Белых Николай Никифорович
Перекресток дорог. Книга 6

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 16/03/2019.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 503k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Перекресток дорог
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга 6 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с 1935 года по 1941 год.

    • Н. Белых

      
      
      
      
      
      

    ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

      

    РОМАН

      

    Том 3

    Книга 6

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
        -- ГРАЖДАНИН
      
       Это слово всегда волновало Шабурова, и свое отношение к людям он измерял масштабом гражданственности в себе и в тех, с кем имел дело. Никакие ранги или высокие посты не находили в его сердце сочувствия или восхищения, если носители их были черствыми и бездушными людьми. Зато он готов был воспевать в речах и в книгах гражданина. Первым из них он назвал Климентия Ефремовича Ворошилова, к которому все же сумела пробиться Соня с письмом Шабурова.
       Телеграфным распоряжением разрубил Ворошилов узел опалы, затянутый Волынниковым на шее Шабурова, и приказал немедленно дать человеку работать по его желанию.
       Весной 1935 года Шабуров приехал в Старый Оскол, начал преподавать историю СССР в десятилетке и в Областной совпартшколе.
       На одном из комсомольских собраний в городском театре, где Шабуров выступал с докладом "О самом главном в новом человеке", он внимательно записал речи почти всех выступавших в прениях. Особенно глубокое впечатление произвели на него рассказы двух комсомольцев о том, как они стали гражданами.
       - Мне было пять лет от роду, - вспоминал крохотного роста русый сероглазый комсомолец, Виктор Бабанин, секретарь комсомольской организации Производственного управления "Главхлеб", - когда в Старый Оскол пришли деникинцы. - Меня, больного мальчика, отец привез в городскую больницу к врачу Френкелю. Врач накричал на отца и сказал, что если отец коммунист, то он и ребенка лечить не будет, так как от коммунистов рождаются и вырастают новые коммунисты. Он рассказал при этом при этом отцу, что племянница Шабурова, маленькая девчонка Клавочка, заступилась за свою мать и призвала бить буржуев.
       Мне тогда, конечно, ничего не было известно о коммунистах, но в память врезалась та смелая девочка, Клавочка. И я потом во все годы жизни старался быть на нее похожим, воспитывал в себе гражданское мужество, где бы ни приходилось быть.
       В одиннадцатилетнем возрасте начал я работать погонщиком у одного обуховского шибая, сбывавшего лошадей, коров, утильсырье. В августе 1928 года, когда мне было четырнадцать лет, погонщик прогнал меня, так как я не захотел подтвердить его план: он сказал одной женщине, что полностью рассчитался с ней за теленка при мне. Но я знал, что он не рассчитался, сказал об этом в сельсовете. Шибая заставили уплатить женщине. Мне было очень радостно, что я не испугался быть честным, становился настоящим гражданином. Потом уж я везде держался честности, не боялся за свою шкуру. В тридцатом году, например, восстали кулаки в Ивановке под руководством Смердюкова... Да вон сидит в зале Митюшка, его брат возглавлял тогда кулаков... Мне пришлось в это время быть в Ивановке по делу. Гляжу, человек бежит, уполномоченный. А там, где школа, стрельба началась. Уполномоченный на дорогу выбежал, а за ним уже кулаки гонются. У одного, вижу, ружье в руках. "Что же, думаю, делать?" Вспомнил я о маленькой девочке Клавочке, сразу решил: подвернул сани поближе к уполномоченному, он перевалился через грядку, я дал кнута лошади под живот, так и ускакали. Считаю это качеством гражданина. И клянусь перед моим народом, что никогда не изменю своего курса жизни, направленного на маяк ГРАЖДАНИН...
       Бабанину долго аплодировали комсомольцы, аплодировал Шабуров. Потом выступил сын матроса с революционного "Очакова", Дмитрий Клюбин. Этого Шабуров знал больше, чем Бабанина, так как Дмитрий учился в Областной совпартшколе.
       - Первые семена гражданина посеяли во мне рассказы моего отца, Александра Ивановича, и его товарища, Анпилова Константина Михайловича, который руководил специальной командой при лейтенанте Шмидте по разоружению офицеров миноносцев, выступивших в 1905 году против восставшего крейсера "Очаков". Теперь живет в слободе Ламской, часто бывает у нас. Вот были герои, при царизме, не боясь смерти, подняли восстание за свободную Россию, дрались за свободу, сидели на каторге в Печенегах и теперь непримиримы к разным подлецам и подлостям, остаются в великом звании ГРАЖДАНИН.
       В девятнадцатом году мне было всего десять лет. Но я хорошо помню, как старооскольские комсомольцы подали свой боевой сигнал "ФАКЕЛ!" и бросились прекращать мародерство и антиеврейский погром в городе, из которого вышли красноармейцы, но не вошли еще и белые.
       Много дум возникло тогда в моей голове, наблюдавшей героизм комсомольцев, их отвагу и смелость. А вскоре я еще более вдохновился на гражданские подвиги, когда целую ночь скрывались от белых в нашей квартире подпольщики - Мирошников Иван Федорович и Анпилов Константин Михайлович. Они малограмотными каракулями писали на листе бумаги воззвание к старооскольцам, чтобы не падали духом и боролись против деникинских мародеров, поступали в партизаны и помогали Красной Армии, которая уже разгромила белых под Орлом и Кромами, наступает по всему фронту.
       С сердечным трепетом выполнил я поручение, мое первое поручение от революции: на двери бывшего духовного училища и на двери дома Лихушина, где размещалась белогвардейская комендатура, я пришпилил граммофонными иголками эти воззвания. А вскоре стало известно о подвиге молодого железнодорожника, Александра Михневича, который выполнил поручение подпольной диверсионной группы, повалил в яму паровоз и запер выход паровозов из депо, затормозил движение белых эшелонов в момент борьбы конницы Буденного за Касторную.
       Мне, товарищи, очень хотелось бы повторить подвиг Михневича во имя Родины, имя гражданина которой я ношу. Не знаю, удалось ли мне впитать в себя главное, что есть в новом человеке нашего общества, но я страстно хочу быть ни чем иным, как гражданином...
       Сидевший рядом с Шабуровым заместитель редактора газеты "Путь Октября" Николай Безгин вздохнул:
       - Нет, моего таланта не хватит написать о Клюбине Дмитрии. Я прошу вас, Василий Петрович, подготовьте срочно материал для литературной страницы газеты. Назовите его, скажем, "ГРАЖДАНИН" и расскажите в нем о Клюбине. Любопытный человек, хороший характер...
       - Я напишу главу романа, - ответил Шабуров.
       - Не возражаю, - сказал Безгин, пухлые щеки порозовели. - Это еще и лучше, так как обяжет автора заботливо проследить за судьбой героя и в последующем. Но мы напечатаем материал в форме рассказа. Кроме того, дадим ваш портрет в газете. Имеем много писем наших читателей, просят об этом...
       - А это нужно?
       - По моему, нужно. Но мы еще поговорим об этом с заведующим АПО РК ВКП(б) Николаем Артемовичем Мирошниковым...
       Так вскоре была написана новая глава романа, названная одним величавым словом "ГРАЖДАНИН". Позже она была напечатана с неминуемыми редакционными правками и переделками, причесыванием под "злобу дня", но Шабуров с друзьями любил читать ее следующий первоначальный текст:
       "Годы пограничной службы кончились, но потребовалось еще на некоторое время задержать часть рядового состава. Задержали и Митю Клюбина.
       Месяц за месяцем, так и подошло время празднования двадцатилетия Дня молодежи.
       Дело было на румынской границе, в местечке Калюс. Митя познакомился с девушкой, дочерью одного командира, приехавшей из Кинешмы. С нею был на митинге, потом слушал музыку у трибуны, обвитой кумачовой лентой и ветками каштана, танцевал.
       - Мы сегодня вечером встретимся? - спросила она, когда прервался вальс, оркестр заиграл что-то интимное. В голубом воздухе плавился медный звон духовых труб и, немного отставая от ритма оркестра, волнующими нотами переливалась мелодия валторны.
       - Да вот, Зина, не знаю, какой приказ привезет из отряда наш командир, - задумчиво сказал Клюбин, посмотрел на голубоглазую девушку с золотистыми волосами. Неповторимое, свежее, притягательное дыхание было в ней. Митя сделал чуть уловимое движение к девушке, чтобы взять ее под руки и снова ввести в круг готовящейся к танцу молодежи, как послышался звонкий конский топот.
       - Вишневский скачет! - чего-то испугавшись, воскликнула Зина. - Слышишь, Митя, тебя зовет? Если что случится, то все равно приди к нам. Вечером буду ждать тебя у каменной ограды, возле колодца, где мы впервые познакомились...
       Клюбин пошел к своему отделенному командиру, который продолжал гарцевать на сытом чубаром коне, удерживаясь подальше от веселого гульбища молодежи.
       - Новость, товарищ Клюбин! - поздоровавшись, негромко, но торжественно сказал Вишневский. Загорелое лицо его смеялось. - Может, теперь и не обрадуешься, к Зине привык? А все же, читай!
       Клюбин развернул поданную ему Вишневским бумагу. На клетчатом листке ярко глядели глазами фиолетовых букв строчки: "... согласно приказу Наркома обороны о демобилизации временно задержанных бойцов пограничной службы, по Н-ской погранзаставе отпустить в запас следующих товарищей..."
       Среди других фамилий Клюбин нашел и свою.
       Прочитанные строки взбудоражили его. И впервые за два с половиной года службы вдруг по настоящему в сердце вошла грусть. О всем сразу загрустилось: О Зине, с которой придется расстаться, так как она, как и Митя, мечтает об учебе, к первому сентября поедет в Ленинград; об армии, вошедшей в душу и в привычку жизни; о семье, которую давно уже не видел.
       Сперва Митю потянуло к Зине, но тут же неодолимо захотелось побыть одному, проститься со всем, к чему привык, обдумать свое новое положение.
       Он медленно прошел вдоль улицы до колхозного парка. Тенистыми аллеями бывшего помещичьего сада пробрался на крутой берег Днестра, присел на скамейку.
       "Ехать домой - это решено, - сам себе в мыслях сообщил Клюбин. Но в голове пламенем горел вопрос - какой деятельностью заняться после демобилизации? Возможностей много, глаза разбегаются: можно работать, можно учиться. - Пожалуй, буду учиться сначала, чтобы все осмыслить и больше принести пользы стране. Нет, я буду работать и учиться. Это поможет мне лучше служить моему народу и выполнять тот долг перед обществом, какой обязан выполнять каждый гражданин..."
       С Днестра послышался всплеск воды. Около румынского берега плыла лодка, полная жандармов сигуранцы. Они здесь часто шныряли.
       На мосточке, далеко просунувшемся над Днестром, стоял бритый помещик в белой курточке с переброшенным через плечо полотенцем. Он делал вид, что вышел на мосток помыться днестровской водой, в самом же деле прислушивался к звукам оркестра в Калюсе и к рокоту паровой машины на Калюсенской папиросной фабрике, принадлежавшей до революции этому помещику.
       Когда лодка проплывала мимо него, сидевшие в ней жандармы дружно сняли головные уборы с плюмажами, поклонились. Помещик ответил сухим кивком головы, и опять присмотрелся на Калюсу. Потом он поднялся с мостка на берег и, обзирая Калюсу снизу вверх (местечко на очень крутом берегу), вдруг погрозил кулаком.
       - Никак не может простить нам, - Клюбин усмехнулся. - Сказать бы несколько слов этому остолопу, да закон не позволяет. Впрочем, помещик обиделся, что недавно перебежали на нашу сторону все его батраки. Требовал вернуть "на рогатку", а батраки получили у нашего правительства право политического убежища. Хм, кулаком грозит, разъярился.
       Клюбин вспомнил этот случай перехода границы батраками, вспомнил сказанные одним из них слова на вопрос о причине перехода: "Замучили нас бояре да помещики, чиновники разные, налогами задушили, голодом. - Батрак помолчал, перебирая ногами в опишнях и узких белых холстинных штанах, потом добавил: - Мы же видим, каждый день присматривались, что у ваших крестьян есть земля, есть колхозы, трактора, машины. Весело жить, музыка играет. Мы хотим себе учиться..."
       - Им надоело быть рабами, они захотели научиться стать гражданами. И это является самым большим завоеванием Советского Союза, что обездоленные люди капиталистического мира считают его школой гражданственности. Ценить надо, беречь это завоевание и никому не позволять опошлять великое звание "ГРАЖДАНИН"...
       В думах и рассуждениях с самим собою скоротал Клюбин время, а в заветный час встретился с Зиной у каменной ограды, у колодца.
       Они долго сидели на камне, говорили о своей жизни, мечтали о будущем. Зина уже согласилась ехать не в Ленинград, а в Старо-Оскольский педагогический техникум, чтобы быть вместе с Митей Клюбиным, потом стать его женой. Они встали и пошли в парк, где играла музыка. Уже было недалеко. В парке сияли огни, от деревьев дышало прохладой. На голубом бархате неба полным золотым шаром сияла луна.
       Вдруг застучали пулеметы, где-то громыхнуло, снаряды разорвались на улице.
       - Извини, Зина, я должен бежать на сборный пункт по боевой тревоге, - сказал Митя, но Зина молча зашаталась. И он увидел, что в уголке рта ее показалась кровь.
       Пули свистели и цокали о камни, высекая искры. Вдали уже начали отвечать советские пулеметы, грохнули залпы батареи, на передовых постах бухали винтовочные выстрелы: развернулся бой с бандой провокаторов, пытавшихся прорваться на территорию СССР.
       В санчасти, куда Митя принес девушку на своих руках, врач признал ее уже мертвой.
       До утра шел бой, пока подоспело подкрепление, банда была разгромлена. Усталый, в пробитой вражескими пулями гимнастерке, вернулся Митя после боя в санчасть, но Зины там уже не было: она, красивая и в своей смерти, лежала на столе в квартире отца. Горели свечи, печально стояли у трупа любимые Зиной цветы.
       С той поры прошло почти два года. За многие сотни километров от пограничного местечка Калюс, в городе Старом Осколе, застал Шабуров Митю Клюбина в его маленькой комнате.
       При свете электрической лампочки сидел он за книгой в синем переплете, читал "Деньги" Эмиля Золя. На столе лежали стопочкой газеты и журналы, возле них раскрытая тетрадь, куда Митя записывал содержание прочитанного и свои мысли, заметки. У зеркальца стояла в серебряной филигранной рамке фотокарточка миленькой девушки со светлыми косами.
       О ней, о Зине, всегда Митя Клюбин вспоминал с волнением и грустью.
       - Это была сказка моей жизни, - рассказав Шабурову о девушке, о ее смерти и о том, как он выехал после похорон Зины из Калюса, добавил Митя. - Пришла она, мелькнула и нет больше. Конечно, найдутся девушки, но никогда не повторится прелесть первой любви. Вы это, наверное, знаете, Василий Петрович?
       - Да, знаю...
       Помолчав и погрустив вместе, они потом завязали беседу о делах гражданских. Говорили о кинокартине "Золотое озеро", об итало-абиссинском конфликте, о событиях в Испании и в Польше, о весне, об учебе в областной совпартшколе.
       Вошла мать Дмитрия, положила на стол маленькую книжечку, поздоровалась с Шабуровым.
       - Ох, мама, что же это ты? - взяв "зачетку", упрекнул Дмитрий. - Я перерыл всю комнату в поисках, а она, оказывается, вот где...
       - Да ведь каждой матери радостно, если сын учится отлично, - сказала женщина, обращаясь к Шабурову. - Вот и пошла соседям показать Митины отметки, да и засиделась... До чего ж сейчас порядки подходящие, прямо не верится. А то ведь, если до революции взять жизнь, хоть головой в прорубь. Вот, к примеру, Митин отец: был он вечным портным, царя прогонял в Черное море, восставал на крейсере, потом на каторге и под присмотром полиции. Ни тебе выезда, ни тебе выхода. А теперь совсем другое: персональный пенсионер, известный на всю область человек. Прочитайте, пожалуйста...
       В поданной женщиной "Курской правде" Шабуров нашел заметку "ТАЛАНТЛИВЫХ САМОРОДКОВ - В ШКОЛЫ ИСКУССТВА". В ней рассказывалось о Курской областной олимпиаде искусств, о большом успехе персонального пенсионера Александра Ивановича Клюбина в пении, курсивом были набраны слова: "Руководитель хора Дома Красной Армии товарищ Пашковский приглашает в свой хоровой ансамбль вокальный квартет Старооскольского района товарищей Клюбина, Зиборова, Астанина, Ступницкого".
       - Ну вот, я же об этом и говорю, что порядки сейчас подходящие, - продолжала женщина свою повесть. Дмитрий смотрел на мать искрящимися темно-серыми глазами, понимая, что в словах ее есть не только восторженность матери, но и отражена правда и дума миллионов женщин СССР, жаждущих счастливой мирной жизни. - И у Митюши учеба идет хорошо, ладно, дай бог здоровье преподавателям...
       - Да нет, мама, бывают и трудности, - возразил Дмитрий, широко улыбаясь. Он встал и, обнимая мать, покосился на часы. - Ох, уже время! Разрешите, Василий Петрович, побежать в школу. Ведь я же теперь лаборантом работаю в кабинете, обещал помочь товарищам...
       Застучала щеколда в коридоре, в комнату вошел Александр Иванович. Он только что вернулся со спевки, посвященной Первому мая, был весь в плену звуков и музыки, почему и сразу откликнулся на просьбу Шабурова спеть любимую песенку Ильича.
       Сильный грудной бас заполнил комнату, вырвался на улицу через приоткрытое окно. И там, на тротуаре, сейчас же выросла толпа, подтянула певцу:
       "Замучен тяжелой неволей,
       Ты славною смертью почил.
       В борьбе за народное дело
       Ты голову честно сложил..."
       Электрический свет играл в черных волосах певца, серебро седин светилось в них, но одухотворенное лицо и накаленные глаза были молоды. Казалось, не старооскольский портной Клюбин, а вся страна поет песню, в которой Ленин любил больше всего ее гражданскую доблесть и то, что герой песни был великий ГРАЖДАНИН...
       ... Шабуров вместе с Дмитрием шел по шумной от молодежи улице в Областную Совпартшколу, полный взволновавших его чувств и дум о том, как воспитывается настоящий гражданин. "У отцов, бесстрашно шедших в смертный бой с тиранами, не могут быть плохие дети, - говорило сердце. - Гражданин в человеке тем будет сильнее выражен, чем гражданственнее окружающая его среда, не терпящая подлость, лицемерие, чванство и бюрократизм со всеми его самыми страшными для народа изуверствами. Вот и Митя Клюбин. Он перестал быть пограничником формально, но не перестанет быть им по существу: боевым часовым стоит он на рубеже охраны гражданской доблести, гражданского долга. Он помнит Днестр и бритого румынского помещика, помнит лодку с жандармами сигуранцы и ту роковую ночь, когда погибла любимая девушка. Он сохранил к ней любовь и перенес ее на все лучшее в нашей стране. Он ГРАЖДАНИН. Но как только позовет страна, Митя станет еще и воином, защищающим бессмертие родной страны. Обязательно станет. Такие люди не изменяют долгу ГРАЖДАНИНА, не изменяют ОТЕЧЕСТВУ".
      
      
      
      
      
      
        -- УТОЧНЕНИЕ ПОЗИЦИЙ
      
       В сентябре, послав Шабанову в Хабаровск номер газеты с публикацией "Тигриной метки", Шабуров получил ответ без подписи:
       "Сюжет мне понравился: столкновение человека с тигром. Обязательно повторю произведение в другой вариации, назову, скажем "ЧЕРНЫМ ТУЛУПОМ", а место действия перенесу из района Уссури, может быть, на Сихоте Алинь. Ведь вами взят типичный случай. Коллега".
       - Это признание, - сказал Шабуров изумившейся Соне. - Я и сам хочу подражать бытописателям правды, зачем же мешать в этом другим? Это мое уточнение позиций.
       В октябре совершилось новое чудо: в альманахе курских писателей "Утро" напечатали то самое произведение Шабурова "В тайге", набор которого был рассыпан по приказу Волынникова в Михайловской на Амуре типографии.
       В это время квартировал Шабуров на Белгородской улице в нижнем этаже бывшего Трифоновского дома с подслеповатыми окнами, три из которых выходили на улицу и равнялись подоконниками с тротуаром, четвертое смотрело в соседский двор на постоянно сидевшего у крылечка деревянного флигеля лобастого толстощекого заведующего РОНО Богданова, который любил философствовать о "вечном мире на земле", хотя самому не удавалось установить мира даже в своей семье: он разошелся с рассудительной женщиной спартанского склада характера и привел в дом новую красавицу с римским профилем лица.
       Неожиданно Богданов зашел к Шабурову.
       - Редактор газеты товарищ Безгин просил передать вам, что сегодня состоится организационное собрание членов литературной группы, - сказал Богданов. - Нина, кроме того, сообщила, что вы хотели бы сказать мне несколько слов о Пименовой Валентине Николаевне. Стоит ли, ведь она бывшая дьяконица?
       - Уточним, Иван Иванович, - возразил Шабуров, пригласил Богданова присесть: - Пименова превращена священником Мазаловым в свою прислугу. Женщина искала путь к труду, а вы бездумно выгнали ее с педагогических курсов...
       - Я действовал под нажимом свыше, - сказал Богданов. - Да и что Пименова? Это капля в море. Мы пережили голод, а не имели права писать о нем вверх, не могли помочь умирающим людям. Дерябин (сейчас директором типографии работает) попытался дать хлеба колхозу "Красная звезда" в Ястребовке, так его было из партии исключили. Хорошо, что начальник политотдела МТС вступился... Так вот и о Пименовой: пожалел бы я ее, да своя рубашка к телу ближе...
       У Шабурова задрожали ноздри.
       - И вы, Иван Иванович, считаете это нормальным?
       - Не считаю, - возразил Богданов. - Но и не знаю, какими путями изменить положение. Нам, наверное, нужен Жак Оффенбах с его французским театром, показывающим все наоборот: греческие мифы о богах превращались в разящие сатиры против распущенной знати. Но лично побоялся бы действовать по Оффенбаху, которого называли выскочившим из шкатулки чертом...
       - Значит, предпочитаете сидеть в шкатулке?
       - Не совсем так, но все же... Оффенбах...
       - Давайте говорить прямее: жало Оффенбаха не справится с нашими бюрократами, нужен Салтыков-Щедрин с его тяжелым мечом сатиры и умением говорить не наоборот, а прямо. Я вот читал недавно "Летопись Николаевской церкви" о пожаре Старого Оскола 20 июня 1862 года. Салтыков-Щедрин лично видел этот пожар при своем проезде через Старый Оскол в Белгород из Воронежа. Тушить пожар оказалось не чем, горели люди в огне. Не только дома и скот. Вот и Щедрин сказал о чиновниках гневные слова: "Они сущие варяги, управляющие страной, как колонией!" Правда, духовные власти ходатайствовали перед епископом и Синодом о предании сатирика анафеме "за паскудность его писания и речения", но сами дрожали: к варягам известное отношение народа - дубиной по спине или по голове...
       - Было и другое отношение, - возразил Богданов: - Придите и княжите нами...
       - Это немецкая выдумка! - прервал Шабуров собеседника. Русский народ никого не призывал себе на шею, прогнать имеет всякого, кто относится к нему по-варяжски...
       - Я согласен, - примирительно сказал Богданов. - Но вот пришлось мне однажды прочесть книжку Брешко-Брешковской "За призраком". Содержание книги путается в голове, а вот осадок в сердце и мозгу остался, вроде как бы "кредо" для уточнения позиций в жизни...
       - В чем же это "кредо" состоит?
       - Нечего гоняться за призраком несуществующих на свете хороших властей, - улыбаясь, выпалил Богданов. - Они тем хуже, чем дольше и больше в их составе сохраняются "несменяемые", почти пожизненные, если не наследственные кадры чиновников. Ленин прежде всех это заметил и в своих письмах к XIII съезду партии в декабре 1922 года настойчиво рекомендовал перемены в нашем политическом строе и продвижение рабочих, не обюрократившихся работой в советских учреждениях за пять послереволюционных лет. Он прямо писал, что у прошедших длинную советскую службу создавались такие традиции и предубеждения, с которыми нужно бороться...
       - Что же вы предлагаете? Уточните позиции.
       - Мне кажется, будет полезнее, если не создавать кадры "специалистов" по управлению народом, а дать самому народу возможность обязательно менять такие кадры и не давать им засиживаться в аппарате более трех лет. Побыл три года, становись к станку или плугу на три года, потом будет видно. При нынешних же условиях бюрократизм убить нельзя. Мы даже не знаем, как можно людям отозвать вредного человека из власти, хотя о возможности такого отзыва много говорится и пишется. Если когда нечто подобное удается сделать, то бюрократ не страдает: его переставляют с места на место руководящие органы, состоящие зачастую из друзей или свойственников такого переставляемого бюрократа. Но... Я полагаю, надо нам уметь ужиться с любыми властями, чтобы иметь теплое место. Вы помните историю: Пушкин не ужился, его настолько задушили, что он сожалел о своем рождении в России с душой и талантом, а вот предатель декабристов, Ростовцев, при тех же властях достиг генеральского чина и даже в 1857 году возглавил комиссию проекта реформы и отмены крепостного права. Во всем есть диалектика...
       У Шабурова все закипело, и он был готов выгнать Богданова из комнаты, но резкое потемнение заставило его оглянуться: на корточках перед окном сидела жена Богданова, Нина, в шелковой розовой блузке и черной юбке.
       - Благоверный мой! - покричала она, - иди домой обедать, мне надо уже в библиотеку...
       Шабуров вышел вслед за Богдановым, пошел в редакцию, которая находилась в бывшем доме купца Мешкова на углу Михайловской и Курской улиц.
       "Неужели в Старом Осколе так много писателей? - подумал Шабуров, увидев в кабинете редактора полное застолье шумевших по шмелиному молодых людей. - Вот сейчас познакомимся".
       - Герман Михайлович Губарев, - с усмешкой отрекомендовался тонкогубый молодой блондин с начинающей лысеть головой. От него ударил в нос Василию густой запах водки. Запомнился хитрый прищур его серых глаз с красными прожилинами в белках, будто человек не выспался или долго напрягал зрение при чтении книги с мелким шрифтом.
       - Нина Мятлева, - тоненько пропела худощавая женщина в белой пикейной шляпке с обвислыми полями. Потом она кивнула на сумрачного длинноносого парня, курившего папиросу и вытиравшего платком красные вспотевшие щеки. Светлые волосы торчали космами над его широким низеньким лбом. - Это мой муж. Да ты руку подай, познакомься с товарищем Шабуровым...
       Соколов, которого Шабуров немного знал еще и раньше, протестующе покрутил головой. Короткая бычья шея покраснела. Тогда Мятлева улыбнулась Шабурову, сверкнув редкозубой пилкой обнажившихся челюстей. В черных зрачках голубоватых глаз отразилось возмущение.
       - Не обращайте, пожалуйста, внимания. Он не писатель, просто пришел со мною...
       - Бакланов Николай! - невысокий толстячок в белой косоворотке, вобранной в серые короткие брюки, подал руку Шабурову, звонко щелкнул каблуками огненно-красных туфель с утиными носками. - Впрочем, вы меня, Василий Петрович, должны помнить по ВГУ. Обо мне и о Скрыпкине была статья в "Красном университете", насчет болванок упрекали. Меня чуть было даже не упекли за решетку Пастухов с Котовым, но... исправились перегибы, я теперь подвизаюсь в журналистах. Что вы нам сегодня прочтете?
       - О Тимской роте ЧОН прочту...
       - О воронежском периоде будете читать?
       - Сегодня не собираюсь...
       - А я уже побаивался, - признался Бакланов. - Ваш талант литературной правды не только глаза колет, но и головы может сносить с неверных...
       - А моя фамилия Броккер, зовут Валей, - нетерпеливо прервала она разговор Бакланова с Шабуровым, протянула через стол узенькую смуглую руку в перстнях. Огромные карие глаза фанатично блестели, сверкал золотой медальон на оголенной глубоким вырезом синего бархатного платья загорелой груди. - Вы можете рассказать, где приобрести правила писать стихи?
       "Эта кудрявая жрица искусства принимает меня за кого-то другого, - пронеслось в мозгу Шабурова. - За кого же?" Пожимая ее руку, сказал:
       - Несчастье для таланта начинается там и тогда, где и когда их закапывают в каменный мешок кем-то выработанных правил...
       Броккер зябко повела плечом, а Шабуров продолжал пожимать руки другим, знакомясь с каждым лично. Теперь уже он делал это без интереса. Но когда один из знакомящихся назвал себя Андреем Николаевичем Лобановым, Шабуров даже попятился. Об этом он знал из рассказов Сергея Каблукова о периоде своих чоновских скитаний и встрече с мальчиком Лобановым на Лобовых дворах, об этом писал сам в романе. И вот он, Лобанов, живой: невысокий широконосый курчавый брюнет с близорукими глазами, во взоре которых настороженность и опасение, свойственные всем представителям его веками угнетаемой нации.
       "Этот, конечно, поэт, - сразу решил Шабуров. - Поэт без твердого характера. Таких жизнь ломает еще более основательно, чем смелых и твердых".
       - А это мой товарищ по литературным занятиям, - немного картавым гортанным голосом сказал Лобанов. - Иван Венза, тоже поэт...
       Василий пожал руку Вензе, широкоплечему парню с гладко прилизанными темными волосами, с веснушчатым припухшим лицом и сверкавшими угольками заплывшими желтовато-карими хитрыми глазками.
       "Этот наблюдателен и умен, - понял Шабуров. - Но от него пахнет йодоформом: возможен поэт, возможен и санитарный инструктор из него"
       Минуты через три, когда уже вспыхнула люстра и началось совещание, в кабинет вошли двое.
       - А вот и Некрасов, друг Вильгельма Ильстер, - шепнул Венза Шабурову и кивнул в сторону смуглолицего молодого железнодорожника. - Пишет хорошие стихи, но отчаянный богемщик: выпивает по литру водки после каждой строки поэмы. Не отстает от него и Дубровский...
       - Тоже поэт? - спросил Шабуров, взглянув на этого красивого парня с бледным лицом и льняными волосами.
       - Да. Но очень вспыльчив. Назовите его "будильником", немедленно вызовет вас на дуэль...
       - Спасибо за рекомендацию! - Шабуров отвернулся, начал слушать Бакланова, который пискливым голоском излагал современные частушки, обработанные лично им:
       "... Сейчас делаю модели
       И рисую чудеса,
       А пройдет две-три недели,
       Поднимусь я в небеса.
       Высоко бывал в полете
       Еще выше полечу,
       На советском самолете
       Стратосферу изучу..."
       "Мечта у Бакланова хорошая, - оценил Шабуров и ему вдруг стало больно при мысли, что этого парня чуть не лишили свободы и жизни за смелые высказывания в Воронежском Университете. - Опасность подобных репрессий и теперь еще велика: генсек, прижатый на Семнадцатом партсъезде за перегибы, сумел обхитрить делегатов, остался, теперь рвет головы со всех инакомыслящих..."
       Задумавшись, Шабуров не заметил, что на трибуну поднялся Лобанов. Но, очнувшись, начал внимательно слушать его.
       Лобанов читал стихи поэта Чекулаева со станции Красная заря Курской области:
       "...Старьевщик идет переулком,
       Вдоль улиц. И входит в жилье.
       По волчьи: протяжно и гулко
       Скликает он хлам и тряпье.
       Вдоль улиц свирепствует ветер,
       И в окна доносится гул.
       Обломки эпох и столетий
       За нами пылят и бегут!
       Вот гайка... Вот взорванный дизель,
       А вот без трубы паровоз.
       (Ты помнишь: напором дивизий
       их Врангель швырял под откос!)
       Вот шляпа... Вот чьи-то погоны...
       Кокарда... А вот ридикюль.
       (Ты помнишь: мы мчались погоней
       И крыли их залпами пуль!)
       Сквозь бурю,
       Сквозь яростный ветер,
       Сквозь смятый растоптанный страх
       Летят к нам обломки столетий
       И плавятся в наших котлах".
       Потом Лобанов проел свои стихи о девушке с золотыми косами, о глазах синее васильков, о любви, приходящей веснами, и горящей гирляндой огоньков.
       Читал страдательно, Броккер даже разрыдалась, Мятлева завистливо закусила губу, а Некрасов грохнул волосатым кулаком о стол, забубнил:
       - Не паровозное дело: ни борьбы, ни грохота, ни дыма. Одно сердцещипание тут...
       - Разрешите мне! - поднял Венза руку. Все подумали, что он встанет в споре на какую-либо сторону, но он, подбежав к трибуне и закатив глаза под лоб, начал декламировать, что "На буграх оскольских печенег замыливал коня, и каждый шмат земли был здесь вражьей кровью мазан..."
       Когда начал читать Шабуров главу из романа о 199-й ТИМСКОЙ РОТЕ ЧОН, погасло электричество. Но интерес у слушателей оказался столь большим, что читать пришлось при спичках. Светили все по очереди. И так накоптили серой, что разболелись головы.
       Бакланов предложил выйти на балкон, висевший над тротуаром главной улицы. Здесь ветер гасил спички, пришлось читать о жизни чоновцев наизусть.
       Иногда по улице шумели автомобили, метелки света скользили по балкону. Шабуров видел в глазах Броккер мерцание отрешенности от всего окружающего и уход в мир нарисованных рассказом картин боевых лет чоновской жизни.
       Мятлева, опираясь на перилу балкона, стояла с другой стороны. Она ревниво следила за Броккер, невпопад отвечала на вопросы мужа и Некрасова.
       - Дальше читайте, дальше! - потребовали, когда Шабуров умолк. - До конца...
       - В следующий раз дочитаю, когда будет свет, - возразил Шабуров.
       - Товарищи, давайте обменяемся мнениями, - предложил Бакланов. - Необходимо уточнение позиций. Возможно, есть у кого неясности...
       - Сократ говорил, - прервал его своим баском Некрасов, - а нам, Бакланов, следует усвоить, что говорил Сократ о неясностях у Гераклита: "То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно". Давайте поэтому изберем литературное бюро из тех людей, которые здесь читали нам свои произведения.
       С совещания Шабуров шел домой уже в качестве секретаря литературной группы. У райкома его догнала Валя Броккер.
       - Вы очень спешите? - спросила она. - А то у меня есть билеты в кино.
       - Спасибо, Валя! Меня уже теперь ожидают Смердюков Дмитрий с Красовицким Самоней. Я должен выслушать рецензию Смердюкова на мое произведение "В тайге"...
       - Конечно, ваше дело, но только я не советую выслушивать рецензий нырялы Смердюкова! - воскликнула Броккер. - Это очень плохой человек... Нет, вы меня не перебивайте, я все скажу. А каждом комсомольском собрании он с жаром выступает за коммунистические принципы поведения молодежи, а сам на днях чуть не изнасиловал одну из моих подруг в скверике за тюрьмой... Вот ваш этот рецензент! До свидания, Василий Петрович! Но Смердюкову прошу не верить...
       ... Соня была с сыном, Женей, у Чернышевой Зины, у соседки. В комнате хозяйничали Смердюков с Самоней, лобастым курчавым парнем. Этот рассказывал веселый анекдот о продрогшем на холоде старике, с которого жена сняла портки и колдовала, пропуская полсотню кур через штанины, а Смердюков, низкорослый крепыш с карими глазами и сальным выражением толстощекого лица, сидел вразвалку на диване с оранжевой книжкой в руках. На обложке сиял золотой солнечный диск, под которым - золотое тиснение "УТРО". Это альманах курских писателей.
       - Производим уточнение наших позиций, - снисходительно-небрежным тоном сказал он Шабурову, сидя здороваясь с ним за руку. - Удивляюсь, что вы взяли на себя труд восхвалять аракчеевские военные поселения. Вот что вы пишите: "... партия и советская власть организовывают переселение. Через год, через два и люди будут". Неужели вы не понимаете, что на Дальний Восток люди переселяются принудительно и голодом? Мой брат разве случайно возглавлял крестьянское восстание в Ивановке? Нет, жить мужику не дают. Меня удивляет, товарищ Шабуров, ваше подхалимничание перед той самой партией, которая недавно исключила вас из своих рядов...
       - Послушайте, ныряла! - гневно прервал его Шабуров, употребив эпитет Вали Броккер. - Я пришел в партию на много лет раньше вас, но не научился быть нырялой. Так что исключает меня не партия, а подобные вам нырялы...
       - Как это понимать? - нахохлился Смердюков.
       - А вот так, Дмитрий Павлович! - Шабуров встал у стола, побарабанил пальцами о крышку. - Вы вчера на собрании комсомольцев лесопильного завода горячо доказывали молодежи необходимость ехать на Дальний Восток, а сегодня меня ругаете за произведение о Дальнем Востоке...
       - Там я был вынужден разъяснять партийную директиву, а здесь говорю с вами по человечески, - возразил Смердюков.
       - Спасибо за уточнение позиций! Нырялы всегда поступают именно так: говорят одно, делают и думают другое, соблюдая лишь свои шкурные интересы. Вы далеко пойдете, если партия не освободится от членов, которые, как и вы, не являются коммунистами по убеждению...
       - Я вам припомню! - хлопнув книжкой о диван, вскочил Смердюков, надвинул кепку по самые брови, рванул Самуила за рукав. - Пошли к Заводяному, он сейчас в совпартшколе. - Шабуров пожалеет о сказанном! Я ему припомню!
      
      

    3. КЛУБОК

      
       В эту же ночь, пробуженный шумом во дворе, Василий Шабуров осторожно перелез через сонную жену, в тапочках вышел в коридор.
       Два знакомых сотрудника НКВД с револьверами в руках стояли молча возле арестованных ими КВЖ-динцев - длинновязого сережки Герасимова, толстенького карлика Янковского Владимира и пожилого слесаря Голигина, прижав их спинами к кирпичной стене. Третий сотрудник с карабином грозил прикладом и осаживал женщин и старика, Кузьму Федотовича, с седыми растрепанными волосами, за угол досчатой пристройки, оттеснял их.
       Спокойно стояли известные всем молодые женщины - Валя большая и Валя маленькая, жены Сергея и Владимира, вместе с мужьями приехавшие в Старый Оскол после продажи Японии КВЖД. Шабурову приходилось слышать от Вали большой рассказы о ее путешествиях вместе с Валей маленькой на двухколесном "драндулете" по харбинским публичным домам и различным укромным местечкам с какими-то красивыми белоэмигрантами, а также о том, что и здесь они успели обзавестись ухажерами. Валя маленькая даже нажила ребенка с каким-то райкомовцем Полегаевым, соблазнив его, как она объясняла, неподражаемым "корольком".
       "Мерзкие женщины, - подумал Шабуров, почти уверенный, что кто-то из них, скорее Валя маленькая, написала донос, чтобы отделаться от мужей. - Привнесли нам белогвардейскую культуру прямо во двор".
       - Тогда и нас забирайте! - вырвавшись из квартиры, подбежали мать Сергея Герасимова к сотруднику. Она была в ночной рубашке, монгольского типа лицо ее посинело, глаза дико мерцали. - Куда же мы, старики, денемся без кормильцев?
       - Нам все равно! - замахнулся на нее сотрудник прикладом карабина. - Дадут ордер на вас, тоже арестуем, а сейчас молчите, иначе мы оформим вас за шум и за провокацию против власти, как хулиганов.
       У ворот остановилась черная крытая машина. В нее загнали арестованных и увезли.
       - Где ты был? - со страхом в голосе спросила Соня. Она сидела на кровати, качала кроватку Жени. - Да как же ничего, если я слышала крики?
       - Соседей арестовали, - тихо сказал Шабуров, ложась на свое место. - Заварился клубок, в котором трудно понять и найти концы: друг про друга доносят люди.
       До полудня пришлось оставаться у постели больного сына, а потом принесли записку от Лобанова, Шабуров побежал в парк, хотя Соня шумела на него, требовала не ходить.
       По аллее с низкими зелеными штакетами и мохнатыми кустами египетской пихты, опустившей чуть не до земли седовато-розовые метелки запоздалых мелких цветов, похожих окраской на песок и стеснявших грудь запахом плесени, Шабуров прошел к эстрадке.
       - Разойди-и-ись! - надрывно кричал там бледнолицый узколобый милиционер с узкими бледно-синими глазами без ресниц, в тесных коричневых штанах. Шабуров узнал в нем известного самодура милиционера Деревянкина, который даже родную мать обыскал в Горняжке, пытаясь найти украденную будто бы ею вязанку дров. - Разойдись, оружие применю!
       - Чего вы мешаете поэтам читать свои стихи о Конституции СССР, когда вот сама Конституция провозгласила свободу слова и печати? - спросил его Шабуров и показал статью в книжечке.
       - Мы эту не признаем! - смело заявил Деревянкин. - У нас свой устав. Давайте разрешение от начальника милиции, тогда читайте. Вот вам и вся Конституция!...
       - Но ведь поэты читают не краденые стихи, а свои, - возражал Шабуров. - Вы их не смешивайте с литературным вором...
       - А нам хоть краденые читайте с разрешения, иначе не позволю. Потяну вот в отделение, там вам ребра переломают, про Конституцию сразу забудете! - заморгал Деревянкин, готовый, кажется, проглотить Шабурова живьем.
       - Читайте, нам нравится! - закричали голоса собравшейся публики. - Долой держиморду Деревянкина!
       Лобанов с курчавой, как у негра черной головой подался грудью вперед и, опершись на перилу эстрадки, продолжил стихи о Конституции СССР:
       "Раскройте же окна широкого дома,
       Прекрасное утро стоит у ворот..."
       - Я вот вам постою, шельмецы! Я вот вам открою ворота в тюрьму! - яростно проворчал Деревянкин, сунул свисток в рот и заиграл тревогу.
       Через полчаса, когда милиция очистила парк, Деревянкин одиноко победно шагал по аллеям.
       - Истукан, - показав на него Шабурову, сказал железнодорожник Некрасов, сидя на скамейке. - Такие вот остолопы душат свободу, мешают искусству. Что же мне прикажут думать, если до выхода в свет новой Конституции СССР поэтов никогда не разгоняли милиционеры в Старом Осколе...
       - Давайте о чем-либо другом, - вздохнул Шабуров.
       - А вы слышали про аресты? Всю ночь везли по городу людей к тюрьме... Мне Уполминзаг Волочков рассказывал, что чуть даже секретаря Райкома Умнова не арестовали за вредительство. На мельзаводе  14 клещ в зерне обнаружен. Директор Чурилов показал приказ Волочкова, Волочков показывал приказ Сталина и Молотова, чтобы принимать зерно с клещом, а все равно..., посадили Чурилова в тюрьму. Теперь вот зерно секут на части. Вот клубок, так клубок! Лион Фейхтвангер во всем разобрался. Был я в Москве на днях, много разговоров об этом писателе и его книге "Москва 1937 года". Она скоро выйдет в продажу, я уже достал экземпляр через знакомых издательства. Некоторые наши аллилуйщики пытаются доказать, что писатель многое не понял, но издательство дает им отпор. Вот что написано от Издательства: "Фейхтвангер принадлежит к числу тех немногих некоммунистических писателей на Западе, которые не боятся правды..." А самое главное, Василий Петрович, Лион Фейхтвангер выступил против культа личности Сталина. Ведь от этого культа, если вдуматься, девяносто процентов всех наших бед проистекает. Даже сам Сталин признался в этом, но в замаскированной форме. Он сказал Лиону, что подхалимствующий дурак приносит больше вреда, чем сотня открытых врагов. Это, конечно, святая правда. Но вот вопрос, почему никто из подхалимов не погиб от руки Сталина, а возражающие загублены сотнями и тысячами. В Москве у меня много знакомых в Кремле, в том числе и поэт Волобуев из кремлевской охраны. Рассказывают, что почти все бывшие делегаты XVII съезда партии уже уничтожены по приказу генсека. Вызывает он человека к себе и спрашивает: "Чего это у вас глаза подозрительно бегают?" А уже все готово: по этому сигналу хватают человека, ну и тот пропал...
       - Найдется человек, который расскажет народу правду полную и страшную, - сказал Шабуров, вслушиваясь в гудок механического завода. Потом он потрепал Некрасова по плечу и встал. - Пошли, хватит. И верь, друг мой, безвременье и страшная власть одного в партии скоро должна кончиться. Она противоречит ленинизму, не может быть вечной. Я убежден, что мы будем лично участвовать в великом акте восстановления ленинских норм жизни. Слышишь, гудит гудок. Он зовет, время зовет партию на свержение культа личности. При нем, поверженные в страх люди, не способны уже нормально жить и благотворно влиять на развитие страны. Нашим органам охраны государства трудно обнаруживать действительных врагов, умеющих тонко подхалимничать, вот почему они часто хватают невинных лишь за то, что эти откровенно и по заслугам ругают свою власть за ее ошибки. Ленин признавал право народа ругать свою власть, верил, что те же люди, которые поругают власть за недостатки, не дадут ее в обиду врагам. А вот теперь увлеклись "руководящие" раболепством и выслушиванием дифирамб, которые поют им не друзья коммунизма, а его замаскированные враги. Вот мое мнение... Восхваляют, а сами закручивают под носом у любителя подхалимажа свой новый клубок.
       Некрасов с Шабуровым распрощались у ворот парка, пошли домой. Оба они не знали, что именно в этот час Нецветаев Аркадий Николаевич, провалившийся в сети японской разведки на Дальнем Востоке и получивший различные корреспондентские удостоверения на имя Колесникова Антона Павловича, заводил новый клубок и вовлекал в него Владимира Сапожкова, ставшего инженером на одном из авиационных заводов и проживавшего там по документам Владимира Николаевича Бибикова.
       Возвратившись с работы, Владимир застал у себя на квартире низкорослого человека с животиком, красным бритым лицом и мутными карими глазами. На вид ему было лет пятьдесят, хотя золотые пенсне молодили его и даже скрадывали седину висков.
       Увидев Владимира, он проворно поставил стакан с недопитым кофе, извинился перед хлопотавшей у стола Люсей, шагнул навстречу Бибикову.
       - Здравствуйте, Владимир Николаевич! - промолвил с привычным подобострастием, схватил его руку. - Я вас сразу же узнал вот по этому чудному портрету, висящему на стене...
       - Какой там чудный? - возразил Владимир, на лице его и в глазах было недоумение. "Что это за незнакомец и почему хвалит дерьмовый портрет? - подумал он. - Где его Люся подцепила?"
       - Нет, нет, чудный! - настаивал незнакомец, в то же время поспешил отрекомендоваться: - Я представитель редакции "Красной звезды", Антон Павлович Колесников...
       Пока Бибиков переодевался и возился с туалетом, Люся накрыла на стол, веселя Колесникова различными эксцентричными анекдотами.
       - О-о-о, Людмила Семеновна! - хохотал Колесников. - У вас настоящий талант. Вам надо на столичную сцену, да и платья надо носить такие, чтобы они рельефнее оттеняли вашу чудесную фигуру.
       - Люся, перестала бы ты несуразности рассказывать! - сказал Бибиков. Возвращаясь в столовую и присаживаясь к столу. В его карих глазах отражалось разочарование, подбородок казался женственно округлым. Это Колесников сразу заметил. "Он, кажется, податливый? - решил о Владимире. - Кроме того, Люся поможет мне вовлечь его в наш клубок".
       - Что вы, Владимир Николаевич? - с упреком удивления возразил Колесников. - У вашей Люси настоящий талант. Ее надо в столицу...
       - Да разве он поймет? - обиженно вздохнула Люся. Раскосые голубые глаза ее красиво подернулись пленочкой слезы. Веки взмахнули густыми длинными ресницами. - Мужья всегда эгоисты...
       - Ладно, Люсенька, ладно, - обнял ее Владимир. - Мне сейчас просто некогда, переутомлен срочной работой. Такие дела сейчас делаем, такие успехи... Загранице и в нос не влезет, какой самолет..., - Владимир умолк, с опаской покосился на гостя. Но Колесников скучающе смотрел в окно, будто ничто в разговоре супругов его не интересовало. Лишь затылок его покраснел от нетерпения, уши охватило жаром.
       - Извините нас, Антон Павлович, за перепалку, в семье бывает, - сказала Люся, приглашая Колесникова к столу...
       - Ничего, ничего, - весело возразил он. Но в глазах его Люся заметила такой острый интерес к ее разговору с Владимиром, что даже поежилась: "Боже мой, чего же он хочет?" И он понял вспыхнувшую в Люсе настороженность, попытался сразу же своим намеком объяснить свой интерес по иному. Вздохнув, сказал вполголоса: - Будь я вашим мужем, Людмила Семеновна, на руках бы носил...
       - Слышишь, Владимир? - засияла Люся. - Будь осторожен... Я достойна другого внимания...
       "Таня не была такой наглой, - вздохнул Владимир, нагнулся над блюдом. - Что ж, наверное, сам виноват, что бежал с Люсей..."
       После обеда Люся ушла к модистке, Владимир с Колесниковым уединились в рабочем кабинете.
       - В гору идете, молодец! - похвалил Колесников, найдя в номере многотиражки "Стальные крылья" портрет Владимира среди портретов других стахановцев. - Не даром о вас лестно отзывался в Москве доцент Промышленной Академии Леонид Тимофеевич Соловьев...
       - Я такого не знаю, - встревожено возразил Владимир, но Колесников невозмутимо продолжал:
       - Я говорю о том самом, который однажды на Бережковской Набережной передал вам пакет для инженера Строганова... Напоминаю, что у него есть и вторая фамилия - Беляев...
       Владимир шумно вздохнул, вытер платком вспотевший лоб.
       - Так этот же доцент...
       - Вот именно, - без стеснения перебил Колесников, доцент в тридцатом году арестовывался по делу "Промпартии" в Воронеже, потом бежал... Вы с ним встречались в пещере Больших Борок, где и познакомились с Люсей... Видите, я все знаю, так что перейдемте прямо к делу... Редакция нашей газеты поручила мне взять у вас интервью о положении с документацией и чертежами самолета под литерой "К"...
       - Я не имею права, - отпрянув от Колесникова, возразил Владимир. - Это государственная тайна...
       - Вы забываете, Владимир Николаевич, об особом положении газеты "Красная звезда". Скажу вам по секрету, ваше интервью нужно газете не для публикации, а в связи с арестом инженера Строганова: он взваливает вину за все промедления в строительстве самолета на вас... Вам следует дать некоторые пояснения для газеты, для вашей пользы...
       "Неужели Строганов решил оклеветать меня? - похолодело в груди Владимира. - Он же знает, что я не причастен, если даже на заводе имел место саботаж..."
       Глаза Бибикова и Колесникова встретились в яростной секундной дуэли.
       - Не могу сказать, - выдавил Бибиков сквозь зубы. - Обратитесь к инженеру Вербицкому..., - Бибиков оборвал себя на полуфразе, так как вспомнил о строгом запрещении называть имя Вербицкого вне стен секретной лаборатории конструкторского бюро завода, но было уже поздно: Колесников узнал, в чьих руках находится главный секрет.
       - Жаль, что вы ничего не можете сообщить по делу, - сказал Колесников нейтральным тоном, чтобы не углубить настороженность Владимира. - Сколько же времени сейчас?
       - Семнадцать.
       - Семнадцать! - испуганно воскликнул Колесников, засуетился. - Мне пора к поезду. Извините за беспокойство. Будете в Москве, заходите...
       Владимир проводил гостя до парадного.
       - Про Вербицкого, Владимир Николаевич, вы напрасно сказали, - доверительно заметил Колесников, прощаясь. - Но, чтобы не было неприятностей по службе, молчите о нашей встрече и о разговоре о Вербицком, все постепенно забудется, сотрется из памяти.
       Вернувшись в комнату, Владимир, как и всегда, остановился перед трюмо. Он привык испытывать при этом какое-то чувство успокаивающегося удовлетворения, а тут в испуге отпрянул: на него глянуло из зеркала зеленое, искаженное до неузнаваемости лицо двойника с непомерно обвисшими губами. "Нехорошо получается, - тревожили мысли. - Нехорошо, но приходится молчать. Время такое, а тут еще социальное происхождение, перемена фамилии, чужой паспорт..."
       ... Люся ежедневно наступала, требуя денег, красивых платьев. Особенно развоевалась, когда получила от Колесникова пакет из Москвы с французским журналом мод.
       - Вот в каких платьях ходят женщины там, на Западе, а ты мне, Владимир, покупаешь разную дрянь. Вот, гляди! - она выбросила из гардероба все платья, пнула носком туфли в груду этого тряпья. В глазах сверкала обида. - Лишние деньги посылаешь дочке, из Москвы посылаешь, чтобы адрес не знали, а я должна ходить чучелом... Я хочу, хочу, хочу иметь красивые платья! Если не будет, убегу...
       - Хорошо, Люсенька, все будет, - ласкал ее Владимир. - Мне обещали прислать премию из Москвы за один проект. Отдам тебе до копеечки. Сумею же я одеть свою единственную Люсю...
       Она сейчас же приласкалась к Владимиру кошечкой, начала целовать.
       - Хочешь, расскажу тебе забавный анекдот?
       - Потом, Люсенька, - возразил Владимир, потом. Я и так уже опаздываю на завод...
       Владимир не знал, что Колесников снова приехал в город, тайно встречался с Люсей. Проживал в гостинице. Туда ему Люся позвонила, едва Владимир вышел на улицу. Она рассказала о своем разговоре с мужем. Так как на этом всякий раз настаивал Колесников, а тот обещал выслать ей денег в подарок.
       - Только вышлю не на ваше имя (муж заревнует), а на Владимира, - добавил Колесников. - Все равно деньги попадут к вам...
       Дней через десять письмоносец принес Бибикову перевод на две тысячи рублей.
       - А что вы удивляетесь? - в свою очередь переспросил он, когда Владимир усомнился, ему ли это перевод. - Инженеру Вербицкому даже пять тысяч рублей премии прислали, а и то не удивился. На прошлой неделе я ему вручил извещение...
       - Так, значит, две тысячи? Я побегу жену обрадовать...
       - Сначала распишитесь, потом уже, как угодно, а то мне еще по многим адресам надо успеть...
       "Вербицкий, вот хромой дьявол, - в уме ругался Владимир. - Получает премии, а сам молчок. Я тоже никому не похвалюсь, чтобы не завидовали..."
       Так и текла жизнь: Бибиков получал деньги, Люся тратила их с изумительным проворством. За переводы Владимир Николаевич расписывался, не обращая внимания, откуда они приходили. Да и все сослуживцы знали по газетным статям Бибикова о геологии, о методах механизации шахт, о самолетостроении, что ему должны присылать гонорары за это. Его хвалили за эрудицию и многосторонние интересы. Ему пророчили большое будущее.
       От похвал у Владимира закружилась голова, он стал каким-то неосторожным, невнимательным, снисходительным: подписывал все, не читая и начал даже верить, что у него действительно большое будущее. А тут Люся целиком ушла в мир платьев, перестала капризничать, казалась ему ласковой верной женой. Лишь исчезновение инженера Вербицкого на день - на два взволновало Владимира, но потом и это улеглось, так как никто не потревожил его даже допросом.
       И вдруг снова смятение охватило Владимира, когда он увидел через окно остановившуюся у подъезда машину, из которой вылез Колесников.
       "Может быть, о Вербицком будет расспрашивать? - подумал Владимир, отстранившись от окна. - Но что я знаю по этому вопросу? Да ничего..."
       - Замкните дверь на ключ! - распорядился Колесников, войдя в комнату без стука и даже забыв поздороваться с Владимиром. - Это хорошо, что вы одни. У меня к вам секретное, большой важности дело. В редакцию поступили документы убитого Вербицкого, вместе со всем портфелем. Но среди бумаг не оказалось главного документа - чертежа самолета литеры "К". Это значит, что чертеж похитили другие, не наши люди. Да и убили Вербицкого не наши люди. Вы понимаете, чем это грозит для вас?
       - При чем тут наши или не наши люди? - изумился Владимир. - Убийцу вообще надо арестовать...
       - А вы попробуйте! - с угрозой в голосе сказал Колесников, всматриваясь в Бибикова недвижными глазами. "Не знает, стервец, что я лично убил Вербицкого, охотясь за портфелем, который он нес в НКВД. Но в портфеле не оказалось нужного чертежа. Где же он? Нужно заставить Бибикова достать, иначе мне будет плохо: шеф не желает терпеть моих неудач" - Ну, попробуйте! Между прочим, уверены ли вы, что Вербицкий не продал документацию самолета литеры "К" другой разведке?
       - По-моему, Вербицкий человек непродажный...
       - Это не имеет значения, - перебил Колесников. - Мне нужно ваше мнение, передан или не передан документ другой разведке?
       - Вербицкий не мог передать даже потому, что работы не закончены...
       Колесников сразу повеселел.
       - К вам, Владимир Николаевич, у меня другое дело, - более мягким тоном сказал он и достал из портфеля листок с цифрами. - Вы получали денежные переводы?
       - Получал.
       - Угу! - промычал Колесников. В глазах его Владимир заметил злорадство. Открыл также, что левый зрачок срезан наполовину, светился тускло, как ущербленная луна в туманную ночь. - Деньги любите получать, но работаете мало...
       - Это клевета! - запальчиво возразил Владимир. - За последние два месяца я выполнил годовой план...
       - Какой и на кого? - возмутился Колесников. - Мы вам перевели многие тысячи рублей, а вы прислали всего лишь вот эту дрянную кальку...
       - Позвольте, Антон Павлович! - воскликнул Бибиков, когда Колесников трепанул о стол чертеж какого-то самолета. - Как он попал к вам? Ведь я выполнял его для Н-ского авиазавода, премирован за это...
       - А вы и не знаете? - сунув золотые пенсне на нос, миролюбиво спросил Колесников и тут же пояснил: - Вы, Владимир Николаевич, передали чертеж не заводу, а нашему агенту на заводе. Премировали вас мы..., представители одной иностранной разведки...
       - Я сообщу о вас в НКВД! - воскликнул Владимир, бросился к телефону.
       - Успеете, если не раздумаете, - задержал его Колесников. - Ваша голова не крепче, чем у Вербицкого. Кроме того, против меня у вас нет материальных улик. Вас еще и привлекут к уголовной ответственности за клевету. Мы организуем десяток-два заявлений против вас, коллектив, как это называется. Даже на собрании обсудим, решение примем... Так и пропадете при нынешней системе, будь вы хоть как честны. Если же мы еще приложим квитанции отправленных вам денежных переводов, с вами поступят вот так. - Колесников сложил ладони лодочкой, гулко стрельнул ими.
       Владимир почувствовал, что слабеют его ноги и руки.
       Несколько секунд длилось тягостное молчание. В памяти Владимира промелькнули события прошлого - знакомство с Люсей в тайной пещере, разрушение магистральной трубы оросительной системы, разрыв с Таней, перемена фамилии и чужой паспорт. "Да, конечно, мне не поверят, хотя и буду говорить честно. Хватают и расстреливают даже рабочих и коммунистов. Машина очень неразборчива: она бьет мимо Колесниковых, умело пользующихся показными "коллективами", будто правда становится неправдой, если ее высказал один против десяти, захлестнувших на его шее удавную петлю из-за круговой поруки и боязни быть разоблаченными. Но пока обстоит так, лучше и безопаснее молчать".
       - Не положено бы, но вам, по дружбе, скажу, - прервав молчание, сказал Колесников. У самого в мыслях возникло решение рассказать Владимиру о безвыходности его положения, чтобы он дошел до отчаяния и отказался от сопротивления. - Дело началось с переданного вами пакета инженеру Строганову. Когда инженера арестовали и расстреляли, вы никуда не заявили о случае с пакетом. Вот и мы стали иметь вас в виду. Потом ваш брат, Леонид. Он живет в Архангельске под фамилией Шедлов. Ваш брат рекомендовал нам... Потом же вы нуждались в больших деньгах, чтобы удовлетворить потребности жены в нарядах, мы вам высылали, а вы получали без возражений. Теперь вот извольте работать...
       - Но я не хочу и не разделяю ваших идей и планов!
       - Ваши идеи и желания нам не нудны, - твердо сказал Колесников. - Нам нужен чертеж самолета литеры "К". По нашим сведениям, вы завтра обрабатываете кальку. Один экземпляр сделаете для нас. Если же не сделаете, мы выдадим вас НКВД в качестве шпиона...
       - Антон Павлович, а если я возвращу все деньги и дам слово молчать о наших встречах, вы можете оставить меня в покое и вернуть все компрометирующие меня документы, чтобы я жил и работал спокойно на заводе?
       - Даже если бы я захотел выполнить вашу глупую просьбу, то из этого ничего не получится: нас обоих уничтожат стоящие над нами люди. Да и документы размножены, черт их соберет и уничтожит. Но... оставить вас в покое, пожалуй, можно при одном условии: ровно в двадцать три часа завтра вы передадите мне чертеж самолета литеры "К" со всеми пояснительными документами, я верну все, компрометирующее вас. Буду ждать вас в комнате  17 гостиницы "Рекорд". Там я вручу вам пять тысяч рублей и новый паспорт, чтобы вы немедленно переехали в Архангельск. Люся поедет с вами, но... она болтлива, имейте в виду. Итак, завтра в двадцать три часа жду вас в комнате семнадцать гостиницы "Рекорд" с документами...
       Бибиков вздрогнул, будто пробудился от кошмарного сна.
       - Хорошо, я приду...
       Вечером следующего дня не только Владимир вышел на свидание с Колесниковым, но и Люся готовилась: с ней Колесников назначил встречу в половине двенадцатого ночи в скверике за гостиницей "Рекорд".
       Многое знала, а еще больше не знала эта женщина из того, что произошло после ее выезда из Архангельска к Владимиру. Прежде всего, влюбившись во Владимира и возмечтав отойти от шпионской организации, Люся не заметила, что члены конспиративной организации взяли ее под подозрение. Наконец, когда оказалась под наблюдением Колесникова и Сашки Меченого (Он был устроен разведкой директором гостиницы "Рекорд", оборудованной секретно подслушивающей и записывающей аппаратурой, так как в гостинице останавливались высокие центральные начальники из различных Наркоматов и ведомств), против нее были собраны некоторые улики о связях с НКВД. Созрело решение убрать ее при удобном случае.
       В комнату  17 гостиницы "Рекорд" можно было попасть через общий коридор, а также через туалетную комнату, связанную секретным ходом через подвал и котельную с дровяным сараем возле ворот на тихий запущенный переулок, по которому раз в году подвозили к гостинице топливо.
       - Люську перехватишь у Покровской церкви и проведешь ко мне, чтобы никто не видел, через дровяной сарай, - инструктировал Колесников Сашку Меченого, совсем уже не похожего в шляпе и отлично отглаженном костюме на бывшего сельского исполнителя или охранника Воронежской тюрьмы. Проживал он в городе по паспорту Нестеренко, погибшего от пуль охраны Архангельского порта во время попытки диверсии. - А пока рано, пройдись в город и проследи за Бибиковым. Его надо охранять, чтобы документы неминуемо попали к нам. Да только не спеши молотком, лучше так обойтись...
       Вскоре Сашка Меченый медленно шагал по улице с видом скучающего человека. У гастрономического магазина он увидел Бибикова и начал следить за ним.
       Шел уже одиннадцатый час ночи, а Бибиков все кружил и кружил по улицам и переулкам, будто убегал от Сашки Меченого, а тот вошел в азарт.
       "Черт с ней, с Люськой, - подумал он. - Не так уж важно, что она пройдет к Колесникову без меня. Важнее не упустить Бибикова. Тьфу ты, черт возьми, фамилию какую придумал. Бибиков! Будто я его не знаю, что он брат Леньки Сапожкова. Да и он меня сразу узнал бы, если снять грим. Только я не дурак, чтобы обозначиться. Сложность какая в жизни, бог не разберется в этом клубке..."
       У кинотеатра "Спартак" возвышался в потоках электрического света огромный холстинный плакат с намалеванным в виде трефового короля человеком: светлая половина лица добродушно улыбалась, затемненная походила на Гитлера с его идиотской косичкой на лбу. На одной половине груди значок "ГТО", на другой - коричневый бант со свастикой. На боку раздвоенца темнел маузер, в углу плаката шевелился клубок змеиных голов, крупные черные буквы кричали: "ИЗМЕННИК РОДИНЕ" (новый кинофильм).
       Бибиков остановился перед плакатом в каком-то оцепенении. "Это обо мне, - загудело в ушах. - Это я изменник! А что если все же рискнуть... Нет, нет... Колесников сказал, что меня оставят в покое, если передам ему чертеж..."
       Повернувшись от плаката, Бибиков заспешил на улицу Жореса, где ожидал его Колесников в гостинице. У самого подъезда остановился, начал вытирать лицо платком.
       Слева зашумел автомобиль, Бибиков спрятался за колонну. Сашка Меченый видел это с противоположной стороны улицы. Он узнал заводскую машину, сидевшего в ней директора и присланного вместо Вербицкого инженера. Бибиков тоже узнал. "Сегодня у них секретное совещание о самолете "К", а я передам Колесникову то, что они считают секретным, - перед глазами снова встал плакат с раздвоенным человеком, огнем обожгло грудь. - Не хочу, не буду!"
       Сашка Меченый бежал вслед за Бибиковым, ругая себя и Владимира: "Как заводной, бежит себе и бежит, у меня уже ноги гудут, дыханья нету. Упустил момент у гостиницы. Надо бы его там за рукав и к Колесникову..."
       Колесников тоже бесился от неведения: почему же не явился Бибиков и почему Сашка Меченый не дает знать о себе и Люське? "Будешь вот сидеть в клетке, пока агент НКВД голыми руками схватит за шиворот, - волнуясь, погасил свет и наблюдал через окно за ярко освещенным тротуаром. - Отчаянная у меня профессия, но условия изменились. При царе-батюшке я даже самой фрейлине Васильчиковой дал такого ветра в спину, что из России вылетела, а теперь вот сиди и жди, не дала бы мне ветра Люська, работающая на два фронта? Впрочем, еще пять минут до срока ее явки, подожду уходить..."
       В половине двенадцатого ночи увидел повернувшую к подъезду женщину. "Люська! - екнуло в груди. - Если ничего чрезвычайного не случится, поведу с нею ночь, а потом уже угощу ее вином на прощание. Заснет дома, никогда не проснется..."
       - Заходи быстрее, - открыл дверь, впустил Люсю в комнату. - Кто видел?
       -Никто. Служитель спит в кресле, в коридорах пусто. К тому же на мне вуаль.
       А в это время Владимир шагал мимо розового здания НКВД. Сашка Меченый поджидал его у неосвещенного проезда во двор ветеринарной лечебницы. "Схвачу, трахну пистолетом по затылку и пусть он лежит здесь, пока очухается, - решил Сашка. - Хватит мне за ним бегать. - Обыщу, документы передам Колесникову..."
       Но что это? Сашка Меченый не сразу даже поверил своим глазам: Бибиков внезапно повернул с тротуара к подъезду НКВД, рысью вбежал по порожкам и, рванув дверь за толстую медную ручку, исчез в вестибюле.
       Сообразив, что случилось, Сашка пробрался через двор и дыру в заборе на соседнюю улицу, нырнул в будку телефона-автомата.
       Звонок телефона в комнате  17 гостиницы "Рекорд" раздался в ту самую минуту, когда Колесников, сграбастав Люсю в объятия, начал целовать.
       - Тьфу ты, черт! - Он подбежал к телефону, взял трубку и, слушая, весь заволновался, крикнул: - Немедленно машину к дровяному сараю. Да, выезжаем...
       - Что случилось? - тревожно спросила Люся.
       - Ничего особенного, Людмила Семеновна, - стараясь казаться спокойным, ответил Колесников и открыл поставец с посудой и вином. - Выпьем на дорожку, нужно бежать. Ваш незабвенный Владимир пошел выдавать нас в НКВД...
       Через несколько минут, угостив Люсю отравленным вином и оставив ее заснувшей в дровяном сарае, Колесников с Сашкой Меченым мчался в машине по шоссе. Клубок наматывался.
      
      
      

    4. ИЗБИРАТЕЛЬ

      
       Редактор газеты уговорил, наконец, Шабурова дать ему ряд отрывков из романа, показывающих избирателя раньше и теперь.
       К этому времени Шабуров выяснил, что в Областной совпартшколе учится тот самый Кузьма Ершов, который познакомился в свое время с Каблуковым Сергеем и прославился комсомольскими подвигами в Донбассе.
       - Ну что ж, - согласился Шабуров, - я могу дать отрывки, только давайте прочтем вместе главу "В Донбассе" из четвертой книги, а также главу "Нахрапный характер" из пятой книги и решим, что нужно будет сократить, что добавить, так как центральным образом избирателя будет живой герой романа, коммунист Ершов, председатель колхоза "Искра"...
       - А он где сейчас? - спросил редактор.
       - Учится в Областной совпартшколе, в бывшем здании купца Игнатова, против кинотеатра...
       В ходе чтения выяснили, что нужно будет добавить рассказ какого-нибудь старика о выборах в дореволюционное время, включить рассказ самого Ершова о его работе в колхозе и завершить материал характеристикой Ершова к моменту избирательной компании.
       - Времени хватит, места в газете не пожалею, - раздобрился редактор, вдохновляя Шабурова. - Пять подвалов...
       На другой день Шабуров выехал в деревню Озерки. Сказали ему в райкоме партии, что есть там очень интересный старик, Незнамов Иван Яковлевич: он любит рассказывать, хорошо помнит прошлое.
       Разыскал его, уговорил выступить со своими воспоминаниями на собрании колхозников.
       - Я расскажу о новом избирательном законе, - сказал Шабуров, - а вы, Иван Яковлевич, из своей жизни добавите, каким был избиратель до революции, каким теперь стал.
       - Можно, обо всем можно. Я все это помню, обязательно приду и расскажу. Только вот писать не люблю и читать по записанному. Можно мне по памяти, как все это перед глазами стоит и в сердце сохраняется?
       - Конечно, Иван Яковлевич, - обрадовался Шабуров. - Очень даже интересно послушать живую, а не казенную речь. Приходите прямо в правление колхоза имени Потребкооперации, я там провожу беседу с людьми.
       Незнамов пришел в правление раньше других. Слушая беседу Шабурова, он все помахивал головой, подтверждая и соглашаясь. Русая с проседью голова его выделялась среди других, совсем еще молодых, подвижных. И сам он выделялся, будто пришла история прошлых десятилетий, да и села на одной скамье с комсомольцами Черниковского сельсовета, чтобы поговорить по душам. Чуть согбенный, с длинными усами и бородой, он посматривал на Шабурова и на комсомольцев, на всех участников собрания помолодевшими серыми глазами, но морщины на лице все же оставались даже и во время улыбки: прошлое глубоко въелось в кожу своим горем.
       Когда закончилась беседа Шабурова, слово предоставили Ивану Яковлевичу.
       - Тут спрашивали, как раньше, до революции, выборы проходили и обсуждали избирательный закон? - крякнул, лукаво улыбнулся и покрутил головой: - Какие там законы при царе! Скажет урядник, и крышка. Наш брат, избиратель из бедных, когда старосту выбирали, на сходке всегда стоял у рогачей, от стола подальше. Это я про стариков. А молодежь совсем на версту не подпускали к почтовке. Разве какой забияка под стол ухитрялся залазить, так его оттуда вышибали с кандибобером. Потому, на губах молоко и к старосте должно быть высказано почтение, а не подслушивание. Тогда за это строго. Я вот и теперь нарвал бы уши Матренке Прудниковой, которая залезла в Валуйках по наущению учительницы школы глухонемых в шкаф и подслушивала, о чем подруги разговаривают. Тоже и нарвал бы уши Митьке Костину за брехню: окончил четыре класса в станице Дон, хвастает средним образованием.
       - А почему непочтение высказывали к старосте? - наивно спросил рыжеволосый парнишка.
       Иван Яковлевич покосился на него.
       - Теперь кандидатуру закон позволяет обсуждать и отбрасывать, если, скажем, пьяная и бесчестная, бездушная к людям. А раньше, какого подпихнут старосту, за того и голосуют, другого нету, так что безвыходно. Вот был такой случай. В 1912 году, когда царские войска рабочих на сибирской реке Лене порасстреляли, а в Старом Осколе подпольных революционеров поарестовали вместе с типографией в доме купца Землянова, на Мясницкой улице, у нас старосту приехали выбирать. А то мы сами не смогли бы, без городских и уездных чиновников. Ну, тут кулаки наши собрались и выдвинули в старосты Макара Андреича Русанова. А этот Макар ничего не смекает, даже разговаривать по-человечески не умел, вроде овцы: мекает, не поймешь чего...
       Для кулаков и для власти это хорошо, чтобы он под их дудку плясал охотно, а для бедноты, для народа невыгодно: такой истукан мог заездить.
       Я и решил как избиратель пожертвовать собою для общественного дела. "Зачем нам такой истукан? - говорю, сам к столу подвинулся. - Он же ни ме, ни бе, ни кукареку, каждого из нас превратит в калеку..."
       Не успел я эту агитацию развести, а кулачек, Дюкарев по фамилии, уже в атаку ринулся. Так навернул меня байдиком, аж спину ожгло. Вот тебе и пропаганда. С той поры до самой революции молчок против начальства и против кулачков, которые заодно с начальством, со старостою и старшиною, друг друга против народа поддерживают. Жаловаться на них некуда - опять же к ним жалоба приходила. Вот и подумайте, могли мы с уважением к власти и к нашему старосте относиться?
       - Иван Яковлевич, - выкрикнул Шакалов, заведующий клубом, - расскажите, как вы волостное начальство избирали?
       Иван Яковлевич покрутил головой, усмехнулся и, откусив от яблока, прожевал.
       - Ну и выборы были, не помянись они! - махнул рукой. - Туда мужиков гоняли старшину выбирать. Сперва кулачков отберут для обеспечения, потом - несколько человек от бедняцкого класса. Это для отвода глаз. Из бедноты половина совсем не являлась на собрание в волость, так как не во что одеться, а время выбирали нетеплое. Другая половина приходила в женских зипунах. Уж там бывало смеха над такими...
       Голосование так шло. Или шары раздавали или становились в кучу и кричали, кто за какую кандидатуру: в волости бывало по две и даже по три кандидатуры. Люди кричат, а уездный начальник подсчитывает, за кого больше накричали, кто перекричит.
       Понятное дело, мы - народ тощий от сухого хлеба да от капусты, не закричишь горласто. А если иные удавались крикуны громче колокола, на них уездный начальник не обращал внимания: одетый в женский зипун за человека не считался, а мужского зипуна в доме не оказывалось...
       - Вы бы ушли с неправильных выборов, - посоветовал кто-то из молодых.
       - Вумный ты, вижу, оказался! - с сожалением в голосе возразил Иван Яковлевич. - Если мы нужны начальству, они нас силой гнали на выборы. А если не нужны, то и слез по нас не проливали, если и уйдешь. Они даже при нас, сукины дети, если голосов не хватало, без стеснения приписывали за тем кандидатом, который водки ставил больше. Ну и что ж, с паршивой собаки приходилось, хоть шерсти клок: выпьешь шкалик с досады, без всякой закуски, потом идешь и всю дорогу жизнь ругаешь за ее такое устройство. Вот так было раньше и на моих глазах делалось, если вам для просвещения. А как теперь - сами видите: закон предусматривает полное наше право проверять кандидатуры и голосовать за самых лучших. Если он пьянствует или арбузы ворует, насильничает над учительницами или прижитых ребятишек в землю закапывает, такой не нужен, гнать его в три шеи. И такой не нужен, который дома ворует или партийные взносы пропивает или пустопорожние решения продает пудами для обертки мыла. Зачем такие нужны? Гоните их в три шеи, ни одного им голоса. Нам нужен работяга, честный, сочувственный к народу. Вот кто нам нужен, а не такой, который сам из кулачков, во власть пролезает для собственной пользы, пригрожает залуженному человеку, что посадит его в клетку, как при царе. Есть еще такие, надо теперь рассматривать из сквозь увеличительное стекло и в отсев пускать, на трудовую работу ставить, чтобы сознательность проявилась. В труде человек всегда лучше жизнь поймет, а в чиновном писарском деле скорее лисицами становятся и туда-сюда хвостами перед начальством виляют, а на человека трудового нацеливаются, как на куренка. Наш избирательный закон позволяет всю эту негодность свалить в навозную кучу, только бы смелость была и организованность...
       - А что староста раньше делал? - поинтересовался комсомолец Яша Шакалов.
       - Староста? - переспросил Иван Яковлевич, похлопал слегка Яшу ладонью по светловолосой макушке и усмехнулся: - у старосты много было "заботы". Во-первых, новый староста дня три дрался со старым за штемпель, такая печать. Новый хочет оформить свое начальство, а старый не дозволяет, водки просит. Иной раз полсела дралось вместе со старостой за штемпель: сторона на сторону, в кулаки и за бороды друг друга таскали. Настоящий театр. Потом новый староста пополнял свои расходы: организовывал пропой общественных полей, лугов, рыбных ловель, бортничества. Тоже порядки наводил: если где драка происходила, староста шлепал на грудь медаль с чайное блюдце величиной и в поярковой казачке, обнесенной по бортам черным плисом, являлся к месту происшествия с сучковатым костылем, принимал участие в драке, потом устраивал мировую, пьянствовал с мужиками. А еще недоимки собирал для царя. Тут тебе, как мышь, в любую дырку залезал, чтобы найти и продать с торгов. Не считался и со старухами. Брал в помощь кулачку Пивнову и обыскивал. Нашел старый валенок, кричит, что кустарничеством занимаетесь, платите налог и недоимку с пенями! Короче говоря, пользы от старосты и такой власти, как от козла молока, а беды для общества много: это же дубинка на нашу спину...
       Старик помолчал немного и добавил:
       - Никакого сходства нету между избирателем раньше и теперь. Вот, про себя скажу. Старый режим считал меня чудаком. Но в восемнадцатом году я, чудак, председателем Комитета бедноты был, революцией в деревне заведывал. Правда, приходилось еще и в женский зипун одеваться, но кулакам хвосты так рубил, аж визжали. А теперь мы их совсем ликвидировали и выбираем органы власти без них. Думаю, отберем мы в Совет ребят подходящих для народа, вот мое какое мнение. А теперь и расходиться нам пора, на вторую смену, в поле пойдем. Теперь у нас днем и ночью бушует работа, рабочих нагоняем, чтобы разницы между нами меньше было: наш избиратель, он - социалист и коммунист...
       ... Вернувшись в город, Шабуров организовал в клубе совпартшколы беседу о советском избирателе, при этом выступил с рассказом Кузьма Ершов.
       - Как я был послан в двадцать пятом году вместе с другими комсомольцами в Донбасс добывать уголь, так и привык на шахте Скольковская, вблизи Донца. Там и в партию вступил. А тут стали посылать коммунистов в деревню, на укрепление колхозов. Мне тоже поручили, - рассказывал Ершов товарищам свою биографию, потому что выдвигали его на почетную должность. - Приехал я в село Бекетово Горшеченского района, а там уже колхоз был "Искра".
       На собрании избрали председателем правления колхоза. Ну, вот и началось. Подкулачники и кулаки, пролезши в колхоз, решили опозорить меня, "городского человека".
       Особенно волновался Косарев Дмитрий, бывший арендатор Жуковской водяной мельницы. Раньше коммунистов в колхозе не было, Косарев вершил всеми делами, а теперь не по его получилось.
       То там, то здесь шушукает он и шушукает с разными своими сподручными:
       - Городской человек, оказывается, не смыслит в сельском хозяйстве. Зачем он нужен? Давайте его обратно отошлем...
       - Как же это не смыслит? - покуривая трубку, возразил Косареву старик Беляев Михаил Тимофеевич, бывший дворовый помещика Гурко. - У него порядки пошли хорошие: лодырь не получает корму, а труженик поощряется. Плуги там и всякий инвентарь ремонтируется, все хозяйственно. А если парень чего не понимает, то научится, потому что голова у него умная...
       - Не защищай коммуниста! - огрызнулся Косарев, но и Беляев не сдавался.
       - А кого же нам защищать, тебя что ли? - так и разошлись они в споре. А вечером старик Беляев зашел в правление и говорит: "Ты, Кузьма Давыдыч, не здорово пугайся, что Косарев народ возмущает и убеждает людей в твоей хозяйственной слабости. А я зачем живу на свете? Помогу тебе одолеть всю крестьянскую мудрость, недаром семь десятков лет тружусь на свете. Кроме того, агрономы у нас бывают, хорошие есть люди".
       После такой речи старика я стал очень бодрым. Меня всегда можно было увидеть с Михаилом Тимофеевичем во всех уголках колхозного хозяйства: в поле, на скотном дворе, у сельскохозяйственных машин. Здорово учили меня вот такие избиратели и советские люди, как Беляев. Но и я помогал им своим рабочим опытом в организации труда, в укреплении колхоза. Так и пошли дела. Колхоз развивался на радость труженикам.
       И вот тут Косарев с друзьями задумали новый удар, чтобы сбить нас с ног. Помнится, на "Петров день" колхоз "Искра" выехал убирать рожь. Тут как раз они и распустили слух, будто видели бекетовские старушки самого апостола Петра и слышали его угрозу наказать всех, работающих в этот день.
       Мы сперва посмеялись над этими сказками, а потом пришлось серьезно подумать: к вечеру у шести косилок оказались поломанными косогоны. Начали следствие и установили, что поломку косогонов устроил не апостол Петр, а Дмитрий Косарев, который и был арестован прокуратурой.
       А вскоре, в самый разгар возки снопов на гумно, начали в массовом порядке пропадать самые обыкновенные чеки, которыми удерживается колесо телеги на оси. Да так пропадали, что специальная группа колхозников не успевала их делать. Едет телега или арба со снопами, вдруг - хлоп на бок, потому что колесо без чеки соскочило. Тут и зерно теряется, часто ось бывает в переломе, простой. А в целом срывалась работа из-за чеки.
       Тут все забеспокоились. Михаил Тимофеевич встал на негласное дежурство. Приходит он однажды и говорит мне: "Кузьма Давыдыч, замечаю, что Иван Беляев, дружок Косарева, всегда вокруг телег крутится, тоже и его ребятишки. Надо проверить, не они ли всему причина?"
       "Что ж, думаю, делать? С обыском прямо пойти - неудобно. Пожалуй, понаблюдаю..." Так и решил. Зашел я к Ивану на квартиру, сижу с ним, покуриваем оба, о разном беседуем. Только он это хочет выйти во двор, я ему вопрос какой-нибудь задаю, для задержки. Так рассуждаю: "Если за это время, которое я с Иваном просижу, чеки не пропадут из телег, значит, он виновен. Если же пропадут, то - не виновен: кто-то другой ворует..."
       Так я его до самого обеда выдержал в избе. Вдруг вбежал его сынишка. Не заметив меня, он еще с порога закричал: "Папк, двадцать чек надергали. Куда их, а севалку?" "В севалку!" - растерявшись, вымолвил Иван. Тут я его беру за рукав. Вышли во двор, а мальчишка уже тащит охапку чек в амбар.
       Позвал я людей, да и все своими глазами увидели в амбаре Ивана Беляева несколько севалок, таких соломенных лукошек, набитых сотнями двумя чек...
       Вмешалась снова прокуратура, осудили Беляева Ивана, заключили в тюрьму. Дела в колхозе пошли в гору. Теперь в четыре раза весомее стал трудодень. Колхозникам это нравится. Они, как избиратели, выставили и провели меня в члены Горшеченского райисполкома, теперь вот послали учиться, чтобы еще лучше работать..., - Кузьма, рассказывая живую биографию советского избирателя, стоял у трибунки, одетый в скромную синюю курточку и черные галифе, заправленные в хромовые сапоги. Простой рабочий, присланный партией на руководящую колхозную работу.
       Отворилась дверь, вошел директор школы.
       - Что ж, товарищи, разобрали человека по косточкам, давайте решим, достоин ли Ершов быть избранным от нас доверенным лицом по подготовке к выборам в Верховный Совет РСФСР?
       - Достоин! - дохнуло из всех грудей курсантов и преподавателей. Лес рук, поднятых "за", подвел итог собранию и беседе: советский избиратель решал государственные вопросы.
      
      
      
      

    5. СОСЕД

      
       В разгар избирательной компании заехал к Шабурову орловский поэт Матвей Волобуев, невысокого роста скуластый русый парень с мечтательными голубоватыми глазами и какой-то настороженной улыбкой на чуть припухших губах.
       Приехал он в пятницу во второй половине дня, когда Шабуров уже пришел на квартиру с уроков. Спорили о литературе, считали друг другу отрывки своих произведений, потом оба вдруг притихли: с улицы послышалась через раскрытое окно грустная песенка. Какая-то девушка пела глубоким мягким контральто:
       "О, васильки, ва-а-асильки-и-и,
       Сколько сине-е-ет вас в по-о-оле-е.
       Помню, у самой реки-и-и
       Мы собирали их с Олей..."
       - Вот, давно сложена эта песня, а все трогает и трогает сердце, - прервав молчание, сказал Волобуев. Он подвинул на край стола тяжелый фолиант физики Краевича, как бы освобождая место для воображаемого им кусочка поля с васильками. - Слушаешь ее и представляешь русский ржаной океан с синими звездочками цветов среди усатых колосьев. И так ярко представляешь, будто все это вот, на столе. Даже аромат веет и слышится шелест...
       - Да, красиво, - согласился Шабуров, но тут же возразил: - Только вы, Матвей, представляете себе поле далекого прошлого. Давно, видать, в поле не были и не заметили, на хорошо обработанных посевах цветы, в том числе и васильки, не растут.
       - То есть, как это не растут! - загорячился Волобуев. - Прозаики всегда более склонны в наше время увлекаться конструктивизмом, перестают ощущать природу...
       Так начался спор о васильках.
       Спорили-спорили, да и решили пройти выходным днем в поле. День выдался жаркий, но среди посевов дышалось легко. В высоком голубом небе плыли редкие перистые облачка, тени которых серыми маньяками бежали над овсами и пшеницами, ржаными и ячменными полосами. А вдали, где волнистое изумрудное море хлебов сливалось с золотисто-голубым краем неба, струились прозрачные испарения, будто земля от избытка своих сил возносила благодарную жертву сияющему солнцу.
       Шагая по широкой пыльной дороге, изъезженной колесами машин и лишенной былых подорожников в мазуте, Шабуров с Волобуевым поравнялись с полоской единоличника. На ней васильки полыхали синими огоньками среди кудрявой зелени пшеницы.
       - Любуйтесь! - торжественно воскликнул Волобуев, придержав Шабурова за локоть. - Васильки, самые настоящие, воспетые в песнях и знакомые нам с детства. И растут они в нашем поле...
       - Да нет, - упорствовал Шабуров, - это не наше поле...
       - А чье же?
       - Это клочок отживающей старины. Эхо прошлых веков. Пошли вперед!
       Дальше тянулись колхозные поля, без конца и края. Долго молча шли Матвей с Василием, упиваясь свежим воздухом, напоенным ароматом хлебов, но васильки не попадались и не попадались в темной гуще пшениц и ржаного разлива.
       Не заметили, как солнце перевалило за полдень. Лишь проголодавшись, вспомнили о городе. Оглянулись. Старый Оскол был далеко, за зеленым горизонтом. Только лучистая верхушка высокого креста Николаевской церкви золотой искоркой сверкала над изумрудным океаном хлебов да медленно, играя седыми тенями на солнце, двигался серебряный султан дыма над трубой невидимого маневрового паровоза на станции. Таяли, крутясь в голубом небе, облака дыма.
       - Увлеклись мы, - признался Матвей, вытирая платком вспотевшее лицо. - Заспорили о васильках, отмахали столько километров...
       - Человеку ничто человеческое не чуждо, друг мой, - сказал Шабуров. - И хотя вы меня обвинили в конструктивизме, а я люблю природу, красоту и правду этой красоты, не искаженной моралистами, которых развелось сейчас очень много, вроде корреспондента Батраченко. Тот всех поучает, а сам публикует ворованные материалы о нашем родном городе, устраивает братца в райком, захватывает для него и для себя лучшие квартиры и убеждает жалобщиков, что им ничего не стоит подождать еще лет десять своей очереди на квартиру. Вы меня извините, Матвей, за отступление от темы о васильках, просто вот вспомнилось обидное: если васильки растут на плохо обработанных посевах и все же услаждают глаз своей самобытной красотой, то Батраченки водятся в мутной водичке несовершенства наших порядков и заглушают красоту правды. Я вот приведу один пример. Пьяница и вор, который известен в городе под именем Иосифа Гладкова, устроился в Дом пионеров руководить юннатами. Потом он привлек туда мошенника Ларионова, обокравшего в Туапсе целую кооперативную артель. И вот в областную газету попала заметка о том, что эти лица разворовали средства Дома пионеров и занимаются очковтирательством, утверждают, что они на юннатском огороде произвели уборку пожнивных остатков и сосредоточили там много минеральных удобрений, тогда как ничего этого не сделано, огороды находятся вместе с растительностью под метровым слоем воды. И что же вы думаете? Спецкорр газеты, Батраченко, не моргнув глазом, пишет в редакцию донос: "Корреспондент лжет, дела у Гладкова и Ларионова идут хорошо". Таким образом, честный человек ошельмован, жулики восхвалены сорняком Батраченко, красота правды оплевана. Между прочим, вскоре Гладков и Ларионов были изгнаны с работы за свои мошенничества, но об этом уже ничего не написал моралист Батраченко...
       Так, отвлекшись от темы о васильках, товарищи заговорили о жгучих общественных вопросах, шагая в город, куда попасть могли лишь к ужину.
       На попутные машины нельзя надеяться: стояла такая пора, когда в город из деревни возить нечего, пустые гонять невыгодно. А тут еще день был выходной.
       Вдруг сзади послышалось однообразное нарастающее тарахтение повозки.
       - Давай подождем, - предложил Матвей. - Возможно, человек подвезет нас...
       Они остановились на крутом изгибе дороги, начали ожидать. Над пшеницами, покачиваясь, плыла верхушка красной дуги с поблескивавшим на ней медным кольцом, в котором чернел ременный повод, в зеленых волнах ныряли навостренные лошадиные уши.
       - Едет, - радовались оба. - Попутчик едет!
       Вскоре показалась подвода, управляемая крохотным старичком в серой коленкоровой рубахе, в черной молескиновой кепке и в смазных сапогах. Он сидел, свесив ноги через грядку, кнутовищем писал какие-то буквы на головках сапог, густо запудренных серой пылью.
       Поравнявшись с Шабуровым и Волобуевым, поднял глаза и натянул вожжи. Буланая лошадка, крутнув головой, звонко фыркнула и остановилась.
       - Здравствуйте, ребята! - ответил старик на приветствие таким рокочущим басом, что даже удивление взяло: в таком маленьком теле гудел набатный голос. - У вас, случаем, не имеется стрелок?
       Шабуров догадался, что интересовало старика, взглянул на ручные часы.
       - Половина третьего? - переспросил старик, резким движением руки толкнул кепку на затылок, чтобы не мешала козырьком, приложил ко лбу сухую коричневую ладонь, прищуренными глазами взглянул на солнце. Видать, он и сам знал о времени, заговорил с прохожими просто для своего общения и на всякий случай. - Да-а-а, не меньше. Надо спешить, в городе, может знаете, избирательный митинг сегодня назначен.
       Старик предварительно шевельнул вожжами, как бы поторапливая прохожих сказать, им по пути или нет?
       Волобуев догадался.
       - Нас не подвезете? Тоже хотелось бы успеть на митинг...
       - Вались на повозку, подвезу. - Старик махнул рукой, поглядывая, как спутники, становясь на люшни ногами, залезали на повозку со своеобразной городской осторожностью и неумелостью. - Видать, к автомобилю привыкли? - усмехнулся, подогнал Буланку, она побежала рысцой по мягкой пыльной дороге.
       В дороге разговорились о разном. Узнав о причине, по которой Шабуров с Волобуевым так далеко зашли от города в поля, старик сначала расхохотался.
       - Чудной народ, ей пра, сколько верст отмахали в поисках васильков! - сказал он, будто бы обращался к кому-то третьему, повествуя о диковинном случае. Потом перестал смеяться, что-то вспомнив из своей жизни. Продолговатое морщинистое лицо его потемнело, в глазах дрогнула грусть, даже печаль. Взяв горстью свою длинную русую бороду с прядями седины в ней, старик скользнул штанами по отполированной до блеска грядке поближе к Шабурову.
       - Извините, что немного посмеялся над вами, - сказал виноватым голосом. - На первый взгляд показалось мне смешным. А вот вспомнил свою молодость, плакать захотелось. Вот в его годы, - показал он на Волобуева, - жил я батраком у Шерстакова Луки, рядом с барином Егоровым земли находились, в Знаменском. Вздумалось мне однажды цветочков собрать, потребовались...
       Старик запнулся, покашлял. Выжидающе поглядел на собеседников. Никакого подвоха в их взоре не было, светился в глазах глубокий интерес к рассказу. Тогда старик махнул рукой, будто напропалую, пониженным голосом признался:
       - Не хочу, ребята, греха таить: влюбился в одну девчонку, жила она по соседству с Шерстаковым, решил цветочков собрать для подарка. Оно красиво и дешево...
       - Небось, как и мы, десять верст за ними ходили? - спросил Волобуев участливо, даже вздохнул по созвучию с настроением вспомнившего о любви старика.
       - А зачем за десять верст? - возразил старик. - Васильки тогда росли рядом с деревней. Их тогда рождалось больше, чем ржи, море разливенное. Ведь дорого не то, что цветы, а что своими руками для девушки... Ну и что ж, набрал я огромадный букет: васильки, ромашки, колокольчики. Тоже и ковыль нашел, чтобы метелочка для украшения. Размечтался, как буду букет моей Лизавете передавать, а тут, бац, Лука появился. Ну, думаю, день воскресный, чего же такое особенное, если цветы. Не успел я додумать, как он меня жиганул палкой по спине и кричит: "Стой!"
       "Ты, говорит Лука, разве за дармоедство и за цветочки получаешь от меня корм? Ты, сукин сын, должен от Красной Горки до самого Покрова служить мне верой и правдой. Дай-ка цветы!" - отобрал он мой букет, растоптал ногами, а самого в этот вечер послал с лошадьми в ночное, чтобы я даже и на улицу не сходил, и не увидел свою Лизавету. Вот, ребята, как в разное время и разное отношение к цветочкам...
       Некоторое время ехали молча, взволнованные рассказом старика об оскорбительном прошлом. Мимо тянулись хлеба. Ветер гнал по ним матово-зеленые волны с ворсистыми бурыми гребешками.
       Немного попрохладнело, потому что ветер повернул с севера и омывал лица холодком. В небе по-прежнему плыли редкие прозрачные облака. Хохлатые неотвязные чибисы взлетали и висели над дугой, будто привязанные к ней незримой нитью. Во ржи трещали кузнечики. Все это было родным, успокаивало и промывало сердце от грусти и печали, навеянной рассказом о правде недавних лет. Через несколько верст пути снова на сердце стало весело: им овладело чувство, что горькие времена прошли, проходят. Не повторятся в будущем.
       Старик, погруженный в свои думы, машинально шевелил вожжи, лошадка бежала рысцой, мягко выстукивая копытами однообразный мотив: "тук-тук, тук-тук..."
       - Тпрру-у! - неожиданно прервав молчание и остановив лошадку, сказал старик. Он толкнул Шабурова локтем, показал кнутовищем на посевы: - Здесь у нас опытный участок по методе Ивана Леонтьевича Кандаурова. Пшеница, что камыш... Мы вот пудов двести с гектара наберем, в пять раз больше, чем до революции. А вы вздумали васильки найти в такой пшенице! Тесно им тут, невозможно. Мы, конечно, цветы не обижаем - место для них отвели в саду, на клумбах, а с пшеницы прогнали. Тут уж мы их считаем сорняком, вот в чем дело... Изничтожаем.
       - Найду и докажу! - воскликнул Матвей, нырнув с повозки в пшеницу.
       Старик, удерживая на лице хитрую улыбку, вытащил из кармана жестяную табакерку, всласть набил щепотками нюхательного табаку в широкие волосатые ноздри и так громко чихал, что лошадка вздрагивала и подозрительно оглядывалась.
       - Но-о, сто-ой! - приказал ей старик, потом безнадежно махнул в сторону Матвея, белая спина которого мелькала в волнах густой пшеницы. - Не найдет ни одного василька, заверяю. Сам Иван Леонтьевич был тут, когда девчата пшеницу пололи. Да и сами наши девчата очень глазастые, самый мелкий цветок не пропустят. Тут уж амба, крышка. Между прочим, посев у нас элитный, три раза пропололи...
       Волобуев возвратился без васильков.
       - Нету ведь, - признался он. - Значит, совершенно правильно, что в разное время и разное к цветам отношение...
       - А то как же! - с удовольствием пробасил старик, погоняя лошадку. - Революция повернула все по иному. При старом режиме, например, затолкли бы нашего парня, а теперь на самую вершину поднимают. Это я вам про нашего кандидата говорю, про Ивана Леонтьевича Кандаурова. Вчера был у нас доверенный человек, Кузьма Давыдыч Ершов. Расхваливал Кандаурова, а мы похлопали в ладоши и говорим: "Чего же вы хвалите, если он сам есть наш, чуфичевский, из колхоза "Колос"? На этом и сошлись, что проголосуем за Кандаурова. А, между прочим, скажу вам, ребята, человек он крупнай. В одна тысяча девятьсот тридцать пятом году всю Россию удивил урожаем: тридцать пять центнеров пшеницы с гектара собрала бригада Кандаурова. Это вам не того... В Москву человека вызвали, обсуждали с ним, как лучше вести сельское хозяйство, а Калинин ему самолично Орден Ленина на грудь приколол. Потом начали Ивана Леонтьевича в Новом Осколе на агронома учить, хату ему починили, одежу купили, полное внимание. Вот как, ребята. И вы за него непременно голосуйте, чтобы он был нашим депутатом в Верховный Совет РСФСР. Двадцать шестого июня будет голосование...
       - Да вы что, политагитатор разве? - спросил Шабуров.
       - Не-е-ет, - возразил старик. - Я, если признаться, человек малограмотный и беспартийный. Просто знаю, достоин Кандауров, вот и молвлю за него слово. О себе, чтобы вы не сомневались, я вот что скажу...
       Старик достал из нагрудного кармана и осторожно развернул белую тряпицу, откуда выпала газетная вырезка.
       - Вот это портрет нашего кандидата в Верховный Совет, а рядом я сижу. В поле нас фотографировали. Я ведь не чужой, сосед его...
      
      

    6. ОШИБКА

      
       С понедельника, проводив Матвея Волобуева, Шабуров приступил к исполнению обязанностей директора средней школы, так как Свешников заболел, а завуч, Онисим Федорович, уклонился под видом болезни.
       Время было жаркое: шли последние уроки перед экзаменами и каникулами, военкоматская комиссия отбирала кандидатов для посылки в военные школы, пионерская и комсомольская организации старались помогать избирательным комиссиям - разносили повестки, беседовали с избирателями, дежурили в детских комнатах. А тут еще завхоз шумел, что у него не хватает рабочих рук на заготовку топлива, на ремонт школы, на подготовку к новому учебному году.
       Колесо вертелось, надо было успевать. И Шабуров успевал. Главное, проникся он какой-то особенной любовью к ученикам, что помогло ему овладеть их сердцами и мечтой, всем интимным миром, который всегда ученики стараются скрыть от учителей.
       Это принесло ему и радость и муку одновременно. Радовался Шабуров, что ученики шли к нему, как дети к любимому отцу или старшему товарищу со всеми своими радостями и горечами, делились сокровенными думами. Мука же его разрасталась все более и более по мере того, как в дневниках учеников, этих доверительных записках детских душ, он находил глубокие обвинительные заключения против ряда учителей, которых в ГОРОНО считали лучшими, а дети их не любили и награждали неожиданными кличками: Свешникова прозвали "Фараоном", Логвинову - "Обезьяной", Ильинскую - "Жмуркой", Тупикову - "Палачом", Рощупкина - "Иезуитом".
       "Ну что этого зовут "иезуитом", ясно, - тут вот одна девочка в дневнике так и пишет, что он притворяется почти святым, а сам изнасиловал пионерку-семиклассницу. Кроме того, внешностью похож на иезуита - также сжаты тонкие губы, такой же острый нос и вкрадчивый голос. Но почему Тупикову зовут палачом? Внешностью ее нельзя объяснить, как вполне объяснимо прозвище "Обезьяна" для Логвиной или "Мурка" для Ильинской. Неужели есть у нее что-то от палача, как есть у Свешникова нечто от фараона - тиран в классе, недоступная статуя в кабинете. Обидно, что есть еще такие учителя в нашей советской школе, каких Чехов называл чинодралами с плохим запахом. Плохо, что у нас господствует авторитарная педагогика, загоняющая ученика в дневник и не дающая ему возможности сказать открыто свои мысли, которые помогли бы многим учителям своевременно исправляться. В этом первая ошибка нашей педагогической системы. Но не последняя..."
       Стук в дверь прервал размышления Шабурова над оставленными у него для проверки и совета ученическими записками и дневниками. Он положил все это в ящик стола, крикнул: "Войдите!"
       Порог переступила старшеклассница Галя. Переступила и остановилась у двери, опустив голову, теребя пальцами толстые свои золотистые косы. Подмышкой у нее портфелик.
       - Что случилась, Галя? - спросил Шабуров. - Подходи поближе, садись на стул.
       - Все у меня пропало, Василий Петрович, - сказала Галя, и слезы, крупные сверкающие покатились по щекам: - Врачи признали, что сердце мое не позволяет быть летчицей, комиссия отказала, а я ведь всю жизнь мечтала быть летчицей...
       - Галя, тебе идет всего восемнадцатый год, - перебил ее Шабуров, - Так что вся твоя жизнь еще впереди. И мечтать будешь и делать многое будешь для пользы общества. Разве же можно в такие годы плакать при первой неудаче? Кроме того, ты по химии учишься отлично. Этому предмету суждено играть большую роль в нашем хозяйстве. А у нас есть письмо из института Химии имени Менделеева, просят, чтобы туда выпускники подавали заявления... Я тебе дам это письмо, подумай, с мамой посоветуйся... А потом зайдешь ко мне, скажешь. Хорошо?
       - Это я зайду, Василий Петрович, но обидно, что все так делается и что Анна Семеновна продолжает оставаться палачом..., - Галя не договорила, разрыдалась.
       Шабуров вздохнул. Потрясенный словами Гали, он не стал мешать ей выплакаться. "Нет, это уже нетерпимо, - тревожился он, что Галя открыто назвала Тупикову палачом. - В чем же дело и почему?"
       Когда Галя выплакалась и немного успокоилась, Шабуров спросил, почему она так зло осуждает за что-то свою классную руководительницу?
       - Надо разобраться, Галя. Ведь может быть, что ты сама не права?
       Галя посмотрела на Шабурова чистыми честными глазами, какими никогда не могут смотреть в глаза другим виновные люди.
       - Я знаю, Василий Петрович, что ученик всегда будет признан виновным перед учителем, - сказала она уже без слез, в голосе звучала какая-то твердость и готовность даже пострадать для поддержания авторитета учителя. - Но ведь мы, ученики, завтра покинем школу и станем взрослыми людьми. Мы не забудем хорошее и справедливое, не забывается и пережитое унижение. Но зачем оно? Зачем допускается, потом не исправляется ошибка учителя? Пусть мы в чем-то не правы, что назвали Анну Семеновну палачом, но ведь она похожа... У нее, Василий Петрович, есть что-то в сердце такое, когда она радуется унижению ученика и тому, что ее поступки никто не осуждает из учителей. Может быть, в душе осуждают, но молчат из-за ложной линии во всем винить только ученика. Может быть, вы меня осудите, но я пришла к вам не только по своему делу, хотя и оно страшно: у меня не болит сердце и я могу поступить в авиашколу, но я своими глазами видела записку Анны Семеновны у врача. Они подруги, вот и уважили друг другу...
       - Продолжай, Галя, раз начала, - сказал Шабуров. - Давай уж вместе разберемся в таком сложном деле...
       - Анна Семеновна написала, что она поможет дочке врача поступить в геологоразведочный техникум, если выскочка Галька, то есть я, не попадет в число кандидатов в авиашколу. Честное слово, я эту записку прочла сама, - сказала Галя, и губы ее снова дернулись от обиды и горя... Я вот обжалуюсь и попрошу, чтобы в другом месте, может быть, в Москве обследовала меня медицинская комиссия...
       - Галя, этого ненужно делать, - посоветовал Шабуров. - Не следует через такую горечь и, может быть, грязь идти в наше прекрасное время. Сколько дорог перед тобою, сколько профессий имеется в родной стране. И везде ты нужна, такая честная и прямая. Подумай об этом, Галя. Теперь вот есть у меня один вопрос: чем объяснить, что Анна Семеновна вдруг несправедливо стала относиться к тебе?
       - А это не "вдруг", Василий Петрович. - Галя снова заволновалась, закусила губу. - Анна Семеновна не меня одну ненавидит, всех, кто с нею не согласен. Особенно начала она рвать и метать, когда мы заступились за Борю Селезнева. Не подумайте, Василий Петрович, что я стою за Борю, как за своего друга детства (Мы с ним выросли в одном доме). Нет, я стою за него потому, что он прав... Нет, Василий Петрович, я не могу вам сейчас рассказать, что произошло и о чем вы, конечно, не знаете: это до вас было. Лучше, если хотите, я оставлю вам свой и Борин дневник. Мы разговариваем со своими дневниками, записываем туда самое такое, что доверяем лишь себе, а теперь вот решили доверить вам. Прочтите, проверьте... Если мы не правы, скажите нам потом об этом, мы не обидимся...
       ... Вечером, возвратившись на квартиру, Шабуров начал читать дневник Гали. Он был написан в стиле литературных заметок и воссоздавал всю картину, искренности которой нельзя было не поверить.
       "Накануне всем ученикам привили оспу, - писала Галя. - У одних она привилась незаметно, у других разгорелись нарывы, особенно у Бориса Селезнева. Ребята посоветовали ему перейти от окна, из которого дуло холодом. Нашлись желающие поменяться местами, чтобы Борис сел у бокового радиатора отопления. Самовольно пересаживаться не стали: принято спрашивать разрешения. Борис побежал в учительскую, мы - за ним. Такая уж у нас привычка - обязательно страдать за товарища.
       Борис вошел в учительскую (всем нам видно и слышно через полуоткрытую дверь). Светловолосый такой парнишка в зеленой рубашке военного образца, потому что мечтал учиться на лейтенанта.
       Растерялся он, отыскивая глазами классную руководительницу, Анну Семеновну. Подошел к ней, весь покраснел от стеснения.
       - Анна Семеновна, разрешите мне сегодня занять место у бокового радиатора отопления. У меня, после прививки оспы, рука покрылась нарывами, можно застудить у окна...
       Анна Семеновна Тупикова, листавшая классный журнал, шевельнула густыми бровями и, взглянув на Бориса сердито, бездушно сказала:
       - Места закреплены за учениками и прыгать с парты на парту я никому не позволю. А вам, Селезнев, особенно. Разболтанный вы... Никак с Галькой не наговоришься, лезешь поближе к ней...
       Селезнев заволновался. Собрав в горсть подол своей гимнастерки, резко рванул его вправо, отчего складки перекосились, внешний вид парня стал неряшливым и каким-то обидным.
       - Рука у меня, Анна Семеновна, - возразил он, бледнея и с трудом владея собою. - Разве бы я стал вас беспокоить.
       - Ах, рука-а-а? - с насмешкой в голосе переспросила Анна Семеновна: - Засучите рукав, на слово вам верить нельзя...
       Мы в коридоре ахнули от такой несправедливости. А лицо Бориса стало белее снега. Губы у него задрожали, слезы хлынули из глаз. Он круто повернулся, убежал из учительской. Обида его была столь глубока, что он даже нас не заметил.
       Мы хотели всем классам войти в учительскую и заявить протест, но раздумали: неуступчивость Анны Семеновны не только неприятным и обидным осадком легла на наши сердца, но и на сердца присутствовавших при сцене учителей. Однако никто из них не посмел осудить Анну Семеновну. Все побоялись поссориться с ней из-за ученика. Мы это видели, и нам стало стыдно за учителей, не пошли к ним.
       А тут прозвенел звонок.
       На уроке Селезнев Борис был крайне рассеянным. Он что-то писал в синенькую тетрадь, о чем-то думал, вздыхал. Класс тоже был подавлен, урок еле-еле проходил.
       - Селезнев, расскажите, как приспособляются животные к условиям местности? - спросил учитель, когда заметил, что Борис занят какими-то записями.
       Борис встал. Нервно сворачивая свою тетрадь в трубочку, потоптался немного на месте, потом сказал несусветную чушь:
       - Животные на севере имеют морозоустойчивую шерсть, а на юге они..., - Борис махнул рукой, сел на место... Кое-кто из ребят засмеялся, но мы на них шикнули".
       "Ясно, - вздохнул Шабуров, потом обратил внимание, что запись датирована двадцать третьим марта. - Ага, посмотрим, что же записано накануне и в этот день у Бориса Селезнева?"
       Несколько раз перечел Шабуров записки Селезнева.
       Убедившись, что они справедливы, как и записки Гали, он решил завтра же сказать об этом на педсовете, чтобы грубейшая педагогическая ошибка не повторилась потом и на предстоящих экзаменах.
       Педсовет начался вскоре после уроков. Шабуров сказал о том, что думал не в докладе и не в специальном вопросе, а в заключительном слове, когда уже все текущие вопросы были разрешены. Сделал он так в расчете, чтобы сильнее повлияло и глубже запало в сердце учителей.
       - Слушая речи учителей на нашем Педсовете, можно подумать, что мы находимся в своеобразной войне, - начал Шабуров. При этом, выходит, воюющая сторона - ученики виновная, а вот учителя во всем правы. Так ли это, товарищи? Да и пора выбросить из нашего понятия искаженное представление об учениках, как о наших убежденных противниках. Нет, они являются нашими друзьями, хотят лишь, чтобы мы это понимали. К сожалению, есть среди нас люди, творящие непростительные ошибки. Возьму для доказательства известный вам факт, но почему-то вы этот факт в свое время замолчали, болезнь ушла вовнутрь. Вот, простой ученический дневник, - Шабуров показал синенькую тетрадь. Полистал ее. - Как хотите, пересказать или прочитать?
       - Прочитать, - пожелало большинство. - Остальное мы сами поймем.
       - Хорошо. Слушайте. Я прочту вам не весь дневник, а лишь записи двух дней, хорошо вам известных.
       "22 МАРТА. Сегодня мне ответили из военной школы. Обещают принять. Это прекрасно. Я мечтаю быть лейтенантом..."
       - А ведь это Борис Селезнев написал, - воскликнул кто-то, Шабуров пожал плечами. Тупикова поежилась, оглянулась назад, как бы прося поддержки. Потом все стихло. Перевернув страницу, Шабуров продолжил чтение.
       "23 МАРТА. Мне восемнадцатый год. Скоро стану полноправным гражданином СССР. Вероятно, сознание этого делает меня более щепетильным в вопросе о личном достоинстве.
       Очень жаль, что сознание моего гражданского достоинства не интересует Анну Семеновну. Она обидела меня сегодня до глубины души, заявила: "Не верю вам, Селезнев, засучите рукав..."
       А у меня действительно больная рука. Я так взволнован, что ничего не понимаю из слов учителя, нагородил ему чепуху насчет животных "с морозоустойчивой шерстью". В классе хохотали. И мне обидно. В другой раз я буду знать материал отлично, экзамены тоже сдам отлично. Но еще обиднее всего, что Анна Семеновна держит себя, как холодный начальник, не понимает, что нам, ученикам, нужен чуткий друг. Нам нужно оказывать доверие..."
       Шабуров положил тетрадь в портфель, широкими шагами прошел меж стульев, занятых преподавателями, и. будто невзначай, остановился возле Тупиковой, сказал для всех:
       - Педагогам нужны большое сердце и горячая душа, тогда не придет к ним изумительная ошибка
      
      
      
      
      

    7. ПОДНЕБЕСЬЕ

      
       Остаток дня и весь вечер Галя провела в особом напряжении. Горе, оказывается, не только у нее. Оно еще сильнее и значительнее у других, но те умеют переносить его более стойко
       Особенно взволновал Галю рассказ Лотоцкой, невысокой женщины, приехавшей из Курска в связи с внезапным арестом ее мужа, Тильмана, секретаря редакции газеты "Курская правда".
       - Жизнь наша была очень радостной, - говорила Лотоцкая, одаренная и даже известная певица - исполнительница лирических песен. Черные глаза ее горели и метались от боли. - Мой муж заведовал одним из отделов Харьковской газеты "Коммунист". Потом переехали в Курск. Еще вот мальчик родился, в тридцать седьмом году... И вот ночью приехала машина, ворвались в нашу квартиру люди. Они арестовали, увезли мужа. Сказали, что он вредитель... Боже мой, это же неправда, но жаловаться некуда. Знаю, мужа больше не увижу, так как теперь принято: арестованный "заболевает" и скоропостижно умирает или его расстреливают...
       Ночью, встав с постели, Галя открыла окно. Сидя на подоконнике, задумчиво глядела в серебристый от луны сад. В безветрии дремали листья. Ночь играла запахами трав и цветов. От всего этого еще более поднималось в груди смятение, сердце сильнее билось и накатывались на Галю воображаемые волны бушующего океана жизни.
       "Что можно поделать, плавая в этом океане на маленькой лодочке своих личных желаний и личного счастья? - говорил внутренний голос. - Налетит шквал бури, опрокинет. Или закрутит смерч, захлестнет и утопит счастье, как вот случилось с тетей Лотоцкой..."
       - Но что же ты предлагаешь? - вслух тихо спросила Галя у того, кто говорил изнутри. - Примириться со всем и вся, сделаться непротивленкой, по Толстому?
       - Зачем непротивленкой! - воскликнул внутренний голос. - Тебе правильно посоветовал Шабуров искать себе новую дорогу. Она тоже приведет тебя в поднебесье, как и летчика: химия взлетит выше, чем нынешний самолет...
       Неожиданно в небе послышался нарастающий рокот, певучий металлический звук. Галя вздрогнула, прочь отлетели тревоги и всю ее снова охватила мечта.
       Высунувшись из окна, начала искать глазами то, что наполняло пространство музыкой могучего рокота. Вот среди бледных звездных огоньков побежали три красных немигающих звезды. Косым треугольником неслись они по темно-голубому небосводу на восток.
       - Самолет! - вскрикнула Галя, зачарованно следя за красными звездочками пока они, мелькая сквозь нависшие над окном ветви тополя, скрылись из вида. Только замирающий звук мотора продолжал еще тревожить сердце рассказом о чудесной стальной птице, летящей в поднебесье.
       Когда звуки замерли, наивные страдания снова нестерпимой болью обожгли сердце. Галя упала лицом в бархатную подушечку на диване, зарыдала. "И какая же она, Анна Семеновна! И какие же врачи неумолимые, бессердечные! - кричало в груди. - Лишили меня возможности быть летчицей... Впрочем, может быть, у меня и в самом деле сердце больное? Но тогда зачем Анна Семеновна писала свою злополучную записку? Нет, не сердце мое виновато, а бессердечие Тупиковой и ее подруги, Рогаль. Они заодно. Хороша и Анастасия Петровна Алтухова. Я ей рассказала обо всем, просила... Ведь она всегда агитирует за справедливость, за коммунистическое воспитание. Но на мои слова и просьбы она лишь оттопырила губы, сделалась злой, как воробей без корма, выгнала и накричала: "Как смеешь подозревать учителей, если они почти святые люди?!" Ну что ж, я тоже думала, когда пришла в первый класс, что учителя - святые люди, а потом вот поняла, что среди них много человечных людей, но имеются и вот такие, как Анна Семеновна. Им нет никакого дела, что я хочу летать... Но я хочу, я буду, мне нужно летать. Не обо мне же сказал Горький, что рожденный ползать, летать не может. Разве это обо мне сказано?..."
       Долго в сонном доме слышалось всхлипывание страдающей девушки. На темном бархате дивана тускло белело ее шелковое платье, дремали на стенах портреты великих летчиков, дремали плюшевые коврики с вышитыми на них рукою Гали золотисто-голубыми далями небесного пространства. Дремал на столике ароматный букет сирени, принесенный Борей Селезневым. Мерцал немного бочок фарфорового цветочника и, шелестя крылышками, кружились ночные бабочки над ручными часами на столе, удивленные холодным светом фосфоресцирующего циферблата.
       ... Утром к Гале забежала подруга, Люба Горчакова. Черноглазая, коротко подстриженная, гибкая и красивая, она сияла.
       - Галька, медицинская комиссия прислала мне справку, что состояние моего здоровья соответствует требованиям поступления в школу воздушного флота! - воскликнула Горчакова, махая в воздухе листом бумаги. - Представляешь, Галочка, в поднебесье взлечу!
       - Представляю, Люба, и поздравляю тебя! - сказала Галя ревнивым голосом, отошла к дивану. Люба пристроилась рядом. Розовым платочком смахнула слезы с ресниц подруги, обвила свою шею ее толстыми золотистыми косами и заглянула в голубые глаза.
       - Не тоскуй, Галочка! Стану летчицей, подниму тебя на самолете выше облаков, в стратосферу. Мы увидим темно-лиловое небо, незримое с земли, познаем чувство огромных скоростей..., - Обняв Галю, зашептала на ухо: - Я возьму тебя на самолет без всякого ведома Анны Семеновны и врачей...
       - Спасибо за доброту, обиженно возразила Галя. - Разве мне хочется лететь простым пассажиром на самолете? Нет, я о другом мечтаю, о подвиге. Кроме того, Василий Петрович сказал мне, что химия поднимется выше, чем нынешний самолет...
       - Ох, Галька, и то правда, - согласилась Люба. - А тебе нравится Шабуров? Он какой-то вот весь молодой, душа у него мятежная, сердце горячее. Так и хочется подражать ему. И, знаешь, роман пишет. На прошлом занятии литературного кружка читал нам отрывки. Жаль, что ты на литературный кружок не ходишь...
       - Теперь уже и не к чему, - сказала Галя, - учебный год кончается, разлетимся в разные стороны.
       - А все же приглашаю тебя. Мы договорились собраться в последний раз на занятие литературного кружка после выпускного вечера. Василий Петрович дал согласие прочесть нам две небольших главки из романа. Одна называется "Ракета", другая "Билет". Там и про отвагу, там и про любовь и такт... Придешь? Мы соберемся в нашей пионерской комнате, в которой зарождалась пять лет тому назад наша дружба, склеили мы с тобою там тогда первую модель самолета...
       - Ох, Любка, Любка, не напоминай мне о самолете, сердце разорвется. Я даже Бориса вчера выгнала, обидела, что он посмеялся и назвал меня "сухопутным пилотом"...
       Подруги обнялись и так, покачиваясь, долго сидели молча, каждая думая о своем будущем, о своей профессии и жизни. Они не знали, что Шабуров волновался не менее их. Он уже съездил к брату Гали и уговорил его воздействовать на сестру ласковым словом, помочь ей отрешиться от горечи, полученной в медицинской комиссии, и убедить пойти на работу или на учебу в институт химии, так как по этому предмету она имеет выдающиеся успехи. Он был и у врача, беседовал о случившемся.
       Солнце освещало головы подруг, золотыми пятнами ложился свет на них сквозь листву тополей, пятна колебались, как живые. Ветерок трепал в окне тюлевую занавеску и шевелил волосы девушек, мечтавших о профессии.
       - Га-а-аля, тебе письмо! - крикнула мать из соседней комнаты. Галя выпорхнула из объятий подруги.
       Возвратилась с голубым пакетом.
       - От брата Сергея, - пояснила, вскрывая пакет. - А ну, что пишет молодой химик. Он ведь, Сергей, влюблен в химию, как я в авиацию.
       "Сегодня, Галочка, не имею времени приехать и поговорить тобою лично: занят в лаборатории новыми интересными опытами получения шерсти из молока и резины из обыкновенных древесных опилок.
       Был у меня ваш директор, Василий Петрович Шабуров. С ним говорили о тебе. Потом я беседовал с доктором Рогаль. Говорит, что в авиацию тебе нельзя. Но ты не горюй. У тебя же отличные успехи в школе. Очень хорошо, что посещаешь механический завод, следишь за процессом получения стали, за литьем. Это ведь химия.
       С удовольствием, сестренка, прочел в газете твою заметку об экскурсии, даже выписал следующие строки, дающие картинное представление о том, что увидели ученики на заводе: "Конвертор разогревают над раскаленным коксом на огромной лопате с загнутыми краями, не менее центнера кокса. Когда конвертор разогреется до 900 градусов Цельсия, в него заливают чугун, включают электрический ток.
       Сталь варится очень красиво: с шумом и свистом летит из жерла конвертора гейзер золотых брызг. Это горит шлак. Как только он перестанет или почти перестанет вылетать, сталь считается сваренной. Тогда сталевар, дежурящий у пульта на возвышении, похожем на корабельный мостик капитана, рычагами регулирует и раскачивает конвертор, наклоняет его под углом. Люди, заранее строго взвесив и полив водой ферромарганец, забрасывают его в жерло конвертора.
       Вода взрывается, из жерла конвертора полыхает оранжевый язык пламени, как при выстреле из гаубицы или мортиры. Немножко грохает. Этот взрыв воды пробивает отверстие в шлаке внутри конвертора, ферромарганец соединяется через это отверстие со сталью и, раскисляя ее, делает высококачественной..."
       К твоим этим словам, Галочка, могу добавить лишь, что неплохо в советской стране стать химиком. Химия в наш век творит чудеса. Химия - это тоже полет человеческой мысли в поднебесье. Мы можем получить синтетическими путями любые вещества, необходимые для жизни и обороны страны. Недаром, Галочка, Ломоносов писал, что "далеко простирает химия руки свои в дела человеческие". Между прочим, читаю сейчас и перечитываю труды Циолковского о ракетах и возможности межпланетных путешествий. Обычное топливо и обычные материалы для такого дела не годятся. Тут перед химией непочатый край работы. Авиация еще снимет шапку перед химией и поклонится ей... Обязательно такое случится. А ты еще огорчилась. Выше голову, сестренка! А еще, Галочка, ты помнишь наш разговор о статье?" - На этом месте Галя замялась, свернула письмо трубочкой, так как Люба хотела заглянуть в него через плечо подруги, сунула за лифчик.
       - Дальше читать не буду и не покажу, - твердо заявила Галя. - Пусть это будет моим секретом, товарищ пилот!
       Люба попыталась отнять письмо, но вскоре они обнялись и закружились в вальсе по комнате.
       Со стен смотрели на девушек портреты великих летчиков, над букетом сирени жужжала золотая пчелка, щупая временами прохладные лепестки желтой мохнатой ножкой.
       - В са-а-ад бы вышли, на свежий воздух, - просунув через приоткрытую дверь голову в белом платке, покричала мать. - Отдохните там. Ведь завтра последние испытания, кажется...
       - По химии, мамочка, - подсказала Галя. - И спасибо, что напомнила о саде, сейчас же пойдем...
       Вечером Галя написала письмо куда-то, вложила в него и ту свою статью, о которой напомнил Сергей. Он в свое время отредактировал ее, сохранив всю свежесть и оригинальность высказанных Галей мыслей. Об этот письме Галя никому ничего не сказала, с трепетом ходила на почту ежедневно и ждала ответа "до востребования". Домашнего адреса не указала, так как хотела до самой последней минуты держать свою затею в секрете, а потом сделать подругам и Борису, уже оповещенному военкоматом о допуске к испытаниям в военное училище, сюрприз.
       На выпускном вечере в школе парни и девушки выступали перед родителями и товарищами в костюмах и формах избранной ими профессии. Люба в костюме пилота исполняла "МАРШ ЛЕТЧИКОВ". Ей аплодировали, но она тревожно и озабоченно блуждала со сцены глазами по залу и не могла найти среди других Галю.
       "Неужели опять заревновала, убежала домой? - догадывалась Люба. - Но ведь Борис сидит в зале, а они, я знаю, условились сегодня танцевать весь вечер, как только окончится все остальное. Значит, она придет, иначе бы и Борис ушел. Но где же она и почему не желает поглядеть на меня в этом костюме?"
       Галя в этот момент стояла у окошечка почтамта, дрожащими пальцами вскрывала конверт только что востребованного, наконец, долгожданного письма.
       - Любочка, подожди! - через весь зал закричала Галя, вбежав со двора и увидев, что Горчакова двинулась со сцены вниз. - Вот и я, вот и мой сюрприз...
       Девушки заглянули в письмо, Горчакова зааплодировала.
       - В обществе нельзя секретничать! - закричали ребята. - Всем сообщайте, всем...
       - Дорогие товарищи, учителя, родители, друзья мои и подруги. Я хочу сказать вам о моей большой радости, - Галя взмахнула большим белым пакетом и закашлялась. Пожаловалась, что першит в горле и передала письмо подруге.
       "Галина Георгиевна! - звонким голосом начала читать Люба, поглядывая в зал, на волнующегося Бориса. - Институт химии имени Менделеева получил ваше заявление и статью о синтетических материалах для самолетов. Специалисты отозвались о статье положительно, в ней прекрасная идея. Мы решили дать вам работу при лаборатории института. Ждем вас на работу, на учебу в институт, чтобы вы смогли превратить свои мысли и мечты в великие дела..."
       - Химия, товарищи, тоже поднебесье! - от себя добавила Галя и простерла руки над бушующим залом, будто взлетала уже в ту голубую высь, о которой грезила много лет. Взлетала в поднебесье.
      
      

    8. БИЛЕТ

      
       Собрались, как и намечали, в пионерской комнате школы, все члены литературного кружка под руководством Любы Горчаковой. В условленный час зашел и Шабуров.
       - Три с лишним десятилетия тому назад, - начал свое выступление Шабуров, - умер осетинский народный поэт и художник Коста Хетагуров. Это был революционный демократ, пламенный последователь Чернышевского, Добролюбова, Некрасова. Он хотел в каждом человеке видеть гражданина всегда и везде - на посту, на отдыхе, в любви, на поле брани, за ученической партой и за кафедрой ученого. Знаменательны слова Косты Хетагурова:
       "...Пропой ты мне песню такую,
       Чтоб она прозвучала в сердцах
       И разбудила бы совесть людскую
       В их повседневных житейских делах".
       Отрывок из романа, названный кратким словом "БИЛЕТ", написан под впечатлением этих слов Хетагурова и, может быть, знакомого вам факта, о котором шел недавно разговор на городском комсомольском собрании.
       Кострикова Евгения, студента педучилища, премировали за отличную учебу путевкой в дом отдыха. Выехать надо было в тот же день, вечерним поездом.
       Еще днем Костриков собрал вещи в маленький саквояжик, сунул томик любимых стихов, фотографию любимой девушки, с которой был к этому времени в ссоре, несколько ее прежних писем. Вот и все готово.
       Уже на улице Евгения окликнула знакомая студентка, сунула в руку маленькую записочку.
       - Вера Галустян просила, чтобы вы прочли немедленно..., - сказала она и умчалась.
       Сердце парня как-то по-особому рванулось, весь он замлел. Прислонился локтем к серой облицовке фундамента. И в памяти воскресло все, что связывало его с Верой.
       Прошлой весной они познакомились. Он провожал ее до вокзала: медики выезжали в районы на практику.
       У вагонов толпа осаждала двери, боясь опоздать на поезд. Из рук Веры упали на перрон фиалки. Чтобы их не растоптали сапогами, Костриков упал перед цветами на колени, поднял все до единого. Но людской поток уже успел внести девушку в вагон.
       Пронзительно засвистел паровоз, звякнуло и шумнуло, поезд тронулся. Евгений растерянно бежал по перрону, вглядываясь в окна и ожидая, что девушка выглянет, простится с ним.
       И она выглянула. В красном фетровом берете, с большими серыми глазами. Помахала пучком оставшихся еще в ее руках цветов, поцеловала их и бросила парню:
       - До свидания, Евгений! Помни мои цветы, помни меня...
       Снова встретились уже осенью на мраморной лестнице училища. Мимо пробежала толстенькая коротышка, Алтухова, ненавидевшая всех женщин на свете за то, что за ними ухаживают мужчины, не обращая внимания на нее, богатую невесту в шелковых платьях и шляпах с цветами и перьями, меняемыми три раза на день.
       - Жаль, что вы не у меня учитесь, - сказала Алтухова, задержавшись на мгновение возле беседующей с Евгением Веры, - я бы вам неуд записала по методике арифметики...
       - Спасибо за доброе пожелание, - огрызнулась Вера, хохотнув вызывающим смешком. - Медики уже давно вытравили такой микроб, как "методику арифметики" вместе с туфлями и шляпками...
       Толстоносое некрасивое лицо Алтуховой исказилось и покраснело, а Вера потянула Евгения за рукав вниз по ступенькам лестницы.
       Домой они пошли вместе, в слободу Ездоцкую. А у калитки Вера обняла Кострикова, поцеловала.
       - Возьму вот, да и не отпущу тебя! - прошептала, припала головой к груди. - Мне с тобою так хорошо, так приятно...
       - Честное слово, это про Устинову Райку и про Сторублева! - воскликнула Горчакова. - Мы живем рядом, все это видели и слышали... Правда ведь, Василий Петрович?
       - В романе художественная правда, - ответил Шабуров, пригубив стакан с водой. - Может быть, если уж это известно, перейдем к другому отрывку "РАКЕТА"?
       - Нет, нет, Василий Петрович, к другому отрывку потом, сначала этот...
       - А ты не перебивай больше, - заметила Галя. Она сидела рядом с Борисом, внимательно слушала чтение. - Мало ли кто из нас узнает себя в романе...
       Установилась тишина, Шабуров продолжил чтение:
       Евгению Вера показалась тогда милее всех на свете. Он поднял ее на руки, кружил и целовал, потом прижал к груди. Они в этот вечер поклялись друг другу в вечной любви.
       Все это вспомнил Евгений, получив записку от Веры.
       Был конец апреля. Визжали пилы на стройке, запах свежего дерева плыл по улице, звенели ручьи у тротуаров, в облаках кричали гуси, стонали журавли. В такую пору всегда рождались в людях новые мысли, обострялись чувства, вскрывались старые любовные раны, грусть бередила сердца и хотелось дружбы, дружбы и дружбы.
       Но отношения с Верой были порваны еще в феврале. И глупо это получилось, а путей к примирению так и не удалось найти. Началось с ультиматума девушки к Евгению: "Если любишь меня, обязательно достань через час логарифмические таблицы Гаусса!"
       Принес Евгений таблицы Пржевальского, а она небрежно полистала книжечку, молча вернула ему и ушла к хохочущим подругам, с которыми она, потом выяснилось, держала пари, что Костриков, если она захочет, даже птичьего молока достанет для нее и звезду с неба сорвет...
       "Стоит ли читать ее письмо? - размышлял Костриков, глядя на розовый конверт с переводным голубком на уголочке. - Кажется, не стоит читать записки легкомысленных девушек, способных ни за что и ни про что обидеть..."
       Над людьми часто довлеет не разум, а чувство. Так и в сердце Евгения продолжал жить и властвовать образ девушки в красном берете, с огромными серыми глазами. Он разорвал конверт.
       На клочке линованной бумаги оказалось несколько строк, написанных разбросанным почерком:
       "Евгений, за последние месяцы наши отношения изменились, особенно с моей стороны. Но это только внешне. Внутренне обстоит по иному. Меня влечет к тебе, хочу помириться. Милый, ты должен выехать в дом отдыха, но я прошу, чтобы ты возвратил путевку Профкому. Мы должны неминуемо встретиться сегодня, быть потом неразлучны. Перейдешь к нам: мама согласна сдать угловую комнату. Подробно поговорим об этом вечером сегодня в театре. Ровно в восемь жду у кассы. Если же ты не придешь. Я навсегда уеду из города".
       Через несколько минут Костриков, сияя глазами, оживленно вошел в комнату председателя Профкома и положил перед ним путевку:
       - Понимаете, не могу поехать: никакой усталости я не чувствую, кроме того, человек приезжает и..., как бы вам это объяснить, жизнь моя заключена в этой встрече. А путевку передайте Гаврилову. Ну и что ж, если он не отличник. Человек он бледный, синие круги под глазами. Отдохнет, начнет учиться отлично...
       ... К вечеру город окутало туманом. С вокзала слышались гудки паровозов. Шумел подходивший поезд.
       "Вот с этим как раз Гаврилов уедет в дом отдыха, - решил Костриков, присматриваясь к циферблату часов. - Самое время. Ну и пусть человек отдохнет, ему это очень надо. А мне еще больше надо с девушкой помириться...".
       Теперь он понял, почему в прошлые недели часто ощущал утомление, тяжесть на сердце и какую-то неизбывную досаду: грустил и страдал о Вере, которую вот-вот увидит снова...
       Купив билеты, Евгений нетерпеливо топтался у кассы и посматривал на часы. Стрелки показали восемь, восемь пятнадцать, полчаса девятого. Веры не было.
       "Что же с ней случилось? - встревожился Евгений. Он побежал к телефонной будке. Может, несчастье? Может, нужна моя помощь?"
       - Вот вы, девочки, снова проиграли пари, - услышал он голос Веры. Группа девушек, не видя Кострикова, со смехом и шутками шагала по противоположному тротуару. - Я же сказала, что расстрою его поездку в дом отдыха, вот и расстроила. Давайте два рубля на билет в кино...
       Евгения будто бы кто ударил молотком по голове. Он пересек улицу, молча сунул Вере ее письмо в розовом конверте и почти бегом бросился в переулок.
       Он был потрясен, что есть еще на свете люди, способные променять дружбу и любовь на двухрублевый билет в кино. Шагая по сырым тротуарам, Евгений чувствовал, что камень за камнем рушился сиявший когда-то образ любимой девушки. Тускнел этот образ, становился мелким, грубым, холодным. Блекли и осыпались любовные краски, как плохая штукатурка.
       - Ну что ж, плохую траву из поля вон! - Костриков скомкал и выбросил на слякотную ночную улицу те два театральных билета, которые теперь уже ничего не стоили, если Вера проиграла любовь за один билет".
      
      
      
      

    9. РАКЕТА

      
       Шабурова вызвали к телефону для переговоров с ОБЛОНО, едва он закончил чтение отрывка "БИЛЕТ".
       Переговоры не ладились: то почта перебивала, то начались технические неполадки, так что лишь к концу часа смогли договориться о необходимом.
       - Ну, наверное, теперь литкружковцы разбежались, - закрывая кабинет и выключая лампочку, сам себе сказал Шабуров. - Неужели сидят?
       Но они не сидели, а спорили чуть не до драки. Два или три кружковца защищали Веру Галустян и обзывали Кострикова тюленем, ягненком, теленком и еще какими-то животными. А все остальные нападали и кричали:
       - Таких Верочек надо выводить, как клопов, керосином и другими горючими веществами, если ничто не разбудит в них совесть людскую...
       - Вот из таких Верочек, - выделялся звонкий голос Галины, - могут вырастать палачи, похожие на Анну Семеновну: та и другая способны наслаждаться муками других, совершенно не заботятся о человеческом достоинстве. От таких не жди подвига, но опасайся подлости...
       "Значит, попало в цель!" - обрадовано подумал Шабуров, дернул дверь за ручку, шагнул в кабинет.
       - По местам, друзья! - скомандовала Горчакова, спорщики быстро расселись. - Василий Петрович прочтет нам второй отрывок из романа. Называется отрывок "Ракета", о героизме...
       Шабуров присел к столу.
       - В отрывке "РАКЕТА" рассказано об одном из моих товарищей, капитане Малиновском и его любимой, комсомолке Плужниковой. Ее я не знал лично, познакомился по документам и газетным очеркам. С Малиновским мы были знакомы длительное время в период моей службы на Дальнем Востоке. В настоящее время он проживает на пенсии во Владивостоке, с ним живет также его жена, Мария Плужникова. Она демобилизовалась из военной авиации, когда в очень тяжелом состоянии был капитан Малиновский после ранения. У них сейчас имеется сын, Мария работает инструктором аэроклуба. Вот вам кратко о героях романа. Об их подвиге сейчас узнаем из чтения, - сделал Василий Петрович маленькое вступление, потом начал читать машинопись:
       "Япония снова навязала нам военный конфликт, желая втянуть СССР в большую войну, может быть, даже в мировую. Столкновения все расширялись и расширялись, пополнялась Квантунская армия, мобилизовались реакционные силы Маньчжоу-Го и Кореи, плыли американские, английские, французские корабли на Дальний Восток, где разгорался очаг войны. Центральный Комитет Коммунистической партии дал указание вооруженным силам на Дальнем Востоке действовать молниеносно, применяя всю технику и героизм личного состава для ликвидации очага.
       Мягкий электрический свет лампионов из молочно-белого стекла заливал комнату подземного штаба. От блестевшего на столе прибора, похожего на прожектор, к потолку подымались зеленые шнуры.
       Полковник Снегин и капитан Малиновский внимательно рассматривали на стене топографическую карту занимаемого противником района.
       Линия фронта обозначалась огненной нитью, похожей на стрельчатую молнию. За ней, в глубине района и в его тылах, серели квадраты и прямоугольники строений, деревушки, гряда сопок с кустарниками и лесами, змеились дороги, реки, перехваченные параллельными скобками мостов.
       - Контрудар по врагу намечено нанести с нашего укрепленного района, - медленно выговорил полковник. Он обвел указкой место, по которому должен придтись удар: синели условные знаки укреплений, огневой системы, резервов, станций снабжения, складов, гаражей, ангаров. Еще дальше были обозначены тайные аэродромы, взлетные площадки, штабы армий. - Вы помните эти места?
       - Не забыл, товарищ полковник, - ответил капитан. - В двадцать девятом пришлось принимать здесь боевое крещение. С вами же вместе обучали уму-разуму белокитайцев. Взводом тогда командовал. А вот в этой деревушке у меня даже знакомый имеется, бондарь Тан Цзи..."
       - Этот человек, - прервал полковник, - несколько часов тому назад сообщил нашему штабу о начавшемся восстании маньчжурских крестьян. Потом связь с Тан Цзи неожиданно прервалась. Установить причину не удалось. Есть предположение, что Тан Цзи раскрыт японцами...
       Малиновский сделал нетерпеливое движение, раскрыл рот, полковник остановил его жестом руки:
       - Тан Цзи нам дорог, но сейчас не время для сочувствия... В анкете записано, что вы знаете японский и маньчжурский языки. Это точно, учитывая время?
       - Да, полковник, знаю и не забыл. Продолжаю практиковаться...
       - Вот и отлично! Сегодня вечером сбросим вас с самолета на парашюте вот сюда, в неглубокий тыл противника. Разведаете все, как сказано в инструкции, - он достал из сумки и подал Малиновскому пакет. - Садитесь, читайте...
       Пока Малиновский читал, полковник разговаривал с кем-то по телефону, потом долго возился у прожекторообразного прибора, щелкал выключателями, расправлял крохотные антенны.
       - Вы готовы? - спросил у Малиновского, заметив. Что тот уже не читает, с любопытством следит за действиями полковника. - Вот и хорошо. Встаньте вот здесь, у прибора. Это акустико-радио-оптический приемник, новинка техники. Определенный сектор приема реагирует, когда это нужно, лишь на определенный раздражитель, строго обусловленный. Например, только на ваш шепот, в какой бы вы ни находились точке в радиусе десяти километров от прибора. Преимущество состоит в том, что никакими современными аппаратами и методами засечки никто не сможет перехватить ваших сигналов или установить точку излучения этих сигналов...
       - Даже если у меня не будет в руках никакого прибора, и я смогу? - удивился Малиновский.
       - Нет, - возразил полковник. Он выдвинул ящик стола, достал обыкновенный наперсток, покрытый рябью мелких круглых углублений, надел его капитану на указательный палец правой руки и обратил внимание на сверкающую раковинку посредине дна наперстка. - Через эту приемную раковинку, предварительно соединив шнурочком наперсток с батарейкой карманного фонаря (Здесь вот имеется ушко на ободке наперстка для соединения, а батарейку со шнурком я сейчас выдам), вы произнесете шепотом перед экраном аппарата несколько тех слов, которыми потом будете возбуждать экран приема. Слова эти вы запомните, равно как и силу вашего шепота: чем не ближе к повторению вы будете шептать потом на удалении, тем чувствительнее и яснее будет прием вашего сообщения. Давайте, капитан, практиковаться...
       Часа два шла практика, пока отработка показалась Снегину отличной.
       - А теперь сверим часы, - сказал полковник. - Ровно в три утра завтра мы ждем от вас сигнала, если не сумеете к этому времени лично прибыть. Между прочим, личная явка сопряжена с большей опасностью провала задания, так что не стремитесь... Для нас важнее, а для вас безопаснее получить информацию на расстоянии через аппарат... Да, имейте в виду, капитан, задание чрезвычайно секретное. Никто не должен знать о нем и даже о том, что вам предстоит отлучиться из части.
       ... Вечером мотоциклист доставил Малиновского на аэродром. Сумерки окутывали ангары, туманом клубились у плоскостей истребителей, похожих в наступающей ночи на кургузых большеголовых птиц.
       Шагая к указанному самолету, Малиновский вдруг заметил и узнал знакомый силуэт летчицы. Да, это была комсомолка Мария Плужникова. Ее любил капитан. Об этом знал полковник Снегин. "Конечно, Плужникова отличилась за последнее время, сбила три японских самолета, но не поэтому Снегин поручил ей лететь со мною, - догадался Малиновский. Чувство глубокой благодарности наполнило сердце. - Полковник дал нам возможность встретиться пред заданием, чтобы мы, не рассказывая друг другу о заданиях, знали, какая опасность предстоит..."
       Шутя и улыбаясь, будто ничего особенного не происходило, хотя душу ее терзала тревога, Мария помогла Малиновскому пристроить за спиной парашют, посмеялась над его гражданским платьем.
       - О, даже уздечку захватили? Ну, что она вам даст?
       - Если поймают, притворюсь крестьянином и скажу, что заблудился в поисках лошади...
       - А поверят?
       - Конечно, не поверят. Но и настоящего обо мне ничего не узнают. Главное же, что мне очень нужно, они начнут проверять, посадят меня под стражу и я смогу..., я смогу сделать все, что положено мне по долгу службы.
       - Да, все, что положено по долгу службы, - Мария вздохнула, потом поманила Малиновского ближе к шасси, где было гуще и темнее. - Давайте простимся, Гриша. Почем знать, встретимся ли?
       ... В глубине аэродрома стартер подал сигнал. Взревел мотор, машину тряхнуло. Земля осталась внизу, стрелка альтиметра побежала по шкале. 700, 800, 900, 1000 метров...
       - Гриша, нам придется уйти за облака, - сообщила Мария через переговорную трубку. - Если ниже, нас обстреляют...
       - Прыгать буду с 3000 или 4000 метров, - ответил Малиновский. - Если потребуется, то и с большей высоты, уходите за облака.
       В это время в подземном штабе седоусый полковник Снегин напряженно всматривался в акустико-радио-оптический экран, по матово-зеленому фону которого плыло крошечное изображение самолета, подходившего к серым кучам облаков.
       Внезапно блеснула острая полоска прожекторного луча, ножом прошлась по экрану. Снегин нахмурился, быстро включил радио нужной волны, подал в эфир позывные: "МТВ, МТВ, МТВ, берегитесь прожектора, берегитесь прожектора..."
       Вспыхнул зеленый огонек индикатора, послышался женский голос:
       - Благодарим, - говорила Мария, - уходим за облака...
       Альтиметр показывал 3000. Становилось свежо. На темно-лиловом небе сверкали крупные огоньки звезд.
       Летели над вражеской территорией. Сквозь расселины облаков Мария и капитан следили за прожекторным лучом, который шарил внизу, метался, будто огромный меч в руках невидимого великана.
       - Гриша, - сказала Мария замирающим голосом. - Под нами то самое поле, на которое надо прыгать...
       - Делай круг, я готов!
       Полковник Снегин заметил на экране треугольную стайку японских истребителей, набиравших высоту.
       - МТВ, МТВ, МТВ! - приникнув к микрофону, тревожно подал позывные. - В секторе 13-24-31 в воздухе звено вражеских истребителей. Идут курсом на высоту двукрестную. Бой не принимать, на перехват истребителей вышлем другие. Ускорьте выполнение задания!
       Сообщив Малиновскому приказ Снегина, Мария резко взмахнула рукой. Это означало: "Пора!"
       - До свиданья, Мария! - крикнул Малиновский в трубку, быстрым движением расстегнул пряжку привязных ремней, привстал в кабине, отбросив крышку. Ледяная струя воздуха обдала его могучим дыханием, придавила к борту.
       Полковник Снегин видел вынырнувшую из облаков черную точку. Она быстро мчалась по экрану, вычерчивая световую параболу. Поворотом микрометрического винта увеличил энергию приема до максимума, так что обозначилась игрушечная фигурка падающего парашютиста.
       - Молодец! - воскликнул полковник. - Тактика затяжного прыжка в данных условиях есть самая правильная!
       ...Малиновский приземлился неподалеку от родной деревни маньчжурского бондаря Тан Цзи. Эту деревню, с ее глинобитными фанзами и чумизовой кашей, Малиновский хорошо знал с 1929 года.
       В один из вечеров, когда был убит командир роты и Малиновский принял на себя командование, красноармейцы привели к нему задержанного маньчжура. На желтоватом его лице сверкали черные глаза, вовсе не такие запуганные, какие приходилось видеть часто в маньчжурских деревнях.
       Вот это и был бондарь Тан Цзи. Он, оказалось, участвовал в России во время гражданской войны в коммунистических отрядах, потом вернулся на Родину, всей душой ненавидел своих помещиков и чужестранных завоевателей, охотно помогал революционным силам.
       Малиновский вспомнил, как Тан Цзи провел роту по гаоляновому полю и кустарникам в тыл вражескому батальону и помог разгромить его, подняв на восстание окружающие деревни против белокитайцев.
       "Как же мы тогда условились? - Малиновский остановился, начал припоминать. - Ну, конечно, Тан Цзи говорил, что к его фанзе лучше всего выйти со стороны долины..."
       Пройдя посевы чумизы, Малиновский выбрался на пашню. Здесь пришлось ползти вдоль межи. Залег неподалеку от чернеющей в редком тумане деревни, начал осматриваться и вслушиваться. С юга доносились слабые орудийные раскаты (Наверное, работали каратели против восставших), на севере, на линии фронта, царила тишина. Лишь в небе слышался рев барражирующих самолетов, шарил по облакам прожектор электрической метелкой голубого света.
       "Кажется, охраны нет, - показалось Малиновскому. - Наверное, деревня не занята войсками..." Он полз, пока услышал японскую речь, немедленно затаился у самой околицы.
       - Что показывает Тан Цзи? - спрашивал грубый голос в темноте.
       - Молчит, собака! - злобно отозвался спрошенный, тоже пока невидимый. Но по шагам и голосу стало ясно, что собеседники шли прямо на Малиновского. Он приготовил нож.
       - Какой же план?
       - Пока держим его под арестом в фанзе. Надеемся, что к нему явится кто-либо из партизан. Схватим и... глядишь, тот расскажет. А Тан Цзи не скажет, очень крепкий...
       Разговаривающие прошли так близко от Малиновского, что он почуял от них запах ханы, в глаза ему понесло и чуть не запорошило пылью, когда один из проходивших споткнулся и чуть не упал. Будь они трезвее и бдительнее, Малиновскому не сдобровать.
       "Ароматные папиросы! - чуть не вскрикнул Малиновский, когда, ругаясь, упавший встал и закурил на ходу. - Конечно, это офицеры. Но куда идут?"
       Пробираясь за ними (Попасть к Тан Цзину было уже невозможно), чтобы узнать и разведать необходимое, Малиновский добрался до рощи и залег невдалеке от офицеров, остановившегося у толстого дерева. Он видел красноватые светлячки двух папирос, потом услышал троекратный стук сабельной ножны о ствол дерева.
       Вскоре отворилась секретная дверца в боку древесного ствола, в проеме появился человек с фонарем.
       - Мы из сектора пять, - доложил один из офицеров.
       - Знаю! - сердито сказал человек с фонарем. - Штаб не может принять.
       - Мы требуем, нам нужно по делу Тан Цзи!
       - Что Тан Цзи?! - гундося немного, вспылил человек с голосом, похожим на гудение комара. - Партизаны полчаса назад захватили станцию И-же. Они взяли в плен бригадного генерала Хиромуни, требуют обменять на Тан Цзи... Ваш сектор бездельничал...
       - Мы утром расстреляем Тан Цзи...
       - Глупое есть решение! Свяжитесь немедленно с партизанами на станции И-же, обещайте вернуть Тан Цзи. Нам нужно держаться до утра, остановить наступление партизанов с тыла к линии фронта. Утром ожидается нам подкрепление из Харбина. Вот и все, идите, делайте!
       Малиновский торжествовал, что может сообщить Снегину достоверные сведения. Он пошарил рукой в нагрудном кармане, куда положил "наперсток". Там ничего не оказалось.
       "Потерял! - обожгло сразу морозом и огнем, с досады готов был убить самого себя. Светящийся циферблат часов показывал без четверти два. - Единственная надежда на предусмотренный инструкцией дубляжный сигнал красной ракетой. Но отсюда нельзя: далеко, наши не увидят. Надо пробираться ближе к границе. Ракета должна загореться вовремя, хотя бы для этого мне отдать жизнь. Родина ждет сигнала, ровно в три..."
       Малиновский полз, шагал, перебегал от укрытия к укрытию, обходил препятствия и подозрительные места. Это был самый тяжелый кросс в его жизни, в любимом им легком спорте. Когда он добрался до опушки леса, губы пересохли от жажды. Пить настолько хотелось, что в ушах чудилось близкое журчание ручья.
       "Что же делать? Отсюда тоже нельзя сигналить: далеко, впереди гряда высоких сопок, наши не увидят".
       Несколько минут, лизнув языком росу с листьев, Малиновский не мог сосредоточиться на главном. Перед его глазами возникли образы товарищей, его любимой - Марии Плужниковой. Потом встал образ маньчжурского бондаря Тан Цзи, которого японцы вынуждены обменять партизанам на своего генерала Хиромуни, Наконец, встал перед глазами седоусый полковник, в ушах прозвучали его слова: "А теперь сверим часы... Ровно в три утра завтра мы ждем от вас сигнала, если не сумеете к этому времени лично прибыть..."
       - Конечно, лично не смогу, - решил Малиновский. - Но я обязательно прорвусь к двукрестной сопке. Оттуда будет виден сигнал, за двукрестной сопкой ведется непрерывное наблюдение...
       Забыв усталость и жгучую жажду, Малиновский нащупал ракетницу, стал сползать в лощину. Он знал, что посредине ее имеется овраг, по которому можно добраться почти вплотную к сопке.
       Когда вышел за отрог и хотел было уже направиться в овраг, увидел левее себя мост, которого раньше не было. На мосту маячила фигура часового.
       "Обойти? - мелькнула мысль, но ее сейчас же Малиновский отбросил: - Нет времени, да и, наверное, можно нарваться на патрулей по дороге. Самое верное, действовать напрямик!"
       Сняв уздечку, которой был подпоясан, завязал на ходу веревочную петлю, начал подкрадываться к часовому. Тихий свист брошенной петли и... в несколько секунд было все кончено. Но уходить было нельзя: слышался хлопающий треск быстро приближавшегося мотоцикла.
       "Связист! - решил Малиновский. Резким толчком сбросил часового в овраг, сам начал расхаживать с его винтовкой по мосту. - Теперь успею наверняка..."
       - Стой! - скомандовал мотоциклисту. Не успел тот понять, что происходит, как покатился с разбитой прикладом головой. - Теперь, вперед!
       Сорвав сумку с убитого, Малиновский вскочил на мотоцикл, газанул.
       Машина мчалась, направляемая Малиновским, параллельно оврагу. Временами хлестали ветви по лицу, временами подбрасывало в воздух и било о землю, но нечеловеческая сила удерживала разведчика верхом на машине. "Выполнить приказ! Выполнить приказ! - сам себя подгонял Малиновский. Вот уже завиднелась двукрестная сопка. Ее знал Малиновский по сходству с двугорбым верблюдом. Сердце ликовало от радости. - Приказ будет выполнен, будет!"
       - Стой! Стой! - послышались голоса, но Малиновский в ответ дал максимальную скорость. Машина перелетела через окоп, врезалась в густые кустарники у подножия сопки. Сзади послышались залпы, Малиновский вдруг ощутил, что левую руку его обожгло, и он полетел с мотоцикла, упавшего на бок и продолжавшего трещать работающим мотором.
       "Ну что ж, пусть они бросятся сюда, на треск мотора, а я проберусь на вершину сопки, - решил Малиновский, начал карабкаться по крутому склону, цепляясь за кусты. - Ну что ж, пусть потом делают со мною, что угодно, а я дам сигнал, дам!"
       Кругом шумели голоса японских солдат, искавших мотоциклиста, а Малиновский слабел и слабел: кровь ручьем лилась из прострелянной руки.
       Осилив жгучую боль, он правой рукой согнул прострелянную так, что смог взглянуть на циферблат часов. Было без одной минуты три.
       - Ну вот, Родина моя, наступает минута, - прошептал он, чуть слышно, подняв над собой ракетный пистолет, отсчитал в уме положенные секунды и, повернувшись на спину, нажал на спусковой крючок. - Лети, ракета!
       Хлопнул глухой выстрел. Огненный клубок, разбрасывая обрывки краснопламенных нитей, с шумом и треском помчался ввысь. Все стало красным, будто воздух загорелся и сразу накалил пространство.
       Кто-то из солдат ударил Малиновского прикладом, кто-то наступил ботинком. Потом его схватили под руки, поволокли. Вдруг до угасающего сознания капитана дошел громовой шум авиационных моторов, лязг и грохот танков и начавшейся артиллерийской канонады.
       Малиновский улыбнулся: его ракету увидела Родина.
       ..............................................................................................
       Некоторое время литкружковцы молчали, потом Галя сказала, толкнув Селезнева:
       - Вот таким героем надо уметь быть, Борис...
       - Вы будете еще лучшими, - заметил Шабуров. - Я уверен, друзья, что ваша ракета еще впереди!
      
      
      
      
      

    10. БРИГАДИР

      
       Дня за два до выборов Кузьма Ершов пригласил Шабурова вместе с ним побыть в колхозе "Новый мир", о котором шумели газеты.
       - Посмотрим, все лучшее обязательно перениму и в Бекетовский колхоз "Искра", - говорил Ершов дорогой Василию Шабурову. Ехали они на легком тарантасике областной совпартшколы, любовались розовеющим востоком и туманами над Оскольцом. Лошадка бежала без понукания, всхрапывала. - У нас люди любят все новое и новое, а в "Новом мире", говорят, рис научились выращивать...
       - Это верно, Кузьма Давыдович, рис выращивают, - подтвердил Шабуров. - Но самое главное в "Новом мире" все же не это...
       - А что?
       - Здесь доказывается на практике, что и при коммунизме может быть непререкаемая власть человека над человеком...
       - Да что вы, Василий Петрович?! - удивленно покосился Ершов на Шабурова. - Ведь наш директор, Боев, целую лекцию на днях прочитал, что при коммунизме не будет никакого государства и никакой власти, одна сплошная сознательность...
       - Я эту лекцию слышал, - сказал Шабуров. - Слышал и обратил внимание на заключительный лозунг, которым товарищ Боев завершил лекцию. Вы помните?
       - Помню. Он сказал: "Да здравствует на вечные времена советская власть!"
       - Верно, он так и сказал. Но ведь Советская власть есть лишь форма государства, значит, она исчезнет вместе с исчезновением государства. В таком случае совершенно неверно провозглашать вечность советской власти и тут же утверждать неизбежность отмирания государства. Я помню, вы однажды стояли у доски и, глядя на меловые цифры, утверждали, что величина произведения не изменяется от перестановки сомножителей. Против этой вечной истины, конечно, никто не будет возражать, а вот против вечности власти теперь возражают даже ученики пятых классов...
       - Откровенно говоря, Василий Петрович, я тоже возражаю...
       - Что касается меня, - возразил Шабуров, - то я не очень возражаю против вечности власти человека над человеком, стою лишь за то, что эта власть должна возникать из действительного и добровольно признаваемого всеми авторитета. Без такой власти не обойтись и при коммунизме. Я бывал много раз в колхозе "Новый мир", наблюдал всякое и вот такое. Что заставило меня подумать о власти, основанной на действительно признанном всеми авторитете...
       - Расскажите подробнее, - попросил Ершов, но Шабуров промолчал, будто не слышал вопроса.
       - Вот сейчас выедем на горку, и будет усадьба колхоза. Во-о-он, ветродвигатель торчит, - заговорил Шабуров, как бы отталкиваясь от темы разговора о власти. - Была в этих местах до революции дача местного купца Игнатова, рядом - земли уездного исправника Успенского, теперь кругом колхозы. А вам все же советую, Кузьма Давыдович, присмотритесь к здешнему бригадиру, к Мартынову Митрофану Васильевичу. В нем найдете ответ на наш спор...
       Привязав лошадку возле конюшни и задав ей корм в подвешенной на нос торбочке с овсом, Ершов с Шабуровым пошли на голоса собравшихся у сада колхозников.
       Было раннее утро. Роса на листьях искрилась и сверкала под косыми лучами восходящего солнца. Когда ветер пробегал, захватывая крылом сад, капельки росы серебряными нитями мелькали в воздухе, падая на землю, будто невидимая ткачиха стремительно и поспешно тянула основу на зеленом стане сада. Шевелившиеся листья тогда сверкали самоцветами водяных капель, сияли огнями радуги.
       Ароматная свежесть утра, сверкание росы и колыхание листьев, теплый южный ветерок и песня в саду, шум голосов и свист птичек, скрипение ветродвигателя и мычание коров, выгоняемых на пастбище, - все это было теперь составной частью той новой жизни, которая широко распахнулась перед крестьянством России.
       Шабуров с Ершовым поздоровались с колхозниками, разговорились. Вдруг среди зелени сада мелькнула белая флотская фуражка.
       - Идет, бригадир идет! - воскликнуло сразу несколько голосов. И было в этом восклицании столько теплоты и душевного уважения.
       "Вот и начало ответа на наши споры, - подумали Шабуров и Ершов, переглянувшись и подавшись немного в сторону, чтобы все видеть как возможно ближе к действительной жизни и действительным взаимоотношениям колхозников со своим бригадиром. - Что же будет дальше?"
       Митрофан Васильевич, выбритый и аккуратный, широкими шагами шел прямо к никем не понуждаемой, но все же четко выстроившейся в колонну бригаде. Люди на глазах Ершова и Шабурова подтянулись, стали очень красивыми.
       - При коммунизме порядок, конечно, будет, - прошептал Ершов. - Вот такой, добровольный, сознательный. Честное слово, колхозники "Нового Мира" положительно решают вопрос и наш научный спор, может ли быть при коммунизме непререкаемая власть человека над человеком?
       - Да, - согласился Шабуров. - Такая власть, основанная на не принуждаемом авторитете руководителя и на безграничном уважении к нему со стороны масс, рождается, может быть, вот здесь, перед нашими глазами. Ее надо понять...
       - Здравствуйте, друзья! - громко приветствовал Митрофан Васильевич колхозников, потом поклонился гостям вежливо, но без того приторного подобострастия, которое часто можно наблюдать во взаимоотношениях местного начальства с приезжающими "сверху" людьми, особенно с портфелями.
       - Здравствуйте, Митрофан Василич! - радостно ответили колхозники, продолжая стоять колонной по звеньям в затылок.
       - Чудный сегодня будет денек, товарищи, - сказал бригадир, взглянул на голубое небо, по которому растекался еле заметный золотисто-розовый налет. - В самый раз, ответим делами на вызов Песчанского колхоза. Кто из вас не получил вечером наряда?
       -Все получили, - загудели люди. - Один Рудаков туманится, по-своему понимает закон о трудовой дисциплине, - вставила звеньевая, Пелагея Васильевна, невысокая женщина с курнявым носом и темно-серыми глазами на скуластом загорелом лице. - Припарку бы ему дать...
       Бригадир отыскал глазами Рудакова, хотевшего спрятаться за спину товарища.
       - Я знаю, Рудаков, о чем речь идет. Сегодня будешь работать на рисовой плотине, зайду, побеседуем. А теперь с вами, - Митрофан Васильевич повернулся к Пелагее Васильевне, спросил: - Задание знаете?
       - Моему звену поручено прополоть сегодня тридцать две сотки проса, - ответила Пелагея. - Но мы тут между собою поговорили, думаем полгектара прополоть, не меньше. Вызываем на соревнование Зину Бакланову с ее звеном...
       - Почему только ее одну?! - зашумели остальные колхозники. - Все желаем соревноваться с вами на полгектара. Вы там, Митрофан Василич, запишите: не по шесть соток прополем на человека, а по восемь...
       - Наперед, друзья, благодарю и уверен, что вы обязательство перевыполните! - Митрофан Васильевич улыбнулся, сверкнув зубами, и поднял руку. Это означало - можно отправляться на работу.
       С песнями двинулась бригада на сортоучасток. Было пять часов утра.
       Расставив колхозников по рабочим местам, бригадир организовал подвоз свежей воды в поле, потом пригласил Ершова и Шабурова осмотреть посевы.
       - Ха, бушуют хлеба! - крякнул с удовольствием, любуясь крутой изумрудной волной густых посевов ржи и пшеницы. - Урожай будет, какого старики не видели...
       Солнце уже успело высушить росу, пригревало. Вдалеке заструилось к синему небу волнистое марево испарений. Щуря серые озорные глаза, бригадир пытался из-под ладони коричневой от загара руки взглянуть на солнце, но оно ослепительно полыхало и кипело, кололо глаза невидимой горячей пылью. Махнул рукой, повернулся к Ершову.
       - Свети-и-ило! - сказал с гордостью в голосе, вложив в это единственное слово тот глубокий смысл, что без солнца ничего бы у нас не было на земле.
       С секунду о чем-то подумал, потом взял Ершова и Шабурова под руку.
       - С Рудаковым надо поговорить. Если там что, прошу вас пособить мне. Он у нас, сказать по правде, тугорылый человек. Немного похож на эту, на Людмилу Чепракову, которая дурочкой еще при царе прикидывалась. Вы меня извините за такое сравнение, это в зависимости от Салтыкова-Шедрина. Читаю "Пошехонскую старину", вот и врезались мне в память вдова, Калерия Степановна Чепракова и дочка ее, Людмила. Есть у нас Гришка Зиновьев, лет ему сорок пять. Тот на саму вдову Чепракову похож и, наверное, если проморгаем, по социализму палкой хлопнет в подходящий случай: все ноет и ругается. Власть ему не та. А вот Рудаков иного обличия, настоящая Людмила, только в штанах. Но мы его из этой сыромятки думаем вызволить. Пойдет он у нас в проделку, выстругается, человеком будет первостатейным. Ну, сами подумайте, можем ли мы мириться с колхозными Людмилами Чепраковыми, если все в жизни изменилось, вроде как наизнанку вывернулось? А, между прочим, если бы я читал про Людмилу до революции, то, наверное, поддержал бы ее тогда в ее прехитром смысле. Персонаж она интересный, для дореволюционного времени симпатичный. Теперь вот время изменило взгляд, все изменило.
       Наблюдая за бригадиром и слушая его, Ершов все более соглашался, что главное в колхозе не то, что вырастили и акклиматизировали рис, а то, что люди выросли новые, появились вот такие бригадиры, как этот, для которого жизнь и работа кажутся сплошным наслаждением, размышлением, образованием и перевоспитанием людей, "вызволением из сыромятки" и превращением в человеков всякого, если есть хоть малейшая надежда. "В таком человеке, - подумал Ершов о бригадире, - вполне можно объединить качества не навязанной народу власти, основанной исключительно на его авторитете, и качества воспитателя, признанного самими людьми, а не только поставленного на эту тончайшую работу формальным дипломом без наличия духовных качеств воспитателя. Посмотрю вот, как он будет разговаривать с Рудаковым? Ведь и в колхозе "Искра" немало Людмил Чепраковых, мне тоже с ними нужно уметь работать..."
       Еще издали, увидев человека, бригадир закричал:
       - Э-э-эй, Рудаков, приготовь ведра, амбаром займемся!
       - Зачем ведра в амбаре? - недоуменно спросил Ершов.
       - Понадобятся, - загадочно ответил бригадир. Когда подошли поближе, он показал на практике, зачем нужны ведра: зачерпнул из бочки воды, начал вместе с Рудаковым поливать бетонный пол. Пояснил: - Бетон или там цемент, они воду любят, укрепляются от этого. У них внутренность так устроена, что от сухости идут в трещину. А теперь вот, полюбуйтесь, картинка...
       Рудаков тоже повторил слова бригадира, ладонью звонко шлепнул о влажный серый пол, похожий на стиральную резинку.
       - Таких полов у помещика Шатилова не было, хотя он проживал в нашем крае с семнадцатого века...
       - У него многого не было, - сказал бригадир. - Не было рисового поля, не было плотины. Идемте, посмотрим. Ты, Рудаков, тоже с нами пойдешь. Там и поговорим, раз обещано...
       Среди ржи, над которой желтым туманом колыхалась цветочная пыль и на усатых буро-зеленых колосьях шевелились от ветра сдвоенные палевые шнурочки цветков, бежала серая тропинка к плотине.
       Рисовое поле было залито водой, зелеными гвоздями проглядывал густой рис. Прошлись до небольшого аккуратного шлюза. Бригадир слегка поднял воротом затворный щит. Вода, струясь и хлюпая, устремилась наружу, потекла по канавкам на посевы.
       - Ни капли так у нас не пропадает, - пояснил Митрофан Васильевич. - Рис любит сменную воду, а посевы или огородные культуры любят воду, которая уже побывала на рисовом поле. Она как бы мягче становится, слаще для корней. Вот и устраиваем циркуляцию. А вот рядом пруд, правда, пока небольшой, у нас используется для разведения зеркального карпа. Рыба в хозяйстве очень полезная...
       Поглядев на струящуюся воду и на камешки, которые она ворочала, на осоку, которую она шевелила, будто расчесывала зеленые волосы невидимым гребешком, бригадир вдруг опустил щит, положил руку на плечо Рудакова.
       - Знаешь, дружище, большие мы дела делаем, если разобраться, - сказал внезапно, в глазах заиграли искорки: значит, продумал, как начать разговор с колхозной Людмилой Чепраковой, а не просто так, случайно. - Ведь что такое рис? Это благородное растение. В Китае оно росло и нуждалось в южной теплоте - прогреве. В наших местах лишь слухи ходили о рисе, да и то неясные. А уж о посеве такой культуры и мечты не было: был для нас рис вроде сказкой заморской. Но тут Октябрьская революция установила Советскую власть, а Советская власть установила чудо: акклиматизировала рис, дала его семена в наши руки. Сей, пожалуйста! Но рис сеять в одиночку нельзя, сил не хватит возводить плотины, поливать. Тут лишь колхозом справились. Нашлись иные - в хитрость бросились, хворь себе разную придумали, животами заболели. Пришлось без них плотину делать...
       - Да ведь не одна хворь, - возразил Рудаков, почувствовав, что в его огород камешки заброшены. - Личное хозяйство у каждого есть, времени не хватает на всю маету. И туда и сюда, хоть разорвись. От этого болезнь и хворь...
       Ершов с Шабуровым переглянулись, а Митрофан Васильевич решил сразу взять "быка за рога".
       - Теперь ясно, Рудаков, твоя хворь происходит от микробы личного хозяйства. Без него пока тоже нельзя. Но разве это главное в нашей современной жизни? Ты мне скажи, веришь центральной газете "Правда", которую партия печатает для нашего просвещения, или не веришь?
       - Митрофан Василич, как же, очень даже верю. На прошлой неделе, скажу тебе, агитатор читал, так я у него даже попросил, чтобы дома прочитать, с женою вместе. Там статья была насчет советов огородникам и садоводам...
       - Опять же ты, Рудаков, с одного краю интересуешься, - возразил бригадир. Он достал из папки газету, развернул ее и, показав Рудакову обведенное красным карандашом место, сказал: - Читай вслух!
       "... общественное хозяйство не должно страдать от прихоти и произвола части колхозников, предпочитающих свои личные интересы общественным...", - прочитал Рудаков и задумался.
       - Думаешь, не о тебе написано в Москве? - спросил бригадир. - Как раз в точку, о тебе сказано, Рудаков...
       В тоне бригадира не было чего-либо резкого или обижающего, но и не было ничего оправдывающего или обнадеживающего, что Рудакову все сойдет с рук. И тот понял это. По его озабоченному лицу и обмякшей фигуре Ершов и Шабуров поняли, что им нечего "пособлять" бригадиру в борьбе с колхозной Людмилой Чепраковой в штанах: слова и примеры бригадира, его педагогический такт и настойчивость уже сделали свое, были неотразимы.
       - Митрофан Василич, - заглядывая ему в глаза и проявляя полное согласие с его суждениями, просящим голосом сказал Рудаков, - что же с ним, с подсобным промыслом, может забросить? Чтобы без сумленья, а?
       - А ты, Рудаков, в корни заглядывай, тогда и сумления не будет. Подсобное хозяйство у нас не запрещено, но ему рамка поставлена, - сказал бригадир. - Рамка поставлена затем, чтобы дисциплина в колхозе повысилась. Без этого нам нельзя строить коммунизм. Да и ты, Рудаков, в глубине души понимаешь это. Если бы не понимал, то и не стал прятаться от стыда за спину товарища, как сегодня при проверке мною нарядов и усвоения его колхозниками... Подумай еще об этом сам, с женою посоветуйся. Она у тебя тоже на подсобное хозяйство глядит двумя расширенными глазами, а на колхозное одним, да и то в прищур..., - сказав это, бригадир вдруг повернулся и, оставив Рудакова лицом к лицу с Шабуровым и Ершовым, пошел вдоль плотины, посматривая на сверкающее зеркало воды на рисовом поле.
       Рудаков в волнении начал закуривать. Потом покряхтел, попросил спичку. Пыхнул дымом и, царапнув себя пальцем по щеке, будто согнал комара, тихо сказал:
       - А ведь, шут его возьми, праведно говорит наш бригадир. Я вам признаюсь, товарищи, если со мною неправедно разговаривают и не душевно, а так, начальственно и без всякого смысла, я слушать не стану и понимать не стану. Притворюсь дураком, на этом и крышка. Недаром есть такая пословица: "С дурака короткий спрос, что воробьиный нос"...
       Шабуров взглянул на Ершова, потом вместе с Рудаковым они засмеялись. Чего смеялся Рудаков, не совсем понятно. Но Ершов и Шабуров смеялись от души, видя перед собою живую, побежденную бригадиром "колхозную Людмилу Чепракову".
       .............................................................................................
       ... Завечерело, пока Ершов с Шабуровым ознакомились с полями и службами колхоза. По прохладе спешили они в бригаду Митрофана Васильевича.
       Издали увидели, что на косматом зеленом ковре просяного поля шевелились согбенные фигуры колхозников: соревнуясь, спешили они, щипали и щипали сор, временами оглядываясь на склонившееся к западу солнце, будто хотели остановить его и продлить день.
       Но и бригадир был точен. Вместе с обмерщиками завершал он подсчет всего сделанного за день, через несколько минут приказал поднять длинную жердь с красным полотнищем. Это был приказ кончать работу, идти на сборное место слушать итоги.
       И снова, как утром, выросла колонна людей перед бригадиром. Посмеивались, толкали друг друга локтями, подзадоривали.
       - Как же там, Митрофан Василич, учет?
       - Прекрасно, товарищи! По бригаде в целом выполнено полторы нормы. Звено Пелагеи Васильевны дало сто восемьдесят процентов. Рудаков подтянулся: в прошлые разы у него не выходило, а сегодня сто сорок процентов...
       Колхозники аплодировали. Аплодировал и бригадир, расхаживаясь между рядами товарищей и ободряя каждого из них добрым словом. Там и сям белела его флотская фуражка - знак службы на Балтике.
       Прощаясь с Ершовым и Шабуровым, Митрофан Василич сказал: - Признаться, палубу корабля было легче драить, чем носить звание бригадир, честное слово!
      
      
      
      

    11. ЗАГОВОР

      
       Появление Колесникова и Сашки Меченого в кабинете без всякого предварительного уведомления сильно встревожило редактора "Курской правды" Черноглазкина.
       По всему его виду и по всполошенному взору глаз Колесников понял внутреннее состояние редактора, поспешил успокоить его.
       - Спасибо за публикацию в газете серии статей о японской флоре, - сказал он. - Это просвещает народ...
       Черноглазкин сразу повеселел. "Значит, люди не подосланы ко мне из НКВД, а действительно свои, - подумал он, всматриваясь в гостей. - Ведь они пользуются нашим новейшим паролем".
       Пароль этот отражал сложившуюся практику: методом публикации статей о японской флоре Черноглазкин ловко информировал представителей разведки о полученных им различных важных сведений по экономике и оборонным вопросам СССР. Метод казался ему и его хозяевам очень удобным: статьи производили впечатление безобидных научных материалов и не вызывали подозрений, устраняли риск и опасность, связанные с передачей подобных сведений иным путем. Тут же оставалось лишь соответствующим образом написать по коду, чтобы в другом месте, пользуясь "ключом" прочли эти статьи, доставленные через систему советской же почты.
       Было условлено лишь, что публикация статей должна немедленно прекратиться, как только явится к редактору человек и скажет за них "спасибо".
       - Вы сказали "спасибо", а новая статья уже в гранках, - возразил Черноглазкин. - Неужели...
       - Эта пусть идет, но она последняя, - категорически подтвердил Колесников, не дав редактору договорить. - И в этом же номере газеты опубликуйте, что срочно требуется лаборант для фотолаборатории "Курской правды". Предложения принимает лично редактор...
       - Должность уже занята моей женой, - недоуменно возразил Черноглазкин. - Как же тогда?
       - Я не претендую на заведование, - усмехнулся Колесников. - Удовольствуюсь должностью младшего лаборанта. Но вы непременно соблюдете рекомендованный мною "конкурс", потом опубликуете, что принят на работу лаборантом Антон Павлович Стрижев. Это будет соя новая фамилия, и пусть все об этом знают. А вот этого, - Стрижев небрежно показал пальцем через плечо на Сашку Меченого, - будем звать Василием Васильевичем Холодовым. Такой паспорт достали. Холодова нужно устроить сторожем типографии имени Карла Маркса, что на Золотой улице. Я уже осмотрел, место там подходящее...
       - Жить где будете? - спросил Черноглазкин, уже не возражая против предложений гостя.
       - Квартира у нас есть. Устроились у Овсянникова, за Херсонскими воротами. Личность верная. Еще при Раппе в шестнадцатом году участвовал в спекуляции по распродаже посылок Красного креста вместе с агенткой Раппа и королевой курских спекулянтов Надюшкой Рыбниковой. Она теперь у него живет в должности жены. Квартира очень для нас удобная: в случае провала, сойдем лишь за спекулянтов...
       ... На новом месте дела Стрижева-Колесникова и Холодова-Меченого пошли хорошо. Никто не преследовал, не обременял заданиями. Занимались ближайшими делами: Стрижев изучал жену Черноглазкина и расположение комнат многоэтажного узкого редакционного здания, Холодов заводил знакомства с рабочими типографии, знал расположение машин и их работу, вошел в доверие семьи Жуковского, бывшего владельца курских жестяных мастерских, ловко восхвалял их сынка, Леньку, пророчествуя ему большие посты и должности, если сумеет скрыть свое происхождение и проползет в партию на брюхе.
       Все было хорошо, вдруг нагрянула беда: в Старо-Оскольской газете Шабуров напечатал один за одним произведения, разоблачающие методы шпионажа и призывающие народ к бдительности.
       В клубах, избах читальнях, на собраниях читали шабуровские произведения. Редактор газеты был вынужден под давлением читателей издать тысячный дополнительный тираж с произведением "Нелли". Выехавший в Старый Оскол поэт Николай Корнеев созвал заседание литературной группы, огласил там письмо поэта Матвея Волобуева, переложившего прозаическое произведение "Нелли" стихами и заявил:
       - Я сам искушен в искусстве, но и на меня глубоко повлияли произведения Шабурова. Мне лично пришлось видеть толпы людей на улицах, читающих нарасхват произведения Шабурова. Это значит, что в его творчестве есть золотая жила, без которой писатель не может быть признанным. Вношу предложение ходатайствовать перед Курским областным издательством напечатать произведения Шабурова отдельной книгой. Об этом же просит и поэт Волобуев, сотрудник многотиражки "Рулон" при типографии центральных "ИЗВЕСТИЙ".
       Единогласно принятое решение литгруппы попало на стол к Черноглазкину, так как Корнеев не знал о тайной жизни редактора, рассчитывал найти у него поддержку...
       - Я все прочту, а вы зайдите потом, через недельку, - сказал Черноглазкин, встревоженный опасностью, которая исходила от произведений Шабурова для него и для всех редакторских друзей по шпионажу. "Надо немедленно посоветоваться со Стрижевым, - решил он. - Опасность над нами очевидная". - Итак, через недельку...
       Совещание в кабинете редактора проходило под замком чуть не до рассвета.
       - А что если я его убью? - предложил Холодов. - Места мне там знакомые, трудности не встретиться...
       - И неплохо бы, - согласился Черноглазкин, но Стрижев недовольно двинул от себя чернильный прибор, бронзовой крышкой которого до этого забавлял себя.
       - Убийство Шабурова сейчас может повредить нам, - сказал он. - Целесообразнее скомпрометировать его и уничтожить руками же его товарищей из НКВД. Короче, нам нужно изобразить его в печати врагом народа... Тогда его книга не выйдет, к нашему благополучию, органы НКВД сработают нам на руку...
       - Пожалуй, правильно! - почесав ногтем переносицу, воскликнул Черноглазкин. - Только вот, с чего начнем?
       - С Михаила Киреева начнем, - неожиданно предложил Стрижев. - Он в друзьях с Шабуровым, даже пропагандирует его. Например, напечатал в "Курской правде" извещение о предстоящем выпуске в свет романа Шабурова "НАБАТ" о периоде коллективизации. Вот мы и обратим внимание Киреева, что у самого у него пока нет ничего за душою, кроме слабенького рассказика "На своих местах" и что Шабуров может затереть его, если дать простор его произведениям. Анонимку пошлем, чтобы его встревожить. А вы ему передадите вот это требование литгруппы об издании произведений Шабурова отдельной книгой и скажете, что Шабуров замечен в пьянстве, аморальных поступках, воровстве. Побольше разной небылицы. Я подготовлю проект статьи "О моральном облике молодого писателя", а вы посоветуете Кирееву тиснуть ее в областной комсомольской газете. Кроме того, составим и напечатаем в "Курской правде" рецензию на творчество Шабурова, дадим хлесткое название, скажем, "ДАНЬ ПОШЛОСТИ". Это будет гениально, друзья! - Стрижев хохотнул, расправил плечи: - Изобразим Шабурова клеветником против советских людей, которые при всей их непорочности и моральной устойчивости изображены, мол, Шабуровым в роли попавшихся на удочку каких-то Нелли и Колесниковых. Ха-ха-ха-ха, преудивительно! Ну, разумеется, вывод сделаем, что Шабуров есть враг народа и им следует заняться. Вы, думаете, не выйдет? Выйдет. Вспомните историю России. Ни одного подлеца не было затравлено, зато пачками гибли наиболее светлые личности, затравленные и опозоренные, правде вопреки. Так и с Шабуровым. Покажем на него пальцем, а тупицы и фанатики из НКВД набросятся, как раки на падаль. Был Шабуров, и не будет Шабурова... А вы "убить". Тут нужна политика. У меня опыт по этой части, не даром подписывался в "Русском слове" лесной фамилией "А. Дубравин" и так переворачивал фаты в письмах "К русской чести", что загонял учительниц в петлю. Но и тут надо, чтобы казалось объективнее, не одного Шабурова травить, а целую группу, по крайней мере, человека два в разных местах области, чтобы впечатление создалось. Как вы называли этого, заведующего Ястребовским Районо, который раньше в РКИ работал?
       - А-а-а? - проголосил Холодов. - Это вы о моем рассказе вспомнили, как у Чеботаревых коммунисты формалин выпивали... Того человека зовут Ильей Никининым. Я уже подумал об этом. Илью Никинина мы можем оклеветать устами Петушка. Есть такой, сейчас на заочной сессии в пединституте, у Сараева учится. Он в Ястребовке преподает историю, но образования не имеет. Никинин заставляет его учиться под угрозой снятия с работы, вот и у них завязалось, озлился Петушок. Он зубами ухватится, если мы ему анонимное письмо составим и напишем, что Никинин занимается вредительством: в Пятницкой школе держит учителем троцкиста Чабовского, расхищает проценты успеваемости, пьянствует с Захаровым - директором, читает книги Радека и Бухарина. Петушок напишет статью в Ястребовскую газету "Стахановец", вот и пойдет дело. Я даже предлагаю и в Старый Оскол написать анонимку завучу Областной школы, Заводяному. Знаете его? Внешностью похож на французского Тьера. Очень любит обвинять кого-либо в контрреволюции. Вот и напишем, что преподаватель ленинизма, Красовицкий, шурин Шабурова, занимается вредительством совместно с зятем. Читает, мол, и другим дает читать "Всеобщую историю" под редакцией Радека. Ведь ловко будет? Главное, объективно - со всех сторон ударим по Шабурову. А тут еще партийные комитеты его не любят за справедливую критику, так что прилипнут к нашим анонимкам, как мухи к клею, помогут нам очернить Шабурова и ликвидировать...
       - Хорошо, так и будем действовать! - сказал Черноглазкин. - У нас теперь одна надежда - на ротозеев с партийными билетами и на Гитлера, который начал свою историческую миссию обновления мира: без войны и заговора мы, конечно, не свалим нынешний режим в России, при котором ложишься спать и встаешь в кошмаре ожиданий ареста...
       - Не каркайте, - прервал его Стрижев, вставая, чтобы идти домой. - Мы еще поборемся, наш заговор даст себя знать.
      
      
      
      

    12. ДУРАКАМ ЗАКОН НЕ ПИСАН

      
       Экземпляр газеты "Пионер"  62 (391) за 6-е июля 1938 года привлек внимание Шабурова своими несуразностями:
       "Что нужно разжечь, чтобы сохранить тайну? - спрашивалось в нем. - Что из этого будет, если между двумя кольями поставить кольца? Чем кончаются день и ночь?
       Прислал шуточные вопросы Сидоров Вениамин из Мяснянской НСШ Мантуровского района.
       ... Пете Чичеву пять с половиной лет. Он уже рисует. Один из своих рисунков Петя посвятил папанинской эпопее... Недавно "ДЕТИЗДАТ" пригласил Петю принять участие в художественной выставке имени двадцатилетия комсомола. Для нее он рисует картину "НОВАЯ ДЕРЕВНЯ". Г. Суджа..."
       - Что за чертовщина! - невольно воскликнул Шабуров. - Картину талантливого старооскольского художника Антона Зубова о "НОВОЙ ДЕРЕВНЕ" Детиздат забраковал как "детскую", а теперь вот решил эту великую тему раскрыть глазами пятилетнего ребенка, ничего не знающего по существу. Интересно, кто родители этого "вундеркинда"?
       - Здравствуй Василий! - прозвучал над ухом голос Самуила. - Я к тебе по срочному делу...
       Они вышли из городской библиотеки, и тут Самуил рассказал почти невероятное:
       - Да, Василий, случилось, чего не ожидал в жизни! - карие глаза Самуила бросали молнии, смуглый лоб вспотел, черные курчавые волосы шевелились на ветру. - Секретарь парторганизации, Заводяный, обвинил меня в чтении "всеобщей истории" под редакцией Карла Радека, созвал комсомольское собрание школы и заставил его исключить меня в качестве врага народа...
       - Почему же твои друзья из Райкома - Дмитрий Смердюков и Карцев не вступились?
       - А-а! - взмахнул Красовицкий рукою, - это трусы и карьеристы...
       - Все же пойдем!
       Смердюков встретил недружелюбно. Прижмурив глаза и растирая пальцами толстощекое лицо, сказал:
       - Теперь такое время, что всякому ломают голову, я не рискну защищать. Вообще не советую. Дуракам закон не писан: в тридцатом году моего брата арестовали за руководство ивановским восстанием кулаков, хотя восставали крестьяне против коллективизации, теперь вот тебя могут арестовать за Радека и Бухарина... Какое мое дело?
       Самуил слушал, как во не, скучный голос Смердюкова, глядел на его сальное самодовольное лицо с плутоватыми глазами, на перекошенные плечи и вдруг захохотал смехом, полным обиды.
       - Ты чего? - спросил Смердюков. - У тебя нервы?
       - Да, Дмитрий. Вспомнил я картинку: пришел ты к нам (вся ваша семья разбегалась тогда от колхоза), попал под блины. Сел за стол и, перекосив, как вот сейчас, плечи, начал есть. Даже не разделся. В новенькой голубой поддевке. Мне тоже хотелось есть, но я стоял в сторонке: сначала надо накормить гостя. И коту нашему хотелось есть, а ты начал его дразнить. Кот прыгнул прямо в тарелку со сметаной и забрызгал тебя. Мне кажется, что ты до сей поры не отмылся, совесть у тебя такая стала, забрызганная...
       Смердюков обомлел от выслушанной правды, Шабуров взял Самуила под руку, вышел из райкома, где уже нечего было делать: там властвовал Смердюков и его дух.
       Обком и райком проштамповали исключение, лишь в Москве восстановили, вмешался Емельян Ярославский.
       - Дуракам закон не писан, - усмехнулся он, присутствуя в комиссии. - Но если их начать снимать с постов, мы в данный момент окажемся без кадров...
       - Что же, молчать надо? - спросил Самуил.
       - Да нет. Хотя и некоторые считают, что молчащими легче управлять, но Ленин считал, что молчащий дурак опаснее кричащего умного...
       Во время беседы Красовицкого с Шабуровым о его поездке в Москву в дверь сильно постучали. Вошел растревоженный Илья Никинин.
       - Я к вам, Василий Петрович! - сказал он и зарыдал странным детским голосом. - Извините, подлецы нанесли мне такой удар, что я был вынужден залить горе водкой. Знаю, что нехорошо, но вы послушайте, что они со мною сделали? Петушок напечатал в Ястребовской газете статью о моем будто бы "вредительстве" на посту заведующего отделом народного образования. Райком немедленно исключил из партии, угрожают арестом...
       - Едем в Ястребовку, - сказал Шабуров. - Надо через суд восстановить попранную честь и конституционную гарантию...
       В Ястребовку приехали на попутном грузовике.
       Остроносая секретарша суда сказала:
       - Нарсудья ушел домой, сегодня не будет... Заболел.
       Нашли судью Горелова пьяным.
       - У меня, может быть, сегодня выходной, - икнул он в лицо Шабурову и уставился на него круглыми воспаленными глазами, утонувшими в синих мешках отеков. - Мы не принимаем...
       ... Суд состоялся лишь в конце следующей недели, Илью Никинина оправдали, а Петушка чуть не уколотили граждане прямо в зале заседания.
       - Отпустите, пусть убегает, - сказал Шабуров. - Ему еще придет пора расплачиваться за все ямы, которые он выкопал для других. И пусть он запомнит следующие слова из ассиро-вавилонской повести седьмого века до нашей эры "СИНАГРИПП царь Адоров и Наливкия страны", они так звучали: "А иже яму копаеть под другом, да сам в ню впадеть..."
       Вскоре газета "Правда" напечатала передовицу о беззакониях и перегибах, упомянула и о тех издевательствах, каким подвергли в Ястребовке Илью Никинина по доносу Петушка. Но виновники не были наказаны, потому что "дуракам законы не писаны". Ограничились публикацией извинения перед Ильей Никининым в газете "Стахановец".
       К этому времени Михаил Киреев сдался перед Черноглазкиным и перед новым редактором альманаха, С. В. Савиной, назначенной вместо арестованного Егина.
       - Вы знаете, товарищ Киреев, что будет, если мы дадим выйти в свет роману Шабурова "Перекресток дорог"?! - восклицала она. Скуластое кривоносое лицо ее вспотело, подслеповатые раскосые глаза цвета рыбьей чешуи наполнились страхом. - Этот роман представляет собою изумительную эпопею о людях и событиях двадцатого века. Его выход в свет отбросит нас с вами в сторону, может быть, в сорную корзинку: мы ведь не пишем, а чирикаем в угоду издательствам и прославляемым нами сильных мира сего, а у него дана жизнь во всей неумолимой правде... Между прочим, Козловский и Юрченко разделяют мое мнение. Они даже предлагают выбросить из альманаха шабуровское произведение "По старым тропам" и заменить его рассказом В. Евсюковой "Обида" под видом, что нет места и что Шабуров пишет, не как все... А еще, скажу вам по секрету, я читала у Черноглазкина статью "Дань пошлости". Это против Шабурова. В молодежной газете тоже есть статья "О моральном облике молодого писателя". Опять же против Шабурова. Так уж трахнем заодно по всем линиям. Человек этот очень талантлив и потому опасен для нас. Если сейчас не убьем, будет потом поздно, когда из желудя вырастет могучий дуб...
       - Я согласен, - обливаясь потом, сквозь зубы выдавил Киреев, напуганный арестом Егина и предупреждением, что такое может быть и с ним. - Согласен, но боюсь, ничего не выйдет: Шабуров упорен в борьбе, безусловно честен и чертовски смел...
       Дня через два приехал к Шабурову дядя его жены, из Воронежа. Еще с порога закричал:
       - Купил я в Касторной газету, Василий Петрович, а в ней целая статья против тебя, всякая ересь...
       - Дайте, Исаак Ильич, сам погляжу...
       Не успел Шабуров дочитать погромную и полную гнусной клеветы статью "О моральном облике молодого писателя", как принесли "Курскую правду" со статьей "Дань пошлости". В статье утверждалось, что автор "Нелли" и "Клубка" антисоветский человек, так как показал деятельность иностранной разведки и забыл, что никому не позволено проникать в нашу страну со шпионскими целями, так как наша граница на замке...
       - Идиоты! - воскликнул Шабуров. - Если шпиономания вредна, то ротозейство граничит с кретинизмом, который дорого обойдется нашей стране. Статьи против меня написаны или шпионом или под диктовку шпиона, не иначе... Нет, я обедать не буду, - отмахнулся от жены. - Пойду на почту, позвоню Михаилу Кирееву...
       К телефону подошла Савина.
       - Сожалею о случившемся, - проворковала она. Но помочь ничем не могу... Учитывая мнение прессы, мы снимаем ваши произведения, не будем печатать... Нет, материал не стал плохим, погода изменилась...
       ... Допоздна шумели литгрупповцы на квартире Шабурова.
       - Сегодня облили грязью Шабурова, завтра обольют любого из нас! - бегая по кабинету, шумел Иван Венза. - этому царствию не будет конца. Нужно дать отпор. Днем я беседовал с десятками людей, все они такого же мнения, за исключением моей заместительницы по учебной части, Калерии Благовещенской. Эта Калерия сказала, что Шабуровы вообще не нужны, так как отражают в своем произведении, как в зеркале всю жизнь... Вы понимаете, товарищи? Этой Калерии, как она сама признавалась, хочется в публичные дома Западной Европы... Короче, давайте писать коллективную петицию в ЦК партии!
       - Коллективную не надо! - испуганно возразил Лобанов, щуря близорукие глаза и ероша черные кудрявые волосы. Он напоминал собою в эти минуты американского негра, возмущенного судом "линча" и в то же время запуганного до животного страха перед коллективной формой борьбы за честь и достоинство товарища: сам недавно вернулся из ссылки по какому-то ложному доносу. - Лучше каждый из нас от себя лично напишет...
       - Я имею предложение! - прервав Лобанова, начал Бакланов. Глаза его были полны огненного негодования. - Пусть товарищ Шабуров немедленно выезжает в Москву, а письма, с выражением нашего гнева против клеветы, мы вручим от себя Василию Петровичу на его имя. Пусть он там на них опирается. Пусть ЦК нас потом опросит...
       - Я согласен, - пробасил Некрасов. - У кого есть бумага, первым сейчас же напишу письмо на имя Шабурова о своем отношении к клеветническим статьям. Мы не можем допустить, чтобы какие-то прохвосты, даже не подписавшись под статьями, обливали грязью нашего лучшего товарища и человека!
       Прения на этом оборвались. Кто склонился над листом бумаги у стола, кто встал на колени и писал в блокноте, положенном на подлокотень дивана, на стул. Иные писали в блокнотах, стоя посреди комнаты. Никто не советовался с другим, повиновался лишь своей совести.
       В полночь разошлись, оставив Шабурову стопочку писем с горячими словами, страстными доводами и доказательствами невиновности Шабурова и клеветничности статей в областных газетах против творчества Шабурова.
       Среди других писем лежала еще и рекомендательная записка Некрасова к заместителю Наркома путей сообщения, к товарищу Радчук.
       "Зайти, конечно, можно, - подумал Шабуров. - Если Радчук поможет пройти к Кагановичу, а тот замолвит слово Сталину, разумеется, вся кутерьма сразу прекратится. Но только берет сомнение: заинтересованы ли эти люди в прекращении кутерьмы? Ведь если дуракам закон не писан, то эти, умные, встали фактически над законом с помощью тех же, кому закон не писан. Трудно добиться правды, но все же можно, и я за нее буду драться, пока жив!"
      
      
      
      

    13. ВСЕ ПЕРЕМЕЛЕТСЯ

      
       Не успел Шабуров заснуть, в квартиру ворвалась мокрая растрепанная женщина. Черные волосы, растущие прямо изо лба и напоминающие по густоте овечью шерсть, висели мокрыми клочьями, в глазах металось безумие.
       - Неужели не узнаете? - кричала она. - Я жена Федора Даниловича Дмитриева из легсбыта. Василий Петрович, помогите! Вы же знаете моего мужа, он у вас учился в Коммунистическом университете...
       - Да вы успокойтесь, - одеваясь, уговаривал ее Шабуров. - Что случилось?
       - Федю арестовали! - женщина зарыдала. - На прошлой неделе начальник НКВД, Ежов, незаконно просил товаров, Федя отказал. Тогда начальник пригрозил шкуру сдернуть вместе с головой. Вот и... забрали. В комнате все перерыли, дорогие книги забрали, Большую советскую энциклопедию, а мне приказали носа никуда до утра не показываться. Да разве ж можно усидеть? Прибежала, помогите!
       - Опишите, Ксенья Васильевна, подробно и адресуйте письмо Центральному комитету партии. Непременно сейчас же пишите, чтобы к утру успеть: шестичасовым поездом я еду в Москву, свезу и ваше письмо. Не может быть, что НКВД вышел из под контроля ЦК, ведь тогда эта система выродится в охранку, как говорил Дзержинский...
       ..............................................................................................
       ... Квартира Прядченко оказалась на замке.
       - Чего стучите? - выглянула из соседней двери старушка в чепце. - Нету людей...
       - Вот горе, позарез нужны, - сказал Шабуров, старуха подобрела, на глазах навернулись слезы.
       - Зайди, сынок, расскажу, если приезжий...
       Комнатка, куда Шабуров вошел вслед за старухой, была маленькой сплошь заваленной книгами.
       - На них и сплю, - сказала старуха и, подав сухую руку, представилась: - Зинаида Ильинична Полозова...
       Присев, как и старуха, на штабель книг, Шабуров начал слушать, содрогаясь и удивляясь перед тем, о чем рассказывала хозяйка.
       - Сперва Григория Кононовича арестовали (Его прямо в поезде взяли, из Воронежа ехал), потом и супругу его, Глафиру Васильевну. Обоих по доносу, в контрреволюции обвинили. Сущая клевета на них, но что поделаешь? Каждую ночь людей по Москве хватают... Я вот старая, а тоже боюсь, к каждому стуку прислушиваюсь. В первые годы революции работала в Эрмитаже, закрытом государственном музее. Вы знаете о нем? Образовался еще в XVIII веке из дворцовых коллекций. Простой служительницей работала, большего не доверяли: брат мой, профессор истории, арестован был в девятнадцатом году по доносу горничной, Дуси Херувимчика. Какое же тут доверие?
       Жила я сначала в Петрограде, а потом ко мне пришла Дуся Херувимчик, расплакалась. Сказала, что ее мужа, тоже чекиста, расстреляли, и что она раскаивается за предательство по отношению к моему брату, невинно арестованному по ее доносу, и желает жить со мною до самой смерти. "Нет, говорю ей, мы не можем вместе жить до самой смерти, так как ты молодая, а я - старая". Я, признаться, испугалась ее, она же в тайных агентах состояла. Но Дуся твердит свое: "Нет, мы можем вместе дожить до самой смерти. Я хоть и молодая, но сердце во мне черви источили. Кроме того, боюсь попасть в Лубянский подвал..." Начали мы с нею жить. Она и рассказала, как доносы на людей писала, как моего брата, Николая Ильича, очернила по заданию Джугашвили. От нее я узнала, что он еще жив, мучается в Лефортовской тюрьме...
       Потом мы с Дусей переехали в Москву, вот в эту комнатку. Потом она все книги моего брата разыскала, понавезла их полную комнату. Мы с ней спали на книгах, больше негде. А вот на прошлой неделе арестовали Дусю в Сокольниках и застрелили при попытке к бегству. Вот и я живу и боюсь...
       Как в трамвае живу, где половина людей сидит, половина трясется. Вспоминаю, что Дуся рассказывала и своими глазами видела, совсем расстраиваюсь. И кого уничтожают, ужас! Кирова, говорят, сами же НКВДевцы убили руками своего агента Николаева. А чтобы следы скрыть, машину по дороге взорвали вместе с арестованным Николаевым. Потом Ягода не угодил, Ежовым заменили, прославили, нарисовали в газетах ежовую рукавицу. Вот и схватывает. Эйхе, член ЦК партии, голова человек, а вот тоже в апреле схватили. По Москве слух, что его пытают следователи Ушаков и Николаев. Такие звери, что матери их именем ребятишек пугают.
       За месяц до своего ареста и смерти Дуся пробралась на свидание с моим братом, передала ему от меня коржичков. Рассказывала, что два дня Эйхе сидел в одной камере с Николаем Ильичем и плакал: "Нет более горькой муки, чем сидеть в тюрьме при строе, за который всю жизнь боролся". Николай Ильич посоветовал ему написать письмо в ЦК, чтобы простили, а Эйхе рассердился: "Как можно просить о прощении, если я совсем не виновен".
       А еще мне Дуся рассказывала, что следователь Заковский арестовал в прошлом году Розенблома-Камарова в Ленинграде, истязал в своем кабинете, а потом предложил жизнь в обмен на донос против Чудова, Угарова, Шапошниковой, Позерна, будто бы они создали в Ленинграде контрреволюционный центр. Даже схему подготовил Заковский, но Розенблом отказался подписывать, замучен теперь до смерти. Вот, сынок, дела какие делаются. Мучительная была женщина, эта Дуся, а красива, что ангел небесный. И знала много, потому и застрелили... Мне, на старости лет, хочется, чтобы люди об этом знали, остерегались, вот почему и тебе рассказала в такую горькую минуту. Тебе то в Москве чего надо?
       Растревоженный рассказом Зинаиды Ильиничны и подкупленный ее бесстрашной искренностью, Шабуров рассказал о цели своего приезда.
       - Опасное дело, сынок, очень опасное! - воскликнула старуха. - Чуть только ты покажешься там подозрительным, арестуют возле этого розового здания ЦК на Дзержинской. А уж если рискнешь, то в вестибюле есть окошечко с табличкой "Прием заявлений по личным вопросам". Если дежурит кудрявый блондин, не робей. Подай ему пакет и скажи: "Для хозяина". Дуся всегда так подавала. Расписку не проси, а только поинтересуйся: "В который час зайти?" Он тебе назовет час, но ты уже больше в здание не ходи. По делам будешь судить о результатах. К Кагановичу тоже не ходи, нехороший человек, хотя и называют его "железным наркомом". Да я вот тебе случай расскажу, от девочки Любы Радчук, от дочки заместителя Кагановича, сама эту историю слышала. Была Люба ко мне ухожа, все в книжках рылась. А тут вдруг нету ее и нету, пропала. Я сама к ним на квартиру. Матери дома не оказалось, а Люба сидит себе на узлах и чемоданах, слезы проливает. "Ты чего? - спрашиваю ее. - Разве можно?"
       "Выгоняют нас из Москвы, - сказала Люба. - Мама пошла за машиной, чтобы на Павелецкий отвезти вещи, выезжаем в Старый Оскол, может быть, в банке будет мама работать..."
       "Как же это выгоняют?! - возмутилась я. - Немедленно сходи к Кагановичу и расскажи!" Девочка совсем разрыдалась.
       "Ах, бабушка, все уже испробовано! - воскликнула она. - Каганович хуже истукана!" "Бог ты мой! - восклицаю я и на Любу грожу пальцем: - как же ты смеешь?" Она мне и рассказала все происшествие.
       Третьего дня ворвались в квартиру агенты НКВД и арестовали Любиного отца. Тот ордер с них потребовал, а они ответили: "Здыхать будешь без ордера!" Отец хотел позвонить и к телефону бросился, его ударили пистолетом по рукам. Потом опрокинули этажерку, на которой висел пионерский галстук, сапогами на него наступили. "Как вы смеете топтать частицу Советского красного знамени?!" - закричала Люба, а ей со смехом ответили: "Жрать захочешь, станешь полы мыть этой тряпкой!"
       Люба прибежала утром в Наркомат Путей Сообщения, так как мать лежала в ударе и не могла. Там Люба часто бывала, проведуя отца, служащие к ней привыкли.
       Вот и Каганович появился. Носатый, лицо припухшее, усики коротко подстрижены. Височки прилизаны, уши торчат, будто подслушивают. "А-а-а, рыженькая! - обрадовано воскликнул, будто ничего не зная о происшедшем. Потрепал ее пальцем по щеке. - Что, синеглазка, отца думаешь замещать?"
       "Ночью арестовали отца, увели", - заплакала Люба.
       "Вот как, - деревянным голосом отозвался Каганович. Изогнутые наподобие свайки густые брови шевельнулись. - Я сейчас позвоню..."
       Люба проскользнула вслед за ним в кабинет. Стоя у массивного стола, с надеждой глядела на Наркома. Он разговаривал по телефону с кем-то непонятными междометиями. Положил трубку. В надменном прищуре глаз не было ничего доброго. "О папе пока ничего не известно, - солгал он, скрывая, что папа был арестован по указанию Кагановича. Самому стало не по себе, растер ладонью зудевшую кожу на широком подбородке. - Иди домой, Люба, я позвоню..."
       "Они разбили наш телефон и провода обрезали", - сказала Люба. Каганович усмехнулся: "Догадливы! - сказал загадочным тоном. - Усваивают технику!" Потом взял Любу за плечи и вытолкнул в вестибюль, сказал: "Иди, рыженькая, иди. Ко мне больше ни ты, ни мать без вызова не приходите. Советую, если пожелаете, сходить на Дзержинского, на Лубянку, на Сокольники... Мама знает, о каких там учреждениях идет речь. Но не мама, сама сходи: там детишкам нечего бояться, возможно, покажут папу..."
       Сходила Люба по всем этим местам. Гоняли ее туда и обратно, правды никто не говорил. Обувь избила, изучила каждый камень на "Матросской тишине" у Яузы и казарм Преображенского полка, выплакала глаза на панелях "Пролетарского тупика". Ну и чего же добилась? Приказали из Москвы немедленно выехать... А ты, сынок, к Кагановичу... Не ходи, не советую... Ты лучше к графу, к Алексею Николаевичу Толстому. Этот человек душевный. Сразу не попадешь, поживи в Москве. Я тебе сейчас записочку напишу и адресок. Старушка там живет безродная, всегда гостям рада...
       Разыскал Шабуров двухэтажный кирпичный дом на Кривом переулке улицы Степана Разина, рядом со старинной многоглавой церковкой, в которой, по преданиям, Иван Грозный венчался с одной из своих семи жен.
       Старушка, Антонина Захарьевна, приветила, дала кровать под окном. Отсюда была видна станция Московской ТЭЦ на берегу Москва-реки и дремлющая у причала рыжая нефтеналивная баржа.
       Жил здесь Шабуров четыре дня. Старушка уходила к всенощной церковной службе, Шабуров размышлял и все глядел и глядел ночами через окно. Огни из окон здания ТЭЦ отражались в черноте реки и переливались на волнах, как расплавленное золото. Шабуров начал записывать виденное им в свою книжечку, как вдруг в дверь постучали не так, как стучала Антонина Захарьевна.
       "Кто бы это? - встревожился Шабуров, шагнул к двери. - Не за мной ли, как пророчила Зинаида Ильинична?"
       Оказалось, принесли телеграмму, подписанную Марком Эгартом из Союза Советских Писателей, куда Шабуров передал свое заявление вместе с газетными вырезками своих произведений "Нелли" и "Клубок", а также ругательными статьями курских газет.
       В телеграмме предлагалось прибыть к десяти утра на улицу Воровского, 52 на беседу с Алексеем Николаевичем Толстым.
       .............................................................................................
      -- Я прочитал ваше заявление и ваши произведения, - сказал Толстой, отпив несколько глотков крепко заваренного чая и отодвинул стакан. Он поглядел на Шабурова такими дружески теплыми глазами, что на сердце стало хорошо и просторно. - В ваших произведениях отражена непосредственная правда жизни, о которой, к сожалению, одни не умеют писать, другие боятся... Конечно, можно написать лучше, как и всякое произведение любого автора. Но это уже другой вопрос. И никакого основания не было у курских газет печатать разносные и даже доносные статьи об авторе "Нелли" и "Клубка", "По старым тропам". Считаю их статьи пасквилями, авторы которых достигли самой большой глубины своего нравственного падения. Это хорошо, что вы приехали в Москву. Мы помешаем курским комбинаторам расправиться с вами. Что же касается редакции альманаха и Савиной, решивших печатать рассказ Евсюковой "Обида" вместо вашего произведения "По старым тропам", так это просто литературный скандал и полная с их стороны литературная безграмотность, - он посмотрел на часы, отбросил назад могучую гриву своих седых волос, вздохнул. - Конечно, все перемелется - мука будет, но... подлости еще много. А тут времени мало в фигуральном и буквальном смысле: в ЦК вызывают, извините. Дела неотложные, и не в моей власти. Сейчас вот еще успею продиктовать машинистке письмо для Курского Обкома партии. Кто там заведует отделом печати?
       - Ямпольская, - сказал Шабуров. - Имя и отчество я не знаю...
       - Хорошо. Напишем товарищу Ямпольской. И вы не волнуйтесь, все перемелется, напечатают ваше произведение "По старым тропам"...Обязательно напечатают.
      
      

    14. ПОДАРОК

      
       Володя, сын ответственного работника Курского ОБЛЗО, закадычного друга Черноглазкина, вернулся с пионерского сбора весьма возбужденным: на сборе смотрел инсценировки из революционной жизни Франции. В его ушах еще звучали залпы на баррикадах, крики людей на парижских улицах, гул набата, грохот взрывов, боевые песни коммунаров и дикие вопли солдат Тьера, бросившихся со штыками на маленьких коммунаров - ровесников Володи.
       Потом перед глазами его встала "Стена коммунаров" на кладбище Пер-Лашез, серые барельефы мучеников за Коммуну глядели с нее суровыми и непокорными лицами.
       - Да не реви! - крикнул на сестренку, Зою, которая расплакалась над разбитой ею куклой. Взял сестренку за руку и начал декламировать ей стихи Эжена Потье:
       "Вся жизнь твоя, буржуазия,
       На сей записана стене...
       Понятна запись нам вполне:
       Твой лик, твои деянья злые
       Здесь высечены на стене..."
       Зоя перестала плакать и широко раскрытыми глазами глядела на брата. На ресницах дрожали две крупных-крупных слезы, какие бывают только у детей, в зрачках серых глаз плескалось удивление, смешанное с тревогой: не отколотил бы ее братец за куклу?
       В комнату вошел отец, пожилой мужчина с животиком и рыжими глазами. Молча сбросил в углу калоши и прямо в мокром от дождя плаще прошел к себе в кабинет.
       "Расстроенный, - догадался Володя. - Наверное, опять дали ему припарку в Обкоме? Такой большой и беспонятливый: ноет в разговоре с гостями, говорит, что колхозы построены на песке, что страна перерождается... На прошлой неделе центральная газета назвала его маловером, истоптал всю ее, эту газету".
       Присев на стул рядом с Зоей, Володя поглаживал рукой ее льняные волосы, косился на ореховую дверь, за которой был отец. "А что если поговорить с отцом? - мелькнула мысль. - Расскажу ему про пионерский сбор, потом и напрямик спрошу, почему он не стахановец, а маловер? Пионеры обязаны говорить правду и воспитывать, помогать взрослым..."
       От этих мыслей Володе стало страшно, но в то же время на сердце полегчало, когда окончательно решил зайти к отцу в кабинет и поговорить с ним серьезно, пока мама на работе, а до второй смены, чтобы идти на уроки, много времени. "Да и почему это отец пришел домой так рано, как не приходил раньше? - достав из кармана несколько сверкающих металлических шариков от бикса, Володя сунул их сестренке, чтобы не расплакалась в одиночестве и не погналась за ним. - О всем поговорим!"
       Зоя начала с увлечением катать по столу шарики, а Володя одернул на себе рубашку, поправил галстук, шагнул к двери и дернул за ручку. "На крючке! - тревога сжала сердце. Никогда этого раньше не бывало. Озадаченный, стоял Володя у двери, не зная, что же ему делать? С секунду он колебался, потом согнулся и приник глазом к замочной скважине, как учил его однажды отец рассматривать внутренность комнаты и что делает там мама с зашедшим к ней сослуживцем. - А вот что делает сам он, закрываясь на крючок?"
       Отец сидел за столом, не раздеваясь, что-то писал. Лицо его было злое, смятенное. Сброшенная с вилок настольного телефона, трубка качалась на зеленом шнуре, чуть не касаясь пола. Вот он кончил писать, свернул исписанную бумажную полоску трубочкой и засунул в гильзу папиросы, которую положил в папиросницу. Потом встал и направился к двери.
       Владимир успел отбежать. Ему было мучительно совестно, что он подсмотрел за отцом, потом трусливо сбежал, боясь наказания. Но тут же в его сознании, подавляя стыд, возникал другой вопрос: "Кому написал отец и почему запрятал письмо в гильзу папиросы?"
       - Володя-я-а, пойди сюда! - покликал отец. - Ты знаешь квартиру редактора, Черноглазкина?
       Володя хотел было начать свой разговор с отцом, но понял, что отец не станет слушать: руки его дрожали, в потухших глазах была пустота, у глазниц легли коричневые круги, толстые щеки обмякли и сам он вроде как согбился.
       - Знаю квартиру, - сказал Володя.
       - Отнеси сейчас же вот эту папиросницу. Если не застанешь самого, жене отдай, она у него сегодня выходная. Пусть к нему на стол положит. Да скажи им, что я заболел сильно, не смогу придти на именины. А папиросницу посылаю в подарок...
       Володя шел знакомыми улицами, потом внезапно завернул в сквер. Охватившая его грусть переросла в нестерпимую боль души, он решил немного посоветоваться сам с собою, остановился у пустой беседки, за кустами сирени. Его изнуряла эта борьба двух начал в человеке, впервые вступившем на тяжелый путь принятия самостоятельного решения: он колебался между детским любопытством, обостренным необычностью положения, и чувством разгоревшегося стыда за нарушение отцовского доверия.
       "Нет, не буду читать записку! - повинился Володя приказу не открывать папиросницу. Ведь отец говорил, что она имеет секретный замок и что пусть это будет сюрпризом для именинника. - Ведь сломаю замок, сюрприза не получится, потом узнает отец..."
       Володя побежал из сквера. Но у самых ворот снова вспомнил злое, смятенное лицо отца и все, что видел через замочную скважину. Особое чувство опасения за отца и за всех людей обожгло душу.
       "Нет, я должен знать, что написал отец!" - Володя вынул папиросницу. Она поразила его своей красотой и как бы соперничала с разгоревшейся над городом радугой после дождя: на небесно-голубом фоне крышки изображены букеты ландыша, сирени и черемухи столь натурально, что обанялись ароматом цветов. Все это озарялось золотыми брызгами лучей солнца, восходившего из-за вулкана в правом углу крышки. Голубой фон постепенно розовел, становился золотистым, по нему было написано серебряными буквами: "В день рождения друга, на память!"
       Вскрыв папиросницу, Володя торопливо нащупал нужную папиросу с запиской в гильзе. Читал, задыхаясь от волнения. Понял лишь, что отца исключили из партии на заседании бюро Обкома и что он ждет ареста, но попытается скрыться из города и предупреждает Черноглазкина о необходимости уничтожить следы в фотолаборатории и о том, что его жена предательски связалась уже с органами НКВД...
       - Отец, что же ты наделал?! - Рыдая, Володя побежал из сквера, не разбираясь с дорогой, не замечая никого на своем пути. Он пробежал мимо редакции, потом пересек мостовую, решил пойти на Семеновскую улицу, где жил его друг, Миша. Папиросницу он забыл положить в карман, бежал с нею в руке, слезы лились по щекам.
       Кто-то хватил его за руку, грубо вырвал папиросницу.
       - Ты чего ревешь? Почему папиросница открыта? - сказал сердитый голос. Володя оторопел: перед ним стоял Черноглазкин. - Это моя папиросница, где ты ее взял?
       - Отец предал, - испуганно пояснил Володя. - А я бежал, упал и ударился, она раскрылась...
       - Беги домой! - приказал Черноглазкин. - Пусть отец немедленно выезжает на вокзал, там его ждут...
       Володя домой не побежал. Окольными путями пробрался к Мише на Садовую улицу. Брат Миши работал в Областном управлении НКВД. Ему и рассказали о странной записке в папиросной гильзе...
       Шабуров, приехав из Москвы, прямо с поезда направился в редакцию "Курской правды", где всегда можно было встретить Ямпольскую в ее плаще песочного цвета и в матерчатой шляпке, из-под которой торчала на затылке тугая кудель жгутом накрученных и зашпиленных волос.
       Вылезши из трамвая, Шабуров издали заметил милицейское оцепление у дома редакции. Толпа зевак запрудила улицу. Из углового окна верхнего этажа валил клубами черный дым.
       - Давайте на другую сторону! - задержал Шабурова рыжеусый сердитый милиционер при попытке войти в редакцию. - Не ваше дело, что тут происходит, уходите!
       Квартира Михаила Киреева была в маленьком домике на противоположной редакции стороне. Шабуров решил зайти к нему, так как увидел, что жена Киреева позвала кивком руки.
       - Ох, что тут случилось, что случилось! - воскликнула молодая перепуганная женщина, вцепившись в рукав Шабурова. - Идите в комнату, Миша все расскажет, он только что пришел из редакции...
       - Черноглазкин оказался шпионом, - рассказывал Киреев, укутавшись в пальто и дрожа, хотя было жарко. - Поджог фотолабораторию, застрелил жену, заподозрив ее в связях с НКВД, потом отстреливался от приехавших арестовать его сотрудников, кажется, убит в перестрелке... Вот сволочи, а? - Киреев хотел сказать что-то иное, а сказал о статьях, напечатанных против Шабурова в газетах. - Все они, шпионы, организовали против вас травлю. Еще арестовали Стрижева, лаборанта. Оказался он вовсе не Стрижев, а Нецветаев, бывший журналист "Русского слова". Вот сволочь! При аресте у него нашли в кармане вот этот листок, я взял себе на память...
       Шабуров машинально взял листок из рук Киреева, прочитал: "Залитое кровью бойцов знамя "Народной воли" - наше знамя. НИКОЛАЙ ОСТРОВСКИЙ.
       Письмо к В. Фигнер. 9 декабря 1933 года, Севкавкрай, г. Сочи".
       - Да, - вздохнул Шабуров. - У тех было знамя. Нецветаеву оно было нужно для маскировки, а вот вам, Михаил, зачем все то, что вы сделали?
       Михаил Киреев молчал, шевеля рукой стоявшие у него на столе в ящике небольшие книжечки " Ленинской библиотечки". Он понял, что Шабуров намекает на клеветнические статьи в газетах и подозревает Киреева в соучастии, если не в соавторстве по изготовлению этих статей.
       - Хорошо, я тоже могу молчать, - сказал Шабуров и достал из портфеля письмо Алексея Толстого на имя Ямпольской. - Прошу передать ей немедленно, так как меня в редакцию не впускают, да и мне нужно немедленно выехать автобусом в Старый Оскол...
       Что писал Алексей Толстой, Шабуров не знал. Но подарок ему сыпался за подарком: Ямпольская известила, что "По старым тропам" будет напечатано в альманахе рядом с "Детьми" и "Долгом подпоручика Того" Андрея Лобанова и стихотворением Н. Корнеева "Шпион", навеянный "Неллей", "Клубком" и курскими событиями последних дней. Потом прислала письмо Анна Бегичева из "Известий" с отзывом о произведении "В тайге" и выражением уверенности, что талант все равно пробьет себе дорогу. Наконец, выйдя на улицу, Шабуров встретил только что освобожденного из-под ареста Федора Дмитриева. Покашливая и опираясь на костылик, он обеими руками схватил и начал трясти руку Шабурова:
       - Спасибо, Василий Петрович! Век не забуду ваше участие в моей судьбе. Как вы передали письмо жены в ЦК, так и в моей судьбе все изменилось. Ведь Ежов хотел меня расстрелять, а тут вдруг в Обком вызвали его вместе со мною. Там он, сволочь, овечкой прикинулся: стоит, опустив голову, и только выговаривает: "Да, было! Да, виноват!" Но самое подлое хотел скрыть. Тогда уж я рассерчал и говорю: "Вот у меня во рту зуба нету переднего. Ежов выбил, успел! Потом же спина стала чужой, онемела: заставлял он меня по двадцать часов сидеть перед ним на специальном стуле: без спинки, высокий, ноги до земли не достают, когда сидишь на таком стуле. До одеревенения сидел, сам уже не мог слазить, сбивали меня со стула, как чучело, прямо на цементный пол. Нос сбил, лицо поцарапал. Вот и костылем после этой операции пользуюсь для облегчения ходьбы и кашля". Исключили этого подлеца, Ежова, из партии, разобрались таки...
       - Не стоит благодарить, Федор Данилович, - возразил Шабуров. - Лучше вы сами не бойтесь встать за правого человека, а то ведь есть у вас такой грешок: свою шкуру оберегая. Промолчите, если при вас начнут душить человека...
       - Нет, я теперь переменюсь! - сказал Дмитриев, ковыляя в дом на Пролетарской-Воронежской улице, где ожидала его дочка и жена, Ксенья Васильевна. - На радостях купил вот им по платью в подарок...
      
      
      
      

    15. НАКАНУНЕ

      
       Всю дорогу до Курска Шабуров старался не вмешиваться в спор ехавших с ним товарищей, лишь однажды возразил:
       - Да нет, все же в Москве можно добиться правды. Вот это, например, о чем говорит? - он показал "Литературный альманах", изданный в Курске в 1939 году с отрывком "По старым тропам" и тоненькую книжечку "Литературного обозрения"  18 за 1939 год, изданную в Москве. - Сколько не оплевывали нас в Курске разные Юрченковы, Солнышковы и Савины с Черноглазкиными, а вот пришлось им отступить. Напечатали, да еще и проглотили горькую публичную пилюлю: о расхваленной курскими бурбонами "Обиде" В. Евсюковой и других рассказах ясно сказано в Москве, что они хуже произведения Шабурова и что в лице автора "По старым тропам" видят способного человека. Вот, на 26 и 27-й страницах "Литературного обозрения" это написано...
       - Конечно, - согласился Андрей Лобанов. - Этот факт показательный.
       - А сколько борьбы потребовалось? - возразил Некрасов. Смуглое лицо его залилось румянцем, губа с черными усиками задергалась. - Ну, хорошо, у Шабурова, как и у Чапаева, богатая энергия всегда ищет выхода наружу в действии и разрывает оковы, налагаемые на нее бюрократами. Но сколько этой энергии тратится напрасно? Можно бы, полагаю, написать на этих отходах энергии роман, равный "Войне и миру"...
       С час ехали молча. Потом Некрасов встал и рубанул воздух своей широкой ладонью у самого лица Андрея, так что тот даже отпрянул назад.
       - Да ты что, ошалел?
       - Возмущен, а не ошалел! - сказал Некрасов. - Когда это кончится? Секретарь Курского Обкома партии, Иванов, арестован, а председатель Облисполкома, Царев, бросился с балкона вниз головой в страхе перед арестом... Когда кончится этот произвол? Даже многие сотрудники НКВД начинают возмущаться.
       - Если они искренно возмущаются, - тихо возразил Лобанов, - кто же им мешает освобождать невинно арестованных?
       - Не так просто, - возразил Некрасов. - Наш линейный уполномоченный однажды рассказал мне такое, после чего я вот и запил от возмущения.
       - Что он там рассказал? - спросил Лобанов и предусмотрительно закрыл дверь в соседнее отделение вагона...
       - А вот что, - Некрасов понизил голос до шепота. - Невероятно, но факт. Генсек именем ЦК партии приказал применять физические меры воздействия к арестованным при добывании от них "признания" вины. Пригрозил арестовывать таких сотрудников, какие окажутся неспособными получить нужные показания. Вот и, спасая свою голову, они уподобляются демоническому Китоврасу: идут напролом по указанной линии. Только партия может остановить, но...
       - Китоврас был добрым, пощадил домик вдовы, когда шел к царю... Отступился от линии, - возражает встревоженный Шабуров.
       - Не отступился, а только изогнулся и спас домик ценою своего сломанного ребра, - возразил Некрасов. - В наше время чиновник не способен на такую жертву... Да что там говорить о такой жертве, если даже элементарную правду человек перестает видеть и понимать в своем холопском усердии подражать могучим мира сего. Разве посчиталась Савина с мнением писателя С. А. Бондарина о "Перекрестке дорог"? Бондарин написал ясно... Дайте-ка мне рецензию. Ну вот, ясно пишет: "В романе правильно взят общий тон, выразительны детали, удачны беглые характеристики людей. В результате достигается цель всякого художественного произведения - картинность письма: все представляешь себе ясно и живо и, что еще важнее - проникаешься чувством драматичности происходящего... Дело не в том, что автор якобы ставит в своем романе недопустимо острые вопросы, как пытается сказать Савина. Никаких недопустимых проблем автор не ставит. Просто ему удалось хорошо написать, как о революционерах, так и о представителях другого лагеря, так и о положении в правящей партии..."
       Со всем этим Савина не посчиталась и, распластавшись перед "гениальностью" маленькой войны в Польше и Финляндии, перед выставленными на улицах Берлина фарисейскими плакатами с флажками о продвижении Красной Армии к Варшаве, перед портретом Гитлера, стоящего под ручку с Молотовым, заявила: "Роман "Перекресток дорог" нельзя публиковать, так как он направлен против несуществующего германского империализма..." Эта слепая курица не понимает, что Гитлер обманывает нас своими улыбками. Он даже не запретил листок в официальном германском календаре со словами: "Человек германского духа никогда не будет интеллигентом". В этих словах многое сказано. В них прямая угроза проломить черепа русским интеллигентам. К сожалению, Генсек не понимает этого, а большие и малые подхалимы помогают ему не понимать и аплодируют всему, что бы он там не творил. Конечно, лучшие люди партии сопротивляются произволу, но их губят тюрьмой, казнью или заставляют плясать "гопака", как было с работником Украинского ЦК партии... Пора бы не ура-ракать, а готовиться к драке с гитлеровцами... Но иллюзорная слава затуманила глаза людям, они становятся неспособными понимать. Некоторые крупные и мелкие авантюристы сознательно раздувают эту иллюзорную славу "побед" в Финляндии и союза с Гитлером, убеждают, что Гитлер "перерождается и станет коммунистом". Я вот такого даже видел недавно, молодого подхалиму и авантюриста, в Старом Осколе. Вы его все знаете, сын почтового работника, Евгенька Мадамов. Хроменький, с костыликом ходит. Сломал он себе ногу по случаю хулиганства. А вот стоит, читает людям очерк Ивана Вензы о погибшем на финском фронте Викторе Аскинадзе и говорит: "Мы с ним в одной части служили, вместе в госпитале лежали. Виктор умер, а мне вот придется всю жизнь ходить на протезе". Тут я его за шиворот, только костыль загремел. "Ты, говорю ему, щенок белогубый, от военного пороха нырнешь, как черт от ладана. Чего же народ брехней обманываешь?" А он сложил губы трубочкой, хрюкнул носом, поглядел на меня сальными своими глазами и сказал шепотом: "Теперь весь мир живет подобным образом, по-бисмарковски. Спросите, если желаете, у учителя Свешникова. Я от него первого узнал..." Хотел его на всю мощь трахнуть, побоялся - сдохнет, за него еще в тюрьму посадят. Слегка ударить, он, наглец, за ласку примет. Плюнул ему в морду и ушел.
       - Все минует, все пройдет, будет благополучно, - с иронией возразил Шабуров, повернувшись от окна. - К Курску, друзья, поезд подходит.
       - На благополучие не надейтесь! - снимая портфели с багажной сетки и вручая товарищам, возразил Некрасов. - Первого марта немцы заняли Болгарию, война у наших границ... Некоторые думают, что войну пронесет, потому что наш вождь ведет себя непоколебимо: в Германию отправляют лучшую муку в двойных мешочках, как говорил мне Чурилов с мельзавода  14, чтобы не запылились. Из Германии шлют нам алюминиевые котелки и фляги с навинтованными крышечками. Мир, дружба, идиллия. Чего же еще?
       В коридоре и тамбуре было тесно, всем хотелось поскорее высадиться. Через открытую дверь ударил влажный мартовский воздух, на платформе звенели автотележки, ругались грузчики.
       На сером полотне цементных дорожек белыми клочьями лежал недавно выпавший снежок. Его разносили подошвами, смешивая с грязью. Над ним седыми космочками закурились испарения, как только солнце проглянуло через дырявые серые попоны облаков.
       - Курск! - торжественно воскликнул Лобанов, показав на башенные часы вокзала.
       - Добавь, Андрей, чтобы это имело смысл: "Курск накануне войны!" - сказал Некрасов. - Да, да, именно накануне. Я это ответственно заявляю. Даже на совещании писателей скажу, не побоюсь. Честное слово, накануне!
      
      

    16. ОТНОШЕНИЯ РАЗВИВАЮТСЯ НОРМАЛЬНО

      
       С апреля пошли слухи, что третьего числа английский посол предупредил СССР о готовности Германии к нападению. На первомайской демонстрации люди открыто говорили о приближающейся войне, приводили примеры.
       - Военрука средней школы, Рябчукова Александра, уже послали с батальоном строителей в Шауляй строить укрепления, - сообщали одни.
       - Военного инструктора Райкома партии, Михаила Трофимова, военкомат командирует в Ленинград для сопровождения молодежи для флота, - подтверждали другие.
       - Гитлер дивизии свои понагнал к нашим границам, ждет подходящего момента, - уверяли трети.
       Гуменская старуха с опухшим лицом и слезящимися глазами пророчески подвывала:
       - Обманет нас Гитлер, обязательно обманет, дюжа ему доверились мы.
       Евгешка Мадамов, постукивая костылем, шнырял по толпе, ныл:
       - Черт знает, куда бежать: с запада немцы ударят, с востока японцы.
       - Кто такую дрянь убивать станет! - воскликнул неожиданно оказавшийся рядом с ним Некрасов. - Тебя даже финны не убили, а уж с фашистами уживешься, билет свой комсомольский порвешь и будешь жить по бисмарковскому образцу. А-а-а, поэт! - отвернувшись от Мадамова, воскликнул Некрасов и подал руку Лобанову. - Чего же меня со своей невестой не познакомишь?
       - Да вот, знакомьтесь, - Лобанов немного посторонился и обеими уками показал на красивую девушку с толстыми русыми косами и светлыми, с поволокой, глазами. - Инна Бакланова.
       - Хороша-а-а, - с присущей ему нагловатостью сказал Некрасов, пожимая руку ничуть не смутившейся Инны. - О такой стихами можно говорит, прозой не напишешь.
       - Ну, что вы? Для стихов более подходят Маруся Мотылек и Калерия Митрофановна из Пушкарской школы, - сказала Инна, взглянув на Некрасова через плечо, искусно подчеркнув свою женственность и красивую фигуру. - Я им завидую.
       Некрасов открыл рот от удивления. "Неужели она мечтает уподобиться тем проституткам? - с сожалением покосился на Лобанова. - Такая жена сократит жизнь поэта, как силачка Максимиана, дочь царя Аравитской земли, сократила на шестнадцать лет жизнь победившего ее витязя Девгенея. Но у того хватило ума отказаться от брака с Максимианой, у Лобанова не хватит воли отказаться от Инны. Да и Негуляева Таня, более ему подходящая в жены, уже сошлась с военным. Конечно, она останется вдовой..."
       - Андрей Николаевич! - позвала Лобанова директриса школы Кочаровская, слоноподобная женщина с измазанным в краску и белила лицом. - Мы вот решили посидеть за рюмкой у Полины Михайловны... Приглашаем и вас с Инной вместе.
       - Да-да, очень просим, - ангельским голоском пропела Полина Михайловна. - У нас будет Чмырев со скрипкой
       - Пригласила я очень полезного человека, Николая Сергеевича Дородницына, - добавляет Кочаровская. - Первосортные гости.
       - Все гулянки устраивают, пьянствуют! - запротестовал стоящий неподалеку Петя Объедков. Все его привыкли считать дурачком. - А тут рапотаешь-рапотаешь, путры Маруське купить не на что. Сволочи толстомордые весь капитал прогуливают.
       - Петя, не кричи, в милицию заберут! - пригрозила Кочаровская. - Там тебе язык клещами выдерут.
       - Нехай сабирают, нехай! - отмахнулся Петя непомерно длинным рукавом лохматого пиджака. - Мне лишь бы корму давали и на путру для Маруськи... А ты чего смеешься? - заворчал на Женю Ладырчук, ученицу десятого класса. - Твой отец, Борис Ильич, на войне, а тебе смешки. Да, смешки?
       - Да нет, Петя, он не на войне, - возразила Женя. - Вчера письмо получили. Пишет, что командует строительным батальоном. На весь батальон у них лишь пятнадцать винтовок, остальные лопаты. Какая же это война, Петя? Просто укрепления делают. А засмеялась я не на тебя, про трусов вспомнила, - про Лашерова и Мадамова: они в прошлом году послали нас, девушек, сирень ломать в саду, а сами караулить взялись.
       - Тьфу! Тьфу! - замотал Петя головою. - А вы их еще за людей считаете. Все равно война будет, а эти трусы в уборную спрячутся. Тьфу! Тьфу!
       В середине месяца заговорили о каком-то военно-морском атташе Воронцове и его помощнике Хлопове. Они будто бы из Берлина предупредили о готовности Германии к нападению на СССР, а Иосиф Виссарионович махнул на них рукой и пригрозил наказанием за распространение панических слухов.
       Вскоре разнесся слух, что Кирпоноса объявили провокатором за требование усилить Западную границу и принять меры против накапливания немецких дивизий в приграничной полосе. "Горе надвигается, - думалось каждому. - А вот кто остановит?"
       Вслед за выступлением Ллойд Джорджа в английском парламенте с утверждением, что не было еще войны, в которой дипломатия играла бы такую большую роль, как сейчас и что самые тяжелые поражения понесла Англия в области дипломатии, он же добавил: "Тем лучшими будут шансы Англии, чем дольше продлится война". Прошло немного времени, снова мир был взбудоражен сообщением о таинственном перелете в Англию заместителя Гитлера по руководству нацисткой партией, Рудольфа Гесса.
       - Вы думаете, Гесс полетел исправлять ошибки английской дипломатии? - горячился Некрасов. Он приехал снова в Курск вместе со всей литературной группой добиваться принятия в печать романа Шабурова. Остановились в педагогическом институте и затеяли спор. - Нет, Гесс добивается новых уступок у Джон Булля, чтобы расширить войну.
       В разговор и споры втянулись постепенно все, так как света еще не было, читать или писать нельзя. Говорили о войне, о политике. Потом перешли к теме искусства и народного творчества, о натуральном и выдуманном.
       - Взгляните в окно, товарищи! - воскликнула Валя Броккер. В противоположном доме горела керосиновая лампа. Вспотевшее от непогоды окно полыхало золотисто-багровым отсветом, а с крыши вода падала через проржавевший желоб и трепыхалась на ветру, будто белая лошадиная грива по красной кирпичной стене. - Картинка, достойная кисти художника. Этот свет керосиновой лампы, бьющий через затуманенное стекло и создающий иллюзию пожара, эти краски играющей на ветру воды, весь образ дождливого предвоенного вечера - составляет собой живую душу материи, познать которую и запечатлеть нужно в красках и словах.
       - А я стою за фольклор! - ерзая от нетерпения на стуле, прервал Валю студент Гаврилов. - Это же самый массовый вид народного творчества, самый острый и гибкий. Вот, например, едва успел Ллойд Джордж сказать в парламенте о полезности затяжной войны для Англии, как народ уже ответил на это анекдотом "Не к спеху". Содержание очень простое, но острое: Гитлер, Муссолини и Черчилль прибыли к парижской прорицательнице, мадам Риге, чтобы узнать, кто выиграет войну?
       Рига повела их в сад. В огромном хрустальном аквариуме там плавала единственная золотая рыбка.
       - Кто ее поймает, тот и победит, - сказала прорицательница.
       Начал ловить рыбку Муссолини. Раздевшись донага и блеснув на солнце упитанным волосатым телом, он бултыхнул в аквариум. Измученного, полузахлебнувшегося Бенито вытащили из аквариума на траву, поставили перед носом тарелку с постными макаронами и оставили его просыхать на ветру.
       Гитлер, которому ученые рассчитали по теории вероятности час и секунду, в которую золотая рыбка будет проплывать через определенную точку, спокойно взобрался на угол аквариума и, жуя веточку укропа, посматривал мутными глазами на стрелку часов. Ему ведь оставалось лишь опустить руку на необходимую глубину и схватить проплывающую рыбку. Время приближалось. Фюрер поплевал в ладонь, пригладил черную косму волос на лбу, покосился на Муссолини.
       - Аккуратность, дуче, важнее здоровья. Глядите, я тащу свой жребий, определяющий судьбу планеты!
       По саду прошел ветер, зашумели деревья. Золотая рыбка скользнула между скрюченными пальцами Гитлера, ушла в глубину.
       - Мой фюрер, - трагически сказал Муссолини побледневшему Гитлеру. - Наука рассчитала точку, а вы просчитались в глубине: свет в воде преломляется, глазу кажется глубина меньшей, чем есть.
       Черчилль удивил всех: сев на аквариум, он начал выплескивать из него воду чайной золотой ложечкой. Сам посмеивался, оплывшие щеки тряслись.
       -Что вы делаете? - спросила Рига.
       - Нам не к спеху, - флегматично ответил Черчилль. - Повыплескиваю воду, потом возьму рыбку на песке. Куда ей деться.
       - Очень долго, сэр! - покачала прорицательница головой. - Вижу, идет витязь с Востока.
       Не успела Рига произнести это, как в сад вошел русский богатырь в сияющем шлеме. В руке у него огромное ведро. Зачерпнул он из аквариума чуть не всю воду вместе с рыбкой, потом пробил гвоздем дно в ведре, рыбка и осталась в руках.
       - Вот бы Савиной рассказать этот анекдот, - сказал Андрей Лобанов. - Она совершенно не понимает Чернышевского, что немцы - любители насилия, хотя и умеют говорить языком цивилизованного общества, остаются в душе людьми варварских времен. Впрочем, Савиных ничем не воспитаешь.
       Вспыхнули электрические лампочки. Оживление стало еще большим. В спор вмешался Мудрецов.
       - Зачем нам злить Германию, если она считает своим главным врагом не Россию, а Англию, - воскликнул он девичьим голоском. - Это же ясно всякому, у кого голова в порядке.
       - Доказательства где? - вскинув руку в перстнях, потребовала Валя Броккер. - Доказательства!
       Мудрецов покосился на эту девушку с глубоким декольте и золотым медальончиком, который мерцал звездочкой между верхушечек крохотных розоватых грудей.
       - Могу и доказательства, если не будет доноса.
       - Мы не доносчики, но патриоты, - предупредил Шабуров. - Это имейте ввиду.
       - Патриоты - народ честный, - кивает Мудрецов головой и продолжает: - В Курск я приехал из Свердловска, где сотрудничал в газете Уральского обкома комсомола "НА СМЕНУ". Один немецкий инженер, из коммунистов, подарил мне однажды вот этот листок с текстом "ГИМНА НЕНАВИСТИ", написанного Лиссауэром. Читать?
       - Читайте, разберемся, - загомонили все сразу. - Мы не дети и не кретины. Поймем, что к чему.
       "БОЖЕ, ПОКАРАЙ АНГЛИЮ! - начал Мудрецов:
       И французы и русские нам нипочем:
       То они нас колотят, то мы их побьем.
       Но есть у нас главный враг.
       Он в берлоге засел, как дракон.
       От злобы и зависти он в ярости к нам.
       Он, как кровью, водой окружен.
       Идем же и станем, как на страшном суде,
       И страшную клятву дадим.
       Та клятва из бронзы: не растает в воде,
       Не развеется ветром, как дым.
       Внимай же присяге, повторяй присягу!
       Передай ее детям и детям детей.
       Освяти ею пушку и пулю и шпагу:
       Верна вся Германия ей.
       Есть у нас ненависть одна!
       Она нам навеки дана.
       Ее мы выпьем до дна, до самого дна.
       Будь проклят наш единственный враг - Англия!"
       - Не то в песне звучит, что вы сказали, - заметила Броккер Мудрецову: - В гимне не вражда немцев к Англии, а животный страх перед войной на два фронта и немецкая высокомерность по отношению к русским и французам.
       - Верно! - подтвердил Некрасов. - Мудрецов, как библейский Ваалам: поехал проклинать целый народ, а вынужден был благословить его на борьбу с жестоким врагом.
       - Мудрецовых и Савиных, как горбатых, одна могила исправит, - вставляет Шабуров. - Совершенно не умеют они за туманом немецких гимнов видеть настоящее лицо германского империализма.
       .............................................................................................
       Утром, не добившись от Савиной публикации романа, старооскольцы выехали автобусом домой. Они подоспели к открытию сессии городского совета.
       Едва уселись в партере театра, голубые полотнища бархатного занавеса раздвинулись и отползли у боковым колоннам сцены. У стола с красной скатертью появился Богданов Иван Иванович, рослый толстеющий человек в синем шевиотовом костюме и черном атласном галстуке на пикейной рубашке. Он открыл почему-то сессию от имени Райкома, будто не смог бы это сделать председатель Горсовета.
       Речь Богданова была длинной и скучной, походила на баптистскую проповедь о мире и закончилась уверением, что наша мудрая политика обеспечила СССР мир, и что война не загорится на нашей территории.
       - Пустозвон! - громко бросает реплику Михаил Борисович Тюлькин, директор школы. - Из Шауляя наши пишут, что война вот-вот грохнет, а этот усыпляет нас своей проповедью.
       "Уж если Тюлькин взбунтовался, значит, речь Богданова идет во вред, - с досадой подумал Шабуров, мельком взглянул на дробненького большеголового Тюлькина с болезненным видом угреватого лица. Тот продолжал сердиться, шептал соседу и показывал пальцем на президиум, где сидели все одни и те же лица, отупевшие от постоянной готовности бездумно кричать "ура" по каждому поводу. - Как это грустно и вредно для страны..."
       Богданов встал отвечать на реплику, снова затянул скучное поучение. По бесстрастному выражению его жирного обрюзглого лица, по опущенным в трибуну глазам не понять, верил ли он сам в свои слова?
       Не желая больше слушать нереальную проповедь Богданова и скучную его нотацию, Шабуров вышел из зала. Долго блуждал он в эту ночь, терзаемый не столько личными болями, сколько тем смутным чувством горечи и тоски, охватившем всех людей в предвидении надвигающейся катастрофы.
       "Если бы действительно сам народ управлял своей судьбой, он не оказался бы теперь перед неотвратимостью войны, - роились мысли. - Смешно звучит прошлогоднее заявление Ворошилова, что русские умеют и любят воевать. Зачем он сказал, что "любят"? Конечно, жизнь заставит понять и сказать иначе. Но люди и теперь понимают. А вот чтобы руководители поняли, наверное, народу потребуется снова пройти через огонь мук и тяжелых испытаний. И тем тяжелее будут эти испытания, чем терпеливее мы относимся к пустозвонству Богдановых и к шуму газет о наличии у нас картофелекопалок, когда нужны танки..."
       ... Утром 14 июня 1941 года у здания почты собралась толпа. Квадратный раструб репродуктора на башне с чешуйчатой кровлей гремел странным голосом:
       "... еще до приезда английского посла в СССР господина Криппса в Лондон, особенно после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о близости войны между СССР и Германией... ТАСС уполномочено заявить, что эти СЛУХИ НИ НА ЧЕМ НЕ ОБОСНОВАНЫ, отношения между СССР и Германией развиваются нормально, нет причин к их омрачению..."
       В глубоком молчании выслушали люди сообщение ТАСС и, совестясь глянуть друг другу в глаза, так как думали иначе, но боялись сказать об этом, разошлись по домам.
       Шабуров сказал жене, чтобы уложила его путевые вещи в солдатскую парусиновую сумку, привезенную еще с Дальнего Востока.
       - Надо, - пояснил он. - Ты же слышала, что "отношения с Германией развиваются нормально..."
      
      
      
      

    17. ПРОЩАЙ, ГОРОД

      
       - Папк! - крича и приплясывая, бросился Женя к Шабурову, работавшему над своим романом. В щепотках мальчика трепыхалась бледнокрылая крохотная бабочка. - В гардеробе поймал, там их пропасть.
       - Это же моль! - бросив писать письмо, перехватила Соня. - Всякую гадость руками цапаешь. Тьфу, гадость! - Она растерзала бабочку, шлепнула сына по рукам и пояснила: - Эта моль всегда разводится, когда липы зацветают. Всю мне юбку в дырки избила, будто серной кислотой...
       - А ты мне дай серной кислоты, чтобы можно дырочки без гвоздя пробивать, и бабочку сделай, как была. Зачем раздавила? Я хотел папке показать, - возмущается мальчик.
       - Женя, иди сюда, я тебе дам книжечку о моли, - позвал Шабуров и начал рыться в ящике стола. - Вот, с картинками. Прочтешь с мамкой, все будешь знать о моли.
       - Василий, тебя зовут, - сказала Соня настороженным голосом.
       В коридоре стоял красноармеец с пачкой бумаг.
       - Вам повестка, товарищ Шабуров. Из военкомата.
       - Что случилось? - вбежала Соня вслед за быстро прошедшим в кабинет Василием. Тот ответил не сразу. Сорвал листок календаря за 19 июня, надписал карандашом: "Одиннадцать тридцать утра".
       - Ничего особенного, Соня, - повернулся лицом к жене: - Военкомат вызывает на очередной сбор переменного состава. Наверное, придется ехать в Гороховецкие лагеря.
       - Война, значит? - Соня хватила ртом воздух, в широких близоруких зрачках застыл ужас, по щекам разлилась миткальная бледность. - Война, да?
       Шабуров поднес палец к губам, показал глазами на сыновей.
       - Поиграйся с ними, обедать будем, когда вернусь из военкомата. Думаю, к этому времени освобожусь.
       ... В коридоре военкомата шумели люди. Они здоровались и осведомлялись о здоровье друг друга. Иные смеялись нарочито громко, хлопали товарищей по спине.
       - Дождались! - неестественно бравировали перед неосознанной опасностью. - На Запад поедем, друзья!
       - Возможно, на Восток прикажут!
       - На Восток не прикажут, - возразил худенький бритый старичок Катенев с капитанской шпалой в малиновой петлице. - На Западе германские дивизии.
       - Гитлер не будет с нами воевать, - возразил толстенький белобрысый человек с портфелем. - Бисмарк не советовал воевать с Россией.
       - Не слушаются Бисмарка! - огрызнулся Катенев. - Вильгельм Второй почуял в четырнадцатом году обстановку, завоевал. Теперь для Гитлера образовалась выгодная обстановка, завоюет.
       - Я тебя за такие слова потяну-у-у! - пригрозил помдиректора Совпартшколы Заводяный. Карие глаза его разгорелись, как у кота на мышь. - Панику сеешь? Неверие в Сталина сеешь?
       - Тебе по привычке писать доносы, как на Красовицкого...
       - И напишу, напишу! - грозил Заводяный. - Напишу, что ты пораженец, намекаешь на нехватку оружия и на то, что прозевали.
       - Пиши. Я простой человек и говорю, что думаю, петушился Катенев. - Родину буду защищать, хоть кулаком. А вот ты, небось, уклонишься в какую-либо бронь, как и все ответственные, незаменимые. Знаю я вас, друзей Митьки Смердюкова.
       Перепалку прекратил военком Постников. Усадив командиров запаса за столы, он приказал заполнять холсты-анкеты со многими десятками вопросов.
       Потом всех пропустили через медицинскую комиссию. Волосатый доктор Сабынин, похожий на льва в белом халате, щекотал каждого стетоскопом между лопаток и на груди, заставлял кричать букву "а", неизменно объявлял:
       - Годен!
       ... Соню Шабуров не застал дома. Женя забавлял брата, Юрика, рисовал ему пароходики на листе бумаги.
       - Вот этот большой пароход называется папой, поменьше который - мама, а совсем маленький - сынок, - пояснял с серьезным видом. - Он плачет, но не слезами, а дымом. У пароходиков слез нету.
       - Чего же он плачет? - спросил Шабуров.
       - Маленький еще и не понимает, что мама ушла в очередь за хлебом. Пап, мне нужен солдат, чтобы я его войне научил.
       - А сам умеешь?
       - Еще как! Меня теперь даже Рыжик боится задевать, а раньше я его боялся, - похвастал Женя. - Умею.
       - Хорошо, сейчас передам Юрика соседям, чтобы присмотрели, пойдем в магазин.
       Они вышли на улицу. Женя что-то говорил, Шабуров не слушал. "Нет, не солдатика иду покупать, а с городом прощаюсь, - думал он с болью в сердце. - Не я один, многие скажут сегодня или завтра: прощай, город!"
       В игрушечном магазине оба чихнули от пыли, так как горбоносый продавец рьяно чистил щеткой бархатного медвежонка величиной с породистого кобеля. В лучах солнца кружились золотистые клубы едкой магазинной пыли.
       Увидев покупателей, продавец шагнул к ним, держа медвежонка с черными стеклянными глазами за мягкое бурое ушко и слегка хлопая его щеткой по толстому косматому брюху.
       - Извините, что пыльно, - улыбнулся он. - Ожидаем сегодня ревизию, прибираемся... вы хотели солдатика? Не имеем. Медведя можно, со скидкой в пятнадцать процентов: когтя одного не хватает. Брак, потому и скидка.
       Лишь за ужином сошлись всей семьей вместе. Безмолвие и грусть витали над столом. Только Юрик бубнил свое и требовал, чтобы все непременно откусили немного от его печеного яблока. Когда отказались, обиделся и заплакал, вытирая ладони о льняные свои волосы и сверкая серыми, в слезах, глазенками перед электрической лампочкой.
       Тогда Шабуров взял его на руки, отнес в кабинет и разрешил вволю водить пальцем по золотым корешкам книг в шкафу.
       ..............................................................................................
       Утро 20-го июня было холодным, непогожим. Оконные стекла туманились, будто дышал на них невидимый человек.
       Сыновей Шабуров не стал будить, простился с сонными. На вокзал пошел вместе с женой.
       На улице стелился дым из широкой головастой трубы хлебозавода. Вдали, за оградой парка, серела бетонная фигура Ленина с поднятой для приветствия рукой.
       - Автобус идет, - сказала Соня, отвлекая мужа от родных картин, вызывавших боль в его сердце. - Давай поедем.
       Автобус покатил под гору мимо домов и обмытых дождями широких ворот и проездов, мимо магазинов и складов, мимо педагогического училища и кондитерской фабрики. Вкатился на мост. Через стекло видно как плескалась серая вода, пенясь у старых свай и ледорезов с железными пластинами на лобовых брусьях. Мальчишки сидели в лодке, что-то кричали. Потом один из них ударил веслом по воде против ветра, и крупные брызги воды окатили его самого: белая рубаха расцветилась мокрыми матовыми пятнами, похожими на испорченные звезды.
       За мостом промелькнули мимо автобуса закопченные городские кузницы с тесовыми кровлями и кучами железного лома у дверей, с традиционными шестигранными деревянными срубами. Возле разбитых дрог и плугов расхаживали кузнецы в кожаных фартуках с длинными молотками или зубилами в руках.
       Прокатив по кривой и грязной слободской улице с приземистыми хатами с почерневшими крышами из камыша и соломы, похожими на овчинные шапки, автобус снова выехал на транспортное шоссе и покатил через высокий железобетонный мост над паутиной железнодорожных путей.
       Через лобовое стекло, прочищенное от тумана электрической щеткой, виднелись станционные пакгаузы, трубастый корпус маслозавода, дровяной склад и огромные яруса коричневых хворостяных корзин, изготовленных населением по обязательной государственной разверстке для перевоза овощей и садовых фруктов во все края страны.
       Пассажиры, как по уговору, молчали. Лишь один бледнолицый парень потрогал пальцем солдатский мешок и шепнул Шабурову:
       - На войну?
       - Войны нет, на сбор, - возразил Шабуров.
       - Конечно, народу о всем говорят потом, - обиделся парень. - Дети мы что ли? Сами видим, а от нас все скрывают.
       При спуске от автобусной остановки к вокзалу пришлось идти через шумный базарчик.
       - А-а-а, Василий Петрович! - к Шабурову подкатил безногий инвалид на педальной тележке с высокими колесами на резиновых шинах. - Здравствуйте! Туда дорога широкая, на войну. Еще шире, чем на финскую, а потом - в землю или калека, как вот я, - он хлопнул ладонью по обрубкам ног, обшитых кожей. - Не дай бог!
       В пятом часу выяснилось, что в Курск придется ехать через Уразово и Харьков, так как военкомат перепутал и не написал документы через Касторное.
       Звонок, другой, третий. Шабуров простился с женой, она скакнула с подножки вагона на серенькую пыльную платформу, когда поезд уже тронулся. Было видно, что она махала платком и раскрывала рот, кричала что-то. Но ничего не разобрать за шумом. Потом Соня скрылась из вида.
       - Прощай, жена, прощайте, дети! - сказал Шабуров, смахнул платком навернувшиеся слезы. - Прощай, город, на долгие года!
      
      
      
      

    18. ДОРОГА В КУРСК

      
       Все мобилизованные товарищи немедленно залезли на полки, улеглись спать. Шабуров крепился у окна, все прощаясь с родными видами.
       Справа мелькнуло здание с фронтонной надписью из палок: "ШКОЛА". За ольховыми болотами зеленели главы и золотились кресты воинственного Троицкого монастыря Тюляфтиной пустыни. "Церковь построена исстари, - пришли на память летописные строки. - Строителями были: Иринарх в апреле 1659 года, Марк - в апреле 1662 года, черный поп Аврамий в октябре 1668 года, игумен Никодим в 1709 году..."
       Шабуров усмехнулся:
       - Сколько лет исследовать пришлось историю края, сколько трудов положено, а теперь вот все пропадет в музее. Умница Мешков болен, а тупица Саса Ефанов лишь способен расхитить фонды и присвоить себе мои труды, особенно если я погибну. Впрочем, этот тупица и бездарность держится на подхалимаже, может украсть труды краеведа-исследователя даже при его жизни. У него найдутся покровители.
       Поезд с шумом проскочил через Ублинский мост с высокими перилами и решетками, скользнул через луг и пески, медленно прошел мимо целого леса приземистых красивых сосен с ровно подстриженными макушками и побеленными известью створами.
       - Борьба с песками, - сам себе сообщил Шабуров. - сколько их было здесь, глазом не окинешь. Двигались они по левому берегу Убли от Мелавого до Незнамово, засыпали плодородные земли Терехово, Котово, Озерков. Но вот люди поставили перед ним крепость: зашелюговали, засадили полосу соснами... Стоп, дюны!
       Наблюдая знаменитый "Бор", известный даже обеим столицам России, бескрайнюю зелень лугов и полей родного края, Шабуров постепенно погасил в себе болезненное возбуждение расставания с семьей и родным городом. Просторнее становилось в груди, ощутилась усталость, которую не замечал на протяжении многих дней нервного подъема. "Это хорошо, обрадовался Шабуров. - Врачи говорят, что нечувствительность к усталости столь же опасная болезнь, как и чрезмерно быстрая утомляемость. Раз чувствую усталость, значит, выздоравливаю..."
       На подъезде к Чернянке Шабуров залез на среднюю полку. Некоторое время наблюдал за капитаном Катеневым. Тот спал, положив ладонь под щеку, посвистывая носом. В полуоткрытом рту его мерцали желтые металлические зубы. Потом и сам заснул.
       Проснулся уже за Новым Осколом, когда кончались густые ольховые заросли, начинались луга, желтели песчаные увалы, маячили седые от полыневой заросли холмы. В придорожных огородах кудрявилась зеленая картофельная ботва с белыми огоньками цветков, упруго торчали голубые листики недавно высаженной на грядки капустной рассады. В фиолетовых ее сердечках искрились серебристые, чуть сплющенные капельки дождевой воды.
       Ветер усилился. Свистел и постукивал неисправным окном вагона, бросал в стекло горстями дождь, рисовал на нем маленькие парашютики с отходящими от них алмазными штришками тонких строп.
       Застигнутый непогодой, мальчик в розовой рубашке примостился за штабелями противоснежных щитов. Голову спасал он натянутым на палки пиджачком, грязные босые ноги стегал дождь. Между пальцами ступни желтела и колыхалась на ветру мокрая сурепка, рядом стояло лукошко, доверху набитое темной бронзой ершовидных еловых шишек, употребляемых местными жителями для растопки самоваров.
       За штабелями началась и долго бежала рядом с поездом узенькая полоска молодой конопли. Жесткие иззубренные листочки ее плотно прикасались друг к другу, образуя сплошную зеленую узорную скатерть с бегающими по ней на ветру мелкими белесыми волнами.
       Потом промелькнуло дерево, подмытое и склонившееся над мутным ручьем. Неожиданно надвинулась слева лобастая меловая гора. Будто сторонясь ее, поезд взял правее и пошел по дамбе через болото и трясины, покрытые золотым ковром мясистых чистотелов.
       На краю болота краснели промоинами кручи, будто на буграх лежали, расставив лапы, допотопные ящуры или драконы. Поближе к полотну зеленели широкие простоволосые ивы.
       Медленно наступали сумерки. Проснулся Мелентьев Костик, бондарь сушильного завода. Его огромные руки цепко держали бутылку, в которой, сверкая и серебрясь, колыхалась недопитая водка, плавал клочок газетной бумаги от самодельной пробки.
       - На войну, брат, едем, амба! - стукнул он бутылкой о столик, поглядел на Шабурова воспаленными глазами. Потом крутнул бутылку и сунул горлом в рот. Забулькало, зазвенело. Лицо Костика сморщилось, из серо-голубых глаз побежали слезы. Не закусывал ничем, начал жаловаться:
       - Не дает нам жизнь развороту, Василий Петрович... То польский поход, то финская война, то эта, мать ее..., - швырнул бутылку, уронил светловолосую голову на руки и заплакал, по детски задрожали плечи. Вспомнил далекое, когда мальчиком любил сидеть на Кручкинской горе и кричать на идущих в Стуженскую церковь богомолок: "Лупоглазили вы, лупоглазили!"
       В конце девятого часа вечера поезд подошел к грязным одноэтажным Валуйкам. Вдали виднелись две фабричных трубы и три церковных колокольни. А прямо от железнодорожного полотна бежали на север цепочкой маленькие домики с соломенной крышей, по улице разливалась мутная вода, зеленели камыши и осоки, как в Полесье. К похожим на скворечницы уборным пролегали через грязь и воду зыбкие прогнувшиеся доски. На этих мостках пританцовывали и визжали ребятишки, радуясь, что разбегались по воде и грязи круговые волны.
       На сумеречном перроне копошились люди. Светофор глядел на поезд воспаленными красными глазами, далее желтели огоньки станционных фонарей.
       Выяснилась новая неувязка: поезд  51 минут пятнадцать назад отправился в Харьков, не дожидаясь Московского. Осталось одно: ночевать в Валуйках.
       Шел тихий дождь. Под фонарями сверкали лужи. Призванные набились до отказа в серый автобус, похожий на большую собачью будку. Через четверть часа он доставил старооскольцев, громыхая колесами по булыжной мостовой, к дому крестьянина.
       Молоденькая черноволосая заведующая с ярко накрашенными губами заявила:
       - Местов нету!
       Начались длинные дебаты, кончившиеся тем, что всех разместили, нарушив глупую "бронь" для каких-то "особых людей".
       Толстопузая уборщица, которую все называли Ивановной, подружила с Катеневым и Мелентьевым, поочередно просидела с ними чуть не до зари, успела постирать им и высушить носки, а утром проводила земляков к автобусу.
       - А-а-ах, Ивановна! - воскликнул Костик, обнимая ее и целуя в губы. - Жаль, что уже до свидания, а хотелось бы еще!
       - Такой вот и всегда будь, Ивановна, к солдатам, - советовал подошедший Катенев. - Поласкать солдата, это многое значит для жизни.
       - Да я уж и то, - стесняясь и пряча руки под фартук, ответила Ивановна. - Прощайте, может быть, не увидимся.
       Поезд на Харьков вчера ушел раньше времени, сегодня значительно запаздывал. Ожидали его в буфете Валуйского вокзала, так как во дворе шел дождь, тонкие струйки посверкивали наподобие спиц медленно вращающегося велосипедного колеса.
       - Обратите внимание, Василий Петрович, - сказал фельдшер Старо-Оскольского райздрава, Сигаев, высокий парень в украинской рубашке с яркой прошивкой и узорами, в парчовой тюбетейке на темноволосой голове. Он показал на большую картину в тяжелой дубовой раме во всю стену буфета. - Какую картину намалевал художник без имени.
       Голубая извилистая речка пересекала луг с четырьмя упирающимися вершинами в небо огромными стогами сена. Рядом стояли люди с граблями и вилами, впряженные в повозки лошади, невероятно уменьшенные: казались муравьями по сравнению со стогом.
       - Обратите внимание, - продолжал Сигаев. - Над охваченной пожаром деревней клубятся багровые облака огня и дыма, в черных тучах сверкают молнии, на горизонте вихрь крутит предгрозовую пыль... Кругом невыносимое напряжение. А люди изображены бесчувственными: бабы ворошат сено, как ни в чем не бывало, у стогов балуются разудалые парни с краснощекими девушками. Ведь в живой жизни они все бросились бы тушить пожар в своей родной деревне. Но вы не думайте, Василий Петрович, что художник просто ошибся. Судя по игре красок, он одаренный, сознательно написал такую картину и высмеял беспочвенный оптимизм, охвативший целые страны и народы, особенно наши газеты: кругом грохочет война, а статьи убаюкивают нас разговорами о мире и о том, что отношения развиваются нормально. Об этом говорит картина.
       Возражать или спорить с Сигаевым Шабуров не успел: сообщили о подходе поезда на Харьков. Через полчаса уже миновали станцию Уразово. Сады здесь так близко придвинулись к полотну, что мокрые акации с белыми шелковистыми цветами и коричневыми прошлогодними стручьями царапали ветками окна вагонов.
       Через разъезд "СОЛОВЬИ", все имущество которого состояло из двух головастых стрелок старинного образца, керосинового фонаря на дубовом граненом столбу и маленькой красной будочки в окружении тополей, поезд промахнул без остановок. На мостке, улыбаясь пассажирам, стояла девушка в железнодорожной форме с желтым флажком в протянутой руке.
       На полустанке "Тополи" никаких тополей не было. Кругом серое поле, забрызганное золотыми пятнами цветущей сурепки. Вдали белели меловые бугры, темнели дубовые леса. Над всем простором седыми или серебристыми волнами порывисто пробегал дождь с ветром.
       Стояли здесь всего две минуты, но случилось происшествие: Чесноков, торговый работник с пухлым умильным лицом и серо-голубыми глазами, с шумом грохнулся с верхней полки.
       - Черт ее возьми, разбился! - пожаловался он, растирая ладонью поясницу. - Приснилось, что в Осколе купаюсь и нырнул.
       Он присел рядом с Шабуровым, разговорились.
       - Больше всего жалею, - закрывая глаза и поеживаясь, - говорил Чесноков, - что оторвали меня от хлебного дела. Всеми продуктами снабжения города ворочал, а теперь вот посылают меня техником-интендантом первого ранга. Кто его знает, хлеб с маслом сунут в мои руки или обыкновенное тряпье? А тут еще и другой вопрос, сумею ли начальству потрафить?
       - Неужели обязательно нужно заботиться о подхалимаже? - прервал его Шабуров.
       - Следует, Василий Петрович, ей-богу! - начал горячо уверять Чесноков, подкрепляя свою мысль фактами. - Возьмите, к примеру, бухгалтера средней школы, Трубавина, или Дмитриева из Легпрома, тоже и Ефанова из музея, не говоря уже о других. Это же бездарные люди, а вот подхалимажем удерживаются и удерживаются на должностях. Взять еще Алентьеву Варьку - образец яркий. Все в райкоме отирается, юбку протерла. Безграмотная в пух и прах, бесчестная, а вот суют ее вовсюду, держут. В госбанке замещала Зину Щедрину, все позапутала, черт не разберется. Дочка купца, а в комсомол пролезла, скрыв свое социальное происхождение. Искусна в подхалимаже. Из нее такой преступник выдрессируется, только держись. А уж воровать любит, случая не упустит. И вот, говорят, райком думает ее выдвинуть на воспитательную работу. Сейчас она на курсах РОКК учится, к Абельдяеву ласкается... Тьфу, черт ее возьми! Давай лучше насчет политики поговорим, а подхалимаж требуется, это бесспорно, раз начальство привыкло, чтобы ему ура кричали и аплодировали. Я вот насчет Гесса скажу без всякого подхалимажа к газетам, которые пишут, что он с ума сошел. Это же ерунда! В Германии своих больниц для сумасшедших хватило бы без английского Бедлама. Не-е-ет, мы размышляем не хуже наших дипломатов: Гесс полетел не лечиться, а искать сумасшедшего партнера, чтобы щипать медвежью шерсть, то есть русские волосы.
       - А почему бы вам вот так, без подхалимажа, вообще не повести себя?
       - Желудок, черт его возьми, мешает, - вздохнул Чесноков. - Хотите, стихи свои прочту? Ведь я, признаться, пишу их еще с двадцать восьмого года. Лирические. О своей любви к сыну рассказываю, о страданиях, которые мне приносит жена своей неверностью. Хотите?
       - Читайте, послушаю, - согласился Шабуров.
       В стихах Чеснокова звучало его искреннее страдание, билась взволнованная мысль и металась мятежная душа. Но наши издательства не печатают таких стихов, чем загоняют болезнь под кожу, делают ее неизлечимой и ослабляют силу массового воспитания людей. Сама поэзия при этом мельчает в художественном отношении, так как издательства игнорируют хороший совет Фридриха Энгельса учитывать не только рассудок, но и предрассудок масс, чтобы сильнее влиять на них.
       - Купянск Узловая! - закричал проводник часа в три дня.
       Чесноков прекратил декламацию на следующих строках:
       "...Сирени ветвь качается,
       Мы с тобой, сынок, сидим,
       С другими мама развлекается,
       А мы страдаем и молчим..."
       - Пройдем в город? - спросил Чесноков, сунув тетрадь со стихами в сумку.
       - Это невозможно, - возразил Шабуров. - Туда от станции километра четыре, по железнодорожной ветке ездят... Лучше мы по улице поселка побродим минут десять.
       Дома здесь были с широкими наличниками и тяжелыми одностворчатыми ставнями на окнах. Ребятишки гоняли на изогнутых дротах ржавые железные обручи или бросали в воздух жестяные диски, чтобы подсечь воробьев. Бабы, подоткнув подолы юбок, чтобы не замочить, спешили к поезду с кувшинами молока и пресными лепешками, с корзинами вареных и сырых яиц, с пучками зеленого лука.
       Купив разной снеди, земляки вернулись в вагон с твердым намерением пообедать и ложиться спать. Но план этот удался лишь в первой части, вторую полностью провалил внезапно появившийся на смену старому новый проводник - отчаянный культуртрегер.
       В синих сатиновых штанах с напуском на голенища сапог, в сером коленкоровом френчике с плисовыми петлицами, в форменной фуражке, этот рыженький парень все же больше походил на туриста, который сам себе еще не избрал маршрута, но других агитировал туризму и культуре весьма усердно.
       - Не сорите, граждане! - покрикивал он. - Не кушайте, так как вагон не ресторан. К тому же предупреждаю: не сидеть в уборной более пяти минут, иначе мы с планом обслуживания не справимся.
       - Мало! - возражали люди, начиная смеяться. - Нам бы по часику.
       - Не выйдет, - с серьезным видом возражал "культуртрегер". - Ездить в вагоне надо с пользой, а не просто проводить время, как до революции. У нас перед Харьковом водится строгое начальство: оно все учитывает и все на ус наматывает. Если кто гулять из вас вздумал с помощью транспорта, мерку надо знать своему удовольствию. Спать днем не разрешаю. Вам это ничего, а меня начальство начнет в Харькове за это безобразие перековывать.
       Иные спорили, иные подчинились оратору, похожему на чеховского Маркела Нюхина, читавшего лекции о вреде табака.
       Между тем, умаявшись в беседе о культуре, проводник вдруг начал чистить свои сапоги концом зеленой оконной портьеры, поставив ногу на чей-то маленький щеголеватый чемодан с серебряными застежками-молниями.
       Вот теперь уже все хохотали: если проводнику не удалось пристрастить людей к "культуре" в его понимании, то грусть он все же вымел из вагона чище метлы.
       По мере приближения к Харькову все гуще встречались аэродромы, гудели самолеты. На взлетных площадках работали люди в комбинезонах, над кострами дымили котлы с асфальтом.
       Вскоре, в дыму и тумане, прокалывая небесную хмурь целым лесом заводских труб, обозначился Харьков. Он начинался военным городком и рабочим поселком "ХТЗ".
       Левее полотна возвышалось в новом поселке подковообразное пятиэтажное здание с белой шиферной кровлей, с многочисленными серыми балконами по фасаду. Под средней частью здания просвечивался арочный проезд во двор.
       Справа от полотна сохранился старый поселок из одноэтажных бараков под чумазой толевой кровлей, из крохотных домиков с ободранными стенами и каких-то городушек, похожих на большие мусорные ящики. Они были разбросаны по полю без всякого порядка, будто стадо разбредшихся слонов.
       Поезд держали мучительно долго на Балашовке. Лишь в восьмом часу вечера двинулись дальше сквозь густой строй домов и заводов, к Харьковскому вокзалу.
       Высадились на второй платформе. Здесь все кишело: кричали цыганки в разноцветных бусах и ожерельях из серебряных монет. Хохотали украинки в кокошниках и газовых косынках или совсем раскрытые, с толстыми косами и шелковыми лентами за спиной.
       В общем людском потоке двигались красноармейцы с горбатыми зелеными сумками за плечами и с карабинами в парусиновых чехлах. В воздухе устой звон аккумуляторных тележек.
       - Берегись, берегись! - кричали, стоявшие на запятках, люди в брезентовых спецовках и в картузах с козырьками на затылке. - Берегись!
       Вскоре появился большой наряд милиции. Людей загнали в вокзал, освободив для каких-то надобностей все платформы и прилегавшую к вокзалу площадь.
       В обширном зале с высоким плафонированным потолком, подпертым гранеными столбами, было тесно и душно. Из угла в угол разносились непрерывно "слух" за "слухом". Говорили об открытии органами НКВД какого-то большого военного заговора, о нарушении западной границы немецкими самолетами, об усилении немецких войск в Финляндии и Норвегии, об ухудшении отношений между Англией и СССР. Вдруг пролетел по залу самый страшный слух, будто Германия только что напала на СССР в районе Бреста.
       Слух этот начал казаться правдоподобным, когда, сверкая красным огнем лампас. Прошел по залу какой-то генерал, и на вопрос о Бресте сердито сказал:
       - Разве не ясно, что будем воевать?!
       Ночью старооскольская команда выехала из Харькова, утром 22 июня 1941 года она уже была в Курске, у привокзальной трамвайной остановки.
       Было прохладно и пасмурно. Люди в длинной очереди ругались, были особенно неуступчивы, все почему-то спешили.
       Наконец, поехали в переполненном трамвае. Медленно пересек он мост через Тускарь, медленно, воя и качаясь, пополз на Ямскую гору, Московским воротам.
       Шабуров стоял почти возле вагоновожатого. Сначала смотрел в его изумительно толстую красную шею, не уступавшую бычиной. Потом перевел взор на дверное стекло, в нем все двигалось в обратном направлении. Казалось, что трамвай стоит, а дома, осколки кирпичей, столбы, кусты смородины, собаки и оброненные кем-то клочья газет обгоняют трамвай и бегут-бегут в гору.
       От Московских ворот, не дождав кольцевых или маршрутных трамваев, старооскольцы пошли пешком вдоль улицы Ленина искать Курский Облвоенкомат. Дорога в Курск закончилась.
      
      
      
      

    19. ВОЙНА НАЧАЛАСЬ

      
       Облвоенкомат нашли на улице Горького. Заспанный дежурный писарь встретил команду недружелюбно.
       - Разве не знаете, что сегодня выходной? - позевывая, упрекнул старооскольцев, лениво ощупал врученный Чесноковым пакет. - Напишу вам бумагу в гостиницу, а все военкоматские уехали на Боеву дачу. Пикник сегодня. Понятно?
       - Нам указан срок явки, доложите начальству! - потребовал Чесноков. Писарь нахмурил рыжие брови. Кожа вокруг бородавки на носу побледнела.
       - Посидите в Ленкомнате, я выясню! - рявкнул он и вышел.
       "Выяснял" писарь чрезвычайно долго. Старооскольцы рылись в ворохе журналов на столе. Шабуров открыл "Огонек" за 5 июня 1941 года и наткнулся на заметку с интригующим названием "ДЕТИ, ВОСПИТАННЫЕ ВОЛКАМИ", начал читать вслух.
       Рассказывалось о найденных охотниками в логове волчицы двух девочек в Индии. Журнал "Сайентифик америкен" утверждал, что отчет о судьбе девочек, показывающий всю глубину влияния окружающей среды на развитие человеческой психики, был проверен пятью видными учеными.
       - Американцы любят эксцентричность, - заметил Сигаев. - Если вскормленные две тысячи лет тому назад Капитолийской волчицей Ромул и Рем стали римскими императорами, то неудивительно, если американские бизнесмены сделают теперь обратный вывод из влияния среды и начнут утверждать возможность перевоспитания волков руками детей. Ведь они уже перевоспитывают Аль Капони, ку-клукс-клановского вождя своих фашистов с помощью библии и детских экскурсий в его камеру федеральной тюрьмы.
       Потом Шабуров прочел перепечатку из лондонского журнала "ПИКЧУР ПОСТ" о курьезных балах в пользу... греков. Под фотографией напечатано английское пояснение: "Сверкающие туалеты, жемчуга, бриллианты. Догадайтесь, по какому случаю собрался здесь фешенебельный Нью-Йорк? Вы думаете, эта дама и ее соседи утоляют свои гастрономические потребности? Ничего подобного. Они едят... в пользу греков".
       - Вот вам, товарищи, Америка! - воскликнул Шабуров. - Греки на Балканах истекают кровью в борьбе с итало-немецкими фашистами, а нью-йоркские дельцы обжираются в пользу греков, равно как и в Англии шли балы, когда гитлеровцы рвали когтями Чехословакию по Мюнхенскому договору.
       - По-моему вышло! - торжественно воскликнул возвратившийся писарь. - Вот вам ордерок, идите в гостиницу. Нужны будете, позовем.
       .............................................................................................
       Шум, гвалт, беготня разбудили Шабурова. "Пожар! - мелькнуло в мозгу. - Вот еще работка..." Сбросил с себя одеяло, сунул ноги в штаны, успел заметить, что часы на стене показывали половину первого.
       - Товарищи, сегодня в пятом часу утра война началась! - закричал вбежавший в гостиницу младший лейтенант Некрасов. - Немцы напали на СССР.
       Чесноков схватил Некрасова за грудь.
       - Провокация?! Такими слухами не шутят!
       - Да нет, правда, - бледнея и трясясь, сказал Некрасов каким-то трагическим голосом. - На улице весь народ говорит о войне. Молотов, говорят, в двенадцать часов дня выступал из Москвы по радио.
       В Облвоенкомате, куда примчались старооскольцы, хлопали двери, писаря метеорами носились с папками и бумагами, сбивая друг друга с ног.
       В дежурной будке громко вызывали по телефону какого-то Зеленского.
       - Он же спит на крыше! - догадливо стукнул себя один из писарей кулаком по лбу и помчался во двор. Шабуров вышел за ним: интересно было увидеть человека, спавшего по кошачьи на крыше под грохот начавшейся войны.
       Писарь уже успел разбудить Зеленского. Это оказался молодой заспанный лейтенант. Прыгая вслед за писарем с крыши дровяного сарая, он выставил острые согнутые колени и растопырил руки. Ветер вздыбил полы его расстегнутой шинели, обнажив синие диагоналевые штаны. Казалось поэтому, что на землю падала огромная серая птица с толстыми синими ногами и обмякшими крыльями.
       Шабуров помог встать Зеленскому, и он, прихрамывая и жалуясь, что "осушил пятки", вошел вместе с ним в приемную, где кипятился и доказывал свою военную пригодность толстый седой старик с веревочной продуктовой кошелкой в руке.
       - Я, батенька, штабс-капитан! - наседая на писаря, кричал он. - В мировую войну колотил турок и немцев, могу и теперь. Пишите добровольцем, иначе с жалобой дойду до Москвы.
       - По возрасту не подходите, - сказал Зеленский, вмешавшись в спор.
       - Ах, по возрасту?! - старик засеменил к двери, с порога погрозил Зеленскому кулаком: - Я вот к Калинину, он меня лично знает.
       Мимо старика вихрем ворвалась синеглазая девушка с толстыми каштановыми косами.
       - Где записывают добровольцев на фронт?
       - С такими косами и глазами, да в рядовые солдаты? - развел Зеленский руками. - Ай-ай!
       - Вы запишите, потом разберемся, - настаивала девушка, лицо ее пылало краской. - Я учусь в выпускном классе медицинской школы.
       - О-о-о, я записал бы, - Зеленский вдруг попробовал щепоткой пушистый кончик девичьей косы.
       - Прошу без вольностей! - девушка хлопнула лейтенанта по пальцам. - А если косы мешают, я вернусь сюда иной.
       Зеленский смущенно поглядел вслед убежавшей девушке и, обращаясь к Чеснокову, сказал:
       - Видите, что творится?
       - Видим. Но вы нас определите.
       - Сейчас, сейчас, - Зеленский сбегал в соседнюю комнату, вернулся с охапкой пакетов из серой оберточной бумаги. Вспарывая их и извлекая хрустящие бумаги, замахал на Чеснокова. - Видите, не до вас. Надо сначала справиться с бумагами. Идите в гостиницу, отдыхайте. Не понимаю, чего вам не терпится, как этой, с косами?
       - Пошли! - махнул Чесноков рукою. - Будем нужны, разыщут... А потребуемся обязательно, раз война началась.
      
      
      

    20. ГАЛЯ И ДРУГИЕ

      
       В общежитии медицинской школы одни девушки писали письма домой, другие рассеяно листали учебник фармакологии, третьи уткнулись лицом в подушку и рыдали.
       Рядом с девушкой с косами стояла черноокая высокая подруга.
       - Так и сказали тебе, Галя, что с косами в армию нельзя?
       - Ну и пусть, все равно уйду!
       - Даже косы срежешь? Ну и дура! Такую красоту менять на армию... Я не такого склада. Вот побегу к Жуковским, мальчик у них, Ленька, до чего же мил.
       - Лида, не ходи! - запротестовала Галя. - Это чужие люди. До революции владели всеми курскими жестяными мастерскими, тоже и при нэпе, сейчас приспособились.
       - Наплевать! - вскинув голову, возразила Лида. - Ленька прилипчив, я его приучу к себе и... Знаешь, как жить будем? По горло. У них богатств разных, не перечесть, как у Кочубея.
       "Ну что ж, они друг друга стоют, - с обидой подумала Галя, проводив глазами Лиду и придвинув к себе настольное зеркальце. - И Ленька Жуковский и Лидка готовы продать себя из-за личной выгоды... Шакалы!"
       - Нет, я не могу иначе, - вполголоса сказала Галя, увидев в зеркале свое печальное лицо с грустью в глазах. Отодвинула зеркальце. Перебросила косы со спины на грудь, начала обрезать их сверкающими ножницами.
       - Галка, что же ты сделала?! - восклицали окружившие ее подруги. - Какие косы были, а ты! Дурочка, честное слово!
       - Жизнь, девушки, потребовала от меня стать солдатом, - глотая слезы, возразила Галя. Завернув косы в свою любимую сиреневую косынку. Подала их подругам. - Сохраните, девушки, на память, иду в военкомат. Решено, возврата нет.
       Улицы Курска были забиты народом. Говорили о воздушных налетах немцев на Киев, Житомир, Одессу, о боях за Брест, о продвижении немцев по советской земле. Среди людей не было видно миротворческого болтуна Ивана Богданова, который совсем недавно восторгался политикой доверия к Гитлеру.
       - Авось, пройдет! - шагая почти рядом с Шабуровым, восклицал высокий старик в золотых очках и белой толстовке. - Мы ведь целые века колотили немцев. Теперь снова поколотят.
       - Ребята! - кричал горячий комсомолец в городском саду. Он был воспитан шапкозакидательскими лекциями и школьными уроками, что воевать будем на чужой территории и что с первым же выстрелом войны против СССР загорится мировая революция. - Приветствуем события, благодарим историю: она открыла дорогу для нашего марша на Берлин. Урра-а-а! Вперед на Берлин!
       Медленный и слабый накал народной ярости объяснялся двумя причинами: глубоко воспитанным в нашем народе интернационализмом и неясностью обстановки на фронте. Иные , если не все, продолжали верить, что дело обойдется пограничным конфликтом.
       Был уже пятый час пополудни, а люди продолжали жить различными слухами и своей собственной разведкой. Зайдя на почту сдать письмо для Сони, Шабуров увидел у окошечка седого старика с крючкастым библейским посохом.
       - Примите, пожалуйста, денежный перевод для сына, - настаивал старик. - В город Киверцы на Волыни, вблизи Луцка.
       Девушка позвонила куда-то по телефону, потом приняла перевод.
       - Ну, слава Иегове! - сказал старик Шабурову. - Мой сын находится в Иверецких лагерях школы лейтенантов. В деньгах он, конечно, не нуждается, но мы со старухой решили проверить: если перевод туда примут, значит, там пока немцев нету, сынок жив...
       Сдав заказное письмо, Шабуров поехал трамваем к базару на Дзержинской, чтобы понаблюдать, как там воспринята война.
       Обыватели густыми толпами бились у магазинов и ларьков, хватая мыло, спички, иголки, крем, шнуры, детские соски.
       - Бабушка, зачем же вам целых две коробки зубных щеток? - спросил Шабуров у совершенно беззубой старухи. - Ведь у нас этого добра хватит.
       - Нет, шинок, - прошамкала старуха. - В финскую войну правительство заявляло по радио, што всего у нас много, а на третий день опустели магазины. Война! - она заспешила куда-то, на сухих плечах старухи хищно сверкала стеклярусом блиновидная допотопная пелерина из сизого шелка.
       - Таких бы расстреливать! - сорвалось у Шабурова с языка. И сейчас же пожилой человек с круглым совиным лицом и такими же карими глазами смело хватил его за руку.
       - Не здорово расстреливайте! - прошипел он. - Это Надюшка Рыбникова, моя жена. Она еще при царе была королевой Курска, без нее город потерял бы вид. Если вам что потребуется, милости прошу. Моя фамилия Овсянников, живу за Херсонскими воротами... Да не бойтесь, я сапожник. Сынок у меня интендант, повестку вчера вручили ему. А ваша фамилия, позвольте спросить?
       - Не завожу случайных знакомств, - возразил Шабуров, Овсянников засмеялся и начал раздвигать локтями толпу у ларька со скобяными изделиями.
       В центре города гремело радио, исполняя марши и вальсы, транслируя хоровые русские песни, узбекские рапсодии, кавказские поппури. О войне и фронте - ни слова. С балкона городского комитета партии два огромных репродуктора с квадратными раструбами передавали театрализованного "Очарованного странника" Лескова.
       Знакомого Шабурову еврея Шендоровича с улицы Карла Либкнехта в толпе отколотили за сообщение, что немецкие дивизии идут на Минск и Киев. Чувствовалась необходимость какого-то авторитетного заявления, чтобы люди поняли, наконец, огромную трудность начавшейся с Германией войны и что в самом деле немецкие дивизии уже топчут советскую землю.
       В девять часов сорок минут вечера погас свет в гостинице, старооскольцы бросились к окнам. В негустых сумерках продолжали на улице светиться витрины и окна домов, ярко горели фонари, сияли чугунные ручьи трамвайных рельс. Но вот темнота охватила все, потом окна и витрины засветились синим светом, от которого улица стала мрачной и таинственной. Лишь по-прежнему ярко светился прямоугольник зеркальной витрины магазина культтоваров, нарушая первую светомаскировку Курска.
       Шабуров с Катеневым вышли на улицу. Милиционер ругал доставленного им на мотоцикле завмага:
       - Молчите, оштрафую за отсутствие светомаскировки! Сказано было, почему не сделали? Гасите свет и марш домой, скоро начнется комендантский час.
       Накрапывал дождик. Автомобили, лишенные своих ярких глаз, катились по улице осторожно, как близорукие или слепые. Непрерывным криком сирен ощупывали впереди себя, чтобы не задавить кого или не столкнуться друг с другом.
       В гостиницу возвратились растревоженными и переполненными не поддающейся описанию обидой, что так случилось, как не хотел и не допустил бы народ, будь его воля.
       Рявкнули громкоговорители, передавая Указы о введении военного положения в Европейской части страны и мобилизации четырнадцати возрастов мужчин 1905-1918 годов рождения.
       - Так вот, капитан Катенев, складываются дела, - шепнул Шабуров: история, сидевшая за брестским мирным столом в момент первого крика новорожденных, решила теперь встретиться с ними на полях сражений новой мировой войны.
       В полночь начали передавать запись дневной речи Молотова. Медленным, приглушенным голосом говорил он о разбойничьем нападении фашистских орд на нашу землю. "... Зарвавшийся Гитлер и его фашистская клика должны быть уничтожены, - завершалась речь. - Они будут уничтожены, эти поработители многих народов".
       Когда отзвучали раскаты "ИНТЕРНАЦИОНАЛА", Шабуров снова позвонил в облвоенкомат. И снова оттуда сердито сказали:
       - Сидите и ждите, не до вас!
       Раздосадованные таким ответом, старооскольцы пошли в ночной ресторан при гостинице. Там царил содом: дико визжали скрипки в руках пьяных музыкантов. Даже темноволосый мальчишка у бубна был пьян. Дразня кого-то высунутым красным языком, он громко и невпопад колотил палкой о желтую кожу, дзинькал медными тарелками.
       В зале сияло электричество, окна были плотно укрыты темно-голубыми вельветовыми драпри. Рядом со столом старооскольцев кутила незнакомая компания мужчин и охмелевших девушек.
       Один из компаньонов настойчиво пытался соскрести спинкой ножа этикетку с бутылки, утратив от спиртного способность отличать острое от тупого. Выронив нож, обнял сидевшую рядом с ним черноокую девушку и засмеялся, вспомнив начатый с ней ранее разговор:
       - Значит, Ленька Жуковский с тобою, Лидочка, не справился?
       - Я же сказала, - пьяным голосом ответила она. - Начал целоваться, блузку замарал, сопляк!
       - Зато сегодня со мною будешь... А что с Галькой? У меня зуб на нее.
       - Ну, ты не очень распускайся! - пригрозила Лида.
       - Молчу, молчу! - по заячьи поднял сосед лапки кверху. - Ты мне только два слова о Гальке скажи: правда, что она косы срезала?
       - Для солдатчины срезала, - сказала Лидочка, опрокинула в рот рюмку с вином.
       - Ну и черт с ней, дура! - Встал и, шатаясь, потащил Лидочку за руку. - Пойдем спать, ключи от комнаты у меня в кармане. Я еще не скоро на войну, у меня бронь областного масштаба. Я ведь ответственный, а не вшивая фигура.
       - Вот, пошли жизнь пополам делить, - завистливо произнес щеголеватый мужчина с русым хохолком на большой круглой голове. - А моя Калерия Митрофановна в Облоно задержалась, с Максименко крендели крутит... Но мы и без нее, - он позвал официантку и, сунув ей деньги, что-то пошептал на ухо. Она побежала за перегородку, горбоносый мужчина с хохолком начал размахивать вилкой над головой задремавшего соседа.
       - Пе-е-етя, друг! Мы этому Гитлеру всю перхоть из волос выбьем, отсохшую руку оторвем, чтобы он не обманывал больше наших вождей. Ей-богу, оторвем, не будь я артист театра имени Пушкина!
       Потом, бросив вилку, вояка заговорил о знакомой артистке, Берте Червонной, которая "похожа на черную розу".
       - Она, брат, имеет мировое имя. В Китае была на гастролях, мне предлагала свою руку и сердце. Но я против уз Гименея.
       "Артист" исчез вскоре вместе с официанткой, которой он давал деньги. Ушел "делить жизнь пополам".
       ... Лишь утром 23 июня Штаб Верховного Главнокомандования передал по радио первую сводку: "Противник отбит на всем протяжении границы от Балтийского до Черного моря, за исключением Гродненского направления, где немцы вклинились в советскую территорию в глубину до 10-20 километров".
       Были также ободряющие вести: Англия заявила о своей готовности помочь Советскому Союзу. Да вот только, скоро ли придет помощь от консервативного правительства, умудренного галифаксовско-плимутовской традицией волокиты еще в испанском и абиссинском вопросах?
       Весь день в Курске шли митинги. Старооскольская команда штурмовала облвоенкомат, по которому продолжали носиться писаря с папками и бумагами.
       За стеклянной перегородкой, рядом с чуланом дежурного писаря, кричал у телефона оперативный работник.
       - Да вы с ума сошли, что просите отсрочить на три дня мобилизацию ваших "незаменимых" людей! Под суд вас надо! - бросил трубку, трагическим взором поглядел на Шабурова. - И так вот все время, закурить некогда. Звонят и звонят.
       Не успел Шабуров ответить, как в приемную ворвался человек в черной шляпе, в клетчатом плаще и в узконосых желтых ботинках с черными рантованными каблуками "шик моды". В нем Шабуров узнал того ресторанного гуляку, который хвастал Лидочке своей "броней областного масштаба".
       - Товарищ дежурный! - звонким голосом кричал франт, совая ему бумагу. - Здесь нужна ваша пометка, прошу не задерживать. Меня ждет машина на улице, должен немедленно выехать в Беседино закупить партию лука.
       - В повестке ясно сказано, что вам в Сталинский райвоенкомат, чего же вы ко мне? - возвращая бумагу, сказал оперативный дежурный.
       - Там бюрократы сидят, с броней не считаются и требуют меня на медицинскую комиссию, будто сразу не видно, что я болен. Кроме того, я в Облзаге единственный специалист по всем сортам лука.
       - На фронт надо, а вы за лук прячетесь! - закричал оперативник, потеряв терпение. - У нас вот девушка из медшколы, Галя, даже косы срезала, чтобы на фронт попасть, а вы...
       - Так она же не при всех шариках дома, - начал было луковый специалист доказывать, но пожилой рабочий хватил его за шиворот и оттолкнул в сторону.
       - Шкурник ты! Целый час вымогаешь незаконную отсрочку. Иди к чертовой бабушке, дезертир! А меня, товарищ дежурный, запишите добровольцем. Толмачев моя фамилия, старый командир Красной Армии. По возрасту снят с учета, но силы имею бить фашистов.
       Потом подошел старый инженер-пенсионер записываться в добровольцы. Его сменил железнодорожник с тремя красными гаечками в плисовых петлицах.
       - Вот вам заявление от ста пятидесяти моих товарищей и от меня, - подал он дежурному свиток, похожий на древнюю летопись. - Все желаем быть мобилизованными на фронт.
       - Пройдите на второй этаж, к облвоенкому, - пропустил его дежурный, сам начал звонить по телефону.
       - Дайте первую часть, вызывает Грайворон! - крикнул кому-то в трубку и тут же схватил трубку зазвонившего второго телефона, послушал и закричал: - Не спешите, тут на все сорок телефонов идет одна и та же бумажка... А я вам категорически говорю: не гражданьтесь, отвыкайте! Какое вам тут согласование? Не с госспиртом разговариваете, а с военной властью. Выполняйте приказ без разговоров!
       - Я из областного отдела распространения печати, - заверещал подвернувшийся к дежурному конопатый остролицый парень в соломенной шляпе с продавленной макушкой. - Меня срочно пропустите, надо подтянуть сотрудников, у них кончается подписка.
       - Топай, топай! - огрызнулся дежурный. Держа две телефонных трубки в руках, третью прижимал к уху щекой и плечом.
       - Благодарю! - сказал парень, поняв дежурного по-своему, и шагнул к лестнице. За ним метнулся и луковый специалист, чтобы дойти до самого облвоенкома.
       Дежурный молниеносно преградил им дорогу.
       - Вы, почтальон, домой топайте, а вы, луковый специалист, немедленно отправляйтесь в райвоенкомат, иначе я вас арестую, как дезертира!
       Оба парня исчезли, как дурное видение, а дежурный снова разъяренно закричал в трубку:
       - Вам уже утром сказано, что надо в Рыльск гнать трактора. Да какая там грязь, если дождь прошел, сияет солнце. Ну, конец, заряжайте трактора и на Рыльск. Да что ты все возражаешь? Не самолетами же отправлять трактора. Ну и желаю успеха... А еще что? А, по делу... Тогда звоните мне по телефону 18-32-40, сейчас я занят. Что-о? Ну, тогда идите к черту! Не ясно? К че-е-ерту-у-у, говорю, идите. Поняли? Ну и слава богу... Вот-вот, я же об этом говорю.
       - С нами как же? - спросил Чесноков. - Ребятам ждать надоело...
       - А-а-а, старооскольцы?! - отозвался дежурный и положил на стол все три телефонных трубки. - О вас доложено наверх. Сказали там, что пусть придут завтра к девяти утра. Так что идите в гостиницу. До свидания, до завтра!
      
      
      
      

    21. ПОЛЕЗНЫЕ МЕДАЛЬОНЫ

      
       Утром 24 июня сводка Штаба Верховного Главнокомандования сообщила:
       "... взято в плен до 500 немцев... Уничтожено за 23 июня 51 вражеский самолет. Немцы взяли Брест, Ковно, Ломжу..."
       На этот раз старооскольцы пришли в военкомат чрезвычайно раздраженными, открыто шумели:
       - Почему нам молчат об изменниках, открывших границу коричневой чуме? Неужели честным боем прорвались в глубину нашей территории нацисты с лозунгом пузатого Геринга: "Я беру ставку на негодяя!"?
       Оперативный дежурный всполошился, куда-то доложил о настроении команды, а вскоре Чеснокову вручили бумагу:
       "КОМАНДИРУ 400-го полка, Клюквенский лагерь.
       При этом следуют в ваше распоряжение командиры запаса на укомплектование. Удовлетворены суточными по 26 июня 1941 года.
       НАЧАЛЬНИК 3-й ЧАСТИ ОВК майор..."
       .............................................................................................
       - Стой, стрелять буду! - направив винтовку на подошедших к лагерю, благим матом завопил молоденький часовой. - Дежу-у-урный, на лине-е-ейку!
       Дежурный лейтенант, прибежав, начал ругаться, что залезли на линейку, по которой может ходить только командир дивизии или повыше его.
       - Мы как раз и есть "повыше его", - прервав лейтенанта, серьезным голосом сказал капитан Катенев, принявший на себя руководство командой, так как Чеснокова неожиданно оставили в Митрофановских казармах для работы в ПФС запасного полка.
       - Угу! - гмыкнул лейтенант, заглянув в бумагу. - Вам надо в четырехсотый, налево отсюда. Ку-у-узькин, проводи!
       Кузькин оказался потешным маленьким солдатом с саблей на боку. По дороге рассказал, что его отец был командиром, погиб на Финской, а полк усыновил мальчика.
       - Мне ведь шестнадцатый год. Скоро на фронт выезжаем.
       - Кашу есть? - насмешливо переспросил Костик Мелентьев.
       - Фашистов бить! - разозлился Кузькин. Выхватив саблю. Забежал впереди команды и у всех на виду сбрил единым взмахом целый куст крушины. - Видите, как умею?
       У штаба полка, возле составленных в козлы ружей, перед строем вдохновенно митинговал толстенький лобастый политрук с красными шелковыми звездами на рукаве зеленой саржевой гимнастерки.
       - На фронт, товарищи едем! - кричал он тоненьким голосом. - Отстоим Отечество, обессмертим наши имена. Да и хозяевами жизни будим мы, а не те, которые бегут сейчас "оборонять Ташкент".
       - Если будем живы, а то ведь, скорее, ташкентские останутся живы! - крикнул кто-то из глубины строя. - Вы нам, товарищ Тюлькин, лучше про положение на фронте скажите.
       - Вольно-о! - скомандовал почему-то Тюлькин и приказал командирам взводов провести читку сводки Штаба, а сам подбежал к землякам-старооскольцам и начал обниматься со всеми знакомыми. - Прощайте, товарищи, отправляюсь на передовую. Больше не увижу Старого Оскола.
       - Что вы, Михаил Борисович? - возразил Шабуров. - Мы еще победу своими глазами увидим, чарку поднимем за бессмертие наших дел и имен, хозяевами жизни станем.
       - Да ведь это я для народа сказал, - застеснялся Тюлькин, болезненного вида угреватое лицо его побледнело. - А сам знаю точно, что придется погибнуть, управлять будут Смердюковы, Костенковы, Ступицкие, которые по бронированным бумажкам за Урал удирают. Еще вот и этот земляк останется, назначен тыл обслуживать ложками и кружками.
       Все оглянулись и увидели бывшего редактора районной газеты, Никифора Семеновича. Большеголовый, потный и красный от натуги, он казался очень маленьким и смешным в мешковатом военном обмундировании, придавленный грузом двух мешков с ложками и кружками: один мешок гремел содержимым спереди, второй - на спине. Они были переброшены через плечо на желтом солдатском ремне, мешали идти, толкая по коленям и в подколени.
       - Ух, пропади они, до чего же неудобны! - с присущим ему юмором сказал Попов, остановившись перед земляками. - Вот и нас сделали бравыми солдатами-Швейками. А тут еще, бац, Фроська моя сегодня приехала в лагерь, чуть не умерла от смеха при взгляде на меня, на снабженца ложками.
       - Это товар дефицитный, - хмуро сказал Катенев и тут же подал команду своим: - Станови-ись по два! До свиданья, Никифор Семенович, мы на формирование!
       В штабе со старооскольцами немного побеседовали о патриотизме и задачах народа, потом выдали обмундирование и плоские медальоны из белой жести. Внутри медальона была анкета размером два на три сантиметра с вопросами: имя, отчество, фамилия, довоенный адрес.
       - Это очень полезные медальоны, - внушал интендант, вручая их. - Заполняйте анкету хорошими чернилами, а еще лучше - простым карандашом. Берегите. Если убьет, по этому медальону узнаем, кто такой был человек. При описании могил очень важно, да и для сообщения на Родину.
       - Значит, смерть на носу? - вертя медальон в руках, спросил Костик Мелентьев.
       - Как вы смеете? - взъерошился интендант. - Я комиссару доложу о насмешке над медальонами.
       - А вы не кипятитесь, - зашумели на него все остальные. - Нам нравится название "Смерть на носу!" Чего же вы хотите?
       - Ладно, идите, - сказал интендант, спрятался в глубину парусинового балагана, который дышал на ветру серыми боками, как огромный бегемот.
       Перед верандой полкового клуба, под соснами выстроились сотни две новичков, когда уже наступили сумерки. Незнакомый капитан с пушистыми бакенбардами на изумительно худых щеках расхаживал перед сдвоенной шеренгой, проверяя военные звания каждого.
       - У вас какая специальность? - спросил он у человека с узкой бородой на обширном красном лице.
       - Счетовод.
       - Я не об этом! - возмутился капитан. - Военная специальность?
       - Не знаю.
       - Странно, черт возьми! Вы же из запаса?
       - Но я больше по счетной части, в переменниках числился.
       - А вы?
       - Из запаса, товарищ капитан! - бодро отозвался высокий мужчина в черном пиджаке и белой фуражке.
       - Делать что умеете?
       - Повидлой занимался на фруктово-ликерном заводе.
       - Ха, повидлой! - воскликнул капитан, всматриваясь в бритое, немного раскосое лицо запасника. - Меня интересует, умеете ли вы пушкой или минометом?
       - Это не приходилось.
       - Так кто же вы?
       - Стрелок, кроме повидлы.
       - Хорошо. А что делается по команде "курок!"?
       - Ставится на предохранитель.
       Капитан от души расхохотался.
       - Сразу видно, что вы, скорее всего, повидла, кроме стрелка. Увлеклись повидлой, забыли о всех военных знаниях.
       - Да ведь, знаете ли, у нас был агитатор из райкома, Иван Богданов. Он нам всегда внушал, что войны не будет при мудрой дипломатии нашего правительства. Бушует она около, пройдет стороною.
       - А-а-а, миротворческая болтовня! - прервал капитан. - Сюда бы этого миротворца, потом на передовую. Где он сейчас? Поди, за Урал поехал... Но это, между прочим. Главное сейчас в том, что мы должны разгромить фашистов. А они военное дело знают. Значит, мы тоже должны знать не хуже. Времени у нас на учебу почти нету, так что я буду учить по двадцать часов в сутки. И уж не обижайтесь, в жесткие возьму руки. Медальоны вам всем выдали? Ну, вот, заполнить нужно анкетку немедленно. Это полезные медальоны!
      
      
      
      

    22. РЕБЯТА С НАШЕЙ УЛИЦЫ

      
       На рассвете началась боевая тревога. В белесом тумане, словно утонувшие в мутную воду деревья, выстроились люди. Командир говорил им о долге перед Родиной, о наступившем "часе".
       У штаба полка, щелкая ножницами, лейтенанты срезали тыловые петлицы с золотым жгутиком по краю, отвинчивали эмалированные красные квадратики и нашивали зеленые полевые петлицы, привинчивали зеленые квадратики.
       Прошли из лагеря через ворота пехотные колонны, загромыхали повозки с имуществом и провиантом. Шевеля тонкими стволами и будто бы обнюхивая дорогу, покатились противотанковые пушки на конной тяге. На машинных прицепах, тяжело уминая резиновыми колесами песок и траву, проплыли из лагеря зеленые гаубицы с серыми брезентовыми чехлами на дулах.
       Шабуров с Катеневым и другими земляками сидел в высоком кузове грузовика, замыкавшего колонну.
       - Эй, Шабу-у-уров! - крича, подбежал высокий человек в белой фуражке и сером пиджаке, в черных широких брюках и развалившихся ботинках. - Постучи шоферу, пусть остановит, чтобы проститься. Уезжаете?
       - Да, Малявин, уезжаем, - пожимали ему земляки руки на прощанье. - А ты как?
       - Да вот, сами видите, - показал он выскочившие из ботинка грязные пальцы. - Дикарем стал. На фронт просился, признали близоруким. А тут, в лагере, наше максимовское жулье голодом уморит. Вы ж сами знаете, как жизнь идет. Черниговцы вот-вот забастуют. Майор Максимов все кружит с рябой девкой.
       Шабуров достал из сумки ботинки, подал Малявину.
       - Носи! Мне выдали слишком большой размер. Тебе они подойдут, а у меня еще свои ботинки не разбились.
       У Малявина навернулись слезы. Он что-то кричал, но рев мотора заглушил его. Грузовик помчался догонять колонну.
       "Вот и уехали, - металось в мыслях Малявина. - Может, и лучше, чем здесь, в лагере. Собрали десятки тысяч людей, морят голодом, держут раздетыми и разутыми. Личные вещи отобрали под видом отправки домой, сложили в яруса и гноят под дождем под охраной часовых. Знает ли Москва? Вряд ли. Главного инженера автозавода, Королева, пригнали сюда из Москвы, держат в лагере без штанов и ботинок. Кто слово скажет, Максимов, командир полка, в момент изгоняет с маршевой ротой. Сам обнаглел: шапку под Чапаева носит, на боку сабля в сияющей никелированной ножне, чуб волной. Связался с рябой телефонисткой и кутит, кутит каждую ночь. Не быть добра с таким начальством. Тьфу ты, глядеть тошно!"
       Москва, конечно, не знала о происходящем в Клюквенском лагере и о том, что в продуктовом складе орудовал Прокофьев из Ельца с Покровского конца, а в обозно-вещевом - Холодов с Морозовым, толстеньким черноусым кладовщиком. Они делали в аттестатах личного состава пометки о выдаче положенных вещей и продуктов за целый год вперед, жалобы на них оставались без последствия, так как заместитель командира полка по хозяйственной части Алтунин и начальник ОВС Овсянников обзывали клеветниками жалобщиков и немедленно отправляли их с маршевыми ротами на передовую.
       Малявин не один возмущался порядками в лагере. Тысячи возмущались, но никто не знал, почему так получается и когда кончится?
       .............................................................................................
       С той поры, как Нецветаев-Стрижев был арестован в Курске и таинственно бежал из тюрьмы, шефы устроили его генералом. А он уже вызвал бывшего Сашку Меченого в Орел и оформил еще до начала войны его назначение в Клюквенский лагерь под Курском. Там он действовал под фамилией Холодов. Его задача состояла в том, чтобы содействовать Алтунину и Овсянникову накапливать в лесу как можно больше провианта и обмундирования, не выдавая его личному составу. Расчет был двойной: накалится недовольство лагерников, особенно из Черниговщины, что облегчит агитацию за дезертирство и переход на сторону немцев, а, с другой стороны, в руки немцев попадет огромное количество продуктов и обмундирования для нужд армии "Свободная Россия", предусмотренной еще по плану "Барбаросса" и названной "добровольческой армией".
       Служил этому плану также пузатый Морозов, слепо выполняя приказы Холодова, и громобойного роста интендант Зорин, назначенный на должность начальника лагерной бани. Этот избивал палками ропщущих, что в бане не дают мыла, отправляя в тоже время ящики мыла в какие-то тайные склады, известные Надюшке Рыбниковой.
       Шабуров радовался, что удалось вырваться из Клюквенского лагеря. Он лишь тревожился, что не с кем переслать жене рукописи своей продолжавшейся работы над романом.
       Но на станции Курск ему повезло: из окна вагона прямого сообщения Курск-Старый Оскол выглянуло круглое розовое лицо председателя Старо-Оскольского горсовета, Иванова.
       - Эй, Шабуров, как дела?
       - Еду на фронт. А вы?
       - Домой. Меня назначили руководителем Старооскольского МПВО, а Ивана Григорьевича Ляпина - моим начальником штаба.
       - Передайте, пожалуйста, жене мою сумку с рукописями, - попросил Шабуров. - Пусть хранит.
       - Давай, передам.
       Сумку Шабуров передал на ходу, так как поезд двинулся. На ходу и попрощался с земляками, с жителями одной улицы.
       Возвращался Шабуров на перрон мимо санитарного поезда. Клочья белесого паровозного дыма, крутясь и тая. Проносились над головой согнувшегося на крыше вагона подростка. Всунув конец черного резинового шланга в горловину вагонного бака и ослабив металлический вентиль, мальчик следил, чтобы вода не полилась через край.
       Толстощекое лицо его и прищуренные серые глаза были настолько серьезны и сосредоточенны, что Василий Шабуров удивился, когда паренек вдруг прицелился шлангом вниз, ударил сверкающей и свистящей струей воды в толпу стоявших у вагона ребятишек.
       С криком шарахнулись они в разные стороны, потом начали угрожать, воинственно выпячивая грудь. Особенно кипятился парнишка, мокрый с головы до ног.
       - Мы тебе насадим шишку, когда пойдешь домой! Вот, Мишка!
       - Я домой не пойду, - возразил Мишка. - На фронт еду. Всю дорогу буду наливать воду. С этим поездом едет даже та Галя-медичка, что косы сама себе обрезала.
       У ребят сразу изменилось настроение. Бросили камни и, сгребая воду ребром ладони с рубах и брюк, привстали на цыпочки.
       - Мишка, а если и мы с тобою? - спросили смирными голосами.
       - На фронт мокрых не берут.
       - Да мы высохнем за одну минуту.
       Мишка задумался, сморщив лоб. В глазах сверкнуло что-то озорное. Поманив ребят пальцем и, свесив голову с крыши, зашептал:
       - Беру. Моститесь пока, где придется. В дороге переведу по вагонам. Дружба у меня с докторами установилась невозможная.
       Пошептавшись, ребята нырнули под вагон. И тут же раздался гудок, поезд тронулся.
       Пропустив шесть вагонов, сидя на корточках, Шабуров заметил ребят под днищем седьмого. Там, оседлав зеленые распорочные тяги и едва не цепляясь острыми коленками за серые горбы дубовых шпал, они лежали носы с носами. Все щурились от хлеставшей в лицо песочной пыли, но в их облике светилась безграничная радость за столь удачно начатое путешествие на фронт.
       - До свиданья, ребята! - невольно крикнул Шабуров, не имея возможности изменить свершившийся факт. Ребята с достоинством кивнули косматыми головами.
       "Где же Мишка? - тревожился Шабуров. - На буферах не видать, под вагоном не видать. Неужели залез в вагон?"
       Каково же было удивление Шабурова, когда он, пропустив мимо себя хвостовой вагон поезда, увидел Мишку. Тот важно шагал по платформе с обмотанным по талии резиновым шлангом.
       Шабуров поймал Мишку за рукав мокрого парусинового пиджака.
       - Что же ты обманул ребят, а сам в кусты?
       Мишка рванулся, потом сказал:
       - Отпустите рукав, не убегу.
       - Хорошо, проверю еще раз твою честность. А теперь расскажи, как это случилось?
       - В учениках служу на узле. Сегодня первую получку на руки дали. Отнесу вот матери для радости, потом и на фронт... Отца поищу в строительном батальоне...
       - Взять тебя, что ли? - пошутил Шабуров, а Мишка сразу весь преобразился и плечи расправил.
       - Так я сейчас вернусь! - воскликнул он и помчался, только пятки засверкали.
       - Мишка, Мишка, я пошутил! - кричал ему вслед Шабуров. Но парнишка ничего уже не слышал, быстро скрылся из вида.
       Вскоре подали эшелон, началась погрузка. Шабуров надеялся, что Мишка опоздает, на этом и будет исчерпана вся его затея с поездкой на фронт. Но не тут то было. Мишка в праздничной кепке, с белым узелком в руках стрелой промчался мимо охраны и бросился к Шабурову.
       - Вот и я, готов ехать!
       Они встали у вагона, разговорились.
       - На войну тебе рано! - строго сказал Шабуров. Мишка даже оторопело попятился, в глазах встала обида. - И тех ребят во Льгове поймают, вернут.
       Мишка покачал головой.
       - Не поймают, - возразил он. Глаза стали круглыми, взор упрямым. - Я их знаю: все ребята с нашей улицы.
       - По вагонам! - послышалась команда.
       Мишка еще надеялся, что Шабуров пригласит и его в теплушку, а тот, свесив ноги и держа Мишку за руку, заговорил о матери.
       - Ты понимаешь, какой нанесешь ей удар, уехав без спроса? Ну вот. Мать обижать нельзя. Давай уж так договоримся: оставь мне свой адрес, я тебе напишу с фронта. Поговоришь потом с матерью. Если разрешит, приедешь ко мне в часть без всякого бегства, по закону. Даже литер вышлю.
       Мишка слушал молча, вздыхал. По щекам медленно катились крупные слезы.
       Наконец, поезд тронулся.
       Некоторое время Мишка шел рядом с вагоном, держась за руку Шабурова. Потом он, выпустив руку, бежал за вагоном, пока начал задыхаться и отставать. Крикнул что-то на прощание и, отбежав к гранитному столбику, закрыл лицо руками, заплакал.
      
      
      
      

    23. МИШКА ДУБОВ ОСИРОТЕЛ

      
       В эти минуты, когда Мишка Дубов горестно рыдал, что не удалось уехать на фронт, в далекой Латвии бойцы строительного батальона в лесу хоронили его отца.
       Погиб он при семнадцатом налете немецких бомбардировщиков. А первый налет на Шауляйский укрепленный район немцы произвели утром 22 июня 1941 года.
       Отбиваться от них было нечем. Комбат 341-го строительного батальона, Рябчуков, связался по радио с высшим начальством.
       - Строительство прекратите! - ответили оттуда. - Батальон самостоятельно продвигайте к станции Дно. Да-да, мы и сами отступаем... Командующий Белорусским военным округом, Павлов, открыл фронт...
       Не успел Рябчуков оторваться от рации, вбежал к нему толстенький низкорослый человек с испуганными серыми глазами. В недавнем прошлом работал он директором Волоконовской средней школы, откуда был призван на должность командира 342-го строительного батальона.
       - Что же делать? - спрашивал он, вытирая платком вспотевшее широконосое лицо. - Приказали мне отводить батальон на какую-то станцию. Не разобрал названия, черт ее знает, где она и как к ней пробираться. Я же не имею карты и компаса, да и не разбираюсь в них. Придется, наверное, лечь костьми в прибалтийских песках.
       - Умирать подождем, Трофим, - возразил Рябчуков. - Садись, разберемся.
       Трофим, оглушенный событиями, совершенно не мог разбираться. Он трясся и лязгал зубами, как в лихорадке.
       Рябчуков знал, что в таком случае надо сначала успокоить человека и вызвать в нем хоть какую-нибудь долю уверенности в себе. Иногда это бывает можно сделать, подыскав пример из прошлого, чтобы он своей аналогией или задел самолюбие испугавшегося или пробудил бы в нем желание действовать. Вот почему он вдруг расхохотался, вызвав улыбку и на бледном лице товарища.
       - Неужели я выгляжу таким смешным? - спросил Трофим.
       - Нет, я о себе вспомнил, - возразил Рябчуков. - В девятьсот пятом году напугались мы стражников и казаков, в училище запрятались. А потом стало нам досадно, что трусами оказались, вот и пошло дело иначе.
       Трофим встряхнулся, посмотрел на Рябчукова глазами, в которых бараний испуг сменялся постепенно живым человеческим интересом.
       - И что же? - спросил он и опустил глаза в землю, чтобы не взглянуть на гудевшие в небе самолеты: они пугали его больше всего на свете. - Как дальше?
       - Ученическую забастовку организовали... Даже инспектор городского училища, Сергеев, восхитился и сказал: "Хотелось бы увидеть, какими революционерами будут эти дети, когда доживут до моих лет, какая у них будет биография..." Вот, дорогой Трофим, тогда Сергееву было столько лет, сколько мне сейчас: на пятьдесят первый перевалило. Давно умер этот инспектор, а наша биография живет: в феврале семнадцатого, будучи прапорщиком 201 полка, перешел на сторону революции, делегирован в Елецкий Совет рабочих и солдатских депутатов. Летом семнадцатого участвовал в мятеже 647 Синявского полка в селе Оринине на Сбруче против Керенского. После Октябрьской революции командовал в Ельце коммунистической ротой ЧОН, подавлял контрреволюционный мятеж в Ливнах, ездил с ельчанами в Пензенскую губернию на поимку командующего конным корпусом, Миронова, который изменил Советской власти и хотел примкнуть к Мамонтову. Ну а теперь вот немцы на нас насели... Да разве же я спорю, что нам трудно? Нам очень трудно. Но, Трофим, мы пишем свою биографию, не имеем права отписываться. Не трусами же нас хотел видеть инспектор Сергеев? Садись, будем разбираться.
       Трофим вздохнул, присел у ящика, на крышке которого Рябчуков разгладил ладонью карту. Не было уже в груди того страха, который палил огнем и заставлял слышать шорох букашек в траве, принимаемый за шаги противника. Но все же пережитое волнение проступало своеобразным потом наружу, косматые брови блестели, в мигающих глазах резало веки, будто запорошил песок.
       - Александр Иванович, не тратьте время со мною насчет карты, все равно не разбираюсь. Лучше будем отходить. Слышите, громыхает? Наверное, немцы бомбят Двинск. Мне там приходилось бывать: железнодорожный узел, паровозо-вагонный ремонтный завод.
       - Все же разобраться надо, - спокойно твердил Рябчуков. - Немцы не Двинск громят. Тут ведь какая примета? До Двинска сто шестьдесят километров, взрывы бы не были слышны. Бомбежка идет ближе. Нам надо учитывать, что немцы могут и парашютный десант выбросить. Поэтому я предлагаю такой маршрут. Да смелее, смелее, Трофим, гляди в карту! Вот этот кружок обозначает Шауляй. Мы двинем на северо-восток, к Иелгаве. Потом повернем вот сюда, на юго-восток, через Псков и Порхов выйдем к станции Дно.
       - На карте получается ловко, - почесал Трофим переносицу, потом тронул Рябчукова за плечо. - Пришла мне мысль: давайте сольем наши батальоны, я у вас буду за помощника... Для общей пользы, прошу, Александр Иванович.
       Рябчуков сдвинул брови, минуты две сидел недвижно, задумчиво.
       - Ладно! - сказал, наконец. - Иди, Трофим, готовь людей. Через полчаса в поход.
       Сотни людей без оружия, с одними кирками и лопатами, день и ночь шли на восток. "Юнкерсы" нависали над ними, клевали бомбами, клевали пулями. За Елгавой немцы выбросили воздушный десант, перехватив путь батальонов.
       Началась было паника. Собрали коммунистов, исключили из партии секретаря партбюро, пойманного при попытке зарыть партийный билет под сосной и убежать. Избрали нового, в роты и взвода послали коммунистов для поднятия духа, выставили дозоры. Было решено пробиться через цепи немецких десантников боем.
       Наиболее смелых и верных людей Рябчуков созвал отдельно, выдал им весь запас винтовок (Тридцать штук на два батальона. Одна была без затвора, так как агент госбезопасности, Дорохов из Воронежа, потерял затвор с перепуга).
       - Немцы обязательно вызовут против нас авиацию, - сказал Рябчуков. - Но, сами понимаете, в небольшом лесочке нам будет гибель.
       - Нельзя ли обмануть немцев? - не вытерпел Егор Дубов, усатый солдат в разорванной осколком бомбы выцветшей пилотке. - В Курской слободе Ямской, когда Деникин в девятнадцатом году еропланы пущал против эшелона со снарядами, мы, волоконовские земляки и работавшие там, другой орьентир придумали: построили в натуре фанерные вагоны в стороне, еропланы по ним и бомбили.
       Рябчуков с интересом слушал, потом спросил:
       - А у тебя с семьей как?
       - Женатый. Старшая дочь замужем, Мишка-сынок в учениках на курском узле учится. Да об чем говорить? Если есть задание, выполню. Волоконовцы потомственные - народ решительный.
       - Задание нелегкое, хотя и простое, - сказал Рябчуков. - Надо создать у немецких парашютистов впечатление, что наши батальоны будто бы перебрались вон в ту рощу, что за речкой. Тогда парашютисты не будут показывать "Юнкерсам" ракетами в нашу сторону, мы будем спасены.ъ
       - Все ясно, товарищ командир! Разрешите выполнять задачу?
       - Да, но не в одиночку, товарищ Дубов! - остановил его Рябчуков. - Назначаю вас старшим всей группы вооруженных.
       Лежа в укрытии с комиссаром Ладычук, Рябчуков с опушки леса видел все движение людей под руководством Дубова. По два по три выбегали они из продолговатого выступа рощи, рывками бросались через пески и речку, скрываясь в той синей роще, куда надо было привлечь внимание немецких парашютистов.
       Иногда, залегая в песках, перебежчики стреляли по занятым парашютистами холмам, чего-то громко кричали. От холмов доносился тогда треск автоматов и стук пулеметов. Пули подымали желтую песочную пыль, визжали.
       Одни бойцы продолжали на виду у противника перебегать к синей роще, другие, скрываясь за гребнями песчаных наносов, тайно возвращались снова к продолговатому выступу рощи, в котором были укрыты батальоны. Немного отдохнув, начинали все сначала.
       Непрерывность движения людей создавали полную иллюзию, что не тридцать человек, а не менее тысячи людей перебежало в синюю рощу за речкой. Немецкие парашютисты, конечно, видели все это, сделали для себя выводы, совершенно отличные от действительности. Но это и было нужно для спасения личного состава строительных батальонов: скрыто реальное, показано ложное.
       - Летя-я-а-ат! - услышал Рябчуков заикающийся голос уполномоченного Особого отдела, Дорохова. Оглянулся. В одной руке уполномоченного была автоматическая винтовка с ножевым штыком, в другой - пистолет. На лице отразилась та обреченная храбрость, какая была у него при розыске украденных кем-то часов у одного литовца и появлялась потом всякий раз при кажущемся безвыходном положении. - Летят, амба!
       - У рядового отняли? - спросил Рябчуков, показав глазами на винтовку. - На кой черт? Винтовок без того мало, а вы... Переводите их без пользы.
       - Как без пользы? - храбрясь и бледнея, хриплым голосом возразил Дорохов и повалился на спину, вскинув винтовку для стрельбы по самолетам.
       - Ни в коем случае! - закричал Рябчуков. - Во-первых, самолеты еще очень далеко, из пушки не достанешь. Во-вторых, мы должны здесь ничем себя не обнаруживать. Спрячьтесь в щель, сидите!
       Самолеты, наполняя пространство стальным гулом моторов, вышли за речку и начали кружить, колеблясь, туда ли вышли?
       В это время из синей рощи трахнули винтовочные выстрелы по буграм и холмам, по самолетам. Столб дыма встал над рощей от зажженного хвороста.
       Туда плеснули парашютисты огнями ракет, туда начали нырять самолеты. Черные мячи бомб - четыре больших по краям квадрата, пятая - маленькая - в средине густо падали на синюю рощу. Это был семнадцатый налет.
       Потрясая воздух и землю, рвались бомбы. В небо плескало пламя, вздымались вихри дыма.
       Мишка, озорничая на Курском вокзале, не знал еще о том, что в это время, спасая сотни товарищей и приняв сознательно вызванный на себя огонь авиации противника, погиб его отец, Егор Михайлович Дубов.
       О том, что Мишка Дубов осиротел, узнал он лишь в начале июля, когда строительные батальоны благополучно прибыли в Курск, а Рябчуков с Трофимом зашли в семью Дубовых и рассказали о подвиге Егора Михайловича Дубова, умершего героем.
      
      
      
      

    24. РАДИ КЛЕЙМА

      
       Владимир Сапожков, работая инженером по документам Бибикова, не был шпионом. Но два месяца шло следствие, когда он добровольно явился в управление НКВД и передал документы о самолете литеры "К", предназначенные было для Колесникова-Нецветаева.
       Владимира продержали в тюрьме, потом выпустили. Он не нуждался больше в чужом паспорте и чужом имени, мог жить под собственным - Сапожков Владимир Поликарпович. С неизведанным чувством радости спешил он домой.
       На квартире ждало его много сюрпризов: исчезла бесследно Люся. На столе лежало письмо, написанное кривыми печатными буквами: "Мне нужен папа, а не его денежный перевод. НИНОЧКА". Новый постоялец, из литераторов, нюхающих носом по ветру, хотя и не оформил пока на себя ордер на занимаемую ранее Владимиром квартиру, но сказал, что он никуда не уйдет и не уступит квартиру человеку, которого арестовали по 58-й статье Уголовного кодекса.
       - Ради клейма, которое вам дали, Владимир Поликарпович, наши власти не пожелают менять свое отношение ко мне, известному критику и рецензенту: я человек безупречный, а вы то подымаетесь, то падаете, то снова подымаетесь. Теперь вот у вас опять новое лицо. Кто же вы?
       - Я живой человек, а не манекен, выдуманный таким, как вы, критиком, - возразил Владимир. - Мне присуще и падение и подъем, а вы хотите обязательно, ради этого чертова клейма, или намазать образ ангела или обязательно черта. А если в жизни нет в элите того и другого, есть просто Владимиры Сапожковы, которым иногда бывает трудно жить, они вынуждены обороняться. В драке возможны ошибки. Так зачем же вы радуетесь ошибкам и готовы считать их сущностью моей души, а мои благородные порывы объявляете "распадением образа". Вам, видите ли, ради клейма интересно держать меня в грязи, а заодно спокойнее чувствовать себя в моей квартире и оправдывать ее захват вами ссылкой, что меня судили или только арестовывали по 58-й статье. Ладно, сидите в моей квартире. Я уеду. Но никогда не соглашусь с тем, что преступления неискупимы и что можно нас хватать и сажать в тюрьму по любому поводу или, как вы сказали, "ради клейма". Мне бы хотелось, чтобы о вас и обо мне написали в книге так, как было в жизни, а не так, как хочется вам, замызганному и банальному критику.
       В тот же день Владимир не вернулся больше на квартиру и, оформив расчет на заводе, выехал.
       Война застала его в кругу жены, Тани, и дочки, Ниночки, похожей на белокурую куколку. Она училась в четвертом классе.
       Вскоре немцы приблизились к городу. Владимир вступил в народное ополчение, командовал взводом. На вокзале он простился с женой и дочкой, с многими другими знакомыми, эвакуированными за Урал вместе с эшелоном станков и машин, заводского оборудования.
       "Вот и снова повернулась жизнь своей непонятной стороною, - тосковал Владимир, забежав в брошенную его семьей квартиру. Пусто, холодно и неуютно. - Издержки революции, как любил говаривать покойник Сергей. Встал бы и посмотрел, зачем были нужны эти "издержки", если несколько немецких ударов обратили в пыль и дым трудную стройку многих лет, а в стране измены: Павлов открыл немцам дорогу на Минск, Власов сдал войска фашистам под Киевом, а остальным дивизиям воевать не чем. Ведется у нас разговор, что Сталин даже не захотел разговаривать с Хрущевым об отпуске оружия, а заявил через Маленкова: "Все отправили в Ленинград, вооружайтесь на Украине сами, как сумеете". Безобразие и подлость! Впрочем, чего мне болеть о гибели строя, принесшем мне и многим-многим другим столько мук и страданий? Нет-нет, не те мысли... Не строй виноват, а руководство с его бесчеловечными лозунгами "нажать!" Но все равно, я русский, ненавижу фашизм, буду сражаться против него до смерти..."
       Сирены боевой тревоги завыли на этот раз особенно жутко. Владимир торопливо замкнул квартиру, побежал к своему взводу, занимавшему позиции на опушке леса, за городом.
       Бронированные длинные немецкие самолеты, похожие на щук, проплывали невредимыми среди усеявших небо черных и белесых шапок рвущихся зенитных снарядов. Ни одного советского истребителя. Обида жгла Владимира: "Все пуф и чепуха песен довоенных дней, что летаем выше всех и дальше всех. Где же наши самолеты и наши танки? Почему не брошены они против немецкого парашютного десанта, теснящего наше народное ополчение, плохо обученное и еще хуже вооруженного?"
       - Товарищ командир! - окликнул кто-то Сапожкова. Оглянувшись, он увидел Стешку Прудникова с рябым желтоглазым лицом и расплющенным носом. Тревога всколыхнула сердце: ведь Стешка, посаженный в тюрьму за воровство на должности горкомхозского конюха, был выпущен в связи с начавшейся войной, служил в народном ополчении во взводе Владимира, потом был захвачен немцами в плен во время разведки, и вот вернулся, неведомо как.
       - Ты откуда взялся?
       - Из плена бежал, товарищ командир. Били меня там железом и всяким дубьем. Выжил для примера, убежал... Но не просто так, а разведал всю их силу, - Стешка скривил губы, заплакал. - А что они, сволочи, в захваченной части города делают? Девушек насилуют, добро грабят... С того конца, где речка дугою согнулась, танки новые подошли. Тоже и пушек натащили более сотни. Нужно уходить отсюда, иначе танками пораздавят.
       - Замолчи, не разводи панику! - прошипел на него Владимир. Он не знал, что Стешка был связан с Колесниковым-Нецветаевым, а из плена он не убежал, был прислан немцами с определенным заданием. - Ты мне скажи толком, можно ли нам пройти через железный мост?
       - Да что вы? - замахал Стешка руками. - Они весь город заняли, у железного моста поставили шесть танков.
       - Ты, Стешка, путаешь что-то, - насторожился Владимир. - Идем к комиссару. Расскажешь ему, решим тогда, куда нам двигаться.
       Почуяв опасность для себя, Стешка с размаху трахнул Владимира рукояткой пистолета в висок.
       Очнулся Владимир уже в комнате, куда его притащили на допрос захватившие город фашисты.
       Облокотившись на заваленный бумагами стол, лейтенант с шевронами на рукаве коричневого мундира, улыбнулся Владимиру и протянул папиросы.
       - Курите! Я лично всегда курю в тяжелые минуты.
       Владимир не шелохнулся. Тогда лейтенант. Бухая сапогами о пол, подошел к окну, за стеклами которого сверкал на солнце плоский штык часового и качались на ветру кудрявые ветви яблонь, резко толкнул раму. Ветер рванул бумаги со стола, заполнил комнату запахами травы и цветов.
       - Взгляните, русский, в окно! - сказал лейтенант, и не подумав подбирать упавшие со стола бумаги. - Какое там сверкание жизни. И глупо умирать сейчас.
       "Почему немец так хорошо говорит по-русски? - мысленно спросил себя Владимир. - Значит, они давно готовились ворваться в наш дом, а наши деятели кричали о картофелекопалках, приравнивали немецкий язык в школах к пению и рисованию. Они, в верхах, были правы, а мы нет. Мы должны вот теперь унижаться перед этими наглыми и самодовольными лейтенантами!" - Глаза Владимира бещено сверкнули, он тяжело задышал.
       - Убейте меня, ничего не скажу!
       - О, нет, русский, - усмехнулся лейтенант. - При обыске мы нашли у вас карточки. Красивая жена, дочь. Вам надо жить. И мы вам оставим жизнь, если поступите к нам на службу...
       Владимир забыл вдруг, что перед ним немецкий лейтенант с крохотными рыжими усиками, глаза его затуманились слезой.
       - Я понимаю вас, - сочувственно сказал лейтенант. - У меня тоже жена и дочь. Мы, наверное, одних с вами годов. Я тоже принимал присягу, как и вы, но... Россия уже обречена наши танки под Ленинградом и Москвой. Вам лучше принять новый порядок, который обеспечит полнокровную жизнь всем его друзьям.
       Лейтенант продолжал говорить, не понимая, какой могучий прилив силы ощутил Владимир при словах "Россия" и "Присяга".
       "Я присягал не тем, кто сдавал Киев и бежал к немцам! - бушевало в сердце Владимира. - Не тем, кто благодушием и ротозейством допустил немецкие дивизии до улиц наших городов, растрачивая силы страны на личную роскошь. Нет, не им. Присягал Отечеству, России, народу, семье, совести и своему избавлению от фальшивого паспорта. От этой присяги не отступлюсь. Пусть он лучше убьет меня, чтобы даже в состоянии невменяемости не смог получить от меня слова предательства. Я сейчас оскорблю его и пусть убьет!"
       Владимир неожиданно ударил лейтенанта в лицо. Папироса, выпав из широкого рта, нарисовала в воздухе синюю трассу, рассыпалась огнем по полу.
       Бледное лицо лейтенанта исказилось, он выхватил "Парабеллум". Но не стал стрелять, сбил Владимира с ног ударами по голове, потом еще топтал сапогами.
       ...В подвале типографии оказались кипы газет. На них устроился Владимир, чтобы не так ныли бока. "Вот же сволочь, не застрелил! - сожалел он. - Значит, будут пытать и допрашивать. Если не закуют, опять ударю в морду, пока пристрелют. Но что это такое, кажется, голоса?"
       Человеческий говор, как горный ручей, падал откуда-то сверху. "Конечно, звуки проникают сюда через поврежденную калориферную трубу, - догадался Владимир. Нащупав рукой, приник ухом к вытяжному отверстию. - Они еще об этом не знают, сволочи..."
       - Вы бы лучше кому другому поручили, - хриплым баском возражал Стешка Прудников, которого Владимир сразу же узнал по голосу. - У меня хворь.
       - Вы пойдете! - категорически крикнул другой голос. По нему Владимир узнал лейтенанта. - Вот сюда пойдете. Да не на меня, на карту глядите! Мост. Завтра в полночь его не должно быть, чтобы не прорвались советские бронепоезда.
       - В этом районе у меня нет связи, - заскулил Стешка, пытаясь увильнуть от пугавшего его задания. - Одному мне не под силу.
       - О связи уже позаботились! - резко оборвал его лейтенант. - У мостика через Гнилой ручей встретит вас человек с папоротником в руке. Спросите его: "Продаете папоротник?" Он должен ответить: "Нет, имеем для себя". С ним перейдете линию фронта. Кроме того, мы вас снабдим красноармейскими документами. Дайте-ка руку! Смелее, смелее!
       - Трах! - бухнуло из пистолета, Стешка завыл от боли.
       - Не визжи! - сказал лейтенант. - Палец тебе ранил для твоей безопасности. Русские уважают своих раненых. Рана лучше всякого пропуска. Скажешь, что идешь с передовой в госпиталь.
       Внезапно разговор был прерван залпами автоматических пушек. Потом послышался рев моторов, грохнули взрывы авиационных бомб. Стены подвала заходили. Потом новый свист бомбы и страшный взрыв. Казалось, подвал подпрыгнул. С треском вылетела дверь, через просветы в клубах поплывшего в подвал дыма Владимир увидел кусок голубого неба. Встал и шагнул к ступенькам.
       Во дворе было пусто. У разбитых ворот валялась винтовка со штыком. Солдат лежал рядом с воронкой, рука его со скрюченными пальцами была оторвана и заброшена на ограду.
       Отомкнув штык от винтовки и спрятав его под одеждой, Владимир побежал из города по опустевшим улицам и не боясь носящихся почти над крышами и стреляющими из пулеметов советских истребителей.
       К полудню добрался до Гнилого ручья, притаился, ждал.
       Из кустов ему было видно, что по ручью шел человек в белой посконной рубахе, в закатанных по колено пестрядинных портках и в широкой соломенной шляпе без ленты. В руке узел и тупоносые красноармейские ботинки. У мостика незнакомец вышел на берег. Из-под ладони поглядел он на солнце, определяя время, потом покрутил пышные желтоватые усы и, присев на траву, начал обуваться. Обувшись и закурив, лениво потянулся к усеявшим берег папоротникам. Понюхал запах свежести и грозы, исходивший от жестких узорчатых листьев.
       "Может быть, этот человек тоже делает свое дело ради клейма, наложенного на него и не снятого никем потом? - подумал Владимир, вспомнив оскорбительные намеки литературного критика, захватившего чужую квартиру и чужую душу. - Может быть, закрыли перед ним все перспективы, так что ничего иного, кроме борьбы любыми средствами у него не осталось? Все может быть, но я сегодня, сейчас убью его: иного нет выхода на нашем с ним перекрестке дорог..."
       - Продаете папоротник? - высунувшись из кустов, спросил Владимир вздрогнувшего незнакомца.
       - Нет, имеем только для себя.
       - Лейтенант требует, - начал было Владимир, приближаясь к незнакомцу и сжимая рукой шейку штыка.
       - Сам все знаю. Сколько лет ждал отмщения за раскулачивание и муки, - прервал он Владимира. Бросил ему узел с красноармейским обмундированием. - Одевайтесь быстрее, надо идти!
       - Никуда вы больше не пойдете! - прошипел Владимир, и перед расширившимися в ужасе глазами старика огненной искрой сверкнуло лезвие.
       В лесу свистели птицы, не обращая внимания на громыхавшие где-то пушки. Прислушиваясь к гулу боя и к лесным шорохам, Стешка Прудников осторожно пробирался тропкой к мостику у Гнилого ручья.
       "Неужели старик не дождался? - мучили сомнения. - Самолеты позагнали нас в убежище, сколько времени пропало, а старик точен, я это знаю. Но как же тогда я, если он уйдет? Назад нельзя, впереди одному - еще опаснее..."
       Осторожно раздвинув ветви, Стешка обрадовался: на берегу сидел человек в соломенной шляпе, надвинутой чуть не до носа. В руке зеленел папоротник.
       "Ждет, но только уже разомлел от жары, дремлет под шляпой, - улыбнулся Стешка. - Две тысячи марок, считай теперь, в моем кармане..."
       - Продаете папоротник? - высунувшись из кустов, спросил Стешка, зайдя со спины.
       - Нет, имеем только для себя! - быстро вставая, повернулся Владимир к нему лицом.
       - Как? Значит, вы тоже встали на службу немцам? - расширив глаза, спросил Стешка. - Значит, лейтенант мне приготовил сюрприз?
       - Да! - зловеще сказал Владимир, быстро нацелив штык в горло Стешки. - Молчи! Я тебя, подлеца, убивать не буду. Вместе перейдем линию фронта, потом предстанешь за измену перед советским судом!
       ... В разведотделе корпуса Владимиру поверили, хотя и Стешка упорно твердил свою провокацию, что Сапожков давно уже работает на немцев, шел взрывать железнодорожный мост по заданию немецкого командования. Но в тот момент, когда Владимиру вручили направление в отдел кадров штаба фронта, в комнату вошел начальник Особого отдела.
       - О-о-о! - воскликнул, узнав Владимира. - Старый знакомый. Что вы тут с ним?
       - Проверили и убедились в правильности его показаний, - сказал майор. - Поблагодарили, что привел в наши руки маститого диверсанта и шпиона, выдали направление в отдел кадров, товарищ полковник!
       - Отобрать направление! Самого взять под стражу. Это человек с клеймом, - жестко, невозвратимо сказал начальник.
       - Так, значит, ради клейма вы меня лишаете свободы? - гневно воскликнул Владимир. - Но я не виновен!
       - Посадите! Никакой с ним дискуссии, - подтвердил начальник.
       Через день Стешку расстреляли, а Владимира, ради клейма, направили в концентрационный лагерь. Не он был первым, не он был последним и в эти опасные для страны времена. Сапожникова посадили в тюрьму ради клейма.
      
      
      
      
      
      

    25. СТАРЫЙ ОСКОЛ - ЛЕНИНГРАД

      
       Но еще более чем судьба Владимира, тревожило народ быстрое продвижение фашистов к Ленинграду. Тревожило это и жителей старинного порубежного города-воина Старого Оскола. Добровольно записалось в команду Балтийских флотских экипажей более сотни молодых старооскольцев, во главе которых был назначен один из комсомольских ветеранов, Михаил Трофимов.
       Он к этому времени выполнял должность военного инструктора райкома партии. Отправляясь с командой в Москву, Трофимов чувствовал, что не скоро ему придется вернуться в родной город. Поэтому простился с ним, на второй день был уже в Москве.
       Только пришел поезд на Павелецкий вокзал, как начался воздушный налет. Гремели взрывы, дребезжали стекла, целый град осколков зенитных снарядов сыпался на крыши и на асфальт мостовых.
       Разместив людей в укрытиях, Трофимов пробрался по растревоженной Москве в Комиссариат обороны. Там он оформил документы, получил маршрут и вагоны для следования в Ленинград. В двенадцатом часу ночи погрузились в эшелон и отправились с Савеловского вокзала по Северной дороге: по Октябрьской уже было нельзя, оседлали немцы.
       Ехали быстро. Но в семнадцати километрах от Волхова остановились: ночью немцы разбомбили разъезд и полотно. Вскоре к остановившемуся эшелону подошли толпы эвакуированных ленинградцев - женщины, дети, старики. Они рассказали, что оба железнодорожных моста через реку разрушены бомбами.
       - Что ж, товарищи, придется пешком, - решил Трофимов. - Станови-и-ись!
       К Волховскому вокзалу перебрались на пароме. Сейчас же разгорелся воздушный бой, потом началась бомбежка. До рассвета команда укрывалась в щелях, отрытых в сосновом лесу, а утром комендант категорически заявил:
       - Поскольку Ленинград окружен немцами, продвигаться туда запрещаю!
       - То есть, как это запрещаете? - вступил Трофимов в препирательство. Лоб его вспотел, глубоко запавшие глаза горели углями. - У нас есть приказ прорваться в Ленинград, и мы это сделаем, хотя бы ценою жизни, ценою своей собственной головы!
       В волнении Трофимов снял фуражку, комендант увидел его лысеющую широкую макушку, понял, что имеет дело не с мальчиком.
       - Хорошо, - сказал он. - Если вы настаиваете, я сейчас свяжусь по радио с Москвой.
       Москва подтвердила приказ о прорыве в Ленинград всей старооскольской команды, и комендант был вынужден секретно поставить необходимое количество вагонов на шестом пути, выделить паровоз.
       Отправка намечалась ночью. Неизвестно какими путями, но ленинградские беженцы узнали, что вагоны с шестого пути будут отправлены в Ленинград. Они штурмом овладели ими и заявили:
       - Ни за что не вылезем! Если старооскольцы едут защищать наш город, то мы и подавно предпочтем умереть там в бою, чем бежать куда-то на восток.
       Подумав, решили уступить народу. И поехали. Дорога шла лесами. Было темно, накрапывал дождь. Так проехали несколько десятков километров. Вдруг паровоз резко затормозил, люди в вагонах полетели друг на друга.
       Все думали, что началось крушение. Но вскоре выяснилась не менее горькая неприятность: путь взорван немецкими диверсантами.
       Высадились из вагонов. Разбились на группы по десять-двенадцать человек, выслали вперед разведку, пошли дальше. За военной командой, также группами, двигались ленинградцы, наотрез отказавшиеся идти на восток, в эвакуацию.
       На рассвете, при подходе к станции МГА, послышалась канонада: били пушки и минометы, россыпью мелкой трещотки разговаривали автоматы, бухали кое-где винтовки.
       Команда и гражданские лица позалегли. Разведка вскоре доложила Трофимову, что ею замечен подозрительный человек в плаще.
       - Ползком обойти его с флангов и держать на прицеле! - Приказал Трофимов. - Я лично с двумя автоматчиками пойду на него в лобовую, попробую заговорить.
       Под плащом на человеке оказалось милицейское обмундирование. Убедившись, что имеет дело с русскими, прорывающимися в Ленинград, милиционер предъявил документы. Что он - начальник заслона и сообщил обстановку:
       - На станцию Мга сброшен фашистский парашютный десант, против которого гарнизон ведет бой. Идти дальше нельзя, нужно направиться на Ладожскую дорогу.
       - Давайте проводника! - потребовал Трофимов, все более входя в роль командира подразделения, решающего особого вида тактическую задачу прорваться в окруженный Ленинград через немецкие препоны. - Нам нужно идти не дорогами, а лесными дебрями, где меньше всего вероятность встречи с немецкими заслонами.
       Вскоре нашлись в проводники два добровольца-железнодорожника, хорошо знающие край и леса.
       Шли охотничьими тропами, одолевали завалы, прорубали местами дебри и болота. Лишь один раз встретили глухую лесную деревушку с погостом, на котором в этот момент отпевали убитую немцами девочку.
       Оказывается, немцы здесь хозяйничали уже несколько дней и выехали по лесной дороге на двенадцати мотоциклетах с пулеметами в сторону Волхово за час до появления в деревне команды Трофимова. Вступать с немцами в бой или разыскивать их не входило в задачу команды старооскольцев. Трофимов лишь вместе с железнодорожниками и знающей дороги старухой, матерью коммуниста, служащего в Балтийском флоте, уточнили наиболее безопасный путь до Ораниенбаума, где находились советские войска.
       По скалам спустились в очень глубокий каменный карьер и, не замеченные немецкими дозорами, добрались до леса. По нему, густому, хвойному шли еще километров тринадцать.
       Над головами то и дело разгорались воздушные бои. Распуская шлейфы черного дыма и красного огня, скользили и падали самолеты, тяжко ударяясь о землю и взрываясь на собственном грузе не сброшенных бомб: экипажи или были убиты в воздухе и теперь похоронены в огне и обломках машин, или сбросились на парашютах в тот момент, когда лишь только хотели вывести машины на цель и сбросить бомбы, но были наказаны истребителями.
       На исходе дня команда пришла в Ораниенбаум и была здесь свидетелем варварства: немецкие истребители атаковали советский санитарный самолет, хотя ярко были видны на плоскостях и фюзеляже широкие красные кресты.
       В комендатуре Ораниенбаума заявили Трофимову:
       - Оставайтесь с командой здесь, нам тоже люди нужны. Да и, кроме того, мы не имеем транспорта, чтобы вас отправить дальше.
       - Нет, мы будем выполнять приказ! - настаивал Трофимов. Отыскал какого-то разгоралу начальника автоколонны, уплатил ему "колым" в триста семьдесят рублей и посадил команду на попутные грузовики.
       В торопливости не учли, что Ленинград очень велик, а грузовики идут в разные его участки. Так и разбросалась старооскольская команда: кто попал на Васильевский остров, кто на Петроградскую сторону, кто на Нарвскую заставу.
       Пришлось Трофимову здорово поработать, пока снова собрал всех земляков в здании Октябрьского вокзала. К этому времени успел связаться со штабом Балтийского флотского экипажа на Площади Труда.
       Начальник экипажа, капитан первого ранга Дубина, низкорослый широкоплечий брюнет с маленькими быстрыми глазами, тепло принял старооскольцев.
       - Вы пришли к нам в тяжелую пору борьбы с фашизмом, - сказал он в короткой речи. - Наши силы умножаются в неизмеримо большей степени, чем ваше число. В нем символ поднявшейся всей огромной страны на смертный бой с врагом. А это многое значит в моральном отношении, значит в укреплении боевого духа личного состава Балтийского флотского экипажа. Мы не забудем этой помощи Старого Оскола!
       Через неделю Трофимов был, как опытный спортсмен, направлен в город Кронштадт. Там формировался для предстоящей зимней компании 5-й лыжный батальон, которому надлежало отправиться в район деревни Вороново.
       Пришлось временно нести службу наблюдения за воздухом. Пост был размещен на чердаке Военно-морского политического училища на Набережной крепости Кронштадт.
       В начале четвертого часа дня появился фашистский разведчик "Фокке Вульф", известный потом прозвищем "Рама". Был подан сигнал воздушной тревоги. Но все же разведчику удалось засечь линкоры "Октябрьская революция", "Киров", "Марат", стоявшие в Угольной гавани Кронштадта.
       После сигнала "Воздух", "Октябрьская революция" вышла из гавани и взяла курс на Ленинград, "Киров" подвинулся под прикрытие тополей у Петровского причала, рядом погрузочно-разгрузочной пристанью. "Марат" остался на месте, считая себя в безопасности в окружении высокого насыпного вала, вздымавшегося на четыре с лишним метра.
       Наблюдательный пункт расположился также в красном одноэтажном домике, расположенном ближе к берегу Финского залива.
       Наступила настороженная тишина. И вот снова завыли сирены: с запада, севера и юга появились партии немецких самолетов. Они шли группами по сорок-пятьдесят машин.
       Ударила зенитная артиллерия, ураганный огонь открыл "Марат". В воздухе загорелся один немецкий самолет, потом вспыхнули сразу два, три. Они падали в воду вместе с бомбами и вздымали огромные столбы воды и дыма.
       Армады повернули на "Марат", посыпались бомбы. Многие самолеты пошли в пике, спускаясь почти до самых мачт линкора. Не менее шести самолетов не сумели выйти из пике, нырнули в залив. Но две бомбы крупного калибра попали в "Марата". Последовал взрыв огромной силы, наверное, в погребе: отвалился правый борт. Линкор сразу дал крен и кормовой частью сел на мель, опустившись более чем на метр.
       Корабль находился в этот момент в полусотне метров от берега. Смертельно раненый, продолжал он вести бой с самолетами врага, многие из которых загорались и падали в бушующие от взрывов волны.
       Прекратился воздушный налет. Но "Марат" принял траурный вид: командир корабля, капитан первого ранга Иванов погиб на капитанском мостике. Много моряков погибло, многие ранены. Черные полотнища траура заплескались на ветру, овеваемые пороховым дымом. Рыдала сирена.
       К вечеру с борта "Марата" были вывезены раненые, снят экипаж, за исключением орудийных расчетов: этим предстояло выполнять задачу мести подбитого "Марата" немцам за раненых и убитых товарищей, за огневые налеты на мирные кварталы города, за свой корабль.
       Всю ночь дрожал Кронштадт от артиллерийских залпов подбитого "Марата": корабль всеми орудиями вел огонь по немецким засадам у Петергофа.
       Утром кронштадтская артиллерия разгромила в районе форта "Лисий нос" немецкие баржи с горючим. Весь залив горел на всем видимом глазами пространстве. Оранжево-красное пламя с черными махрами металось и грохотало над водами, очищая их от фашистской нечисти. Это видели и старооскольцы, накаляясь ненавистью к фашизму и клянясь воевать с ним до победы. Недаром же прошли нелегкий маршрут Старый Оскол-Ленинград. Вскоре началась подготовка десантной операции катеров 2-й морской бригады, в которую включили и старооскольцев.
      
      
      
      

    26. ГАЛЯ И ДРУГИЕ

    (Продолжение)

       Везде горел огонь войны. К линиям фронтов без сигналов и гудков, с потушенными огнями мчались эшелоны и эшелоны. В одном из них дремала в теплушке Галя, примостившись на краю досчатых нар.
       Во сне путалось, в отрывках пробегали картины жизни. Вспоминался последний разговор с какой-то авантюристкой Алентьевой из Старого Оскола. "Да что ты, Галька. Думаешь беречь свою девственность?! - восклицала она хриповатым голосом и нагло улыбалась. - Я вот с Василием Семеновичем сплю и всеми благами пользуюсь, а ты... Какого ты черта крутишься? Он же, начальник госпиталя, за тобой по пятам, а ты все не догадываешься... Живи, война спишет. Если забеременеешь, родишь втихомолку и скажешь, что это ребенок погибшей сестры. Теперь ведь все возможно, в такой разрухе..."
       После этого разговора Галя добилась отпуска ее из госпиталя, поступила в санитарную часть одного из полков, направляемого на Северо-Западный фронт. И вот ехала.
       Сквозь тревожный сон слышала хромающий стук колес, дребезжание приоткрытой двери вагона, громыхание пустой консервной банки на полу, гудение каких-то моторов.
       Сильный толчок разбудил Галю, она вместе с другими упала с нар.
       - Налет, нале-е-ет! - пронзительно кричал кто-то, успев выпрыгнуть из остановившегося поезда. - За насыпь ложитесь, они снова летят, "Юнкерсы".
       У Гали подломились ноги. Она вцепилась в край дверного проема, испуганно глядела на разбегающихся в разные стороны людей. У ног ее, сотрясаемая взрывами бомб, позвякивала железная стремянка на рейке. За спиной свистели пули, расщепляя доски при каждом заходе стреляющего из пулеметов истребителя вдоль поезда.
       Когда мертвенный свет магния осветительной ракеты ударил в глаза, Галя опрометью прыгнула из вагона и начала зарываться в песок насыпи, чтобы спастись от грохочущей смерти.
       Но до ее слуха донесся стон с другой стороны откоса. Она вспомнила о своих медицинских обязанностях, поползла. Оранжевым пламенем горели склады. Ночь походила на огромную птицу с кроваво-огненными крыльями и дробящим железным клювом, а израненные люди, освещенные пламенем, стонали от ударов этого клюва и просили помощи. Казалось сомнительным, почти невозможным, чтобы юная девушка одолела собственный страх и, пробравшись к раненым через клюющие песок очереди пулеметного дождя, перевязала раны. Но Галя это делала до тех пор, пока не осталось ни одного без помощи.
       ... Ехать дальше было уже просторнее: не досчитались в теплушке многих товарищей. Галя не заснула до утра. Она думала об авантюристке Алентьевой, мечтающей спасаться от опасностей войны на постели начальника и назвать своего собственного ребенка приемным сыном "погибшей" сестры. Думала о курской Лидочке и ее Леньке Жуковском. Уверявшем, что лучше гулять на Боевой даче и наслаждаться свободной любовью, чем отрезать косы и ехать ловить пули на фронте за черт знает какие интересы. Думала о погибших товарищах, о своей судьбе.
       - Любница, Любница! - закричали бойцы, когда поезд замедлил ход и остановился на станции. Загремели котелки, чайники, ведра. - Кипяточку, ребята, кипяточку.
       Кипяточку нигде не было. Развороченные бомбами стены вокзала, пестрые груды кирпича и щебня, черные нагромождения скрюченной железной арматуры, спекшееся наподобие зеленой лавы стекло, - вот все, что осталось от некогда веселой станции на железной дороге Валдай-Старая Русса.
       В поселке разбиты дома, стоячими скелетами казались обгорелые чернопузые деревья. Среди развалин уцелело лишь черемуховое дерево под окном чьего-то бывшего дома. Над Любницей и ее руинами, как бы издеваясь над немецкими летчиками, возвышалась поджарая водонапорная башня с шатровой кровлей и длинным штоком с развевающимся на нем алым флагом.
       - Дальше поезда не ходят! - оповестил комендант. Галя высадилась вместе с другими на пристанционный пустырь, весь исклеванный бомбами. В воронках была вода с раствором медного купороса из разбитого склада. Казалось, что огромное серое чудовище смотрело из земли многочисленными круглыми глазами всех размеров. Только веки были страшно вывернутыми, черными, опаленными огнем взрыва.
       Шестого сентября маршевые подразделения перебросили к деревне Костьково у слияния реки Полы с Полометью. Немцы к этому времени вырвались к Старой Руссе и в треугольник Демянск-Залучье-Лычково.
       Связь как-то сразу была нарушена. Одна из рот батальона Катенева оказалась отрезанной на левом берегу Полы. Бились пять часов подряд, отражая натиск немцев и не зная о приказе командования отходить к станции Лычково.
       Погибли все командиры взводов, тяжело ранило командира роты, лейтенанта Некрасова.
       - Я умираю, Галя, - прохрипел он. - И нечего меня перевязывать. Никого в роте не осталось из среднего начсостава, кроме тебя. Назначаю тебя ответственной за вывод остатка роты к Лычково. Позови Гаврилова, он местный.
       Некрасов скончался, пока вызвали Гаврилова. А к ночи в роте осталось всего сорок человек.
       Решено было переплыть речку Полу, пробраться потом через поселок Серки и берегом Поломети к Лычково.
       Вслед за высоким широкоплечим Гавриловым (Галя назначила его своим помощником) бойцы бесшумно отталкивались от берега, исчезали в темноте.
       Галя сидела у пулемета прикрытия. Нервы ее были напряжены, слух обострился. Даже ничтожные всплески воды под руками плывущих бойцов казались ей громом и шумом водопада. Она дрожала, стиснув зубы, молилась в мыслях, чтобы звуки не услышали немцы.
       Бойцов, которые проходили к реке по ее приказу мимо нее, считала ревниво, чтобы никто не остался на этом берегу. Испугалась еще больше, когда насчитала лишь тридцать восемь. "Не думает ли кто сдаться в плен? - холодный пот прошиб ее при этой догадке. Бросилась было назад, в группу деревьев. Но тут вспомнила, что в число сорока входила сама с Гавриловым. - Слава тебе, господи! Значит, все целы... Но и пулемет здесь не оставлю".
       Нащупав провод полевого телефона, привязала его одним концом к пулемету, потом долго перебирала и щупала пальцами, пока нашла второй конец, привязала его к своему поясному ремню. Придерживаясь за ветвь куста, опустила ногу в черную, как смоль, холодную воду реки. "Переплыву, потом проводом перетянем и пулемет. Здесь не широко, - решила хозяйственно. - Гаврилов один сможет пушку перетянуть, если возьмется..."
       Вот и берег. Взявшись за корневище, Галя начала карабкаться. В упор глянули ей в глаза черные дула винтовок.
       - Кто? - шепотом спросил Гаврилов. Узнав Галю, сполз с берега в реку, одной рукой вытолкнул ее на траву. - Будем идти? А это что тянется?
       Галя рассказала, что другой конец провода привязан к пулемету, и Гаврилов без дальнейших слов начал работать.
       - Мокрый и весь в грязи, - доложил он, вытащив пулемет на берег. - Сейчас стрелять не годится, но потом вычистим.
       Шли в темноте. Моросил дождь. По лесу раскатывалось эхо стрельбы. Далеко-далеко, казалось в тумане, мигали временами вспышки немецких ракет.
       Сбившись с дороги, попали не в Серки, а в деревню Ковры. Кругом был вырубленный лес. Среди поломанных и примятых танками кустов и деревьев чернели трупы убитых, под ногами гремели каски, брошенные солдатские котелки,
       Галя казалась очень маленькой рядом с шагающим Гавриловым. Никто не знал, что эта маленькая девушка сердито выговаривала своему помощнику тихим шепотом:
       - Вы местный человек, почему я с трудом верю, что вы по ошибке сбились с маршрута и поставили наш отряд в трудное положение! - сказав это, Галя немного подумала и потом добавила: - не вздумайте еще раз ошибиться! Я тогда скажу бойцам, они вас расстреляют. Понимаете, Гаврилов? На наших плечах лежит ответственность перед Родиной... Сейчас нам нужно выйти на Иломлю, потом будет видно, что делать дальше.
       Миновав поляну, перебрались через узкую грязную речку Багровка и остановились в роще, так как послышались человеческие голоса.
       - Ложись! - шепотом передали бойцы по цепочке приказ Гали, когда она выслушала доклад дозорного Мелентьева, что замечены в лесу огоньки папирос.
       - А Васильев где? - спросила Галя.
       - Наблюдает за огоньками...
       - Стой! Руки в гору! - недозволенно громко рявкнул Васильев.
       - Что же он там? - возмутилась Галя и рванулась на крик, но Гаврилов успел поймать ее за руку.
       - Это свои, слышите?
       - Товарищ, мы из Одиннадцатой армии.
       - Не болтайте! - понизив голос, упрекнул их Васильев. - Шагайте вот сюда, разберемся с вами.
       Среди задержанных один оказался жителем хутора Иломля.
       - Да, немцы всего в километре отсюда, - подтвердил он. - И самой безопасной дорогой к хутору Горки будет тропа через Иломлю.
       Пришли туда затемно. На лодках переправились на левый берег Поломети, а вечером 8 сентября Галю с отрядом встретил капитан Катенев на станции Лычково.
       - Ох, Галя, ты меня спасла от смерти! - тряся ее руку и смахивая набежавшие на глаза слезы, - говорил Катенев. - Ведь теперь все мои роты собрались вместе, под суд меня уже не отдадут. Ведь как оно случилось? Приказом генерала Берзарина разбросали мой батальон по лесу, никаких средств связи не дали, самого вызвали в штаб, а тут немцы навалились... Ох, Галя, спасибо, что людей привела! Ведь мне уже и вызов было вручили в Военный трибунал. Отвечать то ведь приходится не им, кто наделал кутерьму, а нам. Теперь вот еще здесь что будет, не знаю.
       Улицы Лычково были забиты людьми, повозками, машинами, пушками и лошадьми отступающей на север армии. Вскоре появились немецкие самолеты. Они пикировали, стреляли из пулеметов и пушек, а то и просто выли сиренами, сеяли панику.
       .............................................................................................
       ... Заняв Лычково и посадив штаб в ее каменной школе, немцы немедленно стали укреплять насыпь, зарывая в нее цистерны с прорезанными в боках бойницами. Фашистские дивизии обрушили также свой удар на Валдай через Любницу и Дворец, а также на Крестцы - через Лонну и Часыню.
       ... Батальону Катенева внезапно было приказано "кровью искупить вину". На восходе солнца завязался рукопашный бой на болотах, в лесах Валдайской возвышенности.
       Немцы превосходили числом. Галя видела упавшего Гаврилова, медленно пятившихся бойцов. Она снова нажала на зуммер полевого телефона.
       - Да, - ответил ей Катенев. - Сейчас на левый фланг придет помощь, полковой резерв... Держитесь!
       Весь резерв Гали в эту минуту состоял из двух санитаров, ротного писаря и трех связных со взводами. Почти у самого КП Васильев яростно отбивался от фашистов, хотевших взять его живым. В стороне, обняв молодую березку, умирал Мелентьев с пробитой штыком грудью и опущенной в бессилии головой.
       - Что ж, друзья, Родина велит! - воскликнула Галя и, схватив винтовку со штыком, побежала навстречу немцам. За нею мчался весь ротный "резерв" из шести человек.
       Зацепившись за ветвь, упала пилотка. Коротко подстриженные каштановые волосы Гали костром засверкали на солнце.
       Изумленный красотою Гали, немец вытаращил глаза.
       - Хальт! Вафэн хинлэгн! - закричал он. Она не послушалась приказа остановиться и бросить оружие, штыком ударила врага. Потом Галя выстрелила в его товарища, разбила прикладом голову третьему. Толпа вокруг Васильева сразу поредела. А сзади, приминая кочки, уже широким потоком выкатывалась на болотную лысину из-за деревьев пехота капитана Катенева. Бежали автоматчики полкового резерва под командованием Василия Шабурова.
       - Урра-а-а, урра-а-а! - гремело по лесам Валдая. - Урра-а!
       Дальше этого рубежа немцы так и не прошли, остановленные русскими штыками на каменистых болотах и в лесах под Валдаем. Северо-Западный фронт стабилизировался. Среди других штыков сверкал здесь также штык голубоглазой девушки Гали из Курска, отбросившей в сторону грязные советы Алентьевой и Лидочки. Она встала на честный путь служения Отечеству вместе с другими лучшими людьми. У нее были свои перипетии и неожиданные повороты жизни, осложненные войной, как и у всех людей страны. Она смело шагнула навстречу им.
      
      
      
      

    27. СОБОЛЕВ

      
       Здесь, на рубеже со смертью, Василию Шабурову впервые пришлось строить укрепления в лесисто-болотистой местности Северо-Запада. Он выполнял обязанности погибшего в боях командира части.
       Нелегко было: не успеют отрыть котлован для блиндажа или даже одиночную стрелковую ячейку, она на глазах заполняется водой.
       - Ну, что ты поделаешь?! - восклицает Шабуров. - Кругом болота и топи. Воды больше, чем земли... Везде вода. У народа ноги сводит судорогой от сырости. Если настелить хвои под соснами, перебьет немец всех бойцов и командиров: патронов и снарядов у него уйма, бьет и бьет, без всякой нормы. Благо фашистам, что вся Европа на вермахт работает.
       И вот приехал новый командир, майор Соболев. Вскоре он стал любимцем всего личного состава, в том числе и Шабурова.
       Началось, казалось бы, с пустяка: Соболев приказал сплести из хвороста цилиндрической формы корзину, высотой в сто десять сантиметров, шириной в девяносто. Потом вырыли яму такой же глубины, но пошире корзины.
       На глазах приглашенных командиров и бойцов налили в яму горючего и зажгли. Быстро огонь просушил и даже обжег стены ямы. Тогда в середину ее сунули корзину, плотно заполнили глиной пространство между стенками ямы и корзиной (дно еще раньше утрамбовали слоем глины).
       - Вот вам и сухая, водонепроницаемая стрелковая ячейка для бойца, - говорит Соболев, улыбаясь. - Теперь берму для локтей выстелим хвоей, передний и тыльный брустверы насыпем из глины, обложим мхом. Рядом пройдешь, не увидишь ячейку при такой маскировке. Не правда ли, пустяк и стоит дешево, а солдату в ней удобно? Чтобы дождем не заливало, возведем на палках лотки из коры над головой. Мимо ячейки польется дождевая вода. Ведь коры вокруг нас целая пропасть, хватит.
       - А если где почва не глинистая, хворосту нету? - спросил кто-то. Соболев даже не оглянулся на голос, начал разъяснять для всех.
       - В том оригинальном случае нужно будет рядом со стрелковой ячейкой вырыть более глубокий колодец и соединить с ним дно ячейки. На дно набросать деревянных обрубков, чтобы солдат на сухом стоял. Вода самотеком уйдет в более глубокий колодец. А что бы там не застаивалась, отвести ее специальной канавкой в ручей.
       - При плоской местности трудно будет, - возразил подслеповатый инженер Лукин с широким поцарапанным носом.
       - Не местность управляет человеком, а человек местностью! - прервал Соболев инженера. - И я буду наказывать инженера и командиров, если они заблаговременно не изучат местность и не покажут бойцам, где и как нужно строить фортификации. Но, между прочим, где совсем нельзя будет делать по методу вот этой "сухой" ячейки, там нужно применить насыпную систему. Еще наши предки умели насыпать ложементы, хода сообщения, "батареи", что угодно. И вы сейчас же приступайте к этому. Проверять буду лично. Не поскуплюсь на поощрения, но и о наказании за нерадивость позабочусь.
       Через неделю по фронту пошел слух, что "в хозяйстве Соболева самая благоустроенная оборона". Правда, за расход горючего на обжиг и просушку ям и котлованов начальство объявило Соболеву выговор. Да он мало встревожился, так как дорожил больше мнением своих подчиненных, чем начальников.
       Сидя с Шабуровым в штабном блиндаже и рассказывая о своем мнении о выговоре, Соболев ткнул пальцем вверх:
       - Пусть там ругаются и путаются с бабами из медсанбата и со своими ППЖ, а я отлично знаю, что еще великий Наполеон открыл истину: путь к сердцу солдата лежит через желудок. Мы об этом позаботимся. Кроме того, позаботимся и о здоровье солдата, чтобы его ревматизмом не скрючило... У меня вот есть еще одна идея, ваша поддержка нужна.
       - Какая?
       - Нужно снять часть людей из боевых порядков на строительство лежневой дороги прямо от боевых порядков и до центральной магистрали. Леса кругом в непроворот, мастеровые среди бойцов найдутся. План всего строительства я сам рассчитаю. В жизни приходилось и сапером работать, всего повидал... Между прочим, товарищ Шабуров, если проложим накатниковые и лежневые дороги к нашим боевым порядкам, машины пойдут лучше, чем по мостовой, мы за неделю сэкономим все потраченное на просушку окопов и блиндажей горючее, так что перестанет начальство грызть нас за бензин и солярку. Тоже и перебоев с провиантом не будет, а у сытого солдата тоска не заведется... Кроме того, скажу вам по секрету: верховное командование бросит лучшую технику на тот участок, где дороги окажутся более подходящими. Ха-а-а, товарищ Шабуров, тут прицел, стратегия: Раз у нас будет первостатейная техника, дела поручат нам первостатейные... Выполним, до генеральского чина прыгнем, а?
       Шабуров вскинул на Соболева удивленные глаза, а тот засмеялся и закрутил головою.
       - Не подумайте, Василий Петрович, что я карьерист. Да нет. Я просто военный до мозга костей: всю жизнь служу, в делах разбираюсь лучше этих Лопатиных, Курочкиных, Берзариных... (Извините за откровенность!), а вот... не генерал. Да вы только о нашем разговоре не разносите никуда. У нас ведь любят зубоскалить над откровенными, а то и по шапке дадут.
       "Кто же он есть? - никак не мог догадаться Шабуров о Соболеве. - Или служака или еще кто?" Вслух сказал другое:
       - Я, товарищ майор, сплетнями и доносами не занимаюсь. Кроме того, вполне понимаю, что предлагаемая вами дорога очень нужна. И помогу всем, что есть в моих силах. Посмотрю лично еще раз всю оборону и выкрою часть людей за счет усиления огневых точек пулеметами. Сами ведь знаете, нельзя из-за дороги уменьшать огневую мощь обороны.
       - Вот и спасибо, Василий Петрович, спасибо! - Соболев растроганно пожал руку Шабурову, быстро вышел из блиндажа, будто здесь ему не хватало воздуха.
       Вскоре Шабурова вызвали в штаб фронта, дали задание отправиться за линию фронта, к партизанам, чтобы помочь им в организации борьбы с оккупантами. Предстояло прыгать с парашютом.
       Об этом задании Шабуров не сказал Соболеву. Но проститься с ним заехал прямо на просеку, где уже начали прокладывать щитовую дорогу с колесоотбойными брусьями и двумя широкими колеями для автомобилей.
       - Лежневку будем делать лишь на самых болотистых участках и на разъездах, - пояснил Соболев, беседуя с Шабуровым. Он засмеялся при этом и показал в сторону приближавшейся к лежневке машины. - Это же музыка, как по клавишам играет, за десять километров слышно.
       Грузовик действительно прыгал и гремел по круглому накату лежневки. Зато, взъехав на щиты, покатил бесшумно, как по лучшему асфальту.
       - А вот это класс езды! - с гордостью сказал Соболев. - Вот такую дорогу мы и будем продолжать строить. Пока вернетесь из командировки, не узнаете, чего натворим! Благо, затишье наступило на фронте. Ну, до свиданья, Василий Петрович! Пишите! - Соболев пожал руку Шабурову, когда тот уже примостился рядом с шофером в кабине.
       - Желаю и вам успехов! - крикнул Шабуров, и машина тронулась в путь. Соболев провожал ее, смежив веки, будто сильно хотел спать. Потом повернулся и пошел к работающим, начал показывать, как лучше брать стыки на шипы и на "замок".
      
      
      
      

    28. ЛИСТОВКА

      
       Соболев не знал, куда отправился Шабуров. Но в душе хранил желание, чтобы тот подольше не возвращался.
       Но и от Шабурова не зависел срок его возвращения в дивизию. Отступая под натиском немцев, партизанский отряд, в котором был теперь и Шабуров с товарищами, оказался в тупике: кончилась сухая земля. Кругом трясинистые болота с камышами, осоками, чарусами и гнилыми озерами. В сырых ямах, спасаясь от пуль, плакали женщины на узлах своего нищего скарба, ныли ребятишки с нечесаными волосами и гноящимися глазами. Это партизанские семьи.
       Старики в отчаянной надежде мастерили раскладные мостики из сосновых дверей и плетеных щитков, чтобы по ним, чередуя настилы, провести народ через топи и укрыть в густых лесах.
       В кустарниках лежали в цепи грязные и голодные партизаны с воспаленными от недосыпания глазами, с автоматами и ружьями в руках, с гранатами у ремней.
       Немцы хозяйничали в захваченной ими деревне: там визжали свиньи, кричали куры, вопили оставшиеся женщины о помощи.
       - Душа горит, товарищ командир! Разрешите? - Петров потянулся к пулемету. - Они же там измываются.
       - Какого же ты черта раскисаешь?! - рванув его за ремень, сердито зашептал Шабуров. - А тебя еще рекомендовали оставить начальником партизанского отряда... Хорошее дело: прыгнули к ним на помощь, а начнем панику сеять!
       - Да ведь в деревне моя жена кричит, ребятишки там остались.
       - Понимаю, товарищ Петров. Но истерикой делу не поможешь. Послушай, в ямах стонут и другие женщины с детьми... Мы должны всех вывести отсюда к большому партизанскому району. За этим нас послали, а не для нытья"
       - Но ведь немцы ультиматум прислали, чтобы мы сдались, иначе начнут уничтожать население и нас... Требуют всех парашютистов выдать... Партизанам нелегко, детей жалко.
       - Так что же, ты думаешь, они схватят нас и выдадут? - Шабуров двинул Петрова кулаком в бок. - Расстрелять тебя за такие мысли надо.
       - Не мне одному, отцу тоже невыносимо слышать крик насилуемой дочери. Поглядите!
       Шабуров повернул голову, оцепенел от увиденного: старик, который недавно сопровождал парашютистов в отряд, привязал веревочку к спусковому крючку винтовки и, нацелившись дулом в свой рот, пытался носком сапога попасть в свободную петлю, чтобы выстрелить.
       - Отец, России нужны люди и борцы! - бросился Шабуров к нему. - Мы прорвемся из окружения. Россия верит нам, ждет подвигов. Понимаешь?
       Старик ничего не ответил. Отвязав веревку и сунув ее в карман, многозначительно потрепал ладонью по плечу легшего рядом с ним Шабурова, горько вздохнул
       "Люди измучились, - подумал Шабуров. - Только вера в Россию может спасти их и возродить боевой дух". И начал он рассказывать людям историю родного народа.
       - Кого только не приносила нечистая на нашу землю, а вот все опозорены, изгнаны, - сказал он в заключение. - Так и с фашистами будет. Загоним их в могилу, осиновый кол забьем, чтобы не было им никакого воскресенья.
       Медленно наступал рассвет, рдела заря. Розовый отблеск ее ложился на болота. Казалось, что осоки и камыши накалялись внутренним жаром, вот-вот вспыхнут, забушует огонь.
       - Немец в листовке пишет, что Москву взял, - сказал светловолосый парень с перевязанным лицом. - Но я думаю, брешет немец. Пришлось мне до войны быть в Москве. Велика, матушка, невозможно взять.
       - Россия еще больше, на самолете не облетишь, - подтвердил кто-то из партизан, лежащих позади Шабурова.
       - И я же об этом, - продолжал парень. - У меня вот карта есть, из учебника географии вырвал.
       Карта пошла по рукам, будто ее впервые видели. Красная страна размахнулась от Тихого океана до Черного и Балтийского морей, до Карпат. Находили пятиконечную звездочку рядом со словом "МОСКВА", вздыхали:
       - Сердце России! Отсюда весь смысл исходит, а они пишут: "взяли". Брехня, не может быть!
       Старик Петров, охваченный муками души, молчал. Но когда карту положили на его колени, он толкнул локтем старика-соседа, развел плечи.
       - Помнишь, Сидорка, банду Булак-Балаховича? Она тоже ультиматум объявляла, чтобы мы лошадей и хлеб отдали им. И хаты они наши палили и девок портили, как немцы теперь. Но мы их все равно сковырнули. Такая уж наша доля: сперва нахлебаемся горя, потом самого бандита за кадык и до смерти.
       - Рус партизан! - загремел жестяной голос репродуктора в вершинах сосен. - Истекает скоро срок вашей сдача. Сохраним зизнь, если слошите орушие, выдадите парашютистов...
       Петров молодой поморщился, повел рукой по лицу, будто осеннюю паутину смахнул.
       - Хороша немецкая расценка: они нам обещают жизнь в обмен на измену России.
       - Будем биться! - заговорили партизаны. - Зачем нам жизнь без России?
       - Внимание, внимание! - гремел репродуктор. - Высылаем к вам парламентер для переговор. За невешливый отношение к парламентер расстрел.
       - Не примем, не нужны! - зашумели голоса.
       - Нет, товарищи, обязательно примем, - неожиданно возразил Шабуров, у которого возник смелый план. - Всем подготовиться к бою, командиры - в Кривой овражек, на совет. А вы, - сказал Шабуров старику Петрову, - с Сидором встретите парламентеров вон у того поворота дороги, завяжите им платками глаза, как положено в военном деле, проведете на партизанский совет.
       - Ви дольшен понять, - неуверенно заговорил обер-лейтенант, когда с его глаз сняли повязку и он огляделся. - Ваша борьба бесполесен: там наша танка, сдесь непроходимый болот.
       Партизаны слушали молча, сжигая обер-лейтенанта огнем полыхавшей в глазах ненависти.
       - Ви колебайся? - стараясь казаться спокойным, спросил обер-лейтенант у Шабурова. Он принимает его за главного начальника. - Борьба напрасен, наша танка ин Москва.
       - Врете! - прервал его Шабуров. - Я недавно прилетел сюда из Москвы. Слышите гул? Это самолет Москвы.
       - Молчать! - обер-лейтенант хватил Шабурова за рукав и показал в сторону деревни. - Наша откроет огонь!
       Партизаны уже видели, что самолет был советским, с красными звездами на крыльях. Они продолжали ликовать и приветствовать его криками, хотя и знали, что летчик не услышит их.
       Шабуров показал обер-лейтенанту часы: до срока ультиматума еще было несколько минут.
       - Подождут ли ваши со стрельбой? - спросил обер-лейтенанта. - Мне нужно немного подумать с командирами о сдаче...
       - О-о-о, мошно! - воскликнул парламентер, покосился глазами на своих товарищей, потом снова повернулся к Шабурову. В глазах горела надежда на сдачу партизан, на награду железным крестом, на повышение в чине, на выигранный у своих коллег шнапс, так как перед уходом держал пари, что уговорит партизан сдаться и приведет парашютистов связанными в штаб. - Мошно. Пока я сдесь, стрельба не будет. Но шнелль, шнелль думайт. Командований надоел ошидать.
       Отчетливо послышалось квакание автоматических зенитных пушек. Вокруг самолета заблистали красные молнии, вспыхнули черные шары взрывов.
       - Гут, гут! - разом заговорили немцы, потом весело заржали: - Ха-ха-ха! Го-го-го-го! Фойер, фойер! Го-го-го-го, флугцойт капут, капут!
       Самолет и в самом деле накренился, скользнул вниз. Знойно и трудно заревел мотор, будто от ярости и боли.
       - Сволочи, сбили! - партизаны закрыли лицо руками, чтобы не видеть погибающей машины. Она падала, а за ней гналась белесая полоса дыма, похожая на пену горного потока. Чуть не над вершинами сосен машина выровнялась, взмыла снова в высоту, и сейчас же над лесами и болотами закружилась белая пурга листовок.
       Они садились на деревья, на осоку и камыш, белыми чайками летели на запад. В это же время, получив приказание Шабурова, командиры разводили группы партизан бегом на указанные позиции.
       Ребятишки хватали листовки, громко читали:

    "ВЕСТИ С СОВЕТСКОЙ РОДИНЫ

       Дорогие братья и сестры из советских районов, временно оккупированных немецкими разбойниками!
       Гитлеровские бандиты скрывают от вас правду и распускают лживые сообщения о нашей стране... Не верьте им и знайте, что немцам никогда не взять Москвы. Они побудут в ней лишь в качестве пленных.
       Организуйтесь и бейте оккупантов, собирайте свои силы в партизанском крае и помогайте уполномоченным партии собирать вас воедино..."
       - Гебен зи мир! - Обер-лейтенант вырвал у мальчика листовку, ударил его по щеке. - Руссиш феркель!
       - Сам ты поросенок! - огрызнулся мальчишка. Обер-лейтенант потянулся к пистолету.
       - Арестовать немцев и разоружить! - приказал тогда Шабуров. - Доставить в овраг! А ты, Петров, действуй, как сказано!
       Через несколько минут на дороге к занятой немцами деревне показались люди с белыми парламентскими флажками. Трое были в немецкой форме, трое в партизанских бушлатах, измазанных глиной.
       - Рус идет плен! - галдели собравшиеся на окраине немцы, радуясь, что победа достигнута без боя и что придется еще пожить на земле непонятной России. Иные приготовили фотоаппараты, чтобы заснять сдающихся в плен партизан и потом раскричать на весь мир в газетах о новой выдающейся победе.
       А в это время, цепляясь за подмытые корни деревьев, за ветви кустов и утопая по горло в ржавых болотах, с обоих флангов пробирались к деревне партизаны. Другие группы уже сняли бесшумно фашистских часовых, ползли по огородам и садам, по бурьянам и крапиве.
       - Шнелль, рус, шнель! - торопили немцы, призывно махали руками. Фотографы сгорали от нетерпения. - Шнель, шнель!
       Из леса послышался скрип иволги - сигнал, известный партизанам и неизвестный немцам. Все шесть парламентеров во всю прыть бросились бежать к немцам, будто бы повинуясь их приказу. В самом же деле они выполняли приказ Родины.
       - Хо-хо-хо! Га-га-га! На все голоса заливались немцы, рассмешенные бегущими в плен русскими. - Куншт, ловкость руссиш... Га-га-га!
       Вдруг все шесть парламентеров выхватили из карманов гранаты, шибанули их в толпу немцев. В грохоте и дыму застонали раненые, ткнулись носами в землю убитые.
       Один из офицеров, державший пари с обер-лейтенантом и желавший в душе полного его провала, теперь был поражен всем происходящим на его глазах. Упав и отползая за угол амбара, он никак не мог в страхе попасть рукой на застежку кобуры, чтобы достать парабеллум. И вдруг он увидел, что в него целится из пистолета человек в форме обер-лейтенанта, но с другим, чисто русским лицом.
       - Ой, вас махен зи да? - офицер встал на колени и поднял руки. - Их нихт форштее. Хи ист майне куншт цу енде...
       - А вот то и делаю, чтобы ты понял и навсегда здесь остался, раз попал в тупик! - воскликнул Шабуров, выстрелил и закричал товарищам: - вперед, наши уже ворвались в деревню!
       ... В полдень, когда все было кончено, через трупы немцев и через пепел родной деревни партизаны с семьями двинулись нехожеными тропами в партизанский край, куда открыли себе путь боем и кровью.
       Петров ковылял рядом с Шабуровым, опираясь на палку и локтем поправляя новенький немецкий автомат, висевший на животе.
       - Ох, и толст этот гефрейтор, - жаловался Петров. - Я уж его из-под низу ножом жиганул в пузо, иначе бы мне конец. Навалился он, как боров.
       - Ремень надо подтянуть, - возразил Шабуров, показав на автомат. - Живот потрешь.
       - Ремень я потом подтяну, тут пряжка имеется. Мне вот интересно измерить, какой же были у этого гефрейтора ширины плечи.
       - Зачем?
       - Хочу рассчитать, сколько таких боровов нужно положить в ряд, чтобы дорогу вымостить от нашей деревни и до самого Берлина. Ведь у него в кармане оказался билет нацистской партии и приказ Гитлера о создании зон русской пустыни. Вот бумага, прочитайте.
       "Пусть пламя горящих русских деревень освещает пути похода моих резервов к линии фронта, - читал Шабуров приказ Гитлера. - Но у себя, в Германии, мы должны аккуратно гасить свет, так как лихт ист дайн тод..." - Да-а, - задумчиво протянул Шабуров. - Свет - это твоя смерть! Вот как бывает в истории: немец Гете даже на смертном одре просил дать ему света, больше света! Нацисты не любят света в страхе перед нашей авиацией, прячутся от него клопами.
       - Помнишь, Сидорка, зверства Булак-Балаховича? - спросил старик Петров, которого несли на носилках рядом с израненным товарищем. - А немцы оказались теперь еще зверее: - дочку мою и сноху кинжалами вспороли, ребятишек побили. Жаль вот, что умираю, надо бы их бить до изни...
       Сидорка тоже умирал. В его угасающем сознании едва успело дозвучать окончание недоговоренного соседом слова, когда он вздохнул в последний раз.
       Отряд обнажил головы, но шел и шел, унося тела стариков в партизанский край. У каждого в кармане шуршала советская листовка, сброшенная самолетом и рассказавшая правду о России, живой и борющейся, непобедимой. Такова сила листовки.
      
      
      
      

    29. ЕЛИСЕЕВ И ГАЛЯ

      
       Выполнив боевое задание командования, Шабуров возвратился из партизанского края. В штабе фронта предложили ему должность в редакции красноармейской газеты "За Родину". Но он настоял на отпуске в часть Соболева.
       - Мне нужно быть там, - говорил он. - Очень нужно.
       Из Валдая ехал он с попутными машинами. Там и сям буксовали грузовики, выворачивая пуды грязи. Сидели диферами на дороге бензовозы, даже трактора. Мотоциклисты вели пешком свои машины за рога и материли, на чем свет стал, автодорожную службу.
       Но вот все изменилось, когда началась лежневка с ее грохотом и прыганьем машин по бревенчатым накатам. Потом, разбегаясь лучами и пропадая в чаще лесов, заблестели широкие деревянные рельсы щитовой дороги. Колесоотбойные брусья не давали машине съехать с рельсов в мокрое болото. На щитовке шоферы отдыхали, лишь чуть придерживая баранку руля изнуренными за время проезда по бездорожью руками.
       - А-а-а, хозяин везде сразу обозначится, - разговорились в кузове. - Это же мы вот как раз попали в хозяйство Соболева. Его стараниями дорожки такие гладкие проложены.
       - Генеральский бы чин такому майору и то не обидно! - перевесившись через борт машины и обращаясь к сидевшим рядом с Шабуровым в кабине шоферу, сказал рябоватый человек с пышными рыжими усами. Ватная фуфайка была прорвана на спине. - Я его знаю с первой мировой войны. Он тогда в подпоручиках был, а мне денщиком приходилось. Потом его ранило.
       - Эка хватил, генеральский чин! - засмеялся моложавый старшина, покуривая трубку. - Да если Соболев не умеет потрафлять начальству, в генералы не выйдет.
       - Может, у него знаний нету? - спросил кто-то хмурым голосом, старшина расхохотался.
       - Причем тут знания? Булганин, например, взводом в жизни не командовал, а его, говорят, в генералы или еще повыше... Тоже вот и у нас: не Соболева назначили в интендантские генералы, а Стенина. Плюгавенький такой, чуть от земли виден. Придавлен интендантской фуражкой с зелеными кантами. Лицом чернее грека.
       - Неудобно, товарищи, так говорить о генералах, - вмешался Шабуров. - Возможно, Стенин мал, да удал и дорог, как золотник.
       - Да нет, Стенин похож больше на оловянную монету. Никакого снабжения не может организовать. Нам приходится сухари в бумажных мешках воровать с чужих машин, чтобы питаться. Ей богу, не вру! На нашем участке даже дороги нету. Приходится сначала ехать к Соболеву, к нашему соседу, потом уже с фланга добираться к своим батальонам по рокадке, иначе не пролезешь, хоть умри.
       Машина внезапно остановилась, Шабуров чуть не ударился лбом о ветровое стекло.
       - В чем дело?
       - Не можно ихать! - возразил шофер, показывая на толстенького замызганного человечка в потрепанной шинели с черными петлицами. Тот, распоясанный и мешковатый, стоял на бревенчатом настиле разъезда с растопыренными перед радиатором руками и отчаянно кричал, что дальше машину не пустит без проверки документов. - Вин же, як бугай, вперся.
       - Эй, товарищ, почему вы задерживаете машину, идущую к фронту? - выглянул Шабуров из кабины. - Сейчас же "пробка" образуется.
       - Я имею право, я инженер Елисеев, я помощник начальника 34-й армии! - брызгая слюною и глотая фразы, верещал человечек со скуластым лицом и оттопыренными, как у суслика, губами. Узкие монгольские бледно-серые глазки его воровато бегали, кончик острого носа, как у неряшливого ученика, был вымазан химическим карандашом. Он выхватил из кармана красную нарукавную повязку с черной буквой "Р" на белом кругу. - Вот я кто! Остановил машину и буду держать, пока научу шофера вежливости. Почему он не остановил машину при первом моем окрике "Стоп!"?
       - Та вин же, ей-богу, не казав "Стоп!", - возразил водитель, оборачиваясь за поддержкой к сидевшим в кузове людям. - Ей-богу, вин бреше.
       Шабуров вылез из кабины, скользнул глазами по двум шпалам в петлицах Елисеева, по медным скрещенным молоточкам.
       -Если шофер виноват, товарищ начальник, отберите документы и доложите по командованию, 0 сказал Шабуров. - Но чего же вы "пробку" создаете? Поглядите, целая очередь машин набилась с той и с другой стороны. Недолго немцам обнаружить колонну с воздуха.
       - Никаких немцев в воздухе нету! - закричал суслик. - Я на вас акт за панику! Вы мне авторитет подрываете.
       Упрямый ишак регулировочной службы, запомнившийся всем под фамилией Елисеев, продолжал упорствовать. Пока еще подъехали и остановились машин сорок. Стало совершенно невозможным разъехаться обычным путем: весь запас разъездного полотна забит автомобилями, далеко в лес тянулась их очередь и по основной линии.
       - Музыкант летит, музыкант! - закричали люди, открыли стрельбу по "Юнкерсу", проплывшему над трассой. Чуть заметны были черно-желтые кресты на крыльях. Мотор пел на одной и той же противно звучавшей ноте. Самолет, наверное, возвращался с задания без боеприпасов. Он не стрелял, но все поняли, что сообщит об увиденном на трассе в свой штаб.
       Поднялась суматоха.
       Водители, гудя сиренами и давая задний ход в надежде вырваться из "пробки", сталкивали одну машину с другой, создавали такие безвыходные нагромождения, что и сами перестали верить в благополучие, глушили моторы и, матерясь, начинали закуривать, поглядывая на небо.
       Шабуров с другими командирами носился по колонне, собирая в одну команду всех людей с пилами и топорами, чтобы рубить лес и проделать временный объезд, рассосать невообразимую "пробку", созданную тупицей Елисеевым.
       - А где он этот, суслик из 34-й армии? - спохватились шофера. - Мы его, черта, привяжем к сосне, пусть в него немец бросает бомбы.
       Суслика нигде не нашли. Почуяв личную опасность, он моментально спрятал повязку в карман и пустился наутек. Прыгая с кочки на кочку, с пня на пень и обливаясь потом, Елисеев отмахал несколько километров параллельно дороги, боясь и немецких самолетов и того, что могут нагнать разъяренные шофера.
       За бараками совхоза " Свобода" встретил он Галю. Она после ранения под Лычково и выхода из госпиталя была послана командиром взвода регулировочной службы 34-й армии.
       - Вы что тут прохлаждаетесь?! - яростно набросился на нее Елисеев. - Мне за каждого из вас приходится работать до пота, а вы дармоедничаете.
       - О вашей работе мне сейчас мотоциклист рассказывал, - усмехнулась Галя. - Он говорил, что вы создали своими стараниями классическую "пробу" в районе Вершины.
       - Ну, ну, ну! - захрюкал Елисеев. - Не здорово, а то в момент упеку на передовую!
       - Эх вы! - покачала Галя головой. - Я не боюсь передового рубежа, а вот вам он страшилищем кажется, за десять километров от него в дрожь бросаетесь!
       Галя побежала в сторону Вершины, где Елисеев накопил "пробку".
       К ее удивлению, все чаще и чаще попадались ей встречные машины, знакомые шофера махали руками, что-то кричали.
       "Неужели мотоциклист наврал? - терялась Галя в догадках. - Сказал о "пробке", а машины бегут..."
       Спрашивать ни у кого Галя не хотела, боясь нарваться на наушника. Вскоре она увидела все своими глазами и поняла, что "пробка" была действительно создана Елисеевым и что ликвидировали ее другие люди, которые рубили деревья, расширяли настил на проделанной ими просеке, разгружали машины и переносили их буквально на руках на новый настил запасного объезда, потом снова загружали кладью, и они весело убегали от опасного места.
       Немецкие самолеты появились над трассой, когда "пробка" была уже ликвидирована. Сбрасывать бомбы оказалось некуда. Покачав крыльями, они улетали куда-то. На трассе возобновилась работа.
       Присев под деревом обедать и вытряхнув из банки американскую колбасу, похожую на красный брусок туалетного мыла, Галя откусила и, разжевывая, глядела на сапера. Согнувшись над полотном дороги, он кувалдой бил по толстой железной скобе, закрепляя колесоотбойный брус.
       "Не этого бы парня держать на скобах, а бездарного Елисеева, - усмехнулась Галя. - Так нет ведь, держат человека в Ереминой горе помощником начальника автодорожного отдела штаба 34-й армии, хотя этот дурень лучше справился бы с кувалдой-молотком, чем с инженерскими молоточками: как вот появится на трассе, так и жди глупостей. Кто только подобрал такого? Один вид чего стоит - раскрылится в своей распахнутой шинели, точь-в-точь, как наседка над цыплятами! Запомнится многим этот головотяп Елисеев, хотя и спасают таких литературные умолчания. А надо бы о таких писать и публиковать для пользы жизни..."
      
      
      
      
      

    30. СОБОЛЕВ ЧТО-ТО ЗАМЫСЛИЛ

      
       Через неделю после этого случая к блиндажу Шабурова подъехала большая машина с отбитым крылом и помятым капотом. Вместо кузова торчала за кабиной косая пристройка под серым сплошным брезентом, бежали от нее в кабину золотистые шнуры проводов.
       - Лейтенант Григорьев! - отрекомендовался Шабурову похожий на цыгана молодой парень в кожаной тужурке и таком же шлеме. - Могу ли видеть майора Соболева?
       - Кто это меня спрашивает? - не дав Шабурову ответить, послышался из-за деревьев голос Соболева. - Прошу ко мне.
       Соболев сидел под сосной на патронном ящике перед осколком зеркала, пристроенного на два забитые в ствол гвоздика, брил густо намыленную щеку.
       - Ага, - подняв рыжую бровь, Соболев странно усмехнулся и посмотрел серыми глазами на Григорьева. - Мне о вас звонили из штаба армии. Сказали, что вы приедете ко мне с этими самыми холерами, с машинами Костикова. Говорят, хорошо работают, холеры.
       - Отлично работают, товарищ майор.
       - Гмы-ы-и, - промычал Соболев и подставил шею и лицо под котелок ординарца. - Поливай, брат, смелее и быстрее.
       Мылся Соболев, крякая и отдуваясь. Потом взял из рук ординарца мохнатое полотенце с синими полосками. Вытираясь на ходу, направился к машине с протянутой к брезентовому чехлу рукой.
       - Вот мы ее, холеру, сейчас поглядим, как она устроена.
       - Простите, товарищ майор, машина осмотру не подлежит, - обогнав Соболева, встал перед ним Григорьев. - Я лишь прошу вашего указания и совета о наиболее выгодном размещении машин в боевых порядках вашей части, в соответствии с известной вам боевой задачей.
       - Эх, лейтенант, лейтенант, - усмехнулся Соболев, пожимая плечами. - Мой интерес к машине есть лишь простая вежливость хозяина к гостю, а вы такта не выдержали. Молодежь пошла... Через десять минут зайдете ко мне в блиндаж, там все и уточним.
       "У них, у старых офицеров, действительно все это ловко выходит, - с досадой и обидой на самого себя подумал Григорьев. - Ведь меня предупреждали в штабе, что Соболев видал виды: в четырнадцатом году служил в армии Самсонова. В чине поручика и с перебитой спиной попал в плен к немцам у Мазурских озер. В декабре семнадцатого бежал в Россию и встал на службу Советской власти. Я тогда как раз только родился..."
       ... Беседа в блиндаже затянулась.
       Соболев, разложив карту предстоящей операции, втянул Григорьева в беседу с такой силой интереса, что тот забыл даже посматривать на часы, ревностно спорил из-за каждой детали, которая могла повлиять на действенность огня машины Костикова, на его маневренность и на взаимодействие с пехотой.
       Соболев поощрял при этом Григорьева, поддакивал ему, страстно развивавшему свои доводы и возражения. Постепенно, сам того не заметив, лейтенант рассказал Соболеву все основное о машине, о которой тогда ходили пока лишь только неясные легенды.
       Потом заспорили о районе позиций для машин. То, оказывалось, дистанция до противника не подходила, то снаряды могли поражать свои войска, то окружающий лес противоречил необходимому углу стрельбы, то открывались и вставали другие помехи правильному использованию тактико-технических и боевых качеств машины.
       Наконец, договорились.
       Уже наступил вечер, когда Григорьев распрощался с Соболевым и вышел из блиндажа к машине. Оставшись один, Соболев снял полевой телефон с подставки из фанерного ящика, вынул из ящика спрятанный там микрофон и, отсоединив его от провода и завернув в тряпицу, спрятал под своей постелью.
       - Слава тебе, господи! - быстро перекрестился. - Шаг к генералу сделан... Ну а снимок машины будет у меня скоро...
       Растолкав спавшего в кабине шофера, Григорьев уселся рядом и приказал ехать.
       Белесый туман закрывал дорогу. Чтобы не наехать на пень, шофер то и дело на мгновение включал фары. Глаза от этого резало, Григорьев выругался:
       - Бросьте мигать! Давайте тихий ход.
       Прыгая по корневищам и скрипя рессорами, машина выбралась, наконец, на мягкий торфяник, потом взъехала на щитовую работу, плавно покатилась к передовой.
       Осмотрев поляну, рекомендованную Соболевым, Григорьев не удержался от похвалы:
       - Орел этот Соболев, настоящий общевойсковой командир! Показал мне такое место, с которого мы сыграем преотлично. Будут немцы помнить наш огонек.
       - Угу, - флегматично отозвался шофер, хрустя сухарем, который грыз аппетитно. - Наверное, местность знает?
       - Еще бы, - бросил Григорьев, настраивая рацию. - Не только знает, а играет ею, как на гармони. Ведь на войне без местности никуда не денешься.
       - У меня тоже такое мнение..., - хотел было шофер рассказать что-то, но Григорьев шикнул, чтобы помолчал. Потому что была поймана в эфире волна дивизиона. Лейтенант начал вызывать все машины и указал им не эту, а запасные позиции. Григорьев всегда так делал. Это было его секретом: держал машины на запасных позициях чуть не до самого момента стрельбы, потом выводил на настоящие огневые, давал оттуда залпы и снова уводил их подальше, так как звукометрическая засечка у немцев работала отлично.
       Когда подошли все машины дивизиона "К" и определились на неизвестных Соболеву запасных позициях, начался сильный артиллерийский огневой налет. Немцы били по всей площади той самой поляны, удобствами которой недавно восхищался Григорьев.
       - Да-а-а, товарищ лейтенант, - шепнул шофер Григорьеву. - Удобные нам показали позиции. Соболев показал.
       - Не ваше дело! - огрызнулся Григорьев. - Майор не может заткнуть своей фуражкой стволы немецких орудий.
       - Извиняюсь, товарищ лейтенант, по глупости сболтнул, - сказал шофер. Но сердце Григорьева уже затосковало от вкравшегося в него подозрения.
       "Кто же мог ототкнуть стволы орудий и показать им точные координаты? - ныло в груди. - Три человека знали заблаговременно - я, Соболев, шофер. Ну, хорошо, тут нужна выдержка. Машины я поставлю снова в другое место, по дороге к майору заметил его. Сделаю поправку в расчет стрельбы с учетом смещения, оттуда и попробую. Открою огонь без оповещения кого-либо о перемене огневых позиций..."
       Машины были развернуты неглубоким веером. Люди сняли брезенты, проверили насадку снарядов на направляющих рельсах, всю технику, ожидали "часа".
       Вдруг огневой налет повторился. Это еще более насторожило Григорьева. Но он вспомнил случай, когда его товарища обвинили в клевете за сообщение о неблаговидном поступке начальника и подумал: "Лучше пока молчать, если укоренилось, что начальству верят на слово, а самые логические доводы подчиненного объявляют чаще клеветой. Многие у нас молчат по этой причине..."
       Сигнал "Часа" был подан ракетой вовремя. Григорьев приказал открыть огонь. Машины Костикова то шумели бурей, то громоподобно ахали одиночными выстрелами, то снова играли залпами, наполняя пространство свистящим шипением, огнем и клубами розового в ночи дыма. В лохматом небе сновали огненные челноки длинных реактивных снарядов.
       Прильнув ухом к трубке радиотелефона, Григорьев слушал доклад корректировщика: "фашистские позиции накрыты, фрицы мечутся, все горит в термитном огне..."
       - Вот и здесь, как под Смоленском, - шептал Григорьев сам себе. - Пусть горят, чтобы не ходили на чужую землю.
       Вздымаясь над лесом, то и дело сияли коронки огня в густых роях ослепительно сверкающих искр. Облака в небе, казалось, кипели и подымались кровавой пеной. Потом начали топтать немецкие позиции снаряды корпусной, дивизионной, полковой и даже батальонной артиллерии. Закрякали мины полковых, батальонных минометов и ротной "лопатки".
       ...Утром, когда разведка уточнила, что советский огонь сорвал подготовленное было немцами наступление на Н-ском участке, Григорьев прибыл к Соболеву.
       - Я, слава богу, научился повиноваться, потом получил право повелевать, - недружелюбно заметил Соболев, когда Григорьев доложил, что стрелял с иных огневых позиций. - В боевых условиях такая вольность с переменой позиций может рассматриваться, как невыполнение приказа.
       - Но ведь на указанные вами позиции немцы произвели огневой налет... Будь машины там, вы сами понимаете.
       - Налет на поляну? - Соболев посмотрел на Григорьева прищуренными глазами и почему-то стиснул зубы с такой силой, что на его широких скулах вздулись, задвигались желваки. Он сказал приглушенным голосом, в котором не было радости: - Молодец, что так предусмотрительно поступили! Доложу вашему начальству о представлении к награде. Но только в следующий раз ставьте меня в известность о перемене огневых позиций. А то ведь можете нарваться на минные поля. Мы их кое-где держим за боевыми порядками, на случай внезапного прорыва противника в глубину обороны... Ну, а теперь идите к товарищу Шабурову... Вернее, через час к нему зайдите. К тому времени будет готово ваше новое задание.
       К Шабурову лейтенант Григорьев пришел на целых полчаса раньше срока. Но тут выяснилось, что ничего еще Соболев не сообщил в оперативную часть, так что никакого задания не было разработано.
       Выслушав рассказ Григорьева о всех последних событиях, Шабуров задумался. "Соболев что-то замыслил? - мелькнуло в мозгу. - Но почему же он полагает передать Григорьеву задание через меня, хотя и не спешит ввести меня в курс задуманного? Пожалуй, он намерен, если дело провалится, взвалить ответственность на исполнителей его воли, а сам отойдет в сторону... Замечаю я у него эту тенденцию с некоторых пор..."
       - Вот что, Григорьев, пока время у нас есть, зайдем вместе к комиссару, - внезапно встав, предлагает Шабуров. - Да не пугайтесь. Наш комиссар человек душевный. В революции он с девятьсот пятого года. Участвовал в восстании броненосца "Потемкин" против царя, сидел в плавучей тюрьме "Прут", очаковцы освободили. Наш земляк его освобождал, товарищ Анпилов. Я вам когда-нибудь расскажу эту историю, интересная... Зовут комиссара Владимиром Ивановичем Борисовым. Без чинов к нему обращаемся, чины не любит.
       - Пожалуйста, пожалуйста! - встретил комиссар, и сейчас же упрекнул Шабурова:
       - Редко вы заходите, а у меня мысли, касающиеся вас, появились: не пора ли бросить обижаться за головотяпское исключение вас из партии некими Волынниковым и Жуковым на Дальнем Востоке и вступить снова? Первым поручителем за вас считайте меня. Читаю ваше дело. Хорошая биография, честное слово! Может быть, заполните анкету, а?
       - Обязательно, Владимир Иванович, только не сейчас. Мы к вам пришли тоже по срочному партийному делу... Там лейтенант Григорьев ожидает. Разрешите пригласить?
       - Давайте, - кивнул Борисов седою головой так просто и сближающе, что шпалы в его петлицах, револьвер у пояса и ордена на груди - все видимые военные регалии отошли в тень. Остался перед Шабуровым лишь скромный уполномоченный партии, готовый в любую минуту выслушать человека. - Пусть заходит товарищ Григорьев.
       Слушая Григорьева, Борисов прихватил вставными серебряными зубами нижнюю губу, так что серая его борода двинулась вперед, по губе метнулась бледность. Потом прошелся взад и вперед. В глазах смешалось удивление с сомнением, в зрачках мелькнула боль.
       - Да, дорогой мой, - сказал Григорьеву почти шепотом. - В таком деле мало чувствовать сердцем... - Помолчал, тряхнул головой. Прядь седых волос полезла на высокий морщинистый лоб. Вздохнул: - Мы не имеем права подозревать командира лишь на одном основании, что он требует неукоснительного выполнения его приказов: я ведь тоже требую неукоснительности, если приказ отдан. Но не только в этом дело: Соболев зарекомендовал себя с положительной стороны многолетней службой в Красной Армии, его прислали сюда из Москвы.
       - Да как же, Владимир Иванович? - растерялся Григорьев. - Ведь машины жалко.
       - А вы всегда имейте запасные огневые позиции, товарищ Григорьев. По партийному выполняйте и боевые приказы, чтобы сущность духа была. Поняли?
       - Так точно, понял!
       - А теперь идите, товарищ Григорьев. Мне тут еще надо Шабурову несколько слов.
       - Я вас слушаю, Владимир Иванович.
       - Да что. Решил я дать вам партийное поручение, - положив ладонь на плечо Шабурова, говорит Борисов. - Знаю, вы коммунист по убеждению. А тут дело очень серьезное: надо "эресы" уберечь, и подозрения Григорьева проверить и не допустить в этом сложном и щекотливом деле каких-либо опрометчивых шагов. Вам это понятно? Ну и хорошо. На вас надеюсь. Все остальное буду делать сам. Сейчас вот еще раз проверю партийное дело майора Соболева. Признаться, мне тоже кажется, что Соболев что-то затевает. Проверим. Без доказательств нельзя к любому человеку предъявить обвинение.
      
      
      
      
      

    31. НА МАЛОМ ПЯТАЧКЕ

      
       Да, без доказательств нельзя. Нигде нельзя, особенно на фронте, вообще - на войне. В октябре газеты впервые за все месяцы войны упомянули о десантных операциях советских моряков на "Малом пятачке". Но мало кто знал, что "Малый пятачок" находится на берегу Финского залива в районе Лебяжье. Это болотистая местность, окруженная высотами и сосновыми лесами. При первом же прорыве к Ленинграду немцы обосновались здесь, наносили большой вред.
       Трофимова Михаила, включенного вместе со старооскольцами в лыжный батальон, внезапно вызвали в штаб второй морской бригады. Там уже были многие коммунисты, ожидали прибытия командования.
       Командир бригады, Ржанов, солидный старый моряк в звании капитана первого ранга, прибыл вместе с заместителем по политической части Земляковым, тоже пожилым тучным моряком, в штаб 2-й морской бригады, где уже собрались люди.
       Речей они почти не произносили. Повесили на стене огромную карту, встали возле нее, будто на охрану.
       - Вот наша точка стояния! - показал Ржанов указкой. - А вот деревня Вяреполь. По суше сюда дороги нет: немцы все позаняли. Но стратегически нам совершенно невыгодно терпеть немцев на этом побережье. Сами они не уйдут, надо заставить. Командование решило провести десантную операцию на катерах. Подробные инструкции будут даны командирам и политрукам. А вам, коммунистам, включенным в состав десантных войск, мы лишь сообщаем сам факт и обязываем вас проявить максимум бдительности, выдержки и личного примера в предстоящей сложной и тяжелой операции.
       Потом выступил Земляков.
       - На боевой дух коммунистов и на их умение сцементировать вокруг себя остальных воинов возлагаем мы главную надежду, - сказал он. - И, чтобы вы знали о соотношении сил, сообщаю вам данные нашей разведки о немцах в районе предположенной десантной операции. Десятая и Одиннадцатая дивизии СС, авиационные части, вот минимальные силы врага, которые встанут перед вами. А вас будет всего одна 2-я морская бригада, плюс команда лыжников. Конечно, сейчас лыжникам делать нечего, они будут биться с фашистами плечо к плечу с моряками. Но зимой найдется им специальная работа. Отличный народ. Многие пришли к нам от Старого Оскола через немецкое окружение Ленинграда. Одного из них назову - Михаил Васильевич Трофимов. Он назначен заместителем командира отдельной роты автоматчиков по политической части.
       Все оглянулись на невысокого роста смуглого человека с преждевременно постаревшим лицом и лысеющей головой, но смелыми лукавыми глазами. Он, выполняя военное правило, встал при упоминании его имени высшим начальником и вдруг смутился, промолчал, не ответив на какой-то вопрос Ржанова.
       - Тогда я уточняю, товарищ Трофимов, - сказал комбриг: - Ваша рота будет действовать на правах бригадной разведки. Вас это не смущает?
       - Никак нет, товарищ капитан первого ранга, не смущает! - негромким голосом ответил Трофимов. - Задание выполним!
       ... Ночью от причалов Кронштадта оторвались катера и несколькими волнами, будоража гулом моторов Финский залив, понеслись выполнять задание Родины.
       - В завязавшихся боях фашисты были отброшены с береговой полосы. "Малый пятачок" оказался в руках десантников 2-й морской бригады.
       Контратаки фашистов с "Дедовой горы" и других высот следовали одна за другой, пока обескровились ряды атакующих полков и батальонов. И вот фашисты затихли на некоторое время, как бы примирившись с фактом потери "Малого пятачка" и береговой линии в этом месте.
       Теперь уже нельзя было надеяться захватить пленного во время фашистских контратак. Надо было охотиться за языками, ходить на занятую немцами территорию, разведывать. Наступила пора активничания отдельной роты автоматчиков - разведки бригады.
       На первых порах началось с неудач: потеряли нескольких человек убитыми, но "языка" не взяли, серьезных разведывательных сведений не получили.
       - Что же будем делать? - вызвав к себе Трофимова, спросил начальник штаба бригады капитан первого ранга Слуцкий, высокий русый человек с ироническими карими глазами. - Может, рыбной ловлей займемся, если волков не умеем хватать?
       - Да нет уж, - возразил Трофимов, самого злость брала на себя и на товарищей за неудачи. - Намерены все же волков хватать. Есть некоторые признаки, где можно ставить капкан. Не только волки, медведи возможны.
       - Где же это? - повеселев, спросил Слуцкий. - Во сне или наяву? Давайте доказательства.
       Трофимов развернул карту.
       - Вот деревня Вяреполь. Нейтральная теперь, но мы туда пробираемся, через Лебяжье... Заметили в районе "Дедовой горы", здесь, - показал на карте значок деревянного 2-х этажного здания. - Бывшая школа. Узнали от жителей. К этой школе подъезжают легковые машины. Значит, по нашему соображению, там находится штаб.
       - Предположение верное, - согласился Слуцкий. - Здание деревянное, двухэтажное, просторное. В нем может расположиться даже штаб дивизии... Но, дивизию отбросим. Пусть даже штаб полка... Это ведь тоже крупная единица. Если захватить в плен штабных офицеров, взять документы... Одобряю, товарищ Трофимов. Представьте мне план разведки, расчет людей, чтобы обеспечить вам хорошее прикрытие. Особенно прошу продумать и нанести на схему путь движения разведки туда и обратно... И так, договорились, в полдень жду... Если все будет в порядке, ночью же и попробуем.
       ... Со взводом разведки ночью вышел на задание и замполит Трофимов. При нем были опытные разведчики - главный старшина украинец Бобырь, костлявый и непомерно сильный, с длинными, похожими на клещи руками. Шел также старшина первой статьи Новиков, молодой голубоглазый ставропольский парень с усами и бакенбардами, мастер подражать свисту разных птиц и крикам животных. Умел он сочинять свои стихи и песни на русском и немецком языках, изумительно играл на гитаре, отличался смелостью. Для разведчиков все ведь нужно.
       Стояла непогода, клубился туман, так что вышли в темноте, почти наугад. Лишь стрелка компаса светилась да циферблаты часов. Правда, немцы бросали ракеты, но они мигали бледно в тумане, как мерцающие огни сквозь мутное толстое стекло: будто мигает, а все размыто, никакой силы и отражения.
       Тишина. Ни выстрела, ни крика.
       Разбились группами по семь человек. Чтобы штаб охватить со всех сторон, не дать никому выскочить и уйти. Пересекли узкую Черную речку, миновали минное поле, перебрались через немецкие траншеи. Дальше пробирались пластунским способом по зарослям клюквы в тыл. Группа прикрытия заняла к этому времени свой рубеж.
       Многие немцы почему-то не спали, разговаривали. Одному из разведчиков Трофимов поручил засесть у землянок, левее школы, записывать наиболее интересные разговоры немцев карандашом на ощупь: это было предусмотрено планом разведки, почему и включили в нее знающего немецкий язык стенографиста.
       Центральная группа, руководимая непосредственно Трофимовым, осторожно пробралась через изгородь и огород к школе. Был первый час ночи.
       На крыльце, покачиваясь, чернел силуэт часового, мурлыкавшего какую-то песню без слов. По мотиву поняли, что напевал фриц о боксе, тоскуя о нем.
       Огни в окнах здания быстро гасли. Вот и последнее окно перестало светиться. Трофимов и его товарищи, засевшие почти рядом с часовым, видели крыльцо с тремя ступеньками, прикрытую дверь.
       Вдруг дверь скрипнула, показался офицер. Судя по его шатающейся фигуре и какому-то странному поведению (Он начал справлять малую нужду прямо через перилу крыльца), разведчики поняли, что он пьян.
       "Неужели они даже в штабе распивают шнапс? - подумал Трофимов. - Вот же до чего наглецы!" Удивило и то, что часовой стоял перед безобразничающим офицером по команде "смирно" во все время процедуры. Это понравилось офицеру и он, зайдя в помещение, быстро снова оттуда вышел со шнапсом в кружке и с колбасой, передав то и другое часовому, весело похвалил его за несение службы и сказал, что болону-собачку вернет ему утром, сейчас ею играется фрау.
       "Наверное, приехала к кому-то из офицеров избалованная жена, - догадался Трофимов, - вот и взяли у солдата понравившуюся бабе собачку, чтобы спать с ней. У немок это водилось"
       - Новиков, отвлеки часового на себя кошачьим или там каким другим животным криком, - прошептал Трофимов старшине на ухо. - Бобырь сейчас же подкрадется к нему, оглушит и... а плащ-палатку. Часового надо взять живым. Судя по его напевам, он многое знает, образованный.
       Потянулись томительные минуты. Часовой, опьянев, совершенно не реагировал на кошачий крик, даже присел на ступеньку крыльца и начал дремать. Тогда Новиков имитировал блеяние овцы. Это встревожило часового. Наверное, вспомнился ему вкусный кусок жареной баранины. Он встал, начал вслушиваться и всматриваться в темноту, откуда доносился овечий крик. И так этим увлекся, что старшина Бобырь незаметно подкрался к часовому сзади, трахнул его прикладом по голове, быстро спеленал и отнес под охрану Новикова, заткнув оглушенному немцу рот платком.
       Оставив одного из бойцов на крыльце для охраны, с остальными Трофимов вошел в помещение. Несомненно, это была школа: справ и слева по коридору темнели двери в классы. Но только странный аромат духов и запах шнапса напоминали не школу, даже не штаб, а что-то другое, пока неясное.
       Двух разведчиков Трофимов послал осмотреть второй этаж и забрать имеющиеся в столах и шкафах документы, с двумя другими, засветив карманный фонарь, начал обследовать нижний этаж.
       В комнате, куда зашли разведчики, увидели они спавшего на полу в одних трусах пьяного немца. Он валялся рядом с кроватью, на которой лежала голая женщина, придавив рукою белую курчавую болонку.
       Собачка, привыкшая к разным людям, даже не тявкнула, а лишь поморгала на свет сощуренными глазами. Потом прыгнула с кровати и побежала во двор, наверное, искать своего хозяина.
       Пьяный, валявшийся у кровати, вдруг открыл глаза и хотел кричать. Но матрос Зеленин, высокий молодой детина с отращенной для форса острой бородой, погорячился и мгновенно заколол фрица финкой.
       - Ах, напрасно! - прошептал Трофимов. Он взял висевший на спинке стула офицерский мундир. Глядите, это же было полковник попался... Впрочем, возьмите, Зеленин, обмундирование полковника, его оружие и сумку с документами. Там разберемся. Бабу не трогай, в нашу задачу не входит... Видите, здесь не штаб, а, оказывается, публичный дом... Наша задача иная.
       На втором этаже разведчики также обнаружили в комнатах голых женщин, спавших в объятиях пьяных солдат и гефрейторов. Ни одного офицера там не было.
       - Ясно, солдатский вермахтбордель, - решил Трофимов. - А эта красавица, наверное, бондарша. К ней самой офицеры наведывают. Заткнуть ей рот, связать и, завернув в одеяло, взять с собою. Донесете, Бобырь?
       - Могу вместе с кроватью, - отзывается богатырь. - Сважим.
       В начале третьего часа ночи, когда разведка с грузом захваченных ею пленников и обмундирования, сумок с документами и в сопровождении белой болонки, не захотевшей отстать от своего хозяина, отдыхала на полпути в свой штаб, скрывшись в зарослях, немцы обнаружили убитого полковника, увидели, что исчезла его любовница, заведовавшая публичным домом снят часовой. Началась тревога. Море ракетных огней загорелось в воздухе, заплескалось в тумане.
       Открытый немцами сильный огонь был направлен совсем в другую сторону. Лишь одиночные выстрелы пришлись в сторону разведки. Шальная пуля хлопнула в голову женщины, так что пришлось эту красавицу бросить в болото за полной ненадобностью. Но часового притащили в исправности. Оказался он родственником убитого полковника, а сам был боксером первого разряда, одним из чемпионов Германии, весьма осведомленным в делах расположенных у границ "Малого пяточка" авиационных десятой и одиннадцатой дивизий СС.
       Полученные от этого Ганса Брушвита сведения помогли нанести в ближайшее время сильный удар по немцам на "Дедовой горе" и прилегающих высотах. Самого Ганса отправили в штаб фронта вместе с его белой курчавой собачкой, полученной им в свое время в Норвегии в качестве приза за победу на армейских боксерских состязаниях.
       Там, в Норвегии, Ганс выиграл приз, а вот на "Малом пятачке" был ниспровергнут главным старшиной Бобырем, спеленат и притащен на горбу в штаб 2-й морской десантной бригады, которая стойко обороняла нужный стране прибрежный плацдарм на "Малом пятачке". Это хорошее доказательство превосходства советской разведки над немецкой.
      
      
      
      

    32. ГЕНЕРАЛ

      
       Об этом факте какими-то путями зимой стало известно и на Северо-Западном фронте, где к этому времени наступило оживление.
       Целыми взводами и ротами ходили расчищать дорогу от снега. На огромных санях - размером с баржу - могучие трактора подвозили боеприпасы. Саперы проделывали проходы в минных полях. Солдатам выдали патронов по целому вещевому мешку, гранат по дюжине. У минометов и орудий накопили штабеля снарядов.
       - Наступаем, братцы, наступаем, - один другому шепотом передавали солдаты. - На рассвете, глядишь, начнется.
       Покачиваясь среди сугробов, на расчищенные от снега площадки проехали машины Костикова. Расчеты быстро сбросили с них брезентовые чехлы.
       Над притихшим фронтом, пронизывая снегопадную высь, тускло горели ракеты. Все ждали минуты начала боя. Но все же она наступила, как и всегда, неожиданно.
       Артиллерийский буран сотрясал землю и качал леса, бил невидимыми упругими кулаками в лицо и по ушам оглохших людей. Нельзя уже было выделить в этом грохоте ни одного индивидуального выстрела орудия или миномета, был сплошной стук тяжелых молотов о промерзлую землю.
       От содрогания сыпались с деревьев каскады снега, наметая новые сугробы, оголяя вершины. Потом, когда огневой вал покатился в глубину обороны врага, тысячи людей с криками и автоматной стрельбой пошли в атаку. Глухо в заснеженных лесах перекатывалось эхо боя.
       К вечеру второго дня был полностью окружен немецкий гарнизон в одном из населенных пунктов. Шабуров настаивал на немедленном штурме, Соболев категорически воспротивился. Стоял он на своем и в беседе с комиссаром Борисовым.
       - Да что вы мне приводите пример Суворова под Очаковым?! - горячился Соболев. - Тогда была пора штыка, а теперь немцы сметут нас ливнем пуль. Не штурм нужен, а осада и ультиматум о капитуляции. Я уже подготовил послать к ним человека.
       - Зачем же посылать, если можем по радио?
       - Нет, комиссар, вы не знаете немцев. Появление в их стане одного нашего смелого человека произведет более сильное впечатление, чем сотня ультиматумов по радио. И вы мне не мешайте... - Соболев повернулся и вышел из палатки комиссара, сутулясь больше обычного.
       Вскоре комиссар встретился с Шабуровым и Григорьевы, дал им особое задание. Они секретно вышли на линию передовых дозоров: Шабуров залег у мостика, Григорьев выдвинулся в "КРИВУЮ РОЩУ", которая острым клином вдавалась в поляну перед селом, и от нее до немецких позиций было самое близкое расстояние.
       Стрельбы не было. Из занятого немцами села ветром приносило горьковатый привкус дыма и запах мясного варева: фрицы втихомолку подкармливались.
       Вдруг невдалеке хрустнула раздавленная кем-то льдинка в промерзлой луже, послышался косматый шорох шагов по снегу. Прижавшись спиной к сосне, Григорьев видел прошедшего невдалеке от него майора Соболева.
       - Стой, кто идет? - громко спросил дозорный. К изумлению Григорьева, Соболев очень громко, так что можно было услышать немецким дозорным, назвал "пропуск" и начал разговаривать с дозорным, как бы проверяя знание им служебных обязанностей. Постепенно разговор становился тише, пока сошел совсем на-нет.
       Подождав немного, Григорьев решил полсти к тому месту, где только что разговаривал Соболев с дозорным. К его удивлению, там никого не оказалось. На снегу, заметаемые порошей, маячили два следа: мелкий бежал пунктиром вдоль линии дозоров, глубокий и сплошной уходил широкой бороздой к осажденному селу через поляну, усеянную черными пятнами кустарников.
       - Удирает, сволочь! - догадался Григорьев и полз с такой быстротой, с какой в жизни не приходилось до этого. Несмотря на мороз и ветер, теплая сырость загуляла между лопатками, густой жаркий пар валил из-за пазухи, обдавая подбородок. Вскоре заметил беглеца. Тот отдыхал, не предвидя погони. Крыльями чернели на снегу расставленные локти, темнела прогнутая спина. Ноги в валенках.
       Рванувшись, Григорьев придавил незнакомца, плотно уперся пистолетом в затылок и прошипел:
       - Ни звука, спущу курок!
       .............................................................................................
       В парусиновой палатке комиссара царил холод. Над копьецом желтого пламени стеариновой свечи, сунутой нижним концом в набитый снегом медный артиллерийский стакан, искрилась морозная радуга. Парусиновые бока палатки надувались и хлопали под порывами ветра. От одного вида промерзлой палатки и от этой застывшей свечи можно было ознобиться. Комиссар ежился, дул в пальцы, чтобы немного согреть их, напряженно рассматривая документы задержанного Григорьевым человека. Временами поглядывал на отобранную у него тетрадь с заглавием "ЗАПИСКИ ХОЛОДОВА".
       - А кто такой Холодов? - спросил Борисов, покосился на задержанного. - Отвечайте!
       - Я же и есть Холодов, - хмуро ответил задержанный. - И записки писал для ЦК партии коммунистов. Нельзя же терпеть безобразия, которые видел своими глазами. Если так будет продолжаться, фашисты положат нашу страну на лопатки. Вот и написал.
       - Почему же вы тогда пытались вместе с записками уйти к немцам?
       - К каким немцам? - удивился Холодов. - Я просто заблудился. Обратился вот к этому товарищу, не знаю его его фамилии, а он повалил меня и давай душить. Безобразие какое или провокация, не пойму никак.
       - Чего же ты, сволочь, врешь?! - размахнулся Григорьев, но комиссар властно крикнул:
       - Отставить подобные методы!
       Автоматчик, Мотя Титов из Ельца, приплясывая от холода у дверей палатки и не сводя глаз и нацеленного на холода автомата, вдруг воскликнул то, о чем думал:
       - По роже видно, что изменник и похож лицом на учительницу Ильинскую, остроносую, с черными усиками и посматривающими из-под лба глазами... Убить бы его сейчас, а то забежит, как Ильинская забежала из Ельца!
       - Вы чего? - обернулся комиссар.
       - Да как же, товарищ комиссар? Ильинская на Елецком хлебозаводе служила от гестапо, потом убежала, концов не найдешь. Так вот и этот убежит.
       - Разыщем, - сказал комиссар и начал снова дуть в озябшие пальцы. - Постепенно всех предателей разыщем.
       Соболев, запорошенный снегом, вошел в палатку энергичными шагами. В полумраке никого не заметил, кроме освещенного скудным светом огоньком свечи комиссара.
       - Морозец ударил, трещит. В такую пору враг может и внезапно, коварный ведь немец.
       - Да-а, немец коварный, - согласился комиссар. - Я вот тоже не сплю. Скажите, Петр Афанасьевич, где вы утеряли схему наших боевых порядков? Ведь, попадись такая схема к врагу, противник немедленно ударил бы по слабым местам "окружения", потом гонись за ним.
       - Что за схема? - Соболев взглянул на нее и потянулся рукой. Но комиссар как бы случайно отодвинул лист, придавив ладонями. Тогда Соболев возмущенно сказал: - эту схему готовил Шабуров. Почему-то не передал мне. Ясно, он ее обронил! Или передал кому-то...
       - Вы, Петр Афанасьевич, расписались за эту схему, - возразил Шабуров, подступив из темноты поближе к свечке.
       - Ах, да, извините! Припоминаю. Кто же тогда мог? Ну, конечно, схему у меня выкрали! - голос Соболева стал сиплым от волнения, глаза сощурились. - Узнать бы, самолично шлепнул подлеца!
       - Не этот ли человек украл? - посторонив Шабурова, чтобы не закрывал собою Холодова от пламени свечи, спрашивает комиссар. - Мы его поймали при попытке убежать к немцам.
       Соболев на какое-то мгновение остолбенел. Потом начал торопливо расстегивать кобуру револьвера. Григорьев с Шабуровым бросились к нему.
       - Нет, вы меня не удерживайте! Я должен убить этого предателя, иначе он отвертится там, в суде. Ведь, знаете, как это получилось? - вырываясь из их цепких рук, кричал Соболев.
       - Расскажите, - коротко бросил комиссар. - Расскажите, послушаем.
       - Этот солдат принес мне пакет из штаба дивизии. Обмерз в дороге, я ему и позволил греться у жаровни с углями. Потом я на минутку выходил из палатки... Вот в этот момент он, подлюга, выкрал схему. Дайте мне пристрелить его!
       - Вранье! - возражает Холодов. - О себе я сейчас говорить не буду, сами прочтете в моих записках. Я о них скажу - о Стрижеве и Соболеве. Мне теперь все равно. Но я не хочу умирать один. Схему дал мне Соболев. На немцев он работает с семнадцатого года. Звание ГЕНЕРАЛ на днях ему присвоили в Берлине. На прошлой неделе носил я от Соболева бумагу немцам, вот и ему оттуда принес известие... А сегодня ночью, не попадись я так глупо, вы все оказались бы в плену у немцев. Все уже подготовлено: обратите внимание на отсутствие охраны, которую самолично Соболев снял. А северо-западнее села, где немцы должны выйти из окружения, наши дозоры мертвые. Там дали им отравленного спирта. Соболев так распорядился.
       - Вы не работали, случайно, в Курске? - спросил Шабуров, припомнив, что где-то видел это лицо, посматривающие исподлобья глаза.
       - Работал, но не случайно, - признался Холодов. - Был я при Стрижеве и Черноглазкине. Провалились мы там, пришлось бежать. Черноглазкин застрелился в Курске, Стрижев теперь в генералах. В Куйбышеве обретается, возле правительства... Ну, вот и все. Больше ничего не скажу. А теперь пусть генерал Соболев стреляет меня, заодно и себя, под один счет. Но запишите меня за упокой старым моим именем - Сашка Меченый. Остальное придумано моим начальством. Стрижевым придумано и Соболевым, ей-богу!
       - Товарищ Шабуров, отберите у Соболева оружие! - приказывает Борисов и тут же поворачивается к Григорьеву: - А с арестованными вы поедете в Особый отдел корпуса. Там с ними разберутся.
       - А вы лучше отправьте меня в тюрьму к Рокоссовскому и Горбатову, - внезапно вставил Соболев. - Я видел, что истребляются с неких пор лучшие командные кадры, получившие опыт войны в Испании и на Дальнем Востоке. Поэтому и подавил в себе вспыхнувшее было желание покаяться в ранних грехах перед Россией, продолжал идти навстречу судьбе. И вот перед вами теперь генерал немецкого вермахта, изменник России. Ха-ха-ха-ха! Меня расстреляют, а вот расстреляют ли тех, кто сделал нас такими?
       - Да, расстреляют! - твердо сказал Борисов. - Нужно расстрелять, когда наступит время!
      
      
      
      

    33. ЗАПИСКИ ХОЛОДОВА

      
       Слова эти Борисов сказал не только во гневе, но и по глубокому убеждению. Однако его горячая попытка вручить свое обширное заявление о положении на фронте и в стране Поскребышеву закончилась плачевно: сам Борисов куда-то исчез, командный состав расформированной части направили в ПРИВО, а "Записки Холодова", приобщенные к следственному материалу о Соболеве, заинтересовали, наконец, молодого военного юриста Балилого из Ревтриба.
       Этот молодой юрист с горестным выражением скуластого лица многое знал о судьбе хорошо знакомого ему комиссара Борисова. Поэтому осторожно записывал в свой блокнот лишь основное из записок, сжигая, к сожалению, прочитанные листы.
       "Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль", - написал кто-то эти слова Белинского зелеными чернилами по диагонали первой страницы "Записок Холодова".
       На втором листе Балилый прочел:
       "... о профессии нельзя сказать, что ее любую надо любить и работать, где поставят. Мы не Дмитрии Мережковские и не закричим, что будь, что будет, - все равно! Все наскучило давно. Нам ничто не наскучило в Отечестве, но мы не желаем терпеть коросту на его теле.
       Правда, генерал Стрижев (Черт бы взял этого авантюриста!) приказывает нам помогать разным прохвостам и шляпам творить безобразия, чтобы сильнее злить народ. Но я в душе не переношу безобразий, хотя они, как назло, встречаются на каждом шагу.
       В Клюквенском лагере под Курском устроили умывальники из трубы с гвоздями, а воды нету. Ругань стоит несусветная над толпами мобилизованных. Но командир 60 запасного полка, Максимов, "любит" в это время рябоватую связистку в серой шапке. Ласкает он ее на столе в своем кабинете. Его помощники - Алтунин и Овсянников - пьянствуют на Суздальских рядах с директором трикотажной фабрики артели имени 2-й пятилетки.
       Никто не видит, что Соломон и Самуил Ревзины работают на Овсянникова: гимнастерки и шаровары в мастерской полка шьют из списанного в расход тряпья, а саржу и диагональ Овсянников продает спекулянтам.
       В Курске неразбериха с первого же дня войны: спекулянты, как рыба в воде, а милиция ослепла и оглохла от страха. Типовым явлением можно считать хорошо знакомого мне подполковника Семилетова: с виду - вояка. Весь в трескучих ремнях и колечках, которых хватило бы на целый взвод. Правда, ростом не вышел, маловат. Да и обличием для генерала не подходит: щупленький, бульдожье лицо обрюзгло, нос багровый от спиртного, желтоватые глаза, как у кошки.
       Пришлось быть у Семилетова по делу (Он же теперь занимает пост начальника межобластной школы милиции, а мне приказано людей своих к нему устроить). А тут сирена визг подняла, налет аэропланов. Рванул от меня Семилетов с толстой кожаной сумкой в руках, только пятки сверкнули. Да не повезло ему: застрял на заборе и кричит, что погибает. Один из курсантов хватил из его рук сумку, сам - в траншею. Подбежал капитан Алексеев, начальник отделения паспортного отдела. Подвижной, большие серые глаза смехом полны. Отцепил он штанину Семилетова. Тот ящерицей нырнул в траншею. Потом начал жаловаться, втянув голову в плечи:
       - Мне эта сирена всю жизнь отнимает, страшнее бомбы.
       После отбоя Семилетов вернулся со мною в кабинет в веселом настроении.
       - Голубчик, поживем! - гнусавил он. - Бомбы мимо пролетели.
       Только собрался я ему сказать о своем деле, вошла грудастая черноволосая его секретарша, Золотарева Маруся.
       - Насчет зарплаты курсанты интересуются, - сказала она. - Будем сегодня выдавать?
       Семилетов сразу остолбенел, будто его дубиной по голове хватили. Лицо побледнело, глаза пупом выперли. Маруся меня за рукав потащила в коридор.
       - Видите, подполковник заболел? В другой раз зайдете.
       Семилетов три дня сидел статуей. Не пил и не ел.
       На четвертый день мне удалось пробраться к нему с бидончиком рома. Присел я рядом и начал махать ладонью над горлышком раскрытого бидона, чтобы запахом рома ударило Семилетову в нос. Сидит и не реагирует. Меня сокрушение взяло: ведь только он мог личным распоряжением принять наших людей на курсы.
       - Товарищ подполковник, прибыл курсант с сумкой! - доложила Маруся, просунув голову в приоткрытую дверь. Тут он сразу колыхнулся, закричал:
       - Давай сюда его!
       Вошел узкоплечий высокий юноша, держа в руках толстую кожаную сумку с медными застежками.
       - Разрешите вернуть, товарищ подполковник! - козырнул юноша. - Все боялся зайти, как вы есть нездоровы. Сумку вы мне сунули во время тревоги, а сами запамятовали.
       - Голу-у-убчик! - Семилетов начал обнимать юношу в курсантской милицейской форме. - Вы мне жизнь спасли, голубчик... Маруся, выпиши ему неограниченный пропуск для хождения по Курску в любой час суток. Я подпишу. Голу-у-убчик!
       Семилетов подписал пропуск, выпил со мною ром, потом начал раздавать зарплату, похлопывая ладонью туго набитую сумку, возвращенную ему честным курсантом. А в сумке было пятьдесят две тысячи рублей..."
       Балилый покачал русой головой, вырвал листочки из тетради, сунул в раскаленный чугунок.
       - Зачем же таких людей в Трибунал? Семилетов, возможно, еще героем станет в ходе войны... А ну, что дальше написано у Холодова?
       "... голодные люди, особенно черниговцы, заявляют в Клюквенском лагере, что как их годуют, так они и навоюют.
       Наши ребята доставляют в лагерь водку и самогон целыми бочонками. Пьянка растет. Лейтенант Попов из пулеметной роты застрелил в поселке девушку. Хотели расстрелять, но... Максимов спас своего дружка, включил Попова в маршевую роту.
       Узнал я сегодня, что турецкий пароход потоплен 26 июня в Черном море германской подводной лодкой, чтобы толкнуть Турцию на войну с Россией. А еще радиосообщение за 28 июня о разгроме в Литве трехтысячной немецкой танковой колонны. Это есть брехня для поддержки духа. Как у классика: "Всех истин нам дороже нас возвышающий обман..."
       Вчера стоял я в очереди за супом вместе с инженером Московского автозавода, Королевым (Мы с ним познакомились на берегу Сейма, где смывали с себя грязь). Он сказал, что легче науке разрушить ядро атома фтора, чем мобилизованному получить миску супа в лагерях 60 ЗП. Еще хуже оправиться: одна уборная с четырьмя нулями на семьдесят тысяч человек. Лес загадили, ногой ступить негде. Зеленые мухи роями носятся. Того и жди, вспыхнет эпидемия.
       Немецкие самолеты почему-то лагерь не бомбят, а лишь используют высокий шпиль на бане в качестве ориентира: от него летят на вокзал или на аэродром и бомбят. На обратном пути бросают насмешливые листовки со стихами:
       "Дамочки, не ройте ямочки,
       Их раздавят наши таночки!"
       Или:
       "Курянки, скоро к вам будем в гости.
       Мойтесь лучше, за грязь сломаем кости!"
       Пришлось побыть на лекции, которую читал в ДКА некий Быстров в желтом галстуке и черном пиджаке, облапив трибуну в большом зале Курского ДКА. Зал украшен лепными цветами и каннелюрами. На фронтоне сцены скульптурная "Арфа". Белый балкон галерки висит над партером, опираясь на полдюжины гипсовых русалок с чешуйчатыми зелеными хвостами и улыбающимися ртами.
       Лектор тупо и настойчиво цитировал старые экономические статьи академика Варга и труды мирового конъюнктурного института, доказывая тезис, что Германия погибнет немедленно по причине своей экономической несостоятельности. Главное лишь в том, чтобы подольше держать ее в войне.
       Сидевший рядом со мною незнакомый капитан назвал Быстрова путаником или идиотом. Я слабо разбираюсь в истории, но мне кажется, что капитан прав.
       После лекции показали нам ура-пьесу "НА АМУРЕ". Странный старик в этой пьесе плясал живее молодого джигита. Кто же может поверить? Впрочем, сейчас об этом никто не заботится. Один агроном рассказывал мне, что его Овсянников назначил за пятьсот рублей инструктором... сапожной мастерской. На мое замечание, что он понимает в этом деле не более свиньи во вкусе апельсин, агроном со смехом ответил: "Сапоги я шить не буду, а голову сберегу. Кроме того, я человек не гордый, вроде Петра Дермидонтовича Могильцова из "Пошехонской старины" Щедрина. Тот никогда не унывал при получении любой должности, так как знал заранее, что министром его все равно не поставят".
       Признаки падения нравов налицо. Другой интеллигент, которому я рассказал о случае с агрономом, засмеялся и выпалил: "Шекспир еще подметил, что пощечина неминуема, если каждому воздать по заслугам. Но одни получат ее при жизни, другие, если рангом высоки, после смерти..." Я его спросил, почему пощечина откладывается на загробный период, а он меня обозвал дураком, потом сослался на Белинского: "Даже осел, помня когти и страшное рыкание льва, некогда приводившего его в трепет, лягает лишь в могилу льва своими копытами".
       Виделся со Стрижевым. Он в восторге от кутерьмы и даже сказал по секрету, что усач высказал мысль о необходимости постричься в монахи, так как все завоеванное при Ленине безвозвратно потеряно.
       Не знаю, радоваться мне или горевать: в лагере тоже идут разговоры о скором конце войны. Но не стало бы хуже? Ведь могут повесить немцы, если не повесили свои за мои многогрешные дела. А как отвязаться, ума не приложу. Залез, Сашка Меченый, в красна залез..."
       Закрыв дверь на крючок, Балилый продолжил чтение:
       "... руководители 60 запасного полка работают медленнее кардиналов при выборах папы римского. Разница лишь в том, что кардиналов конклава запирали в комнате и не давали пищи, чтобы они не затягивали выборов, а руководители Клюквенского лагеря изобильно питаются и заглушают жалобы мобилизованных. Забежал к нам некий Малявин из Старого Оскола с жалобой на кладовщика Морозова, присвоившего чужие плащи и гимнастерки, а Овсянников принял артистическую позу и начал декламировать:
       "Торжествуй, Ричард Третий, мы твои слова говорим нашим бородатым детям, чтобы поняли они, что
       Совесть - слово, созданное трусом,
       Чтобы сильных запугать и остеречь.
       Кулак - нам совесть, закон нам - меч..."
       Малявин вытаращил глаза, не понимая Овсянникова. Тогда он сунул ему газету и сказал:
       - Надо к обстановке применяться, Малявин. Глядите, вместо лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" на газетах появился лозунг "Смерть немецким оккупантам!" Но ведь оккупанты сами не умрут. Если будете нас беспокоить, скажу Максимову и он вас отправит убивать оккупантов...
       Почесав в затылке и вспомнив гражданскую войну, когда пришлось бежать вместе с Петром Кровельщиком от самой Корсарки до Старого Оскола и попасть потом за это бегство на Колчаковский фронт, Малявин вздохнул и не стал в спор ввязываться..."
       Балилый сделал пометки в своем блокноте о необходимости отдать под суд Морозова и Овсянникова, начал читать дальше:
       ...2 июля советские войска сдали Львов, а морской американский министр, Нокс, заявил, что пора нанести удар германскому флоту... Тоже любопытно: Тимошенко не включен в состав Государственного Комитета Обороны, Сталин занял все важнейшие посты. 3 июля он признался, что дела плохи и призвал угонять поезда, сжигать имущество. Это нам на руку. Но вот плохо, приказано всех мешающих обороне судить Военным трибуналом, не взирая на лица. А все же взирают на лица: разве не паникер, кто в монахи собирается?
       ... На днях Овсянников, начальник ОВС, сунул мне записку с адресом и приказал отнести по нему узелок. Глянул я, ахнул: "Узелок" был величиной с бочку. "Не заблудил бы я по дороге к прокурору?" - намекнул я. Овсянников в страхе выхватил у меня из рук записку. На рябоватом его носу выступил пот, между ноздрей закачалась капля. "Это я испытывал вас, - сказал он, выкручиваясь. - Я всех сотрудников испытываю на честность".
       Через день попалась мне книжечка "ДУРАК", комедия Д. Фульда в четырех действиях. Подарил Овсянникову, а он понес ее хвалиться капитану Алтунину. В литературе наивен, собака!
       Мы с ним поехали в Курский горсовет. Масленникова, рыжая председательница, заявила о своей решимости превратить Курск в неприступную крепость. Но сама, говорят, уже связала узлы, чтобы ехать на Восток.
       Побыли в складах НКО и Юго-Западного фронта. Идет, как указал Стрижев: в лагере разутые семьдесят пять тысяч рядовых и командиров, на стеллажах складов сотни тысяч пар обуви, которую легко сжечь серной кислотой или передать немцам.
       ... Майор Максимов похож на глухаря во время токания: слеп и глух в своей погоне за бабами. Он не видит, что на территории лагеря открыто разбросаны штабеля патронов и снарядов, мин и гранат: одна бомба противника, все взлетит на воздух. Брр, опасно!
       Немцы приближаются к Курску. Мне приказано передать дела широколицему здоровяку Хижинскому. Началось расхищение обмундирования. На вершине огромного штабеля белья и одеял, величиной с двухэтажный дом, мы увидели Алтунина. Он раздавал тысячам людей вещи без всяких расписок.
       - До Ртищево донесете, там сдадите в наш склад! - кричал он обносившимся людям. Они усмехались и перешептывались:
       - Наденем на себя пар по шесть, вот и поживем: проедать будем и пропивать, чтобы в другой раз нас так не мучили.
       Накануне эвакуации видел я в Курске торговлю: мануфактурный магазин на "Шестерке", обычно пустовавший, вдруг был завален товарами и продавал их за бесценок. Вот и капитан на тонущем корабле становится добрым, выдает матросам лишнюю робу.
       У магазина кричала и билась невысокая женщина с опухшим лицом. Оказалась она женой Тюлькина из Старого Оскола, уже погибшего на фронте.
       - Что же я буду делать одна с больным сердцем и детьми?
       Женщину успокаивал молодой толстячок, которого она называла Митей Смердюковым.
       - Что ты, Смердюков, говоришь? - возражала она. - Если бы была надежда остановить немцев, ты сам не собирался бы удирать в Среднюю Азию.
       - Татьяна Ивановна, - возражал Смердюков, - я не бегу, меня, как очень ценного человека из Института советского хозяйства, партия спасает, забронировала... Могу и вас взять с собою в Ташкент.
       - Митя, пожалуйста, возьми. Я ведь тоже учительница географии, ценный человек. Да и муж погиб в боях с фашистами, дети остались. При том же я в кандидатах партии.
       - Ладно. Стойте вот здесь, у магазина, - сказал Смердюков. - Сейчас возьму машину, и поедем в Старый Оскол, оттуда двинем эшелоном в Среднюю Азию...
       ... Мне пришлось долго стоять, но Смердюкова я не дождался. Плачущая женщина поняла, что обманул ее этот "забронированный", отправилась на вокзал, а я подумал: "Нельзя совершенно верить Смердюкову, если он удирает в Ташкент в тяжелую для России пору да еще обманывает жену погибшего на фронте Тюлькина! Вот такое дерьмо останется в живых, носа не поцарапает на войне..."
       Балилый отметил этот факт в блокноте. Потом долго раздумывал, наконец, написал: "Будь в моей власти, судил бы Смердюкова наравне с самыми злостными дезертирами".
       После перерыва чтение "Записок Холодова" продолжалось:
       "... Ночевать в эту ночь пришлось в Курске, у Раисы Майсюк, с которой проволынил до утра: муж ее в армии, сама привечает всех желающих. Из окна ее квартиры на пятом этаже хорошо виден Курск... У соседки кахался мой саратовский дружок, присланный Стрижевым по какому-то важному делу. Утром мы сошлись вместе, он забавлял нас саратовскими новостями. Фамилия его Коржиков, да и похож на коржик: кругленький, румяный, по щекам можно катать яичко.
       После выпивки и закуски, достал он из портфеля номер саратовской газеты "КОММУНИСТ" за 5 августа 1941 года и начал читать уникальную публикацию:
       "Город Саратов.  9 от 4 августа 1941 года. Приказ по противовоздушной обороне города.
       Так как применяемая наклейка на стекле бумажных полос не предохраняет от ранений осколками, ПРИКАЗЫВАЮ:
        -- Руководителям предприятий, учреждений, учебных заведений, квартиронанимателям и владельцам домов в трехдневный срок снять с окон бумажные полосы и наклеить на стекло полосы из легкой материи или целлофана.
       Полосы наклеиваются с внутренней стороны так, чтобы оба конца захватывали раму.
        -- Проверка выполнения возлагается на органы РК милиции и МПВО.
      
       НАЧАЛЬНИК МПВО г. САРАТОВ А. КЛЮЧНИКОВ
       НАЧАЛЬНИК ШТАБА МПВО города Р. РОГОВИН"
      
       Пришлось хохотать над этим редким документом, написанным современными "человеками божиими, обшитыми кожей и покрытыми рогожей" не хуже Степана Петрушкина, шута-приживальщика из "Пошехонской старины". Просто уму непостижимо, до чего довели радиотрубы своим криком о войне лишь на чужой территории, что Дон Кихот Ключников из Саратова возомнил себя способным одним приказом превратить оконные стекла в непробиваемую осколками авиабомб сверхстальную броню. И на такого человека, как и на Смердюкова, наложена "броня", спасающая его от фронта!
       ... Мне нужно было забежать в школу Курсантов милиции, чтобы предупредить о необходимом своих агентов, а заодно попросить у Семилетова машину проехать до лагеря.
       Семилетов был в самом веселом расположении духа.
       "Голубчик! - восклицал он, пожимая мою руку. - Эвакуируемся в Старый Оскол, подальше от фашистской сволочи. Аню свою, жену, я уже отправил в недосягаемость, за Урал... А ты мне скажи, голубчик, из Старого Оскола есть прямая дорога к Уралу?"
       "Прямой дороги нету", - сказал я ему. Тогда он начал чесать в затылке. На бульдожьем его лице отразилось разочарование. "Голубчик, так меня, выходит, обманывают? - спросил он жалобным голосом. - Говорят, что немцы из Фатежа могут или из Грайворона придти в Курск, а до Старого Оскола не долезут и что оттуда можно на Урал выехать при первой опасности..."
       На машине Семилетова приехали мы с инженером Королевым в Лагерь уже ночью. Устроились спать в курене. Потом набилось еще несколько человек, приехавших из Старого Оскола. Те разговаривали всю ночь, не давали спать. И рассказывали они о похождениях какого-то директора семилетней школы, Рощупкина Григория.
       "Это же настоящий иезуит! - восклицал один из парней. - У него даже внешность иезуитская: голова луковицей, губы на молитву сложены, голос монашеский. Надень на него сутану и ставь в алтарь вместо апостола Петра. А дела творит! Пионерку из седьмого класса изнасиловал. Но тут родители хай подняли, пришлось жениться этому иезуиту. Вот какой воспитатель, это Рощупкин!"
       "А вы заметили еще и такую черту у Рощупкина? - баском вмешался новый рассказчик. - В кабинете он сидит в больших круглых очках и похож на кобру, чтобы сильнее пугать посетителей. На улицу выходит в маленьких очках, с начальниками говорит елейным голосом. У нас его прозвали кабинетной коброй и уличным христосиком".
       "Ха-ха-ха-ха! - поднялся общий смех, все заговорили сразу. - Мы его в маленьких очках видели в военкомате: пришел он с повесткой и доказывал, что в армию не подходит из-за слабости кишки, расстройства желудка и усиленного насморка..."
       Разговоры об иезуите-Рощупкине были прерваны боевой тревогой. Выбежав из куреня, мы увидели, что начинается паническое бегство. Все кричали, что немец уже под Курском.
       "Ну его к черту, этого немца!" - решили мы и, отняв у какого-то растяпы ездового широкую повозку с накладными грядками и полотняной будкой, вырвались на Тимской шлях.
       На рассвете, когда проезжали Беседино, догнала нас набитая милиционерами грузовая машина. Из кабины глядело суровое бульдожье лицо Семилетова, бегущего в Старый Оскол. Вскоре промчались легковые машины. Каждой из них сидели знакомые лица: в одной майор Максимов с двумя своими любовницами, в другой капитан Алтунин с какой-то особой, в третьей - Овсянников с тремя накрашенными бабами.
       Мои связи с агентами Стрижева прервались. Я ехал стихийно вместе со всем потоком беженцев, которые ругали власть и партию, разных Максимовых и Овсянниковых, которые довели вот до всего этого... Мне стало жаль Россию. Плакал навзрыд, но сам не знал, как я могу помочь ей?"
       Балилый в волнении закурил, походил по комнате, шепча и ругаясь:
       - Вот тебе и шпион Холодов! Горе России все же заставило его плакать. Но Максимовы не зарыдали: бросив полк, умчались с любовницами в Воронеж. Почему же на них не заведены уголовные дела? Страх сковывает нас. Я тоже боюсь завести.
       Сунув папиросу в пепельницу, Балилый начал читать записки Холодова дальше. Ему хотелось познавать хаос событий через глаза очевидца, который писал не для публикации, а для разговора с самим собою о всем виденном. Это ценное свидетельство.
       "... В Воронеже царила паника, бестолковщина. Нас разместили в пустом здании уже эвакуированной авиационной школы, даже не проверив документы. Дня через три подготовили эшелон к отправке на Ртищево. Когда мы сели в вагоны, начался налет немецких бомбардировщиков на авиазавод  18 и на завод синтетического каучука в Воронеже.
       Гремело здорово, начались пожары. Тушил ли их кто? Не знаю.
       В наш вагон втиснулось несколько женщин с детьми. Оказались они беженцы из Львова.
       "Я вот учительница! - рыдала одна из женщин, показывая газету "Правда" с костром из сжигаемых немцами связанных львовских комсомольцев. - Но чему я буду учить, если сгорает все русское из-за ротозейства главных?"
       - Мне тоже пришлось преподавать литературу, - прервал женщину незнакомый лейтенант. - Хорошо помню следующие слова Салтыкова-Щедрина: "... разве история не была многократно свидетельницей мрачных и жестоких эпох, когда общество, гонимое паникой, переставало верить даже в освежающую силу знания, искало спасения в невежестве, когда идеалы меркли, а на верования и убеждения налагался безусловный запрет? Где ручательство, что подобные эпохи не могут повториться?" И вот, повторилось, облегчая немцам топтание нашей земли. Но русское нельзя сжечь, мы еще воспрянем..., - лейтенант хватился за пустую револьверную кобуру и заплакал: не у одного его не было оружия, его всем не хватило, потому и отступали.
       - Полянский, - обратился к лейтенанту его коллега-одногодок, - давай не будем лить слезы, прочти вот лучше, есть тут у меня в газете, статью академика Б. Завадского "РАСОВЫЕ БРЕДНИ ФАШИСТСКИХ ИЗУВЕРОВ".
       Полянский читал сначала суровым голосом. Потом развеселился он и развеселил слушателей, когда дошел до абзаца: "... Еще более смехотворны попытки гитлеровцев определить степень умственного развития человека его ростом или цветом волос. Известна внешность дегенеративных вожаков фашизма. Гитлер - черноволосый, с мутными, отнюдь не голубыми арийскими глазами, с хриплым, лающим голосом. Геббельс - карликового роста, с отвратительным обезьяньим лицом..."
       - Но я еще и не тому рассмеялся, - пояснил Полянский. - Об одном своем коллеге вспомнил, о Елейном Прокоше. Говорят, кулачок из Геросимово Горшеченского района. В тридцатом году бежал от ссылки в наш Коротояк вместе с женой, Варварой Спиридоновной, которую мы прозвали "Да!" за ее пристрастие к этому междометию. Жил Елейный рядом со мною, преподавал в школе крестьянской молодежи и называл себя сынком пастуха. Бац! - бумага пришла. Он хотел в партию пролезть, а в бумаге описано, что раскулаченный. Ночью же Елейный Прокоша исчез. В Алешках оказался, в зоотехникуме. Там в партию не удалось нырнуть, в Острогожский педагогический рабфак перекочевал, потом завучем средней школы устроился. Перевели и меня в Острогожск. Вот и разговор с ним состоялся. "Почему вы обманным путем в партию рветесь?" спросил я его, а он опустил очи в землю и елейным голоском говорит: "Туда же выгодно, хлебные места дают партийному!" Рассказал я об этом нашем разговоре на открытом партийном собрании, выгнали Елейного Прокошу из завучей, но в учителях удержался этот Тартюф. Призвали нас пятнадцатого октября повесткой, а Елейный накурился чаю, кричит, что у него расширение сердца, отсрочку требует. Я вот получил назначение на формирование, а он пока там остался, в Острогожске. Между прочим, на прощание сказал мне: "Береги голову, война все равно проиграна, страдать не имеет смысла". Понимаете, товарищи, душу этого Елейного Прокоши? А ведь он в партию лезет, хотя сам хуже Геббельса, который тоже кричит о проигранной нами войне. Я вот вам приведу пример..."
       Лейтенанту не дали договорить, закричали, что подъезжаем к станции Грязи. Я тоже вышел из вагона. На путях толкотня, почти драка. У одного из вагонов увидел я Смердюкова. Подхожу к нему и спрашиваю: "Что же вы обманули больную женщину, Тюлькину?" А он на меня сразу окрысился: "Кто вы такой? Сейчас позову охрану и проверю у вас документы!"
       Вдруг подбегает к Смердюкову толстенькая светловолосая женщина с дрожащими ноздрями
       - Митя, спаси! - закричала и стала целовать его. - Помнишь, блины у нас ел и кота загнал в миску со сметаной? А я вот ехала на машине с Витькой Киселевым (Из Брянска он заезжал в Старый Оскол), но он хамом оказался: пожрал со своей командой все мои продукты, а теперь вот... Да ты что вылупился, не узнаешь? Я жена Александра Борисовича, Фаина Романовна.
       - Узнать, конечно, узнал, но... старшим вагона у нас жена директора ТОРГа, Попова. Это вагон торговых работников.
       - Кто там просится? - выглянула Попова. - Красовицких не возьмем, они евреи.
       - Как это не возьмем? - возразила Гаврута, женщина могучего телосложения. Она работала в сберкассе. - Красовицкие тоже торговые работники. Садись, Фаина, поедем!
       Тут и Смердюков сразу стал иным. Побежал он за узлами и девчатами вместе с блондинкой, на ходу щипал ее за бок и шептал:
       - Крутнем с тобою в дороге!
       - Осатанел! - воскликнула блондинка. - В такое время! Да и жена с тобою едет. Как же тебе не стыдно?
       Заинтересовался я, решил понаблюдать, какое же "золото" спасается именем партии в лице Смердюкова, отправляемого в Ташкент по "броне"?
       Затесался я в вагон торговых работников. Ну и нагляделся. Начала Фаина Романовна варить курицу в кастрюле. Вагон дернуло. Кипятком руки ошпарило блондинке, тоже и ноги. Смердюков отыскал где-то капустные листья, начал прикладывать к ожогам, а сам все пощипывает дамочку. Жена его сидит на узлах, хмурится, но боится хватить супруга палкой по спине.
       Вечером добрались до Мичуринска. Фаина Романовна вышла из вагона. Смердюков за нею, я - за Смердюковым. Исчезли они в трехэтажном здании вокзала, а тут крик поднялся, что эшелон внезапно уходит. Я решил стоять у двери (мне ведь безразлично, с каким эшелоном придется ехать. Главное, личность Смердюкова разгадать).
       Выскочили они, а эшелона и след простыл. Фаина Романовна заплакала, а Смердюков сказал:
       - Подумаешь, эшелон уехал! Мы вон на следующем догоним. Пошли, я уже разузнал у железнодорожников, что этот эшелон пойдет через Ряжск и Моршанск на Пензу.
       - Но мне ведь нужно через Тамбов на Саратов, - упиралась Фаина, однако шла за Смердюковым. - Ты другой эшелон подыщи, более подходящий.
       Смердюков побежал куда-то. Вскоре вернулся и потащил беловолосую к другому эшелону. А я тихонечко двинул за ними: интересно было поглядеть "коммуниста" Смердюкова в действии.
       Взобрались они на платформу с обломками самолетов, а я с другого бока пристроился. Всю ночь ехали без остановок. И всю ночь Смердюков добивался "любви", но ничего не вышло: блондинка стойко отражала атаки.
       Днем, кажется на Кочетовке, мы догнали свой эшелон с вагоном торговых работников и поехали. На Екатериновке, под Саратовом, я слышал последний разговор Смердюкова с Фаиной.
       - Да иди ты, Митька, к черту! - ведя за руки двух своих дочек, ругалась Фаина. - Не хочу с тобою, не приставай. Ты мне надоел, хуже редьки. Да и сволочной ты человек.
       - Дура, едем со мною, - бубнил он. - Хочешь, я жену брошу? Ты мне больше нравишься.
       - Нет уж, спасибо! В Екатериновке я определюсь у сестры, как-нибудь проживу.
       - Тогда, Фанечка, прошу ничего не говорить о наших взаимоотношениях Александру Борисовичу, если он останется жив, - в голосе Смердюкова была трусость и подлость, свойственные людям его характера. Он был уверен, что сам останется жить, и боялся встретиться с глазу на глаз с мужем Фаины Романовны, если тот, возможно, останется живым на трудных дорогах войны, по которым шагал вместе со всей Россией. Шагал Александр под обстрелом немцев, когда Смердюков мчался на эшелоне, не слыша даже отдаленного гула артиллерии.
       Мне пришло в голову ехать за Смердюковым до самой Средней Азии. Но планы разрушил Стрижев: он встретил меня в Саратове. И на второй день отправил с документами на Северо-Западный фронт, в соседнюю с частью Соболева дивизию и приказал связаться с майором Соболевым, работать по его указаниям. Признаюсь, мне не хотелось продолжать грязное дело. Но никакой светлой перспективы мне никто не подсказал. Пришлось подчиниться судьбе..."
       На этом оборвались "Записки Холодова". Балилый сунул их в печку, долго ходил по комнате в разволнованном состоянии. Потом он начал что-то писать. И все время в нем билась мысль: "Если расстреливать, то надо бы не этих только, а и тех, кто переводит сегодня без сожаления лучшие советские, партийные и военные кадры, создает безвременье в стране. Раз нельзя всех, лучше и этих посадить в концлагерь. Надеюсь, придет время уравнять тех и других перед народной пулей..."
      
      
      
      

    34. БЫВАЛЬЦЕВ

      
       Между тем, командиры расформированной части с трудом пробирались в ПРИВО. Вот и Моршанск. Город показался Шабурову самым грязным городом России. Да и население здесь злое, торгашеское: за котелок мерзлого картофеля требует двадцать четыре рубля. За проход по огородной тропинке - три рубля. Иначе угрожают выкопать рвы или спустить собак с цепи. За стирку белья требуют платить натурой - за две пары стиранного одну пару не стиранного. Кто-то пустил слух, что у военных по сотне пар белья.
       В городе беспорядок. Толпы военных целый день ищут коменданта. Хорошо еще, что железнодорожник показал ход в бомбоубежище. Там и нашли коменданта. Но он отказался принимать людей в светлое время, ссылаясь на "воздушную опасность".
       Лишь на пятый день этот краснолицый здоровяк-комендант с опаленными цигаркой рыжими усами и заспанным видом серых глаз оформил документы.
       - Вагон занимайте сами, какой сумеете, - сказал на прощание.
       Облюбовав на путях теплушку  402623, в которой ехала какая-то небольшая воинская команда до Пензы под руководством неугомонно бубнившего на гитаре сержанта, Шабуров кричит товарищам:
       - Сюда залезайте!
       - У нас тесно, - робким голосом возражает боец в расстегнутом шлеме и зеленой фуфайке с прожженным рукавом. Он встает распятием перед Шабуровым. - Вы бы в соседний, там просторнее.
       - Кому тесно здесь, тот остался в Моршанске, - усмехается Шабуров, пропуская мимо себя товарищей в вагон. - Кто здесь старший?
       - Начальник охраны эшелона, сержант Бывальцев! Прошу располагаться, как можно, - послышался голос со второго яруса нар. - В тесноте - не в обиде. Но комфорта нет.
       Шабуров осмотрелся.
       Обыкновенные молочные бидоны, набитые суриком и марганцовым калием, медными стружками, заполняли половину вагона. Вторая половина завалена оловянными болванками. Поверх того и другого желтеет солома. Спали, свернувшись калачиками, бойцы с натянутыми на голову шинелями.
       В коридорчике, пересекавшем вагон от двери до задней стенки, на импровизированном очаге из болванок горит костер под наполненным картофелем бидоном. Из открытой горловины клубится седоватый пар.
       Желтоватое с сиреневым отливом пламя лижет стенки очага. Они слезятся серебристыми каплями расплавленного олова и понемногу оседают.
       - Лучшего не найти, - восклицает Шабуров. - Располагайтесь, товарищи.
       Бывальцев оказался художником. Угощая Шабурова и его товарищей картофелем, он показал нарисованную им в блокноте карикатуру: виднейший государственный деятель был изображен с огромными коровьими глазами и ушами.
       - Я его так изобразил потому, - объясняет Бывальцев, - что он по коровьи бесчувственен к нуждам людей, склонен лишь выслушивать непрерывную лесть в его адрес. Для искусства очень важно преодолеть лесть. Вы ведь знаете, что формализм и лесть были ведущими элементами в искусстве Римской империи. Это верные признаки упадка литературы и искусства. Мне хочется от этого оттолкнуться, хотя бы и через коровьи уши, полное понимание которых придет для всех, может быть, лет через двадцать.
       - Вы надеетесь обойтись без повторений? - спросил Шабуров. - Разве не повторил Николай Коперник через 1800 лет учение Аристарха Самосского о вращении земли вокруг солнца?
       - Но и Коперник понимал, что природному - вселенной мало, искусство же требует пространства ограниченного, - не сдавался Бывальцев. - Позвольте мне обратиться к "ПОЭТИКЕ" Аристотеля. Там говорилось, что от искусства можно требовать только общего впечатления. Положим, на картине изображена лань с рогами, хотя в жизни этого нет. Это ведь не изменит общего впечатления от картины и о мастерстве художника, потому что зритель не будет присматриваться к ошибке, а станет искать общего художественного впечатления.
       - А коровьи глаза и уши? - спросил Шабуров.
       - Это больше, чем впечатление, - усмехнулся Бывальцев. - Это сама правда, данная в образе. Надеюсь, не то еще узнаем после войны.
       Наспорившись, все заснули на болванках и бидонах с красками и металлическим снадобьем
       Долго ли спал Шабуров, понять трудно. Но проснулся он от сильного шума в вагоне, от грохота котелков и острого запаха спирта. Через широкую щель отодвинутой двери была видна стоящая на пути цистерна. У горловины, немного освещенной голубым светом станционного фонаря, маячил человек с ведром. Придерживаясь одной рукой за отброшенную им герметическую крышку и сидя верхом на крутобокой цистерне, он другой подавал ведро в протянутые руки Бывальцева.
       - Ну и марш оттуда, хватит! - повелительно распорядился Бывальцев. - Вся посуда заполнена. Крышку закрой, чтобы разная гадость не попала в спирт.
       - Не подумайте, что мы государство обворовали, - сказал Бывальцев, когда закрыли дверь и все собрались у зажженных свеч. - Нам ведь каждому положено ежедневно сто грамм, фронтовая порция. За все время боев ни разу не давали, вот и накопилось... Так что свое взяли, кровное. Ну, ребята, что будет, увидим, а теперь давайте я вас карандашом запечатлю навеки. Ведь как только отведем эшелон до Пензы, снова двинем на фронт. А там, может быть, каюк. Вот и захотелось мне сейчас запечатлеть нашу дружескую пирушку. Примите радостный вид. Начинаю.
       От спирта Шабуров отказался. Но сделанный Бывальцевым рисунок рассматривал с большим интересом. Чувство отвращения, вызванное в нем налетом бойцов на цистерну, испарилось. Невольно добродушная улыбка зажглась на лице. И это потому, что на рисунке изображены бойцы перед боем. Выпивая свои сто грамм, они поют:
       "В старых шинелях, в рваных лаптях,
       Били мы немцев на разных путях..."
       Картину Бывальцев закончил уже на станции Фитингоф, где эшелону пришлось стоять долго. А на станции Пашино утром следующего дня появилась новая тема для картины и разговоров: шел дележ только что полученных в складе продуктов. На расстеленной шинели были разложены кучками сахар, хлеб и колбаса. Один из бойцов повернулся спиной ко всей этой еде, а другой упирался пальцем ему в спину и, показывая на ту или иную долю продуктов, кричал: "Кому?" Ничего невидящий судья называл фамилию.
       Когда дележ кончился, Шабуров позвал к себе Бывальцева.
       - Для греков древности Фемида была мифической богиней правосудия, а вот для нас она - факт жизни, - сказал он. - Художнику следует подумать
       Бывальцев вздохнул.
       - Я с вами согласен, сказал он. - Правда, нельзя быть художником, как и полководцем всех времен. Но повторить общее для всех эпох нужно, поскольку и народ повторяет это общее в своих поступках. Я уверен, что если бы воротилы культа перестали мешать, искусство шагнуло бы вперед семимильными шагами. Недаром Карл Маркс объяснял блестящий расцвет античного искусства отсутствием оглядки на цензора... У меня вот есть еще одна тема. Рождена статьей Алексея Толстого и моими размышлениями, - Бывальцев достал из бумажника газету "Красная звезда" за 9 июля 1941 года и начал читать:
       "Русский - станет именем, которое с колыбели привыкнут благословлять, как избавителя от удушающего смертельного кошмара фашизма... сил у нас хватит и оборонить СССР и устроить у себя свою собственную, изобильную, богатую всеми дарами земли и ума человеческую свободную жизнь..."
       Свернув газету и снова спрятав в бумажник, Бывальцев задумчиво сказал:
       - Я помню такой случай. Вызвал меня директор художественной мастерской и сказал: "Моя теща интересуется живописью, а вот свободного места не попадается. Решил я, поэтому, перевести вас в малярный цех, а она пусть в живописном значится. Вы будете за себя и за нее писать... А если не нравится, я вас уволю!" Конечно, мне не понравилось. И директор меня уволил. Полтора года я жаловался и писал вплоть до центра. Но бумаги пересылали опять же директору, на которого я жаловался. У меня уже созрела мысль убить этого бюрократа. Наверное, убил бы, не начнись война: я попал на фронт, уже ранен, а директор уехал за Урал. Война кончится, все начнется сначала. Вот так, как я рассказал. Фашистов мы, конечно, одолеем, но счастья не увидим, если не убьем хулиганов, воров и бюрократов. Особенно бюрократов, которые опаснее фашистов: те открыты, в них можно стрелять. Но бюрократ имеет тысячу броней между нами и собою, в том числе и партийный билет, ставящий его под особое покровительство. У меня есть набросок будущей картины. Взгляните, пожалуйста.
       С листа блокнота смотрело честное лицо человека с петлей на шее. Один конец веревки был в руках Гитлера, другой - в руках толстошеего чиновника, повернутого спиной к зрителю и украшенного клеймо: "БЮРОКРАТ".
       - Вы так думаете? - спросил Шабуров.
       - Так думает народ, - сказал Бывальцев убежденным голосом. - Неминуемо и вы так начнете думать, когда допекут вас, если еще не допекли, вот такие экземпляры фашистской разновидности, какими являются бюрократы. Вспомните тогда, что говорил вам в теплушке военных лет мятежный, но честный художник Бывальцев. Без уничтожения хулиганов, воров и бюрократов счастья не увидим!
      
      
      
      

    35. РОЗАЛИЯ

      
       Распростившись с Бывальцевым в Пензе, Шабуров сел в новый эшелон. В вагонах полным полно людей из 60-го запасного полка. Под водительством майора Максимова они рассыпались чуть ли не по всем землям не оккупированной части РСФСР обменивать белье и одеяла, простыни и фуфайки на продовольствие. Ехали медленно, стояли по много часов на каждом разъезде. Но все же к исходу третьих суток прибыли на станцию Ртищево.
       - Ну что это за порядки?! - ругался военфельдшер на перроне, хлопая сам себя по толстой брезентовой сумке с красным крестом на боку. - Состоим мы в управлении 44-й бригады, а сами даже не знаем, где она, куда эвакуировалась из захваченного немцами Курска? Обращались в Округ, там тоже не знают.
       - Не волнуйтесь, товарищ Бондаревский, - вмешался тщедушный полковник с тараканьими усами на остреньком лице. - Мы уже разослали "маяков" по всем возможным направлениям движения бригады, так что отыщем вашу санитарную повозку с бинтами и марлей. Война, так что... всякое бывает.
       - Идем, Геннадий! - появилась из вокзала брюнетка с мехами на голове, на плечах и на подоле роскошного пальто. Она бесцеремонно взяла этого полковника под руку. - Идем, идем, нечего втягиваться в бесплодную дискуссию о санитарной повозке и разбежавшейся бригаде. Сам говоришь, что на войне всякое бывает.
       Лицо женщины румянилось, глаза блестели. Но без мягкости, даже было в них что-то хищнически красивое, отчего ее улыбка не ласкала, а царапала.
       Проходя мимо Шабурова, брюнетка вдруг остановилась, ахнула:
       - Василий Петрович! Какими судьбами на этом перекрестке дорог? Геннадий, знакомьтесь, это как раз тот Шабуров, о занимательной биографии которого мы много разговаривали.
       Шабуров отрекомендовался почему-то смутившемуся полковнику. Но разговор не клеился. Тогда Розалия Быстрицкая вмешалась в обстоятельства.
       - Геннадий, идите к машинам, я приду сейчас. Надо же поговорить с человеком. Мы с ним когда-то учились в университете.
       Полковник, косясь на Шабурова и шевеля усами, поспешно повиновался и отошел, звеня шпорами.
       "Тоже хлюст. Видать, похлеще Максимова, - подумал Шабуров. - Тянет же их к женщинам и шпорам, как мух к меду!"
       - Идемте! - Розалия берет Шабурова под руку, и они шагнули на протоптанную в снегу дорожку. - Сколько лет мы уже не виделись, а я вот вас помню и помню, хотя и не разу не удалось побыть близко. Признаться, не раз мечталось мне...
       Шабурову стало неловко продолжать разговор на тему, сразу принимающую характер интимности. И он, поэтому, спрашивает:
       - А где же ваш супруг, Кружков?
       - Я с ним разошлась, с этим подлецом! - глаза Розалии стали сердитыми, даже дикими. - Мы с ним жили в Москве, где он и начал устраивать публичные квартирки. Узнала, плюнула в лицо и ушла. Вот и приходится искать друзей. У этого полковника жена умерла, детей не имеет. Предлагает выйти за него замуж. Да вот уж и не знаю... Война. Может быть, лучше, если себя не связывать бумагами. Конечно, на молодых сейчас надеяться нельзя, сама увядаю... Сорок лет, не шутка. А ведь как раньше цвела, роскошь.
       Шабуров невольно взглянул на Розалию.
       - Вам и тридцать нельзя дать. Разве вот в талии стали полнее. Но это от излишества в одежде. А так, честное слово, Розалия, вы не вянете.
       - Все-таки вяну, Василий Петрович, - простонала она, смахнув платочком слезу с длинных густых ресниц. - Сердцем вяну: любить еще хочется, но увы. И запрета нет и доступа нет.
       Шабуров промолчал. И они разговорились просто о новостях, о старых общих знакомых. Розалия рассказала и о себе:
       - Состою в партии. Значусь на работе в политотделе одной части. Но чаще всего провожу время с полковником. Хотите, я устрою вас при штабе или политотделе? - в голосе ее прозвучало что-то оживленное, почти радужное. - Мне это не очень трудно, а?
       - Я женат, имею двух сыновей, - вроде как бы невпопад сказал Шабуров. Но Розалия поняла его и закусила губу. Некоторое время шагали молча, потом она вздохнула: - Не мне одной, Ядвиге тоже не повезло в жизни. После ареста Гроздинского в Ельце, она так и не вышла больше замуж. А тут еще такое случилось, что и вымолвить страшно.
       - Где вы ее последний раз видели? - встревожено спрашивает Шабуров.
       - Ее не видела, говорила с братом, Казимиром. Он ведь теперь носит польскую форму в армии Андерса. Вы же знаете, наше правительство отпустило средства и пайки для формирования польских войск. Лагеря у них в Татищево. А видела я Казимира после декабрьских боев за Елец. Надеялся он там найти Ядвигу, но... нашел лишь ее труп.
       - Как? Ее убили? - переспрашивает Шабуров искренно взволнованным голосом. - Расскажите, что известно вам о Ядвиге.
       - Заболев, она не сумела эвакуироваться. А тут немцы начали арестовывать советских активисток. Ее выдала учительница Мария Ильинская. Сама она поступила на службу в гестапо, ей дали сытную должность секретаря хлебозавода. Вот и выдала немцам активистов.
       - Ильинскую арестовали? - гневно спросил Шабуров. Розалия отрицательно покачала головой.
       - Вместе с нашими бойцами и с елецкими подпольщиками Казимир обшарил весь город, Ильинскую не нашел. Она же хитрая, как лисица. А тут еще немного раньше напугали ее партизаны при взрыве хлебозавода. Они же и ее хотели убить, удрала. Какой-то, рассказывают, Мотя Титов стрелял по ней, да неудачно.
       Упоминание Розалией фамилии Титова воскресило в памяти Шабурова фронтовую ночь, когда в палатке комиссара Борисова был арестован майор Соболев. Тогда автоматчик Титов упоминал о предательстве Ильинской. Но словам его почему-то не придали значения. Так часто бывает, что спохватываются поздно.
       Шабуров начал было рассказывать об этом Розалии, но сзади зашумела машина. Они оглянулись.
       - Ах, Геннадий, Геннадий! - упрекнула Розалия глядевшего из кабины полковника. - Ревность всегда приводит к бестактности. Я же сказала, что сама приду.
       - Не в этом дело, - возразил полковник, шевеля усами. - Мне и вам приказано немедленно выехать в Урусово.
       - Ну что ж, от приказа нельзя уклоняться, - Розалия улыбнулась, в глазах мелькнуло прежнее лукавство. Пожав Шабурову руку на прощание, села рядом с полковником в машину, все время косясь на Василия. И вдруг поднесла к глазам платочек. Полковник зашумел на шофера, что долго возится. Машина качнулась и, выпустив целое облако синего дыма из выхлопной трубы, помчалась от вокзала.
       "Вот какова эта Розалия, - думал, глядя вслед машине Шабуров. - Любовница князя, фронтовая проститутка, потом учительница, а теперь еще и это... Может устраивать..."
      
      
      
      

    36. В РАЙОНЕ РТИЩЕВО

      
       Разместили военных в бараках, недалеко от железной дороги, приказали ожидать. В бараках было холодно и неуютно. Согреваться ходили в Ртищевский вокзал. Там полно народа. На полу два дня валялся труп женщины в серых валенках и демисезонном коричневом пальто.
       Шабуров разыскал милиционера, а тот равнодушно сказал:
       - На то и война, браток, что умирают. Это беженка из Западной Украины. Ждем, не опознали бы ее родственники. Заявок нету, вот и сегодня вечером похороним. У нас тоже инструкция, не своевольничаем. Схорони раньше срока, кто же ее тогда опознает?
       Хотели было идти к начальнику милиции, но тут прибежал на вокзал интендант Зикеев и закричал во все горло, что получен приказ - "барачным" двигаться походом в деревню Дивовку... Построились в переулке, прикрывшись забором от пронизывающего ветра. Ждали инструкцию.
       - Там будете харчеваться в колхозе, за счет обязательных государственных поставок, - разъяснял, наконец, полковник, с которым Шабурова на прошлой неделе познакомила Розалия. Фамилию его трудно было запомнить, не то Белокопытов, не то Копытобелов. - Зачем же возить сюда продукты, если вы можете пойти к продуктам. Поняли? Ну вот, стратегия...
       Через полчаса отряд вышел в поход.
       - Да, интересное явление в интендантской практике, - переговаривались люди между собою, хрустя сапогами по снегу и невольно толкая друг друга локтями: дорога неровная и колчистая, а колонну построили по четыре в ряду. - Петру Первому решили наши интенданты подражать, через два века: ведь царь этот первым придумал снабжать армию за счет обывателей и поставил ее в независимое от магазинов положение. Как-то кормить будут?
       - Да вот и будут, - возразил кто-то, - сегодня без завтрака уже остались.
       Карта оказалась преудивительно неточной. Колонна сбилась с пути. К счастью, попалась женщина в поле. Она и провела отряд в Дивовку кружной дорогой, через хутор Кулики.
       Местная власть разверстала отряд по хатам, по два по три человека. Шабурова со старшим политруком Хажеевым, толстым чернявым мужчиной с широким скуластым лицом и улыбающимися карими раскосыми глазами, определили на постой и харчевание к колхозникам Алуповым.
       Хата большая, с русской печью и лежанкой, с широкими лавками и рундуком, иначе называемым "коником", у двери.
       С дороги аппетитно и вволю поужинали. Хажеев немедленно залез на печь, уважая южные края. Шабурову постелили на лавке. Но он долго не мог уснуть, наблюдая допотопный способ прядения: хозяйка, Татьяна Федоровна, правой рукой вращала веретено толчком от себя, роняла и давала ему крутиться на нити от привязанной к дубовой рогатке кудели овечьей шерсти. Потом она ловко подхватывала, наматывала на пряслецо веретена насученную нить. И снова, снова повторяла весь процесс сначала.
       - Любопытно, - вымолвил Шабуров, заговаривая с хозяйкой, - пользуетесь вы, Татьяна Федоровна, такой техникой в наш век электричества, химии и стахановского движения.
       - Нам, Василий Петрович, при нашей технике жить спокойнее, сами себе хозяева. А вот химия, может, и хорошая она, но житья не дает: сегодня вас прислали сюда, а завтра немцы прилетят и будут бомбы сбрасывать... Сказывали нам, на собрании, что бомбы от химии происходят. Это правда?
       - Верно. Только ведь химия не одними бомбами будет заниматься.
       - Кто его знает, нас не спрашивают, - продолжая прясть, сказала хозяйка разочарованным голосом. - Наше дело налоги платить, поставки, а уж куда это определяется, нам не докладывают. Думается поэтому, что изобретут какую-нибудь бомбу, и она будет пожигать все на тысячу верст в окружности. Какое же это спокойствие? Да лучше мы всю жизнь пряли бы веретеном, только бы войны не было и химических бомб.
       Они замолчали. На дворе играла вьюга. Косицами и цветами инея разукрашивал мороз оконные стекла. Ветер стучал о раму, будто просился на обогрев, стонал и посвистывал. Но в хате с низким потолком и толстыми деревянными стенами было тепло. Монотонно шуршало и шуршало веретено. Лишь когда петухи проголосили полночь, Татьяна Федоровна бросила прядение и, приглушив лампу, постелила себе на лавке, голова с головой Шабурова. Легла и погасила лампу.
       - Ну что ж, командир, будем спать? - сказала она, улыбаясь в темноте голосом. - Вижу, вы не заснете, если я буду прясть и прясть. Пропади она, эта нитка, потом допряду.
       Через неделю, когда все уже друг к другу попривыкли, колхозная кладовая опустела, отряду приказали перекочевать в Урусово. А на все вопросы, когда же начнется формирование, полковник отвечал:
       - Неужели вам хуже быть в районе Ртищево, чем под Демянском? Мы все утрясем, обдумаем, потом и определим.
       В Урусово хаты оказались тесными, переполненными: по несколько семей эвакуированных в каждой, хозяйская семья, да еще два-три военных постояльца. Получилась целая коммуна. Спать приходилось на полу, расстелив солому и всем подряд.
       Иные военные заскулили и заскучали, но Шабуров нащупал здесь свою "золотую жилу": слушал и записывал рассказы стариков. Это было его страстью.
       - О себе что, я ведь еще молодая, только семьдесят второй год наступил, - отмахивается Аксинья Федотовна Кравцова. - Так что и не записывай, дорогой, не записывай. Лучше вот о бабушке своей расскажу, об Устинье Гавриловне.
       - А о ней записывать можно? - спросил Шабуров, развернув тетрадь и зачинив карандаш. - Думаю когда-нибудь в книгу все это. Если нам интересно, дети тоже заинтересуются.
       - О бабушке можно, - согласилась Аксинья Федотовна, поправила платок на голове и подперла щеку указательным пальцем: в такой позе она любила рассказывать о делах минувших. Рассказывала нараспев, мелькая белыми, как у девушек, зубами. - Боевая была Устинья Гавриловна в нашем роду. Крепкая, несломная здоровьем. Не то, что мы. О себе скажу, примеру. Всего семьдесят второй пошел, а уже начинаю простуду чувствовать, ноги ломают к непогоде. А вот бабушка моя, царствие ей небесное, до самой смерти в том году, когда Калинин о семичасовом рабочем дне указ издал... Это в каком году, запамятовала?
       - В тысяча девятьсот двадцать седьмом, - подсказал Шабуров.
       - И то верно. Мне тогда пятьдесят седьмой шел, день ангела справляли. Старик мне вот этот платок купил в подарок, до сей поры ношу, берегу. Ангельский. Вот же опять про Устинью Гавриловну: до самой смерти никакой хвори она за всю жизнь не чувствовала. А почему? Все от жизни зависело: пищу она потребляла хрусткую, без всякой избалованности. Водку там или табак запаху не переносила, и над душою никакого приневоливания, все по доброй воле. Тоже и от властей имела превеликое почтение, даже вот в бумаге прописали, я сейчас покажу.
       Аксинья Федотовна полезла в укладку и достала тряпицу, завязанную двумя узлами, крест на крест. Развязала и подает Шабурову паспорт, напечатанный четким шрифтом на сдвоенном листе гербовой бумаги. Прочел в нем следующее:
       "ПО УКАЗУ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА САМОДЕРЖЦА ВСЕРОССИЙСКОГО и проч. и проч. и проч.
       Предъявительница сего санитарная сестра милосердия КРАВЦОВА УСТИНЬЯ ГАВРИЛОВНА, поступившая на службу в Севастополе 28 сентября 1854 года и уволенная в отставку 22 мая 1867 года с медалью "ЗА ХРАБРОСТЬ", вероисповедания Православного.
       Дан сей, согласно 933 ст. VII тома Св. Воен. Пост., изд. 1859 года, для прожития и прокормления себя работою в г. г. Российской Империи. Г. г. Начальствующие лица имеют дозволять свободное и беспрепятственное проживание; в СЛУЧАЕ ЕСЛИ ОТ КОГО ПРИЧИНЕНА БУДЕТ ОБИДА ИЛИ ПРИТЕСНЕНИЕ, ТО ОКАЗЫВАТЬ ЗАЩИТУ И УДОВЛЕТВОРЕНИЕ...
       ... В случае смерти ея, паспорт этот родственникам ея или тому, у кого жить будет, представить в ближайшее присутственное место для отсылки туда, откуда был выдан.
       В удостоверение сего и дан сей за подписом и приложеним казенной печати. Г. Севастополь мая 19 дня 1867 года".
       - Как же вы сохранили паспорт? - спрашивает Шабуров.
       - Бумагу эту сдать было некуда, - продолжает рассказ Аксинья Федотовна. Она берет паспорт у Шабурова и, снова положив в укладку вместе с тряпицей, продолжает: - В двадцать седьмом году, не стать вам сказывать, не было уже тех присутственных мест, кои бумагу выдали. Вот и бережем сами, в своей семье. Про Устинью Гавриловну скажу, слушались местные власти царского указу, не обижали ее и не притесняли. Налогами не мучили и никакими такими криками или пригрожениями. Вот и здоровье у нее укрепилось от спокойствия. Сейчас ведь здоровье иной раз расшатают тебе сразу. Иной полномочный крику напустит полную избу, хоть иконы выноси. Сразу на пять лет жизнь укорачивается. Жаловаться если на него, на охальника, на пять лет затянется. По исходящим и по входящим номерам пойдет бумага, конца краю не увидишь. Девчата наши, слышала я, песню даже сочинили: "Регистраторша Маруся исходящий пишет номер, посетитель не дождался, одряхлел и помер". Вот почему и народ теперь стал квелый, все в хвори и хвори лежат-жалуются. От неспокойства... Ты хоть сколько делай, а грамоты вот такой не дают, какую дали моей бабушке, Устинье Гавриловне, чтобы ей жить не препятствовали и от обиды оказывали защиту и удовлетворения.
       Теперь вот скажу, за что такой почет и спокойствие давали бабушке? Даже генералы повинялись, не то что волостной писарь или старшина. Повидала она за девяносто девять лет жизни, многое повидала и узнала. Севастополь обороняла от турок, французов, англичан и всяких. Солдат и офицеров раненых перевязывала. Подруга там у нее была, Дашей звали, а потом прозвали Севастопольской. Тоже из бедных, дочка матроса или солдата. Та была первой сестрой милосердия, потом и Устинью Гавриловну прельстила на подвиг.
       Началось оно так. Когда война загремела, жила Устинья Гавриловна с мужем, Моисеем Ивановичем, в селе Терпенье, под Мелитополем. Верст триста до Севастополя. Но пришлось туда сухари возить и всякий провиянт на повозке, на быках. Вот и Устинья Гавриловна с мужем поехала. Не захотела одна остаться дома. К быкам и двум арбам еще лошадь добавили с повозкой. Повезли в Севастополь, чтобы солдатам было что есть и было чем стрелять. А там плохо было. Раненые умирали без перевязок. Вот и с Дашей встретилась. Та помоложе, а Устинья постарше, двадцать восьмой уже год пошел. Муж тоже согласился на службу при трудности России и Севастополя. На Малаховом кургане, если читали, сражалась наша Устинья Гавриловна. Орудийным банником пробила голову, может быть, десяти французам. А потом ее, раненую, Моисей Иваныч на руках вынес. Тоже был орел орлом. В двадцать седьмом году умер. Ни разу до этого не болел. Но был ему сто второй год. Лег спать, не проснулся. Вот как бывает при спокойствии нервов у человека. А сейчас тебе только и знают, что нервы туда-сюда. Вы вот это запишите, чтобы молодежь в разумность приняла и меньше глотала пилюль-порошки, больше бы за спокойствие стояли в жизни. Я в том смысле, что обижать людей не надо, лучше подхваливать. Царь же он тоже понимал со своими генералами, что надо снисхождение оказывать. По цареву указу, наградили моих деда и бабушку медалями и фунтом сахара. Ну, уж на этот счет они, признаться, были необразованными: от растерянности завязали сахар в тряпку и положили под лошадиный потник. Нехорошим духом пропахло. Зато и зубы не портили (Они ведь от сахара в разрушение идут, есть у нас такая примета). Я не об том, чтобы покой наступил, когда ни о чем человек не беспокоится. Такого нам покоя не надо. Русский человек на такой не согласен. А вот чтобы обидами нервы не расшатывали и не успокаивали обманно, отчего еще больше здоровье рушится. Да-а-а, горькая головушка наша, плохие дела, - начав жаловаться, переменила тему разговора Аксинья Федотовна.
       Она зачерпнула кружку кваса из кадушки, отхлебнула и вытерла рукавом губы.
       - Вот и мы страдаем. Вся Россия от того страдает, что слова своего не сдерживаем, улистять себя позволяем. К примеру сказать, в школах и на улице пели-распевали: "Не суй свиное рыло в наш советский огород!". Но теперь вон герман и на постелю к вашим бабам залезает, а вы не отшарахнете. Под Москвой его как будто отпихнули. Но в других краях он лезет и лезет без всякого стеснения. Да и нас солдаты объедают. Пусть не в обиду сказано. Но вот в книгах все хорошо и гладко, как на курином яйце. Иных, правда, побивают за такую гладкость, а вразумения мало: другие за то же самое принимаются, пишут, а себя в книге, как есть, со всей бедой и смехом, не увидишь. Внучка читала мне недавно книгу. Рассказано по испанского художника, считавшего фашистов хорошими людьми. Но они его же и убили, отсохни им руки. Но художникам это в назидание, чтобы они разбирались в своем восхвалении всякого мраза. Забыла, как эта книжка называется и как художник называется, сами поглядите, вот она, - Аксинья Федотовна подала Шабурову соломенного цвета книжку с черно-красными буквами на переплете: "Б. ЛАВРЕНЕВ. НО ПАСАРАН! ПАСАРЕМОС!"
       - Читал я ее, - сказал Шабуров. - Художника, убитого фашистами, звали Родригес Рональхо.
       - Слава тебе, господи, хоть не русский! - перекрестилось Аксинья Федотовна, - а вот писатель русский. Но заблудил он в своем писании: писал, что они, фашисты, не пройдут, а они прошли через всю Испанию, через Европу, до нас добрались, повыжги им глаза Антонов огонь! У нас ночевал в прошлом году московский человек. Газы он выискивал, ну и проговорился, что нашего писателя Михаила Кольцова, который писал об Испании, схватили и в Москву привезли. А тут казнили... Правда, или нет?
       Шабуров растерялся от неожиданности. Но, не желая врать и не имея возможности сказать правду, так как самому приходилось об этом слышать от московского инженера автозавода Королева еще в Клюквенском лагере под Курском, вышел во двор. "Это цена того, что в свое время не послушались Ленина о Генсеке, - бились в нем мысли о Кольцове и других, переставших жить по воле человека, обремененного необъятной властью и не умеющего пользоваться ею осторожно. - Партия ждет часа, чтобы изменить положение, но военное время для этого мало подходит..."
       Ночью была объявлена боевая тревога, начался новый поход. "Полководец", как в шутку прозвали щеголеватого Потапенко за его кремы и ежедневное массажирование розового толстощекого лица, получил задание привести отряд по компасу в совхоз под названием "НОВАЯ СТРОЙКА".
       Держал себя Потапенко молодцевато, вел отряд очень долго и не обращая внимания на поднявшийся ропот, не разрешил у кого-либо спрашивать дорогу. Получился большой конфуз: в сумерках следующего дня отряд вступил в поселок имени Крупской, расположенный в диаметрально противоположном совхозу месте района. А тут еще сани с продуктами отстали, интенданты не явились, так что отряд лег спать без ужина. Предварительно отобрали у "полководца" всю его косметику и выбросили в уборную: другого наказания не стали применять, даже не доложили потом начальству о происшедшем.
       Утром выслали разведку, а в полдень прискакал конник из Ртищево с приказом следовать в город для участия в суде. Было морозно, дул ветер, жгла поземка. Но все же бодро отшагали около пятнадцати километров. На этот раз отряд вел Шабуров, не заблудились.
       Попали к концу судебного заседания: Военный трибунал 44-й бригады присудил лейтенантов Шабанова и Орлова к расстрелу за самовольный заезд к семьям по пути следования эвакуированного из Клюквенских лагерей 60-го запасного полка. Лейтенанта Абосяна, бывшего вместе с Шабановым и Орловым, присудили к десяти годам лишения свободы с отбыванием наказания после войны.
       - Почему же майора Максимова не судите? - громко сказал лейтенант Орлов. - Ведь он целый полк 75-тысячного состава распустил, имущество полка расхитили при его попустительстве. Да и сам разложился в кругу женщин легкого поведения, оброс недобросовестными кадрами, вроде кладовщика Морозова, подделывающего ведомости, но не выдающего рукавиц личному составу? Посмотрите, когда идут наши люди на морозе с голыми руками и узнайте, почему так происходит?
       - Приговор не окончательный, можете обжаловать в семьдесят два часа! - встал толстенький полковник. Потом уже не по существу приговора и заявления Орлова, а так, чтобы внимание всех отвести в сторону от щекотливого вопроса о майоре Максимове, сказал всем: - Начальствующему составу разрешается разойтись и подыскать самостоятельно квартиры. Сообщите свои адреса потом в штаб, который мы предполагаем разместить... Впрочем, я еще не знаю, где будет штаб. Сами найдете, не маленькие.
       Шабуров встал на квартиру в небольшом домике  50 по улице Сталина, у рабочего Федора Григорьевича Колесникова. Потом сюда втиснулся полковой парикмахер с черным печальным лицом и удивленно раскрытыми карими глазами.
       - Нурок, Наум Абрамович, - отрекомендовался он. - Могу побрить и постричь, создать внешние удобства.
       - А внутренние можете? - усмехнулся Шабуров.
       - Всякие, если прикажет начальство. Одну санитарку водил сегодня к Максимову, еле уломал. Она вот даже книжечку потеряла. Посмотрите.
       Шабуров покосился на книгу "МОЛЛЬ ФЛЕНДЕРС" Даниэля Дефо. Не говоря ни слова, оделся и вышел в надежде получить в складе рукавицы, так как невтерпеж становилось ходить с голыми руками по морозу.
       На улице, заломив по чапаевски серую полковничью папаху, звеня шпорами и сияя никелированной ножной сабли, Максимов гонял за девушками, точно дрянной петух за курами.
       У склада ОВС стояли сотни бойцов и командиров, требуя положенные им перчатки или рукавицы. Толстопузый завскладом Морозов, перед которым лежали списки на выдачу вещей, вызывающе посмеивался и хлопал ладонями в замшевых коричневых перчатках.
       - Литр выпивона, и я выдам вот эти, свои перчатки, - а те, - кивал на огромные яруса вязанных из шерсти варежек и перчаток, - те выдаются только с персонального разрешения майора Максимова. Идите к нему, пусть напишет.
       Люди ворчали, ругались, дышали в застывшие пальцы. Взбешенные глаза крутились, бросали молнии. Максимов подошел и закричал:
       - Пошли вон!
       - Не пойдем! - возражали дружно, с грозой в голосе. К Максимову тянулись с красными от холода голыми руками. - Прикажите выдать перчатки, положенные нам!
       - У нас рационализация! - хватаясь за саблю, закричал Максимов. - Никому из вас теплых вещей не выдам. Завтра отправим вас по частям, пусть одевают на месте.
       Максимова охватили плотным кольцом. Кое-кто начал поддавать кулаками в бока и спину майора. Серая папаха упала на землю.
       Кто позволил вам отправлять нас в такие морозы почти раздетыми, в летнем обмундировании? Вы кому потворствуете, чьи интересы соблюдаете? - кричали со всех сторон. - Судить его!
       Из толпы Максимов вырвался без револьвера и без сабли, в помятой папахе. За ним было погнались. Но Шабуров встал перед людьми с растопыренными руками.
       - Това-а-арищи-и! Мы состоим в самой революционной в мире армии. Нам не присущ метод самосуда. Стойте, товарищи! Мы обратимся к высшему командованию, нам выдадут положенное, накажут виновников.
       Через несколько минут прибыли уполномоченные СМЕРШ, но Максимов не показался.
       - Товарищи, успокойтесь! - заговорил старший Уполномоченный СМЕРШ. - Мы уже занялись делами интендантства. Начальника ОВС арестовали за злоупотребления. Теперь будет новый начальник, товарищ Желиховский. Все, что положено по табелю, вы завтра получите. А теперь расходитесь, отдыхайте. Я прошу вас, без осложнений.
       Засунув голые кулаки в карманы, люди начали расходиться. Кто-то бросил в шутку:
       - Ну, вот и в районе Ртищево, оказывается, рационализация имеет два конца, как и палка. Не будем плакать об Овсянникове из ОВС?
       - Не-е-е-ет! - загремело со всех сторон. - Туда ему и дорога! Жаль, что Максимова не арестовали с ним вместе!
      
      

    Конец шестой книги

      
       СТАРЫЙ ОСКОЛ, 1936 - КРАСНАЯ АРМИЯ, 1942 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

      
        -- Гражданин..................................................................... 3
        -- Уточнение позиций............................................................10
        -- Клубок............................................................................17
        -- Избиратель.......................................................................27
        -- Сосед..............................................................................33
        -- Ошибка...........................................................................39
        -- Поднебесье.......................................................................44
        -- Билет..............................................................................49
        -- Ракета.............................................................................52
        -- Бригадир.........................................................................60
        -- Заговор...........................................................................66
        -- Дуракам закон не писан......................................................70
        -- Все перемелется...............................................................74
        -- Подарок..........................................................................78
        -- Накануне........................................................................83
        -- Отношения развиваются нормально......................................86
        -- Прощай город..................................................................91
        -- Дорога в Курск................................................................95
        -- Война началась................................................................102
        -- Галя и другие..................................................................104
        -- Полезные медальоны.........................................................110
        -- Ребята с нашей улицы........................................................113
        -- Мишка Дубов осиротел......................................................117
        -- Ради клейма.....................................................................121
        -- Старый Оскол-Ленинград...................................................127
        -- Галя и другие (Продолжение)...............................................131
        -- Соболев...........................................................................135
        -- Листовка..........................................................................138
        -- Елисеев и Галя..................................................................143
        -- Соболев что-то замыслил.....................................................146
        -- На малом пятачке...............................................................151
        -- Генерал...........................................................................156
        -- Записки Холодова..............................................................160
        -- Бывальцев........................................................................171
        -- Розалия...........................................................................174
        -- В районе Ртищево..............................................................177
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       186
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 16/03/2019.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 503k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.