Аннотация: Книга 8 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с 1943 года по август 1944 года.
Н. Белых
ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ
РОМАН
Том 4
Книга 8
1. НА КУРСАХ
Судьбою Шабурова кто-то интересовался. Он это почувствовал уже через неделю по приезде в госпиталь Едрово, когда дежурный врач при утреннем обходе, как бы случайно, обронил фразу: "В Пестово о вас, товарищ Шабуров, скучают..." Но на вопрос Шабурова, кто же именно скучает, врач лишь лукаво ухмыльнулся и прошел дальше.
"Любопытно, кто же это может там скучать? - весь этот день раздумывал Шабуров. Но и, засыпая вечером, он не нашел в своих размышлениях ответа на свой вопрос. Так и заснул с вопросом: - Кто же это может там скучать?"
Прошла еще неделя, и дело несколько прояснилось. На просьбу Шабурова вернуть его долечиваться в свой полк, тот же врач, который на прошлой неделе заинтриговал своего пациента намеком о "скучающих в Пестово", неожиданно присел у койки Василия и доверительно прошептал ему:
- Вчера был в госпитале генерал Берзарин. Он дал указание эвакуировать вас в тыл, подальше... Понимаете, мы не можем ослушаться его...
- Мне нет смысла ехать в тыл, - возразил Василий, вставая и отбрасывая одеяло. - Я буду жаловаться...
- Но кому? - врач развел руками, мясистое лицо его с заплывшими глазами и рыжими веснушками на щеках стало серьезным, белесые брови немного поднялись. - Здесь власть Берзарина...
Шабуров лег, натянул одеяло до самого подбородка, немного помолчал. Ему вспомнилась встреча с Берзариным у машины, перепалка по адресу Лычковской операции и генеральская угроза: "... не потерплю вольностей и подобного вмешательства со своим суждением в сферы генеральские. Нам с вами нужно проститься: подготовьтесь к отбытию из 34-й армии. Вам надо учиться на фронтовых курсах. Если это не устраивает, то... отправлю в штрафбат... По любому поводу отправлю, понимаете?"
"Так вот кто обо мне скучает, - догадался теперь Василий. - Конечно, вернуться в полк он мне не даст, а вот в тыл может законопатить. Видимо, совесть в нем заговорила, в штрафбат не за что меня отправлять, думает сослать в тыл... Но нет, в тыл я не поеду, лучше на курсы, на фронтовые. Они не подчинены Берзарину, и мы с ним разойдемся полюбовно..."
- Хорошо, доктор, - сказал Василий и снова привстал. - Раз нельзя в полк, значит, нельзя. Но у меня есть другая просьба: нельзя ли мне попасть с командой выздоравливающих на фронтовые курсы? Ведь сейчас, как мне известно, формируется новая очередь...
Доктор встал, покачал головой так, что нельзя было понять, одобряет он или осуждает желание и просьбу Василия. Потом он махнул рукой и молча направился к выходу из палаты. И уже с порога вернулся, наклонился к Василию и сказал на ухо:
В пасмурное, дождливо-снежно-слякотное утро доставила машина Шабурова и других командиров из числа выздоравливающих из Едрово в Валдай.
Разместившись в разбитом немецкой бомбой вокзале, начали ожидать поезда. Кто-то, привыкший жевать на всякой остановке, уселся на голубой осколок двери, нагнулся над развязанной вещевой сумкой и начал грызть сухарь с американским лярдом. Другие разговаривали о разном, жались друг к другу, чтобы было теплее.
Полуразрушенная стена немного укрывала от ветра, но от дождя не было спасения: над головой, опираясь на ржавые балки перекрытий, висело хмурое косматое небо в облаках, под ногами были мокрые разноцветные плитки расковырянного пола.
Поезд подали минут через тридцать. У всех командиров имелись билеты в классный вагон, но он оказался с разбитыми стеклами и настолько загажен, что предпочли разместиться в "телячьем". Там были голые доски вместо сидений, но стояла печка, в углу навален гудрон и уголь, имелись дрова. Сейчас же все это пустили в дело, начали греться и обсушиваться.
Гудок. Лязг буферов. Железный скрежет. Поехали по дороге среди сосновых лесов.
Часам к семи вечера добрались на станцию Бологое, где было приказано высадиться. Разместились в высоком военном зале, рядом с билетной кассой. Там, над узким глубоким окошечком, похожим на крепостную амбразуру, горела крохотная электрическая лампочка, при свете которой Шабуров написал писать письмо в Андижан, Соне.
Другие товарищи пошли в агитпункт. Там, за зеленой фанерной перегородкой, напоминающей церковный иконостас нагромождением размалеванных агитационных щитов, демонстрировалась звуковая картина "Цирк".
В половине десятого вечера старший группы сообщил, что получено распоряжение ехать пассажирским поездом в Вышний Волочок. Это километров шестьдесят.
Поезд на этот раз шел быстро, в одиннадцать часов ночи прибыл в Вышний Волочок.
На ночлег устроились в доме 8 по улице Стачек. Комната огромная, холодная, сотнях в двух шагах от вокзала, направо. Через окно этой комнаты виден четырехэтажный дом с развороченной бомбой крышей.
Легли спать повалкой на полу, прижавшись друг к другу.
До срока явки на курсы был еще целый день, почему и Шабуров принял предложение некоторых товарищей зайти к их знакомой попить чайку в семейной обстановке.
В небольшой комнатке было тепло. На стенах обои с рисунками в виде павлиньих перьев и огромных тропических бабочек, семейные фотографии, кружевные мешочки с безделушками, старинные ходики с рожицей смеющегося Соломона на циферблате. На столе, покрытом белой вязаной скатертью с гарусными лиловыми маками, шумел серебристый самовар.
Средних лет голубоглазая хозяйка в желтом старушечьем чепце бойко звенела стаканами, протирая их чистым полотенцем и расставляя по блюдечкам.
Так мирно выглядела вся эта картина, что забывалось на минутку о войне, хотя она была рядом и давала о себе знать во всем: бомбежками в городе выбиты стекла и разрушены многие дома. В бездействии стыли текстильные фабрики, лишь в некоторых цехах стучали молотки, визжало железо: здесь размещалась ремонтная база Северо-Западного фронта.
За чаем хозяйка рассказала, что на днях ночевал у нее москвич и очень печалился за Москву: немецкая бомба повредила театр Вахтангова, а в метро, на участке Арбат-Смоленская площадь, от бомбовых ударов погасло электричество, сквозь стены просочилась вода.
После чаепития собрались все снова у вокзала. Молодой мокрый снежок застелил собою город. Оттепель, дорога стала скользкой. Вытянувшись в нитку, гуськом шагали будущие курсанты через дворы и пустыри, через заснеженные огороды и завалы, стараясь ближними путями выйти на юго-восточную окраину Вышнего Волочка, к зданию курсов. За спинами качались вещевые мешки с пайком и бельем, в руках почти всех командиров были палки, похожие на лыжные: с остриями, чтобы меньше скользить и меньше падать.
Курсы оказались размещенными в розово-буром здании монастыря, который упирался в небо двумя безверхими колокольнями и восемнадцатью луковичными главами с поблескивающими на них золочеными крестами.
На безверхих колокольнях, как на старинных башнях. Расхаживали солдаты в тулупах с огромными воротниками, торчали в небо спаренные зенитные пулеметы.
Со стен смотрели побледневшие херувимы, омытая дождями и обдутая ветрами со снегом, красовалась картина "Вознесение Иисуса Христа".
Через широкие ворота в высокой кирпичной стене вокруг монастыря пришедших охрана пропустила во двор. Здесь было тесно от рыжих деревянных построек, от сумрачных каменных корпусов старинной кладки, от церквей, от целой шеренги деревянных будочек с замками на дверях и с номерами от первого до двенадцатого.
В одной из будочек мощно охала свинья. Стало ясно, что деревянные будочки - это хозяйственные помещения и кладовые постоянного командного состава курсов.
- Помните, у Гладкова, кажется, в "Цементе" сказано, что "деревню в город за хвост притянули"? - сказал шагавший рядом с Шабуровым остроносый молодой лейтенант. - Вы, пожалуй, еще восхвалять станете в своем романе, что советские командиры на фронтовых курсах в Вышнем Волочке в 1942 году занимались выкармливанием личных свиней?
- Не знаю, - хмуро возразил Шабуров. - Вынужденную деятельность я вообще никогда не восхваляю. Но если бы имелась возможность заменить войну свиноводством, то... я проголосовал бы "за"...
Увлеченные личными делами и свиноводством, кадровые начальники курсов многое не замечали. Никто из них не возразил, например, что новичков поместили в "карантин" в очень грязном и захламленном коридоре, где люди рисковали обзавестись стажистыми вшами из кучи настриженных парикмахером волос, заметенных веником к грязному ведру у печки.
Часа через четыре (А все это время автоматчик рьяно не выпускал никого из новичков за "рамки карантина", так что успели налить полное ведро, ругались и шутили) вбежал в "карантин" какой-то свирепый коновал-усач с медицинскими эмблемами в засаленных зеленых петлицах.
- Становись на освидетельствование! - приказал он и начал расстегивать свою толстую парусиновую сумку, удивительно похожую на его красное квадратное лицо с грушевидным носом. Из сумки он достал и выставил на запыленный табурет свои медицинские инструментарии - стетоскоп, два молоточка какую-то резиновую грушу, как у парикмахерского пульверизатора, пару круглых стекол и еще что-то, сверкающее металлическим блеском, на котором заметна дробненькая сыпь рыжеватой ржавчины.
За какие-нибудь двадцать-двадцать пять минут этот коновал полностью закончил освидетельствование, признал всех годными, исчез с еще большей быстротой и неожиданностью, чем производил "освидетельствование".
Наступали сумерки, а больше никто не появлялся.
- Да что же нам и ночевать придется в этом заплеванном и вшивом коридоре?! - начали покрикивать терпеливые русские люди. - Идите, доложите!
- Не имею права, - возражал автоматчик. - Меня поставили и приказали не выпускать вас, вот и не выпускаю. Сами ведь знаете, что устав требует от часового...
- Устав требует от часового не разговаривать, - едко заметил кто-то, и тогда часовой сомкнул губы, замолчал. От этого стало еще более досадно.
Молча, грызя сухари, люди поглядывали на часового, на дверь, на стены коридора, на запыленную лампочку под потолком. Слабый накал ее еле-еле светил.
- Да-а-а-а, ночевать придется зде-е-есь, - протянул кто-то сонным тоскливым голосом. Даже часовой оглянулся, Прищурившись, он хотел в полумраке увидеть, чей же это тоскливый голос?
Но тут Шабуров задал вопрос часовому:
- По караульной описи сколько вам дверей поручили охранять? На этот неожиданный вопрос часовой механически ответил:
- Одну, на которой стою! И прошу вас не нарушать больше устав, не вызывать меня на разговор...
- Хорошо, не будем, - тихо сказал Шабуров часовому, отошел от него в дальний угол, где чернела запасная дверь. Она была на простой задвижке, без замка. - Надо, товарищи, проявить инициативу...
Догадка сразу осенила всех "карантинников", они придвинулись вплотную к двери, отодвинули задвижку и, внезапно распахнув дверь, хлынули на глазах у часового вверх по ступенькам лестницы.
Часовой не шелохнулся. Он был убежден, что действует по уставу и не отвлекает своего внимания дверью, которая ему не была поручена по описи. Да и он в душе сочувствовал "карантинникам", поставленным в глупое положение, из которого они выбрались теперь по собственной инициативе. Часовой хотя и не знал истории, но поступил по требованию Петра Великого: "не держись, офицер, устава, яко слепой стены... в уставе порядки писаны, а времен и случаев нет..."
Лестница привела беглецов из "карантина" в ленинскую комнату на третьем этаже, и там они немедленно заняли скамейки и столы, диваны и даже места на широких книжных шкафах. Быстро поужинали из своих продсумочных запасов, залегли спать. Храпеть условились погромче, если вздумают начальники "выкуривать" из так удачно занятой квартиры.
Через некоторое время пришел капитан Бабкин, командир 1-й курсовой роты. Это хлесткий человек со злым бледным лицом и тонкими ехидными губами. Он еще молод, лет тридцати пяти. Светлые стриженые височки и синевато-серые глаза его придавали ему какой-то вынюхивающий вид. Такое впечатление особенно закреплялось при взгляде на длинный острый нос капитана с тонкими трепещущими стенами широких ноздрей, как у норовистого жеребца.
Вслед за капитаном в комнату бесшумно вдвинулись человек восемь рядовых, из них двое были с автоматами, один с винтовкой без мушки, остальные безоружные.
- Хватай их за ноги и в коридор! - с яростью в голосе приказал Бабкин. Но "карантинники" так могуче захрапели, а некоторые из них, лежа на крышках столов, лягнули "во сне" ногами, что никто из рядовых не приступился к "спящим" людям. Тогда капитан хотел было сам показать "личный пример", но в это время появился еще один из командиров. Этот постарше, с рыжими пушистыми усами и с двумя нашивками о ранении на карманчике кителя - с золотистой и красной (Это знак, что человек был на фронте, имеет тяжелое и легкое ранение).
- Постойте! - тихо, но повелительно сказал он, взяв Бабкина за рукав. - Это же, знаете, какие люди? Фронтовая кобылка... Они не спустят вам, если что... Пусть спят, завтра разберемся...
Бабкин покрутил головою, потом пошел из комнаты чуть не на цыпочках. За ним бесшумно вышли все остальные. А когда в коридоре замерли шаги, "карантинники" начали смеяться. И до полночи не могли успокоиться, пока заснули.
Утром воды не оказалось, пришлось умываться вязким снегом, который брали во дворе пригоршнями. Стояла оттепель.
"Правонарушителей", казалось, все забыли. Главное, никто их не пригласил в столовую, и тогда они принялись за свои харчи в виде "сухого пайка". Одни жевали колбасу многолетней давности, другие со скрежетом разрезали ножами консервные банки с американской тушенкой, третьи намазывали белый рыхлый лярд на толстые ломти хлеба, брезгливо кусали этот бутерброд и запивали тщедушной снежной водой, натаив ее в кружках, зажатых для теплоты между коленями.
В начале одиннадцатого часа прибыл невероятно смуглый, похожий на самого черного негра, лейтенант с большими желтыми зубами. Извиняющимся тоном лейтенант объявил, что он временно будет старшиной "карантинников" и поведет их в баню.
- Обмоем вас до бела, потом начнем учить наукам, - улыбнулся, подмигнул черными, как смола, глазами в пушистых ресницах и щелкнул языком: - А меня вот все реки и все бани вселенной не отмоют до бела...
Всем сразу стало весело, захохотали, а лейтенант направился к выходу и, обернувшись, через плечо сказал:
- Пока тут готовьтесь, я сейчас...
Положение казалось смешным, даже нелепым: этот лейтенант во старшинах, эти "солдаты"-курсанты, вчера еще командовавшие сотнями людей...
Нет, все же смешно и нелепо выглядело: "Обмоем вас до бела, потом начнем учить наукам..."
У всех встал перед глазами капитан Бабкин с его "личным примером", и начали "карантинники" подшучивать друг над другом:
- Иванов, к доске! - командовал один.
- Зы-ы-иков, ремень подтяни! - распоряжался другой. - Сколько раз напоминать об этом? Войну захотел проиграть, неуч?!
- Зайцев, за слабое знание строевого устава ставлю вам "двойку"...
Веселый смех метался по ленкомнате, пока раздалась команда:
- Выходи строиться!
- После бани поведу вас знакомиться с городом, - объявил негровидный лейтенант. - Местность всегда знать полезно...
В бане пришлось мыться долго. Тазики виноваты, все в дырках: пока донесешь его от крана к скамье, вода вылилась.
Наконец, все же помылись, выбрались на Школьную улицу. Она расположена по берегу реки и кривая, как сабля. Среди двухэтажных каменных домов на улице имелись и неоштукатуренные деревянные. Вдали высилась надо льдом реки купальная вышка на водной станции. Это для прыгунов.
Лейтенант повернул строй налево, вывел его за угол красного двухэтажного кирпичного здания на Тверецкой набережной.
Это широкая улица. Посредине ее - канал с гранитными берегами. Прямой, как стрела, он несет воды через систему Вышневолоцкого канала и реку Тверцу к Торжку и Калинину. Через этот канал можно попасть из Волги в Мсту и в озеро Ильмень. Далее - через Волхов, Ладогу, Неву - в Финский залив, в воды Балтики.
Канал начинается рядом с баней, у деревянного одно-арочного моста. Наполняется он водой озера Мстино, откуда берет начало и река Мста, впадающая в Ильмень.
С моста открывается широкий вид. Вдали, по течению на Торжок, чернел одно-арочный железный мост, по которому тихо-тихо двигалась подвода с большим возом сена. Посредине канала, плескавшегося черной лентой посреди заснеженных берегов, копошился человек на лодке, похожей на плот. Он греб и греб веслами, медленно причаливая лодку к берегу.
Лейтенант остановил отряд на мосту, приказал прижаться к левой его периле. Отсюда открывался новый вид: слева, по берегу, стыли чахлые березки, а за ними, вдали, висел многопролетный мост через Цну, одноименницу притока Оки, рожденного в районе Тамбова. Эта Цна питает своей водой канал и связывает Вышневолоцкое водохранилище (в 3-х километрах юго-западнее Вышнего Волочка) с озером Мстино (2 километра северо-западнее вышнего Волочка). Километром правее виднелся еще мост. Создавалось впечатление, что город стоял на сваях среди воды и мостов. Шабуров даже воскликнул, что это "Северная Венеция!"
На Цне лежал запорошенный снегом широкий лед. По нему двигались пешеходы. Слева, за Цной, дымили фабричные трубы: в цехах эвакуированных текстильных фабрик ремонтировала танки база Северо-Западного Фронта.
Вода в канале бежала стремительно, не замерзала. Над ней клубился матовый холодный пар.
Путь к монастырю, где размещались Фронтовые курсы командного состава, лежал по улицам Школьной, Спорта, Ленина, Володарского. Последняя улица из настоящей городской с двух и трехэтажными домами незаметно переходила в пригородную одноэтажную улицу с деревянными домиками, которые бежали цепочкой до самого монастыря.
Пришлось по пути пересечь два рынка. Благоустроены. Похожи на обширные древнеримские здания с портиками и многочисленными дверями.
Шумливые женщины гнались с кувшинами за строем, кричали:
- Дешево продаем: 75 рублей или 3 коробки спичек за литр молока.
Иные предлагали хлеб по 120 рублей килограмм, высовывая при этом коричневые буханки из тряпья, в котором держали хлеб "для прогрева". Тут же предлагали совершить обмен: килограмм хлеба за пачку турецкого табака в 200 грамм.
- Вот, Шабуров, напрасно мы изучали политэкономию и теорию цен, - толкнул его один из университетских товарищей. - На кой черт наука политэкономия, если уже через год после начала войны в такой стране, как наша, валдайские и вышневолоцкие бабы диктуют законы этой "политэкономии"...
- Чтобы отличить смешное от серьезного, надо, брат, изучать и политэкономию, - возразил тот, продолжая шагать и думать о семье, которая маялась в далеком Андижане.
К вечеру сформировали роту и представили ее на смотр командиру первого батальона подполковнику Свистельникому. Он метался перед строем и квокал наподобие наседки, так как помещения для роты вдруг не оказалось, и он не знал, как выйти из положения.
- Вот что, товарищи, - вдруг глупо рассмеялся он и снял шапку с головы. - Ага, у вас нет такой прически, как мой "ежик"! Но не огорчайтесь, мы и вам такую прическу устроим. Сейчас поведут вас в парикмахерскую. Там и посидите. Пока найдем казарму, всех перестригут под "ежик". Га-га-га-га! Капитан Бабкин, займитесь.
Весело. Одним словом: "курсы!"
Помещение для роты дали. Но в нем не было ни одной лампочки, хотя проводка имелась, поблескивали на белых шнурах медные патроны. Старшиной назначили, вместо чернокожего лейтенанта с большими желтыми зубами, плюгавенького светловолосого капитана Деюнова. Его курсанты сразу невзлюбили, так как он в первое же воскресение дал "увольнительные" в город и потребовал от увольняемых обязательно украсть где-нибудь по две электрических лампочки, угрожая в противном случае лишить виновного в невыполнении "условия" права ходить в город.
Конечно, явились люди из города без лампочек. Тогда старшина начал "проучивать" людей: едва они разделись и залезли под одеяла, он подал команду: "Подъе-о-ом!" Поднялись, оделись, а он новую команду: "Отбо-о-ой!" И так несколько раз.
Делал он это с упоением, наслаждаясь властью и безнаказанностью. Напыжившись и приняв наполеоновскую позу, он держал одну руку за бортом шинели, а на ладони второй у него лежали часы: аккуратно отсчитывал минуты одевания, обувания, заправки коек. Всем, которые не уложились в регламент, дал наряд вне очереди и заставил носить воду в бочки.
Те шустро побежали с ведрами к крану. Носили и лили, хотя вода пошла через край, начала заливать коридор.
- Куда же вы льете, если бочки переполнились?! - разъяренно закричал Деюнов, войдя в коридор проверить работу.
- Приказа не было прекратить, вот мы и работали, - ответили дружно, браво. Стены затряслись от хохота. Один Деюнов не смеялся. Позеленев от злости, он прошипел:
- Ну, я вас выварю, шелковыми станете! Приказываю раздобыть завтра по одной электрической лампочке, иначе запарю в нарядах, полы заставлю мыть...
Он ушел, а вечером следующего дня в казармах снова стоял хохот: исчезли лампочки во всем корпусе из коридоров, из классов, из уборных, из парикмахерской и столовой. Порочный метод старшины Деюнова дал свои первые плоды.
На допросе курсанты показали, что лампочки выкручивали по приказу старшины Деюнова, и его в тот же день посадили на двадцать суток строгого ареста на гарнизонной гауптвахте. Долг оказался платежом красен.
Могло бы и хуже быть, но началось ликование: пришли вести об окружении немецких войск под Сталинградом, всех арестованных с гауптвахты освободили досрочно, состоялись вечера с лекцией и музыкой, даже - с выпивкой.
Деюнов, выпив лишнее, лез ко всем целоваться и лопотал:
- Да знаете ли вы, что произошло такое под Сталинградом? Нет, вы этого не знаете. Там проведена операция, какой во гробе позавидует Ганнибал и Петр Великий, Наполеон и Суворов, даже Кутузов. А то Гитлер хрипел 30 сентября в рейхстаге: "Мы штурмуем Сталинград и возьмем его - на это вы можете положиться... Если мы что-нибудь заняли, оттуда нас не сдвинуть..." Вот как, тут его и прихватили... Вот это операция, а?
- Да уж лучше вашей лампочка, - неожиданно обрезал Деюнова рябоватый скулач, татарин Бекмухаметов. - Иди от нас, дорогая, не мешай заниматься наукой. Мы тут с языка на язык переводим...
Деюнов оторопело попятился, потом зашагал прочь, а Бекмухаметов продолжать учить Шабурова татарскому языку.
- Дайте мне мыло, - русский говорит, - пояснял Бекмухаметов, как ни в чем не бывало. - Татарин не так говорит, у него свои слова. Слушайте, как татарин говорит. Он говорит: "Биреле мене собон!" И это означает по-русски: "дайте мне мыло!" Но татары много русских слов знают и сохраняют у себя без изменения, наравне со своими: кружка, койка, тумбочка... Понятно? А этому Деюнову по зубам дать надо, собачий у него сердце, лисий хвост... Плоха, что таких типов не дают у нас за ушко и на солнышко показать, а то бы вы их в роман надо, чтобы народ читал.
Наш командир отделенные, лейтенант Зайцев, это же картина: вот такой, средний, - Бекмухаметов показал ладонью рост Зайцева, потом ткнул себя в нос: - у него эта нюхалька короче моей. А глазки серые, узкие, осокой прорезаны. Темно-русые волосы жестки, свиной щетиной торчат над низеньким покатым лбом. Обезьян настоящий, размышлять не любит, слова берет, что и сам в них ни бельме. К примеру, возьму его занятие с нами вчера.
"Какое есть оружие СВТ? - спрашивает он".
"Огнестрельное", - отвечаю ему.
"Нет!" - кричит Зайцев, глаза вылупил.
"Скорострельное" - сказал Зыков.
"Оболтусы все вы! - рассвирепел Зайцев. - Оболтусы! Не понимаете, что СВТ есть оружие индивидуальное..."
После этого он снова посмотрел в "Наставление" и новый вопрос поставил: "Как устроена СВТ?"
"Хорошо устроена", - отвечаю ему от души, а он ногами затопал:
"Нет! И чепуху не говорите!" Другие ему ответили, что "СВТ крепко устроена", опять рассвирепел, кулаком о стол постучал, а потом сказал: "Оно просто по устройству. Вот как оно устроено. И прошу мне при ответах не отступать от "Наставления".
Но Зайцев был не одинок. На курсах вообще учили часто так, что Шабуров и его товарищи все больше и больше начинали тосковать, горевали о напрасно потерянном времени. На уроках тактики майор Леонов утверждал, трактуя приказ НКО 306 от 8 октября 1942 года о введении новых боевых порядков, что эти изменения вызваны исключительно техническими изменениями. Когда же Шабуров написал ему записку и привел в ней слова Энгельса: "... вся организация и боевой метод армий... оказываются зависимыми от материальных, т.е. от экономических условий: от человеческого материала и от оружия, следовательно - от качества и количества населения и от техники", а не от одной техники, майор потряс этой запиской с кафедры и сказал:
- Нам умников не надо, нам нужны ученики...
Желая блеснуть историческими познаниями, майор Леонов, говоря о назначении шанцевого инструмента, вдруг нырнул в исторический экскурс:
- Впервые в истории шанцевый инструмент армии применили в Русско-японской войне 1904-1905 годов...
- А знаменитые римские лагери времен Мария в 107 году до нашей эры разве солдаты пальцем делали? - спросил кто-то из задних рядов, но лектор лишь покашлял немного и продолжал свое:
- Появление маскировки в войсках хронологически военные историки относят к 1905 году...
- А вы к какому году относите появление маскировки?
- Я согласен с военными историками...
- Тогда, к вашему сведению, товарищ Майор, Спартак уже в 71 году до нашей эры широко применял маскировку в войсках, что позволяло ему громить рабовладельческие римские армии. В историю надо ходить с фонариком, а не как попало...
- Кто там проявляет неповиновение? Встаньте!
Никто не встал, лекция на этом закончилась.
Лекции день ото дня становились скучнее.
- За что я попал сюда? - кричал младший лейтенант Ходжаев. - Я был пилотом, трижды ранен, но и теперь могу летать, а меня в пехоту послали, чепуху слушать на лекциях...
Начались самовольные отлучки.
Военюриста Афокина перед строем отчислили с курсов, другим двадцати его товарищам дали по пять суток ареста за самовольную отлучку.
Потом перед строем прочли сводку "В последний час". Сообщалось, что с 19 по 25 ноября захвачено под Сталинградом 51 тысяча пленных, 1300 орудий, 5000 автомашин. Немцы расплачивались за свой разбойный поход на Волгу.
Звонок призвал на занятия по топографии. Проводил их бывший старший милиционер Маслов. Длинное сонное лицо с тусклыми серыми глазами походило на маску, а сам он весь качался из стороны в сторону, как маятник. Топтался у доски и цветными мелками чертил топографические знаки вулканов и могил, хотя вулканов поблизости к фронту не имелось. Правда, могил имелось много: Целыми лесами тянулись на северо-западе березовые и сосновые кресты, поставленные немцами над погребенными солдатами.
Подполковник Свистельников ворвался на лекцию и сообщил две новости: во-первых, французский адмирал Де Лаборд выполнил приказ адмирала Дарлана и маршала Петена и утопил 27 ноября французский флот в Тулоне, так как немцы полукольцом танков окружили бухту.
Все курсанты негодующе кричали, что надо бы не топить флот, а пробиваться кораблям с боем до союзнических эскадр.
Свистельников тоже вошел в раж, негодовал и ораторствовал. В душе он был рад, что нашел с курсантами общий язык.
Но вторая его новость все испортила. Когда он объявил приказ, что для поднятия боеспособности курсантских рот приказано ввести всем единообразную прическу "в проборку", его осмеяли и освистали, выключив немедленно свет. А когда включили, то подполковника уже не было в классе: ретировался под покровом темноты. Стричь курсантов не стали...
Интендант 3-го ранга Тардасов, возвращался с занятий вместе с Шабуровым. Ночь была мутная, полутемная: за облаками блуждала луна. Слышался рокот, похожий на шум водопада. Решили узнать, что бы это такое есть? Вышли к тыловой стене трехэтажного корпуса. Она дымилась. Подошли поближе. Оказалось, это пар от котлов с кашей вырывался из огромного патрубка и бешено вращал лопасти огромного вентилятора, который и наполнял воздух рокотом.
В облаке пара было душисто и тепло. Но едва Тардасов с Шабуровым вышли из него на морозный воздух, шинели их и шапки стали быстро покрываться инеем.
- Да, вот такое, помню, было с нами и тогда, - продолжал он еще ранее начатый свой рассказ о службе вместе с Доватором. - Со Львом Михайловичем я начал службу еще в седьмой кавалерийской бригаде, потом в дивизии и в казачьем корпусе. В августе 1941 года прорвали мы фронт немцев в районе Подвязье-Устье, двинули в глубокий рейд. Били по тылам и коммуникациям 6-й немецкой армии. До сентября гуляли и в сентябре. Такая среди немцев поднялась паника, что даже не верилось. Один пленный рассказывал, что у них слух распространился, будто генерал-майор Доватор действует во главе стотысячного конного корпуса, а нас там и одиннадцати тысяч сабель не было.
Потом мы с ним под Москвой воевали. А когда немцев погнали, то увлеклись немножко, прямо в боевые порядки немцев врезались. Это было под Рузой. Вот там и погиб Лев Михайлович, 19 декабря. Морозно было, а тело горячее, лошадь горячая. Сквозь шинель потом прошибло, и начало, помню, и начало обволакивать нас инеем, как вот сейчас... Э-э-эх, да! Герои умирают только по-героически, а не как попало. Вы как думаете?
- Да я так думаю, - ответил Шабуров. - Умирать героем хорошо, а жить героем еще лучше...
- С этим я согласен, - сказал Тардасов, обнимая Шабурова. - Хороший ты мужик и умница. А вот разве тебя ценят как следует? Нет, совершенно не ценят. Иначе, чего бы тебе делать на этих курсах в качестве курсанта, когда ты можешь быть лучшим преподавателем...
- Меня на фронт тянет...
- И там ценить не будут, - сказал Тардасов. - Прямой ты и очень честный. Не любят таких, честное слово...
"Не любят таких", - вспоминая слова Тардасова, сидел Шабуров на лекции подполковника Кривошеина и крутил в руке записку. Потом порвал ее и не стал посылать, хотя подполковник гнул настоящую чушь и утверждал, что "земля потеряет свою форму, если мы не учтем ее кривизны при составлении карты".
Потом он вызвал слушателя Маслова. И этот рьяно доказывал, что есть на свете "продолговатый квадрат", хотя речь шла об обыкновенном прямоугольнике.
Шабуров зевнул, а сидевший рядом с ним военюрист Болилый, утомленный монотонным голосом лектора и чепухой, которую сначала говорил лектор, а потом и его усердный слушатель Маслов, крутил и встряхивал головой, чтобы не уснуть на виду у всех.
Лишь на "огневой подготовке" наступило оживление: ведший этот предмет старший лейтенант Калиниченко начал хвастаться, что с предшествующим набором курсантов он систематически изучал винтовку в темноте, за что и был прозван курсантами "шепталом".
- Что ж, мы не останемся в долгу, - засмеялись слушатели. - Присваиваем вам новое звание "Курок".
- Это почему же? - изумился Калиниченко.
- По сходству с вашим носом...
Последнюю лекцию в этот день читал майор С...
Утомленный и рассеянный, он закончил лекцию минут на десять раньше срока, а чтобы заполнить время, спросил:
- Есть вопросы?
- Есть! - встал слушатель Шмидт, маленький, толстенький со скуластеньким лицом и припухшими веками карих глаз. - Я ничего не понял...
- Ну и хорошо, - внезапно ответил лектор. - Я и сам сегодня ничего не понял. Двенадцать часов оттарабанил, голова идет кругом. Попросите в библиотеке рекомендованную мною литературу и читайте, пока поймете...
В зале раздался хохот, но лектор и не попытался его унять. Он скучающе посмотрел на часы, потом зевнул:
- Через минуту будет звонок...
И так изо дня в день... Лекторские силы на фронтовых курсах командного состава можно было уподобить растопыренным пальцам, между которыми, как вода через вилы, ускользал педагогический успех...
Вечером для курсантов сделал в клубе лекцию о Лычковской операции с 17 сентября по 5 октября 1942 года начальник оперативного отдела штаба 34-й армии полковник Вдовин.
Шабуров слушал его внимательно, так как сам участвовал в этой операции, хорошо знал причину ее провала и хотел бы теперь услышать правильный ее анализ из уст полковника Вдовина. Но тот говорил витиевато, невразумительно, стараясь сказать не более полуправды. Он не назвал виновников провала - командарма Берзарина и командира фронта Курочкина, умолчал о своей личной вине, но вывод сделал ясный: "Нас били... За исключением второго батальона 146-й бригады, вся группировка наших войск действовала бестолково и ничего положительного не сделала".
Шабуров зааплодировал, его поддержал весь зал.
- Чему вы аплодировали? - спросил полковник Вдовин, встретив Шабурова после лекции.
- Вашему умению взваливать вину за провал операции "на всю группировку наших войск", а не на действительных виновников...
- Шабу-у-уров! - угрожающе сквозь зубы произнес Вдовин. - Такая смелость суждения вам может так не пройти... Если я не забуду.
Шабуров улыбнулся вслед круто повернувшемуся и быстро ушедшему полковнику.
А в это время в казарме начинался новый конфликт, отражавший болезнь системы: появился старшина Деюнов с капитанскими знаками различия и подал команду:
- Вста-а-ать! Сми-и-ирно-о!
И все встали, хотя были намылены щеки для бритья.
Зачем это сделал Деюнов, понять трудно. Просто для проявления власти. Он расхаживал перед стоявшими "смирно" намыленными людьми, потом вдруг начал читать нотацию худощавому угреватому курсанту, по фамилии Грек, уличая его в склонности к самовольным отлучкам.
Прошло пять, прошло десять минут. Людям надоело стоять, мыло, просыхая, неприятно стягивало щеки. Не размыкая рта, народ загудел: "У-у-у-у-у..."
- Кто гудит? - ворочая глазами, закричал Деюнов. Но лица у всех имели такое невинное выражение, что позавидуешь. Да и в глазах отсвечивалась покорность, хотя и сверкали искорки насмешек. Рты закрыты, гудение продолжалось, будто в казарме роем носились шмели
- Одева-а-айсь! На строевую! - выйдя из себя, закричал Деюнов.
Часа полтора шагали в ночном дворе "виновники", временами подгудывая и даже бросая реплики недружелюбного характера по адресу Деюнова. Тот приказал включить прожектор с синим маскировочным стеклом. В лучах его открылось фантастическое зрелище: командиры разных рангов и возрастов шагали шеренгами, вытянув носки сапог и не сгибая ногу в коленке. Шлеп, шлеп, шлеп, - плескалось эхо среди каменных монастырских построек.