Белых Николай Никифорович
Перекресток дорог. Книга 4

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 2117k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Перекресток дорог
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга 4 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с февраля 1917 года по 1928 год.

    •   

    Н. Белых

      
      
      
      
      
      
      

    ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

      
      

    Роман

      

    Том 2

    Книга 4

      
      

    1. НА ФРОНТЕ

      
       Возвратившись из Проскурова в полк с попутной машиной, Василий хотел немедленно доложить графу Зотову об этом, но штабной писарь сказал, что все офицеры и солдаты пока выведены во вторую линию по случаю депеши из корпуса.
       Ни о чем больше не расспрашивая писаря и взволнованный догадкой, что цензура не удержалась под натиском событий, Василий почти бегом бросился к подразделениям.
       К своему батальону, развернутому в линию взводов, Василий вышел со стороны двух полуразрушенных хат. Так как церемония уже началась, а характер ее был неясен, Василий вошел в хату и через окно решил понаблюдать за происходящим, чтобы безошибочнее определить свое поведение и как поступить с газетой, которую Звездин передал ему перед самым отъездом из города Проскурова, и успел шепнуть, что привезшего эту газету из Петрограда человека арестовали с час тому назад.
       Граф Зотов быстро шагал перед строем от фланга к флангу. Во всю левую половину его груди розовым пламенем полыхал огромный шелковый бант, черные пушистые усы колыхались на ветру, оттеняя возбужденный вид его лица.
       - Царя, братцы, больше нет в России! - кричал Зотов, и в голосе его Василий уловил нотку слабой радости и большой тревоги. - Сведения точные, братцы, прошли через штаб армии и корпуса. Мы получили депешу. Россия, братцы, перестает быть Азией. Но нужны жертвы, чтобы закрепить революцию и установить в стране европейские демократические институты - свободу слова и печати, избранную народом власть, гарантию личной неприкосновенности, иначе тирания вернется в какой-нибудь другой форме. Но в чем должна состоять наша жертва, братцы? Нам нужно разгромить ненавистный германский кайзеризм, довести войну до победного конца и обеспечит этим жизнь завоеванной в России свободы...
       - Солдаты слушали безмолвно, нахлобучив грязные серые папахи до самых бровей. Некоторые скребли за пазухой искусанное вшами тело или шевелили плечами, будто хотели поправить сползающую на бок шинель. Большинство впилось в Зотова воспаленными глазами и неотступно сопровождало его поворотом головы. Но никто не спешил выразить радость, так как в словах Зотова не было ничего о волнующих солдат вопросах - о земле и мире, а обещание "войны до победного конца" раздражало теперь еще более чем до свержения царя.
       - Что же вы, братцы, молчите? - сдерживая досаду и желая услышать б крики "ура!", остановился Зотов перед самой серединой строя. - Теперь, братцы, когда Россия омолодилась, надо и вам взять себя в руки: побриться, пуговицы пришить и крючки. Теперь у нас должна быть настоящая военная дисциплина. Приведем себя в порядок и дадим немцам по скулам. Как же, братцы, сгоним с престола немецкого кайзера, как согнали Николая и Алису Гессенскую? - Отчасти Зотов злорадствовал, что царь и его жена повержены и не могут больше угнетать вольнодумие. Но столь внезапное падение трона он все же воспринял как зияющую дыру в привычном правопорядке России и не знал, чем и как может быть законопачена эта дыра или она совсем не будет законопачена, в нее хлынут анархия и марксизм, которые повергнут империю в такой же прах и бесславие, в какой демократия повергла царизм.
       "От вас же, от армии, зависит будущее России, поскольку вы есть вооруженный народ", - носилось в мыслях Зотова, но он побоялся сказать эти слова солдатам, с раздражением и обидой в голосе произнес:
       - Да вы, братцы, хоть бы единое слово молвили! Молчите, как будто воды набрали в рот...
       Солдаты снова промолчали. Но Василий видел, что ряды их колыхнулись вдруг от фланга к флангу. И тут заметил он быстро шагавшего к строю поручика Мешкова.
       - Командир полка господин Пузеев,- отчетливо начал докладывать Мешков Зотову, лихо вскинув кисть руки к обрезу папахи, - поручил мне выступить перед солдатами на митинге. Разрешите?
       - Да, но... почему "митинг"? - изумился Зотов. - Это же перед вами строй...
       Мешков загадочно улыбнулся и, не отвечая Зотову, шагнул поближе к солдатам.
       - Дело, братцы, не в том, что Николай Второй отрекся от престола в пользу наследника Алексея. И не в том, что на престол рвется брат царя, Михаил. Дело не в царях, чья пора прошла, а в том, что в России началась новая революция. Постарайтесь, братцы, не проморгать ее, как несколько раз проморгали французы, однажды проморгали русские. Вы - сила, пока с ружьями. Я кончил, братцы! А с вами, граф Зотов, разрешите поцеловаться по случаю революции, - Мешков необычайно проворно подбежал к Зотову и чокнул его в губы. - Это за вашу честность и за то, что помогли нам в свое время прогнать из полка зловредного поручика Шерстакова, иначе бы его сейчас солдаты прикололи штыками...
       - Что вы, что вы?! - отстраняясь от Мешкова и вытирая платком губы, восклицал обескураженный Зотов. Это рассмешило солдат и они дружно захохотали.
       Василий решил, что теперь наступила его пора. Он быстро вышел из полуразрушенной хаты и подбежал к строю солдат в тот самый момент, когда раздосадованный Зотов громко прокричал команду:
       - Рразойди-и-ись!
       Солдаты, увидев Василия, не тронулись с места. А он, отдав "честь" Зотову, четко сказал:
       - Отставьте, граф, свой приказ: есть важное сообщение!
       Какое-то мгновение Зотов колебался, шаря рукой по кобуре пистолета, но настороженные взоры солдат и решительная поза Василия одолели его. Кроме того, в нем вспыхнул острый интерес и к дерзости Василия и к тому "важному сообщению", на которое он ловко сослался.
       - Отставить! - скомандовал Зотов. При этом он почувствовал личное удовлетворение при мысли, что теперь невыполненный солдатами его приказ "разойтись" можно истолковать как отмененный им же по своей воле. Наращивая эту свою мысль, Зотов решил и поведение Василия выставить перед строем в качестве проявления дисциплины и порядка, почему и повелительно сказал: - Прапорщик Костиков, вам предоставляю слово!
       - Слушаюсь, - подчеркнул Василий, поняв внутреннее состояние Зотова и решив использовать его в качестве громоотвода, если потребуют обстоятельства. - Братцы, нас держали в неведении о событиях в России, а теперь неполно проинформировали, будто царь по доброй воле ушел с престола. Но вот газета, "Известия Петроградского Совета рабочих депутатов" номер первый от 28 февраля 1917 года. В ней помещено обращение Совета Рабочих депутатов к населению Петрограда и России и рассказано о совершившейся революции...
       - Полагаю, этот документ полезнее обсудить сначала в штабе, - перебив Василия и протянул руку к газете, сказал Зотов.
       Василий успел сделать шаг в сторону от Зотова и, встретившись с понимающим взором большевика Симакова, чуть заметным кивком головы дал понять солдату, что нуждается в поддержке.
       - Здесь читать! - крикнул Симаков, и сейчас же его поддержали другие солдаты: - Здесь читать, не для одного штаба напечатано...
       Зотов побледнел, скользнул глазами по рядам солдат и по лицам хмуро молчавших офицеров, понял, что те и другие, всякий по-своему, заинтересованы узнать газетное сообщение из столицы.
       - Хорошо. Читайте, прапорщик Костиков!
       "Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания. - Начал Василий читать обращение Совета Рабочих Депутатов. - Терпеть дальше стало невозможно. Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба царское правительство дало народу свинец.
       Но солдаты не захотели идти против народа и восстали против правительства. Вместе с народом они захватили оружие, военные склады и ряд важных правительственных учреждений.
       Борьба еще продолжается; она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России.
       Для успешного завершения борьбы в интересах демократии народ должен создать свою собственную властную организацию.
       27 февраля в столице образовался Совет Рабочих Депутатов - из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических и социалистических партий и групп..."
       - Мы желаем иметь своих представителей в Совете рабочих депутатов! - выкрикнул Рожнов.
       - Прекратите реплики! - не выдержал Зотов. - Разве не понимаете, что в Совет вошли представители восставших воинских частей. Там, в тылу, им это безопасно, а здесь, на фронте, не до депутаций: перед носом у нас кайзеровские батальоны...
       Гул солдатских голосов заглушил Зотова. Некоторое время совершенно нельзя было разобрать, кто и что кричал. Но постепенно из хаоса шумов выделились главные крики:
       - Считайте и нас восставшими против старой власти, если в Совет можно посылать избранных только от восставших частей!
       - Нам нужна своя властная организация, давайте создадим ее! В газете же прописано...
       - Да здравствует братский союз революционной армии с народом!
       - Есть предложение выбрать Советы в ротах, батальонах и полку! - сказал Василий, как только шумы утихли.
       - Согла-а-асны, согла-а-асны! - снова загудели солдаты. Офицеры начали, один по одному, покидать "митинг", напугавшись его неожиданного направления. Особенно забеспокоился прапорщик Сазонов: он прибыл в полк всего за три часа раньше Василия, и у него теперь мелькнули мысли, не обвинит ли его начальство в единомышлении с прапорщиком Костиковым и даже в содействии ему, поскольку были совместно в городе Проскурове, наверное, ознакомились с запрещенной для фронта газетой, нелегально привезли ее, скрыв от властей. - Согла-а-асны, давайте выбирать!
       Эти крики солдат Сазонов продолжал слышать, пробираясь рощицей в район артиллерийских позиций, откуда немедленно сообщил по телефону о солдатском митинге в штаб дивизии.
       Генерал Вальтер на этот раз нашел возможным отомстить неблагонадежному батальону. По его приказу, артиллерия, расположенная вблизи митингующих солдат, внезапно открыла огонь по позициям противника. Вражеские батареи немедленно ответили, и снаряды стали рваться в нескольких десятков шагов от линии взводов. Застонали раненые, упали убитые.
       - В укрытие! - обретя снова власть, скомандовал граф Зотов.
       - В укрытие! - повторили его команду все подчиненные офицеры, в том числе и прапорщик Костиков. Он бежал вместе с солдатами в полуразрушенную траншею, на ходу пряча в карман шинели газету и список выставленных солдатами своих кандидатов в Совет. Проголосовать за них не дала артиллерия, но это уже было и неважно: обсудить кандидатуры своих избранников солдаты успели, недостойных отвели, оставленных в списке приветствовали радостными криками "ура!" Разве же это не голосование?
      

    2. РАКИТИН И ГАЛЯ

      
       В других полках и батальонах, на всем фронте, самочинно возникали солдатские комитеты, шли митинги. Напуганное командование приняло различные меры для удержания солдат в своей власти. Начальник штаба главнокомандующего генерала Алексеева не только приказал не пропускать на фронт газеты, но "не пугать и не рассеивать революционные депутации, а захватывать их целиком и тут же отдавать полевому суду, после чего немедленно приводить приговор в исполнение, то есть расстреливать осужденных".
       Зато на фронт охотно пропускались различные "патриотически-оборонческие депутации". Они неумолчно агитировали "За правопорядок" и "За войну до победного конца".
       С одной из таких "депутаций" Василий встретился при выходе из штаба полка, где вручили ему письмо. Он присел на ступеньках крыльца и хотел прочесть, но от стоявшего во дворе серого "Фиата" с непомерно тонкими красными колесами шагнул к нему один из офицеров.
       - Скажите, поручик, сейчас не опасно пройти на передовые позиции? - спросил он, присматриваясь к Василию.
       - Как всегда! - недружелюбно ответил Василий. Он органически не переваривал "патриотические депутации", не мог говорить ласково с их членами. Но на этот раз внезапно почувствовал неизведанное им раньше смущение, так как уловил в обличии стоявшего перед ним офицера сходство с одним их своих подпольных товарищей. В свою очередь и офицер, весь было передернувшийся от слов и тона Василия, присмотрелся к нему и засмеялся.
       - Вот где пришлось встретиться, - тихо сказал приезжий и протянул руку: - Здравствуйте, Василий Петрович! Не узнаете Бориса Ракитина? И все такой же вы ершистый, как всегда...
       Василий мгновенно встал и, сунув письмо во внутренний бортовой карман, пожал Ракитину руку.
       - Что за маскарад, Ракитин?
       Тот испуганно оглянулся на продолжавших о чем-то спорить у автомобиля своих спутников, потом прошептал:
       - Прошу называть меня подпоручиком Герасимовым. О цели маскарада расскажу позже. Сейчас мне надо попасть в батальон, где служит прапорщик Костиков...
       - Пока "депутация" ехала сюда, я уже стал подпоручиком Костиковым, тихо сказал Василий.
       - Так, значит? - Ракитин снова покосился в сторону своих спутников, продолжавших громко разговаривать у машины.
       - Да, вы у цели...
       Через полчаса, оформив пропуск в штабе и простившись с коллегами, которые решили ехать в соседний полк для проведения солдатских митингов, Василий и Ракитин пошли в батальон.
       - Из ссылки я бежал удачно, - не без хвастовства рассказывал Ракитин по пути о себе. - Бежал в форме жандарма и с первоклассными жандармскими документами в кармане. Мне вручили их наши партийные функционеры, проникшие в аппарат следствия и охраны политических ссыльных. Предложено было явиться в Москву, но я, признаюсь, на свой страх и риск пробрался в Петроград, некоторое время скрывался у профессора Полозова...
       Василий осуждающе покачал головой, но Ракитин развел руками:
       - Казните меня или милуйте, но туда потянула меня любовь к Наде... Но я жестоко обманулся: в сутки моего приезда Надя уехала на фронт госпитальной сестрой милосердия. Брат ее, Виктор, тоже уехал на фронт. Но... оставим это, оно интимное и семейное. Лучше расскажу о другом...
       - Да, конечно.
       - У Полозова я скрывался, пока удалось связаться с Выборгским партийным комитетом. 23 февраля был на заседании комитета, обсуждали ход забастовки. Ну и решили превратить забастовку во всеобщую стачку. Мне с группой товарищей поручили удержать Четвертый Донской казачий полк от выступления против рабочих. И нам удалось: казаки-донцы не только сами не стали стрелять в рабочих, но и избили у Казанского собора городовых и освободили арестованных демонстрантов. Потом мы проводили митинг на Знаменской площади, а казаки взяли на себя охрану митинга от полиции. Появился пристав Крылов и начал разгонять митинг, тогда я подал сигнал, и казаки пристрелили пристава. Короче говоря, мы революцию на своих плечах и на спине вынесли на победный пьедестал, а теперь нас в ссылку, от центра подальше, - Ракитин обиженно вздохнул. - На верху, конечно, каждому хочется сидеть, а мест на всех не хватит...
       - Что это значит? - встревожено спросил Василий.
       - А то и значит, - скрипнул Ракитин. - Черновую работу мы сделали, а теперь в Петрограде вступили в силу вожди и... спецы. Вот такие, как капитан Воронцов...
       - Кто, кто? - живо переспросил Василий.
       - Старорежимный капитан Воронцов. Он, говорят, сидел в "Крестах", теперь готовит офицеров для посылки на фронт под чужим именем.
       - Воронцова знаю, - сказал Василий. - А он что же, готовит офицеров воевать до победного конца?
       Ракитин ответил не сразу, что-то соображая. По земляным ступенькам они спустились на дно глубокого хода сообщения. И только теперь Ракитин заговорил снова:
       - Маскарад! И Воронцов этим маскарадом занимается. А когда я ему сказал, что обидно играть роль Януса - ехать на фронт под фамилией ура-патриота подпоручика Герасимова и срывать там готовящееся правительством наступление, Воронцов накричал на меня и привел известные слова из сочинений Карла Маркса, что в политике нужно хоть с чертом дружить, если есть уверенность, что черта можно провести...
       - Опасное вам дали поручение, - усмехнулся Василий: для вас опасное и для партии...
       Ракитин не понял Василия и его намеков.
       - Опасности меня никогда не страшили, - запетушился он. - Но я в обиде, что отослали из столицы в момент, когда история мимоходом вручает менее одаренным людям маршальские жезлы. А их вручают, вернее, захватывают там, не здесь. Захватывают Звановы и Воронцовы...
       Поняв, что перехватив через край в изливании своей обиды Василию, Ракитин тронул его за рукав и улыбнулся:
       - Все это я сказал сгоряча, в шутку. Я сам просился на фронт в надежде отыскать Надю Полозову...
       - Порыв благородный, но пришелся впустую, - сказал Василий, протискиваясь через обвалившийся ход сообщения и подавая Ракитину руку, чтобы помочь ему перепрыгнуть земляную глыбу и не выпачкать английский френчик о сырые оползшие стенки.
       - Это почему же? - остановился Ракитин, снимая с френча приставшие к нему кусочки глины.
       - Все равно запачкаетесь. Далее ход сообщения еще более запущен. Не очень трудно догадаться, что Надя Полозова не захотела бы гулять по такому неудобному проспекту...
       - Я не только ищу Надю, но и выполняю задание партии...
       - А мне показалось...
       - Всем провинциалам кажется, если они не знают о действительном положении в стране и почему Ракитины так быстро оказываются на фронте...
       - А вы не кричите, здесь не пустыня, - прервал его Василий. - Мне и в самом деле многое неизвестно, но это не дает вам право проваливать партийное задание по пути на передний край. Сядем вот здесь, и вы мне расскажете все подробности спокойным голосом, без всякой патетики...
       Они присели на ящик из-под снарядов, занесенный кем-то в уширенную часть хода сообщения. Им было тесно в этом углублении: одно колено каждого из них касалось колена товарища, другое вплотную прилегало к холодной глинистой стенке. Пропустив мимо себя нескольких солдат с полными ведрами дурно пахнущей чечевичной похлебки, они возобновили разговор.
       - Сам Керенский выехал на фронт готовить наступление. Теперь он действует именем Первого съезда Советов, одобрившего продолжение войны. Проводится чистка гарнизонов: ненадежные в политическом отношении, антивоенно-настроенные части направляются на фронт для уничтожения не только из столицы, но и провинциальных городов...
       - Но эта политика вторым концом ударит по спине же самого временного правительства, - вставил Василий и тут же похлопал Ракитина по колену и сказал: - Факты, пожалуйста, факты. Мы обо всем этом должны рассказать солдатам...
       - Да факты есть. Нам пришлось несколько перегонов ехать с эшелоном солдат 201 пехотного полка. Познакомился я и даже подружил с большевистски настроенным прапорщиком Рябчуковым Александром. Сам он из ваших краев, из слободы Казацкой города Старого Оскола. Очень интересный человек. В армию его мобилизовали в сентябре 1915 года, а в начале февраля 1917 окончил он Тифлисскую школу прапорщиков. Оттуда прибыл в Елец и принял командование взводом одиннадцатой роты 201-го пехотного полка. А в это время на елецкой фабрике купца и промышленника Талдыкина рабочие ткали парусину для военных нужд, в сапожной мастерской шили обувь для армии. Это на "Лучке", то есть вблизи станции Лучок Ефремовского направления. Я те места хорошо знаю, так что извините за подробности...
       - Нет, нет, пожалуйста, это даже очень хорошо, - поспешил ответить Василий. - Для нас знание деталей очень важно...
       - Прапорщик Рябчуков часто бывал по делам службы на фабрике Талдыкина и на железнодорожном узле, где и познакомился с рабочими. Общительный, теплый душою, он осторожно рассказывал рабочим о происходящих в столице революционных событиях. А когда пришли вести о свержении царизма, прапорщик Рябчуков взял на себя инициативу по созыву полкового митинга в Засосенской части города, неподалеку от Нежинских кавалерийских казарм.
       На митинге участвовали елецкие железнодорожники. Горячая речь прапорщика Рябчукова понравилась рабочим и солдатам 201 полка. Они делегировали Рябчукова в Елецкий Совет Рабочих и Солдатских депутатов. И началась кипучая жизнь: прапорщик ежедневно бывал в ротах и взводах, создал актив, завязал тесные отношения с елецкими большевиками. А все это повело к тому, что Временное правительство, встревоженное ростом революционных настроений в Елецком гарнизоне, отправило значительную часть его, в том числе и 201-й полк на Юго-Западный фронт.
       - Не знаете, на какой участок фронта?
       - Рябчуков мне говорил, что его и солдат направляют в район торгового местечка Оринино на левом берегу Сбруча...
       - В районе Оринино? - с тревогой переспросил Василий.
       - Ну да, что же тут особенного? - удивился Ракитин. - Туда многих направляют, чтобы сколотить кулак для предстоящего наступления...
       - Мы имеем сведения, - сказал Василий, - что все войска в районе Оринино Временное правительство решило истребить... Туда отослали весь 647-й Синявский полк за мятеж... Ну, он отказался признавать приказы Временного правительства, вот и обрекли его на истребление. Значит, 201-й пехотный полк, высланный из Ельца, также обречен на истребление. Но ничего, мы примем меры, предупредим товарищей, чтобы они ни в коем случае не покидали окопов и не выполняли приказа о наступлении. Как только они пойдут в атаку, их начнут истреблять не только пулеметы и пушки противника, но и русская артиллерия и пулеметы карателей... Спасибо, вы мне сообщили важные сведения.
       - А вы думали, что я так попал в группу бывших раненых офицеров, посланных Временным правительством на фронт для подготовки наступления? - хвастливо спросил Ракитин. - Нет. Это произошло потому, что всех агитаторов против войны и наступления заградительные отряды задерживают на станциях, отдают под суд и расстреливают, как изменников. Вот почему мне пришлось переодеться офицером...
       - Об этом достаточно, - перебил Василий. - Расскажите лучше о Съезде Советов и последних установках партии о войне. Ведь сами знаете, газеты конфискуются и до нас не доходят, наши агенты связи арестованы...
       Ракитин обиделся, что Василий помешал ему рассказать побольше о себе и своих подвигах, без охоты переменил тему разговора, сообщил весьма скупо, что Всероссийский съезд Советов выразил доверие Временному правительству и отказался взять власть в свои руки. Потом Ракитин рассказал, что меньшевистский вождь Ираклий Церетели обосновал необходимость коалиционного правительства буржуазии на Съезде Советов ссылкой на отсутствие в России партии, способной принять на свои плечи весь груз государственной власти.
       - Вот сволочь, этот Церетели! - воскликнул Василий. - И что же ему не дали отпора?
       - Дали отпор! - Ракитин резко рассек воздух ребром ладони и улыбнулся: - Ленин дал отпор. Встал со своего делегатского места и крикнул: "Есть такая партия!" Потом он взошел на трибуну и продолжил: "Я отвечаю: есть! Наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком!"
       Теперь вот насчет войны. Ей-богу, сам путаюсь в этом вопросе. Лучше без моего суждения, - Ракитин достал из кармана сильно потертый мартовский номер газеты "Правда", не дошедший в свое время до Василия. Повертел его в руках, почему-то колеблясь, потом сунул Василию: - Прочтите статью Кобы "О ВОЙНЕ". Любопытная статья...
       Некоторые строки Василий перечитывал дважды и трижды, отвечая молчанием на все попытки Ракитина дать свои комментарии.
       "Прежде всего, несомненно, - повторил Василий чтение, - что голый лозунг "Долой войну!" совершенно непригоден, как практический путь. Непригоден, ибо он, не выходя за пределы пропаганды идей мира, ничего не дает и не может дать в смысле практического воздействия на воюющие силы в целях прекращения войны... Где же выход? Выход - путь давления на Временное правительство с требованием изъявления им своего согласия немедленно открыть мирные переговоры..."
       - Идемте! - встал Василий. - Теперь стало яснее, но трудности в работе от этого не уменьшились, а многократно увеличились. Придется думать, думать и думать...
       - Это не наступление начинается? - изменившимся голосом спросил Ракитин, услышав начавшуюся ружейную перестрелку и тяжелый вздох брошенных кем-то ручных гранат.
       - Нет, не наступление. Это обычный предобеденный салют. Постреляют немного, бросят... Но, конечно, наступление возможно: немцы подтянули резервы.
       - Подпоручик Костиков, вам пакет! - окликнул нагонявший вестовой из штаба. - Только вы ушли, пополнение нагрянуло...
       - Дело-то как складывается, - отпустив вестового и прочитав бумагу, сказал Василий: - мне нужно возвращаться в штаб полка и принять солдат. Некоторые, как вот написано, до отправки в госпиталь служили в нашей роте, пожелали снова возвратиться... Вы-то как, со мною или в блиндаже меня подождете?
       - С вами, - поспешно сказал Ракитин. - Кстати, познакомлюсь с пополнением...
       - Всю дорогу Ракитин шагал впереди. Ему мерещилось, что где-то уже началась артиллерийская канонада, и что она приближается, вот-вот опалит все своим огнем. Хотелось поскорее уйти от переднего края.
       - Вы плохо играете роль фронтового офицера, - заметил Василий. - И так суетитесь и спешите, что даже не обращаете больше внимания на прилипшую к галифе и френчу глину...
       Ракитин закусил губу, не ответил. Но пошел он медленно и принял такую вызывающую позу, будто и в самом деле навсегда умертвил в себе даже малейшее чувство страха.
       Принял Василий всего пятьдесят солдат, из которых восемь раньше служили в роте и очень обрадовались, что сам ротный пришел их встретить. Остальные были из числа "маминых сынков" (так называли тогда единственных сыновей в отсрочке), совершенно не обучены военному делу. Винтовок никто не имел: начальство предполагало, что оружие пополненцам дадут в окопах за счет убитых.
       - Пушечное мясо! - с болью шепнул Василий Ракитину. - Даже в этом Временное правительство не отличается от царского...
       - Конечно, конечно, - кивнул Ракитин и, не слушая Василия, пошел вдоль неровной линии выстроившихся в две шеренги пополненцев. Он подчеркнуто рисовался перед людьми своим новеньким френчиком с матовыми следами только что снятой окопной глины на полах и снисходительно всматривался в солдатские лица. На левом фланге задержался перед скуластым толстячком в крестьянском зипуне, потеребил его за рукав. - Сколько же рублей за аршин такого суконца уплатил, служивый?
       - Солдат вытаращил глаза, но, наверное, смолчал бы, не повтори Ракитин своего неуместного вопроса. На повторный же он ответил со злостью и даже ненавистью:
       - Я этот зипун украл! Нам англичанка не дает фречов!
       - Сволочь какая, вопросами насмехается! - послышалось перешептывание во второй шеренге. - Набить ему рожу, все равно уж теперь в окопы, на убой...
       Негодуя в душе на Ракитина, Василий поспешил к месту происшествия.
       - Отставьте ваше красноречие, подпоручик Герасимов! - шепнул повелительно Ракитину. Тот хотел было что-то возразить, но Василий стремительно повернулся к солдатам. Они замерли. - Смир-ррно! Нале-е-ево! За мной, шаго-о-ом марш!
       Лишь в конце дня, когда пополнение было распределено по окопам, а комиссия Временного правительства закончила свои "патриотические" беседы с солдатами, Василий вспомнил о непрочитанном письме.
       Письмо оказалось от Гали из слободы Ламской и поразило Василия своей давностью: на конверте лежал мартовский штемпель Старо-Оскольской почты. "Три месяца читали цензоры это письмо, - досадовал Василий. Но и то хорошо, что сохранили и передали его адресату. Да и зачеркнуто немного, лишь последние строчки. Любопытно!"
       Письмо Василий перечел несколько раз, пока Ракитин составлял записки о своих "фронтовых впечатлениях".
       Как и прежние письма Гали, оно было наивным, но отличалось от них по характеру и содержанию: в тех Галя писала больше всего о любви и надежде встретиться, а в этом Галя посвятила любовным чувствам лишь полстраницы из четырех, написанных на листке почтовой бумаги, остальное относилось к описанию наблюденных Галей картин Февральской революции в ее родном городе. И эту часть письма Василий начал читать в четвертый раз вслух, так как Ракитин попросил об этом и добавил:
       - Интересно все же и ортодоксальному марксисту послушать, что пишет о революции "девушка - не политик..."
       "...а еще у нас большая радость, - читал Василий. - Нету царя. И произошло это очень даже интересно: я все видела своими глазами.
       Утром покупала хлеб у немки. Это в булочной, что на Курской улице. Ты ее знаешь. Помнишь, в магазине Терентьева Степана, что из Знаменского родом, магазин его недалеко от купца Соломинцева, мы разговаривали с этой немкой о сухарях тебе на дорогу? А потом мы пошли за сухарями в булочную, что возле колбасной Игумнова и Доценко. Вот в этой булочной покупала я хлеб, а тут на улице шум начался. Люди понаехали с вокзала на извозчиках, крик такой подняли, что мы все побежали к гастрономическому магазину. У нас его называют "потребилкой": чиновники и дворяне создали его на паях, а товары там очень дорогие, не про нашу честь.
       Глядим, извозчик Илья едет. Борода у него седая, широкая, армяк - синий и вокруг мехом оторочен, а шапка с малиновой бархатной макушкой. Он же в Старом Осколе самый нарядный извозчик.
       Остановил он коней у "потребилки", и из санок шустро вылезли купцы. Одного "Рыжиком" или еще "американцем" у нас прозвали, а по настоящему это Иван Михайлович Игнатов. Дом его на Курской улице, по левой стороне, как идти на Верхнюю площадь. Это через два дома от лихушинского дворца с башенкой над парадным. Под окнами вязы растут и все больше тополя. Мы там стояли вместе, а потом пошли на Верхнюю площадь и увидели самого Игнатова у рекламной будки, что возле водонапорной башни. Ты еще хохотал, что над маленькой будочкой такая устроена огромная вывеска со словами: "Все дешево в магазине Игнатова"
       Дядя мне рассказывал, что "американцем" Игнатова прозвали за изворотливость: своим кредиторам умеет платить всего десять копеек за рубль, иначе, мол, сяду по несостоятельности в тюрьму, тогда вы с меня совсем ничего не получите - хозяйство на жену переправлено...
       И вот выскочил он из санок, а сам хмельной и румяный, в распахнутой шубе с хорьковым воротником и в сдвинутой на затылок черной каракулевой шапке - "гоголе". Вслед за ним скакнул на мостовую Андрей Уколович Федоринов - купец. Этот щупленький, в котиковой шапке и в обмотанном вокруг шеи шарфе - жена ему так приказывает, чтобы не простужался. И подбежали они к стоявшему посредине улице городовому и набросились.
       - Нету царя Николая Кровавого! - закричали на городового и начали сдирать с него, что на глаза попадалось - кокарду, погоны, одежду, шашку, револьвер. - Хватит тебе торчать здесь от царя: теперь мы хозяева Расеи!
       Народу набежало - туча тучей. И все мы удивляемся. А городовой тоже удивляется и побаивается. Стоит он, как гусь ощипанный, ногами топчется на месте и чуть не плачет от стыда и обиды. Всем видно, что купцов напугался, аж побледнел.
       Федоринов, держа отобранное у городового оружие в охапке, как дрова, взлез на санки и закричал:
       "Гражданы, совершилась революция! Николай отрекся, всем управляет теперь Государственная дума, власть находится в руках Родзянко. Мы теперь всю жизнь устроим без кровопролитности, по-божески..."
       Тут Игнатов остепенился. Взял оружье у Федоринова и передал городовому и засмеялся: "Нам такое ржавое непотребно, обновим!" Тут же отбросил расшитую юхтой полу своей шубы, достал бумажник и подал городовому зеленую трехрублевую кредитку: "Это тебе на чай по случаю свержения. И не обижайся, что малость пощипали. В Петрограде городовых даже по скулам били, не только щипали. На то и революция..."
       "Благодарствуем, Иван Михайлович, - повеселел и поклонился городовой. - Мы завсегда вами премного довольны".
       Потом городовой куда-то убежал, на улице стало тесно от народа, красные флаги появились. И все мы пошли приветствовать пострадавших от власти. Попался нам старенький учитель. Так его качали, только седая борода по сюртуку прыгала. Он сначала оборонялся и кричал, потом от головокружения обмяк и закрыл глаза. Его отнесли домой, и дали понюхать нашатырного спирта. Потом люди пошли к священнику соборной церкви, Матвею. Он считался революционером, так как один из всех городских попов не записался в "Союз русского народа". Качали и Матвея, но не до обморока. Он покрепче учителя оказался и повеселее. Увидел, что от народа не вырваться, закричал: "Несите меня в храм, отслужу молебен свободе в России!"
       Когда его понесли, еще происшествие случилось: подбежала к нам востроносая девчонка с бешеными серыми глазами. Худенькая, конопатая, злая. Настоящее шило. Подбежала и кричит: "Чего радуетесь? Без царя еще наплачетесь!" Ее поймали, а она ногами брыкается и кричит: "Отец сказал, что народ рано возрадовался, без царя Россия сгинет..."
       Какая-то женщина отшлепала девчонку по щекам за ее слова, ребятишки начали сыпать тумаки в спину, но тут подбежал приказчик из магазина Терентьева Степана, Лысых его фамилия. Он защитил девчонку. "Это, сказал он, дочка моего хозяина, Лизавета. Она не виновата, что говорить научил ее отец. А, может, сама она еще и социалисткой станет, очень смышленая насчет приспособления к жизни..."
       А к вечеру не только знамена красные на улицах носили, но и все люди красной материей разукрасились, даже снег весь растаял от потепления. Видела я и девчонку, Лизавету. Она шла с отцом в красном платке и с красным бантом на груди. Отец ее, купец Терентьев, тоже шел с огромным красным бантом.
       Прямо чудно, Вася, не знаю, как чудно люди устроены: и мы радуемся и буржуи радуются... Что же это такое будет из общей нашей, ума не приложу?
       На другой день еще больше народ радовался. Из сел пришли люди, целый мильен. Митинг был до вечера. И знаешь, кто председательствовал на митинге? Учительница Благосклонова. Ты ее знаешь. Она теперь огромадная социалистка-революционерка. А еще выступал паровозный машинист Анпилов Константин Михайлович. От него тебе привет передаю. Был он у дяди, Афанасия Ивановича, там и разговор зашел. Я же и не знала раньше, что он еще в пятом году против царя выступал в Черноморском флоте и на каторге был за это... Дня через два потом железнодорожники сильно отколотили вахмистра Кичаева. Ну, Сидора Сидоровича, с которым ты в слободе Ламской в шашки играл. Он же, подлец, оказывается, крушение поезда организовал на Касторной и хотел эту вину на Анпилова положить. Хорошо еще, что революция началась, а то пришлось бы Анпилову снова в тюрьму.
       Дядя, Афанасий Иванович, очень возбужден и говорит, что революция до самых краев расширится, и я не знаю, как это понимать надо..."
       Дальше письмо было запачкано цензорскими чернилами. Василий свернул его, положил во внутренний карман шинели, спросил Ракитина:
       - Что скажете?
       Ракитин дернул плечами.
       - Безграмотная ваша Галя, не завидую выбору...
       Василий вспылил.
       - Это верно, Галя в университете не училась, подличать не может, как это делает Надя Полозова. И не позволит...
       В гневе Василий рассказал о поведении Нади, и рассказ этот настолько ошеломил Ракитина, что он в ночь выехал из полка в город Проскуров.
      
      
      
      

    3. РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК

      
       Василию удалось сообщить в 647-й Синявский полк и в подразделения влитого в него 201-го пехотного полка, переброшенного на фронт из Елецкого гарнизона, все полученные от Ракитина сведения о намерении Керенского истребить Орининскую группу войск в предстоящем наступлении.
       Симакову, ездившему в Оринино в боевую командировку, подписанную Зотовым, легко пришлось войти в личный контакт с прапорщиком Александром Рябчуковым, так как он выполнял в это время обязанности коменданта полка и имел широкие возможности общаться с солдатами, особенно с командированными: этих он даже обязан был принимать по долгу службы.
       Симаков вошел в блиндаж прапорщика как раз в тот момент, когда он читал письмо своего товарища школьных лет, Владимира Борзенко, и вспоминал ученическую забастовку в городском училище в 1905 году, организованный отказ учеников петь после молитвы перед уроком гимн "Боже, царя храни!", испуг дежурного учителя, Павла Меркуловича Коробка и его бегство с прижатой к боку шпагой из рекреационного зала, куда он вернулся уже не один, а с инспектором Сергеевым. "Наверное, предполагал жестоко с нами расправиться"? - усмехнулся Рябчуков. - Но вышло иначе: Сергеев покосился на Павла Меркуловича и сказал нам: "А-а-а, революционеры!" Потом он обернулся к дежурному учителю и спросил его: "Понимаете, Павел Меркулович? Они с таких лет решили уже писать свою собственную биографию..." Ну и что ж, приходится вот писать биографию. Только успеем ли, скоро наступление, а солдаты запуганы репрессиями, туго поддаются разъяснению. Но это отчасти и хорошо, что русский человек не сразу верит, а щупает, проверяет, чтобы наверняка... Вот и Борзенко пишет: настроение по всей стране хрусткое, решающее. Чего же нам теряться, если ввязались в драку? Теперь уж отступать поздно. Я ведь тоже русский человек, пощупал и убедился, что иначе нельзя, хотя и опасно. А-а-ах, в жизни как получается! Помню, огрел меня казак плетью, даже кожа на плече шелухою слезла. А все же не сробел. Даже еще на Вовку Борзенко накричал тогда, чтобы не ревел и не жаловался, что маленький. Сейчас бы вот хотелось, чтобы на меня так ободряюще кто-нибудь покричал или вообще в этом роде: слабею перед трудностями, а ведь обязан. Какой же я депутат Елецкого Совета, если там был широк, а тут присмирею? Не должно этого быть..."
       - Господин прапорщик, разрешите? - уже третий раз окликнул Симаков этого невысокого крепыша с широким лбом и голубоватыми глазами. Но он продолжал стоять у крохотного оконца, вмазанного в глубокую косую амбразуру, и читал письмо, был в плену воспоминаний о начале своей биографии, в плену дум о том, что же делать теперь, чтобы эта биография не оборвалась времени? Он забыл, что на вопрос: "Разрешите войти?" ответил солдату: "войдите!", а потом и не замечал его, сам того не желая. Вот почему он вздрогнул от громкого оклика и посмотрел на Симакова.
       - Что у вас? Давайте!
       ...Письмо Василия, переданное Симаковым, оказалось для прапорщика Рябчукова сильнейшим возбудителем к действию, может быть, еще и потому, что сам он, обескураженный перед тем рядом неудач, убедил себя в нужности какого-то ободряющего толчка. Главное, что альтернатива была теперь ясной: или добиться отказа полка от наступления или погибнуть под огнем вражеской и своей артиллерии в момент рывка из окопов в атаку. "Не будет наступления, сорвем! - поклялся Рябчуков. - Лучше пусть меня одного расстреляют за агитацию, но тысячи людей будут спасены. А уж если не уговорю солдат, не сумею убедить, тогда пойду с ними вместе и погибну под снарядами!"
       - ...Теперь вы понимаете, какая судьба уготована для нас, - непрерывно и с разными группами солдат и молодых офицеров, которых знал уже хорошо еще по Ельцу, беседовал комендант полка Рябчуков Александр. Беседовал в окопах и на подвозке снарядов, у кухонь и полковых мастерских, в блиндажах и землянках. - Наша задача, товарищи, - бороться за мир и требовать от Временного правительства немедленно подписать его. Мы есть сила, в наших руках оружие. Откажемся наступать. Не дадим истребить себя, будем брататься с противником...
       Вскоре прапорщику Рябчиков удалось создать в каждой роте антивоенный актив. А к приезду правительственной комиссии в полку царил такой накал антивоенных настроений, что против предложения "наступать" проголосовало более девяносто процентов личного состава.
       Через несколько часов после этого Временное правительство двинуло против Синявского революционного полка сильные отряды карателей. Полк был насильно расформирован, солдат и офицеров разослали по различным войсковым частям.
       Прапорщика Рябчукова солдаты не выдали. Но командование подозревало его в руководстве антивоенной деятельностью среди фронтовиков. Он был понижен в должности, послан помощником командира 8-й роты 83-го Самурского полка, где служил знакомый Василия, большевик Максимов.
       Максимов командовал ротой. Вот к нему в помощники и попал прапорщик Рябчуков.
       В Самурском полку действовала небольшая, но дисциплинированная группа большевиков, связанная с Каменец-Подольским Уездным Комитетом РСДРП(б). Прапорщик Рябчуков охотно согласился принять предложение Максимова возглавить охрану связных полковой организации большевиков и несколько раз в связи с этим ездил из окопов у села Кызя в город Каменец-Подольск, выполнял нелегальные поручения.
       Однажды на бурном митинге председателем полкового солдатского комитета был избран Максимов, а его помощник, Александр Рябчуков прошел в члены полкового и председателем ротного солдатского комитета. Начали готовиться к свержению Временного правительства.
       О событиях в Синявском полку Василий узнал из письма Максимова. А к этой поре Верховное командование всей мощью своего аппарата навалилось на антивоенные группы на всем семидесятиверстном участке Юго-Западного фронта между деревнями Здвижино и Топелиха, где было сконцентрировано более трехсот тысяч солдат, восемьсот легких и более пятисот средних и тяжелых пушек.
       Шли аресты, следствия, подтягивались к тылам боевых частей карательные отряды, распространялись правительственные прокламации с угрозой расстрела каждого, кто будет высказываться против наступления и войны.
       Наконец, был получен приказ о "часе" наступления. И совершилось совершенно недопустимое с точки зрения военного искусства, но объяснимое боязнью правительства солдатских масс, способных сыграть в тех условиях решающую роль: приказ о наступлении был поставлен на голосование.
       Вопреки ожиданию Василия, большинство проголосовало за наступление. И не только потому, что за спиной голосующих были пулеметы казачьих и карательных частей, артиллерия с боевым приказом немедленно открыть огонь по мятежникам, если они проголосуют против приказа. Нет, не только поэтому: главную роль в принятии солдатами такого решения сыграла иллюзия, что наступление это, как говорилось в ловко составленном приказе, будет последним и принесет народу все блага жизни - Свободу, мир, землю, работу, хлеб.
       Искусна была эта ложь правительственной пропаганды, а русский человек оказался еще так доверчив ко всему печатному, ко всему сладкоголосому, что и поддался и был обманут именем революции и надежд...
       ...Вечером Зотов вызвал Василия к себе, что редко у него случалось после присвоения ему звания подполковника.
       - Убедились вы, поручик Костиков, что солдаты стоят не за вас?
       - Они и не за вас! - неожиданно резко возразил Василий. - К тому же, вы оговорились: я ведь только подпоручик...
       - А вот распишитесь за получение приказа, сами убедитесь, что наше представление уже удовлетворено, поручик Костиков. Да, да, вы - поручик. Поздравляю! Ну, теперь прошу договорить, за кого же, по вашему мнению, стоят солдаты, голосуя за наступление?
       - Они стоят за Россию. И только жаль, что не поняли действительных путей спасения России, проголосовали за негодные средства...
       - Поручик Костиков, вас бы давно следовало выдать властям, - прервал его Зотов.
       - Чего же медлите? - горько усмехнулся Василий. Он был весь еще во власти неудачи при голосовании приказа о наступлении и как-то само собою забыл об осторожности и заботы о себе. - Графское достоинство, подполковничий чин и донос, какая интересная бы сложилась гармония!
       - Я не этими соображениями руководствуюсь. Даже знаю, что за донос против декабристов человек получил генеральский чин, - возразил Зотов мягким, почти дружеским тоном. - Мне кажется, что вы играете в революционера по причине необузданной молодости и потому, что не задумываетесь о тех печальных для народа последствиях, которые приносила ему в прошлом диктатура крайних левых элементов во Франции, принесет и в России, если ей удастся победить. Диктатура, - это же, по-русски, неограниченная власть: что сделает, жаловаться некуда. Вы должны вдуматься и понять... Мне кажется, я почти уверен, что вы убедитесь в полезности сохранить на своих плечах голову и золотые погоны ради правопорядка и действительного счастья народа. Зачем рисковать свободой и жизнью за обещанные вам кем-то призраки? Я не люблю крайностей, даже удалил от себя в свое время родного племянника за его крайне правые взгляды на жизнь. Я мечтаю о народоправии и широкой демократии. И на вас смотрю с надеждой, как на образованного и смелого офицера, на честного русского человека. Диктатура вас затопчет в грязь и не станет выслушивать ваше мнение, как это делаю я: она будет требовать восхваления всех проявлений диктатуры, хотя бы и очевидно нелепых, а вы же этого не сможете делать, вы неспособны восхвалять плохое. Не губите себя! Я знаю, вас любят люди, и вы умеете их организовать. Это очень важно для дела, к которому я просил бы вас присоединиться...
       Василий слушал молча, насупившись и стиснув зубы, чтобы сдержаться от опасных резкостей. Зрачки его глаз стали острыми, колючими и даже светились от накала бушевавшей ярости. Зотов заметил это, резко изменил тему разговора.
       - Скажите, поручик Костиков, желали бы вы взять на себя командование батальоном в завтрашнем наступлении?
       - И вы думаете, что порядок, о котором вы только что вели речь, обретется в завтрашнем наступлении и что мое согласие командовать батальоном будет полезно для этого порядка? - вместо прямого ответа спросил Василий.
       - Меня интересует подбор кадров, - признался Зотов. - Кроме того, наступление может значительно очистить атмосферу и спасти Россию от сумасшествия левых, угрожающих погубить основы морали, религии и культуры. Все дряблое и нежизненное будет сожжено огнем наступления...
       - Какую чепуху вы говорите! - теряя самообладание, запальчиво воскликнул Василий. - Вы хотите поколебать мои идеалы? Но это невозможно даже и в том случае, если я сам замечу, что меня обманывают мои идейные руководители. Я и тогда пересмотрю не мои идеалы, а мои отношения к обманщикам. Простите за прямоту, но мне кажется или показалось, что вы жалеете о морали распутиных и рябушинских. И это вполне закономерно: дворянский гвардеец пофрондировал в свое время против Алисы, вылетел за это из гвардии в пехоту, теперь соскучился о добром старом времени, даже выдвинул "теорию" об очистительном огне наступления. Такую "теорию" надо безжалостно уничтожать, как чумную крысу...
       - Мальчишка! - яростно проскрипел Зотов сквозь зубы и постучал пальцем о стол. - Не желаете внять голосу разума, но приказ о наступлении не посмеете нарушить...
       - Сейчас такое нарушение бесполезно. Я пойду с солдатами и помогу им понять свою ошибку и вызреть до понимания смысла происходящих в России событий...
       - Кто вы есть? - возбужденно прервал его Зотов.
       - Русский человек.
       - А я разве немец?
       - Нет. Вы пока дворянин, боящийся потерять привычный уклад жизни...
       - Молчите, мальчишка! - от волнения Зотов потерял голос, каркнул по грачиному, хрипло. - Я...
       Запищавший зуммер телефона не позволил договорить Зотову, он взял трубку.
       - Да, да, Зотов слушает, - хрипел он и откашливался. - Что? Нет, не телефон испортился, плохо у меня с голосовыми связками... Спасибо за сообщение и за прекрасные гарантии, - положив трубку и вытерев платком вспотевшее от возбуждения лицо, Зотов пристально посмотрел на Василия.
       - Не кипятитесь, поручик, а идите принимать второй батальон...
       У Василия оборвалось в груди. "Почему же второй? - молнией блеснула мысль. - Неужели потому, что командир батальона воздержался от голосования о наступлении?"
       - Там имеется командир, зачем же посылать другого на живое место?
       - Там нет командира, - с ноткой жестокости в голосе, отчего хрип перешел в свист, возразил Зотов, и глаза его стали дикими. - Кто-то из солдат выстрелил комбату в спину. Мне об этом сейчас позвонили...
       - Значит, вы знали, что его убьют, когда решили предложить мне пост?
       - Это дело политики! - Зотов двинулся на Василия и прошипел ему в лицо: - Говорят, что даже кумиры рабочих Маркс и Ленин учили и учат искусству содружества хоть с чертом, если это полезно в политике. Мне, нам нужны кадры, и я не поколеблюсь всех командиров батальонов нашего полка обменять на вас, лишь бы вы поняли и согласились...
       - Нет, я из роты сейчас не пойду. С моими солдатами безопаснее...
       Зотов молча покрутил пушистые усы, выпил стакан воды и шагнул взад и вперед перед Василием, потом махнул рукой:
       - Вы упрямы, но и я терпелив, подожду. Идите в роту! Постойте! - остановил он хотевшего уходить Василия. - По дружбе предупреждаю: позади нашего полка, как мне сообщили из штаба дивизии, будет следовать несколько эскадронов донских казаков, если вздумаете саботировать... Мы учитываем опыт 647 Синявского и 83 Самурского полков, с которыми вы держали связь. И не пытайтесь, поручик, отрицать: мне известно...
       Василий невольно улыбнулся:
       - Значит, солдаты не за наступление, если в спину им вставлены пики казаков?
       - Идите, поручик Костиков! - прохрипел Зотов. - Идите, я не могу больше ручаться за себя...
       Василий лихо козырнул, вышел.
      
      
      
      

    4. ФАЛЬШЬ

      
       В Лукерьевку Иван возвратился с городской демонстрации с оружием: знакомые фронтовики подарили ему белую жестяную гранату-бутылку образца 1914 года и "наган" с патронами. Гранату Иван всегда носил при себе, а револьвер завернул в тряпицу и положил на камелек.
       На вопрос жены, почему он так делает, ответил:
       - Убивать-то я, может, никого не собираюсь. А напугать если потребуется - гранатою удобнее: взрыва каждый человек опасается, а взрыв этот заключен в гранате, как злость в сердце...
       После городской демонстрации Иван сам весь переродился: на контузию перестал жаловаться, и даже выругал Матрену за ее совет попарить бураком начавшуюся было ломить поясницу. Стал он разговорчивее и общительнее. Раньше терпеть не мог, если дети прислушивались к разговору старших, а теперь часами рассказывал Тане, вечерами и Сережке, когда тот возвращался из образцовой школы, о революции и жизни, о своей встрече с гимназистом Васей Шабуровым в Армавире во время забастовки и на одной из подмосковных станций во время войны.
       Но события шли своим чередом и постепенно гасили и гасили надежды, вспыхнувшие в сердце Ивана в связи с революцией. И все как будто бы хорошо, красиво: красные знамена везде, на знаменах надписи: "Свобода, равенство и братство", "Да здравствует Учредительное собрание!" А на дело замерло, не движется: ни земли, ни мира.
       "Дьявол бы его задавил, этого земледельческого министра Шингарева! - злился Иван. - Наделал целую пропасть примирительных камер, земельных комитетов и комиссий, а земли нету и нету. Все запуталось до полной неясности: одни говорят, что землю нужно брать самовольно, другие упреждают, чтобы не трогали. И кто бы это мог сказать одно слово, чтобы решить сразу?"
       Растаял снег. Задымились поля под весенним солнцем, кудреватым туманов шел апрель. Овес бы сеять, да негде... Землю не давали.
       - Овес ведь он какой, - поговаривали мужики: - Его сей в грязь - будешь князь. С посевом повременишь - получишь шиш...
       Наконец, решили лукерьевцы поговорить о земле всем сходом. "А что же на сходке мне сказать? - сидел Иван у стола и думал, думал. - Прямо не знаю, а тут еще мать мешает думать своим чтением..."
       Мать, Катерина Максимовна, читала слушавшей ее Тане протяжно, почти напевно:
       "...поучение на символ Веры, молитву господнь, блаженства евангельские и на десять заповедей божиих... Святой Дмитрий, митрополит Ростовский... Мы тверже помним то, о чем нам чаще напоминают и лучше знаем то, о чем нам чаще толкуют..."
       С настороженностью прислушался Иван к чтению. А когда мать прочитала слова: "...книг в старину никаких не было и не было нужды в книгах, так как люди жили тогда очень долго. Некоторые доживали до востмисот лет и более, следовательно, один и тот же человек об одних и тех же событиях и истинах мог слушать и сам рассказывать другим целые сотни лет...", Иван не вытерпел.
       - Мать! - воскликнул он строго, - ты эту книжку моим ребятишкам не читай. Она их в другую сторону потянет...
       - Осподи, Сусе Христе! - всплеснула Катерина Максимовна руками. - Почему же это не читать божественную книгу? Она же успокоение человеку приносит. Вот, погляди...
       Иван покосился на дочь, задремавшую от чтения и уронившую голову на руки, начал одеваться. Застегивая на себе шинель, бросил категорически:
       - Чтобы не было больше этого чтения для ребятишек! Сам жил в затемнении, а ребятам не надо: пусть в жизнь с головою окунаются...
       Катерина Максимовна заворчала, Иван бухнул дверью.
       - Сережка, пойдем на сходку! - уже со двора послышался его голос, зовущий сына, который практиковался в меткости попадания и бросал камни в начерченный на двери меловой круг величиной с решето. - Поглядишь и послушаешь, как мужики о земле беспокоятся...
       - Катерина Максимовна метнулась к маленькому оконцу с осклизлой почерневшей рамой, прижалась лбом к холодному влажному стеклу.
       - Повел отрока на сходку! - закрестилась, завздыхала горестно. - Осподи, спаси чаду от ругани мужицкой и вдыхания дыма-табачища...
       Почтовая изба была переполнена народом, махорочным дымом и возбужденными криками. Люди кричали о земле, о весне, о непутевых порядках и о том, что нельзя найти концов и выходов, сколько ни бейся, сколько ни страдай...
       - Суета сует, християне! - надрывая голос и крестясь, всем возражал церковный сторож, Мироныч, наученный отцом Захаром и слову и манере держать себя на сходке. - О душе своей надо заботиться, а не об утробе ненасытной, не давать дьяволу соблазнить людей к промыслу разбойному, сиречь к захвату добра и богатства ближнего. Мы есть на земле странники временные, а там, на небе, наше вечное житие уготовано. Не разбоем надо заниматься помышлять, а слезы жаркие в молитве перед богом лить, чтобы не гореть потом вечно в геене огненной...
       "Дома мать бубнит, а тут этот старается!", хватая Мироныча за шиворот, подумал Иван со злостью и тряхнул старика:
       - Иди отседа на колокольню, не скули о мужицкой душе, пропасть тебя возьми!
       - Папк, можно его камнем огреть в самый центр?! - воскликнул Сережка, громыхнув рукою камни в кармане "казачки". - Противный этот звонарь напогляд. Недаром его Свиридкой зовут и Кощеем Бессмертным кличут...
       Мужики дружно захохотали, а Иван выпустил из руки воротник Мироныча, обернулся к Сережке:
       - Дурак! Пойдем к столу, просить слово надо...
       Пока Иван тащил Сережку за руку к столу, Мироныч вышмыгнул из избы и, крестясь на ходу и отплевываясь, побежал к церкви.
       - Тебе чего? - спросил Ивана жердеподобный высокий староста с огромной головой. За эту внешность его и прозвали мужики "Безменом": сам худ, голова с пуд...
       - Имею слово по существу...
       Безмен расхохотался и начал кончиком своей длинной русой бороды вытирать брызнувшие от смеха слезы из его бледно-серых с зеленоватым оттенком огромных глаз. - Что ты можешь по существу? Разве забыл, как опозорился, когда посылали тебя до войны покупать землю у Батизатулы?
       - Тогда был старостою Кузьма Палыч Цурюк, а теперь вот тебя поставили, - огрызнулся Иван и начал речь без всякого разрешения. Он говорил о необходимости захватить особняк Батизатулы, так как он давно уже оплачен и переоплачен.
       - Не ты платил, а мы! - перебил его Ерыкала. - Ты лишь сумел пропить в Фатеже мой серебряный рубль...
       - Не береди, Василий Игнатич, старые раны! - крикнул Иван. - Тогда не я, а вы с Евтеевым и Шерстаковым общество продали. Я же вас за это волками назвал.
       - Мужики, посмотрите-ка на Ивана, - подмигнул Ерыкала. - Он не один, а сам полтора, с сыном на сходку пришел, грознай... Я предлагал выгнать его отсюда за смутьянство!
       - А я вот тебя трахну! - зло сверкая глазами, Сережка размахнулся кирпичом, Ерыкала инстинктивно закрыл рукою свое бородатое лицо, но Иван успел ухватить сына за руку и вырвал кирпич.
       - Хватайте обоих, вышибайте на улицу! - распорядился староста.
       Сейчас же Ерыкала и несколько других людей потянулись к Ивану руками, но он молниеносно взметнулся на стол и выхватил из-за пазухи гранату.
       - Она у меня на таком нумере поставлена, что враз взорвется, если кто мне помешает высказаться!
       У стола сразу стало свободно, так как люди отхлынули к двери. Сережка с сияющим лицом присел у ног отца на скамейку, приставил пальцы к носу и показал это втиснувшемся в толпу Ерыкале.
       - На, выкуси! Волк, волк, волк! Я все знаю, мне отец рассказал...
       Староста забился под самые образа и чуть не зацепил головой медную лампаду на резных цепочках, а Назаркин Иван и Гаранин - матрос в бушлате придвинулись поближе к столу.
       - Не робей, Иван! - подбадривали они.
       - Шкурники, шкурники! - кричал матрос Гаранин на Ерыкалу и на Безмена. - Я не пожалею своего дуба, что на горе стоит среди боярышника, и повешу вас на нем, если контуженого солдата тронете...
       - Говори, Иван, по существу и не бойся. Я их в озноб вгоню, если они что. Вот, пощупай! - Назаркин взял руку Ивана и прижал ладонью к своему животу. Сквозь материю шинели явственно ощущалась твердая самодельная рукоять винтовочного обреза.
       Иван встал между Гараниным и Назаркиным, сказал по существу:
       - Надо всем миром выйти, захватить и засеять батизатуловскую землю, на том и конец...
       - Чего же молчите, не отвечаете отцу? - закричал Сережка, когда пауза надоела ему. - Если земля вам не нужна, мы себе немножко возьмем, а то у нас хлеба совсем мало, да и тот с мякиной. Голова от него кружится, а мне еще геометрию и алгебру надо изучать, ввели теперь в пятом классе...
       И вот тут прорвало сход. Кричали разное, трудно понять. Кто-то сбегал и силком привел на сходку кривоплечего писаря, Антона Николаевича Плужникова. Он был и до этого на сходке, а потом сбежал от гранаты Ивана, запрятался в чулан.
       - Пиши приговор! - диктовали ему со всех сторон. - Нечего бегать по чуланам...
       Вздохнув, писарь присел к столу и, перекосив плечи сильнее обычного, отвязал от пуговицы на груди пузырек с чернилами из дубового орешка, достал из-за уха перо и начал писать. Рука дрожала, чернила брызгали по листу бумаги.
       Когда дело подошло уже вплотную к голосованию и подписанию приговора о захвате и разделе помещичьей земли, в почтовку снова вбежал опрометью церковный сторож-звонарь, Мироныч. Согбенный, худой. В серой свитке, висевшей на нем мешком, он застрял в народной тесноте и не смог добраться к столу, завопил:
       - Повремените, Християне! В Юрасовку власть из Курска понаехала специяльно по земельному делу...
       Ерыкала сейчас же вцепился в сообщение Мироныча и понял, что это дело рук отца Захара.
       - Чего же нам спешить с беззаконием, если власть приехала? - начал Ерыкала свою речь. - Небось, у нас спина не чужая и не железная, если ее казаки исполосуют плетью за своевольство. Предлагаю поэтому избрать полномочную делегацию и послать ее в волостной Земельный комитет, где ожидает губернский начальник...
       - Широкий начальник, - подкрикивал Мироныч, - очень полномочный. Мандат у него подписан самим губернским комиссаром Лоскутовым...
       Снова начались бурные прения, потом избрали делегацию: самовольно захватывать землю побоялись, так как шел слух, что за самовольный захват имения Александровка Фатежского уезда местных крестьян выпороли казаки по личному приказу заместителя Министра Внутренних Дел Щепкина.
       Вскоре лукерьевские делегаты были уже в коридоре Юрасовского волостного управления и заспорили, лучше ли будет пробиться к губернскому начальнику или сначала поговорить с председателем Земельного Комитета, социалистом-революционером Николаем Степановичем Давыдовым?
       - Зачем к нему? - возражал Каблуков. - К нему уже ходили мужики из имения Чекунова, а он их выгнал и не разрешил самовольно захватывать помещичью землю... Этот Давыдов ничуть не лучше старшины Мелехинской волости Щигровского уезда: тот созвал волостной сход и заставлял мужиков подписать приговор о восстановлении царя на престоле, а этот к попам и помещикам в кумовья ходит, младенцев крестит...
       - О чем же спор такой затеяли? - сладкоголосо пропел неожиданно вошедший со двора молодой остроносый священник Старо-Оскольской Михайловской церкви отец Иоанн. Каблуков хорошо его знал, так как приходилось вместе с Трифоном Бездомным класть печки на квартире у этого священника, когда он еще был учителем: в священники отец Иоанн переметнулся, прячась от войны. Сначала пошел он в дьяконы Александро-Невской церкви слободы Гумны, потом и устроился священником в богатый городской приход Михайловской церкви на перекрестке Курской и Михайловской улиц, против дома с башенкой купца Лихушина. - Все суетитесь и суетитесь?
       - Здравствуйте, отец Иван! - вместо ответа поклонился Каблуков и тут же подумал: "Какой же он мне отец, если одних со мною годов? Да еще руку протягивает для поцелуя. Как же!"
       Руку Каблуков священнику не поцеловал, и тот догадался, что ошибся.
       - Мир вам и благоволение! - немного гнусавым голосом, что всегда с ним бывало при раздражении, сказал он и слегка приподнял над головою желтую меховую шапку с голубым плисовым верхом, встряхнул рыжеватыми волосами, собранными в недлинную косу. - Зачем бог принес?
       - По мужицким делам, - за всех ответил Каблуков. А вас какая нужда заставила в такую грязь из города в глушь?
       - А я вот увидел вас, сразу меня мысль осенила, - уклоняясь от ответа, заговорил священник Мазалов. - Вздумали мы с отцом Матвеем из соборной церкви свечной заводик опикурить, каменщики нужны. Вашу работу хорошо знаю и с большим нашим удовольствием, если можно. Приезжайте работать. Меня найдете без труда: можно прямо в церковь святого архистратига Михаила, можно и на квартиру по Логовой улице. Там, за домом Соломинцева, недалеко. Спать можно будет у отца Матвея, у него кухня жаркая... Он и сам теперь у властей в чести. Его даже чуть было не закачали люди до смерти, и в собор отнесли для молебна по случаю печального низвержения царствующего дома Романовых...
       - И вовсе это не печально, - возразил Иван и тут же усмехнулся: - Взаправду, отец Иван, вы приехали из города, чтобы меня пригласить на свечной завод?
       - Пути господни неисповедимы, - покачал Мазалов головой и проворно шмыгнул мимо мужиков в кабинет Давыдова.
       - Вот, прозевали! - ахнули делегаты. Но тут же, заметив, что дверь закрыта неплотно и голоса из кабинета слышны, всей гурьбой придвинулись поближе.
       Священник Мазалов излагал жалобу от имени всех духовных лиц города Старого Оскола, что в городе и слободах подстрекатели проводят собрания граждан и выносят решения отнять у церквей особняки и другие земельные урочища...
       - А почему вы взялись за этот вопрос? - послышался голос не Давыдова, а какого-то другого лица. И в голосе этом Ивану Каблукову показалось что-то знакомое. Он прислушался, начал вспоминать.
       - По общей нашей заинтересованности, - отвечал тем временем священник Мазалов. - При церкви в моей пастве нет усадебной земли, но в общем владении с прочими градскими церквами - Соборно-Богоявленской, Казанско-Николаевской, Покровской и пригородной слободы Троицкой - в писцовой даче состоит 731 десятина 2356 квадратных саженей. Земля издавна разделена на 9 частей, по числу штатов из коих две части состоят в бесспорном владении священнослужителей Михайловской церкви. На эту землю мы имеем план и межевую книгу, хранимые в Соборно-Богоявленской церкви. Мы обеспокоены смутьянскими решениями и не желаем утратить доходность и прокормление. С чего же нам брать доход для поддержания хозяйства и ремонта зданий. При церкви есть каменная караулка, лавочка для продажи восковых свеч и лавка, сдаваемая в аренду. Да еще каменный флигель о трех комнатах, каковой занимает просфорня...
       -Все это ясно, - перебил Мазалова тот же знакомый Каблукову голос. - Но почему вы не подождали, пока я сам приеду в Старый Оскол?
       - Тут, признаться, политика, - лисичьим голоском сказал Мазалов: - Нам невыгодно жаловаться на наших прихожан, вот мы и решили сделать это тайно, чтобы вышло это вроде не от нас, а от закона... А уж мы всегда за это властям поможем в удержании влияния...
       - Хорошо, попробуем помочь вам, но прошу, чтобы на всех богослужениях священники внушали прихожанам мысль избегать насилия в аграрном вопросе. Пусть верят Временному правительству и ждут разрешения всех вопросов жизни Учредительным собранием
       Лукерьевские делегаты пожимали плечами, переглядывались, а Иван Каблуков даже кусал усики от досады. Наконец, он потерял терпение и начал колотить кулаками в дверь.
       Она открылась. Рыжеволосый священник Мазалов с сияющим от удачи лицом победоносно прошел мимо мужиков к выходу из коридора. А проводивший его любезным поклоном Давыдов встретил делегацию довольно холодно. Он даже не желал впустить крестьян в свой кабинет и разговаривал с ними в коридоре, поминутно причесывая свои, и без того прилизанные, светлые волосы, постукивал подошвой сапога о пол и тягуче возражал:
       - Вы требуете невозможного, а я - не фантазер, а социалист-революционер, наследник Софьи Перовской и Андрея Желябова...
       - Они, эти, как, из помещиков или? - прервал Иван представителя Земельного Комитета. Тот досадливо махнул рукой и кому-то пожаловался:
       - С темными людьми трудно разговаривать, даже таких знаменитостей не знают...
       - Нам нужна земля, - загудели делегаты. - Зачем нам нужны знаменитости. Вы нам бумагу напишите, чтобы сеять можно на земле Батизатулы...
       - Тьфу! Я же вам русским языком говорю, что это незаконно. Да и мы еще не успели с губернским товарищем выяснить сущность земельного вопроса и не наметили общей линии по нашей волости. Идите вы домой, а мы тут подумаем. Понадобится, вызовем и вас. Ну, идите, идите! - Давыдов раскрылил руки и начал выталкивать делегатов из коридора во двор.
       В Каблукове все закипело. Он сбросил руку Давыдова со своего плеча и самого его оттолкнул в сторону.
       - Пошли к губернскому начальнику!
       Делегаты хлынули за Иваном, оставив Давыдова в коридоре.
       - Куда же он девался, губернский начальник? - оглянулся Иван на товарищей и показал на пустые стулья у стола, заваленного бумагами. А-а-а, тут еще есть дверь! Пошли!
       В кабинете, куда ворвались делегаты, встал к ним навстречу с обтянутого рыжей материей дивана широкоскулый бородатый человек в легком коричневом пальто и в высоких желтых сапогах военного фасона.
       - Вы ко мне? - ласковым тоном и дружески улыбаясь, спросил он, хотя и был недоволен приходом крестьян, слышал их перепалку с Давыдовым. Умышленно спрятался от них в глубинную комнату, сбежав из приемной. - Садитесь, побеседуем...
       Давыдов вошел быстро и, косясь на крестьян, зашептал губернскому начальнику:
       - Прогоните вы этих нахрапников. Может быть, милицию позвать?
       - Николай Степанович! - предупреждающе сказал губернский начальник, вложив в свое восклицание и упрек, и сожаление и раздражение приневоленного вилять хвостом, когда надо и хочется лаять. Потом он снова повернулся к делегатам: - Я как раз и есть представитель Губернии. Мне, конечно, очень некогда, но я все же выслушаю вашу жалобу. Кто из вас главный?
       Делегаты смущенно переглянулись: главного они не выделили, быть всему народу главным власть, оказывается, не разрешает.
       Неловкую паузу прервал Иван Каблуков, узнавший, наконец, губернского начальника:
       - Вас зовут Матвеем Леонтьевичем? - спросил он, прищуриваясь.
       Губернский представитель передернул плечами:
       - Странно! Откуда вы меня знаете?
       - В Армавире виделись. Вы у нас, у сезонников, в бараке агитацию против царя вели, хорошую жизнь обещали, как у американских фермеров... Ну тогда вы это по молодости хватали жизнь за хвост, а ее надо хватать за жабры и за голову. Мне об этом машинист Шабуров сказывал...
       -Чего же вы хотите? - беспокойно прервал Матвей Леонтьевич. - Говорите короче...
       - Можно и короче, - согласился Иван. - Как вы есть Сыромятников и социалист. Вот и давайте по праведному рассудим. Теперь царя нету, везде свобода и флаги красные поразвешены, но мужику нужна еще земля. Напишите вы нам бумагу. По справедливости надо. Разве это жизнь, если вокруг нашего села хомутом лежит земля помещика Батизатулы, а с нас за нее огромадную аренду сдирает перехватчик Евтеев, кулачок один из Казачка. Вот я же вам сейчас всю эту историю расскажу, наши земляки не дадут сбрехать...
       - Сбрехать не дадим, говори всю правду, - загудели делегаты. Сыромятников насупился, но понял, что придется слушать. И он выслушал рассказ Ивана о шести сотнях десятин батизатуловской земли, о неудачной попытке лукерьевцев купить эту землю и о перехвате ее "волками", о тяжелой арендной плате, взыскиваемой субарендатором Евтеевым и о том, что мужики кричали вслед своей делегации: "До тех пор не разойдемся, пока нам известие принесете!"
       - Наши были недавно в Фатеже, - сказал Каблуков в заключение, чтобы Сыромятников получше понял настроение крестьян, - и там разговаривали со знакомыми мужиками из села Березовец. Там общество по приговору приказало отрубщикам вернуться в общину, а за отказ порушили и сожгли все их постройки и все имущество. Смысл или как? Наши мужики тоже народ отчаянный...
       Сыромятников, встревоженный намеком Каблукова на возможность восстания лукерьевцев, сразу забыл, что ему "некогда". Он ходил и курил папиросу за папиросой, придумывая и тут же отбрасывая различные варианты своего ответа крестьянской делегации. И когда уже иссякло всякое терпение у делегатов, что было заметно по их движениям и перешептываниям, и у самого Сыромятникова, он остановился перед Каблуковым и заговорил путанным, тарабарным языком:
       - Ваше требование невыполнимо. Вы смешали нашу программу со своей практикой и не понимаете, что программа почти всегда выдвигается против неугодного правопорядка в стране, подлежащей омоложению. Мы выдвигали такую программу, находясь в подполье. Но теперь у нас желательный правопорядок, а ваша практика и ваши предложения о насильственном перераспределении землепользования угрожают современному правопорядку, установленному революцией. Я не могу вас поддержать. Вы должны изменить свои взгляды и свою практику, чтобы она не нарушала законы, выражающие сущность уже осуществленной нами программы в области революции...
       - От ваших слов у нас заболела голова, - сказал Иван, перебив Сыромятникова. - Нам не нужна никакая бесполезная программа. Напишите вы просто маленькую бумажку, чтобы пользоваться нам непрепятственно и без всякого выкупа батизатуловской землей...
       - Да, да, да! - хором заговорили делегаты. - Без землицы не можем, в драку готовы. Там нас сходка ожидает с ответом, а вы задерживаете...
       - Ах, какие же вы! - покачал головой Сыромятников. - Не могу я против закона... И вы не имеете права своевольничать, мы рассмотрим это как самочинство и аграрный беспорядок. Вы, конечно, не знаете, что такое аграрный беспорядок и кому он полезен. Но я вам скажу: во всех правовых государствах, в том числе и в нашем революционном государстве, аграрным беспорядком называется крестьянское самовольство по отношению к чужим землям и прочей сельскохозяйственной собственности - к инвентарю, семенам, сбруе. Вот что такое аграрный беспорядок. И вы запомните, аграрные беспорядки нужны не крестьянам, а контрреволюционерам. На этот счет имеется резолюция Всероссийского совещания рабочих и солдатских депутатов от 3 апреля текущего 1917-го года. Только что вот она получена нами из столицы. Прочтите, чтобы убедиться...
       Каблуков повертел в руках поданную ему Сыромятниковым бумагу, возвратил обратно.
       - Фальшь это, не бумага! - сказал сердито, вытаращив глаза на Сыромятникова. - Нам некогда временить: весна на дворе. Вы нам другую бумагу напишите. Если нельзя пока все шестьсот десятин, пишите на триста. Нам сеять надо...
       - Не можем! - категорически заявил Давыдов, встав рядом с Сыромятниковым. Он сжал, как рыба, тонкие губы, украшенные длинными усами, угодливо заглянул ему в глаза: - Позвольте вызвать милицию...
       - Нет, нет, не надо милицию, - замахал Сыромятников кистями рук. - Граждане делегаты сами поймут, что мне нельзя писать им бумагу и что я не имею больше времени для разговора: меня ждут дела, а вы идите домой. - Он взял портфель и хотел выйти из кабинета, но мужики стеной встали перед ним.
       - Нам тоже некогда! - заговорили наперебой, с обидой в голосе. - Нас сходка ожидает с ответом, а вы держите...
       - Вы говорите, что землю для крестьянина вредно будет взять самовольно, - вставил Каблуков. - А я другое от товарища в городе слышал, от фронтового солдата. Тот на митинге возле суда прямо призывал крестьян захватывать землю. Ей-пра...
       Давыдов вспыхнул лицом, точно у горячей печки постоял изрядно, и выкрикнул:
       - Я тоже слышал солдата. Это было безответственное высказывание, и вы к нему напрасно прислушивались. Так не выйдет. Надо ожидать Учредительного собрания. Оно все разрешит. А сейчас нам некогда. Все, что надо вам я и товарищ Сыромятников сказали. Можете идти...
       - Каблуков подступил вплотную к Сыромятникову и, отодвинув от него рукой Давыдова, потребовал срывающимся от ярости голосом:
       - Давайте вы нам определенный результат, без всякого вилянья. Нас ждет сходка, люди. Если не дадите письменного ответа, ударим в набат, и тогда уж... тогда уж не с делегацией будете разговаривать...
       Суровые лица крестьян, их горящие глаза, шумное дыхание, - все это вызвало дрожь у Сыромятникова. "Они все еще остаются пугачевцами! - завертелось в мыслях, покосился на телефон, но шагнуть к нему побоялся: из-за борта шинели Каблукова торчала белая жестяная рукоять гранаты. - Схватят и задушат..."
       - Вот что, товарищи, - снова ласково заговорил Сыромятников и махнул пальцем на Давыдова, чтобы молчал. - Я рекомендую вам войти в полюбовное соглашение с арендатором батизатуловской земли, Евтеевым Порфирием Ефстафьевичем. За известную там плату передаст он вам землю и ладно... Все будет по закону.
       - Это как же? - спросил его делегат Лубошев Василий Гаврилович, пощипывая тощую бородку. - Выходит, земля опять же за выкуп? Тут не свобода, а какая-то фальшь. Ведь покупать землю мы могли и до революции...
       - Как хотите, - развел Сыромятников руками. - Больше я вам не могу ничего посоветовать. Но, поверьте, товарищи, всей душой хочу вам помочь. Давыдов, дайте бумагу и карандаш...
       Делегаты переглянулись и, вытянув шеи, пытались заглянуть, что же это Сыромятников пишет, какую бумагу составляет?
       - Вот, моя записка Евтееву, - свернув бумагу вчетверо и подав ее Каблукову, сказал Сыромятников. - Он меня знает и я его знаю. Человек он умный, меня послушается. Вот увидите, согласится на отступное...
       На этом и кончился прием в волостном Земельном Комитете, кончилась беседа крестьян с социалистами-революционерами - Сыромятниковым и Давыдовым.
       Сход встретил вернувшихся уполномоченных с большим шумом.
       - Ну, что там земляной комитет сказал?
       - Землю-то разрешили взять или нет?
       - Тише, граждане! Пусть уполномоченные все по порядку доложат, - раздавались голоса, и людской вал все плотнее охватывал посланцев. - Каблуков, рассказывай, как есть...
       Каблуков рассказал подробно. И сейчас же на сходке поднялся такой крик, что грачи, прилетевшие отдохнуть на ветвях деревьев, немедленно взмыли черными тучами вверх и улетели на Васютинские, Ерыкаловские болота, где было безопаснее среди голой ольхи.
       Одни кричали и предлагали немедленно выезжать на особняк и сеять, а другие призывали повременить.
       - Чего уж там спешить: на овес все равно опоздали, на просо земля не поспела, не прогрелась, один осот уродится...
       - Верно, - гнусаво подтверждал Василий Андреевич Баглай. - Я пробовал голой ягодицей сидеть на борозде, не выдерживает от прохлады, земля для проса не годится...
       - А что ты ее измеряешь своим градусником-ягодицей, если никто нам эту землю не дает?
       - Для практики, туды е мать... И фальшь надоела поповская!
       Выступил Монаков Андриан Алексеевич, которого на селе прозвали Карпатовым за участие в боях на Карпатах. Лицо у него сердитое с синими усталыми глазами, говор замедленный.
       - Граждане, земля нам нужна позарез, а платить за нее неинтересно. Сколько же лет мы уже платили за землю, не пора ли кончить издевательство?! Захватить ее надо и пахать...
       - Граждане, - сказал Упрямов Антон, - к соседу моему приехал Картузенков Иван Василич из Ястребовского земельного комитета. Не послушать бы его нам, как там у них дела?
       - А чего ж, надо послушать, - поддержал Каблуков. - Картузенков - человек верный, против царя воевал еще в девятьсот пятом и на каторге сидел за это в Печенегах...
       - Не нужен, смутьянством занимается! - гаркнул Федор Федорович Галда. - У нас и без Картузенкова крикунов хватит...
       - Ну, хватит крикунов или не хватит, а я уже пришел, - просунув голову в дверь, неожиданно появился Иван Васильевич. - Раз меня пригласили мужики-земляки, чего же не рассказать о ястребовской жизни. Я тут стоял в сенях, а, оказывается нужно...
       - К столу просим, к столу! - расступаясь перед невысоким подвижным человеком с красным лицом и серо-голубыми глазами, зашумели мужики. - Расскажите нам, Иван Василич, как у вас началась Революция в Ястребовке и как вы там насчет земли?
       - Про это можно, расскажу, - опершись ладонями о стол, начал Иван Васильевич. - В Ястребовке облегченно прошли события. Когда царя в Петрограде свергли, приехал к нам из Старого Оскола Сотников Петр Матвеевич с полномочиями от уезда. А сам этот Сотников пчелами занимался в Каплино, до пчел большой охотник. Старшиною у нас ходил тоже Сотников, мой однофамилец, только меня Картузенковым прозвали за то, что в чужом картузе приходилось хаживать, а старшину - верблюдом. Плевался он часто, когда курил. А курил он всегда. Звали его Василием Тарасовичем. Он из Нижней Дорожни, из бедняцкого классу. Имел он одну кобылу с поврежденным горбом и повозку об трех колесах. Лет ему было к революции под шестьдесят. Закурит, бывало, цигарку-самокрутку в полфунта весом и дымит по фабричному, поплевывает по верблюжьи, целым клубком. А в писарях у него служил Катенев Митрофан Дмитрич из городской слободы Гумны. Седой, лысина обширная. Тоже курильщик. Сидят они, бывало, со старшиной, а дыма кругом - продыхнуть невозможно. За куревом мы их с уполномоченным и захватили. Первым делом приказали снять портрет царский в волостном правлении, потом митинг созвали. Народу понашло - пропасть. Снежок мягкий, подтаивало. Разнесли его ногами до самой земли, даже ручьи выжмали из снега.
       Старшина, поняв известие о свержении царя, закурил цигарку и, махнув рукой, пошел в Нижнюю Дорожню, домой без всякого упорства.
       А мы в один момент образовали новую власть. Волостным председателем стал у нас доктор Соболев Иван Прокофьевич, земский врач. Заместителем у него был стужинский Свинухов Иван Иванович. В земельном комитете председателем поставили Сотникова Дмитрия, а меня заместителем, в членах состоит Тихон Бакланов, тоже из бедняцкого классу. Мы его думаем комиссаром сделать при удобной возможности...
       - О земле там, Иван Васильевич, о земле! - подбодрил Каблуков, зная о склонности Картузенкова часами рассказывать различные истории, приберегая главное под самый конец, когда уж сам вволю наговорится.
       - Извиняюсь, сейчас же о земле расскажу. - Картузенков поскреб пальцем за ухом, вздохнул: - Вот только еще один момент интересный. Разрешите?
       - Да ладно, скажи, - загудели голоса. - Только не долго с этими баснями...
       - Совсем коротко, - согласился Картузенков. - Я вам хочу сказать, что теперь народу надо, очень надо ухо держать востро: разные к нам понаехали из города люди, не всегда поймешь их. К примеру, В Ястребовку прислали бухгалтера Василия Васильевича Яковлева. Его брат при царе управлял Старо-Оскольским отделением "Русско-Азиатского банка". Вот и разберись, к примеру! Сам этот Василий Васильевич до того ловко умеет считать деньги, диво: листы и пальцы мелькают, не присмотришься и не успеешь считать губами за ним. До чего же ловок на деньги, фокусник!
       Ну, вот мы и думали-думали, да и решили Земельным Комитетом ни у кого из этих не спрашиваться, а подступать к земле. Начали с чего? Нарезали людям усадьбы с учетом каждой живой души и возможности развернуться с огородными посевами. За поля потом взялись, сначала на усадьбах практиковались. Бывало там разное. Пришлось и по зубам кому съездить - Мухиным, Морщагиным, разным Шерстаковым. Не без того, сопротивляются. Помещики бумаги пишут в губернию и в центр. Земля - вопрос цепкий, без драки не выходит. Помещик Бобровский агитацию против нас развел, смуту начал сеять. Мы ему санкцию дали своим решением и постановили, чтобы он сдал всю землю в аренду по указанной нами цене. Потом же приказали частным владельцам лугов завершить покос к концу июня, так как после этого срока луга передадим под власть продовольственного комитета... Это же по программе социалистов-революционеров...
       - Чего же вы в большевики не переключаетесь? - спросил Каблуков. - Тогда бы с землею дело пошло быстрее...
       - Скоро, вернее, поспешно начни делать, от слепоты не гарантируешься. Кроме того, я с левыми эсерами, к большевикам ближе, но немножко постепеннее...
       - И правильнее, - воскликнул Ерыкала. - А то вон эти большевики смуту разную наводят. Член продовольственного комитета села Прилепы Ольшанской волости Ново-Оскольского уезда большевик Старосельцев до того смутил народ, что хлеб разбирают из хлебозапасных общественных магазинов, когда армию кормить нечем...
       - Насчет войны вы на меня не очень рассчитывайте! - неожиданно для Ерыкалы возразил Картузенков. - Мне она тоже неинтересна. Между прочим, в Ястребовке мы роздали хлеб из общественных магазинов солдаткам и беднякам... А насчет земли не очень круто держим линию: сначала думаем приневолить землевладельцев сдать ее в аренду по установленным нами мизерным ценам, а потом, к осени, если Учредительное собрание задержится, поделим ее сами на душу, вот и будет закон. Тут уж будет не при чем эсер или большевик: мы - крестьяне, нам без земли нельзя...
       Следом взял слово Федор Федорович Галда.
       - Земля, она, конечно, наша мужицкая. И платить бы за нее не следовало. Но и то надо во внимание принять, что еще вся Россия выхода другого не нашла, кроме как такого, предложенного Сыромятниковым... А почему? Все дело в народной проницательности: жизнь может и по-другому перемениться и тогда... близок локоть, да не укусишь. Поэтому, мое соображение - за небольшой выкуп надо взять землю, - он потер себе ладонью затылок, точно попал в затруднительное положение, потом продолжил: - Небольшой выкуп за землю можно и нужно дать. Это облегчит нам дележ: по силам своим человек внесет плату и долю свою не умершую получить по взносу...
       - Ну, это ты врешь! - крикнул Карпатов Андриан. - Попадись нам земля, мы ее сумеем разделить без всяких паев взносных. Мы помним эти "паи", которые собирали перед войной: все распродали, денежки наши заплакали, а земелька - это правильно сказал Каблуков - земелька в зубы "волкам" попала...
       До рассвета шумели мужики, до драки между сторонниками самочинного захвата земли и "полюбовной договоренности".
       В конце концов, сбитые с толку социалистами-революционерами и бумагой Сыромятникова, напуганные возможностью приезда карателей, лукерьевцы постановили начать переговоры с Евтеевым.
       Выделили делегацию из десяти человек, а Ивана Каблукова назначили "главным". Его кандидатура устраивала друзей и врагов: друзья верили в его честность, а враги жаждали случая натравить власти против "смутьяна" и арестовать его, хотя бы обвинив в сошествии с ума. "Пусть, мол, шумит Каблуков в защиту народа, - думали враги. - А когда его начнут арестовывать, люди запугаются и не шевельнут пальцем. Знаем мы этот "народ". Разве шевельнули они пальцем, когда полиция с докторами связывали женщину, объявив ее сумасшедшей за разоблачение преступлений начальников, а эта женщина зимою выбила раму окна и кричала, чтобы люди защитили ее? Да никто не защитил..."
       Каблуков снова поверил, снова пошел с делегацией в Казачок, к Порфирию Ефстафьевичу Евтееву.
       Делегация застала Евтеева дома. Он суетился около житных амбаров и ругался за что-то на своего батрака. Хромого парня лет двадцати шести, стоявшего тут же с пачкой пустых крапивных мешков на руках.
       Увидев гостей - группу монаковцев - Евтеев пошел к ним навстречу не спеша, сохраняя важность. На нем была синяя суконная поддевка, смазные сапоги с широкими каблуками и небольшая каракулевая шапка-булочка. Сам Евтеев, как показалось делегации, немного осунулся, лицо его приняло серый вид и злое выражение. Поздоровался все же ласково, первым снял шапку.
       - Зачем, братцы, вас бог принес?
       Лубошев Василий Гаврилович, член делегации, изложил цель прихода и сказал, что главным в делегации есть Иван Осипович Каблуков, у которого и вся бумага прописана.
       - Что ж, милости просим, - поежился Евтеев и повернулся к Ивану. - Давайте бумагу. Угу, от Сыромятникова? Ну что ж... Придется...
       - Только имейте ввиду, Порфирий Евстафьевич, - хмуро сказал Каблуков. - Я теперь в бега не брошусь, как было в прошлом. Помните, после Фатежа? Теперь мы просто за обман именью вашему дадим красного петуха, а вас разнесем в клочья...
       - Ну, зачем же нам так? - приневолил себя Евтеев улыбнуться, чтобы сгладить все шуткой, снял шапку и хлопнул ее ладонями, будто пыль выколачивал из меха. - В гости с угрозами не ходят, Иван Осипович. Я же не злодей для лукерьевцев, понимаю нужду людей... Да мы все это миром устроим...
       - Как миром?
       - Простите, братцы, старею! Я же совсем забыл, что о таких делах на улице не разговаривают. Прошу в дом. Сядем, как говорили встарь, рядком и потолкуем ладком. Все мы - живые люди, на одной грешной земле родились... Да, ей-богу же, сговоримся! Идемте! - с шуточкой и прибауточкой, слегка подталкивая делегатов ладонями в спину, Евтеев погнал их гуртом в дом.
       В коридоре встретилась высокогрудая чернобровая красавица в длинном розовом платье дворянского фасона - со шлейфом, со щегольской атласной пелериной с бахромой на круглых плечах. Покосившись на мужиков и зажав нос душистым платком, она величественно проплыла мимо.
       - Видал, мадама? - шепнул Каблуков шагавшему рядом с ним Андрею Баглаю. - Сестра Евтеева. Глупая, говорят, а телом - царица. Братец на этом теле, говорят, целое достояние нажил: подсунул ее в жены старому помещику Кувшинову, потом развел их, оттяпал у Кувшинова поместье по суду и даже заставил эту дуру расписную донос написать на мужа, будто он с социалистами связан. Ну и арестовали Кувшинова...
       Андрей промолчал, боясь быть услышанным шагавшим впереди них Евтеевым, но, пощипывая свою мочалистую бородку, подумал: "И вот к этому жулику на поклон идти пришлось, пропади он пропадом!" Рьяно вытер подошвы лаптей о камышовый коврик возле порога, решительно шагнул в комнату.
       ...Евтеев угощал делегатов самолично, не жалея вина, закусок и ласковых слов.
       Развеселившиеся делегаты шумно разговаривали, спорили, доказывали что-то и снова пили, снова ели. А когда разговор надоел и душа перестала принимать вино и еду, затянули песни. Пели, не стараясь ладить, было бы шумно. В песнях вспоминали о пережитых обидах, о своем бесконечном горе, которому не видать конца на земле, наконец, перешли от шуточных и разных других мотивов к той песне, которая сильно была похожа на жизнь. И затянули тоскующими голосами:
       "Вы не ве-е-ейте-е-е-еся, черны кудри,
       Над мое-е-е-ею больной головой..."
       В такой обстановке Порфирий Евстафьевич показался очень сходным человеком. Да и требования он предъявил, как показалось, небольшие: заплатить ему по десять рублей за десятину (не его, а батизатуловской земли) и выделил участок в восемь десятин, на котором он будет продолжать вести свое хозяйство и развивать с лукерьевцами добрососедские отношения.
       С этими условиями, приняв их, вернулась делегация в Лукерьевку. На следующий день, спеша сеять, лукерьевцы приступили к сбору денег: Евтеев дал срок пятидневный.
       Члены делегации, чтобы не отстать от соседей, тоже начали занимать, кому у кого придется. Лубошев Василий Гаврилович пошел к своему старому хозяину, Денискину, у которого жил в батраках до революции. Выпросил деньги под отработку. Иван Каблуков направился на мельницу - Матрена сказала, что Сапожковы нуждаются в столяре...
       Возле школы перестрел его Ерыкала.
       - А-а-а, Иван Осипович! - поклонился вежливо, даже за руку тряхнул. - А я к тебе хотел специально послать своего Юзика (Так он называл высокорослого батрака из семьи Медиковых, которым общество разрешило жить в почтовой избе и обслуживать сельские нужды). Намечаю перестраивать двор, ригу перекрыть. Работы у меня много, на все лето хватит. Заработком не обижу...
       - Ладно, подумаю, - кивнул Каблуков головою. - Вот схожу к Поликарпу Василичу насчет денег, потом и подумаю...
       - Мои деньги разве хуже Сапожковых? - засмеялся Ерыкала. - Я с тебя и даже расписку брать не буду, а Сапожков потребует. Не веришь? Ну, так вот, - Ерыкала достал портмоне, выхватил из него четвертной кредитный билет, подал Ивану: - Задаток под работу, бери!
       "Две с половиною десятины, - зарябило в глазах и в мыслях Ивана. - Отказаться если, кто его знает: вдруг Сапожков не даст, землю расхватают? Надо взять, раз оно так складывается..."
       - Спасибо, отработаю!
       Возвращаясь домой, Иван думал и думал про себя и свою жизнь: "Что же оно такое есть? При царском времени жил я в батраках и рабочих, а нажил что? Одних ребятишек. И теперь, после свержения царя, опять же в батраки попал к Ерыкале. За эту бумажку придется хребет гнуть и гнуть...", - он разжал кулак, в котором нес деньги, развернул бумажку и присмотрелся: с кредитки глядело широкобородое пьяное лицо Александра III.
       - Ишь ты, - горько усмехнулся Каблуков, - царей свернули, а деньги ихние ходят! Нет, тут неспроста. Тут определенно - фальшь. И что Евтееву платим за чужую землю - тоже фальшь. И революция у нас фальшивая. Только вот пока некому нас из этого затмения вывести: сидят в волости и в уезде, в губернии, наверное, во всей России лица - несысицилисты. Не партия, а сквозная фальшь! Огонь бы ее сжег!
      

    5. ЗА И ПРОТИВ

      
       Возвратившись в Старый Оскол, Кузьма Сорокин попал ночевать к молодому наборщику типографии Попова, Николаю Акинину. И в беседе с ним долго не спал, все слушал и слушал рассказ, как бы вспоминая свое детство и сравнивая его с детством Николая.
       - ... Отец меня покликал (а я был вихрастый, на палке по улице верхом скакал, мечтал стать конником), отнял палку и сказал строгим голосом: "Откладывай, конник, свою лошадку в сторону, в город поедем, на учебу!" Так вот и окончилось мое детство...
       - Ну а потом? - подбадривал Кузьма. - Как вот стал за революцию и против царя? Да не робей, рассказывай полностью: я любитель слушать, как люди изменяются в мнении и свою дорогу выбирают в жизни...
       - Потом началось мое ученичество в типографии. Хозяина звали Александром Алексеевичем Поповым. Высок и пузат. Лицо круглое, усики небольшие. Ну и черен к тому же, на цыгана похож. Только злее цыгана. "У-у-у, дубина! - кричит, бывало, на меня и ладонью под затылок. - Три рубля тебе плачу, а подвижности мало. Только харчи пожираешь, постель трешь боками..."
       - Что же он тебе пуховую перину стелил под бок? - усмехнулся Кузьма.
       - Да нет, - возразил Николай. - Спал я на папшуре, на столе с двумя ножами для резки бумаги и картона, прямо в цеху. Тут и грязь и мухи. Воздух провонял клеем, керосином и краской. Мои товарищи - Тишка Степанов и Степка Рябцев не выдерживали такого духа, в Ямскую уходили спать, а я сделался папшурным жителем. С меня же и спросу больше, чтобы место не так пролеживал. Все норовили быть хозяевами надо мною.
       "Колька-а-а, за булкой! - кричал, бывало, мастер Чернышев, покручивая пышные черные усы и хмуря косматые брови. - Да не забудь сдачу, уши оторву!"
       "Тоже и мне принесешь булочку, - бабьим тонким голоском добавлял печатник Карцев Иван. Худой, зубастый, с глубоко проваленными серыми глазами. Он рылся в кармане и совал мне копейку, хотя и знал, что булка стоит две копейки. Усмехался с хитрецой: - Копеечку сдачи принеси..."
       И приходилось: Карцеву купить булочку, да еще свою собственную копейку добавить на сдачу, всего две копейки в расход. Чернышев измывался, гонял в лавку Сафонова по нескольку раз: то слишком румяна булочка, то слишком бледна, то подгорелость имеется...
       К концу дня в ногах зуд, в голове карусель. А тут хозяин подвернется. Подвижной, в шапке с соболем, красавец. И кричит: "Эй, лодырь Колька! Бери салазки, за мукой марш на Компанскую мельницу!"
       Пудов на пять или еще больше навалят куль на салазки, вези, как хочешь. Если не верите, спросите у Прудцких Ванюшки...
       - Да не-е-ет, я и так верю, - возразил Кузьма. Но тут же и судьбой-жизнью Ванюшки Прудцких заинтересовался. - Кто он, этот Ванюшка?
       - Сирота из слободы Пушкарной. С десяти лет работал учеником на кондитерской фабрике братьев Топоровых, воду и дрова носил, растапливал плиты с котлами для варки карамели. В войну фабрика закрылась - сахару не стало, вот и Ванюшка Прудцких на мельницу приспособился. Там он медным фирменным клеймом помечает мешки с мукою. Трахнет этим клеймом в краске по мешку, сразу обозначение: "Компания, утвержденная Высочайшим..." В клеймении есть похожее и на наше, типографское дело... Вот и мы подружились...
       - Подружились? Ну, это хорошее дело. А как же ты с мешком муки справлялся, ведь там изволок от мельницы в город?
       - По Успенской улице круто. Приходилось и на четвереньках ползти, чтобы салазки назад не ехали, особенно в гололедицу или распутицу... А хозяин, бывало выйдет поглядывает - посмеивается. Назовет меня, бывало, "конником" за мои игры (Отец ему рассказал, как я катался верхом на палке), потом назовет "коньком", что я в салазки впряжен. А тут салазки пошли в раскат, немного опрокинулись, куль проехал углом по воде. За это, что куль замочился, отблагодарил меня хозяин - отодрал за уши, потом пинка поддал в спину. Но я разозлился, с работы не ушел и отцу не пожаловался: бесполезно, отец еще добавил бы, что на старших жалуюсь. У нас с этим строго дело...
       - И все же научился ремеслу?
       - А как же. Бывало, вырвусь из всех поручений хозяина и мастеров, глазком присматриваюсь к наборщикам, усваиваю. К концу третьего года учебы пришла пора экзамена. Я уже в шрифтах разбирался, набирал маленькие формы, перестал себе лицо мазать свинцовой пылью и краской. А из шрифтов понравился мне "гермес крупный" и "квадратный". Этими шрифтами набирали мы рекламы и объявления. На купце Игнатове ("Рыжиком" его в городе звали люди за прехитренность и рыжую внешность) пришлось и держать экзамен. Любил он рекламировать свой товар, стишок сочинил, а набирать рекламу поручили мне, для экзамена.
       Набрал это я, постарался. Тиснули набор на розовую плотную бумагу. Вышло четко, я даже рассмеялся от радости: с рекламного плаката глазастые строчки, зазывая в магазины Игнатова, говорили стихами:
       "Коль избавиться хотите
       От тоски-кручины злой,
       У Игнатова купите
       Граммофон недорогой..."
       - Читал я, читал эту прокламацию, - сказал Сорокин. Помолчал немного и добавил: - Собирался я граммофон купить, денег не хватило, а потом вскорости арестовал меня вахмистр Кичаев...
       - Я этого Кичаева знаю, - воскликнул Николай Акинин. - Когда царя свергнули, бегали мы на станцию и видели, как рабочие и солдаты били Кичаева: он приехал с Касторной, где поезду устраивал крушение и хотел арестовать машинистов Ефремова и Анпилова, вот за это его колотили...
       - Да не только за это! - возразил Сорокин и заволновался. - Кичаев же такая сволочь царская, не приведи господь. Его надо не бить, а уничтожать, как вошь-насекомую. Царский шпион...
       - Об этом тоже говорил на митинге Прядченко Григорий. Знаете его? - перебил Николай. - Он раньше у купца Панова жил в работниках, а квартировал у Благосклоновых на Воронежской улице, недалеко от Гимназии. Теперь Прядченко у воинского начальника, полковника Михайлова, в писарях, а на митингах выступает... Только люди почему-то не поверили Прядченко и не послушались его, не арестовали Кичаева. А ведь он определенно против революции, стоит за царя...
       Сорокин некоторое время не отвечал, размышляя в темноте: "Правильно говорил мне Владимиров в Курской тюрьме, что идет великое размежевание между людьми и что жизнь сложнее дум о ней, а силы, противные народу, мощнее, чем кажется на первый взгляд. И особенно печально, что народ слишком легковерен и нуждается обязательно в муках и обидах, чтобы начать думать и чтобы пробудилось в нем могучая сила совести и души, придавленная веками неудач и рабского унижения..."
       - Дядя, а, дядя, вы заснули? - вполголоса спросил Николай, желая еще поговорить и, боясь рассердить Сорокина, если он заснул от усталости, пробудится от голоса.
       - Нет, не заснул, - ответил Сорокин. - Сон на ум не идет, Николай. Вот и ты рассказал кое-что и сам я видел сегодня, когда шел через площадь, революция пока не наша: захватывают ее разные личности, вроде Кичаева или еще похуже. На здании Городской думы висит новенькая вывеска: "Временный Исполнительный Комитет". А в этом "Временном Исполкоме", сказали мне люди, председательствует князь Всеволожский, предводитель дворянства Старо-Оскольского уезда, а членами у него - черносотенный священник Тимонов и кадет Щепилов. От этих дождешься правды и свободы... Они будут за царя, против революции...
       - Люди, сам я видел, носили священника Тимонова на руках, и в церкви он молебен служил... Церковь же рядом с типографией, все наши ходили. Даже смеялись потом: начал священник молебен за революцию, а потом забыл, да как запоет за здоровье Государя императора и семью его "Многая лете!"
       - А что же ты хочешь? - возразил Сорокин. Я этого рыжего гривача знаю. Высокий, с выпуклыми серыми глазами. Состоял он в членах "Союза русского народа", а теперь побоялся, вышел. И не он один вышел. В газете "Курский край", в первом нумере за 21 марта все товарищи председателя "Союза русского народа", в том числе и старо-оскольские Кобозевы, напечатали свое отречение от прежних убеждений, обещают верою и правдою служить новому правительству. Даже раздобрились, передали Временному Комитету кассовую книгу курского отдела "Союза русского народа" и весь остаток денежных средств - семьдесят пять рублей 12 копеек наличными и 285 рублей облигациями военного займа. Чего же им друг другу не верить, если председатель Комитета, Лоскутов, назначен комиссаром губернии. А он ведь по всем статьям у них свой человек - купец, кадет, присяжный поверенный и гласный Курской городской думы... Но мы их должны побить, по рабочему... В гимназии бываешь? Там, говорят, шумно...
       - Прорываемся частенько, только нас оттуда турманом вышибают, - похвастал Николай. - А там интересно: разные партии до драки спорют на диспутах. Там и большевики, и социалисты-революционеры, и меньшевики и кадеты, всех партий люди. Не верите, спросите Трофимова Михаила. Его мать портниха, к ним заходит Прядченко часто. Недавно поручил он Михаилу маленькую книжечку, листиков десять, разложить в гимназии по партам во время перерыва диспута. А книжечка эта большевистская, о задачах партии рассказано и за власть, чтобы ее советам передали...
       - Удалось разложить книжечку? - нетерпеливо переспросил Сорокин. - Шею не набили?
       - Удалось. Но потом что было, словами не передать: одни люди, вернувшись в зал и найдя книжечку, целовали ее и кричали: "Правильно!" Другие молча совали в карманы, чтобы никто не видел, а третьи визжали от злости, рвали книжечку, клочья бросали под ноги или через форточку. А меня такая досада брала, что готов был в глотку им вцепиться: мне же пришлось в типографии набирать для этой книжечки шрифтом "гермес" крупный для обложки и для заголовков. Буквы чуть не во всю страницу, чтобы читать доступно, а они, сволочи, рвали книжечку с визгом и топтали. Трофимов Миша даже всплакнул...
       - Ничего, ребята, не плачьте. Тут вот оно и выясняется, кто "за" и кто "против". Сейчас-то что нового в типографии набирается или печатается?
       - Этикетки разные, воззвания. У нас теперь с этим очень заказы большие. Вот, например. Напечатали много воззваний о созыве всепартийного митинга...
       - Всепартийного?! Когда он намечен? - Сорокин встал и подошел к кровати Николая. - Ты мне сможешь принести пачку этих воззваний?
       - Митинг намечается на послезавтра. И я могу достать этих воззваний штук сто. Наш хозяин типографии уже много их выдал... Видел я, брали для воинского начальника, для Щипилова. Приходил Лев Денисов, офицер один...Священник Тимонов брал: завтра будет раздавать во время богослужения...
       - Значит, они готовятся, как следует? Недаром говорили мне люди, с которыми ехать пришлось от Касторной до города, что буржуи и офицеры решили дать бой и сорвать создание Совета в Старом Осколе. Смотр сил готовят, сволочи!
       - Можно, я сейчас же побегу в типографию? - спросил Николай, сбросив с себя одеяло и шустро опустив ноги с постели. - Я знаю там все ходы и выходы, вынесу под пиджаком пачку воззваний...
       - Не-е-ет, ты не кипятись, - остановил его Сорокин. - Ты лежи, отдыхай... Завтра утром принесешь: я побуду здесь подожду, а ты принесешь...
       - Ладно, можно и утром...
       Несколько минут, улегшись на постель, собеседники молчали, каждый думая о своем и не имея сил заснуть от волнения. Николай не выдержал, спросил:
       - Дядя, не спите?
       - Не сплю. А что?
       - Да вот хочу рассказать, как они демонстрацию устраивали, которые против рабочих. Я все это сам видел, ей-богу! Видел и примечал...
       - Что ж, если спать не хочешь, расскажи, что видел и что примечал?
       - Да что? Двенадцатого марта манифестацию кадеты устроили для поддержки Временного Исполкома. В Курске, говорили нам, еще седьмого марта огласили акты отречения от царского престола, а восьмого создали Временный Комитет, но в Старом Осколе задержались до двенадцатого. Женская гимназия под руководством фрейлины Мекленбурцевой вышла на манифестацию. На красных знаменах оказались ленточки нейтрального цвета "электрик", а намечались кадетские, зеленые: испугались гимназистки, что рабочие возьмут да и косы им повыдернут. Да и надписи на знаменах были чудные: на одной стороне "Свобода!", на другой - "Победа!" Вот и пойми, чья Победа и какая Свобода...
       Парад принимал седой кадет Щепилов и офицер Денисов. Оба расстроились, что не так вышло и что гимназистки с нейтральной ленточкой вышли. Денисов даже, говорят, после этого свою зеленую ленточку сорвал с лацкана и в карман запрятал, а сам для устойчивости положения записался в партию социалистов-революционеров...
       Акинин еще что-то рассказывал, пока начало светать, но Сорокин все же уснул. И когда в этом убедился Акинин, то тихонько оделся и вышел.
       Из типографии он вернулся через час с пачками плакатов и листовок, которые помогли ему вынести из помещения его товарищи - Тишка Степанов и Степка Рябцев, пришедшие на смену - ни свет, ни заря, чтобы успеть набрать листовки по заказу железнодорожников.
       - Дядя, дядя! - тихонечко толкал Аникин Сорокина. Проснитесь, листовки...
       Вороша печатные листы и позевывая от не стряхнутого еще полусна, Сорокин вдруг заспешил одеваться.
       - Вот они что, гадюки, задумали, а! - восклицал он при этом, заглядывая в упавшую на пол листовку и натягивая сапоги. - И вы такие штучки набираете?
       - А как же не набирать, если хозяин приказывает. Мы теперь все набираем, для любой партии...
       - Ну и бить вас надо за такую послушность! - Сорокин стукнул каблуком, поправил руками голенище надетого сапога, взялся за второй. - Прочти-ка вот эту, что на полу лежит. Да вслух читай. Разобраться надо...
       Аникин взял и прочел листовку, подписанную кадетом Щепиловым: "Слышать не желаем ни о каких Советах рабочих и солдатских депутатов, так как есть у нас законная демократическая власть - Временное правительство в центре, Временные исполнительные комитеты на местах..."
       - Хватит, ясно! - сказал Сорокин, закончив одевание и надвинув на голову картуз. - Разные эти Щепиловы, а с ними и воинский начальник Михайлов решили сорвать образование в Старом Осколе Советы, но мы еще посмотрим, мы еще поборемся. Я вот сейчас побегу к Федотову, к Афанасию Ивановичу. Мы с ним всех рабочих подымем... Да, забыл было: сколько вы часов работаете в типографии и сколько платит Попов ученикам и наборщикам?
       - По одиннадцать часов работаем, - ответил Аникин. - Ученикам по 7 рублей платит сейчас, рабочим по 100 рублей. А что?
       - Опять же вас надо бить за послушание, - заворчал Сорокин. - Бастовать надо и требовать: рабочий день чтобы восьмичасовой, ученикам чтобы от 12 до 60 рублей платили, в зависимости от года выучки, а рабочим - от 150 до 200 рублей. Смотря по категории. В Курске уже такие требования выставили... Ты вот там с ребятами поговори, а потом, если потребуется, поможем... Я буду к тебе заходить, если ты "За"...
       - Все наши рабочие стоят "За", один хозяин у нас "против", но мы его вот так, скрутим, - Аникин смешно повинтил кулак возле кулака и сам расхохотался: - Только он высок и пузат, между моими кулаками не вместится...
       - Тогда между моими вместится, - показал Сорокин свои гиреподобные кулаки, начал собирать и совать за пазуху рассыпавшиеся листовки. - Тут вот есть одна от имени воинского начальника полковника Михайлова к солдатам. На гарнизонный митинг предлагает под лозунгом: "За и против!" Но это ничего, мы и в казармы сходим, к солдатам. Нам теперь дороги не закажут!
      
      
      
      

    6. СМОЛЬНЫЙ

      
       Всепартийный митинг прошел бурно. Всякие ораторы выступали. Тереховский эсер Петров расхваливал свою программу, а офицер-дворянин Лев Денисов, подписавший перед митингом вместе с кадетом Щепиловым листовку против создания Совета в Старом Осколе, вдруг публично заявил, что переходит в партию социалистов-революционеров и выставляет в Совет свою кандидатуру от госпитальной команды выздоравливающих.
       - Я, кричал он и прихрамывал (пуля ему сорвала ноготь на одном из мизинцев ноги, но рана давным-давно зажила), - фронт на своих плечах вынес. Кровью купил себе право шагать в рядах революции и никому не позволю мешать мне. Ничего не пожалею для революции и революционной войны. Если крестьяне моей округи изъявят согласие вести войну до победного конца, добровольно и бесплатно, о чем торжественно заявляю, передам им всю свою землю...
       В толпе при этом раздался хохот, выкрики:
       - Что же вы обещаете людям землю, а сами ее давно уже заложили и перезаложили?
       - Неправда! - петушился Денисов. - Я вот сейчас поеду и привезу доказательства...
       И Денисов внезапно уехал на станцию. Оттуда он вернулся быстро с рабочим Рябцевым, только что приехавшим с Екатеринославского завода.
       - Вот, граждане, пролетарий перед вами! - проталкивая Рябцева к трибуне, кричал Денисов и требовал, чтобы ему и Рябцеву дали важное слово без очереди.
       - Граждане, - начал Рябцев, сняв с головы черную ушанку. Ветер рванул его длинные русые волосы, прижав к кадыку окладистую бороду, - Льва Денисова, авантюриста и приспособленца, все вы знаете... Да погоди уходить! - Рябцев поймал одной рукой Денисова за плечо, другой двинул в лицо так, что Денисов перелетел через перильцу трибуны. - А за что я его так, сейчас покаюсь перед всем народом. Этот дворянин, у которого пришлось мне до поступления на производство жить в батраках, пытался меня подкупить. Я прислал телеграмму своим, что еду из Екатеринослава. А они ему показали. Он меня и встретил на вокзале, всю дорогу уговаривал, чтобы я против большевиков выступил на митинге и чтобы против Совета. Так, мол, и так, не советую. Даже, мол, рабочие Екатеринославского завода не желают создавать Советы рабочих депутатов, целиком стоят за временное правительство... И обещал он мне за это двести рублей и три десятины земли. Как вы думаете, по заслугам я ему отпечатку на лице поставил?
       - По заслугам, правильно! - кричали люди, хохотали. В защиту Денисова никто не высказался, боясь солдат и рабочих, которые, распропагандированные старо-оскольскими большевиками (Сорокин с Афанасием Ивановичем и другими товарищами хорошо поработали с листовками), прямо и открыто поддержали идею создания Совета Рабочих и Солдатских депутатов в Старом Осколе.
       В тот же день предприятия, войсковые подразделения и различные организации делегировали в Совет своих депутатов. Ночью было проведено заседание, оформлены отделы и секции Совета. Было постановлено издавать газету "Меч Свободы".
       Функции председателя Совета и редактора газеты сосредоточились в руках левого социалиста-революционера, Файнберга.
       Это юркий невысокого роста худощавый человек с редкими черными волосами, в желтом пиджаке и синем банте-галстуке, выходившем уже из моды.
       Робкий и мягкий по характеру, Файнберг первую же свою речь посвятил призыву "держаться в рамках закона и порядка, не обижать никого и добиться общего согласия жителей в предстоящих работах по великому преобразованию многострадальной России".
       Сорокин Кузьма, делегированный в Совет от группы политкаторжан, взял слово:
       - Обижать народ, конечно, не надо. Но и нужно различать между народом и, скажем, купцами. У нас вот нет дома под Совет. Разрешил нам купец Лихушин позаседать, а завтра опять придется выпрашивать квартиру. Это не дело. Предлагаю конфисковать дом у купца Дягилева, у него их целых три имеется, жирно для одного человека. И назовем этот дом, где разместим Совет, "Смольным", как в Петрограде...
       Секретарь Совета, эсер Дагаев, высокий, большеносый, будто Меньшиков сошел с картины Сурикова "Меньшиков в Березове" и пришел на заседание Старо-Оскольского Совета, покряхтел у трибуны и потом сказал:
       - Я согласен с Сорокиным. Без своей квартиры Совету жить нельзя и бессмысленно...
       - Нет, нет, товарищи, нет! - убеждал Файнберг. - Не стоит из-за квартиры разжигать гражданскую войну. Мы так все устроим, мирно...
       Большинством голосов меньшевиков и эсеров предложение Сорокина было провалено, заседание разошлось.
       Но время работало на революцию. Позиции Совета укреплялись вместе с ростом в нем влияния большевиков. Были вскоре делегированы в Совет большевистски настроенные солдаты-фронтовики: Долматов, Муровцев, Мирошников. Этот был послан руководить профорганизацией, возникшей в земских механических мастерских. И вскоре добился лишения рабочими депутатского мандата эсера Красникова, вместо которого был делегирован в Совет сочувствующий большевикам слесарь Малыхин.
       Долматов с Муровцевым входили в военную секцию Совета, вели работу среди солдат гарнизона, а также в госпитале. Сорокин с Федотовым возглавили социально-экономическую секцию и секцию по вопросам труда и зарплаты. На них лежала задача подготовить празднование Первого Мая.
       В конце апреля воинский начальник Михайлов созвал все же митинг солдат гарнизона под лозунгом "За и против!" Он рассчитывал укрепить авторитет военных депутатов Совета из числа офицеров, добившись солдатского массового доверия им, а также хотел провалить предложение большевистской фракции о лишении четырех офицеров депутатских полномочий в связи с уличением их в контрреволюционной пропаганде.
       Солдаты подавляющим большинством провалили предложение полковника Михайлова, высказались за поддержку большевистской фракции Совета.
       Начались демонстрации различных направлений под лозунгом "За и против!" Атмосфера в городе и уезде накалялась.
       Накануне Первого Мая, в понедельник, заседание Совета началось в полдень и длилось непрерывно до полночи. В это же время большевистские депутаты непрерывно поддерживали связь с коллективами своих избирателей, с производствами и с солдатскими казармами, с выздоравливающей командой госпиталя, с Караульной ротой.
       На повестке дня значились два основных вопроса и тридцать семь дополнительных.
       По первому основному вопросу - "О самочинном занятии дома купца Дягилева под Совет и о первомайской демонстрации" - докладывал Кузьма Сорокин. По второму вопросу - "О лишении депутатского мандата офицера Льва Денисова" - докладывал большевик Василий Воробьев, сын портного и швейцара. Прослужившего четверть века у врача Френкеля, на углу Успенской и Курской улиц.
       В городе в это время все бурлило. На транспарантах рабочие несли свои требования кончать войну, дать восьмичасовой рабочий день и установить рабочий контроль над производством. Понаехавшие в город крестьяне, особенно недавние фронтовики, требовали мира и земли. О всех тридцати семи дополнительных вопросах на Совете никто не докладывал: о них говорил народ на улице, и голос народа могучим набатом катился в зал заседания, бодрил революционеров, прижимал язык к небу у соглашателей.
       И, прежде чем перейти к основным вопросам, депутаты приняли несколько дополнительных решений: разрешить пролетарские забастовки для слома саботажа хозяев по зарплате и восьмичасовому рабочему дню, призвать население не читать газету "Курская жизнь" из-за туманности ее политики и буржуйского нутра, которое выпирает наружу и призывает воевать до победного конца без всякого снисхождения к миру, земле и прочим вопросам, интересным для народа.
       Одобрить сообщение газеты "Курский край" об аресте в Белгороде контрреволюционеров Штюрмера, вице-губернатора Курского; жандармского полковника Подгоричани, исправника Покидова и начальника станции Семендяева вместе с земским гласным управы Вязигиным. Сволочные были люди.
       Одобрить арест в Щиграх исправника Романова и пристава Солодовникова за контрреволюцию.
       Выяснить и опубликовать для всеобщего сведения список членов "Палаты Михаила Архангела" под руководством черносотенного помещика Пуришкевича, всех членов "Союза русского народа" и секретных сотрудников охранки, чтобы граждане знали и не допускали этих лиц к общественной и политической деятельности.
       Обследовать при первой возможности запасы товаров и хлеба в лавках и складов купечества, дабы не прятали и цены не взвинчивали...
       Потом взял слово только что прибывший из ссылки железнодорожник Федор Данилович Ширяев.
       - Вопросы решаются людьми, их голосами! - начал он горячо, убежденно. Голубые глаза его сверкали, движением головы энергично отбросил назад длинные русые волосы, желтыми от махорки пальцами щипнул небольшую округлую бороду. - Зачем же мы сначала будем решать вопрос о самочинном захвате здания под Совет, если заранее знаем, что депутаты, вроде Льва Денисова, будут голосовать против? Надо сначала изгнать Денисова и кого там еще с ним из Совета, чтобы их голоса не прозвучали. Предлагаю поэтому второй основной вопрос считать первым! Я настаиваю на этом, исходя..., - не закончив речь, Ширяев хватился руками за грудь, побледнел от режущей боли в склерозном сердце.
       Сорокин с Федотовым поспешили к Ширяеву, отвели его в сторону и усадили на стул, Воробьев занял место товарища у трибуны и начал практически переносить второй основной вопрос в разряд первого.
       Депутаты-большевики начали шумно аплодировать. Сидевшие в президиуме, Файнберг с Бреусом нерешительно переглянулись и пожали плечами. Потом Файнберг, соблюдая формальность, прервал начавшего говорить Воробьева и сказал:
       - Слово предоставляется товарищу Воробьеву Василию Игнатьевичу...
       В зале снова засмеялись, так как Воробьев уже взял слово без разрешения Файнберга. Маленький, худой, большеголовый, он неуклюже двинулся от трибуны поближе к депутатам, выбросив перед собою руку с горбатыми пальцами.
       - Я буду говорить сегодня и в частном и в общем масштабе, иначе до сущности Льва Денисова не докопаешься, в чем его контра состоит. Меня здесь все знают, не дадут соврать. Это же факт неспровержимый, что мой отец до бессознательности всю жизнь спину гнул на чужих людей, сам я тоже сызмальства портной. Мне приходилось за куском хлеба бродить по селам вместе с бедным евреем Борисом Ильичем Красовицким, что на Белгородской улице квартирует, у Трифонова Григория Гавриловича. На кого мы только не работали, кому только разную одежу не шили. А почет нам разве был? Никакого почету. Даже, непригоже говорится, Лука Шерстаков чуть не затравил меня в Знаменском собаками. А за что? Да попросил я у него хлеба добавить за шитье. Хочете, сейчас портки спущу и покажу вам следы от собачьих зубов?
       - Не надо, ве-еерим! - закричали в зале. - Знаем Шерстаковскую породу...
       - Ну вот тот же, об чем же разговор? - продолжал Воробьев. - И теперь Шерстаков нос с носом нюхается с Денисовым. Я это про сынка Шерстакова, про Федора Лукича, который в офицерах. Пришлось мне о нем наслышаться и навидеться. Собаками то он меня травил, а потом на фронте разное вытворение делал, солдатам носы расшибал в кровь. Ведь я тоже всю войну прошел. В июле четырнадцатого Воинский начальник призвал меня в армию. По май девятьсот пятнадцатого прослужил я в 57-й Курской пехотной дружине ополчения, дошел от Старого Оскола до Одессы, Буковины, Черновицы. Был поранен. Полечили немного, опять же туда, на фронт, в пулеметную команду 406 Щигровского полка. С генералом Брусиловым наступал, всю Буковину прошел. Опять поранет пулей и штыком раз пять. Кожу всю и мясо изорвали, кости бог миловал. Попал в Старооскольский госпиталь, теперь вот - депутат солдатский. И я же все это видел: офицер Шерстаков воспользовался обстановкой, выставил Льва Денисова в Совет от солдат, а на Крестьянском съезде он же рекомендовал Денисова в председатели. Вот вам масштабы! А мы не имеем земли, не имеем мира, не имеем хлеба потому, что Шерстаковы и Денисовы снюхались, не дают нам буржуев опровергнуть. Для понятия всего этого вопроса нельзя обойтись без общего масштаба и без просмотра, как они действуют. Я вот по партийному подходу и чтобы без голословности собрал телеграммы, бумаги и газеты, тоже и записал, как революция у нас развивается, и кто как по ней плавает. Послушайте. Очень полезный смысл для ясности...
       - Давай, давай! - шумели голоса.
       - Кончай, не надо! - возражали другие.
       - Хва-а-атит!
       - Да, кое-кого это дело за глотку хватит! - огрызнулся Воробьев, вытащив из-за пазухи ворох бумаг и помахал ими в воздухе. - Вот вам телеграмма Петроградского Телефонного Агентства от 4 марта: "Манифест отречения государя от престола", а за ней вот другая телеграмма: "Отречение великого князя Михаила от престола..." Об чем это говорит? Да об том, что наверху стало невозможно сидеть на престолах, отказываются цари. А в это время снизу некоторые о престолах мечтают. Я имею в виду переписку Льва Денисова с князем Всеволожским, с монархисткой Мекленбурцевой, с лукерьевской учительницей, дочкой старшины, Дуськой Бухтеевой, с князем Касаткиным-Ростовцевым. Знаете, о чем Лев Денисов переписывается? Сейчас вам прочитаю...
       Пока Воробьев рылся в бумагах, отыскивая нужные, Денисов с группой офицеров (они сидели возле двери) незаметно покинул заседание, так как почувствовал возможность ареста.
       - В письме к князю Касаткину-Ростовскому, крупному помещику и владельцу имения в Чернянке, Лев Денисов написал вот так. Послушайте: "Все землевладельцы будут многим обязаны вам, ваше сиятельство, если на себя возьмете инициативу объединить наши усилия. Мы себе это мыслим в форме создания союза землевладельцев всей губернии. В Курске, где пришлось мне быть недавно и разговаривать с офицерами из дворян, есть общее мнение объединиться по этому вопросу вокруг вас и вашего имени. В манеже конюшен государственного коннозаводства есть у нас верные люди, кои могут взять на себя заботу по извещению и приглашению землевладельцев. В манеже можно будет провести организационное собрание. Уже зондирована возможность участия землевладельца и мирового судьи А. К. Энгельгардта из села Звенячке Дмитровского уезда, коего крестьяне с апреля усиленно пытаются выгнать из имения.
       Нами установлена связь с управляющим конского завода при селе Вышнем Теребуже Щигровского уезда и получено его заверение, что он поставит о наших планах создания союза землевладельцев генерал-лейтенанта Каменева, владельца завода, имеющего свидетельство государственного коннозаводства..."
       - Видите, по всей широте охватывают. А мы этого Денисова в депутатах терпим! - Воробьев погрозил кому-то кулаком и продолжал разоблачать: - На прошлой неделе, как стало известно, Лев Денисов со священником Мазаловым организовали богослужение с поминовением за здравие государя Николая и весь царствующий дом. Это они для народного заблуждения, чтобы все думали, будто царь на престол вернулся.
       Нам нужно во всем этом разобраться и понять, почему это в Старом Осколе буржуи и дворяне возликовали, на свой аршин стали примерять революцию. По совету Льва Денисова, священник Тимонов и кадет Щепилов провели известную всем вам монархическую манифестацию, а потом в Городской думе Временный Исполком избрали во главе с князем Всеволожским. А что представляет собою этот князь? Он в девятьсот пятом году руководил еврейским погромом. Что может народ ожидать от такого властителя? Его даже природа отвергла, лицо ему исковеркала, оспой поковыряла. На шимпанзею похож. А старается, чтобы революцию носом к земле пригнуть: объявил военное положение, без пропуска носа не высовывай с вечера до рассвета. Свобода кадетско-княжеская! Да только, интересно знать, почему это с Льва Денисова и с других офицеров пропусков по ночам не требуют?
       - Рыбак рыбака видит издалека! - выкрикнул Сорокин.
       - Вот и я же об этом, - согласился Воробьев: - Свои они люди, единомышленные...
       А разве забыл кто из нас всепартийный митинг? Рябцев дал тогда Денисова в зубы. Но этот авантюрист не успокоился. Он вступил в согласие с учителем Крученых, в эсеры его записал, и вместе возглавили Крестьянский Комитет. Рабочие правильно называют Денисова "двенадцатипартийным человеком". Ведь факт, товарищи: Кобозеву, руководителю торгово-промышленной партии, Денисов взнес членские деньги и заверил о своей готовности помогать в делах. Вместе с руководителем кадетской, то бишь республиканско-демократической партии, Щепиловым, списки партийные составлял, и кадры по местам определял. В партию социалистов-революционеров вступил официально, даже у социалиста Завьялова рекомендацию выпросил. Они же оба офицеры, вот и по дружбе оружия...
       - Снял я свою рекомендацию! - запротестовал Завьялов. - Не отвечаю больше за Денисова...
       - Ну что ж, это хорошо. Только Денисов успел раньше билет партийный получить, пока рекомендацию сняли. Он подвижнее всех вас. Кроме того, в Совет его рекомендовали социалисты-революционеры, этого не замнешь... Он целил даже в председатели, а тут мы его за полы одернули назад: большевистская фракция разнесла его кандидатуру в пыль и в дым. Он тогда побежал с доносом к жене комиссара Временного правительства, к Ядвиге, а та мужа уговорила, лодзинского беглого поляка, Гроздинского. В Ельце с ним снюхалась, в Старый Оскол совместно приехали. А Гроздинский, что твой теленок, против жены голоса не имеет: бац, подписал телеграмму губкомиссару с требованием "Убрать большевиков из Старого Оскола!"
       "Это за что же нас убрать? - спрашиваем мы. - Чем провинились?"
       Гроздинский нам ответил: "Вы трусы, и по своей трусости требуете войну прекратить, смуту наводите, призываете к самочинству и не желаете подождать Учредительного собрания".
       "Нет, врешь, - говорили мы ему. - Мы в окопах сидели и воевали, а не бегали из Лодзи в Елец и в Старый Оскол, как вы!" Тогда он расстроился, повыгонял нас из кабинета, а сам побежал с Денисовым в госпиталь, в палату выздоравливающих. И начали они агитировать солдат, чтобы написали письмо в "Курскую военную газету" и выразили свое патриотическое желание поскорее на фронт поехать. А солдаты враз проголосовали: забросали они Денисова и Гроздинского подушками и разными вещами, освистали и выгнали с криками: "Вон, холуи буржуйские! Идите сами на фронт, если хочете!"
       Я считаю, солдаты правильно сделали и нам этот путь надо указать Денисову. Выгнать его надо немедленно из Совета, чтобы духу его не было...
       - Прения бы надо открыть, - сказал Файнберг, робко оглянувшись. - Выслушаем стороны, обсудим...
       - Никаких прений! - зашумели в зале. - Денисов почуял опасность, уже юркнул с заседания... Голосуй!
       Подавляющим большинством голосов лишили Денисова депутатского мандата. Потом изгнали из Совета еще трех офицеров, ушедших вместе с Денисовым заблаговременно, после чего предоставили слово Сорокину Кузьме.
       - Я имею такой доклад, - сказал он и немного покашлял: - Лозунгом завтрашнего праздника пусть будет такой: "Интернационал, мир, братство и самоопределение народов, восьмичасовой рабочий день и рабочий контроль, земля крестьянам без выкупа!"
       Кроме того, забастовку поддержать и запретить всякую торговлю, кроме хлебную, на весь вторник Первого мая, а чтобы рабочим и служащим оплатить за счет производства и торговли. Распорядителей выделить на демонстрацию из рабочих с красной лентой через плечо, чтобы порядок был и организованность пролетарская.
       Теперь же о доме для нашего Совета. Я имею такой доклад: у купца Дягилева имеются три дома на одну небольшую семью, а в Совете семья побольше, но по чужим квартирам ходит. Предлагаю очень просто поступить: надо занять самочинно дягилевский дом на Курской улице, против дома Корнилевского. Здание очень для Совета удобное: на втором этаже зал для заседаний и комнаты для секций, внизу можно охрану разместить. Двор обширный, вообще удобно. На этом и разрешите доклад окончить...
       Краткость доклада Сорокина всех удивила. Ведь в это время было принято говорить длинные речи, воробьевские, чтобы "в частном и общем масштабе". Зал даже на минуту замер, притих. А Сорокин тут же, воспользовавшись тишиной, зачитал приготовленный им проект резолюции:
       "Дом для Совета рабочих и солдатских депутатов в Старом Осколе нужен по горло, поэтому подсечь его у купца Дягилева под самый корень в порядке самочинной реквизиции без всякого выкупа. Для оформления дома в учреждение создать комиссию и поддержать ее для убедительности рабочим отрядом милиции или гвардии с ружьями..."
       Большинство депутатов голосовало "За", незначительная часть взметнула руки "против".
       ...Демонстрация началась на рассвете: транспортники вышли с факелами и транспарантами. А в это время со станции Суковкино возвращался рабочий купчихи Болотовой Елены, восемнадцатилетний гуменский черномазый парень Василий Кандауров.
       У купчихи жил он уже третий год, платила по восемь рублей в месяц за двенадцатичасовой рабочий день. Был у нее муж, Болотов Василий Осипович. Отличался он пьянством и голосом громче всех басов. Пел на клиросе Николаевской церкви, пьянствовал, где попало. Бородища широкая, сам плотный. И вот, чтобы не попасть в армию, купил он на станции Суковкино паровую мельницу, поставлял военному ведомству муку, а Василия Кандаурова заставил на подводах возить на мельницу бочки с нефтью и керосином, а в город доставлять муку, на станцию: расчет у него был такой, чтобы на железную дорогу не тратиться.
       На этот раз возвращался с Кандауровым в город и сам Болотов. Лежал он, выпивши, на дне повозки и все агитировал:
       - Ты, Васька, меня слушайся, если тебе говорю. У меня жизнь богатая насчет книжек. Буду тебе давать по пятаку, а ты покупай все эти приключения, читать будем вместе, чтобы на меня Елена Дорофеевна не рычала. Скучающая, черт. А ты ей скажешь, что книжки за свои деньги купил. Книжки-то знаешь, где покупать? У купца Дручинина, который торгует гробами, крестиками, ладанками. Он тебе сначала будет давать бесплатно, пока привыкнешь, а потом - по пятачку. У него там разные приключения Шерлок Холмса, Нат-Пинкертона, "Палач города Берлина", "Парижские тайны", "Пещеры Лефейса", - целых семьдесят продолжений, не заскучаешь... А еще вот мне скажи, чего вы там разговариваете, в союзе приказчиков и прислуги?
       Союз приказчиков и прислуги возник в марте 1917 года. Центр его находился в сторожке Покровской церкви. Ходил туда на собрания и Василий Кандауров.
       - Разные бывают разговоры, - подогнав кобылу кнутом, ответил Кандауров хозяину. - А все больше разговариваем, чтобы день сократить с двенадцати часов до восьми и чтобы оплату повысили на половину...
       Тут они выехали из слободы на прямую дамбу, а дальше ехать нельзя: народу видимо-невидимо, факелы шипят и красными языками пламени в черных кудрях копоти над головами людей мечутся, ветер красные знамена полощет, везде песни и песни.
       - Василий Осипович! - забеспокоился Кандауров, - разрешите мне к ребятам. Я же должен, там меня ждут...
       - А что такое?
       - Первое мая сегодня, мы должны бастовать....
       - Хе-хе-хе-хе, - развеселился Болотов, беря вожжи у Кандаурова. - Я и забыл, что у вас праздник. Что ж, беги, бастуй! Ох и рассвирепеет моя Елена Дорофеевна, если придется заработок прибавить рабочим и приказчикам, да еще рабочий день сократить... Но я не против. Беги, потом все расскажешь, как оно там и что. А я еще заеду к куму, к Попову. Как там у него, в типографии? Но к Елене Дорофеевне до моего приезда на глаза не попадайся, съест. Она же у меня - тигра, из сословия фотографов Никитиных происходит, а те ого-го-о...
       Кандауров уже не слышал слов хозяина. Вмешавшись в колонну демонстрантов, он шагал вместе с ними в город, пел, и то и дело читал и перечитывал светившиеся надписи на транспарантах о том, что железнодорожники явочным путем ввели в депо, на тяге и других службах восьмичасовой рабочий день, не отступятся от этого и призывают весь пролетариат последовать их примеру.
       Василий Осипович Болотов не сумел прорваться на Успенскую улицу, чтобы заехать к жене в магазин: слишком много народа, не разрешают с подводами. Тогда он решил взбираться в гору, мимо пивного завода Коренева. Бился-бился, не вышло. Нанял какого-то парнишку отвести лошадь на Рыльскую, где был дом Елены Дорофеевны, а сам пробрался к куму в типографию пешком.
       Но и тут кутерьма: полна площадь народу, а во дворе типографии шум, рабочие митинговали.
       - На транспорте рабочие уже установили восьмичасовой рабочий день, мы сами видели! - наперебой кричали бывшие ученики - Николай Аникин, Степан Рябцев, Михаил Горожанкин, только что прибежавшие с демонстрации. - И нам бастовать надо, к демонстрации присоединяться...
       - А что, ведь конник прав, - неожиданно согласился с молодыми наборщиками мастер Карцев. - Выгоднее работать поменьше, получать побольше...
       - А если хозяин не пойдет нам на уважение, то и мы не согласимся, - выкрикнул тощенький парнишка, Степан Рябцев. - Сейчас пойдем на демонстрацию, а потом пойдем в "Заимник" и кашу начнем варить...
       - Ведь правда, - одобрительно закричали другие. - До тех пор будем варить кашу, пока хозяин пойдет на уважение...
       Болотов глядел и слушал молча, ероша свою бороду. Ему нравилось, что куманька рабочие решили тряхнуть и что также могут тряхнуть рабочие его скупую Елену Дорофеевну (себя он привык считать в хозяйстве сторонним человеком и не беспокоился за последствия, потому и подтравил Ваську Кандаурова, чтобы бежал к приказчикам, бастовал вместе с ними).
       Попов, хозяин типографии, прибежал на митинг торопливо и начал крутить головою, слезы пустил, увещевал:
       - Ребята, вы же меня разоряете! Подумайте только, какой убыток, какой убыток, если день уменьшить на четыре часа, заработок прибавить на одну третью...
       - Не на одну третью, а на половину! - осмелев, кричал Николай Аникин. - И зачем мы будем вас разорять? Не будем. Мы только с вами пока барыши немножко пополам разделим...
       - Товарищи, товарищи! - закричал, пробившись к трибуне депутат Совета и руководитель профорганизации механических мастерских, Мирошников Иван Федорович. Он был в шинели, костистое продолговатое лицо с ввалившимися щеками пылало от возбуждения. - Нечего вам уговаривать хозяина, пусть принимает условия, иначе для него хуже будет. Сообщаю вам, товарищи, рабочие всех предприятий бастуют и требуют восьмичасовой день и прибавки заработка. На демонстрацию, товарищи! Бастуют рабочие типографии Подобеда, бастуют табачники фабрик Лавринова, Волчанского и Мешкова. Вышли на демонстрацию бастующие члены союза приказчиков...
       Болотов протиснулся через толпу к Попову, толкнул его под локоть.
       - Не упорствуй, куманек, сила солому ломит. Я своей Елене Дорофеевне тоже скажу, чтобы не упорствовала. Куда же нам против этакого моря? - показал он рукой на все пребывающие на площадь колонны демонстрантов. - Гудут, раскаляются, что пожар! Не упорствуй, говорю. Толпа, народ...
       - Чего же, Александр Алексеевич, делать будем? - бабьим голоском спросил Карцев, обнажив кривые зубы. Усмехался с хитрецой. - Заказец имеется, а наборщики, если обидите, уйдут. Они уже навострились в сад ко мне пойти, в Ямскую: будем кашу варить... А новость знаете, Александр Алексеевич? Газету постановил ночью Совет издавать, "Меч свободы". Мы должны проявить сознательность, чтобы к нам заказ поступил, а не к Подобеду...
       - А-а-ах, что поделаешь, если их взяла, - застонал Попов. - Скажи, Иван, рабочим, что я согласен на восьмичасовой и на сорок процентов надбавки...
       - Ребята, хозяин согласен, - бабьим голоском визжал Карцев, хлопая себя по худым ляжкам. - Ей-богу, согласен! Вот чего мы добились, прямо невозможного...
       - Но и тебе, дядя Иван, не позволим больше посылать учеников без денег за булочками да еще сдачи требовать, - сказал ему Николай Аникин.
       Карцев заморгал глубоко проваленными серыми глазами, растерялся, потом жалко улыбнулся:
       - Ты на меня, конник, не обижайся, тогда во всей жизни так было, при царе, а теперь будем по-новому: ты меня не трожь, я тебя не обижу... Только старое не вспоминай, грешно, ей-богу!
       - Ладно, об этом еще разговор будет впереди, - отвернулся Аникин и закричал наборщикам и печатникам, всем рабочим: - Пошли, товарищи, на демонстрацию! Чего же мы, если даже депутат Совета пришел за нами? Пошли...
       Карцев тоже побежал козликом, пристроился в ряды. Оглянулся вокруг и начал подпевать:
       "Смело, товарищи, в но-о-гу-у,
       Духом окрепнем в борьбе-е-е..."
       - Пошли, куманек, не упорствуй! - потащил Болотов за рукав хозяина типографии. - Теперь уж все равно не по-вашему и не по-нашему! А моя Елена Дорофеевна животом расстроится от всего этого. До чего же чудно совершается...
       Попов упирался, рукав трещал. Тогда Болотов бросил его и, пустившись за колонной демонстрантов, уморительно запел оглушительным басом:
       "Отречемся от старого мира,
       Отряхнем его прах с наших ног..."
       Милиция Временного правительства и сам ее начальник, Трубавин, не показались на улицах: в рядах демонстрантов шагал весь гарнизон, и солдаты начали было ловить и разоружать милиционеров, признав в них некоторых из чинов бывшей полиции.
       Порядок охраняли и поддерживали вооруженные рабочие с красными лентами через плечо и с красными повязками на рукавах. Это были первые красногвардейцы.
       Часть демонстрантов завернула к тюрьме, освободила ястребовского солдата, Морщагина, арестованного по обвинению в дезертирстве и в антивоенных выступлениях.
       Солдата, закованного в кандалы, провели по улицам города и рассказали народу, что Временное правительство и комиссар Гроздинский посадили человека в тюрьму за требование земли и мира. Потом рабочие механического завода под руководством депутата Мирошникова торжественно разбили цепи, кандалы на руках и ногах солдата, пристроили красную ленту на его папаху и самого его понесли на руках, распевая революционные песни.
       Над морем людских голов, над демонстрацией, шумевшей до самого вечера, реяли красные знамена революции. Там и сям горели на знаменах лозунги, выдвинутые большевиками, лозунги о мире, земле, о работе.
       Вечером комиссар Временного правительства Гроздинский получил от губкомиссара из Курска телеграмму. Лоскутов писал: "Выслать большевиков из Старого Оскола невозможно. Не имеем сил. Ждите иной ситуации!"
       На второй день комиссия Совдепа в составе слесарей Федотова и Мирошникова, механика Сорокина и солдата Воробьева конфисковала дом купца Дягилева.
       Маляр Кононов, живший на спуске в слободу Ездоцкую, бесплатно закрасил густой красной краской огромную вывеску, устроенную в свое время Дягилевым на решетке балкона, и написал на ней большими белыми буквами:
       "СТАРООСКОЛЬСКИЙ УЕЗДНЫЙ СОВЕТ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ".
       Старооскольский "Смольный", как все его называли, представлял собою большой двухэтажный дом с огромным неуклюжим балконом и широкими окнами с ярко-зелеными обводами. В обширных комнатах с высокохудожественными лепными плафонами и с выкрашенными в небесный цвет стенами разместились различные отделы и комиссии Совета.
       В центральном зале сверкала под потолком нарядная золоченная люстра. Длинный стол с алой суконной скатертью пересекал зал чуть не от стены до стены. У стен и возле стола, вперемежку с обыкновенными сосновыми и дубовыми скамейками, расставлены стулья и тумбочки, обитые зеленым плюшем диваны и вишневые бархатные кресла, собранные сюда из разных домов распоряжением Совета.
       Оригинальное кресло стояло перед центром стола, где обычно сидел председатель. Старожилы утверждали, что это кресло сделано крепостными ремесленниками времен Екатерины II и что в нем сидел один из последних воевод Старого Оскола, Ковригин, переименованный потом по должности в городничего.
       Креслом интересовались все, как музейной редкостью: бурого цвета широкая дуга с медной згой (кольцом) у вершины и горельефной надписью по всему телу: "Тише едешь, дальше будешь" - стояла под некоторым углом к полу, так что ее скошенные концы служили передними ножками кресла, а овал выполнял роль спинки. Задние ножки представляли собою фигурно точеные столбики. Вместо подлокотней - деревянные топоры, вделанные концами топорищ в спинку-дугу, а лезвиями они впились в дубовую раму плотного квадратного сидения. На правом краю сиденья скульптурные, из дерева, старинные кожаные рукавицы с зеленым узором по широкому раструбу. Так искусно вырезаны мастером, что люди невольно протягивали к ним руку попробовать и взять, потом смущенно отдергивали назад, стыдясь своей ошибки перед смеющимися и уже искушенными товарищами.
       - Вот, сказись они, как ловко выточены, с настоящими не разберешь...
       Стены зала уже через несколько дней после водворения сюда Совета покрылись многочисленными прокламациями, воззваниями, номерами газет "Набат", "Меч свободы", "Заря ученической жизни", различными объявлениями с крупными печатными буквами - это набирал Николай Акинин, любитель крупного "гермеса" и "квадратного" шрифта. Исправно и с полной нагрузкой работала типография Попова, которого посчитали "революционером" за его быструю уступку бастующим рабочим, не обходили совдеповскими и всякими другими социалистическими заказами. Пудами и центнерами выходила из типографии печатная продукция, наводняя уезд, повисая на заборах и стенах домов, на панелях "Смольного".
       Здесь иные бумаги были приклеены хлебным мякишем, другие - кнопками, третьи висели на огромных гвоздях, похожих на доисторические дротики, воткнутые воинами в стену вражеской крепости в знак штурма и победы. И когда сквозняки через открытые окна и двери проносились по залу, бумажное оперение стен металось и шуршало, создавая впечатление лесного шума или внезапной драки целых птичьих стай.
       У входа в "Смольный" непрерывно дежурили два вооруженных красногвардейца. К широким кованым дверям нижнего этажа, где до революции размещался магазин, непрерывно подходили и подъезжали люди. Были тут и солдаты с винтовками и вещевыми мешками за спиной, были крестьяне с палками и торбочками, приходили и уходили рабочие городских производств.
       Стаями носились ребятишки у Смольного, всегда готовые добровольно выполнить роль Совдеповских курьеров, в которых всегда имелась нужда: вызывали нужных людей в "Смольный", разносили воззвания в села и слободы, расклеивали их на стенах домов и на заборах, оповещали население о новом заседании Совета.
       К Воробьеву Василию Игнатьевичу, который большую часть своего времени проводил в непрерывных выступлениях в "Смольном" перед рабочими, солдатами и крестьянами, часто приходил Андрей Силков, сын бывшего дворового и сам пастух из слободы Ямской. Приходил он с товарищами - с Мишей Маханевым с Воронежской улицы города, с Кондрашовым Пашкой с улицы Комаревки в Ямской, с Василием Кандауровым из слободы Гумны. И всякий раз они подавали "петицию", чтобы Воробьев не погнушался стать шурином Андрею Силкову, сестру бы за него отдал замуж...
       - А чем вы перед революцией отличились? - возражал Воробьев, выпроваживая всю эту "депутацию" и приказывая часовым у подъезда не впускать больше этих парней в "Смольный" без надобности. - А если желание есть ко мне в зятья, то вот вам мое условие, ребята: наступите вы на хвост Кузьке Шлепкину, чтобы он перестал за продолжение войны ратовать и не срывал бы большевистские прокламации...
       - Да это мы в одну минуту! - восклицали парни. - Мы этому Шлепкину так нашлепаем, внукам закажет...
       - Не здорово, ребята, не здорово! - грозил Воробьев пальцем. - Надо без драки, убеждением похруще...
       Шлепкиным прозвали в слободе, да и по уезду, того самого Кузьму Терских, который до самой революции ходил в старостах и любил при всяком случае шлепать людей по щекам. Он купил у отца Кондрашова Пашки кирпичный белый домик на улице Комаревке, что по направлению к кладбищу, жил там и куролесил против революции, особенно против большевиков, называя их немецкими шпионами. По ночам он сдирал с заборов большевистские плакаты и объявления, вечерами устраивал в своем доме картежные игрища и выпивки, доказывал необходимость войны до победного конца и возвращения на престол царя - "божьего помазанника".
       В ту же ночь приволокли ребята Кузьму Шлепкина в "Смольный".
       - Мы его с поличным поймали, - доказывали они. - Он опять сдирал революционные прокламации и расклеивал вот эти, свои...
       - Да в покажите, дайте посмотреть, - потребовал дежуривший в "Смольном" депутат Федотов. - Кричите, человека притащили, а сами доказательства не показываете...
       - Вызывайте Воробьева, мы по его заданию, - настаивал Андрей Силков. Его поддерживали товарищи, тоже требовали Воробьева.
       - Хорошо, сейчас вызову...
       Воробьев взял из рук Силкова бумагу, напечатанную на ротаторе, прочел вслух:
       "Граждане России! Поддавшись безответственным демагогам и немецким шпионам-большевикам, в ряде местностей Курской губернии крестьяне пошли на преступление против закона и порядка, начинают устраивать аграрные беспорядки и пользуются при этом помощью солдат-большевиков, трусливо дезертировавших с фронта. Вот факты: в Зимовенской волости Корочанского уезда крестьяне захватили дрова и не дают их вывозить товариществом сахарных заводов в Шебекино. Это ставит работу заводов под угрозу, срывает снабжение фронта сахаром и содействует германскому империализму.
       Газета "Правда" в своем номере 48 от 17 мая подстрекает крестьян и рабочих не наниматься на работу в Грузчанское имение Терещенко вместо уволенных стачечников. Это происходит в Путивельском уезде под руководством некоего Шрамкова, говорят, дезертира, и опять же угрожает порядку и ослабляет революционную войну, которой нужен провиант.
       В Щигровском уезде некий Голощапов своевольно запретил разработку лесов, хотя имеется разрешение лесоохранительного комитета. Грайворонский уезд тоже полон аграрных беспорядков: половина парового поля отнята у частновладельцев и передана в аренду местным крестьянам. Головчанский сахарный завод остается под угрозой нарушения правильной культуры хозяйства и не сможет обеспечить себя свеклой, поскольку землю захватывают крестьяне.
       В Ново-Оскольском уезде ограбили уважаемого гражданина Алексея Федоровича Иваницкого-Василенко, у коего нахрапно захватили землю и луга, дававшие для военных нужд 700 пудов сухого сена с десятины.
       В Тимском уезде крестьяне и солдаты-дезертиры сел Малые Бутырки и Репецкой Плоты нахрапно захватывают земли у Елизаветы Алексеевны Похвисневой, супруги сенатора, разоряют хозяйство и самовольно распоряжаются продуктами молочного хозяйства, снимают с работы постоянных служащих и требуют заменить их поденными при оплате по 5 рублей в день за 8 часов.
       В Льговском уезде крестьяне и служащие имения княгини Барятинской самовольно арестовали управляющего, кассира и конторщика, приступили к расхищению имущества.
       Этот далеко неполный перечень безобразий, творимых большевиками, показывает, что страна вовлекается в хаос и несчастье, станет постепенно немецкой колонией, поскольку войска кайзера могут беспрепятственно дойти до наших мест.
       Призываем поэтому всех граждан России дать решительный отпор большевиками и объединиться вокруг хозяев-землевладельцев, умудренных опытом ведения хозяйства и способных вывести страну из страшного тупика, в который она идет, увлеченная демагогией большевиков. Надо положить этому конец! Надо требовать скорейшего оформления Союза землевладельцев, о коем стараются лучшие люди России...ИНИЦИАТИВНАЯ ГРУППА СОЗДАНИЯ СОЮЗА ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЕВ КУРСКОЙ ГУБЕРНИИ".
       - Ты, Шлепкин, где эту бумагу взял? - прекратив чтение, спросил Воробьев.
       - Нашел на дороге, - хмуро сказал Кузьма Терских, угнув голову и тревожа пальцами бороду. - Нашел и хотел бросить, а они вот наскочили, соборня голая. Ну, Пашка Кондрашов еще так-сяк, хозяйственного родителя сын, а эти совсем соборня. И кого вы тут собрались слушать?
       - Да ведь я тоже из соборни, - сердито сказал Воробьев. - И тоже большевик, против которого вы думаете, буржуи и кулаки, натравить всех граждан России. Вот я и послушаю ребят: они выполняли задание Революции, попали тебя на месте преступления. Андрей, скажи, как было?
       Тот покосился на Шлепкина серыми вытаращенными глазами, почесал горбинку длинного носа, пошевелил плотно сжатыми губами.
       - Чего же молчишь, зять? - усмехнулся Воробьев. - Мне разве трусы нужны сестре в мужья...
       Кандауров двинул кулаком в спину Андрея, прошептал:
       - Говори, а то я расскажу...
       - Шлепкин брешет! - воскликнул Андрей и сейчас же вцепился в волосы старосты. - Признавайся сам, во всем признавайся!
       - А я ничего не знаю. Сдайте меня в милицию, вы не уполномочны арестовывать...
       - Ах, не полномочны! - Андрей ткнул Шлепкина спиной о стену, потом повернулся к Воробьеву. - Мы у него чуть не застали в доме офицера, Льва Денисова. Ускакал на лошади. Потом мы в дом не пошли, притаились. А Шлепкин и вылез на улицу. У забора мы его и поймали, листовку эту он прикалывал граммофонными иголками. Вот они, мы их тоже отобрали...
       - Правильно, ребята? - спросил Воробьев, все ему подтвердили. И он задумался, потом тихо, будто бы сам для себя, сказал: - Вот теперь это ясно, чьи дела Шлепкин Кузьма делает. Поручение князя Касаткина-Ростовского выполняет, шкура. Тот, говорят, по губернии шляется и по Курску, старается организовать союз землевладельцев. Осмелели, сволочи! Но ничего, Шлепкин, ничего! Сколько ты не лижи задницу князьям и офицерам царским, по-твоему не будет. Наш большевистский лозунг насчет земли без выкупа всем трудящимся крестьяне хорошо усвоили. Это видать из твоей прокламации, которую дал тебе Денисов. Ты вот в другой раз, если к тебе Денисов придет, попроси его в прокламацию включить, как дела идут по Старо-Оскольскому уезду? Очень будет полезно... А теперь, ребята, отведите этого супчика в милицию... Ничего, ничего, ведите, - махнул Воробьев рукою, заметив на лицах парней сомнение. - Ведите, нам полезно на конкретном факте выяснить, куда больше склоняется начальник милиции Трубавин... Ведите!
       Минут через двадцать парни прибежали в "Смольный". Запыхавшись, они друг перед другом спешили рассказать Федотову и Воробьеву о случившемся. Говорили они сбивчиво, взволнованно. Но ясно стало одно: эсер Трубавин приказал Кузьму Шлепкина отпустить, как незаконно задержанного, а ребят препроводил в тюрьму "за хулиганство", но они сумели по дороге разоружить сопровождавшего их милиционера, убежали.
       - Сейчас вам не надо идти домой, - сказал Воробьев и повернулся к Федотову: - Как вы думаете?
       - Да я согласен с вами, Василий Игнатьевич. Пусть в "Смольном" ночуют. Пусть привыкают к боевому делу. А завтра мы разберемся...
       - Вот в эту комнату, вот здесь и спите, - напутствовал Воробьев парней, провожая через зал. Потом он придержал Андрея на мгновение и шепнул ему: - Молодец! Держись так, чтобы "Смольный" тебя полюбил, тогда уж, конечно, моя сестренка не устоит и я не устою. Вот так, молодец... зятек.
       С этой памятной ночи, как бы ставшей перекрестком дорог многих людей, к Старо-Оскольскому "Смольному" массами потянулась трудовая молодежь, бедняцкая, рабочая: под его кровлей не дадут в обиду, под его кровлей начинается героическое, о чем всегда мечтали юноши, романтически воспринимая и революцию и все, что ей сопутствует. Они приходили и слушали, наблюдали.
       Часто целыми днями шли дебаты о разных вопросах жизни, дебаты о допуске к участию в заседаниях Совета какой-либо вдруг снова возникшей и претендующей на депутатский мандат организации.
       В шумном, накуренном здании "Смольного" могуче билась и день ото дня оформлялась революцией новая жизнь, как из бесформенной глыбы мрамора рождалась когда-то под резцом ваятеля величавая фигура гения или как под кистью гениального художника возникала вдохновенная картина человеческих страстей и характеров на вчера еще сумбурном, чуть нагрунтованном холсте.
       И люди, старые и молодые, даже совсем юные, участвуя в заседаниях "Смольного", верили, что встали на правильный путь и что их руководители - честные бесстрашные люди, являющие собой образец революционной доблести, никогда не станут над массами и не заменят собой свергнутых тиранов прошлого. Вера эта переходила в привычку, в потребность, в желание подражать.
       Никто в большевистской фракции "Смольного" не удивился, когда сюда позвонил по телефону начальник милиции, эсер Трубавин, и заявил протест, что именем "Смольного" рабочая молодежь захватила каменную пустую сторожку во дворе Успенского монастыря и оборудовала ее под Комитет Союза Молодежи, не желает переселиться, не впустила милицию во двор и отказалась подписать акт "о нарушении законности".
       - Хорошо, мы разберемся. - Ответил председатель фракции большевиков, Федор Данилович Ширяев и, положив трубку, похлопал по плечу стоявшего возле него Воробьева:
       - Спасибо, друг, за работу. Без тебя там ребята сами бы не справились. Нам этот союз рабочей молодежи очень пригодится и мы его не дадим в обиду эсеру Трубавину. Надо охрану организовать, чтобы ребят из сторожки не вытурили. На тебя возлагаю и на Кузьму Завьялова. С завтрашнего дня он вступает в должность начальника первого красногвардейского отряда. Между прочим, ты к нему зайди сейчас и скажи. Что можно действовать, как договорились...
       - Это о чем, о захвате номеров "Оскол?"
       - Да, Василий Игнатьевич, об этом. Пусть занимают все здание под отряд, оба этажа и весь двор. Часть людей разместить там на казарменном положении... Теперь вот, подожди-ка уходить, Василий Игнатьевич, еще есть дело. Хочу с тобою посоветоваться, кого нам рекомендовать Молодежному Союзу в председатели и в секретари? Нельзя же пустить на самотек...
       - Из тех надо подобрать, которые в "Смольном" всегда бывают, помогают нам, - посоветовал Воробьев. - Например, секретарем бы можно этого железнодорожника, что высокий, в железных очках... Фу ты, забыл его фамилию... Петром зовут...
       - Ты это про Медведева?
       - Про него. А что, не подойдет?
       - Если этот, который ходит в полувоенной фуражке, то подойдет. Он же дружит с Устиновым Иваном из Ездоцкой? С тем черноволосым красавцем, который в драку защищал нашу прокламацию на воротах ссылки Грачева и не дал ее сорвать ездоцким прасолам?
       - Он самый и есть. Так что же? Может, Федор Данилович, порекомендуем его на секретаря союза молодежи? Он и образование имеет, в городском училище учился...
       - Хорошо. Будем его рекомендовать в секретари. Но только ты с ним еще отдельно поговори, прощупай. Дай ему задание какое-нибудь...
       - Задание у меня есть на примете. На наш киоск с газетами слободские "ухари" уже два раза покушались. Поручу-ка я охрану этого киоска молодежи под руководством Медведева. Он хорошо знает транспортных ребят и этого борца, как его, Василия Бреуса. Тоже и с поэтом водится, с Вильгельмом Ильстер. Тот стихи революционные сочиняет, а Медведев поет их, на песню перелагает вместе с Крамским, сыном железнодорожного телеграфиста. Тот на струнных инструментах играет, что твой артист...
       - Э-э-э, брат, ты молодежь хорошо знаешь, так что придется тебе и всегда ею заниматься. Вот и мысль у меня пришла: надо создать в "Смольном" молодежную секцию, а потом и создадим уездный комитет Союза молодежи при УКОМЕ РСДРП(б). Как твое мнение?
       - Самое согласное, вот какое мое мнение. А теперь вот еще на председателя Комитета молодежи я хочу порекомендовать несколько человек, а ты уж выбирай, какой вернее...
       - Ну, ну, послушаю. Да ты садись, чего бегаешь?
       Воробьев присел и, закрыв глаза, начал перебирать по пальцам и характеризовать ребят:
       - Мамонов Кирюша, раз, - Воробьев прижал мизинец к ладони. - Сын сапожника. Живет на Верхней площади. Маленького росточка черноволосый парень, но боевой. Помнишь, по призыву "Смольного", первым явился помогать нам вселять в здание, а потом Сорокину Кузьме подметки в два счета прибил?
       - Помню. Парень, верно, боевой. В члены Комитета его можно, а в председатели... Нет, не подойдет в председатели: внушительности у него нету...
       - Картосевич Филипп, два! - крякнул Воробьев, придавив к ладони безымянный палец. - Это сын слесаря-поляка, тоже боевой. Он первым вошел во двор Успенского монастыря и потребовал у сторожа именем "Смольного" снять замок со сторожки...
       - Знаю его, - сказал Ширяев. - Щеголеватый парень и седой, хотя ему, наверное, всего лет семнадцать-восемнадцать. Тоже пройдет в члены комитета. И даже очень хорошо будет: он учится в реальном, нам нужно взять под свое влияние учащихся... Называй дальше...
       - Шредер Николай, три! - Воробьев придавил средний палец к ладони. Сын железнодорожника. Длинный, светловолосый парень с горбатым носом и светлыми глазами. Оратор такой, что заслушаешься и все за большевиков. Он даже с Белоруссовым заспорил на митинге и сказал ему, что пусть не хвастает полномочиями члена ЦК партии эсеров, все равно скоро никто этой партии не будет верить...
       - Теперь и я вспомнил этого Шредера! - воскликнул Ширяев, - не надо больше никого подыскивать на председателя комитета, лучшего, может быть, не найдешь. Будем рекомендовать председателем Комитета Союза Молодежи Николая Шредера. Теперь иди, к Завьялову... И пусть прямо же в ночь все делает, чтобы к утру поставить комиссара Временного правительства Гроздинского и начальника милиции Трубавина перед свершившимся фактом: они тогда меньше волноваться будут, ограничатся протестами губкомиссару.
       Выйдя на улицу, Воробьев оглянулся. В опустившихся на город сумерках светились огнями окна верхнего этажа, чернели у входа часовые с ружьями: жил и готовился к боям за завершение революции Старо-Оскольский "Смольный".
      
      
      
      

    7. ЛЕТОМ 1917 ГОДА

      
       Наступление на фронте, как и говорил Зотов, все же началось. Но Василия сразило разрывом снаряда в первые минуты боя. Позже, придя в себя и узнав от дежурной сестры, что поезд с ранеными следует в Курск, он весь просиял, даже хотел привстать, но сморщился от боли и опрокинулся со стоном на спину.
       - Что с вами, родной? - метнувшись к Василию и прохладными пальцами щупая пульс, спросила сестра. В белом халате и платочке с красным крестом она казалась девчонкой. - Вам дурно?
       - Пить, - сухими губами прошептал Василий. - Пить...
       Отпив несколько глотков разбавленного водой кагора, Василий почувствовал себя лучше. Он улыбнулся девушке.
       - Спасибо, сестричка. С вами хорошо...
       Девушка покраснела. Поправив подушку Василия и выпростав подвернувшийся угол одеяла, она присела у изголовья, посмотрела на Василия большими карими глазами с бахромой длинных выгнутых кверху ресниц и тихо сказала:
       - И мне с вами хорошо. А там, в соседнем отделении вагона, мне бывает плохо: ругаются, будто я виновата, что им больно. Мне так хочется сделать всем приятное, но, наверное, не умею. А они сердятся. Они не знают, что это моя первая поездка в санитарном поезде...
       Голос сестрички дрожал. Казалось, она вот-вот заплачет. Но девушка не заплакала, а лишь помигала огромными блестевшими глазами и, вздохнув, начала рассказывать о своей жизни. Ей, видимо, очень хотелось рассказать об этом кому-нибудь, а Василий так внимательно слушал ее, даже не шевелился. Такого слушателя нельзя упустить.
       - Я ведь сама из Ельца. Может быть, знаете, есть там Покровский конец, недалеко от рынка. Мой отец - учитель, мать - кружевница. Свой домик. С пятнадцатого года стоял у нас на квартире Людвиг Карлович Гроздинский, поляк-беженец из-под Лодзи. От немцев убежал. Адвокат, жил тихо, но оказался крупным человеком, прямо даже не верится. Он же такой курносый, под глазом родимое пятно чуть не с медный пятак, под правым глазом. И сам он уродливый, горбатый, никакого вида. А когда царя свергли, Людвиг Карлович оказался социалистом. Я в последнем классе гимназии училась, так он меня даже на митинг увез. А там военных было столько, не пересчитаешь, весь 201-й полк. В Засосенской части был митинг, у Нежинских кавалерийских казарм. Выступал на митинге очень горячо один прапорщик, называли его Рябчуковым и говорили, что он из Старого Оскола. Маленький, широконосый, а говорил жарко. Все гимназистки его слушали и аплодировали, а Людвиг Карлович ругался и говорил, что этот прапорщик смутьян и, наверное, от большевиков, потому что выразил желание приостановить войну для революционного обновления России. Потом Людвиг Карлович мне рассказывал о страданиях России и немецких зверствах, даже намекал, чтобы я согласилась замуж за него выйти, но я не могла это по молодости. А тут приехала одна польская женщина, Ядвига. Красивая, обаятельная. Он на ней и женился...
       Василий вздрогнул при этом известии и чуть не застонал от боли раны и боли встревоженного сердца.
       Девушка, увлекшись рассказом, не заметила этого, продолжала свое, хотя и Василий теперь не все слышал, отвлекаясь мыслями о Ядвиге. " Конечно, это она, - решил Василий. - Она уехала из города Проскурова в Елец, нашла свою судьбу. И зачем она за такого "социалиста"? Впрочем, это лучше, чем панель... Бывают же и среди них хорошие люди. Впрочем, какой же он хороший, если большевиков считает смутьянами?"
       - ...убедил меня Людвиг Карлович, что надо помогать России, вот я и поступила на курсы медицинских сестер, бросила гимназию, - продолжала рассказывать девушка. - А Людвига Карловича назначили Комиссаром Временного Правительства в Старый Оскол. И Ядвига с ним туда поехала. Мне она подарила перед отъездом флакон одеколону. Такой маленький смешной хрустальный кувшинчик с хрустальной пробочкой на зеленой шелковой тесемочке. И пахнет черемухой. Я его завтра покажу вам. Занимательный. Потом я получила письмо из Старого Оскола. В нем был привет от Ядвиги и записка начальнику военного госпиталя. Людвиг Карлович (они знакомы с начальником госпиталя) писал, чтобы мне помогли устроиться на санитарный поезд. Так вот я и попала. Так боялась, что и не знаю как: ведь у нас все знали, что будет наступление, а я впервые на войне... Но я же должна помогать России, чтобы не топтали ее сапогами немецкие варвары. У нас и другие гимназистки уехали...
       Василий слушал с закрытыми глазами. "Как сильна еще волна оборончества среди молодежи, совращенной проповедниками Временного правительства, - возмущался он. - Наглецы спекулируют на чувствах молодежи и на ее романтических представлениях о войне, грязь которой молодежи неизвестна. Сложна и трудна будет наша борьба за честное понимание жизни и честное к ней отношение. Но мы все равно победим..."
       Слабо покачивался вагон на сильных рессорах. Шум колес проникал сюда наподобие глухого шипения: утомительный, усыпляющий. И Василий задремал под это шипение и под журчащий голос сестры.
       Но едва сон охватил его, перед глазами встали видения недавних дней: солдатский митинг, голосование за наступление, последний разговор с Зотовым, последняя атака и смерчи взрывов. От этих картин мозг никак не мог освободиться...
       - Солдаты, нам не нужно это наступление! - как и раньше на солдатском митинге, закричал Василий и начал биться на белоснежной постели. Перед ним, в памяти, возникали грохочущие фонтаны огня и дыма, все приближаясь и жаром опаляя лицо. - Солдаты, провал и успех наступления, чтобы ни случилось, все будет обращено правительством против народа...
       - Господи, бредит! - испуганно вскочила сестра с раскладного стульчика. Бросилась сначала к Василию, потом к висевшей на стене аптечке. Пузатый флакон с розовой жидкостью, вынув пробку, поднесла к носу раненого.
       Придя в себя, Василий снова попросил пить. А когда сестра поила его и случайно или умышленно, как и в первый раз, прохладными пальцами коснулась его руки, он вспомнил по ассоциации, что и тогда еще хотел попросить девушку о своем деле, но не решился. А теперь вот надо, чтобы не забыть снова.
       - Как вас зовут? - спросил он и посмотрел на девушку ласково, тепло.
       - Таней, - улыбнулась она в ответ.
       - А полностью, официально?
       Таня разочарованно пожала плечами, вздохнула:
       - Татьяна Андреевна Семенова, если хотите. Но только меня так никто не зовет...
       - Хорошо, я тоже не буду, - согласился Василий. Помолчав немного, он спросил: - Таня, не приходилось ли вам слышать от Ядвиги о ее брате?
       - Приходилось. Но откуда вы знаете Ядвигу? - Таня покосилась на Василия настороженно, ревниво. Голос ее завибрировал. - Вы с ней близко знакомы?
       - Нет. Во время войны пришлось встретиться, когда она с братом бежала из Польши, - неопределенно ответил Василий. - Брата ее зовут Казимиром... А к вам, Таня, у меня есть и другая просьба: вы можете написать письмо моей невесте?
       Василий так быстро перешел к этой просьбе потому, что хотел сразу внести ясность во все вопросы и не будить в милой девушке в костюме сестры милосердия ни подозрений, ни надежд. И она это поняла.
       - Хорошо, я сейчас принесу бумагу и чернила, а вы продиктуете, - сказала Таня погрустневшим голосом и вышла.
       Возвратилась она быстро, присела к столику у окна.
       - Казимира разыскал Гроздинский, - ответила Таня на ранее поставленный Василием вопрос. - Ядвига с ним переписывается. Она мне говорила, что Казимир был в ссылке за какое-то стихотворение, сейчас работает в Петрограде...
       - Спасибо, Таня, спасибо! А теперь запишите, я продиктую письмо...
       - Только чернил не нашла, буду карандашом. Можно?
       - Все равно, можно и карандашом...
       Закусив губу, чтобы подавить в себе беспричинно, казалось бы, набежавшую ревность, Таня взяла карандаш и бумагу, вздохнула:
       - Диктуйте...
       "Милая Галя, - медленно и очень тихо диктовал Василий. Голова его кружилась, в груди стало тяжело и обидно, что он должен обидеть правдой одну девушку, чтобы уберечь верность для другой. Но иначе и быть не может, не должно быть для борца за новую жизнь. - Я, Галя, на некоторое время лишен возможности собственноручно писать тебе, попросил медицинскую сестру, Татьяну Андреевну..."
       - Татьяну Андреевну, - жалобно повторила эти слова Таня, и по розовым ее щекам скользнули одна за другой несколько быстрых слезинок. Она отложила бумагу и карандаш, взяла Василия за руки. - Не надо, милый, диктовать, вам трудно... Да и письмо будет долго идти. Скажите лучше адрес невесты, и я отобью ей телеграмму, чтобы Галя встретила нас в Курске или пришла бы в госпиталь...
       Василий продиктовал адрес, потом с неимоверным усилием и, преодолевая боль во всем теле, потянулся к поправлявшей подушку руке Тани и, сжав ее пальцы, поцеловал. Таня не отняла руки. Засверкавшими от понятной лишь юным девушкам радости глазами она ласково и признательно смотрела на красивое, хотя и побледневшее от потери крови лицо Василия.
       - Милый, - прошептала она. - Не волнуйтесь. Я все сделаю... вы такой хороший, такой душевный. Как жаль, что вас тяжело ранило и вам очень больно. Но вы не волнуйтесь. Телеграмму я пошлю на первой же остановке, где есть телеграф.
       В соседнем отделении сильно застонали, Таня пошла туда. А Василий, чтобы отвлечь себя от навязчивых воспоминаний о картинах недавнего кровавого и ненужного наступления, чтобы погасить невольно проникающие в сердце тревожные чувства к Тане, начал думать о другом - о Федотове и Сорокине, об Анпилове и Кичаеве, о Гале и Серафиме Яковлевне, о всех старооскольцах, с которыми, возможно, придется скоро увидеться, в это лето 1917-го
      
      
      
      

    8. ФАКЕЛ

      
       Помещение Комитета Союза рабочей молодежи было небольшим, но уютным: желтые крашеные полы, белоснежной эмалью выкрашенные подоконники и рамы окон, три висячие керосиновые "молнии" на дротах под потолком, несколько поставленных в ряд столов и два книжных шкафа с бумагами и газетами сверкали стеклянными дверцами. Десятка два стульев и несколько скамеек полностью занимали помещение, так что опоздавшим приходилось стоять в коридоре и вдоль стен, под портретами Карла Маркса и Фридриха Энгельса, которые были заделаны в рамы из-под образов. На одной из них, ввинченная в нижний брус, даже сохранилась серебряная чаша лампады, на которой кто-то пышным бантом завязал кумачовую ленту, издали казалось, что там горит двумя широкими языками неугасимый факел.
       Когда сюда вошли Николай Аникин и Степан Рябцев из типографии, их оглушили взрывы смеха: был как раз перерыв заседания, молодежь потешалась. Особенно взвизгивали девчата, между которыми, гордясь своим рабочим положением, туда и сюда протискивался Ванюшка Прудцких. Он пришел в Комитет прямо с работы на мельнице, был весь в мучной пыли и заразительно смеялся, что все, к кому он прикасался, становились напудренными, а если кто смел огреть его ладонью по спине, оттуда волшебным белым облаком пыхала мучная пыль, люди начинали отмахиваться и чихать.
       - А-а-ах, хлеб едите, не чихаете, а тут разнежились, от мучицы нос воротите, ха-ха-ха! А-а-а, конник пришел! - обернулся он к Николаю Акинину. - Здравствуй, дружище! Помнишь, куль муки на салазках тащил ты на гору, а я тебе помогал?
       - А как же, такое не забудешь. Здравствуй! - Акинин пожал руку товарища и тут же похлопал его ладонью по плечу, оставив на материи буроватый отпечаток масла и свинцовой пыли.
       Кругом снова засмеялись, а Прудцких по петушиному отпрыгнул в сторону, поскреб ногтем свой припухший нос и покосился на Акинина вдруг ставшими сердитыми серыми глазами.
       - Ты не здорово того, костюмчик мой марай, типография! Пожал руку и хватит, нечего хлопать немытыми руками по плечу...
       - Если рассуждать по закону, - вмешалась серебристым голоском беловолосая Мария Гранкина, - то и рукопожатие теперь отменяется, чтобы не было никакой заразы...
       - Отменяется? - иронически переспросил Рябцев и почему-то ладонью разгладил на пробор свои светло-русые волосы, стрельнул веселыми глазками по лицам ребят, потом подвинулся к Марии и шепнул: - Я видел вчера в "биоскопе" Грекова тебя с поэтом, с Вильгельмом Ильстер. Он тебе не только пожимал руку, но и пальчики целовал...
       - У, отойди ты, не было этого, выдумал, - возразила Мария, но щеки ее стали краснее того факела, который пылал в серебряной чаше у портрета. И все поняли, что "это было". Некоторые даже запрыгали от радости, что уличили Марию, а то ведь она всякий раз высказывалась против рукопожатия и ссылалась на какую-то статью доктора Френкеля в газете или журнале "О вреде рукопожатия и поцелуев".
       - Да ты, Степа, пошире нам расскажи, поподробнее, - начали парни приставать к Рябцеву. Но тут вмешалась Поля Устинова, вступившись за Марию.
       - Нечего зубоскалить, нечего! - замахала она на парней руками. - Если так будете, девушки разбегутся из Союза...
       - Подождите разбегаться, - смеясь и раздвигая парней в стороны, вошел со двора председатель комитета Николай Шредер. Он провел перерыв в садике возле сторожки, занятой под комитет, беседовал с двумя молодыми железнодорожниками об охране станционного киоска с большевистскими газетами и договорился с ними, что по сигналу "Факел" и гудку паровоза, поданному с частыми перерывами, молодежь всех организаций при СОЮЗЕ немедленно придет на помощь и что об этом сигнале он скажет сегодня на Комитете, известит все организации. - Кто же за нас будет помогать революции, если все разбежимся. Велика важность, если Мария посмотрела картину в "биоскопе" с Ильстером! Да он, товарищи, песню после этого сочинит для нас. Вот как это на него действует... А вы разбегаться... Занимайте места, продолжим наше заседание.
       Вскоре все уселись, а кому не хватило мест, устроились стоя. Шредер продолжил свой доклад "О текущем моменте в местном масштабе и задачах Союза Молодежи".
       - Я уже сообщил до перерыва, - начал Шредер, - что среди молодежи нарастает революционный дух, и что наша союзная молодежная организация растет и влияет среди рабочих и крестьян, появляются разные формы. На транспорте, например, завоевала авторитет среди молодежи спортивная организация "Борцов". Особенно в ней успевает Василий Бреус по причине своей силы, ловкости и смелости. Там же возникла музыкально-драматическая секция под руководством Крамского и Стрижева. В городе появился талантливый артист Куркин, возле которого организуются любители постановок спектаклей. Просветительные кружки возникли в слободах Ямской и Ездоцкой. Интересное начинание молодежной инициативы имеет место в слободе Казацкой. Таи молодежь готовится к занятию дома помещика Успенского под народный дом или клуб. Уже имеется актив, возглавленный Денисовым Иваном и Бурцевым Владимиром. Вовлекаются и девушки... Но всего этого, товарищи, мало, если учесть, что наши позиции в учебных заведениях слабые, а в слободах и частично в городе наглеют и наглеют организации "ухарей" и "возрожденцев России".
       Что из себя представляют эти организации? Это союз дочек и сынков городской и слободской буржуазии, кулаков, прасолов и спекулянтов. Их кумиром является черносотенный гармонист Виктор, сынок Степана Лукича из зеленой лавки на Курской улице. Офицер и дворянин, Лев Денисов, снабжает всю эту банду прокламациями, напечатанными в типографии Подобеда за средства, получаемые из контрреволюционного Курского губернского "Народного Совета".
       А что говорится в этих прокламациях? Вот, например, я вам прочту одну. - Он взял из стопочки бумаг прокламацию, подписанную Председателем Уездного Совета Крестьянских депутатов Львом Денисовым и посвященную событиям в Долго-Полянской волости, прочитал:
       "Граждане! Большевики совершили очередное преступление: под их руководством крестьяне Долго-Полянской волости только что захватили самочинно, не дожидаясь Учредительного собрания, всю землю помещика Чекунова, разграбили амбары и имущество.
       Такие действия большевиков могут привести к кровопролитной гражданской войне и к ослаблению нашей родины, к порабощению ее немецкими империалистами.
       Почему большевики так поступают и зовут народ на беззаконие? Да потому, что они заинтересованы в победе Германии над Россией. Они изменили России, продались немцам, стали их шпионами.
       Не верьте агитации большевиков, давайте им отпор, так как их агитация полезна лишь контрреволюции и немцам!"
       - Разорвать его надо, этого Денисова, на клочья! - Хватит ему, хромой морде, погоду портить. Это по его вине не удалось объединение Совета Крестьянских депутатов с Советом рабочих и солдатских депутатов...
       - Я знаю квартиру Денисова! - выкрикнул толстенький парнишка в зеленой гимнастерке. - Кто пойдет со мною? Вытащим этого Денисова на улицу...
       - Это не годится! - спокойно сказал секретарь союза молодежи, Медведев, сидевший до этого молча. - Да и Денисова нет дома. В Петрограде, говорят, уже более полмесяца. Наверное, готовит очередную подлость... А ты, Шредер, ближе к делу. О газетах расскажи и какие у нас задачи...
       Шредер почесал горбатый свой нос и, встряхнув светловолосой головой, отложил в сторону прокламацию, развел плечи, что всегда он делал, если хотел агитнуть с жаром. Ребята в комнате толкнули друг друга, установилась глубокая тишина.
       - Революционную истину, товарищи, контрреволюционеры стараются не допустить до народа! - Шредер стукнул себя кулаком в грудь и засверкал светлыми разъярившимися глазами. - Лев Денисов вошел в союз с комиссаром Гроздинским и с начальником милиции эсером Трубавиным, чтобы общими усилиями не допускать в город и уезд столичные газеты большевистского духа. Что они делали? Они скупали газеты по дорогой цене и сжигали их кипами на рельсах. А теперь, когда большевистская фракция "Смольного" открыла на вокзале киоск, через который должны продаваться газеты, наши враги поступают по-иному: милиция уже четыре раза подряд захватывала на вокзале всю почту с газетами "Правда", "Социал-демократ", "Окопная правда". Милиции помогают члены "Союза возрождения России", кредитуемые Денисовым из средств Курского губернского "Народного Совета". Для успеха дела собрались члены этого "союза возрождения России" в церковь Михаила Архистратига, а священники Мазалов и Тимонов отслужили молебен благословения этим гимназистам, реалистам, воспитанникам духовного училища и членам банды Виктора-гармониста.
       На какое же дело благословили "возрожденцев" священники? Вы теперь об этом и сами знаете: черносотенная банда формально распущенного, но действующего фактически "Союза русского народа", напала позавчера на большевистский киоск на вокзале. Девушка-киоскерша избита, газеты захвачены и сожжены. Бандиты зажгли факелы из большевистских газет и, вздымая их над головами, плясал и кричали: "Смерть немецким шпионам и изменникам Родины - большевикам и Советам рабочих и солдатских депутатов! Красного петуха "Смольному"
       У нас есть сведения, что готовится в городе и слободах контрреволюционное выступление и антиеврейский погром. И начнется это после нападения на киоск с большевистскими газетами.
       - Когда будет нападение? - не выдержал кто-то, спросил.
       - В любой час оно может быть, - ответил Шрейдер. - Мы вот с этой минуты должны считать себя мобилизованными для отпора контрреволюции, для помощи "Смольному". Так и запомните, товарищи, если услышите клич наших вестовых: "Факел, факел, факел!" или услышите тревожные гудки паровозов с частыми перерывами, немедленно собираться на сборные пункты и бегом на вокзал! Все знаете свои сборные пункты?
       - Все! Все! Все! - как ура, выдохнули растревоженные и взволнованные люди. - Все знаем, все придем! Факел, товарищи, факел! Пусть этот призыв накаляет ваши сердца, молодежь, надежда революционной России!
       В это же время, когда революционная молодежь утверждала свой боевой сигнал "факел", активисты-большевики обсуждали ряд важных сообщений. Докладывали попеременно - Председатель Укома РСДРП(б) Щенин и секретарь Укома - Ширяев.
       - Подтвердилось, товарищи, - сообщил Щенин, - подтвердилось полученное ранее сообщение из Петрограда, что Денисов был в ЦК партии эсеров и доложил о захвате большевиками большинства депутатских мест в Старооскольском "Смольном". И вот получена теперь копия инструкции ЦК эсеров Денисову. В ней ясно сказано: "...готовить в самом срочном порядке силы для решительного сражения с большевиками в ближайшее время".
       Мы, товарищи, известили об этом Курск, Белгород, Касторную и Елец. Кроме того, специальной группе наших боевиков поручено арестовать Льва Денисова по пути из Петрограда, чтобы не дать ему возможности встретиться в Старом Осколе с руководителями различных буржуазных и кулацко-офицерских организаций. Мы не знаем пока, что делается в Столице, но знаем, что контрреволюция готовится: высылаются из Петрограда революционные части, туда подтягиваются с фронта казачьи и всякие другие формирования, способные выступить против большевиков. Активничает дипломатический корпус. Положение тревожное. Мы кое-что предприняли, кроме уже сказанного. Об этом вам сейчас доложит товарищ Ширяев...
       Ширяев сказал немного. Он волновался, поглядывал на часы, ожидая какого-то нового сообщения.
       - Да вот вам и скажу, товарищи, - начал Ширяев. - Обещали из Касторной и Ельца рабочие прислать нам вооруженную подмогу для выполнения решения большевистской фракции "Смольного" о борьбе с голодом и спекуляцией. Вы же знаете, что мы решили тряхнуть буржуазию, обыскать магазины и склады, продать народу обувь, сахар, полотно и всякое другое, припрятанное купцами-саботажниками. Потом же решено приостановить правительственные реквизиции, разоружить и распустить реквизиционные команды. Одних наших сил не хватит, хотя мы и привели в полную боевую готовность наш отряд Красной гвардии и рабочей милиции. Возлагаем большие надежды на Елецких вооруженных рабочих. Белгород обещает нам помочь своими активными действиями, особенно среди солдат польского запасного полка, расквартированного там. Это будет очень важно, если Белгород оттянет на себя карательные силы правительственных войск. Мы тогда, наверняка, удержимся и удержим буржуазию от активных выступлений... В случае же если контрреволюция выступит, дадим бой. По сигналу "Факел" или по прерывистым тревожным гудкам паровоза немедленно всем занимать положенные и известные места. На вокзал мы бросим преимущественно молодежь. Союзу рабочей молодежи даны указания...
       Было уже около полночи, когда разошлось заседание. Но по пути на квартиру Щенина встретил Сорокин и сообщил ему об аресте Льва Денисова и о событиях в Петрограде.
       Сейчас же они вдвоем отправились к Ширяеву, а от него, наметив план действия, Сорокин двинулся к Федотову, чтобы передать приказ Укома партии этому функционеру, на чьей обязанности лежала связь и координация действий старооскольцев с действиями соседей.
       Федотов в этот день на работу не выходил (чувствовал недомогание). Вечером он тоже никуда не выходил. А тут еще задала ему хлопот Галя со своей телеграммой, полученной от Василия.
       - Мать, как думаешь? - рассматривая телеграмму, спросил Федотов у жены. - Ведь щекотливый вопрос, если девушке ехать одной к мужчине...
       - Ведь Василий не чужой, жених, - возразила Серафима Яковлевна. - Но и то верно, народ зол на язык, начнутся разговоры...
       - А что если..., - Федотов не договорил, так как в коридоре постучали. В комнату вошел Кузьма Сорокин. Приподняв картуз над седой стриженой головой и блеснув темными глазами, он поклонился женщинам и хозяину.
       - Здравствуйте! - сказал глуховатым голосом, потом тронул пальцами плечо Федотова. - Очень дело неотложное, нужно наедине...
       - Галя, ты не уходи домой, надо еще поговорить, - вежливо намекнул Федотов племяннице и жене, чтобы они посидели на кухне, пока будет вестись разговор с Сорокиным.
       - Дело повертывается круто, - сказал Сорокин, прикрыв дверь за вышедшими из комнаты женщинами. - По приказу командующего Петроградским военным округом Половцева, правительственные войска разгромили демонстрацию рабочих. Погромщики разнесли редакцию газеты "Правда" и типографию "Труд", редакцию "Солдатской правды", войска заняли Петропавловскую крепость и дворец Ксешинской. Керенский осмелел, отдал приказ об аресте Ленина...
       - Как же он смеет? - застучал Афанасий Иванович кулаками о стол. Самого Ленина...
       - А потому осмелел, что сила на его стороне оказалась. Советы линию искривили: ночью 6 июля ВЦИК Советов Рабочих и Солдатских депутатов совместно с Исполкомом Совета крестьянских депутатов признали, что меры, принятые Временным правительством и Военной комиссией, соответствуют интересам революции. Я эту их бумагу самолично читал, целый пуд этих бумаг отобрали у Денисова.
       - А где же он? - подвинувшись к Сорокину, тихо спросил Федотов.
       - Наши ребята, Александр Мещанинов, Костя Анпилов, держали его на прицеле от самого Петрограда. Не дали ему никакого разворота с этими прокламациями. А на станции Роговое затащили его в свое купе, арестовали. Анпилов стукнул его по голове, на всякий случай, чтобы не шумел. Сам знаешь, Денисов - личность опасная. В депо его тайком сохраняем. Что с ним делать, не решили, но он признался: есть у него задание сделать в уезде и в губернии тоже, что Керенский сделал в столице, то есть кровопуск... Вот и я пришел к тебе. Товарищи Щенин и Ширяев поручили мне передать от имени Укома распоряжение, чтобы ты немедленно выехал в Курск... Надо согласовать с Аристарховой-Левицкой, что делать с Денисовым?
       - Почему с ней, а не с Комитетом?
       - Щенин категорически запретил. Ведь сам знаешь, курская социал-демократическая организация представляет смесь из большевиков и меньшевиков, причем меньшевики главенствуют и склонны скорее поддержать Денисова, чем нас. А уж Аристархова - человек верный, посоветует нам от души. С ней Ширяев лично знаком с девятьсот пятого. Он и посоветовал Щенину...
       - Ну что ж, так и сделаю, - сказал Федотов. - Только вот не знаю адреса Аристарховой...
       - Щенин сказал, что связь держать по-прежнему, через Заворыкина из военного госпиталя. А условности вот тут, в бумажке записаны, - Сорокин достал из кармана листок, подал Федотову. - Для безопасности заучи, а бумагу на спичку. Понимаешь? Время сейчас тревожное. И не только в одном Денисове дело. Завтра должен Анпилов вернуться из Ельца с отрядом рабочих на специальном поезде: надо тряхнуть буржуазию и нагнать страху на всю местную контру, чтобы упредить и не дать ей развороту.
       Послал Уком партии человек сорок народу по старооскольским и слободским церквам. Ты же знаешь, все дни молебствие попы служат за здравие Временного правительства и дарование победы христолюбивому воинству. Активничает кулачье, понаехало в город. Шерстаков из Знаменского, Евтеев из Казачка, полковник Ворона из Репца. Этот, Петр Петрович, с Петроградом связь держит, с Марковым-Донским дружит... Пока все это воронье в церквах прячется, но вылезут, если мы их не упредим, не тряхнем... Помимо тебя послали мы еще человека в Белгород. Тот уже уехал, а тебе надо пошевелиться. Через час и поедешь...
       - На чем же я поеду через час, если поездов не предвидится?
       - На дрезине поедешь, - сказал Сорокин. - Мы уже дали указание пропустить дрезину вне всякой очереди. С Мещаниновым разговаривали по телефону, это с военным комендантом. Сказал, что пока дрезина не пройдет через Касторное, ни одного поезда, ни одной дрезины на юг не пропустит. Черт сними, пусть стоят. С войсками поезда, с карателями и разными реквизиционными командами, вообще... с вонючим грузом. Мещанинов обещал договориться о беспрепятственном пропуске нашей дрезины через Щигры до Курска. Ребята для прогона подобраны, так что шевелись. На выезде к Набокино будут ожидать. Чтобы не ошибиться, засвети факел, тогда и они засветят. Вот к тем и подходи, наши...
       К утру, когда Афанасий Иванович с Галей и двумя рабочими для прогона прибыли в Курск, в Старом Осколе назревали события, отсрочить которые не было уже никакой возможности: узнав, наконец, о расстреле рабочей демонстрации в Петрограде и приняв по ошибке прибывший из Ельца поезд с вооруженными рабочими за поезд с карателями Временного правительства, старооскольские буржуа и офицерско-кулацкие элементы, конвойная команда и солдаты, проводившие конскую мобилизацию в уезде для нужд Керенского, милиция и слободские "ухари", члены "Союза возрождения России" начали выступление. Священник Михайловской церкви ударил в условленный заранее набат, на улицы повалили толпы офицеров и кулаков, купцов и "ухарей".
       - Освободите председателя уездного Совета крестьянских депутатов Льва Денисова! - гремели голоса.
       - Смерть большевикам-изменникам и немецким шпионам!
       - Арестовать "Смольный"!
       - Да здравствует Временное правительство!
       Хозяин типографии на Успенской улице, Подобед, самолично набрал и тут же отпечатал погромную прокламацию, написанную дочкой бывшего цензора Рождественского и гостившим у них редактора Воронежской "Солдатской газет", интернационалистом-меньшевиком Фаютиным, который раньше был сотрудником черносотенной газеты Маркова 2-го "Курская быль" и писал статьи под псевдонимом Леонид Вяземский.
       Прокламацию расклеивали "ухари" по городу, призывали к повальному аресту большевиков. И вот раздался из "Смольного" сигнал: "Факел, факел, факел!" Заревел на станции тревожный гудок паровоза с короткими перерывами.
       - Товарищи, бросай работу! - кричали в типографии Попова Николай Акинин и Степан Рябцев, члены Союза рабочей молодежи. - На улицах контра! Только сейчас сообщили по телефону, что "ухари" снова напали на привокзальный киоск с газетами...
       Рукопашная схватка, начавшаяся у привокзального газетного киоска между железнодорожной молодежью и "ухарями" закончилась полным разгромом "ухарей". А когда они начали отступать, подоспели молодежные группы из города, ударили "ухарей" с тыла. И гоняли громил, гоняли, пока рассеяли в пух и прах.
       После этого контрреволюционеры не решились продолжать рукопашные схватки, перешли к тактике мобилизации масс на свою сторону. Большевики также противопоставили им свою аналогичную тактику, разведуя подлинные силы врага.
       Две противоположных демонстрации, два потока людей катились по улицам города.
       - Долой министров-капиталистов! - кричали демонстранты в большевистском потоке. - Немедленно распустить Губернский народный Совет! Защитим завоевания революции от наступления контрреволюции! Хлеб, работа, мир! Долой голод и войну! Да здравствуют большевики - истинные выразители интересов рабочих и крестьян! Земля крестьянам!
       Не отвечая на оскорбительные провокационные выкрики из колонны офицеров, кулаков, прасолов, купцов, стройными рядами шли под красными знаменами касторенские, елецкие и старо-оскольские вооруженные рабочие, шли члены Союза рабочей молодежи и увлеченные ими молодые рабочие и батраки города и слобод, начали присоединяться некоторые ученические колонны, потом перешли на сторону большевиков солдаты правительственной конвойной команды.
       Перевес сил большевистского потока стал очевидным, и тогда Ширяев Федор приказал начальнику рабочей гвардии, Завьялову, и руководителю касторенцев, Мещанинову, окружить и разоружить отряд конской мобилизации, которому Фаютин и Подобед вручили знамя с надписью: "Умрем за Временное Правительство!"
       Умирать солдатам, оказалось, не очень хотелось: они сложили оружие без единого выстрела и на виду у контрреволюционных и революционных демонстрантов.
       Это сейчас же изменило настроение участников буржуазной демонстрации, подорвало воинственный дух их руководителей: исчез бесследно Фаютин, группами и в одиночку отходили в сторону и исчезали во дворах и переулках рядовые участники и офицеры. Исчезли Лука и Федор Шерстаковы, Ворона и Евтеев, пустились в разбегаловку купцы, заболел и спрятался Подобед, вместе с ним ушел Щипилов, прекратился звон на колокольнях.
       Милиция заявила "нейтралитет". К обеду на улицах господствовали елецкие и старооскольские рабочие, молодежь, присоединившиеся солдаты гарнизона.
       В ответ на истерическую телеграмму уездного комиссара Гроздинского о необходимости срочно выслать войска для подавления большевистских беспорядков, Курск ответил: "Держитесь собственными средствами. Мы не имеем возможности выслать ни одного солдата: идут беспорядки в слободе Ямской и в Курске, Льгове и на станциях Готня и Коренево, в Щиграх и Рыльске. В Курске печатники типографии Либермана и Левенсона бастуют, отказались печатать наши пропагандистские материалы. В Белгороде нависла непосредственная опасность восстания запасного полка. Белгородский Совет рабочих и солдатских депутатов вышел из повиновения Временному правительству. Мы сами вынуждены просить штаб фронта выслать в Курск юнкерские и ударные части с артиллерией из Киева, чтобы разоружить большевистский полк. Если не получим помощи, не ручаемся за положение..."
       Прочитав ответ Губкомиссара, Гроздинский обхватил голову руками.
       - Вы ничего не понимаете, ничего не понимаете! - закричал он на стоявших у стола представителей городской думы и уездного земства. - Если я вздумаю сейчас мешать рабочим и большевикам, они меня расстреляют. И вас расстреляют. Уходите вы, пока не началось самое страшное...
       Состоялось экстренное заседание земских и думских гласных. Шумели, ругались, сводили личные счеты, упрекали друг друга во взятничестве, спекуляции, бездеятельности и трусости, в том, что даже не смогли уберечь Льва Денисова от большевистского ареста и даже не знают, где он теперь находится.
       Между тем, старо-оскольские, касторенские и елецкие вооруженные отряды рабочих, поддержанные отрядом Союза рабочей молодежи, энергично выполняли решение большевистской фракции Старо-Оскольского Совета Рабочих и Солдатских депутатов "О борьбе с голодом и спекуляцией".
       В течение двух дней шли обыски у купцов, торговцев, спекулянтов. Тут же была организована продажа обнаруженных и конфискованных товаров и продовольствия нуждающемуся населению, которое преподнесло свои подарки красногвардейцам, а начальникам отрядов - вручили сабли, заставив часового мастера Кликуна выбить на эфесе: "Да здравствует свободная Россия!"
       В типографии Попова рабочие отпечатали тысячи разноцветных маленьких флажков с таким же лозунгом, добровольцы из молодежи приделали эти "флажки" на булавку и, поздравляя каждого встречного, прикалывали на грудь. Весь сбор от продажи "флажков" (Кроме лозунга, на них был изображен пылающий факел - символ защиты революции) - по две-три копейки - пошел в фонд газеты "Набат" и "Меч Свободы". Такой же сбор провела учащаяся молодежь на свой журнал "Заря ученической жизни".
       В народе еще до Февральской революции шли слухи о каком-то "завещании" купцов Дягилева и Мешкова, будто бы подписанном ими в пользу города.
       Поэтому особенно усердно обыскивал народ склады и магазины этих купцов, их книги и документы. И нашли в складах Мешкова, продали населению более тысячи двухсот пудов рафинада, восемь тысяч пар ботинок и сапог военного образца или "давно устаревших фасонов". Нашли и "завещание", которое оказалось предреволюционным диалогом купцов, записанным ими собственноручно.
       В "диалоге" говорилось:
       "МЕШКОВ: - Как ваше мнение насчет будущего России?
       ДЯГИЛЕВ: - Если дело остановится на Михаиле, как ходят слухи, то можно и помириться. А с англичанкой и с французом сторгуемся, они деньги любят...
       МЕШКОВ: - ...Но и территорию любят, и сало любят, хлеб любят, власть любят. Не проиграть бы на этом?
       ДЯГИЛЕВ: - А что же ты предлагаешь?
       МЕШКОВ: - Надо, пожалуй, припрятывать товары и продукты для избежания внезапности...
       ДЯГИЛЕВ: - Насчет прятанья - мысль правильная. Я уже припрятал золото. Это во все века ходовой товар. А насчет территории... Тут, я думаю, можно и поступиться. У нас этой территории - пропасть сколько, черт с ней. Это лучше, чем большая революция без рамок. Революция, конечно, будет, и за Николая II никто пальцем не пошевелит, но рамку революции нужно дать, для этого хороши англичанка и француз...
       МЕШКОВ: - Хороши они, может быть, и хороши. Но засядут, не скоро выгонишь...
       ДЯГИЛЕВ: - То неправда, уйдут. Поляки в кремле сидели, а вот ушли. Уйдут и англичанка с французом. А спор наш пусть в тайне сохраняется: откроем запись в 1940 году...
       МЕШКОВ: - Почему же в сороковом?
       ДЯГИЛЕВ: - Пророчество Белинского к этому году приурочено. Писал он в предисловии к "Месяцеслову", что позавидует внукам и правнукам, которым придется жить в России в 1940 году. А чем мы не внуки?
       МЕШКОВ: - Да-а-а, чем мы не внуки? По годам годимся, если доживем. А в остальном, может быть, народ не разберется. Что ж, подождем девятьсот сорокового... Читал вот я в пятнадцатом году "Литературное и популярно-научное приложение к журналу "Нива". Встретил там интересный очерк господина Лядова "Новейшие взгляды на старость и борьбе с ней". Утверждает господин Лядов, что со старостью можно успешно бороться. Мы с вами денег не пожалеем, если наука до этого дойдет и возьмется продлить нам жизнь... от разных микробов...
       ДЯГИЛЕВ: - Обязательно. Раз у нас есть золото, не должны нас микробы одолеть...
       МЕШКОВ: - А, думаешь, у Александра Македонского было меньше золота? Нет, брат, у него было больше, а укусил его в Вавилонии малярийный комар, вот и... скончался Македонский...
       ДЯГИЛЕВ: - А мы не скончаемся, не должны. И на этом я спор кончаю и записываю".
       - Да что же ты делаешь, молокосос?! - закричал Кузьма Сорокин на Вильгельма Ильстера, белобрысого худенького поэта, который взял из рук товарищей купеческое "завещание" и запалил его на огне своего факела. - Эта бумага нужна для истории...
       - На факеле нашем бумага сгорела, - возразил Ильстер, сверкая глазами. - Факелы наши жарко горят. Не жить в сороковом году мироедам: мы туда сами прилетим, как снаряд!
       - И то, правда, - перестав сердиться, усмехнулся Сорокин. - Я верю! Молодцы вы, ребята: по сигналу "Факел" вышли на бой и поддержали нас, стариков. Слагай, поэт, стихи про факел, ждем.
      
      
      
      

    9. В КУРСКЕ

      
       Было совсем еще рано, когда Афанасий Иванович с Галей пришли на трамвайную остановку. В не успевшем растаять утреннем тумане солнце казалось большим тускло-красным пузырем, плавающим в седом мареве.
       - Тепло будет, - присаживаясь рядом с Галей на скамью, приметил Афанасий Иванович. - Солнце распарилось, как в бане...
       - Пока прохладно, - поежилась Галя. - И людей что-то не видать...
       - Тут что-то не так, - задумчиво ответил Федотов. Прислушался, потом вопросительно поглядел на Галю. - Что же там такое?
       Из раскинувшегося на заречных буграх города слышались неясные звуки траурной музыки и еле уловимые обрывки массовой песни, похожей на стон. Уловив в песенном стоне то, что люди называют мелодией, Федотов встал и обнажил голову.
       - Видать, в Курске тоже пролилась кровь наших товарищей: поют люди "Вы жертвою пали в борьбе роковой..."
       - Что же это народ везде обозлился, дядя? - встала Галя и тоже прислушалась. - При короткой жизни нашей, а все бьются и колотятся...
       - Придется идти пешком, - не отвечая на вопрос Гали, сказал Федотов. - В таком случае трамваев не бывает...
       С безлюдной Привокзальной улицы они свернули на пустырь и по влажному от росы травянистому бугру спустились к Тускари. Справа возвышался мост на цементированных кирпичных быках. По настилу патрулировали люди с ружьями, на съезде два человека лежали у пулемета. Ни те, ни другие, казалось, не обращали внимания на Федотова с Галей и не мешали им сесть в стоявшую на приколе лодку. Но когда осталось плыть меньшую половину реки, к причальному пню побежали люди, лязгая на ходу затворами винтовок и крича, чтобы пловцы гребли быстрее и не пытались удирать.
       - А ты не робей, - ободряюще шепнул Федотов племяннице, у которой побледнело лицо и затряслись губы. - Не робей, говорю. Видать, рабочие. Они нам плохого не должны сделать...
       - Откуда, отец, приехали? - спросил совсем еще юный черномазый парень с тугими пунцовыми губами. Косясь озорными карими глазами на Галю, начал хозяйственно привязывать лодку к обмытому водой и заросшему тиной серому корневищу склонившейся над речкой ивы. - Дальние?
       - А ты чей будешь? - в свою очередь спросил Федотов, выходя из лодки на берег и помогая Гале. - Что-то я не припоминаю тебя в здешних местах...
       - Как это не припоминаете?! - вспылил парнишка. - Нас все знают Ямской и даже в Курске. Рудцкие, живем на улице Попова. Домик наш с крылечком и в голубой кирпичик выкрашен. Меня зовут Григорием...
       - Вот и познакомились, - улыбнулся Афанасий Иванович. - Моя фамилия Федотов, Афанасий Иванович. Так меня и зови. Познакомься и с моей дочкой, Галей, - преднамеренно солгал Федотов, чтобы избежать лишних объяснений.
       Парнишка поправил наплечный ремень, тремя пальцами примял блин фуражки, придав ей распространенный в это время вид "керенки", молодцевато шагнул к Гале.
       - Красногвардеец Ямского отряда! - козырнул он, потом протянул руку и добавил: - Гриша Рудцкой...
       Оставив Галю с Григорием, Федотов направился к стоявшему с ружьем "на изготовке" более пожилому рабочему и предъявил свой документ. Они разговорились. Патрульный рассказал, что вчера состоялась в Курске демонстрация против расстрела рабочих Петрограда и что у военного госпиталя провокаторы стреляли в демонстрацию. Есть раненые, а рабочий типографии Владимиров убит наповал выстрелом из револьвера. Стрелял, говорят, семинарист в милицейской форме, брат полицейского, убитого Владимировым в прошлом году во время бабьего бунта против Раппа, спекулировавшего продуктами Красного Креста.
       - Царствие небесное старику! - сказал Федотов. - Я его лично знал...
       - Для людей старался, не считаясь со своей жизнью, - подтвердил патрульный. - Вот и похороны ему всем городом устроили. Женщины, говорят, кумачом его увили, цветами усыпали. Говорят, солдатка одна, Ирина Барышева, очень по старику убивается... А мы вот тут дорогу охраняем. Говорят, губкомиссар Марков карателей вызвал. Запрещал он демонстрацию, не послушались рабочие. Вы уж извините, что задержали, никого в Курск не впускаем без проверки. Контра разная туда старается пробиваться, чтобы рабочих провоцировать...
       В это время с Ямской горы внезапно вывернулся извозчик на взбешенной карей лошади. Пролетка была пуста. Из подвязанной над задними рессорами прорванной торбочки сквозь прореху желтыми всплесками сыпался овес на булыжную мостовую.
       - Стой, стрелять буду! - побежал один из патрульных навстречу извозчику. И тот напугался. Запрокинувшись на козлах и натянув вожжи в готовности разрезать удилами лошадиные губы до самых ушей, он вздыбил кобылу и чуть не опрокинул ее, остановил.
       - Ай-я-яй! - укоряюще кричал Григорий, подбегая к извозчику. - И лошадь вас не слушается, и овес вы рассыпали и недозволенным галопом скачете под гору... Мобилизуем вас поэтому. По срочному делу свезете вот этих товарищей. Они скажут куда, - кивнул он на Галю и Федотова, тут же записал в книжечку номерной знак пролетки.
       Извозчик покосился на винтовку в руках Григория, отстегнул торбочку с овсом и сунул ее под сиденье, быстро взобрался на козлы, хмуро бросил через плечо:
       - Садитесь! Но, упреждаю, лошадь у меня бешеная...
       Подсадив Галю и сам сев рядом с нею, Федотов подумал: "Обстоятельства. И не хотелось бы ехать, да уж лучше уехать, пока не задержали..."
       Лошадь, невзирая на гору, то и дело срывалась на галоп. Вскоре от нее повалил пар, она сбавила резвость и даже перешла на шаг, но тут случилось неожиданное: пролетку качнуло в сторону, потом она осела на левый бок и заскрежетала жестяной подножкой о булыжник.
       - Тпру-у, окаянная, тпрру! - закричал извозчик, кубарем скатившийся с козел. Заглянув под пролетку, он недоуменно развел руками: - Вот оказия, господа-товарищи, ось перегорела. Извиняйте на этом...
       Охотно оставив испорченную пролетку и поблагодарив извозчика, Федотов с Галей продолжали шагать на крутую гору.
       - Господи, зачем же их строили, если народ идет мимо?! - воскликнула Галя при выходе на Московскую улицу. Ее удивили огромные ворота, колонны которых венчались высоким аттиком, могучие своды тяжелой арки, казалось, вот-вот кого-нибудь придавят.
       - Строили их не по нужде, а по случаю и закреплению славы царя-лицемера Александра Первого, - возразил Федотов. - Дурь пришла дворянам в голову, вот и построили их к приезду царя в Курск в тысяча восемьсот двадцать третьем году. На том месте построили, где царя встречали с хлебом-солью. Так и прозвали "Московскими воротами", направление к Москве. Расточение народного труда, а сказать напротив ничего нельзя, потому что власть предержащая за это или в тюрьму сажала или в сумасшедшие человека записывала...
       По Московской улице, обставленной казарменного вида желтыми домами и забитой демонстрантами с красными флагами в траурной кайме, добрались до Знаменского монастыря. О нем Галя знала из "Курских епархиальных ведомостей", что он построен в 1829 году в честь победы России над Наполеоном и что 8 марта 1898 года под иконой Знамения Пресвятой богородицы разорвалась здесь бомба террористов и сдвинула с места двухсотпудовую сень над иконой, не повредив самого образа. Тогда это газеты раскричали в качестве "чуда".
       - А что же теперь "чудо" не совершается? - вспомнив о давно прочитанном, спросила Галя и показала на украшенный красными флагами монастырь. - Значит, богородица ослабела, Не оборонилась от флагов?
       Федотов восхитился зрелищем: на двойной колокольне монастыря, на стройных коринфских колоннах и на изящных карнизах - везде красными факелами полыхали кумачовые флаги. Казалось, что огонь революции изнутри жег собой старинные монастырские стены, и отдельные языки этого пламени уже пробивались через расселины стен, готовые слиться в бушующий пожар.
       - Что же против красного флага выступать богородице, - сказал Федотов и погладил Галю ладонью по плечу. - Красный флаг есть на свете самая большая святыня...
       Сдавленная корпусами красных кирпичных зданий, Херсонская улица круто спускалась от монастыря к замурованной досчатым настилом речке Куре, имя которой носил город с десятого века, потом снова поднималась в гору, к Херсонским воротам.
       Похоронный кортеж с поставленным на дроги гробом двигался под широкое красное полотнище, протянутое от тротуара к тротуару над головами людей и над черной параллелью трамвайных проводов, над серой паутиной телеграфной проволоки. Полотно качалось на ветру, белели слова: "Да здравствует Учредительное собрание! Свобода, равенство и братство!"
       Звенела траурная мелодия, пели печальную песнь люди. С полсотни красногвардейцев с ружьями и саблями наголо сопровождали Владимирова в последний путь, охраняя похоронные дроги и гроб, заваленный зеленью и цветами.
       - А это Иринка Барышева убивается по соседу, - услышал Федотов возглас какой-то женщины за его спиной. Не обернулся, но присмотрелся к дрогам. Маленькая женщина в синей матерчатой кофте и в черной юбке. Разметав по плечам длинные каштановые волосы, коленопреклонно стояла на дрогах у изголовья лежащего в гробу широкобородого седого старика. Придерживаясь левой рукой за гроб, чтобы не упасть при толчке, Барышева простирала правую руку к народу, глядела на всех печальными и полными слез карими глазами и кричала:
       - Граждане, поймайте и убейте убийцу! Поймайте и убейте его!
       - Кто же ей приходится этот старик? - спросила Галя у шагавшей с нею рядом всхлипывающей женщины.
       - Да не ей одной, всем он нам приходится заступником, - ответила женщина рыдающим голосом. - Дети у нас умирали от голода, а Павел Сергеевич помог нам, сорганизовал забастовку в прошлом году, заставили Раппа дать нашим детям муки и сахару. У Барышевой четверо детей спасены, а человек этот за нас всех даже в тюрьме сидел. Вот он кто нам всем доводится, заступник наш, совестный человек...
       "Сложное у людей поведение, - вздохнув, подумал Федотов о Барышевой, так как знал из рассказа Кузьмы Сорокина, что она однажды продала Владимирова полиции за два пуда муки, потом ходила освобождать его из тюрьмы, теперь вот кричала и не боялась, что убийца Владимирова может убить и ее. И что же в ней происходит: совесть заговорила или только фасон времени и желание показаться другим лучше, чем есть на самом деле? Одолевает в человеке, конечно, совесть, но часто и шкура одолевает, потому что есть на свете жадность и нужда, неравноправие и произвол, порождающие лицемерие и подлость. От властей исходит: они заставляют человека не только предавать других, но и на себя что угодно наговаривать, чтобы избавиться от голода или пыток. Пожалуй, Барышеву надо простить и понять, а вот тех, кто правит страною и толкает Барышеву на подлость и подличание, тех надо проклясть во веки веков. Они страшнее зверей и разбойников. И тем страшнее, чем выше носят чин и занимают пост..."
       - Дядя, - прервав размышления Федотова, придержала его Галя за рукав вблизи кинотеатра и показала на островерхую цилиндрическую будку с плакатом. На нем была изображена Россия в виде экзальтированной женщины с мечом и боевым щитом в руках. Она стояла на фоне пожаров и взрывов войны, призывая сынов Отечества подписаться на "Заем Свободы" и, извещая весь мир, что Временное Правительство продлило подписку на Заем до самого начала предстоящих работ Учредительного собрания. - Дядя, мы подпишемся на заем?
       - Да ну его к черту! - сердито сказал Федотов. - Государство выманивает деньги у народа, чтобы крепче сидеть у нас на шее и подгонять, куда хочет. Помнишь, зимою читали мы у Гоголя "Вий"? Там один парень не успел разобраться, а ведьма прыг к нему на спину и поехала. И ноги у парня заработали: не желает, а бегает до упада. Так вот и Временное правительство целит к нам верхом на спину... Сядет, денежки выкачает, а облигации на вечные века отсрочит. Бумага останется, да и то непригодная, непригоже говорится... Ну его, этот заем, пойдем!
       - А вот еще ворота, и покрасивее Московских! - сказала Галя, залюбовавшись построенными в классическом стиле, с четырьмя колоннами. Но без капителей, Херсонскими воротами. - Погляди, ангел каменный на крыше ворот и боевая труба ко рту приставлена...
       - Да, эти ворота красивее Московских, - согласился Федотов. - А ведь они старше по возрасту: в 1787 году построили их в честь Екатерины Второй. Она тогда ехала из Крыма, по Обоянской дороге. В ту пору тут еще пустовала земля. Но епископ Севский, Феоктист, наделал шуму. Он тогда в Белгородскую епархию переводился, решил не ударить в грязь лицом: строили ворота, проверяли уже построенные по всему пути, где Екатерина ехала. Пригласил он в комиссию разных искусников-строителей и самого главного из них - обоянского строителя Иеракса. Приказано было во всех церковных воротах и звонницах колоколов в предосторожность не качать, в разгонку не звонить, при Высочайшем проезде Ея Величества через ворота совсем не звонить во избежание рушения, а когда Ее Величество пройдет через святые ворота, тогда начинать снова колокольный звон, - Федотов усмехнулся: - А как же, важных вельмож давить нельзя кирпичами и колоколами. Это народ можно давить, его много. Но только мы за то и боремся, чтобы вельмож не было и чтобы на бесполезные украшения вельможи не тратили наши деньги. Нам наплевать на их любовь к славе, нам нужны дома для жилья, а не сырые подвалы... Ну, вот, там и госпиталь. За ворота выйдем, потом совсем рядом...
       Галя вся встрепенулась, задрожала. Федотов умышленно не заговаривал с ней всю дорогу о госпитале, значит, и о Василии, чтобы она не волновалась. Но теперь он решил, что ей пора волноваться и это нужно перед встречей с женихом, чтобы обошлось при самой встрече без возможной истерики и возможного разочарования видом обезображенного ранами лица и тела любимого человека.
       - Ты, Галя, лучше сейчас пореви немного, рассолоди сердце, а уж там не тревожь раненого: ему покой нужен. А любить, если всерьез, любить всякого можно - и без руки и без ноги. Была бы голова цела да сердце честное... Ну вот, вот, я же и сказал, чтобы ты поплакала, - он остановился с Галей у большой толпы женщин, осаждавших высокого человека в белом кителе, и Галя рыдала, уткнувшись носом в его грудь.
       Так и простоял он минут пять, пока Галя наплакалась и пережгла в огне душевных мук все возникшие в ее воображении страхи и самые худшие предположения об изуродованном войной лице и теле Василия, примирилась принять его всем сердцем таким, каким он окажется перед нею теперь. Она перестала всхлипывать, вытерла платочком глаза и сказала:
       - Дядя, пойдем к Васе. Чего же мы ждем?
       - Своей очереди, Галя. Не мы одни, все пришедшие сюда женщины кого-либо любят, о ком-либо страдают... И нам не надо рваться впереди тех, которые пришли раньше нас.
       Пристроившись в очередь, Федотов с Галей медленно продвигались к человеку в белом кителе, записывавшем просьбы и выдававшем разрешения на свидание с ранеными. Впереди Федотова шла огромная широкоплечая женщина, из-за которой он ничего теперь не видел перед собою, но был гарантировать от различных толчков, шел за женщиной, будто бы прикрытый боевым щитом. Он знал, что человек в белом кителе как раз и есть тот самый знакомый фельдшер Заворыкин, к которому нужно было Гале по делу встречи с Василием, а ему, Федотову, кроме того, еще и по делу встречи с Аристарховой.
       - А вам к кому? - механически, как и у всех других, спросил Заворыкин, когда широкоспинная женщина отошла в сторону, а Федотов оказался первым в очереди.
       - К вам, - тихо ответил Федотов, приветственно улыбнулся. - Не ожидали?
       - Ожидал, Афанасий Иванович, ожидал. Меня поставили в известность по телефону, что приедете в гости.
       - А еще со мною вот она, - кивнул Федотов на Галю. - У нее телеграмма от поручика Костикова. Галя, покажи...
       - К сожалению, ничем не могу помочь, - просмотрев телеграмму, сказал Заворыкин. - Для этой партии раненых у нас не хватило мест в госпитале. Я лично переэвакуировал Костикова и его товарищей в Старый Оскол...
       У Гали засверкали на ресницах слезы, и она как-то сразу заспешила, готовая хоть в эту минуту бежать в Старый Оскол. А Федотов возмутился.
       - Ну, как же так получается? - развел он руками. - Везут раненых, а мест не оказывается... Запросили бы телеграммой, чтобы людей не мучить...
       - А чем же начальство будет свое время занимать, как не путаницей? - прищурив глаза и, пошевелив рыжими усами, серьезным голосом, хотя и в стального цвета глазах плескалась ирония, сказал Заворыкин. - И почему это начальство будет о людях заботиться, когда они - не коровы, молока не дают...
       Это была условленная фраза для удостоверения, что Заворыкин действительно продолжает выполнять функции большевистского связного. Галя этого не поняла, а Федотов знал. И теперь, уточнив функцию Заворыкина, эзоповским же языком спросил у него адрес Аристарховой:
       - У меня с желудком плохо, врачи молоко предписали. А где же молоко можно купить?
       Заворыкин назвал улицу и номер дома, об остальном Федотов никогда не расспрашивал. Он поблагодарил фельдшера и, взяв Галю под руку. Направился по адресу.
      
      
      
      

    10. ВЫСЫЛКА ДЕНИСОВА

      
       На состоявшемся совещании при Старооскольском Комитете РСДРП(б) Федотов доложил о результатах поездки в Курск, сделал краткую оценку создавшегося в губернии и уезде положения.
       - Хотя и не удалось Временному правительству у нас повторить петроградскую кровавую баню, - заключил Федотов, - но опасность репрессий не исчезла. И в Старом Осколе можно ожидать различных подлостей, так как контрреволюция не разгромлена, а лишь напугана и загнана вовнутрь, временно примолкла, а все руководящие должности находятся в руках меньшевиков и эсеров. Но чьи интересы представляют эти партии? Интересы кулаков и мелкой буржуазии. Они уверяют, что революция закончена и ее надо оберегать на теперешнем уровне. Товарищ Аристархова говорила мне, что в некоторых уездах, особенно в Льгове, меньшевики и эсеры развернули работу по созданию "Комитетов спасения революции". Лев Денисов получил в ЦК партии эсеров указание делать тоже и в Старом Осколе. И Я полностью согласен с советом товарища Аристарховой выслать Льва Денисова из города и уезда...
       - Легко сказать: "выслать". А вот как? - возразил Щенин и пошептался о чем-то с Кузьмой Сорокиным. - У нас вот есть мнение пустить Денисова в расход...
       - Нет, не нужно, - возразил Федотов. - Об этом сейчас же узнают, будет создан повод для нового выступления контрреволюции. Да и в массах может произойти опасное для нас колебание, так что не выдержим. Льва Денисова мы должны освободить и заставить без шума покинуть город, дать в газетах объявление, что добровольно отходит от политической деятельности...
       - Против такого плана я не возражаю, - сказал Ширяев, вставая, чтобы пожать руку Федотову. - А убивать Денисова глупо. Это же возрождение тактики эсеров-террористов...
       - Запугивание и насилие над волей тоже есть террор! - с горячностью воскликнул Воробьев. Он рьяно поскреб подмышкой, нахохлился.
       - Что же ты предлагаешь, Владимир Федорович (Это подпольное имя Воробьева)? - спросил Ширяев. - Простое возмущение не приближает нас к решению вопроса.
       - Расстрелять! - коротко бросил Воробьев, еще больше нахохлившись.
       - Бездоказательное предложение! - начиная сердиться, взмахнул рукою Ширяев. - И не думайте, что я жалею Денисова или побоюсь выпустить в него пулю, если меня убедят здесь в необходимости такого решения. Но пока я убежден в другом, в возможности и полезности просто отстранить Денисова от влияния на дела в Касторном и Осколе, нашем уезде, а это вполне укладывается в рамки высылки. У товарища Федотова есть хорошие основания надеяться на успех такого плана. И товарищ Аристархова не только посоветовала, но и помогла нам документами, чтобы заставить Денисова покинуть город...
       - Выпустим его, а он и пойдет с жалобой к начальнику милиции Трубавину, - усомнился Кузьма Сорокин. - А того вы хорошо знаете, тарарам поднимут на всю Россию...
       - Никуда Денисов жаловаться не пойдет, - уверенно заявил Федотов. - Уже сколько времени знаем этого авантюриста. Он всегда держит нос по ветру. Вот и надо ему дать ветра в спину...
       - А кто даст? - спросил Воробьев.
       - Мы дадим, я и Мещанинов, совместно, - сказал Федотов. - Послушайте мои соображения. Почти все мы своими глазами видели поведение Денисова в коммерческом саду на уездном крестьянском съезде. Он тогда таким другом крестьян представился и обещал им всю землю бесплатно отдать, что его на руках носили и никому не позволяли выступить против Денисова, за ноги ораторов стаскивали с трибуны.
       - Видели, но что из того? - прервал Щенин Федотова.
       - А вот что, товарищ Щенин, - повернулся к нему Федотов. - Такой внезапный авторитет Денисова мы сразу погасили, когда зачитали нотариальную бумагу, что Денисов давно заложил и перезаложил свою землю, так что крестьянам обещает одни слова для обмана...
       - И все равно Денисов был избран в Исполком и в председатели Исполкома Совета Крестьянских депутатов, - выкрикнул Воробьев. - А если бы мы ему, как Рябцев, по зубам дали для наглядности, другое бы дело...
       - Нет, товарищ Воробьев, в этом деле вы много проглядели, - возразил Федотов.
       - А что мне проглядываться? Я разозлился на крестьянских делегатов и ушел из сада...
       - Ну вот, в том то и дело, что вы ушли, а я все до конца видел и точно знаю, как Лев Денисов стал председателем Исполкома Совета крестьянских депутатов. Когда съезд разволновался, что у Денисова фактически нет земли и что он обманывает всех своими обещаниями, раздались голоса переголосовать кандидатуру Денисова в Комитет. Он смекнул, что могут провалить, вбежал на трибуну и громогласно прочитал мандат о своих полномочиях принимать любые меры по организации власти в уезде, в том числе распускать съезды и утверждать составы комитетов. "На основании полномочий, полученных от Правительства, - заявил тогда Денисов грозным голосом, - я утверждаю уже избранный Исполком под моим председательством. Запрещаю всякое переголосование, а съезд, подверженный влияниям контрреволюционных и диктаторских большевистских элементов, распускаю!"
       Тогда начальник милиции, эсер Трубавин, поспешно выполнил решение Денисова и с отрядом милиции разогнал крестьянский съезд. Вот как Денисов стал главою Комитета крестьянских депутатов...
       - Это не меняет дела, - возразил Воробьев.
       - Нет, меняет, - настаивал Федотов, роясь во внутреннем кармане и разыскивая документ. - Товарищ Аристархова передала мне копию секретной телеграммы командующего Московским военным округом полковника Грузинова губернским властям, что Лев Денисов - самозванец и что его нужно арестовать. Правда, эту телеграмму скрыл в свое время губкомиссар Лоскутов, действовавший заодно с Денисовым, и теперь ее нельзя осуществить...
       - Тогда о чем же разговаривать? - упорно сопротивлялся Воробьев.
       - Разговаривать надо вот почему, - Федотов поднял голос и вытаращил на Воробьева глаза. - Мы хорошо знаем повадки Денисова скрывать от народа правду. Он и теперь не рискнет объясняться со старооскольцами... А мы пригрозим опубликовать эту телеграмму в газетах, если Денисов заупрямится бесшумно выехать из Старого Оскола. Если же выедет, мы обещаем ему не публиковать телеграмму...
       После некоторых прений, точка зрения Федотова и Ширяева победила. А через час после решения о высылке Денисова его ввели с завязанными глазами в незнакомую комнату, и здесь сняли повязку.
       Перед Исполнительной партийной комиссией предстал толстомордый рыжеусый человек с наглым выражением больших темно-серых глаз. На его красном картофелеобразном носу была ржавая царапина. Прихрамывая от раны в мизинец правой ноги и оправляя на себе слегка помятую новенькую офицерскую форму, Денисов подошел к столу. Он узнал Мещанинова и Анпилова, подвергнувших его аресту на станции Роговое.
       - К смерти будете приговаривать, узурпаторы? - болезненно улыбаясь, спросил он жиденьким козлячьим голоском. - Ну что ж, практикуйтесь на мне, чтобы потом умелее приговаривать к смерти миллионы русских людей, если захватите государственную власть...
       - Начинайте, Федотов, - сказал Сорокин злым угрюмым голосом. - Нечего с ним тратить время.
       - Да, да, начинай, - баритонно поддакнул Мещанинов.
       Денисов обомлел. В голосе этих людей он почувствовал свою обреченность, ноги его подломились и он без приглашения опустился на свободный стул. Наглость в его глазах погасла, лишь отсвечивалась готовность униженно просить комитетчиков о сохранении ему жизни. При этом Денисову особенно стало жалко себя, когда внезапно в его памяти встала жена, Валентина Михайловна, дородная женщина, не упускавшая случая вовлечь кого-либо из мужчин в свои любвеобильные сети. "Сволочь! - с омерзением подумал он о жене, которую уже давно подозревал в связях с Трубавиным. - Наверное, обнимается теперь с начальником милиции, а я вот доживаю последние минуты жизни..."
       - Убивать не станем, - как бы откликнувшись на охватившую Денисова тревогу, сказал Федотов. - Вы сами должны исчезнуть из города...
       - То есть, как это исчезнуть? - недоумевая и в то же время начиная смелеть от догадки, что он является стороной, которой другая сторона, большевики, ставит какие-то условия. "С осужденным на смерть так не разговаривают, - решил Денисов. - Теперь бы вот узнать, чего они добиваются от меня и зачем?" - Я исчезать не намерен...
       - Вам надо уехать! - сказал Сорокин.
       - У меня здесь семья. Никуда из города не поеду...
       - Поедете! - Сорокин двинулся было на Денисова с кулаками, но Федотов успел остановить его, потом показал Денисову текст телеграммы с требованием его ареста за самозванство.
       - Сами видите, вас разоблачили в подделке документов...
       Денисов немного подумал, потом нагло усмехнулся:
       - А вы разве теперь на службе у полковника Грузинова, что так усердно пытаетесь исполнить его устаревшую телеграмму о моем аресте?
       - Мы Грузинову не служили и не служим. Мы депутаты из Старо-Оскольского "Смольного"...
       - Вы забываете, депутаты, что июльские события в Петрограде открыли новую страницу истории, так что никто из законных властей не будет меня арестовывать. А вы - самочинцы, вы не имеете права. И не ссылайтесь на полковника Грузинова. Кажется, его и самого уже отстранили от должности...
       - Но факты нельзя отстранить, - прервал Федотов Денисова. - Мы располагаем не только телеграммой Грузинова, но и другими компрометирующими вас документами. Если вы примите наш ультиматум о немедленном выезде из города и подпишите для публикации заявление о добровольном отходе от политической деятельности, мы не станем публиковать ни одного документа. В противном случае мы обнародуем все до последней строчки. Вы лишитесь тогда тех последних крох авторитета, который еще имеется, а мы начнем компанию за отдачу вас под суд... Да и, возможно, придется вас ликвидировать, в интересах революции...
       Денисов вздрогнул, но промолчал.
       Несколько минут длилось в комнате тягостное молчание. Потом Денисов встал и прошелся, преувеличенно хромая.
       - Думаете, за свою шкуру боюсь, потому и соглашаюсь на ваш ультиматум? - сказал он, остановившись перед исполнительной комиссией партии. - Нет. Я просто считаю глупым бороться с грубой силой, когда она в перевесе. Мне обидно только, что эта грубая сила, расправляясь над Денисовым, кует кандалы если не для себя самой, то для грядущих поколений...
       - Брось, а то зубы выбью! - замахнулся Сорокин, и Денисов, подавшись от него, чуть не упал. - Принимаешь ультиматум или как?
       - Хорошо. Отпустите меня, сегодня же уеду в Елец, к родственникам...
       - Нет, - возразил Сорокин. - На север не пустим. Через час будет поезд на юг, туда и повезем. А чтобы вы не сомневались, могу сказать: на Купянск-Узловую отправим вас и определим на работу. Предупреждаем, если появитесь в наших краях без позволения, расстреляем без всякого разговора... А теперь подпишите вот эту бумагу для публикации, что добровольно отходите от политической деятельности...
       Денисов дернул плечами, закусил губу. Молча подписал бумагу, и ему сейчас же завязали глаза.
       - Это чтобы вы не знали, где сидели, - пояснил Федотов. - А так не робейте, не тронем. Отвезем сейчас к поезду, и сопроводят наши ребята до самого места высылки. С Мещаниновым и Анпиловым поедете. Только уж с ними не фордыбачьте, могут и бока набить...
       Так состоялась высылка Денисова. А в эти минуты, когда решалась судьба авантюриста Денисова, Галя уже была в Старо-Оскольском госпитале и, замирая от нежности и радости, ласкала руку Василия: вопреки ее страхам, он был хотя и сильно ранен и контужен, но по-прежнему прекрасен лицом.
      
      
      
      

    11. СТАРООСКОЛЬСКИЕ КАРТИНЫ

      
       Кадеты превратили дом купца Лихушина с его оригинальной башенкой над парадным входом и расположенную напротив Михайловскую церковь в свои боевые клубы. День и ночь священник Мазалов служил молебны за дарованием за дарованием победы "демократическим" партиям на выборах в Городскую думу. А когда валился с ног от усталости, его заменяли другие священники - Тимонов и Каллистратов.
       С балкона дома Лихушина и с крыльца церкви ораторы произносили речи.
       - В совдепе засилие большевиков! - кричали они. - Совдеп для демократии и свободы потерян. Нам нужно единодушным доверием вдохнуть силы в Городскую думу, в единственный представительный и полномочный орган народной власти, которому суждено стать во главе борьбы за порядок и законность в уезде. Голосуйте за наших кандидатов, проваливайте большевиков!
       - Страшное творится насилие в уезде и в губерниях, и в этом виноваты большевики! - кричал Щепилов. - Подумайте только, что делается! Вслед за разбоем долгополянских крестьян, захвативших землю имения Чекунова, вслед за насилием ястребовских крестьян над землевладельцем Бобровским, начался разбой крестьян в селе Воробьино: мужики захватывают в имении Треповой сенокосы, прогоняют сторожей из леса, рубят лес и захватывают недвижимость. В Знаменской волости грабят владелицу Решетову. Лукьяновские крестьяне и дезертиры напали на владение Софьи Васильевны, стянули с тележки и поломали ребра ее управляющему, Богдановичу, и разделили паровую землю и заявляют, что "земля наша", власть нам не нужна. В имениях Кульхен и графа Орлова-Давыдова вырубают леса. В Краснодолинской волости мужики разгромили имение Суковкина. Это же погром и анархия...
       - Ха-ха-ха-ха! - раздался хохот стоявшего в толпе Воробьева. - Анархия вам? Нет, не анархия. Это народ распрямляет спину. Скоро он вас насквозь прочистит...
       - Ты, воробей, замолчи! - Виктор, Степана Лукича сынок, ухватил было Воробьева за воротник и двинул кулаком в спину. Но тот изловчился, ударил Виктора головой по салазкам и, отбросив от себя, закричал: - Факел! Факел! Факел!
       Десятки парней, рассыпанных по толпе, стремительно бросились на крик. Через несколько минут улица опустела, сторонники Щепилова и попа Мазалова заперлись в церкви, а вдоль Курской улицы, обрастая все более и более густой толпой молодежи и рабочих, служащих, учащихся, шла стройная колонна членов Союза Рабочей молодежи во главе со своим Комитетом.
       Типографские рабочие - Николай Акинин и Степан Рябцев - несли на древках полотнище с лозунгом Старо-Оскольского УКома РСДРП(б): "Бойкотируйте выборы городской думы и укрепляйте всемерно Совет Рабочих и Солдатских депутатов, в котором сейчас насчитывается 43 делегата, все рабочие. Имеются 22 представителя большевиков и 3 социалиста-революционера. Да здравствует наш "Смольный"! Долой выборы в городскую думу!"
       Отряд молодежи из Ямской, Гуменской, Ездоцкой и Казацкой слобод охранял шествие, рассыпавшись цепочкой вдоль обеих тротуаров.
       - Кандау-у-уров, Васька! Где ты? - кричал Андрей Силков от гимназии Бирюлевой.
       - Здесь я, у дома Лихушина! - отзывался Силков с угла Курской и Михайловской улиц. - Там наши стоят слева до особняка Балабанова и справа до хором Корнилевского, а снизу как?
       - До самого дома Соломинцева и до Николаевской церкви обеспечено. Пашка Кондрашов подоспел с ребятами. Воробьев там ими командует. Не дадим контре разворота...
       - А у нас тут еще ездоцкие помогают и казацкие - Устинов, Денисов, девчата с ними... Сде-е-ержим...
       - Ну и мы сдержим, не беспокойся...
       Шумела бойкотистская демонстрация, хотя и была уже телеграмма губернского комиссара А. Маркова с предупреждением запретить все демонстрации, возникающие без предупреждения и разрешения властей Временного правительства. Марков даже угрожал, если будут повторяться неразрешенные демонстрации, созвать по этому поводу специальное совещание при Губкомиссаре.
       Такое совещание Марков созвал 11 июля 1917 года из представителей Курского губернского народного совета, Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, представителей губернского земельного комитета, продовольственного комитета, Курского уездного исполнительного комитета, губернской земской управы, Курской городской управы и Курского Комитета Всероссийского Союза городов помощи больным и раненым воинам.
       Совещание постановило: "Впредь до отмены воспретить неорганизованные народные массовые собрания и демонстрации в городе и губернии".
       Марков пригрозил, что "Виновные в нарушении постановления будут привлечены к законной ответственности".
       Руководители Старо-Оскольской городской думы и уездного земства, а также уездный комиссар Гроздинский, напуганные бойкотистской демонстрацией, немедленно направили губкомиссару А. Маркову своего специального уполномоченного, учителя Крученых, члена партии социалистов-революционеров.
       В бумаге, которую он повез в Курск, писалось: "Старо-Оскольский Совет Рабочих и Солдатских депутатов узурпирован большевиками и не является демократическим органом: в него избраны одни лишь рабочие из расчета одного представителя от 40 избирателей. Большинство в Совете принадлежит большевикам, имеется всего лишь 3 социалиста-революционера, другие демократические партии исключены из Совета.
       Народные массы еще не доросли до понимания и не желают верить нам, что большевики создают постепенно режим голой диктатуры и подавления грубой силой дум и мыслей народных о свободе и счастье. Массы не желают верить, что вместо одного большого тирана, каким был царь, большевики посадят на шею народу тысячи маленьких, но более жестоких тиранов, которые присвоют себе славу безгрешных и непорочных и начнут править страной бесконтрольно.
       В Старом Осколе это проявляется особенно ярко. Судите сами: Совет, который они именуют "Смольным", самочинно создал свой продовольственный комитет параллельно с продовольственным комитетом Временного Правительства. Он создал вооруженные отряды рабочих параллельно нашей милиции. Он выслал Льва Денисова из пределов уезда, а теперь большевики отказались участвовать в выборах городской думы и провели самовольную демонстрацию с призывом к населению бойкотировать выборы в городскую думу, разогнали наши митинги. Особенно разлагательски действуют большевики на молодежь: оная захватила самочинно помещение сторожки бывшего Успенского монастыря, создала там Комитет Союза рабочей молодежи и по сигналу "Факел" массами является в помощь большевикам и рушит все наши мероприятия.
       Извещаем Вас, что выборы в Старо-Оскольскую городскую думу назначены на 23 июля, и просим оказать помощь строгим приказом по поддержанию порядка и высылкой воинской силы для поддержания оного, иначе основы правопорядка и демократии могут быть в уезде навсегда загублены..."
       Между тем пять различных партий приняли участие в выборах Старо-Оскольской городской думы, названия партий пестрели на плакатах:
        -- Республиканцы-демократы (Так называли себя старооскольские кадеты),
        -- Социалисты-революционеры,
        -- Мещане,
        -- Домовладельцы,
        -- Евреи.
       Меньшевики своего списка не выставляли, но подписали соглашение поддерживать кандидатов республиканско-демократической партии в обмен за кредитование нужд меньшевиков из фондов республиканских демократов.
       В день выборов большевики не стали призывать народ к демократии, а просто устроили массовое гуляние молодежи и рабочих, организованной публики и всех бойкотирующих выборы. Гуляние проходило в садах и по обоим тротуарам Курской улицы, главной в городе.
       Это был своеобразный смотр сил и показ народу комедии думских "выборов", опекаемых уездным комиссаром Гроздинским и губкомиссаром А. Марковым.
       Между участвующими в выборах "партиями" завязалась борьба, принявшая комичные формы. Наиболее мощная партия республиканских демократов привлекла на свою сторону всех извозчиков города, в том числе и казацкого Ивана Рябчукова, славившегося мастерством завозить проезжих купцов в Обуховский лес и грабить их до нитки. Работал в этот день на республиканских демократов и ездоцкий лихач, Петр Ляхов. Тоже человек с дурной славой: свою племянницу, Ксюшу, в сиротстве ограбил и оставил без помощи. Хорошо еще, что взял ее избищенский Иван Картузенков, ветеран первой русской революции, очаковец. Зато Ляхов приютил у себя в "сынках" Ивана Ансимова, сына ездоцкого урядника: с ним можно было не только Демидова Сашку убить по заказу Корнилевского, но и кого угодно.
       Вот эти "лихачи" возглавили извозчичье войско. Они хватали "избирателей" и мчали с грохотом к избирательным урнам. Одному из оказавших сопротивление Ляхов со своим приемным "сынком", Иваном Ансимовым, разбили череп, другому "избирателю" вывихнули руку, а все же заставили голосовать за кандидатов республиканско-демократической партии.
       Да и вообще извозчики старались: поили и кормили их в этот день кадеты за свой счет, а окончательный заработок за день зависел от числа привезенных к урнам избирателей.
       Под вечер выяснилось, что все возможные "избиратели" исчерпаны, но еще не достает десятка два голосов, чтобы выборы по форме оказались законными. Вот тут встрепенулись сами "вожди" республиканско-демократической партии: Щепилов, Магницкий, ветеринарный врач Калмыков, инспектор народных училищ Русанов, воинский начальник Михайлов лично подкатили на пролетках к богадельне.
       - Надо немедленно ехать к урнам и подать бюллетени за республиканско-демократическую партию, чтобы спасти революцию и Россию от большевистской анархии, - агитировали "вожди" глуховатых и болезненных старух.
       - Куда же нам, как же нам? - крестясь и стоная, отнекивались старухи. - Нам теперь о могиле думать, не о бюллетенях...
       - Тогда мы прекратим отпуск кредитов на богадельню, - пригрозил Магницкий, его поддержали все "вожди, - и вас, старых дармоедок, выбросим на улицу, а помещение сдадим под мыловаренный завод..."
       Такая "агитация" подействовала. Старух кое-как одели, с грохотом помчали на пролетках к зданию городской думы на голосование.
       - Ох, сердешные! - крестились старухи от страха и шептали молитвы, упрашивая лихачей-извозчиков ехать потише, - оставьте наши души на покаяние...
       - Держись, бабки, держись! - покрикивали лихачи, особенно Ляхов и Рябчуков, пьяные в дым. - Проголосуете, можете подыхать...
       По Курской улице, бодря лошадей, извозчики мчались стрелой. Старушки, вцепившись худыми пальцами друг в друга и в пролетки, обезумевшими от страха глазами глядели на заполнившую тротуары публику и не знали, просить им помощи или нет?
       - Глянь, бабки боятся! - кричали ребятишки, показывая пальцами на растрепанных старух в пролетках и на пьяных извозчиков. - А эти как стараются, жигают и жигают лошадей кнутами...
       - Плохи дела у кадетов, - насмешливо кричала публика "вождям". - Очень плохи, если двинули в бой старушечьи резервы...
       Боясь затронуть публику, "вожди" стерпели ее насмешки молча. Но вскоре, когда Губернский "Народный Совет" прислал в Старый Оскол и уезд два карательных отряда для расквартирования в городе и поместьях, органы Временного правительства в Старом Осколе проявили активность: разогнали "Союз трудящихся", в который объединились было городские кустари и рабочие по одиночному найму. Руководителей "Союза трудящихся" - Куликова и Струева - арестовали "за беспорядок" и посадили в тюрьму.
       Сейчас же по уезду большевики начали создавать отряды самозащиты, вступившие в сражения с карателями.
       Такие картины были и в Ново-Оскольском, Курском, Рыльском, Тимском, Щигровском, Льговском уездах. Ужаснувшись перед этими картинами, Губкомиссар писал Керенскому:
       "...За исключением разве Житомирской губернии, вверенная мне Курская губерния является самым опасным в России очагом анархии и крестьянского разгула...
       Реквизиционные и карательные отряды бессильны, хлеба поступает все меньше и меньше. Из четырех миллионов пудов, подлежащих заготовке, с превеликим трудом удалось собрать только 200 тысяч пудов. Но и этот хлеб трудно вывезти из-за недостатка транспорта и забастовок железнодорожников... В Старом Осколе потребителям выдается по одному пуду десяти фунтов муки в месяц. Повышение цен на хлеб населением встречено враждебно, возможны эксцессы... Демонстрации и забастовки усилились с 12-го августа, когда открылось в Москве "Государственное совещание". Справиться с положением своими силами не могу, прошу немедленно прислать вооруженную помощь из центра, так как местные гарнизоны насквозь охвачены большевистской заразой и не способны к поддержанию порядка. Вот характерные примеры: старо-оскольский большевик, задержанный милиционером 4-го участка по Херсонской улице Курска в качестве дезертира и агитатора против Временного правительства, отнят у милиционера и освобожден солдатами гарнизона, крестьяне села Казачье арестовали, обезоружили и избили отряд Корочанской милиции вместе с его начальником Ивановым при исполнении служебных обязанностей, то есть при попытке проверить военнообязанных, задержать дезертиров и присутствовать при ликвидации имущества священника Досычева, самочинно устраненного крестьянами от прихода.
       В Белгороде создан самочинно революционный комитет. Правда, он заявил о своем желании поддерживать Временное правительство, но это весьма проблематично: в польском полку арестованы 12 офицеров и командир полка полковник Шишков, ранее удерживавшие полк в нейтральном положении, а теперь в нем господствуют большевики... Вы понимаете, что это значит..."
       Весть о мятеже Корнилова взбудоражила Старый Оскол и уезд, как и всю Курскую губернию. Всякий волновался по-своему. Эсеры послали из Старого Оскола телеграмму Керенскому, в которой выразили "Готовность кровью запечатлеть свою преданность революции, как не пожалел своей правой руки в борьбе с немецкими насильниками сын писателя Максима Горького, лейтенант французской службы Пешков Зиновий, снимок коего мы лицезрели в нумере 27 журнала "Искры" от 16 июля 1917 года вместе с вашим снимком по поводу присутствия на заседании армейского комитета и принятия Вами членов французской миссии".
       Кадеты шумели: "Все решим закрытой баллотировкой!" Они сочувствовали Лавру Георгиевичу Корнилову и его попытке установить военно-монархическую диктатуру, но были вынуждены прибегать к иносказанию из-за боязни народа, жили надеждой получить большинство в Учредительном собрании и потом уже открыто подчинить Россию своей воле, своим интересам.
       Черноморец, участник восстания "Очакова" против царизма в 1905 году, Иван Федорович Гребенков, председатель Амонского волостного земельного комитета Дмитриевского уезда, прислал копию своего письма на имя Керенского очаковцу Анпилову Константину Михайловичу и просил у него солидарности.
       В письме говорилось: "Товарищ Керенский! Как печально смотреть на такую ужасную картину, которая переживается нами. Произвол вампира царя свергнут, революция в наших руках, а почему холопы вампира пользуются произволом? Рвут на куски революцию, терзают нашу жалкую родину, целиком отдают кровожадному леопарду Кайзеру. Какая это революция, если правят не борцы за революцию, а холопы произвола; неужели то не люди были, которых вешали, расстреливали, на штыки сажали, на огне сжигали, и по каторгам гнили, отдавали свою молодую жизнь? За то святое дело, которое в настоящее время у нас в руках, те же палачи-людоеды и сейчас приговаривают нас к смертной казни, и вы их нянчите, как детей в коляске, чтобы они росли больше и больше, силы собирали, чтобы задушить нас всех с революцией. Я никогда не забуду тех ужасов, которые совершались в 1905 году, как терзали борцов за свободу, наших мучеников товарищей. Легко ли было смотреть, как расправлялись палачи Николая с мучениками-матросами в Черном море? Как "Очаков" горел от рук палачей, как горели товарищи матросы, в воду прыгали и выплывали на берег, и их докалывали, как лягушек и как в Балтийском море баржами вывозили и пускали на дно? И кто же такие корниловцы как в настоящее время, который собрал слепую дивизию и шел расстреливать мирных граждан. И еще скажу вам, товарищ, если вы так будете им коляски делать и по головам гладить, то революции долго не существовать. Я вам предоставляю письмо Корнилова и прочитайте его волчью душу; на бумаге он любил родину, а душой был предатель.
       Я ему послал воззвание к солдатам в период прорыва под Тарнополем, то он мне ответил письмом, и посылаю вам, вот вы ему уткните в глаза, проклятому человеку.
       Если только вы пропустите их безнаказанно, то я как социалист-революционер выхожу с партии социалистов-революционеров, это позор для идейного человека. Я революционер с 1905 года. Прошу дать ответ".
       "Дорогой товарищ Гребенков, - немедленно ответил Анпилов на письмо, - одобряю ваши мысли, особенно рекомендую поскорее выйти из партии социалистов-революционеров и записаться в большевики. Они спасли революцию, разгромили Корнилова под Петроградом. А теперь еще опасность не уничтожена: разгромленный Корнилов, говорят, намеревается двинуть свои контрреволюционные эшелоны через Курскую губернию на Дон. Я с большевиками работаю заодно, принимаем все меры. Был в Курске для согласования борьбы, был и в Белгороде. Условились все железнодорожники Курска и Льгова, Белгорода и Старого Оскола биться с корниловцами насмерть. На специальных паровозах сели добровольцы машинисты. Я тоже сел добровольцем. Эти паровозы держим все время под парами и пустим их навстречу эшелонам Корнилова, если он появится со своими бандитами на Курской земле. Смерть бандитам и изменникам революции! Да здравствуют большевики, историческая сила, способная закрепить революцию и спасти Россию от гибели! А "Очаков" я помню. Разве же можно забыть, если нам приходилось тогда самим гореть в нефтяном огне и получать штыковые раны от солдат Седьмого корпуса палача-генерала Миллер-Закомельского. Таким же палачом является и Корнилов, смерть ему!"
       - Вот, Наташа, - перечитав письмо перед отправкой его Гребенкову, сказал Анпилов жене, - беда наша, что образованность у нас маленькая. А то бы вот записали все эти СТАРООСКОЛЬСКИЕ КАРТИНЫ для потомства, очень даже интересно будет их прочитать нашим поколениям...
       - Кто-нибудь напишет, Костя. - Обняла его Наташа и склонила голову на могучую грудь мужа. - Обязательно напишет...
      
      
      
      
      

    12. МАРЬИНА РОЩА

      
       На некоторое время приутихли митинги: стороны накапливали силы, выжидали. На опустевших улицах обнаружилась многомесячная запущенность, так как никто не подметал их, не убирал с домов и заборов прокламации и афиши, шуршавшие на ветру. Лишь одни козы поедали те из них, которые были приклеены мучным клейстером.
       Каких только не было бумаг и воззваний, начиная от обращений Продовольственного комитета, Городской думы и Совдепа, до Земства и Совета Крестьянских депутатов, республиканско-демократической партии и "Общества Георгиевских кавалеров", кончая зигзагообразно написанными прокламациями странного для тех дней "Общества покровительства животным и призрения инвалидов". Людям покровительствовать тогда было некому, хотя говорили об этом все до хрипоты.
       С началом выступления в августе 1917 года генерала Корнилова заботы легли на все лица, лишь тупые и неуемные в своей жажде наживы спекулянты ни на что не обращали внимания. Как стаи воробьев у конского помета, немедленно собирались они вокруг каждой возможности поживиться. Спекулянты кишели всюду, покупая и продавая мыслимое и немыслимое: землю, имения, золото, дома, лошадей, мебель, сахар, керосин, денатурат, иконы, церковные свечи, зубные щетки, священнические ризы, дамские подвязки и наперсные кресты, сахарин и дореволюционные сторублевые кредитки с изображением Екатерины II.
       Паролем для спекулянтов стало выражение "Марьина Роща". В этом уголке Москвы спекулянты мешками сбывали деньги-керенки, не доверяя им и выменивая на "холсты" двадцаток и сороковок прочные и удобные сторублевые "Екатеринки".
       В спекуляцию ударился бывший "медовый король" Поосколья, Соломинцев, в союзе с геросимовским Прокофием Елейным. Как рыба в воде, плавал в волнах спекуляции купец Игнатов со своим компаньоном Терентьевым, с приказчиком-вояжером Кузьмой Селиверстовым и продувным Михайлом Лысых, сумевшим служить сразу Игнатову и Терентьеву.
       Шикарная владелица номеров Трифонова на Белгородской улице, Анна Сергеевна, умевшая держать мужа в постоянных командировках, превратила свой двухэтажный дом с балконами в штаб спекулятивных дельцов и в место деловых и любовных свиданий.
       Бывший депутат Государственной Думы, Леонтий Кочубей, использовал все свои столичные связи для содействия процветанию Старо-Оскольской "Предпринимательской компании" и осуществлял руководство ею через петроградского чиновника Беккера, который официально возглавлял Продовольственный комитет в Старом Осколе, а на деле маскировал деятельность компании спекулянтов: создав в городе безакцизный завод фруктовых вин, он сбывал через него добытые спекулянтами спирт, фрукты, сахарин и все, чего нельзя было достать помимо спекулянтов.
       Дух коммерции и предпринимательства захватил и священников: Мазалов связался с бежавшим в Житомир отцом Захаром и привлек его сначала к контрагентным операциям по сбыту дефицитной продукции из спирта, воска, сахарина, а потом и пригласил в компанию по организации свечного завода, который тайно разместили в сторожке Михайловской церкви на Курской улице. Это здание в городе считали пустующей церковной школой, туда никто не заглядывал, а для попов-заводчиков это настоящее удобство.
       Под звон колоколов работали в потайном свечном заводе отцов Иоанна и Захара бессловесные верующие в бога единого - Селиванов Андрей, Чеченин Антон и еще несколько "рабов божьих", давших крестным целованием клятву хранить тайну сию. Работала здесь кассиром-учетчиком свечного производства племянница отца Захара: она была "глазами и ушами" отца Захара, пребывавшего в Житомире на кафедре законоучителя женской гимназии и священника кафедрального собора, но озабоченного учетом процентов с паевых взносов своих на свечное производство.
       Сложен путь отца Захара. И пусть читатели проследят его с пользой для себя, чтобы понять образ этого великого ханжи и лицемера. С одной стороны, он был кафедральным шпионом охранки и сам писал об этом в своих дневниках: "Духовенство писало доносы, выпытывало на исповеди тайны революционного движения, делало из своих пасомых шпионов". Но, с другой стороны, он всегда пытался представить себя жертвой обстоятельств и призывал именем Чехова написать о нем рассказ, как о проснувшемся рабе, в жилах которого вдруг потекла человеческая кровь. Запутавшись, он, желая объяснить свою приспособляемость ко всем режимам, изрек нечто отправное для методов раскрытия своего собственного образа: "В середине XVI века французский философ Монтень в своем произведении "Опыты" учил, что в целях установления истины надо исходить из сомнений..."
       Правильно. Будем исходить из сомнений по отношению к тому, что отец Захар когда-либо сказал сам о себе, займемся лучше показом объективных фактов его жизни и поведения, чтобы знать истину о нем и быть, как он советовал, не холодным и не тепленьким, быть горячим. Знать черты людей, переданные нам из времен Мольери, нужно, чтобы преодолеть их и убить, освободить живые поколения от кошмара традиций умерших классов и их пережитков. А сколько их еще есть в символической и действительной "Марьиной Роще"?
       Ивану, сыну Елейного Прокоши, долго пришлось отказываться от совместной поездки в Москву, на Хитров рынок и в Марьину Рощу, вместе со своей невестой, Варварой, но она категорически настояла, так как ее научили попы Мазалов и Захар.
       - Хочу ехать. Да. И поеду. Да. Легенды о Марьиной Роще слышала, саму не видела. Да. Хочу увидеть непременно. Да.
       "Деньгами торговать на этот раз не буду, начали, говорят, расстреливать за это на месте, - согласившись ехать с Варварой, размышлял Иван. - Нагружу чемоданы одним коровьим маслом и повезу. Если же что случится, убегу. А с Варвары спрос короток: зачастит им свое "да", "да", пока им надоест, отпустят... На меня она не может обижаться, сама напросилась..."
       Поездка удалась: масло сбыли по хорошей цене чуть ли не прямо на вокзале, пообедали сытно в ресторане, но из своих продуктовых запасов, после чего отправились прямо на Сущевский вал, к Марьиной Роще.
       - Вот еще, откладывать! - воскликнула Варвара в ответ на предложение Ивана повременить до следующего раза, так как дорогу перешел священник, не к добру примета. - Я уже плюнула три раза, примета потеряла силу. Да и не за этим двое суток я теснилась в вагоне и вдыхала дым и тяжелый запах немытых тел пассажиров, чтобы откладывать до завтра. Сейчас хочу. Да. Впереди меня иди, я так хочу. Да.
       Был пасмурный день. От клубившегося над Москвой тумана портилось настроение. Варвара капризничала, шагала позади Ивана и требовала, чтобы он не оглядывался, а только "маячил" ей дорогу.
       В "Марьиной Роще" Варваре тоже не понравилось.
       - Чего же болтали люди, что здесь разбойники и жулики живут? - возмущалась Варвара. - Ничего подобного не видать. Да. Погляди, приличные люди гуляют, в котелках и шляпах. Да.
       - Варя, зачем тебе жулики и разбойники нужны? - с хрипотцой в голосе возражал Иван, опасливо косясь по сторонам. - Ведь жулики, они могут притворяться снаружи тихими, почти святыми, а сами на расстоянии умеют обкрадывать...
       - Как это? - с живым интересом спросила Варвара, и в глазах ее заиграло, заискрилось. - Неужели на расстоянии могут?
       - Они, жулики, ловки, особенно в какой части, в практической. Например, деньги у тебя за пазухой спрятаны, а жулики могут переложить их в свой карман, не заметишь даже...
       - Не ври! - возразила Варвара и похлопала себя ладонью по высокой груди. - Здесь нашим денежкам тепло. И любому разбойнику, если сунется за пазуху ко мне, зубы вот этим кулаком вышибу. Да.
       "Зачем же я отдал ей все деньги? - с тоской подумал Иван. - Болтает по дурости, а ведь у жуликов, по себе сужу, глаза и уши особенно чувствительно устроены..."
       - Здравствуйте, молодые люди! - приподняв над бобриком каштановых волос серую шляпу, поклонился им элегантно одетый мужчина.
       Ответив на приветствие, Попов и Варвара смущенно переглянулись. А незнакомец продолжал ласковым тоном:
       - Я здешний завсегдатай, Стрешнев Владислав Павлович. Молодого человека приходилось видать на деле, а вот вас встречаю впервые, - обратился он к Варваре. - Жена их?
       - Невеста, - поспешил ответить Иван, сердясь и холодея от страха. - А вам зачем знать?
       - Да так, знаете ли... Несговорчивая она у вас, замечаю: в таланты не верит. Таких женщин приходится убеждать... Простите, я невольно стал свидетелем вашего спора и решил, простите, убедить вашу невесту в правоте ваших слов о местных разбойниках...
       Скуластое лицо Варвары озарилось внезапной радостью, что удалось все же увидеть в "Марьиной Роще" необыкновенного человека, а Иван стал заикаться от страха, забормотал:
       - Она, э-э-э, Влади-и-и-ислав Па-а-а-лыч, изз-звини-и-и-ите, пошшу-у-ути-и-ила...
       - Это ничего, я тоже люблю пошутить. Впрочем, не станем отвлекаться. Разрешите познакомить вашу невесту с особенностями Марьиной Рощи?
       - Зачем же, если я могу сам...
       - А я хочу! - воскликнула Варвара, входя в роль. - Но, Владислав Павлович, к себе я вас не подпущу... На расстоянии знакомьте...
       - Ну, конечно, же, конечно, - согласился Стрешнев, шагая в аршине от Варвары. - Главное, чтобы вы слушали меня внимательно...
       Иван вцепился в руку Варвары и не сводил глаз с ее грудей, между которыми, в лифчике, была запрятана вся вырученная сумма денег. Но и он вслушивался в сладкозвучный голос Стрешнева:
       - Теперь, как видите, здесь осталась узенькая полоска реденькой рощицы тополей, осин, сосен. Вид обыкновенный, не примечательный. Вот и кладбище обыкновенное. Оно тоже называется "Марьиным кладбищем". Не правда ли, скука и полное отсутствие романтики? Но если мы заглянем в прошедшие столетия и восстановим их в своем воображении, то..., - Стрешнев покрутил головой и зажмурил глаза. Варвара тоже зажмурила глаза, чтобы вызвать в своем воображении картину прошлых столетий. Даже Иван не удержался, зажмурился.
       Тем временем Стрешнев подступил к Варваре поближе, нежно тронул ее за локоть.
       - Тогда здесь были непроходимые леса и полное безлюдие. А потом появилась церковь. Вот эта. Обратите внимание на странную архитектуру этой старинной церкви...
       Варвара окинула здание взором расширившихся глаз, недоуменно покосилась на Стрешнева:
       - Что же тут удивительного? Церковь, как церковь...
       - А вы, молодой человек, как находите? - обратился Стрешнев к Ивану. - Вас не поражает архитектура?
       - Мы по другой части заняты, в архитектуре не образованы, - ответил Иван, а сам подумал: "Не переодетый ли это агент? Загруби с ним, потянет в комиссариат, пропадешь за спекуляцию. А тут еще эти, сторублевки..." - Вы уж, пожалуйста, поясните...
       - Вам повезло! - бодро воскликнул Стрешнев. - Я специалист по архитектуре, и все вам сейчас расскажу. В архитектуре вот этой старинной церкви смешались разные стили, особенно русский с мавританским. Вы вот всмотритесь, чтобы доказательно понимать, о чем идет речь. Видите, здание двухэтажное, почти кубическое. Колонны перед западным входом. Это коринфские. А над зданием высятся две башни-звонницы, расположенные по углам западного ската кровли. Это символ, для раскрытия которого требуется целая лекция, но мы не располагаем временем: я спешу в Университет, меня там ждут студенты... Поэтому будем кратки, прошу слушать внимательнее. Опять же к этим башням вернемся. Видите, над ними русский купол с ярко выраженным византийским влиянием. Теперь обратите внимание на восточную часть церкви, повнимательнее смотрите: над алтарем возвышается массивная глава с куполом, с восьмью окнами и со вторым ярусом барабана. Но барабан этот, обратите внимание, похож на башенку магометанского храма. Это и доказывает нам наличие здесь мавританского стиля...
       Варвара с Иваном лупились на купол и на барабан, стараясь что-нибудь запомнить, чтобы дома, в захолустной деревушке Геросимово или даже в Старом Осколе при случае похвастать полученными в Москве знаниями по архитектуре и русско-мавританском стиле.
       - Но не в этом дело, - уже взял Варвару за плечи и повернув к себе лицом, сказал Стрешнев с улыбкой и шальным блеском в глазах. - Дело в истории. В романтике, если так можно сказать. И об этом не знать, ну просто обидно. Так уж и быть, еще немного задержусь, расскажу все по порядку. Располагаете временем?
       - Пожалуйста, очень же интересно. Да. - Варвара даже вцепилась в рукав Стрешнева, боясь, что он может уйти, не досказав. - Мы с Ваней послушаем...
       - Как только появилась эта церковь, место перестало быть безлюдным, - продолжал Стрешнев, разглядывая бюст Варвары и, рассчитывая, в каком положении вырез платья делает наиболее доступным проникновение руки к запрятанным в лифчике деньгам. - Обратите внимание, церковь и роща расположены теперь между двумя параллельными улицами. Это не случайно, уверяю вас.
       - А как же оно это? - раскрыла Варвара рот от удивления. - Ваня, понимаешь, все тут не случайно... Да что ты молчишь, как немой! Да и в руку вцепился, больно. Брось, я так буду, свободнее...
       - С обеих сторон церкви, - продолжал между тем Стрешнев свой рассказ, - люди прорубили в лесу просеки, по которым ездили, купцы товары провозили издревле. В это время образовались церковные заезжие дворы, не менее трех. Ох, и дела здесь начали твориться разные на этом разбойном месте, уму непостижимые. Вскоре церковь разбогатела, монастырем стала в этом бору, потом прозванном рощей...
       - Почему же эту рощу прозвали Марьиной? - нетерпеливо спросила Варвара. Стрешнев улыбнулся.
       - Все от женского естества произошло...
       - От женского?
       - Да, в полной мере. И вот как это случилось. Одна купеческая вдова, Марья, загримировалась под мужчину и, говорят, против всяких законов, сделалась настоятелем здешнего мужского монастыря.
       - И что же она?
       - Да то же, что и все, - махнул Стрешнев рукой, чуть не зацепив подбородок Варвары. - Вот так и грабила, ловким путем. Однажды промахнулась при этом. Вот и купец полохнул ножом в грудь...
       - Ах, до смерти?! - взвизгнула Варвара.
       - С той поры стали здешнее кладбище называть "Марьиным", - продолжал Стрешнев. - И рощу прозвали "Марьиной"...
       - Церковные власти куда же глядели? - зябко ежась, спросил Иван, ощущая холодок во всем теле и страх перед страшным "ученым" Стрешневым, которому все известно и который так ярко рассказывает обо всем Варваре. - Должны бы пресечь...
       - Церковные власти глядели туда же, куда глядело римско-католическое духовенство, когда папа Иоанн VIII родил внезапно ребенка на площади у собора святого Петра: замяли дело, чтобы не подорвать религию... Конечно, народ догадывается, считает "Марьину Рощу" притоном разбойников, но... Поглядите вокруг, разве непохоже на притон? Новых домов не видать, одни трущобы с курятниками во дворах. И живем мы здесь, как в древнем лесу. Только и видно отсюда, что синеют на горизонте башни Ржевского вокзала. Вы в них всмотритесь, потом закройте глаза. И перед вами предстанет чарующая картина. Она откроет вам тайны "Марьиной Рощи". Ну, смелее же, смелее!
       Не успели Иван с Варварой раскрыть глаза, чтобы увидеть "чарующую картину и раскрыть тайны Марьиной Рощи, как Стрешнев демонически захохотал":
       - До свиданья, ловкачи! - насмешливо прозвучал его голос. - Я уверен, что убедил вас в искусстве и таланте разбойников "Марьиной Рощи". Но..., - он показал из кармана дуло пистолета, - не вздумайте кричать или преследовать меня: тогда придется вам остаться не только без денег, но и в костюме Адама и Евы, в каком они пребывали в Эдемском саду до изгнания их из рая ангелами разгневанного бога. Адье!
       Стрешнев исчез за деревьями раньше, чем Иван с Варварой осмыслили происшедшее. А потом заголосили:
       - Как же он так, из-за пазухи?! - вопила Варвара.
       - И мой бумажник прихватил, - хрипел Иван, Елейного Прокоши сынок. - Из внутреннего кармана. Да беги же ты за ним, упрашивай, чтобы хоть половину вернул!
       Варвара перестала плакать, злыми глазами поглядела на Ивана и прошипела:
       - Нет, я не побегу и кричать не буду. Сам кричи, Тартюф проклятый! Я помню, как ты меня обманул, не по правилам сломал куриную "дугу" и обещал закопать меня лопаточкой пораньше. Сам беги и сам кричи. Тогда, может быть, он тебя пристрелит а я закопаю... Это тебе будет за обман...
       Иван стоял с помертвелым лицом и опущенными в землю глазами. Бледные веки его с тонкими синими прожилками казались прозрачными, как пленка на голубином глазу, и от этого ярче проступали в нем и во всей его фигуре все те черточки, которые собирательно назвала Варвара "Тартюфом", не сознавая еще того, что она уже полностью и безгранично связала с ним свою судьбу, пойдет за ним по всем стопам жизни и вместе с ним будет обманывать людей и самих себя вот так и, может быть, тоньше, чем обманула их на этот раз их собственная стихия - "Марьина Роща".
      
      
      
      
      

    13. ВЕСТИ-СЛУХИ

      
       - Вот те крест святой! - молился Перфиша Толстопятый перед Иваном Каблуковым. И был он похож, как две капли воды, на Николая угодника, которого рисовали богомазы на иконах: краснолицый, седой, с белой круглой бородкой и белыми бакенбардами, похожими на две горсти расчесанной овечьей шерсти. - Сам я был в этой Коренской пустыне и своими глазами всю эту страсть видел. Вот те крест святой! Только это крестьяне сняли самовольно урожай с монастырской земли, монахи начали службу. Помолились они богу и пожаловались, а бог сразу обратил всех виновников в свиней с длинной щетиной и такими вот желтыми клыками...
       - А чего же эти "свиньи" не порвали этими клыками штаны монахам за безобразие? - усмехнувшись, возразил Иван. - Вон ты в своем болоте заклинание делал, иконки вешал на ольху-дерево, а все равно мужики порубили ольху, никому руки не свело, Перфирий Григорьевич...
       - Окстись, Иван, окстись! - замахал на него старик руками. - Ты не знаешь, что говоришь. Бог, он делает каждому по заслугам, хотя и невидимо иногда. Сашка Мелаков, например, без ноги остался за свое воровство, а у Сандулея Титкова кила выросла... Тоже и мужики Афанасьевско-Пахомской волости Тимского уезда все до последнего грудного младенца обращены в крыс и мышей за самовольные земельные захваты, а жители села Спасского в Курском уезде в стрижей и воробьев обращены, чтобы церковную землю не трогали и не пожелали, как говорит заповедь божия, имущество ближнего своего...
       - Вот что, не бреши-ка ты! - прервал его Иван. - Мы знаем, что Алексашку Мелакова не бог наказал за твои ольхи-деревья, а упал он с краденым мешком из окна Сапожковой мельницы, повредился. Андрей Федорович Сандулей грыжу нажил на работе. Братец его, Титок, сам лишь голову маслом себе мажет и в церкви поет, а на Андрея всю тяжесть хозяйскую навалил, как он есть в бобылях и безответный человек... И ты не пугай меня, все равно я мнения того держусь, что надо землю всю мужикам захватывать. А что у Евтеева мы выкупили не его, а Батизатулину землю, так это от обмана произошло: сицилисты-революционеры нас обманули, уговорили...
       В это время Матрена, жена Ивана Каблукова, вязала позднюю пшеницу на ерыкаловском "загоне", отрабатывала занятый Иваном "Четвертной" на выплату Евтееву за землю.
       Поблизости, надзирая за вязальщицами, стояла высокая белобрысая женщина с костлявыми плечами, плоской грудью и сухой коричневой бородавкой на квадратном подбородке длинного сухощавого лица. Это жена Ерыкалы, Дарья Ларионовна, сестра земского начальника, Какурина Якова, уже известного нашим читателям по второй книге романа, по главе "Волки".
       - Матрена, Матрена-а, - покликала она тягучим голосом и, когда та разогнула спину, показала ей бледно-серыми безжизненными глазами на Останинскую дорогу. - Полюбуйся, потом Ивану своему расскажешь, чтобы он был смирнее...
       Отряд конников с ружьями и саблями, подымая пыль, свернул с Останинской дороги на Покровскую, помчался рысью. В самом последнем ряду отряда ехал сынок Сапожкова, Леонид. Все лукерьевцы его издали узнавали по горбатой фигуре и по птичьему взгляду водянистых глаз. Матрена узнала его по горбу и потому, что он нетвердо сидел в седле, болтаясь мешком.
       - Куда же это они? - спросила Матрена, от тревоги заныло сердце.
       - Правительственный отряд, - с удовольствием и даже наслаждением ответила Дарья Ларионовна. Она помахала вслед конникам пучком усатых колосьев, потом обернулась к Матрене. - Поехали пороть круто-верховских мужиков за своевольство. Землю позахватили у барина Арцыбашева, паровую мельницу повредили у Помельникова...
       - И за это пороть? Э-э-эх, креста на вас нету!
       - Поговори мне, поговори! - погрозила Дарья Ларионовна пальцем, похожем на клевец граблей. - Расскажу сыну своему, Митюшке, он тебя палкой по спине огреет...
       Митюшкой она звала старшего сына, который учился в Каплинской учительской семинарии, летом бывал дома. Рослый, широкоплечий парень с огромным круглым лицом, плутоватыми голубыми глазами и сифилитичного вида перешибленным носом, Митюшка был туговат на учебу, но дерзок на руку. Батраки его побаивались.
       Услышав о Митюшке, Матрена тоже сначала поежилась, представив себе картину, если этот детина огреет желтым сучковатым костылем по плечам. Но тут же обида царапнула ее сердце, отчего там сразу вспыхнула смелость и даже решительность.
       - Видишь, Дарья Ларионовна, держалень на моих граблях не ореховый, а дубовый. Хрястну твоего Митюшку, что башка у этого Дуная развалится.
       - Замолчи, бесстыжая! Вся деревня знает, что ты с Антоном Упрямовым...
       - За собою следи, за Васюткой своим, - возразила Матрена. - В подсолнечнике с Головлевой Катюшкой они всякий раз...
       - Я вот пойду в воскресенье к обедне и поставлю свечку вверх корнями перед Иваном Воином и Афанасием Сидячим, чтобы тебе язык обожгло! - совсем рассвирепела Дарья Ларионовна. - Или лучше вот что, солдат сейчас покличу, чтобы они тебе настегали...
       - Небось, посовестятся стегать, - подняв фартук и показав крутой живот, сказала Матрена. - У меня тут мальчишка, солдат...
       - Работай, не болтай! Теперь наша сила пересилила. А если не успокоишься, донесу о твоем Иване. Он у тебя дезертир...
       Накал души и сердца Матрены мгновенно достиг того предела, за которым человек теряет контроль над собою. Матрена бросилась на Дарью Ларионовну, но сильные рези в левом боку парализовали ее. В глазах потемнело. Присев на землю, Матрена до крови наколола ладони о жнивье и застонала.
       В полдень пришел Иван. Он молча слушал рассказ жены о случившемся. Лицо его мрачнело, ноздри вздернутого носа широко раздувались. Дожевав кусок густо посоленного хлеба и запив теплым квасом из деревянного жбана, Иван встал. Он вытащил из-за голенища розово-бурый брусок в хворостяной оправе, плюнул на него и начал точить зазвеневшую косу.
       - Значит, Дарья Ларионовна, сказала, что их сила теперь пересилила? - спросил Иван Матрену и тут же матерно выругался, плюнул под ноги и растер подошвой. - Не верь, Матрена, по нашему будет... У них есть разные вести-слухи, у нас тоже есть. Денисов Митька из Путивля приехал. Рассказывал про матроса Приходькова. Он против царя выступал в Свеаборге, потом жил за границей, теперь в Россию вернулся. С Лениным виделся, вот какой матрос. И он выступал на вокзале в Путивле и сказал, что нам не надо растрачивать силы, а собирать их для борьбы с капиталом надо, тогда наша возьмет, наша пересилит... Сколько Керенский не пори мужиков, а мы все живы и живы...
       До вечера Иван косил и косил, как одержимый: без отдыха, без перекура и без глотка воды.
       "Народ у нас похож на тесто, - злился Иван, размышляя о том, что никак не удается склонить людей на полный захват земли. - Напугались карателей, присмирели. Да и разве из теста огонь высекешь? Вот если бы по-рабочему, заодно стояли, тогда народ кремнем бы стал, не обидишь. Кремень-камень особый: ударь по нему, искры посыплются, пожар начнется. А из теста власть лепит любой крендель без опасения, черт ее возьми! Теперь бы вот с Шабуровым поговорить, совета послушать. Осмелели буржуи: Ерыкалиха пригрозила доносом, будто я дезертир... Сволочь какая!"
       - Да не реви ты! - Иван поднял на склонившуюся над ним Матрену воспаленные, залитые потом глаза, походившие на красноватые раны на посиневшем и припухшем лице. - Я не умираю, а только присел отдохнуть, дух мне захватило...
       - Да как же присел? - возражала ахающая Матрена. - Я же видела, ты обхватил голову и упал, чуть не на косу напоролся...
       - Ну что ж. Так пришлось! - огрызнулся Иван, встал. В голове его шумело, в затылке и висках колотилась боль. Никогда еще в жизни он так не утомлялся и не был так зол на богачей.
       - Ваня, смотри, Ерыкала приехал, - сказала Матрена таким голосом, будто просила мужа не высказывать своей физической немощи перед хозяином. - Ты бы ему сказал, что теперь мы не должны, отработали должок.
       Иван так и понял Матрену. Преодолевая немоготу и ломоту в костях, он молодцевато вскинул крюк на плечо. Пошел по жнивью рядом с женой.
       - Вот, Василий Игнатьич, полностью твою "Четвертную" бумажку мы с женой отработали, в долгу не состою.
       - Состоишь, - возразил Ерыкала. - Нуте-с, выбирайте: или пшеницу составьте вместе с женой в копны или помогите Антону возы наложить, тогда и в расчете...
       - Ладно. Жене нельзя, она в положении, а я подам снопы на воз.
       Принимая от Ивана снопы и топчась на возу, Антон рассказывал Ивану разные вести-слухи, привезенные из города, откуда лишь два часа тому назад приехал.
       - В деревне Беломестной Ново-Оскольского уезда большевики, говорят, власть в свои руки взяли, а знаменские мужики в Щигровском уезде захватили имение генерала Каменева. Тоже и в селе Знаменском дела делаются в Старо-Оскольском уезде: у помещицы Решетовой рожь в копнах мужики забрали...
       - Везде кипит, а мы носом трюкаем, - заворчал Иван. - Да и с вами разве что можно? Прячетесь и боитесь...
       - Тебе хорошо не бояться, если белый билет в кармане, а нашего брата ловют... Знаешь, строго сейчас насчет дезертиров. В Курске, говорят, сплошную облаву устроили в саду купеческого собрания. Хватали, говорят, и отпускных, и подлежащих призыву и даже белобилетников, если без документа...
       - Ладно, ты о Старом Осколе расскажи, какие там дела?
       - Да что? Раненых опять понавезли, страсть. Мы тут насчет мира толкуем-гадаем, а война разгорается. Откуда бы раненым браться, не будь боев? На вокзале Керенский приказал всех проезжающих солдат досыта поить сладким чаем: пей - не хочу. А на фронте, выходит, кровь солдаты ручьем пускают, хочешь - не хочешь. Милиция в городе расхрабрилась, хватает и тащит к воинскому начальнику. Присматривались и ко мне насчет дезертирства, но борода спасла. Зарос я ею, что черт под Ивана Купалу, а то бы потащили. А потом, сколько нас было на базаре с подводами, всех в облаву зацепили, выдали нам брезенты и заставили раненых с вокзала возить в госпиталь.
       Один раз отвез я незнакомого солдата. Нога у него правая начисто отбита. До того он стонал, бедный, что и я расплакался. Другой раз положили на мою повозку офицера. Санитарки его усыпили снадобьем, он и не шевелился и не стонал. Повернул я от моста на Покровскую улицу, а за мною, гляжу, никого нету. "Дай, думаю, свалю офицера под колесо, ударю по лошади и... держи меня, свищи!" Ей-богу, не брешу, хотел сотворить греха. Но тут присмотрелся я к раненому получше, обличие знакомое. И, знаешь, кто он оказался? Сынок Шабурова Петра, машиниста...
       У Ивана выскочили из рук вилы вместе со снопом от неожиданных вестей-слухов.
       - Ты не обознался? - прошептал он.
       - Да нет, у меня глаз цепкий. Я же этого парня до войны видел и в войну приходилось. Мы с ним в поезде ехали от Москвы. Это когда я коробки Луки Шерстакова пораскидал...
       Больше Иван уже не слушал рассказов Антона. В каком-то полусне додал он на воз последние снопы, помог утянуть и увязать веревкой воз. Но на вопросы Антона не отвечал. Он даже не ответил и на окрик Ерыкалы, взял Матрену под руку и зашагал с ней в деревню, переполненный думами о Василии. "Вздремну немножко, - прикидывал он в уме, - и пойду. За ночь дойду. Не так уж я устал, чтобы не дойти до госпиталя и не повидать Васю".
       Так взволновали и обрадовали Ивана эти вести-слухи о друге, о Василии, что он уже не мог усидеть в Лукерьевке, не мог не увидеть этого человека, которого считал для себя нужнее всего и чья судьба волновала его не менее своей собственной судьбы.
      

    14. НАДО ГОТОВИТЬСЯ К ДРАКЕ

      
       В госпитале Василия положили в неудобной комнате, у входной двери. Все шумы улицы доносились сюда и утомляли. А сон был неспокойный, кошмарный. Казалось Василию, что он попал в засаду и на него наступает с колотушкой в руках тот самый сторож в брезентовом плаще и в валенках с калошами, который участвовал при аресте подпольщиков в 1915 году в саду и на квартире московского зубного врача Бермана.
       Обливаясь потом и стараясь отбиться от наседавшего на него старика, Василий с трудом проснулся. В соседней комнате стонали и бредили в духоте раненые.
       Через верхние не забеленные краской стекла длинного узкого окна бил жаркий поток ослепительного солнечного света. Падая на грудь Василия и захватывая его подбородок с густой черной щетиной, луч жег, и Василий сделал конвульсивное движение, чтобы скрыться в тень. Но отодвинуться оказалось некуда: узкая раскладная койка стояла у самой стены с высокой масляной панелью орехового цвета.
       - Сестра, пить!
       Василию никто не ответил. Сердитый голос сестры слышался из-за двери.
       - Сказано, нету, значит нету! И уходите, пока я не позвала начальника! - В коридоре началось топанье и сопение. Потом шум борьбы прекратился, взвизгнул металлический засов. Высокая мужеподобная сестра возвратилась в палату, ворчала с негодованием: - Мужичье! Барабанит и барабанит, будто ему не госпиталь, а постоялый двор...
       - Что там такое, сестра, кто стучит? - спросил Василий.
       - Лежите, больной. Это не ваше дело. Какой-то мужик ломится к Шабурову и не верит мне, что у нас нет Шабурова...
       Василий чуть было не вскрикнул при этом известии. Но, быстро овладев собою, умоляюще поглядел на сестру.
       - Мы служили с Шабуровым вместе, его убило, - сказал он. - Впустите гражданина, я ему расскажу. Возможно, это родственник Шабурова... Прошу вас...
       Сестра странным взглядом молча посмотрела на Василия, рванула с вешалки запасный белый халат, вышла в коридор.
       Возвратилась она со светлоусым сероглазым мужчиной в настолько длинном белом халате, что полы его волочились по полу.
       - Разговоры не здорово заводите, больной! - предупредила сестра и направилась к двери в соседнюю палату. - К моему приходу чтобы закончили. Не хочу из-за вас получать выговор от дежурного врача...
       - Вот где, Иван Осипович, снова наши дорожки перекрестились, - радостно улыбнулся Василий, едва сестра скрылась за дверью.
       - Вася, живой! - смущенно восклицал Иван, упав перед койкой на колени и терзаясь болью при виде бледности и худобы своего друга. - Ну и то хорошо, что жив. А я узнал, что ты в госпитале, ночью же ушел. Накопилось в жизни, поговорить надо...
       - Вот и поговорим, - чувствуя внезапный прилив сил, сказал Василий. - Только называй меня Костиковым, не Шабуровым. Пока так нужно...
       Иван понятливо кивнул головой. Он почувствовал, что говорит с членом той партии, которую газеты называют "немецкой шпионкой" и которую обвиняют во внутреннем заговоре против Временного правительства, в срыве "Займа Свободы" и в постигшем русскую армию новом разгроме на фронте.
       - Так, значит, социалист-революционер Сыромятников порекомендовал вам купить землю у Евтеева, а теперь посылает карательные отряды пороть мужиков? - переспросил Василий, выслушав рассказ Ивана о положении в деревне. - А ведь мы с ним лежали когда-то на одних тюремных нарах, и он клялся тогда, что социалисты-революционеры, если попадет власть в их руки, никогда не обидят народа...
       - Брехал он все, брехал, - замахал Иван рукою. - Добрался до власти, стал таким же кожедером, каким был раньше земский начальник или жандарм. Все они такие, революционеры, до власти дорвутся и хлещут народ плетью. Где же теперь выход, скажи мне...
       - Теперь надо готовиться к драке, Иван Осипович!
       Василий говорил горячо, взволнованно, будто все в нем кипело и бушевало. Его Иван мог бы слушать целые сутки, но мужеподобная сестра вернулась и сказала:
       - Уходите, врач ходит по палатам! - она бесцеремонно стянула с Ивана халат, чуть не взашей вытолкнула из палаты. - Сказано, уходи, значит, нечего сопротивляться...
       На улице Иван еще долго стоял, всматриваясь в высокое узкое окно с забеленными краской стеклами, будто можно было увидеть за этим окном раскладную койку и лежавшего на ней раненого друга, слова которого зажгли сердце, звали к действию.
       ...Дома у себя Иван застал знакомого крутоверховского мужика. Разговорились.
       - Наши Сероуховы и Помельниковы, богачи несметные, передали списки карателям. Включили всяких - кто землю захватывал, кто дезертир, кто с большевиками заодно. Мне успели сообщить, я в стог прошлогодней соломы забился, всю эту страсть видел своими глазами, - рассказывал мужик, крестился, икал от еще не выветрившегося ужаса. - Прямо на выгоне мужиков наших пороли шомполами. Разложили как поросят, на соломе и пороли. А потом связанных и подожгли. Мой сосед, Мишка (ты его знаешь, корноухим прозывали, так как в детстве Сероухова свинья ухо ему отгрызла), сгорел до смерти... Сбывается вот предсказание библии о скором конце света и что сосед восстанет на соседа, брат на брата...
       - Ты мне про библию молчи! - сердито перебил Иван собеседника. - Буржуйская власть нас порет, а мы сдачи боимся сдать...
       - Да ведь обидно, - снова заскулил человек. - Ежели бы нас за воровство пороли, то и пусть, а то ведь за божью землю...
       - Зря они тебя не нашли в омете и не отдули шомполами до крови, - хмуро сказал Иван. - Таких вот, как ты, власть всегда может пороть и приговаривать: "Мы тебя порем за воровство, чтобы ты не воровал колосья со своего поля!" Ты и согласен будешь. Вот какой ты есть, с такими землю не завоюешь и не удержишь в своих руках...
       - В чем это я провинился? - отодвигаясь подальше от Ивана и косясь на него прищуренными серыми глазами, спросил взлохмаченный крестьянин. Он подергал себя за рыжие усы, оскалил от боли зубы. - Разве я за помещиков?
       - А в том и провинился, что при помощи библии хочешь землю перестраивать. Такой теленок очень даже для власти удобен: по левой щеке хлопни, правую подставит. Прямо, как поп учит. Тебя, черта рыжего, надо бы исчесать шомполами, чтобы ты обиделся и злее стал. Тогда бы у тебя и мысль появилась правильная. Да ты не бойся, я тебя не буду бить. Сиди и слушай...
       Иван рассказал мужику слышанное от Василия и то, во что сам верил и сам выстрадал на дорогах и перекрестках жизни.
       - Теперь вот про Учредительное собрание разговоры. А мне ученый человек сказал, что мы не должны промахнуться, должны готовиться к драке, - продолжал Иван. - А если промахнемся, в один счет посадят нам на спину какого-нибудь черта, похуже Николая кровавого. Да еще как расхвалят паразита, выше бога поднимут... скажу вот тебе про нашего Ерыкалу и про Дуську Бухтееву. Собрали они мужиков и начали читать книжку о генерале Корнилове. "Первый, мол, народный главнокомандующий генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов, его и поддерживайте". А какой же он народный? Спроси, если хочешь, у Гребенкова. Сейчас он, по газетам слышно, живет в деревне Родионовке Дмитриевского уезда, работает председателем Амонского волостного земельного комитета, а на фронте был с нами вместе. Хорошо этого Корнилова знает во всей паскудности его души.
       Мы на фронте узнали, что Корнилов не казак-крестьянин, как обрисован в книжке, а сын царского чиновника на хлебных должностях. Да и воевал он с нами по соседству. Из Галиции мы тогда отступали, в апреле. Корнилов тогда сорок восьмой дивизией командовал. Завел он с перепугу свою дивизию в окружение к немцам, а сам убежал от страха в лес. Тысяч шесть солдатских душ, говорят, в плен попали.
       Проголодался Корнилов в лесу, навострил нос на кухонный дымок и... ушел в плен. Только из плена помог ему бежать при случае один чешский фельдшер. Этот фельдшер и сам бежал к русским, нам потом рассказывал обо всем этом приключении.
       А Ерыкала с Дуськой все это наоборот в книжке вычитали. Побег Корнилова из плена называли они героическим и гениальным планом. Корнилов, мол, знал, что делал: он, хотя и попал в плен со всей своей дивизией, зато разведку произвел и ухудшил продовольственное положение противника, заставил его прокормить целую русскую дивизию пленных.
       Вот и призывали они нас отдать голоса за этого мудрого генерала при выборах в Учредительное собрание. Теперь ты знаешь, какой он "мудрый". Надо таких удавливать на веревке, чтобы он не переводил христианский мир. И писарей, которые книги составляют о таких "мудрых" генералах, тоже надо удавливать. Это же люди без стыда и совести, за одну свою шкуру дрожат и восхваляют генералов.
       - Кто же такую книгу написал? - спросил гость, осмелев и заинтересовавшись рассказом Ивана.
       - Мне один образованный человек рассказал, что книгу о Корнилове написал Завойко, адмиральский сынок и владелец поместья в Подольской губернии.
       В нашем полку и даже в нашем взводе служил человек из местечка Дунавцы. Рассказывал, что Завойко спекулировал разными товарами-сахаринами и был дворянским предводителем в Гайсинском уезде. Революция девятьсот пятого напугала его до смерти. Тогда собрал он всех крестьян местечка на сходку, подарков надавал, потом и угрозой прельстил, чтобы его вместе с сыновьями записали в крестьянское сословие. Теперь он этим прославляется и называет себя и Корнилова народными сынами. До чего же они, богатые прохвосты, носом чуют, куда надо повернуть. Вот и вчера знаменские мужики рассказывали в городе, что Шерстаков Лука семейное собрание провел и наказал сыновьям, внукам и правнукам в бедняцкое сословие записаться для отвода от себя всякой народной грозы...
       - Хрустко, видать, приходится Шерстаковым...
       - А как же, они чуют, что народ готовится к драке...
       - Ива-а-ан, Ива-а-ан! - постучав в окно, закричал с улицы Андрей Баглай. - Выходи скорее, такое делается на улице...
       Иван вместе с гостем опрометью выбежал из хаты.
       - Папка, папка! - кричали наперебой Сережка и Танька, прибежавшие со школьного бугра. - Там идут Катериновские, Бутырские, Новоселковские, Лесковские кулаки и попы - туча тучей. Ерыкала с ними, Галда с ними, Наталья-матушка. Идут все линиями и поют за царя...
       Теперь и сам Иван и все набежавшие к его хате мужики увидели и услышали происходящее: от земской школы, стоявшей на бугре, широкий людской поток медленно и величаво катился под гору. Трепыхались над ним трехцветные монархические знамена, сверкали церковные хоругви, поблескивали золотые и серебряные ризы на священниках, солнце жаром играло в медных и золотых окладах икон, на золотых рамах портретов Николая II и членов августейшей семьи.
       "...Многая лета, многая лета,
       Православный русский царь!
       Дружно, громко пелась эта песня
       Прадедами в старь...
       Дружно, громко и теперь
       Народ ее твердит,
       С ней на целое полмира
       Имя царское гремит..." - шумели многочисленные голоса.
       Впереди манифестации шагал с золотым крестом в руках, в серебряной ризе красавец-священник, любимец супруги сенатора Похвиснева, Елизаветы Алексеевны, служитель престола церкви в Екатериновке, иначе - в Малых Бутырках.
       Светло-русый, с крохотной курчавой бородой, с румяным лицом и кротким выражением голубых добрых глаз он казался людям олицетворением ангельской справедливости, почему и многие-многие присоединились к возглавляемому им шествию.
       - Видишь, они уже организовались, - шепнул Иван крутоверховскому мужику. - А ты о библии говоришь! Царя на шею желают нам вернуть...
       - Расшарахать надо! - пощипывая свою козлиную бородку, предложил Андрей Баглай.
       - Я тоже такого мнения, - сказал Иван и тут же обратился к Антону Упрямову: - Ты что думаешь?
       - Ничего не имею против. Расшарахать, так расшарахать.
       Шествие остановилось у Кочанова амбара, начался молебен.
       Мимо собравшихся в Бригадновом проулке мужиков под руководством Каблукова Ивана, спотыкаясь и крестясь на ходу, пробежала к красивому священнику перегнутая пополам горбатая Гаврилиха с поминальником и просфорной сумочкой в руке.
       Это одинокая вдова. Жила она на падине в прокопченной дымом хате с соломенной крышей, томилась ожиданием весточки о сыне, Митеньке, пропавшем в боях еще с декабря 1914 года. Вера, что сын вернется, поддерживалась в Гаврилихе служением молебнов о его здравии и тем "знамением", которое послала ей природа: под воздействием двух перекрещенных световых полос, падавших на картофельный огород из двух окон Гаврилихиной избы (Вдова не гасила ламп всю ночь, чтобы Митенька не заблудился, а световой крест образовала с помощью направляющих фанерных щитков), вырос из картофельной ботвы живой зеленый крест - символ счастья матери.
       Вслед за Гаврилихой пробежал Петя дурачок в исподней рубахе и подштанниках, с целым иконостасом крестов и медалей на груди. Петю звали в шутку "генералом". Мечтал он всю жизнь, что вот-вот позовет его царь и сделает управляющим всей России. Так в этой мечте он поседел, не дождался. Теперь, услышав пение о царе, упал на колени рядом с Гаврилихой перед красавцем-священником и молился, слушая странное, тревожащее душу, пение и шевеля голыми потрескавшими пятками, на которые садились злые мухи.
       Пока шел молебен, мужики под руководством Ивана Каблукова подготавливались к драке, приняли свой план напасть на монархистов с помощью пожарных машин.
       Через полчаса, когда манифестанты вышли на церковный выгон, загудел набат. Подымая столбы пыли и отчаянно звеня и грохоча, с разных сторон помчались к манифестантам повозки с противопожарными машинами, бочки с водой.
       Люди не успели ахнуть от неожиданности, как машины были развернуты для действия. Стоявшие у ручек насосов добровольцы начали качать с невероятной быстротой. Расправленные и удерживаемые на руках заговорщиков парусиновые шланги вздулись от напора воды, у брандспойтов встали Назаркин Иван и Жилин Михаил, тонконогий бегун, с которым не могли состязаться даже самые резвые лошади.
       - Искупаем монархистов! - жестяным голосом кричал Жилин. - Давай, ребята, качай!
       - А ну, черти косматые, ну! - отзывался с другой стороны Назаркин. Шевеля подстриженными усами, он прицелился свистящей прозрачной струей воды сначала в красавца-священника, потом в Ерыкалу и в других, сгрудившихся у вынесенного на выгон стола со скатертью и хлебом-солью.
       Несколько рослых мужиков с красными лицами и подстриженными в кружок промасленными волосами, обороняясь от струи выставленными вперед локтями, ринулись к Назаркину. Но тот, искусно маневрируя бурым брандспойтом с острым медным наконечником, сбивал атакующих с ног секущими ударами струи, обратил их в бегство. Тогда в толпе манифестантов началась паника.
       Над мокрыми разбегающимися по выгону людьми насмехались, им улюлюкали глазевшие зрители. Понабежали фронтовики и молодые парни. Они догоняли беглецов, вырывали и затаптывали в грязи и пыли монархические знамена.
       Добрый священник колотил крестом по чем попало манифестантов, мешавших ему бежать подальше от водяной свистящей струи. Светлые космы его волос были взброшены струей с затылка на макушку головы и торчали мокрыми султанами. Наперсный крест на серебряной цепочке сбился подмышку. Застежка ризы порвалась, сама риза волочилась за священником, будто сползающая с него серебряная кожа. Лицо священника было перекошено от испуга и злобы, расширенные глаза потемнели, он шептал и выкрикивал проклятия.
       Под общий шум разгона монархической манифестации начались на выгоне частные драки: люди сводили счеты за давние обиды.
       Широкоплечий невысокий крепыш с синими глазами и небольшой окладистой русой бородой, прозванный в народе Гришкой Синяевым, тихонечко подкрался к долговязому Лебедькову, хохотавшему вслед мокрому попу и с размаху ударил его кулаком в бледное интеллигентное лицо.
       Упав на землю, Лебедьков повернул голову и увидел Гришку Синяева, который стоял над ним с широко расставленными ногами и с так нацеленной головой, будто хотел боднуть каждого, кто посмеет вступиться за Федьку Лебедькова.
       - Я тебя, прохвоста, бью за идею! - хриповатым голосом сказал Синяев: - Отбил ты у меня старую невесту, а потом и новую прозвал "куницей"...
       - Сволочь ты, Гришка! - возразил Лебедьков. - Не я же прозвал твою Василиху "куницей", а Кузьма Палыч, староста...
       - Ты еще возражать!? - закричал Синяев и размахнулся успетком. Но ударить не успел, так как Лебедьков крикнул:
       - Чур, лежачего не бьют, не бьют!
       - Хорошо, поднимайся, - ответил Синяев, задержав удар. - Я тебя настояк смажу по уху...
       - Нет уж, спасибо, до вечера пролежу, пока наши соберутся, с тебя кожу спустят...
       - Тогда получай без правила! - Григорий размахнулся сапогом во всю богатырскую мощь, но Лебедьков мгновенно вильнул в сторону, и его обидчик, не сдержав равновесия, упал. А пока поднялся, Лебедьков был уже далеко, не догнать.
       Кроме того, послышались крики:
       - Везу-у-ут, везу-у-ут!
       - Кого же там везут? - огляделся Синяев по сторонам. Люди бежали вперегонки, поспешая на Лукерьевскую дорогу. Гришка Синяев побежал тоже.
       На колокольне в это время набат прекратился, начался тоскливый похоронный перезвон.
       Когда миновал Гришка церковь и ограду, увидел эскадрон конников с обнаженными клинками у плеч. Охватив с трех сторон орудие, на лафете которого стоял высокий свинцовый гроб, конники не разрешали никому подходить к гробу, хотя люди уже узнали, что это привезли с Кавказского фронта прах убитого там священника, отца Ивана.
       - Опасно, господа, опасно! - кричал чернобородый поручик на толпу. - Возможны чумные заболевания или холерные, так что никакого вскрытия гроба, никакого прощания, кроме как на расстоянии...
       Медленно катилась пушка с гробом на лафете, медленно ехали конники со сверкающими клинками, медленно нарастала и приближалась толпа людей.
       Прекратились драки, улеглись страсти. Стряхивая с себя грязь и воду, монархисты присоединились к траурной процессии. На лицах всех людей царило изумление: зачем пошел этот священник добровольцем на фронт, оставив молодую жену и богатство? О каком счастье мечтал он, получив турецкую пулю в сердце?
       Свинцовый гроб миновал нищие хатенки Филиппковых и Прошенковых, Коровчихиной и Ховрошка на пригорке. Сюда заходил когда-то отец Иван, отрывая пятаки от нищих доходов оборванных крестьян. Теперь вот прах его безмолвно лежал в тяжелой броне свинца.
       Потом гроб провезли мимо утопающего в кустах вишен и сирени домика псаломщика Василия Воскобойникова. Сам он даже не вышел, а его красавица цыганка-жена с дочкой Клавой, похожей на черную розу (Так мила и смугла) испуганно выглядывали на похоронный кортеж из-за раздвинутых ветвей живой ограды.
       Гроб остановили против высокого дома с зеленой железной кровлей и убранными в железные цветы двумя трубами с серыми выпуклыми сетками над каналом. Это был дом погибшего священника.
       Через двор от него тянулся длинный-длинный низкий одноэтажный дом с многочисленными перегородками и окнами, с немазаными стенами и огненно-красной железной кровлей, усыпанной осколками кирпичей и костей.
       Вся многочисленная семья обитателей этого дома - богачей Толстопятовых - попрятались от опасного гроба, запыленного пылью дальних дорог и зараз. Лишь старик Перфиша, похожий на Николая угодника своей сединой и бакенбардами, приоткрыв дверь, глазком посматривал на гроб и думал о погибшем священнике: "Молился ведь, а все равно убила басурманская пуля. Избави нас, боже, от участи его..."
       Во дворе билась и кричала овдовевшая молодая попадья. Два офицера держали ее под руки, уговаривали. Но на все ее просьбы вскрыть гроб, чернобородый начальник неумолимо отвечал:
       - Не приказано, опасно!
       Тоскливо было вокруг. Жужжали мухи и овода, брыкались и свистели хвостами оборонявшиеся от укусов насекомых лошади.
       Погребальная панихида состоялась посреди обширного выгона. Отпевал коллегу красавец священник из Екатериновской церкви, не выдержав перед мольбой вдовушки.
       Окончив отпевание, священник приказал снять с гроба рогожи. Их зажгли на костре. Потом пламенем факела священник обмахнул весь гроб на лафете пушки. А когда погас костер и погорела зараза, даже образовались на гробу свинцовые наплывы расплавленного было, потом застывшего металла, гроб сняли и понесли в ограду, где рабочие подготовили могилу.
       - Погодите, погодите! - послышался голос всем известной в этих местах капитанши Анны Ивановны. Она сидела в шарабане рядом со своим любовником, местным ветеринаром, у ее ног сидел Поликарп Васильевич Сапожков. Белый мерин о трех ногах (четвертая, передняя, была толще бревна и он носил ее навесу) гордо расталкивал людей головой, пробираясь к гробу. - Погодите, люди! Привезла я, изловила скудельника, ктитора нашего. Сейчас он вам слово скажет насчет могилы... Ну, говори же, слушают люди!
       Пощипывая клинышек бороды и заикаясь, Поликарп Васильевич заговорил без желания, просто боялся, что иначе капитанша осуществит свою угрозу и расскажет людям, что застала его в постели со своей любовницей, Марьей Петровной.
       - Я пока живой, а отец Иван мертвый, погиб за Отечество, вечная ему память и царствие небесное! Вот поэтому и по просьбе уважаемой нами Анны Ивановны, уступаю ему свое место в церковном склепе и прошу там его на вечное усыпление похоронить...
       Не имея сил говорить дальше от расстройства, Сапожков достал из кармана связку ключей, направился в церковь. Вслед за ним понесли гроб на рушниках. Когда же подвесили гроб крючками на массивные цепи в склепе под колокольней, в ограде прогремели три ружейных залпа: эскадрон, поскакав тысячу верст от фронта, отдавал усопшему воинские почести.
       В этот же день и в этот час на кладбище Покровской церкви великомучеников крутоверховские крестьяне опускали в землю шесть гробов с трупами своих соседей, измученных до смерти и сожженных карателями Керенского.
       Там не гремели ружейные залпы. Стоял стон сирот и вдов. Вдруг все увидели невысокого смуглого человека в солдатской шинели. И узнали его: это был Дорофеев, бывший батрак барина Арцыбашива, теперь пришел с фронта.
       - Товарищи! - воскликнул он, взобравшись на могильный холмик и подняв руку с зажатой в ней солдатской зеленой фуражкой со сломанным козырьком. - Не плакать надо сейчас и не стонать, а крепить наши ряды, чтобы в другой раз не приехали каратели и не убивали бы, не жгли нас. Хватит терпеть! Надо готовиться к драке!
      
      
      
      

    15. НАКАНУНЕ

       Бухтеева Дуська привела с собой группу избирателей на участок и потребовала принять бюллетени с именем экс-императора Николая Романова в депутаты Учредительного собрания.
       - Арестовать ее! - потребовал Кузьма Сорокин, вошедший вслед за монархистами в помещение. - Она требует восстановить на престоле вампира-царя, отправленного вместе с семьей в Тобольскую ссылку...
       - Не имеете права арестовывать, - неожиданно раскрылив руки и защитив Дуську от бросившихся к ней мужиков, закричал Белоруссов, член ЦК партии социалистов-революционеров. - Предупреждаю, за бесчинство будете отвечать перед законом. Вас большевики зовут к бесчинствам потому, что сами думают захватить власть самочинно и самочинно управлять Россией. Остепенитесь, товарищи! Не в бюллетене дело: гражданка Бухтеева протестует против надвигающегося большевистского произвола и вы должны ее понять...
       - Да мы и так понимаем, - прервал его Сорокин. - Она открытая контрреволюционерка, а вы - ее социалистический щит. Недаром пришлось вас на диспуте в Старо-Оскольской гимназии запереть в чулан, чтобы не разглагольствовал разные пакости...
       - Ну вот, видите, сами слышите, - оттирая Бухтееву спиной поближе к двери, кричал Белоруссов. - Сорокин большевик, потому и кричит по узурпаторски. Верно, он мне руки назад выкручивал, когда в чулан тащил. Если таких допустить до власти, они всему народу руки повывернут. Призываю вас, граждане, к бдительности. Голосуйте за список  1, за социалистов-революционеров. И вам советую голосовать за этот список, если хотите счастливой жизни, - обернулся он к бледной и трясущейся от страха Бухтеевой. - Вот, глядите, до чего большевики довели женщину, до нервного потрясения...
       Сорокин хотел что-то возразить Белорусскому, но в этот момент Иван Каблуков выхватил из кармана гранату-бутылку и на виду у всех шлепнул ею Белорусского по щеке, потом грохнул Бухтееву по голове. Та вскрикнула и присела на пол.
       - Сволочи! - заругался Иван, пряча гранату. - Сколько же вас развелось в России? Как блохи, везде прыгаете и людям житья не даете...
       В тот же день Ивана арестовали, отправили в город в городскую тюрьму. А дней через пять в Старо-Оскольский "Смольный" зашел широколобый бритый человек с гладко причесанными светлыми волосами и толстыми шнурами тугих усов под коротким мясистым носом. На боку, у туго перехватившего в талии военную гимнастерку ремнем, желтела кобура с торчавшим из нее колечком "Нагана".
       - Унтер-офицер Восемьдесят Восьмого Сибирского полка! - отрекомендовался он члену военной комиссии Совдепа Сорокину Кузьме. - Прибыл в ваше распоряжение вместе с товарищами - Наумовым из Симферополя, Кисловым из Николаева, Анпиловым из села Чуфичева...
       - Пошире о себе расскажите, - приподняв картуз над седой стриженой головой и блеснув темными глазами, потребовал Сорокин. - Да и фамилию свою назовите, имя и отчество. Мы ведь не боги, чтобы самим все это наперед знать...
       - Извиняюсь за упущение. Зовут меня Николаем Александровичем Лазебным. Работал я раньше подпаском в Рождественском имении графа Орлова-Давыдова. В девятьсот пятом проводил сходку крестьян в селе Мышенка вместе с Павлом Бурего, социал-демократом из Старого Оскола. Обсуждали мы вопрос о захвате графской земли, но тут налетели жандармы. Мне удалось вышибить раму и скрыться. В ноябре девятьсот восьмого призван в армию, попал в Кременчугскую артиллерийскую команду... Что, может быть хватит? - остановился Лазебный, приняв хмурое выражение лица Сорокина за неодобрение.
       - Рассказывай, рассказывай дальше, - поощрил Сорокин. - Я, признаться, люблю слушать про боевую жизнь. А тут мысль пришла насчет твоего определения, биография нужна... Да садись ты, не торчи перед глазами.
       - За чтение газеты "Пролетарий", - продолжал Лазебный, присев у стола, - посадили меня на пять суток строгого ареста, в Кременчуге. Ну, тут я познакомился с писателем Рубановым. Умственный человек. Брал он меня с собою в город, когда увольнительные давали. Познакомил он меня с чиновником Кременчугской городской думы, с Мерцаловым. А тот оказался членом подпольной социал-демократической организации. Он учил нас, как вести работу среди солдат против царизма, снабжал нелегальной литературой. Жандармерия выследила военную группу, тогда Мерцалов помог мне перевестись на работу в Николаевский артиллерийский склад. Там, изучая пиротехнику, я выполнял поручение социал-демократической организации - вел кружок рабочих на Николаевском судостроительном заводе.
       Однажды беседовал я с людьми о деле еврея Бейлиса и о несправедливом суде в Киеве, а нас подслушал один провокатор и выдал. Меня и товарищей держали под арестом, а тут война нагрянула. Конечно, мне не доверили пиротехнику, послали носильщиком в передовой перевязочный отряд 79-й пехотной дивизии.
       Там оказалась подходящая обстановка для работы среди солдат. Я даже составил антивоенную пьесу "Кумова могила", потом спектакль разыграли. Старший врач Воробьев разгадал нашу пьесу, и на другой день попал я на позиции 314-го Ново-Оскольского полка.
       Должно было начаться наступление, но пришел строгий приказ немедленно переформировать полки из четырех батальонного состава в трех батальонные. Наш батальон оказался лишним, послали его во вновь формирующийся 88-й Сибирский стрелковый полк. В нем я пошел в гору, когда царя свергли: сначала избрали председателем полковой писарской команды, потом - в секретари полкового солдатского комитета, потом и в делегаты 5-го армейского корпуса.
       С группой товарищей (они сидят а приемной, не дадут соврать, спросите их) мы подняли полк на восстание и отказались солдаты наступать в июле... Восстание Правительство подавило, начались аресты... Куда же нам? Сделали "липовые" документы, будто бы командируемся в распоряжение Старо-Оскольского воинского начальника, добрались до Старого Оскола и вот явились к вам... У воинского начальника нам, сами понимаете, делать нечего... И мы с оружием приехали, годиться...
       - Это верно, - почесав в затылке, сказал Сорокин. - У воинского начальника вам делать нечего, а у нас найдется работа. Мы ведь сейчас живем вроде как накануне Великдня: готовимся и готовимся, а все мало и мало. Вот, например, имеется у нас отряд Красной гвардии. Командует им Завьялов, из офицеров. А нужен еще отряд... Командир требуется. Вот что, товарищ Лазебный, идем-ка мы сейчас на митинг, на Верхней площади. Ну, речь твою послушаем. Кстати, там будет член военной комиссии, Мирошников, вместе и решим... А мысль у меня есть - поставить тебя командиром второго красногвардейского отряда...
       Митинг был бурным. Тут и обсуждали кандидатов в Учредительное собрание, высказывались за большевистский список  5, и снова приняли резолюцию против военного "Займа Свободы", и говорили о необходимости увеличить численный состав отряда Красной гвардии и о том, что нужно создать второй городской отряд. Наконец, предоставили слово Лазебному.
       - Товарищи, я хочу начать словами Манифеста Шестого съезда большевиков, - сказал Лазебный. Он достал из кармана маленькую брошюрку и, полистав ее, громко прочел: "... Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, копите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!" - Вот, товарищи, все ясно, что и как нужно делать. Кроме того, жизнь показывает наши пути-дороги. В газете "Меч Свободы" прочел я сегодня важные сообщения: мирная демонстрация в Белгороде, организованная Советом Рабочих и солдатских депутатов, потребовала передать власть в руки Советов, отменить смертную казнь и освободить политических узников, установить контроль над производством и распределением продуктов, немедленный переход всей земли безвозмездно в руки земельных крестьянских комитетов.
       Конечно, товарищи, мы стоим за это же самое. Но никто, как видно, не позволит нам мирно осуществить наши желания. Контрреволюционные силы готовятся к разгрому народа. Кое-где уже перешли в наступление. В Ямской слободе города Курска контрреволюционные офицеры напали на собрание рабочих в "Татьяновском бараке" и разогнали его. Имеются раненые и арестованные. Старооскольская городская дума формирует контрреволюционный отряд "защиты демократии от надвигающейся анархии". Кулачество села Бродок помогло начальнику милиции Трубавину арестовать большевика Межуева, и он теперь заключен в тюрьму за призыв к захвату земли помещика Солнцева.
       По всем городам губернии организуются офицерско-юнкерские отряды. Курский губернский "Народный совет" решил с начала октября именоваться "Комитетом общественной безопасности". Все это означает, что над революцией нависла новая опасность. Мы не имеем права оказаться безоружными перед лицом такой опасности. Я лично и мои товарищи-фронтовики объявляем себя ядром второго отряда Красной Гвардии в Старом Осколе и призываем трудящихся записываться в этот отряд, который будет в распоряжении "Смольного".
       ...К вечеру в отряд записалось сто пятьдесят человек. Начальником его был избран Николай Александрович Лазебный.
       События же в городе разрастались, как снежный ком, катящийся с горы в оттепель и по молодому снегу.
       - Или нас побьют или мы должны побить совдеповцев! - кипятился "неустрашимый" председатель городской думы-четыреххвостки, Магницкий. Это учитель словесности в духовном училище, кадет по партийности. В городе его называли шаром: толстопузый, седой, розоволикий, он, казалось, не ходил, а катался по тротуару, так как его короткие ноги совершенно не были видны под длиннополой синей поддевкой, которую он не снимал с плеч в холод и жару.
       - Нас не должны побить, - усмехаясь, возражал Магницкому его шеф и покровитель, настоящий хозяин думы, купец Федор Васильевич Дьяков. Этот человек не научился за всю жизнь самостоятельно подвязывать себе галстук, но был образован и умен, имел даже предложение занять профессорскую должность по кафедре юридических наук при Тифлисском университете. - Нас не должны побить, мы умеем маневрировать...
       - Святая истина, - крутился вокруг Дьякова думский секретарь Красников, социалист-революционер, человек с несомненными талантами подхалима и взяточника и с тугоплавкой внешностью: прилизанный и влажный, будто из воды вылез. Сквозь редкие рыжеватые волосы светилась розовая кожа обозначившейся плешины, серые плутоватые глаза неспокойно бегали из стороны в сторону, губы презрительно оттопырены, морковного цвета лоб сверкал жемчужинами пота. Потел Красников от напряжения и боязни промахнуться перед начальством. - Святая истина, с этим вашим маневром. Я даже в мемуары записал...
       - Что ты записал, дурак? - обернулся к нему Дьяков. - Сейчас же дай мне прочитать!
       - Извольте, я мемуары в столе храню, под замком...
       - Гм, гм, - кряхтел Дьяков, читая мемуары Красникова и не обращая внимания на умильно устремленный на него взор автора. - Наблюдателен этот мемуарист, тала-а-ант...Ишь, черт, как чеканит... - Дьяков покрутил головой и еще раз перечел обведенное красным карандашом, перечел не в слух: "Федор Васильевич, безусловно, гениален, умеет в политике учуять направление на далеком расстоянии. Разве же это не признак гениальности, если в день свержения монархии, он выступил с заявлением об отмежевании от своих богатых дядей - владельцев крупного деревообделочного завода и ряда ссыпных пунктов, особенно от Ивана Алексеевича, состоявшего во директорах тюрьмы. Ведь после этого заявления старооскольцы признали в Федоре Васильевиче демократа-народника. Но он видит и метит еще дальше. Это видно из его еще более гениального поступка: Федор Васильевич вмешался в публичную драку своего дяди, Ивана Алексеевича, с рабочими, когда они освобождали солдата-дезертира из тюрьмы, и так отменно отколотил своего дядю, что рабочие торжественно покачали на руках Федора Васильевича, ставшего их любимцем, и к закрепленному за ним прозвищу "народника демократа" прибавили новое: "Пролетарский волкодав". В десницу такого человека вложить бы можно было хоть императорскую власть..." - Гм, гм, гм. Да, тонко и наблюдательно... Беру слова обратно, так как дурак такие тонкие мысли не сумеет облечь в письмо... Спрячь мемуары, придет пора, опубликуем их в золотом переплете...
       Красников радостно вздохнул. "Значит, не промахнулся, - мелькнуло в мозгу. - Значит, он мне верит и залечит мои раны, нанесенные рабочими механических мастерских. Ведь они, сволочи, отозвали меня из Совдепа, помешали моим планам..."
       - Будем жить надеждой, Федор Васильевич. Спасибо за ободряющие слова, - Красников поклонился, одернул короткие рукавчики серого своего "демократического" пиджачка. - Хотелось бы вот теперь услышать от вас, Федор Васильевич, какой же новый маневр применим в борьбе с большевиками?
       - А вы лучше со своим начальником подумайте, - показал Дьяков глазами на нахмурившегося Магницкого. - Подумать есть о чем: и о "Займе Свободы", и о квартирной плате, и о втором отряде Красной Гвардии при Совдепе... Подумайте, а я пока пойду...
       Уходя, Дьяков все же успел тайком подмигнуть Красникову, и тот понял, что нужно придти к Дьякову на квартиру и секретно о чем-то поговорить. Чуть заметным кивком головы Красников дал согласие и покосился на спину Магницкого, вставшего у окна и задумчиво смотревшего на улицу.
       Городская дума была в желтом двухэтажном здании против Николаевской церкви. Внизу находился магазин купца Сафонова с дегтем и булками с изюмом. Через стенку помещалось управление милиции.
       На второй этаж здания, где размещалась Дума, из нижнего коридора вела длинная деревянная лестница с покрытыми ковром ступеньками. Мусору было полно на ступеньках, так как все курили и рвали бумаги, а сторож решил, что подметать и не стоит: снова набросают окурков, нарвут бумаг.
       После подавления корниловского мятежа в Думу особенно много приходило людей, в зале заседания было шумно: даже на закрытые заседания нередко врывались рабочие и вмешивались в дебаты, говорили от имени "Смольного".
       Новые дебаты о "Займе Свободы" начались по хитроумному плану Дьякова, который замыслил провалить Магницкого и заменить его более гибким Красниковым на посту председателя. Красников знал об этом плане, внутренне радовался и пугался, внешне держал себя в рамках почтительного секретаря, готового услужить Магницкому. "Не промахнуться бы, не проиграть бы?" - колебался он, но все же шел шаг за шагом к намеченной цели и гадил, как мог, Магницкому, толкал его на провальные дела.
       Пять дней спорили о займе. Наконец, рабочие окружили городскую думу, ворвались в зал в большом числе.
       - На черта нужен нам этот заем! - кричали они. - Мы сами нуждаемся занять денег у кого-либо на пропитание семьи, а тут еще на военщину тянут...
       - Цены на продовольствие удвоены. А зарплата - старая...
       - Мы знаем решение Упродкома ввести новые покупные и продажные на хлеб. Это грабеж среди белого дня...
       - Князь Дондуков-Придонов, Курский губернский предводитель дворянства, получил льготы от правительства, а с нас заем тянут. Не желаем, к черту!
       - Нам нечем платить за квартиры, домовладельцы угрожают выселением. Требуем от Думы одернуть домовладельцев, иначе мы разгоним думу...
       - Оставьте зал, вы не приглашены! - кричал Магницкий на рабочих. Он волновался и катался шариком вокруг стола. - Немедленно оставьте зал, а то я вызову милицию!
       Дьяков молча наблюдал всю эту картину, хмурясь и тарабаня пальцами о крышку стола. Потом он кивком головы подал знак внимательно смотревшему на него думскому секретарю Красникову, который сейчас же попросил себе слово.
       Красников помнил свой утренний уговор с Дьяковым:
       "Поскольку милиция слаба и ненадежна, а Совдеп располагает реальной силой и двумя отрядами Красной Гвардии в городе, надо маневрировать уступками и прислушиваться к голосу рабочих о займе. Мы ничего не потеряем, если откажем правительству, но можем завоевать симпатии рабочих и всего населения. Пусть этот петух, Магницкий, хорохорится: нам он, неустрашимый, больше не нужен, пустим его в тираж. От моего имени внеси проект резолюции о займе".
       Эти слова звучали в ушах Красникова, он выучил их наизусть, столько переволновался, ожидая сигнала. И вот наступила, наконец, желанная минута.
       - Господа гласные! - приглаживая ладонью волосы, воскликнул Красников и начал ожидать тишины, которая устанавливалась медленно, с трудом. А когда установилась, Красников вежливо поклонился рабочим: - Господа, то есть граждане мастеровые! Нам вместе с вами предстоит сейчас принять исторически важное решение, соответствующее моменту и умонастроению. Вот в моих руках проект резолюции о "Займе Свободы". Проект составлен известным печальником о нуждах народных, уважаемым Федором Васильевичем Дьяковым...
       Гласные зашумели, Магницкий, пораженный неожиданным ходом-маневром Дьякова, встревожено начал кататься шариком у стола, то и дело вытирая платком розовое, густо вспотевшее лицо и широкую потылицу. Рабочие переглядывались и, усмехаясь, поталкивали друг друга локтями.
       - Но я прошу, тишины прошу, - простер Красников руки в зал. - Немножко терпения, резолюция краткая...
       Лишь через полчаса успокоились утомленные гласные, сел в кресло и как бы задремал в нем Магницкий. Тогда и Красников огласил резолюцию:
       "В ходе дебатов выяснилось, что "Заем Свободы" выпущен несвоевременно, почему и в Старом Осколе пока неприемлем".
       На этой компромиссной резолюции и остановились. Хотя перед тем Кузьма Сорокин заготовил от имени "Смольного" более ясную резолюцию: "Заем Свободы отменяем и ни копейки не дадим правительству на войну. Да здравствует мир всем народам!"
       Резолюцию Сорокина не голосовали, так как вбежал в зал заседания курьер "Смольного" и воскликнул боевое слово:
       - Фа-а-акел!
       Это было поздним вечером 14 октября 1917 года: в Старом Осколе получили телеграмму начальника гарнизонов Курской губернии генерал-майора Щеголева о запрещении под угрозой немедленного расстрела уличных демонстраций, собраний и митингов, о введении по всей губернии военного положения.
       В ночь, покинув зал городской думы, депутаты Совдепа собрались на экстренное заседание. Городская дума тоже заседала всю ночь. Те и другие обсуждали телеграмму Щеголева, но приняли противоположные решения:
       "Одобрить твердую меру генерал-майора по установлению порядка в губернии, - говорилось в решении думы. - Привести в боевую готовность отряд "Защиты демократии", принудительно взыскать с неплательщиков квартирную плату, выселить Совдеп из самочинно занятого им дома купца Дягилева, взыскав арендную плату за прошлые месяцы. Просить комиссара Гроздинского о полном содействии".
       "Приказ генерала Щеголева не выполнять, - гласило постановление "Смольного". - Послать представителей Совдепа в казармы гарнизона, в караульную роту и госпиталь для разъяснения солдатам текущего момента и склонить к невыполнению приказа о военном положении. Решение Старо-Оскольской городской думы о квартирной плате и о выселении Совета из дома купца Дягилева отменить и запретить думе в дальнейшем решать подобные вопросы".
       Магницкий внезапно заболел, а Красников, рекомендованный Дьяковым к исполнению обязанностей председателя, немедленно же помчался к Гроздинскому.
       - Комиссар правительства не должен оставить нас в беззащите, - стучал себя Красников в грудь и доказывал Гроздинскому, что теперь есть самая подходящая пора одернуть Совдеп и даже арестовать, чтобы он не мешал городской думе полновластно управлять делами. - Чего же вы молчите, товарищ комиссар? Как жаль, что нет в Курске губкомиссара Маркова, к нему поехал бы...
       - А вы поезжайте к Рождественскому, он теперь губкомиссар вместо Маркова, - хмуро возразил Гроздинский... Между прочим, я тоже уважал Маркова за его смелость и дальновидность, за глубокий анализ обстановки в губернии. Могу вас ознакомить с его телеграммой в Министерство внутренних дел. Был я там на днях, знакомили комиссаров...
       - Да, желательно, - согласился Красников, любитель всяких новостей и тайностей. - Будьте настолько любезны... Вам многое доступно, что для нас, низших чинов, скрыто за семью печатями... О чем же телеграмма?
       - О настроениях работников местных органов власти... Прикройте, пожалуйста, дверь на крючок, чтобы не вошли случайные... Об этом ни-ни...
       Набросив крючок и потолкав дверь ладонью для верности, Красников вернулся к столу, уселся.
       "Наблюдается стремление комитетов, - читал Гроздинский списанную им в МВД копию телеграммы Маркова от 15 сентября, - стремление комитетов, особенно крестьянских организаций, к переизбранию уездных комиссаров, которые наиболее неуклонно проводят в жизнь распоряжения Временного правительства. Со своей стороны с такими стремлениями по мере возможности борюсь и при поддержке правительства надеюсь ликвидировать.
       Увеличиваются ходатайства уездных комиссаров об установлении должности помощников ввиду переобремененности делами.
       Губернский исполнительный комитет постепенно фактически упраздняется, не имея определенного дела. Это объясняется неудачным его составом и переходом дела к другим организациям и учреждениям..."
       - Вот это же святая истина! - перебив Гроздинского, воскликнул Красников. - Если мы не дадим отпора Совдепу и его притязаниям-вымогательствам, наши дела перейдут к нему, а мы фактически упразднимся... Извиняюсь, что помешал, прошу, читайте дальше. Весьма интересно...
       Гроздинский вздохнул, продолжал чтение:
       "...Наблюдается общее увеличение преступлений, борьба с которыми затрудняется отсутствием хорошей милиции и тяжелыми условиями суда, который не пользуется доверием широких масс... Продовольственный комитет настроен пессимистически. Нет еще уверенности, что в связи с повышением продовольственных цен увеличится подвоз.
       Арест члена губернского исполнительного комитета Голощапова, который настаивал на захвате крестьянами земли и лесных разработок лесоохранительного комитета, вызывает недовольство крестьян-эсеров. Есть возможность на этой почве осложнения в Щигровском уезде
       Политические партии чрезвычайно слабы интеллектуально, настроены неопределенно, исключая эсеров, где преобладает максимализм..."
       -Но, позвольте! - снова прервав Гроздинского, воскликнул Красников. - Это же оскорбление. Максималисты совершают "эксы" - вооруженные грабежи и захваты денег в банках и магазинах, а губкомиссар поставил их в один ряд с нами, с социалистами-революционерами. Они даже организационно откололись от нашей партии еще в 1904 году, а в октябре 1906 года создали свой "Союз социалистов-революционеров-максималистов"...
       - Это не имеет значения, - устало взмахнул Гроздинский рукою. - Теперь все перемешалось. Про Епишку слышали? Ну вот. Это же член партии социалистов-революционеров. И громила какой, с колокольню ростом. Дети-и-на! А пошел в максимализм, в разбой. Милиция доносит, что резиденция Епишки где-то в "Горняжке". Может, пещера там есть или другое укрытие. Собак этот Епишка развел штук двадцать и нападает с ними на проезжих и прохожих, на торговых людей особенно: собаки сядут вокруг и лязгают зубами, пока Епишка грабит. Возрази если ему, он собак натравит, разнесут в клочья. А еще помогают ему - Петр Ляхов из Ездоцкой и Рябчуков Иван из Казацкой, извозчики, наши - социалисты... Вот и разберись, где граница между социалистами-революционерами и максималистами. Трудно быть комиссаром в такую пору. Вот Беккеру, тому легче жить. Просто этот Владимир Иванович родился, как говорят, в рубашке. Сидит в Продовольственном комитете, а держит все в своих когтях, как орел. И вид у него орлиный. Перед просителями он выступает не то, что мы, серенько одетые. Он обязательно наденет старорежимную фуражку с серебряным двуглавым орлом вместо кокарды. И никто ему ничего, а он выделяется, влияет. На днях беседовал я с ним, посоветовал осторожность, а он мне в глаза засмеялся и нотацию прочитал: "Я, сказал он, прислан из столицы в провинцию, должен поэтому выступать перед толпой обязательно в эмблемах власти, иначе перестанут почитать. Эмблема - это идея, а идеи всегда долго живут в сознании масс, отставая от обстановки. Я и сам однажды встал во фронт перед шутом, приняв его за генерала, так как он был в отличном мундире и при всех регалиях заслуг и власти. Вот как, не иначе, в жизни устроено". А я вот думаю и думаю, выгодно ли мне быть комиссаром уезда, если Беккер своим примером показывает, что можно жить выгоднее. Ведь он берется и устраивает любое дело, а ему платят. За умеренную взятку устраивает сынков и дочек спекулянтов в гимназию. Купчику Алентьеву Андрею из Ездоцкой сумел даже достать сверхизумительную "копию" метрической выписки о рождении его дочки, Варвары, в ...1925 году...
       - Ма-а-ать моя! - раскрыл рот Красников от удивления. - Да как же он на восемь лет вперед узнал, что у Алентьева родится дочка?
       - Да не узнал, - досадливо поморщился Гроздинский. - Дочка уже родилась, в девятьсот двенадцатом родилась. Ей уже пятый год, но она капризничает, кричит: "Не хочу быть с двенадцатого года, хочу быть с двадцать пятого!" Вот и папаша купил ей документ наперед, чтобы не старела...
       - Теперь понимаю, - засмеялся Красников. - Сбывается пророчество Иоанна Кронштадтского, что "встанут к кормилу власти люди, для которых преступление будет казаться доблестью, а честность - пороком". Не пропадет Варвара среди таких людей... Но, позвольте, мы отвлеклись: Варваре придется действовать потом, а вот сейчас... Я же к вам по конкретному делу...
       - Сейчас и о деле, - согласился Гроздинский. - Слушайте многомудрые заключительные слова телеграммы Губкомиссара Маркова. Вот они: "Крайняя необходимость издания закона о комиссарах". Это Марков писал, а законов до сего дня нет. Что же мне прикажете делать? - Гроздинский покрутил головой по-совинову, побегал по кабинету, давая жестами рук понять Красникову, чтобы тот молчал. А когда набегался, задышал в лицо Красникову, взвизгнул дисконтом: - Я, между прочим, правоверный католик и человек твердого характера. Мне совершенно безразлично, как говорил священник отец Петр Райский, кому служить, была бы выгода. Вот и прошу не втягивать меня в необдуманные действия. Теперь время такое, что надо жить и побаиваться. Не имеется закона о комиссарах, пятый день никаких инструкций не присылают, что вы мне прикажете?
       - Мне кажется..., - начал, было, Красников, но тут зазвенел телефон, Гроздинский взял трубку.
       - Что, что? Солдаты гарнизона отказались выполнять приказ генерала Щеголева и подчинились решению Совдепа? Все ясно, все ясно. Нет, я ничего не могу, они усилились... Да-да, два отряда Красной гвардии. Фронтовики, с пулеметами... - Повесив трубку, Гроздинский растерянно посмотрел на Красникова и прохрипел: - Сами вот слышали... Уходите! Я тоже сейчас уйду и скажу своей Ядвиге, чтобы вещи упаковала. Здесь, в Старом Осколе, страшно...Мы находимся накануне какого-то поворота!
      
      
      
      

    16. СВЕРШЕНИЕ

       Василий начал уже поправляться, когда в госпиталь прибыла новая медицинская сестра, Валя. Старую, мужеподобную, куда-то откомандировали, так что приходилось привыкать к новой.
       Валя была красива собою. И голос ее детски задушевен и ласков взгляд карих глаз, но только никогда не исчезала у нее вертикальная складочка пережитой горечи, отчего разделенные этой складочкой густые черные брови казались как бы нахмуренными.
       С приездом Вали начали появляться в госпитале, читаемые тайком, большевистские газеты. И Василий подозревал, что Валя имеет к этому отношение, но не удавалось ему и не удавалось уточнить, кто же такое Валя есть в действительности?
       Однажды в госпитале появилась листовка с рассказом об одном Георгиевском кавалере, который на митинге команды выздоравливающих в Курске ответил на призыв агитатора социалиста-революционера голосовать за Керенского в Учредительное собрание короткой репликой: "Мы за Учредиловку голосовать не собираемся. Нам только бы получить винтовки, мы проголосуем по-фронтовому за Советы".
       В палатах Старо-Оскольского госпиталя листовка имела большой успех. Узнали также здесь и о приказе генерал-майора Щеголева, вводившем военное положение в губернии, и о забастовках железнодорожников Готни, Коренево, Курска, Белгорода, рабочих сахарных и винных заводов, печатников против приказа Щеголева. А при получении известия, что Старо-Оскольский Совет отверг ультиматум Щеголева и призвал гарнизон города к поддержке Совета, ознаменовалось в госпитале митингом.
       С трудом врачи успокоили раненых, уговаривая их не волноваться и отрешиться от политики до выздоровления. Да и то раненые успокоились лишь тогда, когда было выполнено их требование, чтобы немедленно удалился из помещения социалист-революционер Трубавин, начальник милиции. Он заявлял здесь, что отныне сам будет заботиться о культурном содержании госпиталя и недопущении в него всего вредного, что мешает защитникам Отечества быстрее вернуться в строй.
       - Вон! - кричали раненые. - Свободу политическим узникам! Освободите бродковского большевика Межуева, освободите фронтового солдата Каблукова!
       Василий не мог еще ходить самостоятельно, чувствуя сильное головокружение. Но товарищи, по его просьбе, открыли дверь настежь во внутреннюю палату, где митинговали раненые, так что все было слышно...
       Взволнованный митингом и утомленный всем гамом и шумом, наполнившим госпиталь, Василий уснул. Он не слышал, как вошла Валя в комнату. И она не стала его будить, хотя и пора было дать ему лекарства.
       "Что ж, сон для человека - лучшее лекарство, - подумала Валя, бесшумно присаживаясь на стул перед койкой и поглядывая на исхудалый профиль Василия, на казавшиеся от синевы проваленными его закрытые глаза. - А вот Володя мой уснул навсегда, сгорел..."
       Она горько вздохнула, задумалась. Из глаз Вали, сверкая, искринками скользнули слезы по щекам, она закусила губу и, как всегда делала, чтобы успокоиться и забыться, достала из-за нагрудника маленькую фотокарточку. Некоторое время рассматривала ее, потом поднесла к губам и поцеловала.
       Василий, проснувшись, видел это и не удержался.
       - Счастливец! - воскликнул он, и это было так неожиданно, что Валя выронила карточку на подушку Василия.
       - Простите, - сказала она, протягивая руку к карточке. Но Василий успел взять ее и взглянул. С карточки глядело молодое знакомое лицо с впадинами на щеках, с коротким заострившимся носом, с невысказанными страстями в больших карих глазах.
       - Где вы взяли эту карточку? - взволнованно спросил Василий, в памяти которого встал зал Московской судебной палаты, речь прокурора и выкрик Чаркина. Он тогда выглядел именно вот таким, как на карточке. - Кто вы?
       Валя настороженно пожала плечами, спрятала карточку. Потом внимательно посмотрела на Василия и сказала:
       - Какое вам до этого дела? Я была невестой этого человека, но он умер... в прошлом году. Умер, мой Володя Чаркин...
       Вся кровь плеснулась к сердцу Василия. Внезапные силы рванули его с места. Он сбросил с себя одеяло, вцепился в руку Вали.
       - Знаете ли вы, кем для меня был Володя Чаркин?! - почти невменяемо простонал Василий. - Он был мне другом, братом... С ним вместе сражались с произволом, нас вместе судил царский суд...
       С трудом Валя уложила Василия на койку, осторожно укрыла одеялом, положила на лоб компресс. А когда он пришел в себя, рассказала ему о своей последней встрече с Владимиром в Усть-Выми и о том, что умиравший от туберкулеза Владимир настоял тогда на ее отъезде в Центральную Россию для продолжения партийной работы.
       - Это был человек великого духа, - смахивая слезы с глаз, шептала Валя, чтобы не разбудить других раненых. - Сам он уже не мог воспользоваться личным счастьем, но последний свой вздох завещал освобождению России от произвола и голода, от угрозы ссылок и арестов, от всего того кошмара, который веками укоренился на Руси. Он тогда подарил мне эту карточку, которую храню бережнее любой ценности...
       - Вот этой самопожертвованностью во имя счастья народа сильно наше поколение революционеров, - вздохнув, сказал Василий. - Как хочется видеть нашу победу и своих наследников...
       - Не надо, Василий, вы так разволнованы, - Валя взяла его руку, сжала пальцы. - Не надо волноваться столь сильно... Мне и вам, если уж мы теперь признались друг другу, кем являемся, нужно беречь силы для последнего удара... Недалек час, быстро близится. И это, конечно, правда, что наше поколение есть жертвенное поколение: к великому и опасному делу всегда примыкали люди с великими сердцами. Жизнь никогда не сулила им иного, кроме страданий. Вот почему авантюристы не попадали в поток их жизни. А если попадали, то лишь в качестве провокаторов... О некоторых из таких я должна сказать Вам. Мы должны, нам надо сообщить об этом и старооскольским товарищам. Об этом просил Володя Чаркин, просили и другие, погибшие в ссылке... Но это не сегодня, потом: через сутки я буду в ночном дежурстве, вот тогда и принесу тетрадь...
       Через сутки Валя пришла на ночное дежурство. А когда все уснули, подсела к Василию и показала ему толстую тетрадь в сером коленкоровом переплете.
       - Дневник старооскольца, Василия Григорьевича Бессонова, - пояснила Валя. - Человек этот погиб в ссылке. С Владимиром Чаркиным он виделся за несколько часов перед своей смертью. Он умер в Усть-Сысольске, когда Владимира пригнали туда с партией ссыльных. Перед смертью Бессонов просил Владимира передать дневник старооскольским большевикам, а Владимир меня просил об этом, когда я, возвращаясь после отбытия срока своей ссылки, заезжала к нему. Он был тогда в Усть-Выми. Я прочитала дневник, даже почти наизусть выучила. Потрясающий рассказ революционера о жизни, о чувствах, о любви и борьбе. Когда вы выздоровеете, тоже прочтете. А сейчас речь идет о другом: дневник нужно передать старооскольским верным людям... Это и привело меня в Старый Оскол - мое желание выполнить просьбу Владимира и Бессонова. Вот, послушайте, Бессонов писал в дневнике:
       "Май, 1913 г. Возвратившись с прогулки по берегу Сысолы, я твердо решил умереть. Какой же смысл жить дальше? Туберкулез душит, друзей со мною рядом нет, власти запретили мне писать и получать письма. Даже к сестре, к Таисии Григорьевне... А так хочется знать, что с ней после моего ареста, как живут товарищи в Старом Осколе".
       Так писал Бессонов, поставленный в условия безнадежности. А вот что написал он в другое время:
       "Август, 1913 г. Сегодня две радости обрушились на меня: познакомился с зырянкой Марой. Кажется, она будет моей подругой жизни, завтра обещала зайти ко мне на квартиру. Вторая радость - передали мне письмо с Родины. И вот, если разобраться, ничего радостного в письме нет, но я все же ликую: шутка ли, письмо с Родины, от сестры! Таисия пишет, что теперь она выяснила условия нашего ареста в апреле 1912 года на демонстрации. При очередной явке сестры в полицию (А ее обязали являться на регистрацию ежемесячно после исключения из гимназии), она застала там начальницу гимназии, фрейлину Мекленбурцеву. Та и проговорилась, будучи в возбужденном состоянии, что Безбородов Митрофан, Лазебный Николай и я арестованы по доносу провокаторов - токаря Алексея Грудинина, обойщика Исаака Хромовича и токаря Владимира Юрканова. Просила Таисию написать об этом, чтобы я знал и понял... Да, конечно, я понял: фрейлина Мекленбурцева по трусости изгнала мою сестру из гимназии, а теперь боится и нас, меня с товарищами. Она не знает, что Безбородов и Лазебный уже погибли на сибирском руднике, а меня вот прислали умирать на берегах Сысолы. Но я теперь не хочу умирать, хочу бороться, пока ни один человек не будет простой пешкой в руках правительства. Я не хочу видеть, как этими живыми пешками двигают правители по своему произволу, уничтожая их или делая негодяями. Мне нужна жизнь для борьбы, чтобы сестру не заставляли ходить в полицию на ежемесячную регистрацию, чтобы за свободно сказанное слово не ссылали в рудники и не гноили в тюрьмах, не пытали в застенках. Я хочу, чтобы наказывали провокаторов, которые добились нашего доверия, узнали о нашей подпольной типографии в подвале купца Землянова на углу Мясницкой и Успенской улиц в Старом Осколе, а потом продали нас полиции за пятьсот рублей. Я хочу жить, хочу любить Мару, а для этой любви, как и для борьбы за народное счастье, опять же нужна жизнь, жизнь..."
       Теперь я прочитаю тебе последние строки дневника Бессонова:
       "Апрель, 1916 г. Мара стала моей радостью, моей жизнью. И она мне мила еще и тем, что внешностью и душой походит на мою сестру, Таисию: она любит свободу и самоотверженна в своем стремлении приносить счастье другим людям. Я чувствую, что скоро умру. Мне трудно стало записывать, даже дневниковую тетрадь трудно доставать из "тайника", за меня это делает Мара. Но сегодня ее не будет до обеда: ушла на могилу матери, и я набрался сил, взял тетрадь сам... Мне нужно записать последние строки, свое завещание. Не знаю, удастся ли передать дневник верным людям, но я завещаю им, прошу их не забывать нас и нашу борьбу, ненавидеть правительство, терзающее народ. Говорят, что скоро революция очистит землю от скверны. Хотелось бы увидеть своими глазами, но надо сказать правду, я не доживу до этого времени. Пишу последние строки и заклинаю кровью своей и последним дыханием: будущие поколения, сделайте Россию такой, чтобы лишь уголовные преступники - воры, убийцы, изменники лишались свободы, а все другие люди пользовались бы свободой, жили бы богатой жизнью и не рисковали бы гнить в застенках за идеи. Пусть будет борьба идей, в итоге чего засияет истина, а не убийство, уничтожающие взгляды и их носителей. Пусть слово мое живет и борется за свободу, во имя которой я боролся и умираю теперь на берегах Сысолы... Сегодня я пишу последние строки последними каплями своей крови и жизни... Прощайте, товарищи! Не забывайте нас: мы боролись, как умели, гибли, чтобы вам, поколениям жилось лучше и счастливее, чем нам..."
       Некоторое время Василий и Валя молчали, кончив читать дневник Бессонова и растревоженные им до слез. Потом Василий нарушил молчание.
       - Валя, мы должны завтра же передать дневник Бессонова старооскольским большевикам, - прошептал он. - Провокаторы должны быть наказаны немедленно. Они уголовные преступники, а не люди идей и страстных порывов к борьбе, эти Юркановы, Хромовичи, Грудининым. Их надо уничтожать, как бешеных собак, иначе они приспособятся и к революции, станут соглядатаями, наушниками, провокаторами, доносчиками...
       - Все это правильно, но как можно передать дневник? Время сейчас опасное, можно...
       - Я и сам понимаю, что можно попасть в тюрьму, к старо-оскольскому эсеру Трубавину. Но Галя - верная девушка, она придет ко мне завтра... Да, да, моя невеста, которая позавчера была здесь. Она передаст дневник Федотову, члену Комитета РСДРП(б)...
       ............................................................................................
       В конце недели Валя была в городе, вернулась с новостями для Василия: Совет постановил арестовать провокаторов, выдавших полиции подпольную типографию в 1912 году, но из этого ничего не получилось...
       - Что, сбежали? - испуганно спросил Василий.
       - От народного суда сбежали, подлецы. Грудинина красногвардейцы пристрелили в Заимнике, так как он оказал вооруженное сопротивление при аресте. Исаак Хромович застрелился на своей квартире, а Владимир Юрканов пытался бежать переодетым, но его узнал железнодорожник Анпилов, погнался за ним. Тогда Юрканов бросился под колеса шедшего поезда. Перехватило пополам...
       - Туда дорога всем этим скорпионам! - сказал Василий. - И не хочу больше о них разговаривать. Как с газетами?
       - Опять одну "сытинскую" прислали, - ответила Валя и показала пятидневный комплект "Русского слова", редактируемого кадетом Н. А. Астаповым...
       - Ну что ж, почитайте, послушаю...
       Восьмистраничный номер "Русского слова" 230-тый за 19 октября 1917 года был заполнен убористым петитом. У Вали даже зарябило в глазах от этой густоты букв и длинных статей, но, усевшись поближе к Василию, начала читать.
       Он слушал без проявления каких-либо чувств раздражения или восхищения. Он просто улыбался и даже пытался покрутить головой, как любил раньше выражать свою насмешливость к чему-либо из окружающего мира. А когда Валя прочла рекламу "Ваш живот растет", Василий расхохотался:
       - Да что же это за реклама?
       - Обыкновенная. Дельцы одной фирмы пробковых корсетов и резиновых бандажей сочно расписывают опасность ожирения живота и предлагает коллективно бороться с этой опасностью: люди с большими животами взнесут деньги, фирма продаст для коллективов бандажи и корсеты со скидкой в пятнадцать процентов. Чем не коллектив, чем не кооперация?
       - Жирных скоро вылечим пулей...
       - Тише, - Валя поспешила закрыть Василию рот ладонью. - Тише, идет доктор Сабынин ярый кадет...
       - Сабынин на минутку остановился. Недвижным взором сердитых серых глаз посмотрел из-под косматых бровей на Василия и на Валентину, постучал подметкой ботинка о пол.
       - Газеты читать вредно, - сказал он хриповатым голосом и, покашливая, прошел дальше, что-то бормоча и покашливая.
       Когда замерли звуки шагов Сабынина, Валя стала читать дальше.
       "Квартира Ленина, - приподнятым тоном начала она читать новую статью. Потом вздохнула и продолжала ровным певучим голосом: Ленин, как известно, выставленный большевиками кандидатом в Учредительное собрание по Москве, заявил в Московскую комиссию по выборам в Учредительное собрание о том, что он проживает в Петербурге, на Широкой улице, в доме  48, квартира 24.
       Эта квартира была до последнего времени занята неким Елизаровым, женатым на родной сестре Ленина. Но после событий 3-5 июля, когда в этом доме был произведен ряд обысков в целях обнаружения Ленина, домовой комитет постановил о выселении Елизарова из квартиры.
       Около месяца назад Елизаров переселился на другую квартиру, на Малом Проспекте, где часто видят и Ленина. Однако по официальным справкам в городском адресном столе В. И. Ульянов-Ленин проживающим в Петрограде не значится..."
       - Кто подписал статью? - порывисто спросил Василий.
       - Без подписи, - сказала Валя. - И не волнуйтесь, пожалуйста. Мало ли пишут сейчас в газетах противного...
       - Без подписи? - с гневом переспросил Василий, пытаясь встать с кровати. - Это означает, что сволочь, написавшая эту статью с намерением помочь Керенскому найти и арестовать Ленина, не посмела подписаться. Но я догадываюсь, кто автор статьи... Позавчерашний номер "Русских ведомостей" со статьей о капитане Воронцове вы сохранили?
       - Цел. Сейчас принесу. - Валя вернулась с газетой, вслух прочитала интересующую Василия статью:
       "...капитан Воронцов выполняет роль инструктора по обучению большевистских дружин действию оружием с целью узурпации власти. Квартирует он в доме  17 на Сампсониевском проспекте. Сюда часто приходят подозрительные лица из рабочих..."
       - Эту статью кто подписал? - перебив чтение, спросил Василий.
       - Ватрушев, Дубравин, Тихон, трое подписали...
       Василий стиснул зубы, вспомнил о случайной встрече со всеми этими журналистами весной 1916 года в привокзальном московском ресторане. Там они хвастались, что ловко сумели оклеветать учительницу, которая обратилась в редакцию с письмом "К русской чести". Они состряпали фельетон с перевернутыми вверх дном фактами и загнали этим пасквилем учительницу в петлю, а потом еще дали информацию в разделе "Происшествия", гонорар пропили. Журналист Аркадий Николаевич Нецветаев подписал тогда фельетон дебревой фамилией-псевдонимом "А. Дубравин", а в кругу пьяниц-собутыльников провозгласил своим кредо девиз: "Можно, не имея по существу никакой связи с производственной деятельностью, держаться за землю с цепкостью сорняка и жить роскошно, богато".
       - И вот эти прохвосты держатся за землю с цепкостью сорняка! - прервав молчание, воскликнул Василий. Он торопливо рассказал Вале о капитане Воронцове и журналистах, которые избрали особую форму доноса на большевиков, на Ленина - статьи в кадетских газетах. - Одни и те же люди писали о Воронцове и о Ленине. Следует повесить бы таких журналистов...
       Откинувшись на спину и страдая от боли в ранах, Василий несколько минут лежал с закрытыми глазами. Валя вытирала полотенцем пот, катившийся градом с его бледного лба. Но когда она предложила Василию стакан воды с валериановыми каплями, он отстранил его рукой.
       - Не надо. Я вполне спокоен за справедливость своих слов. Прочтите лучше что-нибудь отвлекающее, если можно...
       Порывшись в пачке газет, Валя отыскала в "Русском слове" за 22 октября 1917 года рассказ Алексея Толстого "Солдат и черт".
       Слушая этот аллегорический рассказ, Василий успокоился, даже развеселился ловко обыгранной Толстым ситуации: спавший в стогу солдат проснулся вдруг от смердящего запаха черной шинели полевого жандарма, но совершенно не испугался облаченного в эту шинель живого черта.
       - Вот, Валя, до чего дело дошло, - усмехнулся Василий: - в разозлившемся против войны солдате завелся черт такой силы, что придется бояться его другим чертям, вроде Александра Керенского... Да, чуть было не забыл. Пошлите, пожалуйста, эту газету с рассказом о солдате и черте Трубавину, начальнику милиции. Это ему будет мой ответ на предложение поскорее выздоравливать и ехать добровольцем в действующую армию...
       В Старом Осколе в это время ничего точно не было известно о разыгравшихся в Петрограде событиях: газеты большевистского направления сжигались еще на границах губернии специальными отрядами генерала Щеголева, а газеты правительственного блока искажали истину до полной неузнаваемости. Особенно держали власти в неведении политических узников тюрьмы, переполненной к этому времени.
       С того часа, как только начальник гарнизонов Курской губернии генерал-майор Щеголев объявил военное положение, эсер Трубавин, толстенький лысеющий человек с лягушачьими губами и в зеленом кителе английского фасона (четыре нашивных кармана с клапанами, стоячий воротник, обшитые сукном пуговицы), запретил давать политическим узникам всякие газеты.
       Пытались жаловаться, но в руках Трубавина оказалась власть и над тюрьмой (Дьякова прогнали) и над уездной милицией Временного правительства: там и сям был он начальником-совместителем.
       - Сам буду вести просветительную работу в уезде и в тюрьме, - заявил Трубавин. - К вашему сведению, одна партия социалистов-революционеров остается верной революции и своему долгу перед народом, остальные рассыпаются и расползаются, как клопы от света. К примеру если взять, то Курская объединенная организация РСДРП раскололась. Об этом прямо пишет газета "Курская жизнь" в нумере семьдесят четвертом. Заявление об этом, сделанное студентом Булгаковым, произвело на социал-демократов ошеломляющее впечатление. Первое время оно показалось даже детской шуткой со стороны Булгакова. Даже Софья Львовна Аристархова, которую вы считаете в губернии большевистской Брешко-Брешковской, матерински пожурила Булгакова за поспешность и скрытность в предпринятом шаге. Но, в сущности, вопрос ясен: большевики чувствуют приближение часа расплаты за свои преступления и убегают. Но им никуда не убежать от фактов. Ведь по их указке в селе Косьмодемьянском Тимского уезда днем сожжена и разграблена усадьба коннозаводчика Сверчевского, опустошен сад и избит управляющий в имении Гроза Корочанского уезда, а в Старом Осколе саботируется приказ генерала Щеголева о военном положении... По вине большевиков начались беспорядки в Белгороде. Злонамеренные элементы, руководимые председателем Совета рабочих и солдатских Меранвилем, требуют ареста уездного комиссара Холодова и назначении поручика Кучинского начальником уездной милиции вместо утвержденного земской управой Макагонова. А вы знаете, кто есть Холодов? Он член партии социалистов-революционеров, председатель Совета крестьянских депутатов и председатель земской управы...
       - О-о-о, - раздалось с нар насмешливое восклицание. - Холодов здорово похож на старооскольского Льва Денисова, которого большевики выгнали из города...
       Трубавин сделал вид, что не расслышал реплики, продолжал агитировать:
       - Мы свои люди, я не намерен никого из вас погубить, хотя и могу, если захочу...
       - Так в чем же дело? - снова послышался голос с нар, и все узнали, что голос принадлежал большевику Межуеву из села Бродок. Человек этот, вернувшись с фронта, на первом же сельском сходе потребовал забрать самовольно у помещиков землю и скот, а всю землю на селе поделить по душам. Кулакам это не понравилось. Под руководством Неляпина они решили убить Межуева. Однажды вечером в доме Киселева во время очередного схода неожиданно погасла лампа и разъяренные голоса закричали: "Бей смутьяна Межуева!"
       Разбросав кулаком, Межуев выскочил на улицу. В открытом бою никто не решился драться с великаном Межуевым. Тогда кулаки примчались к начальнику милиции Трубавину, а тот немедленно прискакал арестовывать большевика, но сам был обезоружен Межуевым. Лишь потом, окружив Межуева целым взводом милиции, посадили его в тюрьму. Но и здесь Трубавин побаивался его, не хотел ввязываться с ним в разговор. Но Межуев еще громче повторил свой вопрос: - Так в чем же дело?
       - А дело в том, Андрей Емельянович, что я предлагаю всем политическим заключенным благородный выход из положения: идите добровольцами на фронт. Россия зовет вас на революционную войну до победного конца. А тебе, Межуев, и тебе, Каблуков, особенно следует подумать о своей жизни. Вот из Лукерьевки и Бродка мужики приговоры прислали. Пишут, что Каблуков Иван в Лукерьевке самого Белоруссова из ЦК партии социалистов-революционеров обесчестил и ударил при нем бутылочной гранатой на избирательном участке Учредительного собрания дочку почтенного гражданина Бухтеева, Евдокию...
       - А чего же она царя Николая требовала избрать в Учредительное? - не вытерпел Иван, - вот за это я двинул ее и адвоката Белоруссова...
       - Молчать, когда я разговариваю! - затопал ногами Трубавин. - Разболтались, как у тещи в гостях. Тоже вот бродковские мужики единодушно про Андрея Межуева пишут и требуют сослать его в Сибирь, либо на остров Сахалин вместе с семьей, чтобы ужас не наводил словами и гранатами, так как землянка его отца вроде штаба большевистского стала...
       - Долго ты, черт тебя возьми, будешь каркать?! - неожиданно соскользнул с нар и встал Андрей Межуев перед Трубавиным во весь свой саженый рост. - Знаешь бабаевскую породу, в грудь кулаком - в спину ребро вылетит...
       Трубавин, держась за кобуру револьвера, козлом отскочил к двери. Не забыл еще, как две недели назад разоружил его в Бродке вот этот самый великан бабаевской породы.
       - Но-но, наряд вызову! - сказал негромко, следя за Межуевым встревоженными желтоватыми глазами. - За нападение на посту, знаете?...
       - Только вам все можно, да? - осмелев, бросился Иван Каблуков к Трубавину. Маленький, в потертой солдатской гимнастерке, с колючей щетиной на исхудалых щеках, он выглядел несколько комично рядом с огромной фигурой Межуева. - Вот, слухи есть, что вы раненого Василия, нашего земляка, цепью приковали к госпитальной койке, голодом морите, а вот нас просвещать пришли...
       - Неправда! - пятясь задом в коридор, возразил Трубавин. - Василий и все другие в госпитале успешно выздоравливают, просятся добровольно на фронт...
       - Василий... и на фронт? Чего же ты брешешь? - Иван весь взъерошился, метнулся опрометью к стоявшему у параши окомелку, но Трубавин, чуть не сбив с ног рыжебородого надзирателя, пулей вылетел из камеры. Лязгнуло железо засова, узники снова оказались за крепкими запорами.
       Вечером на вторые сутки Трубавин вернулся в сопровождении вооруженной охраны и впустил в камеру человек тридцать уголовников.
       - Занимайте свободные места, нечего тут с ними церемониться! - прикрикнул он на уголовников, растерявшихся перед Межуевым, который встал спиной к нарам и расставил перед уголовниками руки.
       - Убью, кто сунется! - бросил он кратко, в белках глаз огнем полыхнуло прилившая кровь.
       На мгновение в камере наступила мертвая тишина, уголовники попятились. Но тут Трубавин вспомнил что-то, и, усмехаясь толстыми лягушачьими губами, выхватил из планшетки газету, злорадным тоном сказал:
       - А этого ты, Межуев, не знаешь? Вот, в нумере "Русского слова" за 24 октября напечатано объявление генерального квартирмейстера подполковника Троицкого. Послушайте ошеломляющую для вас новость, - и Трубавин с особым удовольствием зачитал вслух воззвание к населению России всеми мерами вылавливать большевиков за вознаграждение от тысячи до десяти тысяч рублей за голову. - Заметьте, за рядовую голову. А за Ленина предложен миллион рублей. Вот, любуйтесь и раздумывайте...
       Трубавин развернул огромного формата газетный лист и стоял в руках с ним, как мануфактурный купец с турецкой шалью или с шелковым узорным платком на ярмарке.
       С листа, позоря историю, крикливая реклама французской фирмы предлагала использовать полученные за предательство "сребреники" на покупку продукции фирмы: "Примерьте корсеты Ж. Руссель. Москва. Столешников переулок, 5".
       Рядом с позорным воззванием подполковника Троицкого эта реклама была особенно омерзительна, но кадетская газета не гнушалась ничем. В тексте рекламы, опушенные виньеткой, помещены фигурные клише: толпа изящных дам с голыми плечами и коротко подстриженными завитыми волосами упоенно примеряла корсеты.
       - Продажная газета нуждается в деньгах, вот и печатает всякую ересь, - сказал Межуев и плюнул на рекламу. - Мы вот примеряем корсеты по-своему...
       - Нет, Межуев, хватит, отпрыгались! - смахнул Трубавин плевок с газеты. - Это новенькое известие, решающее. Предупреждаю: только пикните, могу я на ваших паршивых головах сто тысяч заработать...
       ...В эту ночь политические не спали до рассвета, боясь нападения набитых в камеру уголовников. Но те не проявляли никакой активности, спали с храпением и посвистом.
       - Ладно, отдыхайте, а мы с Иваном посидим, подежурим, - зевая во весь рот и с сочувствием поглядывая на осоловевших без сна товарищей, сказал Межуев. И они присели на приступочке у окна. - Тут и удобнее, на всякий случай, и от стены прохладней, чтобы не так дремалось...
       Но все-таки они задремали, сидя.
       Иван Каблуков открыл глаза первым, разбуженный музыкой и гулом народа в тюремном дворе. Вероятно, поэтому и снилось Ивану картина разгона демонстрации с помощью пожарных машин.
       - Андрей Емельянович, творится что-то! - тревожно растолкал он Межуева. - Слышишь, не монархисты ли тюрьму окружили?
       Межуев протер кулаком глаза:
       - Не похоже на монархистов, музыка иная. Пособи-ка в окно заглянуть.
       Опираясь на плечо Ивана и вцепившись в торчавшую в стене скобку, Межуев подтянулся к не заделанному кирпичами верхнему краю окна, глянул на улицу сквозь запыленное стекло и густую железную решетку. От собора до самой тюрьмы кипело людское море с огненно полыхающими над ними в лучах восходящего солнца красными флагами.
       - Ну, как? - кряхтя под тяжестью тела Межуева, нетерпеливо спросил Иван. - Что видно?
       - Революция, брат, революция! Ей-богу, революция! Вижу, командует Красной гвардией Николай Лазебный. Трубавина не видать. Ура-а-а! Свершение, свершение! - Межуев грохнулся на пол, сбив Ивана с ног, потом подбежал к двери камеры, стал колотить ее пудовыми кулаками.
       Проснулись все обитатели камеры, столпились вокруг Межуева, кричали, весело ругались. В это время послышался топот бегущих по коридору людей. Чем-то тяжелым кто-то грохал по замку.
       Завизжали петли отворенной двери.
       - Политические, выходи! - распорядился молодой красногвардеец, держа винтовку за дуло и сверкая в сумерках камеры алой лентой, перехватившей околыш черной фуражки. - Воришки там разные, убивцы, мошенники, поддельщики документов о возрасте и учености, спекулянты, подождать выходить. С вами пролетарская революция разберется потом... А-а-а, Межуев! Здравствуй, товарищ! Поздравляю с победой и свободой! Да, новость: твой крестник, начальник милиции Трубавин, которого ты отколотил и разоружил однажды в Бродке, сдался нам без бою со всем своим милицейским войском. В "Смольном" сейчас, в доме купца Дягилева, на службу к революции просится...
       - На службу? - переспросил Межуев. - Тогда я побегу. Нельзя такого прохвоста брать на службу революции.
       Иван Каблуков торопливо разыскал свою шинель, встряхнул, бросился вслед за Межуевым.
       - Я тоже политический, - пояснил он красногвардейцу. - Бил разную сволочь: монархистов, эсеров, за то и попал...
       Кто-то из толпы обнял Ивана, кто-то поцеловал его в губы и чуть не задушил в объятиях. Другие пожимали ему руку, поздравляли с победой социалистической революции. Перед его возбужденным взором мелькали незнакомые молодые и пожилые лица, кепи, фуражки, рабочие пиджаки и солдатские гимнастерки, смеющиеся женщины.
       Потом, перенасытившись захватившими ее людьми, тюрьма как бы изрыгнула с невиданной силой, и людской поток, наподобие морского отлива, покатился назад, на вспененном гребне понес Каблукова по сумрачному сводчатому коридору к светившемуся вдалеке открытому золотисто-голубому от солнца проему двери. На демонстрации Иван узнал, что Старо-Оскольский "Смольный" занял отрядами все главные пункты, узнав о событиях в Петрограде.
       ... В полдень, одолев очарование демонстрации, Иван пробился в госпиталь.
       Василий сидел у столика. Он был наголо острижен и выбрит, отчего лоб его казался непомерно большим, а височные впадины глубокими. На нем были голубой фланелевый халат, затянутый узким матерчатым поясом, коричневые замшевые тапочки с желтой хромовой окантовкой и широкая марлевая перевязь через плечо, поддерживая согнутую в локте раненую левую руку.
       - А я уже думал, что ты забыл меня от радости, - здороваясь с Иваном, сказал Василий и подвинул к нему эмалированную миску с ароматными щами. - Обедать хочешь? В самый раз, у нас подают...
       - Обедать буду, - присаживаясь и подувая на миску, сказал Иван. По щам пробежала волной янтарная пленочка. - Видать, вкусные. А у меня со вчерашнего вечера во рту ничего не было, ни крошки. Дайко-сь хлеб и ложку... А тебя я не забыл. Хотя и жили мы рядом, а воли для встречи не было: держал нас Трубавин в тюрьме строго. Фу-ты, горячие щи, жгут. А вкус сладкий, будь холодные, махнул бы их через край для скорости...
       - Не спеша успеешь, теперь уж победа, буржуев согнем...
       - Это верно. Но вот и неясности много, - прожевывая, успевал Иван возражать. - Ты вот мне расскажи самую середину всей нашей революции. На демонстрации, признаться, я ошалел от музыки и песен, вроде пьяным ходил от радости, и не сумею передать мужикам главное, а без этого, какой же смысл?
       Наслаждаясь мясными госпитальными щами и прикусывая хлеб, Иван внимательно слушал Василия и удивлялся перемене жизни и тому, что Василию все ясно и понятно, а вот ему, Ивану, приходится понимать не сразу, переспрашивал.
       Из рассказа друга, с которым вместе участвовал в девятьсот пятом году в армавирской забастовке, Иван узнал подробности о свержении Временного правительства, о бегстве Керенского из Петрограда, о Втором съезде Советов и его декретах о мире, земле, власти.
       - Ну, теперь я домой двину, - заспешил Иван. - Это ничего, что ночью идти придется, в сердце и голове зато ясный день. Революция пришла в свершение!
      
      
      
      

    17. БЕЗ ВЫКУПА

      
       Карпатов Андриан Алексеевич (раньше был он по фамилии Монаков, потом прозвали Карпатовым за полученное на Карпатах ранение в бою) первым принес весть из города о новом перевороте. Туда он поехал утром на какое-то собрание, связанное с письмом товарища министра земледелия Вихляева о волнениях старооскольских и новооскольских крестьян, о порубках леса во владениях Трепова и Орлова-Давыдова в Обуховке - жителями сел Черниково, Выползово, Обуховка. Но так и не попал на это собрание при комиссаре Гроздинском, не нашел и самого Гроздинского (он бежал в Елец при первом известии об Октябрьской революции вместе со своей женой, Ядвигой), зато своими глазами видел демонстрации и торжества победившего народа, немедленно помчался домой. И вот тут выяснилось, что Карпатов ничего не может рассказать односельчанам, кроме самого факта, что Временное правительство свергнуто, власть перешла в руки трудящихся, создано рабоче-крестьянское правительство во главе с вождем большевиков товарищем Лениным...
       - Да что же насчет подробностей не разузнал?! - ругали мужики Карпатова. - Обрадовался перевороту, хвост в зубы и примчался... Нам ведь нужна яственность насчет земли и мира, это же самое главное, как и что, а ты... Хоть и Карпатов, а ротозей!
       - Ротозей я не очень, - возражал Карпатов. - Винтовку вот привез - по дороге разоружил одного трубавинского милиционера. Он было ко мне с вопросом насчет дезертирства, а я его по мусалам. Шапку тоже с него снял, баранью. Нечего ему форсить. А ленту красную я уже дома разыскал и на шапку, для революционности...
       - И все же ротозей! - уверяли мужики. - Был там, сбоку во всем, а приехал без подробностей, с одной радостью...
       - Ладно, мужики, если на то пошло! - Карпатов ударил шапку с красной лентой о землю. - Отдохнет мерин, подкормлю овсецом, на зорьке поеду опять в город, до тонкости разузнаю...
       Ехать в город Карпатову не пришлось: подоспел оттуда на рассвете Иван Каблуков.
       В узкой улочке, именуемой в насмешку "Московской", так жили здесь самые бедные люди - Маланьины и Херовы, Медиковы и Парахины, Осметкины и Подметкины, прямо у хаты Карпатова, рядом с "Мареичевой" кузницей, начался самозванный сход. Понабежали сюда старые и малые, для интереса пришли и богатеи, хотя раньше не любили заглядывать в этот грязный уголок "голытьбы" с его плетнями и хатами без дымарей, с нахлобученными соломенными крышами под притугой, с вечно стелющимися по улице дымом из дверей и окон отапливаемых "по-черному" жилищ.
       - Папка, начинай рассказывать, и домой поскорее. Мамка велела! - прозвенел откуда-то сверху голос Сережки. - Она картошек наварила, квасу заняла у Бригалевых, а ты не зашел домой, прямо сюда...
       В толпе засмеялись.
       Иван, топчась на грубом некрашеном табурете и не имея сил одолеть волнение, перехватившее ему горло, обрадовался голосу сына, поднял глаза.
       Сережка сидел на закопченной продырявленной тесовой кузничной крыше, прижавшись спиною к шершавой кирпичной трубе и выставив коленки ног в пестрядинных портках и веревочных чунях. Пятками, чтобы не упасть, упирался в сизое ребро голой латины.
       Рядом с Сережкой, оседлав прогнувшийся гребень крыши, примостилась Таня, сверкая на солнце голыми коленями из-под задранной ветром юбчонки и придерживаясь руками за концы перебитых досок.
       С другого бока трубы, выпачкавшись в сажу и вцепившись в железный решетчатый колпак трубы, стоял Володька Сапожков в нарядном бархатном костюме и в красных шнурованных ботинках.
       У его ног, на крутом скате крыши, пристроился Гришка Тире, Бесиков внук. Обхватив скрещенными руками согнутые колени, он ловко упирался ногами в прибитую поперек досок толстую планку, чтобы не скатиться на землю, откуда он только что вскарабкался сюда.
       - Я вот вас, неслушники! - незлобно погрозил Иван пальцем на ребят, чувствуя в груди какое-то освобождение и внезапно наступившую мягкость в горле. - Взобрались куда... А ты, Гришка, неминуемо полетишь со своего престола легче Керенского...
       - Не полечу, держусь! - храбро возразил Гришка, сверкая черными бусинками зрачков. - Я цепкий...
       Упомянув о Керенском, Иван уже не слушал Гришку. Притопнув на табурете, он выразительным жестом руки показал слушателям, как именно, по его мнению, полетел Керенский со своего главного министерского кресла.
       - Нету больше временного правительства, а Советская власть должна быть на местности. Вам уже рассказывал, оказывается, Карпатов, что Ленин всему голова. И это правильно. Я лишь добавлю: в Петрограде, на Втором съезде Советов, рабочие и солдаты избрали Совет народных комиссаров, а Ленин - председателем Совнаркома. Мы за него по списку нумер пятый голосовали, еще до моего ареста из-за этой... Дуськи Бухтеевой. А теперь товарищ Ленин, наш вождь народный, по-другому все и по-нашему в России порядок заведет. Я вас заверяю на этом, товарищи, а мне обо всем сказал Вася Шабуров, машиниста Петра Шабурова сынок...
       Слова "Ленин", "товарищи", "Совнарком", "Советская власть на местности" - звучали в это утро особо многозначительно. Они были свежими и волнующими, будоражили и окрыляли массу, наполняли ее огнем жизни, надежды. И сами казались сказкой, прозвучавшей, наконец, над измученной Россией.
       - Грабительской войне конец! - продолжал Иван, все более разгораясь и вспоминая слова, сказанные ему Василием Шабуровым в госпитале. - Советская Россия предложила мир всем воюющим народам. Справедливый мир - без захвата чужих территорий и без взыскания дани с побежденных стран. Ну, без этих самых, без аннексий и контрибуций. А если мы будем воевать, то лишь с врагами свободы и народного счастья...
       В толпе раздался радостный плач женщин и выкрики:
       - Значит, скоро наши придут с фронта? Дождемся?
       - А с кем опять воевать, какие это враги народа?
       - Врагов этих много, они шустрые! - Каблуков погрозил кому-то пальцем. - Если их не поопасаешься, сразу укусят за икру, как собаки. Про начальника милиции скажу, про Трубавина: при Керенском нас арестовывал и в тюрьму. Даже совсем недавно, позавчера с угрозою в тюрьму приходил и сказал, что наши паршивые головы за сто тысяч продаст какому-то подполковнику Троицкому, а за Ленина целый мильон рублей хотел выручить. Сам он зачитывал нам газету с этой расценкой, а теперь Трубавин хвост поджал, на службу к Советской власти просится. Вот вам, какой он враг: крутится и обвивается, пока пронырнет...
       Или еще картинка. Выхожу я из Ездоцкого, а Федор Лукич по шляху, от Барановой скачет - мчится на коне. Седло скрипит, желтое, а сам весь в военном и с погонами офицерскими. Глянул на меня и закричал: "Что-о, каторжник, из клетки бежал? Ну, мы тебя скоро туда, в тюрьму-клетку, обратно загоним..." Я это хватил булыжник, а он по жеребцу плетью, только пыль пошла. Наверное, почуял конец кулацкой власти, в город помчался вынюхивать резон. Вот вам и наши враги. Если мы их не своюем, они нашим сынам и внукам мстить будут, жизни не дадут. Волк он ведь, сколько ни кори, в свою берлогу заворачивает. А вам, бабы-солдатки, я вот что скажу: готовьтесь встречать. Ваши мужья и дети придут из окопов в родные избы. Они будут пахать землю...
       - Опять за выкуп? - закричал Лубошев Василий Гаврилович...
       - За выкуп если, то плохо, мать ее изъетак! - выругался Андрей Баглай, зашумели в толпе. - Не желаем за выкуп...
       - Да вы погодите шуметь, я еще не договорил! - закричал Иван. - Ну, кто это панику подымает? Я же вам говорю верно, как мне разъяснили: Второй съезд Советов утвердил декрет. И сказано в декрете, что помещичья собственность на землю отменяется без всякого выкупа.
       - А если опять Евтеев за дело возьмется? - сомневаясь, выкрикивал Лубошев. - Он при Керенском взял с нас по четырнадцать рублей за десятину, а при Ленине, может, и за двадцать восемь рублей не помирится...
       - Извиняемся! - привстав на носки и стараясь заглянуть Лубошеву в лицо, возразил Каблуков. - Второй Всероссийский съезд, мне эту прокламацию показывали в госпитале, написал в декрете, что земля передается в безвозмездное пользование крестьян через уездные Советы крестьянских депутатов на уравнительных началах. Мне, скажем к примеру, и ему вот, - указал на Федора Галду, - Елейному Прокоше или какому-нибудь Шерстакову луке-мироеду - всем на душу поровну, чтобы они не жирели и на батраках верхом не катались, плетью бы их за поломанные клевцы в деревянных боронах не стегали... Вы же знаете, как меня Федор Лукич хлестанул, чуть не убил... А теперь мы их уравняем...
       В толпе прошел одобрительный гул. Это встревожило кулаков, зашептались. Потом наступила небольшая пауза, которая всегда имеет место на сходках, если какая-либо весть ошеломляет одних радостью, других тревогой.
       Иван даже оглянулся вокруг, недоумевая, чего же сразу притихли люди? Аль Ерыкала появился или Безмен-староста, без которого сходку открыли самовольно? Но ни того, ни другого не было видно. Зато по лицам людей Иван понял, что шум может начаться ежесекундно, потому что речь шла до этого о самом главном для крестьян, и это главное не все желают одинаково понять.
       - Имею вопрос для разъяснения, - прервав тишину, густым басом прогудел Федор Галда. Он прикинул в уме и решил придать сообщению Каблукова другой смысл и повести мужиков за собой. - Что ж, это, значит, земелька пойдет по одинаковому количеству на всякую душу в России?
       - Совершенно правильно, - ответил Каблуков. - Разве это плохо?
       - Плохо и даже очень. - Громко сказал Федор с нотками огорчения в голосе. Повернувшись к настороженно смотревшим на него мужикам и зная, что Советский декрет о земле не сулит ему ничего хорошего при правильном и точном исполнении, он сказал: - Вот, гражданы, сами рассчитайте, если мне не верите, какая же нам выгода от подушного раздела земли? Да никакой. Во-первых, в России много помещичьих душ, а декрет не запрещает давать землю на эти души... Ого, сколько им потребуется десятин! А откуда? Опять же из общего фонда и за счет уменьшения земли на крестьянскую душу. Вы думаете, знаменские или лукьяновские мужики не разобрались в этом? О-о-о, там политики, на пять верст в глубину видят. Они еще до большевистского декрету зачали своих помещиков изводить, имения у них захватывать. Знаменские, например, мужики вместе со своим комиссаром волостным ночью пошли и разнесли владение помещицы Решетовой, лукьяновские тоже свою помещицу, Софью Васильевну, разнесли...
       - Неверно, - выкрикнул кто-то. - Самой помещицы давно уже нету в Лукьяновке. Это мужики стянули с тележки и перебили ребро управляющему имением, Богдановичу, за то, что он арендную плату требовал и не давал пары пахать...
       - Вот и я же об этом говорю, - продолжал Федор свою линию. - Не в самой земле нужно искать уравнение, а в разделе имущества помещиков. Надо крушить все в каменья, как в пятом крушили. Поэтому предлагаю сходку закрыть, отправиться всем миром в Покровское. Разнесем имение по бревнышку, чтобы там нового помещика большевики не создали и землю бы у нас не отрезали для этого помещика...
       - Ты, Федор, не сбивай людей с дороги! - закричал Каблуков. - У нас теперь власть наша, она по закону сделает, без нашего бунта. Да и не в руку нам Арцыбашево именье: там покровские и ширинские мужики, зачем же нам с ними в драку из-за этой земли вступать, если у нас под боком земля Батизатулы, ее и разделим. А насчет помещиков - не бреши, Советская власть их не восстановит и не благословит. Тебя тоже не благословит. Скажи вот всему народу, кто ты есть? Кулак ты есть и кровопивец... Разве неправда?
       Люди одобрительно закивали головами, а Федор покраснел.
       - Я тебе сейчас отвечу! - с угрозой подступил он поближе и прицелился ногой для удара по табуретке, чтобы сбить ее вместе с Иваном.
       - Папка! - тревожно закричал Сережка с крыши. - Гляди, Галда ударить хочет...
       Иван мгновенно повернулся к Федору, впился в него злыми глазами.
       - Ты что, контру устраивать?
       - Ничего я, ничего, - тряся руками и отступая, возразил Федор. - Сережке померещилось, а я лишь хочу смысл уточнить. А если сохи у кого нету, тоже лошадки и семян? Зачем таким земелька в таком смысле? Большевики об этом не подумали. Им это и не нужно, немецким шпионам, а нам, хлеборобам русским, надо обо всем подумать. Россия голодом подохнет, если не обсеменит землю, сорняками загадим...
       - Ага, теперь ты стал благодетелем, о России заботишься? Почему же ты не кормил нас, когда мы в твоем болоте мальчишками грачат вытаскивали из гнезд и жарили их на костре, поедали с голодухи? А ведь земля тогда была вся обсемененная. Ты и теперь нас кормить не будешь, тебе выгоднее нанимать голодных батраков по дешевке...
       - Да я не об этом, - досадливо махнул Федор рукою. - Я об том, что без семян и без инвентаря земли не дашь ладу...
       Каблуков усмехнулся в ответ, сокрушенно развел руками и выпалил, чего уже никак не ожидал Федор:
       - Тогда ничего не поделаешь. Придется нам обществом пострадать, да за ваших лошадок взяться, также за сбрую и семена. Ровно они у вас все равно в излишке...
       В толпе раздался смех, крики:
       - Пра-а-авильно...
       - Вот это отрезал, Иван Осипович, молодец!
       - Не имеете права, топорами будем вас рубить за прикосновение к нашему добру. Покажи нам такую бумагу, чтобы нас грабить разрешалось!
       - Покажите бумагу! - закричали сторонники Федора. - Покажи-и-ите! Ага, нету такой бумаги и быть ее не может...
       - Шку-у-урники вы все, шку-у-урники! - закричал матрос Гаранин, встав возле Ивана Каблукова и узрившись бешено вытаращенными глазами на кулаков. - Вам нужна бумага? Мы ее сейчас напишем! Ты, Каблуков, как это сказал насчет власти?
       - Власть на местности, вот как я сказал...
       - И праведно, голосуй за эту власть, я первый подымаю руку. Это будет праведно...
       - Неправедно, неправедно, неправедно! - хором горланили друзья и собутыльники Федора Галды, мешая говорить и слушать всем остальным...
       - Бей их, костоглотов, ей-богу, бей! - закричал Антон Упрямов и вцепился сзади в плечи Галды.
       - Бей шкурников! - вопил Гаранин, налетев петухом на Галду, успевшего отшвырнуть от себя Антона. И тут началась свалка. Будто цепы на току, захлопали кулачные удары.
       - Улюлю-ю-у, улюлю-ю-у! - дружно кричали ребятишки с крыши кузницы, радуясь драке и тому, что Галда, вырвавшись из рук мужиков, смешно бежал вдоль улицы, виляя змейкой и закрывая руками голову, в которую черными галками летели комья земли и угольная жужелица. - Улюлю-юу, улюлю-у!
       Народ разволновался, бушевал, как брага в чану. Не верилось в случившееся, казалось сном. И все же это был факт: масса ощутила свою силу и власть реально.
       - Учительница идет, Мария Матвеевна-а-а! - закричал кто-то. - Чего расшумелись? Неудобно перед учительницей...
       - Тише, товарищи, тише! - размахивая руками, кричал Каблуков. - Пропустите Марию Матвеевну в центр, в самый центр...
       Люди расступились перед смутившейся учительницей, и она, маленькая, подвижная, в черной жакетке и белом платке, оглядываясь и мигая большими серыми глазами, прошла в центр сходки.
       Каблуков мгновенно спрыгнул с табуретки, вытер ее полами шинели, сдунул соринки и поклонился учительнице:
       - Просим вас, Мария Матвеевна, садитесь за секретаря. Решаем мы вопрос о власти на местности, записать надо форменно. Тоже и наше согласие записать насчет земли: берем мы ее без выкупа и дальнейших разговоров...
       - Что вы, что вы? - замахала Мария Матвеевна руками. - Я же не вошла в курс дела, а вы... Я же просто пришла за ребятами: разбежались они из класса революцию глядеть, а у меня срывается урок русского языка. Прямо беда с ними. И вот этот забияка, Алеша Шульгин, и ваш Сергей - все разбежались...
       Тем временем ребята птицами слетели с крыши кузницы, окружили Марию Матвеевну. За пазухами у них торчали тетради в желтых и синих обложках, в карманах болтались самодельные пеналы с ручками и карандашами.
       - Мария Матвеевна, Мария Матвеевна! - наперебой восклицали они, ворошили учительницу. - Запишите Советскую власть на местности. Мы еще ни разу в жизни не видели, как Советскую власть записывают. А урок мы выучим, обязательно выучим...
       - Что ж, уговорили, - улыбаясь, сказала Мария Матвеевна и присела на стул. - Давайте бумагу, запишу...
       - Вот и бумага! - Каблуков выхватил пачку тетрадей из ранца Сапожкова Владимира и подал Марии Матвеевне, тут же рванул мальчика за руку назад, так как он потянулся за тетрадями и сердито посмотрел на учительницу. - Тетради твои для приговора нужны. И как ты есть буржуев сын и у тебя дома еще имеется целый воз тетрадей, то подчинись реквизиции для общего дела, не ерепенься перед народом...
       Мария Матвеевна улыбнулась, сверкнув кипенно-белыми дробненькими зубами, деловито пересортировала тетради.
       - На приговор хватит одной, чистой, а эти лишние, в них уроки записаны, - сказала она, вернув тетради Каблукову.
       - Ну, лишние нам не нужны, пусть он пишет, - согласился каблуков и передал тетради хмуро смотревшему на него Владимиру. - Ты не серчай. Советская власть хоть и хрусткая будет для буржуев, а против учебы ничего не имеет. Садись ты в школе рядом с моим Сережкой и учись на здоровье. А станешь баловать, обществом попросим Марию Матвеевну поставить тебя в угол. Понял? Школу, брат, тоже революция должна подымать и в условия ставить...
       А теперь, товарищи, проголосуем, кто за Советскую власть на местности, за мир и за землю без выкупа и на каждую душу, прошу поднять руку.
       С шумом взметнулся лес рук, утверждая Советскую власть в Лукерьевке, и ее декреты.
      
      
      

    18. КОНВУЛЬСИИ

      
       В ту же ночь кулаки, даже пока не сговариваясь, инстинктивно и каждый по своему разумению, начали готовиться к отпору и организовывать голод, эту конвульсию умирающего в борьбе врага.
       Ненависть, злость и нанесенная им на сходке обида двигала кулаками, подсказывали им формы действия: Федор Федорович опустил в картофельную яму дубовые наполы и, заполнив их пшеницей, забил досками, поверх дубового напола насыпал земли и расфигурил ее под общий вид огородных грядок, даже натыкал маскировочные кочерыжки недавно убранной капусты. В сарае тоже вырыл ямы, запрятал в них пшено в наполах, завалил сверху сеном и соломой.
       Монаков Егор Афанасьевич не только запрятал в землю зерно, но и принялся за конную сбрую. Чтобы не досталось бедноте, выдернул из клешней хомутов кожаные гужи и, густо смазав дегтем, в железной бочке зарыл во дворе. Плуги тоже разобрал. Все гаечки и "баранчики" смазал гусиным салом, завернул в клеенку, зарыл в погребе.
       Сапожков Поликарп Васильевич организовал на тополевой аллее сада потайные склады сотен пудов муки и зерна, а железный инвентарь - плуги, бороны, "лобогрейки" - утопил в пруду.
       В Знаменском был свой переполох, когда прибыл туда Ерыкала посоветоваться с Лукой Шерстаковым: прятали, зарывали, портили богатства. Но к предложению Ерыкалы организовать какой-нибудь "кооператив" Лука сейчас же прислушался, размышлял при этом ревниво: "Я же своим сынкам и внукам внушал мысль записываться в бедняцкое сословие на период скрутного времени и для обмана революции, а вот о кооперативе не подумал, - в глазах плеснула досада, но сейчас же погасил ее. - Этот черт Стриженый дальше меня глазом проникает, но я его практикой опережу. У меня с городом связи пошире, вот и возьму всю эту его затею на свой поводок..."
       - Ты, Василий Игнатич, правильно план придумал, - на словах согласился Лука признать Ерыкалу изобретателем и даже притворился недопонимающим, спроси: - А вот как ты мыслишь, если нам приклониться к Знаменскому Совету, волостному? Есть у меня некоторое знакомство с депутатами, с Павлом Волобуевым из Красных Кустов, с Яковом Головиным из Нижних Апочек...
       - А что они, как они могут содействовать нам в приспособлении? - настороженно спросил Ерыкала. - В чем смысл, если к ним приклониться?
       - Да тут дело такое, окольное, - почесал Лука в затылке. - Слышал я выступление Гришки Наумова перед батраками в имении Егорова, в Григорьевском. Предлагает он захватить имение и создать здоровую почву для коммунистического хозяйства. Ну, думает трудовую коммуну организовать... У меня и мысль сейчас сверкнула: нельзя ли нам туда прикоммуниться? Сдадим инвентарь, семена...
       - Да ты что, рехнулся?! - перекрестился Ерыкала, отодвинулся от Луки. - Своими руками предлагаешь передать гольтепе все наше имущество...
       - Нет, я в здравом рассудке, - возразил Лука. - Знаете Федора Чабовского, учителя? В волостном отделе просвещения орудует вместе с Василием Гладковым. Высказывает сомнение в долговечности большевистской революции... Вот и смекни, Василий Игнатьич: отдадим в Григорьевскую коммуну немножко, вроде как на сохранение, а когда она полетит вверх тормашками, наложим на нее всю руку. Наше, мол, там, скажем...
       Ерыкала потер руки, вздохнул.
       - Соблазн имеется, но уверенности нет. Нуте-с, по иному, насчет кооперации...
       - Фе-едо-ор! - покликал Лука сына, только что вернувшегося из города и сидевшего над миской супа. - Обрисуй нам городское положение...
       - Дела средние, - невесело сказал Федор, поправляя офицерский ремень и одернув саржевую гимнастерку. - Комиссар Гроздинский бежал в Елец. Говорят, туда почему-то всех польских беженцев направляют. Остальные власти на месте... Читал я "Курскую жизнь". Пишет, что губернский "Комитет общественного спасения" переименован в "Комитет спасения родины и революции"...
       - А нам это полезно? - в один голос спросили Ерыкала и Лука, покосившись друг на друга и потом узрившись на Федора. - Ну?
       - Полезно, если не провалится дело. Губкомиссар Рождественский вошел в этот комитет, врид начальника гарнизонов Курской губернии подполковник Фирсов и разные другие. Не в фамилиях дело, а в том, как меня проинформировали сведущие люди, "Комитет спасения родины и революции" борется против установления Советской власти...
       - Хя-хя-хя-хя, - затрясся Лука от смеха, а Ерыкала потер руки.
       - Нуте-с, нуте-с, интересно! А другие силы?
       - О других силах "Курская жизнь" другое пишет, - недовольным тоном сказал Федор. - Например, на собрании 1-й мортирной артиллерийской запасной батареи в Курске обсуждался текущий момент и постановили требовать всей власти Советам, землю и леса передать земельным комитетам, начать немедленно мирные переговоры, отменить смертную казнь - наследие старого режима, установить рабочий контроль над производством. И даже не письмом по почте послали эту резолюцию в Петроград, а повезли избранные люди - канонир Белоконь, бомбардир Суглобов, старший фейерверкер Рубцов.
       Центральное бюро профсоюзов города Курска такую же резолюцию приняло и считает совершенно недопустимым возврат бывшего правительства власти... Рабочие требуют сместить губкомиссара Рождественского и кричат открыто: "Не желаем видеть кадета!"
       - Ммда-а-а, - почесывая в затылке, промычал Лука. Ерыкала глядел на Луку насмешливым взором, будто бы говорил: "Вот тебе и трудовая коммуна! Туда, брат, нельзя отдавать имущество на сохранность, если канониры против Комитета спасения родины и революции..."
       - Курск Курском, а ты про Старый Оскол скажи пополнее, - прервав молчание, потребовал Лука у сына. - Как там другие власти, кроме Гроздинского?
       - Другие пока на месте, но не очень прочно...
       - Ах ты, черт! Ну, ладно, Беккер жив?
       - Этот жив. Он уже вокруг большевиков увивается, предлагает им кооперацию наладить, восхваляет большевиков при всякой возможности, прямо не узнать...
       - А я вот сразу узнаю Владимира Ивановича, - возразил Лука. - Большевики тоже любят похвалу, вот и Беккер поведет их за нос... Тебе, Федор, придется сейчас же снова ехать в город, вместе с Василием Игнатичем. Прямо к Беккеру и поедете. У нас с ним дружба, он не откажет нам, пристроит нас к кооперативу или найдет покупателя на имущество. Ведь у нас на мильон наберется, не спрячешь всего...
       - А купчие сейчас оформляют? - поинтересовался Ерыкала.
       - Пока оформляют, даже на землю. Но есть слухи, что скоро все поотберут, - сказал Федор, начав одеваться. Что-то вспомнив и боясь поездки в город ("Как бы не арестовали там?" - подумал он), добавил: - Может быть, повременить связываться с Беккером? Есть сведения, что "Дикая" и офицерская "Ударная" дивизии под командованием генерала Корнилова движутся из Быхова Могилевской губернии в наши края, на Курск и на Белгород. Возможно, Старый Оскол крылом захватят. А мы, офицеры, собираемся ударить с тыла на Курск, Солнцево, Ржаву... Если соединимся с корниловцами, то...
       - Ну и что ж, дай бог, одно другому не мешает, - настаивал Лука. - А упускать момента нельзя. Глядишь, месяца через три-четыре, если корниловцы не прорвутся в наши края, большевики все купчие ликвидируют, тогда и ничего не продашь, все так заберут. Да и не поверят потом, если в кооперацию попросимся с опозданием: на все должно быть время свое и расчет. С Корниловым, пожалуйста, соединяйтесь, но и свои меры принимать надо, чтобы ниоткуда удара по нас не было. Меняй обличие и меняй, всем кажись за своего и не упускай случая обвести всех вокруг пальца, сынок. Так что собирайся и езжай к Беккеру, такова моя воля... А ты знаешь нашу породу, Шерстаковскую - если уж затеяли что, не отступимся, хотя бы пришлось тысячу человек умертвить или самим на карачках ползать перед властями, пока они обманутся и по нашему сделают. Наука, сынок, наука. Усваивай!
       Из города Ерыкала вернулся бодрым.
       - Дела вот какие, - шептал он своим друзьям. - У Беккера встретились мы с самим Константином Павловичем Белоруссовым, кандидатом в Учредительное собрание от партии социалистов-революционеров по списку  1. Ободряет нас и уверяет, что, наверное, все восемнадцать большевистских кандидатов в Учредительное собрание по Курскому избирательному округу (это список  4) провалятся. А если и пройдет Луначарский, так это не имеет значения: один гусь поля не вытопчет, а мы решим все вопросы закрытой баллотировкой. Дай, боже, победы и здравия Учредительному собранию! Оно соберется и наведет порядок в России. Кроме того, говорю вам по совершенному секрету, ведет на Курскую губернию Корнилов текинские и офицерские полки. Есть слух, уже до Льгова подошли. Старооскольские большевики волнуются, паровозы под парами держут, чтобы против Корнилова запустить по рельсам. Да разве он дурак, чтобы на эти паровозы наскакивать? Стороной обойдет. А еще большевики в депо заволновались. Ехал с нами Андрей Беликов, репецкий, а сын его в Старо-Оскольском депо кочегаром состоит, Тихон. Рассказывал Тихон ему, а он нам про все это проболтался. И говорит он, что в депо бронепоезд делают, а Тихон кочегаром будет на этом бронепоезде. Ставят в вагонах вторые стенки, засыпают песком и прорубают бойницы для орудий и пулеметов, а на паровоз навешивают броневые щиты. Думаете, от добра они за это взялись? Нет, от испуга. И Белоруссов сказал, что большевиков скоро повесим на осину вместе с Лениным. Против них вся Россия настраивается и поднимется. Каледин собирает на Дону целую армию казаков с саблями и пиками. В Курске "Комитет спасения Родины и революции" отряд формирует и не признает Советскую власть. Дело ведь такое... Клянитесь крестом, что будете эту тайну держать! Ну вот, - сказал он, когда все набожно перекрестились и подставили уши поближе к Ерыкале, - в слободе Орлик, в Терехово и в самом Старом Осколе готовится вооруженное восстание. Купец Дягилев полмильона пожертвовал. Мы еще воспрянем и поживем. Но на святое это дело нужны деньги. Мы с Лукою Шерстаковым уже взнесли, но, но требуется всем миром, чтобы сила была... А деньги собирать меня уполномочили...
       ...Конвульсии поверженного врага отражались на всем укладе жизни, отражались и в газетах, впервые так широко хлынувших в народ. К этой поре многие газеты оказались покойниками: не было "Русской воли", основанной еще царским министром Протопоповым. Не было крайне непримиримых "Биржевых ведомостей" и бурцевского "Общего дела", закрытых Петроградским Военно-Революционным Комитетом в первые дни вооруженного восстания.
       Не было этих контрреволюционных газет, зато широко хлынула в народ "Правда", печатаемая в типографии закрытого "Нового времени", "Солдатская правда" и "Деревенская беднота", печатаемые в закрытых революцией типографиях кадетских газет "Речи" и "Дня".
       Если в большевистских газетах народ находил живительную струю бодрой правды, то оставшиеся пока незакрытыми буржуазные и "социалистические" газеты спешили травить большевиков. Эсеро-меньшевистские вожди печатали разносные статьи.
       Абрамович возмущался, что Ленин проливает море братской крови, в России нет законного правительства, газеты не выходят. Осадное положение душит народ и... ни захват власти большевиками, ни передача ее Советам ни в коем случае не могут быть признаны другими частями демократии.
       Слышался визг Мартова об установившейся в России системе террора, который выродится потом в полный произвол и загубит миллионы людей.
       Мартов протестовал, что арестованы железнодорожные комитеты профсоюза "Викжель" и считал неправдой сообщение большевистских газет об аресте "викжелевцев" самими рядовыми железнодорожниками за отказ от борьбы с контрреволюцией.
       "Левые эсеры" провозгласили блок с Каменевым и Зиновьевым. Малкин от имени социалистов - революционеров извещал планету тоскливым голосом:
       - Ленин оказался в победоносном одиночестве!
       Даже начисто отмененные революцией дряхлые сенаторы подняли голову и напечатали в "Русском слове" 10 ноября 1917 года свое постановление о непризнании ими Советской власти, хотя днем раньше эта газета опубликовала подробные статьи "Большевики у власти" и "Гражданская война в Москве", обрисовав большевиков в виде власти кровавых и безжалостных вампиров. А чтобы усилить впечатление читателей, редакция поместила тут же возражения Наркомпроса, Анатолия Васильевича Луначарского, против ленинского приказа обстрелять засевших в Кремле юнкеров и допустить политические страсти в школе.
       "Дезертирский мир" - гласила передовица одного из номеров "Русского слова" и доказывала:
       - Большевистская мирная политика приведет лишь к ухудшению жизни народа. Не голосуйте, граждане России, за большевистский список  4 в Учредительное собрание, отдайте голоса за списки  2 и  1, представляющие демократию, а не диктатуру над народом...
       И вдруг над волнами всей этой мути и мучительных ожиданий, над башнями надежд и вожделений набатом загудел голос Ленина:
       - ... Только большевистское правительство может быть теперь, после Второго Всероссийского Съезда Советов... Ни на минуту и ни на один волос не поколебало единства масс, идущих за партией, предательство нескольких дезертиров, вроде Каменева и Зиновьева... Задача теперь в том, чтобы практикой передового класса - пролетариата доказать жизненность рабочего и крестьянского правительства...
       На этот раз в доме Ерыкалы друзья его собрались днем. Ждали Федора Шерстакова, одного из участников готовящегося в городе и уезде восстания.
       - Здравствуйте! - хмуро сказал Шерстаков, войдя в комнату. Без приглашения подсел к столу и, выхватив из-за борта шинели газеты, бросил их на стол. - Все к черту! Сплошные неудачи... Читайте сами!
       - Нуте-с, посмотрим, - протерев очки платком и водрузив их на нос, сказал Ерыкала каким-то странным дрогнувшим голосом.
       Развернув "Курскую жизнь"  119, Ерыкала начал читать то вслух, то про себя, отчего на душе слушавших его становилось еще смутнее и тяжелее.
       "...Население Белгорода и ближайших окрестностей в связи с продвижением к Белгороду 6 ударных батальонов переживает тревожные минуты... Жители ближайших деревень также покинули свои дома... Между прочим из Петрограда прибыли 2 эшелона войск, численностью около 2000 человек... матросы Балтийского флота и красногвардейцы... Начали прибывать войска и артиллерия из Харькова... Мобилизованы красногвардейцы Белгорода... Особый отряд начал продвижение по Белгород-Сумской железной дороге по направлению к станции Свекловичной, занятой ударниками.
       Расквартированный в Белгороде польский запасный полк... до сих пор занимал нейтральное положение... Под влиянием петроградского отряда и агитации большевиков начал принимать большевистскую окраску... После продолжительных и страстных прений полковой комитет постановил присоединиться к большевистским войскам..."
       - А куда же вы глядели, почему не послали в Белгород своих людей? - взглянул Ерыкала на Шерстакова, но тот даже не поднял опущенной на руки головы, сказал раздраженно:
       - Посылали. Но все они на станции разоружены, задержаны. Хорошо еще, если не выдадут наши планы и не поставят нас под угрозу уничтожения...
       Пошевелив газету и поглядев на молчавших гостей, Ерыкала начал читать дальше:
       "...представители ударных батальонов надеялись, что польский полк займет нейтральное положение, и вечером 24 ноября со станции Томаровка, занятой ударными батальонами, вызвали представителя полка для разговоров по телефону... Генерал заверил, что ударные батальоны не принадлежат к корниловским или калединским. Конечный их маршрут - Кавказский фронт, куда они отправляются по предложению Могилевского военно-революционного комитета. Предложение генерала о пропуске было отклонено постановлением полкового комитета... По некоторым данным, переговоры от имени ударников вел генерал Деникин. Из его слов можно заключить, что генерала Корнилова во главе ударных батальонов нет... Из-за обладания станцией Тамаровкой, в 28 верстах от Белгорода..., сражение приняло ожесточенный и кровопролитный характер... первый эшелон ударников разбит, и поезд, в котором он следовал, взят... Сражение продолжалось целый день и минувшую ночь... По распоряжению революционного штаба в городе телефон и телеграф заняты войсками. Над телеграммами установлен контроль. Среди рабочих, красногвардейцев, солдат и матросов, по словам председателя революционного штаба Меранвиль де Сент-Клер, царит полнейшая уверенность в успехе".
       - Нуте-с, уверенность еще ничего не означает, - сказал Ерыкала и подал газету Шерстакову. - Вы просто разнервничали...
       - Вы тоже разнервничаетесь, если дочитаете до конца, - огрызнулся Шерстаков. - Уже распущен в Курске Губернский "Комитет спасения", требуют упразднить губернского комиссара. Смотрите, это написано в "Курской жизни"  120: "Корниловцы деморализованы и частично отступают". А вот что сообщается в  121: "Вчера, 30 ноября, утром, в дом Курского губернского комиссара явились для очередной работы губкомиссар Рождественский и помощник его Ливотов. Находящиеся там в это время члены президиума революционного Совета объявили им, что они смещены Советом с занимаемых ими должностей и обязаны передать все дела президиуму..." Это вам ясно или нет? А вот еще привез я копию одной депеши, слушайте:
       "Красногвардейские отряды Льгова, Готни, Белгорода, Коренево, руководимые большевиками, успешно отбили атаки превосходящих сил Корнилова, перешли в согласованное контрнаступление и разгромили лучшие текинские и офицерские полки. Генерал Корнилов бросил войска и, по сведениям от пленных, бежал на Дон..."
       - Ах, он собака! - проскрипел зубами Ерыкала. - Бросил полки и убежал! А что же нам теперь делать?
       - Прошу не раскисать! - воскликнул Шерстаков, вставая. - Я затем познакомил вас с обстановкой, чтобы вы поняли, чтобы вы убедились, что большевики схватили нас за горло и душат нас, а мы отвечаем только словами, нас только сводят конвульсии, судороги... Да, судороги! Мы слабо действуем, но должны действовать сильно. Между прочим, у Корнилова не было другого выхода, а у нас есть. И вы готовьтесь к нему. Крепите силы, накапливайте. Я вам скажу, когда и как начинать. А пока..., пока прячьте хлеб, убивайте скот. Нужно организовать голод, и он задушит большевиков, мы добьем их... Белоруссов, возможно, не поедет даже на заседание Учредительного собрания: он объезжает уезд, вдохновляет наши силы на святой бой, чтобы это был бой, а не конвульсия...
      
      
      
      

    19. КАПИТАН МЕШКОВ

      
       25-й Смоленский полк в ноябре расквартировали в Австрийской Волыни, населенном пункте Берестечко, в 30 верстах от железнодорожной станции Горохов. Лесопильный завод стоял, торфяные разработки бездействовали, население большей частью бежало, так что солдаты скучали в бездействии и муссировали слухи о будто бы существующем приказе о демобилизации.
       Но порядки в полку не менялись и не менялись: личный состав носил погоны, газеты сюда не приходили, подпоручик Занин, уполномоченный Юго-Западного фронта по организации власти, беспрепятственно выступал с эсеровскими речами и уверял, что большевики окончательно разбиты, положение Временного правительства прочное. Иногда ему кричали, что он врет, но Занин тогда обижался и назначал новое заседание полкового комитета, который заседал часто, но не смог принять ни одной из ста уже обсужденных им резолюций, кроме как невыполненную резолюцию, чтобы в полк пропускали письма из России.
       Лишь когда пришли вести о разгроме корниловских полков на железных дорогах Курской губернии, состоялось полковое собрание, которое решило послать в отпуск 20 солдат и 5 офицеров в Центральную Россию узнать, что же там делается?
       На первых же русских станциях толпа угрожающе кричала на отпускников 25-го Смоленского полка, завидев погоны:
       - Ловить их надо, бить старорежимщиков!
       Побаиваясь за свои бока и головы, отпускники сняли погоны с шинелей, оставив лишь на гимнастерках. Один капитан Мешков остался при форме.
       - Чего, граждане, волнуетесь? - спрашивал он нападающих задушевным голосом. - Идеи не в погонах, они в голове и сердце. Погоны я немедленно сниму, как только решит 25-й Смоленский полк, в котором служу и подчиняюсь дисциплине... Если хотите послушать, расскажу историю погонов, чтобы вы меня поняли?
       Люди переглянулись.
       - Рассказывай! - потребовали они, взяв Мешкова в кольцо. - До отхода поезда времени много, так что если сбрешешь, успеем голову тебе оторвать...
       Мешков спокойно закурил, присел на чемодан, будто угроза не его касалась.
       - На Балканах в древние времена было государство, - начал он рассказ. - Называлось оно Спартой. Воевать людям приходилось часто, вот и решили в Спарте придумать форму одежды, чтобы она была признаком боевой доблести человека. Придумали красную одежду для воинов, чтобы кровь раненого не была заметно и не смущала малодушных. И никому тогда не приходила мысль отрывать голову воину за то, что он отличается от гражданского населения по форме одежды...
       - То одежда, а тут погоны, - не сдавались некоторые, хотя и кричали теперь без злости. - Да ты рассказывай, мы не лиходеи. Это мы для порядка и острастки пугнули насчет головы...
       Мешков улыбнулся, слушатели тоже улыбнулись, начали присаживаться, кто как - на мешках, чемоданах, просто на полу, согнув по-турецки ноги.
       - На Руси как раз и началось все дело с одежды, - пыхая цигаркой, сказал Мешков. - Издревле считалось среди воинов чуть ли не самой высокой наградой, если дарили военную одежду. В 1469 году, например, Иван III наградил устюжан за храбрость в сечах с врагами Руси сермягами и бараньими шубами, удобными для ратных походов.
       Потом же Петр Первый, это труженик-царь и воин хороший, на военную форму смотрел так: она должна быть удобной и укреплять дисциплину каждому в его ранге. На унтер-офицерские камзолы стали по обшлагам нашивать золотой галун, также и на поля шляпы. Таким же галуном обшивали борты и карманы офицерских кафтанов. Кроме того, на кафтане были золоченые пуговицы, на офицере - белый галстук. На парад офицеры были обязаны надевать шляпу с красно-белым плюмажем, то есть с украшением из крашеных птичьих перьев.
       В строю офицер был обязан иметь на шее особый металлический значок власти. Штабные и обер-офицеры носили шарфы с золотыми и серебряными кистями для своего отличия. И все воины ценили свое обмундирование, обвеянное славой громких побед, без которых не было бы самостоятельной России.
       Когда взошел на престол самодур Павел, он отменил легендарные бляхи Петра, выданные воинам за взятие Нарвы, а идею русского мундира как символа боевой чести затоптал в грязь, ввел прусскую форму и различные унизительные порядки.
       Вы думаете понравилось это народу? Нет. Полководец Суворов восстал против самодура. Он всегда напоминал солдатам и офицерам о славе, с которой связаны их знаки отличия и форма одежды. Прибыв к войскам из кончанской ссылки и готовясь вести солдат в Итальянский поход, Суворов приказал снять павловские парики с косами (Они были грязными и мешали здоровью и жизни солдат), восстановил русские порядки в армии и повел полки к победе...
       Кто же из нас и теперь не чувствует уважения и гордости к Суворову, хотя он носил иную, чем мы сейчас, форму одежды?
       - Это верно, Суворова уважаем и даже любим, - раздались голоса. - Измаил, такую крепость, никто не надеялся взять, а Суворов ее преклонил... А насчет погонов, кто их и когда завел? Наверное, для эксплуатации народа?
       - Впервые погоны в русской армии введены в 1801 году, закрепились в ходе войны с Наполеоном, но символ или образ погона пришел к нам из глубины седых веков. Это память о древнерусских витязях, носивших продольные металлические наплечники для защиты от меча. В наше время погоны предохраняют одежду от быстрого износа при ношении ружей "на плечо" или "на ремень", также и не так трется одежда от лямок вещевого мешка...
       - А это правда, - подтвердил один из слушавших Мешкова, молодой красногвардеец. - Я вот недавно ношу винтовку на ремне, а уже протер одежду по плечу...
       Мешков поощрительно кивнул головой.
       - Сейчас идет ломка всего и вся, коснулось и погонов, мундиров. Революция, она чистку любит. Но будет создана новая армия, потребуется снова отличить военного от гражданского, тогда и решение придет какое-нибудь, в иной форме... Трудно все предугадать сразу, но одно ясно: традиция, привычка быть верным долгу и чести войсковой, наверное, закрепится и в новой армии... На Руси это давно повелось, от дедов и прадедов... Один поэт, служивший в Павлоградском лейб-гусарском полку, выступил однажды на полковом празднике со своими стихами о верности полку. Перед знаменем прочел:
       "Твой редкий кивер бирюзовый
       Носил и я. За свой мундир,
       За честь полка идти готовый
       На смерть с восторгом, как на пир..."
       Мешков умолк, задумался. И все поняли, что перед ними сидит честный и прямой человек, не способный на перекрестке дорог сворачивать на ту или другую из них лишь по соображениям своей шкуры. Нет, такие люди выбирают дорогу, если убеждены в ее правильности, оставят ее, если заметят обман...
       - Капитан, капитан, - осторожно толкнул Мешкова незнакомый солдат в папахе с вырванным на лобовой части шматком, где была недавно царская кокарда. - Поезд отходит в вашем направлении. Поезжайте. И, бог с вами, носите погоны, если не созрели снять. Только против народа не вздумайте, раздавим, ей-богу...
       Сидя в переполненном купе вагона и сквозь мутное стекло окна наблюдая бежавшие навстречу поезду знакомые пейзажи начавшихся родных мест, Мешков вспоминал свои беседы с народом и напутственные слова незнакомого солдата насчет погонов. В груди становилось тревожно и больно. "Ну что ж, против народа я, конечно, не выступлю, - носились мысли. - Не выступлю. Но и погоны не сниму, пока их носит 25-й Смоленский полк. Пусть будет мне, что будет, не сниму..."
       Остановившись в одном из своих домов, где проживала старшая сестра, Мешков решил в полк не возвращаться. Написав длинное письмо полковому комитету с объяснением, что и как происходит, по его мнению, в России, он попросил сестру сдать письмо на почте, а сам с неделю никуда не выходил.
       Запершись в комнате, он пил вино, курил и часами молча шагал, удивляясь беззвучию когда-то шумного дома. Грызла тоска. И вдруг пришлось развеселиться: неожиданно зашел к нему в гости Шерстаков Федор Лукич в крестьянском зипуне и в шапке-треухе.
       - Что за маскарад? - спросил Мешков, когда гость сбросил зипун и оказался в офицерском кителе с погонами.
       Шерстаков молчал, подняв длинное лошадиное лицо с подведенными под лоб глазами.
       - Да что вы петушитесь? - усмехнулся Мешков. - Садитесь, рассказывайте...
       - Перед капитаном могу и постоять, - с ноткой обиды в голосе сказал Шерстаков, щелкнул каблуками. - Я пробирался к вам с опасностью для жизни, погоны зипуном прикрыл, а вы..., оказывается, свободно носите погоны. Разве запаслись охранной грамотой от большевиков?
       - Я не борюсь с ними, они меня не трогают...
       - Впадаете в иллюзию, капитан, начинаете верить в мирное течение жизни? Глупости! Они не трогают вас лишь потому, что мы действуем и умериваем их пыл... Кстати, почему вы не явились на регистрацию в "Союз офицеров"? Я спрашиваю от имени "Союза", обеспокоенного вашим поведением и той общей опасностью, которая все более нависает над нами...
       - Вы все это преувеличиваете, - прервал его Мешков. - Если не затронем народа, как мне сказал один солдат в пути, глядя на мои погоны, нас никто не тронет...
       В глазах Шерстакова сверкнули недобрые огни.
       - Ваше благодушие объясняется неосведомленностью, - сказал он. - А события неумолимо развиваются против нас. И они нас задушат, если мы будем смирненько сидеть в своих уютных комнатках. Большевики узурпировали власть и считают своей платформой - признание Верховной власти Совнаркома. Зачем же тогда созывается Учредительное собрание, для обмана? И оно не сможет ничего сделать, если мы не обеспечим собранию мощную вооруженную поддержку. Имейте в виду, мы можем досидеться, пока уравнительное землепользование не только отберет землю у помещиков, но и у нас...
       - То есть, у вас, - засмеялся Мешков. - Ведь у меня земли нет...
       - Но у вас капиталы!
       - Я их не наживал...
       - Вы, капитан, напрасно ведете себя легкомысленно. - Шерстаков инстинктивно оглянулся на дверь, потом шагнул к Мешкову, зашептал: - Мы готовим большое восстание и вам отведена значительная роль...
       - Уездную Вандею? - засмеялся Мешков. - Ребячья игра, не более...
       Шерстаков разъяренно прошипел:
       - Не игра, капитан, а смертный бой предстоит. Я слишком доверился вам, но... не вздумайте выдать: я у вас не от своего имени, наши придут и задушат вас тогда в постели...
      
       - Предпочитаю нейтралитет, - спокойно возразил Мешков.
       - До свидания, Николай Сергеевич!
       - Зипун, зипун забыли! - крикнул Мешков. Шерстаков вернулся, натянул зипун поверх кителя с погонами, быстро вышел. Закрыв за ним дверь, Мешков усмехнулся: - Желал бы я, чтобы этому держиморде большевики свернули шею. Но только, думается мне, Шерстаков увильнет в сторону в решительную минуту: восстание делать, не солдат по щекам хлестать. Струсит и змеей отползает в сторону, да еще и к режиму приспособится, чтобы кусать исподтишка. Знаю эту породу, шерстаковскую...
      
      
      
      

    20. ПОГОНЫ СРЕЗАНЫ

      
       Два красногвардейца с винтовками вошли, когда Мешков пил утренний чай. Сняв серые смушковые шапки с красной перевязью и потоптавшись немного у порога, они шагнули к продолжавшему невозмутимо сидеть Мешкову.
       - Мы к вам с приказом, - сказал лобастый парень с черными кудрявыми волосами и небольшой кругленькой бородой. - Военный комиссар Лазебный требует вас к себе.
       - Прошу на стакан чая, - сказал Мешков. - А к комиссару зайду после обеда...
       - Нет, товарищ-господин капитан, - возразил второй красногвардеец, широкобородый усач, через могучие плечи которого шли на грудь перекрещенные ленты с патронами. - После обеда невозможно. Приказано, чтобы вместе с нами. А за чай благодарствуем: чайку выпьем и даже закурим, если позволите. Папиросы у вас, чую, ароматные...
       Удивленно дернув плечами, Мешков положил перед красногвардейцами портсигар с папиросами, приказал прислуге, Нюсе, подать спички и налить чай товарищам, сам отошел к гардеробу одеваться.
       - Еще одного повели, - услышал Мешков, шагая по улице с красногвардейцами, женский голос и невольно оглянулся. У хлебного магазина чернела плотная толпа. - Чего оглядываешься, золотопогонная гидра? Он вас всех, Шабуров, из норок повытащит...
       - Кто это есть Шабуров? - не отвечая на выкрики женщин, спросил Мешков у своих конвойных.
       - Заместитель председателя Ревкома, - ответил широкобородый. - Тоже офицер. Был поручиком на фронте, потом лежал в Старо-Оскольском госпитале, недавно выписался...
       - А-а-а? - вопросительно простонал Мешков, начиная чувствовать себя как-то очень неудобно. "Могут еще и расстрелять, - внезапно метнулись царапнувшие сердце мысли. - У них это просто: назовут "контрой", поставят к стенке..." - Что это за плакат? Можно посмотреть? - спросил у красногвардейцев, тем самым разведая, арестовали они его или просто ведут по вызову, пока не арестовали?
       - Можно, - ответили оба и завернули вместе с Мешковым к забору с плакатом. - Это Совдеп установил хлебные нормы...
       Мешков прочел на плакате, напечатанном крупными буквами: "Покупная цена ржаного зерна - 2 рубля пуд, отпускная цена муки - 5 рублей пуд.
       НОРМЫ ОТПУСКА МУКИ:
        -- На человека от 6 лет и старше - в месяц 50 фунтов.
        -- На человека моложе 6 лет - 3 фунта на душу.
        -- На каждую рабочую лошадь - 6 фунтов в день или 10 фунтов овса до нового урожая.
        -- На корову по 4 фунта в день до 15 мая.
       Примечание: за приготовление самогонки, меда и всяческих одуряющих суррогатов - в первый раз штраф в сумме 300 рублей, а при несостоятельности заменяется трехмесячным арестом. Во второй раз предаются рецидивисты-одурманщики революционному суду. УИСПОЛКОМ"
       - Значит, власть налаживается? - спросил Мешков.
       - Завинчиваем гайку, - широко улыбаясь, ответил широкобородый, шагая теперь не позади его, а справа. - Вот сюда заходите, здесь Военный комиссар...
       Лестница и коридор были забиты красногвардейцами, демобилизующимися солдатами, разными людьми, среди которых Мешков узнал солдата Калюкина Филиппа из Лукьяновки. Тот разговаривал со своим командиром взвода из Караульной роты, покосился на погоны Мешкова с капитанскими звездочками, ошалело выкрикнул:
       - Попались, ваше благородие?!
       От звучания этого короткого, но емкого вопроса по спине Мешкова, не знавшего даже, что ответить на это, пробежали мурашки. Он заспешил, шагая сразу через две ступеньки скрипевшей и качавшейся лестницы. Люди молча расступались перед ним, красногвардеец открыл дверь.
       В общей канцелярии Мешков увидел своего старого знакомого, Кулибабина Андрея Николаевича, который еще до войны служил чиновником у воинского начальника и часто бывал у Мешковых гостем на вечерах.
       - Значит, Андрей Николаевич, на австрийский лад? - здороваясь с Кулибабиным, покосился Мешков на серебряные звездочки на твердом воротнике статного защитного кителя Кулибабина. - Офицерские погоны долой, звездочки - для украшения...
       Кулибабин блудливо отвел глаза в сторону, шепнул из-под руки, чтобы другие не слышали:
       - Требуется, чтобы свои с чужими не перепутали, если что... А вот и вас военком вызывает. Идемте, доложу...
       В кабинете Лазебного также сидели люди. Слева от двери, за массивным старинным столом с инкрустациями на тумбах, работал бывший воинский начальник полковник Михайлов, хорошо знавший Мешкова. На стенке висела этикетка "МОБИЛИЗАЦИОННЫЙ ОТДЕЛ".
       "Мастер приспосабливаться, - едва сдерживая смех, подумал Мешков о Михайлове. - При царе услужил Шерстакову Луке и помог мобилизовать, а потом отправить в ссылку "за шпионаж" зингеровского агента швейных машинок, Якова Каца, как писала сестра еще на фронт. И все из-за корысти Луки: долг не захотел отдать Кацу за машинки, загнал человека в ссылку. При Временном правительстве Михайлов опять отличился с мобилизацией старух в богадельне для голосования за кандидатов республиканско-демократической партии в городскую думу, теперь вот этот "стратег" служит большевикам в мобилизационном отделе. Чем же он кончит, мошенник"?
       Перед Михайловым возвышались вороха бумаг, рядом с которыми мерцал медный подсвечник с тремя оплывшими стеариновыми свечками. Одна из них была залита фиолетовыми чернилами, в боку другой торчало воткнутое перо. Полковник чистил им время от времени грязь из-под ногтей. Узнав Мешкова, молча кивнул ему, хитро прижмурив левый глаз, будто хотел сказать: "Берегись, стреляю!"
       Справа от двери, склонившись над широким столом, двое военных никелированными циркулями измеряли расстояния на сиреневой двухсотверстной стратегической карте. В одном из военных Мешков узнал бывшего штабс-капитана лейб-гвардии Измайловского полка Анпилова Андрея Павловича из Ямской, владельца маслобойки, женатого на купчихе Топоровой, и известного в слободе под кличкой "Казакин". У военкома он служил в должности военного руководителя, что опять же было видно по этикетке на стене, за его спиной. Второй - высокий, полный, рыжеволосый сам, оглянувшись, поклонился Мешкову. Это был штабс-капитан Лапин из слободы Казацкой.
       "Значит, меня не будут расстреливать, - повеселел Мешков. - Военком, видимо, набирает кадры. Нахватал уже некоторых. Что он с ними делать будет? А форсовитые офицеры: работают над стратегической картой, будто в штабе фронта, не меньше..."
       Кулибабин провел Мешкова еще мимо одного стола, за которым сидел опять же знакомый царский офицер, Кузьма Завьялов. Он встал во весь свой высокий рост, поприветствовал Мешкова. Кулибабин успел, обернувшись, проинформировать:
       - Это командир первого отряда Красной гвардии и заместитель Уездвоенкома. А вам вот сюда, пожалуйста.
       Из-за обширного стола на тумбах, также заваленного бумагами и уставленного двумя бронзовыми подсвечниками по четыре стеариновых свечи в каждом, поднялся бритый широкоплечий человек с молодым лицом и светлыми украинскими усиками. На нем была простая солдатская гимнастерка с черной дырочкой прожженного цигаркой правого рукава.
       Кулибабин сразу весь преобразился, глотая слова и вынужденное "товарищ", сделал реверансный шаг в сторону, замер в положении "смирно" и неожиданно доложил:
       - Товарищ военком, вызванный вами, капитан Мешков доставлен...
       И это "доставлен" покоробило Мешкова. "Почему не прибыл, а доставлен? - взглянув на почтительно стоявшего перед военкомом Кулибабина, со злостью подумал он. - Угодливая рептилия, хотя и служит большевикам из страха, жалеет о прошлом, мечтает о реставрации..."
       - Очень хорошо. Садитесь, - обращаясь к Мешкову, запросто сказал военком, бывший унтер 88-го Сибирского полка. Но это снова больно задело капитана. "Почему военком соглашается, будто Кулибабин доставил меня сюда? - подумал он. - Я не согласен и подчеркну это, пусть что будет".
       - Товарищ военный комиссар! - стукнув каблуками и подав немного к ремню согнутую в локте левую руку с офицерской фуражкой и с лайковой перчаткой на козырьке фуражки, громко доложил он, - капитан Мешков прибыл по вашему приказу.
       Теперь уже Лазебный смутился. Глаза его забегали с предмета на предмет, рука заегозила по гимнастерке, непроизвольно ущипнула бритый раздвоенный подбородок. "Кто же он есть, этот Мешков? - понеслись мысли. - Убежденный враг Советской власти, носящий золотые погоны после стольких недель после социалистической революции, или просто кадровый армейский служака? А, может, капитан просто насмехается над бывшим унтер-офицером, докладывая ему, как генералу? Вызову, пожалуй, Шабурова, пусть он с ним сам..."
       - Андрей Николаевич, позвоните в Ревком, Шабурову. Скажите, капитан Мешков у нас. А вы, капитан, садитесь, ожидайте...
       Голос Лазебного стал неприветливым, сухим и строгим. Брови нахмурились.
       "Отсюда, наверное, меня не выпустят, - догадывался Мешков, присев на стул. Сердце его упало, дышать стало трудно, как в наполненной горячим паром сухой бане. - Вызывают того самого Шабурова, о котором даже на улице разговаривают женщины... Неужели по делу Шерстакова? Черт меня дернул остаться здесь, не вернуться в 25-й Смоленский!"
       Вскоре в кабинет вошел прихрамывающий человек в военном, с раненой левой рукой на черной широкой перевязи. С Лазебным он поздоровался за руку, остальным поклонился, потом стремительно повернулся к сидевшему в углу кабинета Мешкову.
       Тот узнал его и вскочил, будто ужаленный змеей, вытянулся. Лицо побледнело, в серых глазах отразилось острое смятение.
       - Поручик Костиков! - воскликнул Мешков. - Какими судьбами?
       - Здравствуйте, капитан Мешков! - сказал Василий, но руки не подал. - До каких же пор будете носить погоны?
       Мешков принужденно улыбнулся и, подавив в себе внутреннюю дрожь, упрекнул Василия:
       - Для дворянина, оказывается, легче поступить в разрез с волей нашего полка...
       - Полк поступил так же, - прервал его Василий. - Кроме того, революция освободила меня от горькой необходимости жить по дворянскому паспорту и под вымышленной фамилией: перед вами стоит Шабуров... Что же касается чести полка, то... Товарищ военком, разрешите нам поговорить об этом в присутствии одного вас.
       Лазебный сделал знак рукой, все остальные вышли.
       - Вчера был я в Воронеже, - продолжал Василий. Разговаривал с командиром полка, полковником Пузеевым. Вместе со всем 25-м смоленским полком, разгромив контрреволюционные отряды, вставшие на пути у Шепетовки, он прибыл в Воронеж и отдал себя в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов...
       - И офицеры сняли погоны?
       - За исключением отсутствующих, - жестко сказал Василий: - капитан Мешков значится не вернувшимся из отпуска, поручик Сазонов дезертировал по пути. Бежал, кажется, на Дон, к Каледину...
       - Какая подлость! - возмутился Мешков. Густая краска залила его лицо, ноздри широко раздулись. - Разрешите мне, товарищ военком, сегодня же выехать в полк... Я вместе с ним буду в распоряжении Воронежского Совета...
       - А в этом нет нужды, - возразил Шабуров. - Вы и в Старом Осколе можете определить свое место в жизни. Мы вас за этим и вызывали...
       - Василий Петрович говорил мне, что вы отличный пулеметчик, - сказал Лазебный. - Так это?
       - Так точно. На фронте командовал пулеметчиками...
       - А нам пулеметчики очень нужны. Решили мы создать пулеметную команду при караульной роте, но ни командир ее, поручик Симонов, ни его помощник, прапорщик Дроженко, не берутся. Говорят, не знают расчета и техники...
       "Врут, - мысленно возразил Мешков. - Я знаю этих людей: Симонов - торгаш из слободы Казацкой, окончил Казанское военное училище, убежденный монархист. Дроженко Александр тоже, сын урядника. Но сказать я сейчас ничего не могу... Не поверят моему мнению, предубеждены, ведь и я - сын крупного купца..." Вслух он сказал другое:
       - Почему же полковник Михайлов не даст расчеты?
       - Бумаги, говорит, пожгли с перепуга, когда Октябрьская совершилась, на память не надеется. Кроме того, - Лазебный весело улыбнулся, - сказать если откровенно, полковник Михайлов живет еще временем и познаниями Севастопольской компании и, разумеется, устарел. Так вот, мы вам предлагаем составить штаты и боевой расчет, потом и взять на себя командование пулеметчиками...
       Наступила пауза, значение которой все они понимали: капитан Мешков определял свое место в жизни.
       - Я согласен, - сказал Мешков, и все они втроем облегченно вздохнули. Испарилась натянутость, они разговорились, как друзья о пулеметах, об армии, о корниловцах и Каледине, о Центральной Раде и "Национальных советах", областных правительствах на Дону и на Кубани, о немцах, с которыми, вероятно, не избежать столкновения.
       - Ведь что, сволочи, делают? - кипятился Лазебный. - Генерал Гофман заявляет: "Ни одного миллиметра захваченной земли не вернем" Да еще требует Моозундские острова, Рижский залив, Ригу, Польшу, Литву, часть Латвии и Белоруссии...
       - Воевать нам сейчас пока нечем, придется уступать, - вставил Василий. - А тут еще на окраинах поднимает голову контрреволюция, не исключены мятежи и в нашем уезде. Мы же чувствуем, все бурлит...
       Теперь Мешкову уже не казалось странным или смешным, что в уездном военкомате Центральной России занимались стратегической картой: в чьих руках судьба революции, те должны уметь пользоваться большими и малыми масштабами.
       В тот же вечер Мешков устроил дружескую пирушку, ощущая на сердце все освобождающую легкость, что он снова на службе у самого народа. И не на словах, а на деле. Он даже и не особенно пережил отказ родных присутствовать на пирушке (Разгневались за его переход к большевикам), поскольку сестра все же пришла. Потом пришли знакомые офицеры, продолжавшие носить погоны на гимнастерках под шинелями или пальто. Явился и Шерстаков Федор с поручиком Корнилевским, хлестким высоким мужчиной с крохотным детским лицом в густых рыжих веснушках, с голубыми мутными глазами и острым птичьим носом. Это был тот самый Корнилевский, о котором однажды рассказывала Ядвига в городе П... Василию. Но она тогда не знала еще, что отец Корнилевского, Григорий Аксенович, все же доставил скучавшему по женщинам сынку резиновую женщину, изготовленную одной французской фирмой за десять тысяч рублей.
       С негодованием выслушали гости рассказ Мешкова о переходе 25-го Смоленского полка на сторону большевиков.
       - Это измена долгу и присяге! - кричал Шерстаков. - Это невероятно... Впрочем, большевики приневолили полк... Но мы не стерпим, мы, - он шагал по комнате с подведенными под лоб глазами и растопыренными руками, будто лунатик по карнизу дома, - мы, солдаты партии социалистов-революционеров...
       - Мы тоже не верим, что полк снял погоны добровольно! - кипятились другие, наседая на Мешкова. - Большевики и вас приневолили поступить к ним на службу...
       - Но ведь я, как видите, в погонах, - возразил Мешков. Никто меня не приневоливал...
       - А почему вы, господа, думаете, что полк под насилием снял погоны и перешел на службу Советам? - спросил молчавший до этого Корнилевский. - Кто бы мог помешать полку уйти к Каледину, будь у него желание?
       - Вот, совершенно резонное объяснение! - воскликнул Мешков, пожал руку Корнилевскому. - Полк нельзя было приневолить прорваться через контрреволюционные кордоны к большевикам, не пожелай он этого сам... Да и, друзья, глупо из-за погонов ссориться с народом. Я это понял теперь всей душой. Обратимся к истории, господа. Генрих IV Бурбон, будучи королем гугенотов и желая прекратить тридцатилетнюю смуту во Франции, даже принял католичество и мотивировал это, что Париж стоит обедни. Неужели вы думаете, Россия не стоит наших погонов?
       - Мы слабо разбираемся в купеческих делах! - желая этим намеком оскорбить Мешкова, воскликнул Шерстаков. - Но мы приветствуем бегство поручика Сазонова. Он предпочел бегство разжалованию. Снятие погонов равносильно разжалованию, господа...
       У Мешкова от гнева раздулись ноздри, зрачки светились, как острия иголок. Он вспомнил фронтовой блиндаж и надпись на одном из топчанов по адресу Шерстакова, вспомнил, как Шерстакова уличили в избиении солдата и залезании в чужие планшетки, выгнали из полка.
       - Что ж, в купеческих делах и я не успел научиться, - сказал он, понизив голос до шепота, будто говорил для одного Шерстакова. - Но восхищаться дезертирством Сазонова не нахожу основания. Да и он, наверное, побежал пополнять коллекцию тех своих "уникумов" нравственности, которые однажды прапорщик Шерстаков чуть не выкрал у него и чуть не подсунул в планшетку другому офицеру, ныне работающему в Старо-Оскольском Ревкоме...
       Шерстаков обомлел от неожиданности. А Мешков равнодушно отвернулся от него к другим офицерам.
       - Друзья! - сказал он торжественно. - Сегодня сестра отыскала в подвале "блондиночку" с фартучком, то есть бутылку настоящей николаевской водки...
       - Что же вам шампанское надоело? - засмеялся Корнилевский. В это время лишь сестра Мешкова заметила, что Шерстаков порывисто переложил пистолет из заднего кармана брюк в боковой. С глубокой тревогой она шагнула поближе к нему, готовая повиснуть на руке и не дать выстрелить.
       - Ему вообще жить надоело, - прохрипел Шерстаков.
       - Нет, господа, мне и жить хочется и быть к народу ближе. А "блондиночка" к народу ближе, чем шампанское. Кроме того, я готовлю вам сюрприз, - не замечая встревоженного поведения сестры и нервничающего Шерстакова, он достал из буфета бутылку с красной сургучной головкой и синим фартучком, как называли тогда акцизный ярлычок, и, пританцовывая и рассыпая прибаутки, при шумном одобрении части гостей, сломал сургуч, ловко вышиб пробку ударом ладони под дно бутылки и наполнил освободившиеся из-под коньяка рюмки светлой, как слеза, водкой. - А теперь, господа, о сюрпризе. Вы знаете рыцарское правило: если офицеру срежет погоны мужчина, он должен поплатиться кровью. Если же это сделает женщина, ее положено поцеловать в губы. Слава богу, с нас никто и никогда не срывал погоны, мы сами вызрели до понимания снять их в настоящее время. Эти погоны снять, царские. Моя сестра, признаюсь, господа, уже неоднократно советовала мне не ссориться из-за погонов с народом. И вот я стою перед сестрой на коленях. Срежьте, родная, и мы за это поднимем наш тост... Вот ножницы, срезайте, сестра, смелее...
       - Прошу и мои срезать, - подставил плечи Корнилевский, опустившись на колено перед разволнованной женщиной в голубом бархатном платье. На золотистых ресницах дрожали слезы. "К чему все это поведет? - тревожно, почти с суеверием, по-женски почувствовала она великое значение и немалую опасность задуманного братом поступка. - А вдруг Шерстаков выстрелит, прольется кровь?"
       Потом еще двоим офицерам срезали погоны. Шерстаков следил за этой негаданной церемонией молча, хмуро. Пальцы его руки, всунутой в карман, нервно щупали железо пистолета. Но теперь боязнь кралась в сердце: Мешков не один, выстрел в него не пройдет безнаказанно, а порода Шерстаковых любит напакостить, не любит отвечать.
       - Теперь, друзья, выпьем за нашу новую жизнь и обновленную Россию!
       Шерстаков и два его товарища опрокинули на стол свои рюмки, по скатерти водка прошла темными полосами.
       - Мы уходим, мы не желаем иметь дело с людьми позора! - воскликнули они, бросились к двери.
       - Не задерживать, пусть уходят! - строго сказал Мешков. - Наши погоны срезаны, и мы с этими людьми ничего общего не имеем. С этого перекрестка, друзья, наши дороги пошли в разные стороны. И пусть против шерстаковщины всегда кипит наш возмущенный разум!
      
      
      
      

    21. АТАКА ОТБИТА

      
       После решения Старо-Оскольского Ревкома объединить все отряды Красной гвардии (Железнодорожный,  1 и  2) в один сводный, красногвардейцы были размещены на казарменном положении в двухэтажном здании на Михайловской улице, неподалеку от Михайловской церкви, священник которой, Мазалов, встал к этой поре душою готовившегося контрреволюционного выступления черносотенцев.
       Для усиления городского сводного отряда Красной гвардии были переведены в город и размещены в казарме также красногвардейцы Знаменской волости. Командиром сводного отряда был Лазебный, совмещая в то же время обязанности Уездвоенкома. Командир отряда  1 Завьялов был теперь в помощниках.
       Среди делегированных крестьянами в сводный отряд Красной гвардии был Кривошеев Евдоким Прохорович из Лукьяновки. Этот человек еще в девятьсот пятом году, работая мраморщиком, участвовал в вооруженном восстании ростовских рабочих против царизма. Февральская революция застала его в Лукьяновке. За свое антивоенное выступление на многотысячном митинге возле лукьяновской церкви и за избиение теплоколодезянского священника Николая и инспектора народных училищ Галевского, предлагавших "воспринять конституционную монархию в России", он был посажен в тюрьму и прозван "якобинцем".
       - Я вам говорю точно, - гремел его голос в казарме, когда проводились митинги или собрания (А они проводились почти каждый день). - Надо всех противников Советской власти хватать за ноги и бить головой о каменные стены. Вот это правильно совершилось, как вот в газете написано: генерал Николай Духонин воспротивился приказу Совнаркома приостановить военные действия и начать мирные переговоры, так Ленин послал к нему, в Могилев, матросов под командованием Дыбенко. Они генерала арестовали и хлопнули на вокзале головой о бандаж паровозного колеса. Так вот и нам нужно сопровождать врагов революции в штаб Духонина, на тот свет. А мы их не отправим, они нас отправят, как пить дадут... Как вот вы скажете, товарищ Шабуров, - заметив вошедшего в казарму работника Ревкома и желая заручиться его поддержкой, спросил Кривошеев. - Я это к тому спрашиваю, что к казарме подходят вечерами темные личности и пугают нас восстанием на весь уезд и предлагают разбегаться, пока не поздно. Мы об этом доложили начальнику отряда (Спросите товарищей Щербатенко и Романченко, они ходили докладывать), а он не очень разволновался, только сказал: "Без разрешения из казармы никуда не отлучаться. Усилить караулы".
       - И правильно поступил начальник отряда, что не поднял паники, - сказал Шабуров. - Криком и шумом делу не поможешь. Нужно больше выдержки и больше бдительности. Вот почему вы не задержали тех, которые подходили к казарме и предлагали красногвардейцам разбегаться? Вот и молчите, потому что оправдания нет...Вы, товарищ Кривошеев, не правы и в своем призыве к самосуду. Зачем? У нас теперь твердая Советская власть. Задерживайте подозрительных и в Ревком. Разберемся. Сейчас, товарищи, обстановка в стране сложная, тяжелая, и мы не должны растериваться. Враждебные нам силы сейчас выставили лозунг: "Вся власть Учредительному собранию!" Они понимают под этим ликвидацию Советской власти и, конечно, будут бороться за это даже с оружием в руках, мятежи будут организовывать. В борьбе, как в борьбе. Наши органы власти не дремлют. 29 ноября Совнарком издал декрет об аресте членов ЦК кадетской партии и объявлении их врагами народа. А вот 13 декабря напечатаны ленинские "Тезисы об Учредительном собрании". В них ясное требование: собрание должно безусловно признать Советскую власть и ее декреты, иначе... на это собрание народ положит крест...
       - Ну, меня извините, я и в самом деле очень горяч в рассуждениях, в делах даже сдержаннее, - сказал Кривошеев, не обидевшись на замечания Шабурова. - А вот все же зло берет, что существуют и существуют разные думы и земства у нас, в городе и в уезде. До какой они поры-времени будут?
       - Сейчас я на этот вопрос не отвечу вам, Евдоким Прохорович, - сказал Шабуров. - Вы об этом узнаете и сами будете говорить сегодня на заседании Совета. Вручили вам повестку?
       - Да нет пока. Но я и сам приду, если там Файнберг про меня забудет...
       - Вот и хорошо, обязательно приходите. Вечером, часов в десять...
       ... Бурным было в эту ночь заседание в Старо-Оскольском "Смольном". В принятом единогласно решении говорилось, что Совет, основываясь на показаниях работника пожарной охраны товарища Кострыкина и на подтверждениях расследования о подготавливаемом городской думой и уездным земством мятеже против Советской власти, распускает городскую думу и земство, облагает городскую буржуазию контрибуцией, чтобы подсечь ее капиталы и средства, считает необходимым привести в боевую готовность сводный отряд Красной гвардии, конную милицию, караульную роту, пулеметную команду и все другие подразделения гарнизона для подавления контрреволюции и отнятия оружия посредством обысков...
       В это же время горели огни в здании городской думы. Там шло объединенное заседание гласных думы и земства с участием представителей партий "демократии".
       В полночь было принято предложение Щепилова "Держаться твердой политики и обратиться к населению с призывом не выполнять никаких требований Советов до установления Учредительным собранием законной формы власти в России".
       Еще продолжали греметь аплодисменты гласных, когда в зале появились уполномоченные Старо-Оскольского Совета - Сорокин, Щенин, Завьялов, Кривошеев. Они потребовали слова для сообщения.
       Выступление Кривошеева с сообщением гласные выслушали с ироническими усмешками и убежденностью, что дни Совета сочтены. Ведь гласные знали, что в домах и во дворах уже собраны вооруженные, готовые к действию люди, чтобы разогнать Совет. Когда же Кривошеев потребовал от гласных подчиниться воле Совета и разойтись по домам, начался взрыв негодования:
       - Якобинец! - кричали одни.
       - Комиссар, собачий депутат! - поддерживали другие.
       - Евдоша-переметчик! - надрывались третьи, намекая, что Кривошеев был когда-то членом партии социалистов-революционеров.
       Потом слово взяла эсерка Благосклонова, молодая учительница с некрасивым, но решительным лицом. Улыбающимися карими глазками она поглядела на растерявшийся президиум, потом повернулась к уполномоченным Совдепа.
       - Выборы в Учредительное собрание показали, что народ не с вами. И вы это знаете. А если забыли, напомню, - горячо заговорила она, выхватила из кармана газету "Курская жизнь" за 18 декабря и прочитала: "Петроград. Всевыборы. Авилову. По Курской губернии подано при выборах в Учредительное собрание 1.058.356 голосов. За список  1 подано 867.743. По этому списку партии социалистов-революционеров избрано 12 членов в Учредительное собрание. По списку  4 социал-демократической рабочей партии большевиков избран 1 член в Учредительное собрание, Анатолий Васильевич Луначарский из 18 выставленных большевиками. Всего список  4 собрал лишь 119.127 голосов". Понимаете, совдеповцы, арифметику истории? Нет, вы плохо понимаете законы демократии, потому что признаете только силу и насилие, являетесь узурпаторами и разрушителями народной свободы во имя диктатуры одной партии. Мы не намерены терпеть вас. Мы ответим на вашу силу своей силой! - она отвернулась от делегации Совета и закричала в зал пронзительным голосом:
       - На улицу! К народу! Мы начнем, нас поддержит вся свободолюбивая Россия...
       - В "Смольный", они не шутят! - распорядился председатель Укома РСДРП(б) Щенин. - В "Смольный"!
       Едва успела делегация возвратиться в "Смольный" и доложить об отказе думы и земства выполнить решение Совета, на улицах зашумела толпа.
       Прасолы и купцы, шибаи и слободские "ухари", выпущенные из тюрьмы уголовники и переодетые офицеры, сельские кулаки и церковные причты, вся грязь контрреволюции выползла на улицу.
       Горели чадные факелы. В кровавых отблесках пламени метались слова пьяной песни Пуришкевича:
       Быстры, как волны,
       Все дни нашей жизни:
       Что ни день, то короче
       К Германии путь.
       Налей, пролетарий,
       За гибель Отчизны,
       Мир без аннексий
       Устрой, как-нибудь...
       В рядах, переодевшись в шубу картоякского покроя и в охотничью шапку с длинными ушами из лисьего меха, чтобы не узнали, шел высокий человек с цыганским лицом и черными лоснящимися усами. Это казацкий урядник, Агафон Дроженко. Трудно было ему: сын, прапорщик, служил помощником командира Старо-Оскольской караульной роты, все больше отмалчивался и не выяснял своих взглядов. "А вот как теперь придется, если совдеп разгоним? - тревожился урядник. - Вешать его или как? Тоже и с этими мерзавцами морока, с Ванькой Денисовым и Володькой Бурцевым. Факт, они придумали в Казацком Союз рабочей молодежи и дом Владимира Ивановича Успенского захватили нахрапом под свои разбойничьи и безбожные собрания. Ну, этих высеку до крови, а вот с сыном как, с Сашкой? Вразуми, господи, и укажи! А если нас Совдеп осилит, тогда как? Разум мутится, боязно, а все же не могу я им так всего этого простить, большевикам. От них у меня нету счастья и удачи в жизни..."
       Вулканом кипела злоба в груди Дроженко. Он готов был перебить все население города и даже России. В первые ряды восставших он встал еще и потому, что разведал самолично: у "Смольного" дежурили в эту ночь котельщик железнодорожного депо, Сычев Николай, и помощник машиниста, Анпилов Константин. С ними хотелось рассчитаться. Сычев чуть было не убил урядника Дроженко молотком в девятьсот пятом году, Анпилов не дал уряднику на станции Горшечное в 1916 году арестовать агента РСДРП(б) Степанова, а ведь из-за этого упущена большая награда и возможность повышения по службе.
       "Они у меня, я их, - мысленно лютовал Дроженко, щупая рукой револьвер в кармане и стараясь в то же время посторониться в тень, спрятаться от пламени, шипевшего в руках Виктора- гармониста, который шел рядом. - Этому сволоченку терять нечего, еще не женат и только по сучкам лазает, а мне обозначаться на свету не след..."
       Виктор шумел:
       - Долой Совдепы, смерть узурпаторам! Да здравствует полновластное Учредительное собрание!
       Купчишка Алентьев, обряженный в шубу шерстью наружу и до неузнаваемости вымазанный в сажу, размахивал руками и что-то кричал невнятное. Он все время пытался отступить в задние ряды: денатуратное опьянение у него уже выветрилось, робел при мысли, что из "Смольного", наверное, начнут стрелять, могут убить.
       - Куда пятишься, крыса паршивая! - всякий раз покрикивала на Алентьева, шагавшая позади него красивая женщина в шубке с пышным воротником. Это была Анна Сергеевна Трифонова, владелица номеров и постоялого двора на Белгородской улице. Она старалась, чтобы пламя факела освещало ее лицо и показывало бы всем ее красоту. Алентьев злил Анну Сергеевну и своей трусостью и тем, что, пытаясь попятиться, заслонял собою жаркий факел Виктора. Она хлопала кулаком по спине Алентьева, и он тогда снова храбрился, выравнивался и начинал кричать невнятное.
       - Укрепи, господи, сердца их, - шепотом молился за восставших священник Тимонов, одетый в крестьянский зипун поверх полушубка. Жидкую свою гриву он запустил под воротник, опустил борты солдатской серой папахи и стал неузнаваем. - Против диавола идем, против антихриста. Помоги, господи, одолеть силу адову...
       Переодетые офицеры шли молча. Зато разные Чечулины, Жилины, Лихушины, Сотниковы, Грачевы, Шерстаковы, Волчанские, Лавриновы, Кореневы, Ильниковы, Голевы, Гребенешниковы, Топоровы, Пойминовы, Игнатовы, не есть им числа, галдели немилосердно. Они восхищались храбростью друг друга, храбростью дамы Трифоновой и храбростью сынка Степана Лукича из зеленой лавки, шедшего с факелом впереди всех.
       Среди всей этой толпы, будто шакалы, стоная и дрожа от страха перед возможностью сражения у "Смольного", но, желая быть на виду у всех, чтобы не оказаться обойденными в случае удачи, метались из ряда в ряд и скакали петушками сбоку колонны дельцы из числа выбившихся в купеческое сословие через ступеньки приказчиков, компаньонов, бесчестной коммерции и "двойных бухгалтерий" своих "неясных" доходов.
       "Ах ты, беда какая, что так приходится! - тревожился сердцем Николай Игнатов, горбоносый купчишка с повадками и ужимками беса. - Если меня убьют, останется Сашка, не доведенный до смысла. А сколько пришлось хитрить в жизни для накопления, пока нажил капиталы... Ай-я-яй-ай!"
       И пронеслась перед его глазами вся жизнь: до девятьсот седьмого служил агентом Новочеркасской фирмы Пузанова по продаже свеч, потом завел свое дело с конторой в слободе Ильинке Сальского округа Войска Донского. Удобно же было бесплатно пользовать помещение и лошадей компаньона Ивана Логвиновича Ильшенко, собирать утиль по всем краям и губерниям. Деньга, что червь, завелась: новый дом поставил на Осколецкой, Сашка в реальном науку одолевает, в деле сноровист: прошлым летом рубль на рубль прибыль нагнал.
       Игнатов вздохнул, невольно улыбнулся, и снова поплелись мысли: "Да и то сказать, Сашке осьнадцать лет, пора на самостоятельность. Мне в его пору пришлось уже целую деревню и пять церквей так ловко надуть, что и становой пристав концов не нашел. Чу-у-удно, дела-а-а! Какой же смысл для таланта, если убьют?" - от этой мысли снова похолодело сердце. Подался на правый бок колонны, чтобы удобнее нырнуть в сторону: пламя факелов освещало лишь крайние дома, кровавым пожаром отражалось в стеклах окон, а в глубине переулков царила темень, нырнешь туда и спасен. "У них сила. Чудно-о-о. Капитан Мешков, такой несметный богач, а перешел к большевикам и, говорят, пулеметами командует. Неужели их сила нас пересилит? Господи, вразуми, куда вернее броситься? Отгони робость от сердца моего... Если большевиков не спровергнем, кровь нашу высосут, все богатство отнимут. Но я знаю, что делать, если они начнут одолевать: нырну в переулок, спасусь, потом..., господи, вразуми! И святые пророки твои превращение имели... Да, верно, Ягненковым стану, Сашку научу Ягненковым стать. Прельстимся к победителям, не разберутся, словами ласковыми ублажим, а сами будем подкусывать... по одному... Чу-у-удно, дела-а-а..."
       Купчик Терентьев разгадал замысел соседа, растревожился: "А мне то умирать зачем, если Игнатов в проулок целится? - робел и старался не прозевать момента. - В Знаменском жить мне приходилось не жирно, был вошью против Луки Шерстакова. В Чернянке хватил капиталец, когда был приказчиком. Завел потом магазин в Старом Осколе, два дома купил... А тут революция, все пропасть может. Но и под пули лезть - дураков нету, увильну в переулок за Игнатовым: у меня не две головы на плечах. Тоже растут ребятишки... Лизка - шустрая, вострая. Ванюшка вызревает... Кто же им посоветует в жизнь носом пролезть, если меня убьют? Дудки, в дураки не полезу, увильну. И Лизку научу, Ваньку научу жизни. Вручал же я людям гнилой товар, а что они, люди, умнее стали? Да ничего они не поумнели, не разберутся в сорте... Черт с ними, пусть одолевают по виду, а по смыслу мы останемся над ними: дома сохраним за склонность, а магазин пусть захватывают, не жалко. Что там осталось, если мы товарец спрятали? Да ничего, одни мыши стрикуляют..."
       Мятежники энергично готовились к восстанию против Советов.
       В это время караул, выставленный Совдепом еще с утра у колокольни Михайловской церкви, откуда ожидался сигнальный набат к началу мятежа во всем уезде, был ловко снят заговорщиками и ложной бумагой Ревкома направлен к Гуменскому мосту "для предотвращения" будто бы намеченного вторжения в город мятежников из Атаманского. Замок с колокольни мятежники не стали снимать, так как набат решили подать с колокольни Николаевской церкви в тысячепудовый колокол, слышный на 25 верст в округе. Церковь же имени Михаила Архистратига и не была замкнута красногвардейцами, так что в ней беспрепятственно могли собраться заговорщики на богослужение в случае провала штурма "Смольного".
       Когда толпа шумно проходила мимо его дома, купец Платонов вышел из ворот своего двора и направился в церковь, как было условлено со священником Мазаловым.
       В неосвещенной церкви было тихо, перед царскими вратами голубым огоньком мерцала копеечная свечка в канделябре.
       - Открывайте врата! - сунув деньги священнику, прошептал Платонов. - Наши пошли на "Смольный", да облегчит господь рождение победы...
       Ощупав деньги, отец Иоанн возликовал душой. Зашептал молитву, пригнул Платонова у аналоя лбом к полу, сам шагнул к алтарю. И Платонов, распластанный в страхе перед таинством "разрешения", слышал звон скользнувших по металлическому стержню медных колец завесы, отдернутой священником, характерное шипение распахнувшихся "царских врат".
       - Даруй, господи, победу и разреши жизнь без боли против супостатов "Смольного", - вполголоса читал священник составленную им для Платонова молитву. - И пусть силы адовы развеются, яко дым смрадный, перед волей твоей. Благослови и помилуй ныне и присно и во веки веков...
       Хвост колонны миновал церковные двери, когда Платонов вышел на улицу. Перекрестившись на церковь, потом на факельное зарево над черным месивом людей, он медленно пошел по тротуару вверх. Тяжелый револьвер "Смит-Вессон" болтался в кармане поддевки, и Платонов жалостливо подумал о себе: "Может быть, через несколько минут кончится моя жизнь и так не узнаю, что будет с сыном, Мишкой. Он же, дьявол его задави, кричит за большевиков, хотя и весь в соплях. Неужели, какую ясность предвидит?"
       Священник хотел было тоже выйти на улицу, но еще раз ощупал деньги в кармане, оробело зажмурил глаза. Он представил себя убитым и даже ощутил, что кто-то вытаскивает у него деньги. "Нет, я лучше здесь побуду, - решил он и прислонился лбом к холодной позолоте иконостаса. - Пути Господни неисповедимы..."
       В "Смольном" была объявлена боевая тревога, с кличем "Факел, факел, факел!" по всем подрайонам города носились связные Комитета Союза рабочей молодежи, тревожно загудело на лесопильном, прерывисто зарыдали паровозы на станции.
       Файнберг, юркий невысокого роста худощавый человек с редкими черными волосами на шишковатой голове, робко бегал по комнатам "Смольного", мешал всем и всякому.
       - Нет, нет, прошу не портить и не открывать стеклянную дверь на балкон, - растаращился он перед Сорокиным, которому Шабуров приказал обязательно выйти на балкон и охранять его от проникновения мятежников. - Зима, топлива у нас нету, а стекла могут лопнуть, все промерзло...
       - Да что вы, председатель, о двери страдаете? - Хмуро возразил Сорокин. - Если мятежники оторвут нам голову, дверь не потребуется. Отойдите!
       - Не отойду! - взъерепенился Файнберг. - Дверь есть народное достояние, а вы его ломаете...
       В комнату энергично вошел Шабуров.
       - Пререкаться некогда! - сердито распорядился он. - Ваше место, товарищ Файнберг, у документов "Смольного". Берите красногвардейцев и двух железнодорожников - Сверчкова и Ефремова... А вы, товарищ Анпилов, помогите Сорокину открыть дверь.
       Анпилов молча отбил каблуком нижний крючок, рукоятью револьвера вышиб из петли верхний, надавил плечом на створки. Затрещало, через распахнутые двери ударила в комнату волна морозного воздуха, под ногой на балконе мягким пухом раздался молодой снежок.
       Было видно, как во всю ширь улицы плескались чадные факельные огни, вились вокруг красных языков пламени черные кудри копоти, срастающиеся с чернотой безлунной ночи. По стенам домов метались широкие тени. Все двигалось, грохотало и шумело. Похожее на бушующее ночное море, когда огни кораблей отражаются в волнах, гребни которых рассыпаются многоцветными брызгами и вьются кудрями в фантастических отсветах прожекторных лучей. Это сходство мятежной улицы с морем, а домов - с кораблями вызвало мгновенно в памяти Анпилова и Сорокина картину восстания Черноморского флота в ноябре 1905 года. Враг тогда оказался сильнее революции, а свой брат - солдат колол штыком матросов при выплыве на набережную из нефтяного костра на море. "На что же теперь надеются мятежники? - со злостью подумал о них Анпилов. - Надеются побить нас в расчете на нашу нетвердость, сволочи! Но это их ошибка, сейчас покажем..."
       - Кузьма, упреди их голосом!
       Сорокин, перегнувшись через дубовый брус перил, закричал:
       - Именем Советской власти приказываю разойтись!
       Но толпа с разгона хлестанула своей волной по стене "Смольного", загрохотала дубьем по окованным в железо запертым дверям и воротам, ударила камнем по окнам второго этажа. Сверкая в отблесках факелов, со звоном брызнули разбитые стекла, по мгновенно приставленной к балкону лестнице начали шустро карабкаться люди, чтобы через стеклянные двери прорваться во внутрь здания.
       Анпилов сильным матросским ударом ноги опрокинул лестницу вместе с карабкающимися по ней людьми. Сейчас же внизу, ослепительно сверкнув, грохнул выстрел. Пуля ударилась о карниз, с визгом зарикошетила в сторону. Потом снова грохнуло, левую щеку Сорокина обожгло, но он успел увидеть, что стрелял Виктор-гармонист, прицелился в него из маузера.
       От грохота выстрела Благосклонова выронила из рук факел с алыми лентами на древке, толпа отхлынула, и Сорокин увидел рядом с горевшим на тротуаре факелом распростертое тело убитого наповал Виктора. Мерцал в его руке револьвер.
       - Убийцы, узурпаторы, собачьи депутаты! - завыли в толпе, заголосили.
       - Расходись! - кричали с балкона. - Расходись, пулеметом начнем стрелять...
       - Ха-ха-ха-ха, - заливисто засмеялась Трифонова. - Совдеп сидит в мышеловке, а нас пугает. Не верьте, люди! Поджигайте Совдеп, штурмуйте!
       - Нас окружают! - истерически закричал кто-то из мятежников. Толпа оцепенела, прислушалась: со стороны Нижней площади и со стороны Гусевки нарастал гул человеческих голосов и звон какого-то железа. От здания бывшего воинского начальника загромыхали колеса пулеметных повозок. По Мясницкой, от здания духовного училища, слышался топот бегущих красногвардейцев, звучали команды.
       Первой вышла из оцепенения Благосклонова. Она молча затоптала пламя своего факела. Ее поняли мятежники, начали гасить свои факелы. Через какое-то мгновение все поглотилось густой темнотой. Надрывно звучал смятенный крик Трифоновой:
       - Спасайтесь, большевики всех нас порежут, всех поубивают! Нас предали, нас обманули...
       - Анна Сергеевна, замолчите, давайте бежать, - взяв ее за плечи и, увлекая подальше от "Смольного", шептал на ухо Платонов. - Я знаю окольные ходы выходы к Михайловской церкви, а там будем спасены: за богомолье не может наказать ни одна власть в мире, а ведь наступает воскресенье...
       - Убили Витьку, парня хороших кровей, - переодетый в одежду казацкого горшечника, вполголоса говорил вахмистр Кичаев уряднику Дроженко, с которым они пробирались буграми и балками в слободу с неудавшегося мятежа. - И нам теперь нельзя оставаться в городе, заарестуют...
       - Зайдем ко мне, возьмем белье и хлеб на дорогу, махнем к Каледину, на Дон, - сказал Дроженко, скользя вниз по заснеженному бугру. - Спасемся, даст бог...
       У "Смольного" состоялся ночной митинг.
       - Атака отбита, товарищи, но контрреволюция еще не разгромлена, - говорил Лазебный. - Она будет действовать исподтишка и в лобовую, как угодно. Нужна бдительность и осторожность.
       - Надо опечатать сейчас же думу и земство, чтобы не водились там осиные гнезда! - кричали красногвардейцы. - И обыскать надо всю буржуазию, отобрать оружие!
       - И контрибуцию взыскать без промедления, жиры буржуям растрясти. Мало что атака отбита, наступать на них надо, арестовывать. Сколько их тут было буржуев и офицерья, а куда девались, будто моль их поела?
       - Найдем, в воду не прыгнут, найдем! Главное, атака отбита!
      
      
      
      

    22. ДЕНЬГИ

      
       К утру обыски закончились, в зале "Смольного" лежали вороха отобранного у буржуев и разных подозрительных лиц оружия.
       - Мало отобрать оружие, нужно отобрать и деньги, - беседуя с Анпиловым, сказал Сорокин и развернул только что принесенный курьером экстренный выпуск газеты "Меч свободы" с напечатанным постановлением Совета о контрибуции. - Интересно, как оно тут выглядит...
       - Как будто не знаешь, - бросил ему Анпилов через плечо. - Сам же постановлял...
       - Постановлять - одно, а вот, как оно напечатано? - Сорокин покашлял и добавил: - Наш редактор, Файнберг, человек оглядчивый. Иной раз редактирует, что и не узнаешь своей мысли, завод называет каретной мастерской, а деревянное колесо колодезного ворота - силовым цехом предприятия... Вот и лучше самому прочитать и подправить, если редактор заврался. Ты вот, Костя, слушай и замечай, я вслух прочитаю...
       - Давай, чтение люблю слушать...
       "...местные промышленники и торговцы, прочие нетрудовые элементы, - читал Сорокин, - обязаны к шести часам вечера сего числа внести в кассу Совета добровольно в обязательном порядке всю сумму контрибуции, коя указана в именных повестках, вручаемых курьерами..."
       - Напрасно именные повестки, - прервав Сорокина, сказал Анпилов и покрутил головой. - Надо бы список всех буржуев пропечатать рядом с денежной суммой, а то наши внуки знать не будут, кого мы именем революции били и деньги их контрибуцили... Не понимаешь, зачем это нужно? Я тебе расскажу, Кузьма. У буржуев память крепкая, не забудут про контрибуцию. А народ, буржуи, грамотный, к нам же в государство на службу понабьется и будут вроде как ласковые снаружи, а из середки - те же черти, что и раньше. Придешь к такому с жалобой, а он тебя к другому переправит, тот - к третьему. И будут гонять сколько лет, пока из тебя пар выйдет, а ты и знать не будешь, кто тебя и по какой причине гоняет... Ну, читай дальше, Кузьма.
       "...за невзнос денег, виновные подлежат арестованию и посажению в тюрьму..."
       - Опять же Файнберг напутал, - возразил Анпилов. - Мы предлагали записать не "посажению", а "заключению в тюрьму". Буржуи-то ведь нас не посаживали, а заключали и в кандалы заковывали...
       - Не сразу, Костя, не сразу. Научимся и мы заключать и кандалы механические на руку и ногу застегивать. Важно вот только, чтобы не свои в эту обузу попадались, а настоящая контра. Вот чего я хочу... Пусть сидят в тюрьмах все, кто награбляет деньги и народ обижает...
       ... В этот день депутаты Совета не расходились по домам: намечено было, если буржуи не выполнят приказа о контрибуции, провести экстраординарное заседание.
       - Придут или не придут? - перешептывались депутаты, узнав от курьеров, что все именные повестки о взносе буржуями денег, вручены. - Вот будут дела, Федотов: ты и кассу отобрал у Корнилевского, приготовился, а деньги буржуи не принесут...
       - Я терпеливый, до шести часов, - неторопливо отвечал Федотов, поедая скромный обед, принесенный ему племянницей, Галей. - Погрызу головочку лука, картошки в мундирчиках и подожду...
       - У меня есть суд иной, - возразил Евдоким Кривошеев. - Нечего там тянуть до шести часов, а возьму взвод красногвардейцев и тряхну деньги...
       - Ты, комиссар, не горячись, - прервал его Федотов. - На лучку, погрызи. Тебя вот слеза прошибет, добрее станешь. Ведь и буржуям надо подумать, с мыслями собраться, расчеты разные концы с концами... Деньги, брат, это в их понятии, что твоя кровь в жилах. Иной, может, повесится из-за денег, вот как. А ты поспешаешь. Раз мы срок дали, нужно выдержать, чтобы власть считалась твердой, без обману... А придти - придут, напугались буржуи после своей атаки на "Смольный"... А кто это там, внизу, галдеж такой поднял?
       - Сейчас выясню, - ответил Кривошеев. - Безобразие такое устраивают в государственном присутствии...
       Возвратился Кривошеев с группой парней, среди которых один был в форме матроса.
       - Знаете, товарищ Федотов, что они вздумали, на Лазебного пришли с жалобой?
       - На начальника сводного отряда Красной гвардии? - переспросил Федотов, присматриваясь к парням. Некоторых из них он немного знал.
       - На него, - сказал Кривошеев, и сейчас же заговорили сразу все парни.
       - Чего же он зазнался, не записывает и не записывает?! - горячился черноволосый парень похожий на цыгана. - Мы вот уже в третий раз заходим в духовное училище, а нам, по приказу Лазебного, командуют "кругом" и винтовкою прицеливаются...
       - А ты, случайно, не Петра Кандаурова сынок из слободы Гумны? - перебил его Федотов. - Обличием похож...
       - Ну, его сынок, а что? - продолжая сердиться, ответил парень. - Меня Василием зовут и я бедняцкого происхождения, так что не имеет права Лазебный отказывать мне в Красной гвардии. У отца была одна десятина земли на девять душ, а пять моих сестер, старшая Дуня, модистками у купца Платонова третий год бесплатно в ученицах работают. Сам я тоже работал у купца Черных Кузьмы, в Ездоцкой: беговых лошадей ему кормил и козла в конюшне. А в четырнадцатом году купец проиграл свое состояние в игру "девятку" купцу Коротких Николаю, что на Рыльской живет, а я поступил к купчихе Болотовой Елене, что на Успенской улице...
       - Ну, вот и рассказал всю свою биографию, - снова прервал Федотов Кандаурова и усмехнулся: - Зачем же козла держал купец в конюшне?
       - Лошади у него дорогие, по две тысячи рублей каждая, хотя можно хорошую лошадь купить за двести рублей. Но Кузьма Никифорович верит, что лошади худеют, если их щекочет зверек-ласка. Козел своим запахом убивает ласку, вот почему...
       - Хозяйственно придумал, об этом надо записать, - Федотов заметил карандашом в книжечку, потом повернулся к стоявшему молча белобрысому матросу в тельняшке под расстегнутом бушлатом.
       - А тебя я знаю, Петр Горелов из Пушкарки, плясун. Ты, наверное, у ребят за главаря?
       - Так точно, - козлетоном доложил Горелов. - В Балтику меня не берут по ранению, а в Красной гвардии могу. Ребят согласовал, а Лазебный не соглашается. С нами вот все - Пашка Кондрашев, Миша Махнев, Андрей Силков...
       - Вижу, ребята боевые, - согласился Федотов и повернулся к Кривошееву: - Евдоким Прохорович, позвони Лазебному в отряд. Чего он с ребятами так?
       Кривошеев вышел в соседнюю комнату, к телефону. Вернулся сердитым.
       - Чего же вы голову морочите? - набросился он на парней. - Проситесь в Красную гвардию, а по тревоге "Факел" не прибежали бить буржуев, когда они чуть "Смольный" не сожгли...
       - В этом виноваты, - вступился за всех Горелов. - Сдурили мы еще с вечера, денатуратику немного выпили, да и проспали тревогу. Мы же во всем Лазебному признались, обещали исправиться, а он и слушать не желает, требует от нас героического поступка. Как же это мы будем проявляться, если взашей гонят?
       - Да, ребята, промашку вы большую допустили, - Федотов почесал в затылке, похмурился. И вдруг глаза его оживились, засверкали. - Вот что, я вам помогу героизм проявить. Нам нужно пошевелить купцов разных и промышленников, да без оружия, а так, уговором напомнить, что люди в Совдепе ждут и что пора нести контрибуцию, а то, мол, в шесть часов ото всех сразу кассир не сможет принять...
       - К кому идти, мы это мигом! - обрадовались парни, зашумели, - Можем весь город обежать и слободы, всех буржуев знаем на перечет...
       - Евдоким Прохорович, дай ребятам списки, пусть...
       Через час под окнами "Смольного" зашумели:
       - Идет, идет!
       - Деньги, деньги идут!
       Задремавший у стены Анпилов продрал глаза.
       - Кто идет, какие деньги? - спросил он, широко зевнув.
       - Купчиха Мешкова решила первой раскошелиться...
       Это было начало. Дородная женщина в сопровождении бухгалтера с охапкой книг в переплетах, похожих по окраске на арбузные корки, гордо вошла в комнату.
       - Кто здесь принимает контрибуцию? Проверяйте книги, расплачусь...
       - Ага, попалась! - забегал вокруг женщины Кривошеев. - Мы с купчих последние юбки стащим...
       - Ну, ты, Евдоша-переметчик! - смело остановила его Мешкова. - В мою юбку не лезь: запутаешься, до самого второго происшествия оттуда не выберешься. Это тебе не из анархистов-максималистов переметываться к большевикам. Комиссар... Я и на тебя найду управу, если через край будешь перехватывать...
       - Я с этой контрой разговаривать не буду! - Кривошеев рассвирепел, понюхал какого-то лекарства из пузырька "для унимания зуда" и выбежал, хлопнув дверью.
       Члены комиссии засмеялись, кто-то подвинул купчихе стул, пригласил садиться.
       - Спасибо, не привычна сидеть! - возразила она и вывалила из вещевой сумки на стол перед Федотовым целый ворох "керенок". - Нате, присваивайте. Сполна, все двадцать тысяч. На муку если перевести - десять тысяч пудов по закупной цене, четыре тысячи пудов - по отпускной цене. Тоже и насчет наемных ваших солдат-красногвардейцев. Слышала я, что приказ есть Крыленко или Антонова платить красногвардейцам по 200 рублей в месяц. Моих денег хватит вам на отряд в сто человек, а за месяц этот отряд может на мильон наделать...
       - Насчет присваивания напрасно разговариваете, - сердито прервал купчиху Анпилов. Скуластое лицо его покраснело, в глазах задрожала обида. - В ноябре девятьсот пятого пришлось мне выполнять задание лейтенанта Петра Петровича Шмидта, освобождать потемкинцев из плавучей тюрьмы судна "Прут". Проломили мы там перегородку, золото посыпалось. И столько его, на три воза не уложишь: вся флотская казна Черного моря. А мы монеты единой не тронули, поставили стражу у золота, чтобы революции передать сполна. Куда же ваши деньги в сравнении с тем богатством, а вы еще вздумали упрекать... Мы не себе присваиваем, не для наживы...
       Мешкова, уронив от неожиданности муфту, уставилась на Анпилова круглыми от изумления зеленоватыми глазами. По тугим ее щекам запрыгали судороги, на пухлой нижней губе зубы оставили белесые следы.
       - Господи! - всплеснула руками. - Столько золота и не тронули? Да вы совсем ни черта не понимаете в золоте и деньгах...
       Кто-то поднял муфту, со смехом подал купчихе, кто-то подвинул ей кружку с водой.
       - Испейте, - сказал Федотов, чтобы вам дурно не сделалось...
       - Сами пейте! - толкнула она кружку, вода расплескалась. Члены комиссии дружно захохотали. - Вот заржали, как лошади над овсом. И не понимаете, какое богатство зря упустили. Я бы на такое золото магазинов на всю землю наделала, а вы... бесхозяйственники! - она махнула рукой, вытерла платочком набежавшую на глаза слезу. - Мое это бумажное дерьмо считать будете или так примете в зачет?
       - Подсчитаем, - сказал Федотов и начал, разрывая пачки, перекидывать по одному листочку двадцатирублевые желто-бурые "керенки".
       - Видать, мастер! - рассердилась Мешкова. - Будет целый день по листочку перекидывать. - Я же разложила пачками, по тысяче рублей...
       - А если листочки не все на месте? - возразил Федотов, но Мешкова усмехнулась.
       - Для обсчета у купцов есть другая техника, а уж фирму свою мы не замажем: подсчитано и штампиком нашим удостоверено, тут уж верно, мы на этом себя не загадим... И в книгах можете не сомневаться, прямой учет... Раньше, когда муж был жив, наш бухгалтер, Смирницкий, вел нам двойные книги: для нас одни, для налоговых властей - другие. А теперь это ни к чему... Да, скажите, скоро у нас все достояние отнимите или повремените?
       - Повременим, - сказал Федотов. - Но книги бухгалтерские приносите нам на проверку каждую пятницу. Будем проверять весь ваш дебет, кредит, сальдо, перенос... И будем свою метку ставить... для контроля.
       Так взыскание контрибуции с первого же часа начало перерастать в нечто большее, качественно новое - в установлении контроля Совета над операциями купцов и промышленников города.
       Вскоре пришли в "Смольный" целые толпы купцов и промышленников с мешками денег, с бухгалтерскими книгами, с различными справками. Шерстаков подал Федотову запечатанный пакет, в котором оказалась бумага-справка: "С сегодняшнего дня Фабком мукомолов взял на себя обязанности контроля за работой мельницы и будет помогать Совету взыскать с Шерстакова-Коренева положенные законом контрибуции".
       Справка пошла по рукам членов комиссии, потом ее Федотов положил в несгораемую кассу наравне с деньгами: этот документ, написанный наивным стилем, говорил о многом, о том, что и в Старом Осколе начался действительный профсоюзный рабочий контроль над производством, о чем декрет ВЦИК был написан еще 27 ноября 1917 года, эсеры тормозили его выполнение до сих пор.
       "Деньги большевики отбирают, деньги! - с ужасом перешептывались буржуи. - Надо бежать, пока есть возможность, надо переводить капиталы за границу".
       Чернянсий маслозаводчик, Найденов, непостижимыми путями сумел перевести через французское посольство и содействие всемогущего Беккера сто тысяч рублей золотом в Лионский банк. Сам он наметил было бежать за границу, но умер, как рассказывают, дворником на Масандрской улице в Ялте. Купца Дягилева поймали в районе Нового Оскола при попытке бежать на Дон с золотом на сумму около трех миллионов рублей и расстреляли за эти деньги. Это происходило еще до известной телеграммы Государственного банка о конфискации золота, серебра, платины и других ценностей: "При ревизии стальных ящиков в банках золото, серебро, платина в слитках, монеты, иностранная валюта подлежат конфискации. Кредитные билеты подлежат внесению на текущий счет. Впредь до полного окончания ревизии никакие выдачи из ящиков не разрешаются".
       А фронт гражданской войны уже разгорался на юге, на Украине, в области Войска Донского. Старооскольская буржуазия стала очень скрытной, чутко прислушивалась к угадываемому ею гулу орудий, надеялась на поворот событий.
       Когда пришел сюда декрет ВЦИК 27 декабря 1917 года о национализации частных банков, кадет Щепилов, седой старик в золотых очках, собрал у здания банка на Белгородской улице толпу вкладчиков.
       Были тут всякие люди. Теснились коллеги Щепилова по учительской профессии в духовном училище. Торчали священники - Мазалов с остренькой мордочкой грызуна; черный с проседью отец Матвей из Соборной церкви; здоровенный рыжий поп из Николаевской церкви. Они перешептывались:
       - Письмо из Житомира получено, от Захара, - говорил Матвей. Мазалов помалкивал, не желая признаться, что письмо и он получил, свечной завод наладил по совету Захара. - Пишет, что в Центральной раде народ живет надежнее, и что удалось все документы охранки с донесениями священников по делам исповедным пожечь. Спрашивает, как у нас дела с этим и нет ли опасности?
       - Кто его знает, - шептал рыжий. Голубые глаза блудливо бегали. Беккеру мы отвалили немало денег, тоже и Трубавину, чтобы они побольше этих документов спалили. Ну и жгли, а вдруг, вы же знаете, выявились как-то Грудинин, Юрканов, Хромович... И даже их расписку на 500 рублей разыскали, за донос они брали деньги, типографию большевистскую выдали в девятьсот двенадцатом... Отец Захар пишет, что у него мысль появилась побродяжничать на период смутного времени...
       - Да, да, мне он тоже писал и советовал - запрячь пару лошадок в повозку и передвигаться по стране, вроде как в розыске родных. А как смута уляжется, тогда и определиться в безопасном месте, чтобы никто не знал, когда и кого выдавали по исповедным откровениям...
       Отец Матвей тяжело вздохнул и добавил:
       - А бежать на повозке не так опасно от патрулей, дорог разных больше, чем на поезде. Дягилева вон расстреляли, царствие ему небесное...
       - Но ведь кто его знает, куда бежать? - вмешался Мазалов, брызнув слюной. - Может, нам к Захару, может, ему к нам...
       - Господь просветит и укажет, - вздохнув, сказал рыжий. Только если завелись гайдамаки на Украине, придут они и к нам. Надеяться надо и бога молить о ниспослании благодати. А теперь вот о банке надо подумать, деньги там наши, а тут эта... национализация. Неужели, посмеют все суммы?
       Шнырял по толпе горбатоносый Игнатов Николай. Заискивая перед всеми и подтравливая "быть посмелее, держаться дружнее", сам все охал и охал. Что могут пропасть и его деньги, нажитые у Пузанова и на своем личном деле в Сальском округе области Войска Донского.
       Прижавшись к стенке, жадно вслушивался в разговоры купчик Степан Терентьев.
       - Все перевертывается и перевертывается, ладу не дашь, - жаловался стоявший возле Терентьева ястребовский купец Мухин. - Когда царя свергли, понаехали в Ястребовку разные люди из города. Василий Васильевич Яковлев, например, брат управляющего Русско-Азиатским банком. В Земельном комитете начал работать, теперь госконтролем в Ястребовке. Доктора Соболева, Ивана Прокофьевича, поставили у нас тогда председателем волостного комитета, а заместителем к нему назначили Свинухова Ивана из Стужня. Ну, думали мы, на этом и успокоимся. А тут тебе, бац, Октябрьская революция! И опять начали переворачивать. Тишку Бакланова из Земельного комитета поставили волостным военным комиссаром, житья нам не дает, подводами и реквизициями замучил. А тут еще Негуляев. Вы его знаете? О, черт человек, в большевики, говорят, записался, на уездный съезд Советов теперь его избрали... Слава богу, в Ястребовке пока контрибуцию не взыскивают. Да оно и не так уж страшно: наши деньги в банке. Страшнее, если банк не отстоим, хотя и народу собралось много... Кровный интерес, каждому деньги жалко...
       Кадет Щепилов, выставив арбузовидный живот и распахнув от возбуждения шубу на соболях, кричал:
       - Мы начихаем на их декреты, если стеной единой встанем! Что представляют из себя они и чем являемся мы? Советы издали 23 ноября декрет об уничтожении сословий и гражданских чинов, назвали всех людей "гражданами России". И что же вышло? Они величают нас и по сей день буржуями. А почему? Да потому, что мы есть существенная сила, нас никаким декретом не запретишь. Если рабский страх не ослабит нашего сердца, будем жить вечно. Мы - соль земли, без нас Россия прокиснет. Вот и о банке сказать. В сейфах наши деньги, а сам "Русско-Азиатский банк" есть вкладчик Лионского банка, почти французский подданный, почему и мы требуем для него и для наших денег экстерриториальности. Господа, не подчиняйтесь приказам Совета, поскольку заграница отказывается признавать этих самозванцев!
       - Правильно, ангельски правильно! - воскликнул бывший думский секретарь Красников.
       - Правильно! - подтвердил стоявший рядом с Щепиловым тот самый Соболев, которого вытеснила Октябрьская революция из думы и Ястребовского Исполкома, хотя он и, скрыв монархические убеждения, объявил себя левым эсером, прославился на весь уезд ораторским искусством. Он погрозил кому-то розовой палкой с большим медным набалдашником. Толстый, со светлыми усиками на бритом обширном лице, он все время жмурил глаза, почему и казалось людям, что он грозил палкой какому-то, ему лишь одному видимому, ослепительно сиявшему призраку. - Не позволим посягать на наши кровные деньги. Да и пусть Совдеп знает, что мы ценности передали в международный банк, сами задолжали банку больше, чем туда внесли, а он захотел национализировать, глаза у него разгорелись на чужие золотые деньги. Накось, выкуси! Керенками платим контрибуцию, и хватит, хватит. Оглохли разве: гудут на юге орудия...
       Бесом шнырявший по толпе, Игнатов Николай вдруг бросился к Соболеву:
       - Павел Прокофьевич, а если последний рубль заложил я в банк на проценты, как же мне его назад выручить?
       Соболев посмотрел презрительно на этого беса.
       - Ты, шакал, собирал капиталы по всему Сальскому округу и дальше, Пузанова обокрал в Новочеркасске, так что на припрятанном сто лет проживешь, будешь проедать готовое. Юлить умеешь перед всяким режимом. Накось, выкуси от меня ответ! - пырнул он кулак в горбатый нос Игнатова, и все стоявшие вокруг подняли дружный хохот.
       - Этот шакал, правду вы, Соболев, сказали, бесом юлит, - неожиданно появился у банка Федотов и пробился к оратору. - Я про Игнатова говорю: к нам бумажку прислал в "Смольный", что возле банка контрреволюция собралась, а сам вот здесь крутится, чтобы не упустить поживы, если окажется ваш верх... Но только ваш верх не окажется...
       Соболев сразу перестал жмуриться. Толкнув в сторону оторопевшего Николая Игнатова, он посмотрел на Федотова и при всей притихшей толпе засмеялся:
       - Ха-ха-ха-ха, совдеповский кассир прибыл! Тот самый, который контрибуционные деньги считать не умеет, керенки в двадцать на мильон по листику считает день и ночь... Ха-ха-ха!
       - Научился теперь считать деньги пачками, - спокойно возразил Федотов. - Поставим вот к банку стражу, а после уездного съезда Советов пересчитаем, что там у вас и как лежит. Помаленечку справляемся в счете... Завинтим буржуям гайки до скрипа... А пока до свидания! Советую добровольно разойтись по домам, чтобы не пришлось красногвардейцам свои кулаки отбивать о ваши шеи...
       - Улю-лю-лю-лю! - неслось вслед Федотову. Скоро вы, господа большевики, салом пятки себе смажете. Слышите, гудут на юге пушки? Улюлю!
       Федотов повернул на Курскую улицу, шагал, не отвечая на выходку черносотенной толпы.
       Игнатов Николай посчитал это окончательной победой вкладчиков и хозяев банка над Федотовым и большевиками. Чтобы все видели и слышали, он хохотал и приплясывал на тротуаре, обхватывая живот руками: - Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Деньги захотели взять... Ха-ха-ха-ха! Сила-то наша какая, глянь, несметная сила! Да еще я с этой силой заодно. Ха-ха-ха! Совдеповский кассир удрал, как заяц... Деньги, наши деньги, денежки наши неприкосновенные! Деньги!
      
      
      
      

    23. УЕЗДНЫЙ СЪЕЗД СОВЕТОВ

      
       Делегаты и просто желающие переполнили зал духовного училища, гроздьями висели на галереи второго яруса, где в дореволюционное время размещался певческий хор воспитанников, стояли между рядами скамей и стульев в зале, теснились в проходах. Демократичность сказывалась во всем - в составе съезда и в доступности зала заседаний для всех граждан, в облаках синеватого махорочного дыма, в нетопленом помещении и в духоте, которая постепенно накапливалась здесь, хотя и не грела, в разноголосьи спорящих людей.
       - А что она из себя представляет, эта Центральная Рада? - спросил Каблуков у какого-то железнодорожника, который рассказывал делегатам об этой "Раде" и о том, что она наотрез отказалась признать Советскую власть. - Шишка что ли с нарывом, если Советскую власть отвергает?
       - А черт ее знает, что она представляет из себя, - отругнулся железнодорожник. - Пишет вот мне Архипов Дмитрий, он там службу справляет в железнодорожном девятнадцатом батальоне, что Центральная Рада из союза партий состоит с апреля 1917-го года, а теперь объявила себя верховной властью Украинской народной республики, войска создает. Гайдамаками называются. Против России готовится, а вот Архипов пишет, что он ей, Центральной Раде, хвост крутит. О, боевой парень! Хочешь, я тебе его карточку покажу, недавно прислал?
       - Чего же, карточки я очень люблю рассматривать, - сказал Каблуков и начал рассматривать групповую фотографию. - Какой же тут Архипов есть?
       - А вот он, - пырнул железнодорожник пальцем. - Я с ним тоже служил, но по контузии и по болезни ослобонился...
       - Фартовый! - крякнул Каблуков и присмотрелся. Слева, на примитивном креслице с трубчатыми ножками и низко расположенными круговыми подлокотниками и спинкой сидел человек в шинели, в серой меховой папахе. Молодые глаза вытаращены, наверное, на объектив фотоаппарата. Короткий подбородок выбрит, под курнявым носом чернели небольшие усики, не выходя кончиками за уголки губ неширокого рта. На лице не отражено никаких дум, кроме желания "получиться на снимке". Это его желание передалось даже пальцам правой руки, которые сжаты в кулак и как бы смотрели на аппарат, прижатые к паху. Из-под шинели торчал носок сапога и часть голенища.
       Правее Архипова стоял высокий детина, по фамилии Шикмайтес (подписано на карточке). Усы у него подлиннее, чем у Архипова, белая меховая шапка похожа на рыболовный кубарь или на папскую митру. Глаза подведены под лоб, лицо напряжено заботой так запечатлеться на карточке, чтобы всякий понял - он не чета другим, власть имеет. Об этом и одежда его говорила: английский френч с нашивными карманами, красивые хромовые сапоги, и поза - голова запрокинута, как у гордой лошади, руки - за спиной, и вызывающий поворот корпуса к аппарату и подчеркнутое пренебрежение к сидевшему у его ног солдату Ульянову.
       Этот сидел на низеньком детском стульчике, закрывая собой левую ногу Архипова и правую ногу Шикмайтеса. На нем грубошерстная шинель и простые сапоги на скрещенных чуть не по-восточному ногах (сидеть на низком стульчике очень неудобно). На голове широкая кабардинская папаха с кудрявым мехом. Лицо с пирамидальным носом и маленькими колючими глазками, чуть поднятыми на аппарат, выглядело свирепым особенно еще и потому, что длинные усы закручены кверху сердито и с подчеркнутой лихостью. У этого человека, видать, масштабный характер и много злости, что сил больше, чем дано ему власти и работы...
       - А засняты они вот где, смотри на обороте карточки, там все пропечатано, - сказал железнодорожник, внимательно следивший за Каблуковым из опасения, не передал бы он кому карточку, тогда и не найдешь, с кого спрашивать в такой массе людей.
       Каблуков прочитал на обороте снимка чернильную надпись с подписью Архипова: "Съезд борьбы за власть Советов рабочих и солдатских депутатов с 18 по 20 декабря 1917 года проходил в городе Бердичево Житомирской губернии". Ниже этой чернильной надписи помещена противоречащая первой литографическая надпись: "В память съезда Желвойск Юго-Западного фронта 18 декабря 1917 г. Товарищи Архипов, Ульянов И., Шикмайтес. 19 Желбат Г. Бердичев".
       - Что-то чудно? - с сомнением покачал Каблуков головою. - Архипов пером написал, что съезд Советов, а напечатано, что съезд железнодорожных войск...
       Железнодорожник сердито вырвал у Каблукова карточку, сунул себе за борт.
       - Ты не задергивай нас, мы с ним в одной партии состоим, в социалистах-революционерах. Вот придут сейчас наши, на фракции совещаются с Белоруссовым, мы вам покажем. Вот это все наши места, - он показал пальцем на скамьи с сидевшими на них в разрежку людьми: - места охраняем, потом стеснимся, чтобы все наши могли сидеть...
       - Сидеть то вы будете, - возразил Каблуков, - но только партией этой не очень хвались. Я ее знаю: заставила нас твоя социалистка-революционерка землю покупать у кулака Евтеева, а вот большевики бесплатно отдают...
       - Тьфу, черт! - выругался железнодорожник и отвернулся. - Ты, оказывается, большевик, а я с тобою разговаривал столько, время тратил для выявления сочувствия...
       Иван расхохотался, но тут его кто-то похлопал по плечу.
       - Не потеснишься? Рядом надо посидеть, поговорить?
       - А-а-а, Василий Петрович! - Иван обрадовался Шабурову, толкнул в бок железнодорожника. - Давай раздвинемся на одно место, человека посадим...
       Тот ничего не ответил и даже не оглянулся. Тогда Иван Каблуков хитро подмигнул Шабурову глазами, а сам внезапно сдвинул эсера на охраняемое им для своих фракционеров место, и дернул Василия за рукав, посадил рядом с собою.
       Эсер свирепо глянул на Каблукова, но, увидев Шабурова, смолчал. Лишь лицо побледнело, пошло синеватыми косицами, глаза стали темными от ярости.
       - Если бы эсеры были в большинстве, вряд ли бы они стали нас ожидать, а вот мы их ждем, не начинаем, - сказал Шабуров Ивану. - Вождь их из Петрограда вернулся, даже не стал заседать в Учредительном собрании... Надеется здесь чего-то выкусить, на съезде, фракцию свою муштрует, в Михайловской церкви совещаются...
       - Чего же это они? - поинтересовался Иван.
       - Ясно чего. В регистрационной анкете все эсеры подчеркнули: "Вся власть Учредительному Собранию и демократической коалиции". Советы им теперь уже не нравятся, раз мы там в большинстве...
       - Вот же оглоеды, чума их задуши...
       - Нет, Иван Осипович, они не только оглоеды. Они затевают серьезное. Мне кажется...
       - Эсеры идут, эсеры! - перебив Шабурова, загремели голоса у входа, задвигали люди стульями и скамейками. Все же интересно поглядеть, как идут эсеры.
       Группа социалистов-революционеров шла со своим знаменем. Во главе ее шагал Константин Белоруссов, присяжный поверенный, уполномоченный ЦК партии эсеров, избранный в Учредительное собрание от Курской губернии. Русый высокий мужчина с лихо закрученными усами. На нем была черная шуба с белым смушковым воротником, черная каракулевая шапка-булочка, сдвинутая немного на затылок.
       По пятам за Белоруссовым шагали правый эсер Лука Шерстаков и архиправый социалист-революционер Порфирий Евтеев. Ни с кем не здороваясь, они гордо прошли вперед. Эсеровские функционеры, охранявшие места, освободили для них скамью, а Белоруссову подвинули венский стул.
       Утомленным движением руки он снял шапку и, пригладив ладонью длинные русые волосы, осторожно огляделся. На какое-то мгновение задержал глаза на Шабурове и на его согнутой на подвязке руке, усмехнулся и тронул ладонью плечо сидевшего впереди Бреуса:
       - Олександр Ильич, - с володимерским оканьем сказал он довольно внятно. - Все большевистские колеки пришли, чтобы задавить нас числом...
       - Но дело не в числе на съезде, а в людях за съездом, - неопределенно возразил Бреус и поежил плечи, будто на его капал дождь.
       - Слышишь, Иван Осипович, Белоруссов называет нас калеками, - шепнул Шабуров. - Значит, мы его проняли...
       - Он меня тоже пронял, - ответил Каблуков: - Я его гранатой по ряжке, он меня в тюрьму до самой революции...
       - Сыромятников приехал - появился! - загудели голоса, напоенные какими-то странными тонами недоброжелательства и интереса. - Теперь все эсеры в сборе, даже крикун Завьялов из Геросимово прибыл. Можно съезд начинать. Уж если ломать бока, то всем эсерам сразу, как Святослав кочевникам... "Иду на вы!"
       Съезд открыл председатель Укома РСДРП(б) Георгий Кириллович Щенин, и сейчас же завязалась борьба за состав Президиума, начинались даже рукопашные схватки. Наконец, утряслось: председателем съезда избрали Кобрысева Василия, высокого блондина с голубыми глазами. Это был крестьянин, только что прибывший из артиллерийской части.
       В секретариат избрали каплинского учителя Петра Саплина и попа-расстригу Василия Белоконь.
       - Ты, Белоконь, строчи аккуратнее все речи на бумагу! - смеясь, кричали из зала. - На фисгармонии в феврале исправно играл царю отходную, теперь пиши для ясности...
       Кобрысев, встав у трибуны, долго тряс поднятыми руками, чтобы зал успокоился. Но шум и хохот нарастал, превращаясь в сплошное клокотание.
       - Покажись, Авдотья, передом и задом, обрисуйся! - слышались возгласы, аплодисменты.
       Кричали и шумели потому, что на правой стороне сцены, обороняясь от бывшего начальника милиции Трубавина и его теперешнего заместителя начальника пожарной команды Кострыкина, толстая грудастая женщина в сером платке и синем жакете, пыталась пройтись по краю сцены и показать делегатам свою юбку из эсеровского знамени.
       Юбку, видать, сшили не без умысла: на обоих боковых клиньях белели, написанные масляной краской, слова "Земля", "Воля".
       - Да черт с ней, пусть пройдет! - потеряв терпение, крикнул Кобрысев на пожарников. Те махнули рукой, спрятались за кулисы, а Евдокия, виляя задом и, поводя бедрами, важно проплыла вдоль рампы. У левого конца сцены поклонилась съезду и под грохот аплодисментов, свист и крики спряталась в боковой двери.
       - Это местная дура! - кричал Ивану на ухо сосед-железнодорожник. - Задумала вот чудить, взобралась на сцену...
       - Дура она, может быть, и дура, но не совсем, - возразил Иван и вытер выдавленные смехом слезы. - Партию она вашу эсеровскую здорово высмеяла. Ведь если юбку немного повернуть на очкуре, "Воля" окажется на передке, "Земля" на задке... Смекни-ка, в чем дело?
       - Да, сделано тонко, - согласился сосед, нахмурился, замолчал.
       - Предлагаю вниманию съезда Советов, - приятным сильным баритоном прогудел голос Кобрысева над притихшим залом, - только что полученную телеграмму солдат Фатежского уезда...
       - О чем телеграмма? - загремели из зала. Мало ли кто пришлет...
       - Солдаты Фатежского уезда ставят в известность наш съезд, что послали телеграмму Совнаркому и просят нашей солидарности с ним протестовать против войны Германии с Россией, считаясь с полной дезорганизованностью, необеспеченностью и голодовкой армии. Но если таковая именно является войною буржуазии с пролетариатом, то солдаты Фатежского уезда просят нашей солидарности с ними и готовы во всякий час и минуту воевать за интересы трудового класса и останутся в полной организованности силой в борьбе с буржуазией. Такие же телеграммы, товарищи, фатежцы разослали и в другие уезды губернии...
       - Ответьте им, что они - предатели! - Закричал Белоруссов, - немецкие шпионы...
       - Да, да, они предатели! - подхватил тепло-колодезянский эсер Воронин. Высокий, плечистый, черноволосый. Он встал и закричал: - С Германией надо воевать при всех условиях, особенно теперь, когда нужно показать себя верными нашим союзникам - Англии, Франции и Америке. Долой болтовню фатежских солдат, да здравствует война с Германией до победного конца! Долой дезертирский мир, предложенный Лениным и позволяющий грабить Россию!
       - Долой эсеров! - загремело вокруг, зашумело, затрещали стулья и скамейки. - Приветствовать фатежских солдат, проявить к ним солидарность!
       - Долой!
       - Да здравствует!
       - Бей эсеров!
       - Долой большевиков!
       Шум и гвалт потрясал здание около часа, пока крикуны охрипли и утомились, потребовали перерыва.
       Когда заседание возобновилось, Кобрысев прочел ответ фатежцам, принятый без прений: эсеры отступили, не захотели провалиться в самом начале съезда, ничего не решив, ни на что не повлияв.
       Ответ гласил: "Солдаты Фатежского уезда! Старо-Оскольский уездный Съезд Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов выражает вам свою братскую солидарность и готовность вместе с вами бороться за интересы трудового класса, с буржуазией всех стран, если она посягнет на нашу революцию. Да здравствует мир с Германией и всеми народами! Да здравствует пролетариат и беспощадная борьба с буржуазией!"
       Вслед за этим началась борьба по повестке дня. Второй и третий вопросы утвердили без спора: Выборы делегатов на губернский съезд Советов. Разные дела и вопросы. А вот первый пункт повестки дня: "Организация власти и контроля, земельный и промышленный вопросы" вызвал новую бурю.
       Ястребовская и Знаменская делегации потребовали обсудить сначала их наказ Уездному съезду Советов. При этом выяснилось, что в среду Ястребовской делегации незаконно попал купец-яичник, Гришка Свистулаев. Обсудили это, большинством голосов "свергли Гришку из звания делегатов".
       Расстрига Белоконь и учитель Петр Саплин писали до пота, а тут еще ораторы требовали прочитывать записанное, чтобы не было секретарского домысла в речи. Работы хватало.
       Наказ все же был прочитан и обсужден до принятия повестки дня в целом.
       - Белоконь, пиши, пиши! - покрикивали из зала. И Белоконь писал, как успевал схватить:
       "Одобряются действия Старого Оскола по разгону думы и земства, и просить Уездный Съезд Советов упразднить все старые власти, не отчитывающиеся перед народом. Обеспечить хлебом, в котором нуждаются тысячи голодных животов, а всех инвалидов устроить в ремесленные училища и обеспечить нужным провиантом. Деревенские школы выровнять с городскими училищами, а эти с гимназиями по социалистической программе. Всю милицию заменить Красной гвардией из представителей по четыре-пять человек от волости, кроме конной милиции: эту оставить для быстроты действия, но не упускать из-под власти Советов для своевольства. И принимать в Красную гвардию лишь по рекомендательному приговору обществ. Вынести постановление о прекращении пьянства и денежной игры в карты, которые мешают нам проводить в жизнь революционные резолюции. Немедленно начать проводить земельную реформу в духе передачи земли трудящимся на началах уравнительного землепользования, чтобы все завершить к весеннему посеву. Учесть и оценить помещичьи имения и скот, также церковные, купленные земли и крестьянские, не обрабатываемые личным трудом. Лошадей у помещиков поотобрать и по дешевой цене продавать беднякам и разоренным солдатам, а не кому попало, потому что лошадей мало, бедняков много. Произвести поголовную перепись всего хлеба в уезде: одно общество переписывает у другого, чтобы без обмана и для точности. Лишний хлеб ссыпать в общественные магазины для распоряжения Революционными советами, чтобы людей прокормить и всю землю обсеменить. Весь торговый аппарат передать кооперативам, а граждане должны быть членами кооператива, иметь книжку для забора товаров и с указанием членов семьи. Одобрить и поддержать Курскую контору Московского областного продовольственного комитета в организации ею в Курске складов товаров для крестьянского потребления. За товары платить подвозом хлеба, дабы двадцать пять миллионов жителей 20 губерний в центре и вокруг не умерли с голоду и обсеменили поля. Культурные помещичьи имения взять под организацию государственных хозяйств и устройства проката скотом, инвентарем и прочим. Озимую рожь распределить так: вдовам, солдатам и всяким нетрудоспособным дать бесплатно и наравне со всеми. Лицам цехового труда - за установленную обществом цену. Деньги уплатить лишь тем, кто сам своим трудом обрабатывал лишнюю землю, а не работающим не платить за отчуждение озими, деньги включить в средства общества на нужды. Кредитные товарищества сделать достоянием народа, лиц, замеченных в злоупотреблениях, предать революционному суду..."
       ... Съезд шел несколько дней при бурных дебатах и острейшей борьбе партийных фракций. Лишь одного Георгия Щенина все фракции и беспартийные делегаты выслушали без обструкции.
       Он поразил людей своим чарующим голосом, в котором плескалось целое море человеческой жажды счастья всем людям. Поразил красивым открытым лицом с добрыми всепроникающими темными глазами, вьющимися каштановыми волосами и смуглым выпуклым лбом мудреца.
       Даже не верилось людям, что перед ними - простой человек из портных подмастерьев, знавший до революции лишь колотушки мастеров и несправедливый хозяйский гнев.
       Среднего роста, плотный и статный, Щенин не вцепился в трибуну, как делали другие ораторы. Он встал у рампы и не произносил речь, а, скорее, вдохновенно размышлял вслух, спорил как бы сам с собою. И каждому делегату захотелось выслушать этот спор, в котором бились мысли всех оттенков и страстей, отражая ураган мыслей и страстей, кипевших в уме и сердцах делегатов и гостей в зале.
       Жесты Щенина то были мягки, то порывисты, лицо играло и менялось в зависимости от того, какую мысль защищал он или опровергал. При этом Щенин не высовывал на острие копья свое собственное мировоззрение, наперед отбрасывая мировоззрения и мнения других, как это делали предшествующие ораторы. Нет, он выстраивал перед слушателями в сверкающей шеренге, как бы на смотр. Все борющиеся взгляды и мнения. Освещая их прожектором своей честной мысли, так что люди сами (так, по крайней мере, всем казалось) могли выбрать дорогу и взгляд для себя, встать на ту или иную точку зрения. Для великих принято такой дар размышления называть "властителем дум". Щенин в простоте скромного председателя Старо-Оскольского УКОМА РСДРП(б) был в эти минуты именно тем, чем бывают великие "властители" дум в определенные отрезки времени.
       - Все демократические партии, пусть даже не одинаково искренно, - говорил Щенин, - провозглашают целью своей борьбы прекрасное, чарующее и волнующее нас. Они провозглашают освобождение народа от материального и духовного гнета, от рабского страха перед большими и малыми тиранами и от рабской склонности кривить душой из-за шкурной выгоды и в ущерб соседу и всему народу. Ведь никакое криводушие не может быть полезно народу, хотя бы и старались иные выдать его за полезное. Еще Энгельс говорил, что у сапожной щетки не вырастут молочные железы, если мы назовем щетку коровой. Так и из подлости не вырастет добро, каким бы мы не прикрывали нашу подлость государственными или партийными соображениями: люди всегда видят наши дела, могут соблазниться дурным примером и начать подличать со ссылкой на своих духовных руководителей.
       Я это говорю не для красного словца, а чтобы подумали все, сидящие в зале фракции, сколь правы они в своем настоящем и сколь виноваты их противники. Понимаю тревогу меньшевиков и социалистов-революционеров, которые вот с этой трибуны обвиняли большевиков в насильном захвате власти и требовали гарантировать полную власть Учредительному собранию.
       Это требование справедливо, поскольку большинство нашего народа верит Учредительному собранию. Большевики не помешали поэтому, даже содействовали скорейшему созыву Учредительного собрания. Мы вот с вами сидим здесь, а депутаты Учредительного съезжаются в Петроград или уже съехались туда, хотя и не все, - Щенин покосился на Белоруссова, но не назвал его по имени. - Видимо, некоторые избранники народа предпочитают уклониться от прямого ответа на вопрос народа, что же будет делать теперь Учредительное собрание, признает оно революцию и ее чаяния или нет? А народ России ждет. И от самих депутатов Учредительного собрания зависит разобраться в действительных мыслях действительного большинства народа. Никто им этого не запрещает. Бывает иногда мучительно и горько признавать свою ошибку, но лучше бывает тому, кто умеет это делать с меньшей болью и не доводит ошибку до грани, за которой начинается несовместимость принципов революции и народных чаяний с возведенной в "принцип" ошибкой. Тогда неизбежна драма, а в обществе - возникает угроза гражданской войны, если нечто подобное разъединяет партии и классы, скажем, в вопросе о форме власти.
       Само Учредительное собрание не есть форма власти, но оно может утвердить уже выбранную народом форму власти и стать одной из славных страниц истории нашей Родины. Ему честь и слава. Собрание может и противопоставить себя действительному желанию народа. Тогда оно бесславно погибнет. И виноваты в этом будут не большевики, а те, кто не понимает биение сердца народа сегодня.
       Один из ораторов утверждал здесь, что однопартийная диктатура всегда подвержена опасности произвола и ошибок, поскольку монополист зазнается, начинает считать себя непогрешимым и не подвергается оживляющей струе критики со стороны зоркой оппозиции. Формально, это даже верно: поставленные вне контроля, политические силы всегда делали немало глупостей. Но при чем здесь большевики? Разве от них все зависит? Вы знаете, что в составе Советского правительства находятся сейчас и левые эсеры. А вот есть ли гарантия, что левые эсеры или какая-либо другая партия не захочет единоличной или даже военной диктатуры типа корниловской?
       Вот беда в чем. Да и то надо иметь ввиду: парламентаризм на Западе переживает кризис, вырождается, следовательно, в своей старой форме у нас совершенно невозможен. Но и на одном месте страна топтаться не может, не должна. Что же тогда делать?
       Ленин предложил нам Советскую форму государства, не отрицая при этом и другого богатство форм для перехода от капитализма к социализму. Народ высказался за советскую форму. Партиям, если они действительно стоят за социализм и интересы народа, нужно примириться с желанием народа. Что будет через десятки лет и в других странах, покажет история. Во всяком случае, они неминуемо учтут наши успехи и наши ошибки. Но они не простят тех партий, которые преднамеренно разжигают страсти с целью зажечь гражданскую войну.
       В нашей стране всем хватит работы. Ведь не обязательно всем сидеть у руля государственного руководства. Нам нужны капитаны государственного корабля, нужны и мичманы. Нужны нам матросы и адмиралы, но и без юнг не обойтись.
       Я призываю все демократические партии встать на путь дружного строительства новой жизни. Тогда и остро обиженные классы - помещики и буржуа - будут вынуждены присмиреть и найти себе место в труде, а не в разжигании гражданской войны.
       Большевики зовут к дружной работе не потому, что слабы, а потому, что убеждены в своей правоте. Над этим нужно подумать всем и всем...
       После выступления Щенина объявили перерыв, а потом снова загремела гроза: невозможно, оказалось, примирить страсти на том этапе, когда враждующие стороны где-то переступили Рубикон и теперь уж решили испытать историю критикой оружия.
       Особенно враждебно зашумели меньшевики и эсеры, когда вышел на трибуну большевик Воробьев. Маленький, худой, большеголовый, в потертой фронтовой шинели, он начал свою речь гневно, торопливо.
       - Никакого мира с социалистами-революционерами! В их партии сидят вон те барбосы! - он указал на Шерстакова Луку. - Меня собаками травил, еврея Каца в Сибирь загнал, чтобы не платить ему три десятки денег за машинку компании Зингер. Вот сидит Гамов на скамейке, может сказать, правду я или неправду говорю...
       Со скамьи поднялся толстый человек в шинели. Снял папаху, почесал ногтем свое одутловатое лицо с бритвенными царапинами на щеках.
       - Истинно сказал Воробьев, правильно сказал, - гундявым голосом вымолвил Гамов, потом зажал пальцами нос: после ранений и контузии у него часты бывали рези в носовой полости, обжигало внезапной болью. - Правильно, Шерстаков Лука есть барбос...
       В народе Гамов слыл молчуном. На этот раз он тоже ничего больше не сказал, присел разволнованный на свое место и закурил цигарку.
       - Слышишь, Лука? Люди подтверждают твое барбосничество, а ты еще в солдаты партии залез...
       - Зря тебя до смерти не затравил собаками, - прохрипел Шерстаков.
       - Да вот и теперь я жалею, что воли мне не дают, - крикнул Воробьев, - я бы вас связал с Белоруссовым нога с ногой и на осину, как Июду...
       - Мы тебе, Воробей, крылья скоро обрежем! - пригрозил Белоруссов и воскликнул: - Долой Воробьева!
       - Доло-о-ой! - зашумели сразу все эсеры. - Хватит демагогии и эффектов! Доло-о-ой!
       - Получай задаток, Воробей! - и в оратора полетели из зала заранее приготовленные лапти, гнилые огурцы, порванные галоши.
       - Уберите черносотенцев-погромщиков! - увертываясь от ударов, закричал Воробьев президиуму. - Видите, какие они "демократы"...
       Кобрысев шагнул к трибуне, что-то сказал Воробьеву, и тот, махнув рукою, сел на место, нахохлился.
       Слово получил Прядченко, Григорий Кононович, бывший работник купца Панова, потом писарь воинского начальника. Рослый, в шубном пиджаке с опушкой из котика, он был с виду неуклюжим, не в меру плотным. Неловким движением руки свалил с трибуны красную материю и, не подымая ее, молча уставился в продолжавший шуметь зал.
       Его широкое круглое лицо с оспенными рябинами, с толстым носом и огромным лбом, с пронзительными серыми глазами, дышало суровой силой воли, соединенной с упрямством.
       - Сколько вы не шумите, утихните и выслушаете! - сказал Прядченко, не обращая внимания на крики: "Доло-о-ой!"
       - Наш, из Орлика! - с гордостью сказал кто-то о Прядченко в зале. - Не человек, а черт. Был в левых эсерах, а теперь в большевиках. За идею на нож полезет...
       Единоборство Прядченко с залом продолжалось минут десять-пятнадцать. Он не ушел, ждал тишины. Крики начали слабеть, перешли в спокойный говор, потом в шепот.
       Наконец, наступила тишина, как часто бывает и в природе после пронесшегося над землей урагана.
       - Я буду краток, - раздался глухой, но сильный голос Прядченко. - Здесь происходит спор об уже решенном вопросе: Советская власть установлена, никакому Учредительному собранию этого факта не изменить. Что же касается диктатуры и однопартийной системы в стране с многими классами, то это, конечно, не лучший выход и не единственный для нормального развития страны. Но при нынешнем уровне сознания и сознательности так поведет себя любая партия, заглушая мысль и устремления своего противника. Разве не является доказательством этого, что даже на заседании Съезда Советов эсеры позволили себе бомбардировать большевика Воробьева старыми галошами за его слова и мысли. Заметьте, эсеры решились на это, будучи в меньшинстве. Позволительно спросить, на что бы они не решились, став у власти? Пожалуй, они решились бы на все, даже на объявление большевиков вне закона. Керенский (а ведь он эсер) уже так и поступал, целя в Наполеоны. И вот, оказывается, "узурпаторы-большевики", куда демократичнее и гуманнее эсеров: они, находясь в большинстве, не взяли эсеров за шиворот и не выгнали со съезда за хулиганскую обструкцию.
       Где же логика эсеров о равенстве и праве на существование всех партий в стране, если они уже загоняли большевиков в подполье и отдавали приказ об аресте Ленина? Это пустой звук! Любая партия в России, придя сейчас к власти, зажмет все остальные и не даст им свободы действий. Что касается меня, предпочту быть зарубленным топором на посту диктатуры пролетариата и однопартийной большевистской системы, чем трепыхаться навозом в проруби эсеровской демократии...
       - Холу-у-уй, ныряла! - закричал Белоруссов.
       - Кандидат в смертники! - поддержал Воронин и запустил в Прядченко свою лохматую овчинную шапку. - Жаль, гранаты не имею под рукою, дал бы тебе память...
       Кто-то ткнул Белоруссова кулаком в спину, а Воронин наотмашь сбил этого солдата с ног. Сейчас же раздался вопль возмущения, задние ряды волной двинулись к Белоруссову и Воронину, а через мгновение в зале царила неразбериха: трещали стулья и скамейки, летели клочья одежды, мелькали в махорочном синем дыму бьющие кого-то сжатые кулаки десятков людей.
       Призывы президиума к порядку тонули в озлобленном гуле потасовки и разбушевавшихся страстей, накопившихся обид и желаний отстоять свободу, над которой незримый кузнец стоял с цепями и наручниками, готовый заковать ее, если будет повержена.
       Это было в начале начал, когда могучий океан власти безбрежно бурлил еще в самом народе, не был разделен на реки и речки, на ручейки и каналы писаного правопорядка.
       Наконец, преодолев сопротивление меньшевиков и правых эсеров, Съезд организовал власть в лице уездного Совета Народных комиссаров.
       Делегаты потребовали от избранных комиссаров выстроиться у рампы и дать клятву на верность на верность служения народу.
       Вслед за Прядченко, стоявшим на правом фланге, поклонился Съезду Народный Комиссар Внутренних дел, Балычев Петр Васильевич, смуглый носатый слесарь-железнодорожник с черными вьющимися волосами.
       - Клянусь в верности народу, - произнес он приятным тенором. Покарайте меня смертью, если стану крючкотворцем и чиновником-бюрократом...
       Делегаты шумно аплодировали. Люди знали, что Балычев не любит водолеев-ораторов. Предпочитает речам живое дело. Потом выступил с клятвой Народный Комиссар Финансов Андрей Гамов.
       - Финансовое дело знаю - гундявя и защемляя нос пальцами, сказал он. - Научился у компании Зингер. Но теперь буду переучиваться: одно дело служить Зингерам, другое - народу...
       От наркомпросовской коллегии выступили, кланяясь Съезду, трое.
       - Клянемся, - чуть слышно прошептали друг за другом учитель-большевик Лобань и священник-расстрига Белоконь. Зато рослый смуглый Петр Тимофеевич Саплин величественно шагнул из шеренги поближе к рампе, сдержанно преклонил голову. На круглом его лице отразилось смешение чувств, невольно тронул пальцем густые темно-русые усы. "Братец запрашивает из Житомира, не опасно ли священнослужителям в Старом Осколе, а я вот становлюсь во главе просвещения, - мелькнули мысли. - Удастся ли мне обеспечить безопасность братцу Захару, который ищет теплого места и безнаказанности за свою службу в полиции через церковную кафедру. И сам же говорил мне однажды, что сожительство церкви с государством есть проституция. Разъясню ему, что есть возможность этот союз построить иначе. Но что же сказать делегатам? Люди ждут, а в моем сердце нет еще ясности. Ладно, скажу аллегорией..."
       - Нива просвещения есть трудная нива, - начал он. - Очень жаль, что настоящий народ на ней пока лишь будет объектом наших экспериментов. А не пахарем и не жнецом. Клянусь охотно возделывать эту ниву и желаю, чтобы она когда-либо стала не орудием взнуздания воли и подавления гражданственности в людях, а средством развития этой воли и гражданственности, иначе нет смысла в образовании. Верю, придет пора, когда сами люди смогут разбираться в учителях и сами выбирать наиболее талантливых и честных из них в руководители народного образования, то есть, появятся учителя из действительного народа.
       Я лично клянусь бороться за трудовую школу и трудовое воспитание, ростки которого заложены давным-давно в нашем уезде, но заглушаются пока и не видят солнца. Например, с 1913 года открыта Знаменская сельскохозяйственная школа первого разряда на площади в 101 десятину земли и леса стоимостью в 31.500 рублей. В первый же год поля школы, обрабатываемые самими воспитанниками, дали чистой прибыли 2562 рубля 50 копеек. Доказана этим фактом хозяйственная выгодность соединения учебы и труда на пришкольном поле. Воспитанники приобретают навыки культурного ведения хозяйства и уважение и уважение к труду, познают на практике основы производства и сельскохозяйственной техники.
       Мало кому известен факт, что опыт трудового воспитания и соединения учебы с производительной деятельностью учеников, использованный Знаменской школой, накапливался в нашем уезде еще с XIX века, после отмены крепостного права. Уже в пятом разделе "Отчета Курского епархиального училищного совета за 1896-1897 год" говорилось о Лебедянской школе, где учащиеся обучались систематически рукоделию и различным ремеслам. По всей Курской губернии в это время имелось 9 таких школ, в которых дети учились наукам и ремеслам - слесарному, кузнечному, портновскому, искусству кройки и шитья, вязанию и вышиванию, домоводству.
       При Кладбищенской церкви в Старом Осколе школа имела свой опытный участок земли, подаренный попечителем Симоновым для обучения учащихся основам садоводства и огородничества. На полдесятины земли учащиеся, руководимые специалистами-любителями, завели питомник и пересаживали деревца в сад, научились прививкам и всем другим навыкам садоводства и огородничества.
       Я прошу съезд принять мое сообщение как клятву, что нам уже сейчас известно в практике многое из соединения учения с производительным трудом и что на это косо смотрели дореволюционные власти, но не имеем права мы так смотреть. Если же не примем достаточных мер для развития трудового воспитания, то забудутся и завянут ростки его на десятилетия, а потом некоторые люди преподнесут их новому поколению вроде как свое собственное изобретение, что будет уже кощунственным отношением к истории: без истории нет народа, нет традиции, есть оплевывание уже сделанного, есть "открытие" уже открытой Америки.
       Правильные мысли о школе имелись в наказе, оглашенном ястребовской и знаменской делегациями, их надо осуществить, чтобы школа не блудила потом много и много лет с завязанными глазами и в плену прожектов...
       Зал долго и неистово аплодировал Петру Тимофеевичу, отступившему снова в шеренгу народных комиссаров. Его замысловатые слова "о ниве просвещения" люди интуицией поняли глубже и шире, чем сам он смог и посмел выразить словами.
       Потом делегатам поклонился похожий на цыгана Народный Комиссар Иностранных дел и начальник уездной милиции, беспартийный смазчик депо, Самсон Дмитриевич Малыхин.
       Стройный, рослый, стриженный под машинку, с минуту стоял он молча. Он любил говорить, но речи у него не получались. Вот почему всем было интересно узнать, что же он скажет в своем клятвенном слове. Никто не шумел, чтобы не мешать комиссару собраться с мыслями.
       Так и не собравшись, Малыхин махнул напропалую рукой, восторженно посмотрел в зал и громко вымолвил:
       - Клянусь, товарищи, буду рьяно дипломатическими средствами и с помощью вверенной мне милиции строить социализм во всемирном масштабе, чтобы никому не осталось от этого другого места. Вступай и баста!
       Зал грохнул аплодисментами, скандирующими криками:
       - Да здра-авству-ует Ма-алы-ихи-ин, Малы-ихи-ин!
       От коллегии народного хозяйства клятву дали трое.
       - Клянусь в точности работы и в наведении порядка! - кратко сказал Кобрысев Василий.
       Потом выступил Пушкарев Николай, высокий симпатичный мужчина со светлыми усиками. На нем было серое пальто нараспашку и украинская расшитая по подолу и полочке косоворотка с шерстяным поясом.
       - Клянусь хозяйственно сберегать народное добро и развивать его! - сказал он и тут же подтолкнул локтем своего коллегу - переплетчика Козлова: - Ты, Григорий, расскажи о хозяйстве, по описи...
       Маленького роста жизнерадостный блондин с умным лицом и суетливыми манерами, тоненьким голоском доложил:
       - Мы учли пока некоторое хозяйство: 2 сапожных мастерских (одна в Старом Осколе, другая в Орлике. Эта мастерская царю поставляла по 80 тысяч пар сапог, теперь будет поставлять для Советской власти). Имеются 2 табачных фабрики, 4 маслобойных завода, 4 крупорушки, 4 крупных паровых мельницы, 36 мелких паровых мельниц, 61 водяная мельница. Имеется сушильно-овощное дело. В промышленном отделе Совета мне дали справку, что предполагается национализировать 2 типографии и лесопильный завод с годовым оборотом в 500 тысяч рублей.
       Это вам кратко, а до всего остального мы еще доберемся. Я вам клянусь за себя и моих коллег, что мы стащим буржуазию с ее хозяйства за ноги, как пришлось мне со стариком Федотовым стаскивать со стола в девятьсот пятом на вокзале исправника Успенского. Вот так с ними...
       Делегаты долго хохотали словам Козлова. Не дождавшись полной тишины, вышел из шеренги и поклонился съезду Военный Комиссар Лазебный, которого в народе уже прозвали к этому времени за горячий характер "малым огня".
       - Клянусь использовать оружие для защиты свободы и независимости России. На нас лежит большая ответственность: Старо-Оскольский уезд, можно сказать, пограничный, а на юге враг поднялся. Против Каледина и всякой другой контрреволюции борются советские войска и наши Старо-Оскольские отряды. Центральная Рада продалась немцам, может и на нас двинуться. Мы должны встретить гайдамаков огнем и штыком. Да здравствует свободная Украина и непобедимая Советская Россия!
       После Лазебного выступил с клятвой Председатель Политбюро. Рекомендованный на эту должность знаменской делегацией. Это крестьянин из села Нижние Апочки, гвардеец Измайловского полка, участник Октябрьской революции и депутат Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов. В июльские дни был арестован и сидел в "Крестах", в Старо-Оскольский уезд прислан партией большевиков.
       Среднего роста, коренастый. Большие рыжие усы, открытый взор больших голубых глаз.
       - Вот это настоящий Политбюро! - воскликнул кто-то в зале восхищенным голосом, любуясь статно сидевшей на Головине Якове шинелью, затянутой ремнем. - Буржуям хвост отрубит...
       - Мы помним декабрьское нападение контрреволюции на наш "Смольный", - громким грубым голосом начал Головин и быстро прошелся взором по залу как бы выискивая участников этого нападения. - Вандея еще может повторить свой опыт. Особенно теперь, когда разыгрались события на Дону и на Украине. Туда бегут наши враги, чтобы вернуться к нам с огнем и мечом для смертельного удара. Некоторые ораторы выступали на съезде с призывом забыть о действительности, требовали свободы печати. Это не новая песня. Еще 4 ноября 1917 на первом заседании ВЦИК Ларин требовал отменить декрет Совнаркома о печати и о всех остальных стеснениях, создать трибунал с правом пересмотра арестов, закрытия газет и других обид, будто бы нанесенных пролетариатом буржуазии. Это ведь есть прямое выражение недоверия Советскому правительству, а мы такого недоверия не потерпим. Ленин правильно и за всех нас отвечал поборникам свободы печати и говорил: "Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в свои руки... Если мы идем к социальной революции, мы не можем к бомбам Каледина добавлять бомбы лжи..."
       - Вы превращаете печать в средство гнусного насилия над человеком и в сплошную клеветническую трибуну! - перебив Головина, закричал Сыромятников.
       - Мы этого, возможно, делать не будем, - возразил Головин. - А вот закрытые нами газеты клеветали нагло, что будто бы красногвардейцы насиловали ударниц и что большевики уничтожали исторические ценности Кремля. Эта клевета была настолько нелепой, что сами ударницы написали из Петропавловской крепости опровержение. Да и корреспонденты иностранных газет опровергли эти нелепости в мировой прессе...
       - Вот именно, в мировой! - поддерживая Сыромятникова, закричал Белоруссов, снова перебивая Головина. - Вы, когда возьмете силу, не только заставите заключенных вами в казематы ударниц показывать обратное фактам жизни, но и заставите свои жертвы клеветать на самих себя и аплодировать зловонным фельетонам борзописцев. Вот уж будет "свобода печати"...
       - Не хочу больше отвечать на ваши вымыслы! - раздраженно сказал Головин. - Я клянусь народу, что буду беспощадно уничтожать контрреволюцию, в какую бы она не наряжалась маску...
       Головин умолк, направился было к столу президиума, потом вернулся на свое место в шеренге Комиссаров и замер в положении "смирно".
       Наступила весомая тишина: молчали друзья, молчали враги. В этом молчании таилось грозное предзнаменование грядущих битв.
       Последним выступал перед Съездом с клятвой Комиссар по контролю за всеми комиссарами и учреждениями, бывший помощник начальника пожарной команды, беспартийный Иван Данилович Кострыкин.
       Длинный и тонкий, как жердь, стоял он в шеренге комиссаров, то и дело поправляя огромные очки на горбатом носу и гулко топая большими смазными сапогами, будто надоело ему стоять и он спешил, как раньше, поскорее сесть верхом на лошадку и отправиться под охраной красногвардейца и матроса проверять порядок.
       Старооскольцы знали, что горе тогда бывало нерадивому или бездушному чиновнику: такого Кострыкин немедленно снимал с поста или понижал в должности, если не отдавал под суд. Советовался он при этом со своей совестью и только с честными простыми людьми и не желал слушать разных вельможных адвокатов и защитников опрохвостившихся чиновников.
       Люди полюбили за это Кострыкина. Вот почему, когда он снял шапку и поклонился рыжеволосой головой, в зале водопадом загремели аплодисменты.
       Гул был так могуч, что даже комиссар вздрогнул, стекла очков сверкнули. Бритое лицо его сделалось бледным от волнения, казалось людям зеркалом души Кострыкина, чутким к радости и горю всех, всех.
       - Верим, верим! - закричали в зале, хотя Кострыкин не сказал еще ни одного слова. - Обороняй, Данилыч, народ от всякой нечисти и вельможных бюрократов, а мы тебе в этом всегда поможем, всегда!
       Данилович еще раз поклонился съезду, потом достал платочек из кармана длинного стеганого пиджака, вскинул очки на лоб и вытер слезы с больших серых глаз.
       - Спасибо за доверие! - сказал он. - А я клянусь стоять на правде, хотя бы и стала мне угрожать опасность для личной жизни и свободы. Не устрашусь за народное дело. Вижу я в зале Бороновского Прокофия Савельевича из Сокового. Приходилось мне с ним на заработок ездить, и он помнит, в Семилуках было дело, под Воронежем: дал я себе вот палец отрубить, левый мизинец, в доказательство, что рабочие не виноваты и не обворовали купецкую лавку, а просто забастовали и не желают покупать гнилой товар-продукцию...
       - Верно говорит человек, верно! - подтвердил Бороновский. - Такому человеку можно всю нашу судьбу доверить...
       - Еще раз спасибо за доверие...
       И Старо-Оскольский уездный Съезд Советов снова аплодировал Кострыкину
      
      
      
      

    24. ДЕЛО СЛУЧИЛОСЬ

      
       На третий день Съезда, когда развернулся спор о кандидатах в делегаты первого Курского губернского съезда Советов, намеченного к открытию 24 февраля 1918 года, в президиуме появился Шабуров с какой-то бумагой и подал ее Кобрысеву.
       Из зала видели, что Кобрысев сразу разволновался и что бумажка пошла по рукам членов президиума. Они заспорили между собою, будто забыли о делегатах и спорах между фракциями.
       - Просим не скрывать от нас, - зашумели делегаты. - Мы же знаем, что Шабуров ходил на телеграф...
       - Сейчас сообщим, - встал Кобрысев и жестом руки пригласил Шабурова к трибуне. - Объявите народу!
       - Телеграмма из столицы сообщает, - Шабуров потряс бланком и продолжил: - Сообщает, что сегодня утром разогнано Учредительное собрание за отказ провозгласить Россию Советской Республикой и за отказ одобрить декреты Второго Съезда Советов о мире, земле, власти...
       Сыромятников, сидевший в президиуме, подбежал к трибуне.
       - Дело случилось, как и мы ожидали! - с яростью закричал он: - Большевики совершили насилие над волей народа, которого не совершали даже французские якобинцы. История не простит этого, а народ заплатит жизнями миллионов своих лучших сынов. Теперь начнется террор...
       Сыромятникову не дали говорить дальше, заглушив его криками, топотом ног, свистами. Тогда Белоруссов без всякого разрешения президиума прибежал из зала на сцену и с поднятыми кверху руками завопил:
       - Чего же вы беснуетесь, темнота?! Неужели вы радуетесь, что большевики отбирают у вас завоеванные свободы, чтобы посадить потом на пайковую карточку дарованных...
       Каблуков не выдержал напора особо острых чувств восприятия им окружающего мира, протиснулся сквозь толпу сбившихся в проходе делегатов к трибуне и с обычной для него непосредственностью толкнул Белоруссова от трибуны.
       - Этот оратор нам не нужен! - закричал он под бурные аплодисменты зала. - Этот буржуй. И тот буржуй, который Сыромятников. Я же его хорошо знаю, с армавирской забастовки пятого года. Он и тогда учил нас хватать жизнь за хвост, а не за голову. В прошлом году снова заставил нас землю покупать у Евтеева, а теперь шумит насчет "пайковой карточки". Да нам пусть и по карточке, но вволю. Нам не нужно подарков, от которых живот подводит к спине. Да здравствует крестьянство, завоевавшее землю, и большевики с Советской властью, написавшие закон о передаче земли крестьянам!
       - Ду-у-урак! - закричал Белоруссов, округлив налившиеся злобой глаза. Отвернувшись от Каблукова, он громко бросил в зал: - Я покидаю съезд, полоненный большевиками-насильниками. Товарищ Воронин, ведите всю фракцию социалистов-революционеров в Михайловскую церковь... Нет, лучше в гостиницу Калинина на экстренное совещание!
       ... Во время съездовского перерыва, связанного с уходом эсеров и части беспартийных делегатов, члены большевистской фракции развернули активную работу среди оставшихся на съезде беспартийных делегатов, особенно крестьянских. Советуясь с ними насчет кандидатов на губернский съезд Советов и для занятия некоторых должностей в аппарате власти, оставшихся свободными после ухода эсеров.
       Шабуров пригласил к себе на квартиру Каблукова Ивана и Межуева Андрея, начальника первого вооруженного крестьянского "Отряда революции".
       - А что, Иван Осипович, если бы вы согласились по хозяйству в Уездном Совете поработать? - продолжал настаивать Шабуров за ужином. - На фракции мы решили поддержать кандидатуру...
       - Не-е-ет и нет, - крутил Иван головою, схлебывая щи с ложки, прикусывал хлеб. - От этого смысла меня ослобоните. У меня теперь есть самая главная должность - землю пахать. Кроме того, сопротивленцев в деревне целая туча. Стоят они против нас и зубами по-волчьи лязгают. Вот с ними я буду управляться по всей линии жизни. В деревне меня так много мучили и проучивали, что там я разберусь в тонкости, а в городе... не могу. Растерянность у меня наступает, когда вхожу в дома с многими комнатами...
       - Неволить нельзя, - вздохнул Шабуров, потом обнял Каблукова за плечи: - А линию нашу, большевистскую, проведете на деревне?
       - А то как же! На опыте мы убедились, что без линии жить нельзя. Уж нас без нее водили-водили за нос, плутать заставляли сколько в поисках мужицкой улучшенной жизни, а она оказалась вот на какой линии, на пролетарской революции...
       - Обид все мы натерпелись, - положив ложку и вытерев губы ладонью, согласился Межуев. - Мы с отцом тоже по кривой линии ходили, счастья искали. А в Бродке нас "Бабаями" прозвали за большой рост и за нищету. Мы недалеко от Василия Якушина жили, тоже крестьянин не из жирных. А с другой стороны от нас - кулаки Мелиховы, в их семье стражники водились. Якушевы, бывало, последним куском хлеба поделялись, а Мелиховы пакостили: доносы на нас в полицию писали, дегтем двери в нашей землянке мазали для насмешки, на сходке высмеивали. Однажды мы по причине слабой нашей линии пошли с отцом у помещика Солнцева доброту искать. Пришли, а он чай распивает за одним столом со стражником Мелеховым. Поклонились мы, рассказали, что нам нужно хлебушка и землицы с полдесятины в аренду. "Отработаем, сказали мы, помилосердствуйте". Видим, стражник шепнул что-то Солнцеву, оба они засмеялись, поглядели на нас странными глазами. Помещик и говорит: "Побудьте во дворе, сейчас выйду". Вышли мы, ждем. Вот и Солнцев с Мелиховым. Спустили они собак, давай травить для потехи. Отцу собаки портки в клочья разорвали, а мне икру прокусили. До сей поры синий рубец лежит. А нас теперь Белоруссов пугает "пайковой карточкой". Хуже не будет, как было...
       - Будем жить по-новому, но и о старом будем рассказывать молодежи, чтобы ценили завоеванное нами, - сказал Шабуров и посмотрел на часы. Потом он прикрутил фитиль лампы и покричал в соседнюю комнату: - Хозяюшка, мы уходим, закрывай...
       Все трое встали, чтобы идти в здание духовной школы продолжать съезд.
       В коридоре их остановили красногвардейцы. Один из них, посвечивая сильным карбидным фонарем, доложил Шабурову:
       - Задержанного привели, для выяснения личности...
       - Проводите в комнату!
       - Аль раздумали уходить? - стыдливо прикрыв рот ладонью, зевнула белокурая голубоглазая хозяйка, с которой столкнулись в комнате. Она не успела закрыть дверь и, выбежав на зов, стояла посреди комнаты в небрежно накинутом на плечи полосатом халате, в матерчатых башмаках на босу ногу. - Задремала я было крепко, а вы разбудили...
       - Извините, - сказал Шабуров, - дело случилось. Вы этого человека не знаете?
       Задержанный тем временем быстро повернулся лицом к окну, спиной к хозяйке, заскулил пискливым заведомо измененным голосом:
       - Я же, товарищ Шабуров, в пожарниках служу. Пришел на дежурство по наряду, а они сграбастали, будто я им есть кто ее знает кто... Отпустите, у меня служба...
       - Поверни-ка его, Андрей Емельяныч, с лица посмотрим!
       Межуев рванул человека за плечо, и он повернулся, но закрыл руками длиннобородое лицо с исковырянными оспой щеками и узкими желтоватыми глазками, будто хотел спасти их от резкого света фонаря.
       - Не издевайтесь, я вам не подданный!
       Красногвардеец начал рассказывать, что этого человека в брезентовой форме пожарника они задержали при попытке пробраться по черной лестнице на чердак здания и отобрали у него револьвер и флягу керосина. Хозяйка же, слушая рассказ, кошечкой ступала вокруг задержанного, настороженно присматривалась к нему.
       - Ба-а-атюшки! - вдруг, всплеснув руками, воскликнула она. - Да это же Игнат Николаич Прядченко из Орлика. Зачем его черт обрядил в пожарника? Ослобоните его, человек знакомый. Я же сама из Орлика замуж в Старый Оскол взята, а он жил по соседству... Вот страсти, господи! Да я ж его хорошо знаю: у него шорная мастерская, а еще в Ивановке корзинами занимается...
       - Язык бы у тебя обломился, чертова сорока! - выругался задержанный, и Шабурову стало ясно все.
       - Идемте к начальнику пожарной охраны, там выясним! - приказал он. - А бородача держите покрепче...
       - Нету его, товарищи, нету! - выйдя на стук в коридоре, сообщила соседка Трубавина по квартире. - Сама я видела, ей-богу! Они уже с час, как уехали. Взяли ружья с собою и уехали на санях все трое - Трубавин, Белоруссов и Сыромятников. И не сомневайтесь, я их хорошо знаю...
       - Иди на съезд, - отведя Каблукова в сторону, шепнул ему Шабуров. - Скажи Бурицкому, чтобы тайком и без промедления прислал в "Смольный" начальника пулеметной команды, Мешкова. Подожди, Иван Осипович, вот этот блокнот передай Козлову Григорию Петровичу. Тут записано о задачах Совета народного хозяйства...
       - Это, какому Козлову?
       - Маленький такой, светло-русый. Борода у него подстрижена, будто огнем подпалена... Да он же почти рядом с нами сидел, в третьем ряду...
       В "Смольном", не дожидаясь прихода Мешкова, Шабуров и Межуев без особой вежливости допросили задержанного, и он рассказал, что готовится восстание в уезде, сигналом к которому должен бы послужить пожар в духовном училище, который в ночи будет виден верст за тридцать вокруг...
       - Кто руководитель?
       - Спросишь у Белоруссова, когда тебя поволокут вешать на телеграфном столбу! - сквозь зубы выдавил арестованный. - Скоро это будет...
       - Отведите в тюрьму, вот записка! - приказал Шабуров красногвардейцам, и те вывели Прядченко из "Смольного".
       - А вы, товарищ Межуев, немедленно со своим отрядом в Орлик! В городе справимся сами, сводным отрядом Красной гвардии и пулеметной командой... С собою возьмите лишь конников, пехотинцев пришлите в мое распоряжение. Да постарайтесь доставить живыми Сыромятникова и Белоруссова. Хорошо будет, если захватите Воронина...
       Мешков прибыл, когда Шабуров остался уже один.
       - Пулеметная команда готова к бою! - доложил он, и Василий с тревогой остановился с протянутой было для приветствия рукой.
       - Почему вы думаете, что предстоит бой? - спросил Шабуров, проницательно всматриваясь в лицо Мешкова и в его горящие углями глаза.
       - С час тому назад, - спокойно выдерживая взгляд Шабурова, сказал Мешков, - пулеметчики доложили мне о попытке поджечь духовное училище и аресте промышленника, Игната Николаевича Прядченко. Я знаю этого человека и уверен, что он действует не ради забавы. Вот почему я собрал пулеметчиков по боевой тревоге...
       В дверь громко постучали
       - Войдите! Что случилось? - спросил Шабуров у запыхавшегося красногвардейца, переступившего порог.
       - Патрульные наткнулись на двух зарезанных у соборной ограды красногвардейцев, которые сопровождали арестованного Прядченко. Нападали бандиты из засады, Прядченко бежал...
       Шабуров побледнел, глаза яростно сверкнули.
       - Немедленно, товарищ красногвардеец, к помощнику командира сводного отряда, к Завьялову. Ревком требует выставить усиленные караулы, оцепить район собора, выставить посты на улицах, задерживать всех подозрительных. Население не будоражить...
       Когда красногвардеец вышел, Шабуров с глубоким упреком сказал Мешкову:
       - Почему же вы, заметив неладное и подняв пулеметчиков по тревоге, сидели и ждали вызова, когда надо бы явиться самому?
       - Не посмел, так как знаю из опыта, что начальники не любят подсказок...
       - Так было в старой армии, не должно быть теперь, - возразил Василий. - Народ требует теперь от рядового человека и вождя относиться к революции не по степени занимаемого поста, а по всей полноте своих сил и личной инициативы. Как человек военный, вы лучше меня знаете, что инициативу в бою может подать не генерал, а простой солдат. А между мной и вами не так уж велика разница в служебных рангах...
       - Конечно, мое происхождение дает вам основание не доверять мне, - обиженно сказал Мешков. Но Шабуров немедленно прервал его.
       - Вопрос не в доверии. Ревком мог бы снять, если не доверяет. Вам доверяем, но требуем...
       - Не надо, Василий Петрович. Я понимаю, все сделаю. Мы уже выставили пулеметы на гостинице Калинина, на балконе дома Лихушина. Думаю выставить...
       - Хорошо, идемте вместе. Мы к вам не будем посылать комиссара, но я хочу поглубже познакомиться с действиями пулеметной команды по боевой тревоге...
       Уже на улице, шагая рядом с Шабуровым, Мешков как бы случайно обронил слова:
       - Говорят, свой глаз дороже алмаза. Вот и произведения Пушкина под конец жизни не доверяли на просмотр ни одному второстепенному цензору, кроме венценосца...
       Шабуров не ответил на эту жалобу. И они шагали по ночному городу. Было морозно, слегка вьюжило. По булыжной мостовой и по стенам домов шелестел снег. Тоскливо над головой стонали телеграфные провода, ветер рыдал в промерзлых ветках бульварных кленов и тополей.
       - Стой, кто идет? - окликнул, выступивший из ниши калитки человек, преградил ружьем путь Шабурову и Мешкову.
       - Затыльник, - тихо шепнул Мешков, человек исчез в нише, будто его и не было на тротуаре.
       - Это я пулеметчиков расставил, на всякий случай, - сказал Мешков, в голосе прозвучала гордость.
       - Вот за это спасибо, - тепло ответил Шабуров и начал правой рукой поднимать воротник шинели, пожаловался: - морозом обжигает ухо...
       - Да, морозно, - согласился Мешков и заботливо помог Шабурову поднять воротник. - Долго еще придется носить руку на перевязи?
       - Думаю, не долго. Я уже хотел снять, доктора не разрешили. А одной рукой трудно справляться, когда дел хватает на целых десять рук... И вот это дело случилось.
       - Рассеем, - уверенно сказал Мешков. - У нас хватит сил...
       Присланных Межуевым пехотинцев частью посадили в засаду у здания почты и тюрьмы, частью у мостов через Оскол и Осколец, остальную полуроту с двумя "Льюисами" послали защищать вокзал на случай выступления мятежников.
       К зданию съезда бесшумно подвезли двести винтовок для возможного вооружения делегатов. Лишь после того, как винтовки были сгружены с саней и размещены в кладовой училища, Шабуров вошел в зал заседаний.
       Шло голосование за кандидатов на губернский съезд Советов.
       - Григорий Наумов...
       - Василий Попов...
       - Яков Головин...
       - Григорий Прядченко..., - одно за другим назывались имена, шумел лес рук голосующих.
       Шабуров взглянул на часы. Три двадцать утра. Скоро рассвет.
       Незаметно для других они с Бурицким вышли из зала через дверь со сцены, удалились в угловую комнату, где в дореволюционные времена содержались провинившиеся воспитанники и в кровь разбивали себе лбы о цементный пол: они исполняли в поклонных молитвах наложенную на них эпитимию.
       На стене висела желтая бумага со священными виньетками вместо рамки. Шабуров сорвал ее и прочитал:
       "Съезд духовенства Старо-Оскольского училищного округа постановляет: 1. Дабы излишки учащихся из иносословных не переполняли классов и тем не вызывали излишних расходов духовенства на содержание параллельных отделений, просить правление духовного училища сократить прием иносословных в училище...
       2. Строго воспретить воспитанникам духовного училища брать книги для чтения из городской библиотеки и где бы то ни было на стороне, помимо училищной библиотеки. Книга, взятая учеником со стороны, отбирается начальством и не возвращается ученику, если будет признана несоответствующею целям училищного образования и воспитания..."
       - Да-а, - сказал он, комкая бумагу и суя в карман, - экономны отцы святые...
       - Это они скупились для просвещения народа, а вот на кредитование декабрьского выступления черносотенцев не пожалели, - возразил Бурицкий. - В Политбюро есть сведения, что лишь священники Тимонов, Мазалов и Антонов отпустили четыре тысячи рублей. Не пора ли нам взяться за них и объявить съезду, что мятеж может вспыхнуть с минуты на минуту?
       - Нет, пусть съезд спокойно завершает работу, - возразил Шабуров. - Мы все организовали к отпору. Я вот за этим и вызвал тебя, чтобы доложить, как и что. Раз дело случилось, будем вести его без паники и без шума...
      
      
      
      

    25. ДРАКА НАЧАЛАСЬ

      
       Бурицкий занял место в президиуме, Шабуров сел на скамью в углу сцены, где на столике стоял телефон с огромной старомодной трубкой на рогатых никелированных вилках рычага.
       Слово для оглашения общей декларации созданного уездного Совнаркома было предоставлено председателю Политбюро Якову Головину.
       Будто бы желая подчеркнуть свое презрение к царившему в нетопленом зале холоду, Голованов вышел к трибуне в саржевой гимнастерке и в накинутой на одно плечо шинели. И в таком виде он был еще красивее, чем в наглухо застегнутой шинели и в ремнях, когда давал лично комиссарскую клятву съезду.
       - Товарищи! - показав рукой на висевшую над столом керосиновую лампу, протрубил он грубым голосом. - Мы видим у стекла лампы круговое сияние радуги. Старики говорят, что такое сияние к непогоде. Почему так происходит, должны ответить ученые. А вот создать таких ученых, которые вместе с нами будут объяснять и переделывать мир, наша задача. Мы видим сейчас небольшую волнистую шапку яркого пламени над фитилем лампы. Но мы не были бы настоящими людьми, если бы не умели видеть за этим огоньком целого огромного солнца, зажженного над планетой нашей социалистической революцией. И грош была бы нам цена, если бы мы в целом огромном солнце видели только маленький огонек нашей керосиновой лампы.
       Я это говорю к тому, что Солнцем для нас является Советская власть. Она - центр всего человеческого. А радужное кольцо вокруг этого солнца - это органы, создаваемые Советской властью для прочности своего существования.
       Но радуга, товарищи, сияет при солнце в чистых брызгах воды, в хрустале, в зеркальных срезах стекла. Она не засияет в грязи. Об этом мы не должны забывать, охраняя органы Советской власти от различной мерзости и мерзавцев, которые любят сидеть в мягких креслах власти не для народного блага, а ради своих шкурных выгод. Такие найдутся и в немалом числе. Будьте к ним беспощадны, как к чумным крысам, иначе от их черноты померкнут радужные круги вокруг солнца Советской власти, глаза наши и сердца утратят радость и будут ощущать оскорбительный мрак бюрократизма, клубящийся вокруг Солнца и заслоняющий свет от нас.
       Новые поколения, может быть, удивленно пожмут плечами, что мы своей волей установили в пограничном с Украиной уезде Политбюро, Совнарком, строили, как могут предположить, уездную республику. Но мы не занимаемся автономизмом, категорически против возврата России к временам удельных княжеств. Мы просто за все взялись с самого начала, без инструкций и учебников государственного права и законности. Мы самочинно строим свою власть, почему и она наша без всяких оговорок. Никому такую власть не дадим в обиду, но сами будем ругать за оплошность и хвалить за успехи от души, будем шлифовать и совершенствовать, чтобы она никогда не стала нашей мачехой. А чтобы некоторые не возомнили себя врожденными повелевать и не посчитали народ лишь только предметом повелевания, народ создал свой контроль и будет таких властителей беспощадно выгонять из аппарата. Такова наша декларация в области политической и в области демократии.
       Задачу хозяйственную и оборонную можно выразить так: с якобинской беспощадностью, как говорил Ленин, сметем все старое и переродим Россию хозяйственно, - Головин решительно взмахнул рукой, шинель упала с плеча на пол. Он не заметил этого, продолжал говорить. Клубы матового пара вырывались изо рта, таяли над трибуной, окрепший голос набатом гудел над притихшим залом, плескался под высоким потолком с картинами библейских сюжетов. - И никто не одолеет нас, если мы будем свободными и вооруженными. Никто не смеет повторить опыта Николая I объявлять человека сумасшедшим за его любовь к истине и за свободолюбие: мы сами заключим такого любителя произвола в им же приготовленную тюрьму.
       Да здравствует Советская власть - выразительница наших мыслей и надежд! Да здравствует Ленин и жизнь по Ленину! Иной жизни мы не хотим!
       Когда Головин кончил речь, зал загремел аплодисментами. Потом, заглушая шум метели за окном, изгоняя усталость, вспыхнула песня:
       С верой святой в наше дело,
       Тесно сомкнувши ряды,
       В битву мы выступим смело
       С игом проклятой нужды...
       ... В пятом часу утра, когда еще продолжала греметь песня в зале, вбежал красногвардеец в заснеженной треухе и в пальто с поднятым воротником. На груди сверкала перевязь лент с патронами. Энергично протиснулся к Шабурову, дежурившему у телефона.
       - Тут все прописано, - подал пакет Шабурову. - Драка началась...
       - Началась все же? - переспросил Шабуров с тем чувством, которое известно каждому, хоть раз в жизни пережившему минуты перед боем и сам бой - с чувством самоотрешенности и возвеличенного подъема духа. Он разорвал пакет, прочел про себя донесение командира полуроты: "...на двух прицепленных к паровозу платформах около двухсот мятежников пытались прорваться в город из Чернянки. Каплинский "Черепок" - связной Межуева, посланный в Казачек еще с вечера для информации, позвонил нам об этом по телефону. Мешков и я послали пулеметчиков на дрезинах навстречу мятежникам. Из-за снежного заноса пулеметчики добрались только до Котла. Там они разобрали рельсы, паровоз мятежников лежит на боку, платформы - вверх колесами... Мятежники разбежались под огнем "Льюисов". Ждем указаний..."
       - Вас задерживали по пути? - спросил Шабуров.
       - На каждом шагу, - пожаловался красногвардеец. - Особенно придираются пулеметчики. Свои ребята, а требуют пропуск...
       - Да это же очень хорошо, - радостно сказал Шабуров. - Идите и скажите командиру, что задание остается прежним... Постойте! Вместе пойдем. Обстановка, кажется, изменилась...
       Шабуров сказал это и остановил красногвардейца потому, что совсем близко послышалась за окном стрельба из винтовок, застучал пулемет. Он подбежал к трибуне и начал короткую речь перед притихшими делегатами.
       - Эсеры выступили, товарищи! Но прошу без паники. Наши боевые силы расставлены, в здании имеется оружие. Боеспособные делегаты могут вооружиться...
       - Все мы боеспособные, стрелять умеем. Давай оружие!
       Загудел басовитый колокол Николаевской церкви, задребезжал казацкий, заливисто разлился медью успенский, хриповатым гулом отозвался ямской, сполошно перекликались однозвучные покровский и троицкий колокола, размашисто бубнил соборный. Потом гул всех колоколов перемешался в какой-то медный рев. Лишь молчала колокольня Михайловской церкви, заблаговременно занятая пулеметчиками: ее справедливо считали "трибуной мятежа", почему и замкнули.
       На Нижней площади заполыхали кем-то подожженые ларьки, вспыхнули лабазы на Мясницкой, загорелся склад сосновых досок. Розовое зарево повисло над городом. Пузатые огненные облака, будто корабли с раздутыми ветром и окрашенными кровью парусами, медленно плыли на юг. Снежное кружево вилось над улицей, тонуло в черных провалах проездов и дворов.
       Военный руководитель, Завьялов, торопливо выстраивал вооруженных делегатов съезда перед фасадом кирпичного двухэтажного здания духовного училища, построенного старооскольским зодчим Иваном Петровичем Масоновым в 1894-1899 годах, на рубеже двух веков. Здание казалось в предрассветии черным, но красные отблески пожара трепетали на крыше и полубашенках над фасадом: горело что-то в слободе Казацкой.
       Люди дрожали и стучали зубами от пронизывающего морозного ветра, от озноба и того боевого азарта, когда руки уже получили оружие. Но глаза еще не видят врага, с которым вот-вот нужно будет сразиться.
       Выяснив, что главные силы мятежников развернулись в районе дома того самого купца Соломинцева, который был в предреволюционное время "медовым королем" Поосколья, Военный комиссар Лазебный хотел было двинуть туда группу вооруженных делегатов под командованием Андрея Павловича Анпилова-Казакина, но Шабуров категорически возразил и привел убедительные доводы, после чего группу вооруженных делегатов повел на операцию Яков Головин.
       Группа заняла юго-восточный проход из района дома Соломинцева на Мясницкую улицу, чтобы не дать мятежникам прорваться в гору к духовному училищу или к гуменскому мосту.
       В это же время красногвардеец, принесший пакет Шабурову из полуроты на вокзале, помчался обратно с приказом оставить взвод пехоты для прикрытия вокзала, взвод двинуть к Стрелецкому мосту через Оскол для охраны.
       Мешков с пулеметной командой занял Курскую улицу, взял под огневой контроль всю Нижнюю площадь и выходы из города на Гумны и к Ямской слободе.
       Сводный отряд красной гвардии под командованием Лазебного занял северо-западную часть города. Засадная группа делегатов под командованием Каблукова заняла городские спуски от района тюрьмы.
       Оказавшись в тактическом окружении, мятежники после получасовой перестрелки решили прорваться по Успенской улице к мосту, чтобы скрыться в слободе Стрелецкой. Внезапным ударом они прорвались до юго-восточного конца Покровской улицы, но тут заметили, что выход из города к мосту закрыт группой красногвардейцев с ручным пулеметом.
       Тогда они приняли новый план прорыва из города и воспользовались ошибкой красногвардейцев, оставивших свободной улицу Покровскую, хлынули мимо больницы к проходу на луг, чтобы пробраться к Цыганскому планту и двинуться в Каплино или в Ламскую по льду Оскола.
       Патрульные на лугу обстреляли мятежников, и они в панике бросились по берегу Оскола мимо Компанской мельницы, прорвались все же на Стрелецкий мост.
       В это время разгорелась перестрелка в районе вокзала. "Наверное, наши подоспели из Чернянки? - подумали мятежники, бросившись по настилу моста. Гулко забухали сапоги по мерзлым доскам. - Прорвемся, захватим вокзал..."
       - Стой! - окрикнули засевшие на мосту красногвардейцы. - Кто идет?
       - Свои, свои, - отозвались мятежники дрогнувшими голосами. Они заметили, что вдоль всего настила моста, у перил лежали притаившиеся красногвардейцы с нацеленными винтовками. - Мы свои. Закурить у вас есть?
       - А-а-а, это ты Лаптев? - узнав по голосу сына казацкого владельца известко-мелового завода, парня лет двадцати пяти, козлетоном спросил матрос Петр Горелов, добровольно присоединившийся к красногвардейской засаде вместе с несколькими гуменскими и ямскими парнями. - Сейчас закурим. Васька Кандауров, строчи по этой сволочи "Льюисом"! Я же тебя не даром обучал...
       Струи визжащих пуль хлестанули по мятежникам. Некоторые упали молча, другие застонали, остальные, даже забыв от страха упасть, завопили:
       - Сдаемся, не стреляйте!
       Лишь Лаптев молча отполз по мосту, скатился к речке и незаметно пробрался во двор Шабановых, где и спрятался в дровяном сарае.
       К исходу дня возвратился Межуев из Орлика. Три бойца отряда были убиты, их привезли на специально устроенных конных носилках. Забинтованные раненые ехали в заботливом окружении поддерживающих их товарищей. Рядом с Межуевым, неловко держась за поводья, качался в седле скуластый широкобородый человек с синими и багровыми кровоподтеками, со ссадинами на щеках.
       - Сыромятникова доставил, хотя и с поковырянным портретом, - доложил Межуев, - а Белоруссов, Трубавин и Воронин, как в воду провалились. Наверное, драпанули на Дон... А вот эту бумагу мы нашли при обыске сапожной конторы...
       Шабуров развернул поданный ему Межуевым большой лист гербовой бумаги. Это оказалась "Объяснительная записка" к финансовому отчету Орликовской сапожной мастерской.
       - Имеется хозяйственный смысл, - заглянув в записку, сказал Кобрысев. - Разрешите, прочту.
       Читал он вслух: "... с 1 июня 1910 года по 1 ноября 1911 года сапожная мастерская изготовила по нарядам Московского интендантского управления и сдала на Воронежский вещевой склад 70.353 пары сапог... Сорок девять с половиной пар не оказалось. Означенные сапоги были распороны интендантскими чиновниками при приемке сапог и проверке качества их, они не могли быть после этого ни переделаны, ни исправлен..."
       - Здорово орудовали чиновники ножами, - перебив чтение, усмехнулся Шабуров.
       - Особенно, говорят, старательно вспарывал сапоги тот самый Игнат Прядченко, который хотел поджечь духовное училище и так ловко ушел из наших рук, - добавил Межуев.
       - Кобрысев покашлял, продолжил чтение:
       "... в 1912 году мастерская поставила интендантству 40.000 пар сапог из собственного материала. Чистая прибыль за 1912 год от поставки подошв и подметок собственного товара к сапогам - 8649 рублей 81 копейка, от шитья сапог - 17.598 рублей 31 копейка, а всего - 26.248 рублей 12 копеек.
       Сапоги поставлялись в 1910-1911 годах интендантству по цене 2 рубля 24 копейки из казенных материалов и по 6 рублей 5 копеек за пару из материалов мастерской.
       На 1913 год Земская Управа предложила "ходатайствовать перед интендантским ведомством о предоставлении подряда на поставку 80.000 пар сапог из казенных материалов, а при невозможности этого - из собственного товара..."
       - Очень интересный документ, - сказал Шабуров. - У нас же, оказывается, имеется возможность обуть целую армию, а раньше орликовцы говорили, что у них малая мощность...
       - Совершенно правильно, - сворачивая бумагу, сказал Кобрысев. - Вы тут свое дело справляйте, а я побегу созывать свою коллегию. Сейчас же обсудим о загрузке сапожной мастерской заказами для обороны. Поговорим, нельзя ли из мастерской сделать сапожную фабрику...
       -Якобинцы мечтают хозяйствовать за счет награбленного! - ядовито заметил Сыромятников.
       - Нет, мы злее якобинцев, - сердито возразил ему Шабуров. - Мы будем беспощадно уничтожать и не миловать врагов...
       - Разрешите, я этого шлепну? - сказал Межуев, берясь за "кольт". - Все равно ведь трибунал приговорит...
       Шабуров дико посмотрел на Межуева и тот понял, что ошибся со своим предложением.
       - Тогда его сдадим в тюрьму, бойцам пора отдохнуть, раненых перевязать...
       Напоминание о тюрьме почему-то покоробило Шабурова в эту минуту. Сложные, противоречивые чувства заметались в его сердце, вспомнилась пересыльная тюрьма и нары, на которых лежал он вместе с Сыромятниковым и спорил о будущем России, о демократии и диктатуре. Не совсем ясно представляя себе мотивы своего решения не отправлять Сыромятникова в тюрьму, он вдруг распорядился:
       - Заприте, товарищ Межуев, Сыромятникова в угловой комнате духовного училища, поставьте удвоенный караул. Покормите его, Сыромятникова. Завтра будем судить. Драка началась, на этом не кончится...
      
      
      
      

    26. ОБЫГРАЛ

      
       Утром Сыромятникова в комнате не оказалось. Вместе с ним сбежал и часовой второй смены. Не рискнув выйти через парадные двери на Михайловскую улицу, они, как показало расследование, проникли через секретную ляду в подземелье. Потом лабиринтами ходов пробрались в отопительный подвал и, выставив раму, скрылись.
       В душевном смятении вышел Шабуров из здания и направился в "Смольный". В это время послышался шум на Курской улице. Поспешив туда, Шабуров увидел парня в черной треухе и в полушубке с овчинной опушкой. Раскорячившись, он обеими руками вцепился в крепкую, из прутового железа, скобку чемодана и, поставив его между ног, не давал красногвардейцам ударить по чемодану сапогом.
       - Мы тебе, спекулянтская морда, все равно яишницу в чемодане натворим! - хохоча и прицеливаясь для удара, прыгали вокруг два молодых красногвардейца. От Михайловской церкви бежал высокий белобрысый матрос, в котором Шабуров узнал Горелова Петра.
       - Полундра! - кричал он, - по кумполу надо спекулянта, чтобы руки и ноги ослабли...
       - В чем дело? - строго спросил Шабуров, остановившись у парадного входа в пепельно-синее двухэтажное здание купца Лихушина, украшенное башенкой серебристого цвета.
       - Спекулянта поймали, - в один голос доложили красногвардейцы: - Яичками торгует, денатуратом... Мы вон скляницу хлопнули о мостовую... А яички - сопротивляется...
       - Предъявите документы! - приказал Шабуров, косясь на темную проталину в снегу и на сверкавшие осколки стеклянной посуды. Потом он сморщил нос и чихнул от расслабляющего запаха денатурата. - Предъявите документы!
       Парень дернул плечами и молча поднял голову. "Сынок Елейного Прокоши! - чуть не вскрикнул Шабуров. Нельзя было не узнать этого человека с нешироким разрезом плутоватых серых глаз и с молитвенно приспущенными бледными веками. - Он остался таким же, каким я встречал его в вагоне по пути в Петроград, когда он измерял свою судьбу дужкой от куриной кобылки, обыграл свою невесту. Кем же он все же будет, попом или учителем?"
       - Что же, Прокофьевич, и революция не отучила от спекуляции?
       - Да я же просто так, в подарок привез своим знакомым, Игнатову, Соломинцеву, - забормотал Иван. - Спичек хотел раздобыть, солицы. В Геросимово с этим продуктом трудно...
       - В мятеже участвовал?
       - Нет, что вы? - заикаясь, возразил Иван. - На лошади я приехал, у знакомого купчика остановился, у Алентьева. Знаете, двухэтажный домик пониже богадельни...
       - С Варварой приехал?
       - Один. Мы еще не поженились... Время сейчас скрутное, не утряслось...
       - Да что вы с ним, товарищ Шабуров, ласковый разговор заводите? - не сдержался матрос Горелов, у которого чесался кулак. - Я же по запаху чую, сволочь он первосортная...
       - Разве от него порохом пахнет? - пошутил Шабуров, но Горелов сейчас же обнюхал Ивана и сморщил нос.
       - Пропади он пропадом! - сплюнув, воскликнул под смех товарищей. - Не пахнет, а воняет куриным пометом. Наверное, на курятнике прятался...
       Шабуров присмотрелся к Ивану, но у того лицо продолжало сохранять молитвенное выражение, сам он судорожно держался руками за дужку чемодана, как сказочный черт за грешную душу.
       - Мне бы пропуск для выезда из города, - неожиданно взмолился Иван. - А то патрули будут и будут хватать...
       Шабуров подумал, написал на листке из блокнота, что "Гражданину Попову из деревни Геросимово Горшеченской волости разрешается до двенадцати часов дня выехать из города на пустой подводе".
       - А как же кладь? - растерянно спросил Иван, просмотрев пропуск. - Я же...
       - Клади у вас не будет, - возразил Шабуров и повернулся к Горелову. - Отведите гражданина Попова в госпиталь. Он жертвует яйца для больных и раненых. Пусть примут по счету, дадут расписку жертвователю, а мне вы доложите лично. Я буду в "Смольном".
       - Полундра! - скомандовал Горелов, высвободил чемодан из рук позеленевшего от скупости и злобы Попова, передал красногвардейцам. - Сами будете нести. Это груз народный, а спекулянт еще может по злости уронить его для безвременного разбития яичек...
       "Ну, кажется, опять я их обыграл? - размышлял сынок Елейного Прокоши, шагая рядом с несущими его чемодан красногвардейцами. - Этот Шабуров, видать, слишком доверчивый человек, иначе бы мне каюк. И не оправдалось бы куриное предсказание, что я зарою Варвару лопаточкой раньше... Она бы меня прежде зарыла. Судьба все же есть, есть: понюхали меня и отпустили, идиоты. Они думают, что по запаху и "душку" можно узнать мою политическую симпатию. Кретины! Даже не проверили, почему я куриным пометом воняю. Ведь мне же и в самом деле пришлось в курятник спрятаться, когда началась пальба в городе. Вот и не знаю, жив ли отец? Я же хотел зайти к Игнатову и к Соломинцеву разузнать, не там ли он скрывается. А яйца - для отвода глаз. Теперь и они пропадут, пожрут их в госпитале, ни копейки не заплатят. Если запротестовать, что не жертвую, придерутся и начнут копать, не вырвешься. Ладно, пусть лучше "жертвую". К тому же расписка, все же документ для отвода глаз, пригодится в трудную минуту. Но где же наши, никого не видать? Понаехали по приказу Белоруссова, а вот тут войска кругом. Предательство или промах? Нет, пожалуй, рассчитали плохо. Если не наверняка, зачем затевали? Теперь уж, пожалуй, не наверстаем, надо подаваться в другое место. Выкручусь, махну в Воронеж, к знакомому профессору медицинского факультета Воронежского Университета, к Сергееву. Ловкий человек, в моем вкусе: добился открытия клинической церкви и обосновал теоретически, что богослужением и пением тропарей можно лечить душевно больных людей. Хорошо, если власти поверят. В этой церковке всегда можно скрыться от чекистов Дзержинского. Впрочем, власти обязательно поверят ему. Они и сами заинтересованы, чтобы "специалист" Сергеев признавал "сумасшедшими" политических противников властей, если трудно подыскать другие доводы для изоляции... Ну что ж, все верно: подлость властей для нас может сыграть пользу, поможет выиграть время. А потом мы так приладимся к власти, если не умеем пустить ее в тартарары, что она будет нас возить на своей спине, вытаскивать из огня и полым, посадит в теплые кресла. Вот же спас меня сегодня Шабуров, но мне он попадется, милости не получит, загрызу до смерти... Он мне сказал однажды, что для меня выгоднее пойти в попы. Но это дудки: слишком наглядная профессия, чекисты разнюхают меня быстро. В учителя пойду. Пожалуй, займусь химией. Для дела, если что, химия пригодится. И преподавать ее можно в школах... Я им покажу, как меня обнюхивать. "Куриным пометом воняет". А вот почему воняет, до этого бараньи головы не додумались... Теперь мы поживем, обязательно поживем... Бумажка на выезд из города лежит в кармане... Подставлю в ней по одной букве к слову, вместе с отцом выедем. Как же оно получится? Да, получится "гражданинам Поповым из деревни Геросимово..." Ничего, проедем. Грамотеев сейчас среди патрулей нездорово, а печатку и подпись Шабурова знают. Здорово я их снова обыграл..." - сынок Елейного Прокоши сдержанно улыбнулся и спрятал глаза под бледно-синими шторами молитвенно опущенных век.
      
      
      
      

    27. ЯКОБИНЦЫ

      
       Через день разыгралась новая сцена у отделения "Русско-Азиатского банка" на Белгородской улице.
       У этого красивого двухэтажного здания, нижний этаж которого облицован под серый мрамор, а верхний - под серый гранит, с утра собралась плотная толпа местной буржуазии и понаехавших вкладчиков из сел. Были тут маклеры и векселедержатели, банковские агенты и владельцы дубликатных квитанций под грузы, промышленники и купцы. В толпе шнырял чудаковатый парнишка, сын купца Рощупкина, Колька Свистун, высвистывая какие-то странные трели.
       Служащие банка были в полном сборе. Распахнув внутренние рамы всех пяти арочных окон центральной части фасада и продув дыханием иней на стеклах внешних рам, они прильнули к волчкам проталин, со страхом и любопытством рассматривали толпу у подъезда.
       Кто-то из конторщиков залез на подоконник большого арочного окна в левом крыле здания, выдвинутом на аршин в сторону тротуара, другие служащие глядели на улицу через стекла узких прямоугольных окон, симметрично расположенных по сторонам по сторонам большого арочного окна под балконом второго этажа.
       Известный всему городу и уезду, бухгалтер банка, пугавшийся до революции любого прохладного ветерка и хронически болевший насморком, теперь разъярился и распахнул стеклянные двери, вышел на балкон с женщиной в горностаевой шубке.
       - Вот, Ксенья Васильевна, и дожили мы до унижения, - ворковал он, стараясь взять в горсть и пожать пальцы этой красавицы. - Сейчас вот придет Совдеповский комиссар с комиссией, все опечатает, все отнимет... Айя-яй-ай, пропадет добро, растащено будет голытьбой. А ведь какие дела мы тут делали, какие обороты! Одни торговые обороты контролировали на сто девяносто миллионов рублей золотом в год...
       - Перестаньте ныть! - бросила Ксенья Васильевна, вырвав свои пальцы из горсти бухгалтера. - Невидаль, вспоминать о проигранном...
       - Да ведь не совсем еще проиграли, - заворковал бухгалтер снова, заходя с другого бока, чтобы заглянуть женщине в глаза. - И разве это невидаль, если мы не только торговлю в своих руках держали, но и заемно-закладные операции, операции с дубликатами под хлебные грузы. Яйца через банк отправляли во все страны-государства, жмых, лес и доски, векселя учитывали, комиссионные бумаги в портфелях держали. Воинский начальник полковник Михайлов за счастье считал быть приглашенным на наши балы... С вами кадриль танцевать изволили они...
       - Теперь этому полковнику грош цена, - прошептала Ксенья Васильевна. И вдруг рассмеялась: - Теперь надо брать курс на его бывшего писаря, на Прядченко, чуть ли не главу всей уездной власти. Помню, сама видела (была я в это утро в гостях у Дьякова): подкатил Прядченко на фаэтоне к дому Михайлова, вызвал по тревоге, а потом сунул ему вожжи и приказал садиться на козлы, вместо кучера. Михайлов подчинился, зашевелил вожжами, а Прядченко развалился на заднем сидении в кожаных подушках. Вот, революция, свержение властей...
       - Айя-яй-ай! - покачал бухгалтер головою и снова цапнул было Ксенью Васильевну за пальчики.
       Сердито отмахнулась.
       - Молчите, если не умеете драться с оружием в руках! - упрекнула со злостью, собрав трубочкой вишневые губки и встряхнув нарочито выставленными из-под собольей шапочки белокурыми прядями волос. - Теперь у меня один выход - бегство за границу...
       - Помилуй бог! Как же можно? Айя-яй-ай! Не все же надежды рухнули, можно и прожить...
       - Спасибо! Прожить бабой я не хочу, барыней - не дадут... А надежды? Какие же надежды, если даже управляющий отделением банка, господин Яковлев, струсил и перешел на службу к большевикам...
       - Слышал, слышал, - вздохнул бухгалтер и звонко чихнул. - Пардон, хронический... Говорят, согласился Яковлев пойти бухгалтером в уездный земельный отдел или в земельное управление, там у них не разберешь сразу...
       - Полюбуемся отсюда, как он будет пресмыкаться перед большевиками при докладе собравшимся о всем происшествии, - сказала Ксенья Васильевна. - Скоро он там?
       - С минуту на минуту появится этот Христос народу, чего же там задерживаться: все уже принято наркомфиновскими сатрапами, сейфы опечатаны...
       В хмуром молчании ожидала толпа. Даже Колька Свистун перестал забавляться своими трелями: дали ему под затылок, чтобы не бередил и без того больную душу, наполненное горечью сердце.
       Не шутка. Уже несколько часов подряд, с ночи, хозяйничала в банке Совдеповская комиссия. По толпе, успевшей продрогнуть и переволноваться, прокатился рокот голосов и вздохов, когда открылась, наконец, орехового цвета дверь с массивными медными скобками, на гранитной ступеньке банковского подъезда, окруженный уполномоченными Наркомфина, показался управляющий, Яковлев.
       Высокий, с лихо закрученными каштановыми усами и одетый, как всегда, по самой последней моде, Яковлев все же выглядел в эти минуты не таким, каким привыкли видеть его клиентура. Даже обычно деловые его манеры как бы стерлись, а всегда самоуверенная речь вдруг растворилась в потоке непроизвольных междометий.
       Гмыкая, ахая и кряхтя, Яковлев прятал дрожащие руки за спину, страдальческим взором бледного лица и погрустневших карих глаз под густыми черными бровями пробежал он по смятенным лицам своих давних клиентов, покровителей, друзей и недругов, завистников и доброжелателей.
       "Все они сейчас страдают, как и я, - мелькнуло в мозгу. - Но что поделаешь?"
       - Граждане! - чуть не со слезами в голосе воскликнул он. - Господа! Согласно правительственному декрету и вот их требованию, - Яковлев снова захмыкал, закашлялся и кивнул на уполномоченных Наркомфина. - Согласно их требованию, мы больше не хозяева банка. Отныне, как записано в акте, банковские сейфы со всеми ценностями в них и бумагами принадлежат народу России. Все описано, опечатано, и я не могу ничего... Обстоятельства, господа-граждане, сильнее нас. Мы верно обслуживали ваши нужды, выполняли ваши приказы. Глубоко благодарны вам за внимание и теплоту, за посещение нас в эти тяжелые и ответственные минуты нашего общего расставания с привычным порядком дел.
       - Да здравствует наш управляющий! - выкрикнул кто-то из толпы. Яковлев отчаянно взмахнул платочком, закашлялся, потом вытер набежавшие слезы.
       - Не надо, господа-граждане! И не обижайтесь на нас, мы должны подчиниться силе. Теперь я не управляющий, не к нам обращайтесь. Взять из банка драгоценности, ценные бумаги или деньги можно лишь с разрешения Совета Рабочих и Крестьянских депутатов...
       - А наживали нам ценности эти депутаты? - воскликнул Игнатов Николай, быстренько поскреб ногтем горбинку крючковатого носа. - Мы эти ценности с Иваном Логвиновичем Ильшенко в Сальском Округе и во всем Округе Войска Донского годами собирали по копеечке, а они единым махом грабят...
       - Верно, грабят! - завопил купчик Терентьев, туда и сюда шныряя сухонькой мордочкой с подстриженной бородкой. Глаза стали воспаленными, полоумными. - Мы горбом прихитрялись каждую копейку привлечь к себе, а они ее царапают-хватают... Им недолго и до наших домов руку протянуть...
       - Чего же, люди, как дундуки, молчите? - закричала Анна Трифонова. - Я вон своего мужа извела подрядами, пока номера выстроили и постоялый двор, а теперь все наше достояние расхватают, как разбойники... Давайте, люди, не дадим свое!
       - Не дадим! - мощно, с гулом, дохнула вся толпа. - Не дадим!
       - Бей совдеповских!
       - Бей!
       Яковлев раскрылился перед толпой, хлынувшей к ступенькам подъезда. Замахал на нее руками, побледнел еще более.
       - Остепенитесь, остепенитесь! Нам сейчас нельзя лезть в драку. Поглядите, якобинцы выставили пулеметы...
       Толпа невольно остановилась, оглянулась.
       Мешков в шинели стоял у саней на перекрестке Белгородской и Курской улиц, а пулеметчики прямо с саней развернули два пулемета на банк.
       - Разойдись! - звонко закричал Мешков. - Полминуты срок, открываем огонь!
       Первые номера, щелкнув рукоятками, застыли у затыльников, вторые расправили ленты, поданные в бронзовые рты пулеметных приемников.
       И сейчас же, будто ураган огромной силы, страх погнал толпу в бегство. Скользя, падая и тяжело дыша, лавиной катились люди вниз, к Воронежской улицы, иные успевали нырнуть через калитки во дворы, прятались в туннелях проездов старинных домов.
       Бежала среди других и старшая сестра Мешкова, управлявшая фактически всеми делами фирмы после смерти отца, Сергея Яковлевича.
       "Все перевернулось на планете, - успела она подумать, пока бежала на Воронежскую улицу вместе с дочкой бывшего цензора, Валентиной Михайловной. - Отец много лет служил городским головой, брат пулеметом разгоняет именитых граждан города и помогает грабителям из Совдепа захватывать банк и наши капиталы. Что же творится, что творится? А я и не знала раньше, что все это можно назвать одним словом "Якобинцы". Спасибо Яковлеву за разъяснение: он дальновидный. Яко-о-обинцы!"
      
      
      
      
      
      

    28. ИЗБРАНИЕ СЕРГЕЯ

      
       В предвидении, что разномастный враг может ударить по народу неожиданно и с любой стороны, делегаты возвращались со съезда не с пустыми руками: на санях лежали винтовки, гранаты, патроны, политпросветские брошюры с агитками Демьяна Бедного.
       Тонкие книжки с цветными обложками пошли по рукам, лукерьевские ребятишки загорланили частушки:
       Что с попом, что с кулаком
       Одна беседа:
       В пузо толстое штыком,
       Мироеда!
       К этой поре Павел Ильич Байбак перешел из Екатериновки в Лукерьевку, дали ему обществом в распоряжение хату умершей старухи Лемешевой, его близкой родственницы, обещали соху и лошадь.
       - А что ж, хватит мне по чужим углам с семьей ходить, - рассуждал Байбак. - Да и наниматься в батраки невозможно: от имения Букреева остался один серый щебень да заржавелый паровой котел чернеет. Супруга сенатора Похвистнева, Елизавета Алексеевна, убежала. Про Павла Павловича Букреева ни слуху, ни духу. Значит, жизнь складывается так, как Василий Петрович Костиков сказывал... Теперь вот еще оружия ты, Иван Осипович, привез, острастим богачей, если в случае шерсть подымут. Куда тебе его поставить? - Байбак захватил охапку винтовок, как дрова, и посмеивался, что они ему не в тягость...
       - Не надрывай живота, не надо, - возразил Каблуков. - Винтовки повезем сейчас в почтовку. Там уже Михал Прокофьич Шульгин пирамиду мастерит, а Васька Чеботарев во взводные просится над винтовками. Он же в Учебной команде учился, в унтерах был, так ему скучно по молодости без дела и без командования...
       - Мне же и труда ничего не составляет, - засмеялся Байбак. - Зачем лошаденку гнать в гору, если я за два раза все их снесу туда и расставлю в пирамиды. Мне это свычно...
       - Ну и здоров ты! - удивлялся Каблуков, беседуя с Байбаком, когда он вернулся из почтовки, куда отнес не только винтовки, но и гранаты, патроны, даже семь штыков. - Лошадь вполне заменишь по силе. А я вот не такой, воробьиный у меня размер, не мужицкий...
       - Об чем ты горюешь? - закуривая, возразил Байбак. - Дело человека не в размере, а в сердце. Был у нас, например, унтер Приходько. Не велик по размеру, а настоящий зверь. У него вся линия на кулаке держалась. А ведь, паршивец, не из дворянского происхождения...
       - Снаружи дворянина не узнаешь теперь, - усмехнулся Каблуков. - Теперь они под мужика стригутся...
       - Ничего не получится без подходящего обличия. К примеру, назовись я дворянином среди дворян, враз сцапают: и разговор у меня и личность совсем не дворянская. Погляди! - Байбак встал во весь рост, чуть не стукнув головой о липовую матицу. Он походил на толстую неуклюжую колонну, которой приделали такие же неуклюжие и сильные руки и ноги. Широкое круглое лицо Байбака было покрыто медными блестками коноплинок, из-под густых рыжих бровей твердо глядели круглые серые глаза с красными вывернутыми веками и сеткой красных прожилин в желтоватых белках.
       - Верно, ты обличностью есть самый коренной русский мужик, и ум у тебя цепкий, не то чтобы скользь-скользь и на ракушках... Вот я и хочу посоветоваться с тобою, нужен нам сейчас Ревком, как в городе, или повременим?
       Байбак посопел, пыхая махорочным дымом и разгоняя его синие клубы взмахами широкой ладони, потом выпил две кружки воды, потопал ногой.
       - Если в городе Ревком нужен, то и у нас потребуется, - сказал Байбак. - Для смелости потребуется, чтобы революция в куток не прижималась и не пятилась... А теперь пойдем на почтовку, народ валом туда валит, все обсудим. И прошу на меня не обижаться, я там кое в чем распорядился: Ваську Чеботарева поставил дежурным у винтовок, а твоего Сережку и Гришку Тире, Алешку Шульгина и других ребятишек приспособил принести тряпок для обтирки винтовок и штыков: промаслены лишне... Из таких не стрельнешь...
       - За что же тут обижаться, - одеваясь, сказал Каблуков. За хозяйственность всегда надо хвалить, а не ругать...
       На сходке было шумно, сделали много: избрали Ревком под председательством Павла Байбака, при секретаре Нефедове Николае. Это мариупольский рабочий, черновато-желтый, носатый и худой, как тарань. Происходил он из дворян Бухтеевых, но жить с отцом не стал даже и теперь, когда голод пригнал его снова в Лукерьевку со всей семьей: жена, Домна Петровна, красивая смуглая женщина, непрерывно что-либо ткала и мастерила одежду. Старший сын, Леонид, которого прозвали "кадетом" за недовольство Советской властью, бродил по селу с длинной палкой, похожей на посох библейского волхва, и гонял собак и кричал: "Ничего я работать не буду, пока большевики построят в Лукерьевке гимназию, как в Мариуполе!" Собаки многократно рвали ему широченные штаны-колокол из серого домотканого сукна, даже однажды повредили полу брезентового пиджака, но от этого оппозиционность Леньки-"кадета" стала лишь более ярой.
       Старшая его сестра, Натуська, никого не слушалась. Подстригшись по-мальчишески и завив плойкой белокурые волосы, она отчаянно красила свои маленькие пухлые губы, помадила длинную лебединую шею и старательно выгоняла верхушечки своих полных грудей за обрез голубого декольте, пантерой набрасывалась на разных уполномоченных и комиссаров, осуществляя лозунг "о свободе любви". Младшая сестра Натуськи, Мария, крупнокостная блондинка с толстой косой и голубыми глазами, давала ребятишкам таких тумаков кулаками, что ее побаивались и называли "Маней-Кувалдой".
       Младший сын секретаря Ревкома, Илька, был одних лет с Сергеем Каблуковым. Это длинноносый, сероглазый парень в огромных валенках на потниковой подошве, с вихрастыми белыми волосами и белесыми бровями, бледнолицый. Никогда Илька не сидел в своей хате, сделанной из длинного амбара с перегородкой, вечно рыскал по селу в поисках пищи. Дрался с ребятишками и неистово рвал все большевистские книги и брошюры. Особенно не понравились ему пьесы-агитки Гандурина "Перед бурей" и еще какого-то автора "Великий коммунар".
       Но в пьесе "Униженные и оскорбленные", которую ставили в школе, он согласился играть роль помещика и хохотал более зрителей, когда Маня Васютина, игравшая крепостную девушку Груню, пригрозила ошибочно помещику за приневоливание не тем, что "в первую ночь зарежу", а тем, что "в первую же ночь заезжу".
       - У Николая Михайловича сынки и дочки к революции, похоже, горбом повертываются, - возражал Каблуков, когда обсуждали кандидатуру Нефедова в секретари Ревкома. - Может быть, без него справимся?
       Сам Нефедов промолчал, а мужики судили-рядили, перебирали, да так и в тупике остались: кого же иного, если грамотнее Нефедова не было.
       - Предлагаю Сережку Каблукова, мать его черт! - загорячился, заругался кочан Никифор Алексеевич, отец Упрямова Антона. - В пятом классе образцовой учился, арифметику знает, проценты, даже за алгебру взялись...
       - Молодой, не сдюжит, - возразили голоса. - Мы его лучше в курьеры выберем и в эти самые, в писатели, чтобы в газету строчил. Все равно дали нам разверстку на одного человека, а он сочиняет стишки и проказы. Антона Пряшникова так изобразил со скрипкой на свадьбе, животы порвали...
       Еще раз проголосовали и снова подтвердили: быть председателем Ревкома Байбаку Павлу, секретарем - Нефедову Василию, а Сережке Каблукову сразу в двух должностях - в курьерах Ревкома и в корреспондентах для сочинения заметок, статей и рассказов в газеты...
       Вторым делом оформили на собрании вооруженный бедняцкий отряд. Начальником избрали Василия Гильдика.
       - К роли подходит, - расхваливал Нефедов начальника отряда. - Из кавалерии вернулся домой с саблей и винтовкой, на рыжем жеребце с отличным желтым седлом и с револьвером. Такого начальника городу показать не стыдно. Ну, Василий Иваныч, громани речь! Да не бойся. Все знаем, что ты маленький ростом и глаза у тебя синие и круглые, как у кота, зато на скаку - молодец: при всех вчера разлетелся на жеребчике и перемахнул плетень с торчавшими кольями, даже ничуть не зацепил. Громани речь!
       - Да что же тут говорить? - вскарабкавшись на стол, возразил Гильдик, быстро шаря по мужикам глазами. - Раз имеется у нас оружье и отряд, не можем обойтись без партейной ячейки. Призываю...
       - Дайте-ка, я скажу, - вызвался высокий рябой человек с раздвоенным квадратным кончиком длинного носа. Это был Максим Федоткин, сын продувного бельмастого старика, владевшего небольшим веревочным производством. Максим сызмальства работал где-то на заводе, от отца отвык, считал себя "идейным". - Гильдик прав, ячейка партии большевиков нам нужна...
       - Но ведь она безбожная?! - запротестовал хромой Афоня, бобыль из семьи Салтыковых. - Нам тогда придется иконы выносить...
       - Какие у тебя иконы? - захохотали мужики. - Тебя и самого Митриха, невестка, дубинкой из избы выгоняет...
       - Не всегда, не всегда! - возражал и горячился Афоня, - только, если пьяный матершинюсь...
       - От большевиков народу хорошего не дождаться, создавать ячейку просто глупо, - с хрипотцой прогудел Дмитрий Логвинович. Толстый его живот трясся, обрюзглое лицо и припухшие серые губы казались страшными и сердитыми. - Если создавать, то ячейку социалистов-революционеров. Я есть сам кузнец Путиловского завода и член этой партии, могу все оформить... А большевики не понимают крестьян...
       - Не бреши, кузнец! - прервал его Павел Байбак. - Раз большевики за мир стоят и землю нам передали, они за крестьян, а мы - за них. Пиши, Василь Ваныч, меня в большевики, чтобы по всей форме...
       Тут и пошло. За Байбаком самолично вписал себя Максим Федоткин, потом подошел к столу отец Гришки Тире, Бесик Петр Стефанович.
       - Запишите меня в партейные, - сказал он, расчесывая пальцами обеих рук свою широкую русую бороду-лопату и поглядывая на соседей близорукими светло-серыми глазами.
       Записался и Картошкин Тихон Иванович, маленький белокурый мужичок с красивыми голубыми глазами и небольшими светлыми усиками.
       Вступил в партию и Федор Павлович Сычев, высокий рыжий старик с бурачного цвета лицом. "Коммунисты во власти, чего же не записаться? - подумал он. - Глядишь, отстою свое болото с сенокосом на берегу Плоты. А то поговаривают насчет общего котла и раздела".
       - Пишите меня, - удивив всех присутствующих, запросился в партию гундявый Иван Иванович Белых, которого все прозвали на селе "валяльщиком", так как он валял валенки на заказ и бил волну на струне, густо пропах мокрой горячей овечьей шерстью. - А што вы удивляетесь? Человек я бобыльный, наша Трохимиха, Антипова жена, жениться мне не дает. Слух есть, что большевики будут давать жен в обязательном порядке, вот я и определюсь...
       Люди развеселились.
       - Пишите меня в партию, - сказал широкоплечий сутулый Федор Сандулеев-Рундук, похожий на Александра III со скульптуры Павла Трубецкова. - Надоело мне жить под гнетом своего братца, Титка. Он только и знает, поет на клиросе, а я горбячу на него без передышки. И Антошку я у него отберу. Почему ведь мальчишка растет с такими зубами, как, не к ночи будь сказано, у обезьяны? А потому, что он его одной брюквой кормит, все губы мальчишка себе постер, зубы обозначились и разрослись от действия. И Феньку отберу у него. Он же не дает ей мыла умываться, пошли у девки угри по лицу, смотреть тошно. Оставлю ему одну Наську-дочку: она на него похожа - маленькая и курносая - он ее любит...
       - Прибавляй меня в список, - протолкался к столу щуплый парень с копной темно-русых волос над смуглым лбом. Зеленоватые глазки его были глубоко запрятаны и, казалось, на них падала тень от густых широких черных бровей. Все знали, что парень недавно вернулся после долгих странствий с отцом по свету. - Прибавляйте, говорю. Моя фамилия Иван Логачев. От царя пришлось с отцом в Европу бегать, в Норвегии был. В прошлом году, когда в Россию возвращался, познакомился с Александрой Михайловной Коллонтай. Это женщина лет сорока пяти, но бодрая. Она от царя скрывалась с девятьсот восьмого года. Она мне советовала записаться в большевики, вот и прибавляйте в списке! - Логачев пырнул в бумагу обрубком большого пальца и тут же пояснил: - Не сомневайтесь. Палец мне в Петрограде отрубили, когда я помогал Кексгольмскому полку брать Зимний дворец...
       Последним записался в партию Григорий Синяев. И тут же он куда-то исчез из почтовки, а через несколько минут послышался с улицы крик и шум драки.
       Люди выбежали из избы и увидели такую картину: Григорий Синяев на правах партийного человека отобрал давно понравившиеся ему ездние санки канареечного цвета, а хозяева - хромой широкобородый Василий Стефанович Бригаль, его невестка - Татьяна с помелом и Бригаленок Васька, прозванный за крохотный рост и большую подвижность козлом, атаковали Григория и били, чем попало, особенно грязной метлой и помелом, отчего "партейный" Григорий стал чернее цыгана и очень смешно выглядел при свете луны.
       Разобравшись в происшедшем, вновь созданная ячейка партии постановила единогласно:
       "Сани передать начальнику вооруженного отряда, Гильдику, для использования и зачесть их в сумму контрибуции, которую все равно придется наложить на Бригалевых за их богатство и омет соломы величиной с царский дворец.
       Синяева Григория из большевиков исключить за полное своевольство и за нарушение правил драки: в прошлом году хотел бить успетком лежачего Федьку Лебедькова, хотя вест крестьянский мир исстари установил лежачего не бить".
       Такое справедливое решение так понравилось людям, что некоторые запросились дополнительно записать их в партию.
       - Лопни мои глаза! - ударив шапку о пол, закричал Михаил Шульгин, тряся круглой темно-русой бородой. - Хорошая партия. Пишите меня со всей семьей. Никанорка у меня хотя и хромой, но языком весь свет переговорит. Алешка, младший сынок, честнее всех ребят на свете на свете и драться умеет до клочьев. Дочерей - Мотьку и Ольку - не надо в партию: я их замуж отдам. Но, в общем, пишите пока меня, без семьи... Я и рубанком и топором могу всякое содействие оказать...
       - Я не хуже Михаила Прокофьевича плотник и столяр! - закричал Иван Ильич, сверкая разгоревшимися серыми глазами и пошмыгивая носом. - Хватит мне под ногою тещи-байбачихи жить, свергаю ее и пишусь в большевики. Кроме того, винтовку имею, с фронта принес, и патроны против буржуев. А ты, Сережка. Описывай и описывай! - обратился он к сыну Каблукова. - На тебе тетрадь. Все годится. Внуки и правнуки будут читать о нас, если правду напишешь...
       - Напишу, дядя, напишу сполна, - кивнул Сережка и продолжал строчить и строчить в тетрадь карандашом, стараясь ничего не упустить из жизни...
       А собрание бурлило и спешило решить все сразу, что волновало народ, волновало каждого участника собрания.
       Отклонили просьбу Максима Федоткина передать ему все буржуйские мельницы, но утвердили предложение Ивана Каблукова наложить контрибуцию "на эксплуататорские элементы в местном масштабе".
       Первым боевым заданием Сережки Каблукова, Ревкомовского курьера, оказалось вручение кулакам повесток с приказом немедленно внести определенную сумму денег в кассу Ревкома.
       Поздней ночью возвратился Сережка в Ревком и положил на стол целую пачку расписок.
       - Ругаются кулаки, - смахивая рукавом казачки пот с лица, сказал Сережка председателю. - Говорят, что деньги не понесут...
       Ревкомовцы промолчали. Все хмуро глядели куда-то мимо друг друга, курили и курили, затемняя комнату дымом.
       На столе горели три каганца. Трещали и чадили фитили в конопляном масле. Становилось душно от спертого воздуха и сизого тумана накуренного дыма.
       Косматые узоры серебристого инея в морозных окнах потемнели. Вода сбегала с подоконников по тряпицам в подвешенные на проволоке зеленые бутылки и, переполнив их, звонко падала каплями в подставленные на полу банки.
       - Придется пойти к ним с винтовками! - прервав молчание сказал Павел Байбак и тут же покричал Василию Чеботареву, худощавому высокому унтеру, дежурившему у пирамиды с оружием: - Там дверь скрипнула. Не чужие ли, погляди!
       - Есть, в порядке вещей, погляжу! - отозвался Чеботарев и, взяв одну из винтовок, шагнул к выходу.
       В это время дверь с треском распахнулась, в избу ворвался Федор Галда.
       - Закрылись тут, изменщики! - размахивая повесткой, ринулся к столу. - Говорили речи против аннексии и контрибуции, а теперь слову изменили, контрибуцию требуете?! Кровные наши денежки грабите?!
       - Не расстраивайся, - шутливым тоном сказал председатель. - Гражданин Останкович из города Дмитриева пятьсот тысяч пожертвовал на организацию Института садоводства в Курской губернии, а ты из-за пяти тысяч кричишь. Да ведь и денежки-то твои не кровные, а кровавые... Из нашей крови сделаны.
       - Что-о-о?! - выкатив глаза, взметнул Галда бурые кулаки: - Я тебя, гольтепу...
       - Потише, Федор, стрельнуть можем за неподчинение власти, - снова спокойно проговорил председатель...
       - У-у-ух, - зарычал Галда, скрипя зубами и косясь на пирамиду с винтовками, на стоявшего наизготовке длинноносого высокого Ваську Чеботарева. - Оружием вы усилились, выгнетаете...
       - На, бери! - он вывалил на стол ворох кредиток и, отказавшись от расписки, ушел, гулко хлопнув дверью.
       Об этой картинке взыскания контрибуции с кулаков и написал Сергей Каблуков свою первую заметку, которая была напечатана сначала в лукерьевской стенной газете "Волна Революции", а потом в Тимской газете "Красное утро" и в губернской "Курская беднота", через несколько месяцев.
      
      
      
      

    29. ИСПОВЕДЬ

      
       Как только была получена в Тиму и Старом Осколе телеграмма Верховного командующего Крыленко о том, что "объявляется революционная мобилизация...против разбойничьего набега, против германских капиталистов, германского правительства", в Уком РСДРП(б) явился к председателю Щенину человек в потертой кожанке.
       - Василий Иванович Орлов, - отрекомендовался он. - Прошу Вашего внимания, выслушайте мою исповедь...
       - Но я не священник, - удивился Щенин. В его темных глазах метнулось беспокойство, на смуглом выпуклом лбу собрались складки. - Вы, товарищ Орлов, еще не вполне, наверное, выздоровели? Кто вас выпустил из госпиталя?
       - Доктора отпустили, Георгий Кириллович, и я вполне здоров...
       - Но..., - Щенин растерянно оглянулся, потом порылся в ящике стола и разыскал бумагу, подписанную врачами Френкелем и Сабыниным. - Извините, Василий Иванович, одно время встал было даже вопрос эвакуировать вас из госпиталя в Курскую губернскую психиатрическую больницу при деревне Сапогово...
       - Значит, они все же действовали, - задумчиво произнес Орлов вполголоса. И лицо его сморщилось будто бы от боли, внезапно охватившей всю душу и сердце. - Решили было убрать меня под видом душевнобольного. Но нет, я буду бороться...
       - Да вы успокойтесь, Василий Иванович, - чарующим голосом вымолвил Щенин, встряхнув головой с вьющимися каштановыми волосами, налил из графина воды в стакан, подал Орлову. - Выпейте...
       - Нет, - покачал Орлов головою. - Огонь, бушующий во мне, не залить и целым морем, не только стаканом воды. И я прошу вас выслушать мою исповедь. Именем революции прошу. Нет-нет, один-на-один поговорим, положите, пожалуйста, трубку телефона, никого не вызывайте. Из моей исповеди вы поймете, что не я сумасшедший, а они - подлецы и контрреволюционеры. Вот те, которые подписались под бумагой...
       - У вас есть прямые доказательства? - спросил Щенин, взявшись за карандаш. - Излагайте, но только поскорее: я должен пойти на совещание при военкоме Лазебном, подбираем командирские кадры по приказу Денисова из Курского Ревсовета и полевого штаба...
       - Вот и хорошо, - обрадовался Орлов. - Мою кандидатуру прошу иметь в виду...
       - Ладно, товарищ Орлов. Слушаю вас... Вашу исповедь.
       - Человек я был очень религиозный, - начал Орлов свой рассказ. - Моя мать, Елена Петровна, осталась вдовой, когда мне было лет пять. Вот и воспитала. Мы в Грушевке жили, между речкой Волчья и железной дорогой Старый Оскол-Валуйки. Почитай, на средине. Такого же расстояния от нас слобода Борисовка, тоже Валуйского уезда. Моя хата на самой окраине. Кузница у меня имелась, с горшечной трубой, очень приметная. От кузницы до окраины Борисовки (она к юго-западу расположена по дороге на Ольховатку) считалось верст шесть, так что мне приходилось ковать лошадей и шиновать колеса повозок и грушевским и борисовским мужикам. Меня, кузнеца, там все знали. А это хорошо и плохо. Сами вот из рассказа увидите.
       Я уже сказал, что был человеком очень религиозным, часто вызывал священников на богослужение пусть хоть даже по пустяку. Например, куплю курного угля пудов тридцать - обязательно приглашаю священника окропить уголь святою водою. Иконочку "Неопалимой Купины" мамаша купила для кузницы - опять же богослужение и водосвятие, бывало. И во всем перед вами сознаюсь, как есть в этом покаянии и исповеди перед вами большая польза для революции, чтобы ее не обманывали разные прохвосты...
       - Товарищ Орлов, пожалуйста, поближе к существу, - перебив рассказчика, сказал Щенин и снова посмотрел на часы: - У меня всего десять минут свободного времени... Ну, а я вам за пять минут расскажу, - невозмутимо продолжал Орлов. - Вот эта моя богомольность была взята на учет. Когда началась война, наш священник написал мне похвальную бумагу, чтобы послабление какое или там можно держать меня от боя подальше для спасения жизни. И была в той бумаге одна строчечка. Хитрая строчечка. Помню, так в ней говорилось: "На исповеди преоткровенен богу о делах и помыслах своя".
       На фронте, как вы знаете, солдат и офицеров, разных унтеров погибало много. Учебные команды посоздали. Меня туда определили. Вышел унтер-офицером, воевал на Юго-Западном фронте, а в девятьсот шестнадцатом ранило меня и контузило, попал с фронта в Житомир. Госпитальный священник прочел мою "похвальную грамоту" по исповедной заслуге и начал проводить со мною благочестивые беседы. А в госпитале было в это время много здорово настроенных против войны и против царя. Мне и намекнул священник, что можно после выздоровления на фронт не попасть, если я все разговоры в палате буду запоминать, а потом священнику рассказывать. "Я, говорил он, чадо мое, помолюсь об отпущении грехов за вольные и невольные мысли против властей предержащих, только чтобы знать имена рабов божиих, согрешивших во тягости земной". Меня взяло сомнение, почему и я стал часто притворяться или спящим или бредящим, когда в палате появлялся священник. Но вскоре меня выписали из госпиталя, всю команду выздоровевших повели в кафедральный собор на богослужение. Среди нас ходили разные слухи. Одни говорили, что прямо из собора направят нас на фронт. Другие уверяли, что оставят для пополнения Житомирского гарнизона. Ну, признаться, на фронт никому не хотелось, лучше остаться в гарнизоне, в Житомире.
       Но, служба прошла, как служба, ничего особенного: молились, слушали пение, дышали дымом ладана. А когда стали выходить из собора, подпоручик, начальник нашей команды, приказал мне остаться и подойти к священнику с длинными запорожскими усами.
       - Что он скажет, то и будете делать, - предупредил подпоручик. А я уже знал, что этому подпоручику поручено определить нашу команду по частям и отобрать наиболее надежных для пополнения житомирского гарнизона.
       Священник, отец Захар, выглядел молодо, хотя и усищи носил запорожские. Лет ему было не более тридцати пяти. Образованный, видать, начитанный. Я потом даже читал его статьи в "Волынских епархиальных ведомостях", где он состоял в редакторах.
       И вот отец Захар повел меня в караулку, поднес денатурату кружку, у меня и закуралесилось перед глазами. Но все слышу и помню, вижу. Начал он расспрашивать о выписанных из госпиталя. Как есть, по всему списку с расспросом. Ну, я и расхвалил всех до самой глубины. И что они за царя, и что на фронт рвутся, и что в бога верят, в молитвах свободное время убивают, хоть в монахи ставь...
       Отец Захар, конечно, немного поусомневался, но потом поверил и дал мне расписаться на составленной им бумаге, что перед богом самим правду говорю и адовым огнем жжен буду, если клятвопреступлю.
       Я клятвопреступил, подписал бумагу, а сам три дня душою мучился - не пил, не ел, жаром пылал и холодный компресс мне на лоб клали. Думал, что горячка приключилась. Чуть-чуть не пошел к отцу Захару и не покаялся во грехе. Вот до чего религиозное чувство во мне заговорило.
       Так оказался я вместе со всеми товарищами по списку "благонадежным". Включили нас в команду при воинском начальнике вне всякого штата, а тут скоро прошла Февральская революция. Нашей команде поручили охранять спокойствие в районе Житомирской женской гимназии. Там мне пришлось встретить отца Захара: шагал он среди гимназисток на демонстрации с красным бантом и зеленой кадетской ленточкой на груди. К сентябрю 1917 года я уже был вовлечен в большевистскую организацию, но действовали мы тайно, так что губернский комиссар в Житомире считал нашу команду самой благонадежной. 29 сентября нас подняли по тревоге (Командовал нами все тот же подпоручик Яблонов). Во дворе состоялся молебен. Служил отец Захар. Он напутствовал нас "не щадить живота своего для поддержания порядка и сохранения устоя властей предержащих".
       Оказалось, нас послали подавлять крестьян, уничтожавших помещичьи леса и посевы. Мы связали в одном лесу подпоручика Яблонова, сами разбежались. Мне удалось пробиться до Валуек. А там был в это время комиссаром Временного правительства Пеленкин. Прислал он против Борисовских и Грушевских крестьян войска, чтобы не дать захватывать инвентарь и скот в дворянских имениях. Но в ноябре, собравшись на совещание и прочитав газеты об Октябрьской революции, фронтовики призвали крестьян к действию. Позахватили имения дворян Огурцова, Типольта, барона Корфа, Гаевского.
       Тогда помещики, попы, Валуйское земство и уездный комиссар Временного правительства, давно свергнутого, Пеленкин, объединились. Это было уже в декабре, когда в Борисовке и Грушевке мы разоружили эсеровскую милицию и создали Совет крестьянских депутатов. Вот тут на нас навалился сильный отряд контрреволюции, меня ранили и контузили. Некоторое время я лежал дома, потом меня в бессознательном состоянии привезли в Старо-Оскольский госпиталь.
       На днях мне обещали скоро выписать из госпиталя и направить в караульную роту. Но тут стряслось такое, после чего меня объявили психически больным и хотели отправить в Сапогово. Даже, оказывается, вам об этом бумажку прислали. Чтобы не было помех. Вот же сволочи! - Орлов грохнул кулаком по столу, но сейчас же опомнился. - Извините, товарищ Щенин, не стерпел при воспоминании о такой паскудности...
       - А вы спокойнее расскажите, в чем она, эта паскудность состоит?
       - Просыпаюсь я ночью, в глаза свет бьет. "Что, думаю, за дьявольщина? Такого в прошлые ночи не бывало". Тихонечко заглянул через щелочку неплотно прикрытой двери в соседнюю комнату, откуда бил свет в глаза, и чуть не ахнул от удивления: сидит на койке подпоручик Яблонов в одном нижнем белье и читает газету "Волынская жизнь". Врачи Сабынин и Френкель сидели напротив, слушали. Статья написана священником отцом Захаром, моим давнишним знакомым по Житомиру. В ней, как я понял, рассказывалось о заседании религиозно-философского общества по вопросу только что изданного ВЦИКом декрета об отделении церкви от государства, приводились слова отца Захара, что сожительство церкви с государством есть обыкновенная проституция...
       - Да мы это давно знаем, - усмехнулся Щенин. - Чему же вы тут удивились?
       - Я удивился не этому, - возразил Орлов, - а тому, что дальше произошло. Подпоручик Яблонов говорил с Френкелем и Сабыниным от имени отца Захара и по его рекомендации. Он сказал, что с великим трудом пробрался в Старый Оскол из Житомира, а нужно ему еще и в Воронеж попасть. Говорил он, что сейчас наступила пора помочь Центральной Раде в освобождении земли от большевизма и что скоро сюда прибудут разные священники и странники с Украины, приедет и отец Захар. Они на повозках будут ехать, вроде как беженцы...
       - Они не сказали, зачем будут ехать?
       - Не пришлось дослушать, чихнул я нечаянно. Вот тут и захватили они меня на месте. Я притворился, будто во сне и в бреду...
       Уложили меня на койку, а сами меры предосторожности приняли: Яблонов немедленно исчез куда-то, так как в госпитале ему стало нельзя быть. Меня объявили сумасшедшим, чтобы никто не верил моим показаниям. Так вот и продержали неделю, а теперь выписали. Но я тоже не промах: забытую второпях Яблоновым газету "Волынская жизнь" припрятал. Пожалуйста, читайте, товарищ Щенин! - он достал из внутреннего кармана и подал Щенину номер газеты. - Вот вам моя исповедь, в чем она заключается. А теперь лишь просьба к вам, порекомендуйте в командиры отряда. Пойду навстречу этой Центральной Раде с ее гайдамаками и немцами, пулей встречу их, гранатой. Костьми лягу, но в Россию не пущу...
       ... Назначенный Курским полевым штабом, Орлов отправился во главе батальона на южную границу Курской губернии.
       Враг оказался сильнее, чем предполагали. И батальон Орлова с боями отступал на Валуйском направлении.
       Вот и за спиной оказалась родная Грушевка.
       У перелеска шел бой между батальоном Орлова и казачье-гайдамакским полком имени гетмана Сагайдочного, проводившего политику богатых казацких верхов в Запорожье XVII века.
       - Держись, товарищи, держись! - пробираясь ползком и перебежками от роты к роте, от взвода к взводу. Непрерывно появлялся Орлов среди воинов. Он был все в той же потертой кожанке, заросший черной бородой. Утомленные бессонницей глаза его горели кровью. - Перед нами враги народа и свободы. Они недаром называются сагайдочниками: несут нам снова помещичье ярмо. Держитесь, товарищи, мы победим...
       Не сумев взять Грушевку своими силами, гайдамаки обратились за помощью в Шебекинский штаб немецкой дивизии. Подошла артиллерия.
       Обстрел Грушевки начался с наступлением темноты.
       Первый взрыв снаряда на улице произошел, когда мать Орлова затеплила свечку перед иконой Георгия Победоносца и встала на молитву о даровании сыну победы над врагами земли русской.
       Высокая, седая строгая старуха в черном платье с дробными белыми горошками опустилась перед тусклым образом на колени, вскинула на него влажные от слез глаза. Она не видела лика угодника. Так как перед ее воображением все еще продолжал стоять сын. Всего полчаса назад был он здесь, обнял и простился. "Береги себя, - сказал он, возвращаясь в бой. - Береги свою жизнь. Спрячься от пуль в погреб. Стены хаты для пуль - не преграда, пробьют".
       - Храни его, господи! - прошептала Елена Петровна. И тут тяжкий гул, оглушительный грохот и взрыв, сотрясение стен и звон разбитого стекла повалили старуху ниц. Свеча погасла.
       Одумавшись и устрашенная красными молниями взрывов, сверкавших где-то за окном и наполнявших треском и гулом весь мир, Елена Петровна ползком нашла погребной люк в сенях, по сырой заплесневелой лестнице спустилась в погреб, прижалась к вздрагивающей при каждом взрыве холодной стене. Шуршала и осыпалась земля, разрежался и сгущался пульсирующий от взрывной волны сырой воздух.
       Первая рота, не выдержав сплошного огня побежала. Орлов бросился туда, на левый фланг. Люди видели вспыхнувший рядом с ним оранжевым пламенем взрыв снаряда.
       - Командир убит, - сказал кто-то. - Отомстим за него!
       Гайдамаки не ожидали такого маневра и не верили в возможность контратаки через огневой артиллерийский вал. Но это случилось. Пришлось бежать от штыкового удара красных чуть не до Борисовки и Погромца.
       На перевязочном пункте, придя в сознание, Орлов отдал последнее приказание командиру первой роты, Павлу Зотову:
       - Остаетесь за меня! Батальон отведите к Верхней Лубянке, на перекресток дорог. И держитесь там до получения приказа из полка. Доложите им обстановку...
       - А вас... вы тяжело ранены...
       - Будем говорить точнее, - прохрипел Орлов, кровь хлынула изо рта. Фельдшер поспешил промыть, но командир слабым жестом отстранил его, боясь потерять сознание и не высказать своей последней воли. - Я смертельно ранен. Хочу умереть в своей хате, на глазах у матери...
       ...В страстную пятницу народ забил церковь до отказа. Царил полумрак и приглушенный шорох. На подсвечниках мигали коптящие огоньки свеч. Над головами людей дремали тяжелые кирпичные своды, с которых свисали на крупных цепях небольшие люстры и величественные сусально-золотые паникадила.
       Окна с решетками и масляные угодники с грозными ликами исчадий охраняли нелепое сборище людей, запрудивших все крестовидное помещение церкви. Лишь перед аналоем, затянутым в черный шелк с серебряными нашивными крестами по сторонам, сохранилось пустое квадратное место.
       Подходившие сюда люди по очереди со страхом и трепетом падали на колени, клали земные поклоны, согбенно и не смея поднять глаза, шли под епитрахиль священника Антона Залуцкого для покаяния во грехах.
       Сухонький поп сидел на стульчике за аналоем. Перевесившись над покатой крышкой, затаенным шепотом допрашивал исповедующихся.
       Подошла и Елена Петровна. Перекрестилась, положила два пальца на холодное серебро креста с барельефом распятого Христа и склонила голову под пахучей епитрахилью.
       - Покайся, раба божия, освободись от грехов своих, - торопливо зашептал отец Антон вкрадчиво-молитвенным голосом, напоенным, казалось. Неземным доброжелательством. - Говори правду, никто, кроме бога не услышит, не узнает о грехах твоих.
       - Грешна, батюшка, - простонала старуха, роняя горькую слезу на шелк аналоя. "Может, в слезе этой материнской есть вся надежда для умирающего сына?" - подумала, а священник допрашивал и допрашивал, не имеет ли она особых грехов. Промолчала, но вздохнула так, что дрожь колыхнула тело.
       Священник заметил. По лицу его, как рябь по озеру во время порыва ветра, мелькнула мгновенно погасшая улыбка. Хитро переменив тему вопросов, чтобы не спугнуть "рабу божию", клюнувшую на приманку.
       - Всуе господа-бога не поминала ли? Постилась ли? Содержала ли сына в страхе божием и дочь свою?
       - Грешна! - вымолвила со вздохом, думая о сыне и грехах его. "В большевики записался на войне, - скорбные мысли терзали душу. - Зашел проститься перед боем, но и тогда не окстился и не взглянул на иконы. Горе мне перед богом за грех этот".
       - Не укрывала ли врагов церкви Христовой и властей предержащих? - спросил священник и застыл в напряженном ожидании. Молчала и старуха, плакала тихо, чуть заметно дрожали плечи. Священник нежно, сочувственно повел ладонью по голове женщины, сам вздохнул страдальчески. - Ох, силен Диавол, забросил семена неверия и в твое сердце. Но ты крепись: Христос сильнее врат адовых, он спасет тебя от огния и смрада геенны огненной. Знаю я, Петровна, горе твое. Получаешь ли весточку от сына?
       Этот вопрос, заданный устами представителя бога и голосом надежды и упования, разжег в женщине пожар откровения, без чего, казалось ей, невозможно излечить боль гложущей язвы.
       - Ох, батюшка, горе мне грешнице: израненный и хворый сын умирает в чулане. Сам пожелал, четвертого дня в ночь принесли его санитары... Умирает, а как жаль его, как больно, под сердцем его носила...
       Искренность старухи взволновала священника, но рок уже не мог быть им остановлен: священник служил не одному богу, но и был проституткой и шпионом государства.
       - Разрешаю тебя от грехов, Петровна, - чуть слышно шептал он, в уме уже составляя донос на Орлова. - Господь повелел нам принимать блудных сыновей наших, и врагам нашим омывать раны их...
       Ранним субботним утром Петровна стояла у постели метавшегося в бреду сына. С ужасом замечала она, что нос его заострился, по смуглому когда-то лицу торжественно разливалась миткальная бледность.
       "Умирает, наверное, а дочки все нет и нет, - терзаясь, плакала Петровна. Слышался призывный трезвон колоколов, звавших к таинству приобщения. - Что же делать? Его оставить нельзя и нельзя отвратиться от крови и тела Христова, от причастия..."
       Вдруг сын шевельнулся и засмеялся диким смехом.
       Петровна шарахнулась от него. Крестясь и шепча молитву, отступила в сени из чулана. Тут послышался топот, стукнуло в дверь.
       - До-очка-а! - радостно воскликнула Петровна, выхватила засов из скобок. Но сейчас же прикусила язык: звеня саблями и шпорами, вошли четверо.
       Вперед выступил рослый офицер в синем коротком жупане и в черных штанах с голубыми лампасами, в лакированных сапогах с длинными шпорами. Желтый шлычек с золотой мишурной кистью свисал с серой смушковой шапки на затылок. На воротнике жупана блестели золотые колосья, на плечах выделялись полоски желто-голубых погон. В руке офицер держал перегнутую нагайку, на боку болталась кривая, нерусская сабля.
       Следом вошли два казака с винтовками и немецкий лейтенант в скромном серо-зеленом костюме, больших подкованных сапогах и в стальной каске с тощим накладным орлом на лобовине, со стеком в руке.
       - Як ты, бабуся, бiльшовика ховаешь? - вежливо спросил офицер.
       - Господь с вами, какого большевика?
       - Стара корга! - сразу переменился офицер, щелкнув себя нагайкой по голенищу. - Геть!
       - Люди добрые, сынок болен, уйдите! - заплакала Петровна, но офицер толкнул ее в сторону, шагнул в чулан.
       - Гей, бiльшовик, здоровенько бул?
       Орлов не ответил. Офицер пошевелил его нагайкой.
       - Чего же ты не балакаэш, бугай?
       - Раненый щось в горячцi, ваше высокоблагородiе! - взяв под козырек, доложил казак.
       - У них всiдеi на... подiбнi: рiвенство, товариство, вэля. Высiкти комiсара шомполами!
       - Лучше меня, не его! - упала Петровна на сына, ее выволокли.
       - Стоя лицом к окну, немец курил сигарету и, слушая металлическое жвыкание шомполов, бормотал без отвращения и радости:
       - Хенкер, козак, вютенд хенкер...
       "Сволочь, - подумал один из казаков, понимая немецкий язык. - Стоит и возмущается, называет казаков палачами и свирепыми палачами. А причем мы, если офицер приказал. И стоило бы немецкому лейтенанту цыкнуть, как офицер немедленно прекратил бы экзекуцию. Для его же немецкого удовольствия делает - старается".
       Казак, который постарше, с широкой черной бородой, припал ухом к груди Орлова, когда прекратили порку. Покосился на офицера изумленными глазами, потом вытянулся в струнку, доложил:
       - Вiн, здаеться, вмер...
       Офицер брезгливо ощупал пульс, вытер руку платочком.
       - Та, не видержав комiсарiшка, здох. I добре зробив: в розвiдцi ему було б не краще. Пiшли.
       Соседи освободили Петровну из амбара. Чтобы не упасть при виде подплывшего кровью умершего сына. Она вцепилась пальцами в притолоку и застонала горьким пронзительным стоном.
       А над селом, купаясь в седом тумане, плыл и плыл колокольный звон: церковь звала верующих излить свои печали, как это сделала Петровна, излить их перед "милосердным богом" и попасть в ту ловушку, имя которой "ИСПОВЕДЬ".
      
      
      
      

    30. У СЕРЕЖКИ "МАУЗЕР"

      
       Война шла и в тылу. Неправду писал бухгалтер Тимского уездного земельного отдела, Синяков, что "лесные порубки производились только другими уездами. Что касается своего уезда, то таковых было мало, и за все взысканы деньги. Деньги поступали по квитанциям и по приходным ордерам в отделы".
       Лукерьевка в это время стала спорной деревней: за нее воевали два уезда - Тимской и Старо-Оскольский, так что курьеру Ревкома, Сережке Каблукову, приходилось бывать часто в обоих уездных городах, пересекая многие села и наблюдая действительную, а не по бухгалтерским отчетам обрисованную жизнь.
       Он знал, везде было одно и тоже, как в Лукерьевке. А здесь всю зиму сводили кулацкие и помещичьи леса без всяких квитанций, без всяких оплат. Единственно, чем был озабочен Ревком, так это находил тысячи путей и возможностей, чтобы помочь бедноте вывезти лес из мест порубки, чтобы построить хаты.
       Наголо свели запрудную рощу Сапожкова, отчего даже пруд казался внезапно выбритым стариком - малохольным и глупо улыбающимся светлыми ледяными глазами в желтых ресницах сухого камыша.
       Некоторые даже предлагали вырубить яблоневый сад и тополевую аллею, похожую на длинный коридор под охраной широкоплечих богатырей - серебристых тополей, стоявших грудью против восточных суховеев.
       - Руби, круши! Доски будут хорошие, - кричал Григорий Синяй со своим братом Тимофеем, прозванным за его словесность "Дивизией" ("Мать е три дивизии!" - ругался он). Даже наиболее скромный из братьев Синяевых, смугловатый красавец кавказского типа, Василий, прибывший из армии с серебряными галунами на унтерских погонах и продолжавший носить их даже после вступления в большевистскую ячейку, кричал:
       - Вырубить надо тополя, чтобы не осталось здесь буржуйского духа!
       "Митинг" этот проходил возле огромного штабеля леса всех пород, понавезенного братьями Синяевыми на выгон у своего двора. Потом началось угощение самогоном. Юркая Василиха, жена Григория, наливала прямо из глиняного кувшина в медную кружку, похожую по форме на цветок тюльпана, сама обносила и угощала "стариков".
       С полсотни мужиков с пилами и топорами двинулись мимо школы на порубку без всякого решения Ревкома или Совета. Байбак в это время был в городе, Каблуков Иван валялся на полатях и стонал от очередного приступа жестоких болей, мучивших его время от времени в результате перенесенных на фронте ранений и контузии.
       Но курьер Ревкома, Сережка, бодрствовал.
       - Тополя-а-а рубят, тополя-а! - закричал он, вбегая в избу. - Тополя-а-а!
       Иван рванулся с полатей, но тут упал наземь. Стоная, прохрипел:
       - Не могу я сам остановить безобразие, беги к Чернову Ивану Кузьмичу, он теперь за председателя... Да пусть он немедленно к Федору Леоновичу, к госконтролю, чтобы не дать тополя...
       - И я с тобой! - одеваясь на ходу и завязывая узлы платка, поспешила Танька. - Не дадим тополя рубить...
       Без отдыха взбежали на бугор и увидели толпу мужиков с топорами и пилами. Они почему-то остановились и галдели у высокой лестницы, ведшей на чердак школы.
       Вильнув налево, Сережка с Таней бросились к толстостенной саманной хате, в одной половине которой размещался магазинчик с зелеными стеклянными дверями. Там торговал и жил со своей рябой и глухой любовницей, Парахой, провонявший нюхательным табаком курносый старик Кузюта. В другой половине устроился жить сын Кузюты, Иван Чернов, проведший молодость на шахтах Донбасса, теперь прибывший жить в родной деревне.
       Комната хотя и была темноватой из-за очень глубоких, будто крепостные амбразуры, окон, но выглядела уютной: стены оклеены сиреневыми "шпалерами", старинные часы с кукушкой и звонким боем оживляли комнату. Досчатый пол вымыт до желтизны, к столу простелена полоска из крапивных мешков, чтобы не грязнить пол ногами. У порога целый старый ватный пиджак для обтирки. На широком столе клеенка с голубыми узорами, у стен широкие лавки с карнизом. В красном углу сохранился киот с образами и неугасающей лампадой в серебряном ажурном подлампаднике с сапфировым синим и рубиновым вишневым глазками по центральному выпуклому ободку.
       Сережка с Таней застали Чернова одетым в сверкающую хромовую черную тужурку на заячьем меху. Эту тужурку на селе называли "комиссаркой".
       Чернов стоял у стола против сидевшего под образами курносого старика с желтой бородой и косматыми усами, с прилизанными на пробор и намасленными до блеска седеющими русыми волосами.
       - Старый режим рухнул! - кричал Иван Чернов на старика. - И никуда я из хаты не пойду...
       - А я тебя прокляну, - бубнил старик, глядя на сына сердитыми карими глазами. - Родительским проклятием...
       Услышав, что кто-то вошел, Чернов махнул на отца руками, чтобы не позорился при посторонних, обернулся к Сережке.
       - Зачем?
       Сережка рассказал, и тогда круглое рябое лицо Чернова и серые глаза его стали злыми. Рванул стоявшую в углу винтовку, на пальце сверкнуло золотое обручальное кольцо.
       - Скажи Ивану Осиповичу, что не дадим тополя. А с тобой потом доспорим! - обернулся через плечо к нахохленному старику и бегом выскочил на улицу.
       Сергей с Таней побежали следом. У Мелаковой избы спрятались под "султанами" вытащенных из копани и просушиваемых снопов конопляных замашек: отсюда можно было наблюдать за всем, не обнаруживая себя.
       Вот проковылял на деревянной ноге Алексашка Мелаков. Он тоже записался в партию вместе с сыном, Васькой, скрывшимся от войны. Этот, как и отец, был высок ростом и белый волосом. Зубы у него огромные, никакими губами не закроешь, а голубоватые глаза под белесыми бровями и ресницами казались вечно недоумевающими.
       Васька пробежал за отцом. В левой руке - топор, за спиной, удерживаемая Васькой за ручку на плече, болталась и стонала поперечная пила с острыми, мерцающими жалами крупных зубьев.
       - Давай повалим крайние! - кричал Васька. - Они упадут к нам на огород, так что и подводы не потребуются...
       Вскоре, гомоня, прошли мимо "султанов" замашек мужики с пилами и топорами. Позади всех шагали братья Синяевы, чтобы не отвечать, если не так дело повернется.
       - Давай туда бежать! - сгорая от любопытства, предложила Таня. - Отсюда теперь плохо видно...
       - Сиди! - грозно прикрикнул Сергей на сестру, но она озорно выскочила из-под "султана" и, вцепившись за один из снопов, потянула его.
       - О-о-о, какой тяжелый и пузатый! - воскликнула удивленно. А в это время перевясла лопнули, из разъехавшегося снопа замашек упал на землю большой пистолет.
       - "Маузер"! - хватая его, воскликнул Сергей. Он загоревшимися, как у котенка, глазами грозно посмотрел на сестру, потом сунул пистолет под полу казачки. - Молчи, никому про это! Я такой "маузер" видел у Мелентьева из Безлепкиной. Только тот еще с деревянной кобурой, а этот без кобуры... Я его спрячу, пока научусь стрелять...
       Утратив всякий интерес к тополям, Сережка помчался домой, Таня - за ним. Она вынесла из хаты крапивный мешок, в который Сережка завернул пистолет. Сначала он хотел сказать Тане, чтобы отнесла его и положила незаметно на комень, где была толстая книга "Нива", но раздумал: с мороза вспотеет и ржавчина начнется...
       - Лучше я его животом прогрею, в пуньке. Только ты молчи, - наказывал Тане, которая все молчала теперь и молчала, будто потеряла дар речи, но и не хотела отстать от брата ни на шаг. - Он будет прогреваться и потеть, а я его рубашкой буду протирать до сухости. А когда он весь из себя пот выпустит и нагреется, тогда можно и на печку, на комень. Положим в мешке и пусть лежит, пока научусь стрелять... Понимаешь?
       - И я буду прогревать, хоть животом, хоть между ног. И протирать буду, - неожиданно заявила свои права на пистолет Таня. - Мы его вместе нашли, он - напополам...
       Сережка рассвирепел, безрассудно шлепнул Таню по шее, и она завопила на всю падину о том, что у Сережки "маузер"...
       Между тем толпа лукерьевцев остановилась почти у самых тополей, так как навстречу вышли из сада с решительным видом защитники аллеи.
       Был среди них коренастый Абрам Жвачка с непомерно длинным носом и узкими голубоватыми свиными глазками. Воинственно держал он в руках двуствольное дробовое ружье со взведенными курками. Рядом возвышались мужики Кашлаковы из Новоселовки. Они были с преогромными дубинами в руках и все в мучной пыли, так как оторвались по этому делу прямо от мельничных поставок по просьбе уполномоченного рабочего контроля, Масалова. Поторапливались за ними еще десятка два завозчиков с дрекольями. Это мужики из других сел, незнакомые.
       Быстро подбежал высокий широкоплечий красавец в серой полковничьей папахе и зеленой бекеше с оторочкой серого каракуля. Подмышкой придерживал, как охотничье ружье, новенький "винчестер" центрального боя. Красное скуластое лицо с рыжими пушистыми усами под коротким носом казалось спокойным и даже веселым, будто уполномоченный рабочего контроля на мельнице прибежал рассказать мужикам очередной острый анекдот, какими нередко забавлял завозчиков.
       Чернов с винтовкой "на ремень" также неожиданно выступил из-за широкого ствола тополя.
       - Чего там задержались?! - закричал Григорий Синяев из задних рядов. - Двигай к тополям и начинай валить...
       - К тополям не разрешаю! - крикнул Чернов, поставив винтовку к ноге. - Они спасают сад и пруд от высыхания...
       - Я согласен с Иваном Кузьмичем, - подтвердил Масалов, тоже взяв "винчестер" к ноге.
       Поглядев по сторонам, Абрам Жвачка взял к ноге свое дробовое ружье. Кашлаковы и все остальные мужики - приставили к ноге свое оружие - дубины и дреколья, так что стало ясно: к тополям без драки не пробиться.
       Сбившись в кучу, мужики с топорами не проявляли особого рвения. Заткнув топоры за покромки и почесывая в затылках, они пожимали плечами, о чем-то перешептывались.
       - Алексашка, кричи разбой! - замахал Синяев топором на Мелакова с деревянной ногой. - Созывай голосом народ, одни мы тут не справимся...
       Алексашка славился в крике и пении. Говорят, он даже забивал своим голосом гудок паровой машины имения Арцыбашева, хотя от него до Лукерьевки было версты четыре. Вспомнив, что ему есть прямая выгода повалить два крайних тополя, Алексашка приложил к губам согнутые трубкой кисти рук и набрал полную грудь воздуха, чтобы кричать страшное слово "разбой!", равное по силе призыва колокольному набату для бунта.
       Но в самый последний момент, сопя и сморкаясь, Антон Упрямов рванул Алексашкины руки ото рта.
       - Не труби, черт тебя возьми с твоим звуком! Тополя и в самом деле не следует рубить. Мы перевели растительности за зиму целую пропасть: гнезда птицам свить негде, речка и пруд засохнут, мельница станет... Что тогда, твоим горлом зерно молоть будем?
       - Труби, Алексашка, труби! - суетился Синяев.
       Тогда Чернов нацелился в него винтовкой, дико прокричал:
       - Расстреляю тебя за смутьянство! Руки в гору!
       Григорий от неожиданности и страха перед смотрящим на него черным зрачком канала винтовки попятился, но Антон Упрямов толкнул его в спину и прошипел в затылок:
       - Повинуйся власти, черт тебя возьми! Иначе по тебе не заплачет даже твоя Василиха, на которой женил тебя Лебедьков.
       Гришка поднял руки и со злостью бросил в сторону Чернова:
       - Запомню я тебе, стерва, такой позор...
       ...Так и отстояли в Лукерьевке тополя, потом отстояли Покровские Малые Борки с древней пещерой в них, а вот Большие Борки, дубовые, снесли, чуть ли не подчистую. Рубили "под сустав", то есть на уровне снежного заноса, чуть ли не на треть дерева, почему и лес весной начал походить на кладбище, на котором со всех крестов сбили крестовины, оставив одни мачты.
       В Лукерьевке штабеля строевого леса, латин, кучи хвороста, горы щепы и ветвей запрудили выгон, улицы, переулки, высились в уровень с гребнями крыш. Село походило на лесосплавную пристань, на которой кто-то произвел неограниченный беспорядок.
       Вместе с зимой прошел и лесной угар, месяцами дурманивший свободных во всех отношениях крестьян. Правда, по селу дятлами застучали топоры на постройках новых хат и амбаров, из конца в конец слышалась голосистая ругань Мишки Шульгина и песня Алексашки Мелакова: "Все пушки, пушки грохотали, над морем пал туман. Скажи, о чем задумался, о чем, наш атаман?"
       Все внимание теперь, все думы снова были заняты вопросом о земле.
       Вместе с делегатами, погоняя лошадей, поехал на Тимский уездный земельный съезд курьер Лукерьевского Ревкома и выборный корреспондент, Сережка Каблуков. "Маузер", просушенный и смазанный, с набитой патронами обоймой, грелся у живота, под фуфайкой и зипуном. А чтобы не выскочил, Сережка крепко прихватил его конским путом, затянувшись вместо пояса.
       "Только вот, как же я буду стрелять? - сомневался Сережка, покачиваясь в санях и выбирая для лошади наиболее заснеженную дорогу, так как местами уже подтаяло, полозья прилипали к грязи и желтому конскому помету, накопившемуся на Кузкинском шляху. - Пока достану пистолет, могут и самого убить, недаром, что я стрелять научился и могу..."
       Делегаты, Мелентьев Иван Ильич и Тихон Михайлович Иваников, сидели в задке саней, опершись спинами на приставную решетку и молча покуривали. Видать, им дремалось от нудной езды: они то и дело позевывали, закрывали глаза и норовили наглухо прикрыться огромными висюльчатыми воротниками тулупов, чтобы всхрапнуть. И всякий раз они отказывались почему-то от своей мысли, прижимали к себе винтовки, стволы которых торчали наружу из-под запахнутых тулупов и опять покуривали.
       Это веселило Сергея и обадривало: " Если кто нападет, - думал он, - они начнут стрелять из винтовок, так что мне хватит времени выпростать пистолет...".
       Но по дороге никто не нападал, стрелять не пришлось.
       Лишь верстах в трех от Тима, выбравшись на бугор из балки, увидели они двух человек, топтавшихся у голубых ездных санок. Оказалось, это был работник Тимского Упродкома, Михайлов, с секретарем Погоженской волостной ячейки Союза Рабочей Молодежи, Куприяном Тилининым, рябоватым курносым парнишкой в серой шапке и черненом полушубке. Лошадь случайно выпряглась и убежала от них, а они не знали, что делать: оба в валенках без галош, на дороге сыро.
       Пришлось взять их с собою, а санки прибуксировать. Так и поехали, с ножки на ножку: быстро не разгонишься по такой дороге, от лошадей повалил пар.
       Купрюша Тилинин сел рядом с Сережкой и начал расспрашивать насчет настроения молодежи и есть ли желающие записываться в Союз, а Михайлов заговорил с делегатами по своей линии, о хлебе.
       - Если говорить о хлебе с точки зрения местного потребления, басил Михайлов, покручивая усы, - у нас хорошо с этим делом: продовольственный вопрос ни разу не обострился, население не голодало. Контрибуции если взять, опять же кругло выходит дело. А вот ругают нас и ругают, хоть лопни... Еще эта черт, лошадь убежала. Хотели мы было тряхнуть Кузькино, Екатериновку, Репецкую Плоту, Большие Бутырки, Репец, и, вот тебе на! Выпряглась кобыла, черт ее возьми, убежала. Хорошо еще, что вы попали, выручили. Пришлось бы сидеть до ночи, пока подморозит, можно идти в валенках...
       - Да-а-а, дорога становится трудная, - согласился Иван Ильич. - Мы тоже промахнулись, в валенках поехали, надо бы в сапогах...
       - Да нет, я в сапогах, - отозвался Иваников и начал вылезать из саней, чтобы лошадям легче. Он побежал рядом, слушая рассказ Михайлова, Иван Ильич взял его винтовку и пихнул ее прикладом под свой тулуп. - Вот и лошади пободрели, хотя я и не тяжел весом: старшина однажды взважил меня в магазине, всего три пуда и девять фунтов потянуло чистым весом...
       - Ты что же, голым взвешивался? - прервав рассказ о хлебе, засмеялся Михайлов.
       - Да нет, - возразил Тихон Михайлович. - На другую доску весов, в прибавку к гирям, старшина наложил соответствующего обмундирования и обуви, как на мне было...
       Посмеявшись, Михайлов продолжал свое:
       - Ругать, говорю, нас ругают в губпродкоме, а того не поймут, что мы в затруднительном находимся. Сказать к примеру, мы отправили одиннадцать вагонов хлеба в Курск и обещали за это населению разных товаров. Да ничего не вышло: обманули нас, товару не дали. А ведь мы заключили договор с уездным союзом кооперативов, которых в уезде насчитывается сто тридцать. Теперь поговори с ними насчет хлеба! Просто и не приходится рассчитывать на дальнейшее получение хлеба за одно обещание отоварить без выполнения этого обещания.
       А тут еще мешочники замучили: из самых хлебородных волостей - Никольской и Двоелучинской - хлеб они вывезли подчистую. Тоже и народ сума сошел, на самогоноварение набросился. Куда ни глянь - дымок. Ну, просто извели весь хлеб, начинается в самом уезде недостаток, хоть закрывай пекарни...
       - Надо вот поспешить с земельной реформой, - прервав Михайлова, сказал Иван Ильич. - Если запоздаем, землю не обсеменим яровыми, осенью беда случится: совсем хлеба мужик не даст...
       - Обсуждали мы на Уисполкоме, - сказал Михайлов. - Земельному наркому нашему, Грекову, поручили. На съезде он все и расскажет. А нас, пожалуйста, вот сюда, к Уисполкому... Спасибо, что подвезли...
       Михайлов с Тилининым слезли с саней на тротуар и, лавируя на пятках. Чтобы не вся ступня забирала влагу из подтаявшего снега в валенки, скрылась в здании Уисполкома, а Сергею приказали отвезти лошадей на постой во двор к Клавдии Ивановне Медведкиной на Подгорной улице.
       Красивая молодая хозяйка нежной внешности оказалась дома одна: муж ее, Дмитрий, был где-то на службе. Дочка, Вера, находилась у родных в городе Льгове. Она не только гостеприимно открыла ворота и разрешила поставить во двор лошадей (Лукерьевцев она считала родичами, потому что сама происходила из Лукерьевки, близкая родственница Сапожковых), но и взогрела самовар, угостила нечаянных гостей чаем с дороги.
       Через полчаса после ухода Ивана Ильича и Тихона Михайловича на съезд, Сергей задал корм лошадям, укрыл их попонами, прихваченными для верности веревочкой, и пошел отыскивать заседание, чтобы послушать и поглядеть.
       Стоявший у дверей красногвардеец потребовал пропуск, которого не было у Сергея, а потом сказал:
       - Кого тебе нужно? Я вызову...
       - Мне самому охота глядеть и слушать, - настаивал Сергей, пытаясь проскочить в помещение. В это время подошел Михайлов, перед которым красногвардеец сразу же принял положение "смирно". Сергей воспользовался этим и нырнул в дверь. "Пусть, я его знаю!" - услышал он за спиною голос Михайлова, который остановил красногвардейца и не дал ему преследовать Сергея.
       В зале было накурено и душно, свободных мест не найти. Сергей уже прислонился было спиной к стенке, у дверной притолоки, как его окликнул черноволосый худой человек с длинным костлявым носом. Это был коммунист Мелентьев из Безлепкино. Его Сергей знал, но в дыму сначала и не заметил.
       - Иди, курьер, к нам, потеснимся!
       Мелентьев потеснил соседа и усадил Сергея между собой и женщиной, Вассой Рощупкиной. Это полячка-беженка, коммунистка. Она вышла замуж в Безлепкино, часто бывала в Лукерьевке у Чернова Ивана Кузьмича, любила распевать песенку "Гоп, мои гречаники...". Ее Сергей тоже знал.
       - С делегатами приехал? - спросила Васса, улыбаясь. - Да ты хоть зипун свой сними, фуфайку расстегни. Жара какая, запаришься...
       Сергей промолчал. "Как же разденусь, если тогда "маузер" выронится? - с отчаянием подумал он, боясь, что пистолет могут отобрать, а он его так полюбил. - Лучше пропотею, но не разденусь".
       Совершилось же совсем непредвиденное. Васса в один момент расстегнула на Сергее путо и распахнула зипун, ткнулась рукою к крючку фуфайки.
       - У тебя оружие? - шепнула тихо, ощутив ладонью рукоять пистолета под фуфайкой.
       - Да, "маузер", - сказал Сергей. - Разве нельзя? Вам только можно?
       - Тебе тоже можно, - сказала Васса и засмеялась. - Ты же курьер Ревкома, а это... должность смелая. Что же ты без кобуры и без ремня? Повесил бы поверх и все...
       - Кобуры и ремня у меня нету. Нашел его так, без всего. Но обойма с патронами. Только два я уже выстрелил, обучался стрельбе...
       Васса, перегнувшись через голову Сергея, что-то пошептала Мелентьеву, и у того засмеялись черные глаза.
       - Ладно, - сказал он. - В Политбюро возьму ему удостоверение и кобуру с ремнем. Нарядим по всем правилам, если стрелять умеет...
       - Умею, - поняв, что речь идет о нем, не выдержал Сергей, и Мелентьев засмеялся, нахлобучил Сергею шапку по самые глаза, потом снял ее и взъерошил волосы.
       - Молодец! В Лукерьевку поедешь с "маузером" на боку. Только смотри, не баловать оружием, отберем...
       ...От шума и дыма у Сергея трещала голова, но он сидел и слушал, считая себя делегатом и почти коммунистом, так как в перерыве Мелентьев принес ему удостоверение из Политбюро на "маузер", пристроил пистолет в деревянную кобуру и повесил все это Сергею через плечо. С непривычки давило и резало ремнем, но Сергей не захотел положить пистолет на колени: ему казалось картиннее, что маузер висел и натягивал ремень на груди, из-под локтя выглядывал затылок рукояти пистолета и предупреждал сидящих позади молчаливым блеском: "Видите, сидит вооруженный курьер Ревкома?!"
       Уездному Народному комиссару Грекову было не прохладнее, чем Сергею. Толкая трибуну и стуча о нее кулаком, Греков поминутно вытирал рукавом шинели лобастое потное лицо с серой бородкой, охрипло кричал:
       - Десятый раз вам заявляю, что большевики не любят шутить шуточки. В две недели разделим помещичьи земли и дадим полный порядок к яровому севу. Товарищ Грунин! - обратился он к сидевшему в зале темно-русому землемеру. - Технически сможем все обмерять и размежевать?
       - Сможем, товарищ комиссар! - бодро ответил Грунин, привстав. - Мы народ привлечем, простейшие методы применим. Справимся, было бы решение... и установки.
       - Будет решение и установка! - уверенно заявил Греков и снова бухнул кулаком о трибуну, затрещала перебитая доска, в зале шумно зааплодировали, Сергей больше всех колотил ладони, пока почувствовал боль в мякотях.
       После перерыва и прений, комиссар Греков внес на рассмотрение съезда проект решения. В нем предусматривалось, что вся земля по обществам должна быть измеряна и простолбована на десятины по 2400 квадратных саженей в каждой. Допускается учитывать местные условия и выбирать линейные размеры десятины: сорок на шестьдесят, тридцать на восемьдесят саженей, но ни в коем случае не практиковать "сороковок" (Так назывались "десятины" размером сорок на восемьдесят саженей).
       - За "Сороковки" будем судить как за посягательство на народное имущество и достояние! - репликой предупредил Греков. - И как за обворовывание народа, своих соседей...
       Далее в проекте решения предусматривалось землю давать всем по половине десятины на душу, сохранив границы волостей на период ярового сева в неприкосновенности. Границы земельных дач между селами и деревнями упразднить, чтобы излишек земли в обществе можно было безболезненно передать недостающему фонду другого общества, нуждающемуся в ней, в земле.
       Оставшуюся землю в волостях после надела зачислить в запасные фонды, которыми будут ведать уездные и волостные земельные комиссариаты.
       Рекомендуется принять все меры помощи и взаимопомощи, чтобы не осталось без обсеменения ни одной десятины земли. Поощрить агитацией и почетом посев свеклы на сахар, каковую в посеве контрактовать, особенно по трудовым артелям и коммунам, каковых, если одолеем дробовиков-эсеров и максималистов, которые рвутся разграбить по кускам все барские имения, намечено создать в уезде к осени двенадцать.
       В уезде имеется здоровая почва для коммунистического хозяйства, учитывая большой процент малоземельных крестьян и наличие большого числа экспроприированных дворянских владений.
       При голосовании за проект, воспользовавшись всеобщим накалом, Сергей тоже поднял обе руки "За". Против голосовало лишь четыре человека, девять делегатов воздержались. Среди них был и Снопков Семен Иванович из деревни Екатериновки, ранее принадлежавшей сенатору Похвисневу.
       Снопков потом ехал со съезда вместе с лукерьевцами и всю дорогу, чуть не до кулачного боя, спорил с Иваниковым. Этот доказывал, что имения теперь надо обязательно не разрушать, а использовать под культурные хозяйства и под школы с трудовым обучением, а Снопков плевался, как верблюд, и бубнил свое:
       - Помещики нам глаза до крови намозолили. Так это даже удовольствие, что мы их имения теперь под корень сносим, в пыль и прах обращаем, чтобы духу не было. Вот, поглядите на нашу работу! - он показал рукой на обгорелую аллею из тополей, которая вела к серым и красным холмам пыли, щебня, пепла. Посреди этих холмов разрушения, недалеко от плотины пруда, чернел остов сгоревшего паровика с похиленной на бок трубой. - Наши мужики и солдаты разнесли это имение Похвиснева. И не нужно нам больше никаких государственных "культурных хозяйств". Это все равно помещики в иной форме...
       - Да не плети же ты чушь несусветную! - ткнул его Тихон Михайлович кулаком в плечо. - Кулак ты, али кто?
       - Пошли вы к черту, большевики! - Снопков сердито вывалился через грядку из саней и зашагал по грязи и мокрому снегу, не оглядываясь и не попрощавшись.
       Сергей потянулся было к "маузеру", но сейчас же отдернул руку и хлопнул кнутом лошадей, чтобы поскорее уехать подальше от Снопкова. В груди Сергея болели и боролись разные противоречивые чувства, вспыхнувшие еще на съезде. "Как же это так? - делегатами от крестьян приехали на уездный земельный съезд, руководимый большевиками, а сами по-разному думали и хотели, - тревожился и волновался Сергей: - одни говорили от раздели всей земли по душевым спискам, другие настаивали лишь на разделе одной помещичьей и церковной земли, чтобы крестьянскую не трогать. А вот этот, Снопков, на съезде совсем воздержался, а теперь агитирует и посылает большевиков к черту..."
       Будто бы отвечая мыслям и вопросам Сергея, Тихон Михайлович с досадой плюнул вслед Снопкову и проворчал:
       - Вот таких сволочей все еще избирают на земельные съезды!
       - А ты его разве знаешь? - спросил Иван Ильич, выпроставшись из тулупа, в котором дремал почти всю дорогу и в спор не вмешивался.
       - Знаю. Это кулачек! - голубые глаза Тихона Михайловича потемнели, по белобрысому лицу со светлыми усиками разлилась краска гнева. - Кулачек и правый или левый, черт их поймет не бивши, эсер...
       - Жизнь размежует, - сказал Иван Ильич и зачем-то клацнул два раза рукоятью затвора, потом снова спрятался в овчине огромного воротника тулупа.
       ... Заслушав доклад делегатов, лукерьевский сход постановил объединить всю землю вместе, порезать на десятины размером сорок на шестьдесят саженей и разделить по душам.
       С утра до вечера копошились в поле люди. Провешивали, выравнивали линию. Сергею поручили вести под уздцы впряженную в плуг лошадь.
       - У парня глаз на ровном прицеле, - посмеивались мужики, - не искривит межу...
       - О-о-о, у Сережки "маузер"! - шутливо восклицали некоторые. - Попробуй тут, искриви...
       Стало, в конце концов, поле похожим на шахматную доску. Наконец, подготовились к дележу земли, собрались у школьной лестницы, ведущей на чердак.
       Сережке дали почетную задачу - объявить технику дележа.
       Взобравшись на третью ступеньку широкой дубовой лестницы, чтобы все его видели и слышали, Сережка показал людям крохотный желтый бочоночек с номерком (Такие применялись при игре в "лото").
       - Называется жребием, - сказал торжественно, стараясь, чтобы его дискант хоть немного походил на мужской бас, отчего в горле першило, позывало на кашель. - Пряшник Лаврентий Михайлович постарался для общества, выточил...
       Все с уважением оглянулись на Пряшника, которого на селе звали просто "Лаврухой". Это был невысокий мужичек со смеющимися карими глазами и негритянскими курчавыми волосами и такой же недлинной бородой.
       - Спасибо тебе за старание для общества! - кричали мужики. - За миром не пропадет...
       - Как только подойдем мы к какой-нибудь десятине, - продолжал Сергей, потрясая мешочком с гремевшими в нем жеребьями, - так мальчишка, человек без всякого умысла и в полной своей неиспорченной честности, вынет из сумки один жеребок. На нем номер. Номер этот громко называется, чтобы все слышали. Писарь сейчас же посмотрит по списку, кто значится из нас под этим номером, вот тому и считается десятина выпавшей на счастье. Паши на здоровье, сей, во имя Советской власти!
       - Хорошо придумано, удобно! - крякали и радовались мужики, что Октябрьская революция так просто и понятно разрешила вопрос о земле, самый больной из всех крестьянских вопросов.
       - Ничего тут хорошего нет, - на сходке выступил сорокадесятинник Монаков Петр Михайлович и угрожающе заявил: - Мы все понимаем, но делить свою землю с вами не пойдем...
       - А мы без вас разделим, - пробасил Байбак. - Теперь у нас все готово - и десятинки нарезаны, и жеребочки наточены и технику раздела мы усвоили... Правильно, Петровский? - спросил он принятого недавно в общество солдата из Репецкой Плоты.
       - А как же, правильно. - Ответил тот и притопнул смазным сапогом. - Не даром же старались, с цепью да с саженью ходили по полю. Разделим и без всяких разговоров возьмемся овес сеять...
       - Вы разделите, посеете, а мы готовый урожай уберем, - продолжал стращать Монаков, ему подкрикивали Ерыкала и Галда, некоторые другие. - Француз, да японец с немцами и гайдамаками всю нашу жизнь к осени изменяют. Вот увидите...
       - Да чего они нас пугают? - закипятился Иван Осипович, забегал среди мужиков. - Давайте их не испугаемся, давайте пойдем...
       Сход не испугался, двинулся в поле делить землю. А на окраине осталась кучка разгневанных кулаков. Они были злы, жестоки, но бессильны остановить общество, ведомое большевиками.
       - Наши скачут, наши скачут! - закричали вдруг кулаки и начали бросать шапки в воздух, засвистели, заулюлюкали.
       По дороге из Больших Бутырок действительно мчалась кавалькада вооруженных людей. Кулаки, вероятно, заранее знали об этом, почему и упорно противились выходу лукерьевцев в поле, а теперь радостно приветствовали своих союзников.
       Один из всадников, отделившись от кавалькады, подскакал к группе кричавших кулаков, перебросился с ними несколькими словами, потом повернул снова к кавалькаде и помчался вместе с нею наперерез продолжавшей двигаться колонне лукерьевских мужиков. Через двор Чернова, по огородам Галды и стражника Пули всадники вырвались на Покровскую дорогу и галопом повернули навстречу колонне.
       - Стоп, ребята, сто-о-оп! - кричали всадники, закупорив весь проход мимо дома Ерыкалы. Среди вооруженных Сергей узнал больше-бутырского торговца, Ивана Рыбчонка. Небольшого роста, рыженький и синеглазый мужичонка с охотничьим ружьем, переброшенным на ремне так, что оно оказалось поперек груди. Под крохотным Рыбчонком танцевала сытая огромная вороная кобыла.
       С правого бока гарцевал на чалом гривастом жеребце екатерининский знакомый, Снопков, с раздвоенной русой бородой и в солдатской папахе с полуотвернувшимся левым бортом. За спиной у него болтался карабин.
       Левее Рыбчонка, на прогнувшейся спине кряхтевшей от тяжести рыжей брюхатой кобылы сидел без седла, на белесом потничке, утушистый мордастый Устин Головакин из села Останино. Этого все знали по его преудивительной силе и способности убивать лошадь одним ударом кулака между ушей. За широким поясом Устина торчало несколько рукоятей револьверов и огромный тесак, во рту дымила и трещала самокрутка, набитая табаком с конопляными семечками: Устин любил курить "со стрельбой".
       Среди других всадников, знакомых и незнакомых, ни одного не было с пулеметом, хотя трое имели винтовки, но остальные вооружены старинными дробовиками и даже двумя кремневыми ружьями. Так что даже Сергей, не говоря уже о солдатах-фронтовиках, понял, что у конников не имеется огневого превосходства перед лукерьевцами, вышедшими на дележ земли с оружием: тринадцать винтовок да еще у Сережки "маузер" с полной обоймой патронов.
       - Не знаете разве о текущих моментах? - начал высокопарную речь Снопков, гарцуя на жеребце перед головой остановившейся колонны. - Немцы идут, гайдамаки идут... Понятно вам международное положение? И в этом смысле не трожь крестьянскую землю по душам, пусть останется по старой сбруе, кто как сеял. Если же побаловаться душа вырывается из ребер, айда с нами, на Покровское. Там затевают большевики племенной рассадник, позахватят для него всю землю экономии Арцыбашева...
       - Это неплохо, если племенной рассадник, а то у нас коровенки и лошаденки измельчали, - выкрикнул Иван Ильич, держа свою винтовку за спиною. Другие люди, которые с оружием, проталкивались вперед, сгущались в один кулак, пока шли переговоры.
       - Дурак! - резко возразил ему Рыбчонок. - Большевики тянут вас в кабалу, а вы не замечаете. Даже "Правда" пишет, что в Курской губернии не хватает инвентаря для посева, поэтому крестьян сгоняют в дружины и коммуны по совместной обработке земли...
       - Я читал "Правду", - возразил Васька Чеботарев. Его большеносая голова в черной треухе со звездочкой торчала над всей колонной, руками он щупал револьвер за поясом и длинную кривую саблю в обтянутой зеленой парусиновой ножен, медленно продвигался среди сгрудившихся людей поближе к всадникам. - В "Правде", в порядке вещей, по иному написано. Не сгоняют крестьян, как вы перевираете, а "Крестьяне решили поэтому образовать дружины и коммуны для совместной обработки земли". И ничего тут плохого нет. Я, в порядке вещей, самолично ездил в несколько мест для удостоверения собственным глазом. Был в знаменском имении Егорова и видел, туда, в Григорьевскую сельскохозяйственную коммуну, люди охотно идут, чтобы не попасть в кабалу к Луке Шерстакову, который раньше, в порядке вещей, хозяйничал в Знаменском до самой Егоровой мельницы. Был я и в деревне 3-й Быстрец, в Брушвитской трудовой коммуне... Хорошо народ устраивается, так что вы нас большевиками не пугайте: мы сами записались в большевики, свою дружину составили...
       - А вы чьим именем действуете, что нас решили останавливать? - напирал тем временем Тихон Михайлович на Рыбчонка. Тихон Логвинов, здешний кузнец, похожий на молдаванина, выставил винтовку, держал под прицелом Устина Головакина и ругал его, что он уже с год не расплачивается за "обушеванное" колесо телеги и за круговой поков двух лошадей. Устин крутил головой, молчал. - Кто у вас главный, скажите мне...
       - Я есть главный! - вытаращив глаза и пришпорив кобылу, закричал Рыбчонок. - К оружию!
       Молниеносно произошли два действия: всадники сорвали с себя оружие и нацелились на людей, а лукерьевцы охватили всадников широким кольцом, готовые броситься и стащить их с коней.
       - Разойди-и-ись! - жиденьким голоском кричал Рыбчонок, поняв, что против него более мощные силы. - Разойдись, стрелять прикажу! Мы действуем именем народной крестьянской власти социалистов-революционеров! Разойдись!
       - Бей их, руби лопатами, стреля-я-ай! - не помня, как это получилось, закричал Сережка и засуетился со своим "маузером".
       Устин Головакин первым выстрелил в воздух и рванулся на своей кобыле через толпу. За ним, также стреляя в воздух и сбивая людей конскими грудями, ринулись другие всадники.
       Не целясь, Сережка бухнул из "маузера", потом грохнули винтовки. Было видно, как всадники, погоняя коней, пригнулись к их гривам и мчались за "Провальную яму", чтобы поскорее скрыться в лощину от пуль. Они с перепугу не разобрались, что лукерьевцы стреляли поверх голов, для острастки, ни в кого не целились.
       После этого случая и удачного раздела земли, Таня часто рассказывала на селе о былях и небылях, всякий раз подчеркивая, что все дело в ее брате, в Сережке, у которого "маузер".
       Слушатели добродушно посмеивались.
      

    31. ГОДЫ БОЕВЫЕ

       Как только в Старом Осколе расклеили декрет об организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии на добровольческих началах, матрос Балтики, Петр Горелов, собрал молодежь Пушкарки, Ямской, Гумен на митинг.
       - Нечего нам сидеть возле женских юбок и на кулаков горбячить! - кричал он пронзительным козлетоном, колотил себя кулаками в грудь. - Давайте я поведу вас к военному комиссару Лазебному на запись. Да здравствует Красная Армия и мы, ее добровольные красноармейцы!
       На митинг, по тревоге "Факел", сбежались члены Союза Рабочей молодежи. Они заподозрили, что слободские "ухари" и понаехавшие в город буржуи из разных северных губерний затеяли бунт.
       К такому подозрению имелось много оснований. В городе не было никакого паспортного режима, здесь беспрепятственно устраивались на житие петроградские и московские интеллигенты и люди "свободных профессий", провинившиеся перед центральной властью, офицеры и юнкера.
       Беглецы притворялись покорными и лояльными к Советской власти, охотно, казалось, вносили пожертвования в фонд помощи сиротам и на организацию детских домов, покупали сами разноцветные революционные флажки и жетоны по кружечному сбору, продавали на вечерах благотворительности и во время гуляний, в большом количестве распространили они среди раненых в госпиталях красочный серебряный жетон, изготовленный фабрикой Д. Кучина в Москве в 1917 году. На лицевой стороне жетона, похожего формой на боевой щит, обрамленный эмалированными голубыми виньетками, золотыми выпуклыми буквами написано: "Да здравствует 1917 год Свободная Россия!" В центре жетона перекрещены два красных эмалированных флажка на золотых древках. Размер жетона - два на два с половиной сантиметра.
       - Покупайте, граждане! - агитировал приезжий курчавый шатен, которого звали все художником Рафаэлем, предлагая жетон за пуд муки или за три рубля деньгами. - Чистый сбор пойдет на прокормление душевнобольных в Сапоговской психиатрической больнице и на развитие внешкольного и дошкольного образования. Кроме того, владельцы нашего жетона войдут золотым фондом в историю, будут в старости обеспечены самыми большими пенсиями... Тоже и в музеи можете сбыть когда-нибудь по дорогой цене: чем менее образован директор, тем больше заплатит...
       Этот веселый Рафаэль вскоре стал любовником Трифоновой Анны, которая давно стремилась к изысканному обществу. Так влюбилась в Рафаэля, что своего мужа, Михаила, прогнала на станцию Солнцево и устроила по пути его убийство на окраине села Свинец, выдворила от себя своего любовника-цыгана из Гусевки, а Рафаэлю напостоянно сдала все комнаты своих двухэтажных номеров на Белгородской улице и разрешила в любое время суток входить к ней в спальню за бордовыми драпри с шелковыми кистями и под охраной колоннады нарядных столбиков небесного цвета.
       Рафаэль оказался предприимчивым: написал на холсте углем и мелом портрет Анны Сергеевны во весь рост и в костюме Евы, после чего не стало ему отбоя от местных и приезжих красавиц, от кокоток и франтих. Начались вечера с танцами, именины с танцами и песнями, с играми в фанты и шарады.
       Рафаэль стоически выносил висение Анны целыми вечерами на его руке, понимал ее с полуслова и с полувздоха, внезапно исчезал с ней из зала в спальню. Возвращался оттуда, сияя усталыми глазами, снова танцевал с ней и только с ней: она была ревнива, ее боялись другие красавицы.
       Пожилые дамы раскладывали пасьянс или в затемненной комнате вызывали "духов" спиритуалистическими сеансами. На сеансах непременно бывали священник Михайловской церкви отец Иоанн и учитель Крученых из школы Ушинского. Они вносили в сеансы оживление, предваряя их "научными" беседами о том, что "дух есть сущность и первооснова всего мира. Он в своем развитии дал продукт, именуемый марксистами материей. В действительности же материи нет, есть перевоплощенный в вещах и людях дух, а бытие есть не что иное, как действующее сознание. Знаний нет на свете и быть не может, ибо пути Господни неисповедимы суть. Опорой человека есть вера в сущность бога, а вера движет всем, повелевает горами. Революция, потрясения, диктатура - все есть простой мираж и испытание крепости веры и человеческого духа. Верующие да спасутся, а мираж исчезнет, яко фата моргана, яко дым на ветру. Верьте духам, вызываемым из потустороннего мира, они укажут нам путь к избавлению..."
       Говоря это, отец Иоанн в усмешке кривил свои тонкие губы суслика: "Мы еще покажем себя в России, - шепталось в его душе. - Мы еще проучим большевистское потомство". Он подсаживался к столу, упирался сухоньким указательным перстом в тарелку и вдруг закрывал от удовольствия глаза: его рука перекрестилась в мраке с теплой голой рукой купеческой вдовушки, не щадившей денег на спиритуалистические сеансы и на обильную выпивку с закуской после них.
       - Хи, пхи-хи-хи, - с трудом удерживая смех, чтобы не слишком нарушать "таинственность" сеанса вызывая духов, пожимая соседку рукой за грудь, шептал ей отец Иоанн последние новости: - Был я на днях в Курске, у владельца жестяных мастерских Жуковского. Связи у него с начальством - прямо паутина, куда ни кинь. Особенно председатель Губсовнаркома, Забицкий, дружит с ним. Очень полезные для нас люди - Жуковский и Забицкий. Большевики все рот разевают на нашу собственность, а Забицкий их по рукам да по рукам. Мы за него даже молебен за здравие отслужили, когда он не допустил национализацию епархиального свечного завода в Курске...
       - А зачем вам этот завод? - в свою очередь шепнула дама на ухо отцу Иоанну. От жара дыхания в его ухе даже зачесалось, но не оторвался от губ шептавшей, прижался к ней с вожделением, слушал. А она продолжала: - Я же знаю, что вы грешите, содержите тайно свой свечной завод в здании пустой школы при Михайловской церкви, да еще при храме Покрова норовите...
       - Для прикрытия нужен епархиальный завод, для прикрытия, - отшептывался Иоанн. - Да и крамольники и богоотступники требовали не только епархиальный завод в Курске национализировать, но и свечные склады в уездах...
       - А-а-а, это уже опасно, - соглашалась дама и снова жарко дышала Иоанну в ухо, прогревая до самой "улитки". - А как же вам удалось ублажить Жуковскому. Знаю его, крутой, разве с архиереем разговаривал, а священников не зело чтил...
       - Мифы любит слушать и сказания библейские, легенды, коих знаю бесчисленно. Очень заинтересовался историей Сима, Хама и Иафета, сыновей Ноевых. Себя он считает от Сима и Иафета, от благородных прародителей, потому и богатство свое и почет признает за ниспослание бога, а народ нищих - хам есть и от Хама поколение. Им должно работать и повиноваться. Взбунтовались они в революции, а все равно рабами останутся. Я поддержал его в этой вере и утвердил духовно, вот и стали мы друзьями. Говорит он, что и сыновьям и внукам своим, всей породе Жуковских завещает библейскую историю эту, чтобы знали и держались в верхах, над народом грязным и гнули выю детям Хамовым...
       - Пхи-хи-хи, пхи, - снова чуть не засмеялся отец Иоанн, вспомнив переданный ему Жуковским рассказ Забицкого о заседаниях первого Курского губернского съезда Советов. Оказывается, скоро голод схватит большевиков за горло. Об этом говорили в докладах на съезде и председатель Губпродкома Гридин и содокладчик Сыщиков. Признались, что угрожают голодные бунты, и что для армии дано хлеба не более седьмой части наряда. А какой хлеб есть, большевикам покупать не за что: денежных знаков нету... Пхи-хи-хи-хи, нищие хамы... Но постановили в городах выдавать хлеб по карточкам, ежемесячно... Для лиц, приезжающих в города, постановили давать особые карточки на получение в месяц хлеба или 40 фунтов зерна...
       - Сохрани, господи, помилуй нас от очередей, - вздохнула дама.
       - Мы не стояли и не будем стоять, - ободрил ее шепотом на ухо отец Иоанн, - но и меры надо принимать для запаса: - Съезд решил, что комиссариат по продовольствию должен приступить к ликвидации частной торговли и к развитию пролетарских кооперативов... Вот и начнется паника, голод, бунт. Дай-то, господи, чтобы нам поскорее с большевиками расправиться... Пришлось мне на станции Черемисино часа два посидеть. Там мешочники дежурного Калистратова боем избили за помехи грузить хлеб в вагоны. С полтысячи мешочников, если не более. И все воинственные от голода. Вот чего революция наделала. А на Мармыжах до двух тысяч мешочников. Сидят себе у костров (растащили дрова с платформ и из штабелей) и пекут лепешки из муки на простой воде. Муку растащили из вагона для армии. Александров там начальник ходит, как в воду опущенный, боится слова сказать от себя, лишь грозится послать телеграмму комиссару службы движения и вызвать войска для борьбы с мешочниками...
       - А насчет моего дела как выяснено? - спросила дама. - Я же вам говорила, что Игнатов дешево предлагает мне Соковскую дачу, а Грачев - лес у Атаманского... Уверяют они меня, что закон о социализации будет неминуемо отменен...
       - Да, конечно, - замялся отец Иоанн. - Но для этого надо сначала ниспровергнуть большевиков, так что я, ради осторожности, советую повременить. Жуковский сказал мне, что Губернский Комиссариат Земледелия готовит строгое постановления в целях борьбы со спекуляцией землей и недвижимостью бывших собственников. Говорил он, что будут отобраны все планы, запродажные купчие крепости, дарственные акты и нотариальные проекты подобных документов, вводные во владения листы и все прочее, относящееся к недвижимому имуществу...
       - Что же тогда делать? - испугалась и задвошала дама, чуть не оторвав перста от нагревшейся спируталиальной тарелки. Но в пору опомнилась, что тогда "дух" не явится и не изъяснит высшей воли провидения, удержала перст на месте, прижалась ухом к губам к губам отца Иоанна.
       - Вижу я явление духа. Прозрачным призраком встал он в молчании над нами, - таинственно зашептал отец Иоанн. - Закройте очи и слушайте речение "духа". Что повелит, тому и быть...
       Услышав это слово, сказанное артистически таинственно, все сидевшие у стола закрыли глаза. В темноте прозвучало: "Голод идет, голод! Помогайте ему, в этом спасение от большевиков! Прячьте хлеб и купчие крепости! Прячьте денежные знаки и помогайте мешочникам увозить зерно из уезда! Помогайте Рафаэлю. Он есть агнец божий!"
       Говорил сам отец Иоанн, но никто не узнал его измененного голоса, будучи в сильнейшей степени экзальтации и самовнушения. А когда сдвинутый отцом Иоанном стол поехал по комнате и зазвенела тарелка, то отец Иоанн немедленно и на мгновение засветил карманный фонарик, и у всех создалось впечатление, что "дух" взмахнул огненными крылами и улетел.
       ...Буржуазная молодежь сеансы не посещала. Она кружилась в танцах, декларировала декадентские стихотворения Апухтина:
       "Черные мысли, как мухи,
       Всю ночь не дают мне покою:
       Жалят, язвят и кружатся
       Над бедной моей головою..."
       Иные пели под гитару романс Вертинского:
       "Ваши пальцы пахнут ладаном,
       В ресницах спит печаль..."
       Под шумок этих вечеринок объединялись беглецы в Старый Оскол из "высшего образованного и пикантного общества". Забавляя дам песенками Вертинского и декламациями Игоря Северянина "Ананасы в шампанском" или "Я гений - Игорь Северянин", кавалеры по знаку Рафаэля удалялись незаметно в задние комнаты номеров гостеприимной и ненасытной в любви Анны Сергеевны, там обсуждали планы свержения Советской власти, посылали своих представителей и принимали представителей от гайдамаков и буржуазной Центральной Рады. "Союз фронтовых офицеров" собирал и организовывал в Старом Осколе свои силы.
       Вот почему, инстинктивно ощущая нарастание опасности, прибежали члены Союза рабочей молодежи по своему боевому сигналу "Факел" на митинг слободской молодежи, приняв его за начало бунта и желая подавить в зародыше.
       Выяснив причину митинга, председатель Комитета Союза Рабочей Молодежи, Николай Шредер разъяснил в своей речи, что в Красную Армию нужно записываться и что этим будет заниматься Военкомат... Сейчас идите по домам, поговорите с родителями и, час добрый, в Красную Армию!
       Пашка Кондрашов с улицы Комаревка в слободе Ямской, Мишка Маханев с Воронежской улицы города Старого Оскола, Василий Кандауров из слободы Гумны и еще несколько ребят решили прямо с митинга идти в уездный Военкомат на запись в Красную Армию. Проводили они домой своего товарища, Андрея Силкова, чтобы он посоветовался с домашними, сами ожидали на улице.
       В доме у Силковых поднялся плач, когда узнали о намерении Андрея. Начали уговаривать и отговаривать, но парень стоял на своем.
       - Вступлю добровольцем в Красную Армию, - снова и решительно заявил Андрей домашним. - Мне девятнадцатый год. Надоело мне кулацким быкам хвосты вертеть да ярмо настраивать. Пускай сами пашут, пускай сами и свой скот стерегут! - бухнул дверью, выбежал к ожидавшим его на улице товарищам.
       Записаться в Красную Армию оказалось не так уж легко и просто.
       Правда, военный руководитель Анпилов Андрей Павлович из бывших штабс-капитанов, узнал Андрея Силкова (приходилось Андрею работать на личной маслобойке у этого старорежимного офицера, угодил...) и сказал:
       - Сейчас всех вас запишем, нам нужно число...
       Но тут вышел из кабинета сам военный комиссар Лазебный.
       - Не одно число нужно, а и качество, - сказал он и кивнул слегка Анпилову головою. Тот вышел, а Лазебный, покручивая свои казачьи усики, потребовал рекомендации, различные справки, которых не оказалось.
       - Да мы же помогали "Смольному", - возразил Кандауров. - Помните, контрибуцию...
       - Вы мне тут голову не морочьте! - подняв голос, прикрикнул Лазебный. - Контрибуцию! Я еще не забыл, как вы проспали одно дело... Вот как! Идите за рекомендациями, так не зачислю...
       Да так и затянулось дело до конца февраля и до половины марта, когда сразу обрушилось на Старый Оскол несколько несчастий.
       "Союз фронтовых офицеров" все же устроил заговор и подготовил восстание против Советской власти. Собрались заговорщики в "биоскопе" Грекова под видом просмотра "туманных картин".
       Но их планы были выданы ревкому горничной купца Мешкова и самим капитаном Мешковым, командовавшим в это время пулеметным подразделением, так что здание "биоскопа" было оцеплено красногвардейцами под руководством Василия Шабурова и командира пулеметной команды Мешкова.
       Группой Союза Рабочей Молодежи руководил в этой операции подавления мятежа офицеров председатель комитета Мамонов Кирилл, сын сапожника.
       Среди арестованных заговорщиков оказался и бывший жандармский вахмистр Кичаев, с которым подпольщик Шабуров, пользуясь фальшивыми документами на имя макеевского рабочего Севостьянова, еще в 1916 году играл в шашки и сумел обмануть вахмистра, избежать ареста.
       - Тьфу, анафема! - ругался Кичаев, узнав Шабурова. - Если бы я тогда знал, с кем имею дело, отыгрался бы ты, хлюст, в шашки...
       - Но, оказывается, не я, а вы отыгрались, - бросил ему Шабуров в ответ, кивнул конвойным: - В тюрьму его!
       - В тюрьму мы пойдем, пойдем, - огрызался Кичаев, которого красногвардейцы потащили под руки. - Но вы берегитесь, большевички. Агафон Яковлевич Дроженко точит нож на вашу шею. Скоро придет сюда с Дону, придет...
       - Всем приказываю сложить, сдать оружие! - закричал Василий Шабуров. - Здание окружено, ваше положение безнадежное...
       Неожиданно трахнул выстрел, и человек в пальто военного покроя повалился чуть не к ногам Шабурова. Пистолет, которым он стрелялся, сверкнул на полу.
       - Пистолет подайте мне, обыщите самоубийцу. Кто он?
       Красногвардеец подал Шабурову пистолет, но при попытке обыскать застрелившегося, был оттолкнут от него учителем Крученых, бывшим членом Исполкома Уездного Совета Крестьянских депутатов.
       - Не смейте прикасаться! - закричал Крученый и подбежал к Шабурову. - Погиб, не желая терпеть ваших мерзостей, мой гость, подпоручик Яблонов...
       - Яблонов? - переспросил Шабуров, вспомнив, что о подпоручике Яблонове говорил в свое время Орлов председателю Укома РСДРП(б) Щенину и высказал подозрение, что Яблонов прислан в Старый Оскол гайдамаками. - Ну, собаке и смерть пусть будет собачья...
       - Как социалист-революционер, я протестую! - завопил Крученый. Он, щупленький и юркий, с небольшой черной бороденкой и маленькими желтоватыми глазками, смешно выпятил острую петушиную грудь и шагнул на Шабурова, сунув руки в карман пальто. - Я протестую против нарушения демократии и свободы собраний! Вы пришли сюда обыскивать нас и выворачивать карманы. Миллионы отобрали, теперь вам копейки потребовались, денежные знаки потребовались. Я вам их дам...
       Василий Кандауров успел схватить Крученых за руку и вырвал пистолет. Тогда эсер сразу присмирел, послушно отошел в угол, где уже стояло несколько разоруженных заговорщиков. Покосился оттуда на дверь и поежился: хищно смотрели в зал рыльца двух станковых пулеметов, посверкивали в дверях штыки красногвардейцев. Прорваться невозможно.
       Тем временем к Шабурову подвели человека, втолкнутого в зал с улицы.
       - Задержан слободской молодежью! - доложил красногвардеец. - В "биоскоп", наверное, спешил, но влип в засаду к Андрею Силкову и к Пашке Карташову, к ребятам... Там их много.
       Задержанный был высок, в касторовом пальто на лисьем меху, в каракулевой шапке, но в армейских сапогах с высокими подборами. Он покосился на труп Яблонова, потом смело глянул на Шабурова.
       - Ваша работа?
       - Нет, он сам застрелился, - хладнокровно сказал Шабуров. - А вы, Сазонов, зачем пожаловали в город, в пальто обрядились?
       - Вы же не поверите, что я хотел в этом зале встретиться за чайным столом с нашим общим знакомым, поручиком Шерстаковым? - насмешливо сказал Сазонов. - Впрочем, я не хочу объясняться с человеком, который до революции жил под краденой фамилией, а теперь уничтожает цвет офицерского корпуса императорской армии...
       - Сазонов, не ломайтесь! - прервал его Шабуров. - Вы дезертировали из 25-го Смоленского полка и сбежали к Каледину. Теперь вы вернулись с Дона для участия в антисоветском мятеже. Вы ответите за это перед судом революционного трибунала. Уведите его, в тюрьму!
       Когда обыск и разоружение были закончены, внимание Шабурова привлек шум у главного выхода, он подошел туда.
       Человек в голубом пальто с бобровым шалевым воротником, доходившем ему узкими бортовыми скосами до живота, стоял перед Мешковым с обнаженной кудрявой головой и жестикулировал зажатой в горсти шляпой.
       - Вы отвечать будете, вы не имеете права! Я человек свободной профессии, художник, и мне требуются к кисти и карандашу всякие атрибуты, в том числе и пистолет требуется в качестве макета. Ведь в наши, переживаемые нами годы боевые всесокрушающей революции многие заказчики желают быть написанными с пистолетом в руке. Вот, например, красавица Чечулина...
       - А вы мне зубы не заговаривайте, свободный художник! - прервав его, прикрикнул Мешков. - У вас отобрали не макет, а полновесный "Смит-Вессон", набитый патронами с крупнокалиберными пулями...
       - Провокация! - рьяно закричал курчавый шатен. - У меня был макет в кармане, а вы подсунули настоящий револьвер...
       - Кажется, честь имею видеть господина Рафаэля? - насмешливо спросил Шабуров. - Постоялец Анны Сергеевны и организатор совещания, то есть "просмотра" туманных картин...
       Рафаэль покосился на Шабурова, узнал его и немедленно надел шляпу.
       - Ну что ж, отправляйте в тюрьму. Искусство требует жертв...
       Красногвардейцы всунули Рафаэля в группу арестованных и повели всех под конвоем в тюрьму.
       - А этого куда? - кивнув на труп Яблонова, спросил Мешков.
       - На дроги, на кладбище! - бросил Василий Шабуров и начал хмуро наблюдать, как мимо него шли разоруженные и арестованные мятежники. "Арест в наше время означает расстрел, - подумал и вздохнул. - Рафаэль прав: "Годы боевые". Сколько еще их будет впереди..."
       Не успели подавить "Союз фронтовых офицеров", как вспыхнул бунт унтер-офицеров всех призванных по уезду четырех возрастов. Во главе бунтовщиков оказался казацкий Лаптев, ускользнувший от ареста в "биоскопе" Грекова вместе с Шерстаковым. И вот теперь они взмутили унтеров, действуя осторожно через подставных лиц.
       На сборном пункте унтера окружили военного комиссара Лазебного и полувзвод красногвардейцев, выставили требование выдать им со склада при Совете винтовки и все собранные по контрибуции деньги для раздачи тем, у кого они были взяты.
       В это время снова, по сигналу "Факел", всполошилась молодежь под руководством Комитета Союза Рабочей молодежи. Прибежали молодые боевики из Казацкой, из Стрелецкой, с транспорта. Как и при подавлении офицеров, снова в подавлении бунта унтеров отличился Андрей Силков с товарищами: они подняли слободы Ямскую и Гуменскую на защиту Совета, вывели народ на улицу с ружьями, с вилами, с дубьем.
       Главари бунтарей скрылись, рядовые участники начали разбегаться под натиском молодежи и выстроившихся по тревоге красногвардейцев и пулеметчиков.
       Через час порядок в городе был восстановлен.
       После этого случая записали в Красную Армию добровольцами всех участников подавления мятежей без всяких рекомендаций, просто за боевой подвиг.
       Оделись в военную форму, надели фуражки с красными звездами члены Союза Рабочей молодежи - Кандауров Василий, Павел Кондрашев, мечтавший стать красным генералом, молодежный поэт Вильгельм Ильстер - мечтатель о службе в Военно-Морском Флоте, Мамонов Кирилл, Картосевич, Гранкина Мария, Шредер Николай, Воронин Иван, Аникин Николай, Рябцев Степан и многие, многие десятки, в том числе и Малявин Александр с печальным смуглым лицом, подвижной Андрей Силков со своим соседом Петром Кровельщиком.
       Был уже март. Настроение масс становилось нервозным. "Немцы с гайдамаками идут на Белгород, - шептали на базаре нищие и гадалки. - Они займут Курск, придут в Старый Оскол..."
       А положение и в самом деле было тяжелым. Старо-Оскольская газета "Меч свободы" 10 марта писала: "Немцы вторглись на Украину... Взят Киев... Пролетарии мира! Рассейте нависшие тучи! Зажгите новые яркие факелы! Зажгите факелы!"
       Создан Курский фронт.
       Появились в Старом Осколе первые отступающие с Украины отряды Красной Гвардии и Красной Армии. Под городом развернулось формирование армии, в банк поступили золотые запасы и многие ценности, эвакуированные с Украины.
       Немцы и гайдамаки продвинулись на 70 верст вглубь Курской губернии, анархисты пытались захватить власть в Курске. В ряде уездов губернии началась новая кулацкая Вандея.
       ... Старый Оскол ощетинился штыками. На площади обучались роты Социалистического полка Курского направления.
       Третий земляческий батальон старооскольцев решено было отправить на станцию Поворино оборонять Царицын против войск генерала Краснова. Командование батальоном вручили Лапину из слободы Казацкой, бывшему штабс-капитану, который искусно скрывал свои антисоветские настроения. Первую роту отдали в руки сына купца Архипова, состоявшего в тайных связях с Шерстаковым и покойным гайдамакским агентом Яблоновым. Это выяснилось потом, когда в бою под станцией Урюпинская Лапин и Архипов изменили и завели батальон в окружение. Архипов при этом перешел к белым. Лапин был арестован и расстрелян в Курске. Остатки батальона влились после этого в Первый Орловский Железный полк.
       Не знали старооскольцы, какой будет судьба земляческого батальона и его бойцов, когда тысячами вышли проводить этот батальон регулярной Красной Армии, составленный из старо-оскольских добровольцев.
       Среди 750 человек в военной форме и с винтовками был также гуменский парень, Андрей Ефремович Силков.
       Загрохотал поезд, увез далеко-далеко Андрея с товарищами. А на перроне все стояла и стояла девушка в клетчатом шерстяном платке и черной плюшевой жакетке. На ладонях она держала фотокарточку, то и дело бросая взгляд карих задумчивых глаз то вдоль сверкавших рельс, по которым удалился поезд, то на фотографию Андрея, которого любила.
       Андрей стоял в новом красноармейском обмундировании. Высокая фуражка, прозванная "капитанкой", звездочка на лобовине околыша. Поверх саржевой гимнастерки - широкий ремень с пряжкой. Саржевые брюки полугалифе заправлены в высокие голенища сапог.
       "Вот, вчера еще были вместе, а теперь... - Мысли у девушки были горькие, жгли сердце. - Небось, не встретимся больше: война и война, нету ей края..."
       В это время Василий Кандауров был послан в другое место: в составе партизанского отряда "Молния" под командованием братьев Марка и Арсения Кабановых, носивших матросскую форму Балтики, он бился против контрреволюционный мятежников в городе Короча.
       Мятежниками из числа кулачества и царских офицеров руководил князь Мещерский.
       В отряд "Молния" влилось более ста коммунистов и беспартийной бедноты из города Корочи и окружающих сел. Привел эту сотню коммунист села Ситное, Семен Андреевич Чернов.
       После разгрома мятежа князя Мещерского, партизанский отряд "Молния" был влит в Первый Орловский Железный полк.
       В бою с красновцами полк занял под Воронежем село Курлак, батальоны хлынули на позиции белых в селе Чигла.
       Силков Андрей бежал с винтовкой наперевес рядом со своим земляком, Василием Кандауровым. Вдруг разорвался снаряд, в глазах потемнело.
       Тяжело раненого Андрея сдал Василий Кандауров на руки санитарам, а вскоре и сам получил тяжелое ранение в правую ногу.
       Лежали они в госпитале на станции Анна, потом - в Воронеже, где им и другим раненым, в том числе и Малявину какие-то жертвователи подарили жетоны, выпущенные фабрикой Дмитрия Кучкина в Москве с лозунгом демократии: "Да здравствует 1917 год Свободная Россия!"
       По излечении получили отпуск в Старый Оскол: Кандаурова зачислили в запасной батальон, расположенный на Соковской даче купца Игнатова, вблизи города. Силков попал в караульную роту.
       Шли годы боевые.
      
      
      
      
      
      
      

    32. СТАРООСКОЛЬСКИЙ БРОНЕПОЕЗД

      
       В железнодорожном депо Старый Оскол, поеживаясь от холодной сырости, рабочие с утра толпились у расклеенного на стене воззвания Курского военно-революционного полевого штаба.
       Машинист Кузьма Лихачев, рослый черноволосый человек с тревожными карими глазами, читал громким суровым голосом: "Товарищи, освобожденные от цепей самодержавия! Курский военно-революционный полевой штаб, стоя на страже обездоленного голодного, раздетого трудового народа, призывает вас взять в руки оружие, взять в руки красное знамя социальной революции и мощным порывом влиться в партизанские отряды..."
       - Погоди-ка, - перебил машинист Иван Расынский тихим женским голосом. Сутулясь и растирая пятерней кожу на бледном сухощавом лице, он вплотную приблизился к Лихачеву. Рабочие переглянулись. Они знали о привычке Расынского обязательно покопаться в любом вопросе, уточнить все тонкости, посоветоваться с кем-нибудь, почему еще более притихли, чтобы всем была слышна негромкая речь Расынского. А он продолжал: - Бумагу мы наизусть выучили, сколько дней висит. Но, скажите, в натуре представляет из нас кто-нибудь, как железнодорожникам мощным порывом влиться в партизанские отряды? А-а-а, вот и оно. Вижу я вон Шабуров идет, из Ревкома... Давайте потребуем разъяснения...
       - Ну и правильно! - резким голосом поддержал помощник машиниста, Николай Бреус. - Я сейчас покличу Шабурова. Впрочем, кричать неудобно...
       - Я сбегаю за ним, позову, - сказал русый сероглазый кочегар Беликов, восемнадцатилетний парень из тимского села Репец. - Можно?
       - Беги, Тихон, беги! - в несколько голосов поощрили машинисты, потом начали хвалить вслед. - Боевой парень, уважительный. Помните, в шестнадцатом году определялся он в молотобойцы и вогнал в удивление нашего кузнеца, Дмитрия Силаевича?
       - Ну, как же, помним. Силаич дал ему кусок железа и приказал для пробы гвоздить кувалдой, а Тишка в амбицию: "Чего же это без толку железо избивать? Давайте откуем полезное..." Силаевич было шерсть дыбом, что мальчишка противоречит, а начальник депо, Конопатский, заинтересовался. "Пусть, говорит, откует, посмотрим..." А Тишка взял да и отковал болт. Разрядная работа. Конопатский похвалил, Силаевич Тишку по плечу похлопал. А у него это было вроде награды.
       - Как же оно так? - спросил кто-то из новичков. - Без обучения и болт...
       - Кто тебе сказал, что без обучения? - возразил неуклюжий с виду, высокий и плечистый Бажинов Дмитрий. - Тишка с четырнадцатого года работал молотобойцем в учении у кузнеца Захарова. Потом мы с ним познакомились - наши елецкие ребята - Будукин Иван, Кудрявцев Николай, Засыпкин, посоветовали в депо. Все несколько выгоднее парню: а в депо стали платить сорок пять копеек в день...
       - Здравствуйте, товарищи! - подойдя вместе с Беликовым к рабочим, поздоровался Шабуров. Ему ответили гулом и в разнобой, будто внезапно загудели пчелы в улье. Шабуров понял, что рабочие чем-то недовольны. - Я и сам хотел зайти в депо, но только попозже, а вот этот парень, - кивнул на Тихона, - настоял подчиниться рабочему классу, идти немедленно. Пришлось... Что же вы хотели сказать мне?
       Железнодорожники изложили Шабурову свои вопросы и сомнения, он задумался: "Стоит ли сказать прямо здесь о решении Ревкома или поговорить сначала в Комитете? Пожалуй, стоит. Выполнять придется ведь не Комитету, а вот этим людям..."
       Прищурив карие глаза и поправив широкую перевязь, на которой висела согнутая в локте незажившая после ранения рука, Шабуров сказал:
       - Оказывается, мнение Ревкома совпадает с вашим мнением, товарищи. Вы не знали, как помочь партизанам, мы тоже затруднялись, какую вам предложить форму. Но теперь ясно. На Ревкоме был и ваш товарищ, Сверчков. Вы его знаете. Так вот, приказом  15 Курского Военно-Революционного полевого штаба предусмотрены добровольческие формирования артиллерийских и бронепоездных команд...
       - Бронепоездных? - спросило сразу несколько голосов. - Значит, бронепоезд нам дадут?
       - Бронепоезд не дадут, - махнул Шабуров рукою. - Но Главковерх Антонов одобряет создание таких команд. У вас подходящие условия создать команду бронепоезда. Мы вам уже командира бронепоезда подобрали, Кирилла Жигулича. Из флота человек, с механикой знаком и вообще боевой товарищ... Машинистов у вас своих хватит, хоть отбавляй. Боевые кочегары тоже найдутся. Вот, например, Беликов будет хорошим кочегаром бронепоезда...
       - Хороший, не спорим, - одобрительно прогудели голоса. - Но и механик потребуется, команда смазчиков, если всерьез формировать команду...
       - Ревком серьезно подходит к делу, - заверил Шабуров. - Мы порекомендовали на эти должности участников восстания против царя на крейсере "Очаков" в девятьсот пятом году: Сорокин Кузьма будет главным механиком, Анпилов Константин возглавит команду смазчиков. А насчет рядового состава, думается, дело не станет...
       - Не-е-ет, не станет, - сурово сказал Лихачев. - Каждый железнодорожник пожелает в добровольцы...
       - Между прочим, товарищи, нам разрешили оплачивать добровольцев, - пояснил Шабуров: - по двести рублей в месяц, да еще по пятьдесят рублей на нетрудоспособных членов семьи... Это неплохо. Учтите, что учителя получают сейчас в месяц лишь 67 рублей, плюс 4 рубля 70 копеек прогрессивной надбавки за каждое прослуженное пятилетие...
       - А что ж, это не плохо, - с насмешкой подчеркнул левый эсер Архипов, любивший во все, как он выражался, "вонзить гвоздь". - Первый Курский губернский съезд Советов, сообщаю для сведения, установил цену на картофель по 2 рубля 75 копеек за пуд и на лук - по 6 рублей за пуд, так что учителя в месяц заработают 26 пудов картофеля или около 12 пудов лука...
       - Помолчи ты, болтун! - тихо сказал рассердившийся Расынский. - Ты вот наболтал этому, Ледовскому из газеты, что был первым председателем Совета рабочих и солдатских депутатов в Старом Осколе, а он и твою брехню может по своему невежеству напечатать. Он же не знает, что тебя даже и совсем в Старом Осколе не было, когда избирали первый Совет...
       - Товарищи, товарищи, ссориться потом, - прервал их Шабуров. - Надо о деле... Конечно, учителям мы повысим зарплату. Уже постановили в срочном порядке ходатайствовать перед комиссаром народного просвещения об увеличении содержания учителям до 150 рублей в месяц... А комиссаром на бронепоезд назначили Константина Самуиловича Майсюка... Как ваше мнение?
       - Хорош, походит и поездит в комиссарах, - выкрикнул помощник машиниста, Иван Тренин, и снял зачем-то шапку, на голове вспыхнул от сквозняка костер рыжих волос.
       - Правильно, хорош! - крикнули и другие железнодорожники. Все они знали степенного и рассудительного Константина Майсюка, высокого и сутулого, тоже - рыжего, не менее чем Тренин, но только постарше его, да ходил не в рабочем комбинезоне, а в военном обмундировании и с наганом в кобуре на широком ремне. - Он к этому приспособлен языком и душою... Что твой соловей...
       - Правильно-то оно, конечно, правильно, - неожиданно возражающим тоном выкрикнул Тренин. - Рассчитали все правильно, но..., - Он также внезапно умолк, как и выкрикнул. Почесывая в рыжем затылке, вопросительно оглянулся на старших. Но и те молчали, задумавшись.
       Шабуров встревожился.
       - Вы, Тренин, не согласны пойти добровольцем?
       - Тоже, сказали! - рассердился Тренин. - Да мы сюда каждый день ходим, воззвание читаем и прицеливаемся, как бы поскорее попасть в добровольцы. Я же состою в Союзе рабочей молодежи, в секции борцов помогаю Бреусу... Думаете, не годится для добровольца, если он приемы борьбы и удара изучит?
       - Годится, - сказал Шабуров. - Но в чем же вы сомневаетесь?
       - Не я один, все мы беспокоимся, что бронепоезда у нас нету, а оттуда, сверху, как вы сказали, нам не дадут... Зачем же команда без бронепоезда?
       - Повторяю: никто готового бронепоезда сейчас для вас не пришлет в Старый Оскол, - сказал Шабуров. - Но вот старики помнят, что в девятьсот пятом году рабочие депо научились делать револьверы и винтовки, сами патроны набивали...
       - Правильно, все делали и полицию били из этих винтовок, - оживленно заговорили рабочие, толпа которых все росла и росла. - Всыпали мы тогда жандармам, город захватили в свои руки...
       - Учитывая опыт и мастерство рабочих депо, - сказал Василий, Уком РСДРП(б) и Ревком надеются, что рабочие, делавшие винтовки и револьверы в девятьсот пятом году, сумеют в девятьсот восемнадцатом сделать бронепоезд...
       - Раз надо, сделаем! - крикнул Лихачев.
       - Сделаем! - подхватили голоса. - Придумаем...
       - Надо, товарищи, очень надо, - продолжал Шабуров. - Немцы с гайдамаками угрожают революции, вторгаются уже на курскую землю...
       .............................................................................................
       В эти дни в депо закипела работа. Паровоз прикрыли броневыми плитами, в вагонах поставили параллельные стенки, заполнив пространство между ними мешками с землей и песком, так что винтовочные пули не могли пробить. Через глубокие прорези амбразур в стенках вагонов глядели установленные в вагонах пулеметы и "трехдюймовки". На платформах возвели броневые барьеры, на "башнях" из шпал и рельсов установили орудия с широким сектором обстрела и пулеметы на самодельных турелях.
       К началу апреля бронепоезд был готов, экипаж и техническая команда укомплектованы. В списках состояли друзья и коллеги, начальник и подчиненные машиниста Лихачева: Расынский, Бреус, Тренин, Беликов, Анпилов, Петьков, Дровиков...
       Днем и ночью шли занятия, личный состав Старо-Оскольского бронепоезда готовился к боям. В это же время город готовил отправку своего батальона против Краснова.
       Получив, наконец, краткосрочный отпуск с бронепоезда, ждавшего приказ о действиях, Анпилов Константин пошел домой. Жил он недалеко от станции, в привокзальной слободе Ламской. Заночевал спокойно, а утром принесли газету "Меч Свободы".
       Прекратив завтрак, Анпилов развернул газету. Жена, Наталья Петровна, дробненькая женщина с добродушным лицом и голубоватыми усталыми глазами, настороженно прислушалась к чтению напечатанного в газете приказа Ленина о необходимости разоружать немецкие и гайдамакские части при переходе ими границы Курской губернии.
       - Что же теперь будет?! - выронив ложку, испуганно воскликнула Наталья Петровна и вцепилась в рукав бушлата. На ресницах ее задрожали слезы, лицо и губы сморщились. - Так вот и проходит наша жизнь, Костя, в страхе: то приходилось жандармов бояться и ждать по ночам ареста за нелегальщину, то буржуи пригрозные записки подметывают и обещают убить за контрибуции, то вот от немцев и гайдамаков деться некуда. Придут если, повесят или кожу с нас сдерут с живых. Стряпины открыто кричат, что ты большевик, неминуемо выдадут...
       - Не голоси, не причитай! - глуховатым голосом возразил Константин Михайлович, почесал ногтем скулу, отложил газету. - Чтобы немцы не пришли, нам нечего прохлаждаться. Пойду...
       - Да что же тебе не сидится? - заплакала Наталья Петровна. - Отпуск дали, а он опять "пойду"...
       - Надо, Наташа, нужно, - одеваясь и застегивая бушлат, шагнул Анпилов к двери. Уже от порога снова вернулся к жене, застывшей у стола с горестно скрещенными на животе руками. Погладил ладонью плечо плакавшей, сказал ласково: - Да ты не бойся. В город мне надо, в Совнарком нужно...
       Вернулся Анпилов домой уже в полном вооружении. Жена так и ахнула, чутьем поняв, что предстоит расставание.
       - Что ж, Наташа, скрывать не буду, - взяв ее за руки, сказал Анпилов. У самого зрачки антрацитом сверкают, кожа на скулах стала матовой от напряжения. - Приказано нашему бронепоезду встречать гостей непрошеных. Иные немцы и гайдамаки сокрушили батальон Орлова, командира убили, в плен народ позабрали, сами просунулись до Волоконовки и не желают разоружаться, отвергли приказ Ленина. Да мы их за это с пылью смешаем...
       Разволновавшись, Анпилов хватил кулаком о стол, отвалился угол крышки. Жигнув обломок сапогом в сторону, снова взял жену за руки и, сразу успокоившись, воскликнул:
       - Знаешь, Наташа, чудо какое случилось на перекрестке моих дорог? Давно я подозревал что-то знакомое в нашем командире бронепоезда, в Жигуличе. Ты знаешь его. Матрос, все его зовут просто "Кирюшка". А вот нынче с ним разговорились, воспоминания затронули, вот и выяснилось, что Кирюшку знаю с детства, с Севастополя. Это же он помог нам спрятаться от солдат Брестского полка в девятьсот пятом, когда наше восстание было подавлено... А теперь вот Кирюшка моим начальником. Да не реви ты! - прикрикнул для порядка на жену. - Жив буду, не помру. А если все расплачемся, кто же гайдамаков разоружать будет по приказу Ленина? Понимаешь, по приказу Ленина?
       - Понимаю, да горько вот, - вытирая концом фартука глаза, жаловалась Наталья Петровна. - А так что ж, ехать надо, если революция... Только себя береги аккуратнее, командира охраняй, чтобы он по молодости на смерть без толку не наскочил. Теперь уж тебе некуда, раз дороги перекрестились.
       ...Комиссар бронепоезда заболел, так что первую боевую операцию предстояло начать без него. Шабуров посоветовал Анпилову и Сорокину насматривать за командиром. "Боевой, но очень горячий парень: может глупость допустить, а нам война с немцами официальная и прямая невыгодна сейчас, - пояснил Шабуров. - Так что, глядите, на вас надеемся". Потом Шабуров сказал Кирюшке, чтобы он советовался с Анпиловым и Сорокиным. Местные они жители, все знают в округе, а без этого не повоюешь. Кирюшка обещал "прислушиваться"...
       В ту пору, когда старооскольцы провожали на фронт свой земляческий батальон, Кирилл Павлович Жигулич устроил совещание с начальником депо, Мельниковым, который какими-то путями только что вернулся невредимым из Валуек и говорил, что все видел своими глазами, может помочь бронепоезду в его операции своими советами.
       - Я вас приглашаю присутствовать при совещании, - сказал Жигулич Анпилову и Сорокину, - но прошу в разговор не вмешиваться. Начальство само должно во всем разобраться, в военном деле споры помехой служат...
       Анпилов с Сорокиным сидели на совещании рядом. Вникали в разговор, злились, но молчали. Терпение у них всегда имелось в запасе. Перебросились между собою взглядами, на Мельникова подмигнули: "Пусть, мол, этот щеголь до конца выговаривается, до полной ясности своего замысла".
       Высокий, в фасонистом хромовом пальто желтого цвета, в шапке-кубанке с золотым позументным крестом на красной бархатной макушке, Мельников был очень франтоват и боек. На узких задниках начищенных до блеска хромовых сапог сияли серебряные шпоры со звонким большим диском. С такими шпорами любили скакать верхами понаехавшие в окрестные имения московские и петроградские барышни-беженки.
       Рядом с Мельниковым Кирюшка выглядел бедным: высокий худощавый брюнет в простой матросской форме. На длинном смуглом лице лихорадочно блестели черные глаза под косматыми бровями и в мохнатых ресницах. На щеках и подбородке мерцали капельки пота. Жигуличу всегда было почему-то жарко, будто лава внутри кипела.
       Слушая ласковую и довольно ладную речь Мельникова, Жигулич согласно кивал головой и вообще проявлял доверчивое внимание к Мельникову.
       "И чего это Кирилл Павлович верит обормоту? - молча злился Анпилов, зная, что и у Сорокина такое же настроение. - Встречается с ним впервые, а уже растаял. Но ведь мы его давно знаем. Жаль только, что нас не послушались в комиссариате, допустили Мельникова в начальники депо. Помню, этот Мельников в шестнадцатом году помогал вахмистру Кичаеву фронтовиков вылавливать и арестовывать... Может, такая политика у наших начальников секретная, что не считаются с мнением и суют Мельникова во власть? Но, наверное, пролез он обманно. Вишь, какую вредную затею советует Жигуличу - налететь на захваченные немцами Валуйки. Да это же прямой зловредный умысел! Не допустим..."
       После совещания Анпилов с Сорокиным задержались, переговорили между собою, чтобы держаться единого мнения и решили поговорить с народом, с наиболее верными людьми, чтобы не допустить налета на Валуйки. Такая мысль казалась им тем более верной, что Жигулич, распрощавшись с Мельниковым, быстро зашагал к бронепоезду, будто совсем забыв о существовании Анпилова и Сорокина.
       Едва успели Анпилов с Сорокиным войти в вагон, где расположились смазчики, за ними прибежал вестовой Жигулича с приказом немедленно явиться к командиру.
       Сорокина и Анпилова это сильно встревожило. Они сунули в карманы по гранате и запасному револьверу в предвидении попытки Жигулича разоружить их и арестовать (а подозрения у них на этот счет сложились из предупреждения Жигулича не вмешиваться в его разговор с Мельниковым, из факта пренебрежительного к ним ухода Жигулича после совещания и, наконец, из того, что сами они решили ни перед чем не останавливаться, если командир категорически пожелает совершить налет на Валуйки).
       Смазчики всей бригадой проводили Анпилова и Сорокина, остались неподалеку "посторожить для опаски". Время было скрутное, осторожность - не помеха.
       - Да ведь я вас, знаете, зачем позвал? - дружеским тоном сказал Кирюшка. Но Анпилов и Сорокин заметили, что командир возбужден: и глаза у него сверкали ярче обычного и пот с лица градом катился. - Как там по технической части, все в приборе? А то ведь не пришлось бы с налета на Валуйки рвануть... Я им, сволочам немецким, пушки покажу и броню покажу, сдохни они от дыма!
       Сорокин беспокойно заерзал, Анпилов встал.
       - Техника в полном приборе, - прицеливаясь взором на Кирюшку, настороженно сказал он. - Только мы с товарищем Сорокиным советуем вам, Кирил Палыч, не зарываться с бронепоездом. Слышали мы разговор Мельникова и как он подстрекал к налету...
       - И налетим! - вызывающе посмотрел Кирюшка на Анпилова, раздвинул локти во всю ширь стола. Глаза стали острыми, в зрачках порхнули искры. - Не вздумайте мешать, Константин Михайлович! Не рассчитывайте, что если я спасал вас в Севастополе от царских штыков, то позволю вам подрывать мой командирский авторитет... и военный приказ...
       - Не было такого приказа, а глупость делать не позволим! - со сдержанной яростью сказал Анпилов. Лицо побагровело, глаза сощурились. - Бронепоезд не твоя личная собственность, и ты не самодержавный князь, а советский командир...
       Кирюшка знал, что Анпилов переходил в разговоре на "ты" лишь с уважаемыми им людьми, почему и внутренне обрадовался решительному отпору Анпилова и его сближающему "ты". Но сдаваться сразу считал для командира невозможным.
       - А если я вас обоих расстреляю? - сказал сквозь зубы, быстро хватившись за "маузер".
       Сорокин тоже выхватил пистолет, раздул ноздри побледневшего носа. Но Анпилов осуждающе покосился на него, а на Кирюшку невозмутимо махнул рукой:
       - Сколько раз при царе хотели меня расстрелять, ничего не вышло. И ты не расстреляешь. Во-первых, не имеешь права, как мы есть назначенные от Совета и Ревкома. Во-вторых, ты обещал верить нам, старожилам здешних мест. Ну вот. А мы, дорогой товарищ, Ленину верим. Поэтому давайте сообща его приказ выполнять. Ленин требует гайдамаков и немцев разоружать, но не заниматься налетами на Валуйки. Этого Ленин не одобрит...
       - Почему не одобрит? - Кирюшка положил руки по ученически на столе, рядом и вытянул пальцы, будто для просмотра учителей: нет ли грязи под ногтями. - Разве плохо, если проучу немцев?
       - В данном случае очень плохо, - спокойнее и задушевнее заговорил Анпилов. - Вот и товарищ Сорокин тебе это скажет: налетом на Валуйки ты поможешь немцам обвинить Советскую власть в желании продолжать войну и нарушать мир. Никак нельзя нам такую глупость делать. Я вот сохранил вырезку из газеты. Напечатана речь Ленина на заседании Московского Совета. Послушай, Кирил Палыч, эту речь. - Анпилов достал из-за пазухи кожаную маленькую сумочку, выпростал из нее газетную вырезку и начал читать:
       "...знайте, что тот, кто звал бы нас сейчас к активной вооруженной открытой борьбе с международным империализмом, тот совершал бы акт предательства народа, тот являлся бы вольным или невольным провокатором и слугой кучки империалистов..."
       Слушая чтение, Кирюшка сразу остыл. Почесывая пальцем в затылке, глянул на Сорокина:
       - Спрячь свой пугач, надо спокойно обсудить положение. Выходит, мой план налета на Валуйки дерьмовый?
       - А этот план не ваш, - угрюмо возразил Сорокин, спрятав пистолет в карман. Теперь только Кирюшка заметил, что у Сорокина два пистолета - один в кобуре, другой в кармане. "Хитрые, черти! - подумал с уважением. - Таких на мушку нелегко поймать".
       - Чей же он, план? - спросил с интересом. - И почему он оказался в разрез с Лениным? Ведь я тоже Ленину верю...
       - Зато меньшевик Мельников не верит Ленину, подсунул вам провокаторский план...
       - Мельников? - быстро переспросил Кирюшка. Лицо его стало сразу неузнаваемым, расцветилось багровыми косицами гнева. - А что если я вызову к бронепоезду и расстреляю, собаку, из пушки, чтобы в клочья разнесло?
       - У нас есть свое задание, вот и будем выполнять, - возразили почти в один голос Сорокин с Анпиловым. - С Мельниковым Ревком разберется, мы туда сообщим по телефону...
       - Ладно, по Валуйкам удар отменяется, - вздохнул Кирюшка с глубоким сожалением, потом топнул ногой: - Но этих гайдамакских и немецких шакалов, которые до Волоконовки носом залезли, сдохни они от дыма, тряхну без милосердия. В клочья разнесем, если лапы своевременно не подымут...
       - Этих можно, - резонно сказал Анпилов. - Они после приказа нарушение сделали...
       - Этих нужно, - подтвердил и Сорокин. - На этих хоть сейчас... Бронепоезд готов, техника в исправности, сами проверили...
       ...Невеста Андрея Силкова, проводив эшелон, все еще стояла на путях, когда позади загремело, оглушительно заревел гудок. Оглянулась, торопливо отбежала в сторону: серой громадой, щупая воздух хоботами орудий и пулеметов, на юг двинулся старооскольский бронепоезд выполнять приказ Ленина о разоружении немцев и гайдамаков, перешедших границу РСФСР.
       Начиналась боевая история бронепоезда.
       .............................................................................................
       Рассветало. Кое-где, посверкивая огоньками, дымили во вражеском стане догоравшие костры по обе стороны оседланного гайдамаками и немцами железнодорожного полотна. Придавленный сыростью, синий дым стелился над низиной, космами висел на кустах и деревьях в безветрии утра. Из села слышался истошный крик женщины: там хозяйничали гайдамаки.
       И вдруг все потонуло в грохоте орудий бронепоезда, в стуке пулеметов и трескучем громе винтовочных залпов: по приказу Кирюшки, была приведена в действие вся огневая мощь, чтобы ее внезапностью и плотностью быстро деморализовать противника.
       Фонтаны земли вставали там и сям за насыпью, за брустверами окопов, среди мечущихся в панике немецких солдат в серо-зеленых шинелях и гайдамаков в мундирах и шароварах с голубыми лампасами.
       С полчаса стоял грохот. Видно было: перевернулись три вражеские пушки, открывшие было ответный огонь с открытой позиции. Потом снаряды бронепоезда в щепы разнесли сарай, откуда били пулеметы. Из охваченных пламенем развалин выбежали два офицера и бросились наперерез бегущим в панике солдатам. Они стреляли в них из пистолетов, били рукоятками по головам.
       Часть солдат бежала с оружием. Эти набросились на офицеров, сбили их прикладами и штыками.
       - Так их, так! - кричал Кирюшка, наблюдая в бинокль, хотя даже сам себя не мог расслышать в гуле боя.
       Пули сопротивляющихся одиночек еще продолжали со звоном и визгом клевать броню развернувшегося вдоль линии бронепоезда, но уже ясно было, что огонь его орудий и пулеметов, винтовочные залпы сделали свое: там и сям мелькали ромашками белые платки на высунутых из окопов и ям палках и штыках, торчали поднятые руки с просьбой о пощаде. Группы немцев и гайдамаков втыкали штыки в землю, хватали своих офицеров, ударами коленей гнали в плен...
       Старо-Оскольский бронепоезд выполнил свою первую боевую задачу, разоружил немецко-гайдамакские батальоны под Валуйками, а 4 мая 1918 года получено сообщение о подписании в Коренево перемирия с немцами и установлении демаркационной линии между войсками РСФСР и немецко-гайдамакскими войсками с установлением десятикилометровой зоны, которую не должны переходить обе стороны.
       С германо-гайдамакской стороны зона проходила по линии Суджа-Любимовка-Коренево и железная дорога Коренево-Рыльск.
       Со стороны русских зона шла по линии Мазеповка-Степановка-Нижняя Груня, пересечение железной дороги Коренево-Льгов с железной дорогой Александровск-Скрылевка-Кремяное-Малая Локня-Черкасская-Поречная-Курочка-Шинавка-Пушкарское-Русская Конопелька.
       В Старом Осколе, как и по всей России, перемирие было встречено по-разному: народ радовался, эсеры и кадеты разразились клеветой, что, мол, большевики вторично, после Бреста, продали Россию немцам.
       Крик этот продолжался и после возобновления 23 мая в Киеве мирных переговоров, завершившихся 14 июня подписанием мира между РСФСР и гетманским правительством Украины, после мятежа левых эсеров 6 июля на Трехсвятительском переулка Москвы с целью заменить Советское правительство другим. Ободренные действиями чехословацкого корпуса, свергавшего Советскую власть на всей линии своего движения от Пензы до Владивостока, контрреволюционеры организовали свои выступления в Старом Осколе и на территории прилегавших к нему уездов.
       Еще с первого мая 1918 года в Старом Осколе начали появляться прокламации, направленные против переговоров с немцами и гайдамаками, против приказа члена Высшего Военного Совета Н.И. Подвойского о принятии торжественного обещания в красноармейских частях Курской губернии по тексту, утвержденному 22 апреля 1918 года ВЦИКом.
       Но 18 мая красноармейцы и командиры Старо-Оскольского гарнизона приняли Красную присягу, дали свое торжественное обещание перед трудящимся народом об исполнении принятого на себя долга воинов рабочей и крестьянской Красной Армии.
       В зачитанном перед войсками приказе Старо-Оскольского Уездвоенкома Лазебного говорилось:
       "Товарищи солдаты! Сегодня мы переживаем с вами знаменательный день. Сегодня дается вами торжественное обещание: не щадя жизни своей, до последней капли крови, защищать интересы революции и Российскую Социалистическую Федеративную Республику и во всем повиноваться ее народному Советскому правительству.
       Вы поступили на службу без всякого принуждения, по доброму своему согласию и вполне сознательно и таким образом являетесь первым ядром той великой сознательной, социалистической рабоче-крестьянской Красной Армии, которая, заменив собою старую, уже упраздненную армию, будет служить оплотом Советской народной власти и мощью Российской республики, главным образом, ее пролетарского, трудящегося населения...
       ...Воины-пахари! Мы не повторим ошибок старой армии и вероломного правительства, доведшего нашу страну до той ужасной разрухи, которую мы с вами в данное время переживаем. Мы не будем продолжать той кровавой и разрушительной политики, под гнетом которой рабочая и крестьянская масса истекала кровью в то время, когда другие от этого только жирели и обогащались.
       Нет, воины-рабочие, мы не заклеймим себя таким позором; мы всю жизнь свою будем стоять на страже интересов рабочего и пахаря и всеми силами защищать их от ненавистных эксплуататоров..."
       Буржуи, эсеры, черносотенцы бессильно наблюдали за рядами красноармейцев, проходивших по улицам города после присяги в простом защитном обмундировании, без всяких украшений и регалий. И вот злоба прорвалась: кто-то с колокольни Михайловской церкви тоненько, пронзительно запел пародийную песенку:
       "...На солнце ничем не сверкая,
       Безусый проходит сознательный полк..."
       - А ведь права эта сволочь недобитая, - усмехнулся Лазебный: - Молодые наши солдаты. Но в молодости есть сила и напор. Усы, если нужно, можно отрастить и подлиннее, чем у гусар-усачей. Сверкать же побрякушками пока не собираемся: сверкнем лучше боевой славой, а потом уж и всем остальным, что к этому прилагается... Да здравствует народная рабоче-крестьянская Красная Армия! - крикнул он, приветствуя проходящие батальоны, и в ответ морским прибоем зарокотало "Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!"
       Седьмого июля 1918 года, когда в подразделениях Старо-Оскольского гарнизона, наверное, в пятый раз после издания читали Приказ войскам Курской губернии о недопущении нарушений демаркационной линии, о бережном отношении к боеприпасам, о борьбе с мешочничеством, о воинской дисциплине, за подписями Военного руководителя Генерального штаба В. Глаголева и Военных комиссаров Кривошеева и Быч, эсеры сопровождали насмешками слова приказа:
       "...Военный Совет Западного участка отрядов завесы приказывает на местах входить в сношения с немецким командованием с целью создания смешанных комиссий для улаживания возникающих на демаркационной линии инцидентов..."
       - Ха-ха-ха, нас обязывают целоваться с немцами!
       "Напоминаем, что каждый бесцельный выстрел из винтовки обходится казне до одного рубля 18 копеек. Кроме того, необходимо... сохранить как можно больше боевого материала, так как Российская Советская Республика борется за права угнетенных и обиженных, ей предстоит, быть может, выполнить великую задачу - смести с лица земли двуногих акул-хищников всемирного империализма..."
       - Ха-ха-ха, - снова смеялись эсеры. - Наш лозунг революционной войны отвергли через дверь, теперь его присвоили и протаскивают через окно...
       "...Ручные гранаты, бомбы и взрывчатые вещества совершенно не должны храниться у отдельных лиц, а должны быть сдаваемы на хранение в склады или цейхгаузы..."
       - Подождем, - переглядывались эсеры. - Возможно, себе пригодится...
       "...Мешочничество, как самое противное зло, развращающее крестьянство и доставляющее хлеб исключительно буржуазии (ибо пролетариат не в состоянии покупать пуд хлеба за двести рублей), должно быть прекращено... В противном случае все губернии, не имеющие хлеба, двинутся против нас, что уже и было заявлено голодным людом..."
       - Ага! - шепотом злорадствовали эсеры. - Довели страну, теперь пугаетесь возмездия... Это вам не безответственный крик, что есть партия, готовая взять власть в России единолично в свои руки! Вот и пожинаете плоды удушения демократии... Пусть идут голодные, мы им поможем свернуть вам шею...
       "...Революционная дисциплина должна быть разумная... Никогда не рекомендуется придираться к маленьким жизненным шероховатостям и раздувать их в события громадной важности: все, что может быть улажено мирным путем, должно быть именно так и сделано, дабы мы могли всегда показаться в хорошем виде. Точно также и командный состав должен быть корректен и вежлив с доверенными ему товарищами. Это лучший и кратчайший путь для того, чтобы найти тот общий язык, взаимное уважение и доверие, которые давил старый режим, деля людей на рабов и господ..."
       - Кто же определяет диктатору рамки корректности и вежливости? - шептались эсеры. - Пулю в лоб своему противнику или в застенок его, чтобы жалоб на некорректность не поступало. Дадим своим представителям на разных постах именно такое указание, чтобы скорее возмутить народ, иначе большевиков не свалишь... Всякого грубияна-начальника будем считать своим, работающим против большевистского режима. Поможем ему доносами и клеветой, ложью переводить настоящих большевиков, поощрять и сохранять ложных. Вот наша тактика...
       Приказ читали рано утром, а в полдень поступили известия об эсеровских мятежах в селе Терехово под руководством Петрова, в Ивановке под руководством Смердюковых, в Ново-Оскольском и Корочанском уездах.
       Из Старого Оскола помчались отряды против мятежников. И вот старо-оскольские эсеры на целый час захватили Нижнюю площадь в надежде, что им удастся справиться с остатками гарнизона.
       "Долой большевистское правительство, подписывающее мирные договоры с немцами!" - было написано на знаменах, выкрикивалось эсерами. - Долой Комбеды!"
       Пулеметная команда Ревкома огнем разогнала мятежников.
       В эти же часы начались на станции Новый Оскол столкновения между Старо-Оскольским бронепоездом и внезапно появившимся каким-то формированием из паровоза с несколькими прицепленными к нему товарными вагонами с солдатами, с двумя платформами, на одной из которых было два станковых пулемета, на второй - трехдюймовое орудие.
       На лобовине паровоза и на каждом из вагонов трепыхались на ветру черные ленты с белыми надписями: "Смоленский отряд реквизиторов продовольствия".
       Командиром этого отряда был некий Исаак Самуилович Лобысев. Обвешанный гранатами, пистолетами и двумя саблями, он походил на ходячий военный арсенал.
       Внешность Лобысева импозантная: высокий, черный длинноволосый усатый бородач с антрацитно сверкающими черными глазами, он производил на своих противников сильное впечатление.
       На предложение Кирюшки предъявить документ, ответил высокомерно:
       - Я друг матроса Горина, который командует партизанским отрядом анархистов-безмотивников под названием "Гром". Они двинули на Старый Оскол, а я - сюда... Отсюда полагаю в демаркационную...
       - Вы разве не знакомы с приказом о запрещении разным отрядам появляться в районе демаркационной?
       Лобысев презрительно оттопырил губу, потом нагло засмеялся:
       - На кой мне черт читать приказы?! За свои действия буду отчитываться только перед господом-богом и русским народом. И наплевать мне на мир с Павлом Скоропадским и на третий пункт Кореневского перемирия, запретившего реквизицию продовольствия в нейтральной зоне. Буду реквизировать продовольствие, где захочу. Уберите свой бронепоезд и не мешайте нам ночью двинуться в Валуйки, иначе мы вас взорвем...
       Рассказывая Анпилову и Сорокину об этом своем разговоре с Лобысевым. Кирюшка кипел и бесился.
       - Разнесу я орудиями весь этот отряд реквизиторов! - цедил он сквозь сжатые зубы. - Провокаторы, самозванцы, анархисты!
       Анпилов и Сорокин молчали, дав Кирюшке выговориться, перекипеть, так как он ограничивался пока угрозами, не прибегал к отдаче приказа об открытии огня. Когда же Кирюшка заметил, что кричит и разговаривает он один, то примолк и вздохнул.
       - Сегодня были у нас крестьяне из села, - как бы совсем по другому поводу, заговорил Сорокин. - Требовали командира бронепоезда, а он в город отлучился...
       - Зачем я им? Что говорили крестьяне? - встрепенулся Кирюшка. - Может, наши ребята кого обидели?
       - Да нет. Они жаловались на Лобысева. Двух девок изнасиловали реквизиторы, поросенка отобрали, разное барахло к себе в вагоны тащут. Мы звонили председателю уездного Совнаркома, Величко, а он такое высказал мнение: " Лобысев самозванец, надо его отряд разоружить..."
       - Ну и что ж, давайте! - загорячился Кирюшка. - Сейчас я им ультиматум...
       - Не годится ультиматум, - возразил Анпилов. - Тут надо их хитростью одолеть, чтобы без жертв...
       - Как же это вооруженных людей без боя разоружить и без ультиматума?
       - А вот так, Кирилл Палыч. Ты же сказал, что Лобысев намерен ночью двинуться на Валуйки. Но туда этих провокаторов нельзя пускать: конфликт с немцами разгорится. Поэтому нужно бронепоездом совершить маневр...
       - Зачем? - подозрительно покосился Кирюшка на Анпилова. - Мы сейчас стоим в безопасности, а начнем двигаться, анархисты петарды сунут под колеса... Подорвать нас пригрозили...
       - Не сумеют петарду сунуть, если мы расставим своих людей на всем участке маневра, - возразил Анпилов. - А маневр нужен. Обрати внимание, эшелон Лобысева стоит сейчас на втором пути, а на Валуйки он может двинуться лишь с первого. А если мы сманеврируем с третьего пути, на котором стоим, на первый и захватим стрелки, то что получится? Да получится, что мы замкнем наглухо дорогу на Валуйки. Вот тогда и прояснится задача, нужно бить по реквизиторам из орудий или они сами согласятся выполнить наше требование...
       Кирюшка подумал, дергая себя за ленточку бескозырки, улыбнулся:
       - Хорошо, готовьте машину для маневра...
       Когда бронепоезд внезапно оказался на первом пути, Лобысев забеспокоился и начал хитрить. Он встретился с Кирюшкой для переговоров прямо на перроне, где выставил столик с графином самогона и кучей куриных яиц на деревянном подносе с золотистыми петухами и косицами по красному фону.
       - Я, братишка, люблю матросов, - хлопал он Кирюшку по плечу ладонью и уверял в своей искренней дружбе. - С Петром Гориным из отряда "Гром" мы были душа в душу, вот так и с тобой могу. Хотишь? Пей, пожалуйста, закусывай. Яйца, братишка, очень полезная закуска... Да, признаться тебе, в заготовках продукта мне вот, к сожалению, воли подходящей нету, а то бы я заставил кур нести по десятку яиц в сутки. Для этого надо лишь напустить на контрреволюционных баб моих реквизиторов, и все сразу появится. Хотишь, будем заодно действовать?
       - Нет, не хочу! - возразил Кирюшка. - Ты вот лучше со своими реквизиторами сдай оружие, а сам отправляйся домой. Там тебе власти дадут работу...
       - Рабо-о-оту? - Лобызев зло посмотрел на Кирюшку, потом на серевший неподалеку бронепоезд с орудиями. Подобрел на словах, даже засмеялся: - Откровенно сказать, я сам есть из Дебальцево. Туда мы наметили с ребятами пробраться в гости. Да уж, если ты не желаешь пропустить, могу повиниться. Но только имей ввиду, переночую в Новом Осколе, а завтра двину на Север. В Москву поеду жаловаться, что Старо-Оскольский бронепоезд не пропускает нас по назначению...
       На том и согласились, дружески пожали друг другу руку. Но когда Кирюшка рассказал об этом Анпилову и Сорокину, те в один голос заявили:
       - Лобысев задумал обмануть нас...
       - Как это обмануть? - вытаращил Кирюшка глаза. - Мы же договорились...
       - Лобысев согласился уехать на север только для отвода глаз, - сказал Сорокин. - А ночью, если прозеваем, его отряд нападет на нас, подорвут бронепоезд и сбросят с пути, сами убегут на поезде к немцам. Они же туда затеяли...
       - Ах, они, сволочи! - закричал Кирюшка. - Я их сейчас в дым! У меня под орудиями каждый их вагон на прицеле!
       - Не годится, - возразил Сорокин.
       - Так нельзя, - сказал Анпилов.
       - А как же годится, как можно?! - кипятясь и хохлясь переспросил Кирюшка. - По головке их гладить?
       - У меня есть такое предложение, - начал Анпилов. - Заберу я всю команду смазчиков с собою на ночь вон в ту теплушку, что рядом с эшелоном Лобысева. Вроде как спать пойдем. А если лобысевские ребята ночью бросятся к бронепоезду, мы быстро захватим их паровоз и угоним эшелон подальше... Ну и тогда лобысевцы без пушки и пулеметов ничего не сделают бронепоезду, придется им разоружаться. Только просьба не горячиться...
       Ночью случилось, как и предполагал Анпилов с Сорокиным. К утру лобысевцы оказались разоруженными, а днем и старооскольцы сумели обмануть анархистский отряд Петра Горина, выпроводили его в Курск, где он был разоружен в один и тот же день, 9 июля, когда выполнен приказ Народного комиссара по военным делам Подвойского об аресте председателя Курского губисполкома Е.Н. Забицкого - левого эсера-максималиста и снятии всех левых эсеров с руководящих постов, так как они активно саботировали мероприятия Советской власти.
       Вскоре Старо-Оскольский бронепоезд получил приказ отправиться против Петлюры. На всех парах бросился он на свершение новых боевых подвигов во имя революции и Советской власти.
      
      
      
      

    33. О ХЛЕБЕ НАСУЩНОМ

      
       Голод, как буря, созревал долго, разразился сразу. И тогда началась тревога о хлебе насущном. Курский Губпродком писал в протоколе своего заседания: "Мешочничество в Корочанском уезде носит транзитный характер: провозят на север из Старо-Оскольского и Ново-Оскольского уездов.
       В значительной мере дезорганизуют дело продовольствия железнодорожные агенты, закупающие по высокой цене хлеб и погружающие его в пригнанные заранее вагоны. При отсутствии реальной помощи со стороны военной силы и содействия местного населения продовольственные органы не в силах бороться с описанными явлениями...
       Согласно декрету от 27 мая из деревенской бедноты организованы реквизиционные отряды, но реквизиция не дает желаемых результатов, так как местное население, недовольное низкой нормой потребления (30 фунтов в месяц на едока), не оказывает отрядам содействия.
       ...Одобрить следующую телеграмму Губпродкомиссара Воробьева и уполномоченного Наркомата продовольствия Адуевского военному руководителю всех продотрядов:
       "Мешочничество принимает организованные формы; вооруженными отрядами вывозятся тысячи пудов хлеба, бороться своими силами не можем... Хлеба, поступающего на пункты и реквизированного у одиночных мешочников, для удовлетворения города недостаточно. Просьба сообщить, когда будут высланы продотряды..."
       ...Голодные люди занимали длинные очереди у хлебных магазинов в Старом Осколе с вечера. Приходили с подушками и одеялами, спали на тротуаре.
       В одну из таких ночей у лавки купца Власова на Успенской улице, завернувшись в одеяла, лежали в очереди многие члены Союза Рабочей молодежи: и самим было надо получить по карточкам хлеб - плохо пропеченные лепешки из непросеянной муки, и товарищам помочь и за порядком проследить, чтобы хулиганы и мародеры людей не обидели.
       - Как твои дела? - спросил угреватый парень, Мишка Трофимов, у лежавшего рядом с ним Ванюшки Прудцкого. - Говорят, должность у тебя хлебная...
       - Выпекать-то мы выпекаем, а есть не приходится, - без охоты ответил Ванюшка, поскреб ногтем припухший нос. - На "Компанской мельнице" лучше жилось, муку выдавали. А теперь нас посокращали: подвоз зерна небольшой, загрузка слабая, вот и... мы стали в тягость. Пленных мадьяров оставили (Их ведь все равно надо кормить), а нас сократили...
       - Где же ты теперь? - спросил Яшка Семенов, пухлолицый головастый парень в черном пиджачке. - Я тебя в Пушкарке встречал как-то...
       - Там же и работаю, в пекарне Комитета бедноты, напротив крупозавода...
       - Признайся, хлеб жрешь вволю? - вмешался какой-то старичок, придвинувшись поближе к ребятам. - Ведь вокруг хлеба ходить - нельзя не укусить...
       - Ежели бы жрал вволю, так в очереди бы не маялся, - огрызнулся Прудцкий, но тут же засмеялся: - А что около хлеба хожу, так это верно: разнорабочим работаю, дровишек, водички, мешки с мукою доставить, двор подмести - все это по моей части, а к тесту не подпускают, от печей прогоняют. Да и заведующий пекарней человек очень строгий, сам съедает по строгой норме, а мы и совсем один воздух хлебный нюхаем. Пекарня работает на армию. Выпекаем в день по шестьдесят пудов, для рабочих и пуда не дают, что-то около фунтов сорока...
       - И кто же там у вас заведует? - поинтересовался старик.
       - Егор Данилович Барков. Знаете?
       - Знаю, Егора знаю, - закивал старик головою. - Лет сорок человек по пекарням, навострился. В большевики-то он не записался?
       - Нет, беспартийный. Да и не собирается: он какой-то сторонний до политики. "Советская власть, - говорит он, - наша власть, ее кормить надо. Будем для нее хлебушек печь, а трогать не надо никого - ни эсеров, ни кадетов. Пусть они сами по себе..."
       - Да, Егор Данилович такой, - подтвердил старик. - И смысл его разговора, ребята, правильный. К нему надо прислушаться. В жизни все идет волной. Сегодня туда колебнется, завтра - в другую сторону обернется. Ежели человек смирный, врагов у него нету, то и не погибнет от этих колебаний и поворотов. Недаром говорят в народе, что ласковый теленок двух мамок сосет...
       - Дед, а ты не контрреволюционер, случайно? - спросил Мишка Трофимов. - Словами своими тянешь туда, в затишье...
       - Что ты, внучек? - замахал на него старик руками. Тряхнул широкой бородой. - Я тебя определяю по породе: видать, Василия Трофимова сынок? Я и мать твою знаю. Может, помнишь, рубаху она мне шила, а я вам подарил большого черного кота... И дедушку твоего знаю. На Рыльской живет, тоже занимается шитьем штанов... А ты говоришь, что я контрреволюционер... Не то внучек, не то. Я просто много жил, видел, понимаю. И вот насчет теленка, который сосет двух мамок... Чтобы понятнее было, пример один приведу. Купчишка Игнатов Николай Александрович до революции имел свое собственное "дело" в Сальском округе. В декабре прошлого года этот купчик ходил с боем против "Смольного", а теперь вот изменил фамилию, называется Ягненковым и вокруг власти уплясывает. А почему? Да своего сынка, Сашку, Горбоносого черта с косыми глазами, решил от фронта уберечь и, с помощью какого-то Архипова, устроил в отдел снабжения. Лоботряс двадцатилетний! Ему бы в самый раз брать ружье и защищать Республику, а он из реального училища за продовольственный столик, с перышком, с бумажками...
       - Мы вот его раскопам, мы вот его шибанем! - возмутился Семенов, но старик похлопал его ладонью по спине и тихо засмеялся.
       - Внучек, внучек, трудно шибать, много таких подлых к власти присасывается и безобразничает. Знаю вот одного прохвоста, Васильев по фамилии. На станции у мешочников хлеб отбирает, а потом покупает за этот хлеб любовь, вернее - усладу у женщин. Вдовушка, моя родственница, Евдокией зовут (лет ей двадцать пять, девочку имеет полтора годика), сторожихой работает в конторе железного погрузочного двора. Это же совсем близко от станции. На вид приятная бабенка: темно-русая, курнявая, глазки посмеиваются. За нею один китаец начал ухаживать, жениться предлагает, а Васильев говорит ей: "Не смей, убью!" Муку ей начал носить, придавил на кровати, а теперь каждый день не дает покоя. Китайская караульная теплушка совсем близко, оттуда все видно. Так вот и жди тарарам, перестреляются по вине этого прохвоста, Васильева. Евдокия говорит, что Васильев увидел ее на днях с китайцем, грозится убить за это. Союзу рабочей молодежи тоже бы присмотреть...
       - А что ж, вот и обсудим, - сказал Семенов...
       - Да-да, обязательно надо обсудить и пресечь хулиганство...
       В разговоре об этом и о многом другом постепенно проходила ночь, под утро почти все в очереди задремали. И никто не предполагал, что на станции уже завязывалась драма, что над городом нависла опасность нового вооруженного столкновения.
       Васильев, плотоядно-распущенный человек с убеждениями мерзавца, готового средствами клеветы и доноса улучшать свое личное благополучие, прибыл в эту ночь в контору погрузочного двора с несколькими товарищами. Он потребовал от Евдокии, чтобы она вызвала китайца на ложное свиданье. "У твоего китайца шесть любовниц, - клеветал при этом Васильев. - Мы его проучим..."
       Догадавшись, что готовится убийство неповинного человека, Евдокия отказалась вызвать китайца Линь. Тогда Васильев ухватил ее дочку, Полю, и начал бить головой о стенку.
       - Спасите, убивают! - крикнула Евдокия, но Васильев ударил ее ножом в спину, крик оборвался. Но дежуривший у китайской теплушки часовой слышал крик, поднял тревогу.
       Тогда Васильев с товарищами быстро заколотил дверь конторы, связался с частями гарнизона и клеветнически заявил, что китайский батальон поднял контрреволюционный бунт. Началась стрельба, переросшая в целое сражение: широким фронтом теснили китайцев подразделения гарнизона от вокзала и через весь город к кладбищу на его окраине при выходе на Казацкие бугры.
       В очереди у хлебных лавок люди проснулись от винтовочной пальбы, визга пуль, звона битых стекол. Бросились, кто куда. Сбежал и старик, рассказ которого оказался пророческим, накликал беду.
       Милиционеры, перебегая от дома к дому, приказывали людям прятаться в подвалы, очистить улицу. На безлюдном тротуаре, за каменным барьером, уткнувшись головами в подушки, лежали только Ванюшка Прудцкой, Яшка Семенов и Мишка Трофимов. На требование милиционера спрятаться, ответили дружно:
       - Никуда не пойдем, мы всю ночь просидели и пролежали в очереди, а теперь можем ее потерять. Небось, пуля камень не пробьет, а когда лавку откроют, мы первыми получим хлеб...
       Диспут прервали струи пуль из ручного пулемета. Визжа и мяукая, они зарикошетили совсем близко, со стен посыпалась штукатурка.
       -Ну, черт с вами, лежите, если о хлебе заботитесь больше, чем о жизни! - воскликнул милиционер и, согнувшись. Юркнул в каменную калитку соседнего двора.
       А парни лежали и думали не о смерти, а о хлебе насущном.
       В это время, всполошенное стрельбой и криками, что пулями сквозь стену убило в избе женщину на Транспортной улице, население слободы Ламской бросилось спасаться, кто как может. Иные бежали до Каменьков, где недавно заготавливали ольховое топливо для паровозов, прятались там, на болотах. Другие, которые посмелее, начали сносить и складывать рядочком трупы матросов и китайцев, не обращая внимания на визжавшие высоко над головами пули: бой шел уже на городских буграх, китайцы отстреливались, отступали.
       Прибывший на дрезине, Анпилов побежал на крик людей возле конторы погрузочного двора. Сквозь окно увидели окровавленную Евдокию, рядом с которой валялась девочка в крови.
       - Ломай двери! - закричал Анпилов. Ворвавшись в комнату, он схватил на руки девочку. Голова ее была в кровоподтеках, опухшая. - Девочку я понесу сам в больницу, а Евдокию везите на подводе... Человека надо спасать...
       .............................................................................................
       Поверив клевете Васильева, китайский батальон разоружили, отправили для следствия на север. Женщину и ее девочку, Полю, спасли в больнице. Но никто уже не мог поручиться за их здоровье, особенно за умственное здоровье девочки: били ее, сволочи, головой о стенку. Палач Васильев думал при этом не о хлебе насущном, а о расправе хоть с целым народом, представитель которого помешал ему заниматься блудом... Когда же нависла опасность разоблачения, Васильев бежал к белым. Эти Васильевы, они такие...
       Вскоре после случая с китайцами в Комитет Союза рабочей молодежи зашел комиссар уездного продовольственного комитета, Отц. Среднего роста, черноволосый, он был еще не стар, лет всего тридцати пяти, но над правым виском белел седой родовой клочок.
       Разговаривали с ним в Комитете сначала осторожно, не доверяли, потому что считали иноземцем. Но потом подружили и договорились мобилизовать молодежь на службу в Упродком мельничными контролерами.
       Яшку Семенова послали контролером на водяную мельницу какого-то помещика, кажется, Травкина. Помещик уже успел убежать, дом его сожгли, а двухэтажная мельница на реке Орлик работала. Сохранился и заезжий домик, в котором Семенов основался жить вместе с заведующим мельницы, бывшим мирошником.
       Работа состояла в том, чтобы учитывать гарнцевый сбор и своевременно сдавать его вместе с отчетом 21-му стрелковому полку, штаб которого был верстах в трех от мельницы, ближе к фронту.
       Вскоре разведка обнаружила сосредоточение немецко-гайдамакских войск для прорыва к Старому Осколу через Боброво-Дворское и Богословку, то есть с захватом района мельницы. В связи с этим было приказано эвакуироваться в Старый Оскол, откуда Семенова послали контролером на двухэтажную мельницу Малыхина-Боцмана на реке Оскол.
       До Ястребовки пришлось ехать вместе с волостным продагентом Сухих и небольшим отрядом 5-го Московского продовольственно-реквизиционного полка, следовавшего в Лукерьевку.
       По дороге начальник отряда, Юдин, познакомил Семенова и Сухих с приказом Политического комиссара 5-го Московского продовольственно-реквизиционного полка товарища Широкова.
       В приказе говорилось, что Широков вступил в свои обязанности, возложенные народным комиссариатом по продовольствию, главным комиссаром и военным руководителем продовольственно-реквизиционной армии по реквизиции хлеба, по борьбе с мешочничеством и спекуляцией по Курской губернии. Все продовольственно-реквизиционные заградительные отряды объединяются и переходят в распоряжение 5-го полка со штабом в Курске.
       Отряды, производящие реквизицию хлеба у кулаков и на станциях железных дорог, не имея от 5-го полка удостоверений, должны быть задержаны и переданы в чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией для предания революционному суду. В случае сопротивления с оружием в руках командиры батальонов, рот и взводов должны действовать по декрету Совета Народных Комиссаров.
       - Как на войне, - покачал головой волагент Сухих. - Да еще похруще...
       - А как же, - сказал Юдин. - Речь идет о хлебе насущном. Из Курской губернии должно быть вывезено 15 миллионов пудов хлеба, а отправлено пока менее ста тысяч...
       - Да-а-а, - протянул Сухих. - Масштабы...
       .............................................................................................
       Лукерьевцы (Лесковцы, примечание автора) собрались у штабелей строевого леса, еще зимой наваленного среди выгона. Покрытые белой пеной, прямо из коры тянулись побеги с бледно-зеленой клейкой кудрявой листвой.
       Молчали мужики, молчали продотрядники: не разговоришься, если в каждой хате валялись тифозные, плакал над селом погребальный перезвон колоколов, оползшие лысые овцы жалобно блеяли и жаловались, что от бездождья высохла и выгорела трава.
       Даже старые знакомые, волею судеб снова сведенные вместе - Павел Байбак, Бездомный Трифон, Рожнов Филипп, Захаров Антон - сидели и курили молча.
       Потом оружейный мастер Антон Захаров с сухоньким остроносым лицом и ежиком полуседых волос над высоким морщинистым лбом посмотрел на Павла Байбака:
       - Думаешь, не доверяем тебе, потому и приехали хлеб выколачивать? - спросил, хмуря клочковатые брови и прищуривая стального цвета проницательные глаза. - Нет, брат, дело в другом: голод схватил страну за горло. Понятно, рабочие живут голоднее крестьян, вот и, конечно, злее будут хлеб у кулаков разыскивать...
       - А я и не думаю, - возразил Байбак. - Просто скрутно на душе, оттого и молчу. Трифон тоже молчит, наверное, не от веселости...
       - Мечтою занят, - сказал Трифон. - Сызмальства я работал каменщиком, могу любую стену без отвеса, на глазок, не искривить. А тут сейчас каждый день колокола плачут, народ хороним... Для кого строить, если все помрут?
       - Не говори так, Трифон, не надо, - возразил Рожнов. - Сломим вот мировую контру, наберем хлеба целые горы и начнем мировой дворец строить для всего трудового люда. Тебя пригласим самую ответственную стену строить. Чудно будет...
       - Да, чудно, - согласился Трифон, и оба они замолчали, прислушались к разговору к разговору Юдина с Каблуковым.
       - На мертвом теле, а растут, - пробуя щепотками клейкие листочки осокоревых побегов, говорил Юдин. - Засуха их не берет, растут. Так оно, Иван Осипович, и с кулаками. Мало подрубить, надо еще и соки из кулака выжать для полного успокоения и безопасности, иначе из кулацкого тела побеги произрастут. Вот сидим мы на срубленном дереве. А зарой его в землю без просушки, каждый побег в дерево превратится, может, двадцать вырастет вместо одного срубленного дерева...
       Иван быстро посмотрел в бритое угловатое моложавое лицо Юдина, скользнул взором по его потертому полувоенному френчу с серебряными пуговицами, тронул рукой зажатую Юдиным между коленей новенькую винтовку с яично-желтым прикладом.
       - На фронте, когда мы от немцев при царе отбивались, у нас одна старая винтовка на троих солдат приходилась, а теперь вот против мужика и новенькие нашлись...
       - Не против мужика, а против кулака, - сердито возразил Юдин. - Разве вы не понимаете?
       - Вот поэтому и вопрос возникает, что в кулаки записываем слишком много. У нас норовят в кулаки определить даже бывшего пастуха и сапожника Филиппа Иваникова, потому что у него хата с крыльцом и меренок исправный, сбруя имеется... Выходит, мужику нельзя принимать крестьянский облик, сразу в кулаки запишут...
       - Не всякого, а кулака надо иссушить, чтобы отростков не давал...
       - Мы их и без вас не миловали, - продолжал Каблуков. - Землю у них в общий котел отобрали. А им потом дали наихудшую категорию. Инвентарь подравняли, семена вымели для общего обсеменения. Теперь и самим глядеть на это страшно. Придешь в избу, а там люди лежат вповалку или сидят на лавках и шатаются. Все с голыми черепами и с высохшей кожей: тиф соки высосал, волосы повыщипал. Как на курином яйце тебе, череп без волос. Надо же и человечность иметь. Зайди к любому лукерьевцу, зернышка не найдешь в амбаре...
       - В амбарах и не будем искать...
       - А где же?
       - Открывай сходку, - уклонился Юдин от прямого ответа. - Народ расскажет, где есть хлеб...
       В докладе, постукивая прикладом винтовки о дерево, Юдин рассказывал мужикам, что третья часть Курской губернии захвачена немцами и гайдамаками, что Краснов лезет на Царицын, американцы с французами и англичанами на Дальнем Востоке сосут русскую кровь, американцы в Мурманск залезли, в Кемь...
       - Да это что, продотрядники наших кур начали щупать, - крикнул кто-то, Юдин ему не ответил, продолжал рассказывать о тяжелом положении страны и о том, что рабочие получают всего восьмую часть фунта хлеба в день, а кулаки прячут хлеб или продают мешочникам по 200 рублей за пуд вместо пяти рублей твердой цены...
       - Теперь земля поровну, никаких кулаков у нас нету, хлеб пусть все дают по силе возможности, - выкрикнул Мироныч, церковный сторож.
       - Что за человек? - удивился Юдин, взглянув на бедно одетого старика со слезливыми глазами и сухим изможденным лицом.
       - Это кулачий подпевало, - сказал Назаркин Иван.
       - А ты дезертир и по нашему священнику из обреза стрелял. Разбойник ты Голгофский...
       Назаркин сгоряча хватил Мироныча кулаком, тот и с ног долой. Сейчас же нашлись защитники, завязалась драка.
       Чем бы это кончилось, неизвестно, но прибежал курьер Ревкома, Сережка Каблуков, с ошеломляющим известием:
       - На аллее Сапожковского сада обвал! - кричал он. - Все игравшиеся там ребятишки провалились под землю...
       Прекратив драку, мужики лавиной хлынули к месту происшествия: ведь под землей могли оказаться дети каждого из них.
       В доме Сапожковых началась паника.
       - Скорее, Абрам, скорее запрягай! - завопил Поликарп Васильевич на батрака. - Федора Леоновича нету, а без него это зверье разорвет нас в куски. Запрягай, мы их будем задерживать. Усаживай семью, выезжай на плотину...
       С дробовыми ружьями центрального боя Поликарп со своим побочным братом, Павлом Кочетком, бросились навстречу не ожидавшей этого толпе.
       Грянули выстрелы. Несколько человек упало, другие перегнулись наподобие складных ножей и хватились руками за животы, третьи сбились в кучу, потом попятились. Часть из успевших проникнуть в сад рассыпалась по кустам, бросилась к пруду.
       Можно бы, воспользовавшись замешательством толпы, бегом вернуться и ускакать на поданных Абрамом лошадях, но жажда видеть перед собой бегущую толпу одолела рассудок.
       - А-а-а, желудки ваши полопайся! - бросился Кочеток за толпой, истошно вопя свое излюбленное ругательство. - Не хочете сдыхать, убегаете, сукины сыны!
       Поняв ошибку Кочетка, Антон Упрямов выхватил из-под ветви яблони прошлогоднюю дубовую подпорку, налетел на него сзади, хрястнул по голове.
       Это была смерть, полная, мгновенная.
       Тем временем, одумавшись, толпа снова хлынула, перехватила дорогу лошадям.
       - Ты, Абрам, ни с места! - командовал Григорий Синяев сидевшему на козлах шарабана Жвачке и хватая из шарабана Люсю, молоденькую дочь Сапожкова.
       - А чаво с места трогаться, - безразлично махнул Абрам рукою и начал ногтями скрести свой огромный кадык. - Постоим и на месте. Только ты барышню не мучай...
       - Не твое дело! Мы ее вместе с отцом впряжем в повозку и будем на них возить навоз в поле...
       - Господи! - в страхе воскликнула Люся. На длинных косматых ресницах сверкнули слезы, карие глаза ее закрылись, по смуглому лицу метнулась бледность.
       - Ты что же, кобель, делаешь? - грубоватым голосом спросил подбежавший Павел Байбак. - Не трожь Люсю, она пользительная девушка: в школе спектакль разыгрывала про ямщикову жену, а ты ее пугать... Немедленно положи в шарабан!
       Сапожкова тем временем поймали при попытке спрятаться в саду, привели и поставили на край ямы в аллее.
       - Ты есть настоящая контра! - кричали на него мужики. - Гляди, сколько хлеба в яму запрятал и хотел Россию голодом уморить. Хорошо еще, что ребятишки не покалечились...
       - Судить его революционным судом!
       - Что там судить? Камень на шею и в пруд...
       Бледный, трясущийся от страха, теребя русую клиновидную бородку и стуча зубами, стоял Поликарп Сапожков перед тем самым народом, который столько лет покорно повиновался ему, потом разгорелся от революции, повырубил леса, пришел вырубить всю семью Сапожковых. Не находя в лицах и глазах людей сочувствия и поддержки, Поликарп Васильевич вдруг остро ощутил всю свою ничтожность и бессилие перед людьми. "Зачем же я уступил в прошлом году склеп убитому на фронте священнику? - огнем обожгли мозг сверкнувшие мысли. - Ведь они меня сейчас уничтожат..." Жемчужные рябинки холодного пота выступили на лице Сапожкова, в груди загорелась давно уже тлевшая там боль. Теперь она забушевала необъятным пламенем. В глазах потемнело, спазмы перехватили дыхание. Он грохнулся прямо в зерно, заполнявшее яму. В агонии прикусил язык, в уголках рта показалась кровь.
       После разрыва сердца у Сапожкова людям стало не по себе. Молча выгружали из потайной ямы зерно, насыпали в покрытые лантухами телеги и, зашпилив костяными иглами, обозом отправляли в город. Там рабочие мечтали о хлебе насущном.
       К вечеру скончалась и Люся Сапожкова, не выдержав потрясений этого дня. Буря пощадила пока Владимира Сапожкова и его брата, Леонида, арестованного ВЧКа еще в декабре 1917 года за участие в карательном отряде Керенского. К их судьбе, равно как и к судьбе других героев романа, придется не раз обращаться для понимания поступков людей и сущности русской пословицы, что "При большой стройке бывает много сора".
       На следующее утро были откованы в кузнице стальные зернощупы, похожие на копья с открытыми в уширенной части полыми наконечниками. Вооружившись этой техникой, привнесенной петроградцами и москвичами, комбедовцы и продотрядники начали квалифицированный поиск хлеба: копьями зернощупов пронизывали стога и сараи с фуражом, находили и реквизировали хлеб, гнали обозы в город.
       Председатель Ревкома, Павел Байбак, восхищенно хвалил:
       - Беднячки все делают и, как жуки, день и ночь возятся в соломе и навозе. В такой аппетит вошли, что мне и прямо никаких дел не осталось...
       Действительно, комитет бедноты, как войсковой штаб во время сражения, действовал круглосуточно. Взволнованная занятость организма убивала все болезнетворные бациллы и микробы, все недуги, некогда мучившие Ивана Каблукова. Он чувствовал себя здоровым и работал, работал: принимал заявления, распоряжался о производстве обысков, подписывал акты о реквизиции зерна и муки, выслушивал донесения. Еду приносила ему Матрена прямо в Комбед.
       Однажды, придя с едой для Ивана, Матрена встретила в сенях Антона Упрямова. Никого не было в эту минуту вокруг. Неожиданно поманила Антона к себе и поцеловала в губы.
       - Сказилась, Иван за дверью! - оторопело прошептал Антон.
       - Я тебя за Кочетка, что убил его до смерти, - сказала Матрена с особой нежностью в голосе и, покраснев, шагнула мимо Антона в избу.
       Иван сидел у стола, заваленному бумагами, кучками ржаных и просяных зерен, усатыми колосьями ячменя и пшеницы. Это вещественные доказательства, что люди не только зарывали хлеб в землю, но скармливали скотом не обмолоченный.
       - Сколько добра пропало из-за человеческой скупости и злости, - бормотал Иван, рассматривая покрытые серовато-зеленым тленом вырытые из ям образцы зерна. - К такому бы богатству ласковую душу... Да отвяжись ты, ирод! Отцу родному можно и без расписки доверить...
       - Дома можно, а на службе, как приказ требует, - бойко возразил Сережка, зайдя с другого бока. Он был в синей рубашке и пестрядинных штанах, в веревочных черевиках на подошве из зипунной материи. Через плечо висели ученическая сумка с бумагами и маузер. - Я есть курьер Ревкома, личность служебная, и мне приказано сдать почту под расписку, так не приходить...
       - Я вот тебе надеру уши, сразу отвяжешься...
       - Курьеру советскому рвать уши не имеешь права, - сказал Сергей таким серьезным голосом, что Иван расхохотался и, повернув голову к переступившей порог Матрене, пожаловался ей.
       - Видала? Нам отцы рвали уши, когда хотели, а этот маузер прицепил, не тронь его: на службе. А?
       - Не мучай его! - вступилась Матрена за сына. - Распишись, не задерживай его дела...
       - Много ли дела в разноске бумаг да в хлестании собак кнутом? - притворно сердитым голосом возразил Иван, развязывая узел с едой. - Садись лучше, Сережка, обедать.
       - Дел у меня хватает! - загорячился Сережка. - Огороды переписываю, о козах подаю сводку, сходы заказываю, повестки разношу и в волость и в уезд хожу, да еще геометрию изучаю, помогаю землемеру Красникову из Щигров вычислять, чтобы землю на план списать. Обедать не буду, нечего меня задерживать. Вот пожалуюсь в Ревкоме...
       - Ну, ну, петух! - откладывая в сторону вареные в мундирах картофелины и кусок ржаного хлеба, возразил Иван. - Давай твою бумагу, распишусь.
       Матрена смотрела на Ивана прищуренными глазами, боясь взором выдать, что думает об Антоне, полнокровном мужике, который даже задрожал от поцелуя и жманул ее до хрустения костей.
       Задумавшись, вздрогнула от голоса мужа, не сразу поняла его.
       - Твердый у нас растет сын. С таким дитем можно смело глядеть на жизнь всеми глазами, - говорил Иван, медленно сдирая медно-желтую кожуру с картофеля, лениво пережевывая несоленую пищу.
       - Да, верно, - тихо ответила Матрена и опустила глаза. В мыслях порхнула досада: "Отощает от такой пищи и работы, какой же он муж? Просто колода бесчувственная". Чтобы уклониться от грешных мыслей, сказала, чего и не хотела было говорить: - Володька Сапожков к нашей Тане каждый день ходит... Соседи лютуют, что мы буржуев привечаем...
       Иван сморщил лоб, вздохнул:
       - Болтать легче, чем понять, что и Володьке нужно греться возле доброго сердца. Но об этом поговорим дома, а сейчас иди. Слышишь, мужики шмелями гудут в сенцах. Ко мне им нужно, по делу... Но тебя стесняются для всякого уважения. Иди...
       Едва Матрена вышла, мужики окружили Ивана, набившись в избу. Дымя цигарками, они навалились локтями на стол и спешили рассказать каждый о своем.
       - Гришку Тире, Бесикова внука, надо чем-нибудь наградить, - твердил Петровский, успев зарасти рыжей курчавой бородой и широкими усами. - Он же, сатана, хитрее меня оказался на розыск, Ерыкалу перехитрил. "Продал овечек в городе, - уверял нас Ерыкала. - Овечек продал, а деньги какие-то бандиты, обрядившись комиссарами, отняли". Чувствуем мы, что Ерыкала врет, а как докажешь, если овечек нигде найти не можем? Хотели уже уходить, а тут Гришка Тире закричал по овечьи да еще ладонью себя по губам похлопал. Натурально получилось, как будто ягненок плачет. Овцы ведь скотина отзывчивая. "Бя-а-а" отозвались они. Знаешь, откуда отозвались? В риге устроил Ерыкала в сене пещеру, загнал туда овец в темноту, а вход замаскировал ловко, не подумаешь и не догадаешься...
       - Да это что! - вмешался в разговор продотрядник Филипп Рожнов, только что вернувшийся из поездки в Геросимово Горшеченской волости. - Получили мы записку подметную. Без подписи, а сказано, чтобы мы порылись в завалинке дома Елейного Прокоши. Такими каракулями написано, еле разобрали: "Как мы есть запуганные, то действуйте против Елейного без нашей фамилии, иначе он нас с потрохами съест, со света сживет..."
       Пришли мы к Елейному, а у него сын образованный, гимназист. Обличием на святого похож: глаза книзу, голосок вкрадчивый и все он покашливает, будто желтухой заболел или еще чем. Иваном его зовут.
       "Где отец?" - спрашиваем его, а он отвечает: "Лошаденку повел стеречь..."
       Я ему тоже с хитрецой говорю: "А не требуется вам завалинку починить?"
       "Что вы? - отвечает с испугом и начинает нам предлагать пообедать, говорит тут же: - У нас завалинка всегда в порядке, а у нашего соседа, поглядите в окно, завалилась. Холодом зимою в избу зашибает, вот бы вы ему помогли..."
       - Покормил обедом? - спросил Каблуков.
       - Покормил. Но мы все же завалинку осмотрели. Целая там аптека оказалась: денатурат в бутылках, спиртовые подошвы с петроградскими военно-ведомственными клеймами, сахарин в баночках из стекла и с навинтованными крышечками. Все это хозяйственно в клеенку завернуто, чтобы не отсырело.
       - Что же вы с этим Иваном?
       - Исчез, как в воду канул, пока мы товары осматривали. А его матушка глаза выкатила, в грудь себя кулаками стучала и доказывала, что все это наваждение господнее, а не товары. "Соседи нам по злобе насовали разной гадости в завалинку, - вопила женщина. - Они нас всегда погубить готовы..."
       Составили мы акт на реквизицию товаров, а тут, видим, наши ребята самого Елейного Прокошу ведут. Оказывается, он не лошадь стерег, а спрятанный в овраге хлеб охранял. Зернощупом ребята стенку тронули, мешки обнаружились. Многое зерно проросло...
       - Расстреливать бы надо всех этих Елейных Прокошей, - сказал Иван Каблуков. - А если не расстреляем, упустим момент, они нашим детям и внукам жить не дадут... У вас как дела идут, в Стужне? Заходи, рассказывай...
       В избу вошел Яшка Семенов, совсем молодой парнишка, которого по всей округе прозвали "маленьким коммунистом" за его кургузый рост и торчавший арбузом живот. Он был по делу в Репце, у монаха Черникова покупал мед, в Лукерьевку завернул к Сережке Каблукову, попал вот к его отцу.
       - Да что рассказывать? - застеснялся, снял картуз. Помял в руках. - Дела у нас обыкновенные. Живу я на мельнице у Малыхина-Боцмана...
       - Это рыжий, горбоносый старик?
       - Да, у него живу. На мельнице из трех жерновов работает лишь один, два стоят: зерна мало подвозят. А мельница могучая. Сейчас по 60 подвод зерна перемалываем, а могли бы и по двести. Мне еще поручили вести учет на двух Нефедовских крупорушках и на одной Бурцевской. Нефедовы и Малыхин-Боцман честно сдают гарнцевый сбор упродкому, а Бурцев Егор, рыжий громила, ворует. Взяли мы с него подписку, чтобы оставлял себе лишь дневное пропитание, а он изменил подписке. Знаете, где Бурцев живет? Недалеко от церкви. Дом у него большой, деревянный, на кирпичном фундаменте. Там мы обыск устроили, нашли триста пудов пшеницы...
       - Не расстреляли ворюгу?
       - Неделю в ЧК сидел, потом выпустили. Пшеницу мы передали войсковой части. А вот Ивана Родионовича, что в кирпичном двухэтажном доме жил, того закололи красноармейцы штыками...
       - Чего же он там натворил? - спросил Рожнов.
       - Обыск у него производили. На его маслозаводе масло отжимали дубом: винт такой подымал дуб, а потом опускал его на форму с семечками. В жмыхе оставалась половина масла. Вот и приспособился Иван Родионович тайком жмыхи пережимать, маслом спекулировал. Хлеба много напрятал, отказался контрибуцию взносить. Вот и обыскали. Обнаружилось разное военное снаряжение - седла, шлеи, боеприпасы, сабли, винтовки. Готовил оружие для восстания против большевиков. Спрятался он на чердак, а его там нашли и сказали, чтобы слезал. Не послушался, начал ругаться: "Опять жулики, пришли меня грабить? Нате три рубля и убирайтесь!" Красноармейцы обиделись, подняли старика на штыки...
       - Туда ему и дорога! - хором сказали люди.
       - И не горюй о нем, не жалей, - Каблуков вышел из-за стола и потрепал Яшку ладонью по спине. - О хлебушке насущном побольше проявляй заботы, доставляй его Советской власти. Мы тоже за два дня поотобрали у кулаков и отправили в город более двух тысяч пудов... А если тебе к Сережке надо, то иди в Ревком, там он днюет и ночует. Ведь у него теперь "маузер", смелости много.
      
      

    34. НЕ КРУТИ ХВОСТОМ

      
       Уездвоенком Лазебный пришел в свой кабинет на этот раз, чтобы распроститься с ним навсегда. Странные чувства наполняли грудь. Сам он знал, что его отзывают в губернию и намерены послать в Грайворон, еще занятый немцами и числящийся под властью Державной Украины. Но официально обязали подать Старо-Оскольскому Совдепу заявление об отпуске с работы "по состоянию внезапно ухудшившегося здоровья и по причинам личного характера".
       "Странно все это делается, - раздумывал он, листая лежавшие на столе стопочкой газеты, листовки, различные воззвания, попавшие в Старый Оскол и переданные военным цензором Полежаевым Лазебному для ознакомления и выводов о своей предстоящей деятельности на новом месте, может быть, во вражеском тылу. - Раз, два и посылают в Грайворон, будто там нет своих людей, знающих местность и людей... Ох, Николай Александрович, не крути хвостом! Признайся, побаиваешься, потому и считаешь, что странно все делается... Конечно, побаиваюсь. Разве вот дела повернутся по-другому, и придется в Грайворон ехать не сейчас, а когда немцев изгоним и Скоропадского... Наверное, так оно и получится: поеду восстанавливать и организовывать заново Советскую власть в Грайвороне. Но к этому надо готовиться, изучать, что и как делается в Грайвороне сейчас..."
       Лазебный вздохнул, взял лежавшую поверх стопочки типографски отпечатанную листовку. Это оказался приказ Воинского начальника фон Адриани, генерал-лейтенанта и дивизионного командира об оккупационном режиме в Грайворонском уезде:
       "Запрещены все преступления и проступки: сталпливание, нарушение общего мира, возбуждение к насилиям, причинение наводнений, повреждение железнодорожных, телефонных и телеграфных сооружений, порча перевозочных средств, отравление колодцев, - читал Лазебный, сминая бумагу судорожно скрючивающимися пальцами. - Кто... учиняет одну из указанных вин, тот наказывается по установлениям германского свода уголовных законов.
       Запрещено образование обществ, производство собраний и шествий, за исключением церковных обрядов... Запрещено открытое или тайное сопротивление властям. Противодействия караются каторгой (цухтгауз) до 5 лет, а в случае менее увесистых - тюрьмой не менее 3 месяцев или денежным штрафом до 5000 марок...
       ...Суждения происходят путем чрезвычайного военного судопроизводства немецкими военно-полевыми судами согласно с императорским постановлением от 28 декабря 1899 года... Сие сейчас приводится в действие на весь округ моей дивизии..."
       - Здорово немцы осаживают историю, - проворчал Лазебный. - Когда мне было двенадцать лет, Вильгельм II принял уголовное постановление. Теперь мне идет тридцать первый год, мы завоевали Советскую власть, а немцы отпихивают нас назад, к 1899 году, да еще под власть иноземного закона. Нет уж, тут не крути хвостом: будем драться и бить, пока не останется на нашей земле ни одного оккупанта!
       Лазебный взял вторую листовку с типографским текстом.
       - Ага, приказ грайворонского уездного старосты о сдаче немцам имеющегося у граждан оружия и возвращении кулацкого и помещичьего имущества. Уездный староста Эмних оповещает:
       "Приказом министра внутренних дел державной Украины от 9 сего мая за  71 я назначен Грайворонским уездным старостой, в исполнение обязанностей коего вступил сего числа, 16 мая, о чем и объявляю населению гор. Грайворона и уезда.
       ... На основании ї 3 приказа Харьковского губернского старосты от 14 сего мая (н.с.) за  2 огнестрельное и холодное оружие (кроме охотничьих) и боевые припасы немедленно и не позже 25 мая должны быть сданы жителями гор. Грайворона, Грайворонской и Дорогощанской волостей в городе Грайвороне германскому коменданту, а жителям остальных волостей уезда - участковым начальникам милиции, места жительства коих находятся в слободах Ракитной и Борисовке и заштатном городе Хотмыжске..."
       - Адреса эти следует записать, - сам себе сказал Лазебный, открыл блокнот и заметил карандашом на одном из листков. - Не пришлось бы мне пожаловать с красноармейцами в гости к комендантам и начальникам милиции Грайворонского уезда...
       "... Все награбленное или незаконно приобретенное имущество немедленно... должно быть возвращено владельцам... Особое внимание будет обращено на возвращение зерна, скота, лошадей, земледельческих орудий и заводских машин".
       - В Германию думают все это повывезти, сволочи! - сказал Лазебный и порылся среди газет, вспомнив, что уже писалось о немецких грабежах. Развернув газету "Красная Армия", издаваемую Курским Губвоенкоматом, и в  5 прочитал: "По сообщениям с мест делегатов, прибывших на II Губернский съезд Советов, немецко-гайдамакскими войсками вывезено из Путивльского, Грайворонского и Льговского уездов 2 миллиона пудов сахара". - Вот же, так оно и есть. Недаром люди распевают ироническую песенку: "Украина, Украина, хлебородная. Немцу хлеб-сахар отдала, сама голодная!"
       Под газетой обнаружилась еще одна листовка: "Оповещение германской комендатуры гор. Грайворона об ответственности крестьян за сохранность урожая на помещичьих землях.
       Кто попробует уничтожить или попортить предстоящую жатву, будет строго наказан. При явном сопротивлении будет прибегнуто к оружию...
       Если виновный не будет обнаружен или не удастся арестовать обнаруженного виновника, то на означенное общество будет наложена контрибуция натурой.
       Десятина попорченного поля будет оцениваться по следующему масштабу: 600 пудов хлеба или равноценное количество скота.
       ГЕРМАНСКАЯ МЕСТНАЯ КОМЕНДАТУРА".
       Лазебный встал и прошелся по кабинету. Было раннее утро, наступал час явки военкоматских сотрудников на работу. Иные уже пришли (Об этом Лазебный догадывался по отдаленным голосам и по скрипению стульев, выдвигаемых ящиков столов), но никто не торопился в кабинет Военкома: уже знали, что старый уезжает, а новый, Завьялов, вызван зачем-то в Уком партии.
       "Черт их узнает, друзья они или враги? - забыв на мгновение о немцах, раздраженно подумал Лазебный о сотрудниках военкомата. - Внешне кажутся преданными, спины гнут, а душа под френчем, как во тьме. Рекомендовал вот на свое место Завьялова. Он, как будто кажется нашим, но офицер и такой же молчаливый, как воинский начальник полковник Михайлов. Почему они молчат и молчат?"
       - Разрешите зайти? - просунув нос в дверь и прервав размышления Лазебного, сказал начальник канцелярии Кулибабин, тоже бывший царский офицер.
       - Зайдите.
       На этот раз в руках Кулибабина была тонкая папка, и Лазебный сразу догадался, что тот пришел к нему не со служебным докладом.
       - Разрешите, уважаемый Николай Александрович, выразить вам от имени всего коллектива глубокое соболезнование, - трагическим голосом начал Кулибабин, картинно склонив голову без прогиба спины и шевеления плечами. - Мне поручено...
       - Что вы ко мне с трауром?! - воскликнул Лазебный. - Я же оставляю пост по состоянию здоровья...
       - Мы же знаем, Николай Александрович, - доверительным полушепотом возразил Кулибабин. - Знаем, что коммунисты не оставляют постов по болезни и не уходят в отпуск в наше время. Они умирают на посту, как вот случилось с незабвенной Софьей Львовной Аристарховой: умерла на трибуне во время своей пламенной речи на совещании народных учителей в Курске. А ведь тоже болела, но ее никто не отпустил с поста заведующей губернским отделом народного образования. Так вот и с вами, Николай Александрович: на опасное место вас посылают... В тех уездах, сами вот прочтите, газета "Правда" в сотенном номере писала, что в Рыльске немцами было расстреляно 70 человек, преимущественно лица, принадлежащие к советским организациям. В Обояни и Путивле расстреляно до 130 человек... Поэтому и соболезнуем...
       - Хватит! - прервал его Лазебный. - Если у вас нет ко мне дела по существу, то ...
       - Нет, нет, по существу есть, - заторопился Кулибабин, развязав тесемки папки. В его руках загремела красная бумага с буквами серебряного тиснения крупного типографского шрифта. - Это вам, уважаемый Николай Александрович, адрес от имени коллектива сотрудников. Примите, пожалуйста, в качестве выражения наших глубоких к вам чувств...
       "Каких чувств, так и не досказал? - мелькнули у Лазебного мысли, когда принимал со вкусом оформленный адрес из рук Кулибабина. - Неужели недобрые чувства могут быть так красиво выражены?" Развернув на руках, начал читать: "Протокол заседания общего собрания служащих Старо-Оскольского Уездного Комиссариата по военным делам и Комиссариата призрения от 19 июня 1918 года...
       ...Обсуждению подвергся вопрос об уходе с поста уездного комиссара по военным делам Николая Александровича Лазебного... по причинам личного характера...
       Коллектив выражает Уважаемому Николаю Александровичу свою искреннюю признательность и крайнее сожаление по случаю ухода его с поста уездного военного комиссара..."
       - А было это заседание? - оторвавшись от кумачовой бумаги с серебряной россыпью теплых хвалебных слов, посмотрел Лазебный на стоявшего перед ним Кулибабина.
       Тот почтительно склонил голову.
       - Разве это имеет значение для истории? Важнее обстоятельств сам по себе документ, Николай Александрович. Приложите печать, пока не передали ее вашему преемнику...
       Лазебный, повинуясь какому-то движению сердца, выполнил просьбу Кулибабина, принял и положил в свой портфель "АДРЕС" сослуживцев, а потом, когда уже Кулибабин щелкнул каблуками и хотел уходить, остановил его и постучал пальцем о крышку стола:
       - Не крути хвостом, Кулибабин!
       - Не понимаю, - смятенно пожал Кулибабин плечами, напряженно покосился на трубку телефона, боясь, что Лазебный попытается звонить в ЧК. Но тот не звонил, молча рассматривал начальника канцелярии и думал о нем разное. - Не понимаю даже, Николай Александрович, откуда у вас взялись такие слова?
       - А-а-а, "не крути хвостом"? Секретарь Укома РКП(б), Рудоманов, беседуя на днях со мною, употребил эти слова, а я запомнил...
       - Почему Рудоманов, если там, в доме купца Лихушина, секретарствует Федор Ширяев? - изумленно и не без интереса поднял Кулибабин брови, подался всем корпусом к Лазебному. - Разве Ширяев заболел?
       - Нет. Предположено отпустить комиссаром в 9-ю стрелковую дивизию, в подчинение коей перейдут запасные батальоны ряда уездов, в том числе и Старо-Оскольского... Неужели вы не знали об отпуске Ширяева?
       - Никак нет, - сказал Кулибабин. - Занятый в качестве военспеца, не имею времени следить за изменениями в политических кадрах. Другое дело, пропозиции военные. Например, я слышал в Курске разговор, что Старо-Оскольский запасный батальон целесообразнее оставить в непосредственном подчинении Губвоенкому...
       - Идите, Кулибабин, - сказал Лазебный сердито. - Говорить об этом не ваше дело...
       - Слушаюсь! - Кулибабин взмахнул кисть руки к козырьку фуражки, четко повернулся и быстро вышел. "Еще вздумает, идиот, позвонить к Кравницкому, к комиссару по борьбе с контрреволюцией..."
       Кулибабин в своей догадке был близок к истине: у Лазебного мелькнула мысль осведомиться в ЧК о Кулибабине, но он почему-то отказался от этого, лишь еще раз перечитал заметку в  95 газеты "Правда" за 1918 год и подчеркнул карандашом ее следующие строки:
       "Курский Совет издал ряд постановлений, касающихся очищения своих собственных кадров от нежелательных элементов. На этой почве состоялось много арестов изобличенных анархистов и преступников, присосавшихся к теперешней власти.
       Между прочим, состоялся арест некоего Коваля, предъявившего документ о том, что он состоит начальником советской артиллерии в армии товарища Антонова. После проверки оказалось, что документы были подложные. Следствием установлено, что Коваль - бывший офицер жандармской полиции. Он расстрелян".
       - Это хорошо, что в Курске докопались, а вот мы в Старом Осколе мягко поступаем, левых эсеров в аппарате держим пачками и не беспокоимся, хотя и знаем, что лозунги у них прежние - долой комиссародержавие и Брест! Архипов, например, говорил мне об этом своем убеждении открыто... Ну да теперь уж не мое дело, завтра уезжаю... Тут, наверное, Рудоманов со Щениным разберутся. А слова его: "Не крути хвостом", в принципе, правильные... Крутят многие хвостами. Кулибабин тоже крутит, может быть, не хуже Коваля, но попробуй его разгадать... Да и ласков, черт его возьми, какой адрес придумал для меня, - Лазебный еще раз посмотрел на кумачовую бумагу с серебряными буквами, радостно вздохнул и подумал: "Пройдут года, священной реликвией станет бумага, будут ее рассматривать поколения через стекло, и никто не догадается написать о моих переживаниях в настоящее время. А хотелось бы - в назидание другим. Удивительные слова придумал Рудоманов: "Не крути хвостом!" Вот только люди крутят и крутят, наследственность..."
       Между тем развивавшиеся события несли смертельную опасность для любителей крутить хвостом.
       Телеграф принес весть: эсерка Фани Каплан отравленными пулями тяжело ранила Ленина на митинге рабочих завода Михельсон в Москве. В тот же час, как только горестная весть стала известна людям, забурлил гнев.
       "Требуем от самых, что ни есть, лучших докторов вылечить Владимира Ильича, - писали в своем решении лукерьевские комбедовцы. - Обязуемся уничтожать на месте всех эсеров и требуем уничтожать их в Москве!"
       Люди, принимавшие эту резолюцию, еще не знали, что Совнарком РСФСР уже объявил красный террор за покушение на Ленина. Но, голосуя за эту резолюцию, люди присоединялись к страшному делу "террор", который обнаженным сверкающим мечом обрушился на головы противников революции и кровью писал потрясающие страницы событий года тысяча девятьсот восемнадцатого. К чтению этих страниц действием могли возвратиться борющиеся силы в любом году сложной и размашистой Российской истории, нередко знавшей прямые и обратные удары карающего меча.
       Что ни день, то газеты приносили на своих страницах отблеск красного террора и кипение народных чувств. С дрожью и страхом в сердце читали газеты эсеры, выискивая, куда и как можно крутнуть хвостом, чтобы спасти свои головы.
       "...знайте, проклятые социалисты-предатели, что с нынешнего дня мы объявляем вам красный террор", - писали в "Курской бедноте" коммунисты Поныровской волости.
       "До тех пор не бросим винтовки, пока не выбьем последнее оружие из рук предателей-иудушек, которые пулей хотят остановить ход революции", - писали в "Правде" красноармейцы Тимской караульной роты.
       "Шлем проклятье подлым негодяям, из-за угла убивающим великих борцов, и клянемся за каждую голову наших борцов уничтожать сотни голов контрреволюционеров, - писали в "Курской бедноте" участники яблоновского волостного схода Корочанского уезда. - Шлем горячий привет нашему великому вождю товарищу Ленину..."
       "На выступление контрреволюции мы ответим массовым красным террором", - заявляли в "Курской бедноте" участники митинга курской обувной фабрики имени Евдокимова.
       "Дорогой товарищ Редактор! - читал Архипов письмо в газете "Меч Свободы"  55 за 27 сентября 1918 года, написанное Старо-Оскольским Уездным Военным Комиссаром К. Завьяловым. - После выступления ЦК партии левых эсеров в Москве, внесшего дезорганизацию в работу на местах, я вышел из партии левых эсеров и, стоя на принципах строительства новой Советской России, вхожу в партию Коммунистов большевиков, о чем через посредство Вашей уважаемой газеты оповещаю всех советских работников".
       - Ну, вот еще один увильнул в сторону от нашей славной партии! - возмутился Архипов, смял газету. - Но я буду держаться... Может быть, дело повернется в самую последнюю минуту... Ведь Дагаев тоже держится в эсерах, не покидает, а он человек с головой... Нет, я буду держаться своих принципов. Заболею на это время, на люди не буду показываться, уйду в тень... Может быть, пронесет мимо...
       Не пронесло мимо. Однажды прибыли на квартиру два красноармейца и сказали:
       - Идем с нами!
       Секретарь Укома РКП(б) Рудоманов, куда привели Архипова, встретил его нелюбезно.
       - Не крути хвостом, Архипов! - сказал он вместо приветствия и указал на стул. - Садись. Был у меня недавно Кравницкий, комиссар по борьбе с контрреволюцией. О туманности твоей личности разговаривали. Можно бы тебя в расход, - Рудоманов секанул кистью руки воздух и быстро взглянул на побледневшего Архипова. - Но мы со Щениным люди отходчивые, жалостливые до человека... Поручено вот мне поговорить с тобой перед окончательным решением...
       - Я, мне, - начал было Архипов, испугавшись и оторопев, но Рудоманов вытаращил на него сердитые потемневшие глаза и замахал рукою.
       - Ты лучше молчи и слушай. Тут тебе не диспут и не женская гимназия. Я вот тебе прочту записки Кравницкого. Может, опровергнешь?
       Архипов опустил голову, Рудоманов начал читать, не повышая голоса:
       "...эсер Архипов ведет подозрительно, рассказывает о себе выгодные ему небылицы. Показывает групповую фотокарточку с учиненной его рукой надписью: "Съезд борьбы за власть Советов рабочих и солдатских депутатов с 18 по 20 декабря 1917 года в городе Бердичеве" и уверяет, что он, Архипов, играл там ведущую роль. Проверкой же установлено, что не было в декабре съезда борьбы за власть Советов в Бердичеве. Там был, открывшийся 18 ноября, чрезвычайный съезд армий Юго-Западного фронта. Его созвали соглашатели с целью поддержать создаваемое в Ставке правительства во Главе с Черновым. Архипов был на этом съезде в качестве эсера и голосовал за эсеровскую резолюцию. Большевики были вынуждены покинуть съезд, он был сорван, так что Архипов никакой заслуги перед народом в Бердичеве не имел, аплодировал на фракции эсеров Авксентьеву, на съезде - меньшевику Вайнштейну...
       Архипов в своей биографии написал: "1917 год я встретил на Юго-Западном фронте, здесь же узнал про Февральскую революцию. А вскоре с фронта солдаты стали разъезжаться по домам. Дома я жадно расспрашивал о делах в городе... На другой день пошел в комитет... Рудоманов предложил вступить в партию. Я написал заявление" Но во всем этом утверждении Архипова нет ни одной капли правды. Известно, что он в Старый Оскол приехал не беспартийным, а эсером, приехал не в 1917, а в 1918 году и не мог ему Рудоманов рекомендовать записаться в партию эсеров, в каковой состоит Архипов до настоящего времени и не совершает попыток порвать с эсерами.
       Далее, Архипов распространяет среди молодежи, будто он был избран в Старом Осколе первым председателем Уездного Совета Рабочих и Солдатских депутатов, хотя все мы знаем, что таким председателем был М. Файнберг, а Архипова и в помине не было в Старом Осколе в момент первого уездного съезда Советов. Он забыл, что был на службе в 19-м железнодорожном батальоне в 1917 году и в 1918, пока дезертировал из этого батальона. Нами не полностью проверено утверждение Архипова об установлении им Советской власти в Шепетовке, но он своей противоречивой биографией сам все опровергает, так как берет на себя несовместимое. Как же мог он одновременно устанавливать Советскую власть в Шепетовке и быть в то же время в Старом Осколе, "жадно расспрашивая о делах в городе"?
       Не является ли Архипов таким же авантюристом, каким оказался жандармский офицер Коваль с подложными документами на имя начальника советской артиллерии в армии Антонова? Сильно подозреваю, что он именно таким человеком является и его пора расстрелять..."
       Архипов поднял на Рудоманова глаза. По лицу катились крупные капли пота, из пересохшего горла вырвался клекот:
       - Неправда, я мог напутать, но я... но я не контрреволюционер, я прошу...
       - Молчи, Архипов! Слушай все, что написано о тебе Кравницким. А написано в резон...
       Архипов застыл в немом молчании, только плечи поднялись и голова как бы утонула в них. Рудоманов читал:
       "Архипов держится обеими руками за партию социалистов-революционеров, восхваляет ее, хотя много оснований отвернуться от нее. Даже хитрец Дагаев заявил, что он переходит в беспартийные, но Архипов держится в эсерах. Он будто и не читал заявления Завьялова о выходе из партии эсеров, хотя прошло две недели... Да что там заявление Уездвоенкома? На твердокаменного эсера Архипова никакие бури не подействовали, не усомнился в эсерах, пренебрег событиями: голод и письмо Ленина 24 мая к петроградским рабочим "О голоде", декрет 11 июня о комбедах, захват чехословаками 8 июня Самары с помощью эсеров, захват эсерами и белогвардейцами Ярославля 6-8 июля, требование эсеров отменить декрет о комбедах и продотрядах на Пятом Всероссийском съезде Советов, убийство руками Блюмкина немецкого посла Мирбаха для развязывания войны Германии против России 6 июля, контрреволюционный мятеж эсеров под руководством Попова на Трехсвятительском переулке в Москве, попытка эсеровского мятежа в Симбирске под руководством полковника Муравьева, стрельба эсерки Каплан по Ленину 30 августа, объявление страны военным лагерем 2 сентября и введение красного террора - все эти факты игнорированы эсером Архиповым. Чего же он ожидает и на что надеется? Он надеется на приход третьей силы..."
       Рудоманов прекратил чтение, торопливо закурил и, разгоняя рукою дым, сказал Архипову:
       - Тут все вот ясно, и не крути хвостом! Надеяться тебе на третью силу нечего. Я вот не знаю, почему мы тебя пожалели, но скажу: нету твоей третьей силы. Вот газету мы сегодня получили, "Курскую бедноту". Написано вот что, послушай: "Находящиеся в Белгороде немецкие воинские части выведены на Западный фронт и заменены австрийцами, которые открыто выражают свое сочувствие большевикам и предлагают им поддержку в случае открытого контрреволюционного выступления.
       Замечено несколько случаев перехода австрийских солдат к нам. Такие перебежчики выражали желание отправиться на чехословацкий фронт, ибо защищать немецко-украинскую буржуазию они категорически отказываются.
       Из Беленихина сообщают в Курск, что немецкие войска, двигающиеся из Ворожбы на Харьков, имеют с собою красные знамена с надписью "Долой войну!"
       Архипов вздохнул, а Рудоманов продолжал, отложив газету, воспитывать Архипова:
       - Мы со Щениным потому, наверное, не дали тебя расстрелять, что ты хотя и брехун, но не буржуй, а просто несознательный элемент. Даже вон немецкие войска и австрийцы предлагают большевикам свою помощь, и в Белгороде создан временный военно-революционный комитет в виду близкого отхода немцев, чтобы сразу восстановить Советскую власть. Сейчас этот комитет на станции Прохоровка пребывает, а ЧКа в селе Александровском Корочанского уезда. Меранвиль и Соколов руководят... Но если ты не выйдешь и теперь из эсеров, Кравницкий тебя схватит, пропадешь, как лягушка под сапогом. За тебя мы больше не вступимся... Что ты по карманам шаришь?
       - Заявление ищу, - схитрил Архипов. - Я его дома написал, да, наверное, забыл. Еще десятого октября написал... Выхожу из партии эсеров, прошусь в большевики...
       - Зачем искать, - возразил Рудоманов. - Я тебе дам бумагу и перо, пиши здесь...
       - Нет, нет, тут важен вопрос о дате. Я же еще десятого написал, а сегодня двенадцатое октября. Разрешите, схожу и возьму мое это заявление? Я прямо из дома побегу в редакцию...
       Рудоманов поверил, но только крикнул вслед:
       - Гляди же, Архипов, не крути хвостом!
       Архипов написал дома заявление, пометил его датой 10 октября 1918 года и помчался в редакцию, так как теперь у него не оставалось никакого резерва для лавирования. Утром 13 октября старооскольцы прочли в  2 газеты "Известия Старо-Оскольского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов" заявление Архипова о выходе из партии эсеров и вступлении в большевики.
       Сам же автор в это время был на транспортной водокачке у машиниста Сверчкова, выполнявшего одновременно обязанности секретаря станционного Ревкома и рассказывал ему различные выдуманные истории о своих революционных приключениях.
       Сверчков, низкорослый темно-русый человек в шинели и с револьвером на ремне, слушая Архипова, хохотал резким голосом:
       - Ну и мастер же ты заливать невероятное, даже Рукавицына перепрыгнул в этом вопросе. Тот рассказывал, что сумел сразу быть в двух местах в девятьсот пятом году - в шествии петербургских рабочих вместе с Гапоном к Зимнему дворцу и в демонстрации рабочих Ростова. У тебя же получается, что и в четырех местах России бывал в одно и то же время... Ну ладно, пойдем со мною в депо. Наши железнодорожники готовятся поехать на заготовку топлива для паровозов, надо проследить...
       - Что, опять в Каменьки?
       - Куда же больше. Там ведь ольхи десятин сотня, если не больше. Болото рядом с полотном, выносить близко. Правда, жару не дает: три версты паровоз идет, потом стоит и набирает пару. Чудеса, ей-богу: угольку положишь на затравку, а потом ольховые швырки в топку. Сипит, пузырится... На днях чуть не застрелил какой-то чрезвычайный комиссар нашего машиниста. "Ты, говорит, контрреволюционер, потому и паровоз останавливаешь через каждые три версты". Хорошо еще, адъютант Рукавишникова оказался поблизости, выручил человека...
       - Теперь такое время, что ни за что могут пристрелить, согласился Архипов, шагая рядом со Сверчковым. - Надо мною тоже было нависло, еле выкрутился...
       - В депо узнали, что дежурный осмотрщик вагонов, Анпилов, забраковал срединный вагон эшелона, так что отправка людей на заготовку топлива задерживается.
       Сверчков засопел, бегом пустился к эшелону. Архипов не успевал за ним. А когда пришел, то увидел рассвирепевшего Сверчкова с револьвером в руке. Потрясая им перед носом Анпилова, Сверчков кричал:
       - Сейчас же поставь штамп на вагон, пусть эшелон отправляется. Если не поставишь, я тебя расстреляю!
       - Меня царь грозился расстрелять, да и не смог. И ты не расстреляешь, - спокойно возражал Анпилов. - Больной вагон не разрешу отправить, его надо выбросить... Хорошие люди за полчаса не разбегутся. Ведь собираемся всю жизнь жить и работать. А револьвер свой убери, пока я кулак не поднял: размозжу, если ударю...
       - Нет, я тебя сейчас расстреляю! - Сверчков взвел курок, тогда Архипов схватил его сзади за руку и рванул револьвер дулом в землю, механически произнес слышанные от Рудоманова слова:
       - Не крути хвостом, Сверчков! Надо выбросить больной вагон...
       ... После дежурства, получив благодарность за бдительность и предупреждение возможной катастрофы лесозаготовительного эшелона, Анпилов в веселом расположении духа возвратился домой, а жена подала ему письмо.
       Оно оказалось от товарищей по бронепоезду и операции по разоружению немцев и гайдамаков на Валуйском направлении. Писали, что Старо-Оскольский бронепоезд из Москвы послан в Брянск. Здесь оснащается шестидюймовками и пулеметами, готовится к операциям на Украине, скоро двинется из Брянска в Гомель. Потом товарищи просили Анпилова и Сорокина посодействовать семьям в получении денежного пособия и некоторого продовольствия в Старом Осколе.
       - Ладно, Наташа, ладно, - заспешил Анпилов и, сунув письмо в карман, начал одеваться. - Отдыхать и завтракать буду потом, а сейчас зайду к Сорокину и побежим в город. Надо же охлопотать людям, раз они просят...
       К полудню, собрав все двадцать три резолюции, Анпилов с Сорокиным пришли в отдел снабжения и удивленно остановились: вместо старого знакомого веселого кудрявого паренька из гусевских цыган, за столом сидел белесый горбоносый парень с пронзительными косо поставленными серыми глазами, с непослушным вихром над небольшим лобиком. На нем была тужурка реалиста.
       - А где же тот, который раньше за этим столом? - спросил Сорокин, испытующе глядя на белесого парня.
       Тот развязно покрутил пальцем, сверля воздух над головою снизу вверх, ухмыльнулся:
       - Улетел к Духонину. В армию призвали, а под Казачьей Лопанью немец взял его на мушку. Не сомневайтесь, точно говорю. Ягненков не любит врать, времени на это не имеет и любит точность...
       - Точность? - насмешливо переспросил Сорокин. - Тогда скажите, как это шакалы Игнатовы в Ягненков превращаются, а?
       - Не люблю любопытных, - прищурившись и выставив, будто бесенок, острый горбатый нос, зловещим тоном прошептал Сашка Игнатов: - А еще сказано в священном писании "Изыди от зла и сотвори благо". Будете расспрашивать и копаться, могу положить ваше требование на селедку и овсяную муку со всеми ее двадцатью тремя резолюциями под сукно на столе. Вот так, - он сунул бумаги под зеленое покрывало и засмеялся: - Тут им лежать до потери силы...
       - Гадина! - воскликнул Сорокин. Оттолкнув Ягненкова от стола, выхватил накладную с целым собраний сочинений приложенных к ней дополнительных справок, рекомендаций и бумаг с резолюциями. - Пошли, Константин Михайлович!
       У Рудоманова в кабинете Сорокин разбушевался.
       - До чего же поослепли наши власти, что всякую эту гадину Игнатовскую к народу на шею посадили, в чиновники произвели, хотя этого лоботряса надо бы в армию отправить...
       - Года не вышли, - ответил Рудоманов, справившись у кого-то по телефону о Сашке Игнатовом из отдела снабжения.
       - Вышли года! - настаивали Сорокин с Анпиловым. Они побежали куда-то, вернулись с форменной справкой: "Александр Николаевич Игнатов родился 7 декабря 1898 года на 2-й Осколецкой улице Старого Оскола, а не в 1900, как было прописано в фальшивом документе".
       - Игнатов, не крути хвостом! - закричал тогда Рудоманов, позвонил по телефону Уездвоенкому Завьялову и Сашку в тот же день вышибли из отдела снабжения, отправили в армию.
       Возрадовались было все этой справедливости, а Сашка снова крутнул хвостом и демобилизовался как учитель для работы на ниве просвещения, хотя никогда до этого учителем не был, а реальное училище в жизнь учителей не готовило. Действительно, "пути господни неисповедимы" для Ягненковых, умеющих крутить хвостом. Но рано или поздно народ наш скажет всем пройдохам: "Не крути хвостом!"
      
      
      
      

    35. ОСВОБОЖДЕНИЕ

      
       В боях шла осень восемнадцатого года, нервничали немцы и гайдамаки. В районе станции Гостищево Белгородского уезда они разобрали железнодорожные пути, опасаясь удара красных войск с севера. Награбленные продукты и имущество отправляли через Белгород на Ворожбу по Белгород-Сумской железной дороге. Харьковские тюрьмы оказались забитыми арестованными большевиками и революционно настроенными немецкими солдатами.
       - Наша армия разлагается, - говорили эти солдаты. - Во Франции немецкие дивизии разбиты, Вильгельм готовится к отречению от престола...
       "По всей прифронтовой северной полосе гайдамаками и немцами выставлены кавалерийские завесы, - писалось в газетах. - Количество немцев-перебежчиков увеличивается изо дня в день. Они рисуют картину полного падения дисциплины среди германских отрядов, превратившихся в мародерские шайки..."
       Через линию фронта приходили в Старый Оскол вести о героических делах и подвигах белгородской молодежи. Возвратившись из нелегальной поездки в Белгород, Председатель Старо-Оскольского Комитета Союза Рабочей молодежи Николай Шредер, рассказывал на заседании комитета:
       - Белгородские железнодорожники организовали забастовку в оккупированном немцами Белгороде, портили паровозы, чтобы немцам не на чем было ехать и увозить награбленное имущество. Члены Союза рабочей молодежи Яков Бирюков, Иван Демин и Федоренко Дмитрий, работавшие помощниками машинистов, засыпали песком буксы, сняли и спрятали важные приборы и части паровозов, взорвали несколько котлов. Окруженные немцами, они отказались выдать товарищей и спрятанные части паровозов, брошены в тюрьму. Мы должны следовать их примеру, готовиться к решительному бою за освобождение Курской губернии и страны от немцев, гайдамаков, разной контрреволюционной нечисти...
       Вскоре стало известно о полученной в Орле и Курске телеграмме Предсовнаркома Ленина:
       "9 ноября 1918 года. Секретно. Срочно вне всякой очереди.
       Сейчас получена радиограмма из Киля, обращенная к международному пролетариату и сообщающая, что власть в Германии перешла к рабочим и солдатам.
       Радиограмма подписана Советом матросских депутатов Киля.
       Кроме того, немецкие солдаты на фронте арестовали мирную делегацию от Вильгельма, и сами начали переговоры о мире прямо с французскими солдатами.
       Вильгельм отрекся от престола.
       Необходимо напрячь все усилия для того, чтобы как можно скорее сообщить это немецким солдатам на Украине и посоветовать им ударить на красновские войска, ибо тогда мы вместе завоюем десятки миллионов пудов хлеба для немецких рабочих и отразим нашествие англичан, которые теперь подходят эскадрой к Новороссийску..."
       В расположение немецких войск были посланы агитаторы во исполнение телеграммы Ленина. Среди других на два месяца выезжали из Старого Скола для выполнения этого опасного задания Николай Шредер и Вильгельм Ильстер, знавшие немецкий язык.
       Газеты напечатали постановление Губисполкома:
       "Ввиду того, что Курская губерния находится в прифронтовой полосе, что в некоторых прифронтовых уездах скрывается много преступных, контрреволюционных лиц и дезертиров призывных годов, а также имея в виду введение натуральной повинности, которая может быть проведена успешно только при военном положении, город Курск и Курская губерния объявляются на военном положении с 11 ноября 1918 года".
       От одной агитации среди немцев не произошло решительного перелома, тогда советские полки перешли в решительное наступление.
       Поэт Вильгельм Ильстер в своем письме из-под Белгорода писал в Старый Оскол:
       "... Николай Шредер вышел из Белгорода с фальшивым немецким пропуском вместе со мною. У нас были разные задачи: Шредер должен был, разведав сосредоточение резервов врага западнее и южнее Белгорода, пробраться в Пески и связаться с конницей Литвякова, а мне предстояло встретить командира повстанческой бригады Каверина или комиссара Киселева и рассказать им, что подслушаны разговоры немцев о их намерении снова нарушить нейтралитет, как они уже сделали при первой попытке Шестого Корочанского повстанческого полка овладеть Белгородом 15 ноября.
       Ночью я был задержан разведкою Шестого полка и приведен в Черную слободу. Здесь я сообщил командованию все нужные сведения, которые были отправлены нарочным в штаб бригады, расположенный на железнодорожных путях где-то в районе Сажное.
       Рано утром двинулся я вместе с полком по глубоким снежным заносам и сугробам в направлении станции Белгород. Была задача овладеть этой станцией, потом захватить полком Харьковское шоссе. Сосед, Седьмой полк, двигался правее железной дороги в обход города из района Курского шоссе.
       Было холодно, нудно.
       Противник заметил нас. Яркие вспышки озарили станцию, загремели орудия. Прикрываемые огнем артиллерии и пулеметов, в контратаку хлынули гайдамаки.
       Они попытались прорваться в тыл нашего полка.
       Командир полка товарищ Кисель разгадал намерение противника, двинул один из батальонов на левый фланг, в район железнодорожного моста на Волчанск. Здесь были заняты позиции в камышах, в кустах, в придорожных канавах, вдоль насыпи. Залпами из винтовок валили одну цепь гайдамаков за другой. В это же время все было готово и к отпору немцам, если они нападут.
       Предрассветная мгла рассеялась, ослепительно засверкал снег под лучами яркого солнца. Вражеская артиллерия усилила огонь, били пулеметы. Густые облака порохового дыма плыли над полем боя.
       Гайдамаки явно совершали маневр на окружение полка, а связь с Седьмым полком порвалась, командир его, Морис, не давал о себе знать, связные гибли под огнем.
       Что делать? Все спасение теперь в стремительном ударе по станции и в том, чтобы подавить гайдамакские пулеметы, мешающие продвижению.
       Я пробился к командиру батальона Стрельцову и доложил об обходном движении гайдамаков, но Стрельцов выругал меня, сам на коне понесся сквозь дым перед боевым порядком батальона. Громкий голос его звал к броску вперед.
       Тут я с тремя товарищами, такими же безусыми юнцами, пополз к зданию станции, чтобы гранатами взорвать бившие из окна гайдамакские пулеметы.
       В снегу нас прижали пули. Жвикая, секли снег и окатывали холодными брызгами наши вспотевшие затылки.
       Оглянувшись, я заметил, что из глубины надвигаются роты батальона Беседина.
       Я еще не знал тогда, что Николай Шредер в эти минуты был уже на Южной окраине в Песках и вместе с конниками Литвякова ожидал сигнала командира для атаки. Не было ничего известно и о Седьмом полке. Нам сначала даже показалось, что это взрыв брошенных нами гранат в окно станции отозвался раскатистым эхом по всему городу. Но это было другое: на правом фланге пошел в атаку полк под командованием Мориса.
       Сердце прыгало от радости: гайдамаки начали отступать по всему фронту. Конники Литвякова вырвались из засады на простор снежного поля. Наперерез отступавшему противнику засверкали молнии обнаженных клинков. Через мост лавина коней, людей и стали прорвалась к городу, закрыла собою улицы и переулки. Вслед за конниками в город ворвалась пехота. Ураган "ура", стрельбы, стонов и огня бушевал три часа. Третья повстанческая бригада освободила Белгород. Мы встретились с Николаем Шредером в центре города, ликовали вместе со всеми воинами и народом по поводу победы.
       Близко освобождение нашей земли. Немцы всюду уходят или сдаются без сопротивления. Захвачено много угля и 10.000 пудов пшеницы..."
       Газеты сообщали радость за радостью.
       "Курская беднота" писала: "...при занятии повстанцами Коренево была отправлена делегация за демаркационную линию для установления связи с германскими солдатами. Эта делегация была принята немцами в высшей степени радушно. Делегацией переданы немецким солдатам 4 красных знамени с лозунгами: "Да здравствуют Ленин и Либкнехт!" Немцы приняли красные знамена с радостью и благодарностью. Кто-то из них крикнул: "Русский хлеб и германский паровой молот победят мир!"
       20 ноября в Курске сформировалось Советское правительство Украины с участием Клима Ворошилова из Луганска и Артема-Сергеева из села Глебово Фатежского уезда.
       Отряд красногвардейцев из Старого Оскола, вызванный Курским Губвоенкомом Кривошеевым, отправился под руководством бывшего Уездвоенкома Лазебного вслед за передовыми частями устанавливать Советскую власть в Судже, освобождаемой от немцев и гайдамаков.
       Ранее намеченный план выезда в Грайворон был пересмотрен. Вскоре в освобожденную Суджу выехало из Курска Украинское правительство. К началу декабря было завершено освобождение Курской губернии, возникло на ее территории 300 ячеек с 13.000 большевиков: они размножались, как головы сказочного дракона - одну снимешь, дюжина появится вновь.
       - Чувствую, милый, что за границу нам не убежать, - жаловалась Ксенья Васильевна во время последнего своего свидания с бывшим любовником и заправилой Русско-Азиатского банка. - Одна лишь надежда на поветрие: победители среди большевиков срочно меняют своих старомодных жен на купеческих дочек и на шикарных любовниц. Попробую распустить паруса в этом поветрии...
       - То есть, как это?! - ревниво возразил бывший кумир, но Ксенья Васильевна устало вздохнула перед зеркалом и, собрав трубочкой пунцовые губы и поправив нарочито выставленные из-под соболевой шапочки космочки белокурых волос, красиво оттенявших ее разрумянившееся лицо с голубыми глазами в черной бахроме длинных ресниц. Сказала уже когда-то слышанные от нее слова:
       - Вы не умеете драться с оружием в руках. Поэтому мне придется самой... пойти к бывшему писарю воинского начальника. Неужели устоит передо мной? - она обернулась к хмуро глядевшему на нее любовнику: - Не ревнуй, милый! Дело требует жертв. Помните легенду: какая-то еврейская красавица легла под римского императора, чтобы спасти свой народ...
       - Но вы думаете лечь под писаря!
       - Что вы, милый?! Он сейчас председателем Уездного Совнаркома, а завтра, может быть, станет председателем Совнаркома Всероссийского. Это повыше, думаю, римского императора...
       В тот же вечер Ксенья Васильевна стала любовницей не устоявшего перед ней Григория Прядченко. Обнимая, шептала ему:
       - Милый, мне стало известно, что в Москве намерены создать Малый Совнарком. Познакомь меня с товарищем Р. (Она назвала фамилию одного высокопоставленного лица). Познакомь, и я обеспечу за тобою пост Председателя в этом учреждении... Не колебайся, милый. Москва, вершина государства... О, милый, голова кружится: будем жить там, как в сказке...
       Григорий согласился, шагнул к кажущейся славе и действительной гибели, которую тогда еще не предугадывал. Он был уверен, что возносится над людьми и получает полное освобождение от сковывающих условностей жизни.
       На рассвете, проводив Ксенью, Прядченко задумчиво начал листать подшивку газеты "Меч Свободы" и "Старооскольские известия".
       "Григорий Коваленко, член РКП(б), старо-оскольской организацией исключен из партии за взяточничество, - читал он в "Мече Свободы" за 31 августа и думал: "Но ведь я не беру взяток, а любовь есть чувство и наслаждение, как поэзия. А поэзию Жуковский называл богом в земных мечтах людей. Я не Коваленко, меня не исключат". И он читал далее "Меч Свободы" за 27 сентября: "Ввиду отъезда М. Файнберга по служебным делам назначена Исполкомом редколлегия: Блондон, Аристархов, Прядченко..." - Странно, мою фамилию написали третьей по счету! Алфавит не при чем: Блондон стоит первым, Аристархов - вторым. Тут какое-то знамение... "Учредилка похоронила Николая Кровавого". - Похоронила. Но почему Учредилка? "Поимка Михаила Романова". - Тоже, сенсация! Не понимаю, зачем все это напечатано? Письмо Уездвоенкома К. Завьялова о покаянии во грехах. И к кому же пишет? Не к партии обращается, а к "Дорогому Редактору" с большой буквы... Сообщает о выходе из партии эсеров и вхождении в партию Коммунистов. Смешно звучит: "выхожу, вхожу", будто речь идет о проходном дворе. И никто об этой "логике" не подумал, кроме меня. Но и я об этом не сказал никому громко. Просто сделал так, что ныне у нас, в Старом Осколе, Уездвоенком товарищ Ратин, делопроизводителем Уездного Исполкома беспартийный эсер Дагаев с его классическим носом князя Меньшикова-Светлейшего, ответственным руководителем Наробраза - Лобань, а не Саплин. Так мне захотелось. Разобраться если, кадры все подобраны в моем вкусе: Председатель Совнархоза А.Иванов, за секретаря у него - Переверзев, зав почтовой конторой - Мазалов, Председатель союза оркестровых музыкантов Иван Иванович Самсыкин, Секретарь Уисполкома - Рыбкин, даже комиссар по борьбе с контрреволюцией, Кравницкий, поставлен мною. А вот и наша новая газета "Известия". За ответственного редактора Ломакин, мой друг. Прямо и подписал  1 за 11 октября 1918 года. Не нравится мне Лапин, заведующий агит. просветотделом вместе с его делопроизводителем Кауновым. Пожалуй, нужно обеспечить им освобождение. Но как? Подумаем. "Арест Дыбенко". Новая сенсация. Зачем она? Арестовали того, кто сам арестовывал Духонина в Ставке по приказу Ленина. Волна и переливание власти из одной бутыли в другую. Плохо, если не умеешь закупорить бутыль, чтобы не расплескать власть. Ксенья права: надо быть на самой вершине пирамиды, чтобы гарантировать себя от опасных... А это что за изречение: "Нет власти, бремя которой легче диктатуры пролетариата". Интересно, "Известия" Старо-Оскольские изрекли это уже в  3 за 16 октября 1918 года. Значит, в умах бродят мысли о бремени власти. Конечно, у меня в мозгу тоже бродят эти мысли. Ксенья права: на верху я не буду ощущать это бремя, как нет силы тяжести в космосе... Ха-ха-ха-ха! Да, но власть Ксеньи? Что с ней тогда сделать? Мне нужно полное освобождение, ничьей власти надо мною не нужно... Да, полное освобождение..."
      
      
      

    36. СУТЬ СТАРИННЫЕ ВОИНЫ

      
       Шредер Николай вошел с Николаем Акининым в зал бывшего дворянского собрания, когда уже заканчивалась художественная самодеятельность, посвященная переименованию Союза рабочей молодежи в Российский Коммунистический Союз Молодежи.
       На сцене, взявшись за руки и построившись стайкой, как журавли в полете, десятка два парней и девушек в синих блузах и черных широких шароварах пританцовывали под аккомпанемент струнного оркестра Крамского и пели, повторяя за стоявшим во главе стайки комсомольцев Стрижевым задушевными голосами:
       "...Мы синеблузники,
       Мы профсоюзники,
       Мы только лучшего хотим.
       Для лучшей спайки
       Завинтим гайки,
       Чтобы враг к нам в гости
       Не спешил..."
       - С транспорта пришли, с транспорта пришли "борцы"! - закричал кто-то из коридора, в зале зааплодировали, зашумели: выступления транспортников молодежь любила.
       - Что ж, давай подождем с объявлением официального, шепнул Шредер Акинину. - Время еще есть...
       - Да, подождем, - согласился Акинин.
       Они присели в уголок позади всех, чтобы ни в ком не вызвать догадок и различных толков. Ведь многие знали, что Шредера и Акинина вызвали в Уездвоенкомат прямо с собрания. И если сесть впереди, на виду у всех, сейчас же у молодежи возникнут мысли: "Не с факелом ли пришли?" А тогда уж, какое там веселье?
       Музыкально-танцевальная "живая газета", какой называли "Синюю блузу", завершила свои выступления, стайка голубых журавлей растворилась за кулисами, разлетевшись один по одному через угловые дери. Некоторое время сцена была пуста, потом появился на ней Василий Бреус.
       Что он объявлял, нельзя было услышать за целым водопадом восторженных криков, аплодисментов, овации. Но тишина наступила немедленно, как только начались "номера". Подражая популярному в то время борцу-циркачу Коле Добычину, транспортные парни показали целую серию работ с тяжелыми гирями, забивали гвозди в толстую доску одним ударом ладони по шляпке, наваливали на грудь своим товарищам мельничные жернова и колотили по ним кувалдами так, что целые снопы ярких искр с шипением сыпались в зал со сцены. Потом началась французская борьба. Из зала выскочил на сцену высокий тонкий парень с красным лицом и белыми волосами. Это был Коля Потехин, участник всех молодежных собраний города.
       - Я тоже хочу бороться! - громко закричал он на весь зал, его поддержали дружным хохотом и криками:
       - Давай, Коля, давай, жми!
       Казалось невероятным, что такого длинного парня сможет одолеть кубоватый паренек, подошедший к нему навстречу. Зал притих.
       Защемив друг другу шею, некоторое время борцы, краснея и отдуваясь, ходили по сцене. Вдруг Коля Потехин пискнул жалобным голосом и упал на колени, признавшись тем самым в своем поражении.
       Это было так весело, что минут пятнадцать ничего нельзя было услышать из-за грохотавшего смеха. А тут еще сам Коля Потехин, рассвирепев, продолжал стоять у рампы и размахивать руками, будто пугал грачей на огороде.
       - Теперь, пожалуй, пора, - толкнул Акинин Шредера. - Молодежь так набралась и пропиталась смехом, что хоть тигра сейчас поставь перед нею, не сможет испортить настроения...
       Шредер прошел к сцене и встал рядом с Потехиным. Тот покосился, махнул рукой и прыгнул прямо в зал на забронированное за собою место: слушать разные новости он тоже любил, а Шредер, конечно, вышел сообщить новости.
       В зале затихли.
       Свою речь Шредер начал совершенно необычно. В первую минуту это вызвало у слушающих даже изумление, многие пожимали плечами. Но потом все стали слушать с захватывающим вниманием.
       - Без истории и традиции, то есть лучших образцов, созданных нашими предками и вошедшими к нам в кровь и разум в форме привычки, не может быть народа, - начал Шредер. - В данное время, когда наша молодая Советская Республика полыхает в кольце фронтов, будет, кстати, напомнить вам историю не только России в целом, но и нашего города, наших предков, основавших порубежную крепость Оскол в 1593 году, чтобы отбивать многочисленных врагов Руси - татар, поляков, литовцев, турок. Хорошо наши предки выполняли свою роль - стерегли землю Русскую от ворогов. Даже Екатерина II была вынуждена отметить военную заслугу наших прадедов и повелела учредить Герб Старого Оскола в 1780 году.
       Вот каким был этот Герб, - Шредер развернул заранее приготовленный им плакат с изображением Старо-Оскольского Герба, и все увидели продолговатый боевой щит, увенчанный золотой короной и разделенный на две неравные части чертой. В верхней части щита по серебряному фону шла голубая диагональная лента с изображением трех летящих друг за другом куропаток.
       - Эта вот часть показывает нам Герб Курской губернии, - пояснил Шредер. - А вот в нижней части щита - поперек, наискось разделенный - в верхней на красном поле - ружье с взведенным курком, а в нижней половине - на зеленом поле - золотая соха, здесь собственно Герб Старого Оскола.
       Но почему так изображен герб нашего города? Ответ на это был дан в Указе Екатерины II. В нем писалось:
       "Герб сделан тако потому, что в онном селении жители суть старинные воины, упражняющиеся в свободное время в хлебопашестве".
       Это значит, что мы есть внуки и правнуки тех, кто были "суть старинные воины". Нам по традиции уметь надо воевать. Правда, для нас война - не занятие. Труд - наше занятие. Но нам навязали войну, мы должны овладеть военным искусством и побить врагов революции, отстоять наше Советское государство.
       Что для этого нужно? Мало иметь желание разгромить врагов Советской власти, надо еще приобрести умение, искусство бить врагов. И тогда о нас скажут потомки, что мы были суть старинными воинами революции.
       Уездвоенкомат, уездный комитет РКП(б) и Уездный комитет РКСМ поручили мне призвать молодежь к поступлению на Курские пехотные курсы командного состава Красной Армии, потому что настал решительный момент - мировой капитал сосредотачивает силы для борьбы с "русским большевизмом".
       Наши идеи, идеи революционного коммунизма, уже связали руки мировому капиталу. Теперь же к готовящемуся решительному бою нам нужно напрячь все свои силы, тогда победа будет за нами.
       Идите же, товарищи, на советские курсы командного состава. Вы станете командирами рабоче-крестьянской Красной Армии... Время не ждет! Капитал объединяется и готовится к борьбе с нами.
       Вперед, товарищи, за дело Коммунизма!
       Зал разразился громом аплодисментов. Шредер поднял руку, прося тишины, а потом объявил:
       - Товарищи, запись на Курские пехотные советские курсы командного состава Красной Армии производится в канцелярии курсов, по Скорняковской улице, в новом здании бывшего Епархиального училища. Рекомендации и советы молодежь может получить в Укоме РКСМ, на втором этаже бывшего дома купца Лихушина, что с башенкой над входом. Круглосуточно можно заходить в Уком, мы установили дежурство.
       А еще, товарищи, сообщаю вам содержание полученного нами письма о боевых подвигах экипажа Старо-Оскольского бронепоезда, составленного преимущественно из нашей молодежи.
       Лишенный поддержки германских войск, гетман Украины Павло Скоропадский, переоделся в форму немецкого офицера и убежал из Киева за границу. Но власть в Киеве захватили буржуазные националисты во главе с Петлюрой. Они создали правительство - "Директорию" и обратились к капиталистам Англии, Франции, Америки...
       Старо-Оскольский бронепоезд двинулся на Украину против Петлюры. При подходе к станции Овручь Житомирской губернии бронепоезд был встречен петлюровским бронепоездом. Завязался бой, в котором петлюровский поезд был взорван и сброшен с рель.
       Заняв станцию Овручь, старооскольцы готовились для удара на Киев, но получили приказ о переброске на другой фронт. Пожелаем, товарищи, боевого успеха нашему бронепоезду и сами пополним ряды Красной Армии своим добровольчеством. Смерть врагам революции, разным интервентам!
       ... На этом же вечере записалось человек двадцать желающих поступить на курсы красных командиров, более пятидесяти человек попросили считать их добровольцами в Красную Армию.
       К началу января 1919 года почти все члены РКСМ оказались военными. Часть была послана на чехо-словацкий фронт для пополнения частей 1-й Курской пехотной дивизии, часть училась на курсах красных командиров, часть включилась в Старо-Оскольский запасный батальон, подчиненный приказом Орловского Окрвоенкома Семашко непосредственно Курскому Губвоенкому, часть проходила военную подготовку и готовилась к включению во вторую Курскую дивизию (молодежную), намеченную к отправлению на Восточный фронт против Колчака. Некоторое количество молодежи было взято комиссаром Федором Ширяевым с собою в состав 9-й стрелковой дивизии.
       В военкомате, расположившемся в здании бывшего реального училища, каждый вечер собиралась военизированная молодежь послушать новости. Выступал здесь Дмитрий Крутиков со своими сочинениями. Рассказывал он и о письмах, получаемых от товарищей из команды Старо-Оскольского бронепоезда. Однажды прочитал отрывок письма из-под Глазова (Оно было прислано в адрес Уездвоенкомата, в котором Крутиков к этой поре играл большую роль вместе со своими товарищами - военным комиссаром Гириным и военным руководителем Разуваевым):
       "Когда пришла весть о захвате 25 декабря 1918 года Перми колчаковцами и о движении белогвардейцев на Вятку, - читал Крутиков письмо комиссара бронепоезда Константина Майсюка, - Старо-Оскольский бронепоезд был срочно переброшен из-под Киева, где воевал с петлюровцами, в Сормово.
       Здесь бронепоезд реконструировали "фабричным" путем: он стал многобашенным и многоорудийным. Была усилена броня, сталью покрыты вагоны. От Старо-Оскольского бронепоезда остались только люди, сохранился  14, все остальное было новое, не узнать.
       На большой скорости бронепоезд двинулся из Сормово через Вятку на Глазов. Это небольшой одноэтажный город, здания большей частью деревянные. Имеется несколько церквей, одна из которых - вблизи вокзала. Беленькая, с высокой многоярусной колокольней и несколькими зелеными луковичными главами.
       В этой церковке к прибытию бронепоезда засели контрреволюционеры, так что пришлось выгонять их с помощью орудий: под карнизом церкви взорвались два снаряда, после чего бежавшие из храма "богомольные" враги были обезоружены.
       В этот же день мы получили приказ Сталина и Дзержинского выйти на помощь Волынскому полку и удержать в своих руках мост через реку Чепцу. Это верстах в пятидесяти в сторону Перми от Глазова.
       Волынский полк в это время подвергался натиску пяти колчаковских бронепоездов: колчаковцы всеми силами старались прорваться через Глазов к Вятке, а потом - на Москву.
       Бронепоезд прошел через боевые порядки Волынского полка. Колчаковцы подумали, что мы сдаемся, так как мчались без выстрелов. Кроме того, имели тогда место случаи перехода некоторых советских войсковых подразделений на сторону Колчака (Назначенные сюда Верховным командованием из Москвы царские генералы понабрали в красноармейские части кулацких сынков и разных шпионов, разложили весь Восточный фронт).
       Воспользовавшись ошибкой белых, мы почти в упор расстреляли два бронепоезда колчаковцев, с остальными завязали огневой бой. К этому времени батальоны Волынского полка перешли в контратаку.
       Три часа бушевало сражение.
       Потом мы несколько десятков верст преследовали колчаковцев, пока двигаться дальше стало невозможно: деревянные мосты через балки и речонки враг зажег, рельсы взорвал. Бронепоезд остановился на 20-м разъезде. Вообще установилась пока неподвижная линия фронта несколько западнее Перми.
       Это письмо пишем вам с 20-го разъезда, но завтра отбываем через Саратов на Уральских фронт бить разных Дутовых, Сапожковых, не перечесть каких атаманов и белых казаков, сгори они в нашем огне!
       Передайте привет землякам. Заверяем, что честь Старого Оскола не опозорим. Спасибо за Ваше письмо и за историческую справку о Старом Осколе. Это ведь хорошо сказано: "Суть старинные воины". Мы будем не хуже наших дедов и прадедов, завоюем право называться "суть революционными воинами". Да здравствует мировая революция! Смерть капиталу!"
       Вскоре после этого письма в Старом Осколе оформился Боевой коммунистический отряд под начальством Андрея Межуева-Бабая. Под штаб отряда заняли одноэтажный дом купца Игнатова на Курской улице, через три дома от Укома партии, размещенным в доме купца Лихушина с фигурной башенкой над входом.
       Перед беленьким домом Игнатова росли пять тополей, затеняя кронами семь больших окон основного корпуса и два окна пристройки. Но в военном отношении это считалось выгодным: из окон штаба легко просматривать улицу, но никто не мог с противоположной стороны рассматривать через окна внутренность штаба. Кроме того, через чердачную дверь, выходившую через козырьковый каменный парапет над фасадом здания на улицу, можно было вести огонь из пулемета между тополевых крон без риска быть обнаруженным: кроны поглощали огневые вспышки и дым выстрелов.
       Лепные полукруглые обводы окон, ранее привлекавшие своей оригинальностью и скульптурным убранством, теперь стали запретными для взоров: в штабе ЧОН день и ночь дежурили коммунисты и члены РКСМ, задерживая и проверяя личность всякого любопытствующего или расспрашивающего о доме Игнатова и установившихся в нем порядках.
       Осторожность была нужна. С каждым часом все суровее и суровее становилось положение в стране, в уезде и городе.
       В половине апреля 1919 года Старо-Оскольский Уком РКП(б) и РКСМ созвали митинг молодежи на железнодорожной станции. Секретарь Укома партии, Рудоманов, громко читал и разъяснял опубликованные в газете "Правда" за 12 апреля "Тезисы ЦК РКП(б) в связи с положением Восточного фронта".
       - Товарищи, - говорил он, - Западная армия Колчака захватила Уфу, генерал Деникин устремился с Северного Кавказа к Волге для соединения с Колчаком, чтобы совместно наступать на Москву и душить пролетарскую революцию. Не допустим этого, остановим врага своей грудью, как останавливали его на пути к Вятке наши старооскольские товарищи на бронепоезде  14. В честь экипажа Старо-Оскольского бронепоезда и в качестве нашей клятвы верности Республике и готовности сражаться за нее и за дело Третьего Коммунистического интернационала транспортники продемонстрируют нам сейчас картинно нашу волю и нашу мечту о победе над всеми врагами мировой революции...
       Рудоманов с трибуны выстрелил в воздух из ракетного пистолета. Когда красная шипящая звездочка ракеты взвилась над крышами и над деревьями, затрепетали ее розовые отблески в голубоватом тумане таявшего снега, послышался могучий гудок паровоза со стороны Набокино.
       Взору участников митинга представилась потрясающая картина: транспортная организация РКСМ демонстрировала наступление Третьего Коминтерна на Антанту. Специальный паровоз был украшен флагами и оснащен пулеметами. Над ним развевался алый стяг: "Вперед, старинные воины-осколяне, вперед на Антанту!"
       Паровоз, громыхая, мчался на всех парах. На нем сидели вооруженные коммунисты и члены РКСМ. Сверкали серые влажные штыки, отступал туман. Бледный дым просушенных для этого случая дров из Каменьковской ольховой рощи крутился клубами и наматывал, наматывал на себя туман, отчего за паровозом начинался мелкий дождь, будто ускорялся приход весны.
       Потом послышался грохот, красные огни полыхали из-под колес, наезжавших на специальные петарды, соединенные проводами с фигурками "Антанты", "Колчака", "Деникина", разных белых генералов, американских банкиров и английских министров. Огонь пробегал по Бикфордовым шнурам к петардам под куклами, и те взлетали вверх тормашками в клубах огня и дыма взрывов.
       Это было грозное предупреждение Атланте и русским генералам, русским контрреволюционерам, мечтавшим о восстановлении капиталистов и помещиков в России.
       После митинга вся организация РКСМ в Старом Осколе объявила себя мобилизованной, просила Губвоенкомат включить ее в состав 2-й Курской дивизии РКСМ.
       Получив обмундирование и оружие, молодежь выехала в лагерь дивизии, который находился в Горелом лесу, под Курском. Был среди других бойцов этой дивизии наборщик старо-оскольской типографии Николай Акинин со своими друзьями. В лагере день и ночь шли занятия, потомки старинных воинов готовились к боям с врагами на фронте гражданской войны и интервенции иноземцев.
       Наступили пасхальные дни. Духовенство с амвонов проклинало врагов "веры Христовой", звало к "возлелеянию надежды и упованию на скорый приход мессии освобождения". Не называли имен Деникина и Колчака, не называли имен Ленина и Большевиков, но об этом думали священники: проклинали коммунистическую партию, благословляли ожидаемый приход колчаковско-деникинский "мессии".
       Подпольная контрреволюция оживила свою деятельность: на Оболонковой мельнице неизвестные лица бросили в рабочее колесо и разорвали на куски молодого контролера Упродкома, в Обуховском лесу нашли разрубленного пополам коммуниста, в Покровской экономии застрелили уполномоченного Совнархоза. Это был белый индивидуальный террор. Обстановка накалялась.
       В несчастные часы пасхальной поповской агитации секретарь Старо-Оскольского Укома РКП(б) Василий Рудоманов, уроженец села Атаманского, со своим товарищем Николаем Волковым выехали из Старого Оскола в Лукьяновку и в Лебеди уличить местного священника в контрреволюции. При этом они так спешили, что даже не поставили о своем выезде в известность начальника Старо-Оскольского уездного отдела управления, Негуляева, и командира Боевого коммунистического отряда ЧОН, Межуева-Бабая.
       А за ними неизвестные лица следили. В церкви, куда зашли Волков с Рудомановым вечером на несколько минут в надежде услышать проповедь священника и разобраться в ее характере, они заметили группу шептавшихся, один из которых преднамеренно громко сказал:
       - Христос воскрес, расточатся и погибнут врази его!
       Волков узнал по голосу одного из своих родственников, гармониста Михаила, прозванного в народе за странное поведение и какие-то умственные недостатки "Мишей ры-ры". В Лукьяновке он служил в это время сборщиком налогов.
       - Давай уходить, - шепнул Волков Рудоманову.
       Но когда шагнули к выходу, перед ними плотной стеной сдвинулись мужики, так что пробраться на улицу оказалось трудно, и они задержались в церкви до конца службы.
       В общем потоке хлынувших из церкви людей они потом выбежали на улицу и быстро направились вдоль речки к "американке" (так называли здесь шоссе-дамбу) Ощущая охвативший их страх и предчувствуя недоброе, Волков и Рудоманов осмотрели револьверы и ускорили шаг, так как позади с нарастающим гулом двигалась толпа. Слышно было, кто-то бежал в обход.
       Внезапно из тумана встал перед ними и раскрылился "Миша ры-ры".
       - Долой с дороги! - сказал Рудоманов. Но "Миша ры-ры" не уходил, старался задержать родственников странными разговорами, цеплялся за них руками, ловил нацеленные на него стволы револьверов и вдруг дико закричал, когда раздались непроизвольные выстрелы.
       Пуля слегка задела ему голову, Миша упал и начал корчиться. И этот его вид окончательно обезволил Рудоманова с Волковым: они не попытались бежать, не сопротивлялись нахлынувшей на них толпе.
       Крамчанские кулаки немедленно отняли у Рудоманова и Волкова револьверы и стали кричать:
       - Эти антихристы застрелили православного, почти святого человека, "Мишу ры-ры". Смерть им на месте. Кончай сначала "Колю Гусака" (такое прозвище дали Волкову за его длинную шею и тонкий голос), а с секретарем коммунистов мы еще пропаганду насчет продразверстки разведем, скороли она кончится?
       - Да он же не убит, - возразил Рудоманов, показывая на поднявшегося с земли "Мишу ры-ры". - Поглядите, живой...
       - Ну, это его бог воскресил, а не вы! - ревела толпа. - Самосуд, народное правосудие!
       Поддавая пинками и ругаясь, толпа спровадила Волкова и Рудоманова в помещение школы. На охрану встали добровольно многочисленные конокрады, сундучники, спекулянты, пострадавшие от революции и ненавидевшие комиссаров.
       Огромная толпа гудела всю ночь, а наутро начался самосуд. Этим временем удалось Дорошеву Тарасу Ивановичу, прозванному за длинные усы и грозный вид "Пугачевым-Бульбой" и "Булатом", послать в город извещение о бунте и угрозе расправы над Рудомановым и Волковым в Лукьяновке. В ЧОН объявили боевую тревогу "Факел".
       А тем временем в Лукьяновке разыгралась трагедия. Поверив кулакам, что комиссары и советская власть рождены для насилия над народом, сход принял решение казнить городских комиссаров по одному.
       Первым вывели Волкова.
       Беременная жена "Миши ры-ры" под крики:
       - Бей! Начинай! - перекрестилась и ударила безменом Волкова по открытой голове.
       Он упал. Разъяренная женщина била Волкова, пока кто-то крикнул "хватит, сдох!"
       Под свист одичавшей толпы вывели Рудоманова со связанными руками. Женщина, уже утомленная убийством Волкова, набросилась на Рудоманова с меньшей яростью и с менее точными ударами безмена. А тут еще налетели на сход некоторые активисты, сочувствовавшие большевикам - Пугачев-Бульба, Петька Гарненок, Кирюшка Гуркин.
       - Что вы делаете, сукины сыны?! - кричали они, размахивая дубинками. А Кирюшка Гуркин, недавно прибывший с фронта, даже выстрелил в воздух из револьвера. - Что вы делаете, нашу Лукьяновку карательный отряд разнесет за это в щепы...
       Толпа оказалась в смятении. Избиение Рудоманова прекратилось.
       - Каратели! - закричал кто-то диким голосом. Все увидели отряд чоновцев под командованием двадцатилетнего великана Межуева-Бабая, известного к этой поре на весь уезд. - Разбегайся, кто как может...
       Стреляя на скаку и сверкая обнаженными саблями, чоновцы решительно врезались в толпу, которая не успела разбежаться от школы.
       Рудоманова и Волкова немедленно на подводах отправили в городскую больницу, а чоновцы преследовали бегущих людей и разгоняли их по хатам.
       Испугавшись чего-то, пустился в бег и солдат-фронтовик Кирюшка Куркин. Пуля чоновца ранила его в руку, но он успел спрятаться в кучу навоза возле овчарни и отсиделся там. Не вскрикнув даже от штыкового укола, которым зацепил его чоновец при ворошении навоза и поисках, нет ли кого в этой куче.
       Волков умер в больнице от ран, Рудоманова вылечили. Но он вскоре заболел тифом, не выдержал...
       Шли бои, гибли потомки старинных воинов, но не теряли живые веру в победу над всеми врагами народа и революции. И надеялись они, что придет пора, когда о них скажут потомки: "Боевые были ребята, суть старинные воины!"
      
      
      
      

    37. НЕПОДАЛЕКУ ГРОМЫХАЛИ ПУШКИ

      
       В мае 1919-го, когда старооскольцы совместно с 25-й дивизией Чапаева вели бои за освобождение Бузулука, Бугуруслана, Бугульмы и Уфы, в Старом Осколе стало известно о награждении земляков, членов РКСМ Симы Шарыкина и Кирилла Мамонова правительственными наградами за боевые отличия в борьбе против Колчака.
       Николаю Акинину, лежавшему в тифозном госпитале, это известие принесло исцеление. Наголо остриженный, худой, идущий в раскат от головокружения, он все же пытался плясать и впервые за три недели попросил кушать.
       - Я всегда верил в этих товарищей, - блестя на солнце голой головой, возбужденно рассказывал Акинин фельдшеру о Мамонове и Шарыкине. - С ними вместе был я в Комсомольской дивизии, обучался в казармах Горелого леса. Симка Шарыкин любил оружие, занимался и занимался с винтовкой. "Пли", "пли" - командовал он сам себе, прицеливаясь и спуская курок. А тут несчастье однажды случилось: кто-то заложил в патронник боевой патрон. Шарыкин не проверил. По обычной своей привычке, взялся за пуговицу курка, взвел его и начал целиться в дверь. Только скомандовал "пли" и нажал на спусковой крючок, как дверь открылась, выстрел грохнул по комиссару лагеря. Наповал убило человека.
       Шарыкина арестовали, но все мы поручились, что выстрел случайный. Парня не расстреляли, послали на фронт против Колчака, и он отличился... Подлейте еще супцу...
       - Нет, больше нельзя! - категорически возразил фельдшер. - У тифозного тонкий желудок и тонкие кишки, нельзя сразу наедаться... Потерпи, товарищ...
       Через неделю выписали Акинина из госпиталя. К этой поре уже было в тихую погоду слышно, как неподалеку громыхали пушки: наступал Деникин.
       К Старому Осколу отошла с Юга XIII Красная Армия. Штаб ее разместился в доме купца Дьякова на Успенской улице. Штаб 9-й дивизии занял дома в селе Коробково, штаб 42-й дивизии разместился в доме Казачанского кулака Евтеева, Политотдел и типография размещались в вагонах на станции Голофеевка. Здесь выходила газета "Красный воин". По рекомендации Старо-Оскольского Укома РКСМ, наборщиками в военную прифронтовую типографию направили членов РКСМ Николая Акинина и Степана Рябцева.
       Начальник политотдела 42-й дивизии, луганская шахтерка Данилевская, выступая на одном из собраний старооскольских чоновцев с оценкой их боевых дел по борьбе с вражескими лазутчиками и диверсантами, заявила:
       - Старооскольские чоновцы-комсомольцы, молодые коммунисты, радуют нас своей отвагой. Это орлы! - она взмахнула при этом руками, будто хотела взлететь орлом над трибуной. На свету замерцала хромовая кожа ее тужурки, колыхнулись светло-русые стриженые волосы. - Не будь у меня вот такая бурачно-красная щека и будь я помоложе (Не шутка: идет мне 35-й год), обязательно бы влюбилась в старооскольских комсомольцев. Огневые ребята, похожие на Дамасский меч: все разрубят, не щадя себя. Смерть белым!
       XIII-я армия пополнялась за счет старооскольцев, вливала в свои ряды молодежь и пожилых, коммунистов и беспартийных, бывших меньшевиков и эсеров, принявших платформу Советской власти.
       На большие посты были поставлены многие старооскольцы: Александр Бреус стал армейским политработником. В Трибунал левого крыла армии назначили машиниста паровоза Василия Даниловича Ширяева, котельщика депо Степана Федоровича Ефанова из Ездоцкой и матроса Якова Семеновича Новых из бывшего партизанского отряда "Молния".
       Вдруг всех назначенных людей вызвали в Елец, а потом и в Москву для какого-то инструктажа. Да и продержали там недели две. Так что возвращались они очень сердитыми.
       На станции Бибиково подсел в купе мастер Анпилов. Разговорились.
       Сначала говорили о Старооскольском бронепоезде, так как недавно младший брат Бреуса, Николай, прислал письмо с Восточного фронта, кланялся и Анпилову. Потом разговорились о назначении, о порядках и о том, что совсем неподалеку громыхали пушки, а власть не торопится...
       - Пришлось мне в Курске быть, - сказал Анпилов. - Один из моих товарищей (вместе с ним в восстании крейсера "Очаков" против царя участвовали, потом на каторге были в Печенегах вместе, теперь он работает в Курском укрепленном районе) рассказывал, что Белгород генерал Май-Маевский захватил еще 24 июля, а специальный уполномоченный по обороне Курской губернии, Бухарин, до 26 августа все тянул и не давал возможности ввести военное положение в Курске. "Зачем, - говорил он, - пугать население, если Деникин не собирается наступать дальше?" А чтобы Москва не сразу разобралась, Бухарин посылал туда успокоительные донесения. Лишь вот теперь Ленин разобрался в этом обмане, дал кое-кому по шее за успокоительность, немного зашевелились...
       - Да и то не очень расшевелились, - хриповатым голосом возразил Ширяев. Он встал у окна, задумался. Среднего роста, кряжистый. Из-под околыша военной фуражки венчиковой щеточкой торчали подстриженные в кружок русые волосы с пропядинками седины. Крупнокостное лицо чисто выбрито, на широком подбородке мерцали блестки пота: в купе жарко, испорченное окно не открыть.
       Покосившись на Анпилова, Ширяев поманил его пальцем к окну. Бежали мимо поезда телеграфные столбы, деревья, придорожные кустарники. По проселку вдали медленно двигались клячи, впряженные в повозки с кладью. Крестьяне стегали кляч кнутами, те изгибались, сверкали на солнце оскаленные зубы.
       - Вот так и мы живем..., - вздохнул Ширяев. Помолчав, добавил: - Деникин напирает. А нас две недели держали, пока приняли на десятиминутную беседу. Да и беседы не было: прочитали нам составленную нами же анкету и спросили, не желаем ли чего добавить? Тьфу ты, чертова закваска! Неужели не могли без этой полумесячной волокиты написать просто в приказе, что мы назначены?
       - Никак невозможно, - хихикнул котельщик Ефанов, вытирая рукавом гимнастерки пот со своего смуглого сухощавого лица с маленькими черными усиками под острым птичьим носом. Поморгал черными-черными маленькими глазками и снова хихикнул: - Если наверху будут быстро делать и к нашему голосу прислушиваться, то никто из них в герои не выйдет и песни про них поэты не составят...
       - Как же это так? - удивился Анпилов.
       - Расчет простой, - сморщив нос и покряхтев, продолжал Ефанов. - Помедлят, пока Деникин придавит нас к Иисусу, а потом и проявят свою гениальность, начнут сокрушать врага нашими головами и костями. Ведь мы все равно Деникина одолеем... Могли бы даже не выпускать его с юга в наши края, но тогда не было бы песен и славы кое для кого из верхов. Ленин же давно требовал упредить Деникина...
       - Судить подлецов, судить! - застучал Новых кулаком о стенку вагона. Круглое бритое лицо его разгорелось, белки карих глаз полыхнули кровавыми прожилками. - Как полноправные члены Трибунала, будем судить беспощадно!
       - Побереги, Степаныч, кулаки, - улыбнулся Бреус, ладонями смахнул пот с мясистых щек своего распарившегося красного лица. - Побереги...
       Взглянув на Бреуса, Анпилов подумал: "Помню, когда ему, Александру Ильичу, было лет двадцать. Выглядел он хлестким худощавым парнем, а теперь вот разросся: лицо щекастое, в широких ноздрях короткого носа пучки волос, заплывшие желтоватые глазки под очками ныряют шустро. До чего же переменчиво его человеческое обличие...", но вслух сказал другое:
       - Чего же беречь не купленные кулаки?
       - Годятся самих себя ими колотить за промахи, - расхохотался Бреус и подмигнул на Якова Новых: - Размечтался матрос подлецов судить... Конечно, мы будем судить разную мелочь. Вот, например, пришлось мне с Дмитрием Крутиковым и с комдезовским отрядом 4 августа в Бараново быть в поисках дезертиров. Никого не поймали, а председателя арестовали для острастки. Возможно, будем судить для примера. За нашу неудачу Уездвоенкома Гирина сняли, заменили Бурицким. Может, лучше станет дело? Не успели мы из Бараново приехать, пришлось скакать в Покровское: красноармейцы баб обидели, кур поотобрали. Трех парней пришлось арестовать. По пути в Коробково заехали унять мародеров из 9-й дивизии. Тоже двух арестовали. Потом еще арестовали одного парня в запасном батальоне на Соковской даче купца Игнатова за пораженческую агитацию. Вот этих пескарей, конечно, мы будем судить, а те щуки, по вине которых XIII-я армия до Старого Оскола из Донбасса откатилась, а теперь переформировывается со скоростью движения улитки, для нас недосягаемы...
       - Как это недосягаемы?! - кипятился Новых, хлопая своей бескозыркой о ладонь, так что между взлетавшими на воздух ленточками клубилось серое облачко пыли. - Мы до любого подлеца доберемся...
       - Не доберемся! - сердито возразил Бреус. - Они стоят над нами, не подсудны нашему Трибуналу. Вот разве только передерутся между собою, тогда правда выяснится...
       - Не спорьте, товарищи, - примирительно сказал Ширяев. - В политике не трудно ошибиться, а еще труднее сказать об ошибке, если опасаешься что могут отрубить голову ни за что ни про что... Как вот этого, который начальником Елецкого укрепленного района?
       - Ян Фрицевич Фабрициус, - знающе сказал Бреус. - Хороший военачальник...
       - Возможно, станет он героем гражданской войны, спорить не буду, - отмахнулся Ширяев. - Но когда я ему на приеме свои сомнения высказал насчет медлительности подготовки сил против Деникина, он посмотрел на меня таким взором, будто я есть настоящий контрреволюционер. Впялил он в меня свои острые серые глаза под густыми бровями, покрутил длинные рыжеватые усы, щипнул маленькую бороденку, даже нетерпеливо потревожил козырьком фуражки ежик своих жестких волос. Вот до чего разволновался. "Разве Бухарин, на медлительность которого вы ссылаетесь, и Деникин одно и то же? - спросил он меня, чуть не зацепив мой нос своим огромным носом, придвинутым ко мне поближе, чтобы другие не слышали нашего разговора. - Как вы думаете?" "А кто же их равняет? - отвечаю ему. - Я ведь только привел всем известный очевидный факт, что медлительность Бухарина облегчит деникинцам захват Курска". А он совсем близко ко мне подсунулся и загадочно шепнул: "У людей уши выше лба не растут, как и курицы выше орлов не летают. Советую вам поберечь свою голову!" Вот я и смекаю: нас предупредили не умничать, не мешать начальству, которое само во всем разберется...
       - И по-своему сделает, хоть ты лопни, - засмеялся Бреус, вышел из купе.
       Разговор дальше не клеился, все умолкли и задумались, прислушиваясь к шуму поезда, к скрипению стенок вагона, к толчкам и щелканьям бандажей о стыки рельс. И чудилось всем в этом шуме, что неподалеку громыхали пушки.
       К этому времени Леониду Сапожкову удалось возвратиться из ЧК в Лукерьевку: спасла от расстрела всемогущая дама, Ксенья Васильевна.
       Леонид был сумрачен и молчалив. Вспоминая пережитые допросы, весь коробился: "И эта паскуда трясет перед ними гузном, - с омерзением думал он о Ксеньи Васильевне. - Она выручает из чекисткой петли своих будущих солдат. Но выдать ее невозможно: тогда не на что будет надеяться..."
       Ненавидел Леонид розоволикого Федора Леоновича, в руках которого была власть государственного контролера мельницы и которого любила нежная блондиночка, Шура, Александра Демьяновна. Она жила в доме Сапожковых на правах опекаемой сироты из дальних родственников и всегда пугливо сторонилась влюбленного Леонида, а теперь и совсем стала недоступной. Она тщательно ухаживала за своей внешностью, носила изумительно шедшую ей к лицу голубую бархатную шапочку и влюбленными сверкающими глазами глядела на Федора Леоновича, на свое счастье.
       В сердце Леонида постепенно вытравились все радости. Даже свои мельничные поставы он возненавидел, так как приходилось ему не рабом и не хозяином выстаивать у них целыми сутками, щупать пальцами горячую муку и подкручивать снасть, чтобы завозчики не ругали за хрусткий помол.
       А в это время, переполненный весельем души, Федор Леонович самолично запрягал тонконогую молодую рыжую кобылу в узкие двухместные дрожки с высокой кожаной подушкой, сажал позади себя Шуру и выезжал в Репец на состязание с Мишей Жилиным.
       Тот считался в округе мерилом конской резвости: ни одна лошадь не могла перегнать его на километровой дистанции. А вот Федор Леонович решил добиться своего, перегнать. Уже три раза подряд он проигрывал и публично выплачивал Жилину денежный и продовольственный приз, теперь собрался на четвертое состязание.
       На этот раз "Зорька" перегнала Жилина, так как он на какое-то мгновение замешкался, уловив ухом какой-то странный гром с Юга, хотя небо было безоблачным, голубым, в нем плыли белые нити паутины: неподалеку громыхали пушки.
       Федор Леонович не слышал их громыхания, заглушенного стуком колес, звоном глухариком на конском ожерелье, теснотой радости победы над Жилиным и волнением крови от жаркого прикосновения к нему Шуры: испуганная бешеной скачкой кобылы от церкви пол гору до Оболенских, она обхватила руками талию Федора Леоновича, прижалась к его спине всем телом, жарко дышала в затылок.
       - Ну, Леонид Поликарпович, сегодня мы обогнали Жилина, - передавая "Зорьку" Абраму Жвачке и помогая Шуре сойти с дрожек, похвастался Федор Леонович. - Птица из нашей "Зорьки" вырабатывается...
       Леонид криво усмехнулся, в мутных глазах мгновенно сверкнуло. Тронул Федора Леоновича за рукав, повернул лицом к югу.
       - Слышишь, громыхает? Наверное, скоро тебе потребуется "Зорька" с ее быстроногостью...
       Наступила ранняя осень. Бурели высохшие жнивья, косяки птиц раньше обычного летели в теплые страны. Но в синей дали, за горизонтом и ни весть возле каких сел продолжались бои: Красная Армия сдерживала южную и международную контрреволюцию. Но Леонид ожидал прихода белых с болезненным нетерпением. Он жаждал мести за отца и за сестру, Люсю, за конфискованный хлеб и вырубленные леса у пруда, за контрибуцию и отобранное Ревкомом старинное трюмо. Он хотел мстить и за то, что смутили его душу вопиющими противоречиями гуманных лозунгов и неописуемых жестокостей битвы, после чего он ни во что уже больше не верил, во всем сомневался и питал себя лишь горькими соками ненависти...
       Постепенно опустело поле. По утрам на измызганном коровьими копытами жнивье, между серых змеек-тропинок, серебрился иней. Казалось издали, что это блестела синеватая поверхность остывающего озера, пересеченная рябью тронутой ветром воды. Вечерами запад пылал кроваво-красными зорями, начинали дуть холодные ветры.
       С тоской прислушивались люди и знали, что неподалеку не гроза разразилась, а громыхали пушки. Но людям говорили другое многочисленные уполномоченные, выступавшие на сходках.
       - Несметные подкрепления идут к нам из Москвы! - кричали они и страстно колотили себя в грудь, угрожали отдачей под суд паникеров, угрожали расстрелом за распространение слухов о приближении армии Деникина. Даже аэропланы, наполнявшие металлическим гулом воздух над селами Курской губернии, объявлялись зловредной выдумкой, говорить о которой запрещалось под страхом расстрела. - Никакой прямой опасности нет. На днях белые армии будут смяты и уничтожены до последнего солдата. Кто вам сказал, что конница Мамонтова прорвалась в тыл, ударяет по нашим городам? Это провокация для паники, за такие слухи будем расстреливать...
       Сельские Ревкомы, сбитые с толку такими жаркими речами "успокоителей", продолжали в прифронтовой полосе политику "лобового удара", озлобляя население и не помышляя об эвакуации. Лучшие кадры их ставились под угрозу поголовного истребления.
       Усомнившись в речах успокоителей, Павел Байбак послал курьера, Сережку Каблукова, в Старый Оскол и в город Тим разведать, как оно там и что, а сам с товарищами ночью осмотрел пещеру в "Малых Борках", неподалеку от села Покровского, чтобы укрыть в ней Ревком в трудную пору.
       Сережка Каблуков вернулся из города встревоженным. У товарищей-чоновцев узнал, что произошли важные события в запасном батальоне на Игнатовской даче. Командир его, бывший царский офицер Тапешкин, высокий рыжий толстяк, спутался с дочкой купца Сенина и запустил дела, в батальоне хозяйничал его заместитель, бывший царский офицер Неелов. На квартире своего тестя, в районе бойни на Гусевке, организовал штаб по сдаче города и батальона белым, которые уже совсем близко: их наблюдательные "колбасы" - аэростаты бывают видны в ясное время.
       В команде связи батальона служил Вася Кандауров, его прислали сюда рядовым бойцом после излечения в Воронежском госпитале от ран в бою под Тишанкой с красновцами в ноябре 1918 года. Член РКСМ и уже опытный в боевом военном деле, он заподозрил недоброе в поступках командира батальона, его заместителя и некоторых других. Проследил, как мог, а потом заявил в ЧК. Они ходили в ЧК тайком вместе с каким-то Славкой Поповым, тоже членом РКСМ.
       Начались аресты. Арестован офицер Беликов, сын врача, а Неелов бежал к деникинцам. Запасной батальон перевели теперь в Щигры, а теперь, говорят, угнали в Орел, в какие-то Кромские казармы...
       - Так вот оно как оборачивается дело, - слушая Сергея, задумчиво сказал Павел Байбак. Потом встряхнулся, спросил: - Чем же Игнатову дачу теперь заполнили?
       - Точно не могу сказать, - пожал Сережка плечами, - но Яшка Семенов, контролер на Боцмановской мельнице (Мы с ним вместе из Старого Оскола шли до Стужня), рассказывал мне, что ему известно от брата, от Георгия Иванова. Он ему родной по матери, а по отцу - нет, потому и фамилии разные...
       - Не тот Иванов, который заместитель Упродкомиссара и заведует распределительным отделом? - прервав Каблукова, спросил Байбак.
       - Да, он и есть. А что?
       - Тогда рассказывай. От того человека можно знать точные сведения. Он же серьезный, коммунист... Насчет запасной роты рассказывай, что она там собою представляет?
       - Пособрали туда разных тыловых ополченцев из буржуев, купеческих приказчиков и компаньонов, чтобы держать под надзором удобнее. Там и все родственники купца Малахова из села Березовки, вся его контора - Синдеев Михаил, Сысоев Дмитрий...
       - Ясно, - прервал Байбак Сергея. - Ничего надежного в такой роте нету. Может она и по белым стрелять и по нашим, как приловчится в подходящую минуту... А теперь вот я тебе скажу, и отрежь себе язык - ни слова никому об этом: подготовляю уход нашего Ревкома в пещеру, в Малые Борки. Будешь туда по ночам провиянт возить... Один будешь ездить, а там тебя всегда люди встречать будут и провиянт разгрузят, снесут в пещеру. Не побоишься?
       У Сергея захватило дух от радости, что такое поручение выпало на долю. Ничего от волнения сказать не смог, а только взял широкую ладонь Байбака, поласкался об нее щекой и потом, глядя на председателя Ревкома горящими, как звезды, глазами, кивнул головой: "Все, мол, сделаю, никому не скажу и никого не боюсь..."
       .............................................................................................
       Товарищ председателя Уисполкома, Прядченко, все свободное время проводил с Ксеньей Васильевной.
       - Шансы могут не повториться, - твердила она при всякой встрече и убеждала, что в разговоре с нею товарищ Р... обещал продвинуть кандидатуру Прядченко в Малый Совнарком при первой подходящей возможности, но требовал проявить твердокаменный дух и не допускать никаких "паникерских совещаний о бдительности и мобилизации к отпору белым: все нужное предусмотрено сверху, будет сделано без местной партизанщины".
       Прядченко поверил, использовал весь свой авторитет, не допустил совещаний. Охотно рассылал в низовые Ревкомы различные успокоительные телеграммы Центра, обзывал паникерами работников уездного аппарата за разговоры о приближении фронта к городу, поощрял накапливание в Старом Осколе продовольствия, обмундирования и снаряжения на целую армию, задерживал отправку из подвалов банка золотых запасов. В Старом Осколе повторялся довод Бухарина: "Не нужно пугать население..."
       В Москве заговорили о Прядченко, как о человеке с железными нервами и стальной волей. Его кандидатура попала в список членов Малого Совнаркома, а потом товарищ Р... подчеркнул фамилию Прядченко двойной красной линией, написал рекомендательную записку и высказался в ней за предоставление Прядченко поста Председателя Малого Совнаркома. И на много лет погреблись эти "тайны мадридского двора", имевшие место в России, когда неподалеку громыхали пушки, над Революцией глыбой повисла опасность.
      
      
      
      

    38. ДОБЫТОЕ В БОЯХ

      
       Когда Шабурову стало известно распоряжение Бухарина не вести боев на линии Курск-Старый Оскол и отводить войска на север, в направлении Елецкого укрепленного района, он добился созыва узкого совещания при Укоме партии без участия Прядченко. Обсуждался вопрос эвакуации города и оставлении здесь людей для нелегальной работы в тылу деникинских войск.
       Писателя Крутикова Дмитрия назначили представителем Укома и Уездвоенкомата в комиссию Уездного бюро профсоюзов по эвакуации семей командиров и красноармейцев, советских и партийных активистов.
       На Константина Федоровича Кривошеева возложили обязанность политического комиссара всего Старо-Оскольского гарнизона. Председателем Ревкома был назначен коммунист Бурицкий, в руках которого сосредоточились таким образом власть Уездвоенкома и начальника гарнизона. В помощь ему были выделены Бобраков и военный руководитель Разуваев. Слабенькому духом Николаю Дьякову никто в Ревкоме уже не доверял...
       Ревком и Военкомат должны были эвакуироваться на станцию Касторное. По предварительному расчету, с Ревкомом отправлялось имущество Уездвоенкомата на 60 подводах под охраной 500 штыков. Они должны были во что бы то ни стало отстоять от возможных налетов мамонтовских конников это военное имущество (оружие и боеприпасы), добытое в боях.
       Из караульной роты решили отпустить в 1-ю бригаду 42-й пехотной дивизии лишь Калюкина Филиппа с тринадцатью бойцами, поскольку он назначен старшиной роты носильщиков. Но попросили при этом начальника Политотдела дивизии товарища Данилевскую отпустить в распоряжение Укома наборщика, члена РКСМ Николая Акинина, для включения его в подпольную группу в Старом Осколе.
       Приняли к сведению, что бывший владелец типографии, ныне ее заведующий, Алексей Попов потребовал от своего сына, Александра, не отбиваться от Советской власти, ехать вместе с типографией в эвакуацию, а потом и воевать против белых. Такое расслоение мысли буржуазии предвидели основоположники марксизма. Но в то же время Ревком поручил под личную ответственность председателя Усовнархоза Иванова и Тверитинова строго наблюдать за Александром Поповым и включить в эвакуационную группу типографии ее наборщиков - петроградца Кутепова, эстонца Юргельсона, старооскольцев - Дерябина Павла, Парахина Захара, Соколова Михаила. Сопровождать типографию до станции Рогожино в Москве, где и сдать на государственное хранение до возможности вернуть ее назад после разгрома Деникина.
       Караульной роте под командованием Симонова и его помощника Дроженко приказали следовать при Ревкоме в качестве его охраны. Командиром первого взвода рекомендован в интернациональных соображениях гусевский цыган Дмитрий Эрденко.
       ОСОБОЕ РЕШЕНИЕ: "Бурицкому, Бобракову и Шабурову поручить разработать и объявить исполнителям инструкцию о подпольной политической и диверсионной работе под лозунгом "Защищать добытое в боях социалистическое Отечество!"
       Старый Оскол, поскольку регулярная армия оставляет его без боя. Решено защищать собственными силами до тех пор, пока будут полностью вывезены на север все государственные ценности.
       Начальника коммунистического отряда, Межуева-Бабая, назначить командиром сводного отряда. Придать отряду в помощь двести железнодорожников, в том числе полуроту касторинцев, которых обещал привести Мещанинов. Отряду занять, как только потребуется, рубеж на реке Оскол у Чернянского моста и развернуть там боем наступающие части белых. Связаться с чернянским отрядом коммунистов, которым командует Петр Гончаренко. Постановка боевой задачи отряду Межуева возлагается на Бурицкого и Шабурова. Цель боевых действий отряда - задержать противника на трое суток. Передать отряду батарею трехдюймовых орудий, всю пулеметную команду и максимальный запас патронов и снарядов.
       Кривошеева Евдокима Прохоровича назначить помощником Межуева-Бабая.
       Разрешить использование вооруженной группы солдат-фронтовиков под общим командованием Тараса Бульбы-Булата в качестве резерва Межуева-Бабая.
       Подготовить и держать в запасе специальный эшелон для переброски отряда секретным порядком к Чернянскому мосту. Исполнение задания возложить на секретаря транспортного Ревкома товарища Сверчкова. Уточнение задачи и инструктаж возложить на Бурицкого и Шабурова".
       Предложение Бурицкого: "Отряд назвать "Жертвой революции и всего, добытого в боях".
       Принято единогласно.
       .............................................................................................
       Прядченко узнал о состоявшемся совещании и его решениях, но Ксеньи Васильевне не сказал об этом: было опасно. Зато он поспешил вызвать к себе знакомых девушек из Казацкой организации РКСМ, одну из которых, Марию Рябчукову, тайно любил.
       - Оставаться в Казацкой вам больше нельзя. Немедленно собирайтесь, отправим вас в Касторное. Может быть, сумеете быть разведчиками. Говорят, появились там невдалеке конники Мамонтова. Будете наблюдать за силами, техникой, передвижением мамонтовцев. Сведения должны передавать в развед. отдел штаба 3-й дивизии... с кем желаете пойти вместе? С Полей Устиновой? Пожалуйста. Так и буду иметь в виду. У церкви вас ждет подвода...
       ... Между тем Ревком действовал, выполняя постановления секретного совещания при Укоме РКП(б).
       Курьер еще раз прочитал адрес на голубом пакете с сургучной печатью: "Слобода Ламская, улица Зеленая, дом 17, ветерану революции Константину Михайловичу Анпилову". Задумался. Карие глаза сузились, на черномазом лице отразилась забота. "Ветеран. Что же это слово означает?"
       Постоял у калитки, поправил скрещенные на груди брезентовые ленты с медными планочками и патронами, бухнул сапогом о доски добро, забор дрогнул.
       На крыльцо вышел широкоплечий, немного сутулый человек с красным скуластым лицом, спросил коротко:
       - Ко мне? Так заходи быстрее, мы собак не держим, штаны не порвут...
       - Не знаю, к вам ли? - замялся парень. - Мне ветерана революции товарища Анпилова...
       - Будем знакомы, - сказал широкоплечий, - я как раз и есть Анпилов. Прошу в комнату.
       - Покушать с нами не желаете? - спросила Наталья Петровна, подавая на стол жареную картошку и огурцы.
       - Очень даже желаю, непременно поем, - признался курьер. - С утра вот все бегаю, не удалось нигде...
       Пока Константин Михайлович читал бумагу и задумчиво чесал пальцем в затылке, курьер исправно хрустел огурцами, уписывал картофель. Пощипывая кусочек серого хлеба для духу и полноты впечатления еды, изредка посматривал на сосредоточенное лицо хозяина.
       - Так и передайте председателю Ревкома товарищу Бурицкому - приду, - сказал вдруг Константин Михайлович громко и даже торжественно. - И скажите спасибо, что не забыли про ветерана первой революции.
       Курьер встал, осторожно сунул в карман еще одну печеную картофелину в мундире, потом взял было под козырек на прощание, но тут же нерешительно опустил руку, застеснялся.
       - Ты бы, Наташа, там по хозяйству, - догадливо отослал Анпилов жену, заметив по глазам парня, что есть какое-то у него желание. "Может, думает человек хлебца попросить, стесняется при жене".
       Наталья Петровна вышла, Анпилов спросил у парня:
       - Чего еще? Говори смелее...
       - Скажите, пожалуйста, какой это чин "Ветеран революции"?
       - Это не чин, а добытое в боях звание. Пришлось мне в пятом году против царя воевать. Народ считает наше дело заслугой перед Родиной, называет нас ветеранами...
       - Вы еще тогда за свободу боролись?
       - Да, было дело. В Севастополе, - коротко бросил Анпилов. - Большой смысл есть в слове "Ветеран". Вот и ты сейчас важную справляешь службу. Пройдут года, станут и тебя называть ветераном революции. Народ оценит, что ты в юности помогал ему оборонять добытое в боях. А теперь, дорогой, иди - очень важные ты разносишь пакеты...
       В Ревкоме, куда вслед за курьером прибыл Анпилов, застал он нескольких знакомых товарищей, среди которых был худощавый с прищуренными серыми глазами председатель профсоюзной организации механических мастерских Иван Федорович Мирошников.
       - Город временно придется покинуть, - говорил Бурицкий, рыжеватый узкоплечий невысокий человек с топорщившимися усами. - Тут уж обстановка такая сложилась, ничего не поделаешь. Решено оставить здесь людей на подпольной работе. Вот ему, - Бурицкий дружески потрепал Мирошникова по плечу, - поручаем руководство вашей подпольной группой. Тайный склад оружия тоже придется вам, Иван Федорович, взять на себя. Кому же, как не вам, знать дом номер тринадцать на Белгородской улице. Там ведь, кажется, ваши сестры живут?
       - Живут, - согласился Мирошников и тут же сказал свое мнение: - Подходящее место в этом дворе для потайного склада: зашел за реальное училище, шагнул на бугор и, пожалуйста, никакого подозрения. Дорога - рядом, спуск к Гуменскому мосту...
       - Так и пусть будет, - сказал Бурицкий и сейчас же повернулся к Анпилову. - Вы будете связаны с товарищем Мирошниковым. Ваша основная задача - помогать диверсионной группе на транспорте. Подробности прочтете в инструкции. Конечно, действовать придется больше по своему разумению, но и без инструкции нельзя... Товарищ Шабуров вас ознакомит...
       Прочитав инструкцию, Анпилов поднял глаза на Шабурова:
       - Все понятно. Будет выполнено.
       - По городу вы будете подчиняться товарищу Мирошникову, - добавил Шабуров. - В депо и на станции старшим диверсионной группы будет Данил Иванович Толмачев. Знаете его?
       - Как же, как же! - воскликнул Анпилов. - Человек твердый. Он еще в пятом году состоял в Комитете РСДРП, а в девятьсот восьмом власть сослала его административно в Сибирь. Человек верный...
       - Ну вот, с ним и будете работать. Кроме того, в диверсионную группу рекомендованы Кузьма Сорокин, молодой слесарь депо Александр Михневич, машинист Никитин... Конечно, можете привлечь верных людей самостоятельно, только с осторожностью. Товарищу Толмачеву мы уже обо всем сказали. Он с вами встретится в депо... Да-а-а, имейте в виду, мы оставляем в городе еще и вторую группу подпольщиков, политическую... О составе ее вам знать не надо, но если возникнет острая нужда в связях с этой группой, то... Вы знаете заместителя Упродкомиссара, Георгия Дмитриевича Иванова? Ну вот, к нему тогда. Он живет рядом с бухгалтером Корочинцевым, на повороте к Подгорной...
       - Разыщем, Василий Петрович, - бодро ответил Анпилов. - Мы здешние места знаем...
       - Вот и хорошо. А теперь подождите немного: товарищ Мирошников отделается, с ним пройдетесь. На всякий случай, познакомит он вас с потайным складом оружия, с паролем и пропуском.
       .............................................................................................
       Наташа, сестра Шабурова, вбежала в Ревком и разрыдалась, неловко убирая под платок растрепавшиеся черные волосы дрожащей рукой:
       - Васенька, что же мне теперь делать? От голодной смерти убежала сюда с Клавочкой из Москвы, а тут белые, говорят, к Чернянке уже подходят. Если бы жил Иван Егорович, тогда его печаль, а то его юнкера еще в семнадцатом годе у кремлевской стены расстреляли, вся беда теперь на мою головушку горькую валится...
       Василий отложил дела, обнял Наташу за плечи, как и много лет назад обнимал ее в камере свиданий Бутырской тюрьмы.
       - Не плачь, Наташа, - ласково сказал он. - Я напишу бумагу начальнику эшелона с госпитальным имуществом и ранеными, возьмет тебя, поедешь... Да не робей, начальника ты знаешь: Валентина Лаушева, что вчера выступала на митинге женщин...
       Наташа кончиком белого платка вытерла слезы.
       - Только я обязательно возьму с собой всех ребятишек и Клавочку. Хотя Клавдия Сергеевна, твоя теща, человек душевный, но боязно: соседи расскажут белякам, что она теща коммуниста, детей поизведут...
       - Конечно, конечно, я об этом напишу в бумаге, чтобы тебя с ребятишками взяли. Только не забудь, скажи Гале, чтобы меня не ожидала. Пусть с тобою же немедленно к эшелону. Она там сама знает, что делать. Вот и бумага тебе, Наташа, теперь поспешай. У меня еще много дел и все неотложные. Не обижайся, что тороплю, нужно позаботиться спасти все, добытое в боях. - Он крепко поцеловал сестру в губы и, глядя на закрывшуюся за ней дверь, взялся за трубку телефона, чтобы подавить подступившие к горлу слезы, начал сердито звонить Разуваеву.
       - Еще раз уточняю, - сказал он в трубку. - Да, уточняю задачу, и вы проверьте лично исполнение: все уполномоченные и контролеры должны немедленно сняться со своих мест, иначе их могут уничтожить белые...Если есть хлеб на мельницах, немедленно грузить и прямо к эшелонам... Да-да, деникинцам ничего не оставлять. Что делать с запасной ротой? А то, что и предусмотрено... Как забыл? Посмотри план, вариант второй, пункт четвертый. Ну вот, большего от этой роты ждать нельзя... В заслон ее, в Роговом лесу... От командиров и рядового состава отобрать расписки... За бездеятельность или сдачу белым без боя посули расстрел, как только вернемся сюда... Конечно, конечно, это действует... Пусть хоть немного помогут нам отстаивать добытое в боях и то плюс... До свиданья! Действуй без промедления... Да-да, мне нельзя, ожидаю Мешкова, потом чернянского товарища... Эшелон для отряда готов... Да-да, я уверен в успехе... Эвакуация имущества идет полным ходом... Добытое в боях не отдалим белым... Конечно...
      
      
      
      

    39. ЧЕРНЯНСКИЙ БОЙ

      
       Только что вышли из кабинета Межуев-Бабай с Мещаниновым и Тарасом Бульбой-Булатом, как на прием к Шабурову прибыл чернянский коммунист Петр Гончаренко.
       Этот оказался горячим и настойчивым человеком, заспорил с первой же минуты разговора, когда Шабуров намекнул, что в отряде чернянцев есть необстрелянные люди, которые могут испугаться необычного положения засады, сорвут все дело.
       - Нет, чернянцы не испугаются и не сорвут, - стоял Гончаренко на своем, доказывая Шабурову целесообразность посадить чернянскую группу в засаду для удара по флангу белых. Когда они развернутся вблизи моста. Возбужденно подкручивая рыжеватые усики, локтем то и дело отталкивал назад болтавшийся на ремнях револьвер в кобуре, старался убедить Шабурова примерами: - У нас, правда, есть с десяток необстрелянных членов РКСМ, но они все боевые. Остальной же народ имеет опыт боев. Мы пятнадцатого марта уже бились с май-маевцами под Дебальцево. Ну и бой, скажу я вам! Белые, как собаки, лезли. Чуть было не прорвались. А тут подоспела группа отдельного флотского отряда. Заметьте, наших чернянцев было там много. Командовал группой чернянец, Григорий Павлович Иванченко. "Приготовить гранаты! - скомандовал он. - Смерть врагам!" И, потрясая землю гранатными взрывами, бросились матросы в штыковой бой вслед за Иванченко. Все мы бросились в штыки. А ведь против нас были офицерские батальоны май-маевцев. И побежали они. Но с фланга ударили белогвардейские пулеметы, свежие силы пошли в обхват. Ранило Иванченко в обе ноги. Упал от невозможности стоять. А тут пулеметом белые всю нашу цепь отсекли, нацелились штыками на Иванченко человек восемь беляков. В плен его хотели взять. И что же вы думаете, товарищ Шабуров? Григорий нащупал гранаты и взорвал себя вместе с насевшими на него белогвардейскими офицерами. Тут мы рванулись, погнали беляков, кололи штыками, били прикладами. Нашего товарища мы привезли в Луганск, там и схоронили 20 марта в городском сквере с воинскими почестями. Ну что ж, если оно так получилось: отступила к настоящему времени наша 42-я дивизия, вся XIII-я армия. Но мы помним нашего Григория Павловича, мы за него белым отомстим, не испугаемся... Отступили по приказу, не по трусости...
       - Хорошо, верю вам, товарищ Гончаренко, - прервал его Шабуров. - Ваша группа будет включена в сводный отряд. Ведь сейчас сложилась вот какая обстановка, нельзя действовать вразрез: дивизии Май-Маевского продвигаются из Белгорода, корпуса армии генерала Сидорина наступают от Нового Оскола, а специальный уполномоченный по обороне Курской губернии, Бухарин, приказал отвести регулярные войска с нашей линии к Ельцу. Но разве можно оставить белым или уничтожить огромное имущество в Старом Осколе? Здесь запасы республиканского золота, обмундирование на целую армию, продовольственные склады. Вот почему Уком РКП(б) и Ревком решили защищать подступы к городу своими силами. Вашу группу чернянцев включим в отряд под общее командование. Сейчас напишу бумагу, отправляйтесь на вокзал к Межуеву-Бабаю. Знаете его? Вот и хорошо... Желаю успеха в бою!
       - Вы будто на парад собрались, - проводив Гончаренко и встретив начальника пулеметной команды, Мешкова, сказал Шабуров. Тот покосился сам на себя, на желтую хромовую тужурку и на ремень со сверкающими колечками и бляхой, на замшевые перчатки, пожал плечами, промолчал. А Шабуров добавил: - Но ведь не парад, предстоит, смертный бой, Николай Сергеевич...
       - Знаю, Василий Петрович, все знаю! - возразил Мешков сухо и даже недружелюбно, обиженный замечанием. - Не хочу быть одетым хуже моих вчерашних коллег, с которыми буду сражаться на поле брани. Докладываю: я и вся пулеметная команда к бою готовы!
       - Простите, Николай Сергеевич, я грубо и необдуманно упрекнул вас. Но теперь не до личных счетов. Вызвал я вас, чтобы проститься. Обстановка сложная - мы уже беседовали об этом, всякое может с нами случиться.
       Они обнялись, расцеловались. Потом Мешков козырнул, сделал кругом и направился к выходу.
       - Желаю успеха! - крикнул Шабуров вслед. - Вы кадровый офицер, сами понимаете...
       Глухой ночью, переброшенный на специальном поезде, отряд занял позиции на Осколе, у моста.
       По совету Мешкова, мост не стали взрывать. Его прикрыли замаскированными пулеметами, батареей трехдюймовок и засадами группы чернянцев под командованием Петра Гончаренко и касторенской полуроты Александра Мещанинова, который категорически воспротивился быть в резерве.
       - Я, знаете, очень жалею, что от своего товарища-черноморца отстал, от Константина Анпилова! - горячился Мещанинов, доказывая свое право поскорее столкнуться с царскими офицерами в бою. - Константин Михайлович уже и на бронепоезде воевал с немцами и гайдамаками, и с мамонтовцами вступал в перестрелку, когда дивизия Постовского своим крылом захватила Касторное и взорвала скрещение железных дорог Воронеж-Киев, Старый Оскол-Елец. Это 6 сентября. Потом Анпилов со старооскольской бригадой железнодорожников этот взрыв ликвидировали, а мне опять же не пришлось: пробыл у Артабекова, начальника особого отдела штаба фронта по его вызову...
       - Хватит, убедил! - сказал ему тогда Межуев-Бабай. - Садись в засаду. Но имей ввиду, если меня убьют, будешь командовать всем отрядом. Люблю таких небольших по росту, но богатырей по духу, ей-богу! А связных и вы и Гончаренко пришлете ко мне и к Мешкову, чтобы с пулеметами был у вас контакт.
       Связной от группы Гончаренко понравился Мешкову. Это был сорокалетний человек, рядовой солдат первой мировой войны, Тихон Романович Иванченко. Разговорившись, он рассказал ночью Мешкову всю свою биографию, поведал мечту о жизни.
       - Землю пахать желаю, руки свербят, а беляки разные, буржуи с помещиками не дают нам развороту, мешают пахать, - жаловался Тихон. - В пятом годе мы князя Касаткина Ростовского хотели убить, жандармы не дали. В одиннадцатом году снова запалили, а нас гамузом судили, кого на каторгу, кого - в тюрьму. Тут тебе четырнадцатый год пришел - на войну забрали. Воевать пришлось мне с Австро-Германией. Во второй роте 321-го Окского пехотного полка служил. Спросите Ивана Захаровича Матвеева из деревни Волоконовка-Окуни, не даст мне сбрехать: со мною служил в одной роте, раненый в обе голени.
       Потом революция, сковырнули мы было царя и буржуев разных. Пришел я домой, а тут Советская власть началась, с фронту крестьян отпустила, к земле. Ну и сами все эти вопросы начали мы решать самостоятельно. Может быть, знаете Заболотина? Он у нас председателем волостного комиссариата земледелия, в Чернянке. А я в членах ходил. В прошлом году, 25 марта, если уточнить, решали мы вопрос о распределении земли под яровые и озимые посевы. Пятьдесят три человека решали и проголосовали 43 "за", 9 "против", 1 "воздержался", что все земли крестьянские и церковные, за исключением помещичьих и крупных владельцев, где применялся наемный труд, должны поступить в общество на яровой посев 1918 года без нарушения общественных границ, а все другие - помещичьи земли - распределить между обществами с недостатком земли...
       Наемный труд в хозяйстве по обработке полей, постановили мы, нельзя применять. Допускается общественная помощь лицам - по усмотрению общества.
       Дело было совсем хорошо пошло: обсеменили землю, инвентарь у помещиков поотобрали. Жить бы, пахать и радоваться, а беляки опять лезут на грудцы. Вот и я решил с ними драться до самой смерти... Без земли все равно, если они одолеют и отберут, жить невозможно... А вам, небось, грустно идти с нами заодно? Знаю вашего батюшку, мильонами ворочал...
       - Нет, не грустно! - возразил Мешков. - Я люблю свободу для людей и для себя. Настоящую свободу, а не бумажную. Чтобы вот ты пахал, как душа хочет, а я бы писал, как в жизни было. Признаться, записываю все виденное глазами своими и пережитое самим, рядом вот с такими людьми, как вы, Тихон... Стой, кажется, белые идут?
       Замолчали, прислушались. Нарастал гул, стучали колеса. Донеслось ржание лошади.
       - Да, идут... Вместе с утром туманным идут, с дождливым утром...
       Колонна белогвардейцев была густая, длинная, походная. Видать, боя не ожидали.
       На мост ступили солдаты-разведчики. Потопали сапогами о доски. Потом несмело прошли до середины. Здесь постояли, удрученные тишиной и предчувствием беды. "Не будет ли взрыва, как в Валуйках? - замирали сердца от страха. - Не дай, боже, детишки дома, семья..." В экстазе обреченности рысью пробежали до конца моста, бегом возвратились к ожидающей их замершей колонне.
       - Целехонек, без мин! - кричали с какой-то дикой, взвинченной радостью, не веря самим себе и тишине над мостом и над берегами. - Убежали краснопузики, не до мин теперь комиссарам, удирают к Москве...
       Тихо двинулись первые ряды, как бы прислушиваясь к шепоту моросящего на мост дождя. Потом кто-то запел для веселости духа:
       "...Марш вперед, марш вперед,
       Бравые гусары!
       Марш вперед, Россия ждет,
       Бравые гусары!..."
       - Вы слышите, их "Россия ждет"? - глядя на пеших и конных белогвардейцев, плотно заполнивших мост, прошептал Иванченко Тихон, выругался со злостью. - А ведь брешут, не ждет их Россия...
       Мешков закусил губу. "Думают возвратить России царя эти бравые гусары! - злость закипела в сердце. Вспомнил, как вот такие же гусары распевали стихи Пуришкевича о Керенском:
       "Лик царей благообразен
       И почтен в хвале.
       Ты же просто - Стенька Разин,
       Бритый у Рабле".
       Хмм..., Стенька Разин! Того бы народ не прогнал, а вот диктаторов разных, в какие бы они ризы не одевались, народ не любит, всегда прогонит. Не желают люди жить в бесправии. Где же теперь этот хлюст, Федор Шерстаков? Любил он, бывало, на вечеринках "Союза фронтовых офицеров" запевать цыганский романс:
       "Все сметено могучим ураганом,
       И нам с тобой осталось кочевать.
       Пойдем, мой друг, в шатры к цыганам:
       Там не умеют горевать.
       Там бубнов звон, гитары стоны,
       Там песня воли и степей,
       Там, в кибитке, забудем пытки
       Ненужных призрачных страстей".
       Не там ли он "кочует", в корпусах Сидорина?" - плескались воспоминания, мысли вопросы в накаленном мозгу Мешкова. Повернув голову к Тихону и, вскинув бинокль к глазам, прошептал:
       - Верно, товарищ, не Россия их ждет, а смерть!
       Мешков напряженно всматривался в колонну, выискивая знакомых. Вдруг он вздрогнул. Один из всадников, хорошо видимый в поле бинокля, привстал на стремена и звонко закричал кому-то в глубину колонны:
       - Орудия гоните, орудия!
       Скрытый от взора белых нарочито расставленными суслонами конопляной тресты, Мешков продвинулся к пулемету. Что-то знакомое почувствовал он и в звонком голосе всадника, и в его узких плечах и в повороте корпуса. Когда же всадник, отдав приказание об орудиях, снова повернулся лицом вперед, Мешков чуть не вскрикнул от удивления: он узнал Виктора Полозова. "Сын кадетского профессора истории идет с ними, с белогвардейцами, - подумал Мешков с усмешкой. - А я, сын именитого купца-миллионера, лежу в засаде рядом с потомками Стеньки Разина. Как все же сложна и не всегда раскрыта для других жизнь свободолюбца из среды воротил прошлого..."
       - Пальнуть, что ли? - взявшись за рукоять затвора и глядя на Мешкова, удивительно спокойным голосом сказал Тихон. - Я без промаха срежу вот этого офицерика, что на коне...
       - Не сметь! У вас есть своя обязанность! - не отрывая бинокля от глаз, сердито сказал Мешков, отстегнул почему-то клапан кобуры револьвера. - Без моего приказа ни одного выстрела...
       - Товарищ Мешков, товарищ Мешков! - нетерпеливо и заикаясь от напряжения, пискливо сказал один из пулеметчиков. Голос его вибрировал, как струна на гавайской гитаре. - Товарищ Мешков, беляки совсем близко. Стрелять не успеем...
       - Дайте, я сам! - отняв бинокль от глаз и взявшись за ручки затыльника пулемета, сквозь зубы выдавил Мешков. "По количеству своих потерь враг судит о силе противника, - мелькнуло в мозгу. - Надо вызвать у врага самое превратное представление о наших силах и заставить его отказаться от губительного для нас колонного тарана, развернуться в боевой порядок. Нам это нужно, чтобы выиграть время".
       Покрутив целик, большими пальцами нажал насечку гашетки. Пулемет застучал неожиданно громко, так как мост резонировал, местность в кустарниках отзывалась эхом. Очереди, казалось, не будет конца. Хоботок, сверкая пламенными крылышками, медленно ходил по горизонтали, будто принюхивался. На мосту метались и падали люди. Раненые лошади с пронзительным ржанием и визгом взвивались на дыбы и опрокидывались вместе со всадниками через сбитые перила в реку.
       Полозов зацепился шинелью за железную скобу, безжизненно качался над Осколом. Грудь его темнела от крови. Гнедая его лошадь, оскалив желтые зубы и прикусив от боли язык, пыталась все же выплыть на берег. За ее длинной черной гривой тянулась по воде широкая алая полоса крови из пробитой пулями шеи.
       - Вот так и стреляйте! - сказал с хрипотцой Мешков, откашливаясь и раздувая широкие ноздри своего пирамидального носа. Он передал пулемет первому номеру, замшевой перчаткой вытер вспотевшее и мокрое от дождя лицо, добавил: - Кинжально стреляйте, чтобы ни одна пуля не пропала.
       "Все сметено могучим ураганом и нам с тобой осталось кочевать...", - сами собой звучали слова цыганского романса в разгоряченном мозгу Мешкова при виде беспорядочно отхлынувших с моста белогвардейцев и оставшихся на мосту десятков трупов людей и лошадей.
       - Шерстаковы, конечно, будут кочевать, - заворчал Мешков себе под нос, будто шептал заклинания или пророчества. - Да, будут кочевать, я это знаю. Они - не я: они могут прикинуться друзьями коммунистов, а вот здесь, у пулеметов, против корпуса Сидорина они не лягут добровольно. Жизнь берегут для своего дела, чтобы при удобном случае захватить посты. Помню тот момент, когда я срезал себе погоны руками сестры, а Федор Лукич не захотел. Опрокинул рюмку с водкой на поднос и ушел в злобе и негодовании. И как жаль, что я его не вижу сейчас перед собою: рассчитался бы раз и навсегда с этим мерзавцем...
       - Что вы сказали? - спросил Тихон, Мешков сразу пришел в себя.
       - Так, к делу не относится, - отмахнулся Мешков. - О знаменском офицерике вспомнил и вот подумал: "Хлебнут от него и его потомства горюшка русские люди..."
       - В расход его, вот и весь сказ! - выпалил Тихон, но Мешков тронул его рукой.
       - Об этом потом, а сейчас, Тихон, пробирайтесь к Гончаренко. Пусть не обнаруживает себя, пока я не скажу. А то ведь чернянцы горячи, ввяжутся без времени в бой... Да не задерживайтесь там, здесь нужно.
       Иванченко Тихон быстро нырнул в лозняк. Белые, наверное, заметили расположение пулемета, начали бить сюда залпами.
       Пулеметчик вздрогнул, хватился рукой за плечо. Кровь сразу же просочилась сквозь пальцы.
       - Раздробило, - простонал пулеметчик, в глазах металось страдание. - Как же теперь, без руки? Белые ведь опять скоро полезут...
       - Ползите в тыл! - приказал Мешков. - Ползите, говорят вам! Сам буду за первого номера. А вы еще можете помочь нам... Найдите командира отряда и скажите: прошу выслать ко мне два или три отделения для стрельбы залпами... Пусть ползут сюда вон по той водомоине. И вы по ней ползите, пули не достанут.
       За Осколом ухнула пушка. Снаряд с режущим свистом пронесся над головой Мешкова, задел крону стоявшей неподалеку ветлы, разорвался с оглушительным треском. Мешков почувствовал, что все звуки для него сразу исчезли. Ничего не слыша, он поднял голову и оглянулся на только что говорившего с ним пулеметчика и на ветлу. Дерево было расколото взрывом и обгрызено осколками. Белые остяки израненных веток торчали, будто кошачьи зубы, среди желто-зеленых длинных листьев. Под деревом лежал, не успев отползти к водомоине, пулеметчик с раскроенным черепом. Трава вокруг его головы была забрызгана ржавыми пятнами крови и мозга.
       Второй номер был жив. Это лобастый парень с черными кудрявыми волосами и небольшой кругленькой бородкой. Его Мешков особенно любил за смелость и сметливость, а еще и за то, что этот парень одним из первых записался в пулеметную команду к нему, к капитану Мешкову, которого незадолго перед тем конвоировал в Уездный военкомат.
       - Живем, Лобзиков? - спросил Мешков, хотя и сам видел, что Лобзиков жив. Ему захотелось проверить себя: оглох или только показалось?
       Лобзиков, судя по шевелению губ, что-то отвечал. Но у Мешкова колоколом звенело в ушах, ничего не слышал. Лишь по лицу и по вытаращенным карим глазам Лобзикова догадался, что тот чем-то другим возбужден и глядит мимо, на реку. Догадался оглянуться.
       Ниже моста белогвардейцы бросились через Оскол вплавь. Они плыли большим числом и плотно, будто стадо серых овец. Страх смерти прижимал их друг к другу, чувство разума умолкло перед чувством локтя и призрачной надежды, что в такой массе не убьют, безопаснее.
       Мешков знаками показал Лобзикову, и тот сейчас же повернул пулемет на косоприцельный огонь по плывущим.
       "Почему же молчит второй пулемет? - досадовал Мешков, продергивая новую ленту с патронами через приемник. - Им бы удобнее стрелять сейчас, а нам нужно беречь огонь для штурмующих в лобовую..."
       По выражению лица и некоторой замедленности движений Мешкова Лобзиков понял его настроение, как и сам понимал, что в данную минуту лучше бы вести огонь второму пулемету.
       То, что он заметил, наполнило его радостью и восхищением. Он тихонечко тронул Мешкова у левой лопатки и сверкнувшими радостью глазами показал на реку.
       Теперь и Мешков, не слыша стука пулемета, увидел бежавшую по воде чечетку. Фонтанчики, быстро вспыхивая, приближались к плывущим солдатам. Это бил второй пулемет, пули секли воду. "Сейчас им будет на орехи! - с ненавистью подумал о белогвардейцах, вскинул бинокль к глазам. - Молодцы пулеметчики, не даром учились на стрельбище..."
       Фонтанчики врезались в самую гущу пловцов. Иные из солдат, будто испарившись, сразу исчезали под водой. Другие, перекосив широко раскрытые рты, кричали, наверное, о помощи. Они хватали при этом друг друга, группами шли на дно. Третьи, пока не задетые пулями, поняли опасность, повернули назад. Бросая оружие и ныряя от пуль, они отчаянно гребли руками и болтали ногами, подымая гейзеры брызг.
       Потом атаки следовали одна за одной весь день. До вечера было отбито тринадцать атак.
       Ночь прошла спокойно. А на рассвете снова ударили многочисленные пушки белых. Огонь вели бестолково, но сильно. За день повредили всю батарею трехдюймовок, разбили второй пулемет вместе с расчетом, после чего пехота снова двинулась было через мост. Мешков с Лобзиковым стреляли попеременно, пока выкипела вода в кожухе пулемета, ствол начал плевать расплавленным свинцом. Но к этой поре белые, сметаемые много раз огнем пулемета, выдохлись, успокоились до утра, В ночи слышались стоны и крики с обеих сторон. В отряде Межуева-Бабая было около двухсот убитых, столько же раненых.
       За ночь провели перегруппировку: полуроту Мещанинова и группу Тараса Бульбы-Булата перевели в резерв, предназначив для флангового штыкового контрудара в решительный час. Чернянскую группу Петра Гончаренко ночью перебросили в район разбитого пулемета, чтобы в бою восполнить залповым огнем потерю пулемета в столь выгодном для обстрела месте. В ожидании таранного удара белогвардейцев по центру обороны, Межуев-Бабай сократил размещение бойцов по ширине обороны, значительно увеличил глубину. В личный резерв Межуева-Бабая был переведен отряд транспортников под руководством Сверчкова и размещен за правым флангом. Всех раненых эвакуировали поездом, убитых убрали из поля видимости живых, чтобы многочисленность их не порождала своим видом тяжелых настроений обреченности: и без того почти ни у кого не было надежды остаться в живых, так как небольшой отряд героев бился против целого корпуса войск генерала Сидорина.
       Ночная разведка выяснила, что весь этот корпус развернулся для боя и что среди белых распространился слух о будто бы брошенных против них какой-то коммунистической бригады смертников.
       - Значит, наша задача выполняется успешно, - заявил командирам Межуев-Бабай, - если мы развернули корпус противника своим сопротивлением и заставили белых самих себя пугать выдуманной ими "бригадой коммунистических смертников". Теперь осталось держать белых на рубеже Чернянского моста до приказа Ревкома об отходе.
       В самом начале третьих суток боя снаряд убил пулеметчика Лобзикова, ранил Мешкова. И он лежал, наполненный яростью и гневом, с наганом в руке у тела разбитого пулемета. Рядом с ним был лишь единственный живой человек - Тихон из чернянской группы.
       Контузия, полученная Мешковым в первый день боя, ослабела. Он теперь не только видел, но и слышал шум накапливающихся в примостной лощине белогвардейцев. Они вот-вот должны были броситься в новую атаку, возможно, пойти на таранный лобовой удар штыком. Белых было много. Кроме того, их поддерживал огонь орудий. Там и сям вздымая смерчи огня, дыма и земли, рвались снаряды.
       - Иди, дорогой, иди, - не тоном приказа, а просьбы сказал Мешков примолкшему Тихону. - Я тут подежурю один, а ты скажи командиру и комиссару, чернянцам и касторенцам, что теперь единственный выход - в нашей решительной контратаке. Надо загнать белых подальше от моста, потом бить залпами и залпами, пока будет полностью выполнен приказ Ревкома.
       Повторив дважды полученное им задание и в совершенстве усвоив его, Тихон отполз от Мешкова и скрылся в водомоине.
       "Успеет ли Тихон сообщить командирам, поймут ли те мой замысел и согласятся ли с ним? - терзали Мешкова мысли в эти решительные минуты жизни. Глухота совсем прошла. В другое бы время это принесло радость, а вот в эти минуты становилось больнее и больнее на сердце: слышно все, слышны крики и команды белогвардейских офицеров, в тоне которых звучала уверенность, что их атака будет на этот раз последней и победной. - Если наши не поверят мне, значит, я для них чужой, сын капиталиста. Тогда мне не за чем спасать свою жизнь и никуда я не подвинусь перед белыми, пусть стреляют и колют штыками. Это будет конец, итог моей непонятой в нашей семье жизни. Прощай, сестра, ты знаешь мою душу..."
       Загремела артиллерия, все пространство заволокло синим и черным дымом. Солнце, почти касаясь красным закатным диском темной полосы леса на западном горизонте, зажгло на остриях штыков белогвардейской цепи красные мерцающие звездочки. Через поредевший дым они казались Мешкову каплями свежей крови.
       Справа и слева от Мешкова бухали одиночные винтовочные выстрелы, и тогда кто-то падал в белогвардейской цепи, мелькнув, гасла и проваливалась куда-то звездочка, похожая на каплю крови. Но ряды снова сгущались, снова шли, потом уже бежали белогвардейцы - цепь за цепью, волна за волной.
       Вот первая волна уже перекатилась через мост и, поняв отсутствие у красных пулеметов, покатилась стремительно вперед. Вскидывая винтовки на руку, солдаты первой и второй волны кричали громко, надсадно.
       Оставалось не более тридцати шагов от этой орущей, пьяной и остервеневшей лавины.
       "Наверное, меня не поняли или просто мне не поверили, - с обидой подумал Мешков. - Что ж, выбора у меня теперь не остается: надо продать свою жизнь подороже. Ведь бывало же не раз на Руси, что признание достоинств человека наступало после смерти". Он еще раз успел оглянуться на своих и, никого не заметил, озлился, закричал белым:
       - Черт вас возьми, не побегу! - взвел курок нагана, впился хмельным от возбуждения взором в лица бегущих. Прицелился, выстрелил.
       Хлесткий смугловатый офицер с погонами поручика опрокинулся навзничь, потому что пуля попала в него в момент, когда он обернулся к бегущим позади него с каким-то призывом.
       Над ним сейчас, как в море, сомкнулись волны атакующих, будто и никогда не бежал поручик и никто не убивал его. Солдаты тяжело дышали. Их красные потные лица и округлившиеся полоумные глаза с бычьим упрямством надвигались быстро, как на экране. Вот-вот эти разъяренные люди воткнут штыки в Мешкова, раздавят тело каблуками.
       В острой обиде приставил Мешков дуло револьвера к виску. "Были бы у меня гранаты, как у чернянца в бою под Дебальцево! - кольнула мысль. - Умер бы с грохотом, а то..."
       Качнувшиеся земля и воздух как бы оторвали холодный ствол от виска. Мешков увидел столбы взрывов и сразу понял, что это взрывы гранат ударивших по белым с фланга. Вспомнил: там, на флангах, ожидали своей очереди чернянцы и группы Мещанинова, Бульбы-Булата.
       "Поняли все же, согласились со мною!" - подумал Мешков, сразу наполнившись жаждой жизни и борьбы. Вскочил на ноги, выстрелил в грудь солдата, занесшего было штык для удара. Второго сбил ударом ноги в живот, перепрыгнул через упавшего и побежал, стреляя из револьвера.
       Совсем близко, за спиной, гремел голос Бабая, ураганом ревело "Ура!", звенели штыки, выли пронзенные ими люди.
       Кровавый туман застилал глаза Мешкова. Никто из белых, отступавших в панике перед контратакующими коммунарами, не тронул Мешкова, хотя он уже расстрелял все патроны и бежал вперед просто в состоянии какой-то невменяемости.
       Его обогнали железнодорожники, чернянцы, булатовцы. Потом все обогнали Мешкова. Он зашатался, ослабленный потерей крови, упал.
       Очнулся Мешков под деревом. Было звездное небо, Бабай сидел и грыз сухарь.
       - Получен приказ, Николай Сергеевич, - сказал он, склонившись к Мешкову. - Имущество из Старого Оскола вывезено, нам приказано оторваться от белых, следовать через Старый Оскол на Касторное...
       - Каковы наши потери?
       - Шестьсот человек пали смертью храбрых. Чернянцы почти все погибли. Убиты Петр Гончаренко и ваш связной Тихон Иванченко. Как только он передал вашу просьбу и мы двинулись в контратаку, Тихон бежал с нами. Наповал убит, в голову...
       - А Мещанинов, Тарас Бульба-Булат?
       - Они вас из боя вынесли, а сейчас заняли линию прикрытия, чтобы нам удобнее оторваться от белых. За мостом... Белых мы загнали в кусты, черт знает куда, а все же надо опасаться. Вас как, на повозке или верхом удержитесь?
       Мешков встал, вытер замшевой перчаткой набежавшие на глаза слезы и сказал:
       - Удержусь верхом, только надо перевязать потуже рану. И буду помнить этот Чернянский бой!
      
      
      

    40. МЕЖДУВЛАСТИЕ

      
       Старо-Оскольский уездный комиссар продовольствия, товарищ Отц, в суматохе эвакуации забыл вызвать многих контролеров мельниц. В числе забытых оказался и член РКСМ, шестнадцатилетний контролер на Стуженской водяной мельнице Малыхина-Боцмана, Яшка Семенов.
       Всякая связь с городом оказалась порванной, а по селу ходили самые фантастические и противоречивые слухи, при этом слух каждый по разному излагался в разных частях Стужня: на Кочетовке говорили одно, на Забороне - другое, на Луговке - третье, на Селе - четвертое, на Ездовке - пятое, на Гибаловке - шестое.
       Лишь один слух был одинаков: на Ястребовский волисполком наскочил конный разъезд деникинцев. Работники разбежались. Писарь Широков Ванюшка, толстенький низкорослый парень из Стужня, отсиделся в архивном шкафу, а в ящик стола предвика какой-то беляк сходил по нужде чуть ли не вровень с краями, отчего тяжелым духом пропиталось все здание и даже начали вянуть листья на окружающих здание деревьях.
       Старик Малыхин-Боцман немедленно съездил в Ястребовку.
       - Праведно, случилось, - сообщил он Яшке Семенову. - Власти никакой в Ястребовке нету: белые промчались и уехали, красные разбежались. Что же теперь будем с гарнцевым сбором?
       - Всего в запасе один пуд и шесть фунтов, - порывшись в бумагах, сказал Семенов. - Такую сумму, если потребуется, на спине можно отнести в город и сдать Упродкому... А вот как с завозчиками?
       - Никого, - покачал старик рыжей бородатой головой. - Люди поиспугались междувластия, носа не показывают на мельницу. И что где выяснить, неизвестно. Знаешь, Яшок, давай съездим в Репец, к монаху Черникову. Яблок у него купим на зиму, медочку возьмем. У него же пасека обширная...
       От Черникова возвращались на таратайке поздно вечером. В мешке яблоки "антоновки", в кувшине - мед. В Стужне тишина, одни собаки кое-где гомонили на Гибаловке.
       - Ты, Яшок, видишь, чего это там? - придержав лошадь на плотине, растолкал старик задремавшего в таратайке Семенова. - Да нет, ты не спи. Люди чего-то толпятся, верховые, кажется...
       Семенов сразу сбросил с себя сон. "Может, белые? - шевельнулась догадка. - Может, надо скрыться в тальник?"
       - Эй, кто там и чего остановились? - строго спросил один из конников. Отделившись от толпы, он неторопливо, придерживая винтовку подмышкой, поехал в сторону таратайки.
       - Ложись! - испуганно прошептал мельник. Ткнув Семенова в спину, так что тот растянулся рядом с мешком с яблоками, накрыл все это зипуном, тронул лошадь навстречу всаднику.
       - Стой, стой! - приказал тот. - Кто ты и куда едешь?
       - Да как тебе, дорогой, сказать, - пробасил старик. - Я здешний, пусть вам люди скажут...
       - Верно, верно, - заговорили сразу толпившиеся у мельницы крестьяне. - Это наш мельник...
       - Проезжайте! - сказал тогда всадник, потом догнал таратайку почти у самого дома и шепнул Малызину-Боцману, что завтра гости приедут из армии Май-Маевского, нужно приготовить угощение...
       - Ну и слава тебе, господи! - размашисто перекрестился мельник. - Все же будет власть, а то ведь никакой нету, одно междувластие...
       - Ладно, меньше разговаривай! - прервал его казак. - Завтра приедем, увидим...
       - В ночь тебе, Яшок, уходить нельзя, - возразил старик. - Такой вот разбойник, как этот казак, повстречается на дороге и застрелит. На меня даже гаркнул, хотя я к местным буржуям причисляюсь. Давай сейчас ужинать и спать, потом дело будет виднее...
       Часов в пять утра, когда Семенов еще спал, старик прибежал с мельницы, встревожено растолкал его и сказал:
       - Убегай немедленно. Белые "гости" приехали, меня уже плетью избили. Не поверили, что хлеба всего один пуд и 6 фунтов, требует больше и угрожают обыском...
       Семенова будто ветром сдунуло с кровати. Обулся, оделся. В крышу сарая спрятал кинжал и документы, потом сказал десятилетнему сыну мельника, Андрею:
       - Проведи меня потайной дорогой по направлению к Никольскому...
       Шли с ним шли берегом речки, да и уперлись в тупичок. С умыслом или по недоразумению, завел Яшку Семенова, прозванного на селе "маленьким коммунистом", во двор бывшего стражника Воронина или "Ворончика", по уличному прозвищу.
       Стоит стражник, посмеивается. Низкорослый, чернобородый, а на этом пути богатырем показался: вся жизнь в его руках.
       - Хе-хе-хе-хе! - залился дробненьким смешком. - Ну что, маленький коммунист, восвояси удираешь?
       - Да, - едва слышно сказал Семенов, у самого в груди сердце колотилось, чуть не выскочило. - К родным хочу...
       - Оно и лучше, катай! - сказал Воронин и почему-то сделал шаг к Семенову. Тот в испуге попятился, спина уперлась в плетень, затрещали сухие палки. - Катай, говорю, пока междувластие, а потом не попадайся...
       Воронин посторонился, пропустил Семенова мимо себя, не сказал больше ни слова. Яшка в испуге двинулся на бугор в сторону Никольской, а ноги предательски тянули назад, будто в яму. "Вот, покажет он пальцем, тогда и конец, - звучало в ушах, шептал кто-то. - Иди и не оглядывайся, не показывай испуга, иначе Воронин покажет..."
       Почти задыхаясь от усталости и тревоги, перевалил через бугор. Погони не было слышно. Но вот из лощины показался отряд казаков, человек тридцать. Один из них, наверное, начальник, повернул лошадь наперерез Семенову:
       - Далеко ли село, парень? - спросил, глазами покосился на Яшкины сапоги, сплюнул через губу (Сапоги маловаты, отнимать нет смысла).
       - Здесь село, за горой, - кивнул Семенов, сняв фуражку и поклонившись казаку.
       - Молодец, парень, воспитанный вежливости! - усмехнулся всадник, пришпорил коня. Вслед за ним, вздымая пыль, помчался весь отряд.
       - А что если "Ворончик" увидит и расскажет, а они меня догонют? - прошептал сам себе Яшка, и спина у него вспотела. Поглядел вперед. Шагах в трехстах трудился пахарь на полоске. - Побегу к нему, спрячет, может быть...
       Остановился у ведра и жбана возле раскоряченной "возилки" сохи, подождал, пока бородач вел борозду.
       - Здравствуйте! - поклонился ему и попросил закурить, хотя в жизнь до этого не курил и дым махорочный не терпел.
       - Закури, паря, - сказал бородач, прищурив глаза и усевшись на обжу сохи. Достал кисет с махоркой. Подал Семенову. - Где был, паря? Вижу по обличию - городской...
       - У родственников был, в Стужне, - соврал Яшка, у самого щеки разгорелись, запылали. "Не то его наклонность выпытаю, не то сам попадусь? - рассердился на самого себя, что воли и хитрости мало для разговора с незнакомым человеком". - Теперь вот к родным, в город... Велели обязательно...
       - Что же это они вздумали в такое время? - осуждающе покачал крестьянин головой, запустил дым в густые толстые русые усы, чуть желтые от табака. - Я тебе вот что скажу, паря. На лугу Нижней Дорожни белые... Дерут, сукины сыны, и грабят встречного и поперечного. Есть слух, что в Старом Осколе коммунистов нету, отступили... куда же тебе, оставайся со мною, пока с властью дело утрясется...
       - Пойду! - угрюмо сказал Семенов. Желтые крапинки в серых глазах как бы еще стали желтее, будто начищенные медные блестки. - Велено домой...
       Крестьянин выпустил клубы дыма изо рта и носа, поковырял пальцем в ноздре, раздумывая.
       - Но ты, паря, на Нижнюю Дорожню не ходи, держись прямо на Никольское, потом на Барановский мост. Там дорога не очень бойкая, не встретишь, может быть, этих чертей, белых. А чтобы не заблудиться, иди в самый верх моего загона. Видишь, кусты? Вот от них ты увидишь Никольскую церковь, на нее и держись, не сворачивай. Потом, если не разберешься, спроси у народа дорогу на Барановский мост... А там уж нельзя заблудиться: на трубу Игнатова кирпичного завода держи, далеко ее видать, маячит в небе...
       В то время как происходил этот разговор Семенова с пахарем, в других местах развивались другие события.
       Сысоев Дмитрий, взятый в запасную роту ополчения из конторы своего дяди-купца и заводчика Малахова, лежал с товарищами на опушке леса, в Роговом, выполняя роль разведчика-наблюдателя: не покажутся ли с юга белые.
       - А что мы будем с ними делать, если покажутся? - спрашивали друг друга. - Начальство наше перепилось чуть не до драки, для самих нас Советская власть не очень по нюху приходится...
       - Расписку с нас взяли, что будем воевать против белых, - возражал Сысоев лежавшим рядом с ним товарищам. - Нарушим, могут расстрелять...
       - Какая там собака может нас расстрелять? Сейчас полное междувластие, разбежимся, вот и все...
       - Не говорите, - высказал сомнение бухгалтер Корочинцев, маленький носатый человек с безвременно отпущенной длинной русой бородой. - Списки наши у Бурицкого... Если красные вернутся, спросят, куда мы делись и что делали? Междувластие в России сколько раз бывало в истории, потом все на место становилось, изменников вешали...
       - Теперь этих "изменников" больше половины России, - возразил купчишка Терентьев. - Разве это измена, если мы не желаем коммунистов?
       - Ты, Степан, человек известный, можно сказать, сволочной! - сердито возразил ему приказчик Лысых. - Но ты не меряй на свой аршин всех людей. Мне, например, коммунисты ничего плохого не сделали...
       - Тогда и воюй, а мне не с руки...
       - С руки, не с руки, а стрелять придется, если нас оставили для прикрытия и велели без приказа не уходить...
       В раздвоении дум и чувств вели перебранку солдаты ополчения из-за того, как им использовать междувластие и спасти свои головы, не попав в список изменников ни стой, ни с другой стороны? Люди есть люди: пока не закрепилось в сердце, всегда будут колебаться умом и поступками. А на сердце надо действовать сердцем...
       Разыгрался неожиданный эпизод в это время и в Москве, куда успела прибыть вся группа типографских работников из Старого Оскола вместе с плоскопечатными машинами и другим оборудованием типографии.
       Прошел тогда слух (который потом подтвердился), что после сдачи типографского имущества всех ее работников направят в действующую армию и в подразделения, готовящиеся в Серпухове к контрудару по Деникину.
       Тридцатитрехлетний Александр Попов, сын владельца национализированной типографии, заявил тогда, что он чувствует себя плохо и поехал к знакомому врачу. Тот ему и посоветовал, раздобыв документы и не жалея на это средств, лечь в госпиталь, потом перевестись из Москвы в Воронеж и...
       Возвращался Александр к Старо-Оскольскому эшелону на станции Рогожино смятенным и, по своему, счастливым. "Конечно же, так оно и получится, - думал он, ощупывая врачебное направление, купленное им с помощью старых связей. - Лягу сегодня в Московский госпиталь, завтра переведусь в Воронеж, а как только красные побегут из Воронежа и образуется междувластие, найду, что мне делать: проберусь в Старый Оскол, уговорю отца выехать в Харьков, там и устроимся без них, без коммунистов... Еще чего не хватало, чтобы я отправился в действующую армию и погиб в борьбе за ту Советскую власть, которая национализировала мои дома, магазин, типографию... Нашли дурака!"
       Никогда не замечая болезни у этого краснощекого плотного человека, работники Старо-Оскольского Совнархоза, Иванов и Тверитинов, изумились, когда увидели на руках у Попова медицинское направление в госпиталь.
       - Дайте сюда! - протянул Иванов руку к документу, но Александр молниеносно спрятал направление в карман.
       - Не дам, - сказал он. - Оно не вам адресовано...
       - Откажитесь, сукин сын, вы не больны! - кричал Тверитинов, помогая Иванову. - Мы тебя можем, если боишься фронта, направить в город Сарапул на реке Каме. Есть у нас разнарядка на типографского работника...
       - Нет, не могу! - пожимал и пожимал Попов плечами. - Я болен, у меня есть направление в госпиталь...
       - Напрасно мы тебя в Москву везли! - заскрипел Иванов зубами, выхватил из кобуры револьвер: - Напрасно мы тебя в Москву везли, надо бы в Старом Осколе шлепнуть!
       - Конечно, там у вас была своя воля, - с ненавистью в голосе возразил Попов и повернулся к Иванову спиной. Через плечо бросил: - А здесь за самосуд не похвалят, особенно за расстрел больного. До свиданья, ухожу в госпиталь...
       .............................................................................................
       Междувластье оказалось и в Старом Осколе. И запомнилось каждому по-своему. Андрей Бабанин из Обуховки на берегу Котла привез в это время своего пятилетнего сына, Виктора, крохотного по росту и болезненного с виду, в городскую больницу.
       - Он у тебя как, не привержен коммунизму? - строго спросил врач Френкель, кивнув на колотившегося в лихорадке мальчика со скуластеньким личиком и хохолком светлых волос на макушке.
       - Да что вы? Он же еще ребенок, - возразил Андрей. - Заболел он, полечить бы...
       - Знаем мы этих ребенков! - моя руки над тазом, возразил Френкель. - У нас тут Шабуров был, может быть, знаете? У его сестры дочка, Кларочкой зовут. Она не здорово старше вашего мальчика, а на моих глазах шлепнула по щеке девочку купца Чечулина и сказала: "Давить вас надо всех, буржуев!" Я вступился, она и меня выругала буржуем... Я не хочу лечить коммунистов и их детей, из которых тоже вырастут коммунисты...
       Виктор даже забыл о болезни, глядя во все глазенки на доктора в белом халате и слушал его слова, не смея вздохнуть и боясь что-либо пропустить. "Девочка и такая смелая, - восхищался он незнакомой ему Клавой, которая не любит буржуев, а на нее злится этот белый доктор".
       - Молчи, дурак! - слегка шлепнул Виктора отец, когда он по дороге в Обуховку спросил: "Кто это такое коммунисты?" Виктор помолчал, а потом снова спросил: "А можно себе вырасти коммунистом, чтобы буржуев бить, как эта девочка?"
       На этот раз отец не ударил сына, а оглянулся кругом, боясь, что подслушают, и сказал серьезным голосом:
       - Ты, Витька, об этом молчи, пока красные вернутся назад. Помнишь, когда тебе шел третий год, соседа нашего казаки пороли, чтобы он не рубил лес у графа Орлова-Давыдова? Теперь вот красные ушли, белых казаков пока нету, но они где-то поблизости. Если услышут разговор про коммунистов, начнут они тебя и меня пороть, как дядю Трофима пороли. Понял?
       Виктор слабо кивнул головой и закрыл со вздохом глаза: "За все порют, - обиделся в мыслях. - Петуху хвост нечаянно выдернул на прошлой неделе, солдатским ремнем выпороли. Соседской девчонке, Сашке, по носу щелкнул - чересседельником отстегали. О коммунистах начнешь разговаривать - куцкой спину иссекут, как дяде Троши... Жвик, жвик, жвик..."
       Сын "Очаковца" Александра Клюбина, девятилетний Митя, заинтересовался, что делается в городе, из которого ушли красные?
       По Курской улице мчалась ватага парней и ребятишек на Верхнюю площадь. Некоторых узнал - Мишку Трофимова, Есика Барсукова, Витьку Спарышева, Красовицкого Сашку...
       - Буржуев громить, буржуев! - звенели многие голоса. - Милиции нету, никого нету, пошли-и-и!
       Дмитрий поддернул штаны, помчался вслед за другими.
       На Верхней площади бушевали толпы народа: грабили рыбные магазины Сотниковых и Соломинцевых, посудные и галантерейные Жилиных, Игнатовых, Симоновых-Карнилевских, все, какие попадались.
       Крестьяне из окружающих деревень, ломовые и легковые извозчики из слобод, какие-то матросы в порванных формах нагружали на подводы рыбу, бочки, зеркала, посуду, шкафы и витринные манекены, диваны и стулья, кожу и скобяные изделия, соль и сахар, квадратные железные баки с березовым чистым дегтем, раскрашенные железные вывески нефтяных складов товариществ Нобель и Мазут, круглые надверные жетоны страхового общества "Россия", кули муки и пучки круглого и полосового железа, лыки и кипы веревок, колбасовидные хомутины из свиной золотистой кожи и желтые и серые валяные потники, шлеи, седелки, топоры и лопаты, даже иконы со стеклами и просто написанные на сухих березовых досках.
       Городские ребята изумленно остановились, наблюдая грабеж буржуйского имущества и проворство, с каким грузили его люди на повозки, телеги, таратайки, дроги и пролетки, дрожки и фаэтоны.
       Потом кто-то крикнул, увлеченный грабежом:
       - Круши, ребята, мировой капитал по силе возможности!
       И ребята бросились на то, что было им под силу и не нуждалось в лошадях и повозках для доставки домой.
       Иные нанизали на палку и перебросили за спину портретные рамки, тащили их, тужась и краснея. Другие набрали стопочку кухонной посуды и, прижимая к животу, медленно шествовали по улице. Третьи запаслись печными заслонками, четвертые ухитрились схватить в охапку по несколько самоварных труб, которые тут же падали и гремели о булыжники. Кто-то нес граммофон прямо с трубой, похожей на развернутый многокрасочный павлиний хвост.
       Все были довольны, что "крушили мировой капитал по силе возможности".
       По мостовой ветер гнал газетные и книжные листы: группа слободских "ухарей" громила библиотеку, выбрасывая все содержимое шкафов на улицу, под ноги толпе.
       Вдруг раздался боевой сигнал молодежи, членов РКСМ: "Факел!"
       По улицам города, в котором фактически не было уже никакой власти, а оставленные на подпольную работу коммунисты и члены РКСМ не имели права показываться публично, помчались группы молодежи - тут были и малоизвестные члены РКСМ и беспартийные юноши, давно мечтавшие проявить себя по боевому сигналу "Факел!"
       Они навалились на мародерствующих "ухарей", колотили их, не пускали в квартиры евреев, отбирали и прятали книги, охраняли квартиры родственников коммунистов, разогнали мародеров с Верхней площади и отстояли склад Упродкома, из которого организованно начали раздавать бедноте то, что невозможно оказалось вывезти. Спекулянтов не допускали к складам, гнали в шею. К вечеру в городе междувластия царил порядок.
       В такой притихший город ночью вступил Яша Семенов, сердце которого было полно тревоги и страха: "А вдруг белые патрули?! Поймают и расстреляют..."
       Никто не встретился, ни один живой человек.
       Старший брат, Георгий, впустил Яшу в квартиру. Изумился:
       - Ты, Яшка, живой?
       - Живой, а что?
       - Слух был, что тебя кулаки бросили в рабочее колесо мельницы...
       - Ну, меня-то они не посмели, - выпятив грудь и хлопнув себя ладонью по крутому животу, храбрился Яша. - Это они другого пустили в колесо, контролера Оболонковой мельницы... А ты чего это с наганом в руке и не спишь до сей поры?
       - С часу на час ожидаем белых, не до сна. А тут еще днем наша черносотенщина развоевалась было, грабежи устроила. Еле уняли ее, пришлось подать сигнал "Факел". И, знаешь, Яша, на этот сигнал отозвалась молодежь. Значит, мы силу имеем здесь и теперь, когда междувластие... Будем иметь и при белых, не сдадимся...
       - Почему же ты не уехал, тебя знают в городе?
       - Нельзя, Яша. Меня оставили на подпольную работу. И ты мне будешь помогать...
       Они помолчали, потом Георгий сказал:
       - Если белые не придут в город этой ночью, завтра пойди в Упродком, получи паек. Там тебе причитается пять килограммов пшена и два килограмма масла. Из продуктов сейчас тесно. Отстояли сегодня продсклад от разграбления. Там пайки на всех контролеров...
       - Разве Упродком еще не выехал?
       - Один Дагаев остался, Гаврил Степанович. Ему же ведь нечего бояться белых: из партии эсеров выбыл, публикация была в газете. В коммунисты отказался. Тоже публиковалось. Так что он беспартийный и... гарантирован. Мы не стали приневоливать, черт с ним... Но продукты он тебе выдаст. Догадывается, что оставлены наши ребята в подполье, побоится отказать контролерам в продуктах. Междувластье-то оно междувластье в городе, но и не совсем... Тс-с-с! - Георгий подвинулся к окну и, положив руку с револьвером на подоконник, начал прислушиваться к звукам ночного города.
      

    41. О СУДЬБЕ СОРОКИНА

      
       Бульба-Булат и Мещанинов отвели остатки отряда к Касторному, Шабуров же уступил просьбе Межуева-Бабая и Кривошеева, решил помочь им формировать партизанский отряд, с которым намечено было совершить наскок на штабы белых войск в районе Оскола, после чего пробиваться в Касторное.
       Нагрузив подводы винтовками, гранатами и патронами, Шабуров с Межуевым и Кривошеевым выехали из города. В Бродке намечалось выдать оружие партизанам.
       При выезде на Курский шлях, Шабуров услышал позади женский крик. Оглянулся с изумлением: запыхавшись, бежала Галя.
       - А я уехала было с эшелоном, но пришлось вернуться, - сбивчиво возражала Галя на упреки Василия и влезая на повозку. - Дай отдышаться, все расскажу. Ну и что ж, что я член РКСМ. Я же еще твой товарищ и жена, стрелять научилась, пистолетик твой вот где берегу, - она оттянула щепоткой вырез платья, среди грудей блеснула рукоять маленького браунинга.
       Шабуров усмехнулся:
       - Грозное оружие...
       - Грозное, не грозное, а убить может. - Галя угнездилась на винтовках и, держась за грядки, чтобы не упасть, начала рассказывать о своих приключениях в последние дни: - Выехали мы с госпиталем вместе с Наташей и ребятишками. На Касторной, оказывается, успели побывать мамонтовцы, путь кое-где поковыряли. А тут еще дорога на Елец забита, вот и задержались. На станции встретилась со знакомыми девушками, с Полей Устиновой и с Рябчуковой Марийкой. Ты ее знаешь, у нее отец в лавчонке торговал горшками, потом легковым извозчиком работал. На станцию возил он нас с тобою, когда Наташу встречали...
       - Помню, помню, - подтвердил Василий. - Ну и что же там они, девчата, делают?
       - Считают себя разведчицами, ходят среди наших. Они мне говорили, что от Третьей дивизии задание получили наблюдать за движением мамонтовцев в районе Касторной...
       - Ну и что же, много там мамонтовцев?
       - Да какие же мамонтовцы? Там сейчас наши, - обиделась Галя. - Мамонтовцы, сказывали нам, были на Касторной 6 и 7 сентября, из дивизии Постовского. Грабили, подорвали скрещение дорог из Старого Оскола на Елец и из Воронежа на Киев. Но это место теперь уже починили. Бригада старооскольская выезжала, ездил дядя Федотов, Сорокин, Анпилов, даже перестрелку с мамонтовцами вели... Только я распрощалась с казацкими членами РКСМ, с Полей и Марийкой, дрезина пришла из Старого Оскола: дядя Сорокин привез раненого Мешкова и двух членов Ревкома. Я к нему, он и сказал, что ты задержался в городе и что ему надо вернуться в Старый Оскол на задание. Если бы я не нашла тебя, то начала бы помогать дяде Сорокину выполнять задание...
       Василий посмотрел на Галю, вздохнул. "Не понимает она, что дело идет о голове? - подумал, трогательные чувства щипнули сердце. - Или уж такие все члены РКСМ, что опасность им кажется красивой романтикой, не более..."
       - А теперь с тобою буду, никуда не отойду, - продолжала Галя. Губы ее вдруг надулись от обиды, что так все получается, начала жаловаться: - Много ли мы, поженившись, вместе пожили? Да почти ничего и не пришлось: ты вечно занят, теперь белые появились... Да никуда я от тебя не пойду, пусть хоть убивают, но вместе...
       - Галочка, - тихо сказал Василий, и она придвинулась к нему, обняла.
       Сорокин в это время мчался на дрезине в расположение войск генерала Сидорина. В кармане фальшивая справка на имя Василия Ивановича Шарова, выпущенного из Старо-Оскольской тюрьмы на поруки жены по состоянию здоровья и сидевшего в тюрьме за "антисоветскую агитацию и саботаж".
       Диверсионная подпольная группа поручила Сорокину проникнуть на бронепоезд белых, где была большая нужда в квалифицированных машинистах ( многие разбежались). Предстояло при удаче взорвать бронепоезд или угнать его.
       Задержали Сорокина, как и предполагалось, в Чернянке, откуда доставили в белогвардейский штаб в Новом Осколе.
       Толстый усатый полковник, явно пьяный и радушно настроенный, увешанный целым иконостасом орденов и медалей, лично опросил Сорокина.
       - А-а-а-а, до чего большевики народ истязают, лучших истязают! - возмущаясь, застонал полковник и тут же приказал писарю составить и опубликовать в газете рассказ перешедшего на службу армии порядка машиниста Шарова "об ужасах большевистской тюрьмы". Сорокина пригласил к столу, пьяно похвалялся перед ним: - Мы умеем ценить людей, озолотим после победы всякого, кто поднимал знамя борьбы с большевистской диктатурой. Люблю я поговорить с простым человеком, увидевшим правду в шелке наших знамен. Хорошо же вы, Василий Иванович, сделали, что добровольцем к нам прибыли... Эй, ты! - крикнул стоявшему у двери солдату. - Беги и скажи каптенармусу, чтобы подобрал лучший комплект полного обмундирования шестого роста, сюда доставил. Мы будем сегодня чествовать Василия Ивановича Шарова... Самолично и перед строем возложу на него погоны, приколю медаль...
       "Хитрый, гадюка! - опасливо покосился Сорокин на хмельного полковника. - Через строй решил меня проверить, не опознал бы кто?... Надо обороняться от полковника".
       - Ваше высокоблагородие! - встал перед полковником, поклонился. - Прошу вас не устраивать мне парада и чести, как есть я человек религиозный, дал обет скромности и почитаю святых угодников Косьму и Дамиана бессребреников...
       - Да понимаете ли вы, что означает для простого человека возложение на него погонов и медалей перед строем полка? - удивился полковник.
       - Я одно понимаю, что бог гордецов не любит, - упорно твердил Сорокин. - Не нужно мне параду. Так буду водить, как никто другой. Прикажете, хоть в пекло доставлю, ей-богу! А большевики мне насолили вот как, по самую завязку, - он чиркнул ребром ладони по своему горлу, потом ударил кулаком о стол, подпрыгнула посуда. - Извиняемся, ваше высокоблагородие, но они мне здорово насолили...
       Полковник налил себе и Сорокину еще коньяку, потом расхохотался. Ему понравилась бурная речь перебежчика, а потом еще вспомнилась Алочка, из-за которой давно торговался с одним из своих коллег, и теперь вот, кажется, есть возможность выменять Алочку на чудака-машиниста, который хвастает своим "бессребреничеством". Подвинул к себе телефонный аппарат, покрутил ручку и поднес трубку к уху.
       - Майор Занин? Вы жаловались, что не можете использовать бронепоезд из-за сбежавшего машиниста, так вот могу вас обрадовать: сидит рядом со мною первоклассный машинист. Конечно, доброволец... Да, да, ему большевики насолили побольше, чем нам... Год сидел в тюрьме, это ведь обиднее, чем ваша невеста вышла замуж за комиссара... Ну-ну-ну, я пошутил, а вы к сердцу... Сейчас же присылайте своего человека за машинистом... Конечно, конечно, обмундируем до последней пуговицы из своих запасов. Только и вы не забывайте обещанного: вечером пришлите мне эту Алочку-смуглянку и, конечно, две бутылки коньяку, как условились... Не возражайте и не скупитесь, вам ведь все равно придется сегодня двигаться к Старому, а я еще денька два побуду в Новом Осколе, Алочка будет кстати. И так, присылайте Алочку и Коньяк... Вести о Мамонтове? Имеются, радиограмма получена: гуляет орел от Ельца до Козлова и Тамбова, скоро ударит по Воронежу... О вашем крестнике, о полковнике Пузееве, сообщили: скончался в Козлове. Сам попросился перевезти его в родные места из Воронежской больницы, когда почувствовал приближение смерти... Заслуга, конечно, ваша, но... стреляете вы врассыпную. А чего вы спорите против очевидных фактов? Если полковник Пузеев жил после вашего выстрела несколько месяцев, какая же здесь кучность стрельбы? Рассыпная стрельба, не в сердце и не в голову... Не огорчайтесь, майор, не огорчайтесь: с нами пойдете, слава воссияет над вами... А как же, из поручиков мы вас сразу в майоры, за один подвиг, что изменника Пузеева стреляли и привели в наше распоряжение роту бывшего 25-го Смоленского полка... Конечно, нелегко... Что-что? Не точен ваш чин... Штабс-капитан? Да ладно, на днях станете подполковником, поддержу... Жду коньяк и Алочку. До свиданья!
       Налив и выпив еще коньяку, полковник доверительно сказал Сорокину, не имея сил не похвастать перед ним:
       - Мы умеем ценить людей. Вот, например, талантливый человек Занин. Еще при Временном правительстве, когда он был подпоручиком, заметили его талант и послали на высокий пост уполномоченного Юго-Западного фронта по организации власти при 25-м Смоленскому полку. Талант, а большевики его хотели зажать в скобку, командиром взвода назначили, вот и ушел к нам. Теперь вот командует группой бронепоездов...
       Сорокин кивнул головой в знак согласия с полковником, сам подумал: "Попаду если на бронепоезд, дам этому Занину повышение, на воздух взорву..."
       - Войдите, - сказал полковник Невзоров, когда в дверь постучали.
       Через дверь просунулся в кабинет курносый серобородый солдат в широкой фуражке с красным околышем и с овальной кокардой. Облапив обеими руками, он прижимал к животу целый ворох обмундирования. На изгибе локтя правой руки висели связанные желтоватым шпагатом новые яловые сапоги черной кожи с золотистой щетинкой у козырька голенища. Длинное мохнатое полотенце с зелеными и розовыми полосками шарфом обмотано вокруг шеи солдата, мохрастые концы лежали на плечах.
       Отпихнув солдата к сторонке, следом переступил порог пожилой человек с синеватым от частого бритья щеками и седеющими усами под красным широконоздрым носом. Он петушком подбежал к полковнику.
       - Так что, ваше высокбродь, шестого росту в складе нету! - вытянувшись и взметнув ладонь к сверкающему зеленым глянцем козырьку форменной интендантской фуражки, старательно рапортовал. Красная шея собралась складками от натуги и чрезмерно заброшенной назад головы, серые воспаленные глаза округлились от подобострастия и усердия. - Нашли пятый, но очень просторный... Прикажете выдать?
       Каптенармус стоял к Сорокину спиной, но он все равно узнал его, инстинктивно оглянулся на дверь, но сейчас же подавил в себе бесполезное желание убежать и шагнул к солдату с узлом, щепотками пощупал добротное сукно защитной английской гимнастерки, щелкнул ногтем по седоватому слойку стальной подковы на каблуке толстоносого сапога, усмехнулся: "Крепкая одежа-обужа, только носить, кажется, не придется в этой обстановки..."
       - Зайдите в соседнюю комнату, к машинисткам, выдайте! - сказал полковник...
       - Хе-хе-хе-хе, - отослав машинисток и солдата, заговорил каптенармус с глазу на глаз с Сорокиным. - Никакой ты не Шаров. Меня, вахмистра Кичаева, не проведешь. Я тебя, Кузьма Тихоныч, среди мильона узнаю, как ни рядись под наше сословие. Туго выходит, в гости к нам пожаловали, чтобы шкуру прятать?
       - Шкуру я, Сидор Сидорыч, не привык прятать, но умирать не здорово спешу. Я тебя упреждаю: выдашь, самому не жить...
       - Э-э-э, не-е-е-ет, мил-человек ты меня не напугаешь! - Кичаев погрозил пальцем и сейчас же ткнул им в свою медаль на груди "За храбрость". - Тут все сосредоточилось - и как тебя заарестовали в шестнадцатом году с листовкой в комбинезоне и как...
       - Брось мне брехать, - прервал его Сорокин. - Не за храбрость тебе дали и не за двадцать пять лет службы, а за провокации. Ты хоть бы на старости лет о грехах подумал... Обещал ведь, когда в тюрьму отвели из "биоскопа" Грекова в прошлом году, что не будешь вредить Советской власти.
       - Ась? - переспросил Сидор Сидорович. - Что же оно означает? Под расписочку меня отпустили, а мы... шаг-шаг и убежали, - ехидно усмехаясь и недобро суживая глаза, с напускным добродушием шутил Кичаев, всматриваясь в Сорокина. Внезапно, прыгнул он по-кошачьи на плечи Сорокина, завопил благим матом:
       - Помогите, господа, помогите, я большевика поймал!
       Сорокин ударил кулаком, и Кичаев вместе со сплющенной ударом интендантской фуражкой покатился по полу.
       - Нет, ты меня не убьешь и не лишишь второй медали! - по-гусиному шипел Кичаев, уклоняясь от пинков сапога Сорокина. А когда на шум прибежали солдаты и офицеры, захрипел: - Хватайте его господа, большевистский шпион...
       - Какой там шпион?! - смело возразил Сорокин, в голове которого возник обнадеживающий план спасения. - У меня справка, что я пострадал от Советской власти, в этот сумасшедший старик спутал мою личность с кем-то другим, требует отдать ему долг в сумме ста рублей, грозится оклеветать меня. Да, вот крест святой, я его впервые в жизни встречаю, ни копейки у него не занимал. Ну а по голове огрел, так ведь рассерчал я на него за небылицу, маленько стукнул по кумполу...
       - Как это "маленько"? - завизжал Кичаев. - Шишка вот на голове, вся фуражка сплющена...
       Полковник Невзоров раскатисто захохотал.
       - Да, шишка круглая и все растет, растет, с арбуз станет. Ха-ха-ха! Вздумали же вы, Сидор Сидорович, в такое время вспоминать о долгах, когда человек пришел бескорыстно послужить отечеству. Ха-ха-ха-ха!
       Другие офицеры тоже засмеялись, потому что лицо и помятая фигура Кичаева были очень комичны.
       "Настроение у них шикарное, да и полковнику не хочется упускать Алочку и коньяк, - мелькнуло в мыслях Сорокина. - Расследование надо ему подсказать, чтобы время затянуть... Ночью тогда убегу из кутузки".
       - Ваше высокоблагородие, оградите меня, пожалуйста, от оскорбления каптенармуса, расследуйте, как есть, дайте возможность послужить матушке России...
       -Посадите в школьную кладовку, - кивнул полковник адъютанту на Сорокина. - Человек этот мне нравится, нечего спешить...
       Сидор Сидорович в отчаянии упал перед Невзоровым на колени.
       - Разрешите вытребовать командира второй роты и еще машиниста Зиборова, - взмолился он. - Те знают личность, ей-богу!
       - А если не узнают, я тебя на воду и на сухарь посажу под строгий арест! - сквозь зубы процедил полковник и приказал вызвать командира роты и машиниста.
       Вскоре вошел и молодцевато доложил о себе полковнику пожилой брюнет с бородавкой у правой ноздри длинного тонкого носа:
       - ...поручик Васильев прибыл по вашему приказанию!
       Сорокин сразу узнал вошедшего. "Уже поручик, а был прапорщиком запаса, командовал отрядом потешных, руководил курсами унтер-офицеров для преподавания ими Сокольской гимнастики в школах, - вспомнилось все об этом человеке. - На высочайшем смотру потешных отмечен августейшим вниманием и медалью. Говорят, человек честный, хотя и не любит большевистский режим. Неужели польстится на грошевую награду и выдаст?"
       - Опознать можете? - спросил полковник, повел глазами на Сорокина, смело глядевшего на Васильева.
       Что-то еле уловимое двинулось в мускулах лица Васильева, в острых зрачках карих глаз. Он, показалось Сорокину, заколебался и плотно сжал тонкие сухие губы, окаймленные черным шнуром усов и маленькой треугольной бородкой. "Если выдаст, залеплю их благородию, так что салазки на бок сдвину, - решил в это мгновение Сорокин и подался поближе к Васильеву. - Будет он меня, механика депо, помнить..."
       - Личность мне незнакома, господин полковник, - глуховато сказал Васильев, и полковник вздохнул облегченно.
       - Идите, поручик. А вахмистра Кичаева под арест, за... панику. Машинист Зиборов не нужен, я верю дворянину Васильеву...
       - Ошибка, вашскородь, ошибка! - трясясь от ярости и испуга, снова грохнул Кичаев в ноги полковнику. - Разрешите покликать командира взвода из второго батальона. Он может утвердить личность шпиона. А уж если и ему господь образ исказит, тогда хоть стреляйте меня, хоть шомполами используйте...
       - Занимательно, - протянул полковник. - Хорошо, вызывайте...
       В комнату вбежал высокий рябой человек со свежими рубцами не совсем заживших ран на щеках. "Урядник Синенос! - чуть не вскрикнул Сорокин. - Выдаст, гадина!"
       - Этого человека знаете? - спросил полковник двусмысленным тоном в надежде, что Синенос догадается дать отрицательный ответ, так нужный полковнику. "Расстрелять Шарова можно потом, если потребуется, - роились у полковника мысли, - а сейчас нельзя: тупица Кичаев прославится, а надо мною будут исподтишка смеяться все подчиненные, что дал себя обвести вокруг пальца".
       Синенос не понял полковника. Захлебываясь от охватившей его радости и от мысли, что неминуемо получит награду и повышение, он залпом выпалил:
       - Это старооскольский большевик из депо. Еще вместе с лейтенантом Шмидтом восставал против царя в пятом годе. Комиссар Совдепа, застрелил Виктора-гармониста, который восставал с массами народа против Совдепа в декабре семнадцатого, реквизировал имущество самых добропорядочных людей города...
       Сорокин, отпихнув солдат, с размаху налетел на Синеноса и ударом головы в подбородок опрокинул его, дважды ударил сапогом в общей суматохе.
       - Хватит! - хмуро сказал полковник. Трудно было понять, к чему относилось это "хватит"? Толи, что хватит бить скорчившегося Синеноса, толи, что хватит мягкотелости по отношению к Сорокину. - Чего стоите?! - закричал на адъютанта. - Повесьте перебежчика сейчас же, на телеграфном столбе...
       Когда Сорокина увели вешать, полковник Невзоров снова позвонил Занину:
       - Поскорее присылайте Алочку и коньяк, тоска грызет... Машиниста? Конечно, отдам... Не этого, есть у меня Зиборов, того отдам, а этого повесили. И так, поскорее - Алочку и коньяк.
      
      
      
      

    42. СВОИ И ЧУЖИЕ

      
       Колокола в городе затрезвонили все сразу. Видать, кто-то подготовил торжественное вступление белых в Старый Оскол.
       - Наши идут, спасители! - зашумели на улицах толпы буржуазии. Врач Френкель вышел в полной форме, в погонах. Потом из собора и Николаевской, Михайловской, Успенской, Покровской церквей вывалились толпы богомольцев, попы с хоругвями, в сверкающих ризах. Особенно выделялись и старались быть на виду - отец Иоанн из Михайловской церкви, похожий лицом на суслика, отец Матвей из собора - черный, седоватый, и рыжий великан с голубыми глазами из Николаевской церкви.
       - Даруй, господи, победы воинству христову над супостатами! - гремел бас рыжего громилы. Подпевы отца Матвея и Иоанна тонули в руладах коллеги, потом грянул клирный хор.
       Шкуро появился со стороны Стрелецкого моста по Успенской улице. Раненый, с костылями. Чернявый, с проседью. Бородка клинышком. Аккуратно подстрижен, лицо красивое.
       У магазина купца Мешкова, на углу Курской и Успенской улиц, чинно остановился, его сняли осторожно с лошади два офицера. Принял хлеб-соль, передал адъютантам.
       На Нижней площади начался молебен, потом - парад войск.
       При всех регалиях принял в параде участие бывший воинский начальник полковник Михайлов с сыном, поручиком. Разоделись перед Шкуро, как перед царем. Михайлов, широкобородый, широкоплечий, известный в народе за словонеохота, произнес вдруг речь во славу армии Деникина и славной ее конницы Мамонтова и Шкуро. Взял слово и сынок. Бойко говорил, даже люди удивлялись: то сидел в "биоскопе" Грекова и потешал публику игрой на пианино, а то вдруг произнес гневную филиппику против "большевистского насилия над культурой, религией, человеческим достоинством и собственностью".
       За некоторое время до торжественного молебна в Старом Осколе с "Волчьей сотней" Шкуро произошло неожиданное: помчались они в сторону Касторного, чтобы с налета вырваться на магистраль Воронеж-Киев. Ни выстрела навстречу, ни сопротивления. Настолько дух поднялся, что даже и разведку не выслали. "Чего там? Краснопузики теперь, наверное, о Москву задницей ударились!"
       Запасная рота ополчения продолжала сидеть в Роговском лесу: никто не решался первым дезертировать. И вдруг племянник купца Малахова, Дмитрий Сысоев, заметил с дуба всадников.
       - Ребята, белые едут, наши! - закричал он, чуть не упал с дуба, спускаясь в спешке на землю. - Где начальство?
       - В Роговое поехали пьянствовать, еще не вернулись, - сообщил кто-то из ополченцев. - Да и на черта их ждать, не успеем... Вот бы знать, свои едут или чужие?
       - По коням видать и по всадникам, по форме - это чужие, - почесал Сысоев в затылке. - Кажется, чеченцы...
       - А они какой веры, православной? - допытывался низкорослый бухгалтер.
       - Нехристи-магометане, - сказал кто-то. - Можно стрелять, греха никакого...
       Постепенно собралась на опушку леса вся многочисленная рота из 450 человек. Теперь уже все видели, что к лесу скакали чеченцы или осетины в черкесках и башлыках с волчьими хвостиками на шлычке.
       - Ребята, хлестанем по этой нехрещенной мерзости, потом винтовки бросим и разбежимся, - предложил кто-то: - повоюем и в плен не попадем, тогда хоть и вернутся комиссары, концов не найдут для наказания... Валяй, заряжай!
       Лязганье затворов напугало птичек, взлетели над лесом. Командир "Волчьей сотни", видать, опытный полковник, по птичьему граю определил, что в лесу что-то неладно. Остановился, подал какую-то команду, но уже было поздно: четыреста с лишним винтовок загремели выстрелами, пули снимали всадников и валили лошадей, не считаясь, где свои и чужие.
       Несколько минут шла пальба, опустошившая почти наполовину "Волчью сотню". Оставшиеся в живых в панике отступили. А когда они через час ползком продвинулись в лес, там никого не было: ополченцы дружно разбежались, валялись только винтовки без затворов и без подающих механизмов в магазинных коробках.
       В Старый Оскол "волчьесотенцы" возвратились злыми. Они даже не знали, кто их так поколотил. На полусотне крестьянских подвод привезли "волчьесотенцы" своих раненых. Купцы и купеческие дочки понабежали, дарили раненым конфеты, папиросы, но те все это бросали назад, в лицо дарителям и что-то кричали на непонятном гортанном языке.
       Полковник "Волчьей сотни" был взбешен всем происшедшим: в грязи, с поцарапанным лицом и разодранными назади штанами, так что сквозь дыру белели клочья подштанников (прохватило пулей, не зацепив тела), он визжал и кричал, потом приказал солдатам хватать старооскольцев и грабить.
       Еще продолжался молебен, еще поздравляли поручика Михайлова за его гневную "филиппику" против большевистского насилия и беспорядков, а по городу уже гонялись белогвардейцы за населением - грабили, насиловали, пороли шомполами, кого попало. Свои и чужие, все получали знаки "благородного внимания", закрывали ладонями окровавленные лица или бежали, хватая руками за иссеченные шомполами задницы, сверкая нижним бельем и голыми пятками: все остальное обмундирование было отнято и содрано "освободительной армией порядка".
       В общественном клубе на Белгородской улице, чтобы умилостивить победителей, купцы устроили обед для офицеров, играла музыка. Чеченцы и осетинцы в черкесках с газырями, с волчьими хвостами у капюшонов и шлычков башлыков, плясали дико, стреляли в пол из "маузеров" и "кольтов". Даже у Шкуро, любителя шумных гулянок, разболелась голова. Он приказал вывести его в сад на прогулку.
       Окруженный офицерской свитой, хромал Шкуро на костылях. Одна нога его была забинтована очень толсто, натянут чулок, чтобы не давила обувь.
       Заметив пьяного солдата, обнимавшего кухарку на садовой скамейке, Шкуро проковылял мимо. Солдат не обратил никакого внимания на генерала. Тогда он разъярился, начал бить солдата костылем. Сломался один, сейчас же адъютант подал Шкуро другой.
       Плюнув на избитого солдата, Шкуро присел к вынесенному в сад столику и начал пьянствовать. А с балкона номеров Трифонова уже свисало над тротуаром странное знамя из огромной серой волчьей шкуры с нашитыми серебряными буквами, собранными в лозунг: "Смерть большевизму!"
       Свои и чужие почувствовали себя в городе, как на сиденье из ежовых игл. Белые развернули агитацию: во дворе яичного склада Робинсона и Ко, на Верхней площади, офицер Лаптев из слободы Казацкой, сынок владельца известково-мелового производства, самолично судил коммунистов и членов РКСМ, арестованных его карательным отрядом. Высокий, щеголеватый двадцатипятилетний блондин, он старался расстреливать лично, хвастаясь, что стреляет без промаха. Потом Лаптев объявил таксу оплаты каждому желающему участвовать в учете жидов и коммунистов: от ста до тысячи рублей николаевскими кредитками за "учтенную голову".
       На заборах появились красочные плакаты с надписью: "Полюбуйтесь, куда большевики тянут христианские души". Изображен пылающий "ад", в центре которого, окутанный туманом, Ленин изображен в виде главного Вельзевула. У его живота - курчавый Троцкий с рогами и вилами. На рожках вил нанизаны люди, бросаемые Троцким в котел с кипящей смолой.
       Торжественный трезвон колоколов продолжался, заглушая плач и крики насилуемых, ограбляемых, расстреливаемых. Сам начальник карательного отряда, Лаптев, скакал по городу в поисках "учетчиков" жидов и коммунистов, так как заготовленные "головы" уже к полудню были расстреляны, новых не поступало.
       - Стой! - скомандовал Лаптев двадцатилетнему Андрею Карпухину. - Ты знаешь вот таких коммунистов?
       Подавляя в себе внутреннюю дрожь и ожидая, что вот-вот Лаптев догадается арестовать его, члена РКСМ и связного подпольного комиссара Георгия Иванова, Андрей Карпухин внимательно глядел в предложенный ему список и запоминал фамилии, чтобы предупредить людей об опасности.
       - Да вот этого знаю, вот этого и вот этого, - начал он торопливо водить пальцем по списку. - Но я сам видел, удрали они туда, на север.
       - Ах, сволочи! - воскликнул Лаптев и сейчас же зачеркнул несколько фамилий карандашом, чтобы не сбивали с толку, раз коммунисты эти удрали. Потом он перевернул список второй стороной, и у Андрея зарябило в глазах, светло-русые волосы, казалось, встали дыбом: первой стояла фамилия его, ниже был записан упродкомиссар Георгий Дмитриевич Иванов, наборщик Николай Иванович Акинин, профработник Мирошников Иван Федорович, активист каторжник Константин Анпилов, член РКСМ Галина Шабурова...
       - Знаешь этих?
       - Одного только знаю, - вырвалось у Андрея. - Вот этого. Отлично знаю. Мы с ним, с Ивановым Геркой, учились в свое время в высшеначальном училище. А еще вот этого знаю, Андрея Карпухина. Сволочные ребята, коммунисты, народ обижали, мне вот однажды набили шею. До сей поры жилы ноют...
       - Веди к ним! - крикнул Лаптев, сворачивая список.
       - Да как же я поведу к ним, если они уж с неделю удрали, с первым эшелоном выехали...
       - А-а-а, черт, нам выехавшие не нужны, - Лаптев начал вычеркивать фамилии, а Карпухин зашептал:
       - Можно к вам приходить, если я кого из коммунистов обнаружу? Я же на них зол до невозможности...
       - Всегда, будем рады! - в каком-то пьяном возбуждении Лаптев пришпорил коня. За ним помчались и два чеченца из его охраны. Андрей Карпухин немедленно нырнул в первую попавшую калитку, спрятался во дворе. Он слышал цокот копыт и крик опомнившегося Лаптева: - Эй, парень, куда ты делся? Фамилия твоя и адрес? Да нет, не ты, со мною вот сейчас разговаривал беловолосый...
       - Беловолосый? - переспросил знакомый голос, по которому Андрей узнал сына хозяина того двора, в котором спрятался за грудой ящиков и бочек. "Неужели выдаст? Он же видел, что я нырнул в калитку. - Достал из под рубахи "наган", приготовился к бою. - Нет, мне нельзя, надо предупредить Иванова и всех остальных, чьи фамилии видел в списке у Лаптева". Хотел было перебежать через двор и пробраться через забор на огороды и на другую улицу, но тут долетел голос: - Видел я беловолосого, он побежал наверх, к дому Лихушина...
       - За мной! - закричал Лаптев, звонко зацокали лошадиные копыта...
       Уже начало вечереть, когда Андрей Карпухин пробрался на квартиру Иванова. Там он застал и Яшу Семенова, младшего брата Георгия, родного ему по матери, чужому - по отцу.
       При обоих же и рассказал о случившемся.
       - Значит, ясно, - вздохнул Георгий. - Свои и чужие люди, иной раз и не поймешь, кто из них выдаст тебя, кто скроет от врага... Вот что, Андрей, мне и тебе нельзя больше показываться в городе в дневное время. Будем действовать лишь по ночам. К Дагаеву больше не заходить. Встречи со мной не ищи, пока я сам тебе скажу. Всю информацию будешь передавать мне через рабочих типографии - Семенова Александра из Ламской и Алейникова Павла из слободы Гумны. А встретишься с ними на квартире у владельца типографии, у старика Алексея Попова...
       - Как, у буржуя? - удивился Андрей, но Иванов похлопал его по плечу и сказал:
       - Скрыл же тебя буржуйский сын от Лаптева. Так почему же не может нам сослужить службу тот человек, который еще в девятьсот пятом и двенадцатом годах помогал подпольщикам шрифтами. Ну, об этом не будем. Скажу тебе кратко: у старика Попова одна из наших конспиративных явок. А паролем будет служить при явке к Попову вот это, - Иванов достал потертый листок с текстом песни "Марсельеза" и подал Андрею. - Старик любил и любит петь "Марсельезу", сам попросил этот пароль...
       - А как же ты будешь без продуктов, без газет? - спросил Андрей.
       Иванов усмехнулся и повел глазами на Яшу:
       - Ему придется поработать. Маленький, никто не подумает, а он справится, купит мне хлеба в лавке, "Южный край" с приложением и "Русское слово". Других газет теперь в Старый Оскол белые не впустят...
       Этим же вечером отец Межуева-Бабая, чуть не попав к деникинцам в плен при попытке вербовать партизан в Атаманском, всполошенным вернулся в Бродок и рассказал о занятии белыми города Старого Оскола, о слухе, что Сорокин повешен в Новом или Старом Осколе и что завербованные было в партизанский отряд крестьяне побоялись явиться на сборный пункт, а конный разъезд белых рыскает по селам... А Шкуро пьянствует, его солдат перебили ополченцы...
       Какой-то парнишка по фамилии Чунихин, остроносый и худощекий, прибежал от Межуева-Бабая к Шабурову в тот самый момент, когда он закончил сходку на Песчанском спиртзаводе Колмакова и Гуркина и успел записать в партизаны человек пятнадцать.
       - Нет, приказано лично, - упрямился мальчишка, не желая передать записку Гале. Дежурившей у входа в корпус завода. - Приказано срочно и в собственные руки товарища Шабурова.
       Прочитав записку, Шабуров послал Галю с мальчишкой к Межуеву-Бабаю с приказом немедленно запрягать, погрузить все оружие на подводы и ехать через Песчанку.
       - Скажи ему, Галя, что с нашим небольшим отрядом невозможно нападать на Старый Оскол, будем пробиваться на Касторное, пока белые путаются в Старом Осколе и в какой-то мере напуганы огнем запасной роты ополчения. Через полчаса чтобы все было готово, я с партизанами подожду здесь...
       Уже начало темнеть, когда подводы с оружием и партизанами выехали на Курский шлях. Шабуров с Галей шагали рядом с головной подводой, Межуев с Кривошеевым ехали верхами в хвосте обоза. Партизаны, обхватив винтовки и понуро опустив головы, сидели по два по три на возах.
       Молчание царило над всем обозом. Лишь негромко постукивали колеса да изредка фыркали лошади. Печально было людям покидать родные места, родные семьи и села, где жили свои и чужие. Но покидать было нужно: шло временное отступление. Отставали от которого лишь оставленные на подпольную работу и те из людей. Которые принадлежали к чужим и ненавидели Советскую Отчизну. Сколько их, никто не считал, а сами они никогда о себе не скажут, всегда умеют казаться ласковыми и преданными, если им не удастся сунуть кинжал в спину Советской власти и убить ее насмерть. Недаром римляне еще придумали образ лицемеров в виде божества дверей с двумя противоположно обращенными лицами и дали этому божеству имя "Янус", двуликий...
       - Видишь вот, Галя, - прервав молчание, сказал Шабуров и кивнул в сторону партизан на подводах. - Они еще больше нас страдают: семьи у них, детишки, хатенки остались, а вот едут... Пройдут года, героями назовет народ таких людей, членов РКП(б), членов РКСМ и беспартийных. Все назовут...
       - Нет, Вася, не все, - возразила Галя, и голос ее наполнился обидой. - Иные назовут, вернее, уже назвали нас идиотами, что жизнь свою и молодость губим из-за комиссаров и большевиков...
       - Ты что, Галя?!
       - А вот то, что слышишь, Вася. Когда мы погружались с Наташей и с ребятишками в госпитальный эшелон, подбежала к нам Маруська Ильинская, соседка наша. Помнишь, когда мы шли однажды из города, она все к нам приставала, называла нас бессовестными... Усики у нее черные, как у мужика...
       - Помню, а что она?
       - Она меня позвала от вагона и прошептала: "Куда ты, идиотка, едешь с этим побитыми комиссарами? Чего тебе бояться с такой красивой мордочкой? Придут белые офицерики, им тоже женщины нужны, на руках носить такую станут. У них еще получше все это, мужское..., а культура несравненная. Говорят, у них порошок есть, депиляторий: помажешь волосы подмышкой или где, сойдет все до гола, начисто. Вот какая культура! Уж я, признаюсь, насмерть зацелую такого офицера, который даст мне порошок. А то ведь некрасиво: девушка, а на губе серные усики..."
       - Что же ты ответила этой жмурке?
       - Выругалась я, Васенька, и проституткой ее обозвала и сказала, что для меня дорога одна Родина, дорог один муж, усиков черных я не имею и под белогвардейцами не собираюсь лежать. А еще двинула ее в грудь, что она даже в мазут и уголь в белом платье села...
       - А ты, оказывается, злая, - радостно усмехнулся Василий.
       - Пошла на драку, волос не пожалею. Без злости разве можно одолеть всякую мерзость, загрязнившую нашу землю, - распалилась Галя. - Дядя Федотов сказал мне на Касторной, что мы, может быть, к Новому году вернемся в Старый Оскол и поганой метлой выметем из города разных мерзавок-жмурок с черными усиками...
       - Дядя Федотов никогда не врет, - серьезным голосом сказал Василий. - Я тоже верю, что мы придем и отпразднуем Новый год по народному, с молением "кесарецкому", с поднятием жареного гуся на деревянном круге к самому потолку, с восклицаниями и поздравлениями: "С Новым годом, с новым счастьем!" Хорошо это у народа выходит - и наивно и задушевно...
       - И знаешь, Вася, - прервав его и зажав пальцы в своей руке, доверительно зашептала Галя, - я тогда обязательно оденусь в розовую шелковую кофточку и в темную шерстяную юбку, обуюсь в высокие желтые ботинки со шнурками. Весь тот наряд надену на себя, в каком ты три года тому назад видел меня на свадьбе у мастера Анпилова. Помнишь в слободе Троицкой?
       - Ну, как же! Молодые теперь еще поживают?
       - Ох, Вася, не говори о них! - испуганно воскликнула Галя. - Иван Григорьевич внезапно скончался еще в семнадцатом году. С вечера был здоров, а к утру умер. Говорили в народе, что жена отравила. Она была жадная до мужчин, а он прохладный. Уехала потом Анна Сергеевна, вдова, со священником Антоном Викторовым, что в двухэтажном домике жил на Воронежской улице. Там и поживают, в Дебальцево...
       - Василий Петрович! - окликнул Шабурова один из партизан. - Какие-то люди маячат, вроде как верхами...
       - Остановить обоз! - приказал Василий, узнав по силуэтам двигавшихся со стороны города конников, что это военные, может быть, и, скорее всего - белые конники. Он быстро осмотрелся, оценивая обстановку. В глаза бросились копны позднего проса по обеим сторонам дороги, в мозгу начал складываться план действия.
       - В чем дело? - подскакал Межуев-Бабай с Кривошеевым. - Почему остановили обоз?
       - Белые конники, - показал Шабуров на шлях. - Видите, в лощину спускаются...
       - Давай рискнем! - воскликнул Кривошеев. - Умрем в бою за Советскую власть...
       - Предпочитаю, Евдоким Прохорович, жить за Советскую власть, - возразил Шабуров и сейчас же тронул рукой колено задумавшегося Межуева-Бабая. - Давайте схитрим, уклонимся от боя с таким большим отрядом... Спрячем партизан за копнами, возчики начнут навивать возы... Это же естественно...
       - Согласен, - сказал Межуев-Бабай и молодо помчался на коне вдоль обоза, лично приказав партизанам. Те поняли сразу всю военную хитрость. В одну минуту каждый человек занял свое место.
       Работа по укладке снопов проса на возы проходила так естественно в привычных крестьянских руках, что белым даже на ум не пришло усомниться. Отряд их ехал по шляху с песнями, лишь кто-то из начальников весело прокричал:
       - Бог помочь, мужички! Поскорее молотите просо, в гости заедем по блинцы со сметаной...
       - Милости просим, дорогие, - нарочито грубоватым голосом отозвался Шабуров, подбрасывая сноп на воз. - Завсегда рады гостям...
       ... Как только отряд скрылся, обоз с оружием и партизанами двинулся дальше. Хорошо еще, что надвинулись тучи, заволокло все небо, в темноте, никем не замеченные, въехали в Каплино.
       - Да у нас тут полным-полно белых, - сказала вышедшая на стук в окно женщина. - Понарезали кур и гусей, понастелили в хатах соломы, остепенились на ночевку...
       Решили изменить маршрут, податься левее, в Федосеевку, чтобы через нее выбраться на касторенскую дорогу.
       В Федосеевке была мертвая тишина и темень. Лишь в некоторых хатах светились окна. Вдруг Межуев заметил человека, кряхтевшего за сараем. Подкрался и схватил за шиворот.
       - Ни звука, тсс! - белые в селе есть?
       - Никого нету, - зашептал старик, застегивая штаны. - Ни белых, ни красных... А ты, случайно, не Межуев-Бабай?
       - Тсс! - тряхнул Межуев старика за плечо. - Никаких вопросов... Ты вот ответь сам, зачем сидел здесь? По духу чую, что не опорожнялся...
       - Животом я скорбею, а вот с испугу не могу, - заныл старик. - Отпусти, пожалуйста, могу штаны напачкать. Я вот, за углом посижу...
       Едва Межуев-Бабай выпустил старика из рук, он исчез за косматым углом сарая, обставленного снопиками свеже-обмолоченной и остро пахнущей конопли. Да так и не вернулся старик, что очень встревожило партизан.
       Отряд и подводы разместились вдоль сараев, амбаров и плетней, под осокорями и тополями. Разведчики двинулись обследовать улицу до поворота направо, на север...
       Вскоре один из парней вернулся.
       - Видите, окно светится? Я подсмотрел, - волнуясь докладывал разведчик. - В хате беляков полно и старик этот, что от нас убежал, рассказывает им что-то. Я знаю старика - Александр Кобел... Разрешите, гранатой хвачу?
       - Обманул, сволочь! - выругался Межуев-Бабай, с этого бы Кобла надо шкуру с живого снять, да не можем... передай всем, едем немедленно: Кобел заводит нас в ловушку...
       - Хто це притулився? - сиплым голосом спросил один из белых патрульных, присматриваясь к повозкам и людям. - Хиба ж це...
       Казак не договорил и повалился, сбитый кулаком Межуева, второго оглушил Шабуров винтовочным прикладом.
       Но по улице уже начинался шум, из домов выбегали предупрежденные Коблом белогвардейцы.
       - В гранаты и на прорыв! - скомандовал Межуев, так как другого выхода уже не было. Начался грохот гранат, ружейный треск, крики.
       Пользуясь темнотой и паникой белых, партизаны прорвались на полевую дорогу, исчезли в темноте.
       - Жаль, Кобла упустили! - горевал Межуев-Бабай. - От этого Кобла потомство будет не людей, а собак, от которых честному человеку не продыхнуть. Ему и свои и чужие - все помеха: искариот... Кулачина!
      
      
      
      

    43. ВОЗВРАЩЕНИЕ

      
       До Касторной отряд Межуева-Бабая следовал с Шабуровым без особых происшествий. В пути встретили нескольких ополченцев из запасной роты, от которых узнали точно, как произошел внезапный бой роты с белыми и как рота, расстреляв все патроны, разбежалась, кто куда. Но все больше - по домам.
       Утром, когда уже голова отряда вступала в Касторное, послышался сзади треск мотоциклетного мотора. Какой-то нахальный разведчик белых подкатил метров на двести к хвосту отряда, сорвал с плеча карабин и начал обстреливать.
       Межуев скомандовал партизанам, и те дали залп. Мотоциклист был убит наповал, а новенькая неповрежденная машина была захвачена отрядом в качестве первого военного трофея.
       - Хороший знак, - хохотал Межуев-Бабай, ведя мотоциклет за рога. - Вот на такой машинке назад бы, в Старый Оскол и Бродок приехать, чтобы все видели наше возвращение. Как вы думаете, Василий Петрович, хорошее бы возвращение было на технике?
       - На чем оно будет, пока не знаю, - ответил Шабуров. - Но возвращение будет обязательно... А это что люди? - кивнул в сторону речонки у конопляников, где копошились бойцы у костров, варили в котелках завтрак. Давайте зайдем... Силков, чего тут делаете?
       - Остановились здесь, товарищ Шабуров, - доложил Андрей Силков. - Вся наша караульная рота. А вот и командир нашего первого взвода...
       - Здравствуйте, товарищ Эрденко! - ответили на приветствие комвзвода Межуев и Шабуров. - Где же командир роты?
       - Пошел к штабу позвать на завтрак начальников - Кулибабина и Завьялова. Рыбы тут нажарили...
       - Рыбы нажарили, а опаски никакой нету... Даже охрана не выставлена...
       - Нет, как же? Мы наблюдаем со стороны Лачиново, больше не приказано...
       Межуев с Шабуровым переглянулись.
       - Где Бурицкий?
       - Там, на платформах, - неопределенно показал Эрденко рукою, проводил Межуева и Шабурова недоуменным взглядом. "В самом деле, почему мы так расположились без всякой опаски? Будто в гости приехали..."
       Председателя Старо-Оскольского Ревкома товарища Бурицкого отыскали на платформе вокзала Касторная-Восточная. Он стоял около вагонов и руководил погрузкой снаряжения и продовольствия.
       Бурицкому помогал Мешков. Левая рука его была забинтована, висела на перевязи. Но сам он выглядел бодро, бегал от вагона к вагону и, советуя правильнее грузить без нагромождения, кусал от куска ржавого хлеба в его правой руке. Увидев Межуева-Бабая и Шабурова, торопливо сунул хлеб в карман, молодцевато козырнул и четко выговорил:
       - Здравия желаю, товарищи! Помогите вот нам поскорее от кухни оторваться, а то с моим мнением товарищ Бурицкий не считается. Говорит, что я просто напуган в Чернянском бою...
       - Хватит, хватит! - полушутя, полустрого прервал Бурицкий Мешкова и направился к разговаривающим с ним Межуеву и Шабурову. Косясь на горевший невдалеке от платформы костер под большим чугунным котлом на треноге из длинных обломков водопроводной трубы. Несколько ребятишек и женщина в голубом платье и цветастом белом кашемировом платке хлопотали у дымившегося седым паром котла. - Это моя жинка кашу варит, - здороваясь, пояснил Бурицкий и улыбнулся: - Вовремя прибыли. Сейчас каша доварится, позавтракаем и двинем эшелоны на Елец...
       - Товарищ Бурицкий, завтракать некогда! - возразил Межуев-Бабай. - Разве вы не понимаете обстановку? Старый Оскол занят белыми 23 сентября, никаких наших частей позади нас нет, запасная рота ополчения нанесла конникам Шкуро значительные потери, после чего разбежалась из Роговского леса. Белых можно ожидать на Касторной ежеминутно. Нужно немедленно эвакуироваться или разрешите развернуть силы отряда для обороны...
       - Не спешите, Андрей Емельянович! - весело крикнула от котла женщина в голубом платье. - Каша совсем поспевает, котел можно поставить в теплушку. Будем ехать и кушать...
       - Ну вот, - засмеялся Бурицкий, почесал рыжую щетину на небритой щеке. - Женщина, а и то рассуждает смелее вас. Напугались дурного мотоциклиста, вот и нервничаете. Надо всегда не торопиться, рассчитывать возможности противника. От Старого Оскола до Касторной почти столько же расстояния, сколько и от Курска до Касторной. Но белые до сей поры не дошли сюда от Курска, хотя и захватили его 21 сентября...
       - Значит, сдали Курск?! - гневно выкрикнул Шабуров. - Такой город и... в два счета...
       - Да, Курск сдали безобразно, - подтвердил Бурицкий. Вчера мы беседовали с бежавшим из Курска профработником. В Третью дивизию он направился сегодня на рассвете. Рассказывал, что сам он лично и слышал, что дроздовские, корниловские и казачьи сотни удивляются легкости захвата ими Курска, даже смеются и благодарят специального уполномоченного по обороне Курской губернии...
       Бурицкий побоялся назвать фамилию Бухарина, но и без этого ее все знали. Переглянувшись и пожав плечами, некоторое время молча глядели на котел с кашей. Потом Шабуров иронически спросил у Бурицкого:
       - Наверное, белогвардейцы стали добрыми от такой своей удачи и ротозейства ответственных за оборону Курска лиц?
       - Да не-е-ет, - покрутил Бурицкий головою и не понял, что стрела пущена и в него. - Грызут людей, как звери. Машиниста Козлова расстреляли на вокзале по доносу, что он поезд хотел угнать. Редактора "Курской жизни", Поливанова, царствие ему небесное, поймали и распороли живот саблей, как мешок. Начались погромы. Май-Маевский объявил в Курске оккупационный режим и запретил печатать и расклеивать даже театральные афиши...
       - От деникинцев нельзя ожидать иного, - вмешался Мешков. И нам нельзя медлить: белые могут перерезать дорогу на Елец...
       - Вот тебе на, пулеметчик тоже расстроился, - усмехнулся Бурицкий. - Почему вы такие все нервные? Из просяного края и будем уезжать не завтракавши, не поев каши? Чепуха. Пойдем к женщинам, узнаем их мнение насчет каши. Вон и, вижу, супруга Шабурова подсела к костру, проголодалась. И так, никакого развертывания! Грузите людей по вагонам, там и будем есть кашу, если уж вы испугались здесь, вояки...
       Шабуров направился к эшелону вместе с Межуевым, сказал ему, чтобы немедленно дал распоряжение по отряду и организовал круговую оборону: группу Бульбы-Булата целесообразно развернуть фронтом на хутор Колтовские дворики, нашим вот этим отрядом не мешает прикрыть сторону от Ельца. Полуроту Мещанинова развернуть бы на Касторное, а группу Кривошеева усилить бы двумя отделениями Мещанинова, двинуть к мосту. Потом, сказать откровенно, не нравится мне размещение караульной роты. И командир ее, Симонов, подозрительный...
       - Хорошо, Василий Петрович, немедленно займусь...
       Они расстались. Ругаясь и сутулясь, Межуев зашагал к ближайшему эшелону. По пути его догнал Мещанинов, невысокого роста, в распахнутой шинели, из-под которой желтела деревянная кобура маузера.
       Сам он был родом из села Михайловского, неподалеку от Касторной. Сегодня ему исполнилось тридцать девять лет, и он не знал, как в теперешней суматохе все-таки отметить эту дату своих именин. Очень ему хотелось.
       Шагая рядом с Межуевым-Бабаем, он думал, как бы его пригласить, а у Межуева-Бабая в голове кружились совсем другие мысли.
       - Андрей Емельяныч, - начал Мещанинов. - Сегодня исполнилось мое тридцатидевятилетие, так что прошу зайти в наш вагон. Много нету, а по чарочке пропустим. Жена пришла меня проводить, принесла полбутылки николаевской, курочку жареную...
       Межуев-Бабай уважал Мещанинова за прошлые заслуги, за участие в черноморском восстании матросов против царя в 1905 году. Да и в Чернянском бою Мещанинов находчиво и смело командовал полуротой касторенских железнодорожников, но все же теперь Межуев-Бабай поглядел на него сердито.
       - Не понимаете разве, Александр Тихонович, какая обстановка? Белых ждем, а вы с именинами...
       - Думал, успеем, - виноватым голосом сказал Мещанинов, почесал в русой недлинной бороде. Затем поправил фуражку. - Ведь как слагается жизнь, свои именины ни разу не нашлось времени справить. Некогда и некогда...
       - Идите, Александр Тихонович, скажите своей бабе, чтобы домой поскорее уходила...
       - Да она не одна, с нею еще ваши девушки, из Казацкой - Марийка и Полина. Пристали они к нам, говорят, что разведчицы из Третьей дивизии...
       - И этих гоните, делать им с нами нечего... Погодите, я еще не все сказал. - Заслон вышлите к мосту, на всякий случай, а то эта... караульная не очень внушает мне доверие...
       - Есть, выставить заслон! - Мещанинов четко повернулся и почти побежал к вагонам, где находились его бойцы. Тревога командира передалась и ему.
       В это время боец караульной роты, Андрей Силков, набирал в речонке воду котелком, чтобы вскипятить чай после только что съеденного завтрака. На насыпи зашумело. Подняв голову, с изумлением увидел медленно двигавшийся бронепоезд. Из будки паровоза, отбросив с окна броневой щиток, глядел знакомый машинист, Зиборов Иван Андреевич.
       "Значит, наш бронепоезд?" - мелькнуло в мозгу Силкова. Он встал и покричал Зиборову:
       - Ванька, откуда?
       Ванька немедленно спрятался за щиток. Бойцы начали бросать котелки и разбегаться по конопле, так как догадались, что поезд белогвардейский, на броне надпись: "Слава офицерам!"
       Силков спрятался в конопле и видел - поезд остановился справа от караульной роты, из амбразур и башен были нацелены пулеметы и орудия, готовые немедленно открыть огонь.
       - Офицеры, выходи! - приказал выпрыгнувший из бронепоезда капитан, среднего роста, в кожанке. Правая рука ранена, на перевязи, в левой - карабин. - Ну, быстро!
       Бросив жареную рыбу, которую еще не успели доесть, первым вышел командир роты Симонов, царский офицер, ловко притворившийся лояльным к большевикам.
       - Поручик Симонов! - доложил он. - Окончил Казанское училище. Давно хотел, но не имел возможности перейти на вашу сторону. Теперь прошу принять меня и моего помощника, прапорщика Дроженко, сына урядника. За него ручаюсь, мы оба из слободы Казацкой...
       - В поезд! - скомандовал капитан, и Симонов с Дроженко нырнули в бронированное брюхо через распахнутую дверь. Командир первого взвода, Эрденко, ловко спрятался за спины бойцов.
       - Товарищи, не выдавайте, - сказал он, бойцы молчаливо пропустили его в задние ряды.
       Капитан между тем присмотрелся на стоявшего молча начальника отдела снабжения, вдруг крикнул:
       - Кулибабин, почему не перешли к нам раньше и упустили возможность предупредить наших о засаде красных в Роговском лесу?
       - Я не знал, не имел возможности...
       - Врете, Кулибабин. Наш резидент был у вас накануне эвакуации Ревкома, вы могли бы сообщить... За измену присяге и славе офицеров вот вам награда! - капитан вскинул карабин, разрывная пуля разнесла Кулибабину череп.
       - А этого выпороть! - приказал капитан, солдаты схватили Завьялова и начали сечь шомполами.
       Потом бронепоезд ринулся через мост. Зацепил задний вагон эшелона с бойцами и снаряжением Старо-Оскольского Ревкома, намереваясь, видимо, и прикрыться эшелоном и, возможно, утащить его в Старый Оскол.
       К этому времени Мещанинов только что выпроводил жену и успел дать задание своим бойцам, как они послышали шум и грохот подошедшего с юга бронепоезда, вставшего у временного штаба Старо-Оскольского Ревкома и прицепившегося к хвостовому вагону готового к отправке на Елец эшелона.
       Белогвардейцы немедленно высыпали из поезда и открыли стрельбу.
       - Вперед, товарищи! - скомандовал Мещанинов и повел бойцов в атаку. С бронепоезда строчили пулеметы, потом грохнуло орудие, снаряд провизжал над головой, воздухом унесло фуражку Мещанинова.
       - Впере-е-ед! - гремело в ушах.
       Вот уже штыки вонзились в первых белогвардейцев. Мещанинов выстрелом из маузера свалил офицера, замахнувшегося на него саблей, ворвался в гущу бежавших к бронепоезду белых. Впереди он увидел Галю Шабурову, которую офицер пытался тащить в бронепоезд. Вдруг она выхватила из-за пазухи браунинг, выстрелила в офицера и тот опрокинулся на рельсы возле бронепоезда.
       Споткнувшись с разбега, Мещанинов ударился головой о броню, в глазах потемнело. Как сквозь сон услышал выстрел рядом крик Гали, потом снова выстрел и боль опаленного пламенем виска.
       Очнувшись, Мещанинов увидел следующую картину: бронепоезд пытался утащить прибуксированный эшелон, в то же время во всю мощь работал паровоз эшелона в противоположную сторону. Внезапно затрещало, бронепоезд как бы клюнул носом и, таща за собою два пустых вагона, оторванных от эшелона, начал набирать скорость.
       Он уходил, бросая своих убитых и раненых, захватив в плен в плен Мешкова, который пытался отстоять Бурицкого, и боялся быть подорванным: Межуев-Бабай развернул все силы отряда широкой дугой, двигался наперерез, к железной дороге. Одумавшиеся бойцы караульной роты под руководством Эрденко начали обстрел бронепоезда из конопли. Из-за станции по нему ударило орудие, снаряд взорвался под одной из бронеплощадок.
       - Дорого обошлась каша! - обнажив голову и перевязав обожженный висок, произнес Мещанинов. Он встал рядом с Межуевым-Бабаем у расстрелянных белогвардейцами Бурицкого, Бобракова, которые лежали неподалеку у разбитого котла с кашей. - А где Шабуров?
       - Галю его тяжело ранили, понес ее в вагон...
       - Да, тяжелые потери, непредвиденные, - сказал Мещанинов, кусая губы и грозя вслед ушедшему бронепоезду. - Не забудем и не простим. Пусть эти собаки, как угодно бесятся и кусают нас, но мы победим, наше возвращение сюда неизбежно!
       Марийка Рябчукова и Полина Устинова видела разыгравшуюся на Касторном драму, и тут только поняли, что война - опасная штука. Они бросились в сторону Воронежа, были задержаны под утро в районе Левой Россоши патрулями фронтового штаба.
       Допросил их лично Артабеков, начальник особого отдела штаба фронта, смуглый подвижной и недоверчивый. Особенно усомнился он в утверждении девушек, что они разведчицы, после того, как они предъявили ему свои удостоверения личности и не попросили никакого документа от незнакомого им человека, рассказывая ему больше не о мамонтовцах, которых они не знали, а о красных.
       - Какие же вы разведчицы, если предъявляете документы подлинные, когда у вас должны быть "липовые" документы или совсем ничего? Кроме того, разведуете вы почему-то в сторону, противоположную от противника. Может быть, заблудились?
       - Наверное, - пискнула Марийка, чувствуя, как холодеет спина. - У нас карты нету...
       - Гм-м, карты нету! Вы же не стратегической разведкой занимаетесь! Да и то, что видите, перевираете, может быть, с перепугу... Мы вот получили точные данные, что Старо-Оскольский Ревком подвергся на Касторном нападению белогвардейского бронепоезда "Слава офицерам" и что этот поезд ушел невредимым и утащил два вагона, оторванные им от Старо-Оскольского эшелона, а вы врете разную чепуху и утверждаете небылицу: "В соседнем селе разместилось двести конников Мамонтова, которые ночью напали на Касторную и расстреляли Бурицкого и группу советских работников, а бронепоезд будто бы выдуманный вами стрелочник спустил под откос и уничтожил крушением весь белогвардейский отряд"
       Глупость говорите! На Старо-Оскольский Ревком нападали не конные мамонтовцы, а бронепоезд и совсем с другого направления. Не ночью нападали, а днем. Одним словом, я вас задерживаю. Пока выясню личности, будете картошку на кухне чистить. Понятно? И не вздумайте удирать, за вами будет присматривать не ротозей... ваше возвращение в Третью дивизию будет невозможно, даже если мы установим вашу невиновность: здесь будем обучать, чтобы из вас что-нибудь получилось, девушки...
      
      
      
      
      

    44. РИВАРЕС

      
       К прибывшему в Старый Оскол бронепоезду подкатил грузовик с несколькими солдатами под командованием длинноусого фельдфебеля, чтобы забрать пленных.
       Равнодушно пропустив мимо себя в кузов жену Бурицкого, фельдфебель встрепенулся, увидев раненого Мешкова. Они узнали друг друга.
       - Здравствуйте, Приходько! - усмехнулся Мешков. - Кажется, за ваше старание выгнать солдата Петровского в наступление вас ничем не наградили. За какие же подвиги фельдфебельские нашивки?
       Приходько машинально вытянулся в струнку, но сейчас же сообразил, что перед ним - не начальник, а пленный, значит враг порядка и бесправный человек без погон, расставил ноги и заломил руки за спину. Прищурившись, посмотрел на Мешкова желтыми рысьими глазками, потом медленно вынес правую руку из-за спины, погрозил пальцем перед самым носом Мешкова.
       - Не ехидь, братец! Я и сам с антилигентной семьи, меня не обманешь, большевистский комиссар. Лезь в машину, душа с тебя вон и кишки на телефон! Чего носом клюешь, как старая кобыла? - Толкнув Мешкова в кузов, вскочил вслед за ним, закричал на шофера, чтобы ехал.
       Грузовичок, прыгая на ухабах и разгребая колесами грязь после только что прошедшего дождя, покатился в город.
       Левая рука Мешкова горела от боли, в рукаве ощущалась клейкая жижа из растревоженной белогвардейцами чернянской раны. Правой рукой расстегнул он тужурку, выдрал длинный кусок шелковой подкладки, подал жене Бурицкого:
       - Закатайте, пожалуйста, левый рукав, перевяжите рану...
       Приходько, сидевший позади Мешкова, ударил женщину по руке, вырвал и выбросил ленту материи за борт.
       - Тут вам не гошпиталь и не леченье, комиссар пойдет собакам на корм!
       Женщина заплакала, Мешков в горькой обиде стиснул зубы, уткнулся подбородком в колени, сидел в каком-то забытье, ни на кого не глядя. Он не шелохнулся и при остановке машины у номеров Трифонова.
       - Вылезай, приехали! - зычно крикнул Приходько над самым ухом. Приехали? - усмехнувшись и подавив гримасу боли на лице, переспросил Мешков, вылезая из кузова.
       По Белгородской улице промчались всадники с волчьими хвостами у седел, подражая опричникам Ивана Грозного, но символ другой.
       С балкона двухэтажного кирпичного дома свисало над тротуаром странное знамя - огромная волчья шкура с длинной серой шерстью, белесой по хребту, и нашитым лозунгом из серебряных букв: "Смерть большевизму!"
       Со двора слышался визгливый крик:
       "Пороть его, пороть! Он зачерпнул из моей бочки своим поганым еврейским ведром..."
       Через приоткрытые ворота Мешков увидел Анну Сергеевну, черноволосую пышную красавицу с высоким бюстом, и понуро стоявшего перед ней с опущенной головой щупленького портного-еврея, Бориса Ильича Красовицкого. Рядом стояло ведро с дождевой водой. Заячьи губы Красовицкого тряслись, из близоруких глаз катились по худым щекам скорбные слезы. Во всей его согбенной фигуре в сером пиджачке и в неуклюже больших сапогах чувствовалась забитая покорность року.
       - Анночка, - нежно позвал красавицу показавшийся в дверях штабс-капитан с аксельбантами и с моноклем на шнуре. Высокий, белокурый, он пнул сапогом ведро с водой, оно опрокинулось и зазвенело. - С еврея хватит и этого, а вы, Анночка, не тревожьте таким пустяком сердечко. Идемте, нас ждет коньячок...
       - Кажется, честь имею видеть уполномоченного Юго-Западного фронта по организации власти Временного правительства в 25 Смоленском полку, подпоручика Занина? - сказал Мешков.
       Занин смутился, Анна Сергеевна отступила под арочный кирпичный навес. Она тоже узнала Мешкова, вытаращила изумленные карие глаза.
       - Я о вас слышал, - сказал, наконец, Занин. - Очень жаль, что так случилось, но... Кстати, я уже штабс-капитан, но... вы не по моей части, вами займется контрразведка...
       - Понимаю, господин Занин. Спасибо за адрес. Сообщаю также, что вами займется народ...
       - Петенька, Петр Владимирович, идемте, - отвернувшись от Мешкова и вцепившись в руку Занина, потащила его Анна Сергеевна Трифонова наверх.
       - Что, всласть побеседовали? - злорадно ухмыльнулся Приходько, подкручивая усы. - Не признают вас за порядочного человека...
       - А-а-а, мил человек Мешков! - послышался знакомый голос Кичаева. - Еле вас узнал, господин капитан... в разжаловании. Дай, думаю, подойду. И вот подошел. Наш ведь штаб напротив, в доме Мерникова, а здесь они расположились, генерал Шкуро и штаб "Волчьей сотни". Ай-яй-яй, изловили вас, плохо будет, не угадали, какой линии держаться. Мы вот служим у законной власти, большевиков переводим без жалости: Кузьму Сорокина повесили в Новом Осколе, Бурицкого изничтожили в Касторном, вас повесим в Старом Осколе. Ай-яй-яй, как вы промахнулись в уклонении от своего сословия. Деньги пропащие, что Батюшка ваш, Сергей Яковлевич, царствие ему небесное, затратил на вашу учебу в Аршавском университете... Чего вы теперь стоите? Да всего только один плевок, - Кичаев подпрыгнул и плюнул в лицо Мешкова.
       Никто из присутствующих не успел даже моргнуть глазом, как Мешков схватил Кичаева за шею и ударил головой об угловой выступ кирпичного дома.
       Кичаев без стона упал, Мешкова схватили солдаты, поволокли в контрразведку.
       - Шире шаг, стерва красная! - с донским акцентом крикнул один из конвойных, ткнув Мешкова прикладом в поясницу не для боли, а для оскорбления. - В комиссарах, наверное, забыл строевую выправку.
       - Нестеренко?! - обернувшись, воскликнул Мешков. - Я тебя узнал. Помнишь, на Диковинском шляху обзывал ты солдат "пшенной крупой", но сразу хвост поджал, когда Симаков штыком на тебя замахнулся. А вот на безоружного ты снова лезешь...
       Чернобородый казак остановился с неопущенной на ступеньку лестницы винтовкой, будто готовился нанести Мешкову новый удар, выдавил сердито:
       - Нету больше твоего Симакова, в Юзовке мы его рассекли пополам. И тебя рассеку, иди! Я вот тебя...
       Мешков молниеносно трахнул сапогом в лицо замахнувшегося прикладом, и пошел быстро вверх по ступенькам, не оглядываясь на покатившегося с грохотом вниз Нестеренко.
       - Здравствуйте, капитан Мешков! - дружелюбно сказал Букреев, хотя и с неприязнью покосился на его расстегнутую тужурку и на торчащий из-под полы обрывок голубого шелка. Протянул руку. - Признаться, не ожидал такой встречи с вами. Но жизнь столь сложна и недисциплинированна, что я уже перестал чему-либо удивляться. Вчера наши захватили опубликованные графом Зотовым, с которым вы вместе служили, его "Военные записки". В них он позорит лучших представителей императорской гвардии, бывшей в недавнем прошлом гордостью России. Вот пишет, - Букреев достал тонкую книжечку, полистал и начал читать вслух:
       "... Командующий гвардией, великий князь Павел Александрович, совершенно ничего не понимал в военном деле и политике, а командир 2-го гвардейского корпуса, Раух, классический трус: напачкал в штаны при первом услышанном выстреле, почему и в больном состоянии возвратился с Западного Фронта, не доехав до него целых восемь верст..."
       - События печальные, - сказал Мешков с иронией в голосе, - но какое это имеет отношение к нашей с вами неожиданной встрече?
       - Непосредственное, - глубокомысленно сказал Букреев, пощипал рыжие холеные усы. - Своими мемуарами граф Зотов заплатил большевикам за назначение его командиром красной бригады...
       - Любопытно...
       - Не любопытно, а потрясающе! - сердито возразил Букреев. - Растленная идея равенства увлекает людей: граф Зотов изменил дворянскому классу, капитан Мешков изменил купечеству из-за хромовой комиссарской тужурки. Хмы, "комиссар"! Слово, признаться, звучит романтично. Жаль только, что вы увлеклись этим звучанием, как неопытная девушка ландышем: поцеловала, а губы разнесло от яда. Одемократились вы в одну ночь, как обабился в свое время атаман Стенька... Взгляните на себя, штатская кукла, если не чучело... Садитесь, курите...
       Мешков не отказался. Взяв папиросу и помяв ее пальцами, пожаловался:
       - Неудобно жить с одной рукой...
       Букреев молча чиркнул спичкой, поднес ее бледное пламя к папиросе собеседника. "Что важнее, привлечь Мешкова на службу или пустить его быстрее в расход? - носились в этот момент мысли в голове Букреева. - То и другое имеет свои выгоды: расстрел отбивает у других охоту к повторению измены, умение привлечь противника на службу доказывает превосходство нашей доктрины над доктриной противника. Система, не умеющая привлекать к себе обиженных ею людей, обречена на гибель".
       - Будем вести себя по-рыцарски, - сказал Букреев задушевным тоном. Но папиросу сунул концом в пепельницу нервно, глаза недобро сузились, почему и Мешков сразу насторожился. - Скажите, Николай Сергеевич, чем большевики прельстили вас?
       - Конечно, не красивым звучанием слова "комиссар" и не идеалом не существующего у них принципа равного распределения имуществ. Да если бы такой идеал был у большевиков, он бы скорее напугал наследника миллионного состояния купца Мешкова...
       - Тогда что же вас привело к большевикам?
       - Я пришел к народу, к его жизни. Пока большевики правильно понимают жизнь народа, я буду с ними. Сейчас они правильно выражают интересы народа...
       Букреев слушал, не перебивая, рассказ Мешкова о том, как он поступил на службу в Уездвоенкомат. Мешков волновался. Он даже встал и начал правой рукой застегивать пуговицы тужурки.
       - Радость связи с народом, вот что привело меня к большевикам. Если бы вы хоть раз в жизни пережили эту радость, то и минуты не стали бы работать в белогвардейской контрразведке...
       Букреев побледнел, на бритых щеках вздрогнули мускулы.
       - Садитесь! Закуривайте!
       Курили они молча, как бы состязались в молчании. И не выдержал Букреев.
       - Вас привлекает, по моему, неограниченная страсть большевиков к безнаказанному уничтожению народа своим массовым террором...
       - А разве есть такой террор? - возразил Мешков.
       - Боже мой, да вы сущий слепец! - всплеснул Букреев ладонями. - Даже писатель Горький выступил с протестом против мясорубки ЧКа, а вы...
       - Горький тоже может ошибаться...
       - Странная логика, - пожал Букреев плечами. - Вы, наверное, не читаете того, что печатается большевистской диктатурой и потому не понимаете того, что мне совершенно ясно. Вы просто верите, что Горький ошибается, а большевистские боги безгрешны. Один из них, начинающий быть пророком, вот что говорит о гуманизме и терроре. Мы подбираем статьи, по долгу службы, по вопросам большевистской доктрины. Послушайте, что напечатал Джугашвили 20 октября 1917 года в газете "Рабочий путь" и что прошло мимо вашего внимания:
       "Окружили мя тельцы мнози тучны, - начал читать Букреев и пояснил: - Статья эта напечатана без подписи, но теперь мы выяснили через разведку, что писал ее именно Джугашвили в дни подготовки к ликвидации демократии и установлению диктатуры в России. В статье обрушивается удар на писателя Горького, протестовавшего статьей "нельзя молчать" в газете "Новая жизнь" против готовящегося насилия большевиков над народом. Джугашвили пишет откровенно, что он жаждет диктатуры и крови: - ... Что касается неврастеников из "Новой жизни", то... они не могут "молчать" потому, что теперь вообще все загоготали в отечественном болоте интеллигентской растерянности... Первое слово упрека они сказали той самой революции, о которой с увлечением говорят за чашкой чая, но от которой они бегут, как от чумы, в самые ответственные минуты... Революция не умеет жалеть, ни хоронить своих мертвецов, она их отбрасывает в небытие, если они не хотят учиться у нее..."
       - Вот, - потрясая газетой, испещренной красными подчеркиваниями, восклицал Букреев. - Вот изумительное кредо одного из ваших большевистских пророков, которого, есть у нас сведения, ЦК партии большевиков выдвигает в военные диктаторы или в этом роде, против наших победоносных войск...
       - Но ведь вы и народ - не одно и тоже, - заметил Мешков.
       - Да все не то, Николай Сергеевич, - Букреев стукнул пальцем о стол. - Если Джугашвили писал от имени партии и угрожал отправить в небытие всякого инакомыслящего еще накануне прихода к власти, то что же будет, когда он станет реальным носителем всей власти? Он будет отправлять в небытие всякого, кто хоть чем-либо не угодит... И вы, Николай Сергеевич, или сделаетесь палачом этого режима или его мучеником - другого выхода нет...
       - Прекратим этот разговор Павел Павлович. - Я верю, что партия большевиков не допустит ничьей личной диктатуры. За себя могу сказать, что не подниму руки ни на одного честного человека...
       - Но сегодня вы уже убили человека, Кичаева...
       - Не человека, подлеца! - с горячностью возразил Мешков, в серых глазах загорелось злое упорство.
       - Правильно, Николай Сергеевич, - кивнул Букреев головой. - Вы убили подлеца, мелкого подлеца. Но этот подлец умел приносить пользу нашему большому делу: Кичаев опознал Сорокина Кузьму и тем самым предупредил угон нашего бронепоезда вашим агентом, которого мы повесили... Спокойно, спокойно, Николай Сергеевич, послушайте. Кичаев, как местный человек, был для нас крайне ценен. С его помощью мы провели успешную операцию по ликвидации Старо-Оскольского Ревкома на Касторной. Жаль вот только, что потеряли там Баутина: черт его дернул тащить в плен смазливую бабенку, которая его же и застрелила из браунинга. Теперь мы знаем, что это была жена того самого Шабурова, за которым мы охотились с помощью Кичаева. Он хорошо знал этого Шабурова еще с шестнадцатого года, когда тот проживал в слободе Ламской под клич "Севостьянов"... И не из-за вас посылали мы бронепоезд "Слава офицерам!" Вы теперь можете понять глубину моего огорчения, что наши остолопы не сумели взять Шабурова, притащили вас...
       - Если вас огорчает мое пленение, прошу отпустить...
       - Об этом и я думаю. Вы подпишите обязательство служить нам, я распоряжусь о вашей свободе. Устраивает?
       - Не устраивает, - возразил Мешков. - 18 мая прошлого года я принял присягу стоять на страже интересов рабочего и пахаря, а вы предлагаете мне поднять на них руку или стать шпионом.
       Букреев пожал плечами.
       - Тогда напишите мне подписку, что вы убьете Шабурова или Зотова. Я вас отпущу и даже не потребую выполнять в натуре акт убийства...
       - Я не дурак, чтобы давать такие подписки и превратиться в игрушку ваших рук...
       - Вы прозорливы! - усмехнулся Букреев, быстро подошел к Мешкову и, как бы невзначай, сжал его раненую руку, проследил за гримасой боли на лице Мешкова и сказал, наслаждаясь мыслью, что физическая боль, наверное, заставит Мешкова быть уступчивее: - Ваши глаза налились дикостью от одного моего товарищеского пожатия раны на вашей руке. Но, подумайте, в моей власти увеличить во сто крат и распространить боль на все ваше тело... Если будете упорствовать...
       - Вашему рыцарству такой поступок не повредит, - сказал Мешков с ненавистью в голосе. - А я, признаться, и не ожидал от вас манной каши... К вам у меня лишь одна просьба: отпустить без всяких условий или расстреляйте. Компромисса быть не может...
       - Мне кажется, вы завидуете Риваресу из "Овода" Войнича? - спросил Букреев, губы искривила усмешка. - Было бы с моей стороны несправедливо отказать в этом вашем желании. Я сделаю вас Риваресом... Нет, нет, я не о душе и сердце веду речь: эти категории за рамками моих возможностей. Они даже недоступны вашим божески непогрешимым вождям. А вот придать вам внешнее сходство с Риваресом, как нередко бывает и в подвалах ЧК, мне посильно: я вас искалечу...
       - Мне придется увидеть рыцаря, избивающего кочергой честного русского человека? - негодуя сказал Мешков.
       - Нет, вы не увидите рыцаря, - возразил Букреев. - Для этой работы есть у нас специалист-художник. Он может придать человеку сходство хоть с самим красавцем Квазимодо. Мы за это разрешили носить любимую им гайдамакскую форму есаулу Осередко...
       При упоминании этой фамилии по жилам Мешкова пробежал холод: об Осередко писали все газеты как о свирепом палаче еще в период оккупации немцами и гайдамаками части Курской губернии в 1918 году. Это он приказал запороть шомполами умиравшего в Грушевке коммуниста Орлова, выданного случайно его матерью священнику на исповеди.
       - Я офицер русской армии! - возмутился Мешков. - Не хочу оскорблять своего взора встречей с мерзавцем Осередко. Найдется же для меня винтовочный патрон для расстрела за верность народу?
       - Нет! - закричал Букреев, захлебываясь торжеством своей власти и возможности сделать с пленным человеком любое. - Я преподам вам предметный урок безответственной диктатуры, чтобы вы поняли, куда она поведет миллионы, трупами которых всегда вымащивали диктаторы свою страшную дорогу славы...
       - Остановитесь! - сказал Мешков, но Букреев яростно зазвонил в поднятый над головою колокольчик.
       Осередко вбежал моментально, будто он давно уже стоял под дверью и знал, что его позовут. Высокий, в синем жупане и черных широких шароварах с голубыми лампасами, в лакированных остроносых сапогах со шпорами, он шагнул мимо Мешкова к отошедшему к окну Букрееву. Тот что-то шепнул Осередко.
       - Слухаюсь! - Осередко взметнул кисть руки к обрезу серой смушковой шапки, с которой свисал на затылок желтый суконный шлычок с золотистой парчевой кисточкой. На твердом стоячем воротнике его жупана сверкнули золотые колосья, на широком плече чуть колыхнулась полоска гайдамакского желто-голубого погона. Повернувшись к Мешкову, скомандовал: - Гайда зi мною! Побалакаем трошки...
       ... Вечером Букреев передал сестре Мешкова его изуродованное полумертвое тело.
       - Выздоровеет, будет похож на Ривареса, - сказал при этом и усмехнулся: - На рыцаря пусть не обижается, так как служба есть служба... для пользы дела...
       "Боже мой, - заливаясь слезами, подумала женщина. - Каждый палач объясняет свои злодеяния "пользой дела" и тем, что он будто бы проливал кровь других и калечил их во имя великих целей истории. Да благословен будет тот, кто разоблачит палачей! Риварес, Риварес..."
      
      
      
      

    45. БДИТЕЛЬНОСТЬ

      
       Слушая доклад Шабурова о прибытии Старо-Оскольского коммунистического отряда, начальник Елецкого укрепленного района, комбриг Ян Фрицевич Фабрициус, шагал по кабинету. Монотонно стучали каблуки сапог о дубовый паркет. Временами Фабрициус косил на Шабурова из-под густых бровей острыми серыми глазами, щипал длинные рыжеватые усы.
       - Ваш доклад, товарищ Шабуров, обрадовал меня, - внезапно заговорил комбриг. Он подался к Василию, выставил клинышек крохотной бороды и ногтем прочертил от переносицы до самого ежика коротко подстриженных волос красную борозду на высоком лбу. - Очень хорошо, что Старо-Оскольский уездный комитет партии и Ревком силами старооскольцев, чернянцев и касторинцев три дня держали боем деникинцев у Чернянского моста на Осколе, сумели эвакуировать из города государственное имущество. Этот подвиг не менее подвига спартанцев в Фермопильском горном проходе, где триста героев сдерживали многотысячные войска персов две тысячи четыреста лет тому назад. Но все же, в дальнейшем воздержитесь от партизанщины...
       - То есть?
       - Без всякого "то есть", товарищ Шабуров. Сам Ленин напечатал в газете "Правда" за 28 августа, вот только что получен мною месячный комплект газеты, следующее:
       "Как огня, надо бояться партизанщины, своеволия отдельных отрядов..., ибо это ведет к гибели..."
       - Но ведь это в принципе, а у нас конкретный случай, - горячо заговорил Шабуров. - Разве можно нас наказывать, если ценою сотен жизней мы выполнили государственной значимости боевую операцию? У Чернянского моста погибло также до ста пятидесяти ельчан...
       Фабрициус весь встрепенулся, на лбу собрались крупные складки.
       - Я не об этом, - возразил он. - В вашем докладе брошено тяжелое обвинение в адрес Бухарина, который не принял нужных мер по обороне Курской губернии... Но если я включу это место в свое донесение, в Москве потребуют доказательств, возможно, обвинят вас в партизанщине. Вы это понимаете?
       - Понимаю, - сдавленным голосом сказал Шабуров. - Сошлитесь на нас, на меня... Ни Бухарин, ни Троцкий, ни кто иной не даст нам расписки о своей вине и не даст гарантии о нашей безопасности. Мы сами не должны жалеть себя, говоря истинную правду партии...
       - Вы Елец знаете? - как бы желая изменить тему разговора, спросил Фабрициус.
       - Приходилось бывать...
       Не дав договорить Шабурову, постучал в дверь и вошел адъютант с толстой зеленой папкой.
       - Документы и шифровки, как приказали! - доложил он Фабрициусу и почтительно отступил на шаг от стола.
       "Офицер царской выучки, - сразу определил Шабуров. - Наши краскомы так не танцуют. Красиво, но что на уме у этого танцора?"
       - Шифрограмма из Серпухова, из Штаба Южного Фронта, - вежливо наклонив гладко причесанную на пробор светло-русую голову, напомнил адъютант, так как заметил, что Фабрициус ждет его ухода и не спешит заглянуть в бумаги.
       Рука Фабрициуса непроизвольно метнулась к папке. В глазах наблюдавшего за ним адъютанта сверкнула и сейчас же погасла искорка настороженного интереса.
       - Вы можете идти! Это я вам говорю, товарищ адъютант!
       Оставшись снова наедине с Шабуровым и самолично расшифровав бумагу, Фабрициус вздохнул:
       - Получено напоминание, что в Ефремово и Серпухов плохо от нас поступает пополнение. А у нас и в самом деле плохо: людей собрали, с эшелонами заминка. Недостача подвижного состава... Какого вы будете мнения, если я поручу вам и Межуеву-Бабаю вести эшелон, включив в него и ваших, старооскольских товарищей?
       - Жена у меня, Галя, умерла по дороге из Касторного...
       - Что? Как, почему умерла? - растерялся Фабрициус. - Тогда, конечно...
       - Умерла от раны. Когда бронепоезд белых наскочил, ранили ее в бою... Но ваше поручение я принимаю. Только прошу иметь ввиду мое несчастье: на час я отлучусь на похороны. Гроб уже заказан, могила вырыта...
       - Крепитесь, дорогой товарищ, крепитесь. Тяжелое переживаем время... Ничего не поделаешь. Но вас я не неволю, можно и повременить с назначением...
       Шабуров встал. Проглотив горький комок, застрявший было в горле, сказал тихо, будто просил невозможное:
       - Поеду, пишите направление. Достану эшелон!
       - Желаю успеха! - пожал ему Фабрициус руку. - Пройдите в штаб к товарищу Кержнер. Я ему позвоню, чтобы выписал документы.
       ... Похоронив Галю, Шабуров прибыл на вокзал, отстоявший на несколько километров от города, уже в качестве начальника воинского эшелона. В груди у него сразу накопилось и горе, и злость на беспорядки и саботаж, и какое-то огненное стремление быстрее привезти войска туда, откуда готовится удар по Деникину. Кроме всего прочего, что принесла армия Деникина России, она еще и лишила Шабурова любимой жены, слова которой о том, что они будут встречать Новый год в Старом Осколе, продолжали звучать в ушах Шабурова.
       "Не знаю, останусь ли я жив и дойду ли назад, в Старый Оскол, - носилось у него в голове, жгло сердце, - но ничего не пожалею, даже самой жизни, чтобы Новый год Курская земля встретила освобожденной. А чтобы скорее состоялось наше возвращение сюда, мы должны быстрее подавать войску в собираемый кулак. С отцом бы сейчас посоветоваться. А хорошо бы его паровоз взять для нашего эшелона... Пойду вот сейчас в депо, узнаю, расспрошу..."
       В депо так и не удалось пойти Шабурову, так как его окружили бойцы с жалобами и обидами на коменданта.
       - Шкура, а не комендант, - слышалось со всех сторон реплики. - Наши эшелоны умышленно не включает в графики, а вагоны выдает в распоряжение темных личностей. И ничего ему, как с гуся вода...
       - Сейчас, товарищи, все выясним, - заверил Шабуров, пошел лично к военному коменданту.
       Широкоплечий черноволосый человек с дико топорщившимися усами встретил Шабурова недружелюбно.
       - Не раньше ночи отправим эшелон, - сказал через плечо, стараясь не глядеть на Шабурова. Потом поправил на себе широкий ремень со сверкающими колечками и бляшками, стряхнул кистью руки какие-то ему лишь видимые соринки с широких красных суконных галифе и шагнул в помещение.
       Шабуров двинулся за ним, рванул дверь. Тогда комендант начальственно раскрылился в проеме коричневой двери и не впустил его в заваленный мешками и сундуками кабинет.
       - Посторонним запрещено! - сказал сквозь зубы. - Храним вещи эвакуируемого населения...
       - Какого населения, товарищ Положенцев? - воскликнул Шабуров. - Запрещено ведь направлять население к Москве и мешать движению воинских частей...
       - Не ваше дело! - презрительно посмотрел комендант на Шабурова узкими черными глазами. И вдруг у самого похолодело сердце. "Кажется, чекист Шабуров напал на мой след? - тревожно подумал о нем, но сейчас же начал успокаивать самого себя: - Значит, не узнает, если называет меня, как и все, Положенцевым... Так-так, урядник Агафон Яковлевич Дроженко, крепись... Не будет тебе пощады, если выявят. До ночи надо дожить, потом скроюсь. Главное, не подать вида, что я испугался..." - Не ваше, говорю, дело! Будете своевольничать, арестую за партизанщину, в ЧКа попадете...
       - Тьфу! - разозлился Шабуров, вышел на перрон.
       - Извините, товарищ, - забежав Шабурову под перед, смущенно сказал незнакомый железнодорожник. - Видел я вас у Положенцева, хочу вам сказать по секрету...
       Они сели на скамейку у ограды, Шабуров слушал гневный рассказ рабочего.
       - ...Поделать ничего не можем с этой сволочью, - жаловался рабочий. - Их тут у нас целая шайка завелась. Комендант и еще Хомяков Гришка, воруют прямо на глазах, а писать хоть не пиши: самих нас за шиворот и грозятся к ногтю... Слесарь у нас, Ванюшка Жибоедов, поймал воров на месте преступления: моторы они воровали, колонки для колодцев, разные ценности, а что же выходит? Самого Ванюшку чуть не отдали под суд... А я тоже заверяю: и книжки партийные у Положенцева и Хомякова фальшивые и сами они фальшивые. К примеру сказать, они тут появились после рейда Мамонтова... Правда, приехали с московскими документами и назначением, но надо разобраться, почему это они со всеми спекулянтами города в связи состоят? Вот и сегодня, по рабочему вам говорю, дорогой товарищ начальник эшелона, через час пойдет пустой поезд к Москве. За мостом через Сосну или у каменоломни остановится, заберет поджидающих его спекулянтов... Вся бригада подобрана на поезде Положенцевым и Хомяковым, подкуплена...
       Шабуров крепко ухватил рабочего за руку.
       - Идем к линейному уполномоченному ЧК! - потребовал и начал тащить. - Правду ты сказал или провокацию наводишь?
       - Зачем же мне в ЧКа? - упирался рабочий. - Там ведь, бывало при старом линейном, шлепали за сигналы...
       - Без вас нельзя, - настаивал Шабуров. - И не бойтесь, за правду не расстреляют. Государственные интересы должны быть выше наших, шкурных... ЧКа знаете где?
       - Знаю, - рабочий посмотрел на Шабурова исподлобья. - Я и вас немножко знаю, потому и подошел. Мы живем в Ельце. Знаете Покровский конец? Вот там живем. Была у меня сестра, кружевница, а замуж вышла за учителя. Племянница, дочка их, погибла в прошлом году под Нарвой. Санитаркой была при Красногвардейском полку, снарядом убило. В газете писалось о Тане Семеновой...
       - Так вы есть дядя Тани Семеновой? - а я было, вас заподозрил...
       - Ну, это ничего, для пользы государства, - сказал рабочий. И у него на сердце полегчало: теперь Шабуров не тащил за руку, шли рядом, связанные общими интересами.
       - А еще, скажу вам, Людвиг Карлович на подозрении у меня...
       - Не Гроздинский ли, поляк из под Лодзи?
       - А вы его откуда знаете?
       - Сталкивался с ним, - пояснил Шабуров. - Был он в Старом Осколе уездным комиссаром Временного правительства, пытался однажды разоружить елецких рабочих, которые приезжали в Старый Оскол помогать нашим рабочим отбирать товары у купцов и разоружать реквизиционные отряды Керенского...
       - Это я помню, - кивнул рабочий головой. - Я тогда обслуживал поезд...
       - Зовут-то вас как? Давайте познакомимся...
       - Иваном Степановичем Иголкиным зовут, - сказал рабочий, усмехнулся: - Наш весь род исстари жил на иголках: шили, вязали. А вот я выродился, уклонился в железнодорожники...
       В ЧКа Шабурова с Иголкиным приняли без промедления. По длинному узкому коридору, наполненному сумерками и густым запахом махорки, прошли они в самый дальний конец, постучали в обитую серым войлоком дверь. Вошли.
       За простым дубовым столом с двумя телефонами по краям сидел над бумагами широкоплечий немного сутулый человек в просторном голубом кителе, без фуражки. Покуривая небольшую трубочку с открытой серебряной крышечкой и черным изогнутым чубуком, он смотрел сквозь очки в никелированной оправе на лежавший перед ним исписанный лист.
       "Отец, - чуть не вскрикнул и с трудом удержался, чтобы не броситься к нему, - подумал Шабуров. - Значит, ушел с паровоза?"
       - Садитесь, немного подождите, - не взглянув на вошедших, сказал старик, сам потянулся рукой к левому телефону, покрутил ручку. - Военного коменданта немедленно ко мне... Нет, нет, пусть самостоятельно... Конечно, если вздумает пройти мимо, то... Да, да... Не медлите...
       Кладя трубку, зевнул широко, устало.
       - Извините, товарищи, вторую ночь не сплю, вот и сказывается... А вы ко мне по какому делу? - Присмотревшись, вдруг встал и шагнул к Шабурову: - Васька, сукин сын! Чего же ты к отцу с такими официальностями?
       Обнял сына, по плечу похлопал. Потом несколько минут говорили о семейном.
       - Да, тяжело, сынок, терять жену. Твоя вот мать пожилой умирала. А и то у меня сердце выболело. Только тем и спасся, что на работе все был и на работе. Работа, она, сынок, вроде лекарства. А теперь вот пришлось мне с паровозом расстаться из-за медицины: доктора нашли у меня какой-то дальтонизм. Световые сигналы, по их мнению, не разбираю. Пошел в Губком партии ругаться, а там меня и уговорили сесть за траверс другого паровоза, революцию приказали охранять. Так вот и ты, Вася, не убивайся теперь, если горе насело, а отбивайся от него. Это же очень хорошо, что доверили тебе эшелон. Молодец ты у меня, молодец! Ну, а теперь рассказывай, зачем пришли с рабочим в ЧКа?
       Выслушав Василия и заставив дважды Иголкина повторить свой рассказ, Петр Иванович Шабуров еще раз вчитался в лежавший перед ним на столе исписанный лист, потом взъерошил пальцами свои седые волосы, поскреб ногтем левый висок.
       - До чего же правильно Ленин сказал еще в сентябре семнадцатого, что силу сопротивления пролетариата и беднейших крестьян буржуазии мы еще не видели, ибо эта сила выпрямится во весь рост лишь тогда, когда власть будет в руках пролетариата.
       И вот, дорогие мои, минут за сорок до вашего прихода поступило ко мне вот это письмо крестьянина Петрухи из подъелецкой деревни Поршневки. Человек пишет почти одно и то же, что и вы мне рассказали. Да еще добавил следующее: "Комендант станции Елец есть не Положенцев, а урядник из старооскольской слободы Казацкой. Зовут его Агафоном Яковлевичем Дроженко. Он заброшен в Елец конниками Мамонтова с поддельными документами, чтобы саботировать и мятеж организовывать. Об этом могу подтверждение дать лично, как вызовете".
       Немного помолчав, Петр Иванович добавил:
       - Вот оно что получается. Поэтому и подвижного состава не оказывалось, воинские эшелоны стояли, а спекулянты ехали. Письмо я проверил, все правда, товарищи. Вот и придет сюда сейчас военный комендант Положенцев-Дроженко, а на свободу больше никогда не выйдет. Революцию нужно охранять даже и жестоко. Время такое, безжалостное. Личному горю некогда слезы отдать. За Гроздинским я тоже послал машину. Они тут вместе работают на Деникина. Жаль вот, Хомяков Гришка успел удрать! Где-то он теперь, мошенник, обретается? Ну, сынок, до свиданья! Давай простимся. Езжай, теперь поезд у тебя есть, только не забывай: должна быть во всем бдительность!
       Через несколько дней после этого случая белые заняли Воронеж, и сейчас же в их комендатуру явился "больной" Александр Попов, сын владельца Старо-Оскольской типографии, эвакуированной на станцию Рогожино в Москве. Ему дали в комендатуре задание связаться с контрразведкой белых в Старом Осколе для совместной борьбы с подпольем и перебросили секретно в Старый Оскол.
       ...Старик, Алексей Попов, только что впустил к себе в квартиру связных старооскольского подполья и присел у пианино петь и играть, чтобы своим голосом и звуками музыки, вылетавшими через окна на улицу, создать у белых патрулей впечатление полной политической благонадежности жильца квартиры и обеспечить связным беспрепятственное приготовление сводки по разведанным материалам для Иванова Георгия Дмитриевича, который сам теперь почти уже не мог показываться нигде, даже ночью: Лаптев заподозрил, что его обманули, снова восстановил фамилию Иванова в числе смертников, усилил наблюдение. Приходилось поэтому даже связным. Находившимся вне подозрения, передавать Иванову сведения о положении в городе лишь через его младшего брата, Якова, которому удалось войти в доверие к казакам и чеченцам, чьих лошадей он охотно гонял на водопой вместе с братьями Шурой и Семеном Красовицкими.
       "...Коль славен наш господь в Сионе, - пел старик под аккомпанемент пианино, - не может изъяснить язык: он славен в небесах, на троне, и в былинах на земле велик..."
       Вдруг раздался звонок. Старик посмотрел на испугавшихся связных, рабочих его бывшей типографии, и сказал им:
       - Это звонит сын, Александр. Никто другой так не звонит, я знаю. При нем вы - ни слова. Пойте лишь "Коль славен наш господь...", будто за этим и пришли... А потом до тех пор не заходите в мою квартиру, пока я не поставлю керосиновую лампу на среднее окно... Александр пришел не так... Не с добром пришел...
       .............................................................................................
       Через три дня на окне загорелась керосиновая лампа, связные зашли к старику.
       - О сыне не спрашивайте, я его прогнал навсегда. В Харьков уехал... Всякое бывает в семье, бывают и уроды. А на меня можете положиться, умру честным русским человеком. Заходите, встречайтесь у меня на квартире со своими нужными людьми, здесь безопасно. Но только прошу, чтобы имелась бдительность, чтобы на хвосте у вас не пролезли ко мне "гости" из контрразведки белых. Не за себя боюсь (Я уже старик, умирать пора), а за вас и за свою честь, на которую в случае провала может лечь нехорошая тень...
       А провал чуть было не произошел в одну из ночей. Получив от связных во время водопоя казачьих коней на Оскольце нужные документы для брата, Яков Семенов поздно вечером освободился, наконец, от своих обязанностей по уходу за лошадьми, пробирался домой.
       На этот раз он как-то особенно боялся каждого шороха, каждой тени. Наверное, это происходило потому, что Андрей Карпухин предупредил о замеченной им слежке чеченцев за парнишками, которые ухаживают за белоказачьими лошадьми и сказал: "С завтрашнего дня к коням больше не подходи, почту буду передавать в очереди за хлебом в магазине купца Власова..."
       Петляя по улицам, через дворы и калитки, чтобы уклониться от встречи с патрулями, Семенов добрался, наконец, до кирпичного сарая реального училища на Гуменском спуске.
       "Кажется, никого, - подумал с радостью и, прислонившись спиной к стене, начал осматриваться. - Теперь еще немного и... дома..."
       Но не сделал и нескольких шагов, как вывернулись откуда-то два пеших чеченца с винтовками и шашками. В папахах, в бурках. Не патрульные, а на добычу вышли: пограбить, убить, чины заработать.
       Один из них схватил Семенова за руку.
       - Жиды, коммунисти знаечь? Покаджи!
       "Ну, конец жизни! - подумал Семенов, посмотрел по сторонам. - Не убежишь. Пока на гору, застрелют. Теперь самое главное, чтобы бумаги куда-то деть, самих чеченцев увести подальше от квартиры, а там уж и пусть стреляют..."
       - Я живу в Казацкой, - соврал чеченцам, - в городе никого не знаю...
       - Ведешь на своя квартира! - распорядился один из чеченцев.
       - Хорошо, пойдемте, - сказал Семенов, а у самого вся одежда потом пропиталась от страха.
       Пройдя мимо своего дома в направлении Подгорной улицы, Семенов надумал еще один план.
       - Мне оправиться надо, терпеть невозможно, - сказал и сейчас же присел у забора двора бухгалтера Корочинцева. Один из чеченцев остановился рядом, но другой сказал ему, что парню все равно идти на Казацкую, не сбежит.
       Только чеченцы отдалились, как Семенов рванул через забор, через крышу погребка, перевалился через бугор и нырнул в свой садик, оттуда подобрался к окну, царапнул условно раму. Залаяли собаки. Их было три, держали специально для предупреждения о появлении чужого человека.
       - Что с тобою? - тревожно спросил Георгий. - Почему так долго задержался?
       Выслушав рассказ Якова, Георгий некоторое время задумчиво стоял у окна, прислушивался. Потом присел на стул, положил на подоконник револьвер и сказал Якову:
       - Давай мне все бумаги, сам ложись спать. Ложись-ложись, если что случится, я разбужу. Сам я не буду спать всю ночь. Не пришли бы непрошеные "гости", нужна бдительность.
      
      

    46. В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

      
       Город Серпухов, куда прибыл эшелон старооскольцев, стал уже большим средоточием войск. Сюда был переведен штаб Южного фронта из села Сергиевского.
       Шабуров отметил в своих записках: "Серпухов походит на большую крепость, готовящуюся к грандиозной вылазке. Десятки тысяч солдат, в том числе и прибывшие сюда старооскольцы, круглосуточно занимались боевой подготовкой. Здесь как бы аккумулировалась вся военно-революционная энергия Советской страны, готовой с минуту на минуту выпрямиться во весь свой исполинский рост и ударить по второму походу Антанты всесокрушающим кулаком".
       Но, прибыв комиссаром в дивизию, Шабуров сразу же убедился, что многое мешало превратить возможность в действительность.
       Газет и брошюр в подразделениях не было, партийные собрания проводились только закрытые и посвященные не подготовке к контрнаступлению, а разбору бесчисленных местных дрязг. Постановления на таких собраниях просто зачитывались докладчиками по заранее заготовленным шпаргалкам и объявлялись "единогласно" принятыми без всякого голосования.
       Недовольство таким методом руководства росло среди коммунистов, что облегчало белогвардейскую пропаганду. В подразделениях успешно распространялись слухи "О богатых подарках Деникина и обилии товаров в его лавках, едущих вслед за армией".
       Скуластый толстячок в синей фуфайке и в шлеме с нашитой красной суконной звездой, когда его задержал Шабуров в момент "агитации", обиделся:
       - Что же вы, товарищ комиссар, правда, думаете голову скрутить, как куренку? Вот она, правда, написанная, а не как-нибудь выдуманная. Читайте, - он показал чуть не до дыр зачитанное солдатами письмо, полученное из Обояни в августе 1919 года.
       "... над Обоянью деникинские аэропланы сбросили мешки с булками и листовками, - говорилось в письме. - Булки очень вкусные, не испорченные. В листовках сказано, что генерал Деникин - друг русского народа, которому несет белый хлеб, соль, сахар, керосин. Надо поддержать Деникина в борьбе против большевиков, принесших голод, расстрелы в ЧКа, произвол и бесправие... "
       - У вас дома какое хозяйство? - сдерживая негодование и желая поглубже узнать душу солдата, дружелюбным тоном спросил Шабуров.
       - Жена, двое ребятишек без штанов, кошка без усов, - заулыбался солдат той бестактной улыбкой, какой улыбались крестьяне глухих деревень кому угодно, если считали его почему-то знакомым. - Был у меня еще зипун. Я в нем в семнадцатом годе даже на фронт был прислан Керенским, потом сберегал в сумке для ребятишек... Да вот беда, на днях комиссар просматривание мешков и сумок устроил... Отобрали зипун, потребовался в обозе для сшивания из него тары или мешка. Хе-хе-хе-хе, умора...
       Шабуров глядел на солдата с каким-то раздвоенным чувством, удивляясь и возмущаясь, а тот совсем уже напористо навязывался в знакомые.
       - Да меня то вы нешто не узнали? - на левом фланге я стоял в своем зипуне, когда вы принимали нас в пополнение войска, а офицер в английском френче обидел нас и спросил, сколько мы платили рублей за аршин такого суконца. Теперь он у нас комиссаром, бесплатно конфисковал мой зипун для мешочной тары. А я вас признал, ей-богу...
       Теперь и Шабуров вспомнил этот случай.
       - Зовут то вас, как? - спросил мягко, не по начальнически. - По фамилии помню, что Ермилов, кажется, а вот имя...
       - Кличут меня Никитой Иванычем, - засияв скуластым конопатым лицом и серыми открытыми глазами, сказал солдат и даже подмигнул стоявшим вокруг товарищам: вот, мол, я какой, начальство меня знает. - Письмишко позвольте, товарищ комиссар. Люди его читают с охотой, вроде как булки едят, чтобы в животе от голода не бурчало...
       - Письмо не верну, - строго сказал Василий. - Оно Деникину полезно, белогвардейщине и мировой буржуазии...
       Солдат раскрыл рот, побледнел.
       - В ЧКа отправите? У меня же семья, дети...
       - В ЧКа будем отправлять не голодных, а виновных в голоде... А этот субъект чего там шляется среди солдат?...
       - Который с черной бородой и в котелочке? Он всегда сахарин продает, - отозвалось сразу несколько человек. - Из Петрограда, говорят, забежал сюда от голода. Добрый человек: если денег у кого нет, обменивает сахарин на рассказы...
       - На какие рассказы?
       - На самые обыкновенные, - пояснил один из солдат, - о нашей семейной жизни, о командирах и проститутках, о лошадях и седлах, о нашей пайке и ружьях...
       - Ермилов, приведи-ка "голодного" петроградца сюда, побеседуем, - сказал Шабуров и озлился в мыслях: "Наши шляпы запускают в расположение части всякого, может быть, шпиона. Мало нас учили..."
       - Сей минут! Слушаюсь, - ободрившись и согнав с лица испуг, козырнул Ермилов и бросился за человеком в котелке.
       - Ваши документы, - потребовал Шабуров у задержанного.
      -- Извольте, - сказал незнакомец. - Я петроградский учитель, бежал от голода, кормлюсь, чем бог пошлет...
      -- Не лгите! - испытывая задержанного, Шабуров поднял голос и тут же крикнул: - В ЧКа его для установления личности! Ермилов, обыщите гражданина!
       Стоявший до этого смирно, задержанный вдруг рванулся из толпы солдат к подседланной лошади у забора и выхватил из кармана пистолет. Но выстрелить он не успел, так как лошадь шарахнулась, понесла сахаринного менялу на улицу.
       - Эх ты, разъедрень калина! - крикнул Ермилов, мгновенно выхватил винтовку из рук стоявшего у склада часового и прицелился во всадника. Еще бы чуть, и всадник скрылся за углом розового дома. Но грохнул выстрел, человека в котелке будто ветром сдунуло из седла...
       Опросить убитого наповал человека было уже невозможно, но захваченные при нем документы говорили о многом: шпион был заслан в Серпухов ставкой Деникина.
       Разгневанный всем тем беспорядком, который на каждом шагу лез наружу, как шило из мешка, Шабуров назначил в полках партийные собрания, сам отправился к штабу дивизии знакомиться с командованием.
       Штаб оказался в обширном деревянном доме с примыкавшим к нему огромным двором и длинным рядом досчатых сараев, под навесом которых до революции вили веревки, а теперь стояли в бездействии только широкие вильные колеса и пустые щиты с просаками. В сараях солдаты "резались" в карты, а за щитами иные из них тайком пили самогон.
       "Да-а-а, - качал Шабуров головою. Он достал записную книжку и добавил к записи своих первых впечатлений кое-что новое: - Стрелять здесь учат, в этой дивизии. И хорошие стрелки есть, вроде Ермилова. Но вот с политическим воспитанием и бытовыми условиями - беда. Аккумулированную энергию могут некоторые прохвосты, если проморгаем, против нас же самих направить. Преступление или куриная слепота причиной этого, надо срочно выяснить..."
       Посреди двора дымила походная кухня, возле нее хлопотал бородатый солдат. Шабуров узнал его, как и некоторых других, собранных в Серпухов с разных концов страны, из многих воинских частей.
       - Здравствуйте, товарищ Дронов.
       - Здравия желаю! - Дронов сунул черпак на кухню, черными пытливыми глазами всмотрелся в Василия, узнавая и сомневаясь. - Никак, товарищ Костиков? Изменились, возмужали за эти годы гражданской войны...
       - Теперь не Костиков, Шабуров, - поправил Василий и подал солдату руку. - А вы, Михаил Тимофеевич, таким же выглядите, как и в Диковинке, когда кашу варили и меня угощали...
       - Мы присохли на одном виде, - согласился Дронов. - Сословие наше, оно и смолоду стариком выглядит...
       - Как с варевом? - спросил Шабуров. - Запаха не чувствуется...
       - Откуда же запах, если жидко: ни сала, ни масла. Две кружки пшена и три котелка картошки на триста кружек воды... Так вот, никакого духа...
       - Конечно, трудно, - согласился Шабуров. - Имеются причины таких трудностей. Вам же разъясняли комиссары и политруки?...
       - Не-е-ет, у нас этим не занимаются, - махнул Дронов рукой. - Стрелять ходим, на штыковую практику тоже ходим, а насчет разъяснения, не занимаемся. Так, если когда выпадет время, потеху ребята устраивают самостоятельно. Конюх Висняков Федор пляску веселую устраивает, не отстает и Фомка Рогалев. Тот и на балалайке и прибаутки разные смешно распевает...
       - Вот и создадим постоянную секцию самодеятельности, - поддержал Шабуров. - Привез я из Ельца одну польскую певичку, Ядвигу. На пианино может и вообще... Радость у людей поддерживать тоже требуется, чтобы голод не убивал дух...
       - Так, так, так, - почесывая в бороде, качал Дронов головой. - А чего же она, певичка, из Польши убежала, тоже от голода, как петроградский учитель?
       - Нет, тут другое, - возразил Шабуров. - Ядвига бежала в свое время от немцев, потом вышла замуж за польского беженца, а он оказался таким, что пришлось его арестовать в Ельце. Ну а Ядвигу в ЧК знают, порекомендовали на работу, вот и мы ее взяли...
       - Так, так, так, - кивнул Дронов. - Значит, она Советской власти содействует? Ну, это очень хорошо, если петь нам будет и на музыке. Мы не против, но и крупички бы добавить, маслица, чтобы песня проворнее усваивалась. А вон и оружейник наш идет. Обещал кухню залатать, а то вот приходится такую музыку, палкой затыкаю дырку, чтобы варево не убегало...
       - Что же ты, Михаил Тимофеич, раньше времени свой паровоз растопил? - издали закричал Захаров. - Как же можно чинить бак, если он полный брандахлыста?
       - Здравствуй, старина! - сказал Шабуров и, повернувшись к Захарову, поймал его руку. - О вас мне рассказывал помощник главного комиссара 5-го Московского продовольственного реквизиционного полка товарищ Маркелов, как вы добровольцем запросились на фронт в декабре прошлого года. И старость вас не угомонила?
       - Собирался было на покой, это правда, - сказал Захаров, обрадованный встречей с Шабуровым. - Но белые лезут, война идет, не до отдыха. Партия мне разрешила, я и пошел, оружию чиню. Только, Василий Петрович, серчаю очень, беспорядку много, куда ты ни кинь. Уехал вот сегодня Комдив в Москву, так и совсем не того: картишками балуют, самогоном, пропади они пропадом, врассыпную...
       - Вот об этом сегодня вечером будет разговор на партийном собрании, не побоишься сказать?
       - Захаров в жизнь не боялся, теперь уж не к чему пугаться. Да у нас тут и ребят наших много, почитай все, которые были со мною в реквизиционном отряде. Как мы были в Курске в декабре прошлого года, так и держимся вместе. Один Зайцев от нас отлучился. Попал в 16-ю дивизию 9-й Армии, там в кавалерии ездил. В январе севернее Дона ударили в атаку, чтобы у Ярыженской станции прорваться в тыл к белым. Захватили хутор Зубрилов, тут и вызвали взвод кавалерии для сопровождения начдива Кивкидзе и комиссара Лозового, чтобы им было видно изблизи наступление на Ярыжки. В степи курган оказался, на него и взъехали начдив с комиссаром, там и Кивкидзе убило шальной пулей, а Зайцева ранило. После госпиталя списался с нами, добился, чтобы вместе. Да он вам сам расскажет все подробности, до чего же искусник про бои и сражения рассказывать. Вечерами собираемся, слушаем его...
       - Где Зайцев?
       - При штабе дивизии сейчас, в почете...
       - Вот что, Антон Климович, - прервал его Шабуров. - Пойдем о делах партийных поговорим. А кухню, пожалуйста, почини сегодня, чтобы Дронов не затыкал дырку палкой...
       - Непременно сделаем. Как вот только брандахлыст будет роздан, так и займусь...
       - Так я жду, не забудь! - покричал вслед Дронов, начал снова подбадривать кухню дровами и размешивать брандахлыст, чтобы все разварилось и пропиталось водою в одинаковости, без обиды и нареканий, что кому-то повар дает гуще: на низу и наверху сплошной кисель, без густоты. На честность.
       Усевшись под навесом сарая, Захаров рассказал Шабурову не только о том, что видно на глаз, но и о том, что сразу не увидишь...
       - Интендантов понабрали без разбору, - жаловался он. - Иной из таких интендантов сапога не умеет отличить от ботинка, портянку путает с полотенцем, к бойцам считает позорным заглядывать: некогда ему и не нужно. Макаров есть один, тот все норовит что-нибудь гнилое солдатам подсунуть, а себе выкроить для разгульности. Да и то сказать, некогда интендантам к нашим нуждам приглядываться, еле успевают наворованное продавать спекулянтам. Из Москвы иного пришлют, а он жулик жуликом. С месяц назад прислали к нам в вещевое снабжение человека. С наружности и по разговору на француза похож: черненький и гундосый. Вежливый такой и все разговор у него был неясный. То и дело повторял он вот эти слова, в памяти уже затвердились: "Старик Державин был прав, что река времен в своем стремлении уносит все дела людей..."
       Шабуров вскочил.
       - Идемте к этому интенданту! Помню, такие же слова произносил мусье из "Биржевых ведомостей" в одном из петроградских ресторанов в 1916 году, собираясь к мадам Барк за новостями. Надо проверить, как он сюда попал...
       - Нету его, - сказал Захаров, покрутив седые усы промасленными темными пальцами с въевшейся в кожу металлической пылью. - Ухарька этого нету, и мы вот, многие - не я один, в несезонных картузах ходим, а надо бы шлемы получить...
       - Что же случилось?
       - Получил этот ухарек в Москве разного обмундирования для дивизии, да и до сего дня нету ни вагона, ни шлемов с шинелями, ни сапогов, ни самого интенданта: все исчезло, пропало и растворилось, как иголка в бутылке острой водки...
       Шабуров помолчал немного, что-то соображая, потом обнял Захарова за плечи:
       - Антон Климович, а что если вас рекомендовать на должность дивизионного интенданта?
       - Стар, силы мало! - резонно возразил Захаров. - Да и привык к оружию. В этом деле точность нужна: не дотянул - каюк! Перетянул - каюк! Точность требуется...
       - Вот и хорошо. Надо, чтобы вся крупа точно попадала в солдатский котел, чтобы шлемы шли не спекулянтам, а на головы воинам, - серьезным голосом продолжал Шабуров. Мы сообща за порядок возьмемся, а в помощники дадим вам помоложе - Василия Васильевича Зайцева, а?
       Захаров задумался, надвинул поглубже видавший виды картуз с лопнувшим козырьком, потом положил ладонь на колено Шабурова:
       - Ежели на таком условии, что вы комиссаром дивизии, а Зайцев моим помощником, могу тряхнуть стариной. Почему же не взяться за интендантство, если партия доверяет. Командир дивизии у нас боевой, но вот только из графов и политикой не занимается...
       - Ладно, Антон Климович, о командире сейчас не будем, не дошло... Как вот думаете, сумеем развить на партсобраниях критику недостатков, чтобы все это сразу выявить, ждать некогда?
       - С критикой трудно. Старый комиссар не разрешал, арестовывал за критику строгим арестом...
       - Теперь этого не будет. Собрания должны быть очень откровенными. Можно и нужно говорить критически, иначе недостатки не одолеем, а с ними вступать в смертельный бой с врагами нельзя. Понимаете?
       - Ладно, все понимаю. Пройду к ребятам, по полкам, подготовлю к разговору, только чтобы без этого, без таскания в особый отдел... Нас тут старый комиссар понапугал, что мы уже и в сомнение бросились, коммунист он или жандарм? Честное слово, не брешу...
       Звоны в рельсу возвестили о начале обеда, Захаров заспешил к кухне, Шабуров пошел в политотдел.
       "Сукин сын! - мысленно ругал он Бориса Ракитина за отрыв от масс, запущенность политической работы, фактическую отмену внутрипартийной демократии и зажим критики. - Говорили мне о нем в штабе фронта при назначении, но там, оказывается, и сотой доли не знают о всех художествах Ракитина. Неужели этот человек забыл все прошлое и полагает заменить собою свергнутых господ? Такие люди, способные забыть о прошлых страданиях народа, опаснее открытых врагов: они любят подхалимов, ненавидят и душат честных, не понимают, что Ленин требовал и требует под безукоризненно гладкой физиономией и благородной на вид внешностью человека различать мошенников и не путать их с честными людьми, хотя бы и корявыми по внешности и колкими на слове. А Ракитин, этот революционер, ведет себя каким-то цезарем-самодержцем. Забыл или отбросил указание Ленина, что мы в своей программе провозглашаем демократическую республику как самодержавие народа. Не самодержавие личности, а народа. А вот Ракитины, оказывается, способны превращаться в самодержцев над народом. Сколько горя будет от таких, если не пресечь..."
       Захваченный в водоворот этих мыслей, Шабуров чуть не прошел мимо нужных ворот. Звонкий смех женщины и ее крик: "Боренька, догоняй!" встрепенули Василия, он увидел окружающее. Стройная голубоглазая блондинка с накрашенными губами пробежала мимо него, обдав ароматом сиреневых духов. Во дворе она остановилась, заметив отсутствие погони, обиженно крикнула:
       - Боренька, где же ты?
       Не видя никакого Бореньки и удивленный, что в такое время и так беззаботно порхает во дворе штаба дивизии Надя Полозова, Шабуров невольно осмотрелся по сторонам. Тут заметил он притаившегося за воротами человека. Лица не видать, но из подворотни торчали головки начищенных до блеска желтых хромовых сапог...
       "Неужели, Борис? - подумал Шабуров с болью и досадой. - Вот и будет впечатление первой встречи..."
       - Комиссар у себя? - спросил Шабуров у часового при входе в штаб, когда показал ему свой документ.
       - Никак нет. Они со своей женой, Надеждой Николаевной, в догонялки играются...
       Не слушая больше красноармейца, готового, видимо, насолить Ракитину побольше своими, будто бы наивными рассказами о забавах комиссара в служебное время, Шабуров шагнул в коридор и по грязной затоптанной лестнице поднялся на второй этаж. "Сошелся все же Борис с этой ветрогонкой, - осуждающе думал о Ракитине. - Тоже партийный подход к развращенной дочке кадетствующего профессора Полозова..."
       Посылать за Ракитиным не пришлось. Он сам видел и узнал Шабурова, хотя и не догадался о цели его прибытия в дивизию. Спрятался же от него Ракитин лишь потому, что не хотел показать себя перед Шабуровым в качестве бегающего за Надей по-мальчишески.
       "Что у него за назначение? - на ходу сам себя спрашивал Ракитин, направляясь в политотдел вслед за Шабуровым. - Может быть, назначили его комиссаром во второй полк? Неплохо бы: и работы ему будет по горло в этом самом разболтанном полку и в моем подчинении окажется... Любопытно. Посмеемся мы над ним вместе с Надюшкой. Она помнит его, работягу и ортодокса..."
       Из комнаты политотдела Шабуров видел через окно порывисто шагавшего по двору Ракитина. Он, как и при встрече на фронте в 1917 году, был в зеленом френче английского покроя, в широченных красных галифе (это уже было новым в его одежде), в твердой фуражке со звездочкой вместо бывшей кокарды. Сапоги, желтые с оранжевым отливом, так сверкали на солнце, что Шабуров усмехнулся и представил себе ноги гуся, безукоризненно отмытые от пыли и грязи в реке за целый день купанья.
       Вбежав в комнату, Ракитин с растопыренными для объятия руками бросился к Шабурову. По пути отшвырнув в сторону поставленную кем-то табуретку и чуть не споткнулся о валявшийся посреди пола небольшой рулон серой оберточной бумаги.
       - Вот, деляги, набросали! - погрозил он пальцем многочисленным сотрудникам, скрипевшим перьями за сколоченными из грубых досок столами. - Я вот вас, подождите! Ну, здравствуй, Василий Петрович, давно мы не виделись! - обняв Шабурова, Ракитин увлек его в свой кабинет.
       Здесь было уютно до странности: на стенах висели коврики с атласными аппликациями глазастых кошек со взъерошенной шерстью, полуголых девушек с цветочками в руках, огромных индюков с распущенными веером хвостами, фазанов с радужными шлейфами.
       На столе стояла лампа с шелковым с бахромой абажуром, по розовому куполу которого рассыпаны звезды с непомерно длинными лучами между крохотными черными паучками.
       У оконных притолок симметрично прибиты медными гвоздями белопарчевые туфельки с выглядывающими из них головками синеглазых резиновых куколок.
       Продувавший сквозь неплотно остекленные окна, ветер шевелил тюлевые гардины и качал подвешенного на нитке почти под самым потолком розового бумажного голубка с желтым гарусным червячком в черном восковом клюве.
       - Пришлось уступить капризам Нади, - смущенно пояснил Ракитин оторопевшему Шабурову, который не решался присесть на стул с положенной на него пузатой черной подушечкой из бархата с бледной лилией на наволочке. - У нее тысяча выдумок на день, а на возражение - слезы, лучше уступить. Жена... Мы с ней поженились в то лето, когда я приезжал на фронт. Ох, и удовольствие же! - в светлых его глазах сверкнул восторг, потом он погас, а голос Ракитина и тон принял полемический характер: - Кто-то разный вздор распространял, что Надя была в интимных связях с кинооператором Звездиным. Чепуха! Надя убедительно доказала мне свою невиновность...
       Считая самым главным из всех событий - свои взаимоотношения с Надей, Ракитин даже отмахнулся от вопроса Шабурова о партсобрании.
       - Об этом потом, - махнул Ракитин рукою и швырнул бархатную подушечку со стула на подоконник. - Садитесь и слушайте. Впрочем, прошу извинения: будем на "ты", так оно душевнее... Я сказал Наде, что если стану прокурором, то заткну глотку всякому критикану нашего поведения. Да и, кроме того, не стану же я ревновать Надю к мертвецу...
       - Как, разве Звездин?
       - Да, да, он погиб в июльском наступлении вместе со своим аппаратом и заснятыми в бою кинокадрами. Надя тоже теперь сирота...
       - Ты говоришь, будто все это точно тебе известно, - перебил Шабуров. - Так ли?
       - Убитого Звездина я не видел, но газеты писали о его смерти, - сказал Ракитин неуверенным голосом. - Что же касается профессора Полозова и Софьи Петровны, то... все растаяло, как дым на ветру...
       - Нельзя ли без загадок, прямо?
       - Все получилось глупо и неожиданно. Это было как раз в июне, когда "Красная горка", "Обручев" и "Серая лошадь" начался мятеж. Я зашел в штабной вагон, к Джугашвили, по делу, насчет своего повышения. Сижу, а тут, вижу, ввели Дусю Херувимчика. Не арестовали ее, а сама пришла, с доносом, как потом оказалось. Она меня не видела или видела, трудно понять: ее провели к Джугашвили, а через минуту и меня вызвали.
       - Этого знаете? - спросил Джугашвили. - Он бывает у профессора Полозова? Я так и обмер от страха. А Дуся посмотрела на меня своими зелеными глазами и ляпнула... в мою пользу: "Он женат на их профессорской дочке, но давно не бывает в доме, а другие гости бывали и разговаривали об ученых делах, насмехались над каким-то Джугашвили, который приехал выискивать "Национальный центр", чтобы сотворить чудо выдумки и расстреливает людей без пользы для революции. Сам мол себя возвеличивает, как на картине Верещагина "Апофеоз войны".
       Дуся Херувимчик, конечно, не знала, что перед нею сидел за столом сам Джугашвили с черными тугими усами, в зеленом кителе и с остро очищенным карандашом в руке. А я ведь знал. "Ну, думаю, сюда пришел за повышением, а вот выйду ли живым, не известно?"
       Джугашвили оказался человеком нервным, если против него слово сказано. "Выйдите! - приказал он Дусе, бешено сверкая белками наполнившихся яростью черных глаз. - Вон!" Ту, конечно, потащили, а мне Джугашвили сказал: "Нужно доказать наличие связи вашего тестя и его гостей с антисоветским "Национальным центром", действующим по указанию англо-французской разведки и на ее деньги... Впрочем, это уже доказано, я лишь решил проверить ваши качества на этом задании, даю час сроку!" - подчеркнул он с какой-то огненной нетерпимостью в голосе, так что никакое мое возражение стало уже невозможным...
       - Что же ты сделал? - весь напрягшись и побледнев, спросил Шабуров.
       - Подписал, - каким-то пустым голосом сказал Ракитин изумленному Шабурову. - И урок извлек для себя: мягкосердие и либеральность - плохие рельсы, по ним до вершины власти не доедешь... Да, вот и все развеялось, как дым: Софья Петровна умерла от разрыва сердца при аресте, Николай Ильич где-то в тюрьме...
       - Ракитин, ты карьерист! - не выдержал Шабуров. - Мне понятнее теперь становится, почему в дивизии полный развал партийной работы, пренебрежение к голосу коммунистов...
       - Вы что здесь кричите?! - сразу взъерошился Ракитин. - Я комиссар дивизии и не позволю здесь никому упражняться в красноречии. Я немедленно сообщу Льву Давыдовичу...
       - Не сообщите! - Шабуров достал из внутреннего кармана шинели мандат, подписанный Джугашвили, и показал Ракитину: - Теперь я комиссар дивизии...
       Ракитин сразу съежился, побледнел.
       - Значит, снимаете? А я тут рассказал лишнее...
       - Доносами я не занимался и не занимаюсь, Борис Александрович. Не собираюсь и подписывать бумагу ради своей карьеры, как сделали другие...
       Ракитин опустил глаза, вздохнул.
       - Не я снимаю тебя с поста. Партия снимает. Она перегруппировывает свои силы для решительного удара по Деникину. И Джугашвили будет играть в этом большую роль, поскольку ЦК партии доверил ему. Каждый сейчас должен занять свое место. Ты пойдешь комиссаром во второй полк. Поработаешь, потом...
       - Потом совсем прогоните?
       - В прорицателях не состою. Все от самого тебя будет зависеть... Да, между прочим, помещение можешь занимать с Надей все время, пока мы будем в Серпухове. Я себе найду другое место. Только советую убрать голубка и другие глупости. Они не вообще вредные, а вот в теперешней обстановке умаляют твое достоинство в глазах войск... Да не забудь, через полтора часа вместе пойдем на партийное собрание. С этого и начнется твоя комиссарская деятельность на новом посту.
       - Начдив из Москвы вернулся, просит к себе комиссара! - доложил вестовой. Шабуров с Ракитиным переглянулись. А когда отпустили вестового, Шабуров сказал:
       - Пожалуй, пойду я один, а ты, Борис Александрович, готовься к партсобранию. Наверное, будет жарко...
       ............................................................................................
       Зотова Шабуров застал за чтением журнала "Soviet Russia" на английском языке. К этому языку Зотов всегда почему-то был благосклонен, теперь же читал его с особым интересом, так как в журнале печатались материалы, не появлявшиеся пока в печати по-русски.
       От одного из московских коллег, близких к Кремлю, Зотов получил рукописный список письма Н. Ленина "Американским рабочим" от 23 сентября 1919 года. Письмо предполагалось к публикации на английском языке, и вот Зотов искал его в журнале, чтобы сопоставить рукопись с печатным оттиском.
       - О вашем назначении я узнал сегодня в Москве, - отложив журнал и подав Шабурову руку, доброжелательно приветствовал Зотов. - Видите, как получается в жизни: в прошлом я был вашим начальником, теперь мы в формальном равенстве власти. Круто жизнь за это время дорогу изменила. А тут меня встретили и говорят, что новый комиссар начал гайки подвинчивать. Не рано ли, думаю, за это подвинчивание взялся? Так что вы уж извините, что оторвал от дела: нам поговорить надо...
       - Конечно, - согласился Василий. - Помните, мечтали вы об омоложении России вроде установления конституционной монархии, а теперь вот стали военачальником армии пролетарской революции?
       Зотов покрутил головой, поправил черные пушистые усы.
       - У вас, Василий Петрович, прекрасная память. Только, нельзя ли без анкет? Я пришел на службу к Советской власти без понуждения и не из-за высокого оклада, которого нам не платят и не обещали. Что же касается будущего России, то все мы зачастую представляем это весьма противоречиво. Вы читаете по-английски?
       - Нет, не знаю по-английски. А вы где достали журнал?
       - В Москве. Да вот беда, в этом номере нет того, что хотелось бы прочесть. Наверное, статья Ленина будет в следующем номере. Желаете, прочту рукопись?
       - С удовольствием, - Шабуров облокотился, чтобы удобнее слушать, Зотов развернул исписанный по-английски листок.
       "Меня спрашивают нередко, - читал Зотов, глазами переводя с английского на русский, - правы ли те американцы, не рабочие только, но и главным образом буржуа, которые, относясь отрицательно к войне с Россией, ждут от нас, в случае заключения мира, не только возобновления торговых сношений с нами, но и возможности получения известных концессий в России? Я повторяю, что они правы. Прочный мир был бы таким облегчением положения трудящихся масс России, что эти массы, несомненно, согласились бы и на предоставление известных концессий. На разумных условиях предоставленные концессии желательны и для нас, как одно из средств привлечения к России технической помощи более передовых в этом отношении стран, в течение того периода, когда будут существовать рядом социалистические и капиталистические государства".
       - Какие смелые мысли: "Массы согласились бы на концессии во имя мира". Но, Василий Петрович, скажите, есть у нас возможность для масс самим решать вопросы мира и войны? Я спрашиваю потому, что сам слышал разговоры солдат между собою. "Надоела война, откупиться от нее нечем". Разве солдаты не масса?
       - Вы помните солдата Петровского? - вопросом ответил Шабуров.
       - Разве можно забыть, каналью...
       - Вы отобрали у него "Солдатскую памятку" Льва Толстого с поучением: "все должны с себя свергнуть постыдное и безбожное звание солдата..."
       - И что же?
       - А вот что, Сергей Петрович. Этот же солдат Петровский полюбил винтовку после Октябрьской революции и заявил, вступая в вооруженный отряд лукерьевской бедноты против буржуазии, что считает святым делом быть революционным солдатом и стоять за народ. Вот вам и точки зрения на оружие, на солдата и на войну. Сначала мы должны отразить начатое буржуазией наступление на нас, тогда и другое дело. Сейчас же мировая буржуазия, как вы и сами знаете, разговаривает не только о концессиях. А о ликвидации советского строя. А ведь именно массы приняли у нас форму государственной власти в виде Советов. Вот и все решение вопроса о возможности для масс: пусть не избирают в Советы людей, способных сидеть в кабинетах без понимания и желания выполнять волю масс... Но об этом мы еще поговорим, а вот теперь меня интересует ваше мнение о боеспособности дивизии, об умении владеть оружием...
       Зотов встал, надел шлем.
       - Идемте посмотрим, на словах этот вопрос не могу удовлетворить.
       Шабурова удивило теперь то, что там и сям слышались команды, двигались подразделения, занимались боевой подготовкой даже и те люди, которых пришлось недавно видеть за картами в глубине сараев.
       Зотов заметил удивление Шабурова и понял его.
       - У нас, к сожалению, бывает: отлучишься из дивизии, начинаются "шалости", а к моему приезду снова все приходит в боевое движение...
       - Почему же так?
       - Скажу попозже, а теперь, как видите, нас заметили. Командир подал команду, бежит с рапортом...
       Приняв рапорт, Зотов сейчас же начал проверку личного состава. К восхищению Шабурова, бойцы уверенно отвечали на все вопросы Зотова, отменно выполняли ружейные приемы и штыковой бой, а штурм "укрепления" разыграли с таким искусством, что Шабуров раскрыл рот: все было, как в натуральном бою. Бойцы даже вошли в такой азарт, что у некоторых полилась кровь из носа от тычков "противника".
       - Неплохо, совсем неплохо, - восхищался Шабуров на обратном пути. - Хотелось бы все же посмотреть действия более крупных подразделений, особенно ночью.
       Зотов оглянулся, не подслушивает ли кто, прошептал:
       - Ночью намечаю провести по боевой тревоге наступательную игру всей дивизией...
       "У нас партсобрание, - чуть было не сказал Шабуров, но во время спохватился: - Ах, как бы глупо получилось. Ведь даже лучше, если тревога начнется в момент собрания: увидим, как умеют коммунисты ориентироваться в любой обстановке и чему еще надо доучиться..."
       - Что ж, это очень хорошо. От таких тревог и учений только поднимется боевое качество войск. Вот об одном приходится пожалеть: бдительности мало, пройдохи разные по территории дивизии ходят...
       - Верно, даже авантюристы и шпионы, - согласился Зотов. - Один пробрался к нам в интендантство, потом исчез вместе с вагоном обмундирования, хоть кричи. Ну да в Москве мне удалось вчера получить новый наряд на два вагона. Человек требуется верный для отгрузки...
       - Есть такой на примете, - сказал Шабуров. - Даже два. На интендантство можно поставить оружейника Захарова, а в помощники к нему Зайцева, что в штабе дивизии...
       - Вы за них ручаетесь?
       - Вполне.
       - Тогда их и назначим. Бдительность, самодеятельность, политика - это уже ваше дело, комиссар...
       - А вы, значит, в сторонку? "Спецом" себя считаете и на этом омываете руки?
       - Не подумайте, Василий Петрович, что я совсем устраняюсь, но все же... в нашей системе своеобразного двоевластия мне приходится не ко всему протягивать руки, чтобы их не отбили...
       - Как вас понять?
       - Да вот хотя бы на примере. Вы сегодня похвалили солдат, значит и меня, за боевую выучку, а старый комиссар высмеял и назвал всю нашу экзерцицию "прусской муштрой" и расточительством, особенно когда обучающиеся пластунскому искусству бойцы протерли ветхие свои гимнастерки на животе и на локтях... А уж ночные учения, признаюсь, приходилось тайком от комиссара проводить, за городом. В районе штаба ни-ни: шум мешал комиссару спать с молодой женой. Вот так, - Зотов настолько натурально и уморительно выразил жестом, как именно требуется спать Ракитину, что Шабуров расхохотался.
       - Со мной у вас таких конфликтов не будет, Сергей Петрович. Я и сам люблю нужную "муштру", чтобы меньше пролилось крови наших войск в бою... А вот как вы смотрите, если мы создадим музыкально-драматический кружок при дивизии для организованного обслуживания личного состава постановками и концертами? А то ведь уродливые формы принимает среди бойцов и командиров "самодеятельность": антисоветские анекдоты, чтения "писем Деникина", пьянка и картежная игра...
       - Положительно смотрю и согласен создать кружок, - сказал Зотов, но тут же испытующе посмотрел на Шабурова: "Не смеется ли он? - метнулись мысли. - Старый комиссар обозвал прусским муштралой, а этот, возможно, назовет скоморохом, особенно если узнает, что я и сам люблю спеть и сыграть на гитаре..." На лице комиссара не было и тени иронии, светилась радость, дружески искрились глаза. - Что ж, комиссар, признаюсь, самому охота вспомнить юность. Ведь приходилось выступать на сцене... Вот только, удобно ли будет командиру выступать на сцене перед бойцами в роли артиста?
       - Удобно, Сергей Петрович, удобно. Суворов был гением, а не гнушался. Даже одну минуту петухом кричал, чтобы солдаты весь день орлами были. Кроме того, на сцене приходится выступать в парике и костюме, не узнают...
       Они оба засмеялись и, пожав друг другу руки, пошли по своим делам.
       .............................................................................................
       В день большого парада войск в Серпухове, когда дивизия Зотова получила особую похвалу Джугашвили, на фронте шли бои, втягивались все новые и новые части, Деникин продолжал надеяться на успех.
       Старо-Оскольский запасной батальон, отведенный в свое время через Щигры и Курск в Орел и расположенный там в Кромских казармах, развернулся в несколько маршевых батальонов.
       В составе маршевого батальона воевала с белыми группа старооскольских членов РКСМ во главе с Васей Кандауровым.
       13 октября мамонтовцы ворвались в Орел, мчались по Дворянской улице, чтобы перехватить батальон красных. Кандауров, находясь в разведке, понял этот маневр белых. Отправив двух товарищей к командиру и комиссару с донесением, что можно двинуться мимо кадетского корпуса на свободную пока от белых Мценскую дорогу, он с остальными разведчиками внезапно открыл огонь из ручных пулеметов по головным казачьим отрядам.
       Сбившиеся с аллюра казаки, сначала попытались прорваться через огневую завесу, но вскоре на улице груда казачьих и конских трупов. Тогда белые отступили, помчались в обход по другим улицам и переулкам. Но время уже было ими потеряно: разведчики оторвались от казаков, через час нагнали двигавшийся к Мценску свой батальон.
       На пути к Мценску в батальоне стало известно, что Красная Армия переходит в решительное контрнаступление и что батальон включается во 2-ю запасную бригаду, в 39-й стрелковый полк и должен двигаться с боями в сторону Воронежа через Елец и Графскую.
       Весь взвод Кандаурова, состоящий из старооскольских членов РКСМ, был влит в 14-ю роту под командованием бывшего офицера Банвахеева и начал свой боевой путь на Воронеж.
       К этой поре конники Буденного уже соприкоснулись с белыми на всем протяжении от станции Графская до Усмани и Тулиново, ударив по эскадронам Шкуро.
       Среди белых началась настолько сильная паника, что они оказались склонными верить различным ложным слухам. Это психологическое состояние белых было использовано: переодетые под шкуровцев, конники суматошно сообщили в штаб Шкуро, что красные обходят их с фланга и тыла, хотя в самом деле спешили на выручку Шкуро под Воронежем мамонтовские части.
       В течение шести часов конница Шкуро и Мамонтова сражались между собою, пока поняли, что стали жертвой военного обмана: мамонтовцев красные конники ведь проинформировали не хуже, чем шкуровцев о буденовской опасности, а сами тем временем группировали силы для решительного удара по Воронежу.
       Результаты дезинформации понравились Семену Михайловичу Буденному. Он приказал разведке штаба включиться в телеграфную связь со Шкуро и передать ложный приказ о наступлении красного конного корпуса на Лиски. Шкуро был снова введен в заблуждение и перебросил часть сил на ожидаемое направление удара юго-восточнее Воронежа, хотя Буденный готовил действительный удар с северо-востока.
       Хитрить приходилось, так как перевес сил Шкуро над буденовцами был очевиден: против 5500 буденовских сабель и двух бронелетучек, созданных в свое время рабочими воронежских железнодорожных мастерских, Шкуро и Мамонтов располагали десятью тысячами сабель, двумя полками пехоты и семью отличными бронепоездами.
       На Орловском направлении, потеряв Орел 20 октября, белые подвинулись к югу. Ударная группа Южного фронта, руководимая Орджоникидзе и составленная из 13-й и 14-й армий, шестнадцать суток вела ожесточенные бои в районе Орел-Кромы. Город Кромы шесть раз переходил из рук в руки.
       Ленин весь был поглощен происходящими на фронте событиями. Помогал советами, присылкой войск и боеприпасов, требовал информировать его о всем происходящем по прямому проводу, горел и сиял, не чувствовал болезни и усталости.
       19 октября буденновцы почти целиком истребили под Воронежем Кубанскую дивизию, батальон пехоты и захватили бронеплощадку "Азовец", бронепоезд "Генерал Гусельщиков", пятьдесят пулеметов, четыре орудия, много винтовок и пленных, 24 октября захватили Воронеж вместе со штабным поездом генерала Шкуро.
       Сбитые с рубежей Дона и Икорец, мамонтовцы и шкуровцы сосредоточились на Касторной, чтобы удержать ее и остановить наступление красных.
       "Наступает момент, когда Деникину приходится бросить все на карту, - говорил Ленин. - Приближается решающий момент на Южном фронте... Нужно, чтобы наше наступление было превращено в массовое, огромное, доводящее победу до конца!"
       По воле партии и ленинского гения разворачивалось и нарастало огромное наступление, несущее победу.
       Орджоникидзе писал Ленину:
       "Дорогой Владимир Ильич!
       3 ноября в 6 часов утра нам удалось прорвать фронт противника в районе шоссе Кромы-Фатеж... В данный момент мы пехотными и кавалерийскими частями в тылу противника... Лучшие дивизии его - Корниловская и Дроздовская - в панике отступают. Если дальше пойдет так, скоро пошлю телеграмму из Курска... Вообще на всем Южном фронте мы накануне больших событий... Только, Владимир Ильич, ради всего, трубите в печати, не давайте заснуть тылу. Самое незначительное внимание тыла радует красноармейцев, как маленьких ребят".
       И Ленин трубил, будил тыл, вдохновлял фронт, зажигал огнем отваги и героизма земляческие полки и батальоны, многие из которых прямо с Серпуховского парада двинулись на фронт, в бой.
       При выходе из Серпухова Шабурову вручили пакет из штаба Революционного Военного Совета Южного Фронта. Сообщалось, что удовлетворено ходатайство сводного Старооскольско-чернянско-касторенского земляческого батальона о выделении его из состава Н-ской дивизии для действия по железнодорожной линии от Ефремово и на юг, чтобы принять участие в освобождении родных мест от белых.
       - Желаю счастья и успехов, - прощаясь с Межуевым-Бабаем и его товарищами, сказал Шабуров. - Жалею, что мне придется воевать несколько западнее, в Старый Оскол не попаду. Наверное, попаду в Курск. Но и это все равно земля родная...
       ... Батальон Межуева-Бабая двинулся из Ефремово на станцию Тербуны. Первые стычки с белыми оказались успешными: станция за станцией сдавались, пока батальон дошел до Касторной. Здесь были большие силы белых, и они успели закрепиться.
       В течение ночи Межуев-Бабай дважды водил батальон в атаку, но безуспешно. Третья атака состоялась утром. В самом начале боя Межуева сильно контузило и осколком снаряда ранило в шею, власть перешла к его заместителю, Александру Мещанинову.
       Отправив раненого Межуева-Бабая через Тербуны в Елецкий госпиталь и заняв со своим батальоном в снеговых окопах на подступах к Касторной, сейчас же решил послать лазутчиков в Старый Оскол для связи с подпольем: двое переоделись казаками, третий, Афанасий Федотов, пустился в путь с документами на имя каплинского крестьянина. Для "казаков" раздобыли верховых коней с седлами и нужное вооружение, для Федотова - добрую лошадку, впряженную в розвальни, крестьянский тулуп.
       Задачи у лазутчиков были разные: "казакам" надлежало военная разведка, Федотов был обязан связаться со старооскольским подпольем через каплинского связного по кличке "Черепок" или непосредственно с Константином Анпиловым, Иваном Мирошниковым или Георгием Ивановым, организовать диверсии против белых эшелонов и остановить подвоз войск и боеприпасов к району Касторной, подготовить подполье к массовому вооруженному выступлению.
       Первым пробрался в город Федотов с "Черепком", им удалось увидеть Анпилова и Мирошникова, передать через них сведения о положении на фронте и Георгию Иванову. Было условлено также, что "казаки" появятся на Нижней площади и будут покупать "тютюн", так что через них будет нужно передать полную информацию Мещанинову для высших штабов о всем, что делается в Старом Осколе для удара по белым.
       В эту ночь началась метель, ударил мороз.
       Яков Семенов знал, что старший брат его, Георгий Иванов, подготовил необходимую информацию для старооскольского батальона и поручил Андрею Карпухину переодеться продавцом табака и ожидать на Нижней площади "казаков", которые спросят "тютюн" и при этом осведомятся: "Не холодно ли".
       Тревога глодала всех, знавших об этом: те ли "казаки" явятся покупать "тютюн"? А вдруг настоящие посланцы Мещанинова пойманы, явятся на Нижнюю площадь провокаторы... Что тогда? Сколько будет пролито излишней крови.
       - Вот что, Яша, - сказал Иванов брату. - Придется тебе пойти и понаблюдать. Если провал, выступим немедленно. Лучше смерть с оружием, чем передушат нас, как кур...
       В это же время и каплинский коммунист "Черепок" был выслан Федотовым наблюдать, те ли "казаки" появятся на Нижней площади?
       Медленно шел Яков на Нижнюю площадь, к магазину купца Холтобина, где продавали хлеб. Это почти напротив собора, неподалеку от завода фруктовых напитков и пива купца Малахова. То Яков делал вид, что обувь ногу ждет, нагибался, поправлял застывшими пальцами носок. То ронял из рук газету "Южный край", гнался за ней, угоняемой ветром, сам успевал косить глазами, видеть, что творится.
       Ребятишки приплясывали на морозе у бакалейного магазина Часовского, вблизи типографии и Николаевской церкви, кричали:
       - Покупайте газеты, покупайте газеты! Кому "Южный край" с приложением? Имеется свежее "Русское слово". Покупайте газеты, покупайте газеты!
       Вдруг Семенов увидел сразу два любопытных факта: с одной стороны чеченцы напали на еврея и отрезали ему, торговцу мелкими товарами, бороду перочинным ножом. Еврей, побледневший и вытаращивший в смертном испуге глаза, стоял молча с вытянутыми по швам руками, а чеченцы бросали клочья его бороды на снег и гортанно смеялись.
       С другой стороны, поближе к ребятишкам-газетчикам, подскакали два казака на гнедых лошадях. Сами в полушубках и кубанках, с карабинами и саблями. Быстро соскочив с лошадей и привязав их к телеграфному столбу, они подошли к женщине, торговавшей картофельными оладьями, громко спросили:
       - Есть тютюн?
       - Нет, голубчики, я не торгую. Вон туда идите, дальше, - показала женщина рукою, и сама снова заговорила со стоявшим возле нее мужичком в белой шапке из косматой овчины, в полушубке, затянутом красной суконной покромкой. Он слушал женщину невнимательно, пожевывал в волнении кончик всунутой в рот бороды и, качая головой, следил за "казаками". Никто тогда на площади не знал, что с женщиной-торговкой разговаривал тот каплинский "Черепок", который был обязан сообщить о своих наблюдениях Федотову, а потом вернуться в Каплино и сказать бедноте, что делать дальше и когда начать выступление вместе со старооскольским подпольем.
       Яша Семенов, забыв об опасности и страхе, с захватывающим интересом следил за "казаками", все больше убеждаясь, что они "свои, а не белые".
       "Казаки" медленно обошли площадь, спрашивая тютюн. Против Андрея Карпухина, замаскированного под старика-крамаря, один из "казаков" задержался, другой направился быстро к привязанным у столба лошадям.
       - Не холодно ли? - спрашивал "казак" у Андрея, подставив кисет под табак.
       - Скоро потеплеет, - ответил Андрей и чуть заметно отбросил в сторону полу своего полушубка, чтобы удобнее было, если "казак" окажется не тот, выхватить из кармана револьвер и застрелить его.
       - Давай скорее, а то чеченцы, вижу, заметили нас, - сказал "казак", после чего у Андрея не осталось сомнений, он высыпал в карман покупателя табак вместе со свернутой в трубочкой бумагой-донесением о делах подполья в Старом Осколе, о белых частях и их расположении, о настроении людей и о всем, что нужно разведке знать на войне.
       - Быстрее едем, чеченцы встревожены, - тихо сказал второй "казак", подъехал к первому и держа его лошадь на поводу.
       Товарищ метнулся в седло, и они помчались по Курской улице, повернули по Успенской на Стрелецкий мост.
       Кавалькада чеченцев с шумом вырвалась на конях со двора купца Рощупкина, отца Коли Свистуна. Двор этот находился на углу Курской и Успенской улиц, рядом с одним из домов Мешкова.
       "Казаки" открыли по чеченцам огонь, вихрем помчались в сторону слободы Пушкарки, исчезли.
       Разъяренные неудачной погоней, чеченцы начали хватать кого попало.
       В облаву попался и "Черепок". Его догнали уже на подходе к Каплино.
       В контрразведке он ничего не сказал, никаких документов при нем не обнаружили. Но осведомитель белых, некий "Кобел" из Федосеевки, подтвердил, что "Черепок" есть коммунист, почему и белые засекли его шомполами до смерти.
       Не имея сил убить в себе страх и чувствуя, что в городе готовится восстание (ведь всю осень не имели белогвардейцы покоя в Старом Осколе: то горели интендантские склады на станции, то поезда шли под откос, то звучали выстрелы по офицерам, то патрули оказывались с перерезанными горлами, то теперь вот дерзко ворвались конные разведчики красных, убили нескольких преследовавших их чеченцев, безнаказанно скрылись где-то, не найти), белое командование всполошилось. Но остановить историю уже было невозможно.
       Под Касторной развивались важные события. В снегах сидел сводный земляческий батальон старооскольцев, касторенцев и чернянцев, ожидая подхода конников Буденного и зная теперь от своих разведчиков "казаков", что Старый Оскол принимает меры для победы над врагом, что и в тылу белых горит земля, гремит возмущенная народная совесть.
       Три дня бушевал снежный буран, трещали морозы. Часов в двенадцать дня 15 ноября разведка доложила Мещанинову, что на Суковкино ударила 4-я и 6-я кавалерийские дивизии, а на Касторное будет наступать Одиннадцатая кавалерийская дивизия Матузенко.
       Вместе с конниками Буденного ворвался в Касторное земляческий батальон Мещанинова. Это было возвращение в родные места. Более 3000 пленных белогвардейцев, 4 бронепоезда, 4 танка, 22 пушки, 112 пулеметов, 5о тысяч снарядов, 5000 винтовок и более двух миллионов патронов, тысяча лошадей, - все это было положено к ногам победителей.
       Мещанинов растроганно глядел на родное Касторное и шептал обветренными губами:
       - Вот и вернулись, как мечтал я с товарищами. Вот и место, где бронепоезд белых расстрелял старооскольских ревкомовцев, где дали мы тогда отпор белогвардейцам и их бронепоезду "Слава офицерам!" - он снял серую шапку с рубиновой пятиконечной звездой на тулье и долго стоял с обнаженной головой там, где должен когда-то вознестись бронзовый памятник героям, бившимся здесь за Советы в годы гражданской войны.
       В дни завязавшихся боев за Касторное старооскольские подпольщики всеми силами готовились к восстанию, проводили диверсии. Во дворе дома  13 на Белгородской улице ночами слышался для внимательных строгий шепот:
       - Кто?
       - Наковальня, - отвечал голос. По этому паролю выдавалось оружие из тайного склада.
       В один из таких горячих дней, после произведенной Анпиловым разведки, вышел на выполнение опасного задания слесарь депо Александр Михневич.
       Он проник в будку стоявшего на канаве паровоза под парами, вытолкнул дремавшего от переутомления машиниста и включил пар. С грохотом, окутавшись седым облаком, паровоз полетел в яму поворотного круга. Выход локомотивам из депо оказался закупоренным. Под Старым Осколом скопились десятки белогвардейских эшелонов, что облегчило конникам Буденного взятие Касторной.
       Всполошенное командование белых вызвало в Старый Оскол 80-й калмыцкий полк, 45-й и 48-й конные полки сводной мамонтовской дивизии. Северо-западнее города действовал корпус генерала Кутепова, тесня 3-ю стрелковую дивизию 13-й армии в сторону Тима.
       В Старом Осколе носились по улицам калмыки на маленьких косматых лошадках с желтыми гривами, в островерхих шапках. На арканах волочили арестованных, бросали их в подвал комендатуры в доме купца Лихушина против Михайловской церкви.
       - Рука в гора! - кричали двое ворвавшихся на квартиру Анпилова Константина чеченцев. - Комунидза? Да?
       Раздумывать было некогда. Анпилов схватил их, ударил голова об голову, очумелых выбросил во двор, сам с женою немедленно скрылся.
       Железнодорожник Иван Бартенев видел это, но на вопрос чеченцев, пришедших в себя, показал совершенно в противоположную сторону, чем спас Анпилова от погони и расстрела.
       В городе царил террор: калмыки и чеченцы стреляли кур и собак, били иконы. Плетью запороли до смерти у Трофимова Мишки того черного кота, о котором в городе рассказывали легенды, как "о коте в сапогах". В бане Игнатова офицеры устроили оргию и заставили купеческих дочек купаться вместе с мужчинами, поразвезли по домам лишь утром мертвецки пьяными и обесчещенными этих девок.
       Спасаясь от погрома, городские евреи битком набили квартиру бедного портного Бориса Красовицкого, которого раньше не считали человеком. Здесь дрожали всю ночь в страхе и слушали визг Шурочки Трифоновой, которая на втором этаже дралась с офицерами за свое меховое манто и не разрешала матери, Анне Сергеевне, ехать в Европу со штабс-капитаном Заниным.
       Под утро, когда все явственнее нарастал пушечный гром в районе Бараново (Оттуда наступала на Старый Оскол 42-я дивизия Гая, выполняя приказ Геккера, командира 13-й армии) и севернее города, где вели бои конники Буденного, белогвардейцы выгнали евреев во двор, построили семью Бориса Красовицкого в ряд и приготовились всем отсечь головы, если не покажут, где находится красавица-жена Бориса. Но тут загудел набат, встало зарево над городом: восстали подпольщики.
       Белогвардейцы хлынули со двора. Анна Сергеевна, бросив детей, уселась в розвальни рядом с Заниным и, опершись спиной в окованный белой жестью сундук с богатствами, помчалась все же в "Европу".
       Наступил солнечный морозный день. Гремели залпы орудий бронепоезда  60 имени Карла Либкнехта, приданного 42-й стрелковой дивизии. Били тяжелые орудия артдивизиона командира Григорьева, горячили воздух мортиры дивизиона Гарбуз, срезая осколками белогвардейскую конницу.
       Начдив 42-й, Гай, самолично выпустил в воздух серию разноцветных ракет, и началась решающая атака. Белые яростно сопротивлялись, потеснили бригаду Нестеровича. Начдив Гай, приказав 3-й бригаде идти на выручку. Сам лично взметнул над полками знамя и ринулся в атаку. Лавина конного полка Максименко хлынула за Гаем, засверкали огни клинков, шум и грохот атаки походил на шум и грохот урагана.
       Симбирская бригада Медора и кавалерийский полк Максименко прорвались через боевые порядки врага, зашли во фланг. Началась невообразимая сеча. Дым густым туманом застелил все, солнце почти померкло в непроницаемой пелене.
       Противник метался в окружении. Потом всей лавиной навалился на 373-й стрелковый полк Свищева и Руднева, прорвался через его боевой порядок и хлынул в южном направлении.
       Город Старый Оскол был охвачен подковой советских войск.
       22-го ноября, когда на улицах зацокали копыта лошадей 4-й кавалерийской дивизии и засверкали клинки конников, а также загремело ура воинов 42-й стрелковой дивизии, Иван Мирошников и Константин Анпилов лежали рядом у станкового пулемета. С мелового бугра возле реального училища били они длинными очередями по белогвардейцам, которые стадами бежали через Гуменские поля к Верхне-Атаманскому. Туда же мчался обоз белых. Чеченцы по два и по три, завернувшись в одеяла, сидели на повозках. Примерзающие к осям колеса то и дело тормозились, звонко визжали шины на сверкающей от солнца обледенелой дороге.
       - Прекратите огонь! - подскакал конник. - Мы сейчас вернем в город весь чеченский обоз. А-а-а, Константин Михайлович! Узнаете меня?
       - Узнаю. Вы ко мне с пакетом приходили из Ревкома...
       - Так точно, приходил. Поговорить бы сейчас, да некогда! - Парень вздыбил коня, махнул рукой товарищу и помчались догонять чеченцев.
       - Вот, Иван Федорович, какая у нас смена! - с гордостью кивнул Анпилов вслед конникам. - Двое с одним ручным пулеметом помчались против целой чеченской роты...
       - Юность, романтика, подвиг... Да смотри, что делают?
       После короткой пулеметной очереди, слабый треск которой еле был слышен в городе, упало две лошади в голове обоза. Обоз смешался. Конники, угрожая пулеметом и жестами требуя поворачивать оглобли назад, добились своего: более пятидесяти подвод с пулеметами, провиантом, награбленным добром и ротой чеченцев вернулись в город.
       Оказавший сопротивление офицер шел позади обоза под присмотром конников. Он был в зеленом военном пальто. За плечами болтался серый ранец, на плечах висели шматки материи: конники сорвали погоны офицера с "мясом".
       Буденный, сидя верхом на коне, разговаривал с народом у дома промышленника Коренева, на углу Курской и Белгородской улиц. Его адъютант, седой толстый мужчина в полушубке и шапке кубанского казака, влюбленно смотрел на пышнеусого командарма, одобрительно покачивал головой его шуткам и рассказу о боях за Касторное.
       - Начали мы с Суковкино, - посмеивался Буденный. - Захватили коменданта станции с телеграфистом и заставили их от имени белого командования затребовать с Касторной бронепоезд против красных. И пришел ведь бронепоезд прямо в наши руки, как карась в пасть щуке. А в это время комбриг Колесов повел 4-ю бригаду на штурм, занял Касторную в четыре часа дня 15-го ноября. Смело участвовали в бою старооскольцы, чернянцы, касторенцы из Земляческого батальона. Слава им!
       Генерал Постовский, показывают пленные, прячется в селе Касторное. Генералы Шкуро и Мамонтов еще 13 ноября клялись на собрании в Касторном облить станцию кровью, но не отступить ни на шаг. А теперь вот исчезли, запаху их не слышно.
       Нам теперь нужно глубже и глубже вбивать клин между белыми армиями Сидорина и Деникина, так что призываю старооскольцев в Конную Армию, рожденную на вашей земле...
       В это время эскадрон конников выстроился вдоль Курской улицы. Командир эскадрона, молодой казак-кубанец в бурке и хромовых сапогах с галошами, всунутыми носками в богатырские дужки стремени, приказал подвести к нему пленного офицера с ранцем за плечами.
       - Дворянин? - спросил строго. Пленный заморгал синими глазами, вытянулся в струнку.
       - Так точно, дворянин!
       - Тогда тебе вот моя благодарность! - в черных глазах командира плеснулась ненависть. Медленно вынул ногу из стремени, галошей ударил офицера в лицо.
       - Не сметь! - закричал подскакавший комиссар. Он приказал отправить пленного в комендатуру, потом начал о чем-то серьезным шепотом разговаривать с командиром.
       Буденный даже не заметил этой сцены. Его окружили люди, подавали заявления, просились в конницу.
       - Просим и нас принять, - поднял руку белобрысый парень с удивленным выражением серых глаз. - Моя фамилия Акинин, зовут Николаем. Наборщик по профессии, член РКСМ. Был по заданию в подполье, теперь хочу на виду бить деникинцев. А это мои товарищи - Игумнов Николай, Печурин Андрей, Семенов Петр... На лошадях умеем, оружие знаем: обучались в Курском Горелом лесу...
       - Адъютант, определить парней, экипировать! - распорядился Буденный, скуластое лицо заулыбалось. - Никакие белые нас не одолеют, если столько орлов прилетают в нашу стаю.
       - Нравится вам, ребята, в 5-й эскадрон 20-го полка 4-й дивизии? - спросил адъютант, построив сорок два молодых старооскольца у тротуара.
       - Нравится! - ответили ребята дружно. - Нам чтобы вместе...
       Буденный восторженно глядел на молодежь, лихо, подкручивая усы. И вдруг он сделался сумрачным: Михайлов Колька выскочил из частного буфета картежника Кислякова с двумя бутылками разграбленной сельтерской воды.
       - Поймать мародера!
       Прижимая бутылки к животу и подталкиваемый в спину конником, Колька Пушнарь (его так прозвали по отцу, владельцу пушного производства) испуганно подступился к Буденному.
       - Да я ничего, там, в коммерческом клубе все тянут... Вот и я хватил...
       - Расстреливать буду мародеров на месте!
       Пушнарь выронил бутылки, с треском полетели осколки по мерзлым булыжникам мостовой.
       Тут подошел к Буденному Георгий Иванов, отрекомендовался заместителем Упродкомиссара и руководителем политической группы подполья.
       - Я о вас знаю, - пожав руку Иванову, сказал Буденный. - Назначаю председателем Чрезвычайной тройки по борьбе с контрреволюцией. Немедленно войдите в контакт с Начдивом 42-й товарищем Гаем, создайте Ревком. Есть мнение, председателем Ревкома и начальником гарнизона Старого Оскола временно назначить товарища Гая, комендантом города будет комбриг Нестерович...
       Ограбленная штабс-капитаном Заниным и не попавшая в Европу (Ей дали по шее и приказали вернуться к детям - к Шурке, Севке, Гришке, Леньке), униженно ползла по Гуменской горе обратно в город растрепанная Анна Сергеевна Трифонова.
       В эти же часы Василий Шабуров осматривал освобожденный от белых Курск (В Старый Оскол ему не пришлось). Обнажив голову перед братской могилой на "Бородинском поле", слушал Шабуров горький рассказ старика-курянина о пережитом белом терроре.
       - Может, семьдесят человек здесь зарыто, - говорил старик плачущим голосом, - а еще, может, полторы тысячи зарыты в четырех братских могилах за Херсонскими воротами. Убитые, от голода и тифа умершие, всякие... Еще в духовной семинарии и в Знаменском монастыре навалены трупы пленных красноармейцев...
       Шабуров пошел туда. Опознал среди замученных и того самого Никиту Ивановича Ермилова из Обояни, который зачитывал до дыр письмо о сбрасываемых с самолетов "гостинцах Деникина".
       До беседы с Шабуровым в Серпухове, Ермилов искренно верил сказкам о падающих с неба колбасах и булках, а потом еще горячее поверил Шабурову, что в стране наступит рай после победы над белыми и империалистами Антанты.
       "Будет каждому вдоволь земли и хлеба, - мечтал Ермилов. - Будет каждому воля разводить скотину и делать колбасу по своему вкусу. Никто человека не обидит. Живи, питайся, веселись..."
       Не дожил Ермилов до рая на земле: изорванный штыками, его труп с посиневшим лицом и оскаленными в боли зубами как бы говорил в назидание другим, что нельзя продавать Родину за булку кому-либо. И никто не бросит людям питание с неба. Все надо завоевывать своими руками. Завоеванное крепко держится, дарственное легко отбирается назад вместе с жизнью.
       "Народ мой! - мысленно сказал Шабуров, вспомнив курносого, похожего на орангутанга земского начальника Афанасова, говорившего, что старые заслуги надо забывать, ибо это давно и неправда. - Народ мой, не верь Афанасову! Ты слишком долго страдал, ища дорогу к правде. Не забывай историю, не твори святотатства перед самим собой, отдай должное заслугам тех, которые боролись и гибли за твое счастье, готовы всегда быть с тобою в опасностях и радостях жизни..."
       Горе било в глаза и в Старом Осколе в эти дни.
       - Много тифозных. Школы забиты ранеными. В сараях умирают люди, - докладывал Начдиву Гаю его адъютант. - Нужно срочно оказать помощь людям, санитарно очистить город.
       - Вызвать комбрига Нестеровича! - приказал Гай. А когда тот явился, отдал ему строгое распоряжение продезинфицировать город, оказать медицинскую помощь раненым, пленным и гражданскому населению...
       - В бригаде сил не хватит, - сказал Нестеревич.
       - Всю санчасть 42-й дивизии передаю в ваше распоряжение. Кроме того, попрошу помощи у командарма Геккер...
       Работа проходила напряженно. Прибыл в город начальник оперативного отдела 13-й Армии Семен Афанасьевич Красников с приказом командарма проверить лично ход работы.
      
       - Отличается своей исполнительностью медицинская сестра Вьюнок! - доложил командир 370-го стрелкового полка Толстоусов. - У нас есть мнение представить ее к награде кожаным обмундированием... Да вот и она, легка на помине...
       - Товарищ Вьюнок, прошу сюда! - воскликнул Красников, увидев красивую черноглазую девушку в защитных брюках и гимнастерке, в белой косынке с красным крестом, с узлом ваты и бинтов подмышкой. - Что же это вы не считаетесь с морозом, так легко одеты?
       Девушка остановилась. Невысокая, пряди черных волос выбились из-под косынки. Лицо покраснело.
       - Замечать мороз мне некогда, вторые сутки без перерыва перевязываю раненых. Но, товарищ начальник, моя фамилия не "Вьюнок", а Егошина Татьяна Михайловна. Вьюнком прозвали меня еще в Ливнах, сама не знаю за что. Разрешите идти, раненые ждут...
       С удивлением и интересом смотрел Красников вслед быстро удалявшейся медсестре, а потом спросил Толстоусова:
       - Не та ли это девушка, которая в начале августа была принята добровольцем в 13-ю армию и направлена медсестрою в 370-й стрелковый полк?
       - Она и есть, - ответил Толстоусов. - В Ливнах тогда шли горячие бои с рейдовой конницей Мамонтова и с местными белогвардейцами, а Таня не обращала внимания на пули, из огня выносила раненых, перевязывала их... Вот тогда ее и прозвали бойцы "Вьюнком", за подвижность, смелость, находчивость. Теперь вот и в Старом Осколе проявила героизм: перевязала более ста раненых. Так что, откровенно говорю, достойна награды...
       - Хорошо, доложу командарму!
       Дней через десять объявили приказ по 13-й армии о награждении медсестры 370-го стрелкового полка Егошиной кожаным костюмом за героизм во время боев за Старый Оскол и быстрое оказание помощи больным и раненым людям в Старом Осколе.
       Имя Тани Егошиной стало известно всей армии. Но ее все равно продолжали звать теплым и похвальным именем "Вьюнок". Это имя гремело вместе с полком в боях за Юзовку и Мариуполь, Мелитополь и Перекоп. Лишь в 1924 году Егошина демобилизовалась, поступила на Вольский цементный завод. Работая, она училась на рабфаке. И письма к ней шли со всех краев страны. В них летели "Вьюнку" приветы от друзей. Она читала, глаза ее горели огоньками, улыбка озаряла красивое лицо героини, каких много родилось в годы гражданской войны.
      
      
      
      

    47. СЕРЕЖКИНО ЧЕТЫРНАДЦАТИЛЕТИЕ

      
       Простое, но и в то же время знаменательное совпадение: в четырнадцатую годовщину жизни Сережки Каблукова начался против Советской России поход четырнадцати государств капиталистической "Антанты".
       Враг был силен. Сережка, выйдя от председателя Ревкома с заданием возить продукты в лесную пещеру Больших Борок, своими глазами видел отступление: через Лукерьевку тянулись обозы на север, ехали кухни с непомерно длинными трубами из черного листового железа и сами похожие на зеленые черепахи на колесах. Шлепая разбитыми сапогами. Взнузданными веревками, понуро шла обносившаяся полутифозная пехота. Громыхали колесами зеленоватые пушки с ранеными на лафетах, со снарядами в передках. Скакали на худых клячах продрогшие конники, отворачивая лица и стыдясь смотревшего на них Сережку.
       - Высохли товарищи, - услышал Сережка ехидный шепот и оглянулся. Неподалеку, сгорбившись, стоял Леонид Сапожков. - Жаль, не выдержали...
       Сережка знал, что этот человек не может сочувствовать Красным. Да и тон его слов был враждебный, злорадный. Поэтому ничего не сказал Леониду, прошел мимо. А ночью, в самый глухой час, когда село спало и в поле было темно, повез первую подводу с продовольствием в секретную пещеру. Ехал и сам удивлялся беззвучию: лошадь обули в лапти, колеса обмотали по обедям и шинам холстиной, оси смазали салом.
       От тишины стало страшно, положил на колени маузер и хотел было немного попеть, но вспомнил, что и это запрещено. Тогда придвинулся к передку таратайки, свесил ноги и поставил их на оглобли, стал слушать свистение и шелест ветра в лошадином хвосте. От этих шипящих звуков стало спокойнее, погас страх, но захотелось спать. Тогда Сережка больно щипнул себя за живот, слегка подбодрил кобылу кнутом, она пошла более ходким шагом.
       Через час подвода въехала в лес, к ней подошли люди. "Свои, - с облегчением подумал Сережка и незаметно прикрыл маузер зипуном, чтобы люди не увидели его, не посмеялись над трусостью ревкомовского курьера. - Вот и приехал, ничего не случилось. В другой раз совсем уж не побоюсь..."
       Но в другой раз и в третий Сережка снова боялся, снова всю дорогу держал маузер на боевом взводе и даже чуть было не выстрелил, когда почти из-под колеса быстрой тенью метнулся заяц.
       - Ох, ты, аж потом прошибло! - пожаловался Сережка и, сдавив маузер коленями, натянул вожжи, так как кобыла испуганно захрапела и норовила хватить галопом от страшного места. - Тпру, дура! Это же трусишка-заяц, а ты испугалась, такая большая...
       Начальником пещеры назначили Ваську Чеботарева. Он ведал интендантством, обозом, оружием и вооруженными людьми, так как начальник отряда бедноты, Васька Гильдик, вконец расстроился и оробел перед наступающими белыми, отказался от своей власти и сослался на болезнь "сосудов".
       У Чеботарева тоже была своя особая беда: не разрешили ему взять с собою в пещеру учительницу, хотя он и считал ее женой. Правда, вообще никому не разрешили брать с собою женщин, но Чеботарев переживал это ограничение острее и больше всех, так как боялся расправы белых над Марией Матвеевной за ее активное участие в сходках, в постановках политпросветских спектаклей и в чтении народу агиток "Демьяна Бедного". Он размышлял: "Другие женщины, безграмотные, этого не делали, вот и любая власть им, что трын-трава, а Машеньку могут застукать или еще что..."
       Чеботарев даже и не знал первое время, что Мария Матвеевна получила задание Ревкома сообщать о всем происходящем в Лукерьевке в Большие Борки через Сережку. А чтобы ослабить подозрение белых, Марии Матвеевне рекомендовали восстановить в школе и в квартире иконы, зажечь лампаду. На сходке же, когда будут выбирать старосту, выкрикнуть фамилию кулака Василия Безмена.
       Этот высокий русый человек с большой головой и тощей бородкой был предупрежден Ревкомом не отказываться от должности старосты и не наносить потом вред лукерьевской бедноте и семьям коммунистов, иначе случится похуже, чем с Ерыкалиной ригой.
       Безмен, как и все в Лукерьевке, помнил страшное ночное зарево и бесполезный крик Ерыкалы: люди стояли. Любовались пожаром, но никто и пальцем не шевельнул гасить пожар. А когда Ерыкала сам со своими сынками - Шуркой и Митюшкой - начал гасить, люди дружно крикнули: " Бросьте, иначе самих швырнем в огонь!"
       ... Когда пришел слух, что белые уже в Старом Осколе, Бухтеева Дуська ночью вызвала Марию Матвеевну на крыльцо.
       - Немедленно переселитесь на квартиру к Маньку, иначе вам будет плохо.
       - Я учительница, как вы смеете мне угрожать?! - воскликнула Мария Матвеевна. - Побегу в Ревком...
       - Не побежите! - в руках Бухтеевой сверкнул пистолет. - Да и учительницей скоро буду я... Сейчас Ревкому не до вас: удирает. Большевики разбегаются из ячейки, будто клопы от света. Гильдик привез Бригадному ездние санки и выпросил прощение, потом в церковь бросился к монашкам, что возле погоста живут. Племянница у них есть, Лина. Коса в руку, груди выше носа, не нам чета... Обхаживает ее, чтобы женить на ней сына и спастись от Деникина, - Дуська врала злобно, чтобы растревожить Марию Матвеевну, выпытать от нее что-либо о Ревкоме.
       Еще смешнее Бесиков Петр Стефанович от коммунизма отрекается: притворился больным и зубами лязгает, а семья навалила на него ворох одежды и репетируется в плаче по умирающему "тифозному" на случай прихода казаков. Синяевы разыскали старостину медаль, на двери повесили для знака, а у кузнецов Логвиновых целая потеха: застал Дмитрий толстяк свою Марью Тихоновну на сеновале с Тихоном, но бить испугался, так как эта петроградская курнявка пригрозила белыми и своей готовностью донести им, что Дмитрий социалист. Вот и помалкивает, хотя он эсер, а братец его, Тихон был в коммунистах.
       Максим Федотич, партийный секретарь, сбежал. Даже мельницу Шашкова бросил, не до нее. Титков Рундук сам себя отчислил из партии, вместе с Кириллом Алексеевичем на клирос полез. Умора: поет, что медведь ревет. Гундосый Иван Валяльщиков в сумасшедшие обернулся. Трофимиха, жена Антипки, привязала его в сенях на веревку за шею и за живот, как поросенка, и настелила соломы под бока, пока страсть пройдет. Другие понадели чистое белье, в бега пустились: Андрей Баглай, Тишка Картошкин, Логачев Ванька, Чеботарев Васька...
       - Ой! - воскликнула Мария Матвеевна. - В груди что-то кольнуло...
       - Не что-то, а любовь! - прервала ее Бухтеева. - Мне все известно, не пытайтесь скрыть...
       - Что вам нужно от меня? - косясь на пистолет в руке Бухтеевой, прошептала Мария Матвеевна.
       - Нужно обойтись без несчастного случая, - загадочно сказала Бухтеева. - Если вы немедленно уберетесь на квартиру к Маньку, то... мы вас хотя и подержим на пище Демьяновского Федота, который "говел, пока не ел, и, отговевши, сидел не евши", но дадим какую-нибудь работу. Если же воспротивитесь, то... с применением силы бывают несчастные случаи. Разговариваю с вами от имени... Впрочем, этого вам не надо знать. Школа потребовалась для военных целей. Приду через полчаса. На себя пеняйте, если застану вас в школе...
       Связав свою постель и вещи в узел из простыни, Мария Матвеевна замкнула школу и побежала по выгону к белевшей неподалеку хатенке Манька. И тут, по дороге, она ощутила всем своим существом, что в селе произошло какое-то необычное событие: стояла мертвая тишина, не горели огоньки, как на кладбище в осеннее ненастье. Лишь далеко, на лужку, как бы цокали, удаляясь, конские копыта.
       "Наверное, белогвардейская разведка? - шепнул внутренний голос. - А в Ревкоме же заседание..." Пропали страхи и боязнь за себя лично. Бросила узел у дверей хаты Манька, побежала предупредить. У Ревкома остановилась в изумлении: двери настежь, внутри темно, ни одной живой души. Хотела войти, но невидимая сила страха толкнула ее в грудь. Охватив голову руками, побежала назад. - "Значит, правда: все ушли, убежали, что же будет теперь с народом?"
       На узел с вещами Мария Матвеевна не присела, а упала, так как ноги подламывались, задыхалась от треволнений. Но вот легла полоска света из окна, просунулась через форточку голова в белом платке.
       - Пришла, моя голубушка! - ласково воскликнула женщина и, скрипнув закрываемой форточкой, исчезла. В то же мгновение тяжко вздохнула дверь, зашелестела отодвинутая ею солома. - А я тебя ждала, ждала, все глазынки проглядела. Мне же все сказали, заходи, моя радость, моя барышня ненаглядная...
       - Я сама, - возразила Мария Матвеевна, но Манек вырвала узел из рук с той грубоватой предупредительностью, которая и заедает и нравится одновременно.
       - Да что ты, разве ж можно? - щебетала Манек. - Школу-то, наверное, замкнула? Дай ключик, красавица, за лампой сбегаю. Не коптиться же тебе под моим каганцом... Бельецо батистовое...
       Совсем того не желая, но оказавшись в непонятной власти Манька, учительница подала ей ключ.
       Борьба между страхом и любопытством придала Марии Матвеевне решимости. Почти вслед за Маньком нырнула она в темноту и, проскользнув за ошулеванный досками школьный сарай с железной крышей, увидела на крыльце школы Манька, Дуську и двух военных с саблями и винтовками.
       - Значит, Константинова у вас? - спросила Бухтеева и засмеялась. - Конечно, лампу ей отнесите, нам она не нужна... А вы господин капитан, пожалуйста за мной. Дайте руку, тут в полу есть дыра...
       - Мерси, - отозвался капитан. Обернувшись уже из коридора, он крикнул продолжавшему стоять на крыльце второму военному: - Нестеренко, пойдите с хозяйкой к хате и встаньте незаметно на караул. Не выпускать учительницу. Ослушается, стреляйте!
       Не помня себя, чуть ли не ползком возвратилась Мария Матвеевна в хату, пока Манек брала лампу, отряхнулась в сенях и вся разбитая уселась на своем узле. Теперь она знала, что ей нельзя до утра показываться на улице, нельзя и ни о чем расспрашивать Манька, вовлеченную белыми разведчиками в свою игру.
       Леонид Сапожков узнал утром о бегстве Ревкома. Пошел, убедился лично. На стене была надпись углем:
       "Товарищи солдаты деникинской армии!
       Расстреливайте золотопогонных офицеров и переходите на сторону Красной Армии, которая обязательно победит. Кто с нами несогласен, будем расстреливать беспощадно. РЕВКОМ".
       - Ну, вот, - усмехнулся Леонид, - авторы воззвания не поняли даже своего вождя, Ленина, который писал недавно, что есть условия, при которых насилие не может дать никаких результатов. Они трубят о своем желании перестрелять всех несогласных. Кто же тогда останется в России? Моя сестра, Люся, увлеклась было коммунизмом, ее все равно уничтожили: показалась она большевикам плохим кирпичом для их здания. Это хорошо, что Ленина не понимают его же сторонники, иначе бы деникинцы не пришли сюда. Ведь Ленин хитер. Он мечтает открыть секрет привлечения к строительству коммунизма и его противников, пишет, что нужно строить коммунизм из кирпичей, которые подобраны капитализмом против коммунизма. Других кирпичей нам не дано. Да, мысль у Ленина изумительная! Будь таких много, борьба с коммунизмом стала бы невозможной. А с этим ревкомовским изречением что же делать? Пожалуй, найдутся еще среди армии Деникина примитивные люди, поймут лишь первую часть воззвания и не станут совсем читать его вторую часть. Но мы этого не допустим. Вот так, - Леонид стер полою часть строк, остальное читалось уже в ином смысле: "Солдаты деникинской армии..., которая обязательно победит. Кто с нами не согласен, будем расстреливать беспощадно. РЕВКОМ".
       - Ну вот, так-то, - Леонид еще раз прочел отредактированный им текст, вышел из Ревкома на улицу.
       У колодца, на падине, кричали люди.
       "Чего они там? - поинтересовался Леонид, зашагал книзу".
       Издали узнал Кузю Денисова, низкорослого русобородого старика, с обычно кроткими глазами святого угодника. Но теперь он яростно дрался с каким-то верзилой с дуплянным ульем на плече и с пасечной сеткой на лице. Картуз с головы Кузи упал, желтела лысина среди редких взъерошенных волос.
       - Что же случилось? - сам себе прошептал Леонид, но Куница-Василиха, обгоняя его, услышала и приняла вопрос к сердцу.
       - Ночью пришли белые, Митюшка Дунай Ерыкалин записался в стражники, стащил у Кузи из омшаника колодку с пчелами для гостей, что в школе расположились штабом, а Кузя зацепил, вот и дерутся, - пулеметом протарахтела Василиха сразу все новости и помчалась дальше.
       - Тьфу, адская жизнь! - сердито отплюнулся Леонид. - Куница уже все знает и, наверное, успела морг-переморг с офицерами установить... И Митюшка этот цепкий... Сам черт не поймет, что творится в России, насилие или не насилие? Кто кого сгреб, на том и верхом едет... Быть теперь Митюшке попом или диаконом: цепкая натура, да и мускулы, как у быка. Будь у меня такие, забрал бы я свое трюмо в Ревкоме и понес, а то вот придется Абрама Жвачку посылать с подводой... А, может, повременить? - усомнился Леонид. Постоял немного, утратив интерес к потасовке на падине, потом повернул домой: "Нет, придется забрать трюмо. Все равно разобьют мужики или солдаты. Так, по злобе и бессмысленности разобьют, чтобы другим не досталось..."
       Сергей Каблуков видел потасовку на падине, послушал, что говорили мужики и как тараторила Василиха-Куница о штабе в школе и о том, что Марию Матвеевну прогнали из учительниц и заставили жить у Манька, даже по нужде обязали выходить с разрешения. Потом уж совсем "секретно" Василиха сказала женщинам, а те через минуту разнесли по всему селу:
       - Полы меня позвали мыть в школе, еще ночью. Двое миловать бросились... Вот так уж утомилась, так утомилась, в сон клонит. Да разве до сна? Сходку сейчас собирать будут, старосту, сказывали, изберут, чтобы власть имелась...
       В полдень избрали, вернее, выслушали распоряжение, что старостой будет Василий Безмен, а его помощником - Махрин Яков "коим повиноваться надлежит и по две курицы, по пять яиц и по фунту коровьего масла со двора сдать для прокорма военных властей, освободивших Россию от большевистского гнета".
       Ночью обо всем этом Сережка сообщил в пещеру, Байбак похвалил:
       - Молодец ты, Сережка! Скоро у тебя день рождения, 24 ноября (Это я у твоей матери спросил). Мы тебе подарок дадим революционный... Ну-ну-ну, сейчас не скажем, потом увидишь: неожиданность в подарке есть самое приятное в нем. А теперь пробирайся назад. Не дорогою иди, а лощиной, что на Большие Бутырки выходит. Там безопаснее, если же что, скажешь: "Кобылу ищу, забежала куда-то". Вот тебе уздечка, с ней и пойдешь. Кобыла у нас останется. Если какая беда, мы ее отгоним к Лукерьевке, чтобы натуральнее было: пропала кобыла, да вот нашлась. У Ивана Осиповича как здоровье?
       - Плохо. Был фельдшер Жирков из Стужня, признал тиф... Порошки дает, а язык все белый и белый, как мукою посыпан...
       - Осторожнее там, из одной кружки не пейте, воздух проветривайте в хате, никакой пищи Ивану с косточками не давайте: кишки у него от болезни тонкие, прорвутся... Теперь вот, погоди немного, позову я Ваську Чеботарева. Разрешили мы ему привет с тобою передать Марии Матвеевне, так от него же и послушай лично...
       На другой день пробраться в Большие Борки Сережка не смог: каратели приехали. Посогнали население к школе, оцепили конные казаки с саблями наголо, а на стол взлез начальник контрразведки, Павел Букреев. Рослый, с пушистыми рыжими бакенбардами и с быстрыми зелеными глазами, он, казалось, готов был лопнуть от важности и злости.
       - Куда спрятались ваши коммунисты? - пристукивая подошвой сапога о крышку, начал медленно обводить взором молчавшую толпу. Сережка стоял неподалеку в шапке-треухе, с подвязанной щекой, как при зубной боли, чтобы не всякий узнал по внешности. "Знает ли кто, скажет ли то про Большие Борки? - стучало сердце, так и хотелось убежать. Но стоял, молчал вместе со всеми. - Наверное, кто-нибудь знает, но никто не желает выдавать..."
       Букреев посмотрел на часы, прошло уже три минуты молчания. Не вытерпел, пригрозил: - Языки повыдерну, если не станете говорить!
       Толпа колыхнулась, какой-то шорох прошел по ней, Букреев понял свою ошибку, заговорил мягче:
       - Понимаю вас, не настаиваю на открытом заявлении: возможна месть, разные личные неприятности... Всякий, кто из вас поумнее, прошу тайно приходить ко мне в штаб, часовые пропустят...
       ...Штаб карателей разместился в доме Ерыкалы, похожем на крепость. Часовые на высоком крыльце перед крепкими дубовыми дверями, часовые у ворот и у калитки. По гребню крыши круглого двора расхаживал вооруженный патруль, наблюдая за всем, как с каланчи.
       Не рискнул Сережка уйти из села, но и дома было ночевать опасно. Матрена, мать Сергея, надоумила пойти к Безмену. "Это ничего, что он зажиточный, - внушала Сережке. - Зато умница, политичный. В восьнадцатом году все добро уберег, спрятал у бедноты, теперь вот никого из бедных не выдает белым. И не выдаст: сам в старостах, сынок, Михаил Василич, с красными отступил к Орлу или Туле. У него теперь со всех сторон мир нужен с народом, чтобы не проиграть..."
       Безмен встретил Сережку приветливо. Ужином накормил, даже кусок сотового меда на блюдце положил и чайку стакан дочка принесла, Марфушка.
       - Ты, Серега, спи у меня спокойно, - шептал Безмен, укладывая его в улане. - К старосте белые с обыском не приходят. А завтра поеду за дровами, может, Володьку пошлю, подъедешь до Малых Борок... Я все знаю... Не бойся. Будешь там, расскажи... Помельников из Крутых Верхов заезжал ко мне утром. Говорил, что у него возле паровой мельницы деникинцы военный склад устроили. Оружие есть, патроны, всякая надобность... От Малых Борок к Большим ты не ходи по лесу: из Покровского засаду, сказывали мне, высылают. Стражник Корчагин практикуется. А как вот подъедешь к Малым Боркам, слезай и по полю все, по полю склоняйся, куда тебе. Время от времени лошадь зови поголосистее, уздечкой для блезира размахивай... Я же все знаю, ты меня не бойся...
       Сережка слушал, сердце прямо горело от боли, сжималось в тревоге: "Не шпионит ли староста, не выпытывает ли? Убегу я ночью, чтобы он не видел, расскажу Байбаку и пусть, как он там решит. А тут еще к Марье Матвеевне до сей поры не смог зайти с приветом от Чеботарева: нету в окне красного огонька, без него - запрещается... Не заснуть бы... Разве не было: притворишься уснувшим, всерьез уснешь..."
       Нервы были так взвинчены, что Сережка не заснул. В глухой полночный час оделся, вышел в сад и залег у широкой дыры в соломенном рву. В дождливое время через эту дыру мутным потоком бежала вода из сада. В сухое время, когда в саду вызревали яблоки и шумели тополя, заглушая другие звуки, ребятишки через дыру проникали в сад и воровали краснобокие, огромные "Боровинки". Лазал в прошлом и Сережка. Теперь он решил выбраться из сада через эту дыру, метнуться через проулок и добраться огородами до Маньковой хаты.
       В школе гремела музыка, собрались белогвардейцы, разные "шикарные барышни" - Шкуридины, Соловьевы, Бурцевы, Весельевы, Ефановы, Коршиковы.
       Красавец Воейков - владелец мельницы и местный сердцеед - играл на гармонике и пел приятным баритоном сочиненные им вирши:
       "Красные ушли,
       Белые явились:
       Было много дураков,
       Да все провалились.
       Жизнь веселая пошла
       Без красной диктатуры:
       Много хлеба и вина,
       Для русской для натуры..."
       Дочь Петра Петровича Вороны, прозванного на селе Полковником, чопорная важная шатенка с синими глазами, считала себя единственной владелицей сердца Воейкова, потому и чуть не убила стуженскую красавицу, Марину Кобелькову, с удивительно краснощеким лицом, когда Воейков начал ухаживать за ней на виду у всех.
       Сапожков Леонид на эти гульбища не ходил: девушки сторонились его и хихикали над горбатой его фигурой. Да и сам он старался беречь голову, не зная еще, чья возьмет.
       Приезд карателей был понят людьми по-разному. Мария Матвеевна, например, размышляла так: "Значит, дела у Деникина плохи, если потребовались карательные отряды. Ведь давно известно, что сильный становится великодушным и умным - привлекает людей мягкостью обращения, разумными уступками, а не кнутом..."
       - Я считаю, что не надо бы сейчас раздражать народ, - в укромном уголке говорила Дуська Бухтеева отцу Захару, снова вернувшемуся из Житомира и возобновившему с Дуськой тайные связи. - На фронте красные сломлены, здесь мы народ ублажили солью и спичками, керосином и мануфактурой, разными товарами... Чего же надо? Подождать бы с карателями...
       - Да, милая, да - шаря рукой по груди Дуськи, сдавленным от волнения голосом шептал отец Захар. - В природе творцом все мудро создано и терпение предусмотрено промыслом его. Пришлось в детстве ужа наблюдать. Заболеет вдруг тварь божья и лежит, лежит терпеливо, пока старая кожа с телесами разобщится, а потом и вылезет из оной, яко из чулка, и сияет творение божие новизной своей молодой кожи. Пришел мне однажды на ум грешный замысел: решил я ускорить вызревание ужа для замены кожи. Поймал одного, подкарауливши у берега, в траве речной, в заливчике. Надрезал освященным ножом кожу у головы и стянул ее вывернутым чулком с ужа. Перед очами белая плеть во каплях сукровицы образовалась. Впустил ее в реку. Поплыл быстро-быстро, не как в естестве. Все извивался и подпрыгивал от боли. Потом завернул в камыш-травку, на берег выбросился и засох уж на солнце, почернел. Так и погибла божья тварь от моего нетерпения...
       - А если бы человеку научиться менять кожу, не лучше ли бы стало для характера?
       - Размышлять так кощунственно, - возразил отец Захар. - Ужи оставались неизменными в натуре своей, хотя и меняли кожу. Для людей нужна сытость, тогда и все само собой сменится...
       Леонид Сапожков мыслями ни с кем не делился, но имел свое мнение о карателях. Он даже отыскал в своей обширной библиотеке список Галицко-Волынской летописи и несколько раз перечитал совет сотского Микулы князю Даниилу Галицкому истребить бояр: "Не передавив пчел, меду не есть". Подумал над этим, уловил какое-то противоречие и засмеялся:
       - Микула побоялся сказать, что трутней надо передавить. Ведь как же его послушаться и передавить пчел? А кто же тогда в новые ульи меду наносит? Если под пчелами понимать народ в широком смысле, то каратели не принесут пользы. Если же большевиков под пчелами разуметь, то каратели нужны: пусть очищают землю от медоедов...
       - Откуда их понанесло? - стонала Антоновна, мать Ерыкалы, так как всю семью сбили на кухню, в комнатах располагались офицеры карательного отряда. - Прямо воздуху нету для дыханья, аппетит пропал от тесноты...
       - Что ты, матушка, - бодрым голосом возражал Ерыкала и угощал старуху такой огромной вареной картофелиной, что та совсем заскулила и пожаловалась невестке:
       - Дарья Ларионовна, оборони меня, беззубую. Васютка меня измучил этой огромадной, что я ее и в руках не удержу...
       Наговорившись о всякой всячине, семья Ерыкалы стала выслушивать жалобу дочки, Катюши, сухой высокой девчонки с чуть задранным кончиком носа в чернилах или саже, с бледно-серыми глазами и маленьким смуглым круглым лицом.
       - Папа, почему вы не выполнили мою просьбу посечь немножко шомполом Сережку Каблукова? Он заслужил. Прошлой весной, когда цвела черемуха в Порфишином саду, а я грачей прогоняла с конопли, Сережка притянул веревкой вершину черемухи к пню и уговорил меня сесть среди цветов. Потом выпустил из рук палку, которой веревка была закручена, дерево мною стрельнуло. Я кувырком по воздуху летела, потом до самого вечера лежала без сознательности...
       - Чего же ты не пожаловалась тогда? Нуте-с, почему?
       Катя поморгала глазами, потом прошептала:
       - Тогда у нас не было капитана Букреева, а у Сережкинова отца висела винтовка в хате, у самого Сережки был маузер...
       - Умница моя, умница! - похвалил Ерыкала Катюшку. У самого мысли роем закружились: "До чего же дети чувствуют силу и применяются к ней - стало страшно от этого открытия. - Тогда она побоялась ружья и не стала жаловаться, хотя надо бы. А вот теперь ей кажется, что мы сильнее Сережки, готова выпороть его шомполами. Но нет, этого делать нельзя. Еще неизвестно, одолеем ли красных, но зато известно, что высеченный Сережка во всю жизнь нам не простит. Придется нам ходить и опасаться. Не пороть его нужно, а примануть. Мальчик он впечатлительный, до книг охотник, можно лаской своим человеком его сделать... Если даже красные одолеют, защита от него будет. И почему бы не женить его на Катюшке? Не увидишь, как подойдет пора..." - Умница моя, Катюшка. Но ты прости Сережку. Напиши ему записочку, в гости пригласи. Пусть ответ тебе напишет порелигиознее, о любви надо ему рассказать между богом и людьми. Помнишь, я тебе читал, что и льва рыкающего можно лаской и добром укротить...
       - Папа, вы хитрый, - сказала Катюшка. Сперва она смотрела на отца удивленными, широко раскрытыми глазами, а теперь улыбнулась. - Очень хитрый и умный...
       Между тем Сергею Каблукову удалось пробраться незамеченным к Маньковой хате. На этот раз оконце светилось красным: свет проходил через красный платок.
       Мария Матвеевна выбежала, как только Сережка условленно царапнул окно.
       - Заходи быстрее, Манек на гульбище...
       Через несколько минут Сергей вышел. Перелез через ров возле Кузютиной хаты, огородами пробрался к хате Филатова Пули и, миновав, таким образом, патрулей, вышел на Покровскую дорогу: надо было спешить в пещеру и рассказать, что староста знает о Ревкоме и что каратели наметили прочесать окружающие леса. Об этом Мария Матвеевна узнала от проговорившейся Дуськи Бухтеевой, а той, хвастаясь по пьянке, разболтал "гайдамак" Осередко.
       Сережка застал в пещере покровского коммуниста, имевшего кличку "Ермак", а также знакомого крутоверховского мужика.
       - Мы выследили и уточнили, что к концу ночи будет проезжать обоз белых с оружием и боеприпасами. Сопровождает его стражник Корчагин с двумя или тремя казаками. Так что сведения Сережкины только лишь подтверждают наши. Поэтому нам нужно действовать немедленно. Если мы захватим обоз и ликвидируем склад в Крутых Верхах, прочесывание леса сейчас не состоится, а там увидим: на фронте, есть сведения, наши перешли в контрнаступление и громят белых под Орлом и Кромами, под Воронежем... Поручите, товарищи, мне эту операцию, - Ермак, маленький, черненький бегал по пещере от одного партизана к другому и всем кричал, что он уверен в успехе и что момента упускать нельзя...
       - Нельзя упускать! - воскликнул Сережка. Байбак улыбнулся, позвал членов Ревкома на совещание.
       - В Лукерьевке как раз в этот час Леонид Сапожков пробрался к Букрееву и передал ему полный список коммунистов, но подписать отказался.
       - Что ж, трусость не люблю, осторожность уважаю, - усмехнулся Букреев, сунул Леониду на прощание руку с лиловым шрамом на ладони - следом ножевой раны. - До свиданья, Сапожков! Будьте осторожны в этом бурном море житейских страстей...
       В одну и ту же ночь совершились эти дела: партизаны захватили обоз с оружием и ликвидировали склад белых в Крутых Верхах, а в Лукерьевке деникинцы высекли шомполами Митьку Баштунова и Ваську Хабуру, которые значились в списке Леонида Сапожкова рьяными порубщиками его леса, поизнасиловали десятка два женщин, ворвались на квартиру к Каблуковым.
       Уже рассветало. У постели Ивана Осиповича, болевшего вторую неделю возвратным тифом, сидел стуженский фельдшер Жирков. Это толстенький человек с рябым лицом и серыми глазами, смело глядевшими из-под насупленных косматых белесых бровей.
       Он уже знал, что ночью кто-то убил палача-карателя, Осередко, почему и приготовился ко всему худшему: заранее уговорил Осипа прицепить Георгиевские кресты для страховки себя перед белыми, а сам смело заявил вошедшим в избу офицерам и казакам:
       - Господа, прошу покинуть помещение, я препарирую больного возвратным тифом...
       - Ха-ха-ха-ха, - залился визгливым смехом пьяный офицер в высокой бараньей черной папахе с белой кокардой. - Подольский, отпустить больному пилюль, как этим, Баштунову, Хабуре, Бесику, Баглаю...
       - Значит, сто пилюль? - переспросил Подольский. Он рванул Ивана Осиповича с полатей размахнулся ногайкой.
       Матрена, чистившая у загнеты картофель для супа, выронила нож, со звоном упавший в стоявшее рядом ведро, бросилась и прикрыла собою тело мужа. Но Подольский стегал и ее, отсчитывая "пилюли". Фельдшера Жиркова казаки вытолкали из хаты.
       - Не тревожьте! - закричал Осип, пытаясь слезть с печи. - Их превосходительство генерал Скобелев еще в турецкую войну запрещал солдатам тревожить женщин и больных турок, а вы православных хлещете плетью...
       Офицер свистнул, Подольский прекратил экзекуцию.
       - А ты кто есть? - обернулся офицер к Осипу и увидел при трепетном свете каганца длиннобородого седого старика, свесившего с печи босые опухшие ноги с синей стеклящейся кожей. На левой половине груди, отягощая белую холщовую рубаху, мерцали медали и кресты святого Георгия на черно-оранжевой полосатой колодочке. - Царю служил, старик?
       - Так точно, вашбродь! - по-солдатски ответил Осип, в голосе звучала надежда. - Плевну осаждал, самого Османа-пашу конвоировал, когда он сдался. Осман-паша ехал на ослике и все губами смокал от удивления, что турок много, русских мало, а в плен его взяли. А я шел рядом, охранял Османа-пашу перед строем всей русской армии. За храбрость и отличие меня к награде представили. Немирович-Данченко писал обо мне, если читали "Бурю в стоячих водах". Там как раз сказано об Осипе и нашем командире Дубровском... А еще раньше, под Плевной, писатель меня расспрашивал о жизни...
       - Так, так, так, - задумчиво прогнусавил офицер, и все люди в притихшей избе поняли его по-разному: казаки инстинктивно попробовали пальцами шершавые головки ружейных шомполов и тяжело вздохнули. Осип горделиво расправил плечи, уверенный в своей правоте и полный сознания честно прожитой жизни. Катерина Максимовна смахнула ладонью слезы с лица, ласково и заискивающе предложила офицеру молочка. Матрена в страхе и смятении старалась ладонями зажать рот Ивану, начавшему в бреду звать Шабурова и требовать с кого-то контрибуции.
       - Не нужно молоко из рук коммуниста! - закричал офицер и оттолкнул старуху. - Твой сын даже в болезни требует чужое имущество, привык грабить добропорядочных хозяев. А ты, старик, георгиевский кавалер, как же ты посмел вырастить сына коммуниста?
       - Времена, вашбродь, меняются, - возразил Осип. - Все дело в народе. Осерчал народ, что не дают ему земли и хорошей жизни, притесняют, вот и пошло... От хорошей жизни никто бунтовать не станет, вашбродь...
       - Замолчи, старик! - прошипел офицер. - Может, твоя хорошая жизнь мне петлей вокруг шеи обовьется. Бунтовщик ты, старик, и не увидишь своей хорошей жизни никогда! - в неуловимое для глаза мгновение офицер вскинул руку с браунингом, сверкнуло грохочущее пламя, Осип загремел с печи на приступок.
       Через мгновение, когда еще никто в хате не успел опомниться от происшедшего, донеслись с улицы сигнальные звуки трубы: Букреев получил донесение о захвате партизанами обоза с оружием, о разгроме склада, объявил боевую тревогу.
       - За мной! - скомандовал офицер, за ним бросились из избы казаки и Подольский
       Облава и на этот раз не принесла белым успеха, почему и они перешли на метод "ловушек" и "засад", безнадежно ожидая подкреплений для прочесывания лесов: высшему командованию белых было теперь не до прочесывания, так как красные перешли в наступление, крушили и мяли белые дивизии, 15 ноября захватили Касторную, лавиной двигались на юг.
       Ударили морозы. Снегом замело дороги. Ранняя зима как бы отмечала Сережкино четырнадцатилетие. Слышался орудийный гром наступающей Красной Армии. Оставалось мало до дня рождения, но прибавилось много горя: похоронили убитого офицером деда, слегла в больную постель мать, метался при смерти отец, тело которого покрылось сплошными струпьями и болячками после нанесенных белыми побоев.
       - Ну, Серега, не горюй, - сказал ему Байбак однажды. - Отправляемся мы ночью в Лукерьевку. Разнесем белогвардейский штаб, а как возвернемся, справим тебе день рождения и четырнадцатилетие. Подарок тебе уже припасен. Знаешь стуженского слепого мастера часовых и разных дел механики, майором его зовут?
       - Знаю, - сказал Сергей. - А что он для меня сделал?
       - Об этом пока не скажу, но вещичку хорошую. С фронту я ее привез, берег, а теперь вот выбивает на ней майор надпись..., соответствующую...
       - Я тоже с вами пойду, - сказал Сережка, бросив загребать в кучу нагоревшие угли костра. - Что же я тут буду сидеть, а вы там?
       - Тебе сейчас не нужно. Мы сами пойдем, с Петровским и Багликовым... Всякий лишний человек - помеха. А вот как удачу совершим, тогда и тебя возьмем...
       Неожиданно прискакал в лес Ермак. Они о чем-то разговаривали с Байбаком, отойдя в дальний угол, под целую рощу свисающих с потолка серых корневищ.
       Разговор этот повернул все по-другому: вылазка отряда была отменена, так как, по непроверенным данным, конники Буденного уже взяли Старый Оскол и должны быть через два-три дня в здешних краях. Байбак решил провести личную разведку в Лукерьевке, оставив остальных людей под командованием Чеботарева. С собою он взял Петровского, а Сережке поручил отдельно отправиться в Лукерьевку и все наблюденное там сообщить в пещеру, Чеботареву, который был обязан с отрядом воспрепятствовать бегству белых из Лукерьевки на юг через Покровское или по шляху.
       Сережка вышел к Лукерьевке через Березкин Лог и через Карпухин лес. Отворила ему сестра, Таня.
       - Тише, - шепотом предупредила его, подала веник. - Снег обмети, чтобы не нахолаживать хату. Мамка и отец уснули, им, кажется, легче. Бабушка ушла в церковь на всенощную службу... Ты с маузером?
       - Дура, мне нельзя с маузером, - снисходительно ответил Сережка. - Я на разведку пришел... Если есть картошка, подай: жрать захотелось, в животе курлыкает...
       Через полчаса, прижавшись спиной к печурке, Сережка задремал в кутке. Он не знал, что творилось в это время на Московской улице, куда вышли, наконец, Байбак с Петровским.
       - Зайдем для начала к нашим, - предложил Павел Ильич Байбак. - Узнаем, не прибавилось ли "гостей" на Лукерьевке? Потом уж и на мельницу проберемся, к Ерыкале завернем. Пропуск знаем, захватить бы этого Букреева живьем...
       Они взошли на крыльцо. Байбак толкнул дверь, сразу открылась. "Безобразие! - озлился, что жена оплошала. - Будто им мирное время..."
       - Засада! - закричал Петровский, ударив прикладом набежавшего из-за угла солдата. Лязгнул затвором, но выстрелить не успел, схватили. - Засада!
       На Байбака тоже насело человек шесть.
       - Сдавайся! - хрипло кричали, стараясь вырвать винтовку и повалить Байбака. Он молча схватил подбежавшего близко офицера и локтем руки быстро запрокинул ему голову назад с такой силой, что хрустнула сломанная шея. Потом трупом этого офицера, как дубинкой, Байбак смахнул с крыльца остальных солдат и бросился на выручку прижатому к земле Петровскому. Одного из солдат сорвал с товарища и с размаху сунул его головой, как тараном, о дубовый сруб колодца, второму разбил прикладом отнятой у него же винтовки череп.
       - Петровский, беги! - крикнул Байбак, но тут же потерял сознание, так как кто-то из белых нанес ему удар прикладом в затылок.
       Катерина Максимовна прибежала из церкви еле живая от страха.
       - Ой, страсти господни, что же делается? - восклицала она, бегая по хате и размахивая просфорной сумочкой с белым крестиком на черном бархате. - Всех людей посогнали глядеть расстрел коммунистов. Байбака поймали, Петровского поймали, повели на мельницу...
       - Сереженька, куда же ты? - застонала Матрена. - Ты же никого не спасешь, а сам можешь погибнуть...
       Не отвечая матери, Сережка побежал к месту казни.
       За мельницей, у каменных свинарен, выходивших длинной глухой стеной к лугу, палачи разули и раздели Байбака и Петровского. Под босыми их ногами на молодом снегу образовались грязноватые проталины.
       На лугу и на пологом спуске к лугу от сада, шагах в двадцати, в немом ужасе стояла согнанная карателями толпа. Вокруг гарцевали конники с матовыми от мороза клинками обнаженных сабель. Женщины жались друг к другу, ребятишки из-за юбок матерей широко раскрытыми глазами смотрели на приговоренных к смерти коммунистов.
       Букреев в это время со свинцовыми примочками на лице, весь в синяках (попало ему от Байбака, жаль, что не до смерти) лежал в доме Ерыкалы на взбитой перин и размышлял о жизни:
       "Нет, что-то у нас не так движется. В Старом Осколе пришлось Мешкова искалечить, но он не отказался от большевизма. В Лукерьевке полсела выпороли, иных расстреляли, этих вот повели расстреливать, но никто не сдается... Неужели люди настолько обижены нами, что всерьез задумались о лучшей жизни, не желают мириться с худшей? Да, пожалуй, это так и есть. Триста лет обижали народ, вот и заставили его думать, вызвали в нем умение думать. Если бы мое мнение приняли, то предложил бы командованию немедленно заключить мир с большевиками, пойти к ним на службу и всячески помогать им, всеми средствами помогать обижать народ: жалобщикам годами не отвечать, честных оплевывать в печати и не давать оправдываться, наиболее честных держать в тюрьмах и концлагерях, людям с партийными билетами позволять делать то, за что других расстреливают. И так лет сорок или пятьдесят, пока народ снова научится думать. Это единственный выход, иначе большевизм не свалишь и не одолеешь, если он будет в практике также хорош, как красив и даже романтичен в их пропаганде и теории. - Морщась от боли, Букреев приневолил себя улыбнуться: - Представляю, что сделал бы Байбак с его силищей большевику через сорок лет вот такой школы, какую я предложил бы нашему командованию. Ох, и силища, медвежья! Все ребра болят, помял он меня сильно. Его расстреляют, а нам бежать пора, иначе совсем отсюда не вырваться. Да, бежать... Но мысли, возникшие у меня сейчас, я не забуду, пока жив..."
       ... Пешие солдаты, шеренгой отделив Байбака и Петровского от толпы, стояли с ружьями у ноги. С каждой минутой они, ожидая приказ, становились злее и злее: мороз забирался под шинели, щипал пальцы ног, зажатые в тесные английские ботинки.
       Один из конников, мордуя откормленного гнедого мерина, вдруг погнал его грудью на женщин.
       - Чего слезы распустили по антихристам? Сдай назад, душу вышибу. Ну, сдай назад! Не видите, священник едет...
       Леонид Сапожков наблюдал за происходящим через узкое оконце для выброса навоза из свинарника. Он дрожал весь от озноба, стискивал зубы, но боялся убежать из скрытой от глаз людей засады.
       Он видел, как подъехал к месту казни отец Захар в черном подряснике под распахнутой шубой и в плисовой шапке, подбитой рыжим лисьим мехом. Священник вылез из голубых ездних санок, сбросил накинутую на плечи шубу и начал расталкивать толпу. Потом перед ним почтительно расступилась шеренга солдат, пропустила к обреченным на расстрел и вновь сомкнулась за спиной священника, будто живая изгородь из серых людей и штыкового тына.
       Ветерок дул в сторону свинарен, Леонид слышал беседу священника.
       - Исповедуйтесь, приобщитесь святых таин, - вкрадчиво говорил отец Захар. Его голос, полный торжественной святости, казался таким незлобным и сочувственным, что Леонид позавидовал искусству Захара не выдавать языком своих настоящих мыслей и чувств. "На днях отец Захар гостил у меня и развивал мысли и желания о коренной реформе церкви, о толстовском толковании христианства, о превращении церкви в тонкое орудие, приемлемое любой властью для возвеличения себя в глазах народа, - невольно понеслось в мозгу Леонида. - Да, вижу, великий получится из отца Захара приспособленец: и Христа продаст, и коммуниста купит, и среди прохвостов возвеличится, и сильному угодит из-за корысти и правого очернить из-за шкурной своей выгоды. Слушал я проповедь его и наставление, не быть тепленьким, быть горячим или холодным. А сам вот, если разобраться, тепленький, паскуда, чтобы разогреться и остыть скорее можно, как потребуется по ситуации..."
       - Уходите, предатель! - простуженным голосом воскликнул Байбак.
       - Уходите, без вас расстреляют! - звонко поддержал Петровский. - Уходите, иначе плюну вам в лицо...
       "Какие души крепкие! - снова зависть потрясла Леонида. - Мне бы хоть наполовину такого характера".
       - Не противтесь злу, - настаивал Захар, видимо, начав уже опробовать толстовское толкование церкви. Торопливо надел себе на шею парчовый епитрахиль, раскатал завернутый в нем серебряный крест с распятием, продолжал напевно: - Простите во радости освобождения от грехов землю за неустройство ея, чтобы небо простило вас, рабов божиих...
       - Ах ты, собака! - Байбак ткнул благочинного в грудь, и тот упал, потом немного отполз, взмахнул белым платочком: это был приказ солдатам стрелять.
       Недружно затрещали выстрелы в морозном воздухе.
       Народ ахнул. Кое-кто побежал, иные упали на колени, зарыдали. Сережке показалось, что Байбак, падая, успел заглянуть ему в глаза и приказал отомстить за него и Петровского.
       Сергей пробрался к коновязям во дворе мельницы. Не помня себя от возбуждения, быстро отвязал крайнюю лошадь, сунул ногу в стремя и берегом пруда стрелой помчался в сторону Больших Бутырок.
       Стрельба и погоня за ним не дали результатов. Лишь в огороде Кукушкиных нашли подбитого коня, но Сергей исчез, как в воду канул.
       Весь этот день по Лукерьевке девушка Оля водила слепого музыканта и механика, Майора. Высоко задрав голову и обморозив щеки и нос, играл он на гармонике какие-то тревожащие душу мелодии и отказывался зайти в чью-либо хату обогреться.
       - Нет, моя дочка, мне сейчас не до угрева. Отпеваю погибших и хочу заслужить право пожать руку того, о ком заботился Байбак и для которого в моей вечной темноте глаз писал я поздравление...
       Вечером Майор согласился ночевать у Каблуковых. Сел у стола и, обняв Ольгу, ждал без слов, без движений чего-то, верил, что так и будет, как хочется ему.
       Ночью Лукерьевка проснулась от грома стрельбы, от набата и людского крика. Вокруг играло золотисто-розовое зарево пожаров.
       - Что же это такое? - метался Сапожков Леонид по дому. - Опять пришли красные, опять всему конец... Господи, хоть бы убили Букреева, чтобы он не рассказал и не выдал меня... А так, по спискам, не узнают: чужим они почерком написаны и без всякой подписи... Господи, пусть большевики убьют Букреева!
       - Оленька, проснись! - радостно расталкивая уснувшую возле него дочь, говорил Майор. - Слышу и чую, наши пришли. Проснись, пойдем на улицу...
       ...Нападение, наведенных Сергеем партизан на карательный отряд, закончилось почти полным истреблением карателей. Скрылся лишь с несколькими казаками сам Букреев, Екатериновский помещик.
       К утру пришли войска Тринадцатой Красной Армии, кончилась шестидесяти двухдневная жизнь в подполье.
       - Павла Ильича Байбака нету с нами, но память о нем пусть живет и вот в этом подарке, который я оформлял по его просьбе, - сказал Майор, когда разыскали именинника.
       Сережка с изумлением и восхищением принял от Майора маленький никелированный револьвер с перламутровой рукоятью, на правой щечке которой была искусно врезана наискосок серебряная планочка с черными травлеными буквами: "Курьеру Ревкома, Сережке Каблукову, в день его четырнадцатилетия жизни. РЕВКОМ ЛУКЕРЬЕВКИ. 24 ноября 1919 года".
       Так ознаменовалось Сережкино четырнадцатилетие.
      
      
      
      

    48. КОННИК

       Николаю Акинину дали вороного жеребчика, саблю и винтовку с патронами, новенькое седло.
       - Вот теперь ты уже настоящий конник, - радостно восклицали товарищи, гарцуя рядом на своих конях
       - Настоящими станем, когда саблями поработаем, несколько голов с белых собьем, - посмеиваясь, возражал Акинин, а у самого сердце птицей колотилось. Не верилось, что позади осталось подполье, впереди раскинулось поле ратной славы.
       Из города эскадроны понеслись на рысях к Чуфичеву. Действовали конники 4-й дивизии Городовикова и 6-й дивизии Тимошенко.
       Полк князя Гагарина занял позиции, чтобы остановить лавину конников.
       - Погляди, Игумнов, кажется, карета? - догнав скакавшего по снегу товарища, крикнул Акинин и снял из-за спины винтовку. - Орлы княжеские на дверцах...
       - Наверное, сам Гагарин, - отозвался Игумнов. - Рванем за ним. Не уехал бы, сволочь. Видишь, держит на дорогу к Долгой Поляне?
       Дав несколько выстрелов по карете, Акинин снова махнул винтовку за плечи, выхватил саблю.
       Вдвоем с Игумновым, оторвавшись в сторону от сбившихся в сабельной сече буденовцев и белых, мчались наперерез карете. Они забыли о своей личной опасности, не замечали, что из кареты бил по ним ручной пулемет, пули все ближе и ближе вздымали снег и секли торчавшие из снега лозняки.
       Вот и морды разгоряченных коней, шестериком впряженных в карету. Почти безотчетно разъединившись, Акинин и Игумнов, пронеслись вдоль упряжки с обеих сторон, рассекли саблями сбрую, четыре лошади шарахнулись от кареты и помчались в поле. Две средние, оказавшиеся как бы запряженными "цугом", сразу сбавили скорость. На повороте дороги карету занесло задком в канаву.
       - Сдавайтесь! - голосисто кричал Игумнов, успев повернуть коня для новой атаки. Акинин тем временем, уклоняясь от огня, который вел по нему из револьвера адъютант князя Гагарина, промчался к задку кареты, полоснул саблей и ткнул клинок в прореху.
       Задетый в спину Гагарин стремительно выскочил из кареты и бросился к коренниковой лошади, взмыл на нее, кинжалом перехватил постромки. Лошадь рванулась бежать, но ее задержал на какое-то мгновение не совсем перерезанный повод. Это решило судьбу Гагарина: Акинин взмахом сабли разрубил ему голову.
       Адъютант князя, рыжий молодой подпоручик поднял руки. Но сделал это с опозданием: сабля Игумнова со свистом полоснула по шее подпоручика, он упал возле кареты.
       Обыскав карету и забрав бумаги, конники помчались со своими первыми трофеями - ручным пулеметом, двумя револьверами и портфелем князя Гагарина - догонять своих.
       .............................................................................................
       К этому времени от Валуек до Нового Оскола и Великой Михайловки сгруппировалась большая белогвардейская сила для борьбы с конницей Буденного и для удара по правому флангу 8-й армии в районе Бирюча, по левому флангу 13-й армии в районе Корочи.
       Вводились в бой новые части белых войск - конницы Шкуро, Мамонтова, Улагая, различные полки пехоты. На берегу реки Холок войска укрепились, чтобы защищать огромную слободу Велико-Михайловку.
       На нее устремились конные полки и эскадроны 4-й кавалерийской дивизии и первая бригада 6-й кавалерийской дивизии, действовавшей в направлении Нового Оскола.
       Заметив отвагу Акинина и Игумнова, их умение быстро ориентироваться на местности и принимать решения в любой обстановке без подсказок, командир 5-го эскадрона 20-го полка порекомендовал их в сводную группу разведки боем в районе села Киселевки, где предполагалось установить артиллерию.
       После получасового боя, разведка доложила, что в Киселевке нет больше ни одного живого белогвардейца, можно ставить орудия на огневые позиции.
       30 ноября, охватив Велико-Михайловку с трех сторон - со стороны Малого городища, Васильева Дола и Подвислого, кавалерийские эскадроны ураганом своего наступления выбросили белых из Велико-Михайловки.
       Буденный, находившийся со своим штабом в Старом Осколе, в доме на углу улиц Мясницкой и Успенской, до 27 ноября, к моменту занятия Велико-Михайловки передвинулся до Николаевки и телеграфировал оттуда в Воронеж: "Штаб Южного фронта. Товарищу Егорову и товарищу Сталину. Рад Вас видеть в Велико-Михайловке, куда сегодня переходит ШТАРМ Конной. Случае дальнейшего продвижения ШТАРМа у церкви Велико-Михайловка будут оставлены курьеры и караул".
       В Старом Осколе к этому времени были восстановлены все органы советской государственности. Чрезвычайная тройка, работавшая под руководством Иванова Георгия в доме бывшего Стрелецкого волостного управления при выезде из Пушкарки в Незнамово, была переведена в дом купца Федоринова на Успенской улице. ЧК возглавил Григорий Прядченко, который вместе с Ивановым осудил к расстрелу карателя Лаптева.
       - Сегодня вы стреляете меня, завтра будете стрелять и душить друг друга, - нагло заявил Лаптев на вопрос: не имеет ли он чего сказать перед смертью?
       В бумагах, захваченных при аресте Лаптина, были доказательства участия в контрреволюции многих лиц. Ежедневно публиковались списки расстрелянных: купцы Поволяевы, Лихушины, Дягилевы, Чечулины...
       На кладбище у Курского шляха гремели залпы: пролетарская диктатура вышибала душу из тех, кто смел поднять руку против Советской власти, помогал международной буржуазии.
       Чекисты, возглавленные начальником тюрьмы Косаревым Петром из Федосеевки, исполнили смертный приговор Ревтрибунала 13-й армии, расстреляли бывшего воинского начальника полковника Михайлова и его жену, уличенных в прямой измене и предательстве.
       Очищалась старо-оскольская земля от нечисти, но Кобел из Федосеевки сумел скрыться, избежал наказания и продолжал жить на горе людям, хотя и ждал своей судьбы, своего часа.
       Суровый Старый Оскол тех дней все же был полон непрерывных зрелищ, тревог, ожиданий чего-то необычного, которое нередко случалось. Был уже слух, что Троцкий отстранен от руководства Южным Фронтом за свои "великокняжеские разъезды" и помехи в борьбе с Деникиным, но он вдруг появился в Старом Осколе на своем огромном черном автомобиле, сопровождаемом четырьмя открытыми машинами: в двух матросы с красными бантами, в двух солдаты с кольтами.
       У дома купца Дьякова на Успенской улице начался митинг. Троцкий, человек среднего роста и с богатой черной шевелюрой, с небольшой бородкой и усиками, поблескивал стеклами пенсне и говорил что-то горячо, артистически. Слушали его, затаив дыхание. А когда окончил, никто не мог вспомнить, о чем же говорил этот страстный оратор.
       Загремел оркестр, солдаты 13-й армии прошли перед Троцким парадным маршем. Шагал и командарм Геккер, маленького росточка человек лет тридцати двух, поразивший всех четкостью своего шага, красотой корпуса и чудесным взмахом рук. Его тут же прозвали осколяне "непревзойденным строевиком".
       За пехотой протарахтели латыши на броневиках, потом проскакал на конях 81-й карательный батальон под командованием Андриянова, огромного человека лет сорока. У него были длиннущие усы и длинные каштановые волосы. На скуластом лице и на длинном бритом подбородке чернели вмятины не совсем заживших ран.
       Не успело улечься впечатление от этого зрелища, как пронесся новый слух: в Старый Оскол прибывает Штаб Южного Фронта.
       Тыловой штаб формирующейся Конной Армии был еще в Касторной, куда Ворошилов, Щаденко, Сталин прибыли сюда 5 декабря 1919 года.
       Двигаться на юг сразу не имелось возможности из-за неисправленного моста, на котором работала рота саперов. Поэтому телеграфно запросили Старо-Оскольский Ревком, который немедленно выслал на Касторную единственный дежурный паровоз с теплушкой и салон-вагоном.
       Сопровождаемый специальной охраной под руководством Афанасия Федотова, старо-оскольский паровоз остановился у разрушенного диверсантами моста в 30 километрах южнее Касторного.
       Федотов увидел на противоположной стороне группу военных у дымившего паровоза, спросил у саперов:
       - Что это там за поезд? Штаб Южного Фронта, - крикнул кто-то в ответ, Федотов сейчас же начал пробираться по балкам и доскам к штабу, а вскоре таким же путем перебрались к старо-оскольскому паровозу Ворошилов, Щаденко, Сталин, Орловский со всеми сопровождающими их лицами и порученцами.
       В теплушке разместилась охрана, прибывшая с Членом Ревсовета Южного Фронта, салон-вагон занял секретарь Реввоенсовета 1-й Конной армии, Орловский, вместе со всей свитой, а Ворошилов, Щаденко и Сталин предпочли тесниться в будке паровоза, чтобы с ее высоты дальше видеть и больше видеть поля, по которым недавно прокатились конники Буденного.
       Охрана Старо-Оскольского Ревкома заняла с пулеметами место на тендере паровоза, но Сталин предложил вдруг Федотову оставить за себя старшим группы охраны кого-либо, а самому пересесть в будку.
       Оставив старшим охраны Сверчкова, секретаря Ревкома железнодорожников Старого Оскола, Федотов перешел с тендера в паровозную будку.
       - В тесноте, да не в обиде, - шутил Щаденко, потирая раскрасневшиеся уши. Он был в шлеме с поднятыми бортами, в шубе. - Рассказывайте, товарищ Федотов. Что у вас нового.
       - Посоветуйте, товарищ Федотов, - усмехаясь и поправляя пальцем черные тугие усы, сказал Сталин, - чтобы Щаденко опустил борты шлема, если не желает приехать в Старый Оскол корноухим. Меня он не слушается, примера не берет, хотя мне даже и на вид тепло. Вот, - он обеими руками вцепился и потянул свою шапку-ушанку с опущенными бортами, чтобы она налезла поглубже, до самых густых черных бровей. На руках перчатки. С заиндевелого меха пыхнула и полетела дымом по ветру серебристая мерцающая пыльца.
       - Да ведь как пример брать, - отшучивался Щаденко, щуря нос и шевеля тонкими усиками, будто сгонял севшую в уголке рта мошку. - Меня в шубе никакой мороз не прошибет, а вас в этой длинной без пояса шинели, пожалуй, насквозь нижет еще со вчерашнего вечера...
       - Без намеков, пожалуйста, без намеков, - Сталин погрозил пальцем и нахмурился. - Я знаю русскую побасенку о баране, который почувствовал мороз лишь к утру, и о козле, который жалобно доложил, что мороз бьет еще с самого вечера. К чему это вы сделали такой намек?
       - Вот и ссора в святом семействе, - вмешался Ворошилов. Он был тоже в шинели, но при ремне и портупее, с револьвером в кобуре, как и Щаденко. Только на нем не шлем и не ушанка, а широкая полковничья папаха серого натурального каракуля. - Лучше посмотрите, какие виды открываются...
       - Однотонно стучали колеса, мерно вздыхала машина. Спиной ко всем сидел машинист, Анпилов. Наблюдая за манометром и дорогой, он думал: "Вот и снова с большими людьми пришлось в революции встретиться: в девятьсот пятом приходилось на крейсере и на миноносце со Шмидтом, теперь со Сталиным и Ворошиловым на паровозе. Расскажу Наташе, порадуется..."
       - Вот, живая история! - воскликнул Ворошилов, миря и поворачивая Щаденко и Сталина лицом к разбитому окну, из которого дуло и бросало в будку россыпью снега. - Так она рождается в наши дни...
       Взору всех открылось то, что давно уже видел машинист Анпилов: истоптанное снежное поле, по которому там и сям чернели неубранные тела солдат, трупы коней, шапки и шлемы, башлыки и ружья. Какие-то ребятишки собирали трофеи, трое мальчишек безуспешно пытались стянуть хромовые сапоги с белогвардейского капитана. Он лежал лицом вниз, вцепившись скрюченными пальцами предсмертной хваткой в куст лозняка. Один из мальчишек сидел у него на лопатках лицом к ногам и упирался лаптишками в снег, чтобы удержать труп на месте, а два товарища в тряпичных шапках тянули капитана за сапоги и сердито отплевывались.
       - Мерзлый он, мерзлый! - закричал Сталин из будки. - Разрежьте голенище, тогда стяните сапог...
       Ребятишки не поняли, бросились бежать, проваливаясь в снег и оглядываясь. Когда же поезд прошел, снова вернулись к капитану и поволокли его за ноги к будочке: может, разрежут голенища? Скорее всего, отогреют ноги белогвардейцу, снимут сапоги без порчи. Детишки то ведь, судя по лаптям, крестьянские, практичные.
       А навстречу поезду неслись и развертывались новые картины. Неподалеку от насыпи, провалившись передними ногами в яму и уткнувшись носом в снег, лежал на животе убитый вороной конь вместе с неснятым с него седлом. Поодаль торчал эфес воткнувшейся в снег сабли, рядом чернел полузанесенный снегом конник.
       Устроившись в седле на убитом коне, озорной мальчишка в черной женской кофте, в огромной овчинной шапке и в лыковых лаптях, что-то кричал кому-то. Легка подпрыгивая и шпоря застывшего коня, размахивал деревянной саблей. Будто скакал в атаку.
       - Бей, руби Деникина! - повернул лицо, изо всей мощи закричал он глядевшим на него из будки паровоза людям. - Бей, руби Деникина!
       - Замечательно! - Сталин покачал в воздухе указательным пальцем, высунулся головой из будки и наблюдал за мальчишкой, пока тот стал не виден за холмами и желтыми кустарниками. Потом обернулся к стоявшим в молчаливом недоумении Ворошилову и Щаденко, сказал, прищурив карие глаза: - Замечательная идея! Надо бить и рубить всякого, кто нам мешает, пусть это будет Деникин или другой, враг народа. Мы добьем всю эту силу, пусть не думают!
       На станции Горшечное произошла задержка.
       - Кто смеет?! - рассвирепел Сталин. - Дежурного ко мне!
       - Товарищ главный, послушайте, пожалуйста, - начал было железнодорожник, но тот жестом руки остановил и чуть слышно сказал:
       - Через минуту не пустите поезд, расстреляю...
       - Подождите с расстрелом, - влезая в будку, вмешался Ворошилов. - Я сейчас был у телеграфа и выяснил, что со станции Роговая вышел на север эшелон с ранеными... Нельзя же нас пускать ему в лоб...
       У Сталина поднялась и дрогнула бровь, по лицу пробежала тень.
       - Пропустить эшелон с ранеными побыстрее, потом немедленно нас! Да что вы топчетесь? - крикнул на оторопевшего железнодорожника. - Бегите, расстрел отменяется! Вот, товарищи, магическая сила власти в чем состоит, - усмехнулся вслед убегавшему железнодорожнику и посмотрел на ехавших с ним людей: - Революции нужен свой диктатор, иначе со стихией бурь, враждебных ей, не справишься...
       Он сказал это с такой глубокой убежденностью в своей правоте, что все промолчали, хотя содрогнулись от мыслей о диктатуре над революцией (А именно это послышалось в неожиданных по дерзости словах члена Ревсовета Южного Фронта).
       Разговор после этого не клеился, ехали молча, занятый всякий своими думами. О чем-то думал и Сталин. Федотов осторожно наблюдал за ним. Чисто выбритое лицо с черными тугими усами под прямым длинным носом дубиночкой на конце. Густые брови, чуть сдвинутые к переносице. Все казалось обыкновенным, человеческим. И все же веяло страхом от этого сосредоточенного лица и упрямого взора раскалившихся глаз, от озарившегося вдруг порозовевшим светом кусочка лба, видного из-под шапки, будто закипел в мозгу расплавленный металл каких-то необъемлемых дум о великом и бескрайнем, о чем не мечтают простые люди. От этого кипения и жажды безграничной власти самому Сталину стало жарко, мороз отступил, бросившаяся к лицу кровь напугала Федотова своей необыкновенностью свечения.
       "Я видел Ленина, чье величие неоспоримо, - роились у Федотова мысли. - Но никогда перед тем, великим, меня не брала оторопь, как перед этим, восходящим. Не упустил ли чего Ильич в выборе человека в свои заместители?"
       Уже вечерело, когда прибыли в Старый Оскол. Председатель ЧК Старого Оскола, Прядченко, в кожаной тужурке с меховым воротником и широких кожаных галифе, с "кольтом" на боку, доложил Сталину обстановку.
       - Положение на фронте неясное, - начал он. - Первого декабря первая и третья бригады 4-й кавалерийской дивизии и части одиннадцатой кавалерийской дивизии разгромили в районе Великой Михайловки часть второго кавалерийского корпуса белогвардейцев и преследовали до села Слоновки...
       - Старые сведения, - нетерпеливо прервал Сталин. - Что известно нового?
       - ...С час тому назад стало известно, что конница Мамонтова воспользовалась выходом нашей 6-й кавалерийской дивизии из Волоконовки в обход Валуек с северо-запада, смяла ее тыловые эскадроны и заняла Волоконовку. Часть корпуса Мамонтова действует вдоль железной дороги, угрожает Новому Осколу и разрушает полотно. Это вынудило нашу 6-ю дивизию возвратиться от Валуек. На помощь ей Буденный послал Одиннадцатую кавдивизию...
       - Достаточно, - снова прервал Сталин и развернул свою карту. - А вы еще говорили, что "положение неясное". Протрите глаза! Положение совершенно ясное: корпус Мамонтова будет зажат в тиски с востока Одиннадцатой, с запада - Шестой дивизиями, так что из контрманевра Мамонтова, хотя и дерзкого, ничего не выйдет. Следовательно, - Сталин быстро повернулся к Ворошилову и поднял перед ним только что зажженную трубку с синими космочками дыма, - следовательно, Климент Ефремович, ближайшая задача Конной Армии остается прежней...
       - То есть, вытеснить белых из Валуек и выйти в их тылы, чтобы отрезать пути отступления в Донскую Область, заодно помочь Тринадцатой Армии овладеть Купянском? - переспросил Ворошилов, так как усомнился, что все это Сталин четко представляет и удерживает в памяти.
       Тот на мгновение нахмурился, потом, скосив глаза на растиравшего ладонями свои уши Щаденко, молча кивнул Ворошилову головой.
       - Теперь пора и о дальнейшей задаче подумать, - как бы, между прочим, подсказал Ворошилов, его сейчас же поддержал Щаденко. Сталин жестом руки остановил их
       - Из положения ясно, что нам нельзя безрассудно ехать в Велико-Михайловку через Новый Оскол. Ночевать будем в Старом Осколе. Вы, - обратился он к Прядченко и Федотову, - отправляйтесь в город, подыщите квартиру, за нами пришлете подводы. Мы пока разместимся в салон-вагоне... Не мешкайте. Сказано, идите! Да, постойте: подготовьте нам гужевой транспорт для поездки в Велико-Михайловку. Рано утром мы туда отправимся. Сообщите Семену Михайловичу полевым телефоном, что мы уже в Старом Осколе...
       - Мы сами, - начал было Щаденко, но Сталин сердито оборвал его сверкнувшим взором.
       - Так надо, как я сказал. А вы идите. "Мне нужно проверить точность работы ЧК и Старо-Оскольского Ревкома, а также сообразительность Буденного, - подумал Сталин, провожая глазами Федотова и Прядченко. - Не стану же я выпрашивать у Буденного охрану. Если он настоящий Командарм, догадается сам выслать эскадрон для эскорта. Ведь опасно, гуляют в полях недобитые банды белых..." - Теперь о дальнейшей задаче, товарищи. Идемте в салон-вагон, откроем первое заседание Реввоенсовета Первой Конной Армии, я изложу свои мысли о дальнейшей задаче...
       - Без командарма? - удивился Ворошилов, пожал плечами Щаденко.
       - Это не имеет значения, - нетерпеливо бросил Сталин. - Идемте!
       Они зашагали к салон-вагону. На пути встретился порученец Тюленев, Сталин подозвал его.
       - Возьмите с собой Полуэктова и Хмельницкого, немедленно в город. Догоните Прядченко и Федотова, с ними. Осмотрите внимательно помещение, чтобы... безопасно. Понятно? Отправляйтесь... И там нас ждите!
       Началось первое заседание Реввоенсовета Первой Конной Армии в салон-вагоне на станции Старый Оскол на исходе дня 5 декабря 1919 года без участия Буденного, который в эту пору руководил операцией против войск Мамонтова и Улагая.
       Протокол заседания РВС вел Сергей Николаевич Орловский, секретарь Реввоенсовета.
       Обсуждали организационные вопросы строительства Конармии, назначения и дальнейшие планы, сформулировали текст приказа  1, выслушали короткую, энергичную и какую-то безапелляционную по тону речь Сталина о всем том, что предстояло ему сказать в Велико-Михайловке на первом объединенном заседании РВС Южного Фронта и Конармии.
       Ворошилов что-то возразил, Щаденко молча кивнул головою, что вполне согласен с этим возражением. Но Сталин резко поднялся и вышел, будто бы подышать свежим воздухом, хотя и в вагоне было просторно и холодно
       Не успев сойти со ступенек, Сталин услышал скрип снега под чьими-то ногами, обернулся.
       Прямо на него шагал высокий широкоплечий мужчина в хохлатой тряпичной шапке и большом тулупе с отложенным воротником. По животу красным жгутом лежал тугой кушак, подмышкой кнут.
       - Здравствуйте! - поклонился он и начал хозяйственно, не торопясь, снимать пальцами сосульки с усов и бороды. - Вот и мы приехали за вами. Закурить у вас будет?
       - Это наш лучший извозчик, - пояснил подошедший Федотов. - Разыскал я его и прямо сюда. Если готовы ехать, пожалуйста. Бычков умеет возить лихо, с ветерком...
       - Лихо? Ну, нам такого и надо! - повеселев, сказал Сталин и слегка провел пальцем по усу. - А закурить можно. Есть табачок, папиросы вышли...
       - Нам табаку побольше, - размявшись, начал Бычков заворачивать толстенную самокрутку из толстой бумаги листа псалтири или библии. Потом протянул к Сталину корявую ладонь, сложенную лодочкой, чтобы табак ветром не раздуло, спросил с хитрецой: - А ваша-то фамилия как? Обличие вроде незнакомое и знакомое...
       - Зачем извозчику фамилия? - прервал его Сталин, насыпая в корчик ладони табак. Потом сделал рукой вопросительный жест, сверкнул на Бычкова глазами: - Дело извозчика не расспрашивать фамилии, а возить по адресам.
       - Это я в момент, - встрепенулся хитрый Бычков. - Куда прикажете?
       - Куда же ему приказано доставить нас? - посмотрел Сталин на Федотова.
       - Ревком отвел для вас дом на Воронежской улице, номер двадцать первый...
       - Так вот, Бычков, - снова обернулся к нему Сталин. - С вами расплатится Ревком, сразу за все... и за то, что сегодня отвезете в дом на Воронежской улице, и за то, что завтра ровно к шести подадите сани туда и покатаете нас в окрестностях города. Кататься будем долго, заметьте себе. Лошадей поэтому кормите покруче, в сани положите овсеца в запасец...
       - Понимаем, мы исправные...
       ...Через полчаса дубовые сани с широким задком, запряженные парой горячих вороных коней, остановились у краснокирпичного двухэтажного дома с шеренгой тополей вдоль фасада.
       В сумерках заметно чернела среди кирпичных стен восточная стенка второго этажа из не обмазанных стройных бревен.
       - Только русские так могут преудивительно сочетать архитектуру дерева и камня, - усмехнулся Сталин, слезая с саней и показывая Ворошилову рукой на диковинную стену. - Вот бы вам, Климент Ефремович, таких домиков побольше, когда через Дон пробирались ко мне у Чирской...
       Глаза Ворошилова загорелись, так как напоминание о Чирской всколыхнуло ему кровь. В течение шести недель вел он в восемнадцатом году 5-ю украинскую армию с боями через Донскую область к Царицыну, а тут вдруг казаки взорвали мост у станицы Чирской. И пришлось опрокинуть в Дон огромную Чирскую сопку, все окружающие дома и сараи, шпалы с десятков километров железной дороги, чтобы воссоздать мост и перевести людей и эшелоны с богатством. А когда перешли под огнем противника на левый берег, Дон прогнул плотину и унес ее в Азовское море, оставив белых казаков в изумлении и досаде на правом берегу. Это было, как в сказке.
       - Спасибо за доброе напоминание, - сказал Ворошилов, шагая в дом рядом с товарищами. - Дерево, камень и земля здорово нас выручили под Чирской, иначе бы не пришлось мне быть теперь в Старом Осколе...
       ...В трехоконной комнате, занимавшей средину второго этажа и отведенной для приехавших, стояла одна койка. У стола со скатертью и фикусом в зеленом глиняном горшке, а также вдоль стен было шесть или семь венских стульев.
       Освещенные светом жаркой висячей керосиновой лампы, качавшейся на дроте над столом, мерцали золоченые рамы потемневших от времени старинных картин военных баталий. У притолоки окна на голубом шнуре покоилась зеленая плюшевая подушечка с воткнутыми в нее иголками. Черными, белыми и серыми усами свисали продетые сквозь ушки иголок нитки.
       - Хозяйственно! - восхищенно воскликнул Сталин, беря одну из иголок и сбрасывая с себя шинель. - Второй день собираюсь пришить крючок, все не удается. - Он присел у стола и ловко завязал узелок суровой нитки, подвинул к фикусу мешавшее ему настольное зеркальце. Только хотел шить, зеркальце заиграло военный марш, и все засмеялись. Оказывается, порученец Щаденко, Александр Полуэктов, уже успел конфисковать зеркало у торговки и поставил его на стол, если кому понадобиться воспользоваться. На обратной стороне зеркальца, у основания оттопыренной подставки, желтела медная коробочка с музыкальным механизмом: оттуда как раз и исходили тренькающие звуки марша. - Тоже хозяйственно...
       - Хозяйственно-то оно хозяйственно, а вот спать нам на одной койке троим совершенно невозможно, - заметил Щаденко.
       - Разве? - быстро переспросил Сталин, не отрываясь от шитья. Потом расхохотался, радуясь случаю подчеркнуть свое превосходство, выносливость и свое спартанство, может быть, и все другое: - Представьте, койку я совсем не заметил. Но если в ней "яблоко раздора", ляжем спать просто на полу...
       После предложенного хозяйкой чая и приведения в порядок некоторых путевых записок, все трое склонились над разложенной на столе стратегической картой и продолжили начатое в вагон-салоне первое заседание Реввоенсовета Первой Конной Армии. Орловский с трудом успевал записывать в протокол, так как сами спорящие не обращали внимания на темп спора и на то, могут ли их записать или просто должны запомнить.
       Ими все было забыто из только что виденного в комнате: забыты изображенные на картинах баталии прошлых веков и мерцавшие золотом тяжелые рамы, забыты койки и недопитый чай в стаканах, забыты усталости и горечи прежних лет. Стратегическая карта с ее мелкими надписями и однообразной унылой краской ожила перед их глазами. Она зазвучала громом битв, заполыхала огненными стрелами ударов по врагу, засверкала клинками конников и зашумела гулом тысяч конских копыт, загорелась кострами партизанских и рабочих ударов по тылам Деникина. В воображении шли бои и сражения, чтобы послезавтра начаться наяву.
       ...В четвертом часу утра Сталин задремал, сидя на стуле и уронив голову на руки. Рядом с нетронутой койкой, завернувшись в мохнатые коричневые бурки, немного раньше уснули Щаденко и Ворошилов.
       Орловский дописал последний лист протокола, вышел в юго-западную угловую комнату, соединенную створчатой дверью со средней комнатой. Потом он вспомнил, что горит лампа, но не стал будить спавших здесь порученцев - Тюленева, Полуэктова и Хмельницкого, сам вернулся и начал прикручивать фитиль. Успел разглядеть, что стены комнаты оклеены серо-голубыми обоями, в северо-восточном углу комнаты белело изразцовое зеркало печи с полукруглой выпуклостью рамы, покрытой инкрустациями из зеленой глазури. Карниз печного зеркала лепной, украшен золотым кружевом тонкой росписи как на старинных фарфоровых чайных блюдцах.
       Рядом с печкой - узкая крохотная дверь. Орловский удивился, что раньше не заметил этой "щели". Чувство опасения куснуло его за сердце. Он выкрутил фитиль, что пламя даже начало лизать бока стекла, отстегнул кобуру револьвера и осторожно, чтобы не разбудить Сталина, Ворошилова и Щаденко, шагнул к узкой двери.
       Заметив мерцавшее дуло винтовки, сдавленным голосом спросил:
       - Кто там?
       - Боец Лобов, - отозвался голос, и Орловский облегченно вздохнул. Вспомнилось, что сам же распорядился порученцам об устройстве круговой охраны с выставлением постов у всех дверных и оконных проемов внутренней стороны.
       - Да вы негромко, людей пробудете, - проворчал Орловский и с большим трудом протиснулся через смутившую его узкую дверь. Сверкнул зажигалкой, осмотрелся. Комнатка была совсем крохотной, будто игрушечной. В ней находился давным-давно погасший камин в стиле обрусившегося "ампира". - Гмм, здесь неплохо стоять дополнительному посту охраны...
       - Стоять неплохо, а лечь совсем негде, - шепотом возразил Лобов. - В старое время барышня тут скучала и мечтала о женихах, а теперь вот с ружьем приходится возле этой мечты сидеть... В окно то ведь недолго кому забраться...
       - Подожди, Лобов, немного, сейчас пришлю смену...
       .............................................................................................
       Едва голубой рассвет тронул морозные окна, как прискакал в Старый Оскол специальный кавалерийский эскадрон для сопровождения членов Реввоенсовета в Велико-Михайловку.
       Бычков уже был на своих санях у подъезда дома на Воронежской улице. В доме никто не спал, по стеклам окон метались тени: люди готовились к отъезду.
       Мимо заиндевелых патрулей через весь город проскрипели сани с членами Реввоенсовета, за ними и впереди скакали всадники, не успевшие отдохнуть: некогда было, время звало вперед.
       Федотов сопровождал гостей до Чуфичево, чтобы убедиться, успели ли исправить мост через речку Чуфичку, взорванный белогвардейцами ночью?
       Издали еще, когда стали подъезжать, послышался стук топоров и визг пил. А когда сани выехали на пригорок, то и стало видно: человек сорок чуфичевских крестьян заканчивали восстановление моста.
       Дорога на Великую Михайловку была открыта. Но крутила и все усиливалась вьюга, так что в слободу прибыли уже затемно.
       В доме  87 на Телеграфной улице ночью же открылось объединенное заседание Реввоенсоветов Южного Фронта и Первой конной Армии. Было решено ударом конницы через Донбасс на Таганрог и Ростов разрезать деникинские войска и уничтожать по частям. Ударная группа Конной Армии усиливалась для этой операции двумя стрелковыми дивизиями - 9-й и 12-й.
       Утром состоялся в Великой Михайловке парад конников, потом запись добровольцев в Конармию, а на следующий день дивизии хлынули в наступление.
       ...Однажды, в минуты затишья после боя, Игумнов прибежал к Акинину.
       - Ну, брат, не мы одни, новый конник имеется! - восклицал он, размахивая армейской газетой. - Читай, напечатано...
       Акинин сунул вычищенную саблю в ножну, уткнулся в то место газеты, в которое Игумнов пырнул пальцем.
      

    "УДОСТОВЕРЕНИЕ

       Предъявитель сего товарищ Сталин Иосиф Виссарионович действительно является красноармейцем 1-го эскадрона 19 кавалерийского полка 4-й кавдивизии Первой Конной Армии, коему разрешается ношение и хранение присвоенного ему оружия.
       Изложенное подписями и приложением печати свидетельствуется.
       РВС Первой Конной: Ворошилов, Буденный. 9 декабря 1919 года".
      
       - Да это же его зачислили в почетные красноармейцы, - разъяснил Акинин, возвращая газету. Но Игумнов не успокаивался.
       - А ты мне вот скажи, настоящие конники на конях скачут, саблями рубают противника. На чем же будет скакать и что делать будет почетный конник...
       - Я уж и не знаю, что тебе сказать на это. Всякий воюет, как ему положено. Может быть...
       - По ко-оня-я-ам! - послышалась команда, разговор был прерван. И снова свист пуль и сабель. Холодный ветер обжигал лица, пока уткнулись в Ростов, где белые справляли "Рождество" и никак не ожидали, что к ним навалился красный конник.
       - Из какого полка и почему себя так шумно ведете? - высунувшись из легковой машины, закричал в Нахичевани подвыпивший белый офицер на группу конников.
       - Окружить! - приказал Акинин, сам повернул коня к дверце. - Вылезай, ваше благородие, приехали!
       - Красные! - завопил шофер, офицеры начали стрельбу.
       Тогда их выхватили из кузова и тут же расстреляли в отместку за двух раненых товарищей.
       В Ростове-на-Дону пришлось быть дней десять: Батайск белые укрепили, в лобовую не взять. Когда же двинулись в обход, белогвардейцы напугались, бросились на Кущевку и Морозовскую, к морю.
       Так и доскакал Акинин с товарищами до станиц Лежанки и до Егорлыкской.
       Был конец февраля. Люди справляли масленицу, а Николая Акинина послали в разведку. В станице Белоглинке, куда он заехал в белогвардейской форме, приняли его за своего. Блинами накормили, дали чарочку самогону. Солдаты оказались разговорчивые. Один из них, черный и носатый, наподобие грека, оказался почти земляком, из Лукерьевки.
       - Пропащая моя жизнь, - жаловался он. - Баба у меня, красавица, скажу тебе, безграничная, а вот уже пятый год я ее не вижу, и разве же она не изголодалась? А почему я ее не вижу? Ведь мы живем возле самого пруда, у меловой горы. Оттуда меня и на службу взяли. Аленя есть у нас Поляков, тот живет поближе к центру, рядом с Галденком. Толстый и могучий, пять пудов на одной руке, что игрушку кидает. Ну и он с моей бабой, говорят, снюхался. Зло-то разве не возьмет? Взяло меня зло, в армию попросился сверхдосрочно, а потом записался добровольно на выезд в Африку. От Франции там служил или от Англии, трудно разобраться. Теперь вот нас сначала во Францию привезли, потом сюда доставили через море. Две дивизии. Все мы русские, про революцию немного слышали, а теперь вот, говорили нам вчера офицеры, разместили наши дивизии в Белоглинке и в Горькой Балке, чтобы Буденному в спину ударить по внезапности. А жить-то я останусь потом или нет? А-а-а, то-то и вопрос... Мы требовали отвезти нас в Россию, к бабам, домой, а они куда нас привезли? На бойню. Ты понимаешь, на бойню. А мы тут, солдаты все, между собою в разговоры вступаем и думаем: "Если бы нас красные атаковали, но без стрельбы и без сабельной шутки, так просто - для блезира, мы бы и руки подняли". Да, а как ты думаешь, красные с нас кожу сдирать не будут?
       "Две дивизии, двенадцать тысяч солдат, - с содроганием сердца восклицал мысленно Акинин, слушая рассказ Ивана Варьгина. - Да если они ударят, пусть даже и без внезапности, сколько же смертей и крови лишней будет. Нет, лучше я сам погибну, а этого не допущу. Притворюсь сейчас, что мне стало дурно и что я нуждаюсь выйти до ветра, а сам проберусь в сарай и скажу Игумнову, чтобы скакал к нашим и сказал бы им идти на Белоглинку и на Горькую Балку в атаку без стрельбы и никого не рубить. Сдадутся. Русские же ведь люди, по дому изголодались, пять лет не были. А еще скажу, что сам буду здесь разговаривать с солдатами. И если они согласятся, то белые флажки выставят. Если же флажков не будет, значит, меня они расстреляли, тогда пусть наши атакуют взаправду. Все равно надо атаковать, чтобы не ударили с тыла"
       - Нет, ни кожи сдирать не будут, ни обиды не нанесут, - сказал Акинин и вдруг схватился за живот. - Посиди, брат, минутку один, а я до ветру выскочу... Мутит что-то...
       Игумнов помчался в штаб, Акинин вернулся к Ивану Варьгину и признался ему, что сам есть из Старого Оскола, работал раньше в типографии Попова наборщиком, а теперь буденовский конник, приехал на разведку...
       - Да чего же ты молчал?! - радостно обнял его Иван Варьгин, поцеловал. - Да идем же к нашим солдатам, они в школе. Да мы сейчас во все концы, по всем двум дивизиям. Настроение у нас у всех вот такое, как у меня...
       .............................................................................................
       Операция эта удалась: более одиннадцати тысяч сдались буденовцам в плен без боя в станице Белоглинке и Горькой Балке.
       Иван Варьгин в тот же день был отпущен домой и пошел на север, к жене. Конники же, отдохнув денек в станице Лежанке, завязали двухдневный бой с казаками за станицу Егорлыкскую, которая была верстах в двадцати с лишним севернее.
       Бои были трудными, кровопролитными. Штаб Конной Армии оказался в боевых порядках, но все равно белые начали теснить, некоторые эскадроны побежали.
       - Не отступать, товарищи, не отступать, иначе нас посекут в капусту! - мчались перед самым фронтом начавших отступление эскадронов Ворошилов и Буденный. - Вперед, товарищи! Победа или смерть с почетом!
       Не помня себя в душевном накале, конник Акинин повернул коня и, взметнув над собой клинок, помчался навстречу белым. За ним хлынули товарищи, потом эскадрон, полк, дивизия.
       Там и сям развевались бурки Ворошилова и Буденного, в молниях сабель и в звоне их ударов, в крике и стоне, в конском ржании и в грохоте выстрелов, в дыму сражения померк день тишины, начался ад битвы.
       Смятые белые бросились в разные стороны, бежали мимо Егорлыкской, прятались в заранее приготовленные убежища, а лавина красных конников, потеряв страх и запылав ненавистью, ворвались в станицу.
       Через баррикады из саней и повозок, карет и фаэтонов, ящиков и мешков, через все препятствия скакали озверевшие лошади и зубами срывали белых всадников из седел, топтали копытами, чего лошади не делали с людьми даже в условиях, когда "трепали" и казались сумасшедшими. Теперь им тоже было больше не в моготу воевать третьи сутки: нужен был отдых и корм, для чего надо полностью уничтожить врага и ту станицу, на которую ходили безуспешно до этого двадцать пять раз и вид которой примелькался лошадям и людям до омерзения.
       Под Акининым убило коня неподалеку от церкви. Растирая ушибленную ногу, Николай стоял и глядел на оскаленную мертвую голову вороного жеребчика, на которого сел верхом 22 ноября 1919 года в Старом Осколе и стал настоящим конником.
       - Николай, держи! - закричал Игумнов, вырвавшись из переулка на коне. На поводу он вел тонконогую рыжую кобылу под новеньким седлом и красивым узорчатым чепраком с кистями. - Только что вышиб из седла белого полковника. И не горюй. Ты все же настоящий конник, а не почетный, который и на коне то ездить не умеет...
       Акинин поблагодарил товарища, потом снял с кобылы полковничье седло и подстроил свое:
       - Мне на этом удобнее. Полковничье седло сдадим в трофей. Ну его к черту! Тпру! У меня не форси, это тебе не полковник! - Акинин пришпорил кобылу и помчался сдавать трофейное седло. Стучали копыта, колотилось сердце и в ушах звучало: "Конник, конник, конник".
      
      
      

    49. В ДВАДЦАТОМ

      
       Отовсюду взрывами бомб прилетали вести: Красной Армией взят Ростов. Восставшие рабочие и партизаны Сибири освободили Иркутск, расстреляли адмирала Колчака. Верховный Совет Антанты решил прекратить экономическую блокаду Советской России. Панская Польша вооружается, Пилсудский отказывается от мирных переговоров с Советами. Красная армия овладела Красноводском - последним плацдармом белогвардейцев и англичан в Туркестане, железная дорога до Ашхабада освобождена, в Туркмении восстанавливается Советская власть. Восставший народ прогнал хана Хивинского, создал Хорезмскую народную республику. В Бухарском эмирате господствуют англичане. Буржуазные закавказские республики - меньшевистская Грузия, муссаватистский Азербайджан и дашнакская Армения - признаны Верховным Советом Антанты в расчете использовать их в борьбе против Советской России. Владивосток в руках красных партизан во главе с Лазо. Рабочие городов голодают, не всегда получая четверть фунта хлеба в день. Голодают поволжские губернии. На Тамбовщине кулаки отказываются признавать Советскую власть, объединяются под руководством социалиста-революционера Антонова. В Кронштадте матросы недовольны, что их отцов притесняют разверсткой и трудовой повинностью. По уездам Курской губернии бродили отряды дезертиров, работали подпольные эсеровские организации, созданные в период деникинщины.
       - ...Кто там в окно бухал? - спросил Воронин, продолжая разговор с выходившим на стук Ерыкалой. - Не комдезовцы?
       - Ревкомовский курьер, Сережка Каблуков, - сумрачно ответил Ерыкала. - Требует жертву для голодных и для Красной Армии... Руки у меня чешутся на этого Сережку, да боязно: либо следы наведут, либо сам подымет шум... Тогда пропадать придется. А тут еще Митюшка значится в дезертирах, так что я и сам опасаюсь комдезовцев. На прошлой неделе заезжали ко мне всем отрядом, сено лошадям потравили, поросенка съели. Ведь их целая орава - двадцать пять человек. Этот плясун с ними, матрос Петька Горелов. По шее мне так заклеил, что и до сей поры в жилах зудит, и какая-то расторопица чувствуется...
       - Да-а-а, - покашлял Воронин, прошелся по комнате. Черный, высокий, глаза быстрые. - Их берет, вот и осмелели. Но Сережку ты не трожь: глупо, сорвешь наши большие планы. В жертву для голодных и для Красной Армии тоже, конечно, ничего не давать: пусть мерзнут и пусть от голода дохнут, тогда мы скорее с большевиками справимся...
       - Трудно с ними, - вздохнул Ерыкала. - Колчака побили, Деникина побили...
       - Мужика не побьют! - с сердцем возразил Воронин. - А мы теперь мужиков будем поднимать. Это же сила... Митюшке скажи, чтобы подавался на Теплый Колодезь. Мы там накапливаемся для отпора. Дезертиры у нас и всякие... Оружие имеется. Место удобное: посреди дорог и к хохлам поближе. Связи мы наладили. По весне, наверное, Польша ударит в наступление, тут и мы подоспеем, если не раньше... Еще у нас разные ячейки по уезду разбросаны - Кобел в Федосеевке, Петров в Терехово, Смердюков в Ивановке, Шерстаков в Знаменском, Сараевы в Быстреце. Из Старого Оскола подробно информируют нас о делах кучер Петр Ляхов (это ездоцкий), священник Мазалов из Михайловской церкви, а еще бывший земский начальник, Беляев. Устроил его в Коммунхоз мой бывший однопартиец, Архипов, дай ему бог здоровья. Он оказался для нас полезнее, когда вышел из эсеров...
       - Но меня угнетает сомнение, - прервал Ерыкала собеседника. - Напугались крестьяне большевистской силы, молчат, терпят. Как прилетела эта туча комдезовцев, ни один мужик носа не показал. И потрошили меня отрядники, как им хотелось...
       - Над мужиками еще поэт Некрасов смеялся, что они слишком терпеливы и подсказал, что им не будет хуже, если станут менее терпеливыми...
       - Читал я, читал, - покачал Ерыкала головою. - Это стихи о Волге, а у нас речки мелкие, отряд комдезовский...
       - Тьфу, дьявольщина! - совсем рассердился Воронин, встряхнул головой так, что черные космы волос встали дыбом. - Дался тебе этот отряд! Там не сила, а гнилой орех: раскусим и выплюнем. Я вот тебе, чтобы ты не сомневался, скажу по секрету: мы весь отряд уже на карточку взяли...
       - Как это, на карточку?
       - А так. Знаешь фотографа Денисова, что возле банка живет? Уговорил его отец Мазалов передать нам фотокарточки отдельные и групповые всех членов отряда "комдез". Они любят фотографироваться. Вот и мы теперь заполучили все их личности. Когда надо, будем бить на выбор. Да ты что смотришь на меня так подозрительно, не веришь? Я тебе покажу и растолкую. Набрось крючок, чтобы в дверь кто не заглянул случайно...
       Ерыкала с замиранием сердца рассматривал показанную ему фотокарточку всего отряда "комдез", слушал пояснения Воронина. Некоторых из отряда он запомнил в лицо, но не знал, кто они такие, а теперь становилось все ясно, как на ладони, верилось в серьезность подготовки Воронина к уничтожению карательного отряда по борьбе с дезертирством.
       - Вот этот, матрос Петька Горелов, который по шее тебя бил, - показал Воронин пальцем на сидевшего в среднем ряду третьего слева человека в бескозырке с перекинутыми на грудь ленточками, - намечен нами к беспощадному уничтожению. Тоже и вот этот, Андрюшка Силков, вместе с Мишкой Маханевым, которого он, обрати внимание, обнимает за левое плечо. Да нет, вот здесь гляди. Стоят они в заднем ряду - Андрюшка вторым слева, Мишка - третьим. Бьют они дезертиров беспощадно, рьяные коммунисты. Первые пули от нас они получат. Начальника отряда, Леонтьева...
       - Где он тут, не различаю? Так я его запомнил - хлесткий, сероглазый, решительный, а вот на карточке не узнаю, - Ерыкала повернул фотографию к свету, потом вопросительно поглядел на усмехавшегося Воронина. - Ей-богу, не различаю. Он был, кажется, с усиками...
       - Был, но побрился, - сказал Воронин, пырнув в карточку пальцем, в самую средину второго ряда, где сидел человек в фуражке со звездочкой и с прижатым ко лбу до самой переносицы лакированным козырьком. Через правое плечо чернел ремень портупеи. - Вот этого начальника отряда, Леонтьева, мы еще не решили - убивать или не убивать? Говорят, он из-под Курска, сын зажиточного человека, сам из царских унтеров. Разведаем получше, может, удастся его склонить на нашу сторону. Человеку идет тридцать четвертый год, пора подумать и о жизни, с мужиками заодно...
       - А где же тут рябой брюнет с черными глазами?
       - Это Александр Разуваев, заместитель начальника отряда. Вот он сидит, рядом с Леонтьевым, правее. С английскими усиками. Мы на него имели виды, как на старого царского офицера, да, кажется, ничего не выйдет: строгий, сукин сын, честный. Кроме того, балуют его большевики, повышение обещают... Надежды кое-какие есть у нас на командира взвода Жилина из слободы Казацкой: зажиточный (Кирпичный его дом левее школы, недалеко от церкви), все братья - царские офицеры, сам унтер. Вот он, усач, сидит рядом с Разуваевым. Поручили мы своим людям поговорить с Жилиным, пока нету результата окончательного, а разговор был. Вот и тревожусь, не провалил бы нас Жилин? Намечаем спустить его в тар-тарары... Любит он раскатываться на пролетках, вот и мы его прокатаем, если заметим в предательстве. У нас есть на примете извозчики - Ляхов из Ездоцкого или Рябчуков из Казацкой. Свезут в Обуховский лес, так и запустим в Котел ловить раков... Имеем еще виды на Пашку Кондрашова из Ямской. Ведь он же, собака его съешь, из зажиточной семьи и такой вежливый, как барышня. Чего к большевикам пристал, в ум не возьму? Вот он, предпоследний справа в среднем ряду, сидит рядом с Жилиным... Ну, черт с ними, остальные - это мелочь. Вот еще одна личность очень нас интересует. Все он записывает и записывает, в писатели готовится, но пьянствует сногсшибательно. Это я о Крутикове говорю, о Дмитрии Ивановиче...
       - Какая польза в нашем деле от писателя? - разочарованно махнул Ерыкала рукою. - Сейчас надо не писать, а убивать...
       - Не скажи, Василий Игнатьевич, - возразил Воронин. - Если бы побольше таких поэтов, как Клюев, о-о-о, мы бы на мозги возвлияли. А Крутиков талант имеет, нужно лишь суметь повернуть его в нашу сторону...
       - Откуда у него талант? Одна видимость, - возразил Ерыкала. Уж если рассчитывать на то, что он - царский офицер, да и то расчет слабый: записался он в коммунисты...
       - А мы на все рассчитываем, - твердо сказал Воронин. - Если перевес сил пойдет на нашу сторону, Крутиков тоже к нам передвинется. Мы его изучаем до подноготной. Как другу, могу тебе прочитать написанную для нас биографическую справку о Крутикове. Составил поручик Михайлов, сын расстрелянного ЧК полковника Михайлова. Поручик работает с нами заодно, сумел войти в доверие к большевикам и Крутикову. Сейчас он на пианино играет на пролетарских вечеринках и в кинематографе, потом будет командовать нашими вооруженными силами, как мы свернем большевикам голову...
       - Это да-а-а, это да-а-а, - будто селезень, закрякал Ерыкала, попробовал крючок на двери, присел у стола против Воронина и начал слушать биографическую справку:
       "...семья Крутикова появилась в Старом Осколе в конце XIX века, когда шло строительство железной дороги Елец-Валуйки. Они железнодорожники. Дмитрий Иванович родился в Старом Осколе, в реальном училище начал заниматься поэзией, потом увлекся театром и выступал на сцене Старо-Оскольского коммерческого клуба в роли Сатина из горьковской пьесы "На дне". В 1914 году добровольно ушел на фронт, откуда дезертировал в 1917 году офицером и вступил в большевики, щеголяя фразой: "Не сдавать большевистских позиций ни при каких обстоятельствах, ни сейчас, ни в будущем!" Болезненно склонен к документации каждого своего шага, что позволяет нам оказать на него нужное влияние в подходящее время. Сообщаю следующие факты, засвидетельствованные в осмотренных мною лично документах из папки Крутикова:
       22 июня 1919 года он рапортом на имя уездного комиссара Гирина просил выдать ему свидетельство, что действительно состоит членом уездной комиссии по борьбе с дезертирством.
       22 июня 1919 года получил просимое удостоверение за  5212 и за подписями Военкома Гирина, Военного руководителя Завьялова, начальника канцелярии Кулибабина.
       4 августа 1919 года Начальник Гарнизона Бурицкий подписал мандат  5802 о представлении члену комиссии по борьбе с дезертирством Крутикову Д. И. широких полномочий в пределах гарнизона и всего Старо-Оскольского уезда.
       6 августа 1919 года выдано Крутикову Д. И. за подписью Военного комиссара Бурицкого удостоверение  5826 о командировке его по делам службы в село Покровское Ястребовской волости.
       8 сентября 1919 года Крутиков Д. И. взял отношение Уездвоенкома, что он, как член комиссии по борьбе с дезертирством, уполномочен представлять военкомат в комиссии по оказанию помощи семьям красноармейцам Старооскольского уездного бюро профсоюзов.
       Примечание: документы  5802 и 5826 выданы на имя Крутикова и Шельдяева - первый уполномочил их расследовать мародерство бойцов 9 стрелковой дивизии 13 армии в Коробково, второй уполномочивал прекратить притеснение красноармейцами населения в Покровском.
       Шельдяев Тихон именован по должности инструктором всеобуча и военруком.
       Лично мне Крутиков рассказывал, что он принял участие в составе 2-й бригады 42 стрелковой дивизии в боях с мамонтовцами в период налета последних на Елец 30 и 31 августа, 1-4 сентября 1919 года.
       По-моему, это относится к его, Крутикова, творческой фантазии: я установил, что Крутиков был 4 сентября на Соковской даче купца Игнатова, где располагался запасный батальон, и беседовал о чем-то с заместителем командира батальона Нееловым, бывшим царским офицером, который перебежал потом к Деникину.
       По запискам и рассказам Крутикова, с коими я согласен, он все же был в Ельце в 1919 году, но только в другое время. Когда в Ельце дислоцировалась 2-я бригада под командованием Смирнова из состава 42 дивизии 13 армии.
       Имеется удостоверение, подписанное Начальником Елецкого гарнизона Васильевым, что Крутиков был дежурным по бригаде и заведующим агитпроп и кульпросветработой при бригадной школе красных командиров.
       Крутиков принимал участие в занятии красными Касторной и Старого Оскола, потом наступал с конницей Буденного на юг. Он, судя по справкам и его рассказу, лично участвовал в ноябре 1919 года в кавалерийском бою трех красных эскадронов с крупным офицерским отрядом деникинцев в районе села Хорошилово, в пятнадцати верстах юго-восточнее Старого Оскола.
       Возвратился Крутиков в Старо-Оскольский тыловой госпиталь по ранению. В настоящее время снова работает членом комиссии по борьбе с дезертирством, выполняет обязанности начальника гарнизона Старого Оскола. Но часто поговаривает о демобилизации из армии, чтобы поступить инструктором в Пролетклуб и заняться литературным трудом. Мне он однажды сказал: "Убегу я из Старого Оскола, так как здесь не дают заниматься писательской деятельностью, а мои рукописи, посылаемые в Москву, беззастенчиво задерживает милиция..."
       - Теперь, наверное, понимаешь, Василий Игнатьевич, почему мы заинтересовались этим худощавым маленьким большевиком, которого притесняют в Старом Осколе в литературном отношении и разоблачают, грозят исключить за пьянство из партии? Для нас он важен в информационном смысле сейчас, а потом, когда начнем большую мужицкую войну против большевиков, Крутиков будет составлять гневные прокламации, а мы за это свободно напечатаем его произведения...
       - Ты же не знаешь, что он пишет...
       - Для нас достаточно, что ему мешают большевики печататься, а мы позволим. Он за это, конечно, напишет так, что нам не повредит: к писателю, брат, нужно подходить не дубинкой, а с сердцем, чего те, у кого сегодня в руках печать, не умеют и не собираются делать. Они задерживают рукописи и суют в них свой нос без всякого разрешения, требуют от автора заменить свою фамилию псевдонимом, боясь популярности этого автора и нацеливаясь при случае завладеть его работами. Бывает, что грозят: "Пока мы сидим, ничего вашего не напечатаем и даже не разрешим вам называть свои произведения по своему желанию и определять их жанр".
       - Как же это так?
       - А вот так. Автор желает назвать свое произведение романом, редактор требует назвать заметкой. Автор думает озаглавить "Земля", а ему предлагают назвать "Глиной". Вот и наши расчеты построены на этой обиде. Грустно станет обиженному человеку. Не найдет он концов, да и придет к нам...
       - А если не пойдет?
       - Тогда мы спишем такого, безвольного. Пристрелим, потому что он для нас опасен: кое в чем, конечно, подозревает, может выдать. Зачем же ему это позволять?
       - Да, да, да, - соглашаясь, кивал Ерыкала головой. - Нельзя позволять...
       Крутиков же в этот час разговоров о нем кулацко-эсеровских руководителей был занят совсем другим: он сидел за столом в небольшой комнате Старо-Оскольского Укома РКСМ на втором этаже бывшего дома купца Лихушина на углу Курской и Михайловской улиц, беседовал с молодежью о международном положении Советской России, о положении хозяйства города, о транспорте, о топливе, о героизме и делах старооскольцев.
       - Уездвоенкомат, товарищи, получил целый ворох писем от старооскольских земляков, - продолжал Крутиков, роясь в бумагах и поеживаясь от холода в нетопленой комнате с разбитым стеклом в окне, из которого дуло; на подоконнике белел продолговатый сугробчик снега. - Есть вот письмо со Старо-Оскольского бронепоезда, Тихон Беликов прислал. Сообщает, что дальше Уральска железной дороги не оказалось. Как туда ворвался бронепоезд вместе 25-й дивизией Чапаева и разогнал белоказаков, осаждавших Уральск два месяца, так и остановился. Будь железная дорога к станице Лбищенской, не окружили бы там Чапаева белые казаки, а то бронепоезд туда не мог придти...
       - В Старом Осколе с дорогами не лучше, - вмешался Ванюшка Прудцких. Волосы вихрами разбросаны, кончик носа поцарапан и припух. - Один раз в неделю проходит сборный поезд от Касторного до Валуек через Старый Оскол. Если кому надо в Москву, то лишь через Елец-Орел-Тулу или через Курск и Воронеж. Разве это хорошо? Тоже и вся промышленность стоит в бездействии, заработать негде. Я вот был мукомолом на Компанской мельнице, теперь без хлеба и без работы...
       - Это шкурный вопрос! - крикнул кто-то, но Крутиков погрозил на него пальцем.
       - Просить работу и хлеб, это не шкурный, а государственный вопрос. Надо приветствовать Ванюшку, что он душою болеет о производстве, о дорогах, о работе. Мы намечаем в среду организовать субботник по заготовке топлива для школ и учреждений, для больницы. Будем ольху заготавливать в Каменковской роще. Там уже транспортники для паровозов топливо заготавливали, наиболее толстые деревья повырубили, а мы - любые будем брать. Согласны?
       - Согласны, как же, - зашумел первым Ванюшка Прудцких, потом все зашумели, что согласны и придут на заготовку дров сами и приведут товарищей - членов и не членов РКСМ.
       - Отлично, ребята, превосходно! - воскликнул Крутиков, возбужденно встал из-за стола и начал пожимать руки сидевшим в комнате парням. Его невысокая фигура налилась могучей силой, худощавое лицо порозовело. - Не сдавать, товарищи, большевистских позиций ни при каких условиях, ни сейчас, ни в будущем! Сейчас пока возьмемся за топливо, потом и железную дорогу будем строить, чтобы связать Старый Оскол прямой магистралью с Москвой и Донбассом, восстановим и промышленность. Да что "восстановим"? Нам просто заново придется строить старооскольскую промышленность: белогвардейцы вывели из строя все промышленные предприятия и вывезли из города промышленное оборудование, разогнали рабочих. Подумайте только, товарищи, что сейчас имеется в городе: 129 рабочих осталось и 38 служащих из числа работавших на промышленных предприятиях. Остальные разбежались ни весть куда, зарабатывают себе кусок хлеба выделкой зажигалок или гусей стерегут у кулаков в селах Клюкве, Беседино и других, под Курском, где урожай имелся...
       - А что там, в письме с бронепоезда? - крикнул нетерпеливый голос, Крутиков улыбнулся:
       - Простите, увлекся. В письме Беликов Тихон пишет:
       "...Старо-Оскольский бронепоезд воевал за Советскую власть очень дружно, имеем благодарность от товарища Фрунзе. А теперь мы из Уральска выехали для капитального ремонта в Брянск, где и переживаем последние дни перед нашими переменами. Командира нашего, матроса Кирюшку, забрали на партийную работу. Железнодорожников Николая Бреуса, Лихачева Кузьму и Тренина Ивана послали в Москву и в разные места учиться высшей квалификации, а меня оставили в команде бронепоезда помощником машиниста.
       Комиссар все тот же, Майсюк Константин Самуилович. Его все старооскольцы знают: неторопливый, сутулый, рыжий. Всегда его и везде можно увидеть среди нашей команды. Душевный человек. Галифе у него широченные, а весь аккуратный, отчего кажется моложе своих лет, хотя и волосы его седина пробила.
       На днях он ходил в Губком партии, вернулся с новым командиром бронепоезда. Это Яков Степанович Андропов. Украинец, лет ему двадцать пять. Полный, с усиками, но в остальном бритый. Чоботы у него добрые, пистолет тоже огромный, а по характеру не такой кипятильный, как был наш матрос Кирюшка, то есть Кирил Палыч Жигулич. Прохладнее его и рассудительнее. Как будем воевать дальше, я напишу. А пока командир приказал разобрать паровоз, снять дышла в холодном состоянии... Наш бронепоезд возьмут на прицеп другого паровоза и повезут, есть разговор, к Ташкенту через Оренбург, Челкар и Казалинск. Придется посмотреть Среднюю Азию, что очень интересно. И все мы - о всей команде говорю - заверяем, что никаким басмачам спуску от нас не будет, не опозорим Старо-Оскольский бронепоезд в боях за Советскую власть. На том пока писать кончаю и прошу Уездный военкомат передать наш привет старооскольскому РКСМ и призвать на учебу в командирские школы, как еще война не окончилась и очень нужны Краскомы. Иные пусть и квалификациям учатся для восстановления хозяйства. Все это нужно и мы должны все как есть выдержать, потому что имеемся полными наследниками завоеваний Октябрьской революции и живем в двадцатом... Ваш Тихон Беликов..."
       А еще вот пишет нам Вася Кандауров, член РКСМ.
       - Просим, просим, Дмитрий Иванович, читайте! - воскликнул Владимир Григорьев, рыжий конопатый парень из Пушкарки. Он заведовал экономическим отделом Укома РКСМ и в его обязанность входило трудоустраивать молодежь и защищать ее от эксплуатации кулаками и купцами. Но мечтал Григорьев попасть в сотрудники ЧК, чтобы "непосредственно вышибать душу из буржуев". В кармане у него уже лежала бумажка с резолюцией, разрешающей органам ЧК принять Григорьева на работу с выездом в Среднюю Азию. Он поэтому интересовался всеми письмами земляков, которые уже видели своими глазами разные края и местности страны, описывали их по свежим впечатлениям, что было лучше всякой книги-географии. - Только вы, Дмитрий Иванович, читайте без выброса, так интереснее...
       - Люблю и сам без выброса, - лукаво усмехнулся Крутиков и повертел в руках письмо. - Да вот цензура напачкала, придется читать, что осталось от письма: "После ранения я уже поправился, - пишет Кандауров. - Размещены мы в Чижевских казармах. Тут же за окраиной Воронежа. Меня повысили: раньше командовал отделением, был помощником командира взвода, а теперь назначен командиром 4-го образцового взвода 7-й роты 1-го полка запасной стрелковой бригады 2-й армии. Прошусь в Курский трудовой батальон, в свой край, чтобы поработать, но пока отказали. Говорят, что после, может быть, уважут. А мне, товарищи, очень хочется на трудовой фронт, если можно. Походатайствуйте..."
       - Давайте походатайствуем, - предложил Кривоносов Василий, круглолицый шустрый парень с плутоватыми серыми глазами. Сам он тоже был из Пушкарки, сосед Ванюшки Прудцких, а в Уколе РКСМ выполнял работу представителя в Уездном военкомате по делам всеобуча: - Человек повоевал, ранен несколько раз, к труду его потянуло...
       - Походатайствовать, конечно, можно, - возразил секретарь Стрелецкого Волкома РКСМ Пашка Зубков. Он покосился на Кривоносова, потом окинул взором грустных желтоватых глаз всех присутствующих и вздохнул: - Безработные у нас, за кого ни возьмись... Куда ж мы денем Кандаурова, если приедет? Ведь его в ученики слесаря не пошлешь...
       - Ты это имеешь в виду Старо-Оскольские механические мастерские? - спросил Григорьев. - Так я тебе скажу, дружище, что я уже уломал заведующего, Масалова, и председателя фабкома, Мирошникова, заставил их принять в ученики слесаря Яшу Семенова. Вот и, выходит, места свободного нету. Одна у нас свободная должность - нужен рассыльный в Укоме, но эта должность, знаете...
       - Разрешите мне ее занять! - воскликнул Ванюшка Прудцких, подпрыгнув от радости, что обозначилась и на его горизонте кое-какая работа. - Я человек не гордый, а бегать могу побыстрее любого, конному рассыльному не уважу...
       Братья Филипповы, Андрей и Алексей, работавшие слесарями в паровозном депо и вовлекшие в свое время Ваню Прудцких в члены РКСМ, дружно ухватились за предложение. Завязался спор. И пока он шел, Крутиков торопливо записывал в свою книжечку бытовую картинку, характерную в двадцатом году, чтобы написать о ней в своих будущих повестях и рассказах.
       - Вот и поздравляю, Ванюшка! - пританцовывая и посмеиваясь, восклицал Кривоносов, обхаживая смущенного Прудцких, которому Григорьев написал бумагу о приеме в рассыльные Укома с окладом в двадцать три фунта овсяной муки в месяц. - Будешь ты платить членские взносы в РКСМ полпроцента или, круглым счетом, три лота два золотника и одну долю овсяной муки. А что, это не плохо, если учесть, что могло бы быть и хуже. Зубкову Лешке, сыну сторожихи Уисполкома, платят в месяц всего сто двадцать рублей и без всякой овсянки за его работу инспектором охраны труда. А ты с овсяным киселиком, братец мой, легче и быстрее ветра будешь летать, и петь нашу любимую шуточную, вот эту:
       "Сватай, сватай, Марью, брат,
       Сватай, Марью, важный сват:
       Нам с лица воды не пить,
       И с корявой можно жить..."
       Зазвенел звонок телефона, все притихли, Крутиков взял трубку.
       - Из Комчонуезда? Да, все здесь, от организаций. Приходите... Нет, пока о командировках по селам для сбора пожертвований не говорил... Да-да, согласен, мы об этом скажем заодно. Ждем...
       Положив трубку, Крутиков сказал:
       - Сейчас к нам придут из Комчонуезда, может быть, Дмитрий Платонов с Гриневым вместе, они назначены командирами...
       Не успели ребята поговорить о своем, продолжая подшучивать над счастливцем Прудцких, получившем работу в Укоме, как в коридоре послышались шаги и сейчас в комнату вошли двое - маленький, черненький, шустрый Дмитрий Платонов из села Троицкого. Ему лет двадцать пять, в шинели, с револьвером в кобуре и в папахе со звездочкой. Другой, Гринев, из бывших царских офицеров, высокий блондин в зеленом бекеше с черной меховой оторочкой по воротнику, груди, карманам и подолу. На боку качался маузер с дубовой кобурой.
       Оба стройные, аккуратные, прошли к столу, оттуда поздоровались со всеми. У Платонова был голос громкий, но не жесткий. Гринев гаркнул, как из пушки ударил: в ушах у всех зазвенело.
       - Бандиты разные, контра и прочее местами голову поднимают, - начал Гринев свою речь. - Практикуют, собаки, такую мудрость: напишут человеку ультиматум, чтобы деньги нес или продукты в определенное место и положил там. За невыполнение - "красный петух" или пуля в затылок. Угрожают и на город налететь, пока в деревнях разворачиваются. Вот и решил Комчонуезда перевести чоновцев на казарменное положение. Будет у нас пока развернута на полную мощность отдельная Старо-Оскольская рота ЧОН номер 204. Штаб будет размещаться, как и раньше, в доме Игнатова, через три дома отсюда, под казарму занимаем Красноармейский клуб - весь угловой дом с выходом на Белгородскую и Курскую улицы. Заниматься будем в нижнем этаже вот этого здания, где сидим сейчас с вами. В спортивном зале. Тактические занятия и стрельбы - с выходом в поле, место будет выбрано. В роту ЧОН включаются коммунисты и члены РКСМ, без всякого изъятия. Порядок и дисциплина должны быть военными, как при осадном положении. Сигналы сбора и прочее будут объявлены дополнительно. Казарму занимаем сегодня, с наступлением темноты...
       - А как же с субботником? - спросил Григорьев. - Уком назначил выход завтра на рассвете в Каменьковское болото на заготовку дров...
       - Ответ вам на это даст командир 204-й роты, - показал Гринев глазами на Платонова, тот встал и пошептал что-то Крутикову на ухо, потом обернулся к членам РКСМ.
       - Решили мы так поступить, товарищи! Все чоновцы выйдут завтра на заготовку дров, как на боевое задание. Подводами, пилами и топорами обеспечит наш УКОМХОЗ, винтовки мы выдадим ночью. Выход на заготовку дров по тревоге. Явка на станцию, там будет ожидать нас специальный эшелон с платформами. Это всем ясно?
       - Ясно! - ответили дружно, с подъемом и торжественностью в голосе. Все ощутили себя солдатами революции, ее ветеранами. Попробуй таких Воронин с Ерыкалой склонить на свою сторону, на мужицкий бунт против большевиков.
       - А теперь я имею одно добавление, - сказал Крутиков. - С заготовки дров многим придется не домой вернуться, а выехать дней на семь в села. Уком партии и РКСМ решили провести компанию сбора пожертвований для голодающих, для госпиталей и для сирот. Мы заготовим документы, подписанные Укомами и Уездвоенкомом, раздадим, кому надо, по окончании дровозаготовительных работ... Надышали-то мы как, поглядите, - Крутиков показал пальцем на снежный сугробец на подоконнике. Он уже успел потемнеть, из под его остеклянившихся краев, мерцая, показалась прозрачными язычками вода. - Холодна была зима в двадцатом, а вот тепло становилось, когда мы собирались вместе. Не забывайте этого, товарищи! Сами помните, других призывайте - не сдавать большевистских позиций ни при каких условиях, ни сейчас, ни в будущем!
      
      
      
      

    50. ВРЕДНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ

       Люди всколыхнулись, слушая горячие призывы чоновцев жертвовать излишки обуви, одежды, всяких вещей для фронта, для сирот, для голодающих губерний.
       Как же было не всколыхнуться, если люди своими глазами видели, что красноармейцы, преследуя Деникина, проходили Лукерьевку в рваных шинелях и совсем без сапог и ботинок, с обернутыми тряпьем и веревками ногами. И понесли на сборный пункт последние сапоженки или валенки, старые солдатские ботинки с грубыми кожаными шнурками и веревочные "чуни", только что снятые с колодки и пахнущие конопляной пенькой. Иные несли не успевшие просохнуть, и только что вынутые из "зайца" оттертые суконные белые и серые онучи.
       Тем временем Федор Галда сложил дома рядочком все шесть пар излишних валенок из пристрежной шерсти и одну пару из поярковой, облил их купоросным маслом. Расползлись они в ядовитом дыму, будто сгнили моментально. "Слава тебе, господи! - мысленно помолился Галда. - Хорошее средство вразумил ты нам в виде химии: несколько минут и никаких излишков не осталось..."
       Ерыкала решил языческим способом принести обувь в жертву богам, чтобы она не досталась красноармейцам. Нажег в печи груду дубовых углей, и на эту пышущую жаром раскалину бросил новенькие смазные сапоги и две пары ботинок со стальными подковами. Задымили, смрадом ударило в нос. Закрутил Ерыкала головою, прошептал:
       - Прости, господи, душу мою грешную! Но лучше тебе, чем им, красным иродам...
       В народе прозвали Галду с Ерыкалой вредными элементами. К вредным элементам отнесли также вскоре приехавшую из Москвы Дуську Манькову, так как она приручила к себе широконосого рябоватого главного уполномоченного по разверстке, Уварова Семена, присланного в Лукерьевку из-под Ржавы, и потребовала доставлять ей на пропитание ежедневно по кувшину молока, по курице и десятку яиц.
       Во вредные элементы лукерьевцы зачислили и заместителя председателя сельсовета, Махрина Якова, похожего внешностью на Достоевского. Но не за это сходство считали его "вредным элементом", а за то, что он расписал все хаты на поставку продуктов для Дуськи, носил их туда самолично. Махрина все узнавали издали: раз торчит из-под локтя веером развернутый куриный хвост, значит, Яков Карпович понес Дуське разверстку.
       Натуська Бухтеева принципиально обиделась, что ее миновали по снабжению. На целую неделю исчезла из Лукерьевки, потом вернулась на санях с целой оравой уполномоченных.
       Был среди них светло-русый голубоглазый красавец Астапов из Мантурово. На нем зеленая шуба с белоснежной опушкой и белые валенки с желтой кожаной обшивкой от подошвы до щиколотки, огромная боярская шапка из белой шленской овчины. Он заигрывал с Натуськой, показывая ей свой маленький никелированный пистолетик с коротеньким граненым стволом.
       Натуська же предпочитала других. Она пыталась, как бы в шутку, снять золотой с рубиновым глазком перстень с пальца давнишнего знакомого читателям Гриши Рудцкого из Курска. Но он горделиво сдвигал на затылок черную баранью шапку с наискосок пришитой алой шелковой лентой-символом участия в партизанской борьбе против Деникина, отодвигался от Натуськи и заговаривал с товарищами.
       Наконец, львица-красавица рассердилась. Сверкнув на Григория зеленой грозой своих больших нагловатых глаз. Крикнула:
       - Подарите перстенек другой, Наташе Коршиковой! - в голосе злость и ревность. Подбежала к сидевшему в санях курсанту Бабаскину и, целуя его в губы, крикнула извозчику: - Гони к Ерыкале! Мы там сегодня будем обедать, и отдыхать с Анатолием...
       Бабаскин, безусый курсант Курского пехотного училища, хотя и слыл уже храбрецом за свое участие 20 сентября 1919 года в бою вместе с партизанской ротой Павла Ивановича Подцуева у Московских ворот с конным разъездом дроздовцев, но перед раскрасневшейся и соблазнительной Натуськой не устоял. Поправив свою новую серую папаху с красной звездочкой и смахнув полою шинели приставшие к его хромовым начищенным сапогам серые от грязи комочки снега, повторил оторопевшему было вознице приказание:
       - Гоните к Ерыкале!
       - Хе-хе-хе-хе, - засмеялся Яков Махрин, на коротком твердом носу и на широком его лбу от смеха собрались в мелкие складочки вечно красная от нетрезвости кожа, исподлобья сверкнули глубоко сидящие карие глаза. - А Ерыкала пусть, если смилосердствуется, покормит эту ветрогонку вместе с Бабаскиым. Только очередные яйца и курицу я у него успел забрать. А вас, товарищи Рудцкой и Астапов, поведу к Каблукову. Харч доставлю, солома для постели есть, проживете...
       ...Вечером к Каблуковым пришли учительницы: Мария Матвеевна с заехавшими к ней по пути из нарообраза подругами.
       - Знакомьтесь, - рекомендовала она уполномоченным, жестом руки показала на смугленькую чернобровую девушку в синем пальто и шапочке из заячьего меха. - Это Таисия Григорьевна Курдюмова. А вот и Ольга Григорьевна Камарницкая, - кивнула Мария Матвеевна на свою вторую подругу, бело-русую девушку с удивленными серыми лазами.
       Сергей узнал ее. Высунувшись из-за дубового столбика, подпиравшего липовую матицу, весело сказал:
       - А я помню, как вы заблудились, про свержение царя рассказали, а сами было, замерзли. Отец вам оттирал руки снегом...
       - Не мешай, бессовестный взрослым разговаривать! - мать без раздумья шлепнула Сережку под затылок.
       - Да что вы, Матрена Кузьминична, зачем? - возразила Ольга Григорьевна и сейчас же повернулась к Сергею, чтобы погладить его по голове, но застыла в изумлении: перед ней стоял рослый парень в синей рубахе с тесемкой вместо пояса, в широких пестрядинных штанах и веревочных лаптях. В руках книга с пестрой обложкой и славянским тиснением "Демьян Бедный. Федот да не тот".
       - Боже мой, каким стал за эти три года моего учения в Воронеже! - Воскликнула, повела глазами. - На улице бы встретилась, не узнала...
       - Да это что, - с гордостью сказала Матрена. - Когда он с маузером на службе бывает, по курьерской должности, совсем не узнать. Настоящий комиссар...
       Сережка, обиженный неуместным подзатыльником матери, молча поглядывал на всех, выискивая момент, чтобы убежать из хаты. Но Матрена опередила его.
       - Сереженька, сынок, - ласковым голосом сказала она, почувствовав вину перед сыном и неловкость перед чужими. - Принеси соломки, чтобы людям удобнее посидеть...
       Сергей молча взял вязален - сдвоенную веревку с дубовым крючком на одном конце и с продолговатым дубовым кольцом на другом - и вышел. Дверью бухнул ладно: стенки дрогнули, пламя каганочка запрыгало и пошло копотью.
       Возвратился он с огромной вязанкой соломы, еле в дверь пропихнул. Посреди избы освободил крючок вязальня, солома с шелестом разъехалась. Озон морозного воздуха, аромат полевых цветов и трав наполнил комнату. Стало свежо и даже празднично.
       - Прошу садиться, - хмуро сказал Сергей уполномоченным и учительницам, не одолев в себе чувства обиды. - А то ведь лавка наша коротка, ножки тоже разорились, скрипят...
       Гришка Рудцкой упал на солому первым, озорно попрыгал с поднятыми руками. Диковинно ему показалось по сравнению с городом: там приглашают садиться на стулья, здесь - на солому.
       Смеясь и переговариваясь, примостились рядочком возле Рудцкого все три учительницы. Лишь Астапов, стоя, робко посматривал на Курдюмову. "Хороша, - метались мысли. - Прямо цыганочка с черными глазками и крылатыми бровями". Нечаянно вздохнул и покраснел.
       Рудцкой сейчас же подсмеял:
       - О Натуське Бухтеевой вздыхает, о Натуське, ага, о Натуське. Что, неправда? Она же с курсантом Бабаскиным уехала, с чоновцами не желает...
       Астапов совсем растерялся и потянулся рукой к кружке у ведра, будто жажда его охватила, а сам просто глаза в кружку спрятал. Сергей же, покосившись на мать (Как бы снова не залепила подзатыльник). Подвинулся к Рудцкому поближе и спросил:
       - Меня тоже в РКСМ записали и в КОМЧОН-роту обещали записать, а вот что она, КОМЧОН-рота, означает?
       Рудцкой расправил плечи, в черных глазах заплескалась радость, что есть возможность перед девушками блеснуть знаниями. Даже привстал немного, рукой коснулся Сергея:
       - Чоновцы, браток, великое дело, - сказал он. - Вооруженные коммунары, зачисленные в Часть особого назначения, сокращенно "ЧОН". Против бандитов сражаются и против всякой контры, вообще за Советскую власть. Сражались мы, например, с бандитом Щукиным из Репьевки, недалеко от Погожего. Царский офицер и побогаче вашего Ерыкалы и Шерстакова Луки, а бежал от чоновцев, хотя и стреляет он метко, в блоху попадает без прицела...
       Учительницы прыснули смехом, Астапов пожал плечами, Сергей возразил:
       - Зачем же он в блоху?
       - Для практики, - с серьезным видом сказал Рудцкой Гриша. - Я тебе потом объясню, а то вот смеются, несерьезные люди. Дай-ка мне ту книжечку, что про Федота... В Курске слышал я в кинотеатре Щепкина одного декламатора. Не поверите, читает, как на гитаре играет...
       - Наша Мария Матвеевна читает не хуже, - возразила Курдюмова Тася. - Попросим ее...
       - Просим, просим, - заговорили все сразу, а Рудцкой тут же сунул ей взятую из рук Сергея книжку. - Просим!
       У Марии Матвеевны лицо порозовело. Придвинувшись поближе к свету, сбросила с головы на плечи гарусный белый платок, начала листать. Золотой пушок на губе сверкал ворсинками.
       - Прочту я вам о курах, избравших хорька себе в цари. А он отказывался, потом согласился:
       "Да будет так, - сказал хорек с заметной
       дрожью, вспомнивши нашест куриный и
       чердак, - гнет власти я готов принять, во
       славу божию: да будет так!"
       - Таким глупым курам так и надо! - возмутился Сергей. Все засмеялись, лишь Сергей не смеялся, да Мария Матвеевна грустно вздохнула:
       - Глупцами не одни куры бывают, - сказала она. - Бывает и ...
       Послышался за окном топот, и крик прервал ее. Мимо избы провизжали полозья саней, сейчас же грохнуло несколько выстрелов из винтовки.
       Будто сдунутые ветром, учительницы бросились в куток, чтобы за печкой не достала их пуля. Сергей, Рудцкой и Астапов, рванув со стены оружие и не одеваясь, выскочили на улицу.
       Возвратились они смущенные и сердитые, в космы волос набило снегу, потому что на дворе вьюжило.
       - Кто стрелял? В кого? - наперебой спрашивали учительницы, бледные от испуга...
       - Астанинский мужик ехал с мельницы, а тут ему Бабаскин с Натуськой навстречу, - начал Рудцкой. - Закричали, чтобы остановился, а тот испугался (мешок муки на санях, не отобрали бы). Ударил по лошадям, чтобы уехать. Натуська и кричит Бабаскину, что он стрелять не умеет. А тот бах-бах, вот и ... Пуля снесла мужику череп...
       - Что же теперь будет? - заахали женщины. - Человека убили.
       - Ничего и не будет, - махнул Астапов рукою. Человека завтра схоронят, Бабаскин с Натуськой уже в ночь помчались в Курск заметать следы... Разве разберешься в такое скрутное время...
       - А что разбираться?! - сердито выдавил Сергей сквозь зубы. Он никак не мог успокоиться. - Если бы вы мне не помешали, Бабаскина и Натуську я бы арестовал или застрелил. Я бы не стал перед ними курицей, перед этими хорьками...
       - Замолчи, оглоед! - Матрена начала тузить сына кулаками по спине. - Что же ты языком мелешь непотребщину?
       Сережка вырвался, сунул шапку на голову, схватил рваный полушубок с полатей и маузер в охапку. С порога крикнул:
       - Все равно не буду я хорьком, разберусь!
       Весь следующий день Сергей сбивался с ног по селу: то разносил повестки, то помогал уполномоченным сгонять коров с крестьянских дворов к почтовке, то насыпал мешки сметаемым по закромам зерном: немилосердно выполнялся приказ о продразверстке.
       У Каблуковых свели последнюю корову, так как ни ржи, ни заменяющей ее вики или чечевицы (за пуд чечевицы засчитывали шесть пудов ржи) в амбаре не было.
       Матрена от удара лежала на печи и стонала, Танюшка ревела за столом.
       - Молчи, - успокаивал ее вечером вернувшийся с работы Сережка. Успокаивал чужими словами, слышанными в Ревкоме от приезжих из города людей. - Подумаешь, корова! И так проживем. Докладчик один, Стародубцев из Дубиновки, что морда вот такая, - показал он на решето, - рассказывал о химии. Из нее все будет: молоко, масло, одежда и сапоги. Он даже говорил, что, химией управляя, будем по Рождестве справлять первое мая. Ты это понимаешь: в декабре будет май, значит, весна вместо зимы...
       - А ты не врешь? - глотая слезы и размоченный в воде сухарь, переспросила Таня. - Расскажи маме, чтобы она не болела по корове...
       - Мамке я потом, а то еще двинет в зубы. Она сердитая, - опасливо возразил Сергей. - Лучше я тебе сейчас прочитаю свою тетрадочку, о нашей деревне записал рассказ Галденкова старика. Андрей Василич родился до прихода французов в Москву, а дед его при царе Алексее Михайловиче в крепостные попал. Слушай: "Становые Лески, то есть Лукерьевка - деревня, название имеют от факта. При царе Алексее почтовая дорога через лес проходила на этом самом месте, а на ней почтовая станция. Ее называли Станом еще при татарах. Тут пересадку делали, лошадей меняли, трубников-дудил, всякую ездовую принадлежность. Вот и пошло название Становой Лесок..."
       - Что же ты, читай дальше...
       - Дальше пока не записано, - вздохнул Сергей, закрыл тетрадь. - Вот скоро поеду в двести четвертую роту ЧОН в Старом Осколе, там и подучусь, записывать буду в тетрадь все интересное... Ну, теперь ты ложись спать, а я пойду в Ревком, списки там составляются для содействия полномочным, чтобы с кулаков спустить шкуру в первую очередь. Это же самые вредные элементы, из-за них и у нас последнюю корову увели: Натуську они навострили, а та отца навострила, Николая Михайловича, вот и пошла куралесица... Просила Натуська у нашей матери кусок голубого кашемира на платье, не дала. Натуська и обиделась...
       - Я ее, гусыню длинношеюю, кочергой хлопну! - рассвирепела Танька. - Мне и самой нужен кашемир...
       - Пока не одолеешь, - возразил Сергей и погладил сестру. - А кашемир, конечно, тебе же и пойдет на платье, рубаху из него мне шить нельзя, все ребята засмеют в такой бабьей рубахе...
       К приходу Сергея составление списков велось уже полным ходом. Отчаянно скрипел пером бывший волостной сотник, Петька Дятлов, двадцатилетний длинный парень с худым продолговатым лицом, с гундявым голосом и бледно-серыми огромными глазами. Писал он быстро и красиво, заполняя ведомость продразверстки.
       Помогал ему Гриша Сипенков, прозванный на селе Раечкой за склонность напевать: "Девочка, Рая, чего ты худая? Ай, тебя не кормят, моя дорогая?"
       Временами Раечка пытался возражать Дятлову, но ничего не получалось: от неисправности языка во рту булькало. Тогда Дятлов озирался на него, шикал:
       - Заполняй графы, в другие дела политические не лезь!
       Ожидали Андрея Васильевича Баглая, который состоял в комиссии по продразверстке. А тот еще сидел за столом в своей сумрачной старинного фасона избе, переделенной по земляному полу толстой дубовой крестовиной: на бревна на ночь настилались доски, потом солома, чтобы удобнее было спать многочисленному семейству Баглаев.
       Похлебав пустых щей и пожевав кашу с зеленым конопляным маслом, Андрей Баглай закурил трубку и заворчал:
       - Жизнь стала, мать ее изъэтак, беспокойная: полежать на печи некогда, пообедавши. В комиссии разные включают, разное вовлечение. Тьфу! - кряхтя и волоча полушубок за рукав (он всегда одевался на ходу), направился к двери. Открыв ее и напуская холоду в избу, отдал жене, сухонькой сутулой старушке, распоряжение: - Пока задам корм скотине на ночь, рукавицы мне почини, латочку на пальцы. Не пришлось бы ночью обыскивать кулаков. Табачку листового в печку брось на подсушку. Курится быстро, напасешься...
       - Дверь закрой, холод! - огрызнулась жена, хлопотавшая у загнеты. На ней клетчатая домотканая юбка, широкая синяя кофта и красный повойник на голове. - Мне твой табак надоел хуже собаки...
       - Ты что же, мать твою изъэтак?! - прикрыв дверь, прогнусавил Андрей. - Если оговариваешься, привезу себе бабу из города проворную и послушную, а тебя отдам кошкодеру Сабынину и скажу, чтобы Никанор Михалыч из твоей кожи хомутину сделал...
       - Ох, господи, полубешеный! - гремя ложками и черепушкой, возразила Марфа Федоровна. - Городская баба задвохнется от твоего духа...
       - Не задвохнется! Она отощала на овсяной болтушке, щам деревенским обрадуется. Я вот тебе сейчас объясню политически...
       В сенях что-то стукнуло, прервав ход мыслей Баглая, и сейчас же сильная рука рванула дверь. Степенно помолившись на иконы, тускло мерцавшие при свете горевшего на столе каганца, Ерыкала почтительно поклонился хозяину:
       - С добрым вечером, Андрей Василич и вы, Марфа Федоровна. Сумеречно у вас. Зашли бы, я дам вам взаймы фунтик или два керосину. Бутыль в городе выменял на днях (Умолчал, что привез ему Воронин). Без воды, ей-богу. Горит себе, сукин сын, не трещит, как у иных. Даже городскому электричеству не уважит в смысле освещения...
       Хозяева слушали молча. Андрей Васильевич медленно подтыкал концы красной суконной покромки, затягивая полушубок в талии, Марфа Федоровна вытирала полотенцем мокрую посуду, от которой шел пар. Ребятишки взобрались на печь, щипали друг друга и глядели через комелек на Ерыкалу удивленно-пугливым взором.
       - А я к твоей милости, Андрей Василич, - льстивым голосом продолжал Ерыкала. - Дело такое, с глазу на глаз требуется, если можно...
       - Что ж, в сенцах и посекретничаем, - сказал Андрей, самому стало весело. "Хоть и пороли меня беляки шомполами, а все же наша власть пересилила, - подумал он, открывая дверь и пропуская Ерыкалу мимо себя в сени. - Раньше нас не считали людьми, теперь Ерыкала с поклоном пришел..."
       В сенях Ерыкала поймал Баглая ощупью за опушенный котиком борт полушубка, задышал в ухо.
       - Мужик ты умный, встань в защиту, - шептал тихо, чтобы никто другой не услышал. - Я с Шерстаковым озолочу тебя, если проведешь комиссию мимо того места, где хлебушек спрятан...
       "В морду если его сейчас двинуть, места не укажет, - подумал Баглай. - Нет, его надо обхитрить".
       - Сухая ложка рот обдирает, - сказал пословицей. - Мы сделаем, а выгода мне какая?
       - Подмаслим, - смелее уже и погромче сказал Ерыкала. - Если все будет ладно, мы тебе и хлеба дадим и денег. Если же нарушение, то придется на дым пустить, чтобы никому. Мы так и договорились с Лукою, он у меня ночует...
       - Нельзя хлеб пускать на дым, - резонно возразил Андрей и жадно вцепился в руку Ерыкалы. - Я себя и семью могу обеспечить, если без дыма. Ты мне вот скажи, твердо, что дадите мне с Лукой в награду и какое место надо нам обойти, чтобы не наткнуться случайно?
       Баглай вошел в роль. В его порывистом шепоте почудилось Ерыкале неодолимо живущая в людях жадность к богатству и чужому добру во что бы то ни стало. "Дорвалась гольтепа до власти, только подавай им, - злорадно подумал Ерыкала. - Недаром комиссар Маслиев, говорят, похожий на цыгана, своего же товарища коммуниста из школьных директоров изжил и загубил, заработал на этом коврики и разные ласки от распутных женщин. На специальной вечеринке, в присутствии Елейного Прокоши. Да и что говорить о гольтепе, если мы в старое время министров покупали, не чета Маслиеву или Баглаю. Теперь бы вот с Евтеевым посоветоваться, да жаль, пристрелил его железнодорожный секретарь Ревкома, Сверчков, прямо на квартире..."
       - Что же ты, Василь Игнатич, молчишь. Скупишься? - снова зашептал Баглай и с еще большей жадностью вцепился ногтями в плечо Ерыкалы. - Думаешь на дурняк проехать? Но я так не хочу, мне чтобы выгода имелась...
       "От сердца, кажется, старается, расшевелился, - подумал Ерыкала о Баглае. - Черт с ним, решусь. Покажу ему одно место, где хлеб запрятан, про другие не скажу. Для соблазна, золота посулю..."
       - Вот тебе, Андрей Василич, мое обещание: четыре мешка ржи. Кроме того, вытряхну тебе червонец, под стелькой у меня есть. А место ты сам знаешь: под тем ометом, что ты недавно притужил. И если ты от нас будешь подальше отводить комиссию, можем тебе и мясца для борща и масла для каши...
       - Не сумлевайся, сделаем... Мы тоже нуждаемся в выгоде для пропитания и жизни...
       - Вот и спасибо. Пойду Луку порадую. Совсем он расстроился: в Знаменском какие-то коммунисты, Наумов и Беспяткин, уже распотрошили у Луки хлебное хранилище. Угрожают и в Ржавце, и в Кунье и в Головище, где у него есть потайные ямы, распотрошить...
       - Трудно человеку жить, - вздохнул Баглай сочувственно. - На столько сел со своим хлебом разбросался, что и не укараулишь...
       Утром разыгралась комедия.
       - Здравствуй, Василь Игнатич! - поклонился Баглай вышедшему на крыльцо Ерыкале. Лукаво улыбнулся, пощипал тощую длинную мочалку бороды. - Показывай комиссии хлебные излишки, интересуются люди...
       - Какие там излишки? - засуетился Ерыкала, ища в карманах ключи. - Излишки на прошлой неделе забрали, один минимум оставили для прокорму... Идемте!
       Ерыкала поправил на себе шапку-треуху с длинным кожаным козырьком, застегнул распахнутый полушубок, по-молодому шустро подбежал к амбару, отомкнул.
       - Прошу, товарищи, для убеждения...
       - На гумно ведите! - закричали члены комиссии. - У вас там, говорят, с Лукой Шерстаковым целая кооперация хлебная устроена под ометом...
       Будто обожженный рванулся Ерыкала от амбара к Баглаю. Лицо в зеленых косицах, глаза, что иголки:
       - Слово не выдерживаешь, Иуда!
       - Такое слово не стал бы выдерживать апостол Петр, - усмехаясь, возразил Баглай. - Где же Лука? Без него неудобно...
       Пока разыскивали Луку, понабежавшие люди принялись за работу: вилами, лопатами, веревками, разным приспособлением разрушали омет. Было шумно, как на ярмарке. По всему гумну разнесли золотисто-перламутровую солому, ребятишки с визгом и смехом охотились за растревоженными мышами.
       Всеми забытый, стоял Ерыкала в стороне. "Мы неправдою жили, а эти начинают жить неправдою вдвойне: меня обманули, сами себя обманут, скот кормить будет не чем, разнесут ногами и затопчут солому. Заплачут, ироды, поздно будет..." - горькие мысли теснились в его груди.
       Лука пришел, присел у ног Ерыкалы на не обмолоченный сноп ржи, обречено уставился в землю глазами. Жизнь вдруг потеряла для него всякий смысл. Впервые мелькнула мысль о самоубийстве. Об этом же подумал и Ерыкала.
       "Пойду вот и утоплюсь в проруби! - ему стало от этой мысли невыносимо холодно, задрожал. А тут еще вспомнил, что прорубь узкая, еле ведро проходит. - Нет, лучше я повешусь".
       "Жить стало не зачем, - тосковал Лука. - Надо выпить порошки, что Федор из Москвы привез. На собаке пробовали, в одну минуту околевает..."
       - Товарищи, я докопался, - зазвенел голос Сережки. - Под доскою яма с зерном!
       Ерыкала вздрогнул от этого голоса. Мысль о самоубийстве погасла в нем, как брошенная в воду зажженная спичка. Ухватил брошенные кем-то вилы, начал глазами выискивать Баглая.
       Тот стоял в это время на другом краю гумна. Слушая гомон голосов и усыпляющий шелест соломы, думал о Ерыкале: "Или до конца его добить или послабление некоторое дать, чтобы в жизни человек остепенился?"
       Услышав шорох шагов за спиною, оглянулся и обомлел: Ерыкала медленно шагал на него с нацеленными в живот вилами, чтобы ударить в это мягкое и мучительное в смерти место. Зачарованный и лишенный сразу подвижности, Андрей ждал смерти. По застывшему бледному лицу Ерыкалы, по сузившимся глазам и мертвой хватке вцепившихся в кленовый черенок пальцев было видно, что он решился на все и убьет.
       Вдруг Антон Упрямов бросился на Ерыкалу сбоку, ловко выхватил из его рук вилы
       - Теперь уже ваша помощь не нужна, Василь Игнатьевич, - пошутил со злостью. - Посторонись, подвода едет к яме...
       - Откуда тебя поднесло? - ворчал Ерыкала. - Помешал мне сотворить святой грех...
       Антон не слушал его. Шуруя вилами солому, торопливо прочищал дорогу подводам к яме с зерном. Баглай, очнувшись от сковавшего его мускулы страха, вымолвил Ерыкале с горечью и укором:
       - Тоскуешь по своему богатству? Мы беднее тебя всю жизнь жили, а носы не вешали. Я вот тебя сейчас развеселю... Сережка-а-а, поди сюда! Я тебе секретное слово скажу, чтобы мигом...
       Андрей Васильевич пошептал Сережке на ухо, тот помчался. Ерыкала хотел было тоже уйти с гумна, но Андрей Васильевич поймал его за рукав полушубка.
       - Повремени, сейчас Сережка вернется...
       Сережка возвратился с рыжими валенками подмышкой. Задники обшиты седой кожей, войлочные подошвы расстрочены в несколько рядов крупными стежками дратвы.
       - Вот, лучших не нашлось, - доложил Сережка. - Да и за эти получил по шеи от Дарьи Ларионовны, Катюшка тряпкой хлестанула...
       - До женитьбы заживет, - усмехнулся Андрей Васильевич. - А теперь свяжи пучок соломы потолще, чтобы сидеть на нем было удобнее. Ну, вот и спасибо. Садись, Василь Игнатович. Время стоит морозное, ты уже немолодой: переобувайся из сапог в валенки, в них теплоты больше...
       - Заморозить его надо, а ты греть вздумал! - закричали люди, но Андрей Васильевич добродушно улыбнулся.
       - Нехай погреется, мы не скупые. Садись, Василь Игнатич...
       - Не дамся грабежу! - поняв, в чем дело, закричал Ерыкала и побежал ко двору. - Грабят, разбой, грабят!
       Сережка в один миг обогнал его и упал под ноги, ящерицей выскользнул из-под споткнувшегося Ерыкалы и вскочил на него верхом, застучал кулаками по дубленому полушубку, загорланил:
       "Что с попом, что с кулаком - одна беседа:
       В пузо толстое штыком - мироеда!"
       - Дурак ты! - смахнув Сережку со своей спины, крикнул Ерыкала и вдруг засмеялся: - У тебя же у самого увели последнюю корову, а я было забыл. Нате мои сапоги, грабьте золото под стельками. Теперь мне его не жалко. Правильно говорил мне один человек, что власть начинает грабить весь крестьянский класс подчистую. Передеретесь вы из-за денег, приучитесь к грабежу, на том и погибнете...
       ...Сгоняли Ерыкалу в волость, потом в уезд. Хотели даже расстрелять за укрытие золота, но пришло из Москвы иное указание, освободили.
       Стал он после этого случая разговорчивее и общительнее с людьми.
       - Ха-ха-ха-ха, - смеялся он. - Теперь нас всех подравняли, пролетариями сделали. Пролетели мы насквозь: и в остроге были, и в ЧК сидели и сапог лишились. Видите, в залатанных рыжих валенках хожу, не лучше Васьки Хабуры или Езика Медикова. И шапка на мне из облезлой телячьей кожи и шерсть торчит из шубных дырок. А ты, Иван Осипович, как себя теперь, после больницы, без коровы чувствуешь, а?
       - Плохо чувствую! - злился Иван. - Злее всего еще то, что забили корову, а она стельная: две скотских головы изничтожились...
       - А ты не о скотских, о крестьянских головах подумай, - таинственно понизив голос, вразумлял Ерыкала. - Великое погубление движется на мужика. В Больших Бутырках, может слышал, председатель Иван Галушка даже стреляет мужиков за возражение, баб их к себе на постель таскает для своей утехи. С дезертиров взятку хватает непомерную. На днях у Ванюшки Рыбчонкова, тряпичникова сына, потребовал жену, Маришку, на свою постель. Пригрозил иначе дезертиром объявить и в порошок стереть. Рыбчонок и разгорелся, да и пристрелил Галушку возле церкви, где стога соломы стоят. Теперь Рыбчонок убежал куда-то с женой, именуют его бандитом. А разве он бандит? Да нет, бандит - Галушка, туда ему дорога...
       - Но-но-но! - взъершился Иван Осипович. - Коммунист не может быть бандитом, ты меня с толку не сбивай...
       - А, может, он обличие партийное имел, а сам бандит? - спросил Ерыкала и тут же ответил: - Все от того зависит, что нету закона с определением, сколько человек должен убить людей, чтобы его назвать бандитом? Иной тебе мильон переведет мужиков, а его не бандитом считают, а вроде как политическим спортсменом...
       - Ну тебя, Василий Игнатич, вредный ты элемент, - отмахнулся Иван Осипович и пошел в сторону, бросил через плечо: - Перевоспитывайся ты, не злись, иначе опять в тюрьму загонят...
       - Трудно их расшатывать, - бормотал Ерыкала вслед Каблукову. - Верят и верят в будущее, хотя сейчас в рваных портках ходят и в животе бурчит от голода. Таких может образумить лишь сама власть голодом, тюрьмою, налогами. Хорошо бы... Я уж и не серчаю, пусть всех мужиков коммунисты обдирают своей продразверсткой и разными утеснениями. Нам нужны злые мужики, обиженные, иначе сам черт их не подымет с вилами против большевиков. Воронин рассказывает, что у него есть уже до трех тысяч таких злых, да кто его знает, как оно? Трех тысяч мало, одного Теплого Колодезя мало... Говорят, мужики злятся, что Беляева посадил Архипов в Коммунхоз... Поеду завтра с подводами, погляжу, как оно там?
       Одевшись победнее и заложив известного на всю губернию "Россенанта" с клоками серой шерсти по бокам и с огромной головой с вечно голодными глазами, Ерыкала в ночь же и выехал в Старый Оскол, а к обеду следующего дня был в Коммунхозе, где помощником перебежавшего из эсеров в коммунисты заведующего Архипова работал бывший земский начальник Беляев.
       "Нуте-с, посмотрим, как этот Беляев, расхваленный мне Ворониным, умеет злить крестьян? - подымаясь по лестнице на второй этаж конфискованного Советом дома купца Лихушина, размышлял Ерыкала. - Тихонечко устроюсь среди мужичков. Бог даст, никто меня не узнает, вот и выведаю все, как есть, в натуре. В газетах ведь пишут, что в советских учреждениях чуть ли не на руках тетешкают мужиков, а мы вот сами поглядим. Может быть здесь всех тетешкают, как меня в Лукерьевке, пока хлеб отобрали и сапоги сняли с ног вместе с золотом под стелькой? Дай-то, боже, чтобы так и было, иначе мы не сковырнем одни эту, антихристову власть... Подвод понагнали, всю улицу позапрудили. Стоят лошади, мерзнут. Мужики вокруг саней прыгают, рукавицами хлопают, хозяев ждут - не дождутся, а те в канцеляриях, не спеша..."
       В коридоре и на лестнице густо толпились крестьяне в полушубках, свитах, зипунах. Кнуты и шапки подмышкой, иные воровато покуривали из рукава, дым пускали в дверь, он мчался к потолку. Беззвучно ударялся, сворачиваясь в синее крутящееся гнездо, таял. Иные, плюнув на пол, тщательно растирали лаптем. Все были хмурыми, сердитыми. "Видать, правильно говорил Воронин, что Беляев с Архиповым специалисты злить крестьян, хорошие помощники восстания, - согласился Ерыкала и, усмехаясь, остановился у группы незнакомых мужиков. - Надо их спросить, голос чтобы обозначили".
       - Что здесь, мужики, делаете?
       Промолчали на этот вопрос, сердито посматривали на Ерыкалу. Потом один из них колко бросил:
       - Барин, земский начальник, приказал нам с подводами прибыть для наряда. Писал в бумаге, что дрова возить срочно, уполномоченных по селам, продукцию в Курск или куда, но вот с утра не пущает к себе в кабинет, толкемся, как и до революции толклись...
       - Какой же это барин может быть? - с хитрецой и деланным удивлением спросил Ерыкала. - Нешто сейчас возможны барины?
       - Ишь, с месяца свалился на землю, не знает! - загалдели сразу несколько мужиков, сердито поглядывая на Ерыкалу. - Вот же, за дверью, барин сидит, Беляев, наш бывший земский начальник. Не знаешь его разве? Так мы тебе его сейчас покажем во всей натуре...
       - Ха, в двадцатом годе барин нами управляет, - кипятился мужичок в старой солдатской шапке. - Не даром Воронин в Теплом Колодезе разъяснение делал, что большевики помещикам продались. Вот же она, истина: начальник, Архипов, переметнулся из эсеров в коммунисты, а в помощники себе взял помещика Беляева. Говорит, что ученого кадру не хватает, будто мы хуже Беляева можем лошадей собрать и людей на работу. Взять метелку, да и повыгнать Беляевых вместе с Архиповыми. Ведь кто дела совершает? Беляев. Разве он на мужицкий интерес захочет? Низа что не захочет...
       Ерыкала подвинулся к сторонке, приняв смиренное выражение и сложив руки на животе, а мужики начали подталкивать одного из своих товарищей к двери первой комнаты направо.
       - Ты иди, иди, Митрошка! - узкоплечий рыжий мужичишка в рваном полушубке, с подстриженными "под горшок" волосами, упирался и таращил глаза. - Иди, он тебя знает, примет...
       - Знать-то он меня знает, - оборонялся мужичишка, - в шестнадцатом годе плетью порол, что я ему не так поклон сделал, теперь и в тюрьму загонит...
       - Теперь не тронет, под контролем работает, - поощрил седой широкобородый мужчина в тулупе и валенках. - Иди, Митрошка... Если что, пожалуемся Архипову.
       - Сам иди, он те покажет "под контролем". Мне Воронин твердо сказывал, что тут не Архипов главный, а вот этот ученый кадр, Беляев. Рассвирепеет, загонит с подводой в Орел или под Москву, вот и пропаду с моей сбруей, шубенкой порванной и в лаптях с дыркой. Ну, куда мне такому?
       - Ладно, я собою пожертвую! - перекрестившись, махнул рукой, потом пригладил жидкие серые волосы на лобастой голове и окинул всех взором слезящихся глаз остроносый худой старик в полушубке и зипунной свитке с широким блином расстроченного воротника. - Давайте мне бумагу, пойду в контору...
       Не успел старик открыть дверь, как вылетел в коридор и чуть не упал от толчка под задницу. Беляев, огромина с черными усищами и лошадиными челюстями, чуть приоткрыл дверь конторы транспортного отдела Укоммунхоза, плюнул вслед толкнутому им старику и закричал:
       - Куда тебя черт несет, сиволапого?! Собрались, ждите, пока вызову, не мешайте мне работать и бумаги приводить в порядок...
       - Вот тебе и в натуре вся истина, - заговорили мужики, посматривая на Ерыкалу с хитрецой и презрением. - Не жди ничего хорошего, если власть помещиков разных в свой кадр возвертает. Мы вот приехали, раз приказано, а нас тут мордуют и мордуют. Лошади пожрали весь запас, скоро вечер настанет, куда же нам?
       - Издалече приехали? - поинтересовался Ерыкала.
       - С Теплого Колодезя, больше двадцати верст! - мужик повернулся лицом к товарищам и взмахнул кнутовищем, свистнуло в воздухе. - Поехали назад, ну их к черту! Говорил нам Воронин не слушаться, надо бы как раз и не слушаться этого продкомиссара, как его?
       - Кривошеев Константин, - подсказали из толпы.
       - Черт с ним, пусть Кривошеев! А я говорю определенно: раз Советская власть помещиков понасадила в учреждения по их образованности и законы неправильно применяет, мужика пригнетает, нечего нам тут перед помещиками гнуть спину. Поехали домой, там соберемся всем миром и скажем свою речь против гужтрудповинности, продразверстки и всего этого вертепа, из которого Иисус Христос давно бы изгнал денежных менял и земских начальников...
       Шумя и толкая друг друга, крестьяне гулко затопали вниз по лестнице. Двинул за ними и Ерыкала. Он видел, как мужики отвязывали лошадей и валились в сани, хлопали кнутами и вожжами. Продрогшие лошади бодро сразу же переходили на рысь. Сани, скрипя, разъезжались от Укомхоза в разные стороны, курилась за подводами снежная пыль.
       На своем "Россенанте" выехал из города и Ерыкала: теперь он был уверен, что восстание в Теплом Колодезе состоится. "Дай им, господи, успеха! - молил он, пошевеливая вожжами и прислушиваясь к скрипу и визгу полозьев по снегу. - Может, оно и наших краях разовьется в большое крестьянское восстание и с Тамбовщиной объединится, со всеми краями, где трудно крестьянам, где наши люди просвещением мужицкого мозга занимаются с усердием..."
       Ранней весной, когда еще на полях лежал снег и не испортился санный путь, прибыл в Теплый Колодезь член Уисполкома, продкомиссар Константин Федорович Кривошеев. Человек он был горячий, нетерпеливый к чужим мнениям, не разобрался к тому же в обстановке и не почувствовал, что дух мятежа овладел мужиками.
       - Я с вас шкуру спущу! - кричал он на сходке и грохал кулаками о стол. Так увлекся, что усы его затрещали от огня догоравшей цигарки. - Шкуру спущу, если утречком не повезете по морозцу в город всю положенную с вас продразверстку...
       В ответ раздался хохот и крики:
       - Сам себе ты усы подпалил, а мы тебе задницу подпалим, если не уберешься отсюда! Где это видано, чтобы при Советской власти поступали с нами, как при царе и требовали сдать в разверстку весь продукт, самим сидеть не евши. Не повезем и весь сказ!
       - Не повезете? - переспросил Кривошеев. Он порылся зачем-то в кармане шинели, потом закричал: - Перестреляю всех, дезертиры вы, контрреволюционеры! Отряд, приступить к нагрузке зерна!
       Отряд с Кривошеевым вместе насчитывал всего десять человек. Он был немедленно разоружен мужиками, после чего, сопровождаемый свистом и криками, отрядники были изгнаны из Теплого Колодезя.
       Так началось восстание под руководством Воронина, действовавшего именем партии социалистов-революционеров.
       Об этом событии кто-то сообщил по телефону в Тимский Уком партии. И немедленно же странным перезвоном загудел соборный колокол: три набатных удара, потом пауза, один удар, снова пауза и снова три набатных частых удара.
       На гул тимского соборного колокола, слышного на многие версты вокруг, отозвались колокола сел уезда. И через какие-нибудь десять-пятнадцать минут все коммунары-чоновцы знали, что началась боевая тревога, боевой сбор.
       На пункты сбора хлынули люди с винтовками и дробовиками, с пистолетами и гранатами, со всем тем оружием, которое было под рукою.
       Поскакали из Тима связные по волостям, чтобы поднимать против мятежа бедноту во главе с коммунистами, молодежь во главе с комсомольцами.
       И зашумело, забушевало людское море на тимской и оскольской земле. По дорогам там и сям чернели движущиеся конные и пешие группы. Догоняя друг друга и объединяясь, люди громко кричали: "Не допустим антоновщину в Курской губернии! Смерть контрреволюционной гидре!"
       Не умевший маневрировать и выжидать, разгневанный и перепуганный, Кривошеев бежал в Лукьяновку. Здесь встретился с отрядом по борьбе с дезертирством.
       - Немедленно бросайте облаву на дезертиров, - потребовал он от начальника отряда, Леонтьева. - Садитесь верхами и на сани, поедем в теплый Колодезь арестовать саботажников...
       В Теплом Колодезе к моменту приезда отряда по борьбе с дезертирами на площади бушевало целое море народа, тысячи три. Были тут и свои и из разных чужих сел. Были просто крестьяне, были дезертиры и неизвестно кто. Но все дружно кричали против комиссаров, продразверстки, ЧК и различных нарушений законов Советской власти.
       Отряду преградили путь рассыпавшиеся цепочкой вооруженные берданами и винтовками патрули с черными лентами на рукавах.
       - Мы представляем вооруженную охрану повстанческого комитета, - гордо заявил высокий шатен с карабином на изготовке, с гранатами у ремня. - Не разрешаем вам приближаться к митингу. Но мы пропустим для переговоров с нами лишь двух человек - Ивана Багликова от Тимского уезда и Дмитрия Крутикова от Старооскольского. Ни с кем другим разговаривать не будем... Впрочем, погодите! - он достал из бокового кармана бекеши блокнотик, полистал и остановил глаза на списке, произнес решительно и тоном, не допускающим возражения: - Мы можем еще допустить одного человека - Сергея Русанова.
       - Почему только этих? - переспросил Леонтьев.
       - Они наиболее разумные и честные! - выпалил шатен, у самого в усмешке задергались губы. Он опустил глаза, чтобы не выдать метнувшиеся мысли: "Этих людей мы решили уничтожить, так почему же не ускорить развязку. Прибудут, вот и перестреляем..."
       - Вы задумали преступление! - воскликнул Леонтьев.
       - Что?! - переспросил шатен, не поднимая глаз.
       - Имейте в виду, я прикажу стрелять! - звонким контральтом крикнул Леонтьев. Серые глаза его загорелись, лицо приняло решительное выражение. - Мы не будем считаться с контрреволюцией...
       - Советую посчитаться, - насмешливо сказал шатен с карабином. - Вы меня, возможно, не узнаете, но я помню вас, господин унтер-офицер. Мы с вами на фронте были вместе. Я во втором отделении значился, звали меня Костюшкой Стригуном. Вспомнили? Ну вот, я тоже, как и вы, человек решительный, только никогда не полезу на рожон, если сил мало. Свергнуть Советскую власть у нас сил мало, но раздавить комдезовский отряд можем. Понимаете? Ну вот, убирайтесь!
       - Товарищ Горелов! - обернулся Леонтьев к матросу. - Арестуйте вот этого человека, Костюшку Стригуна. Он дезертир, с юнкерами стоял заодно в семнадцатом году...
       Горелов бросился к Костюшке, но сейчас же отлетел в сторону, так как тот ловко ударил его прикладом карабина в плечо.
       - Ложи-и-ись, заряжай! - скомандовал Леонтьев.
       - Ложи-и-ись, заряжай! - сейчас же скомандовал и Костюшка Стригун, началась перестрелка.
       Силков Андрей вместе с командиром отряда прорвался через цепь патрулей, бросился в гущу мятежников.
       - Вас обманули, товарищи крестьяне! Вас погубят эсеры и кадеты, которые находятся среди вас и мутят вам мозги. Сложите оружие, повинитесь! Мы предлагаем дезертирам немедленно отправиться в Уездвоенкомат, гарантируем, что они будут приняты в Красную Армию и не понесут наказания за свои прошлые проступки...
       - Кру-у-утикова сюда, Кру-у-утикова! - загремело ураганом голосов. - Долой Архипова, связанного с помещиком и земским начальником Беляевым! Кру-у-утикова сюда!
       - Бей Андрюшку Силкова! - козлетоном крикнул кто-то, сейчас же растолкал толпу и вышел почти лицом к лицу с Леонтьевым и Силковым мужик в черной шапке и стеганной черной поддевке.
       - Слышите, Крутикова требуем? - сказал он. - А вы убирайтесь, к чертовой матери. Впрочем, одного из вас повезут отсюда, для острастки и примера и примера другим...
       - Где Воронин, главный зачинщик? - спросил Силков.
       - Вот я, чего надо? - продвинулся поближе высокий черноволосый человек с маузером и двумя гранатами.
       - Сложи оружие, ты арестован! - воскликнул Силков. Но сейчас же из толпы грохнул выстрел, Силков зашатался. "Кажется, убили, сволочи?! - огнем полыхнуло в мозгу мысли. - Нет, пока я живой, вижу людей, вижу смеющееся лицо Воронина". Попытался вскинуть винтовку, чтобы выстрелить в Воронина, но его ударили сзади. Упал он на колени.
       В это время Леонтьев выхватил гранату и, угрожая ею, заставил толпу расступиться. Взяв Силкова под руку, провел его к стоявшей неподалеку подводе знакомого тепло-колодезянского крестьянина Василия Головина.
       - Везите раненого в городскую больницу! - приказал Леонтьев при общем молчании отрядников и восставших. На всех удручающе подействовал вид залитого кровью Силкова, раненого в голову.
       - Да я бы, конечно, но вот не знаю, - растерянно развел Головин руками. - Моя подвода мобилизована Ворониным...
       - Ладно, везите! - баритоном прокричал Воронин. - У нас тут, на кладбище, тесно, пусть его там, в городе хоронят... А тебе, Леонтьев, приказываю убраться с отрядом, пока я не разозлился. Понимаете? Убирайтесь, разговаривать будем только с Крутиковым, передайте об этом властям в городе...
       До Лукьяновки раненого Силкова Андрея везли на санях под охраной всего отряда "комдеза". Но здесь отряд остался ожидать распоряжений, Леонтьев передал с Василием Головиным записку Крутикову и Архипову, председателю "комдеза".
       То, впадая в забытие, то, снова приходя в чувство, Силков лежал на соломе в санях, обхватив винтовку. При подъезде к слободе Казацкой Головин увидел двух всадников. Они ехали медленно из Казацкой по Курскому шляху.
       - Андрей, люди какие-то едут, не добили бы? - предупредил Силкова, лежавшего с закрытыми глазами. - Давай мне винтовку, на всякий случай. Обороню...
       Силков застонал, привстал на локоть. Увидел всадников, но не узнал издали. С трудом зарядил винтовку.
       - Держись правее по шляху, - сказал Василию Головину. - Мне удобнее будет стрелять, если всадники окажутся слева...
       Стрелять не пришлось, так как всадники оказались своими: один из них был Крутиков, другой - Гордеев.
       Силков рассказал им о происшедшем в Теплом Колодезе и дальше уже не помнил, куда они делись: потерял сознание, очнулся лишь на второй день в больнице, весь перевязанный в бинты.
       А в это время до самой Москвы уже было известно об эсеровском мятеже в Теплом Колодезе.
       По боевой тревоге стягивались туда тимские и старооскольские вооруженные коммунары. Одни шли прямо со стороны Лукьяновки, другие двигались в обход, со стороны Коробково. Сводный матросский полк балтийцев под командованием Бондаренко получил приказ из Москвы, от Ленина, изменить свой маршрут следования на фронт и помочь местным силам подавить восстание в Теплом Колодезе.
       Яков Семенов и Каблуков Сергей действовали разведчиками в составе членов РКСМ, приданных латышскому карательному отряду Лейкоса.
       - На площади села, - доложили они, - не менее трех тысяч людей с оружием. Имеется четыре станковых пулемета и два "кольта". Настроение у восставших бодрое: о том, что приближается полк матросов, они еще не знают, а победа над комдезовским отрядом расценивается мятежниками как выражение их большой силы. Многие пьяные. Патронов видел много, гранат - мало, пушек нет ни одной...
       После совещания с командирами, Лейкос решил действовать хитростью и дерзостью: конные силы отряда разместились при выходе из оврага, на окраине села, откуда было удобно начать кавалерийскую атаку в направлении площади. Пехотная группа, усиленная тимскими и старооскольскими чоновцами, засела в районе риги и сараев на той окраине Теплого Колодезя, которая обращена к селу Коробково. Через пойманного на дороге крестьянина Лейкос сообщил мятежникам письменно, что Крутиков с ними разговаривать отказывается и что к Теплому Колодезю приближается сводный полк матросов с орудиями, а село Теплый Колодезь окружено войсками двух уездных гарнизонов.
       "Предлагаю поэтому сложить оружие и сдаться без всяких условий!" - завершилась бумага Лейкоса.
       - Вот ведь вредные элементы! - возмущались сидевшие в засаде чоновцы. - Два часа прошло, как Лейкос послал бумагу, а мятежники молчат, ни привета - ни ответа...
       - Не молчат, нервничают, - возражали другие. - Слышите, для острастки стреляют в воздух. Нас пугают, себя веселят...
       В начале третьего часа ожидания Лейкос отдал приказ приготовиться к бою.
       - Я выеду сам лично для переговоров с мятежниками, - сказал он. - Если со мною что произойдет или я дам ракетный выстрел, бейте сплошь по площади, не считаясь, что я среди мятежников. Революция дороже жизни каждого из нас. Но не робейте. Может быть, удастся и без стрельбы, без боя: в овраге мы приготовили три пушки, деревянные. Издали не разберешь, а скажу мятежникам, что гранатами будут бить и картечью, если не сдадутся... В военном деле нельзя без хитрости и без риска и без дерзости...
       Разведчики продвинулись совсем близко к площади, видели ее всю. Видели трибуну с ораторами на ней, пулеметы у трибуны и всплески одиночных выстрелов в воздух, раздававшиеся в разных местах над толпой, разлившейся широко. Не верилось, что такая масса, равная почти двум боевым полкам, сдастся без боя. У каждого разведчика содрогалось сердце при мысли, что Лейкос вот-вот помчится к мятежникам и останется лицом к лицу с ними, один против тысяч. Сколько же нужно иметь смелости и убеждения в своей правоте, чтобы человек решился на это?
       - Яша, - шептал Сергей Каблуков, лежа в снегу рядом с Семеновым, - давай, Яша, держать винтовки на прицеле и стрелять в каждого, кто набросится на Лейкоса...
       - Нельзя стрелять, - возразил Яша. - Чуть-чуть промахнемся, сами убьем командира. Лучше мы потом ударим по толпе и на себя отвлечем мятежников. Нас они, наверное, убьют, а Лейкос ускакает...
       - Ребятишки, не сметь стрелять! - тихо, но грозно прикрикнул незаметно подобравшийся к разведчикам командир роты ЧОН Дмитрий Платон. Черные глаза его сердитыми колючками впились в оглянувшихся Яшу и Сергея. - Нами уже засланы к мятежникам люди, чтобы охранять Лейкоса, а ваша стрельба спутает наши расчеты и разъярит мятежников. Наблюдайте, запоминайте и не отступайте от того, что на вас возложено, не берите на себя ничего лишнего. Я буду вон в том сарайчике, возле пулемета... Если что, ко мне подавайтесь, там будет ясно...Новое распоряжение получите... А то, я вижу, вы тут расшевелились, демаскируете себя. Лечь на живот, пониже головы!
       Платонов отполз к сарайчику, а у Яши и Сергея начались мучительные минуты молчаливого ожидания: стрелять и передвигаться с места на место запретил командир.
       - Может, Лейкос раздумал? - не поворачивая головы, шепнул Сергей. - Может, у него другой план возник?
       - Я думаю, - начал было Яша, поеживаясь от холода и дуя на пальцы, я думаю... Да ты глянь, глянь! - возбужденно воскликнул Яша, забыв, о чем он думает, ткнул рукой в сторону выходов из оврага.
       Теперь и Сергей увидел мчавшегося оттуда всадника на высоком вороном коне. Ветер трепал длинную гриву, заворачивал полы шинели всадника.
       - Лейкос! - вскрикнули они почти одновременно, узнав всадника. Потом взор их устремился на трибуну. Высокорослый тонкий человек в шинели, жестикулируя руками, кричал. Ветер доносил его слова:
       - Ультиматум Лейкоса - не простая угроза, граждане! Вы меня знаете, Костюшка Стригун не привык пугаться или бояться смерти, но никогда не полезу на рожон, Как начальник отряда охраны повстанческого комитета, заявляю: наша разведка установила приближение полка матросов в черных шинелях. Я знаю этих чертей, балтийцев, они с пушками. Наша задача спасти и укрыть Воронина, организованно отойти нужно за Останино, к Покровскому, к Большим и Малым Боркам, к Репецкой плате. Отсидимся в лесах...
       Конский топот оборвал речь Стригуна. Он, обернувшись, узнал всадника, быстро сбежал на встречу к нему с трибуны, схватил коня под уздцы.
       - Зачем приехал, Лейкос? Убирайтесь назад, мы тут разберемся сами.
       Пришпорив коня и отбросив Стригуна в сторону, Лейкос привстал на стременах во весь свой исполинский рост, громогласно закричал:
       - Именем революции, приказываю всем мятежникам, сложить оружие, выдать Воронина и всех его сообщников по организации мятежа. В первую очередь требую арестовать начальника охраны повстанческого комитета Стригуна...
       Стригун мгновенно вскинул карабин к плечу, лязгнул затвором, целясь в Лейкоса. Кто-то толкнул Стригуна под локоть сзади, пуля с грохотом ударила в облака. И сейчас же Лейкос, вздыбив коня, из маузера выстрелил в начальника охраны повстанческого комитета, тот упал под ноги шарахнувшейся лошади.
       Толпа попятилась, отхлынула от трибуны. Волна пробежала по всей глубине, брызги ее метнулись на краях толпы побежавшими с площади людьми.
       - Сложить оружие! - кричал Лейкос, Сложить, иначе так будет с каждым изменником, как со Стригуном. Иначе наши перейдут со всех сторон в атаку, от села и от вас останется пепел. Видите, пушки...
       Над краем оврага чернели силуэты трех орудий, настолько похожие на "трехдюймовки", что в толпе мятежников раздался вой:
       - Нас предали! Мы в окружении! Нас разнесут огнем орудий...
       - Смерть Лейкосу! - закричал Воронин. С группой мятежников он бросился на всадника, чтобы стащить его. - Возьмем его в заложники, тогда коммунисты не посмеют стрелять!
       Уже некоторые ухватили Лейкоса за ноги, когда он подал условленный сигнал ракетой. Со всех сторон бросились коммунары-чоновцы и карательный отряд латышей на мятежников, стреляя в воздух, оглашая пространство гамом и криком. От оврага широкой косой мчались конники со сверкающими клинками сабель, по выходам из оврагов появлялись все новые и новые всадники, отчего создавалось впечатление их бессчетного числа.
       По той панике, которая началась среди мятежников, и по тому, что многие спешили бросить оружие, бросились выручать Лейкоса и помогли ему отбить атаку наиболее рьяных заговорщиков, Воронин понял, что дело проиграно. Он сбросил с себя известную на всю губернию островерхую смушковую черную шапку, похожую на папскую тиару, сбросил тулуп с висюлями на огромном воротнике и во френче, без головного убора помчался на поданном ему сером жеребце в глубину села.
       ... К вечеру, когда на улицы Теплого Колодезя вступили ряды матросов сводного полка балтийцев под командованием Бондаренко, восстание было уже ликвидировано. Но Воронин исчез, как в воду канул.
       - Вот же вредные элементы! - возмущались, восклицали чоновцы после безуспешных поисков главаря мятежников. - Говорят, что не видели, куда делся Воронин. Иные даже уверяют, что его и не было в Теплом Колодезе. Не может быть, чтобы никто не видел этого эсера! Просто вредные элементы...
      
      
      
      

    51. УТОЧКА

      
       В начале 1920 года Сергей Каблуков подал заявление в члены РКСМ, а фактически бойцом роты ЧОН стал при подавлении эсеровского мятежа в Теплом Колодезе. После этого случая познакомился он с условиями казарменного положения чоновцев Старо-Оскольской отдельной роты  204, прожив около месяца в казарме на углу Курской и Белгородской улиц в Красноармейцем клубе. Пришлось ему участвовать в охране чоновского склада оружия и штаба в Игнатовском доме на Курской улице.
       Ночь эта оказалась с происшествиями.
       Еще днем распространился слух о возможном налете на город банд Чугунова, Рыбчонка, Щукина. Везде были усилены караулы, в здании штаба ЧОН поставили в каждую смену не по одному, а по три часовых.
       В полночь встал на пост у оружия и Сергей Каблуков с товарищами. Был тут и Яша Семенов, и Федя Сорокин, бывший подмастерье в колбасной купца Доценко на Курской улице. Этот постарше, уже принят в партию. Худой, рыжий, конопатый. Росточка он среднего, но какой-то упругий, всегда занимался гимнастикой. Его назначили старшим поста.
       Осмотрели все здание, проверили замки, пломбы и печати, окна и двери, как требовалось по инструкции и табелю. В городе стояла тишина: объявлено осадное положение, население еще с семи часов вечера попряталось по домам, никому не разрешалось ходить по улице и зажигать огни. Лишь проходили взад и вперед пешие патрули, время от времени с шумом проносились конные наряды, потом снова тишина, настороженность.
       Сидели молча с заряженными винтовками. От тишины в доме начинало звенеть в ушах, становилось неприятно. Да и холод давал себя чувствовать, гулял по телу, пробравшись сквозь шинели и рубахи.
       - Ну, я немного похожу по коридору, - сказал Сергей и хотел было отодвинуть засов двери, чтобы выйти. В это время послышались в коридоре чьи-то шаги, Семенов остановил Сергея. Все они прислушались.
       Шаги, похожие на шаги человека в кожаной обуви с узким твердым каблуком, продолжались. Потом кто-то царапнул доску с расклеенными на ней плакатами и объявлениями.
       - Не жена ли это Ваньки Рыбчонка забралась в коридор? - затаенно прошептал Сорокин. - Она, говорят, всегда появляется в высоких сапожках на высоком каблуке...
       Шаги замерли, тишина снова наступила.
       - Черт ее знает, чего она польстилась на Ваньку Рыбчонка? - стараясь рассеять невольный страх у себя и у товарищей, продолжал Сорокин. - Я ее знаю, Маруську Лещинскую. Это же писаная красавица, а Ванька Рыбчонок - маленький, рыженький, ну, как говорят на деревне, хороший мужик сморкнется и соплей его убьет насмерть...
       - У нас, в Лукерьевке, мужики рассказывали, что Маруська по девичьей линии промахнулась, забрюхатела, вот и пришлось замуж... Хорошо еще, что Рыбчонок нашелся, другому бы зачем такая?
       - Люди всякие есть, - возразил Семенов. - Доктор Френкель специально жену у купца Сенина отбил. А что ему, мало других, незамужних?
       - Тсс! - предупредил Сорокин. - Опять шаги слышны. Постойте, я сейчас. - Он на цыпочках подошел к двери, приложил к доскам ухо, потом кивком руки позвал товарищей к себе:
       - Сейчас я спрошу, кто там ходит, потом буду стрелять и брошусь в коридор...
       - Нет, давай так, - возразил Сергей, - я лягу у порога, а вы станете по сторонам двери, отодвинете засов и стрельнете. Если бандит бросится к нам, я его схвачу за ногу, он упадет, а вы его вяжите немедленно...
       Так и согласились.
       - Кто ходит? Отвечайте, стрелять буду! - грозно предупредил Сорокин. В коридоре продолжались шаги, потом зашелестела срываемая с доски объявлений бумага. "Ну, конечно, контрреволюции ненавистны наши плакаты, особенно этот, на котором нарисована уточка и даны расчеты, сколько фунтов другого мяса заменяет по продразверстке один фунт утиного мяса, - решил Сорокин, лязгнул затвором и загнал патрон в патронник. - Я его шарахну!"
       От гула выстрела чоновцы чуть не оглохли, каганец погас, охватила полная темнота. Из коридора послышался звон разбитого стекла и треск вышибаемой кем-то оконной рамы.
       Так как оставаться в маленькой и совершенно неосвещенной комнате боевого поста казалось опаснее и безнадежнее, чем прямая схватка с ворвавшимися в коридор бандитами, Сорокин толкнул сапогом дверь, Сергей продолжал лежать у порога. Но никто из коридора не врывался, рама продолжала трещать, потом вывалилась наружу.
       - Бандиты убегают! - крикнул Сорокин. - Вперед, не дадим уйти!
       Стреляя на ходу из трех винтовок, чоновцы промчались по коридору и выскочили на улицу. В предрассветных сумерках они увидели мчавшегося по улице козла с обломками рамы на рогах, и сразу поняли, в чем дело. Вернувшись в коридор и засветив зажигалку, увидели, что козел поел почти все бумаги, приклеенные хлебным клейстером к доске. От плаката с уточкой осталась лишь та его часть, где нарисована утиная голова и написано: "За один фунт утиного мяса засчитывается фунтов любого другого. Сдавайте, граждане, уток в счет продразверстки! Вы поможете этим борьбе с дистрофией (отощанием) и снизите смертность паратифозных, излечиваемых в больницах".
       - Ну, ребята, засмеют нас теперь, - простонал Сорокин и присел на стул, зажав винтовку между ног. - Черт нас дернул стрелять, когда надо бы прямо выйти в коридор и штыком. Закололи бы черта, этого козла, вот и фунтов пятьдесят мяса в продразверстку...
       Но смеха особого или насмешек по этому случаю не было, так как поднятая чоновским постом у оружия тревога пришлась в резон: было сорвано нападение бандитов на здание Уисполкома, куда они уже рвались, а заодно, преследуя бандитов до ездоцкого луга, конный наряд задержал подводы с хлебом и различными вещами.
       Оказалось, что все это добро бандиты направляли к дому легкового извозчика Петра Ляхова. Там, во дворе, устроены были потайные хранилища. Ведал ими Ляхов и его приемный сын Иван Ансимов, рожденный в семье ездоцкого урядника. К Ляхову он перешел жить потому, что мать его сделалась второй женой Ляхова. Были у Ивана Ансимова свои расчеты: мечтал завладеть имуществом отчима в подходящий случай, а пока действовал с ним заодно, притворился пролетарием и даже определился на какую-то службу в железнодорожном депо и помогал Рыбчонку держать связи с другими уездами и губерниями, особенно по сбыту награбленного имущества. Сам он был жаден до богатств, готов был из-за наживы пойти на все, даже составил план уничтожения отчима со своей матери, что и в значительной части осуществил впоследствии.
       На этот же раз, выдав отчима и уклонившись от неминуемого, казалось бы, ареста, он завоевал к себе доверие со стороны следственных органов тем, что указал на лиц, снабжавших банду хлебом из фондов продразверстки: были арестованы некоторые "коммунисты", среди которых переплетчик Козлов, работавший в Казацком Волисполкоме. Следствием были обнаружены какие-то связи группы мошенников и воров продовольствия и денег с работником Уисполкома Архиповым, были обвинены уполномоченные по продразверстке - Рябцев и Дерябин. Дело в отношении уполномоченных было прекращено по причине их полной невиновности, а по отношению остальных, явно виновных, приняло столь путанный и длительный оборот, что затерялось где-то в архивах и подлежит еще суду совести новых поколений, как и несколько раньше из имевшее место судебное разбирательство уголовного дела об убийстве Рудоманова и Волкова лукьяновскими мятежниками. Это дело длительно и путано разбиралось особой сессией народного суда Старооскольского судебного округа, попало на хранение в Курский государственный архив под шифром ГАКО, ф. Р-2051, д. 55.
       Зима прошла для чоновцев в боевых занятиях и тревогах, в заготовке хлеба и мяса, разных вещей для армии, в проведении субботников по заготовке дров и по очистке дворов и помещений предприятий, намеченных к пуску. С наступлением весны был брошен клич: "Каждый член РКСМ должен показать свою сознательность и помочь в заготовке утиного мяса для больниц и госпиталей! Одна уточка на каждого - это не много, но это важно! За дело, товарищи, скоро прилетят к нам большие стаи уток!"
       Далее в обращении Упродкома рассказывалось, как стрелять и как ловить уток на веревочку с кусочком сала на конце. Так как сало было разыскать трудно, то ребята шутили: "Будем на конец веревочки привязывать кусочек бумаги с надписью "Сало". Уточки глупые, глядишь, поверят".
       Вдруг, когда уточки поналетели и стаями кружились над камышами и болотами, над прудами, пришло известие: "Начав наступление 25 апреля, польские войска движутся к Киеву..."
       К лозунгу "С каждого члена РКСМ по уточке!", прибавились новые: "Все против панской Польши! Смерть Пилсудскому!" "Коммунары, в военные школы и на курсы Краскомов!" "Больше дров для транспорта, значит, крепче удар по третьему походу Антанты!"
       Снова огненными челноками засновали людские судьбы, перекрещивались дороги, встречались новые перекрестки.
       Кандауров Вася, только что вставший с госпитальной койки после повторного тифа, был переведен в 5-й Курский трудовой батальон, где командовал 3-м взводом 2-й роты. Срочно заготовляли дрова для паровозов в Горелом лесу.
       Силкова Андрея с товарищами направили на 22-е пехотные курсы комсостава в Курск. Курчина Ивана с Яшей Семеновым послали тоже в Курск на пехотные курсы комсостава, расположенные в бывшем кадетском корпусе по Херсонской улице.
       Сергею Каблукову отказали в посылке на курсы: не хватало двух лет до семнадцати, моложе не принимали. "Будешь служить в роте ЧОН, - сказали ему. - Дрова придется заготавливать, уточек ловить, вообще по тыловой части".
       Всплакнул Сергей от обиды, никому своих слез не показывая, да и занялся заготовкой уточек. До рассвета он вставал и отправлялся на болото или в камышовые заросли пруда. Стрелял, собирал убитых уток (больше в селезней целился), а потом, мокрый и усталый, относил всю дичь на пункт, сдавал под квитанцию, осведомлялся, не было ли ему из города почты?
       - Не было, - отвечал Оська Турчонков, выдвинутый собранием членов РКСМ на работу в кооперацию и ведавший заготовкой уточек. - Пишут, наверное, на волах везут...
       И вдруг пришло сразу два письма. В одном была благодарность, подписанная заместителем Старо-Оскольского Упродкомиссара Ивановым, за заготовку уток и указание, что сезон стрельбы водоплавающей дичи закончен, охота запрещена, кроме как на селезней без стрельбы, на сальную наживку... Второе письмо было из Курска, от Яши Семенова.
       "Пишу тебе, Сергей, секретно обо всем, другим не рассказывай, а молчать мне об этом стало трудно. Помнишь, наблюдали мы за сходкой мятежников в Теплом Колодезе? Воронин тогда убежал. Но его поймали и расстреляли в Курске. Это очень хорошо. Но сколько разных сволочей не расстреляно, сказать трудно. Во главе у нас, на курсах, разные царские капитаны и штабс-капитаны, чертом на нас смотрят, чуть только зубами не рвут. Сдается мне, что один здорово похож на Костюшку Стригуна: такой высокий и горластый шатен со стальными глазами. Правда, на наших глазах Лейкос застрелил Стригуна, но ведь не мы его в могилу зарывали, возможно, он только ранен был и попал мимо могилы?
       Я тут было намекнул, а меня на трое суток строгого ареста. Это, брат, хрусткое наказание: кружку воды в день и двадцать граммов сухаря. Вообще кормют нас один раз в день, хлеба почти не дают, в жиже капусты два листа да чечевички зерна три-четыре, вот и вся еда. Поотощали мы чуть не до дистрофии. Вот бы на этот случай уточку или того козла, что мы не сумели застрелить в ЧОНе.
       Но ты не думай, что все у нас командиры из бывших, есть и наши, только мало пока. Вот, скажу тебе про командира 1-й роты. Павел Митрофанович Шлейко, из Кадиевки сам, шахтер. Черный лицом и чуб у него неохватный. Вообще богат растительностью. Ну и человек он душевный, очень бдительный: когда он только спит, ума не приложу? В любое время суток его везде увидишь - и ходит, и ходит и ходит, сам за всем порядком глядит.
       Павел Митрофанович коммунист, наверное, с того года, в котором мы родились. Рассказывал он, что в революции пятого года участвовал, и что старооскольских большевиков знает, и рабочих в шахтах распределял, чтобы от жандармов и полиции, от ареста спасти. Наша старо-оскольская женщина-подпольщица, рассказывает он, Мария Черных, вместе с ним работала в Донбассе. А еще он сказал, что его сын, Василий, сейчас в Тиму командует ротой ЧОН. Если увидишь его, то и отца по его обличию узнаешь: на карточке они на одно лицо, как две капли воды.
       А теперь я тебе скажу, почему и мы спим с опаской, почему и командир роты не спит (Я слышу его, когда он по коридору ходит и ходит: у него на сапогах такие шпоры, каких ни у кого из других командиров нет, звенят особенно, протяжно звенят колечками-дисками).
       Ободрились разные банды, что поляки выступили, ну и действуют. На днях артиллерия била западнее Курска, что в нашем здании окна дребезжали. Нас подняли по тревоге среди ночи. Хватились мы, патронов нету... Почему, думаешь, нету патронов? А тут прямой саботаж, чтобы курсанты ничего не смогли делать, если нападут банды на корпус и на город. Потом ночью пожар начался: кто-то поджег монастырь, чтобы сжечь тысячу кубометров дров, которые решено было конфисковать для нужд железной дороги. Пожар перебросился и на интендантские склады. Нас снова подняли по тревоге тушить пожар и занять посты. Хватились, опять нету патронов. Даже начальник гарнизона прибыл разбираться в этом. Замки посбили, патроны и гранаты выдали, тогда курсанты встали на посты. Ну, а пожар так и не остановили: воды поналили выше колена, а оно горит и горит. Из интендантских складов мы повынесли ботинки, сапоги, шинели, разное продовольствие. А тут было некоторые мародеры и саботажники бросились грабить и поджигать, пришлось стрельбу открыть.
       Теперь вот еще хочу сказать, чтобы и там члены РКСМ, на месте, были побдительнее: не дремлет враг, делает свое дело. У нас сейчас комиссия занялась расследованием, почему нас обучают лишь политике и чтению наставлений, а не оружию и бою в такое тревожное время? На этом я кончаю писать и советую получше изучать оружие и присматриваться к людям, которые примазываются к коммунарам, чтобы вредить и мешать нам завоевывать мировую революцию. Мне пиши просто: Курск, 31-е курсы краскомов, 1-я рота, Семенову Я. Д."
       Возвращаясь с заготовительного пункта, Сергей размышлял: "Теперь что же осталось делать в Лукерьевке, если уток запретили стрелять, другого мяса трудно достать, а кормить армию надо, в госпитали и больницы мясо требуется? Поеду я завтра в Старый Оскол и попрошу Комчона уезда послать меня уполномоченным по борьбе с бандами или по заготовке продуктов... А, может, на какие военные курсы выпрошусь?"
       Но дело получилось так, что Сергея потянуло не в Старый Оскол, а в Тим: сердце вмешалось, изогнуло дорогу, погнало на другой перекресток.
       Утро было теплым, безветренным. Над матовой гладью пруда со свистом носились утки. Сергей, готовя на берегу весло для лодки и бредневые ловушки для рыбы, заметил наблюдавшую за утками девочку лет четырнадцати-пятнадцати. Она стояла у вербы. Смугленькая, с двумя каштановыми косами, переброшенными через плечи на грудь, мечтательная и какая-то необыкновенная. Сергей увидел ее впервые такой, запоминающейся. На ней была белая блузка с полосатым по краям матросским синим воротничком, черная юбочка клешиком, красные туфли на низком каблучке.
       - Кто такая? - осторожно спросил Сергей у помогавшего ему Владимира Сапожкова, повел глазами на незнакомку. - Стоит себе, глаза мозолит...
       - Не узнал? Это же Вера Медведкина из Тима, дочка Клавдии Ивановны...
       - А-а-а, - протянул Сергей, у самого по лицу разлилась краска.
       - Замечаю я, ты давно на нее посматриваешь, - погрозил Владимир пальцем. - Вместо доски топором себя по руке норовишь... Нравится? Давай познакомлю, это же наша родственница, в гости приехала...
       Сергей насупился и промолчал. Но в груди его поднялось волнение, какого раньше никогда еще не знал он. Нагнувшись и желая заглушить это волнение, Сергей начал усердно обтесывать весло.
       - Уточка, уточка, уточка, лети сюда, ко мне! - звонкоголосо закричала Вера, отчего Сергей выронил топор, оглянулся помимо воли и глаза их встретились.
       Вера на какой-то миг окаменела и беззвучно открыла рот. Потом ахнула, махнула рукой и умчалась к дому с высоким желтым крыльцом. С площадки еще раз оглянулась, исчезла за дверью.
       - Э-э-э, да она тоже к тебе присматривается, - начал, было, Владимир потешаться, но Сергей сердито рванул его за плечо.
       - Не болтай лишнее! Сейчас поедем на лодке в камыши, уточку поймаем. Да не строй рожицу, и так мне досадно...
       - Как же их поймаешь, если они летают, а стрелять, ты же сам говорил, запретили...
       - Попроси у Настасьи Петровны или у Натальи-матушки, у ваших приживалок, клубок ниток и кусочек сала, - сказал Сергей. - По инструкции попробуем, насчет такой охоты в приказе не сказано, не запрещено...
       Лишь в полдень возвратились они из камышей, где упорно, много часов подряд выжидали, пока уточка пойдет на приманку.
       Мокрые возвратились по самую шею, усталые. Но глаза у Сергея сияли от радости, как звезды: обогревая ладонями обеих рук и, обсушивая ее дыханием, держал он небольшую уточку с быстрыми черными глазками и золотистым отливом зеленоватых перышек на шейке.
       Увидев Веру на крыльце, расхрабрился и так быстро подошел к ней, что она не успела убежать, стояла, вцепившись пальцами в желтое перильце, и глядела на Сергея расширившимися зрачками карих глаз.
       - Это вам, - сказал он, подавая уточку. - Вы звали, она прилетела. - Вера задышала часто-часто, глаза ее замерцали озерцами в зарослях густых черных ресниц, потом она потупилась в смущении, щеки ее полыхнули жаром. - Я же для вас поймал, берите, пожалуйста...
       - Для меня? - шепотом переспросила Вера. Она взяла уточку и поцеловала ее в черный широкий носик. - Ми-и-ленький, сердце-то как колотится...
       - Да это уточка, не селезень, - подсказал Сергей, не догадываясь, что слова Веры относились к нему. Она от этого еще более смутилась и возразила невпопад.
       - А мне Александра Демьяновна сказала, что вас зовут Сережей Каблуковым и что вы коммунар. Ой, зачем же я вам рассказываю?! - в смятении она хотела закрыть лицо руками, но уточка в этот момент выпорхнула и, свистя крыльями, полетела над прудом.
       Вера бросилась за ней, Сергей тоже. У самой воды они остановились, уточка была далеко, будто черная подвижная точка на фоне синего неба. Потеря эта тронула Веру, на ее длинных ресницах, как только она открыла на мгновенье закрытые глаза, хрустальными зернышками задрожали слезы.
       - Верочка, не горюй, - беря ее за руку, нежно сказал Сергей. - Честное слово, другую поймаю. Я упорный...
       Так они познакомились. А через месяц Сергея зачислили по его просьбе в Тимскую роту ЧОН.
       Получив саблю, карабин и чоновское удостоверение  193, Сергей выхлопотал себе "увольнительную", побежал на Подгорную улицу, чтобы поделиться своей радостью с Верой.
       Улица эта вилась поперек крутого лобастого спуска, обращенного к селу Становому и Курскому шляху, обсаженному вековыми осокорями и ветлами с огромными дуплами в многоохватных низких стволах.
       От голубого здания ЧОН, в котором находился и Уездвоенкомат на северо-западном краю городской площади, до Подгорной улицы надо было идти мимо рядов магазинов с ржавыми огромными замками на обитых железом арочных дверях, мимо складов и через небольшой скверик с прудом посредине, со скамеечками по берегам.
       Сергей бежал опрометью, но в скверике присел, чтобы успокоиться и отдохнуть. Вот здесь его и застала Вера, шедшая в город.
       Было тепло, можно бы и без шинели. Но Сергей непременно хотел показаться Вере во всей форме, терпел теплоту, сидел в шинели с латами на груди, как у древнего витязя. Только его латы были не стальными, а нашитыми из алого сукна и служили застежками.
       Долго они молчали, держась друг друга за руки и не зная, что же им делать: их тянуло друг к другу, но было почему-то неловко и стыдно, особенно потому, что проходившие мимо люди улыбались и бросали какие-то подбадривающие слова, засматривающие взгляды.
       Разговор завязался сразу, как только Сергею надоумилось показать Вере свое удостоверение чоновца, именуемое "Личным номером 193".
       Вера прочитала лицевую сторону узкой длинной бумажки с фамилией, именем и отчеством, с должностью и очередью призыва, разрядом военной подготовки, адресом Сергея и номерами револьвера, сабли, карабина, с годом рождения и профессией. Улыбнулась, когда прочла ответ на вопрос о семейном положении - "холост" и посмотрела на Сергея:
       - Неужели бывают и женатые в пятнадцать лет, что такой вопрос в листке напечатали?
       - А в роте ЧОН всяких возрастов люди, даже военком Багликов и начальник гарнизона Майков состоят, продкомиссар Бычков. У них дети с меня, а коммунары, значит, защищай революцию независимо от возраста. При чем же тут женатость?
       - Конечно, не при чем, я просто так, - Вера, покраснев, начала читать карточку на обороте. Там была помещена памятка коммунару.
       Читала вслух, посматривая то и дело на Сергея. В голубоватом шлеме с шишаком и пятиконечной алой звездой, в сапогах со сверкающими никелем шпорами, в перехваченной ремнем и портупеей шинели с алыми латами, с саблей на коленях в лакированной ножне с медной отделкой, с карабином у ноги, Сергей казался Вере древним витязем из народных сказок и сердце ее ныло, таяло, щемило от нарастающего чувства любви.
       - Товарищ коммунар! - снова начала она перечитывать, стараясь запомнить текст памятки, которую суждено, наверное, будет потомству изучать как святыню истории в период ее коммунистической романтики первых лет Советской власти. - Товарищ коммунар!
       ЗНАЙ: 1) Свое место в строю,
       2) свое оружие и правила его сохранности,
       3) своего начальника и его адрес...
       - Сережа, что значит "прямой начальник"? - прервав чтение, спросила Вера полным наивности и удивления голосом. - Разве при Советской власти могут быть кривые начальники?
       Вопрос этот смутил Сергея, так как и сам он еще не усвоил смысла текста памятки и не понял значения слов "прямой начальник", хотя и в душе имел представление, что советский начальник не должен быть кривым. Решил не сдаваться перед трудностью, пояснил, как подсказало сердце:
       - Предполагается, если начальник будет работать не по правде, а по выгоде, как избранный в куриные царьки хорек из басни Демьяна Бедного, то он и есть кривой начальник. При нем народу тяжело жить, подчиненным служить тошно...
       - Вот уж правда, никуда не денешься! - оживившись, воскликнула Вера. - Мы читали в школе комедию Грибоедова "Горе от ума". Там кривые начальники допекли Чадского, что он даже закричал: "Служить бы я не прочь, прислуживаться тошно!" Попросил карету и уехал. Сережа, а ты каким будешь начальником, а?
       - Прямым или никаким, - сказал Сергей, глаза его сразу стали задумчивыми, глубокими. - Лучше всего, если останусь просто человеком, чтобы людям полезнее. Буду наблюдать, записывать, как Тургенев, а потом напишу повесть о хороших и плохих людях. Но это не сейчас, когда война кончится, жить будем и трудиться спокойно. Я тогда и о тебе напишу. Может быть, назову рассказ "Уточка".
       - А-а-ах! - простонала Вера, выронив листок, и он упал к ней на колени. - Напишешь, и все узнают про нашу любовь?
       - Она у нас хорошая, не надо ее бояться, - сказал Сергей и, взяв листок, снова подал его Вере. - Читай, пожалуйста, мне очень хорошо слушать, когда ты читаешь и сидишь рядом, честное слово. - Он взял щепоткой пушистый кончик Вериной косы, перехваченной черной шелковой лентой, нежно помял его между пальцами.
       Вера вздохнула, начала читать:
       ЗНАЙ: 4) свои обязанности по мобилизации, сбору и караульной службе, 5) положение о ЧОН, о советах ЧОН, о командовании и учете в ЧОН.
       УМЕЙ: 1) владеть своим оружием (винтовой, пулеметом, гранатой, револьвером, шашкой, штыком, 2) всегда быстро найти своего непосредственного начальника, 3) надежно быть связанным с товарищами по звену, 4) в нужную минуту содействовать успеху всякого сбора коммунаров, 5) Не болтай о военных мерах в ЧОН...
       - Сережа, что значит "не болтать о военных мерах в ЧОН"?
       - А вот не рассказывать ничего посторонним о нашей жизни и делах. Например, собираемся мы в поход против банды, и нам нужно коммунаров всего уезда собрать в определенное место. Так мы обязаны знать голос каждого колокола любой церкви в уезде. Зазвенит условлено, мы и мчимся туда, куда надо. Разве об этом можно бандитов предупреждать? - Сергей вдруг осекся, посмотрел на Веру растерянными глазами и начал шлепать сам себя по щекам. - Проболтался, Верочка, бить меня стоит, наказывать...
       - Сережа, милый, не надо, я никому не скажу, поверь! - она вдруг обняла его за шею и поцеловала в губы горячо, крепко, будто обожгла углем. - Ох, что же я наделала!
       - Сергей не успел ахнуть и понять случившееся, как Вера порхнула от него, будто уточка, и побежала, скрылась за деревьями, не оглянулась на зов, не откликнулась...
       - Вот и уточка, как она повернулась, - шептал Сергей, стоя у скамейки в Тимском скверике. Он не знал, что же ему теперь делать - пойти к Вере домой или... Посмотрел в памятку коммунара и дочитал последние ее строки: "БУДЬ ГОТОВ: к бою за революцию и Советскую власть!
       РАСПЛАТИСЬ: с внешними и внутренними врагами революции, этого от тебя требует народ!"
       А уже вечерело. Встрепенулся Сергей, когда соборный колокол загудел к вечерне, с площади послышались песни возвращающихся с занятий чоновцев. Выделялся знакомый Сергею бархатный голос грязновского Бориса Мезенцева, дребезжал тенорок репьевского Петра Каскина - ротного запевалы, ухали баски репецких Вани Ширинского и Оськи Турчонкова. Дисконтом пищал в подголоске Дмитрий Оболенский. Этот не заботился о песенном ладе, лишь бы громче выходило и шумнее: любил веселость и различную причуду, носил в кармане запасный деревянный пистолетик с посеребренным барабаном и стволом, чтобы казаться грознее при возможной встрече с бандитами.
       - Да как же оно получилось? - развел Сергей руками: - Вера убежала, увольнительную просрочил на целый час. Будет мне от командира за все это, не знаю как...
       Василий Павлович Шлейко выслушал повинную Сергея с особым вниманием. Густые брови его поднялись, в черных бусинках зрачков брызгал смех.
       - Так, значит, началось с уточки, а потом влюбился? А это неплохо. И напрасно заверяешь, что никогда больше не пойдешь на свидание. Нам монахи в ЧОНе не нужны. Если девушку любишь, обязательно с ней встречайся, не томи напрасно сердце. Но и о долге службы не забывай. Об этом в нашем народе давно думали и болели, традицию вырабатывали: личное подчиняется интересам Родины. Я вот тебе сейчас прочту, - он достал из сумки томик сочинений Лермонтова, разыскал "Боярина Оршу" и прочел стихи:
       "А душу можно-ль рассказать?
       И если б мог я эту грудь
       Перед тобою развернуть,
       Ты, верно, не прочел бы в ней,
       Что я бессовестный злодей...
       Вздохнувши, всякий бы сказал,
       Что жил я меньше, чем страдал..."
       - Мне можно всю ее прочитать?
       - Конечно, можно. - Шлейко вдруг стал строгим и добавил:
       - За просрочку увольнительной, объявляю тебе, товарищ Каблуков, наряд вне очереди. Сегодня будешь в ночь дежурить у телефона. Ну и прочтешь "Боярина Оршу". Он ведь, воевода верный Руси, дочь родную голодом казнил, так как она любовь свою подарила изменнику Отчизне... Так то вот, дорогой товарищ. Но ты люби, воспитывай и свою подругу, чтобы она стала коммунаркой. Уточка, хороший был у вас с ней символ для любви.
      
      
      
      
      

    52. В ЧУЖУЮ ШКУРУ

      
       Как иногда бывает, что маленький камень способен вызвать своим падением целый горный обвал и нарушить этим течение целой большой реки, так и незначительный по внешности факт общения Сергея с обаятельным командиром роты ЧОН, Василием Шлейко, повел ко многим переменам в судьбах и Сергея и Сапожкова Владимира.
       С того дня, как Сергей откровенно рассказал Шлейко о причине своего опоздания из отпуска "по увольнительной", Шлейко привязался к нему всей душой. Он брал его с собою в театр и кино, показывал ему и объяснял собственные опыты живописи карандашом и красками, прививал любовь к искусству и людям, помог написать для уездной газеты рассказ о подавлении кулацкого бунта в Озерках, за Тимом, и проиллюстрировал его "портретом чоновца", написанным с натуры Сергея.
       - Искусство это вторая жизнь человека, - говорил Шлейко. - Оно полнее может рассказать о думах и чувствах людей, чем сами люди о себе. Кроме того, искусство бессмертно. Тысячи лет пройдут, но если ты правильно о нас расскажешь в книге или картине, поколения будут разговаривать с нами, как с живыми. И вот это парень, о котором ты мне говорил, что он имеет талант артиста, Владимир Сапожков, пусть идет по линии сцены в жизнь. Если он талантливый, ему не трудно будет входить в чужую шкуру, создавать на сцене образы человеческие. И чем ни больше он их создаст, тем сам ближе станет к нам, к коммунарам: мы одними, а он другими средствами, сценическими, будет переделывать мир пошлости и страданий в мир нашей радости и полнокровной жизни, в коммунистический мир. Если ты уверен, что Владимир Сапожков талантливый и честный человек, не отталкивай его, привлекай, отрывай от брата, Леонида, от всей мерзости их дома. Это не плохо, если он чувством, сердцем тянется к твоей сестре, Тане... Влиять можно будет вдвойне и втройне сильнее, если любовь настоящая...
       ...При Сережке Владимир Сапожков привык бывать в кругу лукерьевских ребят: лепил вместе с ними зимою снежных баб, плясал на посиделках и участвовал в культпросветских спектаклях, выступая на школьной сцене, составленной из досок и ковров, со смешными и трагическими ролями.
       - Здорово у Володьки получается, - соглашались люди с Сергеем в оценке игры. - Его ямщика запомнишь, не забудешь в жизнь. "Ну, кажись, я готов. Вот мой зипунишко, рукавицы на мне, новый кнут подмышкой!" или: "Тебя, жена, я опоздал учить, а соседа попробовать можно..." Это же здорово. Как в жизни...
       - Здорово-то оно, может, и здорово, - жаловался Владимир, карие глаза его грустнели, прямой готический нос краснел, - только теперь не в талант глядят, а в анкеты, вот и не дадут мне дорогу на сцену, буржуйскому сыну...
       - Пустят, - неуверенно возражал Сергей. - Надо лишь правдиво играть и жизнь изображать, как зеркало. Артист не валяется под ногами. Вот, к примеру, я тоже люблю играть на сцене, но не выходит: путаю свои слова со словами суфлера, а то и загримируюсь курам на смех. В "Недоросле" играл я офицера Милона, а оделся в шубный пиджак шерстью вверх. Конечно, хохотали зрители здорово, особенно когда я повторил слова суфлера и сам себе крикнул "Милон!", потом махнул рукой и поправился во всеуслышание: "Не так, бишь!" Клава Воскобойникова, говорят, подплыла от смеха. Но разве же я роль сыграл, просто испортил все своим скоморошеством. Тут еще в антракте чудо совершил Гришка-Тире. Ему Клава Воскобойникова протянула руку для знакомства (Играл он в спектакле роль Простакова), а он в один момент взмахнул эту хорошенькую цыганочку на подгромостки сцены и пошел за кулисы, как ни в чем не бывало. "Что же ты, Простаков, опростоволосился? Кричат ему. - Барышня пришла познакомиться, а ты ей руку оторвал, сам убегаешь". Он оглянулся, потоптался на месте и сказал откровенно: "Она же мне об этом ни слова, думал, что на подгромостки просится, а юбка у нее узкая, шагнуть невозможно". Вот, попробуй, представь всю эту картину на сцене без таланта...
       - Какой там талант? - махнул Владимир рукою. - Просто счастье и подмога. Вот ты пишешь дневники, правду пишешь, но разве их напечатают, если не будет у тебя поддержки? И даже анкета у тебя удобная, но не напечатают, раз ты правду пишешь. Правда ведь, давно известно, глаза царям колет...
       - Да ты что? Мы уже три года царей смахнули...
       - Самодержцы могут и в другой форме развестись, что блохи. Разве не знаешь про Бутырского Галушку, которого Рыбчонок застрелил? Он же был хуже всякого самодержца...
       - Знаю, - вздохнул Сергей. - А все же ты о сцене не забывай, я писать не брошу. Буду писать и буду, как Нестор летописец, пока народ прочтет. Я же для народа пишу, а не для редакторов...
       После отъезда Сергея в ЧОН, верховодство всеми лукерьевскими парнями попало в руки Гришки-Тере. Черномазый хитрый балалаечник с лукавыми карими глазами и с черными под горшок остриженными волосами, он вскоре заслужил прозвище "Бесик".
       - Не иначе, от деда перенял колдовство, - шептались люди. - Иначе как же это можно завораживать балалаечным перезвоном каждого, если балалайка его выдолблена из липового кряжа, похожа на мельничный корец для сбора гарнца, а звучит себе и звучит, как музыка, вызванивает "Чудный месяц", "Реченку", "Камаринскую"...
       Вот и соперничали Гришка-Тере с Володькой Сапожковым перед девчатами: один балалаечной игрой выдвигался, другой представлениями. На одной из посиделок рассорились до непримиримости.
       Виною была любовь к Таньке Каблуковой.
       Девчонка, по правде сказать, была ленива. Шел ей четырнадцатый год, а уже частенько мать трепала ее мокрой тряпкой по узеньким плечам за неумение прясть замашку и волну, пришивать себе крючки и пуговицы к одежде и штопать чулки. Но на сцене и на песнях она прославилась. По всей округе называли ее "артисткой".
       Нравились ей оба - и Володька и Гришка. Но преимущество оказалось за Володькой: он умел сочинять любовные стихи и петь, так что Танька склонилась к нему на виду у всех. Она отказала Гришке проводить ее с посиделок, сама взяла Володьку под руку и пошла с ним, напевая сочиненную им песенку.
       Гришка немедленно организовал засаду. Перехватили они Володьку по дороге от Таньки, втолкнули взятого в плен Володьку во внутрь своего хоровода и начали изводить. Приплясывая и носясь вокруг поставленного навытяжку Владимира, ребята залпом кричали ему в уши: "Володька-буржуй, овчинку жуй!"
       Накричавшись до хрипоты, они набили Володьке синяков под глазами, приказали убегать "карьером" и не показываться больше на селе.
       Узнав об этом, Ерыкала зашел к Сапожковым.
       - Теперь, Володька, мужики тебя, наверное, убедили, что ужиться с ними нельзя. Я и сам пробовал найти с ними общую линию, не получается. Рушат они хозяйство и людей рушат. Я тебе советую, внучек, к борьбе готовиться...
       - Я вам не внук! - ударил Володька кулаками о стол. - Обидели меня, это верно, но с вами не пойду заодно, дохлый вы человек...
       - Не дохлый, - убежденно возразил Ерыкала. - И даже не одинокий. Будешь придерживаться нашего края, сил прибавится. Был у меня вчера человек из Курска, Жуковский. На всю губернию славился до революции своими железными мастерскими, а вот уцелели и при большевиках. А почему? Да потому, жить умеет: перед большевиками хвостом вильнул, приняли его в поставщики железных ведерок для кооперации, а сам держится заодно с нашей силой, случая ожидаем удобного. Тоже и Лука Шерстаков правильно советует залезать к большевикам во внутрь и пилить им кишки, пока сдохнут от неизлечимости. Я же вот и тебе советую: в середину к ним залезай, в чужую шкуру, а с нами жизнь не рви, придерживайся, тогда не пропадешь...
       - И так не пропаду, - огрызался Владимир, невольно прислушиваясь к странным и тревожащим душу словам Ерыкалы. Не будь посеянных в сердце надежд в разговорах с Сергеем и с Таней, наверное, клещи обид выдавили бы из Владимира согласие со словами Ерыкалы, но теперь эти клещи хотя и давили, но доставало сил сопротивляться им. Неожиданно Владимир сказал свои мечты вслух: - Убегу я в город и попрошу Сережку взять меня в ЧОН...
       - Туда не пустят! - категорически покрутил Ерыкала головой. - Сам же ты слышал свою аттестацию: "Буржуй, овчинку жуй!"
       Напоминание об этом, будто ножом, больно полоснуло по сердцу. Перед глазами встал позор пережитого, прыгали хороводом парни, в ушах снова зазвенели их истошные крики. Владимир ткнулся лицом в спинку обтянутого материей дивана и зарыдал.
       - Не реви, Володя, - жалостливо сказал Ерыкала, тронул плечо ладонью. - Я тебе один исход предложу. В потребилке счетовод нужен, а грамотных людей нету. Мог бы мой Митюшка, да народ лютует, что был он стражником при Деникине, у Кузи Денисова колодку пчел конфисковал. У тебя другое дело. Даже заслугу тебе, слышал я, приписывали, что в восемнадцатом году обрушил с ребятишками настил, показал, где отец зерно прятал. Это же, по понятиям большевиков, очень хорошо, если сын предает отца. А тут еще с Николаем Михайловичем Бухтеевым у меня связь наладилась: оберегает он меня, не трогают. Вот и могу попросить, чтобы тебя в кооперацию счетоводом. Бухтеев там почти главный... Да ты не реви, говорю тебе от сердца. От грозы надо прятаться, куда есть возможность. Что ж, счетоводом неплохо: залезешь во внутрь грозы и точи ее, как шашель точит бревна, все дырочкой и дырочкой, а удары не по тебе придутся, по верхним...
       - Да что ты пристал?! - повернул Владимир заплаканное лицо к Ерыкале. - Сердце мне своими мыслями пилишь, как палач деревянной пилой. Надоело слушать...
       - Уйду, если надоел, - примирительно сказал Ерыкала, вставая и берясь за шапку. - Кланяйся Леониду Поликарповичу, да пусть ко мне зайдет по серьезному делу...
       - Сам кланяйся, я не передатчик! - Владимир смахнул кистью руки слезы с глаз, посмотрел на Ерыкалу дико, исподлобья.
       - Зол ты, ну и зо-о-ол! - бормотал Ерыкала, захлопывая за собою дверь. На выгоне, шагая медленно, размышлял: "Вот поэтому и ослабели мы, что наше сословие раскалывается на куски. Власть по голове бьет нашего брата, а мы все норовим в товарищи. Тьфу ты, непонятность какая! Клятвы наши и традиции слабее традиций библейских, в этом слабость духа и силы нашей перед антихристами. А еще, когда читал "Книгу судей израилевых", удивлялся речению о делах былых: "Иеффай Галаадитянин был человек храбрый. Он был сын блудницы... и жил он в земле ТОВ, а ходили с ним праздные люди. И сошел на Иеффая дух господен... и дал Иеффай обет Господу и сказал: если ты предашь Аммонитян в руки мои, то, по возвращении моем с миром от Аммовитян, что выйдет из дома моего навстречу мне, будет господне, и вознесу его во всесожжение. Смирились Аммовитяне перед сынами израилевыми и пришел Иеффай в Массифу, в свой дом, и вот дочь его выходит навстречу ему с тимпанами и ликованием. Она была у него одна, и не было у него еще ни сына, ни дочери. Когда он увидел ее, разорвал одежду свою и сказал: ах, дочь моя! Ты сразила меня, ты в числе нарушителей покоя моего! Я отверз о тебе уста мои перед господом, и не могу возвратить их.
       Два месяца оплакивала она на горе девство свое, а потом отец совершил над нею обет свой, и она не познала мужа. И вошло в обычай у Израиля - четыре дня в году дочери Израиля ходят на гору восхвалять дочь Иеффая Галаадитянина..." - Да, я удивлялся речению этому, а теперь вот не удивляюсь: тысячелетиями сохраняют себя евреи против всяких натисков, так как твердо придерживаются обычаев праотцев своих, а мы все забыли, потому и ослабели пред антихристами, заржавели от тумана дыхания и готовы, как вот этот Володька, убежать из своей кожи в чужую шкуру. Сами тому поучаем в надежде на спасение свое, а о том не думаем, не зашьют ли нас в этой шкуре навсегда, навеки веков? Господи, вразуми! Такое творится на свете, что и понять трудно, согласиться невозможно..."
      
      
      
      
      

    53. ДЕЛО В ЖИЗНИ

      
       Леонид к Ерыкале не пришел. И тогда было придумано средство примануть мужиков: Ерыкала организовал у себя картежную игру. Играли в "подкидного дурака", в "очко", в "ведьму", в "пятилистку", а заодно распивали зеленый вонючий самогон. Это "зелье" доставлялось из хутора Алексеевки, прозванной в народе "Румынией" за его своеобразную бытовую и хозяйственную обособленность: дюжина двориков, отсудив у соседей "Весельевский особняк" десятин в триста и, организовав свой сельский совет под председательством бывшего лейб-гвардейского гусара, Пашки Юракова, и при секретаре Романе Борискове, зажила своей жизнью.
       Не знали там милиции, продотрядов и всякой другой помехи. Пекли пироги с капустой и свининой, разводили полные закуты кабанов, овец и телят, поили брагой коров и давали барду свиньям. Демократия была полная, чуть не родовая.
       - Дело еще в жизни заключается, - с завистью говаривал Ерыкала картежникам, когда заводили разговор о "Румынии" и ее вольготности, о гнете и притеснениях в Лукерьевке. - От самых корней дело в жизни происходит. Еще при хане Батые баскаки заложили гнет на наших прадедов. Потом Петр Великий расселил здесь своих солдат. Так всю жизнь, исстари, от самого корня, лежит на Лукерьевке гнет и притеснение. "Румыния" - другое дело. Раньше ее звали Гриневкой, по барину. При царице Анне Ивановне попал этот хуторок (в нем было тогда всего три дворика) в крепость к Гриневу. Сам он не бывал в своих хуторах и селах, разбросанных по Руси, в Питере прохлаждался. Ну и бурмистра в такую даль тоже забыл прислать, так и осталась Гриневка без присмотру - на радость мужикам, которых издавна называли здесь цуканами. Есть еще цуканы покровские, так те совсем иные, не такие. И стали цуканы гриневские думать, как им совсем от барина избавиться. Боялись они, что он доберется и свои порядки установит, как уже в других деревнях и хуторах завел: работали крестьяне по двадцать часов в сутки, так что носы лупились от ветра и солнца, а спать ложились на скамье у стенки с высунутыми наружу через специальный прорез руками. Это для практичности: в холодную пору сам долго не проспишь, в теплую - барскому побудчику удобнее бежать по улице и хлестать плетью по высунутым рукам, лишь чуть-чуть забрезжит рассвет, чтобы на работу быстрее выходили. Если же кто дерзил, спал без высунутой наружу руки, того на конюшне драли плетью на "козе".
       Пока цуканы думали, Гринев проиграл их в карты другому барину, по фамилии Алексееву. А тот был ученый насчет удобрения земли. Приказал он мужикам с женами и детьми оправляться в поле, по расписанию десятин. Которые по малолетству, старости или болезни не могли ходить до ветру, тех на салазках возили в расписанные клетки по десятинам.
       Зимою-то мужики ворчали, а вот летом новая забота навалилась: урожай пшеницы невиданный получился, отдавать его жалко стало для барина. И снова начали цуканы думать, как бы это такое, за собою пшеницу оставить?
       Только придумали, вот тебе и барин приехал из Питера, науку свою смотреть.
       - Что же вы, мужички, голову повесили? - спрашивает, сам из кареты выглядывает, чтобы солнцем кожу на затылке и на лице не попортило. - Аль урожай не вышел?
       - Вышел урожай, да только вот беда, - застонали мужики общим голосом. - Уж и не знаем, как вам это сказать: зерна пропитались нашим духом до невыносимости...
       - Дать сюда на пробу! - потребовал барин, брови нахмурились, глаза стали сердитыми. Нырнул в карету и сидит там, ждет. Для безопасности поплескал одеколону в свой батистовый платок, нос платком обвязал. "Ну, думают мужики, пропало наше дело: поборет этот французский аромат, изничтожит все наши старания по напусканию русского духа". А все же побежали к пшенице, нашелушили зерен в горсти, по пути запустили туда злого духа через штаны. - Ну, давайте на пробу!
       Подбежали, высыпали зерна на пропитанный одеколоном барский платочек и замерли мужики в ожидании своей муки или, может, казни. Вдруг барин, едва успев нюхнуть, побледнел, закачался и упал затылком на подушки. Даже лошади захрапели от крепости духа. А когда барин очнулся, то отъехал с этого места на версту и закричал на прибежавших к нему мужиков:
       - Чтобы я этой пшеницы не видел, чтобы духу ее не было! Даже свиньям моим не давать, своих кормите, сами ешьте, подлецы, такую вонючую!
       Барин уехал, с той поры цуканы живут вольготно. Так что не от глупости счастье, а дело в жизни. Вот и у нас, будь мужики дружнее, не отобрали хлеб разные столичные полномочные. Помните, один полномочный отобрал у Галды напол с гречишной золой, собранной бабами для стирки белья. Думал он, что это как раз и есть гречишная мука для блинов. А другой полномочный согласился оставить нам проса на семена по восемь пудов на десятину, а? Опять же все дело в жизни: человек он городской, совершенно не знает, что двух пудов проса хватит обсеменить десятину.
       - Ничего не поделаешь, - возразил один из картежников. - У нас пролетарское, бедняцкое государство, учимся управлению...
       - Вот и уравняли, всякий интерес к жизни убили. Получается, как в Египте, при фараонах: семь тощих коров напали на семь тучных, съели их, а сами так и остались тощими. А почему? Да потому, что разверстки, налоги, поборы личный интерес у крестьянина убили, вот и тощает Россия. Оно ведь и в жизни разлад этим беспорядком вызван: моя Дарья Ларионовна насмерть разбилась, когда по лестнице спускалась в погреб за огурцами. Царствие ей небесное! Митюшка вот на курсы диаконов поехал обретать себе хлеб. Шурка от тифа умер, царствие ему небесное. Катюшка с коммунарами на вечеринках песни поет, прыгает. Даже старославянские песни вспоминают на вечеринках: "А я просо сеяла, сеяла". В "суседи" играют и без всякой совести целуются. Одна еще Манюка по несмышлености возраста дома сидит с моей матушкой, с Антоновной. А та совсем ослабела - растеряла зубы, оглохла, ослепла и умирает постепенно от тоски и отсутствия жидкой пищи. Так вот оно дело в жизни: рассосалось мое славное и шумное семейство... Надо, склоняюсь я, воспротивиться и повернуть жизнь по-мужицки...
       Картежники сейчас же, чтобы не спорить с поившим их самогоном Ерыкалой, наливали еще по стаканчику, закуривали. В дыму и угаре сочувственно говорили:
       - Потерпи, Василь Игнатич, все это само собою перетрется и перемелится, мука будет...
       - Ох, чую, не мука, а мука будет народу русскому, - стонал Ерыкала и тоже пил самогон, играл в карты.
       Комната настолько пропахла самогоном и табаком, что даже отец Василий (присланный вместо Захара), которого прозвали "Долбленым" за сходство лицом с долбленной из липы балалайкой Гришки-Тере и "Деготником" - за торговлю дегтем-мазутом с добавлением глины, возразил против выставления гроба умершей Антоновны в этой комнате.
       - Душе человеческой такой смрад в рай дорогу загородит непролазно, - убеждал он Ерыкалу. - Ангелы божии не продыхнут и не войдут сюда взять душу, окруженную аггелами нечистыми и ликующими от смраду этого...
       Ерыкала согласился. Гроб с телом Антоновки поставили на стол в кухне, а к вечеру отпели под печальный перезвон колоколов. С той поры, прельщенный хлебосольством, отец Василий стал завсегдатаем Ерыкалы, вел с ним сочувственные беседы.
       - Меч поднявший, от меча гибнет, - возражал он против все более появлявшихся в разговоре планов Ерыкалы о восстании и убийствах коммунаров. - А пролезть в их нутро можно, как Иов во чреве кита. То за грех не посчитает господь. О себе скажу, взнес я в кооперацию "Надежда пахаря" натурой весь свой пай - полторы тысячи яиц куриных, полтораста утиных, сорок два гусиных. Это ведь сумма, с благословения божия! Сподобился, избрали меня в члены ревизионной комиссии для охраны паев. Выгода круглая: подаяния верующих сбываю через кооперацию, сам угнетаюсь разверстками и разными притеснениями. И тебе, Василий Игнатич, советую врастать в коммуну смиренно с ее странными причудами и прорехами. Голос получим, бог даст, наши люди партийные билеты приобретут, так оно и пойдет и пойдет. Друг дружке будем помогать, партийных поженим на наших дочках, на племянницах, похваливать будем их мудрость, приручим. А которые не приручатся, на тех записочку можно в Чрезвычайку, коллективно эдак, чтобы веры больше. Ведь наши коллективы пособерутся, поразмножатся, яко песок морской: на фронте и в окопах наши люди не гибнут, не растрачиваются, как правоверные коммунисты... Так оно и пойдет и пойдет, с божьей помощью, всех ленинцев поизведем изнутри, а карьеристы нам не опасны, пусть множатся...
       - Я и сам так думал, даже Володьку Сапожкова на это нацеливал, чтобы изнутри, - кивал Ерыкала головой. - Только вот убеждаюсь, что слишком это долго будет тянуться, жизнь кончится. А дело ведь в жизни. Какой смысл затевать такое, до чего не доживешь? Да и мужики, которые ко мне ходят и беседы ведут, жизнью недовольны, скорее топором ударят по комиссарам, чем полезут в живот Троянского коня. Да и то еще во внимание принять надо: Россия - не Троя, и слишком великого коня надо, чтобы напихать в его брюхо достаточно наших воинов для захвата власти изнутри. Мы уж лучше не будем мешать друг другу, будем идти разными путями к одной цели...
       - И то мудро, - перекрестился отец Василий. - Помяни, господи, царя Давида и всю кротость и мудрость его!
       В канун праздника, когда играть в карты считалось грехом, зашел к Ерыкале Галда. За выпивкой разговорились.
       - Совсем житья не стало от голодранцев, - жаловался Галда, уставившись в стол сердитыми черешневыми глазами и ероша черную округлую бороду. - Раньше хоть Ваську Чеботарева можно было прельстить самогоном или зеркалом. Я же ему такую трюму отдал, как у царя, с золотой рамой. А теперь перешел в школу, к Марье Матвевне, не разрешает она ему брать взятки. Баба вот, можно сказать, крохотная, один нос, а такого мужика под себя придавила каблуком...
       - Мда, - промычал Ерыкала. Бледноватое его лицо чуть порозовело от самогона, а глаза становились мутными. - Я все вижу, всю нашу поганую жизнь вижу. Ммда...
       - Но ты еще не знаешь о такой новости: в совете порешили отобрать у тебя корову и передать Ивану Каблукову...
       - Ивана Каблукова надо убивать! - хриповатым голосом сказал Ерыкала, наполнив снова стаканы самогоном. Выпили, закусывать не стали, а только мяли зубами языки, чтобы не хлынуло обратно. - Да, убивать...
       - Всю семью Каблукова надо убивать, - поддержал Галда. - Сережка в ЧОНе, Катерина Максимовна к баптистам перебросилась, Матрена снюхалась с Антоном Упрямовым, Танька похабные песни с ребятами распевает на улице: "Долой, долой раввинов, монахов и попов! На небо мы залезем, разгоним всех богов!" И этот с ними, Чернов Ванька. Обрядился, рябой черт, в свою хромовую тужурку и орет вместе с РКСМ... Но бить надо их не в одну руку, не осилишь...
       - Зачем в одну? - возразил Ерыкала. - У меня есть народ на примете. Синяев Гришка, например, согласен Чернова убрать... Я и сам убью кого-нибудь из управителей. Теперь народ лютует, надо начинать, чтобы по всей России...
       - Насчет всей России, Василий Игнатич, придется подождать, - перебил его Галда. - В Теплом Колодезе начали, пшик получился... Россия промолчала, хотя и там, где-то кипит. Давай мы убивать Каблуковых, Черновых, Чеботаревых, чтобы у середняка вызвать к этому вкус. А как начнется общая заваруха, тогда и можно всех коммунистов подряд бить и жечь. Письмо тут наши получили насчет Антонова и насчет Кронштадта: лютует народ. Но нам без середняка нельзя, в нем сила, как у библейского Самсона: тряхнет диктатуру с фундамента, до самых она верхов рухнет. Но во время, надо не спешить, чтобы не провалиться без времени...
       - Ладно, - согласился Ерыкала. - Понимаю. Раз дело в жизни, значит, жизнь и покажет стрелку времени для начала. А за упокой Чернова давай еще выпьем, ему упокой будет скоро...
       Через неделю Ивана Чернова нашли на горе неподалеку от школы всего изрубленного лопатой и с глиной во рту. Убийцы думали, что Чернов умер, задохнулся, а он жив.
       - Меня убивали Синяевы Григорий, Василий, Тимофей, Алис, Иван, - сообщил Чернов немедленно прискакавшему в Лукерьевку его закадычному другу, начальнику милиции Старикову. - Я притворился убитым, но слышал их разговор. На завтра они готовятся убить Ивана Каблукова со всей семьей, Василия Чеботарева вместе с Марией Матвеевной и еще кого-то, я не разобрал, потерял сознание.
       - Никого они больше не убьют, - зловеще сказал Евгений Стариков. Он начал ходить по комнате, не мешая врачам бинтовать Чернова и заливать йодом его раны. Высокий, статный блондин в песочного цвета щегольском пальто, в светлых лайковых перчатках и в отличных хромовых сапогах, в офицерской фуражке дореволюционных времен, Стариков выглядел аристократично. Да и лицо его, бледноватое, с мечтательными голубыми глазами и длинным римским носом, имело тонкие аристократические черты. Лишь в твердых линиях чисто выбритого подбородка и в чуть заметном дрожании тонких ноздрей обнаруживались незаурядная воля и в то же время склонность к вспыльчивым резким поступкам. - Корчагин, возьмите с собою весь отряд, арестуйте всех Синяевых и... в милицию, в Рогозцы!
       Через двадцать минут кавалькада милиционеров в форменных шапочках - низкий черный околыш, красная макушка с желтыми продольными кантами - промчалась с шумом и звоном по Лукерьевке. Окруженные ими, тряслись на повозках арестованные Синяевы.
       Это было в пятницу. А во вторник лукерьевцы узнали о смерти Григория Синяева в камере милиции при допросе. Василий и Тимофей вернулись домой, харкая кровью, Алис с Иваном меньше пострадали.
       Василий с Тимофеем вскоре умерли, унеся в могилу тайну своей связи с Ерыкалой, остальные не знали ее. Все дело в жизни.
      
      
      
      
      

    54. НОВАЯ ПОГОДА

      
       Секретарь Уездного Комитета РКСМ, Дурнев, присланный из Красной Армии, внешностью не производил сильного впечатления: невысокий, худощавый, в обмотках и ботинках с поехавшими на бок каблуками, в потертой шинели и в шлеме с кургузым шишаком, он больше походил на ротного вестового.
       Но такое впечатление кончилось на митинге молодежи, посвященном борьбе с бандами и улучшению политико-просветительной работы.
       - Новая погода, товарищи, дует нам в лицо, колкая погода, - говорил Дурнев с импровизированной трибуны на Нижней площади: - кулацкое вражье, эсеровщина оживает по всей стране и дает нам новый бой. Гранатами забросали на днях милицию, здание подожгли. В Горелом лесу, который до Брянских лесов тянется, обосновались банды Рыбчонка, Щукина, Чугунова. Огонь "антоновщины" горит в Тамбовской губернии, по приволжским просторам носятся кулацкие повстанцы Сапожкова под эсеровскими знаменами, на Урале и в Сибири кулацкие повстанцы разрушают железные дороги и уничтожают поезда с хлебом, чтобы голодом уморить пролетарские центры, на Украине бесчинствуют петлюровские банды из Польши, в Белоруссии жгут села отряды Булак-Балаховича; барон Маннергейм, адъютант бывшего царя Николая Второго, подымает контрреволюционный мятеж в Карелии, враги сумели посеять недовольство даже в рядах Красной Армии и Флота. В условиях такой новой погоды, товарищи, возможны любые авантюры внутренней и внешней контрреволюции. Она безжалостна и кровожадна. Японцы, например, в апреле предательски схватили во Владивостоке Сергея Лазо и передали его белогвардейцам, которые сожгли его в мае месяце в паровозной топке на станции Муравьево-Амурской. Враг готов сжечь каждого нас в паровозной топке. Недаром боярская Румыния посмела приютить на своей земле анархистские банды Гуляй-польского учителя Батьки Махно и бросает их в набеги по Украине.
       Но пусть враг не надеется на наше ротозейство, пусть не питает себе иллюзий: мы наносим ему сокрушительные удары, нанесем и удар смертельный. Старо-Оскольская, Тимская молодежь, все куряне уже бьются на всех фронтах против контрреволюции и будут биться до полного издыхания контрреволюционеров и разных банд. Вот получено письмо из Бухары от наших молодых железнодорожников, которые в составе Старо-Оскольского бронепоезда успешно громили контрреволюцию в Средней Азии. Разрешите прочитать, что пишет нам помощник машиниста бронепоезда Беликов Тихон, молодой железнодорожник нашего депо?
       - Про-о-осим, про-о-осим! - зашумели участники митинга, которым понравилось и то, что Дурнев так хорошо знает о событиях, и то, что смело и открыто говорит о них, не виляя и не замазывая истины. Он уже был теперь в глазах молодежи не ротным вестовым, а политическим вожаком большого масштаба. От него следовало послушать побольше, чтобы потом действовать увереннее и надежнее. - Про-о-осим!
       Дурнев разгладил на ладони смятое в кармане письмо, начал читать притихшим людям:
       "... В марте мы прибыли с бронепоездом в район Ташкента, в Республику Туркестанскую. Тут наш бронепоезд другим номером обозначили, теперь он считается не четырнадцатым, а двадцать восьмым, вроде как удвоено число.
       До августа приходилось много раз быть в сражениях, но главное дело откладывалось, а оно заключалось в походе на Бухару. Вы сами знаете из газет, что в январе 1918 года народ Бухары был подавлен эмиром и англичанами. Но он гневался и готовился к новой борьбе почти три года... В августе сего, двадцатого, года бронепоезд наш вышел по тревоге на станцию Каган (Это далеко от Ташкента, верст шестьсот).
       В Каганском народном доме собрали всех командиров, приехал Михаил Васильевич Фрунзе. Очень близко пришлось мне его поглядеть в лицо. Ему лет тридцать пять. В белой гимнастерке, короткие густые волосы зачесаны назад, усы храбрые, а глаза так все и пронизывают, будто пулеметы. Лицо сходственное, рабочее будто бы, тоже и на интеллигента смахивает. А как начал говорить, тут все мы замерли: очень у него голос повелительный, нельзя его не слушать или ослушаться. И вот товарищ Фрунзе рассказал, что в Бухаре народ опять восстал против эмира бухарского, нашей помощи просит. Тут же нам отдал товарищ Фрунзе приказ о наступлении на Бухару.
       От Кагана к Бухаре идет ветка железной дороги, верст двенадцать длиною. Кругом пески, ни деревца. Старо-Оскольскому бронепоезду приказали поддерживать наступление пехоты и конницы на Бухару вдоль этой ветки.
       Часов в шесть утра приблизились мы к городу. Он обнесен стеной с башнями. Улицы в городе узкие, двум арбам разъехаться негде. Возвышается дворец эмира. Ударили мы из орудий, пыль поднялась над стенами. В "Башню смерти", в которой эмир содержал арестованных коммунистов и вождей восставшей бедноты, мы запустили сорок восемь снарядов. Она теперь еле держится, для музейности оставили. Заключенные в подземелье от нашего огня сидели, теперь освобождены и стражу всю они с собою нам выдали.
       Наш бронепоезд продвинулся на вокзал за крепостной стеной, так что главный город остался справа. Потом мы пошли на штурм, ворвались в Бухару. Эмир бежал с англичанами, говорят, в Афганистан, а мы во дворец эмира заходили и застали там сорок жен эмира в его гареме, его мать и двух братьев. Никого из них не тронули, был такой приказ Фрунзе.
       Подивовались мы на роскошество эмирское и на золотого барана, который стоит во дворце справа от входа. Стоит баран на золотой горе и надпись там имеется. Я ее запомнил: "Эмиру Бухарскому от царя Николая Второго" Вот они, оказывается на глаза, все вампиры золотом были связаны и дружно против народа стояли. Бить их надо, где бы они ни попались.
       Пишу вам это письмо перед самым нашим отъездом в Фергану, в район Коканда. Это далеко от Бухары, верст пятьсот с лишним на северо-восток. Там басмачи свирепствуют, по-нашему, бандиты кулацкого пошиба. Мы их неминуемо всех уничтожим. Я потом напишу, когда победим. А теперь от вас жду письма. Пишите, как старооскольские, тимские, курские члены РКСМ уничтожают банды на своей земле. Нам об этом знать очень интересно. А еще сообщаю: мы в Средней Азии не только воюем, но и политпросветительскую работу проводим - читаем населению газеты, спектакли ставим, и красные уголки организуем, и вечера проводим своими силами, чтобы просвещать людей и веру в Советскую власть закреплять в их сердце. Пишите по адресу: Ташкент, бронепоезд  28, ячейке РКСМ. Ваш Тихон Беликов".
       - Так что же мы, товарищи, ответим Тихону Беликову, чем похвастаемся? - гневно спросил Дурнев у стеснившихся у трибуны молодежи и пожилых людей. - Там, на просторах Туркестана, старооскольские члены РКСМ и коммунисты справляются с эмиром бухарским и бьют басмачей, а у нас кулаки и подкулачники убивают председателя Лукерьевского Совета, Чернова. Там, в глухих уголках средневековья Тихон Беликов и другие члены РКСМ зажигают огни культуры, а мы ослабили политпросветскую работу, молодежи негде вечерами проводить время, на заводах запустение работы с молодежью. Правильно я говорю?
       - Правильно, - подтвердила Катя Помельникова, невысокая девушка из слободы Казацкой. - Я возглавляю работу Укома среди женской молодежи, среди девушек, и признаюсь, слабо у нас с культпросветмероприятиями...
       - Средств не имеется на оборудование! - раздалось несколько голосов.
       - А это, товарищи, правильно, что мы не имеем средств и сил для отпора бандитам и для проведения культурно-просветительной работы в массах? - спросил Дурнев. Смял в руках шлем, туда и сюда крутил стриженой головой, негодуя и желая, чтобы сами массы ответили на этот вопрос.
       - У нас есть силы, средства можем разыскать, - петушком подбежал к трибуне и узрился на Дурнева Ваня Прудцких, рассыльный Укома. Он царапнул ногтем свой припухший нос, покосился по сторонам, выискивая товарищей, с которыми уже разговаривал не раз и намечал планы. Увидев, замахал им руками, чтобы шли к трибуне поближе, а сам, пока его не прервали, продолжал говорить: - у нас есть целая гвардия товарищей. Вот они к трибуне подходят. Мы уже договорились ленинские комнаты на предприятиях своими силами оборудовать, футбольную команду создадим, "Синюю блузу" и "Красную рубаху" восстановим, Пролетклуб оживим. А средства достанем, на субботниках заработаем. Сашка Янковский, правду я говорю, так мы договаривались?
       - Верно, - подтвердил Янковский. - Мы уже завтра проводим субботник на Сотниковской мельнице. Участвует ячейка РКСМ мукомольной промышленности имени Карла Маркса и другие. Паршин Андрей обещал привести человек десять, кочегар мельницы пятнадцатой, Анатолий Мирошников восемь человек навербовал для субботника, слесарь Степа Сбитнев одиннадцать своих товарищей приведет на субботник...
       - И мы все будем участвовать в субботнике, - закричали подвинувшиеся к трибуне Миша Трофимов, машинист мельницы Алеша Филиппов, вальцовщик Паша Абакумов...
       - Я даю справку, - перебивая других, закричал краснолицый бондарь Паршин Андрей. - Не одиннадцать и не десять человек, а семнадцать приведу на субботник. Мы тут сейчас уточнили желание людей. Так что имейте в виду...
       - Дайте-ка мне слово, - подступил к трибуне рабочий маслозавода Лихушина. Борода с проседью, спина согбенна, пиджак блестел от промаслин. - Моя фамилия Филонов, жаровщиком на маслозаводе лет двадцать, если не больше, работаю. Конечно, я не РКСМ, староват, в партию вступаю. А зло меня взяло, что от маслозавода голоса тут, на митинге, не услышал. Так заявляю вот от себя и от своих товарищей: мы тоже на субботник выйдем, только работы давайте побольше. Все средства пусть идут на культурность и чтобы у нас ленинская комната имелась, красный уголок с газетами и со всякими книгами. Но этого мало, товарищи. Я это хочу о бандах сказать. Прошу меня первого записать в отряд по борьбе с бандитами, душа из них вон! Не можем мы допускать, чтобы всякая мерзость нам пачкала и мешала к социализму двигаться. Ну, запишите, прошу!
       На трибуне в это время появился командир роты ЧОН, Платонов Дмитрий. Они пошептались о чем-то с секретарем Укома РКСМ, потом Платонов взял слово.
       - Товарищи, - сказал он, - нужно одобрить предложение рабочего-жаровщика товарища Филонова. - Мы создадим такой отряд для борьбы с бандитизмом. И пусть будет товарищ Филонов его первым бойцом. Мы торжественно вручаем товарищу Филонову револьвер в знак крепкой связи между Красной Армией, вооруженными коммунарами и рабочим классом. Вот, разрешите, товарищи, вручить боевое и почетное оружие первому бойцу отряда по борьбе с бандитизмом, - Платонов сошел с трибуны, обнял Филонова и вручил ему "наган". - От имени 204 роты ЧОН, вручаю вам, товарищ Филонов, и прошу сделать призыв с трибуны, чтобы молодежь следовала вашему бесстрашному примеру...
       Растроганный Филонов взошел на трибуну, постоял немного, потом выговорил несколько слов:
       - На борьбу с бандитами, молодежь!
       Гром аплодисментов, крики "ура" были ответом. Филонова понесли на руках. Через несколько минут молодежь заполнила своими фамилиями целый список рожденного на митинге отряда "Смерть бандам".
       - Мы предлагаем командиром отряда назначить Федора Василича Сорокина! - крикнул Лешка Зубков, сын сторожихи Уисполкома, смугловатый длиннолицый парень. - Он уже принимал участие в подавлении эсеров в Теплом Колодезе, смелый парень...
       - Пройде-е-ет! - закричали одни.
       - Пусть пока-а-ажется! - шумели другие. - На вид он какой, покажите...
       На трибуну вышел худой рыжий парень с конопатым лицом, среднего роста, но весь тугой, будто железный.
       - Хоро-о-ош, знаем! - загремело, зашумело молодежное море. - Спортсмен, подковы разгибает, нам такой нужен, чтобы бандиты почувствовали новую погоду...
       ...Через несколько дней в отряд прислали из Курска Яшу Семенова, а через две недели в уездной газете была напечатана статья "О подвигах членов РКСМ". Алексей Зубков писал: "Сделаны первые шаги по восстановлению мукомольной и маслобойной промышленности. Молодежь дружно вышла на субботник: очищены дворы промышленных предприятий, проведен ремонт оборудования, созданы ленинские комнаты. По всему уезду развернулась работа по оживлению культпросветских уголков, готовятся к постанове любительские спектакли. В пролетклубе создана секция безбожников, начато чтение антирелигиозных бесед и готовится диспут на тему "Был ли Христос, существовало ли Рождество и Воскресение Иисуса?" Работают над этой темой Олещук и Астанин.
       Константин Демин готовит первое после перерыва выступление живой газеты "Синяя блуза". Постановка номеров будет осуществляться под девизом:
       "Мы, синеблузники, веселый народ.
       Нас никакая грусть не берет!"
       Имеются первые успехи в борьбе с бандитизмом. Отряд уже насчитывает тридцать пять человек, полностью вооружен и зарегистрирован Губвоенкоматом под рубрикой "Отряд местного значения по борьбе с дезертирством и бандитизмом".
       Сборы проходят на площадке всеобуча, в нижнем этаже бывшего дома купца Лихушина на углу Курской и Михайловской улиц.
       Совершено уже несколько боевых операций, в которых отличились многие члены РКСМ. В засаде на куньевской мельнице Кулюпанова Трофимов Михаил, гуменский маляр Никита Марандыкин и Федя Петров смело вступили в бой с бандой поджигателей: один бандит убит, три захвачены и доставлены в город. Они оказались дезертирами, членами банды известного Епишки. В настоящее время банда Епишки, гнездившаяся в районе Горняшки, ликвидирована вместе со сворой собак, с помощью которых бандиты нападали на прохожих при ограблении. Дятлов Сергей пристрелил Епишку на месте преступления.
       Пресечена преступная деятельность Барзакова из Стрелецкой слободы. В поимке его участвовала группа членов РКСМ под руководством Сорокина Федора. Барзаков, убив мать и оснастив ударными механизмами дверь избы, сам незаметно бежал через окно, когда хату уже окружили чоновцы и члены отряда по борьбе с бандитизмом.
       Сорокин бросился в хату первым, гиря ударила его по голове и снесла кожу со лба. Но он не бросил преследовать бандита. Барзакова нагнали в районе станции Набокино и арестовали.
       Эту заметку из газеты желательно бы послать команде Старо-Оскольского бронепоезда в качестве ответа на письмо товарища Беликова, обсужденное на молодежном митинге".
       В Старом Осколе, даже во всей губернии мало кто знал, что начался первого марта кронштадтский мятеж под руководством военспецов, генерала Козловского, меньшевиков и эсеров Веселовского, Сыромятникова, Белорусова. "За советы, но без коммунистов!", "Долой продразверстку!", "Да здравствует демократия!" - вот были девизы мятежников, которым немедленно пришли на помощь капиталисты всех стран и американский "Красный крест".
       Из Курска были двинуты войска на эстоно-латвийскую границу. Во главе батальона тысячного состава был поставлен старо-оскольский член РКСМ Василий Петрович Кандауров.
       Батальон прибыл на место в день подавления мятежа в Кронштадте, был разведен по ротам и размещен в городе Острове. Для Кандаурова этот день был еще памятен тем, что ему была в 4-м отдельном батальоне ВЧК выдана зарплата совзнаками в сумме двух тысяч рублей, за которые он купил три с половиной пирожка на базаре и съел их в один присест, после чего получил предписание и отправился для дальнейшего прохождения службы в 500-й Пресненский полк в местечке Грузино, в двенадцати верстах от железнодорожной станции Чудово. Так складывалась его новая погода.
       Нелегко было в эти времена большевикам. Хотя и решение Восьмого съезда партии еще в марте 1919 года о союзе с середняком острым мечом разрубило тот социально-политический аккумулятор, в котором сохранялся большой запас энергии колебаний середняка, но новая погода наступила не сразу. Особенно мешала этому заносчивость многих комиссаров и уполномоченных, мешала неудовлетворительная, зачастую вредная, пропаганда.
       - Пусть середняки не задирают нос, будто большевики преклонились перед ними, - начал свою речь уполномоченный Укома партии Вербицкий, отбросив назад гриву своих рыжевато-смуглых волос и потянувшись от судороги в его хромой ноге. Он так всегда делал, когда начиналась судорога, но крестьянам села Терехово показалось, что он зевает и потягивается лишь с целью подчеркнуть свое к ним пренебрежение, почему и злобный шепот пронесся по толпе. Этого не заметил самовлюбленный Вербицкий. Он продолжал в том же неправильном тоне: - Мы стоим за соглашение с середняком, то есть не возражаем, если середняк добросовестно выполнит наши планы-задания по продовольственной разверстке. Но нам не нужен такой прочный союз с середняком, какой мы уже заключили с беднотой. Середняк - есть элемент двудушный, его надо подержать в стороне, чтобы он не загораживал бедноте столбовую дорогу к социализму...
       - Вот и пусть так, долой середняков! - зашумели мужики с тереховской окраины Пугинки. - Туда им дорога, в болото...
       - Погодите! - гаркнул высокий сутулый человек, Тихон Десятниченко. Жил он на Песчанке, с богатеями. Гроза-а-а. Дом на кирпичном фундаменте. Крыша железная, красная. Драконы раскрылились на водосточных трубах, железные цветы на дымаре, зонт, чтобы дождь и снег в трубу не заскакивал. Кругом хозяйственность: в комнатах киоты с иконами, в круглом рубленом дворе скота полно, в омшаннике ульи. Мастер лавировать, даже комбедовцы не сумели его распотрошить. Лицо веселое, будто самогону выпил, раскраснелось.
       - Чего тебе? - спросил Вербицкий, покосился на Тихона недовольно.
       - А я слово к середнякам имею, вот к ним, - он кивнул направо, где стояли бородачи в зипунах, подпоясанные веревочными путами. Узлы в кулак величиной. - С пугинцами мне говорить не о чем, они только и знают, что наши излишки учитывают. Так этим увлеклись, что и зипунов себе не справили, в бабьих кофтах ходят и в коротких пиджаках, чтобы бегать им полы не мешали. Ха-ха-ха-ха! Зима-то холодная вышла, бьет морозом под штаны, тихо не пойдешь, если и корна худая, зашибает ветром. Зато спесивы. От власти в своих руках раздулись, как индюки в сердцах. Да и как не зазнаться, если докладчик им оставил столбовую дорогу, а середняка записал в двудушники и в сторонку. Поглядите, старики, для вразумительности через окно. Там ясно на местности, что с песочка немного в сторону подашься, прямо в овраг с водою и грязью. Благодарите товарища Вербицкого, радостью он нас до краев употчевал...
       - Ты к кулакам отписан, не лезь в середняки! - Вербицкий постучал костыликом о пол.
       - Вот же и я об этом говорю, - не взглянув на Вербицкого, продолжал Десятниченко. - Докладчик нам советует не грязнить себя середняцким двоедушным званием, а устремиться в бедноту: лошадок перевести и коровок, амбары пожечь и с домов крышу поснять, чтобы насквозь промокало, как у некоторых на "столбовой дороге" к социализму. Тогда у всех душа будет с одним окном, власть нам поклонится, даже руку пожмет и скажет: "Двигайтесь беспрепятственно по столбовой дороге". Только вот неизвестно, куда думает нас докладчик двинуть без провиянту, и чем он думает власть кормить, воздухом или водою? Он заставляет нас нести золотые яички, платить продразверстку, а потом отойти в сторонку и пропускать кого-то на "столбовую дорогу", не имея себе никакого личного интереса...
       - Вас надо арестовать за антисоветскую речь! - воскликнул Вербицкий, но на него сейчас же зашумели мужики:
       - Не мешай, полномочный. Не у себя в доме сидишь, не на свою жену-бабу кричишь... Давай, Тихон, продолжай!
       - Яички, выходит, для власти и двудушный середняк может нести, как и нес их для курского губернатора, Богговута, а дороги середняку все равно нету. Помните, старики, до революции ехал губернатор как раз вот по дороге между Песчанкой и Пугинкой, в Бочаровку мчался. А тут ему навстречу наши середняки. На повозках вели сено. Губернатор заставил мужиков подержаться стороны, сам на фаэтоне запылил по центру дороги. Вот и четыре воза с сеном из шести опрокинулись в канаву. Помните эту оказию?
       - Помним, сами ходили возы подымать...
       - Вот же и я об этом говорю. И докладчик к тому клонит, чтобы весь середняцкий класс опрокинуть... Иные тут рады такому исходу, иным это ножом по горлу. Что же прикажете делать, старики?
       - Ясно что, вот так! - кто-то закричал раздраженно, дико, с разбегу двинул стол и придавил им докладчика к лавке. Сейчас же другие начали пырять докладчика через стол палками в грудь. Он вцепился за них, тогда его ударили костылями. Глаза Вербицкого совсем вытаращились, широкое лицо побледнело.
       - Выручайте, товарищи! - прохрипел он. - Кулаки убивают...
       Десятка три мужиков бросились на выручку. Началась драка.
       .............................................................................................
       Расследование затянулось до середины марта. Следствие сбилось с толку и написало глупость: "Сход в Терехово был сорван из-за тесноты помещения. Вследствие чего ножки стола скользнули и помяли уполномоченного..."
       Но в уездной газете напечатали статью "Происки классового врага" с живым описанием тереховских событий. В заключительной части статьи автор требовал "ударить по обнаглевшему врагу и пресечь подобные попытки..."
       Была снова запущена в ход следственная машина, но... она внезапно застопорилась: десятый съезд партии, 300 делегатов которого разговаривали с кронштадтскими мятежниками языком оружия, принял решение перейти к новой экономической политике и заменить продразверстку продналогом.
       Середняк на деле перестал быть нейтральным, повернулся лицом к Советской власти, а карьеристы, выцарапавшие себе билеты у партии для кормления себя за их счет, потеряли возможность противопоставлять понятия: "соглашение со средним крестьянством" и "прочный союз со средним крестьянством". А ведь это противопоставление, по признанию самих крестьян, обижало их до самой кости...
       А тут еще оживлялась и оживлялась культпросветская деятельность, завоевавшая душу середняка на сторону Советской власти и отрывавшая от кулаков даже самых темных и настороженных крестьян.
       В Лукерьевке (Становых Лесках Тимского уезда) открылся пункт ликвидации неграмотности. Вечерами собирались в школу люди всех возрастов. С серьезными лицами, освещенными трепетным пламенем нескольких каганцов, пристроенных на специальных консоликах у боковых стен, люди слушали объяснение учительницы, учились читать по красочному плакату, тянули нараспев: "Мы-ы-и не-е-е ра-а-абы-ы-и-и! Ра-а-абы-ы-и-и не-е-е мы-ы-ы-и-и..."
       В перерывах любили послушать стихи, пели Демьяновскую "Как родная меня мать провожала".
       Матрена тоже посещала ликпункт, так как в жизни ей пришлось учиться в школе лишь одну зиму, потом ее посадили на донце за пряхой, заставили прясть нити.
       - Кто еще желает продекламировать? - спросила учительница. Она подняла каганец над головой, посветила и увидела поднятую руку Матрены. "А вдруг и эта продекламирует, как вчера попросилась Тихониха, жена Упрямова Антона? - подумала со страхом. - Та ведь вышла и начала читать "Отче наш, иже ..." Узнают про такой конфуз в нарообразе, пропасть придется. Но и желание убить нельзя. А, ладно, пусть декламирует, что знает, для развития языка". И сказала решительно: - Проходите, Матрена, к столу, чтобы всем было слышнее.
       В расстегнутой голубой кофте с широко разошедшимися на груди бортами, в серой полушалке, сдвинутой на затылок и обнажившей уши Матрены с серебряными дутыми серьгами и желтыми слезками янтарных подвесок, женщина величественно проплыла к столу. Подошвы валенок чуть слышно шлепали. В рядах зашептались, потом затихли.
       "Полна страданий наших чаша", - начала Матрена неверным голосом, но с чувством декламацию одного из ранних стихотворений Демьяна Бедного. Смутилась и забыла, как надо дальше. Учительница заметила во взгляде ее серых глаз просьбу о помощи, шепнула:
       - Слились в одно и кровь и пот...
       Матрена вздохнула, оживленно погладила ладонью свой высокий лоб, пальцем подала за ухо светло-русые волосы, продолжила уверенно:
       "... Но не угасла сила наша:
       Она растет, она растет!"
       Кошмарный сон - былые беды,
       В лучах зари - грядущий бой,
       Бойцы в предчувствии победы
       Кипят отвагой молодой..."
       Закончив декламацию, Матрена убежала на свое место, спрятала голову в колени. От рукоплесканий и одобрений слушателей ее охватил трепет, как и охватывал в шестнадцать лет, хотя теперь шел ей тридцать третий.
       Выступали потом и другие с декламациями и рассказами, но наибольший шум наделал Антон Упрямов.
       Задетый за живое успехом Матрены, он вдруг протопал к столу и сказал смирным голосом, ероша пальцами черные кудрявые волосы:
       - Можно мне, это самое, стишок рассказать?
       - Да, можно.
       Антон подбоченился, топнул ногой и громко крикнул:
      
       - Прачка! - Потом, махая обеими руками, будто держал в них невидимую другим дирижерскую палочку, и притоптывая ногой, продолжал баском:
       "Моет прачка,
       Брызжет мыло,
       Брызги пенные летят:
       Нет тоски, что раньше было,
       Весел взгляд!"
       Вспомнив, что один приезжий артист кланялся в школе, когда ему аплодировали за песни, Антон тоже начал кланяться. Делал он это столь неуклюже и смешно, что люди буквально покатывались от смеха и аплодировали неистово. Антон помнил, что он декламировал, стоя рядом с табуреткой, даже ощущал ее коленом ноги. Но в волнении он незаметно уклонился в сторону, а заодно почувствовал усталость и хотел сесть. Сам того не ожидая, полетел мимо табуретки вверх ногами в солдатских сапогах.
       Матрена вскрикнула с испугом в голосе, все остальные зааплодировали. Антон во всем этом шуме понял лишь вскрик Матрены. "Испугалась, - подумал он. - Значит, вправду меня любит она". В долю секунды Антон, оценив выкрик Матрены и то, что ей неприятно его падение, решил исправить оплошность и придать ей другой, преднамеренный вид. Он озорно засмеялся:
       - Ха-ха-ха! Если желаете, я вам покажу и не такие номера. В Курске приходилось видеть одного артиста-клоуна. Он вот так делал, - Антон быстро опрокинул табуретку на бок и мгновенно встал на ней вверх ногами. Снова раздался грохот аплодисментов. Аплодировала и Матрена. Она теперь знала, что Антон постарался для нее...
       Читки, беседы, занятия в ликбезе, плакаты, газета "Беднота" с ее доходчивыми статьями, участившиеся спектакли на школьных подмостках, более мягкие и душевные речи уполномоченных перед крестьянскими сходками, надежда на уничтожение надоевшей всем продовольственной разверстки и на предоставление людям большей духовной и хозяйственной свободы - все это было той новой погодой в душе людей, без учета которой нельзя было ни жить, ни двигаться вперед. Над Россией занялась Новая погода.
      
      
      
      

    55. СКОРПИОН

      
       Возвращаясь вечером от Федора Галды, Ерыкала заметил группу вышедших из школы мужиков. Продолжая начатый спор, они громко разговаривали.
       - О Ерыкале скажу, - басил хриповатый голос, по которому Василий Игнатьевич узнал местного печника, Дворянчикова Ефима. - Буржуй он по всем фундаментам и по дымоходу, а мы к нему в друзья лезли, картишками баловались, разговоры слушали...
       - И слушали, чего же отказываться? - бубнил глуховатый голос. "Это Махрин Яков, - определил Ерыкала, спрятавшись за угол. - Интересно, что будет говорить этот лукерьевский курощуп? Человек он растяжимый: при Деникине замещал старосту, теперь замещает председателя, меня поддерживал, вместе "косик" за шляхом скрытно от общества обсеменяли. Что же он теперь запоет?" - Не только слушали, но и сами подтверждали, что от разверстки дыхнуть стало невозможно, а теперь вину на Ерыкалу взваливаем...
       - Почему теперь, черт ее забери? - картавя и горячась, возразил Мишка Шульгин, крикун и матершинник, любитель выпить и набить морду за полведра водки. В горячую пору поветрия, записался он в семнадцатом году в партию со всей семьей, а в девятнадцатом привели его белые в штаб в доме Ерыкалы, спустили штаны и хотели дать шомполов. Но тут вмешался Ерыкала и расписал Букрееву столярно-плотницкие качества Шульгина, его набожность и склонность к властям законным. Сам Шульгин перекрестился на Букреева, как на икону, подтверждая слова Ерыкалы. Остался поэтому небитым, благодарил Ерыкалу. Но ведь сделанные услуги, говорят, мало стоят. - Почему теперь, черт ее побери? Мы и тогда не любили Ерыкалу, а ходили к нему картежничать и пьянствовать, потому что податься было середняку некуда, придавляли нас власти очень скрутно. Теперь вот обиду партия снизила, мы и по другому к Ерыкале, спиной к нему повернемся...
       В ответ на это крестьяне заговорили хором, так что ничего нельзя было понять в хаосе голосов, выкриков, междометий. Потом выделился кашель столяра, которого все звали "Тырцем", так как он не выговаривал "Кирпич-сырец", а говорил: "Кирпич-Тырец". Такой кашель бывал на селе только у него одного с тех пор, как на лесопильном заводе Дьякова в Старом Осколе распороло ему перед революцией живот пилой. Откашлявшись, он сказал придыхающим голосом:
       - Лютость у нас получилась оттого, что разговаривать с нами начали власти и уполномоченные, как барин с батраком, а жаловаться никуда невозможно: опять же бумагу вертают в руки, на кого жалуешься, он же тебе и припарку оказывает. А Ерыкала очень хитрый. Ему наша обидчивость по душе. Сам он не помогал нам жить лучше и не думал, чтобы помочь, а подтравливал ловко. Про себя скажу: так обозлился, что мог самой высшей власти голову молотком прошибить. Ну а теперь власть с нами стала мягче, уже и не охота ее обижать, власть Советскую. А Ерыкалу, как и всех кулаков, правильно разъяснила учительница в беседе, надо душить до последней кнопки...
       Став в кружок возле Тырца, мужики слушали его со вниманием. Притаившись за углом, слушал мужиков Ерыкала, как никогда в жизни не слушал кого-либо с таким вниманием: здесь была сила, на которую он возлагал большие надежды, но десятый съезд партии отнял у него эту силу.
       "Надолго большевики удержатся, - с болью и злостью думал Ерыкала. - Навсегда, возможно, удержатся, если не выродятся в народных мучителей. Кажется, прав Галда, что надо проникать в кооперации, в счетоводы, в партию, в Советы, в социальное обеспечение, в милицию, в суды и прокуратуры, во все органы, где можно обижать народ и злить. В этом единственная надежда: если не обозлим народ от имени большевиков и Советской власти, никогда не вызовем восстания и не свергнем диктатуру большевиков. Надо молиться на всякого коммуниста, который обижает народ. Это есть наш лучший помощник, надо его восхвалять..."
       Под лаптями мужиков хрустела мартовская изморозь. Ветер рвал от цигарок золотые искорки, мелькавшие в темноте. Горьковатый дымок махорки пахнул Ерыкале в лицо. Невольно кашлянул и страшно испугался при мысли, что мужики могут обнаружить. Но они были сильно возбуждены, ничего не услышали и не заметили.
       - Пойдемте к Ерыкале! - предложил Шульгин. - Придушим, и хватит ему поганить воздух...
       - Пошли, - поддержали остальные. - Убивать, может, не будем, а ребра посчитаем...
       ...Ерыкала домой не пошел, вернулся к Галде.
       До полночи беседовали о подслушанном разговоре мужиков и единодушно решили:
       - Для народа тот батька, кто ласков и при ком жить хорошо, иначе пошел к черту, как ты ни звучи красиво...
       - Вот и Ленин такую истину партии вразумил, спас ее от поражения, - заметил Галда, достал номер газеты и начал читать доклад и заключительное слово Ленина о замене продразверстки натуральным налогом, тут же комментировал: - Положение крестьянства тяжелое и даже острое, усилилось колебание от пролетариата к буржуазии... Ага-а, съежились! Куда делась наглость и спесь комиссарская?! Ленин-то вот что говорит: задача удовлетворить среднее крестьянство должна быть разрешена... нужна известная свобода для частного мелкого хозяина, свобода оборота и торговли... Значит, как признается Ленин, надо назад к капитализму. Не того надо бояться, что мелкий капитал вырастет, а того, что голод привел народ к отчаянию, и обессиленный пролетариат не справится с крестьянами... Ага-а-а, назад пятками двинулись...
       - Они то двинулись, а мы упустили момент для удара, - хмуро возразил Ерыкала. - Сволочи мы, а не организаторы, за свою шкуру боялись...
       - Нет, нет, ты дальше послушай, - продолжал Галда шелестеть "Беднотой". - Большевики даже свой собственный аппарат и свою монополию в зубы кулаком двинули. Так и говорят к нашему сведению, что государственная монополия не является наилучшим средством построения социализма и что закостеневший наркомпродовский и вообще советский нынешний аппарат превратился в помеху, вызвал борьбу и стал служить не социализму, а Деникину и Колчаку! Поняли, сукины сыны, что советский аппарат больше всего обозляет народ своей волокитой и бюрократизмом.
       - Не поняли, а испугались виселицы, замаячившей у них перед глазами, - снова прервал Ерыкала. - Как вот только удастся им народ успокоить, опять за свое возьмутся...
       - Да ведь нам это на пользу, пусть берутся, - сказал Федор Галда. - Мы им понапихаем в аппарат разных кулацких дочек, вроде Дуськи Пивновой или Варьки Алентьевой, разных сынков кулацких, вроде Сашки Коблова или Леньки Жуковского, Славки Шерстакова и эта армия народ сумеет обозлить еще больше, чем раньше было. Нам вот только бы не прозевать момента, народу объяснить о его силе, чтобы тряхнул своими могучими плечами...
       - Тряхнет он, жди, - обидчиво произнес Ерыкала. - Мне вот боязно в свою собственную квартиру идти. А почему? Да потому, что боюсь: тряхнет народ своими могучими плечами, а из меня душа выскочит...
       Часа в два ночи Ерыкала собрался уходить. И сколько его не упрашивал Галда остаться до утра, не согласился.
       На улице был молочный туман, морозило. Занятый своими думами, Ерыкала отдался воле ног. Он не заметил, как дошел до моста через речку Плоту. Лишь почувствовал под рукою брусок перилы, тревожно подумал: "Как же это я, что со мною приглагастилось?" Оглянулся вокруг, прислушался и сотворил молитву: "Да воскреснет бог и расточатся врази его..."
       Ветер свистел в кустах, гремели обледенелые ветки. Потом громыхнуло ведро у святого колодца, фыркнула лошадь: кто-то поил животное.
       "Подожду человека, может, подвезет, если он в Лукерьевку, - решил Ерыкала. - Ноги у меня что-то ослабели, наверное, от самогона. Кажется, Галда сунул мне с табачным настоем..."
       Бойкая заиндевелая лошадка, стуча копытами о мерзлый настил плотины, приближалась к мосту. Вскоре она вынырнула из тумана, чуть не задев Ерыкалу концом оглобли. Успев посторониться, прижался к периле и, задыхаясь на ветру и морозе, закричал:
       - Э-э-эй, подвези!
       Проезжий молча остановил лошадь. Подождал, пока Ерыкала грузно перевалился через грядку в сани, потом подогнал лошадь петлей вожжей по крупу и обернулся к седоку неласково:
       - Чего бродишь по ночам?
       - По ночам безопаснее искать потерянное, - сказал Ерыкала.
       - Ха-ха-ха-ха, - залился возница каким-то далеким и все же, как показалось Ерыкале, знакомым смехом. - По ночам безопаснее... Скорпионы, слышал я, тоже ведут ночной образ жизни. Но они умнее нас: при безвыходности бьют сами себя насмерть хвостом по голове, на том и кончают, не ищут потерянного в темноте...
       - Да ведь то скорпионы, а мы - люди, - попытался Ерыкала спорить, но возница сказал ему едко, зло:
       - Ты хуже скорпиона, старик!
       - Как же ты смеешь крещеного человека называть скорпионом?! - весь закипел гневом и закричал Ерыкала. - Я тебя, подлеца, костылем отхожу!
       - А-а-а, черт старый! - застонал возница от неожиданного удара костылем по плечам. Он резко повернул лошадь налево, на глухую дорогу вдоль опушки болота, потом ударом кулака вышиб Ерыкалу из саней в сугроб. - Замерзни ты, скорпион!
       "Боже мой, это же урядник Синенос! - узнал Ерыкала. - Надо покричать".
       - Остановись, сукин сын, остановись! - барахтаясь в сугробе и, сползая по склону в болото, закричал Ерыкала. - Ты же еще до революции занимал у меня пятьдесят рублей, хоть теперь отвези за это до дому...
       Синенос не остановился, сани пропали во мгле молочного тумана.
       "Заявить что ли о нем, паскуднике, в сельсовет? - мелькнула мысль у Ерыкалы. - Поехал он по свежему снежку, разыскать можно. Нет, не интересно мне его выдавать и разыскивать. Раз он ездит, значит, дело не заглохло. Подожду, сам он ко мне приедет. А что ударил в грудь, так ведь и я его ударил костылем, по ошибке: не узнали друг друга сразу, вот и затмение... Дела".
       Потерев варежкой остывшие щеки, пока перестало покалывать кожу и разлилось тепло, Ерыкала медленно пошел к спавшей Лукерьевке. За пеленой белого тумана, далеко где-то лаяли собаки, потом и закричали петухи.
      
       - Хм, скорпион! - проворчал Ерыкала. - А ведь здорово и правильно...
      
      
      
      

    56. РЕВОЛЮЦИИ НУЖНЫ ИЗДЕРЖКИ

      
       Проснувшись утром, Владимир Сапожков услышал разговор в комнате Леонида.
       - Мне податься некуда, помилосердствуй, - хриповатым голосом упрашивал Абрам Жвачка. - Жена умерла, хата сопрела, девчонка без юбки...
       - Наворовал из нашего леса бревен целую гору, а хату не построил! - раздраженно возразил Леонид.
       - Средствиев нету. Кроме того, привык я возле мельницы, не выходит у меня по крестьянской справе. А теперь вот жизня опять свою шерсть меняет, хозяева к делу вертаются по нэпу, так что помилосердствуйте...
       - Взять могу, - смягчился Леонид, - только батраком не будешь числиться...
       - Да мы же все понимаем, - Абрам шаркнул ногой, придвинулся к Леониду, доверительно зашептал: - Буду вроде квартирантом у тебя со своей Нюркой. Мне и платы особой не надо - один прокорм, на табачок когда или на рюмочку. Нюрка шустрая по хозяйству, не гляди на ее сутулость... Она и постельку взобьет и паутинку снимет. Позавелось в комнате от невниманья, будто серые нитки на потолке качаются...
       Леонид немного помолчал, потом сказал тоном, не терпящим возражения:
       - Переходи и живи вместе с Нюркой, но с таким уговором: жить будем душа в душу, без всяких мне прекословий. У меня нервы, так и скажи Нюрке...
       Владимир смял подушку, чуть не расхохотался. "Вот и отец был таким, - шевельнулось в груди. - Поупрямится, бывало, а потом ублажит человека и начинает верхом на нем ездить. Хитрый, разве только уступит в этом деле Елейному Прокоше и его невестке, Варваре Спиридоновне. Та, чтобы не платить столяру за отделку полов, налила рюмочку вонючей настойки, а парень сказал ей: "Спасибо, не пью в рабочее время!" Вот какие люди живут на свете..."
       Вдруг, быстро топая по коридору, к Леониду вбежала приживалка Наталья-матушка.
       - Боже мой! - тряся черным монашеским платьем и растирая ладонями синеватые припухшие щеки, захрипела она. - Лука Шерстаков повесился. Приехал он вчера к Ерыкале, волосы на себе рвал, и все на огород бегал, где летось Сережка Каблуков разыскал его пшеницу в яме. А тут Сережка с чоновцами понаехал, чтобы золото отбирать, вот и загнали Луку в петлю, царствие ему небесное! Страсть то какая, вся кожа у меня трясется...
       - Не бреши, Наталья-матушка, - прервал ее Леонид, уставившись круглыми совиными глазами. - Сережка в Тиму...
       - Вернулся, сама видела, ей-богу! С ружьем, с шаблей. И шапка на нем, на басурмане, такая, прости господи, с рогом на макушке, как у рожна...
       Владимир немедленно сбросил с себя одеяло, начал одеваться. "Побегу, - решил он. Чувство радости и тревоги колыхнуло его. - Побегу!"
       - Сережка, говорят, в шелопуты записался, - продолжала Наталья. - А у них вера в том и состоит, чтобы людей в петлю загонять...
       - Опять же ты брешешь, - прервал ее Леонид. Плечи его перекосились больше обычного, сюртук на горбу вспузырился. - Шелопуты безвредные сектанты, их в уезде всего человек пятьдесят. В Истобном живут, в истоках Орлика и Сейма. Сережка - РКСМ, все равно, что коммунист. Теперь он загоняет людей в петлю, потом его самого загонют его же власти, у них так... Ха-ха-ха-ха!
       Истерический смех Леонида напугал Абрама и Наталью-матушку, они испуганно оглянулись на дверь и начали креститься.
       - Не бойтесь, - серьезным голосом сказал Леонид. - я не с ума сошел, просто вспомнил одну запрещенную книгу, в которой государственный секретарь Северной Америки, Джеферсон, в 1793 году писал Уильяму Шорту, что в революции неизбежны ненужные жертвы, как ее издержки, вот и Лука... Впрочем, вам говорить о Джеферсоне, что горохом бить о стенку: никогда вы о нем не читали и читать не будете... Ты куда? - окликнул выходившего из своей комнаты Владимира.
       - К Сергею Каблукову.
       - Не смей!
       - Пойду, мне нужно...
       - Ах, ты! - Леонид схватил топор, лежавший на вязанке дров у печки, бросился за Владимиром в коридор. Абрам перехватил его на пороге, крепко сжал локти.
       - Нехай Володька бежит, - сказал спокойно. - Надует ему ветром под хвост, вернется...
       Высвободившись. Леонид без ругани пошел в глубинные комнаты. Лицо он закрыл ладонями. Под его серым просторным сюртуком выступал кукишем горб, голова казалась поэтому вдавленной в худые острые плечи.
       - Теперь его не тревожь, - шепнула Наталья Абраму. - Огорчился. Я все его привычки знаю. Достанет он теперь батюшкин портрет и протоскует над ним до вечера не евши и не пивши. Горько ему приходится, воля стеснена...
       А ты чего прохлаждаешься? - вытаращила вдруг на Абрама зеленые глаза. - Не слышишь, ставень хлопает на одной петле? Почини!
       - Опять экономкой чувствуешь себя?
       - Восстановилась по нэпу, иди, работай!
       - Я тоже восстанавливаюсь, - сказал Абрам и вышел из комнаты.
       ...Наталья солгала, что Сергей Каблуков требовал золото и загнал Луку в петлю, но чоновцев она и в самом деле видела, когда они верхами ехали вместе с Сергеем через плотину. Все это были местные ребята, родных, наверное, приехали проведать.
       Привязав коня у крылечка, Сергей вошел в избу и не сразу разделся и снял шлем: хотелось показаться семье во всей форме. Мать к нему бросилась на грудь, потом он щипнул Таню за косу, поздоровался с бабушкой, спросил:
       - Отец не спит?
       - Не сплю, - отозвался Иван Осипович с печи, подвинулся на самый край и, держась руками за задоргу, свесил голову. - О, Серега, фабро выглядишь...
       - Папк, хочешь карабин поглядеть?
       - Поставь у верстака, - махнул Иван рукою. - Такого добра мне приходилось на войне горы видать вместе с побитыми солдатами. А вот эта штука хорошая! - осторожно снял шлем с головы Сергея, стряхнул с него капельки растаявшего снега. - Нам таких при царе не давали. Мы в серых папахах до самых Карпат ходили...
       - Ох, было забыл! - воскликнул Сергей. - Заезжал я к Ерыкале, потому что народу много толпится. Оказывается, приехал к нему вчера Лука в гости, а утром нашли его в сарае: удавился...
       - Давно бы ему пора, - без сожаления вымолвил Иван. - Со всем бы шерстаковским отродьем. До чего же вредные люди, не приведи господь! И вот он удавился, а ты, Серега, не сразу верь: кувыркнется в Луке нечистый дух, встанет он и пойдет душить народ, как раньше. Если не сам, то сынки его и внуки будут душить. У них в роду так, все душители народа. Рассказывают, даже помещик Егоров, чья мельница в Знаменском, боялся Луки до смерти...
       Матрена и Катерина Максимовна, узнав новость, в суматохе забегали по избе: рвали с жердочек шали и кофты, одевались. Им никак нельзя было упустить зрелище. Хлопнули дверьми, побежали.
       - А ты что же сидишь? - усмехнулся Сергей, глядя на сестру.
       - Нету времени глядеть дохлых буржуев, - возразила Таня резким голосом. Это не понравилось Ивану Осиповичу.
       - Эй, некогда, - сказал недружелюбно, скользнув взором по голым коленкам дочери. - Тем и занята, что юбку свою укорачивает да спектакли разыгрывает...
       - Роли, - поправила Таня. - А юбки теперь у всех короткие, по городскому... У нас вон даже Киселев-гармонист частушки распевал, что раньше из кожи лезли, чтобы юбку показать, теперь наоборот, из юбки лезут, чтобы ноги показать...
       - Да ведь гадко глядеть, - продолжал Иван. - Юбка общипана до самого гузна...
       Таня пожала плечами и лисичкой к Сергею, чтобы перевести разговор на другую тему:
       - Я тебе хотела сорочку расшить, Сережа, а вот брусок для пяльцевой рамки нужен...
       Сергей повесил карабин на гвоздь, туда же и саблю. Разделся, взялся за отцовский рубанок.
       - Подай рейку!
       - Инструмент криво держишь, нажим неровный, вот и щепу скалываешь, - запротестовал Иван с печи. - Не так, говорю же тебе, не так! Ах ты, грех! Не умеешь, - натянув валенки на припухшие ноги, спустился с печки, взял рубанок из рук Сергея.
       - Вот так надо, Серега! - Согнулся над верстаком, зашипел рубанком. - Учись!
       Плавно, будто по воздуху, шел рубанок по сухой рейке. Знакомое это шипение стальной железки о дерево пробудило и в самом Иване прежнюю любовь к столярному, взбудоражило еще не угасшую силу, которую только и было можно ощутить в труде. Стружка, шелестя и крутясь, выбегала через отводную щель рубанка, упругой золотистой спиралью свисала и качалась за краем верстака.
       - Нет, Серега, мы еще поживем. Правда, горе у меня имеется большое, но поживем, пока инструмент в руках держится...
       За окном прошел кто-то, по верстаку мелькнула тень. В дверь постучали. Танька выбежала. Вернулась она с Владимиром Сапожковым.
       Он был в голубом суконном пальто на заячьем меху и в надвинутой до самых бровей длинноухой лисьей шапке.
       - Здравствуйте! - сказал несмело, покосился на саблю и на карабин, висевшие на гвозде. - Я к тебе, Сергей, по важному делу...
       Выслушали просьбу Владимира со вниманием, и все вздохнули.
       - Беда вот в чем, - сказал Сергей. - Беспартийных в ЧОН не принимают, а билета тебе, Владимир, тоже сейчас не дадут...
       - Серега прав,- подтвердил Иван Осипович. - Нельзя тебя заводить в самую середку. Конечно, иные пролезают, не без того, но они скрытно, с обличием, а ты ведь весь на виду, буржуйский сын, мельников сын...
       Воцарилось тягостное молчание. Сергей начал одеваться, Иван Осипович смущенно сметал рукавом стружки со старенького верстака, Таня издали настороженно наблюдала за всеми, Владимир мял в руках шапку и глотал жесткие комочки невыплаканных слез.
       Паузу прервала Таня. Она смело подошла к Владимиру, застегнула одну из пуговиц на его пальто и сказала ласковым голосом:
       - Давай вместе прочтем пьесу, достала я вчера. В ней генерал один перешел на сторону красных, роль тебе подходящая...
       - А я бы сыграл, если ребята в кружке не возразят, - сказал Владимир. Карие глаза его подернулись влажной поволокой. Смуглые щеки зарделись румянцем. - Где пьеса?
       За окном послышался конский топот. Тень метнулась по запушенному серебристым инеем окну: кто-то, не слезая с верха, постучал в раму окна.
       Сергей выбежал на улицу. Возвратился быстро. Глаза встревожено сверкали.
       - Вот и проститься пора, - сказал он, беря карабин и надевая саблю. - За мною уже заехали. Рыбчонок снова действует в Горелом лесу, туда и поедем... На бой...
       Обняв отца и сестру, Сергей подал руку Владимиру.
       - Прощайте. Мамке тут не давайте горевать. Может и цел останусь. А если по иному случится, все равно не убивайтесь: революции нужны издержки...
       "Значит, слова эти не Леонидом придуманы и не Сергеем, - стонало в душе Владимира, глядевшего в оцепенении на только что закрывшуюся за Сергеем дверь. На коричневых досках двери пуговицами проглядывали шляпки самодельных гвоздей в росинках осевшего пара. - Нет, слова эти рождены жизнью. Во имя чего горят люди, ломаются судьбы, разбиваются жизни? Во имя реального голода и террора, во имя призрачного Города Солнца в тумане будущих веков. Будет ли он, этот Город..."
       - Давай, Володя, читать пьесу, - вытирая платком глаза, Таня потянула Владимира за рукав к столу. - Совершившегося не вернуть...
       - Да, да, конечно, - будто проснувшись ото сна, забормотал Владимир. Он с жадностью поглядел на Таню: золотые ее косы, окутанные туманом ворсинок, чуть колыхались на взволнованной груди. Хотелось потрогать их, поцеловать, но это было сейчас невозможно. Владимир сел у стола, Таня подала ему книжку в мягкой обложке с изображением на ней красивого генерала в накинутой на плечи шинели. Он стоял гордо перед столом какого-то белогвардейского следователя. - Да, да, конечно...
       Таня слушала чтение Владимира, а Иван Осипович стоял спиною к ним у окна, будто видел сквозь пух инея те снежные дороги и перекрестки, по которым на коне и с карабином за спиною скакал его сын, не боясь смерти и зная, что революции нужны издержки.
      
      
      
      

    57. К СИЛАМ НЕБЕСНЫМ И ЗЕМНЫМ

      
       Спектакль готовили по заказу кооперации "Надежда пахаря". Каждому артисту обещали по полпуда муки и по фунту соли.
       Сапожков Владимир не нуждался, но и не возражал, когда его внесли в список "на поощрение". Он радовался, что удалось заработать и что сможет половину подарить Тане, половину учительнице, голодавшей не менее других.
       На урожай надежды почти не было: оттепель и морозы порвали ледяной коркой корешки озими, поля оказались лысыми. В низинах повыпрело, глядели бурые незрячие глазницы. Потом и для яровых пришла гибель-засуха, солнце, суховеи.
       И чего только не предпринимали люди: устраивали водосвятие и кропили поля святой водой, ходили крестным ходом и рыдали молитвы к милости божией, нанимали Манька приворожить тучи и даже добыли для нее лягушачью кость-крючок, стравив для этого лягушку в муравьиной куче. Ничто не помогало. За речкой вспыхивали и гуляли пыльные вихри. В потоках ослепительного света желтела выжженная солнцем трава на лугу, печально стояли блеклые запыленные сады. Обмелевшая речка робко струилась среди обглоданных ветрами высоких берегов и песчаных плешей. Над высохшими болотами голодным криком стонали птицы.
       Газеты писали, что засуха и неурожай вызваны в Поволжье эсеровскими мятежами, а горячие ветры дули и дули, сожгли поля и в восточной части Курской губернии, не близкой к Волге. Лишь под самым Курском были дожди, шумели хлеба, жители Беседино, Клюквы, многих счастливых сел у Курска жирели и богатели, выменивая на хлеб все богатства и одежды, принесенные туда голодными из всех краев.
       Лозунг: "Десять обеспеченных должны прокормить одного голодного" звучал даже с церковных амвонов. Под этим лозунгом готовился и спектакль, весь сбор от которого постановили передать в фонд голодающих.
       Билет стоил ведро картофеля или пять фунтов муки. Можно и яйцами - десять штук. Птица тоже не отрицалась: за курицу - два билета, за гуся - три билета. Можно и крупою - три фунта за билет. Деньги не признавались из-за их никчемности, называли их "лимонами" вместо миллионов, которые были в ходу, как сорванная осенним ветром листва.
       Священник, Долбленый, уговорил Ивана Шубенкова уступить сарай в своем лесу под театр. Застучали там топоры от имени кооперации, где Долбленый был членом ревизионной комиссии, зашумели метла, пыль поднялась столбом. Ко времени в огромном сарае все было готово: помост для сцены, декорации, скамейки, лампы. Ерыкала пожертвовал для культуры всю свою бутыль с керосином. Кряхтел от жалости, но не устоял перед политикой: сын, Митюшка, окончил в Москве диаконские курсы, приехал жениться, а тут подоспели выборы правления "Надежды пахаря". Задобрить следовало членов кооперации, чтобы Митюшку в счетоводы провели. Долбленый обещал, так вот и "заплакала" бутыль керосина на культуру.
       Кружковцы волновались, тащили за кулисы парики и костюмы, грим и оружие, разный реквизит. Не шутка: предстояло сразу поставить две пьесы - Писемского "Птенцы последнего слета" и о генерале Николаеве из сборника "Великий коммунар".
       Митюшка тоже старался. Он был назначен правлением докладчиком по текущему вопросу, граммофон настраивал, так как из Москвы привез пластинки нужные.
       Гришка-Тире, кассир драматического кружка, доложил, что билеты разошлись до единого, продуктов полный амбар навалили: двести двадцать ведер картофеля, целый берковец муки, то есть десять пудов, три пуда пшена, двести яиц куриных, десять кур и пять гусей. Птицу посадили в закром, бреднем прикрыли, чтобы не разлетелась и воздухом дышала через ячейки.
       В сарае стоял гул человеческих голосов, зрители ожидали спектакль, а когда разъехался занавес на обе стороны, увидели совсем другое: у покрытого красной материей стола сидел на сцене рыжеволосый священник со скуластым монгольским лицом, с редкими усиками и подстриженной в маленький клинышек бородой. Стального цвета глазки его плутовато смотрели в освещенный керосиновыми лампами сарай, до отказа наполненный людьми.
       В Лукерьевке в это время не было партийной ячейки: одни разбежались в девятнадцатом, когда пришел Деникин, других расстреляли белые, третьи выехали или болели. А тут народные страдания росли и росли, душа напополам раскалывалась, бросились люди к силам небесным, потому что на земные их жалобы везде отвечали холодным и бесстрастным: "Москва слезам не верит". Одни люди к попу приблизились, другие в баптисты пошли. Ярым врагом Долбленого стал бывший церковный сторож, Мироныч, перебежавший к баптистам и вошедший в компанию Леонида Сапожкова и Елейного Прокоши. Они доставали соль в Бахмуте, Мироныч сбывал. Так что его тянуло сразу на две стороны: к силам небесным и земным.
       - Вот и хорошо, вот и удобно, Мироныч, ты ко мне заехал, - приветствовал его Леонид Сапожков. - Пойдем в дом, обо всем и поговорим. Дело-то затевается Долбленым серьезное. В сарае Шубенкова спектакль сегодня ставят, четыреста билетов продали, хлеба набрали, кур, гусей. Долбленый с проповедью выступать собрался. Окрутит он нас, вознесется в почет к властям, тогда придется нам на поклон к нему...
       - А если я не хочу на поклон? - хмуро прервал Мироныч. - Мне нужна самостоятельность...
       - Вот и не ты один, другие не хотят, а желания или нежелания одного мало, надо еще бороться. К примеру, Долбленый с Митюшкой Ерыкалиным в кооперации укрепляются, чтобы силу иметь, а мы то ведь не мешаем? А сейчас есть возможность сразу все им в пыль пустить...
       - Это как же? - Мироныч уставился на Леонида слезливыми глазами. Веки красные, припухшие, почти без ресниц. Лицо худое, изможденное, хоть к святым мученикам причисляй заживо.
       - Средство несложное, - Леонид оглянулся на дверь, поднял палец. - Минуточку, я сейчас.
       Набросил крючок, вышел в соседнюю комнату. Скрипнули дверцы шкафа, стекольный звук послышался, будто стакан о бутылку. Мироныч облизнул губу. "Наверное, угостит, - подумал и пожевал язык во рту. - Ведь есть у черта, а вот не предлагает..."
       Возвратился Леонид не с бутылкой, а с широким флаконом. Сквозь плескавшуюся внутри воду был виден белый кусок какого-то вещества, похожего на скатанную комочком вату.
       - Вот все средство и все чудо, - пояснил Леонид. - Называется белым фосфором, достать удалось через Мазалова, попа Михайловской церкви в городе Старом Осколе. Если выплеснуть, самовозгорается... А это вам на помин души моего батюшки, Поликарпа Василича, две золотые пятерки. Они цены не теряют, берегу в тайничке. Да, насчет этого материала... Надо его выбросить на крышу сарая. Она соломенная, займется сразу. А спуск к сараю с тыльной стороны, бугра, мимо хаты Пули Егора Филатыча...
       - А я те места знаю, - сказал Мироныч. Сунул золотые пятерки в огашенный карманчик возле пупка, перекрестился на мерцавший серебряной ризой образок в углу. - Давай этот состав, пусть во ад приготовятся их души... Флакончик-то сохранить или как?
       - Там брось, - устало сказал Леонид, охваченный страхом и смутной тревогой. Он даже хотел отнять флакон назад, но так и не двинулся с места, пока Мироныч вышел. Лишь когда затарахтели колеса повозки, Леонид рванулся к окну, посмотрел в темень сада. - Поехал, повез...
       - Православные граждане, члены кооперации "Надежды пахаря", - умильным голосом начал в это время свою речь Долбленый. - В священном писании сказано, сделай перила около кровли твоей, чтобы не пала кровля на дом твой, когда кто-нибудь упадет на него. И не паши на воле и осле вместе, не заграждай рта волу, когда он молотит. И голодному не откажи, поделись хлебом твоим. Страх великий над землей царит, а промысел божий указует нам путь к спасению. Приидите в наше товарищество "Надежда пахаря", достойных поставьте над собою и поведут вас к жизни библейской прочности, даже через сорок лет пути скажете вы словами "Второзакония", что одежды ваши на вас не обветшали, и обувь не обветшала на ноге вашей. Аминь, граждане! На этом открываем собрание наше, упреждающее вертеп зрелищный, чтобы Самсон не потряс столбы увеселения и не погиб под его обломками вместе с тремя тысячами филистимлян. А по текущему вопросу слово имеет Дмитрий, диаконства удостоенный, но в мир пришедший из столицы нашей ниневийной Москвы со словами Ленинского благовеста. Благочестивый юноша этот, претерпев соблазны мнози, приглашен правлением нашим на счетоводство. Жребием перед вами решим судьбу его после речи и духовного общения с сердцами вашими. И послужим все мы борьбе с гладом великим с востока, сиречь доверием благ своих не минуем алчущего и жаждущего духа товарищества нашего. Аминь!
       Громом аплодисментов проводил зал Долбленого за кулисы, приняв его за артиста. Но сейчас же к столу подошел рослый широкоплечий детина с мордастым лицом и плутоватыми голубыми глазами, оттенявшими его сифилитического вида седловатый ноздрястый нос. Он повернул граммофонную трубу с красно-голубым раструбом в сторону публики, выставил свой толстый подбородок со светло-рыжими кудряшками крохотной бороды и помахал мерцающей на свету круглой граммофонной пластинкой.
       - В Центропечати есть у меня дружок, через него достал эту историческую пластинку с записью голоса Ленина...
       - Ну-у-у? - удивились в зале.
       - Да-да, верно говорю, - сказал Митюшка таким тоном, будто самолично разгромил целую Антанту. - Я, что угодно, могу достать...
       - Давай, заводи! - зашумели в задних рядах. - Переходи от слов к пластинке...
       Когда пластинка была проиграна, народ потребовал повторить и крутить помедленнее, не на пожар едем...
       Тогда Митюшка начал проигрывать со своими комментариями.
       - Послушайте о причине отмены продразверстки, - Митюшка перенес иглу немного назад и сам прислушался к шипению пластинки и к чуть картавящему голосу: "...разверстка оказалась непомерно тяжела и неудобна для крестьян, а неурожай 1920 года еще больше усилил крестьянскую нужду и разорение... от бескормицы усилился падеж скота, ослабел подвоз дров из леса, ослабела работа фабрик..."
       - Кронштадт, Саратов, Тамбов, Тереховка образумили, - зашумели в зале, - а то говорили, что Москва слезам не верит, сама даже заплакала без мужика...
       - Тише, граждане! - зычно крикнул Митюшка. Почувствовав себя вдруг председателем собрания. - Надо уразуметь выгоду продналога. Внимание, ставлю на повтор...
       "...Размер налога точно известен наперед, - гремело из трубы, - от этого будет меньше злоупотреблений при взыскании налога. От этого у крестьян будет больше интереса расширять посевы, стараться об увеличении урожаев..."
       - Верно, для себя мы постараемся, если нас не обманут и рты нам при молотьбе не закроют для еды, как волам библейским...
       - Тише, граждане, в Москве тоже напугались своей старой политики, завели новую. Внимание, завожу повторно, ленинское слово.
       Над притихшей публикой зазвучали из трубы слова:
       "Советская власть приглашает заграничных капиталистов, желающих получить концессии в России... Да, это значит развивать капитализм, но это не опасно, ибо власть остается в руках рабочих и крестьян, а собственность помещиков и капиталистов не восстанавливается. Концессия есть своего рода арендный договор... На таких условиях развитие капитализма не опасно, а выгода для рабочих и крестьян состоит в увеличении продуктов..."
       - Мы это знаем, - закричали в зале. - Пусть нам никто не мешает пахать и коров доить, завалим хлебом, зальем молоком и маслом. Саранчи на нас поменьше напускайте, чтобы не обгладывала... Нам нужна во всем выгода...
       - Граждане, мы же об этом и заботимся, - остановив пластинку, закричал Митюшка. - я вот вижу, кричат не пайщики "Надежды пахаря", несознательные. Для прозрения, вступайте в пайщики: мы дивиденды получаем, продукцию свою сдаем по повышенной цене и снабжать будем пайщиков кредитами и лучшими сельскохозяйственными орудиями. Внимание, включаю повтор, Ленин говорит о нашей кооперации...
       В публике снова тишина, снова голос из трубы:
       "...Кооперация тоже должна быть поддержана и развита, ибо она обеспечит быстрое, правильное и дешевое распределение продуктов. Советские власти должны только проверять, чтобы не было обмана, не было утайки от государства, не было злоупотреблений, но ни в коем случае не стеснять кооперацию..."
       - Насчет "утайки" не понятно, - раздались голоса. - Если мы хозяева кооперации, то и сами знаем, что продать, что себе оставить...
       - Это сказано для порядка, - Митюшка растопырил пальцы поднятой руки. - Если изберем умелого счетовода, кооперацию никто не обидит, все от баланса...
       Из-за кулис белой молнией мелькнула на стол записка. Митюшка развернул ее, начал читать громко:
       "Драматический кружок просит держаться ближе к делу, так как артистам жарко сидеть в костюмах и гриме, сажа щекочет лицо. Своим разговором мешаете нам поставить спектакль..."
       - Давай спектакль, мы за билеты заплатили! - закричала публика, вспомнив, что она пришла не на собрание. - Хватит собрания, в газете уже читали...
       - Сейчас, мы сейчас, - согласился Митюшка. - Надо вот только одного члена правления кооперации доизбрать и счетоводство ему поручить...
       - Дмитрия Васильевича Ерыкалу! - сейчас же выкрикнул с переднего ряда русобородый старик с лысой головой. В нем все узнали того самого Кузю-пасечника, у которого при белых Митюшка стащил колодку меда. Выкрик Кузи был теперь очень важен: раз кричит за Митюшку, значит, простил и оценил в нем деятеля. Никто ведь не знал, что дорого Ерыкала заплатил Кузе и за колодку меда и вот за этот голос.
       - Какие еще будут кандидатуры? - незаметно оказавшись у стола с карандашом и бумагой в руках, спросил Долбленый. - Мы всех запишем для жеребьевки...
       - Григорий Ильич Раечка! - предложил кто-то.
       - Никанор Михалыч Шульгин...
       - Сапожков Владимир...
       - Черту подвести, хватит...
       - Глас народный - глас божий, - согласился Долбленый, прочитал громко все выставленные кандидатуры, но на жеребьевочных листочках записал одно имя Митюшки. Закатал бумажки трубочкой, опустил в шляпу. "Господи, пронеси беду, не погуби, - молился в душе. - Стремлюсь я и к силам небесным и земным, а если вздумают усомниться в жеребках и проверят, зело ребра мои в этом игрище поломают. Пронеси, господи, мимо меня чашу чию!" - Пусть дитятя малый тянет жеребок с именем. Устами младенцев глаголет истина, руками дитяти водит ангел...
       Кто-то растолкал спавшую в третьем ряду девчонку в красном платке с белыми горошками, подтолкнули ее поближе к сцене. Она зевала и протирала кулаками глаза, в зале шумели и смеялись. Наконец, девчонка вспомнила, что ей надо достать из шляпы какую-то бумажку. Присмаркивая носом, запустила худенькую руку в шляпу, удивленно воскликнула:
       - Какую же трубочку брать, их тут не одна?
       - Любую, дитя, но только одну, - сказал Долбленый, вспотев от волнения и боязни, что вдруг кому-то придет в голову проверить все жеребки. - Да поскорее, дитя, народ спектакля ждет, - не дождется...
       - Ну, вот и вытащила, - сказала девочка удивленным голосом. - Куда же теперь бумажку?
       - Подай любому дяди, пусть читает народную волю...
       Девочка подала бумажку Федотке Косому, тот передал Золотому Ефиму Константиновичу-печнику, так и побежала бумажка по рукам, поближе к лампе, висевшей на прицепленном к перемету дроте. Долбленый следил за нею со сцены, чувствуя себя, как на иголках: вдруг подменят, вдруг разгадают мошенничество. "А убежать невозможно, - думал с тоской. - Двери далеко, а сцена в тупике..."
       - Дмитрий Васильевич Ерыкала! - закричали, читавшие жеребок, и Долбленый сейчас же ткнул Митюшку в спину, подвинул его поближе к рампе.
       - Избрали, остолоп, кланяйся народу!
       За спиною Митюшки задернули занавес, сшитый из крестьянских лантухов. Он пузырился и шевелился. За ним топали по доскам помоста артисты, громко ругался суфлер, которому дали лампу без стекла: она моргала и коптила. Скрипели столы и стулья, кто-то пробовал телефонный звонок, кто-то пробовал свой голос и кричал строго: "Вы, генерал, изменили присяге!"
       Вдруг половинки занавеса немного разъехались, вышел на авансцену человек в генеральской форме.
       - Уходите отсюда! - приказал он Митюшке, потом обратился к зрителям, которые по голосу догадались, что роль играет не раз виденный ими Володька Сапожков, охотно прислушались: - Трудна борьба за новую жизнь. Одни приняли революцию душою и сердцем, другие отвергли ее безоговорочно, третьи примазались к ней из-за личной выгоды. В пьесе, которую мы сейчас покажем, действуют все три типа человеческой разновидности. Главная роль в пьесе - роль красного генерала Николаева, который пренебрег личными благами, перешел на службу народу... Товарищи, что это такое?! - прервав ремарку, испуганно закричал вдруг Владимир и показал рукой в дальний угол, под "князек" крыши.
       Люди повернули головы и на мгновение оцепенели: под "князьком" клубился дым, проточившее солому пламя красными языками лизало латины и решетник. Искры посыпались на голубятню из старой рассохи. Голуби выпорхнули из гнезда и, свистя крыльями, заметались в тревоге и бессилии спасти еще слабый свой выводок. И вдруг, тревожа сердце, донесся пожарный набат колокола.
       Леонид, сидевший у окна своей комнаты, встрепенулся:
       - Ага, горите! - прошипел Леонид, приникши лбом к холодному стеклу. Он глядел со злорадством на зарево, которое вскинулось над бугром. - Это вам мой подарок, задаток на издержки вашей революции, это предупреждение людям, чтобы они скорее поняли слова поэта, как и понял я: страна, которую мы считали раем, стала логовищем огня...
       - Леонид Поликарпович, Леонид Поликарпович, - послышался шепот вбежавшей в комнату Нюрки. - Абрама нету дома, я боюсь пожара, боюсь набата, боюсь одна...
       - Ах, это ты, Нюра, - повернулся к ней Леонид и обнял за горячие, чуть прикрытые платком плечи. - Я и сам боюсь одиночества. Не хочу быть больше один, понимаешь, не хочу...
       Рука Леонида скользнула по спине и потом обняла прильнувшую к нему Нюрку, которая и боялась и оказалась в расслабляющей власти чувства проснувшейся в ней женщины. Слабо толкнула от себя Леонида, но сам пошла с ним к его постели.
       А набат гудел, гудел, гудел. Для них он оказался где-то в стороне, вне их внимания. Они не хотели знать, что делалось там, где бушевало пламя пожара и скрестились мечи стремящихся к силам небесным и земным.
      

    58. "В ГРУДЯХ КОЛЕТ"

      
       Абрам вернулся из города поздним вечером второго дня.
       - Страшно в городе, - рассказывал он. - На базаре ни горсти муки, ни куска хлеба. Соль продают пополам с мелом, сто тысяч рублей стакан. В обмен на муку - полстакана соли за фунт, тоже и за крупу. Голодающих понаехало, не пройти. Не только с Волги, цыгане-сербияне позапрудили улицы, пищу из рук вырывают. Люди с опухшими от голода лицами умирают прямо на площади, иные стонают и животы руками согревают: травы понаелись, в желудке поднялась резь невыносимая...
       - У портного был, у Красовицкого? - перебив Абрама, спросил Леонид. - Почему сюртук не привез?
       - Пошел я к нему, а его дома нету: сбежал от голода, говорят, в Ивановку. Есть там у него знакомые, Смердюковы. Народ жирный, может, сжалуются, дадут кусок хлеба на пропитание. Дома одни ребятишки. Вошел я утречком, спят они прямо на полу под общим одеялом, а на столе горсти две муки, над нею мухи летают, питаются. Шарахнул я их рукою, тут проснулся один парнишка, голову из-под одеяла высунул. Глядит на меня, никак не признает. Лобастый, курчавый, глазенки карие. Я его заприметил еще давно: холодную воду продавал он кружками на базаре, зовут Самонькой. Спрашиваю его: "Скоро папка придет?" "Нет, - отвечает он, через неделю". "А сюртук, спрашиваю, готов для Сапожкова?" "Не знаю, - ответил. - Ничего у нас нету, все проели..."
       - Мой сюртук? Проели? - воскликнул Леонид. - Да я их...
       - Может, не проели, - развел Абрам руками. - Что с ребятишек спрашивать? Вот поеду через неделю в город, узнаю у Бориса Ильича точно. Если проели, так и скажет: "Да ну ж его к монаху, новый справлю!"
       - Если справит новый, то пусть проедает поношенный, - согласился Леонид и тут же полюбопытствовал: - Как же ты в комнату вошел в такую рань, если ребята спали? Неужели не замыкаются?
       - А что им, добра никакого, один самовар без ручки, да горсть муки на столе... Впрочем, замыкаться им надо. Из-за этой муки потеха вышла.
       - Какая?
       - Когда еще я был в комнате, в окно с улицы заглянула цыганка, ну и заметила муку на столе. Вышел я, с ребятишками нечего больше о сюртуке разговаривать, а мне навстречу эта цыганка-сербиянка. Так махнула, что чуть с ног не сбила, на что я упорный на ногах. "Что же, думаю, будет она делать?" Остановился я, слушаю и присматриваюсь. А тут еще знакомый один подошел, Харитоша Якунин. Сейчас он на исполкомовской конюшне лошадьми управляет, а раньше дезертиром был, в сундук его жена прятала, девчонка Красовицкого помогала. Он какой-то полудурок: оскалится, зубы блескают, а сам бритый, с меня ростом, невысокий. Я ему говорю: "Давай ребят обороним от цыганки-сербиянки". Он мне отвечает: "Давай обороним". И шмыгнул он в комнату первым, сию минуту оттуда выскочил с самоваром подмышкой и побежал к себе, их квартира рядом, в том же доме. Мимо меня шмыгнул, а глаза - бешеные, дышит странно: воспользовался боем ребят с цыганкой-сербиянкой, самовар смылил для своей хозяйственности. Тут я в дверь заглянул, а там идет сама эта потеха: ребята совсем голые воюют с цыганкой-сербиянкой. Она это к муке руку тянет, они ее за юбку и назад. Тело у них блестит от натуги и пота. Выпихнули они цыганку-сербиянку, а сами дверь на палку и заголосили: "сами напобирались две горсти муки на болтушку для завтрака, а она хотела украсть... Глянь-ка, самовар утащила, в чем же воду вскипятим?!" И заплакали, а дверь открывать боятся. Коридорчик у них темный, цыганка рассвирепела. Меня она не видит, дверь рвет и рвет за ручку. "Давай муку! - кричит озверело. - Давай муку, полосну ножом!" Тут я ее за шиворот и вытолкнул во двор, а она на меня с ножом, еле ушел, пропади она пропадом. Вот же до чего голодный человек обличие теряет...
       - Харитоша куда делся, он тоже голодный?
       - Да нет, у того харчи много, - возразил Абрам. - Я к нему как раз и забежал от цыганки-сербиянки. Мясными щами в нос ударило, мешки с овсом навалены. Он же исполкомовских лошадей обкрадает. Не будет голодным. А самовар украл, так уж по привычке и ненависти к людям. Говорят, теперь он партейный, про свое дезертирство не признается, и что в сундук от отряда "комдез" прятался, тоже молчит. Прямо в грудях от этого колет, от мерзости человеческой... А тут слух прошел, что пожар в Лукерьевке. Кто же это у нас поджарился? Ехал я поздно, спросить не у кого...
       - Был пожар, - хмуро подтвердил Леонид. - Шубенков сарай погорел, амбар погорел со всеми продуктами для голодающих. Все подчистую сгорело. Задавили там человек десять, в дыму задохнулись пятнадцать. Наш артист, Володька, так и в генеральской форме отправлен в больницу: роль он играл, потом бросился хлеб спасать и кур, балкой его по плечам трахнуло...
       - С чего бы это сараю загореться? - раскрыл рот от удивления и моргая голубоватыми узкими глазками, возразил Абрам. Задумался, поскреб ногтем кадык, почмокал языком. - Сарай в удалении, в лесу, а вот загорелось. Наверное, с умыслом подожгли...
       - Господь все может, - таинственно сказал Леонид и покосился на Абрама. - Господь захотел, потопил египтян в море. Евреи даже песню об этом сложили. Я читал ее в книге "Исход". Хорошо написано: "Пою господу, ибо он высоко превознесся: коня и всадника ввергнул в море. Господь хвала моя песнь..."
       - Да ведь то море, а тут огонь, - продолжал Абрам сомневаться и скрести кадык. У Леонида задвигались пальцы, в водянистых круглых глазах метнулась злая искорка. "Идиот начнет размышлять, дела наделает, - подумал об Абраме, - свои догадки, намеки разные пустит, в народе заговорят. Надо его как-то осадить. Лучше священным писанием на душу повлиять".
       - Бог может наказывать не только водою, но и огнем, дорогой Абрам. Ты вот малограмотный, книг не читаешь, так я тебе расскажу. В древней Палестине, в святых местах, бог разрушил города Содом и Гоморру за грехи жителей землетрясением и огненным дождем. Бог все может, если его терпение лопнет. Вот и на Шубенков сарай и на амбар бросил он свой небесный огонь. Виданное ли дело, Абрам Давыдыч, что священник Долбленый вместе с РКСМ-комедиантами выступил с различным лицедейством перед зрителями в сарае, превращенном в антибожеский вертеп? Веселье устроили, когда в округе мрут люди голодной смертью, земля от засухи и солнца в трещину пошла, прахом и вихрями вьется. К гибели, Абрам, к гибели идет весь свет, вот и бог образумляет огнем своим. Бог, он, Абрам Давыдович, не только еретика, но и сомнениями и размышлениями зараженного человека может спалить огнем своим, у него это не задержится, если человек в заблуждении своем упорством задерживаться будет, не отречется от грехов и не покается. Ты это вразуми себе, о божьем знаке - о пожаре словес больше никаких не поминай и не произноси, я тоже обет даю перед богом всемогущим, - Леонид истово перекрестился, Абрам тоже.
       Наступила тишина. Леонид отвернулся к темному в ночи окну. Абрам, поеживаясь от проникающего в душу непонятного страха и желая изгнать его, встал и начал закуривать.
       Коренастый, с огромным журавлиным носом и голубоватыми свиными глазками под белесыми косматыми бровями, в запачканном мукой черном молескиновом пиджаке, который он носил в жару и холод, в широких штанах из суровой холстины и в сапогах с угрожающе широкими голенищами, он походил на выброшенную из воды и не совсем еще успевшую просохнуть корягу. От волнения рассыпал табак, скомкал бумагу.
       - Леонид Поликарпыч, не обижайся на меня, если и наговорил чего лишнего, то это от простоты моей и от желания, чтобы людям было лучше...
       - Откуда же оно будет улучшение, если такая везде бездушность к человеку? - возразил Леонид и хотел было выйти из комнаты, но Абрам задержал его и начал шептать, будто в этом был великий секрет.
       - Заходил я по интересу в Пролетарский клуб, где раньше было дворянское собрание. Слух там, в городе, прошел, что обесчестили того самого комиссара Митьку Крутикова, который к нам приезжал в дубленом полушубке и шлеме-буденовке: за пьянство из партии исключили, а из военной службы выписался, инструктором в Пролетклубе приспособился, а оттуда на днях исчез, одна фуражка его на столе осталась, забыл взять в поспешности. Ну и вот зашел я узнать. Правда, исчез Крутиков от невыносимости, а куда делся, никто не знает. Ну и добрался я до второго этажа, а там оратор - этот, бывший писарь уездного воинского начальника, теперь, говорят, В Малом Совнаркоме служит в самой Москве, рядом с Лениным. Высокий, плотный из себя, неуклюжий с виду, а говорун. Так и глядит серыми глазами в залу, так и глядит, чтобы никто не мешал. Лицо у него круглое, лоб выпирает горой, нос толстый. Сам он из орликовских кустарей, а вот махнул до Москвы, до самой центральной власти.
       "Не сам махнул, Ксенья Васильевна вынесла, - от этой мысли губы Леонида дрогнули в усмешке, но смолчал: интересно стало Абрама послушать. - Слух по губернии идет, что Ксенья Васильевна дело сделала. А что ж, верно. Она и меня спасла от ЧК, выручила. Давно сгнил бы, не помоги она..."
       - Чего же наговорил тебе этот оратор, Прядченко? - спросил Леонид, чтобы поощрить Абрама к рассказу, так как он чего-то замолчал.
       - Да что, говорит, будто через два три года в России крутой поворот начнется, богаче всех стран на свете сделается...
       - Это он брешет, - грубо возразил Леонид. - Поверь мне, Абрам Давыдович, никогда Россия не станет богатой, то есть для народа богатства ее никогда не откроются, а другие там, третьи будут наслаждаться до поры до времени, пока друг из друга душу не вышибут. Самого Прядченко, наверное, если он будет брехню наводить и пророчеством заниматься, обдерут, кожу на хомутину используют, за неимением свиных кож. Был такой, как Прядченко, древний прорицатель Валаам. Тот начал с того, что свою ослицу так жестоко колотил палкой, что она заговорила от боли человеческим голосом и начала помогать ему прорицать судьбы человеческие. Кончилось же тем, что ослицу и Валаама убили обыкновенные израильтяне, евреи, чтобы не врал Валаам вместе с ослицей. Так с Прядченко будет: прибьют его или сами большевики или люди. А почему? Да потому, что он не понимает Ленина, говорит о розовой водичке. Мне пришлось читать в газете речь Ленина на десятом съезде партии. Он говорил определенно, что если будет неурожай, с крестьян нельзя брать излишки, потому что излишков не будет. Их пришлось бы брать изо рта крестьян. Если будет урожай, тогда все поголодают немножко, и государство будет спасено, - либо, если не сумеем взять у людей, которые не в состоянии наесться досыта, государство погибнет. Такова задача нашей пропаганды среди крестьян...
       - Этого Прядченко не говорил, - Абрам поскреб ногтем огромный свой кадык, покачал головой. - Это же все равно, выходит, голодать придется при урожае и без урожая?
       - Зато государство спасется, - усмехнулся Леонид недоброй усмешкой. - Мужики повымрут, Прядченко будет расстрелян или повешен за брехню, порядок восстановится. Понимаешь теперь, Абрам?
       - Смутно, - признался Абрам, полный самых болезненных противоречий в сердце и уме. - Так вот я растревожился теперь, что в грудях колет, голова заболела...
       - Все мы растревожены, у всех у нас в грудях колет, - насмешливо подчеркнул Леонид, выпроваживая Абрама из комнаты и с тоской посматривая на свою кровать. "Сегодня Нюрка не придет, Абрам дома. - Пожалел и зевнул. - Придумает же, черт длинноносый: "в грудях колет". Впрочем, оно и взаправду колет. А ну как ЧК опять за меня возьмется, как раньше? Брр, к черту, не хочу об этом думать".
      
      
      
      

    59. БЕЗ ЗАПИСИ В ПРОТОКОЛ

      
       Заседание правления и ревизионной комиссии кооперации "Надежда пахаря" затянулась допоздна, но, в конце концов, приняли решение покупать скот для отгона в Курск, чтобы обменивать на хлеб.
       - Я предлагаю заодно открыть свою пекарню для борьбы с голодом, - сказал Долбленый, к его голосу все прислушивались. - Кроме того, нужно дать счетоводу, Дмитрию Василичу, неограниченные полномочия по вояжерской части. Со своей стороны письмо напишу Жуковскому, бывшему владельцу жестяных мастерских в Курске, чтобы содействовал. Он теперь в кооперативные поставщики втерся, силу имеет: любые вещи идут через его руки, а самому ему трудно сбывать, с удовольствием с нами связи установит. И косы, и плужки, и гвозди (поди их, купи, если нету), всякая тесная вещь у него найдется. Без выгоды он не захочет, а с выгодой, почему же? Вот и надо Дмитрию Василичу наших бланков с печатями и подписями побольше дать на чистой бумаге. Рискованно? А как же, в коммерции нельзя без риска: выгода общая, риск общий.
       Покряхтели, покурили, подписали бланков тридцать, целую пусму. Передали счетоводу, тот их в карман сунул. Но согласился осуществить все дело без записи в протокол, на совесть.
       Потом послали за Черновым. Продолжал он ходить сельсовет, хотя и робким стал после побоев, от которых с трудом выздоровел.
       - Кузьмич, - обратился к нему Долбленый, едва человек порог переступил. - "Надежда пахаря" просит вас совместить свою власть с отгоном скота в Курск. Как ваше мнение?
       Не отказался: скот был дешев, все равно сдыхал от бескормицы, а под Курском и на шляху травы добрые. "Подкормим его, введем в тело и заработаем три пуда на пуд, - прикинул Кузьмич хозяйственно. - Теперь новая экономическая политика, красные купцы требуются. Вот только надо не брать с собою лишних глаз. Возьму в погонщики жену, прихвачу Володьку Сабынина. Он для острастки хорош: ростом - дубина, красные штаны - шире парусов корабельных, за комиссара сойдет в трудном деле или при контроле. Кулаки у него, что гири пудовые, если придется обороняться, а на ум - дитя. Посулю ему красный костюм, вот и все мои расходы. Этот детина подойдет: ни в чем не разберется, ничего не разболтает".
       - Для артельного дела, товарищи, готов я и перегрузиться, теперь не до отдыха, - в умных серых глазах полыхнула усмешка. Скрыл ее, потупив взор. Но поковырянное оспой лицо жаром пылало, мочечки широких ушей налились кровью от волнения. - Я лишь прошу дать мне полномочия и отчетами не мучить: бумаг не люблю. Закончится круг, вот и, пожалуйста. Гарантию подписываю - на каждый доверенный мне пуд возвращаю "Надежде пахаря" полтора. Не сдержу гарантии, рубите мне голову на пороге, как петуху, ей-богу, на том вот и крест мой!
       Перекрестился Чернов ловко, по катехизису, даже Долбленый хихикнул от удовольствия: "Одолевает Христос коммунию, - подумал про себя затаенно. - Слава тебе, господи, дела пойдут".
       - От ревизионной комиссии выносим Кузьмичу полное доверие и ходатайствуем перед правлением не упорствовать в согласии, - елейно сказал Долбленый, приложив руки к груди. - Куда же выгоднее, если человек обещает нам за четыре месяца доверия пятьдесят процентов прибыли. Такой прибыли, поскольку я знаю священную историю, даже кесари не получали...
       - Не обещаю, а гарантирую, - вежливо поправил Кузьмич, Долбленый захлопал ему в ладоши, правленцы поддержали. Опять же согласились, и документы выдали без записи в протокол, на совесть
       Потом взял слово председатель правления по вопросу об условиях выпечки и торговли печеным хлебом. Толстый, с обрюзглым лицом и припухшими серыми губами, Дмитрий Логвинов говорил медленно, с одышкой: сердце и легкие, говорил народ, запорошились у него дымом.
       - Во-первых, дрова надо экономить, а тут нам предлагали раздать муку по хатам для выпечки хлеба в индивидуальности женщинами. Я предлагаю более выгодный выход: восстановим бухтеевский кирпичный завод и обжиг извести. Осматривал я все это производство лично, в "Провальной яме". Там все на ходу, без особого повреждения. Рядом с горном для обжига кирпича камера имеется обширная. До революции намечали там глазуированные корчажки прокаливать газами, не сумели. Вот и станем мы в этой камере хлеб выпекать. А очень просто! - поднял голос и недобро посмотрел на Долбленого, бросившего замечание: "В камере нету пода, имеется клеть кирпичная..." - Да, очень просто! Со мною в камеру лазали печники - Ефим Дворянчиков, Трифон Бездомный. Камера эта, заметили они, поднята повыше обжигательной печи, вот и легко той печи направить в эту камеру раскаленные газы через трубы. Печники обещали эти трубы проложить в момент. Подовую клеть замуруем кирпичом и плитами железными, там они имеются. Накал в камере можно поднять до тысячи градусов, хотя такой и не потребуется. Газы будем спускать потом по отдушинам, а в легком воздухе и в раскаленной камере за один заряд полсотни хлебов можно выпечь. В обыкновенное ведро запустим конопляное масло, чтобы не было пригара, наложим теста, а через двадцать минут - хлеб готов. Опрокидывай и вези продавать...
       Затея понравилась, опять же приняли без записи в протоколе (Секретарю лафа, просто делать нечего, кроме как в носу пером ковырять). Но тут Алексеич Качан сомнение высказал:
       - Пока большую эту печь оборудуем, народ с голоду умрет, поэтому временную меру нужно иметь, чтобы поддерживать людей немедленно. Дмитрий Логвинов человек хозяйственный, даже у своей кумы, у Матрены Каблуковой, золотой крестик назад забрал для своей пользы, вот и пусть о нашей пользе подумает...
       - Я все насквозь провижу, - возразил Дмитрий Логвинов. - Мы уже поручили Маньку выпекать по пять ковриг в день. Это хватит для прокорма рабочих у большой печи. Остальные пусть посильнее проголодаются, тогда быстрее и дешевле скот сдадут Кузьмичу в отгон, в итоге "Надежде пахаря" будет кругом выгода. Но не нужно шкуру драть с лукерьевцев, голову нам в горячке могут проломить. Для прицела возьмем соседние села, то есть хлеб в развоз пустим...
       - Где ж столько муки набрать? - усомнился кто-то, но председатель махнул на него рукой: - Коршиков Алексей Иванович из Больших Бутырок даст нам все это количество.
       - Это какой Коршиков? - спросил Долбленый. - Тот, который был избран босяцким королем за то, что запустил еще до революции в Курский театр босяков?
       - Этот самый. Теперь он ведает двенадцатью мельницами и четырьмя мучными складами. Источник верный: Коршиков даст нам муку, а мы ему документы на право продажи хлеба, вот и закрутится наша выгодная пружина. Прибыль для нас чистая, риску никакого: не мы муку воруем. Теперь еще об одном обороте хочу сказать, о пчелах. Дохнут они сейчас от засушья, значит, мы можем за бесценок закупить все окружающие пасеки. Не для развода пчел, а для очистки ульев. Есть у меня знакомый, молдаванский цыган, Степан Шаркози. В Москве с ним встречались, живет он на Марьиной роще. Напиток он изобрел, воронком называется. И дело несложное: промывал воск из ульев, сначала выкачав мед, а воду в бочке держал навыстой. Напиток получался сходственный, для продажи выгода немалая. Вот и я предлагаю эту коммерцию опробовать. Отец Василий обещает нам найти безакцизный сбыт для воска. Об этом сам скажет, предоставляю ему слово. Вам как, с записью или без записи?
       - Во скромности божией, обойдусь и без записи, яко обходились без авторства иноки-летописцы во всея веки, избегая греховности славы и тщеславия, - сложив ладони, встал Долбленый. - Издревле господь наш всемилостивый учил людей забирать птенцов, а птицу-мать выпускать из рук своих, без нее не может продлиться род птичий, - посмотрел осторожно на председателя, вздохнул: "Попаду ли в резон? - мелькнуло в мыслях. - Попробую". - Не всякий глагол истины радует господина нашего, но убояться речения истины не всегда след. Я к тому реку, что заблуждение председателя нашего презело велико есть: зачем же пчел давить исподволь, если на том воронке можно их подкармливать, а через Жуковского можно за хлеб и мясо сахарного сиропу раздобыть для пропитания пчел? Тоже нам сам бог перстом своим указует на Уварова Семена из-под Ржавы: доступен человеку ржавский сахар, а сердце Семена, ведомо всем нам, доступно Дуське Маньковой. Вот и присовокупим к мудрости нашего председателя мудрость божию. В этом греха нет, обиды нет. Жить мы, если бог пресечения не сделает, будем долго, о живом гадать должны и наперед заглядывать: на себя беру ответственность закупать все пасеки, часть оных на воронок и воск изведем, другую часть в сбережение и подкорм поставим, а весной, когда бог цветением землю разукрасит, ульи выставим по местам их вековым для умножения богатства нашего. Рекою, паки-паки, мед литься в сосуды наши станет. В нашем деле верность нужна, бог любит порядок и верность, сему и вразумил. Устами Иисуса Навина изрек господь наш, что заклятое имущество никому брать нельзя, оно поступает в распоряжение скиньи собрания. По нашему времени, в распоряжение "Надежды пахаря", неприкасаемо для других.
       Но Диавол всегда разжигает зуд зависти и прельщения к имуществу ближнего, осторожность поэтому презело нужна. И чтобы не таскать нам каштаны из огня для питания чрева других, я с прилежанием изучил контрагента нашего. Справку о положении дел его написал для прочтения вам, чтобы ясно было представление о его возможности поглотить воск наш. Учел при этом я мудрость священника Виктора Антонова в труде его "О путях к хлебу насущному", изложенную и трактатом о кооперации славную. Вот, - он достал из кармана подрясника хрустящую гербовую бумагу с водянистыми орлами, начал читать:
       "Епархиальный свечной завод в Курске в несовершенство пришел, а храмы до утеснения молящимися наполняются. Свечи потому в большом спросе и цене стоят. Хозяйственно взялись было монахи свечи катать, да умысла не хватило, в разор пришли без воска.
       Вот и замыслил свечи катать священник церкви святого архистратига Михаила в Старом Осколе. Ловкий человек, в лабиринте жизни понятие имеет, между Сциллами и Харибдами подвижнее Одиссея умеет скользить без ущерба плоти своя. Коллега мой, суть Иоанн Мазалов есть. До года одна тысяча девятьсот четырнадцатого служили мы с ним в селе Прицынки, во учителях он обретался в двадцать четыре лета свои. А тут войною бог землю наказал. Меня в полковые священники определили, Мазалов от опасности воинской диаконом пошел на вакансию в церкви святого Александра Невского в слободе Гумны. Во браке сочетался и на житие приспособился у тещи своей Агрипины Пименовой. Женщина та худа лицом, пряма в суждениях против лжи, прозвал ее отец Иоанн Груней не в своей тарелке, дурочкой стали считать за ее безволосие: постриглась овечьими ножницами да ходила в прохладе под белым платком. Лютость ее взяла на зятя, выгнала из дому, а он к той поре священнический сан обрел и в двухэтажном доме на Мясницкой улице, что против реального училища на горочке, проживать начал до наших дней, подводные камени обошедши и в дружбе с благочинным отцом Захаром, редактором "Волынских епархиальных ведомостей", в граде Осколе обретающемся после бегства из Житомира-града, барабаны свечные купили, в пустых церковных каморах при Михайловском храме и при церкви Покровской, в церковных школах бывших начали свечи катать. Робость постепенно прошла по коммунхозской покровительственности, завод вырос без учета властями, а теперь страдает по недостатку сырья, сиречь воска. Выгода от той нужды сама к нам в руки просится, молчать о том грешно, вот и глаголю на усмотрение ваше..."
       - Об условиях скажите, - заметил Дмитрий Логвинов.
       Долбленый оторвал глаза от бумаги, поклонился:
       - Мы им бумагу дадим на полномочие работать от "Надежды пахаря", а они для нас будут свечи катать из нашего воска. Сбыт через церкви, через Коршикова и через Жуковского... Прибыль гарантийная - сорок процентов...
       - И надолго хватит предприятия? - раздались голоса. - Может его мощность на ладан дышит?
       - Предприятие надежное, - возразил Долбленый и снова сунул нос в гербовую бумагу. - Здесь все описано до точности: "В свечной компании помещения даже в избытке. Одно на Курской улице, у храма архистратига Михаила, другое на Покровской улице, в 300 саженях. Состав людской так обозначен: главные компаньоны - Иоанн Мазалов и благочинный 2-го округа отец Захар. С ними же горожанин Павел Чиченин. В специалистах при компании состоит священник Иннокентий с двумя помощницами-монахинями. При четырех барабанах работают пятнадцать рабочих, из оных известны тесть Мазалова, Иван Пименов, и другие меньшие - Селиванов Андрей, Чиченин Антон, Савостин Василий. В кассиршах трудится свояченица отца Захара, благочестивая дщерь Инна Михайловна. Народ надежный, сами себе зла не пожелают, как изрек один московский мой знакомый, Александр Феоктистович, автор брошюрки о толстовщине, которую он называет книгой, несмотря на тощесть ее. Тайну блюдут свято, к доходам своим и к чужим статьям прискорбны и прельстительны..."
       - Так что же запишем в протокол? - в конце заседания, когда все было решено и утверждено, спросил еще раз Дмитрий Логвинов.
       И тогда слово взял Митюшка-счетовод:
       - А так и предлагаю записать: "слушали о хозяйственных мероприятиях артели-кооперации "Надежда пахаря" и борьбе с голодом, постановили все затвердить и осуществлять". Остальное давайте оставим без записи в протокол. Не забывайте: осторожный пройдоха боится истории, как огня...
       Все засмеялись и проголосовали за Митюшкино предложение: "Без записи в протокол".
      
      
      
      
      

    60. МОЯ КОРОВА ЯЛОВАЯ

      
       Над голодной Лукерьевской густыми черновато-синими волнами катился дым: начался обжиг извести и первой порции заложенного в горн кирпича.
       По склону Бухтеевского бугра желтели длинные рядочки только что отформованных и выложенных на просушку кирпичей.
       Сновали по бугру женщины и ребятишки с деревянными ящиками-формами, разнося и осторожно высвобождая из них сырые брусочки кирпичей. На солнце кирпич сохнет быстрее, чем под навесами длинных сараев. Он обходится дешевле, его люди покупали для лежанок. Для пода печей не годится. Для того дела иной кирпич, высушенный медленнее под сараем, с провяливанием, с крепким обжигом. На том работали умельцы.
       Много народа заняла артель "Надежда пахаря" на кирпичах и на известке. Плата дармовая: по фунту печеного хлеба, по черепушке супу и по кружке воронка на день. И то рады: с голоду не умрешь, если нашел себе кто путь к хлебу насущному.
       Манек тоже развернула производство сверх ожиданий.
       Ночами мужики подвозили муку в кулях, несколько баб сейчас же заквашивали тесто в необыкновенной деже: огромный ящик из сосновых досок, три куля муки в один заклад. Дежником его не накроешь, сколотили крышку из досок на гвоздях и шпугах с деревянными ручками на концах.
       В сенях густо пахло кислым тестом и медом: рядом с ящиком-квашней возвышался огромный напол, обвязанный рядном, которое сверху чуть вдавлено, будто широкая воронка. Манек старается, вспотела. На плите кипит вода с вощиной в большом котле. Слой поверху густой, толстый. Это воск. Не желтый пока, буроватый, но воск. Над ним пар запахом меда насыщен. Под ним - вода сладкая. Мертвые пчелы крутятся на пузырях, все кипит.
       - Ох ты, господи, сколько же тут добра?! - восклицает Манек и смахнув рукавом пот с лица, срезает поварешкой восковой навар и сливает в огромную глиняную макидру. Там он густеет, бабы скатывают в шары по фунту весом. Норма по договору: неверные шары Мазалов бракует, "под технологию не подходит".
       Воду без навара Манек вычерпывает ведром, льет в рядновую воронку для процеживания. Журчит, хлюпает, дымится паром сладкая вода, медленно цедится через рядно в напол. Пчел и прочую нечисть, оседающую на рядне, Манек соскребает ножом в совок и бросает в топку. Горят ярко, с треском. "Так вот и воронок для питья делается, - сама себе в мыслях говорит Манек. - Люди пьют и не знают, как он делается".
       Дуська разбросалась на постели за пологом. Дремлет при открытом для прохлады окне. Помылась аккуратно, резедой смочилась: ночью должен приехать Семен Уваров. Втянули его в компанию. Баба сладкая, нежная. А сахар ржавский что? Спишут его на усушку и на утруску. На факте выходит, что ласковому вору на земле жить хорошо: он и улыбочкой к начальнику, и продуктами и всякой выгодой, такого нельзя трогать. Из честности тулупа не сошьешь, а работу потерять можешь "по собственному желанию". Или разные базарные комиссии, приглашенные начальством после распития воронка, признают твою работу плохой, а самого тебя клеветником объявят и противником "коллектива", как милиционер Семен Кирсанов пригрозил соседу: "Если будешь о моем воровстве другим рассказывать, я весь дом на тебя натравлю, выселим".
       Во втором ящике тесто подошло, крышку вверх двинуло вместе с лежавшими на ней кулями муки: бродильные грибки взбунтовались, тесто пузырями и белой лавой через край хлынуло.
       Засуетились бабы: кули долой, осмыгнули ноздреватое тесто ребром ладони, сунули весла в ящик, повернули влево и вправо. Дух пошел шипучий, кислый. Тесто осело. Ведра стояли стопочкой, одно в другое всунуты. Рядом - поливной горшок с конопляным пахучим маслом.
       Одна из баб побежала на погреб будить людей. Дремали, пока тесто подходило, а теперь им бегом надо с заполненными ведрами к жарко накаленной камере: приспособили таки ее печь хлеб отходным жаром от обжига кирпичей.
       Пока люди пробуждались, другие бабы орудовали у ящика, торопились. Одна тряпичным помазком макала в масло и смазывала ведра изнутри, другая пригоршнями набрасывала туда тесто из ящика, до половины ведра, не больше: пропекаясь, тесто лезло из ведра, засыхало над краем золотисто-каштановым куполом с дерябочным круговым карнизом. Дух от него вкусный, немного кружил голову. В последнее ведро сама Манек накладывала тесто, заложила обвязанный марлей стакан, чтобы спиртом набрался: выпить любила и секрет этот спиртовой возгонки узнала от священника Александра Антонова, у коего в любовницах лет десять практиковалась, даже с Турчихой поссорилась за место.
       Тут была ответе за муку, за воронок, за воск. Строга к бабам: жижи не глони, клок теста не сунь за пазуху, а сама по ведру брала от каждого ящика, не усмотришь, а увидишь - промолчишь, чтобы доносчика не прогнала.
       Ловка Манек: свой хлеб, вернее, для себя она выпекала в духовке. Расчет. Ведь с глаз скрыто и топлива лишнего не требуется: огонь гуляет из-под котла к духовке, хоть быка жарь, а дрова "Надежда пахаря" везли по дешевке. Целый амбар отдавали на слом за пуд хлеба. Выжить бы, об амбаре не горевали.
       Счетовод артели, Митюшка-диакон, третью неделю глаз не казал с тех пор, как с пачкой бланков и тридцатью мандатами о широких его полномочиях уехал в Курск к Жуковскому с первой партией свеч фирмы Мазалова-Саплина.
       Счетные дела вел по совместительству секретарь сельсовета, Петр Дятлов. Настроение у него было довольное: хлеба и воронку вволю, власть расширилась, за справки, шутя, брал "магарыч", доставляемый из "Румынии". Весело.
       Чернов тоже во власть почти не вмешивался. Передал печать Дятлову, носился с Володькой Сабыниным по селам и скот оттуда гнал в Лукерьевку.
       Наконец, скот был собран, выправлен на резке с мукой, на рассвете погнали. До Тима было трудно, а по Курскому шляху хорошо: лесочки, травка, вода встречалась. Колодцы, правда, глубоки, но Чернов запаслив: имелись ведра и длинные веревки.
       Через неделю добрались до села Беседино, похожего на город: дома под железо, мосты крашены под сирень, столбики по обе стороны дороги тоже сиреневые. Даже перила, ограждавшие овраги от опасности, были сиреневыми.
       Загляделся Володька Сабынин на дома, со своим сравнивал - лучше они или хуже - да и коров упустил в чужие дворы, еле повыгнал: надоело и коровам шагать по дороге, захотелось по-домашнему полежать под сараем.
       - К церкви сгонять скот, - приказал Чернов. - Там выгон широкий, торговать удобно.
       У недостроенной церкви (красные кирпичные стены были на уровне первого этажа, сквозь пролеты окон черными стрелами носились ласточки), увидел Чернов издали, толпились люди.
       Володька Сабынин побежал узнать. Вернулся быстро. Огромное красное лицо встревожено.
       - Беда, Иван Кузьмич, - воскликнул пискливо. - Митюшку Ерыкалина милиционер заарестовал... Косами спекулирует.
       - Вот оно что, - свистнул Чернов и сердито подумал о Митюшке: "Потрясу я его, черта, за самовольные обороты". - Но ты, Володька, не робей. Давай-ка мы тебе вихры подправим, пыль из галифе вытряхнем... Ну вот, теперь ты похож на комиссара. Пойдешь со мною. Только, ни слова не говори, голос у тебя жидкий, весь мой план испортит. Ты лучше телом играй. Стань вот так, руки за спину, фуражку на бок, чтобы чуб на виду. Ты у меня пройдешь за центрального уполномоченного. Если дело дойдет до драки, подай Митюшке моего мерина, на нем его и черт не догонит... Ну, ладно, пошли. Ты, Настя, скот охраняй, - сказал он жене, пухленькой женщине с конопатым лицом и смешными карими глазами.
       Пробившись через толпу прямо к двум возам кос, Чернов громко спросил:
       - Что здесь происходит?
       Митюшка оглянулся, но и вида не подал, что нуждается в помощи. В руках пачка мандатов. Лицо разгорелось, глаза метали молнии.
       - Этот товарищ милиционер в документах не разбирается, - презрительно кивнул на щупленького человека в красной шапке с желтыми кантами. - Черт знает, когда грамотных будут ставить в милицию?!
       - А я грамотный, - возразил милиционер, выжидающе посмотрел черненькими глазами на Чернова, потом на заложившего руки за спину Сабынина в широченных красных галифе и с рыжим чубом, торчавшим из-под лихо заломленной фуражки со звездочкой. - Могу расписываться, хоть проверьте...
       - Верю, - дружески сказал Чернов, улыбаясь милиционеру. - Курите?
       - Табачок вышел, - пожаловался милиционер. - Паек покурил, а купить негде...
       - Закуривай, у меня самосад, - сказал Чернов, подавая милиционеру полгазеты. Потом зацепил пригоршней весь имевшийся в его кармане табак и высыпал милиционеру на бумагу. Горка получилась добрая, папирос на сто. - Вам, вам, курите... Ну, а этот товарищ чем вас обидел?
       - Меня он не обидел, только голову забивает мандатами, - пожаловался милиционер: - не прочту один, а он уже другой подсовывает. Сплошная морока. Я же его уже третий раз вижу, косами спекулирует. По два, а то и по три пуда за каждую гладит с мужиков...
       Поняв обстановку, Митюшка молча пялил свои глаза в свои же многочисленные фальшивые мандаты. Сабынин стоял гоголем, только правую руку из-за спины освободил, табачком великодушно одарял мужиков, тянувшихся к нему с клочками бумаги. Он тоже сообразил, что легче привлечь мужиков щедростью, чем драться с ними.
       - Нет, он не спекулянт, - возразил Чернов, кивнув на Митюшку. - Я его знаю, это счетовод артели "Надежда пахаря".
       - В бумаге я про это читал, - согласился милиционер и постучал пальцем по косам дореволюционной отливки. От пятки с фирменным штампом до конца наиболее уширенного полотна блестят на солнце вороновым крылом, далее серебрятся. - Косы где-то хранились, потом вот на артель прописаны, а он ими торгует в Клюкве, в Беседино, по селам...
       - А это он по директиве, - усмехнулся Чернов и, щелкнув зажигалкой, поднес огонь к цигарке закурившего милиционера, похожего на цыганенка-подростка. - В наших краях солнце пожгло посевы и траву, косить нечего. Вот почему власть распорядилась здесь продать косы. Здесь мужики нуждаются. А если не нуждаются, мы можем в другом месте продать...
       - Нуждаемся, - закричали мужики, сразу приняв враждебную по отношению к милиционеру позицию. - Ты, Васька, все с придирой, наших интересов не соблюдаешь...
       - Ничего, товарищи, ничего, - беря уже милиционера под защиту, сказал Чернов. - Он теперь разберется правильно. Нам вот и товарищ уполномоченный из центра поможет, это по его директиве косы здесь продаются. Так ведь?
       Володька Сабынин важно кивнул головой, совсем превращаясь в гоголя. Не подступись.
       - Ну вот, видите, - улыбнулся Чернов. - А что дороги косы, так в этом есть благотворительный смысл. Наша артель кооператоров выполняет лозунг "десять сытых должны накормить одного голодного". Весь собранный хлеб мы отдадим на прокормление голодных. Надо, товарищи, сердце иметь и сочувствие к голодным. Мы вот, например, могли бы и скот здесь продать, без отгона в Курск...
       - Правильно, правильно! - зашумели мужики, все накапливаясь и вникая в суть дела. - Чего там в Курск, Беседино все закупит...
       - Коса и мне в хозяйстве потребна, - шепнул милиционер. Чернов кивнул ему головой, прижмурил глаз. Понимаю, мол.
       - Вот эта нравится? - Чернов вынул из связки одну сверкающую косу и подал ее милиционеру. - Вам в подарок от нашей артели, что имеете человеческую душу и к голодным относитесь с добротой. Вот и уполномоченный центра согласен с нашей оценкой...
       Сабынин величественно кивнул головой, так как уже полностью вошел в роль высокого молчаливого начальника. Он даже одну ногу на каблук поставил и носком сапога игриво пошевелил в воздухе: "Знай, мол, наших и остерегайся!"
       - Спасибо и до свиданья! - беря косу подмышку спинкой вверх, сказал милиционер, сияя глазами. - У меня нонче отпуск, признаться, вот и в отделение я не пойду, а прямо на лужок, травишки скошу... У меня ведь коровенька есть, домишка. Я живу на выезде. Заезжайте по пути, может быть, коровами обменяемся. Вон та, черная с белой хряпочкой на хвосте, видать, молочная. В придачу могу и зерном. Заезжайте. Моя корова яловая, жирная. А вам на мясо еще и удобнее. Моя ведь корова яловая...
      
      
      
      
      
      

    61. ИЗ ВЗАИМНОЙ ВЫГОДЫ

      
       Торг пошел быстро. К ночи не осталось ни кос, ни коров, ни лошадей. Хлебом нагрузили десять подвод, да еще пудов двести ссыпали в амбар к знакомому священнику на сохранение, выдали охранную бумагу на собственность "Надежды пахаря".
       В ночь же и выехали, чтобы не вздумал утром черненький милиционер привести свою яловую корову в обмен на ту, что с белой хряпочкой на хвосте.
       Приотстав немного с Митюшкой от обоза, Чернов пошел в наступление:
       - Я смолчу о косах и всяких твоих проделках не из-за уважения к тебе, а из взаимной выгоды, - сказал Чернов. - Тебе доход нравится, у меня тоже рука от него не отсохнет. Вот и я тебе предлагаю: расскажи мне все, чем ты занимался три недели, какую сумму заработал? Не скажешь и не поделишься, я тебя припеку перед членами артели, что ты и не вывернешься...
       Некоторое время шли они молча. Митюшка сопел, прикидывал в уме, искал выхода. Но куда бы он не метался мыслью, всюду попадал в тупик. Решил признаться и поделиться.
       - Что ж, Кузьмич, пришлось мне с Жуковским косами поспекулировать...
       - Дальше говори, дальше, - подбадривал Кузьмич. - Теперь мы будем оба взаимозависимы. Оставленный у священника хлеб в артель не повезем. Я же не обещал правлению по три пуда с половиной на пуд зарабатывать. По полтора пуда, как условились, отдадим, остальное наше... Не таись, рассказывай. Мы же теперь из взаимной выгоды...
       - Ну что ж, признаюсь. На трех возах у меня соль...
       - Где взял? У Жуковского?
       - Нет, у того брал косы. С солью другое вышло. В Ямской, на вокзале, поезд с товарами разнесли. Население понатащила себе одеколона, спичек, сахару, соли. На Цыганской улице знакомые ломовики с полвагона нахватали соли, самим продавать нельзя, вот и... пришлось мне взяться из взаимной выгоды: барыш пополам...
       - Ты, Митюшка, ловкач, - признал Чернов. - Так вот и соединимся на этом перекрестке наших дорог. Шесть подвод с хлебом отправим в Лукерьевку, остальное себе...
       - Как же это, на виду? - удивился Митюшка.
       - План очень простой, ты его сейчас услышишь и поймешь. Настя, поди сюда, - позвал жену. - Ты повезешь зерно, а мы остановимся. Скажешь правлению, что выручили десять подвод, но четыре решили обменять на соль, возможность имеется, а то хлеб даже печем без соли, зубы у людей разладились. Через недельку приедем с солью...
       Проводив Настю с Сабыниным, Чернов с Митюшкой повернули со шляха к черневшей неподалеку рощице. Вызвездило. Дождя не предвиделось, а травы вдосталь для корма лошадям, почему же не заночевать на свободе? Против дурного человека имелись у Митюшки и Чернова револьверы с патронами.
       - А мы так сделаем, - идя рядом с подводой, вразумлял Чернов. - Завтра к вечеру будем в Поповых двориках, там у меня знакомые, у них хлеб ссыпим, а сами - в Курск. Чем дальше от Курска, тем хлеб дороже, а какой же нам смысл вести вот этот хлеб отсюда в Ямскую для обмена на соль, если у нас в Беседино теперь склад имеется... Вот и пойдут у нас обороты колесом...
       В рощице оказалась пасека, началось приключение: незнакомые вооруженные люди внезапно окружили Митюшку и Чернова, полезли обыскивать возы. Человек пятнадцать, так что стрелять из револьверов невыгодно, друзья взаимной выгоды притворились смирными.
       - Соль и зерно на подводах, - доложил юркий парень в армейском шлеме и хромовой тужурке нараспашку стоявшему поодаль высокому человеку в длинной офицерской шинели. У того на фуражке сверкнула звездочка, когда он прикуривал от зажигалки. "Неужели на отряд комдеза нарвались?" - подумал Чернов, вслушиваясь в слова незнакомцев.
       - Лэбу не дано решать такие вопросы, - обиженно ответил человек в шинели. - Доложи хозяину...
       - Боязно к нему, - признался парень в шлеме. - Хозяин с Устином Головакиным и Марусей думают в курене...
       - А все же пойди! - приказал в шинели. - Об этом доложить надо.
       Митюшка незаметно толкнул Чернова локтем. Оба поняли, что попали в штаб банды Рыбчонка. Кто же в губернии не слышал о Маруське Лещинской, об Устине Головакине, о Лэбе?
       - Эй, вы! - закричал юркий из двери куреня на задержанных. - Давай к хозяину. Да не виляй в кусты, пуля догонит...
       В не обмазанном курене пасечника единственное окошечко было заткнуто мешком с сеном, чтобы свет лампы не заметили со шляха. Седой старик сидел на табурете у входа, молча чинил роешник. У противоположной стены на деревянных кронштейнах лежали доски, заменявшие стол. Облокотившись, спиной к вошедшим сидела тоненькая женщина с льняными волосами, заплетенными в две косы. Перед ней, не пожелавшей оглянуться, стоял большой бокал с самогоном. Перегар пропитал весь курень. Левее женщины восседал у конца стола огромного роста бородатый брюнет с косматыми бровями и орлиным носом. Курил трубку. Медная кружка отодвинута в сторону, на деревянной тарелке, исходя матовыми косичками пара, лежала горячая берцовая коровья кость с огромными наростами мяса. Тут же лежал широкий нож, которым каждый из пирующих отрезал мясо по своей потребности.
       Справа дробненький рыжий мужчина с крохотными усиками и густыми веснушками по красному лицу спокойно глотал самогон из граненого стакана. Не морщился, будто пил воду. Поставив стакан, полоснул ножом и начал жевать отрезанный кусок мяса. Вспомнив, что вызвал задержанных, присмотрелся на них синеватыми глазами и вдруг засмеялся:
       - Какими судьбами, земляки?
       - Земляки? - удивилась женщина, поглядела на вошедших через плечо. На длинной шее сверкнуло жемчужное ожерелье, сапфировая голубизна глаз заиграла в бахроме густых черных ресниц, на розовых щеках обозначились ямочки. - Что-то я их не узнаю...
       - В глазах двоится от самогона, - снова засмеялся рыжий, в котором вошедшие узнали ее мужа, нашумевшего бандита Рыбчонка из Больших Бутырок.
       - Наоборот, - возразила красавица, дернув пунцовым бантиком полуоткрытого рта. - Мне кажется, что их всего один человек. Я это сейчас докажу. - Она выхватила браунинг и рванула на взвод. Митюшка инстинктивно спрятался за спину Чернова, Мария звонко и озорно захохотала: - Вот, я же говорила, что вижу одного мужчину, второй просто дьякон, смерти до смерти боится. Ваня, куда мне стрельнуть, до смерти хочется?
       - В стакан, Марусенька, - быстро сказал Рыбчонок и подбросил стакан к потолку. Та выстрелила, от стакана брызнули стекла.
       - Надоело, все надоело, - застонала Маруська. - Зачем ты сам пристрелил Галушку, я бы ему с удовольствием влепила две пули в глаза, в самые зрачки...
       - Вот, Иван Кузьмич, до чего довели женщину, - сказал Рыбчонок, обратившись к Чернову. - Тигром стала, хотя и на погляд - ангел небесный. Да что жену? Меня и самого тигром сделали. Что мне оставалось делать, если Галушка потребовал прислать к нему на постель мою жену, иначе угрожал мне тюрьмою за дезертирство. У меня был документ, что я не дезертир, но он его сжег... Теперь вот газеты прославляют меня, бандитом, убийцем называют, поджигателем. А кого я убил, кроме Галушки и других трех-четырех мерзавцев, от которых народу жизни нету? О поджоге пишут. Да это же брехня. Когда горел Шубенков сарай с театром, я был не в Лукерьевке, а под Брянском. Сами там, сволочи, поджигают и грабят, а на меня взваливают. Вот вчера в газете я прочитал, что милиция и чоновцы в Горелом лесу бьются с бандой Рыбчонка. Это же чушь. Я третий день живу здесь, на пасеке. В Горелом лесу не бандиты, а крестьяне, которым жизни не дают. В прошлом были Дубровские, потому что существовали Троекуровы. А чем Галушка лучше Троекурова?
       - Нам пора, - сказал Устин Головакин. - Что нам от этих людей нужно?
       - Ничего не нужно. Ведро соли возьмите с воза и отпустите. Если будут на них жалобы от народа, мы их дома разыщем...
       .............................................................................................
       Слух, что в "Надежде пахаря" появилась соль, взбудоражил округу: люди радовались, что она здесь в два раза дешевле, чем у спекулянтов. А спекулянты растревожились, задумались.
       Знаменский крупорушник, Федор Пивнов, сразу власть потерял над бабами: раньше за стакан соли (Пивнов был в компании добытчиков соли из Бахмута), за горсть крупы на него горбячили, а тут прибежала Дуська, дочка его, плачет:
       - Отказываются бабы овечью шерсть нашу мыть, да еще меня буржуйкой обозвали, взашей вытолкали, - рыдала пискливо, кусала русые косички, раскосыми серыми глазками жалостливо на отца глядела. - Говорят, что соли и без нас достанут, в "Надежде пахаря"...
       - Да не реви ты, как корова! - крикнул Федор на Дуську, зашагал по горнице. - Мы еще скрутим всю эту кооперацию в бараний рог вместе с советской властью. Даже Ленин признался, да признался, что они неповоротливы и мешковаты, вынуждены отступить перед нами. Он даже предрекает, написано в газете, что крестьянство может послать их ко всем чертям. Жалуется на обломовщину и на то, что мировая буржуазия не здорово набросилась на их концессии: сколько старались большевики, а за год лишь семнадцать обществ организовали. И скулят, что за неповоротливость и обломовщину их еще будут бить. А что ж, и ударим. Раз не пошла мировая буржуазия в ярмо, без нас им не обойтись. Да что я тебе толкую, бестолковой. Только и знаешь реветь. Пора вот готовиться к проникновению. В орган социального обеспечения или еще на какую хлебную должность, чтобы отцу помогать народ против советской власти злить. Без этого мы большевиков не свернем...
       - Это потом, а вот соли, говорят, в "Надежде пахаря" целая гора из четырех берковцев...
       - Тьфу ты, дура! - рассмеялся Федор. - И чему только училась в школе? "Четыре берковца". Да это ведь, загляни в таблицу мер и веса жидких, сыпучих и твердых тел, всего сорок пудов соли или тысяча шестьсот фунтов. Сочти, по сколько это придется на душу, если в уезде тысяч полтораста людей? Курице раз клюнуть, овечке раз лизнуть, вот и вся норма...
       - Да ведь в уезде не одна "Надежда пахаря", есть и другие кооперативы, - неожиданно правильно возразила Дуська, перестав плакать. - Они нам цену на соль скостят, что из взаимной выгоды ничего не останется...
       - Молчи! - Федор топнул ногой, шлепнул ладонью Дуську по затылку. Дюжа умна стала! Погоди, не убегай. Поди и скажи Сашке Лапкову - он под сараем, чтобы запрягал тарантас, поеду...
       Сашка Лапков по бесхлебью и нужде в батраках и Пивновых жил. Родился он в Бараново, от деда научился сапожному. Жили они напротив церкви, а сосед, Максим Рябой, шил сапоги, похожие на валенки: на самодельных колодках, которые потом выковыривал из сапога стамеской. Лапков взял фасон не с него, а с деда. Тот умел шить "в байку". Делалось это так: в голенище набивали сторновки ржаной, у щиколотки крепко перевязывали веревкой, напускали складку кожи и снова перевязывали. Так несколько раз. После осадки и выдержки получалась гармошка, называемая сапожниками "байкой". Такие сапоги - в цене, любили их купцы и богатеи, носил Пивнов Федор. А еще Сашка умел ножи точить, приобрел себе круглый камень на станке и с педалью. Вращался камень быстро, купался боком в корыте с желтой водой, искры из под ножей, ножниц и топоров золотой пургой сыпались.
       "Картинно работает, шельма, - мысленно восхищался Пивнов, посматривая на темно-русого парня с широкими голубыми глазами. - Выгодный батрак. Из взаимной выгоды можно и Дуську за него выдать. Шесть лет разницы в годах - не расстояние, а с ним мы еще и мельницу вернем. Хватит на ней сидеть госконтролю. И крупорушку запустим на полную мощность. Сила наша другой стороной поворачивается, вот и привечаю Сашку, даже на семейной фотографии с нами снялся, для дружности и памяти, с Дуськой рядом..."
       - Папк, уже готов тарантас, - прервав мечты Федора, крикнула Дуська. На дворе задержалась изрядно, глаза сияли: Сашка Лапков за косички подергал, уловчился поцеловать в шею. - Саша и сенца в тарантас бросил, а я подала попоночку с зеленой козюлькой, чтобы не так твердо...
       - Умница моя, умница, - Федор погладил Дуську, заглянул в ее с матовым отливом косившие глаза. - Проводишь нас за околицу...
       - Э-э-эй, Федор, Фе-о-одор! - закричали сзади, едва тарантас выехал со двора на улицу.
       - Повремени! - остановил Федор занесенную Сашкой руку с кнутом, чтобы подбодрить чалого. - Кричит кто-то...
       Сашка остановил мерина, Федор всем телом повернулся на крик. Лицо сразу передернулось, в сердце холодок качнулся. "Что же это Мироныч в неурочное время? - затревожился мыслями. - Не похуже ли соли случилось там?"
       - Нужны склянки, - прошептал Мироныч на ухо Федору.
       - Саша, заворачивай назад, - распорядился Федор. - В Лукерьевку не поедем...
       - Во-о-о, - перекосоротилась Дуська, - говорил до околицы прокатишь на тарантасе...
       - Ладно, промчи ее, Саша, до самого Сторожева леса. Пущай чалый разомнется, чтобы не застаивался, и девка порадуется. А чтобы ее не продуло, вот ей на плечи, - снял с себя и накинул на Дуську люстриновый пиджак.
       - Саша, гони! - радуясь, воскликнула Дуська и придвинулась к парню поближе.
       Федор Пивнов отпустил Дуську не спроста. Значение слов "Нужны склянки" он понимал, хотя и не знал, что в этих склянках таилось. Года три тому назад, когда Леонид Сапожков возвращался из тюрьмы, ночевал у Федора. Говорили о многом и откровенно, потом пришлось бумагу подписать, что склянки обязан хранить, пока человек придет со словами: "Нужны склянки". Бумагу Леонид увез, потом приезжал и золотом заплатил. Долго не было об этом разговора, а вот и наступило время.
       "Ну что ж, пускай забирает склянки, чтобы о них больше не беспокоиться, подумал Федор. - В воробьином гнезде под самым князьком спрятаны. Сашки и Дуськи нету, выну их оттуда без постороннего глаза, на том и тайна в вечность. Но почему Аким о соли молчит? Ай, другие планы? Тоже вот и склянок, сколько же их, уже забыл - две или три?"
       Акима Мироныча оставил в горнице, жене приказал подать на стол:
       - Приду вот, пообедаем, выпьем первачку...
       Склянок оказалось три. Поскользнулся на перемете, чуть не упал. Раздавил одну склянку. Ни вони, ни аромата, чуть защипало в ссадинах на ладони. Вытер о подол рубахи кисть руки, осколки склянки затоптал в лошадиный помет, жигнул сапогом в угол.
       - Ты, жена, выйди, нам тут нужно по секрету, - сказал Федор, вернувшись в горницу. Он застал жену за ее любимым рассказом о любовных похождениях местного помещика Маевского и знал, что она обидится за перерыв рассказа, но что поделаешь, нужно. - Иди, иди, потом доскажешь...
       - Леонид Поликарпыч сказывал, что склянок три, - возразил Мироныч. - А ты две даешь...
       Федор смущенно поскреб в затылке, ломая гладкую прическу в кружок подстриженных белесых волос, серыми прищуренными глазами глянул мимо гостя, чтобы не встречаться с ним зрачок на зрачок.
       - Сломалась одна, раздавил... А вот насчет соли как, может, цену придется скащать?
       Подобие улыбки скользнуло по худощавому лицу Мироныча, заморгал серыми слезливыми глазами.
       - Сказано в решениях партии, что кооперация создана для борьбы с кулацким ростовщическим кредитом... Так. Мы вот недооценили, а "Надежда пахаря" разобралась. Она хитрит. Тайком барыши кует быстро, ко всем государственным струнам своими руками протянулась. Звучи-и-ит. Тоже и к червонцу быстро пристроилась. Помог им Архипов из коммунхоза, из взаимной выгоды помог, вот и реформу денежную себе на помощь повернули, как ветер на корабельные паруса. Тоже и солью народ прельстили, нам на разор, если не шевельнемся. Советует нам Леонид Поликарпович, пока люди боятся червонца больше черта, распускать о нем слухи повострее, а сами только на червонцы продавать соль. В банке большевики ковалент установили...
       - В газете написано "эквивалент", - поправил Федор, щипнул с удовольствием стриженый ус, с треском задернул носом, будто мундштук продул. Потом хвастливо подчеркнул: - Газету мы выписываем и читаем...
       - Значение одно, - сказал Мироныч и продолжал свою прежнюю мысль: - Продавать на червонцы, а покупать все на казначейские билеты, на разные сертификаты и другую бумажную рухлядь, иначе останется ею бабам сундуки оклеивать для пестрости... Теперь вот насчет склянки. Две эти давай мне в резиновый гаман, Леонид Поликарпыч так требует. Бумагу твою, сохранную, вот она, мы сейчас сожжем, чтобы о склянках молчок и могила. А что ты раздавил одну, тоже пусть так и будет. Напиши об этом записку Поликарпычу, я передам...
       Ночевать Мироныч отказался, заспешил в Лукерьевку. "И что это Леонид Поликарпыч не дает мне в последнее время передыху, - размышлял дорогой. - То на сарай жидкость заспешил плеснуть, то глауберову соль в квашню отнес к Маньке, то эти склянки понадобились. И дела странные пошли: от печеного хлеба "Надежды пахаря" людей поносом прохватывает, от жидкости сарай сгорел и люди с продуктами. Что же теперь будет от склянок? Вот бы наперед знать и предсказывать. Тогда бы мне поверили, что я пророк и хвостами бы передо мною завиляли, как собаки. У людей всегда так: перед человеком рожу корчат, перед подлецом-пророком в пыли и поклонах гнутся, ироды..."
       На рассвете, когда Аким Мироныч осторожно постучал в окно, под которым спал Леонид, в Знаменском начались муки Пивнова Федора. Он и раньше страдал воспалением легких, поэтому немедленно позвал жену, как почувствовал повышение температуры.
       - Порошок мне, что фельдшер Жирков приготовил...
       После порошка начался озноб, болью разломило виски и затылок, в глазах затуманило. Через два часа на губах показалась пена с сукровицей. "Не воспаление легких, - испугался Федор, сознание начало мутиться, начались кошмары: вывалились откуда-то мешки с солью, вертелась перед глазами мельница, шумели барабаны крупорушки, Мироныч наступал со склянками в руках и смеялся сычиным стоном. - Видать, смерть приходит. Кто же будет без нас партию бить? Да, я же завещал Дуське проникать к ним в учреждение, вот и пусть устраивает им социальное обеспечение, пусть злит народ, он и ударит партию. А может, сам выживу, сам ударю..."
       На третий день нашли Пивнова в постели мертвым, в зубах застыл угол разодранной и окровавленной подушки: умирая, Пивнов грыз партию, всех своих врагов, которые отняли мельницу, крупорушку, богатство.
       У гроба, вызвав фотографа, выстроились родственники. Дуська побежала за Сашкой Лапковым, позвала стоять с нею рядом перед фотографом и гробом. Заспешил парень, за гвоздь в двери зацепился и вырвал шматок рубахи над левым соском. Переодеваться некогда. Правда, от Дуськи его оттерли ее родственники, но все же получились они на одной карточке, навсегда запечатлелся вырванный шматок рубахи. Зачем? А разве жизнь спрашивается, она просто идет. Из взаимной выгоды ее нужно отражать в книгах, не улучшая и не ухудшая, лишь тогда читатель будет познавать, а не блуждать в догадках.
      
      
      
      

    62. ПОЗОРЯТ АЛТАРЬ

      
       Слух, что Пивнов умер, в тот же день дошел до Лукерьевки. Мироныч догадался о причине смерти и решил снова пойти к Леониду, хотя и тот обиделся на него третьего дня за отказ бросить склянку в колодец.
       "Теперь, если даст, не побоюсь, брошу, - рассуждал Аким Мироныч. - Сначала предскажу, потом и брошу в колодец. Пусть враги подыхают, а я пророком стану и вознесусь. Господи, благослови! Ну, отошел я к баптистам от алтаря с его ризами и театром игрищным, да от тебя не отошел душою и сердцем моим, во мне пребываешь ты против антихристов, землю заполонивших. И тебя они поносят и меня били битьем смертным и достояние мое взяли себе, злато из сокровищ взяли, из церквей взяли, позорят алтарь твой и в песнях бесовских поносят слуг твоих и секту нашу баптистскую поносят. Пусть жижа в той склянице жжет и очищает скверну людскую на земле во имя твое, боже!"
       - Зачем пришел? - неприветливо встретил Леонид. - В рай же ты собрался, от греха подальше. Помню я твою притчу. Что ты в прошлый раз приводил в свое оправдание и отказывался от скляницы, о брошенных в темницу виноградарях за убийство хозяйского сына. Об этом помнишь, а вот забыл, что власть моего отца и дядю убила, сестру убила, тебя толкла ногами и кулаками, бога нашего отвергла. Мы ведем бой, в нем трусы лишь помеха. Ты на библию и на евангелие ссылался, так я тебе тоже приведу из библии. Там сказано:
       "Когда пойдешь в поход против врагов, берегись всего худого. Если у тебя будет, кто нечист от случившегося ему ночью, он должен выйти вон из стана. А при наступлении вечера омоет себя, и по восхождении солнца зайдет в стан". Понятно это тебе?
       - Давай скляночку, - сказал Мироныч кротким голосом, - наступит ночь, пойду к колодцу и жигну ее наискосок, чтобы у самой воды разбилось о сруб. В артельный колодец: оттуда воду и на хлеб, и на варево, и на питие и на воронок они берут...
       Леонид засуетился, придвинул Миронычу стул и тарелку с печеными яблоками, сам побежал за скляницей.
       Не прикоснулся старик к яблоку: сердце щемило, еда не шла на ум. Мысли разные заполонили голову. "С утра начну прорицать мор. Предвещу и против червонца и против хлеба и соли артельной... Пусть их мор божий душит за убиение патриарха Тихона... Ох, господи, прости, сам я от него давно отступился, став баптистом, упомянул Тихона всуе. Пусть перед тобой искупят вину свою, что антихристов к престолам власти допустили и терпят зло сие, ликуют крохам, падающим со стола властей пресыщенных..."
       - Надежда на сырую воду, - забубнил над ухом Леонид, сунул Акиму скляницы в резиновом гамане. - Пристегни к животу, чтобы мягче и не разбились они прежде времени. Гаман в колодец не бросай, дома сожги. От жару всякий микроб гибнет, тоже и чумная палочка гибнет. Вот и говорю: не от хлеба и воронка смерть будет, а от воды, ее все пьют. Если Федор Пивнов на третий день от жиж умер, то и Лукерьевцы не далее пятого начнут в смерть входить, если жижа тут слабее по густоте в колодце размножится. А раз умер Пивнов, значит, жива в жиже смерть, года ее не одолели в склянице...
       Утром Мироныч сжег гаман в огне печи и, не закрывая трубы, чтобы смрадный дух к облакам вытянуло, руки сулемой промыл. Подол рубахи своей разодрал до самой шеи, ветром ее разворачивало и худую грудь люди зрили. Шел Мироныч по улице, вопил слова баптистского стиха:
       "Бога бойся, бога бойся,
       Ведь он может наказать..."
       Ребятишки испуганной стайкой бежали поодаль, слушали вой Мироныча, встречные бабы крестились и качали головами, считая старика полоумным, а он пел и пел:
       "От червонцев в сердце заведется червь,
       От солей артельных животы болеют,
       Закройте, люди, плотнее дверь:
       Страшный мор нам вихри веют...
       Бога бойся, бога бойся,
       Ведь он может наказать.
       Лишь в баптистской общине спасение,
       Креститесь в зрелости ваших годов,
       Обрядов грешных сбросьте тление,
       Братом вашим быть я готов..."
       .............................................................................................
       Мор начался быстро. Страхом охватило деревни. Карантины оборвали связь между ними. А тут еще, что ни день, новые страсти: у сифилитичного кузнеца, Васьки Логвинова, сеном задавило насмерть двух детей в сарае; вслед за умершими стариками Бесиковыми, повалились и в один день умерла крестная мать Сергея Каблукова, высоченная Матрена. Тревожили и тревожили людей погребальные звоны колоколов, тревожил своим стоном Мироныч.
       Встрепенулся и поп Долбленый, забыл о ревизии артельных дел: в поисках спасения люди бросились за Миронычем, который разыскал древний "Травник Благопрохладный" и начал лечить людей жгучей крапивой: секли ею в мокроте водной по ягодицам, тела нагие обкладывали в протянутом состоянии, отваром зеленым поили. Лечению подлежали баптисты-общинники первоочередно. За несколько дней в общину записалось сто человек.
       "Если упустить момент, все люди к Миронычу уйдут, прорицанию его веря и лечению веря его, - в тревоге и раздумье мучился отец Долбленый. - Нужно верой создать устойчивость организма человеческого против хвори. Пусть люди поверят в чудо..."
       В удушливый полдень неожиданно были прерваны похоронные перезвоны, колокол радостно заблаговестил к вечерне, хотя и в будний день такого не было положено. Долбленый рассчитал на интерес людей к необычному.
       Народу набилось в церковь непролазно. Перед иконами, умножая духоту, зачадили свечи. Воздух дрожал от свечного горения и от хора клиросного, надрывно певшего неположенные акафисты княгине киевской, равнопрестольной Ольге: "Радуйся, иже от бога данною ти премудростью мужественно и разумно подвизася на супротивныя. Радуйся, яко сподобися от Бога пророчества дарования, иже преди прорицаша..."
       Необычайность всегда волновала и множила восприимчивость и податливость людей. Секрет меры этой знал отец Долбленый, организуя богослужение. Из алтаря вышел он к народу в сверкающей ризе, как в праздник храмовый или в молебен иконе новоявленной. Люди перед парадом этим невольно на колени пали, лбами о пол стукнулись, звук по храму прошел.
       - Православные христиане, - благословил паству крестным знамением и глубоко поклонившись народу, начал отец Долбленый проповедь вне канона. Не этого ждали по привычке. Сердца сжались у многих, губы зашептали охранную молитву. Заметил Долбленый. Во пресечение ропота изустно строки воспроизвел из дневника протоиерея Иоанна Кронштадтского для покорения гордыни: - Молясь по готовым молитвам, надобно непременно молиться духом, а не языком только и умом, и не нужно выпускать из виду Господа. Иначе Господь оставит тебя, если ты оставишь его при чтении молитв своею в него верою и благоговением, и язык твой изменит тебе, как ретивый, необузданный конь, а дух твой будет поражен стыдом и смятением...
       Шепот прекратился. Изумились прихожане проницательностью пастора своего. А он, ликуя и скрывая ликование, вздохнул скорбно, заговорил о прегрешениях народных и наказании божием, о гробах и слезах и о милости божией.
       - Бог наш милосердный отверз сердце жалости своей, о спасении вашем в ночном явлении мне поведал видением чудным своим...
       В церкви пробежал шелест одежд и шагов. Тесня друг друга, люди надвинулись, надавили телами на серебристые балясины решетки, вцепились пальцами в перила. Иные зарыдали от невыносимости давки и от смятенности души.
       - Посрамленные и опечаленные молитвами нашими, уйдут силы адовы в пустыни безлюдные и станут там грызть камень голый, если мы послушаемся голоса святого видения, явленного мне в ночи для спасения вас! - сказал голосом трубным и грозным, по щекам слезинки скользнули в мерцании свечных огней, руки выбросил перед собою, будто хотел обнять всех молящихся. - Готовы ли вы на подвиг души?
       - Веди, хоть на Афон! - охнуло под крутыми сводами храма. - Молитвами смоем грехи наши вольные и невольные...
       - По вечерам плеск стоит на реке, - продолжал Долбленый гневным голосом. - Отступники догматов церкви христовой позорят алтарь ее, во баптисты идут. Не ведают, что творят, отступая и теша беса купанием своим во зрелости лет и прельщением в секту баптистов. Отвратите заблудшихся от гибели их словом своим, действом смелым, средою своею. Святой Иоанн Златоустый прорекал, что никто не может потерпеть вреда в душе своей, если сам не причинит его душе. И душе ближнего своего тем не причиним вреда, если отвратим его с пути нечестивого. Подражайте в делах своих по спасению душ заблудших святому Иоанну Богослову. При посещении града некоего узнал он, что юноша, обращенный им ко Христу, развратился в его отсутствие и удалился в горные пустыни к разбойникам, сейчас же пошел в пустыню, погнался за юношей с воплями, облобызал его и привел в город и сам радовался, что нашел заблудшую овцу. Делайте так и господь прекратит страдания ваши. Кто с отвращением или ужасом удаляется от зрелищ страдания и смерти, тот не способен быть пастырем, а пребывает только в наемниках. Того гоните из горний власти. Велика угроза подвергнуть себя опасности и перенести заразу в свой дом. Но воля явления божиего мне в ночи превыше желаний и страхов земных. Отдаю себя в его руки и ваши руки, православные. И будьте чутки к гласу моему, ибо устами моими говорит сейчас видение святое...
       Долго говорил отец Долбленый в воле небесной. Но прихожане запомнили лишь то, что им надо изловить всех петухов и осмотреть хвосты. Если окажется хотя бы одно перышко в хвосте сломанным и метелочка качается на изломе, тащить такого петуха немедленно во храм за ноги для усекновения головы и жертвы престолу. Курочек испытать на судьбу, кувыркая их через голову от загнеты до порога, яко меру линейную. Если хвост придется на порог, отсечь его топором. Если голова, сечь ее посредине шеи. Каждую третью из усеченных обречь в жертву церковному алтарю.
       Женщинам нужно объединиться по улицам села и соткать за одни сутки двадцать пять холстов из суровых ниток, выпряденных в те же сутки. Холстину принести к алтарю и оставить там в жертвенном молении. Тогда и хворь уйдет из Лукерьевки глодать камни в безлюдной пустыне.
       Никогда еще люди не делали чего-либо с таким проворством, как в эти сутки после церковного моления. Так как петухи дрались друг с другом и в засуху, то редко у которого не было в хвосте преломленных перьев. Стряпухи отца Долбленого еле успевали щипать, палить и потрошить петухов, укладывая их на засол в бочки. Куриц тоже погибло бесчисленно.
       В полночь возвестил колокол начало "холстинных суток". Двадцать пять женщин с Маньком во главе возглавили тружениц улиц. Каждая женщина знала теперь, что ей сделать, куда и когда сдать сработанное. Никто не мог в эти обетные сутки оторвать женщину от ее занятия: за нарушение дерзеца надлежало побить камнями насмерть.
       Одни женщины при бледном свете луны стучали мялками, трепали замашку и чистили от кострики. Другие чесали волокно на гребнях гребенками и щетками из свиной щетины, скручивали "намыки" (кудели). Третьи пряли нити на бешено свистевших пряхах. Четвертые, пристроив скалку на станок и пропустив пряжу через ореховый юрок, торопливо мотали ее на клубки. Пятые тянули основу с помощью сновальных турникетов или даже с помощью деревянных гвоздей, забитых по пять в вертикальном ряду на концах самой длинной и свободной внутренней стены избы. При сновальном турникете женщина стояла на месте и, поворачивая турникет, направляла нить по спирали. При гвоздях женщина бегала вдоль стены много раз и тянула, тянула нить, пока основа оказывалась достаточной, ее можно было собрать фигурной цепочкой и сдать в шестые руки. Там запаривали ее в кипевшей поспе (подмес муки в воде). Над чугунами клубился пар, женщины палками ворошили пряжу, потом из чугунов брали ее седьмые руки. Те отжимали пропаренную в поспе пряжу и полусухую передавали восьмым, которые усердно толкли нити толчками в дубовых ступах, выстроенных длинным рядом: из одной ступы тянули пряжу в другую, в третью, четвертую, пятнадцатую, двадцать пятую.
       Толкачи грохали непрерывно: на каждый толкач было четыре сменщицы, восемь рук, их не утомишь за сутки. Звуки были мерилом годности пряжи для дальнейшего процесса обработки: в первой ступе толкач хлюпал по сырой пряже, в последней уже грохал с шелестом, так как всю сырость выбили.
       Окончательной просушкой занималась девятая группа. Хату натопили невыносимо: от зноя дышать невозможно. Пламя каганцов стелилось и шипело, в лампах вытягивалось шилом, хлюпало от непродыха, как ребенок губами.
       Над головой женщин висели жерди, прихваченные веревками к забитым в потолок железным кольцам. На жердях, в невыносимом зное, просыхала пряжа. Потолок накалился, жерди тоже - руку обжигает.
       Десятая группа щепотками перебирала пряжу, отделяя нитку от нитки, чтобы не склеилось. Снова собрали в звенья цепи, помчали пряжу в соседнюю хату. Здесь одиннадцатая группа женщин уже ожидала своей очереди. Им предстояло сделать навой (накрутить пряжу на стержень верхней пришвы стана ровненькими рядами по ширине будущего холста) и нарядить красна. Пряжу ощупали придирчиво: если плохо пропарена и недостаточно протолчена, ткать нельзя - сцепятся нити ворсом между собою, не раздерешь, порвутся.
       Пряжа оказалась мягкой, скользкой. Добро с такой работать. Заскрипел стан, запищала пришва деревянной шейкой в деревянной лежке станины. Навивали туго, с требованием согласно. Закончили и вздохнули, запиральщик одним концом в дыру головки пришвы сунули, другой конец в лавку уперся, чтобы навой не ослабел.
       Из двенадцатой группы наиболее глазастые женщины сели у нитов (зевообразовательное приспособление из сученных шерстяных ниток, натянутых между двумя параллельными палочками), протащили через нитовые ячейки нитку за ниткой всей основы. Без этого не разделишь нитей основы и не образуешь ромбовидный зев, через который челнок с цевкой на прутике прокладывает уточные нити.
       За нитами, ближе к сидению ткачихи, качалось гребневидное бердо к кленовых набелках. Через нее снова пропустили нитки попарно, как и в нитах. Одна женщина с лицевой стороны быстро просовывала между тростинок берда нож вверх спинкой, вторая от нитов набрасывала на нож нитяную петельку. Слабый щелчок ножа и конец нити в руках первой. Собрав в горсти нитей двадцать, женщина завязывала их в узелок, чтобы назад не убежали. Узелки по одной линии, в параллель берду. Потом ореховый стержень просунули в зев перед бердом, отбросили его к узелкам, натянули основу ровно, сунули стержни с узелками в прорезь нижней пришвы, воротком крутнули головку. Основа напряглась строго. Чтобы пришва не отошла и не крутнулась, в прорезь ее головки, именуемой "стариком", сунули привязанную к ножке стана "бабку" - узкую дощечку с дырками, чтобы гвоздем можно заклинивать: не крутнуться пришве, если ткачиха не переставит "бабку".
       - Слава тебе, господи! - крестясь, садились все двадцать пять ткачих тринадцатой группы за двадцать пять станов в разных избах на каждой улице села. Их сменные отдыхали тут же, ожидая своей очереди. - Дай нам, боже, трудом своим одолеть хворь-заразу лютую...
       На востоке алела заря, золотились кромки облачков, тронутые лучами еще невидимого лукерьевцам солнца, блуждающего за горами.
       Без помех работали ноги, нажимая связанные с нитами "проножки", желтые челноки с цевкой на прутике и с пряжей на цевке летали через зев, прокладывая уток нить за нитью в переплет основы. Жужжали пряхи, насучивая нити на цевки: работала четырнадцатая группа подростков и невинных девушек. Хлопали берда, уплотняя ткань. На пришве, под локтями ткачих, рос и рос скаток холста. Русские "Василисы Прекрасные", сменяя друг друга, повторяли сказку в были своего труда, движимые фанатичной верой в одоление болезни-заразы, верой, которая хотя и была суеверием, все же двигала горами.
       На работу убежала и Матрена, не послушав слез Тани и молча стерпев удар мужа: психоз необычного дела, страх перед мором и вера в чудо настолько захватили женщин, что заставить их отказаться от предложенной Долбленым затеи было равносильно расстрелу. И за одни штурмовые сутки соткали они двадцать пять холстов, две дюжины с единицей: столько, по словам Долбленого, требовалось на саван мору.
       В полночь, когда кончились сутки, у церковного алтаря выросла гора односуточной холстины. Зазвонил колокол, началось богослужение. Долбленый знал, что он и все его коллеги позорят алтарь. Но он не боялся, если чудо провалится, болезнь не уйдет. Он скажет тогда народу, что их жертва оказалось неугодной богу, потому что не побили камнями Ивана Каблукова, ударившего Матрену за ее рвение ткать холст. И ему поверят, как поверили заявлению вождей католической церкви, что папа Иоанн Восьмой не был женщиной, хотя сто тысяч верующих своими глазами видели, как папа стал мамой во время рождественского выхода и родил ребенка на площади апостолов Петра и Павла в Риме. Густа повязка веры религиозной. Сквозь ее люди не видят тех, кто позорит алтари, губит радость человеческой жизни.
      
      
      
      

    63. САРАЕВ

      
       В дни этого мора не затихали выстрелы в лесах: чоновцы сражались с "зеленой дезертирской армией", с бандами. Сережка Каблуков со своим небольшим конным отрядом перебрасывался с места на место, всюду, где требовались сабли.
       На этот раз отряд скакал от станции Солнцево через Коровино, Субботино, Свинец и Мантурово к Лобовским дворам. Там, в обширном лесу от Пузачей до Репецкой Плоты, намечалась облава против бандитов и дезертиров.
       Впервые Репецкая Плота прославилась несчастьем: в мировую войну над селом пронесся ураган. "Колокольню урезало на 18 аршин, - писалось в "Курской были", - трехпудовый крест сбросило, кирпичами хаты поразрушило и людей побило, а на усадьбе сенатора Похвистнева, в Екатериновке, столетние тополя у пруда вывернуло с корнями". Теперь вот снова прославилась Репецкая Плота: образовали здесь бандиты и дезертиры свою базу, потребовалось против них стянуть вооруженные силы коммунаров и милиции со всей губернии.
       В отряд к Сергею попал также Сараев Ванька. Сам он Быстрецкий, а родичи у него и в селе Пристенном жили. Отца комбедовцы раскулачили в восемнадцатом году, дед в Пристенном удержался. Старик хитрый, посоветовал Ванюшке вроде как "бежать" от своих кулацких родственников и к власти пристраиваться. Так вот и удалось Сараеву, с помощью какого-то Антонова в Тиму пробраться в члены РКСМ, потом и в ЧОН.
       На походах Сараев старался всегда быть впереди, чтобы во время противника заметить и тактику свою применить по уклонению от участия в бою. Наловчился в этом искусстве, с рук сходило без задержки.
       Скакали всю вторую половину ночи. На рассвете показались Лобовские дворики. Прочертив побледневшее небо черным полукольцом со спицами и фюзеляжем флюгерного хвоста, торчала над двориками мачта ветродвигателя. Вода была здесь глубоко в земле запрятана, ветром качать приходилось.
       - Товарищ Каблуков, - придавленным голосом испуганно сказал ехавший рядом с ним Сараев. На длинном его остром носу капельки пота от переживаний выкрапились, серо-голубые глаза расширились и казались приклеенными кружками цветной бумаги на побледневшем худощавом конопатом лице. - Товарищ Каблуков, на мачте что-то шевелится... Ей-богу, шевелится. Мелькает и мелькает... - Сараев почти в истерике ухватился рукою за повод Сергеева коня, остановил его.
       - Почему остановка? - зашумели задние (Ехали по два в ряду, чтобы не топтать и без того чахлую рожь по сторонам узкого проселка). - Толкай к лобовской жратве. Там кулачье живет...
       Сергей обернулся, привстав на стременах, молча поднял ногайку, что было знаком тишины. Всадники придержали коней.
       - Ты, Сараев, прав, - сказал Сергей. В глазах у него озорная искорка блеснула. "Проверю я этого долговязого верзилу на храбрость, - подумал о Сараеве. - А то он на словах всегда себя таким героем выставляет, рукой не тронь". - На мачте кто-то шевелится. Но кто, милиционер или бандит? Понимаешь, разведать надо. Скачи во весь опор в ту сторону, потом внезапно поверни назад. Если там милиционер, он тебя узнает по форме и сигнал подаст. Если же бандит, откроет по тебе стрельбу...
       У Сараева сразу глаза пупом выкатились, лицо серее зайца стало.
       - Я, конечно, поскачу, - заикаясь и дергая плечами, сказал он. - Но мне сначала непременно... Подержи, пожалуйста, кобылу, я моментально...
       Сергей не успел моргнуть глазом, как Сараев бросил ему поводья, скользнул с седла и хватился руками за живот.
       - Турчонков, ко мне! - приказал Сергей, косясь на присевшего во ржи Сараева и думая о нем с досадой: "Примазался, не отдерешь. Даже в совпартшколу устроил его Антонов Александр Феоктистович. Родственники у них и связи до самого центра. Ковырнуть если их, самого изживут. Это же кулачья порода..." Оська Турчонков галопом вымчал из задних рядов, осадил коня рядом с Сергеем. - На двориках, кажется, бандиты. Разведай!
       Рванул Оська с места в карьер, только пыль взвилась по дороге. Сараев стонал во ржи, совсем лег на бок, от возможной пули прятался, но объяснил ловко:
       - Грыжа, братцы, разгулялась до невозможности: вздутие в паху и пронос в желудке и кишках...
       Сараеву никто не ответил, следили за Турченковым, который мчался к подозрительно притихшим дворикам. Вдруг он вздыбил коня, рванул винтовку из-за спины и трахнул по ветродвигателю, положив дуло винтовки между ушей коня.
       Мерин головою крутнул и ушами дернул: звук ему не понравился. А тут еще из-за амбаров захлопали выстрелы. Пули завизжали над чоновцами. Сараев прижался к земле животом, голову обхватил руками: душа рванулась в пятки.
       - К бо-о-ою! - пропел Сергей звонко, категорично. - Влево разверни-и-ись, сабли вон!
       Приподняв немного голову, Сараев видел сквозь редкие блеклые стебли ржи, что конники охватывают дворики полусерпом и мчались со сверкающими клинками в тыл бандитам, чтобы отрезать им дорогу к опушке леса у самых двориков.
       Оська Турчонков, положив мерина наземь, стрелял из винтовки по перебегавшим от строения к строению бандитам с винтовками и обрезами. Некоторые из них отстреливались без всякой прицелки, наугад. Не желая принять невыгодный для них бой и поняв маневр чоновцев, они быстро подавались к лесу.
       "Туда бы они заманили, - предательски подумал Сараев, - и пусть бы... Ненавижу этого Сережку. Чувствую, будет он мне мешать в жизни. А что если? - Сараев потянулся к лежавшей во ржи винтовке, но сейчас же трусливо отдернул руку. - Нет, стрелять в Сережку опасно: Оська догадается, меня расстреляют..."
       - В лес не вклиниваться! - кричал Сергей, обгоняя товарищей, уже мчавшихся по улице двориков к опушке. - Там засада. Поглядите, сороки над лесом мечутся...
       Спешились. В сторону леса дозор выставили, объездной дорогой послали двух конников в штаб, размещенный в Репецко-Плотовской школе, с известием, что пришлось увидеть и где разместились в ожидании приказа.
       - Сараева разыщите, - распорядился Сергей, когда уже поставили лошадей к комягах в занятых Лобовских двориках, задали им сена. - Теперь он, наверное, черта съест с голодухи, опорожнился...
       Нашли Сараева во ржи. Гнедая кобыла нюхала его русый затылок и удивленно гоготнула, кода Оська Турчонков встряхнул задремавшего Ваньку, приказал следовать за ним.
       В пятистенной хате, куда привели Сараева, в первой половине сбилась перепуганная семья: две немолодые женщины, старик с длинной седой бородой и мутными синими глазами под взъерошенными космами желтых бровей, два мальчика с грязными босыми ногами в цыпках и пятилетняя белоголовая девочка со смешной круглой мордочкой и крохотным носиком с чернильным пятном на кончике.
       Во второй половине сидел Сергей с товарищами у стола перед кучей вареного картофеля в бронзовых мундирах. На деревянной тарелке горкой возвышались ломти ржаного хлеба с румяной верхней коркой и с белой от присохших отрубей нижней.
       - Вот это и все питание? - разочарованно хрюкнул Сараев. Разве тут нельзя лучшего найти?
       - Ржи нанюхался? - усмехнулся Сергей. - Картошка не нравится...
       - А мне бы картошки давали побольше, ел бы и ел бы, - высунувшись из печурки, сказал кудрявый черноголовый мальчик. Его скуластое смуглое лицо и черные огромные глаза с близорукими зрачками так и стремились к наложенной на стол еде. - Ел бы, не дают...
       - На черта тебя кормить, цыгана! - крикнул на него Сараев. - Захвати, поди, вязанку соломы и кормись...
       - А я не цыган, - возразил мальчишка, - и солому не умею есть...
       Сергей повернулся к Сараеву спиной, взял две картофелины со стола и кусок хлеба, понес мальчику.
       - Как тебя зовут?
       - Андрюша Лобанов, - сказал мальчик, куснул нечищеную картофелину, потом хлеб. Прожевывая, выплюнул шкурочку и улыбнулся Сергею: - Хотелось, чтобы побольше, а она не глотается, к небу прилипает. А у меня еще братик есть, на год помоложе и покрасивее меня, Виктор. С мамкой и папкой одежу повез променивать в Курске на хлеб. Мы не тут жили, сюда от голода прибежали вон оттуда, - мальчик махнул неопределенно рукой и продолжал, желая рассказать, как можно больше: - Я всю стрельбу слышал. Это вы с дядями воевали? Они тут и без вас стреляли. Под окном корову пуля убила, стекло разбила. Вона, тетя заткнула тряпкой, чтобы мухи не летели и ветер не дул...
       - Какие же дяди стреляли? - спросил Сергей. - Ты их знаешь?
       - Они чужие, - отрицательно тряхнул Андрюша головой. Пожевал картофелину, усмехнулся. - Слышал я, что они щуки в репьях. Родня у них тоже есть, за ветродвигателем хата с красной крышей, там родня...
       "Щукинцы были, - догадался Сергей. - Щукин то ведь из Репьевки родом". Порылся в кармане, подарил Андрею стреляную гильзу, товарищам кивнул:
       - Двинем под красную крышу...
       Сараев остался. Заглянув в окно и убедившись, чоновцев уже нет во дворе, он толкнул сапогом дверь на вторую половину избы, лязгнул на хозяев затвором винтовки:
       - У вас мяса, кулачье, целая корова, а вы защитника революции голодом морите... Подать мяса, стрельбу подыму... я вас по законам военного времени...
       Женщины захныкали, а старик перекрестился двумя перстами и плюнул в угол.
       - Накормите, - сказал он. - Только бы он не курил в избе и колпак с головы снял...
       Хватал еду Сараев быстро, чавкая и косясь на дверь: не застали бы чоновцы. Наварный дух по избе пошел. Андрей даже облизался и покряхтел, потом прыгнул с печки и к столу.
       - Пшол вон! - замахнулся на него Сараев костью.
       - Сам пшол! - засверкал мальчишка черными бусинками злых зрачков. - Чавкаешь, как над корытом, и дедушку не слушаешь, в колпаке...
       - Пошли вы все к черту! - Сараев двинул от себя миску, жирные щи плеснули на дежник. Вскинул винтовку на ремень и, не поблагодарив хозяев, хлопнул дверью.
       Андрей подбежал к окну, носом к стеклу приплюснулся.
       - Собачиная душа, - шептал он о Сараеве, который уже колотил за невидимую провинность сапогом кобылу в бок. Она ежилась, громко стонала и всхрапывала. - Вот при таком защитнике революции бандиту в самый раз жить. Он еще и похвалит, если кого ножом пырнешь в спину, собачиная душа...
       Вечером вернулись посыльные из штаба с приказом подготовиться к прочесыванию леса. Сараев опять застонал:
       - Мутит меня от недоваренной картошки, все кишки в переворот пошли, - согнулся в три погибели, постоял в тревожном ожидании: вдруг товарищи о мясе и мясных щах уже узнали, тогда беда...
       - Ладно! - пренебрежительно сказал Каблуков. - Лежачую тебе обязанность дадим. Будешь ты с гребня риги наблюдать за лесом. Если ракета полыхнет, немедленно сообщи на низ: это сигнал начала прочесывания леса. Нам тогда нужно в цепь, чтобы бандитов из леса не выпустить...
       На гребне риги Сараев чувствовал себя хорошо: широта и мягкость. Лежи и посматривай. От пуль не опасно, кто же будет стрелять по такой бессмысленной высоте?
       "Ловко я их вокруг пальца, - усмехался Сараев и мысленно язвил в адрес Каблукова. - Этот чудак готов захватить себе целый воз работы на плечи и будет тянуть его, как цыган солому. А мне это ни к чему. Слава богу, ротозеев на Руси хватает: пропустили меня в РКСМ, потом в партию залезу и буду руководить в губернском масштабе. Я этих, Сережек Каблуковых, в бараний рог посогну. Напущу на них сколоченные мною коллективы, если один не справлюсь... Говорят в ЧОНе, что нет судьбы. А вот брехня, есть: Багликова, военкома уездного, щукинцы пороли, а меня не тронули, под столом отсиделся. Сапожкова Володьку в РКСМ не принимают, а я пролез. Ширинского Ваньку на опушку посадили, под нос к бандитам, а я вот, в недосягаемом месте. У всякого своя судьба, если умеешь винтом ее обходить..."
       Размышляя о судьбе, Сараев незаметно уснул на спине, скрестив руки на груди и выставив согнутые колена. Проснулся он от толчков под ребро и сердитой ругани взобравшегося на ригу Оськи Турчонкова.
       -Что ты околел тут или как?! - спросил Оська. - Кричали снизу, а ты храпишь...
       - Припадок со мною случился, - сказал Сараев и заморгал глазами: уже рассвело, внизу горел костер в яме, чоновцы пекли картошку. - Значит, бандитов поймали?
       - В дырявом бредне рыба не держится, - возразил Оська, недружелюбно поглядывая на заспанного Сараева. - Такие вот, как ты, шляпы заснули на Екатериновском участке, бандиты мимо них ушли в Погоженскую волость. Ну, хватит об этом. Поехали!
       Оська сел на ягодицу, будто на салазках, скользнул вниз по крутому соломенному скату. Сараев побоялся. Он спускался за ним по-лягушачьи, расставив руки и ноги, чтобы не скользнуть и не удариться о землю.
       По дороге в Тим Сергей Каблуков почувствовал себя плохо. Температурило, глаза застилало туманом, мысли путались. С трудом написал записку Вере Медведкиной, попросил Оську Турчонкова отнести, как только прибудут в Тим.
       На подъезде к городу Сергей покачнулся и упал бы из седла, не подоспей товарищи. Оказалось, он потерял сознание. Сараев, старавшийся все время быть поближе возле начальника, теперь умчался в самый хвост отряда.
       "Может, у него холера или чума, - убеждал сам себя в справедливости поступка. - На черта он мне нужен, чтобы я рисковал? И без меня найдутся, положат его в больницу..."
       Каблукова прямо же с дороги товарищи завезли и уложили в больницу. Оська помчался на Подгорную улицу, чтобы передать записку Вере Медведкиной. Сараев тоже поскакал за ним. "Сюда безопасно, - решил он. - А если Каблуков выздоровеет, то все могут сказать, что и я о нем заботился. Важно не то, что делаешь, а что людям кажется..."
       Веру встретили по дороге. С нею были оба знакомы еще и раньше, но вот теперь, когда Сергей так внезапно и тяжело заболел, у Сараева заворошилась новая коварная мысль: "Приглашу эту девчонку погулять. Чем я хуже Сергея? Наговорю ей, а потом..."
       - Сараев, - прервав его размышления, сказал Оська. - Отведи, пожалуйста, мерина на конюшню, а я сейчас приду. Провожу вот Веру до больницы, прямо же и приду...
       Сараев хотел возразить, но сообразил что-то, взял поводья, помчался.
       К больнице он вернулся пешком, когда уже Оськи Турчонкова там не было. Узнав у санитарки, что Вера Медведкина получила разрешение поглядеть Сергея и уже оделась в халат и прошла к нему, Сараев решил подождать, начал прохаживаться вперед и назад у больницы с наветренной стороны, чтобы на него, боже упаси, не надуло заразы.
       Сергей Каблуков не сразу узнал в плакавшей у его койки ту самую Веру, которой подарил однажды уточку, а на скамеечке Тимского сквера усердно объяснял разницу между кривым и прямым начальником.
       "Наверное, потому не узнает, что никогда меня в белом халате не видел? - решила Вера и быстро оглянулась на скрипнувшую дверь: сестра вышла в другую комнату. Не колеблясь ни секунды, сорвала с себя халат и белую косынку, перебросила косы на грудь, шагнула поближе к Сергею. - Неужели не узнает?"
       Смуглое лицо Веры зарделось. Каштановые косы с вплетенными в них черными ленточками закачались перед ожившими глазами Сергея, густые ресницы опустились, как и при первой встрече.
       - Вера, - прошептал Сергей запекшимися губами. - Милая...
       Он больше ничего не сказал, так как снова потерял сознание. Но и сказанного Вере было достаточно.
       - Он узнал меня, - шептала она, покидая по приказу врача палату. - Он узнал, значит любит. А раз любит, то непременно выздоровеет. Об этом даже я где-то читала, кажется, в произведении Зудермана "Сумерки"...
       - А я вас жду, - раздался голос Сараева за спиной Веры, когда она шагала от больницы по тротуару и думала, думала о Сергее и о том, чем ему можно помочь. - Специально пришел...
       - А зачем? Почему? - растерявшись и почувствовав в груди внезапную обиду, сказала Вера. - Мне никто не нужен. Кроме друзей Сергея...
       - Но ведь я...
       - Не надо, я не хочу слушать. - Вера повернулась и побежала. Сараев догнал ее, схватил за руку.
       - Думаешь, твой Сергей ангел? - прошипел, усмехаясь и прищуривая глаза. - Он народ расстреливал, девушек насиловал. Он...
       Вера вырвалась и ударила Сараева ладонью в лицо.
       - Мерзавец и трус! - мне все о тебе сказал Ося Турчонков. Иди рожь нюхать, подлый... Я ничего не скажу Сергею о происшедшем между нами, но ты ко мне больше не приставай!
       Сараев оглянулся кругом. Людей не было видно, не было свидетелей. Проводив глазами убегавшую Веру, он повернулся и медленно пошел назад. "Определенно, есть на свете судьба, - подумал он. - И судьба мне благоприятствует: никто пощечины не видел, сама Верка обещала об этом не рассказывать. Неудобно бы будущему работнику губернского масштаба прославиться, что ему дали пощечину. Не то важно, что делается, а что людям кажется. Да, есть судьба!"
      
      
      
      
      

    64. О ГЛУПОСТИ В КОРЕННОМ ВОПРОСЕ

      
       Вскоре после выздоровления Сергей встретился в сквере с преподавателем обществоведения в Уездной совпартшколе, Негуляевым.
       Это высокий сутулый человек в старомодном коричневом сюртуке с белыми костяными пуговицами. Смоляные волосы зачесаны назад ("марксистская прическа"), черная эспаньолка клочком лоснилась под немного обвисшей губой. Карие глаза казались грустными на его одутловатом лице со смуглыми бритыми щеками и прямым длинным носом.
       Разговорились о городе Тиме.
       - Не так уж стар этот город, а вот стариком выглядит, - усмехнулся Негуляев. - Поэтому Антон Павлович Чехов и посчитал город Тим крупнейшим городом мира: въехал в него писатель со стороны Погожего утром, да и застрял на разрушившемся бревенчатом накате времен семнадцатого века. Пока вытащили, пока выехал на противоположную сторону, на Курский шлях, второе утро наступило. Сутки езды, как через Лондон. Но не подумай, Сергей, что город Тим был в Семнадцатом веке. Тогда здесь образовалась слобода служивых людей сторожевой линии. Выгодой называлась. При Петре Великом служивые люди, осевшие в слободе, стали называться однодворцами. Полторы тысячи человек насчитывалось. В 1779 году Екатерина переименовала село Выгоду в город Тим (название дали по речке, а речку эту курица вброд переходит), сделала центром уезда. По переписи 1802 года, в Тиму оказалось две тысячи человек, в 1861 году насчитали семь тысяч четыреста жителей сейчас более девяти. А по культуре город ко дню Октябрьской революции почти не изменился по отношению к семнадцатому веку.
       Что прибавилось за два с половиной века? Прибавилось две церкви, появилась тюрьма, а вот дороги поуничтожились. В селе Выгода имелась прекрасная дорога из древесного наката, а теперь ее нету. На улице Урицкого, у краснокирпичного здания ремесленного училища, где и совпартшкола размещена, в дождливое время повозки тонут вместе с лошадьми. Думаешь, мы сейчас беднее, чем была Россия в XVII веке? Ничего подобного. Просто глупость у нас в коренном вопросе: на дороге сэкономим, на лошадях, повозках, хомутах в десять раз больше потеряем. Вот и говорю я, что вам, молодежи, не век с оружием ходить и в шлемах со звездочкой: надо и взяться за строительство дорог...
       - Строить я люблю, - сказал Сергей. - Отпустят из ЧОНа, хоть завтра строить дорогу...
       - Разговаривал я с Виктором Мортаковым, с уездным секретарем РКСМ, - прервав Сергея, продолжал Негуляев. - И с товарищем Шлейко разговаривал. Есть у нас мнение взять тебя на учебу в Совпартшколу, в группу ускоренной программы. Тоже и курсы ликвидаторов неграмотности при УОНО придется посещать. Без учебы дорог не построишь...
       - А с ЧОНом как же?
       - По-прежнему. Так и запишешь в своем дневнике: "Учились мы тогда в Уездной совпартшколе и на курсах ликбеза, жили на казарменном положении, спали часто в обнимку с винтовкой, так как в любую минуту могла прозвучать боевая тревога, мог начаться бой с бандами Щукина, Рыбчонка, Чугунова..." - Негуляев потрепал Сергея тихонечко за ухо и сказал: - Время наше романтическое, героическое, нечего бояться за троих и за четверых что-либо делать, если это полезно и нужно. Кроме того, Ленин ясно сказал, что задача молодежи состоит в том, чтобы учиться, коммунизму учиться. И он разъяснил, что коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество... Ну, пошли... Так и начнешь с сегодняшней лекции посещать совпартшколу.
       На лекции Сергею пришлось сидеть рядом с Сараевым. Тот явно скучал, глаза его мутнели. Потом он клюнул носом, сонно засопел.
       Сзади хихикнули. Кто-то прислюнявил ко лбу Сараева ярлычок с надписью: "Вход мыслям запрещается".
       Сергею это не понравилось. Сорвал ярлычок и отвернулся, вслушиваясь в лекцию.
       - ... в 1516 году, - продолжал Негуляев, - Томас Мор обнародовал свое сочинение "Утопия". В нем была обрисована жизнь на выдуманном острове без частной собственности и бездельников, изгоняемых обществом. Трудные и наиболее грязные работы выполнялись преступниками, обращенными на определенный срок в общественных рабов. Продукты труда людей поступали в общественные склады, выдавались оттуда членам общества для потребления.
       Конечно, в нарисованных Мором картинах жизни переплелись черточки будущего коммунистического общества с патриархальщиной и совершенно не ставился вопрос о путях построения общества на основе общинной собственности, но учение Мора содействовало развитию более поздних социалистических идей. Мы ценим Мора и за это и за его честность и смелость, любовь к свободе. Занимая пост канцлера при Генрихе VIII, он не побоялся выступить против деспотизма, за что ему в 1535 году отрубили голову.
       Веселый от натуры, веря в правоту своего дела и мысли, Томас Мор даже перед плахой палача бросил шутку: "У меня шея очень короткая, прошу рубить аккуратно, чтобы не испортить мне волосы и воротничок". И такому человеку отрубили голову, совершив глупость в коренном вопросе и даже не поняв, что в борьбе идей, а не в навязывании одной из них рождается истина. Мне бы хотелось, товарищи, чтобы вы не только знали Мора, но и усвоили бы лучшие черты характера этого человека - честность, принципиальность, любовь к людям и свободе, готовность к самопожертвованию во имя коммунистических идей и полного презрения к палачам мысли...
       После перерыва Сергей ушел от продолжавшего храпеть Сараева и устроился у окна, слушая оттуда нового лектора, Александра Феоктистовича Антонова.
       Этот совершенно не похож на Негуляева с его душевным огнем и спокойной манерой изложения, глубоко волновавшей и звавшей слушателей к гуманности и действию во имя свободы и счастья всех людей. Антонов непрерывно двигался у покрытой зеленым чехлом узкой трибунки на помосте.
       На нем был серый полотняный пиджачок с нашитыми карманами. Из очень широких боковых торчали книжки в цветных обложках, из узких нагрудных выглядывали розовые корешки блокнотов.
       На трибуне покоилась объемистая "Политэкономия" Богданова в синем мягком переплете. В нее Антонов не заглядывал. Зато, пощипывая крохотный клочок светлой бороды и щуря глубоко сидевшие под выпуклым небольшим лбом серые хитрые глазки, он то и дело нырял взглядом в длинную узкую книжечку "Конспект политэкономии" Бердникова и Светлова, находившуюся у него в руке.
       - В чем сущность денег? - придыхая носом, спрашивал Антонов тоном и жестами священнодействия, будто ему одному дано спрашивать об этом. Тут же он нырял взором в книжечку, и сам отвечал по катехизисному, вопросно-ответному тексту "Конспекта": - Деньги представляют собою товар, являющийся всеобщим эквивалентом для всех товаров...
       - В чем состоит функция денег? - спросил и сейчас же предупреждающе вскинул руку над светлым бобриком волос, чтобы не вздумал кто из слушателей ответить раньше лектора, так как перед многими лежали такие же катехизисные "конспекты". Перебежал на другую сторону трибунки и заглянул в книжечку, освещенную красноватым лучом заката, прочитал тоном пророка: - Основная функция денег состоит в том, что они служат мерой стоимости товаров. В развитом товарном производстве деньги служат мерой стоимости, средством обращения и накопления, средством платежа, мировыми деньгами...
       - А у нас чем они служат? - спросили, теряя терпение, некоторые слушатели.
       - Прошу этапы не перепрыгивать! - привстал Антонов на носки. - Здесь по порядку...
       - В той брошюрке нету ответа, - настаивал Оська Турчонков. Круглое лицо покраснело, косой шрам на губе выделился сероватым швом. - Вы бы нам своими словами...
       - Это есть книга, а не брошюра, - завопил обиженный лектор. - Как вы смеете...
       - О-о-о, да Ленин более толстые книги называл брошюрами, не обижался, - возразил Оська, что окончательно взбесило самовлюбленного догматика Антонова.
       - Доказательства, доказательства? - шелестя широкими холщовыми штанинами, побежал он через всю аудиторию к оторопевшему Оське. - Доказательства? Или, вон с лекции! Что вы тут еще написали? Я вас, вы мне, выгоню, не допущу...
       - Доказательства есть у меня, - моргая узенькими глазками и сверкая широченным золотым зубом между толстыми надтреснутыми губами, сказал Дмитрий Фроликов, которого звали еще Оболенским. Лицо его бледное, ржаного цвета волосы торчали вихрами, короткие ножки рогачиком выгнуты. Достал из сумки книжку. - Вот в ней доказательства...
       Антонов взял книгу в сером переплете, прочитал титульный лист: "Н. Ленин. Государство и революция. Брошюра. 1918 год. Издательство Жизнь и Знание".
       В мертвой тишине, вытянув шеи, чтобы самим все видеть, слушатели с любопытством наблюдали, что же будет дальше? Щупленький Александр Феоктистович побледнел от неожиданно навалившегося на него конфуза, в мыслях обратился с молитвой к пророку Моисею и мудрости царя Давида.
       Вывернулся он ловко, так как характер у него был верткий.
       - Хвалю, что умеете доказывать. Я ведь пошумел на вас для порядка, чтобы мысль разбудить, - сказал он и бодро зашагал к трибуне. По шороху за спиной и по отчужденным взорам людей, мимо которых шел к трибуне, почувствовал Антонов, что ему не поверили, решил хитрить дальше. Облапив трибуну и желая выиграть время для погашения в сердцах слушателей вспыхнувшей к нему неприязни, он вымолвил: - Друзья мои, уже сумеречно становится, электростанция свет задерживает, поэтому переношу лекцию на завтра...
       Слушатели молча хлынули к выходу, но тут внезапно засиял электрический свет. Он как бы кнутом хлестанул Антонова по спине. Тот испуганно вцепился в трибуну, готовый провалиться сквозь землю. Но никто из слушателей не оглянулся и не возвратился в аудиторию: они наказали лектора за его верткость, догматизм и бесчестие.
       "Ух, как тут здорово азбуку коммунизма усваивают! - в душе восхищался Сергей своими товарищами по ЧОНу и совпартшколе. - Не боятся, как и Томас Мор, отстаивать правду и правоту. Такая учеба мне нравится. Она воспитывает людей, которые не способны будут бухать лбами перед всем, что им говорят, а научатся мыслить и думать о глупости в коренном вопросе, чтобы эту глупость ухватить за ушко и выбросить на солнышко. Такие вот учителя, как Александр Феоктистович, нам совершенно не нужны. За брошюру обиделся, крохобор..."
       Кроме службы в ЧОНе и вечерних занятий в совпартшколе, Сергей два раза в неделю посещал курсы руководителей ликпунктов при УОНО и репетиторскую группу, готовившую к поступлению на межгубернские курсы по ликвидации неграмотности в Воронеже.
       С семи часов утра до одиннадцати вечера жизнь крутилась, как в колесе. А потом приходилось в драмкружке репетировать пьесу какого-то местного автора "В ночном".
       Некоторое время Вера Медведкина участвовала в репетициях, и Сергей очень любил слушать, как она пела включенные в пьесу лирические стихи:
       "На горе-е-е, за реко-о-ой
       Лес зеле-е-еный шуми-и-ит,
       На свида-а-анье в лесо-о-ок
       Дуня к Ва-а-ане-е-е спеши-и-ит..."
       Но вот наступила осень, Вера уехала на учебу во Льгов, банды поутихли, будто сквозь землю провалились. И каждый свободный часок времени Сергей стал тратить на беседы с лектором Негуляевым об истории местного края. Самое интересное записывал, сообщал об этом в письмах Вере и постепенно вызвал в ней тоже страсть к собиранию материала об истории Курского края.
       В одном из писем Вера писала Сергею:
       "Старик у нас есть один, Гусельников по фамилии. Ему сто тридцать четыре года. Он песни былинные поет, рассказы про старину тоже напевом. Записала я кое-что, посылаю тебе.
       Старик рассказывает, что раньше было у нас село, а не город. Село это монастырю принадлежало, городом Льговым его назвала Екатерина II в 1779 году. И город и село, из которого он образовался, от имени Ольги происходят. А получилось так: потребовали киевляне-язычники у князей Аскольда и Дира отдать им сестру, красавицу Ольгу, для принесения в жертву богу Перуну. Убить ее хотели и сжечь. Что тут делать? Ольга была христианкой. Вот и спрятали ее братья в селении Кудинцове при реке Семи, рядом с нынешним Льговом. Гуляла там княгиня с девушками, богатства свои зарывала в землю. Вот поэтому до сего дня клады люди находят. А когда умерла Ольга, село назвали Льгов, то есть поселок Ольгов. Если бы Ольга не была девушкой, то слово бы полностью взяли, а так, по поверьям, слово-имя записали без звука "О", вот и получилось "Льгов". Все друзья знали, а враги не могли догадаться, что здесь Ольга похоронена, прах ее не достали даже варяги, когда поуничтожили ее братьев. У них тоже есть своя могила над Днепром. Напиши мне об этом, как в истории записано и похоже ли это на народную легенду?
       Еще посылаю тебе газету "Пламя революции", достала в Льговском Укоме партии. Статья есть, в ней рассказано о борьбе льговских железнодорожников в восемнадцатом году против немцев и гайдамаков. В другом номере описано сражение с корниловцами.
       До свиданья, Сережа! Целую тебя и жду письма. О всем напиши - как живешь и учишься, беспоокоют ли бандиты или утихомирились? Ты будь поосторожнее. А то ведь, знаешь..."
       В ноябре группа краткосрочников была выпущена их Уездной совпартшколы. Сергею дали машинописное удостоверение на плотной розовой бумаге о весьма удовлетворительном усвоении курса обществоведения, истории партии, политэкономии, экономполитики, политической и экономической географии, текущей политики и русского языка с литературой.
       В этот же вечер засел писать письмо Вере Медведкиной. Радовался, что Совпартшколу окончил, просил Веру приехать, если можно, так как, наверное, скоро пошлют в Воронеж на курсы, придется расстаться надолго...
       Едва запечатал конверт и опустил в ящик, во дворе ударил колокол боевой тревоги.
       Через несколько минут Сергей с товарищами мчался уже в расположенное вблизи от Курского шляха село Озерки: там бандиты напали на Упродкомиссара, Бычкова, убили сопровождавших его красноармейцев и чуть не застрелили военкома Багликова из Быстреца.
       И началось. Чуть ли не пол-уезда пришлось чоновскому отряду обскакать, не покидая седел сутками: то были стычки с бандами, то дезертиров конвоировали, то сопровождали в Старый Оскол какого-то судью для разбора дела о спекуляции деньгами и продуктами Архипова из Укомхоза, то охраняли товарные обозы для сельских кооперативов, то сквозь толпы крестьян с вилами и топорами прорывались к церкви, изымали золото для борьбы с голодом и покупки хлеба за границей.
       Сопровождая сани с грузом золотых церковных сосудов, дарохранительниц, крестов, сапфировых глаз различных троеручных и двоеручных Богородиц, цепочек и золотых риз иконных окладов и других богатств, накопленных веками в алтарях, Сергей страдал душою. Какое то раздвоение чувств блуждало в груди. "Надо так, - говорил будто бы голос совести, но тут же он менял тон и, сам себя, опровергая, звучал иначе, исключающе: - Нет, не надо так. Если бы надо, то зачем же даже всегда очень смирные мужики из села Пузачи ударили в набат, встали на защиту церковного золота и пытались топорами остановить реквизиционную комиссию, имевшую верховные полномочия по секуляризации имущества храмов? Ведь мужики кричали: "Не трожьте алтарь, заберите все наше имущество, но пусть в церкви останется так, как было при наших отцах и дедах". Может быть, это простое крестьянское упрямство? Нет. Это даже не та традиция, о которой говорил Маркс и утверждал, что традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых. Ведь у мужиков сильнее всякой традиции живет тяга к земле и собственности, а они предлагали нам, встав перед дулами наших пулеметов у храма, все взамен нашего отказа войти в храм из-за золота. Они даже заявили, что мы можем взять их имущество, хаты, скот, одежду и даже лишить из земли, но уважить, не переступать порог церкви, не брать золотые сосуды. Какая же сила заставила их говорить это? Двое из них погибли от пуль... Вера в правоту своих взглядов, вера в бога и в неприкосновенность сложившихся у них понятий - вот сила, которая двигала крестьянами. Мы мало, почти ничего пока не сделали, чтобы убедить людей думать иначе... Мы им скомандовали силою оружия. Пусть мы сделали полезное дело, но если оно непонятно людям, от него ничего не будет, кроме вреда. Теперь я понимаю, почему и в моей груди блуждает раздвоение чувств: нет уверенности, что мы поступили правильно..."
       На привале Сергей достал из сумки "Правду" и прочитал еще раз напечатанную в ней статью Ленина " О значении золота теперь и после полной победы социализма".
       - Глубокие слова, не совсем понятые многими, - прошептал Сергей и карандашом подчеркнул строчки: "Настоящие революционеры... погибнут наверняка, если потеряют трезвость и вздумают, будто великая, победоносная, мировая революция обязательно все и всякие задачи при всяких обстоятельствах во всех областях действия может и должна решать по-революционному". - Но как назвать изъятие церковных ценностей вопреки громкому протесту крестьян? Неужели это реформа, а не революционное действие, названное Лениным "глупостью в коренном вопросе"? Но факт, мы эту глупость делали и не задумывались над судьбой золота потом, в будущие времена, а вот Ленин писал: "Когда мы победим в мировом масштабе, сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира. Это было бы самым "справедливыми наглядным назидательным употреблением золота для тех поколений, которые не забыли, как из-за золота перебили десятки миллионов человек и сделали калеками тридцать миллионов в "великой освободительной" войне 1914-1918 годов... Пока же: беречь надо в РСФСР золото, продавать его подороже, покупать на него товары подешевле. С волками жить - по волчьи выть, а насчет того, чтобы всех волков истребить, как полагается в разумном человеческом обществе, то будем придерживаться мудрой русской поговорки: "Не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи с рати..." - Да, глубокие слова. Но как же нас, чоновцев, будет рассматривать история? Мы не продавали золота. Даже на выбитые в сражениях зубы не попросили себе этого металла (Оболенский вставил себе зуб из подаренного ему отцом золотого нательного крестика, принесенного с Киево-Печерского богомолья), не покупали золота. Мы просто помогали государственным комиссиям отнимать золото и другие богатства и украшения у церквей, теперь вот бережливо везем все это в банки, ожидая ежеминутно нападения на нас бандитов из засад. Что же тут похожего на "рать" и на "волков", с которыми надо жить, воя по-волчьи? Нет, наверное, бездарность угнетает, если ум не может понять всего этого и успокоить растревоженное сердце. Миллионы людей погибли из-за золота в прошлом. Это факт. Золотых уборных мы строить никогда не будем, ибо это была бы новая глупость: из золота лучше построить нужные человеку приборы и медицинские инструментарии и оправы на очки, чтобы не вызывали разрушение кожи и раковые опухоли на носу. Это рассуждения и пожелания. Но что будет из-за золота завтра, мы не знаем. Возможно, погибнут еще большие миллионы людей, хотя мы этого не желаем и не ждем, а просто везем золото в банк. Мы не ждали мора, но он пришел. Мы не хотели голода, он навалился. Получается все же такое, чего люди не желали. Хватит ли жизни нашего поколения, чтобы изменить мир и уничтожить нужду и страсть кое-кого укорачивать и без того короткую человеческую жизнь, помеху обеспечить людям счастье и духовную свободу. Хорошо, если бы нашей жизни хватило на это. С какою радостью посмотрели бы мы на свободу людей и на обилие жизни, завоеванию которых посвятили себя с детства. Возможно, через десятки лет найдутся умники, чтобы посмеяться над муками наших сердец, над нашими размышлениями о глупости в коренном вопросе. Но мы честно и беззаветно служим нашему народу, возможно, в неимоверном напряжении и усталости упускаем что-то и не до конца очищаем землю от гноя, из которого, как белые черви из испражнений, вылезут "умники" и потребуют от нас, от ветеранов революционного преобразования земли, каких-то заслуг, чтобы удостоиться стояния в ряду с ними и писать и печататься наравне с ними в завоеванных нашей кровью и борьбой газетах и журналах. Такие глупости в коренном вопросе возможны, если на смену революционным бойцам придут чиновники, особенно из среды ликвидируемых нами эксплуататоров... Надежда на Коммунистическую партию, больше не на что: она умеет ценить своих бойцов. Надо оберегать, чтобы в партию не проникли авантюристы.
      
      
      

    65. РАСПЛАТА

      
       Был холодный февральский день, когда Сергею передали письмо. Вера писала из Льгова, что тетя продолжает болеть, детей нельзя бросить. Почему и не представляется возможным приехать в Тим. "Но ты, Сережа, не горюй, - добавила на уголочке письма мелкими буквами. - В Воронеже, если поедешь туда на курсы, живут наши родственники. Как спустишься мимо петровского сквера книзу, к реке поближе, так и будет улица Цюрупы. Там есть сиреневый домик на фундаменте с желтым крылечком, вот в нем и живут... Я приеду туда погостить во время весенних каникул, встретимся..."
       В казарме стояла стужа. Сергей не замечал: ему было тепло, перед глазами встала девушка с уточкой в руках и с каштановыми косичками, переброшенными через плечо на грудь. Вздохнул и улыбнулся ему одному понятной беззвучной улыбкой.
       А в казарме 199-й роты ЧОН царило оживление. Комсомольцы получили пайковое пшено, засоренное мышиным пометом. Насмехаясь над озерскими кулаками, у которых реквизировали это пшено, чоновцы протирали золотистые зернышки сквозь частое металлическое сито. Потом веснушчатый, краснолицый увалистый комсомолец из деревни Репьевки, Петр Каскин, предложил промывать пшено, ребята еще больше зашумели, заплескались в котелках.
       После шестой или даже девятой промывки пшена стало вдвое меньше, но оно теперь оказалось вполне пригодным.
       Общей и походной кухни в ЧОНе не имелось. Варить приходилось по очереди в круглой башенной печи, обитой черным железом и стоявшей посредине казармы.
       Первоочередником никто добровольно быть не хотел: ему приходилось открывать вьюшки, выгребать пепел, лезть на крышу и прогонять с сетки над трубой полудикого кота начальника ремесленного училища, Анненкова. Кот был огромный, черный. Пока его не прогонишь, печку не растопишь: дым валил из устья в казарму.
       На этот раз жребий выпал Мезенцеву Борису из Грязного. Он успел растопить печку, сидел перед устьем топки на корточках и усердно подсыпал гречневую лузгу в печную машинку. Толстое смуглое лицо его сияло улыбкой, мурлыкал какую-то песенку. Изредка поглядывал на стоявших в очереди ребят, подмигивал черными лукавыми глазами, точно хотел сказать: "Горит-то как в печи, если я хозяйничаю".
       - Если жару не нагонишь, Борька, заставлю тебя мое сырое пшено поесть! - полушутя, полусерьезно погрозил ему Каскин своим длинным котелком, похожим на белое жестяное ведро.
       - Есть, нагнать жару! - смирным голосом сказал Борис. На щеках девичьи ямочки обозначились, черные усики от усмешки ходуном заходили: губа дрожала. - Жару нажгу, быка можно зажарить...
       Вдруг печка, не в меру забитая лузгой, звонко кашлянула, вышибла из устья жестяную машинку с квадратной горловиной и полукруглым дырявым поддувалом. Машинка, окутанная желто-синими клубами дыма, с грохотом покатилась по полу. В дыму замелькали золотыми мухами искорки.
       Чоновцы заволновались. Бориса Мезенцева обозвали растопшой и розявой. Некоторые даже выкрикивали:
       - Этого пузанка давно пора поставить штрафным в самый хвост очереди...
       - Ну что, стану, если желаете... Идите на мое место...
       Занимать место Бориса никто не стал. Лишь Петр Каскин с татарским скуластым лицом и ставшими от досады пронзительными серыми глазами решительно двинулся к печке. В очереди зашептали:
       - Вот чудо, Каскин пошел на аварию!
       - Неужели возглавит?
       Каскин остановился перед сконфуженным Борисом в воинственной позе. Рыжие волосы костром полыхали, на лице строгость неописуемая.
       - Хрястну вот по кумполу, так и голова в плечи провалится! - кулак поднял огромный, по коже золотистые капельки веснушек рассыпаны.
       - Драться не смей! - бросился Сергей к Каскину, рванул его кулак книзу. - Тут тебе не новгородское вече, чтобы кулаком решать вопрос...
       - А я не ударю, припугнул для порядка, - огрызнулся Каскин, ногой жигнул машинку к печке. - Закладывай, Борька, а то пришла очередь тебе съедать мое сырое пшено...
       Мезенцев слушал упреки и защиту молча. Всунул машинку снова в устье, засыпал лузгой, поднес зажженную спичку в полукружие поддувала. Там вспыхнуло, загудело.
       Всем казалось, что Борис не имеет нерв, ничем его не разворошишь и не обидишь. Но он все же волновался, только по-своему, молча. От волнения Борис ерошил пальцами густую шевелюру своих черных волос, даже пытался закурить, хотя это было категорически запрещено в казарме. Он очень обрадовался, когда раздалась вдруг команда дневалившего Оськи Турчонкова:
       - Встать, смии-ииррно!
       Все повернулись на голос. Дремавшего на топчане Сараева кто-то сильно дернул за ногу. Тот хлопнулся о пол, сразу пробудился.
       В казарму вошел командир роты товарищ Шлейко, молодой красивый человек, еще без усов, с мечтательными голубыми глазами, но с жесткими волевыми линиями рта и подбородка. На нем статно сидела новенькая шинель, перехваченная широким ремнем, из-под ее длинных пол выглядывали носки начищенных до блеска хромовых сапог.
       - Товарищ командир роты! - рапортовал Оська, - во время моего дневальства в казарме никаких происшествий не случилось... - Губа его с косым шрамом дернулась, в желтоватых глазах промелькнул смешок: утаил случай с машинкой и что у Ширинского Ивана пропали штаны. Знал пренебрежительное отношение Шлейко к доносам при докладе или рапорте.
       Поздоровавшись с комсомольцами, Шлейко прошел к пирамиде с винтовками, осмотрел их. В некоторые слазал пальцем, глубоко запихивая его в патронник, другие просмотрел на свет сквозь канал ствола, после чего возвратился к комсомольцам, чтобы поговорить с ними.
       Сараев в это время бросился к Ширинскому и распахнул его шинель на виду у Шлейко.
       - Братцы! - закричал злорадно. - Ширинский в подштанниках...
       Ширинский оторопел. Бирюзовые с желтым отливом воспаленные глаза его заморгали, рыжие брови встопырились. "Пропал! - кольнуло в мозгу, - Выгонит командир из казармы..."
       Шлейко резким движением руки отстранил Сараева, потом поправил остолбеневшему Ширинскому шинель и ремень.
       - Это вы на прошлой неделе патрулировали улицу Жореса и отбили атаку бандитов на продсклад?
       - Так точно, товарищ командир, - несмело доложил Ширинский, все еще никак не успокоясь. - Но я не один, с Мезенцевым патрулировали...
       - Молодцы, - похвалил Шлейко. У Ширинского прошла оторопь, на Сергея покосился, а тот ему глазами ободряюще подмигнул: "Не бойся, мол, все идет хорошо, а на эту сволочь, на Сараева, не обращай внимания". - Шлейко продолжил: Заместитель Уездвоенкома товарищ Майский заготовил приказ о благодарности. Завтра будет объявлено по гарнизону. А то ведь некоторые рожь в бою нюхают, а потом осмеливаются над героями зубоскалить...
       Сараев лисицей шмыгнул за спины других, чтобы не встретиться с глазу на глаз с одернувшим его командиром, а Ширинский совсем осмелел.
       - Товарищ командир, - доложил он, - штаны мои никто не крал. Поизносились они в лохмотья, вот сам я их выбросил ночью... в печке сгорели. Ну, что же с ними, если одни дырки, заплатки пришить не к чему...
       - Меркулов! - улыбнувшись, позвал Шлейко сидевшего за перегородкой ротного писаря-каптенармуса, высокого худого парня из Лещинской Плоты. - Из тех шаровар, что вчера получили, выдай одни Ширинскому. Попросторнее, а то ведь у него лафет артиллерийский...
       Чоновцы засмеялись шутке командира, настроение сразу у всех повысилось. Лишь Сараев хмурился, что снова его донос не был принят, да Петр Каскин тревожно следил за командиром, мысли вихрем кружились: "Неужели он догадывается, что я подслушал его разговор с Майковым о готовящемся налете на Репьевку и подозревает меня? Может, поэтому и в отпуске отказывает, все оттягивает и оттягивает? А я должен, меня в Репьевке ждут... Если они там провалятся, мне тоже не жить, тоже не удержаться... Но и просить еще раз об отпуске нельзя, совсем заподозрит. Пожалуй, лучше будет, если я ночью подседлаю коня и убегу".
       Шлейко сделал вид, что не замечает Каскина, приказал Сараеву подать свою винтовку.
       - Э-э-э, изъянов сколько на оружии! - воскликнул, качая головою. - Я даже не мог и подумать, что это ваша винтовка: на казеннике крапинки ржавчины (С мороза принес и поленился протереть, когда вспотела). Разъемное кольцо не тем боком надето, вот и ссадина на цевье образовалась. Да, смотрите, головка винта Нагеля пылью заросла... Вот, Сараев бойкий вы, а мне бы хотелось лучше иметь дело не с бойким пустозвоном, а боевым чоновцем. Завтра проверю, как вы наведете порядок по моим замечаниям. Сегодня же вечером заступите во внеочередной наряд! - козырнул вежливо и отвернулся. Взор его упал на котелки с холодной водой и желтевшим через воду пшеном. - Не завтракали, значит? Вот беда, опять кухню нам не прислали. Обещают на днях дать походную, тогда заживем веселее. А пока вот что, ребята, напишу сейчас записку пекарю Горожанову, чтобы котелки ваши разрешил поставить в печь. Там быстро сварится. Жара. Дубовыми накаливает...
       Для присмотра за котелками, помеченными мелком, остались у Горожанова Мезенцев с Сараевым, остальные вернулись в казарму.
       Занятия проводил на этот раз лично Шлейко. Отделенные и взводные наблюдали, учились методике. Показал приемы устранения всех известных "задержек" в станковом пулемете при стрельбе, заставил каждого потренироваться: работали сразу на шести пулеметах.
       Потом перешли к гранате.
       В ЧОНе тогда пользовались двумя видами гранат: толстостенной рябой "лимонкой" со специальной теркой для запала, а также белой "бутылочной" гранатой Дьяконова образца 1914 года. Граната-"бутылка" имела утопающий в желоб ручки плоский рычаг и съемное кольцо на ручке. При броске гранаты кольцо, соскользнув с ручки и придавленного ладонью рычага, оставалось в руке гранатометчика, петли ударника соскакивали с крючков рычага и боек прокалывал капсюль детонатора. Граната рвалась на третьей или четвертой секунде после броска и поражала человека в радиусе до двенадцати метров.
       "Лимонка" поражала в радиусе до двадцати пяти метров, но чоновцы все равно невзлюбили ее за корявую, исполосованную продольными и поперечными бороздами внешность. Дьяконовку любили: подвешенная к поясу, она придавала юнцам красивый романтический вид. А красивое нравилось. В оружии комсомольцы-чоновцы видели тогда не только средство борьбы за революцию, но и своеобразное выражение своей розовой юношеской мечты о красивом и сказочном коммунистическом мире, бороться за который было просто неудобно корявым оружием. Этим объяснялась чистота и аккуратность оружия чоновцев, за исключением случаев, когда оно попадало в руки приспособленцев типа Сараева или Каскина.
       После огневой подготовки Шлейко повел роту "рубить лозу".
       - Сабли вон! Равнение направо! - скомандовал он при входе в сквер. Серебристо-голубые клинки, вылетев из ножен, сверкнули в морозном воздухе. Замерли на мгновение перед обращенными к намогильному обелиску лицами чоновцев в салюте замученным деникинцами - председателя УИКА Заболоцкому, корреспонденту "Красного утра" Мише Коржакову, комсомолке Березкиной, расстрелянной за взрыв гранатами деникинских офицеров на танцах в городском клубе. Потом клинки подвинулись к правому плечу, легли на него спинками, плавно покачивались в такт шагу чоновцев и колыханию державшейся за эфес сабли руки.
       Ряды юношей в голубых шлемах с красными звездами и шинелях с алыми латами прокатились до берега озера, закованного морозом. Снежинки падали на крутой берег и на матовый глянец льда, скользили по нему вдаль, где чернели кучи заблаговременно подвезенной лозы.
       - Конник тогда хорошо рубит саблей, если сначала овладеет искусством рубки, стоя на своих ногах, а не взбираясь прямо на лошадиные. Помните, Сараев смахнул коню ухо, а мимо лозы промчался, даже не зацепив ее?
       Мезенцев, запыхавшись, прибежал доложить о сваренной каше, когда чоновцы уже закончили "рубку лозы" и, окружив командира, слушали его рассказ о патриотизме.
       - Меня тут спросили, давно ли появилось чувство Родины у человека? Очень давно. Но это чувство меняется по своему содержанию. В давние времена человек в этом чувстве воспринимал лишь родную землю в качестве своей Матери или Отца, называя ее Отечеством, хотя и боролся против установившихся в стране порядков. Я вам уже рассказывал прошлый раз о крестьянских восстаниях под руководством Разина и Пугачева против бояр и помещиков. Теперь же для нас любовь к родной земле сливается еще и с горячим чувством любви к установившимся у нас порядкам, то есть к Советскому строю. И нет ничего преступнее, чем измена Родине. Поглядите сюда, - открыл он вынутый из сумки альбом с репродукциями картин на открытках, разыскал работу Ге "Петр Первый допрашивает царевича Алексея".
       - Это изменник, - ткнул пальцем в смятенное лицо волосатого царевича. - Под попов и монахов подстраивался, России изменил и даже бежал за границу, откуда его сумел царь Петр возвратить руками своих людей. За измену и за нежелание сына исправиться царь Петр ожесточился против Алексея, убил его. Сын-то он сын, а Россия дороже... Изменил ей, погибни! А вы чего хмуритесь? - неожиданно спросил у Каскина. - Обижаетесь, что отпуск не даю?
       - Да нет, что вы? - затрепетал весь от неожиданного вопроса. Даже попятился. - Конечно, по дом соскучился, но ведь служба...
       - Одного я вас не пущу, - сказал Шлейко. - Опасно сейчас, банды начинают шалить снова... Ну, ладно, мы об этом еще поговорим сегодня. Я решу потом...
       Шлейко повернулся к чоновцам, продолжал рассказ о царе Петре и многих событиях, связанных с проявлением чувства патриотизма.
       Сергей с товарищами слушал с затаенным дыханием. В уме и сердце бушевал ураган противоречивых мыслей и чувств, неизведанных раньше. Привычно было думать усвоенными с плакатов и картинок, из газетных статеек и многочисленный брошюрок, из крикливых докладов необразованных ораторов, привычно было думать до прозрачности простыми мыслями: "царь есть выражение всего злого на свете и что с попом и с кулаком - одна беседа: в пузо толстое штыком, мироеда". И вдруг такая новизна: любимый командир роты ЧОН, коммунист Василий Павлович Шлейко говорил о царе и связывал его имя с понятием верности России.
       Верилось этому рассказу, сердце становилось на сторону Петра и загоралось против царевича Алексея. Слушавшие Шлейко, начинали шире смотреть на жизнь и не понимать ее в качестве лубка и застывшей в определенной неровности лавы, а как сложное переплетение судеб целых классов и народов с их путями и перекрестками дорог, с их особым положением, когда и царская власть становилась центром организации порядка и возвеличения Родины, а цари являли миллионам своих подданных личный пример мужества и верности Родине.
       "Так было, так надо принять, - подумал Сергей. - Книжки, оказывается, надо читать с раздумьем, а не просто усваивать их. Есть, видимо, у людей склонность в жизни писать и говорить иначе, чем они думают или как хотелось бы. Вот и учителя Совпартшколы ни разу не сказали нам того, что открыл командир в своих беседах. Неужели они не знали известного ему? Нет, они просто боялись сказать нам, были, выходит, теми скупыми богачами, которые беднее нищих. Об этом упоминал однажды Негуляев, но не коснулся подробностей. Плохо, если те, кто пишет книги, начнут постепенно писать все меньше и меньше об известном им: известное тогда забудется, а мы возомним в своем невежестве, что до нас ничего на свете не было и что лишь мы все создали, а сущее вне этого достойно презрения. Это опасно своими последствиями. С нами может случиться та же неприятность, о которой рассказывал однажды Негуляев: греческий юноша Икар утонул в море лишь потому, что не усвоил известной его отцу, мифологическому механику Дедалу, истины, что склеивающий его крылья воск неминуемо растопится при слишком близком соседстве с солнцем".
       Так молодой чоновский командир Шлейко вспахивал и будоражил умы комсомольцев, расширяя их представления о мире, вооружая новым пониманием жизни, что и составляло собой основу всего идейного склада людей, определяло их характеры и поступки. Понимание жизни! Путь к этому Шлейко избрал более трудный, чем уже принятый догматиками: те вели по параграфам и строчкам скоропостижной агитки, это вел своих воспитанников в жизнь через трудные тропы понимания самой этой жизни в борьбе и усвоении всех тех богатств, которые выработало человечество. Это значило, что любое достижение сегодняшнего не дает права забывать или пренебрегать культурой и жизнью народом прошлого. Такова диалектика: сегодняшний день станет завтра историей, как и стали ей вчерашние дни. Он достоин освещения и понимания, как и все дни прошедшие, чтобы правильнее понимать дни настоящие и управлять, предвидеть, днями грядущими...
       - Каша, товарищ командир, сварилась, - застенчиво доложил Мезенцев, улучив момент. Опустил глаза, пожаловался: - Из-за каши занятия сегодня пропустил...
       - Мы отдельно позанимаемся, чтобы не отставать, - сказал Шлейко. - И не горюй, что приходится кашу варить: без каши и без кашеваров людям не обойтись. Даже обижаются, если начальство забывает о каше. Товарищ Каблуков, а вы меня немного проводите. Роту поведет Ширинский, пусть практикуется, а мы следом...
       Сергей догадался. Что командир задумал поручить ему какое-то задание, но шел рядом с ним молча, прислушиваясь к песне чоновцев.
       - Да-а-а, - задумчиво протянул Шлейко, ни к кому не обращаясь, - история похожа на картину классического художника: дальше от события уходишь, событие становится яснее. Мутное стекло неопытности и необразованности, через которое поколения прошлого видели лишь тени событий и фактов, проясняется со временем и становится хрустально прозрачным. Люди видят через него сами события, понимают ход и двигающие пружины этих событий, растут духовно... Извините, товарищ Каблуков, это я увлекся... Признаться, начал писать книгу о первых комсомольцах, вот и иногда идешь или сидишь, а слова просятся на язык... С вами у меня есть другой разговор...
       Шлейко снова замолчал, о чем-то думая. Голубые глаза его сощурились от сверкавшего на солнце снега, густые брови сдвинулись над узкой переносицей, и он от этого казался еще более хмурым, чем после очередного провала операции по розыску бандитов.
       - Завтра поедете в Репьевку... Нет, сегодня же поедете, - прервав молчание, сказал Шлейко, когда они вышли на средину площади. Он вздохнул и испытывающе поглядел Сергею в лицо, будто еще раз решил взвесить, можно или нельзя сказать ему тайну. Решил, что можно и продолжил: Нас кто-то предает изнутри, сообщает о наших планах бандитам, те заблаговременно скрываются. Мы не можем дальше действовать с закрытыми глазами... Вы поедете в Репьевку...
       - А что же я там буду делать? - спросил Сергей, так как Шлейко снова шагал молча, хмуро.
       - Разведывать! - строго сказал командир. - Пошлю вас вместе с Каскиным Петром. Он сам из Репьевки, так вот, к нему и поедете... Нужно наблюдать, наблюдать и наблюдать. В бой не ввязываться, за исключением неизбежной обороны... Лучше, конечно, даже неизбежное избежать: нам важнее одного-двух трупов бандитов информация о всей банде. Что заметите в этом плане, немедленно скачите в роту..., если потребуется. Тут уж выбирайте сами форму поведения, по обстановке.
       У Сергея защемило в груди, сердце заколотилось тревогой. Но молчал, помня об обязанности коммунара: "Не болтать о военных мерах в ЧОН", значит, и не расспрашивать больше, чем считает нужным сообщить командир.
       ..............................................................................................
       В казарме, беседуя с чоновцам за кашей, командир, как бы невзначай, спросил:
       - Не желает ли кто из вас в отпуск пойти? Можно до двенадцати часов завтрашнего дня...
       Человек шесть, живших недалеко от города Тим, изъявили согласие. Шлейко тут же написал им увольнительные, потом обратился к возившемуся у станкового пулемета Сергею:
       - Товарищ Каблуков, вы в отпуске давно уже не были, почему бы не пойти сегодня?
       - До моей деревни, товарищ командир, двадцать пять километров, и я не смогу воспользоваться таким краткосрочным отпуском...
       - Да, не успеете, - с сожалением в голосе произнес Шлейко. Покосившись на продолжавшего настороженно молчать Каскина, добавил: - Вот разве с Петром, в Репьевку вас отпустить? Здесь недалеко, в крайнем случае... Да и веселее вдвоем, безопаснее...
       Каскин вытаращил глаза. У него чуть-чуть не сорвалось с языка, что он никого не желает брать с собою, но во время опомнился: "Так еще хуже получится, если напрямик заявлю, - догадался Каскин. - Лучше, пожалуй, взять Сергея. Напою его пьяным, есть хорошее вино, ничего он не увидит и ни о чем не догадается, так что мое положение потом в ЧОНе укрепится. А ехать мне все равно надо... В отпуск или в самоволку, а все равно надо".
       - Вам что, не нравится поехать с Сергеем? - спросил Шлейко у молчавшего Каскина и хотел идти к себе в штаб. - Если не нравится, как угодно. Но одному в Репьевку ехать нельзя. Да и при том, придется вам с Сергеем этой ночью возглавить караул в тюрьме. Уточкин меня просил...
       - Я, товарищ командир, буду очень рад, если Сергей поедет со мною, - сразу подтянулся Каскин. В уме его мелькнула: "Караул в тюрьме внутренний, оттуда ни удрать, ни выбраться без разрешения невозможно, значит, согласие ехать с Сергеем - это единственная возможность попасть в Репьевку и предупредить людей о подслушанном разговоре Майкова и Шлейко о готовящемся налете чоновцев и милиции на Репьевку во время отдыха там банды Щукина". - Разрешите, товарищ командир, я приглашу товарища Каблукова к себе в гости? Мама обрадуется, она у меня гостеприимная...
       - Вот и хорошо, вы же друзья? - обрадовано сказал Шлейко. - Готовьтесь. Поезжайте. Я сейчас документ оформлю, сразу на двоих...
       Сергей заметил, что Каскин приглашает и берет его с большой неохотой, но не подал вида, ничего на этот счет не сказал. Растревоженный, вышел он к конюшне и попросил дневального задать коням его и Каскина дорожную норму овса.
       Зимний день короток. Пока еще раз сварили чоновцы кашу на обед (другой пищи не оказалось), пока поели ее и вечер наступил. А когда Каблуков с Каскиным выехали по улице Урицкого на Погоженский шлях, уже и совсем стемнело.
       Дул жесткий северный ветер, косматыми серебристыми змейками ползла и шуршала в поле поземка. Казалось, будто бесконечная снежная равнина, наподобие волшебницы, распустила серебристо-белые волосы и ветер играется ими, чтобы закрутить потом эти волосы в бешеном вихре пурги.
       Кони, подгоняемые холодом, без шенкеля неслись крупной рысью. А ветер все крепчал, низал шинели насквозь, гулял по телу. Только под поясом сохранялась узенькая полоска теплоты.
       Приходилось энергично прыгать в седле, чтобы греться. Такое нелепое прыганье чоновцы называли насмешливо "тереть луку". Но хотя и произносили это презрительно, кто же в холодные зимние дни и ночи, проезжая по полю в ветхой нестеганой шинелишке, не "тер луку"?
       Петр считался другом Сергея, никаких размолвок до случая, когда Сергей вступился за Бориса Мезенцева, между ними не было. В казарме их топчаны стояли рядом, кашу приходилось нередко варить в одном котелке, поделялись куском черного хлеба. Поэтому Сергею казалось странным, что Петр с таким большим нежеланием согласился взять его с собою, а в дороге молча норовил умчаться вперед.
       Жеребец Каскина был сильнее и ходовитие. Он вырвался вперед. Сперва Каблуков видел длинный темляк сабли Каскина, трепыхалась на ветру широкая его кисть за спиной в курившейся снежной дымке. Потом лишь смутно чернела сквозь снег покачивающаяся спина Петра. Но вскоре все это исчезло, растворилось в надвинувшейся темноте и свистящей снежной мути.
       Ветер обозлился: он подымал целые тучи снежной пыли, которая больно хлестала по щекам, плотно садилась на плечи, проникая в сукно шинели.
       Внезапно пропала дорога. Кони захрипели, проваливаясь в снег по самое брюхо. Вдруг конь под Каблуковым резко осадил назад и, взвившись на дыбы, отбросился в сторону, задрожал всем телом, жалобно гоготнул.
       - Мы на краю оврага! - закричал Каблуков, заметив черный провал в снегу и маячившего неподалеку Каскина на коне. - Ты видишь, куда заехали?
       - Немного сбились с пути, - отозвался Каскин. - Толкай ко мне...
       Конь Сергея заупрямился и не захотел идти, так как почуял глубокую яму-водомоину, занесенную снегом и разделявшую Сергея с Каскиным. Тут вспомнилось отцовское замечание, что при блуждании лучше положиться на лошадь, дав ей полную свободу и повернув мордой на ветер, чтобы дунуло в ноздри. Так и сделал, ослабив поводья.
       Каскин двигался параллельно Сергею. Так кони прошли с километр. Снег заметно мелел. Теперь он начал доходить лишь до колена, потом до щиколотки: значит, выбрались на дорогу. Но трудно было узнать, в какой стороне Тим, в какой Погожее? Снова решили проверить на лошадях. Те охотно повернули направо.
       - На Тим, - догадался Сергей. - Лошадям охота назад, в конюшню. Теперь уже нельзя давать им воли, завезут обратно.
       Повернув коней в противоположную их желаниям сторону, всадники вскоре увидели в сумраке снежного вихря что-то черное, раскорячистое, визгливое. Подъехав ближе, радостно вздохнули: это был телеграфный столб с подпоркой. Конец оборванного провода метался на ветру, хлестая столб и струны других проводов, отчего получался тот царапающий звук, который придавал всему гудению ветра в проводах визгливый оттенок.
       Сразу прояснился ум: вспомнили, что от этого столба идет сверток со шляха на Репьевку.
       Вскоре они подъехали к заснеженному хутору и остановились у большой пятистенной избы с круглым двором и колодцем под окнами. Голые обледенелые ветви осокорей у колодца странно гремели, в них ребенком плакал запутавшийся ветер. На окнах избы висели чуть желтевшие соломенные маты, чтобы не так выдувало ветром тепло из избы.
       - Сейчас погреемся, - сказал Петр. Спрыгнув с коня, взбежал по ступенькам на широкое крыльцо с длинным тесовым навесом, бухнул сапогом в дверь. Никто не ответил. Тогда продрогший Каскин потерял самообладание и так начал стучать, что мертвых, пожалуй, мог бы разбудить.
       Наконец, дверь отворила высокая женщина в наброшенном на голову мужском полушубке.
       - Ах, Петенька! - вскрикнула она и мгновенно пропала в сенях. "Петенька" не успел даже и слова ей вымолвить.
       "Рехнулась что ли она?" - со злостью подумал Сергей о женщине. Мечтая поскорее попасть в теплую избу. Но сейчас же пришлось ему мысленно извиниться, так как застучал засов и женщина, распахнув ворота, пригласила заезжать.
       Ослабив подпруги коням, оставили их под седлами "на выстой", сами прошли в избу. Она оказалась мощеной, жарко натопленной и без тараканов, что в здешних местах было редко.
       Под образами - дубовый стол на очень толстых ножках. Поверх ворсистого дежника навалена целая гора свежих караваев хлеба, пахнувшего присохшими к его исподу капустными листьями. У хлеба стояла креслообразная деревянная солонка с длинной задней стенкой и с резным украшением "в лунку". В солонке горочкой крупнозернистая соль - "бузун", похожая на толченый лед. За солонкой светлая бутылка с зеленым конопляным маслом. Для порядка заткнута тряпицей.
       Пока раздевались, хозяйка засветила керосиновую лампу и погасила сальную свечу, пристроенную в рогатке на деревянной консоли у притолоки окна.
       При свете лампы Каблуков внимательно рассмотрел хозяйку: высокая, светлые волосы с рыжим отливом, как у Петра, серые молодые глаза неспокойно бегали, точно хотели пощупать каждую складку на суконной гимнастерке Сергея, отчего он даже почувствовал себя неловко и отвел левую руку за спину, чтобы хозяйка не заметила прожженной на рукаве небольшой кругленькой дырочки.
       Разговаривая с сыном, хозяйка впилась глазами в Сергея. Ее голос звенел неестественно громко, будто из корабельного мегафона, ему даже резонировали жестяная заслонка печи и ведро, стоявшее на скамье.
       Сергею нестерпимо захотелось, чтобы эта женщина умолкла, но она, будто назло, обратилась к нему с вопросом:
       - Сами-то издалеча?
       - Ну, началось, - усмехнулся Петр и вышел в сени или во двор по какому-то делу.
       - Лукерьевский, - неохотно ответил Сергей.
       - Как в ЧОНе житье-бытье?
       - Обыкновенное, как везде...
       - Угу, - женщина проворчала что-то неразборчивое, потом снова вернулась к Лукерьевке. - Слышала про это село. Это там Лесавой живет, Макар Дмитрич, тоись?
       - Живет, - буркнул Сергей. Но хозяйка не унималась.
       - Сейчас-то Лесавой богато живет? Народ, поди, толкует о его золоте?
       - Ведает он артельной пасекой, - сказал Сергей и отошел к двери, повесил саблю на деревянный крючок у притолоки.
       - Что ж, пусть ведает пасекой, - согласилась женщина. Подойдя к двери, крикнула Петру в сени: - Не тут ищешь, в амбар зайди, там она, бутылка. В закроме с рожью. Вот и принеси погреться с дороги...
       - Можно и так, - возразил Сергей, но женщина притворилась не расслышавшей, продолжала задавать Сергею вопросы о Лесавом и о разговоре людей о его богатстве. В ее вопросах чувствовалась преднамеренная, хотя и затаенная цель.
       - Ничего я, мамаша, сказать не могу, так как сплетен не собираю...
       - А это вы зря-я-я, - качая головой. Пожалела хозяйка. - К народу надо прислушиваться, без причины не заговорит...
       Приход Каскина избавил Сергея от неприятного разговора с хозяйкой. Но он был удивлен, что Петр вытащил из кармана бутылку редкого в это время "Кахетинского" и с пришлепом поставил ее на стол.
       - Мать, Акулина Власьевна, давай закуску! - воскликнул Петр, заметив, что мать на него осердилась: она нацеливала сына на бутылку самогона, он же притащил хранимое в особом месте дорогое вино. Акулина Власьевна не догадывалась, что Петр принес "Кахетинское" не от доброты своей, а из расчета опьянить Сергея, который совсем не стал бы пить самогон. Заметив, что и Сергей с удивлением смотрит на вино, Петр хлопнул его по плечу: - Это вино, брат, удалось нам с покойным отцом взять из подвала помещика Химанова и Кисленского во время разгрома имения. Так что мы - настоящие действенные революционеры... А-а-а, ты пожимаешь плечами... Идеалист! На-ка вот, чашечку...
       Акулина Власьевна подала на стол холодное мясо на низкой деревянной тарелке. Расписанной петушиными косицами и яблоками (В селе такие тарелки называли "кругом"), сама пить отказалась, хмуро присела у конца стола, опершись локтями о крышку.
       Выпив чашку душистого вкусного вина, Каблуков начал заметно хмелеть, но все же заметил, что Акулина Власьевна подмигнула на него Петру глазами, быстро вышла за перегородку. Петр тоже шагнул туда, через минуту вернулся.
       - Осушим еще по чарочке, - настаивал он. - Все равно спать, идти у нас в такой поздний час некуда: девчата с посиделок уже разошлись...
       Чтобы не выдать Петру своей тревоги, Сергей пригубил вторую чашку вина, глотнул капельку, но подавил в себе соблазн выпить побольше этого приятного напитка.
       - Пьянею с непривычки, не могу. В сон клонит, голова музыкой занялась, ноги ослабели. Выйду задать корм лошадям, сниму седла, накрою животных попоною, потом и спать...
       Сергею хозяйка постелила на конике, у двери. Перина, подушка и одеяло - все было мягкое, подогретое на печи. Даже запах горячих кирпичей еще струился из постели, когда лег в нее Каблуков. Его отяжелевшая от вина голова утонула в пуховой подушке, и ему стало как-то приятно и смешно. "Будто к теще в гости приехал, - подумал он и вспомнил о задании. - Знали бы они, какой я есть гость, пожалуй, не оказали такого привета? Впрочем, не надо себя обольщать. Возможно, потому и угощен вином и уложен в генеральскую постель, что заподозрен..."
       Притворившись уснувшим, Сергей долго боролся со сном. Он слушал пение сверчка в печурке, треск оседающих стен, звонкое падение капель воды в жестяной таз под умывальником. Потом начал думать, почему же хозяйка подмигнула на меня Петру? Ах, да, она глядела на мой левый рукав с прожженной дырочкой...
       Во сне, который все же одолел, Сергей видел чоновскую казарму, присевшего на корточках перед печкой Бориса Мезенцева, потом услышал Оськину команду "Смирно!", вздрогнул и проснулся.
       Петр, легший спать в горнице, уже храпел, но Акулина Власьевна ворочалась на печи, ругала кого-то шепотом во сне или наяву, не понять. Но и она вскоре успокоилась, сонно засопела со всхрапом.
       Сергей бесшумно встал и положил саблю рядом с собою, сняв ее с крючка, ладонью придавил под подушкой пистолет на боевом взводе. Да так и опять заснул. И опять ему снилась казарма, Мезенцев, гудевшее в печке пламя, гора гречишной лузги на полу.
       Вот и печка задохнулась, как наяву, машинка вылетела с грохотом из устья, покатилась по полу в дыму и огненных брызгах. Грохот нарастал и превратился в топот целого табуна лошадей, которые будто бы погнались за Сергеем и вот-вот настигнут его, раздавят, так как ноги Сергея будто бы приклеивались к земле, с трудом приходилось передвигать их.
       Напрягая все свои силы, Сергей вздрогнул и открыл глаза. В избе еще было темно. На печи гулко храпела Акулина Власьевна, из горницы слышалось шумное дыхание Петра. Но сверчок уже не трещал и не звенели, а просто булькали капельки воды в тазу под умывальником. "Значит, спал я не мало, - догадался Сергей, - если сверчок успел утомиться, таз наполнился водой. Но что это такое, на улице, в самом деле, топот коней, людской гомон?"
       Сразу вспомнилось, что Репьевка была родиной бандита Щукина, нашумевшего в Тимском уезде своими налетами и грабежами.
       Не успел Каблуков что-либо придумать, как к крыльцу подскакал верховой и застучал о дверь ручкой нагайки. Стучал он нетерпеливо. Но с претензией на музыку, и получалось похожее на деникинский марш "Бравые гусары".
       Акулина Власьевна спросонья звучно шмыгнула задницей по кирпичам, заворчала от неудобства, слезла с печи. Нащупала на приступке отрезанные от валенок головки, называемые здесь "котами", сунула в них ноги и прошла в сени.
       Дверь она отворила без спроса, но грубо сказала гостю:
       - Проваливал бы ты, Степан, мимо. Не в час приехал. У нас ночует чоновец, Петин сослуживец...
       - Не велика беда. Прикокну его и конец, - простужено засмеялся Степан. - У меня на чоновцев давно зуб играет. Что он, того?
       Сергей не мог разобрать слов в пониженном до шепота голосе. Потом Акулина Власьевна взвизгнула, игриво ругнулась:
       - Ты за груди не щипайся! А чоновец, говорю тебе верно, пьяненький спит, без задних ног. Если хочешь, веди коня во двор, а мне стоять холодно: на печи распарилась, теперь знобит...
       Слышно было громыхание копыт коня, проведенного во двор прямо через крыльцо и сени. Вскоре Степан прошел вслед за хозяйкой в хату и направился мимо Сергея в горницу, где спал Петр.
       Теперь Сергей узнал в Степане самого Щукина, главаря банды. Бежать в эту минуту было невозможно и для разведчика нецелесообразно. Подавляя в себе дрожь страха, Сергей притворно храпел и не ответил на громкий зов пробуженного Степаном Петра.
       В горнице о чем-то шептались. Сергей уловил лишь обрывок фразы:
       - Сейчас убивать нельзя, - возразил Петр рассерженно и потому несколько громче, чем нужно при секретном разговоре. - Без него мне нельзя вернуться в ЧОН, без моего там присутствия, без связи вам придется менять место пребывания, иначе разнесут вас в два счета... Ну я же сам слышал разговор Шлейко с Майковым... Да-да, Уездвоенком Багликов тоже примет участие со своими в налете на Репьевку...
       - Ну, черт с ним, пусть живет до следующей встречи, - согласился недобрый гость. Потом в горнице звенели стаканы, несло оттуда терпким запахом самогонного перегара. Акулина Власьевна подала закуску.
       Захмелев, Степан пытался петь "Солнце всходит и заходит". На него зашикали. Зашептали тихо, неразборчиво и вдруг рьяно заскандалили.
       - К черту! - простуженным басом гаркнул Степан, бросившись через приоткрытую дверь к Сергею. Окутанный полумраком, высокий, широкоплечий, в длинной белой рубахе с расшитым подолом, с густой копной нечесаных волос, он остановился в двух шагах от постели, заколебался. В широком лезвии ножа, который Степан держал во взмахе на уровне головы, переливался красноватый отблеск горевшего в горнице каганца. Желая, видимо, проверить Сергея, гаркнул: - Гей, комсомол, иди ужинать!
       Не дождавшись ответа от Сергея, который под одеялом сжимал пистолет, готовый выстрелить в Степана при малейшей его попытке ударить ножом, Степан повернулся, пробормотал: - Нет, сонного бить не выгодно. Комсомол спит, сукин сын, как убитый. Ну, я тоже хочу спать, полезу на печь. Греться хочу...
       Немного времени спустя, погасив огонь, взобралась на печь и Акулина Власьевна, мать ловко засланного бандитами в ЧОН Петра Каскина, которому верил Сергей, верили товарищи по казарме.
       Дождавшись, когда все уснули (А на рассвете сон крепок и сладок), Сергей оделся и вышел из избы. На конюшне полседлал коня, вывел за ворота, стремительно сунул ногу в стремя и помчался во весь опор в сторону города.
       Ветер уже успокоился. На небе еще блестели в разрывах облаков звезды, как начищенные медные пуговицы. Вдогонку скакавшему через сугробы всаднику пели хуторские петухи, предвещая зорю и погожее утро.
       .............................................................................................
       В ЧОНе сделали боевую тревогу, как только Сергей прискакал во двор. Через час Репьевка была оцеплена, но никого из бандитов там уже не было. Исчез с той поры вместе с Акулиной Власьевной и Петр Каскин. Это была его расплата с Комсомолом и ЧОНом за оказанное ему доверие. Обратная расплата ждала своего часа. И он придет...
      
      
      
      
      

    66. ЛИСИЦЫНА РОДНЯ

      
       На второй же день после репьевского случая Сергей Каблуков выехал в Воронеж.
       Спрашивая встречных, он по Вокзальной и Комиссаржевской улицам вышел на Университетскую с ее серыми оцементированными зданиями, узкими окнами и калитками с огромными железными кольцами и глухими запорами, воротами пол тяжелыми византийскими арками с эксцентрыми готическими козырьками.
       Потом началась длинная высокая кирпичная стена с двухскатным верхом, по гребню которого густо торчали заостренные железные зубья и тянулась колючая проволока, чтобы не вздумалось кому махнуть во двор университета через стену.
       Повернув налево, когда стена кончилась, Сергей оказался в улочке между большой университетской площадью имени Третьего Коминтерна и зданием ВГУ.
       Площадь обнесена фигурной чугунной изгородью. В ближнем углу возвышалась любопытная водонапорная башня, выглядевшая грандиозным сооружением даже рядом с трехэтажным огромным корпусом Воронежского Государственного Университета. Длинные рельсы, поставленные под некоторым углом к земле, как бы по обрезку спирали, хотя сами были безукоризненно прямыми, образовали полость с уширенными основанием и вершиной и как бы перехваченной невидимым поясом тонкой талией в геометрической средней линии.
       На самом верху этого ажурного сооружения, похожий на огромную голову в японской конусной шапочке, чернел резервуар емкостью в 1500 кубометров, о чем говорила белая надпись трехаршинными буквами и цифрами.
       Вдали, за площадью, краснели корпуса студенческих общежитий, на одном из которых видна была вывеска с огромными буквами "ДПС-4". Это значило: "4-й дом пролетарского студенчества".
       "Туда сейчас, конечно, не впустят, - подумал Сергей, глазея по сторонам и осматриваясь. - Вообще вряд ли куда впустят меня здесь в такую рань. Разве пойти на улицу Цюрупы и поискать родственников Веры Медведкиной? Но с какой стати я заявлюсь к ним? Нет, к ним идти сейчас совершенно невозможно. Пожалуй, займусь другим, зарисую в блокноте и опишу по первому впечатлению вид здания университета..."
       Развернув блокнот и подставив спину ветру, Сергей писал карандашом: "Здание ВГУ имеет вид обращенной в сторону площади буквы "Е". Левый и правый рукава корпуса завершены треугольными гладкими фронтонами, в центральной части фасада вперед выдвинулся портик с восьмью уширенными в основании мощными белыми колоннами, несущими на себе двускатный фронтон, украшенный скульптурной лепкой в древнегреческом стиле.
       Через все нижнее основание фронтона красными буквами пламенеет лозунг: "НАУКА - ТРУДЯЩИМСЯ!"
       В глубине портика, за колоннадой, чернеют по семь окон в ряду на третьем и втором этажах, огромная дверь под орех и по два окна с каждой ее стороны - при входе в вестибюль первого этажа.
       Вдоль всего фасада корпуса высились заснеженные пирамидальные тополя, будто седые кипарисы. Росли также низкие деревья с широкими кронами, были липы и клены, у подножий их серебром снега кудрявились кустарники".
       - Увлекаетесь, молодой человек? - внезапно прозвучал голос над самым ухом Сергея. Он поднял глаза и увидел стоявшего перед ним среднего роста человека в круглых золотых очках. Сквозь стекла смотрели веселые голубовато-серые глаза с крупными черными горошинами зрачков. Короткий нос с широкими ноздрями немного морщился, потому что незнакомец дергал губами, шевелились небольшие русые усики. В маленькой клиновидной бороде, соединенной с висками узеньким перелеском негустых пейсов, сверкали набившиеся туда и не успевшие растаять снежинки. На вид человеку было лет пятьдесят. На нем богатое черное касторовое пальто с густым бобровым воротником и меховая шапка-булочка, надвинутая до косматых бровей, почти сросшихся над широкой переносицей. Подмышкой толстый желтый портфель с книгами и бумагами, в руке - костылик с круглым крючком-набалдашником из черного дерева. Заметив смущение Сергея, незнакомец продолжил: - Я и сам всегда и всем интересуюсь и увлекаюсь, признаться. А этим зданием следует. В дореволюционное время в нем размещался кадетский корпус, учился знаменитый Георгий Валентинович Плеханов. С восемнадцатого года размещен, переведенный из Юрьева эстонского, Университет... А вы, если не секрет, по какому делу в Воронеж? Вижу, в шинели с латами, в шлеме, наверное, чоновец? Молодой такой...
       Сергей рассказал, что приехал на курсы заведующих пунктами ликвидации неграмотности, незнакомец сразу заулыбался ему и горячо заговорил:
       - Прекрасный поступок, молодой человек! Мне приходилось недавно встречаться дважды с Лениным. Ильич сказал, что нужно Россию сделать грамотной страной и на первый план поставить сейчас обеспечение средствами не издательства с из раздутыми штатами, а ликвидацию неграмотности, чтобы было кому читать. И если вы пошли добровольно и мечтаете стать учителем, то, несомненно, у вас большое честное сердце. Вы, наверное, гимназию окончили или Единую трудовую школу...
       - Образцовое училище, пять классов, - потупился Сергей и добавил: - Еще уездную совпартшколу окончил, больше не успел из-за недостатка средств...
       - Молодость, братец мой, у вас самое большое и богатое средство. Все успеете, если есть желание, - ободрил незнакомец. - Теперь созданы рабочие факультеты для подготовки в высшую школу, есть "Рабфак на дому", а главное - вот что, - он стремительно показал рукой в черной лайковой перчатке на красный лозунг на фронтоне и сам прочел его вслух: "Наука - трудящимся!". Идемте, проведу вас в регистратуру. Курсы будут при Университете, со мною вам придется часто встречаться, так что чего же вас морозить на улице? Да и, наверное, пробирает вас в этой худосочной шинели...
       - Почему с вами встречаться? - шагая рядом со стариком, поинтересовался Сергей.
       - Поручено мне прочесть несколько лекций-бесед для курсантов по ботанике и познакомить людей с основами учения Ивана Владимировича Мичурина... Но не только это, - старик улыбнулся и поднял указательный палец, будто хотел погрозить им: - Надеюсь увидеть вас среди студентов Университета, если специальности понравятся. Наперед говорю: имеются три факультета - медицинский, физмат, юридический. И Воронеж вам понравится, уверяю. У него интересная история...
       - До смерти люблю историю городов, - воскликнул Сергей, шагая с незнакомцем по узкой цементной дорожке вдоль решетки ограды к воротам за углом.
       - Верю, сам видел вашу запись в блокноте, - улыбнулся старик и махнул рукой в сторону реки. - В 1586 году здесь основан Воронеж для защиты государства от крымских и ногайских татар. К середине Семнадцатого века здесь было уже до десяти тысяч жителей. К этому времени были основаны Коротояк и Острогожск, исчезла угроза непосредственного нападения татар на Воронеж, стал он крупным торговым пунктом и средоточием вольницы буйной - беглых крестьян и работных людей, ярыжек. С донскими казаками заодно тревожили они бояр и помещиков. В 1696 году царь Петр построил здесь адмиралтейство и верфь. Задымил литейный завод, зашумела суконная фабрика, закрутились колеса канатной. Воронеж стал фактической столицей государства. Бояре и князья, одолевая лень, покатились в возках из Москвы в воронежские корабельные рощи. Иные, сказано в одной бумаге, "душою тому зело противились, да кнута и дубины царевой наипаче боялись"...
       - Борис Александрович, - торопливо заговорила выбежавшая с университетского двора кругленькая блондиночка в беличьей шубке и пуховой шапочке, в крохотных фетровых ботинках. - Я уже собралась бежать к вам на квартиру. Заспорили там члены общества по геоботанике и экологии растений степи, пустынь и полупустынь. Атаковали библиотеку, ответа не нашли, за вами срочно послали. Выручайте, Борис Александрович...
       - Ну что ж, иду-иду, Нина Васильевна. Здравствуйте, а то мы с вами, кажется, сегодня не успели видеться... Беседую вот с человеком, молодость вспоминаю. Он тоже краеведение любит, мою слабость. Пять классов окончил, приехал к нам на межгубернские курсы ликвидаторов неграмотности...
       - С пятью классами и на курсы? Ха-ха-ха...
       Борис Александрович взял тогда Сергея под руку, будто близкого знакомого, зашагал с ним во двор университета. Блондиночка сразу прикусила розовую свою губу, пристроившись с другого бока, лисичьим голоском и заглядывая в глаза, сказала:
       - Я ведь засмеялась по другому поводу, Борис Александрович: вспомнила обвал в университетской церкви и как смешно полетел в эту дыру психолог профессор Сергеев...
       - Положение менее смешное, чем трагическое, - возразил Борис Александрович и повернулся лицом к Сергею от сконфуженной блондиночки: - Теперь живем в такое время, что всякая лисицына родня возможна, всякие обвалы возможны, вроде университетской церкви... Профессор медицинского факультета Сергеев изложил теорию лечения шизофреников церковным песнопением. Я возражал и доказывал, что шизофрению надо предупреждать и лечить приятным и любовным отношением к людям, не обижать их и не трепать им нервы, не создавать у них неуверенности в жизни, но... мне не поверили, а Сергееву разрешили в советском университете организовать церковь со штатом священников, послушников и прочего причта. В жизни всякая глупость может найти приют. Вот и обвал в церкви произошел... Впрочем, как вас зовут, а то разговариваем...
       - Сергей Иванович Каблуков, - громко сказал Сергей, будто отдал рапорт в казарме.
       - Хорошее имя, хорошее, - сказал Борис Александрович, поднимаясь на ступеньки портика. Блондиночка бегом поспешила открыть дверь, не дав это сделать Сергею: она по лисичьи заглаживала свою вину. - Вот мы и пришли, Сергей Иванович. Вам налево, вот сюда, - показал он на стеклянную перегородку с узкой стеклянной дверцей в белую краску. - Там регистратура... Иван Васильевич, пойдите сюда! - позвал он благовидного швейцара в ливрее и позументных нашивках. Это был средних лет человек с круглым лицом и пучками пышных русых бакенбард на толстых щеках. Он услужливо поклонился.
       - Слушаюсь, Борис Александрович...
       - Вот этого молодого человека, Иван Васильевич, проведите в регистратуру и, куда ему потребуется...
       Не успел еще Борис Александрович подняться по широким ступенькам мраморной лестницы до первой площадки, как Сергея оттерли от швейцара человек пятнадцать студентов в форменках. До этого они теснились в сумрачном правом крыле длинного сводчатого коридора и наблюдали за Борисом Александровичем и незнакомым парнем в шлеме и шинели, с вещевым мешком за плечами.
       - Вы с ним давно знакомы? - тормоша Сергея за обшлаг, интересовался высокий угреватый студент с черными пятнышками форсистых "бланже" под горбатым турецким носом.
       - Он вам родственник? - спрашивал второй, наголо обритый толстячок в пенсне.
       - О чем вы с ним разговаривали? - допрашивал угрюмого вида сутулый детина с сажеными плечами и рассеченным квадратным подбородком. На левом глазу черная лента. Видать, драчун и скандалист.
       - Беседовали мы об истории Воронежа и Университета, - сказал Сергей. - Но я совершенно не знаю его...
       Угреватый студент разочарованно присвистнул, оттопырив сложенные трубочкой губы. - А мы надеялись через вас привести в порядок наши зачетные матрикулы. Раз по пять ходили к Борису Александровичу, заставляет поворачивать оглобли назад...
       - Строг, очень строг, - обиженно подтвердил толстячок.
       - Меня на прошлой неделе просто выгнал из кабинета, - пожаловался угрюмый студент. - И за что же? Задал он мне вопрос: "Что такое экология?" Я ему отвечаю: "Это философский термин, впервые встречающийся у Гераклита Эфесского..." Он посмотрел на меня, гмыкнул и достал с полочки словарь, прочитал мне зачем-то вслух: "Логос есть философский термин, впервые встречающийся у Гераклита Эфесского. Этим термином Гераклит обозначил всеобщую закономерность мира..." Я ему тогда воскликнул, чтобы угодить: "Вот это же самое и я думаю!" А он рассвирепел и говорит мне: "Невежда! В марксистско-ленинской философии термин "логос" вообще не употребляется, к экологии не может иметь никакого отношения. Экология - это наука о взаимных влияниях животного или растительного организма и окружающей среды. Как же вы посмели придти ко мне на зачет по предмету, о котором у вас нет представления, как у графа Костина о театральной системе Станиславского?" Потом он показал мне на дверь...
       - Спасибо за информацию, - улыбнулся Сергей. - Если у меня окажется студенческая зачетная книжка, именуемая вами мудреным словом "матрикул", я буду сначала изучать науку, потом отвечать на вопросы...
       Студенты прервали Сергея дружным хохотом и показали на него пальцами:
       - Этот птенец совершенно не имеет представления о профессоре Борисе Александровиче Келлере...
       - Как, это Келлер со мною беседовал?! - испуганно переспросил Сергей. - Нам же о нем в уездной совпартшколе рассказывали, как о выдающемся ученом и активном пропагандисте мичуринского учения о возможности управлять развитием животных и растений по воле человека... И он, Келлер, разговаривал со мною... Да это же, знаете, товарищи...
       - Мы вам не товарищи, - придыхающе-вкрадчивым голоском сказал молчавший до этого студент в совершенно новенькой форме первокурсника. Он взглянул на Сергея сквозь узкую щель молитвенно опущенных век, тонкие ехидные ноздри его туповатого носа вздрагивали. - Для вас Келлер - светило и звезда первой величины, для нас он - безбожник и приспособленец к режиму. Впрочем, сыну битого кнутом шерстаковского батрака очень лестно, что с ним соизволил Келлер разговаривать...
       - Вы ошиблись, - сдерживая негодование и узнав сынка Елейного Прокоши, возразил Сергей. - Моего отца Федор Шерстаков хлестал не кнутом, а плетью. Федор, конечно, вам товарищ. Но не забывайте лозунга: "Наука - трудящимся!", а не вам, кулачью. И я пробьюсь в Университет к тому времени, когда Келлер вступит в Коммунистическую партию. Не он приспособленец, а вы, образованные ненавистники. Голосок ангельский, душа змеиная... Лисицына родня!
       - Хватай его! - метнулся Елейный к Сергею, но у того в руке блеснул пистолет.
       - Назад, мерзость лисичья! Сколотил вокруг себя "коллектив"...
       - Я вас проведу, - услужливо поклонился швейцар. - Я таких смелых уважаю, Сергей Иванович Каблуков. И вы мне кого-то близкого напоминаете внешностью и характером...
       - Спасибо, я сам, - возразил Сергей и, покосившись на толпу двинувшихся в глубину сумрачного коридора студентов вместе с Елейным, смело шагнул в регистратуру.
       Но швейцар все же успел шепнуть ему:
       - Остерегайтесь этих ребят, сергеевцы, убежденные фрейдисты...
       Из регистратуры Сергей направился с желтым талончиком в библиотеку, но его догнала черненькая регистраторша с двойной прической: спереди - коронка из зашпиленных надо лбом кос, на затылке - тяжелый узел завитых в жгут волос.
       - Товарищ Каблуков, вы забыли удостоверение, без него на питание и ночлег не примут...
       Поблагодарив девушку и положив удостоверение в карман, Сергей зашагал дальше, по лестнице. Он не заметил, что швейцар следил за ним и даже поднялся вслед на несколько ступенек. Не знал он и того, что этот швейцар жил здесь и работал под чужой фамилией, а раньше служил у княгини Вырубовой, от которой, по опале, попал в шестнадцатом году в окопы и сидел в ожидании боя с австрийцами на реке Стрыпе вместе с отцом Сергея, Иваном Каблуковым. Но швейцар узнал в нем по характеру и внешности сына Каблукова, почему и сильно заинтересовался им.
       "Здорово шибанул он сергеевцев, прямо потеха, - в душе посмеивался швейцар. - Пришлось мне бывать на лекциях Сергеева. Утверждает профессор, что в основе поведения человека лежит инстинкт индивидуального и родового самосохранения и что биологические инстинкты и влечения определяют общественную жизнь людей.
       Вот встречу парней-фрейдистов и спрошу, как они рассматривают поведение Каблукова с точки зрения своей теории? Борис Александрович Келлер в дискуссии назвал фрейдистов и самого основоположника теории психоанализа, австрийского врача Зигмунда Фрейда, мракобесами-идеалистами. Боязно, а хочется спросить: подхожу я или не подхожу под теорию Фрейда? Ведь для сохранения своей жизни на фронте притворился убитым и достал чужие документы, притворяюсь теперь лояльным советской власти и обретаюсь в швейцарах, хотя образован и знаю этикет высшего общества...
       О себе вот сомневаюсь, но Каблуковы определенно под теорию Фрейда не подходят: отец его не берег себя, сынок на моих глазах разогнал пятнадцать лоботрясов вместе с этим святошей, Елейным...Трудно справляться с такими убежденными и прямыми. Трудно. Происходят какие-то обвалы в науке и жизни: с одной стороны плодятся зайцы и лисицы, с другой вот такие львы волей и сердцем..."
       Каблуков Сергей тем временем медленно поднимался по мраморным ступенькам лестницы, с интересом и удивлением рассматривал квадратные, ромбовидные и многоугольные архитектурны кессоны на стенах и потолке. На дне этих углублений с раскрашенными краями были художественные изображения шестикрылых херувимов и разных угодников, апостолов и пастухов, фантастических чудовищ и странных рощ допотопного периода.
       На сводах изображавшего небо потолка будто бы плыли в безветрии белые перистые облака. Поражая глаз высоким искусством кисти, неизвестный Сергею художник изобразил "Троицу" - бога отца, сына и святого духа так, что все это казалось живым, могло в любую минуту опуститься с потолка на мраморные ступеньки университетской лестницы и пойти рядом с грешными людьми в библиотеку, в аудитории, в учебные кабинеты.
       Сергей и в библиотеке увидел ту же церковную живопись на стенах и потолке. Трудно было оторвать глаза от живой игры красок и проникновенной картины изображенного. Но узнал Сергей лишь "Тайную вечерю" русского художника Ге, остальное нравилось наподобие красивой незнакомки.
       - Сколько интересного в жизни и искусстве, - вздохнул Сергей, - а мы так мало знаем, так мало знаем...
       - Что вам, гражданин, нужно? - нелюбезно спросила седовласая женщина с высокой прической-кульком в частоколе шоколадного цвета роговых гребешков и шпилек. На плечах доха из медвежьей шкуры, так как в библиотеке холодно. - У нас не музей для рассматривания, а университетская библиотека...
       - Нужно многое, - сказал Сергей. - А пока прошу удовлетворить лишь вот этот узаконенный минимум...
       Старушка, оттопырив бледную губу и толкнув висевшие на цепочке золотые пенсне на нос, уткнулась в указанный ей Сергеем желтый талон. Потом выдвинула узкий длинный ящик с карточками, начала заполнять одну из них, спрашивая и записывая необходимые для абонента сведения.
       При ответе о партийности: "Член РКСМ с 1920 года" быстро взглянула на Сергея водянистыми глазами, со свистом придыхнула острым носом. "Вот и верь Ленину, что нельзя нести сразу и узко коммунистические идеи в деревню, где нет материальной основы для коммунизма, а коммунистические идеи принесут лишь вред и гибель, - подумала со злостью и обидой. - Какие же другие идеи понесет этот молокосос в деревню? Впрочем, мы, старая интеллигенция, догадываемся, к чему стремится Ленин. Он сам проговорился, что надо усилить работу по организации народных учителей, чтобы сделать их из опоры буржуазного строя опорой советского строя и отвлечь через них крестьян от союза с буржуазией, привлечь к союзу с пролетариатом. И об этом Ленин мечтает, хотя и признается, что нет в России никакой пролетарской культуры и надо лишь достигнуть пока уровня обыкновенного цивилизованного государства Западной Европы. Смешно: семьдесят процентов неграмотных. Молокососы во ликвидаторах неграмотности, и вдруг надежда на достижение уровня цивилизованного государства. Делают вид, что не читали книгу Герберта Уэллса "Россия во мгле". Ну что ж, тем хуже для них..." - Адрес? Где жить будете? - пояснила, чтобы унизить Сергея, будто он не понимает смысла слова "адрес".
       - На улице Фридриха Энгельса...
       - Прямо на улице? - ехидно переспросила старушка, губы задрожали в мелкой усмешке.
       - Приходилось и в поле и в лесу, - глаза Сергея сверкнули. - Но в регистратуре оказались люди добрее вас, выписали ордер в Дом пролетарского студенчества...
       - К студентам приравняли? - удивилась старушка и отчертила подкрашенным ногтем на карточке: - Распишитесь. Порядок пользования библиотекой прочтите в "Правилах", с той стороны двери вывешены, а мне с вами некогда...
       "Ну и навозу в Университете, - подумал Сергей на лестнице. - Правильно говорил мне какой-то товарищ в вагоне, что в ВГУ не более десятой части студентов пролетарского происхождения, а среди служащих девяносто пять процентов - спрятавшиеся буржуи и дворяне. Так оно и есть. Разная лисицына родня, вроде Елейного, уже во студентах, а мы только во ликвидаторах неграмотности. Расстояние длинное. Но все же пробежим, не остановит нас эта лисицына родня!"
      
      
      
      
      

    67. РЕПТИЛИИ

      
       Лишь к вечеру закончил Сергей многочисленные формальности, связанные с занесением в списки курсантов, пропиской к столовой и бане (пришлось сходить на далекую окраину, Чижевку, так как более близкие бани не работали из-за отсутствия топлива).
       "Санитарная обработка" была особенно нелепой формальностью: в грязной бане с еле подогретой водой не было мыла и платяных шкафов. Белье соскользнуло с сильно наклоненного каменного подоконника на пол и так загрязнилось, что Сергей надел его не без чувства брезгливости и досады.
       - Выходит, я пришел к вам чистым, ухожу грязным, - сказал он заведующему баней, подозрительному толстяку с интеллигентски изнеженным лицом.
       - Зато изменилось ваше юридически правовое положение, - возразил толстяк, щеки задрожали от смеха: - Теперь вас впустят в ДПС-4, разрешат спать на койке. Уважать требование власти мы должны, им это нравится. А мы что с вами из себя представляем? Да ничего, рептилии, то есть пресмыкающиеся... Свободных дискуссий нет, приходится вот так, как оно есть...
       - Да, рептилий у нас, к сожалению, много, - сказал Сергей, уходя. - Даже в бане имеются. Кислотой бы их синильной надо сполоснуть...
       У подъезда ДПС-4 слабым красноватым светом мигала грушевидная электрическая лампочка. Сергей прочел освещенную ею афишу на двери: "Свободная дискуссия о демократии и терроре. Реферат читает адъюнкт профессора Московского университета Савельева, Владислав Павлович Стрешнев. Начало ровно в пять вечера".
       - Значит, опоздал, - прошептал Сергей, так как его карманные часы показывали начало девятого. - А жаль...
       Дверь, дико запищав колесиком ржавого блока с двумя кирпичами на веревке, механически захлопнулась и поддала Сергею в спину. Он побежал по деревянным ступенькам. Сверху доносился гул несдержанных студенческих голосов, перепалочный клекот реплик с мест.
       Из открытой настежь двери зала ударил Сергею в лицо горячим воздухом и запахом пота и табачного дыма. Люди сидели плотно на стульях и скамьях, стояли в проходах и у двери, теснились на подоконниках, на краю помоста и на ступеньках лестницы, ведущей со сцены зала в ту самую комнату номер пять, куда был выдан ордер Сергею на койку.
       Пройти туда было невозможно, почему и Сергей остановился у двери, начал осматриваться и вслушиваться в кутерьму распаленных голосов.
       У трибунки толстощекий рыжий человек стоял с поднятой над головой огромной книгой, на корешке которой сверкали золотые строчки: "Элизе Реклю. Человек и земля, 1905-1908 гг."
       - Вот моя платформа! - раздувая шары щек и перекрывая вспыхнувший смех, кричал он густым басом. - Автор этой книги, великий географ и социолог Франции, участник Парижской коммуны, был убежденным анархистом. В этом его сила и бессмертие. Человек никогда не вздыхал свободно с минуты возникновения государства и не вздохнет, пока этот социальный институт не будет разрушен, подобно Карфагену...
       - Смерть Карфагена усилила Римское государство и ухудшила положение рабов! - прозвучала реплика из зала.
       - Дело не в рабах! - возразил оратор. - Я имею ввиду вспахать плугом и засеять просом все государственные образования планеты, чтобы духа их не было. Вот как я думаю! - оратор взмахнул книгой и, перетянутый ею, грохнулся на колени возле трибуны.
       - Браво Скрыпнику, браво! - кричали одни. - Долой, долой! - неистовствовали другие. Третьи просто хохотали до слез. Высокий угреватый студент, уже знакомый Сергею, торопливо выскочил к трибуне.
       - Я буду краток! - воскликнул он, почесав ногтем горбинку носа. - Референт допустил существенную ошибку, говоря о бюрократизме, как таковом. Но я утверждаю, бюрократизм есть конкретная категория коей суждено в условиях террористических режимов развиться до астрономических размеров. Даже в высших сферах есть разговор, что советская бюрократия упорно отстаивает старину, боится нового. Найдется ли в стране сила, чтобы ликвидировать бюрократизм и действительный террор при декларативной демократии? Я не юрист, а медик, почему и прошу публику извинить меня за корявость формулировок и заставить референта высказаться яснее. - Он встряхнул длинными волосами и бросил в зал пронзительный взгляд черных глаз, прыгнул с помоста и втиснулся на скамью между двумя своими товарищами.
       - Есть желающие дебатировать? - председательствующий вытянул длинную шею, на которой с трудом держалась большая голова с белыми кудлатыми волосами. На худом вспотевшем лице лихорадочно сверкали синие глаза с серыми мешками под ними. - Прошу!
       - Хватит, четвертый час дебатируем! - зашумели в зале. - Пусть референт заключает...
       Кудлатоголовый повернулся к сидевшему у стола референту.
       - Прошу, Владислав Павлович, с заключительным...
       Среднего роста человек в статном сером костюме, с бобриком каштановых волос на продолговатой голове, медленно и важно подошел к трибуне, сверкнули во рту золотые зубы.
       - Благодарю уважаемую публику за терпение и внимание, редкие в наше время! А теперь отвечу обобщенно на некоторые вопросы дебатов. С тезисом об установлении анархии не согласен. Нужно подлинное народовластие, чтобы избранники не командовали народом и не подавляли его материальную и духовную свободу и не кормили и не одевали его в суррогаты за счет вывоза из страны всего доброкачественного во имя личной славы. Пусть наши правители будут скупее Луи Филиппа Орлеанского с его лозунгом: "Ни гроша для славы!" Значит, анархия исключается. При ней террор примет еще более тяжелый характер: всякий сильный будет терроризировать всякого слабого, а жаловаться некуда. Отсюда вывод: как только создастся положение, при котором некуда будет жаловаться или нельзя будет жаловаться и послать телеграмму в Кремль без разрешения обидевших вас, наступает время произвола.
       О бюрократизме говорить сейчас может только смелый человек. Я к таким людям отношусь и скажу прямо: Наркомюсту Курскому предложено, в связи с проектом Уголовного кодекса, открыто выставить принципиальное и политически правовое положение, мотивирующее суть и оправдание террора. Значит, речь идет не об устранении террора, а в обосновании и узаконении его принципиально. Вот вам мой ответ о соотношении террора и демократии.
       Суть террора останется, форма изменится, хотя бы даже и заявил кто из государственных деятелей, что мы не репрессируем по политическим мотивам. Такой деятель в наших условиях упадет вот также смешно, как на ваших глазах упал сторонник анархии с огромной книгой в руках.
       Конечно, террор мотивируется необходимостью борьбы с буржуазными взглядами, но кто может нам указать рубеж, за которым можно считать наше высказывание неподсудным? Один из русских классиков литературы иронически замечал, что народ должен благодарить судей и прокуроров, что они еще позволяют ему быть на свободе, поскольку они монопольны в своем решении. Правда, вредность монополии как всеобъемлющего средства была признана докладчиком на десятом съезде партии, но монополия остается и порождает волокиту и неряшливость, о которые мы спотыкаемся на каждом шагу. Даже Ленин вынужден на Политбюро заявить об одной неряшливой книге, что этот томище в 733 страницы издан с тем бесстыдным истинно советским неряшеством, за которое надо сажать в тюрьму. Заметьте: "В тюрьму!" Но болячку издательской монополии тюрьмой не вылечишь, если из-за монополии люди теряют вкус и стимул к творчеству и эстетике, становятся безразличными ко всему...
       - Дайте мне слово, я хочу сказать, что референту не все безразлично, он проповедует контрреволюцию! - пробиваясь через людскую тесноту, закричал Сергей. - Дайте слово!
       - Дебаты закончены, слушайте заключительное и не нарушайте, - ответил кудлатоголовый, перед Сергеем встали стеной уже знакомые ему фрейдисты.
       "Жаль, нельзя здесь применить оружие против этих лоботрясов! - подумал Сергей со злостью. - Пришил бы одного, остальные рептилии разбежались бы". Он стоял, будто затертый льдами корабль, не имея возможности пробиться к трибуне, а Стрешнев быстро закруглялся.
       - Единоначалие одно из помех народовластия. В армии оно нужно, в производстве и культуре хуже оков. Если мы желаем оказаться достойными великого своего назначения, то должны бороться за подлинное народовластие. Таков мой взгляд на демократию и террор.
       Сергей кипел и волновался, а в это время Елейный, слушая Стрешнева и узнав в нем завсегдатая Марьиной Рощи, сумевшего в свое время обобрать Елейного с его невестой, колебался мыслями: "Может, заявить милиции? Но ведь тогда и сам попадусь за спекуляцию. Нет, лучше я встречусь с ним наедине, поговорю: у него в Москве связи, не помог бы перевестись в Московский университет? А уж там я развернусь по спекулятивной части, там я все наверстаю..."
       Стрешнев плыл к выходу среди студентов, как линкор между лодками. Голову держал гордо, как орудийную башню с крупнокалиберными пушками, глаза сияли. Шутил, хлопал по плечам окружающих его поклонников, некоторым пожимал руки, будто знакомым: он владел в эти минуты симпатиями своих единомышленников и противников.
       Проходя мимо Елейного, на секунду задержался, потом улыбнулся ему ловко разыгранной улыбкой, многозначительно поднял шапку над головой и, слегка поклонившись, шагнул через порог.
       Елейный, преисполненный какой-то обреченной решимости, двинулся за Стрешневым, но ему загородили дорогу угреватый студент и толстячок в пенсне. Сергей слышал их шепот:
       - Идем немедленно к профессору Сергееву, прислал записку: завтра очередное богослужение для шизофреников, нужна репетиция...
       Елейный не смог отговориться, его товарищи взяли под руки, повели к выходу. "Рептилии, - покачал Сергей вслед им головою. - Рептилии!"
       Раздевшись и свернувшись калачиком под прохладным одеялом на койке в комнате  5, Каблуков с трудом преодолевал накопившуюся в нем за день усталость и думал о слышанном, виденном, о предстоящей учебе. "Трудно будет, очень трудно, - говорил внутренний голос, и Сергей мысленно отвечал ему: - Знаю, но учиться обязан. Нельзя положиться на Елейного, нужно бояться Стрешневых. И не потому, что они говорят о действительно страшных явлениях волокиты и бюрократизме, а потому, что им он нужен для обозления народа и для воспитания в нем враждебности к Советской власти. Стрешневым нужен, и толстяку в Чижевской бане нужен и блондиночке из Университета нужен для борьбы с Советской властью. Не сами ли они организуют и содействуют развитию бюрократизма, пользуясь ротозейством коммунистов и невнимательностью партийных и советских органов к жалобам народа? Я потому так думаю, что о бюрократизме и волоките они говорят в подробностях, приводят многочисленные факты, но не возмущаются им и не высказывают веры в одоление бюрократизма, внушают мысль о невозможности одолеть его при советской власти. Какую же им другую нужно власть? Капиталистическую, не иначе. Вот что нужно этим рептилиям, умеющим лизать в своем пресмыкательстве и подхалимаже пятки и задницы слепым куклам с партийными билетами и любовью к низкопоклонству перед ними со стороны подчиненных: тем они лижут и перед ними пресмыкаются, а сами тем временем выводят из терпения народ от имени партии и советской власти, чтобы разрушить всю систему, добытую нами в боях. Нет, я буду учиться, чтобы легче было во всем этом разобраться и справиться с образованными рептилиями, присосавшимися к нашему аппарату. Не пожалею для этого своих сил и весь огонь сердца отдам служению народу..."
       За ночь плохо отопленную комнату совсем выдуло, Сергей почувствовал озноб, проснулся. Синий рассвет сочился в комнату через забушеванное пушистым инеем окно. Встал, босыми ногами прошел к вешалке и набросил свою шинель поверх одеяла.
       Устраиваясь и подвертывая концы одеяла и полы шинели под бок, чтобы не дуло, оказался чуть ли не нос с носом с Елейным, студентом медицинского факультета. Тот спал на соседней койке, отделенной от койки Сергея узенькой желтой тумбочкой. Ему, видать, тоже было холодно, свернулся калачиком, натянув одеяло на спину, оголив грудь во сне.
       Спутавшиеся волосы Елейного свисали над подогнутым углом подушки, походившей на огромный гриб-мухомор (красная наволочка с бурыми краплинками). С обнаженной шеи Елейного свисал небольшой серебряный крестик на толстой медной цепочке.
       Острое ощущение чего-то ханжеского и хищного, веявшего от головы и лица Елейного, от его прижатых к животу острых коленок, чуть высунувшихся из-под серого шерстяного одеяла, от крестика на непромытой шее, потрясло Сергея.
       "Бодрствуя, эта рептилия еще умеет скрывать от людского взора то, что в сонном состоянии показывает в натуре, - подумал Сергей, брезгливо отвел глаза в сторону и тут заметил рядом со стопочкой медицинских книг брошюру в синем переплете. Под изображением лучистого креста крупное черное тиснение: "Синодик Холковского Преображенского монастыря". Пожав плечами, Сергей протянул руку за книжечкой: - Интересно, как этот синодик помогает усваивать Елейному медицину?"
       "В числе немногих сохранившихся в архиве приходской церкви слободы Холка Ново-Оскольского уезда документов упраздненного в 1764 году, существовавшего здесь больше двух столетий, Преображенского монастыря, находится синодик.
       Он написан, как видно из первоначального заглавного, украшенного затейливой виньеткой, листа, в 1742 году... Учинен тщанием иеромонаха Савватия по души своей. А от Адама лета 7250 зачелася писатися месяца марта с 1 дня трудами церковного служителя Данилы Игнатиевича Попова.
       ...Перечисление тех городов, жители которых пожелали внести в синодик этот имена усопших своих сродников. В числе городов приводятся давно упраздненные и обратившиеся в почти безвестныя села Воронежской губернии: Усерд Верхососень, а также Яблонов и Нижеголь, - теперь простые села Корочанского уезда. Интересно и то, что в числе внесших свои роды для поминовения можно отметить жителей отдаленных городов, как Владимир и Суздаль, а также Донских казаков... И не мудрственно: свое значение монастырской Холковская церковь не утратила и через сто тридцать лет после упразднения монастыря...
       В синодике следует перечисление всех Московских патриархов, начиная с первого Иова и кончая последним Адрианом. На обеих страницах четвертого листа приводятся имена всех русских царей, начиная с Иоанна Васильевича, во иноцех Ионы, и кончая императором Петром II... Между именами царей и великих князей помещено поминовение рода канцеляриста города Яблонова Ефрема Арефьева..., - Сергей невольно улыбнулся, прочев это. - Синодик признал истину равенства между мертвыми царями и яблоновскими канцеляристами. Но что же тут написано дальше? - он перевернул страницу и увидел записанными имена казанских царей: Симеона и Александра. Потом шел подробный перечень князей с их женами и детьми, имена пяти митрополитов Белгородско-обоянской кафедры - Феодосия, Мисаила, Авраамия, Иустина, Иллариона. Далее упоминались епископ Епифаний, архиепископ Досифей, девять имен рода князя Алексея Митыря, а уж за ними приведен список поминовений лиц рода составителей синодика - иеромонаха Савватия, в том числе Иерофий от мрази умерший и Стефан убиенный...
       Елейный зашевелился, зачмокал губами, Сергей торопливо сунул брошюру на тумбочку, но заметил упавший листок бумаги. Переждав немного, свесил голову с койки и, не подымая листка, прочитал написанные разбросанным почерком Елейного строчки: "Заметил сегодня слабость Келлера к краеведению. Попробую купить его на этом, подарю кое-какие книги. У профессора Сергеева много церковно-исторических брошюр. Начну с синодика Холковского Преображенского монастыря... Глядишь, влезу в доверие..."
       "Рептилия, настоящая рептилия! - чуть не воскликнул Сергей. Он встал и побежал к умывальнику, на ходу сорвал с гвоздя полотенце. Умывшись, собрал вещи в сумку и вышел. - Если не дадут места в другой комнате, буду спать на вокзале, но не рядом с Елейным: я задохнусь рядом с этой рептилией из Геросимово".
      
      
      

    68. ШИЗОФРЕНИК

      
       Разместили Сергея в двухэтажном краснокирпичном доме на Вокзальной улице вместе с другими курсантами. Вместе пошли в столовую. Погоняли ложкой кислые щи без всяких признаков жиров, пожевали хлеб, похожий на оконную замазку, и пошли на занятия.
       Аудитория на втором этаже университетского корпуса была узкая и длинная с покатым полом, скамьи в ней походили на жирафов - передние ножки длинные, задние короткие. Окна имелись только с левой стороны. Из трех дверей справа открыта лишь поближе к лектору, другие на засовах, к ним в ходовых прорезях опускались ступеньки с покатого хода аудитории. "Загорись аудитория, ноги поломаем, - неодобрительно подумал Сергей и покосился на красные сигарообразные огнетушители со шляпочками на запалочных гвоздиках. - И эти висят напоказ, под ними белеют бумажки, что нуждаются в перезарядке. "Нуждаются". Почему же не перезаряжают, если нуждаются?"
       - Это вот Луначарский, - прервав размышления Сергея, сказал сидевший рядом с ним пожилой человек с хохолком седых волос на лысеющей квадратной голове и показал на портрет над наглухо пришвартованной к стене классной доской правее кафедры. С портрета смотрело в полупрофиль умное лобастое лицо с немного горбатым носом, оседланным высокой дужкой светлых пенсне. Короткие волосы отступили к самому затылку. Густые брови немного вздернуты. Крохотные усы и небольшая эспаньолка оттенили его плотно сжатые губы, подчеркнули устремленный вперед взор его глаз. Короткая шея охвачена отложным воротником белой сорочки, черный галстук туго завязан, борты серого пиджака красивы и отглажены. - Приходилось мне его слушать в Петрограде и в Москве. Умница. Клевали его часто - окрещивали идеалистом, махистом, богостроителем. Все атаки отбил. Наркомпросом работает, пьесы пишет. "Фому Кампанеллу" его смотрел я в двадцатом году. Тревожная пьеса: душу перетирает, совести и твердости человеческой учит. Ласковый человек, не чета нашему Генсеку...
       Сергей взметнул на говорившего глаза. Зрачки в изумлении расширились.
       - Откуда же вам знать? - спокойно продолжал собеседник. - Молодой, в газетах об этом не напишут. А я знаю из практики, если ты не пугливый и не доносчивый, могу рассказать. Перейдем на заднюю скамейку, чтобы со спины лишние уши не слушали...
       Искренний тон собеседника и его теплый переход на сближающее "ты" покорили Сергея. Он перешел на заднюю скамейку, с жадностью слушал неведомые ему новости.
       - Сам я щигровский, в Укоме партии работаю. Сюда привез курсантов. До войны я и сам работал учителем, в семнадцатом, в апреле вступил в партию. В восемнадцатом работал в Щигровском гарнизонном клубе, был членом Укома партии, с мешочниками приходилось бороться. К маю восемнадцатого они накопились на станции огромным числом, сами из себя создавали отряды и грабили крестьян от имени Советской власти. Пришлось отобрать у мешочников тысячи четыре пудов хлеба. А в девятнадцатом щигровские крестьяне восстание подняли. Допекли их работники уездного земельного отдела и Управления совхозами: землю отбирали, загоняли в коммуны, стали приписывать к сахарным заводам, рукоприкладствовали.
       Нарком госконтроля, Джугашвили, выслал в Щигры чрезвычайную комиссию. А тут мне пришлось быть по делу в Москве. Попал я на прием к управляющему делами Совнаркома Владимиру Бонч-Бруевичу. Тесно мы с ним познакомились. Пришлось мне после этого приема помогать в Щиграх чрезвычайному ревизору выяснять причину аграрных беспорядков.
       Составили мы докладную, как оно было в жизни, а Чрезвычайный за голову хватился и говорит мне: "Такую докладную нельзя показывать Джугашвили, съест". А я возражаю: "Почему же это он меня съест, если я пишу правду?"
       Поехали мы в Москву. Ленин со мною поговорил ласково, но ему было некогда со мною до конца, отослал к Джугашвили. И вот человек я не робкий, а там напугался: Джугашвили накричал на меня, потом сказал: "Я правомочен решать любые вопросы сам, нечего вам нырять мимо. Если еще раз себе подобное позволите, я вас найду!"
       Мне, конечно, некогда было позволять: Деникина били, потом Польшу с Врангелем, а Джугашвили за это время все больше и больше власть забирал в свои руки. А вот недавно был я снова в Москве, с Бонч-Бруевичем разговаривали... Даже язык вот не повертывается, что он рассказал мне: Джугашвили самому Ленину кулаки начинает показывать, к личной диктатуре стремится... Я это тебе говорю потому, что на молодых коммунистов надеюсь, если мы, старики, не сумеем одернуть Джугашвили. Беда может быть очень большая, если вместо коллегиальности партийного руководства установится личная диктатура... Нутром вот чувствую, но, кажется мне, эту беду сейчас не остановим: говорить становится опасно, молча своих мыслей не передашь другим, а у Джугашвили много сторонников и большой авторитет. В гражданской войне много он действительно сделал для революции, еще больше приписали ему разных заслуг, не подумав о последствиях. Попробуй теперь отобрать от него приписанное, голова с плеч слетит... Конечно, если он допекет партию, то... Но сколько лет придется ждать, не знаю. Ведь тут нужна тройная смелость, чтобы Джугашвили одернуть, истинную историю восстановить и народу об этом рассказать. Такое дело равно будет подвигу всемирного значения...
       Басистый звон стекла прервал рассказ. У кафедры стоял высокий блондин с глубокими залысинами и зачесанными назад волосами. Он колотил карандашом о наполовину заполненный водою графин, отчего звук был громкий, колокольный.
       - Послушаем, - сказал собеседник Сергея. - Преподаватель педагогики Иванов...
       - Приветствую вас, товарищи, приехавших на курсы ликвидаторов неграмотности, - начал Иванов. - Мы широко откроем вам возможность учиться одновременно в рабфаке, если найдутся желающие. Нам нужна трудовая интеллигенция, которую будем вербовать среди вас.
       Сейчас я прочту вам первую лекцию нашего курса "О значении ликвидации неграмотности и мерах партии и государства по поднятию грамотности в стране". - Иванов начал рыться в портфеле, выгребая на кафедру исписанные листки.
       Тем временем из коридора прошмыгнул к кафедре тоненький улыбающийся человек с худощавым смуглым лицом и сверкающими от бриллиантина темными волосами. На нем было короткое пальто с шалевым лисьим воротником, в руках серая каракулевая шапка-булочка. Он что-то зашептал Иванову, торопливо посматривая в зал.
       - Товарищи, - удивленно разведя руками и подавляя в себе чувства протеста, обратился Иванов к курсантам. - К нам прибыл с полномочиями Губоно представитель молодой науки-педологии. Он сам сейчас расскажет о своей цели. Пожалуйста, товарищ Загоровский...
       - Вы собрались на курсы в ответственный исторический момент, - проникновенно сказал Загоровский приятным голосом и продолжал улыбаться, будто в зале сидели сплошь его знакомые и друзья. - Теперь даже Ленин через "Правду" призвал нас учиться у цивилизованных государств, чтобы встать на их уровень и успешно бороться с бюрократической стариной с помощью образцовых учреждений и изданий лучшей немецкой и американской литературы. На Западе, в условиях свободы мнений, основоположены многие науки, в том числе и такая, с помощью которой можно с наибольшей общественной пользой определить место каждого человека в производственной и культурной сферах жизни. Я имею в виду педологию - науку о ребенке. С гордостью могу сообщить, что я и мои немногочисленные пока коллеги работаем над переводами американских книг по педологии, накапливаем местный материал путем эксперимента для построения здания педагогической науки в нашей отсталой стране. С ее помощью мы будем точно знать рамки одаренности каждого человека и освободим государство от непроизводительных расходов на обучение явно неодаренных людей, поможем выработать наиболее экономически выгодный тип школ для каждой группы одинаковой одаренности: пусть работают, а не цепляются за науку те, кого природа не наделила дарованиями и склонностями. Насколько мы глубоко проникаем в суть дела и предвосхищаем триумф нашей науки, видно из следующего документа, отражающего стихийное устремление масс поддержать педологию. Вот этот документ, его прислал нам Петр Тимофеевич Саплин из Старо-Оскольского Уоно. Характеристика-рекомендация, выданная ячейкой РКСМ имени Карла Маркса некоему Зубкову. Так и пишут: "Дисциплинирован. НАКЛОННОСТЕЙ НЕТ". Ясно, такого учить нет смысла, пусть работает.
       Главное же в молодой науке-педологии будет в том, что она, контролируя и направляя воспитанием политические воззрения обучаемых и обучающих, то есть учеников и учителей, обеспечит нам создать характеры и типы, способные преодолеть совбюрократию, бесстыдное истинно советское неряшество, о котором говорит Ленин, построить наиболее приемлемое для народа общежитие. С другой стороны, педология будет являть собою вроде как глаза и уши государства, всегда сможет проинформировать о настроении индивидуумов и групп, поскольку будет иметь сведения путем опросных листов о всех поколениях, о потомстве и предках до любого колена...
       Не имея возможности углубляться в суть педологии, выражаю наперед свою уверенность и надежду найти у вас поддержку в нашем благородном почине. В одном из кабинетов Университета мы проводим сегодня опытное обследование курсантов до 25-летнего возраста включительно. Это педологический возраст, связанный с ростом и развитием человека...
       На удивленном лице Сергея зажглась улыбка:
       - Выходит, мы ребенки?
       - Если нашу страну считают шестилетним ребенком и потчуют такими вот поучениями педологии, чего же тебе огорчаться, если поведут за ручку? - возразил сосед. - Мне, наверное, в два с половиной раза больше лет, чем тебе, а вот за ручку водят. Всех водят и поучают не верить глазам, а верить лишь написанному в газетах. До чего же все это дойдет, не знаю. Но не до хорошего дойдет, если приучимся не верить своим глазам. Вот эта педология, тоже штучка: с одной стороны и с другой стороны... Кому она собирается служить, если за народом обещает следить до любого колена?
       - В регистратуре мне передали список курсантов, которым предлагаю сейчас же отправиться в седьмой кабинет на педологическое обследование, - продолжал Загоровский, разглаживая узкими белыми ладонями длинный лист бумаги. - Слушайте фамилии...
       - Пойти или не надо? - спросил Сергей соседа, услышав свою фамилию.
       -А как же, - усмехнулся старик. - Ты же слышал, что педология берет на себя контроль за политическим воззрением учеников и учителей. Не пойдешь, на тебя полетит донос... Лучше пойти, но без повязки на глазах, чтобы смотреть на жизнь, какая она есть. Смелые люди прошлого не боялись, почему же мы должны быть трусливее их? А смелость порождается знанием жизни и убежденностью человека в своей правоте...
       В педагогическом кабинете пришлось заполнить анкету с многочисленными вопросами о годе и месте рождения, о различных пороках родителей, деда и бабки, прадеда и прабабки по обеим линиям родства (их наклонности к воровству и бунтарству, пьянству и распутничеству, картежной игре и наркоманству, наследственному сифилису и подхалимажу).
       Вслед за этими евгеническими исследованиями, долженствующими биологически обосновать уровень одаренности или бездарности курсантов и их пригодности к учебе и избираемой профессии учителя, Загоровский самолично исследовал степень упругости кожи, пощипывая ее на руке у каждого и мило улыбаясь светло-карими глазами.
       "Вы человек высокой одаренности, - сказал он одному туповатому парню, которого курсанты уже успели прозвать "лопухом" за неумение пользоваться эквивалентом при пересчете "сертификатов" и "дензнаков" на червонцы. Польщенный или обиженный таким неожиданным заключением Загоровского, парень густо покраснел, а Загоровский сейчас же поторопился со своим новым открытием и выводом: - Ваше покраснение есть признак высокой восприимчивости и наличия в крови обильной порции адреналина. Этот гормон вырабатывается надпочечником, повышает общий тонус жизненности организма и устраняет возможность заболевания бронхиальной астмой, сердечной слабостью и многими другими, к которым склонны неполноценные люди со слабой регуляцией углеводного обмена. Тем не суждено играть крупной общественно-политической роли. А вот вы - несомненно будете замечены руководящими центрами и вознесены..."
       Загоровский, разглагольствуя и сопровождаемый "одаренным" парнем, ловко и умильно заглядывавшим ученому педологу в лицо, прошел дальше и вдруг благоговейно остановился пред пышной красавицей с иссиня-черными волосами и сочными алыми губами.
       - Как вас зовут?
       - В анкете все прописано, без утайки, - вскинув голову, с усмешкой ответила брюнетка. Я Розалия Быстрицкая...
       Загоровский смутился, вспомнив, что в анкете Розалии Быстрицкой было написано ею поперек всех вопросов: "Родителей и бабушек с дедушками не знаю, сама была публичной девкой, окончила гимназию, совращена в Житомире законоучителем, теперь решила трудиться, благодаря революции, на ниве просвещения и воспитания. Остальной биографии не имею, устроилась в районе Кольцовского сквера в Воронеже..."
       - Да-да, помню, - глазки Загоровского замаслились, нежно ущипнув смуглую кожу на красивой руке Розалии. - О-о, превосходная кожа. Невиданная эластичность! Вам предопределено играть в обществе крупную роль...
       - Князь Туманов, когда вывозил меня из Житомирской женской гимназии в Петроград для своих надобностей, говорил почти то же самое, - засмеялась Розалия коротким горловым смешком. - Должно же когда-то сбыться его и ваше пророчество? Мне идет всего двадцать третий год...
       Этот короткий диалог ошеломил Загоровского. "Прямо обвал в педологической теории, - смятенно подумал он, не имея сил оторвать глаза от Розалии: - Анкетные данные ее компроментны, а внешние - превыше всяких похвал. Придется признать ее высокоодаренной. Наша справка поможет ей, она, при случае поможет нам: теперь начальники клюют на красавиц еще сильнее князей Тумановых..."
       - Простите, товарищи, - сладким голосом извинился Загоровский перед ждущими очереди на прощупывание их кожи и соответствующей ее качествам одаренности. - Работа наша сложная, требует напряжения и мысли. Теперь вот перейдем к следующему этапу экспериментального обследования...
       - У нас еще кожу не попробовали, 0 заговорили курсанты, толкнув друг друга локтями. - Про одаренность кожи не сказали...
       - Не кожи, а вашей одаренности, - поправил Загоровский, быстро пощипав кожу на протянутых руках, подступил к Сергею: - Руку! О-о-о, жесткая кожа. Признак непокорного характера и прямоты: вам житья не дадут, если не научитесь вот этому, - он поднял лапки, потом жестом руки изобразил виляние собачьего хвоста...
       - А вы сами уверены, что вилянием спасетесь, если хоть раз скажете правду против бюрократов и примазавшихся? - сердито спросил Каблуков. Загоровский весь вытянулся, но промолчал и прошел к столу.
       - Прошу садиться. Подвергнем вас педологическому обследованию методом составления тестов. Нам нужны массовые помощники, и вы ими постепенно сделаетесь, от чистого сердца послужите молодой науке. Тесты - это короткие задания, выполняемые испытуемыми лицами для показа своей одаренности и умственного развития, что очень важно для установления типа школы и..., обрабатывая тесты, мы сможем научно определить психические свойства вашей личности. Внимание! Я покажу вам сейчас в определенной последовательности семь разноцветных пластинок. Потом перемешаю пластинки и снова покажу. Вы должны запомнить порядок первого и второго случая, записать его на розданных вам листочках. Начало и конец вашей работы я определяю настольным звонком.
       В руках Загоровского, будто карты в руках фокусника, замелькали разноцветные пластинки. Переждав несколько секунд, он нажал кнопку звонка, курсанты застрочили карандашами, как живые машины.
       - А как называется средний между красным и желтым цвет? - спросил высокоодаренный и чувствительный "лопух". - Он у меня третьим должен пойти.
       - Оранжевый, - сказал Загоровский и подумал: "Упустил. Надо бы дать задание назвать все известные им цвета: какая же умственная развитость и одаренность, если человек даже не знает слова "оранжевый". Он снова нажал кнопку звонка, курсанты разогнулись, копьями подняли над головою карандаши, как потребовал ученый.
       Были еще разные тесты, наконец, дали последний: за определенный отрезок времени обнести кружком возможно большее число сочетаний букв "по" и "пка". Каблуков Сергей сразу же уловил, что из двух таких сочетаний получается неблаговидное слово "попка".
       - Ну его к лешему, - проворчал еле слышно. - Умный человек, а занимается глупостью. Я ему лучше вот такой свой дам ответ...
       Сергей охватил слева вест текст фигурной скобкой, перед центром которой написал местоимение "Я" и отрицательную частичку "НЕ", потом такую же фигурную скобку поставил справа и перед ее центром написал слово "ПОПКА". Усмехнулся после этого и, сложив руки, стал ждать конца.
       "Лопух" тем временем трудился усерднее всех, даже язык высунул изо рта чуть не до самого левого уха.
       После звонка Загоровский священнодейственно собрал листочки, сложил их стопочкой и придавил ладонью.
       - Спасибо за усердие, - сказал он. - Через месяц мы проведем новое обследование на более высокой основе, психотехнический анализ. А теперь рабочий день кончен, вы свободны до завтра. Да, минуточку! - Загоровский повернулся к штату сотрудниц, скрипевших перьями и спросил: - К завтраму можете обработать материал для объявления?
       - Графическую кривую не успеем, - хором ответили четыре девушки с расфуфыренными и напудренными личиками, - а характеристику психических свойств личности составим на каждого...
       "Вот и еще один день пропал впустую, - записал Сергей вечером в свой дневник. - Жуковский утверждал, что поэзия есть бог в сладостных мечтах земли. Но если моя мечта и мечта моих товарищей выражает мечту земли, то бог умрет от жары этой поэзии и от нашей мечты очистить землю от скверны сергеевщины, педологовщины, единовласщины, произвольщины, елейщины и тартюфовщины и условий, при которых кто-то смеет брать на себя роль водить за ручку целые народы. При чем же тут бог, если бестолковщина и произвол выдаются Загоровскими за мудрость и науку?!"
       Утром хохочущая толпа курсантов сгрудилась у доски с вывешенными на ней результатами педологического обследования. Некоторые иронически поздравляли Розалию и "Лопуха" с самыми высокими оценками "Сверходаренные", а перед Сергеем расступились и замолчали. Он сам прочел громко, написанное бисерным почерком против его фамилии: "Разум имеется, но склонность к анализу окружающего отсутствует по причине полной неприспособляемости. Шизофреник в ясно выраженной форме".
       Этот день снова пропал для Сергея и его товарищей, членов РКСМ, сплошь попавших в шизофреники. Они проторчали в очереди к врачу-психиатру, потом в консилиуме врачей, так как обжаловали выводы педологического обследования и не захотели быть отчисленными с курсов "по неполноценности психики". Лишь к вечеру получили они справки, что являются совершенно здоровыми людьми, не болели и не имеют склонности болеть шизофренией, а судят о всем напрямик в силу честности и прямоты своего характера.
       Сергею (он получил справку последним) один из врачей сказал:
       - Не волнуйтесь вы, товарищ. Педологические оценки носят условный характер. Педология умрет, как только перейдет от условностей, выгодных кому-то, к действительно истинным оценкам. Тогда не вы будете шизофреник, а кто-то другой...
      
      
      

    69. ЗМИЙ

      
       Лишь на четвертый день, после бесполезных обследований и анкет, посылок различных приветственных телеграмм в губернские и центральные адреса, курсы добрались до своего дела: появились разрезные азбуки, плакаты и буквари, тетради в косую линейку и счетные кубики и палочки, картинки и разный учебный инвентарь. Сразу оживились даже и склонные дремать под журчание нужных и ненужных речей люди, пошла учеба искусству обучать взрослых.
       "Высоко одаренный и чувствительный" Лопух на десятый день сбежал с курсов.
       - Не учеба, а змий кусачий, - жаловался он накануне бегства. - Мелькает все перед глазами, а не усваивается. Кроме того, жрать совсем нечего, вся спина захудела. Лучше я в Борисоглебск вернусь, к деду. Он у меня пекарней ведует, калачами будет кормить. Костомаров его фамилия, может, знаете?
       Сергей Каблуков отнесся к бегству Костомарова с курсов как к очистительному явлению.
       - Пример несостоятельности педологии, живущей условностями, а с другой стороны - освобождение благородной армии ликвидаторов неграмотности от случайного залетчика, - говорил он товарищам. - И не нужно разыскивать Костомарова, возвращать его на курсы.
       Через два месяца начался "культпоход". Каблукова с Быстрицкой послали в Отрожские железнодорожные мастерские на практику да еще поручили методом тестов определить одаренность ликбезовцев. Вот и случилось такое, что заставило о многом подумать: почти никто из обследованных не выполнил тестовых заданий. Розалия Быстрицкая сказала своей группе, что они бездарные. Тогда народ весь и разбежался. Двое даже запьянствовали от горя.
       Сергей Каблуков учел это и подумал: "Главное, может быть, состоит в том, чтобы вызвать в человеке веру в себя и свои силы, поэтому плюну я на зачеркнутые или пропущенные одинаковые фигурки тестов и заявлю людям, что они высокоодаренные и способные и способные усвоить грамоту и даже науку".
       В группе молодые рабочие и старики выслушали Сергея с сияющими глазами, а потом усвоили за две недели практики больше, чем за полгода работы его предшественника, ярого сторонника педологии.
       Срок окончания курсов несколько раз переносился на более позднее время, так что ребята начали ворчать:
       - Не учеба, а змий! - восклицали они, вспоминая убежавшего Костомарова. - Программа не меняется, сетка тоже, а сроки растягивают. Вот и приходится умирать от скуки и "жевать" уже пройденный материал.
       Надоело это и Сергею, начал он посещать вечерний рабфак. К июлю закончил его первый курс, нагрузился букварями и тетрадями, учебными плакатами и картинками, брошюрами и глобусом, захватил книжки "Рабфак на дому", чтобы учиться заочно, выехал из Воронежа с удостоверением в нагрудном кармане гимнастерки об окончании курсов и праве работать ликвидатором неграмотности.
       Радость была так велика, что Сергей даже стоически перенес боль, нанесенную ему письмом из Тима: товарищи сообщили, что какой-то врач, Лаптев, уговорил Веру Медведкину не ездить в Воронеж и не писать Сергею, сам бывает с нею, ходит по пятам. "Что ж, - вздохнул Сергей, - лучше пусть будет так теперь, чем потом, если у девушки было лишь увлечение без сильной любви. При любви бы она так не сделала. Жизнь еще впереди, найду и себе подругу по сердцу, хотя Веру с уточкой в руках не забуду никогда..."
       До Касторной пришлось ехать вместе с щигровскими ребятами. О них заботился уже знакомый Сергею пожилой человек с хохолком серых волос на лысеющей голове. Он специально приехал в Воронеж и охлопотал, чтобы всех щигровских курсантов послали в Щигры, а то одного было хотели в Борисоглебск для возмещения Костомарова.
       - Спасибо вам, Иван Иванович, за настойчивость, - говорили щигровцы. - И вы не расстраивайтесь, мы будем работать старательно...
       - Да ведь я, ребята, по-другому расстраиваюсь, - махнул он широкой ладонью и вышел в тамбур.
       Сергей застал его стоявшим у двери. Держась за медные прутики предохранительной решетки, старик смотрел через запыленное стекло на тронутые желтизной ржаные полч, на зеленые разливы проса и на красноватые полосы гречихи, на косматые ленты ячменя. Струны телеграфных проводов возносились и падали, маяча перед глазами, на них сверкало солнце.
       Заметив отражение Сергея в стекле, Иван Иванович повернулся к нему.
       - Спасибо за догадку! А то вот душу в разговоре отвести надо, а при тех я побоялся. Беда вышла, Сергей: делегации не согласились с предложением Ленина сместить Джугашвили с поста генсека... Если бы Ильич был здоров и сам выступил, то другое дело, а письмо - не то... Сейчас об этом даже шепотом сказать боятся, но... мне все равно, если ты и вздумаешь выдать: врачи сказали в Воронеже, что у меня печень гложет болезнь-рак, скоро умру...
       - Что вы, Иван Иванович! - Сергей схватил его за руки, дружески заглянул в глаза. - Да вы для меня сплошное выражение партийной совести, я благодарен вам за доверие...
      
       - Вот и хорошо, вот и спасибо, - приглушенно зашептал Иван Иванович, хватившись за бок. - Жжет, дорогой мой, долго не протяну. Не за себя обидно, за партию страдаю: может наступить партийное безвременье и гибель всех тех, кто голосовал недавно против ленинского предвидения, а не только гибель тех, кто поддерживал Ленина... Ты, Сергей, молодой, честный и горячий, тоже можешь погибнуть. Вот я и советую тебе быть осторожнее. А когда душе станет нетерпимо и нужно будет отвести ее беседой, разговаривай с людьми большого сердца, а не с карьеристами, которые всегда готовы вознестись за счет продажи ими своего товарища. Я тебе вот назову двух людей, которым верю, как самому себе. С одним из них, с Анпиловым Константином Михайловичем, я был вместе на каторге в Печенегах, с Афанасием Ивановичем Федотовым познакомился однажды в Москве. Он старый большевистский подпольщик. Запиши-ка их адреса, на всякий случай...
       Сергей записал. Сердце его колотилось от необычного разговора с Иваном Ивановичем и от сознания, что ему верит этот честный прямой человек, вверяет свои думы и боль сердца, сам стоя на краю могилы. Против такого доверия нельзя погрешить, такими мыслями невозможно пренебречь...
       - Буду, Иван Иванович, бороться против угрозы безвременья, - сказал Сергей. - А если оно все же наступит, не пощажу своей жизни, чтобы ликвидировать ее. В партии найдутся силы, найдутся люди для восстановления ленинских порядков в партии...
       - Надеюсь, товарищ, надеюсь, - прощаясь с Сергеем на Касторной, сказал Иван Иванович, у самого на глаза набежали слезы. - Надеюсь, что молодые коммунисты и старая гвардия не допустят безвременья... Это важно, это почти равноценно Октябрьской революции: та двинула историю настолько же вперед, насколько режим личной диктатуры может двинуть ее назад, к Печенегам... О них тебе расскажет Анпилов и ты поймешь, что такое Печенеги...
       На Касторном Сергею повезло: попал к сборному поезду Касторное-Валуйки. Он ходил через Старый Оскол всего один раз в неделю, посчастливилось. Кочегар Старо-Оскольской "Компанской мельницы" Ванюшка Прудцкой, знакомый Сергею по ЧОНу, помог погрузить книги, глобус и прочий учебный инвентарь, но ехали они в разных вагонах: Ванюшку позвал к себе бывший заместитель Упродкомиссара, Георгий Иванов. Он был теперь студентом Московского государственного университета, ехал с товарищами в Старый Оскол на отдых или по делу.
       В крайнем купе было пусто, Сергей погрузил вещи на багажники под самым потолком, сам постелил шинель на средней полке и начал дремать.
       - А вот сюда, батюшка, - услышал чей-то услужливый голос, приоткрыл немного веку. Невысокий узкоплечий человек в сером сюртуке приказчика (полы до коленей) и в сапогах с ясными голенищами и "гармошкой" у щиколотки стоял у двери в приглашающей позе. - В купе место свободное, займем нижние полки...
       Этого человека Сергей не знал, но священника Долбленого, присевшего на нижнюю полку и положившего шляпу на столик перед окном, узнал сразу, решил понаблюдать, с кем же это и откуда возвращается председатель ревизионной комиссии "Надежды пахаря"?
       Не обращая внимания на спящего на средней полке человека (Да и в это время в разговорах люди пока еще не очень опасались, даже при случае покрикивали: "Это вам не осьнадцатый год, не припугнете!"), вошедшие продолжали начатый ими разговор еще до посадки в поезд.
       - Прости их, господи, но они совершили ошибку своим походом в декабре семнадцатого против "Смольного", - сказал Долбленый. - Зачем они восставали силами малыми против сил могущественных? Как вы на этот счет, Михаил Прокофич?
       Маленькое, с кулачок, бледное лицо Прокофича сморщилось, маленькие синие глазки с острыми точками зрачков прищурились. Посапывая вздернутым носом и шевеля небольшими русыми усиками, он сказал:
       - В чудо, батюшка, верили...
       - Господь не расточает чудес, - с грустью в голосе возразил священник. - Святой евангелист Матвей, рассказывая о посещении Христом отечественного города Назарета, обратил наше внимание, что там не сотворено чудес. Сам Спаситель объяснил причину: творить чудеса для неверующих, значит, метать бисер перед свиньями, давать святая псам... Каковы же судьбы выступивших против антихристов во диктатуре?
       - Разные судьбы, - вздохнул Прокофич. - Агафона Дроженко, сказывают, чекисты в Ельце расстреляли. Лидия Александровна заведует школой, во страхе и неспокойстве живет. Политическую страсть свою, кажется, уняла. Купчишка Алентьев помер от грусти, домик его в два этажа трем дочкам и сынку остался. Дочки приспособные, наверх вылезут, дай им бог. Варька в Струковской школе учится, всех детей обманывает. Продувная. Анна Сергеевна Трифонова в Европу неудачно бегала, теперь пекарню завела, сама же и продает на базаре. Раздобрела телесами, а свекора своего, Григория Гавриловича, заместо градусника пользует, даже поседел от рабства...
       - Как же оно так? - удивился Долбленый. Поясни, мудрено...
       - Вытащит хлеб из печи, кричит: "Определяй!" Старик прислоняет свой огромный красный нос к верхушке каравая. Крутит головою, потом рычит: "Поспел" или "С сырцою". Поспел, Анна Сергеевна вынет хлеб, с сырцою, еще подержит в печи минут двадцать, потом опять заставит свекора определять носом...
       - Ха-ха-ха, - засмеялся Долбленый, - любит пошутить эта дщерь Вельзевула...
       - Да, пошутить любит. У соседа ее, Бориса Красовицкого, сынок есть, Зямка. Настоящий цыганенок. Питание у них дома совсем малое. Нюхает хлебный воздух, глотает слюнки. "Ты не голоден?" - спрашивает его Анна Сергеевна. "Не голоден", - отвечает мальчишка, не понимая значения слова. "Значит, ты не хочешь есть? - смеется она, накрывая стол и нарезая хлеб на тарелку. - Тогда иди домой или на дворе побегай..." "Хочу есть, хочу", - начинает плакать мальчишка, Анна Сергеевна смеется, посыпает солью кусок хлеба и подает Зямке. Тот глотает, не жуя, черные глазенки дико сверкают...
       - Рука дающего не оскудеет, берущего не отсохнет, - хихикнул Долбленый...
       - Так вот и начинаем оперяться, - продолжал Прокофич. - Оперяемся, пушок клювом расчесываем по своим средствам. Григорий Аксеныч Корнилевский магазин восстановил, красным купцом считается. Сын его, Венька или Генька, не помню, в Ястребовку метнулся, волостным финансовым отделом ведует. Апоченский Белоконь-расстрига тоже финансами ведует в Великой Михайловке. Там у них председателем Василий Шаров, секретарем партии - Васька Кривоносов. Говорят, дружат они с Белоконем. Он же родственник купцам Семыкину и Долуденко, а у тех дочки-красавицы. Бажинов - купец, что дочка курчавая, все кельи бывшего Успенского монастыря занял под свой мануфактурный магазин. Признаться, туда и мы свои капиталы заложили на процентах: я, Степка Терентьев, Николка Игнатов. Патент на Бажинова, а поделяемся доходами. До революции живал я сам в приказчиках у Степана Терентьева, у Игнатова-Рыжика, у Мешкова. Со мною живал Кузьма Селиверстов. Этот хитрый. Теперь заложил свои капиталы в "Кооператив трудящихся". Хе-хе-хе, смешно. На вывеске буквы длиннее аршина, а в этом кооперативе одни купцы, никаких трудящихся членов. Пригласили мы на сходку Мешкова Николая Сергеевича, чтобы под этой кооперацией действовать, отказался. Безбожно-краеведческим музеем ведает. Всю старину собрал и теперешнюю жизнь для сравнения. Вот до чего человек от своего сословия уклонился. Сашка Игнатов, настоящий бес, отца перегнал по купеческой части: для блезира в учителя пристроился, а сам свое дело размахнул, контору восково-тряпичную восстановил в Сальском округе, в слободе Ильинке центр его торговый. С тамошним Иваном Логвиновичем Ильшенко в компании торгует. Руки себе водою с солью моет, чтобы кожа грубела и трескалась, показывает, чтобы ученики за трудящегося его принимали, а сам вот так: был купец, купцом и остался для наживы.
       - С Терентьевым Степаном помирились вы? - перебил Долбленый. - Тебя же, как раньше рассказывал, его Лизка по щекам хлестала...
       - Хлестала, подлючка, хлестала, - покачал Прокофич головою. - Это еще когда я у них в магазине приказчиком работал. Но я человек отходчивый, совет подал Степану, чтобы он, по причине временного времени нэпа, через подставных лиц торговал в компании Бажинова и "Кооператива трудящихся". Я ему сказал, что на открытую не надо из-за Лизки, Таськи, Ваньки. Дети они улизливые, приспособиться могут к коммунистам, зачем же мешать? Он послушался, а потом не утерпел: на верхней площади раскинул парусиновый магазин...
       - Хе-хе-хе-хе, - дробненько засмеялся Долбленый. - Вроде еврейскую палатку-скинью?
       - Да, вроде. А я сейчас в приказчиках в "Кооперативе трудящихся". Смешно, ей богу! При чем тут трудящиеся, если деньги принадлежат купцам. Купецкий город, шумим. А к власти до чего лестны стали, ну прямо - родня. Она же, власть, не любит, если ее ругают, а мы ведь хвалим и хвалим сладкими голосами Сирен, до усыпления хвалим, а они верят. Ха-ха-ха-ха, эпоха! Чудно и смешно. Лизка Терентьева в учебу ударилась, на учительницу думает. Хитра, вобла сухая! Без масла в любую тонкую дырку пролезет... Правда, теперь все пролезают, лишь бы к пирогу поближе. Коопераций разных по городу развелось, без счета. Ваши духовные братья тоже присовокупляются. У них другое направление: воском занимаются, свечи делают. На днях пришлось мне с одним каплинским мужиком разговаривать. Прозвали его там Ермаком, а по отчеству - Григорич. Рассказывал он, что благочинный отец Захар Тимофеич насмехается здорово над какой-то "Надеждой пахаря"...
       - И как же он? - заинтересованно спросил Долбленый, подвинулся к Прокофичу. - Ох, шляпа было упала от тряски! А ты рассказывай, рассказывай, я ее сам на крючок повешу...
       - Говорит Захар Тимофеич, что "Надежда пахаря" стала батраком их свечного производства: дает воск и бумагу с печатью для безакцизного катания свечей от артели, а доходы ей завод уделяет не более одной десятой своих прибылей. Насмехается отец Захар над председателем ревизионной комиссии "Надежды пахаря" и говорит, что через этого человека вся сделка совершается, а он глуп и несообразителен. Он, мол, сам торговал раньше дегтем, а глину подбрасывал комьями, не догадался размять, вот и мужики ему шею накостыляли. Мы, сказал отец благочинный, у такого раззявы во рту обуемся, разуемся и лапотки высушим...
       - Ох, зми-и-ий, зми-и-ий эдемский! - застонал Долбленый. Сергей понимал, почему стонет отец Василий, но продолжал притворяться спящим, слушал и возмущался: "Вот что святые отцы делают! Приеду в Лукерьевку, немедленно соберу комсомольцев. Мы этим батюшкам прекратим махинацию!"
       Долбленый прошел к бачку с водой, выпил две жестяных поллитровых кружки, снова застонал:
       - Зми-и-ий! Так он благодарит нас. Заеду к нему, все его запорожские усища повыдеру... На всю Каплину опозорю!
       - В Каплино не следует, - степенно возразил Прокофич.
       - Как не следует? Захар Тимофеич залез к нам в карман, да еще обесчествует нас... Не прощу!
       - И не прощайте. Благочинный теперь молебны служит в Старом Осколе, вот и здесь его можете проучить...
       - Что, опять в Собор пролез?
       - Во всюду пролез. Да вы разве давно в Старом Осколе не были?
       - Более месяца. В Матушку-Москву ездил, в Ельце был...
       - Да вы тогда же ничего не знаете, отец Василий! - воскликнул Прокофич. - В Старом Осколе настоящее столпотворение. Обвалилось старинное крепостное подземелье, а слух прошел о "знамении божием" и что дыра до самого ада простирается. Хлынули сюда десятки тысяч богомольцев, отбою нету. Круглосуточно идут молебствия. Доход невиданный, деньги мешками носят. Отец Захар до упаду служит, даже обедает в облачении и спит, не раздеваясь. Жатва у него, урожай. С братом родным подрался, с Петром Тимофеевичем, который в народном образовании состоит и требовал прекратить молебны...
       - Зми-и-и-ий эдемский, настоящий зми-и-ий! - стонал Долбленый, метался в тревоге и зависти по купе, черные полы подрясника крыльями взлетали. Потом схватил рюкзак, сунул шляпу на голову и выбежал в тамбур. - Не могу, духота!
       Вышел вслед за Долбленым и Михаил Прокофич Лысых, живой источник правды о делах многих, о людях, ставших вот персонажами нашего романа. Знал он много и об отце Захаре, которому Долбленый дал меткое прозвище "Змий эдемский".
      
      
      
      

    70. ОБВАЛЫ

      
       Минут сорок стоял Сергей у груды выгруженных из вагона на площадку своих книг, тетрадей, счетов, глобуса, плакатных трубок, пока убедился, что подвода на встречу ему не выслана, хотя и посылал об этом телеграмму в Лукерьевку еще из Воронежа. "Что же делать? - мысленно спрашивал сам себя. - С дурьей головы отказался от помощи Вани Прудцкого, даже упустил Долбленого... Куда вот теперь двинусь с таким грузом?"
       - Эй, парень! - позвал он голенастого мальчишку, гонявшего вдоль рельс обруч на изогнутом дроте. - Знаешь Анпилова, революционера?
       - Дядю Костю? Знаю... Он в эту пору всегда из депо с работы ходит, я вам его покажу. Да он как раз идет, - мальчишка бросился с обручем навстречу широкоплечему немного сутуловатому человеку в сером брезентовом комбинезоне. - Дядя Костя, дядя Костя, вас красноармеец ждет, с глобусом и с книгами. Вон стоит, давно уже...
       - Здравствуйте! - сказал Анпилов, серые глаза его с отливом синевы внимательно прощупали незнакомого парня в военном. - Откуда вы узнали, что есть на свете Анпилов?
       Сергей кратко рассказал о встрече с щигровским Иваном Ивановичем, Анпилов сразу потеплел, заулыбался:
       - Помню его, помню. Друг боевой поры... Да чего же мы тут стоим? Моя квартира недалеко, - сказал он и схватив в охапку большую и самую тяжелую часть груза. - Пошли!
       Пересекши пути, они пошли узенькой улочкой. Под ногами хрустел песок, перемешанный с каменным углем давнишнего времени (успел обгладиться под ногами), из-под ног порхали купавшиеся в песке воробьи.
       В тупичке повернули направо, так что водокачка оказалась левее, мягкой травянистой улицей вышли к серым от дождей воротам и калитке.
       - Проходите, - Анпилов звякнул кольцом калитки и пропустил Сергея к высокому крыльцу. Напротив был небольшой садик, синело несколько дупляных ульев, жужжали пчелы. Поодаль, на железной кровле обложенного красными кирпичами дома ворона торопливо клевала выставленный в решетах для просушки зернистый сыр. Анпилов бросил щепкой в ворону. - Кешь, дармоедка! Правда, хозяйка такая же в этом доме живет, но сыр ведь для человека, не для вороны...
       Оставив Сергея с его кладью в комнате, Константин Анпилов пошел искать жену у соседей.
       Развернув лежавшие на столе газеты "Юный работник" и "Известия Старо-Оскольского уездного исполнительного комитета", Сергей обратил внимание на статью археолога М. В. Василькова "Обвалы в Старом Осколе".
       "... местное духовенство, особенно благочинные Карпинский и Захар, благословленные их преподобием Алексеем Рыльским из Курской епархии, использовали происшедшие на Нижней площади города обвалы для укрепления религиозных суеверий и собственного обогащения, - читал Сергей. - Церковники привлекли внимание десятков тысяч граждан к обвалам, истолковали их в качестве некоего "божьего знамени", ниспосланного народу за грехи, проводят круглосуточные молебствия.
       В действительности же обвалы представляют собою естественное явление. Комиссия Уисполкома тщательно обследовала место обвала, выявила его причины. Сейчас открыт доступ всем желающим для личного осмотра подземелья.
       Обвалы в Старом Осколе происходили неоднократно на территории древней крепости и ее "тайников", то есть подземных ходов к рекам Оскол и Осколец. Известен обвал "тайника" к Осколу. Он произошел в 1812 году, вследствие чего образовалась широкая длинная впадина, по которой старооскольцы проложили ступеньки и спускаются теперь мимо тюрьмы с бугра в слободу Рыльскую.
       В семидесятых годах XIX века произошел обвал при строительстве придела церкви на Покровской улице. В каморе обвала обнаружен склад военного имущества: ржавые алебарды, мечи, военно-конная сбруя. В это же время произошли обвалы на противоположной стороне города, на Холостой улице, в районе первой террасы возвышающегося над Оскольцом крутого бугра.
       В 1907 году на Торговой (Нижней) площади произошел обвал неподалеку от колокольни собора. Теперь вот "тайник" снова дал о себе знать обвалом в двадцати с лишним шагах от главного входа в здание в здание бывшей тюрьмы, где размещен банк и финансовый отдел: в подземелье провалился водовоз с лошадью и бочкой.
       Комиссия установила, что обвал произошел на месте "тайников" и подземных хозяйственных сооружений крепости, возникшей в конце XVI века. Это позволяет нам нанести удар по религиозному суеверию, показать желающим удивительные остатки Оскольской крепости.
       Обследованная часть подземелья представляет собой коридор и грушевидной формы подвал, вырубленные в мощной меловой скале. Толщина мелового свода над подвалом достигает сажени. Удалось обследовать сооружение юго-восточного направления всего лишь на протяжении около восьми метров. Ширина сооружения около двух с половиной, высота около двух метров.
       Под прямым углом к оси коридора обнаружен спуск в подземелье северо-восточного направления. При расчистке спуска обнаружены человеческие скелеты со следами сабельных ударов, один из черепов разбит чем-то тяжелым в височной части. Наверное, в подземелье давным-давно шел бой.
       Обнаружена галерея юго-западного направления. В нее упирается описанный выше спуск с уклоном градусов в двадцать с продольными меловыми гнездами со следами истлевших деревянных рельсов, по которым, наверное, катились в прошлые века бочки с порохом, вином, провиантами в подземные хранилища.
       В северо-западной стене галереи имеется очень узкая дверь и крохотный оконный проем в выдолбленную в мелу камору. Там обнаружены посудины австрийского происхождения и четырехугольные штофы, напоминающие по форме и зеленоватому цвету стекла русскую посуду XVII-XVIII веков.
       Эта галерея обследована по длине метров на девять, до места обвала 1907 года. Там комиссия натолкнулась на конусообразное нагромождение мела и земли, не рискнула двигаться дальше: опасные трещины в сводах, возможность внезапного обвала велика. При свете фонаря хорошо видно, что за конусом галерея раздвоилась: один рукав чернеет в сторону юго-востока, то есть в направлении обвала 1812 года, второй имеет северо-западное направление. Вероятно, он идет на улицу Холостую, откуда - к Оскольцу. Это второй важный "тайник", через который старая крепость снабжалась водой из Оскольца во время вражеской осады.
       В галерее, высота которой два метра, ширина - два с половиной, имеются в стенах ниши одна против другой. Высечены каким-то трехзубцовым орудием, следы которого сохранились на позеленевшим от времени мелу. Высота ниш - сто сорок сантиметров, ширина - полтораста, глубина - до ста семидесяти. В таких нишах вполне возможно хранение бочек с порохом. Здесь сухо, пол усыпан желтым песком, воздух подвижный.
       Интересна одна деталь. На простенке между первой нишей и коридором выбиты в мелу арабские цифры "745". Привычка кратко записывать дату нам известна из практики нашего поколения. Вероятно, так поступали люди и до нас. Это дает нам основание прочесть обнаруженную дату как "1745 год" и предположить, что в этом году подземелье было замуровано за ненадобностью, потом о нем совсем забыли.
       Любопытным подтверждением такой забывчивости служит городской план, составленный в 1782 году по указу Екатерины II. В легенде к плану говорится, что на Торговой (Нижней) площади Старого Оскола, вблизи воеводского дома, имелись подземные сооружения, точное местонахождение которых неизвестно. Значит, о них забыли через тридцать семь лет после замурования. Нет ничего удивительного, что обвалы давно забытых подземелий производят на верующих потрясающее впечатление, а церковники используют это в целях усиления религиозности и наживы на молебнах, превратив обвалы старинной крепости в источник обмана народа и своей наживы..."
       - Читаете? - спросил Анпилов, вернувшись с хлебом и огурцами в руках. - Я тоже читал, собираюсь сходить, посмотреть. Жена, сказали соседи, ушли на обвалы. Огурцы как любите, покрошить или скибочкой в соляной натир?
       - Давайте, Константин Михайлович, в натир...
       - Пошли, пожалуй, посмотрим, - предложил Анпилов, когда пообедали. - Найдем если подводу, попросим заехать за багажом. Не тащить же такую уйму в город пешком...
       Шли через Ламскую, потом через жидкие клади на Осколе, через Ездоцкий луг. При выходе на Покровскую улицу столкнулись с плотными толпами народа. Забив все улицы, люди галдели и теснились: одни пробивались вверх по Белгородской, другие хлынули по Воронежской, мимо бывшей женской гимназии, карабкались в гору. Всем хотелось поскорее к самому "чуду". Монахи, псаломщики, люди с длинными палками и волосами шныряли по толпе, кричали и плакали:
       - Дыра обвальная до самой преисподней пронзилась! Молитесь, православные, приношениями щедрыми помогайте церкви христовой одолеть врата адовы, чтобы духи сооблазна не изверглись из преисподней через зияние обвальной дыры!
       Добрались. Давка, духота. Галдеж такой, будто татарская орда шла на штурм крепости. Подержались поближе к собору, построенному по чертежам Варфоломея Растрелли. Высокая колокольня нарядной игрушкой стояла отдельно от красавца пятиглавого Рождество-Богородицкого собора.
       В портике колокольни, чтобы толпа с боков не давила, согнулся над лотком со свечами остромордый священник. Разъярен торговлей: бледно-серые глаза мечутся, пальцы молниеносно отсчитывают свечи, хватают деньгу. В такой конъюнктуре доверия никому нет.
       - Это поп Михайловской церкви, отец Иоанн Мазалов, - сказал Анпилов, дернув Сергея за рукав и кивнув на взопревшего от жары свечного торгаша. - Говорят люди, свечной завод завели Мазалов с благочинным Саплиным и обдирают до гузна какую-то артель "Надежду пахаря"...
       Люди напирали и толкали, но Сергей упирался, чтобы запомнить Мазалова, который "умен презело", по словам Прокофича, и даже сумел самого Долбленого вокруг пальца обвести. "Щука! - в сердцах подумал о попе с мордочкой грызуна и с волосами рыжеватого отлива. - При таких щуках партийный карась и моргнуть не успеет, как окажется в зубах у этого попа".
       Вдруг из-за колокольни вывернулся Долбленый. Скуластое монгольское лицо перекошено, острый нос вспотел от гнева. Пронырнул за колонны портика и рванул Мазалова от лотка из окрашенного черным лаком железа. Свечи желтым веером метнулись людям под ноги. Началась давка с криком. Поднять свечи трудно, топтали их сапогами и лаптями.
       - Кто разрешил продавать наши свечи? - вопил Долбленый. Подзатыльники шлепали звонко. - Кто?
       - Что вы, аки тигр рыкающий? - вырвался Иоанн Мазалов, пошел в контратаку. Сбил с него шляпу, поясняя вместе с руганью: - Вы, деготник паршивый, понимать должны: мы вам свечи выдали по эквиваленту, продаем, что сверх того...
       - Ах, сверх того! Нам десятую долю, себе "сверх того"! Такую прибыль даже кесари не получали, - Долбленый ловко сунул коллегу под ложечку, тот согнулся дугой. Люди начали хватать горстями свечи из безнадзорного лотка. Только мелькали в воздухе белые пушистые фитилики из некачественной нити.
       - О, злодей вельми! - держась руками за грудь и сплевывая, поднял Иоанн слезящиеся глаза на Долбленого. - Забыл ты речения святого Иоанна Златоустого, что отнявший у тебя имущество, нанес вред тебе не в душе, а в деньгах; если же ты будешь злопамятствовать, то сам ты нанесешь вред душе своей... Сам диавол покусил тебя на рукоприкладство срамное. Вот тебе, по Евангелию святому: око за око, зуб за зуб! - Мазалов сделал неожиданный выпад и ударил заслушавшегося Долбленого ногой в левый пах. Тот брыкнул ногами вверх, сверкнули подковы каблуков. Сейчас же вскочил и снова в бой бросился, да милиция ярости этой помеху учинила.
       - Давай не будем! - встали между попами два высоких милиционера. - Берите свой ящик со свечами, с нами в отделение...
       - Граждане, насилие над нами творится! - сразу завопили попы, толпа охватила милиционеров непроницаемой ревущей лавиной. - Защитите пастырей своя!
       - Давайте, граждане, не будем! - испуганно трясли милиционеры поднятыми для успокоения толпы кистями рук. - Мы уходим, если отцы-священники не имеют друг к другу претензии...
       - Не имеем, - заговорили попы, вытирая широкими рукавами потные лица и слюнявые губы. Они вдруг поняли, что не следует выносить сор из своей кельи. - Попутал бес, но смирением и молитвой мы одолели козни дьявола. Да возликует и возвеселится душа праведников и да познают зрящие нас глубокую истину, Марком-евангелистом реченную, что удобнее верблюду сквозь иглине уши пройти, неже богату в царствие божие внити. Амин!
       Верующие, наблюдая это чудо одоления козни диаволовой, поднесли платочки к растроганным глазам, отерли слезы благочестия и очищения. Другие, моля в душе бога о прощении за кощунство и желание имущества ближнего своего, начали бросать в лоток украденные было свечи. Третьи, натугшись до покраснения и до звуков непристойных, оттеснили людской вал от церковного портика, пригоршнями гребли растоптанные на земле свечи и бросали в лоток с усердием и молением.
       Лица священников воссияли. Долбленый зашептал, чтобы другие за молитву приняли, так как крестился при этом и возносил глаза к небу:
       - Приими сии искалеченные свечи, яко воск и огарки свечные "Надеждой пахаря" доставленные, расписку дашь мне и преуменьшить тем грехи свои, преумножишь долю доходов наших...
       Мазалов согласительно качнул головой, молитвенно прогнусавил:
       - Да пусть станет тако, неисповедимы пути господни суть...
       ""Русь-матушка, могучая, обильная и бессильная, - подумал Сергей с болью в сердце, продвигаясь с Анпиловым дальше. - Была ты веками такой, а пора меняться, пора...
       - Пойдем туда, благочинный Захар распинается в проповеди! - Анпилов подвинул Сергея могучей рукой, но на них сейчас же яростно закричал чернобородый лысый человек с плоской кружкой на груди и с надписью на кружке с прорезью для денег и с замком на петельке: "Лепта на построение храма божия".
       - Куда вы лезете, охальники?! Лепту взносите, зрелищами не прельщайтесь...
       У белой стены бывшего казенного корпуса благочинный второго округа отец Захар с запорожскими усами читал проповедь ко дню усекновения честныя главы святого пророка-Предтечи и Крестителя господня Иоанна.
       - ... Благочестивые христиане, - продолжал отец Захар свою любимую проповедь, читаемую не раз до революции в Житомирском кафедральном соборе, где улавливал он души человечьи в тайне исповедной, а потом читал им заупокойные, погибшим от руки властей предержащих... - Благочестивые христиане! Грядет скорое время, когда святая православная вселенская церковь вспомянет молитвою и постом день усекновения честныя главы святого славного пророка-Предтечи и Крестителя господня Иоанна, о котором сам Спаситель сказал: "Не воста в рожденых женами болий Иоанна Крестителя". Православная церковь, посвящая вторник каждой седмицы памяти святого Иоанна Предтечи и совершая несколько раз в году торжественные празднества в честь его, облекается в скорбь и приглашает православных праздновать усекновение Предтечи молитвою, сетованием и постом: всяко достоит нам сетованием унылым быти, а не чревоугождение имети, воздержательного ради святого и скверноубийственного кровопролития его от Ирода, да несообщницы явимся Иродову чревоугодию. Таково правило церковное на наши дни.
       Праведен бысть глагол Иоанна Крестителя, проповедника правды. Безбоязненно говорил он царю Ироду: "Не должно тебе иметь жену брата твоего". В этих твердых прямых словах не было и тени колебания или двусмыслия, коим мы по слабости своей страдаем в наши дни, обличая власть имущая комиссарови. Не знаем мы, какие привычки встанут звездой им и поведут к разврату и созданию домов оргии и блуда в ниневийной столице нашей. Господи, прости прегрешения и слабости наши, ибо грешны во плоти зело и в духе растленны сооблазном диавола. Но Иоанн Креститель знал, что за слова обличения возненавидит его царь и наложная Иродиада его, что его ожидает темница и самая смерть. Все это не страшило его, он продолжал свое обличение и не прельстился пирогом жарким из рук властителя за умолчание о зле безграничной власти тирана и разврата при нем. Какой поучительный урок, братие, для нашего, к прискорбию, слабого силой нравственной воли человечества, когда повысить голос народный против преступления, не затрагивающего пока личную шкуру видящего это преступление, считается непрактичностью, признаком недостатка рассудительности. Сам слышал я зловонное речение отрока одного, что его поведение зависит от погоды внешней, сиречь желания и понукания начальника. Это и есть начало ростка дьявольского, лицемерия несчастного, обмана и бесчестия, перед коими совершенные грехи наши, что козявка перед Араратом есть.
       Иные скажут из нас, что ожидает человека, желающего жить по Иоанну Крестителю, по правде и чести его? Реку вам, братие: не будьте тепленькими в делах и суждениях своих, но будьте горячими или хладными. За правду и честь станут вас гнать и теснить. Много придется терпеть от коллективов бесчестия, смелые праведники, ибо нет средства, чтобы идти к правде без страдания и гонений, потому что беззаконники и власть имущие не потерпят обличения, клеветники и беззаконники встанут на поддержку из-за шкуры своей и чревоугодия...
       Сергей, зная превередную душу отца Захара, не вытерпел и закричал:
       - Не притворяйтесь, благочинный! Вы сами никогда не творили и не говорили правды, не скажете ее и потом: перед сильным распластаетесь и своего Христа продадите, правдивого оклевещете!
       Толпа замолкла. Отец Захар, сияя ризой на солнце, воздел руки к небу и произнес трагическим голосом актера:
       - Господи, прости отроку этому клевету его: не ведает, что говорит по наущению диавола. Дайте, люди, дорогу изгнания!
       По толпе прошел шорох. Сергей оглянулся. От него и от Анпилова отступились люди, образовав узкий коридор к черневшему вдали обвалу. Это дорога изгнания. Сергей недоумевал, а Константин Михайлович знал, что на устроенной благочинным "дороге изгнания" могли чьи-то услужливые руки жертвенно ударить Сергея в спину ножом. Поэтому он побледнел, встал позади Сергея, легонько толкнул его:
       - Пошли!
       Благочинный ликовал картине власти своей над верующими, не знавшими скрытых и полных мрази дел его. Он прогнусавил:
       - Хлад подземелий укротит и потрясет совесть их, вернет заблудших овец в стадо Христово.
       - Не осторожен ты, Сергей, - шептал Анпилов. - Массы видят в этом вероломном благочинном представителя неба, которому верят. Страшны эти массы, опьяненные опиумом религии. Ты же видел, перед ними отступили милиционеры...
       - Спасибо вам, Константин Михайлович, за самопожертвованный поступок: вы прикрыли меня собою от возможного удара в спину...
       - У черноморцев-очаковцев так повелось: сам погибай, друга выручай. Меня тут многие знают, побоялись ударить. Видишь? - он показал Сергею свой огромный кулак. - Тоже они за свои черепки боятся...
       В подземелье, куда они опустились по деревянной лесенке с круглыми ступеньками, было прохладно. Придавленные концами к меловым стенкам и чуть наклоненные, горели и плакали восковые свечи, слезки застывали желтоватыми чешуйками на песке. Пахло медом и терпкой гарью гаснувших фитилей с исходящими от них козюльками синих дымков.
       Седая старина глядела на посетителей тяжелыми пластами меловых стен и сводов. "Сурово приходилось жить предкам на рубеже государства Российского, - с гордостью подумал Сергей о тех, кто жил здесь и бился с врагами столетия назад. - Сколько врагов отбито и побито, а живет их еще больше... И самые главные из них - духовная темнота с ее неизменными спутниками - фанатизмом, суевериями, раболепием перед сильными мира сего, лицемерием и ханжеством, скованной свободой мысли, исканием личного уюта за счет унижения и ущемления других, за счет унижения и ущемления других, за счет безразличия к страданиям соседей и доносов на них в органы цепей и тюрьмы, чтобы занять освободившиеся от соперников квартиры или должности. Мерзость! Среди мерзавцев маячит благочинный с его сладким голосом и искусством вести за собой к гибели очарованные сердца духовно темных людей..."
       - Сергей, Сергей! - окликнул знакомый голос. - Насилу разыскал тебя. Встретил Костю Демина из Укомола, а он меня сюда направил...
       Разговорились, Оська Турчонков сообщил целый короб новостей: Таня, сестра Сергея, уехала в Белгородскую районную совпартшколу. Мария Матвеевна возвратилась из нарообраза снова работать в школу. Курдюмова с Камарницкой вышли замуж и уехали куда-то с мужьями. Приехали две новые учительницы - Надя Головина и Галя Лихачева. А я, - не без хвастовства добавил Оська, - избран вместо Воропаева председателем сельпо. Приехал в город. "Надежда пахаря" просила меня встретить тебя на станции, но еле вот недавно выпростался из конторы "Кооператива трудящихся". Там ведь сплошное жулье сидит, поскольку я разбираюсь. Бухгалтер там один, нос индюшиный, с наростами, совсем меня обкрутил... Пришлось три часа правду доказывать, вот и опоздал тебя встретить. Ты где остановился? В ночь будем ехать...
       - А вот у него, знакомься, - показал Сергей глазами на Анпилова. - В Ламской живет...
       Оська пожал руку Анпилова.
       - Сейчас махнем в Ламскую. С лошадьми Ванюшка Ширинский стоит возле Николаевской церкви. Заехали, а вот выбраться из толпы очень трудно. Да, не забыть бы, из Волкома есть указание провести Ширинского в председатели сельсовета...
       - Если честный, то надо, - поддакнул Анпилов. - А прохвостов не поддерживай, хоть пусть центр его выставляет...
       - Ширинский, правда, чудаковатый, но честный, - сказал Оська...
       - Просто стеснительный, а не чудаковатый, - возразил Сергей. - Живет человек всю жизнь в бедности, вот и считают чудаком, что остается честным. Тоже и лошаденка у него маленькая, с кошку ростом... Опять же и ты, Оська, басню о его чудаковатости поддерживаешь. Помнишь, выхватил у него из кармана при народе стволик от винтовки и орешь, что Ширинский вооружен страшным оружием. Он же для фасона носил стволик: торчит из кармана конец, кулаки побаиваются, а ты... На смех его тогда выставил...
       - Сам теперь понимаю, что поступил глупо, - признался Оська. - Но и не легко нам будет провести Ширинского в председатели сельсовета. Из тридцати двух депутатов имеем только восемь членов РКСМ, да одного кандидата партии, Логачева. Тот с нами вразрез: сам желает в председатели, а народ его видеть не хочет. А над Ширинским смеются. Да, еще одна новость, Илька Бухтеев, который раньше плевал на большевистские пьесы, всех нас обвел вокруг пальца: сцапал командировку и уехал в Курскую губсовпартшколу на стипендию и полное обеспечение. Вот тебе и внук волостного старшины! Бухтеевская порода. Натуська их в саду кровать установила, на свидание ребят принимает. Бабаскин ее не взял замуж, так вот пошла в раскат... А насчет Ширинского так думаю: скажем, что власти не разрешают никого другого избирать в председатели, вот и некуда будет сельсоветской сессии податься...
       - Такую глупость делать нельзя, - прервал Анпилов. - Зачем же народ утеснять такой наглостью? Я вам советую по совести поступить. Тут и скажется сила организации и демократии: пусть кандидатур выставляют на председателя побольше. Конечно, всякий за свою кандидатуру голос подаст. По три там, по четыре или по пять, неважно. Ведь председатели сейчас избираются простым большинством поданных голосов. У вас, говорите восемь голосов уже есть, да несколько примкнут, вот и Ширинский будет председателем...
       Теперь вот насчет "Надежды пахаря". Засорили ее попы и кулаки. Я вам так советую: слейте обе кооперации в одну, потом прочистите от разной моли...
       - А если они нас прочистят? - испуганно спросил Оська. - Если они сельпо наше разложат...
       - С умом надо, а не скок-перескок, - возразил Анпилов. - В сельпо раз в пять членов больше, значит, не оно вольется в "Надежду пахаря", а наоборот. Вот и все эти Долбленые и Митюшки-Дунаи сразу окажутся не у дел...
       - Здравствуйте, Константин Михайлович! - громко сказал подошедший человек в военной фуражке и в белом кителе, в белых штанах. На левой согнутой в локте руке висел костыль с круглым крючком. Правая рука с культей полуотрубленных пальцев качалась в согнутом положении против выпяченной острым гребнем искореженной груди. Широкие плечи перекошены, челюсти сдвинуты в сторону, лицо землистое, бледное. На широко раздутых ноздрях короткого седловатого носа кривые синевато-белые швы сросшейся кожи. Это был тот самый Николай Сергеевич Мешков, которого в девятнадцатом году сделал по приказу Букреева калекой-Риваресом палач Осередко. - Ждал я вас, Константин Михайлович, в музей, не дождался. Тут мне Сергей Каунов сказал, что вы в подземелье спустились, ну я решил с вами поговорить...
       - Простите, Николай Сергеевич! - крепко пожимая его руку, сказал Анпилов. - На следующей неделе закончу работу над своими воспоминаниями об участии в революции, тогда без промедления занесу рукопись в музей...
       - Жду, жду, Константин Михайлович, - сказал Мешков и попрощался, заковылял в глубь галереи, чтобы сфотографировать ее (туда уже подошли фотографы вместе с Кауновым, сотрудником музея). Уходя, он бормотал: - Денег Уик не дал на дальнейшие раскопки или на реставрацию памятника истории нашего города. Завтра решили замуровать...
       - Геройский человек, - кивнул ему Анпилов вслед. - Красавцем был, помню я его, в бою с ним вместе участвовал. А вот белые сволочи исковеркали ему тело, но душа осталась великая и красивая. Помогать ему надо, Николаю Сергеевичу...
       Духота и пыль, гам толпы и теснота снова охватили их, как только они вышли из подземелья. С трудом пробились к Николаевской церкви. Подоспели вовремя: Ширинский, стоя на таратайке, таращил свои бирюзовые глаза и кнутом отбивался от наседавшего на него Долбленого.
       - Сказано, не повезу! - кричал хриповато. - Понабрали огарков и поломанных свеч, пешком их несите...
       - Агел, агел супротивный, - стонал Долбленый, пытаясь поставить на таратайку железный черный лоток, доверху заполненный отобранными у попа Мазалова искалеченными свечами. - Я же пекусь не о шкуре личной, а блюду интерес "Надежды пахаря", сиречь общества кооперативного, партией благословенного...
       - Уважь, товарищ Ширинский, возьми свечи, - сказал Сергей, здороваясь с Ширинским.
       - Здравствуй, Каблуков! - ответил Ширинский. Рыжие брови немного опустились, но глаза все еще продолжали быть круглыми, сердитыми. - Лезет поп со своим грузом...
       - Подвезем, - добродушно сказал Оська. - Два пуда не затянут...
       Ширинский обмяк и, присев на грядку, начал закуривать. Лизнув языком конец вырванного из книжечки листочка, заклеил папиросу толщиной с палец, начал рубить огнивом по кремню с прижатым к нему трутом.
       - Не скупись, - потарахтел Оська коробкой спичек. Отдаю тебе насовсем. А теперь поедем в Ламскую за книгами и глобусом. Сергей ведь учителем вернулся из Воронежа...
       Через неделю после этого случая вышел в Лукерьевке очередной номер стенной газеты "Волна революции" под редакторством Сергея Каблукова.
       Рассказывалось в заметках о событиях последних дней, сообщалось, что Тарас Иванович Копейкин, "для оживления работы Совета", переведен из председателей в заместители в Юрасовке, а председателем избран Иван Семенович Ширинский.
       Ниже был помещен дружеский шарж: косматоголовый толстый человек с длинным носом и выпученными удивленными глазами протиснулся через очень узкую дверь комнаты и положил руки на стол с бумагами и с надписью на чернильном приборе: "ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕЛЬСОВЕТА". Под рисунком имелся текст:
       "ШИРИНСКИЙ (Удивленно): - Пролез, братцы!
       КОМСОМОЛЬЦЫ (Серьезно): - Вытащим, если обюрократишься, как Тарас Иванович с Макаевым Степой!"
       Остальное место в стенной газете было посвящено слиянию "Надежды пахаря" с СЕЛЬПО.
       Рассказывалось, что за спекуляцию и мошенничество отстранены от должностей Митюшка Ерыкалин, Дмитрий Логвинов, а Василий Долбленый совсем исключен из членов артели.
       Поэт Ветнелем напечатал стихотворение под карикатурой священника, летящего с пером пониже спины и с растопыренными руками.
       Толпы людей читали материал и хохотали. Даже сам Долбленый пришел поинтересоваться. Покачивая головой, читал нараспев:
       "Втерся к нам в артель Долбленый,
       Вздумал он подбить монет.
       Комсомол наш разъяренный
       Сказал: "Прохвосту места нет!"
       Мешалкой попика погнали,
       Перо приделали к хвосту,
       Под зад коленом туго дали,
       Очутился попик на мосту.
       В полете выл он благим матом:
       "Прошенье в небеса подам на вас,
       Меня вы сделали пернатым,
       Заставили летать всем напоказ!"
       С неба написали строго:
       "На земле с тобою разобрались.
       Дегтем с глиной не подкупишь бога:
       За дела мошенные в преисподнюю катись!"
       - Ай-я-яй! - застонал отец Василий и вдруг засмеялся: - Вот в этом и состоит наше время, что жуликов малых пригнетают, крупные припухают, дай им бог здоровья во многия лета. В мире так оно и есть: ляжет человек здоровым, а проснется на суде божием, то есть с пира да и в могилу. Не я один, с кумирами еще хуже будет. Не успеет заглохнуть раболепный крик толпы о деяниях кумира, а над головой его прогремит голос пророка истории: "На сем месте кровь твою будут лизать псы". Тако речено было Навуфею, наслаждавшемуся плодами своего убийства и неправедного захвата виноградника во власть свою. Началось деяние сил супротивных, суть которых и имя есть - ОБВАЛЫ...
      
      
      
      

    71. ОБ ОСТОРОЖНОСТИ

      
       С Иваном Осиповичем Каблуковым случилось, чего он боялся и что предсказывали ему врачи еще в Харьковском госпитале после тяжелой контузии на Стрыпе: началось половое бессилие.
       - Что же мне с тобою делать, горе мое? - жаловалась Матрена. Часто она вставала с постели и просиживала летнюю ночь на пороге. В памяти ее вставало прошлое, встречи с Антоном Упрямовым, шальная ненасытность его. - Нету сил совладать... Что же делать?
       В народе, как и несколько лет назад, снова заговорили о связи Матрены с Упрямовым. Иван терпел молча, но мучительно. "Своим глазом усмотрю, тогда и пусть, что случиться, - думал он ночами и днями, если не удавалось убить время и боль души работой и сном. - Не могу вот, а ревную, скорбность сердца невыносима..."
       Однажды, довязав рожь на полоске, Матрена пожаловалась на головную боль и немоготу во всем теле. Было знойно, палило солнце. У Ивана, косившего с утра на жаре, тоже ломило спину. Поэтому он согласился с предложением Матрены не переходить сегодня на другую полоску.
       - Пока сносишь снопы в крестцы, я успею приготовить обед...
       - Иди, управлюсь, - согласился Иван. - У Чеботарева Сашки самогончику достань... Вчера у них дымок курился у березки, полечиться надо...
       Не успел Иван закончить работу, мимоходом зашел к нему Андрей Баглай.
       - Мать твою изъетак! - выругался, закуривая трубку. - Хотел тебе давно сказать слово, сегодня не утерпел: сам вот снопы носишь, баба твоя пошла к Антону в потребилку...
       В глазах Ивана потемнело. Трахнул сноп о землю, зерна бронзовыми искорками брызнули. Ни слова не сказал Андрею, быстро зашагал в село мимо Кубышиной мельницы и провальной ямы.
       Антон скучал в магазине потребилки.
       - До чего власти довели, что народ не желает ходить сюда, ничего не покупает. Пишут газеты, что возникли ножницы в ценах. Говорят, Пятаков виноват. Он, конечно, деньги подписывает. Но с нас, с мужиков, не пятаки, рубли просят за каждую промышленную изделию, а нам дают копейки. За ламповое стекло, которое стоило до войны полкопейки, теперь два десятка яиц требуют. За пуд хлеба дают тридцать две копейки, за калоши требуют два рубля десять. Даже пугач для детской стрельбы в рубль шестьдесят ценится, столько же мешок овса стоит... А еще соображения никакого нету: понаслали нам вьюшек, когда в деревне трубы закрываются тряпичными затычками. На совещании сказал об этом, старший милиционер Корчагин чуть не под арест забрал. Все надо осторожно да осторожно, в теле начинает жить заячья душа...
       Скрипнули доски на крыльце, Антон вздрогнул и начал передвигать пустые бутылки, жаровни, будто с самого утра этим занимался.
       - Красного товару нету? - с порога спросила Матрена, у Антона сразу на сердце полегчало. Выбежал из-за прилавка, обнял за талию.
       - Вечером засвищу, выходи на сеновал...
       - Пусти! - прошептала испуганно. - Там я печь затопила...
       Не успел Антон отстраниться, вбежал Иван. Разъяренно ударил Антона по уху.
       - Кобель, на чужую бабу льстишься!
       Пошатнувшись, Антон ухватил со стойки гирю. Глаза стали круглые, налились безумством.
       - Убийство совершу, если полезешь драться...
       Но Иван даже не взглянул больше на соперника. Вцепившись в руку, Матрену выволок на улицу. Бил молча. Матрена молча сносила, бежала и бежала домой. Боль ударов как бы не доходила до нее, лишь мучительный стыд распирал грудь, хотелось провалиться сквозь землю. "Как же я так, без осторожности? Теперь он видел, теперь нельзя отказаться. Как же это, без осторожности?"
       У Ивана, как он говорил, поползла жизнь хвостом: тут и баба в измене, и жизнь в измене - бывший собутыльник Ерыкалы, Егор Монаков, открыл торговлю по патенту второго разряда. Не в пример кооперации с ее завалью, понавез ходовых товаров: деготь для сапог и колес, спички, соль, посуду для потребности, монтачки для кос и гвозди для хозяйства. Имелись платки шерстяные, калачи на снизках, в бочках селедки с резаными шейками, чтобы вонью от головы не исходили. Даже одеколон в кувшинчиках имелся, способный для выпивки: выльешь в кружку с водой, белее молока становится. Выпьешь - пьян в дым, а отрыжка ароматная, не уличишь...
       - Э-э-эх, буржуй! - застонал Иван в лавке Монакова. - Как это мы тебя в революцию не добили?
       - Вон отседа! - багровея, топнул Егор Афанасьевич ногой, что стены дрогнули. - Теперь не осьнадцатый год. Теперь власть поняла, что без нас ей не дыхнуть, живот у нее без нас голодом к спине подтянуло. Так то, мразь вас возьми!
       - Что, Иван Осипович, осекся? - гоготали мужики, судачившие у лавки о разных программах. - Осмелел Егорка, без всякой осторожности выпихнул тебя. Вот, чему же верить? Газеты пишут, что двенадцатый съезд партии отпихнул крикунов об отступлении социализма перед нэпом, а на наших глазах нэповец отпихнул в сторону комбедовского бывшего председателя. Разберись, где легкость для мужика, где смычка. Силу буржуи набирают. В Курске, говорят, Жуковский все свои мастерские возвратил. Стучат у него жестянщики, ловчее казначея прибыль куют молотками. И батраков дали им право нанимать. Приезжал Лешка Зубков, уездный инспектор охраны труда, сказывал: "Нанимай, пожалуйств, только трудовой договор оформляй для социальности и взносов..."
       - Берут буржуи силу, сам вижу! - согласился Иван, почесав в затылке. - Бедняк был и остался в своем теле, а буржуи новым жиром обрастают...
       - Москва знает до какого градуса пускать буржуйский жир, - вмешался Андрей Баглай. - Как до этой точки уровень поднимется, скажут: "Стой! Вылезай, приехали на станцию Березай!"
       - Что ты на Москву указываешь? - возразил Иван. - Оттуда ни в какой бинокль нашу жизнь не разглядишь, а на месте сунься, везде тупик. До волостного председателя, до Георгия Андреича Завьялова, и то не смог я пробиться о своем деле поговорить. Писаря вокруг всех дверей роем жужжат, как осы. Понесли мою бумажку на доклад, а лишь через двадцать дней резолюция получилась: "Опоздал и не по существу". Я тогда к нему в кабинет прорвался, а там баба сидит. Сама раскосая, толще бочки. Зовут ее Татьяной Негуляевой, кажись. Хрустит яблоками, огурцами, конфетами, как мельница там лил молотилка. И выпихнула меня. "Некогда, председатель занят". А он молчит, только смеется и правую руку в повреждении возле груди крючком содержит. Вот тебе и все, а ты мне про Москву. Всякий норовит себе побольше, а другому и землю вспахать не на чем: на испол приходится отдавать. Был у меня намедни Лаков Сашка, сапожник. Сказывал, Шерстаковы опять возродились, Дуська Пивнова возвернула мельницу и крупорушку. Опять до Егоровой мельницы всю Знаменскую под себя подмяли. На Кручке-мельнице Ракитянские трактор "Фордзон" запрягли вместо воды. Репецкий Полковник-Ворона тоже купил трактор за тысячу шестьсот рублей, крупорушку на нем гоняет и арендованную землю пашет. Через кооперацию покупают, для агитации, говорят, за коммунию... А где она, эта коммуния, если буржуи берут нашего брата за шиворот и выгоняют из своей лавки. Рыков-капиталист в Москве во власть залез, Литвинов в Погоженской волости сам из буржуев, а в председателях сидит, усики свои подкручивает да с дочкой крестищенского попа Праведникова на тарантасах разъезжается... Пропади все это пропадом! Закроюсь в избе и глаз никуда не покажу: не хочу такую безобразию глядеть!
       Через год попросились к Ивану на ночлег два прохожих.
       - В нас не сомневайтесь, - сказал высокий со шрамом на щеке и с клочком седых волос под отвислой губой. - Мы с вашим земляком, с Тихоном Андреичем Беликовым, на бронепоезде служили...
       - С Тишкой из-за Осколья? - удивился Иван. - Тишку знаю. Как он там, рассказывайте? Да заходите в избу, чего же тут, на завалинке...
       - Вот так и живет Тихон Андреич, - грубоватым баском продолжил рассказ рослый незнакомец уже в избе, усевшись за стол и повесив на крючок у двери парусиновую котомку с небольшим запасом провианта. - В августе двадцатого их бронепоезд город Бухару отнимал у эмира, а мы изнутри помогали. Ведь мы, если тебе сказать правду, старые революционеры, - кивнул подбородком в сторону своего напарника, невысокого человека с длинными цыганскими волосами, впалой грудью и черными колючими глазами. - Мы с ним притеснялись царем за революцию, по тюрьмам и этапам страждали. Это же родной брат лейтенанта Шмидта, может слышали?
       - Который на крейсере "Очаков" против царя восставал? - изумился Иван, проникаясь горячим уважением к собеседникам и уже гордясь, что они зашли к нему, такие знаменитые люди.
       - Вот, вот, этот самый. За хорошую жизнь Петр Петрович Шмидт боролся, на острове Березани смерть принял от расстрела, а вот брату его пришлось пострадать. Даже фамилию кровную человек заменил из-за скромности. Не дают проходу разные селькоры и любопытные, каждому охота поглядеть на знаменитого брата. Но это, извините, отвлекся. Я то ведь начал про вашего земляка, про Беликова. При царе забарабанили нас по этапу, в самую Бухару сослали на разъедение скорпионам и прочей нечистью. Но мы выжили, до самого двадцатого года проживали в занятиях (Он не стал говорить, что занимались воровством, скромность не позволила, а лишь многозначительно поглядел на спутника, тот исподтишка погрозил ему кулаком, условлено прищурил глаза: "Не забывай об осторожности!"), по разной трудной работе. А тут в Бухаре началось народное восстание, мы тоже эмиру бухарскому в спину кулаком двинули, Старооскольский бронепоезд подошел и начал гвоздить из орудий по башне смерти. Эмир забежал в Афганистан, а мы тут с Тихоном Андреичем познакомились, он на бронепоезде в помощниках машиниста. Хотели мы золотому барану, что стоит во дворце эмира, рог отломить или хвост, а Тихон Андреич сказал нам, что нельзя барана трогать и что надо пройти к комиссару бронепоезда. Мы сначала боялись, а потом пошли под ручку с красноармейцами. Поговорили с нами, потом дали боевое задание: послали разведчиками в Фергану (Снова умолчал, что не посланы были в Фергану, а бежали туда из-под ареста, к басмачам в отряд поступили, иначе угрожал расстрел за мародерство), верст за полтысячи с лишним восточнее Бухары. Пришлось нам быть на разведочной службе до сентября прошлого года. Потом пришел Старо-Оскольский бронепоезд и давай снарядами колотить басмачей. Прижал к станции Горчаково, ни охнуть, ни вздохнуть. Атаманы - один с широкой рыжей бородой, другой без бороды, чернявый - руки в гору подняли, тогда и последние триста басмачей сдались в плен. Ну и мы вернулись из разведки к мирной жизни, Беликов тоже работает теперь в депо Эмиробад, в трех верстах от станции Коган. Помощником машиниста. Бронепоезд его был в последнее время  28, а вот паровоз сейчас у него с большим номером, не упомню. Видишь вот, как в жизни приходится: там мы познакомились с Тихоном Андреичем, а тут ночевать приходится у его земляка. Приятно, ей-богу, прямо и слов не найдешь, как это выразить... А сейчас мы ходателями по общественному делу. В моей бумаге все прописано...
       - Не надо, я и так вижу, люди вы хорошие, - замахал Иван руками, но гигант с седеющей эспаньолкой все же сунул ему документ и посоветовал не забывать об осторожности.
       В бумаге с голубым штампом и такой же печатью писалось: "Предъявитель сего, Яков Макарович Стрюкач действительно коренной житель слободы Томашевки, уполномочен общим собранием учредителей коммуны "Красный рубанок" в Москву по делам коммуны. Доверяется ему вербовать и прельщать по дороге людей из плотницкого, столярного и малярного класса, тоже и хлеборобов, желающих работать и жить в нашей коммуне, в какой будет остановка паровоза, летящего вперед..."
       - Думаешь, не трудно было создавать коммуну из крымских плотников и столяров? Да очень трудно. Пригодился нам характер, выработанный в революционном подполье и на бронепоезде. Мы же прямо с него, как с басмачами покончили, да и в Томашевку. Там у нас имелись знакомые. Ну, сами разберитесь, окружили нас в Томашевке татары, русские, украинцы, всякой нации люди. Виноград привыкли разводить, а нам картофель для прокорму требуется. Что поделаешь, если он не желает расти: мелкий, с лесной орех, потому что почвы горячая, в ней картофель замирает, породой меняется. Винограду жара нравится, а картофелю - смерть от этого. Местная власть упорствовала, а Москва нам полный резон оказала, одобрила нашу коммуну под самый корень. Прочти на обороте бумаги, там и о порядке в коммуне сказано в ясности...
       Ивану бумага понравилась. Выходило по ней, что всякому человеку, если волю имеет, можно равноправно в коммуну "Красный рубанок" взнести свои капиталы, инструменты, работать по способности, потреблять по силе смысла. Главное, против нелюбимого нэпа есть в этой бумаге острая загвоздка. "Вот это да! - восхищался Иван мысленно. - Такую коммуну нельзя проворонить..."
       На радостях Иван даже и не стал читать другую бумагу, протянутую ему братом Шмидта. Крикнув Матрене, чтобы накрыла стол для ужина, вернул бумагу:
       - Коммунарам я и так верю, без чтения...
       - Да ведь я подал для осторожности, - суя документ в пазуху, сказал человек с цыганскими длинными волосами. - А так, она и не нужна. Мы с Яковом сколько уже лет вместе по земле ходим, радуемся и страдаем заедино. А звать прошу меня не Павлом Петровичем Шмидтом, а просто Павлом Сергеичем Огневым. Это и для того, чтобы любопытные ко мне не приставали, и для того, что мне нравится такая горячая фамилия: у меня вот тут пламя идей (Пырнул себя пальцем в грудь), а вот тут смекалка на весь обширный мир (щелкнул себя по высокому угловатому лбу). Я даже в партии состою, солдатом партии являюсь, но об этом тоже прошу ни слова, чтобы народ не стеснялся и чувствовал себя запросто. А вам приходилось читать книгу Макса Штирнера "Единственный и его достояние"?
       - И его собственность, - поправил Яшка Стрюкач, много раз наслышанный об этом труде немецкого теоретика анархизма XIX века.
       - Достояние, оно же и есть собственность, - глубокомысленно возразил Огнев.
       - Не приходилось читать, даже не слыхал, - признался Иван, громыхая кружкой о ведро, готовя гостям помыться. - Сюда вот, над бадеечкой...
       - Жаль, что не читали, - фыркая и отплевываясь, подставлял Огнев с удовольствием загорелую шею и длинноволосую голову под водяную струю из штампованного жестяного ковша, которым поливал Иван. - Глубокий человек, Макс Штирнер, из-за скромности, как и я, жил и писал под чужой фамилией, не называл себя действительным Каспаром Шмидтом. Он ведь тоже из одной со мною крови по родству. О-о-о, мыслитель! Даже Маркс и Энгельс растревожились, здорово с ним поскандалили в "Немецкой идеологии", а ведь те люди не дураков замечали. Ведь Штирнер полностью доказал, что добро, как и зло, лишены всякого смысла для личности, как таковой...
       - Нет, так не говори, - неожиданно возразил Иван: - Добро и зло есть разные статьи...
       Они заспорили, а Яшка Стрюкач слушал молча и в душе возмущался, почесывая ногтями в заросшем волосами и грязью затылке: "Сволочь это Огнев, достал жульнически билет, называет себя солдатом партии и голову морочит людям. Сколько раз давал мне зарок говорить о своей честности и политике, теперь опять ввязался и выкладывает свои знания, путает Александра Македонского с Александром Невским, а Египетские Номы принимает за огурцы и начисто утверждает и утверждает, что номов на свете никогда не было. Всю жизнь, как я его помню, живет по шпаргалке и приспособлению, слова одни и те же говорит, сукин сын. В тюрьме от него приходилось слышать, в пути и на ночевках. Ведь оба же мы настоящие мошенники, случайно не расстрелянные, и документы наши липовые, как шерстаковская ложная порода. Тьфу, сволочь туберкулезная! Будто не знает, что без сотворения зла мы давно бы околели голодом..."
       - Нет, я никогда не умываюсь, - возразил Яков на предложение Ивана. - У меня от природы кожа такая, что если ее намочить, сядет она на мне наподобие суконного чулка. Мне тогда от стеснения задохнуться придется. Кроме того, не хочу смывать дух, от которого насекомые разбегаются. В Туркестане, скажу тебе, скорпионов утопляют в хлопковом масле, потом этим раствором мажутся, чтобы скорпионы не кусали, а у меня кожа дух такой выработала, блохи дохнут, всякая вошь, кроме подлого человека...
       После ужина легли спать на застеленном соломою и попоной земляном полу. Матрена дала подушки, прикрылись пиджачками.
       Иван сидел у изголовья на корточках, слушая рассказ Стрюкача о коммуне. Огнев заснул.
       - Всех вербованных мы туда, в нашу коммуну, водим пешком, потому что паровозы на дровяном питании движутся тихо, неделями простаивают на станциях или в поле. Донбасс угля не дает. Пешему и с пропитанием легче: зашел в деревню, покормют... А в коммуне "Красный рубанок" (Стрюкач ее выдумал, потому что люди в это время о коммуне любили разговаривать, как о чем-то сказочном и желательном) жизнь небесная, прямо вот все сияет и почетом вокруг мастерства и таланта вертится. При нашем содействии поступить легко в коммуну. Паевые взносы мы принимаем на месте по трем разрядам: три червонца, пять червонцев, семь червонцев...
       Иван тяжело вздохнул:
       - Значит, у меня не выйдет, всего два червонца накопил, коровенку собирался обигорить...
       Стрюкач помолчал. "Денежная выгода малая от него, - подумал об Иване. - Но смануть его надо. Поможет нам добираться к хлебным краям. С нашими документами опасно к властям приставать за вспомоществованием, а ему это легко. У него даже есть бумага, что он работал председателем Комбеда. Будем его посылать насчет еды, ночлега, разных дел, потом скроемся в подходящее время... Доверчивых людей привыкли мы щипать, как кур, а тут еще с этим цыганом молдаванским, со Степаном Шаркози, в Москве связались, в зависимость стали. От того живым не вырвешься, если не по его воле, а он приказал нам в Крым... Вот тот мастер. Даже сынок его, Володька, лет ему не более десяти, уже имеет подметки срезать, не услышишь как. Талант. Как же тут жить без чужого достояния, если заработок на труд не того, мускулы ослабнут и кости от собственного заработка. Они же платют даже председателю сельсовета три рубля пятьдесят копеек в месяц, по безработице по шести рублей. Да и то полгода, потом, как хочешь..."
       - Пойдешь, Иван, с нами, нечего тут мучиться, - решительно сказал Стрюкач. - Подготовь к утру все деньги и инструменты, да жене не проговорись раньше времени... Теперь отдохнуть надо перед дорогой, поспать надо...
       Утром, позавтракав с гостями и передав им весь свой наличный капитал в коммунский котел, Иван позвал жену:
       - Прощевай, Матрена, и Сережке с Танькой передай мое родительское благословение, как приедут, а я ухожу в Крым. Буду работать в коммуне "Красный рубанок". Потом же, говорят, воздух там пользительный, может быть, войду в силу и к тебе вернусь, если пакости не натворишь...
       Матрена закрыла лицо руками, между пальцами слезы скользнули, отчего Ивану стало легче на сердце. "Пожалела все же, - прикусив губу, чтобы и самому не разрыдаться. - Может, опять жить будем, если я эту жизню осилю?"
       Огнев расстроился, вышел. Стрюкач стоял у порога, колебался. "Жалко Ивана, - метались мысли, - а сказать правду нельзя. Сами пропадем, если скажем. Не мы одни пропадем, потому что по правде жить опасно. Лучше пусть все идет, как идет... Нам и Шаркози говорил это, а он - голова, талант, под Пятакова на деньгах расписывается..."
       Матрена весь день голосила в избе, по косточкам перебирая свою жизнь, жизнь Ивана, детей, всех близких. Причитала громко, о всем переплакала, никому из заглядывавших в избу соседок не ответила, ни на чьи зовы не откликнулась.
       С наступлением сумерек, решив, что жить больше незачем, влезла на стол и попробовала крепость железного кольца в матице. "Выдержит, - подумала обречено. - Зыбку кольцо выдерживало, ткацкое приспособление выдержало, а уж узел на шее подавно затянет".
       Обшарив глазами избу, увидела на вязанке соломы у загнеты веревку, прыгнула к ней, схватила и судорожно зажала пальцами в горсти. Не зажигая лампады перед образами, погасила лампу, начали в темноте молиться, опустилась на колени.
       - Матрена, открой, - послышался вкрадчивый голос у окна, слегка стукнуло о раму. Сердце Матрены наполнилось тем горячим трепетом, который был пережит не раз и перед которым она всякий раз оказывалась бессильной в своих поступках. Выронила веревку, метнулась к окну.
       - Антоша, иди к двери, сейчас открою...
       ..............................................................................................
       Через неделю, добравшись до Харькова, спутники решили сесть на поезд. Билеты обещал Огнев купить на свой счет, во имя дружбы.
       У Ивана было особое настроение: грусть, радость, боль и озорство - все переплелось в нем, будто годы прожитого смешались в общей чаше и бродили оттого, что детство попало на ступень пожилого, юность опустилась ниже отрочества, отрочество заблудилось между всем этим. "Не шутка, - кричал голос в груди Ивана. - Два или три дня, может быть, неделя пройдет и придется жить в коммуне..."
       Потолкавшись в переполненном людьми вокзале и полюбовавшись на фонтан в зале, Иван оставил свой сундучок на попечении Стрюкача и Огнева, вышел поглазеть на площадь, за линией.
       Было тепло. Тени белых облаков на голубоватом небе бежали седыми призраками по крышам домов и складов, по верхушкам афишных будок и по огромным холстинным рекламам, которые шеренгой выстроились вдоль панели. На некоторых из рекламных холстов были непредусмотренные хозяевами реклам злые стихи против попов и непачей, забиравших силу. Иван засмеялся, читая бойкие злые стихи какого-то Симеона:
       "На дачах нежится непач,
       У меня ведь тоже есть рассудок:
       На крыльце одной из дач
       Опорожнил на днях желудок...
       Потом подвел попов,
       В церкви так накуролесил:
       Поверх иконы Саваофа
       Портрет Калинина повесил.
       Крестятся бабы на портрет,
       Будто и взапрямь икона.
       Оригинально, спору нет,
       Выдумка моя агитационна..."
       Прошел дальше. Рассматривая рекламный холст, равный самому огромному киноэкрану, несколько раз обошел Иван вокруг него, натянутого на высокие дубовые столбы с перекладиной. Под всеми углами зрения с голубого квадратного холста-экрана, десять на десять метров, глядела на Ивана смеющаяся круглощекая рожа подвыпившего гуляки. Хотел на него плюнуть, но побоялся показавшегося милиционера, прошел немного дальше, к другому холсту меньших размеров. Там под какими-то машинами косые строчки, похожие на резолюцию, кричали: "Германский паровой молот и русский хлеб победят весь мир!"
       Спина Ивана похолодела. "Неужели опять мировую войну задумали, черт бы их побрал с паровым молотом, - пробежали тревожные мысли. - Немцы наш хлеб пожрут, нас же и молотом своим по голове трахнут..."
       - А что же там написано, не прочитал я, - спохватился Иван и хотел уже вернуться к экрану с подвыпившим гулякой, но со стороны Алексеевской площади донесся людской гул. Перемешанный со звуками скрипок и барабанов. Десятка полтора красивых женщин и мужчин, раздетых донага, шагали в окружении нескольких сотен зевак и показывали надписи на переброшенных через левое плечо красных лентах: на груди чернел лозунг "Долой бога!", на спине - "Долой стыд!"
       Курчавоголовый плечистый юноша шагал с плакатом, по белому фону которого бежали золотые строчки: "Секта нудистов, отделение центральной организации галапагосцев, поклонников красивой наготы, тренируются к Всероссийскому конкурсу красоты естества. Дозволено народным комиссаром просвещения Анатолием Васильевичем Луначарским".
       - Не отстает Россия от других стран! - прогремел голос над ухом Ивана. Он оглянулся. Рядом стоял высокий человек в белом костюме, с панамой в руках. Над высоким лбом синеокого лица костром вздымались рыжие волосы. На Ивана незнакомец сердито рыкнул: - Не на меня гляди, на них. Чудо эстетики. Началось на Черепашьих островах это движение культа наготы, за двадцать тысяч верст от Харькова, сюда докатилось. Оно и лучше, если культ без покрывала, чем культ личности под покрывалом... Велика Россия. Все вмещает и вмещает в берегах своих, вернее, в безбрежии своем, без осторожности к последствиям вмещения...
       Испуганно шагнул Иван от этого человека, разговаривавшего с сами собою, вернулся снова к шеренге рекламных экранов. Теперь ему показалось, что изображение краснорожего гуляки на рекламном холсте имеет какой-то смысл. Но какой?
       Иван всматривался задумчиво. Гуляка в островерхом гарусном колпаке и полосатой пижаме, пританцовывая, держал перед собою на уровне глаз хрустальную огромную кружку с широким венчиком и отшлифованными гранями. Дуя на белую шапку пивной пены, вздыбившейся над краями кружки, гуляка распевал:
       "Какая бы ни была авария,
       Пей спокойно пиво
       "Красная Бавария"!
       - Кто же намалевал такого паршивца? - выговорил, наконец, Иван. - Угля каменного мало, беспорядок разный, буржуи голые для развращения по Харькову гуляют, лечения себе не могу найти, кулачье воспрянуло, Шерстаков опять скоро начнет нашего брата стегать плетью или в клетки прятать за размышление, а он, паршивец, на пиво зовет при всех авариях жизни, когда вот я от этой аварии свету божьему не рад. Тьфу!
       Плевок стрельнул чуть ли не в лицо намалеванному гуляке. И тут же на плечо Ивана легла чья-то рука.
       - Скажите, товарищ, как ваша фамилия?
       - Я по ошибке плюнул, простите! - не глядя на человека и, высматривая глазами, куда будет можно убежать от неминуемого штрафа, взмолился Иван. - Могу и стереть. Найду длинную палку, привяжу тряпку к концу и сотру. Ей-богу, сотру!
       - Конечно же, вы Каблуков, - захохотал человек. - Нельзя не узнать по этой манере...
       Тут Иван всмотрелся в человека с желтым портфелем, у самого все нутро двинулось. Бросился в объятия.
       - Вася, Шабуров! А я же так уробел, что плюнул на эту картину. Показалась мне, будто милиционер взял меня за плечо, а это ты... Где живешь, что делаешь?
       - В Харькове работаю, - сказал Шабуров. - А на картину ты правильно плюнул, отвратительная она... В Харьков какими судьбами?
       Иван рассказал залпом все о своей жизни последних лет, о своем несчастье со здоровьем со здоровьем и о том, что теперь он держит путь в крымскую коммуну "Красный рубанок", чтобы убежать от нэповского беззакония, когда кулаки вышвыривают бедняка за шиворот из своих магазинов и кричат: "это вам не осьнадцатый год", а какие-то Юрии Солнышки клевету-донос составляют на старых участников гражданской войны.
       - Мешкова, Василий Петрович, ты хорошо знаешь, что он под Чернянкой с белыми сражался, а потом искалечен в белой контрразведке, когда в плен попал. Теперь вот его поставили директором музея, а Юрий Солнышко из Курска на его место грабится, клевету пишет, Мешкова притеснять начали...
       - Не-е-ет, не дадим Мешкова в обиду, - прервал Шабуров. - Сегодня же напишу письмо Калинину. За Мешкова я всем сердцем поручусь. Да и сестра его с нами всю войну прошла, до самого Крыма. Лидия Сергеевна при нашей дивизии была в разведке, когда Перекоп штурмовали. Орден за подвиги имеет, теперь она живет в Киеве. Героическая женщина. Мешкова надо беречь, в Москву, если потребуется, съезжу, а не дам его в обиду авантюристу Юрию Солнышко...
       - Это хорошо, если есть поддержка, а мне вот пришлось от нэпу убежать из дому. Тоже и болезнь погнала меня: бессильный по семейному там, по бабьему...
       - От нэповщины сейчас нельзя спрятаться, - возразил Шабуров. - Она по всей России разлилась...
       - Ну-у-у? - с недоверием спросил Иван.
       - Верно. Мы подробнее поговорим об этом у меня на квартире. Сейчас подойдет машина, вот и поедем. Я ведь теперь женат. Помнишь Валентину Романовну Лаушеву? Была сестрой милосердия, когда ты из Старо-Оскольской тюрьмы прямо ко мне зашел, в госпиталь?
       - Помню, конечно. А невеста, Галя?
       - Умерла в девятнадцатом году в Ельце. Ранили ее смертельно на Касторной, когда налетел на нас бронепоезд "Слава офицерам". До Ельца довезли Галю, там и похоронили.
       - А-а-а-ах, у каждого в жизни есть свое горе, бывает авария, - простонал Иван.
       - Бывает, - подтвердил Шабуров, беря Ивана под руку. - Погостишь у меня, успокоишься, работу подыщем...
       - На этом спасибо, - возразил Иван. - Надо мне в вокзал, товарищи ждут, с которыми я в Крым...
       - А зачем в Крым? Поживешь у меня, потом работу найдем. Потом есть у меня знакомые профессора, попрошу насчет лечения. Наука шагнула далеко, восстанавливает мужскую силу...
       - Взаправду могут? - Иван схватил Шабурова за локоть обеими руками, глаза засияли. - И работа будет? А если я товарищей позову?
       - Зови, найдем и для них работу...
       Вернулся Иван с вокзала с грустными глазами: ни денег, ни сундучка, ни Огнева со Стрюкачем. Исчезли бесследно вместе с внесенными Иваном деньгами в пай выдуманной авантюристами Томашевской коммуны "Красный рубанок".
       - Не горюй! - сказал Шабуров. - Инструменты и сундучок купим. Об осторожности надо не забывать. На перекрестках наших дорог встречается много хороших людей, но и подлецов много. Сидит такой тип в большом кресле высокой власти и бьет себя в грудь, что он пуп земли русской, обличен доверием и не позволит длиннобородым, то есть зачинателям Советской власти, мешать продвижению его молодого таланта. Сам ведь, сукин сын, только и имеет "заслугу", что был железнодорожным контролером и снабжал заодно со своим дружком Щетининым спекулянтов за тысячные взятки документами и билетами на проезд в запрещенные зоны. На таких вот "революционеров" и ты, Иван Осипович, нарвался: звали в коммуну, а кругом тебя обокрали. Фамилии их не помнишь?
       - Стрюкач и Огнев...
       - Э-э-э, знаю. В тюрьме они, конечно, сидели. Но не за революцию, а за мошенничество и взломы замков... Еще вздумает какой невежда музейный работник портреты таких "революционеров" на стенде выставить, если забудет об осторожности... А вот и машина, поедем... Петро, гони по дальнему маршруту и не очень быстро: товарищу Ивану надо посмотреть город...
       - Ясно, - сказал шофер и повернул баранку. - Я и сам люблю дальним маршрутом, привыкаю, чтобы не страшно было в любой конец страны ехать...
      
      
      

    72. В ДОНБАССЕ

      
       Трудно сказать, кому в России первому пришла мысль послать комсомольцев на помощь Донбассу, но такая компания началась.
       В Укоме комсомола Сергею передали письмо с вложенной в конверт небольшой фотокарточкой с надписью: "Рябцев Степан Михайлович, июнь м-ц 1918 г."
       Всмотревшись в небольшое круглое личико с шустрыми карими глазами и расчесанными на пробор волосами тонкогубого паренька в белой рубашке и сером помятом пиджачке, Сергей узнал в нем того члена союза рабочей молодежи, с которым приходилось встречаться в Старо-Оскольской типографии и в городе давным-давно.
       - Да это же Степанка Рябцев! - радостно воскликнул и взглянул на молча сидевшего у стола длиннолицего губастого секретаря Укомола, Мартакова Виктора. Тот улыбнулся, бледное лицо немного порозовело. Пальцем расправил вышитый воротник украинской белой рубашки, будто он давил его тонкую шею с большим кадыком, поманил Сергея подвинуться поближе.
       - Степанка же и есть, - прошептал, будто по секрету. - Он с двадцать второго года на Донбассе, уголь добывает. Теперь вот ЦК Комсомола сделал призыв к молодежи поехать на помощь Донбассу, организовал письма молодых шахтеров к землякам. Это письмо попало по случаю не в Старый Оскол, а в Тим. Мне сказал бывший командир роты ЧОН Василий Шлейко, что ты с Рябцевым знаком, вполне подходишь для задуманного комсомолом дела. Вот и решило бюро Укома послать тебя по ячейкам, поговорить с ребятами. Мы тут решили без принуждения, по добровольному призыву набрать комсомольцев в донбасскую кочегарку страны. Под лозунгом: "Согреем землю жаром донецкого угля!" Согласен
       - Да я об этом давно мечтаю как о празднике...
       Через час Сергей уже трясся в таратайке, направившись по волостям собирать добровольцев для похода в донбасские шахты за углем.
       - Какие там обвалы?! - возражал, беседуя с парнями и девушками о шахтах, в которых сам никогда еще не был, имел чисто книжное представление, да кое-что знал из рассказов отца. Главным пособием в беседах с молодежью было письмо Степы Рябцева, которое Сергей выучил наизусть, дополнял своими фантазиями, отчего беседы выходили картинными, убедительными. Кроме того, сильно влияло на слушателей, что в списке желающих ехать на помощь Донбассу первой стояла фамилия самого беседчика, Сергея Каблукова, потом шла фамилия его соседа, Ильи Никитина. - Степа Рябцев пишет, что за все его время работы не было ни одной аварии на шахте. Знаете, где он работает? На шахте  1, французского акционерного общества, в поселке Карандычевка. Версты две от станции Карандычевка, которая скоро будет называться городом Красный луч, в знак победы революции и лучшей жизни для народа. Ну и о квартирах тоже нечего хныкать: в Донбассе много наших земляков с незапамятных времен живет и работает, иные туда с революции пятого года пошли, другие совсем раньше. Степанка живет и столуется за дешевую цену у Дмитрия Григорьевича Степанова. Это человек из Ямской слободы, на шахте работает с 1913 года. Начал у частного хозяина Яковенко, так и называется она "Шахта Яковенко". Теперь шахта входит в Хрустальное рудоуправление... Можно туда поехать, если есть желающие. Можно и на шахту Скольковскую. Тоже есть там наши земляки. Недалеко от Донца шахта, уголь она подает, как вот написано в письме оттуда, на завод "Донсода". Мне, например, больше в Юзовку хочется, на шахту-Смолянку. Говорят, самая в мире глубокая шахта, к центру земли своим дном близко подходит и газы в ней имеются, так что туда лучше всего некурящему. Про специальности разные я вам вот что скажу, всякому найдутся. Степа Рябцев пишет, например, что он все испробовал - коногоном работал за это время, саночником, на лебедке управлялся лебедчиком, теперь вот уже достиг центробежного насоса, работает камерончиком. Там, на месте, мы скорее определимся, кому куда сподручнее. Главное, Комсомол зовет нас в поход за углем, партия благословляет, чего же тут раздумывать? Да, еще и то надо иметь в виду: нас туда, в Донбасс, лишь на помощь посылают, а не на всю жизнь. Кому понравится, пожалуйста, можно и обосноваться рядом с нашими земляками. Шахтеры ведь революционная нация, каменная и огненная. Вот подумайте, поговорим, если у кого слово есть, потом запишем и договоримся, на какую станцию ехать, чтобы к поезду. От самой Москвы будут идти специальные эшелоны с комсомольцами в Донбасс, мы подключимся... А эшелон узнать не трудно: на вагонах полотнища с лозунгом: "Согреем землю жаром донецкого угля!"
       .............................................................................................
       Сергей со своими товарищами погрузился в комсомольский эшелон на станции Солнцево. Вскоре поперезнакомились и, как было принято в это романтическое время, начали рассказывать биографии близких людей, различные случаи из жизни, приключения, имевшиеся у каждого, несмотря на молодые годы: стремительное время и события за день иногда вписывали в биографии комсомольцев ранних лет то, что хватило бы в прошлые века на целую жизнь Мафусаила с его долголетием в 969 оборотов земли вокруг солнца.
       Дошла очередь рассказывать и до комсомольца из Острогожска. Парень этот, Кузьма Ершов, в иней курточке и черных галифе, заправленных в широкие голенища солдатских сапог, сидел у оконца. Слушая рассказы товарищей, посматривал карими глазами то на рассказчиков, то на мелькавшие за окном телеграфные столбы и деревья. Когда ему предложили рассказывать, Кузьма вздрогнул.
       - Признаться, друзья, грамоте я совсем не обучен. Стыдно, а вот так оно и есть. Так что..., - Ершов помялся немного, угнув голову, потом, уступая просьбе товарищей рассказать о себе, полез в сундучок. Вынул тетрадь с клеенчатой обложкой и подал Сергею Каблукову. - Если надо, прошу прочитать вслух. Сосед у нас, учитель, задумал описать жизнь нашей семьи. Расспрашивал, сочинял, а потом тифом заболел и умер. Жена его нам тетрадь передала, а мы все неграмотные. Берегу вот... Читайте, читайте, я люблю слушать. Там про отца написано, про меня немного...
       Сергей развернул тетрадь, ребята продвинулись поближе, слушали со вниманием.
       "... В избе было душно, - читал Сергей чернильные строчки. - На полатях приглушенно стонала женщина, возле нее суетилась повитуха. У стола, положив голову на руки, сидел Ершов Давыд Яковлевич. Он шумно дышал, время от времени сплевывал под ноги..."
       - Праведно описано, - перебил Ершов Сергея. - Вот такой он и был, как все рассказывают, батька мой. Не дожил до победы рабочих над буржуями, а рвался к этому... Читай, пожалуйста, дальше...
       "Неизвестно, сколько бы он времени сидел еще в такой позе, если бы женщина на полатях не закричала во все горло пронзительным горестным голосом.
       Тогда Ершов Давыд вздрогнул, повернул свое бородатое лицо и, щуря узкие глаза, присмотрелся к полатям, откуда сочился жиденький желтый свет керосиновой лампы и рвался тревожащий душу истерический крик жены. С минуту глядел он недвижно на помогавшую жене повитуху, которая швыряла в сторону подушки и гремела тазом, потом встал и тяжелой поступью подошел полатям.
       - Сидоровна, может, я чем помогу?
       Сидоровна сердито замахала на него руками.
       - Все сейчас разрешится... Не надо твоей помощи. Только полотенце подай, осенись крестным знамением, чтобы господь милосердный сократил боль жены твоей...
       Ершов снял с гвоздя и подал Сидоровне полотенце, но креститься не стал. Отойдя к двери, где царил полумрак, стал ждать.
       Еще несколько горестных пронзительных криков и жена успокоилась, сейчас же послышался крик ребенка, переживавшего боль первого вздоха..."
       - Это я так родился, - вздохнул Кузьма, кто-то из товарищей положил ему руку на плечо, как бы подчеркивая, что и каждый из них вот так родился в неосвещенной комнате, в бедной избе, с бабкой-повитухой, которая зубами перегрызала пуповину и завязывала ее суровой ниткой, чтобы из животика не выскочили внутренности. Ни врачей, ни фельдшеров. Так начиналась биография человека до революции.
       Сергей продолжал читать:
       "Повивальная бабка работала с особенной спешкой, точно боялась упустить момент обрадовать отца прибавкой семейства. Выкупала ребенка, поднесла к Ершову с улыбочкой:
       - Сынка тебе, хозяин, бог послал. Наследника. И весь в тебя вышел: что глазки, что лоб, что носик...
       Ершов взглянул в красное, зажмуренное лицо сына и подумал: "Брешет Сидоровна насчет носа и глаз. Такая неяственность в этом, что ничего не разберешь", вслух сказал:
       - Спасибо за поздравление, Сидоровна! Только наследства у меня, сама знаешь, никакого нету. Вот всю ночь обдумываю, где бы это трешницу занять на крестины?
       - Дело известное, - отозвалась повитуха. - Тяжело человеку с детьми, да куда их деть-то, если рожаются. И самим нам деться некуда, кроме бога...
       - Но к богу я не спешу, - не слушая больше повитуху, возразил Ершов. Скребя пальцами в затылке, дважды повторил:
       - Нет, в деревне без земли жить невмоготу, в город уходить надо...
       Новорожденного назвали Кузьмой. А через год его отец бросил свое нищее хозяйство и поступил рабочим на электрическую станцию в городе Острогожске. Мать, Степанида Никитична, чтобы помогать мужу, тоже нанялась убирать казенное учреждение.
       Заработка хватало лишь на хлеб, во всем остальном было полное стеснение. Вот и начал Ершов Давыд прислушиваться к разговорам рабочих о необходимости изменить порядки в России.
       Частенько Ершов не являлся домой к ужину. Трезвым приходил, но поздней ночью. Спросит жена о такой причине, сердито огрызается:
       - Не твое дело, неурочные выполнял...
       На том и разговор кончался.
       Наступил декабрь 1905 года. Шли дни, полные торжественной тревоги и особой подогретой жизни. Однажды, когда Ершов работал в ночной смене, город был разбужен выстрелами и криками.
       Стреляли у здания воинского начальника и полицейского управления. Обыватели испуганно выглядывали из калиток, сейчас же прячась во двор и грохая засовами. Издалека слышалась и нарастала песня:
       "Смело, товарищи, в ногу
       Духом окрепнем в борьбе,
       В царство свободы дорогу
       Грудью проложим себе..."
       Кузьме было два года. Услышав стрельбу под окнами, закричал, пришлось матери взять его на руки. А тут и отец вбежал в комнату с винтовкой и красным бантом на груди.
       - Революция началась! - кричал он взволнованно, обнимая жену и целуя мальчика.
       - Ты же нахоложенный, мальчика, Кузьку простудишь, - отпихивала его жена, потом положила сына на постель и прикрыла шалью. Он перестал плакать и узрился на винтовку. Неожиданно засмеялся, потянулся к винтовке руками и шмыгнул с деревянной кроватки на землю, заковылял к ружью.
       - Моя! - цапнул за головку рукоятку затвора, настороженно оглянулся на отца. - Моя!
       - Ах ты солдат мой! - обрадовался Ершов, схватил мальчика и к столу, положил перед ним винтовку, но погрозил Кузьме пальцем: - Зюзя, холодно...
       - Зюзя, холодно! - повторил Кузьма и прижался к матери, слушавшей рассказ отца о событиях в городе.
       - Начальника полиции пришлось застрелить, - сказал Ершов. - Он, подлюга, саблей начал рубить, рабочему нашему плечо развалил. Но мы им дали чесу. Воинского начальника уже расстреляли, полицию тоже... В целом, можно сказать, власть в наших руках...
       Степанида Никитишна слушала, раскрыв широко удивленные синие глаза. Теперь только она догадалась, какие "неурочные работы" выполнял ее суровый на вид муж, когда опаздывал домой или даже совсем не приходил ночевать.
       На этот раз Ершов был ласков, каким и не бывал никогда раньше. Старшего сына, Павла, вбежавшего с улицы в повернутой передом назад треухе, он потрепал по щеке:
       - Ты скоро мне помощником станешь, революцию делать будем. А тебе, Кузя, - обратился к младшему, - я наследство хорошее завоюю. Недаром же тебя повитуха назвала моим наследником...
       - Да ты что, правду говоришь, али в шутку? - спросила Степанида Никитична, косясь на винтовку и не имея сил охватить умом все, о чем с такой убежденностью и радостью говорил муж. - А если оно не так, не всерьез...
       - Революцию в шутку не делают, - Ершов покрутил усы и спросил у Кузи, который сидел на коленях матери, обвив ее шею ручонками:
       - А, по-твоему, как, шутим мы или серьезно?
       Кузьма поглядел на отца карими глазенками, потом на мать и вдруг сказал:
       - Есть хочу, есть хочу...
       .............................................................................................
       Революция потерпела поражение. Скрываясь от ареста и преследований жандармов, бежал Ершов из Острогожска в Донбасс, где устроился на шахте Скольковская, да не надолго: по осени 1907 года жандармы пронюхали Ершова. Темной ночью арестовали его, увезли, замучили до смерти.
       Осталась семья без кормильца. Степанида Никитична постарела, сгорбилась. Работая уборщицей и прачкой, судомойкой и посыльной, растила она на трудовые гроши Кузьму, двух его братьев и сестру. Так дожили до Октябрьской революции.
       Старший брат, Павел, погиб в ноябре двадцатого под Перекопом в борьбе с бароном Врангелем. Мать умерла. Кузьма вступил в РКСМ, начал рано свою самостоятельную жизнь, о которой мы еще расскажем..."
       На этом оборвались записки учителя о семье Ершовых. Кузьма взял тетрадь из рук Сергея, бережно свернул ее и, завязав тряпицей, положил в сундучок.
       - Теперь вот еду в Донбасс по комсомольскому призыву, - как бы продолжая только что прочтенные Сергеем записки, сказал Кузьма. - Попрошусь на шахту Скольковскую, где отец работал. По наследству, оно будет сподручнее...
       На станции Ясиноватая подсел в вагон пожилой человек плотного телосложения. Глаза голубые, добрые. В русых волосах изморозь седины.
       С комсомольцами познакомился быстро. Оказался это Николай Васильевич Гордиенко, ответственный работник шахты "Смолянка", куда многие думали попасть добывать уголь.
       Начались спросы, ответы. Вернее, пришлось комсомольцам больше слушать интересный рассказ Гордиенко о прошлом и настоящем Донбасса, о революционной роли донецких рабочих, о значении каменного угля для молодой советской республики.
       - А это, дорогие мои будущие шахтеры, что боязно под землю лезть. Отбросьте. Оно, конечно, с непривычки всякое пугливое чувство может быть у человека, но шахту не надо бояться. В ней, скажу по своему опыту, человек получает освоение жизни.
       В девятьсот седьмом, когда царь душил революцию, мне пришлось работать на "Смолянке" машинистом на подъемной. Состоял в подпольном комитете РСДРП. Мне тогда и слесарю Оболенцеву, Павлу Федоровичу, поручили разместить несколько десятков политических беженцев из Старого Оскола, из Курска. Ведь там хотя и писал губернатор царю, что в губернии все спокойно, нету социал-демократических комитетов и депутатов рабочих, все это имелось, кипело. В Старо-Оскольском депо рабочие ружья и револьверы сами делали, патроны набивали. Потом город рабочие захватывали в свои руки и свой Совет рабочих депутатов имели. С Донбассом у них была связь. Вот и мы не могли пройти мимо бедствия, когда царь начал арестовывать старооскольцев и курян. Важно было сохранить революционные кадры для будущих боев с царизмом.
       Понаехали к нам разных специальностей рабочие - слесаря, механики, токари, народ квалифицированный, деловой. Но ведь тогда положение было иное: сейчас вот махнул ЦК десять тысяч молодежи на помощь Донбассу, а мы говорим, что еще и мало. Донбасс это теперь обширность. А тогда мы голову ломали, куда нам деть семьдесят рабочих, особливо слесарей, механиков, токарей. Да и полиция тогда обнаглела, зверем рыскала: поставишь сегодня человека на техническую должность, через день в тюрьме оказывается.
       "Что тут делать? - задумались мы, растревожились. А тут приехала к нам одна функционерка из Старого Оскола. Марией, помню, звали. Ваших она лет. Красивая девушка. Коса у нее черная, на голове голубой платок, какие тогда любили шахтерские девчата. Она и говорит нам: "Определяйте людей в забой. Туда документов не требуют, а нам это самое главное, чтобы спасти рабочих от ареста".
       Так мы и сделали. Никто из слесарей или механиков возражать не стал. Понимали. А потом многие привыкли, так и остались шахтерами, в потомство шахтерское вошли. А почему? Все потому, что освоение жизни произошло. Теперь, после революции, рабочие хозяевами шахт стали и глубоко понимают уголь. От него все проистекает: тепло, свет, движение, разные мази и даже краски. Не знаю, как дальше, а завещал Ленин сжигать уголь под землею, чтобы газ шел для потребности, труд чтобы был легче. Вот как, товарищи. В каменном угле столько силы разной имеется, как в сказке. А вы вздумали бояться шахты. В окно поглядите. Виды здесь какие, могущество какое! Эх, мне бы теперь стать комсомольцем...
       - Скоро Юзовка? - с нетерпением спрашивал Сергей...
       - Приедем, - в некоторой неопределенности отвечал Гордиенко, стоя у окна и о чем-то задумавшись. Ребята также придвинулись к приспущенным рамам окон, жадно и с интересом смотрели на огромные черные конуса терриконов, над которыми, как над кратерами вулканов, курились поднятые ветром дымы коричневой пыли. Когда дорога приближалась к терриконам, скаты их переставали казаться гладкими и безжизненными: извилистые глубокие водомоины бежали от вершины к подошве, белесые бессмертники и полыни росли над краями промытых дождевой водой оврагов, какие-то пичужки метались смятенно, падая на крыло и скользя в воздухе у терриконов, вздымая в стороне от них в высоту. Видать, они кормились чем-то здесь или лечили свои птичьи недуги неведомыми человеку ароматами глеевых испарений.
       Увлеченные наблюдениями, не заметили остановку поезда.
       - Ну, ребята, Юзовка! - торжественно произнес Гордиенко, все бросились к сундучкам, заторопились к выходу. Площадка, на которой собрались, была усыпана песком и сверкающей угольной пылью. Тронешь ногой, вихрь взвивается. Николай Васильевич подошел, продолжил разговор: - Теперь, ребята, долго ли, коротко ли, а придется работать в наших краях. Я вас ориентирую немножко, чтобы не заблудились, местность приметили. Налево, видите, город виден. Юзовка. С прошлого года назвали Сталино. Поближе чернеет шахта. "Веткой" зовут. А это, рдеет и переливается пламя на терриконе, глей самовозгорелся. Такая у него природа. Теперь самовозгорается, раньше самовозгорался. Помню вот, ребята, почти двадцать лет назад, пламя такое рдело, когда мы стояли с Марией у моста и определяли, куда же поставить старооскольских рабочих?
       Да, о местности... Вот по этой железнодорожной колее попадете на "Смолянку". Левее, серенький такой, это рабочий поселок. У нас называют его "Девятой линией". Которые на "Смолянку" желают, в этот поселок надо идти. Разыщите сто первый барак и спросите - любой там человек его знает - Илью Петровича Звягинцева. Бригадир забойщиков. Из ваших краев человек, из-под Старого Оскола. Лет тридцать пять работает в шахте. Молодежь любит до невозможности. Так ему и скажете, что, мол, прислал нас Гордиенко для устройства на работу. Не сомневайтесь, мы с ним бумаг не любим. Все сделаем, чтобы хорошо было. Как раз сегодня его дома застанете: выходной у него. Я бы и сам проводил вас, но время в обрез. Мне еще нужно на мелкосортный завод. Без гвоздей у нас дело плохо, а они нужны: рабочим дома починить, всякую хозяйственную надобность исправить без гвоздя невозможно. Я ведь в бытовой комиссии Шахткома состою, долг рабочего избранника...
       Илью Петровича Звягинцева разыскали быстро. Вышел он во дворик, ребята и растерялись: не таким его себе представляли. Думали, что он весь в сукне и с портфелем, а он просто похож на цыгана. Босой вышел, черная косоворотка расстегнута и косматая грудь похожа на медвежью своей шерстью и шириной. В черной круглой бороде и в волосах под горшок белела седина, будто пятна не растаявшего на весеннем черноземе снега. Лицо ласковое, глаза смешливые.
       - Здравствуйте, ребята! - сказал хриповатым баском. - Сундучки вот сюда ставьте, в коридорчик. Ставьте, ставьте. Значит, Гордиенко прислал вас ко мне? Если Гордиенко рекомендует, то ребята хорошие, плохих не пришлет. Мы сейчас в шашки сыграем для первого знакомства. Я ведь любитель этой игры. Сыграем, а завтра я вас в забой поведу. Мурка! - крикнул жене. - Пока мы тут с игрой освоимся, щей ребятам шахтерских подготовь, подкрепить надо...
       Так как в шашки никто не умел, пришлось Илье Петровичу обучать ребят игре. И так бился он с ними, пока хозяйка позвала на щи.
       - Кормлю вас сегодня в кредит, - шутил Звягинцев, постукивая самодельной деревянной ложкой о толстый край огромной глиняной миски с золотистой поливкой внутри. - Все равно придется быть на харчах у меня или у соседей, так у нас заведено с артельной пищей. Можно и в столовую при руднике, да там жидко кормят, не понравится. Теперь о забое. Курс науки, ребята, у меня простой, с опыта взятый: научу обушком пользоваться, уголь рубать. Одним словом, завтра будет упряжка...
       На рассвете, еще до гудка, Звягинцев был со всей группой комсомольцев у серого копра, похожего с виду на корпус деревянной ветряной мельницы с тесовой двускатной кровлей. Только вместо крыльев вращались наверху в разные стороны два огромных чугунных колеса с желобами, по которым скользили наматывающиеся на огромные барабаны серые стальные тросы из многочисленных жилок.
       - Вот и вся наша спусковая техника, - пояснил Звягинцев, шагая позади ребят по деревянным ступенькам на площадку копра. - Спичек и курева в шахту не брать. Газовая, чтобы вы знали, триста семьдесят пять саженей глубины, чуть поменьше версты. Но не бойтесь, быстро доедем...
       С шумом выровнялась клеть на уровне площадки. Звягинцев сграбастал ребят в охапку, подтолкнул во внутрь.
       - Поехали, ребята! - крикнул весело, и клеть начала проваливаться в бездну. Каждому из новичков казалось, что сердце его подкатывается к горлу. По спине загулял холод, звуки стали казаться глухими, далекими, временами исчезали совсем. В наступившей темноте лишь изредка мерцали сквозь просветы клети колючие звездочки сигнальных ламп. Лилась и шлепала вода, скользнули в одном месте. Освещенные лампочкой, мокрые черные столбы крепления.
       - Мама-а-а! - вскрикнул кто-то, когда клеть замедлила падение. На плечи сила какая-то надавила невидимым грузом. Ему никто не успел ответить, как клеть остановилась. И снова Звягинцев сгреб комсомольцев в охапку, подтолкнул.
       - Выходи, ребята, приехали! Начнем нашу "упряжку".
       Все здесь было незнакомо, шахта показалась сказочно-угрюмым обиталищем гномов: в муть убегали штольни, мерцали где-то светлячками огоньки ламп с сеткой, как и в руках ребят, чтобы до пламени не добрались газы и не произошло взрыва. Слышалось понукание коногонов, мерно стучали лошади копытами, жестко шуршал ссыпаемый из вагонеток уголь.
       Упряжка в первый день оказалась вялой: научились пользоваться обушком, нарубали немного угля, хотя мускулы оказались натруженными, спины от согнутого положения ныли и болели, будто целую неделю пришлось работать без отдыха.
       "Вот что значит шахтерский труд, - подумал каждый, возвращаясь с упряжки на квартиру и с особым уважением поглядывали и кланялись встречным рабочим, которые в брезентках и с покачивающимися на груди лампами на крючках спешили в шахту добывать уголь для страны. - Завтра или послезавтра мы сумеем дать угля побольше, обязательно научимся. Шахтер, это не шутка..."
       - Кормить вас, ребята, ей-богу, не стоит, если по сегодняшнему вашему продукту труда оценить пищу, - просто и душевно сказал Звягинцев по пути в барак. Потом он почесал за ухом и добавил: - Но вы не робейте. Тридцать пять лет назад я еще хуже вас работал. Хозяйке не говорите, что вас кормить не стоит. Она уже наготовила нам еды, рубанем от пуза, по шахтерски...
       "Хозяйка" - это жена Звягинцева. Он называл ее Муркой. Окинув взором парней, догадалась, что дела у них в шахте не блестящие, засмеялась громко. Даже ведро от этого смеха зазвенело и задребезжало на лавке.
       - Не скучайте, ребятки. Мой Илья таким же был, а теперь вот достиг, бригадир. - Она еще раз окинула комсомольцев взором выпученных карих глаз с воспаленными белками, повела могучим плечом и снова засмеялась, сморщила огромный горбатый нос. - Если кому с Ильею не нравится в забое, могу к себе забрать, на откатку. Через три дня кончается отпуск, выхожу на работу...
       - Какого черта ребят переманиваешь! - сердито и даже с ноткой ревности в голосе возразил Илья Петрович, хлопнул ложкой о миску. - Я их сам научу до первоклассности...
       - Ладно, ирод, ладно, не буду переманивать. Только ты не греми, не пугай хлопцев, а то вот! - она погрозила огромным бронзового цвета кулаком, сверкнуло толстое медное кольцо на пальце. - Доедайте щи, а я вам сейчас кашки. Упарилась, целый чугун. Ешьте, пожалуйста, набирайтесь силы. Шахтеру нельзя быть слабым: с камнем имеет дело, сам должен быть твердым...
       - Развоевалась! - подмигнул Звягинцев ребятам вслед вышедшей на кухню жене. - А вас прошу, ребята, не ударьте меня лицом в грязь перед Муркой. Надо постараться с "упряжками", чтобы откатчики перед нами нос не очень поднимали. Понимаете? Забой есть всему главный смысл. А мы есть забойщики. Разобраться если, без нас откатчикам делать нечего: они уголь откатывают, а не воздух... Понимаете?
       Посланцы Комсомола понимали. Старались до седьмого пота. И достигли: при норме три тонны угля на забойщика за "упряжку" в начале второго месяца работы стали вырубать по четыре.
       - Ну, Мурка, слушай, про нашу бригаду пишут, - горделиво развернул Илья Петрович воскресный номер газеты. - А ты еще ерепенилась, хотела соблазнить ребят в откатчики. Да они же природные забойщики. Скажите, ребята, какое вам наставление давал Гордиенко насчет понимания шахты?
       За ребят ответил Сергей:
       - Николай Васильевич говорил нам, что шахта - это есть освоение жизни...
       - Вот, все правильно, - Илья Петрович победно посмотрел на улыбавшуюся жену. - Правильные слова, мои слова. Я эти слова сказал еще в революцию девятьсот пятого, а Гордиенко усвоил. Теперь все усваивают. И хорошо, верно: шахта есть освоение жизни...
       Рядом со "Смолянкой" был азотно-химический завод. До революции эксплуатировала его немецкая фирма Хаммер и Ко, потом она была концессионером, а к моменту приезда комсомольцев в Донбасс завод снова стал государственным предприятием треста "Коксобензол".
       Илья Никитин, хотя и работал в забое хорошо и получал благодарности от бригадира, продолжал мечтать сделаться химиком. В любое свободное время его можно было увидеть у завода. Стоял он у проходной будки, любовался сиреневым многоэтажным заводским корпусом с башнями и батареями, с переплетениями различных труб и газопроводов. Ветер трепал русые волосы Ильи, зеленовато-желтый дым из заводских труб рваными облаками проносился над его головой.
       - Все равно попаду на завод, - огрызался Илья, когда товарищи посмеивались над ним и, взяв под руки, уводили в скверик при рабочем поселке "Девятая линия".
       Однажды в скверике с эстрадкой было особенно весело: выступала заезжая цирковая труппа, потом давал свои номера нашумевший борец Коля Добычин. Ударом кулака загонял он гвозди и пробивал ими насквозь толстую дубовую доску, разгибал руками подкову, опрокидывал на лопатки огромного медведя, перемещал с места на место мельничный жернов, который не могли сдвинуть даже пять рослых рабочих.
       - Вот це ухватка! - восклицал сидевший рядом с Никитиным круглолицый парень с черными вьющимися волосами. На груди у него рубином горел значок "КИМ". - К нам бы такого, в химики...
       - А кто вы такой, чтобы борца зачислять в химики? - Илья толкнул парня в плечо. - Меня бы вот лучше зачислить...
       - Будем знакомы, - парень протянул Илье широкую руку. - Петро Рыбалко, секретарь заводского комитета комсомола Азотно-химического...
       - Во-о-о? - удивился Никитин. - А с вами можно о своих делах?
       - Со мною всегда можно и о всем, - путая русские слова с украинскими, улыбнулся Рыбалко: - Размовляй...
       Они разговорились, будто давнишние знакомые.
       - Уголь, конечно, гарная продукция, - горячился Рыбалко, - это сок для химии. Но ведь рубать его каженный може. Ежели мускол добре. Химия - друга статья. Чего же драпаешь в сторону, ежели "Рабфак на домине" зкончав? Будемо працувати гуртком на химии. Завтра скомандую на биржу праци, есть там наши парубки...
       Но тут случилось, что всю комсомольскую бригаду Звягинцева сняли из забоя в "Смолянке", бросили на ликвидацию "прорыва". Сергея Каблукова с частью ребят послали на "Ветку", другую группу переправили на Рудченковский рудник, Илью Никитина с остальными поставили на коксовые батареи возить "козла", просто тачку с углем для засыпки печи.
       Жара здесь африканская, техники безопасности - никакой. Так что можно полететь в жерло батареи вместе с "козлом". За четыре-шесть часов работы Илья Никитин с товарищами превращались от непривычки в потные мочала. Но храбрились, зная, что попасть в химики нелегко, надо пройти ступеньку с "козлом" у коксовых батарей.
       - Да вот, жаль, день скоро кончился, - отвечали хором на вопрос мастера Жаворонкова о самочувствии и утомлении. - Самый раз разработались, а гудок командует бросать...
       - Мне такие ребята нравятся, - крякал Жаворонков, до красноты шматовал щепотками конец своего толстого носа, похожего на картофелину, потом начинал жаловаться: - Но этот дьявол Рыбалко, комсомольский бог, черт его возьми, всю нам музыку разрушил, житья не дает...
       - Чем он обижает? - настороженно спросил Илья Никитин, заволновался в догадке.
       - Чем? Руку запустил в нашу бригаду, людей цапает, - сказал на этот раз Жаворонков и начал рыться в карманах комбинезона. Разыскал замасленный листок с предписанием явиться в контору Азотно-химического завода имени Чубаря, подал Илье Никитину. - Тебе вот предписание. Три дня в кармане носил, не показывал. Думал, Рыбалко отступится, а он мне сегодня чуть не за пелики вцепился, пригрозил управляющему рассказать. Что же мне теперь с ним, пропади он пропадом...
       - А как же с расчетом? - не удержав радости, спросил Илья Никитин, еще раз лазами прочел бумагу. Скуластое лицо его в рыжей шелухе веснушек и в синеватых пятнышках пережитой оспы засияло, в серых глазах рассыпались искорки хитрости. Поняв, что Жаворонков может обидеться за столь легкую готовность парня уйти от него, добавил: - А если там не устроюсь, разрешите мне сюда возвратиться? Мы ведь сработались...
       - Все уже сделано, все, - обиженно махнул Жаворонков рукою. - Назад мне людей не отдают, если в химики забирают. Зайди по дороге в расчетный стол, там причитается...
       Рыбалко встретил Илью Никитина у проходной.
       - Ох, бисовы души! - тряся руки комсомольцев, ругался Рыбалко. - Душа лизнула в пятки, пока дождался. Давайте папиры, швидко спрацюю. Хиба ж я брешу, что сроблю вас химиками?
       Вернулся Рыбалко быстро, хотя и казался на вид мешковатым и немного толстым для своего двадцатитрехлетнего возраста.
       - Завтра с утра на працю, на поденной! - воскликнул, сунул ребятам пропуска. - К восьми годинам, поруку за вас дал... Побачимо, як вы на справу...
       Рыбалко покликали со двора, убежал, не вернулся.
       - Ну, ясно, он же сказал, что будем работать где-то на подъеме, - разъяснял Илья товарищам, не успевшим расспросить обо всем самого Рыбалко. - Наверное, на башне или на верхних этажах. Не может ведь быть подъема внизу...
       Утром пришли пораньше восьми часов, смело сдали вахтерному табельщику розовые картонки пропусков и зашагали мимо него к самому высокому зданию аммиачного цеха. Вахтер им что-то кричал, даже не оглянулись.
       - Вы зачем сюда? - сердито спросил незнакомый человек с серыми усиками и глубоко сидящими под выпуклым лбом желтоватыми глазами. - Документы?
       - Нам вчера Рыбалко сказал, что мы на подъемную работу приняты, куда повыше, - выступил Илья Никитин вперед. - А пропуска наши у вахтера...
       - Ну и чудаки! - всплеснул руками, засмеялся остановивший комсомольцев человек. - Вас приняли по рекомендации Рыбалко не на подъемную, а на поденную работу. Понаблюдаем, годитесь ли в химики, потом уж решим, стоит вас на постоянную работу или нет?
       - Что же нам теперь?
       - Получите у вахтера лопаты и метлу. Наряд вам сегодня на день такой: будете прочищать сточную канаву, чтобы аммиачные отходы не кристаллизовались. В балку пусть плывут...
       Так началось "химическое обучение". Ежедневно менялись задания: прочистка канав, поднос к вагонам и погрузка баллонов с нашатырным спиртом, загрузка сырьем каустической ямы, чистка испарительных колонок, подметание двора, переливка кислоты из бутылей в сосуды меньшего размера.
       Работа называлась в шутку "горючей", так как спецовки на химиках горели ежедневно от кислоты, будто на кострах.
       Рыбалко тем временем действовал. И однажды Илью Никитина с товарищами вызвал к управляющему азотно-химическим заводом, Оникиенко.
       Застали управляющего шагающим по кабинету. Высокий, будто журавль. Брюшко небольшим зобиком обозначилось, розовая плешина глубоким заливом разрезала кудрявые каштановые волосы, разливались до самой макушки, похожей на курган.
       - Вот что, голубчики, - остановившись у стола и всматриваясь в "химиков" голубыми глазами через квадратные стекла пенсне, сказал он. Подумал снова, поправил бакенбарды на худых щеках желтоватого лица, потер пальцем правую ноздрю длинного прямого носа и покивал почему-то головою, узкий клинышек бороды скользнул вверх и вниз по мраморной белизне манишки. - Рыбалко о вас хлопочет. Признаться, мне вы тоже нравитесь. Как старый инженер, люблю порядок, а вы его поддерживаете, значит, достойны уважения и поощрения. Вопрос о том, как вас считать, кадровыми или только временными помощниками, присланными Комсомолом на поддержку Донбасса?
       - Мы в кадры, - начал, было, Илья Никитин, но Оникиенко остановил его жестом руки.
       - Тут мало вашего желания! Есть штатные лимиты, цепочка согласований и утряска вопроса... Голова закружится, пока решишь...
       Замолчав, Оникиенко снова зашагал по кабинету. Кошачьими глазами сверкали запонки на его манжетах, белела разглаженная манишка со строгими рядами вертикальных складок, из-под бороды, когда он поворачивался, выглядывала недвижно сидевшая у самого кадыка, зажатого тугим крахмальным воротничком, бархатная темно-синяя "бабочка". Ноги управляющего в узких зеленых штанах со штрипками казались очень тонкими и длинными, как у журавля, желтые ботинки со старомодной черной резинкой у щиколоток настолько выглядели смешно, что Илья покосился на товарищей, и все они украдкой улыбнулись.
       - Ну что ж, - прервав молчание, сказал Оникиенко резким голосом, будто продолжал с кем-то спорить и сердился за неуступчивость противника. - На свою ответственность беру: уважу Рыбалко, пошлю вас на профтехкурсы аппаратчиков. Только без отрыва от производства. Хотите?
       - Мечтаем, товарищ управляющий, - сразу все заговорили. - Как же не хотеть, если...
       Оникиенко позвонил колокольчиком, вбежала из соседней комнаты коротко стриженая блондиночка со вздернутым носом и с тоненькой, как у осы, талией. На ней белая блузка, черная юбочка по колено. Ноги в оранжевых туфельках, как у гусыни, голени сверкнули вызывающей наготой.
       - Оформите, Люся, парней на профтехкурсы... По списку номер два, аппаратчики. Без отрыва производства, по четвергам полурабочий день...
       По окончании курсов ребятам дали работу помощниками аппаратчиков в моечном и аммиачном цехах.
       Мастер, Григорий Иванович Грачев, был нелюдимым человеком. Похожий на длинную кривую жердь, к которой приделали голову с огромным черным лохмотом чуба и скуластым безбровым лицом с мутными карими глазками, он встретил комсомольцев с угрозой:
       - Я вас, маминких сынков, интеллигенцию, выварю! Видать, начитались? Мы ученых не очень уважаем, выбьем из вас интеллигентщину, произведем в рабочий класс. Понятно вам?
       - Понятно, - ответил Никитин. - Работу нам покажите...
       - С Борисовым будете, в его помощниках...
       Аппаратчик Борисов, член бюро заводского комсомольского комитета, коренастый блондин с веселыми зелеными глазами, хитро подмигнул вслед уходившему Грачеву, подозвал Никитина к себе. - Не обращайте внимания на этого самодура. Он всех пугает, но сам пугается больше всех. Об учебе слушать не желает, хвастается, что самоучкой пробился в мастера. Мы еще вот скоро поинтересуемся, как он попал в мастера... Ну, а вы как химию усвоили?
       - Кажется, терпимо усвоили...
       - Проверим, - усмехнулся Борисов. - Вот вам лакмусовая бумага, вот пробирка. Определите, какой сейчас спирт находится в газгольдере?
       Илья Никитин молча наполнил жидкостью пробирку с делениями, сунул в нее бумагу. Наблюдая за все более проступавшим на бумаге фиолетовым цветом, поднес бумагу к Борисову:
       - В газгольдере сейчас технический спирт. Если бы он был медицинский, лакмусовая бумага осталась бы при своем прежнем цвете...
       - Верно! Химию знаете. Да ведь как же иначе, четвертый вам разряд присвоили... Химик. Но, имейте в виду, у меня седьмой разряд. Так что придется вам подтянуться, чтобы не застрять в помощниках аппаратчика. У меня все книги есть, в свободное время будем вместе учиться. У нас, говорят, скоро будет проверка квалификации, технических знаний. К этому времени подготовиться нужно. Невежды, как Грачев, должны будут потесниться...
       В дружной работе с Борисом Илья Никитин в совершенстве овладел специальностью аппаратчика. Дали ему к осени седьмой разряд.
       Казалось с непривычки странным: один, без надзора на смене. Аппараты работают, а Илья Никитин командир над ними: манометр, температура, шумы, - все его интересует, все имеет смысл в производстве.
       Взволнованное сердце не давало покоя, в голову роями вступали разные мысли, вспоминалось горькое и смешное, всякое. Вспоминалось, как стоял у проходной и наблюдал за недоступными, казалось, сиреневыми корпусами завода, как встретился с Рыбалко в сквере и учился на курсах, вырос до аппаратчика с помощью душевного человека Борисова и как мастер Грачев грозил "выбить интеллигентщину".
       - Выбил, - усмехаясь, сам себе сказал Илья, вспомнив результаты проверки квалификации: уличили Грачева в невежестве и в том, что не различил между взрывом бутыли с известью и аварией колонки, заменили его Борисовым на посту бригадира, Никитина поставили аппаратчиком на место Борисова. - Выбил интеллигентщину, метлой теперь по двору орудует, на поденную перевели, прочищает сточную канаву и направляет аммиачные отходы в балку. Как такие Грачевы попадают в мастера, ума не приложить? А все же попадают, да еще как мешают другим жить и работать. Но хороших людей больше, чем этот косматоголовый. Рыбалко, например, Борисов, даже Оникиенко... Без них бы не быть мне химиком, не проникнуть в сущность и не стоять в ночной смене дежурным у аппаратов, совершенно самостоятельно. А то стою, доверили. И сам знаю, что во мне бьется сила, по дыханию понимаю аппараты, весь их язык. Вишь вот, в газгольдере начинает постукивать неладно, лечения требует...
       Хозяйственно подступил, взглянул Илья на стрелку манометра испарительной колонки.
       - Ага, ясно, - как с живым человеком, заговорил Илья с техникой. - Повышенное давление пара при недостаточной подаче дисциллированной воды и повышенной бедности известково-щелочной смеси. Дай тебе волю, техническим спиртом снабдишь, а нам нужен медицинский...
       Илья уверенно взялся за горячие головки вентилей, повернул одну, другую, третью, изменяя режим. На лице его зажглась улыбка, вздохнул радостно и даже покрутил русой головой. Дело пошло ладно: стуки в газгольдере стали ритмичными, как пульс; в фонарном стекле закачался прозрачный столбик нашатырного спирта.
       - Оправдал доверие ЦК Комсомола, - будто рапортуя, громко сказал Илья, прикоснулся ладонью к горячему боку колонки и снова улыбнулся: - Из хлебороба глухой тимской деревни Становые Лески, из курносого Илюшки Никитина, которого однажды чуть не исклевал всего Ерыкаловский гусак по весне, вышел в Донбассе еще один советский химик! Это здорово. Напишу завтра письмо Кузьме Ершову, чтобы он без промедления начинал учиться: без учебы движения вперед не будет. Ползти разве можно, так это для комсомольцев неподходяще. Жаль вот, что из центра пришло распоряжение немедленно откомандировать из Донбасса всех комсомольцев-учителей и ликвидаторов неграмотности, мобилизованных для добычи угля в Донбассе, назад, для начала учебного года. Если бы не было этого распоряжения, то уговорили бы мы Сергея Каблукова поехать на Скольковскую шахту и научить Кузьму Ершова грамоте. Разве это дело, что прислал нам Кузьма письмо, жизнью хвалится, а написала письмо от его имени какая-то девушка, расписался он крестиком? Нет, это не дело. Завтра же напишу Кузьме. По-товарищески с ним поговорю...
       ............................................................................................
       Кузьма Ершов, как написал он ребятам на "Смолянку", работал в шахте Скольковской, опробовав разные специальности и ни от чего не отказываясь - был лампоносом, плитовым, коногоном.
       Полюбил он шахту, расположенную недалеко от Донца и связанную воздушной линией с заводом "Донсода". Полюбил ее за веселый народ, за дружбу, за черно-бархатный уголь и за то, что в наследство ему досталась и окуплена кровью отцовской.
       Получив письмо от Ильи Никитина, Кузьма долго сидел в раздумье, когда его знакомая, Поля-откатчица, прочла это письмо вслух, по его просьбе, заспешила вдруг и ушла.
       "Сказал я ей, что глаза запорошил, резь, вот и сам не прочту, - горько размышлял Кузьма. - А тут вся моя брехня наружу вывернулась: сама же Поля и прочла в письме о моей неграмотности. Теперь, пиши, все пропало! Нравилась мне эта девчонка, да вот после такой брехни разве она захочет дружить со мною? Наверное, сбегу отсюда на другую шахту, может, на Карандычевку, к Степану Рябцеву, или на "Смолянку", к ребятам..."
       При царе еще начинал Кузьма учиться в школе, но бросил на познании пятнадцатой буквы современного русского алфавита, именуемой "Н", которая, как объяснила дьячиха в отсутствие своего мужа-учителя и дьякона по совместительству - восходит по начертанию к соответственной букве старославянского кирилловского алфавита, восходящей в свою очередь от славянского "наш" к "ню" греческого унциала.
       Конечно, Кузьма бросил учебу не только по причине трудной и запутанной методики преподавания. Нет, одеться и обуться было не во что, а нагишом в школу не пойдешь. Бросил тогда Кузя школу с ее веселыми и озорными ребятишками, но страсть к учению в нем не увяла. А тут еще и товарищи вот напомнили об учебе, в письме об этом сказали.
       Никуда Кузьма Ершов с шахты не уехал. Толи любовь держала здесь, толи упрямство. Но не уехал. Совестился он своей неграмотности. Да и читать, писать хотелось самому: острый глаз его замечал много непорядков на шахте. "Вот бы о них написать в газету? - злился, что не может этого сделать, а просить никого не хотел. - В ликбез разве сесть? Смешно, в двадцать с лишним лет за букварь... Засмеют, наверное, девчата..."
       Так и летели дни. Но жизнь есть жизнь, она своего требует. Однажды стоял Кузьма на эстакаде, откуда в сторону содового завода по проволочно-канатной подвесной дороге, будто по воздуху, плыли один за другим вагончики с углем.
       Шустрая светловолосая откатчица, Поля Бабенко, в синей косынке и черной юбочке ловко толкала вагончик к бункеру. Из горловины его, стуча и грохоча, с шумом уголь сыпался в железный зев вагончика. Косматая черная пыль тучей неслась на Кузьму. Он казался тогда призраком, звонко чихал и отплевывался.
       -Давай тебе нос прочищу, Кузя, - ласково посмеиваясь, впервые за много дней избегания встречи, толкая к нему вагончик, предложила Поля и намекнула: - Не женатый, вот и чихаешь...
       - Может и правда, - ответил Кузьма и застеснялся. А на сердце стало хорошо, покосился на полногрудую и румяную откатчицу, которая теперь была еще лучше, чем казалась ему раньше. Отвел глаза и скользнул взором по канату, прикидывая нагрузку. Было еще утро, в матовом тумане вагончики, удаляясь, становились похожими на серые каменные глыбы, потом на черные тени и совсем и совсем исчезали из вида, будто возносились в заоблачье. Выждав немного, Кузьма надавил жимок, очередной вагончик послушно заскользил по канату. - Может, и правда твоя, Поля... но, не задерживай, подавай очередной...
       Поля усмехнулась, отошла.
       Оба раздосадованные, что так недомолвленно получается, начали работать с какой-то одержимой страстью. Кузьма прикидывал взглядом нагрузку каната и, рассчитав, что еще может он выдержать два-три вагона одновременно добавочных, крикнул:
       - Давай!
       На эстакаду сразу позвонили по телефону из двух мест: из машинной необоснованно попросили не перегружать канат, из "Донсоды" девчата жаловались, что Кузьма выбьет их из сил своими вагончиками сверх нормы.
       Кузьма расхохотался.
       - Чего ты? - удивилась Поля. - Был на тучу похож, теперь лицо солнцем сверкнуло...
       - Да ведь как же, Полюшка, значит, от меня многое зависит, ежели в два конца по проводу ко мне с обращением звонят...
       - От нашего главного инженера еще больше зависит, - таинственно сказала Поля, толкнув к Кузьме новый вагончик с углем. - Отправляй, пусть пошевеливаются на работе, а не трезвонят жалобы по телефону, что мы их перегрузили...
       Кузьма снова надавил жимок, вагон послушно скользнул по канату. За ним другой, третий, много... Но слова, сказанные Полей об инженере, зажгли сердце Кузьмы, взбудоражили разум. "И как это я раньше из виду выпустил? - сам себя мысленно спрашивал Кузьма. - Если от меня многое зависит, то, как правильно заметила Поля, от нашего главного инженера еще больше зависит и во всем. Не от него ли зависит, что в подэтаже пласта  7 навалено очень много угля? Рабочие жалуются на недостаток воздуха в лаве, да и уголь того и гляди самовозгорится при этих условиях. Дело может кончится гибелью рабочих и шахты. Хорош я буду отцов наследник, ежели мер не приму".
       После смены Кузьма уговорил Полю, они вместе побежали в редакцию заводской газеты "В бой за уголь". Застали редактора, Дулина, и рассказали ему про шахту, про уголь, про инженер Оловягина.
       Редактор пожал комсомольцам руку.
       - Очень важные материалы сообщили вы, товарищи. Вот вам, Ершов, бумага и ручка, садитесь у стола, пишите сейчас же. В момент отправлю статью в типографию, напечатаем в завтрашнем номере...
       Кузьма вытаращил глаза, промычал что-то невнятное. Но тут выручила Поля Бабенко.
       - У Кузьмы растяжение сухожилий правой руки, так что разрешите мне записать для газеты его рассказ?
       - Ладно. Вы тут пишите, а я в типографию сбегаю, - сказал Дулин. - Скоро вернусь...
       Закончив заметку, Поля неожиданно погладила лежавшую на столе руку Кузьмы:
       - Не обижайся на меня, Кузя. Ты же сам понимаешь, что плохо быть неграмотным. Вот даже заметку свою ты завтра не сможешь прочесть... Не бижайся, Кузя, я..., как тебе это сказать, ты... ты самый дорогой для меня человек. Понимаешь?
       Кузьма посмотрел в зеленоватые глаза Поли. В них плескалась, искрилась и горела всеми цветами радуги любовь, о которой он мечтал, от которой хотел бежать, к которой тянуло нежное и в то же время могучее чувство сердца. Хотелось сказать девушке многое, может быть, даже возразить из-за "принципа", но Кузьма лишь улыбнулся и, подняв кожаную фуражку над головой, вымолвил:
       - Сегодня же засяду за букварь. Учитель мне давно обещал помочь, да стеснялся я, возраст не тот...
       - Давай тебе я помогу, - сказала Поля. - Я и сама училась с помощью товарищей. Хочешь?
       Кузьма весь покраснел, по лбу жемчужины пота выступили, в горле пересохло. Но он кивнул головой, Поля поняла его и крепко сдавила горячие пальцы в своей молодой сильной руке.
       ...Вечером в день выхода газеты "В бой за уголь" состоялось на шахте бурное производственное совещание. Кузьма пришел на это совещание, предварительно поговорив с Полей Бабенко, почти со всеми комсомольцами шахты и заручившись их поддержкой.
       Рабочие говорили гневно о непорядках на шахте. Вопрос о тысячах пудов угля, вредительски накопленного в лаве, принимал характер государственной важности.
       Инженер Оловягин, слушая раскаленные речи рабочих, шевелил тонкими пальцами холеных рук, сверкали на них перстни. Потом он начал лазать по карманам в поисках каких-то бумажек. А когда ему дали слово, выступил с техническим обоснованием невозможности разгрузить лаву от угля в течение ближайшего месяца.
       - Рабочие устали от перегрузок, - говорил он, сверкая стеклами очков в золотой оправе. - Тягла не хватает, присланные комсомолом коногоны и прочие неквалифицированные люди очень неопытны, им нельзя ничего доверять... Кроме того, расшатались рельсы, с освещением плохо...
       Собрание на мгновение притихло, точно набиралось сил для прыжка и наступления. Рабочие хмуро посматривали на Оловягина, кусали цигарки, нещадно дымили махоркой, сопели, будто их кто долго преследовал и пришлось им бежать по глубокому сухому песку...
       Молчание рабочих прервал Кузьма Ершов. Он немного выдвинулся вперед, чтобы слышнее было другим.
       - От имени комсомольцев заявляю, что беремся за одну ночь подвезти весь уголь к стволу и выдать на-гора. Только пусть разрешат нам самим подобрать коногонов, расставить свои посты по всей линии работ...
       Пальцы Оловягина зашмыгали по карманам. Бритая голова засверкала от пота, будто по ней ударил косой дождь россыпью брызг. Рванул с носа очки, мелькнуло в воздухе, исчезло под ногами людей стеклышко.
       - Это невозможно! - прохрипел, не подумал даже подымать стеклышко и не обратил на него внимания, когда один из шахтеров поднял и положил стеклышко очков на стол. Глаза Оловягина горели злым зеленоватым огнем. - Мальчишка из Острогожска мутит народ. Он не имеет права, мы не можем принять во внимание его безответственное, наглое предложение.
       - Он имеет право, он должен! - разгоревшись, подбежала к столу Поля Бабенко, любимая откатчица шахты. - Отец Кузьмы Ершова, Давыд Яковлевич, жизнь отдал за эту шахту, сын-наследник обязан заботиться о ней. Старики, наверное, помнят Давыда Яковлевича?
       - А как же, помним, - вышел старый шахтер. - В девятьсот седьмом году мы с ним вместе на шахте были арестованы полицией за борьбу с царем. Мне удалось бежать, а его расстреляли. Перед его памятью мы головы должны преклонить, сына его должны поддерживать. Правильно говорит Кузьма! Молодцы комсомольцы, поддержим их, товарищи! Возможно и нужно очистить лаву, чтобы не было катастрофы. Возможно и нужно выдать уголь на-гора. Если меня, старика, комсомольцы примут, вместе с ними пойду на эту работу и штурмом ее возьмем за ночь. Кто, товарищи, за мной? Я становлюсь рядом с комсомольцами!
       Не успел старик встать рядом со смутившимся Кузьмой Ершовым и Полей Бабенко, как вся масса шахтеров, будто бы двинутая ураганом, с грохотом и шумом двинулась к ним, охватила их широкой рекой тел.
       - Все будем работать в штурмовую ночь! Нам все возможно! - дохнуло могучим голосом шахтеров.
       Оловягин, напуганный и потрясенный происшедшим, начал было что-то шептать начальнику шахты, но тот отстранился от него и тут же объявил штурмовую ночь.
       Люди не смыкали глаз, кипела работа. Огнем пылали комсомольские сердца. Когда засинел рассвет, уголь был уже подан на-гора, в лаву хлынул живительный поток свежего воздуха.
       Вскоре было раскрыто вредительство на ряде шахт района. Арестовали и Оловягина, руководившего инженерами и техниками, завербованными на службу агентами иностранных государств и объединения бывших русских шахтовладельцев.
       Кузьма Ершов был избран рабочими в Шахтком, перешел работать в шахту крепильщиком. В газетах напечатали его портрет, слава вышла за пределы Донбасса. Младший брат Ершова, все товарищи по комсомольскому призыву, знакомые из Острогожска прислали поздравления Кузьме и его жене, Поле Бабенко, с их общей жизнью, с подвигом, со всем тем героическим, что творили они и все комсомольцы шахтерского призыва в Донбассе.
      
      
      
      

    73. ПАДЕНИЕ РЫБЧОНКОВА И ДРУГИХ

      
       Приезд Сергея Каблукова из Донбасса совпал с оживлением деятельности банд в Курской губернии, почему и пришлось вместо букваря на ликпункте, где его ожидали ученики, взять в руки ружье.
       Операции шли под общим руководством губначмила Николая Лазебного в районе Горелого леса. Развивались они там вяло и безуспешно, так что было принято решение отпустить учителей и ликвидаторов неграмотности на межуездное совещание, проводимое Губоно перед началом учебного года в Старом Осколе.
       Сергей каблуков с товарищами скакал сюда, как прежде, на боевом коне. Часовой привал, чтобы покормить лошадей и отдохнуть перед последним сорокаверстным переходом, провели на родине бандита Рыбчонка, в селе Больших Бутырках, прямо на церковной площади.
       Пришли к отдыхающим чоновцам старожилы, начались беседы о разной всячине, о старине. Разговорились о поразившей Сергея и его товарищей своей архитектурой деревянной церковке.
       - Да ведь как с нею получилось? - начал рассказывать седой длиннобородый старик, по фамилии Коршиков. Шел ему сто сорок первый год. - Лет сто двадцать тому назад, я еще неженатый был, пробрались мы ночью на поля барина Букреева, подожгли ему хлеба на корню. Обозление имелось: работали на него, горбячили, не заплатил, да еще судом с нас же деньгами и разной живностью ограбил. А тут оказался между нами Иуда-предатель, Васька Кукушкин. Теперь от него в потомстве имеется наследство, живут, если знаете, на выезде из Бутырок в Становые Лески, над самой балкой "Должиком".
       По донесению Васьки Кукушкина, сослали меня и еще трех мужиков в лесные края, к Онежскому озеру. Там мы и прожили лет двадцать, пока пришло помилование. Строительству за это время научились: хаты рубили, колодцы, амбары. В страдании пообещали богу, если к родным местам поможет вернуться, церковь своими топорами из дерева срубить. В Онежском краю мы высматривали для примера себе разные постройки. Особенно понравилась нам деревянная церковь в поселении Кижи. Говорят, при Петре Великом построена, но стоит и не рушится. Ее там называли Преображенской. Двадцать две главы, колокольня с шатром. Эту, говорят, намечено в перестрой: червь-шашель в дереве завелся, поисточил, опасно насчет колоколов, особливо во время звона...
       Мы к этой поре, признаться, разбогатели малость, переняли разные секреты деревянного строительства. Платили нам за работу хорошо, а то и просто жертвовали люди на нашу ссыльность, вот и накопилось...
       Возвратились мы, помог господь, начали свой обет выполнять. Деньги свои заложили в это, с кружками по миру ходили, всякую малую лепту. И вот построили храм. Обратите внимание: все из дерева, а никаких углов не видать. В "замок" концы бревен захвачены, по-онежски...
       Слушая рассказ старика, чоновцы рассматривали любопытное здание храма. Оно походило на пирамиду с четырьмя лучами - на восток и запад, на юг и на север. Над каждым лучом основания, убегая ступеньками к центральной луковичной главе, выглядывали своими кокошниками "бочки" с маленькими луковичными главками на тонких барабанах у гребня. По три бочки на луче, по одной главке на гребне бочки, всего на лучах - двенадцать главок. Да между лучами, на уровне "бочек" третьего яруса, еще по одной неглубокой "бочке" с луковичной главкой на гребне. Это вышло уже шестнадцать глав. Вокруг центральной большой главы, на террасах направлений четырех сторон света, еще по одной главке. Да колокольная шатровая острая глава. Вот и насчитывалось двадцать две главы на небольшой деревянной церковке, которая вся зеленая, будто елочка.
       -Мы взяли образчик с Преображенской церкви онежского селения Кижи, - сказал старик. - Но знаете ли вы, откуда брали образчик строители деревянных церквей в Онежском лесном краю? А-а-а, вы не знаете. Нам старики тамошние, строители храмов и разных деревянных зданий, рассказывали, что они весь этот вид взяли с обыкновенной елочки: такая же она многоярусная, с лучами и главками. Присмотритесь к еловым шишкам, как они расположены... Вот то-то и оно... Я вам скажу, ребятки, обскочите вы всю Курскую губернию, не найдете деревянных построек красивее и удивительнее Больше-Бутырской церкви и дома Кобзева на Нижней площади города Старого Оскола. А из каменного строительства - самый красивый в губернии - это Рождество-Богородицкий собор, недалеко от дома Кобзева. Вы вот, ребята, хотя и в бога не верите, я это знаю, но советую вам поберечь такие здания. Может быть, сами или ваши дети и внуки, если строить начнете, поучитесь на этих зданиях умельству. А то ведь сейчас беда, рушат всякие здания и поют: "Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей". Но, между прочим, тюрьмы все сохранились и даже укреплены, а вот красивые здания гибнут, будто из них пользу нельзя извлечь. На красивое не только можно молиться, но и глядеть для удовольствия, чтобы душе радостно...
       Сигнал о начале дальнейшего перехода не дал чоновцам дослушать рассказы старика об архитектурной старине. Но простились с ним тепло и даже проскакали мимо него с приветственно поднятыми руками.
       - Приезжайте, ребятки, - кричал им старик вслед. - Многое помню из старины, расскажу для понимания...
       При выезде из Больших Бутырок чоновцы увидели две подводы, выехавшие со двора Кукушкиных.
       Сергей Каблуков знал этот двор. Находясь под впечатлением рассказа старика Коршикова, подскакал к подводам и удивленно осадил коня: в таратайках, в уровень с грядками, желтела глина с пробелинами мела.
       - Продавать, что ли везете? - спросил у ездовых. - Добрые люди во двор глину привозят, а вы ее куда-то...
       - Погреб обвалился, - пожаловался в ответ юркий мужичонка в сапогах и домотканых суконных широких штанах. Лицо заросло колкой грязноватой щетиной, глаза воспалены, будто от бессонницы или долго дувшего в них резкого ветра. - А ты молод, не лезь в разговор! - огрызнулся на беленького курносого парнишку, который спрыгнул с грядки второй таратайки и подошел было к разговаривающим. "Еще проболтается, дьяволенок, - с опаской подумал мужик о мальчишке. - Разболтает, что мы делаем подземный склад для Рыбчонка, тогда пропадешь ни за копейку". И снова к Сергею ласково, умильно: - Табачку нету, товарищ? С куревом у нас плохо...
       Сергей позвал одного из курящих своих товарищей, тот насыпал Кукушкину целую горсть табаку и вдруг спросил:
       - Про Ивана Рыбчонка не слышно у вас тут?
       Кукушкин, завертывая папиросу и слюнявя языком краешек бумаги, настороженно взглянул на спрашивающего, отрицательно покачал головой:
       - Не слыхать последнее время. Да и зачем ему показываться в тех местах, где вы ездите? Он же не дурак. При том, говорят люди, разведка у Рыбчонку тонкая: на одном конце губернии о нем слово скажешь, на другом узнает через день, а через два дня приедет и закопает в землю по горло... Здорово тут разговоришься о нем? Вот то-то, а вы ко мне с вопросом... Ну, кшек отседа! - крикнул на парнишку, и тот отбежал к своей таратайке, влез на нее и, перебросив ноги через грядку, начал болтать ими и постукивать лапоть о лапоть.
       - Да я ведь почему мальчишку прогнал? - совсем тихо пояснил Кукушкин Сергею. - Скажи при нем лишнее, разболтает. А мне вам помочь хочется, если есть время...
       - Поезжайте, я догоню! - крикнул Сергей остановившемуся было отряду. - Если что, у Лесковской школы подождите...
       - Врачиха из Войковской больницы, из Безлепкино, рассказывала, что ее в прошлом месяце какие-то люди силком усадили в фаэтон, завязали глаза и увезли в лес принимать ребенка от роженицы, - шептал Кукушкин доверительным тоном. - Вели ее по какому-то яру, потом в подземелье. Там сняли повязку с глаз, врачиха обмерла от удивления: стены коврами затянуты, на столе лампа линий в тридцать солнцем сияет. Зеркала кругом, картины. На богатой постели роженица стонет, рядом стоит Ванюшка Рыбчонок, ласково разговаривает с женой для облегчения. Повернулся к врачихе и сказал "Ребенка и жену спасти мне какими угодно средствами! Видишь, на столе стакан с золотом? За труды возьмешь. Если же загубишь души, повешу на дубу в Малых Борках!" Вот и догадываемся мы, что Рыбчонок там живет, в Борках? Знаете?
       - Знаю, - сказал Сергей. - Пришлось мне вместе с Ревкомом прятаться в Борках, в пещере. Это в девятнадцатом, когда деникинцы приходили. - Ну и что же, с роженицей как?
       - Благополучно, сказывала врачиха. Девчонку родила. Теперь, наверное, Ванька Рыбчонок и не отлучается от семьи... Да я только очень прошу, не рассказывайте, что я вам говорил об этом сукином сыне, о Рыбчонке, - сказал Кукушкин на прощанье. - Дознается, обдерет, как сидорову козу...
       - Ладно! - ответил Сергей и, пришпорив коня, помчался догонять отряд. Кукушкин хлопнул вожжей лошаденку, заскрипели колеса. Шагая рядом с таратайкой, Кукушкин думал: "Кажется, комсомолец поверил, что я против Рыбчонка и даже выдал местопребывание нашего Ванюшки? Но не-е-ет, ничего я не выдал: уже две недели тому назад выбрался Рыбчонок из Пещеры и в другом месте находится. Пусть туда, в пещеру, наведаются. По признакам определят, что был Рыбчонок, а что самого не увидят, так не моя вина. Ванюшка не любит сидеть на одном месте. Вот построим ему подземелье в нашем дворе, обделаем дубом, чтобы на век хватило, и будем жить и будем действовать. Никто на нас и не подумает. Мы же смирные, податливые. За нами никаких налогов не значится, в кооперации состоим, на эскадрилью самолетов "Ультиматум" деньги внесли и даже вот медный значок имеем. Мы народ хитрый".
       Кукушкин отстегнул приколотый на карманчике рубахи медный самолетик, у которого вместо мотора винта был собранный в кукиш кулак, а на фюзеляже выпуклая надпись: "ОДВФ СССР, НАШ УЛЬТИМАТУМ", посмотрел на него прищуренными глазами.
       - Летаем на самолетиках, но если грохнемся с них на землю, то... о-о-ох, вот это будет падение...
       .............................................................................................
       В Старый Оскол приехали чоновцы-учителя и ликвидаторы неграмотности с опозданием, под конец заключительного совещания, которое началось, оказывается, на два дня раньше, чем было указано в извещениях.
       - Напрасно время потерял на поездку, пожаловался Сергей знакомому землемеру, Василию Антоновичу Овсянников, встретив его на Белгородской улице.
       - Не совсем потеряно, - возразил Овсянников, подмигнул в сторону здания бывшего дворянского собрания. - Можно диспут послушать: выступает в пролетклубе против благочинного отца Захара антирелигиозник Курского Губкома партии, Булгаков...
       - О чем они?
       - Миф о Христе. Теперь все об этом больше диспутируют...
       - Небось, по Артуру Древсу?
       - Да нет, кажется, оригинально. Зайдем, послушаем...
       Уже в вестибюле первого этажа клуба ощутили они царившую на диспуте нервозность. Продолжался еще перерыв, разбившиеся на группочки, люди спорили.
       - Вы мне скажите, Павел Прокофьевич, - наседал на Соболева горбоносый старик, похожий на беса своей вертлявостью и выражением лица, - почему отец Захар вяло защищает сегодня Иисуса Христа?
       Соболев посмотрел на Игнатова презрительно. Толстый живот колыхнулся, маленькие глазки на багровом обширном лице прижмурились. Погрозил розовой палкой с набалдашником.
       - Медицина такими делами не занимается, - сказал поучительным тоном. За спинами людей, хлынувших поближе к Соболеву, остановились и Овсянников с Каблуковым: интересно было послушать убежденного монархиста через восемь лет после Октябрьской революции. В народе очевидцы уверяли, что Соболев, бывший кадет и думский гласный, так и не вынес из своей спальни групповой портрет Николая Второго и его августейшей семьи. - Да, медицина не занимается. А тебе я отвечу на вопрос, если сам сначала обнаружишь свою подноготную. Объясни мне и вот слушающим нас людям, почему ты из Игнатова норовишь стать Ягненковым? Почему изменил Новочеркасской фирме Пузанова по производству и продаже свечек и завел собственное дело с тем же отцом Захаром в союзе? Почему своего компаньона в слободе Ильинке Сальского округа обманул и в дым пустил без всякого сожаления, а своего Сашку мошенным путем во учителя пристроил? А-а-а, молчишь! Так я тебе сам отвечу: оба вы со своим сынком есть шакалы. Накопили капиталу на сто лет, на подставные фамилии положили паи в "Кооператив трудящихся" и к любому режиму приспосабливаться научились. Такие вот, как ты и благочинный отец Захар не только Христа, свою собственную душу продадите за сребреники. Да ты слушай, чего раком назад пятишься, если вопрос задавать настырен? - поймал Игнатова за борт сюртука, придержал. Другие в спину поддали Игнатова, чтобы не уходил и не лишал людей удовольствия послушать осведомленного и расходившегося во всю Павла Прокофьевича.
       - Теперь вот я охарактеризую благочинного Захара, - продолжал Соболев. - До девятнадцатого года он все надеялся, что можно отсидеться от Советской власти в Житомире, потом на лошадке оттуда приехал через всю Украину и Русь, начал трактат писать о страданиях народа, умалчивая о своей работе в охранке. За церковь продолжал держаться, как теленок за вымя, но думал и думал о повышении своей доходности и сана. Начал писать статьи о церковной реформе, потом воспылал любовью к "Живой церкви" обновленца митрополита Введенского, начал кричать о благости этой утонченной церкви, выступая с амвона и в печати и даже пытался выставить себя чуть ли не вторым патриархом, заносчиво писал: "В основу этой организации "Живой церкви" я положил принцип..." Понимаете, "Я положил принцип"? Этот авантюрист хотел, чтобы его признали вождем, полагающим "принципы"... Но к нему повернулись спиной, разгадали его змеиную природу. Он мне сам лично признавался, что разочаровался в движении "Живой церкви", так как везде жизнь бьет мимо нас, кормиться будет не чем, если не унюхаем носом... Вот и унюхал, поэтому вяло Христа защищает. Видишь, братец его идет?
       Оглянувшись, все увидели спускавшегося по ступенькам лестницы рослого смуглолицего бритого мужчину с черными густыми усами. Это был Петр Тимофеевич, ответственный работник Уездного отдела народного образования.
       - Вчера был между этими братцами деловой разговор, - выпустив из пальцев борты пиджака присмиревшего Игнатова, сообщил Соболев. - Петр Тимофеевич предложил Захару удобную сделку: если на диспуте поддастся он одолению, сан с себя снимет, гарантирована повышенная ставка и должность обществоведа и литератора в вечерней школе повышенного типа. Вот и заколебался Захар. По моему, продаст он Христа за повышенную ставку. Шакалы, они все одинаковы...
       - Заходите, заходите! - раздались крики на втором этаже. - Диспут продолжается...
       Сергей с Овсянниковым заняли места возле выходившей на уличный балкон распахнутой стеклянной двери, где было прохладнее. Отсюда было хорошо видно.
       На сцене стоял стол под красным сукном, возвышались две стопочки книг. В одной - божественные, в кожаных переплетах с золотым теснением лучистых крестов. В другой - сплошное безбожие. Корешки глядят в зал крупными черными строчками: "Д. Бедный, Евангелие без изъяна евангелиста Демьяна", "Е. Ярославский, Библия для верующих и неверующих".
       На правом крыле сцены, к окну поближе, высилась похожая на аналой трибунка: высокий узкий столик с покатой крышкой. Поверху красный чехол наброшен, чтобы революцию не спутали с православием.
       Раскрытая на трибунке толстая книга мерцала золотым обрезом, красными языками торчали прокладки, чтобы диспутанту быстрее найти нужный текст в доказательство.
       Вот зашевелились боковые драпировки из черной и голубой ткани. Отбросив полотняные двери с рисунками желтых филенок, с противоположных сторон вошли одновременно отец Захар в рясе и представитель Курского Губкома партии, Булгаков, в коричневом плаще. Поклонились публике, молча подсели к столу к столу, как требовал обычай.
       Отец Захар встал первым. Лицо круглое, щеки мясистые. Бычий лоб с залысинами, широ-о-ок, хоть балдою стукни. Нос вместительный. Чихнул на ходу звонко, потому что злоупотребил для просветления зрения нюхательным табаком за кулисами, вот и сказалось. Бледносерыми глазами кротко взглянул в зал, а там хлопки раздались: были и друзья.
       Захар вцепился руками в края трибуны. Запорожские усы повисли, серебряный крест на груди сверкнул лучами и цепочкой витой. Верующие знали о наградах благочинного, о его регалиях: за рвение к грамоте на ниве просвещения получил набедренник, за усердие по исповедной части духовное ведомство сподобило бархатной фиолетовой скуфьей, камилавкой и крестом наперсным.
       "Что же делать? - страх и расчет терзали благочинного в эти мгновения. Длань еще горела от записки Петра Тимофеевича, в ушах звучал его голос призыва отступиться от церкви ради регулярного дохода и повышенной ставки в школе. - Что же делать? В сердце трепещет вера божия, в разуме бес твердит о выгоде. Знаю, выгоды и привилегии получает первый предатель, его последователям уже меньше платят. Пойду по стезе подлых..." - Отец Захар побледнел, съежился и, закрыв глаза, поднял руки, будто перед ним стоял солдат с нацеленным в грудь штыком. В зале замерли.
       - Не собираюсь оспаривать оппонента своего по ряду высказанных им несуразностей, - трагическим голосом заблеял Захар: - оппонент мой или не читал или умышленно подверг искажению источники истории христианства и речения отцов его, почему и термин "вера" толкует всуе, путает веру с логикой.
       Вера есть выражение совести, сниспосланной человеку небом от рождения его. Логика - суть порождения борьбы совести с развращенным разумом, стремящимся оседлать учение евангелистов, глаголевших истину по наущению гласа божия: "В начале бе слово, слово бе к богу и бог бе слово". Суть сего глагола ясна: слово - есть бог, от него все произошло. Вера лежит в основе сотворения мира и в его движении. Епископ Тертуллиан африканский рек мудро: "Вера не имеет потребы в логике и смысле. Велика вера в бессмыслии, и потому верую, что бессмысленно сие. В вере этой сильна церковь. Вера горами движет!"
       На мой вопрос, что движет его поступками в диспуте против доводов моих, как вы помните, оппонент ответил: "Логика!" Но мы с вами здесь уже установили, что логика - суть порождение борьбы разума против совести. Значит, логика может обитать и у растленных людей, сердце которых пусто и не имеет веры. Они вынуждены тогда прибегать к софистике. Один такой сторонник логики без веры спросил у другого: "Вы не потеряли рога?", "Не потерял", - отвечает ему спрошенный. "Тогда они у вас есть!" - категорически утверждает первый сторонник логики, а второй с ужасом хватается за голову, но, к счастью, не обнаруживает там рог, хотя и не терял их. Вот вам смысл "логики". А если бы второй собеседник был тверд в вере, то не претерпел бы смешной конфуз. Не забывайте, православные, что вера есть основа всех благочестивых мыслей и поступков наших, а логика служит благу человека лишь при совпадении ее с верой. Если же она противоречит вере, там начинаются пагубы рода человеческого.
       Теперь бы мне хотелось внушить оппоненту методу нашего спора: не станем ссылаться на туманную логику, будем брать факты, разумению человеку доступные и перьями домысла не заращенные. К тому же, не надо уклоняться от темы о Христе...
       Булгаков поднял горбоносое лицо, бросил реплику:
       - Отказаться от логического в споре марксист не может...
       - А вы постарайтесь от нелогического отказаться! - бодро парировал отец Захар. - Ваша доктрина учит, что труд создал человека и речь его. Но волы трудятся не меньше, хотя остаются бессловесными потому, что бессловесие их определено творцом, никакое ваше бытие не определит их сознание, не даст им гласа. Или еще: вы утверждаете, что название бытия стало потом. И на этой тезе, с коей я согласен в принципе, строите нелогичную антитезу, сиречь отрицаете евангельское речение: "В начале бе слово..." А ведь в нашем смысле "слово" есть бог, сущий прежде всех век. То есть, он есть бытие творящее всего и вся. Сотворенные им люди стали считать бога предметом своего внимания и надежды. И назвали они его богом своим...
       - Прошу не делать оскорбительных намеков, - прервал Булгаков, вставая и шагнув к отцу Захару. Длинные черные волосы отбросил пятерней назад, на высоком лбу байками собрались складки кожи, брови взъерошились. - Если намеки будут продолжаться, диспут закроем...
       - Ага-а, одолевает вас слово божие, потому и беснуетесь! - использовав ошибку Булгакова, зашумели верующие в зале. - Долой атеистов!
       Отец Захар знал, каким должен быть конец диспута. И чтобы он не стал иным, поспешил ловчее сыграть свою роль. "Пусть верующие внушатся мысли, что в поступках своих я не волен и да пусть туман в их душе и сердце станет густым, чтобы в оном не разглядели они хитрость мою, - решил Захар. - В мути водной рыбу ловить легче, в прозрачности часто гибель таится..."
       - Я не в обиде на оппонента, ибо господь учит нас не гневаться на огорчения наши, - сказал отец Захар кротким голубиным голосом, всепрощающе сложил ладони. И снова грохнули аплодисменты в зале: лицемер благочинный казался людям великим христианином, сдававшим экзамен самому богу на ангельское звание. - По горячности человеческой изрек оппонент угрозу непотребную. Забыл он недавнее изречение богоданного вождя нашего о татарине Султан-Галиеве. Тот во басмачи пошел, но и тогда вождь богоданный, к таинствам мудрости небом допущенный, не пренебрег благосклонностью суждения о нем справа и слева, изрек словеса такие: "Истина лежит посредине, между правыми и левыми".
       Так и в нашем состязании крайности вредны, истина рождается в спорах. Приходилось ведь царям и владыкам отрекаться от речений своих. Даже апостол Петр в саду Гефсиманском трижды отрекся от дружбы ко Христу, любя его всем сердцем своим. И не успел тогда петель пропеть трижды полночь наступившую...
       - Марксисты не откажутся от сказанного ими, - снова, хотя и более мягким голосом, возразил Булгаков.
       - Пути господни неисповедимы, - подведя глаза под лоб и подняв голову, истово перекрестился Захар. - Придет пора и вы устыдитесь слов своих!
       Захар поклонился залу, потом Булгакову и отошел к столу, сопровождаемый водопадом аплодисментов. Но он кусал себе губу чуть не до крови. "Неужели Булгаков не выручит и не даст скаредной душе моей благовидно отступиться от престола, дающего ничтожную прибыль. И перейти на гарантированную повышенную ставку? - скорбело сердце благочинного. - Лицемерие мое и боязнь ада, который, возможно, есть, боязнь верующих усложняют путь мой..."
       Булгаков по лицу благочинного понял, что благочинный нуждается в поражении, чтобы легче свершить задуманное, решил помочь ему.
       - Скажите, отец Захар, сколько было лет Иисусу Христу ко дню распятия его на кресте? - спросил Булгаков, встав у трибуны и положив свои листки поверх священной книги.
       - Тридцать три года...
       - Правильно. Древнеримский поэт Публий Назон Овидий умер, когда Спасителю было семнадцать лет, а его имя, по утверждению евангелий, гремело. Почему же Овидий не написал ни одной строчки о Христе?
       - Овидий не был христианином, потому и не писал о боге-Христе, - сказал Захар неуверенным голосом.
       - Что же вы тепленьким становитесь? - закричала Пименова, свояченица попа Мазалова, ее поддержали другие. - Нас учили в проповедях быть лишь горячими или холодными..., сами к тепленьким местам клонитесь!
       Сергей Каблуков узнал голос Соболева, переглянулся с Овсянниковым и покачал головой.
       - Отец Захар, с трудами римского историка Иосифа Флавия вы знакомились? - поспешил Булгаков с новым вопросом.
       - Изучал "Иудейскую войну", "Иудейские древности", - признался Захар, косясь на публику.
       - И вы, конечно, ничего не нашли у этого историка о Христе, хотя Иосиф Флавий родился через четыре года после выдуманного евангелистами распятия и чудесного воскресения Христа...
       - Иосиф Флавий излагал историю с проримских позиций, о Христе, поэтому, умышленно не писал...
       - Неубедительно! - воскликнул Булгаков, в усмешке поскреб ногтем скулу. - Римский прокуратор Иудеи сильно провинился перед империей, был строго наказан, но это не привело к умолчанию его имени: оно упоминается и в исторических работах и в евангельской легенде...
       - Случайно сохранилось. Ведь и в наше время очень сильны тенденции умолчания о лицах и событиях, которые в действительности имелись, но...
       - Прошу на эту тему тезиса не развивать, как не относящегося к теме, - снова прервал Булгаков отца Захара и тут же, выждав тишины в зале, продолжил свою мысль: - В Евангельской легенде утверждается, что Иисус Христос казнен при римском наместнике Понтии Пилате. Но мы точно знаем, что Пилат был прокуратором с 26 по 36-й год нашей эры. Историки, написав о Пилате, не умолчали бы о Христе, будь он в действительности. Далее. Евангелия утверждают, что Христос был распят в царствование императора Ирода, что уже совсем невозможно: царь Ирод умер за четыре года до нашей эры, то есть до выдуманного евангелистами рождения Христа. Также нелепо утверждение об избиении младенцев в Вифлееме по приказу Ирода в год рождения Иисуса: для такой операции пришлось бы Ироду воскреснуть через четыре года после своей смерти... Столько нелепостей накручено вокруг имени выдуманного Иисуса Христа, что непостижимо...
       - Для бога все постижимо, - возразил Захар. - И нам нечего упрекать прошлые века в фальсификациях и искажениях истории, если сами видим, что зреет такое в наши дни...
       - Я хочу все же, - продолжал Булгаков, - остановиться еще на некоторых фактах. Евангелия утверждают, что воскресение Христа сопровождалось землетрясением. Даже завесы в храмах разорвались, а в момент смерти Иисуса солнце померкло на три часа. Но ведь Плинию Старшему, впоследствии знаменитому ученому, было в это время десять лет. Возраст впечатлительный. Но мы не находим во всех тридцати семи книгах его "Естественной истории" ни одной строчки об этих землетрясениях и солнечных затмениях неестественной трехчасовой длительности. Плиний был человек страсти к познанию, он даже погиб в сернистых парах извержений вулкана Везувия в 79 году нашей эры, зачарованный картиной извержения и отвергнув предложение друзей отойти. Разве мог бы он умолчать, если бы действительно был Христос с его смертью и воскресением, сопровождаемыми затмением солнца и трясением земли?
       В заключение утверждаю: миф о Христе возник в более позднюю пору и полон географических, экономических, исторических нелепостей и противоречий. Не мог, например, петух петь в Гефсиманском саду, так как в этих местах куры не водятся. Не мог Иисус изгонять бесов из одержимых и запускать их в свиней в районе реки Иордана: там не было свиноводства. Да и свиньи в воде не тонут, а у евангелистов они пошли на дно Иордана, будто камни. Неужели они стали такими тяжелыми от бесовских духов?
       Сидя в Капернауме, Иисус никак не мог наблюдать рыбаков на Галилейском озере, находившемся за горным хребтом и в ста двадцати верстах от Капернаума. Конечно, не мог он поэтому сделать рыбакам наказ не рыбы ловить, а души человечьи улавливать.
       Мне бы, как представителю руководящей партии, - обращаясь к благочинному Захару, продолжал Булгаков, - хотелось видеть не слепого фанатика, а смелого человека, способного пожать руку атеиста. Вот эта рука...
       Булгаков молча стоял с протянутой к Захару рукой.
       Благочинный Саплин тоже молчал.
       Тишина глыбой навалилась на людей, давила своей мучительной неопределенностью. Казалось, над головами висит на тонком волоске скала: крикни, она оборвется и раздавит.
       Каблуков осторожно скосил глаза на Овсянникова. Тот был напряжен. На правом виске билась вздутая жилка рядом с широким бурым пятном, будто бы намазанным йодом. Бритая голова с двойной макушкой вспотела, ноздри широкого носа дрожали. Потом перевел взор на Петра Тимофеевича, сидевшего справа. Тот судорожно сжимал пальцами длинный бритый подбородок побледневшего лица. Вытаращенные глаза искали встречи с глазами Захара, а он, как назло, сидел с закрытым руками лицом. Молился он или думал о чем в эту минуту, трудно сказать.
       - Выходит, рука моя повисла в воздухе! - тяжело вздохнул Булгаков. Все слышали, всем было нехорошо - и друзьям и противникам. Нехорошо, потому что не было ни на одной стороне победы. А без победы и поражения, какая же это борьба?!
       Вдруг благочинный покосился на протянутую Булгаковым руку, шагнул к нему и, качнувшись в размахе, звонко шлепнул ладонью о ладонь, как барышники на базаре.
       В зале ахнули, заголосили женщины.
       Захар снял с себя крест, потом рясу и положил все на стол. Тут все увидели его не в подряснике, а в обыкновенном сером гражданском костюме. Догадка током пронзила сердца людей.
       - Расстригается! - воскликнул кто-то в отчаянии.
       - Да, ухожу в мир, - трагическим голосом ответил Захар.
       Сидевший в первом ряду, курский архиерей Онуфрий, будто ужаленный змеею, вскочил со скамьи. Встряхнул головой, силясь отогнать дурной сон действительности. Седые космы сверкнули парчевой россыпью.
       - Иисус Христос был продан Иудою за тридцать сребреников, - сказал Онуфрий со слезами в голосе. - За сколько же сребреников вы, Захар Тимофеевич, продали церковь Христову и свою душу?
       Захар не ответил. Обхватив голову, вышел он за кулисы.
       Онуфрий медленно пошел к выходу, за ним хлынули толпы верующих. В зале гулко хлопал в ладоши Петр Тимофеевич, будто стрелял из пистолета.
       - Радуется Валтасар, что свершилось падение брата его, - обернувшись, воскликнул Онуфрий. - Веревка Иуды Искариотского уготована вам обеим...
       - Каблуко-о-ов, к вы-и-иходу! - послышался голос Оськи Турчонкова, и Сергей заспешил.
       - Ночевать у вас не придется, - сказал Овсянникову, прощаясь с ним. - Значит, боевая тревога, если Оська так кричит... Мы немедленно выезжаем.
       Оказалось, бандиты произвели крупные грабежи в магазинах Ястребовского сельпо, а также начисто обобрали того самого Лесавого, о котором Акулина Власьевна расспрашивала однажды Сергея в Репьевке.
       В Лукерьевку отряд прибыл на рассвете, сейчас же Сергей с товарищами отправился в Кубышин сад.
       В садовой избушке, где Лесавой хранил яблоки, груши, мед, обнаружились следы ожесточенной схватки между самими бандитами. Они, оказывается, обнаружили золотые монеты в налитом медом кувшине. Заспорили при дележе, пустили в ход ножи.
       - Глядите, товарищи! - воскликнул Оська, подняв на полу оторванный у кого-то во время драки нагрудный карман гимнастерки. - В нем бумаги...
       Здесь были просроченные чоновские удостоверения и две записки на имя Пучкова Егора.
       - О братьях Пучковых давно говорят в народе, что на грабеже разбогатели, - сказал Сергей. - Мне еще дедушка рассказывал о них. Впустят человека переночевать, оберут до нитки его, потом вывезут на повозке в лес и прикажут уходить, пока цел. На том и разбогатели...
       Найденные документы подсказали отряду план поиска.
       Ночью, переодевшись прохожими и набив сумки мукою на мельнице Сапожкова, Сергей с одним из товарищей постучали в дверь к Пучковым. Тем временем вооруженный отряд комсомольцев разместился вокруг двора в засаде.
       Бородатый огромный мужчина, от которого пахнуло в нос чем-то кислым, вышел на крыльцо с фонарем.
       - Чего вам? - спросил, посвечивая в загримированные лица. Приняв за незнакомцев. Осторожно пощупал сумки, убедился, что в них мука. Подумал немного, плануя свои расчеты, потом прогремел: - Ежели ночевать, то можно. Спать только в сенцах будете, на соломе. Чай, не господа есть какие?
       - Переспим и в соломе, мы привычные, - тихо и покорно согласился Сергей.
       Часа через полтора скрипнула дверь, из избы вышел хозяин с тем же фонарем.
       - Эй, странники! - окликнул для пробы. Ему не отозвались, хотя и слышали. Тогда он взял сумки с мукой и понес во двор. Вскоре оттуда послышался стук колес выкатываемой из-под сарая телеги, потом разговор хозяина с лошадью: - Тпрру, карий! Ногу, но-о-огу! А теперь назад. Ну, говорят тебе, сдай назад! Молодец, карий, смышленый! Вот мы тебя за это потом резочкой покормим, на дурничку...
       "Сволочь, какой! - злился Сергей. - Значит, народные слухи правильные: муку нашу Пучков - в закром, нас думает везти в лес. Не выйдет у него на этот раз..."
       Прервав размышления Сергея, в окно кто-то осторожно постучал.
       - Чччи-и, - чуть слышно, шепнул Сергей на ухо товарищу. - Чужой стучит: чоновцы условились царапнуть раму по-кошачьи, не стучать...
       Мимо лежавших на соломе "странников" пробежал из избы босоногий человек в длинной рубахе, маячившей белизной.
       - Ну, как, собираться можно? - спросил он шепотом, отворив дверь на крыльцо. В шепоте звучали страх и надежда. - Я обряжусь пастухом, никто не узнает...
       - Не надо обряжаться, Петенька, - сказала женщина с горечью и болью. - Тебя не приказано брать. Тут пока останешься... И надо же было тебе ножом полохнуть родного отца из-за денег у этого Лесавого? Ах, Петенька, Петенька... Давай простимся, сынок. Сейчас уезжаю на станцию Солнцево. Егор уже запрягает...
       Сергей узнал голос Акулины Власьевны.
       - Руки в гору! - бросился к ней с пистолетом. Она защитила сына собою.
       - Петенька, беги! - закричала дико, страшно, в обреченном отчаянии. Но бежать уже было некуда: в сени, топоча сапогами, хлынули люди с винтовками. Это была расплата чоновцев с Петром Каскиным и с его матерью за обман и за репьевское угощения. Таяла банда Щукина.
       По приказу Тимского Уездвоенкома Ивана Багликова, отряд предоставил арестованных в волостное отделение милиции.
       - В подвал! - приказал вышедший на крыльцо Начгубмил Лазебный. Он был без фуражки, в руках дымилась кружка с чаем. Широколобый, с украинскими усиками и сердитыми серыми глазами, он спросил у комсомольцев: - Тимчане и старооскольцы? Заходите, побеседуем...
       В кабинете уже сидело несколько человек. Почти всех их знал Сергей Каблуков. Это были боевые товарищи, проводившие юность в дружбе с оружием, в боях с бандами. Некоторые были уже ранены.
       Лазебный перекликал людей по списку, потом позвонил кому-то по телефону, что командиры комсомольских групп уже в сборе, и начал инструктаж. Ведь ответственность за всю операцию поимки бандита Ивана Рыбчонка была возложена на начгубмила.
       - Восьмого ноября, - начал Лазебный доверительным тоном, - в Репецкой Плоте празднуют Михайлов день, будет ярмарка, много народа. У нас есть сведения, что главари банды также намечают быть на празднике. Что они намерены делать, пока неизвестно: возможно, нападут на церковную кассу или на кооперацию, если мы прозеваем...
       Созвал я вас потому, что, во-первых, знаю вас и верю. Вы не разболтаете тайны. Во-вторых, есть у вас родственники в Репецкой Плоте. Это очень важно. Не вызывая особых подозрений, явитесь просто в гости к родным, а сами будете слушать, наблюдать, докладывать в штаб по цепочке. Село мы разбиваем на семь участков. - Он положил на стол карту, разгладил ее ладонями.
       Сергею достался участок на выезде к Лобовскому лесу. Назывался Вымираловкой. Глинистый, весь в оврагах. Две облупленных кирпичных часовенки стояли на месте бог весть когда бывшей здесь старинной церковки с кладбищем. Наверное, поэтому месту и называли конец села "Вымираловкой".
       Сергей остановился у родственников, живших у дороги на Лобовы дворы. Во дворе росла преогромная грушина незапамятных времен, желтый кобель, которого звали "Палканом", скулил на цепи.
       Через дорогу от Корчагиных, родственников Сергея, жили богачи Елисеевы. Дом у них был длинный, крыльцо высокое, с перилами и скамейками. Всегда здесь девичий визг и песни слышались (Девушек у Елисеевых много). Разговоров и новостей на крыльце - необъятный край. Для разведчиков это чистый клад. Вот почему Сергей охотно согласился, что лучшего участка не сыскать. Да и рядом с Елисеевыми жил сельский исполнитель, Сашка Меченый, через которого было приказано доставлять в штаб информацию.
       Правда, неудобств на участке тоже было много: густой орешник по бугру за речонкой, прямо в конце огородов, потом лес. Бандит может незаметно подкрасться. Спать поэтому в избе или клети опасно.
       "Ну и что ж, - рассуждал Сергей. - Для отвода глаз, будут мне стелить родные в клети, под грушиной. А спать придется в риге Елисеевых. Ход туда по проулочку. Глухота. Ни живой души. Замков на дверях нету в помине: цепь и клин дубовый, вот и вся запора. К тому же двери открываются мягко, без писка: петли кожаные, под пяткой ворот мазут стоит в дубовой выемке вереи. Старик суеверен, скрипы за признак беды почитает. Вокруг риги белеют на кольях лошадиные черепа с оскаленными зубами: охрана от нечисти. В той риге спать будет удобно".
       Под князьком риги имелась прорезь со стеклом, для светлости. Тоже удобство, чтобы не проспать и в погоде не ошибиться. Все это Сергей изучил в первый же день своего прибытия в гости. А прибыл за три дня до праздника. Днем помогал родным рубить хворост, чистить закуты, лошадь поить воду таскать. Вечерами засиживаться с девчатами на крылечке у Елисеевых.
       Чепухи разной сообщали девчата много, а нужного слуха не было все и не было. Лишь вечером под Михайлов день Сергея насторожило неожиданное происшествие.
       Пришел он на заветное крылечко, а там пусто.
       "С чего бы это девчата не вышли? - путался в догадках. - Неужели жарют-парют к завтраму"
       Постучал колечком, как было условлено с одной из девушек.
       Выбежала, но в испуге замахала руками.
       - Уходи, Сережа, - сказала с ласковой тревогой. - Наши вернулись из леса. Сказывают, Рыбчонок посулился... А ты комсомолец, убьет. Иди, Сереженька! - поцеловала быстро, еще быстрее шмыгнула в сени, громыхнула запором.
       И сразу Сергею стало не по себе. Какие-то звуки возникли, хотя минуту назад их не было в помине. Тени будто бы метались от угла сарая к углу дома. Казалось, что кто-то протяжно свистнул на гумне, ему отозвались свисты за речкой, в орешниках. Пощупал револьвер в кармане, озираясь, медленно пошел к Сашке Меченому.
       От Сашки пришел показаться родным.
       - Нездоровится что-то, - пожаловался, отказался от ужина. - Гулять сегодня не пойду. Зипун мне дайте, чтобы поверх одеяла набросить. Ночь, кажется, будет прохладная, не ударил бы морозец... Не-е-ет, на печке мне нельзя, доктора запретили...
       В этом зипуне, как и в прошлые разы, взобрался на сено под самый князек риги. Стекло прорези мутно виднелось. Звездочка в нем дрожала, как в ведре с водою. Потом скрылась: облачко настигло. Прошло немного времени, и снова звездочка в ночной мути засияла золотой колючкой. Стекло пыльное, не ярко видно. Хотел Сергей протереть, да пыль с той стороны. Невозможно. Укрылся зипуном, по телу разлилось успокаивающее тепло. Приятно стало, ароматы свежих сухих трав дурманили голову...
       ...Во сне слышались какие-то людские голоса, шорох сена, звон стаканов и кружек. А когда проснулся, запахом самогона ударило в нос. Сбоку сопел кто-то, снизу подымался разнотонный храп. Люди спали. Сквозь стекло лился голубоватый свет, соломенный край амбразуры оконца немого розовел и золотился: солнце всходило.
       "Сон или явь? - сам себя спросил Сергей и ущипнул за руку. Больно стало. - Значит, явь. Проспал..."
       Осторожно повернул голову в сторону сопевшего, и сразу зубы от озноба застучали: свернувшись калачиком и подложив веснущатую руку под рыжую кудлатую голову, сладко спал небольшой мужичишко, в котором Сергей узнал нашумевшего в губернии и связанного с заграницей главаря банды Ивана Рыбчонка, сына торговца-тряпичника из Больших Бутырок.
       "Вот это влип! - чуть не вскрикнул Сергей. - Сколько же их тут?" - вытянув шею, посмотрел вниз. Вблизи ворот, чуть покосившись в гнезде из сена, стояла недопитая четверть самогона. На горле голубая кружка, будто цилиндр на аристократе. Рядом валялись, мерцая стеклянными боками, две опрокинутых пустых четверти. Белый дежник поверх сена уставлен закусками: огурцы в деревянной старинной миске, на широком деревянном "круге" вороха костей, кусков мяса, половина гуся с торчащей костью оскобленной ножом булдыжки. Деревянная солоница, похожая формой на кресло, опрокинута, соль снежным сугробцем растянулась по дежнику. Куски белого хлеба, половина ковриги с дерябкой, кружки, стаканы, ножи...
       Вокруг дежника с яствами спали четверо. В одном из них, длинном смуглом красавце в расшитой украинской рубашке, голубых диагоналевых галифе и желтых козловых сапогах, Сергей узнал (Фотографии во всех газетах печатались) князя Лэба, присланного в банду из Прибалтики и выполнявшего обязанности начальника штаба вместо отстраненного астанинского богатыря Устина Головакина, способного кулаком убить лошадь с первого удара.
       Усы Лэба закручены. Рядом с головой в смуглых кудрях волос лежал голубой красноармейский шлем. Луч солнца через щель неплотно прикрытых ворот полоской золота пересек лобовину шлема, звездочка алела сукном, сверкала кровью эмали. Можно было принять Лэба за отдыхающего комиссара: под головой шинель вместо подушки, рядом - новенькая винтовка с желтой ложей. Приклад голенищем сапога придавлен. Видать, Лэб бдительный, если трезвый и предполагает врага. Но в этой риге он врага не предвидел встретить, спал безмятежно.
       Трое остальных - незнакомы Сергею. Но ясно, что среди них не было Устина Головакина: этот огромина сразу бы выделился своим телом. "Неужели успел Головакин выбраться в Румынию? - сверкнул вопрос, так как о таком намерении бандита шли слухи, Лазебный даже выслал специальных наблюдателей по всей линии железнодорожных станций от Полевой до Белгорода. - Что же делать? Перестрелять невозможно: этих четверо, Рыбчонок пятый да еще три пары ног торчат из сена".
       Вспомнив, что штаб поставлен в известность через Сашку Меченого о возможности появления Рыбчонка, Сергей догадался о возможности уже высланного Лазебным оцепления и решил действовать в соответствии с этим.
       Скользнул вниз. Осторожно выдернул затвор из винтовки Лэба, пополз к двери. По пути взял еще одну винтовку. Уже прикрывая за собою половинки дверей, услышал пьяный голос сверху:
       - Михайло, который час?
       "Рыбчонок проснулся! - догадался Сергей. На бегу, сунув свободный затвор в карман, пистолет - за пояс, затвором второй винтовки дослал патрон в патронник, упал у корня толстой осокори с лысым боком и темным зевом дупла. - Буду стрелять, никого из риги не выпущу..."
       - Вот он где, а мы его в клети искали, - послышался голос Турчонкова Оськи, потом смешок Дмитрия Оболенского: - Чего тут стынешь?
       - Ложись! - повернув голову, потребовал Сергей. - В риге весь штаб Рыбчонка.
       Всполошенные пропажей винтовки и затвора, бандиты подняли в риге галдеж, не успев понять обстановку. А комсомольцы и подоспевшие четыре милиционера уже залегли в цепь.
       - Петров, немедленно к Лазебному за подкреплением! - приказал старший милиционер Черных безусому кареглазому парню в красной милицейской шапочке с желтыми кантами. Тот еще ни разу не был в бою, лишь на днях зачислен в милицию, почему и очень проворно помчался подальше от "заварухи". Зато бежал быстрее зайца, что очень важно для быстрого использования сложившейся обстановки.
       Перестрелка началась еще до подхода милицейского подкрепления. Лэб быстро сообразил: раз штаб разведан, нужно пробиваться в лес. По его приказу, распахнув двери настежь, люди с винтовками бросились из риги через огород к речке и заросшему орешником бугру. Назад били из винтовок, не целясь, для острастки.
       Сергей выстрелил с колена. Бухнуло, как из пушки, заныла ключица от неимоверной отдачи. Догадался: ствол забит сеном. Поглядел и ахнул, так как дуло вспухло бочкой, стрелять больше нельзя. Выхватил револьвер, прицелился. Рядом грохали винтовки товарищей и милиционеров.
       Один из бандитов упал в момент выстрела Сергея из револьвера, начал отползать за угол риги. Прикрывая его огнем, бандиты стреляли: плескали фиолетово рыжие огоньки, шарами разлетались синие дымы.
       Вдруг старший милиционер Черных выронил винтовку, левая рука его, пробитая пулей, безжизненно повисла плетью. Отступив к плетню, опершись спиной, закричал, чтобы не застонать:
       -Обходите, товарищи, с флангов, иначе бандиты уйдут в лес!
       С флангов бандиты воспретили обойти их: сильно вели прицельный огонь, пули визжали и рвали землю в клочья рядом с чоновцами и милиционерами, так что пришлось залечь.
       Воспользовавшись замешательством комсомольцев и милиционеров, вырвался из риги Лэб с револьвером в руке. Виляя, зигзагами бросился к лесу, прикрытый огнем своих солдат и соучастников. Перебегал искусно, давала себя знать офицерская выучка.
       Сергей чуть не плакал с досады: напрасно пережег патроны револьвера, стреляя по Лэбу.
       - Мою винтовку бери, мою! - закричал Черных. - Чего пугачом щелкаешь орехи?
       Винтовкой Сергей прицелился в Лэба, когда тот уже был на полпути к зарослям орешника. Грохнуло. В глазах зарябило от радости, что Лэб упал. "Вперед!" - хотелось кричать, но в пересохшем от волнения горле не получилось слов, тогда Сергей рванулся молча, но пули снова завизжали над ухом, рвали землю, с визгом рикошетили. Упал, поцарапав лицо и руки колким ячменным жнивьем, оглянулся на крики возле риги и на огородах.
       Краснея маками шапок, из лощины показались быстро двигавшаяся милицейская цепь. Пули стрелявших из винтовок милиционеров пели через голову в воздухе, косили орешник, в нем вспыхивали белые острия переломов.
       Вдруг грохнули залпы с опушки: на помощь бандитам подошло подкрепление. Пули визжали выше, значит, не по Сергею стреляли и не по Оське с Дмитрием, лежавшим в цепи на уровне с ним в лощинке. "Кого-то прикрывают, - догадался Сергей. - Бьют по милицейской цепи, чтобы принудить ее залечь..."
       В это время на гребне риги показался человек. Он быстро лег и покатился от смотрового прореза вниз по крутому соломенному скату, чуть не касающемуся стрехой земли.
       Но что за чертовщина? Упавший на землю человек развалился на куски: фуражка покатилась в сторону, головы совсем не оказалось, туловище распотрошилось.
       - Да это же чучело, устроенное Рыбчонком из забытого мною зипуна! - закричал Сергей оторопевшим товарищам. - На нашу сторону бросил он для обмана чучело, сам, наверное, скатился по другую сторону. Вперед, товарищи, вперед!
       - Лови-и-и, лови-и-и! - кричали толпы понабежавших с села людей с вилами, топорами, дубьем. Непредусмотренно операцией, сполошно загудел набат. Такое уже приходилось слышать во время кулацких восстаний против продразверстки и изъятия золота из церквей. Вот почему сердца наполнились тоской и мучительной болью, что, возможно, придется и здесь сражаться с охмелевшей от праздничного угара и самогона массой. А тут еще мужики прорвались во внутрь, разъединили чоновские и милицейские цепи, лишили возможности стрелять по бандитам, прикрывали собой затерявшегося среди них Рыбчонка.
       - Вперед, товарищи! - кричал Сергей. - Нужно перехватить дорогу к лесу, иначе Рыбчонок нырнет туда, прикрытый толпой крестьян. - Кричат "лови!", а сами отжимают его к орешникам.
       - Со стороны леса тоже прекратилась стрельба, чтобы не разогнать толпу, действующую - сознательно или случайно - на пользу банде.
       Чоновцы стремительно отрезали путь Рыбчонку к лесу, неожиданно для банды вырвались к речке Плоте. Она текла здесь тощим ручьем в густой заросли осоки, похожей на ржавую острую щетину.
       Маленький человек с кудлатой рыжей головой заметался перед комсомольцами, стреляя в них из браунинга и не попадая ни в кого из-за охватившего его страха.
       - Отсечь толпу! - распорядился Сергей, когда понял, что ней есть бывшие друзья Рыбчонка, старавшиеся до последней минуты помочь ему бежать, а теперь, утратив надежду, заинтересованные в смерти главаря банды и в скрытии концов.
       Чоновцы дали залп в воздух над толпой, она попятилась. Но высокий бородатый старик в поддевке неожиданно вынырнул из-за высокого ржаного омета соломы и ударил Рыбчонка вилами. Тот упал, но снова пытался бежать, уже не видя крадущегося у нему Сергея. В тот самый момент, когда Сергей готов был прыгнуть на бандита, старик при одобрительном гуле толпы, оказавшейся за цепью чоновцев и милиционеров, пошел в новую атаку.
       - Э-э-эй, поберегись! - закричал он на Сергея, размахивая дубовыми трехрожковыми вилами с длинным толстым держальнем. Пригнувшись, Сергей увидел, что старик перекрестился, плюнул в ладони и со свистом размахнулся вилами. Они промчались над головой Сергея со странным шумом, будто целая стая дроф. Рыбчонок тоже уклонился от удара, завопил обиженно, пронзительно:
       - Что же ты, сволочь, вчера помогал мне, теперь убиваешь?!
       Старик, молча, снова хотел размахнуться, но Сергей всем телом навалился на вилы, вышиб их из рук старика. Тем временем комсомольцы и милиционеры смяли Рыбчонка, захватили живым.
       Через час положили его на таратайку спиной вниз, привязали веревками к "лисице" и повезли через Лобовский лес в Мантурово, где ожидал отряд Уездвоенкома Багликова для сопровождения пойманного в Тимскую тюрьму.
       По конопатым щекам судороги пробегали, рыжие усы дергались, как у таракана, во рту белел тряпичный кляп. И никто не уважил просьбе связанного вынуть кляп изо рта выслушать что-то, может быть, обещание расплатиться золотом, если отпустят на свободу.
       - Не будет тебе свободы! - категорически сказал Дмитрий Оболенский, присев на задок таратайки и заняв пост охраны: - Если твои друзья попытаются спасать силой, мне приказано застрелить тебя. Понимаешь? - Оболенский приставил ко лбу Рыбчонка холодное дуло нагана, и у того округлились и наполнились болью и безумием синие глаза. Падение Рыбчонка, как и других его физических или духовных коллег, было в эту осень полным.
      
      
      
      
      

    74. ИЗЛОМ

      
       Волостное совещание ликвидаторов неграмотности состоялось в Ястребовке через год, когда уже закончился большой судебный процесс, подготовленный в Курске следствием под руководством опытного следователя Псарева: главари банды Рыбчонка были расстреляны, около двухсот соучастников наказаны, по отношению такого же количества следствие продолжалось. Основанием к этому было истерическое заявление Рыбчонкова, что он назовет всех членов банды при условии гарантии ему жизни и выезда в Прибалтику, куда уже успела бежать его жена. Устин Головакин тоже подтвердил, что не все члены банды выявлены следствием, и что он не видит на скамье подсудимых своих геросимовских коллег. При этом Устин аплодировал приговору суда о смертной казни и укорял Рыбчонка в недостойном поведении и плаксивости перед судом, что оскорбительно для руководителя и позволяет суду смазать идейные мотивы действия банды (социалистическо-революционные), выпятить и утрировать уголовную сторону.
       Сергей Каблуков сам лично присутствовал на судебном процессе, наблюдал и слушал, так что знал материал из первых рук. В частности, ему пришлось слышать жаркий спор двух свидетелей из Горшечного, один из которых прямо утверждал, что видел Рыбчонка в гостях у Елейного и его свата Щеглова в Геросимово.
       Вот почему Сергей был очень удивлен, увидев Елейного Прокошу целым и невредимым на совещании, проходившем в здании Ястребовской школы.
       - А я здесь с первого сентября преподаю химию, - неохотно сообщил Елейный Сергею на его вопрос. - По медицинской части у меня расстроилось: много латыни, различные кости, связки. Особенно анатомический театр не понравился. Трупы плавают в формалине, скользкие, противные. Вонь стоит, с души воротит. Пришлось оперировать труп одной женщины. Сало на груди - просто пласт желтый. Крупитчатый, будто склеенное пшено. Нажал пинцетом, струя жировых зерен в губу мне ударила. Три дня не ел. Не люблю иметь дело с мясом, мне сходнее иметь дело с душою... Излом произошел в моей судьбе...
       - Да, с душою не так наглядно, чем с мясом, - двусмысленно сказал Сергей. Достав из сумки номер газеты "Курская деревня" с описанием судебного процесса над Рыбчонком. - Это вам, подарок от меня...
       Елейный вышел в сад бывшей помещицы Рындиной, прислонился спиной к березе, охваченный тревожными размышлениями. Шумел ветер в вершинах, падала желтая листва, отчего тоска в груди становилась более упругой, ноющей.
       "А вдруг следствие решит послать своих людей в Геросимово? - дрожь колыхнула кожу. - Ведь люди сразу покажут, что Рыбчонок часто гостил у моего отца и у тестя. Правда, в главе двадцать четвертой Моисеева "Второзакония" сказано, что сын за отца не отвечает. Но ведь комиссары могут не знать это или обратятся к главе седьмой библейской книги "Иисус Навин", в которой рассказано о некоем Ахане с двумя отцами - Хармием и Завдием - и с одной матерью, Зарой. Иисус Навин вынудил у Ахана признание о краже им прекрасной Сеннарской одежды, двести сиклей серебра и куска золота в пятьсот сиклей из заклятого имущества скинии, а потом приказал побить камнями Ахана и детей его, и дочерей его и волов его камнями... В чем же мое спасение? В людях, гонких до лести. Отныне пусть будет сущностью моего излома девиз: льсти власть имущим, клевещи на неугодные властям твердые характеры совести, собирай во товарищи себе ущербленных совестью и порочных, дабы измеряли они все дела и поступки аршином задания моего..." - Елейный усмехнулся, поднял упавшую с березы веточку и, хлестая ею стволы деревьев, медленно пошел к школе по аллее.
       "А что ж, не я виноват, что меня завербовали в учителя, - успокаивал он себя. - Им нужны бесы и рабы из числа неверных сердцем, ищущих лишь выгоды себе. Знаю, что и воспитывать могу лишь подобных себе, что станут они такими же, какими стали люди Содома и Гоморры на земле Лота, захваченной им по жадности. Тех сожгло небо огнем серным, мы удержимся пока будут жить подхалимаж, очковтирательство, круговая порука и доносы, сопровождаемые скрежетом зубовным и плачем горьким в темницах, падением чувств гражданского долга. Ну и что ж, на то и борьба за существование! А Сергея Каблукова нужно убрать: он опасен для меня сейчас и в будущие дни..."
       Дня через три Сергею Каблукову передали письмо в церковной сторожке, где работал ликпункт. В этом деревянном здании на высоком кирпичном фундаменте в давние времена была церковная школа, славившаяся певческим хором из семнадцати учеников, как сообщалось в номере девятом "Курские епархиальных ведомостей" в феврале 1898 года.
       Теперь посещали ликпункт люди разных возрастов - от 16 до 55 лет. Издавалась газета "Волна революции", редактором которой был Сергей Каблуков. Хлестала она стихом или раешником разные безобразия - Николая Баршевцева за пьянство и драку, Лупкина Михаила за кражу коровы, Раечку Григория за проигранные в Дубиновке общественные деньги. Басней "Об огне и мошеннике" отозвалась на поджег Сашковской пятиэтажной мельницы ее компаньонами, чтобы скрыть следы своих преступлений (Разворовали они наиболее ценное, вот и списали теперь на огонь).
       Редактор "Курской правды", Гришанин, писавший под псевдонимом "Дядя Андрей", лично вручил Сергею Каблукову на первом рабселькоровском съезде в Курске удостоверение и "Памятку рабселькора". Текст ее кончался призывом: "Лаптем по шее, лаптем в упор, бей непорядки, каждый селькор!"
       Сергей так и делал, вот ему и передали письмо. Не прочитал тут же, сунул его в карман: ликбезовцы нового набора составляли из разрезной азбуки слова "Мама мыла полы".
       Особенно трудно давалось это рыбаку Бекасу. На шестом десятке лет пришел он в ликпункт после конфуза, когда подал на проскомидии священнику список своих живых родственников и попросил "помянуть за упокой", сам не умея прочесть, кого внесла девчонка в этот список.
       - То-то вот плохо в доме без старого грамотного человека, - жаловался Бекас огорченным голосом. - Перепутал я листики, пропади они совсем, пошло дело вверх ногами. Грех на душу лег, целую неделю рыба не шла в сеть...
       Целый час бился Сергей, вразумляя деду Бекасу искусство составления слов из разрезных букв. Старик даже засмеялся от радости, когда не только сумел составить слова: "МАМА МЫЛА ПОЛЫ", но изменил порядок слов и громко прочел с важностью на лице и в позе: "МЫЛА МАМА ПОЛЫ".
       Часов в десять вечера Сергей отпустил своих учеников, сейчас же в дверь постучали. Вошла Надя Головина, квартировавшая в соседней комнате молодая учительница. Темноволосая, синеглазая девушка из села Головища. С нею пришлось однажды Сергею быть на волостном съезде Советов, в Знаменском. Было холодно, трещали февральские морозы, а Надя ехала с Сергеем в санях в цветном газовом шарфике, сквозь который темным призраком светились волосы.
       - Они то ведь греют, - сказал Сергей, Надя покраснела. Она смутила тогда покой Сергея, наступивший после неудачной любви к Вере Медведкиной (Та поддалась каким-то непонятным мотивам "обеспеченной жизни" и вышла рано замуж за значительно старшего человека из Тимского Исполкома, за агронома или врача Лаптева).
       - Сережа, я боюсь, - прошептала Надя. Голос был полон тревоги, в глазах отражалось острое смятение чувств. - За тебя боюсь... Пойдем отсюда!
       Сергей недоуменно развел руками. Тогда Надя сама быстро погасила лампу, рванула Сергея от окна за простенок.
       - За тобою следят, Сергей! Я сама сейчас опять видела лик за стеклом. Кажется, это Филипп Василич Сошанский...
       В крохотной комнатке Нади было всего лишь одно окно, имелся здесь импровизированный стол из чемоданов, стояла узенькая кровать под белым одеялом, две табуретки. На выбеленной мелом плите зеленела эмалированная кастрюля, чернел с раскрытым зевом репродуктор "Рекорд". Его Надя хранила в надежде, что, наверное, заговорит когда либо радио и что недаром торчит над кирпичной школой радиомачта.
       Сергей обнял Надю, так они долго сидели и целовались в темноте.
       - Тебе нельзя оставаться здесь (люди злословны), нельзя идти домой, - сказала Надя. - Тебя могут убить из засады. Лучше ты выйди из моей комнаты не через коридор (Там тоже темно и опасно), а через окно и... заночуй у друзей на селе, домой не ходи через плотину, мимо Филипенкова болота. Там может быть засада.
       Сергей заколебался.
       - Я выйду не через окно твоей комнатки, а через окно класса. Там деревья, кусты, потом ограда. Никто не увидит...
       Они простились. Надя сидела на кровати с поджатыми ногами. Она тревожно вслушивалась в шумы ветра за окном, в хлопание железного листа на кирпичной церковной ограде, в чьи-то шаги в коридоре. Думала и думала о Сергее. Ей даже казалось, что она молилась о нем, хотя и не верила в бога, носила на борту голубой жакетки вишневый эмалированный значок с тремя золотыми буквами "КИМ".
       Надя заснула, уткнувшись лбом в прибитый над кроватью коврик. Во сне видела оленя, пьющего воду из голубой речки. Над оленем зеленые ели, под копытцами - трава и цветы. "Олень - к любви, - мелькнуло в мыслях. - Иди ко мне, иди..."
       Потеряв равновесие, Надя упала и проснулась. За окном по-прежнему шумел ветер, стояла темень.
       - Где же теперь Сергей? - придвинувшись к окну, отвела занавеску в сторону. Качались ветки, царапая окно. Белела стена церковной ограды, за которой маячила громада двуглавой церкви. Стонал самый маленький из семи церковных колоколов: ветер размахивал конец веревки, привязанной к языку набатного колокола, хлестал жестким узлом по малютке-колоколу, вынесенному под арку одного из окон колокольни. Вздохнула: - Люблю, а в любви и страдание приятно...
       Сергей не послушал Надю, двинулся в Лукерьевку.
       Вот и "Святой колодец" у Коровчихиного болота. Чернел сруб и крест с сенью. Медленно прошел Сергей по плотине, под ногами хрустели пересохшие, измочаленные колесами палки. На мосту постоял, слушая журчание воды и любуясь живой древесной тунелью, в которую со сказочным очарованием уходила в седом тумане узкая река.
       Не знал Сергей, что его ожидали, но вызванная Надей тревога сделала свое: решил он двигаться на лужок не по крайним сухим тропинкам рядом с густыми кустами, а по самой средине трясины.
       Из засады стрелять было далеко, в темноте цель почти не видна. И все же выстрелили, наугад. Две пули провизжали мимо, мелкие дробины обожгли правую щеку. Сергей упал и начал отстреливаться...
       Еще от Бесикова колодца увидел огонек в избе матери. "Что же такое? - тревожно спрашивал себя, спешил. - Почему мать так поздно не спит?"
       Револьвер перезарядил. Безменов проулок узкий: справа и слева соломенные рвы, осокори и тополя. Шумело в них ветром. Боясь новой засады, крутил головой по сторонам, пока вышел на падину, утонул ногами в песок.
       Заглянул через окно в хату, глаза от удивления на лоб полезли: на столе шумел самовар, на блюдечке горка пиленого сахара, белела снизка баранок. Мать сидела на коленях отца. Напротив, отдуваясь, Антон Упрямов хмуро хлебал чай с блюдечка. Волосы слиплись от пота, карие глаза косили в сторону.
       - О тебе, Матрена, соскучился, - весело говорил отец. - Теперь я совсем восстановился, силу чувствую. Спасибо Василию Петровичу Шабурову, дохторов он мне нашел в Харькове, как боги по человеческой сущности умеют. Вот и все тут. Ты, вот что, Антон, иди домой, не мешай нам! Излом, наше дело!
       Антон двинул от себя блюдце с недопитым чаем, потоптался немного у стола, потом сунул на голову картуз, хлопнул дверью.
       Сергей успел спрятаться за яблоню у крыльца. Он видел подбежавшую к Антону его жену, Тихониху. Она, оказывается, смотрела в хату через противоположное окно.
       - Что ж, веди, - покорился Антон. - Теперь у меня в грудях полный излом настроения...
       Тихониха потянула мужа на бугор, в свою пятистенную клеть.
       Сергей вернулся к колодцу. Промыл раненую щеку и, перевязав ее платком, направился в пуньку, чтобы не тревожить встречу, которую долго ждали отец с матерью.
       Тут вспомнил он о письме. Нашарив спички под подушкой, засветил лампу. На конверте чернел штемпель "Ястребовка". Разорвал. На толстой лощеном листе бумаги напечатано крупными буквами: "ВСЕЛЕННАЯ И ЧЕЛОВЕЧЕСТВО" (Из истории исследования природы и приложения ея сил на службу человечеству. Под общей редакцией Ганса Крэмера. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. Книгоиздательское Товарищество "ПРОСВЕЩЕНИЕ", Забалканский пр., соб. д.  75).
       - Что за чертовщина?! - воскликнул Сергей. Потом повернул лист обратной стороной. На нем оказалось нацарапано раскидистым почерком коричневыми чернилами следующее злое изложение, предумышленно неграмотное: "Кореспадент Компрес, попроси мамашу приготовить тебе гроб и покрывало скоро потребуется. Месть из Ястребовки. Вселенная и человечество, том пятый". - Откуда же убийцы знают мой псевдоним? Вот и верь...
       ... Следствие о покушении на Сергея затянулось в вихре протоколов, гипотез, догадок, хотя надо бы вызвать указанных Сергеем лиц и спросить, где они были в час покушения.
       Наконец, вооруженный пухлыми папками "бумаг следствия", Охлопков из Губкома встретился с Сергеем.
       - Вот в чем беда, - начал он, лазая языком за скулами, отчего щеки вздувались шишками, получался булькающий звук. - Статьи ваши кусаются, скольких мошенников пришлось наказать...
       - Разве это плохое дело?
       - Неспокойное дело, - уклончиво сказал Охлопков. Длинное светлоглазое лицо его помрачнело. - Только мы подготовим доклад о благополучии, бац! Ваше статья... Приходится все переделывать в соответствии с изложением "Компресса"...
       - А зачем же вы в Центр чепуху пишите? Ленин требовал за такое истинно советское неряшество сажать в тюрьму...
       - Теперь что же об этом говорить? - забулькал Охлопков, поддал шлем со звездою на затылок, на щеках запрыгали шишки. - Я и сам знаю, что лучшим воспитательным средством будет гласность, но она кому-то невыгодна. И ты поэтому, как говорила Анна Бесхмельницина из Велико-Михайловской аптеки, можешь пустить бурки. Знаешь, когда из воды пузырьки вылетают? Это называется "бурки"... Есть у меня предложение послать тебя секретарем Волкома Комсомола в Велико-Михайловку... Потом и, если пожелаешь, отпустим на учебу...
       Сергей взглянул на Охлопкова.
       - Согласен я поехать в Велико-Михайловку, раз нужен такой излом. Но дадите ли мне обещание отпустить на учебу, как только я войду в курс тамошней жизни и напишу в газету статью, как есть, а не как вы доносите центру?
       Охлопков начал трясти обеими руками руку Сергея. Он с такой быстротой заработал языком, что шишки на щеках вздувались и пропадали с быстротой пузыриков от брошенного в чай куска рафинада.
       - Вот теперь и делу конец, вот и хорошо. Подпишитесь под бумагой, что довольны нашим расследованием о покушении на вас за рабселькорство, а я вам вручу удостоверение для поездки в Велико-Михайловку...
       - А, ладно, благополучные фанатики! - рассердился Сергей и подписал бумагу: - Отчитывайтесь... Между прочим, не приходилось ли вам читать брошюру А. Танкова "Краткое слово о чудотворной иконе Знамения Пресвятые Богородицы, именуемой Курскою"?
       - Давно ее издали?
       - В Курске, в 1895 году. Но рассказано в ней о делах давних. Будто бы 8 сентября 1295 года нашел благочестивый человек икону при корне дерева на реке Тускарь, где потом возникла Коренная пустынь. В это тяжелое время татарского ига княжил в Рыльске Василий Шемяка. Он приказал силой перевезти икону в Рыльск, за что и был наказан слепотою, потом каялся и просил прощения за неправды свои...
       - То ведь было давно, - прервал Охлопков. - Тогда князей можно было чудом ослепить и заставить каяться, чтобы вновь прозрели. У нас теперь другое...
       - Понимаю, - усмехнулся Сергей. - Для некоторых нужно новое татарское иго, чтобы они прозрели и стали сердечными людьми. Жаль, но излом в сердцах многих, отбившихся без Ленина от рук, слишком велик. Только я думаю, придет время, народ и партия проучат таких удельных князей...
       .............................................................................................
       В декабре пришлось Сергею ехать до Старого Оскола с попутной подводой Ивана Михайловича Помозка, известного Заоскольского балагура.
       - Читал я в газете басню "Об огне и мошеннике", - начал Иван Михайлович, когда речь зашла о сгоревшей мельнице. Потолкал вожжой серого в коричневых яблоках мерина, пощипал свою седую подстриженную бороду. - Читал и не совсем доволен, по фамилии вы мошенников не назвали, а я же их своими глазами видел. Домик мой, как известно, стоит у дороги, над речкой Осколом. До мельницы шагов сорок. А тут на меня хворь и бессонница часто нападала: сижу у окна и весь этот их излом насквозь вижу. Компаньоны спиртовые ремни на куски резали, в мешках с мельницы выносили. Потом в разные города отправляли на подошвы и на приводные ремни. Машинные части, провод, шестеренки, элеваторные ковшики - все тащили и тащили. А в эту ночь зашли они трое на мельницу. Двух я не узнал, а третьего, рябого Кузьму Федоткина заприметил.
       Покрутились они там с полчаса, ушли. А я не сплю. Дело было летнее, в хате жарко. У нас еще и блохи баловали, ноги и грудь секли похлеще крапивы. Плюнул я на все это неудобство, вышел посидеть на скамеечке у ворот. Там всегда любил. Гляжу, окна сразу на всех этажах засветились изнутри. "Что же такое? - думаю и удивляюсь. - Ламп нету, а светится..." Пока думал, пламя рвануло, хоть иголки считай ярче солнца: дерево сухое, крашено, что порох. На моем доме от жары начала крыша чадать. Льем ведрами, вслед сохнет и чадает. А тут набат. Народу набежало видимо-невидимо, а пожарной кишки ни одной. Галдят мужики, друг другу иные морду набили, что такое добро гибнет, а в огонь из-за невозможности никто не бросается: железные листа визжат от раскаления, падают. Бревна падают, а тут еще стрельба началась: патронов кто-то нарочно поналожил для отпугу. Голова-то у каждого человека одна, не то что билет: тот потерял, другой выдадут, а голову нет, не выдадут.
       Гляжу я, когда попрохладнело и перестала чадать крыша моего дома, а компаньонов на пожаре нету. Когда уже мельница рухнула, тогда промелькнули, да и то убежали от народа, чтобы не убили. "Ну, думаю, вот и весь излом налицо: сами компаньоны разворовали достояние, сами подожгли остаток, сами и прибежали, когда концы сгорели". Поэтому согласен я с концовкой басни в "Волне Революции". Правильно завершено:
       "... Где огнем мошенники владеют,
       А прокуроры в неге НЭПа спят,
       В ГОСФОНДЕ мельницы редеют,
       В стране мошенников густеет сад..."
       Помолчав, старик добавил:
       - Восемь лет компания мошенников "ремонтировала" и пускала в ход мельницу, пока разворовала и сожгла. Вот тебе и "сама садик я садила, сама буду поливать..." Теперь вот пепелище вручили Ивану Лобову. Старовер, но с головою. Он сам изобрел ветродвигатель на Лобовских дворах, воду качает саженей на сто из глубины. Тоже и мельницу за три месяца пустил у нас в ход. Этажей, конечно, нету, но гремит - не успевают завозчики зерно подвозить. Таких бы людей во власть ставить на самые главные должности, у нас же мода на билет: хотя и дурак, но оформился... Ты меня, Сергей, извини, что я так, но не я один, весь народ делового человека требует для управления, а не широкие галифе и кожаную фуражку... Под фуражкой чтобы у этого человека винтики работали, в сердце чтобы любовь к человеку содержалась, а не просто: "Молчи, зарестую!"
       Некоторое время ехали молча, кутаясь в тулупы и вслушиваясь в скрипение санных полозьев. Пофыркивал мерин, превратившись в серебристого косматого зверя от насевшего инея. Скучно. Клонило ко сну.
       При подъезде к Каплино по Барановскому тракту, Иван Михайлович опять разговорился.
       - Ты вот, Сергей, коммунист, хотя и опыта у тебя меньше, чем я в жизни накопил. Но скажи, почему излом в брехне происходит?
       - То есть?
       - Да вот тебе на примере, - Помазок вытащил из-за пазухи потертую газету, развернул. - Восхваляют Песчанскую коммуну, что там молочные реки и кисельные берега. Но я туда съездил. Там у меня есть знакомый партейный человек, Капустин по фамилии. И что же я увидел? На ладан дело дышит, коммунары зачастую без обеда остаются, вся техника поржавела, а спиртовой завод, как остановился в четырнадцатом году, так и стоит без всякого движения. Лишь коммунары проводят в нем свои собрания: здание высокое, голоса гулко расходятся, оно интересно...
       - Москва не сразу строилась, - возразил Сергей. - Со временем заживут и коммунары хорошо...
       - На нищете хорошо не заживешь, - проворчал Помазок. - На обмане тоже... Помню, пришлось мне читать осенью 1918 года статью Ленина в газете "Правда". Кажется, статья эта называлась "О характере наших газет", ну, чтобы они поменьше врали. Он писал, чтобы поменьше печатали дребедени и хвастовства, сначала проверяли бы, есть ли на самом деле успехи фабрик, земледельческих коммун, комитетов бедноты, местных совнархозов? Доказаны ли эти успехи? А сейчас, видишь на деле "ладан", в газете расписано и расхвалено до небес. Для дураков что ли это пишут? Опасная штука, такая привычка врать. Ну и воспитается бесчестное поколение писак и детей...
       - Партия пресечет...
       - Но когда, дорогой мой? Десять лет прошло, а люди только во вкус входят... На прошлой неделе были у нас полномочные из Курска, один с кривой шеей, от другого бражкой несет. О культуре заговорили, и давай врать, давай врать, будто мы с луны упали и не при нас жизнь на земле проходила лет десять или двенадцать назад. Для примера, сказывали они, что в селе Каплино до революции была лишь только одна церковно-приходская школа с сорока учениками. Ну, зачем врать, если село Каплино мы знаем вдоль и поперек? Там было несколько школ, а не только церковно-приходская. Была, например, двухклассная образцовая школа более чем с двумя сотнями учеников, имелась учительская семинария, где училось более двухсот людей. Вот так было, а с кривой шеей нам врет, а тот, от которого бражкой несет, помогает. Возразил я, они на меня кулаком стукнули: "Молчи, говорят, старорежимщик!" Пришлось мне уйти, раз власть раскричалась. "Хай, думаю, будэ гречка!" Не возражаешь, подвезем знакомого? - Иван Михайлович показал кнутовищем вдоль еловой аллеи от шляха к красному двухэтажному кирпичному зданию, где раньше была Учительская семинария, теперь размещался большой специальный детский дом. Оттуда шагал в церковной длиннополой одежде и заячьей шапке старооскольский дьякон Иван Пименов.
       Сергей молча подвинулся, освободив место, дьякон с удовольствием плюхнул в сани.
       Иван Михайлович разговорился с дьяконом на подходящую тему, чтобы углубить все тот вопрос об изломе во всех слоях общества.
       - Ныне хитрые с пользой блюдут свой интерес, - начал жаловаться дьякон на свою жизнь. - Простоватые и честные влачатся и только. И я, раб божий, в нищенстве обретаюсь, даже вот бороденка проредилась. Зато мой зятек, Иоанн Мазалов в сок вошел: где копнет лопатой, злато звенит. Мы не умеем и перед грехами в страхе. Мне пришлось до четырнадцатого года во приказчиках вместе с Михаилом Лысых у Степана Терентьева живать, у Мешкова, у Игнатова. Другие сумели, а у нас не получилось. Хотел было Лысых гривенника два на свечи взять, Лизка, девчонка Терентьева, нашла в кармане, по щекам за сие злодейство зело шлепала... Тут война началась, меня и туда, раба божия, без всякой скидки. Зятек мой, Иоанн Мазалов в один миг от войны спрятался: дьяконство принял в Гуменской церкви Александра Невского. Пока я воевал без пользы и радости, Мазалов священнического сана достиг, а меня после войны избрали граждане на Гумнах "десятником". Ходил с кнутом, собирал людей на сход, от злых собак оборонялся. Стаями развелись. В двадцать втором женился я, совсем нужду заимел. Тут мой зятек, отец Мазалов, сделал нас с женою своими прислугами: жена ему полы мыла в квартире, я в псаломщики к нему был устроен из двенадцатой части дохода. Возразил было на мизерность сей мзды, а он мне пальцем на дверь показал. Так и смирилась моя душа.
       А тут они с благочинным отцом Захаром свечной завод открыли от имени какой-то "Надежды Пахаря", артели богоданной...
       Сергей сразу оживился, острее прислушался: показание самих жуликов о делах своих может быть самым точным, если в союзе между ними есть излом...
       - Стали они эту "Надежду Пахаря" обворовывать, а меня заставили продавать свечи в развоз. Денег мне за работу не заплатили, но исходатайствовали перед епархией о назначении меня во диаконы, саном посвятили. Это было в двадцать пятом году. Вскоре благочинный отец Захар, прельщен бысть доходом регулярным, препостыдно сан свой продал всенародно на диспуте в здании бывшего дворянского собрания. Но в свечном заводе продолжал действовать. "Надежда Пахаря" повыгоняла мошенников и отказалась от своего покровительства свечному заводу, тогда отец Захар с Мазаловым заставили меня и еще некоторых зависимых людей подписать фальшивый устав "кооперации" по производству свеч. Ну и обратили нас в раба своя: за каждый накат мне платили по десять рублей - на хлеб и воду с семьей из четырех душ. У Саплина и Мазалова появились пианины, комоды, диваны, сервизи, богатые постели, всякий плотский соблазн.
       Для доходности своей начали Мазалов с Саплиным продавать ризы церковные для театрального реквизита, требы Мазалов повысил, в блудодейство они вступили с дчерями распутства. Паства не вытерпела, в епархию жалобу... Саплина епархия была бессильна наказать, а насчет Мазалова прислали распоряжение. Если хотите, прочту: дали его мне для объявления, задержал с любопытством, не успел еще по духовным лицам с оной бумагой пройти для чтения и росписи.
       Сергею хотелось послушать, но промолчал, а Помазок сейчас же остановил мерина для удобства чтения бумаги и раскрылил полы тулупа:
       - Милости прошу в затишье, Иван Петрович...
       Сняв рукавицу, Пименов достал бумагу из-за пазухи и, подувая в пальцы седым теплым паром, начал читать:
       "Благочинному первого округа Старо-Оскольского уезда священнику К. Карпинскому.
       В виду того, что священник Вашего округа Иоанн Мазалов не подчинился нашему запрещению в священнослужении, предлагаю Вам объявить о его запрещении по всему округу, прекратить с ним всякое молитвенное общение впредь до его раскаяния во грехах своих и в блуде.
       Иеромонаху Анатолию и Иннокентию сделать строгий выговор за их участие в богослужении с запрещенным в священнослужении священником Мазаловым. ЗА УПРАВЛЯЮЩЕГО КУРСКОЙ ЕПАРХИЕЙ АЛЕКСЕЙ ЕП., РЫЛЬСКИЙ.
       1 декабря 1927 года  257. В прочтении сего прошу расписаться и уплатить рассыльному по 25 копеек".
       - И что же, раскается Мазалов? - не удержался Сергей от вопроса, затронутый за живое всем услышанным.
       - Мазалов делает все по выгоде своей, - спрятав бумагу и, похлопав рукавицами, начал Пименов, когда сани двинулись, заскрипели. - Ему не впервые грешить и каяться. Построил он себе неположенное его сану стасиди (высокое деревянное кресло, на ручки которого можно опираться в стоячем положении, а в положенное время садиться отдыхать). Потом каялся перед страхом церковного наказания. Каялся за спекуляцию с богоотступником отцом Захаром. Такой уж он человек, червивый излом в его душе. Он, мне думается, не устыдится даже ворогам иноземным служить против Отчизны. Злато прельщает его более всяких радостей духовных и чести сердечной. Никакого вывода для души своей не сделал он из падения апостола Петра: тот начал с уклонения от разговора с рабыней, дошел до клятвенного отречения от осужденного на смерть Учителя его. Мазалов, чую, больной душой своей, дойдет от игры лицемерного раскаяния до предательства братьев и сограждан своих. Если не одумаются те, кто творят излом в душах и сердцах людских, излом может разрастись до полного перелома, до катастрофы, клеветы. Грабежей и убийств. Дела людей бывают после растления души и сердца их... обязательно плохими, а после воспитания гражданской совести и духа обязательно хорошими. Но вельми нужен излом в сторону совести.
      
      
      
      
      

    75. РОМАНЕНКО

      
       Как только Сергей сел в вагон, встал у окна и начал наблюдать через наполовину заснеженное окно. Рядом сидел широколицый человек с большими круглыми глазами и чахоточным румянцем на бледных щеках.
       - Удивляет меня, - с одышкой сказал этот незнакомец: - наблюдаете, не записываете...
       - Не всегда так, - возразил Сергей, и что-то еще хотел сказать, но незнакомец внезапно закашлялся. Угнувшись к полу, плюнул в мензурочный широкогорлый пузырек с делениями, закрыл его притертой стеклянной пробкой, виновато улыбнулся.
       - Измеряю градусами, долго ли еще осталось жить? Умирать неминуемо, а вот за жизнь цепляюсь. Простите за любопытство, далеко едете?
       "Умирает и цепляется за жизнь, - сердце Сергея сжалось от какой-то обмораживающей боли. - Скажу ему правду..."
       - В Великую Михайловку? - переспросил человек с каким-то необыкновенным интересов. Ноздри широкого носа дернулись. Подал Сергею широкую ладонь с растопыренными волосатыми пальцами. Сверкнули у запястья огромные часы с сеткой и черным циферблатом. Пояснил, заметив удивление в глазах Сергея: - На левой руке у меня компас, а вот на правой - часы. Преподаю в слободской семилетней школе химию и немецкий язык. Велико-Михайловка моя родина, меня зовут все по фамилии - РОМАНЕНКО.
       - Тоже вот к вам еду, секретарем Волкома Комсомола...
       - Много там перебывало, - вполголоса сказал Романенко. Немного помолчав, потом тронул Сергея за рукав: - Даже партийные секретари меняются, не приглядишься как. Был у нас Шпарага из Богородского. Лобастый, лысый, у бровей болячки еще с гражданской войны. Был и Еремин. Буденовские конники. Была с ними Татьяна Бельченко. Дочка ее учится в семилетке. Крупная кость, в мать пошла. Так вот, повытеснили их за соблюдение "местных интересов". Прислали железнодорожника из Старого Оскола, Василия Кривоносова. Он женился на дочке купца Долуденко. Чернобровая девушка, огненная. Вот и прогнали его "за разложение быта". Теперь у нас новый секретарь партии, Мамонтов из-под Щигров. Кажется, из Стакановской волости прислали. Невысокий, плечистый. Волосы черные, щеки круглые, нос пуговицей, а усищи - запорожские. У нас его даже атаманом прозвали. Смирный человек, не прихотливый. Осенью, бывало, наши ученики на большой перемене обязательно бегали глядеть Мамонтова: сядет он на крыльце квартиры с огромной берцовой телячьей костью и с удовольствием обгладывает на виду у всех. Смахнет рукавом сатиновой черной рубахи сало с круглого подбородка и начнет костью бухать о ступеньку крыльца. Любит мозги. Ножичком подденет их с доски, к себе в рот. Сейчас его в "Курской правде" ежедневно грызут за хлеб, саботажником называют, а человек старается: невыездно сидит в селах. Говорят у нас, если так пойдет, Мамонтов долго не усидит... А человека жалко. До людей сердечный. Меня вот удивляет, что Великую Михайловку за хлеб ругают, хотя во всю историю не была эта слобода хлебной. У меня эта история в тетради записана, могу прочесть...
       Сергей с удовольствием присел и начал слушать записки Романенко:
       "Великая Михайловка возникла в XVII веке на речке Ходок в 12 верстах от впадения в Оскол, стала центром гончарного производства Курского края. К началу XX века насчитывалось в слободе 16 тысяч жителей, 34 ветряных мельницы, 26 кузниц, 127 кожевенных предприятий, 17 клеевых заводов. Больница и богадельня, большая школа, три церкви и волостное правление. На ярмарках четыре раза в году шум и товаров горы, особенно много сапог местного изделия: десятки тысяч пар. В окрестностях слободы развита добыча мела и огнеупорной глины..." - Романенко оторвался от записок и пояснил:
       - Зачем же теперь изничтожаются все эти промыслы? Ведь на них поколения специализировались, нужда в этих изделиях превеликая. Я думаю, что беда проистекает от бумажного руководства со стороны больших начальников, которые сами не изучили жизнь, краеведов ни во что ставят. Сидят и управляют, как щедринский воевода города Глупова... Извините, если покажется дерзким, но мне то уж бояться теперь нечего, - карие глаза Романенко лихорадочно блестели. Ресницы на припухших веках редкие, осеклись. Да и глаза обрезались, как перед смертью. - Смерть стоит рядом со мною со своей безжалостной косой, так что земные наказания за слова не страшат. Вы, наверное, подумаете: "Зачем же тогда этот человек за жизнь цепляется?"
       - Да нет, что вы? - возразил Сергей, хотя боль снова холодным обручем сдавила его сердце.
       - Пишу я историю своего края и мечтаю, чтобы земляки с пользой прочли ее при моей жизни. Вот причина, что я цепляюсь за жизнь, часто езжу в Старый Оскол к врачу Курбатову. Он меня спас от ревматизма, теперь с туберкулезом борется. Предлагал он мне в горные края с хвойной растительностью поехать. Говорит, что лет на шесть моя жизнь при этом удлинится. Поехал бы, но там запрещают заниматься наукой, иначе мол горный воздух и хвоя ни к чему. Я не поехал. Для меня же история края - все равно, что лекарство. Вот разговариваю с вами о ней, ни кашля нет у меня, ни резей в груди... Теперь вот опять про Велико-Михайловку. Ожила за годы НЭПа. Кустари, торговцы, гончарники, клеевщики, переплетчики, всякая специальность расцвела. До последнего времени даже вечевой дух процветал, как в древнем Великом Новгороде. Церквей в слободе четыре имеется, а вечевой колокол в четыре тысячи пудов на центральной площади, на колокольне. Два человека с трудом язык раскачивают веревкой. Ударит, все дрожит от гула. Собирается народу тысяч по восемь - по десять. И уж тут им никто не мешай - сами верховная власть. Глядеть любо, но и обидно бывает, если уполномоченный начнет кричать на михайловцев и угрожает разгоном сходки. Тут и вспоминается, что люди в нашем краю трудную историю пережили и не за тем, конечно, чтобы чиновник кричал на них и ногами топал...
       - Умный человек топать не будет, - возразил Сергей.
       - Тогда зачем же дурных снабжают мандатами? - неожиданно парировал Романенко.
       Некоторое время они ехали молча, не желая рассориться. Потом, улучив момент, Романенко сказал:
       - На сто тридцать верст от Старого Оскола и до Валуек поописал я во время летних каникул станции и села. Если интересует, могу кое-что прочесть для ознакомления?
       - И записать можно? - спросил Сергей. Романенко кивнул головой. Тогда Сергей примостился у столика перед окном со своим карандашом и тетрадью. Что успевал, записывал из прочитанного краеведом Романенко:
       "... в версте от Старого Оскола железная дорога пересекает древнюю речку Ублу, а в семи верстах проходит мимо большого села Верхне-Атаманского, при Иване Грозном основанном. Через реку Котлу мост железный, а в двенадцати верстах юго-восточнее его, у села Городище, река Котла коленом изгибается и до самого своего верховья за селом малое Троицкое параллельно Осколу течет, только в обратном направлении: Оскол на юг, Котла на север. Сей факт преудивителен, в географии не отмечен.
       Был здесь, между реками, громадный Погорелый лес XVII века, теперь мелкие остатки сохранились, для промысла полезные.
       Голофеевка - станция на 22-й версте от города. Сто девяносто тысяч пудов груза воспринимает ежегодно. Смежно со станцией, села Казачок и Голофеевка по Осколу раскинулись, от древних времен тут они. Более чем по полторы тысячи жителей.
       Волохоновка, семь верст от Голофеевки, в давние времена всеми своими тремя тысячами душ принадлежали Василию Кочубею.
       Река Орлик, впадающая в Оскол, с времен Екатерины II разграничивала уезды Старо-Оскольский и Ново-Оскольский. В восьми верстах от устья Орлика слобода Николаевка расположена. Это крепостное владение графини Софьи Бобринской до 1861 года. Три тысячи народа имелось, волостное правление, две церкви, богадельня, пять лавок, три кожевенных завода. А школ не было: не любила графиня.
       В селе Ольшанка до революции было имение князя Ивана Трубецкого с винокуренным заводом, четырьмя водяными мельницами и одной паровой.
       Но самым крупным землевладельцем в этих краях был камергер Дурасов в слободе Троицкой: тринадцать с половиной тысяч десятин земли.
       В Чернянке до революции жило восемь тысяч человек. Две богадельни, две церкви, одна школа, шесть кирпичных заводов, десять лавок, маслозавод..."
       - Между прочим, - Романенко прервал чтение и начал пояснять. - Мой отец занимался торговлишкой некрупного порядка. Познакомился он в Чернянке с продувным старооскольским купчиком, со Степаном Терентьевым. Друзьями стали. И подвел нас этот "дружок": на одной сделке засыпались. Пришлось моему отцу чуть не с сумой пойти, расплачиваясь, а Терентьев в Старый Оскол нырнул. Свой магазин завели в городе, два дома купили на Холостой улице. Теперь тоже прочно живут, ускользнули от ударов революции, торгуют. А нам пришлось с отцом в ЧК посидеть за контрибуцию: платить не чем. Ревматизм и туберкулез там приобрели... Ну, это частное дело, не будем ворошить раны... Мне сейчас чего хочется? Чтобы уже испробованные возможности стали известны Советской власти и чтобы их уровень восстановить, потом прыгнуть вперед. А то невежда всякий кричит на мужика, хорохорится, не понимает, что лишь мешает своим криком народу и государству все свои ресурсы пустить в дело. О Чернянке, например. Все там заглохло, мельницы поразвалились, народу молоть негде, заработать деньги на налоги негде. А ведь еще в семнадцатом году в селе было 35 ветряных мельниц, две бумагопрядильных фабрики, шумел хлебная торговля, до пятисот тысяч пудов хлеба отгружалось на станции. А теперь вот и урожай лучше, хлеба нету...
       Романенко помолчал, посматривая в окно, потом снова заговорил, не имея сил подавить волнение:
       - У нас что ни село, то все мужик в нем знал крепостную плетку. На речке Холань, например, село Русская Холань имеется, верстах в четырех западнее Чернянки. Княгиня Ольга Трубецкая, говорят, была на слово мягкая, а на барщине держала мужиков по шесть дней в неделю. Трубецкие в наших краях 27 тысяч десятин имели. Масловка была в крепости у графа Шереметьева. До сей поры в характере людей сказывается крепостной страх. Не даром Некрасов говорил, что нужны столетия и кровь и борьба, что б человека создать из раба. Вы же читали его "Сашу"?
       - Читал, - признался Сергей. - Но мне кажется, что люди изгонят микробы рабства из своей крови раньше, чем через века...
       -Не буду спорить. Возможно. Во всяком случае, это желательно. Но чтобы человек не был рабом в душе, надо не унижать его и не лишать прав, провозглашенных Конституцией... Сейчас же часто любой уполномоченный может по своему усмотрению ворочать, как захочет, хуже Троекурова, так возмущавшего Пушкина... Вот и результаты: рядом с мужественными и героическими людьми, готовыми страдать за честь и совесть, в наше время имеются целые толпы настоящих рабов с холопьими душами. Прямо, как у Некрасова, чем тяжелей наказанье, тем им милей господа...
       - Факты у вас есть? - спросил Сергей.
       - К сожалению, больше, чем хотелось бы. Вот такой случай произошел в Тростянце: сунул уполномоченный бутылку самогона из рукава в закром с рожью. Потом на этом основании, что самогон обнаружен, начал составлять материал об отдаче человека под суд и о конфискации у него всего хлеба. Весь народ знает, что этот человек никогда не варил самогон и не пил всю жизнь спиртного, но что же получилось? Вместо того, чтобы дать провокатору-уполномоченному по шее, люди упали на колени и стали просить уполномоченного о прощении, хотя никакой вины не совершили. Разве же это не рецидив рабского духа?
       - Проверим, проверим, - закипятился Сергей. - Партия таких безобразий не допустит...
       - Теперь нечего говорить "не допустит", - прервал его Романенко. - Теперь уже допустили. Вот взяли бы да и спохватились устранить допущенное... Но к этому, кажется, не скоро может партия вернуться. Простите меня, но за спиною партии и ее именем, кто-то напористо действует, чтобы по его вышло, хоть все подохни от этого... Одну минуточку, - Романенко поднял палец, прося внимания у Сергея, нетерпеливо привставшего у столика. - Читал я вчера в газете Политотчет ЦК. Джугашвили говорит прямо, что товарный голод в стране будет еще в течение ряда лет, что имеется рост кулачества, которое мало, мол, ограничивается, надо применить административные меры. Вот я и раздумываю над этим, что из него выйдет? Настоящих кулаков в стране сейчас мало, так что если разорить их с потрохами, все равно Россию и один месяц не прокормишь. Значит, потребуется кулаков выдумывать? Вот и, чувствую, что затрещат чубы не у безобразников-уполномоченных, а у всякого середнячка... Дали бы мне вот доступ к Джугашвили, чтобы мог все ему сказать. Человек я больной, смерти не побоюсь, а против ненужных народных страданий сказал бы от души, возможно, прислушался бы он к правде. Да и не затеял бы ненужную драму на Руси, повременил бы с этим, хозяйственно, а не диктаторски просто вник бы во все дела, как Ленин вникал... Тот и с мужиками не стеснялся советоваться, а этот даже секретарей Губкомов, есть слух в народе, заставляет навытяжку перед ним стоять и кивать головою в знак согласия...
       - Да это чепуха! - резко возразил Сергей, но как-то сразу остыл, вспомнив подобные рассказы Ивана Ивановича из Щигров по пути из Воронежа и в Воронеж, непроизвольно оглянулся: не подслушивают ли пассажиры соседнего отделения вагона? Но никто не подслушивал. Там шли свои споры о налогах, о недостаче товаров и низких ценах на хлеб, о каком-то безобразнике Синцове, не дающем крестьянам жить, о том, что "мужику приходит труба, некуда податься..." - Давайте лучше, товарищ Романенко, поговорим еще о краеведении...
       Романенко пожал плечами. Открыл снова свою тетрадь, прочитал:
       "Река Холок начинается в четырнадцати верстах северо-восточнее Корочи, пересекает всю Велико-Михайловскую волость, а в Ново-Оскольской вливается в Оскол-реку. В самом устье реки инок Геласий основал здесь в 1620 году Холковский Царев Николаевский, иначе Троицкий монастырь. До настоящего времени сохранились пещеры монастырские, памятник материальной старины седой: в уменьшенном размере повторяют они знаменитые пещеры Киевской лавры. В меловой горе, высоко над реками Осколом и Холком, пещеры высечены мастерами со всей утварью церковной. Это место "Жестовыми горами" именуется. На соседнем с пещерами холме видны развалины порубежного "Жестового острожка", основанного в 1637 году..."
       Сергей снова оживился, записывая краеведческие пояснения Романенко, политические суждения которого сеяли в сердце тревогу: их невозможно было опровергнуть, как и каждый факт, не искаженный цензурой, но они казались дикими и слишком смелыми в это время газетной мысли, как две капли воды похожей на всех полосах больших и малых газет...
       - "...слобода Голубино на самом правом берегу Оскола стоит, - журчал голос Романенко, - в четырех верстах от дороги. Бывшее крепостное село поэта-юмориста Мятлева, сына камергера. Были у него веселые "Сенсации и замечания госпожи Курдюмовой за границей, дан лъэтранже". Остроумно насмехался Иван Петрович над дворянским бытом и увлечением иностранщиной. Стихи писал хорошие: "Фонарики", "Новый год", "Розы" ("Как хороши, как свежи были розы...")
       Поэзия не была случайной гостей в этих родах: Мятлев, Бутурлины, Пушкины происходили от одного и того же родоначальника, Раджи из Африки. Мятлевы вообще знамениты: Иван был в середине XVI века воеводой Чебоксарским и Рославльским. Василий - адмирал. В середине XVIII века был губернатором Сибири, настаивал на открытии свободного плавания всех русских кораблей по Амуру. Его сын, Петр, отец автора "Фонариков", состоял в сенаторах. Легенды в народе о нем сложились, что умел даже при царе заступиться за простого человека..."
       - Опять же невозможно не заметить, - прервав чтение, сказал Романенко: - Сенатор умел пожалеть простого человека, а сейчас даже мелкий начальник выше облаков задирает нос и готов простого человека сапогом в макушку. Прямо не подступись к нему, - взмахнул рукой, закашлялся. Трясло его долго и мучительно.
       Сергею даже казалось больно от этого кашля. Но помочь было невозможно, рассеянно глядел в окно. Вдали сверкали на фоне неба кресты на церковных главах, белели и краснели стены домов, серебрились шапки снега на крышах и опушенные инеем купы деревьев, заросли кустов.
       От насыпи разбегались по сторонам ольховые рощи, заснеженные луга с бородавками щетинистых кочек, мерцали ледяные зеленоватые лысины, обдутые ветрами. Местами желтели на льду ледяные куканы. Это болотный газ, выгнув лед, стремительно, невидимо для глаза, вылетает в пространство. Если поднести спичку (Сергей знал по своему опыту) к кратерочку кукана, вспыхнет язычок синеватого с желтым отливом горячего пламени.
       - Извините, Сергей, что кашлем вас своим оглушил, - нерешительно сказал Романенко. - Разволновался от мысли, что не имею силы повлиять и остановить надвигающиеся тучи кровавого дождя, что не доживу до лучших времен, когда порядок у нас и законность восстановится... Смерть, она разве понимает, что мне жить хочется, рассказать хочется, что сам видел и узнал... Прошу, Сергей, заметь еще в свои записки о Новом Осколе. Не доживу я, может, вам удастся напечатать. Не Иваны же мы, не помнящие родства, а дети Руси. Нам все знать надо, и поколению нашему все знать надо, чтобы Родину ценить, паскудников разных с ее лица лопатой счищать...
       Сергей записывал медленный рассказ Романенко:
       - "...для оружной охраны рубежа был в Слободской Украйне, на Жестовых горах, верст восемь севернее нынешнего Нового Оскола, заложен "Жестовой острожек" в 1637 году. От него же и засеку провели. Через десять лет стольник князь Василий Львов с дворянином Иваном Фаустовым, по цареву указу, с людьми своими соорудили ниже острожка того "жилой город" с насыпным валом и земляными городками. Потом еще поусердствовали, деревянную стену устроили окружностью в 530 саженей с 13-ю боевыми башнями для огнепальства.
       В дремучем лесу дороги попрорубили, а в сторону Верхососенска. На восток от Нового Оскола, построили девятиверстный вал с тыном премогучим и засадами разными прехитренными, чтобы ворога складнее изничтожить. Лишь в 1673 году татары спалили тын такой, не одолев грудью оного.
       "Жилой город" до 1655 года именовался Царевым-Алексеевым, потом, в воеводство Романа Сатина, грамотой царской переименован в Новый Оскол, понеже был моложе Старого Оскола, основанного Годуновым в мае 1593 года..."
       - Ну, вот мы к Новому Осколу подъезжаем, - прервав чтение и начав собирать вещи в сумку, сказал Романенко. - Отсюда до Великой Михайловки считается восемнадцать верст. Раньше вот этот Романенко, - он постучал себя во впалую грудь, - любил в любое время года и погоды ходить пешком от города до слободы. Ни по чем было, а теперь задыхаюсь... Пойду ночевать одному знакомому доктору, что-то в груди плохо. Не обижайтесь, Сергей, не приглашаю вас с собою: у этого доктора частной практики такой воздух в помещении, что и здоровый не выдержит... До свидания, спасибо за беседу! Может быть когда вспомните михайловского учителя Романенко, который кормился двумя предметами - химией и немецким языком, а дух в себе и надежду на лучшее поддерживал краеведением...Вот какой он был ваш знакомый Романенко.
      
      
      
      

    76. ЛЮСЯ ТРАКТИРКА

      
       Погода ухудшилась, повалил снег, так что пришлось Сергею ночевать у какого-то частного содержателя трактира, Мухина.
       Комнатку дали скучную, оклеенную сиреневыми обоями, с узким оконцем во двор. Виды небольшие через такое оконце, да и те почти целиком закрыты вулканоподобной кучей навоза со вздыбленной на уровень карниза дома вершиной в подтаявшей снежной шапке.
       Навоз "горел", что было видно и по желтым пятнам на заснеженном скате кучи, и по курившимся через проталины матовыми струйкам и космочкам пара и потому, что на торчавшей из навоза палке висли золотистые ледяные сосульки.
       Сергей отошел от окна и, сидя на кровати, начал обдумывать слышанное от Романенко происшествие в Тростенце. "Почему же именно на провокацию с бутылкой пошел уполномоченный, чтобы отнять у крестьянина хлеб? - стреляла боль в голове. - Впрочем, тут не случайно: одно суждение генсека обязательно порождает собою тысячи других и особую практику, о последствиях которой часто не заботятся... Он же говорил однажды, что мы не собираемся строить коммунизм в белых перчатках и будем продавать водку в интересах социалистического накопления. Ясно, чтобы шла в ход государственная водка, надо убить самогоноварение, объявленное вне закона. Уполномоченному же, посланному заготавливать хлеб, пригрозили исключением из партии в случае неудачи. Вот и решил он подсовывать в закрома бутылки с самогоном, чтобы на законном основании потрошить выдуманных им самогонщиков. Ленин предвидел это, говоря, что в малейшую дыру в законе и законности немедленно пролезет враг. Но, помнится, о водке говорится и в отчете XV съезду... " Как же там говорится?" - Сергей порылся в портфеле, разыскал газету с подчеркнутыми карандашом строчками:
       "Наконец, мы имеем такие минусы, как водка в бюджете... Можно было бы начать постепенное свертывание водки, вводя в дело, вместо водки, радио и кино..." - Совершенно правильно! - Воскликнул Сергей и снова задумался: "Какое же суждение Генсека о водке сказано с большей искренностью, первое или второе? Впрочем, у него все принимает вид "тайны откровения", просто непостижимо для смертных. Ведь из его уст мы слышали, что демократия есть народовластие, а в заключительном слове на XIV партсъезде он объявил демократизм пустышкой. Куда это клонит, не разберешься? Обязательно нужно учиться, чтобы не быть пешкой в водовороте всех этих противоречий, а разбираться в них и мешать развитию злых начал, содействовать движению партии вперед".
       Встал, зашагал по комнате. Узка, не разгуляешься, половицы застонали в скрипе.
       - Ну их к черту! - выругался и начал одеваться, чтобы выйти в город. Неожиданно вспыхнула электрическая лампочка. Сначала ярко, потом нить покраснела, отблеск света пожаром лег на этажерку с книгами. Сергей повесил шинель на вешалку, порылся в стопочке книг. По корешкам видно, сплошное собрание "Исторической летописи" разных лет. Развернул наугад на странице 838 седьмого номера. Статья "Вероломная Австрия" (По запискам современника Анны Иоановны).
       Прочел с интересом: Граф Миних, сын фельдмаршала, приводил в статье различные случаи исторического вероломства и неблагодарности Австрии по отношению к России.
       - Хорошо бы нашим сегодняшним руководителям читать записки Миниха, "написанные им для детей своих", - усмехнулся Сергей. - И народу бы надо читать, а то вот забили их на изъеденные червями этажерки в частных трактирах, только и прочтешь, если по случаю.
       Полистал дальше. Интересный очерк М. Ордынцева-Кострицкого о церковно-политической деятельности графа Н. П. Игнатьева на востоке. Рассказано, что бунт греческих монахов Пантелеймоновского монастыря на Афоне был подавлен графом Игнатьевым, бывшим потом в восьмидесятые годы XIX века русским послом в Константинополе. Граф с гордостью писал архимандриту Антонину: "27 июля 1874 года не только последовало утверждение рекомендованного нами отца Макария Сушкина игуменом Пантелеймоновского монастыря, но и самый монастырь этот уже навсегда перешел в руки иноков русских по происхождению..."
       - Длинные руки были у русской церкви, - прокомментировал Сергей и перебросил еще несколько страниц, остановился на статье о крестьянских приношениях церкви в дни празднеств женщин во имя Власия и Модеста, покровителей скотских с времен язычества (Ведь Власий есть лишь искаженное имя Волоса, скотьего бога древней языческой Руси).
       "В этот день в лучших нарядах шли из самых дальних деревень прихода на погост хозяйки, неся каждая горшок ячменной каши на молоке, залитой поверх толстым слоем коровьего масла. Все эти горшки ставились на паперти пред образом святых Власия и Модеста. По окончании литургии священник и его причт с ложками шли и черпали себе в ведра, несомые крестьянами. Собранная пища ставилась на ледники в премногих обилиях, ее хватало на прокорм семей священнослужителей и рабочих, которых бывало в хозяйстве не мало в эту страдную пору хлебоуборки.
       Блюдутся ли теперь эти праздники?" - вопрошал автор.
       Ниже кто-то приписал карандашом: "Ныне не блюдутся, - сказал мне отец на подобный вопрос: - Оскудели силы веры и хозяйства. Не до каши и не до масла. Если даже газеты кричат об опасности хронического голода, каждый пуд хлеба из деревни приходится брать в драку. ЛЮСЯ ТРАКТИРКА".
       Сергей осердился, захлопнул книжку.
       "Кто же она такая? - думал о Люсе, одеваясь и гася лампу. - Может, Христова невеста лет шестидесяти, бывшая монахиня?"
       За калиткой, освещенная светом уличного фонаря, стояла только что пришедшая откуда-то краснощекая девушка в белом шерстяном платке с мохнатым ворсом.
       - Так это вы наш новый квартирант? - девушка смело поглядела в лицо Сергея красивыми зеленоватыми глазами в густой бахроме длинных ресниц. - Скучаете?
       - Конечно, скучаю, - признался Сергей. - Иного выхода нет...
       - Есть, - возразила девушка. - Идемте со мною в кино, на зло девчатам. У нас тут все с комиссарами да уполномоченными гуляют, а меня дразнят Люсей-трактиркой, будто я хуже всех...
       - Люся-трактирка? - с изумлением переспросил Сергей.
       - Да, дочь непача Мухина, чтобы не было сомнений, - рассердилась Люся, ноздри вздернутого носа норовисто раздулись. - Боятся меня, как чумы, будто я любить не должна...
       "Вот и верно, что мир - театр, люди - актеры, - мелькнуло в памяти Сергея где-то прочитанные слова Шекспира. - Люся, пожалуй, меньше мыслит, чем чувствует сердцем. Почему бы не пойти с ней, для интереса..."
       - Что идет в кино?
       - Не знаю, - призналась Люся. - Мне все равно, лишь бы пойти. Вас как зовут? Ах, Сергей. Значит, буду звать Сережей...
       В холодном неуютном помещении кино шла давнишняя картина "Последний из дома Луичей". Лента то и дело рвалась, часто погасал свет. Люся, кажется, была всему этому рада: прижималась к Сергею, в своей пылающей жаром горсти жала его пальцы, временами шептала что-то милое, страстное. Толи злость накопилась за все прошлые неудачи, толи в ней проснулась женщина той опасной минуты, когда теряется власть над поступками.
       - Вот тебе "трактирка", - услышал Сергей шепот за спиной. - Какого красавца завлекла...
       - Да что толку? - возражала другая девушка. - Этот комиссар побудет один вечер, потом и не найдешь днем с огнем...
       - Или мужики убьют, - вставила вполголоса третья. - Теперь начинают бить. Созвал меня Синцов с собою в Солонецкую Поляну на хлебную заготовку. Хлеб мы там повыгребли, а ночью залезли с Синцовым на печь погреться, тут и зазвенели стекла. Я с перепугу в сенцы, там меня и схватили. Синцов отстреливался, пока выручили, а у меня вся спина ноет, кожа на голове вспухла: волосы вырывали за что-то, сукины сыны...
       - А ты и не знаешь за что? - неожиданно огрызнулась Люся. - За грабеж тебя били и за то, что с женатым человеком спать разлеглась на печи...
       Шепоты сразу замерли. Люся торжествовала победу и над теми, кто шептался до этого, и над теми, которые завидовал ей молча. Она еще ближе подвинулась к Сергею, крепче сжала его пальцы.
       После сеанса они вышли последними. Было холодно, свистел ветер. Холодная колкая россыпь срываемого ветром с крыш лежалого снега хлестала в лицо.
       - У меня, Сережа, есть горе, почему и я такая взбалмошенная. А что мне делать, если такая роль в жизни определилась? У отца уже третий год после смерти матери сударка завелась. Теперь вот решили они выдать меня за михайловского старика, Харченко. Говорят, у него золота миллион... Посоветуете выходить? Ему шестьдесят три, мне девятнадцатый...
       - А зачем? Прогони его...
       - Я ничего не умею делать, Сережа, - вздохнула Люся. - Куда же мне?
       Парадная дверь оказалась запертой изнутри, во двор вошли через калитку. Рядом с кучей навоза высилась на огромных санях черная коробка со стеклянными дверями и со звездами на тех местах, где раньше бывали фамильные гербы.
       - Образцов приехал! - вцепилась в рукав Сергея, испуганно воскликнула Люся. - Я этого начальника Велико-Михайловской почты сразу узнаю по карете князя Гагарина. Того буденовцы саблями изрубили, говорят, в девятнадцатом году, а карету теперь Образцов приспособил для почты...
       - Ну и пусть, чего же вам пугаться?
       - Как же не пугаться? - возразила Люся. - Намечала ночью пробраться из своей комнаты к вам, а теперь уже это невозможно: рядом с вашей постелью устроили Образцова спать...
       - Люся, не надо об этом, - сказал Сергей растроганным голосом. - Я уже люблю другую...
       - Такой молодой и любите другую? О, боже, нет тебя на свете, есть лишь нечистые духи-соблазнители: поманят надеждой. Разлетаются дымом! - голосом, полным трагизма и муки произнесла Люся. Немного подумала и, упав головой на грудь оторопевшего Сергея, расхохоталась.
       - Люся, что с вами? - боясь, что она рехнулась, обняв за плечи и поставив девушку перед собою, тихо спросил Сергей. Она молниеносно обняла его, крепко и горячо поцеловала в губы.
       - На память вам от будущей актрисы, Сережа! - сказала озорно, встряхнула головой. - И благодарю за терпение и выдержку, что позволило мне генерально прорепетировать свою роль в мною же написанном сценическом этюде "Любовь и верность". Любовь, вызванную личным горем и нежеланием подарить ласку Харченко, разыграна мною. Верность, порожденную любовью, разыграли вы, Сережа. А пьесу я взяла из жизни. Хотите, расскажу о причине? Нет, нет, на расстоянии слушайте, - уклонилась Люся, когда Сергей хотел взять ее за талию. - Наши могут выйти, а я не хочу пустых разговоров... Теперь о себе. Это верно, что меня просватали за богача Харченко, самого богатого в Великой Михайловке. Но у меня есть тетя, Евгения Ивановна Балабанова, певица оперного театра в Москве. Я ей пожаловалась, а она сказала, что у меня есть талант актрисы, и посоветовала поехать к ней в Москву. С голыми руками я не захотела, вот и записала и разыграла теперь сценический этюд из жизни. Завтра на рассвете концовку его разыграю в натуре, - оглянувшись по сторонам и, отстраняясь от Сергея растопыренными пальцами обеих рук, Люся потянулась к нему губами и заговорщически прошептала: - Только не выдавайте, Сережа, что утренним поездом бегу я в Москву от отца, от жениха, от горя жизни... На сцену бегу... А теперь иди, до свиданья! Увидимся ли еще когда, вспомните ли взбалмошенную Люсю трактирку?
       Полный смятенных чувств, возвратился Сергей в комнату, повернул выключатель. У этажерки уже стояла кровать. Из-под серого косматого одеяла из верблюжьей шерсти выглядывало благообразное лицо со светлыми усиками и курчавой бородкой-клинышком. Свет лампы тревожил спящего, его бледноватые веки с синими прожилинками вздрагивали.
       Сергей достал из кармана шинели газету и начал было пристраивать щиток у лампочки. Но человек зевнул, широко открыв рот с золотыми зубами, потом поднял веки и с любопытством посмотрел на Сергея голубоватыми глазами.
       - Товарищ Каблуков?
       - Да. Но откуда вы знаете?
       - Романенко рассказал. Он у врача, приступ у него снова... Давайте с вами познакомимся: Образцов, начальник Велико-Михайловской почты, - он подал Сергею маленькую пухлую руку, похожую на женскую и тут же погоревал, что нет возможности немедленно выехать в слободу: - Раньше мы ездили в любой час суток, а теперь опасно: из Валуйской тюрьмы вырвалось более тридцати бандитов-чугуновцев, в наши леса подались. А тут еще Синцов мужиков бездумно растревожил, все под суд их отдает будто бы за самогоноварение, потом хлеб выметает подчистую... Ночью попадут, милости не проси: бьют уполномоченных и всяких служащих...
       - А что же вы не одерните Синцова, если он пакость разводит? - спросил Сергей с обидой в голосе.
       - Он партийный, а мы просто служащие, никто с нами не считается, - возразил Образцов. - Полномочия у Синцова чрезвычайные. Он даже нашего секретаря партии, товарища Мамонтова, в резон не принимает...
       Погасив лампу, Сергей лег. С Образцовым он больше не разговаривал, но и заснуть не мог. Волновали его мысли о своевольниках Синцовых, о Люсе, о всем том неустройстве жизни, чего не хотелось бы видеть.
       Слышно было, за стенкой взвизгнула сетка кровати. Это Люся легла. С полчаса было тихо, потом послышались приглушенные подушкой рыдания. "Прощается девушка с отцовским домом, - догадался Сергей и самому ему стало невыносимо грустно от сознания, что ничем он не может сейчас помочь Люсе. - Я должен ничем не выдать себя и не дать ей понять, что слышу плачь..."
       Не поворачиваясь, хотя бок уже зудел, Сергей лежал и лежал недвижно, безмолвно. Часы пробили в глубинной комнате, где спал Мухин с сударкой, три. Сейчас же снова взвизгнула сетка кровати в Люсиной комнате. Потом донесся неясный шелест платья, шорох шагов к вешалке, скрип крючка, с которого Люся, наверное, сняла свою шубку. Потом мертвая тишина: Люся стояла посредине комнаты в раздумье. Потом ее шаги приблизились, взвизгнула придавленная коленями кровать. И совсем близко, из створа дверных филенок возле койки Сергея, послышался страстный шопот:
       - Сережа, милый, прощай!
       Каблуков стиснул зубы до боли, не выдал, что слышит. Помолчав немного, Люся вздохнула:
       - Уснул. Оно и лучше. Зачем делить страдание на двоих, если могу увезти их отсюда одна?
       .............................................................................................
       Проснулся Сергей от возбужденных голосов. Люди бегали, хлопая дверями. Образцова не было в кровати, и, судя по ее разворошенному виду, он вскочил по тревоге, даже не успел поднять упавшую на пол подушку.
       - Да нет же, Каблукова и будить не следует, - возражал голос Образцова. - Он заснул раньше меня, конечно, ничего не слышал и не знает. Просто удивительное случилось. Ведь я же чутко сплю, а вот...
       - А я разве не чутко сплю? - басил голос Мухина. - Но она вот, Люська, мимо нашей спальни, будто на крыльях пролетела. Милая моя, дочка единственная...
       Мухин басисто зарыдал, но сейчас же густая октава его сударушки загудела успокаивающе:
       - Не расстрогавайся, Василий Макарыч, береги свою здоровью! Я же тебе говорю: Люська - девка шустрая, определится в жизни. А вот тебе полотенчик мокрый на лоб положу, жар у тебя, спаси, господи!
       "Вот и Люська-трактирка, - колыхнулось у Сергея в груди. - А я, было, в монахини ее, в Христовы невесты..."
      
      
      
      

    77. В ДЕНЬ ГНЕВА ПОРОДИЛА

      
       Дорога сначала шла по правому берегу заледенелого и засыпанного снегом Оскола. Потом, у дубовой плотины, она повернула на северо-запад, в гору.
       Местность пошла лесистая, сопки походили на Маньчжурские, между ними петляла узкая крутая дорога.
       - Оружие у вас есть, так что приготовьте, на всякий случай, - предупредил Сергея Образцов и сам, для примера, положил "винчестер" на колени, поверх тулупа. Веселя себя, начал несколько по иному рассказывать Сергею о бандите Чугунове, о местах его пристанищ, о причудах и связях.
       Сергей слушал с интересом. Правда, в его биографии были страницы борьбы с Чугуновым, но рассказ Образцова был уже не биографией, а историей.
       - Чугуновцы скрывались раньше в горшеченских лесах и в геросимовском заповедном дубняке, - поглядывая через стекло кареты по сторонам, рассказывал Образцов. - Потом заслали к ним Изотова Василия. Сам он мне признавался, что был секретным агентом Угрозыска, имел под рукою двести осведомителей. Прикинулся Изотов бандитом и все у них выведал. Потом весточку в милицию, так что банду окружили. В этом бою Изотову левую икру ноги милиционеры прострелили. Терпел все же, для натуральности. А теперь вот банда из Валуйской тюрьмы вырвалась, вместе с надзирателем из их же компании. Надежду банда имеет, потому что народ в смущении от хлеба, от Синцова.
       Про самого Изотова можно книгу составить, до чего же продувной. Отец его крепостным был по состоянию у помещика Гурко, из рода которых все генералы выходили. Один из генералов в 1910 году приехал в свое имение Бекетово, недалеко от Жуково и Красных Кустов. Жатвенная была пора. Тут газеты предсказали дождь, Гурко и давай ускорять скирдование. Сам-то он генерал, Лев Александрович, а сын его полковник, не упомню, как звать. Оба полезли на скирду, а в ней копен тысяча, больше горы.
       "Давай-давай! - кричит генерал со скирды. Лампасы на штанах красным огнем полыхают. Сам худощавый, среднего роста. Виски седые, а усы нафабрены черным. - Давай-давай!"
       Да и ловок генерал - снопы на лету хватает и махает их выше... А там кладчики в момент определяют снопы в венец.
       Изотову Василию шел тогда двадцать пятый год. В соку парень. Карие глаза из-под косматых бровей с насмешкой на жизнь на жизнь глядели. Нос у него длинный, красный, а губы чуть кривые. Засмеется, бывало, зубы редкие наперечет видны. Вот и пришла ему озорная мысль: размахнулся вилами, да как швырнул гузном снопа прямо в лицо генералу. Кровь полилась из наколов, генерал в испуге отбежал от края поглубже.
       - Простите, Ваше превосходительство, за оплошность, - смирным голосом взмолился Изотов. Тут у генерала сразу на сердце полегчало. "Значит, не злонамеренно хватил меня мужик?" Такие мысли у генерала, а Изотов взял даже и на колени встал. - Простите, оплошность...
       - На работе бывает, - бодро сказал генерал. Вытер лицо платком и порылся в кармане, бросил что-то Изотову "на чай".
       В воздухе сверкнуло, шлепнулось и пропало в соломе.
       Генерал хохотал на скирде, а внизу, как куры, мужики разгребали руками солому, пока нашли в пыли золотую пятирублевую монету...
       Мимо кареты промелькнули заиндевелые кусты, царапнув стекло мерзлыми ветками. Образцов вздрогнул, с тоской посмотрел вперед мимо спины кучера: в лесу не было еще видно конца. Поежился, слушая визг полозьев, начал снова рассказывать для успокоения сердца:
       - Давно служу в почтовом ведомстве, разное приходилось видеть, - он подвинулся, - он подвинулся к Сергею, вздохнул. - Волк, например, умное животное: не тронь его, он не трогает. Изотов шел однажды по Роговскому лесу, а тут тебе - волк. Лежит и глазами знак дает: "Проходи, мол, не трону!" Но Изотов хмуро взглянул на волка, тогда у того зубы для предупреждения щелкнули, хвост заволновался. Но Изотов повернулся в другую сторону, волк сейчас же успокоился. И ведь какая оказия: геросимовских овец волки не трогали, потому что сами поблизости проживали не в обиде, а роговских или горшеченских овец поедом поедали. Те мужики волков тревожили... Тоже вот и не только с волками, с чугуновцами подладили геросимовские мужики: Кругом пожары, а в Геросимо не было. Дружба забилась: Поповы или Щегловы, самые богатеи, молочка бандитам и хлебушка, квартирку, а те в свой резон поделялись награбленным. Так вот и жизнь крутилась, без опаски. А мы вот едем, оглядываемся... Ну, вот и лес кончился, слава тебе, господи! - Образцов снял было шапку и хотел перекреститься, но покосился на Сергея, просто почесал пальцем у виска. - Через час будем в Солонецкой Поляне. Тоже имеются горы и лесок, грушевые рощи... Только опасаться надо: наследственная дурная хвороба у них, у козлов. Болезнь прилипчивая при еде и при питье...
       Сергей не ответил. Так и, насупившись, они молча ехали, пока "карета" поравнялась с первыми хатами Солонецкой Поляны. Тут Образцов пырнул "винчестер" за подушку заднего сиденья, сообщил:
       - До Великой Михайловки осталось короче, чем проехали. Отдыхать будем или как?
       Карета ныряла с горок, снова на них взбиралась, местами шла в раскат. Молчание Сергея Образцов принял за желание ехать без остановки.
       У пятистенника с ржавой железной крышей огромная толпа с неимоверным гвалтом получала что-то в очередь. Люди стояли с кружками, с мисками, с котелками. Некоторые облизывали пальцы.
       Тройка остановилась.
       Выйдя из кареты, Сергей весь закипел от гнева: на нескольких санях лежали седые ульи-дуплянки. Из летков торчали клепья. Морозно. В такую пору даже в омшанике пчела "спит", а тут ее на мороз вывезли.
       - Кто позволил пчел убивать? - спросил Сергей.
       - По приказу Синцова, - ответил чернобородый мужик с единственным черным глазом (второй бельмом затянут) и похожим на пуговицу носом с проваленной горбиной. - Конфисковали, разъедаем. Полномочный внутри сидит...
       Сергей прошел к крыльцу мимо длинной очереди поедавших мед. Люди выбрасывали мертвых пчел на снег и разминали подошвами, застывшие пальцы в меду облизывали и согревали дыханием. На крыльце стояла широкая бочка с медом, возле нее человек в полушубке. Рукава подвернуты. Белая овечья шерсть обшлагом лежит до локтя. В руке у медочерпия медный кухонный черпак, ожидает, пока другой парень топором высадит в улье затворку и опрокинет содержимое в бочку. Все идет вместе: и мед в сотах, и погибшие на морозе пчелы и зеленовато-желтый прополис, пчелиный клей, который пчелы-труженицы собирали с распускающихся почек и замазывали этой душистой смолой щели в улье, уменьшали леток. Все оказалось напрасно: появился Синцов, погибла пасека и пчелы.
       - Революция ни с чем не считается! - надменно возразил Синцов на протест вошедшего в избу Каблукова. Ударил себя кулаком в грудь, картинно откинулся спиною к простенку (под окном сидеть уже боялся). Загримирован под Чапаева: широкая черная папаха с висюлями лихо заломлена. На плечах крылатая бурка во весь простенок. Из-под папахи висел над широким багровым носом клок волос раза в три больший Чапаевского, на висках угрожающих размеров букли. Усы - наразмашку, кольца до ушей. - Я покажу крестьянам, как не слушаться меня и партию! Прах из них сделаю на удобрение жизни будущих поколений! Не дают хлеб, душу вышибу...
       - Не может быть, что революция ни с чем не считается, - возразил Сергей.
       - Всем выйти, кроме него! - приказал Синцов. Карие глаза его с ущербленными чечевичками зрачков бешено сверкнули. Оставшись наедине с Сергеем, сказал ему: - Я тебя знаю, видел в бою с тепло-колодезянскими кулаками. Мне известно, что назначили тебя руководить сопляками, вот и езжай туда, партии не указывай. Она сама все знает...
       - Товарищ Синцов, вы же не есть партия! - возразил Сергей. - Зачем же безобразничаете от имени партии? Во вчерашнем номере газеты прямо написано, что с крестьянами надо не в порядке нажима, а показа и убеждения...
       - Ха-ха-ха-ха, - залился Синцов, ощерив крупные зубы. - Для зевак написано и для заграницы, чтобы меньше пищали. А у нас есть директива Генсека: винтить приказано, пока сок потечет. Я им покажу, как моей девке волосья дергать!
       - Сегодня же доложу о вашем поведении на бюро Волкома...
       Синцов насмешливо свистнул и толкнул Сергея в плечо:
       - В Тростенце волкомовцы сами бутылки с самогоном подсовывали в закрома и пускали мужиков в пух и прах. Моя школа! Учиться комсомолу надо у меня, у чрезвычайного коммуниста-уполномоченного, а не мешать. Не потерплю! Понятно?
       Сергей плюнул под ноги, вышел, не простившись.
       Сперва ехали молча. Потом Образцов тоскливо произнес:
       - Такие вот вышколят, что черт знает куда убежишь! Жить при Синцовых невозможно. И я, дурак, выполнил приказ этого чинодрала, когда он показал мне на дверь. За свою должность испугался... Чехов бы для этого случая нужен!
       Сергей молча кивнул головой, а самого терзали другие мысли: "Послушались бы делегации Тринадцатого съезда партии советов Ленина о Генсеке, не было бы теперь Синцовых. Того и другого природа в день гнева породила..."
      
      
      
      

    78. НЕ СЛУШАЮТСЯ

      
       Вот и Великая Михайловка. Широко разбросалась в котловине, окраин не видать. Блестят церковные кресты, краснеют кирпичные дома, дымят кузницы, на обширной площади черным черно от людей и возов базара.
       Остановились у винной лавки на краю площади. Срочную почту вышел получить хромоногий широколицый человек с седыми волосами и грустно блестевшими синеватыми глазами.
       - Седенко! - отрекомендовался он Каблукову и начал жаловаться: - На бюро вчера выговор мне сунули, что мало водки продал. А как же мало, если уже продано по четыре ведра на душу этой отравы. Иные в разор пошли, в ломбард последнюю одежду спустили. Там вон, за кооперацией, стоит этот ломбард-громадина. Туда человек несет валенки или сапоги на сохранение, а деньги ко мне, на водку. Вот и вся культура. Вчера самого заведующего политпросветом, Семена Головина, роль он в спектакле играл, было застрелили. По пьяному недомыслию, положили в ружье пуговицу, вот и секанула в сосок. На перевязку отправили. Семен этот человек сходный. Правда, худенький и зуб один с выщербленым черным уголком. Пьет водку сильно, а в ругань не лезет. Бочком, и уйдет. Начальник милиции, Астапов, подвел меня: днем пригрожал, что привлечет меня за спаивание людей, а вечером голосовал мне выговор за недостаточное спаивание. Сказали мне, что "жертвы нужны" для порядка, вот мною пожертвовали, выговорок. А вот и Мамонтов идет с Молибогой, прямо к Волкому, если нужно...
       - Все-таки добрался? Молодец! - здороваясь с Каблуковым сказал Мамонтов. - А мы тут вчера выговор Седенко привязывали, да и замотались, забыли подводу за тобой выслать. С Молибогой Василием знакомься, он у тебя будет АПО заведовать...
       Молибога, низенький парнишка с кривым носом и вечно смеющимся лицом. Кожа красная и блестит, будто в гусином жире. Темно-русый, а голосок - девичий.
       -Пошли ко мне в кабинет совещаться, - сказал Мамонтов. Усы у него оказались не запорожские, а редкие, тараканьи. В этой детали Романенко ошибся, в остальном - точно.
       Плюхнув в кресло, Мамонтов покосился на огромные вороха бумаг на столе и начал жаловаться:
       - Поверишь ли, товарищ Каблуков, не успеваю отписываться. Только дам на одну бумагу ответ, они мне дюжину новых. Но я же не машина... Ну, рассказывай, что нового?
       Сергей начал подробно рассказывать о "художествах" Синцова. Мамонтов слушал с увлечением, даже перешел из кресла на диван и залез на него с ногами, обхватив колени. Когда же Сергей кончил рассказ, Мамонтов высморкался и покрутил головой:
       - А что я могу сделать, если меня не слушается, в газетах пишется одно, а в директивах другое. Потом же присылают нам сверху Синцова с широким мандатом, как князь самодержавный. Я писал, а мне пишут: "Сломите кулакам рога всеми мерами". Вот и кручусь, пока оно само по себе прояснится.
       Сергей пожал при этом плечами, Молибога подобострастно поддакнул. Это не понравилось Мамонтову.
       - А что ты спешишь поддакивать, если я и сам с собою не согласен, а просто так, для порядка, поддерживаю дисциплину сверху?! - слез с дивана, залпом выпил стакан воды, налил второй из графина, но пить раздумал. - У нас вот беда случилась: вчера мужики выгнали из Васильева Дола уполномоченного, Вербицкого. Что хромой, по контрольной линии. Хотел туда милицию послать, Астапов говорит, что не справимся. Не знаю прямо, как мужиков усмирить, не слушаются...
       - Разрешите нам создать комсомольскую бригаду для работы в Васильевом Доле, - сказал Каблуков. - И чтобы Вербицкий и Синцов носа туда не совали. Я убежден, что крестьяне поделятся хлебом...
       Мамонтов некоторое время ходил по кабинету, цепляясь боками за стулья. Потом он подошел к столу, выпил еще один стакан воды и, облизывая губы, посмотрел на Каблукова:
       - Я согласен, но не беру ответственности, если вас там поколотят. Секретарем комсомола там работает Селиверстов Николай, живет в школе...
       Подбирали кандидатуры долго. Против Надежды Жмудской Молибога выступил с заявлением, что она с мужем развелась. Но мамонтов его выругал за такой выпад. Приняли единодушно кандидатуру Анны Бесхмельницыной. Против Шуры Шаповаленко, дочки судьи, Молибога снова выступил и обвинил ее в легкомыслии: с сыном почтаря, Борисом Образцовым, целовалась в школе через оконное стекло.
       Мамонтов с Каблуковым расхохотались, что и было принято как решение в пользу Шаповаленко. Включили в комиссию и Афоню Бесчастного, низкорослого паренька с комичным круглым лицом и перекошенными плечами. Он считался начальником пожарной дружины и на вест уезд прославился своим прибытием на пожар в Покровку, когда там уже без него погасили пожар беспартийные парни. Но Афоня не растерялся, объясняя этот факт "научно" и убежденно: "Беспартийным делать нечего, вот они и успевают повсюду. Разве их, чертей, догонишь?"
       Ночевать Сергею пришлось у знакомых старооскольцах - у Постникова Валентина и Поддубного Александра. Они преподавали в семилетке, имели комнату на втором этаже, возле лестницы. В комнате висел градусник, показывавший температуру плюс шесть.
       Постников, принадлежавший к тем беззаботным натурам, для которых любое неудобство превращается вдруг в предмет удобства, повалился одетым на свою на свою кровать и, задрав ноги на спинку, начал петь "синеблузные частушки" об авантюристах:
       "Главный в том теперь секрет,
       Чтоб партийный был билет.
       А еще и кстати - стать мне мужем
       Этой Кати..."
       Поддубный, детина саженого роста, растопил печку, так что через час температура приблизилась к плюс восемнадцати. Попили чаю и вспомнили, что надо идти на профсоюзное собрание.
       Оставшись один, Сергей достал из чемодана книгу "Рабфак на дому" и начал выполнять задание по геометрии. Пришла мысль экспериментально проверить некоторые теоремы о треугольниках. Сподручное имелось: катушка черных ниток, линейки с делениями, булавки с головками, ничем не занятые стены комнаты.
       Возвратившись с профсоюзного собрания, Постников с Поддубным в изумлении застыли на пороге: все было опутано нитями. Большие и малые треугольники, оконтуренные нитями, висели в нескольких параллельных горизонтальных плоскостях. Пересекались под различными углами с другими треугольниками и прямоугольниками, ромбами и параллельными линиями.
       Сергей лежал животом на расстеленной по полу шинели. Рядом горела лампа. Свет падал из-под бумажного абажура на лист бумаги на дне опрокинутого жестяного таза. Чертил Сергей с увлечением, временами посматривая вверх на паутину нитей, в которых он разбирался по одному ему понятным признакам.
       - Я сейчас все это смотаю на катушку, - быстро пополз Сергей под нитками к свободному от их паутины уголку. - Одну минуту...
       - Так, значит, в Институт? - в один голос спросили товарищи. - Мы тоже готовимся...
       - Без образования нельзя. Если на стационарный факультет не пустят, возьмусь за "Университет на дому", но одолею науку...
       ..............................................................................................
       Утром собралась в волостном комитете вся хлебозаготовительная комиссия. Первой пришла высокая сероглазая Анна Бесхмельницына в белой пуховой шапке, синей шубке с каракулевым воротником, в широконосых удобных ботинках на низком каблуке. В руках рыжеватый баульчик с едой.
       Поздоровавшись с Сергеем, покричала в коридор:
       - Заходите поскорее!
       Вступили в кабинет еще двое - черноволосая Надя Жмудская с ласковыми карими глазами, в шерстяной шапочке песочного цвета и с хохолком на макушке. За ней - синеглазая девчонка с маленьким ртом и розовыми пухлыми губами. По лицу веснушки, выпуклый лоб и короткий нос покраснели, изжемчужены мелкими капельками пота. На ней серая шапочка, но без хохолка. И пальто серое с коричневым наглухо застегнутым воротником. Фетровые коричневые ботинки охвачены желтой кожаной союзкой.
       - Вас зовут Шурой Шаповаленко? - спросил Сергей. - Не боитесь на хлебозаготовку?
       - Всегда готова! - отсалютовала она. Все засмеялись. Она еще гуще покраснела, но тоже засмеялась.
       Пошли пешком, через Холок. Бесхмельницына вырвалась вперед, отмеряя аршины своими длиннющими ногами. "Для походов и битв родилась, а не для неги, - подумал о ней Каблуков: - генеральская хватка и солдатская честность".
       Остановилась, подождала всех за речкой, где ржавый лед кончился.
       - Я о чем все думала, кода шла? Да вот все о том, что Вербицкий застучал наганом на мужиков, они его и двинули. Значит, мы должны лаской свое дело делать. Потом же Васильев Дол большое село, на одну сходку не вместишь. Давайте мы проведем несколько сходок, чтобы со всеми людьми поговорить и чтобы каждый сам принимал решение о своей возможности. По пуду дадут, а оно больше тысячи...
       - Предложение хорошее, - согласился Сергей. - Мы все опробуем. Не может быть, что крестьяне партию не слушаются. Они подлецов не слушаются. Но это уже другой колер...
       Селиверстов встретил недружелюбно. Остролицый, с губами суслика, с твердыми серыми глазами и с каким-то щупающим настроем всей своей тщедушной бледной фигуры, он произвел собою неприятное впечатление. В комнату пригласил не тот час, подержал у крыльца.
       Когда вошли в комнату, сразу догадались, что Селиверстов испугался пригласить гостей к обеду, хотя они и не сели бы, задержал их и приказал жене убрать со двора.
       Она выполнила это без желания, так что на столе все осталось, но было накрыто скатертью. Смугленькая, черноволосая женщина с комсомольским значком на синей блузке, упруга Селиверстова, встретила вошедших приветливо.
       Черные на выкате глаза ее гостеприимно смеялись, но в глубине зрачков дрожала печаль и обида. Покосилась на задрапированный скатертью стол, глубоко вздохнула. Все поняли: нелегко ей жить со скупердягой Селиверстовым, да и не уживется.
       Настроение Селиверстова сразу переменилось, как только узнал, что Каблуков есть секретарь Волкома комсомола.
       - Не желаете ли покушать? - сказал заискивающим тоном.
       - А мы в такие гости со своей едой ходим, - со всей своей прямотой возразила Бесхмельницына и постучала по баульчику. - Не пропадем...
       Селиверстов закашлялся. Понял, что его раскусили, поспешил перейти к другой теме.
       - Я побегу народ созывать на сходку, чтобы в школу шли...
       - Вам не надо, - возразил Сергей. - Сельсовет имеется, вот и попросим председателя...
       - Он кулачок, - продолжая одеваться в зеленое пальто, заворчал Селиверстов. - Подкулачников соберет, так они вам зубы повыбивают...
       - Значит, кулаков председатель на сходку не водит, на одних подкулачников отделывается? - иронически спросил Сергей.
       - Он бы и кулаков притащил, да нету, - не сдавался Селиверстов. - Кулаков у нас один на сотню, а подкулачников - девятьсот на тысячу. Это же сила. Они прочитали материал Пятнадцатого партсъезда в газете, рвут-мечут: "Как это обозвали кооперацию кулацкой, если мы ею живем и почти все состоим? Товарный голод обещают на ряд лет, а хлеб требуют почти задарма..." Между прочим, в нашем селе кооперацией охвачены все дворы...
       - И вот, между прочим, - Каблуков сердито прервал Селиверстова. - Надо не кивать на подкулачников и не приклеивать людям позорные ярлыки, а беседовать с ними, как с равноправными. Не раз и не два, а сколько потребуется для выяснения сущности любого вопроса. Тогда крестьяне не дадут вам по шее, как получилось...
       - Перекуюсь, товарищ секретарь, исправлюсь, - снова вильнул Селиверстов хвостом. - Разрешите мне с вами?
       - Обязательно, - не оборачиваясь к нему, сказал Каблуков. - И не бойтесь, никто нас не ударит по зубам, лампу не погасит...
       Васильедольцев удивило, что собрание созывал и открыл не уполномоченный, а их председатель Совета: Вербицкий не баловал такой демократией, сам собою все заменял, крестьянам оставалось лишь выслушивать угрозы и подписывать составленный им "приговор" об отнесении людей к группе "кулак" и "подкулачник".
       Потом новое удивление: в президиум избрали не уполномоченных, а своих же всем известных мужиков.
       "Не спроста это, - подумал дед Сидорка, которого прозвали "задирой" за его характер. - Прощупаю".
       - Вопрос можно к полномочному? - спросил он тоненьким голоском. - Я для уточнения, бутылки вы с собою взяли или как?
       Сход притих. Сергей понял вопрос старика и то, что спорить с ним бессмысленно. Он ошеломил всех своим неожиданным поступком.
       - Сам по чужим карманам лазать не люблю, но вам, товарищи, доверяю свой. Ну, пожалуйста, вот карман моей шинели, проверяйте!
       "Задира" был ошеломлен создавшимся положением. Попятился, забегал желтыми безбровыми глазками по лицам мужиков, потом вдруг перекрестился на Сергея под общий хохот.
       - Простите, товарищ, бес попутал обидеть напрасно человека...
       - Иди в куток! - зашумели голоса. Кто-то взял Сидорку за шиворот. - Иди-иди!
       - Товарищи, не надо старика обижать. Он пошутил, я пошутил, вот и в расчете. Товарищ председатель, позвольте мне слово?
       - Не запрещай, председатель! - дохнуло из зала. - Парень даже Сидорку пожалел, душевный...
       - Партия накажет тех, которые подсовывали в закрома крестьян бутылки с самогоном, - продолжал Сергей при общем внимании. - Неверно вас тут позаписали было в кулаки, За это партия тоже накажет виновного...
       - Вербицкого надо, он заставлял нас утверждать список чуть ли не всех домохозяев, занесенных в кулаки. Ну, мы разобиделись, турнули его отсюда, - загомонили крестьяне. - А партию, если без обмана, мы послушаемся... Товарцу, конечно, надо, чтобы интереснее хлеб сеять...
       - Правильно, товарищи! - согласился Сергей. - Если бы мы с вами сейчас оказались на собрании рабочих или красноармейцев, то услышали бы разговор, что хлеба мало и всякого продукта. Вот и давайте рассудим по-хозяйски, надо или не надо помочь Советской нашей власти хлебом, чтобы оно смогло прокормить рабочих и армию, увеличить производство товаров для крестьянина и страну нашу оборонить от капиталистов?
       - Если с такой к нам просьбой на сознательность, то отчего же? Дадим...
       - Правильно, дадим! - зашумели многие голоса в ответ на выступление самовольного оратора у двери. - Как вот ты, Сидорка?
       - Сижу вот, подсчитываю, - отозвался Сидорка из кутка, куда его усадили мужики. - К девушкам полномочным просьбу имею для решения задачи о моих излишках. А задача такая. Есть у меня пудов на шестьдесят хлеба, а едоков в семействе - шесть. До нового урожая жить еще семь месяцев. В месяц на душу по пуду прикидываю...
       - Мало! - запротестовали некоторые.
       - Если тебе мало, ты другую задачку составь, огрызнулся Сидорка. - А я хочу эту с барышнями решить. Пусть подсчитают мой максим-излишек...
       - Спасибо дедушка за доверие, - сказала Бесхмельницына, сидевшая неподалеку. - По вашей задачке выходит так: семь пудов душевой нормы до новины надо помножить на шесть душ. Получается сорок два. У вас, как вы сказали, имеется шестьдесят пудов. Значит, излишек, то есть ваша добрая воля, равен восемнадцати пудам...
       - Праведно. Вот эту сумму и запишите от меня государству... А потом, председатель, давай-ка нам поселенный список, мы тут выясним, кто по весу со мной равен, а кто и потяжелее... Товарищи, полномочные, вы не считайте меня вредным. Ведь меня "задирой" прозвали за размышление. Ну, как вам это, сказать, не верю я словам, все дел допытываюсь, а бюрократу такой размышленец хуже скипидара под хвостом у лошади. Извиняемся, на грубом слове...
       Сходка пошла далее весело, по-деловому. За подсчеты пришлось посадить к столу всех уполномоченных, двух учителей и еще несколько грамотных товарищей. Помогал каждый из присутствующих, особенно если речь заходила о нем или его ближайших соседей. Дружно работали, по хозяйски и в душевной теплоте, по которой давно уже исстрадались в своих ожиданиях.
       К полночи были подсчеты закончены, хлебные излишки, по искренним заявкам самих васильдольцев, выразились в сумме десяти тысяч восьмисот пудов.
       - Еще вопрос имею, - не успокаивался Сидорка. - Сколько в Расеи насчитывается таких вот середняков, как мы, чтобы максима-излишек восемнадцать пудов. Выше не надо перенапрягать, захлеб у мужика получится...
       - По данным последнего партийного съезда, - сказал Сергей, - насчитывается середняков 15 миллионов...
       - А вы мне на тысячи, а то мильон для меня туманен...
       - Пятнадцать тысяч...
       - Ого, какая нас сила! И сколько же это будет хлеба, если каждый середняк отчислит восемнадцать пудов?
       - Двести семьдесят миллионов, - быстрее всех подсчитали Жмудская и Шаповаленко.
       Сидорка распихнул людей и продвинулся к самому столу. Глаза его сверкали, носом присмаркивал от возбуждения.
       - Вот и запишите мое предложение, это моя мысль...
       - Что записать? - переспросил председатель, а Сидорка на него рассердился.
       - Разве ты не слушал, о чем народ толковал? Государству пишут газеты, остро нужно сейчас сто пятьдсят мильонов или там тысяч тысяч пудов хлеба, а мы вот своим примером обнаружили, что середняк, если его не обижать, а по человечески, может двести семьдесят тысяч тысяч, то есть мильонов. Мы начнем завтра вывозить, другие повезут, по всей Расеи. Завтра на всех концах сходки будем проводить, чтобы обозы хлеба со знаменем. И не мешайте мне, не дави мою мысль: я очень страшный, когда сердитый или разволнованный. А вас, полномочные, прошу ко мне в гости на ужин. Сладостей разных нету, молочком угощу...
       - ... Вот молодцы, комсомолята, вот люблю! - по петушиному захаживался и хлопал Мамонтов в ладоши, встретив прибывшую на пятые сутки бригаду из Васильева Дола. Он даже ухитрился перецеловать всех, щекоча усами. - Восемь тысяч пудов хлеба вывезено, и без всякой милиции... А мне тут уже успели дать по загривку. За правый уклон и либерализм. Написал кто-то Губкому партии, что вы подрывали партийный авторитет, либеральничали, у Сидорки-задиры молоко пили, всех подкулачников из списка поисключали, базу для разгрома Васильева Дола испортили. Знаете, о какой базе говорю? Намечалось дать перцу васильдольцам за Вербицкого, а теперь, наверное, придется самому Вербицкому дать перцу за перегиб... Ну это потом, а пока мне дали перцу за поощрения вас в Васильевом Доле. Мол, либерализм завел, вправо скатывается...
       Звонок телефона прервал беседу.
       - Хорошо, сейчас отпущу. Мы тут уже о всем договорились, - отвечал Мамонтов в трубку... Нет, не везде. В Васильевом Доле, например, уже слушаются. До свиданья! Каблукова, конечно, познакомлю...
       Оставшись наедине с Каблуковым, Мамонов всмотрелся в него шоколадного цвета глазами, вздохнул:
       - Это еще полбеды, что нам приписали правый уклон и либерализм. Пострашнее дела делаются. Был у меня вчера щигровский товарищ. Про одного секретаря рассказывал. Спросил он у губернского уполномоченного о количестве участников контрдемонстрации в Москве и Ленинграде 7 ноября и в какой машине Троцкий ехал, а его сейчас же записали в список троцкистов и вредителей, арестовали. Только за один этот вопрос. Написал в ЦК, а Генсек единолично резолюцию шарахнул: "Если еще находятся люди, которых волнует судьба исключенных троцкистов и зиновьевцев, таких надо исключать из партии и расстреливать!"
       Ты Сергей, в это вдумайся, будь поосторожнее. Синцовы разные и Вербицкие не простят тебе ни твоей честности и принципиальности, ни твоих успехов там, где Синцовы проваливаются... Почаще ко мне заходи, будем советоваться, оборонятся от Синцовых сообща. Сейчас они не слушаются, это верно. Но я надеюсь, партия восстановит жизнь, как Ленин учил. Они, рано или поздно, послушаются...
      
      
      
      

    79. СИБИРСКИЙ ОПЫТ

      
       Заседание бюро Волкома затянулось и так, а тут еще позвонили из Губкома, чтобы ожидали докладчика по Шахтинскому делу.
       - А пока о хлебозаготовках поговорим, - предложил мамонтов и снова начал докладывать то же, о чем говорилось на каждом заседании бюро. Говорил без вдохновения, для проформы. Обрадовался, когда технический секретарь Баранов, бледный, кривоносый парень из Богородского, принес почту и навалил перед Мамонтовым на столе целый ворох пакетов.
       У Мамонтова была особая страсть потрошить пакеты. Он немедленно прервал доклад, попросил у Шпараги нож и увлекся работой вытряхивания: из вспоротых пакетов метелицей крутились машинописные тексты на папиросной бумаге, хлопали о стол перегнутые листы толстой лощенки, шелестела и трещала пергаментка. Каких только не было бумаг, сочиненных в канцеляриях и подписанных ковылюгами, грачами, змейками, прочими неразборчивыми.
       - Га-га-га-га, - обычным гусиным манером рассмеялся Мамонтов, когда ворох бумаг разросся до того, что некоторые посыпались со стола на пол, а члены бюро были вынуждены отодвинуться и не занимать локтями на столе место, нужное для бумаг. - Теперь мы до весны обеспечены топливом...
       Члены бюро переглянулись. Шпарага всей пятерней проехался по своей широкой сизой лысине, хитрыми узкими глазками покосился на цыгановатого Предвика, Шарова Василия. В зрачках Шпараги - искорки смеха, в радужной оболочке разгорелась синева. Непонятно: приветствует или высмеивает. В черных глазах Шарова определеннее - огонь издевки. Покачал головою и, повернувшись к окну, скучающе зевнул.
       Остроскулый Клименко с золотистыми волосами неспокойно двигался на стуле, потом ухитрился что-то шепнуть на ухо длиннолицему Еремину. Тот сейчас же потревожил ногой смуглолицего Ковалевского с длинным армянским носом. Ковалевский не член бюро, но его всегда приглашали как руководителя хлебной должности: председатель сельпо и райпотребсоюза. Ко всем сигналам начальства чуток. Не побоялся даже смять бумажный сугроб, перегнулся через стол к Еремину. Карие глаза загорелись звездами, зашепелявил, не отличаясь красноречием:
       - Я ему сейчас записку суну насчет перерыва, буфет организую через три минуты. В Женотделе, у Павловой: ее нет сейчас, там свободно...
       Записку положил перед Мамонтовым, спросил ласково:
       - Мне разрешите пойти насчет буфета?
       - Иди, без тебя записку прочту. - Секретарь выдвинул ящик стола и начал гамузом сметать туда многочисленные бумаги. - А вот и тебя, товарищ Каблуков, касается бумага...
       Сергей было двинулся вместе со стулом поближе к Мамонтову, но тот уже потерял к нему интерес, развернул записку Ковалевского.
       - Га-га-га-га, уморился Ковалевский, перерыв просит. Ладно, объявляю перерыв. Все немедленно двинулись из душной прокуренной комнаты, продолжал лишь Синцов сидеть у простенка в своей величественной воинственной позе. На него Мамонтов махнул рукою и сказал: - Синцов, иди в буфет. Иди-иди, мы сами прочтем с товарищем Каблуковым бумагу. Она не по хлебной части, под твою власть не подходит...
       Закрыв дверь за Синцовым, Мамонтов прочел Сергею бумагу из Губкома. Разрешалось поступить на учебу в Старо-Оскольскую школу взрослых повышенного типа Второй ступени.
       - Знаю директора этой школы, Курдяева, - усмехнулся Мамонтов. - Маленький, с горбиком. В жару и холод бегает по городу в накидке, как римский сенатор в тоге. Он тебя проэкзаменует на первый семестр, три года пропарит...
       - А я буду сразу в шестой держать, - возразил Каблуков. - Ведь кончаю курс "Рабфака на дому"...
       - О-о-о-о! - удивился Мамонтов. - Тогда надо ехать. Я вот тебе записку напишу, чтобы там посодействовали. Секретарю Укома партии товарищу Канкрину. Он меня хорошо знает и уважает. На вот, возьми бумагу, - кончив писать, подал Сергею сложенный вчетверо листок. - На всякий случай, если потребуется...
       ...Из буфета люди возвращались с розовыми лицами и блескающими глазами. Мамонтов покряхтел, растревоженный запахом спиртного и колбасы с чесноком, вспомнил, что и самого тянуло закусить, но решил потерпеть.
       - ... Мы уже знаем, товарищи, что хлеб удалось заготовить лишь по Васильеву Долу, - продолжал доклад. - В других слободах мы дров наломали кучу, толку один нуль. Мы должны взять пример с васильдольской группы, чтобы у нас везде толк вышел...
       - Позвольте мне внести ясность, кто виноват, что нету толку, - сердито выкрикнул Синцов, маузер его громыхнул деревянной кобурой об угол стола.
       - После доклада, после доклада, - возразил Мамонтов, но Синцов закусил удила. Руками оперся о стол, локти наружу вывернул, с места не сдвинешь.
       - Виноваты в наших провалах ротозеи, правые уклонисты и такие вот либералы, как Мамонтов! - залпами бил Синцов. - Почему бюро не ознакомлено с письмом ЦК за подписью Генсека от 13 февраля?
       - Не успел, - возразил Мамонтов и достал из стола пакет. - Только вот полчаса назад получено...
       - Хм-хм, не успел! А я не верю! Я то успел получить и прочитать письмо Генсека...
       - Но вы говорили о письме ЦК...
       - Значения не имеет, если подписано Генсеком. Слушайте, товарищи, как указует Генсек методы нашего действия. Читаю главное: "... оказался вынужденным дать 6 января 1938 года третью директиву, совершенно исключительную, с угрозой руководителям партийных организаций... нужно использовать до дна небольшой срок до распутицы!" - Вот такова воля партии! - Синцов рыкнул на Мамонтова, хлопнул папахой о стол. Черные вихры смерчами встали над макушкой, глаза сверкнули дико. - Почему эту волю партии мы не выполняем? Вместо беспощадного применения сто седьмой статьи Уголовного кодекса, некоторые начинают молочко пить с крестьянами из одного кувшинчика и, подрывая силу нашего авторитета и чрезвычайной власти, вступают с крестьянами в соглашение о хлебе. Если мы начнем так выполнять планы, то власть превратится во всеблагого протопопа, мужик бояться перестанет...
       - А вот здесь сказано, - следил Мамонтов по своему экземпляру за чтением Синцова, - ясно сказано, что сто седьмую статью применять лишь к злостным, имеющим излишки в две и более тысячи пудов...
       - Таких тузов не найдешь днем с огнем, - бросил реплику Сергей. Синцов сейчас повернулся к нему всем корпусом.
       - У нас масштаб другой, а смысл один. Вы просто не понимаете сущность всего того гениального, что рекомендует нам письмо, не понимаете личный сибирский опыт Генсека. Таким вот, как вы, Генсек сказал, что у них нет серьезной заботы помочь партии выйти из хлебного кризиса, хотя и урожай високосный...
       - Високосных урожаев не бывает, - зашумели члены бюро. - Что вы, товарищ Синцов, оговорку человека возводите в ранг какого-то доказательства...
       - Что-о-о? - Синцов поднял голос, хмуро полыхнул глазами по лицам членов бюро. - Да как вы смеете? Раз и навсегда запомните, Генсек изрекает непреложные истины, а не оговорки, свойственные бездарностям и уклонистам. Мы должны неукоснительно повторить сибирский опыт Генсека. Вы тут мне голову не морочьте ссылкой на отсутствие кулаков. Генсек сам знает и вот пишет, что кулака нельзя считать основным держателем хлебных продуктов. Но он имеет хозяйственный авторитет и помогает крестьянам требовать высокие цены на хлеб. Тут приводили пример, что крестьяне Васильева Дола не пошли за кулаком и отдали хлеб государству. Но меня на эту удочку не поймаешь. Нам нужен сибирский опыт, чтобы все ахнуло и затряслось. Генсек также требует выкачать из деревни все денежные излишки, используя законы о самообложении, крестьянском займе, самогоноварении. Нам нужно шкуру спустить с мужика, все более становящегося саботажником. Тогда он замолчит о недостатке товаров, если не останется у него лишней копейки... Если будем мягкотельничать, у нас и в селе вспыхнет Шахтинское дело...
       - Товарищи, давайте призовем Синцова к порядку! - предложил Мамонтов. - В газетах говорится, что для успешного преодоления капитализма в деревне надо быть нам в союзе с середняком и укреплять бедняцко-середняцкую кооперацию для улучшения жизни, а Синцов толкает нас на перегибы...
       - А вы руководствуйтесь не газетами, а директивами секретного характера! - прервал Синцов. - В директиве отражен великий сибирский опыт Генсека: он самолично заготовлял там хлеб целых три недели...
       - Разрешите одну справочку, - взял слово присутствовавший на бюро корреспондент "Крестьянской газеты" журналист Парамонов. - Я хочу сказать о необходимости обдумывать поступки, а не просто их совершать со ссылкой на директиву. В московских кругах стало широко известно, что на основе "сибирского опыта" одно высокое лицо потребовало увеличить налог на крестьян на сумму в сорок миллиардов рублей...
       - С крестьянства можно бы и всю сотню миллиардов! - нетерпеливо бросил Синцов. Но Парамонов остановил его жестом руки.
       - ЦК партии отверг это предложение о налоге на том основании, что, по подсчетам Наркомфина и ЭКОСО, все крестьянское имущество стоит по нынешнему твердому курсу рубля 28 миллиардов рублей. Разговоры же законодателя и "опытного" сибиряка о возможности для крестьян выплатить налог в сорок миллиардов рублей за счет продажи по одной курице со двора, такие разговоры станут в будущем темой для сатирических рассказов. И вот почему. В СССР сейчас имеется 25 миллионов крестьянских хозяйств, а "опытный сибиряк" полагал с каждого хозяйства взять по курице и получить сорок миллиардов рублей дохода. Но что же получается и какова, выходит, цена курицы. Разделите 40 миллиардов на 25 миллионов, вот и получится, что курица будет оценена в 40 тысяч рублей...
       - Вот это курица! - захохотали все участники заседания бюро. - Да если с крестьянина вообще потянуть сейчас сорок тысяч рублей взамен одной курицы, у нас окажется хуже, чем в Шахтинском районе. Вандея вспыхнет...
       Московского человека Синцов всегда побаивался: а вдруг у него там черт знает какие связи, загонит в тюрьму. Поэтому он тупо поглядел на Парамонова, заискивающе спросил:
       - Все же директивку можно уполномоченным объявить под расписку, чтобы не увиливали...
       - Думаю, что можно...
       - Ну вот, начнем с членов бюро, - Синцов положил директиву на стол. - Прошу не затягивать...
       Первым черканул Шпарага, потом Шаров, потом все остальные. Тогда Синцов сграбастал бумагу, сунул ее в карман и, шарахнув воздух буркой, вышел из кабинета.
       - Я еще вам покажу! - крикнул из коридора...
      
      
      

    80. В БУРСЕ  3

      
       На Сергея в Старом Осколе насели экзаменаторы: Курдяев по политграмоте и обществоведению, толстенькая блондиночка Полина Рощупкина - по химии, ботанике и зоологии. Физику принял квадратнобородый Соболев, а математику пришлось сдавать седовласому краснолицему балагуру Калашникову.
       Пощипывая густую эспаньолку и белые усы с протабаченными до желтизны концами, он важно спрашивал:
       - Какая есть разница между двумя одинаковыми собаками и подобными членами алгебраического выражения? Правильно: собаки могут убежать, алгебраическое выражение останется. А еще вот, чем отличается бином Ньютона от самого Ньютона. Правильно: Ньютон открыл свой бином, а биному никогда уже не закрыть Ньютона. Ставлю "V с плюсом".
       Громыко, редкозубый лысый учитель русского языка и литературы, спросив о содержании и идейном замысле повести Юрия Либединского "Неделя", предложил для грамматического разбора: "Могучий лев, гроза лесов, лишился силы".
       Зачислили Сергея на стипендию в шесть рублей, да еще биржа труда выдала книжку безработного с правом получать шесть месяцев пособие в сумме шести рублей тридцати копеек.
       Сначала Сергей квартировал рядом со школой. Но тут случилась беда: влюбилась в него хозяйская дочка, Антонина, похожая на обезьяну. Житья от нее не стало. То лезет целоваться и брызжет слюной наподобие верблюда, то целыми часами будет рассказывать об экземе на ее руках.
       Сбежал Сергей на другую квартиру, к Золотареву на Третьей Оскольской.
       Золотарева Митю все знали. Хроменький и криворукий, он служил сторожем в банке. В эту зиму он женился на Дуне, невысокой женщине с рябоватым лицом и добрыми серыми глазами.
       Прокормиться было трудно на зарплате Дмитрия, вот почему Дуня с ним потеснилась в прихожей, отгородив постель ситцевым пологом, а центральную комнату с окнами на улицу, к Осколу, сдали учащимся под квартиру.
       Плата невелика. Тринадцать рублей за стол и квартиру, за стирку белья и коммунальные услуги. Постояльцев было четверо, потом одного прогнали за неподчинение "Уставу бурсы номер три".
       Дело было просто. Чтобы с пользой учиться и работать, когда удастся, постояльцы выработали свой устав. Было предусмотрено время подъема и отбоя, время прихода из школы (учились вечерами) и заступления по очереди на дежурство по подкарауливанию работы.
       Эта обязанность была нелегкой. Приходилось дежурному сбегать на лесопильный завод имени Желябова, на кирпичный, на вокзал, в ассенизационный обоз и по частным дворам. Если работа "наклевывалась", дежурный обязан был стрелой лететь на квартиру и подымать тревогу в любое время суток.
       Поднимались быстро, на ходу одеваясь и застегивая крючки. Уж такое неписаное правило: опоздавшие не спорили. Они садились поодаль и ждали, не выбьются ли из сил работающий. Тогда бросались на помощь, заработок делили по долям.
       И вот один из членов "бурсы" грубо нарушил устав: обнаружив работу, он не сообщил товарищам, выполнил ее тайком (грузил доски на лесоскладе) и, заработав полтора рубля, копейкой не поделился.
       Через неделю его поступок был раскрыт. И вот тут ребята вынесли его вещи во двор, самого больше в комнату не впустили. Школьная газета прописала, так что пришлось парню искать где-то "угол" для одинокого: в компанию такого нечестного человека никто не захотел принять.
       Рядом с койкой Сергея с одной стороны спал Илья Никитин. Он приехал к этому времени из Донбасса и поступил на учебу. С другой стороны разместился Борис Образцов из Велико-Михайловки.
       - Собрали вы там деньги на молоко или не собрали? - спросила на этот раз хозяйка, просунув голову в приоткрытую дверь. - Молочница сказала, что в кредит больше не даст.
       Сергей вытряс монеты из кармана на стол. Маловато. Потом Никита Илья бросил два желтеньких бумажных полтинника. Борис артистическим жестом прикрыл все деньги рублевой кредиткой. Потом сгреб всю кучу в горсть, понес хозяйке.
       - Эх вы, ученые, - вздохнула хозяйка. - На молоко денег нету. Там вон, в бильярдной, иные люди по сто рублей выигрывают...
       Борис вдруг оживился, разгладил костюмчик, исчез.
       Вечером (А это было в субботу, школа не работала) вернулся он из города грустным. Не раздеваясь, сел на кровать и повесил голову.
       - Ты чего, бурсак? - спросил Сергей.
       Борис икнул. По щеке скользнули слезы.
       - Да вот, хотел на молоко выиграть...
       - На молоко?
       - Да, для нашей бурсы...
       - Ну и что же?
       - Зашел я в бильярдную на Интернациональной и... проигрался в пух-прах, - он распахнул пальто. Сергей с Ильей ахнули: Борис был в исподнем белье. Ни разглаженных в рубчик серых штанов, ни пиджачка с острыми концами модных бортов, ни ремня с ясной пряжкой, ни шелковой рубашки - серой в стальную полоску, ни галстука с изумрудными шариками на булавке.
       - Значит, все содрали? - с сочувствием и горечью сказал Илья Никитин.
       - Все, всхлипывая, отвечал Борис. - Белье тоже проиграл, но выпросил в кредит...
       - Что же с тобою делать, баловень ты разнесчастный? По законам бурсы, положено выручать друг друга, тем более, что пострадал ты по благим намерениям... Да, чуть было не забыл. Тебе, Борис, телеграмма: в час ночи приезжает отец, просит на станции встретить.
       Борис начал бегать по комнате.
       - Куда же я в подштанниках? Ох, беда. Даст мне отец перцу...
       - Перцу тебе следует. Но отца ты должен встретить при любых условиях. Почтение к отцу всегда нужно оказывать, если ты не подлец, если ты настоящий член нашей бурсы  3.
       - Понимаю, Сергей, понимаю, но в подштанниках, куда двинешься. От бильярдной поближе, а и то, пока дошел, морозом до костей продрало...
       - Не в подштанниках. В моем костюме. Не в сером, а в зеленом, клеточкой. Отцу признайся в происшествии. Заклеит по шее, стерпи. Виновен.
       Вернулся Борис с отцом. Щеки красные, глаза припухли. Видать, по дороге отец сделал сынку внушение активное. Зато на квартире отец никакого вида не показал. Вежлив, любезен. Чайку стакан выпил из запасов "бурсы", спать лег на одной кровати с Борисом.
       Утром, когда еще все спали, отец ушел в город.
       Вернулся с большим пакетом, обвязанным тесьмой. Борис еще и в самом деле спал, а Сергей с Ильей притворились спящими: интересно было понаблюдать сквозь чуть приоткрытые веки, что будет дальше.
       Образцов положил пакет на стул возле кровати сына. Написал что-то, сунул листок под тесьму. Постоял над сыном, покачал головой и на цыпочках вышел из комнаты.
       - Отправляюсь к поезду, Дуся, - послышался шепот Образцова. - Передай, пожалуйста, мое спасибо Сергею Каблукову. Будить я его не захотел... Он сам знает за что. Душа у него огромная. А Борису ничего не надо, я ему записку оставил... Ну вот, до свиданья!
       - Борис, спишь еще? - минуты через две после ухода его отца спросил Сергей.
       - Да нет, совестно было глядеть отцу в глаза, вот и сделал вид...
       - Прочти записку, под тесьмой...
       Борис развернул листок, сначала молча пробежал глазами, потом прочел громко: "Новый костюм отдай Сергею, сам ходи в подаренном, чтобы не забывать о великодушии друга и быть готовым подражать ему..."
      
      
      
      
      

    81. НАЖАТЬ

      
       Вскоре Сергея послали уполномоченным по хлебозаготовке в Бродок. Говоря честно, все заготовительные возможности к этому времени в Бродке уже исчерпались. Если бы это зависело от Сергея, он немедленно приостановил бы заготовительную комедию, так как она в Бродке не могла уже дать ни одного пуда зерна, но чрезвычайно раздражала крестьян.
       Однажды Сергей возвращался с партийного собрания в Песчанской коммуне. Была полночь. В кустах зашумело, и потом выстрел, другой, третий.
       Упав, Сергей начал отстреливаться. Понабежали люди. Капустин предложил обыскать в ночь всех подозрительных. Быков поддержал.
       - Не надо, - возразил Сергей. - Давайте лучше с карандашами в руках подсчитаем, может ли быть хлеб у подозреваемых нами? Если нет, давайте прекратим терзание, они перестанут стрелять...
       В сельсовете началась работа. Пригласили Якушкина Василия. Этому все верили: неподкупен, смел, честен. В гражданскую войну рисковал своей жизнью, скрывая коммунистов от белых.
       Подсчитали за целых три года, сколько было посеяно зажиточными, сколько израсходовано, государству сдано. Все учли, не забыли надельную и арендованную землю, издольщину. И все же выходило, что у всех проверенных действительно никаких излишков нет, трясти людей бесполезно и даже вредно.
       Разошлись на рассвете. Утомленные, разбитые и даже подавленные. "Что же делать? - каждого тревожили мысли. - Хлеба нету, а сверху летят и летят директивы, требуют нажать... Немыслимое дело, к добру не поведет..."
       Со следующего дня Сергей засел за книги, усиленно готовясь к вступительным экзаменам в Воронежский университет. Работал он в сенцах, так как в избе было невозможно: то и дело приходили доносчики и утверждали, что они обнаружили "яму с хлебом". Какая-то мания "хлебных ям". Вечером вызвал комиссию и самих доносчиков, пошел с ними на место. Оказалось, что нет ям и нет хлеба. Разозлился Сергей на доносчиков, отдал двух под суд. Но тех наглецов оправдали, со ссылкой, что Генсек считает полезным иногда раздуть "мелочь", делая из мухи слона...
       В начале мая Сергея вызвали на совещание. Забежал на свою квартиру, а там целая пачка писем. Одно было от сестры, Тани. В письме сообщалось разное: с Надей Головиной бывают Попов Никифор из ВОЛОНО, Владимир Безменов. "Конечно, Надя не станет ждать четыре - пять лет, пока я получу высшее образование. А без этого я жениться не буду, - разволновался Сергей. - Ничего не поделаешь, если вот так у меня несчастно складываются обстоятельства жизни..."
       Далее в письме были новости: Дятлов Петр уехал жить в Тобольскую губернию. Турчонков Оська утащил у попа Алпеева старшую дочь, Сашу, похожую на цыганку, и женился без церковного обряда. Галина Николаевна вышла замуж за Петушка, Анна Михайловна - за Воропаева. Лина Золотых поженилась с сынком Гильдика, не носит теперь туфли на высоком каблуке. В лаптях ходит, порыжела и работает в поле со свекровьей.
       Наконец, Таня перешла в письме к личному вопросу: спрашивала совета, так как Владимир Сапожков сватает ее.
       "У всех эти сердечные вопросы и всех они мучают, - подумал Сергей и взглянул на стенные часы. - Надо бежать... Там, когда ораторы начнут лить воду, напишу Танюшке письмо, иначе некогда..."
       Написать письмо сестре Сергею не удалось за счет совещания: его посадили в президиум вести протокол.
       Докладывал уполномоченный из Москвы о работе объединенного пленума ЦК и ЦКК за апрель.
       В зале волновались. Странно ведь: через полтора месяца предстояла уборка нового урожая, а черномазый московский усач бил себя в грудь и кричал, что к январю текущего года страна переживала хлебный кризис и нуждалась в 130 миллионах пудов. Потом он заулыбался и сказал:
       - Жесткими мерами мы заготовили 270 миллионов пудов...
       - Значит, заготовили 140 миллионов пудов лишнего? - задорно насмешливо спросил Василий Кривоносов.
       - Как вы смеете? У нас возрастают потребности, и мы должны вот еще в мае заготовить сто миллионов пудов...
       - В вашем докладе сплошной сумбур, - закричал второй транспортник, Бреус. - То вы говорили, что кризис наступил из-за дефицита в сто тридцать миллионов пудов, а теперь, заготовив 270 миллионов, кричите о новом дефиците в 100 миллионов. Вы нас не считайте детьми, мы умеем подсчитывать...
       - Поговори вот, поговори! - пригрозил докладчик Бреусу и что-то пошептал секретарю комитета партии. Тот кивнул головою, докладчик продолжал: - Усвойте эту истину, что мы имеем лишь один путь улучшить работу в деревне - нам нужно обидеть зажиточную верхушку середняков...
       - Я этого докладчика немного знаю, - шепнул сидевший рядом с Сергеем Лешка Зубков. - Сволочной человек. В прошлом году был такой случай: поручили мне немедленно подготовить доклад 17 апреля о ленском расстреле с включением в таковой о событиях Нанкина и Шанхая в настоящий момент для изложения на траурном вечере в Ездоцкой избе-читальне...
       - Прекратить шепот! - обернулся докладчик, не дав Зубкову досказать. - А то турну отсюда, разболтались...
       Потом докладчик выругал сибирских коммунистов за либерализм и боязнь до дна исчерпать репрессии по статье сто седьмой против спекуляции. Другие области похвалил за жестко проведенные чрезвычайные меры.
       Забыв о только что приведенном противопоставлении, усач начал вдруг расхваливать именно сибирский опыт хлебозаготовок методом самообложения и лозунга "нажать!"
       - Это значит, будем и дальше перегибать?
       - Я же и говорю, - постучал усач пальцем о трибуну, - Надо полностью выполнить директиву Генсека. Разве это плохо, если мы выкачаем все излишки из деревни, крестьянин перестанет тогда ощущать товарный голод...
       - Насчет перегибов скажите! - закричали из зала.
       Докладчик рассвирепел. Выскочил из-за трибуны. Верзила. Плечи саженные, голова квадратная, лоб похож на обмытый дождем булыжник на мостовой. Гневно ударил себя в грудь и, сверкая черными глазами, притопнул ногой:
       - Мы караем перегибщиков!
       - А тех, кто нам предписывал перегибы? - зашумели люди, над головами зашелестели бумажки. - Вот директивы с требованием "нажать!" и с угрозой об исключении из партии за отступление. Мы гнули под диктовку этой директивы, в партбилетах ее хранили вместо вкладыша...
       Докладчик отошел к насупившемуся секретарю, о чем-то пошептался.
       - Товарищи! - встав, прокричал секретарь в зал. - Сдайте сейчас же директивы, после совещания другие дадим, диалектические: все течет, все изменяется...
       Сергею было с возвышения хорошо видно, многие спрятали старые директивы. Начался ропот:
       - Ага, опять захотели в дураках нас оставить. Директивку отберут, заслугу себе припишут, а свою глупость на нас взвалят, на козлов отпущения...
       Бреус был посмелее других. Встал, крикнул:
       - Это не руководство, а бедствие!
       - Разрешите партбилет, - сказал секретарь. - Говорят, вы по году не платите взносы...
       - Пожалуйста, я аккуратно плачу. Да куда же вы его, билет?
       - В портфель! - сердито сказал секретарь, в раскосых его глазах зажегся недобрый огонек. - На бюро решим, стоит ли держать вас в партии...
       Зал притих. Лица коммунистов сделались серыми, напряженными. Казалось, люди превратились в динамит: стукни, взорвется.
       - Что же вы, гад, даже партбилет не умеете честно отобрать, подлость вам потребовалась, - Бреус потянулся рукой к галстуку секретаря, потом плюнул на него и, повернувшись, спрыгнул с подмостков, выбежал из зала.
       - Позор, позор! - гремел зал. - За несколько справедливых слов у человека отняли партбилет, да еще единолично. Долой такого секретаря!
       Платком вытер шею, вспотевшее лицо, косыми глазами впялился в шумевший зал:
       - Мы ему вернем билет. Попугаем, и вернем...
       Шум в зале так и не улегся, пришлось объявить перерыв.
       На возобновившееся заседание большинство людей не явилось. Там и сям плешинами сверкали пустые сиденья и спинки стульев.
       - Может быть, на завтра перенесем? - спросил секретарь у докладчика. - Под расписку всем объявим, пригрозим...
       - Завтра еще может быть хуже, - возразил докладчик. - Начнем при наличии, самые скандальные ушли...
       Облапив трибуну, он продолжал:
       - Здесь некоторые поставили нас, вождей, под сомнение и не желают принять на себя вину за неудачи. Это не патриотично. Нельзя топить серьезнейшие успехи заготовки в ложке воды отдельных случаев извращения нашей линии.
       В зале захохотали.
       - Хороши "отдельные случаи", если, как вы тут признавались, середняк громил председателей волостных исполкомов.
       - Да, товарищи, мы должны нажать, иначе нам труба. Возьмите, например, шахтинское дело. Целых пять лет, начиная с двадцать третьего года, вредили. А где мы были, почему не разоблачили? А потому, что группа вождей стала недосягаемой массам. И это хорошо. Но массы начинают смотреть снизу вверх, не решаясь критиковать. Но если бы не двадцать вождей, а миллионы рабочих глядели, шахтинцам не быть. Но мы предупреждаем, надо сохранить авторитет старых вождей. И не бойтесь критики, товарищи...
       - Видели, - возразили из зала. - На наших глазах у человека билет отобрали за критику...
       - Так это же для поддержания порядка. Рабочие на большие жертвы идут. В Донбассе рабочие на вопрос члена ЦК об условиях работы ответили, что хорошие условия, а ведь мы знаем, что там и кодекс законов о труде нарушается, не всегда соблюдается под землей шестичасовой рабочий день, попирается охрана труда. А вот, видите, рабочие терпят. Генсек восхищается такими патриотами. Он назвал их недавно героями со старым моральным капиталом.
       - А мы тоже будем аплодировать, за это билеты не отберут....
       - Но мы будем тверды, - увлекшись тезисами, продолжал докладчик. - Мы не пойдем на уступку Англии и не будем с нею устанавливать сферы влияния в Персии, Турции, Афганистане. Нажать на освободительное движение и на поддержку рабочего класса других стран, вопреки американскому вою. Освобождение нами из тюрьмы Краснова и Мамонтова сыграли свою роль в развитии гражданской войны, но причина военной интервенции была в классовых противоречиях между Советской Россией и международным капиталом. Нет, товарищи, так нельзя, отделываться трафаретными резолюциями. Если будем бдительными, побьем врага до основания. И мы требуем от вас сидеть на местах полномочия безвыездно. Покажитесь в городе, билет положите. Вот так-то. Нажать и нажать. Это вам не шутка и не болтовня. Нажать!
       Одно вот это слово и запомнилось людям, которых обязали сидеть безвыездно в селах накануне нового урожая и выискивать вчерашний день.
       Сергей созвал в Бродке совещание актива. Думали-думали, да и решили пустить в трубу попа Аушева. Ведь у него нашли пуда полтора просяного охвостья для кур.
       - Да черт с ним, - предложил Бабай. - Растрясем его полтора пуда проса, подушек продадим несколько, раз требуют "нажать". На том и закончим заготовительную компанию в Бродке.
       На попе и отыгрались. Даже сын его, военный врач, приезжал из армии, но ничем отцу не смог помочь.
       В это время в Лукерьевке, появился баптистский проповедник Сошанский.
       Выслушивая жалобы мужиков на произвол уполномоченных, он смиренно складывал руки на груди, подымал глаза к небу.
       - Иисус Христос, как записано в стихе тридцать первом главы пятой Евангелия от Матфея, учил не противиться злу. Зачем же нам мешать им, безбожным душам, творить свое?
       Никто здесь не предполагал, что Сошанский вовсе не Сошанский, а бывший эсер Матвей Сыромятников. Бежав в свое время из-под ареста после подавления эсеровского мятежа в Орлике, он познакомился с разведчиком Сошанским, которому предстояло прорваться в Эстонию, они обменялись документами. И вот, после многих перипетий, Филипп Васильевич Сошанский подверг свое лицо ринопластике, приехал на должность проповедника. Чем он здесь занимался, никто не знал, даже Аким Мироныч, охотно выполнявший поручения Сошанского, так как тот щедро платил.
       От Сошанского Мироныч пошел прямо к Леониду Сапожкову, да попал в недобрый час: по комнатам разгуливала комиссия по описи имущества за неуплату десятого или пятнадцатого штрафа за последние три месяца.
       - Это же грабиловка! - возражал Леонид. - Новенький шкаф с отделкой под дуб вы оцениваете в десять рублей, хотя его и за пятьдесят не купишь...
       - То на покупку, а мы у вас отбираем, - резонил крупнокостный рыжеватый милиционер Корчагин, косясь на Леонида голубоватыми глазками. Злобство зашло, нажимать надо. И вы нам не мешайте, а то оштрафую на два рубля и сорок пять копеек за нарушение тишины...
       Члены комиссии переглянулись. Алис при этом почти ничего не переживал, кроме острого чувства скуки, а Таня Каблукова горела от стыда. Она посторонилась спиною к двери. Через ее плечо Леонид увидел просунувшуюся из коридора седую голову Мироныча, вытаращил глаза.
       Мироныч понял, что теперь не до него, моментально исчез.
       - Почему к обеду опоздал? - встретил Владимира Леонид неласковым вопросом. - Может, Танькиной любовью питаешься? Приходила вот сегодня, мебель нашу описала на продажу...
       Владимир промолчал, скрылся в комнате.
       Леонид вышел к мельнице. Рывком освободил защелку валика, тяжелая затворь с хлюпаньем опустилась на дно ладьи. Наливное колесо заскрипело кулачками осклизлого вала и заснуло.
       Сразу стало тихо. Лишь под амбаром, между сваями, плескалась вода, да у рабочей скрыни капли, падая на звонкую доску, плакали от боли.
       Задрав голову, Леонид начал осматривать многоэтажный мельничный амбар. В рамах торчали осколки стекол. Мохнатые от мучной пыли, резко белели переплеты рам. Резные наличники съехали на бок. В кровле зияли дыры.
       - Добьют, сукины сыны! - в голосе обида и боль. - Добьют не лучшим умением хозяйствовать, а своей грубой силой. Ни логики им не надо, ни рассудительности. Напролом лезут, а жаловаться некуда. Некуда... Везде кричат "нажать!"
      
      
      
      

    82. НЕКРУТАЕВ

      
       В городе баптист Сошанский с Леонидом быстро сбыли через знакомых спекулянтов золотые монеты царской чеканки, два перстня с рубином, золотой браслет с изумрудом.
       - И все для товарищей, - зло подсмеял Сошанский. - Ты у них вроде коровы дойной...
       - Всему бывает конец, и этому наступит.
       - Желательно. Ну, ладно. Пойдем обедать.
       В ресторане рядом оказался человек, в котором Сошанскому показалось что-то знакомое. Но что? И вот сосед указательным пальцем почесал кожу над правой бровью. "Конечно, это он, - решил Сошанский. - Букреев, с которым пришлось мне сотрудничать в контрразведке Деникина. Что он делает здесь?"
       Из ресторана вышли вслед за этим человеком. Когда он повернул на одну из глухих улиц, Сошанский решительно догнал его.
       - Как ваша фамилия?
       - Некрутаев, - ответил тот, смерив Сошанского недобрым взглядом и опустив руку в карман. - Чего вам нужно?
       - Мне нужно, чтобы вы назвали свою настоящую фамилию, господин Букреев...
       В руке Букреева сверкнул браунинг, но Сошанский успел произнести фразу: "Наполеон жив!"
       - Но тогда кто же вы? - пряча пистолет в карман, спросил Букреев. - Не узнаю вас по внешности...
       - Сошанский, вот кто. А внешность и вашу я не узнал, ринопластика делает...
       - Ко мне сегодня обязательно приходите на квартиру, - прервав Сошанского, сказал Букреев и сунул ему в руку картонную карточку с адресом. - Сейчас мне некогда, спешу в банк.
       Вечером Сошанский явился по адресу вместе с Леонидом. Этот сейчас же с ядовитым интересом уткнулся в альбом порнографий, а Сошанский разговорился с хозяином о своем.
       - Вам, Филипп Васильевич, есть письмо. Прочтете, яснее представите, почему я пригласил вас на квартиру. Да, кстати, меня зовите Валентином Аркадьевичем Некрутаевым. И как вы узнали, что я Букреев? Наверное, мой ринопласт провел неудачно операцию...
       - По внешности вас не узнать, - возразил Сошанский. - У вас манера есть чесать пальцем кожу над правой бровью.
       Некрутаев поднятым пальцем прервал Сошанского и кивнул в сторону Леонида:
       - Не все надо... Письмо прочтите.
       - Да это же давно забытый документ!
       - Но он подписан вами, в настоящее время стоит вашей головы, если такой документ передать в ОГЕПЕУ. Не вздумайте порвать. В сейфе нашей организации хранятся отличные фотокопии...
       Леонид хотя и продолжал глядеть в альбом, но теперь, узнав Букреева и что тот называется Некрутаевым, с глубоким интересом вслушивался в разговор и чувствовал, что происходит ловкое посвящение его в какие-то тайны.
       - Вы же не располагаете истиной, чтобы подозревать меня, - возражал Сошанский. - Зачем же намеки?
       - Что истина? Римский прокуратор Понтий Пилат всю жизнь задавал вопрос об истине, не получил ответа. А у меня есть основание подозревать... Вы отлично знаете Ксенью Васильевну, которая вознесла в свое время писаря воинского начальника до Председателя Малого Совнаркома. Теперь он в опале за поддержку Бронштейна. Но это другой вопрос, не станем задерживаться. Скажу по существу. Ксенья Васильевна теперь в чести и почете у Пятакова. Через нее я и был назначен в систему Госбанка. Она знала ваш адрес, предупредила меня, что письменно уведомит и что Сошанский встретится со мною не позже как через три дня по приезде в город. Но я уже десять дней здесь. Кончается срок командировки. Самому бы поискать вас, да боялся опознают. Этот Мешков, черт бы его взял, или его сестрица, Лидия Сергеевна...
       - Не узнают. Обличие у вас совсем стало другое.
       - Не говорите, - погрозил Некрутаев пальцем. - У людей, переживших страшное в жизни, запечатлевается это страшное в крови, в чувстве "четвертого измерения", как говорят мистики. В этом удивительном явлении Луначарский даже обосновал в свою пьесу "Медвежья свадьба". Понимаете?
       - Понимаю. Я и сам боюсь, что ринопластика нас не убережет. Но живу надеждой на выдвинутый Генсеком лозунг "Нажать!" Этот лозунг так обозлил народ, что в его глазах не мы, а авторы лозунга представятся врагами. Нас поэтому не скоро приметят, сами себя будут бить. А насчет письма. Тут заковыка получилась. Ключа то к нему нет, до сих пор не расшифровал...
       - Дайте сюда! Сейчас расшифрую...
       Через несколько минут из глупых фраз о цветках, растущих на граните, составился текст: "Семнадцатого в начале третьего явитесь Р. А. отделение банка в белой фуражке с чернильным пятнышком на околыше. В красном кресле против окна "инкассо" ждите, вас позовут..."
       - Я вас ждала. А вы не шли, - словами романса пояснил Некрутаев. - И в сердце моем появилась тревога...
       Отойдя с Сошанским к окну, подальше от Леонида, Некрутаев прошептал:
       - У них Первая пятилетка, у нас - новые задачи. Главное, нужно довести народ до максимального возбуждения, пользуясь лозунгом "Нажать!" и произволом, при котором жалобщики не встречают где-либо понимание их горя и нужды. Нам это на руку. Мы должны действовать от имени партии и власти, с их мандатами, но энергичнее. А как народ допекать, об этом нас проинструктировали сами газеты и материалы XV партсъезда. В них рассказано о существовании теплых компаний "коммунистов", которые из-за личных выгод толкут в грязь честных работников. Один рабочий жалуется: "меня облили грязью. Мое желание вывести все на чистую воду так и осталось желанием. Ни завком, ни заводоуправление, ни ячейка меня и слушать не хотели. Для выдвижения я умер, и пусть меня золотом осыпят, - я никуда не пойду". Вы понимаете, лучше и не придумаешь: надо душить врага его собственными руками. А для этого нужно помогать бюрократам и волокитчикам, ворам и мошенникам, которые кормят народ гнилым хлебом, оскорбляют любого человека и называют его клеветником, если он жалуется. Надо всеми силами возродить в аппарате отписку. Это вызовет в народе отвращение к терзающим его условиям жизни, нашим друзьям за границей легче будет начать интервенцию, нам легче будет изменить условия жизни в стране...
       Возвратившись к столу, они некоторое время сидели молча, потом Некрутаев спросил:
       - Нам нужны люди, умеющие распространять слухи. Есть у вас такие?
       - Есть, но цель?
       - Сеять ветер, пожинать бурю. В этом смысл. Но имейте ввиду, даже тараканы меняют кожу и становятся из черных белыми. Этот опыт мы должны учесть и научить наши кадры сменить кожу. Пусть они льстят властям и потворствуют очковтирательству, самолюбию чинуш, восхвалению "гениев" и незаменимых. Такая тактика поставит наши кадры в привилегированное положение, сделает их опорой теплых компаний "коммунистов" и поможет нам организовать массовое избиение самых опасных для нас людей из числа действительных защитников принципов коммунизма и Советской власти... Да нет, не мы будем их расстреливать, а теплые компании "коммунистов", для которых наши враги являются еще большими врагами, поскольку непримиримо выступают против безобразий, пишут в газеты, жалуются и сопротивляются бюрократическому перерождению. Наша роль будет лишь в нацеливании. Донос организовать, имитировать "общественное возмущение" поведением неугодного нам лица, создать видимость требования коллектива, то есть компании, убрать... Остальное доделают сами "товарищи" в своих тюрьмах, концлагерях, на допросах, на расстрелах. Кстати сказать, наш ЦЕНТР принял все меры для продвижения своих людей в различные органы следствия. Если ничто не помешает, мы в течение ближайших лет физически поистребим правоверных коммунистов руками их же обюрократившихся однопартийцев... Одну минутку, кто-то звонит...
       Возвратился Некрутаев из коридора взволнованным.
       - Важная информация! Окрисполком утром высылает чрезвычайных и прочих уполномоченных, чтобы нажать на хлебозаготовку. Получена телеграмма из Москвы не церемониться. Теперь чинуши душу начнут выбивать из крестьянина, лишь бы выслужиться, а мы должны помогать чинушам. Они - наши естественные союзники: сидят внутри крепости, которую мы хотим штурмовать. Своими действиями они откроют нам ворота крепости. Теперь, может быть, не повторится прошлая неудача, когда ЦК провалил подсказанный нами план сорокамиллиардного обложения крестьян. Мы в центре примем все меры, чтобы проводились драконовские меры по отношению к крестьянству, а на низах позаботьтесь вы, предупредите крестьян, взбудоражьте слухами, паникой. Пусть все кипит и плавится. Свяжитесь в Терехово с тем самым Тихоном, который живет на Песчанке. Мой осведомитель именует его кличкой "Куркуль" и сообщает, что секретарь партийной ячейки, Безденежный, бедняк из Пугинки, внешностью похожий на борца из цирка, набил этому Тихону морду. По этим данным нащупаете сами Тихона, полезный для нас: большевиков ненавидит, связан с многими нашими кадрами по Горшеченскому району. Через него (заметьте, непосредственно нельзя) свяжитесь с учителем Найденовым. Это член одной из наших террористической групп. Осведомитель сообщил мне, что удалось завербовать в эту группу молодого раскосого милиционера по Верхне-граворонскому участку, Андрюшку Сапунова. Подбирались было наши люди к начальнику Горшеченской милиции, к Болотову, но... не поддается, настораживается. Я вам советую больше к нему не приставать. Лучше возьмите ставку на Багно - это секретарь Райкома - и на предрика Иваньшина. Оба отчаянные перегибщики и пьяницы, В Малой Богатыревке все больше гуляют. Но их не надо убивать: они своими перегибами приносят нам больше пользы, чем это сделают их трупы. А вот дамочку, Горожанкину. Она в заместителях у Иваньшина. Эту нужно хлопнуть, когда созреет необходимость. Осведомитель сообщил мне о ее интимных связях с Найденовым, с Сапуновым, с Иваньшиным. Понимаете, клубок чувств и раздражений. На нее легко направить пулю. Предупреждаю, убийство должно быть понято в качестве политического предупреждения некоторым рьяным уполномоченным и в качестве акта защиты крестьян от произвола.
       Меня будете информировать через хозяйку вот этой квартиры, но не раньше, как она предъявит вам знак "бубнового туза". Внешность ее приметная. Сейчас покажу...
       А теперь одевайтесь, ко мне скоро должны придти новые люди...
       - А хозяюшка все трудится, - толкнув локтем Сошанского, обратил Некрутаев его внимание на кругленькую светловолосую женщину с раскосыми голубыми глазами, когда проходили через переднюю к выходу. Женщина что-то гладила на столе. - Отдыхать пора, хозяюшка!
       - Не имеем привычки отдыхать на посту. Потом... товарищ Некрутаев, отдохнем...
      
      
      

    83. ПИШИТЕ ЗАПИСКУ

      
       Когда Леонид устроился на расстеленном у печки ковре и начал уже натягивать на себя одеяло, Сошанский подошел к нему и сказал:
       - Я, конечно, верю, что о нашей встрече с Некрутаевым никто не узнает, но и сами должны держать ухо востро: ни одного открытого слова против большевиков, ни одного открытого действия. Все надо делать руками других, без записок, без вещественных улик. Перед нами огромная сила, заставившая даже свободу свернуть свои крылья и питаться обещаниями будущих благ, чтобы не сгинуть в бастионе. Такую силу, показывает опыт, лучше рвать изнутри, ее собственным динамитом. Мы надеялись на Троцкого, он оказался слабее наших надежд. Теперь мы берем ставку на врагов Троцкого: эти необъятно властны и сильны. Они со своим лозунгом "Нажать!" способны, при нашем содействии, перебить наиболее опасных для нас и накалить народ до взрыва... Совершится такое, тогда мы выиграем сражение легко. Если же не случится, мы будем бессильны...
       - Что же, мы должны сидеть в бездействующем ожидании? - спросил Леонид, выпучив глаза.
       - Нет, мы не будем ждать визита врагов с ядом или с кандалами к нашим постелям, - возразил Сошанский. - Оригинальный большевистский мыслитель правильно назвал наступление лучшим способом достижения цели. Он же и признавал, что угнетаемый имеет право на борьбу с угнетателем. Подвинься, ляжем вместе. А хозяйке я покричу, чтобы свет погасила...
       Сошанский немедленно уснул, утомленный событиями дня, а Леонид прокрутился всю ночь: терпеть не мог клопов. Он даже завидовал неуязвимой коже Сошанского, чуть свет вскочил и, почесывая спину, вышел во двор.
       "Зорька" лениво перекапывала носом остатки сена в яслях, обиженно всхрапывала. Привыкла, что Леонид баловал ее на рассвете овсецом, теперь опаздывал. Почуяв хозяина, радостно гоготнула, поскребла землю копытом. А когда Леонид подошел и потрепал ее по шее, склонила голову, обдала хозяина горячим паром дыхания.
       - Ну, Зорька, посторонись, - ласково сказал Леонид. Привстал на край яслей, снял с вбитого в перемет дубового гвоздя торбочку с овсом, ловко пристроил на морду лошади, натянул мешковину чуть не до самых глаз. Ни одно зернышко не могло упасть, так что слетевшие с нашеста куры бесплодно толклись у лошадиных копыт и, наблюдая за раскачивающейся на носу кобылы торбочкой, тоскливо кекекали о пище. Потом они начали драться, били клювами друг друга по голове.
       Пока Леонид кормил "Зорьку" и готовил тарантас для выезда, Сошанский успел разведать, что Клавдия Семеновна недавно овдовела.
       - А я вот как раз неженатый, - сказал он, неожиданно обняв невысокую, но упругую блондиночку. - Почему бы не сойтись?
       В коридоре зазвенело опрокинутое ведро.
       - Ох, боже упаси! Это же ваш земляк, - почти бегом нырнула в свою комнату. Выглянула из дверей, сказала лукаво: - Не от вас "боже упаси", от свидетелей...
       Тонконогая "Зорька" быстро мчала тарантас по шляху. По обе стороны шляха плескались изрезанные межами посевы, вызревали хлеба.
       - У меня такая идея появилась, - прервал Леонид молчание. - Дать каждому из наших задание, чтобы в определенный день и час убить по одному или по два комиссара. Вот и сразу освободим Россию...
       - Принцип твоей теории правильный, - засмеялся Сошальский: - Если за час перебить всех большевиков, так наша победа просто будет сказочной. Но вот закавыка, тех ли убьем, кого надо? Если перебьем бюрократов, то пользы для нас никакой: народ тогда вмиг встанет на защиту Советской власти...
       - А как же тогда?
       - Мы будем бить наиболее честных, - сказал Сошанский. - И таких, чья смерть поможет нам ярить мужиков против власти. Дело ведь в том, что мы, социалисты-революционеры, желаем видеть народовластие и свободу слова и печати в России, для этого нужно изменить строй, а не стрелять из пушки по отдельным воробьям. То уже преодоленный этап детства наших родоначальников...
       - К лесу подъезжаем, - толкнул Леонид Сошанского локтем, так как Сошанский разговаривал очень громко.
       - Ты прав, Леонид. Теперь у них везде уши, где можно спрятаться...
       Сошанский с Леонидом чес проехали в молчании, а на шляху услышали визг сирены быстро настигавшего их грузовика. Леонид сунул вожжи Сошанскому, соскочил с тарантаса и, вывернув его из колеи на обочину, прикрыл ладонями глаза "Зорьки", чтобы не напугалась.
       Полуторатонный "Фордик", обдав Леонида удушливым сине-желтым дымом, бодро промчался мимо, с разбега вымахнул из ложбины и вдруг грохнуло, грузовичок окутало дымом и паром.
       - Что у них там? - влезая на тарантас, сказал Леонид.
       - Посадили коновала на американскую технику или наши помогли, - двусмысленно ответил Сошанский. - Толкай!
       - Выходит, авария? - остановив "Зорьку" и спрыгнув с тарантаса, подбежал Сошанский к автомобилю с развороченным капотом и с разбитым стеклом кабины. Шофер с окровавленным лицом ругался.
       - Мотор разнесло! Дьявол бы взял импортную машину!
       - Жаль, очень жаль, - сказал Сошанский. - Но помочь не могу. Не прицепишь же "Фордик" на буксир к тарантасу?
       - А я бы все же просил вас помочь, - вмешался один из пассажиров. На нем был морской бушлат и бескозырка с выцветшими лентами. - Записку передайте председателю Райисполкома. Вы же поедете через Я........?
       - У нас другая дорога, - возразил Сошанский, - но для такого случая потребуется и крюк дать, пишите записку...
       - Будьте любезны, товарищи, я сейчас напишу...
       - Посмотрим, что написал этот "товарищ", - отъехав с версту от автомобиля и спустившись в балочку, сказал Сошанский. - Попридержи, Леонид, кобылу.
       Записка оказалась на бланке Окружного Совета Профсоюзов.
       - Шишка крупная! - Сошанский щелкнул ногтем, выправляя изгибы на бумаге, потом начал читать вслух:
       "Председателю Я....... райисполкома. Выручайте, Георгий Андреевич, из беды. Верстах в десяти, на шляху, наш автомобиль потерпел аварию. Сижу тут со всей группой, есть раненые. Пришлите грузовичок для буксировки. У вас, кажется, имеется.
       ОСОБО УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПО ХЛЕБОЗАГОТОВКЕ Кирилл Жигулич".
       - Кирилл Жигулич? - вслух переспросил Сошанский и толкнул Леонида локтем. - Встретились мы, оказывается, знаешь с кем? С бывшим командиром Старооскольского бронепоезда, который разоружил немцев и гайдамаков под Валуйками в девятьсот восемнадцатом. В лицо мне его раньше не приходилось видеть, но в газетах читал, даже где-то портрет видел... Вот этот для нас опасен. Гони, Леонид, прямо к Пузанку. План у меня возник...
       Пузанок встретил гостей с показной радостью, зашумел на жену и дочь, чтобы скорее накрывали стол.
       - С обедом не надо, - возразил Сошанский. - Дела есть поважнее, по секрету...
       - Как же оно без обеда? - Пузанок махнул на жену, чтобы уходила, прикрыл за нею дверь. Низкорослый, с ощипанной черной бороденкой и тощими татарскими усиками на исклеванном оспою лице, он казался замаскированным под старика подростком. Оглянулся узкими карими глазами на Сошанского. - Что же у вас секретного, лошадки на примете оказались или как?
       - Прасольская душа в тебе все остальное одолевает, - с почти нескрываемой брезгливостью возразил Сошальский. - Все ты о лошадиных хвостах, о гривах, о коровьих рогах...
       - Ремесло у нас такое, за патент платим. - Пузанок попробовал ладонями свой выпуклый живот, затянутый веревочным путом с огромным узлом. - Ремесло...
       Сошанский глазами отослал Леонида из избы, потом рассказал Пузанку, что означает лозунг: "Нажать!"
       - Так что, Григорий Михеич, конец всему подходит, если мы будем сидеть, сложа руки, - заключил Сошанский. - Завтра уполномоченные начнут трясти похлеще, чем в восемнадцатом...
       - Что же делать? - заохал Пузанок, заерзал на табурете.
       - Да уже придумано, - сказал Сошанский. - Надо мужиков предупредить. А чтобы вера у них была, мы вот так сделаем, - Сошанский ножницами отрезал написанный Жигуличем текст в нижней части форменного бланка, а на остальной части со штампом и типографски отпечатанной адресной строкой написал свой текст: "Всем профорганизациям Округа. Секретно. По директиве из Москвы, на днях начнется новое чрезвычайное изъятие хлеба у крестьян. Требую полного содействия уполномоченным! ОСОБО УПОЛНОМОЧЕННЫЙ - ЖИГУЛИЧ".
       - Эту бумагу, Михеич, надо осторожно показать возможно большему числу крестьян. Но ни слова не говори, где взял. "Был, мол, человек из города, забыл на столе". Если возникнет опасность, проглоти бумагу, не очень велика...
       - Все сделаю, - решительно сказал Пузанок. - Если нам безвыходность навязывают, будем сражаться...
       - Ну, хорошо, - прервал его Сошанский, - на тебя надеюсь. Только вот еще есть одно задание. Записку предрику, вот эту, - подал он подписанный Жигуличем текст, - пусть жена или дочка передаст сейчас же. Если там спросят, где взяли, скажет, что передали проезжие, незнакомые люди... Да, еще одна просьба. Вот за этим Жигуличем хорошенько надо следить: где он остановится квартировать, в какой комнате будет спать, с кем встречаться. Нам нужно знать даже его привычки. Человек он для нас самый опасный... В случае чего, немедленно ко мне, - Сошанский хотел было сказать: "Пишите записку", но только крякнул от охватившего сердце беспокойства, тихо вымолвил: - Лично мне доложишь. Старайся, Михеич! Не забудем, наградим...
      
      
      
      

    84. АВДОТЬЯ АНТОНОВНА

      
       В эту осень не спадало напряжение, созданное еще в самый канун жатвы: деревню штурмовали чрезвычайными заготовками (при этом никто не знал границ, так как чуть ли не каждый день задания менялись в сторону повышения), непрерывными сходками и самообложениями "в интересах благоустройства", шумом о важности товариществ по совместной обработке земли.
       Спокойно жить стало совершенно невозможно, как в непосредственной полосе фронта.
       - Мы их возьмем не мытьем, так катаньем! - восклицал агроном Тебекин о лукерьевцах, которые упорно сопротивлялись, хотя и проводил он здесь сходку ежедневно, а то и по два раза в день с одной и той же повесткой дня: "ОРГАНИЗАЦИЯ ТОЗ". - Я их заставлю всю Россию обогнать, потом спасибо скажут...
       Абрам Жвачка придержал кобылу, обернулся к сидевшему позади его на дрожках Тебекину, протянул кисет с табаком и с шевелящейся на ветру газетной бумагой, свернутой в книжечку папиросного формата.
       - Закуривай, агроном. А насчет обогнать, поскольку я своим умом проникаю, ты напрасно слова бросаешь. Правда, хлестаешь и хлестаешь лукерьевцев языком и разными обещаниями, спокою не даешь: провел за двенадцать дней шестнадцать сходок. У меня даже такая болезнь завелась, вроде грыжи. Грыжею я узнаю непогоду, а этою болезнью наступление новой сходки. Вот кишки мутит и мутит, ей-богу! До чего предчувственность развили эти сходки...
       - Но почему же считаешь, что я напрасно слова бросаю? - прервал Тебекин, возвращая кисет и зажигая спичку для прикуривания. - Нескладно, что ли говорю?
       - Да не-е-ет, - Абрам покрутил головой, почесал в затылке. Цигарку раскурил жарко: дым облаком, огонь искрами посыпался. В темных зрачках задрожала усмешка: - Говоришь складно, но без упреждения общего смысла и не понимаешь, что тяжело догонять Россию. Ее, брат, сейчас в кнуты подгоняют, скачет, ой, ска-а-ачет... Как бы не того? Остановится да намахнет задом, копытами весь передок повозки разнесет... Мужика, агроном, плохо знаешь..., - Абрам умолк и подогнал лошадь.
       - Россия не одними мужиками населена, - возразил Тебекин. - Найдутся и другие силы...
       - Жрут все от мужика! - уже сердито огрызнулся Абрам. - Если его разорить, остальное прахом пойдет. Потом же, мне говорили люди, мужиков в России преимущественно. Могут вот так, - Абрам взял себя пальцами за горло, картинно курлыкнул. - К чертям все немужицкое...
       - Пойми, Абрам, ТОЗы мужикам нужны, а не кому-либо, - начал Тебекин агитировать возницу. - При совместной обработке земли труд облегчится, доходность увеличится...
       - Как же оно улучшится, если бестолковщина глаза народу повышибла. Власть вразумляет нас бросить выпивку, сама же кооперацию завалила бутылками. Оська Турчонков, председатель кооперативный, вчера шесть возов привез водки, говорит, ругают его, что мало взял. Пришлось еще пять подвод посылать: без водки ситец в городе не дают. Сначала бери водку, потом ситец. Порядок? О хлебе тоже. Читал нам агитатер газету об июльском пленуме. Что он такое "пленум" означает, ума не приложим. Слово то не русское. Но мы в память зацепили кое-что, ходим вот и почесываемся. А почему? Да сказано в газете о гибели озими на Украине и на Северном Капказе и что нужно нажать другим районам, чтобы задеть штраховые хвонды мужиков. А какие же штраховые, если обыскивают и забирают последнее? Куда вот агрономы глядят, если в газете небылицу печатают об урожае до двухсот и более пудов с десятины? Ведь мы этого на местности не видим. На местности урожай в четыре и в пять раз меньше, чем в газете. А хвонды наши рассчитывают по газетному урожаю, подворный обход устраивают с выгребаловкой под метло. Куда может колебнуться мужик? Вот и молчите, а потом же мужик виноват окажется.
       Некоторое время ехали молча, потом заговорил Тебекин.
       - Тебя, Абрам, чем обидели?
       - С голого шубу не снимешь, - возразил Абрам. - Но я вижу, зло сердце царапает. И потому злюсь, что безобразничают разные полномочные, и тому, что мужики уперлись, хоть им шею сверни, и тому, что... ну, хоть тебя взять к примеру, болтаешь и болтаешь на сходке насчет ТОЗа, людям не даешь жить и работать, а до конца-края не умеешь докопаться...
       - Признаюсь, Абрам, не знаю, где он "конец-край". Ты не поможешь мне найти его?
       Абрам оглянулся, чтобы убедиться по выражению лица Тебекина в серьезности его слов. Покряхтел, сплюнул окурок на дорогу.
       - Ежели к нам с просьбой от души, почему не помочь? Помогу. Ты вот завладей бабой Ивана Каблукова, она на Лукерьевке за атаманшу...
       - То есть, как это завладеть? Ты хочешь, чтобы мне за эту бабу Каблуков голову пробил топором?
       - А ты в другом смысле завладей, не спеши под юбку. Туда всякий дурак норовит, да бывает бит...
       - Тогда в чем же дело?
       - А вот в чем, я тебе скажу. - Абрам покряхтел, высморкался, подбирая слова для своей мысли. - Знаешь Бакланову Авдотью Антоновну, в Соковом живет? Она атаман у себя на поселке. Скажет бабам, чтобы покупали облигации, купят. Скажет: "Не бери!" и не возьмут. Во всем прочем то же самое. Вот Ивана Каблукова жена на эту Авдотью Антоновну похожа. Обличием похожа - сама это признает при погляде в зеркало - и характером, как две капли воды. Одинаковые по грамоте и по упорству. И вот ты, советую в порядке помощи, признай Каблукову бабу при всем народе атаманшей и скажи, что она, ни дать, ни взять, настоящая Авдотья Антоновна и способна помочь истории шагать вперед по организации ТОЗов. Она шагнет, за нею еще, вот тебе и будет "конец-край" болтовни. Между прочим, муж ее раньше сам в разные коммуны прорывался, но его какие-то жулики обманули, уверенность растаяла. А она сделает, я вот тебе твердо говорю... Если же насчет юбки захочешь, то без меня. По опыту знаю: я при таком деле остаюсь в чистом убытке, вот что...
       Тебекин засмеялся, но слова Абрама произвели на него гипнотизирующее действие. Потянулся рукой к плечу Абрама и встряхнул:
       - Застанем мы сейчас дома твою эту, Авдотью Антоновну Каблукову?
       - В самый раз, застанем, - ответил Абрам и, не ожидая больше никакого распоряжения, так как до города было дальше, чем до Лукерьевки, ловко развернул лошадь по дороге к селу. - Только имей ввиду, агроном, настоящая имя у бабы другая, Матрена Кузьминишна. Но поздоровайтесь с ней, как с Авдотьей Антоновной, сходственность, мол, не различить. Там уж далее, самому придется налаживаться, я в эту агрономию не полезу, учен на убытках. Девка у нее тоже боевая...
       От Матрены Тебекин уехал с некоторой надеждой: обещала подумать до завтрашнего собрания. Но предупредила, к ней на дом больше не заезжать во избежания пересудов и семейных неприятностей.
       "Кто его знает, выйдет или нет толк из моей затеи? - размышлял Тебекин и по дороге в город, и дома снова по дороге в Лукерьевку. - Все же рискну: у крестьян, иной раз, то и окажется приемлемым, что интеллектуалу кажется невероятным. Абрам, пожалуй, тоньше меня понимает такую истину".
       ... Семнадцатое по счету собрание открылось в саду Сапожкова с разрешения Леонида (Сошанский ему посоветовал не возражать, потому что мужики могут зайти напролом. Да и удобство есть: можно, сидя в комнате, слушать, о чем шумят на сходке).
       Люди сидели на траве, на поседевших от времени пнях, на корточках. Кто как мог. Иные полулежали, на излокотке. Многие стояли, будто гусаки на охране каравана. Ребятишки, взобравшись на тополя, шустро наблюдали.
       Над сходкой неспокойно метались черные рои осенней мошкары: махорочный дым мешал насекомым питаться. Шумели деревья. Ныряло солнце в белесых облаках. Где-то, невидимые в выси, стонали перелетные птицы.
       Прохладно, а докладчик взопрел. Лицо красное, курносое. Кепку сбросил, волосы космами на ветру мечутся. Из-под распахнутого пиджака видна синяя рубаха, артиллерийская кобура нагана казалась смешной своим обратным направлением клапана. Набитый бумагами портфель стоймя держался на столе. Важен и толст, только потрепан сильно, один наугольник потерян, отчего угол кажется срезанным, как ухо у меченой овцы.
       - Граждане-товарищи, - продолжал Тебекин, - не о себе, о вашей выгоде болеет партия. В семнадцатый раз рассказываю вам о выгоде ТОЗ, но вы молчите и молчите. Аль у вас души нету?
       Люди колыхнулись. Волна как бы побежала к столу под яблоней. И там, у самых ножек, погасла снова, даже не ударив незримым своим кулаком. Только ветер рванул крепче, посыпалась листва. Золотистые, багряные, рыжие, крапистые листочки кружились над садом стаями разноцветных бабочек, осыпая людей.
       - Есть среди вас женщина, Авдотья Антоновна, - сказал Тебекин и узыскался глазами, где же сидит она. Увидел Матрену сидевшей позади всех на порыжевшей траве. "Почему же она села так далеко? - затревожился, заколебался. - Неужели, подведет?" - Внешностью и характером родная ей сестра. Вон сидит, задумалась. Я прошу ее взять слово, выразить свое мнение о предлагаемом мною товариществе...
       Люди оглянулись на Матрену. В руке ее иззубренный по краям листик с острым кончиком, похожим на зуб пилы. Будто не слыша голоса Тебекина и не замечая обращенных на нее людских взоров, Матрена зубами грызла листок. Думы всполошено сновали в голове, никак не могла найти причала: не шутка, избрать для себя и для потомства это неведомое, которое хвалят еще больше, чем хвалили в первые годы Советской власти переход земли крестьянам, чем хвалили потом нэп и увлекли в его объятия, потом вот всех, поверивших в нэп, снова разоряют и придавливают. "Не будет ли потом и с ТОЗами такая же штука? Тогда все скажут, что она, сволочь, поднялась первая и нас за собою в этот ТОЗ..."
       Белый с черной каемкой платок сдвинут на затылок. Янтарные подвески, похожие на кувшинчики шиповника, желтели на серебряных серьгах. Молескиновая кофта на байке расстегнута, распахнутые борты как бы расшвырнуты высокой, мехами качающейся грудью. Глаза затуманены переживаниями, две глубокие складки вертикально врезались между бровями, застряли верхними концами в пасмурной ряби высокого лба.
       "Он называет меня Авдотьей Антоновной, как и я сама себя считаю. Это правильно. Но разве должна я злоупотреблять доверием людей и звать к тому, что кому-то, может быть, Тебекину, нужно и ясно, а мне вот все кажется страшным и непросветленным. Не получилось бы, как с коровой: при царе заимели о двух сосках, а Натуська Нефедова разъерепенилась, что не отдала ей голубой кашемир на платье, напустила уполномоченных, съели мою коровенку по продразверстке. Царя никто не хвалил, коровенка уцелела. Тут я сама власть хвалила, она с меня кожу и спустила. Теперь вот Тебекин хвалит ТОЗы, а сам же, глядишь, с меня первой кожу спустит..."
       Раскусила Матрена весь лист, с черенком вместе. Горько стало во рту. Выплюнула тихонечко, покосившись на сидевшую рядом дочку. Серые с поволокой глаза моляще просили мать о том же, о чем и вчера: выступить. Золотые косы в тумане ворсинок поблескивали поверх гарусной зеленой блузки. Кумачовая косынка горела маком.
       - Мама, выступи, - вдруг сказала Таня звонко, трогательно. Матрена вздрогнула. - Человек для народа старается, чего же?
       Матрена в знак согласия кивнула головой, Таня сейчас же вскочила и помогла матери встать.
       - А-а-ах, боже мой! - послышалась со всех сторон восклицания. - Встала наша Авдотья Антоновна, соблазнилась! Вместе с дочерью... Ну и Матрена, что же она, как же нам?
       "Я не в угоду Тебекину и не в угоду дочек, - сердито думала Матрена. Придерживая подол широкой юбки с воланом, чтобы не задеть кого-либо из сидевших и лежавших по дороге к столу, медленно шагала она рядом с дочерью. - Хочу еще раз жизнь испытать, все равно невозможно уж терпеть, как она есть: тучи уполномоченных требуют хлеб, шерсть, яйца, масло, заем, страховку, налог, сборы, самообложение, резон в голове перепутался. Может, в этой ТОЗе-артели полегчает жизнь? А если не полегчает, уговорю Ивана убежать на какой-нибудь край света. Не себе одной и не дочке, а всем хочу лучшей жизни... Не со зла, а по любви к народу иду выступать. В коммуне сама проверяла: с них не тянут, как с нас. Там хоть и не мед-жизнь, но голове и сердцу резонно..."
       - Слово предоставляется..., - начал было Тебекин, но Матрена махнула рукой.
       - Не предоставляется, сама беру по доброй воле, чтобы не подумал иной о подвохе...
       - Слово берет сама местная Авдотья Антоновна, - сказал Тебекин, народ грохнул в аплодисментах, что было первым случаем за все семнадцать собраний. Тебекин даже вздохнул от облегчения. - Она расскажет нам, почему нужно объединяться сообща...
       - А ты, агроном, не заскакивай в мои мысли, - возразила Матрена. - Они у меня еще и у самой кипят и бурлят, не зная, под какой край скопануть крышку. Я буду говорить по душе, без бумажек и форменности. Приходилось мне слушать дочкино чтение про жизнь всей России, про нашу село не пишут. Или бумаги не хватило? Вот сама расскажу. Кругом нас были помещики, курам выйти некуда. Мой Иван-муж ходоком отправлялся к Батизатуле землю выкупать, да его там волки же и съели. Кулаки Евтеевы, Шерстаковы, Ерыкалины, непригоже говорится - вот какие волки. Теперь у нас земля есть, а хлеба опять же нету ни себе, ни другим. Уполномоченных орава, а толку - приходится руками разводить. Одно обозление. Хлеб рыщем-ищем в ямах, которые по три раза раскопали и перекопали, а вот забыли, что он в поле растет. Может его вырасти и двести пудов, как нам в газете читали, на одной десятине, а может и двадцать, как у нас стало случаться. Восемь пудов ржи посеешь, двадцать набираешь, вместе с азатками.
       Евгений Степанович, слышали вы все, сколько раз говорил нам в докладе, что в Песчанской коммуне получают коммунары три снопа там, где мы еле один наскребаем, на одинаковой площади. У них "Фордозоны" есть, сеялки разные, грабли конные, машины, а мы не двинулись от царской линии. Тоже льготы государство обещает. Глупость одна и непонятность наша, что семнадцать раз на собрании сидим... И будут нас сто семнадцать или двести раз сгонять на собрание, тоже полномочные... Да пропади все это пропадом! Давайте мы порешим сегодня вступить в артель, в ТОЗу эту или там куда пообширнее, чтобы урожай получался три или четыре снопа вместо одного. Нечего голову морочить докладчику и самим себе. От тесноты нашей жизни двигаться некуда, опричь артели. Что же мы будем закрывать перед собою эту дверь и чахнуть, как картофель в теплом погребе. Ну, давайте, всем гамузом записываться, как нам сказывал семнадцать раз Евгений Степанович. Товарищ Тебекин, записывайте людей!
       Агроном встал, но никто из людей не шелохнулся.
       - Упорны, лихоманка вас затрепи! - раскраснелась Матрена. Глаза стали круглыми, засияли. Оглянулась по сторонам. Муж сидел, опустив голову, следил за шнырявшими в редкотравье муравьями. Решила начать с него. Подошла, встряхнула за плечо: - Иван, ведь твой топор острый. Рубанок в порядке. Можешь и по каменной части работать...
       - Ты это к чему? - Иван поглядел на жену моргающими глазами, начал было закуривать.
       - Подожди с табаком. И так тебя кашель бьет. Я к тому говорю, в артели всякие работники нужны, ты за троих годишься: руки у тебя золотые. Пойдем к столу записываться...
       Иван встал с пенечка, на котором удобно, казалось, сидел, рванулся, чтобы уйти. Но Матрена цепко держала за рукав.
       - В неведому коммуну бегал, а своей артели пугаешься? Пошли! Я с тобою и дочь...
       Тишину мгновенно прорвало. Людей ветром подняло с мест. Зашумели, заспорили. Иные ловко нырнули за стволы яблонь, прорвались на аллею. Убегая, топали гулко. Другие сошлись группочками, ругали друг друга, третьи охватили Матрену с мужем и дочерью со спины, старались самолично увидеть пишут они или не пишут заявление в товарищество?
       Заявление написала сама Матрена крупными неровными буквами. Подписалась, потом хлопнула Таню по руке, чтобы раньше отца не лезла, дала подписать мужу, подвинула Тане:
       - Теперь закрепляй своей подписью всю нашу артель...
       Важность почина сказалась. Записывались молодые, пошли в запись старики. Прихрамывая и толкаясь, протиснулся к столу обширнолицый сутуловатый Илларион Зиновьев с родинкой в межбровье, с большими синими глазами. На деревне его прозвали "Интеллигентом" за дореволюционную службу конюхом в Уездной земской управе.
       - Как мы осознали, товарищ Тебекин, просим нас в артель...
       - А ты чего временишь? - атаковала тем временем Матрена Прокофия Бороновского, щупленького мужчину лет сорока пяти, стоявшего поодаль с костыликом в руке.
       - Пчелки у меня, в артель повременю...
       - Да как же тебе не совестно, если пчелки любят артельную жизнь? Мы для пчелок насеем артельной гречихи, подсолнуха, пасеку огородим десятины в три...
       - Гречишка, верно, пользительна для пчел. - Бороновский снял кепку с пуговичкой, поерошил седеющие волосы. - В иной год пчелы пять пудов меда собирают с десятины гречихи. Розовый, пахучий, лекарственный. От простуды, например, за одну чайную возгонку рукой снимает. Это верно. А с подсолнуха пчела не любит брать или не умеет...
       - В артели научим, записывайтесь.
       - Это в артель? - переспросил Бороновский. - Нет, в артель повременю, по слабости здоровья...
       Записалось в артель всего лишь тридцать пять человек. Худощавое хозяйство: Игнат Черников привел своего черно-белого мерина, именуемого "Пегарьком". Митроша Мартынов со своей Тоней присовокупили к "Пегарьку" своего жеребчика, "Рыжака" с отполосованным по самую хряпку хвостом. Потом Илларион Семеныч приголубил заблудившегося жеребка. Оказалось в артели две с половиной лошади. Но вскоре жеребеночка загнал кто-то в трясину "Третий ручей". Там и нашли его околевшим: одно ухо торчало.
       - Без тягла рухнете, - посмеивались Егор Афанасьевич Галдой, встречая Зиновьева с двумя лошадьми. - На двух хвостах до коммунизма за тысячу лет не доехать...
       - Не рухнем! - бодрился Зиновьев. - Мы вот еще успеем озимь дополнительно посеять...
       - В снег, что ли, будете сеять?
       - Не в снег, в землю. Завтра трактор приходит, чапыжники распашем. Часть озимью, часть яровой пшеницей. А вокруг деревьев насажаем...
       На пустыре, поросшем разной древесной корявой мерзостью, затарахтел трактор. Вел его первый артельный тракторист, Пашка Сдержиков. В коммуне проходил обучение, хвастал, что может весь трактор наружу выворачивать и плясать заставлять. Научил еще одного парня. Вот в два трактора и начали.
       Плуги огромные, двухкорпусные. Лошади поглядели на такие махины, да на дыбы в страхе, в гогот, еле успокоили. А трактора легко плугами двинули. Работа кипела, всем хватало: одни лопатами разрыхляли поросшие травой пласты, другие топорами помогали тракторам резать и рвать корневища, третьи подготавливали пни к корчевке, четвертые взваливали на "передки" и на "люшни" пни, корневища, отвозили в сторону, пятые сажали по краям пустыря тополя и клены, дубки и липы, вязы и сосны: издавна замечали, что урожай при лесе добротнее выходит.
       Вдруг трактор задрожал на месте. Шумит, сердится. Задние колеса каскады земли из-под себя бросают. Под плугом трещало и хлопало, будто стальные канаты рвались от натуги или из пистолетов кто-то стрелял.
       Сдержиков выключил скорости, кубарем скатился с сиденья, похожего на огромную голубую ложку. Кожаный шлем сдвинул на затылок (фасон держал международный: при тракторе были даны трактористские шлем и перчатки с широкими раструбами).
       - Безобразие! - закричал, порывшись в земле пятернями. - Корни не выбраны, а пахать заставляют. Это вредительство!
       - А ты не ерепенься, - одернула его Авдотья Антоновна. - Нам трактор, может, милее, чем тебе. Мы ему вредить не будем. Где не хватит ему силы, топором поможем. Но и хитрость надо иметь, а не только трактор "наружу выворачивать".
       - Какую такую хитрость?
       - А вот какую, - Авдотья постучала палкой о железный болт в серьге тракторной сцепки. - Мы тебе сейчас костыль вырубим из корневища. Сунешь его вместо железного болта. Это для страховки: слабый корень такому плугу и трактору не опасен, а ежели серьезное корневище зацепится, наш костыль лопнет, вот и все. Никакой поломки...
       - А ведь правда, - согласился Сдержиков. - Попрошу правление, чтобы вас ко мне в помощники назначили...
       - Езжай, езжай, Пашка! - погрозила ему Авдотья Антоновна вслед. Разохочусь, сяду за трактор. Тогда еще загорюешь. Я дюжа неспокойная во всем смысле. Знай, что я Авдотья Антоновна...
      
      
      
      

    85. КРУЖКОВ И ВЛАДИМИР

      
       Сапожкову Владимиру правление артели отказало в приеме в члены.
       - Мы и так поотчуждаем все ваше имущество, - разъяснил Зиновьев, - а буржуи нам в артели не нужны. Если вы в кооперации повступаете, с кем же мы будем классовую борьбу обострять?
       Закусив губу до крови, Владимир вышел на улицу.
       Разговор с Таней Каблуковой был у него в этот вечер короткий, взвинченный.
       - Говорю тебе, что в Райкоме сделают по-моему, - горячилась Таня. - Завтра пойду, сама обжалую решение правления и добьюсь, чтобы тебя приняли в артель...
       - Пустые разговоры! - возразил Владимир. - Здесь меня не приняли потому, что именно в райкоме так хотели. Кружков однажды назвал меня в глаза спартанским илотом...
       - Это с его стороны хамство, - сказала Таня. - Не примирюсь...
       - Кружковым все можно. Не то еще сделает. И я прошу тебя не ходить к нему с ходатайством. Во-первых, я вижу в Кружкове сторонника каст "верных" и "неверных, полноправных и бесправных. Во-вторых, ему ничего не стоит напасть на тебя и..., - Владимир не договорил, бросился бежать и не остановился на все оклики Тани".
       Кружков встретил Таню Каблукову особенно ласково, усадил на диван, сел рядом.
       - За книгами? Есть. Вот посидим, потом... У меня ведь теперь комната с отдельным входом, пройдем ко мне на квартиру, - он двинулся к Тане, поймал ее за руки. - Чего ты упираешься? У меня намерения серьезные...
       Таня молча вырвалась, отодвинулась подальше. Она лишь впервые придала такое значение прищуренному нацелу серых с желтым отливом плотоядных глаз Кружкова, хотя и раньше он также прицеливался к ней при всякой встрече.
       - Любопытно! - Кружков скривил губы, закурил папиросу и напевая мотив распространенной тогда песенки сторонников вольной любви "Я должен девке доказать, что в СССР любовь свободна, хотя б для этого рожать пришлось ей трижды ежегодно...", начал шагать по кабинету. - Зачем же тогда пришла, если ненавидишь меня?
       Таня встала.
       - Я к вам за помощью, - подняла на Кружкова серые с поволокой глаза. Потом начала щипать концы своих кос, задышала часто-часто, не могла ничего сказать от перехватившего горло волнения. Лицо залилось румянцем, пунцовые губы задрожали.
       Кружков моментально оказался рядом, сжал ее пальцы.
       - Ух, какие холодные! Люблю. Это же признак горячего сердца. И губы у тебя, Танюша, хороши, - он потянулся к ним своими губами, но Таня успела отстраниться. В глазах сверкнул холодок, тонкие брови поднялись.
       - Вы ошибаетесь, Василий Артемович! - воскликнула Таня обиженным голосом. - Вам уже раньше было сказано, что мое сердце занять и... не нужно тревожить себя и меня. Я по другому делу...
       - Ах, по другому. Какое же это дело?
       Таня отошла от Кружкова и присела на ближайший от двери стул. Кружков опустился на соседний.
       - Я пришла за поддержкой... Я считаю неправильным, что Сапожкова Владимира не приняли в артель...
       - Ах, вот что, - издевательски протянул Кружков. - Неужели этот буржуйчик целует тебя лучше, чем бы я мог? Со мною ты такую недотрогу разыгрываешь...
       - Свою любовь к Владимиру я не скрываю...
       - Даже не скрываешь? Это мило. Но я не допущу, чтобы комсомолки услаждали буржуев и занимались игрой в перевоспитание. Ты бросаешься в правый уклон. Ты забыла письмо Сталина? Так я тебе напомню. В письме ясно сказано, что некоторые пытаются тащить партию в сторону буржуазной идеологии, отрицают необходимость наступления на кулаков. Такие люди пытаются приспособить дело нашего социалистического строительства ко вкусам и потребностям советской буржуазии...
       - Все вы путаете, - прервала его Таня, - и попугаем, без смысла и понятия, не к месту повторяете чужие слова, похожие поэтому на фальшивую монету...
       - Пока я член партии, не быть вашему любовнику в артели...
       - Дать бы вам пощечину за это! - воскликнула Таня. - Но я не хочу марать ладонь о кожу члена партии... Надеюсь, вы станете когда-нибудь коммунистом, если сами себя не определите в публичный дом...
       Кружков усмехнулся и, повернувшись к Тане спиной, начал смотреть в заметно темневшее окно. Чугунный авторитет. Он все решил, ему не о чем думать. Он занял собою почти все окно. Будь еще властнее, занял бы и весь свет, запретил бы пользоваться им всякому инакомыслящему, всякому неподатливому. "Что торчит девчонка за спиной? - внутренне смеялся он. - Сколько она не ломайся, а я заставлю ее покориться и придти ко мне в постель. Она еще не знает Кружкова..."
       За окном звонко щелкнул пастуший кнут, взревела корова: стадо гнали с пастбища.
       - До свиданья, Василий Артемьевич! - сказала Таня, взявшись за ручку двери. Он не ответил, не оглянулся. Попробовала дверь, и в груди рвануло холодом: дверь не открылась, так Кружков, прохаживаясь, успел замкнуть ее.
       "Нет, так меня не возьмешь! - ярость плеснула в сердце. Быстро открыла сумочку, выхватила пистолет, подаренный Сергеем. - Если попытается, убью!" Встала по другую сторону стола и, целясь в Кружкова, мрачно и с обреченной решительностью приказала: - Василий Артемич, бросьте мне ключ от двери! Ни шагу ко мне, застрелю!
       ... Кружков после этого случая бесился и потому, что не удалось сломить Таню, и потому что она заставила его бросить ей ключ и потому, что формально сделать ей за "неповиновение" ничего нельзя.
       "Но я не примирюсь, - строил Кружков разные планы. - Я двину им какой-нибудь сюрприз..."
       Таня тоже болела в тревоге: "Не простит коварный Кружков своей неудачи, - думала она. - У него и компания найдется, на него похожая. Им нужны наложницы..."
       Владимир вечерами блуждал за садом, ждал и ждал. В прошлом часто встречались здесь с Таней. Но придет ли она сюда снова?
       Ни звука, ни шелеста в ночной тишине. По синей выси неба безмолвно текли белесые реки млечного пути. В матово-серебристом сиянии бесшумно плыл ущербный месяц, похожий на каску пожарника. Таинственно мерцали звезды.
       - Нет, не могу, - со стоном произнес Владимир, когда в эту тишину вклинился стук колес на плотине, голос брата, потом грохот заработавшей снасти мельницы. - Не могу...
       Вернувшись в спальню, Владимир прилег на диван. Через окна лился молочно-синий свет луны. Он серебрил зеркальные дверцы шифоньера, отражался и бледными мерцающими узорами ложился на противоположную стену, на картину в золоченой раме.
       - Фунты, идиот, зарабатывает! - прошептал Владимир о Леониде, так как шелестящий шум мельничной снасти продолжал врываться в спальню. - Не понимает, что над ним и над всеми нами занесен огромный нож...
       Через минуту, не выдержав, Владимир подбежал к окну и захлопнул форточку. Зашевелились бархатные монбрикены, раздражающе блеснула в лунных переливах канителевая бахрома. "Роскошь и мучение! - сердце Владимира сжалось от боли. Попробовал керосиновую лампу, оказалась без керосина. - Придется со старинным подсвечником и свечой..."
       Зажег свечу, начал у стола листать альбом открыток. Были здесь Крымские виды, были и военные сюжеты, вроде Верещагина "На Шипке все спокойно", были исторические. Задержался взором на репродукции Смирнова "Смерть Нерона".
       - Какой великий артист погиб, - невольно улыбнулся, но сейчас же его взор упал на то, что искал: с помещенной ниже фотографии смотрело худенькое милое лицо девушки с открытыми любознательными большими глазами. Расчесанные светлые волосы двумя водопадами ниспадали по узким плечам и груди, пеной кудрявились на уровне коленей. Девушка - живое олицетворение весны - отвела немного в сторону руку с расческой, на зубьях которой не успели погаснуть и навсегда схвачены фотоаппаратом голубые электрические искорки.
       Владимир упросил однажды Таню сфотографироваться в таком виде. Теперь он поцеловал карточку, вынул из альбома и, подняв перед глазами, запел тенором:
       "Были ночи, пьяные от счастья.
       До зари с тобой их проводил,
       И нежные твои запястья
       Целовать я так любил.
       Мечтали мы о жизни яркой,
       В твои глаза с надеждою гляде-е-ел..."
       - Да, с надеждою глядел, - горько улыбнулся Владимир, прервав пение и возвратив фотокарточку в альбом. Взял свечу, приблизился к картине с мерцающей золотой рамой. Тягостно настроенное полотно - наследство чуть ли не прадедов - почернело от времени.
       Кровать мешала Владимиру приблизиться вплотную к картине. С наклоненной сечи на байковое, в лилиях, одеяло капал стеарин. Мутнея, он застывал на одеяле белыми пуговицами и странными узорами.
       Владимир не обращал на это внимания, всматриваясь в изображенного странника с котомкой за плечами. Утопая в сугробах снега, странник уходил из ночной деревни, где никто не проявил мягкосердия и не открыл двери на его стук. Он шел в безвестность. Может быть, в поле заметет его снегом, а может быть, слабые ноги одолеют тяготу пути и принесут странника к гостеприимному пристанищу?
       Вздохнув, Владимир поставил свечу на место и ощупал свои молодые мускулы. "Если старик не побоялся пойти в безвестную ночь в надежде выбраться к свету, жилью и сердечию людей, то чего же мне бояться?"
       В эту ночь пришло решение о бегстве.
       Под утро погода испортилась, начался дождь.
       - Не заснул и не засну, - решил Владимир. Встал, заглянул в окно. Стекла слезились. В палисаднике качались под дождем и ветром белые, фиолетовые, розовые и бордовые астры. Трепетали дробные пожелтевшие листочки не подстриженных акаций. Стало зябко, ощутилась сырость и показалось нелепым убегать в такую пору из-под крова в безвестность и осеннюю хлябь. Снова вернулся Владимир к картине. При утреннем свете странник казался помолодевшим, его походка стала более уверенной. Перевел глаза с картины на свою постель с высокими подушками, мягкой периной... "Теплое гнездышко, с которым боязно мне расстаться! Но ведь все равно выгонют, разорют... Я не буду ждать, уйду!"
       Уложив вещи в чемодан, Владимир подошел к вешалке, чтобы одеться в пальто, когда в дверь резко постучали.
       Вошла Таня. На ней был мокрый от дождя брезентовый плащ.
       Смотрели друг на друга в смятении, сами удивленные неожиданностью своей встречи. С подола плаща, щелкая, капли падали на желтый пол.
       - Ухожу в Донбасс, - сказал Владимир. Лицо серое. Измученные бессонницей глаза сверкали кровавыми белками.
       - А я получила письмо от Сергея, - думая о своем, возразила Таня. - Пишет, что одобряет наш брак... Но чтобы не я в твой дом, а ты - со мною...
       - Ха-ха-ха-ха! - захлебываясь, разразился смехом подслушивавший под дверью Леонид. - Братец в иную веру переходит, хвостом возле юбки. Ха-ха-ха-ха!
       Владимир взял чемодан.
       - Идем, Таня!
       - Ату, Палкан, возьми!
       Из-под крыльца выскочил, похожий на волка, серый кобель. Зарычал спросонок, но быстро разобрался и, виляя хвостом, лизнул руку Владимира, побежал впереди него с Таней, как бы показывая дорогу. На грязи печатались его широкие лапы.
       На крыльце стоял Леонид в нижнем белье. Перевесившись через перилу решетки, он размахивал кулаками над стриженой головой, хохотал полоумно и диким голосом травил брата, прожившего в этом доме двадцать два года:
       - Палкан, возьми их, ату, ату! Куси!
      
      
      
      

    86. ЕСЛИ ЕСТЬ ВДОХНОВЕНИЕ

      
       По конкурсному экзамену Сергея Каблукова зачислили в Воронежский государственный университет.
       Жить пришлось в комнате того самого ДПС-4 на улице Фридриха Энгельса, в котором несколько лет назад пришлось Сергею присутствовать на "Свободной дискуссии о демократии и терроре" по реферату адъюнкта профессора МГУ Савельева, Владислава Павловича Стрешнева.
       Теперь дискуссиями не баловали, по выходным дням приходилось студентам заводить предметные споры. Физико-техники притащили учебник физики Эйхенвальда и сборник рецептов серебрения Лехера, заспорили о гальванопластике и гальваностегии в теории и практике. Первокурсники "срезались" в спорах по механике.
       Вездесущий Афоня Туренко из Чернянки, кругленький парнишка с пухлыми щеками и детским светлым чубом над широким лбом, обязательно вмешивался во все споры и настойчиво доказывал, что всем надо перейти на химическое отделение, если есть вдохновение действительно глубоко учиться.
       - У нас и профессор Култашев с женской прической работает и учебников химии Реформатского хватает на каждых двух студентов по одному. Вот, книжица, - он показывал всем объемистый фолиант в траурном переплете с серебряным глубоким тиснением.
       - Переходи, Афоня, к физикам, - отшучивались ребята, тогда он совсем начинал петушиться.
       - У вас там доцент Сахаров читает свои записки еще времен Дерптского университета... А Нина Маркова помогает.
       - У нас еще профессор Поспелов и доцент Пятницкий читают, - возразил Сергей...
       - О, те знамениты, - иронически заметил Афоня: - Поспелов экономит на починке обуви и превратил кабинет в сапожную мастерскую, а Пятницкий самолично отнес в хирургическое отделение два ушата парного молока, чтобы отсоединить свою жену от одного "друга дома"...
       - Это к науке не относится, - отмахнулся Сергей. - Но ведь, ясно, что Поспелов создал школу физиков-экспериментаторов...
       - Сахаров относится оппозиционно к этой школе, - вставил кто-то свою реплику.
       - У меня такого мнения не сложилось, - возразил Сергей: - Лекции Сахарова не содержат воды. Каждое теоретическое положение он демонстрирует на приборах, потом студенты под руководством Нины Марковой проверяют теорию экспериментов. Нет ничего плохого, что Сахаров дает студентам конспект. Это разгружает их от лишней работы во внеакадемическое время, позволяет усвоить материал прямо на лекции. Вообще методика Сахарова закрепляет и прививает навыки самостоятельной работы студентов. Пожалуй, такое искусство передавать учащимся знания и навыки прямо во время академических занятий, не перекладывая лишнего на плечи учащихся в виде "домашнего" задания в будущем оценится на вес золота...
       - Все равно на химическом отделении лучше, - прервав Сергея, сказал Афоня под общий хохот. - У нас имеется красавица, студентка Андреева. Голова у нее в золотых волосах, как княжна в короне, а лицо - утренняя заря...
       - Чего там разговаривать? - смеялись студенты. - Надо перевести Афоню с химического отделения на литературное, если есть у него вдохновение воспевать красоту девушек...
       - Верно! - поддержали другие. - На литературном из Афони сделают литератора, как из Михаила Голода. Тот уже в "Красном Университете" очерки печатает...
       - А вы, товарищи, поменьше зубоскальте, - возразил Сергей: - я узнал, что Голоду всего двадцать семь лет, а он седой: кулаки его убивали...
       - Это верно, - подтвердил Тихомиров, щупленький угреватый парень с сухими, как плеть, руками. Он учился вместе с женой и был членом бюро комсомольского комитета. - Голод имеет заслуги перед революцией... Зубоскалить по его адресу нельзя. А уж если хотите о стихах поговорить и о поэтах, то нужно вечер подготовить. У нас, товарищи, мещанство и еще похуже бытует среди некоторых поэтов и поэтесс. Вы знаете Денисову с литфака? Да, да, высокая, худая, с невыразительным смуглым лицом в коноплинах. Составила песню, разучивает с девушками:
       "Мне милый не нужен -
       Коммунист душою:
       Со мной парень дружит,
       Красив собою.
       В коммунисте друга себе не найду,
       С парнем красивым навек пойду..."
       Понимаете, товарищи, куда клонит поэтесса Денисова?
       - Товарищи, товарищи! - кричал на бегу всегда экзальтированный Петя Воронков, худощавый черноволосый парень с редкими длинными зубами и со сверкающими черными глазами. Черный пиджак расстегнут, серая коленкоровая рубашка с отложным воротником выбилась над поясом, пузырилась на груди. - Уйма новостей, товарищи, есть вдохновляющие!
       - Какие новости? Рассказывай, - первым насел на Воронкова Афоня Туренко. На щеках от любопытства ямочки обозначились, как у девчонки.
       - Ассистент математики, Федосеев, не выдержал давления и согласился в дальнейшем снимать свою мохнатую кепку с головы во время занятий. А за то, что он будет смело показывать нам лысый бубен своей головы, ему доплатят по семьдесят восемь копеек за каждый академический час.
       Усача "Кощинуса" совсем у нас не будет, все на Федосеева возложено. Николаю Александровичу Сахарову официально присвоено звание "профессор", Нина Маркова стала доцентом. Завтра идут в ЗАГС. Еще у нас на носу две студенческие свадьбы: Ермаков Николай женится на Симочке Фатеевой, Вася Осипов - на Кононовой Насте. А тебе, Сергей, вот письмо. На окне целая куча валяется в Университете. А еще вот конвертик передала Зоя Петрова. Записку не читал, а карточку посмотрел, признаюсь... Ох, некогда! - Воронков суетливо поскрипел трубчатым ключом в своих старинных серебряных часах и побежал куда-то, мурлыкая свою любимую и никогда до конца не пропетую песенку: "Революция огненным пламенем взбудоражила наши сердца..."
       На фотокарточке Зоя была несказанно привлекательна: задумавшаяся, с гладкой прической и с полуоткрытыми глазами, сидела она у рабочего столика в широкорукавом кимоно с кружевным воротничком. Щека подперта рукой, в другой руке - полуоткрытая книга. Казалось, Зоя готовилась дать первый в жизни урок и старалась в образах и чувствах передать своим первым ученикам трудные истины науки.
       Под фотографией был текст: "Будущая учительница обязательно посоветует ученикам своим уразуметь совет Бориса Годунова: Учись, сын мой. Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни..."
       "А ведь раньше отказала, - вспомнил Сергей, что просил эту карточку у Зои при первом знакомстве. - Отказала... Боже мой, как же я забыл? Она не просто отказала, а сказала, что пришлет карточку мне, когда убедится в серьезности чувства и пожелает встретить меня в начале Проспекта Революции в восемь часов вечера. Это же знак, это же свидание!"
       Сергей убежал от товарищей, хотя было лишь четыре часа дня, а не восемь вечера.
       ...Гуляли по темному асфальту широкого тротуара. Звенели мимо трамваи, то и дело "дуга" высекала из толстых веревок черных проводов васильковые искры, в облаках играли закатные краски. Оранжевые, фиолетовые, розовые тоны колыхались, будто шелковые полотна на ветру, меркли и вновь разгорались.
       - Кто это сказал: "Дерзновенный, не переходи границ, за которыми все снова превратится в тот газ и пыльный хаос космоса, из которого когда-то образовались миры"? - спросила Зоя, когда они шагали мимо решетчатой кирпичной ограды, мимо окаймлявших тротуар каштанов и чугунных тумб. Навстречу людской реке.
       - Никто не сказал, но думает каждый так, - ответил Сергей. - Если есть у человека вдохновение, не испугается дерзнуть даже перед угрозой превратиться от взрыва в газ миллионной температуры...
       - И все же ты, Сергей, сумасшедший! - воскликнула Зоя. - Так жарко поцеловал меня на виду у всех. В жизнь не ожидала...
       - Я рад, что сумасшедший, - засмеялся Сергей, - засмеялся Сергей. - От поцелуя здравых, наверное, мерзнут девушки. Видишь, парень идет с девушкой, а она вся замуровалась и даже воротник подняла в защите от ветра, а ты кипишь, летают по ветру полы твоего распахнутого плаща, тебе жарко.
       - Это другой вопрос, Сергей. Сердце у меня оказалось сильнее разума...
       Так вышли они на свободную от народа улицу. Здесь ветер совсем свистел, кружил в вихре и гнал с шелестом целую метелицу общипанных с деревьев листьев. За углом они снова поцеловались. Сергей расправил на Зое сиреневую шляпку, потом застегнул плащ и пошел рядом с ней в полумраке улицы, прижав к себе ее за тонкую, гибкую талию.
       В общежитии была тишина, когда они вернулись с гулянья.
       Повыключив репродукторы, все слушали скрипку.
       Сергей с Зоей остановились на лестничной площадке. Откуда-то снизу, из комнатушки полуподвального этажа, тихо звучала скрипка, наполняя нежными страстными звуками весь дом.
       - Знаешь, кто? - шепотом спросила Зоя. - Петя Гатилов услаждает музыкой красавицу Настеньку, свою жену. На днях чуть его из партии не исключили за женитьбу на ней, на дочери кулака. Он сыграл тогда на скрипке, взял Настю под руку и хотел уходить, куда глядят глаза, но ребята за него встали горой. Отстояли, не исключили из партии.
       - Красиво играет, - мечтательно сказал Сергей. - Искусство. Есть у Петра ЛЮБОВЬ, значит, есть и вдохновение...
      
      
      
      

    87. РУКИ ПРОЧЬ!

      
       На подушке белела телеграмма: "Тревожимся молчанием письмо пожаре Точка Что делать?"
       - Каком пожаре? Каком письме? - вспомнив о пакете, переданном Воронковым и долго провалявшемся в груде других пакетов на университетском окне, Сергей осторожно, чтобы не разбудить ребят, подошел к столу и начал читать бывшее у него в кармане письмо.
       "Сережа, - писала сестра Таня. - На прошлой неделе мы сошлись с Владимиром насовсем. Квартируем у Евгении Гавриловны. Она теперь совсем сгорбилась от четырнадцатилетнего бесплодного ожидания своего сына, Митенки, с войны.
       Приезжал какой-то агроном Денисенко с твоим письмом, которое ты писал в "Крестьянскую газету" об удивительном факте под окном у Гаврилихиной хаты, где полосы картофеля под освещением керосиновой лампы оказались урожайнее и буйнее. Денисенко все сомневался, а Гавриловна раздоказала ему.
       Не знаю, зачем передали письмо этому агроному, лучше бы напечатали в газете. Сережа, я так думаю, что Гавриловна первая в мире открыла влияние искусственного света на ускорение роста растений и согласна с твоим утверждением на этот счет в письме "Крестьянской газете". Но я сомневаюсь, чтобы об этом написал Денисенко: он спорил с Гавриловной, убеждая ее в никчемности ее опыта, а глаза у него были жадными-жадными. Обязательно припишет он себе весь труд и всю мудрость Гавриловны.
       Денисенко расспрашивал Гавриловну, как она научилась озимую рожь сеять весной и урожай получать на своем огороде. Это же все равно, что рожь переродилась из озимого злака в яровой. Беседовал он и о том, как она большие урожаи картофеля выращивала. Помнишь, Гавриловна, бывало, на дне ямы зарывала картофелину, а потом стебелек все обсыпала землей несколько раз в лето, пока он из ямы вылезал и на холм взбирался. Пуда по два оказывалось осенью картофеля от одной штуки. Она же научилась выращивать картофель не от картофелины, а от зарытого "по суставчик" стебелька ботвы, окучиваемого потом несколько раз, пока возникал холмик и зрел урожай картофеля в разных этажах холмика. Об этом в твоей заметке в "Крестьянскую газету" написано, но вот не напечатали. Теперь жди, напечатают. Только вот под чьей фамилией?
       Прости, что начала с этого вопроса, а не с нашего личного горя, которое приключилось: слишком у меня сердце волнуется, что труды простого человека могут в один момент быть присвоенными поближе стоящим к печати человеком. Сейчас это лишь начало росточков, но что будет, когда из этих росточков разрастется тайга?
       Теперь о нашем несчастье. Дней через шесть, как мы в артель вступили, пришло нам письмо с Ястребовским штемпелем и с угрозой: "Семья Каблуковых первой вступила в артель, первой станет нищей".
       Уголовный розыск с милицией метался-метался, автора не нашел. Мы уже начали забывать, и вот тут случилось. Под воскресенье ночью. Заполыхала наша хата и клеть. Все сразу, как по шнурку. Мать проснулась, а окна щитами заставлены и на гвоздь. Сквозь щели пламя светится. В хату натянуло дыму из сенец. Растолкала отца, дверь тоже оказалась забитой. Так бы и сгорели. Но Салтыков Егор Вуколович на дворе спал, возле Аксеновой оскорины, под навесиком. Топором вышиб окна. Мать с отцом вылезли, обгорели, сейчас в бинтах. Пожарная машина оказалась с порезанным рукавом, дотла выгорела изба и клеть. Моя укладка тоже. В чем я была, так и осталась. Но Гаврилихина хата сохранилась, отстояли: ветерок тянул в другую сторону, в гору, на Лог.
       Страховку нам выдали, поджигателей ищут. Найдут ли? Но ясно: кулаки действовали. Они не только у нас. В Терехово, прямо на сходке напали на секретаря партячейки, на Павла Безденежного. Лампу разбили и давай. Он через окно выпрыгнул, а там его Тихон Андреич и Петров Максимка, отец у которого был ростовщиком на весь округ, в дубинки начали молотить, еле ушел. Да и не ушел бы, не подвернись Хорхордин Илья, милиционер бывший. Он был раньше ободран Петровым до нитки: последнюю у него корову свели они за невыплату процентов. Вот и началась у них злоба с 1913 года. Хорхордин сразу понял, что Петров Максимка затеял с Тихон Андреичем нечистое. Вот и бросился он на помощь Безденежному, поднял шум и выручил. А Петров ему угрожает еще и за восемнадцатый год: тогда Петров (ему было лет девятнадцать) набатом подал сигнал к кулацкому восстанию, а Хорхордин его обезвредил. Пришлось Петрову в тюрьме посидеть.
       Была я в Окружкоме, где и беседовала с Безденежным и Хорхординым. Они мне все это рассказали и говорят, что ночью в Терехово от кулаков нету прохода. Безденежный говорит, что все равно кулакам живот они отшибут, а Тихону Андреичу душу вытрясут. Растут у него сынки - белобрысые, длинноносые. Так и носами шныряют, подшпионивают. Мишка, старший, в университет целится. Вот страну обрадует: совести нету, подхалимажа на целую дивизию... В общем, Сережа, в деревне тревожное время. И не в том, что нашу хату сожгли, а что кулацкие поджигатели и убийцы в партию нацеливаются и в аппарат, а наши глаза закрывают или еще хуже - есть сами толкают на разложение. Я тебе писать не буду, расскажу, когда приедешь, на что склонял меня Кружков...
       Отец беспокоится, что нету от тебя ответа. Мать желает, чтобы ты приехал подумать насчет хаты, но отец против отрыва от учебы. Я тоже против. Нечего тебе приезжать и душу тревожить видом пепла и углей. Мы сами тут справимся, соседи помогут. Страховки не хватит, мы решили корову продать. Можно и без молока прожить. Целуем тебя, Сережа, всей семьей. Пиши, без писем скучно. И не убивайся по хате и клети. Неужели не выстроим? ТАНЯ"
       Увлеченный письмом, Сергей не заметил, что все его товарищи по комнате сгрудились у него за спиной, выжидали момента рассказать ему о своем решении помочь в беде.
       - Ты, Сергей, извини, - начал Тихомиров, стоя ближе других и видя написанное в письме. - Телеграмму мы прочли и поняли, что в твоей семье горе. Но теперь мы знаем, что это горе причинили кулаки...
       - Рассказывай о нашем решении, мы тут уже обсуждали телеграмму о пожаре, - заговорили студенты, Тихомиров затряс на них руками, призывая к тишине.
       - Решили мы всей комнатой передать твоему отцу половину своей стипендии, - сказал Тихомиров оторопевшему Сергею. - Завтра как раз получка. Отошлем на строительство хаты...
       - Спасибо, товарищи, но сами как же?
       - На борще просидим месяц, без второго блюда, - за всех ответил Афоня Туренко, потом его поддержал брат, Иван Кузьмич, профорг Григорий Терещенко, Петр Воронков, Лопатин, все двенадцать товарищей. Даже Проскуряков, крохотного роста студент, недавно включившийся в земляческую группу, решительно присоединился к общему предложению. Лишь Нечаев, вопрос о пребывании которого в Университете должен был на днях рассматриваться на профкоме в связи с обнаруженным в его деле фальшивыми документами о социальном положении, демонстративно вышел в коридор: он больше сочувствовал поджигателям, чем пострадавшим.
       - Не падай духом, Сергей! - обнял его Терещенко за плечи, когда Сергей, тронутый заботой товарищей, разрыдался. Но и у самого Терещенко повлажнели глаза с редкими белесыми ресницами, по красным щекам непрошено искрами сверкнуло несколько слезинок. - Не то слово сказал я, Сергей. Прости. Я знаю, что тебя не в состоянии сломить известие о пожаре...
       - Я плачу от радости, что есть друзья, ради которых я готов страдать. Еще раз спасибо за помощь и сочувствие. Постараюсь, чтобы ваш студенческий подвиг стал известен нашему и будущим поколениям. Напишу о нем в своей повести.
       ... Утром все общежития знали о постигшем Сергея несчастье, а в полдень почта приняла перевод на имя Ивана Осиповича Каблукова. В уголке "Для писем" сообщалось кратко:
       "Красное студенчество Воронежского Университета отвечает поджигателям и убийцам своей сплоченностью. Руки прочь от честного советского человека!"
       Денежный перевод студентов вызвал в Лукерьевке особый подъем: закипела работа. Артельщики подвезли лес и солому. Дворянчиков Ефим с Трифоном Бездомным принялись восстанавливать печь. Шульгин Михаил с Кочаном-Алексеичем и Байбаченком Иваном творили плотницкие работы, гнали сруб, ставили стропила, обшивали латинами. Упрямов Антон с Мелаковым Василием, с Владимиром Сапожковым и Таней готовили материалы, крыли избу "под глину". Иван Каблуков с Петром Крутоусовым вязали оконные рамы, стеклили. Даже Прокофий Бороновский, узнав о денежной студенческой помощи, принес на погорелое меду, чтобы повеселить рабочий люд, банку послал студентам "для сочувственного и душевного отношения". В письме Бороновский писал: "Я еще не совсем сознательный, то есть в артель колеблюсь вступать сегодня, вступлю завтра. Но насчет "Руки прочь!" с вами согласен".
      
      
      
      
      

    88. ДЕНЬГИ СЕЙЧАС - СИЛА

      
       В дождливый час к Юрасовскому сельсовету подъехала подвода с людьми. От вороных лошадей валил пар, они тяжело дышали.
       - Пого-о-одка-а! - крякнул мужчина, соскакивая на землю и яростно тряхнув набухшими полами длинного зипуна. - Слазьте, това-а-арищи!
       - Разрешите помочь вам оставить борт этого корабля, - спрыгнув с грядки и повернувшись к сидевшей в ящике телеги женщине, бодро сказал Жигулич в брезентовом плаще поверх матросского бушлата. Из-под мокрого капюшона виден околыш бескозырки. - Закачались на волнах океана?
       - С вами, Кирилл Павлович, закачаешься, - хохотнула красивая брюнетка коротким горловым смешком. Она протянула Жигуличу руки. - Возите меня без угомону, теперь вот сами и снимайте... Ноги отсидела.
       - Есть, снимать! - Жигулич лихо сграбастал спутницу в охапку, прижал к груди и понес через грязь от телеги на крыльцо. Целые пуды грязи выворачивались за сапогами, а женщина посмеивалась на руках Жигулича и побрыкивала ногами в туфельках на высоком остром каблуке. - Вот и готово, Розалия Геннадиевна. С моей помощью не пропадете...
       - Увидим, - загадочно сказала Розалия, прикрыв колено задравшейся было юбкой. "Сколько было у меня помощников, - подумала с досадой. - Были князья, офицеры, купцы и даже кроты-социалисты. Один из таких прожил со мною целое лето, а ...женился на моей сестре, Елене, учившейся в Бестужевке. Семен Ермолаевич Веселовский. Жив ли он, не знаю, а сестра повесилась в дровяном сарае. Вернее, ее повесили, выискивая в Петрограде девятнадцатого года "Национальный центр". - Утомилась я, признаться...
       - Ну что ж, пока идите в хату, а я сапоги немного очищу. А вы? Ведь тоже промокли...
       - Ничего, - возразил мужчина окающим голосом. Снял глубокий картуз с головы, ветер сразу же разбросал редкие каштановые волосы, по розовой проплешине сыпануло мелкой брызгой. - Нам дождь в привычку, иной раз для прохлады. А теперь, вижу, облачка в разред пошли, голубеет местами, на погоду. До свиданья, полномочный! Э-й-й, шалопутные, - перевалившись через грядку, покричал на лошадей. - Пагуливай, пока один хозяин... Кукушкин...
       На сердце Кукушкина было в эти минуты невесело. "Смачная была у меня жизнь в собственной чайной у Нарвской заставы: и запрещенным спиртом торговал, были со снохою грехи, почет отовсюду был картинный, Ионом Саватичем звали, а тут эта революция навялилась на шею, еле ушел неврежденным, - вспоминалось, кололо по всему нутру. - Теперь вот полномочные, нет на них холеры! Все потроха из нас думают вышибить, а мы их еще и вози на своей сбруе. Ничего, Кукушкин возит-возит, да и под колесо сволит..."
       Жигулича с Розалией встретил в канцелярии секретарь, смуглый длиннолицый, стрижен под бобрик. Молодой, но печальный. В темно-карих глазах совсем не видать зрачков, будто они утонули в шоколад и еле-еле просвечивали из глубины.
       - Макаев, Степан Сидорович, - отрекомендовался он, закрыв входящий журнал в рябой, как арбузная корка, папке. - Был учителем, теперь секретарствую. Немножко выгоднее... Теперь, знаете, деньгами платят, а деньги сейчас - сила, признаться по совести. А вы, значит, вправду приехали хлеб отбирать? У нас тут слух идет, что продотряды будут, как в восемнадцатом году, строить в деревне социализм?
       Жигулич покосился на Розалию, которая уже начала дремать на скамье у печки, потом ответил на слова Макаева вопросом:
       - Читали последние газеты?
       - Вот, принесли недавно. Есть нумер "Правды" за 23 октября...
       - Дайте сюда! - Жигулич, уже знакомый с этим номером газеты. Решительно отчеркнул необходимые места ногтем и сунул газету Макаеву: - Читайте вслух...
       "... нельзя строить социализм только в промышленности, предоставив сельское хозяйство на произвол стихийного развития, исходя из того, что деревня "сама пойдет" за городом, - читал Макаев постным голосом. - Наличие социалистической промышленности в городе представляет основной фактор социалистического преобразования деревни..."
       - А к чему это написано и мне читать? - оторвав глаза от газеты, возразил Макаев. - У меня ведь есть дела по канцелярии...
       - А к тому, что и это понимать надо: мы будем вовлекать в производство много людей, которым потребуется хлеб. Единоличная деревня не может дать столько хлеба, ее нужно коллективизировать...
       - Чтобы лучше выкачивать? - усмехнулся Макаев, в печальных глазах мелькнуло оживление. - При нынешней волоките такое приведет к вымиранию людей: хлеб отберут, все в один котел смешают, а кормить людей забудут. Пока по жалобе резон получишь, в гробу окажешься. Вот у нас брошюрка имеется, "Политотчет ЦК XV партсъезду", - Макаев достал из шкафа читанную и перечитанную брошюру с различными подчеркиваниями, прочитал: "...я имею ввиду, прежде всего, "матушку-волокиту"... Вот вам крестьянин 21 раз ездивший в страховое учреждение и все-таки ничего не добившийся... Старик лет шестидесяти шестьсот верст прошел, чтобы добиться ясности у уездного собеса, ничего не добился... Старуха 56 лет прошла пешком 500 верст и на лошадях исколесила более 600 верст по приглашению нарсуда и не добилась правды. Таких фактов уйма!" - И вот, товарищ Жигулич, станьте вы на место крестьянина: отдайте весь хлеб и скот государству, потом походите за куском, как старики, как старики и старухи ходили, тогда вы, наверняка, проявите сочувствие к крестьянам...
       - А вы сочувствуете? Не волокитите? - спросил Жигулич.
       - У нас невозможно, мужики морду разобьют, - признался Макаев. - Но и нас заставляют сверху, если жалобы имеются, такие писать справки, чтобы жалобщик оказывался виноват. Ну и, не без того, иной раз припугнешь жалобщика: "Ты что же, сукин сын, на советскую власть и партию жалуешься, клевещешь? Под суд тебя надо!" Человек запугается, жалобу назад и молчит, особенно если мужик не смелый, не догадается кулаком в нос сунуть. Тех мы знаем, которые посмелее, не связываемся. А вообще-то народ до красноты обозлился. На днях, может слышали, Каблуковых спалили под корень...
       - Не народ спалил, кулаки! - Жигулич с досады кулаком стукнул. Ученическая чернильница, с воронкой, подпрыгнула, чернила пеной вспузырились, фиолетовым узором.
       - Да, да, - закивал Макаев головою. - Палят, сукины сыны. Огонь любой жарко горит, кто ни зажги. У Шерстакова Луки есть внучек, Игорек. Чахотка у него приключилась, хотя и богатый. Душит наравне с бедным. Да еще что? Бедняк умирает и молчит, а мальчишка-Игорек на весь мир злобствует: "Я, кричит он, три тысячи затратил для дыханья, башмаки разбились, спалю весь свет!" Вот и разберись в этом власть или уполномоченные, кто пожары делает...
       - Ладно! - прервал Жигулич и сунул Макаеву мандаты. - Отметку поставьте...
       Пока Макаев читал с очень большим вниманием мандаты и тщательно выводил на них надпись, Жигулич осмотрел взором помещение. У входной двери ветхий плакат висел на огромном гвозде. Верхние углы обвисли, как уши слона, посерели от пыли. Из-под них выглядывало выцветшее курносое лицо Николая II, рядом с которым рдела жирная физиономия кулака с волосами под горшок и с яблоками-глазами, с другой стороны улыбалась остроносая мордочка попа в камилавке. И все зачеркнуто двумя красными перекрестными линиями.
       Рядом с плакатом смонтированы вееры открыток. Надменный Наполеон обречено наблюдал с кремлевской стены пожар непокорной Москвы. Длинноусый Тарас Шевченко стоял в уровень с Машуком в седых облаках у вершины. Рядом - балерина с разбросанными в стороны руками и красивым прогибом спины. Одна нога ее в балансном выпаде, носок другой вытянут в прямую линию, упирается в горлышко стоящей посреди пола пивной бутылки. Коротенькая юбочка цветком ромашки охватила узкую талию.
       За секретарским столом, в Красном углу, дубовый киот с травной резьбой по раме. Дмитрий Салунский сверкал рыцарскими доспехами. Боевой шлем с налобником. Предупредительно выставив перед собою копье с боевыми ленточками у древка, угодник, казалось, безмолвно смеялся с иконы молодыми зеленоватыми глазами. Можно подумать, он смеялся на огромную вишневого цвета лампаду, вправленную в узорный, с прорезями, латунный подлампадник, ввинченный в нижний брус. Зеленые изумруды глядели из серебристых век подлампадника зелеными кошачьими глазами.
       - В сельсовете бывают богослужения? - спросил Жигулич.
       - У нас арендованное помещение, - Макаев выхватил из кармана платочек, нелепо встряхнул его и снова положил в карман без употребления. - Частное лицо не желает оскорбляться насчет икон...
       - Ну, я с хозяином поговорю...
       Лицо Макаева вытянулось от неожиданности, покраснело.
       - Соблюдается простое уважение к старости, а не то что иконы, как факт, - начал петлять словами. - Был у нас председателем комсомолец Ширинский. Сердитый на иконы. Тому было легче: он держал сельсовет в казенном помещении, а мы арендуем у моей матери...
       - А-а-а, - заулыбался Жигулич. - Округление дохода, экономия сил: с постели да за входящие-исходящие бумаги...
       - Приходится. Ведь теперь всякий живет для себя, деньги сейчас - сила...
       В сенях грохнуло.
       - Из посулов, Тарас Иваныч, юбку не сошьешь! - громовым голосом возражала вошедшая с Тарасом Ивановичем женщина. - Деньги выкладывайте или с хватеры уходите. К нам уже напрашиваются образованные люди, которые вышки строют по курской аномалии...
       - Повремени, Катерина Трофимовна, - тонким женским голосом упрашивал Тарас Иванович. - В РИК поеду выпрашивать...
       Макаев суетливо выбежал из-за стола.
       - Матушка затеяла волынку с председателем, с товарищем Копейкиным. Побегу остановить...
       Отворилась дверь, в избу вошла огромная женщина со злым лицом. На ней был темный платок, стеганная коричневая кофта и домотканая суконная юбка в зеленую и красную клетки. На ногах сапоги-буханцы, в охапке - дрова. Не поздоровавшись, прошла за печку. Затарахтели сброшенные на пол дрова.
       Вошел и председатель. Высок, да и в плечах не узок. Пиджак чуть не до коленей. Из черного молескина. Пуговицы в два ряда, шлях образовали. Карманы косые, бумаги оттуда торчат, будто селедочные хвосты. Макушка широкого картуза засалена, точно блины на ней пекли. Смахнул картуз с головы, на гвоздь ширнул. Ловко широкую русую бороду раздвоил горстью, руку Жигуличу подал с достоинством:
       - Председатель, Копейкин!
       - Рад познакомиться, - сказал Жигулич. - Ну, а моего товарища будить не будем... Заседали мы всю прошлую ночь, утомились, - Жигулич поправил немного голову спавшей в сидячем положении Розалии, отошел к столу.
       Закурив, Тарас Иванович сказал:
       - Хлеб у нас есть, - покосился на Макаева, заметил его нетерпеливое движение плечами и ставшее кислым лицо, понял ошибку, перешел на петлистый разговор: - Хлеб есть, но в мизерном масштабе. Об сию весну засуха прихватила, а прошлой осенью блеклые всходы. При цветении и при наливе опять же неудобства: мга находила, поветрие. Вышло запечение. Мед на аржаных колосьях пуговками выступал, а зернышко - через пятое на десятое. Торчат колосья трубою в небо, а все без толку...
       - Как же неурожай, если скирды стоят выше горы? - сказал Жигулич. Тарас Иванович расхохотался.
       - То ж солома. Она буйная выросла, а зерна нету. Сам я сеял четыре гектара, муки - на один квас...
       - Сынок, иди крутончиков поснедай! - крикнула хозяйка режущим голосом. - Отощал ты от дьявольской писанины...
       - Коммунисты у вас есть? - спросил Жигулич, одолевая усталость и продирая слипающиеся от недосыпания глаза.
       - Коммунистов нету, а члены партии имелись до прихода Деникина, потом распылились. Комсомолка имеется, Каблукова Танька. В членах у нас ходит. А сейчас у них торжество: хату отстроили после пожара на студенческие деньги, гуляют... Деньги сейчас - сила. Прислали, вот и хата...
       - Тогда вот что, председатель, - прервав его, сказал Жигулич. - К шести часам соберешь сходку, а я в Лукерьевку схожу...
       Розалия потянулась, открыла глаза.
       - Сколько же я проспала?
       - Три века, - засмеялся Жигулич. - Познакомьтесь вот с председателем, с товарищем Копейкиным.
       - По вашей комплексии, - улыбаясь и подавая руку председателю, сказала Розалия, - вам больше подошла бы фамилия Рублев.
       - По закону не положено, - возразил Копейкин, в момент охватив взором красивую внешность Розалии и успел подумать: "Жену бы себе такую!" - Вам, Кирилл Палыч, лошадку подать? Вы поедете, они у нас отдохнут. Куда же им в туфельках по такой грязи?
       Жигулич глянул в окно. Вдоль улицы косматыми гривами тянулись межколейные вспучения грязи, в колеях сверкала вода. Какая-то женщина с ведрами воды на коромысле с трудом шагала от колодца, увязая в грязи по щиколотку.
       - Да, в туфельках невозможно. Но и лошадку не надо, я пройду в сапогах пешком...
       - И я пойду! - настойчиво, почти капризно воскликнула Розалия. - У меня в баульчике есть запасные, скороходовские ботинки...
       Проводив уполномоченных, Тарас Иванович долго смотрел им вслед. "Хороша, шкура барабанная, - думал он о Розалии. - Может, ей надоело таскаться по грязи и дождям, попробую намекнуть ей... Чем бы я был для нее плохим мужем?"
       В оба фасадные окна, прильнув носами к стеклу, глядели вслед уполномоченным и Макаев с матерью. У Макаева усмехались губы, маслились глаза. Катерина Трофимовна ворчала:
       - Одному скушно, шлюху с собою возит. Хорошая краля, всякий мужик польстится. Тьфу, срамота, прости мя, господи! Приходится все терпеть. В хате табачищем дымят, своим дыханьем образа божии туманят. Поэтому и терпим, что деньги платят, что деньги сейчас - сила...
      
      
      
      
      

    89. СВОЯ КРОВЬ

      
       Человек, который привез Жигулича и Быстрицкую в Юрасовский сельсовет, был тем самым Ионом Саватичем Кукушкиным, какого придавила революция и отняла заведение у Нарвской заставы.
       Сын его погиб во время летнего наступления на Луцк в 1917 году, а невестка так и не захотела искать мужа жарче свекора. Нюрочка ему нравилась, привез с собою и готов был из-за ее красоты продать черту душку.
       Сошанский знал об этом и о том, что Кукушкин построил вместе со своими родственниками в Больших Бутырках потайное подземелье, где были спрятаны богатства с времен банды Рыбчонка. Все это было нужно Сошанскому, чтобы влиять и держать в твердой своей руке волю "клиентуры".
       Нюрку Кукушкин знал меньше, чем ее знал Сошанский: жадна до денег и подарков. Сошанский не жалел, она крутила свекором, как хотела и как приказывал Сошанский. Да свекор и не сопротивлялся: "Насолили мне коммунисты, - думал он, - хоть немного отомщу, отведу душу..."
       Жигулича подвозил Кукушкин не случайно: так уж сети были расставлены по плану Сошальского.
       Простившись с уполномоченным, Кукушкин погнал лошадей вдоль улицы, присматривался к вывескам и признакам. Промелькнуло красное кирпичное здание в полтора этажа. Над окнами кирпичный узор "в вилочку", над дверью скульптурный "сатир" с широченным губастым ртом и козлиной бородой. Пониже - синяя вывеска с белыми буквами: "Баптистская молельня  1".
       Кукушкин попридержал лошадей, захлюпали по грязи шагом. Махая головами, громко фыркали: ноздри прочищали.
       Отсчитав три дома от молельни, как Нюрка велела (А Нюрке велел Пузанок по приказу Сошанского - пружина сплошная), Ион Саватич повернул лошадей к желтым воротам. Помыслил немного, прищурив глаза. Потом взвязал вожжами к концу оглобель, поднялся по ступенькам на крыльцо с полосатыми столбиками. Кнутовищем по кленовой двери постучал, гулко получилось.
       - Кто там? - послышался приглушенный альт.
       - Отчини!
       - Чего? - недружелюбно спросила ряболицая девушка с раскосмаченными желтыми волосами и кукольно-синими лупастыми глазами, нешироко приоткрыв дверь. - Кого надо?
       - Мы к Филиппу Василичу, - шагнул Кукушкин, чтобы протиснуться в сени. Но девушка неожиданно вскинула большие красные руки, моментально отбросила его на крыльцо. Поглядела исподлобья, наставительно буркнула: - Не охальничай. Спрошу хозяина, тогда, пожалуйста, если разрешит...
       Кукушкин опешил от такого приема. Из глубины слышался торжествующий голос:
       - Медведь стоит в мокром зипуне. Ломится, но я его шибанула, приучаю образованному порядку...
       - Молодец, Феклуша, - отозвался Сошанский, хлопнул ее по спине, на улице слышно. - Проси!
       - Пожалте, на прием! - высунулась Феклуша. Кукушкин прошел мимо нее, сердито подумал: "Моя Нюрка перед этой лошадью за королеву пройдет, но и то не грубит. Отлить бы ей кнута по причинному месту!"
       Сошанский встретил приезжего со свойственной ему театральностью: стоял посреди комнаты с томиком религиозных декламаториев в руке. На пепельно-синем переплете книги славянская вязь "БЛУДНЫЙ СЫН".
       - Здравствуй, брат! - сказал ласково и с душой в голосе, пошел навстречу Иону Саватичу, на красном лице которого гневом сверкали желтоватые глаза, в руках был картуз. - С каким провидением прислал господь?
       - Да вот, записку, - раздвинул борты зипуна в стороны, полез Кукушкин в пазуху и достал узелок с хлебом и огурцами. - Для бережения, храню с едою вместе...
       - Феклуша, братовых лошадок загони во двор, сенца подкинь, - распорядился Сошанский. - А ты, брат, сапоги о тряпку вытри, проходи к столу...
       Пока Сошанский читал записку, Кукушкин глазами пошарил. На столе лежала толстая библия в кожаном переплете орехового цвета. Издана в XIX веке. Поверх библии "Священная история ветхого и нового завета" Тихомировского издания. Рядом тоненький "Катехизис" в травянистого цвета переплете. На новеньком "Евангелии" в голубой папке покоилась старая-престарая книга с полустертым на сером коленкоре названием "ИИСУС НАВИН".
       Рядом со стопочками книг новые номера журнала "БАПТИСТ". На обложке верхнего многоцветная иллюстрация: многие женщины, стыдливо пряча голые груди под ладонями скрещенных рук, стояли по пояс в реке и слушали речь проповедника. Хитро нацелившего свои глаза на прелести "обращаемых".
       Под иллюстрацией пояснительный текст: "Принятие крещения братьями и сестрами, вступившими в баптистскую организацию в селе Рождественском Новосибирского округа".
       Ион Саватич перевернул страницу, присмотрелся и заулыбался: узнал среди голых женщин свою знакомую. "Да это же баба Федора Лукича Шерстакова. Она же недавно дралась с соседкой Малаховой в споре, чей муж важнее в России? Теперь к нам пришла, в баптисты. А ничего выглядит, - в мыслях Кукушкина шалость пошла. Поскреб ногтем верхушечку груди, торчавшей из-под ладони. - На трапезе когда-нибудь старое с ней вспомним. Прости, господи, во плоти всегда греховен я по воле твоей".
       Для подавления соблазна перевернул еще страницу. Там оказалось набранное крупным курсивом стихотворное "Обращение к Христу".
       Понравилась последняя строфа обращения, Кукушкин прочел ее дважды:
       "Цари, спасающий Мессия,
       Над всей землей - она твоя,
       Твоя огромная Россия,
       Весь мир, все страны и края..."
       - Смачно составлено, - сказал Кукушкин вполголоса, - только вот коммунисты не дают Христу положенного, не дают Россию, и не дадут, если мы их не пустим в тартарары...
       Сошанский раздумывал над запиской Пузанка.
       "... некоторые бесхозяйные послушались Жигулича, отправили хлебный обоз в город с красным флагом. Обозик маленький, из шести подвод, но что вы на это скажете и как нам их силу пересилить? Кукушкин исправный в нашем деле, мне он - родная кровь. Еще сообщаю, Жигулич квартирует у вдовушки Прасковьи Алтыновой. Дом этот я лучше своего знаю, что и как... Через Алтыниху я подводы Жигуличу подставляю, тоже ему подставил и Иона Саватича, чтобы мы знали, куда полномочный ездит..."
       - Где сейчас Жигулич? - поджигая записку на пламени спички, спросил Сошанский.
       - В сельсовете, - закрыв журнал, ответил Кукушкин. - Вечером собирает на сход мужиков со всех окружных селений... Верно говорю, сам слышал...
       - Филипп Василич, человек из Терехово, - сообщила Феклуша, заглянув в комнату.
       - В спальню проведи, - сказал Сошанский и начал торопливо искать что-то в шкафу. Кукушкин через приоткрытую дверь увидел сопровождаемого Феклушей человека и узнал в нем своего знакомого, Петрова Максима Ивановича. "Эге, - смекнул сразу же. - Здесь настоящий штаб. Сила. Со всех концов тянутся наши люди". - Я вернусь через пару минут, - сказал Сошанский и, положив что-то в карман, вышел, плотно прихлопнув за собою дверь.
       Любопытство сильно завладело Кукушкиным. Он тихонечко подошел к двери, медленно надавил на нее, и она отошла без скрипа.
       - От Хорхордина Ильи Яковлевича нам нужно срочно поберечься, - взвинченным голосом выкрикивал Петров. - Я сам убедился, что он за нами следит и подслушивает. Это сексот... Я же не слепой, застал его подслушивающим... Да, он в кустах прятался. Хорошо еще, что мы разговаривали о другом...
       Сошанский говорил очень тихо. У Кукушкина даже заболела голова от напряжения, но слышал лишь некоторые обрывки. Услышал мало, понял много. "Выходит, вместе с зимою конец жизни Хорхордину обозначен, - подумал Кукушкин. - Но почему не сейчас? Понимаю, у людей накалу недостаточно. К зиме народ обозлится больше, только запал потребуется, чтобы начало рвать. Вряд ли Сошанский мне даст оружие. Но просить буду. У меня есть и своя политика..."
       Без шума, по-кошачьи, отпрянул Кукушкин вовремя от двери, сунулся в журнал.
       - Мне, Саватич, некогда, - сказал Сошанский по возвращении в комнату.
       - Я тоже не век собираюсь отдыхать у вас, - встал Кукушкин. - Сейчас и поеду, только очень прошу, как Пузанок передавал, пистолетик бы нам...
       Сошанский испытующе всмотрелся в Кукушкина, желая по глазам узнать, слышал он или не слышал разговор с Петровым.
       - Напрасно сумлеваетесь, Филипп Василич, - продолжал Кукушкин свое, поняв нависшую над собой опасность, если не выдержит взгляда и испытания Сошанского. - У нас теперь с Пузанком пошло общее дело: сестра моя за ним, своя кровь, круговая порука. "Господи, придай силы мне, не залей очей слезою! - молился в душе. - Зрачками своими режет меня Сошанский, будто копьями. Не сдюжу если, пристрелит он меня, собака!"
       - Не дам, - сказал Сошанский. Натянул на себя плащ, взял "Евангелие" подмышку и, направившись к двери, добавил: - У Пузанка скоро буду сам. До свидания, брат мой!
       Минуты через три Феклуша выпроводила Кукушкина, навалив сена в уровень с грядками, чтобы в телеге мягче было ехать.
       Сошанский волновался. "Зачем Кукушкин подслушивал? - бились тревожные мысли. - Вдруг это не простое любопытство, а слежка агента ОГЕПУ? Придется установить за ним строгий контроль. Хотел я подарить браслет другой особе, но придется теперь ориентироваться на Нюрку. Закручу пружину, берегись, Кукушкин!"
       Так и вышел Сошанский на церковный выгон. Дождя не было. Но толстые слоистые облака надвигались серой непроницаемой массой. Воздух казался матовым, косматым. Прилипая к лицу и рукам, он мазал их холодной сыростью.
       - Филипп Василич! - окликнули сзади. Оглянувшись, Сошальский увидел Акима Мироныча. Ветер трепал длинные полы его суконной свитки, то и дело обнажая худые ноги в обтяжке холстинных штанов. Мироныч пытался костылем обороняться от ветра, силился запахнуть полы свитки, но ветер с хлопаньем вырывал их, забрасывал на спину. - Филипп Василич, я с новостями... Елейный Прокоша из Геросимово вместе со Спиридоном Щегловым по-новому изобрели хлеб прятать. В дубовом "Заповеде" зарывают наполы с хлебом, брезентом покрывают и досками, потом - дерном. Мимо пройдешь, не заметил. Зачес травы в одну сторону, полное естество. А еще у отца Василия в церкви понапрятано хлеба. Там и Федор Галда, и Монаков Егор и Ерыкала... Кощунство тоже устроено: отец Василий без архиерейского благословения сдвинул в алтаре престол со святая святых, ход пропилил в подполье. Вот туда и хлеб. Потом престол на место, гвоздями прихватили по шплинту и красочкой, чтобы догадки не было...
       - Я понимаю твою идею, Аким Мироныч, - сказал Сошанский. - По церкви ударим, чтобы не мешали баптистской общине нашей. Ударим несколько позже, а сейчас более важное есть дело, срочное... Кто из наших сестер сможет разыграть кликушу?
       Лицо Мироныча стало озабоченным.
       - Коровчиха, Стальная, Наська Заварухина, Данилиха Обоянова, Маришка Собачихина, Фекола Гришкина, Китина жена..., - Мироныч перечислял, пригибая пальцы к ладони.
       - Не годятся, - отмахнулся Сошанский. - Надо такую, чтобы голос кошкой прошелся по коже, а внешность собачья чтобы была...
       - Есть такая, есть, - зашептал Мироныч. - Я, было, запамятовал, а она есть. Савиловская кликуша, Агафья Курилиха. Вот уж голосище, труба иерихонская. Морда такая, зверь содрогнется. Главное, без сумления: это моя родственница, своя кровь...
       - Эта пройдет, - одобрил Сошанский. - Нехорошо, правда, что ее муж работает в кооперации, но... черт с ней. Иди, вот тебе деньги, покупай бабу. И чтобы сегодня же на сходке она свой концерт сыграла. Приготовь ее... А завтра отправишься к Нюрке. Отдашь ей браслет тайком, чтобы Саватич не знал и не видел. Пообещай награду за верную службу. Пусть она следит за Кукушкиным, обо всем сообщает нам...
      
      
      
      
      

    90. НЕУДОБНО ЛИЦЕМЕРИТЬ

      
       - Кто там? - спросил священник, когда Сошанский рванул дверь, крючок соскочил с петли.
       - Мир дому сему, - с иронией в голосе сказал Сошанский Василию, выбежавшему навстречу с промасленной тряпкой в руке.
       - Мне не здоровится, не могу вас принять, - страдальческим голосом сказал отец Василий. - Обретаюсь вот в халате из-за немощи своей...
       - Иногда в халате удобнее, чем в рясе, - нагло наступал Сошанский на хозяина, теснил его в комнату. - У вас, оказывается, библиотека? Что это за книжка?
       - Подлая книжечка одного немца. Читаю немного, - отец Василий воровато покосился на расшитую шелком думочку на кушетке. - Читаю так, чтобы это...
       - Чтобы, как говорил Шамфор, научиться вычислять число глупцов для получения общества верующих, - насмешливо подсказал Сошанский и тут же захлопнул книжку. На палевом ее переплете прочел: "Д. ШТРАУС, ЖИЗНЬ ХРИСТА". - Ба-а-а, философия... Зачем это, если сами философы невысоко ее ценят. Фихте, например, утверждал, что философствовать, значит, не действовать; действовать, значит, не философствовать...
       - Не помню...
       - Охотно верю. Вы даже не помните, что Штрауса, отрицающего историчность Христа, духовные должны бы не читать, а предавать анафеме...
       - Что нужно вам от меня?
       - Не спешите, возразил Сошанский, прошел к выходившему на улицу окну и всмотрелся в зеленую малахитовую статуэтку, изображавшую богородицу-троеручицу с младенцем-Христом. - Искусство я уважаю, но это... Кто вам топором сделал?
       - Вы ошибаетесь, - возразил отец Василий. Он взял статуэтку и повернул на свет. Слегка наклоненная голова женщины ожила под потоками света. Лицо стало лучезарным, из глубоких глаз засветились мысли, как бы укоряя невежду-критика и притягивая его взор живым свечением камня, тонкостью работы. Не лубочную страдалицу-богоматерь вырезал резец ваятеля из куска малахита, а жадную до жизни женщину, кровно связанную с плотским бременем земли. Взор ее как бы говорил: "Мне неудобно лицемерить. Возьми меня, человек, в страсти своей, а не в бегстве от сладостей и горечей жизни..."
       - Кто же создал это творение? - покоренный видом скульптуры, спросил Сошанский.
       - В 1925 году был сослан на Урал один мой коллега, искатель мировой истины, - сказал отец Василий. - Был он начитан в оккультизме, теософии, искусствах, но его истратили преследованиями. Успел он создать лишь вот эту статуэтку. Он умер с резцом в руках...
       - Прекрасное доказательство, что надо меньше философствовать, больше действовать, - прервав отца Василия, сказал Сошальский. - Если бы ваш коллега с юных лет взял резец в руки, то вообще оказался бы бессмертным скульптором. Но он, к сожалению, вздумал искать истину среди бурь безвременья... Настоящая наука не может служить нам, отец Василий. Только практика, только она одна может еще изменить лик земли и наше положение. И не округляйте ваших глаз, не притворяйтесь удивленным. Разве вы не относите свои меры против уполномоченных к области практики?
       Отец Василий чуть заметно вздрогнул. "Не служит ли Сошанский в их сексотах? - мелькнули мысли. - Если да, то убью его. Плевелы из посевов выдергивают и сжигают, по слову божию".
       - Мне чужда политика, - сказал смиренно и подумал: "Отречением от дел содеянных защищаться стану, яко отец благочинный Захар защищается от содеянных им дел его в Житомире и во все дни". - Душа моя жаждет покоя и молитвенного наслаждения. Не для мирской суеты рожден...
       - Жаль, - Сошанский вдруг поднял оброненную отцом Василием промасленную тряпку, понюхал. - Жаль, ведь теперь спасение можно найти лишь в дебрях политики. Да и в вашем сане неудобно лицемерить. Вот! - отец Василий не успел ахнуть, как Сошанский метнулся к кушетке и отбросил в сторону думочку. На кушетке сверкнул недочищенный револьвер и медный шомполок с кольцом и с продетой в ушко дранковой тряпочкой. - Зачем такой амулет нужен человеку вне политики?
       Отец Василий бросился к револьверу, но Сошанский быстро взял его, хозяйственно продул канал ствола.
       - Не мучьте. Чего вам нужно от меня? - страх, стыд, негодование - все сразу обрушилось на священника, как горный обвал. В полосатом халате, рыжеволосый, с побледневшим монгольским лицом и расширенными стального цвета глазами стоял он перед Сошальским раздавленный и беспомощный.
       - Есть необходимость напомнить вам, что в картулярии разведки генерала Май-Маевского я лично видел вашу фамилию в числе представленных к награде за выдачу в 1919 году грушевских коммунистов, в частности Василия Ивановича Орлова... Никакой вы не отец Василий. Вас зовут Антоном Залуцким. Почему вы порвали связь с организацией? Ведь у вас есть возможности. Мне все известно о ваших коммерческих взаимоотношениях с отцом Захаром и Иоанном Мазаловым, о совместном использовании свечного завода. Мне известно, что в церкви скрываете много хлеба. Мое молчание об этом дает вам основание считать меня своим другом, иначе вас давно бы разнесли... Я требую...
       - Согласен, на все согласен, - простонал Залуцкий. - Только прошу сегодня оставить меня в покое. Я, кажется, сильно заболел. "Боже, помоги мне избавиться от этого страшного человека! - Молил отец Залуцкий. - При нем я ничего не придумаю во спасение свое..."
       - Благодарю. Но сначала выслушайте мой план, - сказал Сошанский. - Мои люди усилят уже распространившийся слух о спрятанном в церкви хлебе. Мы внушим уполномоченным мысль о необходимости обыскать церковь. Вот почему вы должны хлеб убрать. Представляете, какое впечатление произведет на верующих провал обыска в церкви? Мы с вами отличаемся, если взять форму верования, признанием и непризнанием икон, времени крещения и другими мелочами, но мы сходимся в существе, особенно по вопросу о борьбе с большевиками. Нам нужно объединить силы. И не вздумайте уклониться или донести на меня властям: я застрелю вас сам. Если же это не удастся мне, вы будете казнены членом нашей организации, которому поручено решить вашу судьбу при малейшей попытке к измене...
       - Судьба довлеет над главой моей, - сокрушенно сказал священник. - Я не уклонюсь, не изменю союзу нашему. Пусть будет так, если господу-богу не угодно было обнести меня чашей этой...
       Кто-то застучал в дверь. Сошанский сунул револьвер в карман висевшего на гвозде подрясника.
       - Идите, откройте!
       - Наверное, прислуга, - сказал священник. - По стуку слышу...
       - Мне это безразлично. Но в эту комнату не впускать.
       Залуцкий возвратился быстро.
       - Прислуга. Вернулась от Полянского. Бесталанную его дочку, Клавочку, обучает скрипичной игре...
       - Прислуга, а преподает музыку? - насторожился Сошанский. - Не заслали ли вам такую из ОГПЕУ?
       - Нет, совсем другая притча, - сказал священник. - Вдовый я, плоть требует. К обновленчеству я не пристал, вот и приходится: в глазах народа она прислуга, в естестве моем - жена. До меня была она женой другого священника, погибшего на фронте. Не страшна мне и вам дчерь эта...
       Проходя на улицу через переднюю, Сошанский успел заглянуть в щель между углом печи и ситцевой занавеской от печи до стены. Он чуть не прыснул от смеха: высокая сухая женщина, красивая лицом, длинными музыкальными пальцами с золотым кольцом на правом мизинце снимала с головы темно-русый шиньон.
       "Не нашел себе бабы с естественными волосами, - подумал о священнике. - Или, может быть, подражает толстовскому отцу Сергию, чтобы прелюбодеяние зачтено было небом в фонд благочестивой любви к ближнему. До чего же мы кроты! Ни одного шага - без расчета. Время, время, чем кончишься ты? Ведь неудобно лицемерить, а жизнь заставляет..."
      
      
      
      
      

    91. КЛИКУША НЕ ОСТАНОВИЛА

      
       Председателя еще не было, вокруг Пети дурачка шла шумная забава. Кто-то надел на него картуз без козырька, с огромным плюмажем из петушиных косиц.
       - Ба-а-атюшки, настоящий венгерский генерал!
       Смеялись все. Гоготал по-гусиному и сам Петр Елисеевич, звеня крестами и медалями всех времен русской военной истории. Грудь - иконостас, мухе сесть негде. Одни награды. Медь, бронза, серебро, блеск. Сплошной металл в чекане.
       - Петр Елисеевич, тебе, наверное, сами цари медали вешали?
       - А то как же, - оскалив огромные желтые зубы и поддерживая узкие холстинные штаны, громко гоготал дурачок, изумляясь легковерию людей и мечтая, что и писатели начнут в подхалимии своем утверждать о царях и президентах, лично прикалывающих награды солдатам и дурачкам.
       - Петя, глянь сюда! - поигрался Макаев, подставив палец к щеке дурачка. Тот глянул и наколол глаз о подставленный палец. Закрыл лицо ладонями, покрутил головой.
       - Думаете, я слепой? - спросил с обидой. Вдруг схватил и начал трясти Макаева за борты пиджака. Голова секретаря болталась. В глазах застыл ужас. Люди бросились спасать Макаева, а Петя проявил недюжинную силу: бил налево и направо, люди сыпались горохом. Свалка угрожала разрастись. Но тут проявил находчивость длинновязый Федор Лебедьков с бледным лицом, с валиком курчавой русой бороды, махнувшей от уха до уха.
       - Внимание, товарищи! - закричал он, выхватив из кармана красную эмалированную звездочку. - За успешно проведенный бой Петру Елисеевичу прислана новая награда. Разрешите вручить...
       Свалка прекратилась. Петя дурачок встал перед Лебедьковым на одно колено, тот приколол ему звездочку к холстине белого пиджака, а Макаев успел взмахнуть четыре раза красным карандашом. На спине у Пети обозначился "Бубновый туз".
       В это время на высоких дрожках подъехали Жигулич с Быстрицкой.
       - Что здесь творится? - протиснувшись к Макаеву, спросил Жигулич.
       - Да вот, с местным дураком шутки завели...
       - Дурак от рождения все же лучше дурака по собственной воле, - неодобрительно заметил Жигулич. Макаев растерянно заморгал, Петя дурачок быстрее ветра бросился в драп.
       Мужики держали себя по-разному. Одни ухмылялись в бороды, другие скребли пятерней в затылке, третьи толкали друг друга под локоть. А в общем сопели носами, не спешили на слово: никто не хотел признаться, что читали бумагу на бланке профсовета, ничего хорошего от приезда уполномоченных не ожидали.
       Жигулич взобрался на штабель леса.
       - Вот и председатель идет!
       - Вали без председателя, он у нас не амбичный...
       - Нечего канителить, вечер на носу, домой идти грязно.
       В этих выкриках крестьян Жигулич уловил снисходительное пренебрежение людей к председателю, несомненную осведомленность крестьян о цели прибытия уполномоченных и отсутствия у мужиков интереса к сходке: пришли, потому что десятские и исполнители все равно не дадут покоя, если не явишься.
       Копейкин шагал важно. Подмышкой пузатая папка арбузной расцветки с белой наклейкой "Ресконтро".
       - Наряди-и-ился!
       - Серебряный пятиалтынный...
       - Жених...
       -Полномочица приехала, как же...
       Тарас Иванович отшучивался, хлопал мужиков по спинам ладонью, вдруг у самого тень на лице: Розалия любезно разговаривала с Кружковым, о котором шла уже слава, что "женский угодник".
       - Готовь протокол! - в сердцах крикнул на Макаева. - Я вам, Кирилл Палыч, даю слово... Что, президиум? Зачем, сами с секретарем справимся. Мы с ним всегда сами...
       Жигулича слушали со вниманием.
       Позади всех Мироныч с костылем в руках прятался среди женщин. Савиловская кликуша, Курилиха, торчала каланчей. В желтом платке, остроносая, большеглазая. Губы негритянские, с выворотом. От нее несло самогоном, стояла неспокойно.
       - ... Пятилетка приведет к чудесам, - гудел Жигулич: - на пустырях, в степи, в заполярье, в тайге и на горах, куда не ступала нога человека, возникнут гиганты нашей промышленности, гудок пробудет просторы от тысячелетней спячки...
       - К той поре народ подушите голодом! - пистолетным выстрелом хлопнул чей-то выкрик.
       В сердце Жигулича плеснулся гнев. Рванул борты бушлата, ветру подставил грудь в полосатой тельняшке. Промолчал, глядя поверх людей на излучину церковного креста: там переливалась красноватая точка, след прощального поцелуя лучей закатного солнца. Пламенем полыхало готическое оконце под карнизом средней главы, золотился купол.
       - Сделаем много машин, - продолжил Жигулич, - переложим на их стальные плечи тяжелый труд человека...
       - Труда не боимся, только харч не отнимайте! - шумнули голоса. Жигулич повел плечами, игнорировал выкрики, продолжал свое.
       - Жизнь будет красивая, труд станет наслаждением...
       - Скоро это? - мечтательно спросил Гришка Тире, теребя в руках веревочную пастушескую кошелку. - И гиганты у нас будут?
       - Развесил уши, - зашумели люди на Гришку. - Бабушкины сказки... Какой гигант на пустом месте?
       - Полномочный заливает...
       - Матро-о-ос ведь, - кричали с подковыркой. - Эта кобылка от охотников по вранью не отстанет...
       - Шкурники, шкурники! - завопил матрос Гаранин, не стерпев обиды. - Матросы в первом ряду всегда шли за революцию еще с пятого года. Константин Анпилов, например, а вы говорите "заливает". Шкурники, Шкурники!
       - Тише, грачи! - застучал Копейкин карандашом о стол, повернулся к Жигуличу. - Закруглялись бы, пока народ не разбежался...
       - Государству нужна ваша помощь, народная, - продолжал Жигулич. - Давайте об этом поговорим...
       Сзади начали напирать, людская волна ударила о стол, затрещали ножки.
       - Тише, гражданы! - яростно застучал Копейкин, осколок карандаша мелькнул в воздухе. Искать его бесполезно, начал председатель грохать кулаками.
       - Нам говорили, что разорять нас приехали, а вы помощь просите...
       - Значит, поможете? - уловив настроение, бодро спросил Жигулич. - Ведь рабочий вам не чужой...
       - По мере сил, отчего же? Не уклонимся...
       - А несогласных в тюрьму посадите?
       - Кто там кудахтает, несогласный? - возмутился Гришка Тире. - Выгнать его со сходки!
       - Тише, грачи! - продолжал Копейкин колотить стол кулаками, как шаман молитвенный бубен. - Грачи...
       - Несогласные всегда могут быть! - войдя в азарт, кричал Жигулич. - Я есть тот самый матрос Кирюшка, который в восемнадцатом году командовал Старо-Оскольским бронепоездом и пушками бил несогласных. В дым их и в пыль. Революция - не шутка...
       - Осторожнее, Кирилл Павлович, - дернув сзади за бушлат, прошептал Кружков. - Тут народ такой: раздражишь, возьмется за колья.
       Жигулич отмахнулся. Зажав в горсти бескозырку, говорил кипуче, страстно:
       - Сметем несогласных с дороги! Надо нажать и нажать!
       Заметив, что люди как бы попятились от стола, сразу стало прохладнее и неудобнее.
       "Напугал, черт меня подери за горячку! - догадался Жигулич. И хотя в нем кипело негодование и раздражение, заставил себя приглушить гордыню перед народом. - Надо мягче, без перекаливания..."
       - Простите, если перехватил. Разволновался, товарищи, со всяким бывает. Хотелось бы вот теперь ваше мнение...
       - Скажем, - произнес кто-то недружелюбно, с угрозой. Мироныч тем временем уже понуждал Курилиху к речи, головкой костыля тревожил поясницу.
       Курилиха недовольно вздернула плечами, не сдвинулась с места. На сумеречном фоне синеватого неба перед ее глазами маячила фигура Жигулича на штабеле бревен. Странные чувства были в груди Курилихи. "Он же мне ничего скорбного не сделал, - думала о Жигуличе. - Почему же я должна кричать, а потом его, возможно, убьют в разъярении?"
       - Время, говорю, время, - шептал Мироныч, толкая костылем. - Отступишься, задушим...
       Ощущение боли в пояснице, пьяное кружение головы, жадность к обещанным червонцам, страх перед расправой за ослушание - все смешалось в ядовитое месиво досады, которая, будто водомерка по болотному ручью, повела Агафью Курилиху к столу. Шагах в десяти взмахнула руками, закричала дико, звонко:
       - Ай, ай, ай, ай, ай!
       Люди бросились в стороны, сбились. Женщины заплакали, мужчины подняли матерщину.
       - Спасайтесь, люди, антихрист пришел на землю! - вопила Курилиха. Распустив косы и колотясь головой о землю. Потом она разорвала рубаху на груди, в кровь исцарапала тело.
       Быстрицкая, бледная с испуганными глазами, полезла на штабель леса, поближе к Жигуличу. Из толпы кричали:
       - Хватит, пошли по домам! Бог знамение подал, кликуша с бесами борется...
       "Эх, бронепоезд бы сюда! - закипело в груди Жигулича. - В дым и пыль надо бы эту кликушу".
       - Не расходитесь, товарищи! Сход нельзя срывать!
       Его воля передалась Кружкову и Быстрицкой. Они почти безотчетно и не страшась за последствия, нырнули в толпу, будто в штормовое море. Показалось им, что там, внутри, меньше опасности, чем на самом краю, где волна со страшной силой обрушивается на берег.
       Быстрицкая ощутила кулачный удар в спину, чуть не упала, но продолжала кричать:
       - Граждане, не расходитесь! Сход должен продолжаться!
       К Жигуличу подбежал Копейкин в помятом картузе, в сбитом на бок галстуке.
       - Распускайте людей, мы их завтра соберем...
       - Не может кликуша нам регулировать! - хватая Копейкина за борты, грозно прошипел ему Жигулич в лицо. - Задерживай народ, сходка должна быть!
       - Продолжается сход, продолжается! - снова бросился Копейкин в толпу. Одних ловил за полы, другим отливал ладонью по затылку, третьих поддавал коленом, проявляя власть.
       Когда немного успокоилось, Жигулич воскликнул:
       - Кликуша не остановила истории, товарищи! Мы должны теперь решить вопрос о хлебном плане...
       - Много там насчитали? - спросил человек в темном стеганом пиджаке и в глубоком цилиндрическом картузе с кожаным длинным козырьком. - До зернышка учли?
       - Пять тысяч пудов, - сказал Жигулич. Голос жесткий, взмах руки похож на удар молота, будто кувалдой по головам трахнул, чтобы сразу уразумели.
       - Где же такую сумму? - каскад голосов обрушился, как водопад. - Власть нас голодом поморит...
       - Не умрешь, морда от жира чуть не лопнет...
       - Не твое дело, к тебе не хожу кормиться...
       - Дворов у нас сколько сотен?
       - Хлеб не на дворе растет. Урожая не было. Мы не можем остаться без хлеба!
       - А государство может без хлеба?
       - И пусть не может! А хлеб у нас даже при царе не отбирали...
       - У тебя его тогда не было.
       - Ну и что ж, а теперь мне сто седьмую навязывают...
       - Не молиться же на тебя, если должен.
       - Долги то мы всю жизнь на спине носим, чего доброго?
       - Осилим, если всем обществом, осилим! - кричал кто-то тоненьким пронзительным голоском...
       Жигулич с тревогой слушал эту перебранку голосов, вспомнились слова на собрании актива московской партийной организации: "Кто думает вести в деревне такую политику, которая всем нравится, тот не марксист, а дурак..."
       Дураком быть не хотелось, закричал сердито:
       - Мы вынуждены нажать на все педали, обеспечим наши стройки хлебом, проведем здесь жесточайшую экономию!
       - Крестьян, значит, на голодный паек?
       - Выдержим, доживем до новины. Надо же дать государству!
       - Свой отдай!
       - Отдадим свой и за твой возьмемся...
       "Знать бы фамилии крикунов, - подумал Жигулич. - От них на сходе все зависит. Поговорить бы с ними по душам. Впрочем, не удержался бы я, в скулу кому из них двинул..."
       - Не собираемся сажать крестьян на голодный паек, но кулаков надо обрезать...
       - У нас не кулаки, а дураки, - как говорил раскулаченный в осьнадцатом году Ананька Сараев, - возразил грубоватый, с гундосинкой, голос.
       - Не успаривай, Антон Никифорович, - возразил ему сидевший на бревне и освещенный светом фонаря худощавый мужичок лет сорока с лишним. - Кулаки еще обнаружатся...
       - Каблуков, помолчи! - гаркнул Копейкин. - Тебе тут не Лукерьевка, чтобы хорохориться. Да и речь не об этом...
       - Как не об этом? Я знаю, что некоторые собрались обмануть полномочного. А я живу от вас через речку, все вижу. Так что хлеб у вас есть, хвостами не егозите...
       - Ты сам пудишки в займы сшибаешь!
       - Это верно, - Каблуков повернулся к человеку в цилиндрическом картузе. - Я и на тебя за пуд хлеба сколько рубанком работал, всю твою связь, что против Лариных, своими руками опикурил. Только теперь уже не пойду: мне артель ссуду дала...
       - Прошу слова, - сказал Ванюшка Ширинский, но Копейкин замахал на него руками. Но Ширинский начал тогда без разрешения.
       - Вношу предложение помочь рабочему классу хлебом.
       - Сам помогай!
       - А ты что, в сторону?
       - Он думает брюхо наедать, чтобы оно в дверь пятилетки не пролезло, - показывая на Григорьева в его цилиндрическом картузе, насмехнулся Синяев Петушок. Недаром, в городовых Пал Михалыч служил...
       Так и снова разбушевался сход. Стрелами летели реплики, горохом рассыпалась ругань. Учительницы зажали уши ладонями, убежали.
       - Товарищ секретарь, - надрывая горло, закричал Жигулич. - Запиши всех крикунов в список для прений...
       - А-а-а, на карандаш?
       "На карандаш" люди боялись, почему и сразу наступила тишина. Пошуметь скопом любили, а отвечать каждому за себя, спасибо!
       С полчаса Копейкин уговаривал, чтобы выступали в прениях, охотников не нашлось.
       - Пускай Гришка Тире рассказывает, все равно неженатый!
       - Куда ему? Лишь на балалайке мастер...
       Обозлился Тире, вышел к столу.
       - Я зарабатываю по двадцать фунтов зерна за выпас каждой овцы. Но обязуюсь в три дня сдать государству двадцать пудов разной культуры...
       Некоторые зааплодировали, другие злобно рыкнули:
       - Голодранец!
       - Ладно. Пройдет пятилетка, увидим, какой я буду голодранец. Мы с братом, с Макаркой, на завод пойдем...
       Мироныч в это время что-то нашептывал Абраму Жвачке, тот чесал ногтем кадык, потом полез напролом к столу.
       - Надо с разумением, - начал Абрам речь без спроса. - О народном удобстве не забывайте, то же и о государстве, ежели бремя власти дано от бога. Потому я и предлагаю такой исход: отдать государству зерно из гамазеев, у нас его в двух гамазеях тысяч шесть пудов насчитывается...
       - Правильно, отдать гамазейное...
       - Вовсе неправильно, - возражали другие. - Без страхового семенного фонда, если неурожай, нам и прыгнуть будет некуда...
       - Зачем тебе прыгать, пусть этим блоха занимается, - возразил Абрам. - Отдать гамазею, чтобы нас полномочные за нерву не дергали...
       - Товарищи, не верьте ему! - закричал Гришка Тире. - Это же холуй Сапожковских, даже Нюрку свою приспособил для потребности Леониду...
       - Ты меня лично не задергивай, харю разобью! - Абрам размахнулся на Гришку, но на него навалилось человек пять сразу, уговорили. А то и Гришка было уже начал рукава для драки засучивать, кошелку швырнул на стол.
       Шумели за и против предложения Жвачки. Лишь на заре мужики успокоились, избрали хлебозаготовительную комиссию и поручили ей вести разъяснительную и практическую работу по заготовке хлеба. Кликуша не остановила, дела двигались вперед, Жигулич одолевал.
      
      
      
      
      

    92. НЕХРИСТЬ

      
       - Сынок, вставал бы! - прогудела Катерина Трофимовна. - Видала во сне отца твоего. В обиде на тебя, что в молитве не вспоминаешь за все три года его смерти...
       - Я не выспался, - ответил Макаев, повернулся на второй бок и натянул на голову одеяло. - Всю ночь сходка снилась, Курилиха кричала, люди дрались...
       - Вставай, Степанушка, вставай! - гудела мать. - Счастья, сынок, не будет, если отцову душу не приведешь в спокой. Лампадочку заправь гарным маслицем в кивоте, зажги. К отцу Василию сходи, панихидку надо...
       - Уполномоченные придут, а у нас будет, как в соборе, лампада полыхать! - огрызнулся Макаев. - Да они засмеют...
       - В нашей хате я хозяйка, смешки оборву, чтобы никто не прищемлял моих верующих чувств...
       - Ничего ты, мать, не понимаешь, - с горечью возразил Степан. - Они любят покорность, а не чувства.
       - Умен стал, что умен! - рассвирепела Трофимовна. Надела стоявшие на приступке сапоги прямо на босу ногу, с шумом прыгнула на кирпичный пол. Ухватила лапотный осметок в печурке, шваркнула в сына, заплакала горячими крупными слезами. - Отец во диаконах ходил, душою кривил для себя, чтобы накопить побольше, а ты, нехристь этакий, душу его не желаешь помянуть, когда он сам во сне запрашивает для своего облегчения...
       - Нельзя мне, служба, - возразил Степан снова, начал одеваться.
       Трофимовна расплакалась, прошла в угол "комнатки". Завешенный полотном от пыли, висел там старенький парчовый стихарь с длинными полами и широкими рукавами. Уткнулась носом в эту пахнущую ладаном и воском одежду, постояла, всхлипывая, потом оделась и пошла в своем широком пальто-дипломате, в полусапожках на резинке с черной просфорной сумочкой в руке.
       - К священнику пошла, - вполголоса сказал Степан, опасливо поглядел на зажженную матерью лампаду в киоте. Поколебался немного, глядя на лик угодника и на изумруды подлампадника, потом сильно дунул. Пламя вытянулось и погасло, сизый локон дыма метнулся по иконе, растаял в прорезях серебряной ризы.
       Только хотел Степан развернуть поселенный список, который было приказано подготовить для комиссии, в окне метнулась тень: Владимир Сапожков с Таней Каблуковой всходили по ступенькам на крыльцо.
       - Рыба ищет глубже, человек - лучше, - встретил их Макаев неуместной шуткой. - Татьяна Ивановна взяла курс на мельницу...
       - Мельницами не интересуюсь, - возразила Таня. - Зарегистрируйте нас...
       - Это мы можем. Но, будь я на вашем месте, не упустил бы свою долю...
       - Да, у вашего отца, говорят, был такой же настойчивый характер, - усмехнулась Таня.
       Макаев быстро взглянул на нее, сейчас же опустил карие глаза. По смуглым щекам и по всему лицу разлилась печаль. "Что с нее спрашивать? - подумал о Тане. - Нехристь, если не антихрист". Развернул длинную узкую книгу ЗАГС, начал допрашивать положенное, заполняя анкету...
       Едва ушли Владимир с Таней, собрались члены хлебозаготовительной комиссии, начали ожидать Жигулича.
       С ночного совещания в Райкоме партии возвращался он встревоженным. "Как же так? - терзали его противоречивые чувства и мысли. - Левых и троцкистов мы обвиняем в сверх индустриализации за счет ограбления крестьян, сами делаем почти тоже. И совершенно правильно говорил сегодня один товарищ из округа, что справиться с недовольством мы теперь можем лишь массовым выселением, конфискациями имущества, принудительным кооперированием. Но это же есть левый уклон на практике. Сказать же об этом опасно. Обвинят в уклоне, черт знает что припишут. Но ведь думать приходится! Напрашивается вопрос. Действительно ли полезна для партии та необъятная власть, которая сейчас сосредоточилась в руках Генсека? Он в письме-ответе Ш-у за 27 октября утверждает, что в Политбюро нет никаких уклонов, так как "при принятии текста обращения ЦК к членам московской организации среди наличных членов политбюро не нашлось ни одного голоса против" Странное доказательство! Почему говорится лишь "о наличных членах", а где остальные? Слухи идут, что людей берут с постелей... Неужели могут коммунисты и в самом деле стать хуже контрреволюционеров, что их приходится уничтожать? Мне что-то не верится, мучает предчувствие: если ЦК не остановит, Генсек далеко пойдет. Опаснее нет чувства мании, за ним, от всех знакомых приходится слышать, это чувство замечают: считает себя единственным хранителем революционных традиций, все более не доверяет другим..."
       Макаев, роясь в бумагах, злился, что Жигулич объединил хлебозаготовительные комиссии нескольких сел и послал каждую из них работать в соседнем селе.
       "Разделяет нас и властвует. Чужие усерднее придавят. Ишь вот, сидит мытар!" - Макаев взглянул на Андрея Баглая, скользнул взором по рыжим бортам распахнутой казачки, по длинной белой рубахе с узким ремешком у талии, по острым коленкам ног в синеватых пестрядинных штанах. Задержал глаза на лаптях и кипенно-белых онучах, перехваченных раздражающе аккуратными веревочными крестиками.
       - Вы, как на свадьбу, - не выдержал, уколол.
       - Свадьба не при чем, матье изъэтак, - возразил Баглай, постучал трубкой о стол. - Говорят, Жигулич о машинах будет сказывать...
       - Деды жили без машин, такова не творилось...
       - Верно, неудобно живем. Жизнь пока не осилили. Неужели не научимся?
       - Ежели слонов плясать научивают, то мужика к машине легче приучить, - вмешался Иван Каблуков. - Скажу вот про нашу артель "Новый мир". Пашка Сдержиков наловчился с трактором подвижнее городского. Если все в артели вступят, понавезем тракторов...
       - Выходит, вас Тебекин загнал в артель, а вы решили туда и всю нашу Юрасовку загнать? - прервал его Макаев.
       - Жизнь требует изменение, - уклончиво сказал Иван Каблуков. - Где сами, а где и в драку мужики сцепются. При дедах-прадедах, говорят, тоже правду-матку на кулаках друг из друга выбивали. В Покровском, где раньше цуканы жили, тоже новый резон. Товарищество мужики сорганизовали, председателем поставили Дорофеева, Михаил Палычева зятя из "Румынии". Маленький такой, черненький, а резон дал: посев провели в аккурат, сейчас пни в лесу корчуют на топливо. Мирно обошлось. В других местах по иному. Батрак генерала Гурко, Васька Изотов, рассказывал, что из "Красных кустов" поубежали иные мужики на Бекетовский водочный завод, а иные в артель соединились. И тоже мирно, без драки. А вот в Терехово волынку затеяли. Отобрал там Пашка Безденежный, партейный секретарь, тулуп у кого-то с висюлями на воротнике, засучил рукава вверх шерстью и мужикам пригрозил некоторым. Имеется там супротивник разной кооперации, Тихон Андреич, а у него друзей мильон: Максимка Петров, ростовщика сын; Алешка Калинин с улицы "Рынок", Труфановы, что живут на выезде из Терехово к городу. Тут тебе мост и дамба, а направо начальная школа с угреватым учителем, Яковом Шаталовым. Комсомол. Он мне и про тереховские причуды порассказал. Собираются кулачки у Тихона Андреевича. По его уговору, Безденежного чуть не убили на сходке, пригрожают Хорхордину. Тот с жалобой к секретарю партии, Багно, а секретарь его к предрику Иваньшину, а тот к начальнику милиции Болотову. Это все в Горшечном, так вот и концы затерялись без последствия. Но учитель Шаталов говорит, что дела в Терехово хрусткие. Кулаки спаялись тонко, будто арка кирпичом-клином: на века, а шва не видно...
       - Тише, Жигулич, - предупредил Алис. Он не принимал участия в разговоре, хлестал голубыми струями махорочного дыма по оконному стеклу и удивлялся, что дым растекался до переплетов, потом вздымался и, крутясь колечками, таял в воздухе и терял окраску, будто линял. - Разговорились о разном, а оно, может быть, дело секретное...
       Жигулич вошел шаткой походкой. Поздоровался, вспорол ногтем пачку махорки, расправил краешки, поставил на средину стола.
       - Курите, товарищи!
       Алис завернул без стеснения, Баглай набил трубку после второго предложения, другие потянулись, похваливая табачок.
       Опустевшую пачку Жигулич положил на ладонь, хлопнул.
       - В Средней Азии пришлось в гражданскую воевать с басмачами, - сказал, устало зевая. - Там хотели меня товарищи пристрастить к кальяну. Гигиенический способ курения: через воду идет очистка дыма, но я не привык...
       - Аппчхи-и-и! - с визгом чихнул Макаев.
       - Будьте здоровы! - сказал Жигулич. - Дайте поселенные списки...
       - Рассказали бы вы лучше. Кирилл Павлович, про разные дела в партии, а то слухи разные идут, точности нету, - предложил Никанор Турчонков, подмигнул синими хитрыми глазами, подвижное красное лицо в густых веснушках засияло. - Говорят, Троцкого готовят к высылке?
       Жигулич с подозрением поглядел на Никанора.
       - Дела наши плохие. Шею мне намылили, что лишь пятую часть плана выполнили...
       - Пора кулаков брать за глотку! - воскликнул Алис, посматривая на Жигулича злыми глазами. - Дайте нам патент, до самого нутра докопаемся.
       - А другие члены комиссии какое имеют мнение?
       Все начали переглядываться, чего-то стеснялись.
       "При мне не желают, - решил Макаев, у самого разгорелся интерес. - Но я вас все же послушаю, не дурак".
       - Мне, товарищ Жигулич, надо пойти, - сказал смирно, вышел. С крыльца послышался его голос: - Подождите, Василь Василич, нам по дороге...
       Покричав воображаемому "Василь Василичу", Макаев, крадучись, вернулся в сенцы, прильнул ухом к двери, слушал.
       - Другой человек, если нехристь, может и без сумления, - слышался голос Баглая, - а я, признаться, человек религиозный, и мне страшно об этом говорить и думать. Но, пусть меня бог простит за донос, молчать стало невмоготу!
       - В чем же дело?
       - Люди говорят в один голос, что под полом церкви спрятано три тысячи пудов хлеба...
       Члены комиссии переглянулись, Жигулич вздохнул при таком соблазнительном доносе. Потом встал и заговорил озабоченным голосом:
       - Три тысячи пудов! Это почти весь остаток плана. Но, товарищи, церковь... Опасно раздражать верующих...
       - А если хлеб в церкви от государства укрывается! - нервно выкрикнул Алис. - Целовать за это Божию матерь надо?
       - Нет, товарищи, - сказал Жигулич. - Воздержимся от обыска церкви... Ну не совсем, на время... Установим надзор. Если убедимся своими глазами, тогда уж...
       Дальше Макаев не слушал, так как понял все. Бесшумно вышел он на улицу, направился к отцу Василию. "Мать называет меня нехристем, а я служу богу больше, чем она своими просфорами, - задыхался Макаев от волнения. - Донесу отцу Василию, он за это хоть десять панихид отслужит душе отца моего..."
       Отец Василий воссиял от сообщения Макаева. Он обещал семь недель служить панихиды, а, выпроводив Макаева, накрепко запер дверь, начал расхаживать по комнате, напевая:
       "Кто скажет мне: ты лжешь?
       А я обиду перенес бы...да.
       Я голубь мужеством: во мне нет желчи
       И мне обида не горька..."
       Звон глухариков на улице привлек его внимание. Заглянул в окно. На легком тарантасе сидел рядом с Розалией краснолицый Упрямов Антон. Колеса с красными спицами и зелеными ступками крутились быстро. Гнедой жеребец с широкой белой проточиной на лбу и с белой ноздрей игриво выгибал шею дугою, яростно таращил большие черные глаза, бежал крупной рысью. Казалось он танцевал, чтобы понравиться, и бежал, чтобы вызвать восхищение у зрителей.
       Катаются, ироды, беса тешат! - задернул штору, постоял у окна. - Скудельная нехристь, мужиков совращает. Но все равно заставлю уполномоченных слазать под пол церкви, натравлю на них народ... Может быть, погибнет от гнева его главный нехристь, Жигулич.
      
      
      
      
      

    93. НА ЗАКОННОМ ОСНОВАНИИ

      
       Алис шумел и требовал вызывать каждого хлебодержателя и бить в лоб.
       - Раз они за Чемберлена и мировую акулу, нечего гладить по головке. Вытряхнуть из него все пузо, на законном основании, вот и весь разговор...
       - Ты, Алис Григорич, злой и бестолковый почему-то, - возразил Жигулич. - Дай тебе волю, весь народ перебьешь...
       - А как же по иному хлеб брать?
       - Попробуем общественный бойкот, - сказал Жигулич. - Злостных запишем на черную доску. Ничего им в кооперации отпускать не будем...
       - Этим не напугаешь, - возразил кто-то. - У нас еще частные лавки торгуют, Василия Андреича Ефанова, Алексея Ивановича Полянского, Егора Афанасича Монакова...
       - Оптовые базы в наших руках, - разъяснил Жигулич. - Прижмем, заставим и частника к бойкоту подключиться... Вот художника бы, карикатуру нарисовать в общем масштабе...
       - Имеется, - заерзал Алис по лавке. - Только он классовый элемент...
       - Про моего зятя разговор? - виноватым голосом спросил Каблуков. - Дочка, Танька, ляд ее раздави, вышла замуж за Володьку Сапожкова. Рисует он, это верно...
       - Жизнь, она есть жизнь, - возразил Жигулич: - Есть от нас убегают люди, есть к нам перебегают. Дадим, пожалуй, Владимиру работу. Где-то глухарики?
       - Упрямов Антон палнамочную везет, - забормотал Каблуков. - До революции в батраках жил у Ерыкалы, теперь барином заделался. Дать бы ему бойкот, пусть крутится...
       Порог переступил невысокий широкоплечий человек с красным черноусым лицом и веселыми карими глазами.
       - Начальницу вашу привез! - вцепился руками в притолоку, пропуская мимо себя Розалию Быстрицкую. Та раскраснелась, кожанка нараспах, голубой берет вместо недавнего платка, на руке часы, которых раньше не было.
       - Мы с Василием Артемовичем поженились, - доложила, хохотнув, что очень не понравилось Жигуличу.
       - Желаем счастья, - сказал, а у самого на правой скуле заколыхался мускул, сердце обожгло чувство, похожее на ревность. Отвернулся и прошел к продолжавшему балансировать Антону Упрямову. - Голова, братишка, тяжела?
       - Виноват, на законном основании. Вчера в кумовьях был, баба родила ребенка. Сегодня вот начальницу возил, опять же разомлел с похмелья...
       - Люди говорят, что вы злостно хлеб не даете государству?
       - У меня излишков нету, - засопел Антон. - Вообще, мне надо. Кооперация ждет, в город поедем за товарами...
       - Вот и попутно свезете возок своего хлеба, - заслоняя дорогу, сказал Жигулич.
       - Негде, мы с бочками...
       - Кум, не мути воду, - дернул Баглай Антона за рукав. - Бочки пустые можно и поверх мешков прихватить веревкой. Езжай себе, погромыхивай...
       - Не-е-е, не хочу...
       - Что с ним разговоры разговаривать? - вмешался Алис. - В бойкот без всякого!
       - А это оно что обозначает? - трезвея, спросил Антон. Выслушав Жигулича, смекнул, что "бойкот" есть "фрукт неприятный". - Да вы подождите с бойкотом, не на пожар. Подсчитаю, может, какой лишек найду. Закрыл глаза, подсчитывал в уме. "Пудов сорок набирается, - мысленно прикидывал. - Но сорок я им не дам, живот у них разболится. Хватит и половины".
       - Ладно, на законном основании, сам поголодаю, а государству помогну. Двадцать пудов зерна отвезу, по своей сознательности. На этом амба, крышка! Квитанцию из города привезу форменную.
       Таня промчалась мимо Антона в хату, чуть не сбила его с ног. "У каждого свое, - поглядел Антон ей вслед, пошел к тарантасу. - Меня придавили бойкотом, Таньке с мужем хлопоты..."
       - Вот что делается! - забыв сказать "здравствуйте!", Таня сунула Жигуличу лист бумаги. - Читайте, Кирилл Павлович!
       Жигулич пробежал глазами выписку, написанную зелеными, как водоросли, чернилами:
       "... Каблукову Татьяну исключить из членов ВЛКСМ за связь с чуждым элементом - поженилась с братом мельника".
       - При вас исключали? - посмотрел на Быстрицкую.
       - Да. Я настаивала на этом...
       - Безобразие! - возмутился Жигулич. - Лично поеду в Окружком, добьюсь отмены...
       - Будто Окружком в вашем кармане, - возразила Розалия. Она не могла здесь признаться, что выступала против Тани по наущению Кружкова и что сама не была убеждена в своей правоте, но хотела казаться независимой и будто бы убежденной. - Ничего у вас не выйдет.
       - У меня в кармане нет Окружкома, но есть в сердце любовь к людям, ею буду руководствоваться. А это вам, Таня. Мужу передайте, - он вырвал исписанный листок из блокнота. - Передайте, пожалуйста, срочно!
       Владимир сидел у окна, задумавшись. На подоконнике белел лист бумаги, лежал огрызок карандаша и древесный уголек.
       Тишину нарушал рокот рубеля: Матрена прокатывала белье на выскобленном столе. И вдруг бурей ворвалась Татьяна.
       - Узнайте, что я принесла? Не отдам, секрет...
       После борьбы, в которую вмешалась и Матрена, отняли у Тани бумажку. Владимир разгладил помятый листок, в глазах зарябило от неожиданности: Жигулич приглашал написать карикатуру на злостных несдатчиков хлеба...
       - Пойдешь?
       - Как же не пойти, Таня. Ведь мне вручают как бы патент на жизнь...
       - А я тебе еще хочу сказать одну новость, - Таня взяла руку мужа, положила ее ладонь на живот, поближе к сердцу. Ей овладевало неизведанное еще в жизни чувство матери. Затаенно спросила: - Слышишь?
       - А я ведь догадывался, - прижимая Таню к груди, прошептал Владимир. - Даже вот сидел и нарисовал...
       - На меня похож, - воскликнула Таня, рассматривая рисунок. - Только мальчик и волосы, как у барана, курчавые...
       - Молодежь дома? - послышался голос Ивана Осиповича. - А то ведь обедать пора. Ты кваску не забудь...
       - Сейчас, - сказала Матрена. - Нашего то зятька уполномоченный вызывает на рисование...
       - Знаю, - ответил Иван. Закурил трубочку, встал у притолоки. "Осень, - глядя на затянутое серыми облаками небо и на ворону на гребне сарая, подумал почему-то с тоской. Ветер чесал ворону с хвоста, ероша перья. Сама она упиралась, но все же поддавалась, отпрыгивала. Ветер нагонял ее, снова ерошил перья, в лунках виднелся голубоватый пух. - И птице вот неудобно, и нам неудобно. Идет жизнь, будто ветер навстречу перьям..."
       - Зятек, иди сюда, фуганить поучу - покликал Владимира, когда вернулся в избу. - Пока мать вернется с квасом, мы успеем...
       Тане было смешно глядеть на нелепо отставленные локти Владимира и на растопыренные пальцы, а также на отца в профессорской позе: не шутка, учил зятя класть руки на колодку фуганка, вести фуганок без рывков по бруску. Радовалась тут же, что сумела привести Владимира в семью, где уважали труд.
       Владимир упоенно гонял фуганок по сухому брусу. Тоненькая стружка розоватым язычком пламени вспыхивала над окном фуганка, крутилась спиралью, будто ольховый лист от жары, обламывалась и падая на верстак.
       Вдруг фуганок заело, передний конец прыгнул, стукнулся.
       - На пятку, говорю, не жми! - свирепо воскликнул Иван Осипович.
       - Виноват, папа, прошу извинить! - Лицо у Владимира веселое, глаза смеются. - Научусь...
       - Не серчай за науку, - поворчал Иван смущенно. - Меня хруще учили. Федор Лукич Шерстаков приучал бороны возить, чуть не убил плетью со свинчаткой... А ты вот так, разводи руками свободнее. Это тебе не весло на лодке, а фуганок. Инструмент любит плавное давление по всему горизонту...
       Владимир старался, свободно лавируя вокруг корпуса локтями, фуганок скользил, как по маслу. Иван Осипович радостно подмигнул наблюдавшей за работой мужа Тане:
       - Будешь писать Сергею письмо в Университет, отпиши: нехай он не одной наукой там мозг вострит, а и мастерству приучается. На каком заводе он практикуется?
       - На паровозоремонтном имени Дзержинского, что возле вокзала. Это в Ворошиловском районе.
       - А тебя, Владимир, полномочный ждет. Ты сходи после обеда...
       Когда Владимир ушел к Жигуличу, Иван Осипович имел крупный разговор с дочерью.
       - Почему же ты не сказала мужу, что тебя исключили из Комсомола?
       - Он беспартийный, ему не надо...
       - А ты разве теперь партийная? И разве ты иной стала, если у тебя билет отнимают? Нехорошо, Таня, очень нехорошо... Чума вас знает, нынешнюю молодежь: все секрет у вас да секрет, глядеть тошно. Мы, бывало, таких секретов не держали: я ли кого огрею, меня ли кто хлопнет - все навылет! Доведут вас эти "секреты" до нехорошего дела. И вас и тех, которые повыше, всех эти "секреты" потянут в трясину, что и не вылезете...
       - Да что ты ворчишь? Я же не девчонка...
       - Умная стала! Вот вожжами хвачу поперек спины... Не послушаешься меня, не уживешься с мужем, помяни слово... Как он твои обманы выявит, так и сердце у него в другую сторону закачается...
       От расстройства Иван Осипович даже не пошел после обеда в комиссию, но согласился позировать Владимиру, когда тот вернулся от Жигулича со свернутым в трубку листом бумаги и с тюбиками красок, чтобы писать групповую карикатуру "ПОЗОР НЕСДАТЧИКАМ ХЛЕБА".
       - Ладно, пиши с меня, Владимир, комедию, - сказал Иван Осипович, косясь на прихваченный кнопками к фанере лист белой бумаги и на разложенные по столу тюбики анилиновой краски. Один из тюбиков слегка помял в щепотках. - На вазелин похоже, Курилиху бы таким намазать, не отмыть...
       Ивана Осиповича Владимир усадил над мешком с зерном.
       - Загребайте его руками, в сторону посматривайте воровато, будто крадетесь...
       - Такую роль Лука Шерстаков сыграл бы в натуре...
       - В натуре сыграл бы, а для художника не подойдет: настоящий вор всегда играет на виду роль благочестивого... А теперь вот так, грудь подайте вперед, еще вперед. Так. Теперь согните левую руку в локте, еще согните немного...
       - Ты меня, зятек, замучаешь, - пожаловался Иван. - Аж спина вспотела...
       - Ничего, папаша, у меня семь потов было, пока приловчился к фуганку. В истории написано, даже царь Петр постигал профессии и терпел неудобства, говаривал: "Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую..."
       - И то, правда, - согласился Иван, энергично загреб под себя, как наседка цыплят, огромный полосатый матрац с соломой, уселся на нем грудью и мастерски придал лицу своему такое жадное выражение, какое в жизни наблюдал за Лукой и Ерыкалой. - Рисуй, потерплю...
       - Тьфу, дурень! - осуждающе воскликнула Матрена. - От старости что ли в ребенка превращается: лицо сделал такое, на себя непохожее...
       - Мама, у папы лицо в аккурат, необходимое для карикатуры. И вас прошу помочь мне своим содействием. Таня, подай табуретку! Садитесь, мама позади папы. Вот так. Теперь распустите волосы, из-за плеча выглядывайте, вроде как прицеливайтесь...
       - Окстись, Володя, народ засмеет меня...
       - Хоть мне и нельзя разговаривать для мимики, а терпежу нету! - рассердился Иван, прикрикнул на жену: - Садись! Я же не дурее тебя, страждаю для интереса Советской власти...
       - Ох-хо-о, - застонала Матрена, подчиняясь и принимая позу. Рядом пристроилась Таня с чапельником в руке и с наброшенной на плечи казачкой, чтобы походить на Акима Мироныча.
       "Кажется, остро получается, - решил Владимир, обзирая группу позеров. - Недостает попа, но я его потом подрисую по воображению. Будет он мышкой выглядывать из-под мешка. С длинной мордочкой и шустрыми глазками, с усиками..."
       Чтобы не сильно утомить натурщиков, Владимир решил сделать набросок карандашом, а потом уже в краску. Он провел линию рельефа, очертил небольшое плато, посредине которого изобразил толстый мешок с горловиной в сторону зрителей. Беглые карандашные штрихи ложились на бумагу, собираясь постепенно в ощутимый образ. Вот над мешком вырос бородач-мужчина с крутыми плечами и дышавшей жадностью загребущей фигурой. Во взоре и в растопыренных пальцах с ястребиными когтями отразилась хищная натура кулака, готового сгноить хлеб в ярах. Характер схвачен, о деталях можно и спорить, если потребуется.
       Потом Владимир присмотрелся к теще. Воображение вызвало образ совсем другой женщины, у которой с натурщицей было общим лишь положение в группе карикатуры. На бумагу ложился рисунок: простоволосая носатая женщина с негритянскими губами и одержимым лицом с выпученными глазами. На губах хлопья пены. Женщина похожа и на Курилиху и на Кондакову, разыгрывающую истерику. Изо рта стрелы-крики: "ай, ай, ай, ай! Кликуша!".
       Над кликушей и над гребущим под себя мешок кулаком Владимир штрихами изобразил сухопарого старика с непокрытой головой.
       Отпустив "натурщиков", Владимир начал раскрашивать карикатуру.
       - Таня, мне нуден перочинный ножичек.
       - В ридикюле возьми, - отозвалась Таня.
       Открыв ридикюль, Владимир почувствовал давящую неловкость, будто залез в чужой карман да и схвачен за руку. И больно, и стыдно и нельзя уже ничем это неудобство загладить. "Куда же она дела комсомольский билет? - страшная догадка кольнула сердце. - Ее исключили, она скрыла от меня. Началось с этого, скроет и другое!"
       - Таня, поди сюда!
       Они стояли друг против друга. В глазах Владимира горел укор, по лицу Тани проступали красные пятна: первый раз солгала Владимиру, остановится ли от последующих?
       Вечером всей семьей осматривали готовую карикатуру.
       - Господи, да это же Курилиха! - в страхе воскликнула Матрена, - Вырежь ее, Володенька, она жизни не даст!
       - Не трожь! - авторитетно распорядился Иван Осипович. - Очень все сходственно. Тоже вот и меня рисовал, а получился, на законном основании, Григоров Пашка. Он же и есть самый злостный несдатчик хлеба. И поп сходственный. Ты, Владимир, скатай трубкой, я эту карикатуру сейчас отнесу Жигуличу. Он меня просил...
       - Сдурел ты, глядя на ночь! - заругалась Матрена, а Иван уже одевался.
       - Мы сами знаем, когда ночь, когда - день, - ворчал Иван. - Сказано человеком, чего же...
       Наутро у лавки Полянского собралась толпа.
       - Нету такого закона, чтобы картинки у нас на дверях развешивать! - кричал Полянский, отпихивая Каблукова с крыльца. Сам разгорелся, даже холода не чувствовал, хотя был в одной белой рубахе и сизой жилете, как выбежал на шум, поднятый приказчиком. Ветер шевелил светло-рыжие кудряшки вокруг сверкающей лысины. - В Расеи сейчас свободная торговля, ни к какому бойкоту я не присоединюсь и буду продавать товар каждому, а вы мне хотите оскорблять покупателей своей картиной. Не позволю!
       - Хлебозаготовительная комиссия тоже действует на законном основании, - бубнил Иван свое. - Постановили, вот и будем принимать меры. Видите, народ стоит, вот и закон.
       Секретарь сельсовета, Макаев, вошел в магазин, смешно топтался у стойки, как заболевшая "почешуем" лошадь. Его угнетала обязанность представлять власть перед лицом разбушевавшегося народа и перед неуступчивым лавочником. Взрослые молча хмурились, мальчишки начали кричать:
       - Гля, секретарь на нашего мерина похож: тот ржи если объестся, на ноги жалуется...
       - Давайте мы его возьмем под уздцы, разводку по улице устроим...
       - Цыц! Я тебе уши оборву! - погрозил Макаев мальчишке.
       - Власть не имеет права уши драть, - огрызнулся мальчишка, тогда Макаев бездумно бросился за ним, но Полянский цапнул секретаря за рукав.
       - Ты им прикажи, мужикам, чтобы они мне гвоздями стену не портили. Пускай, если им надо, прибивают карикатуру на почтовке, где Миша Жилин живет...
       - Не зли ты, Алексей Иваныч, мужиков пустяками, - забыв о мальчишке, начал Макаев уговаривать Полянского. - Пускай прибивают. Дождь пойдет, все смоет!
       - Нам покажи аблакат, - кричали мужики, хватая Каблукова за плечи. - Чего там намалевано?
       Иван развернул карикатуру, кто-то громко прочитал: "ГРАЖДАНЕ, ВОТ КТО ПРОТИВ ХЛЕБОПОСТАВОК, ПОЛЮБУЙТЕСЬ!"
       - Ба-а-атюшки! - взвизгнула женщина в черном с желтыми крапинками платке. - Курилиха на бумаге...
       - Возле мешка отец Василий нарисован в виде мыши. Вишь, куда приспособился!
       - Ого-го-го, Григоров мешок сграбастал, не вырвешь. Да все под себя норовит, да все под себя...
       - Ну и сурло у него вышло, решетом не накроешь. Ха-ха-ха!
       Плакат пошел по рукам, люди хохотали.
       Откуда-то вывернулся Абрам Жвачка. Посапывая носом, с удивлением смотрел он на толпу, на разволнованного Полянского, на всполошенную его дочку, Клавочку, которая в испуге выбежала из комнаты с непокрытой головой. В ее белокурых волосах белели пристроенные еще с вечера бумажные папильотки.
       - Срамота, срамота! - вдруг закричал на нее Полянский. - Иди, обвяжись платком, играй на скрипке, идиотка. Народ плясать будет под твою музыку.
       Клавочка хватилась руками за голову, сразу поняла. Завизжав, бросилась в комнату, столкнулась в двери со своей учительницей музыки.
       - Прискорбно, прискорбно, - пропуская мимо себя Клавочку, пожаловалась женщина. - Шумит мужичье, какое же тут занятие музыкой...
       - Матушкина заместительница! - кричали ребятишки, показывая на высокую сухую женщину со скрипкой в руках. - Заместо попадьи...
       Миша Жилин неожиданно выхватил плакат из рук мужиков, в мгновение догнал "скрипачку", петухом прокуролесил вокруг нее, развернул бумагу:
       - Настасья Павловна, любуйтесь, изобразили хлебные уполномоченные...
       Какое-то мгновение Настасья Павловна глядела на плакат со снисходительным любопытством. Потом ее прозрачное лицо потемнело, губы задрожали.
       - Боже мой, - заголосила мелодично, будто хотела дать основной тон для музыкального настроя: проявилось дарование, - до чего дошли, докатились. Намалевали священнослужителя во образе мыши. Бесстыжие, грязные души...
       Абрам Жвачка подбежал, поднял выскользнувшую из рук Настасьи Павловны скрипку, смахнул пыль полой пиджака.
       - Скрипочку не бросайте, - подал ее женщине. - Для радости и для печали инструментик, что для мужиков водка.
       - Спасибо, - сказала Настасья Павловна и, не взглянув на приближающуюся толпу, пошла к дороге. У коновязи зацепилась балаболкой черного наплечного платка за драннощепину, но не остановилась, не отцепила. Как замком, схватила концы платка пальцами на груди и рванулась вперед. Балаболка оторвалась от бахромы платка и закачалась на ветру, зажатая драннощепиной, вроде как косма черных конских волос. В ней чуть слышно посвистывал ветер.
       - Карикатура праведная! - шумели люди, хлынув снова к лавке Полянского. - Повесить без всяких разговоров...
       Собралось уже несколько сотен людей. Горячились, готовые поддержать свои требования не только горлом, но и кулаками: старые вечевые традиции незримо передавались с кровью от предков к потомкам, вспыхивали временами, грея и будоража сердца жаждой действительной демократии и желанием решать вопросы на своей земле собственной волей и убеждением, а не просто принимать молчаливо диктовку из-за облачной выси.
       - Гражданы, гражданы, гражданы! - раскрылившись перед толпой, топтался Полянский на порожках лавки. - Нельзя аблакат, незаконно!
       - Законно, раз народ хочет!
       - Никого в лавку не пущу! - В желтых миндалевидных глазах Полянского зеленым огнем пыхнуло отчаяние. Он захлопнул обе половинки двери, подпер их спиною. - Хоть убейте на месте, если на законном основании...
       - Люди, захлопнутые в лавке, сообразили, что им там делать нечего. Они дружно нажали изнутри, Полянского бросило, как из катапульты. Удержавшись на ногах, он волчком крутнулся снова к двери, завопил:
       - У меня патент, не позволю! - он ухватил Каблукова за руку, потащил к стойке и пырнул пальцем в застекленную рамку: - Читай!
       "ПАТЕНТ ВТОРОГО РАЗРЯДА, - читал Иван зеленую бумагу с каемочкой по краям и с печатью возле нескольких подписей. - Гмм, гммы... НА ТОРГОВЛЮ ВСЕМИ ТОВАРАМИ... ВЫДАН ФИНАНСОВЫМ ОТДЕЛОМ...ОКРИСПОЛКОМА АЛЕКСЕЮ ИВАНОВИЧУ ПОЛЯНСКОМУ...ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПО 30 СЕНТЯБРЯ 1927 ГОДА".
       Тишину сразу прорвало. Надрывая голос и пыряя перед собою обрубком пальца, пронзительно кричал только что подошедший Иван Иванович Логачев. Шоколадного цвета бобриковая кепка с длинным квадратным козырьком была сдвинута на затылок, темно-русый чуб волной накатился на низенький лоб, черные брови взъерошились, глубоко сидящие глазки сверкали злостью.
       - Просрочен патент, фальшивый!
       - Сам ты фальшивый! - с обреченной смелостью возразил Полянский. - Ты в восемнадцатом году с Гильдиком в партию залез, потом на край света забежал от Деникина, потом Сашковскую мельницу с Кузьмой Федотичем разворотил и спалил, теперь опять в нашем краю появился смуту сеять... Фальшивый ты коммунист, а мой патент форменный, надо читать его в главном месте, вот здесь, у нижнего обреза...
       Логачев хотел дать Полянскому по скулам наотмашь, но Михаил Безменов схватил его за руку, сам затрясся от волнения. Худощав, но высок. Лицо маленькое, светлое. В молодых русых волосах серебрела косичку седины: наследственная метка. Глаза на пещеры похожи: глубоко в глазницах, один колодезный блеск виден.
       - У нас Советская власть, а не новгородская сходка! - назидал Логачеву в затылок, выталкивая из лавки на улицу. - Иди к черту, Василий Буслаев...
       Народ расхохотался, а Логачев все хорохорился:
       - Не помирюсь с вырождением власти! - кричал он. - Я же с отцом от царя в Европу бегал, сама Коллонтай - женщина, Александра Михайловна, меня знает. В Петрограде в семнадцатом году помогал Кексгольмскому полку штурмовать Зимний, палец там отбило, а теперь меня из лавки Полянского вышвыривают, не дают кулака по мусалам звездануть...
       Макаев вынес, как икону, патент и, чтобы все видели, пальцем провел по косым чернильным строкам в правом нижнем углу.
      
       - Вот, граждане, резолюция ясная: "СРОК ДЕЙСТВИЯ ПАТЕНТА ПРОДЛЕН ДО ПЕРВОГО ЯНВАРЯ 1929 года".
       - Печать на продление имеется? - допрашивали голоса.
       - Форменная! - Макаев молодцевато щелкнул ногтем по патенту, обвел пальцем фиолетовый оттиск огромной ОКРФИНОВСКОЙ ПЕЧАТИ. - Серп с молотом и с лучами. Одним словом, ГЕРБОВАЯ. Тут вот и подпись есть всего начальства, даже председатель Колосов расписался. Знаете, что дочка у него, Нюрка. В газете писали про ее успехи на экзамене. Данков спросил: "Что сеют в нашем крае?" Нюрка ответила: "Осиновые оглобли".
       - Вот поэтому, граждане, я же и говорю, - осмелев и ободрившись смехом в толпе, снова начал Полянский излагать свое. - Поэтому и говорю, я торгую на законном основании, не позволю меня трогать...
       - Ладно, живи до января, если резолюция прописана, - смеясь, сказал Турчонков Оська. - А в январе все равно заберем твою лавочку под кооперацию.
       - А вот, дулю-с! - возразил Полянский, спрятался в лавку.
       А в это время Курилиха налетела на толпу, выхватила плакат у кого-то из рук и начала рвать его в клочья.
       За ней хлынули всей толпой. А Абрам Жвачка поднял порванные клочья плаката, сунул за пазуху и, пользуясь, что все были заняты преследованием Курилихи, незаметно улизнул.
      
      
      
      

    94. СПИ, ПАДЛА!

      
       Леонид выпивал с Сошанским, когда раздался тревожный стук в запертую дверь.
       - Пройди в спальню, я выясню, - сказал Леонид.
       Вернулся он с Абрамом Жвачкой.
       - На селе творится вот что, - Абрам выбросил из-за пазухи клочья порванного плаката, Сошанский сейчас же с особым рвением собрал их на полу. Приставляя один к другому. Всматриваясь в рисунок, местами зиявший пустотой недостающих деталей, он тронул Леонида за руку.
       - Чья работа? Плакат против нас...
       - Узнаю по манере Володькину руку...
       - Метко рисует. Но идея не его, Жигулича идея. Перешли в наступление в новой форме. "Нам тоже нужны новые формы, - в мыслях решил Сошанский. - Не только обрез и пистолет, может быть, и формалин нужен, засада нужна, вдохновение..." - Пусть Абрам закладывает "Зорьку", поедем сами к Пузанку.
       Выпроводив Леонида с Сошанским, Абрам выпил водку прямо из горла бутылки, начал петь свою любимую:
       "... Жизнь моя не легкая,
       Пудов двадцать пять.
       Дети мои босые
       Под забором спят..."
       Растроганный словами песни, он поплакал, потом начал храбриться.
       - Я сам хозяин над собою, никого не боюсь. Вот захочу, лягу на Леонидову кровать, не испугаюсь! - Абрам швырнул бутылку в ворох других, поглядел, как она крутилась каруселью на полу, затопал к кровати и мешком упал на нее. Ноги легли на подушку, голова уперлась в противоположную спинку кровати.
       "Зорька" чего-то нервничала, порывалась трепать еще в Юрасовке, но Сошальский дважды с такой силой осадил ее, что она всякий раз садилась на задние ноги.
       Без охоты шла она и по полевой дороге, вившейся между бурых зарослей бурьяна, татарника и полыни, шибавшей горьким запахом.
       Вдали, озаренная косыми лучами солнца, поблескивала свежей белизной креплений воздвигнутая на днях геологоразведчиками вышка.
       - Была здесь часовенка чуть ли не с татарских времен, - проворчал Леонид. - Разрушили, а теперь вот каланчу устроили для разведки железа. Говорят, снова нашли все расчеты немецкого инженера Лейста...
       - Чепуха, - возразил Сошанский. - Я про эти дела много читал. Не с Лейста началось дело, а с Петра Первого. Он, говорят, в 1708 году проезжал через здешние места из Воронежа под Полтаву, кусок руды ему местные жители подарили, а в 1719 году указ издал и каждому жителю Руси разрешил руды разыскивать и рудоплавни ставить. Белгородские купцы - Иван Морозов, Иван Авдеев, Андрей Данилов со товарищи в конце 1742 и в начале 1743 года добились в Берг-коллегии разрешение действовать компанией под руководством купца Гинкина. Никакого Лейста-профессора тогда и в помине не было. Потом, когда производилось в 1781 году генеральное межевание территории Курского края, академик Иноходцев обнаружил отклонение магнитной стрелки градусов на пять от нормы. Вот и установилось понятие "аномалия". Лейст работал позже. В 1918 году заболел он, уехал в Германию со всеми бумагами по Курской аномалии лечиться, там и умер.
       Ленин настаивал на широком изучении Курской магнитной аномалии, но техническая интеллигенция не даром ела иноземный хлеб: удалось приостановить изыскания. Теперь вот используя идеи Лейста и этого... Губкина, коммунисты снова нажимают, чтобы из курской руды против нас меч выковать...
       - Могут выковать? - испуганно спросил Леонид.
       - Если не мешать, выкуют. Но только мы тоже не будем сидеть без дела. Правда, это уже не по моей линии, но ... делают люди, делают. На полвека или на несколько десятков лет оттянем. Я тебе вот что скажу...
       Сошанский не успел сказать, так как птица с шумом вырвалась из-под ног "Зорьки", та понесла с неожиданной быстротой по полю. Тарантас швыряло через межи и водомоины. Лопнул трензель, "Зорька" почувствовала свободу, перешла на дикую скачку, снарядом неслась прямо на быстро приближавшуюся каланчу.
       - Прыгай! - закричал Сошанский. - У "Зорьки" стамед!
       Сошанский нырнул с тарантаса, едва "Зорька" поравнялась с густыми зарослями тальника у каланчи, а Леонид растерялся и не выпрыгнул.
       "Зорька" не ударилась о столбы и крепления каланчи, упала на колени и, разбив себе до крови нос, сдержала тарантас.
       Сошальский быстро освободил чересседельник, развязал супонь. Трясясь и всхрапывая, "Зорька" вскочила на ноги. С ляжек и пахов ниспадала на бурьян вонючая желтоватая пена. Возбужденные глаза кобылы сверкали. Не было в них той дымчатой мути, которая наполняет зрачки помешанных лошадей.
       - Нет, не стамед, - знающе возразил Сошанский. Взяв кобылу пальцами за "храп". Он подул ей в ноздри, потрепал потом по щеке. - Леонид, посмотри, нет ли чего у "Зорьки" под седелкой...
       - Во всем виноват Абрам Жвачка, - сказал Леонид, выпростав из потника под седелкой маленькую жесткую кожушку величиной с фасольное зерно. - Ему такую сунуть под очкур, тоже приключится стамед.
       После перетяжки "Зорька" продолжала пугливо всхрапывать, но бежала ровной рысью. При въезде в Я... она подвернула к колодцу с журавлем, сунула нос в корыто и начала пить.
       - Обрати внимание, - толкнул Сошанский Леонида, показал на свеженькую коричневую вывеску над зелеными дверями стоявшего неподалеку магазина. - Недавно была здесь иная вывеска: "Торговля галантерейными товарами Ивана Сергеевича Мухина", а теперь вот его вытеснили, другую вывеску прицепили: "Сельско-хозяйственное товарищество "ХЛЕБОРОБ".
       - Да, теснят, - согласился Леонид. Он отвернул "Зорьку" от корыта, подогнал вожжой. Замелькали мимо заборы и калитки, соломенные и железные крыши, плетни с корчажками и черепами на кольях, колодезные журавли. По вечерней улице прокатилось навстречу разношерстное овечье стадо, наполняя пространство странным шорохом, пастухи щелкали кнутами. - Теснят, сукины сыны!
       Пузанок сейчас же пригласил гостей в дом.
       - Дашка уберет, не беспокойтесь, - кивнул он в сторону "Зорьки". - У меня Дашка приучена к лошадям. Да-а-ашка, где пропадаешь?!
       Дашка, рослая простоволосая девушка с длинным лицом и коротким носом, прямо с гребешком в руке бросилась выполнять приказ отца. Пробегая мимо Сошанского, стрельнула в него васильковыми глазами, и вся вдруг затрепетала, прикрыла ладонями невероятно огромные груди, наполовину вылезшие из-за глубокого выреза холщовой "кокетки".
       Сошанский тоже заволновался, провожая Дашку жадным шальным взглядом. Он покачал головой. "Какие пуды выросли! - метнулось в мыслях. - Такую дуру на ночь бы..."
       Убрав по двору и заперев скотину, Дашка задвинула тарантас под сарай, связала концы оглобель поводом и подняла их к пелене, чтобы никто не наступил и не сломал.
       "Опять приехал, - со страхом думала о Сошанском. - Всегда пристает, как к жене, требует. И поглядел так, боялась, что он при всех бросится. Лучше я от него спрячусь в пуньку, отсижусь..."
       А в доме шумело. На загнете горела щепа под сковородой, огонь лизал ножки тагана. На сковороде сипело и разлеталось трескучими брызгами коровье масло, глыбочка крутилась и плыла от центра к краю сковороды.
       У загнета суетилась жена Пузанка, сухая забитая женщина с черным повойником на голове. Лоб в морщинах, белесые брови жидки, глаза совсем спрятались за створками бледных синеватых век, слезились от чада или от несладкой жизни.
       - Старуха! - кричал Пузанок из горницы. - Быстрее, в желудке нудность...
       - Сейчас, милый, - засуетилась Настасья Савватична, с горечью покосилась на висевшую у притолоки уздечку, спина заболела от одного воспоминания, что утречком Пузанок стегал, отсохни ему руки. Вывалила из глиняной черепушки на сковороду взбитые лодкой белки и желтки. Сизый чад заструился над сковородой. Для охлаждения и медленности пропека, Настасья Савватична стала нагонять на сковороду воздух кистями рук. Сперва звонко и высоко, потом низко и глухо, вздуваясь пузырьками и выбрасывая наверх кусочки мелко-мелко накрошенного сала, зашипела пахучая яичница.
       - Ну, прошу вас, Филипп Василич, не серчайте на мою вину, - говорил Пузанок огорченным голосом. - Надо бы, конечно, сразу сообщить, а я опоздал, ошибся...
       - Эти ошибки нам на хребет садятся тиграми, - скрипнул Сошальский сквозь зубы...
       - Зато у Прасковьи все мною обделано, - похвастался Пузанок. - Только скажите, я этого Жигулича во сне и прикончу, ножом...
       - На квартире не нужно, - возразил Сошанский. - У меня другой план...
       - Яишинка готова, - доложила Настасья, Пузанок оживился.
       - Тащи скорее, изнудились! - крикнул он, черенком ножа начал обивать сургуч с горлышка бутылки. Шевелил челюстью, маленькая ощипанная бороденка тряслась, тощие татарские усики отсырели. Трахнул дном бутылки о ладонь, пробка мелькнула в потолок и чуть не влетела оттуда в яичницу.
       - Господи! - ахнула Настасья, ставя яичницу на стол. - Называются баптистами, а на столе целый винный завод...
       - Лечиться надо, если не различаете между заводом и тремя бутылками, - засмеялся Сошанский.
       - Лечиться бы надо, средствиев нету. Болесть во всем теле...
       - Я те вылечу! - Пузанок зазвенел ножом о стакан, узкими карими глазками сердито взглянул на жену. - Уходи!
       Сумерки наполняли комнату, водка в стаканах отливала ртутным блеском, казалась тяжелой и густой.
       - За ваше здоровье! - поднял Пузанок стакан, но Сошанский остановил его.
       - Поставь стакан и зажги лампу. Окна завесь, потом погляди с улицы, видать или не видать. У меня план имеется...
       - Не видать огня, - доложил Пузанок. - Какой там у вас план?
       - Ты не забыл мою учебу стрелять?
       - Что вы, Филипп Василич, - возразил Пузанок. - Я до оружия такой охотник. На днях в лес ходил, стрелял дробинкою. Боялся милиции, а все же стрелял, ей-богу!
       - Бояться не надо, опасаться следует, - сказал Сошанский, оглядывая стены горницы. В красном углу, где раньше висели иконы, заметил портрет. Подошел поближе, крутнул головой: с толстой пожелтевшей бумаги глядело упрямое энергичное заокеанского короля автомобилей Генри Форда.
       - Где взял? - спросил строго, чувствуя, что кто-то работает в этом районе без согласования, может быть, в контроль.
       - Проповедник, брат Никольский, подарил, - сказал Пузанок и, смекнув что-то, добавил: - Сказывал брат Никольский, что эта вот личность обществу нашему щедро помогает. Правда?
       Сошанский ответил не сразу. Будто бы рассматривая портрет, взвешивал в уме обстановку, искал в ней ключ. "Один из агентов докладывал мне, что учитель Найденов выполняет задание Некрутаева и следит за мною, - носилось в мозгу Сошанского. - Но учитель Найденов и "брат Никольский" есть одно и то же лицо. Формально, этот Найденов находится в моем подчинении, но кто же он в действительности? Возможно, он носит пулю для меня, выстрелит, как только прикажет Некрутаев. Постараемся опередить..."
       - Так, значит, портрет подарил тебе брат Никольский? Это очень хорошо. Прицелься, Григорий Михеич, выстрели в зрачок портрету!
       - В такого человека?
       - А-а-а, чепуха! Стреляй! Все равно придется убрать, возможны обыски. "Изувечит портрет и уберет, - решил Сошанский, - тогда брат Никольский догадается, что он под моим двойным контролем".
       Пузанок дважды выстрелил, в воздухе повисли две синие нити дыма.
       - Опусти револьвер стволом вниз! - приказал Сошанский, снял портрет. В зрачках обеих глаз Генри Форда зияли пробоины.
       Леонид опьянел первым. Уронив голову, спал на столе.
       Пузанок держался. С пьяным интересом слушал инструктаж Сошанского.
       - Засядешь в тальнике, около каланчи. Жигулич неминуемо поедет, ложный вызов ему устроим. Не для острастки будешь стрелять, а на смерть. В этот вечер будет ехать вслед за Жигуличем твой шурин, Ион Савватич. Руками к Жигуличу не прикасайся. Сделаешь дело, падай к шурину в дроги и... подальше от этого места...
       Голова кружилась. Отошел к окну, сдернул с гвоздей драпировку, но ничего не увидел: за стеклом серели доски захлопнутых ставней. "Диалектика, - усмехнулся внутренне. - Жигулич, возможно, также вот, как и я, сидит у окна и решает задачу за район. Решает и не знает, что социалист-революционер Сыромятников, разочаровавшись в возможности мирным путем установить демократию в России, решает судьбу ее с оружием в руках, решает судьбу одного из большевиков. Смешно. Ди-алекти-и-ика. Маленькие люди в большой игре и при большом кровяном давлении в организме страны. Задыхается Россия, а я ее кровопускатель. Но мне, как и всем, нужно оправдание. В нашем мире нет ничего без оправдания! Десять подлецов согласованно клевещут на кого-либо одного и добиваются его обвинения, хотя сами являются фальшивыми монетами в преступной игре. Вот в этом и будет мое оправдание: я хочу, чтобы каждый мог открыто защищать себя перед судом и в печати, а не как есть теперь. Теперь тебя могут клевать, как угодно, рисовать на тебя карикатуры, травить, а ты? Что можешь противопоставить? Ничего, нет у тебя трибуны, нет защиты. Вот мое оправдание: я не хочу, чтобы это сохранилось, потому выступаю, потому направляю пистолет Пузанка... Правильно говорил один из комиссаров Временного правительства, кажется, Савинков: "Морали нет, есть только красота!" Хорошо сказано. В переводе на язык наших противников это звучит вот так: "Для дела, за которое ты борешься, морально все, что полезно делу. Все нравственно, отчего есть польза делу..." Ну что ж, пусть оно будет так. Вперед, товарищи по оружию! Любой шаг свой и действие мы оправдаем ссылкой, что служили делу народовластия России..."
       Сошанский впал в полузабытье, может быть, в сон. Но когда заголосили петухи, быстро вскочил на ноги, растолкал Леонида:
       - Выходи, немедленно едем!
       Леонид протер глаза согнутым в суставе пальцем, попытался разбудить Пузанка, залезшего рукой в сковороду с яичницей. Пузанок мычал и оборонялся. Тогда Леонид двинул его в зубы.
       - Спи, падла! - сказал сквозь зубы и вышел во двор, где ждал его Сошанский.
      
      
      
      
      

    95. ОБЯЗАТЕЛЬНО ЩУПАЙТЕ

      
       В эту ночь Жигулич спал у Каблуковых. Вдруг в окно яростно застучали.
       - Иван Осипович, отчини! Это я, Алис. Дело неотлагательное: своими глазами видели мы с Баглаем подводы с мешками, в ограду завернули, в церковь...
       Жигулича будить не пришлось. Он слышал часть разговора, встретил вошедших, уже встав с постели.
       - Узнали, кто с подводами?
       - Абрама Жвачку узнали...
       - В ограде кто ожидал? - спрашивал Жигулич, одеваясь и шаря руками обувь. - Не узнали?
       - Сдается, был сам отец Василий. Ключами звенел...
       - Пока я умоюсь, созовите всю комиссию. Розалию Быстрицкую, Кружкова - обязательно. А вы, Иван Осипович, встаньте с колотушкой на дежурство у церкви. Глаз не спускайте, наблюдайте и наблюдайте. Очень важно поймать с поличным...
       Отец Василий на комиссии вел себя кротко, виновато, мучительно вздыхал, так что ни у кого не осталось сомнения, что хлеб действительно спрятан в церкви. Но душа другого человека есть темный лес. Таким лесом оказалась она и у отца Василия, действовавшего теперь в тесном союзе с баптистом Сошанским.
       "Позору им учиню презело много, - носилось в его мыслях. - Алчны они, злобны суть, да простит господь нас за подвохи, врагам, антихристам чинимые". Вслух сказал другое:
       - Днесь бо власти, аще не от бога, винюсь приказу вашему. Протестую сердцем своим, но винюсь. Сбываются пророчества великие о приходе годов гонения для церкви Христовой. И встанет господь наш в защиту и чудом своим врага заставит уверовать в творение его...
       - Послушайте, отец Василий, - прервал его Жигулич. - У нас нет времени на диспут. - Ключи при вас?
       - Всегда при мне, недостойном служителе божием и свидетеле юдоли печали дней наших...
       У окованных железом церковных дверей отец Василий опустился на колени, перекрестился, бухнул лбом о цементную ступеньку. Замер в молитве, как и всегда перед входом в храм. Его никто не торопил из-за уважения к верующим, которые уже, кем-то предупрежденные, сбегались к церкви и глядели на происходящее с застывшим в глазах ужасом.
       На спине, между лопаток, мерцала у священника серебряная крутая цепочка от креста. Поднимаясь с молитвы, отец Василий скосил глаза на колокольную веревку. Задрожал от желания ударить в набат. "Нет, кажется, рано, - мыслями остановил себя. Оглянулся. Глаза людей темнели в сумерках, но глядели повелительно, ждали. Лица казались камнями. - Конечно, рано в набат..."
       Перекрестил замок пуда в полтора, сунул в него ключ. Повернул со скрежетом. Поднатужился, снял замок без посторонней помощи, отвел в сторону петлю, снова повесил замок на пробой, примкнул. Потом осенил крестным знамением обе половинки дверей, широко распахнул их, встал у вереи.
       - Проходите, православные, в храм господа нашего...
       - Снять головные уборы! - приказал Жигулич. - А вы, отец Василий, идите впереди. Алис, позови Ивана Осиповича...
       - Что ж, идемте! - священник снова мучительно вздохнул. Предрассветную тишину храма будил топот ног, далеким неукротимым кашлем отзывалось эхо под тяжелыми романскими сводами старинной церкви.
       Медленно и торжественно поднялся священник на солею, неторопливо распахнул царские врата, остановился в молитве. "Крепись, Антон Залуцкий! - сам себе приказал в мыслях. Вспомнилась служба у царя и у Деникина. - Победишь, в архиереях ходить станешь. В поражение упадешь, сгниешь в тюрьме, если не расстреляют".
       Жигулич заметил что-то почти неуловимое в дрожании спины священника и в посадке его головы, даже в дыхании. Острая догадка колыхнула сердце.
       - Женщины, вам запрещено законами церкви, в алтарь не пойдете...
       Эти слова Жигулича привели отца Василия в ярость. Будто перевернутый вилами, оглянулся он, лицо искажено ненавистью.
       - Людского суда боитесь или искра божия в груди сохранилась? - спросил Жигулича, подумал о нем: "Сволочь помешал плану моему натравить верующих против безбожниц, готовых ступить в алтарь". - Это хорошо, если искра...
       - В груди у меня много искр, но не те, какие вам нужны...
       - Пути господни неисповедимы, - загадочным голосом сказал священник, немного помолчал. Вереница мыслей крутилась в нем: " Попадетесь, яко муха в паутину, сын бесов, попадетесь".
       - Люк в подполье находится вот там, под этим престолом, - показал он на обтянутое черным шелком возвышение. - Но я прокляну всякого. Кто осквернит своим прикосновением святыню с антиминсом и мощами святого Серафима Саровского в нем. Престол этот может поднять только архиерей или более высокий владыка церкви нашей. От вас же и рук ваших, глаз ваших, ощущений ваших господь-бог отвратит лицо свое. Да узрите пустоту вместо телес, да станете зрящими чудо божие во наказание вам...
       Жигулич оглянулся. На широкобородом лице Копейкина, озаренном рассветными лучами, царила крайняя растерянность. В глазах Кружкова горело немое возбуждение, как у молодого кота, готового прыгнуть на свою жертву без размышления о последствиях. Алис с простоватой безбоязненностью рассматривал изображенную на окне алтаря панораму Марии Магдалины, склонившейся над гробом Иисуса. На губах скользила улыбка восхищения: Магдалина была хороша. Розалия Быстрицкая, отступив от Царских врат, войти в которые запретил Жигулич, задрала голову и глядела на висевшее под самым куполом храма огромное серебряное паникадило. В голове роились странные мысли: "Упадет если такое сооружение, от человека не останется и следа, - стало зябко, поежилась, еще немного посторонилась. - Зачем люди создают такое, перед которым сами выглядят ничтожествами?"
       Андрей Василич Баглай застыл на пороге алтаря. Пряча глаза от икон, он весь съежился, омертвел. Лишь пальцы рук выдавали бурно кипевшую в нем жизнь и лаву мыслей: мял и давил шапку.
       Иван Осипович Каблуков запросто прислонился плечом к стене. Лоб озабоченно сморщен, в глазах странная игра света и теней. Силился вспомнить что-то виденное им самим давно, но забытое со временем. Его не мучила святость алтаря, воспетого духовенством, не смущало вторжение сюда мужчин: он часто бывал здесь в прошлом - ремонтировал полы и рамы, не раз выпивал сотку "русской горькой" для аппетита и согрева крови, слушал рьяные споры священника с псаломщиком Воскобойниковым и даже видел, как однажды цыгановатый псаломщик залепил в азарте оплеуху отцу Василию, так что тот сдвинул головою с места "неприкосновенный престол" без всякого архиерея. Видел здесь, в алтаре, красавицу дочку псаломщика, Клавочку. Заходила запросто, сидела на стуле и побрыкивала ножками в красных ботиночках. "А ведь Клавочка тоже к женщинам относится, - вспомнил Каблуков. - Почему же ей не запретили? Отец Василий, помнится, даже пошептал Клавочке что-то на ухо, ущипнул ее. Она заулыбалась, зарделась. Похожа на черную розу: так смугла и так красива. Бывают же такие красивые девушки..."
       - Неужели другого лаза в подполье нет? - спросил Жигулич. - Не хотелось бы без архиерея...
       - А зачем другой лаз? - удивился Алис. Он двинулся к престолу. - Рвану, чище архиерея...
       - Назад! - приказал Жигулич.
       - Ну и не надо, - обиделся Алис. Хотел даже закурить и полез в штаны за махоркой, но его кто-то ткнул кулаком в спину. Тогда он махнул рукой и направился к выходу. - Привыкли с попами списываться, так никогда с ними не расправишься...
       Быстрицкая поспешила за Алисом. Ей становилось невмоготу присутствовать при акте, совершить который, может быть, и надо было, но против него протестовало сердце, наполняясь неясной тревогой и непонятной тоской.
       - Я знаю другой ход в подполье, - вспомнив о нем, сказал Иван Каблуков и шагнул к Жигуличу.
       - Не клевещи, Иван! - хватая его за руку, растревожился священник. - Ты ничего не знаешь, ты будешь проклят за святотатство...
       - А я истинную правду скажу, - спокойно возразил Иван. Он прищурился на священника глазами и добавил: - Помните, как я пришел с отхода, вы меня пригласили полы чинить в церкви? Тогда же вы распорядились, а сделал запасный люк. Вон там, где свечной ящик, справа от входа...
       Розалия вбежала снова в церковь, испуганно зашептала Жигуличу:
       - Народ в ограду валит валом, надо уходить...
       - После обыска уйдем! - с надменным бесстрашием сказал Жигулич. Он имел свои душевные счеты с Розалией, никак не мог простить ей опрометчивого шага и ее вступления в брак с Кружковым, делал сознательно наперекор ее желаниям. - А вы, отец Василий, не вздумайте возбуждать народ. Застрелю вас тогда, если посмеете...
       - Все под богом ходим, - уклончиво ответил священник, горящими глазами скользнул по бледному лицу Розалии. "Блудницу во храм ввели, - подумал о ней с проснувшейся в сердце жестокостью. - Не угроз боюсь, а сознанием своим остановлен от набата: не пора еще, не час еще, антихристы, слуги Вельзевула!"
       Со двора доносился рокот голосов:
       - Хлеб ищут во храме...
       - Престол святой сковырнули, антиминс ногами затоптали...
       - Через стекло вижу, у свечного ящика собрались...
       - Значит, не хлеб ищут, а золото...
       - Душить их надо!
       - Почему душить, для рабочих стараются...
       - За границу вывезут, по копейке пуд продадут, а с нас по рублю за фунт потребуют...
       - Не может быть...
       - Как раз и может быть...
       - В каталажку захотел?
       - Каталажкой нас не забывают. При всех режимах была, а вот свободы нету при всех режимах...
       - Братцы, бей в набат! - взвизгнул голос Свиридка, церковного сторожа.
       - Нельзя, декрет тебе в глотку! - пропойным басом возразил Чурилов. - За веревку не трожь, голову размозжу!
       Кружков с Розалией вынули пистолеты, в отчаянии глядели на двери, за которыми бушевала толпа, накаляясь в ярости, но еще не решаясь хлынуть на спасение алтаря.
       Обыск ничего не дал комиссии, кроме позора.
       В холодном подполье царила глухота, гулял ветер через сквозняковые решетки в фундаменте. Под ногами были камни, битый кирпич, строительный мусор. "На какую провокацию попались! - злился Жигулич, сам не зная, как из этого выкрутиться и на ком сорвать злость. - Лучше бы поддаться хватившему Розалию суеверному страху и уйти, чем руководствоваться спокойствием безбожника и залезть в ловко расставленные красна".
       - Куда вы спрятали хлеб?! - закричал на священника, полагая грозой запугать его. - Наши люди видели подводы с хлебом, куда он делся?
       - Все от бога, - с насмешкой в голосе, торжествуя моральную победу над Жигуличем, произнес отец Василий, поднял глаза к небу. - Господь наш всемогущий может камни обратить в хлебы, может и хлебы превратить в камни и песок, претворить в ничто по воле своей. На все его святая воля есть. Чудеса даны вам воочию для спасения души ваша и для покаяния ваша...
       - Мешки нашли, хле-е-еб! - шумели голоса в ограде. Жигулич сразу ободрился, побежал из храма в надежде взять свое, сокрушить отца Василия.
       - Отстранись, раб божий, - попятившись от Каблукова, хотевшего взять священника за локоть, возразил отец Василий. - Я никуда не убегу, с верой святой в сердце моем пойду на зов гласа божия, к черте его чудес и вашего позора...
       За кустами сирени, обступив туго набитые мешки, судачили, восклицали женщины.
       - Самолично я эти мешки шила отцу Василию, - причитала сероглазая женщина в синем салопчике. - Вот и ниточка красная, для приметы вплела. Вот и синенький косичек, тоже для приметы подшила.
       - Да, мешки мои, - смиренно сказал отец Василий, взглянул в торжествующее лицо Жигулича и вдруг воскликнул:
       - Люди, молитесь! Да узреют мнози чудеса творения господа нашего, не выдающего верных рабов своих на суд нечестивых.
       Толпа замерла, иные начали креститься, иные заплакали. Всех охватило чувство ожидания чего-то необычного. Священник встал на колени перед мешками и, повернув лицо на восток, начал молиться и громко читать: "Да воскреснет бог и расточатся врази его..." Каблуков Иван присел перед мешком на корточки, привычной рукой развязал веревку на горловине.
       Вдруг возглас удивления вырвался из сотен грудей: из горловины развязанного Каблуковым мешка посыпался в подставленный картуз не хлеб, а обыкновенный речной песок.
       - Хвалите, людие, господа и мудрость его! - торжествующе произнес отец Василий, воздевая руки к небу. - Не церковь Христова, не верующие виноваты, что бес засоломил глаза безбожникам и представил им речной песок, привезенный нами для ремонтных нужд, в виде хлебного призрака. Издревле учила святая церковь кститься, чтобы исчезали призраки от глаз наших, но душам безбожным не понять истин сиих, потому и позор ложится на главы их. Идите, людие, за мною в церковь, сотворим молитву об отпущении грехов заблудшим душам, сотворим благо злобствующим против нас...
       Священник поправил серебряный крест на груди, величественно прошел в церковь. Люди хлынули за ним, косились на членов комиссии, бросали сердитые реплики:
       - Кляузники! Стыдно и грешно!
       - Как же так? - удивлялись Алис с Баглаем, виновато посматривая на обескураженного Жигулича. - Своими глазами видели мы подводы, а вот тебе на...
       - Видели! Мало видеть, обязательно щупайте, чтобы не быть еще раз в таких дураках, как сейчас. Хотели хлеб искать, где его нет, а вот своим глупым ходом помогли попу укрепить его авторитет и веру в бога, в чудо. Обязательно щупайте, чтобы в другой раз в такую дурь не попасть!
      
      
      
      

    96. ПУЛЯ

      
       К Жигуличу подбежал незнакомый мальчишка при входе в сельсовет.
       - Дяденька, вам записка, милиционер передал...
       Пока Жигулич развернул бумажку, мальчишка исчез, так что спросить у него чего-либо оказалось невозможно. Да и в записке на бланке Райкома партии говорилось ясно:
       "Ждем вас, товарищ Жигулич, между десятью и одиннадцатью часами вечера в Райкоме по важному делу. ИНСТРУКТОР-ИНФОРМАТОР Набоков".
       Таня Каблукова еще раньше узнала, что в Райком приехали из Округа люди по ее апелляции, почему и упросила Жигулича взять ее с собою. В последнее время он часто ночевал у Каблуковых, с Таней у него установились странные отношения: при встрече наедине они неминуемо пожимали друг другу руку с каким-то особым значением, при других Таня слушала Жигулича с настороженными вздохами и упорным засматриванием ему в глаза, за столом она ощущала какую-то неловкость и почему-то казалось ей вдруг, что было бы лучше, не сиди рядом с нею Владимир и не мешай ей подавать Жигуличу хлеб, подвигать тарелку с борщом. Владимира она начала дичиться с тех пор, как он уличил ее в обмане с комсомольским билетом, потом дал понять, что замечает ее склонность к неверности.
       "Я и сама не знаю, что происходит со мною, - оставаясь наедине, думала Таня. - Как будто все у меня сохранилось к Владимиру, как и раньше, но вот нет огня к нему, нет тяги такой, какая кипит при встрече с Жигуличем: с Владимиром я теперь по обязанности, как жена, к Жигуличу зовет меня страсть. Зачем? Не знаю. Может быть, эта страсть пройдет после того, как она станет прошлым. Мать мне рассказывала, что так и у нее было, потом прошло. Но мать неуверенна, не является ли моим отцом Антон Упрямов? Я ношу ребенка и знаю, что его отцом Владимир. У меня никогда не будет сомнений в этом... Но повлияет ли моя неверность на мою жизнь с Владимиром, если он никогда не узнает об этой неверности, совершенной мною в огне мук и терзающей меня страсти. Жаждущего не осуждают, если он напьется, но пьющего любовь убивают из-за ревности... Значит, это преступление? Но когда оно большее, при свершении, чтобы разочароваться и возвратиться раз и навсегда к себе самой и к мужу, или при всяком случае ласки мужа, когда я обнимаю не его, целую не его, отдаюсь не ему, а воображаемому Жигуличу. Я даже несколько раз называла Владимира Кириллом, потом лгала и выкручивалась... Теперь вот поеду с Жигуличем, останусь с ним на некоторое время в поле с глазу на глаз. Это будет испытание. Имеется ли во мне неодолимая страсть или всего лишь воображение, станет ясно сегодня. Да и он раскроется передо мною. Любит ли он меня или просто любуется моей внешностью и молодостью? А вдруг любит, предложит уехать с ним? Что тогда, как поступлю? Нет, на это я не могу сейчас ничего ответить. Это потом, это будет продиктовано жизнью. Об этом нельзя внести решением ума, тут область сердца. Если случится, что полюблю и мне покажется жизнь без Жигулича невозможной, я об этом скажу Владимиру также прямо, как и пришла к нему, когда решила, что наступила пора. Этот вопрос сложнее, он сильнее вопроса страсти, его решить можно лишь будет потом, если испробованная страсть не погаснет... Мать говорила, что у нее она погасла, потом... Может быть, так будет и со мною. В наши дни трудно еще разобраться, этот вопрос яснее станет нашим поколениям, а мы... Демьян Бедный назвал наше племя жертвенным. Что он имел в виду? Может быть, нашу самоотверженность в боях за новый строй? Но вряд ли только это. Он, наверное, имел в виду и наши мучительные поиски освобожденной любви... К нам слишком близка граница, когда любовь у нас продавалась и покупалась. Может быть, мстя прошлому и радуясь нынешнему, мы стали жертвенным племенем в выборе путей к любви, несколько спутывая ее со страстью? Ну что ж, мы останемся в глазах сверстников и потомков тем, чем были в самом деле. Пусть возьмут от нашего опыта жизни лучшее, пусть отбросят ошибочное, но мы испытаем то и другое, пожертвуем собой для других. Мы против безответной любви. Если Жигулич меня любит, смею ли, могу ли причинить боль и ему и себе отказом от того, что приходит ко мне мечтой во сне, грезой в думах, дрожью при встрече? Не знаю, не знаю, сегодня это станет ясным. Он согласился взять меня с собою, он ласково погладил мою руку..."
       Выехали, когда уже полыхал закат и багряные облака светились, будто раскаленные глыбы угля. Не раз приходилось видеть такое, испытывать в сердце глухую тоску, но взор тянуло вновь и вновь к этому багряному закату.
       - Говорят люди, что вечерняя заря погорает к ветру, - прервав молчание, сказал Жигулич.
       -И это сбывается? - переспросила Таня, думая о Жигуличе и о своих чувствах к нему.
       - Сбывается, Танюша, сбывается...
       - Откуда народ столько примет разных придумал?
       - Из опыта. И не придумал, а подметил. Веками люди наблюдали, потом в нескольких словах формулировали истины, перед которыми преклоняет голову наука...
       - Кирилл Павлович, а вы, наверное, много читали?
       - Очень мало, Танюша. - Жигулич вздохнул как-то по-особому, будто жалел не только о том, что прочитал мало, но и о чем-то другом, чего не восполнишь даже книгами. - Вообще мало приходилось заботиться об образовании и личной жизни. Годы идут, не наверстаешь...
       Тане показалось неудобным сидеть со свешенными через грядку ногами, она перебросила их в ящик таратайки, подвинулась к Жигуличу, так что оказалась с ним бок о бок, слегка наклонилась к нему.
       - Тарас Иванович поскупился сенца подложить, сидеть вот неудобно, - скосив глаза на Таню, сказал Жигулич тихим голосом. - Дай вот я тебе бушлат подложу...
       - Самого же продует, - заботливо возразила Таня и не дала Жигуличу раздеться. - Лучше вот объясните, как же это понять народную мудрость, если артельное поле мы миновали за несколько минут, а мимо вот этих шахматов единоличных можем ехать часами, не найти им края. Неужели в них народная мудрость?
       - Таня, народная мудрость заложена в самих условиях бытия. Вот у Толстого есть рассказ о том, что мужик согласился взять себе столько земли в степи башкирской, сколько сможет обежать ее от восхода до захода солнца. Тогда и в этом была мудрость. А в наше время никто не захочет повторить опыт того мужика. И не потому, что побоится умереть от бега. Нет, по иной причине: мудрость толстовского мужика с его неизбывной жаждой к земле умерла вместе с отменой у нас частной собственности на землю. Пройдет немного времени, умрет и мудрость вековой межи, полосующей лицо полей. Но не сама по себе умрет. Мы бы допустили непростительную глупость, еще более худшую, чем недавний обыск церкви, если бы вдруг расковыряли межи и свалили в один котел все карликовые полоски земли, но не дали бы крестьянину взамен более обеспеченную жизнь. Если наша неудача с обыском в церкви укрепила авторитет попа и веру в бога, то к еще худшему результату привела бы нас спешка с ликвидацией меж: недоедание вызвало бы у крестьян настоящую тоску вот по этим карликовым полоскам, с которых они тысячелетиями кормились, одевались и обувались и находили возможным справлять свои праздники и пирушки. Вот почему не надо обещать крестьянам какое-то благодеяние сверху взамен их карликовых полосок, а нужно помочь им самим устроить свою жизнь более выгодно: хорошее они поймут, от хорошего и доходного крестьян за уши не оттянешь. Не смеяться надо над карликовыми полосками крестьян, а теплее работать с людьми, прислушиваться к ним, обсуждать вместе с ними жизнь и помогать им строить кооперативное хозяйство. Не командовать крестьянами, а дать им больше самодеятельности, не мешать им жить мелочными регламентациями, непосильными планами и не раздражать отрицательными образцами.
       - Ох, Кирилл Павлович, я и сама своими глазами видела недавно безобразие. Директор совхоза "Мировая Революция", Лихачев, запретил выдавать рабочим солому крыть хаты. Вот уже третий год не разрешает и говорит: "Я вас отучу от собственнических пережитков". Рабочий рассерчал, да как трахнул по скирде оглоблей. Она и рассыпалась в пыль. Мыши побежали в разные стороны тысячами. Оказывается, пока Лихачев не давал солому, ее мыши поели. А на другом поле, чтобы солома не мешала пахоте, Лихачев приказал ее сжечь...
       - Знаю этого деятеля, - прервал Жигулич Таню. - Он не понимает Ленина, что лучше начать дело с навозной кучи, чтобы окончить социализмом, чем наоборот. Лихачев делает наоборот. Он своим головотяпством укрепляет частнособственнические чувства и вызывает у крестьян тоску по своим карликовым полоскам, с которых они без оскорблений и волокиты привозили солому и крыли свои избы...
       - С Лихачевыми нужно бороться, - сказала Таня запальчиво. - Ведь история за нас...
       - История, конечно, за нас, - вздохнул Жигулич, - но вот в жизни идет все навыворот. Тебя вот из комсомола исключили... Я завидую тому, из-за кого тебя исключили... А вот все же исключили. Теперь меня вызывают в Райком. Не знаю зачем, но... чувствую, не для похвалы вызывают. Жизнь у меня какая-то вот жесткая, неласковая...
       Некоторое время они ехали молча, вслушиваясь в нудное тарахтение повозки. Сумерки все более густели. В вечерней мути чернела на фоне неба каланча. Будто высунувшись из-под земли, она росла и приближалась.
       "Не могу, товарищ, я вахту держать, -
       Сказал кочегар кочегару, - вполголоса запел Жигулич.
       Уж в топках огни не горят,
       В котлах моих нет больше пару..."
       У Тани защемило сердце. Ей стало почему-то обидно, что сидящий рядом с нею человек страдает и жалуется на жесткую неласковую жизнь, но не знает о боли ее, Таниного, сердца и о той тоске, которую она переживает при мысли, что, возможно, никогда не ответит он ей на ее чувства, не поласкает и не угасит или не разожжет страсть, от которой все кипит и все кажется не тем, чем хотелось бы его видеть.
       - Кирилл Павлович, - придыхающим голосом сказала Таня, - а вы сами любили кого-либо? На вас, вы уверенны, никто не жалуется за жесткость и неласковость?
       Жигулич повернул к ней озаренное улыбкой лицо. Поколебался немного, потом снял с Таниной шапочки белую паутинку.
       - Паучок сел. А что же ты плащ распахнула? Прохладно...
       - Ох, нет, Кирилл Павлович, мне жарко, - прошептала Таня, слегка потянулась, чтобы скрыть пробежавшую по ней дрожь, прижалась коленями к спине Жигулича и немного отбросилась, держась рукой за грядку. - Вечер сегодня, будто в июле...
       - Кровь, Таня. В ней дело, - сказал Жигулич. У него в груди творилось необычное. То кипело сердце злостью, что Розалия вышла вдруг замуж, хотя он имел на нее виды. То готов был сам себя кусать, что до сей поры не имеет семьи. И вдруг он ощутил ревность в Тане, которая имела мужа, рискнула из-за него комсомольским билетом, а он так неосторожно отпускает жену в ночь с холостым мужчиной, будто не замечал, что этот мужчина присматривается к его жене, страдает, хотя и пытается подавить в себе страсть, может быть, более сильное желание. Жигулич покосился на Таню, закусил губу и чуть слышно сказал: - Не знаю, согреет ли кто меня так, чтобы и осенний вечер казался жарким...
       И опять наступило молчание.
       Тихо шла лошадь, ее никто не торопил. Временами она ухитрялась сорвать травку, давно уже развязался чересседельник, выскочил повод из кольца дуги. Жигулич и Таня не замечали этого, не замечали и тяжелого дыхания лошади, тащившей таратайку навалом: сбруя осела, хомут давил на грудь.
       Мысли и чувства у них, у Жигулича и Тани, бились одни, поступки казались совсем другими. Для Тани это стало даже нестерпимым. Она вскрикнула оробевшим голосом:
       - Кирилл Павлович, я чего-то боюсь! Я сяду к тебе поближе...
       Он обнял ее, она затихла, будто уснула. И вдруг сказала:
       - Расскажите мне что-нибудь про войну, только не про морскую (я ее себе представить не смогу), и чтобы смерти было поменьше, а то я расстраиваюсь...
       "Нет, с ней нужно осторожнее, - сам себя предупредил Жигулич. - Она так, она вовсе не думает обо мне и такую залепит пощечину, если ее поцеловать, что... Лучше расскажу ей, себя успокою. Видать, не здесь моя судьба, не ей согреть меня и превратить осенний вечер в жаркий..."
       - К сожалению, нет на свете войны, где бы не умирали люди, - сказал Жигулич, не глядя на Таню. - Да и не смерть страшна, а ее бессмысленность. Мой старший брат служил в Кавказском полку. В сентябре 1915 занимали они позиции у озера Медум, под Двинском. До немцев шагов двести, не больше. Кругом леса, а окопы шли по поляне. У брата был хороший товарищ, Сидоров Алексей из Воронежской губернии. Лежали они на высоком месте, у лесной опушки, наблюдали за немцами. Тишина изумительная.
       - Разве в такой день можно опасаться немцев? - сказал Сидоров. - Они теперь потягивают шнапс из фляжек и закусывают вурстом с пшеничными галетами. Это ведь не мы, чтобы животами расстраиваться от гнилого чечевичного супа...
       Братенек мой промолчал. Полежали они еще немного, и вот Сидоров начал стучать зубами, будто в лихорадке.
       - Ты что, заболел?
       - Нет, притча другая, - возразил Сидоров. - Про смерть вспомнил, дрожь пошла. Умирать мне никак нельзя: хозяйство в доме есть всякое, а главное - жена. Да какая жена! Поцелует если, голова от жару каруселью ходит. А тут, на фронте, пропасть можешь ни за копейку. Зачем нужна мне война с их немцами? Гляди-кось, что-то горит? Дыму сколько!
       Оба замерли от любопытства. А перед участком четвертой роты первого батальона от немецких брустверов отделилось густое облако матово-желтого цвета, как от кузнечного угля дым. Облачко расширялось, бледнело, медленно шло накатом к русским окопам.
       Братенек позвонил командиру роты, Комиссарову, а тот в штаб позвонил насчет подозрительного облака. Из штаба приказ: "Считайте облако дымовой маскировкой, за которой движутся немцы. Расстреляйте их из пулеметов!"
       - Редковатое облако, не для маскировки, - возразили наблюдатели, а из штаба крик: "Не сметь рассуждать!"
       Тем временем показалась вторая, потом третья волна. Солдаты почувствовали во рту раздражительную слабость. У некоторых началось резкое сокращение дыхательного горла, повысилась температура. Задыхаясь, люди теряли сознание...
       - Противогазы бы надо надеть! - воскликнула Таня, вцепившись в руку Жигулича.
       - Ох, Танюша, - ласково сказал он. - Тогда о противогазах понятия не имели. Лишь после случая вот с этой газовой атаки выдали солдатам намордники, похожие на свиные "хрюкалки". Но толку мало: намордники-респираторы были рассчитаны лишь на растворение газа в воде, то есть в мокрой вате... А много ли растворится газа в горсточке ваты?
       - Что же с вашим братом?
       - Выжил. Всю гражданскую потом воевал. В Армавире дрался с белым десантом генерала Хвостикова. Громил белых в Дагестане, потом в Кисловодске спасал коммунистов от татарской резни. На Крестовой горе, на самой вершине, поустроили татары виселицы, коммунистов вешали. Судья один, Яковлев, жил в трехэтажном доме на вершине Крестовой горы. Трудно туда взбираться по цементной лестнице. Из этого дома все виселицы были видны. И вот братеник из пулемета ударил по татарам, потом сопровождали отбитых у татар коммунистов...
       Между прочим, был я у Яковлева после гражданской войны (Меня с бронепоезда отпустили в двадцатом году, из Брянска. Я ведь с восемнадцатого по двадцатый бронепоездом командовал, Старо-Оскольским, потом по партийной линии работал). Да не в час прибыл: несчастье у них оказалось в семье. Мальчик, Степа, случайно наповал убил свою пятилетнюю сестренку, Тосю. Лежит девочка, а по виску кровь алым ручейком. Ее сестренка, Ася, такая вот белокурая, как ты, засунула палец в рот, глазенки вытаращила и глядит изумленно на убитую. Вспомнил я сейчас все это и жаль мне девочку, слов не найти...
       - А эта, Ася, вправду на меня похожа? Она вам понравилась?
       Таня поднесла совсем близко свои губы к губам Жигулича, сжала его плечи пальцами. Она дышала порывисто. И он невольно наклонился к ней в ту самую минуту, когда издали послышалась трель свистка.
       - Кто-то нагоняет нас? - отпрянул Жигулич. - Пропустим его, пусть едет, а мы завернем к тальнику... Мы не будем спешить, в тальнике нас никто не увидит...
       Таня молча прильнула к нему. "Пусть это порочно, но я не могу и не хочу мучиться, - сама себя убеждала она и радовалась, что Жигулич завернул лошадь к тальнику, таратайка качалась, колеса со стуком резали колеи поперек, так как поворот был крутым. Обхватив шею Жигулича руками, Таня начала медленно опускаться на дно таратайки. Жигулич клонился к ней, выпустив из рук вожжи. Лошадь захрустела ветвями тальника. - Пусть, я не могу, не могу..."
       Чужая горячая рука скользнула по коленям, Таня на мгновение закрыла глаза, но быстрый шелест и какой-то металлический щелчок прозвучали совсем рядом. Она в страхе открыла глаза и, гася страсть, закричала страшным голосом:
       - Человек, в кустах человек!
       Сверкнуло пламя, оглушил выстрел. Ничего не осталось, кроме жути, сдавившей сердце. Даже стыда не было: один страх, одна жуть и жалость к себе, павшей без падения и без надежды утолить мучившую много дней безумную страсть.
       Напуганная лошадь, хрипя и спотыкаясь на повод, мчалась галопом. И вдруг Жигулич застонал:
       - Пуля пробила мне грудь, умираю. Вот моя любовь...пуля...
      
      
      
      

    97. КАК ЗВЕРЬ В КАПКАНЕ

      
       Агент уголовного розыска, Корчагин, назначенный на эту должность из старших милиционеров, в полночь продрал глаза и увидел перед собою толкавшего его делопроизводителя Рубанова, черноглазого человека лет сорока трех.
       Знал, что Рубанов служил до революции писарем Кременчугской артиллерийской школы, где и познакомился с Николаем Лазебным в 1911 году на подпольной работе. В 1925 году, будучи Начгубмилом, Лазебный рекомендовал приехавшего к нему Рубанова в Уголовный розыск. На этой службе Рубанов зарекомендовал себя весьма искусным сотрудником, так что без него не обходилось ни одно серьезное криминальное дело...
       На этот раз Рубанов снова был уже в служебной форме и с карманным фонарем в руках. На вопрос Корчагина, что случилось, ответил внятно:
       - Два происшествия сразу случились. Повесился учитель Саплин Петр Тимофеевич, брат бывшего благочинного. В эту же ночь неизвестный стрелял в уполномоченного округа по хлебозаготовкам, Жигулича.
       - Какие следы и улики?
       - В кармане Саплина записка с просьбой никого не винить, так как самоубийство есть результат угрызения совести со времен антирелигиозного диспута "Миф о Христе"...
       - Соберите, пожалуйста, информацию об этом диспуте, тут какая-то тайна. Кто доложил о случае с Жигуличем, где он?
       - Таня Каблукова. Она привезла Жигулича в больницу. Нападение совершено у каланчи...
       - Каблукову немедленно в мою камеру, - быстро одеваясь, распорядился Корчагин. - Пусть конюх заложит двуколку, вы со мною поедете.
       Рубанов через минуту вернулся с пакетом.
       - Новое происшествие: застрелился Василий Кобрысев...
       - Который?
       - Председатель первого уездного съезда Советов, в последнее время заведовал Домом инвалидов. В бумаге пишут, что он страдал заворотом кишек, болел туберкулезом...
       - Что, самострел из-за физических мук?
       - Верно, что Кобрысев болен, но ... не тот характер, чтобы на самоубийство решился. Петр Саплин мог застрелиться или повеситься по душевным причинам, а это нет. Не от Шерстакова ли Федора из Знаменского прилетела пуля? Кобрысев был там уполномоченным, имел серьезное столкновение с кулаком Шерстаковым...
       Каблукова дала путаные показания, Корчагин прекратил допрос, выехал с Рубановым на место происшествия.
       В тальнике обнаружили логово, недоеденные огурцы, крошки хлеба.
       - Видать, убийца был в засаде долго. А это что там белеет?
       Рубанов осторожно отодрал от земли растоптанную бумагу, расправил на коленке.
       - Обрывок газеты "Беднота". Запах огурцов и чеснока...
       - Это еще ничего не доказывает, - махнул Корчагин рукою.
       - Нет, уже много доказывает, - возразил Рубанов, сверкнули черные быстрые глаза. - Если узнаем, чья газета, концы почти раскрыты...
       Пошарили еще по кустарнику, нашли окурок. Корчагин осторожно развернул его. На пожелтевшей от дыма бумаге, обгрызенной огнем, рядом с газетным текстом проглядывали серые буквы карандаша: "...жду ответа, как птичка лета. ДАША ПУЗАНОК..."
       Переглянулись и, не сговариваясь, сразу пошли к двуколке.
       Феклуша узнала Иона Савватича по голосу, но дверь не отворила в виду позднего часа, побежала будить Сошанского. Он недавно впрыснул под кожу какой-то наркотик, разбудить оказалось нелегко. Пришлось драть за волосы, щипать за нос, щекотать подмышками.
       Наконец, до сознания Сошанского дошло, что приехал Кукушкин по важному делу. Он встрепенулся и, сидя в нижнем белье на постели, уставился на Дашу кроваво-мутными глазами:
       - Веди сюда!
       - Здравствуйте, Филипп Василич! Терпенья не стало, вот и приехал в неурочный час. С глазу на глаз говорить надо, без нее...
       - Поди, Феклуша, загони лошадь во двор, корму задай! - распорядился Сошанский, но Феклуша заупрямилась.
       - Боязно. Темень во дворе, хоть глаз выколи...
       - Ну-у-у! - грозно протянул Сошанский, зазвенел пряжкой висевшего на стуле ремня. - Вытяну по спине...
       - Вытяну, вытяну, - плаксиво возразила Феклуша и, сняв с шеста шаль, набросила себе на плечи, задом попятилась к двери. - Обижаешь женщину. Пойду на погибель...
       - Верный человек сказывал, - начал Кукушкин деревянным голосом, как только Феклуша ушла из комнаты, - верный человек сказывал, что ты, Филипп Василич, собрался удрать, чтобы мы с Пузанком были одни в ответе за Жигулича...
       - Возможно, придется в другие края, где души у людей покрепче, - спокойно возразил Сошанский.
       - Никуда не уедете, задушу! - Кукушкин бросился через стол, но так и застыл с поднятыми руками, так как на него глянуло темное дуло пистолета в руке Сошанского.
       - Садись, рассказывай спокойно, - предупредил Сошанский. - Пока я не связан, никто меня не задушит...
       - Пузанка арестовали. Приехал участковый, Андрюшка Сапунов для сопровождения. Завтра поведут в городскую тюрьму...
       - Какие же улики против Пузанка?
       - Любовный стишок написала Дашка на газете. Она ведь балует с Андрюшкой Сапуновым... Теперь этот стишок, говорят, нашли в тальнике, у каланчи, сейчас в угрозыске...
       - Дело серьезное, - сказал Сошанский, подумал: "Если еще и Сапунов прогорит, то в Горшечном и Терехово у нас будет настоящая беда, катастрофа. Нет, лучше жертвовать малым, чтобы спасти большее". Неожиданно спросил: - Ты, Ион Савватич, занимался охотой?
       - Капканом приходилось. А что?
       - Вот и хорошо. Скажи мне, что делает зверь, если его одна нога попадет в капкан?
       - Ясно, что: перегрызет ногу, на трех убегает в свое логово...
       - Спасибо за разъяснение, Ион Савватич. Если вот вдуматься, то и мы сейчас сидим, как зверь в капкане. Челюсти его крепкие, не сломаешь. Единственный выход - отгрызть ногу...
       - Мыслимое ли дело грызть человеческую ногу?
       - В наше время это вполне мыслимо и нужно. У нас нет иного выхода... Пузанка надо уничтожить!
       Ион Савватич встал, крестясь и выпученными глазами глядя на Сошанского. Разум, казалось, заблудился, все шло каруселью.
       - Как же оно так? Зять стрелял Жигулича по твоему приказу, а теперь его самого надо убить? Потом и меня велишь убить?
       - Тебя не велю! - отмахнулся Сошанский. - Ты нужен и я нужен. Нам надо жить, а Пузанок все равно уже пропал. Если мы его не уничтожим, он может дать показания, нас арестуют. Ему теперь терять нечего, а у нас, как никак, есть бабы. Или тебе безразлично, кто будет спать с твоей Нюркой?
       Ион Савватич ощутил сладкую боль в сердце. Он любил Нюру не по годам, а по какому-то невыносимому к ней тяготению. Сошанский знал эту его слабость, почему и заговорил о Нюрке в решительную минуту, когда надо было приказать Кукушкину и не получить отказа.
       - Что нужно сделать мне, чтобы спастись? - вполголоса сказал Кукушкин, ощутив Нюрку рядом с собою и сразу вспомнив все причуды, творимые с нею и что она не стала искать другого мужа после вдовства, уехала из Петрограда именно с ним, со своим свекором, закрутила его в своей ласке, ослепила и связала незримыми веревками, из которых он и не пытался выпутываться, готовый продать душу по ее требованию. - Все сделаю, чтобы только быть с Нюркой...
       - Нужно делать не так уж много, но быстро, - сказал Сошанский. - Следствие допустило ошибку, которую мы должны использовать. Они, как ты сказал, еще не арестовали и даже не допросили Дашу Пузанкову, разболтали о ее стихах, приставили к Пузанку Андрюшку Сапунова, нашего человека. Это позволяет нам изменить обстановку в свою пользу, выбраться из капкана, хотя бы и ценой ноги... Немедленно езжайте к Дашке. Пусть утверждает, что любовные стихи писала она Рубанову...
       - Не поверят, Филипп Васильевич, - возразил Кукушкин. - Рубанов пожилой женатый человек...
       - В уголовном следствии неважно, верят или не верят показаниям. Для нас важно посеять сомнения у работников следствия, бросить тень на Рубанова. Пусть Дашка скажет, что она ему давала газету "Бедноту" со своим стишком и что он, наверное, вынул ее из своего кармана случайно на месте следствия у каланчи, потом, в целях самоохраны, сочинил совсем другое... Дашка должна рассказать об этом при свидетелях. Пусть она бросится потом к Рубанову на шею и кричит, что он обесчестил ее. Обманул и бросил. Как, по-твоему, жила она с кем-нибудь?
       - Замечали ее в таком положении с Андрюшкою Сапуновым...
       - Вот и хорошо. Доктора у нас есть, подтвердят. А Дашке скажи, что нужно для спасения отца. Она глупая, не разберется...
       - Верно, ума у Дашки мало, а вот не подвела бы любовь? Ласкова она к Сапунову...
       - Тогда убеждай Дашку, что и для спасения Сапунова нужно так... А Сапунову Андрею передай мой приказ: пусть прикинется больным, что угодно придумает, но откажется от сопровождения Пузанка в город... Для дела нужно. Да, чуть было не забыл, обязательно заставь Дашку написать на бумажке такие слова: "Терпеть больше не могу, виноват Рубанов". И записку эту храни у себя. Если Дашка умрет, в карман ей сунешь...
       - Как же умрет, если девка в самом соку?
       - Не лучше же она твоей Нюрки? - переспросил Сошанский и начал рыться в шкафу. Кукушкин наблюдал за ним, холодея от мысли, что петля все туже захлестывает ему шею и он уже не может противостоять приказам этого страшного человека, играющего жизнями людей, как куриными костями. Найдя пакетик, Сошанский подал Иону Савватичу. - Смертельный порошок. Как только Дашка выполнит все наши распоряжения, подсыпь ей в питье. Через час ее не будет. Да какого черта ты бледнеешь? Это же единственный для нас выход и очень выгодный для тебя: Пузанка уберут по дороге, наследников у него не останется, а... сестру ты сам устранишь, войдешь с Нюркой во владение... Да, еще одно дело. Напишу записку Пузанку, передай какими угодно средствами... Вот, - он написал крупными печатными буквами на тетрадном листе: "Не робей, Григорий Михеич, выручим. У бересклета беги. Стрелять по тебе будут холостыми, все уговорено. На поляне, за холмом ждет лошадь".
       - Я боюсь, - ныла Феклуша из сеней. - Темно во дворе, пожар где-то занялся, собаки воют...
       - Ладно, иди в постель, - шепнул ей Сошанский, провожая Кукушкина. - Сейчас приду, подарок для тебя есть...
       - Совхоз горит, - сказал Кукушкин на прощанье и перевалился через грядку. - Всех бы сжечь, которые нас гнетут, о свободе говорят, а сами гнетут и гнетут...
       "Это хорошо, что гнетут, - злорадствовал Сошанский, возвращаясь в дом. - Только в этом гнетении и содержится вода на колеса нашей мельницы. - Если перестанут они угнетать людей, у нас не окажется и грамма силы. На беззаконие вся надежда..."
       Феклуша обрадовалась ожерелью, зажала Сошанского в объятия, чуть не задушила. И он горел-горел рядом с этой горячей и послушной женщиной, забыв на время опасность и то, что живет, как зверь в капкане...
       Дашку Кукушкин отравил, записку ее читали почти всей деревней. Возбужденные женщины чуть было не убили Рубанова, едва Корчагин увез его на тарантасе.ъ
       - Черт ее возьми, развернулось дело шире, чем хотелось, - волновался Сошанский, получив через своих информаторов эти известия. - Теперь весь вопрос, поверит ли Пузанок записке, убьет ли его конвоир при попытке к бегству? Пожалуй, не убьет. Конвоиры имеют привычку стрелять в ноги. Нет, мы не можем положиться на случай, надо действовать наверняка..., - Сошанский еще раз перечитал донесение и начал подсчитывать, когда же, приблизительно, Пузанка проведут через лес около поляны у бересклетовых кустов, где намечен побег? "Нет, нельзя надеяться и на расчет, - сам себе возразил Сошанский. - В нем тоже могут оказаться случайности. Нужно ехать в пещеру и ждать. Если события очень нужны, надо пойти к ним навстречу..."
       Ночевал Сошанский с Леонидом в пещере, веками образованной дождевыми потоками под корнями дубов, берез, осин, разнолесья. Утром разбудил Леонида.
       - Запрягай "Зорьку", жди. Говорят, Пузанка сопровождает Сашка Меченый. Дай-ка патроны!
       - Дай, Филипп Василич, пулю и этому Сашке...
       - Нельзя, - возразил Сошанский. - Нам нужен козел отпущения...
       Сошанский выбрался из пещеры, зарослями малины, чернобыльника и крушины выполз к бересклету, залег с винтовкой. Отсюда хорошо видно колено дороги, отсюда удобно отползти к яме, исчезнуть в подземелье.
       День стоял погожий. На багряных вершинах деревьев и в редкой листве, не успевшей опасть, играло солнце. И, будто бы подсушенные солнечными лучами, листья непрерывно обламывались при малейшем движении воздуха. Кувыркаясь и кружась штопорами, планируя и скользя ребром, одни из них садились на лиственный ковер у корней деревьев и на поляне, другие повисали на сучках, качались бронзовыми монетами. Чистый ароматный воздух бодрил Сошанского, осенняя красота завораживала взор. Растянувшись на ковре листьев и трав, Сошанский прижал к себе винтовку и закрыл глаза, слушая лесные звуки.
       Вот заскрипели немазаные колеса. На телеге сидели в передке спина со спиною и чему-то посмеивались молодые муж и жена. Знакомые. В задке бурое лукошко, визжали в нем поросята. На базар...
       Потом проехали еще несколько телег с дровами, с мешками картофеля, с гусями в кошелках (Головы торчали, на солнце сияли кончики рыжих клювов).
       "Пора бы и Пузанку, а его нет! - растревожился Сошанский. - Может, повели другой дорогой или... захватили у него записку и сами устроили засаду?"
       Сошальскому стало жарко от этой мысли. Он непроизвольно начал отползать к яме. В это время послышался со стороны дороги голос Яшки Меченого:
       - Не воронь по сторонам, пришью!
       - Слава тебе, господи! - прошептал Сошанский, сорвал платок с прикрытого им от пыли затвора, впился глазами в дорогу.
       Из-за деревьев показался Пузанок. Маленький, пронырливый. На нем прежнее путо, вместо пояса, будто не на смерть шел, а на лошадиную мену. "Оглядывается. Видать записку он прочел, - решил Сошанский. - И лицо веселое, не робеет. Вот только побежит он или не побежит?"
       Сошанский хладнокровно дослал затвором патрон в патронник, перекосил расставленные ноги, уперся обрезом подошв в землю и положил винтовку цевьем на гнилой пенышек, будто на подставленный мешочек с песком на стрельбище.
       Сашка Меченый шел позади Пузанка с винтовкой на ремне. Любил ходить по уставу, хотя бы и при конвоировании. Левой рукой четко отмахивал, локтем правой прижимал винтовку к боку, ноги в коленке почти не гнул. Строевик. За это мужики прозвали Сашку Меченого "человеком в лубке".
       - Не воронь по сторонам, - еще раз скомандовал незлобно и даже улыбнулся оглянувшемуся на него Пузанку. - Иди себе и иди своей дорогой...
       Пузанок расценил по-своему этот незлобный окрик. "Значит, правда в записке, что стрелять не будет, - решил он. А в груди целая буря. Бересклет близко, условное место. - Бежать или не бежать? С Дашкой-то ведь что случилось? Не болела, а вот тебе на... И когда она успела с этим кобелем, с Рубановым? Ведь с Андрюшкой Сапуновым мы ее замечали...
       А женщины громоздко избили Рубанова, говорили в милиции, что они ему крутили причинное место. Не выживет, туда и дорога, чтобы девок не портил. Но тут и такая статья, что бежать мне нет смысла: скажу, что я и не был в тальнике, что Дашка путалась с Рубановым и стишки ему писала на газете и что он те стишки и газетку из дому привез, чтобы меня оклеветать... Зачем же рисковать побегом, если и так могу выкрутиться? Дашка теперь мертвая, возражать не будет, что ни говори... Но и то надо иметь ввиду, что власть у нас насчет совести не стесняется. Скажут, что Пузанок есть кулак и баптист, засудят, как ты ни отговаривайся. Лучше убежать. Как только вырвусь, знаю где спрятаться..."
       Оглянулся через плечо. Сашка Меченый совсем шел беспечно. Да и чего ему тревожиться? Пузанка он мог не только винтовкой, кулаком сбить с одного удара. Если же побежит, можно догнать в два счета и морду набить.
       А в Пузанке все более разгоралась жажда к жизни и свободе. Так и тянуло-тянуло прыгнуть в сторону, бежать к поляне, где ждет обещанная друзьями лошадь.
       Вот и начались заросли бересклета. Жесткая веточка зацепилась сучком за голенище, царапнула.
       "Судьба зовет! Господи, помоги! - подумал Пузанок со страстью и надеждой. - Выручай, господи!"
       Далеким, глухим и несерьезным показался голос Сашки Меченого, требовавшего остановиться. Потом трахнул выстрел, пуля заголосила высоко над головой.
       "В гору бьет, значит, уйду!" - решил Пузанок. Он уже не ощущал, что колючие ветви шипами рвали ему штаны, до крови ранили колено. Он бежал вперед, к жизни. Ему повезло: Сашка Меченый упал и ушиб ногу о пень. Пока встал, Пузанок успел вырваться на поляну.
       Сошанский, прижав приклад к плечу, все время держал Пузанка на мушке, гоняясь за ним дулом винтовки. Он ждал второго выстрела милиционера. Скосив глаза, увидел, что Сашка Меченый на бегу целится Пузанку в ноги.
       Натянул ремень и Сошанский. Теперь две мушки ловили Пузанка. Одна искала себе цель на голени Пузанка, другая на расстоянии щупала затылок под самым обрезом околыша рыжего картуза: Сошанскому не нужен был живой Пузанок.
       Вот и середина поляны с холмом. В глазах Пузанка, выпученных от непосильного бега, зарябило: обещанной лошади не видать. "Возможно там она, за холмом? - с отчаянием подумал беглец, напрягая последние силы. - Должна же она быть, если написано в записке..."
       Загремел странно громкий, двойной выстрел, будто эхо опередило собою звук. В глазах Пузанка, показалось ему, полыхнуло зеленое пламя. На мгновение увидел призрачную оскаленную лошадиную голову, вставшую из-за холма. Потом она завертелась, рассыпалась снопом искр, будто фейерверк в темную ночь.
       Пузанок хотел закричать, но забыл слова и не смог повернуть внезапно отяжелевшего языка, сам провалился в какую-то пустую темную бездну.
       Пока Сашка Меченый бежал к Пузанку, Сошанский отполз к яме, спустился в подземелье. Через несколько минут он уже катил с Леонидом на тарантасе по шероховатой запольной дороге. Навстречу, вставая над горизонтом, плыла и ширилась синяя-синяя туча. Ее дыхание ветром доносилось до ездоков, рвало гриву и хвост встревоженной "Зорьки". Лошадь храпела. Леонид молчал, а Сошанский усмехнулся:
       - Вот и опять выкрутились, а ведь были как зверь в капкане...
       На самые главные бои еще впереди. Идут тучи, надо ждать боев!
      
      
      

    КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ

      
       Воронеж, февраль 1932 г. - ДВК, март 1934 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

        -- На фронте..........................................................................3
        -- Ракитин и Галя....................................................................7
        -- Русский человек..................................................................16
        -- Фальшь........................................................................... 21
        -- За и против........................................................................37
        -- Смольный..........................................................................42
        -- Летом 1917 года..................................................................61
        -- Факел...............................................................................64
        -- В Курске...........................................................................75
        -- Высылка Денисова...............................................................81
        -- Старооскольские картины......................................................86
        -- Марьина Роща...................................................................93
        -- Вести-слухи......................................................................99
        -- Надо готовиться к драке......................................................103
        -- Накануне.........................................................................112
        -- Свершение.......................................................................122
        -- Без выкупа.......................................................................134
        -- Конвульсии......................................................................141
        -- Капитан Мешков................................................................147
        -- Погоны срезаны.................................................................152
        -- Атака отбита.....................................................................159
        -- Деньги.............................................................................169
        -- Уездный съезд Советов....................................................... 176
        -- Дело случилось..................................................................192
        -- Драка началась..................................................................198
        -- Обыграл...........................................................................203
        -- Якобинцы.........................................................................206
        -- Избрание Сергея................................................................210
        -- Исповедь..........................................................................216
        -- У Сережки "Маузер"...........................................................224
        -- Годы боевые.....................................................................238
        -- Старооскольский бронепоезд................................................247
        -- О хлебе насущном..............................................................262
        -- Не крути хвостом...............................................................274
        -- Освобождение...................................................................286
        -- Суть старинные воины........................................................291
        -- Неподалеку громыхали пушки..............................................300
        -- Добытое в боях.................................................................307
        -- Чернянский бой................................................................312
        -- Междувластие..................................................................322
        -- О судьбе Сорокина............................................................330
        -- Свои и чужие...................................................................336
        -- Возвращение....................................................................344
        -- Риварес...........................................................................350
        -- Бдительность....................................................................357
        -- В годы гражданской войны..................................................365
        -- Сережкино четырнадцатилетие.............................................389
        -- Конник...........................................................................405
        -- В двадцатом.....................................................................419
        -- Вредные элементы.............................................................431
        -- Уточка............................................................................449
        -- В чужую шкуру.................................................................459
        -- Дело в жизни....................................................................463
        -- Новая погода....................................................................468
        -- Скорпион........................................................................478
        -- Революции нужны издержки................................................482
        -- К силам небесным и земным................................................487
        -- "В грудях колет"...............................................................494
        -- Без записи в протокол.........................................................498
        -- Моя корова яловая.............................................................503
        -- Из взаимной выгоды...........................................................507
        -- Позорят алтарь..................................................................514
        -- Сараев.............................................................................520
        -- О глупости в коренном вопросе.............................................527
        -- Расплата...........................................................................534
        -- Лисицына родня.................................................................548
        -- Рептилии..........................................................................556
        -- Шизофреник.....................................................................562
        -- Змий...............................................................................569
        -- Обвалы............................................................................575
        -- Об осторожности...............................................................586
        -- В Донбассе........................................................................597
        -- Падение Рыбчонкова и других...............................................617
        -- Излом.............................................................................635
        -- Романенко.......................................................................645
        -- Люся Трактирка................................................................652
        -- В день гнева породила........................................................658
        -- Не слушаются..................................................................661
        -- Сибирский опыт...............................................................669
        -- В бурсе  3.....................................................................673
        -- Нажать...........................................................................676
        -- Некрутаев........................................................................681
        -- Пишите записку................................................................685
        -- Авдотья Антоновна............................................................689
        -- Кружков и Владимир..........................................................696
        -- Если есть вдохновение........................................................701
        -- Руки прочь!......................................................................704
        -- Деньги сейчас - сила..........................................................708
        -- Своя кровь.......................................................................713
        -- Неудобно лицемерить.........................................................717
        -- Кликуша не остановила...................................................... 720
        -- Нехристь........................................................................727
        -- На законном основании......................................................731
        -- Спи, падла!......................................................................740
        -- Обязательно щупайте.........................................................746
        -- Пуля..............................................................................751
        -- Как зверь в капкане............................................................757
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       768
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 2117k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.