Белых Николай Никифорович
Перекресток дорог. Книга 5

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 02/11/2020.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 679k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Перекресток дорог
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга 5 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с 1928 года по 1934 год

    • Н. Белых

      
      
      
      

    ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

      

    РОМАН

    Том 3

    Книга 5

      
      
      
      
      
      
      
        -- ЧИЛИМКА
      
       По глазам врача Таня догадалась, что произошло самое страшное, но все же спросила с надеждой и мольбой в голосе:
       - Василий Иванович, неужели нельзя спасти Жигулича?
       - Я только всего дежурный врач, - с хрипотцой ответил Сабынин, покосился на талию Каблуковой и отметил в уме характерное изменение цвета лица. "Наверное, от него? - брезгливо поморщился. - Все эти комсомолки живут с уполномоченными..." - По моей части венерики, к остальным я равнодушен. Нн-нда. Впрочем, зайдите, я сейчас позвоню в хирургическое...
       - Таня остановилась у порога крохотной "дежурки", Сабынин с шумом крутил ручку телефона. По каменному выражению его длинноватого лица, по опущенным в пол серым глазам и по неживому изгибу опершегося на стол тела в белом халате с узлами застежек можно было догадаться, что врач и без телефонного звонка знал о судьбе Жигулича, звонил просто по своей привычке лицемерить.
       Ему шел сорок седьмой год. Биография сложилась своеобразно. В год расстрела рабочих на Лене окончил медицинский факультет Харьковского университета. Посылал одобрительное письмо министру Макарову о его ответе на запрос думской фракции социал-демократов о ленских расстрелах. "Вы, Ваше превосходительство, метко сказали: так было и так будет! Да благословит вас господь на этом твердом слове!"
       Но все равно Сабынина не оставили при университетской клинике, как он мечтал, пришлось работать участковым врачом. Революцию встретил враждебно, а в 1918 году насильно мобилизован Ревкомом и отправлен обслуживать полевой госпиталь.
       Увлекшись женщиной легкого поведения, выходцем из семьи дворян Григоросулов, заболел сифилисом. Вылечился, потом занялся частной практикой, и с 1920 года превратил свой ошулеванный досками домик на Мясницкой улице в "дом очищения пороков".
       Доходы врача венеролога были густыми, но профессия постепенно сделала Сабынина откровенным циником и лицемером: на людей он научился смотреть лишь как на распутников и на источник своего дохода.
       По телефону говорил с кем-то путаным языком, потом перешел совсем на латынь. Тане стало нехорошо, она присела на дубовый диванчик, закрыла ладонями лицо. Какой-то широкий, кряжистый и безразличный, стоял он перед нею и тихонечко толкал ладонью по плечу:
       - Вот и вся истина. Диагноз хирургов: у Жигулича открытый плевматорикс, точнее - разрыв легких. Пуля ударила в грудь, при вылете сильно порвала... Скончался Жигулич. Да и не один. Скончался Рубанов. В ваших краях женщины отшибли ему внутренности... Так то вот с вами, с женщинами...
       Таня больше не слушала. Шатаясь и скользя по кафельным плиткам, вышла она и присела на каменных ступеньках подъезда.
       Вдоль кирпичной ограды тянулась дубовая коновязь, стояли подводы. На мордах лошадей качались торбочки с овсом, иные лошади сердито рвали зубами привязанные к слеге веревочные пехтери с просяной соломой. Тучи воробьев носились над конями, копошились у копыт, выискивая пищу.
       Личная боль, казалось, отвлекла Таню от всего окружающего. Но вдруг она вскрикнула: серая в яблоках лошадь огромным копытом ударила в кучу воробьев, ветер рванул серую метелицу перьев и желтых остинок хоботья. Из-под краев копыта выступила сукровица. Воробьи с треском разлетелись в разные стороны. Один вгорячах бросился в оголенные ветви тополя, но упал оттуда в пыль.
       Таня схватила воробушка. Он лежал вверх ножками. Лишь по слабому колыханию белесого брюшка было видно, что он жив. Повернула его и удивилась: на ладони лежал не серый, каким всегда представляла Таня воробьев, а разноцветный: лобик у него низкий, покрыт зализанными назад светло-бурыми крохотными перышками. От клюва и вдоль всей груди у воробушка черный нагрудничек. Ноздри маленькие-маленькие, будто булавочкой проткнуты, вокруг желтый мошек. Крылья желто-бурые с белесыми каемочками. И хвост бурый, длинный.
       - Что же с ним делать? - сама себя спросила, вспомнила угрюмого циника "дежурного врача", начала дышать на воробушка. А над ней носился другой воробей, чуть не бросаясь клюнуть ее и освободить замкнутого в пригоршнях товарища. - Что же с ним делать?
       Гулко зазвонил колокол Покровской церкви.
       - Ах, да, сегодня первое ноября, - догадалась Таня. - Служат обедню в честь бессребреников Космы и Дамиана. Странные люди. Они свергают царей политических, но добровольно живут в ярме царей духовных. Волнует всех неземной тон церковного хора, и медный трезвон колоколов и вся эта непонятная грусть, воплощенная архитекторами в камень храмов. - Таня посмотрела на храм, ровесник присоединения Крыма к России. Двухэтажный. На каменных столбах перед входом большие керосиновые фонари на кронштейнах. В бирюзовом небе бледный блеск церковных крестов. Высоко плыли облака, похожие на серые купы ваты.
       В ладонях Таня ощутила щекотку: воробышек ожил, скреб лапочками. Потом он начал открывать и закрывать глазки, похожие на мышиные - с бисерными шустрыми черными зрачками и кофейного цвета белками. Глазки закрывались бледной пленочкой снизу, а не сверху, как Таня думала раньше, судя о воробьях на расстоянии и по книгам.
       Так как из церкви хлынули богомольцы, а Таня не хотела с ними встречаться, завернула к крыльцу Струковской школы. В эту пору там кончились уроки, ребятишки с шумом и смехом выбегали с ранцами и портфеликами на улицу.
       - Глянь, птичка в горсти! - воскликнула белокурая девочка в зеленой гарусной шапочке, уставившись светлыми глазами на Таню. Смешно придыхая коротким носиком, спросила: - Можно посмотреть?
       Одна из девочек дернула Таню за рукав и показала на подругу в зеленой шапочке.
       - Покажите ей птичку, пожалуйста. Мы и саму ее зовем птичкой. Еще когда учились в школе Лубошева, наш учитель, Павлов по фамилии, прозвал Настю птичкой, что она всегда щебетала. Потом мы ее прозвали Асей. Это за спектакль, она играла Асю интересно...
       - А меня зовут Витей Беззубцовым, - отрекомендовался черномазый мальчишка, волосы пучком. - Ася сидит со мною на одной парте. Мы ее провали еще "Типок". Степка прозвал, ее брат. Это мы еще в первом классе были. Он поел ее вареники, а тут задачка в школе попалась на вареники. "Сколько осталось вареников? - спросила учительница, - если из шести было съедено три вареника". "Ничего не осталось, все поел "Тепка", - сказала Ася, вот и прозвали мы ее "Тепкой"...
       - Замолчи! - закричали девочки на Витьку. - Сам на подсказках живешь, даже мы тебя прозвали "балдой"...
       - Что же ты молчишь, ничего им не скажешь? - спросила Таня у Аси, обрадовавшись, что теперь уже не была на городской улице одинокой. В груди стало лучше и радостнее.
       - У нас есть в школе аптечка, - сказала Ася. - Пойдемте лечить птичку...
       - Это не птичка, а жид, - оттопырив губу и скорчив злую гримасу, возразила сероглазая ученица с остарковатым видом синеватого лица. - Жиды-коммунисты чуть было дом у нас не отобрали...
       - Варька, бессовестная! - обернулась к ней Ася. В голосе слезы, в глазах обида. - Ты не была на Крестовой горе в Кисловодске, не видела, как там коммунистов татары вешали, а моего отца там было повесили... Еще говоришь. Никак не подобреешь, потому и паришься три года в одном классе, дылда выросла...
       - И сама второй год сидишь, - не по-детски злобно прошипела Варька. - Что отец твой судья, Яковлев, вот и перевели...
       - Судья Яковлев? - переспросила Таня, вспомнив рассказ Жигулича о гражданской войне, о татарской резне в Кисловодске. - Так ты, Ася, его дочка, Яковлева?
       - Ага, - удивленно сказала Ася. - У меня еще была сестра, Тося, но ее случайно застрелил Степа. Еще есть сестра, Феня, кассиршей в магазине. Белобрысенькая и очень сердитая. Как вот эта Варька Алентьева...
       Варька размахнулась портфеликом, по рачьи выпучила глаза, но Витька Беззубцев в один миг встал между ними.
       - Асю не тронь, купчиха! И не ври на Асю. Она ведь по какой причине на второй год осталась в классе? Не по лени, по случаю. Честное пионерское! Под новый год устроили комсомольцы городской каток на Осколе. И музыка играла, фейерверк горел и сверкал. Мы тоже на коньках. А Степка сам катался с Тамарой Доценко, а нас все прогонял. Ася бухнула в прорубь, целый год пролежала в больнице. А вы, тетя, - обернулся Беззубцев к Тане, - не слушайте Варьку. Врет она всем и врет, учится плохо. Вызовет ее Александра Николаевна, наша учительница, а она молчит и глядит исподлобья. Ни с кем не дружит, сама круглая балда. Вредная и злая, потому и сидит три года в одном классе, за ребятами гоняется, пальцем разные справки подтирает. Ух, фальшивчица!...
       - Ребятки, вы чего? - вышла на крыльцо учительница в накинутом на плечи белом шерстяном платке. Русые с проседью волосы гладко причесаны, собраны на затылке в жгут. - Пора домой...
       - Александра Николаевна! - скакнула к ней Ася, потянула Таню за рукав. - Птичку лошадка копытом зашибла, разрешите в школьной аптечке полечить...
       Набилось полную комнату ребятишек, чтобы лечить воробушка, позванного кем-то Чилимкой, за его голос "чилим-чилим".
       Варька стояла с холодом в глазах. "Все равно убью, - хотелось ей сказать. - Отец не любил жидов, я не люблю!" Витька Беззубцев погрозил ей. Вышла из комнаты, побежала без попутчиков в свой двухэтажный дом на Ездоцком спуске, возле богадельни.
       Чилимку оставили в школе. Кто-то принес клетку. Ася налила воды в крышечку от чернильницы. Учительница дала что-то Чилимке понюхать, намазала йодом оцарапанную ножку, перевязала крылышко.
       - И вам, Таня, спасибо, - сказала она, улыбнулась добрыми глазами. - Будет Чилимка жить, обязательно будет. Дайте, пожалуйста, адресок ребятам. У них добрые сердца, они вам будут писать, как выздоравливает и живет Чилимка.
      
      
      
      

    2. ДЕЛО НЕ ТЕРПИТ

      
       Через день, после похорон убитого баптистами Жигулича, в кладбищенском саду, под липами, вырос холмик глины, усыпанный комнатными цветами и поздними астрами. Это все, что напоминало о Рубанове и Жигуличе.
       Таня стояла и плакала, не видела, что за ней следили, о ней разговаривали у ограды одной из могил Сошанский, глава баптистов, Леонид и Сабынин, помощники Сошанского.
       - Об этом не беспокойтесь, - хрипел приглушенным шепотом врач Сабынин, отвечая Сошанскому. - Мог бы единственный человек на свете выдать нас, это Кобрысев... Он ехал со мною от Шерстаковых как раз в тот момент, когда стреляли в Жигулича. Я ему сказал, что надо вернуться, а он вырвал вожжи и подогнал лошадь. Смелый человек, да и весь уезд исколесил, когда был комиссаром, людей знал наперечет. Закричал он, что узнал Пузанка, а сам вдруг весь скорчился, за живот руками хватился. Приступ у него. Тут я догадался, что наши люди стреляли в Жигулича, почуял опасность. Хотел в поле пристрелить Кобрысева, но раздумал: он совсем в колесо согнулся, меня и осенила мысль дать ему те "пилюли", что с вами раздобыли. Проглотил, ничего не подозревая. Тут уж была моя воля. Хотел ему воздух ввести в вену, тоже побоялся. Привез я его к ним, домой. Он в себя пришел, а "пилюли" на целые сутки выключают память. Так что его приняли, положили в постель. Мне постелили в соседней комнате, через дверь. А я бывал у Кобрысева, квартиру его лучше своей знаю. И его револьвер лежал на столе. Тихонечко сунул я револьвер Кобрысеву в руку, подвел дулом к виску... Моя постель была в соседней комнате, через дверь. Когда трахнуло, босиком успел добежать, укрылся одеялом.
       Растолкали меня, Кобрысев уже готов. А тут подвернулся Андрюшка Сапунов, донесение составил подходящее. Правда, пройдоха Рубанов мог бы напасть на следы, но вы его ловко убрали: женщины поколотили, остальное доделал мой шприц. Так что будем считать на сегодня концы спрятанными. Не подождать ли теперь с убийствами?
       - Дело не терпит! - возразил Сошанский. - Если дадим уполномоченным вовлечь крестьян в колхозы, погибнем. Да и наши "архангелы-хранители" торопят, следят за нами... Вы, Василий Иванович, приготовьтесь. Не понадобилась бы нам в скором времени справка медицинской экспертизы, на сто восемьдесят градусов противоположная утверждениям уголовного розыска...
       - А что с этой плачущей Магдалиной сделаем? - спросил Леонид, кивнув на стоявшую на коленях перед могилой Таню Каблукову.
       - Это наш громоотвод, - сказал Сабынин. Стреляющих она не знает, не выдаст. Пусть распространяет в народе диагноз смерти Жигулича "вследствие плевматорикса". Ей поверят, никому в голову не придет, что исход решил наш шприц... Иначе бы Жигулич выжил после ранения.
       - Правильно, - подтвердил Сошальский. - Таню следует приголубить. Она пригодится...
       - И во всех смыслах, - едко добавил Сабынин. В глазах метнулось плотоядное, зрачки замаслились. - Видать, жила с Жигуличем, талия оформляется...
       - Это глупость! - возразил Леонид. - Таня - жена моего брата. Кроме того, это не ваше дело, Владимир сам разберется...
       - Но ревность, если нам потребуется, мы должны разжечь во Владимире, - вмешался Сошанский. - Мы заставим его на нас поработать, пусть даже из-за мести жене. Но не сейчас, а когда потребуется... Идемте, Таня уходит...
       У дома бывшего яйцепромышленника Робинсона, привлекшего внимание Сошанского фигурной кровлей и башенками, его окликнул незнакомый парень лет двадцати двух, в старомодном бобриковом картузе, в сером пиджаке и в брюках навыпуск, из-под которых торчали носки грубых солдатских ботинок.
       - Не вы будете Филипп Василич? - ласково спросил парень с торчавшими под козырьком русыми волосами. Глаза темно-серые, приветливые.
       Сабынин и Леонид продолжали движение, Сошанский остановился, отгородив парня от тротуара, потеснив спиной к стене.
       - Кто прислал? Не из Терехово?
       - От брата, я от Максима Ивановича. Дело не терпит...
       Они пошли по направлению Курского шляха, потом завернули налево и вышли на откос огромного яра между городским плато и крутыми Казацкими буграми. В низине виднелся кусок луга с поблеклой от первых заморозков травой, с кочками и щеткой пожелтевшей осоки, за которой угадывался мелководный Осколец. Лишь в одном месте свинцово-голубым блеском мерцала полоска воды, за ней краснело многоэтажное здание мельницы с черными прямоугольниками окон. Рядом с мельницей - серебристые купола слободской церкви. Поближе - большой, подальше - двойной узкий купол колокольни. Кресты уперлись в серые облака. На горизонте лесок.
       Справа тюремного вида двухэтажное здание под камышевой крышей. Центр силикатного производства Казацкой. От здания круто спускались в яр глинистые отвесы, белели местами меловые плешины карьера.
       Глушь, ни души. Напротив Сошанского и сидевшего рядом с ним человека, за яром поднимались ярусами и бастионами древние бугры. Трава местами желтая, местами болезненно зеленая: выдержала несколько заморозков, окаменела в своих цветах и форме. По бугру метались сороки и галки, где-то каркали вороны. Ветром несло гнусный запах падали: на склоне бугра белел дохлый козленок, над ним копошились чернокрылые птицы.
       "Здесь безопасно, - решили оба собеседника, все еще подозревая друг друга. Озирнулись, нащупали в карманах нож. - Если что, к черту..."
       Заговорил более нетерпеливый, парень.
       - Меня зовут Василием Ивановичем. Максим, который с вами о Хорхордине условился, об Илье Яковлевиче, сам заболел, вот и меня прислал. Вчера Тихон Андреич нашел записку...
       - Давайте! - воскликнул Сошанский. Взор его стал острым, хищным. Тереховский парень теперь полностью убедился, что перед ним настоящий Сошанский. Выпустив рукоятку ножа, за которую держался перед тем в кармане штанов, подал записку из-за пазухи.
       Снежинки кружились в холодном воздухе. Дуло. В висках начало ломить, покалывало в скулах. Но терпел, посматривая на жадно читавшего записку Сошанского.
       Тот прочел, потом спалил записку на спичке.
       - Так. Значит, Хорхордин следит за нами, доносит? - сказал вполголоса и вдруг толкнул Василия: - Но я ведь знаю двух Хорхординых...
       - Второй, тот повыше и рябой, а это другой, Илья Яковлевич. Лет сорок ему. Толстый, кряжистый, усач. А еще бородавка у него на левой щеке, у самой скула. У нас его по этой бородавке даже в темноте узнают. Бойкий, черт, но все стынет: даже летом ходит в валенках, в полушубке и треухе... Да, хочу вашего совета попросить. Есть у меня знакомые в Старом Осколе, на Кулешовке живут, за вокзалом. Можно ли мне к ним перебраться, торговлишку завести?
       - Об этом после, а сейчас расскажи, как записка в руки попала?
       - Да это же получилось просто. Дознался Хорхордин, что Тихон Андреич во время сходки организовал нападение на Пашку Безденежного, на партийного секретаря, и пригрозил донести властям. А сам же любит на чужой счет выпить. Вот и Тихон Андреич позвал его к себе, вроде как на мировую. Накачал Хорхордина самогоном до бессознательности, записку нашарил в кармане. Потом соседей позвал, те и пошли с Хорхординым куролесить по селу. Бросили его на придорожном валу, в кустах. Проснулся утром, зубами лязгает от голода, а что было, никак не вспомнит: двадцать разных лиц перед глазами маячут, точно не знает, кто записку вынул. Молчит пока на этот счет, присматривается. Но и народ мутит. "Кулаков, говорит он, надо бить на сто процентов, чтобы социализм получился!" И настырен, во всюду бегает и видит. Спросишь его, чего он бегает? А он прищурится и покашляет: "Стыну от температуры, греюсь на ходу..."
       - Ясно, - прервал Сошанский. - Хорхордин агент не умный, но систематичный, как кинопленка. Умный агент по его доносам всю картину себе представит. Поэтому я согласен с Максимом, что дело не терпит. Да и то надо иметь ввиду: Хорхордин помнит отобранную у него вашим папашей корову за проценты и помнит, как он, будучи милиционером, поймал Максима у набатной веревки в девятьсот восемнадцатом году. Если его не убрать, то...
       - Убрать, убрать, - сказал Василий, вставая вслед за Сошанским, которого тоже пронесло ветром насквозь. Лицо вздрябло и посинело, крутил плечами, будто хотел сбросить груз давившего холода. Жигнул ногой кирпич, который запрыгал под гору. - Что же сказать Максиму?
       - Очистить Хорхордина, - выдавил Сошанский. - Но только не стрельбой, холодным оружием, ударом...
       - Это для нас более приемлемо, - сказал Петров. - Ведь при стрельбе и шум, да и трудно вообще: живет Хорхордин в центре, недалеко от церкви. Там всегда народ толпится. Сам Хорхордин тоже осторожный: двери постоянно на запоре, на окнах ставни дубовые, что бронированные щиты. Ни щелочки, ни дырочки, толщина вершка в три, из револьвера не прошибешь. Мы его лучше под Новый год в кутерьму вовлечем. Тогда у нас все пьянствуют...
       - Согласен. Но мне доносить о каждом шаге... Да, как в Терехово с самообложением?
       - Уполномоченные жмут, мы сопротивляемся...
       - Так глупо! - возразил Сошанский. - Просто голосите, что платить не чем, а они вас все равно обложут, от народа изолируют. Надо менять тактику: выставляйте требование включить в списки побольше людей, чтобы все село. Это нужно для спайки. Потом уже срывайте самообложение при поддержке всех, включенных в список. Надо, чтобы уполномоченные били своей палкой не только вас, но и всех середняков. Озлимся. Сообща дадим сдачи... Имейте в виду, Петров, придет пора, когда вам придется играть большую роль. Старайтесь, я доложу о вас с братом центру. И тем лучше доложу, чем лучше сделаете дело, которое не терпит. Очищайте Хорхордина! Во имя учения баптистов надо уничтожать втихомолку всех коммунистов.
      
      
      
      
      

    3. КОНЦОВ НЕ НАЙДЕШЬ

      
       Вместе с пакетом книг "Рабфак на дому" Тане вручили два письма. В одном писал секретарь Окружкома, Афонин, о снятии комсомольского взыскания и советовал перейти на учебу в очный рабфак.
       Задумалась. Сердце сжалось в остром приступе тоски.
       "Как же учиться, если теперь семья - муж, будет ребенок? - Искрой сверкнула слеза по щеке, капнула на книжку. - Ах, если бы Жигулич?"
       Владимир вошел тихо, незаметно. Он обнял Таню за плечи. Вздрогнула, но не отодвинулась, как в прошлый раз, когда возвратились с похорон. "Почему он поцеловал меня в лоб? - начала теряться в догадках. - Как мертвую, на прощание. Неужели знает или догадывается?"
       В карих глазах Владимира отсвечивала боль. Он не горел тем огнем, как раньше. Молчал, но в кармане была анонимная записка, что он "рогоносец" и что ребенок, наверное, будет от Жигулича... Не ревность (к мертвецам это чувство было бы низким), а чувство безграничной обиды, разочарования и обманутых надежд мучило его в эти минуты. Он не хотел объясняться с Таней, пришел проститься, чтобы потом бежать.
       Таня поняла, почувствовала настроение Владимира. "Да, жертвенное племя, - вспомнились слова Демьяна Бедного. - Сломались веками сложившиеся понятия о семье и устойчивых взаимоотношениях... Свободная любовь... Не эта ли "теория" освобождала меня от долга перед мужем, чуть было не привела к измене ему? Не только теория, практика жизни с ее командировками и отрывами от семьи толкает к сближению с чужими, отрывает от супруга. Не в этом ли корень пороков, разрушающих семью? Верность - не идеальная категория, Пенелоп в жизни нет. А та, которая выдумана Гомером, оказалась на грани порока, не вернись к ней Одиссей в критическую минуту. Но я имею нравственное право воевать за возвращение доверия Владимира: не по своей воле, но я пока верна ему..."
       - Погоди, Владимир! - она догнала его уже у двери, поймала ладонь и положила себе на живот. - Наш ребенок... Понимаешь, Владимир, наш? Он зачат раньше, чем злые языки распустили неправильный слух...
       - Что ж, Таня, мы усвоили понятие, что общественное бытие определяет собою общественное сознание. Любовь имеет отношение к сознанию. И если наше движение вперед происходит, как написано в "Правде" 24 ноября, в условиях, которые "не могут благоприятствовать ликвидации товарного голода", то стоит ли удивляться, если лучшее в жизни и любви достается другим, привилегированным? Нам, людям третьего ранга, можно терпеть голод любви даже от собственных жен.
       - Владимир, почему ты это говоришь, зачем?
       - Для вывода, Татьяна. Осталось ввести пайки с учетом рангов, чтобы некоторые были во всем обильно снабжены, а меня и подобных бесцеремонно втиснуть в рамки... голода...
       - И все же ты не уходи, во имя ребенка! - Таня обняла Владимира. Они сидели без слов и без зла друг к другу, но и без пламени той любви, которая полыхала в их сердцах не так давно. Значит, погашенные костры не могут повторить своего прежнего блеска и жара, как ни раздувай их степные ветры.
       - Владимир, давай поедем вместе учиться, - сказала Таня. - Не сейчас, осенью следующего года, когда ребенку будет несколько месяцев...
       - На учебе снова придется жить врозь, - сказал Владимир.
       - Почему?
       - Склонности у нас разные, Таня: тебя влечет медицина, я хочу стать летчиком и горным инженером...
       - Может, совсем нам не учиться?
       - Нет, почему же, Таня? Жертвенное племя должно учиться... А что это за письмо? - чтобы уклониться от мучительно тревожившей его темы разговора, спросил Владимир и взял в руки конверт со старооскольским штемпелем.
       - Вскрой, прочти вслух...
       - Здравствуй, тетя Таня, - писали ученики из Струковской школы. - Чилимка наш выздоровел. Подвижной стал, будто за веревочку его кто дергает. Все прыг и прыг. Тоже и колени у него назад повернуты, чтобы легче прыгать. А шагать Чилимка совсем не умеет. Правда, шагает, но только боком, по прутику, который мы ему в клетке пристроили, чтобы ночевать удобнее и физкультурой заниматься.
       Клюет Чилимка все, только подавай: хлебные крошки, картофель, колбасу, пшено. И обязательно любит давить клювом. А пшенные зернышки вылетают из клюва со скоростью, будто золотые брызги. Тогда Чилимка сердито топорщит перья на лбу и начинает глотать зерно пшенное, не придавливая...
       Мы все Чилимку любим, а Варька Алентьева невзлюбила, пугает его до крика. Мы ругаемся, а она говорит: "Ну и пусть у него сердце лопнет от испуга!" Принесла она из дома четыре кошки нарисованные. Морды большие, пасть раскрыта, зубы так и торчат. Поставила эти картинки кошачьи со всех четырех сторон клетки, на воробушка зубами и глазами воззрила. Он закричал от страха. Наша учительница, Александра Николаевна, поразбросала картинки, тогда воробушек перестал кричать и начал пить воду из крышечки, чтобы успокоиться. А пьет он странно: сперва сосет по голубиному, потом уже по куриному подымает клюв, чтобы легче глотать.
       Александра Николаевна говорит, что весною мы Чилимку выпустим. Свободу все любят, а клетку никто не любит.
       Теперь мы готовимся к Новому году. Приезжайте к нам прыгать и петь. Мы разные песни разучиваем, декламации. Щербатенко Вера уже пританцовывает перед Чилимкой и поет: "Ах, попалась, птичка! Стой, не уйдешь из сети, не расстанемся с тобой ни за что на свете. Ах, зачем-зачем я вам, миленькие дети, отпустите погулять, развяжите сети".
       Эту песенку Вера споет зимою, а потом еще весною, когда мы поставим клетку с Чилимкой на раскрытое окно, откроем дверцу и будем глядеть, как Чилимка полетит на свободу.
       Власова Лиля другую песенку разучивает: "Мне рассказывал мой дед про житье былое, про житье минувших лет - трудное и злое. А я теперь в машины масло лью на стальном заводе. И, придя домой, пою песни о свободе".
       А еще хором будем декламировать: "Мы не рабы, мы - дети воли, творцы великого труда. Ильич нас вывел из неволи, разбив оковы навсегда".
       Ждем в гости, приезжайте. АСЯ ЯКОВЛЕВА, ВИТЯ БЕЗЗУБЦЕВ, ЛИЛЯ ВЛАСОВА..."
       В городе же события развивались по иному. Варька Алентьева вынашивала свои планы, готовилась к нападению, как она говорила, "на жида". И все не удавалось: у Чилимки были друзья, охранявшие его.
       Стала и Варька обзаводиться друзьями, мальчишками, собирая их у себя во дворе. Был среди них сорванец Костя Панин, был и длинноносый мутноглазый Петя Маликов, значившийся, как и Варька, в переростках. Этот пришел поколотить Варьку за ее "измену": написала любовные письма не только ему, но и Панину, который расхвастал это.
       Но тут во дворе произошло событие, повернувшее планы в другую сторону: прыгая, Варька настаивала повесить пойманную Костей чью-то кошку.
       - Будет интересно, и я того поцелую, кто лучше придумает. Несите веревку, идите сюда к дереву! - лицо Варьки вдохновилось, глаза жадно сверкали. Она командовала уверенно, будто отродясь была палачом: - Вяжите бечевку за горло! Теперь перебрасывайте через сук, а чтобы кошка не взобралась на дерево, ты, Костя, тяни ее за хвост...
       "Какая гадкая, кошкодерка! - брезгливо поморщился Петя Маликов, глядя на Варьку. Опустил гирьку из варежки в карман. - А я еще хотел набить за нее физику Костьке. Разве же можно, за такую?"
       Казнь протекала успешно. Потом Варвара подошла и стала наблюдать изблизи, как сдыхает кошка. Глаза зверька с расширенными от ужаса зрачками мутнели, стыли. Оскаленные зубы застыли в мертвом замке, между клыками чернела дыра с розовой пеной. Носик посинел. Потом пробежала конвульсия по коже, шевельнулись усы.
       "Ну, вот и сдохла! - чуть не воскликнула очарованная зрелищем Варька. Но в горле ее внезапно пересохло: открытие бросилось в глаза. - Как же я раньше не догадалась, что и Чилимку можно петлей. Утром глянут, а он - дохлый. И концов не найдешь, как говаривал отец..."
       Чуть не до зари придумывала петлю для Чилимки: суровая нитка оказалась слишком шершавой, балалаечная струна - слишком упругой. Подошла шелковая нить: Мягкая, скользкая, петля на шее пробной куклы затянулась плотно.
       "Подождите, все меня узнают! - торжествовала Варька, завернув шелковую петлю в бумажку. - Я вас всех в петлю, кто мне ненавистен. Всех переведу. Вот так, крючочек от удочки привяжу на конец петли, чтобы зацепить побыстрее и пусть Чилимка болтается..."
       Вечером коварный замысел удался. Умышленно споткнувшись на репетиции (готовили школьный спектакль "Антанта") и, разбив до крови нос, побежала умыться. Шелковая петля в кармане.
       Постояла за дверью, слушая песенку товарищей:
       "...Чемберлен ноты шлет
       По своей привычке,
       Его наш транспортник свезет
       К черту на кулички..."
       В хоре ребячьих голосов выделялся густоватый голос Александры Николаевны: "... К черту на кулички..."
       - Теперь их клещами не оторвешь от песни, - прошептала Варька. Голова закружилась, цель близка. На цыпочках прошмыгнула в сумеречный класс, к клетке Чилимки, отбросила крючок и, просунув через дверцу руку, схватила затрепетавшего воробушка. Быстро накинула петельку на шею, просунула конец нити между железными прутиками купола клетки, воткнула крючок в нижнюю планку клетки и начала пятиться к двери. В сумерках метался в клетке задыхающийся Чилимка. - Теперь пусть попробуют лечить, концов не найти. Подскажу, что, наверное, убил его Коля Потехин. Он приходил на репетицию, сидел и ушел...
       Вернувшись в комнату, предварительно побыв в умывальнике, Варька ощутила в себе вязкое чувство гадливости. Чтобы подавить его, начала нервно подпевать хору:
       "Мы б недели не терпели,
       Коль могли бы,
       Давно съели...
       Но, поверьте, верьте, верьте,
       С вами ссора хуже смерти..."
       Утром ребята обнаружили застывшего Чилимку, повешенного на розовой шелковой нити. Варька разрыдалась.
       - Наверное, Коля Потехин убил воробушку, - всхлипывала, глотала слезы.
       Тут сразу все вспомнили, что рослый белобрысый Коля Потехин, завсегдатай всех собраний и репетиций в городе, действительно был на репетиции, потом незаметно ушел. Никто, конечно, не знал, что Потехин вспомнил о собрании железнодорожных комсомольцев в этот вечер и умчался туда критиковать секретаря, Василия Паглазова за бюрократизм: требовал секретарь от комсомольцев сначала подавать ему заявление, а потом уж являться на прием, как будет указано в резолюции.
       Но Потехину никто не поверил. Поверили Варьке Алентьевой, а на Колю Потехина стали кричать: "Дядя, достань воробушка!" Кричали не в том смысле, что Коля ростом с телеграфный столб, а в том смысле, что он есть "воробьиный палач".
       От расстроства Коля Потехин забежал в музей, к Мешкову. Рассказывал о своей беде так горячо, что на лбу обозначилось розовое пятно, мутновато-серые глаза, как у рака, полезли из орбит.
       - А ты не волнуйся, - успокаивал его Мешков. - Мало ли случаев, когда честного называют клеветником, лгуна - правдивцем, палача - милостивцем, убийцу - человеколюбцем, вора - бессребреником. Если же он украл, скажем, дом за одну ночь, его еще и во власть избирали за мастерство. Я вот покажу тебе сейчас исторический документ, чтобы не было сомнения...
       Коля Потехин просмотрел на свет поданный ему Мешковым лист бумаги.
       - Гербовая, - сказал он. - Водянистые строчки: "Тысяча восемьсот шестьдесят семь. Цена двадцать копеек серебром". А еще орел виден, на двух головах одна корона...
       - Правильно, - подтвердил Мешков. - Теперь читай печатный черный текст. Читай, читай, полезно!
       "Всепресветлейший, державнейший, Великий государь император Александр Николаевич, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший...", - Коля Потехин читал громко, и вдруг рассерчал. Нос его начал краснеть, розовый круг на лбу разросся. - Зачем про царей буду я читать?
       - А вот зачем, - усмехнулся Мешков, потряс в воздухе искалеченными руками. - Всепресветлейший и всемилостивейший царь был в действительности палачом. В Польше, по его приказу, в 1863-1865 годах Муравьев-Вешатель казнил тысячу пятьсот лучших граждан, много тысяч сослал в Сибирь. "Всемилостивейший" царь совершил гражданскую казнь Чернышевского на эшафоте Мытненской площади Петербурга, потом отправил в семилетнюю нерчинскую ссылку, после чего заточил в Вилюйскую тюрьму. Вот они "всемилостивейшие". Да не огорчайся ты, если тебя оклеветали и назвали "воробьиным палачом". Народ скорее поверит, что ты убил медведя или льва, чем воробья. Народ скорее поверит в доброту кобры, чем во "всемилостившество" тирана и правителя, при котором убивают и гноят в тюрьмах людей, клевещут на честных...
       Успокоенный, Потехин ушел, а Мешков долго думал над всем, что ему известно, потом грустно усмехнулся:
       - Говорят, что история нас рассудит. Да вот лучше рассудиться бы при жизни. Не судом ябедника Юрия Солнышко, который пытался оклеветать меня перед Москвою, а судом всего лучшего, что есть в разуме коммунистической партии, иначе в этом царствии и концов не найдешь...
      
      
      
      

    4. ПОСТРАДАВШИЙ ЗА ИДЕЮ

      
       Хорхордин Илья Яковлевич, человек старой закваски, к его несчастью, продолжал оставаться человеком религиозным, хотя и старался всегда внешне подчеркнуть свое пренебрежение к религии: еще в 1918 году, став милиционером, наделал он много шуму "домашней революцией". Выбросил этот тридцатилетний детина иконы и лампаду с божницы, оклеил стены агитками Демьяна Бедного, перед обедом и после него заставлял всю семью петь "Интернационал". У дома Хорхордина часто собиралась толпа взглянуть на "ярого безбожника".
       Хозяин выходил к толпе с выпяченной грудью и распущенными фельдфебельскими русыми усами. Во всей его осанке в эту минуту отражалось сознание им своего величия и значения. Если в обычное время бывал он боек и подвижен, то перед толпой зевак "безбожник" превращался в медлительного и надменного вельможу. Он повертывался к толпе в профиль и, почесывая указательным пальцем огромную бородавку на левой щеке, как бы жестом говорил: "Не у всякого такой знак водится на теле!"
       Поудивлявшись перемене в этом человеке, толпа расходилась, несла разные небылицы и славу о Хорхордине по всему краю.
       Никто не знал о внутренней борьбе и сомнениях Ильи Яковлевича, который побаивался: "А вдруг есть бог и тот свет?" По ночам, просыпаясь, доставал он хранимый под подушкой складной бронзовый образок Ильи Пророка, вешал его ушком на гвоздик, затеплял свечу и начинал молиться, разъясняя угоднику и богу, что сама жизнь заставляет его хитрить, иначе могут выгнать из милиции. Пусть уж лучше всемилостивый бог простит его за приспособление...
       И вот уже пошел человеку пятый десяток лет. В животе раздался и в шее. Болезнь какую-то почувствовал, одевался потеплее, соседи называли "стариком".
       - Вот состою я в осведомителях, - частенько сам с собою разговаривал Хорхордин. - Пишу иногда правду, а больше лгу по указке, чтобы зачернить человека, если он самостоятельное суждение имеет, свободы требует, чтобы писать ему и говорить вольно было. Того хватают и в тюрьму. Ну ладно, а если бог есть, если ад имеется, тогда что? Вечно гореть за это в огне... Брр, мороз по коже! Но что я поделаю, если с меня требуют писать о настроениях. Господи, пойми и прости: не по злобе иной раз делаешь, а по жизни. Если я не стану доносить, на меня могут донести. Так уж положено, если говорят, что классовая борьба заостряется и должна все заостряться и заостряться. Пойду вот сейчас в пуньку, выпью из запаса, потом пойду разговаривать и собирать мысль для доноса. Напоминают и обижаются, что не пишу...
       В пуньке открыл насыпанный рожью сундук в железах и бляхах.
       - Благослови, господи! - снял шапку, перекрестился. Накинул крючок на дверь, сунул руку в зерно. Ладонь накололась на отчаянно холодное горло бутылки. Зубами вытащил бумажную затычку, начал глотать вонючий, обжигающий первач.
       Зубы ныли, деревенели десна. Упрямо глотал, пока осталось не более половины бутылки. В голове зашумело, по спине пробежала веселая свербь.
       "Ужо пойду! - в мыслях решил бесповоротно. Попробовал револьвер в кармане, забыл закрыть пуньку. Инстинктивно оглянулся на закрытые дубовыми ставнями окна дом и успокоился, забыв, что его, вышедшего в пургу на улицу, эти ставни уже не могут спасти. - Ужо пойду!"
       ...Тихон Андреич был еще дома, продумывая план выманить Хорхордина из его "крепости" и завести, куда сказано Петровым, для очистки. И вот послышался стук в дверь.
       - Не надо, я сам, - остановил сына, Мишку, который бросился было в сени. Сунул шапку на голову, полушубок на плечи, рукавицы подмышку. Вышел, да и не вернулся.
       - Важные вести, - прошептал ему на крыльце баптист Васька Петров, поворачиваясь спиной к снежной метели. - Идем, а то могут подслушать...
       В проулке притулились у амбара.
       - Медведь сам вышел из берлоги, - шептал Васька. - Пьяный, видел я его у церкви, колобродит. Как угодно, замани его к Алексею Селиверстовичу, а там уже без тебя все сделают...
       Оставшись один среди наполненной снежным вихрем улицы, Тихон Андреич оробел. "Пропадешь на этом деле, - колотилось сердце. - Но и увильнуть нельзя. Знаю я этих баптистов Петровых. Васька вежливый, а, небось, следит за мною из-за угла. Двинусь не туда, пошлет пулю в затылок. Лучше пойду, как судьба..."
       Снежная кашица била в лицо, ноги в валенках проваливались в глубокий снег, согрелся до пота. "А что ж, мстить и я должен, - оправдывал себя Тихон Андреич. - Мед и пчелы мои отобраны уполномоченными. И учитель Шаталов Яшка жмет. Вы, говорит, самый злостный кулацкий класс. Но есть у нас и наши учителя, Найденов, например. У того родного брата уполномоченные распотрошили по твердому заданию. Вот, не знаю, будет ли с нами Кузьма Федорович Головин. Мишка у него мой учится, расхваливает. А мне боязно. Ведь Кузьма Головин вместе с Николкой Черниковым жил в батраках у Алексея Селиверстовича Калинина. Разве он станет мило глядеть на нас теперь, когда от советской власти стал учителем? Другое дело, Калинин. Этот потомственный хозяин с улицы "Рынок". Два дома имел и хату. Земство до революции арендовало у него один дом под школу корзиноплетения, сам князь Всеволожский приезжал в гости. Во втором доме семья Калинина жила, в хате - батраки, телята, свиньи. Сыро, вонюче, хозяйственно.
       В 1918 году Калинин был секретарем сельсовета, возглавил кулацкое восстание и, собрав мужиков всей волости, призвал рушить Советскую власть, наступать на Воронеж.
       Единственным свидетелем против Калинина выступал на суде по делу мятежа милиционер Хорхордин. Дали Калинину десять лет тюрьмы, но выбрался через два года, клянется отомстить Хорхордину..."
       - Христос родился, славьте его-о-о, - послышался церковный напев сквозь вой ветра и шелест снега. Потом уже грянул грозный призыв: - Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!
       - Да это же Хорхордин, - обрадовался Тихон Андреевич, двинулся к маячившей посредине улицы фигуре человека. Как можно, ласково поздоровался: - С Рождеством вас христовым, Илья Яковлевич, и с Интернационалом!
       - Здравствуй, Тишка! - узнал Хорхордин, вцепился под руку, чтобы не упасть. - А где мы сейчас? Я заблудился, не пойму. Ты мне, Тишка, отвечай точно, не крути. Знаешь, кто я? Агент угрозыска, могу любого в тюрьму, хоть тебя... Веди меня обогреться. Я сегодня славлю Христа, всем прощаю зло и грехи...
       ...Алексей Селиверстович Калинин открыл дверь немедленно, как только Тихон постучал щеколдой.
       - Ты иди, мы сами, - сказал он Тихону. Сейчас же еще кто-то вышел на крыльцо, повели пьяного Хорхордина к дому баптиста Максима Петрова.
       "Сколько лет человек прятался от смерти за крепкими дверями и запорами своего дома, а смерть все же нашла его, - подумал Тихон Андреевич и зашагал не куда-нибудь, а к дому Хорхордина. - Безопаснее всего перебыть в доме врага, которого убивают в это время в другом месте..."
       В доме встретили Тихона Андреевича с удивлением, а он, притворившись пьяным, лез ко всем целоваться и кричал, что пришел помириться с Ильей Яковлевичем, ради Христа... Потом упал на пол, захрапел, его гостеприимно укрыли тулупом.
       Максим Иванович Петров, тридцатилетний подвыпивший мужчина, сидел у окна, повернувшись спиной к своим собутыльникам. Русые волосы причесаны гладко, серые глаза с прищуром смотрели в заиндевелое окно.
       "Выйдет затея или не выйдет? - волновался он, ожидая Хорхордина. - Неужели упрется, не пойдет? Пожалуй, приведут. Убьем, а потом что? Есть у меня друзья на хуторе Красный Яр, у станции Крандычевка... Как же туда ехать? Кажется, от Дебальцево и по направлению на Штергрес... Конечно, именно так. Если сорвется с Хорхординым, в ночь же выеду. Лошади накормлены, надо сказать Василию, чтобы он готовился. Его старооскольская Кулешовка - место ненадежное..."
       - Вставай, проклятьем заклейменный! - послышался за окном пьяный голос, все узнали Хорхордина.
       - Принимать буду сам, - быстро повернувшись от окна, встал Максим. - И чтобы из вас никто не обижал его словами. Он мой гость, потом уже не будет он никогда и ни у кого в гостях...
       - А все же потешиться над ним охота, - возразил один из пяти братьев Петровых, Яков Иванович. - Я имею на это право. По предложению Хорхордина, отобрали у меня особнячок в урочище "Степь". Место было прохладное: тут тебе лесок Буданск, тут тебе Васильцын. Сплошная благодать. Все денежки вложил я в этот особнячок в девятьсот десятом и девятьсот двенадцатом годах. Люди в Сибирь на переселение уезжали, землю дешевую у них скупал. И вот отобрали. Теперь же Хорхордин угрожает просорушку отобрать и маслобойку... Песчанке от него жизни нету, агент...
       - Прекрати свой акафист! - сердито сказал Максим. - Хорхордин расплатится сегодня наличной шкурой...
       - Принимайте гостя со всеми потрохами! - Калинин с шумом втолкнул пьяного Хорхордина в комнату, захлопнул дверь.
       - Прошу к столу, - Максим взял Хорхордина под руку, усадил на скамью. Подвинул деревянную тарелку с мясом, налил из четвертной бутыли, называемой в селе "гусыней", медную кружку. - Будем, Илья Яковлевич, мириться...
       - Максимка, сволочь ты, - засмеялся вдруг Хорхордин. - При мне, милиционере, вздумал ты в восемнадцатом году бить в набат, чтобы мужиков вести с ружьями и дубинами к волостному комитету в Старом Меловом, оттуда на Нижне-Девицк и на Воронеж. Ох, и бил же я тебя, как собаку. А сейчас что вы из себя представляете? Контрреволюционеры. Мы вас скоро всех передавим и повесим воронам на прокорм... А-а-а, боитесь! Все позабыли?
       - Нет, не забыли! - возразил Максим. Он был бледен, руки тряслись. - Но кто старое помянет, говорят люди, тому глаз долой...
       - Кто старое забудет, тому два долой! - Хорхордин грохнул кулаком, расплескал самогон. Смыгнул ребром ладони со стола на другую ладонь, лизнул языком. - Крепкий, сукин сын!
       - Не лакай по-собачьи, пей, у нас хватит! - снова налил Максим кружку до краев. - Мы гостей в уморе не держим. И память у нас крепкая. Спасибо за подсказку, слепыми не желаем быть, все припомним...
       - Пью до дна за смерть частного капитала и за социализм во всем мире! - крикнул Хорхордин, опрокинул кружку в рот, заткнул его куском мяса, что-то промычал. Потом махнул рукавом со стола кружку, мясо, хлеб, что попалось. Выхватил из кармана свою бутылку, шлепнул на стол. - Перепугались? Меня надо пугаться, я могу перестрелять...
       - Нет, Илья Яковлевич, ты пушкой в гостях не балуй! - Максим выхватил из рук Хорхордина револьвер и сунул его ему за пазуху. - Если пришел в гости, угощайся...
       - Я не к вам шел, - возразил Хорхордин, обвел мутным взором пьяных глаз хмурые лица застолья. - Я хотел к Тихону Андреевичу в гости, чтобы повиниться. Пчел я у него отбирал, мед и вообще там по купецко-духовной части обидел. А ты вот мне скажи, - неожиданно Хорхордин вцепился в рубаху Якова Ивановича, - далеко от тебя Тихон Андреич живет? Запамятовал я по пьянке...
       - Версты две. А что?
       - К нему требую отвести меня...
       - Почему же не уважить? - ласково и даже заискивающе сказал Василий Петров. Он был моложе всех, но и трезвее всех, сразу оценил подсказанную Хорхординым обстановку. - Надо уважить. Мы, баптисты, народ уважительный...
       Переглянувшись, собутыльники догадались, начали молча одеваться.
       Петров Яков и Калинин Алексей взяли Хорхордина под руки, повели на улицу. Василий Петров догнал их, сдвинул шапку Хорхордина на брови, затылок оказался открытым, русые космы растрепаны.
       - Где топор? - ледяным голосом спросил Максим у задержавшегося в комнате Василия. - Тот новый, без примет...
       Василий нагнулся под лавку.
       - Вот, специально для случая, - сказал он, подавая топор. - Теперь мне куда же? Как бог велит?
       - Направляй их на улицу "Рынок", а я побегу наперед...
       На улице бушевал ветер, вязкая темнота становилась еще более густой в тучах снежной пыли. Ни живой души.
       У сарая, утопая по колено в снегу, Максим с топором в руках нагнал всю группу. Справа чернела спина Алексея Калинина, слева спина Петрова Якова, посредине качалась квадратная спина Хорхордина.
       "Где же у него голова? - Максим поопасался сразу ударить. - Попадешь по спине, закричит".
       Изловчился как-то сбоку, хрястнул обухом. Хорхордин рванулся назад, навстречу удару и упал навзничь, сбив с ног Максима и придавив разбитым затылком полу его полушубка. Максим за волосы сбросил голову оглушенного Хорхордина на снег и, сидя на коленях, еще раз ударил по ней топором...
       Снег замел следы. Лишь по странному продолговатому сугробу нашли утром люди труп Хорхордина на улице "Рынок".
       Все рычаги судебной медицинской экспертизы ловко держал в своих руках Сошанский: эксперты категорически отказались признать прилипшие к полушубку Максима волосы волосами Хорхордина, отвели и все другие улики. А если и был потом арестован и сослан за Урал Петров Яков Иванович, так это по другому делу: написал листовку против колхозов, так что в Терехово считали и считают Якова пострадавшим за идею. А какая его "идея", об этом рассказано в нашей главе романа для всех, кто любит и кто боится историю.
      
      
      
      

    5. ПРОСТИ МНЕ, ГОСПОДИ!

      
       Приказ Сошанского убить ребенка во чреве Тани Каблуковой обескуражил даже баптиста Акима Мироныча. "Прости мне, господи! - мысленно всю ночь молился Мироныч, не имея сил уснуть. - Я же не могу перечить Сошанскому. Он сказал, что большевики переходят в наступление по всему фронту, надо остановить их всеми средствами. Все же не могу понять приказа. Тех, взрослых безбожников, я не жалел и не пожалею, но ребенок... Он еще даже не родился и не видел света... Нет, пойду и откажусь. Не могу!"
       Сошанский тоже плохо спал в эту ночь. Едва он выпроводил Мироныча, пришел к нему в неописуемом смятении Леонид Сапожков, вернувшийся из города.
       - Был я в РКИ, хотел к земляку, к Илье Никитину, чтобы насчет мельницы помог, - сбивчиво рассказывал Леонид, - а тут, откуда ни возьмись, выходит из кабинета член Окрисполкома Анпилов Константин с председателем. Медик этот на второй этаж быстро ушел, а к Анпилову подбежала маленькая востроносая женщина, Акулина Михайловна, жена Антона Лаврентьевича из хутора Гусли...
       - Какая там жена? - прервал Сошанский. - Она вдова. Ее мужа наши утопили в речке, чтобы не мог претендовать на должность секретаря сельсовета и не подрывал авторитет нашего Макаева... Да ты не бойся, мы уже следствие в другую сторону направили: арестовали власти Ракитянского Ивана, с Кручкинской мельницы. Это ему за то, что в "Курской деревне" печатал дважды статью против баптистов, пальчиком на нас указывал ОГПЕУ, называл американскими агентами. Я продиктовал Макаеву текст характеристики на Ракитянского, теперь не вырвется. Указали, что он антисоветский человек и разложился в быту: женат на двух двоюродных сестрах, на Мелентьевой Нюрке и на Юраковой Анисьи. Следственные власти сейчас примитивны, им бы поскорее классовую подкладку, а там хоть трава не расти. Вот увидишь, шлепнут Ракитянского или вышлют... Это ведь неплохо: своих врагов уничтожаем руками властей, если сами не можем... Ну и что же эта Акулина?
       - Она просила у Анпилова отобрать мельницу Ракитянского, отдать ей на прокорм ребятишек-сирот. Анпилов ей сказал, что на днях мельницы у всех кулаков государство отберет, а хозяев на соловки или в Сибирь будут ссылать, по постановлению сходки. Сплошная коллективизация будет, кулаков подчистую в ликвидацию... Тут я понял, что жаловаться в РКИ бессмысленно. Шмыгнул из приемной, а в дверях с Шабуровым встретился. Хорошо еще, что он не взглянул на меня и не узнал... Вот и пришел я к вам за советом.
       - Что я тебе скажу? - переспросил Сошанский. - Вся эта канитель с колхозами, с арестом и высылкой крестьян, с отбором скота и мельниц, с шумом о массовой коллективизации и первой всероссийской колхозной весне, вся эта канитель должна скоро кончиться. Был я в Воронеже, связался с друзьями при университете. Говорят, "Промпартия" накопила силы, готовится вскоре начать восстание вместе с Трудовой крестьянской партией. Братья Федоровы в Богучаре уже начали. В Федосеевке "трудовик" Кобел объединил силы. В Терехово братья Петровы действуют успешно. В Ивановке Смердюков народ готовит к восстанию, в Горшечном у нас богатыревский учитель Найденов. В Воронежском университете накоплены запасы оружия в тайниках стен первого этажа, боевые орудия и пулеметы хранятся при большом запасе огнеприпасов прямо в военном кабинете и в аудиториях. Будет сигнал из центра, загрохочут. На поддержку выступит Польша и Франция...
       - А как же Карпов? - заинтересованно спросил Леонид, чувствуя себя бодрее.
       - Комбриг Карпов или не знает о приготовлениях или сочувствует им, - усмехнулся Сошанский. - Во всяком случае, предусмотрительно ничему не мешает. Он охотно произносит перед студентами японские слова "цивис пассен парабен" (вроде: хочешь мира, готовься к войне), рисуется перед девушками своими ромбами в малиновых петлицах, очаровывает некоторых дур красивым лицом и седым бобриком волос. Корольковый свой рост искусно компенсирует умением ходить на носках опрятно вычищенных хромовых сапог. За него на первой скрипке играют в Университете громобойного роста Ведерников и бывший царский офицер Сазонов, живущий по документам на имя Беляева. Оба носят в петлицах по две "шпалы". Под их руководством в прошлом году в студенческих лагерях, в Чижевке, распространились листовки против чугунных болванок вместо хлеба и превращения страны в казарму. Вот как идут дела...
       - Все же, как мне? - снова спросил Леонид.
       Сошанский помолчал. "Если ему посоветовать укрыться у Каблуковых, нам никакой пользы, даже вред может быть: разберется Леонид, выдаст всю нашу организацию. На кой черт нам терять свои кадры, если лучше отбирать кадры у большевиков, используя их ошибки. Леонида лучше уничтожить, если не послушается. Попробую сделать из него хозяина подпольной квартиры, где можно укрыть кадры".
       - Твой дружок, Еленый Прокоша, уже бежал из Ястребовки, - начал Сошанский несколько издалека. - Как только узнал, что его отца и тестя, Щеглова Спиридона Ильича, арестовали и подготовили к высылке, двинул на станцию Роговую на паре лошадей. На виду у всех выхватил свою Варвару Спиридоновну из вагона, дал лошадям кнута, сани помчались. Только его и видели. Сейчас, говорят, в Коротояке обитают, устроился Елейный Прокоша в школе крестьянской молодежи. Но тебе нельзя убегать далеко, сейчас облавы устраивают на дорогах. Тебе надо в ту пещеру, где мы скрывались, когда ожидали Пузанка. Ну, чего остолбенел? До весны поживешь, не дальше в этой пещере. Возьми с собою чугунную печку, ковры, Нюрку. Винтовку с патронами тоже бери, но стреляй не очень, лишь при крайней нужде. Связь с тобою буду держать, людей пришлю. Как услышишь троекратный крик: "Вставай проклятием заклейменный!", так и знай, наши. Для проверки, когда встретишься, люди будут делать еще вот так, - Сошанский свел и развел несколько раз средний и указательный пальцы, будто бумагу резал ножницами...
       Леонид вздохнул, а Сошанский продолжал:
       - Абраму не проговорись. Напои его пьяным, чтобы не видел, как ты поедешь. Между прочим, советую лошадям насыпать овса в ясли, дать понюхать перед отъездом... Это для того, чтобы они охотнее домой пришли. Отпустишь, придут. В пещере тебе лошади не нужны, а народ пусть думает что ты, наверное, бежал в город, да и замерз...
       - Скоро там наговоритесь? - заглянула в дверь, сердито спросила Феклуша.
       - Сейчас провожу Леонида и к тебе, - сказал Сошанский, зевнул. "Что в ней? - подумал сладостно. - А вот сколько огня и радости приносит мне эта девка..."
       Проводив Леонида, погасил лампу и облапил продолжавшую сердиться Феклушу. Двинула его задом в живот, чуть не сбросила с постели. Сошанский не отставал. Тогда она, как рыба при игре, взметнулась и обрушилась на него всем телом, начала целовать до сухой боли в губах.
       Утомившись, заснула. Ее толстые горячие руки и во сне обнимали Сошанского. Ему было жарко. Осторожно освободился, лег на спину и начал думать. Временами цепенел, впадая в дрему, потом вздрагивал, прислушивался к свисту ветра за окном, к громыхающему звуку отодранного на крыше листа железа.
       Так и не заснул, на рассвете встал: нужно было проверить, выполнил ли Леонид его приказ, не взбунтовался ли старик Мироныч? "Глаза у него были странными, - тревожился Сошанский. - Но ребенок Каблуковой должен погибнуть, и я заставлю Мироныча выполнить приказ, как бы он ни бунтовал. Теперь не до миндальностей..."
       На прощание Сошанский заглянул в спальню. Феклуша лежала с раскинутыми руками, на спине. Космы желтых волос разметались по розовой подушке, синеватый свет пробивался сквозь заиндевелое мохнатое окно, Феклуша казалась в нем и менее рябой и почти красивой. Одеяло, соскользнув до коленей. Обнажило и грудь под миткалем рубашки и толстые красивые ноги, между которыми мягко провалилось белое полотно, обозначив ляжки соблазнительным контуром. Вздохнув, Сошанский прикрыл дверь, на цыпочках вышел из дома.
       С Миронычем встретился неподалеку от церкви. Выслушал его отказ убивать младенца, толкнул локтем.
       - Когда это у вас появилась ангельская душа? - спросил с укором в голосе. - Забыли что ли о пожаре во время комсомольского спектакля в пользу голодающего Поволжья? Или о склянках с жидкостью у Пивнова Федора забыли, о море, охватившем уезд, забыли?
       Мироныч странно икнул.
       - Не надо, - вцепился пальцами в рукав Сошанского. - Такие слова ветер подхватывает...
       - Не ветер, ГЕПЕУ заинтересуется, - прошипел Сошанский. - Люди знают и следят за вами. Может, думаете, в сторонку от меня вильнуть, а? Не выйдет. Помнишь Сашку Лопкова, который на тарантасе уехал кататься с дочкой Пивнова, когда ты за скляницами явился? - Сошанский перешел на "ты", чтобы сильнее влиять на Мироныча. - И вот, скажу тебе, Сашка Лопков исключительно умеет держать нос по ветру. Когда Пивновское имущество продавать начали за невыполнение твердого задания, Сашка Лопков, бывший их батрак, купил с торгов лошадь, повозку, соху, сбрую. Потом в Старом Осколе, в магазине, где раньше был кинематограф Малыхина, целый стан колес приобрел на железном ходу и нырнул в Бараново, на старый корень, чтобы своим хозяйством обзавестись. За колхозы кричал, пока их не было. А тут появились, начали Сашку Лопкова теснить, чтобы в колхоз вступал. Он тогда плюнул на всю эту басню, продал на базаре лошадь со всей сбруей и в Воронеж дернул со своими сапожными инструментами. Там я его и встретил. Сидит у будочки со своим ящиком, сапоги и ботинки чинит. "Меня, говорит, в колхоз и калачом не заманишь!" Потом он мне добавил: "Если захочу, то Дуська Пивнова и Аким Мироныч всю жизнь будут меня задарма кормить, чтобы молчал о их преступлениях".
       Понимаешь, Мироныч? Сашка Лопков будет молчать, пока ты меня слушаешься. Взбунтуешься, не могу ручаться за Сашку. А насчет Танькиного ребенка не очень скорби душой. Разве не сотни ребятишек погибли во время мора? Один больше или меньше, грех тот же. Да еще и то учти, от коммунистов и ребятишки растут коммунистами... Лучше теперь их, под корень...
       Некоторое время они шли молча, направляясь в Лукерьевку. Потом их внимание привлек шум на Новоселовке. Мироныч сдвинул треуху на бок, направил синее хрящеватое ухо.
       - Узнаю по голосам, - сказал тихо. - Ховрашок кричит, Илюха Кашлаков... Что-то про Сапожкова кричат...
       - Зайдем! - решительно сказал Сошанский, взял Мироныча под руку, чтобы не так скользил по чуть присыпанному сухим снегом гололеду. - Держись, а то в карьер сползем...
       Коровчиха, которую все знали верст на сто вокруг по ее странной привычке собирать по дорогам и селам старые лапти и чуни, щепки и дрова для топлива, выбежала из покосившейся двери своей избушки у глиняного карьера, замахала на Сошанского и Мироныча руками:
       - Не ходите, благодетели, там драка...
       - Почему драка? - спросил Сошанский и подал Коровчихе зеленую трехрублевку. Та подняла подол юбки, сунула троячку за чулок, подвязанный веревкой выше колена, перекрестилась на церковь, потом узрилась на Сошанского голодными карими глазами, хихикнула.
       - Спозаранку пошла я топливо собирать по Лукерьевке. У меня в избенке такой холод, что волки бы подохли, а я терплю вот в этих шмутках, одежи никак нету. Собрала это я дровишек в Кубышином лесу, загоревала, что не донесу, а тут гляжу, лошади с порожними санями бегут по дороге от Покровского. Смекнула я, хвать под уздцы. Навалила дров на сани, повезла. Думаю, завезу топливо домой, а лошадок отведу к Сапожковым, их лошадки. А тут грех приключился: у святого колодца поймал меня Петр Антипич Крутоусов, председатель комиссии по отбору мельниц. Повел лошадок к Гришке Овце, вместе с моим топливом для вещественности, сгори он! Там вот и драка завязалась: одни мужики за Сапожкова вступаются, другие против. Народ весь теперь скликают на мельницу, всю Лукерьевку...
       - Идем, - сказал Сошанский, в голове которого сообщение Коровчихи вызвало иной план: "Зачем Миронычу рисковать с ядом, если можно проще? Каблукова Танька придет во двор из-за любопытства, не утерпит. А двор скользкий, чуть подтолкнул, Танька сядет на "репку", вот и... преждевременные роды..."
       На мельницу Сошанский не пошел вместе с Миронычем, но план свой изложил ему. Мироныч молча кивнул в знак согласия. Согнулся и пошел. "Так оно лучше будет, - сам себя блажил мыслями. - Все же без яду, без убийства. Ну, споткнулась, с каждым бывает... Совершу, если господь поможет. Да и зачем дите, если все равно Танька оставит его некрещеным? Так то лучше: дите умрет, Володька откачнется от Таньки, к нам пристанет. Прости мне, господи, велии мои прегрешения! Сам знаешь, против Антихриста боремся и семени его, имя твое обороняем от сил супротивных... Прости мне, господи!"
      
      
      

    6. СЕПСИС

      
       Посредине забитого людьми мельничного двора стояли ездние голубые санки, к высоким конькам которых кто-то привязал древко с развивающимся красным полотнищем. Рядом стояли двое розвальней с кучей различного дерьма, собранного Коровчихой для топлива и объявленного "вещественным доказательством" по настоянию рьяного "законника" Петра Крутоусова.
       Сам он вел "предварительное следствие" на кухне, восседая за широким дубовым столом. Перед ним желтела огромная медная кружка с квасом, лежали на тарелке куски баранины и четыре куриных яйца.
       Владимир Безменов, женившийся на Головиной Наде, разрезал широким ножом большую ковригу хлеба. Пахуч хлеб и ноздреват, лишь голубоватая жилка "закала" портила впечатления, но Владимир не обращал на нее внимания. На его сухощавом лице с глубоко сидящими в глазницах серыми глазами и на тонких губах играла еле сдерживаемая усмешка, когда он косился на философски сосредоточенное лицо Крутоусова.
       Турчонков Никанор, конопатый, подвижной с размаху гулко шлепал коричневой ладонью о дно бутылки, пока пробка выскочила и покатилась по столу. Крутоусов смахнул ее под стол, жевнул предварительно кусочек баранины.
       - Подожди закусывать, - сказал ему Никанор. Покрутил бутылку и, запрокинув голову, налил себе в рот обжигающей жидкости. Морщась и кривясь, подал бутылку Крутоусову, закрыл глаза, выдавливая веками слезы, наугад ущипнул пальцами мясо, сунул в рот.
       Пока он прожевывал, Крутоусов глотал водку, как воду. Потом повернулся к Абраму Жвачке, стоявшему у стола, и сказал: - Хочешь?
       - Давайте, глотну! - потянулся Абрам к бутылке. Узкие свиные глазки полыхнули зеленоватым огоньком, огромный кадык двинулся снизу вверх, как глазок уровня. - Леонид поехал к своему дружку, к Елейному Прокоше...
       - Не ври! - возразил Безменов, перехватив бутылку и сунув горло в рот. Абрам облизывал губы и удивлялся, что люди пьют его водку, объявленную Крутоусовым конфискованной, не дают ему даже понюхать изблизи. - Понимаешь, Абрам?
       - А мне что понимать? - осердился Абрам. - Водка моя, значит, надо и мне глотнуть...
       - Не подымай голоса! - Крутоусов постучал карандашом. - Теперь мельница колхозная, назначим Федора Леоновича управлять ею, а ты за посыльного...
       - Колхозную вода прорвет, без глаза, - возразил Абрам.
       - Как это без глаза, если мы тут будем все время, - прожевывая закуску, возразил Турчонков Никанор. - Мы тут и семена в амбар засыпем и головню переведем. Нам обещали формалину целую бутыль...
       - Ты и формалин попьешь до дна, как вот мою бутылку! - продолжал Абрам недружелюбно, сердито. - Какой глаз у пьяницы?
       - Не болтай, двину в зубы!
       - Не двинешь! - отмахнулся Абрам и вышел. Вернулся он сейчас же и закричал: - Народ вас требует. Председатель артели уже открыл сходку...
       Зиновьев Илларион в серой солдатской папахе и в расстегнутом полушубке стоял на санях и, придерживаясь за древко, чтобы не упасть и не повредить больную ногу, кричал:
       - Товарищи, кулак Сапожков убежал, мы теперь полные хозяева мельницы, зачисляем ее на наши доходы...
       - Опять будем доходы по едокам делить? - сердито спрашивали из толпы. - Если, как в прошлом году, тогда лучше пусть вода смоет эту мельницу, не желаем работать...
       Зиновьев почесал в затылке, блеснули большие синие глаза. Трудно было отвечать, пока нет инструкции, но решил на свою власть, иначе пиши колхозу заупокойную грамоту.
       - По труду разделим. А кто ничего не делал, тому и воздух один достанется...
       - Правильна-а-а! - зашумели люди. - Правильна-а-а!
       Мироныч увидел Таню Каблукову рядом с отцом. Они стояли недалеко от крыльца, у самого края толпы, где ребятишки с разгона катались по сверкающей темной полоске льда.
       "Очень удобно будет поскользнуться на этом месте, подбить Таньку, - решил Мироныч. - Ударится кобчиком и лопатками, совершится, как затеяно..."
       Мироныч шагнул к Тане, но вспомнил, что валенки подшил позавчера, чтобы не скользить по гололеду, новым потником, на каблуках пристроил жестяную терку. "Этак невозможно, - озлился сам на себя. - Поймают с теркой, сразу догадаются об умысле, душу на покаяние не выпустят. Что же делать?"
       Мысль пришла ему в голову сразу. Хватил себя руками за живот и начал дробненько перебирать ногами, как делают люди при внезапном расстройстве желудка.
       - Да беги скорее за сарай, - закричали стоявшие рядом люди, - в штаны напакостишь...
       Это и было нужно Миронычу. Побежал за сараи, ножом спорол терки с каблуков. Вернулся снова к той ледяной дорожке, на которой с разбегу катались и валились друг на друга ребятишки. От дорожки до Тани один шаг.
       Таня была в шубке со светлым лисичьим воротником, в белом шерстяном платке, в новых, еще не растоптанных валенках. Прицелился, как ударить, подождал очередного мальчишку, мчавшегося по дорожке раската, вдруг хлопнулся со всех ног, будто сбил его этот мальчишка. Он слышал крик людей, кто-то ругал мальчишку. Видел хлесткое падение Тани, которую сам сбил ударом ноги. Таню подняли, понесли.
       Мироныч хотел встать, но щиколотку обожгло болью. Естественно вскрикнул, из глаз полились слезы. И не только от боли, как от радости, что так удалось и что никто не сможет заподозрить и обвинить. "Слава тебе, боже наш, - в мыслях молился Мироныч, когда его люди стаскивали с "горячего места". - Слава тебе, что помог уничтожить коммуниста во чреве матери своей!"
       Сошанский все видел. Теперь он хотел уйти, довольный выполнением плана, но его внимание привлек разговор.
       - Мне думается, Мироныч умышленно сбил Таню, - узнал Сошанский по голосу, что это говорил Никанор Турчонков.
       - Да, Мироныч человек подозрительный, - ответил Владимир Безменов. - За ним надо последить...
       "Ах, сволочи! - закипело сердце Сошанского. - Я теперь знаю, откуда еще может придти опасность. Но ничего, мы вам приготовим напиточек, добровольные агенты, вьющие веревочку на шею народа..."
       .............................................................................................
       У Тани случился выкидыш. А врач, толстощекая Анна Ивановна, прижмуривая мутные глаза, нудно твердила Владимиру на ухо:
       - Жена не вынесет. У нее сепсис, белая горячка по всем признакам: галлюцинации, дрожание всего тела, сильное возбуждение...
       Фельдшер Жирков, толстенький, рябой, с хохолком седых волос на розовой лысине, поднял голову, отодвинул чемоданчик с инструментами.
       - Зачем, Анна Ивановна, страху нагоняете? - возразил сердито. - Белая горячка бывает у алкоголиков, а Таня и в рот не брала... У нее просто родильная горячка...
       - Вы только всего фельдшер! - крикнула Анна Ивановна. Глаза стали злыми, губы затряслись. - Находятся дураки, считают вас профессором...
       - Он еще лучше профессора, от тифа нас вылечивал, - вмешался Иван Осипович.
       - Но по женской линии он не специалист. А ведь тут сложный вопрос, послеродовый сепсис...
       - Вы тоже не гинеколог, а школьный врач, - возразил Жирков. - Но я спорить с вами не буду, бесполезно. Иван Осипович, проводите меня...
       - Не обращайте внимания, - сказал Иван Осипович Жиркову на улице. - Женщина рассвирепела, обидела вас...
       - Нет, Иван Осипович, на эту докторшу обязательно обратите внимание. Не лечите Таню по ее рецептам. Вот пилюли, давать по три раза в день и запивать молоком теплым, ни в коем случае не водой. И никаких лекарств, прописанных Анной Ивановной, не давайте Тане... Залечит до смерти. Помню, она свою дочку, Катю, чуть не залечила до смерти: у той воспаление легких, а она ее от тифа начала лечить... Зачем вы ее пригласили?
       - Не приглашали, сама из города приехала...
       - А-а-а, - загадочно протянул Жирков. - Теперь ясно. Ни в коем случае не оставляйте Анну Ивановну наедине с Таней... Как эта Анна Ивановна уедет, я зайду... Сам буду лечить Таню. У нее ведь никакой белой горячки нету, Анна Ивановна врет, для устрашения. У Тани особый вид родильной горячки, септицемии. Но вы духом не падайте, вылечу...
       Анна Ивановна уехала через полчаса, оставив Владимиру Сапожкову целую пачку желтеньких рецептов и строжайше наказала:
       - Капризам жены не уступай. Заставь ее принимать все мои лекарства. Если наступит ухудшение, то так и должно быть: всегда перед улучшением наступает ухудшение...
       - Рецепты, Владимир, давай сюда, - выслушав рассказ зятя обо всем этом, потребовал Иван Осипович. Я их вот так, на спичку. И ты не скорби, Владимир, Таню будет лечить Михаил Иванович. Человек он верный и до людей душевный. Да вот и он, легок на помине...
       Жирков торопливо разделся, натянул белый халат.
       - Мне тазик, мыло и теплой... Никакой не сепсис. А потом все выйдите: нужна тишина и полное спокойствие. Я Таню вылечу сам...
      
      
      
      

    7. ОБЪЕКТ СИЛЫ

      
       - Нужен отвар, - сказал Жирков Владимиру Сапожкову и назвал какую-то траву. - Я вот тебе напишу записку в два адреса - в Ивановку и в Казачек, есть там у меня знакомые, поезжай немедленно...
       До города Старого Оскола к утру доставил Владимира Антон Упрямов, у которого еще оставался в распоряжении его "рысак" и гонкий санный возок, до Казачка пришлось ехать поездом.
       Среди пассажиров царила возбужденная подавленность, разговаривали шепотом, передавали друг другу слухи об арестах, поджогах, о небесных знамениях, об убое скота и насильном объединении людей в колхозы, о приезде каких-то новых уполномоченных, о приказе из Москвы "нажать на все и перевыполнить план коллективизации".
       - Видать, близок конец света, - простонал сидевший рядом с Владимиром желтобородый старик в черненом тулупе с осекшейся шерстью на когда-то пышном воротнике. - Все происходит по священному писанию. Вот, скажу про Ивановку. Есть там у меня соседи, Смердюковы. Зажиточные, а тоже будто бы в раскол пошли, брат на брата: один залез в сельсовет, партейную книжку ему выдали, другие за свое хозяйство зубами вцепились, против колхозов день и ночь разговаривают. Есть у них еще младший, более двадцати лет парню, Митькой зовут. Он даже бумагу выклеивал против колхозов. Другого бы арестовали, а у него брат во власти, все скрыл. Митька, говорят, теперь в городе скрывается, у какого-то портного еврея. А братья его ночами выходят с дубиною, грабят людей на дороге...
       - Как ваша фамилия, гражданин? - послышался басовитый голос со средней полки. Все подняли головы и увидели лежавшего там на излокотке чернявого человека с небольшими усиками, в сапогах и в черном пальто с гусиным крашеным воротником. - Я вас спрашиваю, вот этого старика с желтой бородой...
       - У меня нету фамилии, я так, по вуличному, Корзинщиков, - возразил старик и, встряхнув мешком с какими-то вещами, начал уходить из вагона, чтобы перейти в другой.
       - Задержите старика! - властно крикнул незнакомец, бросившись с полки. Перед ним встали сразу несколько мужиков, не пропустили. А пока препирались, старик успел уйти. - Вы знаете, кто я? Лобанов, уполномоченный ЦК партии...
       - Документы? - сказал один из мужиков вопросительным тоном и протянул руку. - Теперь много развелось разных полномочных, иные авантюристы... Ты за кобуру не цапай, документы давай, а то двину!
       Сзади подошли еще трое, зажали Лобанова, который стал теперь сам объектом силы. Владимир наблюдал за всем происходящим с особым интересом и с каким-то завораживающим страхом, когда и боязно и нет сил уйти куда-либо от наметившейся опасности: Лобанов мог начать стрелять, пули не разбираются ни в правых, ни виноватых.
       Черные глазки Лобанова настороженно скользили по лицам окруживших его мужиков, искали сочувствия у других пассажиров. Но люди сделали вид, что не замечали происходившего, отвернулись. И тогда Лобанов принял решение предъявить документы.
       - А говорите, что уполномоченный ЦК партии, - укоризненно произнес рыжебородый высокий мужик в полушубке, перехваченном красной покромкой. - Тут же ясно написано, что вы - председатель профсоюзного комитета Балахнинского бумажного комбината. Даже вот добавлено, что член партии с 1918 года, а насчет полномочий от ЦК ни слова...
       - Бей его, авантюриста! - крикнул кто-то, рыжебородый схватил Лобанова за борт пальто, ткнул спиной о край средней полки, потом сунул ему документ.
       - Бумагу спрячь, пойдем в тамбур, поговорим по дружбе...
       Тут Владимир не вытерпел, закричал пришедшее ему на ум:
       - Поберегитесь, граждане, из соседнего вагона пробирается милиция!
       Мужики моментально бросили Лобанова, быстро вышли из вагона. Владимир видел сквозь полузанесенное снегом окно, как они прыгали на ходу из поезда, катились по снегу под откос насыпи, исчезали с глаз.
       - Пойдем, парень, туда, - прерывисто дыша, сказал Лобанов Владимиру и кивнул подбородком вдоль прохода. - В тот вагон, где милиция...
       Владимир пошел молча, без сопротивления. В тамбуре сказал:
       - Это я нарочно придумал насчет милиции, чтобы мужиков напугать. Они могли ведь убить...
       - Я и сам догадался, спасибо! - сказал Лобанов. - Просто в тамбуре просторнее обороняться, если снова вздумают нападать, вот почему и позвал тебя. Ты стрелять умеешь? У меня есть второй револьвер... До Казачка поддержишь меня, а там уж и действительно есть отряд милиции. Согласен?
       - Конечно, - сказал Владимир, взял из рук Лобанова револьвер, сунул в карман. "Значит, я не похож видом на сына кулака? - зароились мысли. - Но почему он доверяет мне? Ах, да, пальто распахнуто, на клапане гимнастерки Танин значок "КИМ". - У меня и жена комсомолка, недавно стреляли в нее, убили уполномоченного Жигулича...
       - Слышал. Они могут убить кого угодно. Мужики сейчас представляют собой объект силы: или мы их сломим, или их другие силы поведут против нас. Третьего пути нет...
       - А вы правда уполномоченный ЦК?
       - Да. Но я не стал им показывать удостоверение. В нем широкие полномочия и краткая инструкция "нажать". Побоялся, что они совсем рассвирепеют, если прочтут мандат, не будет спасения. Мы теперь начнем жестоко действовать, гиганты-колхозы создадим, обобществим все, до кур включительно. Хватит терпеть буржуазную стихию в деревне: или мужика приучим к коммуне или наиболее упорных истребим, выбросим на Соловки. Некоторые сейчас хитрят, сами свое имущество разбазаривают, самораскулачиваются. Мы этого не допустим... Между прочим, ты запомнил лица вот этих, которые меня трясли в вагоне? Вот и хорошо, поможешь мне их арестовать. Судя по всему, они из Ивановки, откуда и старик Корзинщиков. Он сам сказал...
       - Это, конечно, можно, только у меня есть свои дела, - несмело возразил Владимир, Лобанов сердито повел на него глазами.
       - Когда комсомольцу дает задание коммунист, личные дела отбрасываются. Понял?
       Владимир хотел сказать, что он не комсомолец и даже не пролетарий, но язык сковала неожиданная судорога, в горле пересохло. Только и смог кивнуть головой в знак согласия, подумал: "Лучше сбегу, как будет удобно, а пока должен играть роль, если попался в нее, как кур во щи".
       В Казачке Лобанов потащил с собою Владимира в школу, на бугорке. Там шло партийное кустовое собрание. За партами сидело человек семнадцать. Были тут люди из разных деревень - из Казачка, из Нижне-Чуфичево, из Новиково, Голофеевки, Шмарного, Ивановки, Коростово. Председательствовал знакомый Владимиру Сапожкову Иван Прудцких из Старого Оскола. С ним Владимир познакомился однажды в Воронеже, когда Прудцких учился на курсах механиков мукомольной промышленности в здании по Плехановской улице, за Митрофановским монастырем: вместе ехали в Воронеж, спали ночь на одной койке в общежитии курсантов, потом ходили в театр на "Утюжке". Правда, все это скоро забылось, но все же Владимир узнал Прудцких, хотя тот не подал на этот никакого вида.
       Посмотрев в мандат Лобанова, Прудцких почесал ногтем вспухший кончик своего носа, покосил на уполномоченного воспаленными серыми глазами.
       - Садитесь, мы вот как раз о коллективизации обсуждаем. Товарищи возражают насчет гиганта...
       - Никаких возражений! - начальнически поднял голос Лобанов. - Этот вопрос и нечего обсуждать, его надо проводить в жизнь. Нажать на все педали, вот задача. А сейчас мы должны обсудить острый вопрос о кулацком нападении на меня в поезде...
       Заняв председательское место и оттеснив Ивана Прудцких, исполнявшего обязанность секретаря кустовой парторганизации в рамках предстоящего к созданию колхоза-гиганта, Лобанов обстоятельно рассказал о происшествии в вагоне, о признаках внешности нападавших...
       - А ведь, по примете, речь идет о Смердюкове, о брате председателя Ивановского сельсовета, - взял слово толстый высокий человек в матросском бушлате, который он носил с времен своей демобилизации из Балтийского флота. - Мы с этими бандитами Смердюковыми нянчимся, а они настоящие контры. Митюшка листовки расклеивал против колхозов, Ванька кооперацию расхитил, другие мужиков на восстание подбивают. С этими Павловичами надо давно расправиться, кулачье. Подорожные разбойники...
       - Да нет, товарищ Дурнев, они подкулачники, - возразил Прудцких полусерьезным, полушутливым голосом. - Кулаки у них не очень крепкие, вот зубы точат, это верно...
       - А ты подожди еще, подожди, пока самому голову проломят. Тогда увидишь, кто кулак, кто подкулачник. А вот Колька Смердюков мне сказывал однажды, что готов убежать в Германию или в Америку от наших порядков. "Житья, сказал он, не дают в России. Только и спасение, что в партию пролезаем, за билетом прячемся..." И он, если случай представится, нырнет за границу, помяните мое слово...
       - Они сейчас не за границу готовятся, а на восстание, - вмешался Громов, тульский рабочий-оружейник, присланный в счет рабочих тысяч для работы в деревне. Молодой, среднего роста, русые волосы вразброс по голове, будто вихром их раскидало. - Был я в Ивановке, слышал разговоры. Прямо же у кооператора Смердюкова в лавке мужики такие разговоры ведут, Смердюков подбадривает, чтобы гнали уполномоченных, разбирали семена и сбрую. К черту, говорит, эти колхозы, у нас должна быть вольная жизнь...
       - Партийной организации надо нос навострить, - сказал Сумароков Петр, толкнул локтем сидевшего рядом с ним Сергея Клейменова. - Ты как думаешь насчет Смердюковых?
       - Да как думаю? Если не арестуем, они возглавят мужиков на восстание. Даже непонятно, почему председатель Окрисполкома, Медик, и этот, как его, хромой из Великой Михайловки, Вербицкий, заступились за Смердюковых, когда мы хотели ощипать им хвосты и перья... У меня твердое мнение, - Клейменов покашлял в рукав и, посмотрев на Лобанова, замолчал.
       - Ясно! - стукнув мякотями обеих ладоней о стол, крикнул Лобанов. - В Ивановке главное гнездо сопротивления созданию колхоза-гиганта, а ядро сопротивления - братья Смердюковы. Я сейчас же выезжаю туда, проведу сходку и арестую всех зачинщиков. Свяжите меня по телефону с начальником милиции, чтобы он прислал наряд милиции. Как вы думаете, если наряд оставим на хуторе Пески, пока я дам сигнал?
       - Вам виднее, - отнекивались люди. - Ваша власть, ваше и распоряжение...
       Лобанов рассердился, толкнул Владимира.
       - Пошли, к начальнику милиции...
       До Песков приехали на милицейских санях, эскортируемых отрядом милиции, потом, уговорившись о сигнале, Лобанов предпочел пойти с Владимиром Сапожковым в Ивановку пешком вдоль деревни, в район церкви. Сапожкову тоже было нужно сюда: на планте восточнее церкви жил тот человек, которому Жирков написал записку относительно лечебной травы.
       "Как же мне вернуть Лобанову его револьвер? - тревожился Владимир. - С револьвером нельзя бежать. Разыщут, арестуют. А так, чего же, достану траву и убегу. Не обязан я охранять уполномоченного и быть вместе с ним избитым мужиками. А настроение везде такое, что изобьют. Ведь это хорошо рассуждать, что мужики - объект силы. Они если соберутся вместе, то, скорее всего, уполномоченные и все, кто с ними, превратятся в объект силы мужичьей. Помню, как крестьяне налетели на нашу семью, опустошили ее - и Кочетка убили, и отец умер от разрыва сердца и сестра Люся скончалась... Вот какой он объект силы".
       - Товарищ Лобанов, подержите револьвер, мне нужно забежать, а не выскочил бы. - Владимир показал на желтевшую за сараем камышовую уборную без крыши, пожаловался на живот...
       - Давай, - сказал уполномоченный, сунул револьвер в карман. Я пойду в сельсовет, а ты подходи... Соберем сходку, опознавать будем...
       Владимир пришел на сходку, когда уже завечерело. В кармане была трава в платочке, в груди горела тревога. "Зачем мне это нужно? - поражался Владимир, что все же пришел в школу на сход ивановских мужиков, хотя лучше бы уйти на станцию Голофеевка, уехать в город первым попавшим поездом - пассажирским или товарным, все равно. - Нет, пожалуй, пришел я не за тем, чтобы опознать мужиков, которые хотели избить Лобанова в поезде, а послушать, что здесь делается и не следует ли мне самому бежать, пока не арестовали и не выслали в места гибели, на север..."
       Лобанов шумел во всю. Он, видимо, даже и забыл о Владимире, потому что ни разу не задержал на нем своего взора, хотя и ясно видел, что парень стоял недалеко от стола и ловил Лобанова глазами.
       - Что же вы, сукины сыны, отказываетесь, если я вас узнал в лицо? - кричал Лобанов на мужиков и на старика, которого Владимир видел в вагоне. - Кто у вас главный зачинщик?
       У двери, вообще в задних рядах, глухо зашумели. Некоторые слова Владимир ясно разобрал и невольно поежился.
       - Чего там списываться с уполномоченным, пора его отправить в Землянский уезд? - шушукались голоса. - Не нужен нам колхоз, Смердюков правильно говорит, что вилами и топорами надо отбиваться от колхоза, бить разных уполномоченных, пока они носа сюда не будут показывать...
       "И чего он их растравливает? - озлился Владимир на Лобанова. - Неужели не замечает, какая сложилась обстановка? Если бы у меня был револьвер, то обязательно вышел бы и дважды выстрелил в воздух, как условлено с милицией. И ему бы сейчас надо выйти, пока горит свет..."
       Не успел Владимир так подумать, как несколько голосов, будто сговорившись, зашумели сразу:
       - Туши лампу, бей коммунистов!
       Зазвенело стекло, запах керосина наполнил комнату. В темноте поднялась кутерьма. Кто-то кричал, кто-то бухал кулаками, кто-то нырял ползком между ног. Владимира тоже ударили палкой по плечам преднамеренно или по ошибке, он этого не знал. Ему стало невыносимо страшно, начал вместе с толпой, сам кого-то колотя кулаками, пробиваться к двери. Вдруг зазвенело стекло, раздались один за другим два выстрела (Видимо, стрелял Лобанов, вывалившись через выбитую им раму на улицу). Люди отхлынули от двери, и Владимир, почувствовав свободу, махнул из комнаты. Повернул он не направо, как надо, а налево, попал поэтому не на улицу, а во дворик, где была привязана собака.
       Прыгнув на будку (Собака успела все же хватить за каблук, что-то затрещало), потом взобрался на полураскрытую крышу сарая, спрыгнул в глубокий снег, провалившись по грудь. Увидел черневшую на дороге подводу и, прыгая по снегу, побежал наперерез.
       - Ты куда? - робко спросил его крохотный паренек, когда Владимир с размаху бросился в сани-розвальни, тяжело задышал.
       - Гони куда-нибудь! - задыхаясь, прохрипел Владимир. - Мужики восстали, убивают уполномоченного...
       Парнишка начал хлестать лошадь кнутом, она пошла в галоп. Сколько мчалась подвода, Владимир потерял резон, хотя и заметил, что перевалили через железнодорожное полотно, вырвались в чистое поле. Позади гремела стрельба, потом вспыхнуло зарево, далекий шум людских голосов колыхался за снегами, загудел набат - поближе густым басом, подальше - сиплой октавой.
       - Что-то зажгли, - придержав лошадь, повернулся парнишка к Владимиру: - В Ивановке колокол звенит, в Волоконовке звенит. Я их по голосу знаю. А ты что, уполномоченный?
       - Да, - безотчетно солгал Владимир. - Куда же мы едем?
       - У нас заночуете, в деревне Готовье, что возле Обуховки. У нас глухое место, уполномоченных пока не бьют. В Обуховке бывает, тоже и в Выползово, а у нас нет, не убивали пока. Мне вот шестнадцатый год, а без отца живу десятый год, тоже приходится трудно. Учусь в Боброво-Дворской школе крестьянской молодежи, там в январе в Комсомол записался, а вот не знаю, может, тоже убьют? Народ разозлился...
       - А тебя за что убивать? - спросил Владимир, прикидывая в уме, не лучше ли сойти с саней и вернуться к Голофеевке, к поезду. - В колхоз ты никого не загоняешь силой, вреда, наверное, не успел никому наделать... Тебя зовут как?
       - Виктором Бабаниным зовут, - ответил парнишка. Потом вздохнул, добавил: - Сам то я, верно, не успел навредить, но сестра у меня на воровстве замешана. Работает она кассиром в конторе "Заготскот", заметили ее. Говорят, арестуют. А я мечтаю осенью на учебу. В Воронеже есть Педтехникум, туда и собираюсь... Если тебе в город нужно, в Старый Оскол, то сейчас не попадешь: поезд проходит в пять часов утра. От Готовья до Голофеевки-станции семь верст считают. Меня все равно наши повезут завтра в Бобровы Дворы, в школу. Вот и выедем пораньше, подвезем тебя до станции. Нам небольшой крючок не затруднит...
       ... Ранним утром Владимир был уже на Голофеевке, подоспел к поезду.
       На этот раз он старался ни с кем не разговаривать, ни о чем не узнавать. У него все определеннее и сильнее складывалась мысль о необходимости куда-то уехать, хотя бы на это скрутное время, когда в разгоревшихся страстях люди могут ненароком раз и навсегда загубить жизнь, так как развивалась подозрительность, поддерживаемая кем-то сверху и снизу, жестокость захватывала людей, каждый старался выжить за счет другого, а там что будет, что случится - дело десятое.
       Но к разговору Владимир был вынужден прислушиваться. Люди рассказывали, что вчера вечером в Ивановке избили на сходке уполномоченного, Лобанова, что он стрелял и кого-то ранил. Потом понаехала милиция, арестовали шесть человек и отправили в Казачок, говорят, на суд и на расстрел. Самого уполномоченного, сильно избитого, ночью же отправили в городскую больницу.
       Все разговоры дальше этого круга не шли. Лишь один из пассажиров, каштановолосый парень лет двадцати пяти, покуривая цигарку, процедил сквозь зубы:
       - Все равно сегодня народ разнесет весь колхоз-гигант и разберет семена и лошадей со сбруей! Хватит издеваться комиссарам и жрать крестьянских кур...
       Вечером, когда уже Владимир был на подъезде к Лукерьевке и торопил Василия Ивановича Гильдика поспешить (Он с ним попутно ехал), так как Тане нужны лекарства, в Казачке развивались свои события.
       Тысячи две крестьян с разных сел собрались громить правление колхоза-гиганта. Тащили зерно, сохи и плуга, бороны и лошадей, коров и овец, кур, все, что находилось в амбарах, сараях, клетях, загонах.
       Над морем людей полыхали красные знамена с лозунгами: "Да здравствует коммунистическая партия, долой колхозы!", "Земля крестьянам, свободное хозяйствование!", "Верните лошадей, коров, овец, птицу, не тревожьте крестьянина!", "Забирайте семена, инвентарь и скот, готовьтесь к весеннему севу, советские крестьяне!", "Смерть провокаторам и угнетателям!", "Да здравствует крестьянская Советская власть!"
       Казачок был во власти восставших крестьян. Лишь небольшая территория школы, окруженная со всех сторон волнующимися крестьянами, была вроде осажденной крепости.
       В школе собрались все коммунисты и комсомольцы, некоторые активисты с винтовками и револьверами. Здесь был Иван Ионович Прудцких, секретарь кустовой партийной организации, здесь была вся милиция с винтовками и двумя ручными пулеметами, с гранатами. В "темной" комнате сидели арестованные заложники.
       - Товарищи, нам всемерно нужно избежать сражения, - бледный, растревоженный говорил Иван Прудцких. - Мы, во-первых, не справимся с такой огромной силой, для которой наш объект обороны, в сущности, ничего не представляет: у крестьян много берданок и шомпалок, к ночи появятся винтовки и, может быть, пулеметы. Подожгут сараи и здание, перебьют нас...
       - Что же вы предлагаете, сдаваться? - спросил тульский рабочий Громов. - Но ведь тогда нас не помилуют, особенно ночью...
       - Сдаваться нельзя, - возразил Прудцких, - но придумать что-то надо, чтобы избежать кровопролития, не опозорить Советскую власть. Если мы откроем огонь, это будет политически выгодно контрреволюции... Нам нужно пойти на умные уступки, расколоть восставших и вынудить их разойтись без боя. Какой смысл дразнить народ сейчас гигантом, если сами видим, что эта затея неудачная, перегибная?
       - Значит, нужно раздать семена, инвентарь и тягло? - тихо сказал Дурнев. Он хотя и сказал вопросительно, но тут же встал и более определенно добавил: - Кронштадтское восстание было учтено партией при своем решении об отмене военного коммунизма и продразверстки. От этого партия и Советская власть только выиграли. Не проиграем и мы, если прекратим навязывать гигант народу, вообще, если скажем о полной добровольности вступления в колхоз...
       - Нас поисключают из партии, арестуют! - закричал кто-то истерически, но Дурнев спокойно продолжал свое.
       - Если и поисключают кого, значит, заслужили. Но лишь из-за своей шкуры притворяться слепым и переть на рожон, доказывая полезность отвергнутого крестьянами, это будет как раз та провокация, которую кому-то выгодно подсунуть нам от имени партии против народа. Много ли там кулаков, на площади? Там середняки, сила! Это надо понимать...
       Наступило длительное молчание. Люди курили, часовые напряженно всматривались в надвигающиеся сумерки, вслушивались в гул голосов, становящийся все более грозным и решительным. Раздавались призывы атаковать школу.
       - И атакуют ночью, если не справимся с восстанием сейчас, - как бы отвечая на приближающийся гул толпы, прервал молчание, громко сказал Прудцких. - Товарищи, какие будут предложения? Нельзя медлить, надо принимать меры...
       - Разрешите, мы дадим холостые залпы, - сказал начальник милиции. У самого губы синие, по лицу мелькал тик, глаза казались полоумные. - Дадим залп, разбегутся...
       Прудцких махнул на него рукой.
       - Вы не забывайте, что там не менее половины - фронтовики, участники боев на КВЖД, участники Гражданской войны, многие буденовцы. Их пушкой не испугаешь, а не только залпом восьми винтовок в воздух...
       - Товарищ Прудцких! - крикнули из дверей. - Восставшие прислали парламентеров...
       - Ну вот, дождались! Наверное, пришли с ультиматумом. Пусть заходят...
       Через минуту в комнату вошел один из членов охраны школы с бумагой в руках.
       - Парламентеры отказались зайти в помещение, - доложил он. - Под прикрытием залегшей в снегу цепи их охраны с ружьями, парламентеры передали нам бумагу, прося ответ...
       "НЕМЕДЛЕННО ОСВОБОДИТЕ НАШИХ АРЕСТОВАННЫХ ТОВАРИЩЕЙ, - читал Прудцких бумагу. - НАПИШИТЕ ОФИЦИАЛЬНОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ, ЧТО НИКТО ИЗ КРЕСТЬЯН НЕ БУДЕТ ПРИВЛЕЧЕН К СУДЕБНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ КОЛХОЗА-ГИГАНТА И ЗА ВОЗВРАТ ИМИ СВОЕГО ИНВЕНТАРЯ, ТЯГЛА, СЕМЯН, СКОТА И ПТИЦЫ. ДАЙТЕ ГАРАНТИЮ, ЧТО НЕ НАПАДЕТЕ НА НАС ПО ДОРОГАМ В СВОИ ДЕРЕВНИ. ЕСЛИ НАШЕ ЭТО ТРЕБОВАНИЕ НЕ БУДЕТ ПРИНЯТО, АТАКУЕМ ШКОЛУ. КРЕСТЬЯНЕ".
       - Скажите парламентариям, что ответ будет через полчаса, - сказал Прудцких, хотя и сам был не уверен, хватит ли тридцати минут для решения вопроса, над которым пробились уже целый день и не сумели найти ответа. Но он подумал: "Если мы не решим через тридцать минут, то не решим и до утра. А связь с городом и окружающими селами прервана: провода порезаны, дороги блокированы, выход из села никуда не возможен, помощь, наверное, не придет". - Ну, товарищи, вносите предложение. Теперь уже у нас никаких резервов нет...
       - Стрелять придется! - снова, еще более нервно, чем в первый раз, предложил начальник милиции, но все коммунисты сделали вид, что не слышат его и не видят. Молчание людей образумило начальника, отступил от стола и вышел в коридор, к милиционерам, которые робели перед гулом толпы, перед сгущающимися сумерками, перед начавшей крутить метелью.
       - Мы вот тут с Петром Гордеичем, - показал Клейменов на Сумарокова, - имеем общее предложение. Возможно, примете?
       - Говорите, - обрадовался Прудцких.
       - Давайте напишем бумагу, что никого из крестьян не будем привлекать к ответственности, за исключением зачинщиков, да и то с разбором. Гарантию, что не нападем на крестьян, тоже надо подписать. Это справедливо и реально. Теперь о заложниках. Они не черти, в воду не прыгнут, если потребуется власти арестовать их. Выпустим. Но с условием, что эти заложники подпишут сейчас обращение к крестьянам разойтись по домам и что иначе, если хоть один выстрел будет произведен из толпы по школе, все родственники заложников до пятого колена будут арестованы и судимы пролетарским трибуналом. Кто останется на площади или на улице после часа объявления нашего ультиматума, тот будет считаться зачинщиком без всякой милости. Теперь вот нужно кому-то из нас повести арестованных заложников, чтобы они при нем все это сказали народу, после чего заложников передать на поруки более авторитетным середнякам и пусть идут домой...
       - Я старше вас всех, я и пойду с заложниками, - сказал Дурнев, начал застегивать бушлат, надел шапку. - Пишите бумагу, ведите сюда арестованных. Отсюда и пойду с ними...
       - Я тоже с вами, - бодро сказал Громов. - От имени рабочих...
       - Тебе, Громов, не надо, - категорически возразил Дурнев. - Тебя здешние мужики могут невзначай укусить. А меня они знают. Уж что-нибудь одно со мною: послушаются или убьют. Третьего не будет...
       ... Ультиматум сделал свое: к полночи толпа расползлась. Восстание ликвидировалось без единого выстрела. Но перегибы продолжались.
       И не только в политике. Они проникали в интимный мир людей, портили им жизнь. Так происходило и в семье Каблуковых.
       К концу третьей недели Таня почти выздоровела, но вела себя безразличной ко всем, особенно к Владимиру, который оказался объектом приложения сил всех обстоятельств, мучивших его.
       - Да не мешай мне побыть одной, - стонала Таня, когда Владимир пытался о чем-либо говорить с ней. Конечно, ее мучила тоска, когда всегда наполняющая сердце молодой матери при внезапной потере ребенка. Но модно ли было извинить Таню, когда Владимир страдал уже от мысли, что ему здесь нечего делать, в этом краю клокочущих бурь и обозлений?
       Блуждая по заснеженной улице, Владимир приобщался к разговорам встревоженных слухами мужиков, что предстоит обобществление жен и детей, спанье скопом под семидесяти пятиметровым одеялом, кто с кем успеет. С некоторыми из мужиков Владимир съездили в Лукьяновку на Курском шляху и понаблюдали за центром одного из колхозов-гигантов своими глазами.
       Беспорядок поражал воображение: грудами лежали на улице бороны, плуги и сохи под снегом. Мычали под навесами и прямо на привязи у столбов, под открытым небом, не выдоенные и голодные коровы. Чесоточные лошади грызли друг другу облезлые, похожие на черную резину и собранные в крутые складки шеи. Жеребцы визжали, грохали копытами по воротам, летели вышибленные доски. Голодные мерины рвались к корму, тянулись желтыми оскаленными зубами к стрехам соломенных крыш. Обобществленные куры сотнями дохли в сараях, стоная и высовывая сквозь щели плетней блеклые синеватые гребешки, в которых совсем еще недавно багрянцем играла кровь. На воткнутой в снег палке качался на ветру повешенный кем-то из кулаков краснокрылый косматый петух с густыми сизыми косицами. Под опущенным на ввалившийся зоб черно-матовым клювом белела картонка с надписью: "В смерти моей прошу никого не винить. Удавился самолично, чтобы не попасть в колхоз-гигант".
       Эти картины еще более удручили Владимира. Ему казалось, что в невнимании Татьяны, как и в злобном истреблении крестьянских богатств, отразилась часть проснувшегося в ней инстинкта классовой ненависти, которую настойчиво и систематически разжигали газеты в полном согласии с теорией обострения классовой борьбы по мере успехов социалистического строительства.
       "Я понимаю ее, - с горечью рассуждал Владимир. - Нет у нас сына, который еще сдерживал бы Таню и связывал бы нас своей кровью, мешал бы политике душить нашу любовь. Теперь она должна выполнять навязанный партии курс на истребление того слоя людей, к которому принадлежу и я. От нас требуют не перехода в число простых тружеников, а бессловесного согласия на свою собственную трагическую гибель. В "Ответе товарищам свердловцам" Генсек прямо сказал, что нужно бороться против самоликвидации кулачества. Но это же изумительно и непохоже на марксизм-ленинизм. Над тысячами людей занесли топор и тут же запретили жертвам отодвинуть свою шею в сторону. Но люди ведь не бараны. Если нет иного выхода, они должны драться. Конечно, партия когда-то остановит руку любого авторитета, действующего топором. Но ведь потом, возможно, не будет меня, если я не убегу из Лукерьевки. Но что делать? Подал я заявление в Борисоглебскую авиашколу, мне ответили, что детей кулаков не принимают. Откуда они знают, что я из кулацкой семьи? Значит, кто-то донес? Кто же, неужели Таня? Она знала, что я подал заявление. Больше я никому не говорил... Нет, нет, не может она быть такой жестокой. Таню следовало бы убить, если она так жестока. Скорее всего, на почте заглянули в мое письмо и сообщили в Борисоглебск компрометирующие меня сведения. Живу, как затравленный волк..." - так думал Владимир.
       ... Жидкий, лающий звон колокола (Большие колокола были уже сняты, остался крохотный, с трещиной чуть не до самого верха) как бы толкнул Владимира по сердцу, подчеркнул его одиночество. Сам того не желая, прошел вместе с другими в храм.
       В полумраке горели редкие свечи у икон. Люстры были затянуты в чехлы и казались под сводами похожими на ржавые бочки.
       Притаившись у прямоугольной пилястры, Владимир привстал на носки и увидел священника у канделябра. Положив бумагу на аналой, священник читал проповедь, полную жалоб на тяжесть жизни, на оскудение сердец и недвижность человеческой совести, ставшей холодной к страданиям других и увлеченной поисками личной услады и молчания перед сильным мира сего.
       - Скоро все вы увидите знак господен, - нараспев закончил священник проповедь. - Луна умоется кровью во скорби божией о злодействах, творимых на земле. Покайтесь и бегите из списков и печатей обществ бесчестия и власти тирании, захлестнувшей шеи ваши и души вервью смерти и греха. Да пребудет с вами благословение божие и прощение его и разрешение грехов ваших. Аминь!
       В других условиях Владимир обязательно возразил бы священнику и рассказал бы людям, что никакой кровью луна не плачет, а лишь в период, именуемый саросом и равный восемнадцати годам и одиннадцати дням, претерпевает двадцать семь затмений. В иные из этих затмений луна освещается солнечными лучами, преломленными в атмосфере земли, почему и кажется кровавой, так как через воздух легче всего проходят красные лучи из состава белого солнечного света.
       Но здесь было опасно возразить, так как проповедь находила живой отклик в истерзанных переживаниями сердцах молящихся и даже затронула в сердце Владимира какую-то ранее молчавшую струну. "Куда жаловаться на несправедливость, если не богу?"
       Он вышел из церкви с твердым намерением уйти в эту ночь из дома Каблуковых.
       Таня спала, отец с матерью были на колхозном собрании, так что никто не помешал Владимиру собраться в дорогу.
       Написал прощальную записку, в которой признался, что не желает быть в тягость Тане и уходит искать свою собственную жизнь. "Если будет суждено, может быть, встретимся. Прощай, Таня! ЛЮБЯЩИЙ ТЕБЯ ВЛАДИМИР".
       Взяв зажженную лампу, подошел к постели, чтобы положить записку под подушку. На щеках спавшей Тани проступил румянец, губы алели. Сплетенные в две косы, волосы золотились в лучах лампы. Ручейки плетения кос как бы заволакивались золотым туманом ворсинок. Длинные ресницы бросали тень, тонкие черные брови чуть заметно вздрагивали. Вероятно, Таня что-то видела во сне в эти последние секунды прощания Владимира с нею, но оказалась бессильной проснуться и, может быть, тем самым отвести беду.
       - Прощай, Таня! - прошептал Владимир, положил записку и погасил лампу. Не вытирая скользнувших по щеке слез, вышел на улицу. Подымалась метель, снежная россыпь била в лицо. Но уже ничто не могло остановить Владимира, он уходил все дальше и дальше по городской дороге. Он шептал: - Ничего не поделаешь. Перед нами сила, а мы пока лишь объект этой силы. Подождем, пока она иззубрится, дробя нас. Нет ничего вечного под луной, будет и конец человеческим страданиям, от кого бы они ни исходили...

    8. ПЛАМЯ

      
       В статье "Головокружение от успехов" высмеивалась куриная слепота всех перегибщиков, кроме главного, который кричал и подстегивал: "Нажать! Нажать!"
       Газету зачитывали до дыр. Это видел приехавший в Воронеж Калинин. На заседании Обкома и Облисполкома ЦЧО образно сравнил он колхозное строительство в Черноземье с мешком картофеля.
       - По сводкам, у вас почти сто процентов коллективизировано, а вот отрезали в мешке угол, все картошки и рассыпались, - пощипывая клинышек бороды, острил Калинин. - Умнейте, товарищи, убеждайте людей, а не загоняйте силком в колхозы. Покажите выгоду колхозов перед индивидуальными хозяйствами, тогда крестьяне пойдут в артель...
       Кто-то написал записку, через десятки рук дошла до Калинина. Прочитал с разбега, а потом покрутил головой:
       - Товарищ спрашивает, совместима ли гениальность с ошибками, от которых у целой страны трещит голова и можно ли быть гарантированным от ошибок дальше, если ошибающиеся считают себя непогрешимыми и сажают критиков в тюрьму? Стоит ли отвечать на это, товарищи?
       - Стоит, просим...
       Низкорослый, в сером костюме и темном галстуке с рыжеватыми крапинками, Калинин сорвал очки с короткого широкого носа, дужкой почесал переносицу, подкупающе искренно развел руками:
       - Товарищи, критика вообще есть вещь тяжелая, и кому она не по плечу, зачем надрываться? Потом же еще в девятнадцатом веке один гений признался, что от великого до смешного - один шаг. Но главное сейчас не в этом: колхозы рассыпаются, давайте выправлять...
       Многие, в том числе и Сергей Каблуков, прямо с совещания были посланы уполномоченными, большей частью в свои районы.
       В вагоне только и говорили о перегибах в колхозном движении, о причинах этих перегибов. Студенты горячились, лупили напрямик:
       - Да что Калинин, Сталин еще и раньше признался, что мы сильно напакостили крестьянам своей "политикой" унтера Пришибеева! - шумел низкорослый скуластенький Бакланов с исторического факультета. - Только от признаний мало толку, если ошибки и перегибы считаются "мудрыми" и "своевременными" мероприятиями, пока полностью прогорают. Мы, массы, видим эти ошибки в самом зародыше, но нам не разрешается сметь свое суждение иметь...
       - А зачем же ты сам аплодировал вчера тому, что сегодня все ругают? - возражали товарищи.
       - Боялся, вот и аплодировал. Ведь на моих глазах у Бреуса отобрали в Старо-Оскольском пролетклубе билет лишь за нежелание взять на себя ответственность за перегибы и за лозунг "Нажать!", исходивший вы сами знаете от кого...
       - Хуже всего, товарищи, что критические статьи редакции возвращают на рассмотрение тем же лицам, какие раскритикованы в статье. Ну и берет тебя этот начальник за глотку, чтобы в другой раз не критиковал. Разве в таком случае создашь нормальные условия против ошибок? Да нет, ошибки будут повторяться одни других страшнее, пока не будет на деле осуществлен лозунг о критике, не взирая на лица. А стрелочников хоть сколько критикуй, дело не улучшится... Да и народ почему-то жмется, пламя у него не горит, как горело в дни Октября. Без этого пламени ошибки не выжмешь...
       ... Узнав о бегстве Владимира Сапожкова, Сергей выехал из Знаменского, где был уполномоченным, в Лукерьевку.
       Таня почему-то ни словом не обмолвилась о Владимире, тогда и Сергей решил не касаться этой темы. "Раны жжет боль меньше, если их не тревожишь, - решил он. - Поговорим лучше о том, что видим оба и переживаем за всех".
       - Вместе с Шабуровым и Никитиным Ильею, присланным из Донбасса, пришлось мне быть в Знаменском, - начал рассказывать Сергей. - До чего же люди запуганы Шерстаковым, что и через тринадцать лет после революции чувствуют себя кроликами перед этими удавами. Коммунист Наумов, рябой такой, рыжебородый. Ты его видела. С нашим отцом он в знакомстве: вместе их до революции однажды чуть не придавило во время обвала шахты Марьино. Так вот, этот Наумов внес предложение выслать Шерстаковых на Соловки. Васильев, тоже рябой и похож на цыгана - работает на лесопильном заводе имени Желябова в Старом Осколе, поддержал Наумова, а люди пожимают плечами, перешептываются: "Шерстаковское отродье лучше не трогать. Вдруг власть поворотится, все село со света сживут. При царе даже помещик Егоров боялся их..."
       Толклись, толклись, совсем уже договорились - выслать. Бац, появился тот самый учитель, который нашего отца бил плетью до революции. Голенастых своих ребят привел, шестнадцатилетнего Славку и восьмилетнего Игорька. Все длинномордые, как и папаша, Федор Лукич. Волчонками на комиссию глядели исподлобья. Дай волю - разорвали бы. Да отец стаж имеет ко всем режимам приспосабливаться. Толкнул он ребят взашей, те (еще дома, видать, отрепетированы) упали на колени и, протянув руки перед комиссией, заголосили тоненькими голосками:
       - Граждане, советская власть, помилуйте нас и не высылайте! Не будем больше земли иметь по триста десятин, не будем батраков иметь, а дяде Мише Лобкову, сполна заплатим за батрачество и за сапоги, которые нам шил. Папка тоже кается, простите, не высылайте...
       Тут и Федор Лукич согнулся в три погибели, ревет по коровьи, сопли до пола. Разжалобил, оставили без высылки. Славку определили в колхозные учетчики, Игорьку поручили доглядывать за курами и за гусями...
       Таня сердито посмотрела на брата.
       - Мало Шерстаковы попили кровушки народной, что еще и волчат их оставили в колхозе на развод...
       - Мне было неудобно настаивать, - оправдывался Сергей. - Люди могли подумать, что за отца вымещаю... А Шабуров оказался жалостливым...
       Таня закрыла лицо руками, сквозь пальцы засверкали слезы.
       - Еще Виктор Гюго советовал не миловать врагов, а вы оставили шерстаковское отродье на шее народной. Попролезут во власть, в партию попролезут, нас же начнут душить эти Шерстаковы, запрягут в свою телегу и кнутом, кнутом... Известное же отродье...
       В избу, постучав, вошел Гришка Тире. На нем все та же старинная треуха и потертая шубенка. Парню не повезло в жизни. Жена его, тонкобокая и плоская Ксенья Мелакова, оказалась порочной и жестокой, он старался при всяком удобном случае не бывать с ней. Теперь, когда сбежал Сапожков Владимир, у Григория пробудились старые надежды на Таню, которую давно и горячо любил.
       Гришка знал о приезде Сергея, охотно взялся передать записку от Василия Чеботарева с приглашением на торжество по случаю, что удалось все же сохранить колхоз при массовом бегстве из него многих членов в дни кутерьмы. Но записка была для Григория лишь предлогом. В действительности он хотел увидеть Таню, поговорить с ней.
       И вот, увидев ее с закрытым ладонями лицом и уговаривавшего ее Сергея, Григорий сразу оторопел и замялся у порога.
       Сергей подбежал к нему, поздоровался, потащил к Тане, где стоял табурет.
       - Нет, зачем же? - упирался Григорий, глаза его расширились. - Я с холоду... Вот, принес записку...
       Таня ласково взглянула на него непросохшими от слез глазами и, прихватив уголок одеяла под самым своим подбородком, сказала:
       - Это ничего, что с холода. Я выздоровела, Гриша. Иди сюда, расскажи новости...
       Пока Сергей читал записку, Таня успела пожать Григорию пальцы и прошептала:
       - Решила я все же ехать в Курск на мелиоративные курсы. Это не помешает мне потом, как закончу "Рабфак на дому", поступить на медицинский факультет. Поедем вместе на курсы. Потом осушим Васютино болото и Стефанов лужок для огородов, наладим в поле орошение с помощью труб и двигателя, а?
       - Да я же на курсы с удовольствием, - загорелся Григорий. - У меня же к этому делу пламя горит в груди, честное слово! Вот буду сегодня на собрании об этом говорить, чтобы колхозники поддержали комсомольскую ячейку. Мы сегодня собрание будем проводить с ужином, на радостях...
       - Не следовало бы, - насторожилась Таня. - Люди есть злые, могут подпалить, как в других селах...
       - Нет, мы с охраной, - возразил Григорий.
       - Дурной, - Таня вздохнула и, покосившись на отошедшего к столу Сергея с запиской, поманила Григория к себе поближе, жарко зашептала на ухо: - Как уговоришь колхозников послать нас на мелиоративные курсы, уходи с вечера и ко мне. Я же буду одна...
       Между тем на селе шла работа: женщины-колхозницы жарили и парили, готовили еду к товарищескому ужину, Макаев Степан заготовлял для пирушки самогон и, выполняя инструкцию Сошанского, продумывал план превращения пирушки "победителей" в заупокойную тризну.
       "Ну что ж, в темной комнатке у Чеботаревых есть шкаф. В нем я и буду держать запасы для начальства, там и поставлю бутылки с формалином, - рассуждал Макаев сам с собою. - Они за мною слежку установили, тоже и Колька Нахаичкин болтается туда и сюда, не поймешь, кому служит? Подпущу и его к шкафчику в темной комнате. Черт с ними, пусть дохнет вся верхушка. Ах, да, Мироныча просил Сошанский прислать к нему. Сейчас зайду. Интересно, какую он ему поставит задачу. Впрочем, мне это не нужно, справиться бы со своей".
       - Жаль, Григорий, но я не смогу быть на пирушке, - сказал Сергей, прочитав и продумав записку. - Мне нельзя...
       - Ехать куда надо? - с тревогой спросила Таня, Сергей пожал плечами, сказал неопределенно.
       - Может быть, только идти придется. Вот тут болит, - он приложил ладонь к левой стороне груди, надел шапку и направился к выходу. У порога остановился, сказал Григорию вынужденную неправду: - На вечере я буду попозже, а сейчас надо зайти...
       - Думаешь, я одна страдаю? - спросила Таня у Григория, когда Сергей вышел. - У брата тоже неспокойно на сердце. Я знаю, он любит Надю Головину, к ней пошел, не иначе...
       Таня ошиблась. Конечно, Сергей любил Надю безнадежной любовью: она же вышла замуж за Владимира Безменова. Но пошел он не к ней. Сергей должен был выехать вместе с Шабуровым в Федосеевку на облаву: в доме Александра Кобла, поступили сведения от осведомителя Селиверстова, заседал в эту ночь подпольный комитет Трудовой крестьянской партии под председательством хозяина. Туда же должен подоспеть и отряд Межуева-Бабая...
       - Какой же смысл Сергею любить Надю, если она ждет ребенка от мужа? - сам того не желая, сказал вдруг Григорий, и эти слова вызвали у Тани какое-то потрясающее состояние.
       "Ждет ребенка от мужа, - пронеслось в мозгу Тани, она закрыла глаза и закусила губу. - Я тоже ждала ребенка, а сама тянулась к Жигуличу и чуть не изменила Владимиру. Потом пришло несчастье. Не большее ли несчастье принесет мне измена Владимиру с Григорием. Они соперники, я это знаю. Владимир сбежал не от меня, а от невыносимых условий жизни... Нет, нет, нет, не стану еще раз испытывать свою судьбу: Владимир вернется, придет!"
       - Таня, у тебя на губе кровь! - испуганно воскликнул Григорий, присев на кровать. - Тебе плохо?
       - Нет, Гриша, тут иное, - простонала Таня. Придвинувшись к изголовью, она оперлась спиной о стенку, завернулась в одеяло и отгородила себя от Григория выставленными коленями. - Я сама себя укусила, чтобы опомниться и не губить ни себя, ни тебя. Сейчас ты иди, а вечером придешь, расскажешь о решении колхозников послать нас на мелиоративные курсы... Только осторожнее приходи ко мне, чтобы твоя Ксенья не увидела, выдерет глаза...
       ... У баптиста Сошанского шел разговор с Миронычем.
       - С белым фосфором ты, Аким Мироныч, уже знаком. Галденков сарай сжигал вместе с театром. Теперь вот сослужи службу. Пировать колхозники будут ночью у Чеботаревых, на Гуслях. Дом у них подходящий для фосфора: над выходящим во двор коридором кровля почти плоская, соломенная. Бросишь туда склянку, не скатится... Дело сделаешь, Мироныч, большое: пламя слижет всю их колхозную весну. Сараи сгорят, конюшни, амбары с семенами... А теперь иди, не любит тебя моя Феклуша, зубами скрипит...
       - Известное дело, - подмигнул Мироныч. - У нее кровя шумят, а я высох. Годов бы сорок назад она у меня не вырвалась, по иному зубами заскрипела... А теперь для меня все равно - баба или мешок, никакого пороху в организме, одна злость. Но и то боязно идти сегодня, сердце разболелось...
       - Пустое! - бодро сказал Сошальский, двинул Миронычу спирт и воду. - Разбавь по вкусу, на дорожку...
       - Спирт был холодный, вода тоже, а вот смешались и нагрелись, - пробуя стакан, покосился Мироныч на Сошанского. - К добру ли это?
       - Пей, к добру! - взмахнул Сошанский ладонью. - В спирту есть пламя, смелости придает...
       ... Окна дома Чеботаревых ярко светились, когда по другой стороне широкой улицы провизжали санки: Упрямов Антон мчал Шабурова и Сергея. На шляху, уже за Ястребовкой, Антон ослабил вожжи, конь пошел шагом.
       - Опять же вот я про Шерстакова хочу сказать, - продолжал Антон разговор, начатый еще в Лукерьевке. - Как же это вы оплошали, не сослали его на соловки? Укрепятся Шерстаковы, опять начнут с людей шкуру спущать, как до революции спущали. Он же, Федор Лукич, при вас солдата кулаком бил, а вы, Василий Петрович, оплошали вот, раскисли перед голосом его ребятишек. Волчата же в овечьей шкуре, не меньше. Они людей будут загрызать, и самого тебя, если попадешься, загрызут и шкуру спустят...
       - Не спустят, - неуверенно возразил Шабуров, Антон рассердился и натянул вожжи. Конь рванул, ледяные брызги ударили шрапнелями из-под копыт. Пришлось седокам завернуть лицо в воротники тулупов, разговоры оборвались.
       ... Собрание в доме Чеботаревых шло бурно и необычно: люди сидели за столами, уставленными бутылками и закусками, слушали речи, голосовали единогласно. Предложение комсомольской ячейки создать мелиоративную группу для просушки болота и для орошения поля было одобрено с аплодисментами, на курсы постановили послать Таню Каблукову и Григория Тире.
       Потом начали пить и закусывать. Никто и не заметил, что из застолья исчез Григорий. А он тем временем мчался через поле в Лукерьевку, не обращая внимания, что ноги проваливались в снег, шапка прилипала к вспотевшему лбу.
       "Сообщу Тане, побуду с ней хоть немного, - звенело в груди Григория. Там все пространство было занято чувствами к Тане, для Ксеньи не осталось и уголка. Становилось от этого то радостно, то страшно, но бороться с чувствами не хотел. - Пусть будет, как есть. Страдать тяжело, без страданий человек совсем завянет, как скошенная трава..."
       Макаев видел уход Григория, даже посторонился в темной комнате к шкафу с бутылками и в душе пожалел, что Григорий уходит: "Хватило бы и ему угощения. Но ничего, придет черед..." - Он еще раз на ощупь пересчитал бутылки на верхней полке шкафа, заметил в уме: "Первая бутылка справа - с самогоном. Остальные с формалином. Вот так и пойдет: я хвачу для закваски из первой, им достанутся все остальные, в любой смерть. Сошанский сказал, что с врачом Сабынином советовался, никто не вскрикнет: сразу пламя формалина сожжет голосовые связки, куда уж там крикнуть или предупредить другого..."
       Мария Матвеевна заметила, что на столе не хватает одной бутылки. Покричала в темную комнату, а Макаев не отозвался: отлучился во двор по нужде. Тогда она пошла сама и взяла крайнюю справа бутылку.
       Макаев явился через минуту, занял место за головным столом, где сидело начальство. У самого края, разложив бумаги, Владимир Безменов продолжал завершать статью для газеты о победе колхозников. Длинное худощавое лицо его отсвечивало бледностью, серо-голубые глаза более обычного провалились в глазницах. Весь вид его подчеркивал утомленность и глубокую разочарованность во всем, что делал. "Победа! - мысленно восклицал он. - Над кем победа и в чем она состоит? Ломали дрова, ломали людские судьбы под лозунгом "Нажать!" Теперь хлопают в ладоши, что автор этого же лозунга назвал других одержимыми куриной слепотой, взвалил свою вину на нас, на пешек... Добровольность! У меня до сей поры ломит поясницу: огрела Трофимиха палкой, когда не дал ей увести с колхозного двора кобылу с сохой. Странно, зачем я путаюсь во всех этих передрягах? Учитель по образованию, сын кулака по происхождению, демократ по натуре, а вот грублю народу против своей воли. Черт дернул меня писать тогда стихотворение о попе, затесавшемся в сельхоз лесковский зашибить монет... Впрочем, я прячу свою шкуру: меня избрали в ревизионную комиссию, а Весельевых, Мамоновых, Ворониных, Галду - в Соловки и Сибирь. Те не сумели приспособиться. Как все это омерзительно! Поэтому, наверное, боязно мне сидеть под окном, спрятался за простенок. Все не так на виду у мстителей..."
       - Бросай свою писанину! - толкнул Владимира краснолицый скуластый Николай Нахаичкин, глаза мерцали красным воспалом, как у рыбы-мелюзги. - Видишь, народ уже из карманов добавок вынимает для преумножения. Пей, черт ее возьми, нашу жизнь! У меня и у самого на сердце кошки дерутся. Признаться, священищескую должность мне обещают... Пожалуй, возьмусь: на учительском харче ноги протянешь. А ты?
       - Ничего не мило, не знаю, - Владимир сгреб бумаги в папку. - Напиться что ли до чертиков?
       - Черт с ней, с жизнью, пусть она крутится, а мы не пропадем, - жарко зашептал Нахаичкин Владимиру. - Макаев припас в шкафчике резерв самогонный. Сейчас я выйду, хвачу, потом ты выходи. В темной комнате шкафчик в углу. Стаканчик на верхней полке оставлю...
       - А может, хватит? - возразил Владимир. - И так уже голова кружится, выпили...
       - О чем вы там шепчетесь? - отбросив пятерней назад свои длинные волосы и постучав себя указательным пальцем в висок, спросил Илья Никинин. - Может, как Леонид Сапожков, сбежать задумали? Напрасно: везде земля нашей державы, везде она одинакова. Давайте лучше по капочке! - он стукнул граненым стаканом о кружки собеседников. Но тут же его похлопал по плечу Василий Чеботарев.
       - В порядке вещей, Илья Никифорович, почему же со мною не желаете чокнуться, как я есть главный в колхозе?
       - Почему же не чокнуться? - развязно отозвался Илья. Курносое лицо его сияло, хмельные глаза маслились. Покрутил головой, лукаво прищурил правый глаз и покачал остатком самогона в стакане. - Жаль вот, остался верх на дне, разыграться не над чем...
       Николай Нахаичкин потянулся к его уху, шепнул что-то. Илья совсем развеселился.
       - Тогда живем! Чего же раньше не сказали про резерв? Пошли... Веди, Макаев, к горемыке...
       Таня радовалась всего одну минуту, когда вбежавший к ней Григорий рассказал о принятии колхозниками предложения комсомольцев о мелиорации и о посылке ее и Григория на курсы. Но как только Григорий рассказал, что люди перепились и даже не заметили, что он от них ушел, она в испуге закричала:
       - Что же ты сделал, Гриша?! Ты же говорил, что будешь стоять в охране, а получается... Если хоть немножко уважаешь меня, беги назад. Возьми вон дробовое ружье и беги, без остановки... Как же ты смог так поступить, как же посмел?
       Макаев посторонился, пропуская мимо себя Нахаичкина из-за стола, но потом вышел вслед за ним в темную комнату. Он был трезвее других, слышал бульканье наливаемой Нахаичкиным в стакан жидкости, почувствовал затхлый запах формалина. Хотел крикнуть и предупредить, но встречная мысль бритвой перехватила первую: "Молчи, Степан, в их гибели твое спасение!" Так говорил Сошанский, так теперь решил и сам Макаев.
       Нахаичкин спьяна опрокинул стакан в рот. Сразу ему захватило дыхание. Ужас сковал горло и волю, сократились и высохли голосовые связки. Молча выбежал во двор и начал кататься у порога.
       Как раз в это время, тяжело дыша от бега, проходил мимо успевший возвратиться на свой пост Григорий.
       "Наклюкался, как свинья, - сердито подумал о Нахаичкине. - Права Таня, что отослала сюда. Вот такие пьяницы теперь уже ничего спасать не могут, если загорится или еще что..."
       Приютившись между пучками конопляной тресты, расставленной для вымораживания на крыльцо амбара, рядом с конюшнями, Григорий оперся на ствол ружья и начал думать о Тане.
       А в доме Чеботаревых продолжалась трагедия. Макаев не знал, что Мария Матвеевна была здесь. Он уверенно взял правую бутылку, налил в стакан и выпил. В глазах помутилось, горло обожгло. Крякнув с визгом, в мгновенном одурении метнулся на улицу, начал глотать снег. Все мысли сразу пропали, один страх колотился в груди и в крови - страх перед смертью, которую готовил другим, проглотил сам.
       Владимир Безменов, растревоженный и обессиленный больше других переживаниями, голодный, так как за столом совсем не закусывал, завыл зверем и, механически сунув стакан на место, побежал. Он не понимал, что произошло с ним, но чувствовал раздирающую боль в груди и горячее пламя в желудке. На ходу бился о стенки, потом упал и начал корчиться рядом с Нахаичкиным. В это время, жадный до выпивки, Никанор Турчонков нащупал недобитый стакан, швырком проглотил содержимое. Задохнулся, пополз во двор на четвереньках.
       - Что это ты так ослабел? - спросил Илья Никинин, дождавшись, наконец, своей очереди. Турчонков не ответил. Он лишь странно хрипел, будто шею затянули петлей.
       Встревоженный случившимся и, не понимая, как все это произошло, Илья Никинин зажег спичку. В глаза бросились бутылки на полочке шкафа. В них густая белесая жидкость.
       - Не пейте, формалин! - воскликнул Илья и вышиб из рук Василия Чеботарева уже поднесенный к губам стакан.
       - Какой формалин! - рассердился Василий Чеботарев. - Не может быть, в порядке вещей...
       - Как же не может быть, если люди уже отравились, умирают...
       - Надо спасать парным молоком, в порядке вещей. Мария Матвеевна, где ведро?
       На тревогу сбежались люди.
       Василий Чеботарев растолкал в хлеву "Буренышку", начал доить ее. Мария Матвеевна поила отравленных какими-то рвотными каплями, Каблукова Матрена тискала во рты горло бутылки с постным маслом и кричала:
       - Глотайте больше, чтобы пламя не жгло кожу и началась рвота. Верно говорю...
       Другие не поддавались, стиснув зубы. Нахаичкин жадно хватался за жизнь: пил масло и парное молоко, рвотные капли и чай с сахарином, сырые яйца и какую-то вонючую жидкость, похожую на "олений рог" от червей в овечьих и телячьих ранах. Мысленно дал обет богу пойти в священники, если останется живым. Начал рваться.
       Макаев также безропотно принимал лечение, глотал все, что предлагали превратившиеся вдруг в медиков пьяные люди. Кто-то посоветовал дать ему огуречный рассол с примесью овечьей мочи. Достали и это, отколотив палкой и расстроив мирно спавшую овцу. После двух глотков Макаева закрутило. Вырвался и сразу почувствовал облегчение.
       Но Владимир Безменов и Никанор Турчонков не приняли лекарств. Обхватив руками голову, катались они по двору, корчились и трудно стонали, пока затихли навсегда.
       ... Аким Мироныч со своим белым фосфором пришел, когда уже двор был полон шумевшего народа, поджечь дом стало невозможно. "Ну что ж, подожгу конюшню! - внезапно решил он. - Оттуда ветерок, возможно и натянет на дом пламя..."
       ... Образ Тани растаял в воображении Григория, когда до его слуха долетел шорох чьих-то шагов по направлению к конюшне.
       Не выходя из укрытия, прижал к себе ружье, всмотрелся в темноту, не обращая внимания на пьяный гвалт во дворе Чеботаревых.
       С улицы метнулась черная фигура, замерла в проулочке. Во всем теле Григория от напряжения и неясности обстановки начался зуд, будто пробегал ток. Поднял ружье, осторожно взвел курок, погасив варежкой металлический хруст.
       Постояв немного, спустился без шума с крыльца и начал подкрадываться к проулочку, держа ружье на выпаде, будто винтовку со штыком.
       - Кто здесь? - спросил сорвавшимся голосом, когда увидел прижавшегося к стене человека. - Кто? Стрелять буду!
       "Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! - понеслось в мозгу Акима Мироновича. В страхе задрожали коленки. - Неопалимая Купина, выжги глаза этому отроку нечестивому, да не узрит он раба твоего, в смертном часе обретающемся..."
       - Кто? - более грозным голосом спросил Григорий. И у самого мурашки разбежались по спине холодными колючками, так как ясно услышал лязг затвора. Он непроизвольно нажал на спусковой крючок.
       Одновременно тяжко ухнуло громом из ствола ружья и грохочущий фиолетовый шар пламени бросился навстречу от стенки, где чернела приютившаяся фигура человека. Жар выстрела пахнул Григорию в лицо, на мгновение он закрыл глаза, но почувствовал, что жив, бросился к стенке.
       Там было уже пусто. Человек полз на четвереньках в глубину улицы. Не помня себя, Григорий побежал за ним, ударил прикладом между лопаток.
       Илья Никинин с наганом в руке, за ним десятка два колхозников с кольями и дубинками в руках подбежали к Григорию.
       - Что случилось?
       Пока Григорий, стуча зубами от пережитого и от внезапного озноба, рассказал о происшествии, подбежал Лавруха Пряшников с винтовочным обрезом.
       - Вот, вещественное доказательство! - кричал он. - Такие вот сволочи, как этот, убили моего Антона. Всех их надо стрелять и вешать! - он проворно перевернул лежавшего на снегу человека лицом вверх, все узнали в нем Акима Мироныча.
       - Постойте, товарищи, так нельзя! - раскинув руки, закричал Илья Никинин в попытке оттеснить людей, начавших топтать ногами старика. - Это ж самосуд...
       Люди отшвырнули Илью. Но вдруг сами в изумлении отступились от трупа: из правого кармана полушубка лизнуло языком ослепительное пламя, окутанное кудрями молочно-белого дыма. Ветер рванул этот дым, все сразу поперхнулись, хватили себя руками за горло.
       - Задыхаюсь! - пропищал кто-то, толпа у суеверном страхе бросилась в разные стороны от ярко освещенного трупа. - Колдун, всех нас отравит... Полыхает и горит, хотя весь ему живот разворотило дробинами...
       - Подождите, товарищи, подождите! - Илья Никинин тряс перед толпой длинными руками. - Я же аппаратчик азотно-химического заводе в Донбассе, разбираюсь в химии. Сейчас выясним...
       Присев на корточки перед трупом и вытряхнув из кармана полушубка скляницу с горящим в ней веществом, Илья поймал горстью белый дымок, понюхал.
       - Никакого тут колдовства, - закашлявшись и закрутив головой, произнес торжественным голосом. - Горит белый фосфор. Вещество хитрое, кристаллическое. На воздухе окисляется и самовозгорается. Под водой положено хранить. Мироныч принес фосфор в скляночке под водой, значит, хотел сунуть в крышу амбара или конюшни... Прошу, поэтому, труп не растаптывать, чтобы следствию было вещественным доказательством. А Григорию Тире за его героизм давайте прокричим троекратное ура, раз он это пламя от колхозного имущества отвел в сторону.
       - Урра-а-а-а! Урра-а-а! Урра-а-а! - загремело над Гуслями, над всей русской землей, колыша ночь и заглушая пожарный набат колокола, отвлекая внимание людей от разраставшегося на западе зарева далекого пожара. Какой-то второй Мироныч, может быть, в Репецкой Плоте, удачно совершил свою операцию даже и без фосфора, просто изнутри, пробравшись в колхоз в качестве кладовщика, завхоза, секретаря, счетовода или даже простого учетчика и сторожа кур и гусей, как случилось с волчатами Шерстаковыми. Они тоже видели в эту ночь зарево пожаров и думали: "Вот, подожди, закрепимся, не то еще сделаем: не хаты и сараи, самих людей будем жечь... Тех, которые в семнадцатом и восемнадцатом годах пришли в революцию, испортили наше господство, потом поддались обману, как ребятишки. Они попомнят нас. Они еще увидят, как жгуче наше пламя ненависти к ним. Они увидят наше пламя!"
      
      
      
      
      

    9. НАХРАПНЫЙ ХАРАКТЕР

      
       На улице Федосеевки двое с винтовками выбежали из-за угла амбара. Схватили жеребца под уздцы.
       - Кто едет? - грубоватым голосом спросил огромный человек в полушубке.
       - Здравствуй, Бабай! - воскликнул Шабуров, выпрыгнул из саней. - Мы не опоздали?
       - Немножко, - здороваясь и хлопая Василия по плечу, шумел Бабай. - Только сейчас отправили Сашку Кобла в город. Со всем его Комитетом трудовой крестьянской партии застукали. Тут, брат, целая комедия разыгралась. Узнал я того старика, который нас в девятнадцатом году белым продал. Это же старый Кобел. Сашка Кобел уже в сыновьях у него. А еще внук имеется, тоже Сашка. Волком на нас тут глядел, а его мать рассвирепела, да и про арестованного Кобла все тонкости рассказала. Оказывается, всю их породу Коблами прозвали люди: девок портят и обманывают. Этого волчонка черномазого, маленького Кобла, тоже Сашку, арестованный прижил до брака, потом его мать подкинула под дверь, пришлось жениться. Вот каков председатель Комитета трудовой крестьянской партии.
       - С письмами как? - нетерпеливо спросил Шабуров.
       - Все нашли. Под яйцами. В лукошке, где гусыня сидела. Следователь письма забрал. Из Воронежа были два письма с пометкой "Бубновый туз". Придется его поискать, этого туза. Жаль, мне в Воронеж ехать сейчас невозможно...
       - А мне вот обязательно надо ехать, - сказал Шабуров и поглядел на Сергея, от которого что-то удерживал в секрете, теперь решил сказать: - Посылают на учебу в Воронежский университет в счет парттысячи. Придется догонять товарища Каблукова...
       Сергей вытаращил глаза от неожиданности, а Бабай удивился, но совсем другому.
       - Так, значит, у Ивана Осиповича Каблукова вот такой сын и в Университете учится? Ну, здравствуй! Мы с твоим отцом знакомы, вместе в тюрьме сидели при Временном правительстве. Тебя то, как зовут?
       - Сергеем, - ответил Каблуков и тут же спросил Шабурова: - На исторический факультет поступаете, Василий Петрович?
       - Да нет, на физико-математический...
       - Поехали, товарищи, мой жеребец не любит на прохладе стоять, - заторопил Антон Упрямов. - У него, как и у меня, нахрапный характер...
       - Вы только поосторожнее, - напутствовал Бабай. Следователь сказывал, что какая-то банда пыталась банк обобрать, а теперь разбежалась по лесам. Не зацепили бы вас в Горняшке...
       - Пролетим! - хвастливо ответил Антон и натянул вожжи.
       В городе он простился с Шабуровым и Сергеем на станции, дал жеребцу немного отдохнуть, подкормил его и сам выпил и закусил в ресторане "Кооператива трудящихся", отправился в полдень из города в веселом настроении.
       Предупреждение Бабая об осторожности он забыл, да и день светлый, разве можно подумать, что кто-либо налетит? А между тем, его ожидали при выезде из города. И не случайно сидевший в ресторане за одним столиком с Антоном незнакомый собутыльник нагонял на него разные страхи рассказами о Ездоцкой и совершенно будто бы испорченной дороге через слободу и луг на Бараново.
       - Лучше через Горняшку: там тверже дорога, просовов нету...
       - Сам же знаю, - соглашался Антон. - Пришлось утром ехать через Горняшку. Через нее и домой поеду. А с Петькой Ляховым что же случилось, пояснее мне расскажи? Я знал этого Ляхова. Его племянница, Ксюша, замужем за моим земляком, за Иваном Картузенковым из Избища...
       - Ну что, обыкновенное. Жил он в доме, позади двора бывшего купца Черных Кузьмы, к Осколу-речке поближе. Принял себе в сынки Ваньку Ансимова, наследника ездоцкого урядника. На матери его женился. А Ванька свое дело задумал: поступил в кондукторы на железную дорогу, чтобы пролетарием казаться, а сам на имущество отчима нацелился. По осени были у них гости на Ванькиной свадьбе, а когда ушли ночью, Ванька и пристрелил отчима из обреза прямо у посудного шкафа. Молодая жена быстро пол замыла, потом помогла Ваньке отнести Ляхова в омет. Мать вернулась, проводив гостей, спрашивает: "Где же мой Петя?" Невестка промолчала, а Ванька ответил: "Вышел отец по делу, скоро придет". Ночью же, когда мать уснула, Иван вместе с цыганом положил отчима на дроги, да и отвез в Оскол. Там вот и нашли его, возле мельничных свай: голова в воде, ноги наружи. Значит, судьба. Так что опасайся в Ездоцкой ночевать или что...
       Пока Антон расплачивался за съеденное и выпитое, собутыльник в черной лохматой шапке и в козьей дохе исчез. Нанял он легкового извозчика, Ивана Рябчукова, помчался к выезду из города через Углы.
       "...усе девки - дамой, дамой,
       А ты, цыпка, пабудь са мной, са мной..." - напевал Антон Упрямов, жеребец рысцой бежал, санки повизгивали подрезными полозьями. Было весело и чего-то смешно: "В гигантах лошадей подвешивают на подпруги, - подумал Антон, - а мой вот ветром летит. Спасибо, я имею нахрапный характер, в кавхоз не пошел, а то бы и моего жеребца теперь ободрали на кожу..."
       Увлекшись песенкой и рассуждениями, Антон не заметил, что из орешниковой чащи наблюдал за ним его собутыльник в лохматой шапке. Потом он свистнул вроде снегиря или зяблика. Сам спрятался, считая свою роль наводчика выполненной. По его свистку трое вышли из леса на повороте дороги из Горняшки к кирпичному заводу.
       Один из них в длинном полушубке, крытом синим сукном, в яловых просторных сапогах и глубокой серой каракулевой шапке, из-под которой торчали космы длинных черных волос, остановился на гребне придорожной канавы, вынул револьвер. Двое других пошли навстречу еще не показавшимся из-за поворота, но уже близко шумящим саням.
       - Ты, Сидор Митрич, хватай коня под уздцы, а я навалюсь на ездока, - прошептал высокий широкоплечий человек с седой эспаньолкой.
       - Нету у меня прежней цепкости, - пожаловался Сидор Митрич, смахнув упавший с ветки снежок с длинного своего носа с синеватой шишкой у левой ноздри.
       - Не робей. Тогда Пашка Огнев срежет его из револьвера. Без промаха бьет, анархия...
       - Не сметь стрелять в жеребца! - начальнически воскликнул Сидор Митрич. - На чем же мы тогда доберемся до Солнцево? А в Старом Осколе нам сесть в поезд не дадут, уже предупредил Угрозыск. Черт нас дернул налетать на банк, если не подготовлено...
       - Нам с Пашкой будет вдвоем просторнее, - неожиданно возразил великан, оказавшийся нашим старым знакомым, Яшкой Стрюкачом. - А ты не поедешь. Надоело нам политику с урядником наводить: ты норовишь колхозы рушить и коммунистов бить, а нам просто нужен корм и деньги. С тобою мы жиру не нагуляем, а на виселицу взлететь можем...
       - Да как же так, да что же ты, сволочь, - начал было ругаться Сидор Митрич, но в это время из-за поворота показалась белоносая голова жеребца.
       - Пашка, бери Синеноса на себя! - крикнул Стрюкач условленную фразу, сам опрометью бросился к саням.
       Сухо треснул револьверный выстрел, будто лед на речке раскололо. Жеребец в испуге рванулся вперед. Он, наверное, успел бы проскочить мимо Стрюкача, но внезапно провалился по самое пузо. Выпрыгнул и снова провалился.
       Этой задержки оказалось достаточной. Стрюкач грохнул Антона Упрямова кулаком по голове, выбросил из саней прямо под бок к храпевшему от раны в грудь Синеносу и крикнул:
       - Пашка, давай в сани! Нам надо обязательно попасть во время...
       - Девяносто верст...
       - Черт с ним, жеребца жалеть не будем, - возразил Яшка и быстро развернул на Курский шлях.
       Уже за Лукерьевкой Огнев решился спросить:
       - Яков Макарович, зачем ты приказал израсходовать Синеноса? Втроем бы мощнее...
       - Вот и не разгадал, - возразил Стрюкач, натягивая вожжи и любуясь ураганной скоростью жеребца. Дух захватывало, никогда еще не приходилось так быстро ездить в санях. - Все идейные туповаты на понятие. А еще Макса Штирнера читал в подлиннике. Но я человек добрый, скажу тебе истину: во-первых, три наших туши жеребец не выдержал бы на девяносто верст. Во-вторых, Синенос заговоры устраивал, чтобы другую власть поставить, а нас же опять в тюрьму. Он, видишь ли, политический, а мы - уголовные...
       - Позвольте! - вспылил было Огнев, но Стрюкач хлопнул его своей лапой по голове, каракулевая шапка надвинулась до самого носа.
       - Не позволяю! - категорически крикнул Стрюкач. - Ты еще радуйся, что я тебя присоединяю к уголовному званию и отрываю от поганого звания "политических". Они теперь жуликами стали, в одну ночь целые дома воруют или бахчу арбузную обирают, друг друга обманывают и давят, а мы - совсем иное: кормимся и только. Вот если успеем на Солнцево, чтобы нас не захлопнули, на юг дернем, в теплые края...
       Продрогнув на снегу, Упрямов пришел в себя. Повернув голову, узнал лежавшего рядом с ним урядника Синеноса, вскочил на ноги, еще раз присмотрелся для убедительности.
       - Сколько же годов прошло, как он исчез, а вот и объявился в смертном виде, сукин сын. Не вырвался из нашей земли... Но где же конь?
       Этот вопрос сразу заслонил перед Антоном все остальное. Неподалеку зияли заполнившиеся талой водою просовы, взгрудились куски льда и пожелтевшего снега, вывернутого конскими ногами при прыжке.
       Надвинув шапку, присмотрелся к матовому проскребу санного подреза на дороге, побежал по следу. У загородной свалки след повернул направо, затерялся на Курском шляхе среди десятков других следов, как в нитях паутины.
       Здесь и нагнали Антона работники уголовного розыска. Они заставили его несколько раз повторить рассказ о происшествии, потом повезли к трупу Синеноса, описали его расположение, обыскали.
       - Ничего, кроме игральной карты "бубновый туз", - сказал Дмитрий Платонов, маленький, черненький, подвижной человек в шинели.
       - Так вот оно и есть, - сказал другой в кожаном пальто и кубанке. - Синенос - один из агентов этой самой подпольной организации... "Бубновый туз" у них служит паролем. А ты, гражданин, почему не состоишь в колхозе? - начал кричать на Антона Упрямова. - Мы вот тебя заберем для выяснения...
       На третий день Антона привели из камеры предварительного заключения в кабинет начальника уголовного розыска.
       - Хотели мы тебя на Соловки упечь, но земляки выручают, - сердито подкручивая усы и просматривая Антона глинистого цвета узкими глазками, сказал начальник. - Говорят они, что ты не подкулачник и не имеешь связи с темными личностями, а просто у тебя нахрапный характер...
       - В порядке вещей, совершенно точно, ручаюсь! - подняв косматые брови и показав черные гнилые от злоупотребления спиртным зубы, сказал сидевший у стола Чеботарев Василий. - Ответственно заявляю от имени колхоза...
       - А я вам вот что скажу, товарищ начальник, - подчеркнуто официальным тоном, чтобы не было никакого сомнения, сказал работник КК РКИ, Илья Никинин. - Не пугайте вы человека Соловками, а извинитесь перед ним за незаконное задержание и скажите ему, где его жеребец? При мне скажите, при мне бумагу выдайте, чтобы человек свободно пошел домой. Будете волынить, придется нам завести по этому поводу партийное дело...
       Начальник знал, что этот коротконосый человек с японскими чертами лица и с немного воспаленными белками умных серых глаз, смотревших твердо через стекло круглых очков, не любит бросать слов на ветер. Посопел носом, написал и подал Антону бумагу.
       - У Корчагина получи свои вещи...
       - Для меня главное - жеребчик, - взяв бумагу, нетерпеливо переспросил Антон.
       Начальник нахмурился, взял трубку телефона, кому-то позвонил.
       - Где жеребчик Упрямова? Да этот, которого третьего дня угнали из Горняшки... Так, так. В Коровино, недалеко от станции Солнцево? Хорошо..., - В глазах начальника колыхнулась недобрая усмешка. Положил трубку и поглядел на Упрямова: - Поезжайте, заберите своего жеребчика. Стоит у комяги и жрет овес в крайнем дворе села Коровино, при выезде к станции Солнцево. Ездочки, видать, поездом уехали, жеребца бросили...
       На второй день Антон пешком добрался до Коровино, стоял в печали перед своим богатством: санки были уже с ободранным задком, оглобли поломаны. Лишь торчали в завертках острые осколки. Жеребчик лежал с оскаленными зубами, ветер со свистом гулял в каркасе обглоданных собаками ребер. Лишь грива по-прежнему черной курчавой волной шевелилась на ветру, да подвязанный хвост лежал в снегу, будто зажатая в кулак чья-то черная рука в волосяной перчатке. Челка ниспадала оселедцем между широкими глазницами выдранных воронами глаз.
       - Сбруя то ваша, знаешь где? - подошел к Антону незнакомый старик. Потолкал ладонью по плечу и показал на взлохмаченный стог соломы у дороги. - Видел я, туда люди прятали...
       Шлею успели срезать, так что Антон нашел лишь вожжи, хомут без шлеи, седелку и супонь. Положил все это на санки. Подумал немного, потом пристроил лямку из вожжей, зацепил к конькам санок и, впрягшись вместо лошади, потащил в Лукерьевку.
       Сорок верст тащил. Нахрапный характер. Зевак по дороге оказалось много. Смеялись, пальцами показывали на Антона. А он, натужившись до красноты, шагал и шагал, занятый своей нелегкой думой.
       Не заходя домой, остановился у колхозного правления, постучал в окно.
       - Вот и сдаю вам свое имущество, - сказал вышедшим на крыльцо правленцам. - Если в кавхоз не примете, убегу из Лукерьевки, доконали, нету поощрения...
       - Примите его, черт с ним, - сказал Василий Изотов, приехавший с какой-то комиссией против перегибов в колхозном движении. - Из всякого паршивого ягненка, если за ним поухаживать, может хорошая овца вырасти. Может, вы знаете Кузьму Ершова? Ну вот, был он сопляк сопляком, потом в Донбасс поехал лет пять тому назад, уголь добывал с комсомольцами. Младший его брат теперь в органах НКВД работает, между прочим, на Дальнем Востоке. Телеграмму прислал и поздравляет брата, желает ему всегда быть достойным гражданином. А почему? Да расцвел Кузьма на своем деле, на шахте Скольковская. Вступил в партию большевиков, а тут его секретарь партколлектива позвал к себе и сообщил: "Ну, брат, придется нам с тобой расстаться на несколько лет. Центральный комитет партии мобилизует коммунистов на колхозную работу и наш партколлектив выделил тебя. Не возражаешь?" Кузьма и говорит: "Когда посылает партия, я возражать не могу. На какое число, товарищ секретарь, назначен выезд?" Секретарь ему и сказал: "Завтра, в пять вечера".
       Вот и приехал Кузьма Ершов к нам, в Бекетово, Горшеченского района, если знаете. В колхозе "Искра" мы избрали его председателем. Вот как дело обертывается...
       - Но мы, в порядке вещей, Антона Упрямова никуда не будем посылать в председатели, - прервав словоохотливого Изотова, сказал Васька Чеботарев. - Мы, в порядке вещей...
       - Да ладно, затвердил: "в порядке, в порядке". Потребляйте Антона внутри, а принять в колхоз надо. О себе вот скажу для примера, - Изотов приосанился, поправил свою красную милицейскую шапочку с желтыми кантами, редкие зубы сверкнули пилой. - Кем я был раньше? Батраком у генерала Льва Александровича Гурко. Он тогда владел Бекетовским имением и винокуренным заводом. А я его гузном снопа однажды ширнул в лицо до крови. Ведь мог бы генерал упечь меня за это в Сибирь. Время-то какое было, столыпинское. А ничего. Генерал учел мою одаренность. Теперь стою во власти, готов людям идти на уступку. Так чего же, и от вас требую, если вы не Столыпины...
       - Оформим, - сказал Чеботарев. - У Антона хотя и нахрапный характер, но честный. Оформим.
      

    10. ОСВЕДОМИТЕЛИ ПОД НОСОМ

      
       На станции Касторное Шабурова с Сергеем позвал к себе знакомый начальник линейной милиции и рассказал о полученных по телефону новостях из Старого Оскола.
       - Неужели все это получилось случайно? - усомнился Шабуров.
       - Нет, не случайно, - начальник милиции поднял палец. - Враги притаились во всех норках и, пользуясь политической слепотой и небрежением властей к народным сигналам, творят свое дело. На днях был я в Старом Осколе. Ко мне, приняв за большого начальника, хлынули жалобщики. Одна женщина особенно запомнилась. "Когда вы жуликов прикончите? - шумела она. - У меня есть зятек, поп Мазалов. Женат на моей дочке, Марии Петровне. Меня обзывает "Груней не в своей тарелке", выставляет дурочкой, чтобы мне люди и власти не верили, хотя я рассказываю о Мазалове сущую правду и противлюсь его настоянию подписать ему свой дом. Меня зовут Агрипиной Васильевной Пименовой, хоть в протокол запишите. Стригусь я не от дури, а потому, что волосы у меня на голове клочьями, носить их непристойно. Для зятька моего, Ивана Сергеевича, я опасная, что не хочу его скрывать. Он круглый мошенник: на молитве власть проклинает, в семнадцатом году возглавлял восстание против Совета, теперь тайный свечной завод содержит совместно с бывшим благочинным отцом Захаром, батраков эксплуатирует, даже моего родного сына в батраки определил, из дома прогнал его в сторожку при Ездоцкой церкви, а сам залез в наш дом и меня гонит, теснит. Кричит на меня, что если захочет, совсем со свету сживет, так как имеет свою организацию и в агенты уголовного розыска записан. Теперь еще собирается ехать в Воронеж, чтобы из попов в бухгалтера переучиться. Заявляет, выпивши, что надо коммунистам пелену на глаза вешать, чтобы они не видели, как осведомители под носом у них от другой партии сидят".
       Ну и вот, выслушал я эту невзрачную старушку (худощавая, седенькая, глаза дикие от горя и обиды), пошел в уездный уголовный розыск, а там мне и сказали: "не лезьте не в свое дело! Поп Мазалов является нашим осведомителем!" Пришлось откланяться, хотя ясно, что Мазалов - не осведомитель, а сам у них осведомляется для кого-то...
       ...С тяжелым чувством после всех этих "новостей" приехали Шабуров с Каблуковым в Воронеж. А там опять новости: у рекламной будки неподалеку от вокзала волновалась толпа. Пробились и увидели написанную углем резолюцию наискосок афиши: "Вы голосисто пели, потому что плотно ели. Переходите на нашу пищу, тогда мы вас не освищем!"
       - В чем дело? - недоумевал Шабуров, переглядываясь с Сергеем. Тут подошел Григорий Иванович Терещенко, преподаватель семилетней школы. На благообразном пухлом лице его блуждала сдержанная улыбка. Крупная родинка над левой бровью двигалась вместе с кожей, то собиравшейся на лбу складками, то разглаживающейся вновь.
       - Здравствуй, Сергей! - сказал он и посмотрел подслеповатыми глазками с тощими белесыми ресницами на Шабурова, отрекомендовался и ему. - Пришлось мне присутствовать на этом событии. Выступили приезжие из Москвы артисты перед рабочими паровозоремонтного завода имени Дзержинского. В песнях жизнь прославляли, раскритиковали рабочих за срыв промфинплана. Тут и поднялась буча: рабочие выгнали артистов, второй день с ложками расправляются в заводской столовой. Похлебают пустые кислые щи, потом бьют тарелки, ломают ложки и бросают все это в тазы. Плохо снабжают рабочих, а в ресторане "Зеленый шум", на Проспекте Революции, хоть птичье молоко можно достать. Говорят рабочие, что там даже потайные комнаты завели для свиданий с публичными девками... Вот и волнуются...
       - Кто же из артистов выступал? - поинтересовался Сергей.
       - Разные выступали. Молодая жена Калинина, Малиновская, выступала. Глафира Васильевна, новая супруга Прядченко, которая по радио известна. Потом еще молоденькая, дай бог память, да-да-да, актриса под именем "Трактирка"...
       - Под каким именем? - затрепетал Сергей. В памяти встал Новый Оскол, частный трактир Мухина, краснощекая девушка в белом шерстяном платке у калитки.
       - Под именем "Трактирки", - сказал Терещенко. - А еще называли ее Люсей. Она что, знакомая тебе, Сергей? Ох, смотри, узнает Петрова Зоя, голову намылит. Она ведь забегает к нам ежедневно в комнату, и все осведомляется, приехал ты или нет?
       - Здесь вопрос в другом, - задумчиво сказал Сергей, шагая между Терещенко и Шабуровым к студенческому общежитию.
       - Опять зафилософствовал, - махнул Терещенко рукою. - Сегодня Маяковский выступает в актовом зале университета. Вход свободный.
       - Григорий Иванович, будь другом, попроси Зою Петрову, чтобы она заняла в зале три места у средней колонны, оттуда хорошо видна сцена.
       - А сам разве сейчас не пойдешь в общежитие?
       - Мы с товарищем Шабуровым сейчас должны пойти в город, дела есть.
       - Хорошо, - согласился Терещенко, мотнул головой. Красная его шапка из телячьего меха с ушами до самых коленей, сверкнула огнем. Потом постучал подошвой яловых сапог с черными головками и красными голенищами, добавил: - Попрошу Зою занять четыре места. Я тоже с вами рядом буду сидеть. Маяковским очень интересуюсь, буквально регистрирую каждый его шаг в свою тетрадочку. Увлекся этим, прямо беда. Даже из других городов запрашиваю газеты с информацией о выступлениях Маяковского.
       - Это не беда, если изучаете жизнь Маяковского, - сказал Шабуров. - С удовольствием, если доверите, прочитаю ваши записи, хронологию о Маяковском.
       - Почему же, пожалуйста.
       На этом они расстались: Терещенко зашагал в общежитие с огромным своим портфелем подмышкой, а Шабуров с Сергеем решили зайти в "Зеленый шум" и посмотреть, что же там делается и почему рабочие так злобно настроены против этого "Зеленого шума".
       Ресторан "Зеленый шум" размещался неподалеку от Обкома партии в самом красивейшем здании города. Его окна светились изумрудами. У дверей стояли изящные швейцары, между столами носились изысканно-вежливые официанты, ни в чем не отказывавшие клиентам, хотя бы и в доставке дам и девушек в потайные комнаты свиданий.
       Маленький, толстенький Варейкис, очарованный похвальными статьями в "Воронежской Коммуне" и сравнениями его лично с бельгийским председателем кабинета министров, а ЦЧО - с просторами любого европейского государства, не обращал внимания на просьбы анонимных авторов (писать открыто было опасно) заняться "Зеленым шумом". Рябинин из Облисполкома следовал в фарватере Варейкиса, дело шло своим чередом: в столовой завода имени Дзержинского рабочие ломали ложки в знак протеста против голодных обедов, в "Зеленом шуме" был рай и довольство, будто в ином государстве изобилия.
       Здесь не любили скромных заказов. Вежливый официант даже повел плечами, приняв трехрублевую карточку от Шабурова и Сергея. В глазах его, как ни старался он погасить, вспыхнула насмешка.
       - Будет подано, - склонив голову с блестевшими от бриллиантина волосами, фигурно повернулся от стола и зашагал, неся салфетку на согнутой в локте руке и расточая аромат духов, которыми был пропитан его белоснежный китель.
       - Выправка какая! - кивнув вслед франту, прошептал Шабуров Сергею. - Офицер в маскарадном костюме. Такой вежливый официант накормит нас однажды не блинчиками в сметане, а пулеметной очередью...
       - Да, слышал я однажды, что иностранные разведчики активно проникают в ОГПЕУ...
       - Это верно. То дамочек засылают, то своднические конторы устраивают. На этом иных ловят на крючок..., - Шабуров вдруг поперхнулся на слове: человек в военном костюме и с двумя "шпалами" в петлицах вел под руку жеманную блондинку в сильно декольтированном сиреневом платье.
       - Это помощник начальника военной кафедры ВГУ, Беляев, с женой, Ниной Кутеповой, - шепнул Сергей. - Дочка генерала Кутепова...
       Слушая Сергея, Шабуров встревожено проводил взглядом Беляева, прошедшего с женой в глубинные комнаты. Он узнал в Беляеве того самого Сазонова, с которым когда-то учился в Петроградском военном училище, потом арестовывал его в Старо-Оскольском "биоскопе" Грекова в 1918 году, но он бежал и скрылся. "Значит, он здесь живет по подложным документам. Но кому служит?"
       - О чем вы задумались, Василий Петрович? - спросил Сергей и тут же слегка толкнул Шабурова локтем. - Обратите внимание на наших шумных соседей. Болтушка одна рассказывает интересное...
       Они прислушались.
       - Я лично была на этом концерте в цеху, - округляя серые подкрашенные глаза и захлебываясь от желания удивить своих собеседниц осведомленностью, щебетала охмелевшая рыжеволосая грудастая дама в оранжевом платье с рукавами "трубкой". У нее была оригинальная двойная прическа, свойственная областным франтихам: над белым лбом возвышалась корона из зашпиленных в переплетку сверкающих рыжих волос. На затылок свисала тяжелая кудель, прихваченная роговым темным гребешком с высокой резной спинкой и золотым ободком по верхнему краю. - По особому поручению была. Ксенья Васильевна, когда приезжает из Москвы, всегда у меня останавливается. Вы ее знаете, тугие пружины в Москве закручивает. Она вознесла Прядченко Григория до председателя Малого Совнаркома, а он ей изменил, на радиопевичку польстился, на эту сухую жердь, на Глафиру Васильевну. Фи, нашел пару. У Ксеньи Васильевны иностранные послы бывают, а у этой кто? Студенты заходят для развлечения... По распоряжению Ксеньи Васильевны мы организовали обструкцию, выгнали артистов из цеха. Поработали. А еще Ксенья Васильевна говорит, что она этого Прядченко с его Глафирой обязательно в тюрьму запрячет. Есть у нее свои люди, ворочающие делами. Некрутаев, например. Все играет с ней в карты, на бубнового туза...
       Сергей с Шабуровым переглянулись и тут же заметили, что щеголь-официант с бритым затылком несколько раз пытался прервать рассказчицу, предлагая ей мороженое и шампанское, но она отмахивалась от него и продолжала с увлечением рассказывать о своих приключениях и своей осведомленности в разных делах.
       - Что вы нас вынуждаете к употреблению грубой реальности, когда наша душа рвется к духовной пище, - сказала дама официанту, посмотрев на него через свое могучее плечо. - Правда ведь, Алечка, Нюсенька, Сашенька?
       Те захлопали в ладоши в знак одобрения, а щеголь-официант побледнел, в глазах метнулась гроза. Вежливо откланялся, куда-то исчез.
       Пока официант снова появился, дама уже закончила характеристику сцен в цеху, нашептывала хохочущим подругам на ухо те "соленые" выражения, которые удалось слышать от рабочих.
       - А вот и она! - воскликнула дама, показав собеседницам глазами в сторону гардеробной комнаты, из дверей которой вошли в зал новые посетители. - Люся Трактирка со своим профессором. Ухаживает за нею, страсть. Ей-богу, души не чает!
       Сергей тоже остолбенел при этой картине: среди столиков шагал по ковровой дорожке статный среднего роста человек в элегантном сером костюме, с бобриком каштановых волос на продолговатой голове с высоким розовым лбом и сократовскими надбровными выпуклостями.
       "Да это же Стрешнев, - чуть не вскрикнул Сергей, вспомнив автора реферата "Свободной дискуссии о демократии и терроре", - Он, адъюнкт профессора Савельева из МГУ".
       Люся шла, немного приотстав и была как бы на буксире у Стрешнева, держа его за локоть своей маленькой рукой в белоснежной перчатке. Она лишь отдаленно напоминала ту краснощекую Люсю, с которой Сергей давно встречался у ново-оскольской калитки. На ней было голубое бархатное платье в талию, но с широким клешем и с охватывавшим шею воротничком с вырезами вроде лепестков тюльпана. На изгибе изящно отставленного локтя сверкала позолотой голубая парчовая сумочка крохотного размера. В лучах света лампиона мерцали тонкие звенья золотой цепочки, в подвесках на уголках сумочки горели рубины в серебряной насечной оправе.
       Сергей загляделся на эту красавицу. Он не видел, как в это время щеголь-официант решительно подошел к рыжей разговорчивой даме, но Шабуров слышал обрывок фразы:
       - Немедленно, он ждет вас на тротуаре.
       Дама засияла. Ее вызывал на свидание человек, которого давно любила, а он все уклонялся и уклонялся, а теперь вот позвал, ждет...
       - Вы тут расплатитесь, а вечером заходите ко мне, - сказала она подругам. - Доскажу самое интересное. А сейчас побегу...
       "Не знаю, хорошо ли она играла перед рабочими, - подумал Сергей о Люсе, - но освистать ее нельзя: до чего же она изящна и мила". Ему хотелось бы встать и посмотреть, куда повел Люсю Стрешнев, что будут делать они там, за дверями, перед которыми продолжали колыхаться золотистые кисти на зеленых шнурах, растревоженные прошедшими мимо них Стрешневым и Люсей. Но пройти было нельзя.
       Шабуров положил на стол деньги и придавил их книжечкой "меню", поторопил Сергея к выходу.
       Гул моторов метался над Воронежем, чего раньше не было. Люди, задрав головы, следили за полетом аэропланов. Их было много, Сергей насчитал более двухсот, потом сбился со счета. Аэропланы летели на большой высоте. В предвечернем небе они казались бурыми, как орлы.
       - Что это значит? - спросил Сергей, Шабуров молча пожал плечами.
       - Глядите, глядите, он ее убивает! - послышался детский звонкий крик, люди побежали к башенке с круглыми часами. Шабуров с Сергеем бросились туда же. Там уже стояла машина, в которую вносили ту рыжую болтушку, которая недавно с такой неосторожностью рассказывала новости в ресторане, поставив кого-то под угрозу своими рассказами.
       - Вот, пожалуй, ответ на твой вопрос, Сергей, - сказал Шабуров. - Если осведомители под носом, если внутренние силы вот так действуют, значит, возможен удар и со стороны. Наверное, наши чувствуют это, в воздухе гудят самолеты... Вот что, Сергей, ты иди в общежитие, а я все же зайду в Областное управление НКВД. Пусть займутся и выяснят, не представляет ли "Зеленый шум" штаб-квартиру того вулкана, который вот-вот может сработать?
      
      
      
      

    11. СТУПЕНЕЧКИ

      
       Сергея срочно вызвали из общежития в Комитет партии. Котов, остроносый парттысячник из Ленинграда, недоуменно разводил руками на вопросы собравшихся о причине вызова.
       - Не знаю. Позвонили из Обкома, вот и собрал...
       Вскоре появился председатель Профбюро университета, плюгавенький белобрысый Пастухов с вытаращенными воспаленными глазами, как у рыбки-горчички. Он отошел с Котовым к окну, начал о чем-то шептаться.
       Тимоша Козлов, студент физико-технического отделения, вбежал в испуганном состоянии. Лицо его, обычно смуглое и усыпанное черными пупырышками, похожими на приставшие мелкие кусочки антрацита, было бледным. Тяжело дыша и не снимая с головы серой широкой папахи, воскликнул взвинченным голосом:
       - В Богучарском районе восстание. Федоровцы убивают коммунистов и уполномоченных, сокрушают трактора, жгут сельсоветы и колхозы, направляются в поход на Воронеж...
       - Против них одну роту, вот и разбегутся, - храбрился Котов.
       - Черта с два разбегутся! - переступив порог, закричал ястребовский Николай Бакланов, низкорослый белобрысый студент социально-экономического отделения. - Это они доказывают нашу со Скрипкиным правоту! Мы говорили, что народ не будет есть чугунные болванки вместо хлеба, вот и вышло. А вы еще нас травите и статьи о нас печатаете в "Красном университете", троцкистами обзываете... Я требую созвать студенческую сходку, чтобы немедленно обсудить положение. Надо требовать изменить политику!
       Пастухов возбужденно выбежал куда-то, вернулся с тремя людьми, вооруженными винтовками. Губы у него тряслись, с трудом выдавил сквозь зубы и показал на Бакланова:
       - Вот этот. Хватайте его!
       - Идем! - один из вооруженных положил руку на плечо Бакланова.
       - Сейчас пойдем, - сказал Бакланов, сбросив чужую руку с плеча и шагнув к Пастухову. - Чего же ты прячешь глаза? Ступенечки себе готовишь для восхождения к вершинам, а мне для опускания в тюрьму? Спасибо, прохвост! Мне не страшно и по этим ступенечкам идти - от батрака до комсомольца, потом до члена партии и студента, от студента к тюрьме. Но подумайте о народе, о России, о лучших людях партии, которые говорят горькую правду, любят партию и отечество, не мечтая о таком сахаре жизни, который вы думаете зарабатывать доносами...
       Бакланова повели двое, один с винтовкой остался в комитете, приказал закрыть дверь на задвижку.
       - Товарищи! - сказал он. - Раскрыта крупная контрреволюционная организация, "Промпартия". Она действовала заодно с "Трудовой крестьянской партией". Намечали восстановить капитализм в России. Начало их восстания должно было служить сигналом для интервенции Польши и других стран на нашу территорию.
       Ночью проведем широкие облавы, обыски, аресты. Нужно, чтобы в актовом зале Университета было как можно студентов во время выступления Маяковского, так как намечено в массовом порядке обыскать студенческие комнаты в общежитиях.
       В полночь проведем чистку в доме научных работников. Наиболее опасные члены "Промпартии" из числа работников военной кафедры живут в доме на Привокзальной улице. Двухэтажный, сиреневый...
       - Я тоже там живу, - сказал Тимоша Козлов.
       - Знаю. Вам придется, чтобы не вызвать подозрения, стучать в двери и вызывать жильцов голосом. Как войдете, занимайте вешалку. По нашим данным, пистолеты заговорщики держат в карманах верхней одежды, чтобы, в случае нужды, одеться и быть готовыми к действию. А сейчас я оглашу, кто и куда пойдет в разведку...
       ... В актовый зал Университета Сергей вернулся с разведки с большим опозданием. Публика уже задавала вопросы Маяковскому.
       - Почему вы не любите фининспекторов? - хором кричали студенты. Маяковский расхаживал по краю сцены, у самой рампы. Встряхнув головой, так что черные его волосы отлетели назад и рассыпались на косой пробор, поправил черный с косыми белыми полосками галстук, остановился, будто столб на пограничном рубеже.
       - Кто там спрашивает? - загремел громом, глаза сердито впялил в зал, брови взъерошены.
       - Мы-ы-и-и! - ответили слаженные голоса.
       - А-а-а-а, коллективка-кобылка! - по лицу будто бы улыбка скользнула, а голос сталью о кремень ударил, с искрами. - Я их потому не люблю, что они вас еще ни разу так не ободрали, как обдирают поэтов, рассматривая поэзию в качестве коммерции.
       - В зале поднялся хохот. Пока он улегся, Сергей добрался до условленного места у колонны. Шабурова здесь не было. Между Терещенко и Зоей стоял пустой стул, охраняемый Зоей от многочисленных претендентов. Увидев Сергея, она улыбнулась, в глазах засияли звезды, и он, присаживаясь, ухитрился поцеловать ее пальцы.
       - Ты много потерял, Сережа, - сказала Зоя, покраснев до ушей. - Маяковский бесподобно прочитал нам свой "Разговор с товарищем Лениным".
       - Нельзя было, дела серьезные...
       Зоя вскинула на Сергея глаза, и он испугался, что сейчас начнет ставить свои вопросы "Почему?", как всегда делала, а он не может ничего рассказать ей без риска провалить операцию и быть самому за это арестованным.
       Выручили люди.
       - Владимир Владимирович, почему вы редакторов не любите?
       - Они только свои вирши или дрянь-рассказы печатают охотно...
       - А вы, как вы печатаете свои стихи?
       - Кулаками печатаю на спине редакторов и цензоров...
       - Не отбили еще кулаки?
       - Я ими могу гвозди забивать в любые бюрократические дубы и лбы! - он потряс над залом огромными кулаками, все заклокотало в смехе.
       Потом кто-то жиденьким голоском спросил:
       - А почему я вас, Маяковский, не понимаю?
       - В одиночку не понимаете, начинайте читать вместе с товарищем...
       - И с товарищем не понимаем...
       - Тогда выбирайте себе умного товарища, чтобы понимать.
       Когда смех замер, толстый человек с золотыми очками на красном пухлом носу спросил:
       - Зачем вы позорите Советскую власть, говоря о бюрократах. Где они?
       - Считайте себя первым, - зло посмотрел Маяковский на толстячка, потом грохнул кулаком о трибуну, развел плечи, будто лететь собрался, начал декламировать громким гневным голосом:
      
       Достань
       бюрократа
       под кипой бумаг,
       Рабочей
       ярости
       бич, -
       Так
       Бороться
       велел Ильич!
       Не береги
       от критики
       лак,
       чин
       в оправданье
       не тычь, -
       так
       велел держаться Ильич!
       Трудно
       торф добывать
       из болот, из луж,
       трудно
       кучи мусора
       выгребать от рожденья,
       Но
       труднейшая из служб -
       хождение по учреждениям.
       Вошел в коридор -
       километры мерь,
       упаришься
       с парой справок.
       Прямо - дверь,
       наискосок -
       дверь,
       Налево дверь
       и направо.
       Один -
       указательный в ноздри зарыв,
       сидит,
       горделивостью задран.
       Вопросом
       не оторвешь от ноздри.
       "Я занят...
       Зайдите завтра".
       Дверь другая.
       Пудрящийся нос
       Секретарша
       высунет из дверок:
       "Сегодня
       неприемный у нас,
       Заходите
       после дождичка в четверг".
       ..............................................
       Внедряйся
       в сознание масс,
       рассвирепевших от хождения:
       учреждения для нас,
       а
       не мы для учреждения!
       Гражданин с золотыми очками расстроился, полез к выходу под шум аплодисментов, а потом, подзадоривая Маяковского, снова засверкали голоса:
       - Насчет подхалимов как?
       - Желаете стать подхалимами? - серьезным голосом переспросил Маяковский. - Тогда читайте мое "ОБЩЕЕ РУКОВОДСТВО ДЛЯ НАЧИНАЮЩИХ ПОДХАЛИМ".
       - Сами прочтите, просим...
       - Ну, если вы читать не умеете, могу уважить. - Улыбнулся, вышел на средину. Разводами снега белел воротничок рубашки. Кашлянул.
       В любом учреждении
       есть подхалим,
       живут подхалимы,
       и не - плохо им.
       Подчас молодежи,
       на них глядя,
       хочется
       устроиться -
       как устроился дядя.
       Но как
       в доверие к начальству влезть?
       ..............................................
       Надо
       льстить
       умело и тонко.
       Но откуда
       тонкость
       у подростка и ребенка?!
       И мы,
       желанием помочь палимы,
       выпускаем "РУКОВОДСТВО
       Для молодого подхалимы".
       Например,
       начальство
       делает доклад -
       Выкладывает канцелярской мудрости
       клад.
       Стакан
       ко рту
       поднесет рукой
       и опять докладывает час-другой.
       И вдруг
       вопль посредине доклада:
       Время
       докладчику
       ограничить надо!
       Тогда
       ты, сотрясая здание,
       требуй:
       Слово
       К порядку заседания!
       Доклад -
       звезда средь мрака и темени.
       Требую
       продолжать
       без ограничения времени! -
       И будь уверен -
       за слова эти
       Начальство запомнит тебя
       и заметит.
       Узнав,
       что у начальства
       сочинения есть,
       спеши
       печатный отчетишко прочесть.
       При встрече
       с начальством,
       закатывая глазки,
       скажи ему
       голосом, полным ласки:
       Прочел отчет.
       Не отчет, а роман!
       У вас
       стихи бы
       вышли задарма!
       .......................................
       А если, Ларкович,
       не хотите
       быть подхалимой,
       сами
       себе
       не зажимайте рот:
       увидев
       безобразие,
       не проходите мимо
       и поступайте
       не по стиху,
       а наоборот.
       .............................................
       Гоните и бейте таких, который за дверью сидит.
       На двери - "НЕЛЬЗЯ БЕЗ ДОКЛАДА".
       Под Марксом
       в кресло вкресленный,
       с высоким окладом,
       высок и гладок,
       сидит
       облеченный ответственный.
       На нем
       контрабандный подарок-жилет,
       в кармане -
       ручка на страже,
       в другом
       уголочком торчит билет
       с длиннющим
       подчищенным стажем.
       Весь день -
       сплошная работа уму.
       На лбу -
       непролазная дума:
       кому
       ему
       устроить куму,
       кому приспособить кума?
       Он всюду
       пристроил
       мелкую сошку,
       везде
       у него
       по лазутчику.
       Он знает,
       кому подставить ножку
       и где
       иметь заручку.
       Каждый на месте:
       невеста -
       в тресте,
       кум -
       в ГУМ,
       брат -
       в наркомат.
       Все шире периферия родных,
       и
       в ведомостичках узких
       не вместишь
       всех сортов наградных -
       спецставки,
       тантьемы,
       нагрузки!
       Он специалист,
       Но особого рода:
       он
       в слове
       мистику стер.
       Он понял буквально
       "братство народов",
       как счастье братьев,
       теть
       и сестер...
       В зале стояла тишина от поражающей правды: каждый видел и знал эти картинки в жизни. Да вот, жаль, дано людям видеть, не дано власти немедленно и сразу бюрократов гнать и бить, как стих зовет. А писать на них - какая польза? Достоевский еще говорил, что ревизор приедет, посмотрит, напишет, что все в порядке, а жалобщик врет, факты не подтвердились. Сто лет прошло, а все то же: живет и живет бюрократ, да еще ему же и присылают разбирать посланные на него жалобы.
       - Сережа, - сказала Зоя шепотом. - Слишком прав Маяковский, слишком смел. Такому у нас не дадут долго жить.
       Сергей не ответил, так как ему передал записку Козлов Тимоша. В ней было два слова: "Срочно в Комитет!"
       У Зои округлились глаза. Странное предчувствие колыхнулось в груди. Она вздохнула, посмотрела на Сергея нежным взглядом и вдруг шепнула:
       - Будь осторожнее.
       ... На углу Привокзальной улицы мимо Сергея и Тимоши промчался "Черный ворон", в нем кричали люди.
       - Значит, удар начался, - прошептал Тимоша и сжал руку Сергея. - Вот так, друг, у каждого в жизни свои ступенечки.
       По узкой и скользкой лестнице поднялись они на второй этаж сиреневого дома. В комнате Тимоши сидели уже четверо агентов ОГЕПЕУ, беседуя о пустяках с женой Козлова, толстой женщиной с нездоровым одутловатым лицом и с фиолетовыми тенями под большими серыми глазами. Она был студенткой биологического отделения, один из агентов - ее близкий родственник.
       - Начнем, пожалуй, - сказал старший. Это смуглолицый человек, похожий на турка. - Прежде всего надо взять Сазонова, который живет под видом Беляева. Стрешнев тоже показал, что Беляев и Сазонов - одно и то же лицо...
       - Стрешнев один арестован? - спросил Сергей.
       - Да. С ним была артистка, но ее отпустили: нету никаких улик. А этот, официант, сам напоролся. Ждали мы другого, пришел он по ложному вызову, в западню. Оказался деникинским офицером. В прошлом - Занин по фамилии. При Керенском играл крупную роль: был уполномоченным Юго-Западного фронта по организации власти. А теперь вот значится в помощниках Беляева по военной группе в отделении "Промпартии".
       - Идемте, - сказал Козлов, прервав хвастовство горбоносого своей осведомленностью.
       В узком коридоре было три двери в три квартиры. У двух из них стали агенты, в третью привычным жестом, как делал на протяжении последних двух лет соседства, постучал Козлов.
       - Ниночка, открой! - послышался из глубины квартиры голос ничего не подозревавшего Беляева. - Это стучит Тимоша.
       Козлову стало неприятно при мысли, что он обманывает соседа. "Лучше бы напролом, чтобы он оборонялся! - мелькнула мысль. Оглянулся. Позади стоял горбоносый со сверкающим пистолетом в руке. - Нет, пусть уж будет, как сложилось..."
       - Что случилось, Тимоша? - спросила Нина Васильевна, приоткрыв дверь. Увидев горбоносого с пистолетом в руке, в страхе бросила дверь открытой, побежала с диким воплем: - Они пришли за тобой!
       Беляев в пижаме бросился от книг за столом к вешалке, но на него нацелились двумя пистолетами.
       - Ну что ж, ваша взяла, - хмуро сказал он. - Что прикажете?
       Горбоносый обернулся к худощавому русому парню:
       - Везите его туда, мы здесь обыщем...
       Через минуту на улице послышалась стрельба, потом зарокотал мотор мотоцикла.
       Выбежав из дома, узнали у раненого шофера, что Беляев бежал на внезапно подкатившем мотоцикле вместе со своим конвоиром, При попытке задержать, беглецы шофера ранили.
       - Да, - сказал Сергей. - Вот и ступенечки. Ищи конец этой лестницы...
       А что же с Маяковским?
       Работники управления НКВД, куда все же Сергей с Шабуровым зашли на рассвете, сообщили: Маяковский с товарищами благополучно выехали поездом в Москву. Там готовилась выставка произведений поэта и его плакатов РОСТА...
      
      

    12. СИЛА

      
       Выяснилось, что курсы мелиораторов отложены на неопределенный срок, и Таня решила работать на весенней пахоте.
       Утром Григорий Тире догнал ее почти у самого колхозного двора.
       - Танечка, - поймал ее за руку. - Ходатайствую перед тобою, не срами себя этим мужичьим делом. Там и ругань, возле лошадей, там и грязь...
       - А разве мелиорация - женское дело? - Таня лукаво улыбнулась, погрозила Григорию пальцем. - И все же ты не возражаешь... Я знаю почему: на курсах будешь со мною почаще встречаться. Не отрицай и не крути головою. Только вот что, Гриша, давай не будем об этом говорить. Мы люди семейные, надо набраться сил и терпеть. Сила, она, знаешь...
       - Разговоры! - Григорий взмахнул ладонью, уязвленный сам еще не понимая чем, но чувствуя хлынувшую в сердце резкую струю обиды. - Все рамка и мораль, будто жизнь наша на тысячу лет рассчитана. Не оглянешься, уже старики...
       Таня не окликнула отошедшего Григория, повернула к воротам.
       На обширном дворе у Галденка шумел народ у коновязей. Здесь не разговаривали о Маяковском, хотя и пришла весть о самоубийстве поэта: мужики спорили о лошадях, ругали сбрую. Да и все вокруг было задиристым, косматым, грохотало и шумело наступившей весной. Ветер лизал и расчесывал крыши сараев и конюшни, вихрем крутил золотую пыль рассыпанного конюхом овсяного хоботья, задирая курам хвосты, и те, чтобы не упасть и удержаться на месте, поворачивались на ветер клювами, гасили веера хвостовых перьев, немного пятились. Косясь глазом на хоботье, бросались в атаку на замеченное зернышко, сердито рвали друг другу хохлы и красные гребешки.
       Лохматые облака низко плыли над двором. Когда сгущались, потоки полусумрака заливали двор, становилось дремотнее.
       - Дерутся, в порядке вещей, - кивнул Василий Чеботарев на кур. - Птицам простительно драться, а вот люди убивают друг друга за хлеб, это непростительно. Маяковский самоубился из-за любовной лодки, совсем непростительно...
       - Зубы нам не заговаривай, Василь Михалыч! - зашумели люди. - Нам на Маяковском не пахать, а этих шкаб тоже не возьмем. Отдавай их на живодерню к Никанору Сабыкину, тот им сразу место определит...
       Чеботарев пожал плечами, поглядел на лошадей, жевавших солому у коновязи, снова начал размахивать засаленной голубой тетрадью с привязанным к ее корешку огрызком карандаша на суровой нитке.
       - В порядке вещей, ценить не умеете животных, - начал расхваливать шкаб. - На таких лошадях не только план, два плана можно выполнить! Не глядите, что худые!... А жилы-то у них, обратите внимание, жилы - стальные. Для лошади жилы есть самый главный организм. А живность у них какая, смотрите! - он неожиданно хватил всей пятерней за темноватый провалившийся пах рыжего мерина, прозванного за строптивость "Буяном". Тот пронзительно взвизгнул, подбросив косматый зад и навострив полуоблезлые уши с черной каймой.
       Колхозники шарахнулись в стороны, кто-то споткнулся на валек от плуга и упал в кучу навоза. Чеботарев стремительно отдернул свою бригадирскую руку, попятился.
       - Фу ты, черт!
       - Действительно, жилы! Ха-ха-ха-ха! - веселым смехом залились колхозники. - Он те даст. Злой от голода, не тронь.
       - Да нет, с испугу он, больше от живности брыкается! - отшучивался Чеботарев, с опаской посматривая на мерина, воинственно навострившего уши и оскалившего крупные желтые зубы. - Если визжит, сила имеется. Эй, Гришка Тире, иди сюда!
       - А зачем? - сверля Чеботарева издали темно-карими глазами, огрызался Григорий. - Я тебе еще вчера сказал, что не возьму этого дохлого мерина.
       - Как это не возьмешь? - строго нахмурился бригадир. - Видел, как он визжит и брыкается, по-кавалерийски...
       - Брыкаться да визжать - дело легкое. А вот пахать на нем попробуй. Одряхлел мерин, пустой плуг не потянет. Да и что вы мне всякую немощь суете? Напали и суют...
       - Ты плачь поменьше! - дернул его бригадир за выцветший козырек вишневой бобриковой кепи с пуговичкой на макушке, натянул ее на самый нос Григорию. - А мы тебя еще наметили в мелиораторы, на курсы решили послать вместе с Таней Каблуковой. Да будь я на твоем месте, в порядке вещей, на кошке бы по целому гектару вспахивал, а ты мерина боишься. Туда же, за Таней ухаживать вздумал. Вот расскажу Ксюшке... Ну-ну, не косись. Не буду. Но мерина бери. Иди, расписывайся в тетради!
       - Правильно! - зашумели колхозники, полукругом охватили Григория. Каждому из них не хотелось брать "Буяна", решили усовестить парня. Друг друга подбадривали локтями, перемаргивались. Один Антон Упрямов стоял молча, пыхал цигаркой. "Стоял бы мой жеребчик у коновязи, - боль кольнула сердце. - За него бы передрались, только дай. А это мерин, что и говорить, квелый..."
       Растревоженный шумом и чем-то задетый за живое, колхозный сторож дед Зосим, стуча грушевой сучковатой палкой, пробрался через толпу поближе к Григорию, поднес ему под самый нос свой высохший кулачок.
       - Пырну вот, леший тебя возьми, ей-богу, пырну! Ты у нас чародеем считаешься, на долбленой своей балалайке лучше деда-бесика звенишь струнами, а тут, эх ты, молодой, перед всем народом и Таней Каблуковой, ежели у тебя к ней сердце разгорается, в грязь лицом ложишься. Нехорошо, не-е-ехо-ро-шо-о! Оглянись, Таня над тобой смеется. Вот еще поломаешься, она сама "Буяна" схватит, а тебя народ засмеет...
       Григорий невольно оглянулся на Татьяну. Она не смеялась, а только повелительно показала Григорию глазами на мерина и чуть заметно кивнула головой, будто сказала: "Бери!"
       Григорий смущенно покраснел, в груди сильнее застучало сердце. Отстранил сухой кулачок Зосима, в каком-то полусне зашептал:
       - Я что, я просто к слову, а не против лошадей, не против "Буяна". Лошади, ежели их кормить, они, они не плохие, всегда могут стать хорошими...
       - Ну, и давно бы так! - сдерживая улыбку и радость победы над Гришкой, резонно сказал бригадир, все еще боясь, что Тире отступится. Поднес к Григорию раскрытую тетрадь. - Распишись вот здесь за коня, закрепляется...
       Пока Григорий выводил каракули на залохмаченном листе, Чеботарев раздосадовано посмотрел на крайнюю слева тройку лошадей у коновязи.
       Они стояли, опустив головы, с лохмотьями не вылинявшей зимней шерсти на худых боках с выпуклыми обручами ребер, грозивших прорвать высохшую серую кожу. Этих трех кобыл - саврасую, серую и гнедую - до сих пор не удалось сбыть никому, несмотря на все красноречие и напористое старание бригадира. Заметив, что и Таня смотрела на лошадей, Чеботарев вдруг ободрился, в голове его сложился дерзкий план. "Уговорю, она же комсомолка и со вчерашнего дня - комсомольский организатор!" Закрыв тетрадь, повернулся к Тане.
       Она стояла поодаль и, думая о вчерашнем комсомольском собрании, совершенно не видела лошадей, хотя и взор ее был направлен в их сторону.
       "Здорово ребята шумели, - вспоминала она все подробности, так как вот только теперь поняла, наконец, какую гору дел взвалили ей на плечи. - Ты, кричали, в совпартшколе училась, была на делегатских курсах, на съезд колхозников ездила в округ, "Рабфак на дому" закончила... Ну и не имеешь права отказываться от работы! Так и зашумели: единогласно избираем, пусть походит комсомольским вожаком-организатором. Мы будем помогать, только шумни, если что не того. Конечно, всегда обещают при выборах, потом по-другому... Работа мудреная. Засыплюсь, начнут прорабатывать за всякую мелочь, ругать начнут..."
       От дум стало жарко. Повернувшись лицом к ветру, раздвинула борты стеганой кофты.
       "Может, в самом деле помогать будут? - спрашивал и как бы посмеивался внутренний голос. - Макарка Сазонов обещал, парень верный на слове. Тоже и Григорий Тире. Рвется он, любит..." - Таня вздохнула: "Сама вижу, Григорий рвется и любит, но я же не свободна - Владимир в Донбассе, есть слух, может, снова с ним придется жить, не надо запускать Григория далеко к себе. Да и есть ли у него сила для борьбы? Без силы нельзя. Пожалуй, попробую держать его в руках: разве же плохо, если его любовь обращу на пользу всем, чтобы она стала нашей общей силой. Да и мне он нравится, горячит сердце. Справлюсь ли я с любовью. Если бы здесь был Владимир, а то вот нет его, я слишком молода, могу и закружиться головой в иную минуту. Но пусть будет, что будет, а сейчас нужна сила, сейчас нельзя разочаровывать друг друга безнадежностью..."
       Вздрогнула, когда, размахивая тетрадью, подошел к ней Чеботарев и положил руку на плечо. Взглянула на него, сузив глаза:
       - Чего крадетесь, будто подошвы у вас меховые, без шума? - сказала колко, запахнула борты кофты, чтобы глазами не пялил туда. - Напугаете, молоденчик приключится!
       - Что же, Таня, в порядке вещей, прошу извинить, я не хотел напугать. Сама видишь, - заискивающе начал бригадир, - народ у нас еще малосознательный, вроде детей, отказываются брать вот этих кобыл. Может, ты того, проявишь высокую сознательность, возьмешь? Ведь других лошадей все равно не осталось. Да и кобылы, если разобраться, не хуже, а еще, может, лучше, чем другие. Посмотри, жилы-то у них какие, жилы!
       Таня нехотя взглянула на лошадей, скривила губы в улыбку:
       - Всего и толку, что жилы, больше похвастаться нечем.
       Бригадир обескуражился, молча теребил тетрадь, посматривая на присмиревших колхозников в ожидании поддержки.
       Молчали и колхозники. "Скажи ей, а Таня востра на язык, срежет: почему мужчины не берут таких кляч? Лучше не ввязываться и не накликать на себя таких шкаб, пропади они пропадом".
       Упрямов Антон засопел, растоптал цигарку подошвой. "Обманет Чеботарь Танюшку, - подумал несогласно. - Надо намек ей дать, чтобы не поддалась". Подумал и не утерпел, как всегда. Не спеша, как бы крадучись, подошел к Тане, покашлял, ехидно через плечо подмигнул на коней и локтем зацепил Таню:
       - Твои? На такой тройке с бубенцами через окиян можно уехать! Счастливая ты, девка, такое наследство само в руки тебе приползло. Кобылки побыстрее, наверное, моего жеребчика будут...
       Таня вспыхнула лицом, глаза накалились. На языке завертелось было обидное для Антона слово, но сдержала себя. Повернувшись спиной к Антону, молча подошла к коновязи.
       Антон растерянно заморгал круглыми карими глазами, некстати вывернул карман пиджака и вытряс на ладонь крупные пенья самодельного табака.
       - Может, у кого газетка есть?
       - У Тани попроси, - хихикнули некоторые колхозники. - У нее целая бумажно-шерстяная фабрика для нуждающихся.
       - Чего скалите зубы, шутоломы?! - цыкнул на них Чеботарев, опасаясь, что смех колхозников и соленые остроты спугнут Таню, уйдет со двора, некому будет вручить последнюю тройку лошадей, самых худших. - Таня и на этих лошадях лучше всех вас и быстрее норму выполнит. Правда ведь, а? - повернулся бригадир к Тане.
       - Не нравятся мне лошади, худосочны, - возразила Таня. - Они, наверное, от ветра поваляться на меже, не встанут, хоть за хвост тяни...
       - Да ведь, в порядке вещей, - начал было Чеботарев говорить что-то в защиту, но Таня с досадой махнула на него, он понуро задымил цигаркой. "Черт ее принасилит. Лучше пусть так, может, возьмет для каприза и наперекор всем..."
       Лошади хрустели выдернутой из крыши черно-белой соломой, фыркали от залетевшей в ноздри затхлой пыли и пытались через слегу почесать друг о друга свои лохматые бока.
       Таня крутнула головой, шагнула к коновязи. Колхозники больше не смеялись. Сдвинувшись плотнее и почесывая в бороде и затылке, с любопытством смотрели, как Таня щупала у лошадей мускулы на груди и на плечах, распутывала сбившиеся нечесаные гривы. Потом она протерла носовым платком загноившийся глаз саврасой кобылы, заругалась вполголоса:
       - Конюх этот, пьяница! Допустил, лодырь, такое! Скоро без глаза останется лошадь. За что только трудодни получает, лежебока?
       У Чеботарева полегчало на сердце. "Значит, в порядке вещей, дело пойдет, - чуть не сказал вслух. - Я к ней сейчас с другого бока..."
       - Ну, Танюша, берешь коней? - спросил ласково, сочувственно. В голосе прозвучала даже гордость за Таню, хотя и не было полной уверенности.
       Таня ответила не сразу. Но в глазах ее и по лицу мелькнуло что-то светлое, обнадеживающее. Ей был приятен ласковый тон Чеботарева. Но в то же время захотелось чего-то большего, глубже волнующего. Она отыскала глазами Григория Тире, улыбнулась ему, будто спросила: "Ну, похвали же, ободри!"
       Григорий не догадался, чего хотела и ждала от него Таня. Из-за спины бригадира отрицательно тряс он головой, крутил и мигал глазами со свойственной ему артистичностью, мимикой советовал: "Не бери, Таня, этих кляч, не бери!"
       Поведение Григория больно уколола Таню. Она вспыхнула краской до ушей, заблестела глазами, движения ее стали резкими. И назло всем, кто хотел над ней смеяться, наперекор Григорию, у которого не хватило силы и догадки, чтобы поддержать ее и тем самым шире пробить дорогу к ее раскаленному сердцу, крикнула:
       - Беру, товарищ бригадир! Беру и заявляю, хотя и женщина, на работе ни от кого не отстану! - она вскинула голову, бросила насмешливый взгляд на Григория, потом снова повернулась к бригадиру. - Беру, но одно условие: конюха надо прогнать с работы! Этот в своей нетрезвости никогда лошадей вовремя не подготовит...
       Бригадир нахмурился, пожевал губами. Очень не любил, когда ему делали замечание или, как он говорил, его учили. Он считал это принижением единоначалия. В данном случае, боясь расстроить свой план вручения кобыл Тане, благоразумно смолчал. "Я ей потом, в порядке вещей, накручу гайку, - мелькнули мысли. - Дай вот только оформить с лошадьми..."
       - Хе-хе-хе-хе, - подчеркнуто громко засмеялся Антон Упрямов, хлопая себя по ляжкам. - Что, Чеботарев, своего то ума, видать, не хватает? Таня подучивать начала. Хе-хе-хе!
       - Замолчи! - прикрикнул Чеботарев, сердито поглядел на Антона. - А то ведь я, в порядке вещей, могу на правлении вопрос вынести, что ты сдал нам в колхоз неисправный тарантас, зеленые его спицы топором поперебил, все повыскакивали. Вот как, саботажник! А тебе, Татьяна Ивановна, тоже вот что скажу...
       Что хотел сказать Чеботарев, так и осталось тайной, так как вспыхнувшая в нем злость и готовность одернуть Таню как-то сразу ослабли, когда он взглянул ей прямо в открытые светлые глаза, полные доброжелательства и решительности. Он сказал другое:
       - Насчет конюха мы сами знаем, без указа. Распишись вот лучше, - и поднес Тане тетрадь.
       Расписавшись и возвращая тетрадь, Таня снова затронула тему о конюхе.
       - Товарищ бригадир, все же не мешает конюха заменить. Например, деда Зосима поставить. Этот не подведет...
       - Сказано, сам знаю! - сердито отозвался бригадир, чтобы хоть как-то поддержать свой единоначальный авторитет.
       В душе был согласен с Таней, даже досадовал на себя, что раньше не подумал о конюхе: "В порядке вещей, цепкая эта Танька, штаны бы на нее вместо юбки, на весь колхоз командир! Замети, что колхозники подмигивают на него, посмеиваются втихомолку, зашумел:
       - А вы чего стоите? Отделались, идите полудновать! Потом за дело, нечего прохлаждаться!"
       - Вам, бригадир, виднее, - со смешком в голосе подчеркнула Таня, взбираясь на саврасую кобылу. - А все же дед Зосим будет хорошим конюхом, честное слово! - Дернув за поводья двух других кляч, Таня озорно гикнула, толкнула саврасую каблуком. Кобылы вдруг приободрились, почуяв хозяйку, мелкой рысью побежали к водопою, сбивая копытами подсохшие колчи и подымая пыльцу.
       - Видал? - показал Чеботарев Григорию на удалявшуюся верхом Таню. - Не девка, а золото. Каких коняг взяла! Значит, смыслит...
       - Смы-ы-ислит! - передразнил Григорий с досадой, что не уберег Таню, по его мнению, от большой ошибки. - Тебе бы только, как цыгану, с рук сбыть своих кляч. Нашел дуру... Да я бы!
       - Ты бы! - Чеботарев добродушно расхохотался. - замечаю, Гришка, ты к этой "дуре" липнешь, как банный лист... Зачем же к дуре, а?
       - А верно, верно, - рассмеялись колхозники. Ксюшка узнает, общиплет его, и будет он ходить, как селезень, без косиц.
       Не отвечая на насмешки, Григорий круто повернулся и вышел со двора на улицу. Шаркая подошвами, бормотал:
       - Подожди... Я ей покажу, дурехе. Не понимает, под какой удар себя поставила: не выполнит норму, скажут, не справилась, вот и не пошлют на курсы мелиораторов. Сумасбродная!...Я ей скажу вечером, увижу...
       Вечером, когда Таня осматривала плуг, прилаживала постромки, к ней неожиданно бесшумно подошел Григорий. Думал, она его встретит улыбкой. Много гневных слов припас, а вот пришел, и все полетело вверх тормашками: притворившись не видящей, Таня молча возилась у плуга. И тогда Григорий уробел.
       - Таня, Таня! - окликнул ее, и не узнал своего собственного голоса: дребезжал, как разбитый колокольчик. Раньше такого не было. - Таня...
       - Что нужно? - не отрываясь от плуга, отчужденно буркнула она. - Говори, я слышу...
       - Пойдем погуляем, Танюша. Вечер-то какой образовался. Прелестный! Поговорим о чем-нибудь... У меня же ведь сердце горит...
       - Ушат воды на него вылей, - безжалостно сказала Таня, хотя в душе пожалела Григория, еле скрыла от него свой вздох. Но на уступку идти не хотела, не могла. - Нашел время для разговоров. Не понимаешь разве, что некогда сейчас гулять. Завтра в поле выезжаем, а плуги, оказывается, не готовы. Твой, небось, тоже пахать не станет. Поди, проверь!
       "Баба, а еще мужика учить лезет", - вспомнил Григорий слова покойного отца, всегда говоримые им матери по всякому случаю. Вспылил, но повторить слова эти побоялся, сказал иначе:
       - Сама, Таня, виновата, что меня не послушалась, когда цыган Чеботарев обманывал тебя с лошадьми. И ты меня не учи, если сама в дурах осталась: дохлую тройку отхватила, а теперь кричит: "Не-е-екогда погулять!" В другой раз будешь умнее, будешь слушаться...
       Таня выпустила из рук постромку, выпрямилась перед Григорием.
       - Осторожнее. Обожжешься, Григорий. Умом своим не кичись. Напрокат его, кажется, взял у Антона Упрямова. А у него он не ахти особенный. У него, говорят, жеребец оказался умнее хозяина: сдох от тоски, что единоличный тарантас и единоличные санки приходилось ему возить...
       Григорий удивился этому тону. Он даже не обиделся, а просто испугался такой неожиданности. Сделав шаг к Тане, тихо сказал:
       - Танечка, что же ты так? Неужели, конец? Сколько лет люблю тебя, два года гуляли, потом ты за Владимира, я на Ксюше и вот...
       - Может, конец, а, может, и нет, - загадочно, с лукавством в голосе и позе проговорила Таня. Помолчала немного, задумавшись, потом добавила уже без теплоты, твердо и решительно: - Сегодня с тобою гулять не пойду... Некогда! Не тревожь меня, уходи...
       - Но я прошу, Таня. Слышишь, прошу?
       Преодолевая в себе нежность к Григорию, просившему ее взволнованно и горячо, Таня решила все же одолеть себя и его, Григория. Будто бы не обращая внимания, нагнулась над плугом, зазвенела рычагом регулятора.
       Темнел запад. Блекли пурпурные облака, синели, как остывающий чугун. Густели сумерки. И уже не голубая, а серая дымка вечера начинала окутывать окружающее. Сгущалась над Таней и над Григорием. А он не уходил. Улыбаясь уголками губ, чтобы хоть немного скрыть от Тани всю взбунтовавшуюся в нем волю, еще раз настойчиво спросил с оттенком невольной угрозы:
       - Так не пойдешь гулять?
       - Нет! - воскликнула Таня и, встав, убежала со двора, оставив смятенного Григория посреди борон и плугов. Она бежала вдоль изгороди, на полевую дорогу, но Григорий и тут ее не понял. Правда, он рванулся было прямо через изгородь, чтобы пересечь дорогу, но потом испугался и вернулся и вернулся зачем-то к плугу. Попробовал его, все в порядке.
       - Ух, идол железный! - пнул его сапогом, - Нашла вот она в тебе больше приятности, чем... А, что понимаешь ты, вещь железная. В человеческих делах и сердцах?!
       Прихрамывая и понуро опустив голову, Григорий направился к воротам.
       .............................................................................................
       Утро готовило новые испытания.
       Вторая бригада колхоза "Новый мир" выехала в поле поздно. В голубом небе звенели жаворонки, тоскливо спрашивали чибисы: "Чьи вы, чьи вы?" В воздухе канатными плясунами висели копчики, высматривая добычу в серых щетках прошлогодней травы. Заметив мышку или суслика, они падали и впивались в спину жертвы когтями и моментально разрывали серый комочек в кровавые клочья.
       Давно уже проснулась степь, нагрелась солнцем, обдулась ветром, а бригада только-только приступила к пахоте. Крутились, мешая друг другу, колхозники. Спорили, кого пустить в борозду первым. Ругали и правление, что не сумело починить "Фордзон", не достало горючего.
       - У других, небось, трактора такую травянистую землю рвут "исаковскими" плугами, а нас заставляют на шкабах. - кипятился Антон Упрямов. - Разве это пахота, прытка ее возьми? Одно горе, а не пахота...
       - Не ной, дядя! - крикнул Макарка Сазон. - Ай тебя Тихониха дома не накормила блинами?
       - Не о себе ною, о лошадях, - огрызнулся Антон. - На таких клячах, говорю, не пахота, одно горе...
       - Что надо, и на клячах вспашем! - не сдавался Макарка. Голос его становился сердитым, движения нетерпеливыми.
       - Востер! - пригляделся на него Антон. - Сколько тебя под землей, а вот сверху - весь на виду. Ерой! Куда спешишь, на блины к теще?
       - Езжай, что ли, кто там впереди!? - подгоняли колхозники словами, сами не двигались с места, покуривали, сидя на обжаг, сморкались и поглядывали из-под ладони на солнце. - Эвона, прет в высоту. Уже дуба на три махнула... Сияние издает... На обеды повернуло!
       - Танька пошла в голову, Танька! - сполошно заплескались голоса. Одни радостные, другие недовольные.
       - А кто ее полномочил в головку? - затревожился Антон. Привстал на цыпочках, увидел, что Таня действительно вывела из табора свою тройку и хотела поехать первой бороздой.
       - И верно, холера ее задави, наперед лезет! - встрепенулся Антон, замял пальцами цигарку, ловко подстегнул своих лошадей вожжей, крепко вцепился за обернутую тряпицей (чтобы меньше жечь ладонь) ручку плуга. Лошади рванулись рысцой, Антон поднял весь плуг на руки, даже колеса закрутились в воздухе. Обогнал Таню, с разгона воткнул лемех плуга в травянистую землю, оглянулся:
       - Ишь, ябеда, впереди мужика разогналась в борозду! Я и сам могу впереди...
       Долго вел Антон первую борозду, и вышла она у него извилистая, будто черная ползущая змея. Часто останавливался: то закуривал, то плуг не ладился, то рвалась постромка.
       - Эка снасть скаженная, замучишься с ней! - оправдывался он и начинал, не спеша, еле двигая руками, чинить что-то, предварительно закурив цигарку.
       За Антоном останавливались все пахари, тоже закуривали, перебрасывали друг другу коробку спичек, как мячик. Спички рассыпались, тогда их подбирали гамузом, работая с полчаса.
       - Дядя Антон, отодвинься в сторону, я пойду первой! - возмущалась Таня. - Не дури, работай, как следует!
       - Чего старше себя учить лезешь? - обиженным тенорком пропел Григорий, чтобы надосадить Тане, которая с самого утра не обращала на него внимания, будто не замечала.
       - С тобою, Григорий, вечером поговорим на комсомольском собрании! - с жаром ответила Таня. - А Упрямову о его безобразиях здесь скажу: пусть отодвинется в сторону! "Неужели ребята не помогут? - чуть не плакала Таня от досады и бессилия перед Антоном. - Ведь обещали на собрании, бессовестные, обещали помогать, а вот... Ну уж ладно, просить никого не буду, сами они не слепые и не глухие..." - Отодвинься, дядя Антон!
       - Не отодвинусь! Не уступлю бабе... Граждане, как же это, баба вперед лезет? - Антон сердито повернул свою тряпичную шапку задом наперед, встряхнул плуг и оглянулся на Таню: - Улитка лесная, ты благодарить меня должна за остановку. Чай уж запарилась на своих броненосцах?
       - Молодец, дядя Антон! - захлопал Григорий в ладоши, радуясь случаю выместить Тане свою сердечную боль и ее, казалось ему, безразличие к этой боли.
       Подбодренный Антон подошел к Тане, молча покрутил у нее под носом кукиш и, выкручивая в пашне ямки каблуками, не спеша вернулся к своему плугу. Присел на колесо, засмеялся:
       - Ха-ха-ха! Хозяйка какая нашлась... Я, правда, был до революции батраком, потом в середняках хожу, а твой прадед дед в пастухах ходили, быки им кишки выматывали. Отец от общества бегал, по шахтам и "низам" печи клал, теперь хворью болеет. От кого это ты хозяйству научилась, что меня взялась поучать, когда люди постарше тебя со мною в согласии? Ага, вот сел и буду сидеть, сколько захочу, и ничего ты мне не сделаешь.
       Таня в отчаянии посмотрела на Антона, на бригадников, на уткнувшихся комсомольцев, на свою тройку, дремавшую в борозде.
       Колхозники переминались. "Ясно, Танюшка права, - думали они, но и Антон... Как его обидеть, если он постарше и сосед? Свой человек, а против своих трудно выступать!"
       "Комсомолец личным примером должен вести за собой, увлекать массу! - вспомнила Таня не раз слышанные и самой произносимые слова. Снова посмотрела на комсомольцев. - Им тоже нужен пример, боятся еще сами начинать. Да и как же, на секретаря глядят, ждут!"
       - Лодырь, подкулачник! - яростно набросилась на Антона. - Не хочешь работать, без тебя справимся. - Комсомольцы и все желающие, прошу за мной, на отдельный участок...
       За Таней потянулись люди. Тогда Антон решил пойти на штурм.
       - Не позволю, не позво-о-олю! - завопил он и, подбежав к Тане, вырвал у нее вожжи, - я, у меня борода с проседью, а ты, просим извинения, молокососка, лезешь мутить! Не позволю. Я те вот, охальница! - Антон замахнулся петлей вожжи, но хлестнуть не успел: Макар Сазон, обычно молчаливый комсомолец, хмурый, высокий, в лаптях и белых портянках. На носу бурое пятно, почему и прозвали его "Китайским гусаком". Макар Сазон подбежал, вырвал у Антона вожжи.
       - Не имеешь права! - закричал на него Антон, но Макар, не помня себя от гнева, схватил Антона за шиворот, взмахнул в воздух, как тряпичную куклу.
       - Убью!
       - Зачем же убивать? - возразил Антон, задыхаясь. Ты ослобони, мирно можем...
       - Ладно, - Макар опустил Антона на землю и кивнул на вожжи. - Подай, у кого вырвал! А то я на тебя напущу вот эти пять своих братов...
       Антон посмотрел на большие бурые кулаки Макара и на смеющихся колхозников, трусливо подобрал раскинутые на земле вожжи, передал их Тане.
       - Модница! - бросил ехидно и пожал плечами.
       Таня не ответила ему ничего, повела коней на другой свободный участок, за нею поехали большинство колхозников.
       Так и разломилась бригада на две части.
       Участок попался целинный, заросший пыреем, разными чернобыльниками, овсюгом. Не пахали его с самого семнадцатого года.
       Тужились лошади, набок поворачивая головы. Пофыркивая, тяжело дышали, но метр за метром тащили плуги, рвали пласт.
       Таня понимала, что нормы сегодня не выполнить: слишком поздно начали работу, долго проканителились с Антоном, лошадей можно "порезать", если гнать сильнее. И без того они часто закусывали языки, жаром пышало из раздувшихся розовых ноздрей, желтоватая пена лохмотьями висела на ляжках и животе, ноздреватыми хлопьями падала в черную борозду.
       На поворотах Таня посматривала на отколовшуюся часть бригады, тревожилась, краска обиды заливала лицо: "Только и знают, курят!" Оглянулась на Макара Сазона, стало веселее, улыбнулась от души: он, нажимая на плуг, помогал коням резать травянистый остаток старой вековой межи. Трещали корни, будто горевшие дрова в печи, вздыбился шматок дернины, перевернулся с живота на спину. Макар, придерживая плуг за ручку, лягнул эту глыбу ногой:
       - До сих пор дожила, чертова межевина!
       Антон увидел. Сложив ладони у рта рупором, затрубил:
       - Чего брыкаешься, идол долговязый. Работа не по сердцу, что ли?
       Слышал ли Макар, неизвестно. Только он пахал, не отвечая Антону.
       Так прошел день. А во время ужина бригадир объявил результаты работы.
       - Па-а-ахари! - сказал с укором. - В порядке вещей, вас и кормить не за что: только половину нормы выполнили... Остальную половину кто за вас будет дорабатывать?
       Пахари молча переглянулись виноватыми глазами, не ответили бригадиру. Он стоял у конца длинного стола из досок на вбитых в землю столбах и ждал. Все молчали. Лишь стучали ложки в котле. Вылавливая распаренную капусту и мелко накрошенные кусочки мяса.
       - Дозволь мне слово, - прорезав тягостную тишину, поднялся Антон и протянул руку к бригадиру, как бы прося закурить. - Мнением хочу обменяться...
       - Вали!
       - Оно, конечно, половина нормы не того..., - покосился на соседей - у тех носы книзу, по глазам с опущенными веками не понять их дум. "Небось, черти полосатые, не поддержат? - шевельнулось в груди Антона опасение. - А ведь за них стараюсь, чтобы не обременяли работой". Встряхнул головой, продолжил: - Не того, говорю, половина нормы. Согласен без возражения. Но ежели бы лошади хорошие и к тому же сбруя в порядке, а то ведь, за что ни хвати, одна дрянь. Узел на узле, гнилое. Ремешками и не пахнет, одни веревки. Обрати, к примеру, такие, что их не лошадей надевать, а нашей власти подвязывать заместо галстука: не сдохнут, а напужаются и заботу проявят... Да что на меня так? - встретился с остро сверкавшими глазами Тани, замялся и закашлял в рукав. Потом махнул рукой, нахохлено присел на скамью и начал жевать хлеб.
       - Излагай дальше, до дна! - потребовал бригадир.
       - Что до дна? Что дальше? - глотая хлеб, возразил Антон и, разведя руками, покосился на Таню, отодвинулся подальше. - Оно, это дно, совсем на виду. Дитю малому видно, не только нам: на наших лошадях больше не напашешь. Норму надо сбавить наполовину, тогда мы ее сполна осилим для общей славы. Плуги к тому неисправные, лошади от худомощности всеми внутренностями кряхтят и на животы жалуются... Правильно я, граждане, говорю? - обвел он всех ужинающих вопросительным жестом головы.
       - Сам ты кряхтишь и на живот жалуешься! - Таня резким движением отодвинула от себя миску с борщом и повернулась лицом к бригадиру: - разрешите мне от имени комсомольской ячейки внести предложение?
       - Подожди ты! - отмахнулся Чеботарев. - Успеешь еще, пусть мужики свои мнения выложат...
       - Нечего ждать! - стукнул кулаком Макар Сазон. - Пусть говорит Таня Каблукова. Мы советовались, все комсомольцы, поручили ей от нашего имени. Она плохо не скажет...
       - Ты стол не ломай, не больно тебя боятся, - предупредил Антон, а сам все-таки посторонился подальше от разгоревшегося Макара с пудовыми кулаками, просяще пропел бригадиру: - Не давай ей слова, Василий Михалыч. Чего она будет нас хвостом мутить, всю спайку нам поломает...
       - Ты, лодырь отца небесного, заткнись, пока ребра целы!
       - Слышишь, бригадир? Макар угрозой угрожает. Ты какие-нибудь меры к нему прими для порядка.
       - Отвяжись, - оттолкнул его бригадир. - Таня, говори. Представляю тебе слово от комсомола.
       - От имени комсомольской ячейки вношу предложение с завтрашнего дня прекратить работу скопом. Нужно каждому пахарю задание отдельное дать. Я это предлагаю и пусть каждый выполняет.
       - Вот это да-а-а! Согласен я, - одобрительно крякнул Макар, его поддержали другие. - Тогда Антону отпадет дурница.
       - Ха-ха-ха-ха! - загремело застолье. - Вот, Антон, дела... Ум-ммора, казнь тебе египетскую Таня придумала.
       У Антона от злости потемнело в глазах. Он заерзал на скамье. Потом, чтобы казаться выше и сильнее влиять на людей с высоты, влез на скамью, закричал:
       - Где же тогда коллективизма, ежели начнем все по отдельности работать? Таня по молодости и непониманию предлагает нам одноличный путь и разрушение колхоза, а мы, этого, мы до самых корней и навечно в колхоз вступили, чтобы все было совместно и по мере способности. Я категорически насупротив. Вот и Григорий Тире тоже, он меня понимает по смыслу...
       Григорию не хотелось поддерживать Антона, да на Танюшку брало зло за ее дерзость и недоступность, решил сказать среднее:
       - Да, да, я тоже! - бросил вяло и вылез из-за стола. За ним поднялись другие.
       - Не расходитесь! - закричал бригадир. - Сейчас обсудим Танино предложение.
       - И обсуждать нечего. Этот нумер не пройдет! - продолжал надсадно кричать Антон, топчась на скамейке, как заправский оратор.
       - А ты что из себя представляешь? - рассердился Федор Бездетный, бывший партизан гражданской войны. - Ишь, енерал какой нашелся! Правильно Татьяна высказала, хотя и молодая...
       - Неправильно, неправильно! - шумел Антон. - По ее плану, нам всем холки работою перетрут...
       - Долго ты будешь саботажничать? - Макар локтем смахнул Антона со скамьи, встряхнул его за путо, которым тот был подпоясан по пиджаку. - Как это нумер не пройдет, если он приемлемый. Дадим каждому норму, тогда лодырю деться будет некуда. Будет он торчать, как мозоль, у всех на виду. И мы его замозолим до смерти. Вот в чем смысл: работай каждый в отдельности для коллектива, а не бездельничай за его спиною! - Макарка оттолкнул от себя Антона и предложил бригадиру голосовать.
       - Тише, товарищи! Кто за Танино предложение от комсомола? Раз, два, три, четыре... восемь... двенадцать, шестнадцать...
       - Кто против? Так, две руки... Прошло предложение Тани.
       - Неправильно все это, не по закону! - заругался Антон.
       - По-о-оше-ел молоть! - засмеялся бригадир. - Теперь, кипи не кипи, по-твоему не будет. Проголосовали, крышка! Вот что, ребята, мы на себя взяли новое дело. Надо себя не опозорить перед всем районом, в порядке вещей...
       - Не подведем, Василий Михалыч, давай наряды...
       - Это мне не долго, вся земля по плану расписана, - порывшись в папке, Чеботарев достал лист бумаги с перечнем земель, начал читать, приписывая фамилии: - Макару Сазону отводится шестьдесят соток вспахать и заборонить. А земля - между Кривым логом и березняком. Тот участок, что прошлой осенью вспахан трактором. Знаешь?
       - Знаю, - сказал Макар. - Выполню...
       - Татьяне Каблуковой тоже шестьдесят соток на этом же участке с северной стороны совхозной границы и на юг до ореховых кустов. Федору Бездетному вслед за Каблуковой, справа...
       Уже было поздно. Фонарь "Летучая мышь" задыхался и гас. На костре у хибарки дотлевали угольки. Разошлись колхозники со своего собрания.
       В бригадном стане тихо. Только степь шелестела сухой прошлогодней травой на ветру, да лошади у комяг хрустели кормом.
       Опершись на палку, сидел на плуге новый конюх - дед Зосим, поставленный все же на эту должность по настоянию Тани.
       Вслушиваясь в непонятный шепот степи, Зосим думал о своей жизни, припоминал прошлое. Убогая хатенка. Подслеповатая мать давила деревянной толкушкой в глиняной миске недоваренные картофелины на завтрак.
       Прошло с той поры сорок лет с гаком, а этого утра не забыть. Как живая встала в памяти мать. Стояла она у стола в черной с белыми горошками кофте у стола и чавкала толкушкой по картофельному месиву. Промахнулась, хватила по краю миски, вылетел зеленый оскреток. Заголосила она, заругалась. А есть так хотелось, что сосало под ложечкой. Горстью, думал что мать не заметит, сунул картофельное месиво в рот, а мать за это толкушкой по голове. Одумался уже с повязкой. В хате пахло лекарствами. Под образами сидел сын барина Арцыбашева, Леонид Аркадьевич. Улыбнулся, спросил: "Как, ожил?"
       Понравился барину. Залечил пробоину в черепе, забрал к себе в экономию и приспособил пасти свиней. Так и вырос свинопасом. Всю молодую жизнь на барина проработал. "Эх, молодым завидую, - вздохнул и покрутил головой. - Не знают они той жизни, на воле теперь, что соколы".
       Поднял Зосим голову, посмотрел на чернеющие в темноте плуги и бороны, на лошадей, на дремлющие хибары, стало легче на сердце.
       - Все это богатство мне доверено, двойную должность выполняю: конюх и сторож...
       Послышался шорох шагов, Зосим встрепенулся.
       - Эй, кто там ходит? Отзывайся живо, а не то палкой огрею...
       - Это я, дедушка, - отозвалась Таня.
       - Чего же ты, полуношная, ходишь? Спать пора давным-давно, - ласково упрекнул Таню, опять опустился на плуг, чтобы заняться своими думами. Но слова Тани встревожили его, переспросил еще раз, зачем она пришла?
       - Лошадок своих проверить. Может, они без корма...
       - Ишь ты, лошадок пришла проверить! - обиделся Зосим. - Да нешто не гляжу за ними?
       - Дедуся, ты не обижайся, - ласково попросила Таня, подбежала к нему и, поставив рядом корзину с бураками, погладила своей горячей ладонью шершавую руку старика. В нем плеснулось все сразу, перед глазами воскресла его жена в молодости. "Вот такая же была, нежная. Умаслит, и нельзя на нее станет обижаться". - Я, дедуся, не то, что тебе не доверяю, а просто так, забочусь вместе с тобою. И лошадок пришла посмотреть и кормочку им принесла лишнего. Сбегала, выпросила у матери бурачка. К тому же, вот видишь, корм под ногами, лошади носами выбросили. Пропасть он может, так я его в комягу...
       - Это верно, - согласился Зосим, подобрав корм и возле других лошадей. - Животные не такие жадные, как люди, сами себя обделяют...
       Обласкав коней и дав им бураков, Таня протерла чистой тряпочкой и промыла водой глаз саврасой кобылы, потом снова подбежала к Зосиму.
       - Ну, дедуся, я пойду. Прошу, разбуди меня пораньше, как зарница взойдет.
       - Ладно, разбужу, касатка, - в голосе Зосима звучала нежность, отражавшая то чувство, которое переживает человек при виде простых героических дел и душевности другого. - Денек завтра, видать, образуется явственный, погожий: облачка поразбежались, вызвездило...
       - Да, к утру погода наладится, - согласилась Таня и побежала к запруде, к темнейшей у берега колесной хибаре (досталась колхозу в наследство от Сапожковых).
       Таня уже занесла ногу на подножку, как у хибарки кто-то схватил ее за плечи. Она от неожиданности крикнула:
       - Ой, пусти!
       - Это я, Танюша, я - шептал над самым ухом Григорий, жарко дыша ей в затылок. - Поверишь ли, грудь выболела?
       Тане стало приятно, что человек страдает о ней. Хотя и дерзит, показывает себя на глазах у всех другим. Она даже на мгновение ослабила пальцы и чуть не выпустила из рук поручни лесенки. Знала, что Григорий унес бы ее тогда на руках к стожку сена за хибарой, у нее там не хватило бы сил сопротивляться. "Но это будет моим поражением, - в страхе подумала Таня. - Это будет слабость, за которую я уже дорого расплачиваюсь. Нет, нет и нет!" Она рванулась, прошептала жестко:
       - Знаю, Григорий, что это ты, вот потому и пусти!
       С клокочущим сердцем вбежала в хибарку, бросилась на свой матрац и, судорожно обняв подушку, закусила зубами угол наволочки, чтобы погасить страсть и соблазн: за хибаркой слышались сторожевые, безнадежные шаги Григория.
       "Ох, горе мое! - мысленно завопила Таня и, заткнув уши, утонула лицом в подушку. - Владимир, почему так долго не идешь назад? Могу не справиться с собою, я слишком темпераментна и молода..."
       ... Рано утром бригада приступила к пахоте. По-новому выглядело поле. Вчера пахари тащились друг за другом чуть не гуськом. Им было тесно, не спорилась работа. А сегодня - простор каждому на своем участке, никто не мешал другому. Лишь посматривали друг за другом: не отстать бы!
       Антон пахал по соседству с Таней. Помахала ему платочком, пошутила:
       - Как сбруя, в порядке?
       - Мы бабам не уважим, - Антон странно дернул головой и показал шиш. - Вот, видела?
       - Давай соревноваться! - звонко крикнула Таня.
       Антон не ответил. Хлопнул вожжей по спине коренного мерина, выбросил цигарку в борозду, зашагал за плугом. "Прытка ее возьми, - думал о Тане помимо своего желания. - Хозяйственная, натуральная. Соревноваться! На мать похожа, такая же горячая. Будь я помоложе... Тьфу, черт меня возьми, не о ней же думаю, о Матрене... Все перепуталось. А, может, Танька от меня? Нет, я кажется позже пришел к Матрене. Впрочем, не ручаюсь, как во сне прошло. Характер у Таньки, но и у меня характер, поборюсь сила на силу, поборюсь!" - Он толкнул от себя рычаг глубины и с удовольствием ощутил более глубокую осадку плуга, увидел заметное уширение борозды. Вслух сказал сам себе:
       - Упрям я, это верно. Но и характер у меня есть, черти полосатые, меня не затолкут...
       Он видел, как с отвала обсыпалась земля черным ручьем, спирально крутились поднятые пласты и переваливались с живота на спину. На черных лентах земли вспыхивали кремнистые блестки, когда солнце отражалось в отполированных лемехом гранях.
       - Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья, - переживая по-своему происходящее, дурашливо запел Антон.
       "С ума, что ли мужик спятил? - подумалось каждому, но занятость своей работой помешала спросить об этом Антона, а он продолжал петь и прощаться с лодырничеством, которое считал было сначала нормальным явлением в колхозе. - Что ж, пусть поет, если не отстает в работе. Песня помогает..."
       Вечером бригада торжествовала первую победу: сто три процента напахали.
       - Вот, Антон, как дело пошло, - шутил Чеботарев. - А ты говорил, что не напашем больше половины...
       - Ну вас к ляду! - проскрипел Антон, поджав обеими руками правую щеку, будто бы у него разболелись зубы.
       .............................................................................................
       На седьмой день в бригаде было торжественное собрание: праздновали завершение пахоты на два дня раньше срока. Бригаде Райком партии вручил переходящее Красное знамя, Тане поднесли подарок. Развернула, заулыбалась.
       - Покажи, всем покажи! - закричали бригадники.
       - Да вот, глядите, - голубое кашемировое платье повисло на руке Тани. Ветерок колыхнул его, оно надулось парусом.
       Долго в этот вечер колхозники не ложились спать. Греясь у костра возле запруды, шутили, вспоминали первый день пахоты "скопом", проделки Антона.
       - А где он сам-то? - спохватились люди.
       - Рыбу ловит, - отозвался Григорий. Он обрадовался случаю присоединиться к общему разговору, так как наскучило весь вечер держаться в стороне и ревновать Таню, которая все время ласково разговаривала с Макаром Сазоновым.
       - Рыбу? - переспросила Таня и, обернувшись к Григорию, добавила: - А ты чего там один? Иди сюда...
       Хотелось побежать, но подошел к костру с достоинством, медленно.
       - Он ведь, Антон Никифорович, почему пошел ловить рыбу? - продолжал Григорий, не зная, что же еще можно сказать при таком, как у него волнении. - От настроения. Начинали мы пахоту при одном мнении, теперь все по другому повернулось. Вот беда, товарищи, не умею я докладывать, чтобы все поняли, какие дела в моем сердце творятся...
       - Иной раз и хорошо, что не умеешь! - почти с испугом сказала Таня. Она опасалась, что Григорий может при всех сказать о своей запрещенной любви к ней, а люди, гонкие до сплетен, раздуют и разнесут по всему району кажущуюся правдой любую небылицу. - Иной раз и не надо... Расскажи лучше, как ты лисицу подстрелил на прошлой неделе?
       Григорий вздохнул. Подбросил в костер новую охапку дров, присел на корточки. "Вот любит она меня, а боится, - подумал о Тане. - Но я все равно не отступлюсь..."
       Сквозь своеобразный шум и треск костра послышался громыхающий стук уключин, булькнула вода под веслами.
       - От камышей, от "карасиного лова", - сказал Григорий. - Наверное, Упрямов...
       Вскоре действительно к костру подошел Антон. В правой его руке, сверкая влажной золотой чешуей, трепыхались на снизке широкие, вздыхающие караси. Белый осокоревый прутик, с которого Антон содрал кору, гнулся под тяжестью рыбы при всяком взмахе руки и трепете карасей.
       - Ну, вот и заварим уху! - весело воскликнул Чеботарев. - Где там котел? Давно уже карасиков не пробовал...
       Антон посторонился.
       - Это я про особый случай, с Бекасом наловил, его снастями, - сказал уклончиво, потом протянул снизку Тане: - Тебе подарок, для примирения и уважения...
       Все захлопали в ладоши, а Таня чуть слышно сказала "спасибо" и растерялась от неожиданности. Она молча стояла со снизкой карасей у костра. Жара сушила их, рыбы изгибались, колотили хвостами. Обнажая перистые красные жабры, глядели в ужасе на окружающий страшный и безжалостный мир мутнеющими рыжими глазами, умирали.
       - Что ж, помиримся? - спросил Антон и повернул Таню за плечи от костра. - Карасикам жарко, их лучше в воду...
       - Да, я уже помирилась, - ответила Таня. - Я хочу, чтобы все мы стали жить дружно...
       - Тогда и со мною давай мириться, - сказал Макар, взмахнув высоко ладонь. - По рукам, Антон Никифорович?
       - Не-е-е, с тобою повременю, - заупрямился Антон. - Рука у тебя медвежья, цапает до синяков. Вот тут, на животе, синяк-пятно у меня еще с того дня, как ты меня хватил будто бы за путо, а сам за шкуру задел...
       - Дядя Антон, - сказала Таня. - Теперь мы помирились. А не станешь еще раз кричать, что бабам не уступишь, что пахота - не бабье дело? Ведь нам это обидно... Да и при том, неправда, что работа - не наше дело...
       Этот вопрос, обращенный к Антону, еще в большей степени потряс Григория. Он виновато опустил голову, а Антон возразил с ласковой хитрецой в голосе, не желая признать на словах признанную им на деле силу и победу Тани над ним:
       - А, ну тебя, шкода эдакая. Зуб у меня разгулялся, прямо таки ноет до невозможности...
       - Тише, товарищи, нам сигналят, - воскликнул Чеботарев. И все услышали звонкий голос Алексашки Мелакова. Откуда-то из-за мельницы Сапожкова трубил он бригадиру Чеботареву, что получен приказ из округа немедленно выслать Каблукову Таню и Григория Тире на курсы мелиораторов. Нужно явиться в правление за документами.
       - Гришка, в порядке вещей, оттруби, что приказ понят, - распорядился Чеботарев.
       Пока Григорий трубил, Таня уже прощалась с товарищами, сбегала к деду Зосиму, от него чуть ли не бегом пустилась в темноте берегом пруда в Лукерьевку, где ожидал курсантов городской грузовик.
       Ей хотелось прибежать туда одной и первой. Но Григорий опередил ее, взяв по прямой, через сырое болотце. Хотя и промок, но успел спрятаться в засаде в зарослях вишняка у огорода Егора Картошкина.
       - Ты? - спросила Таня испуганно-радостным голосом, когда Григорий обнял ее на тропинке. Она не сопротивлялась поцелую, и даже сама обняла Григория за шею, находясь в особом радостном состоянии. Но когда почувствовала на своей груди его горячие ладони, крутнулась в сторону, звонко шлепнув Григория по рукам. - Слышишь, Григорий? Прижимать и тревожить меня, я не разрешаю. Должна же и у тебя быть сила воли, иначе мы разругаемся...
      
      
      
      

    13. НЕКУДА ДЕВАТЬСЯ

      
       - Да кто же вы? - спросил Сошанский женщину в черном цыганском платке с длинной бахромой, пропустив ее в комнату. - Кто вас прислал?
       - На мне грим. Разрешите умыться. Теперь узнаете Клавдию Семеновну? - превратившись в грудастую блондинку, спросила гостья и показала на дверь голубовато-серыми глазами. - Позовите мою сестру, Люсю. Она в коридоре... Мы от Некрутаева по важному делу...
       Сошанский уже знал об аресте Некрутаева вместе с хозяйкой квартиры, поэтому чрезвычайно насторожился, что Люся оказалась на свободе. Он пригласил ее в комнату, а руку с пистолетом держал в кармане.
       - Вижу по лицу, сомневаетесь, - сказала Люся. - Вношу ясность: друзья помогли нам бежать из тюрьмы. Валентин Аркадьевич находится уже в пещере Сапожкова Леонида... И вот наш пароль.
       Рассматривая поданную Люсей карту "Бубнового туза", Сошанский подумал: "Значит, существует какое-то другое кольцо конспирации и в нем знают без нас о пещере Сапожкова. - Но это еще и лучше. Пусть ОГЕПЕУ путается в наших петлях". Он так и подумал "в петлях", считая свои и Некрутаева "петли" звеньями одной и той же цепи. Теперь он убедился, что в лице Люси имеет действительно агента Некрутаева, спросил:
       - С кем Некрутаев отправился в пещеру?
       - Всех не знаю. Но среди них Беляев из ВГУ, охранник тюрьмы Сашка Меченый, и надзиратель Нестеренко. Того узнал встретившийся в Воронеже Шабуров, так что пришлось бежать...
       - Знаю этого Шабурова. Мы ему готовили угощение, но он проскочил мимо весенней пирушки у Чеботаревых. Что он сейчас делает?
       - Официально, учится в ВГУ, а неофициально, как мы подозреваем, выслеживает нашу организацию. Был он в "Зеленом шуме", а наши шляпы не смогли обезвредить. Да, имейте ввиду, Нина Кутепова сумела бежать из Воронежа во время арестов членов "Промпартии". Сейчас она действует в порту Эгершельд, во Владивостоке...
       - Понимаю, - кивнул Сошанский. - А вы от меня куда?
       - Да вот, - кивнула она на слушавшую молча сестру. - С Клавой проберемся в пещеру. Некрутаев требует, чтобы вы обеспечили продовольствием человек пятнадцать-двадцать в пещере, не менее. Кроме того, нужен срочно адрес Сапожкова Владимира. Обстановка изменилась, пора заставить его работать на нас. Сейчас время разжечь у Владимира ревность: его жена поехала на курсы мелиораторов с Григорием Тире...
       - Вы перехватили мою идею, - прервал ее Сошанский.
       - Это очень хорошо, - усмехнулась Люся. - Значит, мы действуем не по принципу лебедя, рака и щуки. Надеюсь, не станете оспаривать у Некрутаева право на руководство по восстановлению нашей сильно пострадавшей организации...
       - Конечно, конечно, - поспешил заверить Сошанский, хотя и в душе возмутился, что его поставили в такое подчинение. "Нельзя говорить правду даже единомышленникам, - подумал при этом и забеспокоился о собравшихся у него в спальне функционерах, не знавших, какую и с кем вел сейчас беседу Сошанский. - Нельзя, так как настроения людей меняются, многие из них в трудную минуту готовы покупать свое благополучие продажей товарищей. - У меня заночуете или как?"
       -Нам надо идти, - сказала Клавдия Семеновна, снова покрывшись черным цыганским платком с бахромой, потом толкнула сестру. - Не забудь о Горожанкиной...
       - Ах, да, - спохватилась Люся, обвязывая голову платком с желтой каймой, как любили ходить женщины здешних мест. - Ваш тереховский вариант убийства Горожанкиной одобрен. Надо показать единомышленникам, что они не одни, имеются организованные силы против коллективизации. Но ни одним из наших членов центра мы не должны рисковать: в Горожанкину нужно заставить выстрелить одного из ее поклонников. Она запуталась в любовных связях с милиционером Сапуновым и с учителем Найденовым. Вот и пусть эти соперники стреляют. Наше дело - организовать. Кстати, мы получили сведения, что Горожанкина разнесла в прах хозяйство брата Найденова... Это имеет значение... В воскресение Некрутаев ждет вас, Филипп Василич, в пещере...
       - Буду! - кратко бросил Сошанский. - Некуда деваться, кроме...
       ..............................................................................................
       В хлопотах и подготовке "активных дел" прошло лето.
       Не много удалось сделать "пещерным людям": подожженный дом Чеботаревых, чтобы вызвать пожар всего хутора Гусли, народ отстоял. Пожар на лукерьевских полях колхозники ликвидировали широкой опашкой горевшего на корню хлеба. Загасили также лукерьевцы и дом Бригалевых, подожженный в бурную ночь в расчете на пожар всего села. Но план убийства Горожанкиной внезапно получил благоприятную возможность: приехали в Терехово горячие и неосмотрительные двадцатипятитысячники - черномазый Василий Савостин с фанатичными черными глазами и бритоголовый русач Андрей Луценко. Прозвали их вскоре "хохлами", так как в свои двадцать пять лет они вообразили себя Архимедами и вознамерились в два счета сделать то, на что местные коммунисты затратили года.
       - Хватит церемониться! - кричали они на секретаря парторганизации Павла Безденежного и на комсомольца-учителя Якова Шаталова. - Вы бездельничали, события текли мимо вас. Дайте нам точку опоры, мы перевернем село, сделаем его в два счета колхозным...
       Думали-гадали, да и решили уполномоченные, что "точкой опоры" будет экстренное собрание граждан под председательством местных "авторитетов" - Пети Ерофеева или Павлова Андрея.
       - Я категорически не согласен! - кипятился Шаталов, угреватое лицо пылало гневом. - Кто такое Петя Ерофеев? Сын дезертира, расстрелянного в гражданскую войну Революционным военным трибуналом. И весь его авторитет держится на анекдотах о наших вождях. Мужики любят такие анекдоты, а вы его в председатели собрания метите! Конечно, девушкам нравится и бабам: высокий, волосы льняные, баритон-голос. А знаете, что он среди молодежи иногда говорит: "Настанет на моей улице праздник, расплачусь с комиссарами за отца горячими угольками на этом свете..."?
       - Ты нам, комсомол, не возражай, упечь можем! - грозил Савостин. - Мы есть представители партии, а ты еще, сказать по правде, сопляк. Ведь мы внушим Ерофееву, что ему некуда деться в нашей стране, прельстим его председательской должностью в колхозе, вот и будет работать на Советскую власть, как миленький. При том же, мать у него техничкой в школе...
       - Купленные люди никогда верными не бывают, - стоял Шаталов на своем. - И что мать Ерофеева в техничках, не меняет дела. Мы знаем, мать загримировалась под бедную, а старинный ее зажиток сундуки ломит. Тоже и про Андрея Павлова скажу, про Сидоровича. Конечно, он старый солдат, всегда выбрит и опрятен. Весу в нем пудов шесть с половиной, но советского духа - ни грамма. До революции - богач, при нэпе - непач, теперь - вцепился в индивидуальное хозяйство коршуном, ругается, что батраков запретили. Разве такого можно выдвигать над людьми? Человеку шестой десяток идет и все буржуйский, а вы его...
       - Зелен, учитель! - категорически прервал Шаталова Савостин. - Мы на заводе часто хулиганов садим в президиум, чтобы их побаивались, сидели тихо и не выкрикивали. Правда, Луценко?
       - Побачим, як оно стане, - неопределенно сказал Луценко. - А як партейный секретарь?
       - Мне нравится предложение Савостина, - сказал Безденежный. - Если Петя Ерофеев и солдат Павлов скажут за колхоз, человек двадцать запишутся. Потом размахнемся. Вот только опасаюсь: не подрались бы они между собою: председательское место одно, а их двое?
       Савостин посопел, уловил среди путаницы мыслей какую-то, по его мнению, подходящую, зашептал секретно:
       - Пообещаем каждому из них и предупредим, чтобы об этом никому ни слова. Вот и каждый из них, надеясь стать председателем, будет стараться. Когда же оформим колхоз, можем обоих по боку, найдем другого председателя...
       Никто не видел, что под столом притаился и слушал семилетний хозяйский мальчишка. "Какие дяди нехорошие, - возмутился он. - Расскажу дяде Пете, он хороший: живого мне коршуна подарил..."
       Витька Черт, так звали мальчика, немедленно помчался к Пете Ерофееву с новостями, едва успели уйти из хаты уполномоченные с Шаталовым и Безденежным.
       В этот же вечер специальные люди донесли Сошанскому, что заместитель председателя Горшеченского РИКа, Анастасия Горожанкина, назначена чрезвычайным уполномоченным по организации колхозов в Тереховском кусту.
       Было представлено несколько схем возможного движения Горожанкиной, террористических засад на пути, списки исполнителей.
       Петров Василий предлагал завлечь Горожанкину, любительницу вина, на Похлебкин хутор и утопить в болоте. "Можно и на Никулин Плант, - писал он. - Вот только беда с исполнителями: участковый милиционер, Андрей Сапунов, струсил и отказался. Он говорит, что улики будут слишком очевидными. Но дело в другом: вступил он, тайно от Владимира Найденова, в интимные связи с Горожанкиной, влюбился".
       - Сволочь, этот Сапунов, - вполголоса выругался Сошанский, начал рассматривать другие варианты, сопровожденные схематическими картами для ясности. На схеме поставил крестик южнее Бочаровки, где дорога шла на Старый Оскол через лес "Кривая липка". Усмехнулся, вспомнив, что в этом лесу растут дубы, а не липы. - Странное название, но засада здесь будет удобной, если сумеем вызвать Горожанкину в город, как Жигулича, ложной запиской.
       Обведя крестик карандашом, некоторое время сидел в раздумье. "Ну что ж, если Горожанкина в город не поедет, надо ее в другие ловушки направить, - роились мысли. Отмерил масштабной линейкой расстояние. - От Терехово до Вислое пять километров. Расстояние удобное, но засаду вот здесь, на развилке дорог, негде сделать. Лучше бы на стыке Вислого и Борок, если заставить Сапунова стрелять. Если же не обломаем, тогда направим Горожанкину в Богатыревку. Здесь ей не миновать встречи с Найденовым. А мы к этому времени накалим его ревность до бела. Сунем записочку о связях его Насти Горожанкиной с Сапуновым. Вот так. - Сошанский обвел двумя кружочками крестик у Богатыревки, постучал карандашом, новая мысль мелькнула: - Если и Найденов струсит, то мы посадим в Ключах верного человека. С Горожанкиной покончим, раз решили!"
       ... Горожанкиной нравился учитель Владимир Найденов. Смуглый, худощавый, с вечно возбужденными глазами, он был активен и жаден в любви, взбалмошен и неутомим в борьбе с казенными регламентациями, предписывающими чуть ли не объемы воздуха при дыхании и согласование самой маленькой речи с руководящим начальством.
       Горожанкина даже не знала, почему ей нравилась эта анархичность Найденова? Она внешне спорила с ним и возражала, а сама, трепеща от нетерпения. Подстерегала и ждала того момента, когда он, накаленный ее возражениями, схватит ее в охапку и понесет в постель.
       На этот раз она заехала к нему по пути в Терехово, так как получила от Найденова записку, полную ревнивых упреков.
       "Ну что ж, он прав, - думала Горожанкина дорогой. - Бываю с Сапуновым. Но разве я признаюсь? Нет. Постараюсь убедить его, что люблю и буду верной женой, если женится. Думаю, мне это удастся. Владимиру некуда деться, он согласится со мною. Пример брата должен быть хорошим ему предостережением: заспорит со мною, разнесу и его, выгоню из школы. Разве он не понимает мое влияние в районе?"
       Настя убеждала Найденова, как и раньше, лаской, закрывшись с ним в комнате. Потом он, усталый и взлохмаченный, отошел к окну. Стекла слегка туманились, облака серыми куделями висели над двором. А ему было жарко от только что испытанной ласки. Горстями загребал от окна холодный воздух и бросал его себе в разрумяненное лицо. " Что же я делаю? - чуть не кричал в мыслях, не имея сил успокоиться. - Живу с ней, как с женой, а уже заготовил обрез винтовки и патроны, чтобы убить ее. И нет у меня другого выхода, некуда деться: она все равно изменяет мне с Сапуновым..."
       Оглянулся. Настя свесила ноги с постели, стыдливо одернула юбку, прикрыла розовую кожу красивых голеней. Встряхнула головой, волна каштановых волос разлилась по плечам.
       - Неужели, Владимир, не веришь мне? - спросила, потянулась. В ее голосе слилось все - нежность и злость, любовь и коварство, ласка и угроза, просьба и требование, отразилось все противоречие наполнявших ее чувств. И это как бы раскаленным прутом ударило Найденова по сердцу. Чувство ревности разгорелось черным пламенем, в глазах потемнело.
       - Поезжай, Настя, ко мне должны через десять минут зайти ученики, - сказал он не то, что думал. "Оставить ее для других? Ни за что! - мысленно поклялся Найденов. - Ни за что!"
       Неожиданно даже для самой себя Настя поехала в Терехово кружной дорогой, через Горшечное. "Да ну их, эти сходки и споры, утомляющую бестолковщину и официальный шум, результат которого заранее известен, остается лишь разыгрывать, как по нотам, - тревожилось сердце Горожанкиной. - Доеду к вечеру, под шапочный разбор, и то хорошо. Вот только бы мне не встретиться с районным начальством: утомилась с Найденовым, больше пока не могу..."
       Из Богатыревки в Горшечное Горожанкина поехала через Ключи. Самой казалось смешным, что избрала такого "кругаля".
       - Совсем я становлюсь иной, - говорила сама себе, вслушиваясь в тарахтение колес и фырканье лошади. - От Богатыревки до Терехово всего двенадцать километров, а мне теперь надо проехать десять километров до Горшечного, потом еще верст семнадцать через Ровенку и Вислое до Терехово. Почему же я так сделала? Мне кажется, я забеременела. Ну и что ж, пусть будет ребенок... Да, не потому ли я решила ехать таким путем, что Владимир Найденов, мой анархист, глядел на меня, прощаясь, такими глазами, какими глядят на внезапно умерших близких людей. Да, да, он глядел на меня такими глазами: в зрачках была грусть и печаль, дрожал страх, застывало невысказанное опасение. Боже, почему он так и что задумал? Ужас какой, я вспомнила о боге, хотя уже давно забыла молитвы. Бог, какое странное понятие? - она покосилась на видневшуюся слева церковь в Ключах, хлопнула вожжой по спине сытую гнедую кобылу. Колеса веселее застучали, тарантас запрыгал в неровной колее, качая Анастасию в стороны.
       Издали завидела фаэтон, в котором по южной окраине Горшечного ехали райкомовский секретарь Багно и предрик Иваньшин. Успела отсидеться от них, заехав к кому-то во двор.
       "Не заметили, - обрадовалась Анастасия, когда они проехали. - В районе лишь они надо мною, остальные мне подчинены. Но почему так тяжело на сердце и не радует меня сегодня сознание власти? Неужели все это от взгляда Найденова? Но ведь я слышала, Найденов кричал, чтобы я заехала к нему из Терехово. Значит, я ему нужна... Но я не заеду. Пусть мучается и понимает! А почему бы и не заехать? Ведь это будет к ночи. Пожалуй, заеду, если обижусь на Сапунова (Он должен быть в Терехово, договорилась с ним). Да, если не поеду к Сапунову на Похлебкин хутор, обязательно заеду к Найденову. А почему я его часто зову не Владимиром, а Найденовым? Странно. Он для меня все какой-то чужой, официальный, хотя и живет со мной, как и Багно или Иваньшин. Но кто же из мужчин ближе всего стоит к моему сердцу? Кажется, Андрей Сапунов. Да-да, он. Сколько же путаницы в моем сердце, сколько неразберихи. Наверное, так у всех, ответственных. Трудно ведь продвигаться на посту и сохранить верность. Стану женой, брошу службу, чтобы сделаться верной подругой мужу и матерью ребенка. А откуда я знаю, что меня возьмет в жены именно тот, от кого будет ребенок? Заеду к Найденову, спрошу... До чего же противны мужчины, что из-за них страдают женщины даже с партийными билетами в карманах! И это не кончится, потому что виновата природа..."
       ... От Горшечного до Ровенки и далее - до Борок чистое серое поле, грусть. Хотелось Насте повернуть кобылу, да и, минуя Борки, взять правее, выехать по бездорожью и полю прямо к лесочку-Пустотнику, полному диких яблонь и груш, разнолесья. В этом лесочке западнее Вислого подышать бы осенним воздухом, ароматом прелых листьев и фруктов-дичков.
       Не поехала. Рысцой прогнала кобылу по планту Борок. В километре от Вислого, где находился сельсовет, спустилась с пригорка в низину. Тут окружили воспоминания детства: купания на Убле. Ловля раков, которые щипались клешнями до синяков, воровство яблок из чужих садов. В Вислом садов без края. Низменность по берегу Убли занята селом, для садов приволье.
       Панорама местности менялась. Вот и мельница "Белая гора". Название пошло от белого, как сахар, мелового обрыва над рекой Ублей. На нем приютилась эта мельница. Здесь, у "Белой горы", вспомнилось Насте, она провела первое свидание с Найденовым.
       Сойдя с тарантаса, Настя пошла рядом по плотине. Думая о Найденове, наблюдала за вращением маленьких ступиц, за блеском шин на колесах, за покачиванием и подпрыгиванием кузова, на сидении которого пестрел красно-зеленый коврик с розовыми цветами, вот-вот готов был сползти и упасть на плотину небольшой рыжий портфелик с бумагами.
       За плотиной остановила лошадь, подвинула портфелик, села рядом и начала шевелить вожжами.
       Миновав хутор Шеинку, направила лошадь в Терехово. Недалеко, с километр. Дорога вилась у обочины болота. "Здесь все знакомо, - грусть ударила в сердце упругой волной. - Тут мы не раз ездили по ночам с Андреем Сапуновым. Он тоже неуемный, останавливались... И все пролетело, все прошло. Нет, Владимир, ты не знаешь моих тайн и не узнаешь их..."
       Косматые октябрьские сумерки сгущались над селом, когда Горожанкина остановилась в Терехово у дома, где шумела сходка. Сейчас же на квартиру Тихона Андреевича помчался вестник. Все было безжалостно решено...
       В помещении перед Горожанкиной почтительно расступились. Она прошла к столу и чуть не ахнула от удивления: в президиуме сидели известный кулацкий острослов Петька Ерофеев и толстый бритый старик Андрей Павлов, который многократно лично ей говаривал: "В Терехово и Богородском тогда будет колхоз, когда во поле рак свистнет..."
       - Может, сказать имеете? - хитро улыбнулся ей Павлов.
       - Попросим, товарищи, сверхуполномоченную Анастасию Горожанкину осчастливить нас своим голоском, - подхватил Петька и, сложив ладони лодочкой, начал бухать, как из пистолета. Все зааплодировали.
       Покрутила головой, молча села на лавку.
       - Настюша! - сказал, придвигаясь к ней и обшаривая хмельными карими глазами, начальник милиции, Болотов. Смуглые его щеки раздулись шарами. - Настюша, я поручил охранять тебя сегодня лично Андрею Сапунову, а он, сукин сын, не явился пока... Может, со мною?
       Настя двинула его локтем.
       - Опять нетрезв, Андрей Ильич? - шепнула полусердито. - Придется тебе чуб на исполкоме надрать...
       Председатель сельсовета, Милюханов, щупленький бритый шатен робкого характера, держал в руках пачку написанных им лично заявлений с просьбой принять в колхоз. Осталось лишь проставить фамилию вступающего и роспись. Вот и колебался, кого же можно вовлечь, если Безденежный приказал не менее семи человек.
       - Егор Васильевич, - позвала его Горожанкина. - Распорядитесь лошадь мою покормить, через часок поеду...
       - Мы это мигом, - обрадовался Милюханов случаю выйти и снять с себя ответственность за семь почти безнадежных заявлений без подписи. - Но только, мое предложение, заночуйте у нас: насупилось небо на дождичек, куда же в такую неурядицу и на ночь глядя?
       - Поеду, - возразила Горожанкина. - Мне, Егор Василич, надо на совещание актива, в Богатыревку...
       - Что ж, служба и уважение, не могу перечить, - Милюханов надвинул картуз, вышел во двор. "Придумала, актив среди ночи, - усмехнулся во дворе. - Наверное, к Найденову потянуло? Да какое мне дело, ведь сам к ней не собираюсь. А вот за это ей спасибо: выслала меня, значит, за заявления мне уже не быть в ответе". И он сунул всю пачку бумаг в карман.
       - Ой, под юбку кто-то?! - воскликнула Горожанкина. - Носом ткнулся в икру...
       Петька Ерофеев всполошился, посветил спичкой. Из-под лавки пулей вылетел косматоголовый Витька Черт. В избе захохотали, надавали парнишке подзатыльников, но никто не догадался задержать его, и он помчался к Тихону Андреевичу доложить, что районная тетя поедет через час в Богатыревку. Ему обещали за подслушивание дать книжку с картинками, а потом и вторую, если сумеет молчать о выполненном поручении
       - Ближе к делу! - закричали люди, когда улегся хохот, вызванный Витькой Чертом. - Сколько часов паримся, конца не видать собранию...
       Бритоголовый Луценко что-то пошептал черномазому Савостину. У того засверкали глаза, ущипнул сидевшего рядом с ним учителя Шаталова.
       - Яков Иваныч, начинай, - прошептал тихо, но у Петьки Ерофеева слух звериный. "Сейчас увижу, правильно ли мне сообщил новости Витка Черт и на кого они взяли ставку? - подумал он. Лицо вытянулось от напряжения. - Не дам поймать себя на крючок, суну им свою конфетку..."
       Шаталов поднялся, поскреб ногтем горбинку своего красного длинного носа, покосился на Савостина. "Это ведь его идея создать колхоз с помощью авторитетных кулаков, - подумал с сердцем. - А если провалимся, на меня все взвалят. Не лучше ли отказаться от речи?"
       Покашлял, посопел. Только хотел снова сесть, а в спину кто-то кулаком подбодрил. Оглянулся, встретился с глазу на глаз с секретарем парторганизации, Безденежным.
       Этот богатырь, презирая жару и духоту, стоял в черном полушубке с длинными рукавами, закатанными по локоть наружу шерстью. Лицо распарилось, красное, карие глаза выкатились яблоками, шевелюра над лбом поднялась на пол-аршина. Борец по виду, грозен и неотразим. Глазами показал Шаталову на Андрея Сидоровича, величественно сидевшего в центре президиума.
       Шаталов понял, что на этого шестипудового старого солдата из кулачков взята ставка на этом сходе. Понял это и Петька Ерофеев. Губы искривились в язвительной усмешке, глаза стали острыми, как иголки.
       "Ну и я вам, даст бог, помогу, - Петька опустил глаза в протокол, начал что-то записывать, будучи секретарем президиума. - Ой, как помогу, закашляете!"
       - Наше село, товарищи, отстало от соседей, - начал Шаталов. - В Лукерьевке, например, сплошной колхоз устроили...
       - И активистов перепутали с головней, отравили формалином, - вполголоса сказал Петька Ерофеев. - С пьяна не разобрались...
       По сходке смешок прокатился, люди зашептались:
       - Ловко резанул, по самому главному...
       - К делу не относится, - возразил Шаталов. Петька не сказал ему ни слова, усердно писал протокол. Лишь к председателю с вопросом:
       - Все записывать?
       - Фиксируй дословно! - распорядился Андрей Сидорович, сейчас же повернул к Шаталову скуластое лицо: - Продолжайте. Наше вам содействие всегда окажем...
       - Лучшим содействием будет, если мы сейчас колхоз оформим, - громко сказал Шаталов. - Пусть лучшие люди начинают записываться. "Фу, черт возьми, не то говорю! - сам на себя разозлился, оглянулся на Безденежного, а тот сияет: понравилось. - Вот и разберись, чего им надо?"
       Шаталов закусил чуть перекошенную губу, вытер лоб платком, сел на место.
       - Я подаю инициативу! - придавив стол ладонями до скрипа, Андрей Сидорович Павлов встал перед народом. Вынул из кармана листок из ученической тетради в косую линейку, просмотрел его почему-то на свет висевшей над столом медной лампы. Все заметили два прозрачных масляных пятна на бумаге и расплывшиеся буквы кривых строчек, написанных чернильным карандашом. - Вот вам и инициатива...
       Андрей Сидорович разгладил ладонями листок. Покосился на задумавшуюся Горожанкину, потом на начальника милиции, начавшего дремать от хмеля и жары.
       - На этом листочек я записал желающих в колхозе. Одиннадцать человек набралось. Слушайте, прочту...
       - Я вас не просил меня записывать, - запротестовал один из мужиков, Андрей Сидорович сейчас же грохнул о стол пудовым кулаком.
       - Не суперечь! Закончу читать, подойди к столу и скажи. Что я вру, если ты такой есть на своем слове. А я с тобою вчера целый час разговаривал и даже выпил... Тьфу, в грех вводишь, охальник!
       К столу никто не осмелился подойти с протестом, после чего Павлов предложил считать колхоз учрежденным, выбрать правление и развертывать кадило, раздувать на все Терехово и Богородское.
       Шаталову пырнули записку за подписью Безденежного и Савостина. "Надо, как видишь, смелее идти на политический эксперимент, - говорилось в записке. - Вот и впрягаем мы разных Петек Ерофеевых и Андреев Сидоровичей в нашу социалистическую повозку. Повезут, что лошадки хорошие".
       Шаталов усмехнулся, передал записку Луценко, тот покачал головой:
       - Побачимо, - завернул цигарку.
       - У меня есть предложение! - встал Ерофеев Петька, расчесал пальцами свои льняные волосы.
       Савостин толкнул Безденежного локтем, шепнул:
       - И другой клюнул на приманку. Сейчас огласит список человек на одиннадцать. Вот и успех...
       Петька никакого списка не огласил. Картинно поклонившись народу, сказал:
       - Нужно подобрать для колхоза соответственное название, тогда яснее будет. Чтобы это название соответствовало нашему положению и настроению...
       Начались споры. Как сквозь сон, долетали до сознания Анастасии голоса с предложениями названия колхоза. И тут же слышались возражения, что все это старо и давно есть в других селах. "Почему для меня все это кажется безразличным? - думала Анастасия. В памяти ее все явственнее вставали глаза Владимира Найденова, потом она вспомнила прочитанный на днях журнал "Всемирный следопыт" и его привет часовому на марсе корабля советской литературы - Демьяну Бедному в день его двадцатилетия литературной деятельности. - Двадцать лет литературной деятельности, но и Демьян Бедный вряд ли бы мог сейчас разобраться в сумятице моих чувств и страданий. Возможно, он осудил бы меня, коммунистку и ответственную работницу, что я раскисла. Но нельзя забывать - я женщина и человек. Посмотрел бы он, как мне пришлось сегодня, в эти глаза Найденова. Не знаю почему, но мне страшно, в сердце - трепет..."
       Савостин решил убить сразу двух зайцев: прекратить спор и заставить, наконец, Петьку Ерофеева объявить список сагитированных им людей в колхоз. Он протянул руку к плечу Ерофеева.
       - Петр Алексеевич, а что бы вы предложили?
       Петька только этого и ждал. Глаза его сверкнули, как у беса. Высокий баритон-голос заполнил комнату.
       - Можно бы колхоз назвать имени Кирова, - поднял указательный палец на уровень глаз. - Но это название не отразит исторический момент...
       - То есть? - возразил Безденежный. - Что же вы предлагаете?
       - Пусть колхоз называется "НЕКУДА ДЕВАТЬСЯ!"
       Загремел сплошной хохот.
       - Вот и побачили, куда вона пидвернулась! - простонал Луценко.
       Безденежный размахнулся двинуть Петьку кулаком в зубы, начальник милиции хмельно завопил:
       - Петька, сукин сын, я тебя арестую...
       - Тише, гражданы! - стуча карандашом о крышку стола и фыркая смехом в рукав, призывал Павлов к порядку. - Это же только предложение, а не обязательное приказание от имени...
       - Здесь присутствует более высокая власть, - тараща глаза, сказал Шаталов и показал обеими руками на Горожанкину. - Как вот она?
       Анастасия незлобно улыбнулась. И даже сама удивилась, что не на Петьку хотелось бы ей сейчас обрушиться, а на затейщиков, которые посадили его в президиум.
       - Назовите колхоз именем Кирова, а Петро пусть уходит со схода, нечего ему здесь делать...
       - Наше вам с кисточкой, до свиданья! - Петька подергал себя щепоткой за космочку волос у виска, двинул протокол к Шаталову и зашагал к выходу с картузом в руке и с пиджаком на плече. - Армия моя, за мной!
       В помещении остались те немногие, которые стояли за Андрея Сидоровича. Его же здесь избрали в председатели колхоза Имени Кирова.
       С каким-то внутренним облегчением восприняла все это Анастасия, потом заспешила ехать, никакие уговоры ее не остановили.
       Верстах в трех от Терехово заметила она скачущего ей навстречу конника. Нащупала за пазухой револьвер. Положила большой палец на спицу курка. "Кто бы это мог? - подумала без страха, но и небезразлично: отбиваться готова, но лучше, если он не нападет. - Кто бы это мог?"
       - Настюка-а-а! - осадив лошадь и скатившись кубарем с седла, бросился Андрей Сапунов к тарантасу. Лошадь побежала на поводу рядом. Умышленно оперся ладонью на крутое колено Анастасии, потом вдруг обнял за талию в надежде, что не откажет. Шибануло от Андрея запахом самогона.
       - Не тревожь, Андрей! - сказала Анастасия негодующим голосом, столкнула его с тарантаса. - И чего ты там колдуешь шепотом? Разве я обязана всегда заменять тебе жену...
       - Тебе все равно, что ты скупая, что щедрая, - сказал Андрей странным, дрогнувшим голосом.
       - А мне еще казалось, что ты любишь, - с упреком возразила она. - Помнишь, стоял передо мною на коленях и упрашивал распустить волосы? Оказывается, у тебя не любовь, одна склонность к разврату. Не подходи, убью! - Анастасия выхватила револьвер, потом ударила лошадь вожжами, тарантас запрыгал, закачался.
       Позади цокали копыта. Андрей надсадно кричал:
       - Стой, сто-о-ой! - потом хлопнул револьверный выстрел, пуля пропела в воздухе.
       Анастасия продолжала бодрить кобылу вожжами, но погоня вдруг прекратилась. Сапунов скакал в Терехово. "Вот и наступила расплата! Ревность жгла его, будто серная кислота. - Она поехала к Найденову, больше бы незачем в Богатыревку. Пусть поедет, пусть. Ей сегодня никуда больше не приехать: я дал выстрелом знать засаде, что Горожанкина едет. Меня не уличат ни в чем. В Вислом все меня видели, оттуда поехал в Терехово, чтобы сопровождать Горожанкину. Теперь вот прискакаю в Терехово, скажу, что объехались. Поверят. Ведь никто нас не видел с ней в поле..." - Андрей скакал. В лицо бил ветер, начинало мжить...
       ... У мостика через балочку перед самой Богатыревкой Анастасия придержала лошадь, чтобы и самой немного успокоиться. За мостом темнел сад, желтели в черноте ночи огоньки хат.
       Найденов Владимир внезапно вышел из засады, взял лошадь под уздцы.
       - Настя? - спросил полушепотом, весь кипя от обуревавших его мстительных чувств, вызванных письмом Сошанского о поведении Горожанкиной.
       - Владимир? - радостно спросила она и уже хотела спрыгнуть с тарантаса, но Владимир сам быстро подошел к ней, встал ногой на подножку. - Что ты делаешь? - воскликнула она перед направленным на нее дулом винтовочного обреза. Но сейчас же ее ослепил фиолетовый свет, оглушил гром выстрела. Она потеряла сознание.
       - Очнулась Анастасия уже за Ключами. Поняла, что смертельно ранена. "Кто же мы - мученики за народ или его лиходеи, что в нас стреляют даже те, которые клялись в любви? - метались мысли. - Нет, что-то и мы делаем не так, как надо..."
       - В больнице, куда какие-то парни доставили Анастасию, она отказалась назвать убийцу. Но в бреду ненависть оказалась сильнее любви: Анастасия проговорилась, назвала Владимира Найденова, стрелявшего в нее.
       - Нет, я не хочу гибнуть один! - заявил Найденов при аресте. - Берите и того, кто наводил Анастасию на меня в последний вечер ее жизни. Берите Андрюшку Сапунова, вашего лучшего участкового милиционера...
       ... Через месяц Найденов и Сапунов признались на суде в своей виновности, так как стало им некуда деваться. Но цепочку Сошанского-Некрутаева они не раскрыли, не знали ее тонкостей и не хотели. Их расстреляли.
       Шагах в пятидесяти от Горшеченской церкви возник обелисковый памятник над могилой Анастасии. В холодном склепе покоилось тело жадной до жизни женщины. В гробу лежала и тлела бумажка с врачебным диагнозом: "Убита выстрелом в грудь, разрыв при вылете пули... Смерть последовала в результате открытого плевматорикса (разрыва легких)". Доктора писали, некуда деваться, если коготок завяз в смоле третьей силы.
      
      
      
      

    14. СЕРЕБРИСТЫЕ СУЛТАНЫ

      
       - Ну, Сергей, началось наше подвижничество в очереди за стипендией, - пошутил Шабуров, когда они заняли место в длинной очереди перед окошечком университетской кассы и присели на жесткий диванчик у стены в коридоре. - От кого это письмо получил?
       - Илья Никинин пишет, из Старо-Оскольской КК РКИ. Разные новости. В колхозе "Новый мир" создали агрокружок, выписали журнал "Сам себе агроном". Лукерьевцы готовятся к строительству оросительной системы, кредит взяли на локомобиль, чтобы качать воду из пруда. Таня на курсах, будет техником-мелиоратором, Григорий Тире тоже на курсах. Учится на старшего рабочего. А еще вот ругает нас Илья Никифорович за мягкотелость: освободили кулака Шерстакова в Знаменском от Соловков, а его семья уже коготки показывает. Славка сбежал со справкой колхозника из счетоводов в рабфак, потом и в ВУЗ пролезет, на народную шею. Дед его и отец наших дедов и отцов стегали плетьми, а эти нас хлестанут. Убийство Горожанкиной - серьезное предупреждение... А этот Вербицкий, что в ОБЛ КК РКИ маятником качается: то бедняков обзывает подкулачниками, то кулаков освобождает от репрессий, плохо кончит. Кулаки у него сейчас, как черви, между пальцев проскакивают и прячутся в других районах от Соловков. С помощью Вербицкого Елейный Прокоша удрал из Ястребовки в Коротояк, потом в Алешки, в зоотехникуме преподает что-то. С ним и дочка геросимовского кулака, Щеглова Варвара Спиридоновна.
       - Этих пойдох знаю, - сказал Шабуров. - Елейный Прокоша еще спрашивал у меня, какая должность выгоднее - учительская или поповская? Вот же Тартюф...
       Шум и треск сломанных досок у кассы прервал разговор, Сергей с Шабуровым бросились туда.
       - Все здание разнесем, не только кассу! - шумели разъярившиеся студенты. - Почему прекратили выдачу стипендии?
       - Они распорядились, - испуганная кассирша глазами показала на дверь в глубине комнаты. Студенты моментально сорвали ее с петель и оказались лицом к лицу с Пастуховым из профбюро, плюгавеньким белобрысым человечком, и Котовым из парткома. С ними Лида Цитович, перепуганная блондинка с зелеными глазами.
       - Товарищи, - упавшим голосом, защищаясь от толпы узенькой ладонью, начал говорить Котов. Щупленький, востроносый, он казался игрушечным мальчиком в черном длинном пальто и бобриковой черной кепке. - Надо быть сознательными, а не на пролом... Товарищ Пастухов, объясните им, почему мы распорядились приостановить выдачу стипендии.
       - Третья неделя прошла, как мы создали студенческую коммуну, то есть культурно-бытовой коллектив, а никто не взнес добровольно свою стипендию в кассу коммуны, - говорил Пастухов и моргал воспаленными трахомистыми глазами. - Мы решили это безобразие покончить. Согласовали с ректором университета товарищем Сапожниковым, чтобы всю стипендию принудительно перевести в кассу коммуны. Мы должны форсировать построение коммунизма, а вы... двери с петель срываете. Это вольная или невольная контрреволюция, за это будем сажать в тюрьму...
       - К черту! - дохнуло, как бурей, из груди студентов. - Какая же это коммуна, если у нас на целый корпус один кипятильник "Титан", одна кухня и один красный уголок. Это левый заскок, головотяпство!
       - Нам дают по сто восемьдесят грамм хлеба по карточку, чай пьем без сахара... А вы тюрьмой вздумали грозить...
       - Бей! - крикнул подстрекательски скуластенький чернявый студент Нечаев, о котором был разговор, что он сын раскулаченного из Бобровых Дворов. - Бей, ломай!
       Хрустнул выломанный кем-то брус из перегородки, в коридоре люди трахнули скамейку о пол, расхватали выскочившие ножки.
       - Стойте, товарищи! - закричал Шабуров. - Мы сейчас вызовем ректора. - Сергей, беги!
       Сапожников примчался быстро. Невысокий. Смуглое скуластое лицо с коротким подбородком вспотело. Карие глазки встревоженно посматривали из-под густых черных бровей. Среди студентов шел под охраной высокого политэконома Ратгаузера с черными роговыми очками.
       - Посторонитесь, товарищи, посторонитесь! - гремел его хриповатый голос, как из бочки, руками разгребал студентов, чтобы они не помяли на ректоре безукоризненно отглаженный серый костюм.
       - Что произошло, товарищи? - вытирая платочком широченный лоб, спросил Сапожников. На лице застывшая улыбка. Был слух, что она появилась у Сапожникова при одной встрече с Лениным, да так и осталась на всю жизнь. - Чего бунтуете? Стипендию вам сейчас выдадут, а товарищей Пастухова и Котова выпустите. Им нужно на заседание партбюро...
       Студенты расступились и косо посматривали вслед отпущенным. А те, боясь наколоть сапоги об острия гвоздей в разломанных досках и не глядя в глаза студентам, выбрались из толпы, пустились по коридору бегом. Они слышали при этом громкий голос Сапожникова, благодарившего Шабурова и Каблукова за правильный поступок.
       - Не понимают, что значит народ. Не понимают эти Пастуховы и Котовы, - добавил Сапожников, шагая между Ратгаузером и Шабуровым вслед за Пастуховым.
       - Замечаешь, Котов, над нами нависает опасность, - шепнул Пастухов. - Шабуров с Каблуковым могут занять наши места...
       - Есть способ удалить их...
       - Какой?
       - Порекомендуем на газетную работу в Приморье или Приамурье, на военное поселение под видом колхозного корпуса. Они же патриоты, сразу клюнут спасать страну от самураев...
       - Идея приемлемая, - подтвердил Пастухов. - Пусть там они носят богдан-хмельницкие серебристые султаны и считают себя красными казаками, а фактически для них это будет политической ссылкой, для нас - свобода рук...
       - Тсс, не услышали бы...
       Земля внезапно вздрогнула, как при землетрясении. Со двора послышались крики:
       - В котельной общежития взрыв!
       - Окна выскочили!
       - Двери вышибло!
       Забыв о стипендии, Шабуров с Сергеем бросились на крики. Внутри здания они увидели изумительную картину: из узких трещин лопнувших при взрыве водопроводных труб, свистя и рассыпаясь серебристой пылью, били тонкие, но широкие водяные струи, похожие на серебристые султаны.
       Все сияло в лучах электрического света. А там, где струи воды скрещивались и рассекали друг друга в пыль, переливались в серебряных султанах яркие радуги.
       Очарованные этим зрелищем, люди не замечали, что на цементном полу котельной угрожающе росло озеро, вода заливала галоши, вот-вот должна хлынуть и в ботинки.
       - Да что же вы любуетесь? - закричал Шабуров. - Мы можем остаться без общежития. Где механик?
       - У котлов, - ответили студенты. - Он растерялся...
       - Сергей, бежим к нему! Нужны ключи, чтобы отключить корпус от водопроводной сети...
       ...Вечером, когда авария была ликвидирована, а студенты разбежались в поисках ужина, Шабуров с Сергеем продолжили свою беседу, начатую еще в очереди у кассы, но вскоре перешли к вопросу о том, следует ли отослать первые книги рукописи романа "Перекресток дорог" и всю рукопись об истории Старого Оскола в ленинградские журналы "Резец" и "Тридцать дней"?
       Решать этот вопрос никто из них в отдельности не мог, так как окончательную редакцию сделали вместе, стали соавторами.
       - По-моему, стоит, - сказал Каблуков. - Но только я предлагаю все, что написано нами о людях и событиях до 1925 года, назвать просто "Шабуров"...
       - Почему?
       - А потому, что Шабуров - главное лицо романа. - Его энергией питается вся книга...
       - Предположим, я соглашусь с твоим предложением, - уклончиво заметил Шабуров. - Но ведь тогда возникает вопрос о наименовании последующих частей романа, а также исторической монографии. Хорошо бы назвать ее "Частичкой Родины", так как рассказано о части нашей Родины.
       - Мне тоже нравится название "Частичка Родины", - согласился Сергей. - Пусть так и будет. А вот как же мы назовем часть романа "Перекресток дорог" о событиях после 1925 года?
       - По моему, следует этому периоду дать название "Набат"...
       - Почему "Набат"?
       - Видишь ли, Сергей, - тревожным голосом сказал Шабуров, - все, что пришлось мне видеть в жизни и пережить, включая и сегодняшние случаи у кассы, в котельной, в нашем корпусе, представляется мне сплошным набатом и зовет каждого сильного мира сего поостеречься народа и научиться полностью уважать его. Любой вождь может ошибиться, народ - никогда. Вот почему, желая писать правду, мы должны наше письмо превратить в набат предупреждения, чтобы жечь язвы вознесения кумиров и творцов "истории" над народом, ибо эти язвы обозначились после смерти Ленина. О них уже Маяковский закричал с болью и сказал, что многие отбились от рук... Есть в партии силы, способные восстановить ленинские нормы жизни. Наш "Набат" должен умножать эти силы. И нельзя медлить...
       - Я согласен. Давай сейчас же засядем редактировать рукопись для "Резца" и "Тридцати дней". Конечно, я еще и должен выкроить время для работы с Тимошей Козловым над историей Воронежского Государственного Университета (ВГУ). Мы уже роемся в архивах Университета.
       ..............................................................................................
       Над рукописями они работали с фанатической увлеченностью. Бывали случаи, что даже пропускали лекции. Педологией они совсем бросили заниматься, не посещали лекций диалектика Таралина: он жевал давно уже прочтенные Шабуровым и Сергеем материалы и безбожно подгонял труды Маркса, Энгельса и Ленина под свой ошибочный тезис "о бессмертности и вечности" Советского государства и высказанных наиболее слабых формул "Немецкой идеологии", "Диалектики природы" и "Анти-Дюринга", скатываясь в плен теории Вирхова о том, что вне клетки нет жизни.
       В конце февраля через главный Воронежский почтамт отправили "Резцу" и "Тридцати дням" два объемистых тома рукописей "Шабуров" и "Набат", а также брошюру "Частичка Родины".
       Летели дни и недели, месяцы. Ленинград молчал. В апреле, после нескольких безуспешных запросов в редакции журналов, обратились в прокуратуру РСФСР.
       И вот тут из Ленинградской городской прокуратуры пришло иносказание, защитившее литературных воришек: некие Васильев и Григорьев писали, что романы "Шабуров" и "Набат", брошюра "Частичка Родины" редакциями "Резца" и "Тридцати дней" получены, переданы на консультацию и... Затеряны. Рекомендуется восстановить рукописи по черновикам.
       - Слабое утешение, - вздохнул Шабуров. - Главное, жаловаться некуда...
       - Подождем, Василий. Время покажет имена воров. А что они есть, так еще Маяковский говорил о составителях собственной славы на обрезках чужих произведений...
       Между тем, Сошанскому удалось разыскать адрес Владимира Сапожкова, работавшего в одной из шахт Донбасса и успешно усваивавшего курс программы для пилотов при рабочем аэроклубе.
       Леонид писал Владимиру под диктовку Сошанского, что в колхозе началось строительство оросительной системы и что Таня, снюхавшись с Григорием Тире еще на мелиоративных курсах, теперь живет с ним почти открыто.
       Зная горячий характер Владимира, его впечатлительность и легковерность, Сошанский рассчитывал вовлечь Владимира через ревность в исполнительство своих планов по разрушению оросительной системы.
       Леонид при этом, по совету Сошанского, рекомендовал Владимиру не бросать работу в шахте, а лишь взять отпуск, приехать и убедиться во всем своими глазами. Обещано было к определенному времени выслать подводу на станцию и определить Владимира на такую квартиру, откуда он может, никем не замеченный, проследить за Таней и ее поведением.
       ... Поезд, на котором Владимир ехал, остановился на станции С... ночью, а к рассвету Сашка Меченый доставил Владимира в лесную глухомань Больших Борок. Еще по дороге Владимир догадался, куда его везут, подумал было о возможности ударить Сашку Меченого ножом и уехать на подводе к Каблуковым, но обостренная ревность к Тане и желание "увидеть потом асе своими глазами" заставили его примириться с положением пленника.
       ... В увешанной коврами пещере горели лампы, пахло хвоей и духами. В дальней комнате, куда ввели Владимира, за уставленными бутылками и закусками столами сидел Леонид с каким-то чубастым чернобровым человеком, а против них смеялись две незнакомых Владимиру женщины.
       - Знакомься с моими друзьями, - кивнул Леонид Владимиру, даже не поздравив с приездом, начал наливать вино в огромные лиловые бокалы.
      
       - Нестеренко! - отрекомендовался чубастый. - Донской казак в дальнем прошлом, надзиратель большевистской тюрьмы в ближнем прошлом, беглец без определенных занятий сейчас...
       - Ваша биография значительна, - сказал Владимир нейтральным тоном и повернулся к женщинам.
       - Меня зовут Клавдией Семеновной, - сказала одна из них, подняв на Владимира голубовато-серые глаза и протянув пухлую руку. - Если желаете, зовите Клавой...
       - А меня зовите Люсей, - сказала вторая, кругленькая, светловолосая, с немного раскосыми голубыми глазами...
       - Выпьем за благополучный приезд моего брата! - воскликнул Леонид, все чокнулись, зазвенели бокалы.
       Владимир опьянел быстро. Он все же знал, что было утро и удивлялся: в пещере все вели себя так, будто готовились спать. Люся отошла от стола и начала взбивать перину и подушки на стоявшей в углу кровати. Леонида позвала его Нюрка, возившаяся за пологом. Потом ушел Нестеренко с Клавой. Оставшись наедине с охмелевшим Владимиром, Люся обняла его и повела к постели. Она помнила задание Сошанского погасить во Владимире голод к женщине и тем самым ослабить во Владимире возможную тягу к Тане, усилить в нем подозрение к ней. Это уже психология: неверный супруг сильнее не верит другим.
       "Ну, Таня, повоюй со мною, если сможешь, - выпроставшись из сонных объятий Владимира, через полчаса злорадно думала Люся. - Он привыкнет ко мне, он нужен нам..."
       Из нежной женщины, только что ласкавшей Владимира, Люся мгновенно стала тем, чем и была в действительности - холодным и расчетливым агентом своей организации. Она прошла по боковому коридору в изолированную комнату, включила радиостанцию приема (Передач не давали из-за боязни быть засеченными советской разведкой): ежедневно в это время ждали сигнала, когда и куда нужно эвакуироваться из пещеры, так как оставаться в ЦЧО опасно и нецелесообразно в данное время. Кадры были нужны в других местах.
       Внушенные Владимиру мысли о неверности Тани были так сильны, что он странно вытаращил глаза, когда Таня, встретив его при входе в избу, бросилась на грудь с плачем и поцелуями.
       "Хитрая какая, лисица!" - полыхнуло в мозгу. Отстранился, сказал мстительным недоверчивым тоном:
       - Иные вопросы нельзя решать слезами, надо разобраться...
       А тут, будто назло, заехал бригадир Чеботарев, застучал в окно:
       - Татьяна Ивановна, на стройке беда: котлованы обваливаются, траншеи концами не сошлись, мимо друг друга, оказывается, поехали. Ошибся там Григорий в провешивании...
       Татьяна рывком схватила платок, выбежала к тарантасу и помчалась.
       Вернулась она уже затемно.
       - Владимир ушел спать в сарай, - будто невзначай сообщила Матрена. - Печальный, хмурый. Ты его приласкала бы, что ли...
       Молча и не став ужинать, Таня легла. И не спалось. Голову раскалывали разные мысли, сердце горело. Злилась, рвала зубами наволочку, топтала подушку локтями. В полночь не выдержала. Нащупав туфли и завернувшись в простынь, пошла в сарай.
       "Пусть Владимир думает обо мне, что угодно, - убеждала себя Таня, - но жена имеет право на ласку, может придти первой..."
       Дверь сарая была приоткрыта, на ветру металась взлохмаченная веревка. Таня подошла и хотела открыть дверь пошире, но ее будто бы кто ударил палкой по рукам. Согнулась, опустила руки. Ветер моментально сорвал с нее простынь, начал трепать ночную рубашку, размахнул по плечам распустившиеся волосы. Лунный свет замерцал холодными искрами в катившихся по щекам слезах.
       - Ушел, - простонала она. - К кому же он ушел?
       Волоча простынь за угол, Таня вернулась к себе, а утром снова была уже на стройке и шагала рядом с Григорием от одного ее узла к другому, старалась во все лично вникнуть, помочь людям, посоветовать, как сделать лучше.
       А в сердце кипела лава. "Вот, приходилось читать заметки критика на книжку о любви, - вспоминалась по ассоциации давно прочитанная статья. - Пестрит там, как змеиная кожа, тарабарщина из слов "не типично", "раздвоен характер", "как это можно любить двоих?" Откуда берутся на земле эти жалкие критики? Им, наверное, нравится видеть человека или насквозь розовым или насквозь черным. Но мы ведь в жизни - ни то и не другое. Мы живем так, как есть. И любим, и увлекаемся, и страдаем, и ненавидим, и бываем хорошими и бываем отвратительными. Вот иду с Григорием на виду у всех. А зачем? Производственно мне можно бы обойтись и без него. Но я иду с ним лишь потому, что Антон Упрямов сказал мне, что Владимир спал у них в пуньке, а утром вышел добровольно на работу, роет траншею. От моей ласки Владимир бежал вчера, я хочу заставить его сегодня придти ко мне через боль ревности. Увидит меня с Григорием, сойдет с ума, вернется. Не знаю, правилен ли мой поступок? Но я так делаю. Запишу об этом в дневник, передам Сергею. Он пишет роман, так пусть не придумывает ситуации, возьмет их такими, какими они есть в жизни. Самая красивая выдумка может оказаться очень далекой от жизни. А уж я напишу то, что действительно делала сама, сама переживала. И пусть потом говорят, что я раздвоена. Эта раздвоенность кажущаяся. В действительности человек поступает так, как повелевают причины. Никто еще не вспотел, будучи положен раздетым в снег, как и никто не обморозился при сорокоградусной июльской жаре..."
       - Гляди-ка, Таня, Владимир! - прервав ее мысли, удивленно воскликнул Григорий.
       - Да? - Таня переспросила искусственно безразличным тоном, но в ней произошло что-то обжигающее: задрожали колени, запылали щеки, в ушах поднялся трезвон. Чтобы подавить волнение, она прыгнула в готовую траншею и пошла по ней в обход Владимира. Григорий следом. Они вышли к кургану, шагах в двадцати от которого Владимир рыл вторую траншею. Он оказался к ним спиною, не вдруг заметил.
       - Я лучше уйду, - прошептал Григорий. - И ты лучше уйди. Видишь, в руках Владимира тяжелая острая лопата с дубовым черенком...
       - Стой здесь! - властно сказала Таня. - Сейчас подойдет Упрямов Антон, мы решим...
       Антон еще издали начал подшучивать над измазавшимся в глину Владимиром.
       - Ты бы, Володька, у Шерстакова Славки чуду жизни научился. Тот от Соловков с отцом отвертелся, два дня учетчиком в колхозе поработал, написал себе трудодней целую пропасть и в рабфак из Знаменского пырснул. Вот как умеет...
       - Мне в рабфак не нужно! - огрызнулся Владимир. - Я уже заочно учусь в Горном институте...
       - Ну-у-у? - удивился Антон. - Инженером будешь?
       - Наверное, - неопределенно сказал Владимир. Нажимом подошвы вогнал лопату в грунт по самую трубку. - Давай закурим. У меня крепкий есть табачок...
       Завернув цигарку, Антон усмехнулся:
       - За табачок спасибо! Но идти надо. Мне вон до начальства есть дело...
       Владимир повернул голову и на мгновение окаменел: на бруствере соседней траншеи стояла Таня с лопатой в руке и с желтой полевой сумкой через плечо. Рядом с нею был Григорий Тире.
       "Снюхались!" - мелькнули в мозгу чужие слова. Выпрыгнул из траншеи, замазав локти глиной, метнулся к Григорию.
       - К чужой жене прилипаешь, гадина! - ударил раздавленную цигарку о бруствер. Красные искорки и тонкие космочки голубого дыма застряли между корявыми свежими глудками земли, угасая от тесноты и сырости. Повернулся к Тане и, задыхаясь, спросил: - А ты?
       Молча, Таня выдержала его взгляд. В прищуренных карих глазах Владимира заметила какую-то старческую усталость, не вязавшуюся с его возрастом, с молодым годами. "Что же ему сказать, как ответить?" И вдруг вспомнила давнее, когда читала вместе с ним пьесу о великом коммунаре, в ней Владимир играл роль красного генерала Николаева.
       - Как сильно изменился ты, Владимир, с тех пор, как мы готовили спектакль...
       - Конечно, я изменился, а ты перестроилась, - Владимир кивнул на Григория. - Его захотела, пролетарского мужа... Думаешь, пропаду без тебя? Ерунда, выживу!
       - Это твоя лопатка торчит в траншее? - официальным тоном спросила Таня, не имея сил продолжать перепалку, полную взаимных упреков. - Иди, работай! О личных делах, если хочешь, поговорим потом... Тема о бессмертии любви и труда, сам знаешь, есть вечная тема...
       - Хорошо, можешь даже написать мне об этом, - сказал Владимир и пошел к своей траншее. - Кстати, ответишь на мои донбасские письма, а то забыла ответить в экстазе стройки и чарующей картины прогулок с Григорием...
       - Как стемнеет, встретимся у горбатого моста, - не ему сказала Таня, а Григорию, - тоже повернув в сторону от Владимира. Могла бы и поосторожнее сказать, да, наверное, слишком торопилась внести ясность в запутанные взаимоотношения.
       Владимир сделал вид, что не расслышал, но сам до последней клеточки налился жгучим ядом ревности. Это был своеобразный гимн Отелло с его неукротимой энергией и ревнивой доверчивостью к слухам и внешним видам, когда кажется, что уже полыхает кровавый пожар, бушует зловещий огонь бесчестия, жар которого жжет сердце тем сильнее, чем острее вспоминается прошлое, когда в голосе любимого человека звучала одна лишь нежная интонация.
       "Они назначили свидание, будто я уже умер, - Владимир прыгнул в траншею, поплевал на ладони и принялся за лопату. - Я приду туда без приглашения, придумаю и устрою им сюрприз..."
       До самого вечера работал с остервенением. Лишь в обед пожевал обветренный кусок хлеба, напился прямо из лужи, бросив поверх ее носовой платок, чтобы не проглотить плававших там черненьких головастиков.
       Дубовый черенок лопаты, будто раскаленный железный лом, обжигал намозоленные ладони. И при каждом взмахе лопаты едкая горечь все сильнее и сильнее распирала грудь Владимира. "Нет, убивать их не буду, - решил он. - Самого посадят из-за этих гадин. Выполню лучше совет Леонида, опозорю их, чтобы люди повернулись спиной к ним. И пусть. Не только света, что в окно... Люся еще красивее и женственнее Тани. Она сказала мне, что ждет..."
       ... К старой осокори у горбатого моста дорога лежала через росистый луг, который сверкал при луне серебристой парчой.
       Увидев темную тропинку - след человека, сбившего ногами росу с травы, Григорий подумал, что это Таня уже прошла к осокори и ждет его. Поэтому он решил идти напрямик, а не по дороге.
       Тани у осокори не оказалось. "Чей же след? - подумал он, страхи и предположения растревожили сердце. - И Тани нет..."
       Постояв немного в беззвучии окружающего, он хотел уже пойти по дороге, чтобы там встретить Таню, но тут услышал шаги с неожиданной стороны.
       Таня подбежала к нему, вцепилась в руки. Она тяжело дышала. При свете луны Григорий увидел страх в ее глазах, на подбородке образовалась белесая рябь от сильного напряжения нервов.
       - Что с тобою, Таня? - спросил Григорий, обняв ее за плечи. - На тебе лица нет...
       Таня медлила с ответом. "Нет, я не буду выдавать Владимира, не скажу, что он встретил меня и угрожал ножом. Сложное у меня с ним получается, и все же он меня любит, любит. Он мой муж, имеет право ревновать. Странно устроена женщина: вчера я пошла к нему сама, сегодня убежала от него, хотя и он угрожал ножом. Но почему он не погнался, отстал? Думает, я сама приду еще раз к нему. Нет, этого не будет. И то хорошо, что уже произошло..."
       - Что же ты молчишь? - спросил Григорий, воровато поцеловал ее. - Пойдем сядем у осокори...
       - Ой, Гриша, дай отдышаться, - мягко высвободившись из его объятий, ласково сказала Таня. - За мною кто-то гнался. Пришлось вернуться чуть не до бригады, потом сюда пробиралась кружной дорогой и все бегом, бегом...
       - Моя милая, - обнимая Таню, снова потянулся к ней Григорий губами. Но она остановила его жестом руки. - У нас есть не только права на любовь, но и обязанность перед обществом...
       - А разве мы плохо трудимся для общества? - обиженным голосом возразил Григорий. - Сколько времени не жалеем сил на строительство орошения. Другие колхозы вовлекли. Разве не нашими стараниями сделано многое? И стенгазету "Дождевальщик" издаем, и технический кружок работает, и кадры разные готовятся, о которых раньше у нас даже слуха не было - бригадиры, машинисты, поливальщики насосно-силовых установок. Даже газеты о нас писали, особенно о том, что мы научили людей ускоренному строительству магистральных каналов и монтажу насосных станций. Да когда же мы о личном счастье позаботимся, Таня?
       - Мы его, Григорий, уже выбрали, но ошиблись... Да, ошиблись, исправить все как-то боимся...
       - Кто боится? Я готов сойтись с тобою, хоть сегодня...
       - Нет, Григорий, - возразила Таня. - Если я и стану твоей женой, то не раньше, чем мы разведемся со своими супругами. Это, во-первых. Второе условие, мы сойдемся не раньше, чем отпразднуем пуск оросительной системы. Это очень важно. Ведь, возможно, нам придется уехать из Лукерьевки. Нас люди не похвалят за нашу любовь... Ох, Григорий, в кустах кто-то есть?! - воскликнула испуганно, оглянулась и увидела, что среди серебряного сияния росы на листьях образовались темные кляксы: кто-то стряхнул там росу, толкнув ветви. - Идем отсюда! Да и поздно...
       Когда они скрылись за поворотом дороги, Владимир выполз из кустов.
       - Не бывать вашей свадьбе, не сиять и серебристым фонтанам орошения! - прошептал он. - Приму все меры, чтобы оскандалить вас, законопатить в тюрьму...
       А дела подвигались. В конце второй недели все было подготовлено к пуску оросительной системы. Накануне вечером Татьяна с Григорием поздно бродили в поле. Странно казалось им обоим, что они ничего в этот вечер не сказали друг другу о своих взаимоотношениях: и Григорию и Тане все более казалось, что они не любят друг друга, просто привыкли, а еще встречаются и наперекор злобным слухам. Зато много они говорили о завтрашнем празднике, о людях, об учебе, о будущем колхоза и страны, о тех днях, когда всем людям будет хорошо жить на свете.
       Повернув с поля домой, они вдруг услышали странные звуки.
       - Кажется, на магистральном? - встрепенулся Григорий, остановив Таню.
       - Нет, левее, - возразила Таня, вслушиваясь и всматриваясь в озаренный серпочком луны белесый туман над полем. Он надвигался на деревню крутой серебристой волной. - Слышишь, Григорий, снова звуки... Будто вот кто молотком забивает что-то в трубу.
       - Что же нам? - растерялся Григорий.
       - Идем на звук! - сказала Таня и, подобрав юбку, шагнула в сверкнувшую ртутью росистую траву. Туфли скоро промокли, оса влажным холодом колола кожу ног. - Не отставай!
       Какой-то зуд розыска охватил их. Вскоре они напали на выпуклый боровок земли над уложенными в траншею трубами, пошли вдоль него. Земля еще исходила тем пряным запахом, какой рождался в ней при солнечном свете и держался до утренней зари.
       Никого не нашли Григорий и Таня в поле, хотя и проходили в нескольких шагах от притаившегося во ржи Владимира. Это он "работал", выполняя поручение Сошальского, переданное через Люсю в прошлое воскресение во время очередного свидания в пещере.
       Но Таня подумала почему-то, что стучал в поле именно Владимир. Поэтому, простившись с Григорием, она прошла на свое гумно, подкралась к сараю и прислушалась. Владимир спал, его Таня всегда могла бы узнать по храпению.
       "Кто же тогда был в поле? - терзали Таню мысли. Она не знала, что Владимир видел ее и Григория в поле, потом, когда они прошли дальше, он выбрался на дорогу и убежал, скрылся в сарае, в котором спал все последние ночи. - Может быть, Владимир лучше, чем я о нем думаю сейчас? Жаль, что он настороженно и, кажется, пренебрежительно, относится ко мне. Мы теперь, пожалуй, могли бы примириться. Ведь ясно, женой Григория не буду никогда..."
       Переодевшись в пуньке в сухое платье и ботинки, Таня долго сидела на пороге, думая и думая о своей судьбе. Да так и задремала до утра.
       Пробудил ее гомон людей по всей линии оросительной системы. Туман, пронизанный солнечными лучами, розовел и быстро таял. Миллиарды росинок на листьях и траве сияли радужными самоцветами.
       Неподалеку от гидранта-колонки стучали топоры, брызгая желтой щепой: колхозные плотники завершали трибуну для митинга. Потом поднялись на помост начальники, свои и районные. На торжествах они любили бывать: здесь не принято людям жаловаться на обиды и трудности, здесь только могло быть славословие. Это же приятнее, чем критика недостатков.
       Таня в красной косынке, полыхавшей на солнце факелом, стояла у переносной дождевальной установки труб-сочленений. Потом она оглянулась на трибуну, увидела Григория с ракетным пистолетом в руке.
       - Давай сигнал пускать воду! - крикнула, забыв испросить разрешения у какого-то сумрачного чина, прибывшего из области, и у Кружкова, который глядел на Таню пожирающими глазами. - Все готово...
       В ушах Григория стучало. Он даже не слышал звука выстрела, лишь почувствовал толчок рукоятки пистолета в ладонь, увидел в воздухе зеленую звезду ракеты, мчавшейся по дуге с павлиньем пером шипящих искр.
       В это время сильнее обычного застучал двигатель у пруда, люди пришли в особое движение: многие упали на колени и, припав ухом к трубам и колонке, с замиранием сердца слушали пронзительное шипение воздуха. Потом сочно забулькала вода под напором.
       Таня о чем-то распорядилась стоявшим с нею девушкам, они побежали к гидранту-колонке. Девушкам была оказана честь - первыми открыть вентиль задвижки и освободить воде путь к форсункам.
       - Ой, растерялись! - восклицали они, звали Таню. Она подбежала, упругим нажимом повернула вентиль до отказа. Из форсунок с шелестом вырвались и встали серебристыми султанами брызги водяной пыли. Над пшеницей расцвела искусственная радуга. За ней, в полыхающей красным огнем косынке, стояла смеющаяся Таня. Вокруг шумели и кричали люди, в воздух черными птицами взлетали картузы, кепки, фуражки.
       Все спуталось в голове и сердце Григория. Он видел красавицу Таню, рядом с которой стояла Ксенья. Длинная, тонкая, большеносая. На голове ее, вместо платка, был синий фартук с рыжей каймой. Лапти на ногах были также странными: головки длинные, пятки задрались. В руках держала сосновую мешалку с засохшими на ней полосами теста. "Боже, что за карикатура? - с горечью подумал Григорий о Ксенье. - Как месила поросенку, так и прибежала на торжество..."
       - Напор воды падает! - закричал кто-то пронзительным голосом. - Нету воды!
       Все увидели, что один за другим, слабея, умирали серебристые султаны, над черными кругами форсунок гасла радуга. Изумрудные колосья пшеницы, кланявшиеся перед тем густому ливню, удивленно подняли усатые головы, будто хотели узнать, почему же так внезапно прекратился благодатный дождь?
       Сначала люди подумали, что работа насосной станции прервалась по распоряжению начальства: показали и хватит, вредно поливать поля при солнце... Но вскоре все поняли, что дело в другом.
       - Ава-а-ария, прорвало трубу!
       На месте прорыва, размывая землю, хлестал мутный фонтан воды.
       - Остановить двигатель! - приказала Таня, приказ передали голосом машинисту. Фонтан прекратился.
       - Арестуйте их! - кричала Ксенья, размахивая мешалкой и пытаясь ударить ею Григория. - Это они вот с ней, с Каблуковой Танькой, виноваты. Всю ночь их не было, блуждали в поле. Я за ними следила, я слышала, они стучали чем-то, долбили трубу... В тюрьму их, в тюрьму! - лицо Ксеньи позеленело, глаза безумно выпучились. - Сколько раз приходил он домой ночью растрепанным, одежда мокрее гущи. Где они бывали? В тюрьму их, в тюрьму!
       - А ты подожди с тюрьмою! - Макарка Сазон отпихнул Ксенью в сторону. - Это всем известно, что ты с Григорием живешь плохо. Но это другой вопрос. Вредить Григорий не способен. И Татьяна вредить не может. Не за тем они старались, чтобы разрушать дело своих рук... Надо разобраться!
       - Да, разобраться нужно! - загремели голоса людей. - Нечего из-за ревности приписывать людям вредительство и загонять в тюрьму...
       - А кто проверял качество труб? - спросил Кружков, присматриваясь к Тане. - Ну, кто? Разве не Григорий?
       - Я проверяла! - сказала Таня. - Я, Василий Артемович, проверяла сама. Григорий или кто-либо другой не в ответе...
       - Так, так, так, - закрякал Кружков по-утиному, прищурил карие глаза с желтым плотоядным оттенком. "Ну, кажется, теперь Танька не вырвется из моих рук, - решил он, наметив свой план, сорвавшийся раньше, когда еще Таня была девушкой и отвергла его ласку. - Я ее придавлю!" - Вслух он сказал другое: - Дело серьезное, спешить не надо. Таня Каблукова поедет сейчас со мною в машине, мы разберемся в Райкоме. А народ, товарищ Чеботарев, распустите по домам. Мы потом доложим...
       - В порядке вещей, можно и распустить народ, - пожал Чеботарев плечами, перекусил цигарку и бросил. Он знал о повадках Кружкова и его склонности принуждать женщин к сожительству, догадался, что и с Таней намечается то же. "Нельзя допустить, в порядке вещей! - решил Чеботарев. - А то он ее опутает, пропадет Таня". - Надо вот только, в порядке вещей, составить акт по горячему следу...
       - Потом, потом! - раздраженно затряс Кружков кистями рук и взял Таню за плечи. - Идите к машине!
       Таня, поняв подсказку Чеботарева и догадавшись, чего думает добиться от нее Кружков, резко сбросила его руки со своих плеч. В глазах ее вспыхнуло озлобление, брови взлетели.
       - Вам не удастся, Василий Артемович, воспользоваться бедой и достичь того, что не вышло раньше. Идемте, товарищи, - обратилась она к народу, - на место аварии. Обследуем и составим акт, как есть в действительности...
       Кружков кричал, шумел. Но люди широкой волной хлынули за Таней. Она шла и шла. На голове ее жарким красным факелом полыхала косынка.
       Опустившись возле промоины, Таня начала пригоршнями разгребать грязь. Вскоре все увидели белевшие в воронке иззубренные мелкие обломки трубы. Потом Таня вытащила из грязи большой цементный осколок. На нем была глубокая круглая пробоина с разбегающимися во все стороны зигзагами трещин.
       - Вот, чья-то предательская рука работала здесь...
       - Товарищи, граждане! - завопила испугавшаяся за мужа Ксенья. - И мокрую одежу, и ночные стуки и все другое я по злости выдумала, чтобы загубить Таню и своего Гришу. Ничего я не видела, ничего я не слышала. Дюжа на сердце у меня было скрутно, вот и выдумала. Не могли они вредить и не вредили. Вредителя надо искать, а не хватать первого попавшегося человека...
       Акт, подписанный людьми, не удовлетворил Кружкова и он уехал в район без Тани. Ругался всю дорогу на шофера, а дома ни за что ни про что оскорбил жену, Розалию Быстрицкую, назвав ее публичной девкой. Он узнал откуда-то о ее прошлом, бесился, хотя и сам был в настоящем в сто раз хуже ее.
       На другой день Владимир сказал, что едет по делу в город, а сам потом пропадал где-то целую неделю. Впрочем, его отсутствие никто и не замечал: с утра до позднего вечера люди работали, проверяли трубы по всей системе орошения.
       Таня за эту неделю измучилась и похудела больше, чем за месяцы предшествующей работы. И вот, в субботу, снова все закончили. Только теперь Таня всю ночь думала и о том, что произошло, и о том, что ее ожидает.
       "Ну, хорошо, - думала она, - завтра народ будет торжествовать. Возможно, поблагодарит и меня, пожмут руку. А потом, ночью, я снова буду одна и буду рвать зубами наволочку. Это невыносимо. Завтра нужно еще раз объясниться с Владимиром..."
       А в это время Владимир блуждал в лесной глухомани. В темноте заблудился. Кричал птицей и мяукал кошкой, как было условлено с Люсей. Ни отклика, ни отзвука. Только эхо плескалось. Наконец напал на дорогу, отмерял от нее семьдесят шагов в сторону прогалины, напал на бересклетовые кусты. И сразу все вспомнилось. По колодцу опустился на дно, засветил купленный в городе карманный фонарь.
       Со сводов пещеры, шевелясь от движения воздуха, серыми косматыми хвостами свисали корневища. Владимир вдруг ощутил, что здесь нет ни одной живой души. Он бросился вперед, в комнаты. Но там уже не было никаких ковров, торчали одни переплеты каркасов. На пустой койке белел клочок бумаги. Владимир прочел: "Я знаю, ты придешь. Но меня не ищи. Когда потребуется, я найду тебя сама. ЛЮСЯ".
       Владимир не знал, что обитатели пещеры - Леонид с Нюркой и рожденным мальчиком, Клава с Люсей, Сашка Меченый с Некрутаевым, Нестеренко и Беляев-Сазонов с Голицыным, помогшим Беляеву бежать из-под ареста в Воронеже, получили радиоприказ и позавчера выехали в Архангельск.
       Потрясенность Владимира прошла быстро. Он даже вдруг почувствовал облегчение, что вся банда исчезла, он может теперь свободно определить свое поведение. "Прежде всего, помирюсь с Таней, - решил Владимир. - Помирюсь и уговорю уехать со мною в Донбасс. Там лучше, там дальше от всех заварившихся здесь дрязг и даже преступлений..."
       ... День был на исходе, когда Владимир полевой дорожкой пробрался к кургану и залег на вершине: боязно было днем пойти к Тане. Опасался Владимир, не арестовали бы его по подозрению во вредительстве. "Может быть, рассказать Тане и признаться? - спросил сам себя. - Нет, об этом не нужно. Мало ли что бывает в жизни человека при накале ревности. Нельзя все же из-за мертвой трубы губить жизнь..."
       - А ведь, кажется, восстановили? - Владимир подвинулся по гребню кургана, вытянул шею, напряг зрение. Ветер донес далекий стук и гул локомобиля. Прошло еще несколько минут, и на озаренном розовым солнечным светом поле один за одним встали и засверкали двенадцать серебристых султанов. Был час поливки. Водная пыль широкими веерами колыхалась в голубом воздухе, дождем падала на посевы.
       Серебристые султаны становились шире, радужный пояс брызг сиял ярче и ярче.
       - Таня, аплодирую тебе отсюда! - закричал Владимир. - Я знаю, почему ширятся султаны и почему ярче блестят радужные пояса брызг: ты пробуешь полную силу напора воды и конусообразных распылителей. Ты воскресила не только оросительную систему, но и меня. Прошу только не убивать, если приду к тебе в эту ночь и позову уехать в край каменного угля. Твои серебристые султаны стали теперь моей надеждой...
      
      
      
      

    15. ОТЪЕЗД

      
       Об отъезде Тани в Донбасс Сергей узнал из письма матери в тот самый день, когда и самому ему вместе с Шабуровым предложили отправиться в далекий путь, в Особый колхозный корпус на ДВК.
       - Тимошу Козлова следовало бы тоже отправить, - настаивал Котов. - Вижу я их часто вместе с Шабуровым и Каблуковым. Даже Алпатов с ними, как сообщил его секретарь, Моисеев. Историю Университета пишут с юрьевского периода до наших дней...
       Пастухов почесал в затылке:
       - У меня есть виды на Козлова. Он пишет стихи, некоторые напечатаны. Любит уют. Его надо привлечь на нашу сторону. Пообещаем ему директорскую должность в планово-экономическом техникуме, выделим средства на благоустройство квартиры, вот и загремит его голос в нашу поддержку. В стихах загремит, а?
       Котов молча зачеркнул фамилию Козлова, потом двойной чертой отметил фамилию Каблукова Сергея.
       - Сахаров поднял бучу против отправки Каблукова из университета. Ведь Каблуков работает при кафедре физики выдвиженцем, на жидких газах специализируется. Знаете, говорит Сахаров, какой шум наделал доклад Каблукова "О недостатках машины Линде и новом методе получения и промышленного использования жидких газов"? Даже в Москве есть отголосок об этом докладе...
       - Мы настроим Сахарова против Каблукова, - усмехнулся Пастухов, белобрысые брови ехидно двинулись к переносице. - Сахаров ухаживает за Ниной Марковой, своей ассистенткой, а она тянется к Каблукову... Пошлем Сахарову анонимку с красочным описанием, так он даже рад будет, что Каблукова отошлем из университета...
       - Ну и ну, - усмехнулся Котов. - Откуда у тебя только берется такая тонкая дипломатия?
       - Оттуда! - он повертел пальцем над головою, описал окружность и в центре поставил точку. - Теперь все там учатся, иначе пропадешь в такую пору...
       Через неделю все "неспокойные коммунисты" были освобождены от учебы и должностей, целыми днями бродили по разным базам и учреждениям с записками высшей инстанции, занимались "экипировкой", заготовкой продуктов, принятием единовременных пособий.
       Комнаты "колхозников" (так прозвали посылаемых на ДВК студентов) превратились в склады колбас и копченостей, воблы и сливочного масла, сахара и макаронов, белого хлеба и баранок.
       Всех удивляло и поражало, откуда вдруг появилось такое изобилие вкусных продуктов, когда люди давным-давно сидели на голодных карточных пайках, забыли запах и вкус колбас?
       - Значит, не все сидели и сидят на карточных пайках? - восклицали "колхозники", проводя вечерами пирушки и распивая прекрасные вина, выданные некоторыми базами вместо единовременных денежных пособий. - Вот в чем сущность "дифференциального снабжения"...
       Сергей с Шабуровым дня три вели себя инертно по отношению к сбору дани в пользу отсылаемых "неспокойных" и к гулянкам. Но когда Дронова, белокурая худенькая студентка-математичка, приняла от Каблукова портфель секретаря Комитета Комсомола и стала вполне ясной перспектива ехать, он пошутил:
       - Давай, товарищ Шабуров, "похристославим". Самим нам не очень много нужно, а вот остающихся товарищей есть возможность подкормить. Возьмем подводу, двинем с утра по базам. Ведь записка ОБЛТОРГА у нас в кармане...
       К вечеру следующего дня их комната была забита продуктами. На полу дико хрустел сахарный песок под подошвами ботинок, на подоконниках высились бурые монбланы колбас, на столе и койках - горы белого хлеба, баранок, кульки с крупой, конфетами, разными сластями, на табуретках золотистые копченые окорока и грудинки.
       Потом началась раздача питания. Кто только из студентов не перебывал здесь, получая свою "долю". Часа за два до отъезда Сергея на станцию пришла и Зоя Петрова. Не за продуктами, а проститься. Но и у нее глаза разгорелись голодным блеском.
       - Какие колбасы, сколько сахара и хлеба! - воскликнула и остановилась в изумлении посреди комнаты. - А в студенческих столовых нечего есть...
       Сергей взял ее за руки.
       - Раздавать продукты у нас больше не осталось времени, - сказал он. - Я оставлю тебе ключ от нашей комнаты, станешь хозяйкой всего этого продуктового склада, питай студентов по своему расчету, по-хозяйски. А теперь давай выпьем на прощание, чтобы родные не журились...
       Сергей старался говорить в шутливом тоне, но глаза его затуманились, у Зои тоже. Налил вина в алюминиевые кружки, одну подвинул Зое.
       - За что же выпьем?
       - Не знаю, - печально сказала Зоя, в зрачках ее обычно веселых глаз закачался туман внезапно нахлынувшего горя. - Давай выпьем за дружбу и за любовь, за мечту о том времени, когда не будут отрывать от невест их любимых...
       Сбросив с плеч плащ на спинку стула, Зоя оказалась перед Сергеем в том самом наряде, в каком была при первом знакомстве в "Ботаническом саду", даже в той же сиреневой панамке, с тем же газовым цветным шарфиком на шее.
       Сергей обнял ее, и они выпили прощальные чаши, потом целовались, сидя на одном стуле и, обнявшись, молча раскачивались из стороны в сторону, баюканьем этим усыпляя страсть и горе предстоящей разлуки.
       - Сергей, пора! - застучал Шабуров в дверь. - До отхода поезда всего пятнадцать минут...
       - Я провожу, - накинув плащ, сказала Зоя.
       - К поезду не подпускают, - возразил Шабуров. - Стоит охрана, требуют пропуска. Впрочем, возьмите мой пропуск, Зоя, а я сумею и так, - он подал ей голубой листок. - Начальство выдало безымянные пропуска, так что идите с Сергеем, а я еще успею сдать телеграмму жене, Вале Лаушевой...
       Ночь эта выдалась холодной, дождливой. На станции не горели огни: отправка "колхозников" проводилась в тайне. Лишь железнодорожники двигались вдоль вагонов со своими тусклыми фонарями, время от времени вырывая из темноты случайным лучом куски пространства, мерцающие мокрые рельсы, черные круги сплошных тяжелых бандажей колес, вымазанные смолой и мазутом концы потрескавшихся шпал. Потом снова темень, нудный стон проводов, тоскливый шепот мелкого густого дождя.
       Сергей в последний раз обнял Зою у тумбы на посадочной платформе. Он целовал ее, когда гудок паровоза ревел к отъезду, люди хлынули в вагоны.
       - Нельзя же так, Сергей! - встряхнув его за плечо, сказал Бушуев, студент литературного отделения. Поднятый воротник его черного демисезонного пальто плохо спасал от холода, с козырька кепи капала дождевая вода. - Давай простимся, и беги, поезд уже тронулся...
       Обняв товарища и поцеловав его, Сергей пожал руку Зои, побежал. Казалось, он перестал ощущать свой собственный вес. Слева стучали колеса поезда, Сергей ловил глазами тусклое мерцание неосвещенных стекол, инстинктивно протянул руки, левой хватился за холодные мокрые поручни.
       Его швырнуло. Одна нога скользнула в бездну, другая ощутила вздрагивающую твердь ступеньки. Медленно выровнялся, оглянулся и на мгновение закрыл глаза от засиявшего на вокзале и по линии света. "Включили таки, на прощание, - подумал и снова открыл глаза. - Где же Зоя?"
       У вокзала, где стояла, раскорячившись, пожарная лестница, виден был человек во френче с ремнями и бляшками. Чуть подальше, у тумбы, Зоя протянула руки вслед поезду, ее держал за локти Бушуев, уговаривал. Потом они повернулись, пошли к городу. Шла Зоя, угнув голову. Бушуев вел ее под руку. Рядом с ними покачивалась статная фигура военного во френче. Сергей узнал в нем командира роты университетского батальона, Крутикова.
       Чернели и другие фигуры людей, но Сергея интересовали эти трое, потому что среди них была Зоя. Они то скрывались за буки и ларьки, то вновь показывались на шоссе, пока не потерялись окончательно за красными стенами военных складов.
       - Славный командир и товарищ, - услышал Каблуков шепот позади себя и оглянулся. В проеме двери стоял знакомый парень в шинели. Фамилию его Каблуков забыл, но знал, что зовут Сеней и что он из Чижевских казарм, где проходили войсковую учебу и студенты ВГУ. Сеня служил там командиром отделения, а теперь вот, оказывается, ехал тоже на ДВК. - Это я о командире роты говорю, о Крутикове. До поезда меня проводил, напутствовал: "Едете в славную краснознаменную ОКДВА, далеко, на край республики..., - сказал он. - Поработать немало придется... Главное - не подкачайте. Воспитывали вас здесь, кажись, неплохо..." Даже там, у пожарной лестницы, поцеловал меня на прощание...ъ
       - А Лида почему не вышла проводить? - встав рядом с Сеней, спросил Каблуков. - Та, что в педтехникуме учится. Приходилось мне видеть вас с нею...
       - Получилось так, - сказал Сеня, в голосе дрожь и боль. - Только я возвратился из Отрожек (ездил туда в командировку), а мне вручили приказ собираться. Всего час времени оставался в моем распоряжении... Я ведь на поезд прыгнул всего полуминутой раньше вашего. Прямо из казармы и сюда... Военное дело, ничего не попишешь. А тут еще на сверхсрочную меня зачислили...
       Не заходя в вагон, они разговорились в тамбуре.
       - Ничего, ничего, - сказал им кондуктор, когда выяснилось, что вскочили они совсем в другой вагон. - На следующей станции разберетесь по своим местам, а сейчас все перепуталось, кто куда бросался, лишь бы не отстать. Девушки иных провожали, иных жены. А это, если разобраться, никакому номеру вагона не подчиняется... Закурить у вас нету?
       У Сени оказались папиросы. Железнодорожник, закурив. Ушел, а спутники закрыли дверь (несло ветром и дождем), продолжали задушевный разговор. Каблуков больше слушал Сеню, растревоженного, что не удалось проститься с невестой и с матерью.
       А тут еще монотонный стук колес, позвякивание буферов, дребезжание дверного стекла, - все располагало к думам, воспоминаниям, легкой грусти.
       - Студенты знают наш паровозоремонтный завод, так как проходят на нем практику, политехническую. А я на нем работал электросварщиком до призыва в армию. Ведь правда, заводские корпуса кажутся тяжелыми, закопченными глыбами, которые так и продавят когда-нибудь земную кору, дойдут фундаментами до огненной лавы. А внутри, в цехах - сплошной грохот пневматических молотков, металлическая песня мажор, трескучий ослепительный фейерверк электросварки.
       Возьмешь, бывало, тоненький стальной прутик-электрод и включишь его в цепь, потом отдернешь немного от обода колеса и тут уже затрещит ослепительная дуга. Как ледяная сосулька плавится электрод и металлические капли стекают в раны, в трещины бандажей... Сваривалось так, что на новом месте скорее лопнет. Воронежский студент, с литературного отделения ВГУ, Митя Кудрявцев, настолько влюбился в наш завод, особенно в литейный цех, что целый очерк напечатал о нем в студенческой газете "Красный университет". Не читали?
       - Читал, - сказал Каблуков. - О заводе имени Дзержинского я читаю с удовольствием. Был еще очерк в воронежском альманахе, не упомню фамилию автора, кажется, Рыжков. Тоже об этом заводе...
       - Да-а-а, заво-о-од! - протянул Сеня в полголоса. А в памяти уже новый образ: старушка в черненьком платочке, порыжевшей кашемировой кофте, купленной чуть ли не на первом году замужества. - Мать всегда меня встречала, сидя на крыльце. Приду, бывало, с завода, летом, а она сидит.
       "Утомился, родной? - спрашивает и утверждает одновременно: - Конечно, утомился. Ну, иди, умойся. Водичка холодненькая в умывальнике. А я тебе обед подогрею".
       "Маманя, говорю ей и притворно сержусь, ты все обо мне заботишься, будто я мальчик..." А она отшучивалась и волосы мне рукою туда и сюда: "Ах ты, комсомолец мой кудлатый! Да о ком же мне, как не о тебе позаботиться..." Потом с Лидочкой познакомился я, в театре. Вместе пришлось смотреть пьесу Горького "На дне". Часто после этого встречались и незаметно, как сумели, объяснились в любви. И вот, надо же так совпасть, неделю тому назад, я поехал в командировку на Отрожки... Лида выехала на педагогическую практику. А тут, бац, приказ о моем выезде. Так и не простились перед отъездом... Как вот думаешь, небось, забудет меня? Мало ли в городе молодых людей?
       - Если любит, то не забудет, - возразил Каблуков. - Да и почему падаете духом? Орел, а перья думаете опустить. Поглядитесь! - он сунул Сене зеркальце, засветил карманный фонарь.
       Сеня удовлетворенно взглянул на свое изображение в зеркале: боевой парень в военной фуражке с рубиновой звездочкой. Звездами горели серые умные глаза, алели молодые губы, чуть мерцал светлый пушок под прямым носом. На круглых щеках румянец и глянец здоровья. Распахнул шинель, на гимнастерке сверкнули значки ГТО всех ступеней.
       - Да нет, как будто бросать меня ей не стоит...
       - И не бросит, - уверенно сказал Каблуков. - А как приедете на место. Осмотритесь, вникните во все это наше "колхозное" хозяйство, так и вызывайте свою Лиду на житие. Долго не следует ее испытывать...
       - Об этом я уже и сам подумал, - признался Сеня. - Ведь, главная задача, как мне сказал Крутиков по дороге, для нас в Приморье и в Приамурье будет состоять в том, чтобы посадить на землю Дальневосточную всех солдат Колхозного корпуса. Пусть будут такие колхозы, как казармы: боевой сигнал и готовы к бою... Ведь переселение на те отдаленные земли обычным порядком идет туго, вот и решено военным путем. Весь личный состав Особого колхозного корпуса, сказал Крутиков, будет укомплектован солдатами и командирами преимущественно из ЦЧО. Считают, что у нас, в ЦЧО, тесновато жить стало, а на ДВК миллионы гектаров земли пропадают под травами. Да и травы эти никто не косит, просто сжигают в так называемые осенние и весенние "палы". А то ведь двойная выгода будет для государства: и войска на границе, против "самураев", и рабочая сила. Крутиков мне сказал, что колхозные части сами себя будут кормить, одевать и обувать за счет своего "колхозного" хозяйства. И порядок будет такой: женатые солдаты будут спать дома, холостые в казармах, а работать сообща. Боевой подготовкой будут заниматься в свободное от работы время...
       - Приедем, увидим, - уклончиво ответил Каблуков. - Вот и станция завиднелась. На остановке разойдемся по своим вагонам...
       - Конечно, - согласился Сеня, а потом добавил: - Но все же надолго, что там ни будь потом, запомним мы наш отъезд на Дальний Восток.
      
      
      
      

    16. ВСТРЕЧИ

      
       В Козлове всех "колхозников" высадили и два дня держали взаперти в местной гостинице. Ходил слух, что обмундируют в военное и выдадут кормовые деньги, а вышло иное: вечером отобрали все документы и посадили в эшелон, готовый к отправлению.
       В середине эшелона стояла теплушка со взводом войск ОГПЕУ, в остальных битком набито призывников. "Колхозников" разместили в большом классном вагоне, дав каждому по одному жесткому месту для лежания.
       Кто начальник эшелона, когда и куда двинется эшелон, никто не знал. Даже всезнающий Смоляков из Орла сконфуженно молчал по этому поводу.
       Долговязый военный врач в квадратных толстых пенсне с широкой золотой дужкой, взобравшись на среднюю полку, недовольно ворчал:
       - Отец говорил мне, что в дореволюционное время офицерам всегда сообщали, куда они едут, а мы - вслепую...
       - Тогда самураи не имели "Черного дракона" и не собирались расселяться в Приамурье, - возразил Смоляков, на него зашикали.
       - "Черный дракон" давно существует, самураи тоже...
       - Тише! Кажется, паровоз подали?
       Тронулись без гудка. Но паровоз так рванул, что иные "колхозники" слетели с полок, другие трахнулись друг о друга, третьи задрали ноги.
       Это послужило поводом для шума, который длился часа полтора, после чего люди начали постепенно засыпать. Никто при этом не гасил стеариновые свечи, которыми освещался вагон. Свечи гасли сами, захлебываясь в расплавленной матовой жиже стеарина и наполняя вагон нестерпимым запахом гари.
       Шабуров лежал у оконца с выщербленным косячком, но это не спасало: чихал от гари. Кроме того, в щеку дуло, будто резало холодным ножом. Заткнуть дырочку не решился (Пусть вытягивает, так как вентиляторы были испорчены), повернулся головой в другую сторону.
       Заснуть долго не удавалось, лезли в голову разные мысли. "Гремит, скрипит и качает, как на дрогах по булыжной мостовой, - вдруг озлился Шабуров. - Неужели нужна такая дикая экономия? Да совершенно она не нужна и на экономию не походит. Поставили бы сильные рессоры, вагон в два раза больше проживет и не так будет бить рельсы колесами. Тоже и на окнах сохранились решетки, как и при Столыпине. Оправдывают бережением стекла... Но чепуха это. Вид арестантский! Но разве докажешь скоро, что надо по-иному? Нет, не докажешь, так как сами "экономы" не ездят вот в таких трясучках-вагонах и не испытывают на себе всех неудобств, переживаемых простыми людьми... Да где же мы едем?" - начал всматриваться через окно.
       Проплывали леса с полянами. Маячили местами тонкие стожки сена в каркасах специальных подгромоздок из жердей.
       Шабуров, начав дремать, догадался, что ехали уже по тамбовщине. На рассвете миновали Тамбов без остановки. Город, расположенный на буграх, остался справа...
       - ...А где это мы стоим? - продирая глаза, спросил Шабуров Сергея, который растолкал его, чтобы завтракать, пока поезд не тронулся и не расплескал полученный на кухне суп.
       - У самого моста через Хопер остановились. Я тебя сразу не стал будить, а ведь у нас уже начались встречи с начальством...
       - С кем именно?
       - Был в вагоне начальник эшелона, Лукьянов. Лицо дутое, язык булькает, будто орех за скулою спрятан. Тот самый, который в зеленой саржевой гимнастерке и голубых диагоналевых штанах гонялся за черномазой кастеляншей гостиницы в Козлове... Мы еще хохотали...
       - Этого помню. Что же он?
       - Объяснил причину остановки: мост кто-то повредил... До Ртищево осталось километров двадцать...
       - Комиссар идет! - зашептались в вагоне, и сейчас же показался в двери высокий сутулый человек с медно-красным длинным лицом. На широком ремне, сдвинутая на живот, висела маленькая коричневая кобура, из которой выглядывал большой револьвер, как крупная птица из захваченного ей чужого гнезда пичужки. Комиссар улыбался, сверкая золотыми зубами; мелкие рябинки у тонких ноздрей его горбатого кривого носа казались белесыми и напудренными. На зеленой полувоенной фуражке игрушечная стеклянная красная звездочка, не принятая по табелю армии. - Тише, вошел...
       - Встать, смирно! - скомандовал Смоляков.
       Комиссар в этот момент зацепился рантом хромового сапога за направляющую реечку двери, неожиданно грохнулся в проходе, будто испугался крика Смолякова. Вскочил он быстро, никто даже ахнуть не успел.
       - Вот вам и анекдот "Кто там ходит", - выпалил, будто находчивый конферансье. - Вы не слышали о таком анекдоте? Ну что ж, ради нашей первой встречи и знакомства, расскажу. Я - ваш комиссар, Богуславский. Сам из Одессы. Был а артистах, теперь вот сюда. Прошу садиться... Можете одновременно кушать, это не помешает.
       "Колхозники" уселись, ради интереса не кушали.
       - К скупому тестю и скупой теще приехал зять в гости, - начал Богуславский, продолжая стоять на проходе. - Вот и говорит теще: "Лихо приключилось, зятек - на горище бис гнездо себе зробил, все сало изъив..." "Та не верь ий, баба бреше, - возразил тесть. - Не бис, а доможил. Побачь, як вин начне топать, да спытай его званье. Слухать надо гарно, щобы не проморгнулся..."
       Вот и потянула теща зятя в чулан, где потолок был тоньше, для звуков слухменнее. А старик тем временем взобрался по лестнице на потолок и топает, аж доски гнутся.
       Старуха перекрестилась, лукаво взглянула на доверчивого зятя, который даже глаза от удивления на лоб взогнал и закричал:
       - Який бис топает?
       - Це ж не бис, а доможил! - баском ответил старик, продолжая топать. Вдруг на потолке грохнуло, в скважинах между досками седая пыль обозначилась.
       Старуха в лютость пришла. Застучала чапельником в потолок, заругалась:
       - Який же ты доможил, если горище рушишь, топаешь, як медведь...
       - Не топаю и не доможил, упал и голову размозжил, - ответил старик уже своим голосом, забыв от боли притвориться.
       Тогда зять догадался, что его одурачили. Схватил он шапку в охапку и убежал.
       - Хорошо, что у того зятя бежать было куда, - сказал Смоляков, ероша белесые волосы обрубком большого пальца правой руки и лукаво косясь на Сергея серыми глазами. - А вот из нашего вагона только одна дорога - в Хопер купаться.
       - Такие сравнения приходят в голову секретаря партбюро полка от безделья, - обернувшись к Смолякову, сказал Богуславский. - Мне о вас, Смоляков, уже кое-что сообщил Лукьянов. А чтобы вы не бездельничали, назначаю вас старшим вагона. Начиная со станции Ртищево, весь командно-политический состав не будет сидеть без дела и упражняться в сравнениях. Разгоню по теплушкам вести политработу. Это вам ясно? - Богуславский спросил, видимо, всех, так как не глядел на Смолякова. Глинисто-желтые глаза его скакали по лицам "колхозников".
       Все промолчали. Тогда Богуславский, разволновавшись, выхватил блокнот из своей новенькой кожаной планшетки со слюдяным оконцем, написал что-то на листке, пришпилил гвоздиком листок на дверь, властно крикнул:
       - Встать! Изучите, Смоляков, с людьми и точно выполняйте изложенное на листочке мое письменное приказание. Представить мне на утверждение график обслуживания теплушек. Меня можно найти в штабном вагоне!
       Едва успел Богуславский уйти, как возле двери столпились жители вагона и начали хохотать. Оказывается, Богуславский, в спешке и волнении, написал свое приказание на обороте не отосланной им любовной записки к некоей фотокорреспондентке "ОГОНЬКА", Хлебниковой, патриотически согласившейся обслуживать личный состав эшелона в пути в качестве буфетчицы. Взялась за эту работу бесплатно, поставив лишь одно условие: принять в полковые капельмейстеры ее отца, проживающего в Благовещенске, как только колхозный полк развернется на месте.
       Разве же предполагал комиссар такую скабрезную случайность, что приколол свое приказание обратной стороной, и все узнали, что он обещался на следующей остановке, вечером, перейти в вагон-буфет на всю ночь.
       - Пошли к буфету, - предложил врач, сверкая стеклами пенсне, - на коллективную встречу с Хлебниковой. Интересно, что это за птица?
       - Без разрешения комиссара продавать ничего не буду, - встретила буфетчица нежданно-негаданно появившихся у вагона "колхозников". Поперек двери вагона-буфета висела доска на железных скобах. На нее опиралась локтями белокурая молодая толстушечка с ярко-синими шустрыми глазами. Это как раз и была Хлебникова. - Не буду продавать. Может быть, вы не имеете никакого отношения к эшелону...
       - Комиссар только что уехал на лодке через Хопер, потом поедет в Ртищево на машине, - сообщил усатый черноглазый старшина. - Так что не скоро приедет. Чего же буфету прохлаждаться без дела?
       - Выход, пожалуй, можно найти, - проявила вдруг Хлебникова неожиданную уступчивость. - Составьте списки по вагонам с указанием фамилии и должности, тогда буфет сможет обслужить дифференцированно...
       Через четверть часа Хлебникова имела в своем распоряжении полный списочный состав эшелона, более точный, чем строевая записка штаба у эшелонного интенданта...
       .............................................................................................
       От Ртищево эшелон повернул на северо-восток, к Пензе. Радио не имелось, свежие московские газеты не догоняли, приходилось в теплушках вести политинформации из запасов старого багажа или пополнять иногда сообщениями местных газет, купленных вместе с обернутыми в них голубцами и творожниками на пристанционных базарах и коротких остановках.
       В теплушках стоял грохот невыносимый. Рассохшиеся вагоны швыряло и подкидывало на стыках рельс, так что пропагандисты вскоре приобрели матросскую закалку, чтобы держаться на ногах и балансировать перед сидящими на нарах слушателями: те ничего не слышали, у пропагандистов одеревенело горло, а Богуславский требовал и требовал непрерывно воспитывать личный состав.
       Шабуров драл горло попеременно с Сергеем. Пока один говорил, другой, опершись на слегу у двери, давал своему горлу отдохнуть и осматривал местность, придумывая дальнейшую информацию.
       Бесконечно тянулись пензенские леса и кочковатые болота. Потом началась приволжская степь - белая, тоскливая, с чернеющими кое-где буграми. Они попадались все чаще и чаще, пока началась холмистая возвышенность.
       В Сызрани, когда людей повели в баню, Шабуров поехал по делу на пристань, где и встретил старинного товарища по борьбе, Чернобыльникова.
       Конвойный беспрепятственно пропустил Шабурова к Чернобыльникову, исполнявшему здесь роль старосты группы заключенных, грузивших на баржу тюки, бочки, ящики.
       - Вы метеорологией занимаетесь? - спросил Шабуров у товарища, на левом рукаве брезентового пиджака которого белел арестантский знак - прихваченный через край суровой ниткой кусок дранки, а в погасших зрачках карих глаз туманилась печаль о растраченных силах на борьбу за не достигнутые идеалы.
       Чернобыльников вздрогнул, услышав пароль давнишних лет революционного подполья. Он покосился на Шабурова. Страшная напряженность отразилась на лице и в глазах. А когда угадал, глаза засияли.
       - Тебе нравится фамилия Севостьянов? - бросаясь в объятия к Шабурову, спросил тихо, как бы опасаясь осквернить память о героическом подполье, чего не вернуть больше никогда.
       - За что? - спросил Шабуров, обнимаясь и заметив, что конвоир внимательно прислушивается к их разговору.
       Прокурор Ракитин Борис, выслуживаясь, обвинил меня в правом уклоне за то, что я не дал раскулачивать середняков. Когда судили, Ракитин повторил слова Генсека: "На таких людей, как ты, пока не нажмешь, ничего не добьешься". Это из заключительной речи на XVI партсъезде...
       - Знаю, - сказал Шабуров. - Ракитины на все способны. Из них вырастают авантюристы, от которых трудно будет потом очистить партию. Но вы, товарищ Чернобыльников, крепитесь. Я непременно вступлюсь за вас, напишу в ЦК...
       - Эй, гражданин! - услышал Шабуров крикливый голос и оглянулся. Неподалеку стоял толстомордый человек с желтыми рысьими глазками. В нем без труда Василий узнал бывшего унтера Приходько, а тот вынес правую руку из-за спины и погрозил пальцем: - У нас не разводи базар насчет ЦК, отчаливай!
       - Сейчас уйду, - сказал Василий, а сам спросил у Чернобыльникова. - Что он у вас делает, этот хамила?
       - В администрации состоит, надзирает. Вот, закончим грузить баржу, погонит нас буксирным пароходом по Волге и Каме до Красновишерска на Вишере. А что дальше, понятия не имею. Возможно, оставят на Красновишерском целлюлозно-бумажном комбинате, если не вздумают отослать на север, на Печору или Воркуту...
       - Вот на этом маршруте и буду вас искать своими письмами в ЦК. Надеюсь, добиться справедливости...
       - Я вас задерживаю! - строго сказал Приходько, хватая Шабурова за рукав, но тот ударил его наотмашь и быстро вышел из ограды к колонне "колхозников", которая шагала совсем неподалеку во главе с комиссаром Богуславским.
       Два охранника бросились было за Шабуровым, но Приходько закричал:
       - Отставить! С этими чертями не надо заниматься...
       Шабуров не оглянулся. Он встал в ряды и вместе с другими громко запел:
       "... Стоим на страже, отточен штык.
       Но если скажет Союзный ЦИК:
       Прицелом точным, врагу в упор,
       Дальневосточная даст отпор..."
       После этого случая политинформации у Василия стали очень интересными. Страницу за страницей людям читал он с Каблуковым совместный роман "Перекресток дорог". Чтение помогало одновременно восстанавливать в памяти и дописывать в рукопись то, что имелось в посланном в "Резец" и "Тридцать дней" вариантах "Шабурова", "Набата", "Частички Родины", исчезнувших в Ленинграде и не разысканных прокуратурой.
       Последняя страница написанного была дочитана на перегоне Иркутск-Байкал. А жизнь ежечасно давала новый материал для продолжения романа.
       Места здесь живописные. Горы, быстрая Ангара, бегущая из Байкала не северо-запад, широкая озерная гладь. Было солнечно и тихо. Ни волны, ни зыби на Байкале. У причалов толпились парусные и паровые судна. На их палубах скрипели лебедки, дыша клубами матового пара; грузчики укладывали грузы в штабеля вдоль бортов. На флагштоках дремали судовые кумачовые вымпелы, седые чайки скользили над мачтами, бросались к воде и, целуя ее, снова взмывали со стоном вверх, махая тонкими косыми крыльями.
       "Трудно переплыть такое озеро на омулевой бочке, - размышлял Сергей. Он вышел к озеру, так как остановка на станции Байкал была почему-то длительной. Отсюда глаз еле-еле различал противоположный южный берег с его лесистыми горами, утопающими в синей дымке. - Это же целый подвиг плыть полсотни верст на омулевой бочке. Только вера двигала человеком, воспетом в песне. Но убей в человеке веру в полезность его подвига, и он никуда не поплывет, ничем не захочет рисковать".
       В размышлениях Сергей не заметил, как вышел к домику на берегу. Между бревнами не обмазанных стен зеленели сухие космы моха, чтобы помещение зимой не выдувало ветрами и не вымораживало. На тесовой крыше провяливалось много рыбы, вблизи дома просушивались натянутые на колья рыбачьи снасти.
       Оглянувшись на дробненький стук каблучков по досчатому настилу, Сергей увидел Хлебникову. Она, видимо, тоже заметила его и сейчас же нагнулась вроде как подобрать упавшую с ноги подвязку чулка. Сергей на минуту отвернулся. Когда же снова узрился вдоль настила, там никого уже не было.
       - Анна Дмитриевна, Анна Дмитриевна! - туда и сюда шаря глазами, покликал Сергей. "Куда же она делась? - недоумевал он. - К следующему домику не могла так быстро пробежать, шагов триста ведь. Наверное, нырнула сюда..."
       На стук открыли. Хлебникова стояла с двумя омулями на снизке, рядом с ней - низкорослый толстячок с красным бритым лицом и мутными карими глазами.
       - Вам тоже омулечков? - радостно спросил этот мужчина лет сорока. - У нас хорошие, по два килограмма каждый...
       - Прибавьте сюда парочку, - кивнул Сергей на снизку в руках Хлебниковой.
       - Что вы, тяжело будет?! - воскликнула Хлебникова, метнула подозрительный взгляд на хозяина. Сергей перехватил это и поспешил успокоить.
       - Я буду нести, Анна Дмитриевна... Нам ведь по пути...
       - Вот и договорились, - поощрительно сказал толстячок. Он быстро нанизал еще два омуля, передал снизку Сергею. - Пожалуйста, к нам всегда за рыбкой...
       Омули были длинными, сантиметров по шестьдесят с лишним. Чтобы они не волочились хвостами, Сергею пришлось немного согнуть руку в локте.
       Толстячок, убедившись, что посетители ушли далеко от дома, вернулся в комнату и быстро отодвинул настенное зеркало в сторону. Нащупал пальцем сучек, игравший роль кнопки секретного механизма, нажал. Часть бревна барабаном поплыла кверху, образовалась пустота.
       - Ну вот, сюда их, - перелистав полученные от Хлебниковой бумаги, сказал толстячок. - Молодец она, молодец. Мы имеем теперь точный номер эшелона, список и должности личного состава, шифровку о настроениях, адреса... Сколько же мне причитается из гонорара? Пожалуй, раза в три больше, чем я получал за год в историческом "Былое" и во всех приложениях "Нивы" и в "Русском слове", где печатал клеветнические фельетоны за подписью "А. Дубравин" против учительниц и учителей и всякого честного, на кого показывал мне, бывало, пальчиком одиозный граф Костин. Да, но тогда у меня и риска почти не было, везде почет и уважение. "А, господин Нецветаев Аркадий Николаевич! - восклицали вельможи. - Заходите, пожалуйста, очень рады!" А теперь всю нашу компанию разогнали: меня пристроили здесь, Ватрушева в "Тихоокеанскую звезду" всунули, Тихона назвали Федором Турапко и приспособили в пасечники. Пчелок разводит на Дальнем Востоке. Сложная и у него жизнь: пролез в большевики, исключен за троцкизм, теперь резиденствует и содержит квартиру для "Черного дракона" где-то в Приморье... Ему, черту, везет: если удирать придется, граница совсем близко, а мне... Ой-ой-ей..., - Нецветаев закрыл секретный сейф, отправился на лодке к потайному пещерному месту, где находился радиопередатчик.
       Мысль о внезапном появлении вслед за Хлебниковой этого незнакомого парня не давала Нецветаеву покоя. "Ба, - хлопнул себя ладонью по лбу. - Мы же договорились с Хлебниковой, чтобы она получила мое письмо, которое я должен послать сегодня авиапочтой в Читу на востребование. Вот и порекомендую изучить этого покупателя омулей и обезвредить..."
       - Как вы, Анна Дмитриевна, так быстро отыскали рыбака? - спросил Сергей. Шагая рядом с Хлебниковой. У той повернулось все в груди от этого вопроса. Но она сейчас же овладела собой, беззаботно засмеялась.
       - Сразу видать, что вы не женаты и не знаете поэтому, как развито у женщин чутье на продукты. У нас такой нюх. Кроме того, глянула, что сети сохнут под окном, сразу догадалась: рыбак живет...
       - А вы замужем?
       - Да ведь теперь какие пошли мужчины, - уклоняясь от прямого ответа и угнувшись, как бы желая рассмотреть носки своих туфелек, сказала Хлебникова. - Они делают нас замужними, сами исчезают в сиянии голубого дня. Вот и приходится иногда полюбить на время... Живое тянет к живому...
       - А вас к Богуславскому? - уколол Сергей.
       - Неправда! - Хлебникова вскинула на Сергея глаза, ставшие сразу строгими и даже обиженными. - Я ему ни разу не разрешила поцеловать меня. У него металлические зубы, не люблю до смерти...
       - У него золотые зубы, - поправил Сергей.
       - Безразлично. Я люблю естественные... Если дадите слово, - она ущипнула Сергея за руку, ласково посмотрела в глаза, - если дадите слово молчать, то я признаюсь вам...
       - К болтунам не принадлежу. Говорите скорее, а то мы уже подходим к эшелону...
       - Вечером расскажу, приходите ко мне... Впрочем, я полагаюсь на вашу честность и признаюсь, что вы... вы мне нравитесь...
       - Спасибо за шутку, - возразил Сергей. - Тем более что вы меня не знаете...
       - Знаю, - настойчиво сказала Хлебникова. - Наблюдаю за вами всю дорогу. Кроме того, комиссар о вас рассказывал. Он ревнует, но рассказывает... Придете, тайком?
       Сергей шагал молча, это раздражало и пугало Хлебникову. "Чего же он молчит? - терялась в догадках, и чувство опасения все более овладевало ею. - Он должен заговорить со мною, я должна приласкать его и заставить не проговориться никому, где мы покупали с ним омулей. Он должен тайно придти ко мне, чтобы никто не видел. Один стакан вина, и он заснет навсегда. Сброшу ночью под откос, исчезнет. Подозреваю, что он за мною следит..."
       - Чего же молчите? Испугались женщины?
       - У меня есть невеста...
       - Вы настоящий младенец, - засмеялась Хлебникова, отшатнулась от Сергея и отстала. - До свиданья! Я думала, что вы мужчина...
       - Рыба ваша, рыба! - закричал Сергей вслед Хлебниковой, а она, все так же смеясь, обернулась к нему на ходу и махнула рукой.
       - Рыбу сами принесете ко мне. Жду!
       Гнаться за ней было бы смешно, почему и Сергей возбужденно глядел вслед Хлебниковой. Между стоявшими на путях вагонами задорно мелькала ее беловолосая голова в голубой бархатной шапочке и крутые бедра в короткой юбочке небесного цвета. А когда она скрылась из вида, заревел гудок паровоза.
       Сергей вспомнил, что пора эшелону отходить. Помчался. Прыгая через рельсы и шпалы, через семафорные колышки и тросы.
       Эшелон набирал скорость. И как ни старался Сергей, не мог вырваться к своему вагону.
       - Давай сюда! - кричала Анна. Сергей видел ее голую протянутую руку, треплющийся на ветру подол платья, круглые колени красивых ног. А слева мелькали штабеля ящиков и бочек.
       "Ну, черт с ней, иначе совсем отстану! - решил Сергей. - До следующего перегона..." Он сильно оттолкнулся от земли, правой рукой ухватился за край доски у двери буфета, ногами взлетел на подножку. Но его толкнуло воздухом в грудь и чуть не опрокинуло. Омули выронил, левой рукой схватился за руку Хлебниковой.
       - Вы мне, кажется, руку вывихнули, - сказала Анна Дмитриевна вставшему рядом с ней Сергею. И на ресницах ее сверкнули слезы. - А я так испугалась, что вы попадете под колеса...
       - За омулей извините. Нельзя мне оказалось их спасти...
       - Ах, какой младенец, - улыбнулась Анна Дмитриевна и погладила щеку Сергея своей горячей ладонью. - Закрой, пожалуйста, дверь, будем лечить мою руку...
       Перегон оказался километров на шестьдесят, до самого Култука. Поезд шел по северному берегу Байкала на запад. Лишь от Култука линия поворачивала на юг, до Слюдянска, потом шла на северо-восток.
       - Нашу Анну Дмитриевну будто подменили, - переговаривались на дальнейших остановках "колхозники", толпясь у буфета. - То списки требовала и снабжала всех дифференцированно, а теперь дает каждому по потребностям, будто при коммунизме, лишь деньги требует...
       - При коммунизме денег не будет! - воскликнул командир отделения, Сеня Градов, на него зашикали.
       - Ишь, буквоед! Для нас там и коммунизм, где жизнь хорошая... Отнимут буфет, коммунизм сразу кончится...
       - Не бойтесь, - вмешалась Анна. - На Дальний Восток мы гоним целые эшелоны продуктов, на всех хватит...
       - Не очень хватит, - сомневались в очереди. - Засуха накатилась, может такой голод разразиться, что только ахнешь...
       Очередь у вагона-буфета была для Хлебниковой своеобразным живым бюллетенем информации, оставалось лишь ночью обработать и передать материалы в очередных пунктах агентурной разведки.
       Но Хлебникова очень тревожилась, что Сергей не заходил и не показывался на глаза с тех пор, как спрыгнул с поезда при подходе к Култуку, чтобы никто не заподозрил его в связях с Анной. "Почему он не приходит? - частенько сама себя мысленно спрашивала она, сердце ныло в тоске и страхе. - Что мне с ним сделать? Впрочем, на это я получу ответ в Чите, куда уже сообщено..."
       В Забайкалье начались туннели, обрывистые скалы, снова туннели. Из одной еще не успел выйти хвост эшелона, голова ныряет в новую зияющую дыру. В кромешной темноте, в вагонах с закрытыми окнами и дверями, чтобы не задохнуться от паровозного дыма, люди чувствовали себя, как в могильном склепе. Вот почему невольно рождалось в сердце желание обойти пешком мимо всех этих туннелей и скал из седых тысячелетних гранитов.
       Когда поезд выполз головой из очередного туннеля. Где-то впереди грохнуло, качнулись вагоны, потом загремели тарелки буферов от резкого торможения паровоза и всей системы.
       Эшелон остановился в седловине, метрах в двухстах от очередного туннеля. Выбежавшие из вагонов люди увидели перед паровозом черно-серо-голубую тучу песка, дыма, пыли.
       - Вредительство! - закричали некоторые. - Хотели обвалить скалу на наш эшелон, но взрыватели сработали раньше...
       Необычайное возбуждение охватило людей. А тут еще из-за дыма и пыли донеслась песня, похожая на стон:
       "... Играй-ка, брат, играйка-а-а,
       На ка-а-аторге живе-е-ом,
       И шапку, шапку-тюбете-е-ейку,
       За полти-и-инник продаем..."
       Не отвечая на запретительные окрики дежурных, люди хлынули из вагонов и бросились к району взрыва. По обе стороны железнодорожного полотна, уходящего под каменные обломки заваленного взрывом туннеля, высились серые и красноватые скалы и утесы гранита, отступив двумя вогнутыми грядами и образовав нечто похожее на гигантскую чашу с плоским дном и двумя круглыми зевами туннелей.
       На террасах высотой до двадцати саженей, на естественных и искусственно вырубленных в граните уступах лежали у пулеметов люди в шинелях, а еще выше, где облака цепляли за пики гор, кружились прилетевшие из гольца Большой Саранакан на таежном Яблоновом хребте орлы, встревоженные и заинтересованные взрывом.
       - Товарищи, смотрите, какие здесь надписи на камнях! - закричал кто-то, и тут все увидели на отвесных стенах высеченные в граните слова, отражавшие думы и чувства нескольких поколений каторжников.
       "Здесь меня заставили рубить гранит, помиловав от виселицы. В. Лещинский, друг Врублевского. 1865г."
       "За убийство помещика Козловского рублю на каторге гранит секирою. ИВАН ПАЦКОВ из Пензы, 1904".
       "В каменоломне работал Вазик из Становых Лесков. Каторжник за поджег скирды у Шерстакова Луки, 1910г."
       - Близок локоть, а не укусишь, - сказал Шабуров, читая надпись вместе с Сергеем. - Мы пожалели сослать Шерстаковых на Соловки, а они не жалели народ, загоняя в царские клетки...
       - А что это там? - показал Сергей в глубь расселины, откуда слышались лязгающие стуки, полыхали вспышки снопов летевших искр.
       - Полезли, узнаем! - они вскарабкались на камень у входа в широкую расселину, перепрыгнули трещину с серыми рваными краями и, пригибаясь, чтобы не удариться головой о пирамидальные гранитные зубы, торчавшие из свода, подкрались к работавшему человеку.
       - Ущелье в глубине расширялось и уходило ввысь. Левый его рукав взлетел до самой вершины скалы и синий свет слабым потоком падал сюда с клочка видневшегося неба, освещая гранитную площадку, дырявые подошвы сапог и широкую спину работавшего здесь на коленях каторжника.
       Почувствовав посторонних, он медленно обернулся и, не отнимая зубила от гранитной стены, крикнул на Шабурова и на Каблукова:
       - Какой черт вздумал мешать мне?! А-а-а, Серега! - без радости и без злобы, сказал он. - Односельчанин... Меня-то узнаешь? Федор Федорович Галда... Раскулачили вы там меня, сукины сыны, приходится здесь камень-бут рубить для мощения улиц и для фундаментов. Время вот образовалось, решил в этом расписаться, как и до меня каторжники расписывались на граните. А в глубь залез, чтобы надпись не так скоро взорвали... Тебя сюда занесло какими ветрами, Иван Осипович что делает?
       - Я на службу еду, - сказал Сергей, - отец в колхозе...
       - Значит, предпочел: не захотел быть моим батраком, полез в государственные. Ну и что же он выиграл, балда? Я ему в день на молотьбе давал по двадцать фунтов ржи, а за плотницкую работу и всего пуда не жалел, а теперь пишут ему в книжку "единички", трудные дни... Хозяева у нас дурные, не здорово разжиреешь. Да и что там о жире, каждый боится, сегодня жив, завтра в тюрьму и в тартарары. Даже друг друга хозяева поедом поедают...
       - То есть, как это? - насторожился Шабуров. - Да и чего вы разговариваете, сидя на коленях. Ведь твердо на граните...
       - Рабам и так хорошо! - со злостью возразил Галда. - Раз нету силы разорвать цепь, сиди лучше на коленях до поры, до времени. Не так виден, труднее им в меня целиться. Других вон погнали туннель расчищать, а я сюда нырнул, роспись свою высекаю в камне...
       - А, может, туда, на свободу? - Шабуров покосился на видневшийся в высоте проем.
       - Через этот колодец не выберешься, - безнадежно махнул Галда рукой, трахнул по обушку зубила молотком. Посыпался сноп шипящих искр. - Если и вылезешь, опять же не на свободу, - Галда рубил и в интервалах выдавливал фразы: - Какая же там свобода, если по хребту гор новая цепь стражи... С собаками за беглецами охотятся, стреляют без милосердия... Мы теперь о другом думаем... На плохих хозяев надеемся. Разозлят народ, перебьют друг друга, вот тогда и мы освободимся... Уверяю, одной нашей шкурой дырки не заткнешь, за других примутся... Теперь нас со всеми перемешали: тут и кулаки, и помещики вчерашние и революционеры позавчерашние... Слышите, песню поют. Это сочинил старый подпольщик... Вчера он увековечился: пристрелили его прямо на строчке, не закончил намного... Не верите, за угол загляните...
       Осторожно просунувшись вперед, Шабуров с Сергеем увидели высеченные зубилом на розовой гранитной плите слова: "Боролся с царизмом, погибаю на каторге Кобы... ВЕСЕЛОВСКИЙ СЕМЕН ЕРМОЛАЕВИЧ, 1932 го..."
       - Не оглядывайтесь, - засмеялся Галда, когда те стали уходить. - Я не дурак, чтобы убивать по одному или по два. "Ухарь купец" не об этом думает. Вас поубивают те, кого вы помиловали. Может, Ерыкала, которого вы отпустили вместе с его Митюшкой-дьяконом в Обоянь или Фатеж, может, Шерстаковы, которых вы не стали отсылать в Соловки... Те вас и убьют, а мы потом... по своему поставим...
       Галда еще что-то кричал, но Шабуров с Сергеем уже не слышали, поспешая к эшелону.
       - Тяжело, Сергей, видеть такое, - вполголоса сказал Шабуров, глаза остро блестели, наливались возмущением. - Да, тяжело. Но, пока есть "теория" об усилении классовой борьбы, такие картины неизбежны. Поклянемся же, товарищ, помогать здоровым силам партии в борьбе с отвратительными явлениями жизни, чтобы поскорее оставить позади эту грязь и муки. Это не должно повториться потом: люди достойны лучшей жизни, лучших картин...
       "Наша жизнь быстра и ничтожна, - умышленно громко начала читать Хлебникова, увидев идущих мимо вагона-буфета Шабурова с Сергеем, - но все великое творится через людей..."
       - Вы, товарищи?! - Хлебникова задержала их и, захлопнув книгу, спросила: - Что думаете вы о Рудине?
       - Да мы сейчас о нем не думали, - сказал Шабуров, Сергей просто покраснел. Хлебникова засмеялась.
       - А я вот считаю, что он был хорош, но слишком труслив перед женщинами... Таких женщины не любят. Как вы думаете, товарищ Каблуков?
       - Женщиной быть не приходилось, судить от их имени не могу, - сказал Сергей и шагнул дальше.
       - Извините, Анна Дмитриевна, мы спешим на одно срочное совещание, - сказал Шабуров, а сам подумал: "У нее с Сергеем что-то было? Но вот, когда было и что именно?" Оглянулся, добавил: - Как-нибудь зайдем, поговорим о Рудине...
       Хлебникова безнадежно махнула рукой и беззаботно захохотала вслед уходящим. Но глаза ее при этом сощурились, тревога легла в складках межбровья. "Да, Сергей для меня опасен, - решила она. - Если мне не удастся убрать этого Диогена или хотя бы посадить в не разбиваемую бочку, он может принести мне гибель. Сердцем чувствую, хотя и нет доказательств..."
       К ночи обвал, вызванный неудачным взрывом породы, был ликвидирован, поезд помчался дальше.
       Длительная остановка была в Чите: банились, обедали, заготавливали сухие дрова для кухни и теплушечных "буржуек", так как метеослужба предсказала похолодание.
       Сергей был наслышан о Чите, городе со стотысячным населением на левом берегу реки Ингоды, где еще с декабря 1905 по конец января 1906 года полновластно распоряжался Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов. Он звал Шабурова пройти в город, но тот оказался занятым, тогда пошел один.
       Бросилось в глаза, что в Чите не было каменных тротуаров: бесконечными серыми лентами сосновых досок тянулись они у домов, пока хватал глаз. Да ведь и край здесь был хвойный, леса и леса.
       - Там дробят камни, здесь портят доски, - сам себе сказал Сергей, удивляясь. - Что же это значит? Бесхозяйственность или расчет и политика?
       Хлебникова в это время уже успела передать нужные сведения информаторам, возвращалась к эшелону, растревоженная письмом Нецветаева. "Он даже советует мне скрыться. Но это глупо! - возражала она мысленно Нецветаеву. - Сейчас же хватятся, начнут меня разыскивать... Буду держаться и играть роль до конца. Если не сумею обезвредить подозрительного для меня Каблукова в дороге, то организую ему ночлег в Благовещенской гостинице "Амур". Через женолюба Богуславского добьюсь, чтобы из Бочкарево, конечного пункта движения нашего эшелона, Каблуков был обязательно направлен в Благовещенск в какую-нибудь командировку. А там он будет нужен нашим, вернее, нужны будут его документы... Так-то бывает в жизни: или он затянет петлю на моей шее, если успеет и разгадает, или я. Скорее всего, я затяну эту петлю на его шее".
       Они встретились на улице, не намечая этой встречи заранее. Разговаривали, даже любезничали. И показалось Сергею, что ему нравится эта веселая подвижная блондиночка, полная какой-то особой притягательной теплоты и ласки. Это была не любовь, в вот что-то такое, когда человеку кажется неудобным быть без этого длительное время.
       Хлебникова это поняла. На всех последующих остановках она умела найти случай выразить свое внимание к Сергею, не будучи в то же время назойливой. Это вошло как-то само собою в обиход Сергея, так что он даже начал беспокоиться, если на какой из остановок не приходилось почему-то встретиться с Анной или не получить от нее пусть даже самого маленького знака внимания - улыбки, сверкания глаз, ласкового слова.
       А ехать пришлось долго. Не один раз просыпался Сергей ночью, встревоженный странным видением сна: будто Анна при нем пыталась задушить Зою. Бодрствуя целыми днями, он не находил покоя, если не был занят в теплушке на беседе с бойцами или не встречался хотя бы на минуту с Анной, которая манила его и манила своей обманчивой, ядовитой лаской. Но что-то удерживало Сергея от попытки уйти к ней в вагон, когда ночь черной ватой окутывала эшелон. Этим "что-то" была любовь Сергея к другой девушке, она сдерживала и, может быть, спасала от опасных связей с Анной.
       И все же, когда эшелон поставили на запасной путь на станции Бочкарево, а Сергею и Василию Шабурову Богуславский приказал немедленно отправиться в Благовещенск и передать сто новобранцев в распоряжение командира 12-й Тихоокеанской дивизии Смирнова, Каблуков серьезно забеспокоился, что Анны нигде не было видно.
       - Неужели не захотела проститься? - вполголоса спросил он сам себя, когда проверил всех людей по списку, погрузил имущество в вагоны. Прошелся несколько раз по перрону, потом дошел до вагона-буфета. На нем висел замок. "Значит, не желает! - решил он. - Ну и пусть будет так, как случилось..."
       В хмуром настроении залез в вагон, уселся у окна и начал ждать отправления.
       - Каблукова к выходу! - послышался звонкий голос дневального, Царика, длинноносого смуглого парня, ехавшего на должность завбиба батальона. - Дама ждет...
       - Ох, боже мой! - запыхавшись, с трудом выговаривала Анна, взяла Сергея под руку. - Была в политотделе, у Маслиева. Кривоносый, черт его возьми, черный, настоящий цыган, а на меня прямо пошел в атаку. Поймал за руку и не выпускает. "Пойдемте, говорит, на мою квартиру, хорошо устроимся". Еле от него вырвалась, а тут Богуславский еще задержал. От него и узнала, что вы едете в Благовещенск, побежала. Боялась, что и проститься не успею. Время то осталось всего несколько минут... Ох, чуть не забыла. Записку тут я написала администратору гостиницы "Амур". Это мой знакомый. С номерами в Благовещенске трудно, а по записке всегда можно. Так что, пожалуйста, без стеснения, а то ведь в городе с квартирами трудно, да и опасно на частную... Все же город приграничный, Сахалян через Амур, самураи. Знаете, Манчжоу Го, государство во главе с десятилетним императором Пу-И...
       Гудок паровоза прервал свидание.
       Анна вдруг обняла Сергея, поцеловала и, по обычаю, оттолкнула от себя:
       - Быстрее, Сергей! - воскликнула и показала на двинувшиеся вагоны. - А то получится, как с омулями... До свиданья!
       "Вот же, каналья, про омулей вспомнила. К чему это она? - все девяносто километров пути раздумывал Сергей. - Да мало ли что болтает женщина, не стоит обращать внимания..."
       В полдень, на десятые сутки путешествия Сергея от Воронежа, поезд остановился на станции Благовещенск. Лязгнула в последний раз сцепка, паровоз, тяжело отдуваясь, пошел брать воду. Ветер рванул черные кудри паровозного дыма, приземлил их и погнал на пассажиров, тискавшихся в двери вокзала. Чадный запах горелого угля ударил в нос.
       - Газовое крещение, вроде, нам паровоз устроил, - чихнув, сказал шагавший рядом с Сергеем Сеня Гранатов. Ему было поручено построить людей, чтобы вести в город. - Этот дым у меня что-то родное вызвал в памяти и сердце: и заводское и армейское.
       В город пошли пешком, неся в руках по чемоданчику и постельной связке. Красноармейские сумки приспособили за спиной.
       Шли около часа по сплошной улице с деревянными, редко где каменными, домами и заборами. Но городом считалась та часть, которая примыкала к Амуру и Зее, в районе Лензатона. Там были верфи. На западной окраине размахнулся аэродром.
       Остановились на небольшой площади, примыкающей к Амуру. Потом ввели людей в обширный двор с высоким досчатым забором и двухэтажных сиреневым домом, фасад которого был обращен к видневшемуся за Амуром Сахаляну. Во дворе масса сараев, амбаров, длинные штабеля ничем не прикрытых дров: на ДВК такое явление объясняли изобилием дров и нежеланием поэтому беречь их. Но для Благовещенска такое объяснение неприемлемо, так как тайга сюда не подходит, дрова привозные. Скорее всего, здесь относятся к дровам без уважения просто в силу казачьей привычки.
       Людей удалось сдать очень быстро, без волокиты. Да и пакет на имя Шабурова и Каблукова выдали быстро со всеми разрешительными документами для проезда по Амуру в приграничную слободу, к месту службы. Другие же люди, оставшиеся в Бочкарево, должны были следовать к Амуру через станцию Завитая, совхоз Райчихино. Через болота и степи пешком и на гусеничных тракторах. Другого транспорта не имелось. Да и на другом не проедешь по этому заболоченному маршруту.
       - Ну что ж, Сергей, ночевать в Благовещенске нет необходимости, - сказал Шабуров, поглядывая на солнце. - Мы, пожалуй, успеем выехать пароходом?
       Дворник, средних лет русый мужчина с жатой бородкой и раскосыми корейскими глазами, постукивая деревяшкой и волоча метлу за длинную ручку. Начал отговаривать.
       - Сегодня идет на низ лишь один пароход "Уборевич", - заявил он. - Это же грузовой, баржи тянет. Правда, на нем есть несколько кают и салон, но все же неудобный для езды: грязноватый, тихоходный, буфет не работает, пищу не подают... Вы лучше подождите других пароходов. Хорош, например, "Ильич" или "Чичерин". Очень быстроходный "Дзержинский". А то и посмотрите некоторые китайские. Поотобрал их у китайцев командир дивизии Иван Онуфриев в двадцать девятом году. Сейчас он командует Третьей колхозной дивизией, вот-вот только развертывается, а во время конфликта командовал 12-й дивизией, которая сейчас у Смирнова в подчинении. Правда, пароходы теперь перекрасили и переименовали, но китайский фасон сразу заметите. Наши пароходы, например, гребут воду двумя колесами, с обоих бортов. Китайские одним колесом работают. За кормой оно вертится, такое огромадное, как подсубойное колесо большой водяной мельницы. Обратите внимание, например, на пароход "Крестьянин". Это бывший китайский пароход "Фын", такой генерал имелся...
       Разговорчивого дворника прервала своим визгом сирена въехавшей во двор зеленой машины. Он заковылял к ней, почтительно раскланялся с приехавшими. Один из них был огромный курносый мужчина с красным лицом и серыми заплывшими глазками. В полуоткрытом толстогубом рту сверкал широкий золотой зуб. Второй, с черными пушистыми усами, показался Шабурову знакомым.
       "Кажется, Зотов? - подумал он, но не решился подойти, хотя и заметил, что усач тоже присматривается к нему. - Конечно, это он. Мне еще в дороге говорили, что Зотов работает где-то на Дальнем Востоке..."
       Дворник приковылял назад и шепнул, показывая глазами на огромного военного с двумя ромбами в петлицах:
       -Вот это и есть Онуфриев, командир дивизии...
       Онуфриев медленной медвежьей походкой пошел к лестнице на второй этаж, а Зотов повернулся и зашагал к Шабурову.
       - Ну, конечно же, это вы, Василий Петрович! - радостно расставил Зотов руки для объятия. - Смотрел я издали, смотрел, решил поближе...
       - Сергей Петрович, сколько лет!?
       Они крепко обнялись, расцеловались.
       - Ну, Василий Петрович, как угодно. А забираю вас сегодня к себе в гости! Вот сейчас же и поедем. Заводите! - скомандовал Зотов шоферу и тут же пояснил Шабурову: - Ехать недалеко, моя дача за городом...
       - Да я уж и не знаю, как, - развел Шабуров руками. - У меня назначение, да и не один я. Вот с товарищем Каблуковым должны ехать вместе...
       - Добро, самое добро! - воскликнул Зотов и подал руку Сергею. - Будем знакомы, приглашаю также в гости. Василий Петрович, вам надо обязательно поехать со мною. Какой есть сюрприз для вас... Так, позвольте, это же тот самый Каблуков, вместе с которым вы роман пишете? Был я в Ленинграде несколько тому месяцев назад, заходил в редакцию журнала "Резец" со своим дневником, а мне там сказали, что и в романе Шабурова и Каблукова многое совпадает с моим дневником в главах о мировой войне... Вот тут я и познакомился с рукописями... С увлечением прочитал. Хорошо написано, я так не сумею. И родилась у меня мысль передать вам свой дневник и дневник племянника, подпоручика Селезнева. Он умер в Курском госпитале в 1916 году, смертельно был ранен кем-то из своих солдат во время атаки на Стрыпе... Поедем, все это передам в ваше распоряжение.
       У Шабурова разгорелись глаза.
       - Поезжайте, Василий Петрович, - сказал Сергей. - Вы же ветераны... А у меня есть где остановиться в Благовещенске, так что не беспокойтесь. Поезжайте. У вас счастливые встречи.
      
      

    17. НЕЛЛИ

      
       Проводив Шабурова с Зотовым, Сергей прочитал записку Хлебниковой на имя администратора гостиницы "Амур". В записке просто написано, что "нужно устроить ночлег подателю записки".
       - Это хорошо, что не указана моя фамилия, - решил Сергей. - Есть у меня справка на имя одного товарища, Кубикова, из Тифлисской пехотной школы. Вот и назовусь им. "Прибыл, мол, на должность командира взвода..." Не поверят - это их дело...
       Администратор не стал вникать в подробности.
       - Раз пишет Анна Дмитриевна, номер найдем, - усмехнулся он и приказал служителю отвести в индивидуальный номер.
       После ванны Сергей прилег на диване. Только начал было дремать, в дверь постучали.
       Вошла тоненькая девушка в розовой шапочке с помпоном, в длинном оранжевом платье и в крохотных лакированных туфлях на очень высоком каблуке. В руке веером желтели узкие листочки театральных билетов.
       - Извините! - смутился Сергей, набросив шинель на ноги и привстав на диване. - Сапоги у меня такие вредные, жмут пальцы и пятку... Потому прилег...
       - Жаль, - кокетливо улыбнулась девушка, опустив длинные густые ресницы. На розовой коже под глазами обозначилась голубоватая тень. - Хотела предложить вам билет, но разве же до театра в таких вредных сапогах...
       - Дайте мне один, в партер, - возразил Сергей. - Говорят, Благовещенский театр уютный...
       - Понравится - сказала девушка, подавая билет. - Вот это место отличное. Хорошо с него видна сцена, да и в фокусе акустики. До свиданья!...
       В театр Сергей пришел ко второму звонку. Зрители уже сидели на местах. В партере переполнено. На некоторых стульях, нанизанных спинками по полудюжине на квадратные желтые брусья, сидело по два человека. Имелись и подставные места. Так что в проходах густо сидели зрители в нарушение плана.
       Боковые ложи, бельэтаж, балконы и галерка также выглядели весьма людно. Создавалось впечатление, что весь зал и его стены состояли целиком из людских голов, улыбок, трепетавших вееров, сверкавших украшений и стекол биноклей, старинных лорнетов, разноцветных косыночек и шляпок, ровных проборов и буйных кудрей, жгутами свисавших девичьих кос и высоких кудельчатых причесок приграничных франтих, сплошного калейдоскопа цветов и сверкания глаз, накрашенных губ, мерцающих серег, золотых зубов, цепочек, брошек и значков.
       Сразу видать, что благовещенцы не только любители смотреть и слушать спектакли, но и не прочь себя показать артистам выездного театра из Москвы. О том, что спектакль давала столичная труппа, Сергей прочитал в гостинице на последней страницы областной газеты "Амурская правда" повыше двух подписей: редактора Флейса и секретаря Ложкина. Тоже оригинально, не во многих газетах встретишь такой демократизм, такую коллегиальность.
       Усевшись на свое место, Сергей обратил внимание, что правее его стул никем не занят. "Бывают же на свете вот такие люди, - возмутился на кого-то: - купят билет, а сами не придут, другому не дадут. Ведь другие теснятся..."
       Но когда Сергей вернулся в партер после первого антракта, возле него оказалась смуглолицая молодая красивая женщина. Он внимательно окинул взглядом ее высокий бюст, приятно округлые плечи и большие темные глаза. Ему показалось при этом, что женщина почему-то вздрогнула, даже побледнела, но пыталась не выдать своих переживаний и начала смотреть на сцену, чудаковато раскрыв рот и подперши подбородок указательным пальцем правой руки. На ее мизинце горел рубиновый глазок золотого перстенька, на лице выражалась почти детская наивность.
       Вид этой красавицы вызвал у Сергея какие-то странные, до боли знакомые и как будто бы уже пережитые в прошлом чувства. "Кто же она есть? - пытался вспомнить. Слева послышался вздох. Покосился и увидел левую соседку, плоскогрудую, чопорную длиннолицую блондинку лет тридцати. Волосы ее были взбиты и накручены на затылке высоким жгутом, широкие серые глаза смотрели рассеянно, тонкие губы в густой краске казались двумя склеенными оранжевыми шнурами. - Вот об этой мумии и знать ничего не хочу, но кто же правая соседка?"
       Увлекшись постепенно спектаклем, Сергей нечаянно придавил локтем руку соседки. Она улыбчиво взглянула и отвернулась.
       "Где же я видел ее? - И что ни больше Сергей думал об этом, тем, казалось ему, с одной стороны приближался к разгадке, а с другой - все более удалялся от истины. - Конечно, она линиями лица и корпуса напоминает Люсю Трактирку. Но у той, помнится, зеленоватые глаза, а у этой темные, почти сардерные - коричневые. Впрочем, актрисы умеют изменять все, тоже и глаза. Разве не другой, чем она была раньше, видел я ее в Воронежском "Зеленом шуме"? Она тогда лишь отдаленно напоминала новооскольскую краснощекую Люсю у калитки трактира Мухина. Да, но у той Люси кожа не была смуглой... Загадка - уравнение с несколькими неизвестными. Но я решу это уравнение, обязательно решу...", - простой интерес к красавице начал перерастать у Сергея в своеобразный азарт, свойственный людям в молодости.
       Соседка тоже волновалась. "Узнает он меня или не узнает? - тревожилось ее сердце. - Он мне лично ничего плохого не сделал и я не знала, выходя на операцию, чью очередную жизнь предают в мои руки. Но что же мне делать? Тех пор, как был арестован и бежал из-под ареста Стрешнев, скрывшись в моей туалетной комнате от властей, я оказалась полностью во власти его организации. По ее приказу, выехала на Дальний Восток, выполняю поручения заманивать мужчин... Потом их убивают, а наши дублеры с документами убитых действуют, ведут разведку, организуют диверсии. Готовится война. Но не это меня тревожит. Зачем должен погибнуть Сергей? Да, он не должен погибнуть, но тогда придется мне погибнуть и без особой уверенности, что он спасется... Я знаю повадку нашей организации: каждый исполнитель обязательно дублирован. Если даже я оставлю Сергея в покое, не увлеку с собой, его и меня убьет кто-то третий. Может быть, вот та мумия с оранжевыми губами, которая сидит слева от него... Нет, Сергею безопаснее поехать со мною. Я еще не знаю, какие могут быть надежды и выходы, но мне кажется ему безопаснее будет, если я его увезу к себе, в будуар... А что если взять и сказать ему? Нет, получится водевильно и глупо, а главное бесполезно: погибнем оба, потому что находимся между наковальней и молотом. И, кроме того, имя Сергея будет навек замазано, так как из нашей организации всегда подсунут властям компрометирующие Сергея фотографии, документы. Мертвые не обороняются. И меня все равно скомпрометируют. Это очень легко, учитывая болезненное пристрастие ОГПЕУ лучше десять обвинить напрасно, чем одного попавшегося к ним оправдать. Знаю, есть у них установка: "Врагов народа надо уничтожать, а не воспитывать!" И врагов они могут назвать и называют, кого попало. Что же тогда остается делать, если раскаяние опаснее нелегальщины? Остается всеми мерами продлить нелегальщину..."
       Всю эту внутреннюю борьбу и своеобразную бурю души Люся сумела скрыть от взора следившего за ней Сергея. Она была действительно одаренной актрисой, умела играть даже жизнью и смертью. Не хватило же у нее силы принять правильное решение лишь по вине всенародного бича в виде все усиливающейся неразборчивой охоты за "врагами народа", во что бы то ни стало и как возможно в большем числе.
       Заинтригованный соседкой, Сергей в течение всего следующего акта почти не смотрел на сцену. Волнуясь, он выдумывал планы знакомства, отбрасывая один за другим за негодностью и пожирая глазами столь прельстительную, близко сидящую незнакомку.
       В антракте Сергей вышел в фойе вслед за смуглолицей соседкой. Он не заметил при этом, что неподалеку следовала за ним плоскогрудая блондинка с рассеянными глазами. Но Люся это заметила. Сверкнув зеркальцем, в которое посмотрелась на ходу, вынеся выше левого плеча и увидев в нем лицо блондинки, со злостью подумала: "Кажется, она дублирует задание? Эту моими прелестями не подкупишь, не мужчина. Значит, решено: увлеку Сергея, а потом, что будет. Возможно, удастся спастись ему... Если же передам его блондинке с рассеянными глазами, конец..."
       Люся, погашая бушующие в сердце чувства злости и тревоги, ничем не выдавала их внешне. Она играла плечами, мечтательно теребила пластинки веера, многообещающе вздыхала, адресуя это Сергею, шла среди потока зрителей по сверкавшему от электричества фойе, как всем чужая: никто не знал ее, и она никому не бросала кивка головы.
       "Наверно, приезжая, - решил Сергей. - Конечно, скучает... А на Люсю она все же похожа. Удивительно"
       В таких размышлениях он незаметно очутился, вслед за Люсей, в наименее освещенном углу фойе, где стоял небольшой кожаный диванчик, окруженный рощей искусственных пальм и натуральных фикусов.
       Вдруг у него сильно забилось сердце от неожиданности: он увидел, что незнакомка расправила платье и присела на диван. Сергей при этом не видел притаившуюся за пальмой плоскогрудую блондинку, но Люся видела. Она заметила также, что Сергей заколебался, готовый повернуть назад, влиться в поток публики и уйти. Вот почему умышленно выронила веер, который призывно, будто бы обращаясь к Сергею, стукнул о пол и заставил человека действовать.
       - Испытываю глубокое счастье поухаживать за вами, - сказал Сергей, живо поднял веер и подав его Люсе...
       - Спасибо! Вы внимательный. Да чего же стоите? Садитесь, на диване хватит места и для двоих, а третий лишний, - добавила она, подняв голос. Это уже относилось к блондинке за пальмой. Та поняла и отошла.
       Сергей присел на диван почти вплотную с женщиной и хотел взять ее за руку.
       Люся теперь убедилась, что он не узнал ее из-за сильного грима. Ей стало особенно тяжело от мысли, что Сергей доверчиво ухаживает за нею, имеющей задание лишить его жизни, а она ничего пока не предприняла для спасения его. "Я должна, обязана! - подумав это, отодвинулась от Сергея. - Попробую". Вслух сказала игриво:
       - Опасайтесь с огоньком. Обожжетесь, неровен час. Притом же у меня муж...
       - Здесь? - обиженным голосом спросил Сергей.
       Люся ответила не сразу. Она посмотрела на Сергея с глубокой озабоченностью и даже замешательством. Потом опустила глаза, взвешивая в уме что-то тяжелое, наконец, снова подняла немного побледневшее лицо, вздохнула:
       - Мужа здесь нет... Он инженер Зейзолото, работает там на драге, в длительной командировке...
       - Да-а-а? - переспросил Сергей.
       - Да, - подтвердила Люся. - Приходится скучать...
       Замигали лампочки, звонок возвестил конец антракта.
       У входа в зрительный зал Люся успела шепнуть Сергею:
       - Дайте карандаш и блокнот, я напишу для вас...
       Сергей радостно выполнил просьбу. А через несколько минут получил блокнот обратно, на листке прочитал: "МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, вы мне нравитесь. Но я замужем, и ваше открытое ухаживание меня шокирует. Прошу вас, если хотите, проводите меня до дома после спектакля. Встретимся направо от подъезда. Здесь же ведите себя так, будто я для вас не существую. НЕЛЛИ".
       На сцене шла шиллеровская трагедия "Коварство и Любовь". Герои мелькали перед глазами Сергея, как в тумане. Его захватило целиком желание скорейшего конца спектакля, чтобы наедине встретиться и поговорить с Нелли, ощутить ее ласку, даже, может быть, только подержать ее тоненькие музыкальные пальцы в своей руке и робко поцеловать их. Юность брала свое.
       Наконец, занавес опустился в последний раз. Зал гремел аплодисментами. Стучали сидения стульев. Гудливая толпа валила к вешалке.
       Сергею удалось нырнуть через запасный выход, он почти первым заполучил шинель и фуражку, поспешил к условленному месту.
       Нелли там не оказалось. На улице шлепал дождь. Сентябрь оказался сырым и неудобным для свиданий.
       Поеживаясь от холода и залезающей в грудь и рукава сырости, Сергей зорко наблюдал за подъездом театра. Из настежь открытых широких дверей рекой лился разноцветный людской поток. Вспыхивали над головами купола черных, белых, пятнистых зонтиков. Звенели восклицания и смешки. Но не было и не было ее, которую ждал Сергей. И в груди росла тревога, такая новая, молодая и пламенная. Сергей понимал, что тревога исходила из ожидания и опасения не дождаться желанной встречи.
       Но вот показалась и она, затянутая в черное демисезонное пальто крикливого фасона "Калибри". В руках блеснул карманный фонарик, голубоватый пучок света которого из лупастого глаза-прожектора метнулся в сторону сгрудившихся перед театром извозчиков.
       Там раздалось щелканье кнута, послышался молодецкий окрик. Из темноты на свет фонарика подкатила пара сырых вороных коней, впряженных в крытую пролетку. На свету искрились и сверкали мокрые кожаные бока навеса, никелированные металлические распорки.
       Нелли сбежала со ступенек и, слегка приподняв рукою подол пальто, проворно шмыгула в задок. Засвистел кнут извозчика, лошади рванули, понеслись.
       - Обманула, сукина дочь! - выругался Сергей и разочарованно плюнул. Он уже поднял воротник шинели и хотел удирать восвояси на ночлег в гостиницу "Амур". Не успел отойти и десяти шагов, как его нагнала та длиннолицая блондинка, которая бессловесно просидела рядом с ним весь спектакль, а теперь вдруг заговорила приятным женским сопрано:
       - Нам, кажется, по пути? Если не ошибаюсь, ваша фамилия Кубиков? Вы разместились в гостинице рядом с моим номером...
       Сергей недоуменно молчал, шагая рядом со странной спутницей. А она все говорила и говорила, будто боялась, что кто-то помешает ей высказаться до конца.
       Они уже были на средине театральной площади, поворачивая к набережной, где расположена гостиница "Амур", когда за их спинами послышался цокот лошадиных копыт, шипенье мокрых резиновых шин.
       Пролетка круто развернулась перед их лицом и покатила прямо на Сергея. Он увидел манящее движение миниатюрной женской руки, высунувшейся из пролетки, шагнул в сторону от своей спутницы и молниеносно вскочил на подножку.
       - Щука! - услышал он единственное слово, брошенное блондинкой вслед пролетке. Он не знал, к кому и к чему относилось это слово, какой оно имело смысл, внутренне усмехнулся: "Эта мумия, кажется, способна ревновать!"
       - Почему же вы не ожидали, где сказано? - упрекнула Нелли, и, не дав ответить, добавила: - Садитесь в задок, возле меня...
       Он обнял Нелли. Она не сопротивлялась, даже преклонила к груди Сергея голову, источая аромат дорогих духов.
       Дождь шипяще барабанил по кожаному прикрытию, поливал носок сапога Сергея, залетал мелкой россыпью и под прикрытие, когда ветер вырывался из переулков и менял направление.
       Ничего этого не замечал Сергей, поглощенный своей новой знакомой, слушая ее полушепотную болтовню. А Нелли жаловалась:
       - Я замужем за инженером "Дальзолото". Мой муж теперь вот уже третий месяц живет в тайге, на Зейском участке золотых приисков. Мне всего двадцать три года... Жизнь требует своего... Вы должны понять, извинить меня за...
       При этом Нелли, которой тяжело стало врать и сознавать свою предательскую роль, вдруг разыграла роль стыдливости, спрятала лицо на груди Сергея и затеребила пальцами борты его шинели. "Что же я делаю и на что надеюсь? - горело у нее в груди. - Ведь мой фактический муж, разыскиваемый властями иностранный разведчик доцент Стрешнев, может появиться утром завтра... Впрочем, он может появиться в любую минуту, хотя я надеюсь, что он явится с задания не раньше утра. Если бы он не явился до утра, это очень важно: до утра тогда Сергей будет со мною в безопасности. Я расскажу ему все, помогу бежать на аэродром. Потом и сама убегу в Сахалян, здесь мне нельзя после этого будет оставаться, да и все уже приготовлено к бегству. Это последнее задание... Рискнуть бы сейчас сказать Сергею, но... мы погибнем оба без пользы: нас застрелит или следующий за нами на другой пролетке дублер или вот этот, наш извозчик. Я же знаю..."
       На козлах, в темноте, качалась спина извозчика, широкоплечего мощного мужика, похожего на медведя. По спине хлестал дождь. Пахло мокрым сукном и гнилыми листьями: пролетка проезжала мимо общественного парка.
       - Нелли, ты плачешь? - воскликнул Сергей, горячая слеза уколола его руку. - Почему?
       Она не ответила, лишь плотнее прижалась к Сергею. Ей хотелось кричать, что она гибнет и Сергей гибнет, но закусила до крови губы. Сергей не стал больше ни о чем расспрашивать. В его жизни тоже бывали минуты, когда он плакал и хотел в эту минуту, чтобы никто на свете не требовал отчета о его слезах. Он просто гладил Неллю ладонью и думал: "Все же она похожа на Люсю Трактирку. Актриса..."
       - Вот и приехали, - сообщил извозчик и остановил лошадей у двухэтажного кирпичного дома, обнесенного высоким досчатым забором. Сказав эту единственную за всю дорогу фразу, мужик слез с козел и начал бухать сапогом в ворота, ахая при каждом ударе, как дровосек, колющий толстые чурбаны тяжелым колуном.
       Пока ворчливый дворник, лязгая задвижками и засовами, открывал добротные ворота, Сергей успел немного осмотреться. По гребню забора темными штрихами торчали чуть скошенные, как зубы щуки, острые гвозди, змеилась между ними колючая проволока. В доме было темно, так что смолой чернели окна. Да и во дворе, куда въехала пролетка, стояла могильная тишина. Прямо от забора начинался заросший бурьяном пустырь. Вдали, пробивая дождливую темень, неярко светились над аэродромом сигнальные фонари на столбах.
       "Глухое место, - подумал Сергей. - Любая женщина заскучает здесь, не только такая... Пойдет черт знает на что".
       С такими мыслями Сергей потом следовал за Нелли по темной крутой лестнице на второй этаж. Нелли шагала уверенно, привычно, Сергей осторожно шаркал ногой, тихонечко упирался пальцем в спину хозяйки.
       - Сколько раз просила поставить лампочку на лестнице, все не удосуживаются. А вот и мой будуар, - сказала Нелли, открывая дверь в ярко освещенную электричеством комнату. - Проходите, располагайтесь, как дома. Здесь уютно, но, к сожалению, вот этот люк портит вид, - она ткнула пальцем в потолок, но Сергей даже и не взглянул туда. Он взял Нелли за руки, потянул к себе. "Боже, он не желает выслушать и увидеть мою подсказку, - затрепетала она. - Ведь люк на потолок теперь единственный выход из этой комнаты. Даже я не в состоянии выпустить Сергея из будуара через лестницу: там уже встала охрана. Я это знаю. Они ждут моего сигнала, чтобы подать напиток, от которого Сергей уснет навсегда. Но нет, Сергей не выпьет напитка... Нет, я не хочу, я не могу..."
       Слабея в объятиях и ощущая огонь поцелуев, Нелли все же сумела высвободиться. "Он не понимает и потому не страшится, а я знаю, что если задержусь сейчас с ним наедине больше пяти минут, они ворвутся..."
       - Побудьте немного, я приготовлю ужин, - сказала Нелли, опрометью выбежала из комнаты в коридор. Дверь за ней мягко щелкнула.
       Оставшись один в женском будуаре, Сергей ощутил неудобство, даже скуку. Он начал осматривать комнату. Висевшая на трех серебристых цепочках, люстра сверкала позолотой, и на каждом из трех ее ярусов хрустальной бахромой висели разноцветные подвески на серебряных обручах с прорезным кружевом узоров. Лампочки пронизывали подвески своим светом, отчего воздух в комнате казался радужным и теплым. Он будто бы лился из люстры беззвучным многоцветным каскадом.
       Сергей взмахнул ладонями. Хрустальная многоцветная бахрома зашевелилась, радужные блики качнулись на стенах, отразились в глубокой поверхности трюмо, стоявшем у затянутой ковром стены. На столике трюмо гвардейской шеренгой стояли двумя нисходящими к центру ранжирами флаконы духов и одеколонов с круглыми, гранеными, витыми, островерхими и плоскими хрустальными пробками, с золотыми вырезными этикетками на матовых, светлых или рубчатых и ребристых боках.
       "Какая к ней приходит фантазия от безделья, - усмехнулся Сергей, оглянулся на стоявшую в углу кровать, вид которой также отражал фантазию и вкусы взбалмошной молодой женщины: поверх белоснежного атласного одеяла с искусно нашитыми из шелка букетами полевых цветов, двумя пирамидами возвышались у спинок кровати многочисленные подушки, уложенные одна на другую. На вершинах пирамид покоились думочки с кулак величиной из розового бархата. Казалось при ярком свете люстры, что на вершине белоснежных подушечных Монбланов играют далекие лучи восходящего солнца. - Хорошо, что у нас никогда не будет таких жен, разве же удовлетворишь их фантазии из средств скромной зарплаты, получаемой рядовыми людьми. Тут лишь вельможные оклады могут выдержать..."
       Случилось между тем то, чего Нелли никак не ожидала: успевший вернуться из Хабаровска самолетом, Стрешнев переговорил со "Щукой", и та, негодуя по поводу своей неудачной охоты за Сергеем, чтобы получить гонорар, наговорила разное ревнивому Стрешневу о Нелле.
       Перехватив Нелли на лестнице, он увел ее в свою комнату на нижнем этаже, подверг допросу.
       Бледная, встревоженная, Нелли слушала Стрешнева и молчала. Все мысли ее были в эти минуты собраны в одну точку, как зажигательное стекло собирает в один фокус все солнечные лучи, чтобы воспламенить ими предмет. "Демоны из-за любви и страсти спускались на землю, монахини изменяли обету безбрачия, - почти в бреду улавливала она свои мысли. - И я ни от чего не откажусь, всем рискну. Мне нужно выиграть время, чтобы Сергей встревожился и понял свое положение... Боже, я хочу, чтобы Сергей остался живым. Я помню нашу с ним новооскольскую встречу, и не могу примириться с мыслью, что его убьют. Нет, не дам!"
       Нелли взглянула на Стрешнева такими дикими и переполненными решимостью глазами, что у того застряли в горле слова и упреки. Он даже попятился в суеверном страхе.
       - Что с тобою? На тебе лица нет...
       - Он еще спрашивает! - прошипела Нелли гневно, чувствуя удачу игры. - Да как вы, Владислав Павлович, посмели не верить мне, верить "Щуке", когда я из-за вас бросила сцену, окунулась вот в эту пучину, которая тянет нас обоих к одинаковому концу...
       - Успокойся, дорогая, - сразу ласковым голосом заговорил Стрешнев. - У нас, конечно, от напряжения начали сдавать нервы. В этом все дело. Через два дня мы будем уже в Харбине, там нам приготовлен домик в Модягоу... Поживем, успокоимся...
       - Так, значит?
       - Да, милая, на рассвете мы бежим через Амур в Сахалян...
       - Но нам нужно много денег, чтобы мы могли спокойно жить в этом центре международного шпионажа, каким является харбинская окраина Модягоу...
       - Как-нибудь достанем, милая. Давай только скорее покончим с этим парнем. Нам нужны его документы... Хватит тебе двух минут?
       - Мне нужно не менее пятнадцати...
       Стрешнев передернулся от ревности, но Нелли продолжала:
       - Он знает многое о создании на Дальнем Востоке Особого колхозного корпуса. Об этом корпусе желают знать Японии, ты же сам говорил. И обещают много денег. Нам нужны деньги, за две минуты можно убить человека, но нельзя ничего узнать от него...
       - Я согласен, - со вздохом сказал Стрешнев и повернулся к выходу. - Вся химия там, в шкафу. Составляй напиток и неси, а я выйду во двор, голову разломило от всего этого...
       Стрешнев не пошел во двор. Он притаился с двумя своими помощниками под лестницей, шепнул им:
       - Как только жена пойдет к нему, мы тоже ворвемся в будуар и допросим пленника. Я ей не верю
       Сергей к этому времени, как и рассчитывала Нелли, начал беспокоиться. Но это беспокойство было пока другого рода: ему захотелось выйти из комнаты, пробраться на кухню и помочь Нелли в ее хлопотах около ужина. Но дверь оказалась запертой на автоматическую задвижку английского замка. Это сильно озадачило Сергея.
       Он прислушался. Нудная тишина стояла в коридоре. Но из нижнего этажа слышался глухой стук чьих-то сапог. "Не муж ли ее вернулся? - подумал о Нелли. - Не мешает подготовить путь к отступлению..."
       В комнате было три окна, завешенные голубыми бархатными драпри с изящной прошивкой из золотистой канители по краям и средине. Сергей любил изящные вещи, но ему некогда теперь было рассматривать чудные золотые узоры. Он отвел драпри в стороны, изумился: вместо окна под драпри оказалась обыкновенная холодная и слепая каменная ниша. Подбежал ко второму окну, к третьему и... везде были каменные ниши.
       - Ловушка! - воскликнул, инстинктивно потянулся к нагану. Вспомнился рассказ одного товарища из экспедиции Н-ского полка на станции Белоногово о том, что в Благовещенске недавно пропали без вести семь человек, среди них трое военных. - Теперь ясно, Нелли заманила меня в ловушку...
       Через мгновение в голове Сергея созрел какой-то план. Спешно подкатил кровать к двери и поставил ее так, что она уперлась чугунными брусьями сетки в дверные притолоки. Потом снял с себя поясной ремень и портупею, притянул ими дужку двери к брусьям. Для прочности усилил петлю висевшим возле умывальника полотенцем. В таком положении дверь оказалась накрепко запертой изнутри, Сергей мог выдерживать осаду.
       В сущности, положение мало улучшилось, но Сергей бравурно ругнулся и вызывающе вспрыгнул на высокую кровать "гостеприимной" хозяйки. "Во всяком случае, жертвой самосуда я сделать себя не позволю!"
       В доме продолжала царить тишина. Сергею стало совестно за надуманные страхи. Да он и не был трусом, просто не хотелось глупо погибнуть. Соскакивая на пол с твердым намерением восстановить в комнате прежнее положение, чтобы не пережить возможной саркастической улыбки Нелли, Сергей смахнул одну из подушечных пирамид, на одеяле сверкнул браунинг.
       - Э-э-э, тут дело, действительно...
       Дом начал оживать. Слышалось чье-то шарканье на лестнице. Сергей припал ухом к скважине, уловил шорох нескольких пар ног по ступенькам лестницы. Потом шарканье прекратилось, зазвучали частые шажки женщины и замерли у самой двери.
       Сергей слышал щелчок ключа, потом слабо вздрогнула дверь, дернутая снаружи.
       - Товарищ командир, что это вы дверь закрыли? Откройте, я принесла ужин...
       Голос Нелли был по-прежнему зовущим, нежным, хотя в нем дрожала нотка какой-то наигранности и скрываемого раздражения. Сергей не знал, что Нелли дралась теперь за каждую секунду времени. "Ах, если бы он немедленно открыл, - в отчаянии толкала Нелли дверь локтем. - Я бы мгновенно проскочила в комнату, Стрешнев не успел бы добежать сюда. Я же знаю, он с товарищами притаился на лестнице. Ах, если бы Сергей открыл... Мы бы вместе с ним бежали через люк... Я же знаю, куда бежать. И пусть потом будет со мною, что угодно..."
       Сергей чувствовал, что за спиной Нелли, недалеко от нее, притаились люди.
       "Дырки, кажется, нигде нету? - осматривая комнату, сердился он. Тут вспомнил, что Нелли говорила о каком-то люке, поднял голову и заметил на потолке толстое железное кольцо в крышке люка, ведущего на чердак. - Есть выход..."
       - Да откройте же, наконец! Как вам не стыдно мучить женщину? - в этом голосе Нелли звенело уже что-то истерическое и непоправимое.
       Сергей заколебался, протянул руку к двери. В этот момент, не выдержав напряжения нервов, загрохотал сапогами вверх по лестнице и заругался Стрешнев.
       - У, черт, проиграла дело! - закричал он. Послышалась звонкая пощечина, потом в дверь загрохотали чем-то тяжелым: - Открой, поросенок, добровольно, жизнь оставим!
       Сергей промолчал.
       - У него оружие! Пусть живет. Бежим скорее к Амуру, в Сахалян пора... - внезапно закричала Нелли.
       "Она не хотела моей смерти, - подумал Сергей. - Она не могла в ее условиях поступить иначе, хотя и подсказала мне бежать через люк. Догадаться бы мне раньше..."
       Штурм двери продолжался. Тогда Сергей схватил оставленный Неллей фонарик на столе и вскочил на спинку кровати, отбросил крышку люка, подтянулся на руках и влез на чердак.
       В дверь продолжали грохать, а тем временем Сергей через слуховое окно выбрался на крышу и начал спуск по водосточной трубе на улицу. Заскрежетало, оборвалось.
       Заглушая боль вывихнутой ноги, Сергей пополз ближе к ограде. Ночь дрогнула от взрыва гранаты, брошенной Неллей во двор в расчете, что взрыв услышат на аэродроме, успеют выслать машины с людьми и спасут Сергея. О себе она уже больше не заботилась: разрядила свой браунинг в грудь Стрешнева, помощникам его приказала бежать.
       .............................................................................................
       Через неделю Шабуров заехал за Сергеем в больницу.
       - К начальнику разведки, дружище, поедем. Да не робей! Сергей Петрович сказал, что и не стал бы тебя совсем вызывать по этому ясному делу, но настаивает на очной ставке одна особа...
       - Что ж, поедем, - не возразил Сергей.
       Дорогой ехали молча. "Чего же она думает добиться? - встревожено размышлял Сергей, догадываясь, что его требует на очную ставку Нелли. - Странно, неужели вздумала наговорить на меня небылицу? Провалилась их вся лавочка, думают потянуть за собою..."
       ...Зотов, разглаживая и подкручивая черные с проседью пушистые усы, встретил Шабурова с Каблуковым в рабочем кабинете, сидя за большим столом с телефоном и стопочками папок с бумагами. Поздоровавшись, заговорил совсем не о том, о чем ожидал Сергей.
       - Вы узнаете вот эту особу? - подал фотокарточку. - Кто это?
       Сергей вытаращил глаза, силился и не мог выговорить. Тогда Зотов подвинул ему стакан воды.
       - Где вы взяли эту карточку, откуда знаете Зою Петрову? - выговорил, наконец, Сергей.
       - Зою Петрову я не знаю, и никогда не видел, - возразил Зотов. - Но вот товарищ Шабуров сказал мне, что она сильно похожа на женщину, изображенную на фотокарточке, доставленной разведчиками из Владивостока... Вы, Василий Петрович, разве еще не посвятили товарища Каблукова в наш план?
       - Нам не пришлось быть с ним наедине...
       - Понимаю. Тогда я сам... Вот что, товарищ Каблуков, мы за это время запросили телеграфом и получили прекрасную характеристику из Воронежа и Зое Петровой, студентке университета. Теперь нам нужна ваша помощь, чтобы уговорить Петрову приехать на Дальний Восток и выполнить важную для Родины роль хозяйки конспиративной квартиры. Раньше этой квартирой ведала и продолжает пока ведать ставленница японской разведки "Черный дракон", вот эта женщина, фотоснимок которой вы рассматривали. Но мы ее скоро арестуем, а явки должны продолжаться... У Зои Петровой весьма идентичная внешность...
       Сергей как-то сразу настроился против вызова Зои на столь опасное поручение, хотя сам лично и хотел бы ее перевода в один из дальневосточных ВУЗов, чтобы была ближе к нему.
       - Она неопытна, может погибнуть без пользы, - сказал глуховатым от волнения голосом.
       - У нас есть школа, - возразил Зотов. - Сначала подготовим, потом уже дадим ей конспиративную квартиру. Мы бы, конечно, могли обратиться к Петровой непосредственно, через наших воронежских коллег, но тут есть ряд "но"... Лучше, если она приедет на Дальний Восток по вашему приглашению и не зная о нашем плане... Секретность требует... Понимаете?
       Сергей понял, что разведка все равно найдет пути к Зое, если он этому воспротивится, поэтому решил согласиться.
       - Хорошо, я сегодня же напишу письмо...
       - Лучше, если сейчас же, - Зотов подал бумагу, показал глазами на ручку и чернила. - Через полчаса идет самолет... Пишите и заклеивайте вот в этот конверт, проверять не будем. Когда закончите, нажмите кнопку... Мы с товарищем Шабуровым, чтобы не мешать, выйдем в соседнюю комнату...
       Нажать условленную кнопку Сергей не успел, так как Зотов с Шабуровым вернулись, когда он еще заклеивал конверт гуммиарабиком.
       - ...Нет, нет, с Мутункой обязательно нужно кому-либо из вас познакомиться, - продолжал начатый с Шабуровым разговор, настаивал Зотов. Это же интереснейший для писателей человек. Он и расскажет о тигриной метке... Через этого человека вам откроется многое из жизни Дальнего Востока... А у вас, товарищ Каблуков, как с письмом?
       - Готово...
       - Ага, вот спасибо! - Зотов вызвал адъютанта и подал ему конверт: - Срочно на самолет, фельдъегерской почтой!
       Адъютант вышел, Зотов продолжал свою мысль:
       - Может быть, осенью на пароходе или на аэросанях зимой мы проедем по тем местам, в Хабаровск заглянем. Познакомлю вас с редактором "Тревоги" товарищем Мирским (Мы его зовем "белоснежным купидоном" за его любовь к белому кителю и белой фуражке), встретимся с китайским поэтом Эми Сяо. Интересно пишет: "Завидую слону я и лошади тоже, больно у лошади толстая кожа". Ведь подметил тонко, о чем мечтают китайские рикши, которых часто колотят японские и китайские господа: при толстой бы коже побои оказались незаметными...
       Зазвенел телефон, Зотов взял трубку.
       - Что, что? Настаивает и даже ультимативно? Хорошо, приведите ко мне в кабинет! Сейчас вы, товарищ Каблуков, увидите Люсю Трактирку, - сказал он, положив трубку телефона на никелированные вилки рычажка. - Мне бы не хотелось, но она настаивает, чего-то сильно тревожится...
       - Но при чем я, как же это? - начал было Сергей, но в дверь постучали, стрелок открыл половинку, и в кабинет вошла именно Люся Трактирка в розовой блузке с золотистыми пуговичками-бубенчиками на обшлагах, в черной чесучовой юбке, в скромных желтых туфлях на полувысоком каблуке. Ничего артистического не было в ее внешности. Она выглядела такой, как запомнил ее Сергей в первый вечер знакомства в Новом Осколе: зеленоватые красивые глаза, черные брови разбросались крыльями, ресницы чернели бахромой. Только лицо было не краснощеким, а бледным, волосы каштановыми локонами рассыпались по плечам.
       - Сергей! - закричала она и бросилась к нему. - Я хотела бы другой встречи, но люди написали законы, мешающие жить, как мы хотим...
       Остановившись в двух шагах от Сергея, она повернулась к Зотову и, зашатавшись, тихо вымолвила:
       - Сергей ни в чем не виновен. Мне было поручено уничтожить его, и я даже не знала, что речь идет о нем, иначе бы умерла раньше, чем...
       Каблуков успел подхватить падающую Люсю на руки, но с жизнью ее все уже было кончено: вызванный врач подтвердил разрыв сердца.
       - В нашей практике бывает и такое, - сказал Зотов, когда снова остался в кабинете наедине с Каблуковым и Шабуровым. - Но жаль, очень жаль, эта особа почти ничего еще не сказала следователю о делах ее организации...
       - Со мною была другая женщина, не эта, - возразил Сергей в нетерпеливом возбуждении. - Меня заманила Нелли, почему же приписывается этой, Люсе?
       - Вот эта заманила? - Зотов показал Сергею фотокарточку с прелестным личиком Нелли.
       - Да, конечно...
       - Грим и химия, дорогой товарищ, вот и вся разгадка, - Зотов закурил, потом добавил: - Мы сняли грим с Нелли, получилась Люся. Одаренная была актриса. Но такое время, Сергей, такое время: запуталась, погибла... Нелли на ваших глазах...
      
      
      

    18. В ТАЙГЕ

      
       Шабуров остался в Благовещенске готовить первый номер многотиражной газеты "Амурский часовой", редактором которой был назначен специальной телеграммой Политуправления.
       Сергей простился с ним в штабе.
       - А ведь здорово придумали именовать штаб третьей колхозной дивизии "гостиницей Онуфриева"... Поймут те? - кивнул он в сторону Сахаляна.
       - Уже поняли эту детскую игру, - сказал Шабуров тихо, чтобы никто не слышал в соседней комнате. - В газетах Манчжоу-Го называют Онуфриева Ивана "купезой и садовником". Он же развел в Благовещенске сад: на вечной мерзлоте яблони плодоносят. Но никто там не верит, что Онуфриев перестал быть генералом, колотившим разных Лянов-Чжу-желянов, - как писал Бедный в своей песне... И теперь жди, что к нему, в гостиницу Онуфриева, посадят какого-нибудь жильца из японской разведки. Маслиев из "гостиницы" гонок до женщин, подсунут ему такую миленькую, как Хлебникова...
       - А что, разве подозрение есть? - насторожился Сергей, но Шабуров махнул рукой.
       - Это я для примера... Японская разведка не спит. Вчера рассказали мне о случае. Прибыл на пристань пароход с оружием. Все это, конечно, в ящиках с надписью "Яблоки", "Кондитерские изделия", "Сухари".
       Только начали разгружать, шумит машина с японским флагом: красное солнце на белом полотнище.
       Охрана остановила машину, а консул зубы оскалил:
       - Мы немного рыбку ловить будем...
       Шофер открыл дверцу, в кузове разные рыболовные снасти-удочки, сачки, приманка.
       - Официальная нота не был запретить ловить рыбу, - посмеивается консул. Глядит на рабочего, который гнется под тяжестью ящика. - Ай, ай, сухар тязел!
       Шофер моментально спустил воду из радиатора, начал "чинить" машину.
       Консул, сверкая очками, продолжал наблюдать, как недогадливые грузчики носили из парохода на грузовики ящики "с сухарями". Кузов и наполовину не заполнен, а рессоры уже сели чуть не до самой рамы.
       - Слабай машин, под сухарь согнулся...
       Начальник охраны рассвирепел, а консул умильно улыбается, водички просит, чтобы радиатор залить. Принесли ему Амура два ведра. Одно консул приказал шоферу вылить в радиатор, второе опрокинул в колдубаину рядом с машиной, распростал леску и начал ловить рыбу в луже, да еще и палец поднял, призывая к тишине... Пришлось ведь прекратить разгрузку парохода из-за этого самурая с дипломатической экстерриториальностью. Пароход отвели в Лензатон, где Зея впадает в Амур, оттуда оружие возят в город на грузовиках. Но разве можно быть уверенным, что консул ничего не разведал?
       - Да, самураи есть самураи, - сказал Сергей, - и нам придется жить рядом с ними, пожалуй, года три, не менее...
       ...У пристани шумела, толкалась толпа. Пароход "Ильич" готовился к отплытию. Одни люди садились на пароход, пробираясь с сундучками и корзинками или с мешками за спиной по гибкому трапу. Другие провожали родных и знакомых, галдели напутствия и советы. Третьи что-то продавали, расхваливая товар. Четвертые или отпихивали друг друга от продавцов или оборонялись от продавцов, возмущаясь их назойливостью. В толпе разные страсти, истины, наклонности. К ней опасно ходить со своим уставом, если еще вздумаешь навязывать его.
       Каблуков Сергей, Сеня Гранатов со своими спутниками разместились на палубе: время погожее, интересно осмотреться среди незнакомых мест.
       Отсюда был виден Сахалян - небольшой маньчжурский городишко с двумя-тремя заводскими трубами и низкими, как бы вдавленными в землю домами европейского типа, рядом с которыми ютились национальные фанзы с очень длинными и тонкими деревянными трубами, похожими издали на удивленно вытянутые гусиные шеи. Ниже Сахаляна и дальше его синели сопки, зеленели леса, зеленел степной берег. Вершины хребта Малого Хингана золотились и переливались багрянцем в лучах предзакатного солнца.
       Первым восторженно заговорил Сеня Гранатов:
       - Знаете, я нахожу, что здешняя природа очень красива. Взгляните повнимательнее: зеленеющая муравой степь, дальше - тайга. Тоже и реки полноводные, чистый воздух... Разве это везде можно найти?
       - Природа, может, тут и неплохая, но людей маловата. Селение от селения сто и больше верст, - пожаловался стоявший у палубной человек. - Я вот уже второй год путешествую, никак не определюсь... Скучновато будет без людей...
       - Почему же вы за два года не определились? - оглянулся на него Гранатов, готовый поспорить.
       - Так получается, - продолжал жалобщик. - Я есть резчик по слоновой кости, а тут сплошное дерево, молодой человек, если хотите знать...
       - О-о-о, тогда бы вам в Индию, - усмехнулся Сергей, вмешиваясь в разговор. - Там, говорят, слонов больше, чем у нас воробьев...
       - Окна, дорогой, позакрыты. Петр Первый открывал окна из России на белый свет, а теперь позакрыты, в Индию или еще куда, не пущают, - блеснув стеклами очков в никелированной железной оправе и почесав ногтем в рыжем клинышке бороды, возразил косторез. - Пустили бы, непременно уехал. От своих краев все равно отбился (В Тамбове начали меня кулачить и мастерскую обобщили, пришлось убежать на Амур), тут причалу нет, безлюдье. Пробираюсь теперь в Биробиджан-город. Там, говорят, имеется вольная еврейская земля и мебельная фабрика. На этой фабрике, слышал я, стулья и разную мебель делают с украшениями из разной кости, особенно из слоновой. Могу ведь узоры преискусно, не хуже хохломских резчиков по дереву. Слышали, может быть, есть такие, в Поволжье? Главное, чтобы людей побольше, с кем дело иметь...
       - Насчет людей, это верно, - согласился Каблуков. - Но партия и советская власть организовывают переселение. Через год, через два или три люди будут.
       Рыжебородый незнакомец вопросительно покосился на Сергея, покрутил головою по сторонам, как бы себе сторонников и защитников, потом сквозь зубы выдавил:
       - Если там, за Уралом и Волгой, всех поразорят крестьян и пораскулачат, народ, конечно, от некуда деваться, побежит и сюда, в тайгу и болота комаров кормить своей кровью...
       - Слышишь, Сеня? - спросил Каблуков Гранатова. - Может, и мы по этой причине на Дальний Восток приехали, а?
       Гранатов прошелся по палубе, вспоминая подходящие факты и подбирая нужные слова. Остановившись перед рыжебородым, сказал:
       - Не знаю, как вас по имени и отчеству, но...
       - А зачем вам такая точность? Зовите меня просто Дедалом, - резко прервал незнакомец. - Нечего глаза таращить! У моего соседа, Бондаренко, есть сынок, Степой зовут. Он мне читал о Дедале, сказочном греческом механике, архитекторе и скульпторе. Мне это понравилось, даже в паспорт записал. Извольте взглянуть, - Дедал отбросил полу своего зеленоватого плаща и решительно полез в карман брюк за паспортом.
       - Не надо, отец, мы и так верим, - сказал Каблуков.
       - Вот за это спасибо! - удовлетворенно вздохнул Дедал и сразу повеселел, стал добрее. - А то мне ведь надоело, что все не верят да сомневаются, да выше меня все себя считают, разные поучения дают, будто я есть непростительный грешник перед Россией, а они безгрешные папы римские. Это же противно, как ни говори...
       Когда ворчун умолк, Гранатов заговорил.
       - Вот вы, Дедал, утверждаете, что на Дальний Восток прибегут только раскулаченные. Но это ведь неверно. С нами в эшелоне ехало несколько семейств жить в ДВК. Среди них инженеры, педагоги и простые рабочие. Добровольцы. Даже гордятся, что едут в новый край. Говорят, к зиме понаедут их знакомые из колхозов. Вот и народу будет тьма тьмущая, не заскучаем...
       - Если так оно есть, то конечно, - проворчал рыжебородый Дедал. - Но, скажите, самому-то вам нравится здесь?
       Разговор о новом оживлялся. Все втянулись в него, делились своими мыслями, впечатлениями.
       - Взгляните на панораму, - показал Каблуков на впадающую в Амур Зею у восточной окраины Благовещенска. - Какая голубая ширь...
       - Старожилы мне рассказывали, - вмешался Дедал, - что на этом месте царица Зея вышла замуж за Богатыря Амура, а бог превратил их в реки, вот и поплыли, обнявшись, туда, к Татарскому проливу, в Океан... Может, и неправда, а дивно. Вот эти кирпичные и железные трубы, мачты, краны со стрелами, корабли у пристани - все это Ленинский Затон, корабли там делают. Слышите, грохочет. И черный дым облаками - все оттуда. На глаз, конечно, красиво. Мне, правда, стекла мешают видеть в полную натуру, а все же, конечно...
       - Еще не то будет, - сказал Гранатов торжественным голосом. - Такое понастроим, ахнуть можно...
       - Я постарше вас, - возразил Дедал, - слышу эти обещания с семнадцатого года, когда вас на свете не было в том смысле, чтобы восхищаться и понимать. И я вам скажу: весь вопрос, для кого понастроим и что понастроим? Если памятников из бронзы или там разного для нужд одних верхних, то и строить нету смысла: верхние нас же и придавют построенным или на войне все пожгут. При том же, читал я разные книги и газеты, везде обещания будущего, будто человек способен тысячу лет жить и ждать. Да мне подай поменьше, но сейчас, а не за гробом. Мое не отнимай, не мани загробностью. Там, ежели разобраться, одна тьма и небытие, ничего человеку ненужно за гробом...
       - Вы рассуждаете наподобие одного французского короля, - вмешался в разговор интеллигентного вида человек с монгольским лицом и узкими черными глазами. Это оказался учитель одной из приамурской слободы, местный старожил. - Тот король говорил, что после него, хоть потоп пусть зальет землю...
       - Умный король, - засмеялся Дедал. - Под старость, когда сами увидите, что жили и кормились призраками надежд рядом с роскошью и реальной жизнью немногих верхних, обязательно с тем королем согласитесь. И другого французского короля не забудьте, который был против траты денег на славу. А у нас тратят миллионы, памятники льют некоторым из бронзы при жизни, подарки дают чуть не полцарства, а инвалиды гражданской войны получают пенсию по восемь рублей и тридцать копеек, с инвалидок-старушек фининспектор налог дерет за промысел, что они иглой колбанули себе на кусок хлеба, - Дедал махнул рукой и пошел к сходням во второй класс, в свою каюту. Все молча глядели ему вслед, пока скрылся за синеватой жестяной обшивкой палубы и люка, будто провалился в преисподнюю.
       - Странный человек, а какой упорный, - покачал учитель головой. - Впрочем, смирных в нашем краю мало, все больше своенравные, деятельные, со своими привычками. У меня на квартире старшина один остановился, Мирошник по фамилии. Рыжий, со стальными глазами. Плут, скажу вам, классический. Притворился он, что никогда в жизни не видел куриные яйца и не слышал об их съедобности. Попятился, руками замахал на решето с яйцами, стоявшее на столе. Наши женщины, казачки амурские, начали приучать его, потехи ради, десятка два яиц на сковороду разбили. Отказывался, потом поел все это, кувшинчик молока выпил, потом в философию пустился, что приамурские казаки жить не умеют, бараньи и телячьи туши зимою держут на крючках снаружи, под самым карнизом хат. "Улетят ваши баранчики, свинки, телятки и уточки!"
       "Да, боже упаси! - возражали казачки. - У мяса убитого крыльев нету". А старшина смеется: "Черноземные боги понаехали, они сумеют приделать крылья хоть амбару, не только бараньей тушке!"
       И ушел старшина (дело было в прошлую зиму), а вскоре начали тушки разлетаться с крючков. Пришлось от вольного воздуха отказаться: раньше амурцы замков и ключей не знали, а теперь все под замком держут. Тоже и насчет крыш. Видите, хаты по берегу. Где тесовые, где гунтовые крыши, а больше - из гофрированного оцинкованного железа. Это же красиво, будто иней по серебру расцветку устроил. Так вот, новые переселенцы из такого железа ловко стиральные доски делают. Вот такие Дедалы, как только что разговаривавший с нами, наловчились: глазом не моргнешь, а они уже лист с крыши стянули и делают доски, мастерят. Чудно в нашем крае, здесь все чудно - и природа, и богатства, и широта, и школа для перевоспитания людей в разном смысле...
       К вечеру Сеня Гранатов настолько познакомился со словоохотливым учителем, что тот пригласил его в свою каюту вместе с Сергеем. - Да не стесняйтесь, - акающим голосом убеждал он. - Два места свободными оказались: жена с сестрой хотели ехать, да задержались в наробразе. Жена у меня учительница, а ее сестра в избе читальне работает...
       Из разговора с учителем узнали, что село Чесноково (конечная точка пути назначения) вовсе не село, хотя и есть деревянная церковка, занятая под гарнизонный клуб, а глухая деревушка, отрезанная трясинами и степью на сотни километров от железных дорог и городов.
       - Если туда ехать по железной дороге, то ближайшая станция будет Завитая, - пояснил учитель. Зимою от Благовещенска люди добираются на грузовиках по льду Амура. Траву здесь никто не выкашивает, выжигаем осенью и весной. Целое море огня и дыма, ни пройти, ни проехать...
       Сделав кое-какие пометки в записных книжках и выпив чаю, улеглись отдыхать.
       Каблуков поднял до отказа жалюзи и через окно наблюдал. Виднелся хребет Малого Хингана на маньчжурской стороне. Он то вздымался зубцами гор, то снижался до еле заметных холмиков, то перерезывался седловинами. Лес был уже неразличим, сливался с горами в один сине-зеленый фон, начинающий темнеть в наступающих сумерках.
       Вместе с сумерками пришла амурская ночь. За бортом плескался Амур. Неровно постукивала, наверное, изношенная машина, работая промасленными стальными суставами кривошипов. Слегка хрустели двери и дребезжали стекла окон, громыхала под полом или в коридоре и на палубе рулевая цепь, послушная недремлющему капитану.
       Утром пароход миновал уже проснувшуюся атаманскую станицу Поярково. Над трубами домов подымались дымы. И, как бы отвечая этим дымам, синими клубами тумана курилась на маньчжурской стороне вулканообразная Хованская сопка.
       - Там японцы имеют свой наблюдательный пункт, - сказал вышедший из каюты на палубу вместе с Каблуковым и Гранатовым учитель. Как бы в подтверждение его слов, из тумана скользнула к облакам и загорелась над дубовыми лесами зеленая звезда, мигая и снижаясь. - Вот и ракету запустили, какой-то знак...
       - Да-а-а, - кутаясь в шинель и слегка дрожа от косматой прохлады, - протянул Сергей, - не дадут нам самураи мирно жить...
       - Наши тоже готовятся, - сказал учитель. - Видите, за слободой белеют стропила и стены? Это военный городок строится, для переселенцев. Иные уже приехали, вроде в Колхозный корпус. А это наша пограничная застава, - показал он на здание в соснах с зеленой железной кровлей и высокой красной деревянной башенкой, за решетчатыми перилами верхней площадки которой расхаживал человек с ружьем, в зеленой фуражке. - Так что, готовимся... В Чесноково тоже начали строить казарму, военный городок. Говорят, лесу у них не хватает... Вот вы приедете, да и прямо в тайгу поедете жить и работать. У них все в тайге, на Зее...
       Сергей переглянулся с Гранатовым. Во взоре обеих было одно и тоже: "Какие все же шляпы сидят в войсковых частях Колхозного корпуса? Населению рассказывают о себе больше, чем сами знают..."
       - Откуда вы знаете такие подробности? - спросил Сергей.
       - Да все старшина Мирошник рассказывает, - ответил учитель. - Часто бывает у нас, в Куприяновке. Приезжают они с Топчиевым, с батальонным поваром, все за черномазенькую Катю сватаются. Еще у нас бывает политрук Саша Юртаев. Черный лицом, курнявый, не из русских. Людей вербует на лесозаготовку, для работы в прачечной, на коровнике. Там ведь будут колхозники в шинелях сеять пшеницу, коров и свиней разводить, военному строю и ружью обучаться, как при Александре Первом..., - учитель закашлялся, переменил тему разговора. - Скоро Чесноково. Вот этот мыс с мелколесьем обойдем, завиднеется церковь, потом и вся деревня. Там уже на окраине установили пилораму, доски режут...
       "Прост и бесхитростен учитель, - подумал о нем Каблуков. - Говорит, что думает и знает. Видать, не пуганный, не знает о людях в Забайкальских каменоломнях, возле туннелей. Он даже не знает, что руками таких людей строится сейчас БАМ, Байкало-амурская магистраль через леса и горы - от Байкала до Тихого океана, несколько тысяч километров..."
       Пароход обогнул лесистый выступ, показалось Чесноково. На западной окраине деревни быстрая узенькая речка врывалась в Амур со скоростью курьерского поезда, не присмотришься. Берега в густых зарослях орешника и крушины, осоки и бурьянов. Недалеко от берега, в бурьянах, серел сруб недостроенного здания, торчали козлы лесопилки, разбегались на восток по крутому песчаному берегу дома с тесовыми и цинковыми крышами. На крохотной площади зеленела невысокая деревянная церковка с двумя главами, на золоченом кресте колокольни пламенел красный флаг.
       - В церкви теперь танцуют под руководством Блумберга, лысого еврея. Он в должности гарнизонного начальника клуба, а жена его, Софья Моисеевна, у них врачом. Увеселений больше никаких. Правда, приезжают китайцы и маньчжуры в ТОРГСИН: они привозят мешочки с золотом, здесь покупают соль. Иногда хану привозят - желтую водку из чумизы. Воняет клопами, а крепость в шестьдесят градусов. Соль берут и керосин или спички, японцы им этого не дают...
       - Где же золота люди набираются? - спросил Гранатов.
       Учитель показал рукой на противоположный берег. Оттуда доносился слабый рокот, будто камни гремели в бочке.
       - Видите, люди копаются у лотков и бочки вращают? Это они промывают песок. Полторы тонны песка, золотник золота... Вот, там это не запрещено. Только сумей, чтобы пограничники не отняли... Японцы, они, знаете...
       Каблуков не дослушал, учитель не договорил, так как с капитанского мостика послышался громкий голос:
       - Кому в Чесноково, прошу подготовиться на шлюпки!
       Простившись с учителем, Гранатов с Каблуковым побежали с вещами к траповым воротам.
       Пароход подошел к Чесноково. Сходней не спускали. Гранатова, Каблукова и еще каких-то двух мужчин в гражданском платье и светловолосую круглолицую женщину с большими круглыми серыми глазами и крупными блестками золотых веснушек по румяному лицу, отвезли на берег в шлюпках.
       - Вы знаете политрука Александрова? - спросила женщина у Сергея таким тоном, будто всякий военный обязан знать этого политрука. - Это мой муж. Прислал телеграмму выезжать, а сам не встретил...
       - В штабе нам скажут, - уклонился Каблуков от ответа, потому что и в самом деле не знал Александрова. - Идемте вместе снами...
       Гудок парохода дал короткий сигнал. Каблуков с Гранатовым обернулись. На палубе стоял знакомый учитель и махал фуражкой. Они сорвали с головы свои фуражки, взволнованно замахали в ответ.
       Провожали глазами пароход, пока он скрылся за косой у Семидомки (так назывался белоэмигрантский поселочек на правом берегу, где жили казаки-беженцы, чесноковские выходцы), потом направились в штаб.
       В Чесноково штаба не оказалось: здесь имелся лишь пограничный пост, школа с учительницей, к которой часто, по ее хвастливому заявлению, наведывался комдив Онуфриев, а воинский лагерь расположен над маленькой речонкой в полукилометре севернее Чесноково, среди степи с травой в рост человека и таким изобилием пионов, что хоть строй здесь парфюмерную фабрику.
       - Вот и цветущий край! - воскликнул Сергей. - Добрались мы все же до него...
       Лагерь походил на небольшой полотняный городок. Желтые песчаные дорожки строго делили его палатки на ряды и группы. Перед общей линейкой распластала свои пять концов звезда, вырезанная из дерева и окаймленная светло-желтой и белой речной галькой, перламутром ракушек.
       Здесь, у звезды, Гранатова, Каблукова и шагавшую с ними жену политрука остановил дежурный по лагерю. Проверив документы, показал Каблукову и Гранатову на высокую парусиновую палатку с золотистым шаром на куполе.
       - Идите в штаб, к начальнику товарищу Беляеву. Его еще называют Хрущ, но это по коду, для вас сейчас не обязательно. А вашего мужа позову, - взглянул дежурный на женщину и, приложив ладони в виде рупора к губам, затрубил: - Александров, на лине-ей-ку-у, жена приехала!
       Из палатки пулей выскочил, чуть не сбив Сергея с ног, низкорослый человек в зеленой фуражке и выцветшей гимнастерке. Широкое квадратное лицо с небритым подбородком было в матовых плешинах обветренности. С разбега облапил жену и начал целовать. Видать, наголодался...
       Начальник штаба, человек лет сорока, со злым красным лицом и со сплошь золотыми зубами, принял вошедших натянуто и строго. Просматривая документы, показал рукой на опрокинутые ящики из-под махорки, властно сказал:
       - Садитесь!
       "Сухарь, наверное, и бюрократ, - подумали оба - и Каблуков и Гранатов. - Даже к новичкам нет ласки..."
       Но Беляев не был ни тем, ни другим. Его просто сильно расстроила жена, красивая, но глухая и не очень далекая женщина. Она требовала выписать ей и дочке голубой саржи на костюмы. Когда же Беляев разъяснил ей, что это незаконно, начала кричать на весь лагерь: "Какой же ты начальник, если даже этого не можешь, когда комбат Лукьянов уже взял из склада целую штуку саржи, две пары хромовых сапог и два одеяла - для жены и свояченицы, за которой ухаживает вислоухий зоотехник Ярин!"
       Вот почему Беляев оказался злым и очень красным.
       Документы он рассматривал долго и внимательно, точно убеждался, не поддельные ли они?
       Гранатов с Сергеем в это время успели рассмотреть начальника. Его бритая голова блестела и даже светилась на макушке (сюда падал тонкий пучок солнечного света, прорвавшись через дырочку в палатке), крутой лоб собран в поперечные складки, которые, казалось, так упруго собрались, что никогда уже больше не разгладятся. Брови начальника были густы и длинны. Они придавали лицу особо строгое, даже суровое выражение. Серые глаза вдруг засветились иронией.
       - Чего это он? - тихо шепнул Сергей Гранатову. - Наверное, мы заправлены плохо?
       Осмотрели себя, сравнили с заправкой Беляева. У него было очевидное превосходство: на гимнастерке - ни складки, скрипучие ремни плотно охватывали сильно развитую грудь со сверкавшим на клапане кармана Орденом Красного Знамени.
       Одернув гимнастерки, начали осматривать помещение: убогий столик - четыре вбитых в землю палки, накрытые сосновой дверью, табурет - обрубок дерева. Плетеные из хвороста стены обтянуты и покрыты рваной, видавшей виды, палаткой.
       Заметив, что новички изучают палатку и, видимо, недовольны ее видом, Беляев улыбнулся. На лбу исчезли складки, лицо перестало быть злым. Выставив локти на стол, оперся бритым подбородком на мякоти ладоней.
       - Вот что, товарищи, - сказал он, как только Каблуков и Гранатов оторвали глаза от прорехи в парусине, снова взглянули на начальника, - чтобы у вас не было иллюзий, введу вас в курс. Не буду говорить о задачах колхозного корпуса, сами, наверное, знаете. Скажу о конкретных условиях. Наша часть здесь еще не имеет ни построек, ни складов, ни всего прочего. Живем лагерем. Зимою тоже будем жить здесь,
       - Беляев сделал паузу, наблюдая любопытство на лицах собеседников. - Жить будем, конечно, не в палатках, а в казармах и квартирах. Но лес и постройки должны быть. Вот сегодня прибыл с лесозаготовок политрук Александров, люди нужны там. Завтра отправляется на лесосплав еще одна рота. Вас я тоже включу в нее, товарищ Гранатов. Леса нам требуется много, работа будет нелегкая... Теперь, товарищ Гранатов, можете идти. Возьмите вот это, - он подал записку. - Предъявите командиру роты Ленскому. Если его нет, передайте политруку Добровольскому. Они вам дадут отделение...
       Гранатов, щелкнув каблуками, вышел в лагерь.
       - А вам, товарищ Каблуков, другое дело. Утром мы получили телеграмму комиссара Богуславского. Предписывает возложить на вас политическое руководство всем лесозаготовительным отрядом. Как вы думаете?
       - Что же думать, если приказано. Поеду. Когда нужно?
       - На ваше усмотрение. Можно в ночь, можно утром...
       Выехали в ночь. Через шесть дней рота прибыла в тайгу, на берег Зеи. Глухая безлюдная местность. Сопки, лес да сопки - только и видно вокруг. Рубленого леса видимо-невидимо. Ветла, сосна, ель, лиственница - лежали на скатах сопок, в падях и на полянах, между живыми деревьями и высокими пнями в желтых слезах смолы. Все это лесорубы навалили за прошлую зиму, не привели в порядок.
       Взяв с собою комсомольского организатора Фоменко, смуглощекого сообразительного парня с умными карими глазами, Каблуков с Ленским отправились на разведку.
       Бойцам дали отдохнуть. Кухня задымила, готовя сразу обед и ужин.
       Фоменко, Ленский и Каблуков пошли с винтовками, на случай встречи со зверями - кабаны, медведи, рыси, шакалы, волки водились здесь в изобилии.
       - Да-а-а, лесу нарублено пропасть! - Ленский покрутил свои крохотные черные усики, потом почесал короткий вздернутый нос с широкими ноздрями и, достав платок и сняв фуражку, начал вытирать пот с надутых красными шарами мясистых щек и лысеющей почему-то не во время тридцатилетней головы. С самой большой сопки, взбираясь на которую разогрелись до пота, было многое видно вокруг. - Лес и за год не сплавишь...
       - Нам весь и не нужен, - сказал Каблуков. - Вывезем немного побольше плана, чтобы хватило строить и отапливаться...
       - А это разве мало? - продолжал отдуваться Ленский. - При нашем количестве рук план выглядит фантастичным. Мне вот приходилось в Белоруссии работать на сплаве. Там нормы были раза в три-четыре меньше, а и то...
       - Что, не выполнили?
       - Выполнили, еле-еле... Пришлось кое-где нулечек приписать, честное слово...
       - А что это там чернеет, Фоменко? - спросил Каблуков. - Между сопками, где кедры растут...
       Фоменко помчался. "Умница этот комиссар отряда, - на бегу думал о Каблукове. - Отослал меня, чтобы не "просвещать" сомнениями Ленского в реальности плана. Теперь, наверное, прочтет командиру ижицу..."
       И действительно, Каблуков читал "ижицу".
       - Нам нельзя, товарищ Ленский, мыслить вразброд, - продолжал он начатый разговор. - Разве нас сюда прислали дискуссию разводить о невыполнимости плана? Нет, нас прислали собрать поваленные лесорубами деревья, связать в плоты и отправить по рекам к стройке...
       - Я это понимаю, - хмурясь, возразил Ленский. - Но у меня есть предложение дать сигнал в часть насчет подмоги...
       - Нет уж, избавьте от позора! - рассердился Каблуков. - Если мы не договоримся сейчас с вами, то придется вечером созвать закрытое собрание коммунистов...
       - Ну, ну, - струхнув, возразил Ленский. - Лучше уж поставим людей повзводно, дадим задания...
       - Не выйдет повзводно, - возразил Каблуков. - Группа велика. Начнут люди толпиться, мешать друг другу. Лучше по отделениям разобьем, с подсменой, чтобы работать почти круглосуточно. Тогда у нас и тракторов хватит...
       - Ну и мороки себе создадим, комиссар, - посверкивая кофейного цвета глазками, хмурился Ленский. - На такой площади разбросаемся, столько точек создадим, язык высунешь...
       - Не сидеть сюда приехали, - твердил Каблуков свое. - Но главное и не в ходьбе, а в расстановке сил и руководстве. Если научим людей, поощрим лучших, вызовем энтузиазм, уважим доверием, то... Постойте, кажется Фоменко кричит?
       Фоменко издали казался крохотной живой куклой, призывно махал фуражкой в руке и кричал нараспев.
       - Кричит, что бараки обнаружил готовые, - расслышав первым, передал Ленский. - Но зачем нужны нам эти бараки на таком отскоке?
       - Нет, нет, бараки, товарищ Ленский, это же находка. Идем туда! - радостно взволновался Каблуков. - Эти бараки нам столько сил сэкономят, вообразить трудно. Да и какой же это отскок, если можно вон по той пади подвозить бревна к Зее...
       Запыхавшись и раскрасневшись, Фоменко бежал навстречу, размахивая гаманом-сумочкой из разноцветных кусочков материи. Такую женщины подвязывают на животе, чтобы, не стесняя рук, держать в ней подсолнухи, орехи или хлеб во время работы.
       - Товарищ комиссар, эту сумочку я обнаружил в бараке. Какая-то тетрадь в сумочке, так что сдаю вам, как есть.
       На первой странице тетради была надпись: "ДНЕВНИК КОМСОМОЛКИ АНИ ОЛИФЕР ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО НА АМУРЕ РАЙОНА".
       Записки сделаны для "Амурской правды" по просьбе сопровождавшего нас корреспондента газеты, Ефима Симкина. Этот человек в серой шинели и в шлеме обещал поддерживать с нами письменную связь, но не прислал ни одного письма. Стоит ли нам посылать ему записки о работе нашего девичьего звена лесорубов? Пожалуй, не стоит. Приедем сами в Благовещенск, тогда и зайдем в редакцию".
       - Товарищи, наверное, девушка забыла дневник?! - воскликнул Каблуков. - Но он предназначен для печати, значит, можем прочитать его бойцам, личному составу отряда...
       - Ну и что там художественного? - почесывая в затылке, усмехнулся Ленский. - Лучше книжку прочитать.
       - Художественного, может быть, ничего нету, а вот о жизни, труде и опыте, наверное, рассказано. Наши парни не пожелают работать хуже приамурских девушек, вот и разгорится соревнование. Как твое мнение, комсорг?
       - Благоприятное мнение, товарищ комиссар, - ответил Фоменко. - Мы еще скажем ребятам, что пригласим Аню Олифер с подругами на наше новоселье; они в лепешку расшибутся, чтобы все досрочно выполнить...
       - А ведь идея, - уткнувшись в тетрадь, листал ее и читал Каблуков. - Тут о всем написано: о трудностях и радостях, как лучше валить деревья и арканить. Даже описано, как девчата коллективно плакали от горя, что их звено нарисовали однажды на плакате верхом на черепахе за отсталость. Зато вот последний рисунок так и закрепился за ними - на самолете летели девушки. Не писатель тут черкал свои выдумки, а простой человек, Аня Олифер из какой-то Винницы Михайловского на Амуре района, лесорубка... Вот что, товарищ Фоменко, беги с этой тетрадью и просвещай всю молодежь, комсомольскую и некомсомольскую. До нашего прихода чтобы прочитали, а мы тут свое дело...
       - Надо бы ему инструкцию заодно, чтобы прочитали, - полез было Ленский в сумку, но Каблуков остановил его.
       - Эту бумагу мы завтра разъясним на работе, глубже поймут, с практическим показом...
       Каблуков отошел в сторону и долго наблюдал за удалявшимся Фоменко, который то исчезал за деревьями и складками местности, то вновь показывался на прогалинах. И все бегом-бегом. Поспешал.
       Оглянувшись на шум, увидел Ленского со вскинутой к плечу винтовкой. Он целился в кабана, мчавшегося из зарослей на гребне сопки. Белели клыки. Шерсть на горбатой спине свирепо поднялась, заплывшие глазки издали отливали медным блеском. Каблуков тоже вскинул винтовку. Но грохнул выстрел Ленского, и кабан, споткнувшись, издал странный свистящий звук, замер на месте.
       - Осторожно-о-о! - предупредил Ленский бросившегося было к кабану Сергея. - Зверь может притвориться убитым, а сам клыками живот человеку вспорет. Я их повадки знаю, десятого пристрелил за свою жизнь. Первого пришлось мне в дельте Волги, потом на Кавказе... А вот тут, признаться, струхнул было от неожиданности: в географии сказано, что кабаны имеются в Приморье, а про Зею - ни слова. Вот и верь книгам...
       - А почему кабан решил напасть? - удивился Каблуков.
       Ленский показал на ранее незамеченный кабаний следок из зарослей, по склону сопки, к реке.
       - Вот отгадка. Пить зверина захотел, а мы стоим и стоим на его дороге. Разгневался, что мешаем, решил силой. Кабаны упрямы, не любят менять свою тропинку.
       Пуля разворотила кабану череп, разбрызгала по траве красно-серое месиво мозга.
       - Теперь не опасен, - подтвердил Ленский. - А туша какая, полутораметровая. В кабане пудов семнадцать!
       Каблуков заметил, что глаза Ленского, впервые за все небольшое время знакомства, загорелись огнями. "Да он же страстный охотник, - открыл Каблуков в характере Ленского. - Это качество нужно использовать для дела. Пусть охотится, мясо в котле не помешает..."
       - Кабанина съедобна, - продолжал Ленский. - Другие говорят, что она припахивает мхом, но я знаю средство против этого запаха: есть нужно, не принюхиваясь...
       Они оба засмеялись и почувствовали, что образовавшийся, было, холодок между ними растаял.
       - Вы, товарищ Каблуков, на другие делянки без меня пройдете, кабана нельзя оставить без призора: звери разнесут мясо без остатка. Кстати, прикажите старшине людей прислать для благоустройства бараков. Здесь и расположимся, чтобы не тратить время на разбивку лагеря. Да и кабана ближе тащить. Тогда уж пусть и кухня сюда, вся база...
       - Да, это будет правильно, - согласился Каблуков, почему и получилось, что будто бы инициатива исходила не от него, а от Ленского. Тому так это и показалась.
       "Вот и открыл я в командире новую черточку характера, - думал дорогой Каблуков. - Любит он, чтобы от него инициатива исходила, потому и противоречит, если она исходит от других, хотя и согласен с ней. Ну и что ж, пусть. У каждого человека есть свое, особенное. Дело политработника, если это делу полезно, так подготовить свое предложение, чтобы оно беспрепятственно проводилось в жизнь, пусть даже от имени командира. Учту. А Фоменко молодец. И тракторист Артюх, тоже молодец. Напишу о них, попрошу Шабурова продвинуть в печать..."
       Переполненный различными мыслями и заботами, Каблуков, закончив рекогносцировочные работы на таежном участке, направился в расположение отряда, преследуемый тучами мошкары, от укусов которой зудела шея, горели лоб и щеки.
       Еще издали увидел он костры и толпы людей у кедров. Оказывается. Фоменко уже успел не только прочесть людям дневник Ани Олифер, но и выпустил стенную газету "В ТАЙГЕ", пришпилив ее булавками к толстому кедру.
       В номере были помещены отрывки из дневника девушек-лесорубок, заметки и обязательства на социалистическое соревнование между отделениями и бойцами. Кроме того, сфантазировав, Фоменко собственноручно нарисовал в центре газеты портрет Ани Олифер, окруженной подругами. Девушки улыбались и говорили:
       "Ну, боевые ребята из ЦЧО, не ударьте в грязь лицом на сплаве леса! Осенью приедем к вам в гости и посмотрим, что сделали вы из нарубленного нами леса. Засмеем, если окажется плохо! Расцелуем, если окажется хорошо!"
       - Не поддадимся, - гудели голоса ребят. - Нас не одолеют амурские казачки, милости просим!
       - А ты сам видел этих девчат или выдумал? - спросил Фертов, толкая Фоменко. Тот оглянулся. Перед ним стоял высокий тонкий светловолосый парень. Но остром его подбородке чернели раздавленные комашки. - Я про девушек спрашиваю...
       - Ах, про девушек! - улыбнулся Фоменко, чувствуя подвох со стороны этого астеника. Не моргнув глазом, сказал: - Не только видел, чай с ними пил. Пять чугунов выпил, по-амурски. Здесь ведь чай пьют без сахара. Забелют молоком и пьют, пока разнесет бока бочкой...
       .............................................................................................
       Утро, когда приступили к работе, было пасмурное. Над тайгой плыли тяжелые косматые облака, свистел ветер. Настроение у людей также испортилось. И не только потому, что погода давила на душу, но и еще больше досадила людей неумелость в новой для них работе. Даже не имелось пока необходимого языка, необходимых команд, которые бы понятно и точно передавали исполнителям волю распорядителей и помогали бы исполнителям понимать друг друга. Привычные уставные команды оказались здесь мало действенными. Люди хмурились, зализывали первые ссадины на руках.
       Особенно не удавалось арканить и волочить деревья трактором. То рвались канаты, с визгом лопались тросы. То заваливался трактор и его приходилось, будто отощавшую клячу, всем отрядом на веревках вытаскивать на просеку. А тут еще Ленский заболел, в животе резало. Раздуло его в бараке, кричит. Лекпом ставил клизму, не вышло. Решили дать касторки, а это ведь не вдруг.
       Каблуков носился из отделения в отделение, подбадривал, а дело ни с места. Отделение Гранатова заарканило бревно будто бы удачно. Трактор, кашляя с натуги, потащил груз к берегу. Бревно неожиданно толкнулось концом о пень, перевернулось и съехало в водомоину. Отсюда его никакой трактор, казалось, уже не возьмет.
       - Фоменко! - покликал Каблуков комсорга. - Давай вот здесь, в отделении Гранатова, поработаем, чтобы уловить какие-то приемлемые приемы для распространения на весь отряд. Мы же тычемся. Как новорожденный теленок, а без толку...
       - Да уж теперь надо мудрить, товарищ комиссар, - вполголоса сказал подбежавший Фоменко и покосился на сгрудившихся у трактора бойцов вместе с Гранатовым. - Если норму не выполним, ребята припомнят мне и газету и Аню Олифер с ее портретом... Ну, прежде всего, скажите Гранатову, чтобы он трактор не гнал напрасно, трос лопнет...
       Из-под колес трактора, высоко взлетая, гейзером вырывались черные комья земли и камней.
       - Гранатов, прикажи остановить машину! - распорядился Каблуков, отдельком в свою очередь крикнул трактористу Артюху:
       - Стой!
       Машина остановилась. Стальной канат ослаб, лег на землю серым витым ужом.
       - Пусть бойцы берут колья, нужно подважить, - посоветовал Фоменко.
       - Отделение ко мне! - скомандовал Гранатов. Бойцы сбежались, вооружившись кольями. - Крючков и Симонов, подважьте дерево вот у этого сука. А вы, Галкин и Борисов давайте метром вше. Остальные - направляйте конец дерева между пнями. Приступайте! Тракторист, первую скорость, направлением на вяз!
       Трактор снова затрещал. Стальной канат натянулся, шмыгнул по коре, так что дым пошел. Потом раздался выстрел, как из пистолета. Петля соскочила с комля и хлестанула по шипам трактора, искры высекла из железа.
       - Остановить трактор! - вмешался каблуков. - Начать все сначала!
       Фоменко завязал петлю по иному, каким-то хитрым перекрестным узлом.
       - Теперь будет затягиваться туже, но не соскочит, - сказал он. - Лишь бы канат выдержал, лишь бы трактор сдюжил... Дед меня учил когда-то (он же матрос) вязать "морской узел"...
       - Трогайте, товарищ Артюх! - сказал Каблуков. - Но только скорость наращивайте без рывков, помедленнее...
       - Дифференциал в машине грубоват, товарищ комиссар, тоже и коробка скоростей не позволяет соответствовать вашему приказу, - оглянулся Артюх, в глазах задор и вроде как усмешка...
       "Меня, каналья, проверяет насчет техники, - догадался Каблуков. - Ну что ж, признаюсь, что пока не изучил, но обязательно изучу".
       - Я вам, товарищ Артюх, доверяю от имени партии, а она всем нам вместе доверила вот это большое дело... Надеюсь, своим умом и вниманием вы подправите, как нужно, грубость дифференциала и коробки скоростей... А будет свободное время. Меня этой мудрости научите. Я ведь трактора люблю, а вот не овладел пока техникой...
       - Ну, если так, товарищ комиссар, то у меня трактор сумеет и черепахой ползти и конем бежать. Подгоню. Мы все это выправим. Как, товарищ Гранатов, готово?
       - Давай!
       Затарахтел мотор. Канат натянулся и зазвенел струною. Трактор медленно скреб землю стальными когтями шипов, раздирая корни, дрожал сам всем корпусом и наполнялся напряженным звоном. Вот дерево еще раз перевернулось, навалилось на ваги и задрало свой толстый конец над краем водомоины. Тужились бойцы с вагами в руках. Фоменко был вместе с ними, орудовал своим колом, лицо от напряжения налилось кровью. Кричал для ритма:
       - Раз, два - взяли!
       Наконец, дерево поползло между пней, лавируя и будто бы обнюхивая серым комлем воздух.
       - Стой, стой! - закричал внезапно Фоменко, забыв о младших и старших и старших начальниках, как только увидел ошибку. Артюх остановил трактор, спрыгнул с сиденья, лицо в испуге.
       - Да нет, не ты виноват, - махнул на него Фоменко. - Мы тут все промахнулись. Дерево подваживаем круглыми кольями, вот и оно свободно вертится. Топоры, товарищи, давайте! Надо концы вагов стесать немного, чтобы они стали плоскими. Тогда дерево перестанет крутиться, а будет ехать по вагам, как на салазках...
       Застучали топоры. Полетели щепки, похожие на бронзовые тарани и на серые щуки, шлепавшие в траву.
       - Вот теперь пойдет, как по маслу. Давай, Артюх, пойдет...
       Снова затрещал трактор, бревно пошло, нырнуло между пней. Артюх оглянулся, переключил скорость, помчался с грузом к реке бегом, только пыль вилась за бревном.
       Так и пошло, пошло. Вскоре на берегу реки оказалось тесно от бревен.
       - Переку-у-ур! - скомандовал Каблуков.
       - Переку-у-ур! - повторили команду подчиненные командиры, на участке работ прекратился рокот тракторов и крики: "Раз, два - взяли!"
       - Товарищ Артюх, - посмеиваясь, сказал Фоменко и смахнул ладонью пот с лица, - коню своему дай свежей водички, а то паром дышит, хлюпает...
       В радиаторе и в самом деле кипела вода. Артюх побежал к реке с брезентовыми ведрами, а бойцы, сняв с рук брезентовые рукавицы, начали закуривать и спорить, кто и как работал, кого можно отметить в соревновании с девушками.
       - Ну, а теперь мы не боимся твою Аню Олифер, не уважим! - восклицали, окружив Фоменко.
       - Посмотрела бы она, товарищ командир, какую мы махину из водомоины вытащили, так и не стала бы эта Аня перед нами задаваться, - попыхивая цигаркой, показал на дерево красноармеец Крючков, низкорослый белобрысый парень с раздвоенной заячьей нижней губой и синими детскими глазами. Он был уверен, что Аня Олифер предпочтет не его, а Фоменко. "Бабы к морде присматриваются, - ревниво подумал. - Ну и черт с ними. У меня есть, под Обоянью, невеста, Дашка. Куда до ней этой Ани? Из Дашки можно слепить три Ани. Гора, а не девка..."
       - Аня Олифер и не задается, - вступился Фоменко. - Она просто записала, что девчата делали на лесорубе. А что вызвала нас на соревнование, так это, значит, она считает нас орлами, иначе не стала бы кого попало вызывать...
       - Это верно, - засмеялся польщенный Крючков. - Дело обыкновенное. Мы можем и лес вывезти и сопку перевернуть. А ну-ка там, на губах, плясать хочу!
       Ребята начали наигрывать, придавив к губам расчески с продетыми между зубьев полосками бумаги, а Крючков пустился в пляс.
       - Оно все обыкновенно, - сказал рыжий до красноты Симонов, следя взором круглых совиных глаз за ногами Крючкова. "Как бес носится, не приглядишься, - подумал с завистью. - А тут вот стоишь, будто ноги к земле прилипли". - Оно все обыкновенно, а уметь надо, иначе начнешь от дела назад пятиться, как рак на мели. Про это бревно скажу. В нем, может быть, пудов сто весу. Как оно завалилось, я думал - каюк. Рубить канат для спасения трактора, да и за другим ехать, а это пусть гниет в водомоине. Ан, нет! - восхищался он сделанной работой. Другие бойцы тоже сияли от удачи. Грусть, навеянная пасмурностью утра и первыми неудачами, испарилась, улетела.
       - Одолеем амурских девчат в соревновании! - восторженно воскликнул отдельком Гранатов, тоже почувствовав себя орлом. - Мы еще можем, товарищи, соседям помочь. Вон, на смежном участке, работает отделение Фертова. Оно у нас, можно сказать, на виду, как и мы у них. На социалистическое бы их соревнование вызвать... Согласны?
       - Согласны, согласны! - заговорили бойцы, а Крючков поднял руку.
       - Мы их на сто двадцать единиц вызовем, по-обоянски...
       - Мало! - возразил Вася Цыганков, привыкший обычно молчать. - Вот мы на Днепрострое железобетонную плотину возводили... Потруднее, чем здесь, а меньше ста пятидесяти процентов нормы не давали. А сто двадцать это легко выполнить...
      
       - На первый случай хватит, чтобы не испугать Фертова, - засмеялись бойцы. - А делегатом от нас пошлем Цыганкова. Он, говорят, до трехсот процентов в состоянии...
       - А чего же ты удивляешься? - оглянулся Цыганков на Крючкова, но тот не растерялся
       - Не процентам твоим, а голосу удивился: то ты молчал, а то вот загудел громче паровозного гудка. Да и сам ты, что колокольня, ого-го!
       Все бойцы с интересом посмотрели на Васю Цыганкова, будто впервые увидели, что он - саженого роста детина, немного сутулый. На скуластом лице коноплинок, что на воробьином яйце, а в серых глазах под золотистыми бровями и ресницами плескались огни задора.
       - С твоею комплекцией можно и пятьсот процентов, - продолжал Крючков, - а я не выдержу. Зачем же сразу брать лишнее?
       - Ну, хорошо, - согласился Цыганков, скривил в усмешке крупные красные губы. - Двести процентов сдюжишь, если мы с тобою индивидуально?
       - А что ж, сдюжу! - захорохорился Крючков, но сейчас же апеллировал к товарищам: - Как, ребята, сдюжим?
       - Сдюжим! Давай двести, а там толкая муку покажет...
       От фертовцев комиссия возвратилась быстро.
       - Ребята там смышленые, - доложил Цыганков. - Они в два счета поняли наш опыт, как рассказал им товарищ Фоменко. Приняли обязательство на двести процентов, пригрозили обогнать...
       - Не обгонют, - сказал тракторист Артюх, растоптал цигарку подошвой, чтобы не было таежного пожара, полез за руль трактора. Оглянулся, зеленоватые глаза стали колкими, взгляд решительный. - Мы если пошли на дело, нас и штыком не остановишь... Арканьте, товарищи!
       ... К полудню у реки выросли штабеля леса. Больше всего на участке отделения Гранатова.
       - Береги-ись! - раздался чей-то испуганный голос.
       Задрав головы, бойцы увидели, как с сопки прямо на них мчалось с грохотом и треском, перескакивая через пни и камни, огромное дерево, очищенное от суков.
       Докатившись до изгиба, где сопка как бы обрывалась отвесной стеной над дорогой, дерево по инерции перевернулось кувырком через свой толстый конец и начало со свистом и страшной силой описывать в воздухе дугу тонким концом, будто этой огромной дубиной невидимый богатырь решил вдребезги разбить стоявшего у дороги отделькома Фертова.
       Тот окаменел. Да деться некуда: отступить назад нельзя - повисла глыбами каменная серая стена. Влево и вправо - тоже нельзя, так как градом сыпались камни, вперед нельзя - дерево наверняка хватит по голове.
       На побледневшем лице Фертова бродил ужас, в мыслях он уже прощался с жизнью. И вот в последний момент, слева, на самой большой скорости промчался через дефиле трактор комсомольца Артюха с ветловым стволом. Круто повернув за сопку, трактор положил ветлу на пути падающего вяза.
       Трахнуло, будто громом. Брызнули щепки из размочаленного конца вяза, ударившегося о ветлу и пробившего в ней широкую белесую рану. Бичом щелкнул оборванный канат, подпрыгнул трактор. Но обессиленная дубина гигантского размера медленно продвинулась к ногам Фертова и замерла космами размочаленного вяза. Только ветер шевелил листьями вывернутых падением вяза кустов.
       - Ну, как, жив? - подбежали Гранатов с Артюхом, сидевшие до этого на тракторе. - Еле мы успели поостеречь беду...
       Теперь и Фертов осмыслил происшедшее, понял, что его спасли от неминуемой гибели товарищи, рискуя своей собственной жизнью.
       - Спасибо, не забуду...
       ... Вечером был митинг.
       Дали слово Гранатову, чье отделение выполнило норму на двести пятьдесят процентов.
       - Я рабочий и привык в работе не падать лицом в грязь. Такие же у меня подобрались в отделении товарищи. Корме того, комиссар нам помогал, комсорг... В сегодняшнем перевыполнении плана своей личной заслуги не вижу: прекрасно работали бойцы, особенно тракторист Артюх... Мы все вместе побеждали лес.
       - А насчет спасения Фертова?
       - Да опять же, товарищи, тут отличился товарищ Артюх. Это же по уставу требуется самому погибать, а товарища выручать...
       - Качнем, товарищи! - предложил Крючков. - Качнем!
       Стянули Гранатова с пня, служившего трибуной, понесли на руках, подбрасывали вверх и подхватывали десятки упругих рук.
       - Ура, героям лесосплава! Ура-а-а-а! - гремело в лагере, у бараков. Эхо разносилось по тайге, гремело в падях, по сопкам, над рекой.
       Ночью многие не могли долго уснуть от возбуждения и радости первой победы. Гранатов встал и вышел в дежурку. Там горел фонарь "Летучая мышь". Редкий желтоватый свет, похожий на слабый завар чая, колыхался по листу бумаги. Гранатов писал:
       "ЗДРАВСТВУЙ, ЛИДА! Мой отъезд в ДВК был неожиданный и поэтому я не смог поставить тебя в известность. Жаль, но это уже прошло.
       Сейчас я в Краснознаменной ОКДВА и этим горжусь. Правда, наша часть расположена не в городе, а в деревне, и в культурном отношении это, конечно, плохо. Но работы... работы хватит нам с тобою и на двоих.
       В деревне, как я узнал, есть двухкомплектная школа, и только один учитель. Осенью ты окончишь техникум и, если хочешь, можешь приехать сюда работать. Я тебя об этом прошу. Педагоги нужны по горло.
       Письмо тебе пишу из тайги. Здесь временно, на сплаве леса для своих построек. Жив, крепок и по-прежнему люблю свою чернобровую Лиду. СЕНЯ.
       Р. С. Если решишь ехать, то вышлю литер немедленно. Пиши, Лида, по адресу: Чесноково на Амуре, до востребования С. Гранатову..."
       Каблуков Сергей тоже не спал. Он сидел за столом в командирской комнате и писал, писал до рассвета свои рассказы о комсомольце Фоменко, о девушке Ане Олифер, о трактористе Артюхе.
       Утром сдал пакеты на почтовый катер, потом потекли дни ожидания известия о судьбе рукописей.
       ... Кончился июнь. От дождей и солнца вылиняли красноармейские гимнастерки, став почти белыми. Обожженные солнцем и ветрами, лица бойцов стали бронзовыми. Не изменились только песни и смех, звеневшие по сопкам, в тайге так же бодро, как и в первые дни.
       Главные работы теперь шли уже на сплотке. Подвоз леса к реке почти закончили.
       Один плот уже покачивался на волнах, натягивая канат, которым был пришвартован к пню. На плоту, на стойке, дощечка с надписью: "Сплоток сделан отделением Гранатова на 4 дня раньше срока". Выше по берегу, один за другим еще пять незаконченных плотов. Возле них копошились люди.
       - Какого лешего вы с ней мудрите? - кипятился Фертов, недовольный медлительностью связки концов бревен крученым лозняком. Он побежал по дрожащим на воде деревьям к вязальщикам. В спешке не заметил, как наступил на горбатое бревно. Оно перевернулось и отъехало, Фертов только успел ухнуть, скрылся под водой.
       Плавать он, оказалось, не умел. Так что хотя его и спасли, пришлось ему после такого невольного купанья долго пролежать в больной постели. Но товарищи его не бросили. Доделкой его плота руководил Гранатов. Работало сразу два отделения.
       Небо хмурилось и клубилось облаками, глухо стонала тайга. С юго-востока дул резкий ветер.
       "Быть буре, - беспокоились и Гранатов, и Каблуков и Фоменко. - Обязательно быть". Они ходили от группы к группе. Поторапливали и помогали красноармейцам.
       - Веселее, товарищи, веселее! Скоро конец, завтра или послезавтра - от вас зависит - отчалим с плотами на стройку. Там ждут...
       Скрипел крученый лозняк. Шлепали и плескались под водой деревья, скручиваемые лозняком, проволокой, сколачиваемые квадратными железными скобами.
       В совместной работе выработался общий ритм даже в дыхании, в напряжении мускулов, в смехе. Смех помогал в работе.
       Бревна, будто бы большие тупоголовые рыбы, загнанные в засаду, бойцы цепляли баграми и подгоняли к плотам, крепили на втором или третьем накате. Звенели топоры, скрежетала проволока-тягелица на монтаже отдельных секций и сплотков, из которых должен потом составиться большой плот в несколько ярусов.
       Доморощенные плотники пристраивали на бортах готовых плотов перила и неуклюжие уключины из дерева с такими же неуклюжими веслами на них, похожими на бревна, один конец которых стесан под весло, другой оструган до возможности охватить его пальцами дюжей мужской руки.
       На корме плота Вася Цыганков с помощью Фоменко вдолбил два толстых столба в комли самых мощных бревен, закрепил их тросовыми растяжками, потом устроил канатный и деревянный хомуты между этими столбами. В хомуты были продеты длинные слеги с широким веслом на конце. Полюбовались этим сооружением, назвав его рулем, погоняли веером воду за кормой и наблюдали, как послушно передвигался и поворачивался плот.
       - Ну вот, ехать можно, хоть тысячу верст... - сказал Цыганков, но Фоменко прервал его.
       - Если только на тысячу, то не годится: нам нужно на полторы...
       - А я сказал с двойным запасом, на две тысячи хватит...
       - Смотрите, - крикнул Симонов в сторону Петелькина. - Кулик хвост вынул, нос увяз...
       И было в самом деле смешно: Петелькин забыл своевременно подложить клин под проволочную петлю, почему и теперь, пружинящая проволока вновь и вновь выталкивала клин назад, мешая работе и сводя к нулю все отчаянное старание человека. Пот градом катился по лицу Петелькина.
       - Не выгадывай, Петелькин, на рыбной юшке, - прыгнул Фоменко к нему на плот. - Давай все переделаем сначала, скорее будет...
       Быстро сделали новую петлю, по-новому и технически правильно стянули ею концы соседних бревен, заблаговременно вдвинув клин. Теперь уже он заклинился накрепко: назад податься невозможно, так как на обушок, в направлении острия клина, давила тяжесть целого бревна пудов в пятьдесят. При таком заклинивании плот становился прочным и стойким, готовым к далекому плаванию.
       Вечером, когда погасли последние лучи укатившегося за сопки солнца, а над тайгой пошли более густые, чем с утра, облака, работа по сплотке была окончена.
       - Завтра, товарищи, наверное, отправляемся вниз, к своим, а сейчас ужинать и спать, - окончил командир Ленский свою небольшую речь.
       - Разрешите, товарищ командир, гармошкой немного позабавиться после ужина, - попросил Симонов.
       - И вы еще не утомились? - Ленский поглядел на темнеющую реку, на плоты, на комиссара. - Ну, как вы думаете?
       - Если у них пороз остался в жилах, чего же...
       - Вынесем, обязательно вынесем...
       - Хорошо. Разрешаю отбой на час позже.
       После ужина у бараков заливалась гармонь, бойкие ноги отбивали на травянистой площадке "камаринского".
       Ленский не удержался, заказал "казачка". Кружась и прыгая, он казался завзятым танцором. Бойцы хлопали в ладоши и следили за его легкими ногами, боясь за полевую сумку и наган командира: они летали по воздуху, как бы не оторвались.
       Час прошел незаметно, но танцы и пляски продолжались. Гранатов отбил "русского", Ленский готовился к "чечетке". Но тут хлынул дождь, люди скрылись в бараки.
       Через полчаса все заснули, кроме часовых и патрулей. А тайга бесновалась, плескал ливень, разрывал воздух гром, вспыхивали молнии.
       Сергей Каблуков лежал на топчане, подложив руки под голову и думал, думал, думал. Сквозь шум дождя и ветра послышался ему стук мотора, вроде мотоцикла.
       "Неужели все же рискнул почтовый катер в такую погоду? - догадывался Каблуков, но и не здорово верил. - Знаю командира катера, когда хочешь поплывет, но ведь смысл какой?"
       Мотора больше не было слышно, Сергей уже успокоился и снова отдался думам. Но тут за окном послышался окрик часового, потом голос Фоменко, добровольно напросившегося патрулем в такую непогожую ночь: на соседних участках неизвестные люди недавно порубили связки плотов, не случилось бы такое и здесь? Приходилось оберегать, на пост становились наиболее бдительные.
       - Это мы, патрульные! - басил Фоменко. - Почту несем комиссару, с катера...
       Вместе с Фоменко вошел матрос с катера. Тот и другой внесли толстые сумки с газетами и письмами.
       - А командир чего же? - спросил Сергей, зажигая фонарь. - Катер завели в залив?
       - Нет, не завели, - ответил матрос. - Сейчас же едем обратно, в Благовещенск. У нас боевая учеба, буря и дождь по плану предусмотрены...
       Проводив матроса к катеру, Фоменко снова вернулся и начал разбирать с Сергеем газеты.
       Вдруг у Каблукова зарябило в глазах: большим подвалом в "Амурской правде" был напечатан отрывок из романа "Перекресток дорог", названный в честь девушки-лесорубки "Аня Олифер".
       Не одумавшись от такой неожиданности, Сергей еще продолжал молча всматриваться в строки своего произведения, как раздался удивленный возглас Фоменко:
       - Товарищ комиссар, поглядите, что делается: в газете "Боец Особой" напечатано ваше произведение "Комсомолец Фоменко", а в "Тревоге" напечатано произведение "Тракторист Артюх". А мы и не знали, что вы писатель...
       - Неужели?
       - Конечно, товарищ комиссар! - совершенно серьезно сказал Фоменко. засовывая по одному экземпляру газет с произведениями Сергея за борт шинели. - Мне на память о жизни в тайге...
       - Тогда уж и для товарища Артюха возьми экземплярчик и для Ани Олифер, - посоветовал Каблуков. - Почему бы тебе, Фоменко, не написать ей письмо и вложить газету?
       - Спасибо, товарищ комиссар! Так и сделаю...
       Фоменко ушел, а Сергей, раздевшись, начал думать о писательской судьбе.
       "Никогда дороги думающего писателя не были усыпаны лаврами, - носилось в мыслях. - Только льстивые бездарности легко печатаются... и даже печатают чужие произведения за своими подписями, если угодили редактору... Встретил я однажды Анну Бегичеву в Москве. Призналась, что стремится обязательно попасть в редакцию "Известий", но ей мешают". "Да, в жизни много гадости, - вздохнула тогда Анна Бегичева. - Но талант все равно пробьет себе дорогу и опозорит плагиаторов...
       Возможно, Анна Бегичева права, но сколько сил расходуется в борьбе с мразью, которую бы дешевле и полезнее для страны просто вымести из редакций грязной метлой. Пока сидят плагиаторы и завистники в редакциях или дельцы и "свойственники", может целой жизни не хватить для публикации романа о людях и событиях XX века, который мы пишем вместе с Шабуровым.
       Все же Анна Бегичева права. Помнится, ударив кулаками о чугунные перила Крымского моста, она воскликнула: "Хоть двадцать лет затрачу на борьбу, но все же пробьюсь в редакцию "Известий"! Настойчивая. Да и я настойчивый: буду писать и добиваться..."
       Сергей засветил фонарь и начал писать. Перед его глазами встало росистое поле. В балке плавал седой туман, а на косогоре, мелькая держальнем граблей, согнувшись и придавив коленом собранную в сноп пшеницу, женщина энергично замыкала замок золотистого перевясла.
       Потом она встала, оправила гузно снопа и, осторожно положив его на жнивье, начала сгребать граблями пшеничные стебли в рядке, выправляя гузно нового снопа голенью обутой в белую онучку и лапти ноги. На рукаве синей кофты ярко выделялась свежая голубая заплатка, на голове белел платок с узлом на затылке.
       "Не мешай мне, - погрозила женщина перевяслом на проскакавшего мимо всадника, когда тот хотел заговорить. - Я соревнуюсь..."
       Они помахали друг другу руками, каждый продолжал свое: женщина придавила коленом очередной сноп, опоясывая перевяслом, всадник помчался вихрем к черневшей вдали жатке. По траве за ним бежал темный ручеек тропы, с которой лошадь сбила копытами серебристую росу".
       Каблуков подумал: "Назову очерк "Новые люди", пошлю газете "Амурская правда..."
       Гром разрывом тяжелого снаряда ударил у самого барака. Зазвенело разбитое стекло, погас фонарь. Косматый сырой ветер с воем и свистом ворвался в комнату. В темноте загремели сдунутые им со стола пустые консервные банки, заплескалась и зашлепала на пол пролитая из кружки вода.
       Сергей сунул блокнот с записками в кожаную полевую сумку, висевшую на гвозде, накинул поверх белья шинель и в сапогах, натянутых на босую ногу, выбежал наружу
       Гранатов уже был там.
       Старый кедр у барака разбило. В темноте белели разбросанные ударом щепки, пахло горелым деревом и озоном.
       - Что с плотами? - воскликнул Сергей. И побежал с Гранатовым к реке. Лил дождь. Волны, как смола, черные, с шумом бились о плоты, кипели. Что-то трещало. Стонали канаты и скрепы.
       Бойцов подняли по тревоге.
       Черной зияющей прорвой казалась река. Ветер рвал с людей рубашки, пытался и самих сбросить в пучину. Волны, шипя и хлюпая, катились прямо через плоты, омывали ноги красноармейцев. Брызги воды, кидаемые ветром, заливали глаза.
       Рулем и греблями люди управляли инстинктивно, ничего почти не видя. По берегу, перебрасываясь от пня к пню, черными силуэтами двигались бойцы, удерживая плоты на канатах.
       "А вдруг упустят? - невольно возникали мысли у тех, кто был на плотах. Страшно становилось, напрягали последние силы. - Нет, не должны упустить, это же свои товарищи, свои боевые друзья... Да и чего мы боимся, если комиссар Каблуков на первом плоту? Нет, мы одолеем бурю..."
       На берегу слышались команды Фоменко, Гранатова, Ленского. Старшина организовал дежурство многих бойцов с зажженными фонарями. Прижав фонари к животу и пряча их от дождя и ветра с помощью фуражек и подолов гимнастерок, бойцы рассыпались по береговой дуге.
       Желтыми глазами огоньков манили фонари к себе, обозначая залив и облегчая рулевым на плотах и бурлакам на берегу вести плоты из реки в это более спокойное место.
       Когда в залив причалил последний плот, Каблуков приказал проверить наличие людей. Все были целы, хотя и промокли до нитки, до самых костей. Но выход в путь пришлось на несколько отложить, чтобы исправить повреждения.
       Утром буря утихла. Ветер поразнес ни весть куда тучи и облака, над тайгой повисло голубое небо, пылающее огнем восхода. Уже не бушевали волны. Воды реки плавно катились среди зеленеющих берегов. Щебетали и вели многоголосую перекличку таежные птицы над проснувшейся землей.
       С поляны, против бараков, доносились отчетливые команды: "Раз, два, три!" - младшие командиры проводили с бойцами-колхозниками утреннюю зарядку.
       - К реке! - громко скомандовал Ленский, любитель утренних купаний под его руководством. - Старшина, лодки готовы?
       - Готовы! - доложил старшина. - Но теперь уже лодки не потребуются: бойцы научились плавать, как рыбы...
       - Фетров научил? - усмехнулся Ленский, шагая за бойцами к реке. - Раздевайся! В воду!
       Молниеносно слетели рубашки и штаны. Блестя загорелыми спинами, со своих привычных мест ринулись красноармейцы в реку.
       Все закипело буруном, запенилось, замахало сотнями рук, заискрилось серебром взлетающих брызг.
       Когда передовые достигли середины реки, рупор загремел:
       - Наза-а-ад!
       Черные, рыжие, каштановые, русые и почти беловолосые головы мелькнули на повороте, разноцветной стаей понеслись к берегу, где стоял командир.
       Ближе, ближе. Вот уже заметно черными точками сверлят воздух оживленные глаза Гранатова. За ним - кильватерно-красивой змейкой мчались отделенцы: Крючков, Симонов, Галкин, Борисов. Позади всех, размашисто-сдержанно плыл Вася Цыганков, посматривая по сторонам - не требуется ли кому помощь, если что случится...
       Но все плыли хорошо. Деловито и сосредоточенно рубил воду Фоменко, торпедой несясь в бурунах. Белобрысый Крючков с детскими синими глазами будто бы щупал волны полусогнутыми руками, что-то покрикивая на русоволосого космобрового Артюха, у которого смеялись и сияли изумрудным блеском глаза под косматыми бровями. Медноголовый "рыжачок" Симонов вдруг вырвался вперед, обгоняя губастого цыганенка Галкина и белоголового Борисова, хотя этот старался не поддаться, рьяно загребал руками и поддавал "жару" ногами, бухая, как из пушки. Глаза его, рыжеватые с кофейным отливом, выпучились. Он хватал воду ртом и, отдуваясь, выхлопывал ее тонкой струйкой. Это был его прием охлаждения полости рта, что, как он не раз утверждал, прибавляло ему силы. И в самом деле, он юрко перегнал многих, выбежал на берег третьим после Гранатова и Фоменко. Даже Артюх отстал от него на полвзмаха руки. Для пловцов это много, потеря завоеванного раньше места.
       Но лодок в самом деле не потребовалось, их пришвартовали к плотам.
       После завтрака начали готовиться к отплытию, все население отряда перешло на плоты, которые сразу приняли новый вид: ощетинились треногами с подвешенными к ним котелками на дротах, осели под тяжестью сундучков, корзинок и людей, разного военного имущества. Пирамидками забелели палатки, натянутые на плотах, задымили костры на специально устроенных под ними глиняных настилах.
       - Тро-ога-ай! - загремел голос на переднем плоту. - Тро-о-ога-а-ай! - прокатился он и над всеми остальными, когда солнце выбралось из-за сопок и заиграло в дождевых каплях, рассыпанных по листьям, траве, ветках и цветам.
       Плоты, покачиваясь на упругой реке, отчалили от берега и чайками поплыли по зейским попутным водам.
       Фоменко затянул песню. Ее подхватили, пошла перекатами по растянувшимся плотам каравана. Оглашая берега, она застревала на мгновение в тайге, потом возвращалась оттуда эхом, то усиливаясь, то слабея и снова усиливаясь, не желая отстать от плотов и сидящих на них людей, сдружившихся в тайге.
      
      
      

    19. РЯДОМ С ШАЛАНДОЙ

      
       В розовое утро, когда солнце еще бродило за сопками, и едва только начинали наливаться огнем восточные редкие облака - к берегу у Чесноково причалили плоты.
       Навстречу побежали люди в гимнастерках и затянутых портупеей плащах, в шинелях. Высыпало на берег и гражданское население. Казачки в пестрых платках и в наброшенных на плечи голубых кацавейках, полы которых они в натяжку смыкали замками пальцев, а талию растягивали оттопыренными локтями, лукаво улыбались лесосплавщикам, приглашали в гости.
       Тут же стаями носились ребятишки. Спросонья протирая глаза кулаками, наиболее шустрые успели прыгнуть на плоты, грели ладони, присев у тлеющих костров на корточки и сдувая губами белесые пленки пепла, любуясь красными острячками исполосованных продольными трещинками угольков.
       - Кеш отсюда, кеш! - покрикивали бойцы, зачерпнув из Амура котелками. - Кеш, мы будем сейчас гасить...
       - Дяденька, пусть еще немного погорит, - возражали ребятишки. - Очень интересно: на плотах и костер...
       - А мне шахалу, - начал скулить один из мальчишек, увидев у Крючкова кусок рафинада. Сестра, толстая широконосая девушка лет девятнадцати, которую он называл Шурой, потащила мальчика с плота на берег.
       - Я тебе, Степанка, нарву уши, не захочешь сахару!
       - Шахал то есть, шахалу надо, - продолжал скулить Степанка. Тогда Крючков догнал его, сунул в руку сахар и спросил:
       - Чей ты, Степанка, где живешь?
       - Монаков. Вон в том доме живу, - показал он на большой деревянный дом с гунтовой кровлей у самого обрыва берега над Амуром. - Шахалу надо, в гости... Шахалу.
       - Ладно, Степанка, зайду в гости с сахаром. А вы где работаете? - спросил Крючков краснолицую девушку, именуемую Шурой Монаковой. - И не занято ли у вас сердце?
       - Сердце не занято, - сказала Шура, зардевшись и потупив карие глаза. - А работаю на строительстве в вашем батальоне. Там все наши девушки работают... Вот эта просится, Катька Сумарокова, - показала Шура на смугленькую девчонку лет пятнадцати. - Но ее не принимают, мала...
       - Сама ты мала! - возразила Катя, глаза разгорелись. - К Беляеву ходишь, вот и приняли тебя, а меня не берут...
       - Катька, енотка большеголовая, не болтай! - закричала ее мать, услышав слова дочери. - Нос вырос с клевец, а понятие, что у овец. Пошли домой! Отец приедет, все расскажу... Пошли, пошли! - ухватив смугленькую Катю с длинной косой и черными сверкающими глазками, мать неумолимо потащила ее по улочке в Чесноково, хотя Катя оглядывалась и, назло Шуре Монаковой, приветливо махала рукой глядевшему ей вслед Крючкову.
       На берегу росла и росла толпа. Сверкали трубы оркестра. Толстый низкорослый капельмейстер с широким бесцветным лицом скопца и узенькими водянистыми глазами суетился у небольшого отряда оркестрантов (три взрослых, семь мальчиков-воспитанников). Он хотел, видимо, сыграть встречный марш, но дело не ладилось: музыканты отнекивались.
       - Не научились, зачем же позориться?
       - Давайте лучше, который знаем...
       Капельмейстер досадливо махнул рукой, вытер ладони о толстую, как у пожилой бабы, задницу, потом выхватил из зуб дирижерскую палочку, прокричал что-то и начал взмахивать ею.
       Колебля воздух нежной сочной мелодией, медные трубы проплыли над головами музыкантов, двинувшихся к плотам. В утреннюю свежесть вплелись звуки марша "Тернистый путь".
       Берег был неузнаваем для вернувшихся с лесозаготовки.
       - За такие немногие месяцы и так много сделано, изменилось! - красноармейцы смотрели с плотов широко раскрытыми глазами.
       Не останавливая работы, у группы сосен, возле отлогого берега залива, визжала механическая круглая пила. Стволы деревьев послушно по каретке, теряя шершавые бока и превращаясь в брусья для каркасных построек.
       Правее палаток дыбились столбы каркасов, связанные решетками лесов, желтели стены начатой строительством первой казармы. Стучали там, как проворные дятлы, топоры плотников. Ветер доносил запах свежего дерева стройки.
       - Товарищ Каблуков! - окликнул Сергея знакомый голос. Повернув голову, удивился: прямо перед ним, щелкнув кодаком фотоаппарата, улыбалась Анна Дмитриевна Хлебникова.
       - Здравствуйте, Сергей! Я вам сюрприз...
       - Спасибо! - Сергей поклонился холодно, в глазах метнулось раздражение. - Что за сюрприз?
       - Странно. Я же ведь из-за вас и приехала. Знаете, как меня упрашивали в Поярково остаться? Сам командир Седьмого колхозного полка Горюнов упрашивал, тоже и комиссар Волынников... Ха-ха-ха, потешные люди! Наперебой за мною ухаживали, за руки хватали, чуть не поссорились...
       - Что вы, они же серьезные люди, - возразил Сергей, но Хлебникова продолжала смеяться.
       - Какое там? Вы их еще и не знаете, так я обрисую. Горюнов - это крохотный человечек с огромной рыжей головой и громоподобным голосом. Вокруг меня увивался, как петушок-королек вокруг цецарки. Даже и шпоры его сапог на петушиные походят. Женские, что ли или рыцарские - на вершок звезды вынесены за задники.
       Волынников с виду совсем другой: высокий, с огромным кривым носом, лицо серое, глаза воспаленные, подбородок, что сошник. Остался со мною наедине, чуть не защипал. Умора, сколько в колхозной дивизии бабников! Маслиев, например, в политотделе дивизии... Тот с чисто цыганской страстью... Не отвяжешься, - Хлебникова умышленно говорила на эту тему, чтобы казаться перед Сергеем легкомысленной и жадной до ласки женщиной, не заинтересованной больше ни в чем. Она ни словом не обмолвилась о приключениях Сергея в Благовещенске, будто ничего не знала об этом и никогда не слышала о Нелли. - Желаете, я вас познакомлю с моим братом? Он дирижирует оркестром здешнего батальона?
       - Спасибо! Это потом, - возразил Сергей, увидев шагавшего к ним комиссара Богуславского. - Мне нужно с рапортом... Извините!
       - Пожалуйста! Но не забудьте потом и меня. Я, кстати, успела сфотографировать вас в качестве героя лесосплава, для журнала "Огонек"...
       Богуславский слушал рапорт, блаженно улыбаясь и сверкая золотым зубом. Потом, не удержав бродивших в его мозгу мыслей, вдруг показал на стоявшую неподалеку Хлебникову глазами и прошептал:
       - Хороша эта штучка, если провести с ней политработку...
       - Меня не интересует...
       - А меня интересует, - признался Богуславский. - Лакомая. А фотографирует как быстро, поглядите...
       - Просьба к вам, товарищ комиссар, разъясните бойцам лесосплава, как тут жизнь была в наше отсутствие, - чтобы уклониться от нежелательного разговора о Хлебниковой, сказал Каблуков. - А еще прошу дать мне отпуск недели на две... В Хабаровск надо, по личному вопросу. - Он вынул из кармана переданное ему Шабуровым в Благовещенске письмо от Зои Петровой, но сейчас же снова сунул в карман: вспомнилось требование Шабурова никому не говорить о приезде Зои на ДВК, не показывать ее фотокарточки, не разглашать адреса. - Товарищ там у меня один, вместе учились в Университете...
       - Хорошо. Я сегодня же, сейчас же прикажу оформить проездные документы. Зайдете в Хабаровске в ПОКОР, потом и в ПОЛИТУПРАВЛЕНИЕ ОКДВА, к товарищу Аронштаму. Он мне вчера звонил насчет вас. Понравились ваши произведения. Одно напечатано в "Бойце Особой" о комсомольце Фоменко, одно в "Амурской правде" об Ане Олифер, одно в "Тревоге" о трактористе Артюхе. Да еще, говорил он, рукопись "Стиль" понравилась ему, обещает напечатать в "Тревоге". Возможно, заберут вас в редакцию... Но это потом, сейчас идите, готовьтесь к отъезду. В полдень пойдет пароход "Дзержинский", почтовый...
       - А как же со сдачей леса?
       - Что тут сдавать свой своим? - возразил Богуславский. - Ленский со старшиной все оформят. Потом я еще Беляеву скажу, Локтю, все оформят. Локтя не знаете? А вон, белобрысенький красивый лейтенант, прислали к нам в начхозы. Такой пройдоха, хоть под землею достанет... Хорошо, это все потом, а сейчас я митинг открою, послушайте...
       Взобравшись на принесенный кем-то табурет, Богуславский кокетливо сначала позировал перед фотоаппаратом Хлебниковой, потом, растягивая слова и гундявя, начал речь:
       - Мы, товарищи, работаем и живем здесь не одни. Нас поддерживают трудящиеся всего Дальневосточного края. Вот, к примеру, рабочие лесозавода прислали нам шпалорезную машину большой производительности, лесоуправление на пароходном буксире прислало две тысячи кубометров строевого леса, местный колхоз "Беднота" помогает лошадьми, плотниками. Многие женщины работают у нас, на стройке... Вот и строим. Вместе с лесом, который вы привезли, строительство обеспечено на весь период лесоматериалами. Теперь только осталось одно - строить и строить быстрее, чтобы к зиме войти в свои помещения.
       Но это, товарищи, еще не все. Вы слышите гул тракторов в степи? Это наши шефы из Райчихинского совхоза подымают для нас целину. Весною посеем яровую пшеницу. Михайловский на Амуре Райком комсомола прислал к нам молодежную бригаду трактористов во главе с Аней Олифер, о которой в "Амурской правде" написано и писали наши из тайги, приглашая ее на новоселье. Теперь она, товарищи, сядет с нами за праздничный стол не только в качестве гостьи, но и хозяйки. Я знаю, некоторые вздыхают об Анне Олифер, - Богуславский покосился на Фоменко, тот покраснел, смутился, а комиссар продолжал уже другое.
       - Товарищи! - показывая через Амур, кричал он. - Мы будем строить не только для себя, но и для всего мира. Вон, за Амуром, чужой рубеж и большая угнетенная земля. Оттуда глядят на нас люди, у них просыпается дух воли и борьбы, страсть к свободе. Поглядите, товарищи, как они живут...
       По маньчжурскому берегу, навалившись грудью на лямки, шли босые бурлаки-маньчжуры в длинных посконных рубахах без поясов. Воротники расстегнуты, чернели костлявые груди. Сзади, размахивая длинным кнутом, кричал что-то пузатый приказчик. Он шагал в сапогах по песку. На нем широкая шляпа, чтобы не палило солнце.
       Вдоль берега, навстречу течению Амура, медленно-медленно плыла огромная серая шаланда с товарами. Парус беспомощно висел у мачты: не было нужного ветра.
       Ящики и тюки были сложены на палубе пирамидой. Рулевой трудился у штурвала. Какие-то люди промеривали с бортов шаланды глубину длинными пестрыми шестами, а на самой вершине товарной пирамиды сидел недвижный человек в островерхой шапочке с полями и двумя козырьками - надо лбом и затылком.
       Наверное, это был хозяин. Лишь изредка поднимал он будто бы неживую руку, гортанно клекотал что-то, и тогда приказчик снова яростно размахивал кнутом, бурлаки сильнее наваливались на лямки и, чуть не пластаясь по песчаному берегу, несколько увеличивали скорость тихоходной шаланды с товарами для Лун-Женя или для Сахаляна, для верховьев.
       Но и в этом случае, когда кнут свистел за их оборванными спинами, бурлаки косились не на тайгу по склонам Хингана, а старались повернуть лицо к советской тайге, к советскому берегу, где, рядом с шаландой, пламенели кумачовые полотнища флагов, гремела музыка, справлялось какое-то торжество.
       ... Сергей не уехал в этот день. Целую неделю не удавалось уехать: случилось что-то в районе станицы Константиновки, где пароход "Дзержинский" столкнулся с японской канонеркой "Ийомури". Канонерка оказалась с погнутым носом, так как борты "Дзержинского" были из стали. Но и пароход пострадал, встал на починку.
       Тогда Каблуков втянулся в строительство, ожидая парохода.
       Техникой строительства овладевали все. Никогда не державший в руках плотницкий топор, красноармеец Симонов научился вязать и ставить стропила; железобетонщик Днепростроя - Вася Цыганков - первоклассно укладывал в каркас строевые брусья, а бывший рабочий канатной фабрики - красноармеец Потемкин соревновался с лучшими штукатурами на стройке.
       - Вот, товарищ командир, - обратился красноармеец Симонов к Гранатову, - пятки стропил неладно садятся...
       - Сейчас посмотрю. - Гранатов примерил линейкой и угольником срез пятки, раскрыл "секрет" неудачи: - Вся заковыка в том, что вы под более, чем следует, углом стесали пятку. Уменьшите угол наращиванием, стропила лягут, как приваренные...
       - А если стесать?
       - Тогда ничего не выйдет, шип в гнезде не удержится, стропила будет ниже, чем другие, вот и брак...
       - Силен, что ни спроси, знает без заминки, - хвастался Симонов своим отделенным командиром, а Гранатова уже и след простыл. Лишь голос его был слышен снизу: инструктировал кого-то, как лучше пазить каркасные столбы...
       В понедельник, на стрельбище, передали Гранатову письмо. Заволновался, узнав почерк Лиды, но читать было некогда: татакали "Максимы", шквалы пуль несли смерть туда, под крутой обрывистый берег, где, белея, приютились прямоугольники грудных мишеней.
       - Стреляет отделение Гранатова! - объявил Беляев, назвал цель и расстояние.
       - Первая мишень справа, прицел четыре, целик один влево, автоматически, заряжа-а-ай! - продолжал уже гранатов.
       Симонов и Борисов легли у пулемета. Борисов - второй номер. Стрелка часов вычеркнула из программы короткие двадцать пять секунд, и вновь команда:
       - Ого-о-онь!
       Загудел пулемет. Телефон через несколько секунд сообщил: "Вся очередь в сердце мишени".
       Начальник штаба, Беляев, не любил баловать похвалами, остался верен себе и на этот раз. Но все же сказал:
       - Отделение Гранатова выполнило стрельбу из пулемета превосходно. Можно вести людей отдохнуть...
       - Есть! - козырнул Гранатов, на мгновение задержал глаза на ремнях начальника и на его груди: на клапане левого кармана, как и при первой встрече, горел красной розой Орден со словами: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
       В палатке Гранатов прочитал письмо. Лида писала мало, но обо всем нужном:
       "Родной Сеник! Письмо твое получила. Благодарю. Жалею, что перед отъездом мне не пришлось крепко-крепко поцеловать тебя. Но это не уйдет от нам.
       Техникум я окончила немножко раньше, чем предполагалось. На днях получу диплом. Решила ехать на ДВК. Высылай литер и, если есть, немного денег на дорогу. ТВОЯ ЛИДА".
       Гранатов прочитал письмо несколько раз, выучил его на память, сейчас же побежал в штаб. "Лида будет жить здесь и работать, - волновалось и радовалось его сердце. - Будем жить и работать рядом вон с той страной, рядом с шаландой, которую водят по Амуру люди, желающие свободы. Мы будем у них своим примером будить и будить дух, пока они восстанут и добьются победы. Лида моя будет помогать мне в этом..."
       - Товарищ Каблуков, пароход "Дзержинский" уже в Поярково! - торопливо сообщил ему Локоть и показал на свою двухколесную тележку, в оглоблях которой плясала рыжая гонкая кобыла. - Садитесь, подвезу к пристани.
       Долго Сергей ожидал парохода, сидел на облысевшем от времени и дождей обрубке. Захотел есть, взрезал ножом банку с консервами с изображением головы быка, отломил кусок хлеба и начал жевать.
       - Ну и упорен вы, товарищ, - сказал подошедший к Сергею длинноносый рыжеватый пограничник со старшинскими треугольниками в зеленых петлицах. - Часа два за вами наблюдаю, все сидите и сидите...
       - Благодарю за внимание, - сказал Сергей. - Что же во мне примечательного? Садитесь, расскажите... Пожалуй, за диверсанта меня приняли?
       - Не обязательно, а все же! Живем ведь мы рядом с шаландой, японцы в Манчжоу-Го хозяйничают, - старшина поскреб в затылке и признался: - Насчет вас я уже позвонил в штаб колхозной части, мол, незнакомый человек, ну мне разъяснили, так что, прошу извинить... Пограничная служба, у нас всякое бывает... Вот, к примеру, на прошлой неделе (не для разглашения говорю, а для науки) ехал со мною в одной каюте пасечник из Хабаровска. Лицом интеллигентный. Две у него кадки меду. Говорил, что везет в Благовещенск. Там мед в цене. Разговорчивый, а все больше целит не говорить, а слушать. И такой, скажу вам, сердобольный, как женщина мягких нервов. На территории Биробиджана Амур течет в теснине, берега горами висят, леса, камни. Ну, течение там быстрое, аж шумит. Вдруг, видим, коза, конечно, дикая, пытается Амур переплыть. Потянуло козочку к пароходу, под колеса. Напугалась. Не поверите, свечкой встала на воде, гребет ножками и кричит благим матом о помощи.
       Народ на палубу толпами вывалил, а пасечник побежал к капитану на мостик и, вытаращив серые взбешенные глаза, грозит капитану: "Замедлите пароход, чтобы животная тварь не погибла!"
       Капитан послушался, отдал приказ в машинное отделение. Перешли на самый тихий, даже пароход вода назад потянула. Козочка выбралась на берег, потряслась всем телом, поглядела лубяными глазами на пароход, подпрыгнула и юркнула в лес.
       "Вот, говорит тогда пасечник, всякое творение жить хочет, за нее надо заступаться". А я это слушаю его, а сам сомневаюсь. "Кто же он есть, этот пасечник?" - думаю себе на уме. Ведь когда он грозил капитану кулаками, я стоял внизу и видел, что подол его курточки поднялся, а материя заднего кармана подозрительно оконтурилась, будто бы там браунинг.
       Еду с ним, вида не подаю насчет сомнения. А когда он по нужде из каюты вышел, я быстро в соседнюю, знакомому товарищу шепнул. Вот и сняли этого "Пасечника" в Амурзете. Матерый оказался шпион. Говорят, дело его сейчас ведет глава наших разведчиков, Сергей Петрович Зотов. Не знаете такого?
       - Знаю, - сказал Каблуков, а у самого заныло сердце и наполнилось предчувствием, что именно в эту операцию по распутыванию клубка иностранной разведки наметили вовлечь Зою Петрову. "Тогда рухнут мои личные планы или отодвинутся в неопределенность". - Что же вы, товарищ старшина, умолкли?
       - Да что ж говорить, если вы сами знаете Сергея Петровича. Он, между прочим, прислал мне благодарность за поимку этого "пасечника". Вовсе этот человек не "пасечник", а старорежимный журналист, в "Русском слове" статьи печатал, честных людей в фельетонах клеветал. Проживал он, оказывается, под видом Василия Васильевича Турапко на одной из приморских пасек, а в действительности его имя - Тихон... Слышите, гудит... По голосу знаю, идет "Дзержинский". Сейчас выйдет из-за выступа, виден станет... А я тоже ведь поеду: получил двухдневный отпуск, сам я из Куприяновки...
       - Почему же не верхом? - спросил Каблуков, завязывая вещевой мешок и вставая. - Ведь давно бы уже были в Куприяновке...
       - Можно бы, конечно, верхом, да нежелательно: трясина, грязь, а тут еще мост спалили неизвестные через речку Куприяниху, так что не выгодно... Ведь я, признаться, к невесте еду, тут надо почище... С невестой ведь не то, что рядом с шаландой...
      
      
      
      

    20. ДИВЕРСАНТ

      
       Сергей Каблуков уже спал в каюте парохода, когда автомобиль с незрячими фарами остановился около одноэтажного дома в Харбинской окраине, Нахаловке, населенной преимущественно русскими белоэмигрантами.
       Темные прямоугольники окон недвижно смотрели на машину, на дремлющую улицу. Дом, казалось, спал.
       Но за тяжелыми драпри, не пропускавшими на улицу свет, ярко горела лампа. У стола, над картой советского Приморья, сидел в раздумье казацкий есаул Горгулов, давно бежавший из России.
       "Четвертый десяток наступил, - тревожили мысли. - День моего рождения сегодня, а никто не вспомнил и не поздравил... Живу волком, а ведь был человеком, жил у мамы..."
       Воспоминания встали толпой. Вот станица Пашково, где родился и вырос. Тайга, сползающая с гор к Амуру, рев сохатых в таежной чащобе. На улице станицы людно. Смех, хоровод с казачками, горилка, песни. Вспомнились и чугунные демидовские пушки на песчаной отмели у пристани. В молодости палил вместе с товарищами из этих пушек через Амур по глинобитным китайским постройкам, по плетневым фанзам. Мать, разгневанная женщина в черном платке, прибежала и упрашивала со слезами на глазах прекратить стрельбу по невинным китайцам. Не послушался, она прокляла, порвала на себе кофточку, рвала волосы.
       "Жива ли ты, мама? Простила ли меня? - вздохнул горько, со стоном. - Нет, наверное, не простила. Тяжело мне жить, а надежды гаснут, гаснут... Лучше бы тогда убило меня, чем эта жизнь. Вся казачья сотня погибла в бою с партизанами, а я бежал за Амур. И вот меня сделали здесь пешкой в игре разведок. Сегодня опять должен приехать..."
       Ткнув папиросу в пепельницу, Горгулов снова взялся было за карту, которую он испещрил синими и красными линиями, крестиками, звездочками, прокадил вонючим табачным дымом. Шофер на улице надавил на кнопку сигнала.
       Услышав этот короткий визг сирены под окном, Горгулов вскочил со стула, на ходу подправил широкий поясной ремень и вышел из комнаты.
       Из автомобиля вылез низенький человек в плаще с наброшенным на голову капюшоном. Он пробормотал что-то шоферу по-японски и добавил по-русски:
       - Прибыть сюда через дывадцать минута...
       Машина успела отъехать в соседний переулок, когда скрипнула калитка и перед человеком в плаще появился высокий, сутуловатый Горгулов.
       - Иена, - произнес приехавший свой пароль.
       Горгулов взял гостя за руку, как было условлено, и молча увлек в калитку.
       В коридоре царила густая, как смола, темнота, и гость осторожно шаркал ногой, упирался пальцем в спину хозяина, как и всегда делают люди в таком положении.
       Переступив порог освещенной комнаты, посетитель отказался присесть на стул. Сбросив с головы капюшон, скороговоркой сообщил:
       - Я капитан Накадзима, о котором вчера говорил вам в кафе господина Лазарев. К вам прибыл от генерала... Он остановился в "Ямото-отеле", полагает, что очное ваше с ним свидание не обязателен. Дывадцать минута между нами. Проинструктирую, поставим условия...
       - Договоримся об условиях, капитан Накадзима, - деликатно заметил Горгулов, Накадзима ощерил зубы. Резким движением руки поправил фуражку, улыбнулся снисходительно, черные усики растянулись щеточкой.
       - Поставить условия, господина Горгулов, - сказал решительно, настойчиво. - Поставить условия ваша работа в Приморье, назначить вознаграду...
       Горгулов смутился, протестующе посмотрел на собеседника. Но тот, как ни в чем не бывало, рассматривал свои ногти, потом взглянул на промолчавшего Горгулова, снова ощерил в улыбке крупные желтоватые зубы. "Лакей, кажется, понял? - подумал злорадно. - На нем, если договорюсь без генерала, заработаем золото..."
       Достав золотой портсигар, Накадзима закурил, прошелся несколько раз по комнате, как бы занятый думами.
       Горгулов в это время открыл ящик стола, достал казачий роговой "протабак" с махоркой...
       - Простите, вы курящий? - насмешливо спросил Накадзима, косясь на огромную коробку с махоркой. Выхватил из кармана свой золотой портсигар, протянул к Горгулову: - Берите, пожалуйста...
       - Эмигранты все курят, - смягчая издевку над собою, вымолвил Горгулов, дрожащими от гнева пальцами взял душистую сигарету.
       - Теперь дело! - присел Накадзима у стола. - Нам нужен знать дислокация Красной Армии в районе Н..., их оружие, дисциплина, караульная служба... Понятно? Нам нужно..., - Сильно затянувшись сигаретой, Накадзима закашлялся. А когда кашель, сухой, резкий, перестал его трепать, продолжил: - Нам нужен огонь красных казарм, пылать большевистский аэродромы. Нам нужно...
       Накадзима увлекся желаниями. Его узкие косые глаза налились ненавистью, как ампула ипритом, бритое лицо багровело, лишалось улыбки.
       "Экзальтированный, как и все самураи, - подумал Горгулов, выдвигая на средину стола свою карту. - Но я все же обману его, не сторгуюсь. Мне нужен лично генерал. Хватит на мелочах: или пусть с меня летит голова или я должен стать богатым после этой операции..."
       - Прриятно! - радостно и несколько удивленно воскликнул Накадзима. - У вас карта уже есть?
       - Не впервые в тех местах, - с достоинством произнес Горгулов, набивая себе цену. - Там знаком мне каждый кустик и ручеек. Там моя утраченная Родина! - Горгулов взволновался, его мутно-серые глаза ожили, испитое лицо посветлело.
       Накадзима пожал плечами, сказал деловым тоном:
       - Харашо, очень даже отлично. Не будем тратить время на слова. Вот вам инструкция, - подал он пакет. - Изучить, запомнить, уничтожить. При выполнении тысяча иен...
       Брови Горгулова недовольно шевельнулись, на лбу образовались складки.
       - Помощника не брать, - диктовал Накадзима. - Там связаться с человеком... Моя машина, выпрямился Накадзима, услышав визг сирены на улице. - Конец словам...
       - На расходы нужно, - встав, сказал Горгулов хотевшему уйти Накадзиме
       - Пыравильна, нада, - Накадзима улыбнулся, отсчитал из бумажника несколько кредиток, сунул Горгулову: - Не иена, настоящий советкай червонца...
       - Мало! - воскликнул Горгулов, но Накадзима не ответил, стремительно закрыл за собою дверь.
       - Сломал бы ты себе голову, сволочной самурай! - вполголоса проговорил Горгулов и задумался. Постояв у стола, бросил в ящик червонцы и, будто перед ним находился генерал, начал доказывать: - Нет, ваше превосходительство, за такую голодную сумму не поеду. Лучше бросайте в свою тюрьму, в тифозный барак, на кладбище. Мне нужно разбогатеть, понимаете, разбогатеть? Пойду и позвоню в "Ямото-отель", чтобы не ждали...
       От телефона Горгулов вернулся разъяренным, начал собираться в дорогу.
       ..............................................................................................
       В Харбине повсюду горели огни. Из ночных притонов и ресторанов слышалась музыка - то шумная и вызывающая, то нежная, лирически грустная, тоскующая.
       Рикша, мелко семеня босыми ногами, катил плетеную коляску, в которой покачивался Горгулов. Поторапливая рикшу, Горгулов уже дважды пытался двинуть его ногой в поясницу. Но тот, чутьем угадывая намерение седока, искусно изгибался, так что пинок приходился впустую.
       - Чче-ерт желтомордый! - выругался Горгулов, откинулся на спинку и начал думать о встрече с генералом. "Пошлет или выгонит? Даст золота или отправит в тюрьму? Они, японские генералы разведки, все сволочи и наживаются на нашей крови..."
       - Господина, господина, приехала! - остановив коляску, плаксивым голосом закричал рикша.
       - Не кричи, ходя, - открыв глаза, сказал Горгулов. Не слезая с коляски, посмотрел на вывеску у гостиницы "Ямото-отель", где горела гроздь разноцветных ламп, потом слез и пошел.
       - Господина, платить, господина, - заголосил рикша, побежав за Горгуловым. Тот остановился, хотел ударить рикшу, но раздумал и бросил ему всего лишь один гоби, на который можно купить три помидора.
       В залитом светом вестибюле гостиницы Горгулов не заметил девушку в белой наколке и таком же фартучке, которая из-за портьеры боковой двери следила за ним. Он прошел к одному из номеров бельэтажа.
       В номере, посматривая на часы, нетерпеливо шагал очкастый генерал в высоких желтых сапогах, коричневом мундире с оранжевым аксельбантом и широком ремне со сверкающей пряжкой.
       На лакированном вишневом столике стоял телефон возле электрической лампы под цветным шелковым абажуром. С другой стороны - пара крохотных фарфоровых чашечек на золотистых блюдцах. За чернильным прибором возвышалась бронзовая статуэтка молодой японки в кимоно, с веером в руке и с высокой прической черных волос над выпуклым лбом. Из-под косых тонких бровей глядели черные миндалины грустных глаз, как бы недоумевающих, зачем это ее поместили рядом с маленькой генеральской шапкой с огромным лакированным козырьком, похожим на корец?
       Услышав шаги за дверью, потом звонок, генерал быстро опустился в кресло и немного повременил для солидности, после чего сказал:
       - Войди!
       Горгулов приветствовал генерала по-японски, низким поклоном головы и всего корпуса.
       - По вашему вызову, Горгулов...
       - Зынаю, зынаю. Курить, есаул Горгулов, - генерал улыбнулся, не размыкая рта и только обнажив на секунду зубы. - Зынаю вас, есаул. Теперь у вас будут мыного деньги, вино, женщин. После выполнения задания переедеть в Токио, разрешиться торговля в столице...
       У Горгулова дрогнули матовые губы.
       - Перестаю верить в свое благополучие...
       - Японский пословица говорит: мелкий дело не дает крупный прибыль. Одно большой дело рождает богатство. Вам выпал крупный дело... Инструкций читали? Оченно хорошо. К большому дело нужны маленький, нельзя без сумма. Нужино уточнять дислокацию Колхозного корпуса...
       - Новичку посильно, - вставил Горгулов, генерал строго поглядел на него, задвигал челюстями.
       - Вам большой дело, слушайте. Большевики организовал рисовый совхоз у озера Ханко. Двадцать тысяч гектар, потом миллион сделают, продиктуют цена риса в Азии. С ними трудный экономический война. Они уже разорил нас беспошлинным порт Эгершельд, направив бобы и другой товар через него, весь поток Тихоокеанская торговля. Корабли не желают добровольно заходить в наши порт Дайрен и Дальний. Я терплю убытка, я акционер! - забыв о своем чине и солидности, начал бегать по номеру. Потом выхватил из стола пакет, подал Горгулову: - Дополнение к инструкции, ознакомленной капитаном Накадзима. Здесь все, оченно полно. Надо зынать. С Турапко будете работать, явка на "Вишню".
       Девушка в белой наколке, все слышав и видев через известную ей скважину в двери, торопливо отошла на цыпочках во внутрь коридора, когда генерал позвонил колокольчиком, потом побежала на зов, громко стукая каблучками. Она обслуживала генеральский номер. Открыв дверь, подобострастно поклонилась. Генерал сказал ей что-то по-японски, она бесшумно исчезла.
       Вернулась девушка с красным фарфоровым кувшинчиком с двумя золотистыми тарелочками на овальном серебряном подносе. На тарелочках лежали небольшие ароматные полотенца для обтирания пота, в раскрытом кувшинчике матовыми клубами пара дымился горячий шоколад. Потом девушка еще раз опустилась вниз, принесла хрустальную вазу, наполненную золотыми шарами вихрастых ананасов.
       Отосланная из номера, девушка в волнении ждала своей минуты. У нее было ответственное задание: выяснить и сообщить о планах генерала туда, на запад.
       Томительно шло время. Несколько раз, из опасения быть обнаруженной, она на цыпочках уходила от двери и пряталась за портьерами в глубине коридора полупустой гостиницы, потом снова возвращалась, наблюдала и слушала.
       Генерал тоже думал о ней, как о женщине, не подозревая, кто она есть в самом деле. Он уже давно приставал, а на этот раз решил окончательно сломить ее или, если будет сопротивляться, выгнать с работы.
       - Мне все ясно, - возвращая пакет генералу после прочтения, сказал Горгулов. - Прошу лишь уточнить маршруты, частные задания, пароли...
       - Маршрут номер один - наш резидент Турапко. Оченно надежный. Пасека у него, медок. Вот зыдесь, - генерал пырнул пальцем в синий кружок на карте. - С ним организуете поджог рисового совхоза Ханка, посевы заразить гнилостной бактерия. Ампулы дадим. Оченно хароший, множатся быстро. Наш бактериологический лаборатория...
       Маршрут второй - большой Аронштам. Турапко зынает. У него сведения нанести на карту о войсках и Колхозный корпус. Надо зынать точно, имеем неточно.
       Третий маршрут - Владивосток, Черная речка, дом номер 12, голубая шибка в окне. Идти по тротуар, не расспрашивая, высматривая. Самому заходить покупать вишня. Елена Николаевна - вот вам ее фотокарточка - зынает, имеет полномочия. Ей будете подчиняться. Во всех случаях пароль "Вишня", если не изменим. Надо сжечь порт Эгершельд, Елена Николаевна даст помощников. При неудаче на маршрутах, дальнейшие шаги согласовать с Еленой Николаевна...
       - Хороша! - крякнул Горгулов, посмотрев и возвратив карточку генералу, а тот положил ее в зеленую папку с планами предстоящей разведывательной операции.
       "Вышли бы они, всего на несколько минут, - волновалась девушка, инстинктивно щупая крохотный фотоаппарат под передником. - Ба-а-а! Сейчас ведь час уборки. Рискну!"
       В каком-то почти горячечном бреду она постучала в дверь, вошла в номер.
       - Час уборки, - сказала и низко поклонилась генералу. Тот глазами показал Горгулову на дверь, закрыл за ним на засов и, послушав удалявшиеся шаги есаула, шагнул к девушке.
       - Когда же могу повезти вас на квартира?
       - Милый, я хотела бы хоть сегодня, но... вы понимаете, женское... Смогу лишь через неделю...
       - Зынаю. - ощерив зубы, сказал генерал. - У меня есть вам подарок. Оченно хороший. Сейчас принесу...
       У девушки бешено колотилось сердце, но она уже не могла остановиться на полпути. Едва генерал скрылся за дверью, выйдя в свою спальню, как она бросилась к зеленой папке и начала фотографировать. "Если застанет, пристрелю его, иного тогда выхода нет!"
       Генерал задержался дольше, чем можно было предполагать. Всему виной были его вожделения: он прополоскал зубы, чтобы не было дурного запаха, ароматической жидкостью - раствором воскообразного вещества, выделенного кишечником кашалота и называемого амброй.
       "Если нельзя большего, то поцелуй нужен в задаток, - волновался генерал, представляя себе, как обнимет он, прижмет прелестную консерьершу. - Они любят аромат, зынать нада..."
       Девушка успела сфотографировать документы и портрет "вишни", закрыла зеленую папку, снимала салфеткой воображаемую пыль со стола, когда распаленный грешными мыслями генерал подкрался сзади, сунул свои руки под отставленные локти девушки, ладонями прижал ее груди и начал целовать сначала в шею, потом повернул лицо девушки, поцеловал в губы.
       Теперь генерал уже не мог понять волнение и почти полную обессиленность девушки, игравшей со смертью. Ему показалось, что все это является результатом его пылкой ласки, хотя девушку ничуть это не тронуло, она была полна другими переживаниями только что выполненного опасного поручения.
       - Милый, - задыхаясь от напряжения нервов, выговорила, наконец, девушка, - Я буду ждать вас ровно через шесть дней в половине одиннадцатого ночи в парке у Соборной площади. Буду сидеть на первой скамейки справа от входа. И тогда повезете меня, куда вам угодно... А сейчас, сейчас мне надо выйти...
       .............................................................................................
       Во втором часу утра Зотова разбудили. Получен из Харбина радиодокумент большой важности. Пока шла расшифровка, бильдаппарат принес второй документ: изображение "Вишни".
       События развернулись так, что Сергею Каблукову уже нечего было и мечтать о скорой встрече с Зоей Петровой: Зотов скорым поездом отправил во Владивосток особую группу, включив в нее и Зою Петрову, слушательницу школы разведки. Предстояло тайно арестовать Елену Николаевну, действовавшую под кличкой "Вишня", поставить на ее место идентичную по внешности Зою Петрову, продолжать работу конспиративной квартиры "чернодраконовцев", чтобы ударить по возможно большему числу звеньев японской разведки.
       Вторая группа была послана в район "пасеки" уже арестованного Турапко. Об аресте этого резидента японская разведка пока не знала, почему и направила к нему Горгулова маршрутом номер один.
       Об Аронштаме в донесениях из Харбина не упоминалось, так как девушка не слышала часть разговора генерала с Горгуловым. Поэтому никаких мер против Аронштама Зотов не предпринял, даже не предполагал.
       Провожая Зою, Зотов сказал ей, что встреча с Сергеем невозможна до ликвидации шпионского гнезда, когда исчезнет необходимость играть роль "Вишни" на конспиративной квартире во Владивостоке.
       Зое было трудно согласиться на это, но долг перед Родиной звал ее на подвиг, и она пошла. Лишь просила Зотова объяснить Сергею причину, почему она не может встретить его на Хабаровской пристани и вообще до конца операции. "Ведь он прислал мне телеграмму из Чесноково на Амуре до востребования, - сказала Зоя. - И я эту телеграмму получила".
       Зотов обещал выполнить просьбу Зои Петровой, хотя и сам еще не знал, как это можно сделать.
       Возвратившись в кабинет на улице Карла Маркса, недалеко от ресторана "Восток", Зотов по телефону уточнил. Что пароход "Дзержинский" прибудет через два дня.
       - Ну что ж, за это время я все придумаю, - сам себе бодро сказал Зотов, пошагал немного по кабинету, собираясь с мыслями, потом присел к столу и начал писать донесение в Москву, что прибывает на территорию СССР видный диверсант, создалась возможность ликвидировать крупное гнездо японского шпионажа в Приморье. - Да, диверсант! А сколько их еще будет приходить на нашу землю, сказать трудно. Но этот диверсант не должен уйти назад.
      
      
      
      

    21. ТИГРИНАЯ МЕТКА

      
       Каблуков стоял рядом со своим товарищем, командиром взвода Джабаровым, уроженцем Азербайджана, у решетки правого борта парохода и наблюдал с палубы синеватую гладь Уссури. Река в зеленых берегах леса катила свои воды в Амур с юго-запада, от границы Китая. На правом ее берегу, у самого впадения в Амур, на горах и сопках, раскинулся краевой город, основанный в 1858 году и носящий имя землепроходца Ерофея Павловича Хабарова, совершившего в 1649-1651 годах походы на Амур и составившего "Чертеж реке Амур".
       Когда пароход "Дзержинский" развернулся и начал медленно приближаться к пристани, Джабаров, остроносый с сухощавым конопатым лицом улыбающийся человек, толкнул Каблукова:
       - Покажи девушка, скорей! Угадай на пристани ее среди многих...
       Серая деревянная пристань высоким помостом висела над рекой. Казалось, помост это, уходя назад, утыкался в крутой каменистый подъем, шедший в город. У обочины городской дороги стояли легковые машины с синими, зелеными, бордовыми и черными лакированными кузовами. Поближе к пристани и на самом помосте с решетками некрашеных перил густо толпились люди. Но сколько Сергей не всматривался, среди многочисленных лиц он не находил самого дорогого: не было Зои Петровой.
       - Может, девушка заболел? - беспокоился Джабаров. - Если же так не вышел, такой девушка нехороший. Азербайджан не любит, неверность... кинжал резать хочет...
       - Подожди, Джабаров, - остановил его Сергей. - Я вот и сам растерялся. Неужели Быченко задержал телеграмму?
       - Кто такой Быченко? - спросил Джабаров. - Мы ему кишку долой!
       - Да это заведующий Чесноковской почтой. Который ходит с деревяшкой на левом обрубке ноги и с костылем подмышкой...
       - Пожилой, борода черная, щека худой, карий глаз печальный? Он не может держать телеграмму, у самого горе: дочку его, Леночку, обманул Филонов, начальник агит-фургона. Морда круглый, глаз рыбий. Безобразий! Но ты не горюй, Зоя не любит, другая полюбит. Азербайджан поедем, сестра у меня есть, Галюсан. Красавица, что солнце. Не горюй!
       Они сошли с парохода. Пробились через толпу на пристани и зашагали вверх по крутому подъему в город.
       - Товарищ Каблуков! - остановив машину, чуть обогнав их с Джабаровым, выглянул из распахнувшейся дверцы шофер с черепахами-очками на лбу. - Прошу сюда, с товарищем...
       Подошли к машине. У Сергея заледенело сердце: на заднем сидении он увидел Зотова и сразу подумал: "Наверное, с Зоей несчастье?"
       - Садитесь, - пригласил Зотов. - Телеграмма ваша получена, Зоя не могла встретить по очень важной причине... а это с вами кто?
       - Друг один, из нашей части. Отличный стрелок, между прочим, Джабаров...
       - О-о-о! - удивился Зотов. - Участник и победитель стрелковых соревнований Республики? Рад вас приветствовать, товарищ Джабаров. Гляжу, лицо знакомое, а все сомневался. Ведь портрет-то я ваш видел в газетах...
       Джабаров пожал протянутую Зотовым руку, улыбнулся:
       - Только одна дела плохо, товарищ начальник. Хочу стрелковый клуб при части, мешают люди, другие начальники...
       - Кто же там?
       - Комиссар Волынников, товарищ начальник. Говорит он, что лучше пластинка на патефон крутить, чем пуля и порох портить. Я вот отпуск получил за стрельбу, а сам сюда, жаловаться...
       - Хорошо, я вам помогу, - обещал Зотов и тут же спросил о сроке отпуска. - О-о-о, да у вас совпадение сроков отпуска с товарищем Каблуковым. Хотите со мною немного попутешествовать?
       - А как же с Зоей?
       - Я вам все объясню сегодня, товарищ Каблуков, - сказал Зотов и тут же, чтобы отвлечь Сергея, напомнил, что еще в Благовещенске обещал познакомить Шабурова и Каблукова с интересным дальневосточником, с Мутункой - обрусевшим старым гольдом. - Вот к нему и съездим. Кроме того, постараюсь познакомить вас со Степаном. Теперь он уже горный инженер, а во время гражданской войны руководил партизанами...
       - Вот бы сами о себе эти люди написали роман, - вздохнул Сергей. - Наверное, не было бы более интересной книги...
       - Предлагал я им, возражают: "Таланту, говорят, писательского нету".
       - Но ведь сейчас печатается много истинной макулатуры, - сказал Сергей. - Просто продвигают друг друга, то есть братец-издатель продвигает братца-писателя...
       - Сколько угодно, согласился Зотов. - Пришлось мне недавно быть у писателя Шабанова. Работает он в краевом издательстве, почти в местных литературных богах ходит. Критик Титов с ним дружит, трубадурничает... Чуть не каждый день печатается в "Тихоокеанской звезде". И вот прочел нам сначала Кулыгин свою книжку "На краю сердца". Так себе, посредственная. А уж расхваливал ее Титов, куда годится Тургенев со своими "Записками охотника" или с "Асей". Потом Шабанов прочел свое произведение "Лакировка". Для журнала "На рубеже" приготовлено. Такое слабенькое, что и слушать не хотелось. Но он читает и читает... Хорошо еще, вошел китайский писатель Эми-Сяо. Он спас нас от скуки и от шабановской "Лакировки".
       - Кто и как лакируется, из произведения Шабанова мы так и не поняли. Лишь одно ясно: сам Шабанов лакируется и держит нос по ветру. Вот и все его "художественное творчество". И меня удивило, что Титов начал расхваливать "Лакировку". Мне даже пришлось бросить реплику: "Не гневи, Титов, Аполлона, иначе получишь Мидасовы уши".
       - Эми-Сяо я слышал и читал, - сказал Джабаров. - Интересно вашу оценку, товарищ начальник. Очень прошу...
       - Настоящий поэт. У него простые, доходчивые образы. Правда, есть страшные, мороз дерет по коже. Например, он описал китайский обычай обрезать языки людям, критикующим правительство и бюрократов. Десятки тысяч таких отрезанных кончиков языков накопилось на площади палачей. Подсохли они, стали коричневыми. Эми-Сяо сравнивает их с ворохами гречишной шелухи. До чего точно, что становится не по себе... На улицу Красной Армии! - приказал Зотов шоферу, когда он остановил было машину возле учреждения, где работал Зотов. - К штабу ОКДВА...
       Машина спустилась под гору, потом, проехав некоторое расстояние в восточном направлении, начала подыматься по крутой улице.
       Сергея удивляло, что тайга здесь была прямо в городе: зеленели пихты и кедры, таращились карагачи, высились бронзово-ствольные сосны с широкими метлами хвои.
       На улице уживались рядом с многоэтажными каменными домами жердевые обмазанные глиной фанзы с тонкими высокими трубами. Красная глина водомоины соседилась с голубоватой полоской асфальтированного тротуара, серые лобастые валуны торчали из земли рядом с новенькими, еще не врытыми столбами и перилами ограждения, чтобы проезжие и прохожие не упали во рвы и промоины, изъевшие улицу.
       Наконец, машина выбралась на косогор у огромного краснокирпичного здания штаба ОКДВА. Там густой зарослью зеленел подорожник на всей площади.
       - Блюхер приказал не топтать и не косить траву, - пояснил Зотов. - Командующий не любит пыли... Вы, товарищ Каблуков, пройдите с Огурцовым, - показал он на шофера, - к окну приемной Колхозного корпуса, сдадите пакет...
       - Почему к окну? - Сергей недоуменно поднял брови.
       - А здесь Калмыков, комкор, завел такие порядки. Через окно можно сдать пакет за пять или десять минут, смотря по длине очереди, во внутрь же попасть и за пять часов не сможете. Пока пропуск оформят, согласуют...
       - Значит, сверхбдительность?
       - На словах, да, - усмехнулся Зотов. - На деле совсем по-другому. Нередко ответственные работники на смазливых шпионках женятся. Недавно пришлось арестовать Кутепову Нину Васильевну. Оказывается, она бежала из Воронежа после ареста ее мужа, Беляева, в связи с делом "Промпартии", устроилась тут замуж за одного высокого штабиста ОКДВА. Любопытная особа. Да вот наши не уберегли: синильную кислоту приняла...
       ... Очередь у окна оказалась очень длинной, так что Сергей сдал пакет лишь в конце двадцатой минуты. Огурцов за это время успел дважды сбегать и доложить Зотову о причине задержки.
       - Отделался? - подбежал Огурцов к Сергею и прошептал на ухо: - Через ворота нельзя, мы выйдем через запасную калитку...
       - А почему?
       - Блюхер, Аронштам и все бывшие у них на приеме работники Колхозного корпуса запарились в кабинете, сейчас вышли на травку, подышать и освежиться. Терпеть не могут, если кто меньший их чином на траву наступит... Власть у них необъятная.
       - Через запасную калитку тоже не удалось вырваться со двора: подкатил крытый голубой автофургон ЗВК и остановился шагах в десяти от калитки. К фургону спешно подошли люди с "необъятной властью".
       - Тсс! - предупредил Огурцов. - Из фургона уже вылезает один солидный покупатель "закрытого военного кооператива". Становись вот сюда, за полотно калитки, нас они не увидят...
       По ступенькам фургона осторожно спускался на землю низкорослый черномазый военный в костюме цвета хаки и в голубоватом шлеме с ярко-красной звездой. В петлицах по одному ромбу, на поясе браунинг в желтой кобуре. Хромовые сапоги начищены, блестели. В пригоршнях ворох шоколадных конфет "Лето" в золотистых бумажках.
       - Это Начподив третьей колхозной, Жуков, - пояснил Огурцов. - Люби-и-и-тель снимать сливки и угощать начальников за счет ЗВК. Видите, прижмуривается как?
       Жуков тем временем, ступив на землю и вытянув пригоршни с конфетами, как ковш с водой, начал угощать начальников:
       - Первосортные, товарищи. Только что с базы...
       Первым потянулся к конфетам огромного роста рыжий мужчина с красным широким лицом, толстыми губами и длинным пирамидальным носом. Такого двенадцатипудового гиганта видеть еще не приходилось.
       - Кто это? - удивленно шепнул Каблуков.
       - Аронштам, начальник ПУАРМ, - ответил Огурцов. - А вон рядом с ним, большеголовый смугляк с орденами, как раз есть сам командующий, Блюхер.
       Блюхер, хотя и казался рядом с Аронштамом карликом, был среднего роста, плечистый и уже полнеющий мужчина. Жаркие черные глаза глядели насмешливо из-под взъерошенных густых черных бровей. В подстриженных черных усах изморозью сверкала седина. Он взял три конфеты и засмеялся:
       - Одна для меня, другая - для супруги, а вот третью, товарищ Аронштам, пошлите писателю Шабанову на помин души его провалившейся "Лакировки": не желают люди читать.
       - Ха-ха-ха-ха! - оглушительно заржал Аронштам. - Шабанову не достает моей власти. - Мои циркуляры никто не смеет критиковать, все изучают и конспектируют. Вот какой я писатель. А конфету пошлю Шабанову, для потехи. Как думаешь, товарищ Мирский?
       - Это он к редактору "Тревоги" обращается, - пояснил Огурцов. - Они с ним в дружбе. С Шацким из "Тихоокеанской звезды" тоже дружит...
       Мирский - моложавый, розоволикий, белым мотыльком порхал между Аронштамом и Блюхером.
       - Я одобряю ваше гениальное решение послать конфету Шабанову, пусть позабавится, - сказал Мирский, взял из пригоршней Жукова щепотками одну конфету и сейчас же подул в пальцы, будто прикоснулся к угольку. Это от мании чистоты. Заметив на конфетной бумажке прозрачно-радужное крылышко комара, Мирский брезгливо сдунул его, а конфету сунул в карман.
       - Есть, конечно, не будет, - прошептал Огурцов. - В подходящее время выбросит или подарит кому-либо...
       Сергей молча кивнул головой и узрился на стоявшего поодаль человека с калмыцкими косо поставленными глазами, длинным, как у кулика, носом и безвольно висящими тараканьими усами. "Кто же он, этот скуластый с тремя ромбами в петлицах и с заложенными за короткую широкую спину руками? - пытался угадать. - Стоит и сосредоточенно осматривает заднее колесо фургона".
       Неожиданно выручил Жуков. Вспотев от усердия и став совсем черным, как жук, он спохватился и засеменил к незнакомому Сергею человеку с тремя ромбами.
       - Угощайтесь, товарищ Калмыков, - сказал заискивающим голосом, протянул полуопустевшие пригоршни. - Это дали на пробу из запасов ЗВК третьей колхозной дивизии...
       - Комкора угощает! - сказал Огурцов. - Да не бойтесь. Калмыков глуховат...
       Через полчаса, когда начальство ушло продолжать заседание, Зотов, Огурцов, Джабаров и Каблуков, захватив продукты в складе по аттестатам, мчались по таежной дороге.
       Редко бывало так в этих местах, а вот случилось: небо нахмурилось, сразу похолодало, и началась пурга, даже крупичатый снег повалил, как зимою. Хорошо еще, что до землянки оставалось недалеко, Огурцов провел туда машину вдоль просеки, через сухой валежник.
       Мутунка встретил гостей приветливо, засуетился. Автомашину накрыл шкурами с подвешенными к краям свинцовыми и чугунными грузами. Потом придавил еще края шкур к земле воткнутыми в землю палками с крючками.
       - Ни дождь, ни ветра, ни зверь машину не укусит, - усмехнулся Мутунка. - Зверь забежит стороною: дух от шкур невыносимый для зверя - окурено смолой с порохом... Вот жаль Степана, ушел в тайгу, не послушался. А я ему пургу предсказывал...
       Это Мутунка говорил, ни к кому не обращаясь, сам для себя. Зотов знал привычку старика и его обычаи, почему, почему и остановил Сергея, хотевшего было что-то спросить у хозяина.
       - Никогда и ни о чем не спрашивай его первым, за оскорбление принимает, - шепнул, когда Мутунка отошел подальше, что-то колдуя против пурги и наступивших густых сумерек. - В землянку впереди его тоже нельзя заходить. Будем стоять, пока позовет. И все вы, - Зотов посмотрел также на Джабарова и Огурцова, - как войдем в землянку, повторяйте мои поступки, иначе он разговаривать с вами не будет. Почти язычник, если не стал за последнее время шаманистом.
       Закончив уборку машины и упрятывание ее "от злых духов" и ливней, Мутунка двинулся к дверям землянки не лицом, а спиной, отплевываясь на обе стороны и что-то бормоча на непонятном наречии. Двинув дверь задом, исчез в темноте, а оттуда, не выглядывая, голосом позвал гостей в землянку.
       Вслед за Зотовым, все присаживались на врытый у входа, справа, обрубок дерева, отполированный приседаниями и игравший роль "хранителя очага". По мнению Мутунки, приседание на поставленный торчмя обрубок дерева очищало людей от дурных мыслей и порождало в сердцах добрые намерения. Не присядь гость на священный пень, хозяин повернется лицом к стене и простоит, пока дерзкий пришелец уйдет назад.
       Потом все прошли по кривой мимо правого угла землянки, чуть склонив головы, как делал Зотов. Кося глаза, они видели деревянную полочку. На деревянном гвозде висел пучок розог, на полочке стояли деревянные болваны-божки.
       Сергей, Джабаров и Огурцов с трудом удерживались от улыбки, вспомнив дорожный рассказ Зотова, что Мутунка, следуя обычаю предков, держит своих божков в строгости: при удаче приносит им в жертву рыбу, мясо или еще что из съестного. При неудаче нещадно сечет божков розгами и на целую неделю поворачивает лицом к стене.
       На этот раз боги стояли лицом к людям: Мутунка доволен, что правильно предсказал непогоду. Мудрость эту он приписал божкам, целую неделю не заставит их что-либо делать. Обычай: идолам тоже нужен отдых. Да и за правильное предугадание их не принято называть демагогами, не принято наказывать, хотя при "мудрых" и "непогрешимых" царях все было наоборот, что и заставляло человека опасаться думать и сметь свое суждение иметь. А вдруг цари отнесут мыслителя к демагогам и начнут сечь розгами, как Мутунка своих богов в случае своих собственных неудач? Ну ее, критику разную, хлопот с ней...
       Каблуков и Джабаров присели на широкой грубой скамейке, устланной шкурами вверх мехом. Сидеть мягко, хотя и несло от шкур псиной. Зотов с Огурцовым приютились на табуретках, Мутунка хлопотал у очага. Так вот и решили переждать пургу в землянке.
       Винтовки приставили цевьем к спинке деревянной кровати. Немного поодаль, слева, чернело высокое казацкое седло.
       Мутунка почему-то сразу заговорил о седле. Неизвестно почему, он назвал его самым лучшим в мире седлом. Хотя все гости, слушая хозяина без возражений, все же думали: "В самом деле, оно старо, как легенда о Саваофе и неудобно для сидения, как кол".
       Разговаривая, Мутунка сам открыл перед гостями много своих странностей.
       - О-о-о, - покачивал он головою, - привычка у человека, мала-мала, сильнее начальника. Я, например, спать не лягу, не испив "амурского жеребчика". Удивление взяло? Но изготовляется этот священный напиток очень просто: на углях, в камельке, раскаляю кусок гранита и бросаю его большими щипцами в ведро с холодной водой. Духи огня, холода и мокроты дерутся между собою, вода ржет по лошадиному, вот и готов "амурский жеребчик". От всякого столбняка, хвори, простудного, глазного, поносного, суставного, волосного, глазного боления напиток спасает на всю жизнь и до самой смерти. На вкус грустен, правда, но привычка и эту помеху одолевает... А хотели бы вы, добрые люди, обойтись без "амурского жеребчика" сегодня, в день отпуска моих богов?
       Такой вопрос хозяина предоставлял гостям священное право сказать свою волю, обязательную уже и для хозяина. Зотов знал вкус "амурского жеребчика" - горячая вода с мелкой пылью и запахом глины. Поэтому он поспешил, на правах старшего среди гостей, попросить Мутунку на этот раз обойтись чаем.
       Ну что ж, Мутунка отказался от "амурского жеребчика". На угли он поставил жестяной чайник с водой. А когда задымило паром из острого носка и звонко захлопала крышка, Огурцов бросил в чайник щепотку чая. Все это уже снова делалось молча, по обычаю, так как Мутунка молчал.
       Джабаров подбросил на угли несколько смолистых черенков. Они вспыхнули, заиграли шустрыми огоньками. Золотые язычки пламени лизали белую жесть чайника, она темнела. Покрывалась смугло-бронзовым налетом.
       Мутунка сидел на сосновом обрубке против очага и, подперев подбородок обеими руками, стоявшими локтями на высоко поднятых коленях, дымил трубкой. К этому привык, не расставался. Лицо у него небрито. Широкая борода черными космами свисала на грудь. В межкосмьях проглядывали штампованные из железа крупные пуговицы с пятиконечной звездой на поношенной красноармейской гимнастерке.
       Сергей покосился на Мутунку, испытывая чувство торжественной боязни перед его угрюмой громадной фигурой. "Пожалуй, не уступит Аронштаму, - подумал и взглянул на Зотова. - О чем же этот задумался? Может быть, об операции, в которую вовлекли мою Зою и лишили меня радости..."
       Зотов в эту минуту ни о чем не думал. Он просто отдыхал от утомивших его каждодневных забот, наблюдал, как прыгали угольки, с треском вылетали на земляной пол, бледнели и гасли, истекая тоненькой синей спиралью горьковатого дыма.
       В землянке теплело, сгущался запах сосновых веток у камелька. И в этом смолистом запахе растворилась, исчезла псина непроделанных звериных шкур, воздух стал ароматным и свежим. А тут еще чайник приветливо запел, как бы подзадоривая бушующую за стенами землянки таежную бурю.
       - До утра, видать, не угомонится! - Мутунка вынул изо рта трубку, оглянулся на единственное близорукое оконце землянки. В нее шибануло хвоей, зашумело. - Борей разгулялся, аж свистит... Ну и шайтан с ним, а мы будем пить чай.
       Мутунка выбил из трубки остаток вонючей махорки, сунул трубку в карман штанов, суковатой акациевой палкой поддел чайник под проволочную дужку и вытащил из огня наружу. - Поспел, в самый раз. Сахар у вас есть?
       Вопросу Мутунки все обрадовались: теперь можно было разговаривать, задавать вопросы, шутить.
       Джабаров вынул из сумки большую глудку рафинада и положил перед Мутункой на ящик, служивший столом.
       Мутунка пил много и быстро. Его лоб вспотел и к нему прилипала прядями густая шевелюра. Это, очевидно, беспокоило его, щекотало. Он поддел волосы пальцами и, как гребнем, зачесал назад.
       Каблуков и все остальные заметили у хозяина на лбу. Под самыми корнями волос, грязновато-серый продольный шрам.
       - Откуда это у вас?
       - Шрам, что ли?
       - Да.
       - Мало ли их у меня, - безразлично махнул рукой Мутунка и неожиданно поднял подол рубахи. - Смотрите!
       Грудь его была в белесых с синими прожилками узлах когда-то исполосованной и теперь сросшейся кожи.
       - И не поймешь, кто изодрал, - пояснил, начав волноваться. Сперва медведь-шатун разделал меня. В тайге с ним в недобрый час встретиться пришлось. А потом, когда зажили раны, революция наступила.
       Услышал я про Ленина, партизанил в отряде Степана. Отбился однажды, попал к японцам в плен, а те отдали на проучку калмыковцам. О-о-о, учителя! Звезду хотели пятиконечную на груди вырезать, да не вышло: рваная кожа оказалась неподходящей. Попыряли они меня ножом в грудь и бросили в бараке под присмотром часового, чтобы сам сдох.
       Ночь была темная, морозная. На холоде продрог я, очухался. К задремавшему часовому помаленечку подполз, подкрался. Ну, передавил ему горло, сам - в тайгу. На своих и напал, потому что меня уже разыскивали. Привезли в землянку, а там уже другие были раненые. Меня положили рядом с партизанским завхозом, Михаилом Локтем. Вылечили, а тот не сдюжил. Крови у него не оказалось в запасе. Вся жизнь, она на крови держится. Жалко старика. Был он душевный, все о земле беспокоился, грамотности обучался. Степан ему и буквы вразумил, а тут бой, раны и... могила. Не вышло ему жить. А я вот живу. Только, чувствую, характер у меня очерствел: в тайгу от людей тянет, но и здесь люди настигают... Бывает и скучно одному. Но живу я не без дела, служу в "Дальлесе" за лесника. Да, вот вам и шрамы, - вздохнул, опустил парусиновую рубаху-гимнастерку. - Наносят их звери, наносят и человеки. От этих еще больнее...
       - На лбу звериный или какой? - спросил Огурцов.
       - На лбу звериный! - угрюмо ответил Мутунка. Помолчал, вспоминая прошлое, потом усмехнулся и посветлел лицом.
       - А если разобраться, то это и не шрам, а метка о моей работе. В прошлую осень случилось. Приехала из Москвы партия инженеров-лесоустроителей. Уссурийская наша тайга, не стать сказывать, почти человеком неизведанна. Царю, говорят, некогда было: пропьянствовал. Потом гражданская, разная неурядица. Затянулось. Пришлось большевикам руку приложить. Меня разыскали, начали в проводники упрашивать. Пошел, раз Москве понадобилось. Ну и лазали по тайге. Всю одежу порвали, кожу себе поцарапали. След за собою оставляли: то метку топором на стволе, то проволоку узлом завязывали, то дерево валили по направлению. Инженеры все это на карту писали. Но со мною советовались, что и как. Я это без карты, на все стороны тайгу знаю. Где лучше идти, там уж без ошибки определю. Вот как пчела свои пути по собственному запаху находит, так и я старые тропы нюхом своим, по памяти могу пройти, хоть с завязанными глазами. Было на этом пути много хорошего и плохого, есть что вспомнить...
       Возвращались мы вечером однажды с работы к своим баракам. Мне и говорит главный инженер, чтобы я немного приотстал и не смущал его опыт: решил он практиковаться самостоятельно, чтобы по компасу людей вести.
       "Что ж, думаю, упражняйся, на доброе здоровье, набивай себе сноровку". А тут и мне захотелось одному побыть. Отстал. Иду, на небо сквозь ветви посматриваю, на звезды. Голоса людские еле-еле слышны. Раздумье меня взяло о жизнь. Тут и про своих божков вспомнил. "Как они там, без меня? - спрашиваю мысленно. - Может, им плохо, может..."
       Ну, не успел я додумать, ударило меня с левого бока. Не устоял от такого удара, о цельнолистную пихту головой ударился. Из глаз желтые искры посыпались, потом затянуло все мглою, вроде я заснул.
       Сплю, а вот чувствую, качает меня снизу вверх. И ветками по лицу хлещет. Силюсь, а не как не образумлюсь. С кровью тяжелое случилось.
       Очнулся я в молодом березняке, где сейчас склад фанерной фабрики. Открыл глаза, в жилах кровь застыла от ужаса. Хорошо еще, что в горле пересохло, крика не получилось. Добил бы тогда меня тигр.
       Зверь, придерживая меня зубами за левый рукав и считая мертвым, тащил неизвестно куда на своей мягкой гибкой спине. В позвоночнике чувствовал я тупую боль, глаза кровью заливало. А жить захотелось, словами не выскажешь. Сильно захотелось.
       И вот зверь промахнулся, посчитал меня мертвым. Правой рукой неслышно вытащил я охотничий нож из ножны, собрал силы, ухитрился перехватить тигру горло.
       Подробности я уже и не помню. Только вот стоит в памяти, что я грохнулся на землю вместе со зверем и у меня сознание опять затуманилось, не на долго. А потом жажда обожгла меня огнем. Да такая, что нутро выгорело, губы потрескались. Так бывает, говорят, у человека, если он саму смерть оборол.
       В ушах ручьи запели, речка зашумела. Только о воде и все мысли были, крутились. Тут я глянул, из горла тигра вино красное хлещет. Подполз, припал к раненому горлу губами. Пил кровь, горячую, как чай...
       Огурцов брезгливо поморщился, а Джабаров даже гадостливо икнул. Затошнило и остальных. Но Мутунка, каменный человек, даже не заметил этого. Он порылся в шкурах на своей кровати и показал гостям засушенную тигриную лапу с высунутыми острыми когтями.
       - Вот кто проделал мне на лбу шрам, тигр. И он за это поплатился жизнью. Лапу эту на память себе отрезал... Ну и тогда утром вернулся я в барак. Перепугались люди, когда увидели измазанные кровью мое лицо и бороду. Э-э-э, да ты чего морщишься? - спросил Мутунка у Джабарова, потом скользнул взором по лицам всех гостей, усмехнулся: - Крови теперь у меня на лице нет, внутри тоже мало. Но вот снаружи осталась на лбу сухая тигриная метка...
      
      
      

    22. ПО СТАРЫМ ТРОПАМ

      
       Степан возвратился через неделю, когда Зотов исходил с Огурцовым, Каблуковым и Джабаровым все окрестные тропинки, осмотрел показанные Мутункой таежные достопримечательности, собрался ехать в Хабаровск. И машина была наготове.
       По лицу Степана и по всему его виду Зотов догадался, что случилось какое-то необычное событие. Обычно Степан шагал неспешно и широко, будто землю мерял на пашне. А тут рванулся к Зотову, еле успел кивнуть другим головою, отошел с ним в сторону.
       О чем они говорили, никто не слышал. Но возвратились веселыми. Степан нес фуражку в руке, посматривая в небо, висевшее голубым шелковым зонтом над тайгой. Ветер шевелил седеющие черные волосы Степана, солнце отсвечивалось в небольшой лысине на самой макушке.
       - Вот в этом направлении, - Степан взмахнул рукой с фуражкой и добавил: - Как раз там его пока держут, на заставе.
       - Степан Иванович, - прервал его Зотов и сейчас же позвал Сергея. - Я вот познакомлю вас с нашим писателем, с товарищем Каблуковым. Они вместе с Шабуровым пишут роман о людях и событиях XX века. Расскажите ему, пожалуйста, о своем путешествии по старым тропам, а я поеду на заставу, лично познакомлюсь с вашим "другом".
       - Проводив Зотова с Огурцовым и Джабаровым, Мутунка со Степаном и Сергеем уселись возле землянки на поваленном стволе пихты, покрытом шкурами. Воздух теплый. Солнышко весело светило. Тайга дышала ласковым ароматом, так что людей располагало к дружбе, воспоминаниям.
       - Вот и тех местах такая же была тишина после бури, - начал рассказывать Степан. - Пахло немного сыростью, мхом. Деревья в полуденной тиши стояли смирно, будто дремали. Бурю я переждал в дупле, а утром все же решил пройтись до конца по старым партизанским тропам, землянку нашу давнишнюю проведать.
       Иду, замечаю, присматриваюсь по привычке. В тени крон, извиваясь ужом, бежала промеж деревьев рыжая рыхлая тропинка. Наша, разведывательная тех лет. Она спускалась все ниже и ниже, в падь.
       Помните, Мутунка, окруженное осоками и камышами озерцо?
       - Да, да, шибко помню, - закивал Мутунка головой. - Осенью двадцатого нас там японцы окружили...
       - Тогда еще дождь лил, как из ведра, - подтвердил Степан. А тут хлопали винтовочные выстрелы, невидимый "Гочкис" зло стучал длинными очередями. Казалось, спасения никакого нету. Ночь наступила, совсем стало плохо.
       На груди, под потертым пиджаком, сохранял я в тряпице пакет из Хабаровского центра. Рядом со мною товарищи, всего тридцать. Угрюмо смотрели в ночь, слушая рокот тайги и дождя, свист пуль. Все знали, что окружены, но сдаваться никто не собирался. Ждали приказа командира. - Степан вздохнул, почесал в затылке, как бы сидел именно тогда, в японском окружении, тронул пальцами колено Сергея и пожаловался:
       - Нелегко это было приказывать. Теперь, пожалуй, любой командир взвода посмеялся и назвал бы мой приказ безумным с тактической точки зрения, а вот тогда у меня другого выхода не было: приказал атаковать.
       Представить теперь трудно, а ведь было в жизни - тридцать человек с дробовиками и берданками, надрывно крича "ура!", бросились на оторопевших от такой неожиданной дерзости японцев.
       Смущенно замолчал "Гочкис" (пулеметчики с испугу спрятались). Тут фонари загорелись, ракеты. Ну, конечно, заметили японцы, что у партизан не привинчены к ружьям штыки и что партизан всего перед ними - горсточка. Осмелели. "Банзай! Банзай!" - завопили с присвистом и воем. В ушах, будто заноза, защемило от этого крика.
       Вижу, упали два партизана, сраженные штыками. Низкорослый губастый японец с необыкновенно длинным разрезом черных глаз, свирепо сверкнувших в свете ракеты, ринулся на меня с окровавленным штыком. Так вот и стоит он даже теперь перед моими глазами: сияющий нож, по лезвию кровавая роса.
       Отпрыгнул я в сторону, вскинул маузер. Но стрелять не пришлось: японец полетел в грязь с раздробленной головой, так как Мутунка хватил его колом. Да какой там колом, если говорить правду, почти бревном. Крепостные бы ворота от такого удара лопнули...
       - Да, да, да, - кивал Мутунка головой, вспоминая былое. - Шибко горячка у меня вспыхнула. Полено попалось, полсосны. Теснота мучила, а то бы я весь батальон самураев повалил. Потом же и некогда: Степан грохнул гранатой, шибко большую дыру пробил в японской цепи, в нее мы и хлынули. Прямо по самурайским трупам...
       - И пошли мы, - продолжал Степан. - Вода по колено, а тропы лишь Мутунка знал. Вот и шел он со мною за комиссара. Беспартийный, а на крепость сердца большевику не уступал. Но тут же в кармане своего деревянного божка сохранял, был у него такой. Воинственный...
       - Да, да, да, - шибко воинственный божок. Помогал он мне видеть, злых духов обойти, ямы разные... В топи не попали, верно шли...
       - Спрятались мы на крохотном островке посреди озера, - продолжал Степан. - Очень маленький островок. Прижимаясь друг к другу, чтобы в воду не съехать, еще раз прочли приказ Хабаровского центра:
       "ЗАДЕРЖИТЕ ПРОДВИЖЕНИЕ ЯПОНЦЕВ НА ЗАПАД!"
       Ну и растревожились все. Доверие-то какое, будто целой армии, приказано задержать японцев. Но раз приказано, делать надо.
       Осмотрели наши боевые силы. Оказалось двадцать два человека (восемь погибли при прорыве из окружения). Все промокли, дрожали от холода: место узкое, ногами потопать негде для подогрева. Выругался я сквозь зубы, приказал подготовить ружья, через полчаса в бой!
       Кто-то заворчал, что голодные и надо бы обсушиться, а Мутунка ему в ответ: "В озере не сушатся, возле костров способнее. Спустим эшелон с рельсов, погреемся!"
       "И то верно, - заговорили все сразу. - Веди, Степан, тебе виднее. В бой, так в бой..."
       Двинулись мы, на железную дорогу вышли. Откуда только умение взялось, в толк не возьмем? Наверное, от злости. Так и летели под откос поезда с солдатами и боеприпасами. Грохот по тайге, визг металла, пламя и дым.
       Газеты потом писали, что продвижение японских эшелонов на Запад прекратилось... Давно было, а вот помнится и помнится. Поэтому не утерпел, прошел по старым тропам...
       - Откуда же начали? - Мутунка подвинулся поближе к Степану, чтобы лучше слышать. Да и сам в уме все тропы представлял, как вот будто бы они лежали у ног. - Не от той таежной станции, где мы вырезали тогда японский взвод?
       - Именно оттуда. К полудню, после ухода отсюда, я высадился на этой захолустной станции из вагона, набросил на плечо сумку, поправил патронташ и с ружьем подмышкой пошел вдоль линии, над которой еще не успел развеяться дым только что ушедшего поезда. О вашем предсказании непогоды я, Мутунка, помнил. Поэтому решил попасть в район дуплистого леса, где мы когда-то всем отрядом спали и грелись в дуплах. Вот и в километре от станции свернул с полотна в тайгу. Там еще до сего дня яма огромная: вагон со снарядами подорвали, глубоко хватило.
       Не стану рассказывать, как пересидел пургу в дупле, то обыкновенное дело: там и заночевать пришлось. Оттуда двинул я к озеру. Иду, вспоминаю. Увлекся и не заметил, как приблизился к озеру. Сами ноги принесли по старой привычке. Остановился, когда цепкий ил прихватил подошвы сапог.
       Над зеленью камышей утки носятся стаями. Слышен всплеск воды, селезни крякают. И так это я растаял на лоне природы.
       На закате, сами знаете, тайга кажется золотисто-зеленой, интимно-задушевной. А тут еще после взрывов аммонала, сверкающей черноты каменных углей и режущего скрежета экскаваторов, тихий говор тайги совсем показался мне, горному инженеру, легким живительным сном.
       Жаль вот, задушевность была нарушена: седоватый ястреб кружил над камышами. Вот он уже совсем близко и сложил свои острые крылья для падения на уток. Загорелось у меня сердце, вскинул ружье. Тут уж по тайге грохот пошел. Ястреб кувыркнулся в озеро, утки серой метелицей всполошились над камышами.
       Перезарядил я ружье, но выжидаю со стрельбой, высматриваю, какая же утиная порода скорее от испуга оправится?
       - И какая же? - заинтересованно спросил Мутунка.
       - Да вот, если я не ошибся глазом, первыми сели на воду кряквы. Значит, они наиболее приспособлены для жизни: на воде стрелять их труднее, чем в воздухе...
       - А, может, кряква шибко тяжелее, скажем, чирков, потому и садятся они на воду не от смелости, а от своей тяжести и утомления...
       - Об этом пусть думают, в конечном счете, специалисты по птицам. Орнитологами называют их в науке, а я просто так, для заметки...
       - Правильна, птицы пусть живут, годов не жалко, - кивнул Мутунка головой. - Продолжайте о путешествии...
       - Когда солнце спряталось за стеною леса, я отправился от озера в дельнейший путь. На хребте, где мы в двадцатом ожидали свою разведку, заметил я песок золотоносный, чего раньше глаз не примечал. Меточку там поставил. После отпуска организуем партию разведчиков. Возможно, скоро зашумит драга на наших старых тропах. В бумажный пакетик набрал я песочку, исследую на заводской лаборатории.
       Там, на перевале, меня и захватили сумерки. До нашего партизанского зимовья, где вы, Мутунка, раненым лежали, оставалось ходьбы с полчаса. По воронке, вырытой японским снарядом на склоне сопки и теперь обросшей папоротниками, определил я, что зимовье должно быть западнее, на берегу таежной речки.
       Пошел, а сам тревожусь: "Сохранилось ли зимовье?" Ведь мы с вами, Мутунка, помним ту глухую полночь, когда прибежал к нам старый кореец с окровавленным лицом и в порванной одежде. Из его сбивчивого рассказа мы поняли тогда, что на корейские фанзы напал японский батальон и захватил нашего разведчика. "Мучают его, - говорил кореец. - Требуют сказать, где начальник партизанского отряда, где зимовье отряда Степана Богатырева, прозванного Глобой? Русский, ротмистр Белогуров, допрашивает пленного партизанского разведчика. Есаул Горгулов избивает его..."
       Вот поэтому так сильно тревожилось мое сердце, когда пошел я в район зимовья. "Цело ли оно? - спрашивал сам себя. - Если не цело, значит разведчик наш не выдержал мук, рассказал японцам, где был отряд в ту ночь. Если цело, то... моей радости и гордости не будет конца: отряд в ту ночь ушел, но партизан-разведчик погиб, не выдав зимовья и своих товарищей..."
       Мутунка и Сергей впились в рассказчика напряженными взорами: их волновала судьба зимовья, через которое могла открыться предсмертная тайна замученного японцами партизанского разведчика.
       - Что? Зимовье разрушено?! - воскликнул Мутунка, встряхнув за плечо умолкнувшего Степана. - Говорите же! Партизан оказался предателем?
       - Нет, не то! - возразил Степан, одолевая в себе мучительную боль и жалость за всех погибших в боях товарищей, которые так и не узнают никогда правды и не извинятся за свои сомнения перед героически погибшим разведчиком. - Ведь почему мы, Мутунка, покинули тогда зимовье, хотя это было невыгодно? Да потому, что подумали плохо о товарище и побоялись быть выданными им под пыткой. А в жизни произошло другое. И вот, перевалив сопку, я невольно обнажил голову: извиваясь темной мерцающей лентой между песчаными берегами текла знакомая речка, на берегу ее, под ветвями кедров и пихт, чернело наше бревенчатое зимовье. На горбатой земляной крыше росли деревца, кустарники, трава.
       Будто во сне, переступил я порог зимовья с чувством глубокого благоговения. Затхлая сырость пахнула в лицо. Темно в зимовье. Чиркнул спичкой. Летучие мыши, напуганные светом или моим шумным дыханием, стаями метнулись через дверь в тайгу.
       Перед моими глазами были заплесневелые пятнастые стены, похожие на бока леопардов. Коричневые ребра потолка, прогнутые тяжким грузом земляной кровли, местами лопнули, торчали осколки толстых накатниковых бревен. Потолок этот мог рухнуть в любую минуту, но у меня исчезло вдруг ощущение опасности при мысли, что наш партизан-разведчик умер тогда героем и не выдал нас и наше зимовье, иначе бы японцы разрушили его и сожгли, как делали с каждым из захваченных ими партизанских жилищ. В зимовье осталось все таким, каким мы его видели в прощальную минуту. Это страница материальной летописи о прошлом.
       На земляном полу валялось тряпье, клочья одежды, полусгнившие портянки. Сломанный ружейный приклад попался мне под ноги. В углу по-прежнему стояла деревянная лавка, на которой рядом с вами, Мутунка, два дня трудно умирал от ран Локтев Михаил. Помните его?
       - Как же, как же, - смахнув ладонью слезу, закряхтел Мутунка. - Сухонький был старичок. Нос у него длинный, а ноги короткие и пятки наружу вывернуты. И борода у него рыжая, кудрявая. Глаза лукавые, желтые. Умирал, а все спрашивал: "Скоро японцев прогоним? Скоро землю будем пахать?"
       Стою я в землянке, спички жгу, а сам думаю: "Эх, Локтев, Локтев, не пришлось тебе увидеть нашей победы. Не пришлось и грамоте научиться, а ведь за буквы было вцепился разумно..."
       Спичка в руках погасла, стерженек загнулся золотым раскаленным крючком, потом остыл. Ну, я присел на краешек лавки.
       Ветхая. Рухнула она. Подымаясь, ощутил я ладонью рассыпанные кем-то патроны. Злость такая взяла, что добро забыли взять. Даже выругался, а потом остепенился: не партизанский я теперь командир, а горный инженер в отпуску.
       Патроны, конечно, взял с собою, сдам в музей. Ведь теперь такие патроны - редкость, - Степан достал из сумки и дал Сергею посмотреть один патрон от берданки, другой от винтовки системы "ГРА". Медные гильзы лишь местами просвечивали сквозь зеленый окисл желтыми крапинками. Невысокие закраины, пологие шейки гильз, толщина пуль, похожих на воробья, - все это действительно удивляло своей расточительностью: меди, свинца и пороха тратилось на убийство человека, что и на слона хватило бы.
       Натаскал я зеленой хвои, заснул в зимовье. "Не обязательно, - решил я, - потолку в эту ночь обвалиться, если столько лет простоял".
       Проснулся, а на дворе давно уже ясный день. Голубой свет сквозь щели в двери льется, птичий гомон в тайге слышен.
       Побежал к речке, выкупался. А после завтрака, когда уже собрался уходить, пришла мне в голову мысль: взял я шелковую розетку из-под Ордена Красного Знамени на своей груди, поцеловал и накрепко приколол булавкой над косяком зимовья. Поклонился ему, пошел дальше.
       То здесь, то там глаза обнаруживали и обнаруживали следы и метки прошлых битв. Вот дерево, расщепленное снарядом. Засохшее, седое, оно сиротливо стояло среди молодой поросли, выбросив в сторону сухую, похожую на искалеченную человеческую руку, белесую ветвь.
       Еще дальше - широкими глазницами проглядывали снарядные воронки. В одних тихо, будто помутневший глаз, стояла вода. В других плавали пучеглазые лягушки. Третьи, на крутых склонах, так что вода не держится в них, заросли травой и лопухами. Лишь сквозь зелень просвечивали красные пятна глины. И над всем этим - тишина, напоенная запахом смолы и хвои.
       Подъем становился круче и круче, под ногами шуршали камешки, пересохшие еловые шишки, разная таежная сушь. Вдруг в этот хаос звуков вмешался посторонний: кто-то ножом резал жесть.
       Остановился я, прислушался. Звучит. Проснулась сразу партизанская осторожность. Подполз я к самому гребню и увидел человека в крестьянском зипуне и в картузе с огромным кожаным козырьком. Сидит он под кустом, срезает крышку консервной банки. Рядом лист бумаги, на нем куски хлеба и... маузер.
       "Эге, думаю, крестьянин подозрительный!"
       Проверил курки, начал спускаться к "крестьянину" с тыла. Совсем уже был близко, и вот несчастье: из-под сапога сорвался камень, скакнул прямо в консервную банку незнакомца.
       Тот не из трусливых, и нервы у него крепкие. Хватился за маузер. Трах, трах! Пуля порвала мне пиджачок на плече. Тогда я притворился убитым. А незнакомец, к моему счастью, бросился бежать. Я то ведь не знал, что его уже несколько часов преследовали перед тем пограничники, поэтому даже удивился, что он не проверил, убит я или нет, а дал тягу. Ну, конечно, его оплошность сразу же использовал. Прицелился централкой и залепил ему вдогонку.
       Беглец присел, хватаясь за щиколотку. Потом перевернулся на спину, застонал: "Сдаюсь, не стреляйте!"
       Подхожу к нему с ружьем на изготовке. Стонет, сукин сын, глаза полузакрыты. И вдруг дернулся он всем телом, хлопнул меня подкованным каблуком по ноге. От боли у меня ружье выпало из рук. А он на меня навалился в мгновение. Перед самым самыми глазами мелькнуло черное отверстие маузерного дула. Тут уж я в отчаянии рванул голову в сторону, так что выстрел бухнул мимо. Лишь песком меня стегануло по лицу.
       Вышиб я у него маузер из рук, начали кататься в обнимку. Скатились к подножию сопки, а там камни-самородки серыми бородавками торчат из травы. Он меня хотел об один из таких камней головой ударить, но не вышло. Тогда вцепился зубами в руку. Вот на этом и проиграл человек свое сражение: обзора у него никакого не оказалось, про опасение забыл, а его - трах булыжником в затылок. Ну и глаза у него под лоб двинулись.
       Связал я его. Взял ружье и маузер, стою над ним и во внешности разбираюсь, потому что знакомой она показалась...
       - Кто же это? - Мутунка нетерпеливо хватил Степана снова за плечо. - Я знаю?
       - Знаете. Он пытался у вас звезду на груди вырезать...
       - Ротмистр Белогуров из карательного отряда Калмыкова? Где он?
       - Да, это он. Я его доставил на заставу. Теперь с ним, наверное, разговаривает Сергей Петрович Зотов. Он туда поехал, по нашим старым тропам. Сюда заедет обязательно, раз обещал.
      
      
      
      

    23. НА ТРИДЦАТОМ КИЛОМЕТРЕ

      
       Зотов заехал ночью и поторопил Мутунку, Степана и Каблукова немедленно собираться в дорогу, в Хабаровск.
       - Нащупаны следы крупной шпионской организации, - улучшив момент, шепнул он Каблукову.
       Через четверть часа, завывая мотором на крутых подъемах, перегруженная машина мчалась на север. Мелькали мимо стволы деревьев, вырываемые из темноты светом фар. Временами лапник царапал о кузов машины, временами дождь сияющих в отсветах лучей ночных мошек и бабочек осыпал ветровое стекло. Потом снова завывание мотора, туннельная чернота таежной дороги, серые лбы гранитных прорезов в дефиле между сопками и кручами. Скучно, тревожно.
       Никто, конечно, из ехавших не знал, что ожидало их на тридцатом километре. Разве же мог предположить Зотов, что корреспондент краевой газеты, Савелий Павлович Стрела, с которым познакомились на пограничной заставе, был японским агентом, а до революции сотрудничал в "Русском слове" под именем Савелия Павловича Ватрушева.
       "Комар-пискун, - подумал Зотов о нем, когда знакомился на заставе с этим человеком. - И лицо у него рыхлое, женское, с двойным подбородком без единого волоска. И голос, как у девчонки. Наверное, дегенерат: сам живет в Хабаровске, жену свою, Нюсю, доверил молодежи, радисткой на заставе... И сам все спешит и спешит куда-то. Приглашал его заехать вместе к Мутунке, отказался..."
       Покачиваясь и подпрыгивая в машине, Зотов в мыслях снова вернулся к образу Савелия Павловича: "Из какого же расчета держит он жену на таком удалении от Хабаровска? Да и кто она, эта рыженькая косматоголовая искрометка? Недурна, ласкова, обходительна и настойчива: сколько я ни отказывался, заставила выпить стакан клюквенного сиропа. Кислый, чуть глаза на лоб не вылезли, а потом стало очень приятно... Но где же это мне приходилось слышать рассказ о рыжеволосой дочери начальника станции, которая заставляла своего ухажера пить кислый рябиновый квас, потом вышла замуж за другого?"
       В машине все сидели уныло, то и дело наваливаясь друг на друга или давя плечом в дверцу, так как кидало, будто лодку на волнах бушующего озера. Поэтому молчали, за исключением Мутунки. Этот ворчал что-то на своем наречии и пытался удержаться при качке на месте, вцепившись пальцами в сиденье. Кожа не выдержала, расползлась, и он совсем расстроился, готов был вылезти, если бы разрешили, идти до Хабаровска пешком.
       Один Джабаров чувствовал себя неплохо: он сидел между Мутункой и Степаном, так что ему казалось плотно и не так жестко с боков. Когда же подбрасывало снизу, он угибался и не доставал головой до крыши кузова. В общем, ехал терпимо.
       Конечно, каждый думал о чем-либо, но Зотов все настойчивее и настойчивее думал о журналисте с бабьим лицом и голосом, о его жене, о слышанном от кого-то рассказе, напоминавшем рыжеволосую радистку с ее клюквенным сиропом...
       "А ведь, помнится, Василий Петрович Шабуров рассказывал мне однажды о себе и о дочерки начальника станции, о рыжеволосой Нюсе, которая угощала его кислым клюквенным квасом, потом вышла замуж по расчету за другого... Тьфу ты, черт, зачем мне это нужно? - попытался было Зотов отогнать от себя мысли о Нюсе и ее муже. - Какое мне дело, за кого она вышла и где живет? Впрочем, как это какое дело, если у меня зародилось подозрение. Вот приеду в Хабаровск и займусь проверкой. Может быть, вызову даже Шабурова, чтобы вместе с ним поглядеть эту радистку..."
       Чутье и интуиция разведчика-психолога Зотова толкали его на правильный путь расследования "частной жизни" журналиста Стрелы и его супруги. Но сознание того, что оба они имеют партийные билеты и рекомендованы на занимаемые ими посты Дерибасом и Крайкомом партии, с недоверием относившимися к графу Зотову, заставляло его сомневаться и отступать от своих собственных мыслей: "Могут ошельмовать самого, обвинить в преследовании выдвиженцев и обличенных доверием партии кадров, как уже было с другим товарищем: его чуть не отдали под суд, когда он начал доказывать, что опознал бывшую фашистскую сотрудницу, которая пробралась в партийный комитет под фамилией Сыч и вышла замуж за секретаря парторганизации. Так ведь и до сей поры держут эту Сыч в партийном аппарате, а человека заклевали, хотя и люди подтвердили сотрудничество этой Сыч с фашистами. Но все равно, начну расследование, только осторожно. Попрошу Шабурова помочь мне, он авторитетный, честный и настойчивый товарищ..."
       В эфире бывали за последние месяцы какие-то сигналы, принимаемые другими людьми за "радиоляпсусы", но корреспондент краевой газеты Стрела-Ватрушев знал, что это сигналы его Нюси, вовлеченной им в шпионскую сеть и устроенной радисткой на заставе.
       Сигнал о доставке Степаном Глобой задержанного им диверсанта Белогурова на заставу был получен Ватрушевым от Нюси в тот же час.
       Зашевелились все пружины связанного с Ватрушевым разведывательного аппарата. Было решено или умертвить Белогурова или выручить, так как этот агент многое знал и было опасно, если он даст показания советской разведке. Опасения, что он может дать эти показания, усилились особенно после того, как сам он не пожелал прибечь к самоубийству и передал пограничникам на заставе ампулы с ядом.
       Все это узнал лично Стрела-Ватрушев, прилетел из Хабаровска будто бы к жене на заставу.
       "Все решено, Нюся, - успел он сказать жене перед отъездом. - Кокаинист Белогуров поддался воле Зотова, кое-что уже рассказал ему, остальное, наверное, расскажет потом. Прими все меры отравить, иначе нам смерть, провал всей организации..."
       Сам Стрела-Ватрушев заспешил в Хабаровск, отказавшись ехать с Зотовым к Мутунке: ему надо было принять меры и по собственной безопасности в другом плане.
       В ту пору, когда машина Зотова, перегруженная людьми, натружено выла на таежной дороге, Белогуров мучительно умирал в камере после принятого ужина, в который повар искусно положил переданные Нюсей снадобья. Ему захватило дыхание, он даже немого позвать на помощь, повалился и его начало слегка трясти.
       Ватрушев-Стрела со своим шофером тоже не дремали. Зная, по какой дороге поедет Зотов, они устроили засаду.
       - Вот здесь копайте! - приказал Ватрушев-Стрела шоферу, угрюмого вида человеку на тонких длинных ногах, прочертил ребром подошвы ботинка бороздку параллельно отвесу скалы. - Как поравняются, так взорвем мину, чтобы машину сбросило в обрыв. Имейте в виду, это наша последняя операция. После которой мы поедем в Токио жить на заработанные нами деньги. Все уже договорено, все приготовлено. Главное, чтобы никто не остался в живых из едущих в машине. Достреливать надо, если не погибнут при взрыве...
       Шнур от мины, спрятавшись за гранитный огромный камень, держал в руке шофер. Позади лежал Ватрушев-Стрела с пистолетом в руке.
       Перед глазами темнела тайга, проглотившая черную полоску дороги. Облака накатились над тайгой, отчего еще темнее и тяжелее сделалось вокруг.
       - Машина едет, уже волнянку проходит, - угрюмо сказал шофер, заметив скакавшие по облакам светлые световые зайчики от автомобильных фар.
       - Да что вы? - усомнился Ватрушев-Стрела. - До волнянки отсюда километров более пяти, даже мотор еле слышен будет...
       - А я вот знаю, - возразил шофер. - Машина ныряет по бурунам волнянки, радиатор задирает чуть не под сорок пятым углом, по облакам лучами пишет. Где же кроме такое возможно, как не на волнянке? А через минуту и мотор услышите...
       - Вскоре действительно стало слышным завывание мотора перегруженной машины.
       - Не вдвоем и не втроем едут, человек пять, - сказал Ватрушев. - Как думаете?
       - Да тут уже ясно, думать нечего: машина перегружена. У меня есть предложение, Савелий Павлович. Разрешите мне спуститься вниз. Как машина упадет, я немедленно добью людей, чтобы не расползлись оставшиеся в живых...
       - Одобряю ваше предложение, Дубовик. Быстрее!
       Дубовик побежал к обрыву, скрылся из вида. Лишь камни загремели, песок зашумел вслед. А тут нарастал гул приближавшейся машины. Чтобы не выронить шнур при напряжении нервов, Ватрушев-Стрела намотал его конец на указательный палец, поглубже двинулся за камень.
       Машина была совсем уже близко. Пучок света фар скользнул по камню, потом метнулся по спуску в дефиле. Сергей повернул голову налево как раз в тот самый момент, когда Ватрушев-Стрела дернул шнур взрывателя.
       Сквозь левое стекло плеснул резкий оранжевый свет. Спина и затылок шофера Огурцова, правая щека Зотова, приборы на щитке, - все это показалось Сергею неестественно прозрачным, метнулось вправо. Он хотел что-то сказать Степану, но машина отделилась от земли, перевернулась.
       Грохот взрыва оглушил Сергея, он уже ничего не слышал, но почувствовал удар падения. "Значит, жив? - ощутил он боль в боку и в голове. Под ним оказалось безжизненное тело Мутунки, рядом был убитый Джабаров, сверху стонал Степан. - Значит, я жив, а те?"
       Выбираясь из месива тел, он увидел высокого человека, который стрелял из пистолета в Степана, в раненых Огурцова и Зотова.
       Не разбираясь, кто перед ним, Сергей выхватил пистолет, выстрелил в упор.
       Ватрушев, посвечивая фонариком с края обрыва, понял все. Он выстрелил в Сергея, но не попал. Ответный выстрел был для Ватрушева-Стрелы роковым. Вот что произошло в эту ночь на Тридцатом километре.
      

    24. ДИВЕРСАНТ

    (Продолжение)

      
       Утром пограничники подобрали Сергея и вместе с погибшими, а также с машиной Ватрушева-Стрелы привезли в Хабаровск.
       На другой день была арестована Нюся на основании обнаруженных на квартире ее погибшего мужа документов. Но самой большой удачей советской разведки было то, что сумели скрыть от "чернодраконовцев" все важные события: был подменен и действовал за Турапко свой человек на приморской пасеке, регулярно отвечала в штаб-квартиру японской разведки Зоя Петрова из Владивостока, заняв место арестованной "Вишни" - Елены Николаевны Кутеповой; пропавший в парке у соборной площади в Харбине генерал при его попытке увезти девушку из "Ямото-отель", оказался в Хабаровске раньше, чем посланный им на советскую землю диверсант Горгулов.
       Но, в конце концов, и этот добрался. Последние метры своего пути есаул Горгулов полз на животе, потом застрял в приграничном кустарнике.
       Деревня недалеко, хорошо видна. У околицы громыхал гусеницами и трещал мотором трактор. Синим дымком пыхала выхлопная труба. Люди пахали под зябь.
       Западнее деревни, в степи, паслись коровы. Ветром доносило оттуда булькающие звуки пастушеской жалейки из камыша, горьковатый привкус дыма горевшего навоза для защиты животных от мошкары.
       На гумне гудела молотилка. Серо-желтые облака пыли, клубясь над деревней, плавно опускались на гунтовые и цинковые крыши, на деревья, на длинную-предлинную скирду пшеничной соломы, сверкавшей перламутром в предзакатных лучах остывающего красного солнца.
       Гул молотильного барабана, чей-то звонкий протяжный голос: "Э-э-эй, давай, дава-а-а-ай!", взрывы смеха на гумне - все было слышно Горгулову. Он лежал в тальнике, перепутанном диким виноградом, ожидал ночи, чтобы пробраться на пасеку к Турапко.
       Пасека недалеко, в лощине. Но как трудно пойти туда. Да и звуки родной земли невыносимой болью отзывались в сердце Горгулова, пробуждалась тоска по утерянному праву жить в мирных советских деревнях и наслаждаться свободой Родины.
       Понять такое состояние человека всегда можно. Но собирался ли Горгулов, чтобы его поняли? Сердце его билось с клекотом, бледно-матовыми губами он повторял слова великого француза, что Родину нельзя унести на подошвах сапог.
       Налитые возбуждением глаза Горгулова напряглись до боли, до щемления. Ему хотелось запечатлеть одновременно дорогие и ненавистные картины. Он ненавидел пограничников, а они шли. На них зеленели лопухи фуражек.
       Было хорошо видно, к пограничникам подбежал пастух в белой холщовой рубахе, наверное, из переселенцев. Он что-то говорил им, потом, как бы невзначай, махнул рукой по направлению тальника.
       От этого взмаха нехорошо стало Горгулову, будто его уже взяли за шиворот. Он оглянулся, сделал конвульсивное движение назад, вытащил "кольт", спустил предохранитель. "Вот, кажется, терять мне уже больше нечего в жизни, - подумал с болью. - Да, нечего. И все же умирать не хочу..."
       Начал озираться по сторонам. Позади голая местность, шагов двести до леса. Начать отползать, увидят пограничники, тогда уж совсем здесь не пройдешь. Впереди - тоже поляна. Почти нехоженая, пограничная. Мхи, увядающие цветы осени, голубой осколок крохотного озерка. По берегу рдели гроздья рябины, тонкие березки шевелили золотистой листвой, прихваченной первыми заморозками.
       "Что же мне делать? - Горгулов обхватил голову руками, упал в увядающую траву. Если бы он знал, что генерал Мурисимо уже в Хабаровской тюрьме и что можно выпросить прощение, то поступил бы иначе. Но у него, казалось ему, нет никаких перспектив: здесь смерть, туда нельзя возвращаться без выполнения задания. - Покорюсь року!"
       Когда Горгулов очнулся была уже ночь. Заливалась гармоника. За деревней, может быть, в степи лаяла собака. Поближе жалобно ржала кобыла, разыскивая отставшего жеребенка. Потом он отозвался из темноты тоненьким испуганным гоготком, проворно застучал копытами, помчавшись к матери. В окнах темнеющих хат горели огни.
       "Мне пора, - решил Горгулов. - Слава тебе, господи, что сердечный припадок опять прошел благополучно!"
       Он суеверно перекрестился, хотя давно уже перестал верить в бога и святых угодников. Никто из эмигрантов много лет подряд не видел Горгулова в соборе, куда большинство их ходило молиться в поисках утешения своей злобы, страданий и мук отверженных людей. А если он и приходил к собору, влекомый неясным порывом побыть перед алтарем и забыться на некоторое время, то вздрагивал у входа при звуках несшегося из храма песнопения, пятился и поворачивал в парк у Соборной площади. Там, сидя на каменной скамье, некоторое время смущенно слушал звон соборных колоколов, потом вставал и уходил искать развлечения на Китайской улице.
       Там был китайский храм, там молились китайцы и китаянки. Наиболее состоятельные стояли при этом в соборе или прямо во дворе коленями на специальных подушечках, другие молились на камнях, под открытым небом из-за недостатка мест в храме.
       "Хорошо людям, если они верят во что-либо, - пронеслось в голове Горгулова, вспомнившего о молящихся со слезами на глазах китайцах. - Они просили небо, надеялись. А я ни во что больше не верю, не могу: все живут обманом, подлостью, хотя и бьют себя в грудь, объявляют непогрешимыми, ангельски чистыми. Не станешь лучше, если даже захочешь..."
       Бесшумно пополз по водомоине, которая вела в падь, к пасеке Турапко.
       "Добраться бы, а там я отдохну денечка два, успокою нервы, - веселил сам себя Горгулов. - Ну, вот и падь, на окне сияет условленный огонек. Да чего же я дрожу, будто впервые? Ах, да, собака тявкает! Но ведь у Турапки нет и не должно быть собаки. Значит, там кто-то чужой? Конечно, там засада..."
       Горгулов замер на месте. Наблюдал и слушал, лежа на животе и вдыхая заплесневелый запах сырой мшистой земли. "Как это меня угораздило? - возмутился, ощутив ладоней плюшевую мягкость мха. - Попал на мало освещаемую солнцем сторону лощины. Здесь мох. На нем образуются следы при малейшей неосторожности. Надо сойти ниже..."
       Не успел встать, как на пасеке снова тявкнула собака. "Конечно, там засада! - твердо решил Горгулов. - Пограничники ждут с овчаркой, наверное, молодой и неопытной: почуяла постороннего и, не удержавшись, тявкнула, пока ей зажали пасть. Мне нужно уходить"
       Гнетущая тишина воцарилась над падью. Потом послышались чьи-то шаги по берегу пади. Горгулов повернул лицо. На сером фоне неба чуть маячили две фигуры. Они двигались недалеко, но не могли сверху увидеть лежавшего Горгулова, разговаривали без опасения.
       - Огонек горит, как и при Турапко, - послышался молодой, ломающийся по петушиному голосок.
       - А как же? - ответил ему хриповатый басок. - Ты вот привыкай к хитрости: гостя ждут. Говорят, крупный фазан должен прилететь на огонек...
       - Не пойдет в такую тихую ночь...
       - А ты не болтай! Наше дело принять смену, ждать...
       Горгулов начал быстро отползать к тальнику, за границу.
       .............................................................................................
       Ранним утром 193...-го года он высадился с парохода на берегу бухты Золотой Рог в заливе Петра Великого.
       Клубясь, серыми холодными бурунами скатывался туман с угрюмых сопок. Он затоплял улицы, матовым пологом дрожал над серыми водами бухты. Город в тумане, разбросанный по горам и сопкам, выглядел сказочным, широким и непроницаемым.
       Много лет не был здесь Горгулов. Может быть, поэтому Владивосток произвел на него такое сильное впечатление.
       Помнился ему город давних лет: притихший, почти мертвый. Только японские солдаты патрулировали тогда его осиротевшие улицы, изредка проходили мимо заколоченных окон и запертых дверей нестройные отряды калмыковцев.
       И вдруг совсем другое. На станции Эгершельд дымили, пыхтели паровозы, басили гудки, с шумом и лязгом маневрировали поезда по бесчисленным сплетениям рельс, медными звуками пели сигнальные рожки железнодорожников.
       В порту, вороша туман, вздымались, двигались в бок, опускались вниз и снова вздымались ажурные стрелы грузовых кранов. Колыхались черные провисшие нити канатов, работали мотовозы, электрокраны, плавучие углеперегружатели, освободившие человека от непосильного труда.
       Медленно шел Горгулов, всматриваясь в окружающее. Непрерывными потоками, шипя колесами, катились автомобили, звенели трамваи, трещали мотоциклы. У складов и строек сновали грузчики в серых парусиновых спецовках и лямках за спиной. Шли отряды краснофлотцев в черных костюмах и бескозырках с золотыми буквами на ленточках с раздвоенными концами.
       Временами в Горгулове просыпалась совесть, и он в душе проклинал себя, что пришел разрушить созданное народом. Его даже тянуло удариться головой о каменный угол здания или о чугунную тумбу трамвайной мачты, но тут перед глазами снова и снова радужным фейерверком начинала кружиться и сиять метелица иен, долларов, рублей, обещанных генералом Мурисимо. В воображении искрились в бокалах дорогие вина, глядели ему в глаза страстные лица хмельных красавиц. Он тяжело дышал, отмахивался от порывов раскаяния и ускорял шаг, спешил на явку к "Вишне".
       У городского сада взглянул направо, на Орлиную сопку. Помнил ее, крутую и лобастую. Но теперь она тоже была иной. У ее подножья, вознесясь над гранитным постаментом, купалась в тумане чугунная фигура курчавого великана. Правая рука его была согнута в локте, выброшен немного вперед крепко сжатый чугунный кулак.
       "Кому это памятник? - подошел и прочитал слова на цоколе: "Вот за эту русскую землю, на которой я сейчас стою, мы умрем, но не отдадим ее никому!" - Ах, да, это ему памятник!" - Горгулов поднял голову и посмотрел в лицо монумента. Ему показалось, что на чугунных скулах Сергея Лазо сердито двигались желваки, из глубоких глаз искрился гнев.
       "Боже, он и мертвый говорит, как живой! - пятясь от памятника, в страхе и смущении подумал Горгулов. - Это же страшный сгусток того, что мы хотели убить, сжечь в паровозной топке..."
       Уходя, Горгулов инстинктивно подымал ноги повыше. Ему чудилось, что кто-то шагал за ним по пятам и вот-вот наступит на задники.
       На Черной Речке он отыскал нужный дом с голубой шибкой в окне, взялся за клямку калитки.
       - Гражданин, я извиняюсь, - окликнул его патрульный милиционер. Огонь есть?
       - Какой огонь? - леденея, спросил Горгулов, ощутил в кармане ладонью твердую рукоять пистолета.
       - Нам все равно, - разминая папиросу, добродушно сказал молодой розоволикий милиционер, - спички или зажигалка. Прикурить надо, а спички вышли. Норма...
       - Пожалуйста! - Горгулов подал спички, предусмотрительно врученные ему при отправке в СССР. С советской маркой, на этом старого волка не поймаешь. Разведывал милиционера, пока тот прикуривал, оградив пламя спички и конец папиросы пригоршнями. "Кажется, простак с синими глазами и незрелым золотистым пушком на губе? - решил о милиционере. - Деревня. И нос толстый, и чуть надтреснутая от ветра нижняя губа и крепкие желтые зубы. Пойдет сейчас взыскивать рублевые штрафы с нарушителей движения и не догадывается, что перед ним стоит целое богатство..."
       - Ну, вот и спасибо, закурил! - прервав мысли Горгулова и вернув ему спички, милиционер взял под козырек. - Извиняемся за беспокойство!
       Зайдя за угол дома, милиционер снял фуражку, осторожно выглянул. Горгулова уже не было видно, так как он нырнул в калитку и оказался в узком дворе, заваленном рассохшимися бочками, железными и деревянными обручами, дровяными поленьями. На протянутых веревках качалось непросохшее белье.
       Несколько пестрых кур рьяно разгребали щепу у крыльца, красный петух с огромными сизыми косицами и красными испуганными глазами настороженно следил за Горгуловым, потом дико просигналил: "Кок, кок, кок!", отпрыгнул в сторону, подняв крылом пыль, куры бросились от крыльца.
       "У них даже куры злые, - усмехнулся Горгулов, взошел на крылечко. - В какую же дверь стучать? В правую или левую?" Поколебавшись немного, дернул за проволочную стремянку у притолоки и дощечки с надписью "ЗВОНОК".
       Послышался дробненький стук каблучков, лязгнула задвижка и в раскрытой двери оказалась перед Горгуловым невысокая золотистоволосая женщина в вишневой шапочке. В серо-голубых ее глазах и на красивом лице с россыпью бронзовых веснушек отражалось одновременно и лукавство, и гостеприимство и чувство крайней осторожности.
       - Вам кого?
       - Говорят, у вас в продаже вишни...
       - Ох, боже мой! - прошептала она, взяла Горгулова за руку. - Идемте! Мы вас так ждали, так тревожились. Генерал Мурисимо дважды запрашивал по радио о вашей судьбе...
       В уютной комнате Горгулов сразу осмелел. В нем погасли тревоги прошлых дней, чувство безопасности овладело им.
       - Пасека Турапко провалена, - сказал он на вопрос хозяйки о новостях.
       - Не может быть! - воскликнула собеседница. - Это же...
       - К сожалению, Елена Николаевна, но это так...
       - Надо принять меры, чтобы выручить Турапко! - закипятилась "Вишня". - Не пожалеем средств...
       - Тех дикарей, которые арестовали Турапко, нельзя купить, Елена Николаевна. Им не дано понимать, что одно большое дело рождает богатство...
       - Богатство, счастье... Где оно? - Елена Николаевна произнесла это с глубоким сожалением, потом глянула на Горгулова жадными, ищущими глазами - вы мне скажите, где оно, это богатство для нас?
       - Оно, Елена Николаевна, рядом с вами, - приглушенным голосом сказал Горгулов. - За выполнение операции мне и вам дадут большую сумму денег и разрешение уехать на пять лет в Токио... И, если бы вы согласились, я взял бы на себя весь риск операции в надежде, что мы уедем... вместе с вами... Поверите ли, я давно знаю вас и страдаю...
       Тоскуя по красивой женщине и распаленный внешностью "Вишни", Горгулов говорил почти искренно, горячо, убедительно.
       "Вишня" решила узнать теперь от него все, что бывает иногда невозможно узнать даже под пыткой палача.
       - Говорите, Михаил Петрович, говорите, - придвинувшись к нему и дав себя обнять, замирающим голосом сказала она, превосходя себя саму в своей игре. - Вы пробудили во мне демона, так не гасите же... Говорите о риске, о богатстве, о предстоящей роскоши, о которой я мечтаю даже во сне...
       Они говорили долго. Горгулов, все более распаляясь, терял власть над собою. Он рассказывал прижавшейся к нему "Вишне" все, что знал и чего не знали многие из лучших агентов советской разведки, чего никогда не мечтала знать Зоя, вступая в роль мнимой Елены Николаевны, давно уже арестованной и содержащейся в одиночной камере Хабаровской тюрьмы под особым наблюдением.
       Зоя слушала, замирая от интереса. Временами кивала головой в знак согласия. Но когда Горгулов дошел до изложения последнего варианта своего плана и потребовал предоставить ему десять исполнителей для взрыва грандиозного порта, по лицу ее разлилась бледность, в зрачках отразилась мука души.
       - Что с вами? - Горгулов встревожено сжал Зою за плечи, какое-то подозрение сверкнуло в его мозгу.
       - Это пройдет, - слабым голосом, не пытаясь отстраниться от Горгулова, сказала Зоя. Потом она положила голову ему на грудь, досадуя, что не смогла скрыть ужаса перед планом Горгулова, и желая выиграть время и что-то придумать для объяснения случившегося. "Если я это не сумею, он меня убьет". Придумала, подняла улыбающееся лицо. - Вот и уже прошло. Со мною бывает... Приступ малокровия. А тут еще мысль у меня такая появилась, страшная...
       - Какая? - в глазах Горгулова все еще продолжала переливаться настороженность. - От меня ничего не скрывайте. Вы понимаете, это опасно... В нашем деле...
       - У меня есть в запасе девять исполнителей вашего плана. И вот я, приняв план к сердцу и считая его мостом к нашему личному счастью, решила сама лично выполнить работу десятого исполнителя...
       Горгулов облегченно вздохнул. Глаза его снова стали жаркими.
       - Нет, милая Елена Николаевна, на такую жертву я вас не допущу, - сказал он. - Поставлено условие, что все исполнители должны быть истреблены. Не нужны нам свидетели даже для истории... Если нет десятого, обойдемся и без него. Всю диверсию мы должны подготовить в три недели. Теперь нужно подумать о моей квартире... Я и сам понимаю, что у вас мне нельзя...
       Зоя подумала, будто перебирая что-то в памяти, потом сказала:
       - Есть у меня очень подходящая квартира. Сейчас как раз время. Подождите, я переоденусь и мы пойдем...
       Через несколько минут они вышли из комнаты. Горгулов успел переложить пистолет из кармана в правый рукав, так как снова вернулось к нему подозрение: "Почему Елена Николаевна так быстро выпроводила меня? - думал он. - Не подмененная ли она? Если так, то она погибнет раньше, чем арестуют меня..."
       - Проходите, я сама закрою калитку, - высвободив руку, сказала Зоя.
       Горгулов с размаху шагнул через высокий порог калитки на тротуар, но сейчас же попятился, так как перед ним стоял знакомый безусый милиционер с розовым лицом и синими добродушными глазами. В руке револьвер.
       - Что за шутки?! - воскликнул Горгулов. - Идемте во двор, я покажу документы...
       - Фальшивые, - сказала Зоя, и Горгулов услышал за спиной металлический хруст взведенного ей курка "нагана". - Ваша "Вишня" в тюрьме...
       - Горгулов поднял руки, обернулся к Зое, неожиданно взмахнул на нее правой рукой, из рукава с громом полыхнуло пламя выстрела прямо в межбровье.
       - Вишня! - воскликнул диверсант и упал на колени, оглушенный ударом рукояти револьвера по голове. Милиционер быстро схватил ему "браслетом" руки. Так был арестован этот диверсант, погибла "Вишня"!
      
      
      
      

    25. В ТАЙГЕ

    (Продолжение)

      
       В части, откуда Сергей выехал в Хабаровск, многое изменилось. Фертов лежал в госпитале, старшинские обязанности в одной из рот спецподразделения выполнял Гранатов. Комиссара Богуславского демобилизовали за отсутствие бдительности, склонность к нецензурным анекдотам и складским велосипедам, отсекра партбюро Смолякова заменили толстым смуглым украинцем по фамилии Сивак, прислали нового комиссара - рябого пожилого человека по фамилии Королев.
       Но самой важной переменой было, что вместо дыбящихся каркасных столбов и голых стропил поблескивали стеклами окон новенькие корпуса казарм, домиков с тесовыми крышами, складских помещений, различных служб. В степь и тайгу летели глухие стуки топоров: плотники доканчивали настил пола. У стен копошились люди, обмазывая казарму глиной.
       Между первым и вторым окном с левой стороны фасада, тщательно втирая глину в дранковые клетки, работала Лидочка.
       Приехав к Гранатову, она уже на третий день заявила:
       - Сеня, хочу быть участницей строительства, веди!
       - Ну, архитектор, как мажешь? - остановив двуколку и приветливо помахав жене, спросил Гранатов.
       - Как видишь, осваиваю, - ответила Лида, потом покричала с подмостков: - Подай-ка мне глины на скамью, чтобы не слазить мне самой, юбка узковата...
       Гранатов передал вожжи сидевшему с ним в двуколке комиссару, зацепил лопатой целый пуд глины, шлепнул ее на скамью. Потом еще шлепнул.
       - Достаточно, спасибо! - засмеялась Лида, - а то всю кучу перетаскаешь, другим штукатурам не останется.
       Гранатов пожал мокрую, выпачканную в глину руку жены, побежал к двуколке. Вскочил на сиденье и, беря вожжи, покричал:
       - Вечером за тобой заеду, Лида, одна не уходи...
       ... Наступил вечер 6 ноября. Клуб был вдвойне торжественен. Над еще неокрашенной сценой полыхало аншлажное красное полотнище с написанными мелом словами: "День славной годовщины Октября мы встречаем торжественным открытием нашего клуба, завершением строительства казармы, домиков, складов, бани".
       Фотогазеты, снимки, портреты ударников украшали стены. Пахло свежим деревом, хвоей, порохом стрельбищ, тайгой и примыкающей к ней степью. От снимков шло дыхание таежных бурь, плескание и шум волн Зеи и Амура, грохотание топоров и татакание пулеметов на стрельбищах, дыхание всей жизни, которой жили люди здесь, на далеких амурских берегах.
       Серебряные звуки оркестра гремели победным "Маршем Буденного", зал вторил им сотнями голосов - сперва робких и слабых, потом ставших мощными, как буря.
       Взметнулся занавес, будто красное веко большого глаза. И все увидели Красное знамя части, почетный караул у него. Комиссар, волнуясь и заикаясь, топтался у трибуны, с трудом начав собрание.
       Постепенно успокоился, заговорил:
       - Партия и Реввоенсовет поручили нам трудную задачу - укротить пустынную степь и дикую тайгу, воспитать первоклассных бойцов и привить им любовь к здешнему краю, чтобы навсегда осесть здесь, в красноармейских колхозах. Мы эту задачу выполняем успешно с помощью рабочих лесозавода, колхозников Чесноковского колхоза "Беднота" и с помощью уже начавших приезжать членов семейств личного состава части...
       У нас многие проявили себя героически на лесосплаве и на строительстве. Мы жалеем, что нет среди нас товарища Каблукова: он ранен и лежит в госпитале. Но он был пионером лесосплава, героем наших успехов. Мы благодарим комсомольца Фоменко, отсекра Комсомола части Шульгина, политрука Юртаева, старшину Гранатова и его жену, Лиду, всех лучших людей, обеспечивших наши успехи самоотверженным трудом. Мы надеемся, что пройдут года, а наши подвиги не будут забыты, о них напишут книги, может быть, даже Сергей Каблуков и его товарищ Василий Шабуров, которые уже начали публикацию глав своего романа "Перекресток дорог". Пожелаем товарищу Каблукову выздоровления, чтобы он писал о наших днях и труде для будущих поколений...
       Огромная радость билась в клубе рядом с тайгой. Самые горячие, самые сильные аплодисменты разражались то и дело, прерывая доклад комиссара.
       ... Последним выступил представитель Подива. Он зачитал приказ командира дивизии:
       "За отличное выполнение боевой и хозяйственной задач всему личному составу 2-го батальона 7 полка 3 Колхозной дивизии Особого корпуса объявляю благодарность!
       Возбуждаю ходатайство перед ВЦИК СССР о награждении за самоотверженность в поступках, за исключительный энтузиазм в деле укрепления наших границ и за высокую боевую выучку следующих товарищей..."
       Оглашая список, представитель Подива особенно выделил своим голосом имя младшего командира Гранатова, представляемого к Ордену Ленина...
       В этот же вечер, возвратившись с торжественного заседания и отправив в типографию корректуру очередного номера газеты "Амурский часовой", Шабуров некоторое время шагал по своему узкому кабинету с заломленными за голову руками.
       "За что же взяться? - решал он, посматривая на стопочку принесенных секретарем писем и газет, а также на шкаф с книгами. Среди энциклопедических словарей, разных справочников и романов, стояли учебники по высшей математике, физике, химии, философии, по истории педагогики. Все это собрано за последнее время, так как Шабуров твердо взялся заочно продолжить учебу, прерванную в ВГУ мобилизацией на Дальний Восток, и уже выполнил ряд контрольных работ. - Пожалуй, разберу сначала письма..."
       Отодвинув газеты в сторону, присел у стола, взял розовый конверт с фиолетовым штемпелем: "Заочный сектор Благовещенского пединститута, физико-математический факультет".
       По мальчишески торопливо разорвал конверт. На листе форменный штамп Благовещенского пединститута с адресом: Г. Благовещенск на Амуре, Ленинская, 78. Телефон 1-21, 4-41. "Подписали - помощник директора по заочному обучению М. Вофси, зав. учебной частью Заочного сектора - Рощепкова, секретарь - Епишева".
       Писали лаконично, веско:
       "Дана настоящая справка студенту заочного сектора Благовещенского пединститута Василию Петровичу Шабурову, что им заочно выполнены, представлены в институт и оценены "ОТЛИЧНО" следующие контрольные задания по физике:
        -- Роль электрической энергии в народном хозяйстве СССР.
        -- Многофазные системы, трансформаторы. Машины постоянного и переменного тока, выпрямители всех систем.
        -- Электроизмерительные приборы постоянного и переменного тока
        -- По методике физики. Рецензия на задачник Фолеева и Перышкина"
       - Вот доказательство, что можно на любой работе учиться заочно! - Шабуров помахал письмом. - Надо написать Сергею, порадовать. Его работы тоже немало моем успехе.
       Шабуров не знал (об этом врачи умалчивали), что Сергей безнадежен: отравленная пуля вызвала особый процесс гниения крови, остановить который медицина была пока бессильна.
       Между тем, Сергей успел послать вызов своей знакомой, Соне, чтобы выезжала к нему. Он это сделал после гибели Зои, когда его страдания стали невыносимыми, а врачи посоветовали это в надежде положительно изменить тонус его жизни.
       Соня училась на последнем курсе Елецкого кооперативного техникума. Сергея она знала и давно любила, хотя брат уверял ее, что "этот человек - не нашего поля ягода".
       - Поеду, вот и все! - решила Соня. Собрав свои пожитки в плетеную из прутиков ивы корзину, двинулась на вокзал.
       - Ты Сергею неподходящая жена! - шумела ей вслед Раиса Кирьянова, девушка с длинной гусиной шеей и тягучим голосом. - Он меня любит...
       - Тебя любит, меня вызывает. Вот и будем в расчете. А я поеду!
       Шабуров не знал об этом. Он взял другое письмо в сером пакете. В глазах зарябило от неожиданности: в рамке красного прямоугольного штампа стояло слово "ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ". Разрезал пакет ножом и прочел бесстрастные машинописные фиолетовые строчки:
       "Гражданин Шабуров!
       Сообщаем, что Чернобыльников утонул в Вишере. Рекомендуем больше не запрашивать. Помните, революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов, тем более оплакивать их..."
       - Ясно, толстомордый чиновник Приходько не простил Чернобыльникову его разговор со мною в Сызрани, - негодуя, зажег Шабуров спичкой правительственную бумагу и помахал этим факелом, рассеивая дым. - Такой палач может не только утопить в Вишере, но и в ложке воды. Он продвинется, может быть, до начальника лагеря, пока в партии одолеют истинные коммунисты. Тогда будут восстановлены снова ленинские нормы, Приходьки будут уничтожены, как временная мразь, прилипшая к телу партии...
       С час Шабуров не мог ничего читать, взволнованный судьбой Чернобыльникова. Он пытался написать Генеральному секретарю, но потом, поняв бесполезность и опасность этого, сжег черновики, принялся снова за чтение писем. Одно из них оказалось от Сергея Каблукова.
       - Почему вдруг в письме такая раздвоенность? - удивлялся Шабуров, читая противоречивые суждения товарища. - То он восторгается, что лечение подходит к концу, то, забыв написанное раньше, жалуется на обострение болезни и что в новом году солнце будет светить не для него. Сергей также сначала попросил Шабурова приехать к нему проститься, потом указал, что положил доверенность на его имя в пакет на получение всей почты "до востребования" в Благовещенске и Чесноково. "Ничего не должно остаться невостребованным, - писал он. - Если потребуется ответить на письма, ответьте. Что будет ценно, включите в наш роман".
       Далее Сергей писал об уже известной Шабурову гибели Зои. "Я чуть не умер от горя, - пояснял он. - Потом послал вызов другой девушке, Соне. Она должна скоро приехать. Я написал ей твой благовещенский адрес, также дал адрес базы нашего полка на Завитой. Если не смогу ее встретить, прошу тебя сделать это, если не выздоровею..."
       Шабурову стало холодно, весь дрожал. Полагая, что это от ветра, дующего в открытую форточку, подошел закрыть ее и увидел, что из черной небесной выси, порхая и кружась роем белых пчел, падали снежинки. Начиналась зима.
       "Нужны вторые рамы, - подумал, одеваясь, чтобы пойти в политотдел и настаивать на отпуске к Сергею, который, несомненно, тяжело болен. - Давно мне говорил сторож, что нужны вторые рамы и что я не знаю здешних порядков. И верно, выходит, не знаю..."
       В политотделе быстро оформили документы, а потом, когда уже собирался уходить, подали телеграмму из Харькова. Сообщалось о несчастии: Валентина Лаушева, жена Шабурова, зарезана трамваем.
       ..............................................................................................
       Всю ночь Шабуров не сомкнул глаз от горя, утром выехал катером в Чесноково, оттуда автомашиной - на станцию Завитую.
       Подоспели к шедшему в Хабаровск поезду. В вагоне Шабуров немедленно уснул, как только прилег на полку: сказалась усталость и бессонница последних двух суток.
       Какой-то общительный пассажир, желая угодить всем и обратить их внимание на дикую красоту реки Буреи, километрах в пятидесяти от Завитой, начал будить Шабурова, но тот сердито заворчал и повернулся спиной.
       - Есть на свете такие люди, - конфузливо пожаловался общительный пассажир, - готовы всю жизнь проспать...
       - Где мы находимся? - проснулся Шабуров часов через пять, спросил у лежавшего на излокотке на противоположной полке военного. - Далеко от Завитой?
       - Ого, - сказал военный. - От Завитой до Облучья более ста восьмидесяти километров. До Хабаровска осталось триста...
       - А вы туда? Что-то ваше лицо мне знакомо?
       - Туда еду. Моя фамилия Шкурко, может слышали, я агрономом работал в седьмом полку, у Горюнова... А теперь еду к командиру корпуса, чтобы демобилизовал. Не могу я после такого происшествия оставаться здесь...
       Теперь Шабуров узнал собеседника. Еще раньше пришлось слышать о трагическом случае в семье Шкурко: родной его отец топором зарубил ночью сонную жену Шкурко, хотел и сына зарубить, но тот проснулся. На суде старик заявил: "А мне насточертели люди. Всех бы их порубил, кроме внучки, Розки. Эта человечная, на меня похожа..."
       - И до чего же ведь подла человеческая натура, - рассказывая о случае в семье, воскликнул Шкурко: - Старик хотел побить всех лишь потому, что ему не разрешили быть хозяином и диктатором над всеми. А все от среды исходит: молчат люди диктатору, он и привыкает к своему положению, готов убить всякого, кто потом осмелится возражать ему. Я это говорю в большом масштабе, если хотите знать...
       Слушавшие рассказ Шкурко люди притихли, даже испугались, кроме Шабурова, который полностью понял Шкурко и сказал:
       - Григорий Михайлович, если большинство партии возразит, любой богатырь будет связан. Я вот вам один случай расскажу, из школьной жизни... Хотя и о ребятишках речь идет, но для взрослых поучительно, если они не желают быть перебитыми...
       - Перебитыми люди не пожелают быть, - возразил Шкурко, никак не имея сил отрешиться от разговоров об отце, которого он простил на суде, но не простил, наверное, в сердце, хотя хотелось простить и в сердце, найти бы основание. - Все дело, конечно, в среде. Мой отец всю жизнь прожил в лесу, никто ему там не возражал, вот и за топор взялся. То был он лесником у помещика, то в Лесхозе, то в заповеднике. Вот и стал волком. Я это говорю в большом масштабе, если хотите...
       - В жизни все оказывается сложнее, чем кажется на первый взгляд, - сказал Шабуров и хотел было снова лечь спать. Но тут пассажиры зашумели:
       - А что же вы о богатыре не расскажете, забыли? Мы просим... Ехать все равно еще долго, успеете выспаться...
       - И то, правда, - согласился Шабуров, слез со средней полки, ему уступили местечко у столика. Таков уж закон в тайге: рассказчику почет.
      
      
      
      
      

    26. БОГАТЫРЬ

      
       - Мне эту историю рассказал знакомый учитель, - начал Шабуров, импровизируя и добавляя от себя кое-что.
       - Однажды младшая сестренка вбежала со двора с такой торопливостью в комнату, что и забыла закрыть дверь.
       - На тротуаре мальчишки дерутся! - задыхаясь, выкрикивала она тоненьким голоском и трясла брата, Женю, за плечо. - Чего же ты сидишь, если там убивают?
       Женя отодвинул грамматику и голубую тетрадь, опасливо заглянул на кухню, где возле печки дремала со спицами и чулком в руках бабушка. Потом он сунул шапку на голову, сорвал с вешалки пальто. Серые глаза его потемнели: представился случай отличиться и выполнить решение пионерского отряда о помощи слабым против сильных. Уже хотел бежать на улицу, но что-то сообразил и, остановившись у порога, рванул за подол жакетика назад сестренку, опередившую его.
       - Они большие, которые дерутся? - вкрадчиво спросил он, разведуя обстановку. - Я больше их?
       - Который под низом лежит, тот поменьше. Юра Красноармейкин... А который бьется, тот Степанка Рыжик, из пятого "Б"...
       - Степанка Рыжик? - разочарованно переспросил Женя и сейчас же захлопнул дверь, шлепнул сестренку по затылку: - Сколько тебе раз говорить, чтобы дверь закрывала! Холоду напустила, бабушку заморозишь. Прибежала, как сорока, та-та-та-та. Надо разбираться. Ну, не реви, бабушку разбудишь... А Степанка Рыжик, не знаешь разве, богатырь. Его весь пятый класс пугается...
       Девочка, жалея бабушку, плакала тихонечко, без голоса. Она уронила за столом голову на руки, всхлипывала. Плечики ее подымались и вздрагивали. Черненький котеночек присмотрелся, взобрался к ней на спину, лапочкой тронул тугие золотистые косички, торчавшие из-под края белой меховой шапочки.
       - Брысь! - сердито крикнул Женя, снова раскрыл грамматику и начал читать громко, чтобы бабушка, если проснется, заметила его старание: - Параграф девяносто второй. Правописание глаголов первого и второго спряжения. Семь глаголов: смотреть, видеть, зависеть, ненавидеть, обидеть, терпеть, вертеть - с безударными личными окончаниями также относятся ко второму спряжению...
       - А ты относишься к трусам! - внезапно подняв заплаканное лицо и взяв котеночка на руки, сказала сестренка. - Маленького не защитил, да еще меня начал вертеть. Расскажу вот всем, чтобы знали...
       - Замолчи, а то стукну! - замахнулся Женя, но не стукнул. В душе он был согласен с сестрой и возненавидел себя, что мирится со своеволием Степанки Рыжика и не может организовать против него ребят. "Душит нас по одному и душит, - заболело сердце. - Идешь, а сам не знаешь, бахнет он тебя по уху или помилует..."
       Перед глазами, заслоняя грамматику и семь глаголов, которые Женя заучивал, как живая, встала в воображении сценка: Степанка Рыжик сидит верхом на распластанном мальчике, поваленном на асфальт тротуара, и кулаками, будто барабанными палками, самодовольно стучит по спине, а потом будет хвастать, что бил Юрика барабанным боем, никто не посмел помешать ему.
       Не выдержав внутреннего напряжения, Женя оделся и побежал на улицу, сестренка прильнула к окну и продула глазок в инее.
       Она видела, какие-то девочки с кожаными ранцами бежали в школу ко второй смене часа на полтора раньше срока. Женщины несли с базара продукты в кошелках, а драчуна не было видно.
       Женя, попрыгав на тротуаре, побежал вдруг через улицу к продуктовому магазину. Туда подъехал грузовик, рабочие начали разгружать продукты, а Степанка Рыжик крутился вокруг. Сдвинув на затылок серую островерхую шапку, он задирал грузчиков и старался дать им "подножку". Толстощекое курносое лицо его даже вспотело от старанья, стального цвета узкие глаза воинственно блестели, рыжие вихры метались по ветру. За эти вихры и прозвали Степанку Рыжиком, хотя он был Ивановым по фамилии.
       - Ты зачем Юрика отколотил? - смело спросил его Женя, подбежав и вытаращив глаза. - И вообще ты не имеешь права бить, а Юрик учится в нашем классе...
       Степанка плюнул через губу, засмеялся.
       - И тебя бы сейчас отколотил, но злости, на твое счастье нету. Она у меня не всегда в соку. Но ты будь уверен, - великодушно пообещал он, - я тебя отколочу в классе, если задачки не дашь списать. Юрку за это колошматил...
       - Тебе это, Степанка, так не пройдет, - возразил Женя. - Мы тебя взнуздаем...
       - Взнузда-а-аете? - презрительно переспросил Степанка. Шагнул было к Жене, чтобы схватить его за грудь, но тот перебежал на другую сторону кузова. - Чего же ты, легавый, не взнуздаешь?
       - Класс взнуздает. Пионерский сбор сегодня будет, проработаем...
       - Тьфу-у-у! Я беспартийный, не признаю...
       - У нас все пионеры, кроме тебя. Как же ты нас не признаешь?
       - А так. Мелюзга там разная! - Степанка прицепился к заднему борту выехавшей со двора машины и умчался куда-то, на нижнюю площадь.
       Женя рассердился. Забрал дома книжки, побежал к пионервожатому со своим предложением вызвать Степанку Рыжика на классный пионерский сбор и написать ему об этом повестку, чтобы не сказал, как он часто делает: "Я, мол, забыл..."
       Степанке вручили повестку после уроков, когда все уже вышли из классов, переговаривались между собою в вестибюле.
       Он посмотрел в бумагу, аккуратно перегнул ее дважды, деловито сунул за пазуху в нагрудный карман рубашки, потом встряхнул портфеликом.
       - А я на пионерский сбор не пойду! - задиристо возразил, сунул на затылок свою островерхую шапку, упрямо прищурил глаза.
       - Как это не пойдешь, если о тебе вопрос поставили, - спокойно заметил вожатый: - учишься плохо, дерешься. Малышей обижаешь, вообще ведешь себя, как тиран, о котором учитель истории рассказывал...
       - Ну, и пускай, - махнул Степанка рукой. - Я в беспартийных, галстук не ношу...
       - Коллектив требует, а ты...
       - А я не пойду! - Степанка раздвинул локтями стоявших на пути ребят, вышел на улицу, хлопнул дверью.
       Большая комната на втором этаже, где проходил вечером пионерский сбор, смотрела окнами в сад, о стекло временами царапали ветви огромного тополя.
       Степанка, перемахнув через садовую ограду, некоторое время стоял у тополя. Притаившись, слушал, но мало разбирал доносившийся из комнаты через открытую форточку голоса ребят. Лишь отчетливо слышалось его имя, произносимое ораторами.
       "Значит, без меня не побоялись? - озлился Степанка. - Ну, я вот сейчас посмотрю, узнаю, кто и что обо мне говорит. Я им потом языки подрежу..."
       Обхватив тополь руками и ногами, начал карабкаться. Трудно было взбираться, несколько раз скользил назад, но все же, наконец, добрался до ветвей, устроился. Поднял воротничок пиджака, чтобы меньше дуло ветром в щеку, начал слушать. На счастье, висела и качалась еще не обрубленная никем ветвь с сухими желтыми листьями. Ее сломало бурей до листопада, она засохла, и была теперь хорошей маскировкой, за которой прятался Степанка, чтобы никто не заметил его через окно.
       Теперь он не только слышал голоса ребят, но и видел каждого из ораторов, подходивших к столу, оставаясь сам не замеченным.
       "От меня ничего не скроешь, - мелькнули было горделивые мысли. - Я все знаю и вот теперь увижу, кто мои действительные друзья, кто враги. А то иные подхваливают, аплодируют на виду, довольны... Но что они думают, теперь я докопаюсь, присутствуя на сборе невидимкой. Хорошо все же уметь подслушивать и подсматривать. А может у меня талант есть, в сыщики пойду..."
       Горделивые мысли постепенно таяли, в сердце накоплялась горечь и раздражение не то на самого себя, не то на ораторов с их свободными речами.
       Один за одним подходили ребята к столу. Они говорили, что в классе есть ученик с "двойкой" по русскому языку и арифметике, что ребята неправильно поступают, когда дают списывать уроки Степанке, который дома не готовится, гоняет лишь голубей и бьет ребятишек...
       "Осмелели, - злился Степанка, слушая ребят. Он кусал с досады губы, царапал ногтями озябших пальцев тополевую кору. Несколько раз порывался скользнуть по стволу вниз, но против своей воли оставался на ветке и слушал, слушал правду о себе. - Ишь, ножами режут! Вот и верь их аплодисментам и восхищениям, когда одобряют меня в глаза. Одобряют, а сами свое мнение придерживают до случая. Только дай им волю, все венки посдерут, в мышиную нору загонят любого великого человека... Тьфу, зайцы! Распищались, пока я им мышцу не перебил. А перебью, обязательно перебью своим богатырским кулаком. Вот он у меня какой!" - Степанка поднес сжатый кулак ко рту, начал отогревать его дыханием.
       - А как ему не дать списать урок, если он такой богатырь? К удовольствию Степанки, прозвенел голос из задних рядов. - Степанку даже из шестого класса мальчишки боятся. Он всех колотит, даже семиклассников...
       "Вот и правильно! - в мыслях поддержал Степанка, поправил воротник. Так как ветер низал и обжигал щеку, как ни поворачивайся. - Надо всем вразумить такую мысль, тогда не посмеют критиковать, поймут картинку сидящего над оленем льва: "Кто лапу лишь протянет, с места жив не встанет" Правильно, все дело в силе..."
       - А пионерский отряд и класс все равно сильнее Степанки! - выйдя к столу, возразил Юра Селезнев. - Если мы дружно поставим на своем, Степанка нам ничего не сделает. Да и богатырь он почему? Третий год в одном классе... Его товарищи в седьмом учатся, а он все в пятом и в пятом... У него уже усики заметны...
       Степанка попробовал пальцами губу, усиков не было. Спина похолодела, а в глазах черные круги метнулись от обиды. Чуть не закричал, что Юрик врет, но лишь сжал кулаки, покачнулся на ветке.
       "Подожди, тугоперый, вот выйди завтра на улицу, - Степанка мысленно составил план расправы. - Выйди, я тебе покажу усики. И все равно буду колотить, если кто не даст списать урок..."
       Поеживаясь и ухитряясь двигать всеми мышцами, Степанка кое-как грелся и терпел на тополе, хотя лицо его вздрябло и посинело, за ухом покалывало. Лишь когда пионеры проголосовали коллективно вести борьбу со шпаргалками и списываниями чужих уроков, раздосадованный Степанка скользнул вниз по стволу, шлепнулся в снежок и, быстро вскочив, перемахнул через ограду, побежал домой греться.
       На следующий день, во время урока русского языка, Юра получил от Степанки записку: "Дай списать задачи, успею, пока идет русский..."
       Юра потянулся было по старой привычке к тетради, но, вспомнив о вчерашнем решении отряда, на клочке розовой промокательной бумаги коротко написал Степанке: "Не дам!"
       Такой же ответ Степанка получил и от других учеников. Его возмущению не было границ. А тут еще учитель неожиданно вызвал Степанку отвечать глаголы первого и второго спряжения и поставил "двойку" за плохой ответ.
       - Вот тебе и богатырь, а какой слабенький, - послышалось сзади, едва Степанка сел на свое место. Он быстро оглянулся.
       Все ученики обдумывали новый вопрос учителя, стараясь не глядеть на Степанку. Только в серых озорных глазах Юрия искрилась усмешка.
       "Отколотить надо, - в ярости решил Степанка. - Из повиновения выходит, других к этому подбивает. Зазнался! Отколотить надо... Обязательно надо отколотить, иначе все перестанут меня бояться, останусь без авторитета. Поклонялись, а потом вот... Общая сила... Я тебе покажу!"
       И едва только учитель вышел из класса, Степанка набросился, начал колотить Юрия. Он привык, что раньше товарищи в таком случае, притворялись невидящими, уходили в коридор, а сами избитые боялись даже учителю пожаловаться.
       Но в этот раз произошло свержение авторитета: в одно мгновение ребята схватили Степашку, сбили с ног и придавили носом к полу.
       Степашка попробовал рвануться, но сила, о которой он раньше никогда не думал, держала его будто бы стальными клещами.
       В классе стало людно. Понабежали ученики из коридора. И все видели распластанного Степанку Рыжика, бессильного не только бить кого-либо, но и вырваться.
       Потом его подняли на ноги, началось непредусмотренное никакими планами собрание, длившееся всю большую перемену.
       Степанке припомнили все его обиды, нанесенные школьникам и не школьникам. Ему наговорили много упреков, что он плохо учится, не считается с товарищами, душит каждого за справедливое слово и сам постепенно становится бессердечным истуканом, для которого не существует интересов других людей, кроме собственных и своего личного желания властвовать над всеми во вред им.
       Недавний авторитет физической силы рухнул, как его и не было. Степанка стоял у стола бледный, с трясущимися пальцами. Глотая слезы, он глуховато вымолвил:
       - Простите, ребята, больше не буду драться, лодырничать и считать себя богатырем перед народом. Я ведь думал, что всем так можно, если есть сила... Оказывается, сила одного может наскочить на силу всех. А все это, выходит, самый сильный богатырь. Такому богатырю, если он не захочет терпеть, опасно пригрожать колотушками...
       - А ведь хорош этот рассказ "Богатырь", - заговорили слушатели, когда Шабуров закончил его. - Он дает вывод не только маленьким, но и самым большим...
      
      
      
      
      

    27. ПИСЬМА

      
       Народ прав со своей пословицей, что беда, если прицепилась, повторяется трижды. Так вот и с Шабуровым случилось: потрясла его смерть Чернобыльникова, разрушила многие надежды телеграмма о гибели жены, а в Хабаровске он застал Сергея Каблукова мертвым.
       - В полночь стало ему плохо, - тихим голосом поясняла Шабурову пожилая фельдшерица. - Жара началась, дыхание перехватило. Все звал и звал Василия Петровича, вас то есть. Потом у него язык парализовало, знаками попросил карандаш и бумагу. Да вот я сейчас принесу и отдам это письмо, все его бумаги и записные книжечки...
       "Вот и умираю, Василий Петрович. Теперь уж ясно, ядовитая пуля Ватрушева убила меня. Но я рад, что участвовал в ликвидации этого змеиного шпионского гнезда. И Нюся ликвидирована, которая изменила давным-давно тебе, стала женою Ватрушева..."
       Шабурову стало жарко, он расстегнул себе воротник. В памяти мелькнуло прошлое, когда его, преследуемого властями за честность и прямоту, оставила невеста, променяла на Ватрушева в погоне за обеспеченной роскошной жизнью. "Жизнь отмстила за меня! - подумал Шабуров. - и так будет со всеми шкурниками..."
       Отпив глоток воды из поданного фельдшерицей стакана, Шабуров начал читать письмо Сергея дальше! "... чувствую, друг мой, не дождусь тебя. Не плачь потом обо мне, не кручинься. Все мои мысли, если они еще не были тебе сказаны, найдешь в моих записках и дневниках, в рукописях. Все передаю в твое полное распоряжение и прошу закончить наши общие труды - роман и краеведческую монографию "Частичка Родины". А еще прошу тебя, Василий, обязательно и со вниманием прочти все письма, присланные мне людьми. Огласи их в романе в назидание потомству и тем из умнейших, которые способны понять людей...
       А еще моя просьба такая: позаботься о вызванной мною Соне, чтобы она не попала в сети подобных Ватрушеву людей..."
       .............................................................................................
       Через день, во время похорон Сергея на Русском кладбище, Шабуров встретился с одним из своих знакомых, работавшем в политсоставе Амурской военной флотилии. От него узнал, что флотилии срочно приказано выйти к Благовещенску, невзирая на уже начавшуюся на Амуре ледяную шугу.
       - А почему же, с нами можно двинуть по Амуру, - сказал товарищ на просьбу Шабурова взять его. - Вместе со мною поедете на канонерке...
       Прямо с кладбища, постояв у могильного холмика Сергея и поправив горку венков, Шабуров с товарищем отправились к флотилии.
       Оставшись один в каюте товарища, которого перед самым отправлением кораблей в путь вызвали к командиру флагмана, Шабуров опустил щиток иллюминатора, чтобы свет не был виден снаружи, включил настольную лампу и задумался у стола над ворохом писем и бумаг Сергея Каблукова, вытряхнутых из сумки.
       Потом он машинально потянулся к пачке папирос, к спичкам. Папироса была сухой, нагорала быстро. Постучал кончиком о край бронзовой пепельницы, серый комочек пепла покатился на сверкающее дно.
       Пепельница была красива, на каждой из четырех ее ручек сверкали картуши в виде декоративно обрамленного бронзовыми листиками боевого щита с выпуклой надписью "Амурец".
       - Амурец, - повторил Шабуров вслух. - До чего же я был рассеян, что и не заметил, на какую канонерскую лодку взошел вместе с Василием Никаноровичем. Хорошая у моряков традиция иметь эмблему корабля перед глазами, чтобы не забывать о долге.
       Вслушиваясь в стук машины и в шорох льда за бортом, Шабуров читал одно письмо за другим, поражаясь меткости и правоте суждений авторов, суровой беспощадностью их слога, кипучей правде жизни.
       "Письмо от вашей мамы, - сообщала Сергею бежавшая вкось и размокшая местами от упавших на нее слез чернильная строчка. - Я хочу прописать, дорогой сынок, о нашей деревенской жизни. Одолевает голод, опухают и умирают люди. Антон изголодался, от прилива умер в поле, лбом упал на железный клевец бороны. Власть нисколечко не сочувствует и никого не отпускает на сторону поискать хлеба, а у нас его нету и не привозят. После гражданской хоть наша кооперация хлеб выпекала и нас кормила из "Надежды пахаря", теперь полномочные говорят, что это невыгодно, вот и умираем. Стефанов Макарка Сазон истощился и умер прямо на улице, распухши до невозможности от грызения коры с дерева. Гришка Тире выдерживается поеданием дохлых животных, хоть и кошек. Натура у него такая, без черемонии. Но почернел от этой еды и провонял псиною, умирать не собирается. Только вот в семье у них разбойное людоедство произошло: старшая Гришкина сестра, Марфушка, с его женою, Ксюшкой, понесла вещи в Тим, чтобы на хлеб обменять. Взяли с собою младшую Гришкину сестру, Наську. А за Прилепами напали на Наську и убили, чтобы хлебная доля была не на троих, а на двоих. Теперь их заарестовали, бог им судья. Гришка Тире остался один с ребятишками.
       Твое письмо получили, болеем вместе с отцом. По аттестату деньги нам дают, но купить за них пропитанья негде, а про паек тебе военкомат неправильно прописал: так и знай, до сего дня нам не дают, только обещают и обещают. От голода силы нету ходить в военкомат, пропадаем сами по себе. Голод, говорят, до самого конца света все охватил. Как там у вас с этим делом? А у нас, не приведи бог, сынок, туго и без всякого исхода. Писала Таньке, она сама пошла в разруху: с Володькой снова разошлась в Донбассе. Живут рядом, через дом, а тесноты между ними нету. Она теперь на докторшу учится, Владимир - на инженера. Говорят, какая-то голубка к нему приехала из Архангельска. Все перепуталось в судьбе, как в краснах нетолченых: нитку от нитки не отдерешь.
       Помоги, Сереженька, от голода уйти. Все дело в бумаге с разрешением выехать куда-нибудь из наших гиблых мест, а тут нам крышка. Вкладываем тебе в конверт письмо от нашей знакомой, пишет о возможной жизни у них. Прочти и скажи, не лучше ли нам уехать к этим хантам, где рыбы вдоволь?"
       Достав из конверта желтую бумагу, исписанную крупными фиолетовыми буквами, Шабуров прочитал:
       "Пишу тебе, Матрена Кузьминишна, из Тюменская область Ханты Манцынский округ Кондинская школа, твоя знакомая Агафья Прохоровна. Сильно мне здесь не климат. Это я чувствую сама, а врачи говорят, что климат для нас редкий, если сердечник. А далеко на север река Обь. И лес непрохожий, непролазнай. Живут разные указники, а также из коммунистов, кто любя длиннаи рубли, в том числе и мои детки. До чего же люты к деньгам и жадны, родную мать продадут..."
       - До чего же правильно простые люди судят о явлениях, - прервав чтение, сам себе сказал Шабуров. - Лет пятнадцать назад Ленин в "Очередных задачах Советской власти" писал о развращающем влиянии высоких жалований на комиссаров и рабочих, о неминуемом порождении "звезд" казнокрадства, особенно из числа примкнувших к власти авантюристов, жуликов и бездарных недобросовестных "коммунистов", а теперь вот эту же мысль изложила малограмотная Агафья Прохоровна. Но партия не потерпит, наведет порядок и не допустит, чтобы продолжалось соседство голода и бешенство распутничающих от жира тех, кто выбился в привилегированные. Слава будет тем из коммунистов, которые ведут и завершат победоносную войну с такими контрастами...
       - "...а молока нету, - жаловалась Агафья Прохоровна. - Лишь начальникам дают в сгустке и банках. Одна рыба всякая, какая только есть на свете. Еще тут медвежатину ем. Жиловатая. Пять ден парила, все твердая и зубами не урвешь.
       Народ тут ханты, живут по юртам, девятьсот лет осталось им до конца света, потом каюк. Еще есть какие-то национальности, грамоту не знают. Боюсь выругаться, если их название выговорить. Жизнь тут без привычки никому не нравится. Ханты живую рыбу жруть, как коты, посмеиваюця. Этим, что посмеиваюца, похожи они на человека. А когда не жруть, то и очень скучные, не смеюца, потому что сонца нету усю зиму. Четыре часа сонца, потом остальное электричество. Лучше от голоду издохнуть. Но приезжайте, если невозможно от голода, рыбу жрать будем..."
       - Как у них это просто, - усмехнулся Шабуров. - "Приезжайте". Но ведь власти не дают бумагу на выезд, люди умирают. Кому это нужно, от кого исходит запрет на выезд? Узнаем лет через двадцать, когда уже голодные погниют. А ведь и сейчас ясно, что глупость надо бы устранить. Но, кажется, от Генсека исходит, с тем разговоры коротки: сколько уже лучших людей не досчитываемся...
       Новое письмо было от какой-то Пименовой Валентины Николаевны.
       "Помогите, Сергей Иванович, в беде, - просила женщина. - Мой муж, Иван Петрович, по возвращении с империалистической войны, был председателем сельсовета в слободе Гумны. На его сестре женился священник Мазалов Иван Сергеич и превратил меня в прислугу, а мужа в своего раба и заставил его работать в свечной мастерской, которую Мазалов организовал вместе с благочинным Захаром под видом святой кооперации, во дворе купца Игумнова, что колбасник...
       Надоело нам прислужничать, выгнали мы Мазалова с квартиры из нашего дома, а я поступила на курсы учителей. Тогда Мазалов написал мстительную записку толстощекому Богданову из районо, а тот пришел в Педтехникум и выгнал меня с учебы. А Мазалов тем временем бумагу подписал, будто моя свекровья, Агрипина Васильевна (Ее Мазалов звал раньше "Груней не в своей тарелке") наш дом ему подписала, когда заболела. Хватились мы, нету свекрови. Народ сказал, что ее Мазалов напоил чем-то и отвез умирать в больницу. Я туда, а мне говорят в больнице, что таковая не значится. Всех живых пересмотрели, нету. Тут нам показали вещи мертвых, от голоду которые поумирали. По вещам и узнали мы о смерти Агрипины - по старому драповому пальтецу, по черной юбке со звездчатой заплаткой, по драному одеялу и по малюсенькой подушечке, на которой любила спать Агрипина.
       Расплакались мы в голос, а регистраторша нам и рассказала, что старушку привез и сдал под фамилией Беликовой священник Мазалов, который свечи делает на Покровской улице. Умерла она 29 июня 1933 года от дистрофии по старому стилю, похоронена на больничный счет по своей безродности.
       Вот какой гадина этот священник Мазалов, но он нас из дому выгнал, власти никакого резона не дают. А на днях обновленцы отняли у Мазалова свечной завод, Мазалов насчет голоса хлопочет и на курсы бухгалтеров в Воронеже устраивается на государственную стипендию. Благочинный отец Захар бумагу выдал характерную Мазалову и пишет в оной, что Мазалов по способности к этому бухгалтерскому роду действия для пользы сходен.
       Прошу вас, Сергей Иванович, помогите разоблачить Мазалова, который пауком всех в паутину опутывает, чтобы его из нашего дома выгнать и чтобы наказать за его выступление с черносотенцами против Советской власти в декабре 1917 года. Мазалов хвастается, что его в ГПУ агентом устроили. Неужели это правда и неужели Советской разведке нужен этот провокатор и похабник?"
       Шабуров пометил на письме: "Посоветоваться с юристами, как можно обуздать преуспевающих шакалов - Мазалова и Саплина?"
       В следующем конверте было письмо от Клавдии Упрямовой: "Без хлеба пропадаем, - писалось Клавой. - В колхозе голод и разорение: коровы и лошади обглодали все крыши, одни стропила торчат с латинами. Ваша мама, Сергей, исхудала. Голод косит людей немилосердно. Домна Андреевна Титкова умерла. Химанов Дмитрий Василич умер. Макарка Сазон умер. Дарья Ивановна Карченкова в Краснодар хотела уехать, бумагу не дали. Теперь опухла, лежит при смерти. Хохол Сафонов без бумаг уехал искать пропитание, а семья его доходит без еды. Моя жизнь тоже висит на ниточке, даже вербовки никуда нету. Пришлите какую-нибудь бумагу, чтобы из голода вырваться и уехать. Теперь все построено на канцелярии. Мы уже готовы отдать за справку о праве выезда хату и все свои тряпки, чтобы только жить..."
       На этом письме Шабуров написал: "Отправить газете "Правда" с просьбой выступить в защиту голодных и заставить бюрократов позаботиться о них".
       Дочитав письма, Шабуров вышел на палубу. Розовато-голубой рассвет играл над сопками, тайгой и Амуром.
       Проходя мимо орудийной башни, Шабуров услышал незнакомый басок:
       - Вот потому и житья нету, что мировая буржуазия рядом... Почему, думаешь, чуть ли не по сплошному льду приказали флотилии плыть в Благовещенск? Э, брат, не так просто... Слышал я, что ПУ-И собрал в Сахаляне тысяч десять хунхузов...
       У перильной решетки Шабуров встал и огляделся. Впереди и позади, кильватерной колонной, плыли канонерки. Темно-синие, низко сидящие на воде подвижные корабли. По добротной броне густые ряды стальных круглых шишек. Это головки заклепок. Их очень много. Сколько же труда вложено в одни только эти заклепки? Вспомнилось, однажды, сам, придя с завода, хвастался товарищам: А я сегодня более девятисот заклепок сделал на десяти кожухах сетки аэратора. И на каждую заклепку десять ударов пришлось. "Пневматических молотков тогда не было, ручным молотом отмахал за смену более девяти тысяч ударов. На каждом кожухе по 95 заклепок. Хорошо еще, что стук на кожухах глухой. Вот если клепать роторы вентиляторов. Звучно получается, уши вянут. На больших роторах - оглохнуть можно".
       - Вспомнилось же, - усмехнулся Шабуров. - А почему? Ах, да, о вложенном в заклепки труде... На броне канонерок не перечесть заклепки, в глазах рябит. Тысячи и тысячи. И броня отличная. Прочно сделано, лед нипочем: режут, ломают, идут напролом...
       У берегов лед был уже прочный, по фарватеру темно-серой лентой колыхалась вода, полная шуги. Стучали машины канонерок, трещал и шуршал кромсаемый канонерками лед, шуга скребла со звоном стальные бока кораблей.
       Белый пар облаками клубился над фарватером остывшего Амура, над просторами льда и берегов плыли черные кудрявые облака нефтяного дыма из труб канонерок. Сурово глядели на берег Маньчжоу-го хоботы орудий с бронированных башен, глядели амбразуры пулеметных турелей.
       "Вот потому и житья нету, что мировая буржуазия рядом!" - звучали в ушах Шабурова услышанные им слова. И он до боли пальцев сжал стальную перилу решетки, прошептал: - "Может быть, поэтому приходится нашему народу писать письма, полные неизбывного горя? Все может быть в окружении страны капиталистическими державами. Но, все равно, о письмах должны знать наши потомки, чтобы понимать о цене, заплаченной народом за каждый шаг преобразований и нашего движения вперед, Зная это, потомство не позволит движения назад, отстоит перед любыми силами лучшее и не переживет горечь и обиды, выпадавшие на нашу долю в трудные и труднейшие времена. Вот таковы письма, таковы мысли, вызванные ими..."
      

    28. ШАРКОЗИ

      
       Несколько дней никто из пассажиров вагона не смог точно определить, кем же является девушка в занимательном одеянии, проводящая большую часть времени в лежании на средней полке купе?
       Потом все сошлись в одном: она или студентка, сбежавшая от голодного пайка в поисках "питания", или актриса, так как на ней было ненормально-живописное платье. К бархатной вишневой кокетке пришиты японского фасона широкие рукава с раструбами из черного шелка с красными маками и белыми лилиями. По подолу короткого плющевого черного платья стремительно мчалась зигзагообразная расшивка цвета электрик, воспринимаемая глазом в виде зеленоватых искр.
       - Куколка с темными вьющимися волосами и карими глазами, как вас зовут? - спросил пучеглазый мужчина с толстым красным носом и начинающей лысеть головой с каштановыми волосами. - А то вот едем без всякого общения...
       - Меня зовут Соней, - сказала девушка, и они разговорились. В разговор вмешались все пассажиры купе, в том числе и жена пучеглазого мужчины, солидная дама, продолжавшая в жарко натопленном купе сидеть в пестрой пуховой блузке с напуском бахромы на могучих плечах и в желтых лайковых перчатках с крагами до локтей.
       Рассказывали разные истории из своей жизни. Соня тоже рассказала кое-что о себе.
       - Как ни говорите, а на учебе весело, - утверждала она. - Весело от бестолковщины и молодой неурядицы, от непрерывного стремления умчаться куда-то, от сплошных проказ, которым нет ни конца, ни края. Вот, например, имелись среди студентов отпетые скряги. Одну из таких звали Верой Белановой. Остроносенькая девушка в пышном платье, мешком висевшем на ее острых плечиках. До чего же была скупа, описать трудно. Еженедельно получала продуктовые посылки, когда все вокруг голодали, но даже сухаря никому никогда не давала. Тогда девчата в общежитии "разыгрывали" скрягу. И делалось это так: студентка Тося Некрасова, светловолосая, с большими выразительными глазами и бумажными папильотками в светлых своих локонах, незаметно от скряги вытряхала содержимое посылки в свой мешок и звала девушек делить полученные ею продукты. Вера Беланова первой являлась получать свою долю. А потом, обнаружив, что разделена ее собственная посылка, не находила ничего другого, как начинать хохотать и делать вид, будто очень рада случившемуся. Она, конечно, хохотала искусственно. Зато мы все хохотали от души.
       Но однажды случилось наоборот. Позвала Вера нас на станцию получить ее посылки. Два фанерных ящика оказались тяжелыми, не донесешь. Не долго думая, наняли извозчика и поехали. Всю дорогу болтали, называя друг друга "Амперами" и "Вольтерами", будто бы артисты под псевдонимами. Извозчик тоже смеялся. Так и доехали до общежития на елецкой улице Садовый Проспект. Тут подошел студент, Мотя Титов. Волосы рыжие, лицо широкое, голова с пивной котел. Забрал он ящики и понес. Вера Беланова шасть за ним, скрылась. И не вернулась. Пришлось мне отдать извозчику свои последние три рубля, оставшиеся от моей тридцатирублевой стипендии после вычета за столовую, общежитие и какие-то еще услуги. Тут уж, конечно, Вера смеялась от души, а я - сквозь слезы...
       - Разрешите поцеловать? - потянулся пучеглазый губами к руке растерявшейся Сони, а дама его сейчас же схватила за шиворот и двинула на место.
       - Шестой десяток человеку, а он не угомонился, - пожаловалась засмеявшимся пассажирам. - Все у него на уме артистки, темпы-ритмы. И глаза, поглядите, как у кота, горят...
       Соня выбежала в коридор, раздвинула голубые бархатные занавесочки, стала глядеть через двойное окно на тайгу, стоявшую сплошной зеленой стеной. На хвое елей и сосен белели клочья промчавшегося ночью снежного бурана, на обглоданных ветрами лиственницах туманилась серебристая пудра изморози, серыми клыками торчали из снега гранитные камни у обочины насыпи.
       "Здесь уже зима, - подумала с какой-то грустью. - А в Ельце и Старом Осколе люди еще без шляп гуляют. Как там у Сергея? Наверное, совсем мороз. Но он, Сергей, согреет. Он же любит меня, любит, хотя и писала ему Валя Полевская трехаршинные письма. И я его люблю..."
       - Ой, кто это?! - воскликнула, когда на ее плечи легли чьи-то широкие ладони. Обернулась и сейчас же отпрыгнула в сторону: сверкая раздвинутыми улыбкой белыми зубами и прищуривая горящие черные глаза, перед Соней стоял молодой цыган с копной курчавых волос на круглой совиной голове. Прямой длинный нос, крохотные усики, косые клинышки пейсов на выбритых щеках, - все это выглядело странно и даже дико. - Что вам надо?
       - Не бойтесь, касатка, - ухмыльнулся цыган. - Меня зовут Владимиром Шаркози. Вы будете звать просто Володей. Я служу в тресте "Зейзолото". Вот, - он растопырил пред Соней пальцы с перстнями и драгоценными камнями. - На двести лет обеспечены моя будущая жена и дети. Предлагаю вам свою руку и сердце. Я слышал ваш голос, влюбился...
       - Напрасно влюбляетесь в голос, - настороженно посматривая на богатого цыгана, возразила Соня. - У нас была рыжеволосая студентка, Шура Мухина. Ее голос весь Елец слушал, когда пела. Зато, взглянув на лицо, парни забегали, куда попало. Правда, Мухина славилась еще по линии разведки: любила разведывать чужие чемоданы и поедать все обнаруженное там съедобное...
       - Разрешите записать адрес этой Мухиной, - серьезным голосом сказал Шаркози, выхватив из карманчика бостонового костюма стального цвета карандаш и блокнот. - Для меня находка...
       Пока Шаркози записывал, Соня успела заметить, что он не по годам начинает полнеть и жиреть, на ногах у него странные сапоги, будто взяты из театрального реквизита: каблучки лакированные, подковки серебряные, голенища баечками собраны, штаны на них волною напущены. "Сохрани бог такого полюбить! - растревожилась сердцем. - Ни за что на свете!"
       - Идемте в ресторан! - спрятав карандаш и блокнот, смело предложил Шаркози. - Для меня доступны любые блюда и вина...
       - О-о-о! - удивилась Соня, что есть люди, способные во время голода добыть любые блюда. "А что если пойти с ним и разобраться, какой он есть человек? - мелькнуло в мозгу. - Может, он очень нужный государству человек, что ему такую огромную зарплату выдают?"
       Стол в вагон-ресторане, по требованию Шаркози, уставили фигурными бутылками самых дорогих вин, различными закусками и сластями. Откуда только все это бралось в голодное время и сверкало радугой, дурманило ароматом.
       И внезапно Соня почувствовала, что ее всю охватил страх, исчез аппетит. Она ни к чему не прикасалась, только слушала, как сквозь сон, хвастливую, но все же похожую на жизнь, речь цыгана.
       - Работаю инженером треста "Зейзолото", - говорил Шаркози, умышленно объясняя свое богатство пораженной девушке. - Да, да, главным инженером работаю. Недавно меня назначили помощником управляющего... Вот и еду принимать дела управляющего трестом...
       Страх еще более охватывал Соню по мере того, как Шаркози ежесекундно повышал себя в должности, мог, наверное, назваться каким-нибудь Народным комиссаром или членом ВЦИК, чтобы скорее соблазнить чужую невесту. Она вдруг прижала к боку свою сумочку с деньгами и помчалась, прыгая через щитки тамбуров, захлопывая за собою двери.
       Шаркози догнал ее в узком коридоре вагона, схватил за руку.
       - Мое купе рядом, заходи! Все мое золото будет у ваших ног. У меня его больше, чем у любого короля...
       - Пустите! - громко воскликнула Соня. Сейчас же, щелкнув задвижкой и отодвинув дверь в сторону, из купе вышел пучеглазый мужчина. Пропустив Соню мимо себя, он встал грудью против Шаркози и погрозил ему пальцем.
       - Я не забыл приемы бокса, молодой человек, и не позволю обижать барышню!
       - Мы действуем иначе, - презрительно оттопырив губу, попятился Шаркози. - Когда ваша барышня захочет есть, пусть заходит ко мне без стеснения...
       - Наглец! - сказал пучеглазый, закрыл за собою дверь. Но в купе он увидел Соню, которая, закусив губу, показывала пустую сумочку.
       - Анфиса Павловна, что же мне теперь делать? - спросила сквозь слезы. - Все деньги исчезли, кроме одной тридцатки в подкладке...
       - Егор Власьевич, действуй! - зашумела дама. - Нас, женщин, всегда легко обмануть. Действуй! - Она вытолкала мужа в коридор и сама выбежала за ним, схватив зачем-то с крючка зонтик в чехле. Соня тем временем, слушая шум в коридоре, уткнулась лицом в постель и обхватила голову.
       Возвратились супруги оживленные и, видимо, довольные.
       - Испугался, обманщик! - восклицал Егор Власович. - Дверь не открыл, иначе я бы ему показал приемы бокса!
       - Как заяц, скрылся! - вторила Анфиса Павловна. От жары даже правую перчатку сняла с руки и обмахивалась ею, как веером. - Ты, Сонечка, теперь не выходи без меня. При мне этот охальник сразу обмякнет, не таким выбивала зубы. Рука у меня тяжелая. Это я ее для культуры в перчатку прячу, а так, хоть на кулачки можно биться...
       - Мы, инженеры "Зейзолото", на бокс умеем, - начал было Егор Власович какую-то мысль, но Соня прервала его.
       - Шаркози сказал, что он тоже работает на "Зейзолото", главным инженером...
       - Нет у нас таких! - авторитетно возразил Егор Власович, даже засопел от досады. - Неизвестно, зачем таким авантюристам продают билеты на отдельное купе, когда его надо бы немедленно в тюрьму... Как он, Анфиса Павловна, кричал нам из-за двери?
       - Пригрозил держать нас в опале - сказала она и сейчас же с недоумением посмотрела на мужа: - Скажи, Егор Власович, это опасно?
       - Как горный инженер, категорически утверждаю, опал совсем не опасен. Это молочно-голубоватый или желтовато-белый с радужными отливами гидрат окиси кремния. Важнейшая разновидность его - благородный опал, молочно-белый драгоценный камень...
       - Заладил свое! - крикнула Анфиса Павловна на мужа. - Ну, какой тебе тут камень? Он же нам угрозу высказал...
       - Опалой называется наказание или преследование, - сказала Соня.
       - Вот это как раз в точку, - согласилась Анфиса Павловна и переложила деньги из своей сумки за лифчик. - На всякий случай... Я знаю, в чем состоит цыганская опала: уворуют вещи, вот и опала...
       Ложась вечером спать, Анфиса Павловна самолично проверила дверь купе, защелкнула засовы и предохранители, включила на ночь синюю лампочку и даже подставила под дверь корзину с пустой посудой, чтобы загромыхало, если кто войдет...
       И все же случилось.
       Проснувшись утром, Анфиса Павловна обнаружила пропажу всех чемоданов с багажной полки, сумочки со стола, продуктов вместе с корзиной.
       Поднялся шум. Появился линейный уполномоченный, начались обыски.
       Шаркози застали безмятежно лежавшим на нижней полке в шелковой полосатой пижаме, с томиком рассказов Шолом Алейхема в руках.
       - Читаю о жизни угнетенных евреев, загнанных русским царизмом в "черту оседлости" и гетто, встав, вежливо доложил он вошедшим. - Сердечно сочувствую и понимаю. Ведь мои предки, молдаванские цыгане, жили и живут не лучше евреев. Да, не забыть бы, - прошептал он Егору Власовичу. - Если ваша опекаемая барышня захочет есть, пусть приходит ко мне.
       - Не дождетесь, Шаркози! - возразил Егор Власович, вышел из купе. - Сколько лет еще будет жить и благоденствовать авантюрист на нашей земле?
      
      
      
      
      

    29. ПО МАРКСУ

      
       С товарищем на канонерке "Амурец" Шабуров на прощание встретился уже в Лензатоне, куда пришвартовала флотилия.
       - Так вот и не дали нам поговорить, Василий Никонорович, - пожаловался Шабуров, собирая вещи, чтобы уходить в город. - Да и, судя по вашему виду, вы провели ночь без сна и в очень плохом настроении...
       Василий Никонорович вздохнул, наливая коньяк в маленькие рюмочки и подвигая Шабурову вскрытую коробку со шпротами.
       - Не до сна, Василий Петрович, - махнул он рукою, в голубых глазах дрожала обида. - Черт меня дернул написать брошюру "Об улучшении методов политработы с использованием писем от родных для понимания внутреннего положения страны". Вот по этому вопросу меня вызвали и держали всю ночь представители Аронштама. Понуждали письменно отказаться от брошюры, угрожали демобилизацией. А один из них прямо сказал мне: "Неужели не понимаете, что ваша брошюра, если ее напечатать, поставит под вопрос авторитет ряда больших начальников, уже писавших по этому поводу диаметрально противоположное? Конечно, их писание бездарно, но... в их руках власть, сомнут... По Марксу сомнут, руководствуясь его бессмертной констатацией, что начальственное ничтожество не терпит рядом с собою таланта в подчиненном". - Какой же тут сон, Василий Петрович, если угрожают раздавить и ссылаются, что поступают по Марксу?
       Выпили за счастливое будущее, потом Шабуров заспешил в город.
       - Не падайте духом, Василий Никонорович, продолжайте свое дело и вы обязательно победите. На нашей Родине вы не найдете в истории ни одного примера, чтобы честность и талант без борьбы пробили себе дорогу. В наше время культа личности в этом отношении мало что улучшилось, даже имеет тенденцию к ухудшению... Но здоровые силы растут и множатся. Наступит час, наступит пора торжества действительно по Марксу, а не так, как вот с вами или другими...
       - А у нас гостья! - еще в коридоре сообщила Шабурову хозяйка. - До чего же мила...
       "Она, - догадался Шабуров. Сразу расстроился, оробел. Дважды махнул петелькой шинели мимо крючка на вешалке, уронил шинель на пол и, не поднимая, шагнул в комнату, забыв постучать. - Конечно, она, Соня. Что я скажу ей о Сергее и как скажу?"
       У зеркала, спиною к Шабурову, стояла девушка в живописном платье, расчесывала темные курчавые волосы розовой гуттаперчевой расческой, что-то напевала. Потом она быстро повернулась, лицо зарделось.
       - Простите, пожалуйста, что хозяйничаю у вас, - сказала детским голоском. - Мне Сергей сообщил ваш адрес, Василий Петрович, вот и зашла. Только приехала, больше некуда...
       - А вас зовут Соней? - спросил Шабуров и шагнул к ней.
       ... В штаб Шабуров в этот день не пошел. Вечером тоже не смог пойти: с Соней случился удар, когда он рассказал о смерти Сергея, пришлось вызвать врача.
       .............................................................................................
       Почти целый месяц просидел Василий у постели больной, а в феврале они поженились и дали друг другу клятву, что будут жить, как бы продолжая биографию и дела Сергея, начатые совместно еще при его жизни.
       Шабуров исходатайствовал и получил разрешение уехать с Соней в Чесноково. Разместились они в деревянном домике на берегу Амура.
       - Охота же вам была ехать из России в такую даль ловить пограничные пули? - подкручивая длинные черные усы, сдержанно говорил хозяин дома Монаков Василий Васильевич, зайдя в комнату побеседовать с новыми постояльцами. - И себя беспокоите, и нам не даете покоя... Думаете, вас отблагодарят за это самопожертвование? Не отблагодарят, я знаю...
       - Где у вас колодец? - меняя тему разговора, спросила Соня. - И ведро ваше можно?
       - Ведро можно, - сказал казак. - А колодцев у нас нету, с Амура носим воду. Вон тамо...
       Соня с Василием несли вдвоем объемистое ведро воды, набрав в проруби. Руками в варежках держались за дужку, ощущая ладонями ее железный холод, потому что трещал мороз, белесый туман плыл над Амуром.
       Под ногами хрустел снежок, гремели промерзлые гальки. Навстречу показались старик со старухой, лет по семидесяти. Шли по откосу под ручку, чтобы не упасть. На руке у старика тускло мерцало ведро из белой жести.
       - Вот, Машенька, дожили мы до золотой свадьбы, - продолжая разговор с женой, говорил старик, голос его хорошо был слышен Шабурову и Соне. - Помнишь, приговорили меня к ссылке в здешние места, а ты и гимназию бросила, ко мне сюда бежала. Никто нас не отблагодарил за самопожертвование, а вот сами себя мы отблагодарили: счастливо прошла жизнь в любви и согласии...
       Соня показала Василию глазами на стариков, вздохнула:
       - Это, Васенька, символ и ответ нашему хозяину. Да?
       - Конечно, - ответил Шабуров. - Если человек счастлив в жизни, вот и есть ему благодарение за все его старания и труды...
       Шли месяцы удачной жизни. Василий упорно доделывал все, начатое им совместно с Сергеем при его жизни. Постепенно он настолько слился воедино с делами своего друга, что и сам порой не мог бы найти границы, где кончается биография Сергея, продолжается биография Василия: она стала их общей. Даже физическое отделение Благовещенского пединститута Василий закончил с такими же отличными, как и Сергей, отметками, защитил одинаковую с ним тему дипломной работы "Свет как электромагнитный процесс", сдал экзамен за полный курс заочного обучения в Новосибирском филиале Всесоюзного антирелигиозного института, завершил многие совместные рассказы и статьи, напечатал в "Бойце Особой" рассказы - "Роман Цуркин", "Чистка", "Переселенцы". В газете "Амурская правда" появились рассказы Шабурова и очерки - "За хлеб", "На полях Райчихинского совхоза", "Тревога", "Карету мне, карету!", "В Благовещенском Пединституте", "Ракета".
       Несчастье началось внезапно, когда глава из романа, названная "В тайге" была передана Михайловской на Амуре газете "За социалистическое переустройство".
       Комиссар полка Волынников ознакомился с гранками, вызвал Шабурова к себе.
       - Мое слово решающее, - сказал Волынников, предваряя беседу. - И ваше произведение не увидит света, если не включите в него показ моей роли... Вычеркните значительную часть о Гранатове и о других, введите обо мне...
       - Я согласен включить о вас, - сказал Шабуров, - чтобы люди знали, как вы и ныне демобилизованный Богуславский помогали корреспондентке "Огонька" Хлебниковой в ее фотографировании объектов Колхозного корпуса. Теперь она арестована за работу на ту сторону...
       - Ах, так! - Волынников пришел в ярость. - Я вас исключу из партии, сотру в порошок... Ваше произведение "В тайге" будет сегодня же рассыпано из гранок!
       Через час Шабурова позвали в типографию. Гундоносый старичок, Власов, с мутными глазами и рыжим в сплошных веснушках лицом, подал Шабурову измазанные типографской краской листки его рукописи "В тайге".
       - Был ваш комиссар, Волынников, запретил печатать и сказал, что вы своим произведением раскрываете военные тайны. Набор рассыпали...
       - Какие "тайны"?! - воскликнул Шабуров. - Я согласовал текст с военной цензурой...
       - Я знаю, что дело не в "тайне", - усмехнулся Власов, исполнявший должность заведующего типографии в Поярково. - Тут Волынников проговорился, что Шабуров, то есть вы, человек несломный, критикует, написал в "Амурской правде" о сжигании не молоченой пшеницы на полях Райчихинского совхоза, а потом еще поместил статью "Болтовня вместо дела". Начальникам ведь за это шею намылили, ну вот... и... расправляются. А еще Волынников сказал, что роль комиссара хотя и показана, но фамилия не та... Я так и понял, надо бы его, Волынникова, фамилию вписать...
       Возвратившись на квартиру и не застав Соню (Она еще не возвратилась с работы), Шабуров склонился над дневником и записал:
       "Печально, но факт, что всякая бездарность, занимающая место одним рангом выше тебя, имеет пока возможность росчерком пера или окриком уничтожить любой талант и его творение. Для нашей страны, где законы говорят о защите достоинства человека и оказания помощи в его творчестве, такое явление кажется анахронизмом. Но что же нужно? Нужно не законы изменять (Они хороши), а систему их исполнения. Нужно, например, категорически запретить тупицам Волынниковым, неспособным написать ни одного рассказа, убивать произведения других, а сами произведения нужно апробировать на широких народных собраниях. История показала, что писателей и их таланты лишь народ оценивал всегда правильно, чиновники же и вельможные тупицы отличились или душением талантов или выдвижением бездарных клакеров, не способных показать жизнь в ее правде..."
       ... Соня была уже беременной, продолжала работать воспитательницей на Чесноковской детской площадке и режиссером-общественником драматического кружка при клубе войсковой части.
       Пришла она на квартиру вместе с подругой, Верой Монастырской, приехавшей к мужу из Ленинграда. Та полюбила драмкружок, участвовала в постановке пьесы "Чужой ребенок". Обе они восторженно рассказывали Шабурову об успехе спектакля, но он слушал их хмуро, подавленно.
       Заметив его расстроенность, Вера ушла, а Соня, порывшись в сумочке, достала письмо и подала мужу:
       - Из Курска пишут мои подружки, учившиеся раньше со мной в Ельце. Сообщают, что в Курске завелись писатели... Вот тут читай, подчеркнуто...
       "... в "Курской правде" напечатано, выписываем дословно, что молодая литературная организация Курской области готовит первый сборник своих произведений. Альманах будет называться "УТРО"... Приглашаются все прозаики и поэты..."
       - Вася, почему бы тебе не послать в альманах "Утро" главы из "Перекрестка дорог"? Можно бы, например, главу "В тайге"...
       Шабуров молча вздохнул, полез на свой высоченный топчан, заменявший кровать.
       - Гаси лампу, иди, расскажу тебе, что случилось с моим произведением...
       Выслушав рассказ Василия и возмутившись поведением Волынникова, Соня вдруг снова зажгла лампу, взяла измазанные типографской краской странички "В тайге" и раскрыла чистую тетрадь.
       - Перепишу и пошлю в Курск, - сказала она решительным тоном. - В альманах "Утро" пошлю, подпишу, что из Старого Оскола...
       - Пустая затея, - сказал Василий. - Я уже разгадал эту систему методов Волынникова. - Узнает на почте, что пошла от меня рукопись в литературный альманах, напишет клеветническую записку, вот и все пропало... Тоже рассыпят набор. Ведь не по произведению судят, а все имена знатные ищут... Не буду посылать, не надо!
       - Ладно, не будем, - согласилась Соня, а у самой созрел план адресовать рукопись не на редакцию, а на одну из своих подруг, которая потом уже передаст рукопись в редакцию. Волынников не догадается, не сможет напакостить...
       На второй день она свой план выполнила. А когда возвратилась с почты, нашла на столе номер газеты "Правда", посвященный дню печати. Глянула в него и запрыгала от радости: на фотоснимке многочисленных газет, отнесенных "Правдой" к числу лучших, был и редактируемый Шабуровым "Амурский часовой".
       - Еще одно диво произошло, - сказал ей Василий, когда она вечером показала ему газету. - Литературная группа "Амурской правды" не послушалась Волынникова и Жукова, избрала меня делегатом на первую Дальневосточную конференцию писателей. Ложкин позвонил мне по телефону, чтобы немедленно выезжал пароходом в Хабаровск, также прислали мне - недавно вручил Быченко - копию телеграммы. Желаешь посмотреть?
       Соня взяла и прочитала вслух:
       "678 1/Благовещенск 75 25 27 7 48 - Хабаровск Тихоокеанская Звезда ШАЦКОМУ ШАБАНОВУ ВТОРИЧНО СООБЩАЕМ КОНФЕРЕНЦИЮ ПИСАТЕЛЕЙ ИЗБРАНЫ РОМАНЕНКО ТЕПЛОВА ШАБУРОВ ГОЛУБЕВ КУСС ЛОЖКИН ВЫЕЗД РОМАНЕНКО НУЖНО РАЗРЕШЕНИЕ ПОЛИТСЕКТОРА КРАЙЗУ ПРИМИТЕ МЕРЫ - ГЕТЕЙ".
       - Значит, опала снята?
       - Не думаю, - возразил Шабуров. - Теперь мои начальники особенно обозлятся, по Марксу. Обозлятся и начнут придумывать новые козни. Разве они примирятся с такой им пощечиной: на заседании группы военных писателей отвели мою кандидатуру без обсуждения, по приказу, а вот город не посчитался с их мнением, судил обо мне лишь по напечатанным и находящимся в редакции произведениям. Нет, они с этим не примирятся. Терпеть не могут талантливых, сохрани бог, самостоятельно мыслящих людей. Будем ждать их удара, Соня. Удар неминуемо нанесут.
      
      
      

    30. СДЕЛАЕМ ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЕМ

      
       На Краевой конференции писателей никаких проблем не разрешали, прошла она скромно, почти незаметно. Стенографистка перепутала стенограммы, так что подписывать их расшифровку делегаты отказывались. Да и Шабанов, игравший главную роль на конференции, проявил странную заинтересованность в том, чтобы как можно меньше записывалось.
       - Ну, видать, через год ни одной бумажки о конференции, кроме списка делегатов на съезд, не сохранится в архивах, - усмехнулся белорусский драматург Габец, автор "Гуты". Он сидел рядом с Шабуровым и саркастически наблюдал за возней Шабанова, который, то писал записочки, то шептал что-то на ухо делегатам, то подзывал к себе стенографистку и в чем-то упрекал. - Автор "Лакировки" лакирует. Ему невыгодно критическое выступление делегатов и упоминание, кто что написал, так как у самого горят глаза и на то, и на другое и на третье. Вот и на вашу книгу, Шабуров, на "Цветущий край", нацелился Шабанов. Попомни мое слово, подберет он своих рецензентов, провалит вас, если не согласитесь взять его в главные соавторы, обвинит в компиляции...
       - Приступаем, товарищи, к выбору делегатов на Всесоюзный съезд писателей! - послышался с трибуны голос Шабанова, в зале постепенно умолкли.
       - Можно выставлять кандидатуры? - спросил черненький остроносый делегат Биро-Биджана, работник редакции газеты "Биробиджанский штерн". - У меня имеются...
       - Зачем выставлять? - возразил Шабанов. - У нас есть список рекомендованных. Он прочитал, называя свою фамилию, Фадеева, китайского писателя Эми Сяо и еще кого-то, в зале даже не расслышали. - Кто за? Против? Принято большинством голосов...
       Потом начался банкет. Делегатам, разнося в корзинках, прямо же на банкете дарили книги: Кулыгина "На краю сердца", Вшивкова "Амур в огне", Эми Сяо "Рисовая солома" - сборник стихов, маленькая розовая книжечка карманного формата, экстренно изданная в связи с приездом автора на конференцию. Говорили, что Эми Сяо приехал прямо из районов, занимаемых Восьмой китайской Красной армией, с трудом перешел границу. Это обострило к нему интерес со стороны делегатов, он всем охотно ставил в книжке свой автограф.
       Эми Сяо выглядел человеком лет тридцати. Невысокий, смуглый, в отличном сером костюме, с могучей гривой черных волос, зачесанных назад, с черными смеющимися косыми глазами и непременной улыбкой на немного вздутых губах, он был обходителен, производил благоприятное впечатление. Шабуров голосовал за него от души.
       Шумнее всех вела себя Биробиджанская делегация. Она отметила себя еще и тем, что вручила многим делегатам по недельному комплекту еврейской газеты "Биробиджанский штерн" с напечатанным на русском языке призывом переселяться на постоянное жительство на берега рек Биры и Биджана, в растущее государство свободного народа.
       Григорий Габец, рослый широкоплечий человек в белой косоворотке, расшитой васильковым узором по рукавам, воротничку, полочке и подолу, горячился за одним из столов, объясняя одному из начинающих писателей технический прием выпроваживания ненужного персонажа из описываемой сцены, когда Ложкин подошел к нему с Шабуровым.
       - Завтра мы еще продолжим наш разговор, - увидев Шабурова с Ложкиным, Габец быстро вытер себе платком широкий лоб и встряхнул высокой шевелюрой, потом толкнул ладонью по плечу своего белобрысого ученика. - Вот тебе и наглядный урок выпроваживания. Здравствуйте! - повернулся к Ложкину и Шабурову. - А я вас все ждал и ждал. Жарко стало. Идемте на улицу!
       Они вышли на центральную улицу Хабаровска, на Карла Маркса.
       - У нас, братцы, всегда вот так идет, - хмельно говорил Габец, взяв Шабурова и Ложкина под руку. - Послали пароход "Челюскин" совершить сквозное плавание по Северному морскому пути от Мурманска до Берингова пролива. Ведь знали, что корпус его не так устроен, не годится, а все же послали. Кто за это отвечать должен, а? Вы молчите. А вот пароход погиб. В октябре прошлого года сковали его льды у Берингова пролива и потащили в дрейф на север. Будь у него яйцеобразный корпус, выдавило бы его наверх. Но он же на коробку похож, пароход "Челюскин". Вот и в феврале раздавило пароход. Не спас и начальник экспедиции Отто Юльевич Шмидт. Стихия, братцы, сильнее любой ученой головы, как впечатления сильнее воли каждого писателя...
       - Особенно, если он во хмелю, - пошутил Шабуров, но Габец сделал вид, что не расслышал, продолжал свое: - Беда случилась, а ее превращают в шум и победу. Послали целую экспедицию спасателей...
       - А разве спасать не надо? - прервал Ложкин, конопатое пухлое лицо покраснело, переглянулся с Шабуровым воспаленными глазами.
       - Да нет, - возразил Габец. - Я говорю, что победа вышла очень шумной. Даже вот в апреле этого года, тридцать четвертого, специально учреждено звание Героев Советского Союза, чтобы потом присвоить его. Теперь мы вот знаем, что пароход "Челюскин" погиб, зато есть семь Героев Советского Союза - Водопьянов, Доронин, Каманин, Леваневский, Ляпидевский, Молоков, Слепнев. Вы понимаете, братцы, семь Героев за один погибший пароход, а если за флотилию...
       - Григорий! - сердито крикнул Шабуров. - Вы совершенно опьянели. Если не перестанете говорить чушь, мы вас оставим одного посреди улицы...
       - Молчу, молчу, - сказал Габец и запел что-то вроде "Левонихи", выделывая ногами неровные кренделя.
       Так вышли в район трибун, предназначенных для встречи "челюскинцев", двигавшихся через Хабаровск в Москву.
       Здесь было полно народа. Любовались декорированными домами и улицей, переставшей быть похожей на себя: все походило на Северный Ледовитый океан с его торосами, айсбергами, ледяными полями, разводьями. На хаотических ледяных нагромождениях, отсвечивающих сине-зелеными срезами и краями, нежились белые медведи в натуральную величину, чернели скопища моржей и тюленей, а вдали, в перспективе улицы, многоэтажное здание было замаскировано под пароход "Челюскин" в момент его гибели: ледяные поля вокруг его наползали друг на друга, льдины величиной с гору громоздились над бортами парохода, зиявшего трещинами. Обреченность корабля, затертого льдами, ощущалась зрителями физически, содрогала сердца.
       Невдалеке разбросалась обширная декорация ледяного лагеря челюскинцев, спасшихся бегством с тонущего парохода: здесь и палатки, и люди вместе со Шмидтом с развевающейся легендарной бородой, и собачьи упряжки, и нарты и показавшийся над лагерем первый спасательный самолет с красными звездами на фюзеляже.
       Шабуров глядел на эту панораму широко открытыми глазами, забыв даже, что находится на улице Карла Маркса в Хабаровске. Он чувствовал арктическое ледяное дыхание айсбергов, торосов, снега и льда, среди которого погиб "Челюскин", хотя в Хабаровске стояла тридцатиградусная июльская жара 1934 года.
       - Сколько искусства и одаренности надо иметь, чтобы вот так показать арктические события и дать почувствовать их драму, холод людям на раскаленной солнцем улице?! - восхищенно воскликнул Шабуров.
       - Да, это действительное искусство, - согласился Ложкин, начав записывать что-то в свой корреспондентский блокнот.
       - А еще больше искусственность! - не успев протрезвиться, возразил Григорий Габец. - Тратятся деньги напрасно. Наверное, действительный пароход "Челюскин" стоил меньше, чем вот эта декоративная панорама...
       - Челюскинцы едут, челюскинцы! - зашумели люди, расступились, дав дорогу целому поезду легковых открытых и закрытых машин, в которых ехали жители ледяного лагеря. На машинах были цветы, с крыш домов летели тучи листовок с приветом челюскинцам, с пожеланием им доброго здоровья и с поздравлениями по поводу возвращения на Родину.
       Шмидта среди приехавших на митинг челюскинцев не было: он другим путем отправился в Москву.
       Митинг был кратким. Речи произносились с трибуны, оформленной в виде огромной зеленоватой льдины с вырубленными в ней ступеньками, запорошенными снегом.
       Десятки тысяч хабаровцев, подобно морскому прибою, гремели и шумели, приветствуя ораторов, особенно одну из женщин, которая родила на льдине дочку и, окруженная заботой коллектива и государства, невредимой и веселой привезла девочку на Большую Землю.
       Шабурова это растрогало до слез еще и потому, что рядом с этим изумительным фактом гуманности копошились и жили разные Волынниковы, изощряющиеся в нанесении боли каждому, кто с ними не согласен или нравственно стоит выше их.
       С митинга процессия направилась к первоклассному ресторану "ВОСТОК".
       На банкет были приглашены и все участники Краевой писательской конференции. Габец там заснул на диване, сраженный Бахусом, остальные писатели, проводив челюскинцев на вокзал к поезду  1 Владивосток-Москва, прибыли "На чашку чая" в кабинет редактора "Тревоги" товарища Мирского.
       Были здесь представители властей: редактор "Тихоокеанской звезды" Шацкий, его товарищ и "вождь" журнала "На рубеже" - Шабанов. Сидел за столом огромный Аронштам из ПУР ОКДВА. Рядом с ним было еще несколько человек из гражданской и военной знати. Но все они выглядели перед Аронштамом мелкими, как воробьи перед гусаком.
       Совещание началось речью Аронштама, мало относящейся к литературе. Он сообщил, что среди приглашенных имеются люди, призванные в армию с последних курсов университетов и институтов.
       - Нередко пишут они Климентию Ефремовичу Ворошилову просьбы выполнить обещание об отпуске их на учебу после двух лет службы. Да, мы обещали отпустить через два года. Но мы можем и раздумать...
       Кто-то ахнул, не выдержав обиды такого заявления.
       - Слабонервный народ! - гаркнул Аронштам, внезапно озлившись. Он залпом выпил кружку лимонада, вытер губы суставом своего толстого согнутого пальца с рыжей щетинкой и стукнул кулаком о стол, продолжил: - Пользуясь случаем, сообщаю новость... Га-гмы-ы-и! Получен из Москвы приказ о демобилизации всех студентов, если они сдали экзамен по приказу ноль сорок на комсоставские звания и не желают остаться в кадрах армии пожизненно. Есть здесь такие? Встаньте!
       Среди вставших был и Шабуров, автор объявленных и высоко оцененных с трибуны конференции произведений, в том числе и книги "Цветущий край".
       Остальные чины за столом переглянулись, Аронштам нахмурил рыжие брови, провел платком по красной толстой, как у быка, шее.
       - Печально, что нашлись такие! - прогремел он с оттенком угрозы в голосе. - Но факт есть факт. Скажите свои фамилии, занимаемые должности...
       Записывая в широкий полуаршинный блокнот ответы вставших писателей, вдруг уставился сердитыми глинистого цвета глазами в Шабурова.
       - Вы даже Горькому, оказывается, писали? Ответ у нас есть от него. Отзывается о ваших произведениях хорошо, считает полезным дать вам дорогу в литературу. Ну и мы хотели продвинуть вас на редактора "Бойца Особой", вместо Гудкова. Но теперь вот, наверное, сделаем вас делопроизводителем красноармейского колхоза. Слишком вы откровенны и прямолинейны! Вас устраивает делопроизводитель?
       - Нет, товарищ Начпуарм! - бледнея, возразил Шабуров. - Я предпочитаю быть учителем...
       - Здесь я решаю! - прервал Шабурова Аронштам. - Сделаем делопроизводителем, заставим..., - он не досказал своей мысли, так как увидел шагнувшего в кабинет Блюхера, скомандовал: "Встать! Смирно" Доложил командарму, что идет совещание военных писателей.
       Когда все сели, Блюхер начал молча наблюдать за происходящим, трогая пальцем коротко подстриженные черные усы, быстро моргая черными глазами. Его присутствие стесняло и Аронштама.
       Заметив это, Блюхер скупо улыбнулся и поманил к себе редактора "Тревоги".
       Белоснежным Купидоном скользнул Мирский к командующему. Изящен в белоснежном кителе, белоснежных галифе. Черешневые глаза сияли звездами, в розовых петлицах сверкали по два ромба. На Блюхера глядел влюбленно, настоящее древнеримское божество любви. Выслушал почти беззвучное замечание Блюхера, сказал изысканно вежливо:
       - Виноват, сейчас же будет сделано.
       В кабинет он возвратился быстро. Вслед за ним солдаты внесли корзины с бутылками вина, коробками печенья, консервами, сыром, булками. Потом появился огромный самовар. Девушка из штабного буфета начала угощать присутствующих.
       Шабуров ни к чему не прикоснулся. Он и сам, пожалуй, не смог бы в полной мере объяснить охватившее его в эти минуты душевное состояние. Буря в нем была вызвана и сообщением о приказе демобилизации и обидой, которую нанес ему Аронштам в порыве злоупотребления властью. "Какой произвол! - кричало сердце. - "Сделаем делопроизводителем!" Осталось только добавить, что запретим писать, как это было сделано в XIX веке по отношению Шевченко и другим людям. "Здесь я решаю!" Вот и дорешались: агронома Шкурко вынудили подать рапорт о демобилизации, мне угрожают оставить в красноармейском колхозе, хотя я ничего не понимаю в агрономии, а зоотехника Комиссарова, не имеющего нужного образования и путающего коровье вымя с бычиной мошонкой, поставят преподавать физику, историю, химию... Нет, я на это не согласен и постою за свою честь, как стояла за нее абхазская девушка из легенды "Аломас", то есть о душе, чести и совести народа. Та девушка, не желая примириться со слепотой и приняв решение броситься под поезд, надела белые штаны, чтобы даже у мертвой не обнаружилась нагота. Это все равно, что не согласиться с глупостью начальственного лица, если даже за это угрожают расправой. Я имею право на выбор себе профессии, использую это право, как бы ни тяжела была дорога моей жизни через рогатки Волынниковых и еще более высокопоставленных Аронштамов".
       Волновался Шабуров сильно, от всего сердца. Он почти не слышал, о чем говорили на совещании, так как ему показалось теперь это безразличным: о судьбе уже сказал Аронштам, надо было готовиться к борьбе за изменение этой судьбы.
       Но Габец проснулся и слушал внимательно. Он вдруг толкнул Шабурова локтем.
       - Послушайте, Мирский говорит о вашем творчестве...
       - Произведения Шабурова хороши, особенно "Комсомолец Фоменко" и только что вот недавно напечатанный в "Тревоге" рассказ "Стиль" в новой редакции. Неплох и рассказ "Роман Цуркин" в газете "Боец Особой". Но в нем так художественно и осязаемо показана жатва пшеницы, что больше ощущаешь жизнь обыкновенного гражданского колхоза, чем военного. В этом, по-моему, отражается своеобразный партикуляризм Шабурова, его духовная склонность к мирной гражданской деятельности. Мое мнение - не мешать Шабурову на этой линии творчества...
       Аронштам нажал на кнопку звонка, Мирский прекратил речь, сел в кресло. Он, было забыл, но начальник напомнил, что "сделает делопроизводителем" этого своенравного Шабурова.
      
      
      
      

    31. ДАВНОСТЬ

      
       Вернувшись в Чесноково, Шабуров написал рапорт об увольнении в запас, передал его лично Волынникову, приехавшему из Поярково. Тот прочел, недобрая усмешка колыхнула губы, вскинул на Шабурова синеватые воспаленные глаза с желтыми крапинками на белках.
       - Ага, дезертируете?! - сунув бумагу в карман, будто боялся, что Шабуров назад ее отнимет, хищно потер рука об руку. - Вот теперь я вас окончательно сокрушу на основании подписанной вами бумажки. Вот она, тут, в кармане! Теперь придется партийный билет положить на сто-о-ол! Волынников злорадно засмеялся и пошел в глубинную комнату. Обернулся с порога на продолжавшего стоять Шабурова, крикнул: - Идите! Скоро позовем на бюро...
       Делопроизводитель штаба, худенький остроносый Семичев, молча показал Шабурову синий пакет. Письмо оказалось из редакции "Крестьянской газеты". Писал Парамонов, что для цикла произведений "Старики помолодели" редакция охотно приняла бы к печати небольшой рассказ-шутку, просил немедленно высылать в Москву.
       Соню Шабуров не застал на квартире, ушла на собрание родителей питомцев детплощадки. Походив немного взад и вперед по комнате, что всегда делал Василий перед началом работы, стряхивая окалину разных обид и неприятностей, настраиваясь на полюбившуюся ему тему, он зажег лампу и начал писать.
       Не заметил, как прошло четыре часа времени и не слышал, как вошла жена в комнату. Она подкралась и закрыла Василию лицо руками, когда он уже кончал последнюю строчку рассказа "ДАВНОСТЬ".
       - Прочти, что ты написал? - настаивала Соня, хотя Шабуров прикрыл листки руками и не хотел было читать. - Нет, прочти...
       - Хорошо, садись рядом, бери карандаш и бумагу. Делай критические пометки, - сказал Шабуров и начал читать написанное:
       "Исстари в деревне было принято подкармливать лошадей на подножном, особенно ночью, когда работать из-за темноты бывает невозможно.
       Вот и на этот раз в ночное приехали одни старики-конюхи колхозных бригад. Самый молодой из них, пятидесятилетний Осип Голенищев, был не в духе (С женой поссорился из-за нежелания взять предлагаемую ею подушку, чтобы голову на земле не простуживать).
       "Мне, старому солдату, посмела подушку предлагать! - возмущался он, лежа на зипуне под ивой и посматривая сквозь ветви на сверкавшее звездами небо. - Да я на Карпатах спал на булыжнике в мировую войну, потом в гражданскую целую ночь в снегу пролежал, в засаде, пока белого генерала подкараулил и шматавнул гранатой из-за невозможности в плен взять. А она мне подушку..."
       Рядом, на зипунах и шубах, лежали, уставив глаза в небо, четверо товарищей детства. Был среди них и Андрей Борона, у которого лет тридцать тому назад Осип отбил невесту. Да и сам на ней не женился: какой-то проезжий купчина соблазнил девку серебром и нарядами, увез ни весть куда.
       В молочном тумане, на лугу фыркали лошади, гремел цепью стреноженный жеребец. С поля доносился перепелиный крик, в зареченских садах девчата пели страдательные песни под гармонь.
       Поднявшись наизлокоток, Андрей Борона толкнул Осипа, подзадорил:
       - В такие ночи, бывало, мы из ночного к девчатам в хоровод бегали. Удержу не было. А теперь вот и песню слышим и гармонику, а сами лежим и лежим, дубиной нас на это дело не подымешь. А почему? Да потому, что сила не та, помысла иная...
       - Чего не та?! - сердито огрызнулся Осип, щелкнул ногтем о погасшую трубку. - Я и теперь, если в пляс, например, пойти, ей-богу, из любой девки пар пойдет, в мыло вгоню...
       - Ну, Осип, куда тебе? - захохотали товарищи. - Намедни ты побоялся даже через пионерский костер прыгнуть, хотя он и был всего с воробьиный кулак, для блезира и видимости...
       - Тут надо понятие иметь, - рассудительно возразил Осип: - внуков я постеснялся, а то бы махнул через такую чепуху. Невидаль какая! У меня практика каждый день имеется. Скажу вам по секрету, на конюшне гимнастикой занимаюсь для собственного смысла. Как это пионеры утречком начинают в барабан грохать и в трубу голосить в лагере, так и я начинаю кандибоберы выписывать. И ногами топаю, и руками размахиваю, в грудях дыхи разные - глубокие и легкие - даю, спину тоже гну, ей-богу, аж позвонки трещат от недостаточной смазки. Третьево дни, скажу вам по секрету, достижение обозначилось: пальцами рук носки лаптей достал без згибания коленок. Вот страсть-то, до чего гимнастика пользительна...
       Старики засмеялись добродушно, себе на уме. Сами ведь тоже частенько пробовали силы, топали ногами, разминали мускулы и, под гром пионерского барабана, пугая лошадей, маршировали по конюшне, отчаянно размахивая руками. Только никому не признавались, решили и теперь хитрить, держать в тайне.
       - Не поверим тебе, Осип, - загудели, как шмели, не очень дружно и не очень настойчиво. - Врешь насчет гимнастики и своей ловкости.
       - Ага-а, не верите, - обиженно сказал Осип, потом быстро поднялся и топнул ногой: - А я вас заставлю поверить. Вот сейчас, этой ночью. Давайте поребятимся, вроде пионеры или помоложе, для резвости.
       Сперва старики опешили от такого неожиданного предложения, потом начали хохотать, взявшись за животы. Хохотали, правда, до слез. Но так при этом развеселились, что и в самом деле почувствовали неодолимое желание побыть детьми.
       - Сумеем ли вот только? - усомнился Андрей Борона. - Сколько годов уже не практиковались...
       - Не робейте, вдохновенно говорил Осип, увлеченный своей идеей и желанием доказать. - До зари напрактикуемся, лучше пионеров будем прыгать. Я к пионерам частенько присматриваюсь, всю их повадку изучил. Прыгну поэтому через костер первым, а вы за мной, по готовому следу. И пойдеть дела и пойдеть...
       Вскоре заполыхал на лугу костер. А когда рыжие языки пламени, рассыпаясь искрами и мечась над кучей сухих веток, начал лизать черноту ночи, Осип разогнался первым, как и обещал.
       Его волосы и борода, залитые отблеском пламени костра, казались красномедными, глаза сверкали зелеными огнями, а лицо, согретое улыбкой, было мальчишески возбужденным. Он полностью перевоплотился и не мог уже отрешиться от ребяческой роли, не сыграв ее до конца.
       Перед костром Осип изогнулся, пружинящимися ногами толкнул себя от земли и, будто белое привидение в своей холщовой не подпоясанной рубахе и таких же штанах, махнул через пламя, пропал за облаками поднявшегося багрового дыма.
       Прошла секунда, и Осип закричал из темноты задорным голосом:
       - Чего топчетесь, как вутки? Прыгайте!
       Старики прыгали напропалую, валились друг на друга и, барахтаясь, хохотали не хуже, чем лет сорок назад, даже лучше, занимательнее.
       В разгар веселья и ребячества вспомнил Андрей Борона об отбитой у него Осипом невесте, решил отомстить, для шутки.
       - Ребя-я-а-аты! - закричал он, захлебываясь от смеха и предвкушая успех своей выдумки. - Загнем Оське калачи!
       - Загнем, загнем! - с живостью отозвались расшалившиеся "ребята". Мигом повалили они Осипа на лопатки, задрали ему ноги и старательно хотели пригнуть носками лаптей ко лбу.
       Осип ругался и шумел так, что даже лошади шарахнулись в стороны, сильнее обычного загремел цепью стреноженный жеребец. Ребята не уступали, решив гнуть калачи до конца, не считаясь с трудными звуками.
       - Ен гимнастик! - подбадривал товарищей Андрей Борона. - Ен вьюноша, выдержит... Гните и гните до резону!
       Пока, кряхтя и отдуваясь с натуги, "ребята" гнули Осипу "калачи", Андрей придумал новую шутку. Подбежав к вороху одежды под ивой, схватил Осипову шубу и махнул ею над костром, чтобы погнать дым на "Ребят".
       Выскользнув из рук, шуба хлопнула в костер. Зашипела и затрещала горящая шерсть. Ветер потянул в сторону барахтавшихся "ребят" таким смрадным запахом, что они бросили борьбу, завопили истошными голосами:
       - Одежа погорела, шу-у-уба-а-а!
       .............................................................................................
       Вскоре сельский суд разбирал дело о сгоревшей шубе.
       Не зная, кто именно сжег его шубу, Осип предъявил иск ко всем четырем своим товарищам-конюхам.
       На суде старики держались твердо и в один голос уверяли свое:
       - Действительно, помним такой грех - сгорела Осипова шуба на костре. Вся спина выгорела и левая пола. Мы даже и не пригляделись, как она вспыхнула. Ребятились мы тогда, Осипу "калачи" гнули, через костер прыгали. Собирались к девчатам в хоровод, за речку, возрасту не хватило: не старше пионерского были. Пусть Осип сам расскажет, не даст сбрехать...
       Осип не отрицал. Растерянно поморгав серыми глазами, сердито покрутил седой ус и, косясь на товарищей с удивленными лицами и вытаращенными по-детски глазами (они продолжали и здесь, на суде, играть свою роль "ребят", понравилось), сказал глуховатым голосом:
       - Ей-богу, все праведно сказали. Шуба моя сгорела, когда мы ребятились, вроде пионеры. Я прошу суд рассудить по справедливости и с полной законностью, чтобы ни туды и ни сюды...
       В зале хохотали односельчане. Судьям было неудобно смеяться, поспешили в совещательную комнату.
       Вернулись они быстро и зачитали приговор:
       "... поскольку истец, гражданин Голенищев Осип, имея от роду пятьдесят лет и полтора месяца, потерпел шубный убыток еще в детстве, в пионерском возрасте, постольку сама Фемида правосудия велела в иске ему отказать, дело с шубой прекратить, как пришедшее в давность..."
       В зале шумно одобрили приговор, а Голенищев шепнул на ухо Андрею Бороне:
       - Мы неплохо погимнастились, для здоровья пользительно. Но ребятишками быть разучились: хитрое это дело. Разучились и сутяжничать. Действительно, давность! Все туда ушло..."
       - Ну, какие есть заметки? - спросил Шабуров, Соня расхохоталась.
       - Да какие же там заметки, Вася. Это же уморительно и правильно. О таких рассказах люди соскучились...
       - Это верно. Хотелось бы вот, чтобы разные Волынниковы ушли в давность...
       - Вася, что случилось? - настороженно спросила Соня, перестав смеяться. - Опять чего-нибудь...
       - Ничего, пройдет, - хмуро сказал Шабуров. - Помнишь, Юрика надо было везти в Благовещенск, а Лукьянов и Волынников наложили на моем рапорте с просьбой разрешить выезд косую резолюцию: "Отказать!"? Сын наш умер. Нечего бояться, хуже того, что было, пожалуй, и Волынников не придумает... А жаль, что они все еще явь, все еще не ушли в давность эти бюрократы, прохвосты!
      
      
      
      
      

    32. ТРУДНО ЖИТЬ В ОПАЛЕ

      
       Была надежда, что Наркомвоенмор скоро ответит на жалобу, и различные затеи Волынникова сами по себе погаснут. Но случилось иначе: в дивизионной газете "Боец Особой" появилась вдохновенная Волынниковым заметка с изображением Шабурова в качестве вора пол-литра молока в коровьем хозяйстве Лукьянова (Так для конспирации называли 2-й батальон 7-го полка 3-й колхозной дивизии). Нелепица была полной и очевидной, зато ведь свобода печати восторжествовала, а собранное Волынниковым заседание партийного бюро продемонстрировало торжество "железной дисциплины" - без обсуждения утвердило его предложение об исключении Шабурова из партии "за нежелание пойти делопроизводителем красноармейского колхоза".
       Через два дня Шабуров с Соней были уже на Завитой, отправляясь к месту "нового назначения", в какой-то батальон на станции Белоногово УССЖД.
       Надо было ожидать местный поезд, "Баумский", как здесь называли поезда, обслуживавшие строительство Байкало-Амурской магистрали и заключенных лагерей БАМ, но Соня настояла купить билеты на первый попавший.
       - Попросим, нас высадят на Белоногово, - твердила она, Шабуров сдался. В кассе ему билет выдали на скорый поезд.
       Мест в вагоне не оказалось, сели на собственных вещах в длинном вагонном коридоре. Все здесь сверкало никелем и бронзой. На полу - яркая ковровая дорожка с мягким ворсом, на потолке цепочкой выстроились электрические лампочки с молочно белыми абажурами, похожими на тарелки.
       Молоденькая проводница, разговорившись с Соней и узнав о необходимости высадиться в Белоногово, испуганно вскрикнула:
       - Милаи мои, на Белоногово поезд не останавливается! Тут единственная возможность - сорвать пломбу и потянуть ручку тормоза Вестингауза на себя... Заплатите штраф двадцать пять рублей, вот вам и все удовольствие...
       На подходе к Белоногово Шабуров подвинул вещи поближе к выходу, положил в ближайший карман двадцать пять рублей на уплату штрафа, побежал к тормозу, на ходу протянув руку.
       Проводница метнулась к нему наперерез и встала между Шабуровым с поднятыми в гору руками, заслонив собою ручку тормоза. В круглых синих ее глазах дрожал страх или острое недоумение.
       - Только не на моем дежурстве, - тихо выговорила она, Шабуров молча отвернулся к окну.
       Поезд промчался мимо станции Белоногово. Лишь в сумерках остановился он на две минуты на непредусмотренной расписанием остановке: что-то случилось на путях.
       Шабуров выбросил из вагона вещи. Соня, похожая в своей горбатой ворсистой дошке на дикую козу, выпрыгнула рядом.
       Оба продолжали стоять на путях и после того, как поезд тронулся, пробежали мимо вагоны, уменьшался, удаляясь, красный глаз хвостового фонаря.
       - Куда же теперь? - боязливо спросила Соня и покосилась на очень крохотное зданьице станции, одиноко торчавшее среди тайги. В узеньком оконце коптила керосиновая лампа, из станции слышались грубые мужские голоса, кто-то тянул песню без слов. На чернеющей просеке трещал трактор-тягач, на стволах деревьев скользили бледные зайчики света из ослабевших тракторных фар. - Тут и замерзнуть можно...
       - Пошли туда, - невесело сказал Шабуров, взяв вещи.
       В здании станции оказалось человек тридцать бойцов из роты знакомого Шабурову Твердохлебова. Возвращались они с лесозаготовки, были задержаны на этой станции по приказу Маслиева из Подива, да и сидели вот уже третьи сутки без дела и пайки, поели "НЗ", но духом не падали, шумели.
       Узнав Шабурова, они натащили откуда-то чуть не целый воз пшеничной соломы, напушили постель. Потом с удовольствием поели предложенные им Шабуровым продукты, нагрели кипятку и попили чаю, залегли спать.
       Зарывшись в солому, Василий с Соней спали одетыми: комната не топилась, в разбитые и заткнутые пучками соломы окна дуло, даже несло снежком.
       На рассвете Шабуров встал и выяснил у дежурного, что через полчаса ожидается поезд со скотом для Колхозного корпуса и что он обязательно будет останавливаться на станции Белоногово для частичной разгрузки.
       Шабуров растолкал жену. Разместились в товарном вагоне, половина которого занята сеном, половина - лошадьми. Два солдата, обслуживавшие лошадей, храпели на подгромостках из ящиков, укрытые большими чернеными тулупами, а Василий с Соней основательно мерзли, обдуваемые сквозняками. Они сидели на чемоданах у самой двери.
       - Вот и "свадебная поездка", - пошутил Шабуров, стискивая зубы, чтобы не лязгать ими. - Трудно, дорогая, жить в опале!
       - Так вот и заморозят нас начальники, - чуть не плача, пожаловалась Соня. - Мороз во всюду лезет...
       - Не заморозют! - возразил Василий, подошел к двери, выглянул. - Белоногово близко, домики видны уже...
       Соня подпрыгнула от радости, смахнула перчаткой слезы.
       - Давай чемоданы поближе! - задыхалась от волнения, будто впереди предстояло головокружительное счастье. - Скорее, а то не успеем высадиться...
       Сразу примирившиеся, Василий с Соней, обнявшись и придвинув чемоданы на самый край, встали у открытой двери. Они уже не ощущали ветра и мороза, согретые ожиданием высадки и конца своего неудачного путешествия.
       - А где мы там жить будем? - чтобы прервать молчание и заглушить вновь зревшее в груди беспокойство, так как поезд не замедлял бега, спросила Соня.
       - Надо сначала приехать, - возразил Шабуров. - Кажется, дежурный обманул нас насчет остановки...
       - Не может быть! - испуганно воскликнула Соня. - Старшина из третьего вагона, когда мы садились, сказал, что он везет коров для батальона на Белоногово...
       - Это ничего не значит, - не сдавался Шабуров, теперь уже уверенный, что поезд не остановится. - Провезут мимо станции километров за сто. Потом будут гнать коров назад пешком, не в первый раз эта история.
       Поезд грохотал мимо столбиков, пакгаузов, пристроек, стрелочных колонок, штабелей дров и ярусов саней и повозок с поднятыми оглоблями и дышлами. Вот и осталось позади бело-зеленое здание станции Белоногово с двумя деревянными крыльцами.
       Начали исчезать, будто срезаемые ножом, запасные и разъездные колеи, отчего казалось, что поезд заносит правее и правее. Сверкнули чугунными ручьями последние рельсы дополнительных путей, исчез косой перепуток, и поезд прижался к самому краю насыпи, глотая километр за километром колею с матовой лысиной рельс, с серыми горбатыми шпалами: здесь пока не успели железнодорожники перешить колею, не проложили параллельную.
       - Вася, может, теперь уж до Завитой поедем, а потом оттуда на Белоногово? - сказала Соня, убедившись, что на Белоногово поезд не остановился.
       - К черту! - выругался Василий. На посиневшем и вздрябнувшем на холоде лице его выражалась мука, на скулах вздулись желваки, будто он готов был броситься с поезда в любую минуту. - Не успели одну глупость расхлебать, предлагаешь другую...
       - Да я уж и сама так думаю, - согласилась Соня. - На такую нас забрасывают станцию, на которой даже скотские поезда не останавливаются. Отсюда, конечно, в Россию не вырвешься, Старый Оскол не увидишь...
       Высадившись на глухом полустанке, километрах в сорока от Белоногово в сторону Завитой, Шабуров нашел попутную грузовую машину, которая к полудню следующего дня привезла его с Соней в Белоногово.
       - Так это вы и есть Шабуров? - удивленно спросил начальник штаба, пряча глаза куда-то в сторону. - Признаюсь, нам прислал письмо Волынников из Поярково. Он рисует вас самыми черными красками и настаивает создать невыносимые условия, чтобы сломить вашу волю, сделать "шелковым"... Вы нас извините, мы потом, конечно, все изменим к лучшему, а пока все приготовлено в этом плане. Вы же не маленький, отлично знаете, что у нас, если начнут кого клевать, то обязательно клюют во всероссийском масштабе...
       После такого предварения, Шабуров уже совершенно не удивлялся всему последующему.
       Дали ему под квартиру ту часть не оштукатуренного и даже не замощенного досками барака, которая граничила через дверь с батальонной тракторной мастерской. Обширная комната в целую полусотню квадратных метров была без всяких даже самых элементарных удобств. Не было лавок, стульев и стола.
       Присланные из штаба, солдаты втащили в комнату железную ржавую койку с могучими квадратными ножками, способными выдержать давление в тысячу пудов, начали обивать одеялами стены, так как сквозь пазы буквально свистел ветер.
       Черномазый веселый солдат с плутоватыми смеющимися глазами опрокинул принесенный им большой ящик.
       - Вот вам стол прислало начальство, а вот - электричество, - сказал он, зажег пузатый фонарь "Летучая мышь", бытовавший в это время на войсковых конюшнях. - Чего нужно еще? Приказывайте, мы в вашем распоряжении до сигнала на ужин...
       - Садитесь, поговорим для знакомства, - усмехнувшись и взглянув на Соню, сказал Шабуров. Бойцы посмотрели на захламленный бумагами и тряпьем земляной пол, вместе с Шабуровым и Соней прыснули от смеха.
       - Выходит, садитесь, на чем стоите?
       - Конечно. Ни стула, ни ведра, ни кружки... Дров тоже нету, не обессудьте за температуру...
       И тут дела пошли веселее. Откуда-то принесли две табуретки, ведро с водой, поливную зеленую кружку. Дров натаскали не менее воза (Батальонная кухня была рядом).
       В огромном зеве печи затрещали поленья, наполняя отсветом пламени и красными тенями всю комнату. На вид показалось даже, что стало теплее. Но Соня, подойдя к ведру, чтобы напиться, изумленно закричала:
       - Поглядите, что делается!
       Все подбежали с фонарем и наблюдали интересное явление: от краев ведра к центру бежали по поверхности воды, будто прозрачные стеклянные радиусы, тонкие ледяные иглы. Особенно густо и быстро они бежали со стороны, обращенной к стене комнаты.
       Черномазый боец сунул голую ладонь между ведром и стенкой, сейчас же выхватил ее оттуда.
       - Мороз, товарищи, гвоздем лезет, Дайте-ка одеяло, мы законопатим...
       - Достаточно, товарищи! - сказал Шабуров. - Слышите, сигнал на ужин? Идите, идите, без ужина нельзя. Спасибо за помощь, остальное мы сами. Да и все равно это решето не законопатишь...
       После ухода солдат Василий с Соней не жалели дров. Промерзлая печка сначала вспотела и покрылась седым паром, потом начала сохнуть и трескаться. Глина обвалилась кусками. В комнате от пара и дыма можно бы задохнуться, но выручил потолок: между досками были чуть ли не вершковые пазы.
       К полночи нагорела в печке целая гора дубовых углей. Заслонки не было, так что из устья печи дышало зноем до самой противоположной стенки.
       Кровать стояла на средней линии, Шабуров с Соней улеглись, навалив на себя все наличные одежды. Сверху было тепло, но снизу, будто кошка когтями, скребло и скребло холодом. Особенно брало за ноги.
       Так началась первая опальная ночь на новом месте.
       Рано утром Василий вылез из-под вороха одеял и одежд, натянул жесткие от холода сапоги, пошел к ведру умыться. Кололо в затылок, холодом охватывало плечи, но все же стерпел. Сунул кружку в ведро, но раздался звон о толстый лед. Шабуров оглянулся: не пробудил ли жену? Но Соня продолжала спать. Тогда он поленом пробил лед, набрал воды, а ведро укрыл одеялом, чтобы не промерзло насквозь и не разорвалось на части.
       Умывшись и не став будить жену, Шабуров пошел в штаб с твердым намерением потребовать, чтобы ему прочли приказ о демобилизации и прекратили ломать комедию с этой опалой. Он даже приготовил маленькую речь, которую твердил в уме: "Я не декабрист, вы - не Николай Первый, так что дайте мне возможность трудиться на посту учителя, не растрачивайте мои силы этой глупой опалой. Кроме того, учтите опыт мудрых прошлого. Иван Грозный, например, в своем "Завещании детям" высказался насчет опалы определенно и советовал детям опалы класть не вскоре, по рассуждению, не яростно, иначе опала самим вам опасной станет и силу других без пользы истратит..."
       Но речь оказалось произносить не перед кем.
       - Здравствуйте, Василий Петрович! - встретил Шабурова в штабе делопроизводитель. - Удивляюсь, как все это и зачем произошло? Приказ о демобилизации студентов и не желающих остаться в кадрах есть, так бы и выполняли его без всякой волокиты, без всякой глупой опалы... Но мне, кажется, повезло: передам вот вам дела, махну в Воронеж. Ведь я же учился там в планово-экономическом техникуме, взяли меня со второго курса. Думал, придется воевать с самураями, а тут посадили подшивать бумаги... Их тут пропасть сколько, каждый день пудами валятся. Но что же мне вам дать, для практики?
       - Все, самое тяжелое и наиболее важное, - усмехнулся Шабуров, присев у стола, - чтобы соответствовало высшему педагогическому образованию.
       - Хорошо, совершайте подвиг! - воскликнул делопроизводитель, подавая Шабурову папку, нитки, шило, клей, иглу. - Начальство у нас в сущность вникать не любит, но требует последовательность входящих и исходящих номеров. На это налегайте...
       Шабуров очень аккуратно и на удивление быстро закончил работу, положил ее перед бледнолицым делопроизводителем с огромными зубами и широким ртом. Тот даже хохотнул от удовольствия и достал из шкафа новый ворох бумаг.
       - Спасибо! - сказал Шабуров. - Экзамен я, как видите, сдал, но писарем все же не собираюсь быть. Воздержусь... Да и позавтракать надо, меня ждет жена в бараке...
       Соню застал у ведра. Одетая в дошку, она пыталась кружкой пробить лед, чтобы набрать воды и умыться.
       - Кружкой не надо! - остановил ее Шабуров. - Мы лучше вот так. - Он взял полено и ткнул им в лед.
       Сразу трахнуло, как из пистолета, по жести ведра змейкой пробежала трещина, из нее засвистела вода.
       - Подставляй кружку, Соня! - торопливо закричал Василий. - Ведро разорвало...
       - Может быть, печку затопим? - умывшись и раскрасневшись от ледяной воды, спросила Соня, Василий махнул рукой.
       - Какой смысл топить холодильник? Идем лучше в столовую завтракать, пока ее не закрыли на перерыв.
       - Как ваша фамилия? - спросил заведующий столовой. - А-а, Шабуров. Ну вот, дорогой товарищ, мы вас кормить не будем...
       - Почему?
       - Записка есть... Вы не сдали аттестат продовольственный...
       - Я аттестат сдал, - возразил Шабуров. - Позвоните в штаб.
       Заведующий позвонил из своей конторки, потом снова вышел к Шабурову в зал.
       - Аттестат вы действительно сдали, но еще регистрацию не прошли, так что...
       - Вася, идем отсюда, - сказала Соня. - У нас есть кое-что из продуктов, позавтракаем...
       Через несколько дней Шабуров, написав письмо в Москву к Ворошилову и Горькому, усадил Соню в поезд.
       - Добейся там, чтобы вручить лично, - напутствовал он. - Здесь трудно жить в опале, а чиновники не понимают, что этот метод опасен и для них самих, так как душит таланты и воспитывает в человеке ненужные нашему обществу чувства рабской придавленности. И верь, Соня, что Москва поступит иначе, она, как говорил еще Антон Павлович Чехов, никогда не позволит, чтобы люди меняли в себе человека на простую выгоду из-за теплого угла, куска хлеба и какого-нибудь чинишки, которому грош цена... А еще прошу тебя навестить маму Сергея, теперь она станет и нашей мамой, раз мы приняли на себя все от Сергея и решили продолжать его творческую биографию. Опала нас не сломит, хотя и трудно нам жить в опале.
      
      

    Конец пятой книги

      
       ДВК, апрель 1934 г. - Старый Оскол, июнь 1936 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

        -- Чилимка...........................................................................3
        -- Дело не терпит...................................................................6
        -- Концов не найдешь.............................................................10
        -- Пострадавший за идею.........................................................15
        -- Прости мне, господи............................................................20
        -- Сепсис.............................................................................24
        -- Объект силы.....................................................................28
        -- Пламя.............................................................................40
        -- Нахрапный характер..........................................................50
        -- Осведомители под носом....................................................56
        -- Ступенечки.....................................................................61
        -- Сила..............................................................................69
        -- Некуда деваться...............................................................87
        -- Серебристые султаны........................................................ 99
        -- Отъезд...........................................................................113
        -- Встречи.........................................................................119
        -- Нелли...........................................................................135
        -- В тайге.........................................................................147
        -- Рядом с шаландой............................................................172
        -- Диверсант.....................................................................179
        -- Тигриная метка...............................................................186
        -- По старым тропам............................................................195
        -- На тридцатом километре....................................................202
        -- Диверсант (продолжение)...................................................207
        -- В тайге (продолжение).......................................................212
        -- Богатырь........................................................................217
        -- Письма..........................................................................222
        -- Шаркози........................................................................228
        -- По Марксу.....................................................................232
        -- Сделаем делопроизводителем.............................................236
        -- Давность........................................................................242
        -- Трудно жить в опале.........................................................246
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       254
      
      
      
  • Комментарии: 2, последний от 02/11/2020.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 679k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.