что же нам делать?
       - Единственный выход, Ольга Васильевна, - заговорщическим тоном тихо проговорил Константин: - Вы побудете у Зорькиных, а я тем временем успею в ветеринарную лечебницу. Там помогут...
       - Ох, да это же гениально! - воскликнула Ольга Васильевна, порывисто сдавила пальцами его руку. - Но только прошу поскорее. Я непременно должна показать вас госпоже Зорькиной. Пусть позавидует...
       .............................................................................................
       "Она так и сказала: должна показать вас госпоже Зорькиной, - погоняя лошадку, усмехался Константин Цитович. - Не познакомить, а показать. Исконная женская логика: вот, мол, какой у меня обожатель. Смотрите, но не рассчитывайте на знакомство. Впрочем, для меня лучше, чем меньше знакомств..."
       За отвоеванное у Ольги время Константин Цитович успел посетить Марию Керберген и назначил через нее час встречи с Ниной Николаевной Максимович на квартире рядом с винной армянской лавкой на базаре. Худой беззубый грек передал Цитовичу ключи от этой квартиры из переоборудованной лавчонки, получил плату за квартиру за три месяца вперед.
       И хотя помещение напоминало сарай с наскоро прорубленным окном, Цитович радовался: из базарной толпы в комнату легко было нырнуть через широкую двухстворчатую дверь бывшей лавки. Да и от жандармов, если нависнет угроза, из такой квартиры удобно мгновенно выбраться, смешаться с базарной толпой в дневное время. В ночное время тоже, прячась за густо расположенные лавчонки и ларьки, можно незаметно проникнуть сюда или выйти отсюда.
       "Вообще то в любом неудобстве есть свое удобство, - философски заключил Константин, поворачивая "Зорьку" ко двору, где расположен ветеринарный участок. - И пусть не обижается Вадим Болычевцев, что я приму его, как только он приедет в Севастополь, в своем дворце"
       Вспоминание о Вадиме встревожило Константина: "Как он там и удалось ли ему уговорить отца написать для меня и организации очень нужные документы - адвокатское удостоверение на имя одного из князей, с отцом которого генерал Леонид Дмитриевич Болычевцев учился в Петербургской военно-юридической академии, и подробную инструкцию о юридических аспектах поведения адвоката, рискнувшего спасти опасного для царя смертника и проникшего с этой целью даже в тюрьму? Вадим должен также привезти для меня форменную одежду и обувь, потребные для сиятельного адвоката. И опять же, чтобы не было чего-то упущено в этой форме, Вадима должен проинструктировать его отец, генерал-майор, судья Виленского Военно-окружного суда. Захочет ли такой блестящий генерал рискнуть своей карьерой и свободой даже по просьбе любимого сына? Ну что ж, если не захочет, будем обходиться своими средствами. Выдать же нас генерал не посмеет... Не поднимет он руку и против народа и против родного сына. Да и в прошлом генерал уже помогал нам, так что... с нашей дорожки ему трудно свернуть в сторону".
       Немного успокоившись, Константин остановил "Зорьку", привязал ее к кольцу у ворот ветеринарного участка, вошел вовнутрь здания с голубыми наличниками небольших окон.
       Пожилой рыжеусый человек в белом халате и высоких сапогах вскоре вышел с Константином к коновязи. Осмотрев "Зорьку", улыбнулся, показав широкие крепкие зубы:
       - Напрасно, дорогой, беспокоились! Кобылка в полной исправности...
       Константин развел руками:
       - Простите, я же профан в этом деле. И вас очень прошу, - Константин при этом ловко сунул в руку ветеринара рублевую бумажку, - будьте любезны, справочку мне на руки, что был у вас и получил консультацию "по поводу кажущегося ненормального дыхания лошади..."
       - Это можно, это можно. Сию минуточку будет справка...
       Ольга обрадовалась возвращению Константина. Она с такой поспешностью выбежала из дома и взобралась на сиденье коляски, что госпожа Зорькина еле успела помахать ей вслед платочком.
       - Ну и как, понравилась вам госпожа Зорькина? - спросила Ольга Васильевна и проверяюще впилась в Константина глазами.
       - Нарядная, - уклончиво ответил он. - Вы, конечно, красивее и милее ее...
       .............................................................................................
       Ольга Васильевна оказалась более осторожной, чем предполагал Константин Цитович. Она не только не разболтала мужу о своей прогулке и обращении Константина в ветеринарную лечебницу по поводу "болезни" лошадки, но даже нашла нужным предупредить, чтобы и Константин никому не рассказывал о происшедшем.
       Леня тоже никому не рассказывал о поездке мамы в город с репетитором. В душу ему глубоко запало внушение Константина Сергеевича, сделанное в первый же день их знакомства.
       А тут еще вскоре он прочел изречение древнегреческого мудреца: "Слово - серебро, молчание - золото". После всего этого Леня по особому оценил сосредоточенную молчаливость своего учителя, его сдержанную речь, когда молчанием нельзя обойтись, и старался подражать ему. При этом совершенно не задумывался, хорошо это или плохо, если подражать без всякого сомнения? Если же кто упрекал Леню в излишнем умничании или серьезничании, он недовольно морщил лоб:
       - Не умничаю, а умнею, - огрызался непримиримо, пояснял: - Мне ведь недавно справили именины, стало быть, на год постарел...
       Вечерами у Константина Сергеевича бывало свободное время. А тут еще Ольга Васильевна уехала на минеральные воды, так что совсем ослабел над ним ее ревнивый контроль, можно стало любой час суток посвящать той работе, во имя которой студент приехал в Севастополь.
       .............................................................................................
       Встреча с Ниной Николаевной Максимович состоялась, как и хотел Константин, в нанятой им квартире.
       - Да это же сарай первейшей марки, - от души рассмеялась двадцатитрехлетняя учительница, поставленная волею обстоятельств на пост секретаря нелегальной Севастопольской военной организации РСДРП. - Впрочем, остроумно. Здесь полиция не сразу догадается искать крамольников. И удрать отсюда легче...
       - Я этими соображениями руководствовался, - признался Константин, любуясь пышными каштановыми косами собеседницы и красиво очерченными черными бровями, ее очаровательно тонкой фигурой и смеющимися серо-зелеными небольшими умными глазами. Ему даже захотелось сказать что-либо приятное в адрес Нины Николаевны. Но, вспомнив рассказ Вадима Болычевцева, как она одернула его за комплимент, прикусил язык.
       Нина Николаевна подсела к столу и оставила Константину краешек единственного в комнате стула, сказала:
       - Садитесь рядом, не укушу. А теперь о деле. Впрочем, чуть не забыла. Для вас у меня имеется письмецо. Только что сегодня получено. Из Вильно...
       - От Вадима Болычевцева?
       - От него. Извините, что мне пришлось прочитать письмо это раньше вас. Таков порядок. Все шифровки идут через меня. Вадим пишет, что экзамен сдан успешно, встретимся за кружкой вина. Значит, он должен приехать сюда?
       - Должен, - нехотя сказал Константин. - Но об этом пока не следует говорить. Лучше посвятим нашу встречу обмену мнениями, как вы сказали, о деле
       - Я внимательно слушаю вас, Константин Сергеевич. Извините, на стуле все же двоим тесно, так что я, - она попыталась вспрыгнуть на стол. Но Константин сильными руками удержал ее на месте, сам встал рядом, опершись о крышку. - Однако, вы очень сильный физически. Увидим, как сумеете эту и все другие свои силы использовать в опаснейшем сражении с царскими тюремщиками. С Никитой Кабановым я вас свяжу быстро. И все явки, встречи, квартиры подготовлю немедленно. Новицкая и Полотай нами проверены, так что я одобряю ваш план об использовании пивного склада и модной мастерской в качестве наших дополнительных средств при подготовке освобождения Кабанова с товарищами их тюрьмы. Что же касается плана "меков", с которым вы познакомились еще в Москве, то я советую совсем этот план отбросить, не связываться с "меками".
       - Почему вы так категорически против этого плана, Нина Николаевна, и как же это сможем вы и я вдвоем справиться с колоссальными задачами?
       - Мне противно всякое краснобайство, Константин Сергеевич. А местные меньшевики вот уже около года занимаются болтовней о планах освобождения Кабанова из тюрьмы, не продвинувшись и на шаг в этом вопросе, - Ямочки на щеках рассердившейся Нины Николаевны как бы немного вытянулись, брови сдвинулись к переносице. - И кто это вам сказал, что мы вдвоем потянем лямку? Комитет подберет вам в помощь таких людей, которые любят действовать и презирают опасность...
       - А умеют ли действовать? - прервал Константин свою собеседницу. Она резко взглянула на него, в зрачках вспыхнула досада.
       - Вы взялись руководить операцией освобождения, значит, должны научить всех, кто будет с вами действовать, уметь не хуже вас. Да и вы скоро убедитесь в боевых качествах наших функционеров - Вячеслава Шило, Гриши Кохмана, Пети Шиманского, Николая Иванова. Короче говоря, мы вам в помощники дадим лучших товарищей.
       - Нам потребуется много денег, - сказал Константин. Нина Николаевна вздохнула:
       - К сожалению, без денег не обойтись. И добычей их занят боевик Вячеслав Шило.
       Расстались они поздно. И прямо с совещания Нина Николаевна поехала к Исидору Полотаю с шифровкой для Кабанова.
       Удрученный тремя безуспешными попытками побега, Кабанов уже много дней и ночей страдал от преследовавших его кошмаров: и наяву и во сне он слышал звук поворачиваемого в замке двери ключа, голос надзирателя: "Кабанов, выходи с вещами!" Иногда, едва начинал дремать, Кабанов видел виселицу со скрипящим на перекладине блоком, с палачами у ее подножия и широким дубовым табуретом, на который вот-вот должен был он вступить.
       Кабанов даже не поверил, что "голубь" Мурсалимов зашел к нему утром с добрыми вестями, несмело взял из его рук записку. На ней небольшая колонка цифр. Расшифровав записку, Никита Кабанов пустился в пляс: Нина Николаевна сообщила о прибытии из Москвы человека со специальными полномочиями возглавить операцию освобождения товарищей из тюрьмы. И Вячеслав Шило успешно готовит операцию экспроприации, благодарит Никиту за советы и инструкцию.
       Завязалась переписка с волей. Согласовывались и уточнялись различные варианты плана побега, экспроприации денег, подготовки документов, обмундирования беглецов, маршруты их отправки из Севастополя.
       Константин Сергеевич терпеливо доказывал приемлемость одних и неприемлемость других деталей плана. Нина Николаевна оказывала ему поддержку. Но когда он намекнул, что следует подождать приезда Вадима Болычевцева с необходимыми документами, костюмом и обувью сиятельного адвоката, она набросилась на Константина с упреками:
       - Значит, не верите мне и подобранным мною вашим помощникам? Так и скажите. Что касается меня, то уверена в успехе операции. Уже подкуплены двое из тюремной стражи, на складе Исидора Полотая обеспечена вам систематическая личная встреча с представителями охраны тюрьмы, подготовлен захват денег из сейфа почтово-телеграфной конторы...
       - Хорошо, хорошо, Нина Николаевна, пусть будет так, - сдался Константин. - Но мы должны потребовать от Кабанова прямого ответа, каков же его окончательный план действия внутри тюрьмы? Ведь у нас должно быть все согласовано, чтобы не помешать друг другу в решительную минуту. Пошлите ему немедленно шифровку.
       Дня через два был получен ответ Кабанова. В нем писалось, что помощь извне должна состоять в следующем: "Достаньте веревочную лестницу и в условленный час нашей прогулки по тюремному дворику перебросьте эту лестницу через стену в уже известном вам месте. И пусть извозчики находятся в полной готовности и в местах, нам заранее известных. Остальное мы сделаем сами: один из заключенных нападет на подкупленного надзирателя под видом, что запорошит ему глаза махоркой. Надзиратель притворится растерявшимся от неожиданности и рези в глазах, не сможет стрелять и не поднимет тревогу. А пока протрет глаза, будет поздно. Ищи-свищи ветра в поле..."
       - План очень прост, но я в него мало верю, - обсуждая план с Ниной Николаевной, возразил Константин. - Ведь все будет зависеть от надзирателя и его умения или желания разыграть свою роль "растерявшегося". Ну а если он даже в последнюю минуту раздумает или испугается, то...
       - Да, ставить всю операцию в зависимость от подкупленного надзирателя, конечно, опасно, - согласилась Нина Николаевна, - Но и тянуть волынку дальше невозможно...
       - А что если я рискну проникнуть в тюрьму для личного переговора с Кабановым? - как бы разговаривая с самим собою, спросил Константин. Нина Николаевна одеревенело уставилась на него молчаливым взором, а он продолжал: - Дня через два или три приедет Вадим Болычевцев с документами и всем необходимым. Нам с ним не первый раз ходить по лезвию бритвы...
       - Но вы забыли, что здесь не вы с ним - хозяева своей жизни, а Комитет РСДРП. И я от его имени запрещаю... Это же авантюризм!
       - Многое кажется людям авантюризмом, пока не осуществлено на практике, - понизив голос, возразил Константин. - Но в данном случае у нас пока нет другого выхода. Мне кажется, что Никита Кабанов не совсем доверяет нам, может быть, даже и вообще утратил веру в побег после столь многих провалов. Я должен личной встречей с ним изменить его настроение, вызвать веру в нас и в реальность наших планов...
       - Да у вас, в конце концов, есть сердце?! - воскликнула Нина Николаевна и обеими руками вцепилась в плечо Константина. - Неужели вы не понимаете, что очень дороги мне, и я не хочу потерять вас, когда есть хоть капля надежды выполнить задание партии не ценою вашей жизни. Я прошу вас, отложите личную встречу с Никитой Кабановым. Мы сначала должны использовать все другие средства для достижения цели. И уже если потом не останется ничего иного, пусть будет так, как намечаете вы...
       - Отложим наш трудный разговор до завтра, - попросил Константин. - И вы идите, а я побуду здесь в одиночестве.
       Нина Николаевна молча встала и мелкими шажками пошла к двери. Константин не удержался. Он догнал ее и робко поцеловал в затылок.
       .............................................................................................
       Назавтра они встретились, взволнованные сообщением, что в казарме Белостокского полка назначен экстренный суд над Кабановым.
       - Нет, Константин, вам нельзя проникать на заседание суда, хотя дело не за пропуском, - категорически возразила Нина Николаевна, когда Константин Цитович высказал готовность попасть туда и действовать по обстановке, если будет ему обеспечен пропуск. - Я поручу другим функционерам, схожу сейчас же к Юлии Маранцман. Мы будем в курсе всего, что происходит на суде, и наладим через адвокатов связь с Кабановым. Наша задача сейчас - предотвратить импровизированные выступления, которые могут погубить товарищей и всю нашу уже проделанную работу. Нам сейчас нужна выдержка, как никогда. Идите в дом Иванова, занимайтесь с мальчиком, будто ничего не произошло. Я немедленно сообщу, если потребуется в чем-либо ваше личное вмешательство.
       Они не заметили, как взяли друг друга за руки, как встретились их глаза, вспыхнули в зрачках особые огни, которым суждено гореть долго-долго. Это чувствовали они оба и понимали по изменившемуся ритму дыхания, по усиленно бьющимся сердцам.
       .............................................................................................
       Функционер Леонид Андреев прибыл на конспиративную квартиру возбужденным до предела.
       - Мы, Нина Николаевна, решили освободить Кабанова, - сообщил он. - Или освободим или умрем. Никто нас не неволил, сами так решили. Вячеслав Шило будет с нами. Он уже изготовил пять гранат...
       - Товарищ Андреев, - ласковым голосом заговорила с ним Нина Николаевна. - Разве вы не знаете, что нам нужны живые борцы, а не трупы? Через наших функционеров мы получили копию инструкции, объявленную конвоирам: они обязаны расстрелять Кабанова при малейшей попытке со стороны к его освобождению. Понимаете, товарищ Андреев, Кабанова расстреляют даже не за его попытку к бегству, а при попытке со стороны освободить его. А это значит, что вы своими благими намерениями принесете Никите Кабанову смерть. Мы сообщили ему содержание инструкции через одного из адвокатов, запретили от имени организации свершать попытку к бегству сейчас, когда он под судебным конвоем. Мы потом его освободим, чтобы он был живым борцом революции. Зачем же превращать его в мертвеца? Да и Кабанов передал, что он согласен с организацией и не воспользуется побегом сейчас...
       - А мы все равно рискнем, - настаивал Андреев. - Нас уполномочили рабочие порта. Они не хотят мириться с судебным произволом властей...
       - Вот что, товарищ Андреев! - твердым языком сказала Нина Николаевна. - Ваше самовольство мы будем рассматривать как провокацию со всеми вытекающими для вас последствиями. Но если Никита Кабанов даст личное согласие, чтобы вы попытались освободить его, комитет снимает тогда с себя всякую ответственность. Но против его воли вы не смейте!
       - А как мы узнаем о его воле? - спросил Андреев, полагая, что этим он поставит Нину Николаевну в тупик, а своей группе развяжет руки для действия.
       - Если Кабанов, увидя вас, будет идти с опущенными руками, значит, он согласен, чтобы вы действовали. Если же поднимет руки, немедленно уходите... Комитет позаботится передать ему наш с вами разговор и условия. А Вячеслава Шило немедленно пришлите ко мне.
       ..............................................................................................
       Временный военный суд под председательством генерал-майора Лопатина приговорил Никиту Кабанова к смертной казни через повешение.
       - Осужденный, у вас еще есть возможность сохранить свою жизнь, - сказал прокурор назидательным тоном. - Подайте протест и просьбу на Высочайшее имя...
       Кабанов гордо выпрямился, став к прокурору в полупрофиль, и заявил громким четким голосом:
       - У врага пощады не просят! Протест подан не будет!
       Шагая под конвоем солдат, смертник Кабанов думал: "И так вот все дни моей жизни проходили в тревоге, в опасности, - он хотел бы заткнуть уши, чтобы не слышать шлепающие шаги солдат-конвоиров и частый цокот конских копыт. Шесть всадников с саблями наголо ехали позади, усиливая пеший конвой. Но нельзя преждевременно поднимать руки. Да и кандалы не позволят дотянуться пальцами, чтобы заткнуть оба уха. - Вся жизнь в тревоге. А сейчас особая тревога в груди. Для меня лично вопрос о смерти решен. Разве она лучше от пули в затылок, чем на виселице? Будь я в ответе только перед собою, рискнул бы на побег теперь. Но ведь я отвечаю перед партией и перед товарищами. При моем удачном или неудачном побеге - это все равно для начальства - будут значительно усилены меры охраны тюрьмы. А это значит, что затрудниться или совсем окажется невозможным побег многих. Нет, на такое предательство я не пойду. Да, совесть диктует мне отказаться от побега сегодня, и я откажусь..."
       Ступив на Корабельный спуск, Кабанов увидел хорошо знакомого ему боевика Андреева. Догадался, что где-то рядом таятся его дружинники, готовые по сигналу наброситься с револьверами на конвой. На сердце стало радостно, что люди не забыли, готовы отдать жизнь во имя свободы своего товарища. "Разве же можно допустить гибель их в неравном бою и во вред намеченному партией побегу двух десятков политических узников? - сам себя спросил Кабанов. - Нет, пусть жизнь дружинников сохранится для боев в более выгодных условиях!"
       Решив это, Кабанов, как только позволили кандалы, поднял руки. И так прошел на виду готовых к бою друзей до тюрьмы. За ним с грохотом закрылись ворота. И он еще не знал, что, пользуясь напряженностью в городе в связи с судом и получив категорический запрет Нины Николаевны участвовать в нападении на конвой, Вячеслав Шило удачно изъял из сейфа почтово-телеграфной конторы более трех тысяч рублей из фонда жандармского жалованья, только что привезенного из Одессы почтовиками.
       И всю ночь мерял Кабанов шагами камеру. Прошлое властно встало перед ним, смешавшись с настоящим. И он вспоминал:
       "С отцом я часто ссорился, отказываясь избрать карьеру военного. Однажды был жестоко им избит за чтение нелегальной книги. Обиде моей не было границ, почему и бросился в пруд. Соседи увидели, спасли. Отец пересилил меня, пришлось стать военным. Был в Муроме и Варшаве, втянулся в революционную деятельность. Давно умер отец, растаяла в груди нанесенная им мне обида. Но образ отца я помню. А вот за двенадцать месяцев тюрьмы почти стерся из памяти образ жены. Да и сын, как в тумане - мелькает нечто крохотное, живое. Ему теперь полтора года, но мне не дают возможности увидеть его. Да, тяжело. Но жена - молодец. Она не добивается свидания со мной, чтобы не открыть следствию моего настоящего имени и дворянского происхождения, офицерского звания. Впрочем, смертнику это безразлично. Но я - боец, поэтому мне не безразлично... Ведь имеется план моего побега из тюрьмы вместе с товарищами. И я верю в возможность исполнения этого плана. Надо сказать об этом тем, кто на воле вырабатывал и согласовывал со мною этот план. Завтра же передам им записку..."
       Через "голубя", через Исидора Полотая записка Кабанова попала к Нине Николаевне и Константину Сергеевичу.
       Расшифровали. Нового в ней не было, но уточнена дата намеченного побега - 25 мая 1907 года, подтверждено требование перебросить в известный час и в известном месте веревочную лестницу через стену двора.
       А городские власти вторично смятенно разыскивали похитителя денег. Арестовали пять человек, но Вячеслав Шило оставался на свободе и вместе с минером Васильевым готовил гранаты.
       Приезд Вадима Болычевцева почему-то задерживался, а откладывать задуманную операцию освобождения узников Севастопольской тюрьмы было уже невозможно, и подготовка побега развернулась энергично.
       Чтобы завоевать дом члена правления Севастопольского отделения черносотенного Союза русского народа господина Зорькина и использовать его для временного укрытия беглецов, переодевания их и вручения им документов и денег для дальнейшего следования, Нина Николаевна согласилась стать домашней учительницей в семье Зорькиных.
       Те очень обрадовались, так как давно уже приглашали Нину Николаевну, но она уклонялась, а в народе слыла очень хорошей учительницей. Ей отвели отдельную комнату, назначили хорошее жалованье, а также согласились принять, по ее рекомендации, прислугой одну из девушек. Разумеется, Зорькины не знали, что эта прислуга состояла в числе функционеров РСДРП.
       - Вот что, дорогая моя помощница, - инструктировала эту девушку Нина Николаевна, когда они остались одни дома, - нам нужно привезти и спрятать в доме несколько штатских костюмов для переодевания освобожденных из тюрьмы товарищей. Но сразу этого не сделаешь, нужна подготовка и маскировка.
       - А что же я могу? Хоть убей, не придумаю, призналась девушка.
       - Придумывать будем вместе, - сказала Нина Николаевна. - Но мне кое-что непозволительно, а для вас будет казаться вполне естественным. И вы это делайте. Сегодня за обедом, например, обязательно придумайте и расскажите несколько новостей, будто бы по секрету, что многие дамы заприметили у госпожи Новицкой парижский журнал мод, сдают ей заказы на различные платья, блузки, пелерины... У хозяйки, я это твердо знаю, разгорятся глаза от любопытства и зависти. Вот и в самый раз сказать: "Нам бы очень хотелось видеть свою хозяйку в самых лучших и модных одеждах". Да после такого сообщения и такого пожелания, Зорькина ни есть, ни спать не станет, пока сдаст заказы в мастерскую. А сдаст она немедленно, чтобы никто не успел ее обойти...
       - Ох, да это же усвоила, - засмеялась девушка. - Такие новости настрочу за обедом, что и сто сорок не смогли бы. А потом что делать надо?
       - В пятницу будет в соборе торжественное богослужение. Зорькины никогда не пропускают таких богослужений. Они уедут в собор утром, так что никто не помешает вам привезти из мастерской Новицкой несколько коробов с одеждой и обувью для беглецов. Мы их там уже подготовили. Все это привезете вместе с двумя коробами платьев Зорькиной. И никто ничего подозрительного в этом не усмотрит: нашей хозяйке часто привозят коробы из мастерской Новицкой...
       - А если нагрянут жандармы? - спросила девушка.
       - Сюда не нагрянут. Кто же вздумает искать политических беглецов в доме одного из руководителей черносотенцев...
       В утреннюю рань той пятницы, когда должен был состояться побег, в камеру Никиты Кабанова со всевозможными предосторожностями вошел подкупленный заранее надзиратель.
       Хмурясь и заслоняя собою подход заключенного к двери, он свистящим шепотом сказал:
       "Вам то все едино - виселица или пуля, может, другая смерть, но у меня - другое дело. Жена имеется, дети. Шесть ртов. Попадусь с вами, вот и повесят меня. Детям придется умирать с голоду, а я человек религиозный: проклянут меня, что и в ад душу не примут. Нет, не могу я помочь вам. И на волю о своем отказе боюсь самолично сообщить. Скажут, что я - провокатор, и мне каюк. Я же знаю, что делают ваши с провокаторами - задушат или зарежут. Ничего не могу. В помеху вам не стану и в содействие не стану..."
       В бешенстве Никита был готов задушить этого слюнтяя, но он молниеносно выбежал из камеры, защелкнул дверь на замок.
       "Что же делать? - мучительно размышляя, шагал Никита по камере. В коридоре была тишина, будто все вымерло. - Ну, с кем же, как послать весточку на волю, что план побега и на этот раз расстраивается по вине струсившего надзирателя?"
       Пришел рассвет. Настало утро. Разгорелся погожий день.
       Не получив какого-либо предупреждения от Кабанова, Нина Николаевна с Константином Цитовичем в определенный час привели в действие свой аппарат по осуществлению плана побега.
       Николай Иванов с веревочной лестницей в руках скрытно подобрался к намеченному участку стены тюремного двора. Но он не имел права бросать лесенку через гребень стены, пока нет сигнала.
       Спина со спиною с Ивановым стоял Петя Шиманский, наблюдая за маячившим на бульваре Константином Цитовичем, без приказа которого нельзя начинать операцию.
       - Ох, и медленно ползет время, - сердито процедил Иванов сквозь зубы. - Спина взопрела от напряжения, и сердце стучит молотом. Лучше бы открытый бой. Вячеслав с ребятами готовы забросать тюремную охрану гранатами...
       - Да это же и есть бой, - возразил Шиманский. - Маленькая группа революционеров осмелилась сразиться с целым имперским государством. Имеем револьверы, имеем гранаты...
       - Да еще и надеется победить, согласился Иванов. - Но почему Константин медлит?
       - А что он может, если нет сигнала из тюремного оконца...
       Константин волновался не менее других. Посматривая то на окно, то на стрелки своих часов, он горел в своеобразном огне напряжения. "Что это, новое предательство или наш просчет? - спрашивал он сам себя. Кончики стрелок дрожали. Вот минутная накрыла заветный штришок, перешагнула его. Растаяло время, как упавшая на раскаленный металл одинокая снежинка. И заныло у Константина между лопатками, боль стрельнула в шейных позвонках. - Не так ведь просто не сигналят из тюрьмы? Что-то случилось..."
       Волнуясь, то и дело бросалась к выходящим в сторону тюрьмы окнам Нина Николаевна. Она уже приготовила документы и деньги для беглецов, одежду и обувь, разомкнула заднюю калитку двора, чтобы легче было освобожденным товарищам пробраться к ожидающим их экипажам с подобранными Комитетом РСДРП извозчиками.
       Ей только что доложили связные, что заложены в определенный пунктах и сработают, как только потребуется, все средства маскировки и дезориентации против охранки и возможного преследования - дымовые шашки, пыжи и ложные бомбы, крутящиеся бенгальские огни. Вячеслав с ребятами готов встретить полицию и жандармов, всех преследователей гранатами...
       - Но главное то, самое главное? - переспрашивала Нина Николаевна минера организации Васильева. - Почему нет сигнала к началу операции? Уже минута просрочена, скоро появятся очередные патрули...
       "Жду еще одну минуту, - будто бы связанный электрическим током с Ниной Николаевной, решает Константин. - Мне мерещится провал. По чьей вине, это мы выясним позже. А через минуту я подам отбой..."
       И когда уже Константин хотел дать отбой, в окне тюремного корпуса красным языком пламени мелькнул так долго ожидаемый платок. Он заметался вправо, влево, вверх, вниз. Задыхаясь от волнения и все более усиливающегося негодования, Константин читал сигнал: "Надзиратель струсил. Побег отменяется..."
       Будто ошпаренный кипятком, Константин продублировал сигнал Шиманскому. Но тот не понял, шепнул Иванову:
       - Действуй!
       Змеей закрутилась в синем воздухе взброшенная Ивановым веревочная лестница. Один ее конец нырнул через трехсаженную стену во двор, а второй был намертво закреплен металлическими костылями по эту сторону. Внешний мир оказался соединенным с тюремным двором.
       - Никто почему-то не цепляется за лестницу? - изумился Иванов. - В чем дело?
       - Наверное, заключенные на прогулке еще не дошли до этого места, - высказал догадку Шиманский.
       Заметив, что функционеры ошиблись, Константин, пренебрегая личной опасностью быть застигнутым показавшимися на дороге патрулями, бросился не к ожидавшему его экипажу, а к Иванову с Шиманским.
       - Немедленно уберите лестницу и уходите! - пробегая мимо них, приказал он. - Побег отменен...
       .............................................................................................
       Вечером, уже собравшись идти на совещание к Нине Николаевне по вопросу о причинах провала операции освобождения узников Севастопольской тюрьмы, Константин услышал звонок у парадного входа, вышел. Он без слов обнял человека, потом сказал: - Заходи, Вадим!
       Неожиданно выбежал Леня с фонариком. Он видел эту встречу. Но наблюдал молча.
       Вадим был одет в тот самый костюм, в каком вместе с Константином фотографировались в московской фотографии Пирашкова в доме  35 по улице Толстого на Арбате - народническая белая рубаха с просторным мягким стоячим воротником и прямой левой полочкой, застегнута на четыре пуговицы и вобрана в коричневые брюки, туго стянутые в поясе широким безбляховым ремнем. На плечах распахнутый однобортный пиджак.
       Леня был настолько удивлен молчаливой встрече своего репетитора с внезапно прибывшим молодым человеком, что даже пытливо осветил фонариком его раскрытую голову с пышной темно-русой шевелюрой, зачесанной назад и за уши, его быстрые глаза под густыми бровями, длинный прямой нос и каштановые усики, слегка подбритые над изгибом губы и над уголками широкого тонкогубого рта.
       Откуда было знать мальчику, что Константин с Вадимом условились появляться друг перед другом именно в этом одеянии и этом виде, когда опасное задание уже успешно выполнено.
       Константин сразу понял, что Вадиму удалось достать с помощью генерала Болычевцева необходимое удостоверение на имя сиятельного адвоката, соответствующую форму одежды и обуви. Но Вадим, покосившись на мальчика с фонарем и не рискуя при нем сообщить еще какую-то новость, заговорил по-немецки, поинтересовавшись, не понимает ли мальчик?
       Когда же Константин уверил, что мальчик знает лишь немного по-французски, Вадим предложил без промедления пойти в гостиницу, где ему пришлось остановиться, и переправить оттуда все привезенное с ним в его багаже. "Кроме того, - добавил Вадим, - я передам не только отредактированную Леонидом Дмитриевичем инструкцию ряда аспектов поведения адвоката, но и очень важную записку о результатах встречи и беседы моего отца с выезжавшим в Петербург эмиссаром главного командира Черноморского флота и Портов Черного моря генерал-губернатора Вирена. Я даже сам не смог прочитать эту записку: она в запечатанном конверте была передана мне буквально в вагоне за минуту до отхода поезда".
       - Ложись, Леня, спать, - потрепал его Константин Сергеевич по плечу, - а мы вот с этим господином погуляем немного по бульвару.
       Так они и ушли. Вадим не захотел переступать порог дома полковника Иванова из-за опасения, что на квартире возможна встреча с хозяином, различные спросы и расспросы со стороны последнего, отец которого служил вместе с отцом Вадима Болычевцева еще во время Русско-турецкой войны 1877-1878 годов в Тырновском полевом военном суде, дружили и потом, но, как сообщил Леонид Дмитриевич своему сыну Вадиму, резко разошлись во взглядах после расстрела царем петербургских рабочих 9-го января 1905 года.
       К моменту встречи с Ниной Николаевной, Константин успел получить у Вадима и переправить на хранение к Исидору Полотаю привезенное из Вильно обмундирование для адвоката. Инструкцию же о различных аспектах поведения адвоката, а также записку генерал-майора Болычевцева спрятал в своем боковом кармане.
       - Мы решили, что Вадиму будет удобнее и безопаснее проживать в гостинице, - сообщил Константин Нине Николаевне. - И он будет иметь возможность, будучи прописан в гостинице по дворянскому паспорту и в качестве сына известного здесь генерала, выезжать из города в прилегающие хутора и в горы беспрепятственно, выполняя наши задания по связи с передаточными пунктами по линии эвакуации людей, каких мы непременно освободим из тюрьмы. Вадим настаивал включить его в состав действующей группы нападения на тюрьму, но я категорически отказал ему в этом...
       - И правильно сделали, - сказала Нина Николаевна. - Нам нужны надежные резервы, и Вадим для этой роли больше всего подходит. Ну, а какую вы обещали мне самую главную новость сообщить? - придавив ладонью инструкцию об аспектах поведения адвоката, узрилась Нина Николаевна в глаза Константина. - Инструкцию и потом можно прочесть...
       - Я не совсем уверен, что изложенные в записке факты соответствуют действительности, - начал было Константин отговариваться, так как нечем ему было ни опровергнуть, ни подтвердить сообщение записки, но Нина Николаевна властно потребовала:
       - Давайте записку!
       - "Дорогой Вадим, - читала она вполголоса. - Только что был у нас тот господин с аксельбантами, с которым я однажды познакомил тебя в моем кабинете. Он специально и не без личного риска приехал ко мне на денек... Сообщил важную весть, думаю, не безразличную для тебя и твоих товарищей. Воспользовавшись тем, что господин изъявил желание понежиться в ванной, я пишу тебе эти строки, посылаю с доверенным лицом в надежде, авось он застанет поезд еще у перрона и передаст записку тебе. Сам бы я повез, но уговор нарушать не стану: ты настаивал не провожать тебя. Значит, так нужно.
       Так вот, дорогой Демьян (Это я снова отразил свое желание дать тебе это имя, но уступил настоянию твоей мамочки - назвали тебя Вадимом), посылаю тебе записку и твой портрет, сделанный в тверской фотографии Я. Элленгорн в июле 1889 года, когда тебе исполнилось три года. Стоишь ты, надув губенки и сердито вытаращив глаза. Не знаю, чем мы тебя тогда обидели, но характер свой ты показал. Признаться, я горжусь, что этот характер в тебе закрепился, а ты поставил его на службу общественного блага. Не забывай об этом, как и никогда не забывал твой отец. Сумма таких характеров, направленных к единой цели, заставляет даже чрезвычайно тугоплавких вельмож встрепенуться и ходатайствовать об отмене смертных приговоров.
       Господин в аксельбантах возил в Петербург ходатайство главного командира Черноморского Флота и портов Черного моря генерал-губернатора Р.Н. Вирена на Высочайшее имя о замене смертной казни нескольким приговоренным к виселице. Среди них значится имя Кабанова.
       Не могу точно подтвердить, но господин в аксельбантах уверяет, что и министр внутренних дел согласился поддержать ходатайство Вирена. Просят заменить смертную казнь длительной каторгой... Если так и будет, продумайте с товарищами наибольшую целесообразность использования инструкции об аспектах поведения адвоката. Ведь хотя в ней отражен мой многолетний опыт, обстоятельства иногда делают любой опыт беспредметным...
       Ты, Вадим, уже взрослый, но для меня - все еще малыш. Тревожусь за твое здоровье. Надеюсь, найдешь время и возможности сообщить о себе. Обнимаю и целую - папа".
       - Это важное сообщение, - возвращая записку Константину, сказала Нина Николаевна. - Что начертает их величество на представлении генерал-губернатора Вирена, мы пока не знаем. Но в наших планах освобождения Кабанова и товарищей из тюрьмы должны быть произведены коренные изменения...
       - Какие именно? - спросил Константин.
       - До сей поры мы слишком много надеялись на подкуп служащих тюрьмы. Наша операция поэтому оказалась в прямой зависимости от смелости или трусости надзирателя...
       - Что же, по-вашему, совсем надо исключить подкуп? - насторожился Константин. - И кто же захочет из тюремщиков помогать нам бескорыстно?
       - Конечно, никто не захочет, - согласилась Нина Николаевна. - Но мы должны изменить роль подкупленных. Пусть они выполняют лишь роль связных между нами и Кабановым. Главную же силу освобождения должны составить люди, способные на любой опасный подвиг. Мы... Мы должны напасть на тюрьму одновременно изнутри и снаружи, чтобы дать бой и с боем вырвать товарищей из рук палачей. Что же касается инструкции о поведении адвоката, то... Мне думается, надо отложить и зарезервировать ее и предлагаемые ею средства...
       - Зарезервировать я согласен, но отказаться от ее изучения нельзя, - возразил Константин. - В ней целый университет опыта и знаний. Генерал-майор Болычевцев вложил в нее все немалое свое дарование...
       - Вижу, вас не разубедишь, - рассердилась Нина Николаевна. - Читайте инструкцию, буду слушать...
       - Нет, дорогая Нина Николаевна, по слуху такие документы нельзя усвоить, - возразил Константин. - Да и мне пора идти на связь с Исидором Полотаем. У него должны быть нужные для нас сведения. Ведь в девятом часу вечера, как он мне сказал, ожидался залет "голубя". Оставляю инструкцию у вас. Прошу не только прочитать, но и представить себя и меня в определенных ролях. Послезавтра мы снова встретимся здесь...
       Оказалось, что в этот же вечер в Севастополь пришла депеша министра внутренних дел об удовлетворении ходатайства генерал-губернатора Р.Н. Вирена: "Заменить Кабанову смертную казнь двадцатилетней каторгой. Так повелел император..."
       Утром следующего дня тюремные власти официально сообщили содержание этой депеши Никите Кабанову.
       Он выслушал молча. Ни радости, ни огорчения в его глазах чиновники не заметили. Но они оказались не в состоянии выдержать вспыхнувшего в его зрачках изумительного стального свечения, с трепетом и страхом в груди отвернулись от него и вышли в другую комнату конторы.
       - Идемте, Кабанов! - слегка подтолкнул его начальник конвоя. И Кабанов, даже не взглянув на конвойных, пошел. "Теперь свобода мне особенно нужна, - подумал он. И пока его вели из тюремной конторы в камеру, в голове сложился новый план побега. - Приму все меры, чтобы сообщить его на волю, в комитет РСДРП. Надо учесть, что из 21-го смертника лишь четыре "помилованы". Но мы все должны жить и бороться. А в царскую милость не должны верить. Царь маневрирует. Он заменил смертную казнь заключенным каторгой лишь потому, что велик народный натиск. А тут еще социал-демократическая фракция государственной думы непрерывно разоблачает кровавую роль царизма своими запросами об участившихся казнях политических заключенных. Весь мир возмущен царизмом, вот и приходится ему проявлять акты "гуманности". Не верю и не верю. Буду бороться с царизмом, пока бьется мое сердце..."
       .............................................................................................
       В завязавшейся переписке заключенных, возглавляемых Никитой Кабановым, с Севастопольской организацией РСДРП, которую представляли Нина Николаевна и Константин Сергеевич, сложился компромиссный план: внутри тюрьмы заключенные разных политических взглядов - социал-демократы и анархисты, эсеры и эксисты из группы "Свобода внутри нас" объединились в общую группу прорыва. Во главе ее с диктаторскими полномочиями был утвержден Никита Кабанов.
       Группа эта утверждала список лиц, подлежащих освобождению, определяла состав и назначение боевых "троек" - одни должны были подготовить быстрое снятие кандалов, другие - обеспечить захват дворика, с территории которого начнется побег заключенных, третьи - прикроют огнем из револьверов своих бегущих товарищей от возможного преследования.
       На воле объединенную оперативную группу, в которую входили по два функционера от каждой из организаций, объединивших свои силы и средства для нападения на тюрьму, возглавлял Константин Сергеевич Цитович. В группу "Свобода внутри нас" был включен семнадцатилетний Александр Дмитриев, рекомендованный Петром Шиманским.
       Координация связей между группами, снабжение боевиков оружием, а также передачу оружия заключенным возложили на Нину Николаевну Максимович. Через нее же отдавались Константином Сергеевичем все приказы по группе. Это делалось в целях наибольшей конспирации, чтобы полиция и жандармерия даже в случае очередного провала не вышли на след главного организатора нападения на тюрьму. Он был известен в оперативной группе лишь по кличке "Студент", но мало кто знал его в лицо или его настоящее имя, хотя сам он точно и глубоко знал о каждом члене руководимых им оперативных групп, каждому отводил лишь посильную роль.
       Побег наметили совершить с территории дворика, проломив стену взрывом сильной мины в час прогулки заключенных. Так как передать мину в тюрьму было невозможно, согласились заложить ее снаружи.
       Согласившись с этим планом, Никита Кабанов прислал вдруг дополнительное требование: обязательно передать ему с воли еще не менее трех револьверов с патронами. "Для прорыва и самозащиты это оружие нам абсолютно необходимо".
       Два револьвера удалось передать через подкупленного надзирателя, продолжавшего регулярно посещать "явку" на пивном складе Исидора Полотая. Но внезапно этот надзиратель, упав с лестницы, сломал ногу и был помещен в больницу. А второй, уже раз сорвавший побег из-за своей трусости, и на этот раз, дрожа от страха и проливая слезы, что у него большая семья, и он не может рисковать, отказался выполнить просьбу о передаче оружия. Но он, в обмен на заверение Никиты, что не будет уничтожен или отнесен к провокаторам, рискнул передать через Полотая записку Никиты в адрес Нины Николаевны.
       "У меня нет оружия, - писал Никита. - Револьвер передан товарищу из группы прикрытия. И мне выпал жребий быть в этой группе. Меня вы знаете: от своего жребия я не отступлюсь, хотя бы пришлось погибнуть уже на самом рубеже свободы. Буду уходить последним. Мне нужно оружие! Нужно, во что бы то ни стало. Метод передачи продумайте сами, но оружие должно быть у меня. Моя гибель без оружия может поколебать у многих веру в нашу способность к организации побегов... Вы меня понимаете! Да и вам, наверное, уже известно, что несколько провалов породили в людях неверие..."
       Последнюю строку записки не удалось расшифровать, так как она была густо зачеркнута и подтерта, видимо, послюненным пальцем.
       - Некому доверить передачу оружия, - печальным голосом сказала Нина Николаевна задумчиво слушавшему ее Константину. - Да и неужели нельзя иначе? Ну, скажем, напасть на надзирателя и отнять у него револьвер...
       - Некому доверить передачу оружия, - загадочно повторил Константин слова Нины Николаевны. Встав и быстро сделав несколько шагов по комнате, он решительно подступил к Нине Николаевне и обнял ее за плечи: - Мне, надеюсь, можно доверить?
       - Костя, да ты что?! - бледнея и расширяя глаза, воскликнула она от неожиданности и того внутреннего содрогания, которое вызвали в ней слова Константина. - Это же самоубийство!
       - Нет, - возразил он. - Это необходимый шаг в задуманной нами операции, а заодно - это прекрасная возможность для меня проверить, сколь действенна инструкция генерала Леонида Дмитриевича Болычевцева...
       - Но, Костя!
       - Подожди, Нина Николаевна, дай все скажу. Некоторые товарищи сомневаются в успехе нашей операции. Есть сомневающиеся здесь, есть и там, за решеткой. И мое решение пойти в тюрьму с удостоверением адвоката не исчерпывается задачей передать револьвер Никите Кабанову. Самое главное будет состоять в ободряющем значении моего поступка: раз можно мне явиться в тюрьму и благополучно покинуть ее стены, значит, это возможно и для других.
       Несколько минут они молчали, обняв друг друга. И как тяжело было этим людям, даже не успевшим в словах излить друг другу признание в любви, расстаться, быть может, навсегда. Но ничего другого не оставалось им, кроме неизбывной необходимости выполнить свой партийный долг до конца.
       - Ты, Костя, прав, - прервала она молчание, крепко сжала его пальцы в своей горсти. - Никакие личные мотивы не должны остановить нас перед опасностью...
       - Я вернусь, Нина, обязательно вернусь.
       - Иначе и быть не может, - пересиливая свое сомнение и стараясь поддерживать бодрость духа в любимом теперь человеке, жизнелюбиво сказала она. - Всю ночь мы проведем вместе, обдумаем все. Мы обязательно еще раз прочитаем инструкцию генерала...
       .............................................................................................
       Ночь они коротали в нищей комнате на севастопольском базаре. В комнате, переоборудованной торговцем-греком из рыночной лавчонки в подобие человеческого жилища.
       Когда же забрезжил рассвет, они вместе отправились на ту квартиру, где надо было переодеться Константину в форму сиятельного адвоката, получить оружие для Никиты Кабанова, организовать ложное предупреждение тюремного начальства по телефону, что к ним выезжает новый адвокат по делу Кабанова, а также вызвать заранее подготовленную карету для поездки в тюрьму.
       Исполнявший обязанности помощника начальника севастопольской тюрьмы Гер-Данилова господин Шпот считал себя знатоком изящного. В нем постоянно жила вера в счастливый случай, который неминуемо вознесет его. Он даже однажды проговорился в кругу знакомых о своей вере в случай, и по городу его слова одни передавали сочувственно, другие - с насмешкой. Но те и другие в душе верили в свой "счастливый случай", лишь маскировали свои желания ссылкой на слова Шпота: "Да, господа, счастливый случай есть на свете. К примеру, если бы мой начальник господин Светловский послушался своевременного нашего совета нарастить стены тюремного двора, то ему бы и мне заодно уже давно бы вышло повышение. Но случай был упущен, из Петербурга нам дали не "Святую Анну", а нагоняй. Нет, господа, никогда не упускайте своего счастливого случая..."
       Об этой вере Шпота в счастливый случай знали также члены Севастопольской военной организации РСДРП, и они приняли меры, чтобы извещение о предстоящем посещении тюрьмы молодым князем с адвокатским удостоверением было получено именно Шпотом в момент, когда он исполнял свои обязанности при отсутствии Светловского и Гер-Данилова.
       "Чем черт не шутит, - мелькнуло в мозгу Шпота, когда ему доложили о прибытии князя. - Надо ему угодить, чтобы их сиятельство запомнило меня и, при случае, порекомендовало бы там, в верхах..."
       Наблюдая через окно за статным человеком, шагавшим по тюремному дворику к распахнутой перед ним двери кабинета, Шпот восхищался и с трудом удерживал себя от восклицания, ограничиваясь мысленным восторгом:
       "Боже мой, какая модность и какое богатство одежды и манер! Нет и нет, я не упущу свой счастливый случай. Сейчас или никогда!"
       Шпот чуть не задохнулся и не расплавился, когда перед ним предстал красавец-князь, овеянный ароматом дорогих духов.
       "Живут же люди! Поди, один его костюм и духи стоят моего годового жалованья", - молнией пронеслось в голове. Поклонился князю, галантно возвратил непрочитанное удостоверение с золотым гербом с орлом и короной:
       - Чем могу быть полезным? Слушаю вас. Прошу садиться
       Константин небрежным жестом свернул удостоверение и вместе с шагреневым бумажником сунул во внутренний карман отличного фрака.
       - У меня очень мало времени, - пожаловался он, даже картинно подавил будто бы мучившую его зевоту. - Но мне срочно и в вашем присутствии, господин Шпот, необходимо записать некоторые дополнительные показания нашего подзащитного Кабанова, - не торопясь присесть и очаровательно улыбаясь, ответил мнимый адвокат. - Дело в том, что в трудном деле Кабанова очень много разных неясностей, то есть юридических и географических "белых пятен". Разумеется, есть и черные пятна, но...после великой монаршей милости... Не станем здесь касаться всей глубины этой милости, Вам известной, но, преисполненные нашего глубокого уважения к законам империи, мы ощущаем огромную потребность в уточнении некоторых фактов, столь необходимых для нашего анализа, для наших гипотез и версий, ведущих к той божественной истине, которая едина и всеобъемлюща...
       Очарованно слушая витиеватую речь адвоката и стараясь запомнить и перенять его красивые манеры, Шпот поклонился, потянулся пальцем к стоявшему на столе звонку.
       - Это можно, это мы разрешаем, - сказал Шпот вкрадчивым, даже благоговейным голосом. А в голове его метались мысли: "Уважу их сиятельству, и он мне уважит в тяжелую минуту. У кого не бывает в жизни тяжелых минут..."
       .............................................................................................
       Кабанова привели быстро. Чтобы дать ему разобраться в обстановке, мнимый князь Цитович с медленной княжеской церемонией и снисхождением долго рассматривал его через монокль. Лишь потом, уловив в глазах Кабанова знак, что он понимает причину вызова в кабинет Шпота, небрежным жестом показал Кабанову место на скамье и сам присел рядом с ним.
       Искорка смеха или иронии промелькнула в глазах Кабанова.
       "Разве действительный князь не побрезговал бы сесть на скамье впритирку с политическим преступником? - подумал Кабанов об адвокате. - Значит, это и есть тот "Студент", который бесстрашно готовит операцию нашего освобождения из тюрьмы. А какая у него сила воли! И хотя сам я не могу пожаловаться, но восхищен, что в партии есть такие вот бесстрашные люди!"
       Шпот оказался лицом к ним, спиной к окну, за которым синел кусок солнечного неба, кусок свободы.
       Крышка стола и его пузатые ящики мешали Шпоту наблюдать, что делается под столом. И он даже хотел уже встать и пересесть на стоявший у двери табурет. Но Цитович зорко следил за ним, вежливо сказал:
       - Господин Шпот, да вы же нам совершенно не мешаете вести разговор. Мне от вас скрывать нечего, да и я полон надежды, что вы немедленно придете мне на помощь и дадите разъяснение, если мой подзащитный окажется не в состоянии или не пожелает ответить на вопросы...
       И хотя Шпоту очень хотелось пересесть, он не сделал этого из-за какого-то охватившего его странного чувства подчиненности воле адвоката. "Черт с ними, пусть сидят и разговаривают, - согласился Шпот не перечить адвокату. - Да и этот отчаянный Кабанов не сможет ничего плохого сделать мне в присутствии адвоката. Не выстрелит же он? А послушать их надо. Оба, видать, люди умные, хотя и отделены непреодолимым расстоянием положения..."
       Цитович с кажущимся ледяным спокойствием и благородной беспристрастностью задавал короткие и длинные вопросы без всякой к этому юридической надобности. Он лишь хотел одного - создать подходящую ситуацию для вручения револьвера с запиской Кабанову.
       С не меньшим хладнокровием и терпением Кабанов отвечал на вопросы адвоката, дважды при этом поблагодарил монарха за великодушие и гуманность (Шпот при этом просиял: "Наше воспитание. Оно даже гордецов смягчает").
       Никита Кабанов сознавал юридическую праздность вопросов и ответов. Но и он, как Цитович, боролся за ситуацию, старался выиграть время. Говорил поэтому медленно, временами совсем умолкал и задумывался, нахмурив брови.
       Шпот, не гася улыбки, уже в третий раз показывал адвокату часы, намекая, что пора кончать.
       - Но, господин Шпот, как можно прервать вопросы, если истина не уловлена? Вы же знаете, конечно, но я еще раз должен..., - и он наизусть процитировал специально заученные им статьи Свода Законов и разных инструкций, после чего картинно развел руками: - В силу изложенного, как видите, сторона защиты имеет право на дополнительное время. Кроме того, согласно известного вам параграфа, время, затраченное защитой на консультацию официальных лиц, кои запамятовали или не были осведомлены в изложенном мною, вычитается из отданного на допрос времени. Если вам угодно, можем учинить о сей консультации запись в книге дополнительных допросов, чтобы не было к вам претензии со стороны инстанций надзора...
       Вспотев от такого предложения и не имея сил выдержать прямо устремленного на него взора адвоката, Шпот спрятал глаза. "Ну, уж спасибо за комментарий! - сам на себя разозлился Шпот, неловко так оказавшись в сетях адвоката-крючкотворца. - Ежели допустить предлагаемую им запись в книгу, то моей карьере конец, как зело уличенному в невежестве..."
       Вслух он сказал другое:
       - Я человек не придирчивый, но Закон... И в последней инструкции...
       - Отлично, отлично, господин Шпот, - на полуслове смело прервал его Цитович, вспомнив и этот возможный случай, описанный в инструкции генерала Болычевцева. - Я знаю, что в последней инструкции предусмотрено вносить замечания и комментарии в книгу в присутствии начальников, а не их заместителей или помощников. Я согласен, если хотите, подождать здесь господина Светловского или Гер-Данилова. Кстати, с ними не мешало бы мне побеседовать по ряду вопросов.
       Шпот побледнел, ошарашенный этим неожиданным предложением. Цитович на это и рассчитывал, хотя сам страшно боялся, что Шпот согласится, и тогда возможен провал, арест. Теперь же, притворившись, что не замечает смятения Шпота, Цитович любезным тоном продолжил:
       - Процедура записей в книге в присутствии начальника, конечно, отнимет и у вас драгоценное время и у меня. Поэтому я не настаиваю. Но сердечно прошу вас проявить ваши лучшие качества, достойные быть замеченными: терпение и благосклонность, эрудицию и гуманность, талант. Продлите время на несколько минут, и мы с вами окажемся у истока истины...
       Комплимент окончательно обворожил Шпота, привел в странно равновесие его противоречивые чувства. Он самодовольно кашлянул, поправил крахмальный воротничок сорочки, щипнул аккуратно подстриженную клинышком густую черную бороду и сказал:
       - Добавлю еще пять минут, но...
       Шпот не договорил. Да и так было ясно, что это последняя его уступка. Через четверть часа должен приехать Светловский, а вовсе не в интересах Шпота задержать адвоката до приезда начальника. "Кто его знает, что может наговорить ему этот сиятельный адвокат, - подумал Шпот. - ведь может помочь мне вознестись, а может и столкнуть в пропасть. Нет, от такого случая надо поберечь себя".
       Взгляды Кабанова и Цитовича встретились. И оба поняли: необходим риск, медлить нельзя.
       К счастью, за окном прошумела птица. Тень ее серой волной пробежала по столу.
       - У вас голуби водятся, - находчиво сказал Цитович, надеясь, что психологически Шпот не может удержаться, чтобы не проверить, голубь ли пролетел вблизи окна.
       Шпот действительно оглянулся. Но чтобы увидеть птицу, ему пришлось придвинуть глаза к самому стеклу и заглянуть в небо.
       Этого мгновения хватило, чтобы передать револьвер с запиской и чтобы Кабанов все это спрятал под халатом
       - Да не-е-ет, не голубь, - повернувшись к столу, устало сказал Шпот. Он уже и сам волновался, подстегиваемый желанием поскорее выпроводить адвоката. - Ворона. Эта треклятая птица однажды так меня напугала, что я выронил ручку и накляксил на списке... Впрочем, у вас всего осталось две минуты, - сразу изменив тему и догадавшись о невыгодности похваляться своей трусостью, добавил Шпот. - Больше нельзя...
       - Благодарю! - сказал Цитович. - Хватит нам и одной минуты. Мой подзащитный устал, начинает путать факты...
       Кабанова увели в камеру. Цитович поблагодарил Шпота, откланялся и с достоинством независимого человека медленно пошел к ожидавшей его карете.
       .............................................................................................
       Над городом знойно сияло солнце, огромным голубым шатром висело то самое небо, на клочок которого, как на символ свободы, поглядывал Константин Цитович через окно кабинета Шпота, где передавал револьвер с запиской Кабанову и рисковал сам быть арестованным и остаться за решеткой.
       Лишь в городе, когда тюрьма осталась далеко за спиной, Константин облегченно вздохнул. Стряхивая с себя кошмар добровольной явки в тюрьму и обретая необходимое спокойствие, Константин смежил веки. Ему захотелось вызвать образ любимой.
       Шипели резиновые шины, ритмично цокали копыта лошадей. Но от этих звуков Константин отгородился воспоминаниями. Вот первая встреча с Ниной Николаевной. Порхая по комнате, эта невысокая красивая женщина задорно посмеивалась над квартирой-сараем, обещала повесить хотя бы занавесочки на оконце. Не забыла, пришла однажды и повесила занавесочки. Опасность была кругом, подкарауливала. И все же Нина Николаевна оставалась такой притягательной и успокаивающей, что жизнь при ней становилась краше, пришла и любовь.
       Ветерок горячим дыханием прошелся по щеке Константина.
       И шипящий звук шин проник в сознание. Почудилось, будто это Нина Николаевна, шелестя платьем, спешила к карете. Поддавшись иллюзии, он наклонился и хотел поцеловать любимую. В это время колесо наехало на вывороченный из мостовой булыжник, толчок разбудил Константина.
       Рядом никого не было. Покачивалась перед ним, затеняя переднее оконце, широкая спина одного из функционеров, выполнявшего роль кучера.
       "Сказалась усталость, вот и задремал, - сам себе улыбнулся Константин. - Но есть у меня, о чем доложить организации: оружие передано, уточненный план передан. Теперь лишь дело за Кабановым. Он должен сообщить наиболее выгодный день и час начала операции..."
       .............................................................................................
       Досрочное возвращение Ольги Васильевны с Минеральных вод, на первый взгляд, не имело никакого значения. Но на Константина Цитовича оно оказало удручающее влияние: у него не было ни одной минуты свободного времени, а полковничиха находила десятки поводов держаться возле него со своей любезной улыбкой, ласковым словом, многозначительным взглядом влюбленных глаз. "Она опаснее всякого агента, - думал о ней Константин, заставляя себя при этом отвечать хозяйке любезностями и вниманием, чтобы не вызвать никакого подозрения. - Боже упаси, если узнает она о моей любви к домашней учительнице Зорькиных! В ревности своей Ольга Васильевна способна проследить за мною и...не исключено, что проникнет на конспиративную квартиру, а потом выдаст всех нас, мстя за неудовлетворенные чувства и надежды. А тут еще беда - выехал муж Ольги Васильевны на летние артиллерийские учения, она оказалась совершенно бесконтрольной с его стороны, нуждалась в обществе молодого красивого студента. Что же мне делать и как уйти из-под наблюдения Ольги Васильевны?"
       Мучимый этими мыслями, Константин вспомнил о своем "резерве" - о Вадиме Леонидовиче Болычевцеве.
       "Да, это при создавшемся положении единственный шанс спастись от преследования Ольги Васильевны, - решил Константин немедленно познакомить Вадима со своей хозяйкой. - Да и Вадиму нечего опасаться, что полковник Иванова замучает его спросами, расспросами: нескоро полковник вернется в город с учений. А пока вернется, может быть, мне и Вадиму удастся выполнить поручение партии, выедем из Севастополя надолго, если не навсегда".
       Во время дневной прогулки с Ольгой Васильевной на ее роскошной коляске, предварительно предупредив Вадима о необходимости в этот час разгуливать по тротуару у гостиницы, Константин вдруг остановил "Зорьку", поклонился статному молодому человеку в элегантном костюме и поманил его подойти поближе:
       - Разрешите, Ольга Васильевна, познакомить вас с одним из моих товарищей. Дворянин, сын генерала, студент Московского сельскохозяйственного института...Вадим Леонидович Болычевцев.
       Ольга Васильевна с интересом глядела на покорно стоявшего у коляски молодого человека, как бы застывшего в почтительном поклоне. Лишь ветер шевелил его длинные волосы, отливающие на солнце золотисто-шоколадным отсветом, да грудь Вадима взволнованно подымалась. Когда же Константин закончил рекомендацию, Вадим поднял голову и бросил искрометный взгляд на Ольгу Васильевну.
       Ей стало почему-то жарко от этого взгляда, и она, привстав, протянула руку, которую Вадим искусно поцеловал.
       - Вы знаете Севастополь? - спросила Ольга Васильевна, хотя в мыслях у нее было другое и ей хотелось спросить: "Долго ли Вадим будет в городе и не свободен ли он, если его пригласить в гости?" Константин прочитал все это на ее лице, поспешил разрядить неловкость, созданную вопросом Ольги Васильевны.
       - Я теперь отлично знаю Севастополь, так как моим гидом были вы, дорогая Ольга Васильевна. И я готов уступить в коляске место теперь нашему общему знакомому и гостю. С вашего, конечно, разрешения. Пусть и он познает Севастополь.
       - Прошу, - сияя глазами и расцветшим, как алый мак, лицом, пригласила Ольга Васильевна Вадима садиться рядом с нею, так как Константин, торжествуя в душе удаче задуманного им хода, молниеносно освободил место и взобрался на козлы.
       .............................................................................................
       Конец этого дня, вечер и последующие дни Ольга Васильевна так была занята вниманием нового знакомого, который к тому же изящно говорил по-французски, что особенно нравилось Ольге Васильевне, что ее контроль над Константином растаял, как дым на ветру.
       Вадиму тоже нравилась красивая, обходительная, романтически настроенная дама, так что он, по его выражению в беседе с Константином, "нес жребий своей Голгофы охотно и без сожаления..."
       А события, недоступные пока пониманию Ольги Васильевны, скрытые от нее воркующим голосом Вадима, его к месту выраженными комплиментами и обворожительной предупредительностью, развивались стремительно.
       - Исидор Полотай только что передал мне записку из тюрьмы, - сообщила Нина Николаевна, едва Константин вошел в комнату, где она лежала в постели с компрессом на лбу. - Я успела расшифровать. Кабанов требует провести операцию нападения на тюрьму завтра, так как Мурсалимов поставил его в известность о полученном из Петербурга приказе о переводе всех политических заключенных в другие тюрьмы. И перевод начнется послезавтра...
       - Нина, я приму все меры для освобождения заключенных, - сказал Константин, положив ладонь рядом с дымящимся компрессом. - Но и о тебе надо подумать. У тебя же очень высокая температура. Надо позвать врача...
       - Сейчас это может повредить делу, - возразила Нина Николаевна. Да и лучшим для меня лекарством будет успех нашего дела. Немедленно приступай к действию. Как все будет готово, обязательно сообщи мне. Не забудь встретиться с прислугой Зорькиных. Выясни, как со службой в соборе и все остальное. Я то ведь туда не смогу добраться: душит лихорадка. Ну, иди, дорогой мой! Пусть будет удача!
       Константин помчался по адресам.
       - Срочно, старина, склепайте цилиндрический бидон, - сказал он знакомому мастеровому жестянщику, члену организации РСДРП. - По объему - на хорошее ведро.
       - Мо-о-ожно, - понимающе подмигнул и тут же приступил к работе этот черноглазый бородач. Он когда-то служил матросом, потом осел в Севастополе, женившись на вдовушке и вступил в нелегальную социал-демократическую организацию. - Склепаю так, что никакой горючий матерьял не прольется. За посудой сами зайдете или принести куда надо?
       - Васильев зайдет, с Вячеславом Шило. Им и отдадите...
       Портовый рабочий Васильев, специалист по пиротехнике, обрадовался сообщению Константина, что наступила пора испробовать мину, усилив ее и тем приспособлением, которое изобрел Вячеслав Шило.
       - У меня всегда есть запас пироксилина, динамита, бикфордова шнура и прочей снасти, нужной для взрыва, - доложил он. - Я бы теперь, используя изобретение Вячеслава Шило, вполне смог и в меньшем объеме, чем доброе ведро, сосредоточить огромную силу для взрыва. Но раз уже старина получил от вас заказ, не будем тратить время на переделку. Провьянта хватит и на такой цилиндр. Вот вам мое слово рабочего: в два часа ночи я и Шило будем вас ожидать за городским кладбищем в том самом месте, которое облюбовали на прошлой неделе. Весь снаряд будет в ажуре: поднеси к шнуру спичку и... Земля дрогнет, не то, что тюремная стена.
       Забыв о еде и отдыхе, много часов бегал Константин по городу, отдавая от своего имени и от имени Нины Николаевны просьбы и приказы. Он при этом координировал усилия разных товарищей, уговаривал, если замечал малейшее колебание, вдохновлял, инструктировал.
       Лишь в начале первого часа ночи, после встречи с Вадимом Болычевцевым, которому он дал указание, как надо действовать в случае провала и ареста или гибели руководителей нападения на тюрьму, Константин на несколько минут забежал к ожидавшей его Нине Николаевне.
       Она все еще металась в жару, то и дело меняя на лбу холодный компресс. Но, слушая доклад Константина о готовности и часе начала операции, она как бы забыла о своей болезни, готовая встать с постели и пойти на пост.
       - Когда же Константин сказал, что один из пунктов плана пришлось изменить, Нина Николаевна встрепенулась, схватила Константина за руку:
       - Что именно изменено?
       - Пришлось отказаться от использования квартиры Зорькиных...
       - Это почему же? - насторожилась Нина Николаевна, сорвала со лба компресс. - Выражено недоверие нашей девушке, да?
       - Нет, дело в другом. Во-первых, ты не можешь быть там по причине болезни. Во-вторых, наша девушка сообщила, что завтрашнее богослужение в соборе не состоится, Зорькины будут дома...
       - Хорошо. Отмена пункта плана вполне обоснованна. Но, как и чем заменен этот пункт? - волновалась Нина Николаевна.
       - Шура Дмитриев с Рудольфовой горы согласился скрыть Кабанова и некоторых товарищей у себя, - сказал Константин. - От него они будут переправлены к рабочему морского завода товарищу Землянскому, а тот проведет беглецов в дом Чиковых на Цыганской слободке. Там будут ждать освобожденных нами людей лихачи, проинструктированные, куда мчать...
       - На эту роль Шура Дмитриев годится. - Согласилась Нина Николаевна. - Он хотя и эксист да еще несовершеннолетний, но смело помогает нашей организации в распространении листовок. В прошлом году его даже пытались привлечь к судебной ответственности за высказывание против царя, но дело дознанием прекращено по представлению прокурора Симферопольского окружного суда. Я это говорю вот к чему: пусть беглецы самое минимальное время задерживаются у Дмитриева, ведь за ним, возможно, установлено негласное наблюдение...
       - Я это приму во внимание, скажу товарищам...
       - Но обязательно сообщите наш пароль Дмитриеву, иначе Кабанов может не поверить ему, не пойдет с ним, - сказала Нина Николаевна. - Ведь Кабанов ориентирован на другое убежище...
       .............................................................................................
       У кладбищенской стены, куда Константин прибыл в условленный час, Васильев с Вячеславом Шило и с солдатом минерной роты Владимировым уже завершили работу по начинке снаряда взрывчаткой. И чтобы их никто из посторонних не обнаружил, Константин занял пост дозорного.
       Постепенно разгоралось, рдело утро. Оно завораживало игрой красок и широкой тишиной. С высокого кладбищенского холма открывалась живописная панорама: справа зеленели в позолоте первых солнечных лучей задумчивые кудрявые молодые каштаны. Слева переливалось безбрежное перламутровое море с полосами розового отсвета. А над всем этим живым огромным зонтом висело ультрамариновое небо в меняющихся ярких красках восхода.
       Любуясь изумительной красотой природы, Константин чувствовал ослабление охватившего его перед тем напряжения, прилив новых сил и неуемную жажду действия и жизни. Он даже на некоторое время отвлекся от всех звуков и шорохов, которые возникали вместе с появлением солнца, катились откуда-то снизу неясными волнами. Поэтому он вздрогнул, когда неожиданно, будто из-под земли, появились перед ним старик пастух с двумя подпасками.
       - Бог в помощь! - снимая широкую соломенную шляпу и кланяясь, сказал старик. И только теперь Константин узнал его и вспомнил, что дважды приходилось отсиживаться в халупе этого пастуха от рыскавших поблизости жандармов.
       - Здравствуйте! - ответил он, потом добавил: Спасибо на добром слове. Только вот захочет ли бог нам помогать? Мы ведь собрались не строить, а взрывать Вавилонскую башню. И вам бы надо поберечься, чтобы осколком не хватило по голове или по языку...
       - Так, так, так, - догадливо усмехаясь, старик повернул своих подпасков за плечи навстречу показавшемуся из-за кладбища овечьему стаду. - Давай, ребята, к отаре. Здесь без нас обойдется. И забудьте, что видели и что слышали.
       Сам он зашагал вслед за подпасками, волоча кнут за спиною.
       У самого разлива синих полыней по скату бугра старик остановился, помахал Константину шляпой и крикнул:
       - Нам эта Вавилонская башня дюжа надоела, но силов нету, чтобы опрокинуть. Дай вам бог успеха!
       Константин без слов дружелюбно помахал старику рукой, а потом сказал минерам:
       - Если снаряд готов, уходите, чтобы не маячить. Я тут пока один подежурю...
       Отпустив минеров, Константин спрятал снаряд в притюремном овраге и начал ожидать исполнителей оперативной группы. Он жалел лишь о том, что не может ни своего приказа о времени явки исполнителей отменить, ни события ускорить, ни заставить тюремную администрацию вывести пораньше людей на прогулку: все так переплелось в расчете и пунктах плана, что уже иначе и не представлялось Константину. Приходилось надеяться на выдержку и терпение.
       Солнце, поднимаясь выше и выше, накалило неподвижный воздух, становилось трудно дышать.
       Чтобы скоротать время и подавить навязчивую мысль о возможной неудаче, Константин начал по памяти воспроизводить внешность и все известное ему о каждом из членов отряда нападения на тюрьму.
       "Самое главное, по-моему, - мысленно говорил Константин сам с собою, - в том, что все мы объединились против режима тюрем, произвола и насилия в нашей стране, против самовосхваления и алтарного фимиама власть имущих. Всем надоело чувствовать себя рабами непрекословного порядка, при котором человек хорош лишь своей дворянской книжкой, подхалимажем и молчанием. Но тот же человек будет загублен при малейшей попытке самостоятельно мыслить и отстаивать свою честь..."
       Ожив, звучали в ушах Константина рекомендательные слова Нины Николаевны о каждом из включенных в отряд нападения на тюрьму и в целом обо всех: "Они смелы и находчивы, готовы на самопожертвование ради правды жизни, попранной вельможными чиновниками. Такие не обманут, не предадут..."
       - Да, такие не предадут, - тихо сказал Константин. Перед его внутренним взором встал широкоплечий матрос Гаврюха, способный голыми руками раздвинуть прутья тюремной решетки и бросивший в свое время бомбу в коляску князя Думбадзе - палача расправы над восставшими очаковцами. Рядом с Гаврюхой - портовые рабочие Петя Шиманский и Николай Иванов, активисты РСДРП. Вместе с ними поклялись взорвать тюремную стену и освободить товарищей Дмитрий Яковлев из числа честных представителей социалистов-революционеров, а также "эксист" Шурка...
       Не успел Константин перебрать их в памяти, они пришли наяву и в точно установленное время.
       "Почему они такие точные и бесстрашные? - подзывая их сигналами к себе, подумал Константин. - Ведь предстоящая операция не сулит им богатства или наград. Она даже не гарантирует им жизни и свободы. Газетные листки и черносотенные соседи злобно травят таких людей, обзывают антиобщественными элементами за нежелание пьянствовать и молиться богу. И вот эти "покусители на основы нравственности и морали" владетелей дворянских привилегий пришли и бесстрашно глядят в глаза грядущей смерти, подчиняясь руководителю лишь потому, что он равен с ними перед смертельной опасностью, не ищет себе спасения за Урал-хребтом."
       Вот худощавый парень, которому присвоена кличка "Стрела" за его непомерно высокий рост. Даже великан Гаврюха на целую голову ниже его. Светлые глаза парня, невыносимо грустное лицо его и даже торчащие из-под кепки космы льняных волос внушают сердцу Константина неодолимое доверие к "Стреле". Невеста этого парня, помогавшая матросу Акимову при стрельбе в адмирала Чухнина, осуждена и повешена.
       Об этом Константин знал и не мог отказать "Стреле" в его просьбе поручить такое дело, чтобы священная месть его строю насилия была непосредственной и зримой.
       - Хорошо, вам с Николаем Ивановым поручаю установить снаряд у стены, - сказал Константин. Лицо парня засияло, в глазах вместо погасшей грусти вспыхнул огонь отваги. Константин же продолжал: - И вы взорвете этот снаряд, как только дам сигнал. Остальные товарищи, если нет ко мне вопросов и не забыли, кому что надо делать, займите свои места. Наступает час нашего действия. Народ и партия ждут от нас непоколебимости и подвига!
       .............................................................................................
       Шел двенадцатый час дня 15 июня 1907 года. Город как бы плавился в раскаленном воздухе. Над сияющими крышами домов курилось прозрачное марево, будто сахарный раствор в чистой воде стакана.
       Преодолевая боль в затылке и прикрывая ладонью мутящиеся от солнца и жары глаза, Нина Николаевна оставила постель и комнату.
       "Мне нужна полная ясность, - карабкаясь на бугор, твердила она сама себе, чтобы выдержать и не упасть на склоне. - Я должна видеть своими глазами..."
       С вершины бугра открывался вид на тюрьму и на бульвар, на стену, которая должна взлететь на воздух.
       "Все, что там произойдет, должно исцелить меня или убить, - думала Нина Николаевна, лежа под солнцепеком на каменистом бугре. - Неудачу, гибель Константина я не переживу. Там, с ним и со всеми товарищами-боевиками, находится мое сердце и жизнь..."
       Проверив еще раз расставленные посты, знание людьми своих задач и методов их исполнения, Константин отошел в самую опасную зону - на бульвар у тюрьмы.
       Нина Николаевна не могла рассмотреть его в такой дали, но угадала по силуэту. И глядела на него столь пристально, что в глазах от напряжения кололо и резало, набегали слезы.
       Константин поднял над головой кулак с зажатым в нем шелковым красным платком. Нина Николаевна знала, что в этом жесте (они его вместе придумали) кроется сигнал: "ПРИГОТОВИТЬСЯ!"
       Из оврага осторожно вылезли Иванов со "Стрелой", неся за ручки большую корзину из прутьев. "Стрела" держался за заднюю ручку. Ковыляющая походка, подвязанные усы и борода делали его сильно похожим на утомленного долгой дорогой старика. И это входило в расчет: в случае опасности, Иванов должен был убежать с корзиной, а "Старику" предстояло или убедить охранников в своей безопасности или расстрелять их из спрятанного под подолом рубахи револьвера.
       У тюремной стены, где помечено угольным крестиком по совету Нины Николаевны, "Стрела" пристроил сучковатую палку под некоторым углом за выступом контрфорса, чтобы палку не увидели со стороны тропинки. Иванов быстро повесил кошелку на сук так, что она плотно оперлась о стену. И оба они отползли за груду камней, оставшихся после наращивания стены по приказу из Петербурга.
       Константин радовался полученному им сигналу, что снаряд уже у стены. Но одновременно в нем нарастала тревога: "Почему не подают товарищи из тюрьмы сигнал своей готовности? Без этого сигнала нельзя начинать, все полетит в прах, - кровь знойно стучала в висках и ушах. Временами наступала глухота, нарушалось нормальное течение мысли. Думалось вдруг, что расчеты неправильны, связь нарушена, предатель какой-нибудь выдал тайну готовящейся операции. - Неужели снова провал?"
       И когда уже человеческие силы и психическое напряжение достигли предела, в оконце трижды метнулся кумач, как зажженный факел. Константин, глубоко вздохнув и расправив плечи, разжал поднятый кулак. Из него сухой красной кровью полилась в безветренном воздухе тонкая струя шелка.
       Николай Иванов бросил через стену условленный камень во двор, откуда слышались приглушенные голоса. Заключенные обсуждали читаемую им Кабановым вслух книгу Гоголя "Вечера на хуторе близ Диканьки". Надзиратель стоял неподалеку, слушая и наблюдая. Он видел, что камень порхнул черным скворцом через стену, упал вблизи лежащих арестантов. Не зная, что это сигнал "приготовиться к взрыву и побегу", желая подольститься и понравиться заключенным, надзиратель зашумел:
       - А-а-а, что делают фулиганы! И чего вы лежите под камнями? Фулиганы могут кого и поранить. Отойдите подальше от стены. Попрыгайте, повеселитесь, а то ведь скоро конец прогулке...
       Заключенные не ответили. Они быстро распластались на земле, как солдаты под обстрелом противника.
       В это мгновение "Стрела" бросился из-за камней к висящей за контрфорсом корзине.
       Надзиратель рассвирепел, возбужденный ослушанием заключенных, закричал:
       - Встать! Прекращаю прогулку!
       "Стрела" слышал голос тюремщика. Чиркнув спичкой, поднес пламя к шнуру. "Разнесло бы тебя в куски! - со злостью подумал о надзирателе. - Еще кричит, мерзавец!"
       Синий мохнатый дымок шустро скакнул через край кошелки, когда Иванов со "Стрелой" уже успели снова отбежать и упасть за грудой камней.
       Но они не удержались, чтобы с открытыми глазами взглянуть на свою "работу".
       К небу вскинулся широкий столб черно-сизого дыма. От тяжкого грохота, будто живая, колыхнулась со стоном земля. Кирпичи и камни из стены со свистом и шорохом промчались во все стороны. Воротообразная брешь в стене заклубилась дымом, заметалась красно-фиолетовыми языками пламени.
       - Кандалы долой! - скомандовал Кабанов. В считанную секунду были сброшены заранее подпиленные вериги и ножные кандалы. Прозвучала новая команда: - Вперед, друзья! Я задержу часового и погоню!
       Из огня и дыма начали прыгать через пролом люди, ощутив свободу. На бегу они сбивали с одежды пламя и дым.
       Нина Николаевна плакала от радости и восторга. У нее сразу перестала болеть голова, к мускулам прилили новые силы. И захотелось ей обнять весь мир, в котором живет и действует ее Константин...
       Во дворе началась перестрелка: Никита Кабанов, смертельно ранив часового, бросившегося в погоню за беглецами, отстреливался от наседающих на него подбежавших служителей тюрьмы.
       Заставив их отступить и спрятаться от его огня, он последним бросился через пролом на свободу. Нагнав Бориса Мельникова, руководителя восстания артиллеристов, он сказал ему:
       - Держись за мною к дому Зорькиных...
       - Туда нельзя! - категорически преградил им дорогу эксист Шура Дмитриев. Он назвал пароль "По лезвию бритвы", что равнялось приказу "следовать беспрекословно за этим человеком". - Держитесь за мной, на Рудольфову гору. У нас на квартире умоетесь, переоденетесь, потом - дальше...Бляхер уже подготовил фаэтон...
       Никита подчинился паролю "По лезвию бритвы", побежал за Дмитриевым.
       В считанные минуты, получив документы и деньги, а также адреса, исчезли из района тюрьмы и другие беглецы, всего 21 человек. Но полиции удалось арестовать Гизера, соблазнившегося зайти к своей невесте, а Ушаков застрелился на улице Татарской слободке, отказавшись сдаться жандармам.
       Проводив Кабанова с товарищами в дом рабочего морского завода Землянского, Шура Дмитриев взял на себя задачу охранять беглецов и самого Землянского, пока они не переправятся в дом Чиковых на Цыганской слободке, где во дворе находился не только фаэтон лучшего севастопольского извозчика Бляхера, но и другие экипажи.
       И вдруг, когда экипажи должны были выехать со двора и направиться вместе с беглецами по намеченным маршрутам, появился неподалеку знакомый Дмитриеву агент севастопольского охранного отделения Георгий Карпов. Тот самый, по доносу которого Дмитриев уже был в прошлом задержан за высказывание среди жителей Севастополя против царя.
       "Или я его убью сейчас или, если удастся отвлечь от двора Чиковых куда-либо подальше, потом, но все равно убью! - решил Дмитриев и пошел, притворившись пьяным, прямо на агента. - Холуй царский, хватит тебе жить и мешать хорошим людям!"
       То ли побоявшись завязать в таком опасном для полиции месте драку с пьяным парнем, которого Карпов называл "отчаюгой", то ли сам Карпов ничего не подозревал за домом и двором Чиковых, а попал сюда случайно по своей ищейской привычке, но только он не принял вызова Дмитриева, резко повернул назад.
       Дмитриев, шатаясь и горланя какую-то песню, ковылял за Карповым, пока не удалился с ним от дома Чиковых на большое расстояние и обеспечил выезд экипажей с беглецами на свои маршруты.
       Присев потом на камень у забора какого-то сада и опершись по-пьяному спиной о стену, он погрозил оглянувшемуся Карпову кулаком и крикнул:
       - Я тебя, шельма косоротая, все равно изничтожу...
       Карпов расхохотался и показал пьяному парню комбинацию из трех пальцев. А между тем, решение Дмитриева было серьезным, и он вскоре попытался осуществить это решение.
       Но... не станем забегать вперед в нашей документальной повести: всему - свое время.
       .............................................................................................
       Константин, кратко доложив Нине Николаевне предварительные итоги операции по освобождению товарищей из тюрьмы, сам переоделся в обычный репетиторский костюм и, заехав на первом попавшемся экипаже в гостиницу, пригласил с собою Вадима пробраться на бульвар перед тюрьмой, чтобы понаблюдать и послушать, каковы отголоски в народе на происшедшее?
       Бульвар оказался запруженным сотенными толпами. Видимо, гром взрыва разбудил в народе надежду на новую революцию. Да и к этому времени социал-демократические агитаторы уже широко успели осветить реакционное значение избирательного закона от 3 июня 1907 года, по которому фактически трудовой народ лишался права на участие в выборах, устанавливалась в стране военно-монархическая диктатура крепостнических помещиков и крупной буржуазии. Арест социал-демократической фракции Второй государственной думы, массовые аресты и судилища в стране - все это накаляло сердца и умы трудящихся, так что взрыв, потрясший город, был ими воспринят в качестве благой вести, позвал их сюда, на стихийно возникший митинг и обмен мнениями.
       - Вникайте, дорогой Вадим, слушайте, - говорил ему Константин. Они отпустили извозчика, пробирались сквозь толпу к окруженному народом солдату, который что-то с восторгом рассказывал слушателям. - Приедете отсюда в свою крестьянскую Щигровскую республику, обязательно расскажите, как борется Севастополь. Пусть ваши члены "Крестьянского союза" побольше жгут и взрывают крепости помещиков, как мы вот эту тюремную стену... И я приеду к вам!
       - Опять что-нибудь помешает нам, - возразил Вадим. - Какая-то у нас с вами сложная судьба...
       - Сложная, конечно, - согласился Константин. - Но иногда она благоволит. Чтобы я делал, если бы вы не выручили меня из-под надзора Ольги Васильевны?
       - Да, чуть не забыл, - тихо шепнул Вадим на ухо товарищу. - Я же был у Ивановых, как и условлено, до самого взрыва, а потом заспешил в гостиницу, где мы должны были встретиться после операции. Так вот, скажу я вам, Ольга Васильевна вцепилась в мою руку, побледнела и сказала: "Где угодно разыщите Константина! Не случилось ли чего с ним?"
       - А вы не проговорились? - всполошено переспросил Константин. - Ведь, если хоть немного проговорились, мне туда возвращаться нельзя...
       - Ну, не-е-ет, у меня клещами не вытащишь слова, раскрывающего наши нелегальные тайны, категорически возразил Вадим, больно ущипнул Константина за бок. - Я лишь, чтобы от нее вырваться, сказал, что Константин по своему характеру не утерпит, чтобы не посмотреть, что же это произошло в Севастополе, и мне нужно спешить найти его, удержать от любопытства...
       - Удержать от любопытства, - многозначительно повторил Константин эти слова... - Впрочем, это не очень плохо... Тсс, солдат снова заговорил.
       - Ей-богу, не вру! - басил солдат, до которого теперь уже было совсем недалеко, даже хорошо были видны его круглые карие глаза, широкие бритые скулы. - Никакая там не граната брошенная, а целый полк восстал и по тюрьме из орудиев трахнул...
       - Неправда! - набросилась на солдата перепоясанная фартуком толстая женщина с растрепанными волосами и забрызганными непросохшей мыльной пеной красными руками. - На втором этажу я стирала белье, и видела через окно всю эту страсть. Из земли выскочили огонь и гром. За наши грехи непростительные от бога такая напасть... Молиться надо, чтобы до светапреставления не дошло...
       - Брешешь, Малашка! - пробравшись поближе, закричал на нее знакомый Константину старенький пастух в широкой соломенной шляпе. Сквозь дыру на макушке серебряным султаном торчала из шляпы косма седых волос. - Это наши ерои политические взорвали Вавилонскую башню, чтобы на свободу уйти и царя сбросить с трона собакам на прокорм... А ты о боге. Дура, ежели понятия не имеешь. Революция пробудилась снова...
       - Полиция, полиция! - будоража толпу, послышались крики. Константин с Вадимом оглянулись на крики. Они увидели оскаленные лошадиные морды, пригнутые к лошадиным шеям головы полицейских и стегающие по головам и спинам людей нагайки.
       - Вадим, отправляйтесь побыстрее в гостиницу, а я пойду к Ивановым, - распорядился Константин. - Что дальше делать, я скажу при заходе в гостиницу. А сейчас нам нет смысла встречаться с полицией.
       На квартире Константин, к своему изумлению, застал жандармского полковника Попова, верного соратника Зейдлица. Хотел повернуть назад, но полковник увидел его, прогудел каким-то странным голосом:
       - А-а-а, господин репетитор! Явитесь, явитесь ликом своим перед ясны очи княгини Ярославны, сиречь Ольги Васильевны. Она так о вас сокрушается, что я, признаться, жалею о том времени, когда был подпоручиком...
       "Какого черта он паясничает? - с ненавистью подумал Константин, глядя на рыжеватые полковничьи усы и бакенбарды на его красных раздутых щеках. - Ведь знает, наглец и шантажист, что между мною и Ольгой Васильевной были только одни вежливые разговоры и платонические вздыхания. Надо ему дать отпор, а то он всякий раз нападает на меня со своими грязными намеками..."
       - Здравия желаю, ваше высокоблагородие! - сказал Константин, решительно шагнув мимо полковника и поцеловав руку сразу ожившей и засиявшей Ольге Васильевне. Потом обернулся снова к Попову и съязвил: - Когда вы были, господин полковник, подпоручиком, у вас эластичнее гнулась спина и не была еще растрачена застенчивость. Теперь же развито искусство неприятных намеков, что, конечно, не нравится дамам...
       Полковник обалдело заморгал потускневшими глазами, а Ольга Васильевна, мстя ему за неоднократные булавочные уколы намеков, хлопнула в ладоши:
       - Браво, Костя, браво! - сообразив что-то, она вдруг встала и, грациозно присев перед побагровевшим полковником в изысканном реверансе, быстро двинулась из комнаты. На пороге остановилась, пояснила: - Извините, господа. Но не в моей привычке мешать мужчинам в их споре об этике.
       Константин приготовился к сражению в любой форме. Но в настроении полковника, едва успела Ольга Васильевна закрыть за собою дверь, произошла внезапная резкая перемена. Он заговорил совсем о другом:
       - Слышали, а? Слышали?! - как бы совершенно забыв о только что пережитом своем конфузе, спросил полковник: - Изумительная дерзость! Преступники среди белого дня взорвали тюремный двор, бежали. Но мы их найдем. И все они понесут залуженную кару. Очень жаль, что один из них по фамилии Ушаков застрелился в Татарской слободке, настигнутый нашими агентами...
       Голос полковника звучал на высоких нотах. И сам он трясся в ярости, не заметил перемены в лице Константина и как сжались его кулаки при упоминании о гибели Ушакова.
       "Вечная память светлому имени этого кристально чистого революционера! - пронеслось в голове Константина. И хотелось ему тут же ударить полковника, но сдержался: - Не имею права распоряжаться своей жизнью и свободой в этом плане. Пока я, видимо, вне подозрения, постараюсь кое-что разведать и через этого борова..."
       - Без сомнения, господин полковник, всякий понесет по заслугам, - играя роль сочувствующего полковнику, говорил Константин. - И я уверен, что от вашего зоркого глаза ни один человек не скроется, как и жалкая кучка беглецов...
       - Не такая уж она жалкая! - запальчиво возразил полковник. - Двадцать один важный преступник улизнул из наших рук...
       Озлившись на себя, что проговорился, полковник с минуту молча наблюдал исподлобья за почтительно стоящим посреди комнаты Константином. Не найдя в нем ничего подозрительного во взоре глаз, в позе или в расслабленном движении рук и ног, поудобнее уселся в кресле и спросил прощупывающим тоном:
       - Как вы думаете, чьих это рук такое дело, а?
       - Это безумство революционеров, - отрезал Константин. - Видимо, изуверившись в успехе, они бросились в авантюру.
       Полковник поежился. Подняв палец на уровень косматых своих бровей, похожих на уснувших гусениц-дубянок и поглядев на собеседника с неясным отсветом недоверия, он снова спросил:
       - Но кто из них первым мог решиться на такое дело, а?
       - Вот попадутся к вам эти злодеи, тогда и выяснится истина, - уклончиво ответил Константин.
       - Ммда-м, - полковник потыкал концом языка в проредь желтоватых крупных зубов, покусал губу и пожаловался: - Загадочные водятся люди. И не только в тюрьме. Говорю вам доверительно, так что об этом ни гу-гу кому-либо другому, - полковник даже вытолкнул себя из кресла, подошел к двери и послушал, нет ли кого в коридоре. Неторопливо возвратился на свое место, похлопал по подлокотням ладонями, потом поманил пальцем Константина поближе и сказал: - Я лично премного озабочен одной почти призрачной личностью... Как вы думаете, кличка это или фамилия "Студент"?
       - Не знаю, господин полковник, - развел руками Константин. - Ваш вопрос относится к юридической прерогативе, а не к межевой, в коей я хорошо осведомлен...
       - Мы заинтересовались одной личностью, - продолжал полковник. - Даже, признаться, навели некоторые справки, но... Нас постигло разочарование: в гостинице проживает студент, сын генерала, кажется, ваш знакомый. Никаких компрометирующих сведений нам не дали о нем. При встрече можете за нас принести ему извинения...
       - О, нет, полковник! - отмахнулся Константин обеими руками. - Получить пощечину за чужую бестактность, извините, не в моей привычке...
       - Странно, даже очень странно, логика ваших слов, особенно последних, совпадает с логикой хозяйки сего дома...
       - Ваше высокоблагородие! - приняв боевую позу, взъерепенился Константин, - Я готов поддержать и свою честь, и честь Ольги Васильевны, так что...
       - Ладно, ладно, прошу извинить меня за шутки, - снова сделался полковник смирным. Он попытался встать из кресла, заметив шелест платья за дверью. Константин тоже слышал шелест платья и решил, чего бы то ни стоило, не допустить полковника до двери, за которой должно быть была встревоженная затянувшимся переговором Ольга Васильевна. Но шелест мгновенно исчез, а полковник не успокоился. Правая его бровь вдруг ожила, задергалась, и он заговорил: - Загадочная эта личность, студент. Но мы его сцапаем. Мы уже...
       Не дав полковнику договорить, о чем Константин пожалел, в скрипнувшую дверь просунул голову Леня.
       - Константин Сергеевич, мы будем сегодня заниматься? - спросил он. Я уже давно подготовил книги, тетради и карандаши...
       - Конечно, Леня, конечно будем, - с радостью отозвался Константин. Поклонившись полковнику, шагнул к выходу: - Извините, вашекородие! Служба меня обязывает. Надо зарабатывать на новую форму, а то ведь скоро каникулам конец...
       - Ммда-ам! - кивнул полковник вслед уходящему Константину. - Думается мне, не призрачный, а натуральный живет и действует студент в Севастополе...
      
      
      

    24. ЛАСТОЧКА

      
       Черных Мария узнала о побеге Кабанова с товарищами из Севастопольской тюрьмы, когда приехала в Юзовку с очередной группой активистов РСДРП из Старого Оскола, а также из числа батумских беженцев, прибывших сюда в последнее время, чтобы разместить их в шахтах и спасти от арестов. Она сообщила юзовским товарищам о состоявшемся в Батуме суде над солдатами и о том, что 11 солдат приговорены к 20-ти летней каторге. Черных Мария прибыла в Юзовку, так как после ареста Федора Ширяева и третьеиюньского переворота размещением политических беженцев в Донбассе было поручено заниматься ей вместе с машинистом подъемной машины "Смолянского" рудника Николаем Гордиенко и слесарем Павлом Оболенцевым. Обсудив вместе с ними, что можно сделать в порядке помощи батумским товарищам, Мария с большим вниманием выслушала их восхищенный рассказ об искусстве, с каким удалось севастопольским боевикам РСДРП осуществить нападение на тюрьму и освободить товарищей, потом сказала:
       - Я все же, товарищи, считаю, что и государственный переворот с установлением диктатуры Столыпина, и пролом тюремной стены в Севастополе при сохранении самой тюрьмы, и наши с вами трудности - все это следствия одной и той же причины: революция потерпела поражение. Вот и приходится нам лавировать, урывать кусочки успехов, чтобы поддерживать огонь надежд на лучшие времена. Но эти времена сами по себе не придут. За них надо бороться. Для борьбы же нужны люди. Мы должны, обязаны не только восхититься успехом севастопольцев, но и сами сохранять и умножать кадры революционеров. При этом не нужно бояться трудностей, не нужно гнушаться какой угодно работой. У нас и примеров много: первоклассный машинист паровоза Петр Иванович Шабуров не погнушался работать погонщиком на конном приводе крахмального завода. Хорошие каменщики - Иван Каблуков и Трифон Бездомный пошли к Луке Шерстакову пасти свиней и пахать. Это наш резерв, его надо беречь для будущих сражений. Нельзя не вспомнить о филологе Андрее Емельяновиче Першине. Поп Захар выдал его полиции, а мы - выручили. В Царицын переправили его в роли кочегара паровоза, а там устроили учителем в железнодорожной школе. А теперь он живет в таежном поселке Хандальский Енисейской губернии, выполняет задание партии.
       Так чего же вы ссылаетесь, что у вас нет подходящего места для политических беженцев? Сами же сказали, что в шахты принимают сейчас без всяких документов...
       - У меня есть предложение переправить часть беженцев в Кадиевку, - возразил Гордиенко. - Можно же вам установить связь Павлом Митрофановичем Шлейко. Он поможет вашим товарищам найти работу и в Горловке. Там, знаете ли...
       - Бросьте вы, товарищ Гордиенко, упражняться в празднословии, - прервала его Мария. - В Горловке ничего не выйдет. После подавления там большого вооруженного восстания в декабре 1905 года и отправки на каторгу в Шлиссельбург пятнадцати руководителей восстания, организация РСДРП еще не оправилась, действительно не имеет возможности помочь нам. А с товарищем Шлейко я уже связалась, не ожидая вашего совета и отпихивания нас от себя...
       Гордиенко выскочил из-за стола, начал почти бегом метаться по комнате, косматоголовый Оболенцев стыдливо угнулся над столом.
       Мария некоторое время наблюдала за ними молча.
       "Перепугались они или хитрят? - хотелось ей разгадать. - Но как бы там ни было, я от своего не отступлюсь, заставлю их укрыть наших товарищей - старооскольцев и батумцев от жандармов и дать им кусок хлеба!"
       - Молчанка мне надоела, товарищи! - Мария постучала кулачком о стол, как звонком. - Давайте решать вопрос. Павел Митрофанович согласился разместить в Кадиевке десять человек. Пятнадцать человек вы обещали. Ну а еще десятерых куда денем? Жандармам их, что ли выдать, а? - в голосе Марии издевка и досада, просьба и требование, благодарность и упрек. Все это, прозвучавшее одновременно, будто бичом хлестануло по собеседникам.
       Николай Гордиенко остановился перед Марией, вызывающе уставился на нее красивыми карими глазами, нервно подергивал на себе пушистые голубые кисти витого шелкового пояса.
       Она выдержала его взгляд, потом спросила Оболенцева:
       - А вы что скажете?
       - Можно еще на луганский завод Гартмана, - неуверенным голосом сказал Оболенцев. - Там ведь работает наш функционер Никита Васильевич Голованов...
       - Никиту Голованова я знаю, - вставила Мария. - Мы с ним познакомились в прошлом году на процессе матросов в Севастополе. Между прочим, ему понравилась моя кличка "Ласточка".
       - Кличка ли понравилась?! - настолько неожиданно и резко проворчал Николай Гордиенко, что и сам покраснел, а Оболенцев многозначительно заулыбался и поправил на себе просторную синюю рубаху с расстегнутым воротником. Но Мария, как ни в чем не бывало, молча поправила переброшенные из-за спины на грудь тугие черные косы и узелок синей косынки, лежащей на плечах. Тогда, стараясь выправить положение и снять подозрение Оболенцева в своей ревности к Марии, Николай добавил: - Я имел в виду, что Никите Голованову понравилась не кличка, а смелость и умелое действие Марии. Чего же тут хихикать? И могу же я свое мнение иметь?
       - Скажите, послушаем, - взглянула на него Мария.
       - Вам опасно пребывать сейчас вблизи Никиты Голованова, - искренним тоном сказал Гордиенко. - Пусть вот и Оболенцев подтвердит то, о чем хорошо известно: за Никитой Головановым охотятся хитроумные шпики - луганский Ильхман и севастопольский Дадалов.
       - Это любопытно, - с ноткой недоверия в голосе сказала Мария. - О Дадалове мне рассказывал Петр Иванович Шабуров. Однажды этот шпик едва не застукал Шабурова с Костей Анпиловым в Одессе, у постамента английской пушки с фрегата "Тигр". А вот об Ильхмане, если это правда, прошу немедленно рассказать мне. И внешность обрисуйте.
       - Отвратительная у него внешность, - начал Гордиенко, скосив глаза на Оболенцева: усмехается тот или нет? Оболенцев слушал с серьезным видом, зажав в горсти седеющую бороду. Это понравилось Гордиенко, что старший товарищ заинтересовался поднятым вопросом о сыщике Ильхмане, и он продолжил: - Ильхман очень дробненький остроносый человечек со скрипучим голосом, голубенькими птичьими глазками и темными жесткими волосами. Злой, как голодный ишак. А чтобы казаться повыше, всегда норовит встать на что-либо каблуками. У него и отец, говорят, был таким. Они из поволжских немцев. На Руси появились при Екатерине Второй.
       - А как вам удалось изучить Ильхмана столь подробно? - поинтересовалась Мария. То ли у нее сомнение появилось, то ли зародилось подозрение. И Николай Гордиенко почувствовал, что она ни в чем не поверит ему, если он скроет хотя бы часть известной ему правды. Поэтому он рассказал обо всем, как было.
       - В Луганске живет наш родственник, Сергей Петрович Сараев. Он и сейчас работает литейщиком на заводе Гартмана. Однажды, когда я гостил у Сергея Петровича, зашли к нему два человека. Один был в рабочей одежде. Он, знакомясь со мною, назвал себя Никифором Павленко. Второй же отрекомендовался Михаилом Чижиком.
       Никифор поставил на стол бутылку сивухи, бросил несколько тараней. Распивая водку, разговорились. Никифор поругивал царя и порядки, жаловался на трудность рабочей жизни. Но Сергей Петрович, улучив момент, показал мне знак замочка на губах. Эдак на мгновение пальцами зажал себе рот и повел глазами на гостей.
       Поговорив и выпив, гости ушли. А Сергей Петрович мне и сказал потом, что Никифору Павленко он все более не доверяет. "Хотя и рабочий человек, этот Никифор, но сумлительный, как я замечаю еще с декабря 1905 года, - говорил Сергей Петрович. - Был он вместе с другими на митингах, даже принимал участие в разоружение полицейских и городовых, а почему-то не арестован и даже ни разу не задержан полицией. Бывшие же рядом с ним на митинге многие рабочие арестованы, осуждены, сидят в тюрьмах. И еще мне очень сумнительно, что всегда Павленко появляется в гостях у наших товарищей с бутылкой сивухи и вдвоем с этим типом, который назвался Михаилом Чижиком. Но это брехня его. Мы уже докопались до его точной фамилии и до происхождения. Ильхман его фамилия, а родился где-то возле Саратова в семье немецкого колониста. Ведь я почему тебе подал знак, чтобы молчал? А потому, что эти "гости" сами царя ругают, на рабочую нашу нужду жалуются, а потом и доносы настрочут в жандармерию против нас. Думаю, что они или провокаторы или шпики..."
       Потом, когда я встретился с Никитой Васильевичем Головановым и рассказал ему об этом случае, он подтвердил, что о Никифоре Павленко достоверных документов нет, будто он провокатор, но подозрения имеются, хотя и иные говорят, что он просто свихнулся на пьянстве и готов хоть с чертом выпивать, лишь бы за чужой счет. Лучше, конечно, в его общество не попадаться. А вот насчет Михаила Чижика совершенно правильно сказал вам Сергей Петрович Сараев: это платный агент охранки. Наши рабочие уже несколько раз пробовали придавить его, но он ускользает.
       Через несколько дней, собравшись ехать домой, я видел этого треклятого Ильхмана возле вокзала. Он там все крутился около заезжих студентов, прислушивался к их разговору. А потом помахал кому-то платочком, и сразу из-за лавчонки пакгауза набежали человек семь морданов. Студентов потащили, наверное, в полицию... Впрочем, зачем вам, Мария, внешность этого гаденыша? Мы вас не пустим в Луганск. А если надо о чем-либо договориться с Головановым, я возьму на себя.
       - Спасибо, Николай, за доброту, - недовольным тоном возразила Мария. - Я не люблю свою работу взваливать на других. А карточка - физиономия этого Ильхмана мне нужна. Я умею без промаха стрелять...
       - Вот это молодец! - воскликнул Оболенцев. - А теперь давайте о наших делах, без отвлечения.
       - Не я виновата, что немного отвлеклись, - возразила Мария, посмотрев на нахмурившегося Гордиенко и на благосклонно подморгнувшего ей Оболенцева. - Дайте мне точный ответ, сколько наших товарищей и где можете укрыть? Учтите, что нам ожидать более суток опасно: жандармы могут пронюхать и напасть на след. Ведь в книжном магазине сестер Баклановых в Старом Осколе, где мы обсуждали план эвакуации своих боевиков, разыскиваемых полицией, а также прибывших к нам батумских товарищей, на нас напала группа жандармов во главе с уездным исправником Плешковым. В перестрелке ранен Дегтерев, приехавший к нам из Севастополя еще до взрыва стены тюремного двора, убиты два жандарма
       Нам удалось избежать ареста и покинуть город лишь с помощью железнодорожников. Вместе с боевиками и батумскими товарищами мы выехали в замкнутом товарном вагоне, зафрахтованном купцом Земляновым. Я вам о нем уже рассказывала. Он активно помогает нашему комитету РСДРП. В его подвале спрятана наша типография, а ряд боевиков - Бессонов, Безбородов, Лазебный - скрываются у него под видом батраков.
       Приехавшие со мною товарищи частью временно укрыты у моих знакомых, рабочих юзовского мелкосортного завода. Часть их нашла приют у шахтеров Кардашовки, часть просто прячется в шурфах выработанных шахт. Как, по-вашему, долго они могут ждать?
       - Да-а-а, - собеседники, простонав, закурили, вопросительно посматривая друг на друга. Мария сердито отмахнула от себя ладонью синий махорочный дым, сухо кашлянула. И тогда Гордиенко с Оболенцевым одновременно зажали папиросы пальцами у самого огонька, будто душили змею. Бумага лопнула, красные головки огоньков, чертя за собой дымный следок, упали на пол и погибли под широкими подошвами шахтерских штиблетов.
       - Положение хрусткое, вроде как трещат в штольнях крепи, - вздохнул Оболенцев. - Но и сами решить сейчас не можем. Нужно с ребятами посоветоваться, возможности наши еще раз проверить, чтобы без обмана... Поэтому сейчас наше совещание прервем. Ответ наш дадим в полном смысле часов в одиннадцать ночи, при новой встрече. Но только сюда приходить больше нельзя. Заметил я через окно одного типа, на противоположной стороне улицы прогуливался. Это неспроста...
       - Я согласна встретиться в любом месте, - сказала Мария.
       - Встреча состоится у моста через балку, что на половине пути от "Смолянки" к Юзовке. Там в прошлом году рабочие утопили в аммиачной воде ручья двух жандармов. Теперь этого места полиция опасается, как черт ладана. Ну а встретитесь вы вдвоем, - Оболенцев повел глазами на Гордиенко и на Марию. - Молодые, вам, в случае чего, легче отговориться: вышли, мол, на свидание, вот и весь сказ...
       - Хорошо, пусть будет так, - быстро встав и выйдя из-за стола, сказала Мария. Она поднесла часы поближе к Гордиенко, показала пальцем на циферблат: - Я буду у моста ровно вот в этот час. А теперь, если можно, проводите меня. Уж если версию о любовной встрече мы думаем применить потом, то сейчас даже очень будет кстати, что пойдем рядом на виду у подозрительного типа...
       На улице свистел ветер, крутя черные тучи песка и угольной пыли.
       - Мария, Ласточка, - тихо, заботливо ворковал Николай Гордиенко, - Вам бы надо укрыться...
       Мария молча обвязала голову своей синей косынкой. И тогда Гордиенко совсем застонал:
       - Разве же можно за таким лоскутом спрятаться от шахтерской пыли? Надо вот так, - он смахнул с себя плащ и набросил на плечи спутнице.
       - Косынкой не спастись, плащом тоже не спастись, - не поблагодарив, двусмысленно сказала Мария, быстро взглянув острыми глазами на Николая. Тут же, замкнув горстью борта плаща у своего подбородка, чтобы не снесло плащ ветром, она ускорила шаг. А чтобы Гордиенко не подумал лишнее, сказала ему, наклонившись поближе: - Понюхает Ильхман плащ, да и скажет: "Ага, запах резины и перегорелого угля... Не учительница это, а крамольница с рабочим духом..."
       - А разве плохо, если в человеке "рабочий дух"?
       - Не плохо, но опасно для конспиратора, - возразила Мария, возвращая плащ. - Для конспиратора должно быть все продумано, чтобы не противоречило разыгрываемой роли...
       - Значит, мне нужно не забыть об одеколоне, готовясь к ночному свиданию? - иронически спросил Гордиенко.
       - В данном случае одеколон опасен, - ловко парировала Мария. - Потянет ветерком в сторону дороги, жандарм сразу и поймет, что у моста кто-то скрывается. Но кое о чем подумайте. И я подумаю. Мне очень даже интересно убедиться, сколь вы догадливы...
       .............................................................................................
       На свидание Николай Гордиенко пришел почти на целый час раньше срока, чтобы убедиться, нет ли засады и не угрожает ли какая опасность? "Ведь Мария предупредила, чтобы кое о чем подумать, - вспомнил он, легши у груды булыжников и наблюдая отсюда за мостом. - Вот я ей и скажу о своей догадливости придти пораньше".
       Из черноты подмостного пролета бил в разгоряченное лицо Николая упругий ветер с острым запахом аммиака, принесенного в ручей по сточным канавам азотно-химического завода компании Хаммер.
       Когда вспыхивала фиолетовая полымная молния, становились отчетливы видными, мерцающие чернотой, мокрые сваи, пустота. "Нет, там, как будто никого нет, - успокаивал себя Гордиенко. - А что мне шепот почудился, так это ветер шелестит травой..."
       Молния все чаще вспыхивала, охватывая широким сухим огнем полнеба и заливая его мгновенным розовым накалом землю донецкую.
       "С Азова наплывают тучи, - мысленно определил Гордиенко, ощущая в груди все более нарастающую тревогу и не совсем понимая ее причину. - Ну и что ж, пусть идут тучи. Разве мне в первый раз быть под тучами. И даже если хлынет дождь, не убегу... Но это ли меня беспокоит? Кажется, нет. Здесь примешивается что-то мое, глубоко личное. Да-да, наверное, я люблю ее, Ласточку. Плохо это или хорошо? Некоторые считают, что влюбленность для подпольщиков - преступление, распадение характера. Даже зубоскалят. Признаться, раньше и я верил таким зубоскалам. Но теперь... Мне двадцать пятый год, пора подумать о себе. В сущности, мне еще не удалось свершить в жизни что-либо, заслуживающее внимания. Но ведь я хочу свершить. Кто его знает, может быть, для этого свершения как раз и нужна любовь. Бабушка часто рассказывала мне старинные сказки. В них самые большие и смелые подвиги совершались людьми именно во имя любви к человеку, к народу. Значит, любовь - не преступление, не измена рабочему классу. А что если я сегодня наберусь смелости признаться во всем Ласточке?"
       Размышления Николая были прерваны почудившимся шепотом, переросший в шорох. Он начал внимательно вслушиваться и всматриваться в пространство. Но там ничего не было видно.
       "Нет, Мария не придет досрочно. Она владеет своими чувствами, как сказано в недавно прочтенной мною книге об Индии. Один философ изрекал так: "Человек должен быть властелином своих чувств, предоставив полную свободу разуму". Пожалуй, это правильно. Но вот Мария сможет именно так поступить, а я? Не знаю. Может, и в самом деле, какая у нас может быть любовь и семья? Мы с ней - профессиональные революционеры и подчинены безоговорочно, как року и судьбе, диктату дисциплины. Да, подчинены, как ни говори и как не пытайся приукрасить наше романтическое положение. В любое время нас могут разлучить или тюрьмой или ответственным заданием, послав в разные концы страны и даже света. И будешь молчать, подчиняя свое личное счастье тому общему и огромному, которое еще только должно быть завоевано в будущем. Не лучше ли подождать это будущее, чем разорвать в клочья настоящее? Но вот вопрос, перестанут ли в этом будущем люди мешать друг другу в устройстве семейной жизни, в творчестве, в любви и мечте? Нет, я, наверное, не смогу ни признаться Марии, ни говорить с ней об этом. Тяжело говорить о нашем личном счастье, когда товарищи отсиживаются полуголодными в шурфах выработанных шахт..."
       Встав, Николай ушел под мост, прислонился спиной к холодной свае. Но изгнать из головы думы о Марии так и смог. Она то возникала перед его взором, то растворялась и сливалась с темнотой.
       Но вот полыхала молния. Резко видными становились тогда острые синеватые травинки, мерцающая вода ручья, черные конуса терриконов за балкой. Мелькали на их откосах быстро бегущие по рельсам опрокидные вагонетки с породой.
       И снова наваливалась глыбастая темнота. Лишь красным рассыпчатым накалом блуждали у вершины терриконов и на скатах разгорающиеся беспламенные костры.
       "Глей самовозгорается, - сам себе сказал Гордиенко. И грудь его наполнилась торжеством, мысли непокорно возвратились к теме о любви и борьбе. - Глей самовозгорается. Миллионы лет пролежали под неимоверным гнетом пород закисные соединения железа. А вот выброшенные людьми их шахт на вершину терриконов вместе с другими породами, они хватили воздуху, самовозгорелись. Так и люди устроены. Сколько их не придавливай, снова придут в себя, глотнут воздуха революционной правды, самовозгорятся и трахнут кулачищем по беззаконничающим диктаторам и самонадеянным тупым вельможам. Никакие Дубасовы или Миллер-Закомельские со сворой раболепствующих подхалимов не спасут тиранов от гибели".
       В эти мгновения Гордиенко уже ничего не слышал и не видел, готовый пойти в огонь и в воду ради интересов рабочего класса и своей партии.
       И разбудил его от этого очарования голос Марии:
       - Вот как ты задумался, Николай, что даже и на мой зов не ответил...
       - У-ух, наконец-то! - Николай вздрогнул, протянул к Марии руки. Его ухо уловило и ее обращение не "вы", а "ты", что было для него лучше и красивее любой классической музыки. - Думал, что и не дождусь нашей встречи. Ведь разные случайности возможны в наше время...
       - Да-да, конечно, - согласилась Мария, уклонившись все же от готовых обнять ее рук Николая. - На случай нашей встречи с полицией я тоже придумала одну хитрость. Вот эта записка - просьба о любовном свидании. Положи пока к себе в карман плаща. А завтра и можно порвать или сжечь...
       - Зачем же?! - возразил Николай. Его охватил в это мгновение жар никогда не пережитых до этого чувств. Бессильный скрыть их, он признался: - Я мечтал об истинном нашем любовном свидании, Ласточка моя!
       Мария отшатнулась. При вспышке молнии Николай увидел ее смущенное лицо, полные укора широко раскрытые глаза с густыми длинными ресницами, полураскрытый рот с мелко подрагивающими алыми губами и сверкнувшие белым огоньком ровные зубы.
       - Я обидел тебя, Мария? - спросил Николай упавшим голосом.
       - Нет, Николай. Обидного ты не сказал. Я даже, признаться, ждала этих или подобных слов от тебя. Но сейчас, когда нашим товарищам угрожает смертельная опасность, не смогу ответить на эти слова, как бы хотелось сердцу...
       - Мария, а разве ты думаешь, над тобой не висит опасность? - спросил Николай, не решаясь сказать ей сразу о поступившем в комитет РСДРП сообщении одного из функционеров, проникших в охранку, что за приехавшей из Старого Оскола в Юзовку учительницей установлена слежка и уже имеется приказ об аресте ее.
       - Николай, я знала на какой путь становлюсь, когда впервые согласилась прятать листовки и укрывать революционеров в доме своего отца в Ездоцкой слободе. Не испугали меня никакие трудности и возможность оказаться в тюрьме, когда я дала согласие быть связной московского центра РСДРП с низовыми организациями партии и выполнять эту задачу с паролем "По лезвию бритвы", с которым и к вам прибыла на связь. Не побоялась я, как ты уже знаешь из моего рассказа при первой встрече и знакомстве, ударить в набатный колокол в Ястребовке Курской губернии и сражаться вместе с восставшими крестьянами против казаков. И мне теперь некуда отступать, не собираюсь отступать перед любой опасностью, угрожающей нам. Кстати, идя сюда, я заметила слежку за мною. Даже узнала следившего. Это был описанный тобою Ильхман. Но я его обманула. Он плутает по дворам Линий, а я вот здесь. Если же бы он нагнал меня, пришлось бы пристрелить его...
       Гордиенко не мог уже больше говорить о своих чувствах, не мог и молчать о том, что ему было известно.
       - Не думай, Мария, что ты обманула шпика. - Рассказав о сообщении функционера об установлении слежки за Марией и об аресте ее, добавил Николай. - Ильхмана не обманешь, как собаку-ищейку, если она понюхала... Тебя не арестовали, видимо, по другой причине: в полиции имеется, значит, расчет не одну "Ласточку" сцапать, а многих и обязательно с уликами. От имени Комитета нашего я говорю: решено нами навести Ильхмана на ложный след, чтобы спасти тебя от ареста...
       - Не знаю, как вы предполагаете это сделать, но я, если комитет не обеспечит безопасность привезенных мною товарищей, откажусь от помощи. Лучше пусть меня арестуют, а на комитет и на тебя, Николай, ляжет позор...
       - Комитет решил, Мария, поступить так, - продолжал Николай уже отвердевшим голосом, подавив в себе все лирическое: - Часть активистов - это по твоему списку - мы сопроводим нашими средствами в Кадиевку. На рассвете сопроводим. Остальных размещаем здесь, на "Смолянке" и на соседних шахтах. Все уже договорено. Луганск будет нашим резервом. Наш представитель уже уехал к Голованову, чтобы подготовить все необходимое для срыва ареста "Ласточки"...
       - Но ведь, если решено разместить товарищей в других местах, нет мне необходимости ехать в Луганск, - возразила Мария.
       - Есть такая необходимость, - настойчиво сказал Гордиенко. - Наш комитет уже распустил дезориентирующие слухи, что завтра "Ласточка" (то есть взятая полицией под надзор и слежку учительница) поедет вместе с другими комитетчиками в Кадиевку.
       Полиция нацелится в ту сторону, а мы направим "Ласточку" в Луганск. Никита Голованов знает об этом. И он будет ожидать тебя, Мария, на станции Х...... Ему придется принять все дальнейшие меры безопасности. Запомни, Мария, как только Никита войдет в вагон, немедленно уходи в сторону железнодорожной будки. Действуй смелее, так как дружинники будут охранять тебя. За насыпью увидишь фаэтон, запряженный тройкой серых лошадей. Садись в фаэтон без спроса. Кучер - наш человек, он знает, куда надо... От него и получишь указание о дальнейшем действии...
       - Я все поняла, Николай. Спасибо! И теперь я убедилась, что ты - настоящий конспиратор. Но записку мою, которая лежит в кармане твоего плаща, сожги... Не нужно это вещественное доказательство. Ведь писала я сама, значит, почерк мой, и его нельзя...
       - А я и не покажу полиции, - сказал Николай. - Если будет безвыходно, проглочу...
       .............................................................................................
       Гордиенко подался к Марии всем корпусом, но она стремительно отдалилась, пошла своей легкой походкой. Ее фигура то совсем исчезала в темноте, то резко проявлялась во вспышках молнии. Но вот она скрылась в балке и больше не показалась.
       "Ушла! - с горечью и тоской подумал Гордиенко о Ласточке. Нашарив ее записку в кармане, он бережно спрятал ее в бумажник. - Никогда не сожгу! Не знаю, где и когда мы встретимся с Марией, но верю, что встретимся. Наша жизнь такая непоседливая - приходится кочевать из города в город, с Юга в Сибирь, со свободы на каторгу. Жаль тех, которые по душевной скудости своей не поймут нас и даже осудят наши высокие чувства и мысли, осудят, что мы, что мы жили, будто гонимые бурей листья. Но ведь наша непоседливость и кажущаяся суровость, наши глубокие чувства - все это связано с нашей борьбой. Сильная буря жизни и борьбы гонит нас по стране и будет гнать, пока мы не превратим страну нашу из злой мачехи в добрую-добрую нашу мать".
       .............................................................................................
       Из Юзовки Мария выбралась удачно. Но сыщик Ильхман, разгадав хитрость комитета, бросился не в сторону Кадиевки, а секретно устроился в одном с Марией вагоне.
       Узнать его было трудно: загримировался под кривоглазого седого старика. Сидел он скромненько на нижней полке и невольно любовался красотой учительницы: "До чего же кличка "Ласточка" сходствует ей! И глазки, и косы и руки - все эдакое, ласточкино. Енерала бы себе могла подцепить в мужья, не свяжись с крамольниками... Согласилась бы она в мои любовницы, ей пра, не пожалел бы своей головы и присягу забыл бы..."
       Незаметно подсел поближе, разговор завел с Марией о разных пустяках, потом притворился очень утомленным.
       - О-о а-а! Господи, Сусе Христе! - зевая, перекрестил свой широкий рот с растянутыми тонкими губами. - Вы, красавица, попрошу я вас, приглядите за моим саквояжем, ежели задремлю. Покачивает оно, вагон поскрипывает. А меня всегда в дороге сон одолевает. Годы все, годы. О-о-а-а!
       - Ладно, дедушка, я присмотрю, - сказала Мария. Старик медленно склонил голову на грудь, начал всхрапывать, а она глядела в окно и думала-думала о своем: об активистах, спасенных ею от ареста и определенных на работу в шахтах, о Николае Гордиенко, который ей нравился, об осужденных при ней и отправленный потом на каторгу севастопольских повстанцев против царя, об аресте жандармами ее соратника Федора Ширяева и Петра Ивановича Шабурова, которого, как стало известно, отправили в Печенеги под Чугуевым, где уже томился в каторжном лагере Костя Анпилов.
       "Боже, вся лучшая часть населения России или уже осуждена и томится в тюрьмах, звенит кандалами на трактах или ожидает с минуты на минуту ареста, - сновали в голове Марии безрадостные мысли. - И эта кошмарная ночь на Руси будет до тех пор, пока мы свергнем власть царя, помещиков, буржуазии..."
       Едва поезд остановился на станции Х...... и зашумели двинувшиеся к выходу пассажиры, кривоглазый старик поднял голову. Широко зевая и крестясь, спросил:
       - Что, красавица, аль станция какая? - Спросил, а у самого мысли: "Только бы не вздумала Ласточка улететь по дороге. А уж в Луганске мы ей гнездышко-квартирку обеспечим... Попробую прямо с вокзала повезти ее на свою квартиру. Глядишь, с перепугу при аресте, согласится. Ей пра, не пожалел бы я своей головы и присягу забыл бы..."
       - Да, дедушка, станция, - ответила Мария, пристально следя через окно за перроном. Узнала Никиту Голованова. Он медленно шагал вдоль поезда, как бы пересчитывая вагоны. Вдруг резко Голованов повернул к ступенькам вагона.
       "Будет ли удача? - в голове Марии метелица мыслей, в сердце - кипение чувств. От волнения перехватывает дыхание. - Должна быть удача".
       Старик дремотно клюет носом, а Голованов уже в вагоне. В глазах его Мария прочла одно слово: "Пора!"
       В ответ Мария еле заметно на мгновение смежила веки. Под глазами колыхнулась штришками голубоватая тень ресниц. Хотела уже выйти из вагона молча, но старик снова поднял голову, блеснув единственным глазом. И тогда Мария небрежно бросила возле него на столик свой розовый с цветами на кайме платок.
       - Дедушка, присмотрите, пожалуйста, за моими вещами, выбегу купить чего-либо съестного.
       Старик молча кивает головой, не опуская лица. Холодно, зловеще поблескивает его глаз.
       Пропустив Марию к выходу и заслонив ее спиной, Никита с удовольствием наблюдал, как она прыгнула с подножек, шустро прорвалась через цепочку крикливых торговок и оказалась на соседней железнодорожной колее.
       Из другой двери вагона опрометью выскочил одноглазый горбатый старик со цветастым розовым платком в руке.
       - Госпожа, остановитесь! Платок ваш...
       Догадавшись, что под видом старика действует шпик и что он подает переодетым в штатское агентам полиции команду об аресте Марии, Никита бросился к горбачу, будто бы нечаянным ударом плеча сбивает его с ног.
       Мария смогла бы убежать беспрепятственно к будке, но споткнулась, упала. Пока же встала, подходивший к станции товарный поезд отсек ее от насыпи и будки, где находился фаэтон.
       Обернувшись, Мария увидела двух дюжих полицейских в рабочих куртках. Они набросились на Никиту Голованова, пытаясь повалить его.
       Но могучими ударами кулаков Никита сбил с ног того и другого агента. В это же время горбач успел подбежать к оторопевшей Марии и, набросив ей на плечи платок, торжествующе засмеялся:
       - От платка, Ласточка, не уйти, как от судьбы! Прошу без сопротивления...
       Голованов подбежал, когда уже два агента взяли Марию под руки, и она пыталась укусить одного из них, чтобы выхватить из-за пазухи пистолет, освободив свою руку.
       Без слов Голованов с разбега одного агента сбил с ног ударом кулака в висок, второго отшвырнул далеко в сторону ударом в подбородок. И тут же, подхватив Марию, как малого ребенка, втолкнул ее на тормозную площадку товарного вагона, грозно крикнул:
       - Беги! Беги, я с ними тут поговорю...
       Отшвыривая ударами сапога и кулаками наседавших на него пять полицейских в рабочих куртках, Никита Голованов успел глянуть вслед Марии. Он видел, что она подбежала к фаэтону, нырнула в дверцу. Кучер взмахнул кнутом. Лошади рванули галопом. Еще мгновение, и фаэтон, подняв облако пыли, исчез за поворотом улицы.
       - Ну что ж, черти, теперь хватайте меня и тащите в тюрьму! - засмеялся Голованов, прыгнул с тормозной площадки на землю. - Хватайте, может, медаль вам дадут за усердие...
       Рослые детины опасливо попятились перед Головановым.
       Но горбатый старик, мечась то с одной, то с другой стороны, визжал:
       - Мы потащим, мы вас законопатим...
       В это время соскочила со старика пристроенная борода, Голованов узнал его.
       - Так это ты, сволочь, Ильхман?! Я тебя...
       На плечах Голованова повисло четверо полицейских. Ильхман же успел скакнуть в сторону, потом забежал сзади и со всего размаха ударил Никиту ломиком по затылку.
       Очнулся Голованов уже в Луганской тюрьме. Но он был рад, что Ласточка улетела вместе с севастопольским подпольщиком Иваном Криворуковым, который разыграл роль умчавшего Марию извозчика.
      
      
      

    25. ГДЕ СТУДЕНТ?

      
       Расставшись с Иваном Криворуковым, который решил сдать фаэтон и лошадей другому функционеру РСДРП, после чего самостоятельно снова пробираться в Севастополь, Мария поехала туда же одна. "Так безопаснее, - думала она. - Криворукова же сыщики больше, чем меня заприметили..."
       Почувствовав в пути слежку за собою, Мария была вынуждена уйти из поезда во время остановки на станции Александровск и скрыться у своих знакомых, оказавшихся одновременно родственниками генерал-майора юстиции Леонида Дмитриевича Болычевцева, военного судьи Виленского военно-окружного суда.
       - А у нас уже второй день проживает Вадим, - сообщила Марии хозяйка. - Он у нас проездом из Севастополя. Да вот и он идет, легок на помине...
       О том, что они знакомы давно и вместе принимали участие в подпольном революционном движении, не признались хозяевам ни Вадим, ни Мария. За обедом шутили, смеялись, потом некоторое время музицировали у рояля, беседовали об известном режиссере Марджанишвили, под руководством которого организовалась труппа прогрессивных артистов для турне по империи с постановкой пьесы Евгения Чирикова "Колдунья". В ней в стихотворной форме рассказывалось о жизни поволжских крестьян, их песнях, быте, поверьях.
       - В эту труппу вошли актрисы, окончившие Московскую филармонию, - пояснил Вадим. - Удостоилась и моя дорогая сестрица Лелечка. Она сообщила, что труппа выедет весной 1908 года по маршруту: Москва - Харьков - Полтава - Екатеринослав - Ростов на Дону - Царицын - Саратов - Самара - Симбирск - Казань - Нижний Новгород...
       Слушая Вадима, Мария подумала: "Вот бы себе с этой труппой проехать в качестве какой-либо служительницы. Богатые возможности связаться с многими революционными организациями..."
       - Вы о чем-то задумались, плохо меня слушаете, - упрекнул Вадим.
       Мария отрицательно качнула головой:
       - Наоборот, очень внимательно слушаю и завидую музыкальной и театральной одаренности членов вашего семейства...
       - Это у нас от моей мамочки, - с гордостью подчеркнул Вадим. - Она ведь окончила консерваторию, преподавала музыку. Мой братец Глеб особенно перенял ее музыкальную культуру, даже во сне музицирует. Наверное, будет композитором-фанатиком...
       - Жалею, что я не знакома с вашей мамой, - сказала Мария, чтобы переменить тему разговора. Да и ее влекло поскорее остаться с Вадимом наедине, расспросить о Севастополе.
       - Когда нет возможности познакомить человека с человеком иначе, выручает фотоснимок, - сказал Вадим. - Я всегда вожу с собою фотокарточку мамы. Вот она, посмотрите, пожалуйста. Сделал художник и фотограф Глетцнер в Харькове. Может быть, знаете, его ателье в доме Гинсбурга на Екатерининской улице...
       С фотокарточки глядело красивое лицо нежной женщины со светлыми задумчивыми глазами и расчесанными на пробор золотистыми волосами, собранными в переплет-коронку на макушке. Немного вздернутый небольшой нос придавал лицу, несмотря на задумчивость глаз, некоторое озорное выражение и даже выражение с трудом скрытой иронической усмешки.
       - Вы на маму не похожи, - возвращая карточку, сказала Мария. - Она чудная, как сказочная принцесса...
       -А я был на нее похож в трехлетнем возрасте, потом пошел в отца, - серьезным тоном возразил Вадим. - Можете убедиться. Я при себе храню любимый мной фотоснимок папы за 1867 год, когда он, окончив первое военное Павловское училище, получил производство в подпоручики и был назначен на службу в 15-й гренадерский Тифлисский полк...
       Мария с интересом рассматривала фотоснимок мужественного красивого подпоручика с такими же полуэполетами, какие носил когда-то поэт Лермонтов. Волосы Леонида Дмитриевича и в самом деле были такими же буйными и зачесанными назад, как у Вадима. Усы совпадали. Но если у Вадима был гладко выбрит узкий его подбородок, то у отца кудрявилась негустая раздвоенная светлая бородка. А вот нос и глаза были у того и другого сильно похожими, устремленными в даль, будто там искали ответа о своей судьбе и судьбе России.
       - Прекрасный офицер, - от души сказала Мария, возвращая фотокарточку. - Такие люди не могли поступать иначе...
       Вадим посмотрел на нее предупреждающим взором, и она поняла, что о причастности Леонида Дмитриевича к революционной деятельности сына здесь не знают их родственники, свела разговор в другую сторону: - Леонид Дмитриевич верно служит России, потому и заслуженно носит теперь генеральские эполеты.
       .............................................................................................
       Оставшись, наконец, одни в комнате, так как хозяева улеглись на послеобеденный отдых, Вадим и Мария разговорились обо всем, что произошло в России и в Севастополе.
       - Перед выездом в Юзовку я была в деревне Васютино и беседовала с Иваном Емельяновичем Пьяных. Он очень встревожен вашим, Вадим, отсутствием, настаивает на скорейшем возвращении в коммуну, пока еще полиция не разгромила "Щигровский крестьянский союз". Иван Емельянович полагает, что правительство не ограничится уже произведенными арестами революционных депутатов распущенной Государственной думы, арестуют и его. Но пока ареста нет, нужно поднять крестьян с дубиной против царя и помещиков...
       - Конечно, я поспешу туда, - сказал Вадим. - Завтра же выезжаю с утренним поездом. - Наша "Щигровская республика" еще покажет царю и помещикам, где раки зимуют...
       Марии почему-то не понравилось бахвальство Вадима, и она начала расспрашивать его о Севастополе.
       Рассказывал он с увлечением о взрыве тюремной стены, о стихийном сборище многих сотен людей перед тюрьмой после взрыва, о нападении полиции на толпу и о том, как он с Константином Цитовичем, организатором нападения на тюрьму и побега многих заключенных, действовали в Севастополе, объявленном после взрыва тюремной стены на военном положении.
       - Нашего товарища Ушакова, бежавшего из тюрьмы через пролом в стене, жандармы настигли в Татарской слободке и предложили ему сдаться без сопротивления. Но виселица или пожизненная каторга не могли прельстить парня, и он застрелился. Юноша Гизер сумел уйти от жандармов, но его загубила любовь: забежал к невесте перед выездом за границу по уже врученному ему паспорту и попал в жандармскую засаду. Его водворили снова в тюрьму. Петя Шиманский, один из организаторов нападения на тюрьму, успел, заметив погоню за ним, припрятать свой револьвер под комягой, в которой кормят лошадей. Накинув на плечи рабочий пиджак и напевая морскую песенку, он был задержан жандармами, но отпущен за отсутствием улик.
       Никита же Кабанов с товарищами были доставлены на лихачах в один из хуторов Бельбекской долины, верстах в двадцати от Севастополя. Большая заслуга в этом принадлежит Александру Денисовичу Дмитриеву. Не удивляйтесь, что я называю по имени и отчеству этого семнадцатилетнего парня из города Сумы. Этот человек достоин имени и отчества. Он отвлек агента охранки Георгия Карпова от двора, где находились экипажи с беглецами, а когда беглецы оказались вне опасности, но Карпов напал на след других беглецов, Дмитриев вступил с ним в перестрелку на 4-й Продольной улице...
       - И что же дальше? - нетерпеливо переспросила Мария, так как Вадим вдруг умолк, печально вздохнул.
       - Дмитриев ранил агента, но и сам был ранен. Его схватили. Он в тюрьме. Его обвиняют по статье 279 двадцать второй книги Свода Военных Положений. Виселица или пожизненная каторга...
       Некоторое время Вадим и Мария молчали. Потом он продолжил рассказ:
       - С Константином Цитовичем и женой полковника Иванова, у которого Константин значится в репетиторах сына, мы, под видом прогулки выезжали на хутор одной учительницы, бывшей народницы. Она рассказала нам о Никите Кабанове и его товарищах, взялась передать ему нашу денежную и продуктовую помощь, а также заграничные паспорта. Никита Кабанов (настоящее его имя Владимир Александрович Антонов-Овсеенко) должен выехать во Францию. Но мы рекомендовали ему, пока уляжется немного горячка жандармской погони за ним, перебраться в район сел Алсу и Чоргуны. Там непроходимые леса, неприступные скалы, что очень удобно для беглецов. Впрочем, возможен и такой вариант: доберется Никита Кабанов до Москвы, а потом - до Финляндии, откуда легче попасть за границу...
       А теперь моя миссия в Севастополе окончена, спешу к щигровским крестьянам. Надежды, правда, мало у меня, что на этот раз одолеем царя, но отказаться от борьбы я уже не могу, - Вадим погрозил сжатыми кулаками в пространство, начал бегать по комнате и ерошить свои волнистые каштановые волосы. Неожиданно присел на стул против Марии, упорно посмотрел в ее черные, разгоревшиеся отвагой, глаза:
       - И в вас и во мне, в людях нашего круга и убеждения живет непокорная душа. Так зачем же мы вдруг сами наложим на себя цепи смирения? По-моему, лучше погибнуть в борьбе, чем сдаться на милость победителя, а?
       - Да, Вадим, я тоже так думаю. Вот тебе моя рука!
       "Она сказала "тебе", - взволновался Вадим. - А мне давно хотелось этого сближающего "ты". Неужели это начало моего личного счастья?"
       Вадим долго держал маленькую теплую ладонь Марии в своей горсти, раздумывая о чем-то и покачивая в сомнении головой. Наконец, он заговорил:
       - Помните нашу московскую встречу, Мария? Вы рассказывали о себе и о своем отце, очень богатом купце из слободы Ездоцкой города Старого Оскола. Странно, ваш отец миллионер, а вы - революционерка. Мой отец - потомственный дворянин и генерал, а я - крамольник. Но мне радостно, что вы тайком превратили дом своего отца в приют подпольщиков, а мой отец сознательно разрешил мне использовать его Теребужский дом под нахлобученной шапкой соломенной крыши для тайных сборищ членов "Крестьянского союза". В этом домике, более похожем на крестьянскую избу, было принято решение создать, по примеру Квирил-Белогорской республики в Западной Грузии, "Свободную Щигровскую республику", чтобы она разрослась до масштаба республики Всероссийской. Об этом мечтали все мы - первый президент республики Иван Емельянович Пьяных, и я - политический комиссар республики, наши боевые соратники и друзья. Запомните, Мария, наш сегодняшний разговор. Может быть, придется рассказать людям о нашей встрече и мечте. А то ведь, кто знает, что может случиться с нами, прежде всего со мною: завтра я еду на свою "бахчу".
       .............................................................................................
       Утром следующего дня Вадим Болычевцев уехал на север. В полдень и Мария вошла в вагон севастопольского поезда. Усевшись в пустом купе, она вспомнила, что Вадим положил в карманчик ее жакета записочку и просил не читать сразу, а лишь вскрыть в пути.
       Мария долго не решалась вскрыть записку. Она мяла ее пальцами, даже закусила зубами, чтобы порвать без прочтения, но не смогла.
       "Сердцем чувствую, что написано не о революции и не об опасности, - мысленно сама с собой говорила Мария. - Наверное, Вадим написал о том же, о чем говорил мне Николай Гордиенко на свиданьи? Я понимаю, для них пришла пора говорить и писать об этом, для меня - выслушивать и читать с трепетом душевным. Но пришла ли пора ответить кому-либо взаимностью?"
       Наконец, вся горя в огне волнения и радостного предчувствия, она подсела к оконцу. Солнце уже близилось к закату, по земле бежали тени, золотились и розовели в небе облака. В груди от всего этого таяло и болело. А тут еще из соседнего отделения вагона доносились нежные звуки скрипки, молодой мужской тенор пел: "Передо мной яви-и-илась ты-и-и, как мимолетное видение, как ге-е-ений чистой красоты".
       Розовый отсвет заката залил помятую записку и школьным почерком наведенные строки экспромтного стихотворения. Мария прочла написанные Вадимом слова про себя, потом повторила шепотом. Они казались живыми, бодрыми и в тоже время какими-то чудными:
       "Пришла пора и нам признаться: не камень - сердце жаркое в груди. Не век одному скитаться, и я любовь твою зову: Ласточка, приди!"
       Сунув записку за лифчик, Мария пошла в умывальник. Поплескав воды в свое разгоряченное лицо, она потом прильнула лбом к холодному дребезжащему стеклу окна и так стояла, потеряв счет минутам, глядя в туман набегавших на землю сумерек.
       Кто-то загремел ручкой двери. Тогда Мария спохватилась. Перебросив полотенце через плечо, она шагнула в коридор.
       Пахнущая духами высокая дама посторонилась, пропуская Марию, а потом быстро скакнула в туалетную комнату и защелкнула за собою дверь.
       Двое мужчин в изящных костюмах (они, видимо, только что приставали к надушенной даме или сопровождали ее), обратили свое внимание вслед Марии.
       - Не дурна, - сказал один из них.
       - Очаровательна, - возразил другой. - Такая скорее нас узнала бы, где студент? Наш департамент допускает ошибку, не оценивая возможности красавиц...
       - Ну, это ты врешь! - возразил собеседник. - Красавицы и у нас, - он прильнул к уху партнера, зашептал что-то, не расслышать Марии. Но, уже заходя в свое купе, она ухитрилась скошенными глазами глянуть в сторону мужчин. По спине ее подрало морозом: в одном из них она узнала сыщика Дадалова.
       "Неужели он за мною охотится? - всю ночь думала, не смея заснуть, Мария. Она щупала пальцами револьвер в сумочке: - Живая не дамся!"
       Сама того не ожидая, Мария все же уснула. И снилось ей разное. То общество подружек в гимназии, цветение сада и весенний гром, дождь при солнце, когда крупные продолговатые капли летят на землю сверкающими кусками хрусталя.
       Потом приснилась ей Москва, где пришлось быть в дни декабрьского вооруженного восстания и познакомиться с удивительной Зинаидой Васильевной Коноплянниковой. Ей было на три года больше лет, чем Марии. И она тогда сказала: "Мы состоим в разных партиях, но принадлежим одному народу, во имя свободы которого должны бороться и бесстрашно умирать". И вот она явилась к Марии во сне. Круглолицая, большеглазая, с высоко взбитой прической подстриженных волос. Воротничок глухого платья закрывал шею, упирался в женственно округлый подбородок.
       "Я пришла за тобой, Мария, - сказала она. - Пора. Друзья нас ждут, оружие готово к мести и сражению".
       Мария знала, что двадцатишестилетнюю Зинаиду Васильевну Коноплянникову повесили в августе 1906 года в Шлиссельбургской тюрьме по приговору военно-полевого суда за убийство палача краснопресненских рабочих генерала Мина. Суд был скорый и жестокий: 13 августа Зинаида застрелила генерала Мина, а 29 августа она уже раскачивалась на перекладине виселицы в том самом крошечном дворике Шлиссельбургской тюрьмы, откуда вход в каземат, где не царствующий царь Иван VI Антонович Брауншвейг провел 20 лет в заточении.
       "Куда же она зовет меня?! - не в силах проснуться и не в силах уйти от Зинаиды, кричала Мария во сне. - Неужели она зовет в могилу? Но я хочу жить, хочу, хочу!"
       И хотелось Марии бежать, но не двигались отяжелевшие ноги. Хотелось ей кричать о помощи солнцу и небу, кудрявым облакам, всей природе, но звуки гасли в горле. Но вдруг гром, сначала слабый, а потом потрясающий наполнил пространство своими раскатами.
       Холодея от страха, Мария проснулась. Она увидела, что ручка двери вертится, в отчаянии сунула руку в сумочку, взвела курок револьвера. Но из-за двери послышался знакомый голос вагонного проводника:
       - Барышня, барышня, проснитесь! В Севастополь приехали...
       "Значит, не арест, а разбудили меня по службе, - облегченно вздохнула Мария, начала собирать свои немногочисленные вещи. - А вдруг там, в коридоре арестуют? Не дамся живой!"
       Она не стала замыкать сумочку, чтобы можно было молниеносно выхватить револьвер, осторожно вышла из купе.
       Вагон был уже пустым, она выходила последней.
       Никто ее на вокзале не встретил. Да и не нужно было: она сама знала сообщенные ей адреса явок.
       Неподалеку от вокзала стояли фаэтоны, пролетки, экипажи. Мария было шагнула туда, чтобы нанять извозчика, но тотчас отпрянула: двое мужчин, один из которых был Дадалов, заботливо усаживали в фаэтон ту самую красивую даму, с которой пришлось столкнуться вчера при выходе из туалетной комнаты.
       "Кто же она есть, эта красивая дама? - недоумевала Мария, укрывшись от взора ее и ухаживающих за нею за выступом стены. - Не похоже, что ее арестовали: весела, расфуфырена. Не служит ли она сама в департаменте полиции?"
       .............................................................................................
       До осени никто Марию в Севастополе не тревожил. И она, установив связи со многими членами местных нелегальных организаций, возобновила свое активное участие в революционном действии.
       В двух письмах, полученных ею от Вадима Болычевцева, рассказывалось, что и после разгона Второй Государственной думы, возвратившись в свое родное село Васютино, крестьянский депутат Иван Емельянович Пьяных, не сложил оружия.
       Терпеливо расшифровав второе письмо от Вадима, Мария прочла: "Мы полностью оформили наш Крестьянский союз, в котором объединено более тысячи членов. Наши боевые дружины действуют на всей территории Щигровского и ряда смежных уездов. Если Иван Емельянович с трибуны Второй Государственной думы страстно призывал крестьян не платить налогов, не давать рекрутов царю и подняться с дубиной на помещиков и перестать таскать на своей спине ослов и пиявок, то теперь мы практически осуществляем эти призывы, проводим в жизнь. Днем и ночью полыхают помещичьи имения, гудит набат восстания. В панике бежали помещики из уезда, земля фактически стала собственностью нашей Щигровской республики. Было бы очень хорошо и послужило для нас огромной моральной поддержкой, если бы там, где живете сейчас, вспыхнуло вооруженное восстание... Даже не в размере дело, а в самом факте. Резонанс может быть сильнее самого взрыва. Ведь стены древнего Иерихона пали от трубного звука..."
       На второй день пришла весточка из Юзовки. Николай Гордиенко сообщал, что "...все привезенные Марией в Донбасс старооскольские и батумские боевики благополучно размещены, работают и набираются сил для будущих сражений. Голованов пока при браслетах, но товарищи готовят ему "голубя" в подарок... Приезжайте на праздник дня его рождения. Все ждут, особенно я. И вашу записку о свидании никогда жечь не буду. А как у вас дела и предвидится ли пикник?"
       Обо всем этом Мария не стала говорить Нине Николаевне, которая чувствовала себя в подавленном состоянии с того часа, когда Константин рассказал ей о перепалке с жандармским полковником Поповым на квартире Ивановых в день взрыва тюремной стены. Она настаивала, чтобы Константин скорее покинул Севастополь и очень боялась за его жизнь и свободу. Но Константин медлил и медлил с отъездом.
       - Без приказа партии, которая послала меня сюда не только для организации побега товарищей из тюрьмы, я не могу покинуть Севастополь. Да и, кроме того, я не могу покинуть тебя в таком положении... Ты же - моя фактическая жена и у нас будет ребенок...
       - Все это верно, Костя, - глядя на него умоляющими глазами, возражала Нина Николаевна, - Но разве наш ребенок станет счастливее, если его отца замучают на каторге? Да и служить революции можно не только в Севастополе...
       - Нина, мне же сказали товарищи, что и ты не захотела покинуть Севастополь, когда Максим и Матвей почувствовали опасность ареста, выехали. Вспомни, ты выкрикнула: "Я не в силе вырвать из сердца город, где выросла и стала революционеркой!" Мне товарищ Максим рассказывал об этом еще в Москве. Ты рискнула остаться в городе, лишь заменив квартиру: ушла из дома Мурыгина на Азовскую, 27. Если боишься, давай перейдем еще куда-нибудь...
       Конец этого разговора невольно услышала Мария, сидя в соседней комнате за расшифровкой писем Вадима Болычевцева и Николая Гордиенко. И у нее возникла мысль показать эти письма Константину, чтобы вместе с ним подумать, нельзя ли хотя бы частично выполнить изложенную в них просьбу. Свое решение обратиться к Константину Мария оправдывала еще и тем, что в письме Вадима была приписка: "Скучаю я без лезвия бритвы, а мастер так и молчит, направил он ее или нет?"
       Мария полностью не знала значения этой приписки, но догадывалась, что она адресована Константину. Лишь немного пароль был изменен, поставлен в другом падеже.
       .............................................................................................
       Познакомившись с письмами Вадима Болычевцева и Николая Гордиенко, Константин назначил Марии свиданье в помещении летнего городского собрания, куда достал билеты у одного из функционеров РСДРП Сильверстова Андрея, который работал в должности эконома собрания.
       Свиданье состоялось в комнате, вход в которую шел через бильярдную. Заходить сюда не представляло особого риска и не вызывало подозрений: здесь находился общий умывальник, висело несколько полотенцев. Рядом же, под дверной лестницей, стояла, обитая красным плюшем, железная кушетка. Ее и приспособили с этого часа встречи под "почтовый ящик" подпольщиков. Там же, в пустотелом пространстве подлокотней и спинки кушетки хранилась нелегальная литература, вручаемая Сильверстовым известным ему пропагандистам из районных комитетов РСДРП, когда те приходили в собрание по пригласительным билетам.
       - Нина Николаевна беременна, - без всяких обиняков сообщил Константин Марии, хотя и сама она догадывалась об этом, наблюдая частые позывы тошноты у Нины Николаевны, какое-то недомогание и скепсис. - Поэтому мы должны максимально позаботиться о ее спокойствии. Да и пережитые ею треволнения за судьбу операции по взрыву тюремной стены еще дают себя знать. Короче говоря, будем готовить восстание во флоте без ее ведома. Наш успех и будет ответом на просьбу Вадима Болычевцева и Николая Гордиенко. Ведь он этого "пикника" ждет?
       - Да, этого, - согласилась Мария. - Но только мне кажется, что восстание во флоте мы сейчас не сумеем поднять...
       - Во всем флоте, может быть, и не сумеем. Но на отдельных кораблях можем... По-моему, Вадим прав, что дело не в размере, а в самом факте. Резонанс может быть сильнее взрыва. Мы здесь взорвем детонатор, а там, может быть, сработает весь накопившийся в народе динамит...
       - Но где, по вашему мнению, сейчас есть возможность найти детонатор? - увлекшись идеей Константина и, загоревшись желанием действовать, спросила Мария. Ее характер не позволял ей долго быть в спокойствии и вне границ опасности. Спокойную и безмятежную жизнь она считала уделом ожиревших мещанок, хотя и была чувствительна к изменению обстановки, интуитивно могла определить границу, перешагнуть которую уже не захотела бы не только из-за бережения себя, но и из-за бесполезности такого шага. И Константин знал это, почему и доверительно раскрыл ей весь уже задуманный им и начатый осуществлением план подготовки восстания в войсках и на некоторых кораблях. - Нас должны поддержать и в Батуме. Уже установлена связь с Таварткиладзе, руководителем военной организации Батумского комитета РСДРП.
       - Мною уже создана оперативная боевая группа на транспорте "Кронштадт", - сообщил Константин. - Портовый районный комитет РСДРП об этом знает. Во главе группы мы поставили там вольнонаемного минного мастера Петра Алексеевича Ткачук. Мне удалось дважды быть на собрании членов экипажа судна, читал им прокламации и газету "Солдат". Есть группа действия в Пятой роте 49-го Брестского пехотного полка, в Севастопольской крепостной артиллерии. Помните, я познакомил вас с канониром Ягодзинским? Это один из активистов. Он взял на себя задачу подготовить солдат, особенно новобранцев, к восстанию. На днях я его снабдил листовками, газетой "Солдат", брошюрой "Георгиевский кавалер".
       Если все пойдет нормально, ночью под 15 сентября мы начнем восстание. Штаб восстания полагаем развернуть на судне "Кронштадт". По условленному сигналу, наши функционеры на корабле вырежут всех офицеров, так как ни одного из них, как мы изучили, не удастся привлечь к восстанию, держать же хотя бы одного из них в живых на корабле очень опасно. Я в ночь под 15 сентября проберусь на корабль, а вы, Мария, дадите сигнал. Потом, дня за два до восстания, укажу вам место, откуда будете давать сигнал, установлю час и характер сигнала. Мы думаем, что к этому времени завершим пропагандистскую подготовку на кораблях и в гарнизоне, особенно среди новобранцев, многие из которых, по нашим сведениям, очень возбуждены и настроены мятежно, так как их отцы или близкие люди арестованы, репрессированы или ждут ареста за свою хоть малейшую причастность к рабочим или крестьянским выступлениям в стране...
       Мария очарованно слушала Константина. И она верила, что план осуществится. Для нее казалось гарантией успеха уже то обстоятельство, что организатором предстоящего выступления, среди других боевых членов РСДРП, был он, Константин, ставший для нее героем, почти легендарной личностью, когда она узнала о всех подробностях проведенной им операции взрыва тюремной стены в Севастополе и освобождения политических заключенный.
       Подготовка восстания шла, казалось бы, успешно.
       Но восстание не состоялось. И лишь неизвестный доброжелатель, к анонимным письмам которого привыкла Нина Николаевна, хотя и она не знала о скрытом Константином от нее своем участии в подготовке восстания, спас Константина и Марию от ареста.
       "Не знаю, кто из ваших членов комитета или уполномоченных его намерен возглавить подготовленное на транспорте "Кронштадт" и в гарнизоне восстание, - писал аноним в полученной Ниной Николаевной записке, - но я предупреждаю: восстание предано доносчиком Хаимом Орлюк, руководители попадут в засаду. За вашей квартирой установлено наблюдение, ждите гостей!"
       .............................................................................................
       Записка была получена утром, а в полдень на явочную квартиру пришел связной от портового районного комитета РСДРП с письмом, привезенным из "Крымского Союза РСДРП".
       В письме говорилось, что намеченное восстание в гарнизоне Севастополя и на некоторых кораблях необходимо не начинать ввиду неблагоприятной обстановки и полученным в "Крымском союзе" сведениям о деятельности провокаторов - Пузанова и Кумпака. В письме рекомендовалось также, в целях конспирации и избежания ареста, временно вывести Нину Николаевну Максимович из редакции газеты "Солдат". О новом составе редакции просили уведомить срочно через специального связного для доклада в ЦК партии.
       - Ну что ж, перестанем сердиться, Нина, - подошел к ней Константин, обнял за плечи. - Ведь мы готовили восстание без твоего ведома не потому, что не доверяли тебе, а хотели дать тебе хоть маленькую возможность отдохнуть. Оказывается, партия тоже об этом заботится. А раз мы предупреждены о возможности появления "гостей", надо сделать кое-что побыстрее. Это я насчет нового состава редакции "Солдата". Кого ты считаешь наиболее целесообразным оставить в составе редакции и с какого номера газеты сама отстранишься?
       Нина Николаевна ответила не сразу, хотя в знак примирения положила свою ладонь в широкую горсть Константина.
       - Куда же ты? - остановила она Марию, которая хотела пойти в другую комнату. - Сиди здесь, слушай. Вы же с Константином были в заговоре, от меня скрывали многое. А я вот плачу вам добром и откровенностью. Ну, ну, ладно, - остановила она жестом левой руки хотевшую что-то сказать Марию: - Я уже не сержусь. Но только прошу в дальнейшем не жалеть меня и не отстранять от любого опасного дела, иначе я рассержусь на всю жизнь!
       Да, о составе редакции. Признаться, полюбила я работу в газете, сразу не смогу уйти в сторонку. Давайте лучше так: до двенадцатого номера "Солдата" я буду постепенно отвыкать, а уж номер тринадцатый совсем без меня пусть издает новая редакция. Этот номер по плану намечен на январь или февраль 1908 года. И пусть редакция действует и здравствует в таком составе: Сильверстов Андрей, Николай Иванов с Ольгой Нутиковой (Еленой Прейс), Петр Шиманский, Татьяна Тетерева и Мария Диммерт.
       Перечислив эти кандидатуры, Нина Николаевна вдруг сердито посмотрела на Константина:
       - А вот этих, рекомендованных и тобою, я бы не хотела видеть близко от редакции...
       - Ты о ком? - спросил Константин. - Если я ошибся, так и скажи.
       - О товарище "Михаиле" и нашем связном с Сильверстовым...
       - О Владимире Рыбакове?
       - Да, о нем, - сказала Нина Николаевна. - У меня пока нет никаких доказательств против этих людей, но интуитивно я чувствую, что они могут принести несчастье нашей организации. Однажды пришлось мне быть на Цыганской слободке. Я даже молоко покупала там, у женщины, которая оказалась матерью Владимира. Ее зовут Дарьей Яковлевной Рыбаковой. Владелица собственного дома, сарая и нескольких коров. Вдова, как говорят, прижимистая. Муж ее служил, как и теперь Сильверстов, экономом городского собрания. Умер он в 1905 году, а Владимира приняли на работу библиотекарем городского собрания.
       Когда я зашла в дом Рыбаковых и не перекрестилась на целый иконостас икон в красном углу, Дарья Яковлевна выругала меня и сказала: "От вас крамолой пахнет на версту, безбожием несет. Вот за это мой сынок и возненавидел всяких там революционеров-бунтовщиков..."
       - Возможно, Владимир, для отвода глаз в таком свете показал себя перед матерью? - усомнился Константин. Но Мария тоже высказалась в поддержку Нины Николаевны:
       - И на меня Владимир Рыбаков произвел какое-то двойственное впечатление. Помните, когда Сильверстов рекомендовал нам не скрывать от Владимира "почтовый ящик" в кушетке, а мы тогда передали Владимиру брошюру "НАРОДНАЯ АРМИЯ", он усмехнулся, презрительно полистал брошюру и сказал: "Детская игра, не больше..."?
       - Может быть, он это сказал по молодости лет, - возразил Константин не совсем уверенным голосом...
       - А все же надо быть поосторожнее, - сказала Нина Николаевна. - В редакцию ни Владимира, ни товарища "Михаила" включать не рекомендую...
       Прошел месяц после этого случая. "Гости" не появились, но Константин и Мария не ночевали на Азовской, 27. Частенько находила приют у своих знакомых и Нина Николаевна.
       - Наверное, наш доброжелатель немного сгустил краски, припугнул нас, - сказал как-то Константин в беседе с Ниной Николаевной. - Может быть, перейти мне сюда и готовиться к зиме?
       - Да нет, подожди немного, - возразила Нина Николаевна. - Что-то на сердце у меня не спокойно, вещует оно беду. И я, Костя, все же настаиваю, чтобы ты выехал из Севастополя. Арестуют нас, вот увидишь...
       Увидеть Константину не пришлось ни своего ареста, ни ареста Нины Николаевны в Севастополе, так как внезапно прибыл на явочную квартиру Стенька Разин, прозванный "Медной душей" за вставной клапан у кадыка.
       - Вот притча то какая случилась, просто беда, - зажимая пальцем медный клапан, хрипел он. - Ночевал я в хатенке, на бахче Вадима Леонидовича. Бац, полиция! Обыскали как есть все, до подноготной. Меня-то они отпустили, не зная моей сущности, а Вадима Леонидовича препроводили в Щигровскую тюрьму за возбуждение крестьян к аграрным беспорядкам. Такая притча, что и не приведи, господь: арестуют людей налево и направо. Человек сто уже посадили в тюрьму. И президента Щигровской республики Ивана Емельяновича Пьяных арестовали и отвезли в Курскую тюрьму вместе с дочкой и двумя сыновьями. Вот какая притча. В народе говорят, что повыдавали весь крестьянский союз полиции поп Александр Яструбинский и дворник Григорий Петров...
       - Отцу Вадима сообщили о происшедшем? - прервав рассказчика, возбужденно спросил Константин.
       - Один крестьянин специально поехал к генералу Леониду Дмитричу. Все ему и расскажет. Вот притча какая. Генерал Болычевцев очень к народу сочувственный и народ к нему со всей душой... Сокрушаются люди, как бы это из тюрьмы вызволить всех арестованных?
       - Мне нужно выехать из Севастополя немедленно, - встав, сказал Константин и начал собираться в дорогу, не слушая больше Стеньку. - И ты со мною поедешь, - сказал он ему. - Ведь когда шел сюда, тебя определенно видели некие недремлющие оки.
       - А я как должна? - спросила Мария.
       - Побудете в городе, пока я сообщу о положении дел. Может быть, приедете по указанному мною адресу вместе с Ниной Николаевной. Чувствую я, что круг смыкается, надо менять место действия.
       - Да, милый Костя, выезжай! - Нина Николаевна прижалась к нему, поцеловала. - Езжай. Потом мы спишемся, где и когда встретимся. Я найду пути проинформировать тебя о всем, что интересует тебя из жизни нашей организации и моей жизни. Мария пока поработает здесь. По-моему, за ней нет слежки...
       Константин уехал ночью.
       Днем Мария встретилась почти нос с носом с той дамой, которую впервые увидела в вагоне при поездке в Севастополь. Дама, показалась Марии, улыбнулась ей. И не лицом или губами, а синеватыми подкрашенными глазами и еле уловимым поворотом головы в небольшой голубой шапочке.
       "Кто она и что нужно ей?" - встревожилась Мария. Она рассказала об этой встрече Нине Николаевне. Но та спокойно сказала:
       - Наверное, нужно ждать "гостей". Ты работай сегодня с Петей Шиманским в типографии, а я останусь дома одна. Не очень то боюсь налета. Кажется, все подозрительное или, как они говорят, относящееся к уликам и вещественным доказательствам, я уже убрала из квартиры.
       ...............................................................................................
       "Гости" ворвались часа в два ночи.
       - Где студент?! - разноголосо покрикивали они, угрожая револьверами.
       - Какой студент? Я ничего не знаю, - с притворным удивлением отвечала Нина Николаевна, протирая заспанные глаза.
       - Ордерок у нас есть, - посверкивая черными очками, пискнул Дадалов. - Если вы скрываете, а мы найдем студента, повесим на ваши запястья стальной браслетик. А ну, посветите, мы обыщем!
       Нина Николаевна не сдвинулась с места. Она думала, как предупредить товарищей, чтобы не попали в засаду.
       - Оглохла, что ли? - наслаждаясь властью и, как ему казалось, полной безвыходностью этой женщины, грубо сказал сыщик. - Мы ордерок имеем. Актик имеем о вашем моральном разложении... Да вы что молчите?! Не узнали меня? Моя фамилия Дадалов. Однажды студент ускользнул из моих рук, но теперь не вырвется. Говорю вам, посветите!
       - Ошалела баба, напужалась, - сочувственно сказал пожилой городовой, взглянув на молча стоявшую Нину Николаевну. Он зажег свечу и, подняв подсвечник со стола, обратился к Дадалову: - Пожалте, я посвечу.
       Полная неизъяснимого трепета, Нина Николаевна пошла позади них. Ей вспомнилось, что она скрутила и плотной пробкой засунула в донное отверстие подсвечника один еще не расшифрованный документ. "Когда они застучали, я не успела еще куда-либо спрятать, - мучилась она и ругала сама себя. - Если обнаружат, погашу свечу, вырву подсвечник. А дальше что?"
       Обыск ничего не дал, а в днище подсвечника не догадались заглянуть. Но в спальне Дадалов пырнул пальцем в большую стопу газет "ВЕЧЕ", спросил:
       - Зачем столько заготовлено?
       - Приготовилась оклеить окна на зиму, - находчиво солгала Нина Николаевна, хотя это был крамольный "Солдат", отпечатанный под заголовок благонамеренной монархической газеты "Вече" в конспиративных целях. - Этого еще мало...
       - Не-е-ету, сукиного сына! - не поинтересовавшись содержанием "Вече", вышмыгнул Дадалов в коридор. Постукивая палочкой в намет, позвал своих телохранителей. - Во дворе его поищем, в сараях.
       Возвратившись снова в квартиру, Дадалов громко щелкнул крышками огромных серебряных часов и сказал, обращаясь к двум городовым:
       - Сейчас четыре часа утра. До десяти будете содержать эту госпожу под домашним арестом. В десять можете уйти, но до этого глядите в оба...
       "Что же делать? - поглядывая на оставленных в квартире городовых, думала Нина. - Они просидят до десяти, как приказано, а в шесть утра должна Мария и Шиманский зайти за газетами для войсковых частей. Здесь же засада. Да и за нашей газетой и за типографией гончими собаками носятся полицейские и жандармы. Сколько нам пришлось прятаться: из дома  11 на Очаковской перенесли типографию на Одесскую улицу, оттуда - на Хрулевский спуск. Дополнительно созданные типографии с помощью Вадима Болычевцева на Мало-офицерской и на Третьей Продольной полностью провалены. Оставшуюся типографию скрываем частично на пивном складе Полотая, частично в доме Николая Иванова... Если полицейские заманят в засаду Марию с Шиманским, порвется вся наша цепочка. Нет, лучше я сама пропаду, а товарищей не дам в лапы полиции".
       - Господа, может быть, поставить самовар и чайком с вареньем побаловаться? - ласково заговорила Нина Николаевна, прервав неприятное молчание. У городовых замаслились глаза.
       - Чайку бы можно, - облизнув губы, сказал пожилой городовик. - Помогу вам. Дома мне это свычно, бабе своей помогать...
       - Нет, нет, что вы? - возразила Нина Николаевна. - Сама все сделаю.
       Проворно налив воды и наложив углей, Нина Николаевна вынесла самовар на крыльцо у открытой двери. Облив щепочку керосином и бросив в трубу, сказала:
       - Слышите, как гудит? У меня самовар скорый. Но если хотите, можно полакомиться вишневым вареньем, пока поспеет самовар...
       Она подала на стол ложечки и варенье, сама присела на диван. Городовые, чтобы наблюдать за ней, повернулись лицом внутрь комнаты, спиной к открытой двери. На это и рассчитывала Нина Николаевна.
       Городовые совсем повеселели. Уплетая ложечками варенье и слушая читаемую им Ниной Николаевной "Ночь под Рождество", они одобрительно покачивали головами, облизывая губы.
       Самовар уже начал петь, подшумливать, когда в полосу падающего из комнаты лампового света вступил Петя Шиманский. Его круглое лицо, прозванное среди товарищей луной, сияло, что было признаком удачи. И он бы, наверное, выдал себя и Марию выкриком радости, но Нина Николаевна опередила его: она отчаянно взмахнула рукой, будто отогнала ночную бабочку, щекотнувшую ей висок. Этот жест означал: "Уходите! В доме засада!"
       Шиманский бесшумной тенью нырнул за угол, где его ожидала Мария. И они ушли.
       В десять утра, успев выпить целый объемистый самовар чаю и поесть две банки варенья, городовые сняли домашний арест...
       - Хе-хе-хе, - посмеивались они, выйдя на улицу. - Еще спрашивает Дадалов: где Студент? Хе-хе-хе! К такой милой дамочке не только студент, генерал или профессор не прочь зайти... Хе-хе-хе, ищи там-свищи, где студент?
      
      
      
      
        -- ОБЩИЕ СУДЬБЫ
      
       После этого ночного обыска и домашнего ареста, Нина Николаевна настояла на выезде Марии Черных из Севастополя для оказания помощи Константину, которому, судя по полученному от него шифрованному письму, в Центре дали задание организовать побеги политических заключенных из Курской тюрьмы, а также из Печенежского каторжного лагеря под Чугуевым.
       - Я знаю, что Константин не откажется от любого задания, говорила Нина Николаевна. - Но ведь это превыше сил человеческих... Очень прошу тебя, Мария, возьми часть хотя бы этого поручения на себя. Вы уже работали с Константином по подготовке вооруженного восстания тайно от меня, а вот новое задание выполните, пожалуйста, с моего ведома и согласия. Я и сама бы туда поехала, но... Вчера упала с крыльца и... заболела. Теперь у Константина и у меня не будет нашего ребенка. Да и здесь не могу я оставить друзей в такую тяжелую пору. Кроме всего прочего, нужно еще здесь перепрятать типографию... Вернее, остатки типографии.
       Проводив Марию и оправившись немного после несчастного случая, Нина Николаевна раздобыла билеты на бал в доме Хлудова, где условилась встретиться с Сильверстовым Андреем Сергеевичем, известным в организации под кличкой "Андрей Владимирович", и поговорить с ним о делах партийных.
       Не обнаружив Сильверстова на балу и ощутив холодное, почти враждебное к себе отношение со стороны дам, Нина Николаевна направилась к выходу.
       Ее внимание привлек высокий пышноволосый блондин, приютившийся с дамой на подоконнике за пальмой в кадке.
       "Кажется, Сильверстов? - подумала она и, притворившись, что обронила сумочку, нагнулась поднять ее. Кто-то в это время выходил из зала и широко открыл дверь. Поток света хлынул и осветил приютившуюся парочку. - Да, это он с Марией Павловной Керберген. Что бы это значило?"
       Сильверстов, видимо, тоже заметил Нину Николаевну и через другие двери проворно повернул со своей спутницей в буфет.
       Поколебавшись немного, Нина Николаевна все же решила обязательно поговорить с Сильверстовым, завернула в буфет.
       Марии Керберген уже не было с Сильверстовым.
       "Значит, сбежала черным ходом на Морскую улицу, - со злостью подумала о ней Нина Николаевна. - Другого выхода из буфета нет".
       Стоя спиной к стойке, Андрей с беспечной медлительностью потягивал через соломинку янтарный напиток. Ножку бокала эконом городского собрания картинно зажал тремя пальцами, что переводилось на их условном языке: "Третий лишний!"
       В сущности, двадцатипятилетний Андрей, как и Нина Николаевна, ощущал в себе нарастающее напряжение: его тянуло к Нине Николаевне интимное чувство. Он даже ревновал ее к Константину. Теперь же, когда Константин покинул Севастополь и судьба его неизвестна Сильверстову, встала на пути сближения с нею новая преграда: Андрей был встревожен произведенным на квартире Нины Николаевны обыском и боялся, что и его скоро полиция арестует, тем скорее, чем нагляднее будет его общение с нею. Да и, задумываясь о своих связях с комитетом РСДРП, даже являясь одним из активных его членов с времен своей службы вольноопределяющимся в 50-м пехотном полку, где проводил нелегальные сходки и распространял нелегальную литературу, Андрей никак не мог решить: идейно ли он связан с социал-демократией или это лишь увлечение романтической стороной движения и бурлящее вино его молодости?
       "Она идет ко мне! - со злостью подумал Андрей о Нине Николаевне. - Неужели она не понимает, что здесь, среди танцующей и веселящейся публики, обязательно есть всевидящие оки и всеслышащие уши? Я буду дерзок с нею. Пусть слушают и наблюдают шпики! Кроме того, мне надо позаботиться заполучить некоторые бумаги и отзывы о моей благонамеренности и политической благонадежности. Резкость разговора с нею тоже будет мне на пользу. А потом... потом я постараюсь, если все обойдется благополучно, помириться с ней... Сегодня же мне никак нельзя задержаться с нею. Найду тысячу поводов, чтобы уйти. Ведь у меня еще и дело имеется: поскольку я заменяю ее в редакции, на мне ответственность за типографию. Мне нужно поспешить к греческой церкви. Я туда вызвал Петю Шиманского и Владимира Рыбакова, чтобы свести их с Христофором Абрамовичем Евдокимовым по партийной кличке "Христе", у которого хранится типография, а они должны перепрятать ее в более надежное место... Вот хорошо, Нина Николаевна заговорила с Петей Никоновым. Значит, она не подойдет ко мне. Может быть, она поедет с ним в Европейскую гостиницу, где, в одном из ящиков стола отца Никонова хранятся наши чековые книжки, отчеты, некоторые прокламации и письма. Мы же с ней недавно договорились, что это имущество она заберет оттуда и перепрячет в другое место. Ведь возможен обыск и в Европейской гостинице..."
       Неожиданно Нина Николаевна повернула к Сильверстову, ум которого был взбудоражен всеми теми мыслями, о которых только что было сказано.
       - Здравствуйте, Андрей Сергеевич! - поздоровалась она и тут же добавила хорошо известную ему латинскую фразу, намекая на внезапное исчезновение Марии Керберген: - Ут аликвид фиат?
       - Да, спасти нельзя? - утвердительно перевел он ее вопрос. В голосе звучало раздражение. И оно прорвалось наружу. Андрей выпалил: - Пора умнеть! На кой черт нам тонуть вместе с продырявленным кораблем?
       Нина Николаевна вспылила. Видимо, сказались пережитые и переживаемые тревоги, несчастный случай и боль, лишившие ее возможности дать жизнь еще одному ребенку, странное поведение Сильверстова и тот факт, что многие из вчерашних друзей и знакомых начали, после пережитого ночного обыска и домашнего ареста, или отворачиваться в сторону при встрече с нею или делать вид, что они ее не заметили и потому не поздоровались. Все это, видимо, сказалось. И она, вспылив, резко выразилась:
       - Я не собираюсь менять шкуру, как другие! - в глазах ее мелькнули молнии, губы дрогнули в иронической усмешке. - Может быть, поэтому и вы оделись сегодня в изысканную "тройку". Прямо денди, не поймешь, какого вкуса. Я вот и подумала сейчас, чем объяснить, что раньше на наших спектаклях и при сборе денег по подписному листу на "благотворительные нужды" вы бывали в бордовой косоворотке эсера и как это вы, не успев надеть синюю косоворотку эсдека, обрядились в эту роскошную "тройку", забыв... Да-да, забыв, как мне только что сообщил Петя Никонов, взнести в нашу кассу собранные по подписному листу деньги... Стареете, видать, дряхлеете, а я еще так защищала вас перед дамами...
       Подобной издевки Сильверстов не ожидал. Он сразу скосоротился и расплескал напиток на безукоризненно отутюженные брюки и зеркально сверкающие глубокой чернотой модные туфли.
       И хотя Нина Николаевна говорила все это шепотом, для него одного, Андрей испугался.
       - Вы что это вздумали?! - сузив серые глаза и озирнувшись вокруг, прошипел он. - Сами пропадете и меня - под удар ставите. Впрочем, извините, мне нужно выйти и привести в порядок забрызганный костюм.
       Выбежав в плохо освещенный коридор и сбивая ребром ладони лимонад с пиджака и брюк, Сильверстов мысленно ругал Нину Николаевну: "Социал-демократическая фанатичка! Она чуть не публично предложила мне надеть синюю косоворотку. Дурак я разве. Да меня бы немедленно потащили в участок. И то сказать, она думает жить без компромиссов. Да послушала бы она мой разговор с Марией Керберген или с товарищем "Михаилом", квартирующим у Марии Ивановны Диммерт. Впрочем, не она одна, а и вместе с Диммерт упали бы в обморок. Этот товарищ "Михаил" очень интересуется типографией и злится, что его Нина Николаевна не допустила в состав редакции газеты "Солдат". Он обещает мне тысячу рублей, если скажу, куда перевели типографию с Хрулевского спуска. Но я не скажу. Не соблазнит он меня и обещанием достать справку о политической благонадежности. Да он и не знает, что наша типография сейчас находится не в одном месте. Часть я знаю, часть лишь Нине Николаевне известна. А она теперь, после нашей сегодняшней перепалки, ничего мне не скажет. Ну и ладно. Известную мне часть типографии я сегодня же перепрячу, а вот другую часть пусть она бережет сама. Заметил я, что она, хотя и не доверяет "Михаилу" политически, но симпатизирует ему, как мужчине, - чувство ревности и обиженного самолюбия все более распаляли Андрея. Он махнул в воздухе кулаком и устремился черным ходом на улицу. Злые мысли все более разгорались в нем: "Столкну их лбами, вот и пусть испытывают друг друга..."
       Так как Сильверстов не возвратился ни в буфет, ни в зал, Нина Николаевна сильно встревожилась: "Андрей не случайно бежал от меня, он чует какую-то опасность и надеется ослабить ее для себя ценою пренебрежения ко мне, может быть, ко всему нашему делу. Не совершила ли я ошибку, рекомендовав его взамен меня в редакцию и раскрыв перед ним почти все секреты нашей организации РСДРП?"
       ..............................................................................................
       На второй день к Нине Николаевне прибыл встревоженный Иванов.
       Он рассказал, что прошлой ночью, выполняя приказ Сильверстова Андрея, Шиманский Петр повел Владимира Рыбакова к Христофору Абрамовичу Евдокимову, в дом на углу Цыганской слободки и Первой улицы, где молочная лавка. Там и передали Рыбакову хранившуюся у Евдокимова часть типографии. Рыбаков сказал, что он перенесет типографское имущество в помещение городского собрания, но фактически спрятал это имущество не в уборной собрания, а в своем коровнике.
       - Это сделано без моего ведома, - возмутилась Нина Николаевна. - Я же, как вы знаете, была вообще против допуска к редакции и типографии двух лиц - товарища Михаила и Рыбакова. Знает ли Михаил о том, что типографское имущество перепрятано прошлой ночью?
       - Михаил, наверное, не знает, - сказал Иванов. - Часа два тому назад мы с ним встретились и разговаривали несколько минут. Он спросил меня, работает ли типография и не может ли он чем помочь нам? Я ответил, что у нас типографии совсем нет...
       - И что же он, поверил? - Спросила Нина Николаевна.
       - Вряд ли, - возразил Иванов. - Но Михаил очень холодно распрощался со мною и поспешил в Портовый район. Туда он почему-то часто ходит после ареста Марии Диммерт, у которой он некоторое время жил на квартире...
       - Знаете что, Николай, - прервала его Нина Николаевна, - нужно срочно заняться проверкой, является ли товарищ Михаил тем человеком, за которого выдает себя? Не провокатор ли он?
       - Я первый пристрелю его, если выяснится, что он провокатор, - загорячился Иванов. - Сейчас же я пойду и займусь им...
       - Нет, Николай, сейчас мы должны заняться завершением того дела, о котором условились вместе с Ольгой. Не забыли?
       - Как же можно забывать о таких серьезных делах, - обидчиво возразил Иванов. - Мы с Ольгой разведали хорошие места, где можно надежно упрятать то партийное имущество, до которого не дотянулись еще ничьи враждебные руки или руки предателей...
       - Какие места разведали? - живо заинтересовалась Нина Николаевна. - Можешь начертить схему? Вот карандаш и бумага.
       Иванов, хмуря клочковатые брови, начал чертить на листе кривую линию, некоторые контуры.
       - Ежели по выходе из города повернуть направо - в сторону железнодорожных мастерских, вот сюда, - пояснял он, прочерчивая на бумаге карандашом, - то можно тропиночкой добраться до поворота проселочной дороги на хутор де Ля-Гарди. Но в хутор не заходить. Нужно вот так, огибая его слева, выйти к балке. Далее надо с четверть версты идти по самой средине балки вот так. - Карандаш бежал, оставляя на листе волнистую линию, местами - пунктирик. Вдруг Иванов начертил несколько кружочков, поставив в них точки, поднял глаза на с интересом наблюдавшую за ним Нину Николаевну и сказал: - Кружочками я обозначил сухие каменные колодцы на левом склоне балки. Понимаете?
       - Понимаю, - кивнула Нина Николаевна. В колодцах можно спрятать типографские принадлежности, партийное имущество, наши записки, которые будут нужны новым поколениям. А вот не зальет ли все это дождевой водой?
       - Мы с Ольгой заметили массу камней крупных и мелких вблизи колодцев. Много гранитной пыли, глины. Забросаем колодцы камнями, засыплем мелочью, сделаем холмик из пыли и глины. Через такую вечную крышу вода не попадет в колодцы. Да и не вечно же там быть погребенному партийному имуществу. Пройдут черные времена, мы его достанем. Сами еще попользуемся, нашим детям и внукам передадим в дар это наследство нашей молодости и революционной борьбы.
       - Это хорошо, что надежды юношей питают, - полушутя, полусерьезно сказала Нина Николаевна и погладила ладонью плечо Иванова. - Но в каменных колодцах мы спрячем лишь шрифты и типографское оборудование, способное долго-долго ждать своего часа и нашего к нему возвращение. Что же касается письменных партийных документов и печати Комитета, некоторых факсимиле и наших записок о наблюдениях, переживаниях, событиях, то их следует укрыть отдельно от шрифтов и типографского оборудования. Дайте-ка мне карандаш. Я ведь тоже изучала здешние места...
       Нина Николаевна прочертила вторую маршрутную линию, завершила ее овалом и поставила в овале точку.
       - Помните, Николай, здесь имеется бассейн с золотыми рыбками?
       - Конечно. Приходилось иногда наблюдать за ними или делать вид, что наблюдаю. Однажды наладился за мною шпик Дадалов. И вот я взял Ольгу под руку, привел к бассейну. С полчаса кормили мы этих рыбок, пока Дадалов отвлекся от нас...
       - Вряд ли он отвлекся, - усомнилась Нина Николаевна, зная этого хитрого шпика. - Просто, по мнению охранки, не созрело еще время для ареста. Но вот всем существом своим я ощущаю опасность, нависшую над нами. Нам надо спешить, Николай. Так вот, о бассейне. Он будет дополнительным ориентиром. За главный же ориентир мы возьмем растущие неподалеку тополя. Они видны издалека. И если идти по балке, оставив хутор де Ля-Гарди справа, посматривая на вершины тополей, то в том самом месте, где они скрываются за складкой местности, увидите тропинку. Она ведет к похожему на бараний рог гранитному выступу. По схеме это место вот здесь, - она обвела карандашом кусочек бумаги, поставила штришок. - Место угрюмое и безлюдное. Но запомните одну деталь: обходить выступ нельзя. Нужно карабкаться на него, чтобы никакой, даже случайный прохожий не заметил со стороны дороги. У этого гранитного выступа начинается обрыв с расщелиной. Я туда дважды проникала. И вот в этой каменной широкой трещине есть боковые пещеры первозданной давности. В них не проникают ни ветры, ни воды, ни глаза сыщиков. В этих каменных хранилищах мы и укроем наши партийные драгоценности и бутылки с записками о нашей борьбе, о наших размышлениях и наших надеждах - размышлениях и надеждах простых людей, рядовых нашей партии, которая никогда не запрещала нам думать и передавать эти думы потомству. Я сейчас, Николай, нахожусь в каком-то особом настроении, так что извините, если и говорю обо всем, может быть, экзальтированно. Мне представляется, что если и нам не придется вскрыть замурованное, наши потомки найдут и вскроют, прочтут наши записки и убедятся, что и простые солдаты революции не просто делали по приказу руководителей, а размышляли и ничего при этом не затеряли в общих рассуждениях. Только товарищ Михаил оказался способным без разрешения заглянуть в мои записки, а потом высокомерно заявить: "Не интересно. Затерялось во множестве общих размышлений".
       - За товарища Михаила я непременно возьмусь, - сказал Иванов. - Мы от него потребуем, наверное, рассказать о себе на одной из наших сходок. Намечаем провести эти сходки в бывшем помещении библиотеки городского собрания, где сейчас дамская уборная. Только вы, Нина Николаевна, уклонитесь от участия в этой сходке. От женщин там будет кто-либо из сестер Дубицких. А вам не надо, чтобы товарищ Михаил не попытался представить наше недоверие к нему как вашу интригу. Он уже кое-где делал такие намеки... Впрочем, не волнуйтесь, мы его образумим. А ваши записки и я прочитал, правда, мало страничек. И они мне понравились. Даже подумал, умели бы мы писать, как писатели умеют. Вот бы описали полностью те чувства и переживания, какие охватывают нас сейчас...
       - Да и будут охватывать потом, дорогой Николай, - вздохнула Нина Николаевна. - Люди мы, а людям все человеческое не чуждо. Это ведь еще Карл Маркс сказал. А ему было жить и работать не легче, чем нам...
       Расстались Иванов с Ниной Николаевной, договорившись, что типографские принадлежности и шрифты запрячут его жена Ольга (по кличке "Елена Прейс") и Петя Шиманский в местах, обозначенных на схеме. Все остальное - адреса для связей, прямоугольный штамп и круглую печать Севастопольской военной организации РСДРП, несколько цинковых факсимиле Нина Николаевна, с помощью Иванова, запечатала в металлическую коробку из-под печенья московской фабрики "ЭЙНЕМ". Бумаги и дневниковые записки запрятали в три бутылки, осургучив головки.
       - Эти ценности, Николай, я сама запрячу, - сказала Нина Николаевна. - Все равно бы мне пришлось идти и показывать кому-то естественные пещерки в расселине трещины.
       Иванов на это ничего не ответил, как вообще не любил напрашиваться к тем секретам, о каких ему не сообщали сами товарищи по организации. Но Нина Николаевна почувствовала, что в нем плеснулась какая-то обида: он даже не пожал ее руки, направившись к выходу. И она, нагнав его в коридоре, придержала за рукав, прошептала:
       - Николай, не сердись. Мне ведь тоже хочется иметь что-то в моем личном резерве и под личной ответственностью...
       - Да я что, я ничего, - сказал Иванов. - Только если тяжело будет нести, скажи мне, немедленно приду на помощь...
       - Помощь мне будет нужна, Николай. Вернее, помощь нужна комитету. Если меня вдруг арестуют, а комитету понадобятся адреса связи, то... Очень прошу зайти тогда к Кате Симакопуло и попроси ее дать тебе платье Екатерины Ивановны Серафимовой. Она знает, о чем идет речь и условилась со мною обо всем. Серафимову, жену прапорщика запаса, ты знаешь. Это бывшая жена брата Кати Симакопуло. Так вот, Катя Симакопуло принесла мне однажды платье Серафимовой, вроде нам нужно было фасон снять. И я вшила в корсет платья ленту с адресами, явками и связями нашего Комитета РСДРП и редакции "Солдата" с двадцатью восьмью городами.
       - Спасибо, Нина Николаевна, за доверие! - Иванов растроганно не только пожал, но и поцеловал ее руку. - У нас общие судьбы, и мы друг друга не выдадим, не продадим. Я все сделаю для партии, что будет в моих силах!
       ..............................................................................................
       Посчитав, что так будет безопаснее, Нина Николаевна, дружившая с Анжеликой Максимович, сестрой своего первого мужа, попросила ее пойти на прогулку в район балки за хутором де-Ля-Гарди.
       В двух корзинах они забрали с собою весь приготовленный Ниной Николаевной груз. И запрятали его в одной из пещер каменной трещины.
       Они кровью поклялись хранить эту тайну до самой смерти или до победы революции, когда можно будет рассказать о ней людям. ( Потом Нина Николаевна рассказала об этой тайне через много лет автору "Перекрестка дорог").
       ..............................................................................................
       Возвратившись на квартиру и проверив еще раз, не осталось ли чего предосудительного здесь на случай возможного повторения обыска, Нина Николаевна прилегла на диване и начала в уме воспроизводить картину за картиной своего знакомства и взаимоотношений с товарищем "Михаилом", который путано объяснил, что забыл пароль. Да и свою фамилию Зынкевич он почему-то совсем не называл, прибыл на явочную квартиру с полномочиями Московского "центра". Зато сразу же заговорил о своих связях с Лениным, с которым будто бы длительное время работал в России и за границей.
       "Знаете, почему Ленин рекомендовал меня сюда? - спросил он, уставившись в Нину Николаевну долгим испытующим взглядом. - Меня он рекомендовал для спасения славной Севастопольской организации от разгрома. Ведь делегат вашей организации А. В. Логинов был вместе со мною на первой конференции военных и боевых организаций РСДРП в ноябре 1906 года. Я горжусь, что теперь, когда Севастопольская организация оказалась в труднейшем положении, мне поручено..."
       Под пристальным, не доверяющим взглядом Нины Николаевны товарищ Михаил вдруг умолк, поежился. И холодок страха пробежал по телу, кольнул сердце. "А вдруг она уже все знает обо мне? И что мне не 28 лет, как записано в паспорте на имя Бронислава Станиславовича Зынкевич, а только 22 года. И что никакой я не товарищ Михаил с пропагандистско-организаторскими полномочиями, никогда не был студентом Санкт-Петербургского университета, что никогда не рождался в городе Могилеве и не был католиком, проживал и родился в городе Подольске Московской губернии, где был арестован и сослан в Нарымский край под своим настоящим именем Михаил Михайлович Васильев, а потом связался с охранкой и мне помогли бежать из Нарымского края с паспортом на имя могилевского жителя Зынкевича, студента университет. Вдруг уже узнала Нина Николаевна это и то, что я провалил социал-демократические организации в ряде городов - Одессе и Риге, в Ростове на Дону и в Курске. Находил приют у пристава 1-го стана Московского уезда, а теперь должен войти в доверие социал-демократов в Севастополе, провалить и ее. Вдруг все это ей известно, равно как и мог дойти до нее слух о моей неудаче добыть деньги в Евпатории. Этот еврей Горша Израильевич Гройзик не поддался мне, отказался взнести через меня деньги рублей пятьсот в помощь Евпаторийской организации РСДРП, да еще и письменно уведомил меня об отказе содействовать деньгами. Вдруг все это известно ей, и она крикнет одно слово: "Провокатор", а из соседней комнаты выбегут сидящие, наверно, в засаде ее товарищи, сразу задушат..."
       Воображение настолько завладело товарищем Михаилом, что он вспотел и шагнул в соседнюю комнату, чтобы глянуть в глаза своей смерти. Но там никого не оказалось.
       - Извините, мне захотелось пить, а там тоже нет воды, - выкрутился он, придумав, почему заглянул в соседнюю комнату.
       Нина Николаевна принесла стакан воды, молча подала собеседнику.
       Михаил, глотая воду, не спускал глаз с Нины Николаевны и следил за ее руками, не появился бы в них револьвер, ведь ящик стола открыт, а что там - не видно за бумагами.
       Поставив стакан, Михаил сказал, пытаясь улыбнуться Нине Николаевне:
       - У вас такие настороженные глаза, будто я не внушаю доверия. В чем дело? Ведь я предъявил документы. Неужели решающим в судьбе революционера может быть случай, что он запамятовал сообщенный ему пароль?
       - Нет, я поражена вашему опыту и связям, - двусмысленно возразила Нина Николаевна. - Ваших сил, мне думается, хватило бы на более крупную, чем Севастопольская, организацию партии...
       - Скромные люди всегда довольствуются тем, что доверено им, - сказал Михаил. Он даже изобразил улыбку, но вышла она кислой и туманной. "Хитрая и умная, - подумал он о Нине Николаевне. - Разгрызу ли этот орешек?"
       Нина Николаевна промолчала. "Кто же он есть? - роились у нее мысли. - Слова его похожи одновременно и на звон серебряной монеты и на иллюзорную сладость патоки. Пароля не знает, хотя и документы у него добротные. Да все же я интуитивно не доверяю ему. Почему он заговорил о своих широких связях, поинтересовался сразу же типографией, а не более простыми делами нашего Комитета?"
       Почувствовав неловкость и даже, может быть, кажущуюся для себя опасность дальнейшего разговора с Ниной Николаевной, товарищ Михаил тогда встал и взял шляпу.
       - О типографии поговорим еще завтра, - сказал он. - Вы сегодня или больны или переутомлены. Ничего в таком случае из нашего разговора, кроме колкостей и недоверия, не получится.
       Не удерживая Михаила, Нина Николаевна сказала:
       - Лучше будет, если вы зайдете послезавтра, в эту пору, - она вспомнила, что перед самым приходом Михаила получила и не успела прочесть письмо.
       - Ну что ж, послезавтра, - хмуро сказал Михаил и откланялся.
       Письмо, судя по почерку, написано тем же человеком, который анонимно уже не в первый раз предупреждал организацию о проникновении провокатора в ее ряды.
       Оно даже начиналось такими же словами, как и предыдущие письма: "Берегитесь, в организации провокатор. Я вам не друг. Но совесть не позволяет мне мириться с фактом, что жандармы вокруг человеческой шеи петлю закручивают и веревку мылом намыливают..."
       Но особенно взволновало, даже потрясло Нину Николаевну вложенное в письмо дополнение и предпосланные ему строки: "В тюрьме сидит известная вам Мария Ивановна Диммерт. Ей помог попасть в застенок человек, которого она считала своим другом. Не залез ли и к вам в друзья этот человек? Ненавижу таких рептилий, почему и предупреждаю вас. А чтобы вы не сомневались в добросовестности моей информации, посылаю странички из дневника. Его автор считает, что дневник утерян. Но, да простит мне господь мое откровение, дневник попал в нашу канцелярию после очередного обыска заключенных... Не пытайтесь искать меня: мое имя вам не нужно, а ваши поиски могут повредить мне, значит, и вам..."
       Некоторое время Нина Николаевна сидела в раздумье.
       "Конечно, пишет именно тот офицер, который влюблен в Юлию Маранцман, - решила она. И не о нас он заботится, а боится ареста Юлии, если потерпим провал. Но, может быть, в человеке проснулись лучшие порывы? Писал же Энгельс, что в переломные эпохи многие люди поднимаются над уровнем своего класса и переходят на сторону революционных сил..."
       Наконец, Нина Николаевна увлеклась самим дневником.
       Читая, подчеркивала красным карандашом особенно тревожившие ее строки:
       "...Михаил Зынкевич настоянием городского комитета был поселен у меня (в то время имелась в моей квартире отдельная комната). Он руководил у нас кружком высшего типа. И видно было, что он немало знал, говорил интересно.
       ...Все было хорошо. И вдруг 8 февраля явились ко мне ночью жандармы. Перерыв все, нашли в диванчике газету "Солдат" и несколько революционных листовок, а также проект воззвания, в котором говорилось: "Вот уже несколько месяцев заседает 3-я государственная дума..., в которой собрались враги голодного люда, враги крестьян и рабочих... И за все это время думцы ничего не сделали, хотя, может быть, народные деньги на бумаге идут на нужды самого народа, а не прислужников самодержавия... Крестьянин и рабочий голодает, солдаты и матросы позорно несут свою службу, служа не народу, а царю и его присным..." В диванчике оказалась даже изданная севастопольской боевой дружиной "Свобода внутри нас" прокламация "Смерть власти буржуев!"
       Я никогда ничего этого в диванчик не клала. Мог подсунуть только квартирант.
       ...За несколько дней до моего ареста сестра собралась ехать к мужу на Кавказ. В день ее отъезда мы все выбрали из диванчика, и больше туда никто из нас не лазал.
       ...Вспоминаю, что, арестовав меня, жандармы подошли к комнате, где мой брат и Михаил. Навстречу жандармам вышел Михаил. Он прошел мимо, жандармы даже не спросили, кто он? Подошли к его столу, взяли тетрадь конспектов его кружковых лекций и бросили в топившуюся печку.
       Почему же жандармы не спросили у Михаила паспорт и ничего не сказали, что он проживал у нас без прописки?
       ...Этот факт тоже примечателен: когда меня вызвали из тюремной камеры на допрос, один из тюремщиков случайно открыл дверь в соседнюю комнату канцелярии, и я увидела Михаила. Он стоял там свободно у стола, перелистывая какие-то бумаги...
       ...Могла ли я не узнать его через несколько дней после моего ареста? Тем более что это был мой первый арест, и поэтому я помню все до мельчайших подробностей...
       Мой брат, вольноопределяющийся инженерного управления. Он занимался черчением и получал хорошее жалованье. После моего ареста, брат оказался под арестом в инженерном управлении: он работал под наблюдением приставленного к нему солдата.
       ...Все написанное о брате нужно для дела. Начальник брата, генерал, насмехается над братом и меня оскорбляет. Не знаю, чем это кончится: брат вспыльчивый, может ударить генерала... Тогда и его запрячут в тюрьму.
       ...Вчера мне сказали, что, наверное, сошлют меня в Вологду..."
       Перечитав несколько раз дневник Марии Ивановны Диммерт, Нина Николаевна почти полностью убедилась, что Михаил - провокатор. Но как это доказать и что нужно делать немедленно? На две недели Комитет запретил боевикам заходить в район конспиративной квартиры. Конечно, здесь снуют сыщики. Да и Михаил непрерывно следит, выйти незамеченным нельзя.
       Если тревожилась Нина Николаевна, то и Михаил не в меньшей степени волновался: поторапливаемый охранкой и боящийся одновременно разоблачением его в организации, что могло бы привести к уничтожению его как провокатора, он решил на этот раз действовать в лобовую, чтобы ускорить события.
       "Попробую с ней, как с женщиной, - думал он. - Да и кое-что, возможно, уточню в разговор с этой Ниной Николаевной".
       С такими мыслями он и вступил в ее комнату.
       - Добрый вечер, - ответила сидевшая у стола Нина Николаевна на приветствие Михаила. Но в голосе ее не было гостеприимства или даже простого уважения. И Михаил это сразу ощутил, хотя сделал вид, что ничего не заметил.
       - Принес я интересную книгу Мориса "Каторга", - сказал, присаживаясь рядом. Пошелестев листами и придвинувшись поближе, он вдруг положил свою широкую ладонь на теплое плечо Нины Николаевны, сладостно зашептал: - Давайте, вместе почитаем...
       Нина Николаевна встала, чтобы уйти. Но Михаил преградил ей дорогу.
       - Что вы из себя разыгрываете недотрогу? - сказал он, впиваясь в нее шальным взором возбудившихся глаз. - Ведь мне известна ваша далеко не ангельская жизнь. От своего мужа штурмана корабля Максимовича вы сбежали, нажив сынка, Володю, которого отдали теперь на воспитание тете. Со студентом Костей проводили ночи в сарае-квартире у базара, понесли от него, но недавно умышленно упали с крыльца и прервали жизнь зародыша. Сильверстов знал вашу ласку и недаром гонял к вам Владимира Рыбакова с цветами и подарками, отчаянно клеветал Михаил. Он продолжал: - с Петром Шиманским вы ночевали под сценой городского собрания...
       - Хватит! Негодяй вы! - крикнула Нина Николаевна. - Зачем вы собираете разную грязь и выдумки? Вы знаете, что в ту ночь шли облавы и обыски, так что не только мы с Шиманским скрывались, но и многие другие...
       - Для меня это не имеет значения, - не в силе возразить против правды, приглушенно, как заговорщик, сказал Михаил и, выискивая маскировочные причины своего поведения, добавил: - Чувство ревности заставило Отелло убить Дездемону. И если бы вы любили Константина, то не позволили бы ему уединиться с Ласточкой...
       - Почему с Ласточкой? - прервала его Нина Николаевна. - На кораблях и в гарнизоне он действовал вместе с другими членами нашей организации...
       - Вы имеете в виду Ядвигу Дубицкую по кличке "Надежда"? - спросил Михаил.
       - Я не обязана перед вами отчитываться! - возразила Нина Николаевна. - Еще раз прошу, оставьте квартиру!
       - Но вы должны отчитаться перед организацией, - продолжал наступать Михаил. - Почему это вы обеспечили выезд своего любовника Константина из Севастополя, позволили улететь Ласточке, а вот матроса Щербину послали распространять прокламацию "К солдатам и матросам" среди солдат 51-го Литовского полка, Белова послали распространять газету "Солдат" на территории Севастопольской артиллерийской крепости, Дубицкую сунули в самое пекло Литовского полка. Вот и получилось, что по вашей вине арестованы Щербина с Беловым, а Дубицкая избежала ареста лишь потому, что ее защитили солдаты...
       Нина Николаевна с ненавистью глядела на Михаила, не говоря ни слова. Она поняла, что ему что-то неизвестно и он пытается провокационным методом шантажа узнать об этом из уст секретаря Комитета. "Пришли бы сейчас наши, - метались мысли Нины Николаевны. - Пусть потом меня судят, но я распорядилась бы убрать этого мерзавца!"
       Видимо, Михаил понял, что зашел далеко и ничего полезного для себя не добился, решил переменить тактику.
       - Вот что, сударь женщина, извините меня за наговоренные здесь дерзости. При чувстве ревности и не то бывает...
       - Вы намекнули мне на судьбу Дездемоны...
       - Простите, Нина Николаевна. И не поймите меня буквально... Впрочем, давайте поговорим о деле.
       - О каком?
       - О типографии. Мне сказали, что она неисправна. А я ведь могу исправить. Мне приходилось работать на машинах разных марок. В девятьсот пятом году мы явочным путем захватили в Москве типографию Кушнарева. Бросились к машинам отпечатать газету "Известия Московского Совета Рабочих Депутатов", а они кем-то повреждены. Я взялся, все исправил...
       Нина Николаевна, слушая Михаила, внимательно наблюдала за его лицом. Благообразное это лицо, но полное странных контрастов: мирно-пухленькие розовые щеки никак не вязались с неопределенного цвета злыми рысьими глазками. Жесткие черные брови хмурились, а тонкогубый рот растягивалась в слащавой улыбке. И было во всем лице Михаила и в этой улыбке что-то змеиное - прозевай, сразу укусит.
       "Страшные люди! - чуть не закричала Нина Николаевна, взвинченная этой встречей с Михаилом до предела. - Состоят в партии, проникли в Комитет, действуют ее именем, а сами или готовы или уже продали за грош свою душу и совесть. Но не так то просто доказать, что они именно такие. Скользкие, изворотливые, тебя же и представят клеветницей..."
       В тиши тикали часы, посвистывал-заливался сверчок.
       - Долго будем играть в молчанку?! - раздраженно гаркнул Михаил. - Какие типография имеет неисправности? Исправлю, будет действовать...
       - У нас теперь совсем нет типографии, - находчиво ответила Нина Николаевна.
       - Вы лжете! - зашипел Михаил. Лицо его исказилось, глаза превратились в два заострившихся и раздуваемых ветром горящих угля. - Где же печатаете газеты и листовки?
       - Мне никогда не приходилось печатать, - тихим голосом возразила Нина Николаевна, подавляя в себе кипящую ярость. - И вы постыдились бы кричать на женщину...
       - Извините, Нина Николаевна! Я голоден, потому и зол, дерзок. Покормите меня, пожалуйста.
       Но и на кухне они снова поссорились: Нина Николаевна отвергла ласку Михаила, категорически отказалась сообщить ему что-либо о типографии.
       - Тогда мне здесь делать нечего, - проворчал Михаил, закуривая папиросу.
       - Счастливого пути! - сказала Нина Николаевна, отвернувшись к закрытому наружным ставнем окну. В стекле, как в слабом зеркале, отражалась внутренность комнаты. Маячил топтавшийся на месте Михаил. Вдруг он шагнул к холодной печке, громыхнул заслонкой. По стеклу, показалось Нине Николаевне, мелькнуло отражение чего-то брошенного Михаилом. Потом он повернулся и быстро вышел из комнаты.
       Едва замолкли за окном его шаги, Нина Николаевна бросилась обыскивать комнату, вспомнив о дневнике Марии Диммерт и описанном в нем случае, когда в диванчике оказались нелегальные материалы, подброшенные квартирантом.
       Ничего не оказалось на полу, на этажерке, на диване и на столе. Когда же открыла печку, там увидела скомканную бумажку.
       Чувство обомления охватило Нину Николаевну, когда она развернула листок: на нем был четкий оттиск штампа и печати Севастопольской военной организации РСДРП и текст удостоверения на имя А.В. Логинова, посланного от Севастополя с правом решающего голоса на Таммерфорскую конференцию.
       "Одной этой бумажки достаточно для ареста меня полицией, - поняла Нина Николаевна. Она немедленно сожгла удостоверение, ни весть каким путем попавшее к Михаилу. Ей хотелось сейчас же бежать к Иванову или Шиманскому, но чувство конспиратора удержало от этого шага: - Приведу за собой шпиков туда, куда их впускать нельзя. Постараюсь завтра сообщить товарищам о происшедшем..."
       Задремала она лишь под утро. Ей снились лошади с оскаленными мордами, кабаны с длинной щетиной по хребту и окровавленными клыками. Потом все это закрутилось перед нею в невообразимой карусели. Из хаоса звуков и мельканий все явственнее вырисовывалось смеющееся лицо Михаила. Потом рядом с ним встали Сильверстов с Дадаловым. Этот угрожал ей кулаком, наступал, посверкивая черными круглыми стеклами очков.
       Она пыталась бежать, кричать о помощи. Но вдруг с громом обрушился потолок, навалившись на ее грудь пыльной тяжестью.
       В холодном поте Нина Николаевна проснулась. В дверь кто-то стучал.
       Свесив ноги и нащупав стоявшие у кровати мягкие тапочки, она набросила на плечи халат, прислушалась: стуки были родными, условленными. "Наверное, Шиманский, - подумала Нина Николаевна. - Значит, случилось что-то важное, если пришел в такую рань и несмотря на запрет. Дам я Петру трепку за такой риск!"
       Вместе со свежей струей холодного утреннего воздуха пахнуло в лицо Нины Николаевны через приоткрытую дверь одуряющим ароматом живых цветов. Только не Шиманский, а Михаил стучал когда-то подслушанным или выведанным кодом. Всем телом своим он быстро отодвинул Нину Николаевну от двери и сказал странно придыхающим голосом:
       - Пришел мириться с вами. Мы ведь очень холодно, почти враждебно расстались...
       - Уходите немедленно! - воскликнула Нина Николаевна. Но Михаил стремительно обнял ее, зажав букет цветов между ею и собой. Он шептал страстно: - Клянусь, не нахожу без вас покоя...
       - Бросьте или я закричу! - она неожиданно ударила его головой снизу в подбородок, так что Михаил шарахнулся в сторону и чуть не упал от резкой боли. Лепестки цветов упавшего букета холодными влажными поцелуями обласкали босые ноги Нины Николаевны. С перемешанным чувством страха и негодования она отбежала к столу и взмахнула над головой тяжелый бронзовый подсвечник: - Убью, если полезете!
       Михаил, расставив ноги, мгновение глядел на разъяренную Нину Николаевну. "Брать ее силой не имеет смысла, - решил он. - Не сумел залезть к ней в душу, значит, не получу обещанную мне в жандармском управлении тысячу рублей. Но и на свободе нельзя оставлять эту социал-демократическую фанатичку. Она расскажет своим друзьям обо мне, а те уничтожат меня. На свободе она очень опасна для меня..."
       - Не поняли вы страдание моего влюбленного сердца, Анисья Никитична Максимович, крестьянка из деревни Черноглазовки Павлоградского уезда Екатеринославской губернии, - издевательским тоном проговорил Михаил. - Все остальное о вас - это мишура, которую вы никому не докажете, раз поссорились со мною. Вы отвергли меня. Так запомните же наступающий день 27 марта 1908 года. Прощайте!
       Под подошвами ботинок Михаила слабо пискнули раздавленные им цветы.
       А через несколько минут ворвались в квартиру жандармы, арестовали еще не пришедшую в себя Нину Николаевну и повезли в тюрьму.
       .............................................................................................
       Кто-то из допрашивающих, на которого Нина Николаевна не захотела даже взглянуть, гудел над ее ухом:
       - Не запирайтесь, нам все о вас известно. Вас пока обвиняют всего лишь по статьям 126 и 129 "Уложения". Если назовете имена членов противозаконной Севастопольской военной организации РСДРП, Централки, и расскажете, где живут они, где находятся ваши типографии и явочные квартиры, мы вообще освободим вас и разрешим выезд в другие города империи.
       Чего же вы молчите? Предупреждаю: будете сопротивляться следствию и мешать нам, мы усилим обвинение, сгноим вас в тюрьме и на каторге. В Шлиссельбург отправим, где уже гниют ваши друзья - Барышев, Вороницын, Генкин, Канторович, Кирхенштейн, Письменчук...
       Голос гудел, перечисляя имена и пытаясь ссылкой на их судьбу запугать Нину Николаевну.
       Но напоминание о товарищах, которые сидели в тюрьмах, терзались на каторге или ожидали ареста и бесстрашно продолжали борьбу с царизмом, вызвало в сердце Нины Николаевны особые чувства гордости за подвиги этих и чувство ненависти ко всему, что было причиной кандального звона на Руси. Она встала и посмотрела на следователя. В глазах Нины Николаевны было столько внутренней силы и убежденности в правоте своего дела, столько презрения к предательству и малодушию, на которые рассчитывал следователь Курбатов, что этот остроносый человек с серыми глазами и вытянутым лицом иезуита, отпрянул и побледнел.
       Стараясь показаться лучшим, чем есть он на самом деле, Курбатов сказал вкрадчивым голосом:
       - Я вам предлагаю лучший выход. Ведь если вы перестанете быть беспокойным человеком и покоритесь властям, плюнете на несбыточную мечту о лучшем, вас никто не тронет... Иначе, жизнь пропадет за решеткой...
       Нина Николаевна в ответ бросила следователю в лицо, как пощечину, одно слова:
       - Не запугаете!
       Нине Николаевне хотелось в это время многое сказать, но она подумала: "Перед свиньями нечего метать бисер! Ни эти, ни другие душители свобод не запугают нас и наших товарищей, наших детей своими клеветническими обвинениями и решениями о тюрьмах, каторгах, виселицах или выселениях. У нас общие судьбы, общие дела и общие надежды. Грядет революция духа, политики, жизни, всего сущего на земле. И пусть сами тираны трепещут перед этой революцией, пусть трепещут большие и малые вельможи, носители книжек дворянских привилегий! Всех их сметет революция своим беспощадным ураганом, сбросит в мусорную яму истории..."
       - Вы будете говорить? - спросил Курбатов.
       - Я уже сказала, что нас не запугаете...
       Следователь помолчал, чувствуя безграничное презрение Нины Николаевны и к нему, озабоченному лишь стремлением угодить власть имущим вельможам. Потом он позвонил и сказал вошедшему надзирателю:
       - Уведите ее.
      
      

    КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

      
       Воронеж, март 1930 - 1932 г.,
       ДВК, февраль 1932 - 1935 г.,
       Старый Оскол, март 1935 - май 1941 г., 1947 - 1962 г.,
       Ставрополь - Киев, 1962 - 1969 г.,
       Батуми, ноябрь 1969 - январь 1970 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

      
        -- На заре двадцатого века.......................................................1
        -- Есть партия.......................................................................17
        -- Перед бурей......................................................................32
        -- Начало бури......................................................................45
        -- Земляки...........................................................................61
        -- Скажу правду....................................................................66
        -- Везде борьба.....................................................................69
        -- В Севастополе...................................................................78
        -- Да здравствуют очаковцы.....................................................92
        -- Побег...............................................................................99
        -- В родных местах................................................................107
        -- Биография........................................................................115
        -- В Москве.........................................................................124
        -- Из-за девиза.....................................................................129
        -- Березанский залп...............................................................135
        -- По лезвию бритвы..............................................................146
        -- Решение...........................................................................158
        -- Дерзкие операции...............................................................165
        -- Цивилизованные люди.........................................................181
        -- На Азовскую, 27................................................................191
        -- Салют героям...................................................................210
        -- Листовка.........................................................................215
        -- Студент в Севастополе........................................................227
        -- Ласточка..........................................................................276
        -- Где студент?.....................................................................288
        -- Общие судьбы................................................................. .302
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       303
      
      
      
      
  • Комментарии: 2, последний от 11/10/2022.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 875k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.