Аннотация: Книга 4 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с февраля 1917 года по 1928 год.
Н. Белых
ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ
Роман
Том 2
Книга 4
1. НА ФРОНТЕ
Возвратившись из Проскурова в полк с попутной машиной, Василий хотел немедленно доложить графу Зотову об этом, но штабной писарь сказал, что все офицеры и солдаты пока выведены во вторую линию по случаю депеши из корпуса.
Ни о чем больше не расспрашивая писаря и взволнованный догадкой, что цензура не удержалась под натиском событий, Василий почти бегом бросился к подразделениям.
К своему батальону, развернутому в линию взводов, Василий вышел со стороны двух полуразрушенных хат. Так как церемония уже началась, а характер ее был неясен, Василий вошел в хату и через окно решил понаблюдать за происходящим, чтобы безошибочнее определить свое поведение и как поступить с газетой, которую Звездин передал ему перед самым отъездом из города Проскурова, и успел шепнуть, что привезшего эту газету из Петрограда человека арестовали с час тому назад.
Граф Зотов быстро шагал перед строем от фланга к флангу. Во всю левую половину его груди розовым пламенем полыхал огромный шелковый бант, черные пушистые усы колыхались на ветру, оттеняя возбужденный вид его лица.
- Царя, братцы, больше нет в России! - кричал Зотов, и в голосе его Василий уловил нотку слабой радости и большой тревоги. - Сведения точные, братцы, прошли через штаб армии и корпуса. Мы получили депешу. Россия, братцы, перестает быть Азией. Но нужны жертвы, чтобы закрепить революцию и установить в стране европейские демократические институты - свободу слова и печати, избранную народом власть, гарантию личной неприкосновенности, иначе тирания вернется в какой-нибудь другой форме. Но в чем должна состоять наша жертва, братцы? Нам нужно разгромить ненавистный германский кайзеризм, довести войну до победного конца и обеспечит этим жизнь завоеванной в России свободы...
- Солдаты слушали безмолвно, нахлобучив грязные серые папахи до самых бровей. Некоторые скребли за пазухой искусанное вшами тело или шевелили плечами, будто хотели поправить сползающую на бок шинель. Большинство впилось в Зотова воспаленными глазами и неотступно сопровождало его поворотом головы. Но никто не спешил выразить радость, так как в словах Зотова не было ничего о волнующих солдат вопросах - о земле и мире, а обещание "войны до победного конца" раздражало теперь еще более чем до свержения царя.
- Что же вы, братцы, молчите? - сдерживая досаду и желая услышать б крики "ура!", остановился Зотов перед самой серединой строя. - Теперь, братцы, когда Россия омолодилась, надо и вам взять себя в руки: побриться, пуговицы пришить и крючки. Теперь у нас должна быть настоящая военная дисциплина. Приведем себя в порядок и дадим немцам по скулам. Как же, братцы, сгоним с престола немецкого кайзера, как согнали Николая и Алису Гессенскую? - Отчасти Зотов злорадствовал, что царь и его жена повержены и не могут больше угнетать вольнодумие. Но столь внезапное падение трона он все же воспринял как зияющую дыру в привычном правопорядке России и не знал, чем и как может быть законопачена эта дыра или она совсем не будет законопачена, в нее хлынут анархия и марксизм, которые повергнут империю в такой же прах и бесславие, в какой демократия повергла царизм.
"От вас же, от армии, зависит будущее России, поскольку вы есть вооруженный народ", - носилось в мыслях Зотова, но он побоялся сказать эти слова солдатам, с раздражением и обидой в голосе произнес:
- Да вы, братцы, хоть бы единое слово молвили! Молчите, как будто воды набрали в рот...
Солдаты снова промолчали. Но Василий видел, что ряды их колыхнулись вдруг от фланга к флангу. И тут заметил он быстро шагавшего к строю поручика Мешкова.
- Командир полка господин Пузеев,- отчетливо начал докладывать Мешков Зотову, лихо вскинув кисть руки к обрезу папахи, - поручил мне выступить перед солдатами на митинге. Разрешите?
- Да, но... почему "митинг"? - изумился Зотов. - Это же перед вами строй...
Мешков загадочно улыбнулся и, не отвечая Зотову, шагнул поближе к солдатам.
- Дело, братцы, не в том, что Николай Второй отрекся от престола в пользу наследника Алексея. И не в том, что на престол рвется брат царя, Михаил. Дело не в царях, чья пора прошла, а в том, что в России началась новая революция. Постарайтесь, братцы, не проморгать ее, как несколько раз проморгали французы, однажды проморгали русские. Вы - сила, пока с ружьями. Я кончил, братцы! А с вами, граф Зотов, разрешите поцеловаться по случаю революции, - Мешков необычайно проворно подбежал к Зотову и чокнул его в губы. - Это за вашу честность и за то, что помогли нам в свое время прогнать из полка зловредного поручика Шерстакова, иначе бы его сейчас солдаты прикололи штыками...
- Что вы, что вы?! - отстраняясь от Мешкова и вытирая платком губы, восклицал обескураженный Зотов. Это рассмешило солдат и они дружно захохотали.
Василий решил, что теперь наступила его пора. Он быстро вышел из полуразрушенной хаты и подбежал к строю солдат в тот самый момент, когда раздосадованный Зотов громко прокричал команду:
- Рразойди-и-ись!
Солдаты, увидев Василия, не тронулись с места. А он, отдав "честь" Зотову, четко сказал:
- Отставьте, граф, свой приказ: есть важное сообщение!
Какое-то мгновение Зотов колебался, шаря рукой по кобуре пистолета, но настороженные взоры солдат и решительная поза Василия одолели его. Кроме того, в нем вспыхнул острый интерес и к дерзости Василия и к тому "важному сообщению", на которое он ловко сослался.
- Отставить! - скомандовал Зотов. При этом он почувствовал личное удовлетворение при мысли, что теперь невыполненный солдатами его приказ "разойтись" можно истолковать как отмененный им же по своей воле. Наращивая эту свою мысль, Зотов решил и поведение Василия выставить перед строем в качестве проявления дисциплины и порядка, почему и повелительно сказал: - Прапорщик Костиков, вам предоставляю слово!
- Слушаюсь, - подчеркнул Василий, поняв внутреннее состояние Зотова и решив использовать его в качестве громоотвода, если потребуют обстоятельства. - Братцы, нас держали в неведении о событиях в России, а теперь неполно проинформировали, будто царь по доброй воле ушел с престола. Но вот газета, "Известия Петроградского Совета рабочих депутатов" номер первый от 28 февраля 1917 года. В ней помещено обращение Совета Рабочих депутатов к населению Петрограда и России и рассказано о совершившейся революции...
- Полагаю, этот документ полезнее обсудить сначала в штабе, - перебив Василия и протянул руку к газете, сказал Зотов.
Василий успел сделать шаг в сторону от Зотова и, встретившись с понимающим взором большевика Симакова, чуть заметным кивком головы дал понять солдату, что нуждается в поддержке.
- Здесь читать! - крикнул Симаков, и сейчас же его поддержали другие солдаты: - Здесь читать, не для одного штаба напечатано...
Зотов побледнел, скользнул глазами по рядам солдат и по лицам хмуро молчавших офицеров, понял, что те и другие, всякий по-своему, заинтересованы узнать газетное сообщение из столицы.
- Хорошо. Читайте, прапорщик Костиков!
"Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания. - Начал Василий читать обращение Совета Рабочих Депутатов. - Терпеть дальше стало невозможно. Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба царское правительство дало народу свинец.
Но солдаты не захотели идти против народа и восстали против правительства. Вместе с народом они захватили оружие, военные склады и ряд важных правительственных учреждений.
Борьба еще продолжается; она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России.
Для успешного завершения борьбы в интересах демократии народ должен создать свою собственную властную организацию.
27 февраля в столице образовался Совет Рабочих Депутатов - из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических и социалистических партий и групп..."
- Мы желаем иметь своих представителей в Совете рабочих депутатов! - выкрикнул Рожнов.
- Прекратите реплики! - не выдержал Зотов. - Разве не понимаете, что в Совет вошли представители восставших воинских частей. Там, в тылу, им это безопасно, а здесь, на фронте, не до депутаций: перед носом у нас кайзеровские батальоны...
Гул солдатских голосов заглушил Зотова. Некоторое время совершенно нельзя было разобрать, кто и что кричал. Но постепенно из хаоса шумов выделились главные крики:
- Считайте и нас восставшими против старой власти, если в Совет можно посылать избранных только от восставших частей!
- Нам нужна своя властная организация, давайте создадим ее! В газете же прописано...
- Да здравствует братский союз революционной армии с народом!
- Есть предложение выбрать Советы в ротах, батальонах и полку! - сказал Василий, как только шумы утихли.
- Согла-а-асны, согла-а-асны! - снова загудели солдаты. Офицеры начали, один по одному, покидать "митинг", напугавшись его неожиданного направления. Особенно забеспокоился прапорщик Сазонов: он прибыл в полк всего за три часа раньше Василия, и у него теперь мелькнули мысли, не обвинит ли его начальство в единомышлении с прапорщиком Костиковым и даже в содействии ему, поскольку были совместно в городе Проскурове, наверное, ознакомились с запрещенной для фронта газетой, нелегально привезли ее, скрыв от властей. - Согла-а-асны, давайте выбирать!
Эти крики солдат Сазонов продолжал слышать, пробираясь рощицей в район артиллерийских позиций, откуда немедленно сообщил по телефону о солдатском митинге в штаб дивизии.
Генерал Вальтер на этот раз нашел возможным отомстить неблагонадежному батальону. По его приказу, артиллерия, расположенная вблизи митингующих солдат, внезапно открыла огонь по позициям противника. Вражеские батареи немедленно ответили, и снаряды стали рваться в нескольких десятков шагов от линии взводов. Застонали раненые, упали убитые.
- В укрытие! - обретя снова власть, скомандовал граф Зотов.
- В укрытие! - повторили его команду все подчиненные офицеры, в том числе и прапорщик Костиков. Он бежал вместе с солдатами в полуразрушенную траншею, на ходу пряча в карман шинели газету и список выставленных солдатами своих кандидатов в Совет. Проголосовать за них не дала артиллерия, но это уже было и неважно: обсудить кандидатуры своих избранников солдаты успели, недостойных отвели, оставленных в списке приветствовали радостными криками "ура!" Разве же это не голосование?
2. РАКИТИН И ГАЛЯ
В других полках и батальонах, на всем фронте, самочинно возникали солдатские комитеты, шли митинги. Напуганное командование приняло различные меры для удержания солдат в своей власти. Начальник штаба главнокомандующего генерала Алексеева не только приказал не пропускать на фронт газеты, но "не пугать и не рассеивать революционные депутации, а захватывать их целиком и тут же отдавать полевому суду, после чего немедленно приводить приговор в исполнение, то есть расстреливать осужденных".
Зато на фронт охотно пропускались различные "патриотически-оборонческие депутации". Они неумолчно агитировали "За правопорядок" и "За войну до победного конца".
С одной из таких "депутаций" Василий встретился при выходе из штаба полка, где вручили ему письмо. Он присел на ступеньках крыльца и хотел прочесть, но от стоявшего во дворе серого "Фиата" с непомерно тонкими красными колесами шагнул к нему один из офицеров.
- Скажите, поручик, сейчас не опасно пройти на передовые позиции? - спросил он, присматриваясь к Василию.
- Как всегда! - недружелюбно ответил Василий. Он органически не переваривал "патриотические депутации", не мог говорить ласково с их членами. Но на этот раз внезапно почувствовал неизведанное им раньше смущение, так как уловил в обличии стоявшего перед ним офицера сходство с одним их своих подпольных товарищей. В свою очередь и офицер, весь было передернувшийся от слов и тона Василия, присмотрелся к нему и засмеялся.
- Вот где пришлось встретиться, - тихо сказал приезжий и протянул руку: - Здравствуйте, Василий Петрович! Не узнаете Бориса Ракитина? И все такой же вы ершистый, как всегда...
Василий мгновенно встал и, сунув письмо во внутренний бортовой карман, пожал Ракитину руку.
- Что за маскарад, Ракитин?
Тот испуганно оглянулся на продолжавших о чем-то спорить у автомобиля своих спутников, потом прошептал:
- Прошу называть меня подпоручиком Герасимовым. О цели маскарада расскажу позже. Сейчас мне надо попасть в батальон, где служит прапорщик Костиков...
- Пока "депутация" ехала сюда, я уже стал подпоручиком Костиковым, тихо сказал Василий.
- Так, значит? - Ракитин снова покосился в сторону своих спутников, продолжавших громко разговаривать у машины.
- Да, вы у цели...
Через полчаса, оформив пропуск в штабе и простившись с коллегами, которые решили ехать в соседний полк для проведения солдатских митингов, Василий и Ракитин пошли в батальон.
- Из ссылки я бежал удачно, - не без хвастовства рассказывал Ракитин по пути о себе. - Бежал в форме жандарма и с первоклассными жандармскими документами в кармане. Мне вручили их наши партийные функционеры, проникшие в аппарат следствия и охраны политических ссыльных. Предложено было явиться в Москву, но я, признаюсь, на свой страх и риск пробрался в Петроград, некоторое время скрывался у профессора Полозова...
Василий осуждающе покачал головой, но Ракитин развел руками:
- Казните меня или милуйте, но туда потянула меня любовь к Наде... Но я жестоко обманулся: в сутки моего приезда Надя уехала на фронт госпитальной сестрой милосердия. Брат ее, Виктор, тоже уехал на фронт. Но... оставим это, оно интимное и семейное. Лучше расскажу о другом...
- Да, конечно.
- У Полозова я скрывался, пока удалось связаться с Выборгским партийным комитетом. 23 февраля был на заседании комитета, обсуждали ход забастовки. Ну и решили превратить забастовку во всеобщую стачку. Мне с группой товарищей поручили удержать Четвертый Донской казачий полк от выступления против рабочих. И нам удалось: казаки-донцы не только сами не стали стрелять в рабочих, но и избили у Казанского собора городовых и освободили арестованных демонстрантов. Потом мы проводили митинг на Знаменской площади, а казаки взяли на себя охрану митинга от полиции. Появился пристав Крылов и начал разгонять митинг, тогда я подал сигнал, и казаки пристрелили пристава. Короче говоря, мы революцию на своих плечах и на спине вынесли на победный пьедестал, а теперь нас в ссылку, от центра подальше, - Ракитин обиженно вздохнул. - На верху, конечно, каждому хочется сидеть, а мест на всех не хватит...
- Что это значит? - встревожено спросил Василий.
- А то и значит, - скрипнул Ракитин. - Черновую работу мы сделали, а теперь в Петрограде вступили в силу вожди и... спецы. Вот такие, как капитан Воронцов...
- Кто, кто? - живо переспросил Василий.
- Старорежимный капитан Воронцов. Он, говорят, сидел в "Крестах", теперь готовит офицеров для посылки на фронт под чужим именем.
- Воронцова знаю, - сказал Василий. - А он что же, готовит офицеров воевать до победного конца?
Ракитин ответил не сразу, что-то соображая. По земляным ступенькам они спустились на дно глубокого хода сообщения. И только теперь Ракитин заговорил снова:
- Маскарад! И Воронцов этим маскарадом занимается. А когда я ему сказал, что обидно играть роль Януса - ехать на фронт под фамилией ура-патриота подпоручика Герасимова и срывать там готовящееся правительством наступление, Воронцов накричал на меня и привел известные слова из сочинений Карла Маркса, что в политике нужно хоть с чертом дружить, если есть уверенность, что черта можно провести...
- Опасное вам дали поручение, - усмехнулся Василий: для вас опасное и для партии...
Ракитин не понял Василия и его намеков.
- Опасности меня никогда не страшили, - запетушился он. - Но я в обиде, что отослали из столицы в момент, когда история мимоходом вручает менее одаренным людям маршальские жезлы. А их вручают, вернее, захватывают там, не здесь. Захватывают Звановы и Воронцовы...
Поняв, что перехватив через край в изливании своей обиды Василию, Ракитин тронул его за рукав и улыбнулся:
- Все это я сказал сгоряча, в шутку. Я сам просился на фронт в надежде отыскать Надю Полозову...
- Порыв благородный, но пришелся впустую, - сказал Василий, протискиваясь через обвалившийся ход сообщения и подавая Ракитину руку, чтобы помочь ему перепрыгнуть земляную глыбу и не выпачкать английский френчик о сырые оползшие стенки.
- Это почему же? - остановился Ракитин, снимая с френча приставшие к нему кусочки глины.
- Все равно запачкаетесь. Далее ход сообщения еще более запущен. Не очень трудно догадаться, что Надя Полозова не захотела бы гулять по такому неудобному проспекту...
- Я не только ищу Надю, но и выполняю задание партии...
- А мне показалось...
- Всем провинциалам кажется, если они не знают о действительном положении в стране и почему Ракитины так быстро оказываются на фронте...
- А вы не кричите, здесь не пустыня, - прервал его Василий. - Мне и в самом деле многое неизвестно, но это не дает вам право проваливать партийное задание по пути на передний край. Сядем вот здесь, и вы мне расскажете все подробности спокойным голосом, без всякой патетики...
Они присели на ящик из-под снарядов, занесенный кем-то в уширенную часть хода сообщения. Им было тесно в этом углублении: одно колено каждого из них касалось колена товарища, другое вплотную прилегало к холодной глинистой стенке. Пропустив мимо себя нескольких солдат с полными ведрами дурно пахнущей чечевичной похлебки, они возобновили разговор.
- Сам Керенский выехал на фронт готовить наступление. Теперь он действует именем Первого съезда Советов, одобрившего продолжение войны. Проводится чистка гарнизонов: ненадежные в политическом отношении, антивоенно-настроенные части направляются на фронт для уничтожения не только из столицы, но и провинциальных городов...
- Но эта политика вторым концом ударит по спине же самого временного правительства, - вставил Василий и тут же похлопал Ракитина по колену и сказал: - Факты, пожалуйста, факты. Мы обо всем этом должны рассказать солдатам...
- Да факты есть. Нам пришлось несколько перегонов ехать с эшелоном солдат 201 пехотного полка. Познакомился я и даже подружил с большевистски настроенным прапорщиком Рябчуковым Александром. Сам он из ваших краев, из слободы Казацкой города Старого Оскола. Очень интересный человек. В армию его мобилизовали в сентябре 1915 года, а в начале февраля 1917 окончил он Тифлисскую школу прапорщиков. Оттуда прибыл в Елец и принял командование взводом одиннадцатой роты 201-го пехотного полка. А в это время на елецкой фабрике купца и промышленника Талдыкина рабочие ткали парусину для военных нужд, в сапожной мастерской шили обувь для армии. Это на "Лучке", то есть вблизи станции Лучок Ефремовского направления. Я те места хорошо знаю, так что извините за подробности...
- Нет, нет, пожалуйста, это даже очень хорошо, - поспешил ответить Василий. - Для нас знание деталей очень важно...
- Прапорщик Рябчуков часто бывал по делам службы на фабрике Талдыкина и на железнодорожном узле, где и познакомился с рабочими. Общительный, теплый душою, он осторожно рассказывал рабочим о происходящих в столице революционных событиях. А когда пришли вести о свержении царизма, прапорщик Рябчуков взял на себя инициативу по созыву полкового митинга в Засосенской части города, неподалеку от Нежинских кавалерийских казарм.
На митинге участвовали елецкие железнодорожники. Горячая речь прапорщика Рябчукова понравилась рабочим и солдатам 201 полка. Они делегировали Рябчукова в Елецкий Совет Рабочих и Солдатских депутатов. И началась кипучая жизнь: прапорщик ежедневно бывал в ротах и взводах, создал актив, завязал тесные отношения с елецкими большевиками. А все это повело к тому, что Временное правительство, встревоженное ростом революционных настроений в Елецком гарнизоне, отправило значительную часть его, в том числе и 201-й полк на Юго-Западный фронт.
- Не знаете, на какой участок фронта?
- Рябчуков мне говорил, что его и солдат направляют в район торгового местечка Оринино на левом берегу Сбруча...
- В районе Оринино? - с тревогой переспросил Василий.
- Ну да, что же тут особенного? - удивился Ракитин. - Туда многих направляют, чтобы сколотить кулак для предстоящего наступления...
- Мы имеем сведения, - сказал Василий, - что все войска в районе Оринино Временное правительство решило истребить... Туда отослали весь 647-й Синявский полк за мятеж... Ну, он отказался признавать приказы Временного правительства, вот и обрекли его на истребление. Значит, 201-й пехотный полк, высланный из Ельца, также обречен на истребление. Но ничего, мы примем меры, предупредим товарищей, чтобы они ни в коем случае не покидали окопов и не выполняли приказа о наступлении. Как только они пойдут в атаку, их начнут истреблять не только пулеметы и пушки противника, но и русская артиллерия и пулеметы карателей... Спасибо, вы мне сообщили важные сведения.
- А вы думали, что я так попал в группу бывших раненых офицеров, посланных Временным правительством на фронт для подготовки наступления? - хвастливо спросил Ракитин. - Нет. Это произошло потому, что всех агитаторов против войны и наступления заградительные отряды задерживают на станциях, отдают под суд и расстреливают, как изменников. Вот почему мне пришлось переодеться офицером...
- Об этом достаточно, - перебил Василий. - Расскажите лучше о Съезде Советов и последних установках партии о войне. Ведь сами знаете, газеты конфискуются и до нас не доходят, наши агенты связи арестованы...
Ракитин обиделся, что Василий помешал ему рассказать побольше о себе и своих подвигах, без охоты переменил тему разговора, сообщил весьма скупо, что Всероссийский съезд Советов выразил доверие Временному правительству и отказался взять власть в свои руки. Потом Ракитин рассказал, что меньшевистский вождь Ираклий Церетели обосновал необходимость коалиционного правительства буржуазии на Съезде Советов ссылкой на отсутствие в России партии, способной принять на свои плечи весь груз государственной власти.
- Вот сволочь, этот Церетели! - воскликнул Василий. - И что же ему не дали отпора?
- Дали отпор! - Ракитин резко рассек воздух ребром ладони и улыбнулся: - Ленин дал отпор. Встал со своего делегатского места и крикнул: "Есть такая партия!" Потом он взошел на трибуну и продолжил: "Я отвечаю: есть! Наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком!"
Теперь вот насчет войны. Ей-богу, сам путаюсь в этом вопросе. Лучше без моего суждения, - Ракитин достал из кармана сильно потертый мартовский номер газеты "Правда", не дошедший в свое время до Василия. Повертел его в руках, почему-то колеблясь, потом сунул Василию: - Прочтите статью Кобы "О ВОЙНЕ". Любопытная статья...
Некоторые строки Василий перечитывал дважды и трижды, отвечая молчанием на все попытки Ракитина дать свои комментарии.
"Прежде всего, несомненно, - повторил Василий чтение, - что голый лозунг "Долой войну!" совершенно непригоден, как практический путь. Непригоден, ибо он, не выходя за пределы пропаганды идей мира, ничего не дает и не может дать в смысле практического воздействия на воюющие силы в целях прекращения войны... Где же выход? Выход - путь давления на Временное правительство с требованием изъявления им своего согласия немедленно открыть мирные переговоры..."
- Идемте! - встал Василий. - Теперь стало яснее, но трудности в работе от этого не уменьшились, а многократно увеличились. Придется думать, думать и думать...
- Это не наступление начинается? - изменившимся голосом спросил Ракитин, услышав начавшуюся ружейную перестрелку и тяжелый вздох брошенных кем-то ручных гранат.
- Нет, не наступление. Это обычный предобеденный салют. Постреляют немного, бросят... Но, конечно, наступление возможно: немцы подтянули резервы.
- Подпоручик Костиков, вам пакет! - окликнул нагонявший вестовой из штаба. - Только вы ушли, пополнение нагрянуло...
- Дело-то как складывается, - отпустив вестового и прочитав бумагу, сказал Василий: - мне нужно возвращаться в штаб полка и принять солдат. Некоторые, как вот написано, до отправки в госпиталь служили в нашей роте, пожелали снова возвратиться... Вы-то как, со мною или в блиндаже меня подождете?
- С вами, - поспешно сказал Ракитин. - Кстати, познакомлюсь с пополнением...
- Всю дорогу Ракитин шагал впереди. Ему мерещилось, что где-то уже началась артиллерийская канонада, и что она приближается, вот-вот опалит все своим огнем. Хотелось поскорее уйти от переднего края.
- Вы плохо играете роль фронтового офицера, - заметил Василий. - И так суетитесь и спешите, что даже не обращаете больше внимания на прилипшую к галифе и френчу глину...
Ракитин закусил губу, не ответил. Но пошел он медленно и принял такую вызывающую позу, будто и в самом деле навсегда умертвил в себе даже малейшее чувство страха.
Принял Василий всего пятьдесят солдат, из которых восемь раньше служили в роте и очень обрадовались, что сам ротный пришел их встретить. Остальные были из числа "маминых сынков" (так называли тогда единственных сыновей в отсрочке), совершенно не обучены военному делу. Винтовок никто не имел: начальство предполагало, что оружие пополненцам дадут в окопах за счет убитых.
- Пушечное мясо! - с болью шепнул Василий Ракитину. - Даже в этом Временное правительство не отличается от царского...
- Конечно, конечно, - кивнул Ракитин и, не слушая Василия, пошел вдоль неровной линии выстроившихся в две шеренги пополненцев. Он подчеркнуто рисовался перед людьми своим новеньким френчиком с матовыми следами только что снятой окопной глины на полах и снисходительно всматривался в солдатские лица. На левом фланге задержался перед скуластым толстячком в крестьянском зипуне, потеребил его за рукав. - Сколько же рублей за аршин такого суконца уплатил, служивый?
- Солдат вытаращил глаза, но, наверное, смолчал бы, не повтори Ракитин своего неуместного вопроса. На повторный же он ответил со злостью и даже ненавистью:
- Я этот зипун украл! Нам англичанка не дает фречов!
- Сволочь какая, вопросами насмехается! - послышалось перешептывание во второй шеренге. - Набить ему рожу, все равно уж теперь в окопы, на убой...
Негодуя в душе на Ракитина, Василий поспешил к месту происшествия.
- Отставьте ваше красноречие, подпоручик Герасимов! - шепнул повелительно Ракитину. Тот хотел было что-то возразить, но Василий стремительно повернулся к солдатам. Они замерли. - Смир-ррно! Нале-е-ево! За мной, шаго-о-ом марш!
Лишь в конце дня, когда пополнение было распределено по окопам, а комиссия Временного правительства закончила свои "патриотические" беседы с солдатами, Василий вспомнил о непрочитанном письме.
Письмо оказалось от Гали из слободы Ламской и поразило Василия своей давностью: на конверте лежал мартовский штемпель Старо-Оскольской почты. "Три месяца читали цензоры это письмо, - досадовал Василий. Но и то хорошо, что сохранили и передали его адресату. Да и зачеркнуто немного, лишь последние строчки. Любопытно!"
Письмо Василий перечел несколько раз, пока Ракитин составлял записки о своих "фронтовых впечатлениях".
Как и прежние письма Гали, оно было наивным, но отличалось от них по характеру и содержанию: в тех Галя писала больше всего о любви и надежде встретиться, а в этом Галя посвятила любовным чувствам лишь полстраницы из четырех, написанных на листке почтовой бумаги, остальное относилось к описанию наблюденных Галей картин Февральской революции в ее родном городе. И эту часть письма Василий начал читать в четвертый раз вслух, так как Ракитин попросил об этом и добавил:
- Интересно все же и ортодоксальному марксисту послушать, что пишет о революции "девушка - не политик..."
"...а еще у нас большая радость, - читал Василий. - Нету царя. И произошло это очень даже интересно: я все видела своими глазами.
Утром покупала хлеб у немки. Это в булочной, что на Курской улице. Ты ее знаешь. Помнишь, в магазине Терентьева Степана, что из Знаменского родом, магазин его недалеко от купца Соломинцева, мы разговаривали с этой немкой о сухарях тебе на дорогу? А потом мы пошли за сухарями в булочную, что возле колбасной Игумнова и Доценко. Вот в этой булочной покупала я хлеб, а тут на улице шум начался. Люди понаехали с вокзала на извозчиках, крик такой подняли, что мы все побежали к гастрономическому магазину. У нас его называют "потребилкой": чиновники и дворяне создали его на паях, а товары там очень дорогие, не про нашу честь.
Глядим, извозчик Илья едет. Борода у него седая, широкая, армяк - синий и вокруг мехом оторочен, а шапка с малиновой бархатной макушкой. Он же в Старом Осколе самый нарядный извозчик.
Остановил он коней у "потребилки", и из санок шустро вылезли купцы. Одного "Рыжиком" или еще "американцем" у нас прозвали, а по настоящему это Иван Михайлович Игнатов. Дом его на Курской улице, по левой стороне, как идти на Верхнюю площадь. Это через два дома от лихушинского дворца с башенкой над парадным. Под окнами вязы растут и все больше тополя. Мы там стояли вместе, а потом пошли на Верхнюю площадь и увидели самого Игнатова у рекламной будки, что возле водонапорной башни. Ты еще хохотал, что над маленькой будочкой такая устроена огромная вывеска со словами: "Все дешево в магазине Игнатова"
Дядя мне рассказывал, что "американцем" Игнатова прозвали за изворотливость: своим кредиторам умеет платить всего десять копеек за рубль, иначе, мол, сяду по несостоятельности в тюрьму, тогда вы с меня совсем ничего не получите - хозяйство на жену переправлено...
И вот выскочил он из санок, а сам хмельной и румяный, в распахнутой шубе с хорьковым воротником и в сдвинутой на затылок черной каракулевой шапке - "гоголе". Вслед за ним скакнул на мостовую Андрей Уколович Федоринов - купец. Этот щупленький, в котиковой шапке и в обмотанном вокруг шеи шарфе - жена ему так приказывает, чтобы не простужался. И подбежали они к стоявшему посредине улице городовому и набросились.
- Нету царя Николая Кровавого! - закричали на городового и начали сдирать с него, что на глаза попадалось - кокарду, погоны, одежду, шашку, револьвер. - Хватит тебе торчать здесь от царя: теперь мы хозяева Расеи!
Народу набежало - туча тучей. И все мы удивляемся. А городовой тоже удивляется и побаивается. Стоит он, как гусь ощипанный, ногами топчется на месте и чуть не плачет от стыда и обиды. Всем видно, что купцов напугался, аж побледнел.
Федоринов, держа отобранное у городового оружие в охапке, как дрова, взлез на санки и закричал:
"Гражданы, совершилась революция! Николай отрекся, всем управляет теперь Государственная дума, власть находится в руках Родзянко. Мы теперь всю жизнь устроим без кровопролитности, по-божески..."
Тут Игнатов остепенился. Взял оружье у Федоринова и передал городовому и засмеялся: "Нам такое ржавое непотребно, обновим!" Тут же отбросил расшитую юхтой полу своей шубы, достал бумажник и подал городовому зеленую трехрублевую кредитку: "Это тебе на чай по случаю свержения. И не обижайся, что малость пощипали. В Петрограде городовых даже по скулам били, не только щипали. На то и революция..."
"Благодарствуем, Иван Михайлович, - повеселел и поклонился городовой. - Мы завсегда вами премного довольны".
Потом городовой куда-то убежал, на улице стало тесно от народа, красные флаги появились. И все мы пошли приветствовать пострадавших от власти. Попался нам старенький учитель. Так его качали, только седая борода по сюртуку прыгала. Он сначала оборонялся и кричал, потом от головокружения обмяк и закрыл глаза. Его отнесли домой, и дали понюхать нашатырного спирта. Потом люди пошли к священнику соборной церкви, Матвею. Он считался революционером, так как один из всех городских попов не записался в "Союз русского народа". Качали и Матвея, но не до обморока. Он покрепче учителя оказался и повеселее. Увидел, что от народа не вырваться, закричал: "Несите меня в храм, отслужу молебен свободе в России!"
Когда его понесли, еще происшествие случилось: подбежала к нам востроносая девчонка с бешеными серыми глазами. Худенькая, конопатая, злая. Настоящее шило. Подбежала и кричит: "Чего радуетесь? Без царя еще наплачетесь!" Ее поймали, а она ногами брыкается и кричит: "Отец сказал, что народ рано возрадовался, без царя Россия сгинет..."
Какая-то женщина отшлепала девчонку по щекам за ее слова, ребятишки начали сыпать тумаки в спину, но тут подбежал приказчик из магазина Терентьева Степана, Лысых его фамилия. Он защитил девчонку. "Это, сказал он, дочка моего хозяина, Лизавета. Она не виновата, что говорить научил ее отец. А, может, сама она еще и социалисткой станет, очень смышленая насчет приспособления к жизни..."
А к вечеру не только знамена красные на улицах носили, но и все люди красной материей разукрасились, даже снег весь растаял от потепления. Видела я и девчонку, Лизавету. Она шла с отцом в красном платке и с красным бантом на груди. Отец ее, купец Терентьев, тоже шел с огромным красным бантом.
Прямо чудно, Вася, не знаю, как чудно люди устроены: и мы радуемся и буржуи радуются... Что же это такое будет из общей нашей, ума не приложу?
На другой день еще больше народ радовался. Из сел пришли люди, целый мильен. Митинг был до вечера. И знаешь, кто председательствовал на митинге? Учительница Благосклонова. Ты ее знаешь. Она теперь огромадная социалистка-революционерка. А еще выступал паровозный машинист Анпилов Константин Михайлович. От него тебе привет передаю. Был он у дяди, Афанасия Ивановича, там и разговор зашел. Я же и не знала раньше, что он еще в пятом году против царя выступал в Черноморском флоте и на каторге был за это... Дня через два потом железнодорожники сильно отколотили вахмистра Кичаева. Ну, Сидора Сидоровича, с которым ты в слободе Ламской в шашки играл. Он же, подлец, оказывается, крушение поезда организовал на Касторной и хотел эту вину на Анпилова положить. Хорошо еще, что революция началась, а то пришлось бы Анпилову снова в тюрьму.
Дядя, Афанасий Иванович, очень возбужден и говорит, что революция до самых краев расширится, и я не знаю, как это понимать надо..."
Дальше письмо было запачкано цензорскими чернилами. Василий свернул его, положил во внутренний карман шинели, спросил Ракитина:
- Что скажете?
Ракитин дернул плечами.
- Безграмотная ваша Галя, не завидую выбору...
Василий вспылил.
- Это верно, Галя в университете не училась, подличать не может, как это делает Надя Полозова. И не позволит...
В гневе Василий рассказал о поведении Нади, и рассказ этот настолько ошеломил Ракитина, что он в ночь выехал из полка в город Проскуров.
3. РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК
Василию удалось сообщить в 647-й Синявский полк и в подразделения влитого в него 201-го пехотного полка, переброшенного на фронт из Елецкого гарнизона, все полученные от Ракитина сведения о намерении Керенского истребить Орининскую группу войск в предстоящем наступлении.
Симакову, ездившему в Оринино в боевую командировку, подписанную Зотовым, легко пришлось войти в личный контакт с прапорщиком Александром Рябчуковым, так как он выполнял в это время обязанности коменданта полка и имел широкие возможности общаться с солдатами, особенно с командированными: этих он даже обязан был принимать по долгу службы.
Симаков вошел в блиндаж прапорщика как раз в тот момент, когда он читал письмо своего товарища школьных лет, Владимира Борзенко, и вспоминал ученическую забастовку в городском училище в 1905 году, организованный отказ учеников петь после молитвы перед уроком гимн "Боже, царя храни!", испуг дежурного учителя, Павла Меркуловича Коробка и его бегство с прижатой к боку шпагой из рекреационного зала, куда он вернулся уже не один, а с инспектором Сергеевым. "Наверное, предполагал жестоко с нами расправиться"? - усмехнулся Рябчуков. - Но вышло иначе: Сергеев покосился на Павла Меркуловича и сказал нам: "А-а-а, революционеры!" Потом он обернулся к дежурному учителю и спросил его: "Понимаете, Павел Меркулович? Они с таких лет решили уже писать свою собственную биографию..." Ну и что ж, приходится вот писать биографию. Только успеем ли, скоро наступление, а солдаты запуганы репрессиями, туго поддаются разъяснению. Но это отчасти и хорошо, что русский человек не сразу верит, а щупает, проверяет, чтобы наверняка... Вот и Борзенко пишет: настроение по всей стране хрусткое, решающее. Чего же нам теряться, если ввязались в драку? Теперь уж отступать поздно. Я ведь тоже русский человек, пощупал и убедился, что иначе нельзя, хотя и опасно. А-а-ах, в жизни как получается! Помню, огрел меня казак плетью, даже кожа на плече шелухою слезла. А все же не сробел. Даже еще на Вовку Борзенко накричал тогда, чтобы не ревел и не жаловался, что маленький. Сейчас бы вот хотелось, чтобы на меня так ободряюще кто-нибудь покричал или вообще в этом роде: слабею перед трудностями, а ведь обязан. Какой же я депутат Елецкого Совета, если там был широк, а тут присмирею? Не должно этого быть..."
- Господин прапорщик, разрешите? - уже третий раз окликнул Симаков этого невысокого крепыша с широким лбом и голубоватыми глазами. Но он продолжал стоять у крохотного оконца, вмазанного в глубокую косую амбразуру, и читал письмо, был в плену воспоминаний о начале своей биографии, в плену дум о том, что же делать теперь, чтобы эта биография не оборвалась времени? Он забыл, что на вопрос: "Разрешите войти?" ответил солдату: "войдите!", а потом и не замечал его, сам того не желая. Вот почему он вздрогнул от громкого оклика и посмотрел на Симакова.
- Что у вас? Давайте!
...Письмо Василия, переданное Симаковым, оказалось для прапорщика Рябчукова сильнейшим возбудителем к действию, может быть, еще и потому, что сам он, обескураженный перед тем рядом неудач, убедил себя в нужности какого-то ободряющего толчка. Главное, что альтернатива была теперь ясной: или добиться отказа полка от наступления или погибнуть под огнем вражеской и своей артиллерии в момент рывка из окопов в атаку. "Не будет наступления, сорвем! - поклялся Рябчуков. - Лучше пусть меня одного расстреляют за агитацию, но тысячи людей будут спасены. А уж если не уговорю солдат, не сумею убедить, тогда пойду с ними вместе и погибну под снарядами!"
- ...Теперь вы понимаете, какая судьба уготована для нас, - непрерывно и с разными группами солдат и молодых офицеров, которых знал уже хорошо еще по Ельцу, беседовал комендант полка Рябчуков Александр. Беседовал в окопах и на подвозке снарядов, у кухонь и полковых мастерских, в блиндажах и землянках. - Наша задача, товарищи, - бороться за мир и требовать от Временного правительства немедленно подписать его. Мы есть сила, в наших руках оружие. Откажемся наступать. Не дадим истребить себя, будем брататься с противником...
Вскоре прапорщику Рябчиков удалось создать в каждой роте антивоенный актив. А к приезду правительственной комиссии в полку царил такой накал антивоенных настроений, что против предложения "наступать" проголосовало более девяносто процентов личного состава.
Через несколько часов после этого Временное правительство двинуло против Синявского революционного полка сильные отряды карателей. Полк был насильно расформирован, солдат и офицеров разослали по различным войсковым частям.
Прапорщика Рябчукова солдаты не выдали. Но командование подозревало его в руководстве антивоенной деятельностью среди фронтовиков. Он был понижен в должности, послан помощником командира 8-й роты 83-го Самурского полка, где служил знакомый Василия, большевик Максимов.
Максимов командовал ротой. Вот к нему в помощники и попал прапорщик Рябчуков.
В Самурском полку действовала небольшая, но дисциплинированная группа большевиков, связанная с Каменец-Подольским Уездным Комитетом РСДРП(б). Прапорщик Рябчуков охотно согласился принять предложение Максимова возглавить охрану связных полковой организации большевиков и несколько раз в связи с этим ездил из окопов у села Кызя в город Каменец-Подольск, выполнял нелегальные поручения.
Однажды на бурном митинге председателем полкового солдатского комитета был избран Максимов, а его помощник, Александр Рябчуков прошел в члены полкового и председателем ротного солдатского комитета. Начали готовиться к свержению Временного правительства.
О событиях в Синявском полку Василий узнал из письма Максимова. А к этой поре Верховное командование всей мощью своего аппарата навалилось на антивоенные группы на всем семидесятиверстном участке Юго-Западного фронта между деревнями Здвижино и Топелиха, где было сконцентрировано более трехсот тысяч солдат, восемьсот легких и более пятисот средних и тяжелых пушек.
Шли аресты, следствия, подтягивались к тылам боевых частей карательные отряды, распространялись правительственные прокламации с угрозой расстрела каждого, кто будет высказываться против наступления и войны.
Наконец, был получен приказ о "часе" наступления. И совершилось совершенно недопустимое с точки зрения военного искусства, но объяснимое боязнью правительства солдатских масс, способных сыграть в тех условиях решающую роль: приказ о наступлении был поставлен на голосование.
Вопреки ожиданию Василия, большинство проголосовало за наступление. И не только потому, что за спиной голосующих были пулеметы казачьих и карательных частей, артиллерия с боевым приказом немедленно открыть огонь по мятежникам, если они проголосуют против приказа. Нет, не только поэтому: главную роль в принятии солдатами такого решения сыграла иллюзия, что наступление это, как говорилось в ловко составленном приказе, будет последним и принесет народу все блага жизни - Свободу, мир, землю, работу, хлеб.
Искусна была эта ложь правительственной пропаганды, а русский человек оказался еще так доверчив ко всему печатному, ко всему сладкоголосому, что и поддался и был обманут именем революции и надежд...
...Вечером Зотов вызвал Василия к себе, что редко у него случалось после присвоения ему звания подполковника.
- Убедились вы, поручик Костиков, что солдаты стоят не за вас?
- Они и не за вас! - неожиданно резко возразил Василий. - К тому же, вы оговорились: я ведь только подпоручик...
- А вот распишитесь за получение приказа, сами убедитесь, что наше представление уже удовлетворено, поручик Костиков. Да, да, вы - поручик. Поздравляю! Ну, теперь прошу договорить, за кого же, по вашему мнению, стоят солдаты, голосуя за наступление?
- Они стоят за Россию. И только жаль, что не поняли действительных путей спасения России, проголосовали за негодные средства...
- Поручик Костиков, вас бы давно следовало выдать властям, - прервал его Зотов.
- Чего же медлите? - горько усмехнулся Василий. Он был весь еще во власти неудачи при голосовании приказа о наступлении и как-то само собою забыл об осторожности и заботы о себе. - Графское достоинство, подполковничий чин и донос, какая интересная бы сложилась гармония!
- Я не этими соображениями руководствуюсь. Даже знаю, что за донос против декабристов человек получил генеральский чин, - возразил Зотов мягким, почти дружеским тоном. - Мне кажется, что вы играете в революционера по причине необузданной молодости и потому, что не задумываетесь о тех печальных для народа последствиях, которые приносила ему в прошлом диктатура крайних левых элементов во Франции, принесет и в России, если ей удастся победить. Диктатура, - это же, по-русски, неограниченная власть: что сделает, жаловаться некуда. Вы должны вдуматься и понять... Мне кажется, я почти уверен, что вы убедитесь в полезности сохранить на своих плечах голову и золотые погоны ради правопорядка и действительного счастья народа. Зачем рисковать свободой и жизнью за обещанные вам кем-то призраки? Я не люблю крайностей, даже удалил от себя в свое время родного племянника за его крайне правые взгляды на жизнь. Я мечтаю о народоправии и широкой демократии. И на вас смотрю с надеждой, как на образованного и смелого офицера, на честного русского человека. Диктатура вас затопчет в грязь и не станет выслушивать ваше мнение, как это делаю я: она будет требовать восхваления всех проявлений диктатуры, хотя бы и очевидно нелепых, а вы же этого не сможете делать, вы неспособны восхвалять плохое. Не губите себя! Я знаю, вас любят люди, и вы умеете их организовать. Это очень важно для дела, к которому я просил бы вас присоединиться...
Василий слушал молча, насупившись и стиснув зубы, чтобы сдержаться от опасных резкостей. Зрачки его глаз стали острыми, колючими и даже светились от накала бушевавшей ярости. Зотов заметил это, резко изменил тему разговора.
- Скажите, поручик Костиков, желали бы вы взять на себя командование батальоном в завтрашнем наступлении?
- И вы думаете, что порядок, о котором вы только что вели речь, обретется в завтрашнем наступлении и что мое согласие командовать батальоном будет полезно для этого порядка? - вместо прямого ответа спросил Василий.
- Меня интересует подбор кадров, - признался Зотов. - Кроме того, наступление может значительно очистить атмосферу и спасти Россию от сумасшествия левых, угрожающих погубить основы морали, религии и культуры. Все дряблое и нежизненное будет сожжено огнем наступления...
- Какую чепуху вы говорите! - теряя самообладание, запальчиво воскликнул Василий. - Вы хотите поколебать мои идеалы? Но это невозможно даже и в том случае, если я сам замечу, что меня обманывают мои идейные руководители. Я и тогда пересмотрю не мои идеалы, а мои отношения к обманщикам. Простите за прямоту, но мне кажется или показалось, что вы жалеете о морали распутиных и рябушинских. И это вполне закономерно: дворянский гвардеец пофрондировал в свое время против Алисы, вылетел за это из гвардии в пехоту, теперь соскучился о добром старом времени, даже выдвинул "теорию" об очистительном огне наступления. Такую "теорию" надо безжалостно уничтожать, как чумную крысу...
- Мальчишка! - яростно проскрипел Зотов сквозь зубы и постучал пальцем о стол. - Не желаете внять голосу разума, но приказ о наступлении не посмеете нарушить...
- Сейчас такое нарушение бесполезно. Я пойду с солдатами и помогу им понять свою ошибку и вызреть до понимания смысла происходящих в России событий...
- Кто вы есть? - возбужденно прервал его Зотов.
- Русский человек.
- А я разве немец?
- Нет. Вы пока дворянин, боящийся потерять привычный уклад жизни...
- Молчите, мальчишка! - от волнения Зотов потерял голос, каркнул по грачиному, хрипло. - Я...
Запищавший зуммер телефона не позволил договорить Зотову, он взял трубку.
- Да, да, Зотов слушает, - хрипел он и откашливался. - Что? Нет, не телефон испортился, плохо у меня с голосовыми связками... Спасибо за сообщение и за прекрасные гарантии, - положив трубку и вытерев платком вспотевшее от возбуждения лицо, Зотов пристально посмотрел на Василия.
- Не кипятитесь, поручик, а идите принимать второй батальон...
У Василия оборвалось в груди. "Почему же второй? - молнией блеснула мысль. - Неужели потому, что командир батальона воздержался от голосования о наступлении?"
- Там имеется командир, зачем же посылать другого на живое место?
- Там нет командира, - с ноткой жестокости в голосе, отчего хрип перешел в свист, возразил Зотов, и глаза его стали дикими. - Кто-то из солдат выстрелил комбату в спину. Мне об этом сейчас позвонили...
- Значит, вы знали, что его убьют, когда решили предложить мне пост?
- Это дело политики! - Зотов двинулся на Василия и прошипел ему в лицо: - Говорят, что даже кумиры рабочих Маркс и Ленин учили и учат искусству содружества хоть с чертом, если это полезно в политике. Мне, нам нужны кадры, и я не поколеблюсь всех командиров батальонов нашего полка обменять на вас, лишь бы вы поняли и согласились...
- Нет, я из роты сейчас не пойду. С моими солдатами безопаснее...
Зотов молча покрутил пушистые усы, выпил стакан воды и шагнул взад и вперед перед Василием, потом махнул рукой:
- Вы упрямы, но и я терпелив, подожду. Идите в роту! Постойте! - остановил он хотевшего уходить Василия. - По дружбе предупреждаю: позади нашего полка, как мне сообщили из штаба дивизии, будет следовать несколько эскадронов донских казаков, если вздумаете саботировать... Мы учитываем опыт 647 Синявского и 83 Самурского полков, с которыми вы держали связь. И не пытайтесь, поручик, отрицать: мне известно...
Василий невольно улыбнулся:
- Значит, солдаты не за наступление, если в спину им вставлены пики казаков?
- Идите, поручик Костиков! - прохрипел Зотов. - Идите, я не могу больше ручаться за себя...
Василий лихо козырнул, вышел.
4. ФАЛЬШЬ
В Лукерьевку Иван возвратился с городской демонстрации с оружием: знакомые фронтовики подарили ему белую жестяную гранату-бутылку образца 1914 года и "наган" с патронами. Гранату Иван всегда носил при себе, а револьвер завернул в тряпицу и положил на камелек.
На вопрос жены, почему он так делает, ответил:
- Убивать-то я, может, никого не собираюсь. А напугать если потребуется - гранатою удобнее: взрыва каждый человек опасается, а взрыв этот заключен в гранате, как злость в сердце...
После городской демонстрации Иван сам весь переродился: на контузию перестал жаловаться, и даже выругал Матрену за ее совет попарить бураком начавшуюся было ломить поясницу. Стал он разговорчивее и общительнее. Раньше терпеть не мог, если дети прислушивались к разговору старших, а теперь часами рассказывал Тане, вечерами и Сережке, когда тот возвращался из образцовой школы, о революции и жизни, о своей встрече с гимназистом Васей Шабуровым в Армавире во время забастовки и на одной из подмосковных станций во время войны.
Но события шли своим чередом и постепенно гасили и гасили надежды, вспыхнувшие в сердце Ивана в связи с революцией. И все как будто бы хорошо, красиво: красные знамена везде, на знаменах надписи: "Свобода, равенство и братство", "Да здравствует Учредительное собрание!" А на дело замерло, не движется: ни земли, ни мира.
"Дьявол бы его задавил, этого земледельческого министра Шингарева! - злился Иван. - Наделал целую пропасть примирительных камер, земельных комитетов и комиссий, а земли нету и нету. Все запуталось до полной неясности: одни говорят, что землю нужно брать самовольно, другие упреждают, чтобы не трогали. И кто бы это мог сказать одно слово, чтобы решить сразу?"
Растаял снег. Задымились поля под весенним солнцем, кудреватым туманов шел апрель. Овес бы сеять, да негде... Землю не давали.
- Овес ведь он какой, - поговаривали мужики: - Его сей в грязь - будешь князь. С посевом повременишь - получишь шиш...
Наконец, решили лукерьевцы поговорить о земле всем сходом. "А что же на сходке мне сказать? - сидел Иван у стола и думал, думал. - Прямо не знаю, а тут еще мать мешает думать своим чтением..."
Мать, Катерина Максимовна, читала слушавшей ее Тане протяжно, почти напевно:
"...поучение на символ Веры, молитву господнь, блаженства евангельские и на десять заповедей божиих... Святой Дмитрий, митрополит Ростовский... Мы тверже помним то, о чем нам чаще напоминают и лучше знаем то, о чем нам чаще толкуют..."
С настороженностью прислушался Иван к чтению. А когда мать прочитала слова: "...книг в старину никаких не было и не было нужды в книгах, так как люди жили тогда очень долго. Некоторые доживали до востмисот лет и более, следовательно, один и тот же человек об одних и тех же событиях и истинах мог слушать и сам рассказывать другим целые сотни лет...", Иван не вытерпел.
- Мать! - воскликнул он строго, - ты эту книжку моим ребятишкам не читай. Она их в другую сторону потянет...
- Осподи, Сусе Христе! - всплеснула Катерина Максимовна руками. - Почему же это не читать божественную книгу? Она же успокоение человеку приносит. Вот, погляди...
Иван покосился на дочь, задремавшую от чтения и уронившую голову на руки, начал одеваться. Застегивая на себе шинель, бросил категорически:
- Чтобы не было больше этого чтения для ребятишек! Сам жил в затемнении, а ребятам не надо: пусть в жизнь с головою окунаются...
Катерина Максимовна заворчала, Иван бухнул дверью.
- Сережка, пойдем на сходку! - уже со двора послышался его голос, зовущий сына, который практиковался в меткости попадания и бросал камни в начерченный на двери меловой круг величиной с решето. - Поглядишь и послушаешь, как мужики о земле беспокоятся...
- Катерина Максимовна метнулась к маленькому оконцу с осклизлой почерневшей рамой, прижалась лбом к холодному влажному стеклу.
- Повел отрока на сходку! - закрестилась, завздыхала горестно. - Осподи, спаси чаду от ругани мужицкой и вдыхания дыма-табачища...
Почтовая изба была переполнена народом, махорочным дымом и возбужденными криками. Люди кричали о земле, о весне, о непутевых порядках и о том, что нельзя найти концов и выходов, сколько ни бейся, сколько ни страдай...
- Суета сует, християне! - надрывая голос и крестясь, всем возражал церковный сторож, Мироныч, наученный отцом Захаром и слову и манере держать себя на сходке. - О душе своей надо заботиться, а не об утробе ненасытной, не давать дьяволу соблазнить людей к промыслу разбойному, сиречь к захвату добра и богатства ближнего. Мы есть на земле странники временные, а там, на небе, наше вечное житие уготовано. Не разбоем надо заниматься помышлять, а слезы жаркие в молитве перед богом лить, чтобы не гореть потом вечно в геене огненной...
"Дома мать бубнит, а тут этот старается!", хватая Мироныча за шиворот, подумал Иван со злостью и тряхнул старика:
- Иди отседа на колокольню, не скули о мужицкой душе, пропасть тебя возьми!