Аннотация: Книга 9 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с августа 1944 года по 1957 год.
Н. Белых
ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ
РОМАН
Том 4
Книга 9
1. НА РОДИНУ
После небольшого отдыха полк занял боевые порядки в трех километрах севернее озера Хырбу. Рядом - железная дорога из Хырлеу в Поду-Илоаей. Двумя километрами севернее, в деревне Моара Префектулуй, разместились полковые тылы, а северо-западнее КП, километрах в полутора, имелась станция Котнарий. Все удобства под рукою. Но местность безлесная, гористая. На каждом шагу контрасты и странности: железную дорогу без видимой нужды перерезали грунтовой, прекрасный мост через речонку Бахлуй взорвали, а рядом натянули жидкий, скрипучий. Едешь по этому мосту и боишься, что он вот-вот рухнет.
Речка Бахлуй закована в крутые высокие берега, которых хватило бы и для матушки Волги, а не для мутного ручья юго-восточного направления.
И этот факт раздражал Шабурова, особенно после письма от жены, что она оставила работу бригадира в Андижане, оформила документы, выезжает на постоянное жительство в Старый Оскол. "Вот как она жизнь складывается, - волновался Шабуров, перебираясь через Бахлуй к солдатским траншеям и на ходу перечитывая письмо жены. - Ведь голодать семье придется в ограбленном немцами Старом Осколе, а все же потянуло туда жену и детей. На Родину потянуло. Признаться, меня тоже тянет, но я подобен речонке Бахлуй, которую вот эти высоченные кручи-берега влекут на юго-восток и на юго-восток, хочешь, - не хочешь. И все же до боли владеет мной странное сильное чувство, будто я выкарабкался на берег, иду на Родину. И в моем воображении, как наяву, встают родные поля, родные улицы и сады, бесконечно милые лица близких и знакомых людей. Как это чувство называется в науке? Кажется, ностальгией, тоской по Родине. Да, ностальгией. А тут еще растревожил мое сердце Залесский. Показал он мне вчера бюллетень "Набат" за май 1944 года. Издается он от имени русских людей и призывает к свержению существующего в России строя и к поддержке нелегальных организаций: "Русские земляки", "Россия", "Союз русского офицерства". Бюллетень уверяет, что первая организация имеет Центр и многочисленные боевые группы по всей стране и в армии, вторая - объединяет учащихся и рабочих, третья - армейское офицерство. На страницах бюллетеня говорится, что теперь, когда Германия почти разбита, надо вывести Россию из войны, так как на востоке нависла японская угроза. Имеется ссылка на какую-то "Сибирскую армию партизан", на дивизии генерала Маркова... Хорошо, если это лишь только один бред, а если имеется доля правды? Вчера вот капитан Захаров, стажер из военной Академии, рассказывал о своем участии в операциях по ликвидации Республики немцев Поволжья, Чечено-Ингушской АССР, Калмыцкой АССР, Южно-Осетинской области. Проливалась кровь. Целые народы обвинены в измене, арестованы и сосланы. Лаврентий Берия командовал ликвидацией народов, награжден орденом Суворова I-й степени. Где же гарантия, что за нашей спиной не случится более страшное? Погибнут наши семьи, погибнут наши дела. Надо бы нам, очень надо часть сил послать на Родину, там имеются враги, может быть, опаснее немцев... А у нас тупость на каждом шагу. Рассказал я вчера же о "Бюллетене" Тихонову, заместителю командира полка по политической части, а он лишь помигал глазами с белесыми ресницами, прогнусавил: "Да ведь как доносить в Подив? Залесский - мужик хороший, а его могут тогда прижать к ногтю..." Что за чертова система, если боишься сказать ей правду! Нет, на Родину, нужно на Родину. Под разными предлогами должно Правительство двинуть некоторые дивизии на Родину. Пусть даже под видом переформирования, иначе может дело плохо кончится. Неужели не понимают вверху, что выдернуть былинку легче, чем срубить уже зрелый дуб? Пожалуй, надо рискнуть, надо написать в Москву..."
С такими мыслями Шабуров, сопровождаемый ординарцем Шахтариным, приближался к боевым порядкам полка. По ходу сообщения они прошли в траншею. С высокого склона, по которому вились окопы, были видны широкий луг в низине, извилистая дорога, село в зелени садов, изрезанных оврагами и буераками.
Нестерпимо пекло июльское солнце. В воздухе висела волнистая голубая дымка испарений. На выжженных гребнях соседних гор гулко рвались тяжелые мины, клубились розоватые облака глинистой пыли.
- Не унимается, - сказал Шахтарин. - Бьет и бьет, как очумелый...
- Издыхающий враг всегда разыгрывает из себя богатыря, - ответил Шабуров. - Третьего дня был я возле кургана Пулина. Немцы устроили для русских радиоловый концерт, а потом начали через громкоговорители приглашать солдат и офицеров в плен. Какие-то слепцы. Не понимают, что глупо приглашать в плен солдат той армии, которая рвется к Берлину: нашими взят Полоцк, Барановичи, восточнее Минска окружена большая немецкая группировка. Взят Ковель войсками Рокоссовского...
Какой-то сумасшедший летчик протарахтел на "Капрони" прямо над траншеей, в которой приютились Шахтарин с Шабуровым. В воздухе, кувыркаясь, замелькали листовки и журналы.
Наверное, летчик перепутал позиции и, приняв их за румын, сбросил листовки и журналы на румынском языке. В одном из журналов, развернутом Шабуровым, была зеленая карикатура: два солдата в касках и со штыками наперевес (немец - повыше, румын - маленький, толстый) рьяно наступали на трехглавого дракона с красноармейскими шлемами на головах, с серпасто-молоткастым гербом на синем животе. Дракон, пыша огнем и дымом, медленно пятился от Черного моря и от Крыма к Волге под напором штыков.
Шабуров расхохотался, Шахтарин тоже.
- Где же они теперь, эти бравые солдаты со штыками?
- Может быть, в земле, если не в плену на восстановительных работах...
- Товарищ капитан, вы заметили, что в Румынии очень мало насекомых? - протянул руку к цветку у бруствера траншеи, спросил Шахтарин.
- Заметил. Это нельзя не заметить. У нас, в России, над цветами и лугами стоит в жаркие дни сплошной звон, а здесь, в Румынии, царит над цветами безмолвие...
- А плоды сильные. Интересно, как же опыление происходит? - не унимался Шахтарин, шагая за Шабуровым все выше и выше по ходовой траншее к верхнему ярусу окопов. - Ведь без опыления, говорили нам в школе, нельзя...
- Конечно, нельзя, - согласился Шабуров. - Как вот приедем на Родину, так и расскажем: здесь опыление цветов происходит при помощи птиц или ветров... Да, да, я говорю совершенно серьезно! - оглянувшись и увидев изумление на лице Шахтарина, подтвердил Шабуров. - Всякая Родина имеет свои фокусы...
- Товарищ гвардии капитан, пулеметный расчет углубляет знания материальной части и совершенствуется в пользовании стрелковой карточкой! - доложил он.
- Но вы же не пулеметчик, а бронебойщик? - прищурив глаза, вопросительно сказал Шабуров.
Старшина смущенно улыбнулся.
- Мои бронебойщики расположены рядом, - показал он на бруствер, с которого смотрели вниз, на дорогу, головастые замаскированные травою длинные стволы противотанковых ружей. - Но во мне интерес разыгрался к пулемету. Решил попутно овладеть. Ведь на войне это не лишнее...
- Да, да, это не лишнее, - задумчиво сказал Шабуров. - Всем надо овладевать, чтобы одолеть врага. Я вот и своего ординарца стараюсь приучить ко всему, даже к штабной работе. Говорят некоторые, что такая работа ни к чему. На погляд может так оно и показаться: сидит начальник штаба полка в блиндаже на схемой и воюет с противником карандашом и линейкой. Разве же это война? И все-таки, оказывается, война: там, где штаб обходится мыслью, батальоны орудуют штыком и огнем. А как вы, старшина, думаете на этот счет? Говорите, говорите смелее. Мне очень интересно услышать Ваше мнение...
- Вполне с вами согласен, товарищ капитан: на войне часто бывает, что надо сначала одолеть противника мыслью, а потом уж штыком или пулей... Даже правильный прицел нельзя поставить, если без мысли. Мы вот тут до вашего прихода заспорили с сержантом Рудневым насчет видимости и самообмана, да так и не пришли к одному выводу...
- О чем же спор? Позовите сержанта.
Держа в руке стрелковую карточку, подошел командир пулеметного расчета гвардии сержант Руднев. Доложив о себе и пулеметчиках, он выпятил грудь, покосился на старшину, потом в упор поглядел на Шабурова:
- Разрешите, товарищ гвардии капитан, задать вопрос?
- Задавайте.
- Вон до того дома, что угол отбит снарядом, и до куста с желтым пятном в натуре расстояние совершенно одинаковое...
- Откуда знаете?
- Самолично измерил, товарищ гвардии капитан. Даже со страхом измерял: немцы пулеметный огонь как раз открыли, пришлось ползком измерять. Раз дело за спором, я не уступлю даже и старшине...
Шабуров улыбнулся. Качнул головой, а сержант продолжал:
- Но выходит оно несоответственно: на промер равно, на погляд очевидная разница. Мне, и солдатам и старшине куст кажется дальше, чем дом. Почему это? - сержант смахнул кистью руки пот со лба, умолк, ожидая ответа. Заинтересованно придвинулись бойцы-пулеметчики.
Шабуров присел на земляную ступеньку, достал из сумки блокнот и карандаш, начал чертить стрелковую карточку.
- Определять расстояние глазомерно есть искусство, - начал он беседу, поясняя на местности и на карточке, что надо знать и уметь, чтобы не ошибаться при определении расстояний. - Мелкие предметы кажутся дальше крупных, если даже они, как вот этот дом и куст, находятся рядом. Так уж устроен человеческий глаз, таковы законы оптики. Предметы светлого или яркого цвета кажутся нам ближе находящихся на том же расстоянии темных предметов. В сумерках все расстояния кажутся большими, а в солнечный день - меньшими. В горной местности все предметы кажутся ближе, чем есть на самом деле...
Потом Шабуров показал и объяснил несколько простейших способов определения расстояний подручными дальномерами: пальцем, спичечной коробкой, винтовочной мушкой. Имеются, конечно, геометрические и топографические приемы определения расстояний...
На этом объяснение было прервано: начался огневой налет. Минут двадцать гвоздили немцы из орудий, минометов. А когда закончили свою работу, засыпанный пылью Шабуров встал со дна траншеи и сказал старшине:
- Умение определять расстояние и пользоваться простейшими дальномерами - очень важное дело, и каждый командир должен прививать солдатам эти навыки. Научись бы этому искусству немцы, что по нас сейчас стреляли, нам бы труба...
- Спасибо их командирам, что не научили, - возразил старшина, и Шабуров от души расхохотался.
- Дальше я пойду один, - обращаясь к Шахтарину и перестав смеяться, сказал Шабуров. - мне нужно понаблюдать за снайперской засадой. Там лишний человек - помеха...
- Да как же? А если, начал было возражать Шахтарин, но Шабуров строго посмотрел на него, осуждающе покачал головой. - Есть, товарищ гвардии капитан, я подожду вас здесь...
- Можно и у самого основания "уса" подождать, но далее - ни метра, ни шага. Сидеть, головы не высовывать, признаков жизни не подавать...
Оставив Шахтарина в укрытии, Шабуров медленно продвинулся в самую головку "уса", ведшего из траншеи к месту снайперской засады. Через прорезь в стенке "уса" присмотрелся в сторону засадного окопчика. До него было не более пяти шагов, но с большим трудом нащупал его Шабуров глазом: так искусно был замаскирован окопчик травой.
В густой, млеющей от зноя траве, искусно замаскированные, лежали два гвардейца-молдаване: Александр Тинкован и Михаил Вакаренко. Они не заметили тихо подобравшегося в головку "уса" гвардии капитана Шабурова, возбужденно перешептывались между собою, и Шабуров понял, что они чем-то огорчены.
- Наверное, немец больше не покажется, - сокрушаясь, шептал Тинкован. - Какой хороший момент упустили. И все из-за трассирующей пули. Стрелять бы, когда фашист высунулся, да нельзя: трассой можно было себя выдать. А пока перезарядил, немец спрятался. Эх-хэ-э-е...
Вакаренко понимал, что Александр в его адрес бросает упреки, но возражать не мог. Куда же против правды? Он лишь вздохнул:
Я же не со зла подал тебе патрон с трассирующей пулей. Думал, что так лучше будет, картинней... Ведь я еще не усвоил всю технику... Извини уж, пожалуйста, я выправлюсь, научусь...
"Прекрасный парень, - подумал Шабуров о Михаиле Вакаренко. - Будет из него отличный снайпер, раз признает ошибку, желает исправить ее..."
Набежали облачка, внезапно подул ветерок, колыхнул траву. Живительная прохлада повеяла над землей. Шабуров с удовольствием вздохнул полной грудью. Оба снайпера тоже повеселели, зорче впились глазами в заветные кусты правее голубого кургана. Там, по их предположению, затаился немецкий снайпер, ранивший вчера командира отделения автоматчиков.
Прошло минут десять. Острый глаз Александра Тинкована уловил, как в листве блеснула каска. Гитлеровец, видимо, кого-то заметил и, всматриваясь, слегка приподнялся.
Голова его была мгновенно поймана Тинкованом в перекрестье оптического прицела. Грохнул выстрел. Немец порывисто взмахнул винтовкой и упал, подминая куст, разрушая маскировку.
- Это тебе за Молдавию, которую ты жег и грабил, - прошептал Михаил. Он взглянул на своего напарника. Тот радостно улыбался. - За трассирующую пулю я было на тебя здорово озлился, даже хотел написать письмо на Родину...
- Да нет, зачем же? - возразил Михаил. - Я и так исправлюсь, вот увидишь...
- Ну, да ладно. Прощаю тете эту промашку полностью. Посидим здесь до сумерек. Теперь будем ждать следующего захватчика. До чего же они мне постылы и противны...
- Еще бы. На нашу Родину напали, как собаки. Ну и честь им такая, собачья будет...
... Возвратившись на КП, Шабуров почувствовал сильную усталость. В блиндаже его охватил полумрак и тонкий лимонный запах. Сняв с себя снаряжение, Шабуров опустился на приготовленные Шахтариным ветви, чтобы полежать.
Что-то твердое больно кольнуло бок. Шабуров пошарил рукой, обнаружил упругий шар, похожий на яблоко. Обломив его вместе с мясистыми длинными листьями, напоминающими по форме высунутые собачьи языки.
- Что это такое?
- Незрелый волоцкий орех, - сказал Шахтарин.
- Любопытно. Каков он в таком виде? - Шабуров мгновенно сунул орех в рот, раскусил.
Все обожгло, точно йодом. Заболело небо, десна и губы мгновенно стали желто-бурыми. Шабуров выплюнул раскушенный орех. Сочная, белая внутренность ореха, похожая на мозговые полушария, как раз и была той лабораторией, где вырабатывались красящие и обжигающие жидкости.
Заснуть Шабурову не удалось: сержант Кушнарев сообщил, что через две минуты будет передана по радио информация о положении в Германии. Шабуров встал, надел наушники и подсел к радиоаппарату.
Из радиоинформации Шабуров узнал, что 20 июля 1944 года полковник фон Штауфенберг бросил в Гитлера бомбу, нанес ему ушибы и ожоги, но сам погиб при взрыве. Сейчас же начался большой мятеж генералов, что вынудило Гитлера создать "внутреннюю армию" во главе с Гиммлером. Создана полицейская авиация под командованием генерал-полковника Штумпфа.
Подпольный радиопередатчик "Атлантик" передал из Германии сообщение об образовании там нового правительства из генералов. Положение Гитлера тяжелое: его личный пилот полковник Пауль Койте держит наготове на аэродроме Флаксфельд один из крупных четырехмоторных самолетов, способных совершить беспересадочный перелет в 10.000 километров...
Пришел капитан Гвоздев. Он тоже слушал радиоинформацию о событиях в Германии.
- Что же можно обо всем этом сказать? - узрился он на Шабурова растерявшимися карими глазами. - К худшему это или к лучшему?
- По-моему, генералы военной школы бывшего командующего рейхсвером фон Секта поняли проигрыш войны, решили вывести из нее Германию ценой свержения гитлеризма и преданных ему молодых офицеров. Это хорошо, Василий Савельевич. Мы скоро поедем на Родину...
- Хорошо бы, конечно, но... живущ Гитлер и двойников у него много. Бергер погиб от бомбы, а другие остались. И трудно будет выковыривать Гитлера из оболочки этих двойников, особенно если он использует современные достижения ринопластики и хирургии...
- И все же мы скоро поедем на Родину, - убежденно сказал Шабуров. - Сердце мое чувствует и рвется. Это не так, не впустую...
Наступило 16 августа. К Шабурову заехал в гости начальник штаба 235 стрелкового полка 81-й гвардейской дивизии краснощекий товарищ Бродский.
- Ну, брат, событие, - шепнул он по секрету: - 15-ю гвардейскую дивизию расформировали за потерю знамени в бою. Жаль генерал-майора Василевского...
- Да, этого очень жаль, - подтвердил Шабуров. - И как же это они со знаменем?
- Так вот и получилось, товарищ Шабуров. Да, разрешите вас поздравить с наградой. Сияет ведь у вас орден Отечественной войны первой степени. Когда вручили? Это за Думбрэвицу?
- За Думбрэвицу. Уже две недели... А вы, по совести сказать, с какой целью прибыли к нам сегодня?
- И не знаете?! - искренне удивился Бродский. - А я полагал, что вас уже поставили в известность: нашему полку приказано принять от вас оборону...
- Принять оборону? - переспросил Шабуров. Потом он взял трубку, позвонил в штаб дивизии по телефону.
- Да, - подтвердил подполковник Некрасов. - К двум часам ночи сдайте оборону, сосредоточьте полк в исходном положении в Жолештий, у моста в 800 метрах севернее озера Хырбу. Потом двинетесь по шоссе. Через три километра севернее повернете с шоссе налево и выйдите на северную окраину Котнарий, откуда - в деревню Лупэриа. В пятистах метрах за Лупэриа, севернее, повернете налево и будете идти 5 километров в северо-западном направлении по дороге, потом через леса и горы пробьетесь к Штеклерии. Там привал и дополнительные указания.
... С 2 часов ночи до 8 утра полк пробирался горами и лесами к дубовому лесу километром южнее Штеклерии. Прошли тридцать километров, встали на привал.
Днем сдали на армейский склад боеприпасы и артиллерию, получили официальное уведомление, что снова вошли в подчинение командования Воздушно-десантных войск, отправляемся на Родину комплектоваться.
Среди людей царил подъем, будто уже война кончилась, в лицо дохнуло ароматом мира. Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях на стойке старьевщика. На фронте было тихо, в тылу тоже. Солдаты и офицеры отдыхали в садах, наслаждаясь тонким лимонным запахом незрелых грецких орехов.
Связисты установили репродукторы: ожидалось важное сообщение из Москвы.
"... Северо-западнее Мариамполь, - слышался приторно-торжественный голос диктора, - наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа..."
- Вот вам и "живущ Гитлер", - шепнул Шабуров стоявшему рядом с ним Гвоздеву. - Помните заявление немецкого генерала Гофмайстера, бывшего командующего 41-м танковым корпусом? В газетах за 19 июля опубликовано...
- Помню. А что?
- Есть в этом заявлении описание Гитлера при встрече с генералами в Берхтесгадене после прослушания генералами курсов в местечке Зонтгофн...
- Я забыл, что за курсы?
- На этих курсах руководители Германии вдалбливали в генеральские головы сущность своей политической линии. Пять дней, как заявил Гофмайстер, разъясняли генералам, что Гитлер запретил всякое отступление и приказал защищать каждый метр земли, будет расстреливать каждого за малейшую критику, гарантирует выиграть войну, хотя и умалчивает о средствах. Потом сам Гитлер обратился к генералам с речью. Он, как заявил Гофмайстер, выглядел больным. Опухшее лицо, тихий голос и путаный разговор.
- Значит, он приказал "ни шагу назад!", а немцы бегут...
- Мне думается, что если и Гитлер не успеет убежать в ближайшее время, то окажется в концентрационном лагере у нас...
- Не-е-ет, к нам не пойдет, - покрутил Гвоздев головой. - Он скорее отравится, чем попадет к нам в плен. Да и зачем это ему, если он просто может притвориться мертвым, а впечатлительные журналисты, наподобие нашего Симонова, красочно опишут эту выдуманную смерть и даже сошлются на очевидцев. Сослался же Симонов на люблинских инженеров - Петра Михайловича Денисова и поляка Клавдия Елинского в своей статье о Бухенвальдском лагере, когда утверждал, что бывший французский премьер-министр Леон Блюм вместе с этими инженерами носил доски в лагере, а потом сожжен в печи, хотя Леон Блюм здравствует, в лагере никогда не был...
- Да, Симонов, конечно... Прорвался в литературу, ему все можно. Но не в этом дело. Важнее всего, что гитлеризм смертельно болен, с фюрера сами же генералы сдирают позолоту...
- История полна сюрпризов, Василий Петрович. Мы еще не знаем пока, как поведут себя наши генералы. Весьма возможно, тоже пожелают сдирать позолоту со своих нынешних кумиров...
- Тсс! Солдаты близко, могут услышать...
В ночь вышли по маршруту: Рощий, Сирицелу, Леспези (Здесь целый комбинат регулировочных арок над дорогами к Серету), Сату, Чиуркинар (Здесь переправа. На правый берег реки Серет шли по низенькому деревянному мосту, лежащему животом прямо на воде. Справа высились обломки старого огромного моста. На разрушенных арках веерами висели черные настилы, торчали, как усы огромного таракана, порванные прутья железной или стальной арматуры)
Через Серет перешли в 4 часа 45 минут утра, пройдя после отдыха около 20 километров от села Ретиванулуй. В этом селе Шабуров с Гвоздевым осматривали оригинальный памятник архитектуры: белая церковь с четырьмя расположенными в один ряд, наподобие частокола, черноглавыми колоколенками с сияющими золотыми крестами. Все это в крутых горах, в зелени лесов и садов.
Румыны вышли навстречу полку, угощали мамалыгой, вареной кукурузой, яйцами, молоком и виноградными винами. Еще шла наша война с их страной, доносился гул орудий с фронта, но народ Румынии чутьем воспринимал советских солдат и офицеров в качестве друзей.
Становилось хорошо на сердце, хотелось сказать что-то ласковое румынам, но не многие знали их язык, просто улыбались, пожимали руки или говорили по-русски:
- Спасибо! У вас хорошо, но на Родине лучше. И мы едем на Родину!
Последняя остановка полка была в селе Корнь, в шести километрах северо-западнее Чиуркинар. Намечено в ночь под 21 августа погрузиться в эшелон на станции Литени, в 6 километрах от села Корнь, чтобы ехать через Верешть, Черновицы, Воронеж, Тулу, Москву, в Киржач. А там, что прикажет Республика.
В селе Корнь, как и в районе Сату, Шабуров с Гвоздевым наблюдали странные деревья. Поражая своей мощью, они высились огромными колокольнями, походили на кипарисы, но не были ими. Листья напоминают по запаху и форме акациевые листочки, но могучие стволы - не акации. И никто не мог сказать, как называются эти великаны-деревья. Шабуров назвал их в своем блокноте просто "гигантскими акациями".
В назначенный срок полк не выехал, сразу все пошло кувырком и даже юмористично: по приказу из дивизии, в горном селе с кривыми узкими улочками начали наводить "шик", будто в столице: часовые, дневальные, регулировщики прикололи на рукава белые марлевые повязки за неимением красной материи, по улицам замаршировали строевым шагом неловкие патрули, разучившиеся в окопах "рубить шаг", аляповатые стрелки-указатели указывали надписями пути-дороги по "хозяйству".
- Зачем этот маскарад? - спросил Гвоздев, встретившись с Шабуровым у колодца. - Неужели организаторы его лишены чувства юмора?
- Ничего не поделаешь, Василий Савельевич, - усмехнулся Шабуров. - Под богом ходим. Вот и маскарад потребовался. Звонили из штадива, что генерал-майор Богданов должен приехать, указатели и патрули помогут ему не заблудиться, "гусиная" шагистика повеселит сердце...
- Смешно, когда взрослые люди поступают по детски, считают возможным достичь за пару часов того, что лишь годами учебы достигается. Я имею ввиду строевой шаг, выправку и прочие отзвуки пруссачества, над которыми потешался Суворов...
- Но ведь то Суворов, - пожал Шабуров плечами. - Другое дело - люди с "орденами Суворова"...
- Да, да, конечно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...
... На рассвете 20 августа начался массовый лет нашей авиации, гул артиллерийской канонады покатился по горам и лесам: силы двух фронтов начали Ясско-Кишиневскую операцию.
Полупьяный Кривоплясов из дивизии вдруг подал команду выводить батальоны к станции Литени на посадку. Оказалось, там даже нет ни одного вагона. Ночь пропала даром, если не считать охоту за огромной зеленой лягушкой, которая порхала с дерева на дерево не хуже воробья и скрипела при этом звонче иволги.
Старый румын, сторож леса, объяснил, что такие лягушки в Румынии называются "древесными", а если рассерчают, то брызнут человеку слюной в глаза, начнется бельмо.
После этого разъяснения у всех отпало желание охотиться за лягушкой. Командиры рот повели солдат в Корнь, Шабуров поехал верхом на другой участок, где готовился к погрузке соседний полк.
Погрузочная суматоха была у них в разгаре. Звенели голоса санитарок и солдат, стучали топоры и визжали пилы. В облаках пыли, разбавленной лунным светом, люди тащили в вагоны различную кладь: скамейки стулья, противотанковые ружья и пулеметы, охапки сена и мешки с едой.
Двухэтажное белое кирпичное здание станции огромным кубом возвышалось над одноколейной железной дорогой. Солдаты-железнодорожники смазывали зачем-то рельсы мазутом, забивали молотками костыли, подсовывали под рельсы новые неотесанные шпалы.
С углов станционного здания и со столбов свисали качающиеся над грудами щебня многочисленные концы порванных проводов. Ноге негде было ступить в завалах катушек ржавой колючей проволоки.
В привокзальной роще и даже на путях непролазный чертополох, буйная травяная заросль, как возле замка спящей красавицы из сказок Андерсена. Там царевна уколола палец волшебным веретеном, здесь несчастная война усыпила хозяйственную жизнь Румынии.
Недалеко от полотна дороги, освещенные луною, румыны в белых холщовых рубахах и черных колоколоподобных шляпах косили сено для эшелона. Оборванные мальчишки, может быть, дети косарей, бойко кричали Шабурову:
- Дониц, дониц!
- Здравствуйте, здравствуйте! - ответил им Шабуров. Мальчишки не отставали, просили патроны. Тогда Шабуров бросил им несколько стреляных пистолетных гильз и ускакал.
Поздно вечером 22 августа радио объявило, что войска 2-го Украинского фронта взяли города Яссы и Тыргу Фрумос, а войска 3-го Украинского фронта прорвались на Бендеры. Огромные клещи двух фронтов зажали между Днестром и Прутом большую вражескую группировку.
- Ну, вот, - смеялся Шабуров, - совсем недавно Ион Антонеску звал нас листовками в плен, а теперь оказался даже не в состоянии обеспечить своим войскам "ундипуци на коруции".
- Разве же удерешь на повозках от танков? - покуривая, добродушно ворчал Гвоздев. - Вы мне вот, Василий Петрович, скажите определенно, когда мы поедем на Родину? А если не поедем, тоже надо сказать. Я ведь начинаю болеть, если все это вокруг неопределенно, почти призрачно...
- Не так уж призрачно, если разобраться, - шутливо возразил Шабуров. - Идемте-ка вот в баню, попаримся на дорожку...
Моросил дождик, не имея сил смыть густую пыль с листвы и травы у дороги: так много нагнали ее сюда гусеницами сотни танков, прошедших здесь к фронту. Гвоздев потер руку пальцами, ощутил и на ней грязь, пошел в баню без возражения.
В госпитальной бане деревни Корнь ворковала большая бочка с водой, подбадриваемая сухим паром. Пар этот из парообразователя попадал в воду через широкий белый резиновый шланг.
Молодой румын, взятый на службу в баню, предложил Шабурову и Гвоздеву попариться с помощью шланга. Согласились. Горячий пар хлестал пуще березового веника. Обжечь спины он не мог, так как шланг находился на солидном расстоянии, кроме того, струя пара пробивалась через густой дождик холодной воды, падавшей между спиной Шабурова и Гвоздева и наконечником шланга. Но в бане вскоре стало темно от пара, Шабурову и Гвоздеву оказалось нечем дышать, и они взмолились, чтобы парень прекратил "удовольствие".
По пути из бани Шабуров встретил офицера связи, у которого узнал, что на станцию Литени подан эшелон для полка.
- Наконец-то! - воскликнул радостно, похлопал Гвоздева по спине. - Готовьте людей, начнем грузиться...
Как назло, разбушевалась гроза, хлынул дождь. Но это уже не могло остановить погрузку людей и имущества в вагоны. Шабурову подали коня, он помчался с ординарцем на станцию, обгоняя пешие колонны мокрых людей, груженые подводы, табуны волов и овец.
Разбрызгивая грязь, мчались груженые машины. Сердитые велосипедисты, ругая непогоду, тащили велосипеды, как баранов, нажимая руками на рога рулей.
На станции пыхтел паровоз, стучали буфера передвигаемых вагонов. Ругались солдаты, взгоняя машины на платформы. Сгущались сумерки.
В двенадцать часов ночи отошел первый эшелон, в половине шестого утра - второй, последний. Утомленный и продрогший под дождем, Шабуров упал на топчан за перегородкой в штабном вагоне, крепко заснул. Шахтарин примостился рядом.
Проснулись они уже по пути на Родину часов в одиннадцать дня.
- Что за станция? - спросил Шабуров, Шахтарин пулей вылетел на перрон узнать.
- Латинскими буквами написана вывеска! - крикнул Шахтарин, возвратившись. - Я вот записал, а перевести не могу, товарищ гвардии капитан...
- Дайте бумажку! - сказал Шабуров, посмотрел запись: "Itscani", прочел вслух: - Итскани. Значит, до Черновиц осталось семьдесят километров. Пойдемте, Шахтарин, понаблюдаем...
Они шли вдоль эшелона через шумную толпу людей, предлагавших продукты по баснословным дешевым ценам: молоко - пятьдесят копеек литр, румяные сушки на веревочках - по двенадцать рублей сотня, килограмм толстой колбасы - по четыре рубля.
Черноголовые ребятишки шныряли под вагонами, выпрашивали у солдат патронные гильзы. Румыния. Разве похоже, что она состоит в войне с СССР? Нет, непохоже: никакого шовинизма, никакой враждебности к солдатам советского полка. Кажется, что люди ждали поезда, вышли к нему, как и ко всякому другому, понаблюдать, продать продукты, купить себе необходимое в быту. Простая картинка простой жизни.
На переездах, как и по железным дорогам всей Румынии, стояли здесь сооружения, похожие на маленькие ветряные мельницы. На крыльях надпись: "Атентие ля трен!" "Берегись поезда!" Чернели рельсы перешитой на русский образец колеи.
Вокзал размещен в красивом двухэтажном белом здании с рыжей железной кровлей и с полуоткрытым дебаркадером. Перрон вымощен красивыми серыми плитками с рисунком, но очень низок и неудобен: пассажирам высоко прыгать с него из вагона, еще хуже входить с него в вагоны.
Шабуров ориентировался по компасу: голова эшелона направлена на северо-запад, в трех километрах левее полотна виден город Сучава, справа - Итскани.
Шахтарин подбежал к жестяному автомату-торговцу, висевшему на стене вокзала, у входа. Над щелочками диаметром в бронзовую лею выпуклые надписи по-румынски: "Cicolata - 1 leu,..." - Продает? - спросил у железнодорожника-румына. Тот развел руками, и тогда Шахтарин, для пробы, бросил в щель автомата бронзовую румынскую лею с изображением початка кукурузы. Монета звякнула внутри, но автомат ничего не подарил в ответ: ни шоколаду, ни карамели, ни десертной мармеладки...
- Плохо стал, - ломаным русским языком посочувствовал румын-железнодорожник, улыбаясь Шахтарину и подмигивая на автомат шустрыми черными глазами. - Разбой, война!
- Скоро кончится - взмахнул Шахтарин рукой, постучал ногтем по железному боку автомата, пожал неожиданно руку румына, шагнул во внутрь вокзала.
Вокзал, оказалось, строго разбит на классы: I, II, III. В первом и втором классах имелись кинозалы с невысокими эстрадками и рамками для киноэкрана. Стены выкрашены глиной под цвет и колер серо-зеленых шпалер в шашечку. Эта окраска крала свет, а желто-бурые панели совсем делали здание сумрачным.
Шахтарин хозяйственно обошел все комнаты. Он невольно морщился, сердился, что все это взваливается на войну: во всех комнатах и залах возвышались в углах кучи мусора, стояли над ними большие метла с длинными деревянными палками вместо ручек.
- Неужели война мешает убрать здание? - сказал вслух, оглянулся. Никого не было. Двинул автомат с груди подмышку, нашарил глазами корзину, ссыпал в нее мусор, подмел в углу. - Вот и уже приятнее, осталось выбросить мусор в яму...
Яму Шахтарин не нашел. Он поставил корзинку с мусором за чугунную тумбу у ограды, прошел за станцию, ближе к Сучаве.
К городу бежала благоустроенная аллея с шоссейным настилом посредине. Но рядом краснели домики из кирпича, блуждали два черных поросенка со вздыбившейся на хребте щетиной, ребятишки катали обручи, кидали камнями в девчонок, что никак не гармонировало с нарядной аллеей.
Правее полотна железной дороги торчали девять пузатых нефтехранилищ. За ними высилось заводское здание или депо с высокой кирпичной трубой, увенчанной громоотводным металлическим шестом.
Была труба, но не было дыхания завода.
- Тут уж, действительно, виновата война, - сам себе сказал Шахтарин. - Это война остановила дыхание завода...
Он повернулся назад, к эшелону, но путь ему преградил белокурый мальчик лет семи. Это уже не румын на вид: не черноволос и не кареглаз. Скрестив руки на животе, он пальцами щипал рваную фетровую шляпу, босыми ноженками переминался на пропитанном нефтью межпутьи.
- Чего тебе? - нагнувшись, ласково спросил Шахтарин, у мальчика покатились из глаз слезы.
В кармане оказалось три сухаря. Это на завтрак. Шахтарин сдунул с них показавшуюся ему пыль, подал мальчику.
- Ешь, мальчишка. Вырастешь, вспомнишь русских солдат...
- По ваго-о-о-онам! - послышался издали голос начальника эшелона, горластого майора Маркина. - Отправляемся!
Шахтарин достал из кармана горсточку бронзовых румынских монет, сунул в руку мальчика, опрометью побежал к вагонам...
Шабуров пропустил мимо себя Шахтарина в вагон, сам остался у раскрытой двери, начал наблюдать. В три часа дня проследовали через станцию "Milicauti". Однообразный пейзаж: луга с круглыми копнами убранного сена, кукурузные и конопляные посевы, бесчисленные темно-желтые и сероватые полоски ячменя и пшеницы, пестрые деревни с одинокими островерхими колокольнями, леса на горных цепях, идущие по обочинам дорог румыны с нагольными косами за плечами. Временами они останавливались, пропуская мимо себя эшелон, приветственно-прощально махали Шабурову руками, будто старинные знакомые. Один из них, высокий седобородый старик, стоял совсем близко, на скате насыпи. Он по-русски крикнул Шабурову:
- Конец разбою! Конец Антонеску!
- Конец войне! - повторил Шабуров, ни к кому не обращаясь. - Но почему кричал об этом старик? Ведь война идет, кровь льется...
- Товарищ гвардии капитан, - раздался за спиною голос Шахтарина. - Только что сейчас звонили из вагона начальника эшелона по телефону: приближаемся к государственной границе...
Через пятнадцать минут эшелон остановили в сорока километрах от Черновицы, на границе Румынии и Южной Буковины. Началась проверка документов.
Вот она, граница здешняя: обыкновенная балка с пологими краями и рядами осокоревых саженок, вершины которых опилены и опушены прутьями и листьями наподобие аравийских пальм.
Пограничники с зелеными блинами известных всему миру фуражек минут десять-пятнадцать выполняли формальности "проверки" документов. Фактически выискивали литературу и газеты.
- Нет, я вам не сдам, - возражал Ровенский, пытаясь взять из рук пограничника "Румынский табель-календарь на 1944 год". Этот документ я везу себе на память...
- В чем дело, товарищи? - спросил подошедший Шабуров. - О чем спорите?
- Да вот человек хочет провести контрабанду в СССР, - обиженно сказал пограничник. - На бумаге портреты разные: М. С. Регина Елена, М. С. Регеле Михай I, Маршал Ион Антонеску...
- И только?
- Да нет, товарищ гвардии капитан. - Пограничник подышал носом, придумывая еще какую-нибудь "крамолу", потом пырнул пальцем в центр Табеля-календаря, где изображена большая сходка румынских женщин и мужчин под сенью широко раскрытой книги, от которой во все стороны расходились золотистые лучи. - Это же пропаганда. Разве есть в Румынии равноправие женщин и мужчин? Разве позволяется там собирать такие большие сходки?
Шабуров засмеялся, а пограничник продолжал доказывать:
- А еще вот здесь, внизу. Обратите внимание, что здесь нарисовано? Глядите, глядите слева направо: кукуруза с пшеницей рядом. Вы думаете это случайно? Не-е-ет, товарищ капитан, здесь умысел. Это же прямая попытка превратить Россию в мамалыжную страну и доказать, что кукурузный хлеб лучше пшеничного. Далее глядите. Разве это не агитация против колхозов? На паре сытых коней молодой румын привез в прекрасной грабарке воз пшеницы или еще какого-то зерна, не просыпав нигде ни зернышка, отбросил задок и сгребает себе зерно лопаткой. Где вы у нас видели нечто подобное? Ого, я, товарищ капитан, знаю: у нас за повозками с зерном тучи грачей летают, кормятся, а тут - ни зернышка потери. Не выйдет. Это же прямая агитация за румынский единоличный образ жизни. А далее что нарисовано? Просто поразительно! Сеялки, веялки, сортировки, поливка винограда с помощью шланга...
- Не поливка, товарищ сержант, а обмывка растворами, чтобы вредители погибли. И напрасно вы думаете, что календари сильнее жизненных фактов. Если у нас в стране все хорошо будет, никакими книгами и календарями с портретами тех или других иноземных деятелей, которых, пожалуй, следует нам изучать, народ не обидишь и не взволнуешь. Но если уж вы так озабочены о судьбе нашей Отчизны, что не верите тем, кто ее защищал своей собственной кровью и любит глубоко, без показной бдительности, то возьмите плакат себе. Может быть, начальник похвалит вас за тонкость работы...
- Нет, начальник его не похвалит! - раздался громкий голос, Шабуров оглянулся. Стоял высокий старший лейтенант с крутыми колечками рыжеватых усов. Он приложил ребро ладони к козырьку, отрекомендовался: - помощник начальника погранзаставы. Сержант, бегом в распоряжение Володина! Нет, нет, табель-календарь возвратите, и больше глупостью не занимайтесь. Цензор какой! Извините, в жизни бывают и глупости. Сержант неопытен, но... высокомерен. Да, кстати. Знаете ли вы последние известия? Тогда сообщаю: 23 августа капитулировала Румыния...
Распросить подробнее было некогда, так как паровоз дал свисток отправления. Но теперь Шабурову стало ясно, почему кричал ему высокорослый седобородый румын: "Конец разбою! Конец Антонеску!"
Через несколько минут эшелон пересек по огромному железобетонному мосту маленькую речку Серет, проследовал мимо веселого двухэтажного здания вокзала станции Серет. На красной черепичной кровле здания, обсаженного каштанами и акациями, стоял трубочист в кожаном фартуке. Он опирался одной рукой на край трубы, другой махал вслед поезду, над которым плескался красный советский флаг.
... На путях станции Адвиньката, в 35 километрах от Черновиц, Шабуров подобрал мальчика лет тринадцати. Он оказался сиротой из Донбасса. Его отца-коммуниста и мать расстреляли немцы на шахте 33, сам он уехал в угольном вагоне одного из эшелонов на румынский фронт, а теперь, хлебнув горя, рвался на Родину.
- Буду учиться, потом в шахте начну работать, - уверял он Шабурова, боясь. Что тот откажет ему в просьбе отвезти в Россию.
- Нет, дорогой мой мальчик, не откажу. Вместе поедем на Родину!
2. НА ЗЕМЛЕ РОССИЙСКОЙ
Утром прибыли в Черновицы. На стене огромного вокзала, облицованного темно-серым цементом, длинная вывеска "Чернiвцi".
- И все же это земля Российская, - с глубоким удовлетворением сказал Шабуров, шагая рядом с Гвоздевым по перрону. Шахтарин немного приотставал, но зорко следил за начальниками и за всеми приближавшимися к ним людьми: ему все еще казалось, что и здесь, может быть, есть "вервольфы", которые могут убить советских офицеров среди белого дня. Из головы не выходил бюллетень "Набат", который пришлось видеть у Залесского в Моара Префектулуй. Ведь в этом бюллетене уверялось, что по всей стране имеются многочисленные группы "русских земляков", готовящих свержение существующего строя. "Кто его знает, с чего они могут начать? - жгли мозг Шахтарина тревожные мысли. - Может быть, как раз и начнут с убийства преданных этому строю офицеров".
Но Шабуров и Гвоздев совершенно об этом не думали, они лишь хотели немного осмотреть станцию и, возможно, город, удивляясь, что он так мало пострадал от войны.
- Да, Василий Петрович, - согласился Гвоздев, - здесь земля Российская, хотя и вывески написаны не по-русски. Зато архитектура - наша, российских мастеров работа. Присмотритесь вот получше.
Они остановились, подняли головы. Над центром двухэтажного здания вокзала высился квадратный купол со шпилем и золотым шаром на острие шпиля. По концам здания - небольшие бельведерчики с серыми деревянными шпилями, но без шаров. Кровля вокзала черная, как смола. Над центральным подъездом красовалось огромное окно с цветной росписью на стеклах и фигурными шибками в стиле старинных московских окон в боярских особняках.
К вокзалу примыкал длинный полубаркадер на колоннаде фигурных чугунных столбов, в верхней части которых пристроены металлические корзины с банками живых цветов. Перрон асфальтирован, но слишком низок, как и на румынских станциях. Это уже было не русское влияние. Пассажирской платформы совсем нет. Не в моде.
- Но это ничего, выправим, - сказал Гвоздев; хотя об этом же подумал и Шабуров, но промолчал. - Ведь с тысяча девятьсот восемнадцатого до сорокового года здесь влияли бояре, с 1941 по 1944 - фашисты. У них своя мерка всей жизни...
- Пройдемте в город, - вместо ответа предложил Шабуров.
- А почему нет, - сказал Гвоздев. - Идемте.
Прямо за вокзалом, одетая в гранит, улица подымалась в гору. Длинной стрелой мчалась она к центру города. На солнце сверкали трамвайные рельсы, неколебимо и тяжело толпились по обе стороны улицы гранитированные дома. Мощные постройки ярусами восходили на крутую гору, густо покрытую лесом и садами. Каштаны, ланцетовидные тополя, шершавые акации, темно-зеленые пирамиды кипарисовидных деревьев без листвы, кудрявые яблони у домов. По стенам построек до самых карнизов ползли зеленые плющи и дикие винограды, висели плети хмеля.
- Чарующая живописность, - восхитился Гвоздев.
- Пейзаж незабываемый, - отозвался Шабуров. - Уголок, не тронутый зубами войны. Вот если бы так везде было...
- Сейчас, конечно, так везде быть не может, но после войны установим мир на тысячу лет, заведутся красивые пейзажи везде...
- Мир на тысячу лет невозможен. Пока народы являются игрушками в руках своих правителей, говорящих от имени народа, а делающих исключительно по соображениям своих шкурных интересов и жажды удержаться у власти...
- Что же нужно для устранения этого страшного явления?
- Нужно не очень многое, Василий Савельевич. Надо ввести во всех странах Конституцию СССР, но не для формы, а для исполнения. Свобода печати, слова, собраний, организаций, взнузданные намордниками, приносят больше вреда, чем просто открытое запрещение этих понятий. В последнем случае народ знает, что делать, а в первом - он живет иллюзией бесплодных надежд, не может, поэтому, предотвращать войны, оказывается всякий раз неожиданно в мясорубке и расплачивается за свое фактическое бесправие кровью за политику своих "гениальных" и "безгрешных" руководителей с правами большими, чем у царей. У Ленина есть даже фраза о "Необъятной власти, сосредоточенной в руках одного человека". И речь идет не о монархе, а о человеке, кичащемся всякий раз своей народностью и демократизмом...
- Изменится, Василий Петрович, все изменится, - с надеждой в голосе сказал Гвоздев. - Война ведь научила наших руководителей ценить людей. Помните, приезжали к нам большие деятели и садились перед полком на колени, призывали отстоять Республику, обещали все блага жизни?
- Помню это, Василий Савельевич, но помню и одну иранскую пословицу: "Сделанные уже услуги мало стоят". Перед нами садились на колени, когда без нас немцы всадили бы штык в пузо или в горло коленопреклонников. Теперь же гроза миновала, нас можно посчитать дерьмом, а они могут объявить, что это их заслуга, что фашисты разбиты. Да я вот прочту вам недавно полученное от жены письмо. Послушайте, что пишет.
Они встали у подъезда одного из домов, Шабуров отыскал в сумке письмо, прочитал подчеркнутое карандашом: "... Вот и приехала я, Васенька, в Старый Оскол. Пришла к прокурору Козолупу насчет квартиры и попросила вселить меня с детишками в нашу довоенную, согласно советского закона. Он поднял на меня свои совиные глаза, пошмыгал носом-дубинкой, будто принюхивался, потом сказал: "Возможно, вашего мужа убьют, вы себе другого найдете. На какой же черт нужна вам квартира и почему это я стану содействовать вам, ссориться с Пименовым Яковом Ивановичем из автоколонны? Нет, я не буду с ним ссориться: от него польза, а от вас какая?" При этом он протянул руку, чтобы ущипнуть меня за бюст. Я залилась слезами, убежала. Пришла в райисполком, начала жаловаться Андриянову, это председатель. Он тоже застучал кулаками. А тут еще сидел Шерстаков. Наверное, знаешь его, длинномордый знаменский и куньевский кулак. Его отец, говорят, работал при фашистах комендантом Ястребовско-Ржавского района. И вот этот Шерстаков, когда я сказала, что власть должна заботиться о семьях воинов, строящих историю своей борьбой и кровью, захохотал и сказал: "Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране. И если они останутся живы, то снова придут к нам, будут ломать перед нами шапку. Мы здесь ответственные работники, а они кто? Распустим их полки, отберем оружие, вот и останутся раками на мели. Это понятно?" Я уже и не знаю, что делать при такой несправедливости и безобразиях. Жаловаться совершенно некуда. Поставили меня женщины председателем Женсовета при Райвоенкомате, но и тут же по рукам и по ногам связали: напихали сюда фашистских сожительниц, которые крадут подарки американского Красного креста, носят их в подарок районным ответственным работникам, а те и заставляют меня молчать.
Пошла жаловаться к секретарю Райкома партии, к Перепелицину, а он тоже на меня рыкнул: "Сгною, если будешь тявкать!" Что ж, он все может, секретарь партии. И он заинтересован сгноить меня, потому что добрую половину предметов из американских посылок забрали его жена с дочкой. Все берут-хватают, а мы не имеем права слова сказать, хотя наши дети босиком бегают и раздетыми. Начальник отделения Государственной безопасности, Шаповалов, передал мне через людей, чтобы я зашла к нему и рассказала о безобразиях в Женсовете, военкомате и райкоме, да я боюсь. Кто его знает, зачем он меня зовет... Правда, в народе ходят слухи, что Шаповалов - честный и принципиальный человек. А все же и сомнение берет, что и он не до конца дело доводит. В городе все, например, такой факт знают и об этом разговоры ведут. Это о сыне Перепелицина.
Был у нас военкомом Коренев, до Паршина, который теперь работает райвоенкомом. При нем и случилось: не при Паршине, а при райвоенкоме Кореневе. Надо было сынку секретаря Райкома, Перепелицину, а армию идти, а папаша вызвал к себе Коренева и говорит: "Организуйте! Надо освободить парня. Ведь война не кончилась, могут убить". Коренев и организовал самострел секретарскому сынку. В руку пальнули из пистолета. Раз-два, оформили инвалидность, оставили парня дома, спасли от армии. Шаповалов узнал об этом, расследовал до корешков. Все ожидали, что теперь Перепелицыным конец, но... вышло по-иному: Петр Сергеевич (Это так зовут Шаповалова. Ты его, наверное, не знаешь? Высокий такой, лысый. Гроза для фашистов, но тоже и сомнение берет... Приедешь когда в Старый Оскол, сам узнаешь)... Ну, как бы это помягче выразить, вызвал Петр Сергеевич к себе военкома Коренева и предложил ему на Колыму попроситься добровольно на военкомовскую же должность, иначе, мол, упеку. Тот и рад-радешенек, написал заявление, что ему в Старом Осколе климат не подходит, нужен северный. Сергей Пантелемонович было в амбицию вломился, вот тут и Шаповалов раскрыл перед ним карты. "Что-нибудь одно, - сказал он Перепелицину, - или сошлем добровольно-принудительно райвоенкома Коренева на Колыму, а Вашего сына сдадим в армию, и на этом закончим дело. Или, если это вас не устраивает, придется судить вашего сына, может быть, и вас..."
Перепелицын перетрусил, согласился на предложение. А теперь, как хвастается Прохорова Валька из Ламской (Это знаешь кто? Дочка Стряпиной Прасковьи Захаровны, что живет в Ламской в одном доме с ветераном революции Анпиловым Константином Михайловичем. Девка ушлая, устроилась работать в секретную часть к Шаповалову, хотя ее брат, Иван Сергеевич Сухотин, при немцах полицаем служил, а мать, Прасковья Захаровна, выдала фашистам коммуниста Анпилова, немцы держали его в тюрьме вместе со старушкой его, с Натальей Петровной. Вот кто эта Валька Прохорова, если хочешь знать), вот и хвастает эта Валька, что Шаповалов держит Перепелицина в кулаке, играет первую роль в бюро Райкома. Может, оно так и есть. Но поэтому и сомнение берет, стоит ли идти к Шаповалову, если он дело Перепелицина до конца не довел, Вальку держит у себя в секретной части, ее мать-предательницу до сей поры не арестовывает? Напиши, как ты думаешь, а то ведь боязно мне одной, посоветоваться здесь не с кем. Имеется Семенов Яша, в милиции работает. Правда, он с детства знаком мне, но хам стал невыносимый: пошла к нему насчет топлива, а он предложил за воз дров лечь к нему в постель. Вот как у нас творится, на земле Российской. И жаловаться некуда. Пишу вот тебе, а сама не знаю, дойдет ли письмо? Ведь если цензор нос в него сунет, конечно, не дойдет. А так хочется, чтобы у правды никто не обрезал крыльев. Хочется, но не верится, что так будет: пока вы воюете, все места во власти позасорят бронированными чиновниками, вроде Шерстакова. Приедете, а тут и начнут над вами командовать, над фронтовиками. Разве Шерстаков случайно пригрозил мне? Нет, не случайно. Кулаки - народ продувной, все приграбастают под свои руки, пока фронтовики заняты борьбой с фашистами... Женщины меня любят, кричат за меня на собраниях большинством. Но разве начальники считаются с народом? Нет, не считаются. На глазах собрания подтасовки делают, проводят в президиум фашистских приживалок, а вечером спать к ним идут. Вот и все тут. До войны этого не было, а в Райком партии ходили мы, как в святое место, где выслушают, помогут, а теперь... на сердце сразу боль начинает гореть, как только подумаешь, что Шерстаковы и Перепелицины хозяйничают в Райкоме. Подвизается еще здесь Женька Адамов, хромой сплетник. Начал в свое время эвакуироваться, а сам к фашистам сбежал. Но, поди, поговори с ним теперь: нос задерет, захрюкает, на поганой козе не подъедешь. Ох, Васенька, и трудно же будет честному жить, если никто не проветрит загаженные за период войны учреждения!
На этом кончаю, пойду снова к Козолупу просить квартиру, чтобы по закону. Ведь меня всунули с детьми в комнатушку Марии Ивановны Губиной, на Комсомольской улице: сырость, темнота, как в карцере царской тюрьмы, читала я когда-то..."
- Неужели партия не разберется? - прошептал сквозь стиснутые зубы Гвоздев, - Ведь мы не за это сражались против фашистов...
- Партия, конечно, разобралась бы, но... для этого нужна действительная свобода печати и критики, иначе как же партия узнает об этом вот затхлом мирке, который свили себе старооскольские чиновники в наше отсутствие и даже осмелились прямо угрожать, что фронтовики будут перед ними ломать шапку...
- Да-да, отвратительно! - придыхнул Гвоздев. - Какие наглецы, какие стервы. "Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране". Такие слова, сказанные Шерстаковым жене фронтовика, ярче всего рисуют нам нашу перспективу: тяжелая, неприглядная... С ними, с Шерстаковыми, надо бороться, может быть, яростнее, чем с фашистами, иначе потеряет смысл все, добытое нами в боях...
- Все возможно. Ведь Шерстаковых я знаю. Они могут наши заслуги затоптать в грязь, могут нас самих оклеветать... К примеру, мы пролили кровь, награждены Орденами, а Шерстаковы возьмут да и скажут, что Ордена у нас краденые, крови мы не проливали, были дезертирами... В их руках газета? Да. Вот и попробуй, опровергни...
Растревоженные, разгневанные вернулись Гвоздев с Шабуровым к эшелону. Шахтарин тихо шел за ними, стараясь не нарушить их сосредоточенного молчания. Он слышал часть разговора капитанов, не посмел признаться в этом, но болел сердцем и душою: и в письмах к нему, и в письмах к товарищам и в письмах к другим начальникам все чаще писалось почти тоже, что и звучало в письме жены Шабурова. А ведь это не мелочь, об этом приходилось думать в ожидании конца войны и возвращения к мирной жизни, где погоду пока делали Шерстаковы...
- Товарищ Шахтарин! - окликнул его внезапно обернувшийся Шабуров, - узнайте у начальника эшелона, готово ли все к отправлению. Скажи ему, что просим поторопиться...
- Есть! - встрепенулся Шахтарин. "Тяжело капитану, если даже в Черновицах скучно ему стало, - подумал о Шабурове. - До чего же он все близко принимает к сердцу. Вот бы такими у нас все власти были, а то ведь чаще похожи на истуканов бесчувственных. Ты им жалуешься, сердцем кричишь от боли, а они на тебя коровьими глазами и скажут самодовольно: "Пиши, пиши, бумага выдержит, а нас твои жалобы не тревожат". Подлость какая в человеках с властью в кармане. Хозяева-барины и больше ничего". - Разрешите идти? - спросил он, чтобы не высказать мысли вслух.
Эшелон двинулся через полчаса, сократив стоянку на два часа. Что было делать в Черновицах, если там, в глубине страны, болело и огнем отзывалось в сердцах людей эшелона?
Медленно проплыл мимо какой-то завод, на фронтоне которого латинскими буквами было написано милое русское слово "Beresa". Шабуров даже вздохнул, читая его через открытую дверь, потом долго тянулся головой, глядя на это слово, пока оно скрылось за каштанами. Аллея из каштанов на целый километр бежала параллельно движению эшелона. В темной зелени листьев светились корявые желтоватые шары каштановых плодов. Вид их вызывал в памяти Шабурова давно пережитые картины, отвлекал от навеянной письмом жены и разговоров с Гвоздевым острой боли в груди.
"Может быть, в жизни будет иначе, не так прискорбно, как пишет Соня? - мысленно спрашивал себя Шабуров и тут же отвечал: - Об этом никто сейчас сказать не сможет, лишь сама жизнь даст ответ на этот вопрос". И чтобы совсем уже не думать об этом, он достал блокнот и начал записывать в него наблюдаемое по дороге.
Вагон качало, так как скорость поезда заметно возросла, но Шабуров упрямо записывал и записывал, прорывая иногда листочки острием карандаша. "Горький советовал писателям наблюдать людей, наблюдать географию, природу, - подбадривал себя Шабуров. - Возможно, придется писать страницы романа с упоминанием Черновиц, так должно быть точно, как было в действительности. Я именно так писал и буду писать".
За каштановой аллеей тянулись низины, луга, осокоревые рощи, как и в центральной России. Потянуло холодком и запахом воды: приближался Прут. Поезд снизил скорость, мягко вкатился на мост. Далеко внизу кипела вода, рассекаемая острыми углами железобетонных и деревянных волнорезов. Рядом высились леса и решетки восстанавливаемого саперами моста. В двух сотнях метрах далее купались в воде развалины второго моста, через который когда-то бежали автомобили прекрасной автострады.
Прут разрезал Черновицы на части, мчался между домами, пересекал улицы. Железная дорога также петляла среди построек, как и река. Она прошла и через шумный базар, полный пестрой толпы и куриного кудахтанья.
Высунувшись из дверей вагонов, солдаты и офицеры с интересом наблюдали за этим отвычным явлением, будто было театральное представление.
Все отставал и удалялся, казался сужающимся, многоглавый трубастый красавец город, центр образованной в августе 1940 года Черновицкой области УССР.
Начиналась Северная Буковина. Оборвались горы, измельчали и почти исчезли холмы. Начались луга и равнины с полями кукурузы, овса, кудрявой зелени картофельной ботвы.
Минут десять езды и снова эшелон остановился на пригородной станции Садагура Кишиневской железной дороги. Понабежали девочки с косичками, предлагая белые сливы по пятнадцать штук за рубль, огурцы - по десять копеек, яйца по три гривенника. Мальчишки вели себя менее бойко: держась поодаль от вагонов, они продавали цуйку, то есть водку, из-под полы по 300 рублей за литр. Это уже почти по-российски...
Шабуров пошел к коменданту узнать новости. Невольно остановился, разглядывая Черновицы. Город был правее и позади эшелона. Утопая в зелени садов и рощ, по склону крутой горы сверкали на солнце белые стены домов. От линии железной дороги и до самого горизонта торчали там и сям кирпичные заводские и фабричные трубы, ближе - зеленели поля, ярко полыхали желтые огоньки цветущих поздних подсолнухов. Живописный уголок на земле Российской.
Комендант сообщил хорошую новость: французские патриоты освободили Лион, Тулузу и большую часть Парижа от немецких фашистов.
- Хорошо, это даже отлично! - воскликнул Шабуров. - Но во Франции слишком много "социалистов", способных снова толкнуть Францию в объятия кагуляров. Надо поэтому французскому народу, как и всякому другому, не выпускать из рук оружия... Да и генерал Де Голь представляет сейчас лишь национальное знамя, а не знамя социальной справедливости...
По вагонам прошли митинги: политработники объясняли солдатам события на фронте, события во Франции. В 9 часов 53 минуты утра эшелон покинул станцию Садагура, а через 27 минут он был уже на станции Баян, окруженной зелеными свекловичными плантациями, кукурузными полосками, зарослями ивняка. У полотна дороги навалены штабеля ржавых рельсов и гнилых шпал. Каменная грузовая платформа от бездействия заросла подорожником, бабы организовали на ней базар с продажей хлеба и молока.
Одноэтажное здание станции разбито, вокзал перенесен в крохотный домик с тремя оконцами и узкими голубыми наличниками. У станционных путей паслись комолые коровы, вокруг них резвились смуглые девочки с длинными хворостинами в руках и с красными галстуками на груди. Здесь советская Бессарабия, это первые увиденные Шабуровым пионеры на земле Российской.
Ребятишки и женщины, окружив солдат, дружественно беседовали с ними, но, не в пример румынам, не предлагали продуктов бесплатно, а запрашивали цены повыше, торговались с азартом: рынок не свой брат.
"Да, пришла весна победы, - подумал Шабуров, наблюдая за торгом, - а с ней приближается, началась, пожалуй, осень хозяйственного расчета и частнособственнических инстинктов. Трудно даже сказать, когда мы были ближе к коммунизму - в октябре 1917 года или теперь?"
Солдаты не философствовали. Они уверенно пыряли женщинам розовые "тридцатки" за круглые буханки хлеба. Женщины отдавали хлеб, бесстрастно свертывали розовые кредитки и, немного отвернувшись, прятали их за пазуху. Трудно было определить, радовались женщины цене или жалели, что продешевили.
- Товарищ гвардии капитан, я тоже купил буханочку! - доложил Шахтарин. Круглое смуглое лицо его порозовело, глаза отливали чернотой. - Для любопытства купил...
- А что за любопытство?
- Да как же, товарищ гвардии капитан, на глазах меняются обстоятельства и люди. Помните, когда мы гнали фашистов с нашей земли и двигались в Румынию весной, нас бессарабки кормили бесплатно белым хлебом, творогом и яйцами, да еще советовали побольше наедаться, потому что в Румынии придется сесть на одну мамалыгу. А теперь вот, через четыре месяца, возвращаемся обратно, а с нами ласково разговаривают, а за продукты денежки требуют... Это примечательно, товарищ гвардии капитан...
- Конечно, конечно, - кивнул Шабуров головой, вздохнул. На ум ему снова пришла иранская пословица о потере ценности уже совершенной для кого-либо услуги. - Все развивается по закону...
- А мы, солдаты, разговорились между собою, да пришли к выводу, товарищ гвардии капитан, что закон человеку не опасен, а вот беззаконие...
- Почему это пришло вам в голову? - удивился Шабуров.
- По разным причинам, товарищ гвардии капитан, - опустив глаза, сказал Шахтарин. - У солдата ведь тоже сердце есть и переживания имеются... А тут письма получаем с Родины. Жалуются родные, что часто семьям фронтовиков внимания местные власти не уделяют, льготы разные не дают, из приемных выгоняют. А вот ваш старооскольский земляк, Романов, получил письмо от брата-инвалида. Жалуется на какую-то учительницу Анастасию Петровну Алтухову. При немцах она надзирательницей гимназии была, ребят по щекам била и на людей кричала: "Забудьте о коммунизме, уважайте прекрасный новый порядок!" Теперь же снова в почет вошла, командует в педвузе и на калек Отечественной войны по-собачьи рычит. Даже палкой грозится:
- Вот огрею, чтобы руку не протягивал! Завоевал себе жизнь, так и молчи...
- Выправим, товарищ Шахтарин, - сдерживая гневное волнение, сказал Шабуров. - Вернемся в родные мест, обязательно выправим...
Шахтарин молча вздохнул, и у Шабурова от этого солдатского вздоха засосало под ложечкой, тесно стало в груди: вспомнился "делающий погоду" Шерстаков, при господстве которого, конечно, ничего не выправишь, ничего не улучшишь в жизни народа.
... До станции Новоселицы, куда прибыли в начале двенадцатого часа дня, ехали по живописной балке, полной вербовых кустов и голубых озер с буро-метельчатыми камышами. Белые юркие утки непрерывно ныряли и, уставив кверху растопыренные веером хвосты, что-то выщипывали и вылавливали с илистого дна.
Тут же, стоя в грязных копанях по пояс в воде, женщины замачивали конопляную тресту, а на берегу нежились в грязи кругленькие поросята с короткими носами.