Белых Николай Никифорович
Перекресток дорог. Книга 7

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 23/03/2021.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 570k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • книги 1-9
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга 7 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с 1942 года по 1943 год.

    • Н. Белых

      
      
      
      
      
      

    ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

      
      

    РОМАН

      

    Том 4

    Книга 7

    1. ПУСТЬ ПРИВО РАЗБИРАЕТСЯ

      
       По боевой тревоге всю команду из ста семнадцати человек посадили в необорудованный пульмановский вагон  735922 триста четырнадцатого эшелона и повезли. Максимов все же настоял на своем: отправил людей без перчаток и теплого обмундирования, даже без продуктов.
       Километров в тридцати от Ртищева эшелон вдруг остановился среди бушующей пурги, рядом со встречным эшелоном фронтового направления.
       Было холодно, в вагоне свистело, так что все обрадовались, когда кто-то раздобыл два ведра спирта. Заметно подогрелись, стало весело.
       - Хотите, нырну? - похвалялся светло-русый лейтенант Метелкин, стоя у приоткрытой двери. Со двора несло снежную пыль. - Я ведь мастер купального зимнего спорта...
       - Дверь закрой! - крикнул кто-то, но лейтенант и в самом деле нырнул в сугроб. В воздухе сверкнули гвоздями каблуки его сапог.
       Вернулся лейтенант весь в снегу, с поцарапанным носом и сейчас же пошел в атаку на техника интенданта первого ранга, Прокофьева.
       - Ты вот, скупой рыцарь, сидел все время в ПФС, притащил в вагон три мешка продуктов, а нам куска не даешь...
       - Он и сам голодает из-за боязни, что мы попросим, - раздались голоса. - Сидит на продуктах, как собака на сене...
       - Одну минуточку! - закричал "нырок" и снова прыгнул из вагона, побежал к продолжавшему стоять фронтовому эшелону. На этот раз лейтенант вернулся с охапкой сена (нащипал на платформе), бросил на пол и засмеялся: - Посадим, товарищи, скупого интенданта на сено, как у Лопе де Вега!
       Выдумка понравилась. И как ни упирался одутловатый толстяк Прокофьев, его все же на сено посадили, долго хохотали вокруг, пританцовывали и кричали:
       - Вот и материал для пьесы "Собака на сене на новый лад"...
       В суматохе инженер Голышкин, крохотный ростом, сумел достать из мешка Прокофьева вареную коровью булдыжку и, устроившись на снарядном ящике, аппетитно глодал ее. Начали над ним смеяться, а он еще более смешно огрызнулся:
       - Создайте мне условия, и я тогда не буду жрать!
       Голышкина оставили в покое, когда услышали гудок паровоза - сигнал к отправлению: ехать все же было веселее, чем стоять или высмеивать Прокофьева с Голышкиным.
       Под утро поезд остановился в трех километрах от Пензы. Через некоторое время кто-то осторожно постучал палкой.
       В вагон помогли влезть широкоплечему бородатому солдату в серой папахе времен первой мировой войны, в заплатанной шинели с поднятым воротником.
       - Стало быть, товарищи, в военкомат еду проситься на фронт, - сказал он в ответ на расспросы.
       - Зачем, отец, тревожитесь? - сказал кто-то. - Теперь с немцем будут воевать молодые, а вы уже остарели...
       - Это я остарел? - старик закипятился, начал доказывать: - На моей трудовой книжке пятьсот шестьдесят трудодней записано. А немца бить мы свычны, и в своем вот обмундировании еду, чтобы государству не в убыток. Я ведь и в Галиции воевал в первую мировую, потом в Гражданской сражался. Накопились мы в Серпухове, а потом как дали по Деникину, перья с него полетели...
       Шабуров, дремавший в углу, прислушался: почудилось в голосе старика что-то знакомое до боли. Встал, всмотрелся в лицо. Свечка в фонаре горела нежарко, пламя металось и глохло от гулявшего сквозь щели ветра, отчего по лицу старика и бороде качались красноватые тени.
       "Где же я его видел? - догадывался Шабуров. - Да, я его видел в прифронтовом местечке Диковинка, видел и в Серпухове... Конечно же, это он и есть!"
       - Товарищ Дронов?! - вопросительно воскликнул Шабуров, положив руку старику на плечо. Тот ответил не сразу. Снял папаху, голова сединой сверкнула. Повернул Шабурова лицом к свечке и настороженно посмотрел на него прищуренными глазами из-под косматых бровей и немного оттолкнулся. Шабуров снова взял его за руку: - Неужели не узнаете?
       - Василий Петрович, дорогой! - Лицо старика стало мокрым, губы и усы дрожали.
       - Михаил Тимофеевич! - воскликнул Шабуров, и они обнялись, поцеловались. - Сколько лет не виделись...
       - А вот встретились, пожрать нечего! - прозвучал все тот же насмешливый голос, который еще раньше упрекал Дронова, что он напрасно тревожится. Никто в вагоне не знал, что мордастый усач в форме интенданта первого ранга был не Петров, как его считали, а Петр Васильевич Голицын. Реплики его были не случайными: служил он в свое время в Воронежском отделении ОГПУ, помогал Сазонову-Беляеву бежать из-под ареста при разгроме "Промпартии", в предвоенные годы служил доцентом Промышленной Академии по документам Леонида Тимофеевича Соловьева и руководил группой иностранных разведчиков, продолжал эту работу и теперь, сначала подвизаясь в Клюквенском лагере вместе с Холодовым, а потом выполняя поручения генерала Стрижева-Нецветаева по разложению новых войсковых формирований и распространению пораженческих слухов среди населения.
       - Кто это там каркает насчет жратвы? - освободившись из объятий Шабурова и повернувшись в сторону насмешника. - Мы сами знаем, что туго, но терпим. Против Деникина когда воевали, не даст мне вот товарищ Шабуров сбрехать, еще хуже было с едой: на триста кружек воды засыпали мы в котел одну кружку пшена и котелок картошки, без всякого жирного духа, а Деникина расчихвостили. Ты вот не каркай, если товарищем называешься, а разъяснение сделай насчет причинности... Ага, замолчал! Так вот я тебе разъясню. Позавчера был у нас товарищ из НКВД, в нашем колхозе, про генерала рассказывал. Сидел этот генерал при правительстве, проник. А сам своим прислужникам инструкцию давал, чтобы в чистый русский спирт этилу добавить и доступ ослобонить. Вот откуда пришла смерть нашим солдатам. Тоже и пищу отравляли, а потом кричали, что жрать нечего. Теперь этого генерала, говорили, Стрижева по фамилии, в тюрьму застригли, туда ему и дорога! Но другие прочие сволочи еще имеются...
       - Правильно, старик, правильно! - загудели голоса. - Из-за прохвостов жить трудно, воевать трудно...
       - Я же об этом и толкую! - разгорячился Дронов. - Проверять надо, а не только на погляд, что у него шпала висит в петлице, как вот у этого. Он до чего же подозрительный, что я от него не отстану. Сын у меня в Пензе в НКВД служит, так я этого крикуна к нему свожу, ей-богу!
       - Вы, папаша, без намеков! - храбрился Петров, но по спине повеяло холодом: Стрижев арестован, а тут еще и самого может провалить вот этот зловредный старик. - Я ведь член партии, солдат партии, а не кто-либо...
       - Много вас, членов! - Дронов махнул на интенданта рукой. - Нам нужны коммунисты, а не члены, пролезшие в партию для своей шкуры. Кричишь вот, что жрать нечего, сурло наел, кадушкой не прикроешь. Погоди, я тебя тряхну в Пензе, ты у меня не вывернешься...
       В суматохе, когда приехали в Пензу, не заметили исчезновения Петрова и старика Дронова. Вдруг прибыл наряд бойцов НКВД, оцепили эшелон. И тут выяснилось, что Дронов убит за пакгаузом, куда его, вероятно, заманил убегавший интендант, чтобы избавиться от опасного для него человека.
       На похороны Дронова ходили всем вагоном, а, возвращаясь с кладбища, обнаружили в привокзальном дворе занесенный снегом уголь и несколько заржавелых печек с трубами. Заготовили все это и начали обогревать вагон.
       - Хоть бы один писатель был среди нас, - сказал Голышкин, разбивая уголь ударами кусок о кусок и засыпая в горловину печки. - Следует же описать нашу вагонную жизнь...
       - Наша цензура правду не пропустит в свет, - усомнился Кадаев. - Жизнь-то ведь не в розовом свете...
       - Не считайте нашу цензуру настолько глупой, чтобы она потребовала нынешнее время изображать в виде райского блаженства, - вмешался Шабуров, вытирая тряпицей измазанные в уголь руки. - Государство стоит на грани гибели, так что ни один идиот не потребует рисовать в эти дни всех с булкой и колбасой в руках. Наша жизнь в вагоне никого не испугает. Она, будучи описана в книге, лишь даст возможность потомству представление, в каких условиях оказались мы в начале первых месяцев войны с немцами и как трудно было нам воспрянуть духом, чтобы все же спасти страну и разгромить врага. А мы его неминуемо разгромим. И живой истории боятся лишь люди с мошенническим складом души или тупицы, не понимающие, что еще Макиавелли сказал: "Религия - детская игрушка, а единственным грехом является невежество". Придет время, никто не станет читать книги с фальшивым изображением жизни, лишающие юных читателей возможности выслушать рассказ очевидцев, исколесивших дороги войны и труда.
       Ведь совершенно не помогали нам строить оборону страны, усыпляли народ такие ура-произведения, как "Глубокий рейс", "Искатели счастья", "На границе", "богатая невеста", в которых победы приходили без крови, а труд подменялся песнями и выпивкой. Писателям розовой водички и барабанного боя следует вдуматься и вот, скажем, в факт смерти Дронова от руки интенданта с партийным билетом в кармане и в слова Щедрина из "Пошехонской старины". Поучительные слова: "О, писачки российские! Когда же вы в меру человеческого возраста войдете?" По-нашему, когда же вы начнете писать правду, без лакировки...
       Разговор был прерван вошедшим в вагон Жарковским. Это высокий большеносый человек в короткой помятой шинели и кирзовых сапогах с обгорелыми голенищами.
       - Новости, друзья! - воскликнул он. - Нашел статью о подвиге 28 гвардейцев из дивизии Панфилова: они погибли на разъезде Дубосеково в борьбе против пятидесяти гитлеровских танков на Волоколамском шоссе. Один изменник. Двадцать девятый, струсил и пытался сдаться, но его расстреляли товарищи...
       - Какого же черта нас маринуют в вагоне?! - зашумели все разом. - Что это за рационализация катать миллионы людей в эшелонах путаными маршрутами, увозя все дальше и дальше от фронта? Пошли к коменданту, будем требовать!
       По улицам деревянной Пензы, украшенной резьбой, пошли пешком, так как трамваев не было. Комендант встретил недружелюбно.
       - Какого вы черта ерепенитесь, не пойму? Сидите, пока головы целы. Для улучшения положения, дам вам талоны на бублики и сахар, отпущу досок для нар. Забирайте во дворе и несите.
       Часть людей с досками ушла, другая продолжала наседать на коменданта, требовала отправки на фронт.
       - Ладно! - стуча кулаком о барьер, крикнул комендант. Синие глаза его потемнели от досады, на носу проступили, на носу проступили капли пота. - Ночью отправлю вас или через Сызрань в Куйбышев или через Рузаевку на Ульяновск... Пусть Приво разбирается...
       На нарах в вагоне Голыщкин примостился рядом с Шабуровым. Было холодно и хотелось есть, так как по комендантским талонам получили всего лишь по два бублика и по куску сахару на человека.
       - Настроение у меня такое, будто читаю роман Кнута Гамсуна "Голод", - заговорил вдруг Голышкин. - Ох, и здорово этот норвежец описал голод и голодные чувства, прямо в натуре...
       - Кнут Гамсун индивидуализм проповедует, - возразил Шабуров, а Голышкин толкнул его локтем и показал на Прокофьева, жевавшего колбасу с хлебом.
       - А что поделаешь, товарищ Шабуров? Я вот инженер, вы - учитель, безусловные коллективисты, а голодаем каждый индивидуально и с разными представлениями о голоде. Прокофьев же ярый индивидуалист, хватил в продскладе три мешка продуктов из государственного запаса и вот ест, не ощущает всей вот нашей коллективной голодовки, а мы нежимся с ним, боимся реквизировать или конфисковать. А почему? Да все коменданту верим, что Приво разберется... Да ни черта он в этом не разберется. Впрочем, пусть ПРИВО разбирается, за это начальство получает деньги и довольствие...
      
      
      
      
      

    2. В УЛЬЯНОВСК

      
       Наконец, поехали на Рузу. Это благотворно повлияло на настроение. Люди повскочили с нар, столпились у настежь распахнутой двери, не обращая внимания на валивший со двора холод и снег.
       - Закройте! - закричал продрогший на нарах драчливый Тюнин. - Бронхиту от вас наживешь.
       Дверь захлопнули, но спать никто не ложился. Начались анекдоты.
       - Я вам истинную правду расскажу, - вмешался старичок со шпалой на зеленых петлицах. - Про офицерские курсы в Петербурге. До революции было дело. Ответил я по военным вопросам весь экзамен, а генерал с серыми усами, не желая тратить слов, глазами отослал меня к другому столу. Там подремывал священник с огромной волнистой гривой.
       - Ваше преподобие! - гаркнул я, начал было докладывать о себе. Священник проснулся, жестом руки остановил мой доклад, начал глубокомысленно жевать губами.
       - Чем питался преподобный Иоанн Кронштадтский? - неожиданно спросил, крестя зевающий рот.
       - Акридами и диким медом! - гаркнул я, даже окна задребезжали. - А еще воздухом и духом божиим...
       - Ну, вот и хорошо, помогай вам бог в жизни! - священник перекрестил меня пухлыми пальцами, сложенными в щепоть, серьезным голосом добавил: - Поздравляю со сдачей экзаменов! В вашем лице и при ваших знаниях Россия обретает непобедимого офицера. Грозного для супостатов...
       Постепенно от анекдотов снова перешли к разговорам о еде. И вот тут Голышкин предложил конфисковать продукты у Прокофьева.
       Зажатый в угол, скупой рыцарь нашего времени начал вдруг паясничать и рассказывать импровизированные истории из цикла "Беспутная жизнь бывшего унтер-офицера 371 Кексгольмского полка царской пехоты, Прокофьева Павла Алексеевича".
       Темнокожее обрюзглое лицо его при этом умильно улыбалось, глаза лукавились. Так и заговорил он народу зубы, согласились на компромисс: мешки с продуктами не конфискуются, а Прокофьев будет подкармливать наиболее отощавших товарищей по утвержденному вагонным собранием списку. Первым получил дань с Прокофьева Голышкин: ему дали банку консерв и несколько тоненьких сухарей.
       В Рузаевке комендант дал талоны в столовую питательного пункта, где перед командирами поставили по чашке кипяченой воды, в которой три крупинки гонялись друг за другом с дубинкой.
       - А вы на меня кричали, - торжествовал Прокофьев: - Я отпускал по сорок граммов крупы вместо положенных шестидесяти на каждого человека, а вот здешний интендант заложил на каждого не более двух граммов...
       Никто Прокофьеву не ответил, но лица у всех сделались злыми, как у Мефистофеля: замолчал Прокофьев, не рискнул показаться людям и начальник питательного пункта.
       С досады натащили в вагон гудрону и начали калить печку. Она стала прозрачно-красной, вспыхнули пламенем ближайшие концы досок сосновых нар. И это дало выход накопившейся энергии: тушили пожар с таким шумом и гвалтом, какого, наверное, не было при пожаре Москвы в 1812 году. Даже прибежали железнодорожники...
       На подъезде к станции Инза случилось несчастье: командир взвода в черном летнем плаще внезапно выбросился из вагона с моста и разбился о лед реки Суры. После этого случая люди стали хмурыми. На станции Инза разругались с комендантом и сто пятьдесят верст проехали без единого слова между собою.
       Так и приехали в Ульяновск. Вокзал здесь белый, низенький. В один этаж. У выхода к городу - неуклюжий высокий серый парапет, а за ним - до самого центра города - невзрачная улица из деревянных домов. По ней ветер гнал обрывки местной газеты "Пролетарский путь", ее подбирали на курево.
       Часов в одиннадцать ночи вагонной команды испытали истинное блаженство: мылись в той самой бане купца Буравина, в которой давным-давно мылся Ленин Владимир Ильич. При нем, конечно, люди не знали, что такое дезкамера, а вот бунтари из вагона  735922 запомнили ее на всю жизнь: развалилось пережаренное споднее белье, так что вшам была тут полная крышка.
       Шабуров в эту ночь спал в доме  22 по Транспортной улице, на квартире у Парфеновых. Утром пошел с товарищами в Ульяновск.
       Мемориальный домик-музей нашли на улице Ленина, 58. Желтый, обитый досками. Хороший домик. Желательно, чтобы советские люди имели такие же квартиры: чистые, просторные, с детской на втором этаже флигеля.
       Внутри священнодейственная тишина. По музею ходить разрешалось лишь в специальных чулках поверх сапог, чтобы не грязнить полы и не царапать светло-оранжевую краску.
       Все ленинское - на своих местах: и книги, и рояль и бумажные "чертики", в которые любили играть дети Ульяновых.
       Шабуров невольно усмехнулся, что даже в музее вождя засвидетельствованы хватательные наклонности некоторых посетителей: иные подставки уже опустели, на других пришлось опутать экспонаты паутиной цепочек и приковать к столу лампу, подсвечники, чернильницы, а стол закрепить скобами к полу. Надписи крупными буквами: "ПРОСЬБА ВЫСТАВЛЕННЫХ ВЕЩЕЙ НЕ ТРОГАТЬ!" Эти надписи говорили, что уже кто-то "трогал".
       В полдень вся группа командиров собралась в помещении коменданта. Тут и выяснилось, что в Ульяновск напрасно приехали: штаб ПРИВО давно уже переехал в Саратов, а здесь остались только неправомочные его представители с очень скудным правом выдавать проездные документы и по пятьсот граммов хлеба на всю дорогу от Ульяновска до Саратова.
      
      
      
      

    3. ДВЕ ТЫСЯЧИ ВЕРСТ ПО ГЛУПОСТИ

      
       Жарковский огласил полученный маршрут, все ужаснулись: эшелон посылали в Саратов через... Уфу.
       - Что же это делается? - зашумели командиры. - По чей-то глупости будем ехать две тысячи верст, когда есть в два с лишним раза кратчайшее расстояние до Саратова через Инзу, Пензу, Аткарск. Пошли к коменданту!
       Избранная во главе с Шабуровым делегация отправилась к коменданту, но не смогла разыскать его: скрылся. Пока искали коменданта, поезд угнали с Ульяновска-1. Обнаружили его с помощью железнодорожников на станции Киндяковка, километрах в трех от прежнего стояния. Там простояли до трех часов следующего дня, после чего эшелон двинули на Ульяновск-2 и далее. Через Волжский мост эшелон полз медленно, целых три минуты, в направлении на Уфу.
       За первые пять часов путешествия проехали всего 60 километров до станции Мелекес. Ночью были уже на станции Погрузочная, где атаковали плохо охраняемый продовольственный поезд и заготовили десятка полтора бумажных мешков с сухарями.
       Сухари грызли до самой Бугульмы. А до нее, говорили, 373 километра от Ульяновска. Голышкин к этому времени сломал зуб и стонал:
       - Началось, братцы, кормление зверей без учета крепости зубов, вот и получилось...
       В Чешме комендант вручил команде талоны на порцию каши и лапши. Но все оказалось миражем: в столовой питательного пункта все успели поесть другие команды. Так и терпели на прошлом сухарном духе до станции Дема, километрах в десяти перед Уфой. Здесь совершилось чудо: выдали прекрасный серый хлеб и большие куски сыра. В буфете продавали розовый морс с сахаром, даже конфеты: Башкирия, казалось, не ощущала войны. Но невдалеке от станции большое число конников обучалось искусству конной езды и рубке лозы саблями.
       Железнодорожники признали вагон негодным, команду пересадили в вагон  520597 и повезли на станцию Кинель, минуя оставленную слева Уфу. Следующей ночью, проехав 114 километров на Куйбышевском направлении, ворвались на станцию Рай и здесь организовали чаепитие. Потом Жарковский читал вслух скучную книжку Ивана Егорова "Буйные нравы" в желтом переплете, изобретенным художником Ухановым из "Советского писателя".
       Книжку слушать не стали, заспорили о каше и психологии. Началось с того, что каша очень оригинально раскрыла психологию ее потребителей: Прокофьев, Сулимов, Зильберман и Аверьянов, бывший инспектор Наркомфина РСФСР, бледнолицый губошлепый человек с узким лбом и редкими светлыми волосами на редькообразной голове, жадно поедали кашу, сваренную ими из запасов Прокофьева. Каждый из едоков ревниво косил глаза на других и старался есть быстрее, даже не прожевывая, чтобы на его долю досталось побольше. Зачерпывали кашу угрожающе большими порциями, пригоршней придерживая ложку, чтобы не рассыпать, обжигали губы до слез, но не уступали друг другу в этом соревновании.
       - Вот вам и картинка, - кивнув на кашеедов, сказал Голышкин, глотая слюнки. - Никогда с такой неотесанной жадностью не стал бы человек поглощать пищу со своей личной тарелки, как они вот делают, хватая кашу из общего котла. А тут еще возражали, что на каше не выяснить психологию человека. Мелкие людишки, подчиненные инстинктам желудка, за кашу продадут себя и товарища с потрохами. Да еще и скажут, что они члены коллектива, раз действуют сообща...
       Шабуров хотел что-то возразить Голышкину, но тут случилось совсем неожиданное.
       - Товарищ Аверьянов, дайте флягу, я наберу водички на станции, - попросил один из лейтенантов.
       Аверьянов снял флягу с ремня с большой неохотой. На весу почувствовал, что во фляге есть запас воды и, не желая уступить ее товарищу и не имея возможности выпить (рот забит кашей) из-за боязни отстать от кашеедов и упустить лишнюю порцию, Аверьянов заколебался. Глаза его выпучились от переживаемого затруднения. Скупость подсказала ему выход: он отвинтил крышечку и выплеснул воду себе на голову и пришлепнул ладонью, чтобы ничего не пропало.
       Жадность, оказывается, не заботится о логике: Аверьянов забыл, что в его волосах полно угольной пыли. По его бледному большеносому лицу потекли со лба и висков грязные струйки, целый час вагон трясся от хохота и насмешек людей над скупыми кашеедами.
       Жарковский даже включил этот факт в политинформацию, когда вздумал знакомить жителей вагона с "ЦЕНТРОМ АЗИИ".
       - Это, товарищи, любопытно, - закатывая глаза и посмаркивая длинным горбатым носом, говорил Жарковский: - В Тувинской народной республике стоит "Центр Азии". Это обыкновенный гранитный столб во дворе электростанции в Кизиле, в городе, окруженном хребтами близких и далеких гор. На гранитном столбе прибита дощечка с надписью: "ЦЕНТР АЗИИ". Если же перейти к местным фактам, то можно бы прибить табличку со словами "ЦЕНТР ЖАДНОСТИ" над Прокофьевым и Аверьяновым...
       Больше Жарковскому не пришлось говорить, так как Аверьянов бросился на него с кулаками. Аверьянова поймали и согнули в такую невыносимую дугу, что каша вылетела вместе с трудными звуками из его переполненного желудка.
       Месть Аверьянова и Прокофьева коллективу вагона оказалась тонкой: они написали фиктивную увольнительную и доверенность на имя Бородулина и Ногаева о получении продуктов для команды в Бугуруслане, передали им продовольственный аттестат на всю команду и посоветовали отстать от поезда.
       Началось в вагоне великое постничание. Так и, затянув животы ремнями, доехали до станции ТОЛКАЙ, в 405 километрах от Демы. Здесь обучалась какая-то башкирская конная часть. На косматых лошадях носились галопом дробненькие всадники в овчинных пиджаках и шапках, сверкая в воздухе клинками. Один из всадников промчался вдоль эшелона и сумел на полном скаку написать мелом на дверях похожего на скотский вагона  520597 одно слово: "ЛЮДИ".
       Это оказалось очень кстати и развеселило командиров, удрученных бескормицей. А тут еще местный "коммерсант", по фамилии Фрегер, высокий краснолицый интендант, притащил откуда-то ведро с капустными пирожками и открыл маленький базар: три рубля пирожок. Пришлось ему бегать несколько раз с ведром, к каким-то своим "знакомым", так как пирожки разбирали нарасхват наголодавшиеся люди.
       Рано утром прибыли на Кинель. Отсюда прямая дорога на Саратов, но комендант вломился в "амбицию", отказался прицепить вагон  520597 к саратовскому поезду, приказал команде следовать в Куйбышев и сослался при этом на какое-то секретное письмо.
       Никто в вагоне не обрадовался такому маршруту, так как голодные и обносившиеся командиры уже не интересовались лицезрением временной столицы СССР, куда перебралось все московское начальство. Но изменить положение было не в силах команды: приходилось ехать две тысячи верст по глупости кого-то...
      
      
      
      

    4. НОВЫЙ "ДЕКАМЕРОН"

      
       На станции Смышляевка, в двадцати километрах от Куйбышева, отстали от эшелона Жарковский с Аверьяновым. Но в Куйбышеве они нагнали команду, приехав пассажирским поездом, притащили в вагон охапку различных газет. Были тут экземпляры газеты управления Средневолжского пароходства и Башкомреч "Сталинец", Сызранского "Красного Октября" и Украинского "Коммуниста".
       Кто начал немедленно закуривать, кто читал запоздало попавшие в вагон газеты о боях за Калинин и разгроме 9-й немецкой армии генерал-полковника Штрауса, о разгроме войсками Мерецкова группы генерала Шмидта на Ленинградском фронте и освобождении Тихвина, о провале немецких попыток перерезать Северную железную дорогу и выйти на берег Ладожского озера, о занятии советскими войсками района Войбокало, о героической борьбе советского десанта на "Малом пятачке", вблизи Лебяжьего, где 2-я морская бригада удерживала береговую линию Ленинградского фронта, отбивая атаки двух фашистских авиационных дивизий СС.
       В газете "Сталинец" крикливая статья "ВЕЛИКИЙ ПОЛКОВОДЕЦ" оповещала: "Временные успехи, одерживаемые фашистскими бандитами, сменились постоянными и каждодневными поражениями..."
       - Вот и к нам лицом поворачивается счастье! - воскликнул один из лейтенантов. - А то ведь, помню, военфельдшер бани Клюквенского лагеря, Мельник, охватил голову и кричал, рыдая: "Немцы взяли Чернигов, идут на Курск. Мириться надо, чего же напрасно лить кровь в безнадежной войне?"
       - Не один Мельников, - вмешался Шабуров. - Поэт Лобанов растерялся. Помню, стояли мы с ним мжистой темной ночью. Когда на западе полыхали сполохи выстрелов, он дипломатично спросил: "Неужели у нас еще остался хоть один танк или уже война превратилась в простое избиение русских?" И мне нечем тогда было, кроме слова, убедить его в обратном. А на слова он молчал...
       ... В Куйбышев команду не впустили: внешний вид ее позорил бы столицу. Зато уже в два часа поезд проследовал по мосту через Самарку и двинулся на Батраки.
       - Почему на Батраки? - волновался Шабуров, рассматривая карманную карту железнодорожной сети. - Это же опять кружной маршрут через Сызрань, Пензу на Саратов...
       - Не волнуйтесь, - сказал Жарковский. - Это ловкие канцеляристы росчерком пера превратили трехсоткилометровое расстояние от Куйбышева до Саратова в 620-километровое, подсунув другой маршрут... И вот неизвестно, когда наши учреждения очистятся от подобных канцеляристов, действующих вслепую?
       - Но вслепую ли они действуют? - возразил Шабуров, Жарковский пожал плечами, потом шепнул:
       - Я и сам подозреваю в этом злой умысел, но куда пожаловаться, если везде только рыкают и рыкают на нас, будто мы лишены дара мысли и размышления...
       Ночью переехали Волгу по мосту длиной в 1250 метров. По концам моста - железнодорожные станции: Левая Волга, потом - Правая Волга, за ней - Сызрань.
       Вагон отцепили, одиноко поставили вблизи вокзала, одноэтажного здания с бельведерами и двумя полубашенками над кровлей.
       Кругом толпы народа. Красноармейцы гремели чайниками в поисках воды. Горластые ребятишки продавали мороженую рыбу. Обвязанные толстыми клетчатыми платками, крестьянки продавали гремучие картофелины и свекловины, клятвенно уверяя, что "мороз не тронул клубни".
       Хлеба в Сызрани не достали, на этой почве начались в вагоне ссоры.
       Не зная, как поступить иначе для погашения споров, Шабуров предложил начать рассказы по очереди, напомнил о Боккаччо и его "Декамероне". Идея понравилась, но никто не хотел начинать первым, пришлось самому Шабурову.
       Он рассказывал наизусть "Нелли", главу из своего романа, напечатанную еще до войны. Слушали с интересом. Даже Аверьянов, подавив в себе жадность, дал Голышкину кусок хлеба, чтобы тот не мешал своим нытьем о голоде слушать.
       С этого часа рассказы вошли в обиход вагона, ссоры и шумы прекратились. Много и даже без всякой очереди, рассказывал Прокофьев разные приключения, густо пересыпая их порнографией.
       Шабуров был удивлен перерождением людей, пробуждением в них товарищеской спайки и страсти к литературе и критике.
       Плохи или хороши были рассказы, слушатели, обязательно давали им оценку, нередко держали в руках листы блокнота с тезисами или конспектами критических речей. Это тоже засчитывалось, так что если не умел кто сочинять рассказы, отбывал свою очередь в новом "Декамероне" критической речью. Так и уходило все свободное время, не оставляя места для былых ссор.
       Да и местность стала разнообразнее: скупую снежную панораму савана оживили холмы и небольшие горы Приволжской возвышенности. И о ней завели рассказы, вспоминая известное на школьной скамейке из учебников географии и из своих личных путешествий по земле.
       - А я вам расскажу о Ногаеве, - сказал курский лейтенант Крылов. - Вот про того самого, который пропал вместе с Бородулиным и нашим продовольственным аттестатом. Я его, этого мошенника, давно знаю. Он работал бухгалтером Курского Облпотребсоюза и всегда мне читал мораль: "если убавил в дебете, убавь и в кредите, иначе баланс не сойдется. Вот вам и сошелся теперь его баланс по его "морали". Ногаев убавил наше питание с помощью унесенного им продовольственного аттестата, убавил поэтому и вес нашего тела. Вот вам и сошелся баланс по нашей линии. А мы тоже виноваты. Почему до сей поры не заявили о дезертирстве Ногаева и не попросили расстрелять его за это? Я окончил свою очередь, готов слушать следующего рассказчика...
       Прокофьев забеспокоился, потому что Крылова дружно поддержали в вагоне, а это могло привести к большим неприятностям для Прокофьева. Вот почему он поспешил без очереди начать свой рассказ о бегстве из немецкого плена, из лагеря в Луненце в первую мировую войну.
       И снова желание слушать рассказы взяло верх над гневом против Ногаева. Плелась вязь рассказа о том, как добрался Прокофьев из Луненца до Гомеля вместе со случайно бежавшим с ним из лагеря матросом.
       - Устроились мы с матросом на правом берегу реки Сож, - таинственным тоном сообщил Прокофьев. - В дачном поселке устроились, у одной женщины. Потом из-за нее же и поспорили, разошлись: матрос остался с женщиной, а я перебрался льдом на левый берег. Там и осел на долго, завязав роман с Настасьей Новгородской, женой солдатской...
       Рассказывал Прокофьев долго, казалось, не будет конца. Сам охрип, люди позаснули, но он был доволен: тема о Ногаеве выветрилась, никто о ней не вспоминал.
       Прилег и Прокофьев, член нового "Декамерона". Украдочкой и медленно разжевывал он кусок хлеба. Рта не раскрывал, чтобы не чавкало для соблазна другим. "Правильно, что соловья баснями не кормят, - усмехнулся в полутьме. - Напел вот им разные небылицы, натощак уснули, а соловей закусывает. Привычка у меня уж такая, не могу уснуть без еды во рту. А не все это понимают. Еще вздумали тогда ягодицей посадить меня на клочок сена, про Лопе де Вегу напомнили... Ха, безобразники!"
      
      
      
      

    5. ПО АКТУ

      
       От Кузнецка до Сызрани очень длинные перегоны: по часу и по два катил эшелон, громыхая и качаясь, не давая людям размяться. Также ехали и до Пензы.
       В вагоне все знали, что отсюда следует повернуть на Сердобск, но тут испортило все дело, что вагон  520597 еще в Сызрани был сдан по акту паровозной бригаде. Вот и встала "неразрешимая проблема", можно ли оставить вагон на станции Пенза или везти его до Москвы?
       Сославшись на отсутствие указаний сверху, начальство решило отправить вагон вместе с командой в Москву, а на обратном пути отцепить его в Пензе снова по акту.
       Команда заявила дружный протест. Комендант окончательно рассвирепел. Бегая у вагона в своей смешной короткой шинели с разноцветными рукавами в летнем шлеме, он отчаянно растирал ладонью замершее на ветру ухо, кричал пронзительно:
       - Отправить их на Инзу, потом я их телеграммой отзову обратно!
       - Вам же и влетит, товарищ комендант, - возразил Шабуров. - Команда имеет свое назначение, а вы ее хотите в другую сторону...
       Комендант со злостью посмотрел на Шабурова. Глаза сузились, на переносице кожа собралась в складку, будто хотелось чихнуть, но коменданту удалось сдержаться.
       - А ну вас к черту! - махнул он рукою и убежал.
       Вскоре поезд двинулся, заскрипел. Все с интересом придвинулись к полуоткрытой двери, настороженно глядели. Мелькали навстречу вагоны стоявшего на соседнем пути эшелона, столбы, будочки. Все ближе и ближе выходная стрелка. Еще метров пятьдесят и... поезд пойдет на Инзу. Однако характера коменданта не хватило: с хвоста эшелона послышался пронзительный свисток. Поезд убавил ход, остановился.
       Комендант, ругаясь во всех святых, пробежал к паровозу и закричал:
       - Ладно, пусть будет по новому акту, я подпишу: загоните вагон  520597 на запасной путь! - потом, пробегая мимо, сунул голову в приоткрытую дверь, прошипел команде: - Ну, сукины сыны, вы у меня посидите, пока пить запросите...
       - Пить не запросим! - возразил Голышкин. - Хлеба запросим, раз по вашей вине...
       - Ничего вам не дам, ничего, сукины сыны, раз вы не желаете по акту...
       Через несколько минут вагон оказался на запасном пути, рядом с буртами картофеля и свеклы, со складом угля и гудрона, рядом со штабелями дров.
       - Этот идеалист, товарищи, вздумал нас пугать, - философствовал Прокофьев, очень довольный, что никуда не пришлось переселяться из вагона и отпала нужда надрывать живот своими мешками с продовольствием и вещами. - Ничего у него не выйдет, если не прозеваем. Видите, топливо и корм рядом, нужно заготовлять, пока комендант не догадался прислать охрану...
       Заготовили картофеля, бурака, топлива недели на две. Тут же коллективно составили акт, указав в нем, что вагон брошен на запасный путь по вине коменданта. Акт переписали в трех экземплярах, на всякий случай, подписались все, как под крестьянским приговором.
       - Вот так оно, - довольным голосом сказал Прокофьев, человек из Ельца, с Покровского конца. - Они по акту и мы по акту...
       На следующий день началась оттепель, по путям пополз голубоватый туман, с крыш зазвенели капели.
       - Вы-и-идержим! - торжественно восклицал Прокофьев, поглядывая в дверь и вдыхая влажный воздух. Потом обернулся к людям в вагоне и сказал: - чтобы время быстрее летело по акту продолжим наши рассказы...
       Шабуров рассказал новеллу "Дочь генерала Букреева", Прокофьев изложил любовную историю "Елизавета Новгородская", ночью выпала очередь Аверьянову вести свой рассказ о жизненных приключениях.
       - Был я однажды послан Наркомином РСФСР в длительную командировку на Алтай, - начал Аверьянов. - Там и влюбился. А дело происходило у слияния речек Бия и Катунь. Среди местного населения был обычай: влюбленные взбирались на скалу высотой в несколько десятков саженей, подходили на полметра к обрыву, у которого сливались реки. Там, чуть промахнись, костей не соберешь. А я по акту так догадался: поставил девушку к обрыву, а сам отгородил ее от плато. Так она, ей-богу не брешу, сама на меня налезала. Вот же до чего опасность может ускорить девичью податливость и любовь! - Аверьянов захохотал, крутя головой и отфыркиваясь, будто свалился со скалы в воды Бии и Катуни. Но кроме его никто не смеялся: все думали о его характере. Предложи в эту минуту расстрелять Аверьянова по акту, ну и прошло бы предложение единогласно...
      
      
      
      

    6. КВАКВЕЦИЯ И НАМЕКИ

      
       Комендант не выдержал поединка, отправил вагон в одиннадцать часов ночи. В шестом часу утра миновали станцию Шиловку, в семь сорок пять остановились в Сердобске. "Кругосветное путешествие", в основном, закончилось: команда после долгих дней оказалась у исходного рубежа - в 40 километрах от Ртищева, в 200 километрах от Саратова.
       Положение в вагоне неопределенное: на раскаленной до бела печке варили горох в ведре, слушали штрафной рассказ Аверьянова о тои, как зимой 1937 года были вредительски взорваны котлы отопления крытого Саратовского рынка.
       - Все, товарищи, летело в воздух, - сказал Аверьянов в заключение. - Погибло четыреста пятьдесят человек, ранено более тысячи. Я уцелел случайно и даже вот оказался годным для службы в армии и Наркомате Финансов, а другие на всю жизнь сделались инвалидами-трясиками...
       - Я, душа любезнай, помню эта взрыв! - воскликнул военный с двумя шпалами в петлицах. Он, оказывается, стоял у приоткрытой двери и слушал рассказ Аверьянова. - Пазвольте, я паеду. Мне тоже Саратов нужно... Кваквеция, так меня и зовите, без всяких чинов...
       Команду удивил новый жилец не своей фамилией, а продуктовыми запасами и изумительным аппетитом. Едва он устроился на нижних нарах у печки ("Моя южный край любит"), как сейчас же открыл свой пузатый чемодан из бурой крокодиловой кожи и начал, в назидание потомству и мурлыкая песенку "Эриванским лунам восходил на небес, выходил из сакли молодой Аванес...", поедать без остатка золотистую поджаренную курицу, фунта два копченой ветчины с бронзовой корочкой, красный шар сыра величиной с голову. Поев, сделался осоловевшим, выпил чай из своего литрового термоса, повалился на спину и сразу уснул, будто сон ему выдан по срочному талону.
       Храпел Кваквеция громоподобно, рассмешив команду на целый час. Все при этом пришли к выводу, что такого молодца не напугал бы загоскинский Юрий Милославский двумя жареными гусями: Кваквеция, сделали люди намеки, и без пистолетного насилия съел бы не менее трех гусей, ни разу не охнув.
       От Кваквеции отвлек внимание команды упавший с полочки обжитого вагона томик сочинений О. Бисмарка "Мысли и воспоминания". Его начали читать. Но тут вбежал хозяин томика, Аверьянов, отлучившийся по нужде.
       - Кто разрешил? - воскликнул он, выхватив томик из рук Шабурова и накрыл книжкой свой котелок с чаем. Потом достал из кармана Пензенскую газету "Сталинское знамя" за 24 декабря 1941 года, сунул Шабурову. - Вот и читайте, а книгу нечего брать без спроса, как эта самая животная, которая целит ногами на стол...
       Намеки были оскорбительными. Шабуров пожал плечами. "Наверное, дает себя знать взрыв крытого Саратовского рынка, - подумал он об Аверьянове. - Какой с дурного спрос?" Другие тоже покосились на Аверьянова, потом зашумели:
       - Товарищ Шабуров, читай газету, послушаем...
       - Есть статья, - сказал Шабуров. - Называется "В освобожденном Алексине".
       - Читайте, интересно...
       В статье были описаны боевые действия войск под командованием генерала Захаркина, разгромивших алексинскую немецкую группировку на восточном берегу Оки и освободивших город Алексин. Сильно сожжен немцами. В плен захвачен некий Лобов, служивший при немцах городским головой...
       - Куда же его? - спросил черноволосый лейтенант, сам ельчанин.
       - Ясное дело, на виселицу...
       - Глядите, товарищи, эвакуированные уже возвращаются домой! - воскликнул Прокофьев. - Кажется, наши, елецкие? Побегу... Шабуров тоже вышел. Оказалось, представитель Елецкого горсовета вез целый эшелон ельчан обратно в освобожденный город. Он рассказал много интересного.
       Елец, оказывается, был занят немцами 27 ноября 1941 года. Были герои, бросавшие в фашистов гранаты, оказались и предатели. Некая учительница, Мария Ильинская, встретила немцев приветственным словом, поехала в тот же день в машине коменданта спать у него на квартире, а утром следующего дня получила назначение на должность секретаря Елецкого хлебозавода.
       - Вот как вела себя эта немецкая шкура! - возмущались люди. - Да ее повесить мало!
       - Сожалению, бежала, не нашли в Ельце. Такие ведь сволочи умеют прятаться от возмездия...
       Свистки раздались почти одновременно для отправки того и другого эшелона, пришлось бежать по вагонам.
       Снова у печки, раскаленной гудроном, начались рассказы. На этот раз говорил Зильберман, высокий худощавый брюнет с немного раскосыми глазами. Он рассказал экстравагантную историю о том, как часовых дел мастер, Раппопорт, приучил к взятке большую группу работников суда и прокуратуры во главе с Кутовым, председателем Волынского областного суда.
       - Что же с ними? - поеживаясь, спросил Прокофьев.
       - Расстреляли...
       - Напрасно! - возразили голоса. - Повесить бы этих "законников"...
       - На кого же внешностью был погож этот Раппопорт? - продолжал интересоваться Прокофьев.
       - Пожалуй, напоминал он внешностью Хижинского из 60-го запасного полка. Такой же мордастый, с умильными манерами: обворует тебя, не заметишь как. Было еще у него сходство с полковым кладовщиком, с Морозовым, любимцем майора Максимова. С тем, который не дал нам перчаток. Еще он похож кое на кого, не буду говорить о присутствующих...
       Все захохотали, а Прокофьев взъерепенился:
       - К чему здесь намеки? Теперь многие играют на этом, - он пошевелил щепотками. - Даже законники, о которых только что рассказал Зильберман. Что, осеклись?
       В это мгновение Прокофьев сильно напоминал Африкана Пегасова из тургеневского "Рудина". Разница была лишь в том, что Пегасов в споре сперва подтрунивал над противником, потом становился грубым, наконец, дулся и умолкал, сказав про себя наподобие Панделевского: "Кусь, кусь, кусь!" А вот Прокофьев мог спорить неделю без перерыва. Но и эта разница сводилась к нулю тем, что Прокофьев измерял всех аршином собственного опыта, как и Пегасов, до всего человеческого рода не большой охотник.
       - Да бросьте об этом! - вмешался Зильберман. - Расскажу вам лучше из узбекской жизни. Там ведь занимаются курением чилима (Сосуд особый с приспособлением для курения). Если в него бросить зернышко анаша, курильщик начинает все видеть в увеличенном размере: пытается плыть через ручеек, ползет через прутик, будто через бревно...
       - Вот бы нам, - сказал Голышкин. - Покурили, картофелина показалась бы со слона, на весь вагон жратвы хватило бы...
       Хохоча, люди оттерли Прокофьева от печки, Зильберман продолжал рассказывать бытовые историйки и факты.
       - В Бухаре до 1930 года вместо денег употреблялись серебряные пластинки "таньга". Теперь узбеков и бухарцев приучили к нашим деньгам, но они их, пока новенькие, зашивают в широкие пояса, будто в кубышки, и хранят. Лишь старые деньги тратятся...
       - А противогазы они носят? - спросил кто-то.
       - Случается. Противогаз каждому нужен, если дышать становится опасно. Например, 8 февраля 1936 года диктор центрального радиовещания, Чауцкая, в восемь часов вечера передавала красноармейский выпуск в противогазе...
       - Не врете?
       - Чего же врать, - возразил Зильберман. - Запросите Чауцкую, она сейчас в Куйбышеве. Ну, об этом хватит. Лучше расскажу вам о мусульманском религиозном быте. Помню, в июле было дело, видел я в районе Бухары "козлодрание". До двухсот всадников кинулись сразу на убитого козла. Каждый пытался захватить первым, передать козла старшине.
       Ну и работа разгорелась, непостижимо для здравомыслящего: всадники давили друг друга, кусались, хлестали кнутами. Одному, избитому до полусмерти, все же удалось завоевать и передать старшине раздавленный труп козла.
       У узбеков, вообще у мусульман, имеются и другие странные обычаи. Например, с 15 августа по 15 сентября празднуют они месяц "уразу". В это время кушать можно только ночью...
       - А если и ночью нечего кушать?
       - Тогда люди еще при жизни в рай попадают, особенно те, которые пьют "кок-чай", то есть зеленый. Мусульмане не любят черный, то есть "кара-чай"...
       - Друзья, друзья! - закричали некоторые, - Подъезжаем к Ртищево-2, к Ртищево товарной!
       Бросились к дверям. Верно, эшелон останавливался у Ртищево-2. Был конец пятого часа утра.
       Вскоре выяснили, что до пассажирской станции Ртищево один эшелон будет отправлен не раньше вечера, хотя туда всего расстояния полтора километра.
       - Пошли промышлять еду! - предложил Голышкин, вагон опустел. Лишь дневальные остались на вахте.
       К обеду собрались все, поедали, кто смог что приобрести. Шабуров купил себе картофельную котлету весом с полкилограмма. Была она завернута в номер Саратовской газеты "Коммунист" за 25 декабря 1941 года. Газета была сильно промасленной, но все же статья Л. Железнова "Немецкий лазутчик" привлекла внимание. В ней рассказывалось о Воронежском пересыльном пункте, который направил немецкого шпиона Романа НИКС, уроженца Берлина (Настоящая его фамилия - Рейнгольд), в кавалерийский полк старшим сержантом.
       Потом удалось разоблачить Романа, и он показал, что три года учился в специальной школе в Германии, получил офицерское звание, а 10 августа 1941 года сброшен с девятью товарищами на парашюте в районе Гомеля.
       Товарищи разбрелись по русской земле. Роман с тремя друзьями оказался в Воронеже. Кроме разведывательной работы, показывал он ракетными выстрелами самолетам объекты бомбардировок.
       Дела Романа шли хорошо до его встречи с Голицыным, бежавшим в Воронеж после убийства им старика Дронова в Пензе. А тут налетела на них группа работников "смерш". В завязавшейся перестрелке Голицына убили, а Роман воспользовался услугами пересыльного пункта и стал "кавалеристом"...
       - Товарищи, мы тоже виноваты, что так оно получается! - прервав чтение, сказал Шабуров. - На сигнал Дронова в Пензе не реагировали и не задержали Петрова. В вагон к нам заходят люди с тугими чемоданами, даже документа не требуем...
       - Папрашу без намеков, - отозвался Кваквеция, доселе храпевший во сне. - Папрашу...
       Шабуров вышел, а вернулся с двумя линейными агентами.
       У Кваквеции оказались документы фальшивыми. Его повели, эшелон двинулся на Саратов.
      
      
      
      

    7. БЕДСТВИЕ

      
       В эту ночь перед эвакуацией Андрей Лобанов дежурил в пустом фойе Курского драматического театра. В огромном ящике стоял песок, рядом торчали палки с крючками: предполагалось бросать этими палками в песок и гасить зажигательные бомбы.
       "Бедствия страны очевидны, песком и палками их не остановишь, - горестно вздохнул, подошел к окну, чуть отодвинул драпировку. В небе шарили голубые хвосты прожекторов, красным накалом светилось облако на западе. Чуть слышно рыдал мотор самолета. - Кто же виноват? А ведь бедствие вспыхнуло не вдруг, оно началось задолго до войны..."
       Вспомнился январь 1937 года. Зашел тогда Лобанов на одну из окраинных улиц города в поисках квартиры политкаторжанина. Был замысел написать повесть. В снегах качались на ветру ветви кленов и акаций у красного кирпичного домика на крутом спуске к Осколу.
       Террасами сбегал от домика бугор, внизу теснились к обрыву заснеженные кровли жилищ. Вдали виднелись лобастые Ублинские бугры, немного поближе возвышалась над слободой Ямской двуглавая Воздвиженская церковь, левее поблескивал золочеными крестами Троицкий монастырь. Седая старина удивленно смотрела на двадцатый век.
       На стук в дверь вышел известный в городе любитель скрипки, бывший учитель, Николай Емельянович Першин. Высокий, косматые брови чуть нахмурены, но голубовато-серые глаза приветливы.
       - Не я, брат мой - политкаторжанин, - узнав о цели прихода Лобанова, сказал Першин. - Андрей Емельянович работает главным консультантом "СИБТОРГСОЮЗА", могу дать его Новосибирский адрес.
       Через неделю Лобанов был уже в Новосибирске, беседовал с Андреем Емельяновичем.
       - Моя биография вот в этой книжечке, - улыбнулся он, немного разгладились складки на высоком лбу, в голубоватых глазах зажглись огни гордости за прожитое. - Сами взгляните...
       Билет  2329 члена Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев представлял собою небольшую книжечку в шагреневой бурой обложке. В левом углу лицевой стороны, сверху, холодящее сердце тиснение: окно из цепей и решеток, за которыми пылал золотой огонь - символ неуспокоенной революционной воли.
       На листике внутри книжечки записано в столбец, что владелец билета сидел в царской тюрьме - 3 года 6 месяцев;
       Был на каторге....4 года 4 месяца;
       В Сибирской ссылке.... - до февраля 1917 года.
       Лобанов взглянул на собеседника. Густые волосы с напуском на лоб, глубокие залысины. На прямом длинном носу светлые очки в тонкой золотой оправе. Белая пикейная рубашка, серый шелковый галстук, отглаженные борты темно-серого пиджака. Даже не верится, что этот простой по внешности человек сражался с царем не на жизнь, а на смерть. Почему и зачем?
       Будто бы разгадав мысли Лобанова, Першин неожиданно спросил:
       - Пришлось ли вам заметить, что главная Старо-Оскольская улица начинается зданием тюрьмы и кончается кладбищем? А ведь так было в день моего рождения и в прошлые века. Мы не захотели жить в этих границах. С Петей Скулковым мы учились в городском училищ. Там и начали писать и распространять против царя первые листовки.
       Было нам лет по восемнадцать, когда подружили с рабочими-железнодорожниками. В мае 1901 года участвовали вместе с ними в маевке, в Ламской роще: протестовали против разгрома царскими войсками рабочих на Обуховском заводе в Петербурге.
       Жандармы выследили Скулкова, посадили его в 1902 году в тюрьму. В конце 1903 года он вернулся, мы снова с ним принялись за листовки. Я к этой поре учился в Курской учительской семинарии, летом занимался революционной деятельностью Старом Осколе. Потом поехал работать учителем в глухую деревню Заломное, в версте от Бабровки. Власти заприметили меня в нелегальщине. А тут вспыхнула революция 1905 года, я работал открыто.
       После разгрома революции начались сплошные аресты. Многие рабочие бежали в Донбасс, а мне Федор Данилович Ширяев (Он руководил тогда Комитетом РСДРП) помог выехать в Царицын и устроиться учителем железнодорожной школы. Жандармы выследили Скулкова и меня, арестовали в 1907 году и нас заключили в Курскую тюрьму, потом на каторгу, в ссылку. Пришлось жить в таежном поселке Хандальское, в Енисейской губернии. Революция вызволила, - Першин почему-то вздохнул, достал из шкафа две книги и подал Лобанову.
       - Написал вот и напечатал. Одна "О дошкольном воспитании", другая "О кооперации". Эту книгу приобрел у меня Центросоюз. Радоваться бы надо, но... стряслось несчастье: вчера вызвали меня в "тройку" управления НКВД по Новосибирской области...
       - Почему же? - изумился Лобанов. - Вас, политкаторжанина?!
       - Получил я в служебный адрес письмо одного кремлевского товарища. Сообщает, что началось массовое уничтожение старых коммунистов, возражающих против фактически единоличной диктатуры Джугашвили и что готовится разгром общества политкаторжан, требующего восстановить ленинские нормы партийной и советской демократии. Последует стандартное обвинение или в двурушничестве или в скатывании в лагерь "врагов народа", потом аресты, аресты, аресты. Особенно рассвирепел Генсек, что среди политкаторжан упорно разговаривают об истинных виновниках гибели Кирова. По этому вопросу меч рубит головы налево и направо, чтобы утопить истину в крови. Уничтожено уже более половины бывших делегатов XVII партийного съезда, из 139 членов ЦК партии в живых осталось менее пятидесяти, да и те прощаются с семьями при всяком вызове к Генсеку, боясь не вернуться домой. Съезд партии не созывается из-за боязни разоблачений.
       Я это сообщаю вам, чтобы отразили в произведении, которое переживет нас, откроет историю поколениям. Самому мне вряд ли удастся писать...
       - Почему?
       - Дело вот в чем. Я привык прочитанные письма снова запечатывать. Так и на этот раз сделал, но забыл письмо на рабочем столе. Вернулся, его уже нет. А через час вызвали в "тройку". Спросили: "Читали вы письмо?" Сказал им, что не читал. Отпустили. Надолго ли? Они могут приехать и постучать в любую минуту. Да, обязательно приедут: я же, помню, подчеркнул некоторые строки письма ногтем... Конечно, надо бы не меня, убежденного коммуниста, а их, погрязших в пороках, арестовать, но... грубая сила на их стороне. Им нужно уничтожить живых свидетелей истории... Вам я советую уйти, на всякий случай. Если все обойдется благополучно, приеду в Старый Оскол, там и продолжим...
       Распрощавшись, Лобанов собрался уходить, но в наружную дверь постучали. Андрей Емельянович встал и шагнул к гардеробу. Спокойно, будто не слышал нараставшего стука, оделся в меховую шубу, нахлобучил шапку. Потом взял Лобанова за руку и увлек за собой в смежную комнату, повернул ключ в двери.
       - Черным ходом выйдите во двор, потом уйдете... Я знаю, стучат за мной...
       На рассвете следующего дня, когда Першин сидел уже в тюрьме, Лобанов выехал из Новосибирска. С той поры всякий раз снилась ему страшная "тройка", о которой рассказывал Андрей Емельянович за несколько минут до ареста. Предстала она перед глазами и в эту ночь дежурства в театре...
       - Да что вы, товарищ Лобанов? - загремел над ухом голос милиционера. - Кричу, кричу, а вы будто окаменели. И глаза у вас ненормальные...
       - Заболел, - отозвался Лобанов, мысли его роились: "Вот где причина нашего бедствия, начавшегося задолго до войны: лучших людей бросали в тюрьмы и уничтожали, растрачивали их силы в концлагерях, а фашисты воспользовались этим, пришли на нашу землю. Как же убить причину бедствия, с чего начать и на кого в партии положиться?" - А что нового, товарищ Маслов?
       - Через час покидаем Курск, - сказал Маслов и сунул Андрею номер "Курской правды". - Сами прочтете, а я спешу на Семеновскую. Сестра моя работает в банно-прачечном комбинате, надо взять на машину...
       В газете говорилось: "... нашему городу угрожает непосредственное вторжение фашистов..."
       - Значит, уже! - воскликнул Лобанов, комкая газету. Через оконное стекло видел женщин с палками в руках: они самовольно оставляли ненужные посты у театрального подъезда и у здания медицинского института. - Где же "тройки и почему они, умевшие истреблять цвет коммунистов, не бьются против фашистов, не отстаивают Курск?"
       В ночь с первого на второе ноября 1941 года покидали Курск последние его защитники. Грохали взрывы в здании Горкома с квадратными репродукторами на балконе, в голубоватом здании Почтамта, в башенообразном здании редакции "Курской правды", в бане на Почтовом переулке. Саперы закладывали фугас под круглый угол беловатого корпуса медицинского института. Рядом кто-то вывернул ломом кусок трамвайного рельса и отбросил в сторону. Лобанову это показалось особенно диким, что совсем недавно видел он здесь старательно работавших ремонтных рабочих.
       Лобанов Андрей эвакуировался с редакцией, так как в последние дни активно придумывал четверостишия под карикатурами на фашистских главарей, считался газетным сотрудником. Трясся он в кузове машины позади белобрысого щеголя, секретаря редакции, товарища Вельш.
       "Куда и зачем я убегаю? - думал в это время Вельш. Серые глаза его щурились, вздернутый короткий нос вспотел. - Я понимаю Ивана Прудцких, заведовавшего отделом партийной жизни "Пути октября". Он ушел в армию и работает комиссаром отдельного батальона на Северо-западном фронте. Рабочему нет иного выхода. А ведь я сын помещика, немцы меня не тронут... Впрочем, документы у меня на имя московского рабочего, могут содрать шкуру, пока докажешь свое помещичье происхождение. Лучше, пожалуй, двигать на Восток. Неужели немцы захватят всю Россию?"
       В Тиму встретили колонну танков "Т-34". На бортах меловые лозунги: "На Курск! Не пропустим немцев!"
       - Счастливого пути на Ташкент, обкомовцы и газетчики! - будто бичом хлестанул звонкий голос высунувшегося из башни танка молодого рыжеватого танкиста с папиросой в зубах. Крышка люка качалась и подпрыгивала вместе с танком на колдубаинах, гусеницей чуть не зацепило машину Вельша, танк оглушил ревом моторов. - Вернемся, отблагодарим...
       - Держитесь подальше от них! - перевесившись через борт, крикнул Вельш шоферу в кабине и показал на громыхавшую рядом танковую колонну: - Ненароком могут сделать из нас лепешку.
       Всю дорогу Вельш хмурился, в голове порхали разные мысли: "Неразбериха во всем. Курск сдали без боя, Масленникова удрала первой, а теперь вот посылают легкие танки, которые легко станут немецким металлическим ломом, погибнут без пользы..."
       Проезжая через Тим, удивились его странному и необычному виду: за домами и заборами толпились замаскированные орудия и грузовики, в садах смотрели в небо зеленые хобота зенитных пушек, на колесных каруселях торчали спаренные и строенные пулеметные батареи, за околицей сотни людей рыли траншеи, окопы, противотанковый ров.
       Семилетов не разбирался в топографии и совсем не понимал карту и обстановку, почему и с радостью приехал в Старый Оскол еще раньше Вельша. Уселся в здании на Комсомольской улице с толстостенным подвалом для допросов арестованных, считая себя здесь в полной безопасности.
       Но вскоре он затосковал: кто-то из подчиненных разъяснил, что попали в ловушку - обрубят немцы железную дорогу на Валуйки и Касторную, вот и не выберешься из Старого Оскола. Другое дело для работников Областного управления НКВД: они разместились в станционных домах и пристройках в Касторном, на прямом пути к Воронежу. Дай сигнал, и поехали.
       "Сами-то они на прямой, а меня бросили в окружение! - волновался и размышлял Семилетов. - Нет, голубчики, я спасусь... У меня есть знакомые в Воронеже..."
       Окончательны план спасения своей жизни созрел у Семилетова, когда пришел приказ о назначении его в состав оперативной группы фронта. "Нет уж, голубчики, под пули меня не совайте!" Он достал какую-то медицинскую справку о тяжелом заболевании, выехал в Воронежскую область тайком. На всем своем пути во всех здравпунктах и лечебницах брал рецепты и справки о болезни, выпрашивал "опасные" диагнозы и все заверял штампами и печатями, просил прижигать ему прыщи и ссадины камнем-ляписом, так что вскоре стал походить лицом на раскрашенного в зеленые пятна индийского факира.
       Между тем, начальник областной милиции, Осипов, и начальник Областного управления НКВД, Аксенов, объявили розыск Семилетова для отдачи под суд.
       Андрей Лобанов, высадившись из редакционной машины, осторожно прошел к своему крохотному домику под городским бугром, у Оскольца. Невдалеке чернел паровоз с несколькими товарными вагонами, краснели огоньки цигарок, слышался приглушенный говор. По обрывкам разговора понял, у вагонов стояли и курили интендантские работники 40-й армии.
       Чуть слышно постучал в оконце.
       Жена, Инна, вышла беззвучно, как тень. Она стояла перед Андреем в легком платье и в накинутой на плечи теплой шали, будто не к Андрею вышла. Не вскрикнула от радости и не опечалилась, не бросилась обнимать. Лишь скупо улыбнулась, мелькнув в темноте белой полоской зубов, и отбросила голову назад при попытке Андрея поцеловать ее.
       "Нет, она меня не любит, - догадался Андрей. - Увлеклась поэзией и моим положением, только и всего. А жить надо". Он взял Инну за талию, увлек в домик.
       ... Старый Оскол жил тревожной жизнью, ожидал еще большее бедствие. Вскоре разнесло бомбой красивый домик с колоннами и антресолей на улице Володарского, где размещался штаб МПВО, после чего жители совсем почувствовали себя на фронте: три тысячи осколян отправились в строительные батальоны разных фронтов, более восьми тысяч сооружали аэродромы, блиндажи, противотанковый ров, протянувшийся на многие десятки километров от Верхне-Чуфичево, через Казацкую и Горняшку до Касторной.
       Толстенький, низкорослый заместитель предрика, Волочков, ветеран Гражданской войны на Духовщине, записал в эти дни в своем блокноте: "Разрослось мое хозяйство до необъемности. Еле объехал за три дня на бойкой верховой лошадке. Но только все это плохо используется 40-й армией, так как командование распустило личный состав, процветает пьянство и связь с женщинами. На наши сигналы Центр не отвечает..."
       Областные учреждения стеснили всю местную власть. Обезличили. Старооскольские шутники шептали друг другу: "Верно, что лучше быть большим среди маленьких, чем маленьким среди больших".
       Волновался и сокращенный редактор газеты "Путь октября", Труфанов. От природы трусливый и каверзный, в животном страхе принимал он все мыслимые и немыслимые меры отвертеться от поездки на работу в Ястребовскую МТС: на живот жаловался, на печень и даже на колики в области ягодиц, на мешки под глазами. Не уважили, послали на целых тридцать километров ближе к немцам.
       Типография осталась на попечении Павла Дерябина, которому пришлось обеспечить издание в Старом Осколе, на базе слабенькой районной типографии, областной газеты "Курская правда" и военной "Красная Армия".
       Своенравный редактор "Курской правды", большеголовый рыжий карапуз Павлов, хозяйствовал деспотически и непрерывно угрожал расстрелом и передовой линией.
       А передовая была и в самом городе: мужчин свели в батальоны ополчения, разместили в казармах. Командиром полка назначили Неляпина, комиссаром - Андрея Никулина из райкома. Секретарю райкома Юдину поручили формировать партизанский отряд, не разгадав полную бездарность этого человека и его исключительную трусость, прикрываемую непрерывным рыком на подчиненных.
       Лобанову дали ученический взвод ополчения, с которым он ходил на строительство аэродрома и на тушение зажигательных бомб.
       На улицах города были танкисты и летчики, пехотинцы и конники, артиллеристы и бронебойщики, саперы и химики. В воздухе то и дело разгорались воздушные бои. Ночами вставало зарево пожаров. Но в фойе кинотеатра гремела музыка, девушки кружились в танце с лейтенантами. В городе, для успокоения совести, работали курсы сельских избачей. В областном комитете по делам искусств, за кулисами сцены Дома пионеров, разгорались споры о театре и агитпоездах, о симфониях Шостаковича, исполненных в дни боев за Москву.
       А голод нарастал, будто года три перед тем был неурожай в крае. Красивая артистка в голубых мехах на шее вдруг бросила спорить о Шостаковиче, помчалась в буфет и встала в длинную очередь отоваривать талон на пятьсот граммов хлеба и двести граммов пряников на два дня.
       Партизаны толклись у кухонного окна, выпрашивая миску супа из пшенного концентрата. Крестьянки торговались с военными, обменивая яйца на соль, сахар и на трикотажное белье.
       - Опять ночью забирали мужиков, - жаловались женщины. - Говорят, что хотя и побил немец много русских под Белгородом и Москвой, но одолеть его надо войною до последнего человека.
       На заваленные снегом улицы понаехали писатели и композиторы. Дух поддерживали столичные артисты, на концертах разливались голоса певичек.
       Поэт Безыменский, грузный высокий стареющий подполковник в длинной шинели и белых валенках с желтой кожаной окантовкой, встретил Лобанова на улице и сказал:
       - Теперь не надо о цветочках, нужно о бомбах сочинять стихи, потому что разбушевался Марс, разлетелись из его шлема мирные голуби...
       Распрощавшись с Безыменским на Верхней площади, Лобанов спешил забежать к жене, но увидел у здания райкома партии композитора Дзержинского. Он, задумавшись, стоял у заглохшей легковой автомашины, вслушивался в звуки войны. Из кармана бекеши торчала небрежно свернутая газета "Красная Армия" со стихами фронтовых поэтов.
       Лобанов остановился, наблюдал.
       Вдруг Дзержинский колыхнулся, выхватил газету из кармана и, повернувшись к ветру спиной, чтобы не так загибало лист, начал читать, потом запел вполголоса, отстукивая указательным пальцем размеры о железо капота: он перекладывал на музыку фронтовые стихи.
       ... Наступила морозная ночь. От луны она казалась еще холоднее. Начальник караула во дворе Автобазы, Андрей Лобанов, взволнованно шагал по двору в черном пальто и в шапке-треухе. Винтовку держал на ремне, прижимая цевье локтем. Он ожидал, когда будет кончен развод, чтобы поговорить с разводящим, от которого услышал запах спиртного. "Где же это он успел лизнуть? - злился Андрей. - Я ему всыплю по самую завязку..." Поглядел на часы, была полночь.
       Рявкнули репродукторы по городу. Торжественный голос Левитана сообщал о разгроме немцев под Москвой.
       Лобанов забыл о своем гневе на разводящего, обнял его, на глазах обеих засверкали слезы.
       Утром улицы города заполнились народом. Член Военного Совета 40-й Армии, полковник Грушецкий, поздравил участников митинга с победой.
       Далеко от Старого Оскола, в мордовском поселке Аптула Новопокровского района Чкаловской области, в снегах и безлесье проживал в это время ветеран первой русской революции Анпилов Константин.
       Полсотни домов, отапливаемые кизяком и навозом, стыли на ветрах среди снегов. Глубокие овраги подходили к самой околице. Через овраг переброшен шаткий деревянный мост, у которого приютился маленький белый домик с черепичной кровлей, с каменным двором крепостной прочности. Под сараями - разная живность, птица.
       Хозяин, старый низкорослый мордвин с русой окладистой бородой, и его черноокая жена из русских относились к Анпилову дружелюбно: они полюбили его за честность и прямоту, за уважение им местных обычаев. Он сам был атеистом, но никогда не высмеивал, что в углу хозяйской хаты стояло бронзовое "Распятие" с неугасимым светильником, а на столе лежали священные книги в толстых деревянных переплетах. Насмешками занимался расстрига и приспособленец отец Захар, из бывших благочинных. Того называли здесь попом-Гапоном.
       В торжественной тишине молча наблюдал Анпилов за нелепым молением хозяев или читал при свете керосиновой лампы письмо от жены из далекой слободы Ламской, вдыхал горячий запах пшеничного зерна, просушиваемого на огромной печи.
       "... мне, Костя, очень плохо, - писала Наталья Петровна. - Ушла я из своей квартиры к брату, на Первомайскую. В нашу квартиру вселили машиниста Егорова Владимира, который раньше жил в стандартном доме за вокзалом, теперь разбомбило. Против Владимира Ильича ничего не имею, пусть живет в нашем домике. Но вот супруга его - ехидная, безалаберная и вредная - все там портит, заливает умышленно грязью. Ее свекровья замечание сделала, она начала ее избивать и морить голодом..."
       Константин Михайлович закрыл глаза, представил себе супругу машиниста Егорова, высокую сорокалетнюю женщину с худощавым лицом и мутными серыми глазами, в черном с зеленоватым оттенком плюшевом пальто допотопного покроя, в белесом платке, из-под которого всегда торчали светлые непромытые космы волос.
       "Да-а-а, - понеслось в мыслях. - Такая баба хуже фашиста...", - Анпилов вздохнул, начал искать место письма, на котором остановился при чтении:
       "... с товарами и хлебом, со всей едой, у нас плохо. Мне карточку совсем не дали, отощала. Спасибо добрым людям, дают по крохотке, отщипывают, для духа, иначе бы полная смертность..."
       В сенях застучало упавшее ведро.
       - Боже мой, что же случилось? - Хозяйка толкнула ногой дверь, в комнату дохнуло холодом.
       - Я это, я! - отозвался хозяин. - Заспешил вот и наткнулся. Вести какие, даже не верится...
       Вбежав в комнату, начал срывать сосульки с усов и бороды, рассказывал торопливо:
       - С училкой ездил я в Покровское, а там радио сказало, что немцев под Москвой разбили, полный им каюк!
       Утром Анпилов сам съездил в Покровское, убедился и тут же написал письмо жене: "Еду, Наташа, домой. Вместе будем одолевать бедствие!"
      
      
      
      
      

    8. СУДЬБА

      
       События в жизни Владимира Сапожкова так крутились, что он постепенно начал сомневаться в реальности окружающего мира, как и один из его московских знакомых, Набатчиков, попавший в немилость Кагановича. Главное страдание было в том, что все верили Кагановичу и тому подполковнику, который загнал Владимира в концлагерь без всякого основания, но никто не хотел верить пострадавшим, так как они были людьми без рангов и громких имен. В таких тисках невольно начнешь верить и в то, что есть "судьба".
       Поджав под себя ноги и охватив руками колени, чтобы меньше мерзнуть, Владимир сидел в одиночной камере. О чем бы он не начинал думать, мысли его снова и снова возвращались к одному, к судьбе. "Неужели она, злодейка, существует, и ее не избежать никому? - спрашивал себя он мысленно. Перед ним встала картина суда. Обвинительное заключение повторяло слово в слово клевету Стешки Прудникова, что будто бы Владимир вместе с ним шпионил на немцев и попался в руки советской разведки при попытке взорвать мост. В конце заключения говорилось, что Сапожков признался в своей вине на следствии. А когда он закричал, что никогда не признавался и даже не был допрошен, один из стражей ткнул его кулаком под ребро, что захватило дух. Председатель суда сделал вид, что не расслышал протеста. Поднял голос и объявил, что Сапожков присуждается к пятнадцати годам заключения, без права возвращения из места отбытия наказания. Тогда Владимир потерял сознание и упал. Перед его глазами мелькнули лица жены, Тани, и дочки, Ниночки. - Выходит, существует судьба, кидающая одних в пучину гибели и возносящая других над законами. Но куда жаловаться, где искать защиты?"
       Вместе с другими осужденными Владимира Сапожкова доставили в Котлас в вагоне, отсюда стали готовить в длительный поход на север. Ходили слухи, что отправят в Печор-лагерь, расположенный в ста восьмидесяти километрах от Северного Ледовитого океана.
       - Что-о? - переспросил разжалованный в рядовые из лейтенантов москвич Смирнов, когда Владимир заикнулся о своем намерении пожаловаться в ЦК партии. - Ты, брат, такой глупости сейчас не делай, пока все там придавлено Генсеком и окружающими его бериевцами. Даже Рокоссовского и Горбатова арестовали, не то что нас с вами. Подождем лучших времен, когда здоровое ядро ЦК возьмет перевес и очистит ЦК от скверны, восстановит ленинские нормы...
       - Гений Сталина не допустит ошибок, - возразил Сапожков. - Он разберется...
       - Какая там гениальность?! - рассердился Смирнов. - Каждый москвич знает, что представляют собою сплошную выдумку разговоры о гениальности и полководческих задатках этого человека. Да его бесноватый Гитлер обвел вокруг пальца и так напугал, что он впал в столбняк и кричал о необходимости бежать за границу, так как потерял все, созданное Лениным. Хорошо еще, что Хрущев с Ворошиловым созвали Политбюро и заставили Генсека перестать ныть, организовали оборону Москвы, иначе бы на сегодняшний день война уже кончилась разгромом Советского Союза. Ты вот лучше скажи, уверен ли, что пославший тебя в лагерь подполковник сам не является шпионом?
       У Владимира повернулось сердце при этих словах Смирнова, вытаращились глаза.
       - Ты, я вижу, не допускаешь подобной мысли... Но я бы тебе привел доводы, да вот можно ли верить, что не разболтаешь?
       - В этом клянусь! - прошептал Владимир. - Можешь меня убить, если что...
       - Не за себя боюсь, за брата, Ивана Ивановича. Он работает в группе кремлевской охраны НКВД. Даже адрес тебе могу сказать: Москва, 167, почтовый ящик  1308. Вместе с поэтом Матвеем Волобуевым служит он. Они мне оба рассказали, что Сталин находится в руках Берия, а тот человек опасный. Еще в тридцать седьмом году Наркомздрав Каминский доложил об участии Берии в иностранных разведках и муссаватистком движении, но... Берия расстрелял Каминского и упрятал в тюрьму Снегова, который подтвердил правильность сигнала Каминского. Вот и разгадка твоей судьбы: ты хотел помочь государству поймать преступника, охотившегося за самолетом литеры "К", а нарвался на агента Берия в управлении НКВД. Тогда, видимо, он побоялся почему-то арестовать тебя и уничтожить. И вот на фронте ты снова провалил шпиона Стешку Прудникова и сорвал его попытку взорвать железнодорожный мост, то есть снова наступил на мозоль подполковника, который, несомненно, состоит в шпионах. Чтобы спасти себя, он добился тебе смертного приговора. Удивляюсь даже, что "тройка" не совсем поддержала его, дала тебе не смерть, а заключение... Да, Владимир, если останешься живым, напиши моему брату письмо обо мне по адресу: Балашиха, поселок Красный текстильщик, дом 40, квартира 18, Ивану Ивановичу Смирнову. Этот адрес его домашний, не кремлевский... Не гляди на меня такими изумленными глазами: я знаю, что меня в лагере расстреляют, так как обид не потерплю, убью первого попавшего начальника, если он меня обидит. У тебя, Владимир, другой характер: ты вытерпишь. Кроме того, как ты сказал, у тебя жена и дочь, а я - человек холостой...
       - Встать, немедленно встать! - закричал вбежавший в барак человек. - Скоро войдет сюда начальник Печор-лагеря майор Шамин. Глядите мне, сорви головы, здороваться надо вам первыми и дружно, в один голос. Если кто не попадет в резон, самолично кишки вымотаю. А ну, попробуем кричать. Повторяй за мною: "Здравия желаем, гражданин майор!"
       Старшина выбежал из барака, а через минуту или две дверь распахнулась, порог переступил толстый широколицый майор с седыми висками. Из-за его спины старшина взмахнул рукою, люди прокричали отрепетированное приветствие.
       Шамин ответил неохотно, потом повернулся к старшине.
       - Прикажите сесть, я буду говорить!
       Шамин говорил о присутствующих, как бы о третьих лицах, обреченных и отверженных. Себя при этом показывал как олицетворение неограниченной власти и ее неумолимого, непорочного представительства, безжалостного, как сама судьба.
       - Можно просто уничтожить всю эту предательскую ораву врагов народа, но мы поступаем иначе: пусть живут без надежды на завтра и на уход от наказания. В тундре они будут добывать коксующийся уголь Печорско-Воркутинского бассейна.
       Исключительно тяжелы будут условия труда и жизни для врагов народа, но мы не позволим им жаловаться на свою судьбу или бежать: проволока с электрическим током, сторожевые собаки, пули часовых - все это ляжет на пути беглеца! - Шамин внезапно умолк, обвел присутствующих острым взором торжествующих глаз, наполненных сознанием своей страшной власти, и направился к выходу, не попрощавшись.
       Из толпы наперерез Шамину выбежал человек в зипуне, перехваченном обыкновенным конским веревочным путом. Лицо в лиловых кровоподтеках, широкая седая борода.
       - Здравствуй, унтер Приходько! - осклабился старик. - Вот и встретились. Не узнаешь? Я как раз есть тот солдат Салазкин, который служил с тобою в 181 запасном полку в Петрограде, потом на фронте. Помню, избивал ты нас по-собачьи, на меня особенно кричал: "Салазкин, душа с тебя вон и кишки на телефон, спину гни, спину!" Теперь вот отогнулся: сказал одному бездельнику председателю колхоза, что ему бы такой гнилой галстук подвязать, какие он уздечки гнилые выдает на конюшню, меня и оформили в лагерь за контрреволюцию. Все время вот мучился душою, думал, что и в самом деле я контрреволюционер, раз критикую. Но теперь вижу другое: я не виновен, если такие унтеры Приходько пролезли в партию, стали майорами Шаминами и начальниками концлагерей...
       Шамин слушал оцепенело. Потом шея у него начала краснеть, глаза вытаращились.
       - Вот, старшина, пистолет я забыл почистить. Быстро мне принеси ветоши, щелочи и масла...
       Старшина побежал, Шамин достал пистолет и, будто разбирая его, вдруг выстрелил в живот продолжавшему говорить Салазкину, потом выстрелил в бросившегося к нему Смирнова.
       - Ах ты, черт, случайный выстрел! - пятясь к двери спиной, хрипел Шамин. - Старшина, где же ты?
       Дверь раскрылась, в барак просунулись дула нескольких винтовок. Шамин скакнул в сторону, скомандовал:
       - Пли!
       Потом осужденных загнали на нары, выбросили из печек дрова, приказали спать в не отопленном, настуженном помещении.
       Владимир не спал до зари. В памяти пробежала вся его жизнь. Единственное утешение оставалось теперь в том, что, как говорили еще на политинформации в вагоне, край тундр и снегов, куда везут, не так уж безнадежен: жители ссыльнопоселенческих поселков умудрились выращивать в парниках репу, добились от правительства разрешения привозить за полярный круг семьи после отбытия срока.
       "Что ж, буду работать, добывать уголь, - подумал Владимир, смахнул с глаз слезы. - Говорят, что на территории Печор-лагеря люди спят на каменном угле: полметра грунта сними и добывай карьерным способом. В работе пролетят незаметно пятнадцать лет. А там, может быть, как мечтал покойник Смирнов, в ЦК разберутся, повыгонят Бериев и пересмотрят наши дела, по закону..."
       Повернувшись на спину, Владимир некоторое время лежал, успокоенный. Потом в нем с новой силой забушевал протест: "Но я не виновен! Не судить меня и изнурять на каторге, а наградить бы нужно за мой смелый побег из немецкого плена и спасение моста от взрыва. Не буду сидеть рабом пятнадцать лет, убегу. Если во времена Пушкина Дубровский не побоялся бороться против Троекурова, почему я должен мириться с таким же беззаконием. Мое святое право защищаться от несправедливости. Или умру или освобожусь, но рабом жить не стану. Меня осудили незаконно. Да и не было суда, состоялась расправа..."
       ... Во сне Владимир видел Таню и дочку, был среди своих однокашников-студентов горного института, летал на самолете. Как и раньше, когда состоял членом аэроклуба. И смеялся, от души смеялся над проделками дочери в ее игре с кошкой, гонявшей за своим собственным хвостом с бумажкой на конце.
       - С какой радости смеешься, сорви голова! - поддавая кулаком в бок разбудил старшина Владимира. - Небось, нашу гибель во сне видел?
       - Нет, старшина, жену видел и дочку. С кошкой она баловалась, а я смеялся. Потом летал на самолете. Полжизни бы отдал, чтобы этот сон длился вечно...
       - У тебя с мозгами дело дрянь, шизофреником становишься, - сказал старшина. - Буду тебя лечить. Быстро вынеси парашу в клоаку. Понюхай ее аромат, мозги освежатся...
       "Хорошо, старшина, я парашу вынесу, - сам себе говорил Владимир, шагая с вонючей бадьей к клоаке. - Но я не забуду о самолете. Непременно полетаю на нем, а ты, старшина, сгниешь здесь вместе со своим майором Шаминым, не познав прелести выси и неба. И пусть говорят, что у меня характер не везде одинаковый, это их дело: я буду тем, кем есть в жизни. Делал подлости, совершал ошибки совершал и подвиги, но никогда не был рабом. Не привык и не привыкну!"
       Утром следующего дня начался пеший путь на север от Котласа. Постепенно мельчая, исчезали деревья. Потом исчезли кустарники, пропали даже ползучие березы и начались мхи-ягели, запудренные снегом.
       Полугодовая ночь лежала над бескрайней тундрой. В темноте гуляли вьюги, скучно шелестели снежные косматые струи под ногами, и путь казался бесконечным хождением в небытие.
       От холода люди кутались в тряпье. Даже старшина, который в Котласе хвастался своим полным пренебрежением к морозам, опутал голову шалью поверх башлыка и походил на водолаза, освещенный фонарем, который попеременно несли осужденные.
       Владимир торжествовал, что старшина мерзлив, как и все, что теперь стал не виден под тряпьем отвратительный его затылок с красными жирными складками. "А что было бы с ним, - думал Владимир о старшине, - если снять с него шинель на меховой подкладке, чулки из гагачьего пуха и сапоги из медвежьей шкуры? Он бы замерз, как паршивый пес".
       На какой-то день мучительного похода глазам осужденных представилась удивительная картина: в бескрайнем ночном просторе заснеженной тундры замелькали вдруг многочисленные золотые огни, будто бродили невидимые существа с жаркими фонарями.
       Над скопищами фонарей колыхалось бледное зарево и сверкало что-то, похожее на серебряную рыбью чешую. Голубая полоса, пересекая зарево, то вспыхивала ярко, то делалась еле заметной.
       - Это северное сияние! - закричал кто-то. - Нас привели в места, известные с детства лишь по книгам...
       - Очарование перед смертью! - простонали в колонне. - За сиянием снова наступит темнота, навсегда...
       - Прекратить разговоры! - закричали угрюмые конвоиры. - Заложить руки за спину!
       Шум продолжался. Тогда один из конвоиров забежал в пучок света от фонаря, чтобы было виднее всем, нацелился автоматом в колонну.
       - Молчать, иначе открою огонь!
       - Подожди! - запретил старшина. - Кричи привал, я буду митинговать...
       - Эй, сорви головы! - начал он речь перед посаженными на снег людьми. - Перед вами не северное сияние, а одно из отделений Печор-лагеря. Северное сияние вы еще увидите, если не вынудите охрану к стрельбе. Понятно? Ну, черт с вами, если не отвечаете. Я сейчас не очень сердитый. Разъясняю, серебрится над лампочками воздух, наполненный снежинками. А голубая полоса - это прожекторный луч. Если кто вздумает убегать, луч догонит и осветит мишень для стрельбы.
       Владимир вздохнул. "Старшина пугает, чтобы не бежали. Но и так ясно, пешком из лагеря не уйти". Покосился на соседа, с которым познакомился за долгую дорогу и узнал от него, бывшего юриста в системе НКВД. Многое он рассказывал о Печор-лагере, Владимир запомнил, что некоторые беглецы пытались бежать в восточном направлении, через Уральский хребет, в надежде пробраться в Новый порт Обской губы и уехать на английском или каком другом иноземном корабле. Семьдесят километров снежной тундры одолевали они, потом вставала двухсоткилометровая спина перевала с пулеметами и собаками стражи. Иные гибли в снегу от истощения, другие гибли от пуль стражи, третьи, порванные собачьими зубами, водворялись обратно и получали дополнительно восемь лет каторги при более строгом режиме.
       К Архангельску бежать еще труднее: длиннее расстояние, гуще цепи стражи, крепче охраняется порт.
       - Нет, пешком не уйти, - чуть слышно прошептал Владимир и снова покосился на соседа-юриста. Тот не слушал старшину, лежал в странной неподвижности, уткнувшись лицом в снег, как в подушку. Он не встал и после команды старшины к отправлению. Конвоиры вытащили его из-под ног колонны, выстрелами вызвали из обоза врача.
       Врач подкатил на оленьих нартах, пощупал пульс.
       - Мертв. Наверное, разрыв сердца!
       - Прошить! - приказал старшина автоматчику. - Чтобы не было обмана...
       Затрещала автоматная очередь, "прошивая" мертвого.
       "Боже, что творится в царстве Берия! - кричала душа Владимира. - Благословен тот, кто прекратит это, самое отвратительное, что придумал близкий к Генсеку человек!"
       Через час колонна миновала первый высокий снеговой столб с качающимся на его вершине электрическим фонарем. Потом начали повсеместно попадаться такие же столбы или снеговые курганы и тумбы, длинные железные палки, нагромождения угля с воткнутыми в них обломками костылей. Над каждым из этих сооружений качались яркие электрические лампочки, иные были в сетках для безопасности, на иных надеты тарельчатые абажуры, чтобы в воздухе играли конусные тени, придавая небу фантастический вид.
       Без всякой системы и не боясь воздушных налетов, презирая чувство опасности и самосохранения, расставили осветительные точки монтеры, может быть, осужденные на пожизненную каторгу. В этом символ, что за Полярным кругом не ощущали недостаток электричества и что каторга не может убить профессионального желания электромонтеров видеть всю землю залитой электрическим светом: где ступала их нога, там загоралась немеркнущая лампочка.
       ... Мимо часовых в тяжелых тулупах с винтовками в охапке провели колонну во двор, обнесенный многими рядами колючей проволоки, на кончиках жестких колючек которой, стекая в воздух, голубыми огоньками сияло пропущенное через изгородь электричество высокого напряжения.
       Когда прошли в лагерь последние шеренги и пронзительно завизжали закрываемые стражами ворота, Сапожков невольно оглянулся: на электрическом свету серебрились заиндевелые шнуры колючей проволоки, выступали пузатые бурые столбы с заостренными верхушками, возвышались шатровые крыши сторожевых башен с пулеметами на площадках и с головастыми прожекторами на боковых турелях, а за ними - висела над тундрой темная муть полярной ночи. Не было в этой мути конца и края.
       - Шагай, шагай, нечего оглядываться! - закричал конвоир. - Проворнее, а то я те газов прибавлю!
       Повернув вместе с другими налево, Владимир оказался у черного проема настежь распахнутых широких двустворчатых дверей. Ступил в них, чуть не упав. Ощутил под ногами идущие вниз ступеньки. По хрусту и шороху, по особому запаху, понятному горному инженеру, догадался, что он и его товарищи шагали в подземелье по лестнице из каменного угля. Хотел уже нагнуться и, взяв камешек, ощупью определить сорт, но впереди идущие открыли дверь землянки (правильнее было бы назвать: "углянки"), оттуда ударил в глаза ослепительно яркий свет, как в цинкографии. Пришлось зажмуриться.
       Ткнувшись носом в чью-то спину, продрал глаза и, уже не обращая внимания на резь в них, начал осматриваться. Посредине двускатного жилища без потолка была прорыта продольная канава в метр шириной и с полметра глубиной. Дно сверкало каменными углем. По обе стороны канавы тесным рядочком лежали жесткие серые матрацы, как бы обрамляя серой двухсторонней бахромой черные каменноугольные стенки канавы.
       - Вот и ваши партаменты! - сказал старшина. - За чистоту, если ее не будет, шкуру сдеру. Дневальный назначается из среды заключенных. Сегодня устраиваться, завтра - работать!
       И странно было слышать здесь слова - "сегодня", "завтра". Ведь все уже знали, что полярная ночь кончится лишь к маю, когда начнется полугодовой день. Где же здесь "сегодня", где "Завтра"? Ничего этого нет в нагляде, все зависит от лагерного начальства, которое настолько было здесь властным над бесправными людьми, что заключенные прозвали его одним кратким словом: "СУДЬБА!"
      
      
      
      

    9. БЕРЕЗОВОЕ ПОЛЕНО

      
       Поезд утром подходил к Саратову. Все спали, но Шабуров через единственное оконце в боковом люке под самым потолком товарного вагона наблюдал местность.
       Справа выплывали из седого тумана холмы, покрытые лесом, темные овраги с иззубренными крутыми берегами, с которых ветры начисто смели весь снег. Потом показались обширные аэродромы с самолетами на них, с ангарами и длинными серыми бараками со свежими желтыми тесовыми крышами.
       Еще немного, и поезд прокатил мимо серого многоэтажного здания с несколькими квадратными башнями на крыше. За этим зданием потянулись густые ряды деревянных и кирпичных домов, в перспективе чернели семь высоких душистых тополей, похожих с виду на кипарисы.
       - Саратов первый! - закричал голосисто кто-то за вагоном. - Военные, выходи!
       Команда распростилась с вагоном  520597, со своей квартирой на колесах. Длинной цепочкой вышли через узкую калитку вокзальной ограды на площадь, где бросился в глаза памятник на гранитном пьедестале орехового цвета: во весь рост стоял каменный Феликс Эдмундович Дзержинский, сжимая левой рукой фуражку и выбросив правую в ораторском жесте. Так и казалось, что вот-вот сорвется с его губ нужная, но забытая на время знаменитая фраза: "ЧЕКа должна быть органом ЦК, иначе она выродится в охранку!"
       Трамваем  14 поехали искать штаб 19-й бригады. В комендатуру, куда звонили по телефону, рекомендовали поискать этот штаб на Покровской улице.
       Трамвай колесил и поворачивал с одной улицы на другую, будто вагоновожатый имел задание показать пассажирам как возможно большую часть города. Мелькали мимо большие и малые дома, магазины с запертыми дверями, церковки с белыми шапками снега на крышах и главах.
       Все это было обычно, никого не трогало. Но возглас восхищения вырвался у многих, когда проезжали мимо импозантного четырехэтажного гранитного здания института экспериментальной медицины.
       На ступеньках широкого подъезда стоял и приветственно махал рукою человек в белом халате и роговых очках. Шабуров не узнал его, хотя и подумал, что это Арсен Солдатов, врач из старооскольских мест. На всякий случай. Помахал ему рукой в знак вежливости и привета.
       На улице Рабочей, у городского театра, трамвай вынужденно остановился (перерыв в подаче тока). Его немедленно атаковала толпа. Вагон затрещал, потому что лезли и лезли, будто можно было расставить или растянуть наподобие резиновых тонкие трамвайные стенки и окна, заделанные наполовину фанерой. С гребня кирпичной высокой ограды на трамвай и на осаждавшую его толпу сердито смотрел косматогривый каменный лев.
       Наконец, ток подали. Звеня и предупреждая, трамвай вырвался из толпы, как жук из навоза, встряхнулся и ускорил бег. Однако ток снова прервался и трамвай на несколько минут застыл у островерхого двуглавого монастыря. Двухэтажное здание монастыря с высокой папертью наподобие веранды купеческого дома, с облупленным фасадом и проломленным куполом являло собой живой музей. На потрескавшемся бледно-сером фронтоне вилась свежая зеленая надпись славянской вязью: "ВНИДУ В ДОМ ТВОЙ, ПОКЛОНЮСЯ ДОМУ ТВОЕМУ ВО СТРАСЕ МОЕМ".
       Туманное и непонятное это изречение вызывало улыбку, но было в нем какое-то живое чувство, вложенное древним автором и целыми веками заставлявшее людские сердца или сжиматься в неясной тревоге или сильнее биться в груди в страстной надежде на лучшее, когда в дом каждого никто не будет врываться, а внидет с поклоном и уважением.
       На паперть входили люди с белыми сумками за плечами, с дорожными палками в руках. Может, правда, что вера движет горами, а чувство веры движет людьми: отстояв службу тревоги за Родину, люди пойдут в военкомат и на фронт колотить фашистского супостата.
       Выяснив, что от монастыря трамвайное "кольцо" повернет влево, а Покровская улица находится направо, Шабуров с товарищами покинули трамвай и пошли.
       Навстречу, царственно неся голову и покачиваясь, важно шагали верблюды с закрытыми глазами, будто мечтали о родных пустынях и тепле в песках Кара-Кумов, о саксауле - пище, забывая свое хождение по холодным заснеженным улицам большого приволжского города.
       Шабуров улыбнулся: с детства он имел о верблюдах книжное представление и считал их "кораблями пустыни". Оказывается, эти "корабли" были впряжены и тащили по каменным улицам Саратова огромные русские сани, груженые доверху бурыми ковригами ржаного хлеба и новенькими винтовками с не отполированными в торопливости казенниками и бледно-желтыми прикладами.
       "Как часто жизнь предстает перед нами в противоречии с укоренившимися понятиями и представлениями о ней, - подумал Шабуров без сожаления, что происходит именно так: - Пожалуй, в этом противоречии состоит прелесть жизни, если мы находим в ней сегодня то новое и особенное, чего не видели и не замечали вчера..."
       Размышления Шабурова были прерваны громким восклицанием Прокофьева:
       - Ба-а-а, земля наша обетованная! - семенящей клоунской походкой побежал он к голубой двери, на которой висел желтый картонный лист с надписью: "БРИГАДА 19". Пощелкал пальцем по картону и повернулся к остановившейся команде. - Колесили мы по всей России, милее этого места не нашли. Идемте же быстрее, пока тут не раздумали принять нас в лоно свое.
       Тесный узкий коридор красного кирпичного здания оказался со шлагбаумом: поперек его, опираясь концами на сиденья дубовых стульев, лежало обыкновенное березовое полено, за которым стоял нахмуренный высокий красноармеец с привинченным к "драгунке" граненым штыком.
       - В штаб нельзя! - шевельнув штыком, категорически остановил он прицелившегося нырнуть под полено Прокофьева. - Без списков и вызова не принимаем...
       - У нас есть направление, нам нужно в штаб! - настаивал Прокофьев.
       - Бдительность должна быть, - укоризненно заметил красноармеец. - Вы кричите громко о штабе, проходящий мимо шпион сразу догадается, что за учреждение здесь...
       - Шпиону нечего нас подслушивать, - возразил Прокофьев. - Он подойдет к двери и прочтет вывеску...
       Раздался дружный хохот, на лестничную площадку второго этажа выбежал из коридора усач со старшинскими "треугольниками" в алых петлицах.
       - Не шуметь, товарищи, у начальства и без вас делов хватает! - закричал он, перевесившись через перилку. - По графику у нас сегодня прием команд не предусмотрен...
       Старшина исчез, на пути к штабу лежало березовое полено. Что же делать? Люди, когда озлятся, становятся изобретательными, острословными.
       - Афина-Паллада, говорят, вышла из головы Юпитера, - толкая локтями и разыгрывая на лице недоумение и любопытство, сказал Прокофьев. - А вот, интересно, из какой головы вышло и легло между нами и штабригом 19 это березовое полено и как его можно убрать с дороги?
       - Тут без изобретательства не обойтись, - сказал кто-то. И все начали думать, изобретать.
       - Нельзя ли шумнуть на них по телефону? - вполголоса произнес Шабуров, у Прокофьева разгорелись глаза, как у кота на мышь. Он подошел к Шабурову, пошептал на ухо. Тот молча кивнул головой, тронул воентехника Кудаева за рукав шинели, и оба они побежали на почту, которая находилась через дом от штаба бригады с березовым поленом в коридоре.
       Телефонистка оказалась сообразительной и сочувственной. Она связала Шабурова по телефону от имени начальника саратовского гарнизона со штабом 19-й бригады. Шабуров так изобретательно и энергично нашумел на оперативного дежурного, что к приходу в коридор березовое полено заколебалось, начальника команды пригласили пройти наверх.
       - Пошло, братцы, как по маслу, - крякал Прокофьев, доставая список из внутреннего кармана и медленно шествуя по ступенькам лестницы. - А то ведь быком упиралось, как у легендарного Шемяки.
       Выяснилось, что команда прибыла на два дня раньше, чем ее ожидали по графику, вот и решили штабные было проучить ее за "неаккуратность".
       - Поплясали бы вы перед березовым поленом без пайка и квартиры, не вмешайся начальник гарнизона! - недружелюбно буркнул начальник, рассматривая поданный ему список команды. Потом он выбежал на лестничную площадку и закричал вниз: - Совсем уберите березовое полено, из коридора выбросьте, потому что начгар обещался к нам заглянуть сегодня!
      
      
      
      
      

    10. В САРАТОВ ПОНАБЕЖАЛИ РАЗНЫЕ

      
       Разместили команду в холодном клубе Саратовского дома крестьянина на перекрестке улиц Горького и Челюскинцев.
       Радио сообщило об освобождении 30 декабря Керчи и Феодосии войсками Кавказского фронта при содействии черноморцев, о занятии 31 декабря Калуги войсками Западного фронта. Потом специальным выпуском "В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС" было оповещено о разгроме Второй бронетанковой немецкой армии Гудериана: танкисты, бросая танки в снегах, пытаются бежать от конников Белова не только на кобылах по трое верхом, но и на коровах, особенно в направлении Внуково. Там образовались целые коровизированные батальоны бегущих гудериановских танкистов.
       Это сообщение вызвало чувство детской резвости: стали прыгать через стулья и друг через друга, играя в чехарду. Кудаев даже проехал от радости верхом на Прокофьеве, Голышкин плеснул воды Аверьянову в лицо и сказал: "Умойтесь, за мой счет, друг скупого рыцаря!"
       Все, оказывается, изголодались по радости за долгие месяцы неудачно шедшей для России войны. Потом гурьбой пошли в цирк, непостижимыми путями добыв билеты. Там Эдер давал номера со своими семью белыми медведями, с четырьмя пушистыми и четырьмя скользкими черными и серыми собачками, с табуном дрессированных крохотных лошадок-пони, раскрашенных под тигра - в желтые и черные полосы. Наверное, хотели придать "пони" сходство с зеброй.
       Были и акробатические номера: трапеции, летающий самолет, хождение артиста с артисткой по канату со страховым зонтиком в руке и с натянутой под ними сеткой, потом и без всякой страховки, кроме засыпанного желтым песком пола.
       В заключение программы, вызвав шумное одобрение публики, зашевелилась вдруг серая куча брезентов в центре арены, и под самый купол цирка стремительно взмыла зеленую кудрявую вершину новогодняя елка.
       Убранная сияющими разноцветными огнями, золотыми нитями и смешными бумажными попугаями, она медленно вращалась вокруг своей канатной оси, показывая публике украшения и "сюрпризы".
       В одном из попугаев все узнали Геббельса, во втором - немецкого радио-генерала Дитмара, превзошедшего по вранью своего колченогого министра пропаганды.
       Загремевшие оркестровые звуки "Интернационала" подняли зрителей с мест. Сотни людей запели, наполняя могучим голосом не отопленный цирк и обогревая его особым жаром раскалившейся души.
       - Да здравствует новый год! - закричал Шабуров, ощущая на лице прилив огня и видя в глазах соседей сверкание упорных надежд. - Смерть немецкому фашизму!
       - Да здравствует...! Смерть фашизму! - гремело и билось под сводами цирка. Будто бы отвечая распаленному желанию людей, глазам представился новый сюрприз: с грохотом и лязгом, окутанный облаками багрового дыма и освещенный вспышками оранжевых молний, вырос у елки русский богатырь в сверкающих ратных доспехах. С мечом в руке, грозно глядел он из-под забрала шлема на Запад, где горело красное пламя войны над селами и городами, готовый к новым боям и победам.
       В двадцать четыре часа по московскому времени зазвучали перезвоны Москвы: куранты на Спасской башне Кремля отметили счет шагов истории...
       Утром первого января учреждения не работали, командиры вышли осматривать город.
       - Дядь, купите книжечки! - подбежал к Шабурову мальчик в стеганной женской кофте и серой солдатской шапке с опущенными ушами. В голых покрасневших от холода руках держал мягкую циновочную корзину с книгами. - Я беженец из Минска, хочу есть...
       Шабуров взял первые попавшиеся ему под руку книги: серый томик Золя "Жерминаль" и роман Дель-Валье-Инкла "Арена Иберийского цирка" в черном коленкоровом переплете с фигурным серебряным тиснением. Пока расплачивался и расспрашивал мальчика о родителях, товарищи ушли далеко. Догнал их уже на углу улиц Ленина и Астраханской, у каменного бюста Чернышевского.
       - Немцы - любители насилия, умеющие говорить языком цивилизованного общества, оставаясь в то же время людьми варварских времен, - по памяти воспроизводил Жарковский слова Чернышевского, разговаривая с бюстом.
       - Есть некоторая неточность в форме, но смысл верен, - подтвердил Шабуров. - Идемте...
       Из подъезда ближайшего дома, гикая и свистя, вырвалась ватага ребятишек с большим фанерным щитом, на котором был намалеван Гитлер с длинной шеей, зажатой клещами. На рычагах лежали могучие руки с изображением на обшлагах государственных эмблем Англии и СССР.
       - Здорово! - воскликнул Прокофьев.
       - Но не очень вероятно, - возразил Аверьянов. - Черчилль не любит Гитлера, но ненавидит нас...
       - Гитлера задушит народ, - вмешался Шабуров. - Видите, ребятишки потащили плакат на свалку...
       Действительно, ребятишки бросили щит в кучу хлама перед воротами какого-то завода с пирамидальной деревянной водонапорной башней во дворе, начали плевать на Гитлера.
       Свернули на глухую улицу, ведущую к Волге, и тут увидели аккуратные домики с аккуратными эмалированными синими дощечками и белыми выпуклыми надписями на них: "Улица Немецкой Республики".
       - Почему не добавлено "бывшей"? - сказал Аверьянов.
       - Батька Ус не досмотрел, - ответил ему Прокофьев, остальные промолчали. Через Октябрьскую улицу, повернув налево, вышли к Волжскому спуску и начали наблюдать сначала издали, потом и подошли поближе: на льду Волги, пренебрегая начавшейся крутить вьюгой, десятки людей забавлялись на коньках и лыжах.
       Часть конькобежцев столпилась у закованного льдами парохода с молочно-белым трапом и синим дымком над трубой будочки палубного сторожа. Они здесь прятались от ветра и снежной пыли, чтобы всласть покурит. А над ними, охватывая борт парохода, курилась снежная пыль, похожая издали на клубы банного пара.
       Лыжники не прятались от ветра. Споря с ним, они медленно двигались к противоположному берегу Волги, где ветер крутил снежные вихри над рыжими замороженными кустами тальника.
       От парохода отделилась одинокая фигура человека, в котором Жарковский признал одного из работников продснабжения штаба 19-й бригады.
       - Товарищи, за мной! - скомандовал он. - Вот у него как раз и должны мы получить обещанные талоны на обед.
       Будучи окружен, интендантик с коротко подстриженными черными усиками и с кругленьким упитанным лицом, долго юлил и изворачивался, упрашивал подождать до "завтра", так как, мол, сегодня талоны уже розданы, но его держали и держали на ветру, пока вздрябло лицо. При каждой попытке уйти, обязательно два-три человека вставали перед ним и, загородив дорогу, начинали одно и тоже - просить положенные талоны. Интендантик не вытерпел, написал записку в бригадную столовую на Проспекте Кирова.
       - Не советую только, очень далеко, - сказал он при этом. Голышкин сейчас же возразил:
       - Голодного волка ноги кормят, так что и мы пойдем...
       В столовой только что пообедала группа украинцев, забыв на столе газету "КОММУНIСТ" за 30-е грудня 1941 року.
       Стряхнув с нее хлебные крохи на поднос и разгладив газету ладонями, Шабуров начал читать про себя.
       - Что там хохлы пишут? - спросил Прокофьев, заглядывая через плечо в газету. - О-о-о, напечатали очерк "ПАМЯТНА НIЧЬ". Интересно, дайте, прочту вслух.
       Читал Прокофьев, безбожно путая ударения и перевирая акцент: "Навальними ударами Червона Армiя жене земерзлих, виснажених, паршивих нiмецьких псiв все далi й далi на захiд.
       Кiлька днiв пiдряд ми гнали фашистiв, з боем викурювали iх з населених пунктiв на мороз...
       В цей час до мене пiдбiгли сержант Iванов i червонармiець Новiков. Втрьох ми обеззброiили екiпаж танка. Всього ми захопили за цю вилазку 6 гiтлерiвских офiцерiв, серед яких були нагорожденi залiзними хрестами, 2 солдатiв..."
       - Стоило бы самим немцам поставить вопрос о глупости топтания ими танками всей Европы, чтобы попасть в плен к нескольким украинским пехотинцам, как война бы закончилась, - усмехнулся Шабуров.
       - Они такой вопрос никогда не поставят, пока не перебьют все низшие расы, - возразил Жарковский. Осоловелые глаза его с осекшимися ресницами замигали, налились слезой. - Особенно озлились они на нас, на евреев, будто мы им дорогу перешли...
       - Не говорите глупостей! - прервал его Шабуров. - Поведение немцев зависит не только от них...
       - Конечно, им помогают американцы и англичане...
       - Да нет, Жарковский, им помогают банкиры, - поправил Шабуров. - Но народ с нами, мы все равно сломим фашистов...
       - Бросим немцев к черту! - неожиданно изменил тему Прокофьев, показал рукой на видневшееся через окно здание на противоположной стороне улицы. - Теперь вот такие красивые не делают... Из-за экономии, возможно, будем жить в коробках, если не сыграем в "ящик"...
       - В этом здании консерватория, - пояснил кто-то из знатоков Саратова. - Обратите внимание, оно кажется высеченным из серого гранита. И будто птица с размахнутыми крыльями: четырехэтажный центр, трехэтажные разлеты.
       Шабуров обратил внимание, что на цементированном фронтоне, между стрельчатыми готическими окнами третьего этажа центра здания, сидели пять гипсовых собачек, скульптуированные в позе "лающих на луну". Под собачками висел над улицей огромный балкон с чугунной ажурной решеткой и с подпирающими его фигурными чугунными столбами, у подножия которых, кутаясь в черно-бурые горжетки и сами похожие на лисиц, смеялись чему-то студентки в модных пальто и в длинных - по локоть - желтых гарусных перчатках.
       К девушкам плавно подкатила машина с правительственным флажком и треугольным знаком пропуска на лобовом стекле.
       - Наркомфиновская! - знающе воскликнул Аверьянов. - Ведь в Саратове теперь не только расположилось Украинское правительство, но и большая часть правительственных учреждений РСФСР. Ба! В машине юрисконсульт наркомфиновский, вот же бабник! Они с Кружковым в Москве еще заводили подпольные публичные дома, значит, и в Саратове не отказываются...
       Из машины проворно выскочил светловолосый щеголь в клешь-пальто и шляпе, бобровый воротник лежал дугою до самого живота. Пожал руку всем выстроившимся у столбов девушкам, потом одну из них потянул за руку к машине. Упиралась для приличия, но шла. Потом согнулась и нырнула в открытую дверцу машины. Щеголь нырнул за нею. Они уже хотели ехать (завыл мотор, из выхлопной трубы побежали синие клубочки дыма), но на ступеньках подъезда показалась пышная дама в мехах.
       Щеголь снова выскочил из машины, опрометью взбежал по ступенькам к даме, расцеловал обе руки, потом повел к машине, держа за локоть.
       - Ага, эту тоже! - воскликнул Аверьянов, глаза стали сальными. - Значит, где-то собралась компания насчет пилки-колки дров. Жаль, нет подходящего костюма, увязался бы с ними. Ведь, знаете, в Саратов набежали разные, можно крутить с бабами не хуже, чем Кружков в Москве. А эта дама, скажу вам, была супругою Кружкова, Розалией зовут...
      
      
      
      
      
      

    11. ОТ БЕДСТВИЙ ПАСУСЬ

      
       Шабуров не слушал Аверьянова, сердце заболело о судьбе Розалии: "Куда же она с этим щеголем? Неужели снова попалась в сети, пробудила в себе львицу, хотя и состоит в партии?"
       После обеда успели сходить в пекарню на Волжской пристани: там, сказали, совершилось чудо свободной продажи прекрасных саратовских баранок. Сначала не верилось. Да и местность здесь нищая, особенно по захолустной Приютской улице. Везде торчали, похожие на ветхие зубы в остаревших деснах, подмытые водой домишки, из которых люди бежали давным-давно. Кругом валялся щебень, гнилушки, кучи речного песка со снежными пятнами. Но во дворе, за развалинами толстой кирпичной стены, действительно шумела длинная очередь разволнованных женщин. Оказалось, баранки продавали без всякой "свободы", по предъявлении эвакуационных документов.
       В дом колхозника возвращались поздним вечером. Над городом висело белесое облачное небо, струившее на землю реденький призрачный свет: за облаками гуляла луна, вьюга в городе утихла. Мороз крепчал. Под ногами пронзительно скрипел снег, эхо отзывалось в подворотнях, уличках и проездах, будто там дробили лед или стекло в ступах.
       Легли спать вповалку, часть одежды постелив на пол, другой частью прикрылись. Шабурову досталось лечь с краю. Дуло от двери, знобило бок, уснуть не удавалось.
       Под утро вернулся из командировки старший лейтенант Денисов, небольшого роста человек лет сорока с глазами циника и с худощавым лицом цвета грязного меда. Командование посылало его в село Духовницкое заготавливать продовольствие. На нем был тулуп с огромным воротником и длинной овечьей шерстью, почему и Шабуров обрадовался, что Денисов лег рядом с ним, сразу стало теплее.
       - Да нет, ты послушай! - в нетерпении толкал Денисов и не давал Шабурову спать, хотя веки теперь сами собой смыкались, в голове шумело. - Я тебе такую историю расскажу, хоть роман пиши. Что вытворяют женщины, еле живого меня выпустили. Ведь как получилось? Сижу в исполкоме и думаю, где бы это ночевку организовать с едой и выпивкой? А тут зашла одна активистка, жена работника финансового отдела. Глазки мне начала строить, плечами дергать. Но у меня глаз настрелянный, сразу определил птицу.
       "Нельзя ли, говорю, к вам заночевать, чтобы с подогревом и всеми двадцать четырьмя удовольствиями?" "Можно, - ответила баба. - Только пойдете ко мне одни, со мною неудобно от наглядности соседей. Иди, говорит она, на Колхозную улицу и спроси дом номер четвертый, Докторову. Всякий покажет. А мне, говорит она, деньжонок на самогон, у знакомых бутылочки две позычу..."
       Дал ей деньжонок, сам пошел по маршруту. Постучал в доме номер четыре. Открывать выбежала рыжая и тонкая, как спичка, девчонка лет шестнадцати. Ну, брат, оказалась она настоящая щука: пока мать пришла, мы с нею всю постель измяли. Зиночкой зовут. На мать похожа лицом и всем смыслом. А еще есть у нее сестренка, Галя. Помоложе. Толстенькая, с глупым круглым лицом и мутными серыми глазами. На отца похожа, на Ефрема. Живого я его не видел, но портрет Зиночка показывала.
       Тут же выяснилось, Докторовы спекуляцией занимаются: вязаные платки покупают и перепродают. Но мне до этого какое дело? Меня другое интересовало. Выпиваем, закусываем, а я замечаю: жадными глазами глядят на меня и мать и дочка.
       Догадался я, попросил стелить на полу, чтобы без скрипу спать. Первой пришла мама. Приневолился. Потом кто-то в дверь постучал. Мама спохватилась, побежала. Да и не вернулась. Слышно было, провела кого-то в соседнюю комнату. Может, насчет платков или еще что другое... Дом ведь у нее свой, хозяйка...
       Повернулся я на бок, закурил. Засветил спичку, а в дверях белое мелькнуло. У меня глаз настрелянный. Сразу определил, что Зиночка беспокоится. Пошептал тихонечко, пришла... Так вот и не пришлось всю ночь смыкать глаз. Хорошо еще, что утром приехали наши из бригады, вызвали меня в исполком. Оттуда я прямо и в Саратов дунул. Слава тебе, господи, живой остался. Ох, и норовисты мама с дочкой, мертвого расшевелят и силу на пять лет отнимут для своей потребности.
       - У вас жена есть? - спросил Шабуров, с трудом сдерживая негодование.
       - Имеется. Ребятишки есть и жена. Адвокатом работает, положительная женщина. Но ее здесь нет, вот и от бедствий пасусь...
       - Иди ты к черту, козел двуногий! - двинул Шабуров Денисова в бок. - Лучше я буду мерзнуть, да не рядом с тобою.
       Денисов без сопротивления перешел на другую сторону, прошептал оттуда через спящих людей:
       - Я разве первый люблю пожить с женщинами? С начальства беру пример. Вот, например, полковник прямо в кабинете наложницу содержит, Розалию...
       Шабуров, чтобы не слышать Денисова, зажал себе уши ладонями, но в сердце остро стреляла боль, кипела обида за Розалию, в которой пробудили былые инстинкты петроградской проститутки вот такие, как Денисов и ее муж, Кружков, уличенный в половом разложении в Москве. Если бы он этого не делал, Розалия осталась бы его женой...
       ... Утром дали направление в Никольский лагерь, Шабуров отправился на Почтамт отбить телеграмму жене, эвакуированной в Андижан.
       Все здесь произвело на Шабурова неожиданно приятное впечатление: стекло и никель, бесчисленное множество служебных окошек с вразумительными табличками и надписями, безукоризненная вежливость служащих, к сожалению, редкая в других городах.
       Сдав телеграмму и направившись к выходу, где его ожидали товарищи, Шабуров мимоходом загляделся на огромное панно, написанное масляными красками на стене и воспроизводившее вид на Замоскворечье. Прозевал вовремя проскочить через турникетную вращающуюся дверь, она стукнула его одним из своих крыльев, комично вытолкнула обратно в вестибюль.
       Публика дружно расхохоталась над сконфуженным Шабуровым. Но он заметил среди хохочущих одного священника в странном одеянии: несмотря на трескучий мороз, этот божий слуга щеголял в прорезиненном черном плаще, в женских полусапожках с черными языками вставных резинок у щиколотки, в матерчатой стеганной в клетку серой шляпе старинного фасона "водолаз", в белых шерстяных чулках, в холявы которых были вобраны широкие клешины бурых байковых физкультурных штанов.
       "Где же мне приходилось видеть эту комичную личность? - присматривался Шабуров к священнику с мутными синими глазами и коротким картофелеобразным носом, с широкой бородой и жиденькой косичкой серых волос, перевязанных голубой лентой. - Хохочет, черт, прямо как на спектакле с постановкой веселой комедии..."
       - Неудобно смеяться над старым знакомым, - упрекнул Шабуров, шагнув к попу. - Помните, на паперти Гуменского храма Александра Невского мы диспутировали о Христе? Вам тогда помогал бывший благочинный отец Захар...
       Священник узнал Шабурова, блудливо замигал глазами, смущенный внезапной встречей.
       - От бедствий пасусь, - выговорил он, наконец, певучим голосом. - Отец Захар тоже со мной был в бегах, но не стерпелись мы с ним: занялся он коммерцией - свечи катает для храмов по старой привычке, светильники продает из консервных банок сооруженные, челобития сочиняет за мзду, уксусом, чесноком и луком обновляет образа, а мне это на совести не положено, вот и разошлись своими стезями. А еще был со мною расстрига один, Василий Костенко. Знаете его или нет? Сан священника снял по невыгоде заработка, столярством стал промышлять. Дочка у него, прости мне, господи, Клавка, на обезьяну лицом похожа, но в партии значится. Из-за нее и хотел убежать на Урал, бумаги оформил эвакуационные, кажется, Семенов Яков подписывал. На днях виделись мы, назад он поехал, в Оскол-град. Меня глаголом прельщал, что немец не страшен для священников. Но я оробел душою, не поехал. Один туда поехал Василий Василич. Мне вот, признаться, в Саратове пришлось задержаться проездом, а путь мой в Ульяновск лежит, в епархию Всероссийскую за вспомоществованием и советом. Как там скажут, так и определю житие свое. Может, за черту фронта пойду со крестом к партизанам, может еще куда. Я ведь теперь обновленец, свято блюду волю первоиерарха нашего, отца Александра Введенского. В преогромной славе человек стал, а смирен еси, нам велит за Русь живота не жалеть и достояния своего...
       - Дело хорошее, - сказал Шабуров. - Делайте, отче, как Русь велит. Но если после войны встретимся, опять побеседуем об Артуре Древсе и о Христе...
       - Злопамятен ты зело, - заулыбался священник. В глазах плескалось лукавство. - Побил тогда нас с отцом Захаром на диспуте... А мы долго потом о тебе разговаривали, что мог бы сам стать митрополитом. Тексты и тезы священные знаешь и полное их опровержение знаешь... Пречудно учение, пречудно. Но только, реку от сердца своего, пока такие, как ты, воевать будут, невежды сущие все теплые места порасхватают, тебя и других друзей твоих будут в бараний рог гнуть от невежества своего. Помяни потом меня на этом слове. Ну что ж, до свиданья! Не знаю, что мне рок готовит на завтра, а пока от бедствий пасусь...
      
      
      
      
      

    12. КАЗИМИР

      
       К полудню выбрались на улицу Горького. От угла Челюскинцев она круто спускалась в седловину, потом снова бежала в гору и упиралась вдали в меловые хребты и холмы с черными голыми кустарниками.
       В седловине белела церковка с похожей на старинную башню колокольней без крыши. Так вот и казалось, что с башни ежеминутно может грохнуть выстрел медной пушки или полететь туча перистых стрел. Но пушка не стреляла, не летели стрелы. Над башней кружились хороводы белых и сизых голубей, на стенах копошились до смешного крохотные человечки, ломавшие кирпич и спускавшие его по длинным деревянным лоткам на землю. Над ущербленными стенами колокольни курилась бурая пыль.
       - Вот такая же пыль, товарищ Шабуров, вздымалась над разрушенными стенами цехов Горьковского автозавода, - сказал Бруссер, кивнув на колокольню. - И люди и бомбы одинаково могут разрушать, дело лишь в скорости...
       - А разве Горький бомбили? - с недоверием оглянулся Шабуров на собеседника. - В газетах об этом ни слова...
       - В газетах о многом не пишут. А я сам видел эту бомбардировку. Есть у меня дядя, Сергей Павлович Бруссер. Работает начальником отдела снабжения. Заехал я к нему 4 сентября 1941 года проститься, так как внезапно получил приказ о выезде на фронт. Часть наша располагалась в Тобольских казармах, над Окой. Вот в это время и началась воздушная тревога. Ока течет в этих местах как бы в ущелье, особенно высок и крут правый берег. Немцы зашли со стороны Волги, снизились и вдоль Оки вышли к заводу. Ни их пушками, ни пулеметами не взять: берега скрывали. Вот и наделали тарараму: 107 фугасок шарахнули в эту первую бомбардировку завода.
       Директор, Лоскутов, связался по телефону с наркомом машиностроения, Окоповым, начал просить противовоздушных средств борьбы с немецкими самолетами, а тот ему в ответ: "Не подымай панику, иначе вам плохо будет. Если же сумеете благоприятно отчет составить, гарантирую вам чин генерал-майора..."
       - И что же? - насторожился Шабуров.
       - А вот то же, - махнул Бруссер. Дядя писал мне на фронт, что средств ПВО так и не прислали, но чин генерал-майора Лоскутову присудили. Рабочим пришлось три месяца восстанавливать завод после первой бомбежки. Станки от бомб расплавились... Пострадал и мой дядя. Наверное, цензор сообщил о его письме на завод, вот и понизили в должности, перевели в отдел техники безопасности и назначили начальником станции газированной воды. Он и теперь изобретает сухой газированный лимонад.
       Продрогнув на ветру, собеседники повернули на улицу Челюскинцев и увидели группу военных. Гремя коваными сапогами, солдаты шли не строем, как принято в Красной Армии, а толпой.
       - А ведь не наши, - сказал Бруссер.
       - Конечно, не наши, - подтвердил Шабуров. - Правда, шинели на них, кажется, наши, но ремни и портупеи желтые - определенно английские. Да это же поляки. Видите, на серых папахах серебряные орлы польской династии Пястов, на плечах мягкие погоны с медным вензелем "М". Что это означает?
       - Понятия не имею, - пожал Бруссер плечами, тут же толкнул локтем Шабурова, кивнул в сторону. - Посмотрите-ка!
       Из соседнего дома вывернулся польский офицер в красивой цветной конфедератке. На погонах сверкали медные звездочки, посаженные по вершинам правильного треугольника.
       Солдаты шустро подтянулись и, стукнув каблуками, встали перед офицером "во фронт", прижав пальцы к обрезу шапок. Они вежливо пропустили мимо себя козырнувшего им офицера, приотстали потом от него шагов на двадцать.
       - Подождите, я догоню офицера, - сказал Шабуров Бруссеру. - Что-то в нем есть знакомое?
       Обгоняя солдат, Шабуров понял лишь два слова из их польского разговора: "Татищево", "Сикорский". Мелькнула догадка. "Наверное, польский главнокомандующий генерал Сикорский прибывает в Татищевский лагерь польских войск. Что же он предпримет теперь, когда маневрировать и притворяться другом СССР стало ему почти невозможно?"
       - Казимир! - окликнул шагавшего впереди. Тот оглянулся, Лицо надменное, в глазах раздражение, что посмел кто-то назвать запросто Казимиром. Увидев советского командира в более высоком чине, смирился, приставив к квадратному козырьку конфедератки два пальца.
       - Какое имеет пан ко мне отношение? - спросил вежливо, но с недоверием. Группа солдат сейчас же остановилась невдалеке в ожидании, не потребуется ли их командиру помощь против внезапно приставшего русского?
       - Значит, не узнаете? А ведь мы сидели с вами в Бутырской тюрьме...
       - Может быть, может быть, - на чистейшем русском языке сказал Казимир. - Со многими русскими приходилось мне сидеть в русских тюрьмах, а потом встать по разные стороны баррикад...
       - Мы с вами сидели в царских тюрьмах, - поправил Шабуров, чувствуя, что перед ним уже не прежний польский учитель, предпочитавший каторгу предложению выдать ученика, написавшего антивоенное стихотворение на классной доске.
       - Да, сначала сидели в царских. Тогда мы мечтали о революции. Потом наши заслуги забыли. С поляками обращались невежливо, если не сказать более сильно. В тридцать девятом году разорвали нас на куски границей "государственных интересов", более двух миллионов отправили из Польши под арестом долбить уголь в Донбассе. Потом поляков истребляли в Катыни...
       - Это же ложь, а вы говорите! Никогда не предполагал, Казимир, что вы, стоявший между мною и Никитой Головановым в колонне, приготовленной на этап, станете таким...
       - Так, значит, вы есть Шабуров? - сказал Казимир. В голосе его порхнула робкая радость и большая озабоченность, что успел раскрыть себя перед Шабуровым слишком поспешно, находясь под впечатлением только что состоявшегося свидания с адъютантом генерала Сикорского, настроенного весьма антисоветски. Не зная, как смягчить положение, сказал, отталкиваясь от скользкой темы: - Мне о вас очень тепло писала Ядвига. Но больше она уже никогда и ничего не напишет: в Ельце ее выдала пана Ильинская, русская учительница, немцы замучили...
       - Почему вы подчеркиваете "русская"? - возразил Шабуров. - Ведь немцы уничтожали людей всех наций.
       - Но пану Ильинскую они не уничтожили, да и от нас спрятали! - горячо, с ненавистью воскликнул Казимир.
       - После победы над Германией мы разыщем предателей и накажем строгим судом...
       Казимир поглядел на Шабурова разочарованными глазами и покачал головой:
       - Вы находитесь в плену фантазий, - сказал он, глядя через плечо Шабурова на совсем близко подошедших польских солдат. Потом покричал на них по-польски, они сделали "кругом", ушли без оглядки. - Я не верю в наказание предателей потом, если не сумеем наказать теперь. Предатели обладают тонкими качествами приспособления. Они врастут в государственный и партийный аппарат, сами начнут изводить нас и терзать. Если останетесь живы, увидите это. Ну, не будем спорить об этом, да и нет времени, спешу в лагерь. Только сейчас прошло совещание. Ведь советское правительство снова уменьшило количество пайков, так что приходится перевести солдат войска польского на голодную норму. Это безобразие!
       - Пайки сокращены, наверное, по причине уклонения польских войск от участия в боях против немцев, - сказал Шабуров.
       Казимир взглянул на него быстро, сердито.
       - Зачем же истреблять небольшое польское войско здесь, если оно потребуется для установления свободных порядков в Польше? Русские не понимают заявление польского пианиста Падеревского в Париже, что он и другие музыканты не прикоснутся к клавишам, пока не будет снова парить над Польшей ее орел...
       - От вас, большевика, странно слышать подобное заявление, - прервал его Шабуров.
       - Я вышел из партии вскоре после русского похода в Польшу в 1939 году.
       - Жаль, - сказал Шабуров.
       - Да, жаль! - воскликнул Казимир. - Русские газеты зубоскалили тогда над заявлением пианиста Падеревского, что, мол, ему долго придется ждать парения орла над Польшей. Но история делает свое дело. На наших конфедератках уже сверкают орлы династии Пястов. Конечно, Падеревского, возможен, не следует впускать в Польшу, как и его друга, президента Рачкевича, которого крестьяне из его имения отстегали розгой в день эмиграции с польской территории в сентябре 1939 года. Но этот вопрос мы решим без русских...
       - Без русского рабочего класса? - с негодованием спросил Шабуров, ощущая в каждой фразе Казимира влияние шовинистической пропаганды обосновавшегося в Лондоне польского эмиграционного правительства. - Вы, Казимир, забываете учение Ленина, что свобода Польши и Украины возможна лишь при союзе с русским рабочим классом, иначе она невозможна вообще. Без нас вы не дойдете даже до границ Польши, куда уж там до установления "порядков"...
       - Ленина я помню, пан, то есть товарищ Шабуров! Но обстановка сейчас другая, совсем другая: Россией управляют не рабочие, а их именем... Даже не партия, а личность...
       - Как вы смеете?! - разгорелся Шабуров. Он уже не ощущал больше ветра и мороза, ему стало жарко. - Это же дерзость...
       - Вот это и есть все, что мы понимаем, - прохрипел Казимир. Бритые щеки его побледнели, глаза вытаращились и превратились из голубых в темные: - В Кремле привыкли с давних пор разрешать нам сметь или не сметь, а мы, поляки, всегда хотели поступать без чьего бы то ни было разрешения...
       - В таком случае, Казимир, вас и в самом деле нет смысла кормить советским хлебом, - сказал Шабуров. - Правильно, что войску польскому урезали пайки...
       - Кто прав, покажет будущее, - не сдавался Казимир. - Но мы не желаем жить в условиях диктата. Мы уйдем с территории СССР, может быть, в Иран. У нас есть свои планы освобождения Польши от фашизма с помощью западных демократий...
       - Понятно, Казимир, - прервал его Шабуров. - Вы стали националистом и ревизионистом марксизма. С вами говорить больше не о чем. Прощайте!
       Они не подали друг другу руки, пошли в разные стороны.
       - О чем вы там спорили? - спросил Бруссер, приплясывая. - Я уже тут замерз, хотел уйти...
       - О чем бы мы ни спорили, но одно ясно: из польской армии в Татищевском лагере ничего для нас полезного не выйдет. Это буржуазная армия, начиненная национализмом, даже шовинизмом. И лучше, если ее выпихнуть за границу, чтобы сорок тысяч ее штыков не ударили нам в спину. Я об этом сегодня же напишу в Государственный Комитет Обороны.
       - Не советую, - испуганно возразил Бруссер. - Начальство не любит подсказок, вас могут загнать...
       - Пусть загоняют, а я все равно напишу! - упрямо твердил Шабуров, глядя перед собой. Вдали, будто нагромождения кучевых облаков, серебрились в снегах меловые холмы и бугры, к которым убегала улица Челюскинцев. - Напишу, потому что беспокоюсь о судьбе Отечества больше, чем о своей жизни и действительнее, чем заботится о Польше Казимир.
      
      
      
      
      

    13. В НИКОЛЬСКИЙ ЛАГЕРЬ

      
       Во вьюжную ночь команда отправилась пешком на вокзал, так как саратовские улицы замело сугробами снега, трамваи не ходили.
       В темноте изредка тускло посвечивали синими глазами замаскированных фар натужено воющие моторами грузовики, застрявшие в снегу. Где-то на одном и том же месте отчаянно звонил о помощи застрявший в сугробе трамвай.
       Тротуары тоже занесло, почему и команда двигалась "гуськом", растянувшись чуть не на всю длину квартала. Люди еле различали спину впереди идущего товарища.
       Вокзал оказался закрытым, а стоять на ветру и вьюге было невозможно. С радостью воспользовались предложением какого-то гражданина "идти прямо к "стреле", то есть к пригородному поезду татищевского направления".
       По пути, увидев почтовый ящик, Шабуров опустил свое письмо в Москву о польских формированиях.
       - Говорят, на Татищево поезд пойдет нескоро, - шумел Прокофьев, боясь простудиться. - Давайте, поищем агитпункт, погреемся...
       - Да как же нескоро, если он уже стоит на путях, - возразил откуда-то вывернувшийся незнакомый толстый человек в огромной треухе из лисьего меха и в бурой медвежьей дохе. В ночной мути и снежной метели сам этот человек показался медведем. Задыхаясь под тяжестью чемодана величиной со средний крестьянский сундук, этот "медведь" жалобным мальчишеским голосом попросил вдруг помочь ему сесть в поезд на Аткарск.
       Поезд, белый и косматый от налипшего снега, называемый "Стрелой", стоял рядом. Он должен был пойти через Никольское. Моментально усадили толстяка в вагон и всунули туда его чемодан-сундук, сами бросились в соседний незанятый никем вагон.
       Ошибка обнаружилась через минуту: вагон оказался с разбитыми стеклами, значительно забит снегом. Поднялся невообразимый грохот, так как люди грели ноги ударом каблуков и подошв о покрытый льдом пол. Но уйти из вагона не позволили обстоятельства - начальник группы, Прокофьев, проворно занял собою целую боковую лавку, укутал ноги в синее байковое одеяло, на живот положил мешок с мягкими вещами и объявил, что "здесь тепло". Положение начальника еще более упрочилось тем, что Аверьянов раздобыл где-то полный чайник кипятку и вручил Прокофьеву, а тот уже начал выдавать порции кипятку людям. Куда же в таком случае бежать, если чайник имелся один на всю команду? Правда, чайник огромный, почти на два ведра, и зеленый, как глобус в Академии наук.
       Обогревшись и попив чайку, шутейший патриарх Прокофьев, самый старший по возрасту из всей команды, начал громко и без всякой видимой причины хохотать с отменным усердием, даже слезы покатились по щекам.
       Один по одному стали все хохотать. Не в знак солидарности с Прокофьевым, а просто над его комичной фигурой, упакованной в одеяло, мешки и плащ-палатку: он так напоминал Плюшкина в эти минуты, что, казалось, даже слышен был звон ключей в руках встретившейся с Чичиковым "ключницы".
       Разогрелись, забыв о холоде, и поехали. На ходу влез в вагон молодой лейтенант с рыжими пейсами и длинным римским носом. Он назвал себя Цвеликом из Никольских лагерей, рассказал, что люди там живут в похожих на овощехранилища землянках, питаются в столовой и купаются в бане, культуры - никакой, даже кино не показывают.
       Цвелик оказался мудрее библейского "змия", исчез, чтобы не брать на себя заботы проводника, едва поезд остановился на станции Никольское. Команде пришлось самостоятельно, ощупью искать дорогу.
       Сначала брели вдоль полотна по шпалам, потом вылезли на гребень старинной военной насыпи, спустились оттуда в лощину и, взяв строго восточное направление по компасу, добрались к лесу.
       Шабуров заметил, что снег на опушке истоптан многочисленными ногами, в купах черных кустов просвечивали белизной острые изломы хворостинок.
       - Здесь прошла уже какая-то команда, - сказал он. - Нам нужно держаться по следу...
       Вскоре блеснул квадратный огонек в оконце небольшой горбатой землянки, оказавшейся караульным помещением.
       Вышел сердитый капитан в мохнатой бараньей шапке и коротком овчинном пиджаке с белым воротником, потом махнул рукой в глубь леса:
       - В этом направлении идите, сами там увидите лагерь!
       Дорога петляла по лесу, крутилась. Казалось временами, что она вела команду снова к караульному помещению.
       - Стойте, товарищи, стойте! - завопил Прокофьев, вконец изнеможенный под грузом своих мешков с продуктами и запасами обмундирования. Усевшись на мешки отдыхать, трагическим голосом запел:
       Эриванским лунам
       Восходил на небес,
       Выходил на крыльцо
       Молодой Аванес...
       - Товарищи, я чую запах дыма и стук топора! - захлопав ладонями, как петух крыльями перед пением, закричал Жарковский. - Значит, лагерь близко, кухня недалеко...
       Помогли Прокофьеву встать и хотели, было, поднести до лагеря вещи, но он никому не доверил, сам нес и обливался потом, шатался из стороны в сторону.
       Вскоре запах дыма и топор дровосека стали слышны всем. Вообще лес оживал с каждым новым шагом команды поближе к лагерю: дробненько стучал двигатель электростанции, громыхало ведро с железной цепью, у колодца храпели и фыркали лошади, ворчливый голос ругал их:
       - Жрите, если хочете пить! А не то, лопни ваши бока, настегаю поводом по морде... Тпрру-у, дохлые!
       От всех этих звуков и запаха дыма дохнуло команде в лицо запахом человеческого жилья, стало уютнее и теплее среди дубов и снежных сугробов в лагере.
       Штаб оказался в небольшом бревенчатом строении. С трудом прочитали, озаренную тусклым голубым светом маленькой грушевидной лампочки на изогнутом крючке, надпись над дверью: "ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН!"
       Шабуров с Прокофьевым все же вошли, невзирая на запретительную надпись. Потом штабные писаря минут сорок регистрировали команду по всем статьям соцдемографических списков. Интересовались даже бабушками и прабабушками и тем, не приходилось ли им быть в родстве с кем-либо из заграничных, особенно с немцами и финнами.
       После бумажной процедуры провели в абсолютно неосвещенную землянку и сказали:
       - Располагайтесь!
       Старожилы, почувствовав приход пополнения, зашевелились на многоярусных нарах.
       - Из Астрахани есть кто? - басил голос, будто бы с неба, из-под самого князька землянки.
       - Киевские имеются? - тоненьким петушиным голоском пел голос со средних нар. Потом на его уровне послышался баритон сибиряка:
       - Может, омские есть? Отзывайтесь, для земляков потеснимся, найдем место.
       Новички быстро сообразили. Называя себя астраханцами, киевлянами, омичами, пошли на голос, как рыба на положительное электричество в темной глубине моря.
       - Подвинься, землячок! Еще немного, - слышался ласковый голос Прокофьева, успевшего втереться между омскими земляками. - Умаялся я, по дороге шодши... Аверьянов, давай сюда мешки, сам лезь: место образовалось...
       Шабуров еле удержался от смеха, что Прокофьев успел уже записаться в омские земляки, придумал подходящий тон и говор. Потеснил землячков во имя своих мешков и оруженосца Аверьянова. "До чего же ловкач!" - подумал о Прокофьеве, вслух сказал для топтавшейся в темноте команды:
       - Устроимся, друзья, на полу! Настелем плащ-палаток, вповалку опрокинемся и будем спать до утра...
       Так и сделали. Сон одолел усталых людей, так что они, заснув после дороги в Никольский лагерь прямо на полу, ни за что на свете не захотели бы в эту минуту встать в поисках перины.
      
      
      
      

    14. НОГАЕВ

      
       В столовой, в талонной комнатушке, к общему удивлению команды, утром увидели давно исчезнувшего с аттестатом бывшего бухгалтера Курского Облпотребсоюза, Ногаева: сидя за конторским столиком под досточкой "СЧЕТОВОД", он проворно выдавал талоны на завтраки, обеды и ужины.
       Увидев Шабурова, оторопел. Но тот сказал сурово и без обиняков:
       - Значит, нас обокрал в дороге, теперь пригрелся возле столовой?
       - Товарищи, перерыв на десять минут, - сообразив что-то, сказал Ногаев очереди и потянул Шабурова за полу шинели. - Дело есть серьезное...
       В уютной комнате, куда они вошли, поверх белоснежной скатерти сверкал серебряный поднос с горой нарезанного белого хлеба. Рядом, подернутый золотистой пленкой навара, стоял в судочке мясной борщ. Из-под сдвинутой на бок инкрустированной крышки ювелирной работы пышало жаром и запахом баранина.
       - Садитесь, Василий Петрович! Сейчас подадут вторую тарелку, есть у меня и по шкалику... Кроме того, если ребятам языки прижмете насчет моего бегства и аттестата, гарантирую..., устрою вас в штат запасной бригады, просидим здесь до конца войны. Кормежка будет, бабы, вино. Дай бог так повоевать...
       - Выдайте мне талоны, пойду завтракать, - сказал Шабуров, глаза сузились, по лицу метнулась краска. - Доносить на вас не буду, но и в ваши адвокаты не пойду...
       - Напрасно! - Ногаев вздохнул в усмешке и погрозил Шабурову пальцем. - Иные будут утверждать, что я неспособен сказать с такой откровенностью, но вы вот самолично от меня слышите и знаете: не боюсь говорить вам без свидетелей, что напрасно вы ломаетесь. Сейчас честным да принципиальным жить хуже, чем дельцам моего характера... Вы понимаете или нет, что нас много, с нами не справитесь. Да и фронт помогает нам отделываться от принципиальных...
       - Выдайте талоны! - багровея и сжимая кулаки, сказал Шабуров. - Я хочу есть.
       Ногаев сунул ему три книжки, которых хватило на год кормиться в столовой. Но Шабуров отлистал себе по десять талонов от каждой книжки, так как было всем положено на декаду, остальное бросил назад.
       - Фронта, Ногаев, не боюсь и не оберегаю свою шкуру, как вы!
       После завтрака Шабуров прошел в помещение технической роты. В штаб формирующейся части. Пробираясь почти через всю длинную землянку по узкому проходу между трехъярусными нарами и понемногу осваиваясь с темнотой, он повернул в крайний правый отсек землянки и спросил у сидевших и лежавших на нарах людей в полувоенном:
       - Где можно найти делопроизводителя штаба?
       - А, Ерина? - переспросил кто-то и засмеялся. - Ерина можно найти лишь с прожектором или с орлиными глазами. Проходите дальше...
       На полуосвещенных падающим через крохотное оконце в крыше слабым светом нижних нарах, подогнув под себя ноги, Ерин копался в ворохе бумаг.
       Шабурова записывал долго, не торопясь, заполняя графу за графой похожего на скатерть "соцдемографического списка". Глаза успели освоиться с мраком, можно было рассмотреть Ерина.
       На нем были черные хромовые ботиночки не более как тридцать пятого номера, почти детские, с узлами на черных шнурках. Рыжеватый гражданский костюмчик с помятыми бортами тесно обжимал костлявые плечи, черная бобриковая кепка с длинным козырьком угнетала своими размерами и весом голову и тоненькую кадыкастую шею Ерина. Щеки чернели кудрявящейся зарослью бороды, круглые темные глаза утомленно блуждали по графам списка, по чернильнице из разбитого граненого стакана, по нарам с разворошенными постелями.
       - О-о-о-а-ах! - глубоко зевнул Ерин, не стесняясь Шабурова и других, подошедших на регистрацию. - Спать хочется, невозможно. Вы тоже, как вот запишу, ложитесь на свободное место и спите. Пока нет рядового состава, командирам разрешается спать, чтобы не отлучались от лагеря и не спивались...
       - Вы бы взяли Ногаева в помощники, - сказал Шабуров, Ерин замахал обеими руками.
       - Это, который в столовой? Не тревожьте его, съест, если невзлюбит. У него тут "блат" по старой линии... У-у-у, Ногаев, это Ногаев... Бородулин возле него удерживается...
       Через день, когда уже все спали, как попало, из-за неимения постоянного места, послышалась команда:
       - Которые из подразделения Кравченко и Комарова, бего-ом в предпоследнюю слева землянку. Передали нам...
       Шабуров застал у дверей землянки нечто похожее на "пробку", которую создал однажды инженер АДО 34-й армии Елисеев на фронтовой дороге: встречные потоки давили друг друга с неиссякаемой энергией. Старожилы, уходя на новое местожительство, тащили с собою печки и трубы к ним, скамейки и жестяные миски, похожие формой на ночные горшки, даже помятые самовары, приобретенные в артельное пользование. Новые жильцы лезли в землянки с подобными вещами, стараясь поскорее прорваться и занять наиболее удобные места на средних нарах, подальше от дверного холода и вентиляционных патрубков.
       Кутерьма захватила и Шабурова. Упирался, чтобы сдержать поток орущих и нажимающих людей, но потерял вдруг опору и равновесие, кувырком полетел по телам других упавших, скатился по деревянным ступенькам вниз, ощутил ладонями вязкую массу растолченной ногами глины с запахом затхлости. Вскочил на ноги и, не вытирая ладоней, увидел метавшиеся по землянке голубые пучки света электрофонариков: с верхних нар посвечивали "завоеватели" - Жарковский, Зильберман, Бородулин. Шабуров узнал их по голосам, ласково подумал о Бородулине: "Молодец, что бежал от Ногаева, не ужился на его жирных харчах".
       - Сюда, Василий Петрович, сюда! - осветив его фонариком, закричал Бородулин. - Есть местечко...
       Пока Шабуров карабкался на нары, подали электрический ток, чрезвычайно слабый. Над нарами качались в лучах карманных фонариков грушевидные лампочки на белых шнурах, еле виднелись красные спиральки накала. Света от них почти не было. Внизу, похожие на призраки, в красном полумраке, копошились люди у жестяной печки и старались отнятыми у старожилов горящими углями разжечь сырые дрова, которые звонко сипели, густо дымили.
       Лишь к полночи угомонились люди, послышался храп на всех ярусах нар. Но внизу, хлюпая сапогами по раскисшему глиняному полу, бродили дежурные глашатаи штаба. Мешая заснуть Шабурову, они то и дело кричали:
       - Гусев, Капустин, Гнездилов, в штаб!
       - Капустин, вставай!
       - Ну, знаю. Чего орете?
       - Не знаешь! - возразил глашатай. - Поспеши обмундирование получить, иначе на третий сорт нарвешься...
       - А-а-а, так бы и сказал, - подобревшим голосом сказал Капустин, свесив ноги. - Я сию минуту, товарищ Васильев, а тебя прошу там отложить самые большие мне шаровары шестого роста, чтобы без запинки на мой лафет налезли...
       - Слышишь, Шабуров? - шепотом спросил Бородулин. - Это компания Ногаева орудует. Давай-ка спустимся, иначе нам оставят недомерки и разное барахло, надеть совестно будет...
       - Неужели и здесь он, как с аттестатом в дороге, будет охальничать?
       - Будет! - убежденно сказал Бородулин. - Он ведь мне предлагал выехать в Саратов и загнать пар сорок обмундирования и мешок крупы. Плюнул я ему в морду, предпочел попасть на формирование и на фронт. Вот оно как, Шабуров, давай-ка, спустимся в каптерку... Ногаев, есть Ногаев...
      
      
      
      

    15. НИКОНОВ И ГАЗ В ЕЛЬШАНКЕ

      
       Ельшанка представляла собой одну из саратовских деревень вблизи станции Никольское. Избы здесь деревянные, преимущественно с тесовыми кровлями. Железных мало, соломенные чернели кое-где.
       Надворные постройки и сараи напоминали кавказские сакли своими плоскими земляными кровлями. Сквозь снег на этих кровлях пробивались и желтели стебли веников и каких-то прошлогодних трав.
       Древонасаждений почти не видать. Лишь на восточной окраине замерзал в снегах маленький садик без ограды (ее сожги на топливо) да под окном одной из хат дремал опущенный косматым снегом тополь с обломанными ветвями.
       Старожилы объяснили спросившему их Шабурову, что деревья в районе Ельшанки чахнут от пропитавшей землю соли и от подземного воздуха, который воспламеняется от спички.
       Несколько дней Шабуров проверял эти сведения и, убедившись в их обоснованности, написал статьи в "Правду" и в Саратовский "Коммунист", просил ответить телеграфно, вложил в конверты по десяти рублей.
       - Ничего вам не ответят, - сказал Никонов, старинный выходец из Старооскольского уезда. Теперь вот Шабуров попал к нему на квартиру. - Ваши мысли и открытие, конечно, понравятся, вот и припишут другому, своему...
       - Какая чепуха! - возмутился Шабуров, но Никонов усмехнулся в ответ, сходил зачем-то во двор, потом снова сказал:
       - Я тоже согласен, что чепуха, когда занимаются написанием, скажем, "Юрия Милославского", уже написанного Загоскиным. Но ведь Хлестаков хвастал, что есть другой "Юрий Милославский", его творения, Хлестакова. Так вот и ваше сочинение об истории Старого Оскола, которое вы нам вчера читали, могут опубликовать за своими подписями какие-нибудь "страстные краеведы" из тучи литературных воров и пьяниц. Я же знаю жизнь. Но если возможно такое, почему невозможно иное? Даю слово, что ваши мысли о возможности добывать газ в Ельшанке присвоит себе кто-то другой, а ваше имя не упомянут, даже не ответят...
       - Ответят, - возразил Шабуров. - Вы вот лучше мне расскажите, как попали под Саратов из Курских краев? Возможно, интересным окажется, в книжку включу...
       - В книжку? Что ж, против книжки не возражаю. Только пишите, как было, а не так, как вот Павленко Шамиля раздраконил. О-о-ох, у него Шамиль очень хороший, лучше русских... а про себя вот что скажу, если для книжки. Жил я в селе Кунье, когда раскулачивать начали. Это не в тридцатом, а в восемнадцатом году. Комбеды, не помянись они, потрошили наше имущество. Решили мы с Шерстаковым Степаном Лукичем бежать от насилия. Про Шерстаковых, может, слышали? Богачи, не приведи господь! Куда ни кинь - везде их базы и земли: в Знаменском, в Головище, в Кунье и в Ржавце. Я это про все их гнездо, про Федора Лукича тоже. Он в Знаменском властвовал от центра до самой Егоровой мельницы. Ну вот, мне удалось в Саратовскую губернию, тут и осел, голод поволжский выдержал, подравнялся. А Шерстаковых тогда прихватили, не выпустили. Потом был слух, что в двадцать девятом или тридцатом снова из кулачили, но они прихитрились, ребятишек в колхозные счетоводы и на пастьбу кур устроили, опять же избежали краха. Я тоже, признаться, в резон политике попал: кричал за колхозы, попал в кладовщики. Иные, которые поглупее, на Соловках давно сгнили, а я вот выжил. Конечно, лошадок сдал в колхоз, но домик с хозяйством и свободой уберег, в колхозничках живу, трудные дни зарабатываю...
       Шабуров с отвращением слушал этого сухощавого бледнолицего седого человека с ехидными огоньками в прищуренных глазах и думал: "Эта кулацкая грязь, пожалуй, еще целый век продержится, хотя и замаскировались под колхозника и под интеллигента. Грустно наблюдать, но факт остается фактом..."
       - ... И вот я же говорю, - жужжал Никонов, - Проворонил малость, покуда выкипела вода в самоваре, он и распаялся, а поправить негде из-за отсутствия олова. Все в руках центра, никакой заинтересованности для умного и промышленного человека. Тоже и с водою. Мучаемся, за три версты с ведром ходим. Бочку не на чем подвезти, лошадей поизничтожили в колхозе. Вот и приходится воду намораживать в ящике и под замком держать в ледяном состоянии. Когда надо, топором отрубим кусок, натаем... А тут еще зима холодная, военных развелось. Житья не дают: квартируют и квартируют, очередь за очередью. Такую уйму несметную, наверное, немец не поуничтожает...
       - А вы бы хотели поуничтожить? - не вытерпев, возмущенно спросил Шабуров.
       Никонов хихикнул, скребя пальцами в бороде:
       - На то божья воля! Меня другое беспокоит - овечек кормить не чем, военные всю солому перетерли боками.
       Спать на этот раз Шабуров лег на голом полу, не став просить соломы у ненавистного Никонова. Рядом лежал Степан Иванович Бондаренко, старший политрук, бывший преподаватель одной из тамбовских школ. У него имелось собственное рядновое одеяло, которым и прикрылись.
       Шепотом разговаривали о разном - о гуннах и короле Атилле, о многострадальных славянах и о снайперской науке по уничтожению немцев, о засоренности учительских кадров и о елецкой учительнице Ильинской, ставшей предательницей на первый же день прихода фашистов в город.
       - Молодая ведь, всего двадцать три года, при советской власти родилась...
       - Увильнет от наказания, будет воспитывать по образу и подобию своему таких, которые вместе с нею станут оплевывать наши ратные подвиги и нас самих...
       - Верхи не позволят...
       - В поисках подхалимов (А на это Ильинские самый подходящий товар) все позволят...
       Помолчав немного, Бондаренко начал о новом.
       - Мы с комиссаром сегодня много беседовали о вас, товарищ Шабуров, с вашим делом знакомились. Пришли к выводу, что вы - убежденный коммунист. Не пора ли вам перестать обижаться за неправильное исключение вас из партии и снова оформить членство? Нам нужно заботиться, чтобы побольше оказалось коммунистов, повидавших огонь войны, иначе, говорю откровенно, нам не справиться со все растущим бюрократизмом. А те, "бронированные" оборонцы Ташкента, не заинтересованы, они любят разных "ласковых" и сомнительных, которыми легче управлять и которых легче натравлять на неугодных...
       - Спасибо, Степан Иванович, за доверие. Но в партию я вернусь не в тыловой обстановке, когда иные зубоскалы шепчут: "Вот, мол, пролезает в партию, чтобы пост повыше занять". Но я никогда не извлекал и не собираюсь извлекать из партбилета личную выгоду. Вернусь в партию, когда опасность смерти станет наиболее острой. Вот тогда и поступлю в партию даже, возможно, без подачи письменного заявления. Просто попрошу считать меня коммунистом вне зависимости от того, жив я останусь или умру в бою с фашистами...
       Бондаренко отыскал руку Шабурова, крепко пожал ее без слов.
       Утром они пошли с ведрами искать колодец, так как Никонов не выдал воды для умывания.
       Колодец оказался в овраге, далеко за деревней. Над ним высился раскоряченный журавль, пользоваться которым было совершенно невозможно: не было цепи и крюка для ведер.
       У колодца намерзло в уровень с краями невысокого сруба, черная дыра проема казалась глазом подземелья. Становилось не по себе при мысли поскользнуться и исчезнуть навсегда в этой ледяной дыре. Но и без воды нельзя. Ухитрились сделать так: Шабуров лег животом и пополз к ледяной дыре, а Бондаренко вцепился для страховки в подол его шинели, пока Шабуров черпал ведром на поводке воду.
       - Ну, вот и есть вода! - по-детски восторженно воскликнул Шабуров, но тут же начал присматриваться к желтым вулканоподобным бугоркам, усыпавшим лед вокруг колодца. - Дайте спички!
       Теперь и Бондаренко обратил внимание, что над вершинками желтых бугорков, треснувших крест на крест, курилась серебристая снежная пыльца, будто из-под земли дул ветер. Он подал спички Шабурову и присел на корточки у бугорков, ожидая, что же будет дальше?
       Пламя мгновенно перескочило со спички на лед, охватило вершину "вулканчика", затрепыхалось над ним зеленоватой прозрачной косицей.
       - Да это же болотный газ! - воскликнул Бондаренко.
       - Пожалуй, нет, - возразил Шабуров. - У того пламя имеет другую окраску... Между прочим, Степан Иванович, я написал о замеченных мною в районе Ельшанки выходах газа из земли в "Правду" и в Саратовскую областную газету "Коммунист", но оттуда ни звука...
       - Молчат? - настороженно переспросил Бондаренко, посопел длинным широким носом, в широких глазах мелькнула озабоченность. - В истории часто умалчивались имена первооткрывателей, зато выпячивались имена перехватывающих эти открытия ловкачей...
       - Что же делать? - поставив ведро на снег, спросил встревоженный Шабуров. - Между прочим, Никонов мне тоже намекал на ловкачей, присваивающих чужие труды...
       - В этом вопросе он прав. А делать вот что будем, если не возражаете: напишем сегодня же снова заметки в "Правду" и в "Коммунист", подпишем двое и пошлем в качестве напоминания...
       Через неделю, не получив ответа и на коллективное письмо, Бондаренко поехал лично в редакцию саратовской областной газеты. Сотрудники там всполошились. Одни уверяли, что ответ дан Шабурову на первую заметку о газе в Ельшанке, а сама заметка передана экспертной комиссии специалистов. Другие уверяли, что такой заметки редакция вообще не получала. Третьи перевели разговор о коллективной заметке.
       - Да, - признались они, - мы сами читали заметку "Газ в Ельшанке", подписанную Шабуровым и Бондаренко. Она датирована восьмым января 1942 года, но куда делась? Поищем, напишем...
       - Да что у вас тут пустыня Сахара или Гоби, чтобы искать пять лет заметку, присланную вам неделю назад? - возмутился Бондаренко. А когда уходил, ничего не добившись, его догнал хромой человек в кожаном пальто с собачьим серым воротником.
       - Вашу заметку уже прибрали к рукам, - прошептал доверительно. - Так и ждите, перепишут ее и подадут наверх в виде личного доклада "ОБ ИССЛЕДОВАНИИ ЕЛЬШАНСКОГО ГАЗОВОГО МЕСТОРОЖДЕНИЯ", получат премию. Не отступайтесь, нажимайте!
       - Нажимать некогда! - огрызнулся Бондаренко. - Скоро опять на фронт поедем, не до того будет, что есть Никонов и газ в Ельшанке...
      
      
      
      

    16. ГЛАЗА

      
       Сняв шапку, будто желая освежить морозным хватом свою огромную голову на короткой шее, Бондаренко подождал Шабурова на улице. Потом они пошли рядом.
       - Перебили нам поговорить о глазах, а надо, - сказал Бондаренко. - Может быть, для молодежи будет полезно...
       - Мы выйдем на дорогу, что к станции ведет, там никто не помешает. А рассказ мне нравится, продолжайте.
       - Глаза человека, если в них заглянуть на каком-либо жизненном перекрестке дорог, не забываются, - продолжил Бондаренко. - По своему опыту знаю. Из-под Москвы послали меня за подкреплением в Тамбов. Дела пошли удачно. "Ну, думаю, благодарность командования обеспечена!" Признаться, люблю, чтобы мою работу отмечали добрым словом. Но в военкомате, куда пришел за продовольственными и вещевыми аттестатами, ошарашили меня новостью: людей (а их человек четыреста - часть запасные, часть из числа выздоровевших после ранения, нужно пешком отвести на станцию Ртищево, самому немедленно после этого выехать в свою дивизию. Наступление намечалось.
       "Как же так? - пытаюсь возражать. - Люди уже на вокзале, санитарная обработка вагонов закончена для посадки, и вдруг, на те!"
       "Не беспокойтесь, - заявляет военком. - У нас бывало и хуже. Посидите в общей комнате, людей сейчас приведут с вокзала. Уже посланы командиры..."
       Вокзал в Тамбове, как сами знаете, не близко от города. Уже завечерело, когда мне сказали, что люди подошли. Гляжу, все тротуары черны от пиджаков и поддевок, от пальто и фуфаек. Лишь изредка проглядывали шинели. "Мать моя! - дрогнуло сердце от недоумения. - Куда же военных подевали, ведь было половина на половину..."
       Военком заметил мое смущение, шепнул на ухо: "Большую часть военных передали на вокзале одной Сибирской дивизии для восполнения урона от крушения, так что не огорчайтесь".
       Пошли мы вдоль тротуара, забитого гражданскими людьми с белеющими за спиною огромными горбатыми "сидорами" с провиантом и бельем, распрощались. Тут я вышел на средину улицы и, раскрылив руки для обозначения фронта построения, закричал:
       - В колонну по четыре-е, ста-а-анови-и-ись!
       Минут сорок строились, переругивались. Друг друга мешками в лицо двигали, кулаками в спину. Надоело слушать. Улучив момент, скомандовал:
       - За мной, шагом марш!
       Слякотно было, дождик со снежком перепадал. А тут еще ветром насквозь низало. Идут за мной люди, будто машина грязь месит: хлюп, хлюп, хлюп.
       Пока вышли на лесную дорогу, погода ухудшилась: ветер дыхнул с севера, дождь превратился в ледяную крупку, стегавшую по лицу больно и надоедливо. Вскоре земля захрустела под ногами от морозца, зазвенели льдинки на лужах.
       Услышав чей-то злой приглушенный шепот, оглянулся. В сумерках никого не узнать. Черной широкой рекой текла людская масса, грохали и ахали сотни шагов сразу. Так прошло с час времени. Остановил на привал, на десять минут. Но разве оторвешь людей от еды, если они в нее вцепились серьезно?
       Хожу это я по дороге вдоль сидящих людей и злюсь. А они едят и едят... Особенно раздражало чье-то звонкое чавканье. Пошел на звук и тут увидел человек пятнадцать из числа "окруженцев", присланных на формирование. Они, подняв воротники шинелей и прислонившись друг к другу, спали. Но один из них, распустив борта шлема, сидел и грыз курицу. Заметив мое приближение, он моментально перестал чавкать и прильнул к товарищам, захрапел.
       "Эге, решил я, надеяться, что мороз заставит людей встать и греться ходьбой, нельзя: они так до утра просидят. Надо приневолить!"
       - Кончай привал, станови-и-ись! - скомандовал, что было силы. Первыми встали люди в шинелях, потом, один по одному, страдальчески кряхтя и охая, пристраивались другие. Хрустели сухарями, продолжали грызть куриные кости, толкали друг друга. Наконец, двинулись дальше.
       Снег усилился, залеплял глаза. А тут еще втянулись в более густой и сумрачный лес. По умолкнувшему говору я понял, что настроение людей упало. Лес надвигался с обеих сторон, сужая дорогу. Пробивались уже не по четыре, а по два в ряд, местами даже по одному, между деревьями. Вернее, мы потеряли дорогу и растянулись на километр по неизвестной тропе.
       Ропот нарастал. Мною овладела колкая тревога, так как понял, что сбились и заблудились. Во мне шла борьба: сказать об этом людям или не говорить? Я тогда не знал, что за каждым моим движением кто-то неусыпно следил, выжидая момента, чтобы натравить против меня толпу.
       Решив сказать, я остановился. Сейчас же в темноте раздался ноющий голос:
       - Братцы, комиссар заблудился и нас завел на верную гибель!
       - Небось, враг народа, вот и завел! - загалдели люди. - Надо его прощупать...
       - Братцы, у нас дети остались дома, а нас думают в лесу заморозить! - ныл все тот же воющий голос, в котором на этот раз послышалось что-то общее с уже слышанным мною на привале звонким чавканием.
       "Кто это кричит?!" - грозно крикнул я в надежде испугать провокатора. Но случилось другое: ко мне смело подступил человек в шлеме, схватил за борт шинели и, обзывая врагом народа, предложил вздернуть на сук.
       "Вздернуть, вздернуть!" зарокотали голоса. Вокруг меня моментально образовалось плотное людское кольцо. Сначала рука моя дернулась к револьверу, но сообразил, что такое количество людей револьвером не напугаешь, мелькнула мысль растревожить психологию.
       - Я знаю дорогу! - закричал из всех сил, чтобы все слышали. - Если вздерните, сами к утру околеете от мороза! - при этом мы с таким ожесточением посмотрели друг другу в глаза, что я даже в темноте ощутил у своего противника злобные зеленые глаза, хотя в ночи все глаза кажутся темными. Такими злобными и зелеными врезались в мою память глаза незнакомого человека.
       А он, между тем, распорядился: "Готовь петлю!"
       Чья-то услужливая рука пихнула ему в руку через мое плечо веревочную лямку от заплечной сумки. Мне стало ясно, что в психологическом поединке никто из нас не проявил слабости. Но на стороне человека в шлеме оказался перевес в виде ловко взбудораженной им толпы, поддавшейся панике. Для меня могло все плохо кончиться. И тут я решился на последнее средство, чтобы изменить соотношение сил в свою пользу.
       "Станови-и-ись! - уверенно скомандовал. - Привал окончен..."
       Люди облегченно вздохнули, отхлынули. Но человек в шлеме все же пытался еще затянуть петлю на моей шее, забыв пообещать людям вывести их из леса. Тогда я ударил его кулаком в лицо и пошел. Люди хлынули за мной: им хотелось выйти из леса...
       - Надо бы пристрелить негодяя, - сказал Шабуров.
       - Я побоялся на этом моменте утратить приобретенную над людьми власть, - возразил Бондаренко. - Корме того, я дорогу не знал, всю надежду возложил на непрерывность движения. По компасу, я взял юго-восточное направление, чтобы, в конце концов, выйти к городу Кирсанову. И все шли, не заикаясь о привале.
       Но вот в чащобе запахло дымом, сверкнул огонек. Вблизи тявкнула, потом залилась звонким лаем собака. В дом лесника со мною без всякого приглашения вошли человек десять: видать, боялись, что я скроюсь от взбунтовавшегося было отряда.
       Хозяин, свесив босые волосатые ноги, сидел на жарко натопленной лежанке, пытливо осматривая меня с ног до головы маленькими карими глазками. На столе у лесника чернел репродуктор "Рекорд", значит, человек знал о разных новостях и шумах по радио о немецких парашютистах, шпионах и прочей нечисти, так что мог и нас заподозрить в чем-либо таком, опасном.
       "Одевайтесь! - потребовал я. - Проведете нас ближайшей дорогой к населенному пункту в сторону Ртищево..."
       Лесник прицелился в меня глазами, пощипывая курчавую каштановую бороду и вдруг заохал, передернулся в судороге. Даже потянулся босой ногой, пытаясь загнуть кривые пальцы с черными необрезанными ногтями, как это делает кошка, желая царапнуть.
       - Я человек больной и на служебном посту, - сказал лесник, подвинувшись спиною к печке.
       "На посту босыми не сидят! - грозно прикрикнул я и повернулся к стоявшим позади меня людям: - Оденьте его, товарищи, чтобы не саботажничал!"
       Огромного роста детина, видать, кузнец-молотобоец стряхнул лесника с лежанки и хотел дать кулаком в зубы, но тот поднял руки: "Ладно, сейчас оденусь". Быстро достал он из печурки онучи, нашарил сапоги под скамьей.
       Минут через сорок мы уже были в одном из сел на нашем маршруте и, к моему счастью и поддержанию авторитета водителя, оказалось, выиграли в пути километров двадцать против обычной дороги. Но это уже другое дело: нет худа без добра.
       Тут я вспомнил о человеке в шлеме, но его и след уже простыл...
       - Так и упустили?! - воскликнул Шабуров.
       - Не совсем так, - возразил Бондаренко. - В скорости пошли мы под Москвой в наступление. Я был с первой цепью бойцов. Ворвались в окопы. Глядим, торчит немец с поднятыми руками и кричит по-русски: "Сдаюсь, сдаюсь! Я насильно мобилизованный оккупантами!" Подбежал я к нему и обомлел: на меня глядели те же самые злобные зеленые глаза, с которыми я встречался ночью в тамбовских лесах...
       - Ну, и...?
       - Да вот и все, - закончил Бондаренко. - Выдали глаза этого шпиона, который хотел снова попасть в наши тылы под видом пленного, но был осужден и расстрелян.
      

    17. ШЕРСТАКОВА УПУСТИЛИ

      
       Пополнение поступало самое разнообразное, попадались и земляки Шабурова. За двухмесячное путешествие от Ястребовки до военного лагеря близь Ельшанки они обросли, как лешие, разбили обувь и обморозили носы и щеки.
       - Мобилизовали нас без всякого ожидания, - кряхтя и почесывая совершенно лысую голову, жаловался Филипп Иваников. Его воспаленные синеватые глаза торчали, как у рака, ноздри распухшего носа трепетали. - Даже мне, сапожнику мировой войны, понимающему смак офицерского вкуса (в денщиках служил), сказали: "Бросай сапоги, немец уже в Тиму!" Пришлось бросить сапог на колодке, - Иваников обиженно махнул рукой, попросил табачку у товарищей и, попыхивая цигаркой, продолжал:
       - Забрали мужиков до выгреба, хоть тебе более пятидесяти лет, лишь бы немцу в кадр не достались. Даже больных на повозки положили и повезли. Ивана Осиповича Каблукова, например...
       - Где же он теперь? - взволнованно переспросил Шабуров.
       - Из Старого Оскола назад его вернули. Человеку не то что пошел пятьдесят шестой год, а в болезнях от простуды и пережитой в молодости нужды. Сабынин - доктор осмотр делал... Да, не забыть бы. В Скупом впихнули в наш отряд Федора Лукича Шерстакова, в учителях состоял...
       - Знаю этого Шерстакова, - вставил Шабуров. - в тридцатом или в двадцать девятом приходилось раскулачивать, но упустили...
       - Упустили, а потом это кровосос воздух портит в наших краях, - осердился Иваников, нахмурился. - Шерстакова упустили, а меня чуть не раскулачили, потому что хата с крыльцом и меренок исправный в сбруе...
       - Что-то не помню, - возразил Шабуров.
       - У нас не вы кулачили, Александр Степаныч Юдин шерстил народ. Теперь, говорят, ученые статьи пишет, но человек он ошибчивый и насчет крестьянства вредный... Теперь вот о Шерстакове. В офицерах царских был, морду солдатам в кровь разбивал. А тут шагает с нами по дороге на Старый Оскол и такой разговор заводит: "Зачем это Россия завоевала с культурными немцами? Подавляют они нас техникой, народ приходится в Сибирь угонять. Лучше бы нам ночью по домам, чтобы власть скорее мир подписала, и пусть жизнь установится спокойная, как до революции..."
       Мы ему в возражение: "Дескать, хотя и Советская власть кулачила вас в осьнадцатом и тридцатом, но харч дала, прокармливает - сами в учителях, Славка с Игорьком - это их сынки - в учебу вклинились, в армию вклинились, может, командирами станут или сержантами. Если немцы придут, не помилуют..."
       Федор Лукич рассерчал, зев открыл, глаза под лоб и шипит: "Мои сынки научены подпевать советской власти, а если немец установится, запоют, как душе угодно. Они у меня умные... И вы, если умные, можете придержаться за мною. В Старом Осколе есть у меня знакомый часовой мастер, Кликун. У него можете спрятаться, пока немцы придут..."
       Тут мы решили испытать для интересу, полностью с Федором Лукичем согласились, но спросили: "Чем немцы лучше большевиков?" Он тогда и сказал, что немцы распустят колхозы, вернут крестьянам землю и батраков разрешат иметь...
       В "Горняшке", под Старым Осколом, остановились мы на отдых, да и рассказали о разговорах Федора Лукича Ивану Каблукову и Антону Упрямову. Он ведь на своей повозке вез Каблукова.
       Антон засопел и сказал: "Давайте мы Шерстакова в НКВД сдадим за такие разговоры", а Каблуков возразил: "Не надо в НКВД, раз его сынки в Красной Армии. Лучше позовите его ко мне, я ему слово скажу". Подошел Федор Лукич, а Иван Осипович говорит ему: "Получи должок, кулак несломный!" - и кнутом его, кнутом.
       Мы то знали, Каблуков платил Федору должок за избиение плетью у борон в давнее время, а лейтенант военкоматский подбежал и спрашивает: "В чем дело?" Тут Каблуков говорит, что он долг отдал, а Шерстаков грубит, что взаймы взял. Ну и на этом разговор запутался. Лейтенант приказал встать, повел в город.
       Ночевать меня все же привел Шерстаков к тому самому Кликуну, о котором разговор шел в дороге. Это худощавый скуластый человек, из евреев. Встретил меня не очень ласково, а потом подобрел, узнав, что я сапожник и могу ночью починить ему сапоги.
       Начали мы пить чай и разговаривать. А тут еще пришел сосед, Либерман. Толстенький, черная борода клинышком. Этот заспорил с Кликуном: "Что ты ссылаешься на свою работу в немецком плену четырнадцатого или шестнадцатого года и расхваливаешь немцев? - застучал кулаком о стол. - Тогда они были другими, а теперь их воспитали Гитлер с Геббельсом, они стали зверями. Я завтра из города еду в Сибирь, тебе советую..."
       Я это чиню сапоги Кликуновы, а сам прислушиваюсь: они и после чая продолжали спорить, а Шерстаков все стравливал их, сторону Кликуна держал, пока Либерман хватил свою шапку и хлопнул дверью.
       При военкомате утром я Шерстакова не увидел, а лошадь Упрямова была уже на ходу, Иван Каблуков сидел на повозке.
       - Мы, Иваников, не годились, - сообщил Упрямов. - Сабынин - доктор у Ивана признал экзему, у меня головной прилив. Бумаги вот прописали, чтобы домой ехали...
       Ну, простились мы с ними, они поехали в Лукерьевку, а мы на восток зашагали, к Волге вот пришли, на старости лет. - Иваников пососал потухшую цигарку, поглядел на Шабурова пристально.
       - По правде скажите, немца одолеем или нет? А то ведь Шерстаков заверял, что у нас пороху не хватит...
       - Немца одолеем, - сказал Шабуров, - а вот с Шерстаковыми будет труднее. Эти люди хуже коросты сидят в нашем теле. У них связи, сцепления разные, не скоро выжмем такую болячку. Рассказывали мне, что поручили однажды Сердюкову из Ивановки расследовать кулацкую деятельность Шерстаковых. А Сердюков сам такой же, родной братец его возглавлял кулацкое восстание против коллективизации, вот и замял дело. Да еще. Рассказывал мне однажды Гриша Артемьев, пьянку устроили Шерстаковы, Сердюковы и Волковы, клятву дали: "Пока живы, разным Каблуковым и Шабуровым дорогу не дадим, заглушим..." Понимаете?
       - Да-а-а, - почесал Иваников в затылке. - Напрасно Шерстакова упустили, надо бы к ногтю!
      
      
      
      

    18. ОТ ЗЕМЛЯНКИ ДО ПРИСЯГИ

      
       Ничего воинского в землянке пополнения не было, когда вошел туда Шабуров: посредине стояла печка из обыкновенной железной бочки. От нее, изламываясь коленами, через всю землянку шли горячие трубы на проволочных подвесах. От раскаленной жести струилась теплота вместе с одуряющим запахом пригорелой пыли.
       Дневальный со старинным берданным ружьем попытался было отрапортовать Шабурову, но из головы выскочили все инструкции, вразумленные старшиной на разводе караулов, замялся и чуть не заплакал от досады.
       - Не робей, Конорев, - душевно ободрил Шабуров пожилого низкорослого дневального со смуглым лицом и глубокими карими глазами. - Будем вот заниматься, обмундирование получим, настоящими воинами станете...
       - Вы уж простите, что с рапортом не вышло. Всю ночь помнил и готовился. А тут наступила сразу туманность...
       - Бывает, дорогой, бывает, - сказал Шабуров, потом поздоровался со всеми людьми. Ответили недружно, как на крестьянской сходке: получилось беглое "здрасть, здрасть, здрасть", вместо похожего на залп военного приветствия. Шабуров усмехнулся. Позвал к себе Ашихина, моложавого старшину с бледным лицом и лоснящимися черными усиками. - Поторопите народ с завтраком, чтобы к двенадцати успеть получить обмундирование.
       Присев на одинокой скамье, чтобы не мешать бойцам готовить завтрак (общей кухни не имелось, паек выдавали скудный, народ жил еще за счет своего "Сумпродкома"), Шабуров с интересом наблюдал за бытом землянки, записывал в дневник.
       Красноносый солдат быстро вошел со двора и шустро поставил алюминиевый котелок с водой на жестяное раскаленное до красна колено трубы. Искоса и даже воровато посматривая на дверь, он шевелил редкими рыжими усиками над толстой, чуть треснувшей губой, потом начал размешивать в котелке березовой палочкой поднявшуюся голубым паром воду, чтобы она внезапно не побежала через край и закипала медленнее, проваривая покрепче крушиновые и черемуховые прутики, брошенные в котелок вместо чайной заварки.
       Чаеварение уже подходило к концу, когда в землянку вбежал пухленький человечек со светлыми усиками и курчавой кругленькой бородой. На нем была островерхая шапка из серого потертого каракуля и шубная одежка коротоякского покроя - с низко свисающей талией куртки и многострельчатыми фалдами.
       - Кто украл мой котелок? - закричал пронзительно, туда и сюда стрельнул глазами по землянке. Потом бросился к чаевару: - А-а-а, вот кто вор!
       - У товарища взял! - заслоняя котелок своим могучим телом и продолжая греметь березовой палкой, неуверенно возразил краснощекий чаевар. - А чего ты лезешь?
       - Покажи! На моем котелке есть приметы! - пухленький крутился волчком, пока все же увидел примету и закричал уже совсем решительно: - Мой котелок! Немедленно вытряхивай воду!
       Разоблаченный чаевар стремительно схватил котелок с трубы. При общем смехе, давясь и обжигая губы, хотел выпить свой чай. Но это оказалось превыше его сил. Тогда он плеснул содержимое под нары, сунул котелок хозяину.
       - Возьми, жадоба! Разве он слинял?
       - Не в том дело, - возразил пухленький. - Без спросу на чужого коня не садись. С колокольню вырос, а не понимаешь...
       - Засыпай, белым ключом поднялось! - закричал в это время один из парней соседней группы и толкнул сидевшего на корточках у мешка с воронежскими галушками своего товарища. - Жар пропадет, не сварим...
       - Сумку подержи, чтобы не просыпать, - встал тот и подал соседу мешок с галушками, сам начал пригоршнями брать и сыпать в белое жестяное ведро с бурлившим в нем кипятком. Конфетоподобные желтоватые куски сухого теста падали в кипяток с каким-то окающим упругим звуком. Крутыми брызгами вылетала вода через край ведра на раскаленную трубу, шипела и пенилась, исчезала в кудрявом матовом паре, уносящемся в воздух. Лишь грязноватые пятна с неровными краями продолжали некоторое время шелухой сидеть на крутом боку раскаленной трубы.
       Иные солдаты, ожидая своей очереди пробиться к печке с котелком. Писали домой открытки. Иные подметали хворостяными вениками землянку. Иные жевали сухой хлеб и тихонечко ругались между собою из-за пустяков. Ашихин, пристроившись на нарах, читал толстую книгу Павленко "ШАМИЛЬ" в мягком зеленом переплете.
       На другой день, обмундированные в военное, люди уже не смогли позволять себе той вольности, к которой привыкли: началась напряженная учеба часов по пятнадцать в день. Рассчитывая на наступательные бои, уделяли много внимания маршам и атакам, часто меняли места расквартирования и приучали солдат к быстрому освоению любой обстановки.
       Вскоре вышли на один из длительных маршев. Трещал мороз, пронизывая сапоги и шинели, будто они были кисейными.
       Шабуров с Бондаренко шли обочиной дороги, наблюдая за колонной заиндевелых людей с обмотанными в платки и полотенца лицами. Скрипели шаги, было как-то скучно и нудно на душе, не видать конца дороги.
       - Да, Василий Петрович, - нарушил Бондаренко молчание. - Все вот я думаю о вашем рассказе о комиссаре Борисове, об изменнике Соболеве, о вашем письме в Москву и не могу дать ответа, почему Поскребышев стал таким? Неужели и Генсек согласен с тем, что делается в верхах? Чувствую вот сердцем, что происходит там что-то тревожное. Но что? Ясности нет...
       Шабуров промолчал. Так прошли они еще с полкилометра. И Бондаренко заговорил снова:
       - Но я свою мысль о восстановлении вашего членства в партии не оставляю, Василий Петрович. Пока вы вне партии, мало возможности использовать на всю мощность ваши знания и опыт. Поймите, пожалуйста, меня правильно: не для вас лично, не для вашего благополучия полезнее быть вам в партии, а для народа и Отечества. Встаньте вы выше сомнительных людей, обидевших вас от имени партии. Плюньте на этих карьеристов
       - Иные высоко сидят, хотя и плевка достойны. Не достанешь...
       - Не падайте духом, достанем! - убежденно сказал Бондаренко. Шабуров кивнул ему головой.
       - Чего же нам падать духом, если вот даже Светлана Пушкарь бодрится, - он показал на маленькую толстенькую фельдшерицу в короткой шинелишке. Она шагала рядом с командиром роты, Стрелковым, и быстро-быстро, не в такт своим мелким торопливым шажкам, махала руками, как заводная кукла. - Не поддается, в обоз не просится...
       Часам к десяти установилось безветрие и какое-то беззвучие в густом морозном воздухе. Даже снежный хруст гаснул, едва вырывался из-под подошв. Когда подходили к Николаевскому совхозному городку, глазам представился художественный парадокс: дым из печных труб поднимался к небу плотными кудрявыми голубыми султанами, клонившимися в разные стороны, будто ветер дул с неба на землю.
       - Что поделаешь, - возразил Бондаренко на замечание Шабурова о сходстве этого вида с детскими рисунками, не считающимися с направлением ветра. - Устами младенцев и самой природы, давно подмечено, глаголет истина...
       После многих дней учебного марша, штурмов, боевых тревог, встречных боев и преодолений заснеженных оврагов и рек, лесов и изгородей, пришли в деревню Золотая Гора, в полусотне верст от Саратова.
       Шабуров с Бондаренко остановились в хатенке Дарьи Петрищевой, на самом краю деревни. Вместо привычных плиток или груб, в этой хатенке, как и во всех остальных, установлены котлы в поволжско-немецком вкусе и с расчетом практической выгоды: котел сразу прогревает большую массу воздуха, чем плита, равная площади его верхнего круга, так как пузо котла охватывается пламенем со всех сторон. По этой же причине на дне котла быстрее, чем на плоской плите варится пища в чугунке или закипает чайник - жар охватывает кругом.
       В свободные минуты Шабуров спешил послушать рассказы Дарьи Петрищевой, умной и опытной старухи, знающей край, особенно его растительные богатства.
       - Нету Степана Ивановича, - сказала на этот раз Дарья, когда Шабуров в хату и спросил, приехал ли Бондаренко с совещания в Политотделе дивизии. - Газеты он привез, на столе оставил, сам пошел к комиссару Пискуну...
       - Бабушка, так не надо, - возразил Шабуров. - Ведь фамилия комиссара иная, он обижается за "Пискуна"... Не любит.
       - Не лю-ю-юбит? - удивилась Дарья. - Как же это не любить свое прозвище, если его люди в резон дали. У нас вот один сам себя прозвал Единоутробным Германом, чего же обижаться? Даже каждая трава имеет свое прозвание. Подите сюда, ознакомлю...
       На столе был целый гербарий трав и цветов, рассортированных Дарьей по целебному назначению и связанных голубенькими тесемками в небольшие пучки. Нежащий запах густо наполнял хату, будто пришла в нее сама природа с ее цветущими степями, травянистыми буграми и лесными опушками, где росли собранные Дарьей цветы и травы.
       - В нашем Широко-Карамышском районе травами народ разные болести лечит. Вот вам, к примеру, зверобой. Кажушистый, колкий. Мы его на соленых песках собираем и отвариваем для настоя против простуды питьем по две столовых ложки перед сном. Папоротник, Иван-Купальское растение, хотя и с дьяволом связано, но простуды и разные порчи экземные лечит, помогает от бессонницы или пугливости. Ночью за ним в лес ходим, стережем. Как только он зацветет синим огоньком, не зевай: успеешь врастить такой цветок в свежую ранку под ноготь большого пальца правой руки, станешь повелителем жизни и смерти, - Дарья говорила с таким воодушевлением и страстью, что у Шабурова не оставалось сомнения: она верила в реальность своей сказки.
       "Так вот откуда рождались мотивы физиологической фантастики, - догадался Шабуров. - Гете не знал совета Энгельса учитывать предрассудок масс для более глубокого влияния на них поэтическими средствами, но он, несомненно, знал мудрость травниц, как Дарья, почему и начал описание скитаний своего доктора Фауста с превращением его из дряхлого старика в цветущего юношу с помощью растительных снадобий. Это стремление людей подчинить весь мир и природу своей воле выражено также и в сказочно-поэтических словах саратовской травницы Дарьи из Золотой Горы".
       Дарья не знала о Прометее и Ахиллесе с его пятой, не омытой Фетидой в водах Стикса, но слышала об Илье Муромце, ставшем богатырем от напитка из трех сосудов калик перехожих. Не знала она о драматурге Марло, убитом в 1593 году в кабачке во время драки, но слышала, что давным-давно был чернокнижник Фауст, продавший душу во имя власти над окружающим миром, и теперь вот доказывала Шабурову, что власть над жизнью и смертью можно иметь без продажи души, просто разумением над травами...
       - Всех людей никогда не вылечишь, - продолжала Дарья. - Иные не способны к лечению. Но знать о целебности трав каждому бы надо. Ромашка вот, к примеру. Это для жинок растение, если детей нельзя родить. Белоголовник от живота хорош. Мы его в поле собираем, на картофельную ботву похож, но только белолистный. Еще хороша от простуды пши-пши-на. На огороде разводим, цветет розовыми и красными бутонами. Обыкновенная жгучая крапива имеет большую силу против холеры. Если голого человека обложить крапивой и спрыснуть водой для лютости, холера убежит, как крыса от запаха паленой шерсти. Я все это знаю, на опыте испытала. Цветы, слюна и всякое прочее имеет большую силу. На Кавказ я перед войной ездила, к Ерзинькян-женщине. Она не только травами, змеями командует: поплюет на ранку укушенного змеей человека, всем ядам сразу конец, распыляются. Еще вот про воинов сказать хочу. Когда пришли ваши сюда, у нас порядок стал иной. Тут уж вы, наверное, к народу лечение нашли. До вас стояли у нас гражданские, из строительного батальона. Вот же охальники: кур воровали, если заглядишься, щи из печки вытащут, пока корову во дворе доишь, и поедят, сами смеются, будто им это шуточка, что хозяину пообедать нечего. А вот теперь солдаты иные - и в шинелях, и в шапках или шлемах, и дрова помогают колоть, и дворы починили и песни поют, заслушаешься. Что, может они уже присягу приняли?
       - Нет, готовятся принимать присягу. Эту святую клятву верности Родине нельзя принимать без подготовки...
       - Ну, дай вам бог, детки! - Дарья перекрестилась, всплакнула. Потом, когда Шабуров собрался уходить с газетами к солдатам, расквартированным в школе, Дарья душевно сказала ему:
       - Если для солдат потребуется лекарство от болести, то бесплатно могу пожертвовать весь запас трав. Пусть доктор приходит и забирает. Я тут расскажу, что и как снадобить для здоровья. Пусть солдаты лечатся и не болеют, чтобы Гитлера поскорее до смерти забить... Да и присягу, дай бог, пусть поскорее солдаты с достоинством принимают...
       Наступил и день присяги, принимать которую пришли и те "гражданские из строительного батальона", которых Дарья ругала за прошлое и хвалила за настоящее, не зная, что они включены были в формирующуюся часть и перевоспитаны в ее рядах усилиями командиров и политработников.
       Внутреннее ощущение торжества столь сильно влияло на людей, что они переставали владеть собою: смеялись и плакали, как дети. Даже штабные офицеры вели себя, будто в полусне. Лейтенант Загоруйко, темнолицый весельчак с острыми карими глазами, не мог выговорить слова от волнения, дробненькие его зубы стучали, как в лихорадке и он не мог выстроить людей. Сначала кое-как поставил их перед затянутым в кумач столом буквой "Г" - явно не подходяще, потом распустил и отошел в сторону.
       Начальник штаба, Девяткин, с вечно испуганными серыми глазами и говяжье-красным скуластым лицом, заметив взволнованность своего помощника, начал было сам заниматься построением в колонну по четыре, но смущенно покрутил головой и побежал жаловаться комиссару шепотом на ухо.
       - Хорошо, идите, раз расстроился. Пришлите ко мне Шабурова, - сказал Комаров, оправляя шинель и ремень, мигая серыми глазами с белесыми ресницами. - У меня и самого сотрясение...
       Шабуров построил людей повзводно, что всем понравилось и соответствовало площади перед столом. В торжественной тишине подступали бойцы и командиры к затянутому в кумач столу, за которым стояли комиссар и командир части. На стене, скрестив золотые наконечники древок, полыхали два красных знамени. Отсветы пурпура ложились на лица присягающих, отражались в глазах. Один из флагов был пионерским. На нем метались языки пламени костра, вышитые шелком. Использование пионерского флага рядом с боевым знаменем части придавало торжественному акту присяги особую силу и вызывало в сердцах и разуме бурю глубочайших переживаний. Разве шутка была - дать клятву перед флагом третьего поколения партии Ленина о верности Отчизне и народу, готовности защитить в кровавом бою семьи, страну и детей от обиды и гибели, принесенных фашистами?
       На столе возвышались белые стопочки свежих листов с печатным текстом присяги. От них пахло еще свежей типографской краской и веяло теплом рабочих рук печатников.
       "Я, ГРАЖДАНИН СОВЕТСКОГО СОЮЗА...", - читали и читали присягающие. Они старались читать громко и внятно, но дух захватывало, замирало сердце, голос у многих снижался до шепота, в волнении горели звездами глаза.
       Начпрода Гончарова, шатена с большими карими глазами, все считали флегматичным и недоступным для высоких чувств. А на Присяге он разволновался. Подписав текст и приняв поздравление комиссара и командира, поглядел вокруг, смахнул с ресниц сверкавшие зерна слезинок и, остановив взор на светленькой медичке Вере Моисеевой с чуть раскосыми голубыми глазами, воскликнул:
       - Теперь я, товарищи, настоящий воин!
       Шабуров стоял в группе командиров, уже принявших и оправдавших Присягу в бою. Но сколько тревоги и волнения пережил он за своих воспитанников: "Как они покажут себя здесь? - думал он. - Достойно ли примут присягу, чтобы на днях пойти на фронт, в бой с врагом". Он, как и другие, понимал, что в эти великие минуты решался вопрос не только о чистоте души и готовности бойцов дать нерушимую клятву верности Родине, но и о чистоте души командира и воспитателя, ибо в той или другой мере она переносилась в солдат, воспитанных им.
       Позади осталась землянка, в которой наблюдал Шабуров за сырым необученным и невоспитанным человеческим материалом. Позади остались жалобы Дарьи "на гражданских из строительного батальона". Позади остались дни и ночи тяжелого учения искусству войны - походы и атаки, костры на биваках посреди снегов, беседы о фронте и о священной ненависти к фашизму, о священном долге защищать Отечество. Позади остались стрельбы и штыковые бои, преодоления зараженных ипритом полей, отбития танковых и кавалерийских атак в учении, но все это было теперь впереди, на фронте. И сознание этого, огонь полученных знаний и воспитанных чувств, должны были проявиться здесь, радуя или печаля командира.
       Но нет, солдаты не огорчили командиров. Гордой, четкой военной походкой подступали они к столу, взволнованно читали листы с текстом Присяги, подписывали. В глазах горел неугасимый огонь верности Родине и готовности защитить ее грудью, не щадя крови и самой жизни.
       "Молодцы! - в душе восторгался Шабуров. - Таким я хотел видеть вас, когда вел вместе с товарищами командирами и политработниками, с коммунистами от землянки до Присяги!"
      
      
      
      

    19. ЖИЗНЬ КРУТИТСЯ

      
       Наконец, заключенным лагеря разрешили писать письма на волю.
       - Можете жаловаться на трудности жизни или восхищаться ею, - усмехаясь, говорил начальник охраны. - Можете выражать надежду на лучшее или полную безнадежность. Это не вредит государству, послужит назиданием тем, кто еще бродит на воле и пребывает в мечтах об изменении порядков. Если же кто из вас напишет о необходимости разрушить лагерь, того письмо останется навсегда в папках лагерной канцелярии. Если кому непонятно, я вразумлю!
       Сказав это, старшина повернулся и вышел из землянки, оставив людей в строю.
       - Сколько же мы будем стоять? - простонал минут через десять Рогалев, приземистый бледнолицый человек без ресниц, с выцветшими маленькими глазками. - Силы нету, ревматизма в ногах...
       - А ты, Фома Митрич, вспомни петроградское юнкерское училище или хотя бы Серпухов девятнадцатого года, - заметил ему стоявший рядом Висняков, тоже седой, изможденный. Звуки шипели сквозь щербатые гнилые зубы. - Горазды мы там были петь и плясать, на балалайке играть, а теперь и смирно стоять силы нету...
       - Да брось ты комидиянничать! - возразил Рогалев. - Надо бы вот жаловаться, сами не знаем куда. Неверно нас посадили в лагерь, неверно сцапали. Мы ведь всего-навсего власть поругали за ротозейство и что Гитлера нашим хлебом кормили, потом внезапно на нашу землю пустили. Разве же нас следует за это в лагерь посылать на вымирание? Послали бы на фронт, все одного-двух фашистов из ружья убить можем. А то ведь что, жизнь крутится наша очень больно...
       - Слух есть, прокурор скоро приедет, - сказал Висняков. - Тот самый, которого Шабуров в Серпухове с комиссарства сменял, Борис Александрович Ракитин...
       - Э-э-э, от того защиты не будет. Тот даже и не скажет, сколько же мы будем стоять в строю, если моченки нету?
       - Будете стоять, пока умрете, - сказал Сыромятников и показал на храпевшего в углу землянки профессора Полозова, присланного вместе с Сыромятниковым из Лефортовской тюрьмы. - Я Ракитина тоже знаю, он зять умирающего профессора, но не вступился за него, боясь за свою шкуру, даже оклеветал. Пришла пора, товарищи, действовать. Нужно бороться, не надеясь на Ракитиных...
       Прервав речь Сыромятникова, Полозов пронзительно взвизгнул, будто его ударили ножом в сердце. Оглянувшись на него, люди видели, что старик трепыхнулся наподобие рыбы, потом вытянулся и затих, навсегда.
       - Шапки долой! - скомандовал Сыромятников.
       - Сми-и-иррно-о! - закричал вбежавший в землянку старшина.
       - Шапки долой, хам! - закричал на него Сыромятников. - Умер профессор Полозов, представитель русской демократии...
       - Собаке и собачья смерть, - прошипел старшина и ухватил Сыромятникова за широкую бороду. - Я вот тебя, эсеровскую шкуру...
       Сыромятников неожиданно ударил старшину в подбородок, и тот еле удержался на ногах, пятясь скачками. В это мгновение быстро переступил порог Шамин, видимо, наблюдавший за событием через приоткрытую дверь. Он выхватил из рук старшины пистолет, сунул обратно в кобуру.
       - Застегни! - сказал повелительно. - Я назначаю Сыромятникова в помощники по хозяйству лагеря. Распусти сброд!
       В землянке люди почти все время, положенное на сон, не спали. Всем было известно, что помхоз - это кандидат на уничтожение: его пристрелит обязательно в подходящую минуту или часовой за "нарушение" лагерной черты, или сам Шамин за попытку к бегству или разыграют в карты уголовники, опять же проинструктированные Шаминым, неограниченным властителем лагеря.
       За несколько минут до сигнала "подъем". Когда все и так ощущают "утро", хотя и не видят его в полярной ночи, раздался трагический призыв:
       - Товарищи! Я буду хорошим помхозом, не загложу вашего куска хлеба, но прошу дать клятву, что не дадите разыграть меня в карты, - кричал Сыромятников, не выдержав внутреннего напряжения. - Клянетесь ли?
       - Клянемся! - шарахнуло по нарам. Лишь Сашка Меченый, лежавший почти рядом с Матвеем Сыромятниковым и знавший всю его биографию, не кричал и не клялся, а радовался, что люди клянутся беречь помхоза и не разыгрывать в дальнейшем кого-либо в карты. "Вот и хорошо. А то ведь Шамин мне обещает помхозскую должность и приказал убить Сыромятникова. Ну что ж, и убью! - твердо решил Сашка. - Стану помхозом, лучше короля заживу. По куску от каждого, гора наберется, сбывать сумею. А тут еще дело обозначилось: Стрижев бежал из Пензенской тюрьмы и устроился на работу в Новом порту Обской губы. Дал знать, что с англичанами связался, обещает побег устроить. Средства нужны, я их соберу. Чего гнушаться любыми путями, если теперь многие на подлости и спасаются. Недавно пришлось идти с электростанции с человеком из соседнего отделения. Тульский парень, а сослан сюда по доносу какого-то торфяного инженера, Сергея Райского. Туляк работал шофером, но его жена понравилась Райскому, вот и донес что-то на человека, в лагерь законопатили. Может и другого мужа теперь уже подготовил Райский к ссылке. Туляк говорит, что торфяной инженер нацелился на какую-то буфетчицу Жарикову. Беда ее мужу, столяру из Тулы. Райский не посчитается, что у Дмитрия есть дочка, Зоя. Вот как идут люди к своему личному благополучию: по трупам идут, притворяются пролетариями, хотя от попа происходят и от фронта на торфяных болотах прячутся. Почему же я должен стесняться в своей жизни, если мне не хочется быть в лагере и погибать, а других путей, кроме бегства, у пожизненника нету?"
       ... О гибели Сыромятникова Владимир узнал, когда понес в лагерную контору письмо на имя Тани, сваей жены: Сыромятников, шедший впереди него в полусотне шагов, вдруг упал и не встал.
       - Отравлен через спиртное, - авторитетно заявил один заключенный, сосланный в лагерь за умышленное привитие каким-то работникам Воткинского или Ижевского заводов смертоносной вакцины, когда он работал там врачом. - Я в этом разбираюсь. Знаю и такой случай, когда Коротаев из УПП ВОС отравил рабочего Демина, слепого человека, спиртным. У него было вот такое же синее лицо, как у Сыромятникова...
       На этом и завершился путь всей жизни Матвея Леонтьевича Сыромятникова. Жизнь эта, выходит, была и совсем ненужная, но существовала и крутилась до последней минуты, чтобы оставить след в судьбах других.
       В лагерь прибывали новые партии заключенных. Пригнали сюда, скрывавшихся десятки лет известных Владимиру Сапожкову - эсера Белорусова, возглавлявшего крестьянский мятеж восемнадцатого года в Старооскольском уезде; Игната Прядченко, который чуть не поджег здание первого уездного съезда Советов в Старом Осколе; эсера Трубавина, возглавлявшего милицию Временного правительства в уезде.
       Постарели все, сгорбились. Куда делось былое молодечество у этих людей, растративших свою жизнь в бесплодности своих потуг.
       Трубавин, шмыгая горстью сухой руки по длинному по длинному пожелтевшему клочку бороды и озираясь по нарам, тоненько и часто икал. Похрамывая, прошел он к указанному ему месту, сейчас же присел и начал с треском чесать изъеденную экземой голень правой ноги.
       - Скажи, какая усидчивая болезнь, - пожаловался неизвестно кому. - Даже полярный мороз ее не берет. Ты как, Игнат Николаич, сверботы у себя не чувствуешь?
       Прядченко, высокий мужчина с рябым лицом и седой бородой, шевеля рукой матрац, угрюмо ответил:
       - Скоро мы отсвербимся. Ведь попали в зубы к самому Шамину, о зверстве которого по всей России слух проходит. Сам Берия его поставил, не кто-нибудь... Правда я говорю, арестант?
       Вопрос был обращен к Владимиру Сапожкову, сидевшему на нарах против Прядченко и думавшему в эту минуту о жене и дочке. Он ждал от них ответа на свое письмо. Услышав голос Прядченко, Владимир съежился, промолчал.
       - У этого не спрашивайте, - презрительно кивнул Белорусов седой косматой головой на Владимира. В запавших глазах зажглась ненависть. - Человек стал кроликом, сам готов безропотно лезть в пасть удава. Ха-ха-ха-ха!
       Белорусов смеялся громко, вызывающе. Потом он начал кашлять, на губах показалась розовая пена. Смахнув рукавом бушлата и, присев рядом с Трубавиным, уронил голову на грудь.
       Каторжники смотрели на Белорусова с молчаливым восхищением. "Прав он или не прав, - думал каждый, - но главное, что смеется в глаза трусам и говорит, что думает, даже в каторжном лагере".
       Вскоре завыла сирена, приказывая спать.
       Новички шептались долго, Владимир слушал их разговор, притворившись спящим.
       - Четырнадцатый год по лагерям и тюрьмам мучаюсь, - шептал Прядченко свистящим голосом, будто сопел во сне. - В Новосибирске меня арестовали... Сидел я вместе со старым членом общества политкаторжан Андреем Першиным. Его расстреляли недавно, а меня бог миловал. Мне вот немного даже непонятно, почему так происходит: меня, прямого участника восстания против советской власти, судила одна и та же "Тройка" управления НКВД по Новосибирской области, какая при мне судила 27 декабря 1937 года и борца за революцию, Першина. И осудила его строже, меня мягче. Потом я узнал, что и сестру Першина, Александру Емельяновну, арестовали и посадили во Владимирскую тюрьму, не посчитались с маленькой дочкой. Тоже и случилось с моим однофамильным комиссаром, Григорием Кононовичем: не посчитались, что он заслуги имеет, был председателем Малого Совнаркома и в разных больших чинах, арестовали. И супругу его, Глафиру, арестовали, артистку-радиопевичку. А вот моих родственников не тронули...
       - О чем же ты скулишь? - прервал его Белоруссов. - Нам радоваться надо, что диктатура сама уничтожает свои кадры, а не жалеть. Легче будет установить демократию в России с помощью Англии и Америки...
       - Думаешь, Германия будет разбита? - шепнул Трубавин.
       - Неминуемо, - сказал Белоруссов. - А внутри страны нам вольно или невольно помогает Генсек и Берия подготовить восстание. Правда, есть у меня сведения, что противники сталинского метода самодержавного управления страной и партией уже имеют свою главу - Хрущева. Для нас эта фигура опасная, может сплотить вокруг себя силы, пробудить их от гипнотического страха перед Сталиным и повести на изменение курса и демократизацию, то есть он может выбить у нас почву из-под ног внутри страны...
       - Что же делать? - трусливо спросил Трубавин. - Я ведь тоже слышал, что уже расстреляны Рудзутак и Розенблом, Постышев и Чудов, Угаров и Шапошников...
       - А вот что, - зашептал Белоруссов. - Если кому из нас устроят обещанный побег, тот будет обязан уничтожить Хрущева или своими руками или, что еще и лучше, руками Берия. Мы подготовим донос, найдутся люди для передачи...
       Владимир не мог дальше слушать, зажал ладонями уши, наполненный страхом и отчаянием: "Писать, выходит, никуда нельзя, так как не знаешь, на кого нарвешься. Лучше бежать и бежать, чтобы погибнуть на виду у честных..."
       Однажды Владимира Сапожкова прямо с работы вызвали к начальнику отделения лагеря. Шел, как в чаду, полный самых худших предположений. Но светло-русый лейтенант с детским лицом в рыжих веснушках встретил Владимира нестрого.
       - Вам письмо, номер трехтысячный, и посылка...
       Владимир уставился на лейтенанта остекленевшими глазами, не желая верить, так как бывали над другими "шутки": вручали глыбу каменного угля и записку в карцер, вместо обещанных посылок и письма.
       - Я говорю совершенно серьезно, - повторил лейтенант и кивнул в сторону стола. - Письмо и посылка проверены, можете забрать...
       На столе лежали поломанные на мелкие куски сухари, стояла распечатанная банка с мясными консервами, а еще дальше лежало несколько вскрытых пачек папирос, из-под которых синел конверт распечатанного письма. Боль и обида обожгли грудь, но письмо развернул и впился жадными глазами в строчки:
       "Милый Володя, пишем тебе вместе с дочкой, Ниночкой. Сравнялся ей девятый, пошел десятый годик, перешла в третий класс. Научилась рисовать и уже перевела твою фотокарточку через промасленную бумагу и подписала красивыми печатными буквами "ПАПА". Ждет тебя, даже ночью просыпается и спрашивает: "Не пришел папа с войны?" Я зальюсь слезами и молчу... Надеюсь, что ты все же вернешься и оправдаешься. С другими в жизни тоже бывали несчастия, потом все проходило, жизнь начиналась сначала. Она ведь, жизнь, быстро сейчас крутится, не приглядишься.
       На днях мне предстоит ехать на фронт: трех врачей из нашего госпиталя посылают. Ниночку хотела отвезти к бабушке, в Лукерьевку, да боязно - немцы близко. Отогнали их за Тим, даже до Щигров, а потом они уперлись. Пожалуй, оставлю ее в детском доме, здесь очень хорошие люди..., - далее шли семь или восемь строк, залитые чернилами цензора. Лишь в самом конце было написано круглым детским почерком: "Папочка, ждем тебя с победой над фашистами, которых не любит весь народ. А еще я тебя целую по воздуху, но вот не знаю, как это целовать по воздуху. Мама сказала, что можно, а она умная, я ее послушалась".
       Лейтенант стоял спиной к Владимиру и, не мешая ему читать и переживать, рассматривал карту с обозначением линии фронтов шнуром и флажками.
       Всплакнув тихо, без рыданий, Владимир собрал в узелок посылку, сунул письмо в нагрудный карманчик и хотел уже попросить разрешения идти, как в комнату вбежал известный всему лагерю "мокрушник" Самусенко. Бородатый и весь корявый, он неторопливо доложил лейтенанту:
       - Так что, можете мне еще добавить восемь лет каторги, если будет милость. Убил я Сашку Меченого, запопал его на воровстве наших пайков. Бросились ему помогать два старика, работавшие на кухне, Висняков и Рогалев, трахнул и этих обухом по голове...
       - Рогалева и Виснякова?! - в ужасе воскликнул Владимир, подавшись всем корпусом на Самусенко.
       - Да, их, - безразличным голосом ответил Самусенко и отпихнул от себя Владимира. - Не лезь, слизняк, запачкаешься...
       - Я тебя за своеволие передам приезжающему в лагерь прокурору Ракитину! - застучал лейтенант кулаком по столу.
       - Ракитин опасен честным, - засмеялся Самусенко. - Тех он может оклеветать и бросить в концлагерь, а мне никакой прокурор больше не опасен. На меня уже записано 64 года каторги, а я, может, и десяти не проживу...
       - Хорошо, черт тебя возьми! - воскликнул лейтенант. - Ты, Самусенко, с сей минуты назначаешься в помхозы... А ты, трехтысячный, какого черта здесь торчишь? - закричал на Владимира Сапожкова. - Марш отсюда!
       Сапожков вылетел пулей из комнаты. В коридоре он уронил узелок, затарахтели по полу сухари, зашлепали папиросы. Не остановился и не подобрал. Бежал всю дорогу рысью и думал о прокуроре Ракитине, который должен прилететь в лагерь на самолете. "А что если рискнуть, улететь? Рискну. Ведь здесь не знают, что я знаю пилотаж, водил самолет. Если жизнь крутится. Человек имеет право, обязан не ожидать, пока она раздавит его своими колесами".
      
      
      
      
      
      

    20. СНОВА В ПОХОД

      
       В два часа ночи началась боевая тревога в Золотой Горе.
       - Ну, Конорев, отправляемся, - растолкав ординарца, сказал Шабуров. - Собери тут все в сумку, догонишь меня у околицы Трековки, а я пойду подымать людей снова в поход...
       На исходе дня, когда до станции осталось километров пять, боец Сорокин совсем уже не мог идти, его понесли на руках.
       - Кажется, подвода нагоняет? - сказал Конорев. Шабуров оглянулся. В самом деле, снежное облако быстро катилось по дороге, нагоняя колонну людей, совершивших трудный марш во много десятков километров пути. Вскоре из серебристой искрящейся снежной пыли проглянули рыжие головы двух коней, потом вынырнули высокие ездние сани с непонятными желтыми тумбами на них вместо седоков.
       - Э-эй, стой! - закричали бойцы, растопырив руки перед подводой. - Больного подвезите, на руках несем...
       Ездовой осадил коней и прокричал что-то через плечо. Одна из тумб в задке саней зашевелилась, из распахнувшегося высокого воротника тулупа глянуло круглое желтоглазое лицо командира части, Кравченко, рядом с которым посмеивалась смазливая мордочка его любовницы, Фроси из Золотой Горы, решившей ехать наложницей, чтобы избежать трудовой мобилизации.
       - На руках дотащите! - сквозь зубы и морщась от досады, выдавил Кравченко, толкнул ездового валенком в спину: - Гони, Фросе холодно!
       - Вот это выполнил майор устав, что сам погибай - товарища выручай! - заворчали бойцы. - Выручил. Кралю везет...
       - У Антошкина, у лейтенанта, в драку отбил. Герой! Не даром его из авиации прогнали...
       Шабуров неодобрительно оглянулся на бойцов, они умолкли.
       - Поднять воротники, чтобы не обморозить щеки! - приказал, думая и о Кравченко: "Черт вынес этого морального урода на дорогу со своей распутной Фроськой!" Потом остановился, пропуская мимо себя ряды и проверяя исполнение приказа. Некоторое время шагал рядом с носилками с больного, потом снял с себя башлык, повязал голову Сорокина и побежал вперед.
       Кравченко не увидели и на станции: отдыхал где-то и обогревался с Фросей. Больного определили на станции Никольское в санитарный поезд, сами погрузились в эшелон, а к утру были уже в Ртищево.
       Шабурова вызвали в штабной вагон, где благообразный круглолицый интендант Лысов со светлыми волосами и большими круглыми очками на коротком приплющенном носу доказывал, что через сто лет люди не будут нуждаться в пище и одежде, заменив все это мазью для предохранения тела от температурных влияний и пилюлей для уничтожения позыва к пище.
       - Не перевелись еще Маниловы, даже увеличились на единицу! - крикнул кто-то с нижних нар, Лысов захорохорился.
       - Кто это там? Не позволю оскорблять!
       Поезд тряхнуло, так что Лысов вцепился в доску нар, чтобы не упасть, и забыл об обидчике.
       Днем миновали Уразово, потом до самого Тамбова ехали лесами. Казалось, им не будет конца. Но когда поезд прибыл через Богоявленск в Ряжск, то здесь начались фруктовые сады, тянувшиеся потом до Хрущова и даже до Москвы.
       Московские виды начались километров за полтораста от Москвы: поднятые насыпные дороги, охваченные по обочинам елями и соснами; дремлющие зеленые боры в колючих иглах хвои; поковерканные и сожженные вагоны на откосах; красные и серо-черные руины разбитых немцами построек.
       Ночь простояли на глухом разъезде "Дачный", в семнадцати верстах от Коломны. Кругом сосны, деревянные домики с верандами и позолоченным кружевом засохших плющей и дикого винограда на проволочных и веревочных сетках между фигурными столбами, с чисто протертыми окнами без наивных бумажных крестов на стеклах, с аккуратными красными черепичными или зелеными железными кровлями.
       Длиннохвостые сороки качались на острых балясинах оград, воровато и с интересом посматривая на сверкавшие предметы армейского обихода. На безоблачном небе бирюзового тона, впервые за много дней, загоралось красное солнце первой военной весны.
       До фронта еще далеко, но он чувствовался во всем: гудели в небе патрульные самолеты, длинноствольные орудия настороженно глядели в зенит, через боковые люки вагонов поблескивали стекла биноклей постов воздушного наблюдения, на крышах вагонов и на площадках торчали спаренные зенитные пулеметы.
       Добрались до станции Голутвино-Щурово, в пяти верстах от Коломны. Невдалеке стоял белый молчаливый меловой завод с пустынными карьерами и неработающей дробилкой. Беззвучные башни вздымались к небу, тоскливо дремали ржавые подъемные колеса. Паутина оборванных проводов висела на столбах и на стенах, клубками и кольцами валялись среди пыльного двора. От всего исходил затхлый запах войны.
       В семнадцатом часу поезд осторожно тронулся дальше, мимо серой стены Голутвинского вокзала с намалеванной на ней карикатурой: Гитлер маршировал с горном во рту и с барабаном на животе, яростно колотил палками о барабан и пучил на публику лягушиные глаза.
       В сумерках миновали Воскресенск. Молчали тяжелые заводские корпуса, бездымно чернели трубы на фоне неба, не сверкали огни поселка: окна домов заколочены, ветер свистел и тосковал о людях в пустых квартирах
       На Товарной станции Московского кольца, на Перово, задержали наши патрули подозрительного человека, который в нашем эшелоне устроил обрыв упряжного крюка. Моментально понабежали рабочие аварийной команды. Грохая молотками, они много часов подряд исправляли повреждения. Всю ночь над Москвой колыхался грохот зениток по вражеским самолетам. Казалось, невидимые великаны во много цепов молотили рожь на токах. Где-то далеко тяжко рвались бомбы, полыхало зарево. Немецкие летчики бомбили ложный Кремль, так как настоящий был прятан в причудах камуфляжа, маскировки, ложных видов, созданных искусными мастерами.
       В полдень эшелон продвинулся немного вперед. Мимо него, ныряя под мост, грохотали поезда с пушками, танками, людьми. Изредка проходили пешие колонны. Солдаты косились на часового у пролета моста. Завернутый в тулуп с огромным черным воротником, часовой казался холоднее окружающего воздуха и земли, покрытой лужами талого снега.
       Услышав крик, что раздают газеты, Шабуров захлопнул дневник. Выпрыгнул из вагона. Прыгая через лужи и рельсы, мчался старательно, но все же опоздал.
       - Уже расхватали, - жаловалась молоденькая связистка в кургузой шинели. - Никакой бумаги не хватит, чтобы дать всем военным по газете. Идите в вокзал, там я повесила газету на витрине.
       Там оказался под стеклом замкнутой витрины номер "Известий" за 31 марта 1942 года.
       - Читайте, пожалуйста, громко очерк "На шахтах Донбасса" - шумел лейтенант Борт. Его круглое курносое лицо со светлыми голубыми глазами и небольшими усиками разгорелось интересом, но сам он никак не мог пробиться вплотную к витрине, плотно окруженной военными. - Это же о наших шахтах, где я рубал уголь до войны...
       Шабуров знал Борта, командира третьего взвода первой роты, и то, что его семья попала в плен к немцам и пропала без вести. Донбасские же шахты, как и Борт, считал своими, в двадцатые годы ездил туда по призыву ЦК комсомола в поход за уголь и работал на "СМОЛЯНКЕ  9".
       "... едва успели шахты вырваться из немецкого плена, как уже дают уголь стране, - читал Шабуров. - Как пирамиды, высоко поднялись над степью черные терриконы донецких шахт..."
       - Поднялись все же, поднялись! - зашумел Борт на весь зал. - Шахтеры, наша рабочая кость! Они все поднимут и все восстановят. А как хочется поскорее разбить немцев и снова в Донбасс, рубать уголь, залечивать боль сердца.
       "...Он был шахтер, простой рабочий,
       Служил в донецких рудниках.
       И день за днем, с утра до ночи
       Долбил пласты угрюмых шахт", - запел Борт, ему подтянули. Песня вырвалась из зала на улицу, огласила затихшую окраину Москвы.
       "...Он защищал родной Донбасс.
       Шахтер погиб, но рудник спас..."
       - Вот, товарищ Шабуров, моя просьба, - сказал ему Борт, когда возвращались в эшелон. - Если останемся живы, обязательно надо написать для шахтеров Донбасса о том, как мы шли снова в поход и как радовались в Москве, читая очерк "На шахтах Донбасса", когда еще не весь Донбасс был освобожден, предстояли бои.
       - Непременно напишу, - сказал Шабуров. - Но редакторы часто склонны копаться носом и считать достойным внимания лишь их собственные наблюдения, пренебрегая думами и переживаниями других. Все же напишу, в газету Сталино напишу странички из романа "Перекресток дорог"... Но это потом, когда кончится война. Теперь же снова в поход!
      
      
      
      
      

    21. ПО МОСКВЕ 1942

      
       Эшелон передвинули на другое место и объявили, что желающие могут сходить в Москву. Шабуров пустился в путешествие со своим ординарцем, Коноревым. От Дангауэровской слободы, от Измайловского парка культуры и отдыха пошли они мимо теплоцентрали и двух огромных градирен, похожих на Вавилонскую башню и утопавших в седых клубах пара, превращаемого снова в горячую воду.
       Морозило. Кружились снежинки. Под ногами хрустел перемешанный со снегом песок.
       Желтенький трамвай повез Конорева и Шабурова через Покровский рынок, по которому сновали женщины с тощими кошелками, мимо Таганского промторга и необжитых домов предвоенной стройки (даже не сняты леса), мимо магазина стандартных цен с пустующими огромными витринами.
       Под окнами магазина высились штабеля мешков с песком, на мостовой стояли рельсовые противотанковые "ежи" и железобетонные зубы - пирамиды дней обороны Москвы от немцев.
       - Нельзя ли баню найти? - поинтересовался Конорев. - Кожа зудит...
       Баню отыскали у Съезжего переулка Первомайского района. Москвичи звали эту баню Андроновской, по имени бывшего владельца. Конорев, напарившись в ней и прожарив одеяние в дезкамере, крякнул:
       - Ее бы назвать лучше "матушкой-спасительницей". Тело в горячем белье после бани чувствует себя, как в раю... А то ведь загрызла было меня насекомая между лопаток.
       - Стой, документы! - потребовали патрули на Смоленской, когда пошли по известным Шабурову довоенным местам, которые в последний раз он посещал в тридцать восьмом году. - Кто такие?
       Потом уж и пошло: чуть не на каждом шагу останавливали вооруженные рабочие с повязками на рукавах, требовали документы, сверяли карточки на них с внешностью.
       Поворачивая к Бородинскому мосту, остановились у заснеженного холма. Кудрявые ледяные сосульки, похожие на морковку, тускло поблескивали на краю осыпавшейся воронки авиабомбы.
       - Здесь мне пришлось быть в августе тридцать восьмого, - сказал Шабуров. - Тогда Красная Армия только что разгромила самураев у Хасана. Холм вот этот был тогда тепел и зелен, купался в красках и аромате цветов. На шелковом ковре изумрудной травы невиданным барельефом выделялся портрет вождя из живых цветов. Казалось, портрет дышал, когда ветер трогал цветы. И вот зияет на этом месте воронка...
       - Человек на мосту! - испуганно воскликнул Конорев. Они быстро побежали по голубому асфальту.
       - Что вы здесь делаете? - спросил Шабуров не по сезону одетого человека в широкой серой шляпе, в белом свитере, в легких полотняных шароварах и "биксах" без шнурков и на босу ногу. Человек этот задумчиво смотрел с моста на лед реки. При вопросе он вздрогнул и побежал. Под высокими фермами надмостной решетки, висевшей ажурным сводом, рассыпчатым эхом отдавался стук "биксов" спугнутого человека, бег которого поразил Шабурова своей скоростью и правильностью.
       Вскоре к Шабурову подбежала женщина в меховой шубке и бухарской клетчатой шали.
       - Скажите, товарищ, не видели здесь человека в белом свитере?
       - Пробегал. А что?
       - Это мой брат. Был мастером спорта, а теперь вот тронулся от горя: в ноябре прошлого года авиабомбой убило его жену и детей...
       - Вот, Конорев, запомни народные страдания. А то ведь еще найдутся какие-нибудь хулиганы, вроде земского начальника Афанасова, который всегда говорил инвалидам и нищим: "Чего вы говорите о своих страданиях? Это было давно и неправда..."
       - Я такому чиновнику, где бы он ни оказался, разобью морду кулаком, - сказал Конорев. Шабуров молва вздохнул: вспомнился ему один такой, Афанасов. Он не дал инвалиду войны, Перепелкину, квартиру, но написал вверх, что дал. И повысился на таких отписках. Сперва в область забрали, потом в центр перевели, как незаменимого. После войны такого, наверное, не будет: масса героев проявит себя в боях за Отечество, они придут на посты и душевно, ласково будут относиться к людям, потому что сами испытали горе и голод, цену товарищества и обиду недруга...
       От смоленской площади до Сокольников решили ехать в метро. Здесь красиво и удобно, много света. Но и здесь был отблеск войны: в вестибюлях станций толпились и сидели люди с полосатыми матрацами и белыми подушками, с байковыми одеялами и узлами в руках.
       - Какое там разрешение? - махнула женщина на вопрос Конорева. - Сами с одной станции на другую переправляемся и живем, под землею безопаснее...
       У длинных вагонов метро цвета слоновой кости и какао толклись очереди. Внутри все залито светом. Блестел никель арматуры, сверкало начищенное стекло. Пассажиры покачивались на мягких кожаных сиденьях или балансировали стоя, придерживаясь рукой за черные стремянки из гуттаперчи, висевшие на кожаных поручнях.
       Безусый юнец в красноармейской форме изучал с удивлением и восхищением обстановку. Щупая обвитый вишневым шелком канат поперек вагона, спросил у милиционера:
       - Зачем этот мешающий канат?
       - Для детского отделения...
       - А-а-а, - лукаво заулыбался красноармеец и покосился на толстых женщин с жестяными банками и мешками на коленях. - Торговки...
       - Допущены, чтобы места не пустовали, - заговорил милиционер, но красноармеец уже заинтересовался дверями вагона, которые сами по себе бесшумно открывались и закрывались на остановках. Решил проверить, накрепко ли закрыты, рванул за дверные скобки, недоуменно оглянулся.
       - Не поддаются!
       - Безопасно устроено, со смыслом, - начал пояснять милиционер. - Воздухом они работают, сжатым до маленького размера, как в велосипедной камере, но и по-иному. Я вот вам расскажу на новом перегоне...
       В это время под вагонами зашипело, вагоны сбавили скорость. Сквозь стекла заблестел мрамор станции Красные ворота.
       - Мне сюда, - сказал красноармеец. Вскинул лямки зеленого мешка на плечи, он, к явному удовольствию милиционера, ступил из вагона на платформу через сами собой раскрывшиеся пневматические двери.
       Шабуров с Коноревым также вышли из вагона. Потом пробрались на Моховую, 11 в надежде встретить сестру Мешкова и узнать от нее о судьбе этого человека, так как ходили смутные слухи, что он умер, и что музей оказался в руках бездарного авантюриста, которого старооскольцы зовут "Сасей Ефановым, засыпавшимся от перегрузки". Это потому, что сам он вечно жалуется: "Ну, засыпался я окончательно, работы, через край!"
       Во дворе антропологического музея МГУ ни души. Глубокий снег лежал, не тронутый метлой и лопатой. Лишь глубокие полузанесенные просовы, бежавшие пунктиром к подъезду и за угол музея, указывали на следы человека.
       В левом углу двора сохранился серый памятник Огареву. Лицо мыслителя мечтательно, глаза немного опущены. На непокорной голове длинные волосы разделены пробором. Тонкие губы спрятаны под небольшими ровными усиками, клиновидная борода упиралась в пышный бант старинного галстука.
       - Теперь так не одеваются, - сказал Конорев. - А здорово сделали. Правой рукой человек борт сюртучка пробует и плащ придерживает, чтобы с плеча не упал. Не догадались они застежку приделать такую, как на наших плащ-палатках.
       Практичность Конорева заставила Шабурова улыбнуться.
       - Тогда не было такой моды...
       - А почему левая рука Огарева висит плетью?
       - Утомление, подмеченное художником. Очень важно бывает в искусстве подчеркнуть подробности. Вот, глядите, на цементных штанинах Огарева зеленеет плесень, которой раньше не было. А почему она? Бомбы близко падали и люди боялись протирать памятник. Но он выдержал, стоит. На носках ботинок мерцают островерхие кусочки льда. Вы знаете, кто такое Огарев?
       - Нет, - признался Конорев, и тогда Шабуров рассказал ему об Огареве и его друге Герцене, памятник которому стоял в правом углу музейного двора. - В юности поклялись они на Воробьевых горах посвятить свою жизнь битве за человеческое счастье. Вот, рассматривай и запоминай Герцена. Все в этом памятнике значительно: скрещенные на груди руки и свисающий через правое плечо плащ, похожий на древнеримскую тогу или на профессорскую мантию, и ниспадающие от пояса до самых пят широкие изогнутые складки, и длинная блуза с отложным воротником, даже одинаковые, как у Огарева, длинные волосы с пробором. Все это раскрывает нам образ великих мыслителей, их дружбу, их любовь к народу и презрение к мучителям народа, кто бы они ни были и в какую бы пору не жили: мучитель всегда есть мучитель и ненавистен всегда народу!
       Обрати внимание, Конорев, Герцен как бы заглядывает с пьедестала в глубокую пропасть не изжитых еще народных страданий и подлостей. Он поражается и деспотизму царя и подлости падчерицы, мечтающей о личном домике с садом и пчелами под окном, построенном за средства отчима, которого она потом выгоняет на улицу. Падчерица эта называет себя строительницей Вассой Железновой, забывая, что та была еще и отравительницей. Я знаю эту падчерицу, Лену из слободы Ямской, а вот Герцен предвидел ее. И чтобы не упасть и не раздавить эти мерзости, нуждающиеся в чистке времени, чтобы звать поколения к очистительной борьбе за правду и честь, Герцен как бы подался корпусом слегка назад и чуть заметно поднял пятку правой ноги. Теперь, Конорев, можете понять, почему на каменном лице Герцена скульптор навсегда запечатлел вспышку неудовлетворенной страсти мыслителя, его больших желаний и большой мечты...
       Конорев слушал Шабурова, раскрыв рот и уставившись на Герцена широко раскрытыми глазами, в черных зрачках которых разгорались костры неизведанных ранее устремлений к знанию.
       Снежинки сыпались на лицо Герцена, на его усы, на клиновидную бороду. Ветер крутил снежную пыльцу, а Конореву чудилось, что это клубится белесый пар из ожившего каменного рта Герцена, шевелилась его борода, и сам он, вот-вот, шагнет с пьедестала, протянет руку и скажет: "Здравствуй, солдат Конорев! Будем знакомы!"
       Обойдя по глубокому снегу все достопримечательности музейного двора, Шабуров с Коноревым пошли к подъезду, над широкими ступеньками которого, выставив подбородок, висела на стене каменная львиная голова - украшение фасада.
       - Стой! - целясь из ружья центрального боя, задержал их сердитый старик, едва ступили в вестибюль нижнего этажа музея. - Назад, музей не работает!
       Старик был неумолим. Но когда Шабуров заговорил с ним о Мешкове и его сестре, сотруднице музея, он вздохнул:
       - Все под богом ходим. Мешков, царствие ему небесное, скончался в прошлом году, летом. Мы его ездили хоронить. Музей в Старом Осколе передали власти подхалиму и слепому глазами и умственно человеку... Я уверен, что экспонаты он растранжирит, а скажет, что война пожгла. Труженников-краеведов поразгонит и оскорбит, присваивая себе их труды, обзаведется какими-нибудь пьяницами и подхалимами, вот и вся его наука. Он же, непригоже говорится, даже разных лягушек повыбрасывал из спирта, чтобы выхлестать... Ну что же мне с вами? Пройдите наверх, если без умысла.
       Шабуров и Конорев пошли, а старик за ними. Ружье на изготовке. Конечно, Мешковой не было (Еще не вернулась из эвакуации), но многое было на месте. Как и раньше, слева от входа на небольшом столике, под стеклом, лежал лист с печатным текстом: "РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕКА, КАК ПОВТОРЕНИЕ ЕГО ПРОШЛОГО".
       Над столиком висел на шнурах портрет Эрнста Геккеля, виднейшего исследователя и защитника эволюционного учения, автора книги "Мировые загадки", присужденной в 1909 году Санкт-Петербургским Окружным судом к уничтожению за безбожие. Этот же суд оправдал автора книги "Путешествие капитана Гранта в коммунизм", в которой высмеивался коммунизм и подвергался оскорблениям Максим Горький. На обложке книги было посвящение Горькому от будто бы босяков, изображенных голыми. Год издания книги 1903-й.
       Сохранился также в музее волосатый человек Е. Евтихиев. Так он и стоял, как до войны, с косматым темно-русым обезьяньим лицом, в коричневой рубахе, перехваченной витым поясом с махрами, в пестрядинных штанах и белых портянках, в лыковых лаптях, из которых торчали желтые усы ржаной соломы.
       - Ох, ты, господи! - боязливо посторонился Конорев от мумии. - До чего же безобразен!
       Шабуров ничего не ответил, обернулся к старику с ружьем:
       - Еще есть что поглядеть?
       - Нету, под замками! - сердито сказал старик, пошлепал о пол резиновым рыжим баллоном на валенке вместо галоши. Звук получился, будто гусыня плясала на сковороде с водой. - После войны приходите...
       Старик снова пошел позади гостей, неся ружье в боевой готовности и чего-то опасаясь. Как только Шабуров с Коноревым вышли за ворота, он схватил болтавшийся на его шнуре костяной свисток и заверещал им весьма громко.
       Сейчас же из дворов вышли еще трое стариков с берданами времен русско-турецкой войны 1877-78 годов. По нарукавным повязкам Шабуров догадался, что это народные ополченцы.
       - А чего же вы сами не проверили у нас документы? - спросил Шабуров у старика.
       - Вас двое, я - один, да еще в здании... Силы неравные...
       - Вот, Конорев, дипломаты какие старики...
       - Да, если бы они сидели в наркоматах, то сверхдипломат Риббентроп не обманул бы Россию...
       Пробрались потом и на Бережковскую набережную. В здании Архивного института, где приходилось Шабурову работать весной 1935 года вместе с Сергеем Кауновым над материалами по истории Старого Оскола, которые Каунов напечатал частично в этом же году под названием "Мятежный край" в районной газете, в этом здании было теперь пусто. Через разбитые стекла летел снег, наметая сугробы на широких белых подоконниках и желтом полу. Не было в помещении ни одной живой души.
       Тоска начала пробираться в сердце Шабурова, он молча вышел на улицу. Молчал и Конорев.
       Медленно шли они, прощаясь с Москвой 1942 года.
       На противоположном берегу Яузы, у подножья бордовой глиняной кручи, серел длинный барак с девятью черными окнами, лежавшими горизонтально, как в избах времен Ивана Грозного. У барака горели костры под огромными котлами с асфальтом, в клубах дыма копошились и галдели рабочие, готовясь залатать набережную, развороченную немецкой бомбой.
       Над домами и над кручей висело дымчатое кудлатое небо, сыпавшее снег. Целый лес шестов с качавшимися на них обрывками антенн: в домах не слушали радио, сдав приемники в склады...
       На исходе дня, когда Шабуров с Коноревым вернулись из похода по Москве, эшелон перегнали на Красную Пресню. Здесь было сплошное море поездов с техникой и людьми, с ломом металла, со станками.
       Бондаренко сказал, что есть интересные экземпляры, пошли с Шабуровым посмотреть. Много танковых трупов. Были итальянские с желтыми линейными пометками. Были немецкие с черно-белыми крестами, со свастикой и бандитским изображением белого человека с черной змеиной маской на глазах, с мечом в левой руке и с железной перчаткой на правой кисти. За спиной леворукого рубаки, человека-смерти, развевался коричневый плащ в порыве бури.
       Были чешские и французские "Рено", были английские танки со львом на бело-огненном поле борта. Захватив эти танки у англо-французов под Дюнкерком, немцы не стали перекрашивать, бросили их против России. И вот техника всей Европы, побитая под Москвой огнем советских пушек, теперь ехала в свой последний путь - в горнило русских плавильных печей.
       - Кажется, нам сигналят, - прервав записки Шабурова, сказал ему Бондаренко. - Пошли, в вагоне допишите. Да не забудьте: холодной была весна в Москве 1942 года, снег крутил по улицам...
       В одиннадцатом часу Шабуров простился с Москвой у станции Военное поле, на Ходынке. Здесь шумела безлистными плетями ветвей березовая роща, зеленели могучие сосны в белых снеговых шапках, доживали свой век старинные дома московского деревянного стиля, рядом с которыми торчали новые реконструктивистские "коробки" - дань экономии на красоте.
       Справа проплыло двухэтажное здание станции с очень глубоким навесом, под которым можно разместить от дождя роту солдат. Но размещался там единственный голубенький почтовый ящик, переполненный письмами: из горловины торчали белые уголочки самодельных треугольных конвертов-упаковок, распространившихся в спешке войны.
       Прямо за станцией Военное поле начинались противотанковые надолбы, рельсовые "ежи", длинные ряды колючей проволочной изгороди на приземистых бесчисленных столбах. В роще, на лысых полянах, лежали серебристые гигантские огурцы - военные аэростаты заграждения по четырнадцати метров длиной и три метра толщиной. Вечерами они взмывали в воздух, унося протянутые между ними сети, в которые должны были попадать и гибнуть вражеские самолеты. Это последние шутки второй мировой войны, для будущих поколений - музейные экспонаты, разбросанные по Москве 1942 года.
      
      
      
      
      

    22. В КАЛИНИНЕ

      
       Здесь эшелон остановился под виадуком, в сотне шагов от громоздкого здания депо с цирковой куполообразной кровлей. Взрывная бомбовая волна начисто снесла железные листы, чернели только голые стальные ребра решитовки купола. Качались кое-где под ними обрывки тросов, какие-то медные блоки, закопченные железные крючки.
       - Пойдем, Конорев, посмотрим!
       Конорев охотно выпрыгнул из вагона вслед за Шабуровым, направились к каменному зданию вокзала с круговым навесом, опирающимся на бурые чугунные колонны. Под навесом сохранилась довоенная голубая вывеска с белыми словами и указкой: "НА ЛЕНИНГРАД".
       - Не успели немцы снять вывеску, потому и не успели взорвать вокзал, - сказал Шабуров. - Может, проедем немного трамваем?
       - Почему же нет, с удовольствием...
       Трамваи звенели справа, за путями и будками. Почти у самого вокзала линия поворачивала в город, охватив рельсовой петлей небольшой скверик с березками, осинками и кустами акаций. В центре скверика сохранился белый двухэтажный домик с голубыми широкими окнами, сквозь стекла которых, прильнув носами, с испуганным любопытством смотрели рожицы курносых ребятишек.
       - Ребятишек этих у немца отбили, - пояснил железнодорожник. - Целый эшелон хотел в Германию отправить. Теперь вот готовим отправку ребят к родителям, если живы, и в детские дома...
       В трамвае доехали до шестой остановки, вблизи Волжского моста. Вышли посмотреть, что это за оживление на территории городского парка?
       Оказалось, что немцы успели здесь похоронить более пятисот своих солдат. Теперь же население города очищало парк от дохлых фрицев. Пожарными баграми и просто длинными жердями с железными крючками на концах извлекали фрицев из могил, ставили их вверх ногами в загрязненные снежные сугробы, а потом, как дрова, валили на подходившие грузовики и отвозили в помойные ямы за город.
       На каждом шагу проявлялась ненависть калининцев к фашистам. В проезде одного из серых двухэтажных домов, неведомо каким способом втиснутая сюда, стояла поврежденная немецкая легковая машина. На ее капоте кто-то нацарапал гвоздем непонятное сокращение "ПВСС", а в разбитую фару сунул носком и прикрутил медной проволокой немецкую неуклюжую соломенную калошу с картонной запиской: "Изготовлено в Берлине, потеряно в калининской витрине!"
       У рекламной будки Шабуров встретил седенькую женщину, оказавшуюся преподавательницей немецкого языка в Калининском педагогическом институте. На вопрос Шабурова о причине, что немцы не посорвали советских рекламных плакатов за июнь-июль 1941 года, она сказала:
       - Немец был голоден, а плакат не укусишь. Вот и не тронули. Да и партизаны беспокоили, самолеты беспокоили. Зато, почувствовав наступление Красной Армии, они обобрали население и отняли все теплые вещи, упаковавшись в них от мороза. А вы о плакатах. Нужны они им здорово... В Калинине и свежие плакаты появлялись ночами. Вон там, на заборе, поглядите новый плакат. Его кто-то расклеил по городу за два дня до бегства немцев...
       На плакате была изображена русская женщина в огненно-красном одеянии. Левая рука повелительно показывает на Запад, в правой - бумажный свиток с текстом Красной Присяги. За спиной женщины - сияние, лучи которого представляли собой граненые русские штыки. "РОДИНА-МАТЬ ЗОВЕТ!" - грозным кличем звучал плакат.
       - Только опустошенные души могут не внять призыву этого плаката! - сказал Шабуров, закипая ненавистью к тем, у которых все же оказались опустошенные души. - Их нужно стереть с лица земли...
       - А что ж, мы бы их стерли! - сказал Конорев. - Но покровителей у них много. Прочистка нужна снизу и до верху, как раньше бывало в двадцать седьмом и восьмом, в тридцать третьем. Без прочистки трудно. Поди-ка ковырни разных Ленек Жуковских или Славок Шерстаковых. Кулацкое у них происхождение, кулацкие души, да и немцам Шерстаковы служат, а выкрутятся, как я понимаю, если без прочистки. Поедут к своим покровителям в Москву, к Смердюковым разным или к Саплиным, вот и крышка-Мишка...
       У дома  110 на Проспекте Чайковского Шабурова с Коноревым затерла многосотенная женская толпа с салазками и топорами.
       - Зачем разрушаете дом? - спросил Шабуров. - Он еще понадобится...
       - Не понадобится, до фундамента сотрем! - хором кричали женщины. - Тут наши распутницы с немцами любились, в этом публичном доме. А нас, соседок, по их указке, немцы шомполами пороли и заставляли в этом поганом доме полы мыть, канарейкам белье стирать. Порасправимся с ними, пока фронтовые войска не ушли и пока ташкентские родственники канареек не вернулись: те начнут защищать своих "невинных" зазнобушек, разных Раис Васильевен и Мариев Ивановен...
       - Вы вот, вижу, записываете, товарищ командир, - обратилась к Шабурову девушка лет шестнадцати, в сереньком демисезонном пальто и в бордовом фетровом беретике с золотистыми звездочками. - Прошу наш домик посмотреть, мы тут недалеко с дедушкой живем...
       - Да, товарищ командир, зайдите к ним, - заговорили женщины. - Там вы многое узнаете и нас лучше поймете. А мы все равно этот дом растащим и сожжем, чтобы духу его не было...
       - Меня зовут Виноградовой Лидой, - сказала девушка по дороге. - Училась я в Калининской средней школе  16, а мой дедушка, Михаил Николаевич Виноградов. От партизан работал в городе, я ему помогала. Были у меня еще четыре подруги. Одна из них оказалась предательницей, с немецким офицером заодно... Повыведала она и навела. Хорошо еще, что другие подруги успели партизанам сообщить о беде. Ночью было дело. Когда к нам пришли фашисты арестовывать. Я успела спрятаться, а дедушку повели вешать. Тут партизаны наскочили, отбили его у немцев и укрыли. Он живой, мой дедушка, только голова трясется, не может на одном месте. А вот и наш домик, сказала Лида, остановившись на углу Спортивного переулка у травянисто-зеленого домика с белыми окнами. - Не это, аккуратненький, а вот тот, который рядом...
       Лида заплакала и села на колени перед красно-серым холмом щебня и пыли, в которой поблескивали зеленоватые слитки застывшего стекла.
       - Немцы его, наш домик, научно уничтожали, - пояснила Лида сквозь слезы. - Термитной бомбой... Вот и напишите о нашем домике, о моем дедушке, о трех моих подругах, повешенных немцами за чтение народу собранных нами советских листовок...
       - Ли-и-ида-а-а, Ли-и-ида-а! - застонал человек в сарае с завешенной парусиновой дверью. Девушка бросилась туда, не вернулась. Шабуров с Коноревым решили заглянуть.
       В сарае, на опрокинутых вверх дном и придвинутых вплотную друг к другу ящиках, чернело тряпье. Поверх него, прикрытый рваным овчинным полушубком, лежал бледнолицый старик с задравшейся кверху седой бородой. Через несколько минут он скончался, не сказав ни слова.
       ... Утром эшелон двинулся дальше. Прощаясь с Калининым, люди стояли у открытых дверей теплушек, опершись локтями о широкие доски, перехватывавшие проем, чтобы никто не упал.
       Эшелон двигался медленно. Проплывали мимо деревянные дома с причудливыми пристройками и надстройками, флигелями и голубятнями, окрашенными в желто-бурый цвет. Потом начался пустырь, превращенный в кладбище разбитых танков и самолетов, бочек и цистерн, нагроможденных в яруса и раскатившихся в разные стороны. Потянулся длинный досчатый забор с красными кирпичными столбами, показались за ним пятиэтажные корпуса "ТВЕРСКОЙ МАНУФАКТУРЫ".
       Над красными крышами фабричных корпусов вздымались желтые башенки с разбитыми стеклами и вышибленными оконными рамами, с расщепленными осколками снарядов косыми филенками узких дверей.
       За "ТВЕРСКОЙ МАНУФАКТУРОЙ" эшелон еще более сбавил скорость и почти ощупью вкатился на Волжский мост, расшатанный взрывами авиационных бомб.
       Медленно щелкало на стыках, лениво шумели колеса. Шабуров перевесился через ребро страховой доски и рассматривал копошившихся внизу людей. Они казались маленькими, плюгавыми и смешными. Над ними свежим деревом желтел только что реставрированный средний пролет моста.
       Берега Волги гранитными террасами и каменными выступами круто опускались к ледяному зеркалу. Ни щелей, ни укрытий для ремонтной бригады... И дно здесь каменное, оно хорошо просвечивалось сквозь воду в широкой ледяной проталине у быков и ледорезов.
       В Калинине наглядно дышало войной. На бело-стенном заводском корпусе за мостом зияли пробоины, рядом с которыми говяжьим цветом краснели глубокие раны и царапины недавних жестоких боев.
      
      
      

    23. НАСМЕШКИН

      
       Постепенно приехали на Бологое, то есть на тот пуп Валдайской возвышенности, откуда реки растекаются в разные стороны: Волга на юго-восток, Мста на северо-запад, Сясь - на север, Западная Двина на юго-запад.
       Часов с семи утра эшелон начал маневрировать, проехал до рабочего поселка, черного, будто вымазанного сажей. И весь он был залит водой, тускло блестевшей на улицах и садах. Улицы здесь были кривые, местами обозначены тонкими березками, стоявшими по колено в воде. Деревянные двухэтажные домики большей частью стояли с забитыми окнами и дверями, с пробитыми снарядами тесовыми крышами.
       В двенадцать часов двинулись дальше. Теперь уже паровоз давал гудок: с Лихославля ехали с таким разрешением, так как начальство догадалось, что гудками не так уж себя окажешь врагу, а без гудков и семафоров беда - участились крушения поездов. Как и в другие разы, кончили тем, с чего надо бы начинать сразу. Но что поделаешь с "философией" познавать все ценой многих ошибок?
       Октябрьская железная дорога прямо же за станцией Бологое отвернула от эшелона на северо-запад, эшелон покатил на Валдай. Начинался край лесов и болот.
       На разъезде Злино встретилась какая-то необходимость отцепить паровоз. А тут прибыл санитарный поезд с ранеными из-под Новгорода, с Ильменя, с южного участка Волховского фронта.
       У вагонов завязались беседы с ранеными, спросы и расспросы, поиски земляков.
       - Брати-и-ишка-а! - восклицая и притопывая ногой, бросился к стоявшему рядом с Шабуровым старшему лейтенанту Денисову пожилой сибиряк, точь в точь похожий на него: невысокий, со сладострастными лукавыми глазами и худощавым лицом цвета грязного меда. Только нос был пошире, чем у Денисова, да левая кисть руки отбита и забинтована в особую перчатку с марлевыми тампонами и прокладками. - Обнимемся, близнец мой!
       - Вы, наверное, ошиблись, дорогой товарищ? - попятившись, неуверенно возразил Денисов. - У меня нету брата...
       - Не пугайся, я пошутил! - засмеялся сибиряк. - Моя фамилия такая, Насмешкин. Не бойтесь, на алименты на вас не подам: государство мне будет платить пенсию за отбитую кисть. А к вам потому бросился, что себя увидел в вашем обличии, как в зеркале. До чего же искусно иной раз отцы работают в разных краях земли. Не бывал ли ваш батька в Прокопьевске или Абакане? Моя мамаша там родилась, там и гуляла, пока замуж вышла. Ведь я второй, а первый сынок на год раньше родился, потом пропал, вот я и вижу, вам лет сорок, мне - тридцать девять... На братство подходит, да и лицо тоже, зеркальное. Но мне вы не очень нужны, у меня братишек мильоны. У кого есть закурить, братишки? Не папиросы, табачок уважаю, - отклонил он протянутую ему Шабуровым пачку довоенной "ПУШКИ" и тут же заплясал от радости, что Бондаренко предложил махорку: - Вот это смак, вот это уважаю! Только прошу, заверните, пожалуйста, цигарочку, мне одною рукой неудобно...
       - Товарищ старший лейтенант, вас к командиру части! - сказал Денисову подошедший его помощник.
       - Вот беда, поговорить не дадут с человеком! - притворившись недовольным, заворчал Денисов, хотя в душе был рад отделаться от Насмешкина. "Откуда его черт вывернул? - недоумевал и злился. - Еще возьмут да и прозовут меня в части "Близнецом". - До свиданья, товарищ!"
       - Адресок оставьте! - крикнул Насмешкин вслед Денисову. - После войны в гости заеду. А вам еще раз спасибо! - губами взял у Бондаренко свернутую цигарку и нагнулся над пламенем преложенной ему Шабуровым спички, зачмокал. Синие клубочки дыма прыгнули мимо ушей, прокатились по небритой шее и растаяли в воздухе. - Ароматный табачок, крепкий! А теперь я вам про немца расскажу. Он есть именно такой, немчура, скрытный. Как чуть, в землю сам прячется и танки зарывает. Душа у него скрытная, дубравная. Мы, русские, любим в открытую. Вот так, - солдат развел плечи и окинул всех открытым взором озорных глаз, - по человечески любим, без всякого вранья о хорошей или плохой жизни...
       На днях вот немецкий самолет засыпал нас листовками. Летят и летят белыми птицами, в каждой листовке приманка: колбаса, водка, белый хлеб без нормы, лишь бы в плен сдались и в армию генерала Власова вступили. А я же этого Власова знаю, как облупленного. Летом прошлого года сдался немцам под Киевом, потом улетел от них на самолете. Наши поверили, а я все равно думаю, что он не убежал, а немцы его с умыслом послали. Потом мне пришлось под его командою воевать с немцами на Западном фронте, под Москвою. Потом Власова на повышение двинули, ударную армию дали. Слух у нас ходил, что ударим на Восточную Пруссию и на Берлин. Но Власов нас ударил, завел в окружение на Синявинских болотах Волховского фронта. Тысяч двести нашего брата пропало. Мы с товарищами одиннадцать дней без еды пробирались из окружения. Парамон Терентьич Насмешкин не будет врать. В снегах мы отлеживались от плена. Теперь вот призывают нас немцы к Власову в армию, чтобы мы на своем горбу фашизм принесли в Россию. А этого они не видели? - Насмешкин сделал такой жест, что все со смеху покатились. - Вот и на болотах так вышло. Повалились мы на спину, и давай залпами из ружей по самолетам. Глядим, фриц загорелся. Грохнул о землю, только копоть брызнула с огнем вместе...
       Геринг рассвирепел, что русские солдаты сбивают его самолеты ружьями. Он узнал об этом, когда купался в своем золотом бассейне и уговаривал японского посла нападать и захватывать Россию до Урала. Болтыхнулся, чуть посла водою не залил и закричал: "Бросить на охальников весь воздушный бой!"
       - Ну, охальники, выходит мы! На нас и бросил. Он нас листовками и бомбами, а мы ему под хвост залпами сыпем и сыпем из ружей. Самолетов ему побили, как грачей на болоте. Правда, посчитать я не успел, по руке меня осколком тяпнуло, но, приблизительно, много сбили. Прямо скажу, целую стаю самолетов пришлось снять с воздуха на землю...
       Вот как, братцы. И если кто скажет, что нас должны перебить на фронте, как иные дамочки, с фашистами жившие, желание иногда такое высказывают, хватайте их и в уборную, чтобы на удобрение переварились, а не в воспитатели-учительницы лезли. Мы, ребята, ей-богу, бессмертные! Вот какое дело. Дайте-ка мне поскорее табачку про запас, а то, вижу, женский пол соскучился без меня в вагоне, приглядываются, где же есть Насмешкин?
       Много солдатских рук протянули раненому завернутые, но не прикуренные цигарки, которые он ловко совал в карманы правой рукой. Шабуров положил ему в карман и свою пачку папирос, чувствуя, что сам заболевает: жар в голове, озноб по телу.
       - Прямо с ним беда, с этим Насмешкиным! - ахая и восклицая, подбежали и потащили его за рукав суетливые разволнованные медички из санитарного поезда. - Мы туда, мы сюда, а он вот где... Товарищ командир, а вы что же здесь стоите? - с тревогой в голосе обратилась одна к Шабурову. - Вам же плохо, лицо белее миткаля. С сердцем плохо! В вагон его, в вагон...
       Шабурова взял Бондаренко под руку, повел.
       А через несколько минут оба поезда двинулись, но в разные стороны. Санитарный - в тыл, боевой эшелон - на фронт. Насмешкин, поддерживаемый двумя белоснежными сестрами, стоял у раскрытой дверцы вагона и кричал, прощально махая рукой:
       - Спасибо, братишки, за табачок! Желаю вам успеха в избиении фашистов. Насмешкин тоже недолго в тылу задержится. Подлатают немного, к вам вернусь. Как там мой близнец будет воевать, пишите, жду!
      
      
      
      

    24. ЛЕЧЕНИЕ ЖАРОМ

      
       В вагоне к Шабурову подошла худенькая некрасивая женщина с подрисованными глазами и птичьим носом. Она исполняла должность врача. Пощупала пульс.
       - Это хорошо, что уже была рвота, - сказала она. - Без этого хуже...
       Почему "хуже" - она не сказала. Да и Шабуров не стал спрашивать. У него кружилась голова, и он хотел уснуть. Засыпая, слышал беседу Бондаренко с кем-то из командиров.
       - Денисова отозвали на работу в "смерш", - говорил незнакомый голос.
       - Этого не жалко. Пусть там работает, - говорил Бондаренко. - Но вот Шабурова предлагают оставить в госпитале... Этого нельзя допустить...
       "Ни за что не поеду в госпиталь, - подумал Шабуров. - Ни за что не отстану от части, в формирование и воспитание которой вложил столько труда..."
       Утром, шатаясь от головной боли и опираясь на плечо Конорева, Шабуров вышел из вагона на исклеванную бомбами площадку Валдайского вокзала. Фельдшер догнал его и снова начал уговаривать:
       - При вашем состоянии месяца бы четыре можно проваляться в госпитале: тепло, уютно, белые простыни...
       - Сказано, в госпиталь не поеду! - категорически возразил Шабуров. - Хочу быть вместе со своей частью.
       Тогда фельдшер махнул рукой, усадил Шабурова на какие-то ящики и дал выпить вонючие капли.
       - Ну вот, ожидайте, пойду искать подводу...
       Кругом, выгружаясь, галдели люди, слышались команды, гремели котелки и лязгали лопаты. Ржали лошади и шипели резиною шин противотанковые орудия.
       - Товарищ командир! - прогремел над ухом Шабурова голос его помощника, Зиборова. - Мы там поругались в санчасти...
       - По какому поводу? - Шабуров окинул взором форсовитую внешность Зиборова. Он был в ботинках и коричневых крагах на медных сверкающих бляхах. Шинель по косточке. Кубанская шапочка из цигейки. На лбу сверкала бриллиантовая звездочка. Сверкали карие с желтым оттенком хитрые глаза на угреватом смуглом лице с длинным решительным носом. - Зачем ругаться с санчастью?
       - Они сказали, что нет подводы для вас и что лучше вызвать из города санитарную машину и отправить вас в госпиталь. А мы другой план наметили: понесем вас на носилках. До Бора недалеко, всего, говорят, семь километров... Вы же сами помогали нам нести Сорокина, да еще в какой мороз. Кравченко промахнул мимо нас на лошади, а вы... Мы разве не видим и не понимаем...
       Шабуров сжал зубы и часто-часто задышал, чтобы не заплакать от острого чувства особого волнения, пережитого в эту минуту. А когда перестало покалывать в горле и свербеть в уголочках глаз, взял Зиборова за руку и привлек к себе:
       - Самое лучшее лечение, дорогой, это лечение жаром человеческого сердца. Спасибо! В госпиталь я, конечно, не поеду, с вами буду. Но вы с бойцами отправляйтесь с колонной, я приеду. Есть у меня просьба, товарищ Зиборов. Если в Бору найдутся неразбитые хаты, натопите одну из них пожарче, чтобы мне прогреться и пропотеть. Дарья Петрищева, вы ее знаете, саратовская травница, советовала применять лечение жаром...
       Часа два или три после ухода Зиборова с солдатами пришлось Шабурову лежать на ящиках под раздобытом Коноревым одеялом. Двинуться со станции было невозможно, так как дорогу забили войска всех родов, хлынувшие под Демянск-Лычково-Залучье для удара по 16-й немецкой армии генерала фон-Буша.
       Наконец, Шабурова уложили на сани поверх каких-то грузов, прихватили для страховки от падения крест на крест веревками к грядкам, повезли. Конорев шагал рядом, не смея присесть на перегруженные сани.
       Снег раскис. Лошади с трудом тащили сани по выступившим из-под снега булыжникам Демянского шоссе.
       Внезапно появились и с шелестящим свистом пронеслись узкокрылые "Мессершмидты-115", разрекламированные Геббельсом в качестве чудо-техники авиации. Они обстреляли пулеметами подводы.
       Лошади шарахались, ломали оглобли и опрокидывали возы. Подвода, на которой лежал Шабуров, была вынесена лошадьми на мерзлое болото, усеянное гранитными глыбами. Сани бились о них полозьями и прыгали, болтая Шабурова из стороны в сторону. Крепкие веревки давили с такой силой, что ни дышать, ни кричать о помощи не было возможности.
       Конорев перехватил лошадей почти у самого берега речки с протаявшим льдом, вывел их снова на шоссе и больше уже не выпускал вожжей из своих рук, оттолкнул "растяпу-ездового".
       Стаи "Юнкерсов", летя журавлиным строем, прошли над обозом, не сбрасывая бомб. Через полминуты послышались тревожные гудки в Валдае. На опушке леса, вблизи шоссе, сверкнули длинные языки оранжевого пламени, с визжащим звоном помчались снаряды ввысь. Оглушительно грохнуло.
       Женская зенитная батарея била и била, пушки захлебывались своим громом, ахали и плескали сплошными струями огня.
       Рядом с "Юнкерсами", перед их носами и у самых хвостов с высокими килями, под черным бронированным брюхом - везде сверкали остролучистые красные звезды разрывов гранат, расцветали черные маки дыма, клубились синие кудрявые облачка.
       С земли это казалось красивым, но самолеты волновались и меняли высоту. Все же они следили за флагманом, повторяя его движения. Вот треугольник сломался, самолеты выстроились стайкой и, будто вцепившись в хвост один другому, начали нырять по очереди на город. Бомбы отрывались от них в момент, когда самолеты, задрав носы, выходили из пике, особенно громко выли.
       Каждый самолет сбрасывал серию из пяти бомб в один заход: четыре мелких обозначали в воздухе углы квадрата с незримыми ребрами, большая бомба, издали похожая на огромную черную каплю, падала в центре.
       Гром и треск потрясали землю и воздух. Даже тяжело становилось дышать от этого грохота и тысячетонных ударов, от резкого колебания воздуха, который становился жестким от сжатия.
       В грохоте бомб совершенно потонули звуки орудийной стрельбы и только было видно сквозь сизый дым, что в воздухе, плескаясь и сверкая, продолжали рваться зенитные снаряды.
       "Наверное, лупят девчата без прицела, - досадовал Шабуров, лежа на спине и наблюдая небо. - Ни одного сбитого самолета, хотя выпущены сотни снарядов..."
       Но вот, к радости всех советских людей, один за другим загорелись два самолета. Резко клюнув носами и задрав хвосты, они начали стремительно падать. От моторов и по всему фюзеляжу разливалось красное пламя, за хвостом разлохматился широкий шлейф черного кудрявого дыма.
       - Позови врача! - сказал Шабуров.
       - Врачиха уехала с колонной, - сообщил Конорев.
       - Тогда пусть фельдшер...
       - Не-е-ет, вам нельзя идти! - категорически возразил фельдшер, попробовав лоб Шабурова ладонью. - У вас поднялась температура. Закройте глаза, не волнуйте себя наблюдением за самолетами. Лежите и терпите!
       Ничего другого не оставалось, как лежать и терпеть.
       Обоз медленно двигался по шоссе, нырнувшему в гущу хвойных лесов. Навстречу, разбрызгивая грязь и снежную талую кашицу, одна за другой катились грузовые машины с переднего края.
       Неожиданно вынырнула из-за крутого холма беленькая церковь с выбитыми стеклами узких глубоких окон, показались серые бревенчатые избы с высоко поднятыми над землей окнами и с полуподвалами под полом. Это был первый населенный пункт на шоссе Валдай-Демянск со странным наименованием "КОРОЦКО", написанном на столбе у околицы.
       На улице и во дворах, и огородах за изгородями из привязанных к столбам седых слег лежали глубокие снега. Сугробы взбухли и потемнели от насытившей их воды, проваливались под ногами.
       Какая-то женщина в белом с черными мушками широком платье, сверкая голыми икрами толстенных ног, осторожно пробиралась в старых калошах от одной избы к другой. Проваливаясь в снег по колени, громко визжала и ахала, а развеселившиеся ездовые кричали ей вдогонку соленые остроты и неудобопечатаемые комплименты. Она оглядывалась, смеялась и снова ныряла ногами в снег, визжала, пока взобралась на крыльцо и скрылась в сенях.
       За деревней КОРОЦКО, перекрывая дорогу и упираясь одним концом дуги в озеро, другим - в лес, белела зубчатая гряда железобетонных противотанковых пирамид высотой сантиметров в шестьдесят.
       Проехав через проход в гряде и поднявшись на пригорок, обоз въехал на окраину нового лесного селения, называемого Бором.
       Среди сосен и елей, по буграм и холмам чернело до сотни изб, крытых мелкой гунтой. Издали широкоскатные крыши эти походили на темно-серые низкие пирамиды, усыпанные крупной рыбьей чешуей.
       В Бору почти не было гражданского населения, по улицам двигались военные. У дворов стояли машины, заваленные сверху срубленными молодыми елочками или соснами, кормились из подвешенных на нос торбочек с овсом подседланные лошади, копошились расчеты, ездовые и водители у орудийных упряжек и тягачей.
       Под широкими кронами могучих сосен дымили походные кухни, суетились возле них полковые и батарейные повара с полуведерными ковшами на длинных ручках.
       У одной из крайних хат Шабурова встретил Зиборов.
       - Беги, Конорев, в ПФС за спиртом! - подал ему флягу. - А я тут сам все остальное...
       Мигом освободив Шабурова от веревок, поддерживая, провел его в хату.
       - Вот это накалили! - воскликнул Шабуров, чувствуя, что воздух буквально обжог его, в горле запершило от привкуса горького дыма, не успевшего выветриться из избы. - Конечно, в таком тепле пропотеешь, как следует...
       Не успел Шабуров раздеться, как уже Конорев принес флягу со спиртом. Зиборов сейчас же составил "эликсир" в алюминиевой кружке, подал Шабурову.
       - Глоните, как следует, потом - на печь. Прогрев будет сильнее банного...
       Печь оказалась так раскаленной, что пришлось подложить доски под бок, но и сквозь их стало горячо, сами они начали чадить, дали пожарный запах. Но терпеть было надо: шло лечение жаром.
       Проспал Шабуров трое суток. А на четвертые, когда получили боевое задание, он чувствовал себя вполне здоровым и шагал во главе колонны, к переднему краю.
      
      
      
      
      

    25. ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

      
       По этой дороге, яростно огрызаясь, недавно отходили немцы к Демянску и отпечатали свои следы: в грязи валялись серые котлообразные каски со средневековыми рогами на лбу, торчали заржавелые воткнутые в землю штыки, зеленели на обочинах полуобнаженные коробки мин зимней закладки, валялись бухты и обрывки рыжих телефонных кабелей и проводов, желтели медью снарядные гильзы и патроны в кюветах, валялись расплющенные гусеницами танков немецки автоматы с длинными рогами-магазинами.
       За кюветами, опрокинутые вверх колесами, ржавели немецкие повозки с погнутыми пустотелыми железными дышлами и оглоблями, рядом лежали раскоряченные раздувшиеся убитые кони ганноверской крупнокостной породы.
       Под вечер загудел северный ветер, захрустела земля под ногами. Не обращая внимания на непогоду, продолжал кружить немецкий самолет, прочерчивая в облаках молочно-белую кудрявую тропу, один вид которой вызывал у солдат двойственное чувство интереса и неприятности.
       Солдаты отводили глаза от самолета, но тогда на них со всех сторон глядела грустными глазами побитая, искалеченная войной тайга: будто в буреломе, перепутались между собою перебитые снарядами или вырванные с корнями стволы елей, сосен, берез и осин.
       На изломах берез, как в запущенных ранах гной, бурунами застыл матовым жидким стеклом сгустившийся березовый сок. На стволах израненных сосен сверкали янтарные капли и полосы смолы.
       Зияли у дороги наполнившиеся водой воронки бомб и снарядов, сквозь мутный ледок просвечивали из воронок продырявленные пулями алюминиевые фляги и котелки, белели оскаленные зубы фрицев, чернели носки сапог и ботинок на оторванных снарядами или бомбами ногах неизвестного солдата, нашедшего смерть в Валдайских лесах.
       По лесу, стряхивая снежный пух с вершин деревьев, катилось звучное, шумливое эхо пулеметной и артиллерийской пальбы: немцы засели в районе Рыбного завода и упорно оборонялись в надежде отсидеться в "Демянском котле".
       Отдельные снаряды залетали на трассу, рвались и неподалеку, в лесах. Многие солдаты при этом бросались с дороги в лес. Но, видя на полотне Шабурова с Коноревым и Зиборовым, возвращались в строй сами, без понукания, смущенно переговаривались:
       - Жить ведь хочется, вот и побежали: показалось, снаряд летит прямо на нас...
       - По звуку учитесь определять, - шутил Шабуров, но тут же передавал необстрелянным людям свой опыт фронтовика: - Если звук нарастает и свистит при приближении, берегись. Если он шелестит вверху и подхрюкивает, не бойтесь: не в наш адрес посылка...
       Бойцы развеселились, начали вслушиваться в звуки летящих снарядов. Каждый старался во время уловить и оценить значение мечущихся над тайгой бесчисленных звуков. Это было важное занятие, дающее возможность людям понять и усердно читать фронтовые звуки еще до выхода в окопы переднего края. Солдаты изучали их усерднее, может быть, чем в детстве изучали азбуку и букварь, а на студенческой скамье - теорию сопротивления материалов или кантовское учение "О вращающейся туманности". Вот почему сложилась на дорогах и перекрестках дорог войны пословица: "Фронтовой месяц стоит целого года мирной учебы".
       Немецкий разведчик, накликав самолеты, сам улетел. Всем было слышно, как за лесом рвались авиабомбы. От тяжкого гула дрожала земля. И с каждым шагом по лесной дороге полковая колонна приближалась к грохоту и огню передовых линий.
       Солдаты прислушивались, косились по сторонам. Среди зелени хвойных лесов, там и сям, будто золотые богатырские мечи, сверкали расщепленные снарядами и наискосок перебитые стволы сосен, между ними красновато-черными язвами просматривались у корней воронки с подернутой льдом водой и с клочьями седоватых мхов по краям.
       - Вот и одна из картин страданий России, - сказал Шабуров шагавшему рядом с ним ординарцу, солдату Конореву. - Здесь бомбой или снарядом ударило, а за Уралом больно, гнев закипает. Везде Родина, везде советские люди. В поддержке этих людей - сила нашей армии.
       - Это верно, - согласился солдат. - По себе сужу. Когда немцы начали войну и сбросили бомбы на Киев и на Одессу, сердце у меня ходуном пошло, будто по моей спине ножом полоснули. Вот же до чего организм у советских людей слитный. Мы даже и прохвостам помогали стать человеками насчет Родины. Был у нас, к примеру, учитель Астанинской школы в Курской области, Морозов Иван. Бил себя в грудь до войны и кричал на ребятишек, чтобы они не баловались и за Советскую власть, как он, жизнь не жалели, были бы патриотами, а не кислой капустой и не дикой кошкой. А когда немцы напали, Морозов нырнул в кусты: женился на дочери спекулянта, на катюше с хутора Осинники, она его и запрятала от призыва в овраге. Тут мы колонною идем, а красноармейцы по оврагам из пулеметов очередью. Выполохнулся Морозов из оврага, как заяц, а деваться некуда. Пырхнул в нашу колонну. Мы ему бока набили, а все же в список людей занесли, чтобы он прохвостом перестал быть. А еще с Титком Семеновичем болезнь была: хотел он в старом комбайне всю войну отсидеться возле Астанинского лога. Жена его комедию кричала, что, наверное, Титка уже убили на Фронте, а мы то ведь знаем... Зашли колонной к комбайну и кричим: "Вылезай, Титка, народ мобилизует тебя защищать Родину!" Он, было, отмалчивался, будто никого в бункере нету. За шиворот вытащили, в колонну поставили: народу не сметь возражение делать, сила у нас несломная. На станции Салтыки комиссия была медицинская. Наши "зайчишки" хотели было там в хворь броситься, а мы их кулаком до слез проняли, вылечили. Теперь вот идут с народом, из прохвостова дезертирского звания выписались. А все потому, что слитность имеется в советском народе...
       Привал начался на перекрестке дорог, у сто двадцать пятого пикета лесной трассы Валдай-Ивантеево. Солдаты окружили свежий могильный холм с воткнутым в него осколком пропеллера самолета. Чем-то острым была выцарапана надпись: "НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ДОРОГ ПОКОИТСЯ ЛЕТЧИК-СИБИРЯК А. Я. БУЛИН, ПОГИБШИЙ СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ. ШАПКИ ДОЛОЙ, ВОИНЫ СТРАНЫ!"
       Шабуров снял каску, солдаты обнажили головы. С минуту все молча стояли у могилы. Лица суровые, в глазах скорбь и ненависть.
       Конорев погрозил кулаком в сторону немцев, потом, прервав молчание, повернулся к Шабурову:
       - Книги надо писать о таких людях. Из Сибири прилетел человек, над лесами северо-запада сражался с фашистскими летчиками, погиб... Может быть, из книги только узнают родные Булина место его могилы.
       - Не только узнают место могилы, но и славу о нем услышат, Конорев, неминуемо услышат. Не мы напишем, так другие услышат и напишут о всех героях, о патриотах, которые шагали с нами по дорогам войны, встречались на перекрестках, сами дрались с фашистами и помогали стране в победе...
       - Сухари-и-и получать, пода-а-арки-и! - послышался хриповатый басок старшины. Конорев покряхтел, в круглых карих глазах искорки рассыпались: любил получать продукты. Вскинул ладонь к обрезу каски:
       - Разрешите, товарищ командир, за сухарями?
       - Идите, Конорев, идите. Без сухарей тоже войну не выиграешь.
       Возвратился быстро с сухарями в небольшом мешочке из холстины. Проворно разрезал шов, чтобы разделить сухари между солдатами штабного отделения автоматчиков, попросил товарища расстелить плащ-палатку.
       Раскладывая сухари и коржи по кучкам, вдруг воскликнул:
       - Товарищи, записка в сухарях!
       - Записка? - настороженно переспросил Шабуров. - Дайте, посмотрю.
       На небольшом листочке, вырванном из ветеринарной книги, из главы "БОЛЕЗНИ ОРГАНОВ ДЫХАНИЯ ЖИВОТНЫХ", было что-то написано коричневыми чернилами поверх печатных строк. Шабуров прочел про себя раз и второй, задумался. Солдаты глядели на него с любопытством и интересом, даже отвлеклись от коржей и отдыха.
       - Откуда письмишко? - не выдержав, спросил Конорев.
       - Целое большое письмо, а не письмишко, - поправил Шабуров. - Позовите старшего политрука.
       Степан Иванович Бондаренко до войны работал учителем истории в одной из школ города Тамбова. Невысокий, плечистый, он выделялся среди всех командиров полка непомерно большой лобастой головой, за что и прозвали его Сократом. Любил он проводить политработу не по книгам, а живым фактам, о чем знал Шабуров.
       - Вот, товарищ старший политрук, пособие вам из Сибири прислали вместе с сухарями и коржиками, - подал он записку товарищу Бондаренко. - Пока привал, хорошо бы огласить...
       Степан Иванович тоже сначала прочел записку про себя, потом шепотом. А солдаты, подстегнутые интересом к "пособию из Сибири", плотным кольцом охватили политрука, ждали, без шума и суеты рассовывая в карманы подаваемые им Коноревым сухари.
       - Товарищи, с нами была и остается вся великая Советская страна! - начал Бондаренко, показывая желтый листок, найденный в посылке. В голосе звучала торжественность, глаза вдохновенно сверкали. - Мы это чувствуем во всем, это отразилось и в письме, вот в этом. Послушайте, что пишет нам патриотка-женщина из далекой, но родной Сибири...
       Люди еще плотнее придвинулись друг к другу и к политруку, чтобы не пропустить ни одного слова. Никто уже не вслушивался в грохот бомб и артиллерии, в стук пулеметов и раскаты трескучего эха по лесу. Всем хотелось знать, что пишет сибирская женщина. Никто не знал, молодая она или пожилая, эта сибирячка. Но все почувствовали ее вдруг очень близкой и дорогой за то, что она вспомнила о фронтовиках, прислала им письмо с теплыми словами привета.
       "Дорогие бойцы! - подняв голос, читал Степан Иванович. - Простите, дорогие бойцы, за скромный подарок. От всей души готовила его вам, нашим защитникам от немецкой смерти.
       Живу я в глухом поселке, где не слышно раскатов военного грома. Но живу вашими успехами и героическими делами Красной Армии. Кушайте на здоровье наши сухари и коржи, бейте нещадно и без жалости немецких фашистов!
       Мы с вами, дорогие товарищи. Мы ждем, что Красная Армия зажжет над нами солнце победы, зажжет в наших хатах электрические лампы, погашенные войной, и они засияют на весь мир!
       С горячим приветом к Вам - Анна Андрияшевская из Кочковского района Новосибирской области".
       - Вот это письмо-о-о, - протянул Конорев. - А я ведь думал, что так, любовная записка, какие частенько пишут девчата, для адреса...
       - Конец прива-а-ала! - пропели сигналисты, мгновенно построилась колонна. Бойцы вскинули автоматы на грудь или взяли винтовки на ремень, примостили за спиной зеленые минометные плиты, положили на плечи тяжелые длинные бронебойки и минометные стволы.
       - Смирно-о, равнение на могилу Булина, шагом марш!
       Колонна двинулась. Глаза всех видели могилу героя, окруженную верными стражами и жителями лесов. Стояли березы в замерзших слезах весеннего сока. Шумели вершинами вековые сосны с бронзовыми толстыми мачтами стволов. Задумчиво взирали на могильный холм и на пропеллер молодые елочки. Они как бы прислушивались к тому, о чем говорила история.
       Навстречу колонне, грохоча и подпрыгивая на бревенчатом настиле, катились грузовики и санитарные машины с ранеными, с трофейными орудиями с разодранными стволами, с металлическим ломом. И все они замедляли бег у могилы, сиренами отдавали честь памяти Булина. Отдавали честь люди, машины и орудия, катившиеся к фронту, на врага.
       Ночью полк занял боевые порядки. Фронт полыхал и гремел, как тропическая гроза. А утром начался "бой местного значения", как писалось о нем в сводках Совинформбюро с Демянского треугольника.
       Немецкая атака была настойчивой, силы превосходящие, так что первая линия обороны прогнулась, солдаты побежали.
       Кругом крякали мины, рвались снаряды, черными косматыми фонтанами взлетала к облакам мокрая торфянистая земля, с треском валились деревья, в смерчах взрывов кувыркались кусты и мохнатые ветви сосен. Казалось, немцы вот-вот отобьют Рыбный завод, прорвутся за озеро и выйдут на коммуникацию.
       В безумной отваге Шабуров бросился на левый фланг бегущих.
       - Что же мы Андрияшевской Анне скажем, что напишем ей в ответ на ее письмо?! - раздался его голос. - Солдаты народа, ни шагу назад! Ложи-и-ись! Огонь по фашистам, огонь!
       - Стой, товарищи, стой! - на правом фланге кричал старший политрук Бондаренко, чернея в дыму и брызгах вскинутой снарядами грязи. - Разве забыли наказ Андрияшевской нещадно и без жалости бить немецких фашистов?
       Великое, большое произошло в сердцах солдат. Страх отступил перед заполыхавшей ненавистью. Залегли, плотным огнем остановили и заставили немцев прирости к земле, замочить животы в болотной жиже и грязном талом снегу.
       В это момент Шабуров вместе с Коноревым встали во весь рост, бросили гранаты в засевших за валунами фашистов, ринулись вперед на глазах у батальонов.
       - Отблагодарим Анну Андрияшевскую за подарок и теплое письмо! Смерть фашизму!
       Загремело тысячеголосое ура. Взрывы сотен гранат качнули землю. Круша немцев карманной артиллерией, батальоны без особого приказа, велением сердца и примером Шабурова, Бондаренко, Конорева, коммунистов и комсомольцев, бросились в контратаку.
       Могучим ударом, нагнав панику на врага, отбросили его за озеро, удержали и закрепили позиции за Рыбным заводом. И отсюда, из-под Исакова на Демянском направлении, послали тогда мысленно свое спасибо победивших батальонов, спасибо сибирской женщине, Анне Андрияшевской за ее вдохновенное письмо, присланное из далекой Кочки на перекресток дорог войны.
      
      
      
      

    26. РАЗНОДЕЙСТВИЕ

      
       Между тем фашисты уже топтали землю Белгородщины, землю курян, бомбили город Шабурова, старинный Старый Оскол, где в это время продолжали работать в госпитале ученики Шабурова - Кузьма Анпилов и Маруся Дорошенко, окончившие медицинскую школу.
       На их судьбу, как и на судьбу всех людей, влияла война. Но они еще не знали, какую ответственную роль в борьбе с фашизмом прочила им судьба. А выполнить эту роль оказалось неизбежным, когда стало известно о замысле немецкого командования осуществить на Белгородщине эксперимент бактериологической войны.
       Генерал Шпейндель принял полковника фон Брукке вне всякой очереди. Не глядя на него, молча взял письменный доклад "ОБ ЭКСПЕРИМЕНТЕ  18", углубился в чтение.
       Докладом остался недоволен. Клочковатые рыжие брови взъерошились, горбатый нос побагровел, широкие ноздри задрожали.
       - Неужели, полковник, французские опыты так мало вас научили, что не смогли сколько-нибудь значительно преуспеть здесь, на Белгородском направлении? Или, может быть, вы пожалели русских? Молчите! - прикрикнул генерал на хотевшего что-то сказать полковника, и у того посерело худощавое с длинным подбородком лицо, колыхнулись крупные бордовые губы. Он подтянулся, замер, а генерал продолжал гневаться: - Ваше дело слушать, слушаться, исполнять. Да, исполнять! Кстати, полковник, я запрещаю употреблять в докладе слово "сопротивление". Фюрер не переносит этого идиотского слова, которое выводит из равновесия... Заменить, везде заменить... Заменить словом "разнодействие". Впредь так и употребляйте!
       - Слушаюсь! - сказал полковник. В глазах его на секунду вспыхнула и сейчас же погасла ирония, потом плеснулась видимая покорность, как вода на дне глубокой синей чашки. - Под разнодействием будем понимать противоположные нашим планам действия врага. По отношению к "эксперименту  18" оно состоит в том, что русские медики систематически сводят к нулю наши усилия: не успеем создать очаг заражения, они уже ликвидируют его. У них широкие связи с населением занятых нами районов...
       Генерал поморщился.
       - Русских медиков приказываю расстреливать на месте, как бандитов и не признавать за военнопленных. Усилить охрану дорог, мостов, подходов. "Эксперимент  18" должен пройти успешно и убедить фюрера в полезности и своевременности бактериологической войны и распространения эпидемий. Мы не должны в этом отношении отстать от Японии... Имейте ввиду, полковник, в случае неудачи я не гарантирую целость вашей головы. Да, где запланирован сейчас основной очаг?
       - Село Шеино Саженовского района, - показал фон Брукке синий кружок на карте. - Отсюда распространим за линию фронта, на Ушаково. Там расположены все районные учреждения. Соответствующая страховая прививка сделана всем военнослужащим Вермахта и нужным людям из числа верно сотрудничающих с новым порядком...
       - Гут, гут! - повеселел генерал. - Одобряю. Что сейчас находится в Ушаково?
       - По данным нашей разведки, советское командование рассчитывает на стабилизацию фронта и не знает о наших планах предстоящего удара. Поэтому в Ушаково размещены и ютятся в хатенках с земляными полами Саженский райисполком, отделение Госбанка, НКВД...
       - Ясно! - воскликнул генерал. - В Ушаково имеется центр разнодействия, и я постараюсь организовать атаку, захватить центр... А вы действуйте и действуйте, эксперимент является для вас главной задачей...
       В этот полуденный час, разгребая колесами грязь и обдавая ухабистую колею синими клубами дыма, из Старого Оскола мчался специальный грузовик 40-й армии. В кузове его качались и подпрыгивали на ухабах. Сидели на поперечной доске два человека - фельдшер комсомолец Кузьма Анпилов, круглолицый, с белесыми волосами и бровями, фельдшерица - комсомолка Маруся Дорошенко, похожая на цыганку.
       Ее в Старом Осколе все знали и прозвали хохотушкой за веселый характер. Она родилась и выросла в маленьком кирпичном домике слободы Ямской, была непоседой и сорокой на слове, а теперь ехала с Кузьмой в четвертую "командировку" в тыл фашистов, была молчалива. Она придерживала чемодан с инструментами и медикаментами, чтобы не разбились. В глазах тревога, которая бывает у людей, утомленных чем-либо или занятых думами о судьбах других.
       Маруся думала о матери, о подругах, об ушедших в прошлое солнечных днях, о своем женихе из летной части и о том, что через несколько часов снова перейдет она линию фронта и окажется в самой пасти у фашистского тигра. Как ни говори, от этого не бывает весело на сердце.
       - Кузя, мне тяжело почему-то, - неожиданно пожаловалась Мария. - Вот болит в груди и болит. Неужели сорвется?
       - Ну, этого не говори! - прервал ее Кузьма и, заглянув в зрачки черных глаз, положил ладонь на плечо девушки, сказал убежденно, с лаской в голосе: - Живые или мертвые, но задание выполним. Только вот прошу, как и в прошлый раз, когда приедем в Ушаково, не ходи по улице: ее просматривают немцы, могут из пулемета дать очередь. Зачем рисковать, если лучше пройти задворками, незаметно...
       - Хорошо, я поостерегусь, Кузьма. Но если что со мною случится, не бросай... Обязательно в Ямскую...
       - Маруся, у тебя нервное переутомление, отдых нужен. Я там скажу...
       - Не надо, не говори ничего! - Мария вскинула брови, потом прищурила глаза. - Бояться каждый человек может, но одолевать страх есть тоже подвиг, и я хочу его совершить...
       Село Ушаково было последним пунктом, за околицей которого шла линия фронта, начиналась оккупированная фашистами территория.
       ... Майор войск НКВД, флегматичный с виду брюнет среднего возраста, хотя и знал Кузьму и Марусю по прошлым операциям, все же снова тщательно проверил их документы и знание всех необходимых условностей, после чего вышел в соседнюю комнату и звонил кому-то по телефону. О чем он говорил, не слышно, но вернулся скоро уже с окончательным решением.
       - Дорошенко останется здесь, в нашем резерве, - сказал категорическим тоном, не допускающим возражения. Но заметил, что Маруся кинула упрекающий взгляд на Кузьму, добавил: - Нет, не от него зависит. Выше решено, потому что изменилась обстановка. Кроме того, сейчас на медпункте в Ушаково есть много работы. А что мы вам доверяем, сами должны понять: при вас вот уточняю задачу Анпилова. Так-то...
       Маруся густо покраснела, ничего не сказала, опустила голову, а майор продолжал, уже обращаясь к Анпилову:
       - В Шейны пойдете один. По нашим данным. Фашисты создают там главный очаг заражения. Некоторые люди, посланные нами, ожидают вас... Да нет-нет, вы пока слушайте, я потом разрешу, если неясно будет. Пистолет с ремня снимите, положите в карман, пока. Сейчас вам принесут штатскую одежду, так что все военное снимите. Мы должны на этот раз иначе вас перебросить через линию фронта. Никаким дезертиром, если задержут, не нужно притворяться, там, как нам сообщили, за этой формой перехода Шпейндель приказал особенно тонко проследить. Закономерность, противодействие. Тут уж ничего не попишешь, кроме как изменить форму. Когда придете в Шейны, явитесь к полицаю Зенкину, из приезжих. Впрочем, вас к нему проведет наш парнишка. А назоветесь номером шесть. Мол, под таким значились в Старооскольской тюрьме, сидели за антисоветскую агитацию. Справку дадим, но показывать ее лишь в случае допроса в гестапо... Зенкин отведет вас к нашему спецзаданцу, приступите к работе. Контуры района заражения будут к вашему приходу уже уточнены. Врач Романов на этот раз с вами не пойдет: его заприметили немцы, даже сфотографировали. Заведующая Курским облздравом, Манаенко, отпустила его на несколько в отпуск, в Соковое. Так что вам, товарищ Анпилов, придется действовать самостоятельно. С собою возьмите про запас шприцы, все остальное мы уже отправили. А вот и удостоверение уполномоченного немецкой санитарно-медицинской службы. Вид у вас подходящий, "арийский". Ну, что им надо? Блондин, глаза, правда, не голубые, но с голубоватым оттенком... Остальное в успехе будет зависеть от вашей находчивости и комсомольского духа. Доктором мы вас назвали в удостоверении, так солиднее.
       Через час, одетый в поношенное пальто, треуху и полуразбитые ботинки, с пистолетом в кармане, Кузьма простился с Марусей Дорошенко, прошел к линии фронта в сопровождении низкорослого паренька с хитрыми желтыми глазами и космами торчавших из-под серой ушанки пепельных волос. Паренек играл роль сына шейнинского лавочника, раскулаченного и высланного на Соловки еще в тридцатом году, когда пареньку было четыре года. По внешности он и в самом деле походил на "отца", так что местные жители могли подтвердить, в случае чего. Биография же была придумана и добросовестно заучена им. Провожал парнишка в Шейны уже не первого.
       На дорогах и мостах, на открытых проходах притаились усиленные немецкие посты и секреты, но Анпилов в сопровождении паренька прошел в Шеино глухой лесной тропинкой. По дубняку огромной балки, делящей село с севера на юг, вышли к домику полицая.
       Молодой худощавый полицай с серыми пронзительными глазами и шершавой бородавкой на вспухшей ноздре короткого широкого носа молча впустил пришедших в избу.
       - Фамилия? - спросил вполголоса, когда закрыл дверь на крючок.
       - Шестой...
       - Ну, мы вас ожидали, Кузьма Ефимович, - всматриваясь в его лицо, будто там было написано что-то особое, сказал полицай. - Моя фамилия Зенкин, из приезжих. Теперь вот, имейте ввиду, с час тому назад вывешен приказ расстреливать на месте русских медиков, особенно при обнаружении у них оружия. Поэтому немедленно сдайте мне пистолет!
       Сказано это было в несколько подозрительном, неуверенном тоне, так что Анпилов промолчал, будто не расслышал. "Не к гестаповцу ли попал в лапы? - кольнуло в груди. - Почему он думает начать с разоружения мня?" невольно оглянулся на продолжавшего стоять у двери проводника. У парня сияло лицо, ни капли испуга в хитрых глазах.
       - Не сомневайтесь, - догадливо предупредил Зенкин. - Нам приказано оберегать вас, Шестой, а это легче, если у вас не обнаружат пистолета. И вообще не вздумайте оказывать какое-либо сопротивление немцам или нашим ребятам при возможном аресте, могут пристрелить на месте. Тогда уж не воскресишь. У нас теперь везде имеются свои люди, в нужный час освободим, не беспокойтесь в любом случае.
       Ну, вот и хорошо, - Зенкин сунул пистолет в свой карман и предложил Анпилову посидеть, так как с минуты на минуту должны придти его помощники. - А ты, Георг, иди. Доложи майору, что дела идут успешно. Все сделаем...
       Паренек бесшумно исчез, а через десять минут пришли помощники. Весь остаток дня, всю ночь и весь следующий день кипела работа разнодействия: "немецкий обследователь" доктор Зееловский, то есть Кузьма Анпилов, со своими помощниками обошли сотни домов, сделав нужные прививки, обезвредили колодцы и водоемы, проточные воды и места общения.
       Ум и дерзость "доктора Зееловского" и его комсомольских помощников снова свели к нулю созданный немцами очаг заражения в Шеино. В соседних селах прифронтовой оккупированной полосы работали другие группы медиков-комсомольцев и беспартийных, выполняя планы советского командования.
       На третьи сутки пришла на помощь Анпилова Маруся Дорошенко. Они с группой других товарищей, значившихся на секретной немецкой службе, пробирались в тайную лабораторию полковника фон Брукке и зажгли ее с помощью белого фосфора.
       Генералу Шпейнделю стало известно, что очаги "эксперимента 18" снова ликвидированы, так что намеченный преднамеренный отход немецких войск на этом участке потерял всякий смысл, было решено осуществить затею удара по Ушаково.
       - Сжечь, разрушить, сравнять с землей! - бесился разъяренный генерал, распекая подчиненных. - Гнездо "разнодействия" должно перестать существовать!
       Господин "Х", плотнотелый русоволосый мужчина лет сорока, никогда не был медиком, но состоял немцев на службе в качестве одного из уполномоченных санитарной службы фронта в районе "эксперимента 18". Немцы верили его солидным рекомендациям и бумажному профессорскому званию, ничего не знали, что он был спецзаданцем и агентурным советским разведчиком. Он через Зенкина приказал Анпилову и Дорошенко немедленно уходить, так как немцы начнут сплошное прочесывание района, после чего намерены наступать на Ушаково.
       Советское командование приготовилось к встрече немецких батальонов. Но хитрый Шпейндель начал наступление на день раньше разведанного срока и не с того направления, с которого его ждали.
       Население Ушаково бросилось в леса и овраги. Село запылало. Плотно била артиллерия, грохали минометы. Немецкие автоматчики с хода прорвались на подступы к медицинскому пункту, где к этому моменту находились, успевшие возвратиться из Шеины, Кузьма и Маруся. Они заняли место у ручного пулемета, сдерживали фашистов, пока подоспела помощь, и смогли вынести в тыл всех раненых.
       С боем медленно отходили советские воины. Анпилов и Дорошенко, окруженные немцами, спрятались вместе с пулеметами в ледяной воде, затопившей один из подвалов. Потом, воспользовавшись наступлением сумерек, бежали через трясинистую речку к лесу и начали бить из пулемета во фланг немцам. С другого фланга тоже били засевшие советские пулеметчики.
       Атака немцев захлебнулась. Подошли контратакующие советские части, смяли немцев. К ночи положение в Ушаково было восстановлено. И снова началась самоотверженная работа комсомольцев-медиков. Снова ходили Анпилов и Дорошенко на опасные задания.
       "Разнодействие" было всюду. Не только пушки и танки, самолеты и минометы с пулеметами решали дело, велась подпольная война умов, отваги, храбрости и хитрости. Гитлер мечтал любыми средствами уничтожить советскую страну, а советские люди ломали его планы. В армии этих людей-воинов были и воспитанники Шабурова, его ученики - светловолосый Кузя Анпилов и Маруся Дорошенко, похожая на цыганку. Они были солдатами "разнодействия".
      
      
      

    27. МЫ В АНГЛИИ НЕ НУЖНЫ

      
       Утомленный нелегальщиной и постоянным ожиданием ареста, Стрижев-Нецветаев усиленно готовился к бегству из СССР. Ему даже удалось в Новом Порту связаться с одним английским капитаном и получить согласие проникнуть на борт корабля за день до отплытия его из Обской Губы в Великобританию.
       "Другого выхода нет, - расхаживая по комнате и поглядывая на часы, волновался Нецветаев, так как прошло уже с полчаса после намеченного капитаном срока прислать матроса в проводники с пропуском на корабль. - Везде провалы, явки порваны. А тут еще Сашка Меченый погиб в лагере от руки мокрушника Самусенко. Самого не жаль, но у него была моя шифровка, успел ли ее уничтожить? Да, мне нужно бежать, иного выхода нет. Не захочу же я попасть в лагерь, где Самусенко и мне отрубит голову тем самым топором, каким колют дрова на кухне... Брр! Не могу. Но что случилось и почему нет и нет матроса?"
       Опершись ладонями о некрашеный подоконник, Нецветаев начал дышать на стекло (Вторую раму давно уже умышленно вынул на случай возможного бегства через окно, если придут арестовывать). Порт не был виден, но батарея зенитных орудий маячила справа, и Нецветаев знал, что это лишь одна из многих, отражающих налеты немецких самолетов. "Откуда же прилетают они? - почему-то обеспокоился Нецветаев. - Из Норвегии или из-под Мурманска? А СССР все держится, новые порты строит..."
       Восточный берег Обской Губы синел в тумане. "Шире, пожалуй, чем Па-де-Кале! - определил Нецветаев и грустно вздохнул: - Велика ты, Россия, что и бежать от тебя почти невозможно. Будь я сейчас в Кале, уже считался бы в Лондоне, а отсюда лишь по Обской Губе надо плыть километров восемьсот до Карского моря, потом еще тысяч пять до Лондона. Впрочем, будь я в Кале, за тридцать два километра от Англии, то и не подумал бы туда ехать. И на кой черт бы мне тогда понадобился паршивый английский капитан Креб с его кораблем?!"
       Вдруг в дверь постучали именно так, как было условлено. Но Нецветаев осторожен. Переложив пистолет из кармана брюк в карман пальто и держа правую руку на рукояти в кармане, левой решительно отодвинул засов двери.
       В комнату шагнул матрос в английской форме, но с типичным русским лицом. Рыжие с проседью усы пушились, щеки и подбородок заросли курчавой седеющей бородой, зеленые глаза глядели смело, с оттенком презрения к окружающему.
       - Вы меня, конечно, не ожидали, Аркадий Николаевич? - усмехаясь, сказал матрос. - Но я пришел по поручению капитана Креба сообщить вам пренеприятную новость: вы уже намылились для отправки в Англию, но бриться вам на Британских островах не суждено. Мы в Англии не нужны. Выньте руку из кармана. Неужели не узнали? Бывший Некрутаев, теперь снова Павел Павлович Букреев. Некрутаевым меня не называйте. Я был арестован под этой фамилией в Архангельске, но бежал с пути в Печор-лагерь. Начальник конвоя оказался наш...
      
       - Ух, дела! - тяжело выдохнул Нецветаев. - Но почему вы в форме матроса и разговариваете от имени Креба?
       - Это длинная история. Но скажу кратко. С Кребом мы познакомились в двадцатом году, когда французские и английские корабли перевозили нас из Новороссийска в Крым. Теперь капитан служит в Британском флоте и работает на "интеллидженс сервис", на японскую и германскую разведки. Этим и объясняется его всесторонняя осведомленность. У него были на вас другие виды, а теперь обстановка изменилась: намечаются великие операции германской армии на Восточном фронте, усилия германской и японской разведок объединяются... Неправда ли, оригинально: капитан корабля союзнического флота проживает безопасно в России и готовится ударить ее ножом в спину? Я все это рассказал вам, чтобы не было сомнений. А теперь слушайте задание...
       - Но, - начал было Нецветаев. - Ведь...
       - Никаких "но", никаких "ведь". Сегодняшней ночью мы вместе выбываем отсюда, должны попасть в штаб 40-й армии. Он находится в Старом Осколе. Есть там один генерал с женским голосом, Подлас по фамилии. Капитан Креб прочел мне любопытную характеристику этого генерала. Составлена информатором из Ястребовской МТС, недалеко от Старого Оскола и Тима. Это же мои родные места. Составил Федор Лукич, учитель, знакомый мне с давних пор по царскому офицерскому корпусу и по другим делам. Основным источником для характеристики Подласа послужил глупый и болтливый Труфанов, присланный в МТС после ликвидации районной газеты, где он работал в редакции. Очень Труфанов недоволен, что генерал настаивает снять с него обкомовскую бронь и послать в политруки фронтовой роты. Вот и Труфанов не щадит генерала, даже утверждает, что Подласа лучше бы именовать Подлым: крохотный, голос бабий, повадки публичной женщины, армию распустил, сделал ее небоеспособной, вытравил всякую бдительность.
       Понимаете, Аркадий Николаевич, такой генерал для нас лучше золота. При нем уже работает наш агент, Сазонов-Беляев, известный вам в качестве доцента Соловьева из промышленной академии. Вот и мы туда поедем...
       - Черт возьми, в пасть к зверю! - поежился Нецветаев.
       - Какой там черт зверь? - бравурно махнул Букреев рукою. - Военные Подласы занимаются пьянкой, гражданские воротилы глушат рыбу гранатами в реке Оскол и получают Ордена за ранения при этом неумелом глушении. Масленникова, например, получила шрапнель в ягодицу, орден на грудь...
       - Хорошо. Но в чем же будет состоять наше задание?
       - Нам надлежит провести меры, чтобы Сороковая армия попала в окружение и сдалась немцам. За это получим генеральские чины...
       - У меня уже был, сорвали, - пожаловался Нецветаев.
       Букреев в ответ расхохотался.
       - При удаче нашей операции, если мы увидим в окружении и плену всю 40-ю армию и Курский Обком, вы можете отыграться и сами сдерете генеральские погоны с солдата, на которого они возложены по капризу гениального вождя всех времен и народов...
       - Я понимаю, о ком идет речь, но этот человек может улететь на самолете в какие-нибудь Пески за Доном...
       - Не горюйте, немецкая армия двинется дальше. Нам надо отличиться именно сейчас, когда дают ответственное задание, может быть, последнее в этой войне, которую Адольф Гитлер решил закончить к осени 1942 года полным разгромом и капитуляцией Советского Союза...
       - Как с документами и средствами передвижения?
       - Документы первоклассные. До Воронежа летим самолетом, далее поездом или автомобилями. Но почему вы такой хмурый? Неужели разучился мечтать и радоваться за предстоящее счастье?
       - Пора мечты прошла, утратил веру в счастье, - вздохнул Нецветаев. - В прошлом я был оптимистом, ветра умел давать в спину высокопоставленным лицам и влиял пером на мировые события...
       - Имеете ввиду фрейлину Васильчикову, высланную из Петрограда после вашей статьи?
       - Да, имею...
       - Но я должен сказать, что не вы сыграли "мировую роль", - в глазах Букреева плескалась ирония. - Сыграли роль хозяева, которым не нужен был сепаратный мир России с Германией. Не будь вас, статью написал бы за деньги другой журналист...
       - Вот об этом я сейчас и сам подумал, - дерзко возразил Нецветаев. - Не будь меня и вас, хозяева нашли бы за деньги других исполнителей их воли. Надеюсь, понимаете, почему я не проявляю особого оптимизма...
       Некоторое время они сидели молча, нахмуренные и злые сами на себя и на свою судьбу, которая загнала их в мышеловку.
       - Вещей с собой не берите, ненужные бумаги пожгите! - прервав паузу, повелительно распорядился Букреев. - Через несколько минут мы выйдем из этой комнаты и никогда сюда не вернемся. А делайте вид, что отлучаемся не надолго: дверь замкните, ключ оставьте у соседки. С вами рядом, как мне сказал Креб, живет радистка...
       - Как, разве уже надо идти?
       - Да, через семь минут. Мы в Англии не нужны, но здесь английская машина отвезет нас к аэродрому. Там у них есть безопасная квартира...
      
      
      
      

    28. КАДРЫ ВЫЯВЛЯЕМ

      
       На станции Старый Оскол, как рекомендовали в Воронеже, Нецветаев с Букреевым вышли к ларьку с рекламной вывеской о сборе утиля и металлолома. Они увидели на путях женщину в черной волосяной шляпе почти без полей, с бумажной ромашкой на борту короткого серого пальто.
       - Наверное, она? - шепнул Букреев.
       - Да, внешность совпадает. Сейчас проверю. Кхе-кхе-кхе! - условлено закашлял Нецветаев, женщина сейчас же подняла на них вспухшее лицо, скользнула взором водянистых глаз с тусклыми, как бы неживыми зрачками. - Она. Идем за ней.
       - Но ведь женщина поворачивает в слободу Ламскую, а нам нужен город, - возразил Букреев. - Может, не на ту нарвались?
       Женщина тоже встревожилась, не слыша за собою шагов. "Ах, да, - они имеют инструкцию в город и не знают, что сейчас туда нельзя, - догадалась она. - Им нужно как-то объяснить, иначе они пойдут одни и нарвутся на патрулей, не зная нового пропуска. А провал их поведет и к моему провалу. Пожалуй, поступлю так: пойду в сторону города. Если наши, они пойдут за мной. Если нет, я от них скроюсь. Мне нечего бояться, имею вызов к больной гражданке Стряпиной..."
       Они пошли и очень быстро нагнали врача Кузнецову, игравшую роль связной. Когда поравнялись с нею и снова условно покашляли, Кузнецова, не подымая глаз на Букреева и Нецветаева, сказала им:
       - В город сегодня нельзя. Держитесь за мной на некотором удалении, пройдем на квартиру в Ламской, к моей пациентке.
       Все они повернули по дороге на железнодорожную водокачку.
       Прасковья Захаровна Стряпина встретила гостей, лежа в постели и охая, как было условлено, чтобы оправдать приход врача. Когда же Кузнецова сказала ей, что надо дать людям поесть с дороги, хозяйка смахнула с себя одеяло и прижала пальцы к своим толстым, как у коровы, губам:
       - Прошу негромко, за стеной живет вредный коммунист, Анпилов. Царя в девятьсот пятом годе свергал на Черном море, теперь вот купил у нас в тридцать шестом годе полдома за три тысячи пятьсот рублей, а назад деньги не принимает и не уходит. Уехал было в экуацию, да черт назад принес. Анна Ивановна сказывала, если немцы придут, дома вернут прежним хозяевам. Это правда? - шептала она, косясь на Кузнецову и на пришедших с нею мужчин. Потом бесцеремонно залезла рукой под юбку, почесала голень правой ноги и заругалась на блоху.
       Букреев брезгливо поморщился, присел у стола рядом с Кузнецовой и Нецветаевым, прошептал хозяйке:
       - Это, конечно, правда. Но пока требуется молчание, чтобы не попасть в тюрьму.
       - Да я уж и так молчу, в три погибели гнусь перед коммунистами, - Прасковья встала у конца стола. Высокая, крупнокостная, с коровьим выражением толстощекого лица и широкими жандармскими плечами. Шепот ее был резкий, быстрый. - Мужа моего, портного, клюют и клюют налогами, сталбать, дыхнуть нельзя стало... Вася, слезай и поджарь яишинку!
       С печи, шипя штанами о кирпичи, слез невзрачный сутулый мужичок в нечесаной черной бороде.
       - Здрасте! - сказал несмело и, поправив неширокий ремешок поверх голубой с белыми горошками рубахи, присел на колени у кровати, выдвинул из-под нее лукошко с яйцами. - В чем, Параська, яишню разбавлять?
       - Бей прямо на сковородку! - скрипнула Прасковья. - Масла положи и бей, чтобы, сталбать, без пригару, иначе зубы разобью, неспособный...
       Пока Прасковья ввязалась в шепотную перебранку с мужем, Кузнецова успела сообщить гостям, что встреча их с Сазоновым-Беляевым должна состояться завтра у нее на квартире в половине третьего.
       - Найти меня легко, - добавила она к адресу. - От Стрелецкого моста идите и идите левым тротуаром Октябрьской улицы. Вот вам будет двухэтажный кирпичный дом, рядом - низенький сине-зеленый домик в один этаж с двумя оконцами. Еще рядом - беленький домик с кирпичным рисунком по карнизу, тоже одноэтажный и два оконца глядят на улицу. Тут же ворота с калиткой... Заходите во двор, я встречу...
       Распростившись с Кузнецовой и поняв, что Прасковья Стряпина знает очень много людей в городе и слободах, Букреев с Нецветаевым взялись за выявление возможных кадров на случай оккупации города немцами. Весь остаток дня и почти всю ночь, задрапировав окна, вели беседу с Прасковьей, записывали в тетрадь по очереди. Вошел в азарт и ее муж, Василий Павлович. Он тоже называл имена годных к борьбе с коммунистами людей, давал им вместе с женой меткие характеристики, приводя гостей в восхищение и вызывая у них удивление близорукости и беспечности местных властей.
       - Вот, Аркадий Николаевич, в чем суть наших успехов, - сказал Букреев, - власти умеют избивать своих же собственных коммунистов, если они смело критикуют бюрократизм и безобразия, умеют загонять крестьян и интеллигентов в тюрьмы и концлагеря за пустяки, но не видят сидящие у них под носом наши кадры...
       - Этому надо радоваться, - кивнул Нецветаев головою. - Если пойдет дело наоборот и не будет обиженных, нам и заночевать негде станет...
       - Васька, не мешай, сталбать! - скороговоркой прикрикнула Прасковья на мужа и продолжала твердить свое: - Мишку Батищева запишите. Он хотя и работает комсомольским секретарем и счетоводом Ламского колхоза "Путь Ленина", а коммунистам готов горло перегрызть за своего батьку. Сам он высокий, красивый. Волосы светлые, весь в батьку, который на Компанской мельнице работал в партейных секретарях, потом арестован и исчез. Вот Мишка и лютует. Для них он кажется смирным и уважительным, а я сама от него слышала, что горло перегрызет коммунистам, если власть переменится...
       - Про Ивана Сергеевича Сухотина скажи, - снова подсказал Стряпин, но Прасковья рявкнула на него, сама испугалась своего голоса, перекрестилась в страхе:
       - Нашли, господи, глухоту на раба твоего, Анпилова, и на жену его, Наталью, чтобы не услышали нас и не навередничали! А Сухотин что ж? Промышленный человек, товар достанет из-под земли. Власти его травят и травят, спекулянтом обзывают. Третьего дня сказал мне, что скоро немцы будут, тогда он коммунистам покажет, где раки зимуют. Еще сестра его, Пелагея, не глядите, что горбатая и гундосая, как старая цыганка, всей душой против коммунистов расположена и дочку свою, Валентинку, к этому приучила. Валентинка, сталбать, девка - во все концы, под любой замок может носом проникнуть. В партии люди по своей книжечке питательнее остальных живут, вот и Валентинка при мне три раза плюнула себе под ноги от гадливости, а сама потом пошла просить партейную рекомендацию в партию. В тридцать седьмом году было это. Не дал Анпилов. Девка разлютовалась, огнем пышет. Мне сказывала на прошлой неделе, что если бы ей дали, всех коммунистов повешает на столбах. В полной надежде. Еще есть у нее подружка в городе, Романенко Тамара, Возле Михайловской церкви. Другая подружка в Ямской, Ирка Простакова. Худющая, сталбать, как тарань. И все они советскую власть ругают за плохие платья и туфли, за выветривающиеся духи и за одеколон, который псиной пахнет. До чего нетерпеливо немцев ждут, чтобы их культуру себе принять и пожить всласть. Тоже вот скажу про дочерей купца Платонова. Каждый день в город ходят и душой страдают, сталбать, при виде своего дома, где настоящий бордель завели военные с тамошними дамочками - с Наташкой Фурцевой, с Танькой Ильхманихой, с Маруськой Каменевой. Судьиха она, что ли, вроде этого...
       - У Фурцевой муж в Красной Армии, у Ильхмана - сослан за немецкое происхождение, - вставил Стряпин, Прасковья огрела его валенком.
       - А то я без тебя не знаю, сталбать! Еще ляскнешь под руку, зубы повыбиваю! Вы, гости дороги, на нас не обращайте внимания. Мы всю жизнь провели на кулаке. Если мужа не осаживать, пропадет человек. Пришли раз к нам из милиции штраф взыскивать за портняжество, а он уж и готов акт подписывать, если бы я ему, сталбать, не двинула тогда в зубы. Тьфу, гнилой, сталбать! А вам еще скажу о верных людях. На центральной улице города живет Колька Васильев. Боевой парень, курит и выпивает, а денег нету. Сами подумайте, где берет? Из комсомола его исключили: на всех портретах вождей, говорят, сталбать, нарисовал он жида без штанов. Выпивают они теперь вдвоем, с Ширяевым Ванькой. Тому лет под тридцать. Живет на Первомайской, рядом с учительницей Кулибабиной. Очень, сталбать, нужный будет для немцев человек. А еще была я недавно по нервной болезни у докторши Марии Никуевой. На дому была, там учительницу захватила, Полину Михайловну Рощупкину. Они в другой комнате разговор вели, что надо списки составлять на коммунистов, чтобы их под гребенку, сталбать, до поколения. Полина Михайловна жаловалась, что ее муж мазутом воняет и на мехзаводе в кандидатах партии состоит, а она по нужде за него замуж вышла и что ей, дочери подсудного купца, совестно и тягостно с ним жить, что она его в первый же день выдаст немцам. Еще про Алтухову Настасью Петровну скажу. Старая дева, в учительницах. На глотку кричит, что за коммунизм, а мне, когда яйца ей продавала, шепнула, сталбать, что немцев не надо бояться и что они Россию от большевиков очистят и жизнь дадут порядочным людям...
       Лампа начала коптить и задыхаться: керосин выгорел. Вонь и удушье наполнили комнату. Тогда Нецветаев, зевая и чихая, сказал:
       - Спасибо, Прасковья Захаровна, мы вас не забудем, отблагодарим. Теперь и спать пора...
       - О-о-а-а! - зевая, проголосила Прасковья. Она подошла к лампе, шумно дохнула в раструб стекла. - Я и сама уморилась, спать хочется. Вы уж, как-нибудь, в темноте раздевайтесь. Довела советская власть своими пайками, что и керосину нету лишней капли.
       Проходя мимо Букреева, Прасковья шумно скребла ногтями за пазухой, задела его колено своей толстенной ногой. Обдала запахом гнилого пота и грязи.
       "Мы все же культурные подлецы, а эта, - Букреев гадостливо отстранился от хозяйки, возмущаясь в уме. - Эта подлячка почти ничем не отличается от коровы или даже свиньи. Разве только грязнее их. И не понимает, что годится она лишь на навоз. Но для разведки ее рассказы полезны. Мы завтра докажем Сазонову-Беляеву, что действуем активно с первой же минуты пребывания на старооскольской земле: кадры выявляем для всякой грязной работы, без которой ни один победитель на свете, оказывается, не может обойтись..."
      
      
      

    29. КРЕТИН

      
       - Правильно капитан Креб информировал меня о порядках в прифронтовой полосе и в армии Подласа, - шепнул Букреев Нецветаеву, когда мимо их прошел патруль по Стрелецкому мосту, не остановив и не потребовав документы. Наверное, если генерал кретин, подчиненные невольно становятся такими же...
       - А как же, - усмехнулся Нецветаев. - Один крупнейший марксист подметил, что ничтожество не терпит таланта рядом с собою. Но это значит, что умный должен вести себя дураком при дурном начальнике, иначе его изживут... Посмотрите, что за человек? К нам идет, вернее, ковыляет...
       Губастый парень в сдвинутой на бок кепке с обломанным козырьком, невысокий, косоплечий, вышел со двора многоэтажной мельницы и заспешил наперерез Букрееву и Нецветаеву. На нем была серая коленкоровая рубаха, перехваченная по вспухшему животу стареньким потрескавшимся ремнем. За парнем бежали ребятишки и кричали:
       - Петя, Петя Объедков, заработал на пудру своей Маруське?
      
       - А ну вас под пострелы! - отмахнулся Петя. - Сейчас война, не до путры! Вот вы, гражданы, скажите, правда, что сорок второй год станет годом окончательного разгрома фашистов?
       - Правильно, - ответил Букреев, переглянувшись с Нецветаевым.
       - Спасибо! - сказал Петя, подергал себя за сломанный козырек, потом показал ребятишкам язык: - Ага, слышали? Я тоже говорил. Побегу на станцию, буду всем рассказывать. И куплю Маруське целый пуд путры. А то рапотаешь-рапотаешь, путру купить не на што, война и война...
       - Знаешь, откуда он берет слова о разгроме немцев в сорок втором году?
       - Не обращайте внимания на кретина! - досадливо махнул Букреев рукою.
       - Вы о ком?
       - О Пете.
       - А-а-а! Мне показалось о другом. - Они оба засмеялись, ускорили шаг.
       Кузнечиха встретила их, как и было условлено, пропустила во внутрь низенького длинного дома, принадлежавшего ее мужу, бухгалтеру потребкооперации, на правах личной собственности.
       Букреев знал Сазонова-Беляева с юношеских лет и встречался с ним накануне войны, так что никак не хотел согласиться признать его в сидевшем за столом седом тощем человеке в зеленой гимнастерке с полковничьими "шпалами" в малиновых петлицах. Лишь когда он встал и двинулся навстречу вошедшим, в нем мелькнуло сходство с бывшим Сазоновым-Беляевым - долговязый, с бурой родинкой на правой щеке и с прямым длинным носом.
       - Здравствуйте! - торопливо пожал он руки Букрееву и Нецветаеву. - Не таким меня хотели видеть? Но я вот такой есть, жизнь не красит. Знакомьтесь! - кивнул он на высокого широкоплечего человека в поношенном сером костюме и с пышными рыжими усами. Тот стоял по другую сторону стола, недоверчиво поглядывая на Букреева и Нецветаева. - Знакомтесь, знакомтесь. Это завхоз городской средней школы, Николай Сергеевич Дородницын, немецкий разведчик с времен первой мировой войны. На днях произведен в майоры...
       Букреев с Нецветаевым молча поклонились, тогда Сазонов-Беляев расхохотался, от него пахнуло спиртом.
       - Не бойтесь рекомендовать себя полными титулами! Я всех вас знаю, во взаимной лояльности убежден. Впрочем, садитесь, продолжим беседу. Я вот с Николаем Сергеевичем закончу, потом с вами...
       - Насчет срока немного сомневаюсь, - сказал Дородницын, продолжая давно уже начатый разговор.
       - Точный день и час никто сказать не может, - прервал его Сазонов-Беляев. Но они будут здесь через месяц или полтора. Да, кстати, какую вы подыскали работу лейтенанту, Андронченко, будущему следователю по делам коммунистам?
       - Принимает дела повара в столовой Пушкарского сельпо. Ротозей Мозжелина, изгнанная из секретарей Райкома, приняла его даже без проверки документов...
       - А кто она и можно ли на нее иметь виды? - поинтересовался Сазонов-Беляев.
       - Председатель сельпо. Кретин-баба. Лучше ее в расход!
       - Зачем кровожадничаете? Перебьем всех, работать будет некому. Впрочем, этот вопрос решит потом Андронченко, он ее изучит. С этой как, с безрукой из Каплино?
       - А-а-а, Дашка партийная? Договорились. От эвакуации она увернется под видом записи в партизаны, потом придет в комендатуру для регистрации и сдачи билета... Служить будет в гестапо...
       - Но ее нужно в глазах народа выставить страдалицей.
       - Как же это? - переспросил Дородницын.
       - А вот так. Всыпать ей надо шомполом под юбку, потом в тюрьму сунуть. Пусть там сидит и слушает речи коммунистов. На допросах расскажет. Такие люди нам очень нужны. Из священников кого завербовали?
       - Есть такой, но большую цену просит.
       - Черт с ним, обещайте. Кто такой?
       - Бухгалтер из "Красного коня"...
       - Нам поп нужен, а не бухгалтер...
       - Мазалов Иван Сергеевич одновременно совмещает попа и бухгалтера, я же серьезно говорю, сколько лет его знаю. Поп, да еще какой злой. Управляющий Курской епархией Алексей Рыльский своим распоряжением номер 257 от 1 декабря 1927 года изгнал Мазалова из Михайловской церкви за спекуляцию, так он с той поры готов весь мир огнем спалить, лишь бы самому пробраться к выгоде и власти. Требует он за сотрудничество такую услугу: расстрелять председателя правления артели "Красный конь" и рабочего Зиборова (Насолили они ему чем-то). Вот кретин!
       - Кровожадный поп, но вряд ли кретин. Чего же он еще требует?
       - Требует возродить свечной завод, которым они еще раньше занимались компании с благочинным отцом Захаром, и передать ему все имущество Пчелобазы на Володарской улице и Птицекомбината на верхней площади со всем сырьем и перьями...
       - Зачем же ему перья?
       - Владеет он секретом выделки свеч из перьев...
       - Фу ты, черт! Специалист, а не кретин. Ладно, обещайте ему, вербуйте...
       - Но он еще требует передать ему полностью дом, который теща (он звал ее "Груней не в своей тарелке" и уморил голодом, потом сумел сдать под чужой фамилией в покойный прием) завещала внуку по сыновней линии и внучке - по дочерней...
       - Черт с ним, обещайте! Как с интеллигенцией?
       - Подвигается. Согласились учительницы - Алтухова и Рождественская. Обещал им работу в немецкой гимназии. Еще Алтухова настаивает устроить на полицейскую службу комсомольца Морозова из школы взрослых, чтобы он мог выпороть завуча, Онисима Федоровича, который поставил Морозову "двойку" по географии. Рождественская просит памятник поставить ее отцу - он был царским цензором, а саму допустить к исполнению музыкальных номеров и аккомпанемента при торжественных актах...
       - Обещайте, черт с ними...
       - Еще Рождественская ходатайствует за свою воспитанницу, Вальку Михееву с Пролетарской улицы, чтобы тоже держать у музыке на торжественных актах. Говорит, что она способная, училась в Курской музыкальной школе.
       - Соглашайтесь, это нам почти совсем ничего не стоит... Кто из врачей?
       - Имеются. Жена Михаила Михайловича Петрова, потом Никуева, Сабынин. Первые соглашаются без условий, Сабынин требует не мешать ему расправу над врачом Френкелем. Конкуренция у них там завелась... Еще согласились служить Павва Кочаровская, директор школы взрослых. Просит должность или на биржу труда или заведовать публичным домом. Вы знаете ее, гром-баба, кретин классический...
       - Хорошо, всем обещайте, всех вербуйте. Мы с вами еще денька через два встретимся, а пока на этом хватит. Идите, действуйте...
       Когда Дородницын ушел, Сазонов-Беляев сказал собеседникам о нем:
       - Умный этот подлец и до чего же тонкий. Прочитали бы вы характеристику, которую подписал Дородницыну и скрепил своей подписью и печатью классический кретин с черными пьяными глазами, директор школы Татаринов. Этот ротозей с партийным билетом написал, что Дородницын является советским патриотом и до глубины души предан марксистско-ленинской партии. Ха-ха-ха-ха. Вот уж настоящий кретин. А еще к Шабурову лез в друзья, теперь пишет письма его жене и уверяет, что он "только ей и живет". Ха-ха-ха, кретин!
      
      
      
      

    30. ДА, УБРАТЬ ХОМУТОВЦА!

      
       Информацию Букреева и Нецветаева Сазонов выслушал с холодной вежливостью, но без энтузиазма. "Надо поручить Дородницыну укоротить языки этим супругам Стряпиным, - носилось в его мыслях. - Услужливый дурак, правда, опаснее врага: вчера разболтали им, что уже раньше было рассказано мне, завтра нарвутся на агента НКВД, провалят многое..."
       - За усердие спасибо. Я вашу информацию использую...
       - А мы?
       - У вас другая задача. Ночью поедете с танковой колонной в район Харькова. Предполагалось, было, одного из вас направить в Ростов, но туда направили Ксенью Васильевну Рубцову, под бок к маршалу Кулику. Лично генерал Клейст рекомендовал ее, чтобы ловчее отомстить ростовчанам за прошлогоднее ноябрьское восстание и помощь советским войскам. Поручено Ксенье Васильевне наладить работу гарема... Это же будет потеха, если Кулика приведут к Клесту в нижнем белье, а его маршальский мундир с орденами набьют трухой и выставят на посмешище...
       - Уточните, пожалуйста, нашу задачу, - не вытерпел Букреев, боясь слишком большого отклонения Сазонова-Беляева в область любимых им анекдотических соображений.
       - А вот я и ввожу вас постепенно в ее границы, - серьезным голосом сказал Сазонов. - Мы уже соответствующим образом проинформировали кунцевского диктатора...
       - Кого? - удивился Нецветаев.
       - Гениального главнокомандующего, воюющего на глобусе и требующего больше и больше победных реляций. Не подумайте, что хочу вас смешить. Нет, я ввожу вас в психологическую сторону обстановки, которую надо использовать для выполнения наших задач. Я лично позабочусь сдать немцам в плен всю 40-ю армию вместе с генералом Подлас. Но нам угрожает неприятность: член Военного совета армии, полковник Грушецкий, есть у нас сведения, добивается замены Подласа генералом Москаленко. А тот, знаете, настоящий генерал, да еще артиллерист. Постараемся через своих людей в Ставке задержать эти перемены, а наш "повар" Андронченко, может быть, уберет Грушецкого.
       Сейчас советскую армию трудно громить без помощи самой ее Ставки. Вы скажете, что это нелепица. Но в каждой нелепице может оказаться смысл. Вот, например, мы через своих лиц предупредили гениального главнокомандующего, что готовится немецкий удар по Ростову и что в районе Харькова немецкие позиции очень ослаблены. Мы убеждены, что кунцевский полководец на это клюнет и начнет выполнять "свой план" с настойчивостью робота, хотя черновой набросок Харьковской операции составлен и подсунут ему нашей группой...
       - Неужели он соблазнится? - переспросил Букреев.
       - Уже поверил и отдал приказ сосредоточить под Харьковом войска 6-й, 9-й, 57-й и других армий, более миллиона человек во главе с Тимошенко и Баграмяном. Наша задача завести все эти армии в немецкий мешок южнее Харькова. Но трудность теперь в том, что членом Военного Совета Юго-Западного Фронта назначен хитрый хомутовский мужик Никита Хрущев. Этого обмануть трудно, и он может сорвать всю летнюю операцию немцев, если не допустит наступления русских под Харьковом. Отсюда вывод какой?
       - Убрать Хрущева, - подсказал Нецветаев.
       - Да, убрать хомутовца! - Сазонов-Беляев стукнул кулаком о стол, потом прошелся по комнате, снова сел у стола. - Но убрать его не так просто. Хрущева охраняют чертовски преданные люди. Человек уже двенадцать наших провалилось. Есть в охране какая-то медичка, Галя. Она особенно бережет Хрущева и его тайну прямых переговоров со Ставкой. Имейте это в виду. Галю или привлечь или убрать.
       - Вы намекнули о прямых переговорах Хрущева со Ставкой, - заметил Букреев. - Какое это имеет отношение к нашей задаче?
       - Непосредственное. Лишь один человек может бросить армии южнее Харькова в гибельное наступление вопреки воле Хрущева. Это главнокомандующий. Но он бросит армии, если будет получать убедительную информацию о положении на фронте. Эта информация должна быть в тоже время диаметрально противоположной информации Хрущева. Но это значит, что мы должны знать, что говорит Москве Хрущев по прямому проводу. Значит, наша главная задача состоит не только в том, чтобы убрать хомутовца, а в том, чтобы убедить кунцевского диктатора в возможности громкой славы и победы его плана наступления южнее Харькова. Как только это нам удастся, полубог сотрет Хрущева в порошок и, веря в свою непогрешимость, двинет в немецкий мешок советские армии под видом спасения ростовской группировки и так далее. Вот вам задача в общих чертах, остальное будет зависеть от вашего искусства. Сейчас мы пойдем в здание геологоразведочного техникума. В столовой штаба 40-й армии я познакомлю вас с командиром танковой колонны, отправляющейся ночью под Харьков. Потом дополнительно дам указания о связи со мною и средствах информации. Особенно важной всегда будет считаться информация о делах и поступках, о жизни Хрущева. Убрать хомутовца, убрать!
       .............................................................................................
       Букреев с Нецветаевым прибыли в штаб Юго-Западного Фронта к концу первой недели, когда наступательные успехи южнее Харькова выдыхались. Немцы в это время забрасывали советские войска листовками старого и нового образца, в виде вырезок из газеты "Правда". Причем ясно намекали на окружение советских войск немцами и на необходимость для них сдаться в плен.
       - Вот же глупцы! - возмущался Букреев в беседе с Нецветаевым. - Эти немецкие пропагандисты буквально помогают Хрущеву, выдвинувшему требование приостановить наступление и отвести войска на север...
       - Да, я получил точные сведения, - сказал Нецветаев: - Вчера Хрущев провел совещание у начальника оперативного отдела штаба фронта, Баграмяна, провел свое предложение срочно отвести все три армии, оказавшиеся под угрозой окружения. Но это решение нельзя провести без согласия Ставки, то есть без согласия Верховного главнокомандующего. Сазонов-Беляев проинформировал меня с полчаса назад радиошифровкой, что наши люди при Ставке убедили командующего считать предложения Хрущева паническим и необоснованным, отдан, вернее, подтвержден приказ о продолжении наступления. Через нашего агента в службе связи штаба фронта мною получены данные о намеченном вторичном разговоре Хрущева непосредственно со Сталиным о необходимости отменить приказ о наступлении и разрешить отвод воск. Подслушивающие аппараты установлены нашими людьми-связистами в кабинете Баграмяна (с ним соединен мой телефон) и в других местах. Один из аппаратов соединен с телефоном охраны. Там дежурит сегодня наш человек, к нему вы пойдете...
       - Нет, Аркадий Николаевич, нам придется обменяться местами, - возразил Букреев. - Галя заподозрила меня, присматривается...
       - Ладно. Давайте сверим часы. Нам нужно быть у аппаратов точно, ведь хомутовец человек точный. После подслушивания немедленно встретимся у третьей зенитной батареи. С радистом уже все условлено, через батарейный передатчик сообщим Сазонову-Беляеву.
       Одновременно, но в разных местах, услышали Букреев с Нецветаевым разговор Хрущева со Ставкой.
       Хрущев убеждал маршала Василевского доложить Главнокомандующему об опасной обстановке и добиться отмены гибельного наступления. О тот ответил, что он не может доложить подобное и что Главнокомандующий разгневан медлительностью наступления и не желает слушать об изменении принятого им решения, сам находится на даче Маленкова.
       Хрущев настойчиво дозвонился и до дачи Маленкова. Но там разговор был еще короче: "Он приказал передать вам, что все остается по-прежнему, - сказал Маленков. - Наступайте!"
       Этот разговор обрадовал Букреева и Нецветаева: ясно, операция вовлечения советских войск в немецкий "мешок" удается, об этом можно информировать Сазонова-Беляева.
       Не дождавшись Нецветаева у зенитной батареи, Букреев все же передал информацию Сазонову, после чего решил выяснить случившееся с Нецветаевым.
       А произошло с ним следующее.
       Галя вошла в аппаратную в тот самый момент, когда Нецветаев собирался уходить после подслушанного им разговора Хрущева со Ставкой.
       - Кто вы и зачем сюда попали? - решительно спросила она и преградила Нецветаеву путь.
       - Я член корреспондентской группы...
       - Но вы были у аппарата, и я вас не выпущу, пока будет осмотрена вся линия связи здесь...
       - Да что вы? - податливым голосом заговорил Нецветаев. Он сунул руку в карман, Галя отстегнула клапан кобуры и выхватила пистолет, ну, что вы беспокоитесь? Вот мои документы...
       Перед глазами Гали молнией блеснула финка. В груди стало горячо, потом полыхнула боль. Как сквозь сон, услышала она слова:
       - Ну вот, больше ты не будешь нам мешать! - Нецветаев пятился к двери, колеблясь, убил он или только ранил Галю и не следует ли нанести ей, упавшей на пол, еще один удар? Вдруг он увидел, что ресницы ее разошлись, синими озерцами сверкнули умирающие глаза. Галя конвульсивно привстала и выстрелила. Она совершила на перекрестке дорог свой последний подвиг, очистив землю от Нецветаева-Дубравина, хотя и не смогла вырвать из земли кони этого живучего племени подлеца-журналиста, клеветавшего на людей в своих фельетонах ради шкурной выгоды, пришедшего на фронт с целью убрать хомутовца. Люди следующих поколений завершат дело Гали и, не считаясь с опасностью для собственной жизни, выведут нецветаевско-дубравинскую породу в журналистике.
      
      
      
      

    31. БУКРЕЕВ В КУРСКЕ

      
       Генеральский чин Букрееву не дали, хотя он ловко действовал и сумел попасть в плен к немцам со многими и многими дивизиями Харьковского направления.
       - Сколько, по-вашему, убито русских и сдалось в плен? - спросили его в штабе фронтовой немецкой разведки, когда уточнили, что Букреев выполнял задание капитана Креба.
       - Тысяч пятьсот...
       - Нет, - усмехнулся носатый худощавый генерал в орденах и нашивках: - Убито и ранено, сдалось в плен восемьсот пятьдесят тысяч русских. Величайшая победа, многократные Канны, полковник...
       Букреев вскочил, будто его укололи шилом. "Почему полковник? - охватило его негодование. - Ведь обещали ордена и генеральский чин..."
       - Ви от радость и неошиданность бледен, - сказал генерал, тщательно скрывая лишь ему одному понятное торжество над Букреевым. Стального цвета глаза, лучи морщин под глазами и крутые складки кожи на лбу казались застывшими. - Конечно, полковниший званий есть высок, мошно смутится. Но, скашу вам секрет, вас предсталял к генерал, у вас оказался враги. Старик Асский шив, в Ставке фюрер. Он сказаль, вам генераль много, хватит полковник. Ольга Власевна тоше помнил листовка в юнкерской школа Петербурх...
       Букреев после этого разъяснения не стал возражать. Он просто вскинул руку, дико выкрикнул:
       - Хайль, Гитлер!
       - Хайль! - ответил генерал. - Ви храбр, поштителен, вас фюрер ценит. Шелесный крест и право выбора объявляю именем фюрер: мошете поехать Курск, мошете к генерал Власов формировать армия свободы Россия...
       - Разрешите в Курск! - неожиданно для самого себя выпалил Букреев. Лишь подсознательно таилась причина такой его просьбы: боязнь встретиться в Германии со стариком Асским, способным напакостить еще что-то, раз уже напакостил с присвоением чина. - У меня есть в Курской области родовое имение. Я питаю надежду...
       - Гут, гут! Сшастливая дорога Курск. Не забывать надо подсшот, цифра. Ошибка может расшаловать...
       У Московских ворот, в Курске, Букреев встретил расфуфыренную смуглолицую красавицу в широкой шляпе с вуалью, в короткой юбке, обнажавшей нарочито высоко статные ноги в телесных чулках и в лаковых туфлях. Это была та самая Лида, которая осталась в Курске из-за Жуковского Леньки, но он сбежал от нее, как только она пошутила, что забеременела. После этого Лида поступила на службу в немецкую разведку и, играя роль проститутки, охотно целилась заманить к себе кого-либо из партизан, одетых в немецкую форму.
       Шедший пешком немецкий полковник в совершенно новеньком мундире показался ей подозрительным. Она знала всех здешних полковников и подумала: "Какой-то неумный партизан напялил на себя форму. Ведь по лицу вижу, что это русский. Попробую поймать его, полковничка! Давно нам с Алексеем Кеповым не попадались такие сазаны".
       Инженер Кепов работал заместителем бургомистра, делил "гонорары" с Лидой пополам: ее дело заманивать к себе на квартирку подозрительных людей, его дело - немедленно сообщать в комендатуру. Этим и объяснялось, что дорога Лиды с новым знакомым всегда и неминуемо проходила вблизи окон, через которые Кепов наблюдал за своей компаньонкой и ее уловом.
       Познакомились они очень быстро.
       - Меня зовут Лидой, - сказала она и, приподняв вуаль, взглянула на Букреева страстным взором темно-карих лукавых глаз. - О, это чисто русское имя. Мне нравится, что вас зовут Павлом Павловичем, - сказала она, когда отрекомендовался Букреев. - И лицо у вас русское. Я сразу узнала, честное слово. Только на Гауптштрассе я вижу вас, кажется, впервые. Вы давно приехали, если не секрет?
       - Только что с вокзала. Да я, собственно, не приехал, скорее пришел...
       - Вот как! - Лида опустила вуаль, чтобы ее кавалер не заметил лихорадочно заблестевших глаз и не понял, с кем имеет дело. "Конечно, это партизан или разведчик крупного масштаба, решила Лида. - Вот будет удача. Тогда уж наверняка получу рекомендацию генерал-майора Марселла или хотя бы его помощника коменданта майора Флягг в шансонетки или, пусть даже так, в бондарши дома терпимости. Должна же я взлететь на высоту, а не только услаждать барбоса Кепова или еще кого из зависимых от немцев полурабов". Она взяла Букреева под руку и прижалась к нему: - Посмотрим Курск. Стал он чудесным городом. На улице Невского сам доктор Фогг присутствовал при открытии публичного дома и произнес, извините, смешную речь: "Мы несем веселье в ледяную пустыню!" Ха, веселье! А ведь я убежденная суфражистка... Впрочем, доктор Фогт не оригинален. Генерал-майор Марселл, став курским комендантом, сказал: "Мы принесли вам, русским, светоч культуры". Потом он процитировал итальянца Казанову, что русские любят кнут, и приказал заменить все названия улиц. Вот эта Гауптштрассе, по которой мы идем, раньше называлась Московской...
       - Это оригинально, - сказал Букреев, сильнее прижимая к себе горячий локоть Лиды. - Не зайти ли нам в ресторан или казино?
       - Вы разве играете? - спросила Лида, досадуя, что он не проявляет признаков возмущения по поводу перемен названия улиц, создания публичного дома и даже против "теории", что русские любят кнута. "Наверное, сдерживается. Видать, опытный разведчик. Ему даже не составит труда восхищаться новым порядком новым порядком и казаться его другом. Но ничего. Он хитер и тонок, а мы с Кеповым все равно вывернем его наружу, выясним..."
       - Да, с вами я не прочь поиграть бы в отдельной комнате, - сказал Букреев. - Признаться, скучаю по женской ласке...
       - Я вполне сочувствую. Но тогда зачем же в казино, если у меня есть квартира со всеми удобствами? Пойдемте ко мне...
       Она поплотнее прижалась к Букрееву и повела его, болтая что-то бессвязное и разыгрывая роль влюбленной, нетерпеливой женщины.
       - А, что вы сказали? - переспросила она сквозь зубы, будто бы ее действительно трепала дрожь вспыхнувшей страсти.
       - О Щетинке сейчас сказали встретившиеся с нами люди, а я не знаю, что это такое?
       - А-а-а, пустое, - отозвалась Лида, выдержав безразличный тон и подумав: "Я его сейчас подогрею, задену партизанское сердце". Щетинкой называют ров за городом за городом, где зарывают расстрелянных русских и евреев. Как собак убивают...
       - Война есть война, - без возмущения заметил Букреев и прошептал: - Нас, Лида, это не касается. Разрешите, поцелую...
       - Нет, нет, я не хочу на улице. Да и недалеко до квартиры. Сейчас вот повернем за угол, минуем контору курского филиала берлинской фирмы "Адольф Филипс", и, пожалуйста, будем дома. Между прочим, филиалом руководит некий Адлер. У него человек тридцать рабочих. Есть слух, некоторые из них связаны с партизанами. Вы не боитесь партизан?
       - Если вы не боитесь, почему же я должен их бояться? - усмехнулся Букреев, и это снова ободрило Лиду. "Я его все же разоблачу. Ишь, не боится партизан! Ясно, заодно с ними. Я то их боюсь, но признаться нельзя, а он скрывает..." - Расскажите об Адлере, если можно...
       - Почему же нет? Адлер очень предприимчивый. Все кожи с курской бойни поступают к нему, но ни одной выделанной кожи не остается в Курске. В Берлин гонит и в Берлин, своей фирме.
       - Хозяйственно поступает и очень логично. Я бы сделал так же...
       - Конечно, мужчины все коммерсанты, - обиженно простонала Лида, скосив при этом глаза на окна противоположного дома. Увидев в окне наблюдавшего за ней Кепова, обрадованно подумала: "Теперь можно вести своего гуся на квартиру и сузить ему возможности удрать. Кепов захлопнет Павла, как в капкане". - Вам не тяжело с саквояжиком?
       - Груз пустяшный, - возразил Букреев: - две бутылки рома, шпиг, консервы, консервы, галеты. Вообще съестное...
       - Запасливы. Прошу, - открыв дверь, Лида отступила в сторону, чтобы Букреев вступил первым в неосвещенный сумрачный коридор. Но он решительно взял ее за плечо и слегка подтолкнул вперед.
       - Не имею привычки заходить впереди женщин. Я лучше за вами...
       Лида на мгновение заколебалась, страх сдавил сердце. "Я много болтала лишнее, не дал бы он мне ножом в спину, если это партизан". Тогда Букреев взял ее за талию и почти перенес через порог, закрыл за нею дверь. Включив свет карманного фонарика, сказал:
       - Ну, в какую же нам дверь?
       - В эту, - сказала Лида упавшим голосом и, вынув из сумочки ключ, повернула его в замочной скважине. - Прошу!
       И снова Букреев втолкнул хозяйку первой.
       Прошло уже около часа времени, а Кепов с нарядом автоматчиков из комендатуры не приходил и не приходил. Да так и не пришел.
       Утром, после ночного кутежа, они проснулись в одной постели. Кепов застал их уже за завтраком.
       - Что вам угодно и кто вы? - не вставая из-за стола и не выпуская пальцев Лиды из своей руки, спросил Букреев.
       - Простите, господин полковник, - бледнея и озираясь на Лиду пустыми глазами, выдавил Кепов. - Я заместитель бургомистра, инженер...
       - А мне какое до вас дело?! - подняв голос, прикрикнул Букреев. - У меня еще два дня отпуска, прошу не мешать мне проводить его, как нравится. Вам это понятно?
       - Конечно. Только, простите, меня прислал к вам комендант... Я, видите ли, сотрудничаю, и они знают, что вы приехали. Мне приказано теперь через вас подавать все сведения о неблагонадежных людях. Вот список...
       - Давайте и уходите! - Букреев выхватил из рук Кепова бумагу со списком нескольких имен, выписанных ровным чертежным почерком. - Потребуетесь, позову...
       Лида изумленно глядела на безропотно удалявшегося из комнаты Кепова. Плечи его неестественно поднялись и заострились, голова ушла в плечи и казалась странной диаконская прическа курчавящихся светло-русых волос, мощной гривой ниспадавших за воротник. "Ничтожество, горсть тебе проса в нос!" - подумала она и перевела взор на Букреева, который читал вполголоса:
       "... у этого стоит на квартире штабной офицер с радиоприемником. Когда офицер уходит, он включает приемник и слушает Москву, потом рассказывает соседям..."
       - О ком это? - спросила Лида, но Букреев в ответ ласково потрепал ее по щеке, вздохнул.
       - Не надо, моя деточка, лезть в грязь Кепова... Я тебе лучше расскажу, как на днях погиб мой товарищ от руки красивой девушки, по имени Галя...
       - Галя? Какая Галя? - всполошилась Лида. Рассказ Букреева Лида выслушала с интересом, потом воскликнула:
       - Стоило ли Гальке срезать косу в первый день войны, чтобы стать солдатом, болтаться по всем фронтам и землянкам и быть, наконец, зарезанной ножом?!
       - Она все же героиня! - возразил Букреев. - Ее не забудут в Хомутовке, не забудут и в Курске. И вы, Лида, ошибаетесь, осуждая ее...
       - А мне, Павел, дано ошибаться и ошибаться. Признаюсь, я посчитала вас партизаном или разведчиком красных, потому и познакомилась. Оказывается, ошиблась и теперь... Возьмите меня навсегда с собой, мой полковничек...
       Букреев схватил ее в охапку, понес в спальню. У него было в запасе два дня отпуска в Курске.
      
      
      
      

    32. ПАТРИОТЫ И ШЛЯПЫ

      
       Вот вам пропуск до Щигров, - говорила в эти минуты заведующая Курской хирургической больницей, доктор Коровина, Николаю Бабанину из Старого Оскола. - Передал товарищ Бабкин из партизанского отряда. Он советовал вам использовать проверенный им способ передвижения с солью, вроде как спекулянт или в этом роде. Сам Александр Васильевич недавно сумел даже оружие отвезти партизанам в Фатеж, прикрыв его мешками соли...
       Бабанин слушал наставление этой пожилой женщины, утомленной опасной добровольной подпольной работой в занятом фашистами Курске настолько, что временами она закрывала глаза и начинала дремать, клевала носом.
       Познакомился с нею Бабанин случайно, когда ему казалось, что вопрос о его жизни решен: раненый в уличном столкновении с фашистами, он спрятался в каком-то дворе. Там, истекая кровью и ожидая, что вот-вот его выследят патрули с собаками, он потерял сознание и не помнил, как товарищи подобрали его и определили в хирургическую больницу. Очнувшись в бинтах, он увидел над собою лицо склонившейся женщины, которая показалась ему матерью. Теперь, прощаясь с ней перед отправкой в опасный путь до Старого Оскола по занятой фашистами территории, он решил спросить ее о партийности и о том, почему ее комната изрешечена пулями.
       - Нет, товарищ, я беспартийная, - встрепенувшись, сказала Коровина. - Но я русская женщина и поэтому не могла поступить иначе, стала помогать партизанам, укрываю и лечу раненых в больнице и даже у себя, вот в этой комнатушке. Не удивляйтесь, что стены стали вот такими. У меня есть дочка (пришлось ее переправить на время к родным, чтобы фашисты не приставали и мне было просторнее оказывать помощь партизанам). Спали мы с ней однажды вот на этой постели, а в комнате через стенку немецкие офицеры распивали французское вино. Потом они начали хулиганить. Обер-лейтенант начал колотить в дверь и кричал: "Мы приглашаем фрау доктор пить вин!" Так как мы, перепуганные и полные ненависти к фашистам, молчали, офицеры зашли со стороны окон и начали палить в комнату из автоматов. Я не закрашиваю и не замазываю раны на стене: пусть остаются до прихода наших, чтобы все видели своими глазами немецкую культуру и их галантное отношение к дамам...
       Коровина помолчала, стараясь подавить в себе подступающие к глазам слезы, потом выпила немного воды и посмотрела через окно на улицу. Там было пустынно, лишь на противоположной стороне рослая смуглолицая молодая женщина любезничала с немецким лейтенантом, он щекотал ее подбородок.
       - Ирка Брыкова! - с горечью в голосе воскликнула Коровина. - Учительница, с Сараевым путалась в пединституте, теперь вот с Гансами. Тьфу! Ну, об этом потом, сейчас, Виктор, о вашей дороге... В Щиграх найдете "Курсы для полицейских". Спросите там Семилетова. Это не тот, конечно, подполковник Семилетов, который перед войной был начальником школы милиции в Курске, а другой, его бывший курсант - высокий узкоплечий парень с пепельными волосами. Он заслан на полицейские курсы подпольным штабом для работы по заданию. Фамилия у него другая, а Семилетовым прозван за один анекдотичный случай: однажды подполковник Семилетов сунул ему во время воздушной тревоги кожаную сумку с полусотней тысяч рублей, да и забыл, кому сунул. Но курсант вернул сумку в полной сохранности, так и прозвали его Семилетовым другом, потом просто Семилетовым. Сейчас в Курске ходит слух, что подполковник Семилетов значится в дезертирах, поэтому немцам очень нравится, что на их сторону перешел однофамилец подполковника. Даже в газете "Курские известия" об этом писали фашисты. Кроме того, курское "викадо" - учреждение по крестьянским делам, вернее по ограблению крестьян, разослало по селам циркуляр с угрозой напустить на них Семилетова, если не выполнят поставку с каждой коровы по 720 литров молока и по 190 яиц с курицы. На крестьянскую "общину" - налог особый. Ведь немцы (вы это там, в не оккупированных районах расскажите) решили, что при "общинной" форме легче и удобнее стричь крестьян налогами и сборами оптом, как стадо. Если же где нет тягла и инвентаря для "общинного" хозяйствования, там немцы приказали поделить землю по дворам и обязали каждого крестьянина сдавать урожай Третьей империи... Об этом обязательно расскажите в Старом Осколе. А еще сообщите в штаб 40-й армии, что немцы готовят наступление. Это и по войскам видно, понатащили, и проболтался Кепов. заходил на днях, пронюхивал в поисках партизан. Чтобы меня разведать и узнать настроение, читал оскорбительные стихи собственного, видать, сочинения...
       - Вы не запомнили? - спросил Виктор.
       - Все нет, начало помню. Стоял Кепов у окна, где вот я сейчас стою, и хриповатым голосом, блудливо глядя на меня пустыми иссиня-серыми глазами, декламировал:
       "Вермахт с запада продует
       Затхлость курских деревень,
       Танками порядок новый образует,
       Растопчет сталинский плетень..."
       Хотелось мне наплевать в скуластое широкое лицо Кепова и в его бесстыжие глаза, но сдержалась, потому что России полезнее мои другие поступки, другая работа. Тяжело нам, патриотам, очень тяжело. Сколько шляп было в наших учреждениях, это они виноваты, под их крылышком выросли и воспитались беспринципные карьеристы Кеповы, готовые топтать в людях и в стране все лучшее из-за своих шкурных интересов и неодолимой страсти к угодничеству перед властвующими. Но придет время и для них будут они держать ответ перед народом. Вы, Виктор, еще молодой, доживете до расплаты шкурников за свои дела. Старайтесь миновать подстерегающие вас опасности в дороге. Ваша жизнь нужна Отечеству. Когда проберетесь к будке "курсов полицейских" в Щиграх, то не будьте многословны. Спросите просто: "Здесь Семилетов?" И больше ни слова, так надо, так условлено. Семилетов устроит вам пропуск дальше...
       Между тем, подполковник Семилетов был в это время в Борисоглебске, где и узнал через своих военкоматских друзей неприятную новость, что начальник курской областной милиции, Осипов, и начальник управления НКВД, Аксенов, объявили о розыске и аресте его за дезертирство.
       - Голубчики, что же они там делают без всякого выяснения? - гнусавя от насморка и мечась по городу, тревожился Семилетов. - Да ведь я же форменно больной. У меня справок о болезни с пуд накопилось и ляписом все лицо в пятна превращено. Тоже и питание. Одним сырым яйцом питаюсь, как хорек. Нет же, без всякого выяснения - арест и под суд, будто нельзя другого человека послать в оперативную группу фронта. Да ведь людей и без меня, хоть пруд пруди. Иные совсем без дела, на броне сидят, на обкомовской. А ехать надо, иначе они там напутают, сами опозорятся, да и я не выпутаюсь. Получу еще несколько справок о болезни, вот и поеду в Старый Оскол, если они там без меня не могут обойтись, с болезнью не считаются...
       ... 28 июня было созвано совещание руководителей предприятий, учреждений и партийных организаций города. На трибуну поднялся Волочков, невысокий толстячок с карими глазами и ревматизмом в приплясывающих ногах. На нем полувоенная походная форма, на голове широкая черная кепка с обшитыми кожей краями и с языками на макушке. Потоптался немного, потом заговорил от имени местных властей:
       - Положение на фронте хрусткое, пожалуй, не удержимся. Надо бы, конечно, поскорее город эвакуировать, но сверху никакого распоряжения нету. - Он задохнулся, запыхтел и начал вытирать блестевшие губы огромным клетчатым платком. Потом вцепился в трибуну, продолжил речь: - По своей инициативе надо бы, с одобрения, конечно... Но это секрет, кто одобрил нашу инициативу, мы решили сегодня огласить предварительный план эвакуации города. Только, конечно, просим, товарищи, не выполнять этот план, пока нет одобрения Ставки. То есть, конечно, его можно выполнить, если будет дан сигнал сверху. Без этого мы не можем, у нас должна быть военная дисциплина и в гражданском деле. Как же это без указания сверху?
       - Музею можно выехать? - вспыхнул насмешливый голос из зала. - Ефанов еще с прошлого года держит упакованные экспонаты под дождем. Иные разворовали, иные погнили...
       - Ну, сто вы там? - остроносый краснолицый человек с близорукими синеватыми глазами, косясь и щурясь на всех, будто от людей исходило ослепительное сияние, кособокой походкой прошел к трибуне. - Делов у меня по горло, засылся. Экспонаты потому и пропадают, что сторожа нету. Дайте мне масын восемь. У меня уже есть личное удостоверение на эвакуацию, сегодня выеду, а люди тут нагрузят масыны экспонатами, с радостью выеду подалсе от немцев и догонют меня в Воронеже. Я же не против уехать подальсе от фронта...
       Несмотря на всю напряженность и даже трагичность положения, бездарная речь трусливого музейного работника вызвала громкий смех в зале. Потом заговорили по существу.
       - Зачем же созвано совещание, если план есть лишь предварительный, но и тот запрещено выполнять? - кричали одни.
       - Головами надо думать, а не на "верх" оглядываться! - добавляли другие.
       - Пусть население, не желающее оставаться под игом фашистов, беспрепятственно выезжает на восток! - предлагали третьи.
       Встал и взял слово Андронченко. Бритый, стриженый под "ежик", русый мужчина лет тридцати. Нос седловатый, будто перебит в драке, широкие ноздри опухли от чрезмерного употребления наркотиков.
       - Товарищ Мозжелина заболела, так что от Пушкарского сельпо поручили мне выступать. Я у них поваром работаю, - начал он. Потом выбросил перед собою руки и закричал истерическим голосом: - Я, товарищи, контуженный в боях с фашистами, ротой командовал! Имея военный опыт и болея за Родину, предлагаю немедленно объявить по радио правду, что город Старый Оскол находится под непосредственной угрозой немецкого окружения и надо всем спасаться имеющимися средствами. Нельзя, товарищи, ничего оставлять немцам. Надо жечь, взрывать, угонять, вывозить. Мы сейчас справляем годовщину известной гениальной речи...
       - До годовщины еще несколько дней! - прервал его сидевший в президиуме секретарь райкома Юдин, некрупный человек с худощавым губастым лицом. Он привстал и стукнул кулаком о крышку стола. - Не разводите панику! Во-первых, у нас еще нет сигнала сверху, что город под угрозой окружения. Во-вторых, мы имеем мощную систему укреплений, о которые немец расшибет себе лоб. В-третьих, сейчас планомерно эвакуируется в Пески областные учреждения, развертываются в лесах партизанская сеть. В этих условиях, если разрешить народу эвакуироваться, он забьет собою дороги и нарушит безопасную эвакуацию партийного областного аппарата. Вам это понятно, товарищ повар? - Юдин спросил высокомерным тоном, удовлетворенно подмигнул товарищам по президиуму на Андронченко и язвительно добавил: - Попал из командиров в повара сельпо, а еще берется учить наше руководство...
       Андронченко чуть заметно улыбнулся, радуясь удачно разведанными сведениями прямо из уст секретаря. "Этому тупице и шляпе надо подольстить, - пришло решение. - Подольстить, чтобы он не вздумал пакостить..." Вслух сказал:
       - Благодарю вас, товарищ Юдин, за разъяснение. Ведь в такое время трудно во всем разобраться, а ваше указание во все внесло ясность, сомнения исчезли. Извините за допущенную ошибку...
       - Ничего, ничего, - уже покровительственным тоном сказал подобревший Юдин. - Раз вы податливый и признаете наше крепкое партийное руководство, мы вам во всем поможем. Мы любим, которые слушаются без всякого там своего умствования. Но есть и ослушники. Мы с ними будем поступать по закону военного времени. Вот имеется записка Дерябина. Глупый вопрос: "Что делать с типографией?" Я категорически утверждаю, что в типографии будем печатать газету. Нечего подымать панику насчет эвакуации...
       - Но она не упомянута в эвакуационном плане! - задребезжал козлетон Дерябина. Тогда Юдин о чем-то пошептался с работником "Курской правды", Вельшем, белобрысым молодым человеком с женскими чертами пухленького лица.
       - По сигналу перебазируете типографию в Шаталовку, а старые шрифты "гарт" и одну плоскопечатную машину спрятать в подвале типографии для печатания подпольных листовок, если немцы все же захватят город...
       - Какой же смысл везти типографию в отрезанную от дорог Шаталовку? - кричали в зале, но Юдин провел "твердую линию".
       - Не ваше дело! - застучал кулаком. - Тут соображения стратегические. Крымов Михаил здесь?
       - Здесь, - тоненьким голоском откликнулся маленький, курносенький человек с квадратным лбом и сплющенными ноздрями короткого носа. - Что прикажете?
       - А тебе уже приказано заготовить продукты для партизан. Делаешь или нет?
       - Ей-богу, делаю...
       - Ну, делай, чтобы в аккурат, иначе мы тебя, иначе мы тебя по законам военного времени... Дмитрий Клюбин здесь?
       - Нет, товарищ Юдин, - сказал Андрей Никулин, второй секретарь райкома. - Он с Виктором Бабаниным снова послан в Курск на разведывательную работу... Опасаемся, сумеют ли возвратиться в связи с начавшимися боями?
       Андронченко напряг слух и все свое внимание. "Да, есть на Руси патриоты, не мне чета, сволочному человеку. Но есть и шляпы, они вреднее меня для России. Считать можно Юдина шляпой номер близкий к первому. А все же при шляпах шпиону не трудно работать, не трудно получить сведения. Труднее, может быть, передать их. Но передам. Особенно важно сообщить в Курск о разведчиках, о Клюбине и Бабанине. Хорошо, что я с ними познакомился в штабе 40-й армии, могу сообщить шефу их внешность..."
      
      
      
      

    33. ВОЗРАСТ БЕССМЕРТИЯ

      
       Андронченко возвратился к себе в большом возбуждении, метался по своей тесной комнатушке, в которой жил с момента засылки его гитлеровской контрразведкой в Старый Оскол под видом раненого и контуженного советского командира.
       "Рисковать ли сейчас с передачей или немного подождать, пока придут немцы? - спрашивал себя трусливо: ведь могут засечь передатчик, арестуют в самый канун достижения цели быть следователем по делам коммунистов. - Пожалуй подожду... Но кто даст мне гарантию, что лишь я один из числа немецких разведчиков был на совещании и слышал важные факты? Вдруг кто-то другой сообщит шефу. Тогда мне конец за умолчания, попаду в гестапо. Черт с ней, надо рисковать!"
       Накинув крючки на дверные петли, Андронченко прошел к книжному шкафу и начал торопливо настраивать портативный передатчик.
       "Так то, Владимир Сергеевич, нечего крутить хвостом, - подумал о себе с упреком и злостью, когда в наушниках послышался шорох тока и свист в эфире. - Теперь уж иди ва-банк!"
       Сообщение Андронченко всполошило гитлеровскую контрразведку в Курске. Там читали и перечитывали донос:
       "... в Курске работают советские разведчики - бывший секретарь Старо-Оскольского Райкома и Курского Обкома комсомола Виктор Бабанин, член бюро - Дмитрий Клюбин. Внешность: оба невысокого роста. У Бабанина круглое лицо с глубоко сидящими колкими серыми глазами. Брови нахмурены, светлые волосы гладко причесаны. Ноги рогачиком. Имеет привычку держать кисть руки за бортом одежды или за ремнем над левым пахом.
       У Клюбина лицо широкое, скуластое и всегда и всегда озарено улыбкой. Карие глаза прищурены, походка развалистая, утиная. Любит петь и неодолимо тяготеет к хору. Это у него наследственное, от отца, участника восстания крейсера "Очаков" против царизма в ноябре 1905 года".
       Бабанин с Клюбиным вели разведку в районе базы Второй германской армии. Скрывались они на глухой Береговой-Курской улице, под горой. Местность эта казалась им относительно безопасной: овраги, крутые спуски, длинные полусгнившие и опасные для ходьбы лестницы с курской горы. Поэтому немцы не любили ходить сюда.
       Но донос Андронченко сделал свое. Однажды, возвращаясь из города, Бабанин с Клюбиным заметили человека, стоявшего под окном их квартиры и лупившегося через стекло в комнату. Успели спрятаться в овраге, под мостком, сами начали рассматривать незнакомца.
       - Митя, - тревожно шепнул Бабанин. - Мы этого человека уже встречали где-то. Не припомнишь?
       - Да, я и сам подумал об этом. Не этого ли бородача встретили мы позавчера в комиссионном магазине?
       - Ба-а-а, он! - Бабанин нащупал в кармане пистолет, но лишь вздохнул, так как стрелять было нельзя. - Эта сволочь преследовала нас от магазина до самого "викадо", где мы спрятались в толпе мужиков...
       "Викадо" называлось организованное фашистами учреждение для заготовок продовольствия и принуждения крестьян к работам на Третью империю. Там всегда было людно, туда Бабанин и Клюбин ходили узнавать новости от крестьян о положении в деревнях, всякий раз меняя одежду и наклеивая другого цвета бороды и усы.
       В эту ночь они не вернулись на свою квартиру на Береговой-Курской улице, так как убедились в установлении за нею надзора со стороны фашистов. Запасный адрес, который они знали, привел их на квартиру старого священника, Павла Говорова, связанного, как и врач Коровина, с партизанами.
       Некоторое количество времени разведывательная работа шла без особых помех. Даже казалось, что следы заметаны, контрразведка немцев прекратила преследование. Ночами обрабатывали сведения о расположении войсковых частей и складов, о движении эшелонов, о различных слухах среди гитлеровских солдат и офицеров, о добытых документах. По очереди ходили в подвал дома терпимости на улице Невского, где жил подосланный партизанами истопник с тайным радиопередатчиком, радировали сведения своим, за линию фронта.
       Беда началась внезапно, когда Клюбин, передав очередные сведения, вышел на улицу и услышал хоровое исполнение любимой песни. Выделялся сильный грудной бас, похожий на близкий и родной бас отца, Александра Ивановича, часто певавшего в довоенные годы эту песню "ЗАМУЧЕН ТЯЖЕЛОЙ НЕВОЛЕЙ..."
       Взволнованный и пораженный звуками запрещенной фашистами песни, Дмитрий остановился у дома и начал слушать, потом тихонечко подпел.
       Вдруг лязгнула клямка калитки, со двора вышли двое в плащах и шляпах. Дмитрий не знал, что песня пелась по заказу этих фашистских агентов, но инстинктивно почувствовал, что попал в засаду. "Идти на квартиру нельзя, - догадался он. - Будут висеть на хвосте и выслеживать".
       Решение пришло мгновенно, так как времени для раздумья не было: Дмитрий рванул кольцо калитки, из которой только что вышли люди в плащах. Те даже растерялись от неожиданности. Ведь им было приказано проследить за всяким, кто заинтересуется песней, до квартиры и доложить потом, пока не производя ареста. А этот никуда не пошел, нырнул во двор публичного дома.
       - Кто же он? - посмотрев друг на друга и пожав плечами, спросили агенты сами себя. - Да и песню ли он слушал? Возможно, выжидал момента нырнуть в покои неги?
       Пока раздумывали, Дмитрий Клюбин пробрался черным ходом на другую улицу. Но через несколько минут началась облава во всем квартале, так что возвратиться на квартиру и предупредить Бабанина стало невозможным. Спрятавшись в дровяном сарае и пересидев облаву, Дмитрий пробрался, как было условлено, в хирургическую больницу, ставшую местом явок и связи с партизанами, а также пунктом рекомендации новых конспиративных квартир при провале или угрозе провала старых.
       Тем временем Бабанин, встревоженный долгим отсутствием Клюбина, вышел на расследование. На Невской нарвался на немецкий патруль. Сколько ни петлял во дворах и проездах, он уже не смог пробраться на квартиру, да и усомнился в целесообразности этого. Не удалось также пробиться на тайную квартиру рабочего Бабкина, руководившего одной из партизанских групп.
       Изможденный и раненый, Бабанин сумел все же пробраться незаметно во двор хирургической больницы - последнее в этом случае убежище. Вот здесь и встретились они снова с Дмитрием Клюбиным.
       Три дня скрывала их Коровина в палате тяжело больных, укутав до неузнаваемости в бинты и повязки. По городу шли облавы, гремела стрельба, арестовывали массами людей, вывозили на Щетинку и расстреливали.
       На четвертый день Коровина устроила тайную встречу Клюбина и Бабанина с рабочим Бабкиным.
       - В Курске вам больше нельзя, - ероша круглую русую бороду и кашляя в кулак, категорически сказал Бабкин. - Получен приказ во что бы то ни стало переправить через линию фронта захваченные нами карты и документы о характере и силах предстоящего на днях немецкого удара. Мы направляем несколько групп с подлинниками и копиями документов, чтобы дублировать, если провалится какая из групп. Вы тоже получаете задание. Вечером выдам пропуск...
       К утру Бабанин с Клюбиным миновали лес, взяли в сторону от шляха и залегли в полевых кустарниках вокруг одинокого дуба, чтобы с наступлением ночи продолжать путь.
       Человек, которого Клюбин с Бабаниным встречали в курском комиссионном магазине, а потом обнаружили заглядывающим в окно их квартиры на Береговой-Курской улице, вовсе не был стариком, лишь гримировался под старика. Он был другом Андронченко, вместе с которым сдался немцам и поступил с ним на шпионскую службу. Сумев напасть на следы Бабанина и Клюбина, он получил для погони за ними грузовик с автоматчиками.
       - Кажется, по нашу голову едет? - сказал Бабанин, слезая с дуба после осмотра местности. - Машина свернула со шляха на поле, пылит в нашу сторону.
       - Не может быть? - неуверенно возразил Клюбин, у самого сердце екнуло, по спине подрало морозом. Проверил рог обоймы автомата, дополнил патронов в запасную. - Впрочем, все может быть. Бежать нам некуда, будем сражаться. Подготовь сухой травы, чтобы сжечь документы, если будет безвыходно...
       Машина сползла в лощину, мотор заглох.
       Собрав сухую траву и валежник, Виктор Бабанин встал спиной к дубу и глядел-глядел туда, где только что остановилась машина.
       - Ты помнишь, Виктор, написанный обо мне рассказ "Гражданин"? - спросил Клюбин, проверяя весь запас гранат.
       Виктор не ответил. Широко раскрытыми глазами наблюдал он за тем, как из лощины, медленно и осторожно выползали, раздвигаясь широким полукругом, солдаты в серо-зеленых мундирах и в похожих на серые булыжники касках с рогами, для устрашения.
       Клюбин, сидя у дуба, пока не видел немцев. Он лишь тревожился и хотел ободрить товарища в эти тяжелые мгновения.
       - Присядь, Виктор, я тебе напомню концовку рассказа...
       - Напоминай, если успеем, - Виктор опустился рядом с товарищем на колено, механически посчитал свои гранаты немецкой марки - небольшие цилиндрики на длинных деревянных ручках с запальным приспособлением. - Мало, всего восемь, а надо сотню...
       - В концовке рассказа говорилось, - продолжал Клюбин, - что если страна позовет, Митя Клюбин снова явится на границу...
       Бабанин положил руку на его плечо. Дмитрий вопросительно поднял глубокие карие глаза.
       - Так вот и случилось, друг мой. Не тебе идти на границу, враги сами ползут к нам. Видишь, трава колышется? Они!
       Широкоскулое лицо Клюбина побледнело и стало особенно торжественным.
       - Все равно! - возразил он. - Будем и здесь считать себя на рубеже Родины...
       У фашистов был приказ взять комсомольцев-разведчиков живыми. Немецкая пропаганда хотела напечатать потом листовку с портретами Бабанина и Клюбина, от их имени обратиться к комсомольцам Курской области о переходе на сторону "нового порядка", которому уже служили разные Кеповы. Вот почему фашисты, окружив разведчиков, не спешили со стрельбой.
       - Сдавайтесь! - кричал лежавший в цепи русский, друг Андронченко. - Командование сохранит вам жизнь, наградит домами и коровами, даст высокие должности...
       - Вызывай этого изменника для переговоров, - сказал шепотом Клюбин. - Здесь решим...
       Бабанин вызвал. Изменник поддался на соблазн: немцы обещали ему пост заместителя бургомистра в Курске вместо надоевшего им инженера-стихоплета Кепова, если уговорит комсомольцев сдаться без боя. Проползая к ним, он раздавил куст полыни и горький его запах, запах родных полей, ветром принесло разведчиком. Они вдыхали этот запах и слушали молча речь "парламентера".
       - Вам деваться некуда, - прилегши рядом, горячо убеждал он Клюбина и Бабанина. Вдруг он сорвал с себя бороду и усы, чтобы нагляднее было. - Видите, я не старик закоренелый, немного старше вас. Я командир, был в Клюквенском лагере и видел, как некий майор Максимов губил десятки тысяч людей в голоде и нужде. Все черниговцы после этого сдались немцам. Война проиграна. Наша армия разбита и бежит. Зачем лить кровь понапрасну? Сдавайтесь, как и я...
       - Значит, вы дезертир? - тихо сказал Бабанин, бледнея и впиваясь глазами в "парламентера".
       - Вы нарушили присягу! - сказал Клюбин, нацелившись автоматом.
       - Опустите оружие, безумцы! - заверещал перепуганный предатель. Но, повинуясь законам Отечества, Клюбин и Бабанин выстрелили.
       Тогда немцы пошли в атаку.
       - Давай пробиваться к машине! - скомандовал Бабанин. - Я сумею вести ее...
       Более часа шел бой. По высокой траве, переползая и отстреливаясь. Отбиваясь гранатами, разведчики пробились в лощину. Бабанин метнулся к машине, но в грудь плеснул автоматной очередью раненый шофер.
       - За смерть твою, мой друг! - воскликнул раненый Клюбин, подползая к лежавшему у машины убитому Бабанину. Потом он взмахнул, граната разорвалась в кабине. Полыхнул огонь, вскоре дымом и копотью затянуло всю лощину. Черный дым этот пополз по полю, траурной подушкой накрыл синий дымок у дуба, где сгорели документы в костре.
       Перхая от копоти, Клюбин успел расстрелять по фашистам весь запас патронов. Отбил еще несколько их атак. Но вот и его ударило огнем гранаты в грудь. Падая, видел ползущих немцев, сверкание автоматных очередей, пылавшую костром автомашину. Потом в глазах померк свет, громом заслонило уши. "Еще гранатой ударили! - мелькнуло в угасающем сознании. - Это смерть, но не измена..."
       - Что делаешь?! - закричал немецкий ефрейтор на солдата, хотевшего сапогом ударить в лицо убитых разведчиков. - Не сметь, они умерли героями...
       Ефрейтор снял с головы рогатую каску, изумленно прошептал:
       - Какого они, примерно, возраста?
       - Они возраста бессмертия, - шептали травы и ветры над трупами героев-комсомольцев.
      
      
      
      

    34. ПО ЗАКОНАМ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

      
       Орудия гремели близко, но генерал-майор из рядовых справлял в Осколе свою весну головокружительной карьеры, глушил рыбу гранатами, оформлял правительственные награды за полученные при этом ранения (пальцы осколком обстригло на руке) им и Масленниковой Надюшкой.
       - А что ж, все идет по законам военного времени, - усмехался Андрей Никулин, повторяя слова Юдина: - Есть раны, давай награды.
       Обыватели тоже определялись, подводили "теоретическое обоснование" под свои поступки. Логвинова-Читина, богомольная учительница записывала в поминальнике:
       "В эвакуацию не поеду, потому что живу без партийной книжки: таких, сказывают, немцы не трогают. Партийным дурам везет. Алевтина Варька, например, что пробка безграмотная и на воровстве много раз изловлена, а ее райком на руках носит, в воспитатели ставит и документы ей пишут об окончании медшколы, где даже не училась. Чего же мне теперь делать, при немцах не будет хуже..."
       Фурсова Наташка, толстобокая с круглым лицом цвета вареной свеклы, напала на свою соседку, тоненькую коммунистку из райисполкома.
       - Куда тебя, Татьяна Михайловна, несет? Ну и пусть твой Дулькин один мотается, а ты оставайся. Не все ли равно женщине лежать под каким мужчиной? Кроме того, ты пьянствовать любишь, а это можно и при немцах. Переходи ко мне, я уже захватила квартиру Шабуровых...
       Дулькина плюнула Наташке в глаза и побежала оформлять документы на эвакуацию.
       - Как же, Фаина Анатольевна, решили? - спросил поп-расстрига, Василий Костенко, у бухгалтера Горсовета. Бурцева прищурила в ответ раскосые глаза, пожевала покрытыми болячками губами, ответила:
       - Еще не решила. А вы?
       - У меня удар в обе стороны без промаха, - подмигнул Костенко. - Дочка, Клава, в коммунистах состоит, выписала эвакуационные документы на себя и на меня. Она поедет на Восток, там и отметку на документах сделает, на всякий случай, будто я был в эвакуации. Сам я не поеду, зачем? Человек я к церкви близкий, вам тоже не советую. Если немцы в России задержутся, работу нам дадут - вы по бухгалтерской линии, я там по разной. При мне и Клава спасется. Если же у немцев неувязка получится, дочка спасет нас. Она у меня смышленая в политике, не прозевает...
       Женька Адамов с художником Ванькой Толмачевым вели беседу:
       - Жить надо уметь по-бисмарковски, то есть всех обманывать, иначе пропадешь, - философствовал Адамов. - Сделаю вид, что эвакуируюсь, а сам в некоем месте развернусь направо и ... дома. Вот и отслужу всем, сам останусь живой. А ты как?
       - Планы и мои с твоими сходны, - прогундосил Ванька, в ноздрях хроническая опухоль. - Меня наметили в группу мобилизованных. Разыграю "плен", а сам и в газету работать. Буду в какой-нибудь немецкой газете карикатуры на коммунистов рисовать, талант разверну на всю Европу.
       На квартире Маруськи Мотылька шел переполох:
       - Ну, мамочка, неужели в этом платье не покорю немецкого генерала? - крутилась Маруська перед зеркалом.
       - В тебя даже царь влюбится, - восторженно поощряла мать. Приседая и ахая. - Только вырез сделай поглубже, очень, говорят, любят немецкие генералы груди глазами видеть...
       "Наконец, мне улыбается счастье, - по-немецки, на всякий случай, записала в дневник Зайцева Фаня. - Закручу с немецким офицером и промчусь галопом по всем Европам, а то ведь при наших гоняют и гоняют в поле бить клопа-черепашку..."
       - Нет и нет, Калерия Митрофановна, в эвакуацию такой красавице ехать не советую, - оправляя на ней платье и по павлиньи отставляя собственный хвост, ворковала пианистка Валентина Рождественская. Обе они были дочками попов. - Что даст эвакуация? Грязь, вшей, приставание немытой солдатни. Фи, гадость! А к нам придет скоро самая культурная нация мира. Имейте в виду, Михеева Валя остается, будет со мною в партии...
       - Я тоже остаюсь и рекомендую вам, Калерия Митрофановна, - вмешалась коротенькая, пузатенькая Анастасия Алтухова с надутыми щеками землистого лица, на котором твердо сидел картофелеподобный нос и сверкали маленькие злые глазки. - Что нам делать с мужланами на востоке? Мы нужны здесь, будем трансформировать немецкую культуру применительно к темпам перевоспитания нашего народа, забитого большевистскими доктринами...
       По-другому думал седенький учитель географии Онисим Гладков, беседуя в этот день с детьми.
       - Я не волен, потому что командую взводом ополчения, а вы поезжайте добровольцами в Красную Армию. Там и девушкам найдется дело, в борьбе против фашистов дорог каждый честный человек. Благословляю, идите вместе с Красной Армией.
       Козлова Нина Георгиевна, распустив темные волосы, перед зеркалом массировала смуглые щеки, сверкала карими глазами:
       - В меня любой немецкий офицер влюбится, вот и отомщу коммунистам за своего мужа - КВЖединца. Сосланного ими на каторгу, - шептала и сама себя злила. - В первый же день уйду к немцам на службу, обшивать буду, обмывать, обслуживать. Если же снова вернутся наши грязнули, обману их. Приласкаю. Дураков много, а я - лисичка хитрая... Валька Михеева тоже остается, мы тут крутнем с дымом...
       Они, Михеевы и Козловы, Алтуховы и Рождественские, Благовещенские и Фурсовы, Маруськи-Мотыльки готовились спать с немцами, а ветеран трех революций, Константин Анпилов, вот уже много дней не уходил с дежурства на водонапорной башне за станцией. Следил за немецкими самолетами, подавал сигналы телефоном на зенитные батареи. Радовался, когда падали сбитые "Юнкерсы", печалился, когда вспыхивали дома, рушились мосты под ударами бомб. Много передумал о прошлом, настоящем, о будущем страны и родного города.
       "Ведь как было хорошо дело повернулось после разгрома немцев под Москвой, - думал он. - Повернулись мы из эвакуации, паровозы пришли назад, в депо поустановили станки, загудела работа. И вот пришла беда: немецкие танки прорвались к Горшечному, а теперь идут в обход Старого Оскола с севера и юга. Почему же у нас так делается? Войска отводят, имущество на месте, люди тоже... Немцу, наверное, решили нас передать? Вот Доронин выступил по радио и призвал население выйти из города на окраины, чтобы избежать лишних жертв от бомбежки. Но что из этого, если нет приказа на эвакуацию и нет признаков готовности сражаться за Старый Оскол. Разве может одно наше народное ополчение остановить немцев? А раз не может, нужно вывозить оборудование и рабочих или дать нам оружие и пустить на партизанскую борьбу. Ни того, ни другого не делается. Что-то неладное, будто оглохли и ослепли. Пойду в партийный комитет, подскажу..."
       Оставив помощницу на башне, пошел Анпилов. В парткоме депо застал Дрянина Ивана. Низкорослый, широкоплечий, угрюмо шагал он по комнате, изо рта шибал клубами желтый дым гнилой махорки. Анпилова встретил сердито. Большой острый нос на худощавом лице казался птичьим клювом, воспаленные глаза бросали молнии.
       - Не подымай панику! Доложу вот Юдину, он тебя сразу, по законам военного времени...
       - Как бы ты сам не бросился в панику, - махнул на него Анпилов и пошел в партком узла, по начальству. Здесь еще находился пока длиннолицый, с обвисшей губой, высокий сутуловатый секретарь, Роман Гладков.
       - Не глядите, что я смирный! - пригрозил, отводя глаза в сторону и боясь, что Анпилов узнает о потайных мыслях приготовившегося к побегу секретаря. - Я хоть и смирный, а могу доложить Юдину о вашей панике. Ведь сказано было мною, что немца в Старый Оскол не впустим. Чего же вам еще? Идите на башню, дежурьте!
       - На башню я пойду, но вы о людях позаботьтесь. Более сотни железнодорожников не имеют документов и разрешения эвакуироваться, а немец совсем близко громыхает, люди не знают, что им делать...
       - А это наш секрет! - рявкнул Роман. - У нас масштабы не для вашего ума...
       Киселева Евдокия, веселая тридцатилетняя женщина с худощавым лицом и густыми черными волосами, была помощницей Анпилова на башне.
       - Что новенького? - спросила его, когда вернулся от Романа. - Опять приказали куковать и подсчитывать, сколько дней осталось жить?
       - Что ж, если дело такое...
       - Значит, немца не одолеем? - Евдокия вцепилась в рукав Анпилова. - Смотри, кругом горит, рвется...
       - Ты мне так не говори! - рассердился Анпилов. Скуластое лицо покраснело, глаза стали колкими. - Если даже Старый Оскол немцы возьмут, все равно Россия могуча. Соберем силы, трахнем, из немца душа выскочит. Вызывай-ка мне Южный парк. Чего там бронепоезд стоит на виду, как мишень?
       Какой-то задиристый голос ответил по телефону со станции Южной, что в советах не нуждаются. Анпилов заворчал:
       - Умницы какие стали, в советах не нуждаются. Надо в ЦК партии писать, чтобы задвигались иначе, умнее. Только пугают и пугают, что, что "по закону военного времени". Самих бы надо по этому закону...
       Страдал и метался душою поэт Андрей Лобанов. На дежурстве в штабе МПВО думал о себе, о забеременевшей жене, о заболевшей теще. Да так и не решил, что же делать, ушел после дежурства на новую квартиру, в слободу Троицкую.
       У подполковника Семилетова сложилось яснее: послали его не в Военный трибунал, а в район Северной Слоновки, в распоряжение руководителя оперативной группы фронта, Кирьянова. "Ну что ж, поживем, - радовался Семилетов. - За семьдесят километров немецкие пушки не достреливают, а от бомб залезу в овраг, это ведь не то, что Военный трибунал. Все же пользительно иметь медицинские справки и зеленые ляписные пятна на лице для доказательства..."
       Труфанова неожиданно запопал член Военного Совета 40-й армии полковник Грушецкий.
       - Так, значит, с Ястребовкой вы разделались? - спросил и сейчас же добавил: - Армия покидает город, нам нужны политруки...
       Губы Труфанова сразу обвисли, жирные щеки затряслись.
       - Я-я-я, товарищ пполковник, бронированный от Оббкома. Мммне-е в Ппески...
       - Бронь снимем в два счета. - Твердо сказал Грушецкий. - Зачем вы нужны в Песках, если надо оборонять советскую власть? Я вот позвоню Доронину...
       - Не надо, я согласен, - смекнув что-то, сказал Труфанов. По широкому лбу его пуговицами проступил пот. - Но мне нужно часа два времени, чтобы отправить жену и детей из города...
       - Хорошо, товарищ Труфанов. Идите, отправляйте семью, потом зайдете в политуправление, к товарищу Соколову. Вы назначаетесь политруком отдельной роты, у товарища Соколова получите документы. Я все устрою и с вашей бронью...
       - Есть! - аляповато козырнул Труфанов, забыв надеть фуражку на начавшую лысеть голову. Потом повернулся и, по-медвежьи топая широко расставленными ногами, пошел к выходу. "Конечно, это меня генерал Подлас решил добить, - догадывался Труфанов. - Упекет в политруки и на фронт, а там могут убить ни за что, ни про что. Но я еще поборюсь. Пусть на фронт идут другие, менее ценные, а я имею партийную бронь..."
       Оглянувшись и не видя слежки за собою, Труфанов рысцой перебежал улицу и ринулся к типографии, где стояла машина Ястребовской МТС с эвакуирующимися на восток людьми.
       Первого июля на башню к Анпилову зашли председатель Ламского колхоза Петров и председатель сельсовета Фомин.
       - Пойдем в райком партии, - сказали они. - Что же это творится, кругом огонь, бомбы, а никакого распоряжения. Евдокия, не побоишься одна подежурить?
       - Свыклась, - сказала Киселева, - идите, подежурю...
       Выли сирены, новые партии немецких самолетов бомбили город, дрожали и лопались стены, звенело оконное стекло. На улицах сияли свежие воронки, рыжие пятна крови расплесканы по булыжнику мостовой.
       Боец истребительного отряда группы механического завода, Федотов Виктор, выполняя боевое задание, мчался на горячей лошади, впряженной в беговые дрожки, мимо элеватора и полыхавшего от бомб многоэтажного здания "Компанской мельницы". Фуражку сбило взрывной волной, длинные льняные волосы поэтическими космами развевались на ветру, голубоватые глаза сияли отвагой и самоотреченностью. Не остановился перед метелицей визжавших осколков и перед набегавшей от моста жаркой дымной волной, проскочил мимо Анпилова и его товарищей: он спешил доставить пулеметы и гранаты в один из отрядов народного ополчения, завязавший бой с немецкими парашютистами.
       У моста увидел молодого человека, который нес, прижимая к груди, тяжело раненую и потерявшую сознание девушку. Правая нога ее в красной туфельке качалась всего лишь на нескольких синих жилах.
       Федотов вздыбил кобылу, остановил:
       - Садитесь, отвезу в больницу!
       - Не надо, - возразил, не останавливаясь, парень. - Я сам, тут недалеко. Спешите, отряд ждет оружия и гранаты... Парашютисты наседают.
       Юдин встретил Анпилова и его товарищей руганью.
       - Под суд отдам, расстреляю! - стучал пистолетом о стол, хватал и снова бросал трубку телефона на никелированные вилки рычага. - Из партии вас поисключу за предложение грузить станки и вывозить, когда нет приказа сверху. Идите, работайте до самого прихода немцев. Должна быть стойкость, удивляющая врагов! Работать надо, образцы показывать, а не удирать...
       - Мы не паникеры! - угрюмо возразил Анпилов, положив на стол секретаря свои огромные кулаки. - Теперь, пожалуй, поздно вывозить станки из депо: на Горшечном немецкие танки, на Котле немцы разбомбили мост и полотно. Мы станки должны взорвать, а людей надо вывести. Распоряжайтесь!
       - Товарищ Анпилов прав! - сказал Фомин, отодвинув телефон на край стола и заслонив его локтями от Юдина. - И у нас теперь дорога только одна осталась. Можно лишь через Сорокино. Пока вы бездельничали и пугали нас законом военного времени, немецкие танки появились, как нам сообщили по телефону, уже в районе Котово и Хорошилово...
       - Как танки? - выговорил Юдин шепотом, в глазах застыл страх и ужас. - Мы же вот только что отправили в Шаталовку типографию, чтобы издавать "Курскую правду"...
       - Значит, вывезли типографию в подарок немцам? - с ненавистью в голосе сказал Петров. - Наказывать бы вас за это, расстреливать, по законам военного времени... Давайте распоряжение на эвакуацию рабочих!
       - Да я же что, да я не против, - заюлил Юдин, напугавшись стоявших перед ним коммунистов. - Я вот сейчас согласую...
       В это время в кабинет вошли пятеро военных из числа друзей Юдина. Он сразу осмелел и закричал на Анпилова и его товарищей:
       - Вон из кабинета, чтобы духа вашего не было! Никакой эвакуации, никакой паники... Работать, образцы показывать, иначе я вас по законам военного времени...
       В эти минуты немецкая авиация бомбила Шаталовку. Дети и жены типографских работников в страхе бежали на дорогу в сторону села Владимирского, прятались в канавах. Дерябин бежал налегке, забыв все имущество в типографии, а Фуфаев потел с огромным чувалом со своими вещами.
       Когда кончилась бомбардировка, Дерябин хотел бежать в Шаталовку за вещами, а навстречу ему уже бежали, пригибаясь от пуль, люди. Секретарь редакции "Курская правда", Вельш, прихрамывая, бежал в одних чулках, ветром раздувало его широкие галифе. Сапоги держал подмышкой.
       - Назад, назад! - закричал он Дерябину. - Фашисты уже в Шаталовке, захватили типографию!
       Пока возвращались назад, войсковые части посадили на машины женщин, стариков и детей, умчали в сторону Репьевки. Так и, потеряв семью, Дерябин двинулся вместе с другими беженцами на восток.
       Из Старого Оскола, не дожидаясь больше приказа сверху, двинулись массы людей на восток, не желая попасть под иго немецких фашистов. Но коммунисты и комсомольцы, рабочие и служащие получили строгий приказ вернуться к своим местам. Тревожась и понимая нелепость этого приказа, все же вернулись на работу и на службу, продолжали делать свое дело в дыму и грохоте бомбежки, не зная, зачем и кому нужна эта жертва отваги?
       Возвращавшегося от Юдина из райкома Анпилова встретили рабочие депо. Они непрерывно работали почти трое суток. Были среди них раненые, с бинтами на руках и лицах.
       - Что же сказали в райкоме? - спросил слесарь депо, Бажинов Дмитрий. Устало провел по лицу ладонью, след металлической пыли замерцал на щеке широкой косицей.
       - Да все тоже, работать приказал, иначе расстрел...
       - Тупица, а не секретарь, этот Юдин. Наши тоже не лучше: решили нас сдать немцам в трофей...
       - То есть как? - Возразил Анпилов.
       - А вот так, - продолжал Бажинов. - Наш начальник, Кобзарь, совместно с секретарем партии Романов Гладковым приказали всем рабочим именем партии выйти завтра на работу к шести часам утра. Так и сказали, что будем работой и дисциплиной бить фашистов, а за неявку пригрозили расстрелом, по закону военного времени...
       - А, может быть, нас в партизаны переведут? - сказал Анпилов.
       - Мы бы не против, - заговорили рабочие. - Да вот оружия нам не дают и ничего не говорят. Разве же так партизан организуют?
       В пять часов утра Анпилов уже на посту, на водонапорной башне. Отсюда было видно, что отряды народного ополчения вели перестрелку с парашютистами, что уходили последние части 40-й армии на Восток. Что горели вокруг и дымились пожары, горел город.
       Самолеты волнами по восемьдесят штук бомбили и бомбили, сбрасывали зажигательные и фугасные бомбы, сбрасывали листовки, обстреливали из пулеметов. Все заволокло дымом, как густым туманом.
       Евдокия Киселева плакала.
       - Не голоси, - уговаривал ее Анпилов. - Соберется русская силушка, все возвернет, за все отомстит. Погоди-ка, самолеты новые показались..., - позвонив на батарею, кричал до хрипоты, что самолеты идут направлением на Южный парк. Никто не ответил. Тогда начал звонить на Южный парк, чтобы предупредить бронепоезд. Но оттуда снова ответил уже знакомый заносчивый голос, что в советах не нуждаются... Анпилов плюнул с досады, проворчал: - Умны стали, не желают послушать, а ведь я бы дело сказал, посоветовал вывести бронепоезд из парка на линию. Дым везде, стоял бы себе, никакой немец не увидит. А тут, Южный парк, место немцам уже знакомое... Э-э-э, молокососы!
       Треугольный косячок самолетов вдруг заскользил на Южный парк. Там запоздало хлопнули зенитки, тявкнули пулеметы, заглушаемые ревом могучих моторов. Потом несколько взрывов потрясли землю. Самолеты промчались почти над самой водонапорной башней, обстреляли ее из пулеметов. А через некоторое мгновение, когда порыв ветра отнес в сторону облака дыма, Анпилов и Киселева увидели груду исковерканного металла на том месте, где недавно стоял бронепоезд.
       - Господи, сразу весь экипаж! - простонала Киселева, лицо ее посерело, губы обескровились.
       Анпилов снял фуражку, серебристые волосы встали дыбом. Потом он начал крутить ручку телефона, чтобы поговорить с Романом Гладковым. Ответа не последовало.
       - Э-э-эй, пост на башне! - послышался снизу замирающий голос. Анпилов посмотрел и узнал Михаила Болдырева, мужа сельсоветской сторожихи.
       - Чего ты, Михаил Родионович?
       - Приказано сниматься, - сказал тот, махая непомерно длинными руками. - Евдокию отпустить, самому, как депутату, немедленно в сельсовет на совещание.
       Сошли с башни, простились. Евдокия пошла домой, Анпилов - по вызову.
       В сельсовете никого не оказалось. Тогда Анпилов пошел домой, чтобы взять с собою жену и уходить из города. На улице стоял содом: кричали женщины и дети, ругались мужчины, скрипели наваленные узлами повозки, гоготали лошади.
       - Хоть в одних рубахах, а уйдем от немца! - кричали женщины. - Уйдем, не желаем под ярмо!
       Алексей Михайлович Бажинов перехватил Анпилова почти у самых ворот дома.
       - А я тебя ищу! - испуганным голосом воскликнул, вместо приветствия. - Болдырев все перепутал. Мы собираемся не в сельсовете, а на квартире техсотрудницы. Идем быстрее, там ждут...
       - Да как же, надо бы Наталью Ивановну...
       - Да потом, потом. Совещание государственной важности...
       На совещании уже были Петров, Фомин, несколько других депутатов. У стола стоял райкомовский уполномоченный со странной фамилией КАЙДАЛАШ. Раньше ходил он в фасонистой хромовой тужурке и сверкающих сапогах, а теперь на нем был серый хлопчатобумажный пиджак и узкие триковые штаны без разглада. В ботинках обшарпанные носки и косые задники, будто у нищего. Видать, сам приготовился к бегству, но кричал смело и властно:
       - Немедленно собрать по городу и слободе всех призывников двадцать третьего года рождения! Я теперь комбинированный уполномоченный всех партийных, советских и военных властей, - обвел всех сощуренными стального цвета глазами и добавил: - Если не соберете призывников к девяти часам в военкомат, я вас порасстреляю, по законам военного времени.
       Удалось собрать человек тридцать молодежи, которую Анпилов привел в военкомат. Но там никого из начальства не оказалось, на полу валялись брошенные бумаги, опрокинутые стулья. Стало ясно, что "эвакуировались" без сигнала сверху.
       В это время на окраину слободы Ездоцкой, громыхая гусеницами, осторожно подбирались немецкие танки, боясь противотанковой артиллерии и минных полей.
       Анпилов принял решение вести призывников на станцию, чтобы вместе с рабочими депо эвакуировать через Сорокино на восток. Призывники и девяносто шесть рабочих-железнодорожников собрались под руководством Анпилова у Узлового партийного комитета, начали искать секретаря, Романа Гладкова.
       - Кого вы ищите? - закричала подбежавшая женщина с растрепанными волосами и со съехавшим на плечи красным платком. Они уехали, даже меня выбросили из машины...
       - Кто уехал, куда?
       - Гладков, Кобзарь Дрянин, все ваши начальники умчались на машине. Нету их, вас бросили на произвол.
       Проверили, так оно и оказалось.
       - Вот кого надо бы судить по законам военного времени! - зашумели рабочие. - А где Кайдалаш, комбинированный уполномоченный?
       Не нашли и его. Некого оказалось..., по законам военного времени.
       Кончался день, наступила страшная ночь. Гробовая тишина обозначила ее начало: решившие остаться сидели в подвалах, решившие бежать покинули город. Никто не гасил здесь пожаров. Горел пищекомбинат на Комсомольской улице, горела многоэтажная Ездоцкая мельница редкой деревянной архитектуры. Над полями колхоза "Мировая революция" гуляли вихри пламени: комсомолка Евдокия Винюкова зажгла посевы на корню. Железнодорожников перехватили немецкие мотоциклисты, погнали назад, к депо.
       Подавленный и напуганный всем происходящим, Андрей Лобанов забился в бомбоубежище слободы Троицкой и сидел там, охваченный анемией: от страха уменьшилось крови.
       Широкий людской поток заливал ямской шлях. Надеялись, что немец прекратил бомбардировку до утра и можно будет далеко уйти за ночь.
       Но вот зарыдало в воздухе, загудело. Со свистом летели бомбы, рвались совсем близко. Среди других упал, сбитый взрывной волной, беловолосый ополченец, Виктор Федотов. Сырость земли дохнула ему в лицо. Но он лежал, прижавшись к грязи. И вдруг среди грома разрывов услышал он нежный скрипичный звук, поднял голову.
       В нескольких шагах от него, широко расставив ноги и прижав подбородком скрипку, широкоплечий мужчина с непокрытой седой головой вдохновенно исполнял одну из десяти сонат Бетховена для скрипки.
       - Ложись! - закричал на него Федотов, заметив приближение самолета. - Это ведь не стаи волков, которых смог однажды Паганини остановить скрипичной игрой, это фашистские самолеты и бомбы. Ложись!
       Скрипач не шелохнулся. Он был неприступен в этот миг скорби, не склонил головы перед витающей вокруг смертью. Огненная струя трассирующих пуль прошлась по земле почти у ног человека. Но звуки скрипки продолжали наполнять пространство величественными и трогающими сердце призывами к жизни. Смелость вернулась в оробевшие было сердца людей. Все встали и пошли дальше.
       Теперь они шагали не как обреченные и ко всему безразличные толпы. Нет. Теперь шагали и думали, оглядываясь назад. Там пылал родной город, будто озаряя своим детям далекий и трудный путь и зажигая в сердцах жгучую ненависть к врагу, бессмертную надежду на возвращение, чтобы навсегда расправиться с несправедливыми войнами и душителями свобод. А расправиться было надо не как-нибудь, а по законам военного времени, другие средства для этого слабы. А не выжженный лес снова растет.
      
      
      
      
      

    35. ОПЕРАТИВНИК СЕМИЛЕТОВ

      
       Прибыв к месту назначения, Семилетов решил уточнить обстановку и разобраться, где свои, где - немцы. Карту он не понимал и не собирался понимать, надеялся на смекалку и "на глаз".
       - Вы, товарищ майор, - обратился к Кирьянову, - пораньше меня здесь, так что прошу ввести меня в курс.
       Кирьянов улыбнулся и, достав блокнот из планшетки, поставил карандашом точку на листе.
       - Вот это мы стоим с вами...
       - Ну, ну, понятно, - поощрял Семилетов. На бульдожьем его лице вспыхнула радость, что все так быстро понял. - Я стою на самой этой точке. Какую же линию занимают немцы, если я слышу их стрельбу?
       - Немцы расположены вот так, - Кирьянов повел карандашом кривую линию вокруг точки. И по мере того, как эта линия охватывала точку, у Семилетова все более расширялись и лезли на лоб глаза.
       - Постой, постой, голубчик! - не выдержал он, когда концы линии почти сомкнулись. - Постой. Говорю. Это форменный мешок, раз и завяжут...
       - А что поделаешь? - развел Кирьянов руками.
       - То есть, как это "что поделаешь"? Разве можно нас бросать в такой мешок на верную гибель? - лицо Семилетова стало скучным, закашлялся и закрутил головой. - Послушай голубчик. Кто-кто, а ты же хорошо знаешь, что я человек больной. Где же лекарства достанешь при полном окружении? Мне тогда пропадать придется...
       - Не знаю, чем вам помочь? - сказал Кирьянов, в душе желая избавиться от такого вояки-оперативника. - Вот если сложатся подходящие обстоятельства...
       Обстоятельства, как и всегда, выручили сразу и Семилетова, страшно напуганного "окружением", и Кирьянова, озабоченного мыслью отделаться от оперативника: на дороге показался обоз с ранеными. Семилетов немедленно выхватил из кармана индивидуальный пакет, разорвал его и, подстроив перевязь через плечо и замотав остатком марли кисть левой руки, начал прихрамывать с палкой вокруг Кирьянова.
       - Прикажите, пожалуйста, начальнику обоза взять в госпиталь. Век буду о тебе богу молиться, что из окружения спас больного человека...
       - А, ладно! - махнул Кирьянов рукою и, остановив обоз, позвал сопровождавшего санитара. - Подполковника Семилетова эвакуируйте в госпиталь. Сам вижу, что тесно, но уж, как-нибудь...
       Семилетов скромно проковылял к указанной ему санитарной повозке, уселся с помощью санитара и, поблагодарив Кирьянова за чуткость и заботу об истинно русской душе, прикрикнул на ездового:
       - Гони, голубчик, побыстрее! Небо ясное, могут самолеты перехватить...
       - Не разрешается тяжело раненых рысью возить на повозках, - возразил ездовой, не оборачиваясь.
       - А чего ты, голубчик, учишь? - возразил Семилетов. - Я же сам раненый и хорошо знаю, как надо ехать, чтобы в мешке не захлопнули. Да и не мирное время, чтобы молоко возить. Иная встряска раненому очень полезна: от встряски кость на кость может стать ровно по излому, вот тебе и леченье. Только останется срастись.
       Наговорившись вволю и повеселев, что никаких самолетов в небе не показалось, а подводы благополучно удалялись от фронта, Семилетов, к удивлению санитара и раненых, запел:
       "Раскинулось море широко,
       Волны бушуют вдали,
       Товарищ, мы едем далеко,
       Подальше от этой земли..."
       До восточной окраины Слоновки ехали без помех, а тут выяснилась беда: от зажигательной бомбы сгорел мост через Оскол.
       - Где председатель? - спросил Семилетов у женщин, те сказали, что на том берегу сено косит.
       - Во, паршивец, нашел время траву косить, когда тут надо стратегическое задание выполнять, - заворчал Семилетов, с тоской посмотрел на безоблачное небо. - Возможна авиация, а он там, хоть бы что, вздумал в такой погожий день траву косить, паршивец! Послушай, голубчик, а ты чего сидишь, как на именинах? Это я тебя, ездовой, спрашиваю. Может, к немцу мечтаешь в плен попасть, а? Так я тебя, сукина сына, знаешь... А ну, бегом на ту сторону. Плавать умеешь? Ну, вот, бегом! Срочно ко мне председателя сельсовета, по аллюру два креста... Поторапливайся, пока я тебя не привлек!
       - Взвязав вожжи и поглядев на стонающих раненых, ездовой, остроглазый старичок с рыжей бородкой, крестясь и охая, полез в речку.
       Вернулся он с председателем. Оба мокрые, но ездовой - с радостным лицом, председатель - с растерянным.
       - Здравствуйте! - поклонился он чуть ли не в пояс, посматривая на "шпалы" в петлицах Семилетова. - Чем могу служить?
       - Что же ты, голубчик, такой вопрос задаешь? - прищурился на него Семилетов. - Моста нету через Оскол, а ты траву косишь. Мы вот из тяжелого боя вышли, из ада: кому голову оторвало, кому руку или ногу. Мне вот, начальнику оперативной группы фронта, руку покалечило. А ты здоров, как бык, никакая тебя зажигательная бомба не ударила, но траву косишь, о мосте никакой заботы...
       - Товарищ начальник, мост сгорел еще на прошлой неделе...
       - На прошлой? И до сей поры ничего не сделано? - рассвирепел Семилетов. - Под суд вас, под суд за самое тяжкое злодеяние! Что же, голубчик, вы не предвидели нашего отступления и не позаботились о нем... По вашему, выходит, нам и отступать не надо? Значит, мы должны истекать кровью, а вы будете траву косить, да? - переход на "вы" был у Семилетова признаком самого высокого раздражения и предшествовал какому-то сногсшибательному решению.
       - Да я же без умысла, чтобы трава не перестояла, коровенку кормить надо, - начал было председатель, но Семилетов прервал и сказал категорически:
       - Слушайте боевое задание! Немедленно собрать население, возвести мост через Оскол-реку. Время сейчас военное, за неисполнение стратегического приказа - расстрел на месте, без всяких скидок и невзирая на лица. Постойте, я вам сейчас срок определю. - Семилетов вытащил из кармана старинные серебряные часы величиной с чайное блюдце, звонко щелкнул крышками, приложил к уху. Глаза вдруг вытаращились. - Отработались, черти, стоят. Но это ничего. Я по-другому срок определю. Дайте-ка свою палку!
       Председатель с опаской подал палку, посторонился. Но Семилетов и не собирался огреть его по плечам. Он воткнул палку в землю, показал на тень от нее.
       - Видите, где она пролегает? Ну, вот, засекаем положение тени. А вот вам предел задания. - Семилетов энергично прочертил ребром подошвы сапога новую борозду, потом углубил ее каблуком. - Как тень в эту борозду ляжет, мост должен быть готов, в проезжем состоянии. Снимайте людей с травы, с кустарников, со всех работ. За неисполнение приказа, если обнаружу, общий расстрел, без всякой скидки на личности. Ну, бегом! "Ну и надал я ему жару, - восторгался Семилетов мысленно, глядя вслед плывшему через реку председателю. - Теперь он сделает мост, из кожи выскочит, а сделает. Мне теперь можно подремать, даже полезно после боя и ранения..."
       Председатель, серьезно напуганный, в свою очередь "надал" жару населению. Стали разбирать амбары и сараи, ставили клети и подставки через Оскол, где помельче, настилали досками и горбылями, накатником и даже брошенными кем-то при эвакуации толстыми листами котлового железа.
       Тень от палки далеко еще не дошла до отмеченной Семилетовым черты, когда его осторожно разбудил председатель.
       - Мост готов, товарищ начальник. Не очень крепкий, но повозки выдержит...
       - А мы не пушки везем и не танки, - протирая кулаком заспанные глаза, возразил Семилетов. - За мост объявляю благодарность от лица службы! И, слава господи, будем двигать. Нам, кажется, первым удалось удачно отступить и уберечь жизнь на благо Отечества. Вот что означает оперативность и распорядительность. Учись, председатель, если тебе отступать придется, и запомни, научил тебя искусству оперативник Семилетов.
      
      
      
      

    36. ЛЮДИ РАССОРТИРОВАЛИСЬ

      
       Лобанова Андрея немцы вытащили за шиворот из бомбоубежища. Валя Михеева встретила их песенкой и музыкой, Козлова Нина - улыбкой и приглашением на ночлег, Таисия Чунихина пригласила немецкого офицера к себе на постой и рассчитывала лечить с его помощью свои так искусно разыгранные сердечные припадки при уклонении от эвакуации, Рощупкина Полина пошла в госпиталь лечить раны солдат-"освободителей" и тут же выдала гестапо своего мужа-коммуниста для доказательства своих искренних намерений, Воротынцев Алексей с улицы Кирова поклялся фашистам в верности и получил должность контролера всех мельниц округи, жена его, Зоя, подрядилась снабжать вермахт теплыми вещами и беспощадно отбирала у населения варежки и фуфайки, Федор Лукич Шерстаков получил должность помощника коменданта и заведующего Ржавской школы, Толмачев Ванька определился в художники-карикатуристы организованной немцами газетки "Новая жизнь", Андронченко стал следователем по делам коммунистов и указал место захоронения плоскопечатной машины и шрифтов, учителя Никонов и Снегирев возглавили редакторство фашистского листка, Мазалов Иван немедленно записался в вербовщики корреспондентов и начал коммерческие хлопоты о свечном заводе, Венза открыл маслозавод и пошло и пошло: люди рассортировались. Тысячи шли на восток, под обстрелами и в муках, десятки взяли "быка за рога", начали верно служить фашизму в надежде, что шляп в России много и что эти шляпы, любители лести, если даже вернутся в Старый Оскол, снова теснить не льстивых прохвостов и немецких сотрудников, а своих критикующих и говорящих правду-матку в глаза боевых товарищей. На этом и держалась, в значительной мере, сортировка. Иначе бы многие побоялись изменить Отечеству...
       Женька Адамов, похрюкивая носом и сальными глазами посматривая на статную Маргариту Николаевну, прозванную "королевой Марго", трясся поверх чемоданов и думал разное о своей жизни-судьбе. "Хотел вот поиграться в эвакуацию и проехать километра два-три, потом вернуться, а народ потащил дальше. Зачем мне это нужно, не понимаю? Никакой немец меня, колченогого, не тронул бы в своей затхлой и заваленной разным хламом комнате на Володарской. К тому же, имеются деревянные иконы старинного владимирского письма... А то вот еще и повесят меня на одной осине с коммунистами, которые мне совершенно не нужны, никогда и не заботился я об этом корабле, бросаемого всеми крысами. Разве же не ясно, он терпит окончательное крушение, и я прыгну с него, Улучу момент, прыгну!"
       Ночью порвал зубами свой комсомольский билет, развеял по грязи. Наблюдал за огнями полыхающего за спиной фронта и старался определить, в каком направлении скорее всего немцы могут нагнать и легче всего будет перейти к ним.
       А время шло, обоз двигался. На буграх перед Доном засинел в дымке Коротояк. От дум и планов разболелась у Женьки Адамова голова: "Неужели народ утащит меня дальше, за Дон? Как же бежать?"
       Внезапно налетела немецкая авиация и начала бомбить у переправ. Женщины, ехавшие с Женькой, заметались в панике: Маргарита залезла под какое-то крыльцо, Ольга Чурсина со своими и Дулькиной Татьяны ребятишками спряталась в кустарнике, секретарь райкома - Никулин Андрей бросился на машине бежать и попал под бомбу, грузовик с вещами работников "Курской правды" шофер умышленно трахнул радиатором об столб и убежал, Дулькина Татьяна помчалась вслед за Анной Сыч неизвестно куда.
       "Теперь или никогда! - метелицей закрутились мысли Адамова. - В панике люди ни черта не видят, уеду!"
       Выбросив из повозки лишнее, хлестанул лошадь и помчался на север, где гремело, упорно наступали немцы. "Ну, кажется, вырвался? - сам себя бодрил и похваливал Женька. - Надо уметь жить по-бисмарковски. Раз коммунисты прогорели, мне с ними не по пути..."
       Двадцать с лишним километров промчался Адамов на лошади за два часа, поспешая в плен. Задержался лишь немного на Речке Подудань из-за плохой гати и на речке Девица. Здесь лошадь провалилась ногой на мосту, пришлось ее бросить. Заковылял с костыликом к Урыву.
       В тот самый час, когда Женька Адамов сдался немцам, Маргарита Николаевна безуспешно искала его по берегу Дона. Людская волна захватила Маргариту и перемахнула на левый берег. Ольга Федоровна Чурсина, пожилая женщина, перевезла на лодке своих и Татьяны Дулькиной детей. Дерябин с издательским работником Тимофеевым и с Фуфаевым, который все еще продолжал тащить чувал с вещами, перебежали по мосту. А Дулькина и Сыч Анна сидели еще в глиняном ущелье севернее переправы и ругались.
       - Да не горюй ты о них, еще нарожаешь, - убеждала Анна Ермолаевна и удерживала Дулькину, рвавшуюся к своим ребятишкам, брошенным во время бомбежки у переправы. - Теперь там всех побило бомбами. Давай уходить назад. В селе Вислом пристроимся у моего родственника, у священника... Советскую власть считай теперь покойницей... А бумага эвакуационная у нас есть, на всякий случай, чтобы глаза кому засоломить. Ну, пошли!
       - Сволочь ты, а не коммунистка! - закричала Дулькина и ухватила Анну за плоскую грудь. - Сейчас же к переправе!
       - Я не пойду! - выдохнула Сыч полушепотом. Тусклые серые глаза ее были пусты, в зрачках отражался страх и всплеск неверности. - У меня нет детей на переправе...
       - Но у тебя есть партийный билет, мы обязаны явиться в Пески, в Обком партии! - кричала Дулькина. Глаза ее горели, светлые волосы разметались, скуластенькое лицо пылало гневом.
       - Не пойду! - Сыч ударила Дулькину по рукам и вырвалась. - На черта нужна мне проигравшая войну партия?!
       Дулькина в отчаянии ударила своими меленьким кулачком в узкую крысиную морду Анны Ермолаевны и, повернувшись, побежала к переправе. Сыч выхватила револьвер из-за пазухи и прицелилась в спину Дулькиной, потом плюнула и зашагала в противоположную сторону.
       Рассортировались и эти. Дулькина, видя переправу разбитой, бросилась в Дон и поплыла.
       В песках Дулькина разыскала Ольгу Федоровну Чурсину и сидевших возле нее своих мальчиков. Повалилась перед Ольгой Федоровной на колени, зарыдала от радости.
       Успокоившись немного и прижавшись к ребятишкам, начала думать о пережитом и виденном. Вспомнился ей Адамов на повозке. Колотя лошадь вожжами, мчался он мимо глиняных ущелий на север. Вспомнился скандал с Анной Сыч, ушедшей жить к священнику. И страшная правда жизни обожгла ее сердце.
       - Нет, Анну Ермолаевну я не видела с той минуты, как она убежала с переправы, - сказала Ольга Чурсина
       - Нет, товарищ Сыч не явилась в Обком, - сказали на расспросы Дулькиной в регистратуре. - Она пропала без вести...
       - Нет, я их не видела больше, - пожав плечами, сказала Маргарита Николаевна. - Помню, мы очень напугались. Анна Ермолаевна побежала с вами к глиняным ущельям, мы залезли, кто куда, а Женька Адамов держался смело и даже посмеивался, что ничего не боится. Потом он исчез вместе с подводой, будто провалился сквозь землю...
       "Теперь все ясно, - страдала душой Татьяна Михайловна. - И Анна Ермолаевна и Женька Адамов изменили Отечеству, побежали к немцам, чтобы вместе с ними поминать Советскую власть за упокой, не пожелали быть с партией, проигравшей, по их мнению, войну и не сулящей больше жирных пирогов вместе с партбилетом. Ах, рептилии, сволочи! Что же мне делать? Выдать их, не сделать бы себе хуже: найдутся у них покровители, меня же исключат из партии вроде как за клевету. Разве же такого не было в жизни? Секретарь райкома Катальников, сам авантюрист и лжеорденоносец, в тридцать пятом году поисключал половину партийной организации за намеки по его адресу, в том числе директора кондитерской фабрики Рябцева и красного партизана Землянова. Он тогда назвал их клеветниками за то, что они высказались отрицательно при известии о назначении Кагановича Наркомом путей сообщения и рассказали факты о его бесчеловечности, проявленной еще на посту председателя Воронежского губисполкома в 1919 году. Да, лучше молчать и запивать свое горе вином. Лишь на смертной постели скажу об этом, да и то одному человеку, которого люблю. Тому скажу, если придет и если он останется жив. Ведь он уехал на фронт... А люди, кто его знает, где настоящие друзья и враги, люди рассортировались. Но, скорее всего, друзья среди тех, которые в смертном страхе переплыли Дон и уходили от немцев, а также среди тех, которые грудью отстаивают землю нашу и бьются с фашистами. Среди них человечек, ему доверю когда-нибудь виденную мной тайну у Коротоякской переправы..."
      
      
      
      
      

    37. ПОСЛЕ ПРИКАЗА  227

      
       Шабуров с Бондаренко сидели у заросшей мохом давно повалившейся сосны и, пользуясь затишием, беседовали о положении на фронтах. И вот тут, тараща глаза и задыхаясь от сильного бега, возвратился Конорев из штаба, сбивчиво доложил:
       - Из армии привезли двести двадцать седьмую бумагу о Ростове и ни шагу назад. Приказали строить людей для чтения. Там уж комиссар нам объявил, что будут Ордена, а самих в штрафную роту или в батальон за трусость, панику, безобразия и отход к Волге...
       Через несколько минут стало все ясно: перед сурово молчавшими людьми комиссар прочел приказ  227 Наркома Обороны СССР от 28 июля 1942 года.
       Комиссар почему-то дважды прочел абзац приказа: "Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а МНОГИЕ ИЗ НИХ ПРОКЛИНАЮТ КРАСНУЮ АРМИЮ ЗА ТО, ЧТО ОТДАЕТ НАШ НАРОД ПОД ЯРМО НЕМЕЦКИХ УГНЕТАТЕЛЕЙ, А САМА УТЕКАЕТ НА ВОСТОК".
       Говорилось в приказе о плохих командирах и политработниках, о паникерах и мародерах, об отсутствии бдительности и о всем другом, что вело к поражениям на фронте и недовольству в армии и тылу. Подчеркивалась необходимость самых суровых мер, чтобы обеспечить победу и не оступать ни шагу назад. Некуда отступать! У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Нужно навести порядок в частях...
       Людям стало стыдно взглянуть друг другу в глаза. Расходясь по блиндажам и землянкам все бросали злой искрометный взгляд на Кравченко, командира части. Он понимал, что это значит. Разве же можно забыть о гареме, которым окружал себя, выпроваживая в тыл одну за другой беременных от него женщин. Давным-давно не было с ним Фроси, теперь путался с Софьей Розановой, врачом части, и даже не постеснялся устроить гулянку по поводу "совокупления", позволял этому врачу заходить в панталонах на опробование пищи в войсковой кухне, дерзить командирам и бойцам. А ведь те стояли за порядок.
       Нехорошо почувствовал себя Кравченко и, охватив ладонями щеку, будто разболелись внезапно зубы, шепнул комиссару:
       - Вы тут сами, я побегу...
       В комфортабельно оборудованном блиндаже встретила его полураздетая, худенькая врачиха с подкрашенными глазами и птичьим носом.
       - Милый, я заждалась...
       - Оденься по форме! - проворчал Кравченко, хотя и хотелось ему залезть с нею под одеяло. - Не сметь больше в халате и панталонах на кухне появляться и продукты больше не красть! А то нас обоих завинтят в штрафбат, под горячую руку. Сходи к комиссару, прочитай приказ  227...
       После приказа зашевелились и на Северо-Западном фронте, где до этого наступило было затишье. Начали готовить местное наступление, писали и говорили о немецких зверствах, вызвали из немецкого тыла партизан-очевидцев для встречи с бойцами и разжигания боевой ненависти к фашистам.
       - Жил я до прихода немцев в деревне Кашино Славковского района, - рассказывал белобрысый израненный парень лет семнадцати. - Начали фашисты с моего соседа, Глеба Борисова. Пороли его и за то, что он колхозник и что дочь его вышла замуж за коммуниста. Потом его жену пороли, дочь пороли. Хотели уже уходить к другим, ефрейтор вынес из избы грудного ребенка, начали его пороть. Тут я не выдержал, дубиной убил ефрейтора и еще одного солдата, сам бросился в лес. Гнались за мною, стреляли, но все же ушел через известную мне тропинку на топком болоте. Немцы там побоялись. Потом я вступил в партизаны, воюем...
       После беседы, Шабуров проводил паренька лесными тропинками в соседнюю часть, где ожидали его бойцы. Возвращаясь назад, услышал натруженный вой мотора совсем недалеко. "Какой-то ротозей сбился на изъезженное полотно, застрял, - подумал о шофере. - Видать, не знает другой дороги". Решил зайти и помочь.
       - Заглушите мотор! - приказал Шабуров краснолицему шоферу в зеленом помятом мундире с медалью "За отвагу". - Как сюда попали?
       - Сбился, - виновато ответил шофер, выключил газ. - Ехал в полевую почту дивизии, а приехал вот, не знаю куда...
       - Документы!
       Шофер долго рылся в карманах, явно не желая показывать документы. Саженого роста детина, глаза которого все более становились сердитыми, а движения нетерпеливыми, вызывал у Шабурова беспокойство. "Сгущаются сумерки, кругом лес, - полезли мысли. - Даст очередь из висящего на груди автомата, вот и свищи-ищи..."
       Слева послышались чьи-то хлюпающие шаги, из-за кустов крушины показалась голова ординарца, который не стерпел, решил поискать начальника.
       - Конорев, ко мне! - скомандовал Шабуров, не сводя глаз с шофера, быстро положившего ладонь на приклад своего автомата. - А вы, руку долой!
       - Я без умысла, случайно, - сказал шофер и немного попятился перед нацеленным на него пистолетом Шабурова и автоматом Конорева. - У меня же есть документы, в полной форме. Я их, наверное, сунул под сиденье. Разрешите?
       - Отставить! - крикнул Шабуров, догадавшись, что шофер может юркнуть через кабину в лес и уйти. - Словами говори, кто вы есть?
       - Я шофер экспедиции штаба и редакции газеты Северо-Западного Фронта "ЗА РОДИНУ"...
       - Чего же вы лжете?! - воскликнул Шабуров. - Третьего дня кто-то убил этого шофера и угнал машину. Руки в гору!
       Шофер пустился бежать, потом упал, сраженный автоматной очередью Конорева.
       Шабуров мгновенно сорвал с раненого автомат.
       - Пристрелите меня, чтобы не мучился, - застонал шофер. - Огнем горят ноги, пристрелите!
       - А что ж, это можно! - Шабуров поставил пистолет, хотя и не собирался пристрелить раненого, а лишь хотел создать у него необходимое впечатление. - Но одно условие: расскажите о себе. Понимаете?
       Раненый чуть заметно кивнул головой, по лицу градом покатился пот. Заговорил нервно, скороговоркой:
       - Я есть сволочь, но и пусть другие погибают. В немецкие шпионы завербован в Острогожске. Под Сталинградом был вместе с Иваном Прокофьевичем, Елейным по прозвищу, и его товарищем, Иваном Незовиматько. Двадцать девятого августа хотели мы перебежать к немцам, минометчики накрыли, пулеметчики дали огонь. Елейного ранило, отстал, а мы перебежали. Незовиматько отправили в Германию, меня включили в группу будто бы бежавших из плена, вот я и пробрался в штаб СЗФ. Собрал важные сведения, решил бежать на машине экспедитора полевой почты  557... Остальное вам известно. Стреляйте!
       - Конорев, за доктором! - приказал Шабуров, пряча пистолет в кобуру. - Этому человеку нужно срочно оказать медицинскую помощь.
       Ночью забинтованного "шофера" отправили в штаб Фронта
      
      
      
      

    38. ЗДЕСЬ БЫВАЛ РЕПИН

       Утром Конорев разбудил Шабурова, спавшего сидя у столика из жердей, уронив голову на ворох газет.
       - Адъютант генерала Берзарина вызывает. Там они, беседуют с Лашкевичем...
       Как и догадался Шабуров, намечалось наступательная операция против недобитой 16-й армии фон Бока в Демянско-Лычково-Залучского "треугольнике", чтобы приковать здесь немецкие дивизии и не дать им переброситься на Сталинградское направление. Были и еще кое-какие соображения, связанные с важными показаниями задержанного "шофера".
       Шабурову поручили с Лашкевичем найти и разведать скрытую от воздушного наблюдения дорогу для переброски войск и транспортов из района Валдая к переднему краю.
       Просеками и лысыми полянами добрались они утром до большой деревни Ивантеево, где жил Петр Иванович Мальцев, исходивший вдоль и поперек все Валдайские леса, лично знакомый с художником Репиным, которого сопровождал когда-то по лесным селам Валдайской возвышенности.
       Петра Ивановича застали на болоте. Согнувшись в три погибели и чуть не заливая болотную воду через край голенища армейских кирзовых сапог, он собирал кроваво-красные бусинки клюквенных зерен, рассыпанных по зеленому плющу сплошных мхов, осторожно ссыпал их со своей широкой бурой ладони в глубокое решето с несколькими пулевыми пробоинами на серовато-желтой обечайке.
       - Здравствуйте, сынки! - ответил на приветствие, разогнувшись и сняв с лысой головы глубокую островерхую шапку из коричневого бобрика. - Живу, слава богу, терпимо. Только вот газеты начали выпускать на такой бумаге, что не укуришь. Сами поглядите...
       Лашкевич посмотрел сам, потом передал Шабурову экземпляр газеты "ВАЛДАЙСКИЙ КОЛХОЗНИК" за 15 мая 1942 года.
       - Такую газету не закуришь, будто на сыромятной буйволовой коже напечатана, - сочувственно усмехнулся Лашкевич. - Да и читать нечего: перепечатана из центральных газет за 27 апреля нота Молотова о немецких зверствах, потом втиснута огромная статья "СБОР КЛЮКВЫ - ВАЖНАЯ ОБОРОННАЯ ЗАДАЧА", имеется подпись редактора А. Г. Шуваловой, больше ничего...
       Шабуров подал старику несколько книжечек пайковой курительной бумаги.
       - Проховата, - пощупав ее пальцами, сказал Мальцев. - Но все же лучше "Валдайского колхозника". Благодарствуем!
       Закуривая и попыхивая дымком, старик слушал Шабурова, почесывая в черной с проседью бороде.
       - Что ж, помогнуть вам можно, дороги мне тут все ведомы. Только сначала позавтракаем. Без корму я не привык работать. Идемте.
       В хате старика было тихо, лишь маленькая, поседевшая и оглохшая собачонка бесплодно гремела костью под столом, не имея сил разгрызть ее беззубыми челюстями.
       - Мы ее "Дессой" называем, - пояснил старик. - Ей уже двадцать два года, держим для испытания и выяснения долготы собачьей жизни. У меня еще петух водился. Девятнадцать годов исправно кукорекал и должность исполнял по своей куриной части, а на двадцатом году начал сбиваться с памяти: то забывал в полночь кукорекать, то зорю распевал прямо с вечера. А жаден был, меры нету. Хватил однажды сухарь не по своей способности, на том и жизнь свою порешил. Еще кот сибирский жил у меня шестнадцать лет. Борода была на щеках, как у царя-освободителя, если портрет приходилось видеть. Ну, про шерсть и говорить нечего. Такая косматая, что в ней однажды мышь от кота спряталась, на том и спаслась. Погиб кот по случаю: с печки прыгнувши, попал в казан с кипятком...
       Пока Шабуров слушал эти истории, Лашкевич умывался в сенях заграничным "шампунем" вместо мыла, а старушка готовила на кухне "сладость": огромной деревянной ложкой давила клюкву на плоской алюминиевой тарелке. Сочные зерна, лопаясь, стреляли красными брызгами, отчего морщинистые щеки стряпухи казались покрытыми капельками крови.
       - Пошевеливой, старуха! - крикнул Петр Иванович. - Задание у нас боевое...
       - Ужо-о-о, - засуетилась она. Поставив клюкву на стол, громыхнула сковородкой у загнеты. Лашкевич тем временем, вытерев лицо и руки полотенцем, достал из сумки сельди и трехгранный флакончик с уксусом. Старик было подал деревянную тарелку, чтобы на ней разрезать сельди, но старуха подбежала к столу, выхватила все это и моментально содрала с сельдей кожу, разрезала их на мелкие кусочки. - Маслица нету постного, скусу без маслица не получится...
       - Сдабривайте уксусом, - подал Лашкевич флакон. - Кисленько будет...
       - Ишь, дива какая! - изумилась старуха, взболтнула флакон, налила полную деревянную ложку и, не успел никто моргнуть, как она отведала уксус, будто рыбную уху. Мутно-голубые глаза ее сразу остановились, губы подернулись инеем белого налета.
       - Воды ей! - крикнул Шабуров, старик ошалело примчал из сенец целое ведро.
       - Ох, скозись она, дива эта! - одумавшись, воскликнула старуха сквозь кашель и слезы. - Думала сладкая, она глыбкая и ямкая (крепкая и кислая), не приведи господь...
       - Вот, сынки, темнота у нас лесная, - засмеялся Петр Иванович. - Уксуса старуха никогда не видела, а вот любит пробовать всякие разности.
       Перебраниваясь и ворча, старики кушали вместе с гостями, потом хозяйка подала на стол миску с кушанием многочисленного наименования: в Андижане это "самсы", в Свердловске - "шанги", в Курске - "налистники", в лесах Валдайских - "сульчины". Почему такие названия, понять трудно. Это просто пакеты из блина с начинкой. На этот раз начинкой служила молочная каша. Шабуров нажал зубами "сульчину", каша потекла по пальцам.
       Но все же вкусно и понравилось. Хозяйка обрадовалась, что ее изделия похвалили, потом спросила, какие хитрости тестяные делают женщины в краях, откуда Шабуров и Лашкевич родом.
       - Разные делают, - начал перечислять Лашкевич: - Соломать из гречишной муки или обожженой ржаной, суроегу из просянки, кулагу из ржаной муки с запаром и грушами или сухарями, заваруху, соложенное тесто...
       - Нет, не приходилось, - качала старуха седой головой, поводила перекошенными узкими плечами. - Мы в своем лесном краю собственным живем домыслом. На дорожку вот вам надо собрать..., - она засуетилась, вышла в сени, а через минуту раздался ее испуганный крик. Вбежала она в избу, бледная и растерянная. На губах висели лохмотья белой пены, в руках склянка с забытым Лашкевичем "шампунем". - Ох, родные, отравилась!
       - Бабушка! - засмеялся Шабуров. - Не отравились, а выпили жидкое мыло...
       - Ну, слава тебе, господи! - сразу повеселев, перекрестилась старуха. - От мыла у нас не умирают...
       - Ох, корга! - упрекнул старик. - Не пробуй ты, если матерьял неизвестный...
       - Ишь какой! - огрызнулась старуха, протирая губы полотенцем. - Мне нельзя, а сам все пробуешь и пробуешь на кочетах, на собаках, на котах...
       - Я пробую с умыслом, а ты с дурьей головы... Ну, гляди тут. Если немцы начнут бить из орудий, корову загоняй в яму...
       Немцы начали бить из артиллерии, едва Шабуров со стариком и Лашкевичем вышли за околицу. Снаряды рвались в лесу между Ивантеево и населенным пунктом Бель.
       - Лес, гадюка, ломает! - возмутился старик, поглядев на столбы дыма. - От леса в здешних местах вся сила проистекает, а фашист все по нем бух и бух. Да что лес, всякую гадость фашист вершит, будто ему это забава...
       Некоторое время шли молча, засекая на карте свой путь. Потом старик снова заговорил:
       - В нашей округе церковь имеется. Очень картины с умыслом написаны. Когда мы с Ильей Ефимовичем Репиным по лесным селам ходили...
       - Значит, здесь художник бывал? - переспросил Лашкевич.
       - Здесь бывал Репин, - ответил старик. - Заходили мы с ним в эту церковь. Картинами он любовался. Мировая личность, а с почтением ко всему относился. В прошлом году немцы дошли до этой церкви. Сейчас же пакостить начали. Полы сломали, живописные лики из автоматов расстреливали. Сам я человек, можно сказать, безбожный. Но меня кусает за сердце, что немцы стреляют по искусству, которое Репин похвалил...
       В разговорах прошли шесть километров по зажатой с обеих сторон лесами дороги до Большого Городно. Здесь началось большое озеро, северным берегом которого разведчики прошли до плотины, миновали шлюз и оказались на южной окраине Малого Городно.
       - Теперь повернем налево, - сказал Петр Иванович. - Есть у меня на примете самая тайная дорога. По лесам и болотам, а сухая и скрытная. Немного крива, это правда. Идет она через Заручевье, Козьяки и Струги, зато уж полностью секретная для немецкого глазу. Нырнуть можно на эту дорогу вблизи от станции Валдай, и пусть попробует увидеть ее немецкий "Фунтик Бульх"...
       - "Фокке Вулф", - поправил Лашкевич.
       - А все равно, вредный ероплан-рама. Устроили немцы примус на раме, летают и присматриваются к чужому добру...
       В Заручевье, небольшой деревушке на лесистых буграх, продолжали еще дымить головешки на пожарищах, на ветвях деревьев серели куски досок и гунтовой кровли, взброшенные взрывом авиационной бомбы. Женщины плакали над трупами убитых ребятишек. Война, горе...
       Часам к четырем была разведана и распланирована первая часть объездной дороги. Намечены съезды и разъезды, регулировочные и телефонные точки. Под ветвями могучих сосен, берез, ветел, образовавших сплошной арочный зеленый потолок над дорогой, могло идти движение, как по туннелю. Здесь можно было укрыть сразу корпус, готовый к бою.
       Отложив до следующего дня разведку маршрута до Валдая и острова Руднева, чтобы ночью успеть обработать схему уже разведанного, зашли в рекомендованную стариком церковь.
       - Да, не случайно заходил сюда знаменитый автор "Бурлаков"! - воскликнул Шабуров, оказавшись в храме...
       - Со мною здесь бывал Репин, - с гордостью сказал старик и, сняв шапку, начал всматриваться в давным-давно виденное здесь.
       - Свет, краски, образы являются как бы душою материи, - продолжал Шабуров. - И вот в этой церковной росписи отражается истина. Я бы и не мог раньше подумать, что так одарены валдайские живописцы старшего поколения. Наверное, потомство таких живописцев должно быть просто гениальным...
       - Да если бы кто по деревням походил и собрал, что рисуют у нас, наверное бы, - вставил старик. - И от себя все придумывают, а не списывают готовое...
       - Наверное, валдайские живописцы знали о мыслях великого Коро, - заметил Лашкевич, всматриваясь в картины. - Коро говорил, что лучше быть, чем эхом живописи других...
       - Петр Иванович сказал нам сейчас ту же самую мысль, но только проще, - возразил Шабуров. - Мне кажется, что Горький не только прислушивается к мыслям Коро, но и к мыслям валдайцев, что надо быть заинтересованным в точности изображения лишь настолько, насколько необходимо для более глубокого понимания всего, подлежащего искоренению или достойного воссоздания...
       - Во всяком случае, - сказал Лашкевич, - они работали с тем усердием, о котором справедливо и красиво сказал однажды голландец Ван Гог: "Когда я пишу жатву, мой труд не легче труда крестьянина, убирающего хлеб, но я на это не жалуюсь... я себя считаю рабочим, а не изнеженным иностранцем или туристом, путешествующим для своего собственного удовольствия". Это я говорю в адрес валдайских живописцев, работавших над украшением церкви.
       - Я с вами согласен, - кивнул Шабуров. - Они в совершенно новом аспекте истрактовали известные нам старые религиозные темы и осветили их лучами реалистического взгляда на жизнь. Посмотрите, под куполом церкви изображены канонизированные святые в виде обыкновенных людей. Параскева-Пятница, например, представляет собой молодую красавицу в голубом платье и фиолетовой накидке, переброшенной через женственные округлые плечи и застегнутой так, что это рельефно очерчивает страстную высокую грудь. В томных карих глазах и на румяном тонком лице нет никакой тени святой мученической скорби или страдания под тяжестью человеческой бренности. Наоборот, в ее глазах, в свободной позе, в грации фигуры и даже в оттененном трепетании грудей - во всем дышит неутоленная жажда радостей земной плотской жизни. Наверное, Параскева-Пятница написана живописцем с натуры или с портрета любимой девушки. Даже кипарисный крест, прижатый к груди, похож на цветы. Так девушки имеют привычку держать цветы. И похож на косынку пергаментный свиток в левой руке с начертанным на нем символом веры: "Верую во единого бога-отца..." Что вот слышится в голосе этого образа?
       - Призыв слышится, - сказал Лашкевич. - Параскева-Пятница зовет не менять реальную земную радость на небесную иллюзию. Этот призыв даже в небрежно свисающем до самых ее колен свитке и в самих коленях, искусно обозначенных тенью, как бы проступавшей сквозь голубую материю платья. Кажется, что зной этих молодых коленей Параскевы струится через материю и колышет сиреневый воздух...
       - Ходил у нас слух, - вмешался Петр Иванович, - разговаривали люди, что среди живописцев была одна женщина, невеста главного живописца, и что будто бы она раздевалась на подгромостках, под куполом, снимала с себя малярный комбинезон и представала перед женихом в платье, а он писал с нее лик. Наверное, это и есть правда, раз если и вы догадываетесь, хотя и не здешние...
       - А вы, Петр Иванович, обратите внимание на угодника, - показал Шабуров. Седенький Николай с белыми кудрями бакенбард на сухоньких щеках и с молодыми сочными губами в обрамлении наклеенных седых усов и бороды, был ранен пулей под левый глаз (выстрелил немецкий громила), и все же казался комичным. - Неуловимым для глаза мазком кисти, обманув цензуру Николая Барского или самого Победоносцева, если не более раннего душителя свободы творчества, живописец превратил страстотерпого старца, каким старались показать его церковь в своих канонах, в пылающего женолюбца, каким он слывет в народе и воспет в частушках. Обратите внимание, угодник смотрит на Параскеву влюбленными серыми глазами, готовый шагнуть к ней со словами Шолом-Алейхема:
       "Сильна, как смерть, любовь;
       Жестока, как ад, ревность.
       Стрелы ее - стрелы огненные. Пламень божий..."
       Через свет и краски своей работы и взволнованной души живописец как бы перекликается с нашим временем, предвосхитил народные частушки и сказы, трактующие Николая угодника эротическим человеком, у которого, по словам еще Батюшкова, память сердца сильней рассудка памяти печальной. Недаром бытует рассказ, что, пробужденный однажды веселым девичьим смехом, Николай Чудотворец долго любовался с колокольни гулящими внизу студентками, потом вспомнил молодость свою с ее сердечными треволнениями и со вздохом опустился по каменным ступенькам к молодежи. Это запечатлено в частушках:
       "Не стерпел наш старик,
       Соблазн был велик:
       С колокольни святой опускается,
       Через тумбу-тумбу, раз!
       Через тумбу-тумбу, два!
       Спотыкается...
       Через тумбу-тумбу, три!
       За студентками угодник гоняется..."
       Особняком от Параскевы-Пятницы и Николая, как бы из другой темы, изображен темно-русый плотный мужчина с умным взором насмешливых серых глаз и широкой бородой-лопатой старого русского купца, готового ради интереса и выгоды пуститься хоть за три моря, на край света. Купчина старательно отделан богомазами на небесном фоне стены и назван Тихоном Задонским.
       Полнокровный реализм дышал от всей этой церковной росписи, которой, наверное, лесная глушь обеспечила наиболее зримую свободу и независимость от тяжелой лапы синодского цензора. Картины "Страшного суда" в этой церкви совсем не оказалось, хотя и она считалась обязательным атрибутом церковного украшения.
       Незавершенной была и картина "Изгнание Адама и Евы из рая". Полностью был закончен только строгий ангел с огненным мечом в руке, остальное смотрело со стены эскизно, будто просвечивало сквозь кисею или затуманенное стекло.
       На одной из стен была написана картина "Блудный сын". От нее Шабуров долго не мог оторвать глаз, даже Петр Иванович заметил это, спросил:
       - Неужели картина лучше всех. Что так долго смотрите?
       - Не лучше, - возразил Шабуров. - Просто характер ее и композиция что-то очень знакомы...
       Ветер качал за окном мохнатые разлапчатые ветви старых сосен, отчего в церкви то становилось светлее, то начинали дрожать сумерки, мешая яснее рассмотреть картину на плохо освещенной части стены. Но вот счастливое мгновение: порывом ветра на секунду отклонило ветвь от окна, на картину хлынул косой поток света, открывший Шабурову секрет обаяния картины - под верхним ее обрезом, едва обозначенная полупрозрачным мазком, глянула пятая человеческая голова.
       - Ну вот, теперь уж без сомнения! - воскликнул Шабуров. - Абрис головы - характерная деталь, заменявшая голландцу Рембрандту в семнадцатом веке авторскую роспись...
       - Но ведь церковь построена, наверное, после смерти Рембрандта? - возразил Лашкевич.
       - Это ничего не значит, - сказал Шабуров. - Это лишь доказывает, что валдайские живописцы знали Рембрандта и сочувственно относились к его искусству, воплотившему народно-освободительные идеи... Картину писали по репродукциям его офорт или по литографии...
       - Но какая гарантия, что картины писались валдайцами?
       - Э-э-э, сынки, тут уж не сомневайтесь, - возразил Петр Иванович. - Здесь бывал Репин, от него я самолично слышал, что валдайские живописцы расписывали церковь. Да и в народе об этом разговаривали. Но вы, сынки, со мною как? Вечереет, мне бы надо к старухе вернуться...
       - Оставайтесь с нами, - предложил Шабуров. - Но можем и отправить с одной из машин, идущей к фронту...
       - Да уж лучше отправьте, - улыбнулся Петр Иванович. - Не вздумала бы моя старая корга еще чего опробовать для любопытства или на вкус. Протянет ноги, помочь некому будет. Одна в хате.
       Вышли из церкви, остановили машину, целый поток которых двигался от Валдая в сторону Демянска, и, распрощавшись с Петром Ивановичем, отправили его в Ивантеево.
      
      
      
      
      

    39. СОЛДАТ АРМИИ КУРОПАТКИНА

      
       До часу ночи Шабуров и Лашкевич работали над составлением схем разведанной трассы, потом устроились спать на целом ворохе хвойных веток, заготовленных хозяином - стареньким инвалидом русско-японской войны.
       В хате было жарко, дремалось. Но старичок журчал и журчал. Рассказывая о себе и товарищах, о ранении, о войне с японцами.
       - Я ведь солдат армии Куропаткина, - голосом, полным сожаления и даже иронии, говорил он, покашливая и потом снова журча речью видавшего виды человека. - А весною девятьсот пятого привезли нас с Дальнего Востока в Севастополь, на пароходе "Смоленск". Много, помню, народа вышло к пристани встречать покалеченных. Цветы, подарки разные, все было. Ну, признаться, сразу стало легче от такого народного отношения, даже раны вроде как перестали гореть и в костях ною стало меньше...
       - Начальство, небось, понаехало с приветствием? - спросил Лашкевич. - Нас, когда ехали с Финской компании, с музыкой встречали, с речами...
       - А как же, нас тоже встречали, - сказал старик. - Помню, слух прошел среди раненых, что сам командующий флотом Черного моря, адмирал Чухнин, и комендант севастопольской крепости, генерал Неплюев. Прибыли обогреть нас ласковым словом. А вышло совсем по-другому. Как сейчас вот стоит все перед моими глазами и не забывается, - старик горестно вздохнул, масляный каганок немного поправил и продолжал рассказ: - Санитары несли нас на носилках, а сами перешептывались. Я услышал, что они говорят об адмирале Чухнине, который стоит где-то поблизости, и попросил санитаров подержаться ближе к нему. Уважили для интереса. Собрал я свои силы, привстал на носилках. Гляжу, адмирал тоже подвинулся. Рослый, помню, толстобрюхий, в шинели. Я ему взял да и улыбнулся для почтения. Хотел сказать приветствие, а он не дал. Как он закричал на меня, как ногой затопал, что в жар меня бросило. "Вы, негодяи, продали Родину! - кричал он, разинув рот до самых ушей. Золотой зуб во рту так и засверкал у него. - Зачем вас, подлецов, везли сюда? Утопили бы в море рыбам на корм, туда и дорога!" Я тут заплакал от обиды и говорю: "Не мы продали Родину, а вот такие адмиралы и генерал Куропаткин!"
       Санитары растерялись. Поставили они носилки со мною на пристани. Другие санитары тоже так поступили, потому что Чухнин приказал бросить нас на клев воронам и разным хищникам. А ведь были среди нас разные - и без рук, и без ног, у иных лицо пулями и осколками снесло, сплошная рана в бинтах.
       Тут народ и матросы здорово осерчали на адмирала за оскорбление раненых. "Убить Чухнина! - кричат со всех сторон. - Под якорь его!" Ну, это тоже означает смерть.
       Чухнин с перепугу убежал вместе с Неплюевым. Да разве от народа убежишь? Не-е-ет, не убежишь... Сосед мой, когда со службы в девятьсот седьмом вернулся, рассказывал о происшествии: матрос Акимов из личной охраны адмирала Чухнина застрелил его на даче "Голландия" в девятьсот шестом году. Это на Северной стороне Севастопольской бухты. Винтовкой прицелился и сказал: "Получай, адмирал, за оскорбление раненых солдат!" Адмирал испугался, в голос заголосил и хотел бежать. Да разве от пули можно убежать на адмиральских ногах? Так вот и кувыркнулся он, прямо на дачной пристани, едва успел взойти на нее с катера. Жена в обморок, это адмиральша. А матрос - шасть за границу, там и его не достали. Вот оно какое упреждение начальникам: Не оскорбляй народ, плохо тебе будет за это! Тоже и народ нужно беречь на войне, с толком расходовать, а не как-нибудь, без продумки...
       - Сейчас продумывают, - сонно возразил Лашкевич.
       Старик долго кряхтел в ответ, не решаясь сказать, потом не вытерпел, начал издалека:
       - Про генерала Куропаткина скажу. Бывало, гонял он нас на японской войне просто на убой и для мишени. Ну, сами подумайте, летом, кругом зелень, а нас гнали в белых мундирах и сплошной линией или даже колонной. Японцам такая мишень очень даже была видна и нравилась. Вот и убивали нас исправно, калечили без милости. Ну и сейчас, замечаю, бывает неладное. Как солдат армии Куропаткина, опытом пострадавший, я все это примечаю. А, кроме того, оно у нас на глазах происходит, в нашем крае, где мы все на местности знаем. Вы то знакомы или нет с командующим Северо-Западного Фронта, с Курочкиным? Ну вот, мне его пришлось видеть, заезжал, спирточком баловал и бабенку сюда заводил. Меня то они из хаты выгнали, но я его разглядел. Высокий такой, рыжий, не приведи, господь! Воюет он, по всему видно, не лучше Куропаткина. Хоть, может, обидится на меня этот генерал- лейтенант и осерчает за мои слова, все равно скажу, по-солдатски: будь моя власть, сразу бы сместил его с командования. Ведь как при нем дело на фронте обозначилось? Выбирает он узенький кусочек для действия. Рассказывали мне земляки про его бой от Лычково до Кневицы, всего верст тринадцать. Я эту местность с измальства знаю: от станции Лычково и на запад до озера Бечгловское болото развернуться негде от леса и тряси, а Курочкин ведь именно здесь потребовал наступать. Приказал он генералу Берзарину. Я этого генерала тоже знаю, вместо Лопатина назначен. С тем мне приходилось рыбку лавливать на озере, рыболовный был генерал, хоть тебе всю ночь просидит в ожидании клева. А вот Лычково в прошлом году, в сентябре, отдал немцам не за понюх табаку, по расстроенности и испугу. Ну, это дело прошлое, а вот о Курочкине - это дело новое. Ночевал у меня недавно один командир из штаба 34-й армии. Не один, а с товарищем. Всю ночь спорили и на Курочкина обижались. Так их разговоры, скажу я вам, с моей думкой в одну точку. Даже я удивился, что старый солдат может думать яснее генерала, если на опыте пострадал. Один из командиров говорил при споре: "Может все дело провалиться из-за узости фронта одновременного удара. Мы же бьем, но не стесняем маневра немецких резервов, которые подходят и подходят свободно с других фронтов и участков, где их никто не тревожит". А другой ему отвечает: "Даже выбор направления операции с севера на юг неудачен в современных условиях войны... Попробовал сказать Берзарину, а тот выгнал и слушать не стал, не понимает, что от провала этой неудачно задуманной операции зависит весь фронт и что глупо вести операцию прямолинейно, фронтально, без глубоких форм боя. А ведь именно эти глубокие формы боя нужны при нынешней прекрасно развитой немецкой огневой системе..." "Ничего, генерал Берзарин разберется", - начал было успокаивать его товарищ, но спорщик рассердился: "Как же Берзарин разберется, если Курочкин буквально сидит у него на шее и клюет и клюет, полностью съедая инициативу и навязывая глупую ввода наших войск в бой непрерывно небольшими массами. Немцы буквально усеяли трупами наших солдат весь скат железнодорожной насыпи. Ее можно бы обойти, но Курочкин требует лобовых атак. Да и нет взаимодействия родов войск. Пехота атакует Лычково, а летчики бомбят полустанок Выдерка. На Лычково наступают батальоны без артиллерийского прикрытия, а в районе Полы бураном шумит "Катюша". Разве это не похоже на действия генерала Куропаткина в Манчжурии тридцать семь лет тому назад?"
       Я тогда не утерпел и сказал товарищам, что являюсь солдатом армии Куропаткина и полностью подтверждаю их мысли, а они напугались, что я не сплю, совсем замолчали.
       Лашкевич уже всхрапывал, усыпленный речами словоохотливого инвалида русско-японской войны, а Шабуров встал и написал письмо в Ставку, включив в него мысли солдата армии Куропаткина. Нельзя же было мириться с глупостями, которые продолжались под молчанку даже и после приказа  227, так как часто боялись о глупостях сказать и попасть за это в штрафбат по обвинению в "нарушении дисциплины и подрыва авторитета командования", будто авторитет можно навязать народу, а не завоевать его.

    40. ПУСТЬ НЕ ВАЛЯЕТСЯ

      
       Ночью прошел дождь. Оглашая лес воем моторов и выворачивая колесами целые пуды красной мокрой глины, медленно ползли грузовики. Иные уже сидели на дифере, шоферы откапывали их лопатами и громко матерились.
       Удобнее чувствовали себя тягачи. Громыхая гусеницами, они или везли огромные сани с хлебом и боеприпасами на фронт. На прицепе тянули пушки и тележки с чугунными колесами и пулеметными турелями на них для стрельбы по самолетам. Или тягачи тащили от фронта, в Валдай, трофеи. Один из них обогнал Шабурова с Лашкевичем, которые вели разведку трассы пешком.
       - Вот и отстрелялась пушечка, едет в утиль! - усмехнулся Лашкевич и показал на 75 миллиметровое немецкое орудие, которое тащил тягач на прицепе. Ствол орудия был разодран на пять полос, загнутых назад, отчего пушка походила на многолапный якорь. - Взорвана...
       - Наступит пора, пойдет и вся Германия на переплав, отстреляется, - ответил Шабуров. - Если не прозеваем. А то ведь наши "союзники" сейчас почти не трогают ее, потом, глядишь, под крылышко возьмут, как не раз бывало в истории.
       За добротным мостом через противотанковый ров, по которому бежала целая река, взошли на травянистый бугор с круглыми глазами смотревших из земли гранитных валунов, открылся вид на Валдай.
       Длинные красные эшелоны маневрировали на рельсах. Лохматые облака бурого паровозного дыма взлетали и таяли над городом. На фоне густой березовой рощи высилась красная кирпичная водонапорная башня с серой деревянной надстройкой. Над ее красной шатровой кровлей нелепо колыхались на ветру маскировочные ветви хвои, привязанные бечевками к обломанному штоку.
       Левее башни торчала длинная тонкая железная труба с паутиной проволочных растяжек, белела бескрестная колокольня с единственным круглым стеклом под карнизом. Среди тополей зеленели мордастые главы монастыря, сверкал на солнце белый домик без кровли, сорванной взрывной волной бомбы. Далее, покуда хватал глаз, чернели крыши построек, торчали трубы, синели хвойные леса и леса. Лесной город Валдай с давних пор славился производством колоколов и колокольчиков, в дни Отечественной войны стал укрепленным районом и станцией снабжения войск Северо-Западного фронта.
       У железнодорожного переезда Шабурова с Лашкевичем остановила девушка с красным флажком в руке и с карабином за спиной.
       - Контрольно-пропускной пункт! - красиво взмахнув флажком, сказала она. - Документы!
       Пока она листала удостоверения, Шабуров успел переброситься несколькими фразами с чубастым пареньком, который командовал на ремонте пути пятнадцатью девушками. Те сидели верхом на длинных ломах, поддетыми концами под рельсы колеи, подавая их на себя по команде парня:
       - Раз, два, взя-я-ли!
       По этой команде девушки слегка запрокидывались назад, а рельсы медленно сдвигались вместе с привинченными к ним шпалами немного вперед, к отмеченной мелом черте планировки.
       - Что за метод? - спросил Шабуров.
       - Сами придумали, - звонко отозвался паренек. - Бомба саданула, на десять сантиметров сдвинула колею, теперь выравниваем. - Раз-два, взя-я-али!
       Валдайцы предпочитали не ходить по очень узким тротуарам, шагали по булыжной мостовой, прерываемой местами серыми плешинами асфальта.
       До войны центральная улица, выходившая на Ленинградское шоссе, была покрыта голубым асфальтом и благоустроена, но теперь танкетки и танки измочалили ее гусеницами, она стала хуже обыкновенной грунтовой профилировки.
       В Валдае очень много зеленых деревянных домов. Зеленый цвет был здесь такой же данью лесному краю, как и многие лесные названия здешних деревень и даже речек: Бор, Подберезье, Осиновка, Сосновка, Старый Ельник...
       Лесной край давал о себе знать даже в магазинах, будто пришли сюда его мшистые болота с рубиновой россыпью клюквенных ягод: бойкие девчата в белых капорах и халатах звонко стучали ручными насосами и продавали кислый розовый клюквенный квас "оборонного значения" по тридцать копеек стакан.
       Улицей Горького разведчики трассы вышли к городскому театру "ТЕМП", занятому под госпиталь и забитому ранеными. Отсюда повернули на улицу Маркса, миновали почту и березовый парк с крохотной деревянной церквушкой сиреневого цвета и белокаменным храмом с ионическими колоннами, расположенными посреди парка, будто в плену культуры.
       Потом Шабуров с Лашкевичем опустились по откосу к Вадлайскому озеру, чтобы оценить возможности и условия некоторых военных перебросок с острова Руднева на сушу и далее, под Демянск.
       На отлогом песчаном берегу лежала вверх килем большая просмоленная лодка, за которой, стоя на узком мостике, девушка в огненно-красной юбочке черпала воду зелеными цилиндрическими ведрами.
       - Где расположен причал? - спросил Шабуров.
       - Мы его пирсом называем, - с усмешкой возразила девушка, выпрямившись и сверкнув зеленоватыми глазами.
       - Понимаем, - сказал Шабуров. - А пирс где?
       Девушка без слов махнула рукой вдоль берега. Поддела крючком коромысла дужку ведра. Поймав ее, немного присела и зацепила крючком второе ведро. Потом выпрямилась, встряхнула слегка плечами и, положив руки на широкое зеленое коромысло, вымолвила с настороженностью в голосе:
       - Зачем вам пирс? Зашли бы в комендатуру, там спросили бы...
       - А пусть не валяется валдайский пирс без охраны, - не задумываясь, брякнул Лашкевич. - Мы намечаем выкрасить этот пирс в такой же цвет, как ваша юбочка...
       Девушка вздрогнула. Из ведер плеснулась вода, прозрачными осколком шлепнулась о песок. Заспешив, девушка вскоре исчезла на песчаном взгорье, скрывшись за деревьями и досчатым седым забором. Но через минуту она показалась снова с тремя военными и показала им вслед Шабурову и Лашкевичу. Потом выбежало еще несколько человек, все они храбро бросились вдогонку.
       Длинный деревянный причал, громко названный "пирсом", врезался далеко в озеро. На нем было пусто. Внизу, прикованные цепями к толстым сваям, покачивались на водяной зыби длинные пустые лодки с зелеными бортами и черными большими уключинами без весел.
       Вдали был виден остров Руднев, похожий на огромный зеленый вопросительный знак. Белела монастырская стена с островерхими башнями по углам. Над ней зеленели луковицы церковных глав, далее зубчатыми вершинами елей синели леса, на фоне которых плескался над многоэтажным зданием белый огромный флаг с красным крестом. Да войны в бывшем монастырском владении размещался дом инвалидов, теперь жили в госпитале раненые. Среди широкой озерной глади старинный монастырь казался бело-зеленой пирамидой, поставленной на зеркальный стол.
       Здесь, у самого края причала, подбираясь с большой осторожностью к "подозрительным людям, желающим выкрасить пирс в красный цвет", застали понаслежавшие военные Шабурова и Лашкевича. Проверив документы, расхохотались:
       - Вы нашу Дуняшку извините, - сказал носатый черный капитан из подразделения зенитчиков. - Она вас посчитала шпионами и уверяла, что пошли сжигать пирс и сказали, что пусть не валяется без охраны. А связь с островом Руднев поддерживаем катерами и паромом... Очень выгодно, если разобраться...
      
      
      
      

    41. ЕРЕМИНА ГОРА

      
       Со стороны Софронихи, возвращаясь из Валдая и остановившись отдохнуть на улице Дубровки, Шабуров услышал шум мотора. "Кто бы мог оттуда поехать? - терялся в догадках. - Ведь такая глушь там и бездорожье, что и пешком не пройти, а тут мотор. Надо понаблюдать".
       Он направился к амбару, стоявшему над бугром, но тут увидел ребятишек, один из которых топором прицелился и трахнул по ребристой коробке потерянного кем-то противогаза. Ребятишки, видимо, ожидали звука и огня, но этого не получилось. Тогда один из них схватил ее и начал болтать, как бутыль с жидкостью. Через прорезь посыпалась черная угольная пыль, ребятишки зачихали и запрыгали от радости, как дикарята.
       - Зачем же разбили коробку?
       - Мы ее не трогали, только пузу разрубили, - порхнув воробьями в разные стороны, разноголосо закричали ребятишки. - В таких коробках, говорят, дыхают газы...
       - Идите сюда, расскажу, - сказал Шабуров.
       Ребятишки моментально взобрались на броню подбитого танка, Шабуров начал рассказывать им о мальчике из Любницы, который убил из пистолета немецкого офицера, а его сумку с бумагами передал партизанам.
       Странный автомобиль-вездеход с единственной гусеницей между колес под пузатым днищем с шумом вырвался из-под горы и остановился возле танка, когда еще Шабуров не успел закончить рассказ.
       Из кабины высунулся тот самый благообразный интендант Лысов, который мечтал однажды в вагоне о чудодейственных пилюлях и мазях против голода и ощущения кожей холода или жары.
       - Товарищ Шабуров, а мы вас искали-искали, даже в Софроновку съездили. Садитесь скорее, вызывают в ШТААРМ 34...
       - А Лашкевича куда?
       - Немедленно к Девяткину, есть на его имя специальный пакет. А нам с вами в штаб, вездеход за нами прислали.
       Простившись с ребятами и с Лашкевичем, Шабуров помчался.
       В хвойном лесу околицы Пестово машину остановил часовой у полосатого шлагбаума.
       - Пропуск!
       Лысов назвал пропуск. Тогда худенький черноволосый боец взял "ружье к ноге", показал шоферу рукой на узкую лесную просеку.
       - Там поставьте! В Пестово с машинами запрещено. Гул от них и полная демаскировка...
       Прошли пешком с полкилометра. Потом началась улица тесной бревенчатой деревни, утопающей в лесу. Через открытые настежь окна хат брызгали наружу трескучие звуки десятков пишущих машинок: штаб генерала Берзарина воевал бумагами.
       Наверное, не успевали справляться, так как в Автодорожном отделе штаба пришлось сидеть до полночи в ожидании инструкций. Дежурный, кругленький надушенный инженер Гуревич, растопил печку. Пламя топки, отражаясь, заискрилось в ворохе винтовочных патронов на лавке, красными языками заиграло в глубине трюмо у противоположной стены.
       Шабуров сел за свои дорожные записки, а Лысов, любивший поспать при каждом случае, растянулся на лавке и громко храпел.
       Лишь в первом часу ночи принесли "инструкцию". Оказалось, что нужно сверхсрочно разведать возможность использования деревни Еремина Гора для особых войсковых нужд, после чего отправиться чуть ли не на правый фланг фронта с топографическими заданиями. В проводники дали пожилого бойца с длинным драгунским ружьем, отлитым по проекту Мосина в 1891 году. Послужила матушка-винтовка в прошлом, дожила и до наших времен. Что значит добротность!
       Петляя по незасеянным пустым огородам и цепляясь непрерывно в темноте головой за обвисшие провода полевого телефона, Шабуров с Лысовым и проводником перелезли по узеньким и скользким от грязи бревенчатым кладочкам через местный "Чертов овраг" с громко журчавшим в темной пропасти стремительным ручьем. Сорвись туда, пиши - пропало. Далее шли до Ереминой Горы через топкую болотистую низину с густым запахом гнили.
       Деревня, которую называли по имени ее владельца крепостных времен и по буграм "Ереминой горой", действительно была очень гориста. В темноте маячили на склонах гор и яров многочисленные дворы и хаты.
       Скользя, как на коньках, по грязной тропинке в какую-то огромную яму с крутыми берегами, Шабуров услышал в темноте гремевшее у колодца ведро и голос незнакомой певички.
       "Окончен курс.
       И по родным селеньям
       Мы разлетимся в дальние края:
       Ты поедешь к северным оленям,
       В жаркий Туркестан уеду я", - пела девушка, оказавшаяся медицинской сестрой одного из подразделений части, где комиссаром служил известный всем по Золотой горе Комаров, прозванный "Пискуном".
       Она показала избу, в которой можно было найти комиссара, даже довела Лысова, Шабурова и солдата с драгунским ружьем до дверей этой избы, сама с ведром воды прошла дальше.
       Застали Комарова в набитой солдатами и командирами избе, полной махорочного дыма. Шла беседа о бдительности. Как и всегда, комиссар избегал "нотаций", заменяя их короткими рассказами, которые сочинял сам или заимствовал из фронтовых былей.
       Шабуров обрадовался встрече с Комаровым, так как можно было воспользоваться имевшейся при нем рацией для сообщения в штаб армии уже собранных сведений и тем самым избавить себя от необходимости возвращаться в Пестово с докладом, насколько пригодна Еремина Гора для особых нужд войск.
       Однако получилось несколько иначе. Комиссар охотно распорядился связать Шабурова по радио со штабом армии, но тут же выяснилось, что его маршрут почти на всем протяжении совпадает с дельнейшим маршрутом Шабурова и Лысова. Тогда Комаров поставил условие (он нуждался в квалифицированных слушателях):
       - Прослушайте и дайте рецензию на мои очередные рассказы о бдительности, я вас тогда повезу на своем вездеходе и в штаб армии и по всему маршруту. Будем останавливаться, где вам угодно и на сколько потребуется...
       Шабуров согласился побывать в Ереминой Горе. "Время, которое мы затратим на слушание рассказов комиссара о бдительности, - рассчитал он при этом, - мы потом восполним быстроходностью машины, которую штаб армии сам не догадался предложить, а теперь она оказалась случайно к нашим услугам".
       Уселись, начали слушать.
      
      
      
      

    42. ЛЕПЕШКИ И ЗЯБЛИКИ

      
       - Ехали мы однажды с шофером Романовым на грузовике, - начал Комаров свой рассказ. Надвинул зачем-то папаху на голову, покашлял в кулак для фасона. - Туманно было на фронтовой дороге, решили подсветить немного фарами. Ну и ныряет себе машина с ухаба на ухаб, свет голубыми пучками мечется по мохнатым вершинам сосен, ныряет в глубину просек, играет в шевелящихся на ветру бледно-голубых листьях рябин и темных гроздьях ягод. Иногда перед нами мерцали лужицы недавно прошедшего дождика, из-под колес летели шипящие матовые струи и брызги, похожие на шрапнели.
       Иногда машина начинала прыгать, как пальцы по клавишам рояля, через лобовое стекло мы видели бревенчатый настил с темными колесоотбойными брусьями по обеим сторонам, мелькали пикетные столбики с цифрами километров пройденного пути.
       Перед самым мостом, что на выезде из леса, машина с разбега наехала колесом на толстое полено, вильнула в сторону и заглянула фарами чрез кювет. Быстро в свете фар метнулся в кусты человек.
       Мы знали с Романовым, что за кустами была лысая поляна, речка, берега в минах. Не здорово в ту сторону бежать удобно. Выскочили из кабины, кричим: "Стой!" Ни ответа, ни привета. Осторожно кусты прощупали. Опять же никого. "Неужели, думаем, показалось?" Легли все же на землю, прислушались. Мне и шепчет товарищ Романов, что на мосту будто бы доски скрипнули.
       Мы в машину, фарами мост чесанули. Видим, ползет человек. Поняли, что он в кусты нырял для обмана, а сам другим путем.
       На мосту мы его и прихватили. А он и гладиться не дается. Сунул нам книжку красноармейскую, пропуск назвал и записку увольнительную. А пропуск у него оказался "Мушка", к которой все привыкли. Вот на пропуске он и поскользнулся. Не знал, оказывается, что с одиннадцати часов ночи, когда наша разведка обнаружила парашютный немецкий десант, по всей армии пропуск заменили с "Мушки" на "Затвор".
       Обыскали мы его, начали сажать в машину. Заплакал и в грудь себя ударил: "Нет у вас человеческих чувств! - кричал сквозь слезы. - Завтра наш полк в бой должен пойти, а наша деревня рядом. Жена там, ребятишки. Командир мне дал отпуск на три часа, чтобы с женою проститься, домашних лепешек покушать. Для меня, говорит, каждая минута дорога, а вы задерживаете".
       - Признаться, разжалобил он меня. Взяло сомнение: врет или не врет. Насчет "Мушки" и "Затвора" он мог и не знать, потому что, по его словам, вышел из части в десять тридцать вечера, до перемены пропуска. А тут еще знает он всех командиров по фамилии, даже полкового агитатора назвал по имени и отчеству. Это моего друга. Все точно. Главное, что и полку действительно было приказано выступить на рассвете на позицию. Об этом и я знал.
       "Хорошо, - говорю ему. - Но зачем ты от нас прятался? Скажи откровенно".
       Он вздохнул и сказал:
       "Потому и прятался, что не хотел встречаться с начальниками и терять время на объяснение, пока срок увольнительной пропадет. Теперь вот вы меня крутите на месте, а срок идет. Значит, я правильно прятался. Жаль, что неудачно. Без вас я мог бы и жену с детьми повидать и на фронт попасть вовремя..."
       Тут меня заело такое суждение. "Садись, говорю ему, в кабину. Довезу домой, покушаю с тобою лепешки и подожду, пока с женой побудешь, потом на своей же машине в часть отвезу. Если немного опоздаем, вину приму на себя".
       Тут человек заломался: "Зачем я буду стеснять вас в кабине? Давайте лучше в кузов сяду, и на том спасибо!"
       "Нет, говорю ему, садись в кабину!"
       Взялся я за руль, задержанного посадил для верности Романову на колени, дал газ.
       "Показывай, говорю ему, где твоя хата?"
       "А вот там, за овражком!" - отвечает смело.
       Проехать за овражек на машине оказалось невозможно. Слезли мы и пошли к самой крайней хате, где нас ожидали лепешки.
       Вдруг задержанный сунул меня кулаком под ребро, сам бросился бежать. Но разве от Романова можно убежать? Он его в два прыжка нагнал, кулаком по кумполу, подмышку и назад.
       Тут уж лепешки искать нечего было, повезли мы человека в Особый отдел. Тут и выяснилось, что задержанный работал старшим полковым писарем, а имел задание в эту ночь встретиться с немецкими парашютистами и взорвать мост через Полометь, чтобы остановить на время движение войск к фронту. Вот вам и лепешки! Чтобы не пробирались шпионы в наши штабы и части, нужна бдительность, о ней я рассказываю. Бывают в жизни и другие случаи, - помолчав немного, - продолжал Комаров. - Это я вам про зябликов расскажу. Между прочим, зяблики - птица артельная: один закричит, другие сейчас же спешат на помощь. Вернее сказать, зяблики идут на голос. Для охотника это очень хорошо, а воинам и разведчикам тоже знать нужно повадку зябликов. Мне с Романовым пригодилось.
       Проверяли мы однажды посты в лесу. Дождик накрапывал, листва шумела, хвоя сыпалась. Осень. А темень такая, хоть глаз выколи. Приходилось землю ногою пробовать, чтобы не угодить в яму или воронку с водой.
       Вдруг, слышим, птица засвистела. Потом другая откликнулась. "Стой! - шепчу я Романову, сам его за руку. - Зяблики перекликаются".
       У Романова слух молодой, лесной по его родине. Он мне и шепчет: "Голоса зябликовые, но почему-то шаги слышны человечьи?"
       Постояли мы немного. Тут и я начал различать замирающий шорох шагов, отдаленное хрустение веток. Засек я компасом со светящейся стрелкой направление зябликовых свистов, послал Романова за автоматчиками.
       Вчетвером пошли в глубь леса, к озеру. Автоматчики были из местных жителей, они сказали нам, что в землянке проживал валдайский отшельник-молокан, старик лет семидесяти. Над землянкой сруб надстроен, "летником" называется. Наверное, "зяблики" пронюхали, что отшельник умер еще до войны, в землянке устроились.
       Подошли мы поближе. Костер рядом с жильем, куча картофеля перед ним, ведро с водой. У костра люди в шинелях и пилотках. Сидят, покуривают. Некоторые посвистывают. "Подождите, - говорю я автоматчикам. - На свист еще зяблик явится".
       Минуты через две подошел человек в шлеме, в пятнистой плащ-палатке, в каких разведчики ходят.
       Под дулами автоматов "зяблики" не оказали нам сопротивления, но против обыска в землянке запротестовали. "Что вы к нам пристаете?! - загалдели дружно, как зяблики. - Мы, говорят они, - армейская разведка. Вот наши документы, вот и партийные билеты. Направляемся в штаб Н-ской дивизии, к полковнику Смирнову, для совместного поиска по захвату "языка". А что зябликами свистели, так это мы для практики, по плану боевой учебы предусмотрено..."
       Что же с ними делать, если по форме все, как есть? Но тут у меня сомнение возникло: "Зачем же они при всех документах, если в разведочный поиск идут? Неладно". Ну и говорю разведчикам (В плащ-палатке который, лейтенантом оказался), что они пройдут с нами в наш штаб, оттуда направим их машиною к полковнику Смирнову. Согласились они без возражения, даже как будто бы с радостью. Только это мы двинулись к выходу (А мы сначала разведчиков в землянку завели), как Романов втащил еще одного "зяблика". Здоровенный парень, в ватнике и в шлеме.
       "На свист пришел, товарищ комиссар! - доложил Романов, двинув задержанного в шею, чтобы не упирался. - Я с ним уже парой слов перебросился, аж кулак больно..."
       "Зачем же, говорю, бить человека, надо сначала выяснить". А Романов нацелился автоматом на всех "разведчиков", закричал на них, чтобы ни с места, сам продолжал докладывать: "Он меня сначала за своего принял, спросил, куда поставить чемодан со взрывчаткой. Вот тут я с ним, с диверсантом немецким, и поговорил, а не чтобы без выяснения..."
       Тут лейтенант в пятнистой палатке закричал:
       - Разрешите, товарищ комиссар, я этого гада, шпиона немецкого на месте шлепну? Такие вот гадины Россию продают...
       Человек в ватнике сразу озлобился и выпалил лейтенанту:
       - Я не один продаю, а вместе с вами...
       Тут мы их разоружили и, куда следует, в Особый отдел...
       - Что же с ними потом? - спросили бойцы, так как Комаров внезапно умолк, будто придумывал концовку. Вопрос встряхнул его.
       - Куда делись зяблики? - сам себя переспросил он, как бы уточняя вопрос бойцов. - Куда же им деться, если намечали они взорвать артиллерийский склад в Акатихе? Там же их и оставили. В овраге, возле деревни Акатиха, имеется холм с воткнутым в него осиновым колом. Под этим холмом гниют зяблики.
      
      
      
      

    43. ШТАНЫ

      
       Все знали привычку комиссара расстегивать свою сумку перед началом рассказов и застегивать ее в конце, поэтому и зашумели:
       - Еще просим, хотя бы один. Понравилось...
       Комаров растрогался и, нарушив свое правило, присел, не прикасаясь руками к уже сдвинутой в походное положение сумке.
       - Ладно, на прощание расскажу комичный случай, называется он "ШТАНЫ". Вы читали недавно в газетах о красноармейце Чемоданове из соседней дивизии, о его подвиге. Мне пришлось на днях беседовать с Чемодановым. Очень веселый парень. Потом же рассказали о нем в политотделе.
       Однажды батальон с налета занял деревню и прогнал немцев. Чемоданов, как известно, считает себя первоклассным портным. Немедленно появился он среди бойцов со своими огромными портновскими ножницами и начал пропаганду:
       - У меня, - говорил он, - все предки были портными. Прапрадед шил штаны даже самому императору Павлу...
       - Не ври! - крикнул на него один из бойцов. - Павел первый ходил в рейтузах, русские штаны не любил...
       - Тогда, простите за забывчивость, - не сдавался Чемоданов, - прапрадед шил штаны Павлу второму...
       Тут уж совсем бойцы развеселились, потому что второго Павла в России никогда в жизни не было.
       - Да какие же вы бомбы тугодушные! - закричал Чемоданов. - Строите жизнь на разных мелких придирках, а надо бы вот лучше проверить мое мастерство на практике: могу ведь первоклассно кроить, шить, дыры в штанах латать. Все могу. Завьялов, давай тебе починю штаны, лопнули они у тебя на самом казеннике, когда через плетень скакнул...
       - Я повременю, - возразил Завьялов. Белобрысый, подвижной и смекалистый, он был уверен, что починить штаны можно и немножко позже, а не в эту минуту. - Отстань, Чемоданов, повременю. Оружью прочищу, потом видно будет дело. Немец близко, может, за колодцем сидит...
       - Какой там немец?! - горячился Чемоданов. - Он уже за Полометью или, смазав пятки салом, за Березномызой переводит дух...
       - А я тебе говорю, не набрыдай! - рассердился Завьялов. - Не дам свои штаны портить...
       - Ты, значит, не немцев боишься, а мне не веришь? - обиделся Чемоданов. - Тогда я сейчас наглядно докажу свое мастерство. Гляди вот, на мне обыкновенные шаровары шестого роста. Мне они в два раза велики, потому и в сжурку идут. Я все хотел другим уважить, о себе забывал. Теперь хватит, займусь эгоизмом: такие себе сейчас галифе отгрохаю из этих шароваров, что все вы ахнете от удивления и зависти.
       Моментально разувшись, Чемоданов снял с себя широкие зеленые штаны с пометкой "6", вскинул их на крышку вынесенного из избы стола. Подкрутил свои рыженькие усы, священнодейственно щелкнул над штанами ножницами, но резать с маху не стал.
       - Мелок нужен для разметки! - крикнул, будто вокруг стояли подмастерья.
       Мелок ему подали. Вокруг столпились любопытные.
       - Неужели сумеешь галифе? - спрашивали, а Чемоданов, прищурившись и закусив зубами нитку с иголкой для общего портновского вида, начал быстренько мелком штрихи наносить на штаны.
       - Я специалист большой руки, как, скажем, наш комедиант Капитонов по театру: могу сделать штаны на море похожими, могу и на ручей...
       Вдруг застучали пулеметы, затрещали автоматы, гранаты бухнули.
       - Немцы прорвались, не-е-емцы-и-и! - закричали на улице, начался бой. Так и пришлось вылететь из деревни, потому что немцев навалилось очень много.
       Отходили с боем к лесу. На душе, конечно, грустно, но и то начали бойцы хохотать: в цепи, делая перебежки и отстреливаясь от наседавших немцев, мелькала фигура Чемоданова в зеленой гимнастерке и белых сподниках.
       Целый месяц потом, занимая оборону, не давали бойцы прохода Чемоданову и просили рассказать, как он галифе шил немцам в подарок?
       - Отвяжитесь! - ворчал Чемоданов, показывая огромные бурые кулаки. - Стукну, дух выскочит...
       - Это ты можешь, а вот насчет штанов? - держась подальше, продолжал Завьялов. - Так и сдал в трофей?
       - Не сдал, а по обстоятельствам... Отвоюю обязательно!
       Никто в отвоевание Чемодановым своих штанов не верил. Постепенно и разговор о штанах начал улегаться, вроде как забыли.
       Внезапно обстановка изменилась: получили приказ выбить немцев из деревни Белый Бор. Всю ночь готовились к штурму: вязали щиты из ветвей и камыша, набивали соломой палатки и матрацы, делали специальные санки для пулеметов и боеприпасов. Зарею перешли через болото, откуда немец не ожидал. Хлынули в атаку, а тут командира пулей срезало. Залегли и даже начали пятиться от сплошного минометного огня.
       - Слушай мою команду! - прогремел голос Чемоданова. - За мной!
       Чемоданов, рослый плечистый, ринулся через огненный заслон между фонтанами взрывов, бойцы за ним. Тогда немцы попятились в глубь села. Там у них траншеи шли крест на крест и в клетку, под домами шли и под строениями, запутаешься в переходах. Но у Чемоданова был на траншеи особый "нюх", разобрался. К полудню очистили Белый Бор, начали обыскивать, не притаился ли еще где живой фриц?
       На бруствере увидели здоровенного немца. Притворился убитым, а бока раздуваются, будто меха. Дышит. На рукаве серо-зеленого мундира поблескивал серебряный галун по краям треугольного шеврона.
       - Вставай, Фриц! - поддал его Чемоданов сапогом под ребро. - Простудишься...
       Обер-ефрейтор шустро вскочил и, подняв руки, завопил:
       - Гитлер капут!
       - Шагай, шагай, шнелль! - упираясь острием штыка в спину пленного, погнал его Чемоданов. Вдруг присмотрелся, хватил гитлеровца за шиворот, закричал злорадно, с переливами торжества в голосе: - Зитцен зи шнелль, подлюга!
       Немец испуганно оглянулся, попятился от нацеленного ему в пузо штыка и упал. Чемоданов в один момент усадил пленного на бруствер траншеи, сдернул с него плоскоступые сапоги, потом и штаны.
       - Вот, братцы, вот! - восклицал Чемоданов, показывая набежавшим бойцам штаны. - Нашлись, братцы! На них меточка такая есть, на весь мир неопровержимая. Вот, глядите, штампик "Бухара". Такую меточку не для фашистов ставят. Я, конечно, штаны эти носить больше не буду, в огонь брошу. Но... - он повернулся к стоявшему перед ним немцу в трусиках и погрозил кулаком: - Я тебе, рыжий прохвост, в последний раз говорю, не грабь чужие штаны!
      
      
      
      

    44. О ДНЕВНИКЕ

      
       - Да это же не моя форма работы с солдатами, а суворовская, - возразил Комаров Шабурову, садясь в машину. - Иные из наших политработников считают, что они очень многого добьются чтением и толкованием газетных статей, а я предпочитаю любую тему давать в образах. Не считаю зазорным и посмешить подчиненных. Суворов, между прочим, даже петухом кукарекал по утрам, чтобы солдаты весь день себя чувствовали веселыми орлами. К сожалению, у нас это не усвоили, накачивают и накачивают...
       Едва вездеход выбрался за околицу Ереминой горы, начался дождь, пришлось поднять парусиновый навес.
       Некоторое время ехали молча, шофер вел машину на ощупь в кромешной темноте. Комаров, покачиваясь и прыгая на толчках, то и дело нажимал локтем на колено Шабурова, а этот, в свою очередь, теснил уже начавшего храпеть Лысова. Впереди чернели, еле различимые, спины двух автоматчиков и водителя. Позади кряхтел боец с драгунским ружьем, посапывал рядом с ним интендант из Дубровки Дальней, куда добирался попутно.
       - А почему все же Черчилль хвостом крутит? - проснувшись и желая дать о себе знать, пробасил Лысов.
       - Черчилль? - переспросил Комаров таким тоном, будто хотел сказать слово "хамелеон". - Это же сволочь...
       - Позвольте! - возразил Лысов. - Калинин назвал его "старым конем"...
       - Вот именно, старым, - неопределенно возразил Комаров и сейчас же переменил тему разговора, обратившись к Шабурову: - Читал я ваши дневниковые записки. Понравились. Это вы хорошо делаете, что жизнь отражаете в ее святой правде и независимо от замысла. Есть у меня один знакомый учитель, Александр Великанов. До войны преподавал он физику в Мячково, возле шоссе Горький - Москва. Познакомились мы с ним в Горьком, на совещании учителей. Высокий человек, бритый. Тоже занимается писательством. Жаловался он, что поверил одному остолопу и не стал вести дневник во время гражданской войны, когда служил в 25-й дивизии под командованием Чапаева. А теперь вот, жалуется он, многое перезабыл, многое в голове перепуталось, приходится придумывать. В этом отношении у вас, Василий Петрович, хорошо: вам не придется придумывать о войне, все в дневнике есть, наши мысли, не дающие покоя, наши дела. Возможно, некоторые критики из числа зауральских "бронированных" или сопляков, не нюхавших порох, начнут вас грызть и даже доказывать, что дневник вообще есть вещь вредная, не слушайте их. И знаете почему? Да потому, что постигнутое опытом и на своей спине вынесенное в кабинете не придумаешь. А дневников и справедливой истории боятся лишь люди с грязной совестью и биографией, запомните это.
       С шумом и воем мчалась машина. Стучал дождь о намокший брезентовый навес, как о листовое железо. Лес чернел с обеих сторон дороги. Временами хлюпало болото под гусеницами вездехода, свистела грязь. В дождливой черноте, над лесом, временами тускло загорались ракеты. Мигая и рассыпая хвосты искр, описывали они безмолвные золотые, красные, зеленые дуги, угасали над невидимым с машины передним краем. Иногда долетал оттуда шорох перестрелки.
       - По правде сказать, - продолжал Комаров, - люблю я мемуарную литературу, часто досадую при чтении надуманных книг. На днях перелистал "Катастрофу" Павла Далецкого. Странная история девушки Марико, сумевшей победить в Японии деспотического своего отца и отделаться от похабного мужа - купца Танака, который отказался передать имущество революционерам. Потом эта Марико сумела организовать итальянскую забастовку на фабрике Токуза и вынудить хозяина уступить забастовщикам. Короче, повесть о японке имеет счастливый американский конец. У меня, признаться, разгорелась такая досада, что я вспомнил мастерового из шелом-алейхемского "Мальчика Мотл". Тот изобрел печку, хорошо нагревавшую комнату при восьмикратной топке за сутки. Очень хорошо, что сделать такую печь изобретателю не удалось из-за отсутствия специальных кирпичей. А вот у модернизатора Павла Далецкого, к сожалению, нашелся кирпич для постройки придуманной им "революционной" японки Марико, хотя нас в период молниеносного написания Далецким книги "Катастрофа" с 11 января по 2 февраля 1935 года интересовала не "вишневая Япония" и история Марико, а русская бурная действительность, которая еще напомнит о себе в недалеком будущем...
       - Уже напоминает...
       - Конечно, конечно. Если "Катастрофа" Далецкого окончилась без всякой катастрофы, то у нас она... Дело ведь уже дошло, что писательские произведения лакируют действительность, расшибают свои лбы в низкопоклонстве и не отвечают нашим думам, чаяниям, исторической правде. Слишком много дежурной продукции канонизированных писателей и хозяев разных издательств, заполняющих своими произведениями книжный рынок и не дающих талантливым и честным пробиться в литературу или вынужденных писать патриотическую чепуху, не заботясь о логике...
       - Для записок важен конкретный пример, - вставил Шабуров.
       - Пожалуйста. В мае пришлось мне быть во втором эшелоне. Пришла как раз газета "За Родину" с песней Матусовского "Пятизарядная". Тема хорошая - о раненом бойце Майорове, не пожелавшем расстаться с винтовкой. И Михаил Матусовский, скажу, человек с талантом, а вот песню его "Пятизарядную", фальшиво написанную, так и не смогли взять бойцы на голос. Почему? Да потому, что в ней модернизация под патриотизм, вопреки законам искусства. И дело не только в неотесанности рифм, а в том, что в песне нет души и жизненной правды. Возьмем для примера такую строфу:
       "...Он сжал приклад рукой неловко,
       Когда в глазах померкнул свет,
       Когда бойца с его винтовкой
       Везли в военный лазарет..."
       Как это можно "сжать приклад рукой неловко, когда в глазах померкнул свет"? Об этой эквилибристике надо сказать Матусовскому, чтобы он знал, почему его "Пятизарядную" люди не смогли петь...
       - Завтра же напишу ему, - сказал Шабуров. - Мне кажется, что...
       В это время вездеход ударился о что-то своим железным носом. Комаров с Шабуровым ткнулись лбами в спины водителя и автоматчиков, задние пассажиры даже перелетели по инерции через барьер и сели чуть не верхом на комиссара, на Шабурова и на продолжавшего храпеть Лысова.
       - Не робейте, товарищи! - торжественным голосом возвестил водитель, когда люди еще продолжали барахтаться внутри машины и соображать, что же произошло? - В сарай воткнулись, сейчас отшвартуем... Из машины не выходить! Обследую, через пролом в стене выведу обратно.
       - Вы бы фары включили, - простонал Лысов.
       - Аккумулятор сел, какие там фары? - возразил водитель. - Держитесь, поехали!
       Под гусеницами звонко затрещали палки. Парусиновый навес упал. Все вцепились руками в железные поручни и пригнули головы в уровень с бортами машины.
       Гусеницы скрежетали о катушки колючей проволоки, разбрасывали и ломали плетень. Мотор завыл на высокой ноте. Вездеход вынесло из случайного "гаража" на улицу. Здесь он остановился для ориентировки.
       Утопая по колено в грязи, Шабуров вышел из машины, чтобы узнать. Куда же они заехали. Найдя указательный столб у дороги и осветив его красноватым, копотным пламенем зажигалки, радостно закричал:
       - Товарищи, да ведь мы попали все же в Дубровку Дальнюю! - вернулся к вездеходу и позвал бойца с драгункой: - Вставай, браток, дальше мы двинем пешком. Оно и дождь перестал...
       - До свидания, счастливого пути! - пожал Комаров руку Шабурову. - Лысова мы, если он жалуется на болезнь живота, завезем сейчас в санитарную часть. А вам, Василий Петрович, напоминаю о дневнике. Не бросайте, пишите!
      
      
      
      
      

    45. ВАНЯ ШАХТАРИН

      
       Из Долгой Горы во Дворец Шабуров возвращался на штабной машине после выполнения задания. На лесной просеке царило оживление. По бревенчатому настилу лежневки гремели навстречу шустрые "Виллисы" с зелеными пушками на прицепах и с расчетами на борту. Под стволами орудий, пристегнутые черными подбородочными ремнями, качались зеленые каски с кожаной подкладкой.
       Дошлые водители, чтобы не скандалить вечером с регулировщиками, организовали потешную светомаскировку: натянули противогазные шлемы на фары, отчего машины походили на чудовища с двумя серо-зелеными носатыми головами и четырьмя круглыми стеклянными глазами без ресниц.
       Колонны пехотинцев, сторонясь и прижимаясь к правой обочине, пропускали мимо себя машины, шедшие одна от другой на малых дистанциях.
       Наблюдая весь этот встречный поток и прислушиваясь к грохотавшему за спиной фронту, Шабуров вскоре догнал целый караван конных носилок с ранеными.
       Носилки в голове колонны особенно привлекли его внимание. Пара лошадок в хомутах шла гуськом. К гужам привязаны длинные березовые жерди с натянутыми на них густой проволочной сеткой, поверх которой стояли обыкновенные санитарные носилки с короткими ножками и раненым бойцом, пристегнутым к носилкам белыми мягкими лямками, чтобы не упал на дорогу.
       Раненый, накрытый одеялом и с марлей на лице, или спал на белой подушке или был в забытьи. За его головой дышала лошадка с большой белесой звездой на лбу, а в полуметре от зеленого временного протеза на перебитой ноге шагал крутобедрый вороной конь с крошечным санитаром в большом армейском седле с поцарапанными осколками сумами и крыльями.
       - Мальчуган, кого везешь? - сойдя с машины и шагая рядом с носилками, спросил Шабуров. Парнишка не ответил, демонстративно поправил белую с красным крестом повязку на рукаве шинели, как бы говоря: "Видите, я не мальчуган!" Шабуров усмехнулся и поправился: - Товарищ санитар, кого везете?
       - Героя. А вам зачем?
       - Да ты не из Курска? - вопросом ответил Шабуров.
       - Если будете расспрашивать, - санитар покосился на Шабурова черными быстрыми глазами и припугнул, - фельдшеру доложу. В хвосте колонны едет...
       Фельдшер, толстый усатый, в распахнутой шинели и с огромной парусиновой сумкой на боку, некрепко сидел в высоком казачьем седле. Вежливо толкая каблуками очень смирную рыжеватую кобылу с коротко обрезанным пушистым хвостом. Чтобы не упасть, норовил придерживаться за гриву, но делал при этом вид, будто распутывал сбившиеся лошадиные космы.
       - А вы не глядите, что он боится ездить на резвых лошадях, - подметив усмешку во взоре Шабурова, встал санитар на защиту фельдшера. - Он у нас еще какой строгий. Вот позову, узнаете...
       - Так нельзя, землячок, - упрекнул Шабуров и сейчас же распорядился водителю ждать его на уширенном полотне разъезда, сам снова обратился к санитару. - Выходит, встретились мы на перекрестке наших дорог, земляческих, и ругаться будем?
       - Разве вы меня знаете? - смягчившись и присматриваясь к Шабурову, спросил санитар.
       - Ну, как же не знать? В прошлом году я видел в Курске, как тебя Миша облил водой из шланга, а потом ты залез под вагон и, лежа животом на распорочной тяге, уезжал и кричал мне до свиданья! Скажешь, неправда?
       - Правда! - санитар воскликнул и, привстав на стременах, отрекомендовался...
       - Так, значит, Ванюша Шахтарин? А меня зовут Василием Петровичем Шабуровым. От Миши есть какие слухи?
       У Шахтарина внезапно искоркой сверкнула слеза. Он ловко спрыгнул на накат дороги, осторожно снял марлю с раненого.
       На Шабурова глянуло бледное толстощекое лицо со вздернутыми крупными губами и широким коротким носом.
       - Да это же Миша?!
       - Он, - подтвердил Шахтарин. - Теперь в Курске немцы. Над его матерью измывались. Она и сказала ему, чтобы бежал к своим. Сперва он к партизанам пробрался, потом мы с ним в госпитали встретились, работали. Написали заметку про курского бургомистра Смялковского и про его помощника Кепова, про их холуйство, отправить в газету не успели. Поехали на задание, Мишу ранило...
       - Он обязательно выздоровеет, - сказал Шабуров. Шахтарин кивнул головой и прикрыл марлей лицо раненого, чтобы мухи не беспокоили.
       - Кость Мише раздробило, лечить будем. А к вам просьба, Василий Петрович, подредактируйте наше письмо, я и фотокарточку Кепова передам к письму для внешности. Миша привез ее из Курска, чтобы предателя опубликовать для всех, - достав письмо и карточку из внутреннего кармана, передал Шабурову. - Знаете, кто такой Кепов? Кулак, хотя и пробрался в инженеры. Есть у него еще брат, может быть, лет двадцати. В газеты стихи пишет, а сам тоже кулак. Вся у них порода. Моя мать родом из села Михайловского Черемисиновского района. В батраках у Кеповых живала. Старик у них, вроде царь: за столом никто не смей в миску залезать раньше его. Трахает ложкой, аж человек вверх ногами опрокидывается, как он по лбу трахает. Сынок его немцам холуем служит...
       - Хорошо, Ваня, письмо и фотокарточку прочитаю, передам газете. Будем надеяться, встретимся еще не раз. А пока, Ванюша, до свиданья!
       - До свиданья! - санитар привстал на стременах, приветственно помахал рукой вслед увозящему Шабурова "Виллису".
       - Что это за мальчик, с которым вы разговаривали? - спросил водитель.
       - Ванюша Шахтарин, - ответил Шабуров. - Теперь, можно сказать, это живой персонаж моего романа.
      
      
      
      

    46. У ЛЫЧКОВО

      
       Во втором часу ночи Шабурову вручили приказ выйти с бойцами в боевые порядки Н-ской дивизии
       Над лесом метались огненные сполохи, гремело и грохотало, снаряды и мины валили деревья. Нахлынули облака, начался дождь.
       Информация о ходе наступления на участке Лычково-Бечгловское болото была самой путанной, никто не знал действительного положения. Этим и объясняется, что офицер связи 34-й армии, прикатив на бронированном вездеходе, приказал вдруг Шабурову от имени генерала Берзарина немедленно выдвинуться в Лычково и организовать офицерскую службу регулирования.
       - Взять с собой радиста и двух телефонистов, - добавил офицер, - все остальное мы немедленно дошлем: шестьдесят офицеров, двести солдат, полный комплект оборудования для КП и постов. Главное, чтобы обеспечить ввод резервов в сделанный прорыв...
       - А разве Лычково уже взято? - усомнился Шабуров.
       - Да, да! Быстрее, действуйте!
       Через несколько минут Шабуров мчался в машине с особым пропуском на лобовом стекле, чтобы никто не останавливал. С хода, разбрызгивая грязь и воду, машина ворвалась в сожженную деревушку Глинка.
       - Стой, сто-о-ой! - закричали вставшие из грязи бойцы с винтовками. - Не видите разве, бой кипит?!
       Конечно, Шабуров и видел и слышал бой. Совсем близко, воя и крякая, рвались мины. В трех метрах правее машины захлебывался длинными очередями пулемет, стрелявший из него казах голосисто вопил:
       - Туган Казахстан ушун!
       - Вы с ума сошли? - вскочив на крыло машины, заругался знакомый Шабурову капитан из части подполковника Гусева. - Влетели на машине в ротные боевые порядки. Да вы такой на нас огонь вызовите сейчас, что и деться будет некуда...
       - Разворачивайте! - кратко приказал Шабуров шоферу. Но за насыпью уже грохнул минометный залп, вокруг машины заплескались взрывы мин. В кабину хлынул затхлый серый дым. Осколком пробило лобовое стекло. Другой осколок пронизал борт кузова, ранил сидевшего там радиста Кушнарева.
       Маневрируя между фонтанами взрывов, водитель вывел машину в песчаный карьер. Через некоторое время сюда доставили раненого лейтенанта Гребешкова, одного из знакомых Шабурова.
       - Ночью меня с пятнадцатью бойцами, - рассказывал Гребешков, - послали с задачей захватить каменную школу в Лычково. Немцы управляли оттуда всей обороной Лычковского узла сопротивления. Обошли мы Лычково болотами и лесами с востока. Чуть не до Володихи пришлось уклониться: то секреты и дозоры в пути, то заполненные немцами траншеи на пути. С юго-востока, видать, нас не ожидали. Но только мы перебрались через Полометь, на самой окраине Лычково столкнулись нос к носу с немецкими патрулями. Двое. На нас немецкие каски и плащи, это и спасло. Немцев убрали ножами без всякого шума.
       Обнаружили нас уже на площади, перед самой школой. К нашему счастью, немецкие танки продавили такие глубокие рвы, что мы в них спрятались от пулеметов, как в траншее.
       Думали отлежаться в грязи, а немцы начали тогда глушить минами. Восемь бойцов убили, пятерых ранили. Захватывать школу было нечем. Ракетой запросили своих об отходе. Разрешили сигналом. Но отходить назад оказалось труднее, чем забраться в тыл к немцам.
       Хорошо еще, что я знал местность и вспомнил о водоспускных трубах под железнодорожной насыпью западнее станции. Целый час туда пробирались. Еще двух убило. Остался я с пятью ранеными бойцами.
       Немцы галдели наверху насыпи, когда мы увидели черные зевы двух труб. Несло из них гнилью и падалью. Поползли. В трубах царила могильная тишина, от спертого воздуха и жидких нечистот кружило голову.
       Тревога возрастала ежесекундно: а вдруг у выхода из труб дежурят немцы?
       Никого у выходов не оказалось. Так мы и выползли из тыла в лесок, болотом пробрались на свои передовые линии. Потом начался артиллерийский обстрел, пришлось сидеть в подвале.
       Утром, перевязав руку, я вместе с батальоном снова добрался к самой насыпи. Там залегли под огнем немцев. А они, сволочи, издевательски кричали:
       - Рус, ура-а-а!
       Такое меня взяло зло, что, не считаясь с болью в руке, повел бойцов в атаку. Ворвались на скат насыпи. Тут и увидели, почему у немцев такая уверенность и наглость: в насыпи были зарыты цистерны с прорезанными для стрельбы бойницами. В цистернах сидели смертники, большей частью из венгерских солдат, прикованные цепями к пулеметам.
       Продолжая атаку, мы ворвались и в школу. Тут бы нас поддержать артиллерией, но этого не случилось. Правда, орудия били, но совсем в другое место. Вредительство или что другое, только немцы подбросили резервы и погнали нас назад. Вдогонку мне немцы влепили еще одну пулю в бок. Так-то воюем за Лычково под руководством Курочкина и Берзарина. Неужели не понимают, что нельзя Лычково брать в лоб, нужно обходно?
       - Пожалуй, не понимают, - сказал Шабуров. - Ведь сколько уже времени сидим здесь, бушкаемся, тратим людей, а успеха нет. Немцы же понимают значение Лычково и для своей 16-й армии и для нашего фронта: Лычково находится на важной и единственной железной дороге Валдай-Старая Русса...
       Вскоре Гребешкова забрал санитарный фургон, а Шабуров получил приказание ожидать в карьере Берзарина.
       Лил дождь, свистел ветер. Совсем близко шел бой в форме возмущавшей Шабурова тактики непрерывного лобового удара небольшими силами роты или батальона. Непрерывно подходили батальоны, с хода атакуя Лычково. Непрерывно шли раненые оттуда густыми толпами. Людей жгли, как плохая хозяйка дрова в печи, без пользы.
       Шабуров, сидя рядом с задремавшим шофером в кабине, развернул карту и начал обдумывать положение.
       "Конечно, не лобовая линейная тактика здесь нужна, - все более убеждался он. На скулах надувались желваки, лоб краснел от напряжения и досады. - Вся обстановка под Лычково, да и на всем Демянском треугольнике, где окопалась 16-я немецкая армия, требует глубокой формы операции. Вот же ясно видно, стоит вдуматься в карту и в размещение войск противника у Лычково, что можно бы и нужно применить охватывающие удары: Выдерка, Березино-Мыза, Горки - с одной стороны, и Кипино, Володиха, Белый Бор, Горки - с другой. Участь Лычково тогда была бы решена в несколько часов. Зачем же растрачивать солдат, повторяя Куропаткина девятьсот четвертого года".
       Вероятно, увлекшись и не заметив даже подъехавшей машины, Шабуров думал вслух и его думы слышал генерал. Шабуров поднял глаза, когда на карту легла внезапно густая тень от заслоненного стекла кабины. Охнув от неожиданности, он кубарем выкатился из кабины, начал рапортовать.
       Берзарин, в шинели и широкой фуражке с ярким околышем и длинным козырьком, выслушал Шабурова с недовольным видом.
       - Как же вы смели не заметить меня и наговорить разных дерзостей? Кроме того, заставили генерала стоять у кабины вашей машины...
       У Шабурова вспыхнула, как и часто с ним бывало, отчаянная смелость. Он залпом изложил генералу свои мысли о Лычковской операции, о ненужных потерях, об ошибочности лобовых атак, о необходимости менять тактику и воспользоваться глубоким охватом Лычково.
       - Вот, на карте это совершенно ясно видно, карандашом обозначено...
       - Хватит! - приказал генерал. - Если бы я не успел подписать приказ о благодарности вам за отлично проведенную разведку трассы, то... Впрочем, все равно. Я не потерплю ваших вольностей и вмешательства со своими суждениями в сферы генеральские. Подготовьтесь к отправке из 34-й армии... А пока отправляйтесь в боевые порядки 170-й дивизии, под Кневицы. Будете действовать с казахами. Инструкцию сейчас же получите у адъютанта. Он в моей машине. Донесения два раза в сутки - в десять и в двадцать четыре часа. Это вам в знак памяти нашей встречи у Лычково!
      
      
      
      
      

    47. ТУГАН КАЗАХСТАН УШУН

      
       Утро застало Шабурова в районе Кневицы. Вдоль речонки Березинки (В лесах Валдая даже речки носили лесное название) двигался он с бойцами охраны к передовому краю, прыгая с помощью длинных шестов с пня на пень, с кочки на кочку через лужи и многочисленные ручьи, наполнявшие болотистый лес.
       - Крапивин, держись левее! - послышался сзади хриплый басок. Шабуров оглянулся. Взлетая над кочками и ручьями на длинных шестах, вдогонку прыгали двое. Один - щупленький брюнет, второй - широкоплечий краснолицый русач. Это его брюнет назвал Крапивиным.
       Поравнявшись с Шабуровым, брюнет присмотрелся и вдруг бросился к нему.
       - Василий Петрович! Где встретиться пришлось, а? Неужели не узнаешь Цатинова? Мы же вместе служили на Дальнем Востоке в полку Горюнова и Волынникова... А здесь я командую батальоном. Знакомьтесь с Крапивиным, он из Политотдела дивизии...
       Цатинова Шабуров узнал. Оживленно разговаривая, вместе добрались в боевые порядки.
       Был час затишья, когда, занятые обедом, немцы не стреляли. Агитаторы, шурша свежей дивизионной красноармейской газетой "НА СТРАЖЕ", читали ее бойцам-казахам, которых было в 170-й дивизии большинство.
       У Шабурова при виде этого растроганно колыхнулось сердце: родившись в кишлаках далекого Казахстана с его знойными степями и пустынями, с песками и косматыми верблюдами, казахи лежали на болотах русских Валдайских лесов и защищали СССР от фашизма. Это же и был интернационализм на практике.
       Прилегши вместе с Крапивиным у насыпного окопа, Шабуров разговорился с пулеметчиком, который пристраивал немецкий трофейный пулемет "МГ" на секторную доску.
       - Фашист ночью пойдет, невиден будет, - пояснил казах. - Доска держал твердый прицел. Пук-пук, фашист смерть, капут! Доска хороший ночной стрельба. Пулемет не верблюд, упирайся нет. Немецкий пуля, получай фашист назад своя пуля! - казах засмеялся и с металлическим шорохом поворошил целую гору стальных немецких лент, набитых немецкими патронами с зелеными и красными глазками капсюлей в донышках железных гильз, покрытых желто-медным лаком против ржавления.
       Рядом другой боец читал вслух статью "КАЗАХИ НЕ БУДУТ РАБАМИ". Сосед, положив винтовку на бруствер, слушал чтение и одобрительно покачивал головой в круглой зеленой каске. Черные глаза его в это же время смотрели в сторону немцев, расположенный где-то вблизи, за кустами и ручьем, за чащобой елей и сосен.
       "... Богат наш Казахстан, - журчал голос чтеца. - Уголь, нефть, скот, хлопок, табак - все есть у нас. А какие, казахи, у нас сады! Недаром родная наша столица называется Алма-Ата, отец яблок. Проклятый немец пытается захватить все наше богатство, а нас, казахов, превратить в рабов. Горе тогда будет нам, казахи! Немец убьет наших матерей, изнасилует наших жен и дочерей, сестер заберет в публичный дом... Здесь, в этих Валдайских лесах. Русских лесах, мы защищаем свою судьбу, свой солнечный Казахстан. Здесь мы должны разбить немца... Вперед! Чем больше мы убьем немцев, тем ближе победа..."
       - Правильна написан, - сказал боец с винтовкой, не прерывая наблюдения за немцами. - Кто писал?
       - Младший лейтенант Ахай Абеулов писал...
       - Наш человек, наш написал. Воевать будем, разбивать немец будем, туган Казахстан ушун!
       - Это за родной Казахстан! - перевел Крапивин, Шабуров запомнил слова.
       - Мой родом Алма-Ата, - продолжал боец. - Немца бил у Смоленск и Москва. У город Клин видел след зверя: немец раздавил на пепелище двенадцать баланчук. И я, боец Шахаров, убью фашист. Ты как думай, Сиким Кунеков?
       Сидевший до этого молча, худой черноглазый красноармеец встал на колени.
       - Моя выполняет наказ отца, - сказал он торжественным голосом. - Получил письмо. Отец, Токуш Кунеков, пишет из фермы Чили  2 Сулукульского овцесовхоза: "Сиким, сын мой! Ты помнишь, что сказал нам Джамбул? Он сказал: "Разогнул свою спину казах, и почувствовал солнце в глаза". Это правильно, Сиким. А кто помог нам разогнуть спину? Русский народ. Не забывай это.
       Мы живем сейчас хорошо, Хорошо живем, Сиким! Много у нас овец, очень много. И всего у нас много. И урюка, и яблок, и хлеба, и хлопка, и лошадей, и верблюдов. Разговариваем между собою, что после войны, может быть, начнем пшеницу сеять в наших краях, воду получим от Советской власти вдоволь, лес посадим, не хуже Валдайского, где ты с немцем бьешься. Богаты мы, но это немцы хотят отобрать у нас. Если они победят - они это сделают, Сиким! Но советских людей еще никто и никогда не побеждал. И вот я, твой отец, и твои сестры, Зениче и Ахсму, просим тебя - хорошо воюй. Лучше бей разбойников, Сиким! Не давай немцам сделать с родной землей, что они сделали с землей других народов. Мы, казахи, увидевшие в глазах солнце, не хотим его потерять. Помни об этом, Сиким!"
       - Слышали письмо отца, Токуша Кунекова? Теперь, что я написал отцу. Письмо отослал и написал, что у меня винтовка меткая, штык острый. Пулю в лоб фашиста, штык в живот. Еще написал, чтобы отец поехал в киностудию Алма-Ата и просил напечатать ленту о казахах-воинах, как о Тохтарове, убившем 115 гитлеровцев... Смерть фашистам! - Сиким говорил громко, даже эхо отзывалось в лесу. И враги слышали его.
       На голос Сикима немец выстрелил. Пуля со звоном ударила в стоявшую над окопом сосну, в воздухе закружилась тонкая рыжая шелуха.
       - Получай назад! - пулеметчик отстрочил длинную воркующую очередь.
       Чтец сунул газету за пазуху, лязгнул затвором винтовки.
       - Веселый разговор будет! - смахнул рукавом шинели шелуху коры с казенника, приник щекой к прикладу. Гулко бухнуло. Среди кустов, мелькнув пятнистой плащ-палаткой, повалился немецкий наблюдатель. - Один пошел к черту душой! Давай другова...
       Через минуту стрельба охватила весь участок. На мокрую траву сыпались подстреленные листья, каскады хвои. Шлепались в лужу корявые сосновые шишки, похожие на злых ощетинившихся ершей.
       Ударила артиллерия. Снаряды разорвались с оглушительным треском. Плеснуло звоном осколков по насыпному окопу.
       - Где телефон? - спросил Шабуров у Цатинова. - нужно связаться со штабом армии...
       Они побежали к блиндажу.
       - Ложи-и-ись! - закричал кто-то истошным голосом. Шабуров оглянулся и увидел Крапивина с широко раскрытым ртом. "Ну и горло! - подумал о нем. - Такого голоса хватило бы на дивизию..."
       Гром оглушил Шабурова, упруго ударило что-то в грудь. Не удержался, упал. Вода ржавой холодной струей хлынула в кирзовые широкие голенища, неприятно охватила ноги липкой сыростью.
       - Укрыться за камни! - вставая, приказал он бежавшим к нему перепуганным бойцам. - Здесь ждать моих указаний!
       Бойцы залегли за грудами булыжника, заготовленного Лычковским райисполкомом до войны для мощения дороги. В это время в блиндаже, куда вбежали Шабуров с Цатиновым, начальник штаба батальона, именуемый адъютантом старшим, азартно кричал в трубку телефона:
       - Держись, Зуев, держись! Сейчас наши подбавят жару. Я только что звонил на батарею...
       Как бы в подтверждение слов начальника штаба, под ногами дрогнула земля, над блиндажом с грохотом и шуршанием прошли снаряды тяжелой артиллерии.
       Шабуров выбежал из блиндажа наблюдать. Над немецкими позициями крутились смерчи взрывов, сверкали яркие молнии.
       - Вот теперь, товарищ Цатинов, пора продвигать батальон, - сказал Шабуров. - Я буду с вами наблюдать за боем и...
       - У вас рука! - воскликнул Цатинов.
       Только теперь, взглянув на окровавленную руку, Шабуров почувствовал жгучую боль в ладони. Встряхнул кистью, но кровь полилась еще обильнее. И тогда он попросил бойца взять в сумке индивидуальный пакет, перевязать рану.
       Почти до самого вечера наступал Шабуров вместе с бойцами-казахами. А кровь продолжала сочиться сквозь бинт, голова кружилась. Он кричал уже, как во сне, вместе с другими:
       - Туган Казахстан ушун!
       .............................................................................................
       Упав от потери крови, Шабуров очнулся уже на пункте эвакуации. "Ну не сам я и не Берзарин подготовил меня к отбытию из 34-й армии, - подумал с какой-то горечью и досадой в груди. - Моя рана и медицинские власти распорядились..."
       - Послушайте, товарищ! - обратился он к фельдшеру, распоряжавшемуся погрузкой раненых на машины. - Нельзя ли мне вернуться в часть и лечиться самому, с помощью ротного санитара?
       - Нельзя! У вас серьезнее, чем вы думаете. Надо бы сразу выходить из боя, а вы... Да что разговаривать, садитесь в машину, все уже оформлено...
      
      
      
      
      

    48. ФЕДОР ЛУКИЧ И ЛУКАШКА ОГУРЦОВ

      
       В оккупированную немцами Лукерьевку Федор Лукич примчался на машине, сопровождаемый офицером и автоматчиками.
       - Господин комендант Ястребовско-ржавского участка, у коего имею честь быть в помощниках, - начал он свою речь перед согнанными как скот лукерьевцами, - приказывает вам немедленно приступить к уборке урожая. Мы вам назначаем в руководители уважаемого человека. Вот его ведут...
       Люди оглянулись. Рядом с автоматчиком шагал к сходке сутулый человек с вислыми усами и слоновьим носом.
       - Го-о-осподи! - простонала и начала креститься Матрена Каблукова. - Да это же Лукашка Огурцов. Продался, ирод!
       Федор Лукич молча шлепнул Матрену по щеке, потом повернулся к хмуро глядевшим на него людям, закричал:
       - Мы личным примером научим вас служить Третьей империи! - закатив глаза под лоб, задрал свою лошадиную голову. - Я охотно стал солдатом немецкой культуры. Моя дочь добровольно едет в Германию, а вы что, бунтовать? Замолчи, не реви! - прикрикнул на плачущую Матрену. - Иначе я возьмусь за твоего Ивана...
       - Не пужай бабу, - хмуро сказал стоявший неподалеку Упрямов Антон. - И так пужаны, концов нету...
       Федор Лукич сделал чуть уловимое движение корпусом в сторону Антона, подумал: "Этот мешает, нужно ему устроить пролив крови..." Потом заговорил снова, уже обращаясь к Лукашке:
       - Господин комендант назначает тебя главным по уборке урожая и сбору теплых вещей для немецкой армии...
       - Премного благодарен, - поклонился Лукашка Федору Лукичу, потом упал на колени перед офицером.
       - Вас шпрехт эр? - спросил тот у Федора Лукича. Когда Лукич перевел, что Лукашка благодарит за милость, офицер заулыбался. - О-о-о, зер гут! Их фраге, зинт але мит винтербэклайдунг фэрзоргт?
       - Я, я! - поклонился Федор Лукич офицеру, потом закричал на лукерьевцев: - Комендант спросил, у всех ли у вас есть зимняя одежда? Я ему сказал, что есть и вам приказываю начать немедленно сдавать на склад, иначе будем пороть, будем расстреливать...
       Через три дня случилось в поле взволновавшее всех событие. Приехавший в поле лекарь сказал, что он будет лечить "одышку" и насморк. Антон Упрямов принял два порошка. Запил водою, крякнул и весь перекосоротился от горечи. Не сказав никому ни слова, взял хомут и хотел запрячь привязанную к грядке чалую кобылу, чтобы привезти водички косцам, но споткнулся и упал. Кобыла шарахнулась в сторону, захрипела.
       Подбежали женщины. Уткнувшись лицом в хомут, Антон умер. Лицо его и шея почернели, пальцы скрючились. Рядом валялась упавшая с головы овчинная шапка, которую Антон носил в жаркие дни лишь потому, что не хотел сдавать в склад немецкой армии.
       - Разойдись! - закричал Лукашка на женщин. - Довели вот человека, что ударил прилив крови в голову. Надо бы раньше лечить, не запуская болезнь... Твой, Матрена, выздоравливает или лечение нужно?
       - Дома Ивана нету, - в страхе сказала Матрена и чуть не закричала, что отравили Антона и что никому не надо брать порошки у лекаря.
       - Ладно, зайдем, когда он будет, твой Иван, дома, - ухмыльнулся Лукашка.
       Антона схоронили в тот же день. А утром люди обнаружили на тощем осокоревом кресте, воткнутом в холмик его могилы, пятиконечную звезду из окрашенной жести. Кто-то уже звал к борьбе с фашистами.
       Вскоре Лукашка Огурцов и его жена, Апроська, попались на воровстве одеял. По приказу коменданта "уважаемого человека" вместе с женой публично высекли шомполами, но оставили на всех должностях. Только теперь уже души их стали совсем мышиными, каждого шороха боялись, под ногами у коменданта и его помощника, Федора Лукича, ведавшего одновременно Ржавской школой с огромным портретом Гитлера на стене, эти души стелились половиками.
       И вот пришел Лукашка Огурцов тайком к Матрене.
       - Ивана, слышь, надо в город переправить, - шептал он. - Федор Лукич лютует за прошлое, Комитет бедноты вспомнил, пригрожает арестовать. А это, слышь, плохо. В городе есть у меня знакомые, Иван у них с месяц побудет, пока горячка перемежится... Записку напишу. Теперь, слышь, я и сам пострадавший, так что другим этой муки не желаю. Лошадку я тебе дам, будто в город по делу...
       Матрена не знала тайных мыслей Лукашки Огурцова и о том, что он лишь выполнял придуманный Федором Лукичем план разделаться с Иваном без особого шума. Поверила.
       - Постой-ка! - задержал специально выставленный на дороге полицай и приказал Матрене ехать к Ржавской школе. - Зачем тебе везти сено в город, если мы сами его купим для овечек...
       Федор Лукич вышел из школы и, ехидно улыбаясь, взял стоявшую у стены штыковую железную лопату, ударил ее ребром в прорезь между коробом и грядкой. Иван ойкнул от боли.
       - Раскопайте!
       Полицаи быстро выполнили приказ Федора Лукича, вытащили Ивана из-под сена.
       - А-а-а, мой батрачек! - злорадно проголосил Федор Лукич. Шерстаковых хотели уничтожить, но прошиблись, под сено от нас прячетесь, а? Может, пожелаешь опять ко мне в батраки, а? Только уж не ломать клевцы в боронах, а?
       - Если бы сейчас у меня было какое-нибудь поганое ружье, то дал бы тебе заряд в живот! - сказал Иван с ненавистью в голосе, потом оглянулся на бледную, онемевшую от страха Матрену. - Не пужайся, все равно должен быть какой-то конец...
       - Я же говорил, что его лечить надо, - стараясь казаться спокойным, Федор Лукич повернулся к одному из полицаев, невысокому черноволосому парню. - Ширяев, хватай! А вы тут бабу держите, лекаря ко мне!
       Несколько отрепетированных полицаев под руководством Ваньки Ширяева навалились на Ивана, двое схватили Матрену, зажали ей рот провонявшими табаком ладонями.
       В классе, куда втащили Ивана, увидел он нашумевший на всю округу огромный портрет Гитлера и какие-то фашистские красочные плакаты. Потом глаза ему заслонил лекарь со шприцом. Мгновенная боль укола обожгла грудную мышцу, а через минуту Иван потерял сознание...
       ... Похоронили Ивана рядом с Упрямовым Антоном. Всю жизнь они жили соседями, воевали вместе на Стрыпе-речке, в комбеде вместе кулаков громили, и вот оба вместе погибли: убил их недобитый кулак, Федор Лукич, убил подкулачник и холуй, Лукашка Огурцов. Прав Виктор Гюго с его советом якобинцу Говену: "Не милуй врагов!"
      
      
      
      

    49. СМЕРТЬ, ПРИНЯТАЯ СТОЯ

      
       По доносу Лукашки Огурцова, фашисты объявили о конфискации имущества колхоза, затем снова согнали население на сходку.
       - Кто позже всех вступил в колхоз? - спросил офицер. Люди промолчали. Тогда он достал записную книжку и начал читать: "Зиновьев, Григорий Иванович, рождения 1893 года. Принужден Советской властью в колхоз и притеснялся. Достоин поэтому доверия германского командования и назначается старостой". - Встаньте, господин Зиновьев!
       Высокий чернявый мужчина с бритой шишковатой головой встал со скамьи, поклонился. Бороновский Прокофий Савельевич дернул его сзади за подол пиджака, прошептал:
       - Не выслуживайся перед врагами!
       Зиновьев ударил Бороновского по руке, еще ниже поклонился офицеру.
       - Согласен послужить Германии. Я человек практичный, люблю действовать...
       - Сволочь, гад! - зашикали люди. Офицер разъярился, закричал, топая ногами:
       - Пошли вон! Мне нужно говорить с господином старостой...
       Через день староста вызвал к себе Иллариона Семеновича Зиновьева.
       - Помнишь, однофамилец, в одна тысяча девятьсот двадцать восьмом году я тебе говорил, что колхоз рухнет? - начал староста. - А ты не верил, обозвал меня тогда "сырым материалом". Теперь сам видишь, колхоз рухнул для твоей наглядности. Может и вся твоя жизнь рухнуть, если я захочу...
       Илларион Семенович побледнел, кулаки его сжались. Прихрамывая и сутулясь, он двинулся к двери.
       - Нет, погоди! - староста решительно загородил дорогу. - Я тебе сначала должность сулю, а потом уж, если воспротивишься, открутим голову, как куренку. Понял? Назначаем тебя пасечником...
       Илларион Семенович уставился на старосту большими синими глазами, полными изумления, косматые брови поднялись. Родинка в межбровье прыгнула вверх.
       - На пасеке же Бороновский! - воскликнул содрогнувшимся голосом. - Его правление назначило, поручило беречь пасеку от немцев, пока наши придут назад...
       - Какое там правление, какие наши? Коммунисты удрали, никогда не вернуться. И никакого колхоза нету, рухнул. А еще тебе говорю, Бороновского скоро не будет. И тебя не будет, если не перестанешь противиться. - Староста прошипел угрожающе, в глазах мрачный свет метнулся. - Иди домой, Илларион, подумай!
       Бороновского вызвали в контору дней через пять. Там уже были немцы с автоматами, учитель Ямской школы, Астанин, и староста с полицаями.
       - Сказывают, ключи от несгораемого ящика у тебя, - подступая к Бороновскому, выговорил староста. - Они вот за ними пришли. Надо им отдать утративший силу акт о закреплении земли за рухнувшим колхозом. Ну, Прокофий Савелич, шевелись с ключом, пока добровольно...
       Бороновский молчал. Маленький, сгорбленный. Голова седая и крохотные усики, как в молоко окунуты. Седьмой десяток лет честно прожитой жизни. Сколько молчал бы, неизвестно. Но староста вдруг начал обыскивать его, шаря по карманам.
       - Разве я вор, что ты меня позоришь?! - налившись яростью, закричал тогда Бороновский. Бросился на старосту, вцепился за его лопухастые уши с длинными серыми непромытыми мочками в густом пушке. - Предатель роду человеческого и земли русской!
       Немцы сначала гоготали, потешаясь свалке и что-то выкрикивая, подтравливая. Потом один из них ударил Бороновского кулаком по голове, второй начал крутить руки назад.
       Обнаружив ключ на шнуре (Бороновский носил его вместо креста на шее), фашист рванул и, порезав шнуром шею старика, передал ключ старосте.
       Бороновский упал на колени, сбитый ударом автомата. Но сейчас же встал и закричал, загораживая собою доступ к углу, где стоял несгораемый ящик:
       - Не смейте, не берите государственный документ о земле!
       Фашисты отпихнули Бороновского в сторону. Староста сунул ключ в скважину, сердито отбросил стальную крышку ящика, подал немцам большого формата синюю папку с красными буквами и советским гербом на ней. Это был Акт о передаче колхозу земли на вечное пользование...
       Староста встряхнул зарыдавшего Бороновского за плечо.
       - Отправляйся на пасеку, Прокофий! С тобой еще будет у нас разговор...
       На пасеку Бороновский не пошел, предупрежденный Илларионом Семеновичем об опасности.
       - Мариса, - сказал он жене шепелявым голосом, - Я спрячусь в окопчике на огороде. Немцам, если придут, скажешь, что я на пасеке. Ночью, может быть, убегу из деревни, спрячусь. Партизан поищу.
       Немцы не пришли, а приехали в конце дня. Четверо вошли в хату, перерыли все добро, допытывались, куда делся пасечник?
       На слова Марисы, что Прокофий ушел туда, староста сердито ответил:
       - Не ври! Мы уже были на пасеке, не нашли...
       Пошептавшись, немцы вдруг схватили Марию Тихоновну вместе с дочкой Бороновского, Лизой, выволокли во двор и поставили к стенке для расстрела.
       - В последний раз спрашиваем, где пасечник?! - кричали немцы, щелкнув затворами автоматов. - Капут, матко!
       Прокофий Савельевич все это видел и слышал из своего окопчика, заваленного хворостом. Не утерпел, вылез. Немцы схватили его, усадили в заполненную флягами и бидонами машину, умчали на пасеку.
       - Меду! - угрожали автоматами. - Меду!
       - Не дам! - коротко возразил Бороновский. - Народ мне простит, если покорюсь вам. Сын мне не простит...
       - О-о-о! Кто его сын? - спросил фашист, вытаращив бешеные глаза.
       - Агроном и коммунист, - в один голос услужливо разъяснили фашисту староста и Михаил Астанин, выслуживавшиеся перед завоевателями. - Он всегда был против немецкой культуры...
       - О-о-о! - взвизгнул немец. Прицелился в Бороновского автоматом: - Мед или капут! Айн, цвай...
       Бороновский выпрямился. Одернул расстегнутый серый пиджачок. В слезившихся от старости глазах вспыхнула решимость, перед которой умирает страх.
       - Стреляй, фашистский бандит! - рванул рубаху на груди. - Стреляй русского человека, который желает умереть стоя за правое дело...
       Спрятавшийся в орешнике неподалеку от куреня, двенадцатилетний Толя видел, как немец ударил дедушку автоматом. Потом трое мордастых фашистов в серо-зеленых коротких мундирах наскочили на него и, связав и заткнув рот платком, пристроили шпагатом к груди старика рыжую толовую шашку, потащили в курень и бросили на деревянную кровать.
       Немцы быстро выбежали из куреня, спрятались за деревья. Один из них присоединил кончики оранжевого шнура к батарейке карманного фонаря. В курене грохнул взрыв.
       Оглохший и потрясенный всем этим, Толя помчался в деревню, пробежав мимо одного из немцев, который успел заприметить его лицо, но промахнулся при стрельбе.
       Немцы выехали с пасеки вскоре. Толя в это время рассказывал в хате набежавшим людям о смерти дедушки, о немцах и о том, как ему удалось убежать. Услышав гул машины. Он выглянул и на мгновение застыл у окна, так как встретился взглядом с тем немцем, который стрелял в него на пасеке. И тот узнал Толю, дал по нему очередь из автомата, чтобы у истории не было еще одного свидетеля фашистских зверств.
       Немцы не разрешили хоронить оба эти трупа "опасных партизан". Но в ту же ночь состоялось тайное собрание молодых колхозников. Схоронили погибших без всякого разрешения властей, так как эти герои не сдались врагу, и была их смерть, принятая стоя!
      
      

    50. ИЗМЕННИКИ

      
       В родную Головинку Анна Ермолаевна побоялась вернуться, бежав от Дулькиной из-под Коротояка. Она устроилась у священника в Вислом и начала одевать немецкую армию в теплые русские вещи.
       "Черт с ним, с этим народом, - все более распалялась она. Остренький нос ее брезгливо морщился, крысиная мордочка вынюхивала, где бы и что еще можно изъять для немцев. - Ездили мы верхом на этом народе и будем ездить снова с помощью немцев. Разве ж это народ? Навоз, а не народ. Дура Татьяна Михайловна, что не послушалась меня, убежала за Дон и не увидит европейскую культуру немцев. Партбилет ей понадобился, пьянице. Тьфу! А я вот живу в почете, порю, кого хочу. Будет меня помнить старик Костромин, всю ему спину исполосовала, пока убедила сдать теплые вещи... Ох, уморилась сегодня, надо отдохнуть..."
       - Промахнулись мы, обменив большевиков на фашистов, - шептал часовых дел мастер шагавшему рядом с ним доктору Френкелю. - Говорил мне Либерман, что надо эвакуироваться, а я захотел немецкой культуры...
       - Мне раньше удавалось и коммунистов водить за нос и к другим режимам приспосабливаться, - ответил Френкель. - Конечно, коммунистов я никогда не любил, но вот сколько совершено ошибок. Помню, встречал деникинцев, в китель оделся с погонами военного врача, а белые не удержались. Теперь вот со всею душою немцам передался, они меня "Юдою" обозвали и арестовали. Куда вот ведут?
       - Куда? На усадьбу МТС, а там в ров. Разве нас первых расстреливают?
       Автоматчики шли молча позади, не мешали смертникам поговорить. Лишь только раз прикрикнули, когда те нарушили равнение лежащих на плече лопат.
       - Швайн, юда, лопата!
       Френкель и Кликун, боясь побоев, от которых и так ныли бока и спины, сразу подтянулись, сравняли лопаты. Тут же Френкель слегка толкнул Кликуна локтем.
       - Видишь, идут Сабынин с Софьей Александровной Петровой? Давай попросим вступиться. Они же у немцев в чести, в почете...
       Сабынин, гривастый, с бритыми щеками и длинной бородой, держа черноокую врачиху Петрову, поравнялся с арестованными, взглянул исподлобья.
       - Вступитесь, ради бога! - воскликнули разом и Кликун и Розанов. - На смерть нас ведут, а вы ведь можете...
       Петрова отвернулась, а Сабынин усмехнулся, дал знать жестом руки автоматчикам, чтобы подождали, спросил:
       - Ради какого бога? У нас ведь они разные... а чтобы вы надежд не питали, вот что, - он размахнулся и огрел палкой Кликуна по плечам, потом плюнул в лицо Френкеля. - Пусть немцы очищают нашу землю от такой падали, Юды!
       Конвоиры засмеялись от удовольствия, ткнули автоматами обреченных в спину и погнали дальше. На углу улиц Интернациональной и Комсомольской, держа под руку бывшую заведующую учебной части Пушкарской школы, навстречу вывернулся комендант города, капитан Гуха, черноволосый франт.
       - Калерия Митрофановна, вступитесь! - закричали несчастные, упали перед красавицей на колени. - На смерть ведут, пожалейте, попросите за нас!
       Конвоиры встали во фронт перед комендантом. Он глядел на Кликуна и Френкеля с сожалением и презрением, а Калерия Митрофановна, дочь священника Благовещенского и жена захваченного немцами в плен комсомольца Кудинова, медленно обернула кисть руки носовым платком и начала шлепать людей, глядевших на нее полными надежды глазами, по худым избитым щекам. Потом бросила платочек на дорогу и зарыдала от расстройства, что не имеет сил убить евреев, посмевших у нее просить защиты.
       Гуха обнял Калерию за талию, осторожно повел в сторону от избитых ею людей, говорил ей что-то ласковое, успокаивающее. Потом обернулся через плечо к продолжавшим стоять конвоирам и махнул рукой. Как всегда махал, если требовал скорого расстрела.
       Опустив головы и спотыкаясь, Френкель с Кликуном подравняли лопаты, которыми должны были, если прикажут, сами себе вырыть могилу. Они уже хотели сойти с тротуара на мостовую, когда стук колес и цокот конских копыт заставил их снова поднять головы. Мимо них в изящном кабриолете катила дамочка в широкой шляпе с перьями и густой вуалью. Ее держал за талию венгерский полковник с плюмажем на головном уборе. Кликун узнал даму и не обратился к ней: это была жена богомаза Филонова. Зато сама она пожелала засвидетельствовать свое почтение. Что-то шепнула полковнику, и тот, повернув лошадь, догнал осужденных, сунул в руку даме кнут с красивой золоченой рукояткой.
       Взмахнув, Филонова со свистом опустила кнут на плечи съежившегося Кликуна. Она еще раз взмахнула, чтобы хлестануть Френкеля, но услышала странный голос:
       - Не трогай человеков, потаскуха! Наши придут, повесят тебя!
       Кричал местный дурачок, Петя Объедков. Что-то страшное было в этом голосе юродивого. Филонова опустила кнут, полковник погнал лошадь, автоматчики толкнули в спину конвоируемых.
       Те шли в свой последний путь. Но уже не ощущали страха и не просили пощады. Падая на дно траншеи в усадьбе МТС, насмерть раненые пулями, они еще продолжали слышать голос Пети Объедкова: "Наши придут..." Но они не знали, повесят ли наши Филонову, как справедливо обещал ей Объедков?
       Немецкая пропаганда твердила, что Красная Армия разбита, никогда не вернется.
       Веря, что она не вернется, служила немцам агроном сортоучастка Мирошникова, не щадя своего оглохшего мужа, служил Алешка Воротынцев, дезертировавший из Красной Армии. Все дали ему немцы - контролерство над тридцать двумя мельницами, разрешили ломать и продавать дома партийного и советского актива. Дали телефон на квартиру и посадили возле него своего телефониста. Но вот люди отвернулись от изменника, скучно стало и боязно.
       Жена, Зоя, посоветовала привлечь сперва старого рабочего, Степанова Николая, а потом уж и другие повернутся лицом...
       Телефонист приволок старика в "гости" к Воротынцеву.
       На столе вина разные, жареное и пареное для закуски, дорогая посуда сверкала и переливалась.
       - Садись, Николай Захарович! Советскую власть за упокой помянем, о новых порядках поговорим...
       - Нездоровится, сосед, - возразил Степанов. - Дай лучше домой уйти, да пусть оглоед этот, - кивнул на телефониста, - в другой раз не беспокоит меня...
       Зоя Степановна вскипела, за чапельник хватилась, но Алексей остановил ее. Взяв Николая Захаровича под руку, повел во двор.
       - Что ж, если пить-есть отказываетесь по своему непониманию, - сказал ласково, - я тебе кое-что покажу для убеждения. Если вы уразумеете, да перед народом свое слово обо мне замолвите, могу хорошую вам жизнь создать. Могу озолотить...
       - Каким же это золотом, немецким или русским? - пробурчал старик.
       Воротынцева это покоробило. Бухнул сапогом в дверь, пропустил старика во двор и подтолкнул к яслям, у которых стоял на кормежке вороной мерин по кличке "Костин".
       - Обрати внимание, Николай Захарович, какую нам жизнь немцы устроили! При большевиках соломы, бывало, снопа достать негде, хоть волком вой, а теперь "Костина" кормлю чистым пшеном. Он у меня лучше овса это любит. Понимаете, пшено мерину?! А большевики и людям его не давали или только по карточке, двести грамм на месяц. Да это же курице на один день...
       - Читал я, Алешка, газетку немецкую "Новая жизнь". В том номере, где Ваньки Толмачева карикатура помещена на Сталина...
       - Здорово! - восхитился Воротынцев. - Из Толмачева для немцев такой художник получится, ахнешь...
       - Да я вот уже ахнул, - перебил старик. - Ты мерина пшеном кормишь, меня озолотить хочешь, а в газете написано, что людям для пропитания в магазине продается отхожий капустный лист. Пшено не предлагают... А вот изменники берут его сами по потребности...
       - Сволочь! - закричал Воротынцев и заклеил старику по шее. - Иди и не забывай: если не будешь в народе прославлять меня с женой и новый порядок, я тебя расстреляю, как паршивую собаку!
       Не успел Николай Захарович войти к себе в дом, как Зоя Воротынцева навалилась с полицаями.
       - Знаю, что добровольно ты ничего не дашь для немецкой армии, - сказала еще с порога, скривив тонкие губы и пошарив глазами по комнате. Потом приказала полицаям держать старика за руки, отшлепала его ладонью по щекам, прошла к укладке из красного дерева и забрала перчатки, белье, шапку. Уходя, сунула еще раз старика в нос и прошипела:
       - Вот это тебе, старый хрыч, "изменники"!
       Лукашка Огурцов донес в гестапо, что колхозники проводили ночью собрание, избрали подпольное правление, ввели в него Ваську-"Басню", наметили с Петром Чуриковым с Нового Хутора организовать партизанскую диверсионную группу.
       Лукашка, конечно, не все знал. Он не знал, что председателем колхоза избрали Матрену Каблукову, что Зиновьеву Иллариону поручили подпольную пасеку, наметили меры по сохранению хозяйства до прихода Красной Армии. Но и по его доносу, не очень точному, фашисты наделали много беды.
       - Тебя почему зовут "Басней"? - спрашивали гестаповцы у арестованного Василия Бакланова при допросе. - Ты агент?
       - Да вот и судите, кто я есть, - хладнокровно, с достоинством отвечал Василий Бакланов. - Лет двадцать назад начал я людям рассказывать о своей мечте жить при коммунизме. Иные сомневались, называли эти рассказы басней, а потом и меня так прозвали - "Басня" да "Басня". Вот откуда это название...
       - Хорошо. А теперь и сам понял, что несбыточные басни рассказывал людям? Ведь мы Красную Армию танками раздавили, так что ни тебе, ни детям и внукам твоим коммунизма не увидеть...
       - А вы брешете! - прервал Бакланов. - Красную Армию вы не можете раздавить танками, а коммунизм я и сам уже видел. Хорошо мы жили, пока бандиты к нам в дом не вломились...
       Гестаповец со всего размаха ударил Бакланова в висок, и тот упал.
       - Кончайте его! - сказал Лукашка, выйдя из-за перегородки, где сидел и слушал допрос. - Коммунист он был, коммунистом остается. Недаром на подпольном бабьем собрании был. У него это в крови. В двадцать восьмом году "Басня" первым подписал устав учредителей товарищества по совместной обработке земли...
       Гестаповец сунул Лукашке в руку пистолет и показал на лежавшего на полу Бакланова:
       - Пук, пук!
       Лукашка выстрелил в голову "Басни", потом они пошли на Новый Хутор арестовывать партизана Петра Чурикова. Они не знали, что Чуриков к этому времени уже погиб в боях с фашистами под Старой Руссой. Дома застали его жену, Евдокию, с девочками. Она не далась аресту: топором убила одного, ранила второго фашиста, защищая свою честь и жизнь девочек. Ее пристрелили, а девочек удалось соседям спрятать и взять на воспитание.
       Изменники были в ничтожном меньшинстве, народ презирал их, надеялся на возмездие.
      
      
      
      

    51. ОПЛЕУХА ВЕРНОПОДДАННЫМ

      
       Отец Иоанн Мазалов стал производить на своем свечном заводе такие вонючие свечи из куриных перьев, что люди в церквях падали от угара и даже возмутилась городская фашистская управа, подала судебный иск о взыскании с Мазалова семидесяти тысяч рублей подоходного налога и за присвоение городского имущества.
       Бухгалтер управы, Бурцева Фаина, оформлявшая иск, настолько удивилась в суде наглости и верноподданности Мазалова, что даже на всю жизнь окосела и осталась с прищуренным глазом. Шутка ли, Мазалов нежданно-негаданно предъявил бумагу за подписями городского коменданта Гуха и начальника биржи труда Визе, инспектора военного ведомства. Утверждалось, что оный Мазалов работает на пользу Третьей империи, употребил присвоенное им имущество Пчелобазы и Птицекомбината в интересах Вермахта и достоин награды. Зачем же оплеуха верноподданным нашим?
       После этого беленькую, будто приклеенную треугольную бородку Мазалова можно было увидеть везде - в гестапо, в полиции, в управе, в редакции, на бирже труда. Он не знал устали, вербуя доносчиков и сотрудников, организуя слежку за патриотами и рекламу связанных с ним предприятий. Старооскольцы надолго запомнили, например, статью "Господин Венза фантазирует" о маслозаводе предпринимателя Петра Вензы, обещающем через три года накормить всю Третью империю маслом и сыром.
       Анну Кузнецову Мазалов вдохновил написать и напечатать о молебствии в школе и хвале "новому порядку" и объявление о пропаже козы и мужа, хотя она просто не узнала его из-за внезапного бритья бороды и перемены одежды.
       Внезапно Мазалов появился в квартире Пименовой Валентины, своей золовки, и сказал:
       - Судьба твоя на волоске! Или ты иди сейчас же со мною в редакцию и вербуйся на учительско-корреспондентскую работу и подписывай мне дом своего мужа, или я тебя выдам гестапо и ты пропадешь, так как сын твой в Красной Армии.
       Повел он запуганную женщину в редакцию. Там немец в квадратных пенсне заставил ее подписать какую-то бумагу, потом выгнал. Недели через три Пименова, встретив Мазалова, спросила:
       - Как же с работой? Мне уже есть нечего...
       - Скорее сдохнешь! - воскликнул он. - А если приставать ко мне будешь, напущу на тебя Паву Кочаровскую. Та не станет долго списываться. Пришлет она к тебе полицаев Малышева или Ширяева, завинтишь через биржу труда в Германию. И не задерживай меня по пустякам, иду на собрание интеллигенции...
       - Упаси, господи, и помилуй! - закрестилась Пименова, карие глаза слезой залились. Побежала от Мазалова, сгорбилась, а он мышем шмыгнул в бывшее здание Дома пионеров.
       В зале было душно от народа. Через раскрытые настежь двери видны многие ряды стульев и скамеек с сидевшими на них людьми.
       Опоздав к началу, Мазалов прислонился у притолоки за полотном двери, слушал и наблюдал через отверстие между петлями.
       Софья Александровна Петрова, узкоплечая женщина с подстриженными в кружок черными волосами, в полосатом шелковом платье и желтых босоножках, сидела неподалеку от двери. Жуя конфету, посматривала на сидевшего за столом коменданта, и тогда в ее глазах зажигались непонятные огоньки.
       "Хорошую должность, шкура, отхватила, - позавидовал Мазалов Петровой. - Председатель врачебной комиссии по отбору отправляемых в Германию людей. На такой должности можно за один месяц нажить состояние. Чего это дура, Сударикова, не догадается сунуть взятку, чтобы ее больше не вызывали в комиссию, а оставили при своем инвалиде-муже?"
       Ход мыслей Мазалова был нарушен необычайно громким шипящим звуком: чихнула соседка Петровой, слоновидная Пава Кочаровская. Ее русые завитые волосы взлетели при этом над головой, гребешок и шпильки скакнули по обширной спине в зеленой гарусной кофте. Широкое лицо Павы с хищным острым носом и подрисованными бровями приняло смущенное выражение.
       - Тобрай сторовьй! - крикнул из-за стола Визе, ободряя свою помощницу. Она закивала ему головой.
       Докладчик, бывший учитель школы взрослых Никонов, выступал от имени газеты "Новая жизнь". Когда чихнула Кочаровская, бывшая раньше директором школы, Никонов почтительно умолк на какое-то мгновение и успел переморгнуться с Антониной Логвиновой-Читиной. С ней он был в интимных отношениях, что удивляло весь город. Ведь хотя и некрасив Никонов, но лобаст, черноглаз и образован, а Логвинова походила на увеличенную в масштабе мартышку и не отрывала ото рта платка, чтобы не обстреливать слюной собеседников. Польщенная вниманием Виктора Никонова, она подняла остренькие плечи, обтянутые розовым маркизетом старомодного платья с напуском и хотела сказать что-то соседке, черномазой Кате Думченко, но брызнула ей слюной в щеку.
       Думченко вскочила в негодовании. Карие глаза злобно сверкнули, но сдержалась от резких слов в виду повестки собрания и доклада "О ДОЛГЕ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В УТВЕРЖДЕНИИ НОВОГО ПОРЯДКА В РОССИИ". Лишь розовый кончик языка протиснулся сквозь черную щербину зуба, да по смуглым щекам проступили огненным накалом пятна гнева. Крепдешиновое розовое платье без нательного белья плотно прилипло к вспотевшему телу Думченко и с такой рельефностью обозначило живот и пупок, что комендант расхохотался и шепнул что-то Визе. Тот закивал головою и сказал Никонову:
       - Протолшать!
       - ...Можно бы сколько угодно много приводить случаев, иллюстрирующих грубое и оскорбительное отношение коммунистического режима к интеллигенции, но я и так немало говорил об этом, теперь могу ограничиться лишь некоторыми фактами, признанными самой старооскольской газетой "Путь Октября", комплект которой за тридцать пятый год у меня под рукою. Вот, в номере за 16 сентября говорится о Чекрыгине И. А. Его оскорбили и арестовали лишь за то, что он подпрапорщик и полный георгиевский кавалер, то есть храбрый защитник чести. В номере за 6 октября обозвали бюрократами ныне работающую секретарем Лесхоза Екатерину Думченко и учительницу Струковской школы Золотареву за их нежелание незаконно допустить к учебе сына железнодорожного смазчика вагонов некоего Бабарина. В номере за 28 августа появилась нацеливающая статья "Срывают отчетную компанию". В ней подверглись травле интеллигенты Думченко Екатерина и Гребенешников Герман за нежелание проводить в педтехникуме собрание с проповедью за большевистских депутатов. Думченко поплатилась потерей работы, Гребенешников арестован и о его судьбе мы не знаем... А как оскорбительно помещаются карикатуры в большевистских газетах! Вот, например, в номере "Путь Октября" за 20 августа нарисован наседкой директор Песчанского спиртзавода, Корякин, под крылом которого будто бы скрываются какие-то кулаки - Чунихин, Бейдин, Пашков. А ведь все это люди, пострадавшие от советского режима... Теперь пришел конец всем этим издевательствам, и мы должны раз и навсегда понять истину, - Никонов вскинул руку над своей черноволосой головой, сам весь приподнялся над трибуной и завизжал:
       - Адольф Гитлер заботится о русском народе, об интеллигенции и не жалеет средств для создания русской армии освобождения. Он договорился с генералом Власовым и его помощником генералом Малышкиным о том, что после свержения власти Сталина и установления мира будет установлена вся система на основе принципа: народ и жизнь являются высшими сокровищами, на которых должен быть построен устойчивый порядок Новой Европы. Это надо понимать, за это надо бороться. Долг нашей интеллигенции помочь малосознательным слоям населения проникнуться пониманием и сочувствием к новому порядку. Разве допустимо, что транспортные рабочие Старооскольского узла до сей поры не вернулись к станкам и на паровозы, хотя есть призыв германского командования? Мы должны разъяснить рабочим их роковую ошибку и привести их к станкам и паровозам.
       Разве допустимо появление каждую ночь плакатов "Мсти немецким псам!" и убийство офицеров и солдат вермахта, пускание под откос воинских эшелонов на участке от Касторного до Нового Оскола. Это же может повести к полному расшатыванию могущества Великой Германии...
       - Но, но, но-о-о! - погрозил комендант пальцем Никонову, тот поспешил перестроиться, завизжал еще более пронзительно:
       - Будем стрелять, вешать, гноить в тюрьме врагов нового порядка и немецкой культуры! Таков долг интеллигенции, желающей стать верноподданной нового порядка...
       - Кто шелаль? - спросил комендант после доклада Никонова.
       Мазалов шмыгнул в зал, поднял руку и тем самым сразу же записал себя в ряды верноподданных.
       - Пошалусть, пошалусть! - пригласил его комендант к трибуне.
       Желавший сказать многое, Мазалов на трибуне уробел, так как большинство глаз смотрели на него из зала враждебно, с ненавистью. Он тогда просто выкрикнул, театрально приложив ладонь к груди:
       - Приветствую Великую Германию и фюрера, нашего освободителя! Заверяю от верноподданных, мы стоим за немецкую культуру и против коммунизма. Думаю, что все здесь стоят и готовы живот свой положить за новый порядок...
       Потом слово взял Красников из райисполкома.
       - Мы себе избрали порядок в октябре семнадцатого года, - тихо сказал он, но это оглушило всех, будто гром. Повернул бледное лицо к коменданту: - Русские люди требуют, чтобы никто не нарушал избранного ими порядка. А этим, - он покосился на отступившего в зал Мазалова и шлепнул ладонью о ладонь очень звонко, - оплеуха верноподданным нужна. Жалею, что мы проглядели в свое время разных Мазаловых!
       - Подваль, тюрьма! - закричал комендант при всполошенном зале. - Партизань, тюрьма!
       Красникова схватили полицаи и потащили из зала, а к трибуне взбежал бритый остроносый мужчина, в котором все узнали Коротких Николая, бывшего владельца жестяной мастерской.
       - Господа! - закричал он. - Красников перепутал свои слова и мысли, за это его накажут по заслугам. Но у нас есть образцы верноподданничества Третьей империи. Не говорю уже о себе, коснусь других. Анна Ивановна Кузнецова поступила на службу новому порядку санитарным врачом и публично в своей статье высказалась за новый порядок. Доктор Сабынин служит в госпитале Вермахта, учительница Логвинова сотрудничает в оборонном строительстве и органах охраны общественного спокойствия, Чунихина Таися милосердствует по приюту утомленных боями и жаждущих семейного отдохновения офицеров Вермахта, Дородницын Николай вознесен за усердие из школьных завхозов в должность помощника начальника тюрьмы, Анастасия Алтухова и Антонина Резниченко удостоены вместе с Валентиной Рождественской в классные дамы и руководительницы гимназии, водят детей наших в гуменский храм божий на службу, Козлова Нина Георгиевна свое мастерство модистки и саму себя поставила без остатка на служение нуждам доблестного немецкого и венгерского офицерства. Даже Лобанова Андрея мы выкрестили из евреев в христиане и обвенчали церковным браком с его красавицей Инной. На нашу стезю, услаждая музыкой и любовью своей победителей, вступила Валя Михеева. Мало вам разве примеров?
       - Позор! Долой! - невысокий седенький учитель, Онисим Федорович, закричал первым, его крик подхватили. Через минуту в зале началась буря и рукопашная схватка. Трещали и громыхали скамейки, визжали женщины. Комендант рьяно крутил ручку телефона, вызывая автоматчиков.
       Солдаты пинками в шею разогнали собрание, не разбираясь в преданных и непреданных. Оплеуха верноподданным была еще крепче, чем всем остальным: верноподданных нового порядка били не только автоматчики, но и честные русские люди, которых согнали было силком голосовать за новый порядок.
       Ночью начались облавы, усиленные аресты.
      
      
      
      
      

    52. ПАТРИОТЫ БОРОЛИСЬ

      
       В боли и тревоге за безопасность своего завтрашнего дня, Андрей Лобанов зашел на квартиру к организатору маслосырзавода, жившего на полугоре, вблизи занятой под городскую управу семилетней школы.
       В доме шел переполох. Хозяйка и толстенькая, кубышечкой, дочка тревожилась, что Женька Адамов, прозванный за сплетни "мэром города", разболтал о полученном от Ванюшки письме, комендант потребовал принести это письмо к нему.
       - Сами не знаем, как поступить?
       - Разрешите посмотреть письмо, - попросил Лобанов, хозяева замялись. Понял, что не доверяют ему, откланялся.
       - Разобраться, в письме нету ничего опасного, - сказала мать, беря письмо у дочки. - Ваня просто написал, что война застала его на финляндской земле и что он утонул бы в заливе, не появись корабль "Марат". На войне бывает еще и похуже. Опять же должность у него медицинская. Немцы комиссаров не любят, а медицину... И как это он так быстро из учителей в медика переделался? Понесу письмо к коменданту. Сказано в писании, что бог не выдаст - свинья не съест...
       - И я пойду, - захныкала девчонка. - Я тоже скажу там, что наш Ванюшка не вредный...
       Лобанов тем временем торчал у подъезда управы, наблюдал за обучением венгерских солдат поблизости. Его заинтересовали сначала плюмажи на головных уборах часовых у подъезда, потом - красивые и ненужные на войне перестроения, делаемые обучающимися солдатами по команде офицера.
       Откуда-то взялись десятка два женщин, конвоируемых солдатами на биржу труда. Рядом шла Кочаровская под руку с офицером, смеясь и кокетничая.
       Из двора управы выбежал интендантский чиновник и попросил дать ему женщин в помощь, подвести воды к дымившей во дворе армейской кухне. Говорил он по-венгерски, так что Лобанов с трудом догадался, о чем шла речь. Женщины же, которых выделили в распоряжение чиновников, не понимали его, он злился и краснел.
       Офицер и Кочаровская хохотали. Вдруг интендант нашелся: он впрягся в оглобли и, прыгая по-конски, махнул женщинам в сторону реки:
       - Вассер, вассер!
       Конечно, теперь и женщины поняли, но продолжали стоять на месте. Интендант принял еще одно усилие объяснить: начал ведрами черпать из воображаемой реки и лить в бочку. Это было смешно, даже женщины, хмурые и злые, прыснули от смеха. Тогда чиновник выхватил кнут из рук конюха, начал хлестать женщин. Лобанову стало больно, он скрылся в вестибюле управы.
       - Вы к кому? - строго спросил женский голос. Щурясь близорукими глазами, Лобанов узнал в худенькой черной девушке с косками бывшую машинистку нарсуда, Саввину, добровольно пошедшую служить к немцам. Почему-то испугался встречи с нею, не сразу нашелся, что ответить, и она повторила вопрос: - Вы к кому?
       - Негуляева Таня здесь работает?
       - О ней не спрашивайте, - опять же строго сказала Саввина. - Ей предлагали место машинистки. Глупая, она отказалась, вот и арестовали. У нее же муж советский капитан...
       Лобанов повернулся к выходу.
       На ступеньках подъезда столкнулся с группой знакомых служащих управы.
       - Почему, Андрей, медлишь? - спросил бургомистр Волков, бывший главный бухгалтер райфо. По городу шли слухи, что этот губастый шатен оставлен большевиками на подпольной работе. - Как получишь повестку, уходи к поезду и уезжай в Германию, иначе тебя здесь ликвидируют...
       - С паспортом не все готово, - пожаловался Лобанов и взглянул на бывшего учителя скрипки в педучилище, Беляева, теперь работавшего начальником паспортного стола.
       - Всю вашу комедию с перекрещением и с перевенчанием мы облекли в бумагу, - сказал Беляев без охоты и дружбы в голосе. Высокий, с серебристой головой и розовой лысиной, он показался Андрею совершенно чужим. Впрочем, так оно и было: Беляев ненавидел всех людей, особенно евреев, хотя и внешностью напоминал добродушного старика на дореволюционных пасхальных открытках. - Заберите сегодня, хотя и ..., нужно ли будет, успеете ли? - он махнул рукой и скрылся за дверью. Вслед за Беляевым, не прощаясь с Андреем, ушел Волков, а начальник полиции Петров, о котором Лобанов знал лишь, что он из тереховских раскулаченных крестьян, засмеялся и взял своего товарища под руку:
       - Зайдем, Злобин, ко мне, есть о чем поговорить...
       Этой же ночью Лобанова разыскали и, арестовав, посадили в переполненный народом подвал. Сюда же полицай Морозов штыком пригнал своего учителя школы взрослых, Онисима Гладкова, ткнул в спину и выругался:
       - Узнаешь, сволочь. Как выступать против новых порядков!
       Почти в тот же час полицай Батищев ворвался в квартиру ветерана трех революций, Анпилова.
       - В последний раз приказываю идти работать в депо!
       - На фашистов работать не пойду! - твердо сказал Анпилов. - И тебе, подлец, советую застрелиться. Ты же опозорил свое имя службой у немцев, а еще счетоводом работал в колхозе "Путь Ленина"...
       - Не разговаривай! - Батищев выстрелил, пуля визгнула возле уха Анпилова. Не шелохнулся, лишь побледнел.
       Батищев привел старика в один из домов на Пролетарской улице, рядом с домом железнодорожника Шрейдера.
       Начальник районной полиции, сын священника Виктор Антонов, высокий круглолицый красавец в кожанке и ремнях, с пистолетом на боку, сейчас же напустился на Анпилова:
       - Ты свои коммунистические замашки брось! Мы тебя навозом сделаем, в клетку посадим! Почему ты сам не идешь работать в депо и других отговариваешь, а? Ты разве не знаешь, что ваши коммунистические начальники - Гладков, Кобзарь и Дрянин бросили всех рабочих на произвол, удрали роскошничать за Уралом...
       - Знаю, - угрюмо сказал Анпилов. - Прохвостов накажут наши власти...
       - Какие это ваши? - прервал Антонов. - Нет больше ваших. Иных утопили в Волге, иных мы здесь ликвидировали. Помолись за упокой души председателя колхоза Петрова и председателя сельсовета Фомина: расстреляны!
       - Палачи! - Анпилов обнажил голову. Антонов сейчас же рванул его за плечо.
       - Пойдешь работать в депо или на паровоз. Ты же машинист?
       - В юности не был предателем, в старости не буду...
       - Ведите! - Антонов рассек ребром ладони воздух. - Мы этого коммуниста превратим в мочалу!
       - В комнате, куда полицай втолкнул Анпилова, стоял ростомер, хохотали две, успевшие привыкнуть к новому порядку, блондиночки.
       - Становись на подставку, измеряем рост! - приказала одна.
       - Раздевайтесь догола! - приказала другая. - Приметы опишем...
       - Не буду! - возразил Анпилов. - Умереть можно и без примет...
       - Как это "не буду"? - взвизгнули блондиночки. - Нам нужно описать все родинки на теле, весь волосяной покров...
       - Ладно, давайте его ко мне так, - вмешался сидевший за столом муж врачихи Никуевой, учитель Васильев, внешностью похожий на авантюриста Чиче из кинофильма "Мисс Менд".
       Отобрав паспорт у Анпилова, подшил его в папку, подклеил туда еще какие-то бумаги, потом сказал Батищеву:
       - Старика ведите к Андронченко!
       Андронченко оказался в соседней комнате.
       - Ты меня знаешь? - отодвинув бумаги, спросил у вошедшего к нему Анпилова.
       - Знаю. Повар Пушкарского сельпо...
       - Ни черта не знаешь. Я немецкий разведчик, теперь вот следователь по делам коммунистов. Вы привыкли к подхалимажу и единогласным аплодисментам, перестали различать между черным и белым. Я хвалил коммунистов и восхищался всем вслух, насмехаясь в душе. Разве я похож на истощенного и раненого командира роты, которого райком партии рекомендовал устроить к Мозжелиной в повара? Мне доктора бумагу писали, как я хотел и потому, что они сами были нашими агентами, а коммунисты считали их своими - Сабынина, Кузнецову, Никуеву, Петрову. И ты, Анпилов, пойми, сто царство коммунизма кончилось, возмущенный и обиженный народ не желает защищать его, бежит за Волгу...
       - Патриоты боролись и будут бороться, - прервав красноречие Андронченко, сказал Анпилов. - Чего ты от меня добиваешься? Если хочешь расстрелять, так расстреливай...
       - Зачем расстреливать? Подпишешь вот эту бумагу с призывом к рабочим начать работу, мы тебе жизнь обеспечим золотую...
       Анпилов взял бумагу, порвал на клочья.
       - Я тебя! - Андронченко вцепился в борт пиджака Анпилова, но сейчас же отлетел от сильного удара в грудь. Выхватил пистолет. - Пристрелю!
       - Только одну просьбу имею, - сказал Анпилов. - Вызовите жену, Наташу, проститься надо. Она теперь дома одна...
       - Дом не ваш, а Прасковьи Стряпиной. Тебя посадим в тюрьму, жену Стряпина выгонит, раз ты не хочешь помогать новому порядку. Не понимаю, чего ломаешься, чего хочешь?
       - Я многое хочу, но тебе не скажу...
       - Скажешь, старик, скажешь! Посидишь в подвале, скажешь!
       Освоившись с мраком в подвале, узнал сидевшую на гнилой соломе казацкую женщину, Сотникову.
       - Меня посадила докторица Кузнецова, - начала жаловаться женщина. - Пригнали меня полы мыть в полиции, а я только туда сюда тряпкой мокрой повозила. Врачиха меня за это хворостиной, а я ее назвала хрустким словом. Вот и пообещала она мне этот "дом отдыха". А тут еще в управе случай разыгрался. Там ведает хлебными карточками Костенко. Старый черт и духовного звания, а начал меня за грудь цапать. Ну, я его в морду, а тут как раз музыкант Крамской зашел. Оформили на меня дело. Так оно и пошло одно к одному. Но Костенко этого не я одна била по морде. Еще раньше и за это же самое, дала ему в рожу Казанова, жена музыканта Губаревича. За речкой она живет, на Оскольской улице. Напротив дома Золотаревой Нины Андриановны. Вот я и думаю: нет на свете никакой правды и справедливости, имеется лишь тюрьма для честного человека.
       Через несколько минут в подвал впихнули еще одну пожилую белолицую женщину. Жалуясь на гипертонию сердца и плача от обиды, она рассказала, что жила в этом доме при советской власти лет двадцать, а теперь вот ее комната понравилась Антонову под кабинет, выгнали.
       - Я начала сопротивляться, а Кузнецова меня кнутом и кнутом. Да еще кричит, что от меня санитарности для полиции нету, заболеть могут, и что я будто рамы продала от окон, когда их не я, а полицай Мишка Жилин, муж Серпуховитиной Нинки, пропил с черной Райкой Кирьяновой, теперь ее Майсюк фамилия по мужу. А, как думаете, могут они меня расстрелять?
       - У них сейчас патронов мало, - уклончиво сказал Анпилов. - Завязли под Сталинградом...
       - Ну и слава тебе, господи! - закрестились женщины. - Жить все же хочется, хоть и жизнь несладкая, опасная стала.
       Через сутки погнали Анпилова в номера "Оскол" топить печи, чтобы расквартированным там немецким офицерам было теплее. Но уже через день он организовал там пожар, бросили за это в подвал на Интернациональной улице, где в довоенное время размещался над подвалом отдел народного образования.
       В подвале к этому времени оказался и Аркадий Злобин, помощник бургомистра, человек расшатанных взглядов.
       Лежа у сырой стены рядом с Андреем Лобановым и ожидая расстрела, Злобин читал свою исповедь.
       - Родом я из-под Курска. Был директором школы. Не захотел подписать донос на одного оклеветанного учителя, секретарь райкома загнал меня в тюрьму. Выпустили перед сдачей Старого Оскола и оставили "искупать вину" на подпольной работе. А тут не поладил я с Волковым. Он меня выдал немцам. Узнав об этом на допросе, я выдал самого Волкова. Теперь его уже расстреляли и заменили на посту бургомистра Свешниковым из средней школы, а меня вот определили кандидатом в смертники. Вот и вся моя биография. Тебе, Андрей, советую остерегаться Лебедева Евгения. Это провокатор. Кроме того, работает сразу на две разведки - на немецкую и на венгерскую...
       - Откуда вы знаете?
       - Еще бы. Он сам курский, радиотехник. За неделю до моего ареста сватал меня в венгерскую разведку...
       Разговор Лобанова со Злобиным был прерван шумом и криками:
       - Бей безрукую сволочь, она провокатор! - кричали люди, били кулаками и сапогами каплинскую Дарью Ивановну.
       Оказывается, учитель Рощупкин из Старооскольского педучилища, человек со вставным медным горлом, узнал от кого-то, что Дарья добровольно явилась в гестапо, сдала партийный билет и согласилась шпионить за заключенными, среди которых ее поместили под видом арестованной.
       Анпилов Константин тоже от души занизал Дарью под бок кулаком, после чего она перестала кричать, полицаи ворвались в подвал и замертво вынесли Дарью Чекулину на воздух отхаживать.
       После этого случая Анпилова и многих других перевели из подвала в тюрьму. Камера три считалась до войны "одиночкой", но теперь в нее набили человек двенадцать.
       - Экономнее, чем при царе уплотнили, - ворчал Анпилов, кое-как присев у стенки на корточки, так как ноги одеревенели и отекли от долгого стояния. Толкнул читавшего шепотом разные молитвы заключенного Красникова. - Перестань голосить, молитвами тут не спасешься!
       - Не знаю, но легче становится от этого заклятия, - возразил Красников. Высокий, худой, он за время ареста зарос волосами. Рыжая борода его стала чуть не до пояса, как у пророка Моисея скульптуры Микель Анджело. Красников горько улыбнулся, пошутил: - Такое мое состояние не противоречит марксизму. Ведь люди становятся религиозными от безвыходности положения. Вот и я, спою "Живые помощи", начинает казаться, будто на свободу меня выводят из тюрьмы.
       Когда к Анпилову и Красникову протиснулся Лобанов, они замолчали.
       - Не доверяете? - обиженно спросил Лобанов. - А лицо ваше мне кажется знакомым. Не ваш ли портрет печатался до войны в газете, когда вы руководили мопровской организацией?
       Анпилов узнал Лобанова и еще более насторожился. "Зачем же спрашивает человек, если сам организовал тогда материал обо мне? - мелькнуло в мозгу. - Не такой ли он, как Чечулина Дарья?" Вслух сказал:
       - Об этом не стоит разговаривать...
       - Значит, не доверяете? - снова спросил Лобанов.
       - В наше время следует не доверять, - ответила за промолчавшего Анпилова его соседка, Мозжелина. Конопатое лицо ее запламенело краской стыда и негодования, понять трудно, так как кто-то заслонил решетчатое оконце и падавший из него свет раньше, чем Лобанов рассмотрел женщину. Мозжелина помолчала, потом уже из сумерек добавила в обоснование мысли о недоверии к людям: - Я сама лично пригрела недавно раненого командира советских войск, Андронченко, а вот теперь он оказался фашистским следователем и арестовал меня...
       Разговор на этом оборвался.
       Утром заключенных пригнали в распоряжение некоего Франца, низкорослого худощавого немца, исполнявшего должность помощника коменданта станции. Он приказал ломать на топливо железнодорожную школу возле башни с резервуаром.
       Бревна и доски носили и укладывали в штабеля у вокзала. Вдруг зазвенели глухарики. Анпилов увидел, что на паре гнедых коней, сидя рядом с черноволосой дамой на линейке, подкатил к вокзалу Поддубный Николай, который до войны ушел из кондукторов на пенсию после потери ноги и категорически отказался от всякой работы, когда предлагали ему в первые дни войны.
       - Тебя, Костик, под ружьем заставили работать, а я сам определился, - проводив даму в вокзал и вернувшись к Анпилову, насмешливо сказал Поддубный. От него пахнуло спиртом, большие русые усы пушились на ветру, щекотали румяные круглые щеки.
       - На паровоз и в депо даже расстрелом не заставили, а насчет дров, так это мелкий смысл...
       - Советую тебе, Костя, не ломаться, - покровительственно сказал Поддубный. - Большевиков все равно немец позабил и в трубку согнул, а нам, если добровольно, поощрение... Я вот, например, барином живу в лесничестве, у Королева. Работаю конюхом, а доходы министерские. Других, которые против немца, ныне вешают. В городе, проезжал я сейчас, двух девок на столб повесили, прямо на красных галстуках повесили коммунистических сучонок...
       - Сволочь ты! - Анпилов размахнулся кулаком, но не успел ударить, так как из-за угла вышел спаренный немецкий патруль. - Ну, Поддубный, запомни!
       В тюрьму колонну заключенных гнали мимо кондитерской фабрики. Действительно, на столбе висели казненные девушки, огненным кольцом полыхали туго затянутые на шеях пионерские галстуки.
       Немецкий ефрейтор, расставив ноги на тротуаре, играл на губной гармонике, под звуки которой вокруг столба в вальсе кружились пары. Среди девушек Анпилов и другие заключенные увидели Ирку Простакову, Райку Гусареву, Романенко Тамару. Разгоряченные, пьяные, они ликовали под трупами и не хотели понять, что те патриоты боролись с оккупантами за счастье всей страны.
       Колонна двинулась к столбу, невзирая на крики конвоиров. Женщины стали хватать танцующих за волосы, плевать им в лицо. Стоявшая с ефрейтором Валька Прохорова в испуге потянула его за рукав, спряталась во дворе.
       С большим трудом разогнали конвоиры кнутами и прикладами заключенных от столба и толпой, не заботясь уже о ровности шеренг и рядов, спешно, чуть не бегом погнали в тюрьму.
       Волнение было настолько сильным, что никто не заметил отсутствия Лобанова в камере. Лишь потом выяснилось, что Дородницын отправил его в эшелон, сформированный для Германии. Но теперь уже было не до Лобанова и его судьбы. В камере росло и росло возбуждение, подогреваемое различными событиями.
       На рассвете втолкнули в камеру всем известную комсомолку, Люсю. Ее арестовали за чтение и распространение листовок о событиях под Сталинградом. Ее рассказ о жизни на воле слушали все, затаив дыхание. Становилось легче на сердце от мысли, что патриоты боролись, не сдавались. Верили в победу.
       Люся рассказала и о том, что немцев остановили под Сталинградом, что каждую ночь в Старом Осколе патриоты убивают фашистских солдат и офицеров, жгут военные склады, что в листовках напечатано заявление советского правительства на вопрос американца Кэссиди о способности сопротивления.
       - Так и сказано, - повторила Люся, - что советская способность к сопротивлению немецким разбойникам по своей силе ничуть не ниже, а даже выше, способности фашистской или какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство...
       - Ну, слава тебе, господи! - крестились женщины. - Не высохла сила русская...
       - У нас в городе тоже есть герои, несломные люди, - продолжала Люся. - Патриоты боролись до самой смерти, другие борются и будут бороться до победы. Но и предатели есть, Свешников, например, бургомистр. Он ведь моих подружек, которые повешены теперь, в засаду завел. Знаете, как это случилось?
       Сто двадцать девушек получили за подписью начальника города, Свешникова, повестку. Слово в слово она мне запомнилась: "Ввиду отъезда в Германию по вербовке на работу, Городская управа предлагает вам прибыть на Биржу труда (Главная улица,  48) к 8 часам утра, имея при себе пищу на 3 дня, постельную принадлежность, кружку или стакан, миску, ложку и необходимую одежду. За неявку несете ответственность по законам военного времени".
       Такая нас тоска взяла, хоть руки наложи на себя. Собрались у меня некоторые девчата. "Как же так? - рассуждаем между собою, - росли мы и воспитывались в советской России, а теперь нас в рабство отдают. Ни за что не поедем!" Думали-думали, решили пойти к учительнице Логвиновой за советом.
       "Антонина Васильевна, помогите! - говорим ей. - Вы же с властями знакомы, дружите с гестаповским секретарем Думченко при Лесхозе..."
       "Идите к черту! - заругалась она, слюной забрызгала, цигаркой задымила. - Если начать всех освобождать, в Германии работы остановятся. Езжайте, не увиливайте. Я и сама прошусь туда, не пускают по здоровью. А если вы думаете ходатайствовать, то идите к сестре Николая Федоровича Петрищева, она с самим Визе гуляет, или к Галине Бабабакой, что вместе с отцом работает переводчицей... Я это твердо знаю, сама через переводчицу устроила себе "туберкулез легких", на всякий случай, если немцы не одолеют..."
       Мы поняли, что у всех этих прохвостов помощи не получишь. Тут Аня мысль подала пойти к Евгению Васильевичу Свешникову. "Он же был нашим учителем, за коммунизм агитировал, с политическими книгами не расставался и даже в театр ходил с томами Ленина и Сталина подмышкой. Да еще ходит слух, что с партизанами связан". Заколебались мы, но дело не ждало. А тут еще узнали от машинистки управы, Саввиной, что бланки пропусков лежат в столе у Свешникова, совсем готовые и с печатью коменданта, остается лишь подделать подписи и проставить фамилии. Вот и рискнули.
       Пошли мы втроем. На всех один пистолет. Достали.
       Встретил нас Свешников неопределенно.
       - Что случилось? - спросил и бумаги от себя в сторону отодвинул. А когда рассказали ему, он встал, закрыл дверь на задвижку, вздохнул вместе с нами и проговорил: - Вот, девушки, как бывает - пугаетесь Германии, страны философов и поэтов, родины великого Гете...
       - Все это было в прошлом, - возразила Аня и встряхнула золотистыми косами, засверкавшими серыми глазами упрямо посмотрела Свешникову в упор. - Теперь Германия является страной коричневой страны и смерти...
       - Да, да, это верно, - кивнул Свешников головою. - Но за смертью не нужно ездить в Европу. - Это сказал он тихо, пощипал свою серую бородку, подвигал юношески красными губами, надел очки и, взглянув через приоткрытое окно в городской парк, вдруг оживился, показал рукой: - Взгляните, девчата, что творится...
       Мы увидели, что возле куста поблекшей сирени черная большая кошка лениво шевелила лапой мертвого воробья.
       - На что он вам, воробей? - спросила Аня. - Мы же по другому вопросу...
       - Нельзя торопиться, не обдумав, - тихо сказал Свешников. Он пересел с кресла на широкий белый подоконник и, чтобы нас или отвлечь, заговорил: - Один западный философ уверял, что назначение мышей состоит в поедании их кошками. Пусть так. Но зачем же тогда созданы воробьи? Может быть, тоже для поедания их кошками? Вздор и чепуха! Воробей погиб от своего ротозейства и неумения беречь себя. Вот вчера комендант повесил учительницу, Анну Георгиевну Сидорову. А почему? Да опять же по ротозейству этой учительницы. Взяла она и сказала коменданту, что предпочитает виселицу работе на поганую Германию. Нет, девочки, с черной кошкой надо уметь жить...
       - Евгений Васильевич! - воскликнула Аня. - Я бы поступила, как и учительница Сидорова. Мне не нужна жизнь в пасти черной кошки...
       Свешников пришел в какое-то смятение. Потом быстро подошел к Ане и поцеловал ее:
       - Узнаю русскую героиню! - сказал он и взял меня за руку. Я взяла подругу за руку, та другую, потом Аня замкнула круг. Свешников был в этом кругу самым крупным и, как нам казалось, самым надежным и значительным звеном.
       - Помочь вам и вашим подругам бежать из города я, пожалуй, могу, - прошептал он. Глаза его стали полны озабоченности и не совсем понятной нам, но волнующей тоски. А глаза его карие, в таких чувства особенно бывают заметными. Какие-то глубокие переживания терзали Свешникова, и он боролся с ними, наверное, не имея уже сил одолеть. - Да, помогу. Но есть одно условие... Помолчи, Клава, - строго глянул он на мою подружку, - я сам о всем скажу, о нужном спрошу. Дело вот в чем. Вы требуете дать бланки строгой отчетности... Но... меня комендант прикажет повесить, если вы окажетесь неверными и выдадите меня. Комендант мне доверился. И у него от доверия к расправе над обманувшим доверие менее полшага. Конечно, меня пугает не это: я не юноша, успел пожить, на смерть смотрю хладнокровно, как на неизбежность. Меня мучает другое. Верны ли вы Родине, пионерам, комсомолу и не дам ли я бланки не тем лицам? А сомнение у меня есть. Вчера машинистка Саввина сообщила мне, что некоторые пионерки на Гусевке жгли костер из пионерских галстуков. Может быть, вы там были?
       - Мы не сжигали, Евгений Васильевич! - хором возразили подруги. - Мы их спрятали...
       Евгений Васильевич опять тяжело вздохнул. Отойдя к вешалке, устроенной в нише стены, рванул в сторону пеструю шелковую занавеску, снял с крючка серую шляпу и сунул на свою длинную лысую голову, будто готов был сейчас же пойти с нами и поискать спрятанные галстуки, чтобы удостовериться в правоте наших слов. Лицо его стало внезапно серым. Мы испугались, бросились к нему.
       - У вас плохо с сердцем?
       Он остановил нас жестом руки.
       - Нет, у меня другая забота. Говорю вам по секрету, я связан с партизанами... В нашем деле нужны доказательства, иначе провалим себя и товарищей...
       - Мы клянемся, мы на смерть готовы! - заявила Аня.
       - Я верю, но... условие требует доказательств. Если вы действительно сохранили галстуки и зажимы к ним, те, которые мы вам в школе вручали, то... принесите ко мне, тогда я все для вас сделаю. Это меня убедит, что юные патриоты боролись, я обязан им помочь. Это нужно делать быстро, без промедления...
       - В момент сбегаем! - воскликнула Клава, бросилась к двери.
       - Туда не надо, в коридоре могут видеть, да и часовые у подъезда заподозрят. Давайте через окно, в парк. И сюда вернетесь этой дорогой...
       Я вылезала через окно последней. Оглянулась и видела, что Свешников взял трубку телефона и попросил номер. Мне был этот номер не известен, не придала значения, хотя и расслышала: мало ли кому звонит за день бургомистр...
       Через полчаса мы уже возвращались. Условились дорогой, что Аня с Клавой влезут через окно в кабинет, а я подежурю в парке, почти у самого окна. Там были густые кусты. И мне было слышно, как Свешников сказал, принимая от девушек красные галстуки и зажимы к ним:
       - Теперь я верю, что вы остались молодыми коммунистками в душе и желаете к партизанам. Галстуки - хорошее и неопровержимое доказательство для меня. Остальное вы расскажете ему...
       Подружки мои, через окно было видно, оглянулись и закричали от неожиданности. Я тоже на мгновение обмерла за окном: из-за полога вешалки выступил известный всему городу следователь по делам коммунистов, Андронченко.
       - Бегите! - закричала вдруг Аня, выхватив пистолет. - Бегите, девочки!
       На моих глазах она выстрелила в Андронченко, но не попала, потому что Свешников успел толкнуть ее под локоть. Клава выпрыгнула через окно в парк и побежала по аллее, я забилась тут же в "щель", куда все прятались во время воздушных налетов.
       Аня, уже вскочив на подоконник, еще раз выстрелила в кого-то, потом она хотела прыгнуть в парк, но раздался треск автоматной очереди, Аня упала и сейчас же ее схватили набежавшие полицаи. Клава в это время была уже за парком и бежала по проулочку, чтобы скрыться у знакомых на Логовой улице. Ее задержал полицай, Колька Васильев. Меня в суматохе не заметили, отсиделась, а потом через пролом в ограде ушла.
       Через день Клаву и тяжело раненую Аню повесили, затянув шею галстуком. Меня выследили позже. Полицай Малышев выследил. Шел он как раз с бывшим бухгалтером артели "Красный конь", с Мазаловым, когда я листовки подбирала, упавшие с советского самолета. Схватили и поволокли к коменданту, а тот приказал пока в тюрьму. Может быть, меня тоже повесят, но, - Люся погрозила кулаком в темный угол, вытерла набежавшие слезы и совсем тихо добавила:
       - Патриоты боролись, жизнь отдали, а мы будем бороться, не щадя жизни, пока победим. Я клянусь на этом! - она подала руку ветерану трех революций, Анпилову. Тот сжал ее в своей ладони, левую руку подал товарищу. И, будто началась цепная реакция, другие хватали друг друга за руку, встали кругом в тесной камере номер три, тихо запели партийный гимн - "ИНТЕРНАЦИОНАЛ". Пусть еще враг сидел на русской земле. Пусть еще грозили виселицы и расстрелы, но советские люди верили в победу, патриоты боролись.
      
      

    Конец седьмой книги

      
       1942 г. - 1943 г.
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

        -- Пусть ПРИВО разбирается...................................................3
        -- В Ульяновск.....................................................................7
        -- Две тысячи верст по глупости................................................9
        -- Новый "Декамерон"...........................................................12
        -- По акту...........................................................................14
        -- Кваквеция и намеки............................................................16
        -- Бедствие..........................................................................20
        -- Судьба............................................................................28
        -- Березовое полено...............................................................35
        -- В Саратов понабежали разные..............................................38
        -- От бедствий пасусь............................................................43
        -- Казимир..........................................................................46
        -- В Никольский лагерь..........................................................50
        -- Ногаев............................................................................53
        -- Никонов и газ в Ельшанке...................................................56
        -- Глаза..............................................................................60
        -- Шерстакова упустили.........................................................63
        -- От землянки до Присяги......................................................66
        -- Жизнь крутится................................................................72
        -- Снова в поход..................................................................78
        -- По Москве 1942............................................................... 81
        -- В Калинине.....................................................................88
        -- Насмешкин..................................................................... 91
        -- Лечение жаром.................................................................93
        -- Перекресток дорог............................................................97
        -- Разнодействие..................................................................102
        -- Мы в Англии не нужны.......................................................107
        -- Кадры выявляем................................................................110
        -- Кретин............................................................................114
        -- Да, убрать хомутовца!.........................................................117
        -- Букреев в Курске...............................................................121
        -- Патриоты и шляпы.............................................................125
        -- Возраст бессмертия............................................................130
        -- По законам военного времени...............................................135
        -- Оперативник Семилетов......................................................144
        -- Люди рассортировались......................................................147
        -- После приказа  227..........................................................150
        -- Здесь бывал Репин.............................................................153
        -- Солдат армии Куропаткина..................................................160
        -- Пусть не валяется..............................................................163
        -- Еремина Гора...................................................................165
        -- Лепешки и зяблики............................................................168
        -- Штаны............................................................................172
        -- О дневнике.......................................................................174
        -- Ваня Шахтарин..................................................................177
        -- У Лычково.......................................................................179
        -- Туган Казахстан ушун!........................................................182
        -- Федор Лукич и Лукашка Огурцов..........................................185
        -- Смерть, принятая стоя.........................................................188
        -- Изменники.......................................................................191
        -- Оплеуха верноподданным...................................................195
        -- Патриоты боролись........................................................... 199
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       212
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 23/03/2021.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 570k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.