Белых Николай Никифорович
Перекресток дорог. Книга 9

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 01/10/2019.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 916k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Перекресток дорог
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга 9 романа "Перекресток дорог" автора Н. Белых - о людях и событиях с августа 1944 года по 1957 год.

    • Н. Белых

      
      
      
      
      
      
      

    ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

      

    РОМАН

      

    Том 4

    Книга 9

    1. НА РОДИНУ

      
       После небольшого отдыха полк занял боевые порядки в трех километрах севернее озера Хырбу. Рядом - железная дорога из Хырлеу в Поду-Илоаей. Двумя километрами севернее, в деревне Моара Префектулуй, разместились полковые тылы, а северо-западнее КП, километрах в полутора, имелась станция Котнарий. Все удобства под рукою. Но местность безлесная, гористая. На каждом шагу контрасты и странности: железную дорогу без видимой нужды перерезали грунтовой, прекрасный мост через речонку Бахлуй взорвали, а рядом натянули жидкий, скрипучий. Едешь по этому мосту и боишься, что он вот-вот рухнет.
       Речка Бахлуй закована в крутые высокие берега, которых хватило бы и для матушки Волги, а не для мутного ручья юго-восточного направления.
       И этот факт раздражал Шабурова, особенно после письма от жены, что она оставила работу бригадира в Андижане, оформила документы, выезжает на постоянное жительство в Старый Оскол. "Вот как она жизнь складывается, - волновался Шабуров, перебираясь через Бахлуй к солдатским траншеям и на ходу перечитывая письмо жены. - Ведь голодать семье придется в ограбленном немцами Старом Осколе, а все же потянуло туда жену и детей. На Родину потянуло. Признаться, меня тоже тянет, но я подобен речонке Бахлуй, которую вот эти высоченные кручи-берега влекут на юго-восток и на юго-восток, хочешь, - не хочешь. И все же до боли владеет мной странное сильное чувство, будто я выкарабкался на берег, иду на Родину. И в моем воображении, как наяву, встают родные поля, родные улицы и сады, бесконечно милые лица близких и знакомых людей. Как это чувство называется в науке? Кажется, ностальгией, тоской по Родине. Да, ностальгией. А тут еще растревожил мое сердце Залесский. Показал он мне вчера бюллетень "Набат" за май 1944 года. Издается он от имени русских людей и призывает к свержению существующего в России строя и к поддержке нелегальных организаций: "Русские земляки", "Россия", "Союз русского офицерства". Бюллетень уверяет, что первая организация имеет Центр и многочисленные боевые группы по всей стране и в армии, вторая - объединяет учащихся и рабочих, третья - армейское офицерство. На страницах бюллетеня говорится, что теперь, когда Германия почти разбита, надо вывести Россию из войны, так как на востоке нависла японская угроза. Имеется ссылка на какую-то "Сибирскую армию партизан", на дивизии генерала Маркова... Хорошо, если это лишь только один бред, а если имеется доля правды? Вчера вот капитан Захаров, стажер из военной Академии, рассказывал о своем участии в операциях по ликвидации Республики немцев Поволжья, Чечено-Ингушской АССР, Калмыцкой АССР, Южно-Осетинской области. Проливалась кровь. Целые народы обвинены в измене, арестованы и сосланы. Лаврентий Берия командовал ликвидацией народов, награжден орденом Суворова I-й степени. Где же гарантия, что за нашей спиной не случится более страшное? Погибнут наши семьи, погибнут наши дела. Надо бы нам, очень надо часть сил послать на Родину, там имеются враги, может быть, опаснее немцев... А у нас тупость на каждом шагу. Рассказал я вчера же о "Бюллетене" Тихонову, заместителю командира полка по политической части, а он лишь помигал глазами с белесыми ресницами, прогнусавил: "Да ведь как доносить в Подив? Залесский - мужик хороший, а его могут тогда прижать к ногтю..." Что за чертова система, если боишься сказать ей правду! Нет, на Родину, нужно на Родину. Под разными предлогами должно Правительство двинуть некоторые дивизии на Родину. Пусть даже под видом переформирования, иначе может дело плохо кончится. Неужели не понимают вверху, что выдернуть былинку легче, чем срубить уже зрелый дуб? Пожалуй, надо рискнуть, надо написать в Москву..."
       С такими мыслями Шабуров, сопровождаемый ординарцем Шахтариным, приближался к боевым порядкам полка. По ходу сообщения они прошли в траншею. С высокого склона, по которому вились окопы, были видны широкий луг в низине, извилистая дорога, село в зелени садов, изрезанных оврагами и буераками.
       Нестерпимо пекло июльское солнце. В воздухе висела волнистая голубая дымка испарений. На выжженных гребнях соседних гор гулко рвались тяжелые мины, клубились розоватые облака глинистой пыли.
       - Не унимается, - сказал Шахтарин. - Бьет и бьет, как очумелый...
       - Издыхающий враг всегда разыгрывает из себя богатыря, - ответил Шабуров. - Третьего дня был я возле кургана Пулина. Немцы устроили для русских радиоловый концерт, а потом начали через громкоговорители приглашать солдат и офицеров в плен. Какие-то слепцы. Не понимают, что глупо приглашать в плен солдат той армии, которая рвется к Берлину: нашими взят Полоцк, Барановичи, восточнее Минска окружена большая немецкая группировка. Взят Ковель войсками Рокоссовского...
       - Глядите, глядите! - тревожно крикнул Шахтарин. - Летит...
       Какой-то сумасшедший летчик протарахтел на "Капрони" прямо над траншеей, в которой приютились Шахтарин с Шабуровым. В воздухе, кувыркаясь, замелькали листовки и журналы.
       Наверное, летчик перепутал позиции и, приняв их за румын, сбросил листовки и журналы на румынском языке. В одном из журналов, развернутом Шабуровым, была зеленая карикатура: два солдата в касках и со штыками наперевес (немец - повыше, румын - маленький, толстый) рьяно наступали на трехглавого дракона с красноармейскими шлемами на головах, с серпасто-молоткастым гербом на синем животе. Дракон, пыша огнем и дымом, медленно пятился от Черного моря и от Крыма к Волге под напором штыков.
       Шабуров расхохотался, Шахтарин тоже.
       - Где же они теперь, эти бравые солдаты со штыками?
       - Может быть, в земле, если не в плену на восстановительных работах...
       - Товарищ капитан, вы заметили, что в Румынии очень мало насекомых? - протянул руку к цветку у бруствера траншеи, спросил Шахтарин.
       - Заметил. Это нельзя не заметить. У нас, в России, над цветами и лугами стоит в жаркие дни сплошной звон, а здесь, в Румынии, царит над цветами безмолвие...
       - А плоды сильные. Интересно, как же опыление происходит? - не унимался Шахтарин, шагая за Шабуровым все выше и выше по ходовой траншее к верхнему ярусу окопов. - Ведь без опыления, говорили нам в школе, нельзя...
       - Конечно, нельзя, - согласился Шабуров. - Как вот приедем на Родину, так и расскажем: здесь опыление цветов происходит при помощи птиц или ветров... Да, да, я говорю совершенно серьезно! - оглянувшись и увидев изумление на лице Шахтарина, подтвердил Шабуров. - Всякая Родина имеет свои фокусы...
       ... В траншее верхнего яруса навстречу Шабурову шагнул молодцеватый, подтянутый старшина Кизейков.
       - Товарищ гвардии капитан, пулеметный расчет углубляет знания материальной части и совершенствуется в пользовании стрелковой карточкой! - доложил он.
       - Но вы же не пулеметчик, а бронебойщик? - прищурив глаза, вопросительно сказал Шабуров.
       Старшина смущенно улыбнулся.
       - Мои бронебойщики расположены рядом, - показал он на бруствер, с которого смотрели вниз, на дорогу, головастые замаскированные травою длинные стволы противотанковых ружей. - Но во мне интерес разыгрался к пулемету. Решил попутно овладеть. Ведь на войне это не лишнее...
       - Да, да, это не лишнее, - задумчиво сказал Шабуров. - Всем надо овладевать, чтобы одолеть врага. Я вот и своего ординарца стараюсь приучить ко всему, даже к штабной работе. Говорят некоторые, что такая работа ни к чему. На погляд может так оно и показаться: сидит начальник штаба полка в блиндаже на схемой и воюет с противником карандашом и линейкой. Разве же это война? И все-таки, оказывается, война: там, где штаб обходится мыслью, батальоны орудуют штыком и огнем. А как вы, старшина, думаете на этот счет? Говорите, говорите смелее. Мне очень интересно услышать Ваше мнение...
       - Вполне с вами согласен, товарищ капитан: на войне часто бывает, что надо сначала одолеть противника мыслью, а потом уж штыком или пулей... Даже правильный прицел нельзя поставить, если без мысли. Мы вот тут до вашего прихода заспорили с сержантом Рудневым насчет видимости и самообмана, да так и не пришли к одному выводу...
       - О чем же спор? Позовите сержанта.
       Держа в руке стрелковую карточку, подошел командир пулеметного расчета гвардии сержант Руднев. Доложив о себе и пулеметчиках, он выпятил грудь, покосился на старшину, потом в упор поглядел на Шабурова:
       - Разрешите, товарищ гвардии капитан, задать вопрос?
       - Задавайте.
       - Вон до того дома, что угол отбит снарядом, и до куста с желтым пятном в натуре расстояние совершенно одинаковое...
       - Откуда знаете?
       - Самолично измерил, товарищ гвардии капитан. Даже со страхом измерял: немцы пулеметный огонь как раз открыли, пришлось ползком измерять. Раз дело за спором, я не уступлю даже и старшине...
       Шабуров улыбнулся. Качнул головой, а сержант продолжал:
       - Но выходит оно несоответственно: на промер равно, на погляд очевидная разница. Мне, и солдатам и старшине куст кажется дальше, чем дом. Почему это? - сержант смахнул кистью руки пот со лба, умолк, ожидая ответа. Заинтересованно придвинулись бойцы-пулеметчики.
       Шабуров присел на земляную ступеньку, достал из сумки блокнот и карандаш, начал чертить стрелковую карточку.
       - Определять расстояние глазомерно есть искусство, - начал он беседу, поясняя на местности и на карточке, что надо знать и уметь, чтобы не ошибаться при определении расстояний. - Мелкие предметы кажутся дальше крупных, если даже они, как вот этот дом и куст, находятся рядом. Так уж устроен человеческий глаз, таковы законы оптики. Предметы светлого или яркого цвета кажутся нам ближе находящихся на том же расстоянии темных предметов. В сумерках все расстояния кажутся большими, а в солнечный день - меньшими. В горной местности все предметы кажутся ближе, чем есть на самом деле...
       Потом Шабуров показал и объяснил несколько простейших способов определения расстояний подручными дальномерами: пальцем, спичечной коробкой, винтовочной мушкой. Имеются, конечно, геометрические и топографические приемы определения расстояний...
       На этом объяснение было прервано: начался огневой налет. Минут двадцать гвоздили немцы из орудий, минометов. А когда закончили свою работу, засыпанный пылью Шабуров встал со дна траншеи и сказал старшине:
       - Умение определять расстояние и пользоваться простейшими дальномерами - очень важное дело, и каждый командир должен прививать солдатам эти навыки. Научись бы этому искусству немцы, что по нас сейчас стреляли, нам бы труба...
       - Спасибо их командирам, что не научили, - возразил старшина, и Шабуров от души расхохотался.
       - Дальше я пойду один, - обращаясь к Шахтарину и перестав смеяться, сказал Шабуров. - мне нужно понаблюдать за снайперской засадой. Там лишний человек - помеха...
       - Да как же? А если, начал было возражать Шахтарин, но Шабуров строго посмотрел на него, осуждающе покачал головой. - Есть, товарищ гвардии капитан, я подожду вас здесь...
       - Можно и у самого основания "уса" подождать, но далее - ни метра, ни шага. Сидеть, головы не высовывать, признаков жизни не подавать...
       Оставив Шахтарина в укрытии, Шабуров медленно продвинулся в самую головку "уса", ведшего из траншеи к месту снайперской засады. Через прорезь в стенке "уса" присмотрелся в сторону засадного окопчика. До него было не более пяти шагов, но с большим трудом нащупал его Шабуров глазом: так искусно был замаскирован окопчик травой.
       Подходил полдень. Солнце нестерпимо палило. Горячий июльский воздух сушил горло.
       В густой, млеющей от зноя траве, искусно замаскированные, лежали два гвардейца-молдаване: Александр Тинкован и Михаил Вакаренко. Они не заметили тихо подобравшегося в головку "уса" гвардии капитана Шабурова, возбужденно перешептывались между собою, и Шабуров понял, что они чем-то огорчены.
       - Наверное, немец больше не покажется, - сокрушаясь, шептал Тинкован. - Какой хороший момент упустили. И все из-за трассирующей пули. Стрелять бы, когда фашист высунулся, да нельзя: трассой можно было себя выдать. А пока перезарядил, немец спрятался. Эх-хэ-э-е...
       Вакаренко понимал, что Александр в его адрес бросает упреки, но возражать не мог. Куда же против правды? Он лишь вздохнул:
       Я же не со зла подал тебе патрон с трассирующей пулей. Думал, что так лучше будет, картинней... Ведь я еще не усвоил всю технику... Извини уж, пожалуйста, я выправлюсь, научусь...
       "Прекрасный парень, - подумал Шабуров о Михаиле Вакаренко. - Будет из него отличный снайпер, раз признает ошибку, желает исправить ее..."
       Набежали облачка, внезапно подул ветерок, колыхнул траву. Живительная прохлада повеяла над землей. Шабуров с удовольствием вздохнул полной грудью. Оба снайпера тоже повеселели, зорче впились глазами в заветные кусты правее голубого кургана. Там, по их предположению, затаился немецкий снайпер, ранивший вчера командира отделения автоматчиков.
       Прошло минут десять. Острый глаз Александра Тинкована уловил, как в листве блеснула каска. Гитлеровец, видимо, кого-то заметил и, всматриваясь, слегка приподнялся.
       Голова его была мгновенно поймана Тинкованом в перекрестье оптического прицела. Грохнул выстрел. Немец порывисто взмахнул винтовкой и упал, подминая куст, разрушая маскировку.
       - Это тебе за Молдавию, которую ты жег и грабил, - прошептал Михаил. Он взглянул на своего напарника. Тот радостно улыбался. - За трассирующую пулю я было на тебя здорово озлился, даже хотел написать письмо на Родину...
       - Да нет, зачем же? - возразил Михаил. - Я и так исправлюсь, вот увидишь...
       - Ну, да ладно. Прощаю тете эту промашку полностью. Посидим здесь до сумерек. Теперь будем ждать следующего захватчика. До чего же они мне постылы и противны...
       - Еще бы. На нашу Родину напали, как собаки. Ну и честь им такая, собачья будет...
       ... Возвратившись на КП, Шабуров почувствовал сильную усталость. В блиндаже его охватил полумрак и тонкий лимонный запах. Сняв с себя снаряжение, Шабуров опустился на приготовленные Шахтариным ветви, чтобы полежать.
       Что-то твердое больно кольнуло бок. Шабуров пошарил рукой, обнаружил упругий шар, похожий на яблоко. Обломив его вместе с мясистыми длинными листьями, напоминающими по форме высунутые собачьи языки.
       - Что это такое?
       - Незрелый волоцкий орех, - сказал Шахтарин.
       - Любопытно. Каков он в таком виде? - Шабуров мгновенно сунул орех в рот, раскусил.
       Все обожгло, точно йодом. Заболело небо, десна и губы мгновенно стали желто-бурыми. Шабуров выплюнул раскушенный орех. Сочная, белая внутренность ореха, похожая на мозговые полушария, как раз и была той лабораторией, где вырабатывались красящие и обжигающие жидкости.
       Заснуть Шабурову не удалось: сержант Кушнарев сообщил, что через две минуты будет передана по радио информация о положении в Германии. Шабуров встал, надел наушники и подсел к радиоаппарату.
       Из радиоинформации Шабуров узнал, что 20 июля 1944 года полковник фон Штауфенберг бросил в Гитлера бомбу, нанес ему ушибы и ожоги, но сам погиб при взрыве. Сейчас же начался большой мятеж генералов, что вынудило Гитлера создать "внутреннюю армию" во главе с Гиммлером. Создана полицейская авиация под командованием генерал-полковника Штумпфа.
       Подпольный радиопередатчик "Атлантик" передал из Германии сообщение об образовании там нового правительства из генералов. Положение Гитлера тяжелое: его личный пилот полковник Пауль Койте держит наготове на аэродроме Флаксфельд один из крупных четырехмоторных самолетов, способных совершить беспересадочный перелет в 10.000 километров...
       Пришел капитан Гвоздев. Он тоже слушал радиоинформацию о событиях в Германии.
       - Что же можно обо всем этом сказать? - узрился он на Шабурова растерявшимися карими глазами. - К худшему это или к лучшему?
       - По-моему, генералы военной школы бывшего командующего рейхсвером фон Секта поняли проигрыш войны, решили вывести из нее Германию ценой свержения гитлеризма и преданных ему молодых офицеров. Это хорошо, Василий Савельевич. Мы скоро поедем на Родину...
       - Хорошо бы, конечно, но... живущ Гитлер и двойников у него много. Бергер погиб от бомбы, а другие остались. И трудно будет выковыривать Гитлера из оболочки этих двойников, особенно если он использует современные достижения ринопластики и хирургии...
       - И все же мы скоро поедем на Родину, - убежденно сказал Шабуров. - Сердце мое чувствует и рвется. Это не так, не впустую...
       Наступило 16 августа. К Шабурову заехал в гости начальник штаба 235 стрелкового полка 81-й гвардейской дивизии краснощекий товарищ Бродский.
       - Ну, брат, событие, - шепнул он по секрету: - 15-ю гвардейскую дивизию расформировали за потерю знамени в бою. Жаль генерал-майора Василевского...
       - Да, этого очень жаль, - подтвердил Шабуров. - И как же это они со знаменем?
       - Так вот и получилось, товарищ Шабуров. Да, разрешите вас поздравить с наградой. Сияет ведь у вас орден Отечественной войны первой степени. Когда вручили? Это за Думбрэвицу?
       - За Думбрэвицу. Уже две недели... А вы, по совести сказать, с какой целью прибыли к нам сегодня?
       - И не знаете?! - искренне удивился Бродский. - А я полагал, что вас уже поставили в известность: нашему полку приказано принять от вас оборону...
       - Принять оборону? - переспросил Шабуров. Потом он взял трубку, позвонил в штаб дивизии по телефону.
       - Да, - подтвердил подполковник Некрасов. - К двум часам ночи сдайте оборону, сосредоточьте полк в исходном положении в Жолештий, у моста в 800 метрах севернее озера Хырбу. Потом двинетесь по шоссе. Через три километра севернее повернете с шоссе налево и выйдите на северную окраину Котнарий, откуда - в деревню Лупэриа. В пятистах метрах за Лупэриа, севернее, повернете налево и будете идти 5 километров в северо-западном направлении по дороге, потом через леса и горы пробьетесь к Штеклерии. Там привал и дополнительные указания.
       ... С 2 часов ночи до 8 утра полк пробирался горами и лесами к дубовому лесу километром южнее Штеклерии. Прошли тридцать километров, встали на привал.
       Днем сдали на армейский склад боеприпасы и артиллерию, получили официальное уведомление, что снова вошли в подчинение командования Воздушно-десантных войск, отправляемся на Родину комплектоваться.
       Среди людей царил подъем, будто уже война кончилась, в лицо дохнуло ароматом мира. Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях на стойке старьевщика. На фронте было тихо, в тылу тоже. Солдаты и офицеры отдыхали в садах, наслаждаясь тонким лимонным запахом незрелых грецких орехов.
       Связисты установили репродукторы: ожидалось важное сообщение из Москвы.
       "... Северо-западнее Мариамполь, - слышался приторно-торжественный голос диктора, - наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа..."
       - Вот вам и "живущ Гитлер", - шепнул Шабуров стоявшему рядом с ним Гвоздеву. - Помните заявление немецкого генерала Гофмайстера, бывшего командующего 41-м танковым корпусом? В газетах за 19 июля опубликовано...
       - Помню. А что?
       - Есть в этом заявлении описание Гитлера при встрече с генералами в Берхтесгадене после прослушания генералами курсов в местечке Зонтгофн...
       - Я забыл, что за курсы?
       - На этих курсах руководители Германии вдалбливали в генеральские головы сущность своей политической линии. Пять дней, как заявил Гофмайстер, разъясняли генералам, что Гитлер запретил всякое отступление и приказал защищать каждый метр земли, будет расстреливать каждого за малейшую критику, гарантирует выиграть войну, хотя и умалчивает о средствах. Потом сам Гитлер обратился к генералам с речью. Он, как заявил Гофмайстер, выглядел больным. Опухшее лицо, тихий голос и путаный разговор.
       - Значит, он приказал "ни шагу назад!", а немцы бегут...
       - Мне думается, что если и Гитлер не успеет убежать в ближайшее время, то окажется в концентрационном лагере у нас...
       - Не-е-ет, к нам не пойдет, - покрутил Гвоздев головой. - Он скорее отравится, чем попадет к нам в плен. Да и зачем это ему, если он просто может притвориться мертвым, а впечатлительные журналисты, наподобие нашего Симонова, красочно опишут эту выдуманную смерть и даже сошлются на очевидцев. Сослался же Симонов на люблинских инженеров - Петра Михайловича Денисова и поляка Клавдия Елинского в своей статье о Бухенвальдском лагере, когда утверждал, что бывший французский премьер-министр Леон Блюм вместе с этими инженерами носил доски в лагере, а потом сожжен в печи, хотя Леон Блюм здравствует, в лагере никогда не был...
       - Да, Симонов, конечно... Прорвался в литературу, ему все можно. Но не в этом дело. Важнее всего, что гитлеризм смертельно болен, с фюрера сами же генералы сдирают позолоту...
       - История полна сюрпризов, Василий Петрович. Мы еще не знаем пока, как поведут себя наши генералы. Весьма возможно, тоже пожелают сдирать позолоту со своих нынешних кумиров...
       - Тсс! Солдаты близко, могут услышать...
       В ночь вышли по маршруту: Рощий, Сирицелу, Леспези (Здесь целый комбинат регулировочных арок над дорогами к Серету), Сату, Чиуркинар (Здесь переправа. На правый берег реки Серет шли по низенькому деревянному мосту, лежащему животом прямо на воде. Справа высились обломки старого огромного моста. На разрушенных арках веерами висели черные настилы, торчали, как усы огромного таракана, порванные прутья железной или стальной арматуры)
       Через Серет перешли в 4 часа 45 минут утра, пройдя после отдыха около 20 километров от села Ретиванулуй. В этом селе Шабуров с Гвоздевым осматривали оригинальный памятник архитектуры: белая церковь с четырьмя расположенными в один ряд, наподобие частокола, черноглавыми колоколенками с сияющими золотыми крестами. Все это в крутых горах, в зелени лесов и садов.
       Румыны вышли навстречу полку, угощали мамалыгой, вареной кукурузой, яйцами, молоком и виноградными винами. Еще шла наша война с их страной, доносился гул орудий с фронта, но народ Румынии чутьем воспринимал советских солдат и офицеров в качестве друзей.
       Становилось хорошо на сердце, хотелось сказать что-то ласковое румынам, но не многие знали их язык, просто улыбались, пожимали руки или говорили по-русски:
       - Спасибо! У вас хорошо, но на Родине лучше. И мы едем на Родину!
       Последняя остановка полка была в селе Корнь, в шести километрах северо-западнее Чиуркинар. Намечено в ночь под 21 августа погрузиться в эшелон на станции Литени, в 6 километрах от села Корнь, чтобы ехать через Верешть, Черновицы, Воронеж, Тулу, Москву, в Киржач. А там, что прикажет Республика.
       В селе Корнь, как и в районе Сату, Шабуров с Гвоздевым наблюдали странные деревья. Поражая своей мощью, они высились огромными колокольнями, походили на кипарисы, но не были ими. Листья напоминают по запаху и форме акациевые листочки, но могучие стволы - не акации. И никто не мог сказать, как называются эти великаны-деревья. Шабуров назвал их в своем блокноте просто "гигантскими акациями".
       В назначенный срок полк не выехал, сразу все пошло кувырком и даже юмористично: по приказу из дивизии, в горном селе с кривыми узкими улочками начали наводить "шик", будто в столице: часовые, дневальные, регулировщики прикололи на рукава белые марлевые повязки за неимением красной материи, по улицам замаршировали строевым шагом неловкие патрули, разучившиеся в окопах "рубить шаг", аляповатые стрелки-указатели указывали надписями пути-дороги по "хозяйству".
       - Зачем этот маскарад? - спросил Гвоздев, встретившись с Шабуровым у колодца. - Неужели организаторы его лишены чувства юмора?
       - Ничего не поделаешь, Василий Савельевич, - усмехнулся Шабуров. - Под богом ходим. Вот и маскарад потребовался. Звонили из штадива, что генерал-майор Богданов должен приехать, указатели и патрули помогут ему не заблудиться, "гусиная" шагистика повеселит сердце...
       - Смешно, когда взрослые люди поступают по детски, считают возможным достичь за пару часов того, что лишь годами учебы достигается. Я имею ввиду строевой шаг, выправку и прочие отзвуки пруссачества, над которыми потешался Суворов...
       - Но ведь то Суворов, - пожал Шабуров плечами. - Другое дело - люди с "орденами Суворова"...
       - Да, да, конечно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...
       ... На рассвете 20 августа начался массовый лет нашей авиации, гул артиллерийской канонады покатился по горам и лесам: силы двух фронтов начали Ясско-Кишиневскую операцию.
       Полупьяный Кривоплясов из дивизии вдруг подал команду выводить батальоны к станции Литени на посадку. Оказалось, там даже нет ни одного вагона. Ночь пропала даром, если не считать охоту за огромной зеленой лягушкой, которая порхала с дерева на дерево не хуже воробья и скрипела при этом звонче иволги.
       Старый румын, сторож леса, объяснил, что такие лягушки в Румынии называются "древесными", а если рассерчают, то брызнут человеку слюной в глаза, начнется бельмо.
       После этого разъяснения у всех отпало желание охотиться за лягушкой. Командиры рот повели солдат в Корнь, Шабуров поехал верхом на другой участок, где готовился к погрузке соседний полк.
       Погрузочная суматоха была у них в разгаре. Звенели голоса санитарок и солдат, стучали топоры и визжали пилы. В облаках пыли, разбавленной лунным светом, люди тащили в вагоны различную кладь: скамейки стулья, противотанковые ружья и пулеметы, охапки сена и мешки с едой.
       Двухэтажное белое кирпичное здание станции огромным кубом возвышалось над одноколейной железной дорогой. Солдаты-железнодорожники смазывали зачем-то рельсы мазутом, забивали молотками костыли, подсовывали под рельсы новые неотесанные шпалы.
       С углов станционного здания и со столбов свисали качающиеся над грудами щебня многочисленные концы порванных проводов. Ноге негде было ступить в завалах катушек ржавой колючей проволоки.
       В привокзальной роще и даже на путях непролазный чертополох, буйная травяная заросль, как возле замка спящей красавицы из сказок Андерсена. Там царевна уколола палец волшебным веретеном, здесь несчастная война усыпила хозяйственную жизнь Румынии.
       Недалеко от полотна дороги, освещенные луною, румыны в белых холщовых рубахах и черных колоколоподобных шляпах косили сено для эшелона. Оборванные мальчишки, может быть, дети косарей, бойко кричали Шабурову:
       - Дониц, дониц!
       - Здравствуйте, здравствуйте! - ответил им Шабуров. Мальчишки не отставали, просили патроны. Тогда Шабуров бросил им несколько стреляных пистолетных гильз и ускакал.
       Поздно вечером 22 августа радио объявило, что войска 2-го Украинского фронта взяли города Яссы и Тыргу Фрумос, а войска 3-го Украинского фронта прорвались на Бендеры. Огромные клещи двух фронтов зажали между Днестром и Прутом большую вражескую группировку.
       - Ну, вот, - смеялся Шабуров, - совсем недавно Ион Антонеску звал нас листовками в плен, а теперь оказался даже не в состоянии обеспечить своим войскам "ундипуци на коруции".
       - Разве же удерешь на повозках от танков? - покуривая, добродушно ворчал Гвоздев. - Вы мне вот, Василий Петрович, скажите определенно, когда мы поедем на Родину? А если не поедем, тоже надо сказать. Я ведь начинаю болеть, если все это вокруг неопределенно, почти призрачно...
       - Не так уж призрачно, если разобраться, - шутливо возразил Шабуров. - Идемте-ка вот в баню, попаримся на дорожку...
       Моросил дождик, не имея сил смыть густую пыль с листвы и травы у дороги: так много нагнали ее сюда гусеницами сотни танков, прошедших здесь к фронту. Гвоздев потер руку пальцами, ощутил и на ней грязь, пошел в баню без возражения.
       В госпитальной бане деревни Корнь ворковала большая бочка с водой, подбадриваемая сухим паром. Пар этот из парообразователя попадал в воду через широкий белый резиновый шланг.
       Молодой румын, взятый на службу в баню, предложил Шабурову и Гвоздеву попариться с помощью шланга. Согласились. Горячий пар хлестал пуще березового веника. Обжечь спины он не мог, так как шланг находился на солидном расстоянии, кроме того, струя пара пробивалась через густой дождик холодной воды, падавшей между спиной Шабурова и Гвоздева и наконечником шланга. Но в бане вскоре стало темно от пара, Шабурову и Гвоздеву оказалось нечем дышать, и они взмолились, чтобы парень прекратил "удовольствие".
       По пути из бани Шабуров встретил офицера связи, у которого узнал, что на станцию Литени подан эшелон для полка.
       - Наконец-то! - воскликнул радостно, похлопал Гвоздева по спине. - Готовьте людей, начнем грузиться...
       Как назло, разбушевалась гроза, хлынул дождь. Но это уже не могло остановить погрузку людей и имущества в вагоны. Шабурову подали коня, он помчался с ординарцем на станцию, обгоняя пешие колонны мокрых людей, груженые подводы, табуны волов и овец.
       Разбрызгивая грязь, мчались груженые машины. Сердитые велосипедисты, ругая непогоду, тащили велосипеды, как баранов, нажимая руками на рога рулей.
       На станции пыхтел паровоз, стучали буфера передвигаемых вагонов. Ругались солдаты, взгоняя машины на платформы. Сгущались сумерки.
       В двенадцать часов ночи отошел первый эшелон, в половине шестого утра - второй, последний. Утомленный и продрогший под дождем, Шабуров упал на топчан за перегородкой в штабном вагоне, крепко заснул. Шахтарин примостился рядом.
       Проснулись они уже по пути на Родину часов в одиннадцать дня.
       - Что за станция? - спросил Шабуров, Шахтарин пулей вылетел на перрон узнать.
       - Латинскими буквами написана вывеска! - крикнул Шахтарин, возвратившись. - Я вот записал, а перевести не могу, товарищ гвардии капитан...
       - Дайте бумажку! - сказал Шабуров, посмотрел запись: "Itscani", прочел вслух: - Итскани. Значит, до Черновиц осталось семьдесят километров. Пойдемте, Шахтарин, понаблюдаем...
       Они шли вдоль эшелона через шумную толпу людей, предлагавших продукты по баснословным дешевым ценам: молоко - пятьдесят копеек литр, румяные сушки на веревочках - по двенадцать рублей сотня, килограмм толстой колбасы - по четыре рубля.
       Черноголовые ребятишки шныряли под вагонами, выпрашивали у солдат патронные гильзы. Румыния. Разве похоже, что она состоит в войне с СССР? Нет, непохоже: никакого шовинизма, никакой враждебности к солдатам советского полка. Кажется, что люди ждали поезда, вышли к нему, как и ко всякому другому, понаблюдать, продать продукты, купить себе необходимое в быту. Простая картинка простой жизни.
       На переездах, как и по железным дорогам всей Румынии, стояли здесь сооружения, похожие на маленькие ветряные мельницы. На крыльях надпись: "Атентие ля трен!" "Берегись поезда!" Чернели рельсы перешитой на русский образец колеи.
       Вокзал размещен в красивом двухэтажном белом здании с рыжей железной кровлей и с полуоткрытым дебаркадером. Перрон вымощен красивыми серыми плитками с рисунком, но очень низок и неудобен: пассажирам высоко прыгать с него из вагона, еще хуже входить с него в вагоны.
       Шабуров ориентировался по компасу: голова эшелона направлена на северо-запад, в трех километрах левее полотна виден город Сучава, справа - Итскани.
       Шахтарин подбежал к жестяному автомату-торговцу, висевшему на стене вокзала, у входа. Над щелочками диаметром в бронзовую лею выпуклые надписи по-румынски: "Cicolata - 1 leu,..." - Продает? - спросил у железнодорожника-румына. Тот развел руками, и тогда Шахтарин, для пробы, бросил в щель автомата бронзовую румынскую лею с изображением початка кукурузы. Монета звякнула внутри, но автомат ничего не подарил в ответ: ни шоколаду, ни карамели, ни десертной мармеладки...
       - Плохо стал, - ломаным русским языком посочувствовал румын-железнодорожник, улыбаясь Шахтарину и подмигивая на автомат шустрыми черными глазами. - Разбой, война!
       - Скоро кончится - взмахнул Шахтарин рукой, постучал ногтем по железному боку автомата, пожал неожиданно руку румына, шагнул во внутрь вокзала.
       Вокзал, оказалось, строго разбит на классы: I, II, III. В первом и втором классах имелись кинозалы с невысокими эстрадками и рамками для киноэкрана. Стены выкрашены глиной под цвет и колер серо-зеленых шпалер в шашечку. Эта окраска крала свет, а желто-бурые панели совсем делали здание сумрачным.
       Шахтарин хозяйственно обошел все комнаты. Он невольно морщился, сердился, что все это взваливается на войну: во всех комнатах и залах возвышались в углах кучи мусора, стояли над ними большие метла с длинными деревянными палками вместо ручек.
       - Неужели война мешает убрать здание? - сказал вслух, оглянулся. Никого не было. Двинул автомат с груди подмышку, нашарил глазами корзину, ссыпал в нее мусор, подмел в углу. - Вот и уже приятнее, осталось выбросить мусор в яму...
       Яму Шахтарин не нашел. Он поставил корзинку с мусором за чугунную тумбу у ограды, прошел за станцию, ближе к Сучаве.
       К городу бежала благоустроенная аллея с шоссейным настилом посредине. Но рядом краснели домики из кирпича, блуждали два черных поросенка со вздыбившейся на хребте щетиной, ребятишки катали обручи, кидали камнями в девчонок, что никак не гармонировало с нарядной аллеей.
       Правее полотна железной дороги торчали девять пузатых нефтехранилищ. За ними высилось заводское здание или депо с высокой кирпичной трубой, увенчанной громоотводным металлическим шестом.
       Была труба, но не было дыхания завода.
       - Тут уж, действительно, виновата война, - сам себе сказал Шахтарин. - Это война остановила дыхание завода...
       Он повернулся назад, к эшелону, но путь ему преградил белокурый мальчик лет семи. Это уже не румын на вид: не черноволос и не кареглаз. Скрестив руки на животе, он пальцами щипал рваную фетровую шляпу, босыми ноженками переминался на пропитанном нефтью межпутьи.
       - Чего тебе? - нагнувшись, ласково спросил Шахтарин, у мальчика покатились из глаз слезы.
       - Де пыня, - пискливым голосом попросил он. - Дайте хлеба...
       В кармане оказалось три сухаря. Это на завтрак. Шахтарин сдунул с них показавшуюся ему пыль, подал мальчику.
       - Ешь, мальчишка. Вырастешь, вспомнишь русских солдат...
       - По ваго-о-о-онам! - послышался издали голос начальника эшелона, горластого майора Маркина. - Отправляемся!
       Шахтарин достал из кармана горсточку бронзовых румынских монет, сунул в руку мальчика, опрометью побежал к вагонам...
       Шабуров пропустил мимо себя Шахтарина в вагон, сам остался у раскрытой двери, начал наблюдать. В три часа дня проследовали через станцию "Milicauti". Однообразный пейзаж: луга с круглыми копнами убранного сена, кукурузные и конопляные посевы, бесчисленные темно-желтые и сероватые полоски ячменя и пшеницы, пестрые деревни с одинокими островерхими колокольнями, леса на горных цепях, идущие по обочинам дорог румыны с нагольными косами за плечами. Временами они останавливались, пропуская мимо себя эшелон, приветственно-прощально махали Шабурову руками, будто старинные знакомые. Один из них, высокий седобородый старик, стоял совсем близко, на скате насыпи. Он по-русски крикнул Шабурову:
       - Конец разбою! Конец Антонеску!
       - Конец войне! - повторил Шабуров, ни к кому не обращаясь. - Но почему кричал об этом старик? Ведь война идет, кровь льется...
       - Товарищ гвардии капитан, - раздался за спиною голос Шахтарина. - Только что сейчас звонили из вагона начальника эшелона по телефону: приближаемся к государственной границе...
       Через пятнадцать минут эшелон остановили в сорока километрах от Черновицы, на границе Румынии и Южной Буковины. Началась проверка документов.
       Вот она, граница здешняя: обыкновенная балка с пологими краями и рядами осокоревых саженок, вершины которых опилены и опушены прутьями и листьями наподобие аравийских пальм.
       Пограничники с зелеными блинами известных всему миру фуражек минут десять-пятнадцать выполняли формальности "проверки" документов. Фактически выискивали литературу и газеты.
       - Нет, я вам не сдам, - возражал Ровенский, пытаясь взять из рук пограничника "Румынский табель-календарь на 1944 год". Этот документ я везу себе на память...
       - В чем дело, товарищи? - спросил подошедший Шабуров. - О чем спорите?
       - Да вот человек хочет провести контрабанду в СССР, - обиженно сказал пограничник. - На бумаге портреты разные: М. С. Регина Елена, М. С. Регеле Михай I, Маршал Ион Антонеску...
       - И только?
       - Да нет, товарищ гвардии капитан. - Пограничник подышал носом, придумывая еще какую-нибудь "крамолу", потом пырнул пальцем в центр Табеля-календаря, где изображена большая сходка румынских женщин и мужчин под сенью широко раскрытой книги, от которой во все стороны расходились золотистые лучи. - Это же пропаганда. Разве есть в Румынии равноправие женщин и мужчин? Разве позволяется там собирать такие большие сходки?
       Шабуров засмеялся, а пограничник продолжал доказывать:
       - А еще вот здесь, внизу. Обратите внимание, что здесь нарисовано? Глядите, глядите слева направо: кукуруза с пшеницей рядом. Вы думаете это случайно? Не-е-ет, товарищ капитан, здесь умысел. Это же прямая попытка превратить Россию в мамалыжную страну и доказать, что кукурузный хлеб лучше пшеничного. Далее глядите. Разве это не агитация против колхозов? На паре сытых коней молодой румын привез в прекрасной грабарке воз пшеницы или еще какого-то зерна, не просыпав нигде ни зернышка, отбросил задок и сгребает себе зерно лопаткой. Где вы у нас видели нечто подобное? Ого, я, товарищ капитан, знаю: у нас за повозками с зерном тучи грачей летают, кормятся, а тут - ни зернышка потери. Не выйдет. Это же прямая агитация за румынский единоличный образ жизни. А далее что нарисовано? Просто поразительно! Сеялки, веялки, сортировки, поливка винограда с помощью шланга...
       - Не поливка, товарищ сержант, а обмывка растворами, чтобы вредители погибли. И напрасно вы думаете, что календари сильнее жизненных фактов. Если у нас в стране все хорошо будет, никакими книгами и календарями с портретами тех или других иноземных деятелей, которых, пожалуй, следует нам изучать, народ не обидишь и не взволнуешь. Но если уж вы так озабочены о судьбе нашей Отчизны, что не верите тем, кто ее защищал своей собственной кровью и любит глубоко, без показной бдительности, то возьмите плакат себе. Может быть, начальник похвалит вас за тонкость работы...
       - Нет, начальник его не похвалит! - раздался громкий голос, Шабуров оглянулся. Стоял высокий старший лейтенант с крутыми колечками рыжеватых усов. Он приложил ребро ладони к козырьку, отрекомендовался: - помощник начальника погранзаставы. Сержант, бегом в распоряжение Володина! Нет, нет, табель-календарь возвратите, и больше глупостью не занимайтесь. Цензор какой! Извините, в жизни бывают и глупости. Сержант неопытен, но... высокомерен. Да, кстати. Знаете ли вы последние известия? Тогда сообщаю: 23 августа капитулировала Румыния...
       Распросить подробнее было некогда, так как паровоз дал свисток отправления. Но теперь Шабурову стало ясно, почему кричал ему высокорослый седобородый румын: "Конец разбою! Конец Антонеску!"
       Через несколько минут эшелон пересек по огромному железобетонному мосту маленькую речку Серет, проследовал мимо веселого двухэтажного здания вокзала станции Серет. На красной черепичной кровле здания, обсаженного каштанами и акациями, стоял трубочист в кожаном фартуке. Он опирался одной рукой на край трубы, другой махал вслед поезду, над которым плескался красный советский флаг.
       ... На путях станции Адвиньката, в 35 километрах от Черновиц, Шабуров подобрал мальчика лет тринадцати. Он оказался сиротой из Донбасса. Его отца-коммуниста и мать расстреляли немцы на шахте  33, сам он уехал в угольном вагоне одного из эшелонов на румынский фронт, а теперь, хлебнув горя, рвался на Родину.
       - Буду учиться, потом в шахте начну работать, - уверял он Шабурова, боясь. Что тот откажет ему в просьбе отвезти в Россию.
       - Нет, дорогой мой мальчик, не откажу. Вместе поедем на Родину!
      
      
      
      

    2. НА ЗЕМЛЕ РОССИЙСКОЙ

      
       Утром прибыли в Черновицы. На стене огромного вокзала, облицованного темно-серым цементом, длинная вывеска "Чернiвцi".
       - И все же это земля Российская, - с глубоким удовлетворением сказал Шабуров, шагая рядом с Гвоздевым по перрону. Шахтарин немного приотставал, но зорко следил за начальниками и за всеми приближавшимися к ним людьми: ему все еще казалось, что и здесь, может быть, есть "вервольфы", которые могут убить советских офицеров среди белого дня. Из головы не выходил бюллетень "Набат", который пришлось видеть у Залесского в Моара Префектулуй. Ведь в этом бюллетене уверялось, что по всей стране имеются многочисленные группы "русских земляков", готовящих свержение существующего строя. "Кто его знает, с чего они могут начать? - жгли мозг Шахтарина тревожные мысли. - Может быть, как раз и начнут с убийства преданных этому строю офицеров".
       Но Шабуров и Гвоздев совершенно об этом не думали, они лишь хотели немного осмотреть станцию и, возможно, город, удивляясь, что он так мало пострадал от войны.
       - Да, Василий Петрович, - согласился Гвоздев, - здесь земля Российская, хотя и вывески написаны не по-русски. Зато архитектура - наша, российских мастеров работа. Присмотритесь вот получше.
       Они остановились, подняли головы. Над центром двухэтажного здания вокзала высился квадратный купол со шпилем и золотым шаром на острие шпиля. По концам здания - небольшие бельведерчики с серыми деревянными шпилями, но без шаров. Кровля вокзала черная, как смола. Над центральным подъездом красовалось огромное окно с цветной росписью на стеклах и фигурными шибками в стиле старинных московских окон в боярских особняках.
       К вокзалу примыкал длинный полубаркадер на колоннаде фигурных чугунных столбов, в верхней части которых пристроены металлические корзины с банками живых цветов. Перрон асфальтирован, но слишком низок, как и на румынских станциях. Это уже было не русское влияние. Пассажирской платформы совсем нет. Не в моде.
       - Но это ничего, выправим, - сказал Гвоздев; хотя об этом же подумал и Шабуров, но промолчал. - Ведь с тысяча девятьсот восемнадцатого до сорокового года здесь влияли бояре, с 1941 по 1944 - фашисты. У них своя мерка всей жизни...
       - Пройдемте в город, - вместо ответа предложил Шабуров.
       - А почему нет, - сказал Гвоздев. - Идемте.
       Прямо за вокзалом, одетая в гранит, улица подымалась в гору. Длинной стрелой мчалась она к центру города. На солнце сверкали трамвайные рельсы, неколебимо и тяжело толпились по обе стороны улицы гранитированные дома. Мощные постройки ярусами восходили на крутую гору, густо покрытую лесом и садами. Каштаны, ланцетовидные тополя, шершавые акации, темно-зеленые пирамиды кипарисовидных деревьев без листвы, кудрявые яблони у домов. По стенам построек до самых карнизов ползли зеленые плющи и дикие винограды, висели плети хмеля.
       - Чарующая живописность, - восхитился Гвоздев.
       - Пейзаж незабываемый, - отозвался Шабуров. - Уголок, не тронутый зубами войны. Вот если бы так везде было...
       - Сейчас, конечно, так везде быть не может, но после войны установим мир на тысячу лет, заведутся красивые пейзажи везде...
       - Мир на тысячу лет невозможен. Пока народы являются игрушками в руках своих правителей, говорящих от имени народа, а делающих исключительно по соображениям своих шкурных интересов и жажды удержаться у власти...
       - Что же нужно для устранения этого страшного явления?
       - Нужно не очень многое, Василий Савельевич. Надо ввести во всех странах Конституцию СССР, но не для формы, а для исполнения. Свобода печати, слова, собраний, организаций, взнузданные намордниками, приносят больше вреда, чем просто открытое запрещение этих понятий. В последнем случае народ знает, что делать, а в первом - он живет иллюзией бесплодных надежд, не может, поэтому, предотвращать войны, оказывается всякий раз неожиданно в мясорубке и расплачивается за свое фактическое бесправие кровью за политику своих "гениальных" и "безгрешных" руководителей с правами большими, чем у царей. У Ленина есть даже фраза о "Необъятной власти, сосредоточенной в руках одного человека". И речь идет не о монархе, а о человеке, кичащемся всякий раз своей народностью и демократизмом...
       - Изменится, Василий Петрович, все изменится, - с надеждой в голосе сказал Гвоздев. - Война ведь научила наших руководителей ценить людей. Помните, приезжали к нам большие деятели и садились перед полком на колени, призывали отстоять Республику, обещали все блага жизни?
       - Помню это, Василий Савельевич, но помню и одну иранскую пословицу: "Сделанные уже услуги мало стоят". Перед нами садились на колени, когда без нас немцы всадили бы штык в пузо или в горло коленопреклонников. Теперь же гроза миновала, нас можно посчитать дерьмом, а они могут объявить, что это их заслуга, что фашисты разбиты. Да я вот прочту вам недавно полученное от жены письмо. Послушайте, что пишет.
       Они встали у подъезда одного из домов, Шабуров отыскал в сумке письмо, прочитал подчеркнутое карандашом: "... Вот и приехала я, Васенька, в Старый Оскол. Пришла к прокурору Козолупу насчет квартиры и попросила вселить меня с детишками в нашу довоенную, согласно советского закона. Он поднял на меня свои совиные глаза, пошмыгал носом-дубинкой, будто принюхивался, потом сказал: "Возможно, вашего мужа убьют, вы себе другого найдете. На какой же черт нужна вам квартира и почему это я стану содействовать вам, ссориться с Пименовым Яковом Ивановичем из автоколонны? Нет, я не буду с ним ссориться: от него польза, а от вас какая?" При этом он протянул руку, чтобы ущипнуть меня за бюст. Я залилась слезами, убежала. Пришла в райисполком, начала жаловаться Андриянову, это председатель. Он тоже застучал кулаками. А тут еще сидел Шерстаков. Наверное, знаешь его, длинномордый знаменский и куньевский кулак. Его отец, говорят, работал при фашистах комендантом Ястребовско-Ржавского района. И вот этот Шерстаков, когда я сказала, что власть должна заботиться о семьях воинов, строящих историю своей борьбой и кровью, захохотал и сказал: "Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране. И если они останутся живы, то снова придут к нам, будут ломать перед нами шапку. Мы здесь ответственные работники, а они кто? Распустим их полки, отберем оружие, вот и останутся раками на мели. Это понятно?" Я уже и не знаю, что делать при такой несправедливости и безобразиях. Жаловаться совершенно некуда. Поставили меня женщины председателем Женсовета при Райвоенкомате, но и тут же по рукам и по ногам связали: напихали сюда фашистских сожительниц, которые крадут подарки американского Красного креста, носят их в подарок районным ответственным работникам, а те и заставляют меня молчать.
       Пошла жаловаться к секретарю Райкома партии, к Перепелицину, а он тоже на меня рыкнул: "Сгною, если будешь тявкать!" Что ж, он все может, секретарь партии. И он заинтересован сгноить меня, потому что добрую половину предметов из американских посылок забрали его жена с дочкой. Все берут-хватают, а мы не имеем права слова сказать, хотя наши дети босиком бегают и раздетыми. Начальник отделения Государственной безопасности, Шаповалов, передал мне через людей, чтобы я зашла к нему и рассказала о безобразиях в Женсовете, военкомате и райкоме, да я боюсь. Кто его знает, зачем он меня зовет... Правда, в народе ходят слухи, что Шаповалов - честный и принципиальный человек. А все же и сомнение берет, что и он не до конца дело доводит. В городе все, например, такой факт знают и об этом разговоры ведут. Это о сыне Перепелицина.
       Был у нас военкомом Коренев, до Паршина, который теперь работает райвоенкомом. При нем и случилось: не при Паршине, а при райвоенкоме Кореневе. Надо было сынку секретаря Райкома, Перепелицину, а армию идти, а папаша вызвал к себе Коренева и говорит: "Организуйте! Надо освободить парня. Ведь война не кончилась, могут убить". Коренев и организовал самострел секретарскому сынку. В руку пальнули из пистолета. Раз-два, оформили инвалидность, оставили парня дома, спасли от армии. Шаповалов узнал об этом, расследовал до корешков. Все ожидали, что теперь Перепелицыным конец, но... вышло по-иному: Петр Сергеевич (Это так зовут Шаповалова. Ты его, наверное, не знаешь? Высокий такой, лысый. Гроза для фашистов, но тоже и сомнение берет... Приедешь когда в Старый Оскол, сам узнаешь)... Ну, как бы это помягче выразить, вызвал Петр Сергеевич к себе военкома Коренева и предложил ему на Колыму попроситься добровольно на военкомовскую же должность, иначе, мол, упеку. Тот и рад-радешенек, написал заявление, что ему в Старом Осколе климат не подходит, нужен северный. Сергей Пантелемонович было в амбицию вломился, вот тут и Шаповалов раскрыл перед ним карты. "Что-нибудь одно, - сказал он Перепелицину, - или сошлем добровольно-принудительно райвоенкома Коренева на Колыму, а Вашего сына сдадим в армию, и на этом закончим дело. Или, если это вас не устраивает, придется судить вашего сына, может быть, и вас..."
       Перепелицын перетрусил, согласился на предложение. А теперь, как хвастается Прохорова Валька из Ламской (Это знаешь кто? Дочка Стряпиной Прасковьи Захаровны, что живет в Ламской в одном доме с ветераном революции Анпиловым Константином Михайловичем. Девка ушлая, устроилась работать в секретную часть к Шаповалову, хотя ее брат, Иван Сергеевич Сухотин, при немцах полицаем служил, а мать, Прасковья Захаровна, выдала фашистам коммуниста Анпилова, немцы держали его в тюрьме вместе со старушкой его, с Натальей Петровной. Вот кто эта Валька Прохорова, если хочешь знать), вот и хвастает эта Валька, что Шаповалов держит Перепелицина в кулаке, играет первую роль в бюро Райкома. Может, оно так и есть. Но поэтому и сомнение берет, стоит ли идти к Шаповалову, если он дело Перепелицина до конца не довел, Вальку держит у себя в секретной части, ее мать-предательницу до сей поры не арестовывает? Напиши, как ты думаешь, а то ведь боязно мне одной, посоветоваться здесь не с кем. Имеется Семенов Яша, в милиции работает. Правда, он с детства знаком мне, но хам стал невыносимый: пошла к нему насчет топлива, а он предложил за воз дров лечь к нему в постель. Вот как у нас творится, на земле Российской. И жаловаться некуда. Пишу вот тебе, а сама не знаю, дойдет ли письмо? Ведь если цензор нос в него сунет, конечно, не дойдет. А так хочется, чтобы у правды никто не обрезал крыльев. Хочется, но не верится, что так будет: пока вы воюете, все места во власти позасорят бронированными чиновниками, вроде Шерстакова. Приедете, а тут и начнут над вами командовать, над фронтовиками. Разве Шерстаков случайно пригрозил мне? Нет, не случайно. Кулаки - народ продувной, все приграбастают под свои руки, пока фронтовики заняты борьбой с фашистами... Женщины меня любят, кричат за меня на собраниях большинством. Но разве начальники считаются с народом? Нет, не считаются. На глазах собрания подтасовки делают, проводят в президиум фашистских приживалок, а вечером спать к ним идут. Вот и все тут. До войны этого не было, а в Райком партии ходили мы, как в святое место, где выслушают, помогут, а теперь... на сердце сразу боль начинает гореть, как только подумаешь, что Шерстаковы и Перепелицины хозяйничают в Райкоме. Подвизается еще здесь Женька Адамов, хромой сплетник. Начал в свое время эвакуироваться, а сам к фашистам сбежал. Но, поди, поговори с ним теперь: нос задерет, захрюкает, на поганой козе не подъедешь. Ох, Васенька, и трудно же будет честному жить, если никто не проветрит загаженные за период войны учреждения!
       На этом кончаю, пойду снова к Козолупу просить квартиру, чтобы по закону. Ведь меня всунули с детьми в комнатушку Марии Ивановны Губиной, на Комсомольской улице: сырость, темнота, как в карцере царской тюрьмы, читала я когда-то..."
       - Неужели партия не разберется? - прошептал сквозь стиснутые зубы Гвоздев, - Ведь мы не за это сражались против фашистов...
       - Партия, конечно, разобралась бы, но... для этого нужна действительная свобода печати и критики, иначе как же партия узнает об этом вот затхлом мирке, который свили себе старооскольские чиновники в наше отсутствие и даже осмелились прямо угрожать, что фронтовики будут перед ними ломать шапку...
       - Да-да, отвратительно! - придыхнул Гвоздев. - Какие наглецы, какие стервы. "Не ваши мужья, а мы делаем погоду в стране". Такие слова, сказанные Шерстаковым жене фронтовика, ярче всего рисуют нам нашу перспективу: тяжелая, неприглядная... С ними, с Шерстаковыми, надо бороться, может быть, яростнее, чем с фашистами, иначе потеряет смысл все, добытое нами в боях...
       - Все возможно. Ведь Шерстаковых я знаю. Они могут наши заслуги затоптать в грязь, могут нас самих оклеветать... К примеру, мы пролили кровь, награждены Орденами, а Шерстаковы возьмут да и скажут, что Ордена у нас краденые, крови мы не проливали, были дезертирами... В их руках газета? Да. Вот и попробуй, опровергни...
       Растревоженные, разгневанные вернулись Гвоздев с Шабуровым к эшелону. Шахтарин тихо шел за ними, стараясь не нарушить их сосредоточенного молчания. Он слышал часть разговора капитанов, не посмел признаться в этом, но болел сердцем и душою: и в письмах к нему, и в письмах к товарищам и в письмах к другим начальникам все чаще писалось почти тоже, что и звучало в письме жены Шабурова. А ведь это не мелочь, об этом приходилось думать в ожидании конца войны и возвращения к мирной жизни, где погоду пока делали Шерстаковы...
       - Товарищ Шахтарин! - окликнул его внезапно обернувшийся Шабуров, - узнайте у начальника эшелона, готово ли все к отправлению. Скажи ему, что просим поторопиться...
       - Есть! - встрепенулся Шахтарин. "Тяжело капитану, если даже в Черновицах скучно ему стало, - подумал о Шабурове. - До чего же он все близко принимает к сердцу. Вот бы такими у нас все власти были, а то ведь чаще похожи на истуканов бесчувственных. Ты им жалуешься, сердцем кричишь от боли, а они на тебя коровьими глазами и скажут самодовольно: "Пиши, пиши, бумага выдержит, а нас твои жалобы не тревожат". Подлость какая в человеках с властью в кармане. Хозяева-барины и больше ничего". - Разрешите идти? - спросил он, чтобы не высказать мысли вслух.
       Эшелон двинулся через полчаса, сократив стоянку на два часа. Что было делать в Черновицах, если там, в глубине страны, болело и огнем отзывалось в сердцах людей эшелона?
       Медленно проплыл мимо какой-то завод, на фронтоне которого латинскими буквами было написано милое русское слово "Beresa". Шабуров даже вздохнул, читая его через открытую дверь, потом долго тянулся головой, глядя на это слово, пока оно скрылось за каштанами. Аллея из каштанов на целый километр бежала параллельно движению эшелона. В темной зелени листьев светились корявые желтоватые шары каштановых плодов. Вид их вызывал в памяти Шабурова давно пережитые картины, отвлекал от навеянной письмом жены и разговоров с Гвоздевым острой боли в груди.
       "Может быть, в жизни будет иначе, не так прискорбно, как пишет Соня? - мысленно спрашивал себя Шабуров и тут же отвечал: - Об этом никто сейчас сказать не сможет, лишь сама жизнь даст ответ на этот вопрос". И чтобы совсем уже не думать об этом, он достал блокнот и начал записывать в него наблюдаемое по дороге.
       Вагон качало, так как скорость поезда заметно возросла, но Шабуров упрямо записывал и записывал, прорывая иногда листочки острием карандаша. "Горький советовал писателям наблюдать людей, наблюдать географию, природу, - подбадривал себя Шабуров. - Возможно, придется писать страницы романа с упоминанием Черновиц, так должно быть точно, как было в действительности. Я именно так писал и буду писать".
       За каштановой аллеей тянулись низины, луга, осокоревые рощи, как и в центральной России. Потянуло холодком и запахом воды: приближался Прут. Поезд снизил скорость, мягко вкатился на мост. Далеко внизу кипела вода, рассекаемая острыми углами железобетонных и деревянных волнорезов. Рядом высились леса и решетки восстанавливаемого саперами моста. В двух сотнях метрах далее купались в воде развалины второго моста, через который когда-то бежали автомобили прекрасной автострады.
       Прут разрезал Черновицы на части, мчался между домами, пересекал улицы. Железная дорога также петляла среди построек, как и река. Она прошла и через шумный базар, полный пестрой толпы и куриного кудахтанья.
       Высунувшись из дверей вагонов, солдаты и офицеры с интересом наблюдали за этим отвычным явлением, будто было театральное представление.
       Все отставал и удалялся, казался сужающимся, многоглавый трубастый красавец город, центр образованной в августе 1940 года Черновицкой области УССР.
       Начиналась Северная Буковина. Оборвались горы, измельчали и почти исчезли холмы. Начались луга и равнины с полями кукурузы, овса, кудрявой зелени картофельной ботвы.
       Минут десять езды и снова эшелон остановился на пригородной станции Садагура Кишиневской железной дороги. Понабежали девочки с косичками, предлагая белые сливы по пятнадцать штук за рубль, огурцы - по десять копеек, яйца по три гривенника. Мальчишки вели себя менее бойко: держась поодаль от вагонов, они продавали цуйку, то есть водку, из-под полы по 300 рублей за литр. Это уже почти по-российски...
       Шабуров пошел к коменданту узнать новости. Невольно остановился, разглядывая Черновицы. Город был правее и позади эшелона. Утопая в зелени садов и рощ, по склону крутой горы сверкали на солнце белые стены домов. От линии железной дороги и до самого горизонта торчали там и сям кирпичные заводские и фабричные трубы, ближе - зеленели поля, ярко полыхали желтые огоньки цветущих поздних подсолнухов. Живописный уголок на земле Российской.
       Комендант сообщил хорошую новость: французские патриоты освободили Лион, Тулузу и большую часть Парижа от немецких фашистов.
       - Хорошо, это даже отлично! - воскликнул Шабуров. - Но во Франции слишком много "социалистов", способных снова толкнуть Францию в объятия кагуляров. Надо поэтому французскому народу, как и всякому другому, не выпускать из рук оружия... Да и генерал Де Голь представляет сейчас лишь национальное знамя, а не знамя социальной справедливости...
       По вагонам прошли митинги: политработники объясняли солдатам события на фронте, события во Франции. В 9 часов 53 минуты утра эшелон покинул станцию Садагура, а через 27 минут он был уже на станции Баян, окруженной зелеными свекловичными плантациями, кукурузными полосками, зарослями ивняка. У полотна дороги навалены штабеля ржавых рельсов и гнилых шпал. Каменная грузовая платформа от бездействия заросла подорожником, бабы организовали на ней базар с продажей хлеба и молока.
       Одноэтажное здание станции разбито, вокзал перенесен в крохотный домик с тремя оконцами и узкими голубыми наличниками. У станционных путей паслись комолые коровы, вокруг них резвились смуглые девочки с длинными хворостинами в руках и с красными галстуками на груди. Здесь советская Бессарабия, это первые увиденные Шабуровым пионеры на земле Российской.
       Ребятишки и женщины, окружив солдат, дружественно беседовали с ними, но, не в пример румынам, не предлагали продуктов бесплатно, а запрашивали цены повыше, торговались с азартом: рынок не свой брат.
       "Да, пришла весна победы, - подумал Шабуров, наблюдая за торгом, - а с ней приближается, началась, пожалуй, осень хозяйственного расчета и частнособственнических инстинктов. Трудно даже сказать, когда мы были ближе к коммунизму - в октябре 1917 года или теперь?"
       Солдаты не философствовали. Они уверенно пыряли женщинам розовые "тридцатки" за круглые буханки хлеба. Женщины отдавали хлеб, бесстрастно свертывали розовые кредитки и, немного отвернувшись, прятали их за пазуху. Трудно было определить, радовались женщины цене или жалели, что продешевили.
       - Товарищ гвардии капитан, я тоже купил буханочку! - доложил Шахтарин. Круглое смуглое лицо его порозовело, глаза отливали чернотой. - Для любопытства купил...
       - А что за любопытство?
       - Да как же, товарищ гвардии капитан, на глазах меняются обстоятельства и люди. Помните, когда мы гнали фашистов с нашей земли и двигались в Румынию весной, нас бессарабки кормили бесплатно белым хлебом, творогом и яйцами, да еще советовали побольше наедаться, потому что в Румынии придется сесть на одну мамалыгу. А теперь вот, через четыре месяца, возвращаемся обратно, а с нами ласково разговаривают, а за продукты денежки требуют... Это примечательно, товарищ гвардии капитан...
       - Конечно, конечно, - кивнул Шабуров головой, вздохнул. На ум ему снова пришла иранская пословица о потере ценности уже совершенной для кого-либо услуги. - Все развивается по закону...
       - А мы, солдаты, разговорились между собою, да пришли к выводу, товарищ гвардии капитан, что закон человеку не опасен, а вот беззаконие...
       - Почему это пришло вам в голову? - удивился Шабуров.
       - По разным причинам, товарищ гвардии капитан, - опустив глаза, сказал Шахтарин. - У солдата ведь тоже сердце есть и переживания имеются... А тут письма получаем с Родины. Жалуются родные, что часто семьям фронтовиков внимания местные власти не уделяют, льготы разные не дают, из приемных выгоняют. А вот ваш старооскольский земляк, Романов, получил письмо от брата-инвалида. Жалуется на какую-то учительницу Анастасию Петровну Алтухову. При немцах она надзирательницей гимназии была, ребят по щекам била и на людей кричала: "Забудьте о коммунизме, уважайте прекрасный новый порядок!" Теперь же снова в почет вошла, командует в педвузе и на калек Отечественной войны по-собачьи рычит. Даже палкой грозится:
       - Вот огрею, чтобы руку не протягивал! Завоевал себе жизнь, так и молчи...
       - Выправим, товарищ Шахтарин, - сдерживая гневное волнение, сказал Шабуров. - Вернемся в родные мест, обязательно выправим...
       Шахтарин молча вздохнул, и у Шабурова от этого солдатского вздоха засосало под ложечкой, тесно стало в груди: вспомнился "делающий погоду" Шерстаков, при господстве которого, конечно, ничего не выправишь, ничего не улучшишь в жизни народа.
       ... До станции Новоселицы, куда прибыли в начале двенадцатого часа дня, ехали по живописной балке, полной вербовых кустов и голубых озер с буро-метельчатыми камышами. Белые юркие утки непрерывно ныряли и, уставив кверху растопыренные веером хвосты, что-то выщипывали и вылавливали с илистого дна.
       Тут же, стоя в грязных копанях по пояс в воде, женщины замачивали конопляную тресту, а на берегу нежились в грязи кругленькие поросята с короткими носами.
       В глазах рябило от пестрых многочисленных полосок единоличников. Среди зелени кукурузы мелькали черным атласом и бархатом прямоугольники свежевспаханного пара.
       Живописные бессарабцы в фетровых шляпах, в узких штанах и длинных белых рубахах, перехваченных по талии цветными шерстяными кушаками, степенно шагали каждый за своим плугом. Жены или сестры, ступая босыми ногами по невспаханной полоске, погоняли бичами или хворостинами ленивых волов.
       Вдруг, обнаружив вражеский самолет, за рощицей ударили зенитки. Снаряды со жвыкающим звуком уносились к облакам, рвались безрезультатно, засоряли небо черными и синими кудрявыми шапками разрывов.
       Воздушная тревога мало на кого подействовала: мужчины, остановив волов, начали из-под руки вглядываться в небо в поисках рыдающего самолета. Женщины нагнулись и почесали икры ног, солдаты продолжали спорить о ценах с местными девушками, предлагающими молоко, машинист громко спорил с дежурным по станции, оказывая ему свою невозможность.
       - На себе что ли повезу состав?! - кричал он. - У меня пару всего на шесть очков, совсем гаснут топки...
       Дежурный принял воинственную позу, покраснел от ярости. Тогда машинист сдался, пробормотал:
       - Раз приказываете, поеду. В поле придется стоять, может быть, зимовать: без топлива пару не бывает
       - Не бойся! - подбадривал машиниста новый помощник Шабурова. Это москвич Сержанов, с университетским образованием, любитель выпить. Был очень весел от полбутылки цуйки. Длинный, как землемерная вешка, он раздобрел от спирта, досаждал всем и каждому своим желанием помочь. Машинисту, который сначала отмахнулся было от Сержанова, он снова и настойчиво прокричал: - Говорю вам, не бойтесь! Нас столько народу, что не пропадем в поле, добудем топлива...
       Повернувшись от машиниста, длинноногий Сержанов бросился помогать солдату, несшему доску. Мешал ему, сбивал с ритма, пока солдат уронил доску и она раскололась надвое. Тогда Сержанов вырвал лопату из рук девушки-железнодорожницы, начал рьяно прочищать межпутье, подрезая и отбрасывая в сторону траву, грязь, кучи глея. Наконец, утомившись, залез он под полу суконного зеленоватого жакета черномазой дамочки-толстушки, чтобы прикурить от гаснущей на ветру немецкой трофейной зажигалки.
       - Под юбку залезайте, там полное безветрие! - гоготали выглядывающие из вагонов люди. Сержанов отмахивался от них рукой, глядя на смеющуюся толстушку вожделенным взором.
       - Хороша вы, честное слово. Да разве можно поцеловать при таких оглоедах?
       Сигнал отправления прервал беседу, Сержанова товарищи ввели в вагон, уложили спать.
       ... В девятом часу вечера миновали станцию Ларга, запрятанную справа по движению в огромной дубовой роще. Там полно лошадей, людей, повозок, машин: какая-то воинская часть готовилась к погрузке в вагоны.
       Слева бежали ровные безлесные поля. Над ними медленно сгущались сумерки. Мягкие украинские сумерки. Небо затянуло облаками, луна исчезла. Совсем уже было темно, когда эшелон подъехал к станции Ниноводск.
       Здесь получены новости: Третий Прибалтийский фронт занял город Тарту, 2-я французская дивизия вступила в предместье Парижа. Французские и союзнические войска вышли к швейцарской границе.
       - Через швейцарскую дверь французы и союзники войдут в Германию! - шумел проснувшийся Сержанов. - Теперь это ясно, как днем...
       - А ничего и не ясно, товарищ Сержанов, - возразил ему Шабуров. - Скорее всего, союзники остановятся перед швейцарским "нейтралитетом". Ведь недаром стратегия неотделима от политики...
       - А я бы вошел в Германию через швейцарскую дверь, - продолжал кипятиться Сержанов. - К черту стратегию, к черту политику, если очевидна выгода войти через эту дверь...
       Все захохотали, а Шабуров шепнул Гвоздеву:
       - Видели Дон Кихота? Пожалуйста, Сержанов вам его заменит...
       Ночь с 25 на 26 августа как бы перенесла полк из одного мира в другой: пересекли Днестр, миновали город Могилев Подольский и оказались часам к восьми утра в 90 километрах от Жмеринки. Здесь все увидели вместо маленьких клеточек и полосок земли, исполосованной рубцами единоличных меж, необозримые и безбрежные поля. Поля - это ведь изнанка человеческой души, копия социального строя. У фашистов душа мелкая, из клеток индивидуального владения. Немецкие идеалы с большой точностью отражались в индивидуальных полосках земли, на которые хотели они разрубить Россию. Но у русского человека душа большая и цельная, как поле без рубцов межи. Даже в пору сельских общин это проявлялось с такой стихийной силой, что народники поддались ошибке и соблазну видеть в крестьянине "прирожденного социалиста". Конечно, крестьянский класс был тогда не "социалистом от природы", но в нем билась широкая душа, которой для социализма не хватало многого, особенно не хватало руководства индустриальных рабочих. Но в этой "широкой душе" было и нужное для социализма: широта. Вот она, в полях без меж, в факте, что и немцы были вынуждены сохранить здесь общинное хозяйствование. Не для блага народа, а для наиболее выгодного хозяйствования...
       В половине четвертого часа пополудни эшелон остановился на станции Жмеринка, в 30 километрах от Винницы.
       Город Жмеринка - обширен. Масса разрушенных зданий, тополевых, липовых и осиновых рощ, многочисленные фруктовые сады. Торчало несколько водонапорных башен, почерневших от дождей и времени. Густая паутина проводов на столбах, на десятках рельсовых путей пыхтели большие и малые паровозы, дремали длинные составы запыленных вагонов, стояли приглушенные мотодрезины. В межпутьях и по обочинам навалены горы разбитых машин, вагонов, продырявленных снарядами цистерн, ржавой железной арматуры.
       На витринных досках трепыхались газеты, из которых солдаты вычитали сообщение, что Румыния объявила войну Германии.
       - Вот дела, так дела! - восторгался Сержанов, сообщая эту новость хмуро слушавшему его Шабурову. - Была Румыния союзником Германии, а теперь начнет колотить германию...
       - Младенец! - внезапно прервал Шабуров восторги Сержанова. - Румыния никогда не была союзницей Германии. Это бояре дружили с Гитлером, а народ, как только ему позволили, немедленно переложил ружье на другое плечо...
       - Но ведь у Румынии есть дивизии, сила, - пытался возражать Сержанов, и Шабурову вспомнился давнишний-давнишний разговор со штабс-капитаном графом Зотовым. Тот любил аргументировать, что средний русский офицер понимает, что выгоднее иметь слабенькую Румынию в числе нейтральных стран, чем оборонять ее от немцев в случае вступления Румынию в войну, отрывая на это еще дивизий сорок русских войск. Мелькнуло было, но сейчас же погасло желание повторить этот аргумент: времена иные, обстановка иная, теперь и Румыния сыграет положительную роль, надо лишь не промахнуться в политике. Молчание и какие-то странные тени на лице Шабурова встревожили Сержанова, он трусливо спросил: - Что, я ошибаюсь насчет сил Румынии?
       - Никто вас и не осудит за это, - уклончиво ответил Шабуров. - Велика ли штука ошибиться на копейку, если за миллиардные ошибки виновникам ничего не бывает. Издержки века, ничего более, дорогой Сержанов. Кстати, вы обижались в кругу офицеров, что вас не представляют к очередному воинскому званию лишь потому, что нельзя это сделать, пока меня не представили к очередному воинскому званию. Чтобы вам помочь, я постараюсь вскоре покинуть нашу часть. Известный вам подполковник Уласовец поклялся не допускать меня к очередному воинскому званию за критику его благоглупостей. Такой приговор Уласовца является и для вас, для моего помощника, приговором: Вам нельзя присвоить звание выше моего. А я желаю, поэтому и переведусь в другую часть, чтобы вас осчастливили новой звездочкой. Да чего это у вас губы трясутся, товарищ Сержанов? Не пугайтесь, так и будет, как я сказал. Для Шабурова достаточно одного звания: ЧЕЛОВЕК, остальное есть мишура, часто убивающая в человеке душу и превращающего самого его в холуя и подхалима. Но, это между прочим, товарищ Сержанов. Какой вы факультет кончали?
       - Математический.
       - Вот и отлично. Мне тоже пришлось кончать математический. Помню насмешливую студенческую песенку:
       Математиков грозных стая
       Выступает смело в бой,
       Интегралы подымая,
       Точно копья, над собой.
       Сам профессор их, Коробка,
       Чтобы поднять коллежий дух,
       В колеснице восседает
       Между корней квадрат из двух...
       Чепуха ведь, кажется, а?
       - Не совсем, товарищ гвардии капитан. В песне есть смысл...
       - Это верно. В ней столько же смысла, сколько в Вашем желании стать майором на шестом десятке жизни. Сколько у вас процентов зрения? Без очков, вижу, вы даже крупные тексты не разбираете...
       - Процентов восемь, инвалид третьей группы...
       - Мало, - возразил Шабуров. - Впрочем, меня тоже не объявили инвалидом, хотя люкс-мина сделала меня незрячим. Но вам положена вторая группа, если честно. Но вы все же попали в армию, даже в оперативные помощники начальника штаба полка угодили, хотя и за все это время не сумели начертить ни одной схемы, не написали ни одной бумаги. Я же знаю о вашей слепоте, жалею. Но, да будет вам известно, многие лоботрясы, молодые, сильные, с красными, как бурак, физиономиями, уклонились от армии и фронта: то уехали по брони оборонять Ташкент, то заделались "инженерами" торфяных разработок и верховодят бабами в буквальном смысле этого слова. Жаль, вы не знаете сына попа Райского Сергея. Вот образец дезертирства от фронта. Сидит он на торфяных болотах, хотя и не имеет университетского образования, здоровее быка, рожден всего лишь в 1912 году. Ему идет тридцать второй год, а вам пятьдесят третий. И он не просит чина майора, желает лишь, как щедринский пескарь, выжить и жить, жить, жить, не заглядывая в зеркало совести. Прошу извинить меня, товарищ Сержанов, если вам показалось, что я нападаю на вас. Ни в коем случае. Просто я возмущен, что огнем своих побед мы лишь сокрушили гитлеровскую армию, но совершенно не разрушили скрытых пороков на самой земле Российской. Эти пороки расцветут пышным цветом, как только минует внешняя угроза Отечеству. Чувствую, наступит или уже наступает эра Райских и Шерстаковых, Адамовых и Перепилицыных, Сердюковых и Ярочкиных...
       - А мне казалось, что за последнее время вы стали особенно спокойным, - вставил Сержанов свое замечание. Шабуров усмехнулся.
       - Как физико-математик, вы отлично знаете, что в котле самая тихая минута наступает перед кипением. У человека также: перед бурей души он кажется наиболее спокойным внешне. У меня накапливалось, теперь прорвалось... А насчет своего нового чина не беспокойтесь, обязательно постараюсь снять препоны к нему на вашем пути... Сегодня же возлагаю на вас исполнение моих обязанностей: расстроился, чувствую себя плохо. На сутки поручаю Вам, сообщите по вагонам!
       ... Из Жмеринки выехали в половине седьмого вечера. То и дело встречались встречные эшелоны с войсками. Здесь началась двухколейная дорога.
       Минут через десять проследовали через полустанок Браилово из нескольких домиков. По обеим сторонам дороги зеленели защитные полосы: сосны, дубы, березняк, орешник, акации всех сортов.
       В двадцать часов вечера эшелон задержали на путевом блоке в семи километрах от Винницы, забитой поездами.
       Балки, перелески. Дремлющие в вечерней тиши березы. На землю ложились сумерки, все более густея. На фоне медно-лилового неба резко выделялись черные силуэты заводских труб Винницы, маячила мощная церковная глава. В котловине сверкали издали редкие городские огни, нарушая светомаскировку.
       Когда разрешили ехать, поезд покатился плавно, тихо. Катился он по краю широкой котловины, мимо домов и улиц раскинувшегося там города. И вдруг красными кружочками засветились фонари на стрелках, паровоз затормозил. Громко залязгали буфера, швырнув людей из стороны в сторону, остановились вагоны.
       Сбоку, на высокой платформе, толпились люди у массы расставленных по-учрежденчески больших столов. Навстречу подошедшему эшелону от столов бросились железнодорожники с молотками на длинных ручках, с длинноносыми масленками в руках.
       - А где же вокзал? - спросил Шахтарин у одного из рабочих
       - Нету, - сказал тот и показал сначала на столы на платформе, потом на развалины левее эшелона. - Вокзал у нас возле столов под открытым небом. А здание взорвали немцы, когда уходили...
       Да, не было красавца - винницкого вокзала. С левой стороны дороги, ближе к городу, высилась гора кирпича и щебня, куски каменных арок, обломки круглых колонн. Торчали над развалинами ажурные мачты с "юпитерами" и длинными жестяными козырьками затемнения, пристроенными еще в первые дни войны. Неподалеку полулежала ажурная водонапорная башня с пустой корзиной для цилиндрического резервуара, отброшенного взрывом метров на тридцать.
       Откуда ни возьмись, горластый парень в полувоенной форме начал раздавать газеты солдатам, выкрикивая новости:
       - В Румынии создано новое правительство, которое приняло все советские условия мира... Король Михай возглавил воздушно-десантную бригаду из военнопленных, руководит ее боем против немцев в Бухаресте... Болгария объявила о своем нейтралитете и обещает интернировать немецкие войска и гражданских лиц, которые окажутся на ее территории в связи с отступлением от Красной Армии...
       Сержанов, забыв о своих годах, шустро вбежал за перегородку вагона, где отдыхал Шабуров от всей сутолоки и треволнений последних дней, залпом пересказал новости.
       - Каково, а? Румыния уже воюет с Германией, Болгария интернирует немцев, заявляет о нейтралитете. Вот успехи, так успехи...
       - Почему вы восторгаетесь? - привстал Шабуров на топчане, осветил Сержанова голубоватым пучком света карманного электрического фонарика. - Разве принятие болгарского "нейтралитета" выгодно нам?
       - А почему же нет? - колесом поднял Сержанов правую бровь, поправил очки на длинном с горбинкой носу. - Все наши даже ура кричали. А вы сомневаетесь...
       - Это я слышал. Только было задремал, а там заорали, будто в наступление пошли. Надо бы сначала разобраться.
       - А что же тут есть неясного?
       - Относительно поведения болгарского правительства до последней минуты у нас, товарищ Сержанов, была полная ясность: германофильство, советофобия. И вот в этих условиях и при этом правительстве болгарский "нейтралитет" будет походить на шлюзовый щит: немецкие войска проходи через границу, советские - стоп! По-моему, такой номер не пройдет. Москва не ворона, которой бог послал кусочек сыра, и не болгарской лисице обмануть ее...
       - Что же тогда?
       - Не принимать "нейтралитета", а наступать...
       - Это против братьев-славян?
       - Нет, против фашистов и прочей мерзости...
       Споры по этому вопросу охватили всех офицеров штабного вагона, длились всю ночь.
       У Шабурова разболелась от споров голова. В Казатине, куда приехали под утро, он вышел из вагона освежиться на чистом воздухе, отдохнуть от шума и горячих голосов. Но отдохнуть оказалось негде: квадратными глазницами разбитых окон печально глядели на Шабурова разрушенные коробки домов, чернели груды разбитых танков и бронетранспортеров в ограде железнодорожного парка. Кругом мертвые машины, мертвые остова сгоревших вагонов, наполненные водой глубокие воронки авиационных бомб. В разбитом депо стояли несколько заржавелых паровозов на заржавелых рельсах среди закопченных пожаром кирпичных стен.
       Лишь подняв глаза, Шабуров радостно вздохнул: над хаосом разрухи, будто цветок над свалкой, контрастно возвышалась правее полотна нетронутая войной красивая водонапорная башня. Краснокирпичная, с желтыми обводами по углам и своеобразной штакетной решеткой по краю кровли, похожей на опрокинутую тарелку, башня казалась сказочной и предназначенной не для водоснабжения, а для жизни волшебной красавицы, которая должна проснуться, взмахнуть платком и возвратить Казатину его довоенный вид.
       В вагон Шабуров не пошел и после сигнала об отходе поезда, устроился на тормозной площадке.
       Он стоял, думая и наблюдая.
       Поезд набирал скорость, шумел. Исчезла из вида красавица-башня, отстал город, началась его окраина. Разбросанные друг от друга на большое расстояние, мелькали хаты с чахлыми садиками при них, чернели обгорелые деревья с узловатыми руками растопыренных сучьев, глыбами казались обгорелые танки за полусожженными сараями. В канаве с водой купались, выставив рога рулей, разбитые мотоциклы и велосипеды. Вот здесь была война, грызла все окружающее своими стальными зубами.
       За Казатином сначала тянулись леса, потом начались поля с балками и перелесками. Скучная картина. В 9 часов утра эшелон проследовал, не останавливаясь, через станцию Попельня, в 9 часов 53 минуты миновал тщедушные Трилесы, в 10 часов пятнадцать минут остановился в Фастове, в 63 километрах от Киева.
       - А кто же из нас прав в споре о "нейтралитете" Болгарии? - сам себя спросил Шабуров вполголоса. Он сидел на ступеньках тормозной площадки и глядел на Фастов. Это неказистый городишко. На станции много железнодорожных путей, много огородов. Прямо-таки огородная станция, но пыльная, воздух насыщен миазмами нечистот. - Помню поведение Болгарии еще в первую мировую войну. В пятнадцатом году пришлось быть в Москве. На перроне горластые газетчики размахивали тогда свежими номерами газет, выкрикивали: "Покупайте, господа "Биржевые ведомости"! Последние известия... Отъезд государя в действующую армию... Выступление Болгарии... Одиннадцатого октября Болгария выступила против Сербии..." А ведь Сербия была союзницей России... Странное совпадение: меня арестовали в саду Осипа Рафаиловича Бермана в эти же сутки, когда пришло известие о нападении Болгарии на Сербию. А мы ведь тогда верили в лояльный "нейтралитет" Бермана, устроили у него конспиративную квартиру и... попали в лапы царской полиции. Урок истории... Я все же стою на той позиции, что нельзя принимать "нейтралитет" Болгарии, надо вступить на ее территорию. События покажут, кто из нас прав был в споре, но я придерживаюсь своего убеждения. И пусть думают обо мне, что угодно...
       Занятый своими мыслями и разговорами с собой, Шабуров не заметил отхода поезда. А когда заметил, то обрадовался, что целый перегон до Киева будет ехать один, ни с кем из людей не споря и не разговаривая. Бывают же в жизни минуты, когда желательно одиночество, чтобы успокоиться и сбросить с сердца налет мук, не всегда понятных для других.
       Часа в четыре дня показался Киев. Со стороны железной дороги он представился Шабурову некрасивым. Просто большой город, грузные серые каменные дома бесконечными толпами уходили далеко-далеко, покуда хватал глаз. Чуть ли не каждый второй дом был с выбитыми стеклами, хотя сами дома отремонтированы и заселены жильцами. Это уже наша Всероссийская особенность: скорее построим новый город или сделаем завод мирового значения за миллиарды рублей, но будем годами экономить гроши на стекле, замазке и кровле уже построенных домов.
       Есть некоторые отравители, действующие не сразу, а по мере их накопления в организме, зато бурно и неотразимо, если накопился необходимый минимум. Может такое случиться и с жилым фондом страны: годами и десятилетиями экономим на кровле и краске, на стеклах и цементе, а грибок делает свое дело, не дремлет вода. Копеечная экономия может однажды опустошить весь государственный бюджет и оставить миллионы людей без крова.
       Вот и в Киеве: недоделав одни дома, начали строить другие, заложили третьи... Средства расходуются, жить негде, жилой фонд гибнет от сырости, люди слепнут от недостатка света. Ротозейство или гибельная привычка надеяться на указания сверху? Пожалуй, то и другое вместе. Придет ли час разума и творческого отношения ко всему или десятилетиями еще будет царить на земле Российской безалаберный порядок "централизации", загубивший половину Римской империи при Северах? Все зависит от "тайны гениального откровения"... Совсем бы смешно, не будь трагично...
       Поезд, казалось, шел по закруглению, огибая Киев. Издалека замаячил знакомый по картинам купол колокольни Киево-Печерской Лавры. Вопрос о ней волновал многих. Без Кремля и Василия Блаженного весь мир не представляет пока Москвы, без Киево-Печерской Лавры утратилась бы привычная индивидуальность Киева, его архитектурное лицо.
       Не получив разрешения остановиться в Киеве, эшелон мчался мимо бесконечных составов и разбитых домов-коробок безвкусной архитектуры реконструктивного периода, то и дело нырял под мосты и виадуки, подорванные немцами и пока не восстановленные до конца. Один из виадуков чуть не разбил задний вагон эшелона: обвалившийся железобетонный пролет даже зацепил буфера, ранил солдата хвостовой охраны.
       Стучали колеса на стрелках, железнодорожники направляли эшелон на Нежин.
       Взором простился Шабуров с тоненькой высокой башенкой, которая смотрела вслед эшелону из синеватой глубины огромной столицы Украины.
       Полотно железной дороги изогнулось, эшелон промчался мимо оригинальной церковки с тремя островерхими колоколенками готического стиля. Средняя похожа на шпиль Адмиралтейства на берегах Невы, а вся церковка, казалось, уносилась к небу, будто струи нагретого воздуха: так легка и воздушна была ее архитектура.
       Вскоре прохлада реки дохнула в лицо Шабурову, перед глазами заплескался голубой Днепр. Медленно покатил эшелон через Днепр по новенькому мосту, рядом с которым купались в воде обломки старого. Севернее был виден еще один новый мост рядом с развалинами старого. Создавалось впечатление, что эшелон и мост, по которому он шел, были простым отражением в воде того, второго моста с идущим по нему вторым эшелоном. Так велико сходство. Стандарт, скрупулезное повторение одной и той же идеи мостостроителя. Надоедливо, хотя и дешевле, чем многообразие...
       За мостом Шабуров еще раз оглянулся сначала на арку на левом берегу Днепра (Две деревянных колонны с надписью: "Киев, 1944 год"), потом на Киев. На высоком берегу, покрытом садами, красовалась подорванная, но не уничтоженная немцами Киево-Печерская Лавра. С этой стороны город неотразимо красив и поэтичен. Мать русских городов... Под стенами Киева даже жестокий хан Батый смягчился, изъявил желание пощадить красоту города, но поставил неприемлемое условие: покорность. Киев тогда предпочел смерть и разрушение, жестокий бой. Прошли века. Сгнил хан Батый, засверкал пуще прежнего Киев.
       Не пощадил Киев своей красоты и в борьбе с фашистами, которые не забудут парад и взрыв на Крещатике. Благодатный дождь побед Советской Амии смоет с лица Киева немецкие царапины, и он, молодой и сверкающий, снова засияет на славу Отчизны.
       И пока скрылась из вида Печерская колокольня, Шабуров глядел и глядел на Киев, к которому необъяснимым магнитом тянуло глаза. "Не знаю почему, но еще ни с чем я не расставался с такой неохотой, - подумал Шабуров. - Киев, колыбель славянской государственности. Это сказывается, это тревожит сердце. А Днепр... Он не седой и не серебристый, как писали о нем поэты. Он каштановолосый красавец с голубыми глазами. И запомнился красный треугольник якорного буя на его груди и похожая на зеленую брошку моторная лодка у буя. С нее махали платками вслед эшелону киевские девушки в белых блузках и с кострами золотистых, коротко подстриженных волос. До свиданья, Киев, до свиданья!"
       Нежин проехали ночью, утром прибыли в Бахмач, расположенный правее железнодорожной линии. У станции шумели жиденькие тополя рядом с двумя водонапорными башнями, одна из которых более похожа на тонкую колонну, обитую железными листами. Чтобы не упала, башня привязана четырьмя тросовыми оттяжками к вбитым в землю толстым анкерам. Другая напоминала индийскую свайную постройку: серый досчатый домик с крышей арбузной расцветки и с одним хмурым оконцем в каждой стене был поднят на восьмиметровую высоту и висел там на паутине деревянных клеток и целого леса тонких свай.
       В Бахмаче Шабуров узнал, что Советские войска заняли Фокшаны, Рымник и Галац. Сдалась в плен 1-я гвардейская дивизия румын, с которой Шабуров был знаком по опыту боев в Думбрэвице.
       Часа через три эшелон был уже в Конотопе, одноэтажном деревянном городе с бурыми железными кровлями. Здесь много садов и огромное кладбище паровозов. На толкучке люди продавали махорку по 6 рублей граненый чайный стакан, маленькие блинчики - по пятерке штука, яблоки - по трояку. Местные проститутки заигрывали с военными, бесстыже выпячивали полуоткрытые груди. Эти, видать, основательно усвоили в немецких вермахтборделях европейскую "культуру любви".
       Рядом стоял сборный состав из вагонов и платформ с мусором и железным ломом. На грудах железа и навоза сидели женщины с ребятишками и полосатыми узлами. Возвращались из эвакуации. Набежала толпа евреек. С шумом и гамом начали они грузить на платформы попутного поезда попарно связанных коз и какие-то белые мешки с перьями и шерстью.
       Краснощекий солдат начал так усердно помогать женщинам в погрузке, что мешок лопнул, из него, будто снег, полетели по ветру белые куриные перья.
       - Ай, вай! - тоненьким голоском закричала смуглая носатая женщина, замахала руками вслед улетающим перьям, но больше ничего не смогла сделать, так как поезд тронулся и увез женщину в сторону, противоположную полету перьев.
       В три часа дня двинулся в путь и воинский эшелон. Вскоре переехали через Сейм по высокому мосту с грандиозными решетчатыми перилами, с бочками воды по краям моста и с часовыми от НКВД при въезде и выезде.
       На берегу клекотал мотор водокачки, из бурой высокой трубы валил пар. Группа военных затевала у водокачки канитель с девушками, те визжали и хлопали солдат по рукам, чтобы не щипались.
       От Конотопа через Брянск на Москву пошла одноколейная, почти еще не обкатанная после восстановления железная дорога, так что ехать пришлось очень медленно. На станции Алтыновка, утопавшую в садах, женщины с озорным хохотом обстреливала солдат яблоками и огурцами, призывали сдаться "в плен хотя бы на одну ночь, так как свои мужики еще не вернулись с фронта".
       Через час миновали Кролевец. Пошли хвойные леса с пролысинами, балки, речонки, ольховые болота. В начале седьмого часа вечера остановились на несколько минут на станции Терещенская. Под душистыми тополями у перрона женщины продавали желтые цветы и уверяли, что это очень модно: без мужей не обойтись без измены. Заходящее солнце золотило листву деревьев и иззубренные гребни крыш. На ветвях тополей ошалело шумели, чирикали воробьи.
       На заходе солнца эшелон загрохотал дальше. Над лугом плыли седые волны тумана, то и дело окуривая доску на столбе с надписью: "До Москвы 564 километра".
       За лугом начались дубовые леса и просторы Средне-Русской Возвышенности. Шабуров записал это в блокнот, закончив в своем романе еще одну главу "На земле Российской".
      
      
      

    3. ЯМПОЛЬ - БЕЛЬКОВА ГОРКА

      
       В конце двадцатого часа эшелон подкатил к перрону станции Ямполь. Ложились сумерки. Лиловое небо быстро темнело, гасли последние отблески вечерней зари. Замирали дневные звуки, снотворно действовали глухие крики ребятишек за постройками.
       Шабуров дремал за перегородкой вагона, сквозь сон слышал спор Шахтарина с дневальным солдатом Волковым из Первомайского района на Южном Буге.
       - Народ не причем, - с досадой в голосе возразил Волков, когда Шахтарин упрекнул людей в неразборчивости при выборах в суды и Советы, куда часто пролезают настоящие проходимцы. - Начальство составляет списки кандидатов, рекомендует от имени партии, записывает в бюллетень и дело готово. Проголосуй против, тебе же и статью пришьют, не выкарабкаешься. У нас был сосед. Проворовался в сельсовете, его в райисполком посадили, в заместители председателя. Люди уж так после этого начали разговаривать: "Нечего комедию выборов устраивать, время отнимать и деньги тратить. Кого назначут начальники, тому и сидеть во власти..."
       - Но все же Советская власть лучше, чем гитлеровцы. Ты же был на оккупированной территории, прочувствовал, - прервал Шахтарин Волкова.
       - Да если бы я считал Советскую власть хуже, то и не ходил бы с партизанами. Против Советской власти ничего не скажешь, но вот народу бы надо дать все те права, о которых в Конституции записано. Тогда уж ни у кого язык не повернулся бы жаловаться...
       - Ну, этого мы не дождемся. Капиталов в стране не хватает, чтобы всем дать сытную должность...
       - Я бы согласен без должности, но чтобы жить тебе не мешали, душу не выматывали и чтобы разный блат извести. Ведь до чего иной раз доходит, уму непостижимо. Привели нас, группу партизан, для включения в батальон вот нашего теперешнего полка, а старшина и говорит: "У кого есть махорка, становись направо, остальные - налево!" У меня, конечно, была махорка, но я стал налево. Думал, старшина выдаст махорку тем, у кого ее нету. А он, сукин сын, совсем иной замысел имел: достал кисет из кармана, прошел с ним по рядам правой группы, битком набил махоркой. Ну и повел тех людей к грузовику, а нас заставил пешком идти километров восемь. Приходим, а махорочники уже в новеньком обмундировании и с винтовками. Старшина с ними шутит, смеется, по спине ладонью хлопает. Полное блатное отношение. Бац! Тревога началась: немецкие парашютисты высадились. Так и погнали нас на облаву в гражданском обмундировании и без оружия, с палками. Дело кончилось плохо: махорочники все остались целы, а из нас и половины не осталось. Старшина потом зубы скалил и говорил: "Ну, чернорубашечники, поумнели?"
       - А чего же ты капитану не доложил об этом случае?
       - Не хотел лезть в остылицу. Знаешь, как оно, начальство, на жалобщиков глядит? Смутьян, мол, шкурник... Лучше уж терпи, пока спина терпит... Я, конечно, ничего против капитана не имею: храбрый он, говорят, человек и очень честный, но ведь ему самому все невозможно сделать, а помощники у него не бог весть какие... Слышал же ты сам, что Сержанов из-за чина злится, рвет и мечет, Кудрявцев в пьянку бросился... А старшина в блатных отношениях с Кудрявцевым, спирт ему достает. Попробуй тут, найди правду-матку. Пока до бога доберешься, ангелята глаза выдерут... Да что же это мы все жалуемся и жалуемся, а сами никакого внимания к человеку, - он показал на Шабурова, дремавшего на топчане: - Человек в не снятых сапогах, ничем не прикрыт...
       Шабуров не хотел смущать солдат, всхрапнул, хотя и мог бы открыть глаза, проснуться. Он слышал, как Волков подошел к нему, осторожно снял сапоги и, поставив их у топчана, попросил у Шахтарина плащ-палатку, накрыл Шабурова и тихонечко отошел к двери. Стало Шабурову тепло и как-то необъяснимо приятно от сознания, что солдаты думают, размышляют о жизни, желают улучшить ее, но понимают трудность этого мероприятия, уважают всякого, кто честен и борется за правду, хотя и не достигая цели из-за "ангелят, которые выдирают глаза жалобщикам и борцам за правду, не допуская до партийных и советских богов-вершителей судеб".
       ... В семь утра миновали станцию Симина. За ней потянулись болота, похожие на Валдайские или Старо-русские, Ильменские, вообще - северо-западные. Только там было побольше сосен, а здесь ольховые и ольховые леса.
       Правее насыпи, залитая болотной красноватой водой, серела деревянная лежневая дорога. По ней, разбрызгивая гейзеры воды и грязи, катили грузовики с брезентовыми чехлами поверх кузовов. Они прыгали и качались на выбоинах лежневки. На одном из грузовиков, вцепившись в борт пальцами, чтобы не вывалиться, лежала поверх брезента женщина в зеленой фуфайке, пилотке, зеленой юбке и больших кирзовых сапогах. Она вдруг подняла голову и закричала звонким голосом солдатам, глядевшим на нее из дверей вагонов:
       - Что, отвоевались? А мы только туда едем. Как оно там?
       - Давай, дава-а-ай, узнаешь! - закричали в ответ десятки мужских голосов. - Узнаешь, пампу-у-ушечка-а-а...
       Через два часа пересекли речку Геруса. На левом берегу, у съезда с моста, на белой доске чернела надпись: "До Москвы 478 километров".
       Начинались партизанские поселки со станции Хомичи.
       Над развалинами и пеплом торчали закопченные печные трубы, кое-где чернели двускатные крыши землянок. У дороги белело несколько новеньких хат: начиналось новоселье.
       Женщины, окружившие солдат, предлагали купить сырые лесные орехи, жаловались на немцев, уничтоживших всех коров.
       - Куда же это годится такая жизнь? - рассуждала длиннолицая высокая женщина с раскосыми карими глазами и с зеленым маленьким платком на голове, едва закрывавшем густой жгут ее черных волос. - На всю станцию оставили немцы две коровы, а вчера обе они подорвались на минах... А тут еще ссуду на хаты выдают туго: пишут без конца и края акты, описи, а ведь скоро осень, начнутся дожди. Куда придется с детьми прятаться? Вы там, если через Москву поедете, скажите о нас властям центральным, чтобы они знали...
       Шабуров пообещал написать в Москву о нуждах партизанского поселка, и тогда женщины начали охотно рассказывать, как воевали они вместе с мужьями и братьями против немцев в Брянских лесах. Леса эти - совсем рядом. Густые, молчаливые прародители тревог и надежд. До Брянска население считает отсюда около восьмидесяти километров.
       - Мы думали, когда немцев изничтожали, что наши вернутся, на руках нас носить станут за отвагу и смелость, - продолжала женщина рассказывать, провожая Шабурова к вагону, так как уже был подан сигнал отправления. - А жизнь по-другому перевернулась, ей-богу, не брешу. Придешь в район, а там сидит в кресле мурло с усами и кричит: "Не мешайте работать, я занят!" А ведь мы знаем, он и не капельки не воевал, сукин сын, был где-то за Уралом всю войну, в бронированном списке состоял. Поди вот, выковырни его, если он уже приклеился к креслу крепче цемента... До свиданья, час добрый! Не забудьте, как обещали, в Москву написать, чтобы власти знали о нас...
       Шабуров написал в Москву немедленно. Да вот не ошибся ли, что пакет опустил в почтовый ящик на станции Навля, куда прибыли часов в двенадцать? Могут местные почтмейстеры свой нос в пакет сунуть, да и пропадет письмо, как пропадали они во времена гоголевского "Ревизора". Правда, сейчас с этим строго, да ведь и при Николае Первом не миловали по закону, только закон очень редко до сущности дела доходил, все больше в папках его скрывали, в ту сторону поворачивали, которая начальству выгодна, а жалобщика ежовыми и дикобразовыми иглами в глаза колола.
       - Дорогой, нельзя ли вскрыть ящик, чтобы мне письмо взять обратно? - спросил Шабуров у начальника почты, разыскав его у полуповаленной железобетонной башни, где десятка два ребятишек выпрашивали у солдат хлеба и сахара. - Опустил, знаете ли, а надо бы просто его свезти в Москву. Будьте любезны, достаньте...
       В глазах начальника метнулись хитрые огни.
       - Не можем, никак не можем нарушать график. Вот, если угодно, подождите. Через час выемка писем, тогда, возможно, посмотрим...
       - Да ведь наш эшелон отправится через десять минут, - сердито сказал Шабуров. - Как же это я могу час подождать?
       - Ничем не могу помочь, дорогой товарищ! Мы теперь в норму входим, в график. Инструкция, да-с! Кроме того, мы заняты. Видите? - он показал на бесчисленные пеньки сгоревших складских построек и на такую огромную кучу стекла разбитых бутылок, что Шабуров невольно подумал: "Это же просто какая-то смерть бутылок!" - Нам нужно списывать, а вы тут со своим письмом... Нельзя отрывать нас от дела пустяками, товарищ капитан. Так-то! Честь имею! - начальник почты поднял палец к козырьку, повернулся к Шабурову широкой сутулой спиной и закричал показавшемуся вдали человеку в кепке, с портфелем подмышкой:
       - Петрович, давай начнем с бутылок!
       - Тьфу, сволочи! - выругался Шабуров. Он хотел поискать местный партийный комитет, но его покликали к радистам, поймавшим волну "последних известий".
       Слушая "известия", немного успокоился.
       - Это хорошо, товарищи, очень хорошо, - сказал он окружавшим его офицерам, не имевшим наушников. - Вчера войска 2-го Украинского фронта ликвидировали окруженные юго-западнее Кишинева вражеские дивизии, войска и корабли Черноморского флота заняли города Сулин в устье дунайского рукава Сулина и Тульчу на правом берегу Дуная южнее Измаила...
       ... До самого Брянска, куда эшелон прибыл в два часа дня, тянулись леса и леса: хвоя, береза, дуб и снова хвоя, хвоя.
       В Брянске хаос разрушения: рухнувшие корпуса кирпичных зданий, израненные осколками красные закопченные стены паровозного депо, обвалившиеся потолки, искореженные взрывом железные балки, поваленные на бок паровозы, новые строительные леса у старых израненных стен.
       Проворные каменщики, лазая по ходам лесов, латали в стенах пробоины от снарядов.
       Везде, на обширных просторах узла, свистели гудки. По путям тяжело передвигались подъемные краны. На тросах ажурных стрел качались погрузочные ковши с квадратными челюстями.
       Подъемными кранами грузили уголь в тендеры паровозов, так как эстакада взорвана немцами и еще не восстановлена.
       Бесчисленные рельсы и пути, бесчисленные ряды вагонов и платформ, паровозов и дрезин. Масса измазанных углем и мазутом людей. Много нахальных женщин, орущих пьяных мужчин, но ни одного продавца газет.
       На пыльных платформах, под палящими лучами солнца сидели среди мешков и узлов своего скарба сотни понурых людей. Это возвращенцы из Барановичей, куда их изгнали в свое время немцы из родной смоленщины.
       Шабуров разговорился с людьми, поинтересовался условиями жизни.
       - Плохо живем, - начали жаловаться женщины. - Везут нас домой так долго, что и счет времени потеряли. Час едем, неделю сидим. Ведь как оно выхолит? Специального поезда не дают, с попутными отправляют. Начальник вздумал, выгоняет нас из вагонов или с платформ на любой станции, вот и опять сидим неделями. Нам бы удобнее через Минск к Смоленску, а нас через Гомель двинули, как на смех... Вот и попали мы в Брянск, вторую неделю мучаемся...
       Направившись к коменданту походатайствовать о скорейшем отправлении возвращенцев, Шабуров услышал крик и возню за вагонами. Перебежал через тормозную площадку и остановился в недоумении: широкоплечий железнодорожник драл за ухо кудлатого паренька лет четырнадцати.
       - За что вы его? - вступился Шабуров. - Сейчас же бросьте!
       - Он залез спать вот в этот ларек для буксо-смазочного хозяйства, - оправдывался железнодорожник, оттузивший паренька. Шабуров посмотрел на осмоленный вертикальный ящик, названный рабочим "ларьком", и покачал головой, но рабочий продолжал: - У нас это строго запрещено, может, бандит какой залезет, мину поставит, тогда и расхлебывайся...
       - Да что вы, дорогой товарищ, бандита в такой грязный ящик кнутом не загонишь спать! - воскликнул Шабуров, отстраняя железнодорожника от кудлатого паренька. - Этот же с вида советский парнишка...
       - Да, я советский, очень даже советский, - почувствовав защиту капитана и высвободившись из рук только что оттузившего его железнодорожника, скороговоркой заговорил парнишка. Синие глаза его сердито глядели на железнодорожника, зрачки горели. - Думаете, я воровством занимаюсь и за этим в Брянск приехал? Как же, похож я на вора? Да ни капельки не похож. У меня есть другая причина, почему я из Ельца убежал... Да вот не скажу вам, не скажу. Убегу и все...
       Парнишка нырнул под вагон, не успели Шабуров с железнодорожником и ахнуть. Гнаться за ним было бесполезно, но в голове Шабурова мелькнула мысль, он громко закричал, сунувшись под вагон:
       - Слушай, елецкий кудлач! Если ночевать тебе негде, приходи ко мне, поедем в вагоне...
       Парень не отозвался, но Шабуров понял, что он расслышал слова, заколебался: далеко, под пятым или уже под шестым составом, заметил Шабуров, парнишка прилег, оглянулся, потом исчез за колесами.
       "Прав поэт Некрасов, - подумал Шабуров, вставая, - прав, что где розы, там и терни. Таков закон судьбы..."
       В парткоме никого не удалось застать. Да и тревога за парнишку охватила Шабурова, так что он решил больше не беспокоиться об опущенном на станции Навля письме: оно, наверное, дойдет, но никак уж не мог забыть о своем желании помочь возвращенцам из Барановичей поскорее отправиться на смоленщину.
       Комендант станции Брянск-1 принял Шабурова любезно, выслушал о мучениях женщин и детей, порылся пальцем в венчике каштановых кудряшек, обрамлявших бронзового цвета лысину, вздохнул:
       - Понимаю, товарищ капитан, все понимаю. Ведь у меня самого до сей поры нет известия о семье. Знаю, угнали ее немцы, а вот жива ли жена с детьми, не знаю. Может быть, сидят, как эти, на какой-либо станции, голодают и упрашивают коменданта отправить их поскорее, а тот и ухом не ведет: или черствый или вагонов не имеется. Так вот и я, закружился, замаялся от недостатка вагонов... А ведь были у меня женщины с ребятишками, плакали, упрашивали. Сказал, чтобы ожидали, вот и сидят. Но хватит, сегодня же вечером отправлю до самого Смоленска. Воинскую команду отправляем туда, вот и прикажу несколько вагонов и платформ прицепить... Сколько там их, народу?
       - Сотни три, не менее, - сказал Шабуров.
       - Хорошо, отправим!
       Настроение Шабурова поднялось, даже песенки замурлыкал. А тут еще, зайдя в вагон к радистам, прослушал интересные новости: маршал Антонеску уже содержится под стражей в королевском дворце в Бухаресте. Заменили его на посту премьера неким Сатанеску (комическое совпадение с именем Вельзевула. Пусть простят нам эту вольность, но если имеется, возможно, ошибка в букве фамилии нового премьера, в духе его все правильно). Занят советскими войсками город и порт Констанца, что обеспечило Черноморскому флоту господство в западной части Черного моря.
       - Спасибо, Кушнарев, спасибо за хорошую волну! - поблагодарил Шабуров и направился к выходу. - Пойду народу расскажу, повеселить людей надо. Да и проверю, крепок ли комендант на слове...
       Шабуров думал в это время не только о коменданте и женщинах с ребятишками, которых надо отправить в Смоленск, но и о кудлатом парне из Ельца, но никому об этом не хотел говорить, терзался в мыслях надеждой встретить его где-нибудь на путях. Время еще было, эшелон тронется в путь не ранее утра.
       Парня Шабуров нигде не встретил, хотя проглядел глаза по пути к женщинам и ребятишкам на пыльных платформах, много раз заглядывал под вагоны. "Наверное, забежал далеко, не поверил моему приглашению? - поднималась в груди досада. - Ну что ж, ничего не поделаешь..."
       - Василий Петрович! - окликнул его Гвоздев. - Не желаете в Брянск поехать? Сейчас наша машина идет, вздумали офицеры в кино на сеанс съездить...
       - То есть, как это в Брянск? - удивился Шабуров. - А мы где сейчас?
       - Мы на станции Брянск-1, Василий Петрович, а до центра города отсюда не менее шести километров...
       - Ах, да. Простите, забыл или по рассеянности. Но вы поезжайте, а мне нельзя. Дела есть...
       Комендант сдержал слово: с наступлением сумерек отправил военный поезд в Смоленск, прицепив к нему все вагоны и платформы с женщинами и ребятишками, возвращавшимися из Барановичей в родные места. Но теперь у Шабурова еще больше стало неясности, где же елецкий парнишка? Может быть, он остался в Брянске или, что также возможно, укатил в Смоленск. Есть же у него какая-то причина, заставившая его бежать из Ельца? А вот не сказал о ней, не доверился... Жаль. Писателю очень нужно знать причины, двигающие поступками людей. Без этого правды не напишешь, читателя не взволнуешь...
       Проходив до часу ночи по путям и потеряв всякую надежду встретить елецкого парнишку, Шабуров вернулся в вагон, лег спать.
       Но не успел он задремать, как за вагоном послышался шум, а через минуту Шахтарин доложил, что задержан косматоголовый мальчишка, который спрашивал командира Василия Петровича и уверял, что Шабуров приглашал его в гости.
       - Введите, - распорядился Шабуров, сунув ноги в стоявшие у топчана сапоги и накинув на плечи шинель. - А ты откуда знаешь, что меня зовут Василием Петровичем? - спросил у введенного в вагон парнишки. Спросил строго, хотя и сердце радостно прыгало. "Пришел-таки, значит, доверился! - носились мысли. - Вот теперь он все расскажет, не утаит..."
       Кудлатый парнишка посмотрел синими глазами на Шабурова и понял по выражению его лица, что сердится он нарочно, а сам добрый, приветливый. Улыбнулся, пальцами хотел расчесать сбившиеся русые волосы, но лишь запутался в них и махнул рукой:
       - Ну, ладно, потом расчешусь, а теперь уж сразу за все и отвечу. Ведь когда вы покликали меня ехать с вами в вагоне, я все слышал. Хотел вернуться, да совестно стало: вы меня не трогали, а я психанул и убежал. Меня еще и сестренка, Настенька, психом называла, когда была жива. А ребятишки прозвали Яшкой-смазчиком. Яшка - это мое имя, Яков. Смазчиком прозвали за то, что однажды взял на путях оставленную железнодорожниками масленку с длинным соском, да и смазал в школе всю вешалку с ученическими одежками. Это же ведь нехорошо, ну и прозвали меня " смазчиком", а учительница наша, Мария Ивановна, кричала, что я бессовестный и что из меня бандит получится. Только из меня бандит не получился, а из Марии Ивановны получилась изменница: к фашистам она на службу поступила. Об этом я потом скажу. А ваше имя я так и узнал. Вы ходили и ходили на путях, волновались, наверное, или кого искали. Я же все видел. Сидел под вагонами и видел. Мне очень хотелось подойти, но совестно, что убежал и не отозвался, когда меня покликали. Так и долежался, пока другой дяденька, тоже капитан, покликал вас и закричал: "Василий Петрович, не желаете в Брянск поехать? Сейчас наша машина идет, вздумали офицеры в кино на сеанс съездить". Вот и узнал я, как вас зовут...
       - Шахтарин, расстарайся чаю и консерв, - сказал Шабуров. - Надо накормить парня. Потом белье там, сапоженки, обмундирование. К Залесскому сбегай, попроси от моего имени...
       Яшку-смазчика вымыли, накормили, переодели. Не узнать его стало, красавец. Только ни за что не хотел он выпускать из рук клеенчатую тетрадочку, обвязанную тряпкой.
       - Передам лишь в руки самому автору, если найду, - твердил Яшка. - Я затем и из Ельца уехал, чтобы разыскать автора...
       - Неужели секрет, кто автор? - сгорая от любопытства, спросил Шабуров. - Ведь если мы не будем знать его имени, то и помочь не сможем разыскать его.
       Яшка задумался, покряхтел. Неожиданно встал, подошел к Шабурову и зашептал на ухо:
       - Был у сестры моей, у Настеньки, жених. Петей звали, Прокофьевым. Когда немцы Елец захватили, он в тайную комсомольскую группу вступил, чтобы убивать фашистов. А тут, вскорости, началось наступление советских войск на Елец, разведчики от армии в город пробрались. Одного звали Титовым, у нас он остановился, в Настиной комнате ночевал, пока шла облава по городу. Настя ведь тоже состояла в тайной комсомольской группе. Пошли они все на задание, вот там и Настя погибла. Петя у нас скрывался, писал в тетрадь, как оно было. Говорил, напечатает после войны. А когда советские Елец освободили, Петя Прокофьев с армией ушел, Титов тоже, а других, кто был с ними, я не знаю. Что же мне оставалось с тетрадью делать, которую Петя у нас в столе забыл. Почти три года она пролежала, а теперь я решил разыскать Петю, пусть поскорее напечатает. Про сестру мою, про Настеньку, сказано. Вообще интересно. А Настя, знаете кем была? Кружевницей...
       - Давай, почитаем тетрадочку, - тихо сказал Шабуров, обняв парнишку за плечи. - Не захотел еще спать?
       - Не-е-ет, не захотел, - покрутил Яшка головою, потом посмотрел на Шабурова и спросил: - А если Петя погиб и мы его не разыщем, поможете напечатать нам эту тетрадочку?
       - Приму все меры, дорогой мой, - вздохнул Шабуров. - Даже постараюсь в Елецкой газете напечатать. Для ельчан интересно знать о своих героях-комсомольцах...
       За чтением тетради не заметили, как пролетело время и как поезд тронулся в дальнейший путь. Читали и читали.
       Читали и дальше:
       "... На садовом проспекте, где раньше было общежитие студентов Елецкого кооперативного техникума, - читал Шабуров слушавшим его Шахтарину и Яше, - неожиданно встали перед Титовым немецкие патрули.
       - Хальт! Хенде хох! - крикнул один из них, нацеливаясь автоматом и всматриваясь в Титова пронзительно голубыми глазами, которые казались злыми огоньками под козырьком серой каски. - Документ!
       По-немецки Титов понимал, шустро поднял руки, так как иного выхода не имелось.
       Его тщательно обыскали. Но разве у разведчика бывают документы? Ничего не нашли патрульные в карманах Титова, толкнули автоматом в спину.
       - Коммандатур!
       Не прошли и двадцати шагов, как неподалеку раздался оглушительный взрыв, зазвенели выбитые стекла, затрещала автоматная очередь.
       Патрульные встревожились.
       - Им келлер! - вскрикнул голубоглазый с нашивками гейфрейтора, показал на Титова, потом на идущие вниз каменные порожки. - Им келлер!
       Второй, худощавый солдат с нездорового вида серым лицом и мутными водянистыми глазами почти без зрачков, быстро затолкал Титова в подвал громко щелкнул ржавой задвижкой.
       "Ну, кажется, остался в живых, - подумал Титов, прислушиваясь к быстро удалявшимся шагам патрульных. - Что-то их встревожило? Ах, да, взрыв! Возможно, и меня они приняли за чудака, примкнули для порядка. Конечно, внешность моя чудаковатая: сычиная круглая голова с торчащими рыжими космами волос, широкое некрасивое лицо с растянутым чуть не до ушей ртом... Помню, студентки в общежитии спрашивали меня всякий раз: "Мотенька, как дела?", а сами прыскали от смеха, но не обижались, если я посылал их к черту. Да, не легко жилось и училось в голодный тридцать третий год. Даже студенты поговорку сочинили о своем питании: "Наш борщ-вода, плюс капуста, минус жиры, как хочешь, так и живи!" Потеха, честное слово. А тут еще ложек не было в столовой, приходилось через край пить из миски. Разузнали студенты, что в ресторане на улице Ленина ложек в изобилии. Ну и поход туда устроили, ложки заготовляли... Да-а, нелегко жилось, а все же весело от бестолковщины и молодой неурядицы, от непрерывного стремления умчаться в какое-то необъятное. Окончили техникум, товароведами стали работать, а тут война навалилась. Ведь надо же так случиться: как раз в самый день приема меня из комсомола в партию грохнула война. Засуетились, забегали, да так и остался я комсомольцем..."
       Напоминание о войне сразу вернуло Титова из романтического прошлого в горький дым настоящего. Попробовал дверь плечом, даже не скрипнула: плотна, как в тюрьме.
       Поежился, в полутьме начал обшаривать своды. "Подвал знакомый, - ободряющая мысль согрела грудь, породила надежду. - Помню, был сюда ход из столовой кооперативного техникума. Дежурить приходилось, набирали в подвале картофель, капусту, морковь... Вот, может быть, теперь завалили ход?"
       Нащупал дверную нишу, пальцами скользнул по сырым затхлым доскам, разыскал шершавый от ржавчины засов. Отодвинул его, потянул дверь за дужку на себя. Взвизгнули петли, будто придавленная кошкой мышь, дверь приоткрылась. Из черноты хода пахнуло Титову в лицо сырым воздухом и тленью махорочного дыма.
       "Кто-то курит! - Титов инстинктивно сунул руку в карман пальто, но с горечью выхватил ее оттуда: вспомнил, что пистолет оставил в комнате Насти-кружевницы, где ночевал. Так было нужно: присланный в город через линию фронта, Титов был обязан вести разведку наблюдением, не ввязываться до поры до времени в перестрелку с немцами. В этом случае безопаснее и умнее ходить по улицам захваченного немцами города без оружия. Вот только теперь заболело сердце, что нет возможности вернуться к Насте и вовремя сообщить радиопередатчиком в армейский разведывательный центр все уже увиденное и наблюденное в Ельце. Досада, что попался в руки патрулей и в подвал, смешалась у Титова с острым чувством интереса: - Кто же курит здесь? Не засада ли?"
       Протиснулся через приоткрытую дверь на ступеньки, начал осторожно подниматься. Вот и узенькая площадка, еле-еле освещенная бледноватым светом сквозь щели заделанного фанерой окна. Справа чернела узкая дверь, приоткрытая вовнутрь. Через отверстие проникал на площадку махорочный дымок.
       Титов шагнул к двери, чтобы послушать и посмотреть. Но кто-то сильным толчком в спину поддал его вперед, и он влетел в ту самую прикухонную комнатку, в которой в студенческие годы и самому не раз приходилось дымить цигаркой во время дежурства.
       - Молчи! - приказали ему по-русски. Люди навалились, придавили к цементному полу. - Кто ты?
       Титов молча попытался сбросить с себя людей, но кто-то огрел его кулаком по затылку, потом сильные руки повернули его лицом кверху, в глаза ударил яркий свет карманного электрического фонаря.
       - Да это же наш, Мотька Титов! - радостно воскликнул знакомый голос, по которому Титов узнал Петю Прокофьева. С ним в прошлый вечер беседовал на квартире у Насти-кружевнице, хотя и скрыл от него многое о своей цели прибытия в Елец. Да Петр и не расспрашивал, так как уполномочена была связываться с армейской разведкой лишь сама Настя. - А мы как раз тебя искали. Сказали нам, что арестован ты немецким патрулем...
       Через минуту Титов уже знал от елецких комсомольцев-подпольщиков, что Настя очень обеспокоилась запозданием сведений от Титова для радиопередатчика, послала группу комсомольцев выяснить случившееся...
       - Ну вот, узнали мы по дороге, что тебя арестовали патрули, куда-то повели. Взрыв слышал? Это наши ребята сделали, чтобы поднять панику и помочь тебе бежать, гранату бросили в полковника. Разнесло его вместе с машиной...
       - Взрыв я слышал, но патрульные, черти, не бросили меня на улице, а в подвал засунули, на задвижку прикрыли...
       - Наши сообщили нам об этом, - сказал Прокофьев. - Мы пробрались через столовую, а дверь в подвал оказалась закрытой изнутри. Что тут делать? Послали одного за пилочкой, а сами отступили в курилку, чтобы всех нас не застукали немцы в этом выходе...
       - А вы бы мне постучали, - сказал Титов. - Я бы и открыл засов...
       - Не говори глупости, Мотя! - рассердился Прокофьев. - И ты бы нам не открыл, не зная, кто стучит, и мы не рискнули бы давать тебе объяснение. Немцы могли услышать наши голоса. Нам надо было ворваться и все. Быстрота и натиск... Пилочка у нас есть бесшумная, мы уже пробовали... Тсс, кто-то идет...
       Все притаились. Издали доносился стук каблуков. "Кто идет, женщина или мужчина? - спрашивал себя каждый. - Вот если бы стучало дробненько, тогда ясно, то бух и бух..."
       - Женщина, - прошептал Прокофьев. - Посидите здесь, я проверю. Шаги то ведь мелкие...
       Прокофьев прошел через кухню в зал бывшей столовой.
       Возвратился он через минуту, может быть, через две.
       - Посыльная от Насти... Требует все данные разведки для сообщения в штаб войск генерал-лейтенанта Костенко. Сообщайте мне все, что знаете, я проберусь к Насте, на передатчик...
       - А мы? - спросил Титов.
       - Сидеть здесь. На улице облава, всей группой не прорвемся. Рискну я один... Ночью вернусь, с продуктами. Да и задание уточним...
       ... Настя-кружевница зашифровала разведывательные сведения, передала в эфир на определенной волне в форме веселого каламбура, вроде: "... волк старался переплысть миску с пирогами". Но в расшифровке это были серьезные и ценные для советского командования сведения. Сообщалось, что в Ельце расположены штабы 45-й пехотной немецкой дивизии под командованием генерала Матернера и 95-й пехотной дивизии под командованием генерала Сикст фон Армини. Были названы места и количество, калибры размещенной артиллерии, мотомеханизированные части, склады боеприпасов, продовольствия, укрепления в городе, минные поля и проходы в них. В завершение сообщен список предателей, даже их внешние приметы и характер деятельности.
       Получив ответ и новое задание, Настя-кружевница направила Прокофьева сообщить необходимое ожидавшим его товарищам. В это время другая группа устроила взрыв в районе каменоломен, за рекой Сосной, куда и было отвлечено внимание немецких властей и гарнизона Ельца. В городе готовилась диверсия.
       - Вы возьмете на себя обер-лейтенанта и его любовницу, - предложил Прокофьев Титову. - С вами пойдут ребята. Вот вам обличие этой дамочки, секретаря хлебозавода. Она туда направлена по рекомендации гестапо. Ей двадцать три года. Остроносая, над губой черные усики. Глаза серо-голубые, как-то из-под низу посматривают. Голосок ангельский. И все норовит она на других прикрикнуть, что они бессовестные, а у самой совести в жизнь не было. Двадцать седьмого ноября, как только немцы в город вошли, она их приветствовала, уехала спать к коменданту, а на утро была уже назначена в секретари хлебозавода...
       - Так это же учительница Ильинская! - воскликнул Титов, стукнкл кулаком о кулак. - Мне рассказывала Настя, что по доносу Ильинской многих коммунистов расстреляли гестаповцы, замучили полячку, Ядвигу...
       - Да, это она, - подтвердил Прокофьев. - Но имейте ввиду, на домашней квартире ее сейчас не застанешь: почувствовала, наверное, опасность, уезжает каждый день на машине прямо с завода куда-то вместе с обер-лейтенантом. У него, по нашим сведениям, имеются важные бумаги со списками всех предателей, связанных с немецким комендантом и гестапо. Поэтому нужно не только убить его вместе с Ильинской, но и захватить его сумку, это главное. Всю операцию по уничтожению хлебозавода и складов муки, чтобы оставить немецкую группировку войск под Ельцом без хлеба к моменту наступления советских войск, начнем завтра.
       Настя вызвалась подорвать заводские печи, ее помощники (Она сама себе их подбирала) должны поджечь склад с мукой, захватить грузовую автомашину. На грузовике должна была выехать со двора в секретное место вся диверсионная группа и скрыться.
       Следующий день был холодным, снежным. Удалось припасти немецкое обмундирование, автоматы и патроны, пропуска. Все исполнители до мельчайших подробностей знали, кому и что надо делать. Общее руководство операцией возглавил коммунист-подпольщик Василий Махортых.
       Действовать начали с наступлением сумерек, когда на внешнем поясе Ельца загремели пробные бои готовящихся к решительному наступлению советских войск.
       Первым пробрался к хлебозаводу Мотя Титов под видом патрульного. Он видел проехавшую во двор машину с обер-лейтенантом, прошел вслед за нею.
       Машина остановилась у конторы. Не успел обер-лейтенант, пожилой человек с раскосыми глазами и нетвердой походкой, сделать несколько шагов от кабины, как навстречу ему выбежала женщина. Кутая подбородок в пуховой платок и косясь на незнакомого ей немецкого солдата, она воскликнула:
       - Спасибо, Альфред, что заехали сегодня пораньше! Мне почему-то страшно, я изнервничалась. А тут еще гремит артиллерия. Что это, красные наступают?
       - О, нет, фрейлин Маша, наши наступают! - бодро сказал обер-лейтенант, расставив руки и схватив женщину в объятия.
       Титов освободил чеку, размахнулся гранатой. Он узнал Ильинскую по ее черным усикам и ангельскому голоску. Настороженная, нервно взвинченная, она, как змея, скользнула из рук обер-лейтенанта, стоявшего спиной к Титову, с визгом бросилась за машину.
       Грохот взрыва потряс двор. В огне и дыму упал обер-лейтенант, а Ильинская, изгибисто виляя по двору, скрылась в дверях конторы.
       Титов сорвал сумку с обер-лейтенанта, бросился за Ильинской.
       В этот момент гулко грохнуло, встал клубом черный дым над печами, полыхнуло оранжевое пламя над складом. Настя и ее помощники тоже действовали, пробравшись во двор в немецкой форме и с немецкими пропусками.
       - Нназа-а-ад! Нназа-а-ад! - закричал строгим голосом Прокофьев бросившемуся за Ильинской Титову. - К машине! Махортых сигналит отбой!
       В корпусах и во дворе началась стрельба, рвались гранаты. Члены диверсионной группы мигом заполнили кузов захваченной в гараже машины, Махортых, сидя за рулем, дал газ.
       Сообразив, что дело плохо, немецкий часовой хотел было закрыть ворота, но машина со всего разбега сбила его с ног, вышибла полотно ворот, помчалась подальше от пылающего хлебозавода.
       ... Тяжело раненая Настя умерла через два дня, не приходя в сознание, а через час после ее смерти начались решительные бои за Елец.
       Четыре дня грохотали орудия и минометы. Через двенадцать тысяч фашистских трупов пришли в Елец солдаты военной группировки под командованием генерал-лейтенанта Костина. В боях за город участвовало более двух тысяч ельчан.
       Заплескались 9 декабря 1941 года красные знамена над старинным городом, который с 27 ноября был в фашисткой неволе.
       Насти-кружевницы не было в живых. Плакали о ней ее товарищи. Плакал Мотя Титов, плакал и убивался Петя Прокофьев.
       - Настя, дорогая, прости, что не смогли уничтожить предательницу Ильинскую. Убежала она, скрылась...
       - Не горюйте, - сказал комиссар. - Найдем предательницу, накажем...
       - Да ведь кто его знает, товарищ комиссар, - посмотрел на него Титов, смахнул рукавичкой слезы с глаз. - Поглядели бы вы, как изгибисто виляла Ильинская лисицей по двору. Так вилала, что и на прицел я ее не поймал. Потом маску она наденет, приспособится и не разглядишь ее. Будет она, может быть, коммунистическое воспитание осуществлять в какой-нибудь школе, пятки будет лизать подслеповатым начальникам, а те и горой за нее встанут... Вернее бы всего сейчас ее под автомат, а потом..., - Титов покачал головой, плюнул от досады. - Разрешите, товарищ комиссар, салют по Насте устроить? Это же ведь героиня, бессмертная!"
       Читая и перечитывая рассказ о елецких комсомольцах и о предательнице Ильинской, Шабуров вспомнил свою давнишнюю встречу с Розалией в Ртищево и ее рассказ о подлостях той же самой Ильинской. Потом воскрес в памяти Сердобск и вагон  520597, наполненный офицерами. Принесли туда однажды целую пачку газет, в которых рассказывалось о боях за освобождение города Алексина войсками генерала Захаркина, рассказывалось и о боях за Елец. Писалось там и об изменниках: о некоем Лобове, который согласился встать на службу к фашистам в качестве городского головы в Алексине, об учительнице Ильинской, ставшей уполномоченным гестапо на хлебозаводе под видом секретаря. В газетной статье называли Ильинскую "изменницей и немецкой шкурой".
       - Так, выходит, и не поймали Ильинскую? - спросил Шабуров. - Долго ее ищет наша разведка...
       - Не поймали, - со вздохом сказал Яшка-смазчик. Помолчав, показал на разбавленное синькой рассвета оконце. - Утро уже. И поезд останавливается. Пойдемте посмотрим, какая это станция... А тетрадочку с рассказом у себя оставьте, товарищ капитан. Может быть, наступит пора, напечатаете...
       - Постараюсь обязательно напечатать, - сказал Шабуров. Он положил тетрадь в сумку, вышел с Яшкой из вагона.
       - Какая станция? - спросили у железнодорожника. - Сколько до Москвы?
       - Станция Зикеево. До Москвы считается триста километров...
       - Я в Москву не поеду, - прервав разговор Шабурова с железнодорожником, неожиданно сказал Яшка-смазчик. - Нечего мне там делать. Тетрадь отдал в верные руки, поеду в Елец. Вот только, если можно, дайте мне продуктов на дорогу, наголодался же я, честное пионерское!
       - От Зикеево на Елец попасть нельзя, - возразил Шабуров. - Туда можно или через Москву, с Павелецкого вокзала, или через Брянск и Орел. И через Брянск ближе...
       - Ну, тогда я вернусь в Брянск...
       Шабуров задумался. Так молча прошли они в сторону порыжевшего луга правее полотна дороги. Там носились конники, сверкающими клинками рубили лозу. За лугом синел лес, над ним чернела сигара еще не приспущенного аэростата заграждения.
       - Ладно, если я вернусь в Брянск, а оттуда поеду в Елец? - не дождавшись слова от Шабурова, снова спросил парнишка. - У меня ведь есть отец и мать. Страдают, наверное, что я пропал...
       - Да, Яша, тебе надо будет ехать. И я тебе помогу. Выпишем литер, поедешь в Елец по воинскому документу...
       Через час они расстались: Яша поехал в Елец через Брянск, Шабурова эшелон повез к Сухиничам.
       По дороге удалось достать московскую "Правду" с опубликованным в нем сообщением агентства Рейтер из Лондона о возвращении в Англию английского офицера Шателена из Румынии.
       Об этом офицере Шабуров знал еще и раньше из секретных документов, а теперь стало известно на весь мир, что английский майор Шателен с 1940 по 1943 год занимал должность эксперта по румынским делам при английском посольстве в Турции. В канун Рождества 1943 года был он сброшен английским самолетом на парашюте в Южной Румынии с тайной миссией к маршалу Антонеску.
       В Румынии Шателену не повезло. Был он здесь задержан, как в свое время немецкий Гесс в Англии. Лишь 25 августа 1944 года возвратился Шателен из Румынии в Стамбул на специальном самолете румынской авиации.
       - А зачем англичане посылали Шателена в Румынию? - спросил Сержанов, слушая чтение газеты Шабуровым вслух.
       - Англия поняла, что к декабрю 1943 года обстановка на Восточном фронт сложилась благоприятно для СССР. Она напугалась этого, забеспокоилась о наших возможных успехах на Балканах и поспешила усилить свое влияние в Румынии. Шателену было поручено сначала уговорить Турцию вступить в войну против Германии под английским руководством, потом это же предлагалось и Румынии. Маршал Антонеску, по расчетам Англии, должен был поддержать на румынский престол кандидатуру Кароля II, папаши Михая. Вот и разгадка деятельности Шателена. И очень хорошо, что молниеносные удары войск Толбухина и Малиновского оказались сильнее "чар" английского Шателена, от которого, как приходилось слышать еще в Боташани, пахло духами Кароля II, во всем послушного хвосту британского льва...
       ... В Сухиничи прибыли 30 августа 1944 года часов в пять вечера. До Москвы осталось 250 километров.
       Город Сухиничи расположен в лощине. Кругом - луга, поле. У разбитых зданий копошились рабочие, складывая кирпичи в колонки и штабеля. У обитой железом цилиндрической башни со стрелкой на вершине, несколько женщин вели потасовку за брезентовый плащ, вырывая его друг у друга. Железнодорожники с красными зигзагами в бархатных синих петлицах, упершись руками в бока, хохотали над неуклюжей бабьей потасовкой: нашли потеху.
       За Сухиничами были ровные места, далекие горизонты, луга с мелкими кустарниками, многочисленные круглые озера в огромных воронках от тяжелых авиационных бомб. Издали озера эти походили на большие глаза, опушенные вместо ресниц острыми осоками.
       Всю ночь простояли на какой-то Суходрее рядом с целым эшелоном учительниц. Они ехали в освобожденные от немцев западные районы. Непрерывно пели слабыми голосишками банальные песни "О погибшем на войне муже, о котором жена отсрочила плач до конца войны", "О горящем танке с рвущимися снарядами и продолжающем стрелять из пулемета бравым танкистом". В первом случае. Если верить песне, вдова сообщила о своем диком решении письмом в зеленом конверте на имя комиссара, а во втором случае - даже имя автора вымысла неизвестно. Снова, как и до войны, дешевка полезла в литературу и песню. Да еще поют учительницы в 140 километрах от Москвы. Возмутительно!
       В третьем часу ночи покинули Суходрею, а в восемь были уже в ста километрах от Москвы, на станции Балабаново, окруженной лесами.
       Деревянные домики желтоватого цвета, роскошные тополя вдоль веселой зеленой улочки, сетчатая ограда у станции, взлохмаченные веселые белокурые железнодорожницы... Здесь все цело, не видать щебня и развалин. А что большой кирпичный дом стоял без кровли и окон с 1935 года, так это не от войны: кровлю и окна здесь еще не успели сделать.
       Пользуясь лесом, солдаты тащили в вагоны ветви, траву, различную зелень: почуяли Москву, маскировали вагоны под веселый цвет весны, хотя и шел уже последний день августа.
       От Балабанова до Наро-Фоминска двадцать километров. Эшелон промчался без остановки через город, мимо больших краснокирпичных корпусов без окон и крыш. Вся избитая снарядами, промелькнула ободранная церковка. На выпуклом своде колокольни торчал наполовину перебитый снарядом кирпичный столбик, навевая грусть.
       От станции вилкой разбегались низенькие деревянные домики и железнодорожные пути. Эшелон покатил правой ветвью. На левой толпились на путях зеленые бронепоезда, пыхали голубым дымком гробовидные бронеавтомобили, въезжая по наклонным мосткам на платформы.
       В полдень проскочили через Апрелевку, славную довоенными патефонными пластинками. Справа мелькнул людный базар. У широкого здания фабрики торчал целый лес дышел военных кухонь. Кто-то шутливо сказал, что вместо патефонных пластинок Апрелевка занялась походными батальонными кухнями.
       До Внуково катили без остановок. Слева синела рекой асфальтированная автострада. За ней, обнесенное деревянной оградой, сверкало озеро среди елей, сосен, берез. Еще дальше краснели трубы кирпичного завода в деревне Одинцово. Над зеленью леса торчала вдали сизая голова водонапорной башни.
       Не успел эшелон остановиться на станции Внуково, как вмиг опустели вагоны. Многие десантники начинали во Внуково свою службу, совершали здесь первые парашютные прыжки, вступали в интимные связи с женщинами.
       Непостижимо, каким образом женщины узнали, что приближается именно этот эшелон. Они, приплясывая и называя имена знакомых, бросились к вагонам с разной снедью в корзинках.
       Из вагонов на ходу прыгали сержанты, лейтенанты, капитаны и замирали в жарких объятиях своих, пусть даже временных, подруг...
       Вот почему опустели вагоны: живое чувство и тоска по теплоте женской ласки позвали фронтовиков на перрон.
       Во Внуково розовые дома-коробки общего реконструктивистского образца-стандарта. Из окон торчали головы старух и малых ребятишек, которых ничто не звало к эшелону, кроме жажды поглазеть...
       Вокруг - хвойные леса. По шоссе Москва-Минск, сверкая лакированными боками, катились легковые машины, лошади тянули на повозках огромные возы хвороста с буроватой поблекшей листвой, какие-то люди толкали впереди себя тачки с кладью из чемоданов, мешков и банок. На одной из тачек стояло опрокинутое лукошко, из ячеек торчали головы кур и петухов.
       От Внуково до Москвы 24 километра, но доехать оказалось не так просто: долго стояли на станции Свинорино, в 16 километрах от Москвы, стояли и на полустанке Очаков, пропуская многочисленные поезда к фронту. Наконец, поехали.
       От Очаково, точно рыжие ручьи, по обе стороны полотна текли к Москве поселки с заржавелыми железными кровлями. Часто мелькали выемки, красневшие огнем глиняных стен, проплывали водомоины и балки. В логове балок покоились серебристые колбасы аэростатов, накрепко привязанных канатами к толстым столбам.
       Все шире и шире развертываясь, выступали вдали из голубой дымки московские постройки, трубы заводов, главы церквей. Зеленели сады и леса. Клубился над городом дым - верный признак пробуждавшейся жизни индустриального города.
       Нетерпение все больше и больше охватывало людей, все посматривали на часы.
       В начале пятого часа вечера эшелон остановился на станции Москва вторая, иначе в Слободе Кутузова.
       - Ба-а, Шабуров! - удивленно воскликнул офицер в форме капитана, едва Шабуров сделал несколько шагов между эшелонами. - Какими судьбами? Да вы что, не узнаете меня? Округин, с вами приходилось учиться на фронтовых курсах...
       - Теперь вот и узнал, - заулыбался Шабуров, начал трясти руку товарища. - Раздобрели вы, лицо очень уж округлилось...
       - Нагулял жирочку под конец войны, - шутил Округин. - Теперь будет скоро конец...
       - Чему? Жирочку?
       - Да нет, войне... Только дела закручиваются серьезные... Идемте в стороночку, кое-что расскажу. Я ведь только что сегодня приехал в Москву из-под Варшавы, а в слободку приезжал к товарищу...
       Устроившись на одной из пустых тормозных площадок, они разговорились. Шабуров больше слушал, Округин рассказывал.
       - ... Есть, вернее была, в Варшаве подпольная Армия Людова. Командовал ею некий Бур-Комаровский. Подчиняется он, наверное, эмигрантскому польскому центру в Лондоне. И вот этот Бур-Комаровский отдал приказ на восстание против немцев, чтобы освободить Варшаву без Красной Армии. Варшава в огне: немцы подавили поляков. Вечером 27 августа, часа за два до отъезда в Москву, был я на правом берегу Вислы и слушал грохот артиллерии в Варшаве. Доносились через реку крики людей о помощи... Потом прибежали к нам несколько поляков. Они плакали, что дело гибнет, что убит в бою с немцами полковник Болеслав Ковальский - один из офицеров Армии Людовой...
       - Штаб Советских войск знал о подготовке варшавского восстания? - спросил Шабуров.
       - Нет, не знал. Вообще все это произошло неожиданно. Даже непонятно, зачем поляки так сделали?
       - Нет, дорогой товарищ Округин, - возразил Шабуров, - очень даже понятен поступок Бур-Комаровского. Вы же сами сказали, что он подчинен эмигрантскому польскому центру в Лондоне?
       - Да, об этом мне говорили авторитетные люди...
       - Тем вернее, если авторитетные. Польские эмигранты рассчитывали захватить Варшаву и не впустить туда Красную Армию, сформировать антисоветское правительство. В этом свете надо рассматривать варшавское восстание, как грандиознейшую провокацию с целью поссорить поляков с русским народом...
       До вечера Шабуров провел время вместе с капитаном Округиным, а в 22 часа наблюдали салют Москвы войскам 2-го Украинского фронта, вступивших 31 августа в Бухарест. Тысячи разноцветных ракет взвились в небо. Грохали 324 московские пушки. Казалось, что столицу двадцать четыре раза озарило северное сияние.
       ... Ночью, простившись с Округиным, Шабуров пошел в свой эшелон, а днем оказался уже в Иваново-Вознесенской области, в городе Александров, в 83 километрах северо-восточнее Москвы.
       Здесь эшелон повернули хвостом наперед и сказали: "Поедем в город Киржач".
       На станции Карабаново с Шабуровым произошло комическое событие. Кто-то из публики принял его за Героя Советского Союза, Чурикова. Толпа поверила, забросала цветами, чуть не задушила в объятиях. Лишь с помощью коменданта удалось Шабурову доказать, что он не Чуриков и даже не слыхал о нем никогда. И публика разочаровалась: ей так хотелось кого-то громко поприветствовать, а номер сорвался.
       До Киржача от Карабаново оставалось километров двадцать, но внезапно пришел приказ разместить полк в Бельковой Горке. До нее около тринадцати километров.
       Через час были уже здесь, разместились по квартирам этого рабочего поселка. В нем имеется мануфактурная фабрика. До войны вырабатывала маркизет, потом, в войну, специализировалась на изготовлении бинтов, марли и аптекарской продукции вообще.
       Выполняя данное Сержанову обещание, Шабуров подал рапорт о переводе его в другую войсковую часть с откомандированием на фронт, в Восточную Пруссию.
       Вместо ответа на рапорт, ему вручили приказ о превращении полка в 26-ю гвардейскую Воздушно-десантную бригаду. Ночью Шабуров подписал первое приказание в качестве начальника штаба бригады, но тут же повторил свой рапорт о переводе, начал ждать решения командования.
       А события крутились: 5 сентября Финляндия вышла из войны, приняв советские условия мира. Об этом сообщило утреннее радио. Вечером этого же дня болгарскому посланнику в СССР И. Стаменову была вручена нота правительства СССР об объявлении состояния войны между Болгарией и СССР.
       Кончился фарс болгарского "нейтралитета".
       6 сентября союзнические войска вступили в Голландию, советские войска вышли на границу с Югославией, Румыния объявило войну Венгрии, румынские войска пересекли границу Северной Трансильвании.
       7 сентября 1944 года Советские войска вступили в Болгарию, которая уже на следующий день капитулировала и объявила войну Германии.
       9 сентября в Болгарии создано правительство Отечественного фронта.
       Ответа на рапорт Шабурова не было и не было. Сам он сутками работал без отдыха: проходило срочное комплектование бригады. Состояние здоровья резко ухудшилось: головокружение от контузии, одышка, ослабление зрения и мускулов. А тут еще начались ледяные дожди, потом ударили морозы. Пески стали зыбкими, мокрыми. По песчаной кашице на улице трудно пройти: воде деться некуда на ровной улице, под слоем песка которой лежал мощный пласт глины.
       Утром 13 сентября начались занятия по парашютной подготовке личного состава бригады. В клубе фабрики холодно, ветер свистел в разбитых окнах. На длинном полу расстелен парашютный "стол" - длинная зеленая полоса материи шириной больше метра. На этом зеленом парусиновом "столе" лежали, похожие на макароны, белые пучки строп, белый шелк и перкалий парашютного купола.
       С больной головой сидел Шабуров. Как сквозь сон, доходили до сознания Шабурова слова инструктора парашютной подготовки:
       "Парашютом называется приспособление, предназначенное для замедленного падения человека или груза, сброшенного с большой высоты... Парашюты подразделены по применению - на спасательные, боевые и тренировочные, а по назначению - на людские и грузовые... Купол парашюта сшит из нескольких полотнищ, скроенных так, что при растяжении парашюта все нитки ткани выдерживают одинаковую нагрузку... В центре купола большинства парашютов имеется полюсное отверстие для смягчения динамической нагрузки при открытии парашюта и для устойчивости при спуске... Купол парашюта крепится к подвесным лямкам плетеными стропами, которые проходят через весь купол от одной "Д"-образной пряжки к другой, за исключением квадратных парашютов... В центре полюсного отверстия, к месту перекрещивания строп, крепится вспомогательный вытяжной парашют, служащий для облегчения и ускорения раскрытия главного купола. Так устроен парашют "ПД-6". Но на парашютах "ПД-41" не имеется полюсных отверстий и вытяжных парашютов. Изучением этой системы мы сейчас и займемся... Если парашюты "ПД-6" и спасательный приводились в действие резким рывком за вытяжное кольцо, отчего шпильки вытяжного троса выходили из конусов и освобождали клапаны, которые быстро открывались при помощи резинок, а воздух, попав через нижнюю кромку купола, наполнял его и полностью раскрывал (В первую очередь, конечно, выскакивал вытяжной парашютик), то десантный парашют образца 1941 года отличен. Он - наспинный, снабжен двойным приспособлением: принудительное - фала, прикрепляемая к самолету перед прыжком, и ручное - вытяжное кольцо с тросом.
       ... Скорость снижения с парашютом "ПД-41" около 5 метров в секунду при давлении 760 миллиметров ртутного столба и при температуре 15 градусов Цельсия. Купол парашюта квадратной формы, изготавливается из хлопчатобумажной ткани. Площадь его - 70 квадратных метров. Снижение на этом парашюте устойчивое, без раскачиваний. При прыжках с принудительным раскрытием, с фалой, парашют действует надежно при скорости самолета до 300 километров в час, а при ручном раскрытии надежен при скорости самолета до 200-280 километров в час. Раскрытие производится через 1-2 секунды после отделения парашютиста от самолета.
       Ручное раскрытие позволяет делать затяжные прыжки на парашюте "ПД-41"... Подвесная система парашюта дает возможность присоединить запасный съемный парашют "ПЗ-41". Вес основного парашюта - 13 килограммов, вместе с запасным - 21,4 килограмма... Фала очень крепка, выдерживает нагрузку в 800 килограммов, обрывная стропа рвется при сорока килограммах нагрузки. Купол "ПД-41" имеет один большой и три малых киля, с помощью которых парашютист управляет парашютом: скользит, развертывается против ветра и прицеливается..."
       Все это уже давно было знакомо Шабурову, так что он не утрачивал нити рассуждений в монотонном изложении инструктора, даже если и впадал на мгновение в забытье или дремоту.
       В это же время, когда офицеры познавали мудрость парашютного дела, на сцене клуба, за толстым занавесом шоколадного цвета репетировались самодеятельные артисты.
       - Многострадальный народ Украины изгнать должен немцев со своей земли! - запевал вдохновенный баритон, которому подпевали хором девичьи голоса.
       Клюнув носом, Шабуров окончательно отогнал от себя дремоту и головную боль, вслушался в голос инструктора, который рассказывал уже о правилах укладки парашюта и, сидя на корточках, неторопливо перебирал гостью длинные-длинные белые шнуры строп, вытянутые вдоль зеленого полотна-"стола"...
       - Я закончил, - доложил инструктор Шабурову, и тот встал, обратился к офицерам.
       - Завтра начнем практическую работу на поляне, у юго-западной окраины деревни Перегудово. Прыгать будем не с аэростатных корзин, а с учебных самолетов. Новички должны совершить прыжок на парашютах принудительного открытия...
       - Какой марки? - спросил кто-то.
       - На парашюте, сконструированным полковником Зигаевым, теперь начальником ПДС ВДВ...
       ... 15 сентября Шабуров проснулся очень рано. Было холодно, облачно. Резкий ветер низал насквозь, морозил пальцы. На подъеме в артгородок ждала машина. Шабуров сел в нее.
       - На площадку приземления! - приказал шоферу, сам начал наблюдать через стекло из машины. Дорога ухабистая, кочковатая. Извиваясь по лугу, она через деревню Перегудово вывела к поляне, окруженной сосновыми лесами. Сюда шли колонны пехотинцев, ехали машины с людьми, подходили "Виллисы" с дивизионными работниками, с представителями ВДВ.
       Поглядывая на небо, Шабуров опасался: полетят ли самолеты из Москвы в такую облачную пору? А если не полетят, дело будет плохо, так как своего аэродрома не имеется.
       Вместе с другими штабными офицерами взобрался на верхний ярус сторожевой вышки. С досчатых подмостков на высоте пятнадцати метров была видна вся поляна, изгибы лесных опушек, тропинки в кустах, сломанные ели в глубине леса, окопы на поляне, замаскированные пушки, костры у дорог и толпы солдат у костров.
       Часов в двенадцать дня началась военно-учебная игра. Стрелково-парашютная рота обеспечивала высадку десанта главных сил бригады.
       Как в настоящем бою, били полковые минометы. Темные, похожие на кегли, силуэты мин чертили в воздухе крутые траектории. Мины рвались за красным гречневым жнивьем, синевато-бурый дым расходился вокруг быстрыми кудрявыми облаками.
       Радио сообщило, что самолеты приняли десантников на борт. Вскоре послышался в воздухе рокот моторов. Ветер к этому времени почти утих, облака уплыли за зеленый лесной горизонт. Вот самолет протарахтел над вышкой, развернулся. На плоскостях обозначились темные фигуры человечков, похожих на куклы.
       Одна, другая, третья фигурки ныряли в бездну, над ними вспыхивали белые огни развернувшихся куполов парашютов. Были квадратные "ПД-41", были и круглые "ПД-6".
       Сотни людей, завтрашних парашютистов, с огромным интересом наблюдали за воздухом. Там, скользя и падая, мчались люди под белыми зонтами парашютов.
       Один из них пролетел над головами батальонов, сидя на лямках подвесной системы. Он уже вытянул ноги, поставив свои ступни рядом, чтобы приземлиться без травмы, приняв нагрузку равномерно на обе ступни.
       Вот и второй коснулся земли. Едва он погасил парашют, его окружили. Это оказался старшина Череватенко Филипп Иосифович.
       - Сильно ли ударился? - с пристрастием расспрашивали солдаты. - Почему пыль пошла, когда приземлился?
       - Почему подметка отстала на новых сапогах?
       - Правда ли, что в воздухе хочется кричать и кушать?
       - Почему рука поцарапана?
       - Правда ли, что за прыжок платят сто рублей?
       - Сколько лет учился на парашютиста?
       Старшина смутился от этих многочисленных вопросов. Он то снимал, то снова надевал на каштановолосую голову матерчатый шлем пепельного цвета, медленно отвечал на вопросы:
       - Учился я два дня, потом прыгал. Имею уже 82 парашютных прыжка. Царапина? Это пустяк. Зато сколько удовольствия от прыжка, будто стакан хорошего вина выпил...
       Старшина разглаживал ладонями зеленый комбинезон, стараясь погасить в себе усталость, но пальцы его мелко-мелко дрожали. Перехватив взоры солдат, он разъяснил:
       - При снижении я управлял парашютом, натягивал стропы. Вот и пальцы утомились от этой нелегкой работы. Конечно, можно и не управлять, - обиженным голосом сказал старшина, - тогда и парашют потащит тебя, куда хочешь: на дерево, в ручей, в пропасть. У нас был такой случай в Быстрицких горах, что командир пропал без вести. Разве это удобно? Нет, я предпочитаю управлять, садиться поудобнее, в прицел...
       В конце занятий командир бригады передал Шабурову ответ на рапорт. Косая резолюция кричала: "На медицинскую экспертную комиссию".
       Перед явкой на комиссию Шабуров вышел подышать на реку Шерну. Холодно. На траве и листьях лежал прозрачный серебристый иней.
       На воде реки Шерны (она впадает в большой Киржач, а тот - в Клязьму) колыхалось сплошное зеленое цветение. Похожие на свиней, копошились в этом цветении и тине обрубки бревен, оторвавшихся от лесосплавного плота.
       С крутого берега Бельковой Горки интересно было наблюдать за ребятишками. Они, воровато озираясь, ловили бревна крючками, отводили к отмели, прятали в зарослях, чтобы утащить потом на топливо. Немножко неразумно: в краю лесов и такая жажда к топливу.
       По пути на комиссию Шабуров узнал ряд новостей от начальника клуба: советские войска вступили в Болгарию, убит фашистами Тельман в концлагере Бухенвальд, в Майданеке (фашистский концлагерь в Люблине) был создан фашистами комбинат смерти на площади в 270 гектаров. Ежедневно в печах сжигалось по 1900 человек. Так осуществлялся еще довоенный лозунг Гитлера: "Мы разовьем технику обезлюдения... Я имею в виду устранение целых рас..."
       Взволнованный и даже потрясенный этими сообщениями, Шабуров прибыл на медицинскую экспертную комиссию.
       - Что ж, Василий Петрович, - развел руками старший врач Шмелев. - Отвоевались вы в воздушно-десантных войсках. Все показатели против вас: слабое сердце, слабое зрение, не зажившие раны, контузные травмы, нервное расстройство, ревматизм. Короче: придется откомандировать. Да и в Москве мне сказали, что вас пошлют в Горьковское ВПУ имени Фрунзе начальником кафедры военной истории.
       На другой день, простившись с товарищами, Шабуров отправился на станцию, чтобы ехать в Киржач, потом в Москву получать назначение в Военно-политическое училище.
       По дороге встретил Сержанова.
       - Ну вот, дорогой, уезжаю. Со званием человека уезжаю, а вам желаю получить чин. Теперь, кажется, помех у вас не имеется?
       Сержанов смутился, помолчал. Потом он порывисто потряс руку Шабурова, сказал:
       - Простите, Василий Петрович! Вы меня так теперь проучили, что в жизнь не забуду. Постараюсь, как и Вы, быть человеком, а не гнаться за чинами!
      
      
      
      

    4. В РЕЗЕРВЕ

      
       В Киржаче Шабуров задержался недолго. На исходе дня сел в поезд, к полночи оказался в Москве. Ехать пришлось через Александров и Загорск.
       Высадившись на Ярославском вокзале из "электрички", Шабуров вместе с лейтенантом Тцума, тоже направленным в ГУК, спустились в метро на станции Комсомольская и доехали до Красных ворот. Здесь, завернув за угол налево, пошли на Чистые Пруды в поисках дома  14, квартира 43.
       Там жили родственники начхима бригады Ткачевского, который написал Шабурову рекомендательное письмо и просил приютить товарищей на несколько дней, пока определятся по воинской части.
       Ходить по Москве в такую позднюю пору, оказалось, запрещено. Девушка-милиционер задержала Шабурова с товарищем. Но, узнав о их намерении попасть в дом  14 на Чистых Прудах, расхохоталась:
       - Вам повезло! - сказала она. - Я как раз из этого дома, знаю Ткачевского и его родственников. Идемте, проведу...
       Молодые хозяйки, Оксана и Зина Павловны, оказались гостеприимными, комичными. Свое знакомство с гостями они начали рассказом о случае с одной москвичкой-прорицательницей.
       - Вы знаете, до чего она додумалась? - перебивая друг друга, сквозь смех рассказывали хозяйки: - Прорицательница стала утверждать, что война окончится через полтора месяца после ее смерти. Женщины сговорились ускорить конец войны, два месяца тому назад пихнули прорицательницу под трамвай. Так ведь полностью она оскандалилась: саму похоронили на другой день, а война продолжается...
       Утром Шабуров вышел с лейтенантом Тцюмой на Чистые Пруды.
       - Ну, что же тут чистого? - пожал Тцюма плечами, покосился на Шабурова черными глазами, потом показал на "пруды". - Пруды заросли травой и тиной, босоногие ребятишки гоняют там за лягушками. Кругом кучи камня и песка...
       - В названии "Чистые Пруды", пожалуй, содержится вся соль относительности, - рассудительно возразил Шабуров. - А песок и камень здесь... Что ж, это не плохо. Реконструируют "Пруды", берега обложат гранитом, вот они и станут чистыми...
       Вывески и витрины магазинов обещали все мыслимые и немыслимые блага, но купить ничего невозможно: надо иметь всесильную бумагу, именуемую "пропуском", или мешок денег. Ведь сто граммов рыбы оценены в 70 рублей. Никакого соответствия с зарплатой.
       Пришлось проглотить слюнки, отправиться в ГУК. Оттуда направили в отдел кадров МВО. Но и туда добраться оказалось нелегко. Мимо Кремля, как советовали в ГУК, проехали трамваем к дому  53 на улице Осипенко, но там... служащие удивленно пожали плечами.
       - Не понимаем, - сказал рыженький майор с толстой оттопыренной губой. - Не понимаем, почему вас к нам? Поезжайте-ка вы на Стромынскую площадь, в дом  32.
       Туда пришлось ехать долго. До Павелецкого вокзала тряслись и качались в трамвае 48, потом сошли в метро и поездом добрались до станции Сокольники. Еще пять минут пешей ходьбы и оказались на Стромынской площади. Правда, никакой там площади не было, просто так именовалась одна из московских улиц.
       - Кажется, мы у цели! - сказал Шабуров.
       - Да, но..., - лейтенант Тцюма вытаращил глаза, показал пальцем на голубую дощечку на углу дома. - Читайте, какая это улица...
       Шабуров не без удивления прочел:
       - Большая Остроуховская. Что за чертовщина?
       Озадаченные такой метаморфозой, они остановились, начали соображать...
       - Тьфу ты, дело ведь просто объясняется! - с надеждой воскликнул Шабуров: - Многие улицы в Москве кривые и втыкаются неожиданно одна в другую. Пойдемте!
       Они прошли мимо сада с высоким цементированным забором, повернули вправо, снова вышли на Стромынскую. Там, почти на самом берегу мутной Яузы высилось огромное белое здание с ободранными стенами в пятнах камуфляжа. В этом здании обитал отдел кадров МВО.
       Часовой у ворот лениво взглянул на предъявленные ему пакеты, кивнул острым подбородком вдоль цементной дорожки:
       - Через первый подъезд!
       Шабуров с Тцюмой прошли через узкий туннель под зданием и оказались в квадратном дворе, тесно окруженном многоэтажными корпусами. Во дворе были аллеи, цементированные дорожки, тополя, вязы и липы. Ветер гнал по аллеям желтую увядшую листву.
       На широкой каменной панельке солдаты стучали прикладами: старший сержант в широкой фуражке с огненно-красным околышем обучал их ружейным приемам.
       Присев на одной из деревянных скамеек на аллее, чтобы переобуться и отдохнуть, Шабуров осмотрелся. Неподалеку висел на столбе кусок сигнального рельса, рядом стояли четыре больших рыжих бочки с ржавыми обручами - в бочках вода на случай пожара. С другой стороны столба возвышалась до уровня второго этажа огромная доска с текстом Военной Присяги. Какой-то мальчишка запускал бумажные самолеты с крыши четырехэтажного дома, громко радовался их юркому полету.
       Переобувшись, офицеры прошли в левый угол двора, поднялись по узкой лестнице на второй этаж угрюмого здания, почти лишенного света, забитого хламом и грязью.
       Инвалид-служитель отобрал у прошедших головные уборы, выдал взамен круглые жетоны с номерками из белой жести, почему-то улыбнулся:
       - Пройдите в комнату  3...
       В комнате  3 рыжеусый лейтенант административной службы долго и тщательно спрашивал, записывая ответы в толстый блокнот. Закончив допрос, он неторопливо составил какие-то справки, после чего повел пришедших в комнату  13.
       Толстячок с обрюзглыми щеками и желтыми глазками, сверкнув серебряным погоном с капитанскими звездочками, без слов пырнул Шабурову и Тцюме стандартные повестки, в которых "получателю сего... предлагалось явиться к 10 часам утра 25 сентября в комнату  1". Кроме того, капитан вручил Шабурову и его товарищу талоны на завтраки, обеды, ужины.
       - Платите по тридцать копеек...
       Шабуров расплатился, а уже во дворе рассмеялся:
       - Ну, что это за плата, скажите, пожалуйста? Тридцать копеек...
       - А это для проформы, чтобы народ не привыкал к бесплатности...
       Столовая оказалась за Яузой, в огромном здании этажей в семь. В зале чисто, но пищи мало. Чтобы не тратить времени на ходьбу в столовую, попросили подать сразу завтрак, обед и ужин...
       Администратор согласился охотно.
       - Мы же понимаем, что харчи мало и нет смысла ходить в столовую три раза в день, если всей пищи на один раз. Кушайте, пожалуйста, потом отдыхайте...
       Покушав и выпив стакан чайку, вышли погулять на берегу Яузы. Она в этих местах узенькая, зеленая. На воде шевелились водоросли, похожие на волосы женщины, на лысых камнях берега плюшем зеленели покрытые мохом участочки. Впечатление запущенного старинного пруда.
       Доступ к Яузе не везде возможен: стояли рогатки и ограды из рельсов и железных прутьев. Яуза спряталась вдруг под краснокирпичную арку моста, по которому шла двухколейная трамвайная линия, бежали трамваи.
       Так и колесили пешком, наблюдая Москву. Запомнился почему-то снова, уже виденный в прошлом, профсоюзный клуб Русакова на Сокольниках: что-то среднее между комбайном и элеватором. Вероятно, здесь потрудился архитектор из блаженной памяти футуристов.
       Вечером пошли в кинотеатр "Уран", но там охватила такая духота, что Шабуров вылетел пулей наружу.
       - Идемте в "Колизей", - предложил Тцюма. - Там, говорят, прохладнее, работают вентиляторы...
       В "Колизее" оказалось хорошо. В фойе - эстрадка, обитая красно-буксиновым плюшем. Какая-то женщина в белом платье декламировала с эстрадки звонким голосом. Глаза ее были закрыты, руки страдальчески скрещены на животе.
       Народ, ожидая звонка для входа в зрительный зал, стоял густой толпой у эстрадки и так усердно шумел, что нельзя было расслышать слов женщины в белом платье. Лишь в самом конце, когда женщина потеряла терпение, пронзительно закричала, Шабуров услышал ее слова:
       - На запад, на запад идут...
       - Наша поэтесса, - пояснила Шабурову москвичка в песочного цвета жакетике на его вопрос, кто эта женщина в белом платье?
       - Почему же вы ее плохо слушаете?
       - Она декламирует одну агитацию, нам это надоело. - Нам хочется теплого, задушевного, интимного, а не этого барабана...
       - Но сейчас война...
       - Привыкли все на войну сваливать! - сердито посмотрела москвичка на Шабурова. - Небось, лет сто будете оправдывать различные безобразия ссылкой на войну...
       Зазвенел звонок. Шабуров в общем потоке двинулся в зал. Демонстрировалась кинокартина "Зоя".
       На следующее утро вышли к станции метро "Красные ворота". Никаких ворот здесь, конечно, не было. Одна традиционная память в словах о бывших когда-то здесь воротах. Наземный павильончик метро торчал посреди площади.
       На прекрасном эскалаторе съехали в подземелье, начали свое новое путешествие на Стромынку. Через Комсомольскую и Красносельскую станцию прибыли на Сокольники. Здесь не было эскалатора. По ступенькам выбрались на улицу, пешком и восьмым трамваем добрались до Стромынки, 32.
       Через подъезд  5 Шабуров прошел в первую комнату на втором этаже. Лейтенант остановился в коридоре, встретившись с одним из своих знакомых из Краснодара.
       Хромой лейтенант Рабинович, похожий на составителя истории 22 полка, Штейна, настойчиво предлагал всем ожидающим приема брошюру со статьями Ильи Эренбурга.
       - Это же выдающийся и непревзойденный писатель, крупнее Пушкина и Шелом Алейхема, - уверял Рабинович. Его молча слушали, листали предлагаемую брошюру, а думали о своем...
       В два часа дня, вместо указанных в повестке десяти часов утра, выкрикнули фамилию Шабурова.
       Бритый капитан с пробором и седеющими висками пригласил Шабурова садиться у стола. Порывшись в бумагах, одной из них потряс в воздухе и, приглушив голос, будто хотел сохранить или вверить величайшую тайну, сообщил:
       - Завтра отправитесь в Кучино, в 56-й офицерский полк. Под вашей командой приедет туда тринадцать офицеров...
       Утром следующего дня Шабуров встретился со всей врученной ему командой. Это были фронтовики, воевавшие с первого дня войны, имевшие ранения и ордена.
       - В половине девятого часа вечера мы все будем в Кучино, - заверили они Шабурова и попросили разрешить им пока погулять в Москве.
       Шабуров разрешил.
       В семнадцать часов вечера, простившись с гостеприимными хозяйками и с лейтенантом Тцюмой, который должен завтра выехать в артиллерийскую бригаду, Шабуров пешком двинулся на Курский вокзал.
       Мимо кинотеатра "Аврора", что рядом с чистопрудским парком, Шабуров прошел до кривого Барышевского переулка, имевшего крен налево, миновал два каких-то узких переулочка, оказался на залитом асфальтом проспекте.
       Перед глазами встал слева огромный черный дом станции Метро Курская. Рядом, немного дальше и правее, был Курский вокзал.
       У пригородных касс шумели людские толпы. И каждый занимался своим: девушки подыскивали дефицитных парней, парни высматривали знакомых и высокомерно посматривали на скучающих девчат, инвалиды с костылями и забинтованными лицами торговали папиросами, мороженым, старыми часами плохих немецких марок. Шум, гам, сутолока.
       Купив за два рубля билет, Шабуров сел в электропоезд. Через час он был уже на станции Кучино, восточнее Москвы.
       Идти в полк одному, без подчиненной ему офицерской команды, Шабуров считал нецелесообразным, почему и устроился спать на груде каких-то кип неподалеку от станции. Проснулся за полчаса до условленного времени сбора команды на Кучино. Походил по перрону, по путям, чувствуя в груди нарастающую досаду: ни одного человека из команды не было видно.
       "Неужели подведут, обманут? - тревожили мысли. Пытался успокоить себя, но досада росла и росла. Встал у самого конца перрона, начал смотреть в сторону Москвы, откуда ожидался поезд. - Как будто не должны обмануть, ведь фронтовики, знают роль твердого слова, а там, кто его знает, что может случиться, если вдруг выпьют, с женщинами спутаются... Дернул меня черт согласиться..."
       Подошел поезд, у Шабурова сразу заиграло солнце в сердце: прибыла его офицерская команда в полном составе. Минут через сорок были уже в карантине 56-го офицерского полка.
       - Что же тут карантинного? - ругались офицеры вполголоса, валяясь всю ночь на грязных нарах.
       - А вот и есть карантинное! - отозвался кто-то из угла, скребя грудь рукой, засунутой в пазуху. - Вши карантинные на нас пошли в наступление.
       - Меня тоже кусают, - ответил ему товарищ.
       - И меня, и меня, - начали признаваться другие.
       - Вызвать дежурного врача!
       Дежурный врач прибыл. Обнаружив вшей, начал успокаивать офицеров, что это пустяк и что завтра всех отправят в баню, одежду прожарят в дезкамере, чистота наступит невероятная...
       - А где она есть, эта баня? - шумели офицеры, так как бани при карантине не было заметно.
       - В Москве наша баня, в Первомайском районе, - успокаивал дежурный врач. - Первоклассная баня, вот сами увидите...
       До станции Кучино шли строевым шагом, озорства ради. Пылили немилосердно по дороге, усыпанной песком и пеплом. Кругом сосновые леса, через дрянную речонку перекинут тщедушный качающийся мостик. Шабурову пришлось даже приказать отставить строевой шаг, идти не в ногу, так как мост иначе мог рухнуть.
       Громыхая и шипя пневматическими тормозами, "электричка" остановилась у досчатой высокой платформы с навесиком для пассажиров и кассы.
       Стоянка всего две минуты. Едва успели офицеры втиснуться в переполненный вагон (А втискиваться в один вагон было обязательно: дали общий проездной билет на всю команду), "электричка" издала громкий турий звук, понеслась.
       Мелькали станции: Кучино, Салтыково, Никольское, Реутово...
       ... В бане мылись весело: выдали офицерам по "червяку" мыла (тоненький десятиграммовый кусочек, похожий на граненый старинный гвоздь), которое немедленно выскользнуло из рук и скрылось вместе с мутной водой в сточных решетках на банном полу.
       Начались остроты по адресу интендантов. Озорное настроение долго не покидало офицеров. Выйдя из бани, все вдруг разбежались по знакомым местам. Бедняга-лейтенант из штаба резервного полка, прибывший с бумагой о назначении его начальником карантинной команды, целых три часа нервничал и прохаживался возле бани в ожидании офицеров, пока Шабуров надоумил его идти на вокзал. Там уже оказались все офицеры, ожидая "начальника".
       Не повезло бедняге-лейтенанту по возвращении его с командой из Москвы: целый день бился он, чтобы сдать офицерскую команду в один из батальонов резервного полка. А там не принимали, так как на папках офицерских дел не оказалось какой-то пустяшной наклейки.
       Не повезло и всей команде: в помещение карантина ее, как "очищенную" в Московской бане, не впустили, а батальон не впустил в свои помещения из-за отсутствия наклеек на папках. Пришлось часа три-четыре сидеть во дворе в положении "изгоев", пока канцеляристы утомились спорить и приклеили к папкам злополучные ярлычки...
       - Нет, друзья, нет, - кряхтели офицеры, - не умер бюрократизм, живет. Гадкая бумажонка на папке ценится выше людей. Из каждой щели штаба 56-го офицерского полка торчит бюрократизм. А почему?
       - Неужели не знаете? - спросил подошедший офицер-старожил резерва. - Так я вам скажу. Все дело от того, что слишком много у нас деклараций о борьбе с бюрократизмом, но мало действительной проверки, как эти декларации выполняются... У нас теперь вошло в привычку, что на вопрос военфельдшера о самочувствии офицеры отвечают: "Страдаем, батюшка, от прижима бюрократии, а то бы ничего..."
       В ротной ленкомнате, где почему-то не было электричества, собрали офицеров вечером на беседу. Круглолицый человек, черты лица которого в сумерках невозможно было разглядеть, чернела лишь небольшая квадратная бородка, сказал:
       - Ночью вы будете спать, а с утра продолжим ваше образование. Теперь ведь наступили решающие месяцы войны, еще потребуются кадры офицеров. И наша задача восполнить пробелы в ваших знаниях, чтобы фронтовое начальство и сами вы не жалели о проведенном в резерве времени. У нас с этим строго, как на фронте. Правда, я там не был, но товарищ мой все описывает жене, а я хожу и читаю эти письма...
       Речь оратора была прервана дружным хохотом, после чего усердный читатель фронтовых писем своего товарища ушел, хлопнув дверью, офицеры пошли в столовую пить чай.
       Утром началось "образование": перекладывали дрова из одного штабеля в другой, потом обратно. Другие стояли часовыми у пустых бочек из-под рыбы и дегтя. Третьи качали воду насосами, так как двигатель сломался, начали его ремонтировать.
       Шабуров подал рапорт о кратковременном отпуске к семье. Ответа не было и не было. Решил пойти лично к командиру резерва подполковнику Козявину.
       Это оказался тучный человек с открытым взглядом истинно русского лица и медлительными манерами. Выслушал он Шабурова внимательно, слегка похлопал по плечу.
       - Вашего рапорта, дорогой товарищ, я не получал. Валяется, наверное, в столе у наших канцеляристов. И откуда они только набрались такие... Есть у меня растущий бюрократ, Ильиных по фамилии. У этого иные рапорты валяются месяцами...
       - Прогнать бы надо, товарищ подполковник...
       - Я и сам так думаю, но... не волен. У этого Ильяных есть крепкие подсошки в Москве. Я хочу, а меня по рукам. Лучше вот так: пишите рапорт сейчас же, на моем столе. Вот вам бумага и чернила. Я немедленно наложу резолюцию, а вы... не сдавайте бумагу Ильиных, сами по всем инстанциям пройдите, иначе в строевом отделе Ильиных может затереть бумагу, потом и другие найдутся... Их здесь целая орава...
       Шабуров ходил по всем инстанциям лично, но все равно аппарат штаба умудрился задержать оформление документов на целые сутки, хотя сделать их можно было минут за десять-пятнадцать.
       Ночевать пришлось на Павелецком вокзале в Москве, так как к поезду Шабуров опоздал по вине Ильиных.
       Проснулся в пять часов утра, сидя в казенном буром стуле с выжженными на спинке железнодорожными монограммами. Вокруг лежали вперевалку на паркетном полу храпевшие люди.
       Осторожно ступая между спавшими, Шабуров пробрался к умывальнику, освежил лицо и руки водой, занял очередь у комендантского окошечка.
       В половине девятого комендант поставил на документе красную "птичку" и цифру "7". По этой отметке удалось Шабурову часа через полтора получить в седьмой кассе проездной билет до Старого Оскола.
       В 11.45 поезд Москва-Сталино отошел от Павелецкого вокзала. Шабуров сидел у окна вагона с таким, наверное, настроением, с каким солдаты-киевляне сидели в последний день сентября 1943 года на Трухановом острове, отделенные от Киева четырехсотметровой водой Днепра: те горели желанием освободить Киев и обнять семью, Шабуров горел желанием преодолеть поскорее пятисоткилометровое пространство между ним и семьей, злился, что поезд двигался медленно, подолгу стоял на станциях.
       Утром первого октября поезд остановился в Старом Осколе. Было пасмурно, моросил дождик.
       Утопая по щиколотку в песке, Шабуров прошел к той платформе, где три года назад расстался с семьей и уехал на войну.
       Там стояла женщина в зеленом плаще военного покроя. Она разговаривала с голенастой смуглой девчонкой, посматривая в сторону поезда. Вдруг обе они вскрикнули, подбежали к Шабурову, начали целовать.
       - Соня, жена! - только и сказал Шабуров, потом покосился на девчонку, которая совсем уже выглядела девушкой: смуглая, лукавоглазая, в зрачках искорки.
       - Не узнаешь ее? - спросила Соня. - Это же племянница, Тамара. Выросла за это время...
       - Теперь узнал, а сначала, признаюсь, растерялся...
       Жена и племянница отняли у Шабурова небольшой узелок с кладью, взяли под руки. И так пошли в город, сопровождаемые завистливыми взорами женщин, из которых многие были уже вдовами, другие могли стать ими, потому что еще бушевала и гремела война.
       На второй день колхозники прислали подводу за Шабуровым и записку. Писала Матрена Кузьминична Каблукова. "Василий Петрович, - говорилось в записке. - Узнала я, что вы приехали на побывку к Соне и деткам, решила просить и меня проведать, мать твоего друга, Сергея, для которой ты заместо сына теперь остался. Не бросай меня, старею от горя и муки пережитой. А Ивана Осиповича совсем извели немцы-фашисты с помощью Федора Лукича, ядом впрыснули ему в кровь. И Антон Упрямов погиб от яда. Приезжайте, слезно просим и ждем всем колхозом, как все мы теперь хозяйство от разрухи восстанавливаем, о всем расскажу на месте. Ваша мама и Сонина мама, сиротой оставшаяся и горем убитая, приезжайте, помилосердствуйте моей просьбе. И расписываюсь под письмом - Матрена Каблукова. 2 октября 1944 года".
       - Что ж, Соня, едем? - спросил Шабуров, у самого слезы на глазах и боль в голосе.
       - Как же, Васенька, обязательно едем. Она же нам теперь мать, все равно, что родная...
       Дорога шла по деревням, где долго хозяйничали фашисты. Они так разорили и обобрали людей, что нищета казалась поразительной: старики ехали на тощих коровах, впряженных в двухколесные тачки. Женщины тащили кладь на спинах или толкали грудью ручные тележки с грязными мешками картофеля или вязанками сена на них. Все люди щеголяли в лохмотьях, на женщинах были юбки из разноцветных немецких плащ-палатках или из зеленоватых крапивных мешковин.
       В хату, едва Шабуров и Соня вошли с улицы, набежал народ. Матрена Кузьминична повисла на груди Шабурова, плакала и рассказывала о жизни. Люди тоже рассказывали, перебивая друг друга.
       На столе появился самогон, картофель в мундирах, черный хлеб, вареная курица. Шабурова и Соню втиснули за стол, начали угощать, а сами все рассказывали и рассказывали.
       - Мы ведь как поступали, посудите сами, Василий Петрович, - слышалось со всех сторон. Людям хотелось, чтобы Шабуров знал о поведении лукерьевцев и о том, что они голов не вешали и перед фашистами и перед снарядами. - Еще бой за Старый Оскол не закончился, еще снаряды рвались на наших полях, а мы уже действовали. Ребятишки, женщины, старики - все до выгреба - охотились за беспризорными лошадьми. Разве их мало бродило? Много. Мадьяры и немцы побросали. Бегают, а не даются. Без веревок поймать трудно, а все веревки у нас фашисты поотобрали. И все же ухитрились, пять лошадей поймали. А тут выяснилась беда: лошади военные, кадровые, в упряжке ходить не приучены, заноровились. Что же с ними делать? Матрена Кузьминишна и говорит: "Пойду я к командиру, попрошу помощи!" У нас в это время передовая часть советской дивизии остановилась на отдых. Пошла она, а из штаба со старшиной вернулась. Молодец парень, прямо сокол или орел. И веревку принес с собою, всякий там сбруйный причиндал. Старшина посмотрел лошадок и сказал: "Обучим!" И начали мы пахать на них снег. Ведь тоже нужно, чтобы водичку задержать для урожая. Пахали снег, пока лошади обвыкли, а потом и землю пахали, сеяли. Воинская часть помогла нам кузницу наладить, железа и уголька дала. Ну и закипело дело. Пришлось коров обуть пахоте. Семян мы еще раньше заготовили, подпольно. Тоже и Советская власть помогла, начали сев. Артиллеристы давали нам трактора. Бац, сумели посеять двести гектаров. Вот как, не слабее фронта воевали... Да вы кушайте, Василий Петрович, кушайте! - угощали от души. - Да поскорее добивайте фашистов, чтобы полный мир наступил и жизнь человеческая...
       До утра затянулась беседа. Да так и не лег Шабуров спать, потому что ехать было надо: отпуск-то ведь краткосрочный, надо к поезду успеть.
       С утра подул ветер. Солнце казалось холодным, не грело. Закончился прощальный завтрак у Матрены Кузьминичны, все переговорено о смерти Ивана Осиповича, о жизни Тани и о гибели ее мужа, Владимира Сапожкова. Об этом Шабуров даже успел прочесть письмо Тани с фронта, и так расстроился, что даже разрыдался.
       - А где же предатель Шерстаков, который загубил Ивана Осиповича? - спросил сквозь слезы.
       - Говорят люди, в Старый Оскол убежал он. Там у него сынок, из Советской Армии вернулся, в партию пролез... Вот и сумел папашу взять на поруки, от расстрела спас. Говорят, в Ездоцкой купил Федор Лукич домик, живет. Чего же ему не жить, если сынок во власть залез, агрономствует. Только вот, Васенька, будьте вы осторожны, коммунисты, с этими Шерстаковыми. Кулацкая порода, хитрющая и злющая. Не разоблачите их, они вас заедят потом, с косточками проглотят... А даже страх берет, что все у Шерстаковых безнаказанно проходит и все боятся правду им сказать, даже их собственные батраки боятся рот раскрыть. Это же ужас просто, до чего Шерстаковы людей запугали. Заезжайте вы в Бродок, к учителю Михаилу Михайловичу Набережных. Он тоже жил у Шерстаковых в батраках, может подтвердить, какие они есть изверги...
       - Мама моя, дорогая! - обнял Василий Петрович Матрену за плечи. - Я и сам знаю, что Шерстаковы кулаки, но... жалею, что не попались они нам, когда полк шел на Белгород. Вот тогда бы можно стереть все это шерстаковское отродье с лица земли, а теперь я пока бессилен, хотя и никогда не примирюсь с засилием шерстаковщины, буду бороться с ним до конца дней своих. Кровь Ивана Осиповича на руках Шерстаковых, она зовет меня к мщению кулакам, фашистским прихвостням. Я клянусь тебе в этом, мама!
       ... Через час они распрощались. И пока скрылся Шабуров с Соней за гребнем горы, он все оглядывался и оглядывался. Видел у колодца маленькую женщину. Она, придавив руками белый платок к щеке, чтобы улавливать катившиеся из глаз слезы, глядела вслед своим детям и горячо молила небо и судьбу о сохранении жизни Василия. Она была все же религиозной женщиной и верила в силу своих материнских молитв.
       ... Ленивая рыжая лошадка с космами шерсти на ребрастых боках и коротким подстриженным хвостом однотонно выбивала мелкими шашками: тук-тук, тук-тук, тук-тук...
       Скучно, очень скучно тянулось время на однообразной дороге с помертвевшими полями, с увядшими травами на лужках и по склонам балок.
       Возница, почесывая круглую черную бороду, за всю дорогу высказал лишь одно свое соображение, которое немного развеселило Шабурова и Соню:
       - Особенно я не люблю в городе два места - одеколон в парикмахерской и городскую уборную: за одеколон лишнее приходится платить, а в городскую уборную, хоть как нужда, нельзя без очереди...
       Но веселость была недолгой, так как Соня рассказала потрясшие Василия новости: во время мучительной эвакуации она порастеряла большую часть его документов, рукописей, книжек с отрывками из романа "Перекресток дорог", статьи и рассказы, напечатанные в дальневосточных газетах "Амурской правде", "Тревога", "Бойце Особой", "Амурском часовом".
       Этот рассказ обжег его огнем, стало не чем дышать, будто исчез воздух, перестали работать легкие. Ведь сколько бессонных ночей, сколько упорного труда было вложено в рукописи, а вот исчезло без следа. "О, люди, люди, способны ли вы оценить это мое горе и хоть немножечко помочь мне своим сочувствием? - безмолвно, в мыслях кричал Шабуров. Он глядел невидящими глазами мимо Сони, на которую вдруг озлился очень сильно. - Неужели она не могла бросить все остальное, оставив при себе лишь детей и мои рукописи, газетные вырезки, документы? Эпоха стала новой, эгоизм остается прежним..."
       Покосился на уткнувшуюся лицом в ладони Соню, понял, что и она страдает, ничего не сказал ей, а просто обнял и привлек к своей груди...
       Вечером забежала Фаина Романовна. Она начала с жалоб на бывшего друга дома Сердюкова Дмитрия.
       - Подумать только, какой он кобель бесстыжий! - восклицала нервно, растирала кулаками слезы по щекам, забивала мокрыми пальцами белые космы своих волос под зеленую потертую шапочку. - Вдруг вспомнил обо мне, заехал из Средней Азии в Старый Оскол. Он же в Москву ехал, а проскочил мимо, поспать со мною захотел. Мало ему, выходит, других баб? А ведь женат уже на третьей. Заходит это он ко мне вечером, руки протянул к груди, а я ему по рукам... "Разглядись, какая я стала!" Зажгла свет, он и сразу охладился: вид мой убил его. Да и какой там вид, если тень одна осталась от былой толстенькой блондинки. Стою, а шея до того тонкая, что голова на ней вихляется. Тоже и плечи... Будто каркас, торчали кости. А ключицы? Лучше не говорить. Тогда Митька сразу повернул оглобли, скрылся от меня, даже о Шуре и Самоне не успел расспросить...
       Вот он какой, дружок. А раньше хвастал Коле Жилину, что я к нему благосклонна и что он своего добился... Какой подлец, какой хам! Ну, черт с ним. Хочу о другом сказать.
       Прочитала я роман Писемского "Люди сороковых годов". Мне он очень понравился. Вся моя жизнь в книгах, без них сошла бы с ума. Оглядываюсь на прошлое, прихожу в ужас: что видела я и почему так получилось? Сама ли я виновата или обстановка так сложилась, но на душе гадко...
       Недавно прочла "Падение" Шеллера-Михайлова. Под влиянием этого романа была долго, и все раздумывала над судьбой Маши. Я не хотела бы быть на ее месте, но все же писатель почему-то строго к ней отнесся. Не правда ли? У нее взрослые дети, и они тоже осудили ее, но ведь ей хотелось увидеть хоть кусочек настоящего счастья! Теперь "Мери" и Павел у Писемского. Здесь автор явно за них, хотя Мери тоже пала, как и у Шеллера. Почему же автор ее не осуждает? И вот мой рассудок на распутье: как жить, чтобы было хорошо? Где найти ответ? И скука такая в Осколе сейчас, хоть головой в речку. Особенно скучно по вечерам, все одна и одна. Лишь одна моя приятельница изредка поведывает меня. Вспоминаем наши довоенные вечера в твоем обществе, когда мы читали интересные твои произведения. Ты большой и упрямый ребенок, все же ты поэт. Это во всем видно, во всем сказывается. Да, забыла было! Меня Зяма обидел. Он написал Шуре, что я, воспитывая его, была по отношению его не искренна. Спрашивается, к чему прошла моя молодость? Ведь на мои молодые плечи легла тогда большая семья, и я не видела радости за теми мелочными домашними заботами. Обидно до слез... Самоня тоже хорош, уехал к своей Рите и перестал писать. Сердится, что Рита... и кричит на меня: "Прошу не открывайте глаза, я не хочу ничего знать". Впрочем, он прав. Он настоящий мужчина. Только мне обидно и обидно. Моя судьба, наверное, будет, как у Мери из Писемского. Скажите мне что-нибудь по этому вопросу. Или не желаете? Смешно и путано я говорю, да?
       - Спокойной ночи! - устало сказал Шабуров. - Надо хоть немного отдохнуть от всего того, что навалилось здесь, в родных краях, на меня. Мне ведь завтра ехать, а я еще не побыл с детьми. Приехал вот из деревни, а они уже спят...
       Фаина Романовна фыркнула, раздула ноздри, покраснела. Из комнаты она вышла спиной, тихонечко прикрыла дверь.
       - Не верь, Вася, ее словам, - сказала Соня. - У этой мятущейся и читающей души не все концы сошлись с концами. Осуждает других, а сама сошлась в эвакуации с каким-то доктором, привезла его сюда, в Оскол, жила-спала с ним на одной кровати и уверяла всех соседей и даже своего мужа, что у нее с доктором платоническая любовь... Ты поверишь?
       - Я многому поверил, - уклончиво сказал Шабуров. - Поверил и в пальто, ставшее вчера тесным женщине, а сегодня ставшем в самую пору. Посвети мне лампой вот сюда, я хочу поглядеть на Женю и на Юру, на сынков. Завтра рано утром уеду... Будить их не надо...
       Седьмого октября отпуск кончился. Трудно было Шабурову сформулировать словами, что получил он от этого отпуска, который был короче кинжала? Но чувствовалась какое-то оскорбление чести, тоска обманутых надежд, глубокая неудовлетворенность. А тут еще к идиотской "философии" Шерстакова, что фронтовики придут и будут перед ним шапку гнуть, выпрашивая хлеб и работу, прибавилась непосредственно полученная рана. Просто углями жгли сердце слова билетерши Дуси, которая сказала: "Ох, уж эти нам фронтовики! Надоели, как мухи. А вот захочу, не дам билета и пусть жалуются военкому..."
       На станцию Шабуров не разрешил никому провожать его, пошел один. "Да, для человека самым тяжелым, может быть, в жизни бывает - обманутая надежда, - вертелось у него в мозгу. - А что она обманута, это видно: везде жалобы, босоногие ребятишки, подлость блатных отношений, Семенов и Кладовщиков предлагают жене дрова за согласие спать с ними, Попов из военкомата не дает ей прохода, военком Паршин склоняет к сожительству. В довершение ко всему процветает непонятная грубость, через край плещется комчванство Шерстаковых, эгоизм Перепелицыных. И справиться со всем этим совершенно невозможно, как сказал мне инвалид майор Степанов, бывший директор Старооскольского мельничного завода. Он поехал в Тулу работать райвоенкомом, потому что отвоевался по инвалидности. Жаль, что он не остался в Старом Осколе, возможно, навел бы порядок..."
       ... В вагоне, называемом "офицерским" под номером семь, грязно, тесно, накурено. Самые разноречивые разговоры отражали разноречивую действительность.
       - Немцы потому и пятятся на Западе, что Гитлер приказал лучше впустить англичан и американцев в Германию, чем русских - в Пруссию, - гудел баритон с верхней полки, слабо освещенной тусклым светом маленькой электрической лампочки.
       - А мы все равно войдем, - возражал лейтенант снизу, прожевывая хлеб с селедкой. - Теперь совсем скоро, может, через два месяца будет конец Германии...
       - Ну, это вы переборщили, - сказал молчавший до этого хмурый капитан в выцветшем кителе. - Воевать нам придется еще целую зиму, да еще и весну прихватим...
       - Откуда вы знаете?! - недружелюбно зашумели люди на капитана. - Война должна кончиться, а вы ее на затяжку...
       Из соседнего купе высунулась круглая бритая голова:
       - Разве Тито напрасно в Москву приехал?
       Капитал встал. Держась пальцами за края соседних средних полок и слегка балансируя в такт покачиванию вагона, ответил стриженой голове:
       - Говорю я о том, что знаю по опыту. А опыт - хороший предсказатель. Воевать мне пришлось с первого дня войны. И снова еду туда, к границам Пруссии. Не возражаю, что Тито приехал в Москву по делу, но делать невозможное никому не дано. Категорически заявляю, что раньше весны не сможем кончить войну...
       После такого заявления в вагоне до самой Москвы никто больше не начинал разговора о конце войны. Он был далек, а о далеком люди говорят лишь тогда, когда оно хотя бы в иллюзии казалось близким.
       На одной из станций новые пассажиры сообщили новость: умер 8 октября от сердечного припадка Уэндел Уилки, вице-президент США от республиканской партии.
       - Знаем его, знаем, - сказал старенький подполковник, привстав на полке. - Он присутствовал у нас во время операции по разгрому немцев под Ржевом. Расхваливал нас в глаза, а потом уехал в США и начал "мутить воду" своими статьями в желтой американской прессе о слабостях и несостоятельности Красной Армии. Жалеть поэтому о его смерти не будем...
       В вагон постепенно набилось много и не военных. Были колхозники и студенты, инвалиды и учителя, какие-то непоседы из числа московских жителей.
       Шабуров пристроился на чемодане благообразного старичка в каракулевой шапке и сером пальто с котиковым воротником.
       Старичок сидел на нижней скамье, глаз не спускал со своего чемодана и присматриваясь к Шабурову. Постепенно проникся доверием, поманил Шабурова пальцем, шепнул на ухо:
       - Я вас прошу, если потребуется, скажите, что это ваш чемодан. Признаться, кое-что купил в деревне, в Москву везу. Я там работал раньше в музее антропологии, а теперь приходится кормиться этим... Понимаете? - он постучал пальцем о чемодан. - Честное слова, в последний раз. Надоело. Отремонтирую квартиру, попрошусь снова в музей...
       Шабурову теперь черты лица старика показались знакомыми. "Где же и когда приходилось его встречать раньше? - подумал, начал вспоминать. - Ну, конечно, это и есть тот самый старик, под надзором которого пришлось в конце зимы или начале весны 1942 года читать материалы о Геккеле в антропологическом музее. А потом этот старик оказался народным ополченцем, документы потребовал, для порядка, теперь вот бросился в спекуляцию, чтобы кормиться. Вот тебе и перекресток дорог..."
       Старик сначала попытался отрицать, когда Шабуров напомнил об этом факте, потом сказал:
       - Но вы уж помилосердствуйте, не будьте злопамятны. Честное слово, я не спекулянт, а просто от нужды. Поверьте, пожалуйста!
       Шабуров поверил. В его памяти старик этот снова встал таким, каким пришлось видеть его тогда. Продрогший, завернутый в кашне, с берданкой в руках... Московский ополченец зимы 1942 года...
       Рядом сидела женщина в толстом суконном жакете и белом вязаном платке. Ерзая на мешках, она рассказывала о случае, как она опоздала на днях к нужному поезду.
       - Ехала впервые, порядков не знала. На станции Бельково мне сказали, чтобы я спокойно сидела, пока человек с метлой прогонит из вагона. Это, как мне говорили, случится на станции Орехово, где мне и нужно. Я, дура, поверила. Сидела спокойно и сидела, пока проехала до Егорьево. А мне туда совсем не в руку. Хорошо еще попался там знакомый шофер, привез меня опять на Бельково. Сам он поехал машиною на Киржач, а я тогда поездом на Иваново уехала. Вот какие притчи бывают на этих дорогах, не помянись они...
       В Москве Шабуров проводил знакомого старика до вагона метро, сам направился на Курский вокзал. Там не пошел в туннель вокзала, а вышел прямо по платформе  1 к решетке, перелез через нее, вцепился на подножку уже начавшего движения электрического поезда. Вскоре был в Кучино, сдал в штабе отпускной билет.
       В ночь Шабурова назначили на пост дублировать часового от комендантского взвода у штабелей дров и картофельного бунта. Объяснили такое странное назначение так: "Солдаты комендантского взвода сплавляют картофель на сторону, надо их уличить в этом".
       Шабуров пожал плечами, взял длинное драгунское ружье со штыком, встал на пост. Стоять пришлось с двух часов ночи до десяти утра.
       Отмеривая шаги по шпалам, грелся и думал. О себе думал, о жене, об Андрее Лобанове. Больше всего о жене. "Да, совсем недавно был с нею, а придется ли еще быть, не знаю", - лезли в голову мысли. Потом начал сочинять стихи, декламируя шепотом:
       Недавно уснул я у ней на груди
       Впервые за тысячу дней,
       И во сне мне сверкали огни
       Моих дум и мечтаний о ней...
       Мысли о жене снова сменились мыслями об Андрее Лобанове. "Кто же он, подлец или благородный невольник, пропущенный сквозь когти тысячи смертей? Зачем он унес в неизвестность неповторимую рукопись части моего романа? Мог же он зарыть рукопись в землю, передать друзьям, чтобы она не попала к фашистам... Он этого не сделал... Сам исчез, вычеркнул себя из жизни, если не навсегда, то на года и на года. Какое горе, какая мука! Жаль друга и обидно, что он не все сделал для спасения рукописи. Он был настолько умен, что просто непонятна его глупость, приведшая его в лапы фашистов..."
       Так в эту караульную ночь мысли Шабурова витали не у мешков и бунта картофеля, а носились далеко-далеко от Кучино. На их крыльях была взбудораженная душа Шабурова, потерявшего безгранично много на войне. Он испепелил в огне страданий свое сердце, но сам выжил, хотя и поседели его темные волосы, поблекли щеки. Но в нем горел огонь жизни, исканий, желаний все знать и ничему не верить на слово. Кто не страдал, как Шабуров, того сердце не поймет подобного зова, понятного лишь умным страдальцам, но не умничающим самодовольцам.
       Утром Шабуров написал рапорт командиру резерва с просьбой поскорее отправить на фронт, сидеть в резерве скучно и, учитывая порядки здесь и форму занятости времени офицеров, даже вредно.
       Через день отправили из резерва большую группу офицеров на фронт, но Шабурова в списке не оказалось. На его вопрос, почему так случилось, в штабе ответили: "Во-первых, посланы люди на должности от командира взвода до командира роты. Более высокие категории не запрошены. Во-вторых, состояние вашего здоровья после контузии не позволяет... Наверное, мы вас не отправим на фронт. Отдел кадров МВО подыскивает для вас более подходящую службу..."
       Возвратившись в казарму, Шабуров застал товарищей в веселом настроении.
       - Василий Петрович, вы только подумайте! - перебивая друг друга, окружили они Шабурова: - Стокгольмская газета "Афтонтиднинген" сообщила, что различные квислинги, наследники норвежского предателя, бежали от своего народа в Германию и расквартированы в местечке Фушль, в двадцати километрах от Зальцбурга...
       - И кто же будет жить в этом клопятнике, пока сгорит фашистская Германия? - спросил Шабуров, раздеваясь у вешалки. - Сообщите, пожалуйста...
       - Целая компания, товарищ гвардии капитан. Вот, слушайте: Лаваль, Де Брион, Паволини, Муссерта...
       - Хватит, - махнул Шабуров рукою. - Голова болит от всего этого. А это что у вас там за брошюра?
       - Лейтенант из Москвы привез, о маршале Тито...
       Шабуров взял брошюру, открыл наугад. "... Этот человек уже при жизни своей стал легендарным, - говорилось в брошюре. - Тито - редкое явление среди людей. Своей легендарной славой он никому не обязан, кроме личного гения и народной любви. Его, не в пример другим, не газеты раскричали, а сделала известным народная молва и изумительная личная храбрость и полководческая одаренность..." - Ерунда! - сказал внезапно Шабуров, швырнув брошюру на стол, но офицеры зашумели, заволновались.
       - Как ерунда?! - закричал один из них, наступая на Шабурова и тараща стального цвета безбровые глаза. - Редкое явление, а не ерунда...
       - Всякое редкое явление могут сегодня превознести до небес, а завтра бросить в бездну, - спокойно возражал Шабуров. - Поживете, так увидите...
       - Нам и сейчас видно, - шумели другие. - Вы вот не дочитали до конца, а ерепенитесь. Есаулов, читайте вслух, пусть Шабуров послушает...
       Есаулов, одутловатый майор с огромной головой и длинными черными волосами, величаво шагнул к столу, взял брошюру. Начал читать хриповатым баском:
       "... Из многих его полководческих дел, каждое из которых достойно бессмертия, укажем на одно. Во время четвертого похода против югославских патриотов, немцы прижали двадцатитысячную армию Тито к реке Неретва. Слева были немцы, справа - итальянцы, с фронта - четники Михайловича. Спасение было только в том, чтобы прорваться в Санджак. Но он лежал за горной рекой трехсотметровой ширины с крутыми берегами и без переправ.
       Были построены переправы, но немцы обнаружили их, начали ожесточенно бомбить. Офицеры штаба Тито посчитали тогда невыполнимым план прорыва через реку. Но Тито был уверен в выполнении плана, принял дерзкое решение: он приказал на виду у немцев сжечь переправы через Неретву. Немцы тогда поняли этот факт как отказ югославов от форсирования реки и решение пробиваться из окружения через горы. Началось соответствующее перегруппирование немецких войск, ослабивших свои позиции в районе возможного форсирования югославами реки Неретвы.
       Ночью саперы Тито соорудили переправы, армия форсировала реку Неретву и тяжелым молотом обрушилась на врага. Были перебиты тысячи четников, инициатива перешла в руки Тито. Он немедленно нанес удары по немцам и итальянцам, перерезал дороги между ними. Развивая успех, югославская народно-освободительная армия освободила много районов Герцеговины, Черногории и Восточной Боснии. Этот маневр Тито достоин внимания военной истории наравне с маневром Суворова, выведшего русские полки из Мутенской долины в октябре 1799 года, где они были окружены в шесть раз превосходящими силами французского генерала Массены..."
       - Это вам понятно? - майор вскинул на Шабурова черные глаза, улыбнулся.
       - Вполне понятно, товарищ майор. Благодарю за просвещение...
       - То-то, - покровительственным тоном сказал майор. Он бережно положил брошюру на стол, немного помолчал, а потом начал свой рассказ о Варшаве, которую недавно видел, дней двадцать тому назад, перед отправкой в резервный офицерский полк. - Дело было в конце дня, уже вечерело. Вот и пробрался я с двумя разведчиками на самый берег Вислы. Столица Польши была видна отсюда, как на ладони. Серели контуры Старого Мяста, сожженного немцами. Видны разрушенные здания Рыночной площади и прилегающих к ней улиц. Средневековые, извилистые.
       Захватили мы одного жителя Праги. Он возвращался из своего нелегального путешествия к родным в Варшаве. Он рассказал, что немцы разрушили древнейший собор святого Яна и уничтожили Маршалковскую улицу...
       - Скорее бы взять Варшаву и своими глазами посмотреть, как там и что, - бросил реплику сидевший на койке капитан со светлыми усиками и полной грудью орденов. - А то все одни описания да рассказы...
       Майор обернулся к нему, поднял брови.
       - Что же вы не верите описаниям?
       - Признаться, не всем верю.
       - Почему?
       - Слишком все гладко выходит и прилизано в некоторых описаниях. Все люди получаются сознательные, патриотичные, а жизнь похожа на малину. Попробуй, составь себе настоящее впечатление о жизни по таким описаниям. Мне кажется, что полезнее перейти бы нам на литературу фотографического аппарата, чтобы быстрее просветить умы и очистить многих от маниловщины...
       - Любопытно! - воскликнул майор. - Шабуров, вы как на этот счет думаете?
       - Послушаем человека, потом уже и заключение можно сделать...
       - Конечно, конечно, пусть говорит, свою мысль развивает, - загомонили все, освободили у стола место для капитана со светлыми усиками.
       - А моя мысль простая. Расскажу я про то, что и сами вы каждый день своими глазами наблюдаете. Возле Кучинского завода  1 привлек мое внимание хромой человек в потрепанной бурой шинели. Он назойливо приставал к прохожим, хриповатым голосом предлагал им купить "единички по сходной цене".
       "Наверное, сумасшедший?" - подумал я и перешел на другую сторону улицы, повернул к станции. Вдруг мне преградила путь женщина в поношенном и почти облезлом меховом пальто. "Вам не надо единичек?" - к моему изумлению предложила она.
       Считать всех людей сумасшедшими, конечно, нельзя. И я, превозмогая чувство неловкости невежды, попросил женщину посвятить меня в секрет "единички".
       "Ах, какой же вы необразованный! - воскликнула она, покачала головой, хотела уходить, но остановилась и сказала: - Единичками называются отрезанные от карточек квадратные розовые и голубые бумажки с цифрами. Имеешь если такие "единички", можешь купить в магазине носки, свитеры, что хочешь... Присмотрись, на товарах висят этикетки с обозначением цены и количества "единичек". Без "единичек" товара не купишь, так как деньги недействительны..."
       Зашел я в магазин и убедился, что на носках висела этикетка: "Цена 17 рублей и 5 единичек".
       Глупее трудно придумать, но спекулянты довольны не менее Чичикова, покупавшего мертвые души. Деньги, видите ли, стали недействительными. В магазине за чулки требуют "единички", а на базаре, пожалуйста, любая спекулянтка предложит тебе на выбор - или чулки в два дорога или "единички" по два рубля за единицу...
       Вся эта унизительная комедия считается, наверное, ее изобретателями чуть ли не апофеозом мудрости. Но сами "изобретатели" предпочитают ходить в первосортных носках и туфлях, а не в иллюзорных "единичках". Вот я говорю: пусть писатели пишут так, как есть в жизни, чтобы поколения могли по роману изучать историю жизни людей...
       - Вы склоняетесь к натурализму, - сказал кто-то с верхней полки. - Так нельзя...
       - А откуда вы знаете, что нельзя? - возразил капитан, посмотрев чуть не под потолок, где, свесив ноги, сидел лейтенант в нижнем белье. Он отдыхал после дежурства, проснулся, втянулся в спор. - Без натурализма мир не имел бы такого писателя, как Эмиль Золя...
       - Так ведь то француз!
       - Поговорим о русских, - продолжал капитан. - Я вот только сегодня еще раз перелистал в полковой библиотеке книгу Максима Горького "Жизнь Матвея Кожемякина". Читал, и мне вспомнилось изречение Короленко по адресу Льва Толстого: "По-графски сморкается". Я это к тому говорю, что наши издательства готовы съесть новичка-автора за первый рассказ, обвиняют его в небрежности языка, в натурализме и прочих смертных грехах. При этом обязательно требуют обратиться к Толстому и Горькому, писать на уровне их мастерства. Забывают при этом, что эти писатели не родились за одну минуту такими, а стали писателями постепенно, печатали свои произведения по мере написания глав, а теперь издательства способны убить в человеке надежду своими требованиями представить им не первую книгу произведения, а всю эпопею. Даже за малейшую оплошность затолкут автора, забывая, что оплошности были и у Горького и у Толстого. Да и банальности у них не меньше, чем у самого неопытного писателя. Горький очень часто допускал повторение сравнений и образов, то есть допускал ту банальность изобразительных средств, за которую всегда готовы критичные критики убить начинающего писателя...
       - Приведите примеры, - сказал майор.
       - Можно и примеры. В "Матвее Кожемякине" у Горького написано: "Крыло блестит, как помазанное маслом", "Голова блестит, как помазанная маслом" и так далее "помазанное маслом".
       Язык татарина исковеркан Горьким до невероятности. Часто приходилось слышать и читать громобойные речи наших критиков против натурализма и смакования половых вопросов в литературе. Но ни разу эти "критики" не объяснили неизменную вязкую страсть Горького или толстого трактовать и показывать половые отношения. Возьмите, например, "Воскресенье" Льва Толстого и описание в нем любовных встреч Неклюдова с Катюшей Масловой. Там больше натурализма, чем платонического созерцания... Катюшина рука шарила крючок двери... Неклюдов, задыхаясь от страсти, тащил Катюшу в спальню, ощущая ее голые руки, холстинную рубаху и трепет грудей. Он не обращал внимания на ложные протесты Катюши и на ее сердитый голос, в котором слышал только отголосок страсти: "Возьми меня... я вся твоя".
       У Горького страсть к половым вопросам еще большая, резче натуралистическая. В "Климе Самгине" Клим ныряет в постельку к бабенке, понукаемый ею. Матвей Кожемякин без понукания лез к мачехе Палагее. Натурализм Горького здесь резче, чем у Золя, особенно в описании спящей Палагеи: раскинутые ноги, розовые соски грудей и прочие "прелести", взятые в натуральную величину. Даже в описании Собачьей Матки, которая всю жизнь решила жить с псами, бросая им куски собранной милости, Горький остается во власти эротизма. Он со смаком описал, как Собачья Матка показывала детям улицы свой "пачпорт": "... высоко вздернув юбку, показывала им желтые ноги, мохнатый живот и глухо, в такт их крикам, говорила три слова: - Вот-вам-пачпорт!"
       Говорят: "Натурализм". А, по-моему, это копия жизни. Он честнее поэтому всех других направлений в литературе, ибо свободен от предвзятостей и тенденций прилизывать действительность под потребность тех или других господствующих классов и групп...
       - Подождите, капитан, - прервал его майор. - Давайте спросим мнения Шабурова. Он ведь пишет роман о людях и событиях двадцатого века...
       - Мое мнение, товарищи, такое, - сказал Шабуров. - Пока есть на свете классы и классовая борьба, почти невозможен выход в свет произведений, копирующих картину жизни. Автора заставят включать в произведения домыслы, тенденциозные обобщения, идеализации и так далее. Но нужно писателю, обязательно нужно максимально пропитывать свое произведение познавательным материалом, а не только заботиться об эстетике. Трудно, очень трудно будет разобраться людям будущего в том, что написано сейчас. Надо облегчить им анализ. И средством для этого, по-моему, является письмо с максимальным приближением к жизни и ее действительным фактам. Не следует шарахаться в сторону и от некоторых элементов натурализма. Кстати, наиболее сильными частями произведений Толстого, Горького, Шолохова являются как раз те, в которых они грешили "натурализмом"...
       - Шабу-у-уров, к выходу! - послышалось из коридора. - Вызывает представитель МВО майор Лебедев...
       Возвратился Шабуров очень довольный, веселый.
       - Кончилось, товарищи, мое пребывание в резерве, - сказал он, начав собирать свои вещи в сумку. - Получил назначение на должность старшего преподавателя военной истории в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом училище РККА имени Фрунзе. Завтра выезжаю...
      
      
      
      
      

    5. В ТРИ ДЕСЯТЬ ПО ГОРЬКОВСКОМУ

      
       На улице было холодно и темно. Редкие фонари еле источали голубоватый затемненный свет. Пройдясь немного по тротуару Чистых Прудов, Шабуров сел на трамвай. Через две остановки высадился на Земляном валу, повернул направо и по широченной асфальтированной улице, пересекаемой несколькими переулками вышел на площадь. Все асфальтировано, темно-серо, как вода в омуте. Темнел силуэт церквоподобного здания Курского вокзала.
       Выяснилось, что поезд должен пойти в Горький лишь в 18.30 завтра. Пришлось ночевать в вокзале. Шабуров пристроился на своих вещах и дремал, уткнувшись лбом в спинку стоявшего впереди широкого кресла.
       Рано утром пробудило радио: передавали сообщение о подписании перемирия с Болгарией. Слушать Шабурову мешали военные, сидевшие рядом на груде мешков с вещами.
       Один из них, пожилой и обвешанный медалями, выпустил изо рта целое синее облако махорочного дыма, сказал громко:
       - Вот мы уже более часа спорим о бюрократизме, ни к какому выводу не пришли. Но вы скажите мне, желаете посмотреть бюрократизм прямо в глаза?
       - Желаем, почему же не посмотреть...
       - Тогда попробуйте пообедать в Москве по продовольственному талону...
       Капитан Сорокин взглянул на часы:
       - Сейчас пять часов сорок минут утра, - доложил он. - Мы отправляемся в поход за продовольственным талоном. Айда к коменданту!
       Комендант протер кулаком заспанные глаза, черкнул карандашом птичку на углу каждого продовольственного аттестата, послал к окну  17.
       Там, высунув нос из окошечка, сердитый голос крикнул:
       - К вагонам, в продпункт  5.
       Пришли туда, постояли в очереди и... получили бумагу на Первую Мещанскую, 19. Добрались туда всеми видами транспорта и пешком. Только, оказалось, напрасно старались: жирный интендант с двойным подбородком и в бекеше, опушенной мехом по всем швам и карманам, сказал, что надо ехать на Осипенко, 62. С час дожидались там своей очереди и... получили направление на Стромынку, 32.
       - Может быть, хватит напрасно бить ноги? - предложил один из офицеров, но капитан Сорокин возразил ему, что надо довести дело до конца, тем более что до отхода поезда еще много времени.
       Пришли на Стромынку, 32.
       Цыгановатая девушка этого учреждения, сидя за решеткой, выписала зеленые талончики со строчкой красных букв по диагонали: "Обед". Подавая их, предупредила:
       - Чтобы эти талоны стали действительными, надо вам поехать на Коланчовку, 6.
       Съездили и туда, печати там поставили на талоны.
       - Теперь айда на Курский вокзал, - сказал Сорокин. - Обедать будем...
       Приехали, в ресторан зашли. Стоят столы, над ними картонное объявление: "Обеды по талонам". Сели за стол, постучали, как и все здесь делали. Ногтем о крышку стола.
       - Вам чего? - сердито спросил старикан в белоснежной спецовке. Поглядел талоны, покачал головой: - Аль впервые обедаете, что простых вещей не понимаете? Бегите в вокзальную кассу  18, чтобы свой штампик кассир поставил, иначе талоны недействительны...
       Пошли туда, в кассу  18. От утомления заболели все суставы, голова раскочилась, хоть компресс на лоб положи. Через час штампики были положены, но обед уже и в горло не шел после десятичасовой беготни и хлопот за талонами.
       Омедаленный старичок с удовольствием рассмеялся, подмигнул:
       - Вот теперь и вы посмотрели бюрократизм в глаза. А я еще вчера его испытал, поэтому и решил получить сухой паек. Бог с ними, с московскими обедами по талону... Сынам и внукам наказ сделаю, чтобы с детства зубами они бюрократизм выгрызали. Жить при нем невозможно. И рад бы промолчать, да вежливостью не одолеешь бюрократизм, укоренился...
       Вечером выехали из Москвы, а в одиннадцатом часу утра поезд остановился у вокзала того города, о котором Шабурову еще в гимназии приходилось читать летописные строки:
       "... лета 1221 князь Юрий Всеволодович заложил град на устье реки Оки и нарече имя ему Новград Нижний".
       Французский писатель Александр Дюма, посетивший международную ярмарку в Нижнем Новгороде, назвал его и знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Европе.
       Об этом городе гремела слава освободителя Москвы от поляков в XVII веке, отсюда на всю Русь разошлись легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом края.
       Дед Шабурова, скитаясь по земле в поисках куска хлеба, бывал на Оке и на Волге, рассказывал внуку слышанные там истории:
       "... володел этим городом грозный Василий-князь, Донского Димитрия сын. Хозяйственный был, присматривался ко всей Руси и к Новгороду Нижнему. Порешил обветшалые стены дубовые в кремле каменными заменить. И начал кремль строить на бугре, что между Окой и Волгой издревле возвышался. А к месту онному речка Почайна текла по оврагу сырому и глубокому. Над речкой купца одного хоромы были, жена, Алена, жила. Красотой своей свет божий затмевала. Муж, Лопата по прозвищу, души в Алене не чаял, вздыхал об беспокойства. "Чую, радость моя, беда к нам лихая крадется!"
       "Не грусти, Гришенька, - засмеется Алена, белой ручкой ворохнет его кудри русые, поцелует в губы и снова засмеется, глазами голубыми поглядит в его глаза: - Не скорби сердцем, милый. Люблю тебя одного, сокола моего ненаглядного, никакой беды-кручинушки не принесу тебе".
       А беда тихонечко кралась, кошачьей тихостью приближалась...
       В лето тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин, по княжеву указу, каменщиков выслал на бугор, чтобы боевую башню закладывать.
       С полуночи вышли. Хмурые, бородатые розмыслы русские. Засучив рукава, молча бугор шагами меряли, на речку Почайну взором пялились, людскую душу подстерегали: без ее губления крепость выйдет не в крепость, кремль не в кремль. Жесток был закон - обычай старины.
       Ночь прошла. Рассвело. Солнышко проглянуло над лесами и над буграми, золотыми крыльями по Оке и по Волге трепыхнулось, в волнах заискрилось. Видать, беду солнышко почуяло. Золотая зыбь у берегов замерцала.
       - Плохи дела, плохи! - простонал Фрязин Петр, розмысл искусный. - Не видать на Почайне-речке души человеческой для погубления, а без онной неможно башню закладывать, а без башни кремль нельзя строить. Грозен указ князя: без исполнения нраву его жития нам не стать, отсекут наши буйны головы о полдень...
       Тишина сомкнулась над склоненными головами строителей: ни радость, ни еда на ум не шла. И повар стоял угрюмо у котла с артельной кашей, и дым стелился вокруг, глаза точил горечью своею.
       Вдруг шевельнулись мужики, окстили лбы свои высокие, волосами встряхнули, прошептали с ужасом:
       - Идет...
       Алена-красавица с ведрами и коромыслом с бугра спускалась, к воде шла, озаренная багряными лучами запечалившегося солнца.
       - Боже, какой же это злой рок! - заплакал Фрязин Петр. Любил Алену, не говоря ей об этом, сердцем ретивым страдал молча. Отвел очи свои от Алены. На бугры посмотрел, на зелены леса, шагнул к котловану, чтобы самому лечь в холодный его зев, под камни ядрены, под стены башни крепостной.
       Самый древний старик успел схватить Фрязина за фалды, от котлована отпихнул, грозно приказал товарищам:
       - Хватайте Алену! Значит, рок такой ее. А нравы на Волге, нравы княжии тверже гранита, никто не смеет из живых стать поперек дороги судьбы...
       Схватили Алену могучие руки. Крик ее тяжкими камнями и землей раздавили вместе с ведрами и коромыслом. Жизнь красавицы освятила Нижегородский кремль над реками.
       Никто не сказал Лопате об Алене, сам понял, когда не дождался ее и увидел работу людей над башней княжей. Ум его помрачился. Бросился купец с крутого берега в реку, с жизнью своей скорбной расстался. А жизнь живет и живет, легендой в веках шагает. Коромысловой или Алениной и по сей день зовется седая кирпичная башня кремля над Окой и Волгой, бугор тот в садах утопает и в славе..."
       Вспомнилась Шабурову эта легенда, правда и вымысел о городе, в который он приехал. С солдатским мешком за спиной направился к решетчатым железным воротам с надписью на доске: "Выход в город".
       - Почему же "выход"? - прошептал недоуменно. - Это же вход в город, давший миру Кузьму Минина и Дмитрия Пожарского, механика Кулибина и композитора Балакирева, революционного демократа Добролюбова и большевика Свердлова, Максима Горького и Валерия Чкалова.
       Непроизвольно рука Шабурова рванула с головы меховую шапку. Редкие крупные белые хлопья сырого снега медленно садились на обнаженную голову, таяли в волосах.
       Ничего этого не замечал Шабуров, взволнованный сознанием, что он ступил ногой на камни великого города, на камни Волжской святыни России.
       - Граждане, пройдите с дороги! - кричал милиционер. Он подошел к Шабурову, прикоснулся пальцем к его плечу: - Наденьте шапочку товарищ, пройдите. Вам куда?
       - В Горький, - сказал Шабуров, надевая шапку на мокрую голову.
       - Э-э-э, Горький велик, - сочувственно посмотрел милиционер черными настороженными глазами на Шабурова. - Видать, впервые здесь?
       Милиционер Захаров был первым в Горьком человеком, с которым познакомился Шабуров. узнал от него маршрут к Тобольским казармам, а ровно в три десять дня втиснулся в трамвай девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
       Фронт был далеко отсюда, но чувствовался во всем: в небо глядели стволы зениток, по улицам грохотали артсамоходки, самолеты гудели в воздухе, слышались раскаты орудийной стрельбы на полигоне заводских испытаний.
       Сквозь разбитое окно трамвая видел Шабуров дома с крестообразными бумажными наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки и киоски, сберегательные кассы и голубые почтовые ящики до отказа набитые письмами, так что белые треугольнички их торчали из щелей.
       Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набережной, льдом сверкнула Ока. За ней синели крутые бугры с черными пятнами рощ и садов, с нагромождением домишек и церквей, с гармошками длинных-предлинных всходных лестниц на скатах.
       Левее трамвайной линии, за шестипролетным Окским мостом, высился белесый Канавинский собор, о котором приходилось когда-то читать Шабурову в международных отчетах о Нижегородских ярмарках.
       Сидевший рядом с Шабуровым старичок в коричневом пальто с плюшевым старинным воротником и крупными черными пуговицами оказался служащим Управления Волжско-Окского речного пароходства. На вопрос Шабурова о Канавинском соборе охотно рассказал, что теперь в соборе размещено их Управление и что на Волгу и ее притоки - Каму и Оку - падает сорок пять процентов всех речных перевозок по рекам СССР, что одна только Волга в навигационный период заменяет десятка два железнодорожных линий.
       - После войны, может быть, соотношение изменится, а пока эти цифры верные, - добавил старичок. - Я же сам сижу на этом деле, проверяю и подсчитываю. Книгу свою составил, да никак не удается напечатать: знакомых людей в редакции нету, а без них трудно. Вот еду в Горсовет, буду ходатайствовать...
       У грандиозного здания Горсовета, поражающего своей импозантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежливо откланялся. Подняв неглубокую каракулевую шапочку над лысой головой, вышел из трамвая.
       Трамвай начал визжать, поднимаясь к огромному шестипролетному мосту над Окой. Мост, казалось, не опирался, а висел на могучих чугунных фермах и на серых каменных быках. Когда трамвай тихо взобрался на мост и осторожно покатился по нему, Шабуров через окно увидел горьковский кремль.
       Красно-бурая стена его будто бы вырастала из заросшего травой и занесенного снегом крутого бугра. Зубцы и башни стены, знавшие историю прошлых веков, удивленно глядели на бирюзовое небо, в котором гудели эскадрильи самолетов.
       У правого берега Оки, прососав лед, широкой серой полосой колыхалась вода, медленно плыли в ней синеватые льдины. Слева от моста торчала высокая гранитная стена с печурками и причальными приспособлениями. Это Сибирская пристань. У причала мерзла в потемневшем льду широкая темно-рыжая баржа с белыми буквами на борту: "Семга". За ней, в отдалении маячили и пестрели корпуса буксирных пароходов, туманился волжский мыс, белел в голубой дымке лед на Волге у берегов, темнела и клубилась туманом не замерзшая середина реки.
       На пристани, ожидая весеннего ледохода и работы, как бы с мольбой к небу, стояли электрические краны с поднятыми железными руками ажурных стрел. Пара красных товарных вагонов покоилась на рельсах ветки. Над черными вершинами тополей кружились галки.
       Медленно, очень медленно катился трамвай. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций. Этот почти километровый мост несколько раз бомбили немецкие летчики, но он был цел, продолжал служить России.
       За мостом трамвайные рельсы раздвоились, как лихие усы. Левый ус метнулся к улице Маяковского, правый - к Ромодановскому вокзалу. Трамвай с Шабуровым отважно заскрипел прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом.
       Слева над линией висели кручи и бугры, справа - зиял глубокий яр, крутые скаты опускались к берегу Оки.
       У Красных Оврагов, куда пришел Шабуров с трамвайной кольцевой остановки, к нему шагнул рослый кареглазый курсант с серебристой эмблемой танка и с желтой суконной окантовкой на черных погонах.
       - Здравия желаю, товарищ капитан! - приветствовал он. - Гляжу на вас и сразу узнал.
       - Здравствуйте! - ответил Шабуров, всматриваясь в курсанта.
       - Видать, не узнаете? Вы у нас, в техникуме, лекции читали, а я вам помогал, карты на доске и схемы развешивал...
       - А-а-а, дорогой мой! - воскликнул Шабуров, обнимая курсанта. - Ваня Федоренко? Вырос-то как, не узнать! Ну, рассказывай о жизни...
       Трамвай долго не подходил, Федоренко успел много рассказать Шабурову о боях, в которых участвовал, о госпиталях, где приходилось лечить раны, о боевых орденах и медалях, о своей учебе в Горьковском танковом училище, о своей учебной экскурсии на Горьковский завод  92.
       - Если бы вы знали, товарищ капитан, какое потрясающее впечатление произвел на нас, курсантов, этот завод! - воскликнул Федоренко. Лицо его как-то особенно посветлело, голос влюблено понизился до шепота: - Ох, и дела-а в Горьком... Я себе такого никогда не представлял раньше, что увидел на экскурсии. Особенно запомнился мне кузнечный цех. Там ведь, знаете, как? Совсем на кузницу не похоже, честное слово! Возле печей движутся машины, манипуляторы с огромными стальными руками. Хватают они пальцами раскаленные до бела тонные болванки из печи и суют их проворно под паровой молот и покручивают. Стук, стук, стук. Это молотом. Не приглядишься, железное бревно готово, начерно обработано. Из него будут делать орудийный ствол.
       Иные, очень толстые болванки, рука манипулятора выхватит из печи, встряхнет, чтобы окалина соскочила, а потом спокойно подсовывает под головастый пресс. Тогда рабочий быстро кладет свою лопатку ребром на раскаленную болванку и нажимает кнопку пресса. Тот давит со страшной силой на лопатку, и она разрезает стальную болванку, будто кусок мыла.
       В цеху два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они молча передают друг другу свои тяжелые грузы, деловито расходятся в разные стороны: один - к печам, другой - к конвейерной ленте. Прямо, как умные люди.
       А в другом конце цеха болванки ползли на конвейерной ленте к специальной пиле, которая с диким визгом и шумом, рассыпая фонтаны огненных искр, резала их на части. И казалось, что тяжелый снаряд взорвался: до самого свода крыши взлетали искры, метался по цеху оглушительный грохот.
       Еще пришлось наблюдать керновку. Очень интересная работа: круглое металлическое бревно, двигаясь на каретке, встречает на своем пути неподвижный стальной цилиндр, который острыми краями врезается в сердечник бревна все глубже и глубже. Потом этот цилиндр, называемый керном, машина выдергивает назад вместе с наполнившим его сердечником. Вот и готов канал ствола орудия. Но это еще не конец работы. Начинается нарезка ствола. Сразу работают двадцать четыре резца...
       - Кому на Мызу? - закричали люди. Приготовиться, "пятерка" идет...
       - Товарищ капитан, нам как раз нужно на Мызу, - прервав рассказ, предупредил Федоренко заслушавшегося Шабурова. - "Пятерка" ходит по Арзамасскому шоссе, останавливается у Тобольских казарм...
       В трамвае, не имея возможности продолжить при всех рассказ о секретном артиллерийском заводе, Федоренко все же шепнул Шабурову на ухо:
       - У нас есть, конечно, и другие города, но Горький... Нет, я прямо-таки не ожидал, что здесь увидел. Это же индустриальная мощь, позволяющая нам разговаривать твердо с разными странами...
       Шабуров молча посмотрел в молодое красивое лицо курсанта, в его сверкающие глаза и залитые румянцем щеки, подумал: "Ну вот, Федоренко влюблен в этот волжский город на буграх и низинах в его былую и настоящую славу. Старается и меня влюбить. Кажется, уже влюбляюсь, хотя и приехал сюда совсем недавно, в три десять по горьковскому времени..."
      
      
      
      

    6. ГЛАЗАМИ НОВИЧКА

      
       Встретили Шабурова в училище с удивившим его вниманием: немедленно вселили в квартиру, даже сам начальник КЭО, бледнолицый лейтенант Кобзарь с хитрыми зелеными глазами, лично притащил откуда-то тяжеловесную железную кровать и полосатый матрац, пожелал спокойного отдыха.
       Сотоварищами по комнате у Шабурова оказались три человека: интеллигентного вида лейтенант Скиба с родинкой на левой щеке и ущербленным передним зубом, старший лейтенант Акулич с косыми заячьими глазами и длинным носом дубиночкой, черноволосый и широкоскулый младший лейтенант Каропетян, отрекомендовавшийся жителем третьего дома на Электрическом переулке Москвы, где жена стережет квартиру.
       Уже через час стало Шабурову ясно, что все его товарищи по комнате одарены самыми противоположными наклонностями: Скиба полон желания выйти в образованные люди, много читает и расспрашивает знающих людей о том и другом. Акулич непрерывно толкует о выгодной покупке и перепродаже "лимитных книжек", склонен к авантюризму и коммерции. Он не глуп, но заносчив. Каропетян похож на современного Тартюфа: его Акулич неопровержимо уличил в блуде с дочкой писателя Костылева, хотя Каропетян пытается показать себя человеком "не от мира сего", прикованным к примусу и кастрюле.
       На замечание Шабурова, что начальство училища очень внимательное все трое товарищей расхохотались.
       - У нас месяцами офицеры живут без квартир, - пояснил Каропетян. - А что вас быстро вселили к нам, так не о вас заботились, а о своем мундире...
       - Как это понять? - возразил Шабуров.
       - Очень просто, - вмешался Акулич. - В училище работает сейчас комиссия Политуправления по жалобам фронтовиков, которые прибыли на преподавательскую работу уже полгода назад, а живут в Сормово, за двадцать верст. Тех начальство успело убрать с глаз комиссии: в командировку послали, а вы попали под резон. Куда же вас? Вот и вселили к нам, хотя мы и протестовали...
       ...Утром Шабуров был на приеме у начальника училища. Тот расспросил кое о чем, потом неожиданно сказал:
       - Если есть у вас желание, отдохните, отдохните денька два-три, с городом познакомьтесь. Лекции по военной истории начнутся через месяц или полтора, так что спешить нечего... А город, в котором предстоит жить, всегда нужно знать. Мы же военные люди, не стать сказывать...
       И Шабуров двинул в город, знакомиться.
       Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Кричали, как грачи, бросали друг в друга комьями земли, запускали змеев в сырой косматый воздух.
       Малыши самостоятельно познавали водопроводную технику. Воровато оглядываясь, подбегали к водоразборной колонке, нажимали рукой на рычаг, глядели мгновение на струю воды и отбегали в сторону.
       Толстенький мальчишка в голубом красноармейском шлеме с красной звездой на лобовине и с опущенными бортами, подобрал полы бурого суконного пальто, начал подкрадываться к колонке. Он шагал тихо, на носках, стараясь не стучать кривыми каблуками огромных сапог.
       У самой колонки оглянулся на ребятишек, нажал животом на конец рычага.
       - Глянь, полилась маленько! - закричали, запрыгали ребятишки от радости.
       - Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, - возразила девчонка, укутанная в шаль и платок. - Льется и сверкает...
       - Кеш отсюда, кеш! - послышался грубый голос. - Ишь, разыгрались. Я вас! - мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, погнался за ребятишками, потом пожаловался Шабурову: - Житья не дают, охальные...
       - У самого есть дети? - спросил Шабуров в ответ.
       - Как же иначе? - ласково сказал дворник, перестав сердиться. Он показал окомелком метлы на толстенького мальчишку в голубом шлеме, улыбнулся: - Мой, отряха. В меня и пошел, все капельки подобрал. Признаться, в его годы я и сам не давал взрослым покоя. Поверите ли, жил я в гражданскую войну с отцом в Макеевке, а возле нашей хибары артиллеристы остановились. Не успели они закурит, а я уже в орудию головой залез. Лошади чего-то испугались, дернули орудию... Чуть было мне шею не отломили...
       - Неужели? - с сомнением в голосе произнес Шабуров, и дворник загорячился, потом махнул рукой, покликал ребятишек.
       - Идите, пострелята, покажу вам всю эту технику! - он отложил метлу в сторону и, будто не замечая Шабурова, начал объяснять ребятишкам устройство колонки.
       "Рассердился на меня, - решил Шабуров, направляясь к комендантской будке. - Да и зачем мне было нужно мешать ему рассказывать об озорстве в детские годы".
       Дворник нагнал Василия у самых дверей.
       - Извините, товарищ, - сказал он страдальческим тоном. - На меня часто находит... Сделаюсь невнимательным к человеку, вроде как злым. Не от души происходит такое, а от войны: сильно контужен я, ранен к тому же... Извините, пожалуйста...
       - Да что вы, дорогой товарищ? - оглянулся Шабуров. И тут заметил, что у собеседника левый глаз шустр и светел, а правый глядел недвижным серым стеклом из под густой мохнатой брови, будто холодная ледяшка. По сердцу пробежала боль. Ласково спросил инвалида: - В каком полку служили, где фашистов истребляли?
       - В двадцать втором, дорогой мой, в двадцать втором. Под Чемодановкой Сумской области меня и трахнуло. Может быть знаете, в августе сорок третьего было там дело, немцы засели в лесу, севернее Чемодановки, а мы их штурмовали... Да, постой-постой, что-то мне обличие ваше кажется знакомым? Не Шабуров ваша фамилия? Был у нас начальник...
       - Да, моя фамилия Шабуров, а вас как?
       - А моя фамилия - Еремушкин. Может помните, служил я во взводе противотанковых ружей под командованием лейтенанта Бублеева. Светловолосый, красивый. Мы с вами в самом ядре двигались, когда готовились штурмовать немецкую оборону в лесу. А потом, это я хорошо помню, танки немецкие выползли, начали стрелять из орудий. Вы подбежали к Бублееву и кричали, что теперь пора орудовать, держать немцев с фронта. Ну, мы начали полить из бронебоек по танкам. А тут вы гранатой ударили по танку, он закружился на одной гусенице, потом Федотов, может помните, кубарем покатился под танк с гранатой... А потом я ничего не помню, как дальше было: трахнуло меня снарядом... Очнулся уже в госпитале, без глаза остался. А завтра вот со всей семьей уезжаю из Горького, в Новосибирскую область. Там ведь у меня родственники живут. Есть такой поселок, Кочки называется, вот там и живут...
       - Кочки? - переспросил Шабуров. - Что-то слово знакомое. Ах, да, вспомнил. Из Кочкинского района приходили к нам посылки на фронт. Тогда еще воевали мы на Северо-Западном. И вот однажды в сухарях прислала нам записку женщина из Кочкинского района, Анна Андрияшевская. Не знаете такую?
       - Не помню, товарищ гвардии капитан. Имеются в нашем районе Андрияшевские, а вот насчет Анны не помню... Да вы, если располагаете временем, зайдите, пожалуйста, к нам. Мы вон в том корпусе квартируем. Правда, семья уже на узлах сидит, к отъезду приготовилась, а расспросить не мешает: моя жена из Кочек, весь район знает. Письмоноской работала...
       Шабуров зашел вместе с Еремушкиным в тесную комнатку, полную дыма и пара. На полу были узлы, у плитки хлопотала остроносенькая женщина с черными волосами, перехваченными наискосок белой косынкой.
       Увидев вошедших, женщина приветливо улыбнулась, фартуком вытерла табуретку, подвинула Шабурову:
       - Садитесь, пожалуйста, гостем будете. Сейчас вот картошки сварятся, есть квасок, позавтракаем... На наше неустройства не обижайтесь: готовимся к отъезду, сами знаете, как в это время бывает...
       Разговорились. Да и пробыл здесь Шабуров больше часа. Узнал много интересного, узнал и об Анне Андрияшевской.
       - Она же у нас активистка, - расхваливала женщина. - Сколько денег собрано под ее руководством женщинами Кочковского района на танки и на самолеты для Красной Армии, сколько перчаток и сухарей на фронт отослано, сколько писем написано красноармейцам на фронт. Да о ней целую книгу написать можно, не грех будет. Я в прошлом году зашла к ней, когда к мужу в госпиталь собралась ехать. Он же здесь, в Горьком, излечивался. А мне и говорит Анна Андрияшевская: "Смотри, Мариша, поласковей будь к мужу. Даже если он искалечен весь, не подай виду: воина и защитника Родины любить надо в любом виде, если сердце в нем живо..." Мы от нее недалеко жили, в поселке Рождественском. Очень сердечная женщина. И вы там, на фронте, как рассказывали, очень хорошо сделали, что фашистов побили, и письмо Анны солдатам прочитали перед боем. Приеду в Рождественское, расскажу Анне про нашу встречу и про все, что вы рассказали. Может быть, бог даст, когда сами встретитесь с Анной, может быть, в своей книге о ней напишите. А надо, ей-богу, надо. Очень сердечная женщина...
       ... В город Шабуров поехал, сильно взволнованный своей встречей с Еремушкиным и его женой. Умышленно не стал у кого-либо расспрашивать о достопримечательностях Горького, так как родилась в груди потребность не связывать себя преднамеренными рамками маршрута, а просто воспринять все глазами и сердцем свободного скитальца по незнакомым улицам огромного города. Такую эмоциональную прелесть нельзя ничем заменить, как и нельзя ничем заменить впечатления от встречи с Еремушкиным и другими боевыми друзьями и соратниками в великих битвах за Россию, плоды которых еще должны созреть в недалеком будущем. И это будущее покажет цвет и вкус плодов, выращенных на почве, удобренной трудом, боевыми подвигами, лишениями и кровью лучших сынов Отечества.
       Трамвай катил по улице Якова Свердлова. Деревянные большие и маленькие дома. Одни совсем некрашеные, седые от времени ребра бревен. Другие окрашены охрой или желтой канареечной краской, облупились, как обветренная кожа на лице. Стояли и тяжелые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной старинной архитектуры рядом с пятиэтажными коробками реконструктивного периода с черными зигзагами молниеподобных трещин на светло-серых стенах.
       Вот и Первомайская площадь. Асфальтированная, сверкающая влажностью. От нее во все стороны разбегались лучи целого десятка улиц и переулков.
       Через площадь, шипя колесами, катились различные марки автомобилей, торопливо бежали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и палок. Это было топливо.
       Тучи ребятишек цеплялись за борты машин специальными палками с крючками и мчались по асфальту на буксире, из-под роликовых коньков гейзером били искры и голубоватая пыльца.
       Другая группа сорванцов хохотала и прыгала возле многоэтажного здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер звучно лягал сапогом по баллону сломавшейся машины. Машина вздрагивала, как живая и слегка стонала, поскрипывала рессорой. Она стояла на трех колесах и на одной тоненькой ножке домкрата, будто старинный инвалид на деревяшке.
       - Колоти ее, колоти! - подбадривали ребятишки нетрезвого шофера, вымещавшего на машине свой личный недосмотр. Вдруг он, угодив ногой по бандажу, застонал и, ухватившись руками за ушибленное место, начал прыгать у машины на одной ноге. Это привело мальчишек в еще больший восторг, наперебой закричали: - Машина не выдержала, отбрыкнулась. Вот какая машина сердитая, берегись ее...
       - Значит, проучили машину, товарищ водитель? - спросил Шабуров черноглазого парня в синем комбинезоне, серой шапке-ушанке и в кирзовых сапогах.
       - Никак нет, товарищ капитан! - перестав прыгать и приняв положение "смирно", доложил шофер. - Просто я немного сдурил... Сейчас вот подправлю и поеду...
       - Да-да, подправьте и поезжайте. А то нарветесь на комендантский патруль и...
       - Есть, товарищ капитан! Подправлю и поеду. К коменданту попадать невыгодно, он меня уже знает...
       Шабуров помог шоферу "подправить" машину, сам отправился дальше по улице Свердлова. Некоторое время шагал он, не привлекаемый ничем. Но вот взор его был поражен неожиданностью вставшего перед ним серо-голубого оригинального здания с фигурной кровлей, с островерхими башенками и затейливыми подъездами кудрявой древнемосковской архитектуры.
       Вид этого здания, втиснутого в шеренгу обычных домов, поразил Шабурова так, как поразила бы его в XX веке встреча с живым боярином XVII века, затесавшегося в современную очередь у булочной.
       На здании вывеска Горьковского отделения государственного банка.
       Шабуров завернул туда. Мимо двух милиционеров в белых перчатках, по широким коленчатым лестницам и сумрачному коридору прошел вместе с другими клиентами в кассовый зал.
       Глаза здесь разбежались, глубокое очарование охватило Шабурова при виде столь редкого высокохудожественного оформления, каким отличался зал - памятник зодчества седой русской седины.
       И не один Шабуров, многие военные, задрав головы, с удивлением рассматривали роспись на сводчатом потолке. Она пленила взор, будоражила воображение своей пестротой и дыханием буйной торговой нижегородской старины, свежестью сохранившихся красок, мифологичной фреской.
       Потолок представлял архитектурную комбинацию арочных сводов и секущих плоскостей, кривых линий в соединении с идеальными лучами, жестких граней и мягких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзовидных выпуклостей, похожих на огромные глаза. Думалось, что неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно родилась именно в этом удивительном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного пространства жила здесь на плоскости, и сама плоскость, как зеркало, казалась глубокой.
       Роспись была пестра, как и сама жизнь древнего Нижнего Новгорода. Фоном росписи служила кружевная художественная вязь. Местами она прерывалась пространствами рамок в форме квадратов и звезд, овалов и ромбов, треугольников и кругов, прямоугольников и трапеций.
       Причудливые рамки заполнены изображениями галер и древних парусников, Соломонами с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глазами, львоподобными царями с крестами и скипетрами в когтистых руках, двуглавыми орлами на щитах воина Георгия Победоносца. Изображены также юные розоволикие конники с рогами изобилия в руках и с порхающими белыми голубями у копыт тонконогих горячих вороных коней. Изображены звери в царских коронах и сердитые цари в звериных шкурах.
       Безграничная социальная фантастика, выросшая на почве шумевшего на весь свет старинного Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей со всей планеты. Смесь вкусов, быта, культуры, политических страстей и народных сказаний - все это отразилось в причудливой росписи потолка кассового зала Горьковского отделения государственного банка.
       Три огромных пятиярусных бронзовых люстры недвижно висели под сводами, холодно поблескивая резными колпачками электрических свечей. И чувствовалось, что электрические совсем недавно пристроились к древней потускневшей бронзе величественных люстр, знавших сальные и стеариновые свечи с их мерцающими и стелющимися острыми голубоватыми язычками пламени, с синими спиральками дыма над черными корешками погасших фитилей.
       Это было в старину, когда в углу крестьянских хат на Волге, под образами стояли большие толстоногие столы с грубыми домоткаными скатертями и краюхами свежего ржаного хлеба рядом с берестяной солонкой и зеленой кружкой из оббитой бутылки с холодной водой. Расплесканные капли воды дрожали и сверкали на жестких ворсинках скатерти, как роса на стебельках густой травы.
       Теперь краюхи хлеба убраны в поставцы, столы завалены книгами, газетами, журналами, на стенах мифологические образы вытеснены портретами руководителей России. Все изменилось, ничего не узнать.
       Растревоженный видением неспокойной нижегородской старины, Шабуров зашагал из банка к Часовой горе, к "детинцу", без которого уж никак не мог быть полным древний образ города на Волге.
       Экскурсоводом случайно оказался горьковский поэт Зарубин, редактор литературно-художественного отдела областного книжного издательства. Он был в Обкоме партии с жалобой, что его жене, положенной в родильное отделение больницы, не дают молока и не желают поставить грелку со ссылкой на отсутствие примуса и керосина. С Шабуровым и другими военными встретился он, когда те проходили во внутрь кремля через широко распахнутые башенные ворота, спросили Зарубина, с чего лучше начать осмотр "детинца".
       - Начать надо с порядка, - сердито сказал Зарубин. Это болезненного вида человек с жесткими темно-русыми волосами, безжизненными серенькими глазами и белым налетом слюны в уголках тонких губ широкого рта. Ежась от холода и натягивая сухими пальцами без перчаток короткие рукава поношенного пальто, он скороговоркой рассказал о своих обидах на больницу, о своей жене, которая должна вот-вот родить ребенка и о том, что в Облисполкоме ничего не помогли, посоветовали обратиться к писателю Федорову, который представляет в Горьком газету "Известия".
       - Плюнуть бы на все это, да сердце горит, - скороговоркой продолжал жаловаться Зарубин, не собираясь отвечать на вопрос военных, с чего лучше начать осмотр "детинца". - Что выдумали сказать: "Ваша жена из купчих, чего же о ней заботиться?" Безобразие, бездушие" - На этом Зарубин осекся, испуганно поглядел на молча слушавших его незнакомых людей в военной форме и сказал, ища путь "замять" все наговоренное им в пылу гнева: - Разрешите, я сам с вами пройдусь по Кремлю. Возможно, помогу, да и сам рассеюсь от дрязг быта и жизни... Желаете послушать кусочек истории?
       - Конечно. Даже очень желаем, - заговорили военные. - Пожалуйста...
       - ... Княжил здесь честолюбивый князь Константин Васильевич, - начал Зарубин свою повесть. С 1350 по 1352 год выстроил он храм Боголепного Преображения и приказал перенести в него из Суздали греческую икону с изображением Спаса. Вы думаете, зачем? Чтобы закрепить свою власть и ценою измены Руси сохранить независимость Нижнего Новгорода от Москвы. Этот князь разрешил даже новгородским женщинам поколотить Сергия Радонежского - посланца Москвы. Рассердился тогда Сергий, лучший советник московского князя Дмитрия Ивановича, и сказал: "Вот город. Дома в нем каменные, а люди железные!" История подтвердила правоту этих слов.
       В 1392 году Нижний Новгород подчинился Москве. Но с 1411 по 1414 год князь Данил Борисович своеволил: при поддержке татарского хана восстановил самостоятельное великое княжество Нижегородское. Народ не поддержал князя, так что его прогнали московские войска. С той поры город верно служит Руси.
       В 1505 году нижегородцы отбили натиск татар на деревянный кремль, построили церковь Ильи-пророка на том месте, где ядро кремлевской пушки убило самого Мурзу Ногайского. Через три года после этого был заложен каменный кремль, который и стоит вот перед вашими глазами, - Зарубин показал на стены с квадратными и круглыми башнями, с хмурыми проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное косматое небо. - Он уже дряхл, но верен России, для могущества которой горьковские заводы куют оружие... А теперь пройдемте во внутрь...
       Во дворе кремля серые асфальтированные дорожки ручьями текли у молодых сосенок и елей, напоминавших своей колючей зеленью двор Московского кремля. Только не было здесь московской строгости и пестроты зданий, меньше, чем там, пахло боярской стариной.
       Вполне современными и даже эквилибристичными выглядели здания Горьковского Обкома партии и Облисполкома, включенные принудительно в ансамбль кремля по воле несдержанных архитекторов. Плоскостенные и не обремененные украшениями, они кололи глаза глубоко изрезанными углами, сверкали многочисленными переплетами широких окон и стеклянных веранд. Просто удивительно, что на подступах к шестидесятой параллели архитекторы создали легкие постройки, приличные для южных приморских городов-курортов.
       - Это не история, это просто явление в архитектуре, - махнул Зарубин рукой на дома. Он не стал пояснять содержание своего слова "явление", но и так все поняли, прошли гурьбой за Зарубиным дальше, за остекленные дома.
       Там на экскурсантов снова дохнуло подлинной стариной. Слева тянулось длинное сумрачное здание местами в два, местами - в три этажа, Зеленые от плесени кирпичи фундамента, толстые железные решетки в глубоких окнах. За решетками мерцали угрюмой чернотой старинные стекла с радужными жилками и косицами.
       Здесь был застенок, воеводский палач пытал огнем и на дыбе всякого свободолюбца, искателя правды. Шабуров поморщился, прошел к одному из контрфорсов, вскарабкался на кремлевскую стену. С высоты стены и кручи бугра, на котором она стояла, открывались взору широкие дали, разрезанные Волгой.
       - На стене гулять запрещается! - крикнул охранник. - Прошу немедленно сойти.
       - Хорошо, сойду, - сказал Шабуров, успев все же оценить высокую крутизну кремлевского бугра: трехэтажные казармы, стоявшие на берегу Волги, казались, в сравнении с бугром, ничтожными карликами. Такое впечатление бывает у человека, смотрящего на избушку с тридцатого этажа небоскреба.
       Правее, на откосе, прилепилось деревянное здание с островерхой кровлей и двумя деревянными башнями.
       - Это бывший ресторан охотников, - пояснил Зарубин. - Волжские охотники любили здесь выпивать, закусывать, рассказывать были и небыли, без чего и жить-то не могут настоящие охотники.
       Широкая, не песенная, а настоящая Волга серела широкой полосой, клубилась туманом на не замерзшем пока фарватере. В тумане утопал противоположный берег и еле маячили там рыжие кустарники, черные домики рыбаков, редкие деревья на плешивых, немного заснеженных лугах.
       - А вот и памятник Валерию Чкалову.
       Подошли, рассматривали.
       Огромный голубоватый Валерий на круглом пьедестале. Он смотрел на площадь, повернувшись спиною к Волге, которую любил.
       - Зачем же повернули памятник спиной к Волге, когда живой Чкалов любил глядеть на реку с высоты откоса и мечтал, мечтал, взмахнув крыльями и поднявшись над Волгой, облететь весь мир?
       - Разобраться если, то никаких других мотивов, кроме традиционной дани сценическому такту, обязывающему артиста быть лицом к публике, нет для оправдания повернутого к Волге памятника Чкалову. Заставили Чкалова повернуться лицом к гуляющей на площади Минина и Пожарского публике, убили этим пламень символа...
       - Это верно. Валерий Чкалов любил бурю жизни, а не дисциплинируемую милиционерами площадь. Вовсе он не мечтал стоять и любоваться круглыми указателями на площади с цифрами допускаемых законом скоростей коммунального транспорта...
       - Неужели технически трудно повернуть Чкалова лицом к Волге?
       - Нет, технически не трудно. Гораздо труднее убедить вон тех, которые сидят за столами остекленного дома и не желают понять необходимости...
       - Разъяснить им надо, - сказал Шабуров. - Разъяснить, что не будут нарушены никакие пропорции памятника, если повернуть его лицом к Волге: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен...
       - Это верно, - согласился Зарубин. - Но идея памятника станет иной...
       - То есть, настоящей?
       - Да. Тогда будет само по себе ощущаться бессмертное дерзновение и неуемная жажда одолеть стихию природы, стихию пространства...
       - Вот же и отлично! Именно это всегда влекло Чкалова на подвиги, было сущностью его характера...
       - Так-то оно, так. Но... часто решают не те, кому ясно, а те, у кого под рукою власть. Не станем же спорить с ними? Заспорь, неприятностей не обернешься...
       - Куда же теперь? - поинтересовался один из военных. В домик Максима Горького? Вернее, Каширина...
       На трамвае спустились под гору, миновали Лыковую дамбу, соединяющую Свердловский и Куйбышевский районы (Здесь, погребенная под земляной насыпью и заключенная в канализационные трубы, текла под землей знаменитая речка Почайна), потом через Добролюбовскую улицу попали в древнейшие кварталы города.
       На Краснофлотской улице, называвшейся до революции Ильинской, вышли из трамвая, а вскоре оказались на Почтовом съезде. Здесь нашли приземистый одноэтажный домик пепельно-розового цвета с нахлобученной кровлей и выпученными, как глаза у рака, мутными окнами.
       В бытовом музее детства Максима Горького, известном под названием домика Каширина, встретили огромного человека, похожего на Горького.
       Широкоплечий, на целый метр выше любого из группы экскурсантов, седой усач, человек этот показался очень угрюмым и сердитым.
       - Хитровский, - отрекомендовался он. - Чем могу быть полезным?
       Через несколько минут от первого впечатления ничего не осталось. Хитровский оказался веселым юмористом, в котором удачно сочетались горьковская внешняя суровость и горьковская постоянная радость жизни.
       С ним и осмотрели домик Каширина.
       Две небольших комнаты, кухня и сени - вот и весь домик. В кухне. Занимая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь.
       У порога стояло деревянное ведро с водой и розгами, которыми ежесубботно дед Каширин сек внуков перед уходом на всенощную службу в церковь.
       Через парадную комнату деда прошли в комнатку Акулины Ивановны, бабушки Максима Горького. Деревянная кровать с периной, стеганым одеялом и горой подушек занимала большую часть всей площади. Неподалеку стоял обитый железом сундук, упомянутый Горьким в "Детстве".
       Играясь на этом сундуке, маленький Алеша Пешков, по его признанию, всегда переживал тревогу, что вот-вот срежет ему спину медный сверкающий маятник часов, которые висели над сундуком на оклеенной зелеными обоями стене. Асы висели теперь молча. Гири тяжелые, медный диск маятника устрашающе велик.
       В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала внуку чудесные русские сказки, пробудившие в нем талант большого писателя.
       ... Кто-то предложил съездить в Сормово. Зарубин сказал, что он не имеет времени, офицеры поехали одни, наняв грузовую машину. Но там ничего увидеть не удалось, кроме "Ателье мод  3", где принимали заказы на пошивку кителей лишь по специальным талонам. На судостроительный завод имени Дзержинского, издали похожий на крейсер, тоже пропуска не дали. Пришлось ехать назад не солоно хлебавши.
       Двадцать километров, если не больше. Вволю накачались и намерзлись в трамвае, ехав три с лишним часа. Ехали на шестом, девятом и еще каком-то номере, пока Шабуров попал на последний, на пятый. Этот ходил до Тобольских казарм и дальше, на Мызу.
       Но ехать туда не пришлось: встретились с Зарубиным, вернулись в Книгоиздательство и начали читать рукопись Шабурова "Перекресток дорог" (Шабуров проговорился об этой рукописи и о том, что она с ним, в сумке, а Зарубин заинтересовался ей).
       Случайно или в силу какой-то системы, но Зарубин оказался на противоположном полюсе во взгляде на роман "Перекресток дорог", чем писатель Бондарин. Тому, например, нравилась любовь Василия к Гале, а Зарубину эта любовь показалась надуманной. Бондарин в 1940 году находил погрешности в описании быта военной школы в Петрограде, а Зарубину это место показалось классическим. Бондарин и курская литературоведка Саввина обвиняли автора "Перекрестка дорог" в жесткости по отношению к немцам-персонажам, а Зарубин, наоборот, потребовал такой модернизации и "заострения" обрисовки немцев, что даже исторические факты "братания" солдат в период первой мировой войны подлежали отрицанию или должны быть отнесены к категории преступлений...
       - Товарищ Зарубин, - остановил его Шабуров. - Уверены ли вы, что помогаете литературе и писателю своей консультацией?
       Зарубин пожал плечами.
       - Ведь я должен что-то говорить и делать, находясь на службе. Не я, так другой будет давать консультации, сдерживать писателей, иначе их разведется слишком много...
       - Хорошо, зарабатывайте, пожалуйста, раз вы на службе, - рассердился Шабуров. - Но было бы полезнее писателю самому говорить непосредственно с читателем, а не спотыкаться без конца на такие вот утесы, какими являются бесчисленные консультанты и опекуны. Ведь писатель пишет разумом и сердцем, а консультант часто имеет цель заработать... Лучше бы уж сам народ-читатель решал судьбу произведения, чем разные зарабатывающие консультанты...
       - А как народ может решить?
       - Чтением. Не понравится, читать не станет, да еще и в газете отругает писателя. Вот это и будет народная оценка, справедливая...
       - В народе тоже могут быть разные мнения.
       - И пусть. Зато это мнение масс, а не казенных консультантов, которые часто одобряют худшее, чернят лучшее...
       - Это правда, но все же...
       - Давайте послушаем, о чем говорят служащие издательства в коридоре, - предложил Шабуров прекратить спор на тему о литературе и консультантах. - Да и мне пора в Тобольские казармы. Слу-у-ужба...
       Погасив свет в кабинете, они вышли в коридор.
       - Теперь Германии конец, пиши, разбили, - звучал хриповатый голос. - Вот и на Восток надо посматривать, на Японию. Мякишев уже поехал, он артиллерист...
       - Зачем же на Восток, если там войны нету?
       - А вот будет. Меня не обманешь, сквозь стены вижу...
       - Где же ты такое тонкое образование получил?
       - В Воркуте был, в разных местах. За Печерой народ коми живет, а то и совсем никто не живет. Тундра, снег да северное сияние. И на Московском море был, на Беломорском канале...
       - Добровольно?
       - Ну, сказал! Десять лет мне припаяли, вот и путешествовал.
       - За что?
       - Я истопник и трубочист. Понимаешь? Трубы плохо чистил, дым пошел начальству в нос, вот и самого было в трубу загнали...
       - О, у тебя жизни много...
       - Да не меньше, чем у тех, которые меня к десяти годам присуждали. Меня ни японец, ни германец не обманет, как некоторых иных обманывают. Мне бы министерский пост занимать, а не трубы чистить, - басисто и авторитетно сказал бывший трубочист. Шабуров толкнул Зарубина локтем, и они вышли другим ходом на улицу.
       - Слышали?
       - Да.
       - Не слышавший и не наблюдавший жизни консультант обязательно скажет писателю, что диалог в коридоре надуманный. А разве это так?
       - Что поделаешь, - уклончиво сказал Зарубин. Они некоторое время шли молча, потом Зарубин добавил: - Но вы, признаться, пишите хорошо. Я передам ваши главы из романа, собранные под видом рассказов, нашему писателю Пильнику. Не возражаете? Он тоже был на войне, знает быт военных. Правда, сейчас он болеет, но я попрошу его прочитать... Иногда самые правильные суждения и представления возникают, если на мир событий и дел поглядеть глазами новичка...
       - Я согласен, - сказал Шабуров. - Но лучше бы было поговорить с миллионами читателей. Те уж действительно не ошибутся, как могут ошибиться глаза новичка...
      
      
      

    7. МОИ ЗАПИСКИ

      
       В Горьком Шабуров закончил работу над теми книгами романа "Перекресток дорог", которые рассказывали о событиях, пережитых им лично от начала войны советского народа против фашистской Германии и кончая 1945-м годом.
       К этому времени его имя стало известным среди писателей и журналистов города Горького, он много раз дебютировал перед ними со своими произведениями, был избран членом бюро литературной группы при Горьковском отделении Союза Советских писателей.
       Одна за другой обсуждались на собраниях главы романа, обработанные в форме рассказов, писатели выступали по ним со своими рецензиями.
       В мае 1945 года писатель Пильник писал:
       "Рассказы В. Шабурова говорят о войне или о событиях, сопутствующих ей, и это их объединяет в одно целое. Автор в достаточной степени знает военный быт и в тылу и на фронте, умеет подметить интересные детали и найти (или выдумать) стоящий внимания сюжет - одним словом способен собрать и обработать хороший материал в своих произведениях. Имеются у него и недостатки, больше языкового порядка, но в прочитанных мною его "Четырнадцати рассказов" из цикла "Мои фронтовые записки" (А я так и рекомендую назвать объединенно шестую, седьмую, восьмую и часть девятой книги романа "Перекресток дорог") так много интересного, что хотелось бы, чтобы "Мои записки" В. Шабурова увидели свет..."
       Начальник социально-экономического цикла Горьковского Военно-политического училища имени Фрунзе, майор Бондаренко, организовал офицерский литературный вечер, на котором читались и широко обсуждались произведения Шабурова, главы из романа "Перекресток дорог": "В тайге", напечатанная в сентябре 1935 года в альманахе курских писателей "Утро", "Сила", напечатанная в октябре 1936 года в альманахе курских писателей "Утро", "По старым тропам", напечатанная осенью 1935 года в Курском литературном альманахе. Читали оценку творчества В. Шабурова журналом "Литературное обозрение"  18 за 1939 год. Критик Ф. Человеков. Разобрав содержание и художественные достоинства творчества Шабурова, сделал краткое резюме: "... этого достаточно, чтобы определить в лице В. Шабурова способного человека. Его способности видны даже в его ошибках и небрежности..."
       Постановили затребовать официальных оценок литературного творчества Василия Петровича Шабурова и подтверждения, действительно ли сам Шабуров написал столь обширное и многообразное произведение.
       - Да, конечно, - крутя головой и почесывая длинный свой удодовский нос, кряхтел майор Бондаренко, - написано изумительно, широко, потрясающе, но... Берет сомнение, посильно ли такое написать одному человеку. Тут ведь нужен гений, равный Льву Толстому, а Шабуров вышел из низов... Правда, он очень упорен и образован, но... лучше, пожалуй, запросить официальных оценок и справку, действительно ли он написал роман "Перекресток дорог"? А, может быть, он присвоил рукопись, как и другие делали. Вы знаете историю с романом "Тихий Дон"? Ну вот, даже Шолохова некоторое время брали под сомнение...
       - Кто брал под сомнение? - не удержавшись, бросил Шабуров реплику, так как все сердце его горело огнем от обиды. - Там ведь сомневался белогвардейский офицер Алексеев... Неужели найдутся и теперь желающие подражать Алексееву?
       - Прошу без намеков! - взъерепенился Бондаренко. - Вам такое даром не пройдет...
       С этого дня начались неприятности для Шабурова: то его обвиняли в либерализме по отношению к курсантам, к которым он на лекции обращается не с приказом, а просьбой: "Повесьте, пожалуйста, товарищ Сидоров, схему сражения на Курской дуге", то вменяли в вину бестактность, когда Шабуров запротестовал против поступка начальника училища, заставившего двух курсантов ползти под мосток в дисциплинарном порядке за нарушение правил перехода через кюветы, то за смелость и оригинальность суждения в своих лекциях по военной истории о различных операциях и действиях их руководителей, то за активное сотрудничание в газете "Красный воин" и вступление в число штатных лекторов гарнизонного вечернего Университета марксизма-ленинизма, то за посещение театра без уведомления начальства, то за рассказ "Покойник с бубенчиками", в котором был отражен действительный факт незаконной выдачи начальником училища большого денежного пособия кочегару на его будущие похороны, а этот кочегар возвратился после своих похорон домой на тройке с бубенцами.
       Стеснили Шабурова в одной комнатке вместе с прибывшей к нему семьей (Приехала Соня с ребятишками, Юрой и Женей, взяли сюда и сильно заболевшую Матрену Кузьминичну Каблукову, ставшую для Шабурова родной матерью), непрерывно обследовали, не давали покоя ни днем, ни ночью.
       Постепенно созрела у него мысль демобилизоваться из армии, написал рапорт. Шли дни, недели, месяцы. Молчание. С демобилизацией ничего не выходило.
       И вот мелькнула радость: в училище пришли официальные отзывы о творчестве В. Шабурова и справка, что он действительно является автором романа "Перекресток дорог" и той его части, которая названа "Моими фронтовыми записками". Все рекомендуется к печати.
       Толстый, краснолицый подполковник Солодахин с бобриком светлых волос и с тусклыми серыми глазами вызвал Шабурова в кабинет с дощечкой на двери: "Начальник политотдела".
       - Хотели мы, было, взять вас за скобку и обвинить в присвоении чужих произведений, - начал он речь, уставившись в Шабурова нетрезвыми глазами. Лоб широкий, шея натружена, будто боднуть собрался. - Не выходит у нас этот номер. Ваши литературные друзья бумаги прислали. Вот, например, заведующий отделом литературы и искусства газеты "Горьковская коммуна" Н. Барсуков пишет следующее:
       "Содержательная рукопись Василия Петровича Шабурова "Мои фронтовые записки" представляет значительный интерес. Автор живо и своеобразно рассказывает о пережитых им лично событиях, начиная от начала войны советского народа против фашистской Германии и кончая 1945-м годом.
       В записках товарища Шабурова есть не только обширный фактический материал, но и профессиональное писательское уменье, с которым автор ко всему подходит.
       Рукопись читается с любопытством, желанием узнать, что будет дальше.
       Рукопись заслуживает пристального редакторского взгляда, нуждается в подготовке к изданию, она производит сильное впечатление".
       Солодахин почмокал губами, покосился на сидевшего молча, потом стукнул пухлым кулаком о стол:
       - Мы не можем допустить выхода вашего романа в свет из-за опасения быть им уничтоженными. Правда, в прочитанной нами части не очень много говорится о нас, но, будем откровенны, вы же неминуемо и о нас напишите. Я понимаю слова Барсукова насчет имеющегося в вашем произведении широкого фактического материала и профессионального писательского умения, с которым вы ко всему подходите... Так-то, Шабуров! Вы можете своим пером снять с нас одежду и выставить напоказ людям нашу наготу. Но разве мы этого желаем? Не-е-ет, писатель, мы этого не желаем. Нам нравится быть во власти, довольстве и благах, а ваш роман сыграет с нами злую шутку. Вы называете людей и факты неопровержимо, как умнейший прокурор. Кто же станет верить нам после вашего романа? Кто же станет нас держать в начальственных креслах? Конечно, нас партия немедленно выгонит. Понимаете, почему мы всемерно будем мешать публикации вашего романа. Куда бы вы с ним ни обратились, полетит туда наша бумажка... Мы будем вас компрометировать всеми мерами, не дадим роста вашей популярности. Понимаете? У вас один путь: воспевайте нас, закройте глаза на наши безобразия, мы тогда подымем вас на щит, издадим за наши средства. Ходатайствовать будем. Вы, скажу откровенно, большой человек, но... нам поверят, мы вас заклюем... Да чего же вы молчите, Шабуров? Неужели не поняли меня и не согласны со мною?
       - Вас я понял, но не согласен! - Шабуров встал, взял отзыв Н. Барсукова о рукописи. - Разрешите идти, товарищ...
       Солодахин не дал договорить, выхватил отзыв из рук Шабурова, приказал:
       - Садитесь! Слушайте дальше, Шабуров. Отзыв будет у нас, вы получите копию, заверенную печатью Училища. С вас этого хватит. Я вам прочту сейчас еще один отзыв о вашем творчестве. Но вы подумайте о моем предложении. Если согласитесь на переделку романа, согласитесь, чтобы я отредактировал его, то дело пойдет. Да еще жене скажите, чтобы она была послушнее... Ведь я ее выдвинул в председатели женотдела не за тем, чтобы она отказывалась от явок по моему вызову... Извините, я не то сказал, не то получилось...
       - Нет, подполковник, вы сказали то, что у вас в мозгу вертелось у трезвого! - с жаром и гневом заметил Шабуров. - Я знаю о гаремных наклонностях не только ваших, но и других руководителей Училища. И не позволю, чтобы вы вызывали жену к себе в неположенное время и одну. Она будет заходить в политотдел по служебному делу только с другими членами Женсовета. Если же будете настаивать на явке ее с глазу на глаз с вами, я запрещу ей вообще работать в Женсовете, а о вас напишу в Политуправление...
       Солодахин тяжело встал со стула, несколько раз прошелся по комнате, вытирая платком внезапно вспотевшее лицо, подернувшееся бледностью. Потом он взял графин и начал пить воду прямо из горлышка. Шабуров шагнул было к двери, но Солодахин поймал его за руку.
       - Не горячитесь, вы меня неправильно поняли, - сказал заискивающим тоном. Но по дрожанию голоса и губ его Шабуров догадался, что Солодахин струсил, боится огласки и потому притворяется мирно настроенным, хотя готов бы сжечь Шабурова огнем без остатка. - Я ведь к тому речь повел, что ваша жена пытается играть роль толкача и подталкивает политотдел помогать разным детям и семьям погибших на войне военнослужащих...
       - Не станем говорить больше о жене, - категорически заявил Шабуров. - Огласите второй отзыв о моем творчестве, если можно...
       - Конечно, конечно. - Солодахин еще попил воды из горлышка графина, посопел широконоздрым своим коротким носом, начал читать вторую бумагу:
       "... товарищ Шабуров состоит членом литературной группы при Горьковском Отделении Союза Советских Писателей, и за это время многократно дебютировал на литгруппе чтением своих очерков и рассказов.
       По отзывам литераторов, рассказы Шабурова содержательны, обнаруживают знание автором военной обстановки, изображаемой им обычно, и его литературное уменье.
       Ряд очерков и рассказов тов. Шабурова рекомендован литгруппой для подготовляемого нами к печати сборника. Особенный интерес представляют очерки В. Шабурова под рубрикой "Мои записки"
       - Это пишет известный руководитель литературной группы при Горьковском отделении Союза Советских писателей А. Зарубин, - пояснил Солодахин. - Копию вам выдадим... А теперь последний к вам вопрос: будете писать по-моему или нет?
       - Нет! - сказал Шабуров, задыхаясь от гнева и от оскорбления. - Нет, лучше пусть роман не выходит в свет, чем писать его под вашу диктовку, под диктовку озабоченного лишь личными шкурными интересами человека...
       - Тогда вон! - Солодахин показал на дверь. Глаза его стали дикими, пот градом покатился с мордастого лица, одна из пуговиц на кителе отлетела и покатилась по ковру беззвучно.
       Шабуров не побежал к двери, как хотелось бы Солодахину. Он с достоинством принял положение "смирно", одел головной прибор, вскинул к обрезу ребро ладони и четко сказал:
       - Разрешите идти, товарищ подполковник?
       - Да, идите! - прошептал Солодахин, чувствуя свое моральное поражение. Но в голове носились мысли: "Все равно подберем ключи, все равно сломаем этого Шабурова, выбросим на свалку... Нам не первого, мы умеем..."
       ... Вскоре Шабуров получил отпуск, решил заехать в Москву, показать свои труды, попробовать напечатать шестую, седьмую, восьмую и часть девятой книги романа "Перекресток дорог" под общим названием цикла "Мои записки".
       По дороге от Горького до Москвы никаких особых происшествий не случилось. Настроение Шабурова было хмурое, ни с кем не хотелось разговаривать или вступать в споры. Лежал на средней полке всю ночь, и не заснул. Пришлось невольно слушать различные истории, рассказываемые пассажирами.
       Некоторые истории запомнились, записал их.
       - ... Вот я же и есть Сергей Павлович Бруссер, - кипятился и внушал свои "идеи" соседям беспокойный пассажир, с которым Шабурову уже приходилось когда-то ехать в вагоне. - Да-да, Бруссер. Я работаю в отделе техники безопасности Горьковского автозавода имени Молотова, начальником станции газированной воды. И вот сам же на себе весь бюрократизм испытываю, замучился прямо, концов не найдешь...
       - Зачем они вам нужны концы? Плюньте и все тут, - тенорком советовал ему сосед по купе.
       - Как же это так, взять да и плюнуть?! - не соглашался Бруссер. Он встал и начал толкать Шабурова, чтобы привлечь в споре на свою сторону. Шабуров притворился спящим, но через щелочку неплотно смеженных век видел освещенного электрическим светом Бруссера. Это седой очкастый человек в черном плаще и с шарфом на шее. - Спит человек, не интересуется. А ведь я не могу бросить и плюнуть. Ведь я еще в сорок четвертом году осенью изобрел сухой газированный лимонад. Освежает человека, делает жизнерадостным. Очень простая технология. А какая удобная форма использования? Вы себе даже представить не можете...
       - Конечно, трудно представить, если не опробуешь вашего лимонада, - подзадоривал тенорок.
       Тогда Бруссер оставил Шабурова в покое, достал свой чемодан с багажной сетки, скомандовал тенорку:
       - Вы, Сидор Иванович, пожалуйста, стаканчик воды наберите. А я достану порошок... Правда, дюжину их везу в Москву на анализ, но это ничего, если одиннадцать останется. Раскушают и одиннадцать...
       Сидор Иванович, бухгалтер из Молотова, быстро налил воды из стоявшего на столике графина, протянул руку со стаканом к Бруссеру.
       - Нуте-с, колдуйте!
       - Не колдовство, а химия. Понимаете, химия?! - Бруссер осторожно развернул маленький пакетик с розовым порошком, напоминающим с виду сухую клюквенную муку для киселя, щелкнул ногтем по бумажке и порошок высыпался в стакан с водой. Закипело, забрызгало, ароматный дух пошел от стакана по всему купе. - Ну, пейте, пейте, на здоровье!
       Сидор Иванович осушил стакан до дна, покачал головой:
       - Здорово! - сказал удовлетворенно. - Вкусно и прохладительно. И цвет такой приятный, будто вишневка... Будь я главой правительства, немедленно дал бы вам патент на изобретение...
       - Спасибо, спасибо на добром слове, - обрадовался Бруссер. - Я же и добиваюсь патента, а мне его не дают. Кто-то, наверное, заинтересован на свое имя патент выписать...
       - А вы давали уже кому-либо на анализ? - шепотом спросил Сидор Иванович.
       - Приходилось, - признался Бруссер. - Второго октября 1944 года анализировал порошок старший государственный санитарный инспектор города Горького Кожевникова. Целых две бутылки выпила. Дала разрешение  34 на массовое производство порошка... А еще у меня и раньше анализировали... Да вот я сейчас бумажку покажу, всегда она при мне. Вот, вот, как раз и есть. Сами читайте, пожалуйста...
       Сидор Иванович взял бумагу, протер свои очки, прицелился глазом в штамп, прочитал вполголоса: "Санитарно-гигиеническая лаборатория... одиннадцатого сентября 1944 года  978-695".
       - Форменно, все форменно. Посмотрим вот теперь, кто подписал бумагу. Мда-а, подписано заведующей пищевым отделением Кожевниковой... Мда-а. Есть тут и ссылка на отзыв начальника медсанпоста ГАЗа товарища Кроик, заведующего поликлиникой, о возможности массового производства сухого лимонада... Все форменно, но и любопытно: Кожевникова расписалась за инспектора, Кожевникова расписалась за заведующего пищевым отделом, Кроик расписался за начальника медсанпоста и за заведующего поликлиникой, а вот нигде и словом не обмолвились, что сухой лимонад изобретен Сергеем Павловичем Бруссер...
       - Да как же так? Да что ж они?! - растерянно начал жаловаться Бруссер. - Ведь, честное слово, сухой лимонад я изобрел. Заезжай вот ко мне из Москвы в Горький, я вас со всей своей лабораторией познакомлю и вы увидите сами... Меня найти очень просто: улица Пискунова, дом  31, квартира 7. Спросите Бруссера, всякий покажет...
       - Не в этом дело, - сомневающимся тоном продолжал Сидор Иванович. - Мне кажется, что и они о патенте хлопочут...
       - Да как же обо мне не похлопотать, если я им всем с превеликой благодарностью. Даже товарища Борисова, председателя ЦК профсоюза автомобильной промышленности, в октябре 1944 года поил досыта моим сухим лимонадом. Он у меня и один пил бутылки три и с Шаховым пил, это с нашим председателем Завкома. Пили и всем интересовались. Я им и рассказал, как все это устроено. Дело от амаранта исходит. Вы знаете, что такое амарант? Ну, так я вам скажу. Это травянистое растение. В СССР имеется 12 видов таких растений. Много из них - это сорняки или декоративные растения, а я нашел самый полезный вид, молодые листья которого насыщены витаминами "С", а в семенах много крахмала и жирных масел. До меня знали амарант лишь в качестве растительной краски в жидком растворе. А я вот своим трудом достиг способа получать все это в сухом виде... Составляю сухой лимонад в виде порошка. Брошенный в воду, он придает ей приятный красновато-фиолетовый цвет, освежающий кисло-сладкий вкус. Себестоимость порошка на стакан воды всего 16 копеек, а продавать можно по полтиннику... Это же доходы, великие доходы. Посади инвалида в киоск, он может торговать: никакого усилия не требуется. Брось порошок в воду, она кипит, пьющий радуется... Могу один наработать такого порошка на 50 миллионов человек. Только вот, безобразия, около года путаюсь, никак патента на изобретение не дают...
       - И не дадут! - категорическим тенорком сказал Сидор Иванович. - Слишком вы доверились всем, на анализ порошок отдали... Вот и получит патент кто-нибудь другой, а не вы... Кто поближе к начальникам из патентного бюро, тот и получит...
       - Не может быть, - упавшим голосом возразил Бруссер. - Это же воровство, мошенничество... Да нет, что вы, Сидор Иванович, разве можно? Тут и газеты голос подымут, и прокуратура возьмется за расследование...
       - Конечно, может быть, и голос подымут и за расследование возьмутся, только это не так просто. Знаю вот я одного краеведа, сказать к примеру. Человек всю свою жизнь изучал историю родного города, а тут нашлись ловкачи, опубликовали его материалы за подписью директора музея, кстати сказать, полуграмотного человека, вот и ищи-выискивай...
       - Чего же он в прокуратуру не обращается?
       - А зачем? Я вот вам расскажу одну быль, чтобы вы поняли, как трудно с ворами бороться. Они ведь могут и у самого прокурора украсть шапку...
       - Ну-у-у?! - удивился Бруссер. - Это уже очковтирательство...
       - Не само очковтирательство, а результат очковтирательства, - возразил Сидор Иванович. - Вы лучше слушайте меня, не перебивайте. Служу я, как вы знаете, в таком учреждении, в котором все происшествия бывают известны иной раз даже самый момент их совершения, иногда и дня за три до совершения. Так что сообщу вам факт неопровержимый для вашего успокоения и чтобы вы перестали заниматься пустыми хлопотами насчет патента, если уже воры у вас перехватили изобретение.
       Нашего прокурора Молотовской области, Куляпина, вы, наверное, знаете. Высокий такой обрюзглый детина. Лицо бритое, полное, как нижегородского дореволюционного мясника. И человек он острый, ум у него изворотливый, а и ему оказалось не под силу с ворами справиться. Ей-богу, не вру. Дело было в Молотовском оперном театре на большом собрании.
       Местное население встречалось с Николаем Михайловичем Шверником и Николаем Ивановичем Гусаревым. Говорят, будут они избираться от нас в следующем году в депутаты Верховного Совета - Шверник в Совет национальностей, Гусарев в Совет Союза. Дело, конечно, нужное. Тут прокурор, Куляпин, явился. Шапка у него, надо сказать, особая: генеральская папаха из дорогого меха. Тысячи три, может, четыре стоит. Целый воротник и обшлага выйдут на женское пальто из такой папахи. Повесил он свою папаху в гардероб, стражу поставил. Все честь с честью. А после собрания хватились, папаха исчезла. Как сквозь землю провалилась. Пришлось Куляпину ехать домой в обыкновенной солдатской шапчонке.
       Поехал он. Расстроенный, злой, не подходи. А тут звонок телефонный: др-р-р. Хотел было Куляпин не брать трубку или с рычажка ее сбросить, да какое-то предчувствие в сердце колыхнулось. Взял, а из трубки голос самого заместителя прокурора СССР: "Как дела с преступностью и воровством?" - спрашивает голос. Ну, по старой привычке заливать мушку, Куляпин бодро доложил: "Имеем успех, на двадцать процентов снижение по сравнению с прошлым месяцем". "Где же снижение, черт Вас возьми! - закричал голос. - Какое же это снижение воровства, если у вас сегодня в оперном театре папаху с головы украли. Шляпа! Жаль, очки у вас не украли, чтобы вы не занимались очковтирательством... Найдите папаху, потом доложите..."
       Не успел Куляпин положить трубку, а звонок снова беспокоит. На этот раз звонил Куляпину заместитель председателя Молотовского Облисполкома Гейдельман. Черный, выбритый, любитель поострить. Его бы можно сразу узнать по голосу, но Куляпин растерялся. Спросил: "Откуда? Кто звонит? "Из Совета Народных Комиссаров СССР, - ответил Гейдельман. - Как идут дела в области?"
       "Дела идут хорошо, выравниваемся", - ответил Куляпин. Но тут из трубки грозно крикнули: "Не лгите, товарищ Куляпин! Какие же это дела, если вашу папаху генеральскую украли воры, а вы их не нашли. Найдете, доложите!" "Есть, найти и доложить!" - сказал прокурор, кладя трубку на рычажок. Потом он рукавом вытер вспотевший лоб и простонал: "Тьфу ты, черт, вся уже Москва знает о пропаже моей папахи. Ну, завтра я подыму все и вся, доконаю воров..."
       - И шапку нашли? - нетерпеливо спросил Бруссер, думая о своем патенте и о том, что, возможно, удастся найти его, получить...
       - Ну-у-у, найдешь, если воры украли настоящие, со стажем и документами! Не нашли шапку прокурора Куляпина, а вы еще пытаетесь найти концы со своим изобретением и получить патент? Младенец, ей-богу...
       Долго они ехали молча, сопели, думали. Потом, чтобы развеселить Бруссера, Сидор Иванович начал рассказывать историю из своей молодости. Шабурову показалось, что он и эту историю уже где-то слышал, но снова прослушал ее с большим интересом, не вмешиваясь в рассказ Сидора Ивановича и не нарушая его непринужденности. С этой целью он даже всхрапнул, чтобы рассказчик считал его спящим.
       - Не думайте, что я всегда был бухгалтером, - начал Сидор Иванович свою историю. - У меня в молодости была наклонность попасть в агрономы. В 1925 году, помню, даже командировали меня на Всесоюзные курсы агротехники. Они находились в царском селе, теперь Пушкиным называется.
       Приехали мы в Ленинград, на Московском вокзале слезли. Тогда еще я был серый, в одном ТОЗе, то есть товариществе по обработке земли, на счетовода практиковался. Сели мы с мешками под фонарем и думаем, что же нам делать? Бросились мы с мешками раз, в другой и в третий к трамваю, а нас не впускают. "Нельзя, говорят, с мешками". Но ведь нам без мешков нельзя, сами понимаете: еда, белье, книжки там... Решили повлиять на сердце кондуктора трамвая. Заревели, прямо настоящими слезами. Ревем и кричим, что крестьян в городе обижают. Посадили нас в трамвай, довезли до Витебского вокзала.
       А он, если знаете, на противоположной стороне от трамвайной остановки. Машины идут и идут. Прицелимся мы, побежим, а машина сигналит. Снова назад. Но все же перебежали к вокзалу. Спина мокрая от пота, от лица пар идет. Купили билеты, поехали поездом. Пока уселись в вагоне, пора, оказывается, вылезать. Но тут опять загвоздка: где эти курсы искать? Мы к извозчику, а он с нас пять рублей запросил. Тогда это, брат, деньги, месячная зарплата. Покряхтели, заплатили. Извозчик посмеивается. Завез он нас за угол и сказал: "Вот и приехали, слезайте!" Глядим, вывеска висит: "Всесоюзные курсы агротехники" Бросились за извозчиком, чтобы деньги отнять, а его и след простыл. Вот она, какая наука жизни. С нас бы, по незнанию, могли и десять рублей сдернуть, не только пять...
       На курсах мы изучали разные науки. Помологию, например, изучали. Это наука о разных сортах плодовых растений. Читал нам лекции профессор Моргенштерн. Старик с белой бородой, как у козла, а усы - шнурами. Не толст он и не высок, середка на половине. Костюмчик на нем серый, рублей на пятьдесят по тому времени, красноватые ботинки "джимми" - рублей на шесть. С ним мы и поехали на практику, в Каменец-Подольск. Там был сад огромный, а у нас уклон садовый на курсах ввели. Я согласился, поехал.
       Профессор Моргенштерн мне запомнился, как вот живой, стоит и сейчас перед глазами. Подопрет он, бывало, бок рукою и скажет: "... Сегодня мы изучаем с вами новый сорт яблок - "Снежный кальвиль" Морфология этого дерева вот такая-то, биология - вот такая-то, а теперь опишем плод. Он имеет следующие внешние признаки: продолговат и яйцевиден, реберчатость его слабо выражена. Основание имеет закругленную форму, вершина - с углубленной чашечкой. Три четверти плода имеют в зрелом состоянии красную полосатость, особенно проявленную с освещенной солнцем стороны. В разрезе плод имеет слабоокрашенную в красный цвет нервацию. На вкус - сладкокислый, приятный ароматический запах..."
       - На мой сухой лимонад похож, - вставил Бруссер фразу, но Сидор Иванович шикнул на него, чтобы не мешал рассказывать, сам продолжал:
       - Далее профессор Моргенштерн приглашал нас к плодам и говорил: - "Прошу взять, осмотреть, покушать".
       По целому получасу мы иногда кушали яблоки, хрустели и похваливали, пока профессор начинал кашлять и закуривал. Он говорил нам при этом: "Мне закуривать разрешается, вам - нельзя курить при старших..." Так мы и проводили время в этом саду, километрах в пятнадцати от Каменец-Подольска, на Днестре. Роско-о-ошный сад, двести пятьдесят гектаров. А охранял его какой-то вечный студент Харусь, неряшливый, весь обросший волосами, маленький-маленький, точно карлик. А и то костюмчик на нем был короткий, картуз с дыркой на околыше. Яблоки мы ели вволю. Помнится, только один раз была у нас неприятность: вздумали мы украсть мешок яблок, да и попались. Застукал нас Волощук Николай Иванович, профессор-дендролог. Изучали мы у него курс о лесных породах. Это высокий человек, пузатый, а лицом похож на Луначарского, с очками тоже, то есть с пенсне на носу. Ходил он в студенческой форме полувековой давности. Шли разговоры, что не было у него денег на новый костюм. Ну, застукал он нас на воровстве яблок, да и сам растерялся. Стоит и молчит. И мы стоим и молчим. Да так и поклонились мы ему и ушли. Думали, расскажет начальству. Нет, не рассказал. Тогда мы сложились, купили ему костюм и подарили однажды прямо во время занятий. Поглядел он костюм, поблагодарил нас, а потом сказал: "Перейдем, друзья, к изучению твердых древесных пород..."
       И вот, Сергей Павлович, поверите ли, с той поры я нигде даже копейки не украл...
       - Э-э-э, такого бы человека на патенты поставить или в редакторы посадить, в прокуроры. Тогда бы уже не стали разные Антрациты Каменные печатать статьи краеведа за подписями чужих лиц, не стали бы прокуроры воров миловать, нашли бы для меня концы с сухим газированным лимонадом, дали бы мне патент на это изобретение. Ведь, правда, а?
       - Конечно, правда, - отозвался Сидор Иванович. - Поживем, может быть, так оно и станет в жизни. Партия к этому стремится, но помех у нее под ногами много. Надо бы почаще глаза книзу опускать, чтобы не проглядеть...
       "Раз народ так хочет, так оно и будет, - с удовлетворением подумал Шабуров. На душе стало приятнее, на сердце веселее. - Пожалуй, вздремну. Скоро рассвет, а там - Москва..."
       Выйдя из вагона в Москве, Шабуров задумался: "Куда же идти?" Порылся в сумке, нашел письмо из журнала "Октябрь" за 30 июля 1945 года, прочитал: "... Редакция журнала просит выслать Ваши записки для ознакомления, так как публикация такого рода материала представляет значительный интерес. Зав. редакцией - Чешихина".
       - Пожалуй, зайду в "Октябрь", - тихо сам себе сказал Шабуров. - Если Солодахин не успел написать туда ничего компрометирующего меня, как угрожал, то хорошо. А если успел? - И Шабурову стало не по себе от сознания, что нет пока в советском законодательстве уголовной статьи, карающей шкурников и завистников за охаивание талантов... - Что ж, все равно зайду. Надо бороться, надо уметь настойчиво бороться и ходить по тернистым тропам, пока роман "Перекресток дорог" увидит свет... Начну с "Моих записок".
       В редакцию идти было рана. Поехал на Павелецкий вокзал закомпостировать билет на завтрашний поезд Москва-Сталино. В вагоне метро подсел рядом с Шабуровым подслеповатый парень в черной шляпе, в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, со свернутой в трубку газетой в руке.
       - Вот, посмотрите, товарищ капитан, - начал внезапно разговор этот парень с Шабуровым, - в газете опубликовано коммюнике о переговорах между Румынией и СССР по экономическим вопросам...
       - Ну и что же? - сказал Шабуров, беря газету. - Это вполне закономерно...
       - Нет, нет, вы дальше читайте, - сверкнув стеклами больших очков в черной роговой оправе, сказал парень. Он при этом снял шляпу и платком вытер лицо и макушку, начинавшую лысеть, хотя и парень был совсем молодой. - Соглашение подписано о поставке из СССР в Румынию ста пятидесяти шести тысяч тонн хлебной ссуды...
       Шабуров покосился на этого пузатенького низкорослого парня, и вдруг заметил в нем что-то знакомое, надоедливое.
       - А вы откуда? - уклонившись от затронутой парнем темы, спросил его Шабуров. - Обличие ваше что-то мне знакомо...
       - Значит, вы меня не узнали? А ведь я вас признал, Василий Петрович. Помните, в довоенное время печатали вы в Старооскольской газете "Путь Октября" и в Курском альманахе "Утро" отрывки из своего романа. Особенно нашумели тогда главы "Нелли" и "Клубок". Меня тогда зависть к вам заела...
       - А-а-а, теперь я вспомнил вас, - сказал Шабуров. - Сашка Васильев, пасквилянт и соучастник Черноглазкина по составлению рецензии "Дань пошлости", напечатанной в "Курской правде". Да?
       - Не Сашка Васильев, а Александр Семенович Дубравин, - напыжившись, пошевелил он лягушечьими губами. - Я теперь крупный корреспондент, полагаю тренироваться в области фельетона и сельского хозяйства...
       - Понятно, очень даже понятно, - усмехнулся Шабуров, глядя в упор на Васильева. - Помню я одного Дубравина из "Русского слова". Правда, настоящая его фамилия была Нецветаев, но фамилию заменил, как и вы, псевдонимом "Дубравин". Это же ведь дебревая фамилия, лесная. Под нее можно, как угодно и по любому вкусу подогнать фельетонный материал. Нецветаев, помнится, оклеветал одну учительницу, обратившуюся к нему за помощью с письмом "К русской чести". Извратил он все факты на сто восемьдесят градусов, напечатал фельетон за подписью Дубравина, учительница и покончила жизнь самоубийством... Конечно, Нецветаев нуждается в наследниках... Весьма возможно, из вас выйдет достойный наследник Нецветаева...
       Васильев улыбнулся, расправив узкие плечи.
       - Идти к славе нельзя обычными средствами, - загадочно сказал он. - Надо лавировать, угождать тем, от кого зависит мое повышение, надо клевать и клевать тех, перед чьим талантом я могу казаться бледным. Вы, надеюсь, понимаете меня?
       - Не совсем. Если можно, поясните...
       - В моем лице вы, Василий Петрович, имеете врага, - сказал Васильев сквозь зубы. - Меня читатели не воспримут, если ваши и мои корреспонденции будут печататься в одном и том же районе или в одной области. И что-либо одно: я или вы, рядом не можем. Имейте ввиду, у меня связи и положение в газетах, у вас этого нет. Я вас буду клевать и заклюю... В этом вы сами мне посодействуете, Василий Петрович. Ведь я знаю о вашей принципиальности и честности, о неумении преклоняться и подхалимничать перед начальниками. Вас за это будут презирать высокопоставленные лица. Они охотно поддержат меня, я и рвану по вас фельетоном или другой компрометирующей статьей... Будем судить трезво, исходя из обстановки: у меня все это выйдет, а вам трудно будет доказывать обратное. О-о-о, я уже умею работать, наловчился...
       - Негодяем быть легче, чем честным, - сказал Шабуров и отвернулся...
       Так молча, они доехали до остановки. Шабуров вышел из вагона первым, Васильев семенил за ним, не отставая. Он, видимо, хотел что-то сказать.
       Молча поднялись они по туннелю метро к выходу из павильона станции Павелецкая. Чтобы отвлечь себя от шагавшего рядом противного пузанка Васильева, Шабуров начал глазеть по сторонам и в потолок. На гладком плафоне обратила на себя его внимание роспись, похожая на керамическую: бордового цвета пушки с лафетами, всадники и пехотинцы изображены в движении на походе. У людей странно вытянутые лица и смеженные глаза, у лошадей невероятно длинные и тонкие передние ноги, как у кенгуру или жирафа...
       - Правда, нелепица? - спросил Васильев, желая заговорить. Шабуров не ответил, но подумал: "Нелепее всего, что вот таких, как вы, прохвостов принимают в партию и допускают к корреспондентскому ремеслу. Достойный наследник Аркадия Николаевича Нецветаева окажется еще более страшным клеветником, чем его духовный предшественник. Ддубра-а-авины!" - Хотя вы не желаете отвечать, а все же это нелепица. И то нелепица, что наши согласились отправить в Румынию 156 тысяч тонн хлеба, когда мы сами голодаем и сидим на пайке в двести грамм...
       - Идите вы, провокатор! - не сдержался больше Шабуров, замахнулся на Васильева, и тот очень живо, как на пружинах, отлетел в сторону от Шабурова, шмыгнул в дверь, исчез в московской толпе...
       "Какая гадина! - мысленно восклицал Василий Шабуров, никак не имея сил успокоиться даже и через час после этой встречи с Васильевым. - Вот такие журналисты до революции были полицейскими агентами и шпионами иностранных разведок, а теперь он тоже годится на всякие мерзкие и грязные дела... Провока-а-атор!"
       Чтобы успокоиться, Шабуров решил зайти в коммерческий ресторан. Он любил читать диковинные названия блюд в книжке меню, рассматривать сидевших за столами людей, наблюдать поведение официантов. Но на этот раз ему и здесь не повезло: едва он прочитал в книге меню, что чахохбили из баранины стоит тридцать рублей, люля-кебаб тридцать пять рублей, а обед из двух блюд - сорок рублей, как сзади послышался знакомый голос анекдотчика.
       - ... Старая жена требует восстановить разрушенное, - ворковал захлебывающийся голосок. - Фронтовая жена требует удержать завоеванное, а мужья-фронтовики склонны уйти в подполье и работать на два фронта...
       Оглянувшись, Шабуров убедился, что голос принадлежал Васильеву, сидевшему между двумя накрашенными дамами, одной из которых была Розалия.
       К счастью для Шабурова, они были заняты собою, не обратили на него внимания, и он, не желая встречаться с Розалией и органически не переваривая Васильева, не стал ожидать официанта с заказанным обедом, положил деньги под солонку, быстро вышел.
       Через час, закомпостировав билет, Шабуров отправился разыскивать редакцию журнала "Октябрь".
       Выйдя из метро станции "Площадь Революции", Шабуров, как ему посоветовал пожилой москвич, повернул направо, поднялся по каменным ступенькам к арочному каменному проеду и через незнакомый двор вышел на Никольскую улицу. Здесь осмотрелся: справа видны красно-бурые зубчатые стены Кремля, островерхая башня, маковки церквей и соборов - золотые, зеленые, серебристые.
       Определив свой дальнейший маршрут спросом у проходившей публики, Шабуров повернул налево и шагал метров четыреста мимо целого ряда магазинов - "Динамо", "Гастроном", "Продуктовый". На оконных витринах полным полно бутафорных сыров, колбас, шоколадов, рыб, всякой снеди грядущего будущего.
       За магазинами еще раз резко повернул направо, добрался до Большого Черкасского переулка. Здесь стояло большое здание  2/10 с голубой вывеской, похожей на погон летчика. На вывеске написано: "Редакция журналов "Октябрь" и "Знамя".
       По запыленным лестницам Шабуров поднялся на 3-й этаж.
       К его удивлению, здесь были кривые, как сельские улицы, коридоры, наполненные сумраком. Чтобы не споткнуться и не налететь на стены, Шабуров некоторое время постоял, приучая глаз к темноте, потом пошел наугад.
       В тупичке увидел дверь слева. На стекле двери приклеен лист бумаги с красными буквами, собранными во фразу: "Редакция журнала "Октябрь". Прием с 1 до 4".
       Возле двери чернели еще две дощечки. На одной странная надпись: "Тихая комната классиков", на второй: "Прием по нечетным дням".
       - Повезло мне, - прошептал Шабуров. - Сегодня 13 сентября. День нечетный. - Он хотел уже протянуть руку к двери, но взглянул на циферблат своих часов. Было пока меньше часа, решил подождать, прошел в самый конец тупичка.
       Там была новая дверь, новая дощечка с надписью: "Редакция журнала "Знамя". Прием по особому расписанию".
       Шабуров пошарил глазами в поисках "особого расписания", но нигде его не обнаружил. Свет через остекленный верхний конец двери пробивался в коридор откуда-то сверху. "Откуда же падает свет? - заинтересовался Шабуров, подойдя вплотную к двери, чтобы заглянуть вверх через стекло. - Удивительно, откуда же падает свет, как из трубы?"
       Увидеть источник света не удалось, но внимание Шабурова привлек заразительный женский хохот за дверью.
       - Ох, Михалков, - восклицала сквозь смех невидимая за дверью хохотушка. - В моралисты полез. Зачем, не понятно? Ей-богу же, ему не следует лезть в моралисты, особенно по женской части. Сама знаю всех его любовниц, а он мне про мораль начал было вчера читать... Да я крутила, кручу и буду крутить мозги всем старым бобрам... От них пользы больше, чем от молокососов...
       Шабуров тихонечко отошел от двери, направился в редакцию "Октябрь": был ровно час дня.
       В дверях он встретил пожилую женщину с рыхлым лицом, но живыми глазами.
       - Простите, мне на прием, - сказал Шабуров, остановившись у порога. Он видел, что в тесной комнатке никого не было, кроме вот этой женщины. - Когда можно?
       - Заходите. Я могу свои дела отложить, хотя и собралась было поехать отоварить карточки... Будем знакомы, меня зовут Ольгой Михайловной Румянцевой...
       Шабуров, пожимая пухлую руку Ольги Михайловны, назвал себя, и Румянцева как-то странно поглядела на него.
       - Вы не из Горького? - спросила она, отступая в комнату и присаживаясь к столу, забыв пригласить Шабурова и не предложив ему стул.
       Шабуров сам тогда шагнул в комнату, положил у стола зеленую солдатскую сумку с рукописями, присел на стул, снял фуражку.
       - Да, я из Горького, - сказал он. - Вам уже писал раньше письмо. Не вам лично, а журналу "Октябрь". Осмелился зайти лично, потому что заведующая редакцией товарищ Чешихина написала мне в конце июля, что "Мои записки" представляют значительный интерес...
       - Это, конечно, верно, - смущаясь и чего-то недоговаривая, начала Ольга Михайловна, пряча от Шабурова глаза. На лице ее появились тени, она показалась Шабурову совсем старушкой, хотя и фигура ее держалась бодро, в волосах почти не было седины. - То есть, я хочу сказать, ваши записки интересны уже потому, что они рассказывают о пережитом, но... Как вам это сказать, право затрудняюсь... Может быть, вы зайдете через недельку? Дело в том, что... наш штатный консультант заболел, с вами сейчас некому основательно поговорить... Если доверяете мне, могу при вас кое-что прочитать, сказать свое мнение, но оно ведь не решающее...
       - Я доверяю Вам, - сказал Шабуров, подавляя в сердце тревогу и догадываясь, что уже кто-то, наверное, успел очернить его перед редакцией "Октября". Надо было выяснить, кто же именно это сделал? Несомненно, Ольга Михайловна знала, и Шабуров решил доверить ей рукописи, чтобы расположить к себе, вызвать на откровенность и узнать, откуда подул сюда компрометирующий ветер против Шабурова. - Вот, пожалуйста. Рукописи в вашем распоряжении, - он выложил на стол перед Румянцевой рукописи шестой, седьмой и восьмой книг "Перекрестка дорог", добавил: - Цикл этих трех книг и часть еще одной, девятой книги романа, я решил назвать просто "Мои записки". Так и будем оформлять на них документ, если примите рукописи...
       - Да, да, конечно, - кивала Ольга Михайловна, листая рукопись. Вдруг она углубилась в чтение, будто бы забыв о Шабурове. Он заглянул через плечо, не стал больше беспокоить ее: Ольга Михайловна читала из шестой книги романа главу "Перипетии". Читала она жадно, торопливо, точно боялась, что Шабуров протянет руку, отберет рукопись.
       На 160-й странице Ольга Михайловна остановилась, взволнованно поглядела на Шабурова.
       - Ой! - воскликнула она, - за что же это Владимира отправили в концентрационный лагерь? По-моему, он невиновен...
       - По-моему, тоже, - сказал Шабуров. - Но ведь часто бывает, что виновные нужны, тогда их находят или придумывают...
       - Знаю, знаю, ох, знаю, - затрясла Ольга Михайловна кистями рук. - Немало пожила, много видела. Да, с судьбой Владимира потом как, в романе?
       - Будьте любезны, сами прочтите, - сказал Шабуров. - О нем написано и в седьмой книге, в главах "Судьба", "Жизнь крутится", и в восьмой книге - в главах "Октябрь 1943 - январь 1944", "Искупление". Между прочим, я выделил материал о судьбе Владимира Сапожкова в отдельный рассказ под названием "Искупление"...
       - "Искупление"! - воскликнула Ольга Михайловна. - Тогда я об этом рассказе знаю. Вы же посылали его в журнал "Знамя"?
       - Посылал, - признался Василий. - Но мне его вернули назад. Незнакомая мне, работница журнала "Знамя" в письме от 24 января писала по поручению журнала:
       "Рассказ "Искупление" написан на очень уж сложную и скользкую тему, не может быть опубликован, несмотря на несомненные литературные способности автора..."
       - Я знаю, кто вам писал такое письмо, - вздохнула Ольга Михайловна. - Мы с ней хорошо знакомы. Это Глезарова. Теперь я вспомнила. Она мне пересказала ваше "Искупление". Мы даже всплакнули, растрогались. До чего же, в самом деле, сложна судьба людей, сложна судьба Владимира. И вы не обижайтесь на Глезарову, товарищ Шабуров. Если бы от нее или от меня зависело, то, говорю вам чистосердечно, рассказ "Искупление" уже вышел бы в свет давно. Другие, ответственные, побоялись, вот и вынудили Глезарову отписаться. Не исключена возможность, что и меня вынудят отписаться...
       - Почему?
       Ольга Михайловна вздохнула, порылась в ящике стола и подала Шабурову письмо.
       - Это из Горького, из Военно-политического училища. Пишет какой-то Солодахин, что партийная организация категорически возражает перед всеми издательствами. Заметьте, "перед всеми издательствами", товарищ Шабуров. Значит, письмо разослано везде... Да, возражает против возможной публикации произведений Василия Петровича Шабурова...
       - Почему же он возражает? - гневным голосом спросил Шабуров, возвратив Ольге Михайловне непрочитанную и даже не вынутую им из конверта бумагу из Горького. - Вы читали письмо, скажите, пожалуйста...
       - Он пишет, что Вы в своем романе берете жизнь, как она есть, компрометируете этим начальников, подрываете их авторитет...
       - Вот как! - восклицает Шабуров, вставая. - А, по-вашему, как я должен писать?
       - Как и написали. Но только трудно так будет напечатать, очень трудно. Такие книги, как ваша, заставляют думать, но... трудно управлять думающими, легче - испуганными, опираясь на подхалимов...
       - Спасибо, Ольга Михайловна. Благодарю за хорошие слова. А рукопись все же прошу принять. Пусть будет с ней, что угодно, но она должна иметь историческую дату предъявления журналу. Пройдут годы и годы, потребуются и мои произведения, народу потребуются, партии потребуются. Найдут их, напечатают, а люди узнают, что уже к концу Великой Отечественной войны я написал восемь книг романа "Перекрестка дорог" и большую часть девятой книги этого большого романа о событиях и людях XX века...
       Ольга Михайловна заполнила расписку лишь на три книги (часть девятой была вручена без расписки), поставила внизу штампик редакции "Октября" и подала расписку Шабурову.
       Он поклонился, молча вышел из кабинетика заведующей отделом прозы журнала "Октябрь". В тот же день Шабуров выехал поездом Москва-Сталино в Старый Оскол. И все думал он и думал всю дорогу о своем романе, о его книгах, сданных Румянцевой, о судьбе цикла книг романа, названного "Мои записки".
      

    8. ЗАВИСТЬ НАСТУПАЕТ

      
       По приезде в Горький из Старого Оскола, где он встречался с только что возвратившимся Андреем Лобановым и узнал от него печальную историю его личной жизни на чужбине с 1942 по день возвращения в СССР, Шабуров начал было писать рассказ "Возвращенец". Но навалилась беда за бедой, как глыбы при горном обвале: начался у самого рецидив контузии с общим функциональным расстройством нервной системы и резким упадком зрения, Солодахин выгнал из председателей Женсовета жену Шабурова за неподатливость и обошелся при этом без наказания и даже пригрозил привлечь Шабурова к ответственности за клевету "на моральный облик начальника", сильно заболела Матрена Кузьминична, не хватало продовольствия, средств, неутешительно шли дела с романом, который из "Октября" попал в "Знамя", где и решали судьбу "Моих записок".
       Правда, Зарубин из Горьковского Книгоиздательства обещал напечатать "монтаж" первых двух или трех книг романа "Перекресток дорог", но передал рукописи на рецензию к своему начальнику, А. Елисееву, который в личной беседе с Шабуровым еще и до этого высказал мнение: "Роман слишком обширен, для начинающего писателя такую славу допускать нельзя: голова закружится..."
       Вскоре рецензия была готова.
       "... Ознакомившись с двумя частями романа В. Шабурова "Перекресток дорог" объемом в 27 печатных листов, - писал А. Елисеев, - я не вынес впечатления об этом большом произведении, как о произведении бойкого графомана. Напротив, в нем многое говорит о вдумчивом серьезном стремлении автора написать полезное большое произведение воспитательного и познавательного значения. Но роман страдает такими недостатками, которые еще не делают его в целом приемлемым для печати".
       А в адрес Шабурова летели письма с требованием дать читателям свои произведения.
       "... что я хотел бы, так это заполучить сборник твоих рассказов периода войны, - говорилось в одном из писем, - так хочется прочесть обо всем не со слов корреспондентов, а из виденного, прочувственного, пережитого... О многом хочется написать тебе, много мыслей проносится в голове... Я вспоминаю твой первый приезд к нам: ты объяснял многое по математике и физике и, не зная об этом, будил во мне сильную жажду знаний. Мне тогда тоже хотелось все знать. Прошли годы... жизнь складывалась благоприятно. Но война все опрокинула. Теперь все начинаю сначала. Нет слов. Сейчас это будет даваться в тысячу раз труднее: насущное отвлекает, и сама жизнь пока, с материальной стороны, тяжеловата... Также приходится сидеть подолгу на заводе. А это мешает учебе. Не сидеть долго нельзя: чин начальника цеха, партия. Я, конечно, очень рад за тебя, что ты так плодотворно работаешь и по весьма актуальным темам. Твердо надеюсь, что смогу прочесть "Мои записки" (Война, победа, мир). Желаю успеха в работе. Жму крепко руку. Зяма. Свердловск. 11 мая 1946 г."
       Читатели ждали, а Москва писала свое. С реверансами, конечно, по адресу автора, но с отказом и с рекомендацией печататься в журналах с боле узким кругом читателей.
       Глубокой осенью было получено письмо из "Знамени". Писала снова И. Глезарова:
       "Уважаемый товарищ Шабуров!
       Посылаем Вам отзывы на вашу рукопись. Для удобства работы и оценки мы разделили рукопись на две части - Записки о войне и рассказы. Поэтому высылаем Вам два отзыва. Так как вы ничего не пишите о рукописи, то задерживаем ее в редакции".
       Шабурова удивило, что дата на письме написана чуть ли не двумя месяцами раньше, чем письмо пришло в Горький. "Где же оно лежало, почему так долго шло? - спрашивал он сам себя. - И зачем все так делается? Зачем рукопись оставлена?"
       В отзывах Шабуров прочел дважды лишь первый и последний абзацы, так все остальное поразило его стандартностью и необъективностью суждения. Но и в начальном и последнем абзацах, написанных на разных машинках и, наверное, разными машинистками под чью-то диктовку, сквозило лицемерие, смешанное со страхом: с одной стороны, рецензенту хотелось высказать свою личную точку зрения и признать в авторе романа и в его произведении талант, с другой сторон, рецензент был полон смятенного ужаса перед отраженной в романе правдой жизни и перед письмом Солодахина, которое Дамокловым мечом висело над автором романа и над рецензентом и кричало "... партийная организация категорически возражает перед всеми издательствами против возможной публикации произведений Василия Петровича Шабурова..."
       - Будь жив Ленин, - воскликнул в гневе Шабуров, - он никогда не позволил бы разным Солодахиным использовать имя партии для подобного идиотизма, как не позволил в свое время одному партийному секретарю запретить жениться для коммунистов, помог своей секретарше выйти замуж по любви. Но Ленина нет. И придет ли к руководству партией подобный Ленину человек? Может быть, придет. На это надежда. Во всяком случае, считаю нужным сохранить для истории письмо Глезаровой и первый и последний абзацы ее рецензии на "Мои записки". Я понимаю, что зависть и трусость Солодахиных наступает. Понимаю, что на этом зависть не остановится, будет стараться бить меня до конца; но поколения людей, мои дети должны знать, как это было. Мне не безразлично, как будет истолковываться правда в будущих веках...
       Шабуров отрезал первый и последний абзац рецензий, еще раз прочел их и подклеил к записке Глезаровой. "Да, ловко пишет, - мысленно представил себе образ испуганно склонившейся женщины над листами бумаги. - Борется вот сама с собою, но пишет не то, что думает, а что кажется ей более выгодным с личной точки зрения и возможного продвижения по службе. Конечно, трудно Глезаровой: она слышит непрерывно совсем другое, и вдруг - перед нею роман Шабурова, похожий на взрыв огромной бомбы! Вероятно, не настала пора так полно и откровенно сказать правду. Но ее скажет кто-то, обязательно скажет, может быть, лет через десять или более, но все равно скажет. Партия не может вечно молчать о том, что происходит, произошло в прошлом, но не должно повториться в будущем. И благословенно будет перед историей имя того смелого, кто скажет обо всем и всей партии, всему народу. Буду ждать, это будет..."
       - Ну и Глезарова, ну и написала! - не имея сил успокоиться, снова взял Шабуров рецензии, начал читать вслух:
       "... Записки капитана Шабурова охватывают период с весны 1941 года по 1945 год. Преподаватель истории, командир, Шабуров прошел большой путь войны. Кроме того, это, несомненно, человек интеллектуальный, культурный, обладающий большой эрудицией в области истории, истории искусства и литературы... Но... в заключении мы должны сказать, что ни одна из предложенных автором вещей не подойдет к нашему журналу. Некоторые из них можно предложить в журналы с более узким кругом читателей ("Крестьянка", "Пограничник"). И. Глезарова."
       - Да, мудра эта особа! Для "Знамени" "Мои записки" не подходят, а вот для более "узкого круга читателей" подходят. Но ведь такие поступки еще Ленин называл перестраховкой...
       ... В этот вечер, листая и перечитывая письма и страницы своего романа, Шабуров одновременно с тревогой и болью слушал разговор больной Матрены Кузьминичны с соседкой по квартире. Та пришла проведать больную, проститься с ней, так как предстояло выехать в другой город и, может быть, никогда уж больше не придется увидеться.
       - Да-а, плоха ты стала, плоха, - стонала соседка, поправляя подушку, чтобы Матрене удобнее было лежать. - И с чего бы это так приключилось?
       - От горя и от поветрия, - тихо ответила Матрена. - Немцы да Шерстаков Федор Лукич, ни дна ему, ни покрышки, мужа моего, Ивана, замучили на моих глазах. Вот оно и оборвалось сердце. А потом еще соседа нашего, Антона Упрямова, порошками отравили... Грешна перед богом, любила я Антона, а тут вдруг?...Вот и еще больше оборвалось сердце, крови не стало. А тут поветрие: годы меня одолели и простуда, тоже и пища городская по нормам-карточкам. Оттого все и к смерти меня клонит, не выздоровею. Даже насекомая разная появляется. Меня и обмывают и одежду новую дают, не повернется язык сказать плохое, жалеют все, а вот насекомая изнутри вылезает и вылезает. Оно всегда так, перед смертью... Вася, дай попить, родной мой. Чайку сладенького...
       Шабуров подал Матрене чашку с чаем, кусочек булочки (Днем специально ездил в буфет Горьковского дома офицеров, больше булочек для Матрены Кузьминичны купить негде, на карточки булок не давали).
       - Спасибо, сыночек, спасибо, - прошептала Матрена, выпила чай, пожевала булочку, затихла. Может быть, заснула. И в комнате наступило тяжелое беззвучие.
       Соседка сидела у кровати больной, напустив платок на лоб чуть не до самых глаз, плакала тихо, без всхлипываний. Только слезы из глаз катились и катились по морщинистым щекам. Шабуров подошел к широкому единственному в комнате окну, задумался, глядя на огни в окнах корпусов курсантских казарм. За гардеробом, отгородившим от общей комнаты уголок для детской спальни, чуть слышно, посапывали во сне ребятишки - Женя и Юра. Жена еще не вернулась из клуба ВПУ, где московские гастролеры давали концерт.
       "Понимаю, Соне тяжело сидеть в переполненном людьми комнате и слушать стоны Матрены Кузьминичны, но все же не следовало бы идти сегодня на концерт, - думал Шабуров. - Кажется, мама доживает последние часы. Слаба она, совсем одряхлела. Может быть и правда, что люди, привыкшие к сельскому воздуху, могут умереть в городском? Да нет, это чепуха. Придут ведь разные глупости в голову. Не от воздуха умирают люди, а без воздуха или от его недостатка. Я же знаю, мама страдает и волнуется за меня, за мои неудачи и за муки, которые мне то и дело приносит завистливый Солодахин. Ведь до чего додумался человек? Вдруг, ни с того, ни с чего, казалось бы, ввалился вчера в квартиру с какой-то комиссией и начал шуметь на меня в присутствии детей и больной Матрены Кузьминичны, что я занимаюсь самовосхвалением и что меня надо снять с должности редактора радиогазеты. "Что ж, - говорю ему, - снимайте с должности редактора. - Но у вас нет доказательств о моем самовосхвалении". "Как нет доказательств? - зашумел Солодахин. - Вот они, налицо! - он достал из сумки выписку из приказа о назначении меня редактором радиогазеты "Фрунзевец", потом показал подклеенную к ней вырезку из газеты Горьковского Военного Округа "За Отчизну" от 21 апреля 1946 года, снова закричал: - А-а, пишите вы какие откровения: "Курсанты с радостью встретили свою газету... Большое место в газете отводится произведением начинающих авторов. По радио передаются стихи, рассказы и другие произведения". "А-а-а, как это понять?!" Говорю ему, что лучше всего понять так, как написано. И никакого самовосхваления в этой заметке нет хотя бы потому, что правду о радиогазете "Фрунзевец" написал не я, а курсант М. Трошин, подпись которого стоит под заметкой... "Но я не позволю, я не позволю никому популяризировать вашу писательскую деятельность! - застучал Солодахин кулаком о стол. - Не допущу вас до печати и..."
       Матрена Кузьминична не выдержала, заплакала. "Товарищ начальник, - простонала она, - чего же вы испугом действуете? Ведь хорошо Вася пишет. Я даже от немцев уберегла его книжки с "Тайгой", с "Неллей", "Силой" и со "Старыми тропами", а вы теперь войною на Васю идете... Уходите-ка вы отсюда, не мешайте нам жить..."
       Солодахин позеленел, вышел из комнаты вместе со своей "комиссией", но прошептал мне на прощание: "Ну, Шабуров, запомни! Я тебе еще сюрприз устрою, что зачхаешь!" Что же он еще против меня готовит, какой сюрприз?"
       Размышления и горькие воспоминания Шабурова были прерваны проснувшейся Матреной. Она заговорила ласковым голосом, обращаясь к сидевшей у постели старенькой соседке:
       - Да мы с тобою хоть и походили летом вместе по двору, про старинное поговорили...
       - Наше дело такое, - захныкала старушка в фартук. - Больше нам и говорить не о чем. Грамота ведь наша какая? Доживаем года - возраст, вот и все тут...
       - А зовут-то тебя как? - одышливым голосом спросила Матрена. - Все собиралась спросить, забывала...
       - Натальей, милая, Натальей... Ну, прости, если когда обиду причинила... Все это от неволи, от недостатка нашего, а не от сердечного желанья...
       - Поминай и меня, Наталья. Прости, если плохо когда сказала в жизни или сделала. Скоро, чую, душа моя отправится к богу. Может, и до весны доживу, а может и не доживу... О-о-ох, ох, никому этого не миновать, все законом утверждено... Вася, к тебе моя просьба, отдай Наталье мою коленкоровую кофту, пусть за грехи мои перед богом молится. Она почти новая, эта кофта, что ты мне подарил. Перья из моей перины тоже отдай Наталье, человек она душевный. А сам не горюй, не расстраивайся. Писанье твое очень трогательное и справедливое, дойдут до него люди и оно до людей дойдет. Правда на огне не горит, на воде не тонет... Ну, теперь все от меня отойдите, дюжа я утомилась, отдохнуть надо..., - Матрена сомкнула веки, утихла. И трудно было понять, уснула она или умерла. Шабуров попробовал пульс. Он чуть заметно бился.
       - Вот вам, Наталья, кофта, - подал Шабуров. - Идите, я сам посижу у постели, подежурю, пока придет Соня с концерта. Они ведь в последнее время что-то не заладили. Но это ничего, примирю, если мама выживет...
       Вскоре, как только Наталья вышла из комнаты, в дверь постучали. Шабуров вышел.
       - Вас вызывает подполковник Солодахин! - доложил курсант в коридоре.
       - Передайте подполковнику Солодахину, что я один и сижу у постели умирающей матери...
       Курсант сказал: "Есть!", повернулся, побежал. А через несколько минут вернулся. Бледный, растерянный, он чуть не плакал.
       - Подполковник обещал мне пять суток ареста, а вам приказал явиться по боевой тревоге...
       Шабуров закусил губу до крови, начал одеваться.
       Солодахина он застал в кабинете листающим "Личное дело Старшего преподавателя военной истории гвардии капитана Шабурова".
       - Садитесь, поговорим! - по-бычьи глянул на Шабурова исподлобья, снова начал листать дело. - Ваш рапорт об увольнении в запас попал ко мне. Мы вас уволим, но с грохотом. Исключим из партии, потом уволим...
       - Я просил бы отложить разговор, - сказал Шабуров, вставая. - На квартире лежит умирающая мать...
       - Подумаешь, причина для откладывания разговора! - злым, бездушным голосом возразил Солодахин. - Нет, вы сидите и слушайте. Мне нужно с вами покончить, пока вы не вырвались из моей власти в буквальном и фигуральном смысле. Я имею ввиду, что если вы станете знаменитым писателем, то можете меня погубить, а теперь я могу вас погубить... И погублю. Вы мне скажите, где вы на службе?
       - Вы сами отлично знаете, мне нечего отвечать на вопрос.
       - Нечего? А вот это что такое? Исполняющий обязанности секретаря Горьковского отделения Союза Советских писателей Бирюков пишет нам чуть ли не распоряжение  76: "Капитан Шабуров избран членом бюро литературной группы при Союзе писателей, в связи с этим должен являться для работы в литгруппе еженедельно по пятницам с 18 до 23 часов".
       Это что же, выходит, вы там книгу пишите без нашего ведома? Нет, я не позволю. Вы слишком шагаете быстро, Шабуров! Я прочел сегодня все подшивки газет с вашими статьями и понял, куда вы стремитесь. Вы приобретаете популярность. Вот ваша статья "Волжская поэма". Она напечатана в  141 "Горьковской коммуны" за 15 июня 1946 года, после моего с вами разговора. Значит, на вас ничто не действует, вы рветесь к славе? Да?
       - Нет, я просто вдумываюсь в жизнь, пишу о ней...
       - Ничего подобного. Если бы вы просто писали, то не получилось бы такого... А то ведь ваша статья оказалась на специальной странице "Горьковской коммуны", под аншлагом: "Опера А. Касьянова "Фома Гордеев". Я понимаю, вы ищите сильных покровителей, надеетесь на Касьянова... Но этого мало. Вот у меня записка заведующего отделом искусства "Горьковской коммуны" Н. Барсукова. Он пишет эту записку с адресом во все кинотеатры Горького: "Очень прошу Вас устроить товарища Шабурова на сеанс в 11.30. Это необходимо для отзыва, мы будем в субботу его публиковать". И, действительно, вашу статью "Величественный образ" напечатала "Горьковская коммуна" 22 августа 1946 года под аншлагом: "Зрители о фильме "Клятва". Что вы на это скажете?
       - Если бы другое имя воплощало на сегодня в себе всенародное признание партийного авторитета, то я еще с большей страстью написал бы об этом, - сказал Шабуров....
       Солодахин не понял этих слов, начал посмаркивать носом, выискивая, к чему бы это еще придраться. Листая "дело", вдруг оживился:
       - Вы, Шабуров, все же рветесь в литературу. Вас публикуют газеты разных областей. Например, вы и в "Курскую правду" пишите...
       - Разве это плохо, если я, кажется, с 1920 года пишу в "Курскую правду"?
       - Плохо. Вы пишите, не считаясь с моим мнением... Вот, например, пришлось мне на почте читать перевод на Ваше имя из "Курской правды" от 10 октября 1946 года, Я даже выписал в свою книжечку, - он полистал. Потом прочел: "За статью "В домике Каширина" - 138 рублей 75 копеек, за статью "Хохломский народный орнамент" - 185 рублей". Что, неправда?
       - Вы ведете себя хуже гоголевского городничего...
       - Молчать! Как вы смеете?! Я же и документально могу доказать, что вы печатаетесь в "Курской правде" без нашего разрешения. Вот вам доказательства! - он полистал "дело", показал Шабурову его статью "Хохломский народный орнамент", напечатанную в газете "Курская правда" за 19 ноября 1946 года, спросил самодовольно: - Что, и теперь еще будете отбрыкиваться?
       Шабуров молча с презрением посмотрел в тупое толстощекое лицо Солодухина, вздохнул.
       - А вы не вздыхайте, Шабуров, мы все знаем, за всем следим. - Продолжал наступать Солодахин, уверенный в своей правоте и возможности сделать с человеком все, если он ему подчинен по должности, но посмел иметь талант и смелость самостоятельно применять его. - Мы знаем и о вашем письме Учебно-методическому Совету Министерства Просвещения РСФСР. Вы умничаете, ставите вопрос о ликвидации ошибок в произношении отдельных слов русского языка... Но и в этом у вас ничего не выйдет... Мы уже написали туда, вверх, чтобы там имели о вас представление, не принимали в расчет ваших предложений...
       - Значит, вы за мной установили слежку, как при Николае Первом? - не выдержал Шабуров издевательств Солодахина. Выпалил ему в упор. Но тот даже и не обиделся, считая слежку чем-то обычным делом.
       - Да. Мы за всеми следим...
       - Начали бы вы с себя и со своих отношений с мадам Борисовой, которую возвели в ранг председателя...
       - Но-но-но, прошу на личности не переходить... У нас и так накопилось против вас зла семь коробов... Мне вот стало известно, что вы часто бываете у Бобылева, в газете "Горьковская коммуна". Готовите статью "О советском военном искусстве"...
       - Да, готовлю. Статья будет напечатана в мае 1947 года, ко Дню Победы...
       - Нет, не будет! - покраснел Солодахин. - Мы не позволим. И эта статья не будет напечатана, и глава из романа в виде рассказа "Сила" и научно-фантастические рассказы "Зеленая тень" и "Одуванчики"... Ничто не будет напечатано, хотя и одобрил их работник Горьковского Обкома партии Шилов, хотя и они уже набраны в типографии, и с вами проверены корректуры... Не поможет вам и то, что вы подарили Зарубину свой именной пистолет...
       - Вы не в своем уме! - встал Шабуров. - я больше не хочу вас слушать. Никакого права остановить публикацию моих работ вы не имеете...
       - Ха-ха-ха-ха, - будто одержимый, захохотал Солодахин. - Разве такие вопросы решаются у нас правом? Ничего подобного. Мы просто вас скомпрометируем, запугаем ваших покровителей искусства и... погорят все ваши труды и книги. Нам это не в первый раз оформлять, научились...
       - Подлый вы человек!
       - А это ладно, пусть будет так! - Солодахин выпил почти целый графин воды прямо из горлышка, неожиданно выпалил такое, что потрясло Шабурова: - Мы вас исключим из партии за скрытие факта вашего исключения в 1935 году, на Дальнем Востоке...
       - Позвольте, я же сам вам об этом рассказывал при первом нашем знакомстве...
       - А кто это может подтвердить, если мы беседовали с глазу на глаз? Что касается меня, скажу, что вы лжете, и мне поверят. Выкусили?
       Шабуров посмотрел гневными глазами на Солодахина, потом перевел взор на раскрытое "дело".
       - Да вот же подшита заполненная мною анкета за 10 мая 1943 года! - воскликнул он. - Прочтите, в ней все отражено. И не мог же я в октябре 1943 года, вступая в члены КПСС, скрыть от партии то, что уже в мае этого года было ей известно. Дайте эту анкету...
       - Не дам анкету, - хмуро возразил Шабурову Солодахин. - Эта анкета исчезнет, так как она противоречит моему желанию. И я не могу вас вооружать ею... Кроме того, я отобрал у машинистки Наибовой текст смонтированной вами лекции "Вероломное нападение Германии на СССР". Мы обвиним вас в гитлеризме... Вы прославляете гитлеризм...
       Шабуров снял трубку телефона, позвонил в машинное бюро, так как знал, что машинистка часто работала там до часа ночи.
       Наибова пришла немедленно.
       - Лекции капитана Шабурова я печатала с разрешения начальника училища, - сказала она. - Я не имела права выдавать их кому-либо, пока они не будут просмотрены и подписаны после печати самим Шабуровым, но вы, товарищ подполковник, взяли монтаж лекции и ушли, потом и тексты машинописные забрали, не знаю зачем. Я вам должна сказать прямо, что никакого гитлеризма в лекции нет, цитированы вырезки из советских газет, которые мы все читаем. Правда, я отпечатала по ошибке не только то, что подчеркнул капитан Шабуров, но и то, что он зачеркнул. В этом я виновата...
       Когда Наибова вышла, Шабуров сказал Солодахину:
       - Неужели вы и после этого добровольно не подадите рапорт об увольнении вас из Армии?
       - Нет, не подам. Я вас загоню, а сам не подам, удержусь. Мне поверят...
       - Наука живет не верой, а знаниями...
       - Идите вы к черту со своей наукой! Начитались. Я вот вам покажу науку, что белугой заревете...
       - Ничего вы мне не покажете, подполковник! Вот, смотрите, как составлена лекция? В ней использован "План Барбаросса", напечатанный в "Красной звезде" 28 ноября 1945 года. Мною подчеркнуты для печатания всего шестнадцать строк из первого раздела плана "Общие намерения". Далее использована "Правда" за 25 ноября 1945 года, всего подчеркнуто мною семь строк из общеизвестного меморандума Розенберга. Из "Правды" и "Красной звезды" за 31 июля 1946 года использована телеграмма Риббентропа германскому послу в Токио от 10 июля 1941 года с просьбой поскорее втянуть Японию в войну с Россией. Взяты одиннадцать строк из публикации "Красной звезды" от 28 ноября 1945 года "Документ, характеризующий преднамеренность германской агрессии". В этой выдержке выступления Гитлера 22 августа 1939 года перед генералами наглядно показана преднамеренность нападения Германии на Польшу и его надежда на "блицкриг". Где же здесь крамола?
       - А нам это не важно! - сказал Солодахин. - Исключим, выгоним, там ищите...
       После этой встречи с Солодахиным события развертывались ускоренным порядком. На партийном собрании социально-экономического Цикла Солодахин выступил с "разоблачительной" речью:
       - Товарищи! - восклицал он, задрав подбородок и воздев руки с короткими пальцами к потолку. - Мы неусыпно стережем честь и достоинство нашей партии, а в нее проникают люди, не дающие нам покоя. Сказать вот о фельетоне "Покойник с бубенчиками". Знакомы вы с ним или нет?
       - Знакомы, - послышались голоса из одного угла. - Просим прочитать еще здесь, для ясности...
       - Это можно, можно, - снисходительно сказал Солодахин, полагая, что чтение фельетона усилит его позиции в задуманном ходе против Шабурова. Он развернул папку, начал читать:
       "На этот раз они решили чему-либо подражать, так как жить и работать по-старому им наскучило. А тут еще мальчишки принесли газету "Правда" за 13 декабря 1945 года и прочитали вслух передовицу со словами: "... где речь идет о повседневных нуждах нашего героического народа, нет мелочей, нет второстепенного, все важно, все поднимается до уровня большого партийного дела!"
       - Ну и правильно, как же иначе?! - зашумели коммунисты, все ясно...
       - Не спешите с выводами, - прервав чтение, крикнул Солодахин. - Вся суть дальше будет. Прошу слушать...
       - Пожалуйста, читайте...
       "... Да-а, - простонали руководители Горьковского Военно-политического училища, - читал Солодахин, косясь по сторонам и высматривая, как ведут себя коммунисты. А те просто посмеивались, пряча носы в рукав. Знали о фельетоне "Покойник с бубенчиками" и о том, что он правильно высмеивает бюрократов. - Да-а-а, бюрократизму у нас накопилось много, на жалобы народа и на его нужды внимания не обращаем, называем все мелочами, а вот газета "Правда" с нами не согласна. Как бы нам по шапке не дали, если линию не изменим...
       - А что ж, могут дать, - тенорком подпел начальник ОВС Садовский. - И мне дадут и вам. Разве я один виноват, что артисты в клубе ВПУ пропели песню "Тройка", а потом добавили: "Взять бы эту тройку, да и привезти воз дров для отопления клуба, чтобы в нем не мерзли зрители и артисты, не мерз начальник училища..."
       - Здорово, правильно! - зашумели голоса. - Мы же сами видели эту картинку...
       - Не умеете себя вести! - закричал Солодахин, снова прервав чтение. Вы вот лучше слушайте, сама крамола автора фельетона дальше обозначена и состоит в прямом подрыве авторитета руководящих работников... А вы хохочете. Чему рады?
       - Читайте, послушаем!
       Солодахин вытер платком потное свое лицо с красными говяжьими щеками, хватил стакан воды, начал читать дальше:
       "... Да, товарищи, я грешен, что матери погибших воинов живут в комнатах с выбитыми окнами и без печей, - начал каяться начальник квартирно-эксплуатационного отдела лейтенант Плохий...
       - Да это что, - перебил его электротехник Рябов. - Мы с начальником училища живем за счет уборщиц. Например, с уборщицы Герасимовой взыскиваем за одну двадцатипятиваттную лампочку пятьдесят рублей в месяц, а сами палим десять стоваттных и три плитки за... 18 рублей... Свинство одно, а не человеческая работа...
       - Друзья мои, - начал хриповатым голосом начпрод Макаров. - Я тоже грешен. Выдавал испорченные консервы, от которых люди болели, а майор Солдатов чуть было не умер. Навязал офицерам гнилые папиросы, которые они в уборную выбросили, а денежки с них, как с миленьких, удержал из зарплаты. По восемьдесят рублей...
       - Ваши грехи перед моими, что моська перед слоном, - вмешался в разговор начфин Клевцов. - Решил я, например, что газета "Горьковская коммуна" издается в Москве, туда и за всех офицеров деньги переслал. Ко мне офицеры ходили-ходили, да так и бросили: не пошел я на уступку, не возвратил денег. Так и месяца два были офицеры без газет...
       - А я их в это время, офицеров наших, мыл зимою в холодной бане и холодной водой, - вставил начальник ОВС Садовский...
       - Государственные интересы выше личных, так что нечего считаться с жалобами офицеров и их семей, - вмешался в разговор начальник политотдела Солода... ", - позвольте, товарищи, - прервав чтение фельетона и выпучив глаза, начал Солодахин уверять коммунистов, что он говорил это в другом месте, а не в том, где пишет автор фельетона. Но в ответ ему коммунисты разразились громовым хохотом. А когда успокоились, попросили читать дальше, до самого того места, где содержится крамола автора фельетона.
       Солодахин выпил сразу два стакана воды, продолжил чтение:
       "... в этот момент в дверь постучали. Вошел красноармеец с пакетом. Прочитали начальники бумагу в пакете и воскликнули: "Судьба подбросила нам, товарищи, случай начать жить по-новому, чутко относиться к людям. Умер кочегар Тихонов, который три года просил у нас помощи, а теперь вот прислал из больницы акт о своей смерти. Давайте выдадим ему ссуду и за средства училища похороним человека с музыкой, отвезем на кладбище в катафалке..."
       Договорились быстро, начальство утвердило ассигнования.
       Начфин выписал денег две тысячи рублей без волокиты, начальник ОВС дал миткалю и дранки метров тридцать для савана, начальник КЭО расстарался ящик гвоздей и два кубометра досок.
       Через какой-нибудь час к подъезду городской больницы подъехал погребальный катафалк, начальство Горьковского ВПУ стройной колонной вошло в помещение и потребовало выдать тело кочегара Тихонова...
       Медицинская сестра в испуге отступила перед воинственной группой во внутренние палаты. Гости с венком и саваном в руках невозмутимо проследовали за ней, но у порога палаты остановились, как пораженные громом: кочегар Тихонов сидел на койке и преспокойно пришивал бубенчики к кожаному ремешку...
       - Да как же ты смеешь работать после своей смерти?! - закричали разгневанные начальники. - Ты же нам бумагу написал...
       - А прочтите бумагу получше, - спокойно возразил Тихонов. - Я в ней написал, что хочу получить от вас помощь не после смерти, а вы уж и выдумали, что после смерти..."
       - Вот теперь ясно, - зашумели в зале, забивая Солодахина. - Ясно, что вы заржавели от бюрократизма и бездушия. Научитесь вы внимательно читать написанное, к людям относитесь душевно, тогда и не придется вам краснеть перед лицом "Покойника с бубенчиками".
       - Но я вам докажу, вы сами сейчас увидите, что автора фельетона, Шабурова, надо исключать из партии! - кричал расходившийся Солодахин. Короткий его мундирчик, перехваченный ремнем, задрался, фалдочки разошлись. Было что-то общее в эти минуты у Солодахина, по утушистости фигуры, с чугунной скульптурой известного памятника Александру Третьему. И в характере было что-то общее у Солодахина с этим тупым самодержцем. - Если собрание не согласится со мною, я решу вопрос в узком кругу, в парткомиссии при политотделе...
       - Чего вы нас пугаете парткомиссией? - встал майор Солдатов. Лицо его покраснело от гнева, серые глаза засверкали. - Мы знаем Шабурова, знаем его прекрасные лекции по военной истории. Ими восхищаются все курсанты и слушатели Вечернего Университета марксизма-ленинизма. А что вас Шабуров критикует, так вы этого заслужили...
       - Садитесь, майор Солдатов! - приказным тоном оборвал его Солодахин. - Садитесь, иначе я вас привлеку к ответственности. У нас есть данные, что Шабуров с самого первого дня появления в училище плохо работает...
       - Позвольте, - возразил тогда Начальник Учебной части училища полковник Колесов. Он подошел к трибуне, раскрыл свою папку. Смуглый, низкорослый, он неторопливо достал бумаги, начал читать выписку из аттестации работы капитана Шабурова с октября 1944 по июнь 1945 года. - Вот здесь сказано, как работал у нас капитан Шабуров. Слушайте, товарищи: "... Делу партии и Социалистической Родине предан. К работе относится добросовестно и аккуратно. Составленные им лекции отличаются хорошим содержанием и полнотой. Имея боевой опыт и повседневно работая над собой, занятия организует интересно и методически правильно..." - Вот как обстояло дело в работе Шабурова, товарищи! Аттестация утверждена начальником училища 8 июня 1945 года...
       - На одной аттестации вы, полковник, не выедете! - огрызнулся Солодахин, хватая графин с водой и начиная пить по своей кабинетной привычке прямо из горлышка.
       - Можем и другие привести, - спокойно продолжал полковник Колесов, морщась, что Солодахин пьет прямо из горлышка графина. - Вот у меня под руками аттестация на капитана Шабурова за 25 февраля 1946 года. Здесь написано правильно: "В занимаемой должности старшего преподавателя военной истории гвардии капитан Шабуров Василий Петрович состоит с октября 1944 года. С первых же дней пребывания в Училище показал себя грамотным и подготовленным офицером. Лично дисциплинирован, исполнителен. Принимает активное участие в партийно-массовой работе. Предан делу партии и Отчизны. Занимаемой должности соответствует..."
       - А вы бывали на его лекциях? - воскликнул Солодахин.
       - Бывал много раз. И другие товарищи слушали его лекции, дали письменные отзывы и заключения. Например, начальник Политотдела Военно-морского училища капитан второго ранга Воронов, замполит 82 радиополка капитан Стародубцев, полковник Качура и капитан Березин из Дома Офицеров, старший инструктор марксо-ленинского образования при Университете Марксизма-ленинизма В. Ботоногова, представитель Политуправления Округа майор Пичугин и все другие, посетившие лекции гвардии капитана Шабурова, единодушно отзываются о них положительно... Так в чем же дело? Видимо, все дело в том, что капитан Шабуров слишком прямой человек. А это не нравится подполковнику Солодахину и еще кое-кому... Если Шабуров не нравится, почему же подполковник Солодахин не отправил его рапорт с просьбой о демобилизации...
       - Мы сначала исключим Шабурова, потом демобилизуем! - не выдержал Солодахин, выпалил. - Мы и вас, возможно, исключим, выгоним. За содействие Шабурову: вы разрешаете ему ходить в издательство...
       - Теперь все ясно, мне больше говорить нечего, - сказал полковник Колесов, сел рядом с Шабуровым. - Солодахин забыл о совести и партийной чести, но мы об этом не забыли...
       Собрание проходило бурно, страстно. Предложение Солодахина об исключении Шабурова из партии "за идеологические извращения в лекциях, за клевету на руководителей в фельетоне "Покойник с бубенчиками", за скрытие случая выбытия из партии в 1935 году" было единодушно провалено.
       Тогда Солодахин осуществил свою угрозу, провел на парткомиссии решение об исключении Шабурова из партии. Это было утром 8 мая 1947 года.
       Шабуров стоял перед столом комиссии строгий, решительный. Постоянные лишения в прошлом, борьба за каждый шаг своего честного места в жизни, партийная страстность и кипение его сердца перед лицом очевидных несправедливостей и поведения Солодахина, которому можно было дать точное наименование "Зависть наступает", сделали его суровым и резким.
       - Все ваши липы, сфабрикованные под нажимом Солодахина разлетятся в прах! - чеканил он на прощание. - Это же беспардонная ложь, что я скрыл от партии случай выхода из нее в 1935 году. И вы сами знаете, что это ложь, иначе бы вы вняли моей просьбе и по радио связались с отделом единого партбилета ЦК КПСС и запросили бы документальное подтверждение моей правоты. Но вы этого не сделали, боясь за свои посты, зависимые от воли бессовестного Солодахина. Вы оказались черствыми и бездушными людьми даже в такую минуту, когда в моей квартире умирает мать со словами последней просьбы на устах. Она просит отвезти ее в Старый Оскол, похоронить поближе к могилам родственников. Я просил Вас отложить слушание дела, пока я выполню просьбу умирающей, но вы и в этом мне отказали. Почему? Зачем вы спешите? Вам нужно отомстить мне, задержать публикацию моих работ, убить поскорее горем мою мать и всю семью. Имеются уже некоторые результаты вашего шантажа. Трусливый приспособленец, Зарубин из Горьковского книгоиздательства, уведомил меня, что снимают из сборника мои рассказы "Одуванчики", "Зеленая тень" и "Сила", так как этого потребовал Солодахин. Он вернул мне "Издательский договор", но тексты рассказов задержал у себя. Торжествуйте, подполковник Солодахин! Ваша зависть в какой-то мере удовлетворена. Не знаю еще, как будет реагировать член бюро Горьковского Обкома партии товарищ Романов, которому звонил Солодахин тому два дня назад и требовал снять из гранок мою статью "О советском военном искусстве"? Возможно, он тоже поддастся наветам подполковника. Хотя и сомневаюсь. Здесь я хотел бы еще узнать от подполковника Солодахина, какие меры партийного воздействия к виновникам принял он по письму газеты "Красный воин"  751-900 от 7 февраля 1947 года. В этом письме писалось: "Мы послали фельетон "Покойник с бубенчиками" начальнику Политотдела училища имени Фрунзе и просили его принять к хозяйственникам меры партийного воздействия".
       - Что же вы молчите, подполковник? Сказать нечего. Тогда ответьте на вопрос, что ответили вы газете "Красный воин", которая в этом же письме написала Вам, что рекомендует командировать Шабурова на конференцию поэтов и писателей при ЦК ВЛКСМ?
       - Я не хочу давать вам дорогу в литературу, - угнув голову по-бычьи и выставив широкий свой низкий лоб, промямлил Солодахин. - Мое дело исключить вас из партии, а потом...
       Солодахин не договорил, так как раздался звонок телефона. Звонили, оказалось, из Москвы.
       - Да, дело, выходит, не того, - сказал председатель парткомиссии, почесав длинный нос с рябинками. - Из ЦК позвонили, что Шабуров ничего от партии не скрывал, принят на льготных условиях, как особо отличившийся в боях при форсировании Днепра в 1943 году...
       Наступило тягостное молчание. Солодахин сопел, как паровоз, Шабуров глядел на него с презрением. А события нарастали.
       - Разрешите войти? - просунув голову, сказал майор Семеренко. - Важные новости. Вот газета "Горьковская коммуна"  106 за 8 мая 1947 года со статьей капитана Шабурова "О советском военном искусстве"...
       Солодахин раскрыл рот, вылупив глаза, все остальные воровато переглянулись, а Шабуров воскликнул:
       - Слава партии! Есть в ее рядах смелые люди, не поддающиеся клевете Солодахина на Шабурова и на его работы...
       - Как же теперь, как же? - залебезил председатель парткомиссии перед Солодахиным.
       - Пусть Шабуров подает рапорт об оставлении его в кадрах армии, - сквозь зубы выдавил Солодахин.
       - Нет, через два часа я выезжаю из Горького вместе с семьей и с умирающей матерью. Может быть, успею довезти человека живой до родных мест. Пусть взглянет на них...
       - Шабуров, от голода сдохнете в Старом Осколе! - угрожающе произнес Солодахин. - Сейчас засуха, бесхлебие, карточки...
       - Все равно, поеду! Я не могу равнодушно глядеть на ваше лицо и наполненные неправдой глаза...
       - Шабу-у-уров! - бледнея, воскликнул Солодахин. - За дерзость буду преследовать вас всю жизнь. Достану и в Старом Осколе, напишу во-всюду... Я испорчу вам всю карьеру...
       - До свиданья! - сказал Шабуров, вышел.
       Через час подошла санитарная машина, вызванная Шабуровым. Погрузили на носилках полумертвую Матрену Кузьминичну. Рядом с нею уселись детишки - одиннадцатилетний Женя и восьмилетний Юра, примостился Шабуров с женой, Соней.
       На четвертый день по центральной улице Старого Оскола двигалась тихим ходом грузовая машина с красным гробом на кузовной площадке. Голосили медные трубы похоронного оркестра, огромная толпа провожала Матрену Кузьминичну в последний путь, на кладбище.
       Шабуров в зеленом кителе и хромовых сапогах шел за гробом рядом с женой. Сквозь слезы мир ему казался раздвоенным и туманным, полным скорби. Но он надеялся на лучшее, ждал его. Он верил пока в партию, в народ. Эти силы должны были остановить наступающую зависть Солодахиных, дать простор таланту Шабурова. Ведь заставили же они Солодахина и зависимую от него парткомиссию отменить свое решение об исключении Шабурова из партии. Но это все в будущем, все потом. Пока же зависть наступала.
      
      
      
      

    9. ОДНОФАМИЛЬЦЫ

      
       Не успел еще Шабуров снять офицерские погоны после демобилизации, как его вызвали в Курск на рабселькоровский съезд и наградили библиотечкой, а через час вызвали в Обком партии и в ОБЛОНО, назначили директором Старооскольской средней школы рабочей молодежи.
       "Радоваться этому или печалиться? - сам себя спрашивал Шабуров, шагая вдоль улицы Ленина к Красной площади. У развалин довоенного цирка остановился. На желтом фронтоне портика, огражденного шестью четырехгранными колоннами серого цвета, сохранилась старая выпуклая надпись "ГОСЦИРК". Но двери заложены кирпичом, зияли оконные проемы. Даже пепельно-серые асфальтированные ступеньки подъезда остарели: местами просматривали красные грани кирпичей, местами кудрявился в трещинах подорожник. Глядя на все это, Шабуров улыбнулся: - Ничто не вечно, как и радость и печаль. Не следует думать об этом, возможно, тогда и жить будет легче..."
       - Все на выставку, на собачью выставку! - вопил мальчишка. Вырвавшись с улицы Дзержинского. - Редкие породы, изумительные псы...
       - Чего орешь? - остановил его Шабуров. - Какая выставка, где?
       - В Первомайском саду, - сказал мальчишка. Ткнул рукой в сторону ворот. - Не видите, что ли? Если нужны билеты, можно взять у меня. Я работаю от выставочного комитета, рекламник...
       - Билеты мне не нужны, - отмахнулся Шабуров. - Беги, кричи. Здорово нужна мне собачья выставка...
       - Вам вот не нужна, а корреспондент Васильев статью написал о собаках... Видите, это он спешит снова на выставку. Его очень заинтересовали собачьи порядки...
       Шабуров сначала даже глазам своим не поверил, но все же это был не мираж, а натуральный факт: к воротам сада, где проходила собачья выставка, шагал пузатенький парень в черной шляпе и в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, со свернутой в трубку газетой в руке.
       - Конечно, это же и есть Васильев-Дубравин. В Москве он хвастал мне, что работает крупным корреспондентом, полагает тренироваться в области фельетона и сельского хозяйства. Любопытно, что же он думает писать о собаках? Может быть, думает научиться у них драке за кости? Так оно, наверное, и будет. Склонен этот корреспондент к собачьим действиям и провокации... Помню его встречу со мною в Москве. Он сам тогда признался, что я имею в его лице врага. И не стал отрицать, что является преемником журналиста Нецветаева. Тот ведь тоже пользовался псевдонимом "А. Дубравин", если совестно было подписывать пасквили своей фамилией. Они подлинные однофамильцы по псевдониму и делам своим...
       Васильев остановился у ворот сада, начал что-то писать на полях газеты, посматривая сквозь стекла очков на широкое красное полотно с надписью о выставке собак и трепетавшие над входом красные флажки. Потом он увидел ехавшего в машине редактора "Курской правды", бросился к нему наперерез, замахал руками.
       Машина остановилась на средней линии между Васильевым и Шабуровым. Ветер дул в сторону Шабурова, так что когда подбежал Васильев к машине и начал громко доказывать редактору его ошибку, до Шабурова отчетливо долетели слова:
       - Нет, товарищ Вельш, я на этом категорически настаиваю, иначе откажусь работать корреспондентом по Старооскольскому кусту...
       - Напрасно вы горячитесь, - возражал ему Вельш. - Я знаю Шабурова по его статьям и рассказам как талантливого человека... Зачем же настаивать, чтобы он обязательно согласовывал свои корреспонденции с вами? Прямо скажу вам, это ошибочно и бестактно, что заведующая отделом писем товарищ Самохвалова поддалась вашим уговорам и написала Шабурову, чтобы он обращался к вам за помощью. Это же смешно: опытный и образованный человек должен пойти на поклон к вам, скажу откровенно, нетрезвому и не очень честному корреспонденту...
       - А-а-а, вы спелись. Вас очаровал Шабуров. Понимаю. Вы ему библиотечку преподнесли, а потом, возможно, передадите мои спецкорреспондентские обязанности...
       - Поехали! - воскликнул Вельш шоферу и захлопнул дверцу. Машина взвизгнула сиреной, помчалась.
       Васильев-Дубравин теперь увидел стоявшего неподалеку Шабурова, догадался, что он все слышал и понял. Боясь, что Шабуров может дать пощечину, Васильев попятился, но Шабуров поймал его за рубашку.
       - Подожди, собачий фельетонист! - сказал приглушенно, сердито. - Таких, конечно, стоит бить, но я не стану марать руки. Просто хочу показать, что написал я на письме Самохваловой, рекомендовавшей мне, по вашей просьбе, обращаться за помощью к Васильеву. Вот, читай: "К пропойце Васильеву унизительно даже для начинающего обращаться за помощью..."
       Васильев вырвался, побежал в сад. В воротах остановился, крикнул:
       - Но я имею вес, смогу напакостить...
       - Конечно, - громко сказал Шабуров. - Такие однофамильцы подлецов прошлого неминуемо будут пакостить людям нашего времени. Разве Маркс не прав, что традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых? Нет, он тысячу раз прав. Правоту Маркса можно проследить и на поступках Васильева-Дубравина...
       ... Из Курска пришлось ехать днем. В вагоне стояла скука, духота.
       - Товарищ проводник, откройте, пожалуйста, окна, - просили пассажиры.
       - Невозможно, гвоздями забиты, - жаловалась пожилая женщина в черном берете и синей железнодорожной униформе. - А клещей у меня тоже нету, не выдают...
       - Разрешите, я открою, - услужливо предложил сидевший на самом проходе краснолицый человек лет тридцати пяти. Нос его - дубиночкой, немного приспущен крючком к губам, что придавало лицу человека улыбающееся выражение. Глаза прищурены, ресницы редки, как у поросенка. Над двухэтажным лбом свисал клочок рыжевато-каштановых волос, через редизну которых просвечивала убегавшая к затылку лысина, характерная для людей распутного образа жизни. - У меня и клещи есть... Был на базе ОБЛОНО, получил кое-что для школы...
       - Пожалуйста, пожалуйста, - согласилась женщина-проводник. - Только поосторожнее, чтобы стекло не разбить...
       - Мы все можем, все сделаем, - с ужимками галантерейного приказчика или священнослужителя, пожимая плечами и тряся кистями рук, заверил краснолицый и смело начал выдергивать клещами гвозди...
       - Молодец, Райский, молодец! - похвалил его седой старичок, когда окно было освобождено от гвоздей и приспущено, в вагон хлынул воздух полей. - Хорошее вот дело, с клещами ездить...
       - Мы всегда с приборами, на все случаи жизни, - самодовольно сказал Райский, посматривая на глядевшего в упор Шабурова. - Вы вот меня не знаете, Василий Петрович, а я уже познакомился с вами. Михал Михайлович Гольцман из ОБЛОНО рассказал мне, что вас назначили директором школы. Вот у меня и просьба к вам имеется... Конечно, вы меня не знаете, но я крупный специалист и даже заявление вам подготовил. Не будете ли любезны прочитать его?
       - Давайте, - сказал Шабуров, продолжая всматриваться в Райского и силясь припомнить, где и когда пришлось ему раньше слышать эту фамилию и даже видеть внешность этого человека?
       Райский тем временем проворно достал из портфеля заготовленное им заявление, с поклоном и подобострастной улыбкой подал Шабурову.
       - Будьте любезны, резолюцию, что уроки имеются. Я потом быстро оформлюсь, привезу приказ из ОБЛОНО...
       - Но ведь я пока еще не принял школу, - возразил Шабуров.
       - Это значения не имеет, - присаживаясь рядом, уверял Райский. - Раз имеется бумага, будет и место, по опыту знаю.
       Шабуров молча начал глазами читать заявление, все более волнуясь и тревожась, даже сам не зная, почему.
       "Прошу Вас представить мне возможность читать уроки, - писалось в заявлении: - черчение в 8-9 классах, физики в 6 и 8 классах, астрономии в 10 классах, химии в 8-х классах.
       О себе сообщаю следующее: год рождения 1912, национальность - русский, беспартийный, в 1938 году окончил физико-математический факультет Орловского Пединститута, на оккупированной территории не был, работал по мобилизации в топливной промышленности..."
       - Теперь я вспомнил, знаю, кто вы, - прервав чтение, сказал Шабуров тихо, чтобы слышал один Райский. - Хотите прочитать в моем романе страницы о себе?
       Райский сначала смутился, потом подмигнул Шабурову, как принято среди старых знакомых, поднес ладонь к его уху и пригнулся губами, зашептал:
       - Желаю прочесть, но только не вслух...
       Шабуров достал из чемодана восьмую книгу расширенного варианта романа "Перекресток дорог", открыл на 130-й странице и показал ногтем, откуда надо начинать чтение...
       Райский прочитал весь текст до конца 132-й страницы, вытер платком обильно вспотевший лоб, подал расширенный вариант книги Шабурову, а тот дал ему еще прочитать и страницы 188-191 сокращенного 8-й книги "Перекресток дорог"...
       - Нет, не обо мне написано, - потряс кистями рук, ухмыльнулся Райский. - В романе выведен законченный тип негодяя и подлеца, а я еще пока в зените развития, не закончен. Вы не подумайте, что я возражаю против типажа. Ничего подобного, отлично написано, ярко, справедливо... Но, это не я, даю в этом гарантию... Это мой однофамилец. Я даже немного его знаю... У-у-у-у, гадкий человек, даже говорить о нем не хочу. Ну, оставим это, несущественно... Насчет уроков как же, найдутся?
       - Пожалуй, найдутся, - сказал Шабуров, приневоливая себя и заглушая протест сердца. "Найдутся, - повторил мысленно. - Как же иначе доказать, что однофамильцы друг друга стоят, если не проверять их на конкретных делах. Хотелось бы увидеть Райского не таким прохвостом, каким показал его лейтенант Мелехов в беседе на Октябрьском вокзале Москвы в 1943 году. Но это зависит от самого Райского, от его поведения..."
       - Спасибо, Василий Петрович, от души спасибо, - залебезил Райский, сунув руку Шабурову, но тот отвернулся к окну, будто не заметил жеста Райского. - Вот, такого чуткого и отзывчивого человека мне еще не приходилось встречать, - продолжал Райский расточать похвалы. Шабурову стало тошно от этого приторного и лицемерного разглагольствования. Он вышел в тамбур вагона, подставил горевшее жаром лицо встречному ветру, чуть приоткрыв дверь, начал наблюдать за родными картинами.
       По ржаным и пшеничным полям, укутанные золотистой дымкой, там и сям проплывали голубоватые комбайны, стрекотали вблизи от полотна железной дороги крылатые жатки, вырастали на прокошенных лысинах косматые скирды и копны. И везде были люди, люди, люди. Белели на их спинах рубахи, сверкали в руках вилы или косы, мелькали грабли в руках вязальщиц: новейшая техника уживалась пока на полях с вековыми орудиями труда - серпами, граблями и косами, с приемами и опытами работы прадедовских времен.
       "Может быть, отражением этой мешанины в производстве и является мешанина в думах и поступках многих людей? - мелькнули в голове Шабурова мысли, от которых трудно было отмахнуться, трудно уйти. - Называют сейчас в газетах и журналах капиталистическими пережитками все отвратительное и неприемлемое. Хорошо, пусть будет так. Это, пожалуй, даже очевидно, если взять для примера ловкача Райского. Но есть же на свете коммунисты, вроде Васильева или Солодахина... Неужели о них можно говорить лишь как о капиталистических пережитках? Нет, о них нельзя так говорить. Ленин правильно называл таких комчванами и чиновниками с пышными советскими титулами. И таких много, размножаются..."
       Мысли Шабурова были прерваны начавшейся возней у выхода из вагона в тамбур. Он оглянулся и увидел двух рослых упитанных женщин. Они готовились к высадке на ближайшей станции, тащили из вагона громоздкие мешки с каким-то провиантом, переругивались.
       - Я вот скажу Дмитрию Ивановичу, чтобы он не доставал тебе билет на московский поезд, - шипела черноволосая женщина с воспаленной красной векой левого глаза, который зло посверкивал необычайно черным злым зрачком. - На черта нужна ты мне в компаньонки, если растрепала моему мужу, что я живу в Москве со сторожем Колхозного рынка. Ну и живу, какое тебе дело? Для общей пользы живу. У кого мы прячем товары? У сторожа. Кто пропускает нас на рынок в любое время? Опять же он. А ты, честная нашлась, мужу все растрепала...
       Не замечая Шабурова и распалившись друг против друга, женщины не скупились на слова, забыли об осторожности.
       - А мне наплевать на твоего Дмитрия Ивановича, на Костина! Тьфу, да и только. Я же его знаю еще по Ельцу, хорош хвататель... Ну и тут хватает, в Старом Осколе. Заделался контролером-ревизором на станции, дерет по три тысячи за билет... Председатель Ламского сельсовета, Щетинин, еще больше для нас делает, справки пишет, что мы везем в Москву свои собственные продукты, а и то берет не более двух тысяч за один раз, а тот, Костин твой, хватает по три тысячи за билет. Глаза ему надо выцарапать, - курносая блондинка скрючила пальцы, бросилась на свою соперницу.
       - Подожди, дура! - вскрикнула черноволосая, заметив Шабурова. Она оттолкнула от себя разъяренную компаньонку и прошипела: - Оглянись, это же Шабуров стоит в дверях...
       Женщины сразу притихли, начали вздыхать о том, что трудно жить, карточки мучают, товаров нету, детишки обносились, с проездом трудно, а тут еще дождей мало, колос слабый, хлеба будут неурожайные, опять же голод возможен.
       - Но вы, конечно, не умрете от голода, - обернувшись, сказал Шабуров. - Видел я вас на рынке однажды, по сто рублей за буханку хлеба с людей вы сдирали...
       - Да то ж хлеб не наш, - возразила черноволосая. - Ей-богу, не наш. Это мы для уважения Клавдии Васильевне продавали. Она в горсовете работает, на хлебном деле сидит. Ну и талоны там разные, буханки... Кому не додаст, оно и набирается...
       - Вы о ком, о Костенко?
       - Да нет же, - уклончиво ответила женщина, покосившись на свою компаньонку. - Скажи, Настя, ведь я не о ней, о другой...
       - О другой, ей-богу, о другой, - догадливо начала уверять и блондинка, с опаской посматривая на свой мешок и на Шабурова. "Не замел бы он нас в милицию, - метались у нее мысли. - Нарвались со своей спекуляцией, пропали". - Это же совсем другая женщина, а не секретарь горсовета, что хлебные талоны голодающим раздает и строительным бригадам, провались я на месте! Это же просто они однофамильцы...
       - А Дмитрий Иванович, который снабжает вас железнодорожными билетами? А Щетинин, что справки выдает на провоз багажа спекулянтами в Москву?
       - Да провались мы на месте, если брешем! - закрестились обе женщины, начали клятвенно уверять, что они совсем о других людях вели речь, а не об этих. - Имя совпало и фамилия, вот и все. Нет, нет, не подумайте, пожалуйста. Не Костин и не Щетинин берут с нас по пять тысяч за справки и билеты за каждый рейс в Москву, это их однофамильцы такими делами занимались... Да и не с нас они брали взятку (Мы в жизнь спекуляцией не занимались, свои трудовые продукты возили и только), а с этих, с наших однофамильцев. Провались мы на месте, если брешем! Вот, если желаете, спросите у Сотникова. Он работает инспектором в райсобесе, все знает о Щетинине и Костине, ругается с ними, а они на него гонку делают, изживают. А для нас они люди хорошие, ничего плохого сказать не можем... Ну, слава тебе господи, нам здесь слезать надо. До свиданья! Нам еще в город надо, потом уже на станцию...
       - Мне тоже удобнее будет вылезти из вагона на Гуменской остановке, - сказал Шабуров, и женщины сейчас же подобрали губы, переглянулись.
       - Знаешь что, кума? - как бы в раздумье, сказала черноволосая, толкнула блондинку в бок. - Поедем мы лучше на станцию, а потом - в город...
       ... Шабуров сошел с поезда на Гуменской остановке, женщины-однофамильцы проехали дальше, к Костину и Щетинину, чтобы следовать в город... Москву.
       - Разрешите помочь? - заискивающим голосом пропел Райский, догнав Шабурова на полугоре. - Ведь я моложе, посильнее... Кроме того, прошу зайти в гости. Мы недалеко живем, на Демократической, 12...
       - Спасибо, сам донесу чемодан, - отклонил Шабуров предложение Райского. Усмехнулся, спросил: - На Демократической, 12 живете вы лично или ваши однофамильцы?
       - Пока мы, пока мы, мы..., - с ужимками и заискивающими интонациями в голосе, ответил Райский, шагая рядом с Шабуровым и пытаясь заглянуть ему в глаза, чтобы даже взором своим показать, сколь предан он новому директору и готов разделить с ним все трудности предстоящей работы в школе. - Правда, квартирка неважная, но, надеюсь, с вашей помощью, получить коммунальную получше. Вы же депутат Горсовета?
       - Да, депутат...
       - Мне уже об этом люди рассказывали, так что я осведомлен, почему и очень просил бы вас зайти ко мне, чайку с дорожки выпьем, можно и чарочку... У Натальи Ивановны имеется...
       - Кто это Наталья Ивановна?
       - Жена моя, знаете ли. На торфу мы с ней работали, сошлись... Она у меня, конечно, не первая, но...
       Шабуров промолчал, думая об однофамильцах и о том, что их слишком много на земле, просто до загрязнения много. "И этот еще шагает рядом, словесный мед льет, а сам, наверное, обдумывает новый ход очередной подлости и карьеры".
       - У меня к вам еще одна просьба будет, - прервав молчание, изумительно ласковым голосом сказал Райский и ухитрился заглянуть Шабурову в глаза. - Признаться, давно мечтаю попасть в партию, а вот поручителей никак не достану. Обещает мне Игорь Шерстаков из Райкома, но... одной мало... Я бы вас попросил, Василий Петрович. Если дадите рекомендацию, душу свою положу за вас...
       - Я не Мефистофель, за душами не гоняюсь, - холодно сказал Шабуров. - Кроме того, рекомендации даются людям, которые изучены на совместной производственной работе...
       - Хорошо, Василий Петрович, я согласен. Ведь мы с вами должны сработаться, я мастер большой руки и связи имею... Без этого сейчас, на одной зарплате, жить трудно...
       Шабуров не ответил. Откланявшись, он зашагал домой, а через час отправился в школу, надеясь застать там исполняющего обязанности директора, отрекомендоваться со своим назначением.

    10. ОЗНАКОМЛЕНИЕ

      
       При подходе к школе Шабуров заметил глядевшую на него из открытого окна толстощекую женщину в белой шелковой шляпе, похожей на алюминиевую миску, и в розовом платье с белесыми паучками неряшливых заштопок.
       К немалому его удивлению, эта совершенно незнакомая женщина с плутоватыми глазами глинистого цвета и с непомерно высокой грудью высунулась из окна чуть ли не до пояса, приветственно помахала короткопалой пухлой рукой в шелухе рыжих веснушек, сказала умильным голосом:
       - Здравствуйте, Василий Петрович! С приездом вас. А ты не лезь! - пихнула она от окна девочку, потом и сама скрылась за простенком. Через окно слышен был ее ворчливый голос: - Молчи, убью! Тресну вот, чтобы ты понимала логику...
       - Логика, должно быть, в правильности состоит, - тоненьким голоском возражала девочка. - А это какая же логика, если вчера вы говорили, что черт его несет нового директора, а сегодня улыбаетесь ему и приветствуете...
       - На конфетку, Галька, и молчи. Что же ты болтаешь, путаешь шутку с правдой...
       Встретила Шабурова высокая красивая женщина в сером платье, белом платке и в солдатских ботинках.
       - Я техническая сотрудница школы, - сказала она, поглаживая ладонью белокурую, как и сама, голубоглазую девочку лет десяти. - А это моя дочка, Галя...
       - Здравствуйте! - поклонился Шабуров. - Как вас зовут?
       - Катериной Павловной Долгих. Проходите, пожалуйста, вот в эту комнату. Тут у нас и кабинет, и учительская и библиотека...
       - А где же книги? - удивился Шабуров, осматривая пустую крохотную комнатку на втором этаже деревянного здания на Демократической улице. - Где же свет? Я не вижу проводки и лампочек...
       - Ну, марш отсюда! - поддала Екатерина Павловна в шутку подзатыльник дочке, прикрыла за нею дверь. Став спиной к двери, смело взглянула на Шабурова: - Мне можно с вами откровенно поговорить?
       - Конечно, не иначе. Вот сесть-то нам негде. Ну, ладно, посижу на подоконнике. Пожалуйста, я вас слушаю...
       - Мой муж был капитаном танковых войск, погиб при освобождении Будапешта, - начала Екатерина Павловна, на длинных и густых ее ресницах сверкнули набежавшие слезы. - А теперь мне приходится подчиняться тем, кто с немцами в Старом Осколе да с венграми в период оккупации детей наживал, и молчать приходится, иначе с работы выгонют в два счета... Вот вы насчет книг спросили. Это хорошо, что спросили маленького в школе человека, техническую сотрудницу, которая все же видит, что тут делается... Какие же тут, прости господи, будут книги, если их нигде и не покупали и не думали покупать? У нас сейчас Фаина Сергеевна правит за директора. Жила она при немцах с Михеевой Валентиной Борисовной, а та от фашиста ребенка нагуляла, мальчишку. Теперь вот и устроила ее Фаина Сергеевна на прокорм в школе, счетоводом назначила и заведующей несуществующей библиотеки. Там вон, в углу, стоит ящик, а в нем книга приказов. Прочтите, в ней прописано...
       Екатерина Павловна подала Шабурову бледно-зеленую тетрадь, которую сама она, наверное, изучила наизусть, прочитывая в свободные часы, показала пальцем, где надо читать.
       "Параграф второй, - тихо прочел Шабуров. - Назначить библиотекарем и делопроизводителем школы Михееву Валентину Борисовну с окладом содержания по промфинплану..."
       - Ну, вот же, я и сама удивлялась такому окладу, - развела Екатерина Павловна руками. - Вижу, вам тоже неясно. А вы еще о книгах спрашиваете... Вот сделаете ознакомление с порядками у нас, может быть, и не захочете остаться, уедете. Трудное у нас положение. Книг нету, свету не спрашивай. Поверите ли, Василий Петрович, сами ученики иногда приносят пузырьки с керосином и фитилями, засвечивают. Посидят в копоти, пока голова заболит, расходятся. Ну, час или два посидят, не больше. А зарплату Фаина Сергеевна себе и всем исправно платит. Невыгодно проводить в школу электричество: тогда придется работать часов шесть в школе, гулять будет некогда. Тут ведь что делается, даже говорить неудобно. Есть один сапожник, Пустовойтов по фамилии. Приходит он, облапит Фаину Сергеевну в темноте и жмутся они до самой линии. Забредал раньше Стрельников из Районо... Тут и скандалы бывали. Ведь у Фаины Сергеевны муж имеется, рабочий мехзавода. Костей зовут его. Ну и, сказать по правде, бил он ее тут с ее судариками несколько раз... Вот поэтому и снимают теперь Фаину Сергеевну с должности, наследство вам тут передают нехорошее...
       - Выправим, омолодим школу, лучше других будет...
       - Дай бог, я со всей душою помогать буду, лишь бы безобразия прекратились, порядки начались. А то ведь срам уже, в городе школу люди на смех подымают. Кричат, что мы шаромыжники...
       - А что это за женщина в розовом платье и куда она делась? - спохватился Шабуров. - Совсем незнакомая, а уже приветствовала меня и называла по имени и отчеству...
       - Резниченко Антонина Федоровна, - сказала техсотрудница. - Это из компании Михеевой. При фашистах была классной надзирательницей в гимназии, теперь литературу преподает. Вчера она звонила в ОБЛОНО по телефону и узнала у какого-то Ермолаева ваше имя и отчество и то, что вас назначили к нам директором. Очень ругалась и кричала, что коммунист нам не нужен, так как начнет заводить новые порядки, работой задушит. И вы не верьте, что она вас так радостно приветствовала: одно лицемерие, такая уж она женщина. Теперь вот убежала черным ходом домой, переодеться или, может быть, побежала к Фаине Сергеевне доложить, что новый директор приехал...
       Слушая Екатерину Павловну, Шабуров листал книгу приказов, потом заглянул в "тетрадь выдачи свидетельств". Глаза его полезли на лоб. Екатерине Павловне он ничего не сказал, но сам с содроганием сердца несколько раз прочитал поразившие его записи: "Труфанова Анна Афанасьева зачислена в школу первого октября 1945 года, получила свидетельство об окончании школы 14 августа 1945 года... Фурманова Анфиса поступила в школу 23 мая 1945 года, получила свидетельство об окончании школы 14 августа 1945 года..."
       - Это вы насчет свидетельств глядите? - спросила Екатерина Павловна. - У нас это обычное: учился - не учился, был в школе или не был, все равно можно документ получить, если угодишь Фаине Сергеевне. Я вот вам пример приведу. Есть у меня знакомая буфетчица на вокзале, а у нее дочка имеется, Семыкина Либерта. Эта совсем в школе не училась, а документ получила. Поглядите, если не верите. За седьмой класс дали ей свидетельство, а потом три дня пили и гуляли...
       - Ладно, достаточно, - прервал Шабуров рассказ Екатерины Павловны. - Все это будет прекращено. А теперь идите, отдыхайте, я хочу побыть наедине...
       - Простите, если наговорила лишнего, - кланяясь, отступала Екатерина Павловна к двери. - Нагорелось в сердце, душу свою отвела... Не со зла рассказала, а для правды, чтобы они вас в свои тенета не затянули...
       "Вот и началось ознакомление, - почесал Шабуров в затылке. - Некоторые говорят, что фашистская оккупация никого не растлила и что воспитанные при советском строе люди не способны поддаться ржавчине. Это ошибка. Нельзя самоуспокаиваться и лакировать язвы, которые причинены фашистами совести и сердцу многих и многих людей нашей страны. Это самоуспокоение лишь может привести к страшным и неожиданным последствиям - к воровству, грубиянству, хулиганству, очковтирательству и лицемерию, может быть, к бандитизму и разврату, к усилению бюрократизма и появлению массового недовольства жизнью, к усилению религиозности и поповщины. Разбив фашизм там, на фронте, мы годами и годами будем ощущать его тлетворное влияние здесь, в тылу, особенно на фронте культуры и воспитательной работы. Нужно быть смелым и очень решительным, не поддаваться тарабарщине самоуспокоительных заверений, что у нас все благополучно, а вскрывать и вскрывать язвы, прижигать их огнем критики и воспитания, наступать на все мерзости с не меньшей яростью, чем наступали мы против фашистов. И пусть будет, что будет, а я клянусь действовать с неуклонной решимостью, ибо хочу видеть Родину мою и детей моих полностью очищенных от налетов мировой скорби, заложенной фашизмом еще в двадцатых годах нашего века..."
       Послышался стук женских туфель. Он замер у двери, потом зашелестело оправляемое платье, щелкнул замок дамской сумочки. В дверь постучали.
       - Войдите, - отозвался Шабуров, успев застегнуть пуговицы кителя и положить тетради в ящик. - Прошу.
       Вошла невысокого роста женщина с пухлыми крашеными губами, с заплетенными в две косы и уложенные под гребешок русыми волосами. Она смело и даже нагловато посмотрела на Шабурова лупастыми и как бы вытаращенными серыми глазами, протянула руку:
       - Фаина Сергеевна Стебелева, бывший директор школы...
       Рука ее, покрытая бронзовым налетом загара, была узкая, теплая. Такие нравятся мужчинам. И даже Шабуров задержал ее немного в своей руке, потом смущенно выпустил, так и не назвав себя.
       - Среди ваших кадров учителей есть коммунисты? - невпопад спросил он. Фаина Сергеевна засмеялась. Она прошла к столу, ловко присела на крышку и забросила одну ногу на другую. Юбка метнулась веером, сверкнули на мгновение красивые голени. - Нет, я серьезно...
       - Вам разве не приходилось бывать в обществе молодых красивых женщин с глазу на глаз? - спросила она, кокетливо выставив загорелое плечо и помахав себе в лицо ладонью. - Не правда ли, жарко?
       - Верно, жарко, - согласился Шабуров, злясь на самого себя и сидевшую перед ним женщину, видимо, привыкшую решать все вопросы с точки зрения взаимоотношения полов. - Тут еще и вы виноваты, пытаетесь распалять, когда надо поговорить хладнокровно и принципиально...
       - Ах, вы насчет коммунистов? Они у нас не приживаются. Температура что ли для них неподходящая, не знаю. А были. Заводяный, например. Может быть, слышали о нем? Это бывший коммунист: исключили за пребывание на оккупированной территории. Теперь он ушел от нас, устроился завучем в медицинской школе, у товарища Абельдяева... Гонение у нас имеется на оккупированных... Но у меня своя точка зрения, принимаю на работу, не спрашивая, что делал человек при фашистах. Я женщина гуманная... Правда, обо мне тоже говорят, что я жила на оккупированной территории и всякое там делала... Но это клевета: я была эвакуирована. Желаете, могу свидетелей выставить?
       - Не надо, - сказал Шабуров, прислонившись к притолоке окна, подальше от все более разгоравшейся Фаины Сергеевны. - Вы лучше о кадрах расскажите, для ознакомления...
       - Ах, вас интересуют коммунисты?
       - Все интересуют. Почему одни коммунисты?
       - Был у нас коммунист Попов Иван Прокофьевич, - продолжала Фаина Сергеевна, - но он уклонился...
       - Позвольте! - изумленно воскликнул Шабуров. - О каком Попове говорите вы?
       - Об этом же самом. А что такое и почему это вас тревожит?
       - Однажды пришлось нам задержать шофера в Валдайских лесах, - сказал Шабуров, подавшись к Фаине Сергеевне, будто боялся, что она не услышит приглушенного говора. - Понимаете, шофер пытался проскочить на машине через линию фронта, к немцам...
       - Ну и что же? Это очень интересно! - Фаина Сергеевна быстро положила руку на плечо Шабурова, придвинувшись к нему настолько близко, что ощутила коленями его ногу. - Я очень люблю фронтовые рассказы...
       Шабуров осторожно снял руку Фаины Сергеевны со своего плеча, прошелся взад и вперед по комнатушке, потом снова встал у окна и покосился на глядевшую в его сторону Фаину Сергеевну. В глазах ее и во всей фигуре сквозил такой интерес к затронутому Шабуровым фронтовому эпизоду, что не рассказать его было просто неудобно. И Шабуров продолжил:
       - Подстрелили мы шофера, но не до смерти. И вот он, мучаясь, просил прикончить его, а потом рассказал, признался в страшном преступлении: двадцать девятого августа 1942 года пытался он вместе с Поповым и Незовиматко перебежать на сторону немцев под Сталинградом. А тут их заметили наши, минометным огнем накрыли. Шоферу и Незовиматко удалось бежать, Попова убило миной...
       - Ерунда! - воскликнула Фаина Сергеевна. - Убило миной какого-нибудь другого, однофамильца Попова, а этот жив. Я вам сейчас докажу... Вы знаете почерк Попова?
       - Приходилось, правда, давно, - уклончиво сказал Шабуров. - Покажите.
       Фаина Сергеевна полезла в ящик с бумагами, достала тетрадь с приказами, полистала ее, сунула Шабурову
       - Вот, Василий Петрович, читайте! И не удивляйтесь, что знаю ваше имя и отчество: мне сообщила Антонина Федоровна Резниченко...
       Шабуров не ответил на это замечание, начал читать приказ  20 за 11 октября 1945 года. В нем писалось: "В связи с уходом в декретный отпуск Стебелевой Ф. С. передать исполнение обязанностей директора школы Попову И. П."
       - Нет, нет, читайте приказ  22-й, - сказала Фаина Сергеевна. - Он написан собственноручно Поповым первого ноября 1945 года...
       - Да-а-а, - протянул Шабуров. - Это почерк Попова. Я поражен всем происшедшим. Неужели под Сталинградом пытался бежать к немцам другой Попов? Неужели этот не был убит, а только ранен?
       - Конечно же, не убит человек, если пишет собственноручно приказы, - захлопала Фаина Сергеевна ладонями, захохотала. - Вот вам и материал для романа. Вы же, как мне сказали, беллетристикой занимаетесь? Обо мне тоже прошу написать, люблю славу...
       - А я люблю правду, - возразил Шабуров. - напишу, конечно, и о вас и о всем, что было в жизни. Но дело с Поповым задало мне большую загадку. Годы и годы, может быть, потребуются, пока будет полностью разгадан этот опасный человек. Ведь недаром его еще в Ястребовке за двенадцать, если не больше, лет до войны прозвали "Елейным Прокошей"...
       - Мне и здесь приходилось слышать, что его называли Иудушкой Головлевым и Тартюфом, - засмеялась Фаина Сергеевна. - И правда, до чего же он имеет сильное сходство с этими классическими образами подлецов и ханжей. С него можно писать их портрет. И вы, Василий Петрович, прочтите повнимательнее написанный Поповым Иваном Прокофьевичем приказ. Сколько в нем лицемерия, подхалимства перед заведующим Курским ОБЛОНО Максименко, сколько перестраховки и хитроумия, чтобы понравиться одним, залезть в доверие к другим, взвалить вину за недостатки на кого-то, а себя показать заботливым и думающим человеком...
       - Очень любопытно, - с интересом сказал Шабуров, передав приказы Фаине Сергеевне. - Прошу проанализировать...
       - Взять хотя бы параграф первый приказа, - улыбаясь и тараща на Шабурова жадные глаза, сказала Фаина Сергеевна. - Ведь Попов здесь не от себя пишет, а славословит начальнику. Вот: "Согласно распоряжения зав. ОБЛОНО тов. Максименко, исключить из списков учащихся школы рабочей молодежи следующих товарищей, как обучающихся в геологоразведочном техникуме..." Ведь ловко, не правда ли? И Максименко мудр, и Попов уважителен к начальству и ученики на Попова не имеют права обижаться за исключение из школы: указание дано свыше. Иудушка, настоящий...
       А вот и параграф второй. Слушайте: "За систематические пропуски уроков исключить из школы Лукашеву, Герасимову, Данильченко, Непиющих, Андреева, Головина, Манина, Прокурина, Трубавина..."
       Вы понимаете, Василий Петрович, девять человек Попов исключил из школы на девятнадцатый день своего директорства? Расчет простой: моя предшественница плохо работает, а я вот школу очищаю от балласта, мне и передайте навсегда бразды правления. Ловко?
       В параграфе третьем наш Тартюф продолжает свою линию, пишет: "За неуспеваемость и отсутствие соответствующих документов об образовании, перевести ученика 6-го класса Баранова в 5-й класс, ученика 6-го класса Ларина в 5-й класс, ученика 7-го класса Трусова - в 6-й класс".
       Разве не ясно, куда он, Попов, клонит? Конечно, я не бог-свят, имею кое к чему склонность... Жить на одной зарплате с семьей трудно, но... Попов в тысячу раз грязнее меня. И я даже жалею, что не его, а кого-то другого убила мина под Сталинградом... Он, если разобраться, все может, на все способен...
       - Вы, Фаина Сергеевна, давно здесь работаете? - меняя тему разговора, спросил Шабуров.
       Фаина Сергеевна подозрительно покосилась на него, пожала плечами.
       - С сорок четвертого года, - сказала она. - У меня и семья здесь. Имеем хатенку на Подгорной улице...
       - Знаю эту улицу, знаю, - кивнул Шабуров. - До войны приходилось бывать...
       Они некоторое время молчали, о чем-то думая. Потом Фаина Сергеевна ласково сказала:
       - Я люблю военных. Это бывалый народ, смелый. Мы с вами, наверное, сработаемся...
       - Должны, - неопределенно сказал Шабуров. - Все зависит от того, какие принципы положим в основу сработанности...
       - Кстати, о принципах, - нетерпеливо прервала Шабурова Фаина Сергеевна. - На педсовете должны обсуждать проект составленного мною плана работы школы. В нем, конечно, есть принципы, которые я намерена защищать. Но, вы сами знаете, трудно защищать принципы подчиненному лицу: начальник скажет даже и глупее, но его поддержут...
       - Принципы можно защищать с позиций любого поста, - возразил Шабуров. - Разрешите взглянуть на ваш проект...
       - Не все равно, кто защищает принципы, начальник или подчиненный! - сердито возразила Фаина Сергеевна. Она энергично спрыгнула со стола на пол, порывисто защелкнула сумку и вызывающе выпятила перед Шабуровым свой высокий бюст, голые загорелые плечи. - Я не стану сейчас показывать вам свой проект... Критиковать его вам легче, чем мне было составить...
       - Не всегда так, Фаина Сергеевна, - спокойно сказал Шабуров. - Серьезная критика тоже очень трудна. Ведь требуется не только высказать свое впечатление о критикуемом, но и свою точку зрения. А ведь это невозможно без глубокого знания вопроса и без умения найти наиболее правильное решение обсуждаемой проблемы...
       - И все равно, Василий Петрович, я прошу Вас не настаивать на предварительном просмотре вами моего проекта: он потеряет оригинальность, перестанет быть моим, примешается чужое, ваше...
       - И что же в этом плохого? - сказал Шабуров. - Искусство получать сплавы усилило власть человека над природой...
       - В педагогике действуют иные, чем в металлургии, законы. И я хочу услышать о моем проекте мнение коллег, без предварения мнением и авторитетом назначенного к нам партийного директора..., - слова вдруг застряли в горле Фаины Сергеевны, она даже ахнула от допущенной оплошности в своем суждении, но сейчас же постаралась свести все дело к шутке, усыпить Шабурова, отвести в сторону: - Вы не подумайте что-либо иное, Василий Петрович! Я не против коммунистов, просто хочу посоветовать не делать в школе революцию, не загружать учителей работой. Мы привыкли к размеренному ритму жизни...
       - По два часа работать в копоти от фитилей и керосина в пузырьках, потом расходиться на гулянье и отдых, - сказал Шабуров вполголоса. Но Фаина Сергеевна вся передернулась при этом, будто ее ударили кнутом по голым плечам.
       - Вам уже рассказали? Вот это мило! Конечно, новая метла всегда метет чище, но... советую вам все же сдерживать себя. У нас не любят напряжение, вас могут оплевать... Есть кому, если уж на то пошло. Вам могут простить взятку, мошенничество. Подделку документов и выдачу свидетельств людям, которые даже не учились в школе... Все простят, но заплюют, если поднимете знамя так называемой "Чести и честности". Думаете, прокуратура вас поддержит или райком? Про Райком не знаю, а прокурор Козолуп вас не поддержит... Я знаю, что вас уже познакомили с фактами, что я выдала многим документы об образовании незаконно... Ну и что же? Подымать вопрос станете? Не советую... У меня связи, а прокурор Козолуп, не в пример вам, умеет ценить общество красивой женщины при встрече один-на-один... Ха-ха-ха-ха! - залилась Фаина Сергеевна, даже из глаз брызнули слезы от усердного смеха. - Но вы, Василий Петрович, не принимайте моих слов всерьез. У меня это с детства: возьму, да и навру сама на себя, честное слово! А вы знаете, Василий Петрович, у меня появилась оригинальная мысль: давайте пройдем с визитами к некоторым учителям школы, которые живут поближе...
       - Удобно ли? Обычно с учителями первое знакомство директора бывает на Педсовете, - возразил было Шабуров, но тут же передумал: - Хорошо, идемте. А педсовет придется перенести на несколько дней, пока закончится мое ознакомление с делами школы и с людьми...
       - Вот здесь живет наша историчка, - взявшись за кольцо и стукнув коленом в калитку, пояснила Фаина Сергеевна. - Машенькой мы ее зовем...
       Машеньку застали хлопочущей у самовара. Смутившись, покраснела. Сняв белый фартучек, осталась в голубой блузке, отрекомендовалась Шабурову:
       - Мария Ивановна Стюфляева...
       - Бывшая Стюфляева, - поправила Фаина Сергеевна и, обернувшись к Шабурову, заулыбалась: - Никак Мария Ивановна не отвыкнет от фамилии мужа, хотя уже развелась с ним, перешла на свою девичью фамилию. Ильинская... Что с вами, Василий Петрович? Вы вздрогнули...
       - Ничего. Наверное, рецидив контузии, нервы иногда, - стараясь казаться спокойным, сказал Шабуров, а у самого так и трепетало сердце, волновалось в груди. "Ильинская, с черными усиками. Неужели это она, елецкая, которая служила в гестапо и работала секретарем хлебозавода в ноябре и декабре 1941 года?" Немного успокоившись, спросил: - Вы, Мария Ивановна, в Ельце работали?
       - Да нет, мои родители живут в Баброво-Дворском районе, сестра училась до войны в медицинской школе... Ох, простите, самовар там у меня, кипит...
       Возвратилась она к столу со стаканами на блестевшем медном подносе и с фарфоровым чайником, из позолоченного носка которого туманом плескался пар. Поставила все это, отбросила за ухо косму своих смуглых волос, умильно глянула на Шабурова зеленовато-серыми глазами:
       - Помогите, пожалуйста, самовар на стол поставить, у меня "развилась" рука...
       Шабуров заметил волнение Ильинской и ее сердитый взгляд в сторону Фаины Сергеевны, решил больше не возвращаться к разговору о Ельце, ибо все равно Мария Ивановна не признается, назовет елецкую учительницу своей однофамилицей, запутает все и заметет следы. Он просто поблагодарил хозяйку за чашку чая, начал медленно отпивать, чтобы не обжечь губы и не сидеть без дела.
       Фаина Сергеевна пила без стеснения, отдуваясь и прикусывая серый хлеб. Мария Ивановна вздыхала, глядела задумчиво в стоявшую перед нею чашку с чаем.
       - Просто не знаю, доживу ли я до коммунизма, когда человек будет освобожден от мути прошлого? - внезапно сказал Ильинская, испуганно поглядела на Шабурова. - Простите, думала об этом, а оно и сорвалось с языка вслух...
       - До коммунизма вы доживете, молодые еще, - прищурив глаза, сказал Шабуров. - Что же касается прошлого, то... не увлекайтесь обобщением: не все в нем следует называть "мутью", хотя, правда, у многих эта "муть" имелась, да еще и имеется...
       - Да, да, конечно. Вы меня извините за необдуманную формулировку. Ведь я беспартийная, так что ошибки возможны. Признаться, очень рада, что к нам прислали директором коммуниста, будет теперь к кому обратиться за помощью...
       - Вот и сошлись на принципиальной основе, - с иронией произнесла Фаина Сергеевна, отодвинув от себя пустую чашку и позвенев о ее край ложечкой. - Сейчас начнутся беседы о диалектике, без которой историки шагнуть не могут, как хромой без костылей...
       - Полагаю, что и учителя русского языка не смогут шагать без диалектики и не очень далеко уйдут на одних диалектах, - возразил Шабуров. - Мы можем поссориться, если разговор продлится на эту тему и в таком же духе...
       - А я вас прошу, Василий Петрович, не принимать замечание Фаины Сергеевны близко к сердцу, - сказала Мария Ивановна, роясь в ящике стола. - Она ведь любит пускать шпильки ради простого озорства...
       - Спасибо за комплимент! - Фаина Сергеевна встала, направилась к двери. - Мне жарко, поразвлекусь на ветерке, пока вы тут поворкуете...
       Шабуров молча пожал плечами, а Мария Ивановна подала ему тетрадь.
       - Мой полугодовой календарный план уроков по истории, - сказала она. - Будьте любезны посмотреть...
       - По форме план точен, - сказал Шабуров, просмотрев тетрадь. - Но... имеются недостатки...
       - Например? - Мария Ивановна повела плечами, прикусила губу. - Он, между прочим, утвержден и одобрен...
       - Вижу, Мария Ивановна. Надпись имеется на плане. И все же, к сожалению, многое в нем не годится. Вот, например, вы написали: "Наметки элементов коммунистического воспитания". Но ведь надо говорить о системе коммунистического воспитания, так и записать бы, продумать методы...
       - А что будет тогда делать Министерство просвещения? - возразила Мария Ивановна, щеки заполыхали гневом, черные усики заходили из стороны в сторону. Разволновалась Ильинская.
       - Коммунистическое воспитание осуществляют учителя, а не министры, - сказал Шабуров. - И они это тем лучше сделают, чем больше сами будут убежденными коммунистами...
       - Что, надо в партию вступать?
       - Не всякого примут, - спокойно возразил Шабуров. - Но от всякого учителя мы потребуем правильного решения вопроса о коммунистическом воспитании по всей системе своей работы, в том числе и на уроке, как основной форме...
       - Голословность! - вскипела вдруг Ильинская. - Вы говорите без фактов...
       - Ну, как же без фактов? Читайте вот сами, если мне не доверяете. Берем на выбор, какой угодно урок...
       - О Спартаке прочту, - сказала Ильинская, - у меня этот урок наиболее удачно разработан...
       - Пожалуйста, читайте...
       - "Восстание Спартака", - огласила Мария Ивановна. - "Наметки элементов коммунистического воспитания": "прочесть на уроке выдержки и рекомендовать учащимся целиком прочесть роман Рафаэлло Джованьоли "Спартак", чтобы они прониклись коммунистическим воспитанием..." Что же, по-вашему, это плохо?
       - Да, плохо, - невозмутимо сказал Шабуров. - Вы переоценили воспитательное значение романа, написанного буржуазным демократом, полностью перепоручили этой книге коммунистическое воспитание ваших учеников... По-моему, не нужно сводить коммунистическое воспитание на уроках истории к чтению выдержек из книг, а ставить и осуществлять цель коммунистического воспитания всей системой, чтобы ученики усвоили действительную историю, прониклись глубокими чувствами любви к народу и ненавистью ко всему, что угнетает народ. Для этого, конечно, нужно говорить не "о наметках элементов...", а о системе коммунистического воспитания и о методах этого воспитания. Скажем, на уроке нужно пользоваться художественным рассказом, диапозитивами, кинокартинами, текстами учебника, задушевной беседой, чтением тщательно отобранных текстов из романа и высказываний основоположников марксизма-ленинизма. Из вашего плана даже и нельзя ожидать, чтобы ученики поняли на уроке слова Ленина, что "Спартак был одним из самых выдающихся героев одного из самых крупных восстаний рабов". Вы даже и не ставите себе такой задачи...
       "Ну, теперь я погибла! - слушая Шабурова, думала и передумывала Ильинская. Перед ее глазами промчались картины елецкого грехопадения, работа в гестапо, бегство из Ельца на Запад, спасение от расстрела, устройство на работу в школе. - Казалось мне, что никто и никогда не сможет узнать обо мне, о моих делах, а вот и нависла опасность. Шабуров, кажется, знает или догадывается, кто я такая. Он критикует мой план. А я чувствую не только правоту Шабурова, но и опасность мне с другой стороны: не в одном плане дело, в моей душе и совести. Может быть, опасность пролетит мимо... Но... Что же мне делать теперь? Пожалуй, буду пластаться, сделаюсь покорной, ничему не буду перечить. Что скажут, то и буду делать, пока внушу им мысль о моей полной преданности. О, война эта с ее обманчивыми событиями: я же так верила тогда, в Ельце. Верила, что коммунисты уничтожены навсегда, а они пришли снова... Они снова правят, и я в их когтях, как мышь в когтях кошки. Лесть, приспособление, если потребуется, клевета на кого угодно - по заказу начальников и властей. Все сделаю, все подпишу, лишь бы поверили, не услали в Печеру, в Воркуту, в мерзлые места, где одна лишь могила, одна смерть". - Мария Ивановна закрыла лицо руками и зарыдала, сквозь пальцы полились на стол слезы.
       - Извините, Василий Петрович, мои ошибки от неумения. Если разрешите, я буду теперь каждый урок готовить с вашей помощью... Вы все правильно сказали, со всем, решительно со всем я согласна...
       - Ваше право обращаться за помощью, а моя обязанность помогать, - сказал Шабуров. В его сердце колыхнулась жалость к этой плачущей женщине, искусственность слез которой он смог заметить, разгадать. - Извините, что мы у вас долго засиделись, да еще и огорчение принесли...
       Проводив Шабурова и ожидавшую его во дворе Фаину Сергеевну, Ильинская некоторое время стояла у рукомойника в каком-то оцепенении. Потом умылась и, протирая полотенцем глаза, чуть слышно прошептала сквозь стиснутые зубы:
       - Вы меня еще узнаете, я еще покажу вам цену моих слез...
       Тем временем Шабуров встретился на улице с одним из своих знакомых довоенных лет, с Гончаровым Иваном Григорьевичем. У него правая рука отрезана по самый локоть. Рука зеленого кителя пуст.
       - Нет, не спешу на учительскую работу, - шибая в лицо Шабурова самогонным перегаром, громко кричал Гончаров. - Ведь учителя нищенствуют, работают месяц за пуд муки, а я в сапожной мастерской каждый день зашибаю полпуда хлеба. Кроме того, сыт, пьян и нос в табаке...
       - Стыдно так рассуждать коммунисту...
       - Что? - подставляя ухо, переспросил Гончаров. - Вы мне кричите погромче, я ведь глухой...
       - Выбыл я, выбыл из партии, - махнул Гончаров левой рукой. - Правда, билет еще не сдал, ношу, но на учет не принимаюсь, взносов не плачу... Так лучше: я люблю чекалдыкнуть, партия мешает выпивать. Да и сапожнику партия ни к чему...
       С тяжелым чувством отошел Шабуров от Гончарова, догнал Фаину Сергеевну. Она, оказалось, слышала весь разговор с Гончаровым, засмеялась:
       - Вот, Василий Петрович, в лице Гончарова вы увидели философию нашего времени: долой учителя, да здравствует сапожник!
       - Гончаров так не говорил, - возразил Шабуров.
       - Важнее, что его именно так можно понять. Как же вы рискнули приглашать этого кретина в педагоги? Анна Александровна, Анна Александровна! - закричала вдруг Фаина Сергеевна через улицу. - Пойдите сюда, познакомлю с нашим новым директором.
       Анна Александровна Канарейкина, бледнолицая молодая женщина в зеленом с белыми горошками платье и с веснушками на носу, с первой же минуты знакомства с Шабуровым повела себя весьма странно: то бестактно отмахивалась рукой и оспаривала очевидные истины, то вдруг извинялась и начинала бичевать себя, хихикая: "Фу, дура я, просто чудачка, извините! Мне говорят дело, а я возражаю. Конечно же, это глупо, что я в пятом классе даю задачу узнать, сколько было денег у хозяйки, если она израсходовала 60 копеек на покупку картофеля, что составляет четыре пятых ее денег. Подумать только! На базаре сейчас десяток картофелин стоит тридцать рублей, а я о 60 копейках толкую".
       - Вот и я вам советую держаться ближе к жизни, - терпеливо разъяснял Шабуров. - Целое по части можно всяко искать, но лучше это делать на жизненных примерах. Вот, например, недавно газета "Правда" писала о машинисте паровоза Бажинове, который за четыре пятых года съэкономил на своем паровозе 88 тонн топлива. Разве нельзя эти данные использовать для вычисления, сколько же будет сэкономлено Бажиновым топлива за год?
       - Ох, это трудно, отдыхать будет некогда, если по всем газетам и журналам лазать...
       - Не легко, зато полезнее, чем пользоваться готовыми задачками из устарелых задачников. Творчество учителя - залог идейности преподавания...
       Так, споря и доказывая друг другу, дошли до квартиры Ивана Михайловича. Шабуров не знал, к кому его вела Стебелева, почему и был крайне поражен, что оказался на квартире того самого Незовиматко, о котором слышал рассказ от шофера в Валдайских лесах.
       Кое-как разговорились.
       Иван Михайлович оказался мужчиной серьезным, в волосах седина посверкивала. Разговаривал он, тряся головой и потирая руки, будто зимой вошел со двора. То и дело, высказав какую-либо мысль, переспрашивал Шабурова:
       - Так это? Так это?
       Он был среднего роста, немного сутул. Голова круглая, большие серые глаза слишком выпуклы.
       Когда заговорили о войне, поморщился, повел правым плечом.
       - Признаться, меня угнетает воспоминание о войне, - неожиданно сказал он. - Служил я в 131-й стрелковой дивизии. Вместе с Иваном Прокофьевичем служили. Его ранили, а меня в этот день в плен взяли, сидел я в Германии в концлаге  103...
       - А потом как же?
       - Репатриировался. Узнал случайно, что Попов в Старом Осколе, приехал к нему. Он меня и устроил здесь на работу...
       Не желая больше разговаривать на эту тему и в душе убедившись в полной связи и какой-то взаимозависимости судеб и дел Незовиматко и Попова, Шабуров поинтересовался, над чем работает Иван Михайлович в порядке самообразования.
       - Пишу доклад "О проблеме Гольбаха и решении ее русским ученым Виноградовым", - сказал Иван Михайлович. - Совсем уже подготовил для предметной комиссии доклад "Теории света"...
       - Это очень интересно. Разрешите взглянуть, если можно.
       Читая текст, Шабуров несколько раз посматривал на Фаину Сергеевну, которая углубилась в чтение "Крокодила" довоенной подшивки, и на задумавшегося Ивана Михайловича. Наконец, не выдержал, заговорил:
       - Иван Михайлович, вы уж очень книжно написали о вопросах квантовой теории. Почему бы вам, с познавательной и ориентирующей целью, не сообщить слушателям доклада, что выводы из квантовой или волновой теории явились серьезным вкладом в материалистическую диалектику природы, поскольку с каждой прерывной частицей связан некоторый волнообразный процесс во всем пространстве, то есть физика приблизилась к установлению единства прерывности и непрерывности материи...
       - Спасибо за замечание, я эту мысль включу в текст, - согласился Иван Михайлович, пометил в блокноте карандашом. - Еще есть какие замечания?
       - Имеются. Вы, Иван Михайлович, упустили также из вида, что разработка диалектического синтеза, лежащего в основе атома, не завершена, кризис теоретической физики позволяет поэтому буржуазным ученым делать идеалистические выводы из важных открытий современной атомной физики. А вы просто констатируете факт, не объясняя его...
       - А как же это сделать, если в журналах пока не пишут?
       - На основании известных истин, Иван Михайлович. Укажите, например, как буржуазные физики воскрешают идеализм и поповщину, ссылаясь на невыясненность причин "неточности" и "неопределенности" результата при одновременном определении координат и скоростей микрочастиц. Ведь они же пользуются жульническим приемом и умалчивают, что искомые координаты микрочастиц нельзя пока определить лишь из-за несовершенства основного уравнения атомной физики, то есть по причине непознанных пока человеком каких-то закономерностей природы и незавершенности квантовой теории, а не потому, что "мир непознаваем".
       Раскритикуйте вы физика Н. Бора, который утверждает, что атомам нельзя приписать самостоятельную физическую реальность и что они просто примыслены к субъекту, непознаваемы вообще. Ведь в ваших руках факт уже действующей атомной энергии. Разве нереальны взрывы в Хиросимо и Нагасаки? Следует раскритиковать изобретение В. Гайзенберга, который еще в 1942-1944 годах предложил науке поповскую "характеристическую матрицу рассеяния", при которой ликвидируется показатель реальности физической материи - величина энергии. Нужно разоблачить и Вигнера с Иорданом, которые дошли до отрицания реальности напряжения электрического и магнитного полей. Есть боевая возможность показать в вашем докладе упадок капиталистической культуры на примере мракобеса Ж. Леметра, который избран членом Вашингтонской академии наук за вычисление "даты первого дня творения". На таком материале вы показали бы своим коллегам партийность физики, подвели бы их к более глубокому пониманию, что самым главным сейчас является фронт идеологической борьбы...
       Иван Михайлович проводил Шабурова и Стебелеву далеко за мост через Оскол и долго, пока они скрылись из вида, стоял и раздумывал: "Удивительные люди есть на свете, как вот это Шабуров. Сказал, что историк, а в физике знает больше меня, не говоря уже о философии. И тактичен, не стал бить меня по больным местам, хотя и понял, что в плен я попал не совсем обычно. На работе с таким не отдохнешь, но слушаться есть кого: настоящий директор. Только, знаю точно, грязи ему придется хлебнуть с нами немало. Понасобирала нас Фаина Сергеевна из всех лисьих нор, а теперь вот придется на сет божий вылезать... У многих шкуренка вздрябнет, начнут поливать грязью Шабурова в порядке самозащиты. На этом теперь благополучие у иных людей держится. И вот не знаю, сказать мне об этом Шабурову или не надо? Пожалуй, не надо: посчитает за подхалимаж, голову оторвет... Вижу, человек неподкупный, прямой..."
       - Задали вы людям работы, ночами придется сидеть над книгами, - вполголоса пожаловалась Фаина Сергеевна, беря Шабурова под руку. - Извините, я утомилась без поддержки... Мне тоже задали...
       - На повестке дня стоит работа, Фаина Сергеевна, ничего не поделаешь...
       Некоторое время они шли молча, повернув на Коммунистическую улицу. Потом Шабуров спросил:
       - Куда же мы теперь?
       - К одной обворожительной даме, - усмехнулась Фаина Сергеевна. - Работает у нас математиком Екатерина Тимофеевна Думченко, из цыганок...
       Хатенка Екатерины Тимофеевны оказалась на бывшей Гусевке, в глухом переулке, изрезанном водомоинами и рвами. Постучали, зашли туда.
       Встретила гостей сама Екатерина Тимофеевна. Внешность ее показалась Шабурову демонической: дикие черные глаза, коротко подстриженные волосы, розовое платье облегало не обремененное комбинациями тело и оттеняло все его формы с изумительной прозрачностью и рельефностью. Даже неудобно было присутствовать рядом с такой обнаженностью, с такой демоничностью.
       "Да она же пьяна, - догадался Шабуров, когда пахнуло на него от Екатерины Тимофеевны винным запахом. Он хотел извиниться и выйти, но Стебелева перехватила его, потянула за рукав к столу. - Вот это кадры, вот это золото... Кто же они в душе?"
       - Мы сейчас, сию минуточку! - пошатываясь, сказала Екатерина Тимофеевна и поглядела на Шабурова с открытым ртом, будто ей было очень жарко, не хватало воздуха, если дышать через нос. Ущербленный зуб ее показался Шабурову осколком шила. - Извините, водкой у нас пахнет. Ночевали знакомые, немножко отметили... У нас часто ночуют. Я сейчас, сию минуточку...
       Икнув, Екатерина Тимофеевна выбежала в сени, потом во двор.
       - Что же здесь делать? Надо уходить, - сказал Шабуров, но Фаина Сергеевна лишь засмеялась в ответ.
       - Привыкайте, не то еще придется увидеть...
       Екатерина Тимофеевна возвратилась минуты через две. Бледная, растрепанная, она тяжело, она тяжело дышала. На глазах ее еще были невысохшие слезы. Молча прошла к поставцу, достала и подала на стол бутылку с самогоном, стаканы, хлеб и мясо на тарелке.
       - Выпьем для ознакомления, - сказала она удивленно вытаращившему глаза Шабурову, села рядом с ним, так что Шабуров оказался с обеих сторон закупорен за столом женщинами. - Видела я плохой сон: будто бы целовал меня новый директор. А такой сон, если знаете, означает конец. Чувствую, что вы подкопаетесь под меня и уволите... Но я не боюсь, проживу и без вас... На меня здесь многие зубы точат, что я при немцах была в почете, работала секретарем лесхоза. Ну и что ж, работала! И спала с начальником гестапо. Не я одна, много таких находилось. Да еще вредили. На моей совести, может быть, нету ни одного выданного фашистам человека: сама собою я расплачивалась и конец... Лежу, бывало, на постели рядом с ним, с начальником, и требую: "Дать мне список смертников, иначе не будет никакой ласки!" И он подавал этот список, а я своей рукой вычеркивала всех знакомых... Знаете сколько я людей спасла? Нет, ничего вы не знаете, а только подкапываетесь. Я спасла не менее двухсот человек, если не больше. А теперь вот приходится дрожать каждый день, бояться. Но почему на меня одну доносы пишут? Почему?! Ха-ха-ха-ха. Не знаете? Нет, вы знаете, а молчите. Потому и на меня доносы пишут, что у меня нет коммуниста-защитника, некому меня взять на поруки. Кочаровскую муж взял на поруки. Член партии, ветеринарный врач. Шерстакова Федора Лукича, работавшего на фашистов в Ржавце и Ястребовке, сынки взяли на поруки - Вячеслав и Игорь... Даже Логвинову Антонину Васильевну спас ее дядя, ветеран революции. А меня никто не спасает, никому не нужна. Но я не хочу молчать. Я сегодня смелая и все расскажу, все. Знаете вы Сергея Ивановича Афанасьева? Казацкий он, коммунист. Не менее меня провинился: отказался ехать на бой с фашистами под Курском. В штрафбат послали, а теперь снова в почете. И дочки в люди лезут: одна во врачи, другая - в учителя целит. Лечить будут и воспитывать людей. Ха-ха-ха-ха! Но я ведь знаю, разные у Афанасьева дочки были... Лично насмотрелась. Да-а-а, видела, видела. Я вам все изложу, пока душа горит. Слушайте, запоминайте, уважаемый Василий Петрович... Гестапо было расположено в Казацком, в доме учительницы Лиды Жилиной. А рядом находился дом Еры. Вот там, в погребе, заключенных фашисты содержали. Была у Афанасьева дочка, Люся. Потом у нее была кличка "Вала". Это уже в войну дали ей такую кличку, когда пошла она в парашютистки и хотела в партизанском движении участвовать. А до войны работала она техником-нормировщиком на шахте КМА, потом в Курском Облисполкоме секретарем работала. Если жив Мусорев из Обкома партии, спросите его, он подтвердит. Ведь ему пришлось, как мне известно из рассказов гестаповцев и Люсиной сестры, Клавы, провожать Люсю на особое задание.
       А дальнейшую ее судьбу и сама помню. Осенью 1942 года примчался в гестапо мотоциклист с донесением. Я как раз была там, у начальника. Оказалось, советский самолет выбросил семнадцать парашютистов в районе Котовского леса. Туда сразу помчались солдаты на машинах. Парашютистов выловили. Попалась и Люся. Но она отрицала свое участие и говорила, что сама не старооскольская, случайно заблудилась в лесу. Тогда к ней подсунули ее сестру, Клаву, которая жила со следователем гестапо. Клава все выпытала, потом научила гестаповцев устроить ей и сестре очную ставку у начальника полиции Виктора Антонова и чтобы тот начал стегать плетью Люсю, а Клава должна разыграть роль нервной женщины и рассказать все о делах сестры, Люси, в обмен за прекращение избиения ее начальником полиции.
       Так все и вышло, разыгралось. Люсю повесили, а Клава начала раскатывать в автомобиле. Потом, когда вернулась в Старый Оскол Красная Армия, Клава спряталась под периной на своей постели своего любовника-фашиста... Нашли , но ее не расстреляли (спас коммунист папаша), а только отослали, да и то совсем недалеко, на одиннадцать лет в Воркуту... Другие сестры ее живы и невредимы... Одна я, несчастная и беззащитная, вижу во сне поцелуи директора..., - она обхватила голову руками, зарыдала, выбежала из-за стола и начала биться головой о стену...
       - У-у-уф, куда же вы меня завели?! - запалившись от бега, остановился Шабуров у водокачки и, подождав бежавшую за ним Фаину Сергеевну, начал ругать ее. - Для насмешки или для чего другого завели вы меня к этой, даже не знаю, как назвать, к этой фурии? Это же не учительница, надо немедленно сделать представление об увольнении!
       Фаина Сергеевна крутила головой, хохотала:
       - Вы мне дали работы, вот и я вам отомстила. Работайте, перевоспитывайте кадры. Ха-ха-ха-ха! Между прочим, я список учителей согласовывала с работником Старооскольского парткабинета Рощупкиным Григорием Андреевичем. С тем самым, который в довоенное время приневолил пионерку к сожительству, когда был директором семилетки, кажется, в Чуфичево, а потом был вынужден жениться на ней, иначе отец девчонки пригрозил отрубить ему голову топором. Ха-ха-ха, вот вам работка, вот вам фон, на котором вы покажетесь слишком неприемлемым, вас изживут, Василий Петрович. Обязательно изживут, если не захотите быть вместе с другими в нашей луже, не уступающей Миргородской луже. Ха-ха-ха. Ну, не сердитесь, Василий Петрович. Сейчас мы отдохнем, посмеемся от души. Вот в этом двухэтажном доме живет наша уважаемая Антонина Федоровна. Идемте-идемте, не упирайтесь!
       Еще в узком сумрачном коридоре они услышали скрежещущий жестяной звук за дверью, обитой черной клеенкой. А когда постучали и вошли в комнату, увидели Антонину Федоровну у стола.
       Засучив рукава черного шелкового платья и обнажив по локоть пухлые руки в рыжих веснушках, она кривым садовым ножом неуклюже взрезала банку с мясными консервами. Две банки уже были вскрыты и стояли рядом с графином вина, поблескивая иззубренными крышечками с концентрическими волнами на них.
       Левее стола ютилась у затянутой пестрым ковром стены низкая кровать с высокими никелированными спинками и золочеными шарами, с толстой периной и горой голубых подушек поверх расписанного дикими узорами зеленого атласного одеяла: остроносый бог войны, Марс, попирал волосатой ногой пирамиду изувеченных крестов, правой рукой рассылал кривые молнии в человечков, которые панически метались среди паутины сверкающих нитей на коричневых столбах.
       Над кроватью, обрамляя безвкусный портрет хозяйки, веером размахнулись немецкие литографские открытки, на одной из которых маленький злой фриц совал в нос девочки зеленый колючий кактус, отчего у испуганной девочки расширились глаза, дыбом встали белокурые косички. На второй тот же злой фриценок толкнул девочку вместе с ее высоким стулом-треногой, хищно наслаждался ожиданием момента, когда она треснется затылком о цементный пол.
       - Знала, что придете, но не ожидала так рано, - оставив нож и банку, подобострастно поклонилась Антонина Федоровна Шабурову и Стебелевой. - Я уже и Валечку свою (Она же у меня сущий цветочек, сами знаете) послала на раздобычу и сама избегалась. Всем этим тузам-хозяйственникам прямо сказала: "гоните вино и закуски, иначе ваши бездарные детки напишут диктант на единицу!" Ну и, как видите, раскошелились... Я с ними не списываюсь: мне гони вино и продукты, я не пожалею баллов...
       - Вы это серьезно? - спросил Шабуров. Брови его нахмурились, зрачки сверкнули черным блеском.
       - А как же иначе, милочка? Дай им послабление, с голоду умрешь, на шею верхом сядут. Садитесь, пожалуйста, пейте, ешьте без всякого стеснения. Да не забывайте истину, которую мне еще комендант города Гуха сказал... Простите, заболталась, - она покосилась плутоватыми глазами на Фаину Сергеевну, чтобы не выдавала, потом улыбнулась Шабурову: - Ведь мы, литераторы, всегда не прочь пофантазировать, из небылицы создать представление, даже образ. Вот же и об этом капитане Гуха. Я его и в глаза не видела, а мне просто рассказывали участники новогоднего бала, что комендант сказал по-русски удачный афоризм: "жизнь похожа на необъезженную лошадь: плохо ее взнуздаешь, полетишь кувырком через голову". Так мне этот афоризм понравился, милочка, что я чуть было не расцеловала капитана Гуха...
       - Как же это могло случиться? - насторожился Шабуров: - В глаза не видели, а чуть было не расцеловали?...
       - А вы, милочка, пейте, не прислушивайтесь. Ого, вот так, - Антонина Федоровна хохотнула и опрокинула стакан вина в широкий рот, немного поморщилась и стала удивительно похожей на Солоху из "Сорочинской ярмарки". Пьянея, толкнула плечом Шабурова: - Не принято перебивать дам, когда они рассказывают. Можете не верить, но молчите, а то тресну...
       - Антонина Федоровна, что же это такое! - воскликнула Фаина Сергеевна, удивленная фамильярности подруги. - Вы забываетесь...
       - За вином допустимо, - огрызнулась Антонина Федоровна, выпила еще стакан и начала закусывать сразу из всех трех консервных банок, будто не ела перед тем целую неделю. Глаза ее осоловели, толстощекое лицо лоснилось от пота. - Великие мужи древности, Эпикур и Анакреон, со мною бы вполне согласились. А ваши возражения я и слушать не желаю. Да, не желаю! - она бросила вилку на стол, заткнула уши жирными, похожими на коровьи соски, пальцами. Потом подвинулась вместе со стулом к Шабурову, хмуро наблюдавшему за этой сценой, умильно улыбнулась и сказала хриповатым шепотом: - На меня можете рассчитывать, как на каменную скалу. Спросите хотя бы начальника биржи труда господина Визе. Вы его не знаете? Это инспектор военного ведомства...
       Шабуров быстро встал, Фаина Сергеевна тоже. Не сговариваясь, они направились к выходу.
       - Ну и черт с вами! - закипятилась Антонина Федоровна. - Подумаешь, начальники. Да мне вы в жизнь ничего не сделаете. У Николая Артемовича Мирошникова научились выгонять меня с работы, но я ему докажу, я и вам докажу... Знаете, кто я? Агент ге-пе-у, вот кто... Думали, на дуру нарвались. Не-е-ет, меня голой рукой не возьмете! Пойду завтра к Шаповалову, в отделение... Он вас наизнанку вывернет...
       ... Ознакомление так взволновало Шабурова и открыло ему глаза на положение в школе и на ее кадры, что пришлось чуть ли не на целый месяц отложить заседание Педсовета. За это время очистили школу от опорочивших себя людей: не стало сотрудничавших с фашистами Думченко, Коновалова, Рощупкиной, Быковой. Пришли новые учителя-комсомольцы. Организовали в школе комсомольскую организацию, Учком, стенную газету, о чем до этого понятия здесь не имели.
       Но за Антонину Федоровну Резниченко встал почему-то горой первый секретарь Райкома партии Сергей Пантелеймонович Перепелицын.
       - Это же смачная женщина, - уставившись на Шабурова круглыми мутноватыми глазами, трубил Перепелицын кашляющим баском. - Она, сказал мне Шаповалов, нужна ему... Понимаете, информирует... Сексот. Ну и, черт с ней, пусть работает... Накопятся факты, тогда заменим и ее, а пока, не будем скандалить с Шаповаловым. Этот человек, знаете, на пять метров под землей видит. У него развит нюх против всяких безобразий: не только повыгнал из профсоюзного райкома учителей и районо фашистских прохвосток - Жилину Лидию и Журавца Александру, но и своих не пощадил за безобразия. Я вот не могу вам рассказать про один секрет, но дело изумительное было. У одного ответственного сынок в руку выстрелил, чтобы на фронт не попасть. Ну, хотели было замять дело. Военком, Коренев по фамилии, оформил бумагу этому сынку на инвалидность, честь с честью. Бац, Шаповалов узнал. Пришлось Кореневу уехать служить на Магадан, а самострельщика на фронт послали искупать вину... Вот. Придется оставить Антонину Федоровну на работе, пока Шаповалов скажет. Он на пять метров под землей видит...
       ... На заседании Педагогического совета продолжалось ознакомление и с оставшимися старыми учителями и с прибывшими в школу новичками, выявлялись важные подробности, уточнялись принципиальные вопросы, без правильного решения которых невозможен успех в работе.
       Вступительная речь Шабурова была очень короткой.
       - Школу, товарищи, оказывается, в городе перестали уважать, наших учеников и учителей частенько называют шаромыжниками, даже хабарниками и арапами. Почему все это имеет место? Кто виноват? - Шабуров немного помолчал, ожидая ответа на поставленные вопросы, но среди членов педсовета царила тишина. Новички еще и не знали, почему все это получилось, виноватые не желали говорить правду. - Зовут нас хабарниками за то, что некоторые учителя дань собирают с учеников и их родителей за... повышение балла. За это же и арапами называют или очковтирателями...
       - Да ведь иначе и нельзя называть, если за плохие знания и богатую взятку ставят в школе "пятерку", - бросил реплику присутствовавший на педсовете секретарь Райкома комсомола Шерстаков. Он задрал глаза в потолок, поскреб расческой в затылке, провел ладонью по длинному своему лицу, похожему на лошадиную морду. - В Обкоме уже велся разговор о разгоне школы за безидейщину и полное отсутствие воспитательной работы, особенно по труду...
       - Разгонять вы научились, - прервал его Шабуров. - Надо вот сделать школу отличной, в этом будет наша заслуга.
       - Попробуйте! - Шерстаков встал, весь взъерошился. - Разрешите мне, товарищ директор, парочку минут поговорить, конкретные факты приведу...
       - Хорошо, приведите, - сказал Шабуров. Он решил выслушать секретаря райкома, которого знал с давних пор, с момента раскулачивания знаменских кулаков в 1929 году, и помнил голенастым мальчишкой, которого отец подвел тогда к столу комиссии вместе со старшим братом, с Вячеславом, и заставил упрашивать комиссию не высылать семью Шерстаковых в Соловки, дать возможность трудом доказать свою пригодность к жизни в советском обществе. "Что же получилось из этого кулацкого выводка? - подумал, с интересом всматриваясь в чубастого рослого парня с подведенными под лоб глазами и стараясь по выражению его лице понять его затаенные мысли. - Глаза прячет, значит, совесть не чиста. Но что ж, все равно надо выслушать..." - Пожалуйста, чего же молчите?
       - Бумажку ищу, товарищ директор. Есть у нас письмо в Райкоме, инспектор ОБЛОНО Макаров прислал... Ага, вот, нашел, - Шерстаков развернул бумагу, начал читать: "... Какой же это историко-литературный курс в Старооскольской средней школе рабочей молодежи, если Резниченко Антонина Федоровна самовольно опустила в десятом классе весь раздел программы о переходе России к империализму, о начале массовой политической борьбы, а в девятом классе умудрилась охарактеризовать литературные течения и борьбу революционных демократов и либералов без упоминания имени Чернышевского. Потратив на тему о Тургеневе девять уроков, Резниченко даже не заикнулась, что Тургенев отошел от "Современника" не по личным разладам с сотрудниками этого журнала, а вследствие размежевания в лагере шестидесятников. Более того, Резниченко пропагандировала ошибочные утверждения Авдотьи Панаевой в ее мемуарах, что Тургенев отошел от "Современника" по личным мотивам..."
       - Здравствуйте! - рявкнула Антонина Федоровна с места. Повернулась при этом грузно, застонала парта. - Да не знаешь, милочка, я цитировала из монографии Анциферова "Тургенев". Это, милочка, последнее слово литературной науки...
       Шерстаков растерянно оглянулся на Шабурова, так как сам в жизнь еще не слышал о монографии Анциферова. А Резниченко уже начала торжественно шептать соседям:
       - Вот, обрезала молокососа, вот и будет молчать. Так-то их надо, зелененьких неучей...
       Шабуров позвонил колокольчиком, призывая к тишине. Потом спокойно сказал:
       - Вы, Антонина Федоровна, напрасно цитировали монографию Анциферова "Тургенев". Ведь это же ошибочный перепев того невежества о Тургеневе и шестидесятниках, какой впервые люди прочли в мемуарах Панаевой. Товарищ Шерстаков прав, критикуя ваши ошибки...
       - Он чужими словами говорит, бумагу Макарова читает...
       - Это верно, - согласился Шабуров. - Но ведь Макаров пишет правильно, почему и прошу вас терпеливо слушать... Продолжайте, товарищ Шерстаков...
       Резниченко повернулась спиной к Президиуму, начала жевать конфеты, а Шерстаков, задрав лошадиную голову, читал уже с подъемом. И Шабуров отметил в уме: "Узнаю их породу, кулацкую: уж если начнут бить, то до смерти. Ишь, разгорелся, огнем весь пышет..."
       "... Тургеневский отход от "Современника" был выражением острейшей борьбы и идеологического размежевания революционных демократов и либералов: Тургенев встал на путь либеральной постепеновщины, что и подтвердилось потом в идеализации им образа Соломина в романе "Новь". Все это забыто Антониной Федоровной, опущено при изложении биографии Тургенева, и ученики не получили никакого представления о различиях между революционными демократами и Тургеневым, все потонуло в едином потоке... Вывод напрашивается один: преподавание русского языка и литературы учительницей Резниченко отличается крайним убожеством по содержанию и форме..." - Это вам факт один! - воскликнул Шерстаков, погрозив кому-то пальцем. - Он говорит о многом, о корнях, заложенных, может быть, в немецкой гимназии...
       - А ваш папаша где был? А сестра ваша разве не уехала в Германию добровольно? - зашипела Антонина Федоровна, но Шабуров снова позвонил в колокольчик. Резниченко притихла, но тут же написала записку подругам: "Вот же хам, меня укоряет службой в немецкой гимназии, а у самого отец служил во Ржавце и Ястребовке в фашистской комендатуре. Да что отец?! Сам путается с Иркой Простаковой, обещает дать ей поручительство в партию, а она ведь с фашистами гуляла, танцульками занималась вокруг телеграфного столба, где висели повешенные немцами комсомолки. Я им не смолчу. И знаю, комсомольские деньги воруют в Райкоме. Об этом не смолчу, донесу. Скажу Шаповалову, он его доконает..."
       Шерстаков сделал вид, что не расслышал замечания Резниченко, но сразу же уклонился в другую сторону, начал говорить об отсутствии в школе воспитания уважения к труду.
       - Пришлось мне даже поскандалить с Фаиной Сергеевной, - он поклонился Стебелевой, сделал подобие улыбки, хотя глаза были полны искристой злости, взбудораженной репликами Резниченко. - И как это получилось, товарищи? Захожу я однажды в школу, в здание на Демократической улице. Темнота, лампы не заправлены, дымят и коптят. Портрет Александра Матросова весь в паутине. "Что же вы так себя опустили? - спрашиваю у учеников. - Взяли бы, да и паутину сняли с портрета, лампы заправили..." А мне ученики отвечают: "Это не наше дело, пусть техническая сотрудница убирает паутину и заправляет лампы". Вдруг приходит уважаемая Фаина Сергеевна. Я тогда к ней обратился, а она с барской высокомерностью заявила: "Мы не готовим своих учеников в трубочисты, нечего им марать пальцы о ламповое стекло. Придут техсотрудницы, сделают". "Но, позвольте, - говорю ей, - разве вам не будет приятнее, если заправите лампу и не станете дышать копотью?" Она мне на это ответила: "Это ниже моего достоинства, и я сама не умею заправлять лампу, занимается этим дома мой муж, Костя..."
       - Да, занимался и занимается! - подняв голову и шурша листами с текстом проекта плана работы школы, сказала Фаина Сергеевна, вытаращила сердитые глаза на Шерстакова. - Я училась в институте не лампы заправлять...
       - Странное заявление! - возразила комсомолка Берестова, только что назначенная в школу преподавать русский язык и литературу. На ней военный костюм, несколько медалей на груди. - Нам приходилось в блиндажах и траншеях доучиваться, даже гильзы артиллерийские заправляли и освещались...
       - Вот и занимались бы там этим делом всю жизнь, - сказала Фаина Сергеевна, уткнулась в листы и больше не подняла головы, пока Шабуров предоставил ей слово для доклада о плане школы.
       Проект плана работы школы Фаина Сергеевна читала при глубоком внимании большинства учителей. Голос ее был ровен, жесты плавны и спокойны. Всем этим она как бы желала подчеркнуть большую значимость затрагиваемых ею вопросов, свою убежденность в правильности их освещения и даже уверенность в успехе. Глаза ее горели и таращились сильнее обычного, часто косилась на Шабурова.
       Тот слушал сосредоточенно, изредка помечая что-то в блокноте. И в эти мгновения Фаина Сергеевна ощущала легкий холодок в сердце, невольно повторяла только что сказанные слова и пыталась понять, что же в них заставляло Шабурова браться за карандаш и писать заметки. "Самые обыкновенные слова, непримечательные, - мелькали у нее мысли, вспыхивало раздражение против Шабурова. - Что он находит в моих словах, почему записывает?"
       Особенно часто брался Шабуров за карандаш, когда Фаина Сергеевна перешла к разделу о коммунистическом воспитании учащихся и повышении идейно-теоретического уровня учителей. Шабуров даже бросил несколько реплик:
       - Решения ЦК партии по идеологическим вопросам не учтены. Ученическая общественность забыта...
       "Как же это получилось? - с испугом подумала Фаина Сергеевна. - Теперь он разнесет меня, перья полетят. Да и что поделаешь, если и в самом деле Шабуров прав... Нет в моем докладе последних веяний жизни, научных обобщений и перспектив, один пересказ передовиц газеты..."
       Но особенно мучительное волнение охватило Фаину Сергеевну, когда окончив доклад и шагая на свое место за столом, она украдкой заглянула в блокнот Шабурова и прочла в овале из двойной контурной линии слова: "В плену ползучего эмпиризма..."
       Шабуров в эти минуты переживал не менее Стебелевой, хотя и не за себя лично: доклад Фаины Сергеевны дал много материала для правильных и для ложных выводов о путях работы в предстоящем учебном году. Все будет зависеть от того, как подвести коллектив к преодолению ошибочных привычек и выдвинутых в докладе положений, как убедить большинство отрешиться от вчерашнего дня и ринуться вперед, не боясь трудностей. "Резкость, наверное, неуместна, - думал Шабуров. - Но и нельзя оставить в тени или умолчать о чьих-либо ошибках. Нельзя, потому что умолчание будет расценено учителями как согласие директора продолжать старый опыт. Создастся обстановка ссылок на директора, который де никогда не возражал против наших экспериментов, хотя и явно ошибочных..."
       На заседании царила та молчаливая обстановка, которая почти всегда имеет место после доклада, когда еще люди "не раскачались", не начали прения.
       Фаина Сергеевна взглянула на Ильинскую, которая что-то записывала. В смуглых ее волосах играла радуга солнечных лучей, падавших через приоткрытую фрамугу окна. Коричневым туманом висела над левым ухом нежная кудряшка. На плечах лежала белая гарусная косынка с пестрым узором по кайме.
       "Недурна, - завистливо подумала Стебелева об Ильинской. - Только вот черны усики портят ее, а то бы мужчины летели на нее. Интересно, что это она записывает? Неужели выступит в прениях?"
       Ильинская, усмехнувшись, подала исписанный ею листок сидевшей рядом Антонине Федоровне, которая, облапив узелок с едой и пощипывая большой кусок ржаного хлеба, аппетитно пережевывала. На солнце лицо ее казалось особенно мясистым, прищуренные глаза из плутоватых сделались хищными. Может быть, такое впечатление создалось потому, что подрисованные черным карандашом брови то и дело ломались, как только Антонина Федоровна морщила кожу на лбу, у бровей и под глазами возникали вертикальные складки.
       Записку она прочла с удовольствием, потом повторила про себя: "Видели, Фанька ломается перед Шабуровым, выставляет себя умницей, будто мы не знаем, как она выплакала себе диплом в Воронежском пединституте. При мне же ей поставили двойку на экзамене, а она упала на стол, рыдала и грозилась повеситься... Комиссия сжалилась, выставила "троечку", на этом и закончилось образование Стебелевой. Как вы думаете, Антонина Федоровна?"
       Резниченко покрутила головой, широким почерком написала резолюцию: "Да вот же так и думаю, что Фанька рисуется перед Шабуровым. Она всех мужчин думает брать своими прелестями. Сама мне рассказывала, что каждого из них немедленно представляет себе в костюме Адама и рядом с нею". Записку передала Ильинской, сама начала демонстративно звонко сосать конфету.
       - Посовестились бы вы, Антонина Федоровна, - шепнула ей сзади Елена Агафоновна. На груди сверкнул комсомольский значок на белой блузке, встряхнула темно-каштановыми волосами. - Что вы с этой "Жмуркой" похабную переписку затеяли?
       - Не твое дело, милочка! - огрызнулась Антонина Федоровна. - Ты только пришла в школу, а мы тут, слава богу, не первый год работаем...
       - И работаете плохо, - сказала Елена Агафоновна, отвернулась.
       - Имеются ли вопросы докладчику? - спросил Шабуров.
       - У меня есть, - обрадовавшись случаю отвлечь свое внимание от раздражающего поведения Резниченко, подняла руку Елена Агафоновна: - Можно ли создать при школе лекторий?
       - Глядите-ка, подхалимка! - проворчала Антонина Федоровна. - Себе и нам лишнюю работу ищет. Надо ее одернуть. Да что ты, милочка, с луны упала? В школе нету зала, а она о лектории толкует. Да и где учителям брать время на подготовку и чтение лекций, если от уроков голова идет кругом...
       Шабуров бросил на Антонину Федоровну сердитый взгляд, Ильинская сунула записку: "Так же нельзя смело, надо распластаться, влезть в доверие, а вы... Забыли, что Шабуров уже шибанул из школы нескольких учителей, а мы с вами не лучше Рощупкиной или Думченко..."
       - Молчи, Маша, убью! - через плечо отозвалась Антонина Федоровна на записку Ильинской. - Сейчас идет решающий бой: нас оседлает Шабуров или мы его... Видите, он думает у нас революцию делать...
       - Отвечайте, Фаина Сергеевна, на вопрос, - сказал Шабуров, сделав вид, что не заметил выходки Резниченко, хотя ее поведение у всех вызвало чувство досады и какой-то оскорбительной неловкости. "Самое лучшее, если она сама себя изолирует от масс своим поведением, - подумал он о Резниченко. - Глупая разболтанная женщина с моралью базарной торговки..." - Елена Агафоновна интересуется возможностью создать школьный лекторий.
       - В практике школы лектория никогда не было, - робким голосом, оглядываясь на Шабурова и желая понять его позицию, начала Стебелева. - Не могу дать, поэтому положительный ответ. Конечно, я не согласна с Антониной Федоровной, отрицающей всю идею о лектории, но... зала у нас действительно нет. Кроме того, загруженность лекционной работой, наверное, повредит учебно-воспитательному процессу. Мое мнение - нам нужно повременить с лекторием, пока эту форму работы изберут столичные школы. Они же пока этим не занимаются, зачем же нам вылезать впереди столичных школ?
       - Мое почтенье! - громыхнула Антонина Федоровна репликой с места с места. - Меня ругает, а мои мысли себе присваивает...
       Учителя оглянулись на Антонину Федоровну, Стебелева запнулась, начала кашлять. На ее красивой загорелой шее сверкнула тонкая серебряная цепочка, на открытой груди колыхнулось золотое сердечко медальона.
       - Я не имею твердого мнения о лектории, - откашлявшись, скосила Стебелева вытаращенные глаза на Шабурова. - Желательно бы, Василий Петрович, выслушать ваше мнение...
       Шабуров еле заметно улыбнулся. "Увиливает в сторону, - подумал о Стебелевой. - Постараюсь удержать ее на линии огня".
       Антонина Федоровна в это время снова написала записку Ильинской: "Размазня, эта Стебелева. Сказала бы прямо, что лекторий не нужен, а то передает инициативу Шабурову, будто не знает, что он обязательно выскажется и за это новшество..."
       "Да, размазня, - черканула Ильинская резолюцию. - А я буду молчать, надо поберечь свою шкуру..."
       Шабуров тоже схитрил. Вместо прямого выражения своей мысли, он неожиданно задал Стебелевой вопрос:
       - Скажите, Фаина Сергеевна, сколько имеется клубов при заводах и предприятиях, обслуживаемых школой?
       - Не менее шести, Василий Петрович. А что?
       - Да так, Фаина Сергеевна, интересно. Из вашего ответа о клубах ясно, что залы для лектория найдутся...
       - Мое почтенье! - с места выкрикнула Антонина Федоровна. - Будем ходить читать лекции по чужим клубам, а своих учеников отдадим на откуп улице...
       - Разрешите мне сказать? - встала скромного вида женщина в клетчатой блузке и черной юбке. Щеки ее худощавого лица горели от возбуждения, синеватые глаза озерцами мерцали сквозь густые заросли длинных опущенных ресниц.
       - Пожалуйста, Мария Александровна, пожалуйста, - сказал Шабуров. На сердце его стало радостно, что учителя-новички ведут себя активно. "При опоре на них преодолеем все трудности, сделаем школу передовой".
       - Я стою за создание лектория. Будем читать лекции для учеников и для рабочих. Для учителей тоже будем читать. Нам, учителям, признаться по совести, многому еще надо учиться, многому воспитываться...
       - Правильно, - подтвердила Антонина Ефимовна Берестова.
       - Конечно же, правильно, - вспыхнули голоса других учителей. Но Антонина Федоровна замахала руками:
       - Для вас это нужно, а мне зачем? Я двадцать лет стажу имею...
       - Стаж стажу рознь, Антонина Федоровна! - строго возразил Шабуров. - Иной стаж лишь мешал просветлению ума и сердца. Кроме того, Маркс писал в третьем тезисе о Фейербахе, что человек есть продукт обстоятельств и воспитания. Но обстоятельства меняются людьми, и самого воспитателя надо воспитывать. А вы стаж выдвинули в качестве причины не учиться. Странно. Разве вы не читали Ушинского, что, перестав учиться, учитель тем самым перестает быть педагогом. Если вы этого не поймете, нам трудно будет с вами ужиться на работе в школе...
       У Антонины Федоровны затряслись губы. Шабуров отвернулся, спросил Стебелеву:
       - Сколько у нас учится комсомольцев?
       - Наверное, более десяти. Точного учета не имеется...
       - Как же больше десяти? - вмешался Шерстаков. - В райкоме имеются сведения, что в школе рабочей молодежи учится семьдесят комсомольцев...
       - Благодарю, товарищ секретарь Райкома, - сказал Шабуров. - С таким количеством комсомольцев можно начать войну против недостатков и за вывод школы в число передовых школ области, может быть, даже Республики...
       - Ого, хватили! - воскликнула Егорова Клавдия Ивановна, сидевшая все время молча. Она близорукими глазами уткнулась в какую-то книжечку, будто испугалась своих собственных слов, лишь торчали ее заплетенные в косы русые волосы и краснел изгиб спинки гребешка. - Тут хоть бы шаромыжниками перестали звать в городе, да шум в классах утихомирился...
       Все дружно засмеялись, так как знали, что на уроках химии у Клавдии Ивановны было всегда особое столпотворение, и она мечтала не более как о том, чтобы кто-то призвал учеников к порядку на уроке.
       - А вот так и будет, Клавдия Ивановна, - отозвался Шабуров. - Станет наша школа лучшей в области и в Республике, если дружно и умело поработаем по-новому...
       - У нас сил, у нас размаху на все хватит, - не выдержала, затараторила Елена Агафоновна. - Мы крепко подпоясаны, нужно лишь только руководство, честное слово, все построим. Недаром меня называют за подвижность и деловитость Вассой Железновой. Даю слово, Василий Петрович, будем строить школьную жизнь по-коммунистически...
       Антонина Федоровна сидела теперь молча, поджав губы. Лишь временами совала в рот леденцы, трясла головой. А учителя активничали с каждым новым предложением Шабурова. Каждому захотелось вдруг высказаться, внести свое предложение, участвовать в составлении школьного плана работы. Предложение за предложением. Говорили о спортивной площадке и комнате для подготовки уроков, о свете и краеведческих экскурсиях, о предстоящей осенней посадке деревьев, об издании школьного краеведческого журнала, о ремонте здания силами учащихся и об организации различных кружков, об устройстве читательских конференций и увеличении книжного фонда библиотеки...
       Наконец, план был принят. Говорливые, веселые разошлись учителя по домам. Лишь Фаина Сергеевна задержалась.
       - Что ж, Василий Петрович, сами отредактируете или мне поручите? - спросила тихо, настороженно.
       - Да, да, конечно, вам поручу, - сказал Шабуров и протянул Фаине Сергеевне исписанные листы. - Теперь этот план перестал быть вашим секретом, потерял в некоей мере оригинальность и... стал продуманным сплавом мысли и чувств лучшей части всего коллектива. В этом и будет его сила. Помните миф об Антее? Вот и хорошо...
       - План я отредактирую, но..., - Фаина Сергеевна вздохнула, помолчала. Шабуров не торопил ее, искоса посматривал, наблюдал. "Чего она желает? Странная и какая-то плотоядная женщина. На вид недурна, но, кажется мне, в ней сидит глубокая испорченность. С ней нельзя сработаться, если откажешь ее вожделениям. Это ясно по ее вздоху. Но что же она скажет, почему медлит?" - План я отредактирую, Василий Петрович, но с вами, наверное, работать не смогу: я привыкла повелевать, пусть даже юбкой... Извините за откровенность! Мы здесь одни и я решила сказать напрямик. Да, я привыкла повелевать, а с вами, наверное, не смогу... Впрочем, я пока не сдавала вам печать. Может быть, пусть у меня будет? Зачем вам беспокоить себя справками и бумагами, если я могу все это делать за вас, по старой привычке...
       - Завучу школы печать не положена, - неожиданно холодно сказал Шабуров, добавил властно: - Оставьте проект плана и все замечания к нему, я сам отредактирую. Печать тоже положите на стол. Вот так. Спасибо, Фаина Сергеевна, идите отдыхать, а я немного поработаю здесь, пока светит солнце.
       Фаина Сергеевна быстро вышла, не подав руки на прощанье и не сказав "до свиданья".
       - Ну что ж, ознакомление закончилось, - вздохнул Шабуров и поглядел через окно на завод. Там начиналось литье. Из головастых труб вагранок валил густой зеленоватый дым, потом плеснуло красное пламя, заиграло языками под черным зонтом. - Там идет плавка металла, здесь, в школе, придется переплавлять людей. Может быть, сам сгорю, если реакционные силы окажутся сильнее, чем я предполагаю. Но отступать не буду, иначе и не нужно бы мне это ознакомление!
      
      
      
      

    11. ПЕРЕПОЛОХ

      
       Шабурову удалось сделать почти невероятное: уже к концу первого полугодия работы о руководимой им школе заговорили в городе, в районе, в области, даже в министерстве просвещения. В газетах рассказывалось, что начало созданию коллектива учащихся было положено в общем труде: учителя нового состава и учащиеся своими силами отремонтировали перед началом учебного года школьное здание. Коллективный труд создал приподнятое настроение в коллективе, местные поэты воспели это в стихотворении:
       Солнце в широкие окна глядит,
       Сверкают в ведерках улыбки лучей.
       И песнь молодая по классам звенит,
       И песнь молодая блестит, как ручей.
       Трудятся юноши, девушки наши,
       На вахту ремонтную встал Комсомол.
       Известь на платья садится ромашками,
       Известь на стены ложится холстом.
       Вчера молодежь логарифмы решала,
       О героях взволнованно слушала сказ,
       Сегодня со щеткой малярною встала,
       Чтобы светлым и юным сделался класс.
       Бурлил азарт трудовой,
       Сверкали промытые окна и двери.
       Итоги подвел маляр молодой
       Фиолетовой чертой на голубой панели.
       Комсомольцы взяли на себя инициативу коллективного просмотра кинокартин в свободное от учебы часы. На собраниях обсуждались боевые газетные статьи и произведения местных писателей и поэтов, проводились диспуты о коммунистической морали. Любители художественной самодеятельности были объединены в литературно-драматические, балетные, хоровые, физкультурные кружки, против "шутников" в классах начала воевать сатирическая стенная газета. Острые карикатуры высмеивали "шутников" - парней, которые повязали себя на уроке химии платками и пытались увильнуть от ответа по не выученному ими уроку. Высмеивался "шпаргалочный трест" и "трест утекателей с урока", развившийся до совершенства при старом директору.
       Один из "шалунов", каясь перед товарищами и обещая никогда больше не делать глупостей, писал в газете о своем самочувствии после обсуждения сатирической статьи о нем и его "соратниках" на классном собрании:
       "Ну и здорово проняли нас, до самого сердца. За десять лет обывательской жизни не передумаешь того, что передумали мы на этом горячем собрании за пару часов. Сердито разговаривали, но и с душою. И не о Рахметове или каком-либо другом литературном образе шла речь, а о нас самих, потому и здорово. И не отвлеченно, а конкретно и знакомо затронуты важнейшие вопросы коммунистической этики и морали в школе, семье, на улице..."
       В районной газете напечатано было письмо об успехах в школе, о прекрасной дисциплине, о живой кипучей жизни, которую давно ожидал и, наконец, дождался город от школы рабочей молодежи.
       И вот начался переполох. Первым затрепетал корреспондент А. Васильев-Дубравин. Напившись допьяна и захватив с собою внука федосеевского Кобла, Сашку Саплина, он разыскал квартиру Шабурова.
       Пришли они не вовремя и не кстати: Шабуров беседовал у себя на квартире с соседями, с Валей Селиверстовой и с гуменским извозчиком Катеневым Никифором Ефимовичем, краснолицым высоким человеком с черными усами и сутулой спиной. Беседовали о жизни, о детях, о всем том, что интересует родителей и педагогов.
       - Я пришел взять интервью! - развязно сказал Васильев-Дубравин, садясь без приглашения к столу и доставая блокнот. Увидев на столе бумаги Шабурова и письма с московскими штемпелями, схватил, начал всматриваться. - Кто пишет?
       - Если вас интересует, разрешаю посмотреть, - сказал Шабуров холодным голосом, покосился на Валю и на Катенева. Те осуждающе качали головами на Васильева-Дубравина. Потом Шабуров повернулся к высокому темнокожему парню, успевшему схватить флакон одеколона у зеркала и уткнуться носом в пробку. "Наглец, - подумал Шабуров об этом высоком, широкоплечем, рукастом парне с какими-то бешеными карими глазами. - Чей он есть? Прогнать бы его следовало, но воздержусь". Вслух сказал парню: - Что же вы стоите? Садитесь, имеется стул...
       - Ничего, мы постоим, - исподлобья бросил парень злой взгляд на Шабурова, угрюмо усмехнулся. - Слава о вас пошла, вот и решил заглянуть, посмотреть, что из себя представляет Шабуров, который в тридцать седьмом году моего отца застукал... Не помните разве? Вы тогда вместе с Бабаем из Бродка налетели на заседание, арестовали отца вместе со всем комитетом "трудовой крестьянской партии"...
       - Не помню, я к вам никогда не заходил, - возразил Шабуров...
       - Верно, сами вы не заходили. Бабай все без вас сделал, а потом вы встретились с ним на улице, в Старый Оскол поехали с подводой и под охраной... Мне все потом рассказали...
       В памяти Шабурова возникла забытая было картина многолетней давности. "И мы тебя ждали-ждали, сами тут все прикончили. Ну, здравствуй! - сказал тогда Бабай, облапил и зажал в объятиях, что дышать стало трудно. Потом потолкал по плечу и спросил: - Узнаешь это место? Вот тут как раз мы и попали было в засаду у белым в девятнадцатом году, когда отступали к Касторной... А, знаешь, кто на нас тогда белых навел? Теперь я его точно выяснил. Тот старик, что мы задержали тогда, а он сказал, что до ветру вышел... Вот кто нас тогда белым выдал, а белых от нас скрыл. Кобел... У них, брат, целое поколение, этих Коблов... Мы, не дождавшись вас, арестовали сынка Коблова, Александра. Застукали его со всем комитетом "трудовой крестьянской партии", в город уже отправили. А я вот задержался, тебя подождать. Сейчас ведь опасно одному... Ох, и картинка тут разыгралась. Жена Кобла, не самого старика, а сынка его, Александра, сначала мне чуть глаза не выдрала, а потом на арестованного мужа набросилась. Кричала, что он всю жизнь на обмане строит: сколько девок обманул и перепортил, счету нету, бесстыжий! И меня обманул. Забрюхатела от тебя, родила вот этого Сашку, - показала она на кареглазого голенастого мальчишку, который вытаращено смотрел на нас и на мать с отцом... Волк из этого мальчишки вырастет..."
       И вот он, выросший волк, стоял перед Шабуровым и не хотел присесть на предлагаемый стул, продолжал нюхать пробку флакона с одеколоном. Шабуров отвернулся от него к Васильеву-Дубравину. - Зачем же вы пришли?
       - Брать интервью для газеты, - сказал тот, поморщившись и как-то странно покашляв. - Но, наверное, вы не дадите, а я не стану записывать интервью... Боюсь, что у вас хребет лопнет от двойной нагрузки славы - писательской и педагогической. Я не возражал бы воспеть вас в качестве педагога. С этой стороны вы не являетесь для меня конкурентом, но... писателем... писателем я всеми силами помешаю вам быть. Тогда мне нечего будет делать в Старом Осколе, если не заглушить вас. Простите за откровенность, но я всегда откровенен в нетрезвом состоянии. Я знаю Анну Бегичеву из газеты "Известия", а теперь вот прочел ее письма к вам и потрясен... Возможно, вы, Шабуров, не понимаете, но я понимаю мысль Анны Бегичевой и ее желание: она зовет вас в наступление, пророчит вам литературную будущность, чего я не могу терпеть. Вы только послушайте, что она пишет. Все послушайте: "В вашем очерке нас заинтересовала мысль о том, что власть, основанная на авторитете и уважении руководителя, создает хорошую дисциплину труда... Очерк нужно немного расширить - до размеров журнального очерка... для газеты нужна лаконичность и как говорят "лобовая атака", а у вас склонность к психологическому анализу, к более углубленным приемам... Не бросайте писать - вы человек талантливый и культурный... От души желаю вам успеха. Талант свое возьмет при упорстве, конечно".
       Васильев-Дубравин поднял на Шабурова осоловелые глаза, близоруко сощурился сквозь очки, сказал угрожающим шепотом:
       - Но я тоже упорен, имейте в виду, Шабуров. Или вы будете считать меня своим патроном, или я помешаю вам войти в литературу. Понимаете? Мы, журналисты-профессионалы, знаем приемы войны с талантами... Если желаете иметь поддержку, то... Простите, деньги нужны, опохмелиться думаем с моим тезкой, - он кивнул на Сашку Кобла из Федосеевки, засмеялся: - хотя он и бандитского вида, но парень нужный. Что, не дадите? Жалеете тридцадку?
       Шабуров молча достал бумажник, извлек две рыжеватые тридцатирублевые кредитки, медленно порвал их на мелкие клочья, бросил в топку грубы.
       - Видите, отказываю вам не из скупости, - сказал с достоинством. - Не хочу уступать интригам и алкоголю. А теперь идите, оба идите: мне разговаривать с вами не о чем...
       - Правильно сказано в народной пословице, что яблоко от яблони далеко не катится, - сказал Никифор Ефимович со вздохом, едва закрылась дверь за двумя пьяными Сашками. - Про Коблов весь век идет худая слава...
       - Хуже некуда, - вставила Валя Селиверстова. - Мы же ведь по соседству с Коблами живем, нагляделись и наслушались. Вот этот, что все пробку здесь нюхал, деда своего и отца перещеголял по распутничеству. Жен меняет, как цыган лошадей...
       - Партейнай, между прочим, а сдержки никакой, - продолжал Никифор Ефимович, перебивая Селиверстову. - Из армии пришел, заделался военруком в Песчаной семилетке и загубил там молодую учительницу, Малахову. Забеременела бедняжка, а он ее приневолил уничтожить семимесячного ребенка...
       - Во! - воскликнула Валя Селиверстова. - Он же и в Каплинской школе, куда его перевели из Песчанки, прижил ребенка с учительницей, теперь платит ей алименты. А еще поймали его на воровстве арбузов на колхозной бахче, а заведующий Районо, Рощупкин, перевел его за это преступление из учителей Каплинской школы в заведующие учебной части Котовской школы...
       - Ну и там он создал целый разврат, - сказал Никифор Ефимович. - Вместе с Раисой Михайловной Гусаревой при каждой получка пьянку учителей устраивают. Деньги для этой цели вычитают из зарплаты, а потом и кутят всю ночь...
       - А вы бы, если знаете о таких безобразиях, сообщили в Районо, - сказал Шабуров. - Чего же просто так разговоры вести...
       - Чего там? - разочарованно махнул рукою Никифор Ефимович. Он попросил разрешения, закурил цигарку. - Разве Рощупкин позволит одернуть Александра Саплина, если и сам приневолил в свое время пионерку к сожительству? Мы было в парткабинет обратились, а там, оказывается, еще хуже дела обстоят: Сотникова с Хомяковой жена на самом интересном моменте прихватила... Мы было и к корреспонденту Васильеву пошли, да остановились... Нашли его спящим в канаве возле гуменского спуска. А теперь вы и сами убедились, что переполох у Васильева-Дубравина вызывает не эти безобразия, а ваши успехи. Боимся вот, начнет это Сашка Васильев пакостить вам, клеветать в печати... Набил он на этом руку, наловчился... Лучше бы вы, Василий Петрович, выехали из Старого Оскола, а то замажут вас дегтем завистники...
       - Поживем, увидим, - сказал Шабуров. Взглянув на часы, извинился перед собеседниками, что ему пора идти на почту за пакетом. - Уведомление прислали, явиться лично...
       Гости ушли, а Шабуров направился на почту.
       В пакете, присланном войсковой частью 48251-а, оказалась газета "СОВЕТСКАЯ АРМИЯ" (ежедневная газета группы советских оккупационных войск в Германии)  14-5830 от 17 января 1948 года со статьей Шабурова "Старый Оскол", написанной для газеты по просьбе майора товарища Белановского.
       Вокруг Шабурова собрались учителя, ученики, знакомые люди, с интересом слушали чтение статьи. И вдруг среди слушателей появилось зловещее лицо журналиста А. Васильева-Дубравина.
       - Пропагандой занимаетесь, самовосхвалением? - прошипел он за спиной Шабурова. - Далеко хватаете, в Берлин проникли... Но мы вам крылья обрубим, уже готовим статью...
       - Идите вы отсюда, пьяница! - зашикали на Сашку Васильева, закричали. Кто-то взял его за шиворот и вытолкал на заснеженную улицу. Упала шапчонка, серое в вилочку пальто задралось, как юбка от ветра, даже жаль стало этого молодого пузанка с начинающей лысеть макушкой, что он в зимнюю стужу щеголяет в демисезонном пальто и обогревается спиртными напитками. А еще обиднее стало за те газеты, которые дают приют явно разложившемуся журналисту, склонному на любую подлость ради стакана водки.
       Пьяненький Сашка встал, облапил телеграфный столб и, крутясь около него, завопил:
       - Но я все равно добьюсь, опозорю Шабурова фельетоном, не дам разворота... У меня много друзей, не дадим Шабурову дорогу в литературу... Подумаешь, Анна Бегичева признала его талантом! Нам на это наплевать... Не почитаешь нас, ложись в грязь, затопчем...
       Шабуров пожаловался на Васильева-Дубравина в Обком партии. Но ответа прямого не последовало. Лишь в начале марта Шабурова вызвали в местную редакцию и вручили письмо Книжной редакции "Курской правды" от 2 марта 1948 года с вызовом на областное совещание писателей, а также поручили написать очерк о колхозе "Новый мир" и его лучших женщинах.
       - Все Шабуров и Шабуров, - проворчал, сидевший в комнате секретаря редакции, А. Васильев-Дубравин. Глаза его были воспаленно-красными, веки припухли. - Разве я не смог бы справиться с очерком о "Новом мире"?
       Секретарь редакции, лобастый лысоголовый человек с серыми хитроумными глазами, лишь крепко сжал свои тонкие губы, молча подал Шабурову бумагу и поклонился, давая понять, что пора идти и что слова Сашки Васильева не будут приняты во внимание.
       - До свиданья, Герман Михайлович! - сказал Шабуров, вставая и подав руку секретарю, с которым был знаком еще и в довоенные годы по совместной работе в газете, в литературной странице, в литературной группе при редакции. - Очерк будет сделан ко времени...
       Уходя из редакции, Шабуров заметил, что А. Васильев-Дубравин проводил его обозленным взглядом близоруких глаз, что-то прошептал вслед.
       В колхозе встретили Шабурова весьма радушно, зная его по довоенным рассказам о колхозе и его людях. Принесли и подарили ему очерк "Бригадир", напечатанный в газете "Путь Октября" еще 12 июня 1939 года и сохраненный женой погибшего на фронте бригадира, Митрофана Васильевича Мартынова. Сама героиня второго очерка "Авдотья Антоновна" подарила газетную вырезку за июнь 1938 года и рассказала о жизни в военные и послевоенные годы. Тут же она подарила Шабурову его рассказ-шутку "Давность", напечатанный года за два перед войной. Прочитали его здесь же, смеялись до упаду над тем, как ребятились старики, притворившись пионерами, и сожгли шубу в ночном, на костре.
       Притащили рассказ "Сосед", опубликованный в июле 1938 года, сказку "Принцесса", напечатанную в газете "Путь Октября" 28 сентября 1938 года, рассказ "Староста" опубликованный в газете 6 июня 1938 года, а также главы из романа "Перекресток дорог", напечатанные с 1938 по 1941 год: "Нелли", "Клубок", "Шабуров", "Чернозем", "Монаково".
       Этого даже и не ожидал Шабуров, не знал, что его произведения люди сохранили годами и годами, сохранили даже в тяжелые годы фашистской оккупации. Он так был взволнован, что тут же, беседуя с людьми, написал новый очерк и назвал его "Сияние огней". Это о радостном труде, о мечте и были, об электричестве в колхозе.
       Когда уже очерк был готов и его зачитывали на собрании колхозников, приехал из города Сашка Васильев-Дубрваин. Пьяный, хмурый, он стоял у двери клуба и слушал шумное одобрение людей, восхищавшихся очерком Шабурова "Сияние огней".
       Ничего не посмел сказать Васильев. Сел на сани и уехал, вынашивая какие-то новые планы против Шабурова. А 8 марта в газете "Путь Октября"  21(3893) вышел в свет очерк Шабурова "Сияние огней". Он был иллюстрирован портретом Героя Социалистического Труда Пелагии Васильевны Мартыновой.
       "... хоть до ночи поработаем, а электричество заставим светить, - девушки говорили с восторгом, с огнем в душке, - писалось в очерке. - И радостно сознавать, что в избах колхозников в день восьмого марта засияют лампочки Ильича, что наши женщины полюбили социалистический труд, который сияет ярче электричества, ибо он есть живое выражение всепобеждающего коммунизма, входящего в жизнь и быт нашего народа".
       Колесница катилась через карлика А. Васильева-Дубравина, готового захлебнуться в собственной желчи и ненависти к Шабурову:
       10 марта Обком через Райком партии уведомил Шабурова телефонограммой о необходимости явиться на совещание писателей, 11 марта Райком обеспечивает Шабурова билетами, 13 марта Шабуров на совещании, где одобряют его произведения, главный редактор Просеков подтверждает намерение издательства напечатать роман "Перекресток дорог" и очерки, полученные книгоиздательством от Шабурова еще в августе 1946 года.
       Переполох в лагере А. Васильева-Дубравина усиливается, в курском ресторане на углу улиц Ленина и Дзержинской состоялась пьяная "богема": А. Васильев клялся Молокоедову, Молокоедов - А. Васильеву, что они найдут "клинья" и подобьют их под авторитет Шабурова.
       - У нас связи в Москве, есть связи с критиками! - шумел Молокоедов, опрокидывая в глотку стакан за стаканом за счет А. Васильева-Дубравина. - Оскандалим, спустим роман Шабурова на тормозах...
       - В Горький надо писать! - хрипел А. Васильев-Дубравин. - На днях разговаривал я с Ниной Андреевной Губиной. Что, не знаете ее? Чепуха, знаете. За нею утрепывает Каратаев из Обкома. Ну вот, она и есть. Дамочка аппетитная. Сейчас работает в Старооскольской стройконторе, а раньше была в Горьком. Вот она мне и рассказывала, что Шабурова в Горьком скомпрометировал начальник Военно-политического училища подполковник Солодахин, чуть было из партии не исключил. Туда и надо писать. Глядишь, что-нибудь пришлют из компрометирующего материала. А нам это на руку... Имейте ввиду, Молокоедов, Шабуров, если ему не отломить голову, доберется и до вас. Ведь вы не меньше меня любите заниматься плагиатом, вот и Шабуров хлопнет вас. Его, брат, не обманешь, не обойдешь в этом... У-у-ух, начитан, одарен, дерзок, неподкупен... Я ведь поэтому и выехал немедленно сюда за свой счет, дела развиваются не в нашу пользу. Пытались мы через Шалыгину провалить кандидатуру Шабурова в бюро литературной группы при Областном издательстве, ничего не вышло: единогласно его избрали. Теперь вот жди, что и областная газета и "Литературная газета" затрезвонят о Шабурове, начнет он отрывки из романа печатать... Читал ведь один на совещании писателей. Назвал этот отрывок "Песней"... Признаться, хорошо написано, сильно, но... Ударю я его, обязательно ударю по этой "Песне". Правдами-неправдами, все равно ударю... Мне Шалыгина обещала содействовать...
       - Хорошо, я тоже буду содействовать, - пьяно промямлил Молокоедов. - Шабурова угробим, убьем...
       Обо всем этом Шабурову в тот же вечер подробно рассказала официантка ресторана, знавшая Шабурова еще в довоенные годы и читавшая Курский альманах "Утро" с его произведениями "Сила", "В тайге", "По старым тропам".
       - Берегитесь этих шакалов, - сказала она Шабурову на прощание. - Плохие люди, вредные люди. Всякую клевету могут написать и напечатать. И Шалыгину бойтесь, с ними она заодно. О-о-о, там у них лавочка. Извините за откровенность, но пришлось мне быть в туалетной комнате в редакции, даже ужаснулась: расписание там мелом составлено, кто и когда к Шалыгиной ходить должен... Вот до чего разложились...
       Шабурову не хотелось верить, что это так и есть в действительности. Но когда он пошел и проверил, все полностью подтвердилось.
       Шалыгина, красивая смуглолицая женщина с пышной грудью и лукавыми темными глазами, пригласила Шабурова в кабинет после встречи с ним на площадке лестницы третьего этажа и немедленно перешла в атаку по заранее продуманному плану.
       - Вы, наверное, знаете французскую пословицу, что король управляет Францией, а королева управляет королем? - посмеиваясь и держа пальцы Шабурова в своей руке, загадочно сказала Шалыгина на вопрос Шабурова о судьбе его некоторых рассказов. - Они могут пойти, могут и не пойти...
       - Но редактор обещал, - возразил Шабуров, тогда Шалыгина расхохоталась. Она выпустила руку Шабурова, задумчиво поглядела в окно, потом обернулась к собеседнику, сказала серьезным голосом:
       - Наш редактор молодой, любит ласку... Но непослушным мужчинам ласку женщины не дарят... Впрочем, оставим эту интимную сторону дела, поговорим о деле. У меня есть сведения, что ответственные работники в Старом Осколе являются малокультурными и даже невежественными людьми, занимаются пьянством, воровством спирта на заводе...
       - Но почему же вы молчите об этом? - прервал Шабуров Шалыгину, - тем более что редактор молодой...
       - Видите ли, Шабуров, у нас есть один расчет..., - Шалыгина замялась, покраснела, но все же нашлась: - Газете желательно напечатать материал за вашей подписью. Вас широко знают, известно о вашей эрудиции и писательском таланте. Все это придаст статье ту убедительность и силу, о которой мы мечтаем. Товарищ Васильев говорил мне...
       Упоминание о Васильеве еще более насторожило Шабурова, заподозрившего Шалыгину в каком-то коварном ходе. Он встал и заявил:
       - Я не стану писать, как вы называете, "солидный критический материал о культурном кругозоре ответственных работников Старооскольского района".
       - Почему?
       - Потому, что он нужен вам лишь для интриги и натравливания против меня той самой группы ответственных работников, о которой просите написать... До свиданья!
       - До свиданья, товарищ Шабуров! - Шалыгина холодно пожала его руку, в глазах ее бурным пламенем переливалась ярость. - Вы, оказывается, проницательны. И все же я напишу вам, может быть, в декабре официальное письмо и попрошу написать о культурном кругозоре ответственных работников. Возможно, к тому времени ситуация изменится, вы станете более податливым...
       Ситуация складывалась с переменными успехами, но больше в пользу Шабурова, почему и переполох в среде его недоброжелателей достигал большого накала.
       Шестого апреля 1948 года в газете "Путь Октября" появился отрывок из 8-й книги романа Шабурова "Перекресток дорог". Отрывок небольшой, назван "Песней". Было рассказано о пережитом в боях и походах весной 1944 года, о роли песни, которая помогала воинам одолевать усталость, подымала дух бодрости.
       Немедленно А. Васильев-Дубравин со своей группой размахнулись для удара по "Песне" и Шабурову своей дубиной. В "Курской правде" 14 апреля появилась корреспонденция из последней почты "Об одной песне". В этой корреспонденции Васильев назвал "Песню" "безграмотной тарабарщиной" и "сплошным сумбуром", а Шалыгина поспешила прислать Шабурову письмо, в котором писала: "Докажите, товарищ Шабуров, что песней можно поднять усталых людей в поход, тогда мы изменим нашу оценку вашего произведения. А пока рекомендуем Вам вообще бросить писательство и свои архаизмы "учуял" и т. д." Молокоедов немедленно присоединился к своим "критическим" собратьям. Песковские "сидельцы" потребовали доказательств от боевого офицера и его однополчан, сколь действенно влияла на них песня в тяжелых боевых походах и на привалах.
       Это было кощунственно выступление, почему и Шабуров написал письмо в газету "Правда".
       "Я посылаю на Ваш суд отрывок из моего произведения, напечатанного в газете "Путь Октября" под названием "Песня", и "Курскую правду" с критикой на эту "Песню" - писал Шабуров. - Курский критик Васильев назвал "Песню" сумбуром и тарабарщиной. Если бы этому критику удалось убедить меня и моих однополчан, что мы творили сумбур весной 1944 года, а не фашистов громили и одолевали сверхчеловеческую усталость песней на походе, то мы сочли бы нашу жизнь теперь вообще ненужной. Но никто не может опорочить наших дел. Мы творили их в жестоком бою с врагом и в тяжелых изнурительных походах, о чем и рассказано в моей "Песне". Ответьте, почему позволили А. Васильеву наплевать нам в лицо со страниц "Курской правды".
       Тем временем, пока ожидался ответ "Правды", общественность города бушевала и протестовала против пошлости А. Васильев, очернившего "Песню". Было созвано организационное совещание литературной группы при редакции газеты, на котором Шабуров сделал доклад о работе областного совещания писателей, после чего местные авторы читали свои произведения, возродили литературную группу в Старом Осколе под руководством Шабурова. А на праздновании дня печати специальный корреспондент газеты "Правда" товарищ Злуныкин объявил ответ "Правды" на письмо Шабурова и сказал: "Мне заместитель заведующего отделом местных газет "Правды" товарищ Перепухов поручил разъяснить критикам "Песни" Шабурова, что искренность и непосредственность, с какой написан отрывок, не давал "Курской правде" и ее корреспондентам оснований для столь бестактного и резкого выступления".
       В этот вечер А. Васильева-Дубравина нашли милиционеры у Гуменского моста, вблизи бани: он спал в грязи рядом с какой-то свиньей. Наверное, А. Васильев-Дубравин считал такой прием пьяного содружества со свиньей вполне достаточным для очистки своей проржавевшей совести.
       Но оказалось, что этого недостаточно. Уже тридцатого мая А. Васильев раздраженно звонил Шалыгиной в Курск:
       - Шабуров идет в гору на наше посмеяние. Неужели мы так ослабели, что не можем помешать ему?
       - В чем дело? - запрашивала встревоженным голосом Шалыгина. - С Шабуровым у меня теперь имеются особые счеты: он осмелился писать в газету "Культура и жизнь" критический обзор моих рассказов...
       - Секция Истории Научного Общества при Курском Государственном педагогическом институте пригласила Шабурова на свое заседание. Вы понимаете?
       - Конечно, понимаю. Но почему вы мне так поздно сообщили, иначе я бы все это сломала... Какие есть еще у вас новости, Александр Семенович?
       - Печальные новости. Шабуров разнес статьи Фарадея Балакирева в "Пионерской правде", раскритиковал подпись под картиной Авилова и доказал, что парад Конной Армии был не в Новом Осколе, а в Велико-Михайловке. Кроме того, Шабуров послал в "Пионерскую правду" тот самый рассказ "Чилимка", который нам удалось провалить в Курске. Этого мало. У меня есть сведения, что Курское книгоиздательство намерено опубликовать две книги Шабурова: "Райсемхоз "Новый мир" и "Частичка Родины" - это история города Старого Оскола. Примите, пожалуйста, все меры, чтобы затормозить и нарушить эти планы. Скажите Юрию Солнышко, что Шабуров подкапывается под него, сделает совершенно невозможным для Юрия Солнышко напечатать его "Октябрь в Курской губернии". Вразумите Юрию Солнышко, что после выхода исторических монографий Шабурова никто не станет печатать продукцию Солнышко, более слабую и сухую...
       - Да, дорогой мой, планы вы предлагаете широкие...
       - Против Шабурова нельзя ходить с узкими планами, не одолеем. Все средства хороши, если думаем одолеть его хотя бы временно...
       - Хорошо, я согласна. У меня с Шабуровым свои счеты, я их должна свести. И сведу обязательно...
       ... К приезду Шабурова в Курск, там уже были пущены в ход все пружины, хотя и действовали они не совсем безотказно.
       Шабурова удивило, что на столе перед Юрием Солнышко лежала к его приходу Старооскольская газета "Путь Октября" за 10 июня 1948 года со статьей заведующего партийным кабинетом Рощупкина "Внештатный консультант Райкома".
       - Как вы успеваете везде? - спросил Солнышко, косясь на Шабурова карими лицемерными глазами и оправляя короткие рукава засаленной, давным-давно не стиранной военной гимнастерки с железными штампованными пуговицами. - Вот и в газете восхваляют вас в качестве консультанта... Неужели это правда?
       - С таким вопросом адресуйтесь, товарищ Солнышко, лучше к автору статьи и к Райкому, - сразу отвел Шабуров в сторону весь этот странный вопрос. - С вами давайте говорить по существу. Меня ведь сюда пригласили заключить договор о написании брошюры о "Новом мире"...
       - Конечно, конечно, - сказал Солнышко, почесывая себе подмышкой и неприятно позевывая. - Но почему нам не поговорить и о других делах? Вот, например, мне поручено готовить к печати воспоминания М. Грешилова, Героя Советского Союза, капитана II ранга, о действиях экипажа подводной лодки, но я никак не могу придумать название книги...
       - Объявите конкурс, люди подскажут, - возразил Шабуров.
       - Видите ли, удачное название будет оплачено редакцией, так что мне интересно самому его придумать.
       - Тогда придумайте...
       - Не выходит... Может быть, подскажите?
       - И получится интересно: я подскажу, вы заработаете?
       - Да-да, конечно, - впопыхах выпалил Солнышко, и Шабуров засмеялся такому корыстолюбию. Теперь стало ясно, почему Солнышко, забрав энциклопедические словари у старого землемера Грунина, не выплачивает и не выплачивает ему положенные деньги: он на всем экономит, на всем думает зашибить деньгу, но пропивает и потому ходит в засаленной старой гимнастерке. "Грязный литератор, - подумал о нем Шабуров с чувством брезгливости. - Ладно, дам ему подзаработать, придумаю сейчас название. Полистаю рукопись, вдумаюсь и скажу".
       - Разрешите, прочту несколько страниц рукописи. Возможно, придумаю название книги...
       Солнышко охотно сунул Шабурову рукопись, сам начал по телефону договариваться с кем-то о прочтении им платной лекции на атеистическую тему.
       - Предлагаю назвать книгу "Подводная вахта", - сказал Шабуров, и Солнышко захлопал в ладоши, немедленно записал в блокнот. Тут же он лицемерно, боясь уступить Шабурову долю гонорара за удачное название книги, поморщился и сказал:
       - Приемлемое название, но... посредственное... Поищем другое... Да, не забыть бы, как дела с вашим рассказом "Чилимка" и с вашей полемикой по поводу картины Авилова и похождениях Фарадея Балакирева?
       - Во-первых, уточняю: я веду спор не о Фарадее Балакиреве, а об ошибочных статьях в "Пионерской правде", именуемых "Необыкновенными приключениями Фаддея Балакирева". Вопрос об этом решается в Москве, ответа пока не имею. Что касается картины Авилова, то не только ставлю вопрос о ней, а и вообще об установлении исторической правды о Первой Конной Армии, так как в этом вопросе огромная путаница существует... Я занимаюсь исследованием этого вопроса, постараюсь в начале декабря следующего года напечатать статью...
       - И вы уверены, что ее напечатают? - с усмешкой спросил Солнышко.
       - Не без труда, но напечатаю, - с уверенностью в голосе сказал Шабуров, Солнышко пожал плечами.
       С минуту они молчали, изучая друг друга, потом снова заговорил Солнышко.
       - Есть слух, что вы разнесли рассказы Шалыгиной, написав рецензию в газету "Культура и жизнь". Это правда?
       - Какой смысл для Вас, товарищ Солнышко, спрашивать об известных вещах? Ведь я свое мнение о рассказе Шалыгиной "Утро на ферме" высказывал открыто, когда познакомился с рукописью. Но мое мнение игнорировали, рассказ напечатали. Что оставалось делать мне, зная и видя недостатки рассказа? Да, я написал рецензию на этот рассказ. Из Москвы мне звонили, что они согласны с моей критикой. Обещали напечатать рецензию или использовать ее для воспитания Шалыгиной другим путем. Пока не знаю, как это получится. Возможно, пришлют на обсуждение редакционного совещания... Ведь мне известно, что Шалыгина и еще кое-кто на этом настаивают...
       - А ваше мнение?
       - Мое мнение такое: рецензии надо печатать, а не посылать на усмотрение тех, о ком пишется в рецензии. Ведь такой прием пересылок рецензий и вообще корреспонденций лишь натравливает одних авторов на других, одних журналистов против других, не принося пользы... Давайте, лучше прекратим об этом, займемся договором...
       - Он уже написан, командировочное удостоверение для Вас в райсемхоз "Новый мир" подписано, так что можно выехать сегодня, - сухо сказал Юрий Солнышко и начал рыться в столе. Будто бы про себя, но буркнул внятно: - А вашу работу "Частичка Родины" я, наверное, провалю...
       Шабуров промолчал. Подписал Издательский договор, вышел и отправился на вокзал. По приезде домой он нашел на столе газету "Пионерская правда"  48(3134) за 15 июня 1948 года. В этом номере оказался напечатанным рассказ "Чилимка", для отвержения которого так много затратили сил и энергии курские недруги Шабурова. Рассказ этот представлял варьированную выдержку из пятой книги романа "Перекресток дорог" и был дан от имени сына Шабурова, Жени.
       Этому рассказу суждено было открыть в Шабурове талант перевоплощения под ребенка, может быть, более сильное, чем перевоплощение Рины Зеленой. Одновременно этот рассказ вызвал поток писем на имя автора из разных краев, а также восторженное письмо старого писателя, Самуила Яковлевича Маршака. И это всего более обрадовало Шабурова: уж если Маршак не разгадал автора, принял все за естество, значит рассказ сотворен талантом.
       Но и Васильеву удалось кое-что сделать против Шабурова. Он прислал ему, как потом выяснилось - с целью поссорить Шабурова с работником ОБКОМА партии Павловым, "Курскую правду" со статьей Павлова "Философские оруженосцы англо-американского империализма" от 28 июля 1948 года и попросил от имени "Курской правды" дать оценку этой статьи. Шабуров поддался на удочку А. Васильева-Дубравина, написал редактору газеты товарищу Вельш письмо с критикой статьи Павлова. Это было в редакции принято весьма недружелюбно, усилило позиции А. Васильева и Шалыгиной с Молокоедовым, ослабило позиции Шабурова. Правда, он был прав, но многие из влиятельных правду не любили, а Шабуров этого не хотел понимать. Вскоре он это почувствовал: все чаще и чаще "Курская правда" отказывалась публиковать его статьи под разными неубедительными предлогами. Тогда он начал писать в центральные газеты. Печатала Шабурова и "Комсомольская правда", особенно по вопросам истории Старооскольской крепости.
       Злила А. Васильева и его друзей какая-то самобытная, широкая популярность Шабурова и руководимой им школы. Об этом прорывалась правда на страницы печати, ломая все помехи.
       - Черт знает, какой жизненный этот Шабуров! - шумел А. Васильев, звеня стаканами в кругу своих собутыльников. - Ведь пишут о нем и пишут, сколько мы не мешаем, сколько не вредим. Вот, послушайте, я собрал некоторые вырезки из газет:
       "История нашего родного города и Старооскольского района, - напечатано в газете "Путь Октября"  72(3944) за 12 сентября 1948 года, - тесно связана с событиями, сыгравшими выдающуюся роль в деле развития и становления Российского государства. Одна из самых ярких ее страниц принадлежит послеоктябрьскому периоду.
       С сегодняшнего номера редакция начинает печатать серию очерков, последовательно характеризующих важнейшие этапы истории Старого Оскола и района до и после Великой Октябрьской Социалистической Революции...
       Автор очерков - директор Старооскольской вечерней школы рабочей молодежи - В. П. Шабуров".
       - Вот это нам оплеуха! - воскликнул один из собутыльников. - Мы размахиваем картонными мечами, а Шабуров исследует материалы истории, публикует их. И мы ему никак ничего не можем сделать...
       - Подождите, сделаем! - выпив стакан водки и сморщившись до слез, возразил Васильев. - Надо продумать план, как поссорить Шабурова с Труфановым. Этот тупица всему легко поверит. Давайте распустим слух, что Шабуров целится на редакторское место, а Труфанова думает сдать в архив...
       - Согласны, согласны, - зашумели пьющие за счет А. Васильева-Дубравина.
       - А еще я думаю Стебелеву привлечь в нашу компанию, - сказал А. Васильев-Дубравин. - Она недовольна ростом авторитета Шабурова и тем, что саму ее устранили от директорства. Знаете, даже подавала в ОБЛОНО заявление, будто Шабуров обманным путем взял у нее печать, иначе бы она и не сдала ее, не уступила бы без боя пост директора...
       Собутыльники захохотали, еще выпили по стакану.
       Кто-то из них спросил А. Васильева-Дубравина:
       - Разве нам поверят? Ведь сущую липу против Шабурова выдумываем...
       - Поверят, - убежденно заявил А. Васильев-Дубравин. - Теперь чаще приходится правду доказывать, а лжи верят на слово. Вот увидите, напишет Стебелева, что Шабуров приневоливал ее к сожительству или просил взятку триста граммов сала, Труфанов и поверит, фельетон начнет писать. Но сам не сумеет, поручит, возможно, Губиной Нине Андреевне. Та тоже не сумеет, вот и придется мне писать. А уж я раздраконю, под орех Шабурова разделаю...
       - Хорошо, это еще увидим, - послышался голос. - А ты вот нам прочти все вырезки, которые собрал про Шабурова...
      -- Утешительного для нас мало, - покряхтел А. Васильев-Дубровин, начал читать статью газеты "Путь Октября" за 19 сентября 1948 года "Лекции по истории родного края": "Директор вечерней школы рабочей молодежи В. П. Шабуров обстоятельно рассказал рабочим хлебокомбината о важнейших исторических событиях, происшедших в жизни нашего города и района..." - Это ясно. А вот передовая газеты "Путь Октября" за 10 октября 1948 года прославляет возглавляемое Шабуровым учреждение: "Сегодня проводится городской воскресник посадки декоративных растений с участием старооскольской средней школы рабочей молодежи".
       В районной газете за 14 ноября 1948 года напечатана статья Шабурова "О тех, кто не учится". В ней сказано, что коммунисты Марченко А. И. и Хирных И. П. В прошлом году под всякими предлогами увиливали от партийной учебы и теперь не учатся...
       - Но ведь это же правда?
       - Конечно, правда. Но намечено Ивана Петровича Хирных сделать сначала секретарем редакции, а потом и заведующим отдела агитации и пропаганды РК партии. Вот мы и должны этим воспользоваться, натравить Хирных против Шабурова. Нам, друзья, каждый голос нужен, хотя бы и гаденький. Для счета имеет большой смысл. А то ведь сейчас никак у нас не вытанцовывается. Послушайте, что написала заведующая сектором школ, ВУЗов и техникумов Курского Обкома ВКП(б) Т. Енина о шабуровской школе в "Курской правде" за 17 декабря 1948 года: "Возьмите, к примеру, Старооскольскую школу рабочей молодежи, являющуюся одной из лучших в области..." Понимаете, лучшую в области?! А газета "Путь Октября" за 18 декабря 1948 года в передовой пишет: "Особенный интерес представляет лекция Шабурова о годах гражданской войны в Старом Осколе". Передовица этой же газеты за 19 декабря 1948 года снова прославляет школу Шабурова, пишет: "Комсомольская организация при Старооскольской средней школе рабочей молодежи работает хорошо, но секретари Райкома комсомола не знают об этом..." - эту заметку мы также используем для натравливания секретарей Райкома против Шабурова. Скажем, что он подкапывается под их авторитет, вот и пусть грызутся... Все дело, друзья, в организации и умении, а то можно любого честного представить в глазах людей за настоящего подлеца. Правда, наоборот делать труднее, но мы не собираемся, и так проживем. Меня весь этот переполох, который ежедневно вызывается в сердце успехами Шабурова, сделал отчаянным человеком: или я сойду с ума от пьянства, как делается с многими великими людьми, или затолку Шабурова, не дам ему никакого хода. Упрусь вот и буду держать и держать... Главное, надо понимать обстановку, вернее, создать обстановку, подбирать людей против Шабурова. На днях гулял я у Резниченко Антонины Федоровны. У нее дочка есть, Валя Шагайда. Корректором устраивается в редакции. Я, конечно, содействую, а мама уже и не прочь... Расхваливает, жужжит, что ее Валечка настоящий цветочек-бутончик. Договорились пока, что Антонина Федоровна против Шабурова анонимку двинет. Отредактировали мы ее усердно, двинули в органы. Там и об уроках Шабурова, на которых будто бы сумбур творится, и на взятку намек сделали и вообще... Будет переполох...
       Через несколько дней и в самом деле навалилась на школу рабочей молодежи комиссия фронтальной проверки. Рыли, проверяли и перепроверяли. По городу ползли распускаемые А. Васильевым-Дубравиным слухи, что Шабурова застукали, снимают с работы, привлекают к партийной ответственности. Звенели стаканы на "корреспондентских сходках", А. Васильев пьяным голосом зачитывал проект за проектом своих фельетонов.
       И вдруг пассаж: А. Васильев-Дубравин самолично прочитал Акт от 29 января 1949 года обследования школы рабочей молодежи бригадой ОБЛОНО во главе с инспекторами М. М. Гольцман и В. Ф. Кудиновым: "... преподавание русского языка и литературы учительницей Резниченко ведется на низком идейном уровне, методически несостоятельно. Уроки литературы, проведенные в присутствии литературоведа Ступицкой и инспекторов ОБЛОНО, оказались аполитичными, а материал на них представлял эклектическую смесь, совершенно не позволил выяснить социально-историческую обусловленность тех или других литературных явлений, исказил биографию А. С. Пушкина...
       ... К урокам Резниченко не готовится, политически не растет, учиться не желает, живет довоенными сведениями...
       ... Преподавание истории в школе излагается на высоком идейно-теоретическом уровне, методически правильно, с привлечением наглядности - карт, схем, рисунков. Преподаватель Шабуров В. П. В силу своей высокой образованности (Окончил два высших учебных заведения) и систематической работы над собою, является подлинным мастером педагогического дела... Руководство и контроль за работой учителей обеспечивается хорошей организационной и административной работой директора В. П. Шабурова, который умело направляет работу всего коллектива по пути коммунистического воспитания молодежи..."
       А. Васильев-Дубравин выпустил акт из рук, осоловело посмотрел на инспектора, начал завинчивать колпачок своего "вечного пера", а инспектор улыбнулся, двинул к А. Дубравину тоненькую подшивку газеты "Курская правда".
       - О Шабурове, дорогой мой, снова пишут. Извольте...
       А. Васильев-Дубравин сердитыми глазами, сразу протрезвившись, впился в крупный заголовок информации: "История городов области". Покосился на верхний обрез газеты, уловил дату: 5 января 1949 года. Плюнул, шепотом прочел: "Областное лекционное бюро решило издать сборник "Прошлое и настоящее городов Курской области". В сборник войдут работы лучших лекторов - преподавателя Валуйской средней школы тов. Денисенко, завуча Обоянского библиотечного техникума историка тов. Субботина, преподавателя истории Старооскольской средне школы тов. Шабурова..."
       И снова запил А. Васильев от горя и переполоха. В минуты протрезвления писал он проекты фельетонов, письма анонимки в адрес бригады научных работников Курского пединститута с просьбой не печатать Шабурова, который "подрывает авторитет Пединститута, пишет в газету критические заметки о методике... Кроме того, Шабуров пытается влиять на всю педагогическую мысль страны. Не знаете, возможно, тогда мы вам сообщаем следующий факт: газета "Культура и жизнь" прислала Шабурову 22 февраля 1949 года письмо за подписью Дмитриевой. В письме уведомили Шабурова, что его мысль о невозможности воспитывать учащихся на явно ложных утверждениях, проповедуемых "Пионерской правдой" в произведении "Необыкновенные приключения Фаддея Балакирева", одобрена высшими инстанциями. Дальнейшая публикация "Необыкновенных приключений Фаддея Балакирева" запрещена. Вы это должны понять, иначе и вам будет не лучше. Нет никакой гарантии, что, прославившись с вашей же помощью. Он напишет статью и раскритикует вашего председателя экзаменационной комиссии Ф. Лаппо, который настоял поставить отличную оценку некоей Ильиной из Горкома за утверждение, что трудовое воспитание состоит в подметании полов веником... Имейте ввиду, всячески тормозите и не пропускайте в печать работы Шабурова. Юрию Солнышко мы уже написали об этом, в книжную редакцию. А еще ставлю вас в известность, что Шабуров наносит сильные удары во всероссийском масштабе всякому разине. Так вы, возможно, не поверите. Поэтому посылаю вам копию переписки Шабурова с газетой "Известиями" о наглядных пособиях к теме "Наша Родина. Раскритиковал Шабуров это пособие... К пустяку придрался: в пособии указали, что площадь Молдавской ССР равна 33, 8 миллионов квадратных километров, а РСФСР - 16 миллиардов 921,3 миллиона квадратных километров. Вот и Шабуров все это высмеял и добавил, что площадь СССР занимает немногим более 22 миллионов квадратных километров".
       И вы знаете, что случилось? Я говорю вам официально, так как читал самолично письмо  275 от 8 июня 1948 года. В этом письме директор производственных мастерских Московского Горсовета некий Масс сообщил Шабурову, что, по его письму в редакцию газеты "Известия", за недосмотр означенной ошибки автор Бейлин и выпускающий Вульф Э. Я. освобождены от работы. Выпуск наглядных пособий "Наша Родина" прекращен.
       Кроме того, сообщаю вам, Шабуров занимается подрывом науки. Так вы, наверное, не поверите, почему и посылаю вам копии его писем. До чего же дошел Шабуров! Он еще в декабре 1946 года написал газете "Известия" свое предложение о методах борьбы за правильную речь, за правильное произношение. "Есть настоятельная необходимость взять данный вопрос в руки государства и начать печатание книг, газет и журналов с обозначением ударений". А, какая наглость! Он же не лингвист, но предлагает. И его слушаются. "Известия своим письмом  Б-18993 от 30 декабря 1946 года известили Шабурова, что его письмо направлено Министерству просвещения РСФСР на рассмотрение. А какая гарантия, что предложение Шабурова не рассмотрят? Нет такой гарантии. Предложение Шабурова может быть рассмотрено, начнется реформа орфографии, а потом узнает страна, что предложение и инициативу первым проявил Шабуров, вот и слава. Лови тогда его, держи. Нет, товарищи, прислушайтесь к нашему разумному совету, глушите Шабурова, пока он от вас зависит, иначе будет поздно: не задушите его, он вам даст работы, заставит шевелиться, отвыкать от привычного..."
       Так в переполохе придвинулась осень. В середине октября состоялась в Курске творческая встреча писателей, о чем газета напечатала в номере от 28 октября 1949 года. Были одобрены к печати главы из романа Шабурова, в том числе глава, обработанная в виде рассказа "Богатырь". В следующем месяце усилила переполох "Литературная газета"  95(2582) своей публикацией 26 ноября 1949 года о том, что в Курске работает литературная группа в составе В. Овечкина, Е. Василевич, Е. Маслова, В. Москаленко, В. Шабурова, И. Чемекова, Ф. Шпарского и других.
       Не только бушевал и злобствовал А. Васильев-Дубравин, размахнулся своей дубиной Солодахин из Горького, Молокоедов из Курска. Завозилась вся бесталанная "знать". Писали, протестовали, чернили Шабурова в меру своих сил, изнывали в переполохе, худели. К армии воителей против Шабурова присоединил свое копье лектор Курского Обкома Брагинцев, лекцию которого в "Курской правде"  227(8161) за 19 ноября 1949 года под названием "Первая Конная - детище товарища Сталина" Шабуров обстоятельно раскритиковал.
       - Как он смеет критиковать меня?! - кричал Брагинцев, сойдясь с А. Васильевым-Дубравиным в ресторане. - Я этого Шабурова с лица земли сотру...
       - Стереть, обязательно нужно стереть, - подбадривал А. Васильев, тряся животиком и почесывая лысеющую макушку. - Вы только послушайте, как он вас бьет за лекцию. Правда, бьет научно, но кто ему разрешил?
       - Читай, что он там? - запив водку стаканом ситра, сказал Брагинцев и уронил голову на подставленные ладони.
       А. Васильев-Дубравин читал:
       "Брагинцев ссылается на картину Авилова и повторяет за ним неправду в своей лекции. Ведь 6 декабря И. В. Сталин не был в Новом Осколе. Пора прекратить это историческое заблуждение, снять из-под картины дезориентирующую надпись: "Приезд И. В. Сталина в Первую Конную армию в Новый Оскол 6 декабря 1919 года", поскольку здесь утверждается не существовавшее в жизни событие.
       Брагинцев, опираясь на историко-краеведческих невежд - Юрия Солнышко и А. Васильева..." Гм..., гм..., гм...
       - Нет, не гмыкайте, читайте, как есть! - потребовал Брагинцев, захрустел печеньем. - Читайте!
       - Читаю, все читаю, - угнув голову в плечи и сверкнув макушкой, продолжал А. Васильев-Дубравин: "Эти невежды отрицают пребывание Сталина, Ворошилова, Щаденко в Старом Осколе вопреки историческому факту пребывания их на первом заседании Реввоенсовета Первой Конной Армии, начавшемся 5 декабря 1919 года в вагон-салоне на станции Старый Оскол в конце дня и продолжавшемся в доме  21 на Воронежской улице города Старого Оскола, откуда Сталин, Ворошилов и Щаденко выехали утром 6 декабря конным транспортом, на санях, через Чуфичево в Великую Михайловку...
       ... Брагинцев путает даты и ситуации. Он утверждает, например, что Южный фронт весной 1919 года стал в центре внимания всей страны. Но ведь это произошло не весной, а в связи с началом Второго похода Антанты летом и осенью 1919 года...
       Брагинцев утверждает неправду, что будто бы лишь под Воронежем 24 октября 1919 года красная кавалерия впервые встретилась в бою с белыми. Пора знать, что красные конники рубили белых еще и в 1918 году под Царицыным".
       - Да, здорово он меня скубает, - поежился Брагинцев. - И, кажется, опровергнуть Шабурова невозможно?
       - Конечно, невозможно, - согласился А. Васильев-Дубравин. Он выпил стакан водки, посидел, хватая воздух всем ртом, как рыба, потом добавил: - Мы хотели его поймать на статье "В годы гражданской войны". Читали вы эту статью? В газете "Путь Октября" напечатана 5 декабря 1949 года. Он там как раз берет историю Первой Конной Армии и все другие вопросы, освещает их диаметрально противоположно вашей лекции...
       - Ну и как у вас получилось?
       - Ничего не вышло, - вздохнул А. Васильев-Дубравин. - Расшвырял нас Шабуров, как котят. Связи у него или что, не пойму. Хотели мы было затормозить публикацию его статьи, сверху позвонили, пришлось печатать. Не успели мы затеять волынку против статьи, а ее уже газеты других областей перепечатали...
       - Ну-у-у? - удивился Брагинцев, изо рта выпала недоеденная плитка печенья. - И у вас есть что-либо из перепечаток статьи Шабурова?
       А. Васильев порылся в карманах.
       - Вот, газета "Сигнал"  101(1742) за 18 декабря 1949 года, орган Елецкого отделения дороги. На первой странице поместила перепечатку статьи Шабурова и озаглавила: "Товарищ Сталин в Старом Осколе"...
       - Послушай, Васильев, а, может быть, нужно согласиться с Шабуровым? - спросил Брагинцев. - Видать, это эрудированный человек...
       - Но мы тогда погибнем, нас выбросят, начнут печатать Шабурова, - заверещал А. Васильев-Дубравин. - Мы должны всеми мерами очернить Шабурова в своих собственных интересах... Скажу вам по секрету, Шабуров действует и действует... Вот доказательства: 9 декабря 1949 года заведующая отделом писем газеты "Культура и жизнь" Дмитриева написала Шабурову (я сам читал, сумел прочесть), что с его замечаниями о лекции Брагинцева и картине Авилова ознакомлены соответствующие организации. Но она на этом не остановилась, 23 декабря снова написала Шабурову. Что его замечания о лекции Брагинцева и о картине Авилова изучаются специальными организациями.
       Так что же вы намерены, ждать? А я вам скажу, время работает на Шабурова. Если 7 декабря 1949 года главный редактор "Крокодила" Д. Беляев пригласил Шабурова активно сотрудничать в журнале, то вот теперь, в конце апреля 1950 года, заместитель редактора газеты "Культура и жизнь" Э. Бурждалов написал Шабурову: "Уважаемый товарищ Шабуров! Ваши замечания о картине Авилова "Приезд И. В. Сталина в Первую Конную Армию. Новый Оскол 6 декабря 1919 года" будут учтены: при дальнейшей публикации в печати репродукции этой картины снимается указание о дате и месте события... С вашими замечаниями на лекцию Брагинцева ознакомим секретаря Курского Обкома ВКП(б). Кроме того, Ваше письмо направлено Институту Маркса-Энгельса-Ленина... Понимаете, куда возносят Шабурова? А тут еще среди наших журналистов имеются предатели, выдают нас Шабурову раньше, чем мы успеваем сделать ему гадость...
       - Кто это, назовите! - грозно сказал Брагинцев, рванул Васильева за плечо. - Подозреваю я, что ты, Васильев, есть провокатор...
       - Ей-богу, расскажу все по порядку, только плечо отпустите, больно, - взмолился Васильев. Лицо его жалко сморщилось, из ноздрей короткого носа капнуло на скатерть стола. - Ей-богу, расскажу, ей-богу... Тут ведь надо вернуться к началу. Разрешите?
       - Рассказывай, если начал, пьяница горькая!
       А. Васильев-Дубравин пощупал ноющее плечо, отхлебнул водку из стакана, начал рассказывать.
       - Предателем служит Елена Василевич...
       - Что-о-о? Прошу поосторожнее. Я уважаю эту писательницу...
       - Я считаю ее нашим личным врагом, - отодвинувшись подальше, несмело продолжал А. Васильев-Дубравин. - Все усилия наши она на ветер пускает. Вот, например, мы потратили уйму сил и денег, пока уговорили Юрия Солнышко провалить монографию Шабурова "Новый мир" и другие работы, подготовили все к провалу его рассказа "Богатырь", а она взяла да и написала Шабурову обо всем этом. Нам удалось прочесть копию ее письма Шабурову за 22 ноября 1949 года (Солнышко выкрал, передал мне и Молокоедову). Знаете, что Василевич написала в этом письме Шабурову? Так и написала, что "Литературную страницу" провалил Молокоедов. Он, даже не читая, возвратил рассказ Шабурову со словами: "Знаю прошлое этого автора и его своеобразие, имею полное право снять его рассказ и не отвечать за него, как за автора". Но мы воевать будем, - заверила Василевич Шабурова. - Ваш "Богатырь" пойдет в первом номере альманаха за пятидесятый год..."
       - Но мне не совсем ясно, почему Молокоедов воюет против Шабурова? - прервал Брагинцев А. Васильева-Дубравина. - Знаю, что он огнем и жаром пышет против Шабурова, но вот из-за чего?
       - Началось с того, что Шабуров упрекнул однажды Молокоедова в склонности к плагиату...
       - Но ведь это же верно...
       - Да если бы неверно, то Шабурова Молокоедов привлек бы к ответственности...
       - Тогда в чем же дело?
       - А в том, что нам нужны соучастники в борьбе с Шабуровым. Мы подогрели Молокоедова, натравили, он и начал грызть Шабурова, не пропускает его статьи в "Курскую правду". Тот, конечно, в свою очередь, принимает меры, следит за ситуацией. Ну и накрыл Молокоедова с поличным, не открутишься...
       - Что вы имеете ввиду?
       - Статью Молокоедова "Поджигатели войны", напечатанную в "Курской правде" 2 декабря 1949 года 1949 года. Шабуров раскритиковал эту статью и доказал, что Молокоедов писал рецензию на не прочтенную им книгу Ральфа Паркера "Заговор против мира", просто списал для составления этой рецензии целые куски чужих работ: выхватил часть статьи Н. Бодрова "Заговор против мира" - из газеты "Культура и жизнь" за 11 октября 1949 года, списал со статьи Г. Рассадина "За кулисами английской дипломатии" в газете "Правда" за 11 октября 1949 года, списал со статьи Б. Леонтьева "Враги мира и демократии" в журнале "Большевик"  19 за октябрь 1949 года...
       - И эта критика Шабурова подтвердилась?
       - Полностью, черт бы его взял. Заместитель заведующего отделом местных газет "Правды" Блисковский написал по этому поводу Шабурову два письма  117753/53. Одно от 29 декабря 1949 года, другое - от 16 января 1950 года. Так и пишет, что Молокоедов плагиаторствует, ворует чужие труды... Хорошо еще, что пощадили Молокоедова, не стали печатать о его плагиаторстве в "Правде"... Но теперь все равно в Курске Молокоедов не удержится... Нам надо использовать его против Шабурова на полную мощность, пока самого не выгнали...
       - Сказать откровенно, не нравится мне вся эта грязная возня против Шабурова, - сказал Брагинцев. - Ведь он талантливый, справедливый человек...
       - Да, но именно поэтому с ним нужно разделаться! - взвизгнул А. Васильев-Дубравин. - Его талант может загубить наше благополучие... Ведь больно, изумительно обидно, что не мы, а он летит выше и выше. К примеру, 24 января 1950 года директор Курского Областного лекционного бюро И. Сысоев прислал Шабурову бумагу  8 с сообщением, что его работа по истории Старого Оскола передана издательству "Курской правды" для напечатания. Ну, что нам осталось делать? Кое-как уговорили мы Юрия Солнышко провалить эту работу Шабурова. Обещал, но... нужна и ваша помощь...
       - Не знаю, не знаю, - забеспокоился Брагинцев, в груди которого заговорила совесть. - Я, пожалуй, уклонюсь от замыслов против Шабурова...
       - Тогда прошу хотя бы не мешать нам, - сказал А. Васильев-Дубравин. - Мы будем делать свое дело, пока убьем Шабурова, пока уляжется переполох в нашем сердце...
       - Как знаете, - отмахнулся Брагинцев, поспешно вышел, оставив А. Васильева допивать водку, доедать закуску...
       - Хм, - презрительно посмотрел А. Васильев-Дубравин в спину Брагинцева. - У них, видите ли, моральные соображения, совесть! Да наплевать нам на эти призрачные категории, когда вопрос идет о собственной шкуре, о собственных интересах. Да, наплевать! - он стукнул пухлым кулачком о стол, допил водку и, шатаясь, вышел на ночную улицу. В пьяном мозгу его роились планы против Шабурова, возникали обрывки незаконченных фельетонов, пасквилей. Сплошная каша из зависти, подлости, дрожания за собственную шкуру, боязни разоблачения и желания чернить и чернить людей своими фельетонами в угоду всякому, имущему власть и могущему дать А. Васильеву какие-то материальные блага.
       И так до осени 1951 года жил А. Васильев-Дубравин в угаре переполоха и алкоголя, охотясь ха каждым шагом Шабурова, перехватывая его письма и записки, статьи и заметки, вербуя себе помощников, выбирая направление главного удара.
       В один из вечеров начала сентября он оказался гостем на пирушке у начальника ремонтно-строительной конторы некоего Ненуженко, низкорослого человека с низким лбом и жесткими, как иглы, черными волосами, с лохматыми бровями, злым выражением карих глаз. В потертом зеленом кителе с черными кантами и в таких же штанах навыпуск, Ненуженко походил на разжалованного за злоупотребления военного чиновника, которому и в тылу не дают покоя критическими замечаниями и упреками. Человек этот показался А. Васильеву весьма подходящим для выполнения задуманного хода против Шабурова.
       На пирушке была и постоянная спутница Ненуженко, его прораб Нина Андреевна Губина, которую все мужчины называли "приятно-слабоватой дамой".
       Так как посторонних людей не было, А. Васильев-Дубравин уже после второго стакана вина начал деловой разговор со своим собутыльником.
       - Мы с вами уже много разговаривали о Шабурове, - сказал он, - теперь пришла пора действовать. Чего нам еще ожидать? Редактор, Труфанов, полностью мною обработан, напечатает фельетон немедленно, как только он будет закончен и подписан вами, товарищ Ненуженко, или Ниной Андреевной...
       Те переглянулись, промолчали. "Тугодумы, - мысленно выругался корреспондент. - Таких надо понуждать, иначе дело пропадет".
       - Чего же молчите? - сказал вслух. - Неужели не понимаете, что вокруг вашей шеи все туже и туже затягивается петля? Проморгаете, не собьете Шабурова с катушек, сами пропадете. Я вот собрал и принес вам на рассмотрение весь материал, написанный против вас Шабуровым. Начнем с заметки "История одной волокиты" в газете "Путь Октября" за 22 сентября 1949 года. В ней рассказано о многолетней волоките с ремонтом квартиры Шабурова, указан виновник волокиты - Ненуженко, да еще и приписано: "На грустные, очень грустные размышления наводит вся эта история с волокитой".
       Ненуженко засопел, задвигал челюстями.
       - Эта заметка подписана не Шабуровым, а Прасоловым...
       - Не имеет значения. Ведь если бы не было Шабурова и его квартиры, о ней никто не написал бы, - загудел А. Васильев-Дубравин. - Одно с другим связано. О вас пишут скверное в газетах, о Шабурове совсем по иному пишут. Жаль, что вы не все читаете...
       - А что там? - полюбопытствовала Нина Андреевна, горячим плечом подвинулась к корреспонденту вплотную. - Почитайте...
       - В газете "Путь Октября" за 25 марта 1951 года заведующий кафедрой истории учительского института Валентин Гладков пишет в статье "К предстоящим раскопкам тайников Старо-Оскольской древней крепости", что об этом Шабуров сделал доклад на кафедре, скоро начнутся работы...
       - Это опасно для строительства? - спросила Губина Нина Андреевна, поглядывая лупастыми глазами на своих соседей и решая, кому из них предпочесть себя на предстоящую ночь. - Я имею ввиду строительство вообще...
       - Вообще не опасно, но для вашего личного строительства, вы сами знаете, Шабуров уже причинил опасность...
       - Не надо об этом, не надо, - затрясла Нина Андреевна кистями рук. Скосившись в сторону. - Об этом пока не хочу слушать...
       - Ладно, воздержусь немного. Только имейте ввиду, слава Шабурова растет. Правда, мы его сильно комкаем, но он - живуч и крепок на контрудары. Удалось нам зарезать руками Юрия Солнышко работу Шабурова "Старый Оскол". Главный редактор Курского книгоиздательства, М. Приваленко, не разобрался в зубоскальной рецензии Юрия Солнышко, послал ее Шабурову, а тот и расчесал эту рецензию под гребешок. И до чего остроумно. Солнышко имел неосторожность высокомерно заявить, что Шабуров не располагает документами и выдумывает фамилии людей в своей работе. Вот ему и пишет Шабуров: "Сколько нужно уважаемому рецензенту документов и почему он предпочитает бумаги живым людям. Ведь Полуэктов - не выдуманная личность, а живой директор Старооскольского Лесхоза, бывший порученец Щаденко и владелец целого вороха документов, с которыми Солнышко совершенно не знаком. Солнышко уже сел в лужу в недавнем прошлом со своим отрицанием пребывания Сталина в Старом Осколе, теперь снова сел в эту же лужу с утверждением, что нет у нас документов о революционных событиях в Старом Осколе и что будто бы люди здесь все выдуманы. Вообще Юрий Солнышко походит более на солнечное пятнышко со своими суждениями. Он, например, утверждает, что Бухарин никогда не был уполномоченным по обороне Курской губернии, но поленился человек-критик прочитать страницу 14-ю книги "Разгром армии Деникина", изданную в Курске в 1939 году. В этой же книге на 50-58 страницах участники боя рассказывают о своем трехдневном сражении с белыми у Чернянского моста, а Юрий Солнышко берется отрицать этот исторический факт. Невежество Юрия Солнышко особенно ярко проявило себя в его утверждении, что понятия "Восточный фронт" нет вообще. Советуем Юрию Солнышко бросить писать рецензии о неизвестных ему делах, а просто прочитать страницы 101-102 брошюры "Фальсификаторы истории". Эта брошюра издана в Курске в 1948 году, может просветить "критика" Юрия Солнышко в вопросе о "Восточном фронте"..."
       - А ведь сильно отхлестал Шабуров этого Юрия, - засмеялась Нина Андреевна. - Он, мне кажется, далеко пойдет...
       - Но мы не пустим! - стукнул А. Васильев-Дубравин пухлым кулачком о стол, расплескал водку. Сейчас же промакнул ее локтем, чтобы хозяева не заметили, порылся в бумагах. - Да, не пустим. Вот, к примеру, вздумал секретарь районной газеты, Флягин, прославлять Шабурова и написал заметку для "Курской правды" под заглавием "Лекции о родном крае". Заметку мы опубликовали, но без упоминания фамилии Шабурова. Опубликовали седьмого мая 1950 года...
       - А я читала где-то одноименную заметку с указанием фамилии Шабурова. В ней прямо сказано, что краевед-директор вечерней школы рабочей молодежи товарищ Шабуров...
       - Знаю, знаю, - нетерпеливо перебил А. Васильев-Дубравин собеседницу. - Это Флягин, досадуя на "Курскую правду", 18 мая 1950 года напечатал свою заметку полностью в газете "Путь Октября" и подписал ее псевдонимом "Ф. Павлов". Мы вот подберем ключи, поссорим Флягина с Шабуровым. Дайте только срок...
       - Но ведь и на страницы "Курской правды" прорывается имя Шабурова, - хмелея и желая уязвить А. Васильева-Дубравина, засмеялась Нина Андреевна. Порылась в сумочке, достала вырезку из  169(8359) за 26 августа 1950 года и начала читать статью "За высокую успеваемость и прочные знания": "... состоявшееся на днях областное совещание учителей... прошло недостаточно активно, в докладе и прениях не уделялось должного внимания опыту работы лучших учителей.
       Правда, это пробел восполнили педагогические чтения, на которых были обсуждены доклады лучших педагогов области. Учителя т.т. Шабуров из Старого Оскола, Субботин из Корочи, Руднева из Дмитриева выступили с лучшими докладами по педагогическим и методическим вопросам, награждены похвальными грамотами и денежными премиями..."
       - Знаю. Шабуров даже был рекомендован в Москву, где и 8 или 9 апреля 1951 года выступал на Педагогических чтениях при Академии Педагогических наук РСФСР с докладом по краеведению, награжден Похвальной грамотой. Все это я знаю. Мы виноваты в успехе Шабурова: не умеем очернить его раз и навсегда. А пока мы размахиваем руками, Шабуров входит в науку. На днях мне удалось прочитать письмо профессора А. А. Яковлева и кандидата педагогических наук А. Ф. Родина из Академии Педагогических наук. Они писали 28 мая 1951 года Шабурову так: "Сообщаем, что прочитанный вами на Педагогических чтениях в Москве доклад на тему "Опыт собирания и использования краеведческого материала в преподавании истории СССР" решено напечатать в сборнике Академии наук РСФСР.
       Ваш материал так интересен и значителен, что мы затрудняемся, что именно можно бы в нем сократить. Мы просим, составьте сами статью страниц на 25-35..."
       - Чего же нам, неучам, браться за Шабурова? - встряхнув головою и протерев кулаком глаза, вымолвил вдруг хмурый Ненуженко. - Оскандалимся, больше ничего...
       - А я вам говорю, что печать - великое дело, если она в наших руках. А она сейчас - в наших. Понимаете, редактор Труфанов злится на Шабурова за обзор газеты, за критику его ошибок. Кроме того, на нашу сторону перешла Стебелева из школы рабочей молодежи. Она пыталась навязать себя в любовницы к Шабурову, а он ее оттолкнул. Такие женщины способны сжечь человека, утопить в ложке грязи... Не верите? Я вам докажу. Сидел я рядом с Шабуровым в зале Дома культуры на совещании учителей, перехватил почту Стебелевой к нему. Знаете, что она писала? Вот, послушайте: "Прошу Вас освободить меня от заведования учебной частью ШРМ, так как, ознакомившись с годовым планом работы школы, я пришла к выводу, что не имею физической возможности выполнить всю возложенную Вами на меня работу..."
       - О-о-о, где же ревность?! - разочарованно протянула Нина Андреевна. - Просто Стебелева слаба по работе...
       - Терпение, терпение, имеется и ревность. Вот, слушайте: "Вы в угоду одной приближенной будете подвергать меня унижениям... Уверяю вас, что с другою... вам работать будет интереснее... Всем глупым счастье от бездумья, всем умным горе от ума. Прошу с 1 сентября 1950 года освободить меня от работы..."
       Понимаете? Теперь Стебелева работает в геологоразведочном техникуме, пишет под нашу диктовку любые бумаги против Шабурова, так что и вам нечего бояться. Пишите, будем срочно готовить фельетон. Я уже и название придумал: назовем фельетон "Кто он?" Понимаете? Все возьмем в Шабурове в кавычки - и "педагог", и "краевед", и "лектор" и "человек"...
       - Думаете, от этого Шабурову станет хуже? - прогудел Ненуженко.
       - Нам нужно другое, - возразил корреспондент. - Нам нужно вызвать у людей сомнение в Шабурове, а потом дело пойдет и пойдет, затолкнем его в грязь, пригнем носом к земле...
       - Я уже и не знаю, как поступить, - вздохнула Нина Андреевна. - А вдруг Труфанов нас выдаст Шабурову. Ведь я не могу забыть, что на фельетон Шабурова "Арифметика", в котором рассказывалось о наших преступлениях, Труфанов официально ответил Шабурову, что фельетон подтвердился, виновные наказаны...
       - Это вы имеете в виду письмо Труфанова  407 от 11 июля 1951 года? А я вам скажу секрет: Труфанова заставили в Райкоме партии подписать такую бумажку, иначе бы он подтвердил, что "факты не подтвердились"... Дело в том, что Шабуров не только написал фельетон "Арифметика", но еще и послал в "Курскую правду" фельетон "Строительный ребус в Старом Осколе"...
       - Как, это он написал?! - взбешенно воскликнула Нина Андреевна, засопел Ненуженко. - А мы и не знали, кто это нас разоблачил, сорвал нам строительство собственных домов за счет государства, да еще и привлек к партийной ответственности... Нет, этого я не прощу Шабурову. Давайте мне доказательства, и я еще злее Стебелевой вопьюсь Шабурову в горло. Он узнает, с кем имеет дело... Я на него напущу Коротаева из Обкома партии...
       А. Васильев-Дубравин, потирая от удовольствия руки, продолжал разжигать страсти.
       - Будьте мне благодарны, Нина Андреевна, - полушепотом сказал он, чтобы придать своему сообщению наиболее доверительный характер и тем самым окончательно завоевать Губину и Ненуженко на свою сторону, - ведь это я уговорил редактора не печатать фельетон Шабурова, а лишь послать его на расследование... Но тут, понимаете ли, заведующий отделом писем, Николаев, испортил дело: он послал фельетон не тем лицам, а Шабурова проинформировал об этом и даже сообщил ему о вмешательстве Коротаева. Другой бы, конечно, струсил после этого, а Шабуров пошел напролом... Вот и получилась с вами всякая неприятность. Может быть, вы сомневаетесь. Может быть, вы сомневаетесь, так я вам покажу копии документов. Вот, пожалуйста, письмо А. Николаева из "Курской правды"  5540 от 28 мая 1951 года на имя Шабурова. В нем сообщается, что статью "Строительный ребус в Старом Осколе" все же направили в райисполком для проверки и обсуждения. Дело в том, что о прорабе Губиной, одной из персонажей вашей статьи, редакция располагает еще некоторыми материалами, но выступать с критикой в ее адрес не имеет возможности: вмешался Коротаев, понимаете? Я об этом сообщаю вам секретно.
       А потом все и пошло, развернулось. 14 августа 1951 года из "Курской правды" написали Шабурову письмо  7982 о том, что ему посылается копия ответа райкома партии и райисполкома на его корреспонденции. Остальное вы знаете.
       - Читайте, - проворчал Ненуженко.
       - Читайте! - взвизгнула Губина.
       - Слушайте, могу прочитать, - по хорьковому кротко сказал А. Васильев-Дубравин, начал читать: "Штамп Ст. Оскольского райисполкома. Редакции "Курская правда". На Ваш  5040 от 25 мая 1951 года Исполком Старооскольского Райсовета депутатов трудящихся сообщает: факты, указанные в ребусе по вопросу строительства дома прораба Губиной подтвердились. По решению Исполкома Горсовета от 27 июня 1951 года обязали нач. ремстройконторы т. Ненуженко в течение пяти дней взыскать с прораба Губиной стоимость всех отпущенных материалов, а также за произведенные рабочими ремстройконторы работы. Вопрос о прорабе Губиной ставится на обсуждение первичной парторганизации. Предупредить Ненуженко, что за использование рабочей силы не по назначению и расходование строительных материалов на сторону, он будет привлечен к строгой ответственности..."
       - Хватит, - прохрипел Ненуженко. - Я готов подписать любую бумагу против Шабурова. Теперь мне ясно, что и статья "Что на это скажут дяди из ремстройконторы", напечатанная в газете "Путь Октября" 29 июля 1951 года, написана с ведома Шабурова...
       - Да, она написана с ведома Шабурова, - авторитетно заявил А. Васильев-Дубравин. - И теперь пришла пора мщения. Не пощадим Шабурова, сотрем его с лица земли!
       - Сотрем-то, конечно, сотрем, а вот не вышло бы по-иному? - усомнилась Губина. - Ведь Шабуров, если признаться, пишет правду... Вдруг он обратится к редактору областной газеты?
       - Не бойтесь вы ничего, - петушком прошелся А. Васильев-Дубравин возле стола. Он хватил еще один стакан водки, покрутил головой, присел рядом с Губиной и похлопал ее ладонью по крутому бедру. - В редакции "Курской правды" я имею большой вес. Скажу, к примеру, о Семенове, о бывшем председателе Старооскольского Горсовета. Шабуров такой о нем составил фельетон, такой могучий предоставил материал, что никакими проверками мы не смогли опровергнуть. Тогда я, чтобы завербовать Семенова на нашу сторону и направить его на Шабурова, дал согласие подготовить фельетон к печати. Конечно, я не собирался печатать фельетон, а просто хотел взять судьбу материала в свои руки... Тянул и тянул, пока о нем начали в редакции забывать. Тогда я и написал Шабурову письмо от 16 декабря 1950 года, что фельетон был подготовлен к печати. Однако своевременно нам не удалось его напечатать, а теперь нет смысла, поскольку в Райкоме партии не думают оставлять Семенова на посту председателя Горсовета. Ну, конечно, подписал я это письмо - с приветом Исполняющий обязанности зав. отделом советского строительства А. Васильев. Все чинно и благородно, комар носа не подточит. Шабурова с его фельетоном мне удалось провалить, Семенова спас и сделал нашим союзником в борьбе против Шабурова, редактора настроил против Шабурова. И вы не бойтесь, не поддержит он Шабурова. Мы так поработали с Молокоедовым, что редактор газеты, Кузнецов, написал Шабурову еще 6 января 1951 года весьма раздраженно: "Публиковать материалы о ваших исследованиях не будем..." Это он обиделся за критику Шабуровым лекции Брагинцева и за исследование Шабурова истории Старого Оскола в период гражданской войны, полностью опровергающее материалы "Курской правды" по этому вопросу... Ну так что же, будем писать фельетон о Шабурове? Стебелева нам дала целый пакет, Бартенева за ним посылал Труфанов. Вам нечего трусить, за вашей спиной - газета и такой опытный корреспондент, как я, Васильев-Дубравин...
       Разрешите зачитать проект фельетона? Я написал его на основании ваших набросков, Нина Андреевна. У вас, говоря без лести, есть талант писать такие бумаги...
       - Хорошо, читайте проект, - сказала польщенная Нина Андреевна.
       - Да, читайте, - повторил за нею Ненуженко, ероша свои волосы-щетину и почесывая затылок. - Теперь уж все равно, надо ударить по Шабурову...
       Разошлись они поздно, чуть ли ни на рассвете. Виктор Губин, муж Нины Андреевны, в эту же ночь выбросил Нину Андревны из квартиры на улицу через окно: заревновал. Вскочила, полуголая убежала куда-то, а 30 сентября 1951 года старооскольцы с гневом и изумлением прочли в газете "Путь Октября" пасквиль "Кто он?" за подписью Н. Губиной.
       В развязном тоне, характерном для алкоголика, А. Васильев-Дубравин именем Нины Губиной кричал в пасквиле, что Шабуров представляет собою лишь вторую сторону Хлестакова, пишет роман, исследует историю края. Состоит внештатным корреспондентом газет... "Все это было бы неплохо, если бы не одно "но", - глубокомысленно восклицает автор пасквиля. - А это "но" заключается в следующем. 31 мая нынешнего года Шабуров написал заявление в Старооскольский горсовет... "Я прошу дать соответствующее указание о ремонте комнаты..." Когда дом, в котором он живет, ремонтировался, часть материалов Шабуров присвоил себе..."
       Первым пришел к Шабурову председатель городского совета, Дмитрий Петрович Александров. Огромный, в военном костюме, с дорожной палочкой в руке. Глаза гневные, лицо горит от стыда. Прогнулись, затрещали половицы под его грузными шагами.
       - Василий Петрович, - сказал он вставшему перед ним Шабурову. - Я пришел выразить вам свое сочувствие и гнев по отношению к Губиной и Васильеву-Дубравину. Эти прохвосты пытаются очернить вас, активнейшего депутата горсовета и лучшего учителя. Но это им не удастся. Всякому старооскольцу ясно, что фельетон представляет собою сплошную клевету против вас. Единственно, что мы можем признать правильным, так это карикатуру под фельетоном, если дядю Сэма посчитать за А. Васильева-Дубравина, а привязанного хвостом к пальме британского льва - за Нину Губину и редактора газеты Труфанова. Ведь это от их имени лев кричит американцу, то бишь А. Васильеву-Дубравину: "А приятель-то мой, кажется, меня кругом окрутил!"
       Вот именно, удалось алкоголику-корреспонденту окрутить этих двух тупиц и бессовестных людей... Кстати сказать, Губину за воровство государственных строительных материалов мы постановили с работы снять, партийное собрание вынесло ей строгое взыскание при разборе вашего фельетона "Строительный ребус в Старом Осколе". Губина подписала против вас пасквиль в газете в порядке мести. Она должна бы извиниться, что ремонт вашей квартиры затянулся на четыре с лишним года, а не писать против вас клевету. Не падайте духом, клевету разобьем...
       Не успел выйти Александров от Шабурова, как принесли письмо, в котором учитель Ямской школы Федор Иванович Болдырев писал Шабурову: "Василий Петрович! С возмущением прочитал только сейчас "поучение" какой-то Н. Губиной. Ее фельетон или, лучше сказать, низкопробная стряпня, поражает искажением фактов и вообще от начала до конца выдержан в грубом злобном тоне. У меня так и тянется рука к перу, чтобы дать соответствующую отповедь этому горе-автору. Конечно, писать в "Путь Октября" бесполезно: вряд ли они согласятся "пороть" себя. Напишу в другую газету. Вы же со своей стороны, не оставьте этот пасквиль без последствий. С приветом Федор Болдырев".
       Корреспондент "Курской правды" Федор Петрович Береза написал протест в свою газету против хулиганской выходки Н. Губиной, А. Васильева-Дубравина и редактора газеты "Путь Октября" Труфанова, позволивших себе в печати оскорбить Шабурова.
       Сотрудник редакции "Путь Октября" Михаил Васильевич Бартенев с гневом рассказал о всей "кухне" подготовки и публикации пасквиля "Кто он?", показал письмо Стебелевой, в котором эта "воспитательница", вовлеченная А. Васильевым в число стряпчих пасквиля, кричала о вымогательстве со стороны Шабурова и о том, что он взял с нее лично взятку в сумме... одного свежего яблока и трехсот граммов сала.
       Гнев среди старооскольцев нарастал, авторов пасквиля встречали со свистом и улюлюканьем на улице. Ученики выгнали из класса сына редактора Труфанова, Евгения, когда он попытался устроить громкую читку фельетона "Кто он?" по поручению своего отца-редактора.
       - Вон! - кричали ученики. - Мы знаем Василия Петровича Шабурова, никому не позволим поливать грязью этого честного человека...
       - Я прошу вас, умоляю! - кричал редактор Труфанов по телефону секретарю школьной партийной организации, собравшейся обсуждать фельетон. - Умоляю, поддержите меня, иначе меня могут снять с работы. Признайте хоть что-нибудь правильным в фельетоне, хоть одну строчку. Пожалейте меня...
       Партсобрание с негодованием отвергло вымогательства Труфанова, постановило:
        -- Факты в фельетоне "Кто он?" не подтвердились.
        -- Фельетон написан Н. Губиной и А. Васильевым и их соучастниками по мотивам мести Шабурову за его принципиальные выступления в печати о злоупотреблениях некоторых лиц, в том числе и по вопросу незаконного использования материалов и рабочей силы ремстройконторы прорабом Губиной на строительство своего личного дома.
        -- Просить судебные органы привлечь к ответственности за клевету на товарища Шабурова авторов фельетона и редактора газеты. (6 октября 1951 года, протокол  17 собрания первичной партийной организации школы)
       Секретарь первичной организации Горсовета, Горбунов Даниил Александрович, присоединил свой голос протеста против фельетона "Кто он?" и письменно подтвердил для "Курской правды" требование коммунистов немедленно напечатать опровержение, наказать клеветников. Об этом же написали председатель Райкома профсоюза учителей В. А. Овсянников, Инспектор Старооскольского РОНО В. Астанин, учителя различных школ, учащиеся, краеведческие работники, избиратели.
       Такого народного напора в защиту Шабурова никогда до этого не ощущали прохвосты - А. Васильев-Дубравин, Н. Губина, редактор Труфанов. Переполох начался и в партийных инстанциях от райкома до ЦК партии: там видели, что фельетон "Кто он?" ложен и клеветничен, но что делать? Как спасти редактора? Как спасти Н. Губину, за которую вступился ее властный любовник - Коротаев из Обкома партии?
       Думали, гадали, прикидывали так и сяк, наконец, решили опубликовать опровержение, отказать Губиной от перевода ее из кандидатов в члены партии, отказать Стебелевой прием ее в кандидаты партии, но редактора оставить для исправления в своей должности. А. Васильев-Дубравин отделался испугом и напился мертвецки пьяным, ночевал снова в обнимку со свиньей возле гуменского моста.
       Шабурову прислали газету "Путь Октября"  97 за 2 декабря 1951 года с опубликованным опровержением: "Райком партии проверкой установил, что изложенные в фельетоне Н. Губиной "Кто он?" факты о В. П. Шабурове не соответствуют действительности..."
       Шабуров протестовал, что почти безнаказанными остались клеветники. Тогда вмешался ЦК и заставил Курский Обком партии написать Шабурову свое мнение по вопросу о фельетоне "Кто он?"
       Коротаев разбился в лепешку, спасая свою любовницу Н. Губину, почему и материал о ней не был напечатан в "Курской правде", а Шабурову написал Ф. Бутцев, заведующий отделом пропаганды и агитации Курского Обкома ВКП(б) письмо  А-56/728 от 18 декабря 1951 года: "Проверкой Старооскольского райкома партии факты, изложенные в фельетоне "Кто он?" не подтвердились. Бюро райкома ВКП(б) указало автору фельетона Губиной на недопустимость необоснованных обвинений, а редактору газеты Труфанову на то, что он помещает материалы без проверки их достоверности. В районной газете дано об этом сообщение".
       Шабуров горько улыбнулся:
       - Такими мерами клеветников А. Васильевых-Дубравиных, Н. Губиных и редакторов Труфановых не исправишь. Эти щуки, брошенные в реку для отбытия наказания, еще не так себя покажут, еще не так и не одного Шабурова обольют грязью, залезут в государственные карманы, опозорят своим поведением партию, опошлят понятие партийности, честности, принципиальности. Непонятно, зачем нужны в партии эти явно разложившиеся и паразитические элементы?
       Попавшие в переполох, но не уничтоженные преступники продолжали действовать, накапливали число своих сторонников в борьбе против Шабурова, завязывали туже и туже узлы сетевой круговой поруки между вовлеченными в преступную шайку под лозунгом: "Убьем Шабурова от имени коллектива".
       - Ну, дорогой Игорь Федорович, теперь ты наш, - слышался приглушенный разговор в одной из потайных комнатушек ресторана. - Да-да, наш. И мы тебя заставим действовать с нами заодно против Шабурова. Нам ведь теперь стало полностью известно о ваших любовных связях с Ирочкой Простаковой и о том, что вы незаконно дали ей рекомендацию в кандидаты партии и научили обмануть Райком и не признаваться в связях с фашистами в период оккупации Старого Оскола...
       Оперативный работник, Александр Иванович Жуков, обедал за одним из ближайших столиков возле потайной комнатушки. Маленький, юркий и нетерпеливый, он встал и заглянул за перегородку.
       Там сидели двое: пьяненький А. Васильев-Дубравин с лысеющей макушкой и высокорослый плечистый Шерстаков Игорь Федорович с лошадиным длинным лицом и подкатившимися под лоб глазами.
       - Молчи, Сашка, - фамильярно похлопал Шерстаков своего собутыльника. - Я, конечно, помогу вам бить Шабурова. Ведь у меня, если признаться, кровная вражда ко всей породе Шабуровых и Каблуковых. Это же дети батраков, которые жили у моего отца и деда, а потом эти дети раскулачивали нас. Я же помню, пришлось мне вместе с братом, Вячеславом, на коленях упрашивать Шабурова, чтобы нас не высылали на Соловки... Конечно, он нас оставил в Знаменском, не выслал, но... частенько зовет кулаками. Да еще и Михаила Михайловича Набережных, что в Бродке школой заведует, поощряет к подаче заявления в Райком... Ведь Набережный жил у нас в батраках, ну и... сами понимаете. Нам с братом, если ты знаешь, закатили по партийной линии выговор за скрытия социального происхождения и за службу нашего отца у фашистов, за добровольный уезд нашей сестры в фашистскую Германию. А откуда Райком партии узнал обо всем этом? Шабуров, говорят, написал. Теперь вот и секретарский пост в Райкоме Комсомола теряю все потому же: о краже мною членских взносов Шабуров написал... Так что на меня можешь, Сашка, надеяться. Я буду верным солдатом по борьбе с Шабуровым. А еще, скажу по секрету, против Шабурова мы настроили Клавку Катеневу. Она же теперь секретарь Райкома комсомола, а Шабуров ее критикнул за плохое отношение к школе рабочей молодежи и за половую распущенность, за связь в этом смысле с федосеевским Коблом, с Александром Александровичем Саплиным... Это все наша гвардия в борьбе с Шабуровым, имей ввиду...
       Жуков кашлянул, охмелевшие собеседники даже и после этого не вдруг прекратили разговор. Тогда он отступил к своему столику. Но пища уже не пошла в горло, так как сильно расстроился. Посидел немного, расплатился и вышел.
       На улице он встретил Шабурова. Разговорились, прошли до краеведческого музея.
       - Что у вас за брошюры? - спросил Жуков. - Разрешите поглядеть...
       - "История родного города", Александр Иванович, - сказал Шабуров, подавая книжечку в молочно-розовом переплете. - Прислал один московский ученый...
       - Московский ученый? - с живостью переспросил Жуков, развернул книгу, впился темными глазами в посвящение: "Глубокоуважаемому Василию Петровичу Шабурову - энтузиасту краеведения, чьи труды отражены и здесь - на добрую память. Январь 1952 автор". - А этот алкоголик, Васильев, берет еще ваше наименование краевед в кавычки. Наглец! - Жуков начал листать книгу, ища тексты работы Шабурова. На странице 17-й остановился, прочел вслух: "В Старо-Оскольской школе Курской области учитель истории 10 класса В. П. Шабуров привлекал местный исторический материал в органической связи с учебным материалом для иллюстрации и конкретизации курса (См. В. П. Шабуров, Опыт собирания и использования краеведческого материала в преподавании истории СССР. Работа, награжденная на республиканских чтениях 1951 года Похвальной грамотой Академии Педагогических наук РСФСР). В 1911 году группа старых местных большевиков организовала подпольную типографию в подвале дома мелкого торговца Землянова. Первые прокламации из этой типографии вышли в 1911 году..." - Да это же для нас очень интересно! - воскликнул Жуков, рассек воздух ребром ладони и погрозил кому-то небольшим загорелым кулаком: - Тупицы, неучи, завистники! Беречь бы надо такого человека, а они темные замыслы вынашивают, по ресторанам вино пьют, в сговоры вступают...
       - Что с вами, Александр Иванович, на кого это вы ругаетесь? - озабоченно спросил Шабуров, но Александр Иванович лишь покрутил головой, молча сунул Шабурову книжку, взял из его рук журнал "Преподавание истории в школе" 2 за 1952 год и газеты. В журнале он разыскал статью Шабурова, нетерпеливо пробежал глазами по страницам, потом развернул "Учительскую газету" за 4 мая 1952 года. В редакционной подвальной статье "О нашем читателе и авторе" прочел подчеркнутые слова: "В почте мы находим рецензию преподавателя истории Старо-Оскольской средней школы Курской области В. Шабурова на одну из статей журнала "Преподавание истории в школе". Вскинул глаза на Шабурова, шустро спросил: - Чью критикуете статью?
       - Статью одного верхогляда, Орлова, который имеет крепкие связи в редакционных кругах журнала, печатает все, что вздумает... Да вот и, посмотрите, доктор исторических наук П. Кабанов разделяет мою точку зрения на работу Орлова. Вот здесь, в номере "Учительской газеты" за 9 мая 1952 года, он напечатал статью "Вооружать учителя истории передовой теорией"...
       Жуков прочел подчеркнутые строчки: "Научный уровень отдельных статей в журнале, посвященных кардинальнейшим проблемам, неудовлетворителен. Не случайно учитель В. Шабуров в своем письме-рецензии в редакцию "Учительской газеты" подверг резкой и справедливой критике опубликованную в журнале "Преподавание истории в школе" противоречивую статью В. Орлова "Некоторые вопросы преподавания истории в свете учения И. В. Сталина о базисе и надстройке".
       - Как вы успеваете о всем написать, о всем подумать?! - восторженно воскликнул Жуков и пожал руку Шабурова. - Если вы разрешите, я охотно понаблюдаю ваш метод работы. Ведь, признаться, я хочу учиться на историческом факультете, чтобы потом, как представится возможность, уйти из органов Государственной безопасности на учительскую работу...
       - В моем методе нет ничего особенного, - сказал Шабуров. - Одна настойчивость, усидчивость, внимание, добросовестность в работе, широкое ознакомление с подлинными документами, анализ и самостоятельное осмысливание всего изучаемого...
       - Завидую вам, ценю вас, - прервав Шабурова, сказал Жуков. На мгновение он задумался, колеблясь, сказать или не сказать о заговоре А. Васильева-Дубравина и И. Шерстакова против Шабурова? Решил сказать. Уже при входе в музей остановил Шабурова, взял под руку и повел назад. Так дошли они до Комсомольской улицы, где работал Жуков.
       - Вот и все пока, - прощаясь, сказал Жуков. - Будьте осторожны, Василий Петрович, берегите себя. Подлецы не спят, готовятся к реваншу... Да, кстати, когда разбирается персональное дело Ираиды Простаковой?
       - Сегодня вечером. А что?
       - Опасная особа, Василий Петрович. Она не только выпивала с фашистами и танцевала вокруг телеграфного столба возле кондитерской фабрики, где висели повешенные фашистами комсомолки, но и работала на фашистов. Есть некоторые данные, что она находилась в тайных связях с Федором Лукичем Шерстаковым и с доктором Сабыниным. Эти ведь тоже хороши: Шерстаков служил в Ястребовско-ржевском участке фашистской комендатуры, Сабынин плевал в глаза пленным красноармейцам и колол их раны зонтиком...
       - Почему они до сей поры не арестованы? - спросил Шабуров.
       - Много причин, дорогой мой Василий Петрович. Но главная причина состоит в некоторой политической слепоте. Пришлось мне познакомиться с делом некоей Стряпиной Прасковьи Захаровны из слободы Ламской. Крупная преступница: ветерана революции Анпилова Константина Михайловича выдала немцам. А вот с каким трудом осудили ее, удивление берет. И дело ведь знаете в чем? Служила в госбезопасности некая Валентина Ивановна Прохорова, мать которой, Пелагея Сергеевна, вместе со Стряпиной выдала коммунистов фашистам. И вот, когда уже расследование было закончено (Вам об этом может рассказать сам Константин Михайлович Анпилов, при нем было дело), Валентина Прохорова похитила и ликвидировала обличительные бумаги...
       - Что же с нею?
       - Почти ничего... Переспала с некоторыми начальниками, ну и уволили, потом устроили начальником приема и увольнения рабочих и служащих Старооскольской дистанции пути... Кажется, в партию пролезла, как вот и Простакова Ира...
       - А Стряпина?
       - Дали десять лет, хотя надо бы ее расстрелять, равно как и Шерстакова Федора Лукича и Сабынина... Политическая слепота наших органов не позволила расправиться с этими скрытыми сейчас врагами Родины. А они, дорогой Василий Петрович, они будут совать ножи в спину лучшим коммунистам. Вот увидите, что будут совать ножи. Думаете, сынки Федора Лукича, пролезшие в партию, перестали быть кулаками по духу? Нет, не перестали. То, что я слышал сегодня из уст Игоря Шерстакова. Позволяет мне утверждать, что перед нами находятся волки в овечьих шкурах. Много горя принесут народу эти Шерстаковы, Кобловы-Саплины, Васильевы-Дубравины... Берегите себя, Василий Петрович, будьте бдительны... Да, не забыть бы, обязательно запишите объяснение Простаковой, которое она даст на партийном собрании о своих связях с Игорем Шерстаковым и о том, на каком условии он давал ей рекомендацию в партию и как учил ее обманывать райком. Рано или поздно, но это потребуется партии, чтобы понять природу Шерстаковых и очистить от них партию...
       А то ведь Вячеслав Шерстаков, как мне стало известно от ветерана революции Константина Михайловича Анпилова, набрался наглости и пригрозил старику "посадить за решетку, как и при царе сидел старик". Вот какие они есть, эти Шерстаковы...
       Но наиболее полно образ Игоря Федоровича Шерстакова раскрыла на закрытом партийном собрании Простакова Ира при разборе ее персонального дела.
       Она стояла неподалеку от Шабурова, освещенная сильным светом пятисот ваттных ламп. Шабуров всматривался в нее, запоминал внешность, вслушивался в слова, следил за изгибом мысли этой молодой особы, сумевшей уже изменить Родине и по лисьи замести за собою следы с помощью пролезшего в партию коммунистов кулацкого сына Шерстакова Игоря Федоровича.
       Худенькая. Русые волосы венчиком косы охватили голову Ираиды. Глаза опущены. На ресницах дрожат слезы испуга. Короткое черное платьице вызывающе обнажило ноги в ярко оранжевых чулках. Впечатление гусиных ног, обутых в желтые туфли на толстой подошве. На плечах черная жакетка внапашку, от узких плеч к еле заметным грудям змеились серебристые расшивки. Странными казались широкие нашивные карманы на жакетке, худая длинная шея, наплаканные серые глаза с припухшими веками (Это Шабуров уловил, когда Ираида бросила на него мгновенный взгляд и снова опустила глаза в пол), широкий низкий лоб, светлые брови наполовину накрашенные, короткий нос на скуластом лице, дрожащие ноздри, дрожащие губы.
       - ... Войдите в мое положение, - скулила Простакова. - Я была молода, хотела жизни и выхода в люди. В таком положении не разбираешься, какая в городе власть, лишь бы было весело... Да и не могла я эвакуироваться: меня задержали военные на строительстве укреплений, а тут вскоре пришли немцы...
       - По справке, которую вы предъявили, - сказала Соколова Раиса Дмитриевна, секретарь парторганизации, - вас отпустили со строительства 24 июня 1942 года, а немцы захватили Старый Оскол 2 июля. Неужели десять дней вам было мало для эвакуации?
       - Я не знала, что мне делать...
       - А речь Сталина 3 июля 1941 года читала?
       - Конечно, читала. Но у меня слабое здоровье, я не могла бороться с фашистами...
       - Разве у старика Бороновского из колхоза "Новый мир" было здоровье лучше вашего, когда он предпочел принять смерть, но не изменил Родине?
       - Он старый, ему терять нечего, а мне хотелось жить. Кроме того, к девушкам, ко мне и моим подругам, молодые оккупанты относились предупредительно. Можете спросить у Романенко Тамары, живет на Революционной улице...
       Все коммунисты возмущенно загудели, Шабуров задал вопрос:
       - Вы знаете имена тех девушек-комсомолок, которые висели с галстуками на шее у кондитерской фабрики на том телеграфном столбе, вокруг которого вы танцевали в обнимку с фашистскими ефрейторами?
       - Помню, висели девушки, но имен их я не знаю. Была хмельна, не запомнила. Знаю только, что повесили их за попытку выкрасть пропуска и бланки документов. Бургомистр Свешников выдал. Одна из девушек стреляла в Свешникова, но убила лишь кого-то из фашистской охраны. Это было прямо в здании городской управы, где сейчас базовая школа...
       Елейный Прокоша поднял было руку, желая что-то спросить, но в памяти его мелькнули картины событий под Сталинградом, пленение Незовиматко и ранение его самого советскими минами. Дрожь прошла по спине широкой полосой. Он воровато оглянулся и начал рьяно скрипеть пером: был ведь в президиуме собрания, писал протокол.
       "Ох, Тартю-у-уф, Порфирий Головлев, - подумал Шабуров о Елейном Прокоше, через плечо заглянул в протокол. На листке выступивших в прениях записано: "Хирных сказал, что поведение Простаковой в период оккупации заслуживает сурового наказания и я не могу оправдать участие Простаковой в вечерах, устраиваемых оккупантами. Простакова не оказала содействия Советской Армии в выявлении предателей, чем способствовала укрывательству их..." Ниже было написано: "Тов. ПОПОВ..." Но что он думал сказать и записать, покрыто мраком неизвестности: полстранички незаполненной бумаги в клетку, далее записано выступление Петрищева о том, что Простакова не сумела участвовать в активной борьбе с оккупантами, но зачем же ей надо было принимать участие в устраиваемых оккупантами вечерах? - Настоящий Тартюф этот Елейный Прокоша. И зачем его только в партии держут, почему не смогут разоблачить?"
       - Поскольку уже все высказались, я вношу предложение закончить обсуждение, - сказал вдруг Елейный Прокоша, обвел всех молитвенным взором глаз с приспущенными веками. - Чего же будем терзать человека?
       Ираида Простакова вздрогнула при этих словах, впилась в Елейного Прокошу взором ненависти и презрения.
       - Я прошу собрание выслушать меня!
       Все промолчали, Простакова начала говорить:
       - Если вы не желаете сделать мне скидку на молодость, обвиняете в измене, то пусть оно так и будет: факты трудно отрицать, невозможно. Но присмотритесь вы и к своим "ккоммуни-и-истам", которые не лучше меня, может быть, даже хуже. Ведь как и почему возникло мое "персональное дело"? Посмела я недавно критиковать жену Елейного Прокоши, то есть Попова, за ее плохую работу. Намекнула, конечно, что она при фашистах рассекала воздух. Вот и началось: кулак Попов и кулачка Щеглова Варвара Спиридоновна, знавшие давно о моих связях с фашистами, решили поскорее отделаться от меня и скомпрометировать, чтобы спасти самих себя. Вот и возникло "персональное дело". Будь я поумнее, теперь бы вы разбирали не мое, а их "персональное дело".
       - Это провокация! - закричал Елейный Прокоша. - Я не потерплю, не допущу! Я не буду записывать в протокол эти выдумки... Надо немедленно исключить Простакову из партии и арестовать... Нет, пожалуй, не надо арестовывать, пусть живет и работает, у нас ведь тоже имеется человеческое сердце, можем снисходить...
       В поднявшемся шуме Шабурову с трудом удалось добиться слова для предложения. А когда все немного успокоились, он сказал:
       - Я предлагаю заслушать объяснение Простаковой, как она попала в партию и кто ее рекомендовал? Это ведь очень важно...
       Большинство голосов высказалось за это предложение, и тогда Простакова начала свою "исповедь".
       - За мною ухаживал секретарь Старооскольского Райкома комсомола Игорь Шерстаков. Близко мы сошлись с ним, он знал всю мою биографию. Однажды он сказал мне, что его сестра тоже добровольно ездила в Германию, а отец служил у фашистов в Ястребовке и в Ржавце, так что в его и в моей судьбе есть много общего и что он поможет мне выйти в люди. Я полностью отдалась в его распоряжение, делала все, что он желал и советовал. А он советовал мне скрывать от партии и комсомола мое прошлое, восстановил меня в комсомоле, рекомендовал в партию и, будучи членом бюро Райкома партии, провел меня в партию. Как же я могла выдать себя на райкоме, если Шерстаков расхваливал меня и защищал своей рекомендацией и рекомендацией Райкома Комсомола. Мы с ним были связаны круговой порукой, вместе и обманули партию... А теперь, когда я выбилась в люди, мне все завидуют, мешают жить, хотя сами они еще хуже меня. Я имею в виду Щеглову Варвару Спиридоновну...
       - Хватит ей говорить, хватит! - защекотала Елизавета Ступицкая, боясь, что и о ней скажет Простакова, о том, что Ступицкая ничего не сделала для победы над фашистами: сама пряталась на Востоке, муж дезертировал. Глаза вытаращила. Бледно-серые, полоумные, они налились слезой. - Так все ясно, и я подтверждаю свое первое выступление: Простакова не должна быть в партии вместе с Шерстаковым...
       - Правильно, я согласен, - прохрипел Елейный Прокоша придыхающим голосом, заискивающе повернулся к Шабурову: - Мы вас попросим отредактировать протокол, у вас логика, а тут нужна логика...
       ... С собрания Шабуров возвращался растревоженным, смятенным. "Конечно, Простакову мы исключили из партии правильно, - клубились у него мысли. - Но почему большинство коммунистов поддержало предложение Попова и Соколовой со Ступицкой не обсуждать поведение Варвары Спиридоновны Щегловой? Какой сговор состоялся между ними еще до собрания и почему они боятся? Не исключена возможность, что всю эту группу успел сосватать А. Васильев-Дубравин против меня. Пожалуй, следует рассказать Александру Ивановичу Жукову о нашем партсобрании. Так и поступлю. Покажу ему протокол, написанный рукою Елейного Прокоши, посоветуемся..."
       Александра Ивановича застал в кабинете. Он был усталым, лицо имело мученический вид.
       - Утомили допросы, Василий Петрович, а тут еще приступ был... С желудком у меня плохо, кажется, язва, - пожаловался Александр Иванович. - Но все равно, садитесь, разберемся...
       Они прочли весь протокол. Жуков, как и раньше Шабуров, был изумлен, что свою речь Попов не записал, а также не передал Шабурову первый пункт записанного им решения парторганизации об исключении Простаковой из партии. Но листок с текстом второго пункта имелся, хотя и написан небрежно: "Принимая во внимание заявление Простаковой, что она изложила бывшему секретарю РК ВЛКСМ Шерстакову о своем поведении в период оккупации и просила его совета рассказать об этом на РК ВКП(б), но получила совет тов. Шерстакова умолчать об этом при приеме в члены ВКП(б), парторганизация просит Старооскольский РК ВКП(б) уточнить это и выяснить мотивы, почему товарищ Шерстаков дал такой совет Простаковой".
       - Ясно, товарищ Шабуров, все ясно, - оживился Жуков, пробежал по тесной комнатке, цепляя полами кителя стол и папки на нем. - Шерстаков Игорь Федорович - преступник. Но нам трудно будет расковырять его: секретарь райкома партии не прислушивается к голосу коммунистов, не убирает Шерстаковых из районных верхов, председатель райисполкома - их дружок и собутыльник. Правда, Игоря, который проворовался в Райкоме, удалили временно из города. Но куда? Его сделали директором Песчанской школы. Теперь у него неразволочная дружба с федосеевским Коблом Александром Александровичем Саплиным и с секретарем Райкома комсомола Катеневой Клавдией, любовницей Кобла. Вот, поверьте, они против вас готовят какую-то новую каверзу... Мой вам совет, Василий Петрович, черновые записи протокола, написанного Елейным Прокошей, вы ему не возвращайте. Перепишите слово в слово, передайте ему переписанный тест, а черновики оставьте у себя. Пусть полежат. Я знаю Елейного Прокошу. Это дипломированный жулик, политический проходимец. Если не будет у вас написанных его рукою текстов, он откажется и обзовет вас клеветником. Понимаете. А его записи внесут в историю ясность. Эта ясность нужна, придет время для ее публикации. Вы же работаете над романом, так чего же упускать случай документировать описанные в романе события?
       - Все это правильно, Александр Иванович, но меня удивляет, почему Елейный Прокоша передал мне черновую запись и почему Елизавета Ступицкая поддержала его в этом?
       - Открою вам некоторый секрет, - сказал Жуков, поплотнее прикрыл дверь, снизил голос до шепота: - Попов и Ступицкая рвутся к директорскому креслу. Петрищева они вот-вот свалят. На пост директора возводится Райкомом Соколова Раиса Дмитриевна, совершенно не подготовленная к этому, но она - жена директора Института. Чтобы съесть Соколову и освободить директорское место, Попов и Ступицкая нуждаются в вашей помощи, стараются расположить вас к ним... Вот причина демонстративно проявленного ими доверия вам редактировать протокол собрания...
       - Я знаю, что Соколова очень слаба в директоры, - сказал Шабуров. - Но если ее поставят, не стану мешать ей, не поддержу Попова и Ступицкую. Это же ведь авантюристы, скрывшие свою биографию от партии...
       - Совершенно правильно, Василий Петрович, - подтвердил Жуков. - Вот и советую вам поэтому сохранить текст написанного рукой Попова протокола партийного собрания, разбиравшего "персональное дело" Простаковой. Пройдут года, правда выяснится...
       Шабуров послушался Жукова, приложил черновики протокола к той странице романа, на которой рассказано это событие.
       Предвидение Жукова оправдалось: компания А. Васильева-Дубравина всполошилась и начала новую атаку против Шабурова с 16 мая 1952 года, когда по радио прочли его статью в "Комсомольской правде", озаглавленную "За что уволили слесаря Сорокина".
       В статье Шабуров выступил в защиту ученика школы рабочей молодежи, Сорокина, который попросил у директора Старооскольского сушильного завода Терентьева отпуск на период экзаменов на аттестат зрелости, за что и был уволен своенравным директором с работы под видом "сокращения штатов", хотя уже на пятый день место слесаря Сорокина было передано другому лицу.
       В тот же вечер состоялось на квартире у Ступицкой экстренное совещание всей группы А. Васильева-Дубравина. Пили вино, ели варенье, произносили речи.
       - Как смеет Шабуров затрагивать моего брата, Ивана Степановича, из-за какого-то паршивого слесаря Сорокина? - жестяным голосом гремела Елизавета Ступицкая. - Надо смять Шабурова, выставить его клеветником, опозорить на весь Советский Союз, чтобы и места ему нигде не дали. Я вношу предложение изолировать его. Ведь еще Максим Горький советовал наказывать людей созданием вокруг них атмосферы одиночества...
       - Так мы и сделаем, - пищала Клавдия Катенева, исполнявшая обязанности секретаря Старооскольского Райкома комсомола. - Мы пошлем от имени Райкома бумагу газете и обрисуем Шабурова в качестве клеветника. Мне Александр Александрович говорил, что Шабурова надо уничтожить, вот и случай представился...
       - За смерть Шабурова! - верещали Иван Степанович с корреспондентом Дубравиным. Они уже были пьяны, носы в варенье, сами - в обнимку. В руках, расплескивая вино, качались граненые стаканы, по граням которых слезами катились винные капли. - За смерть Шабурова! Подумаешь, писатель! Мы его сомнем, в пыль превратим...
       И пошла писать губерния. Райком информировал Москву о том, что Шабуров "клеветник", а Сорокин - пьяница, учить его не надо, уволен он правильно и что надо Шабурова "прописать" на страницах "Комсомольской правды".
       Переполох шел во всю, но изолировать Шабурова не удалось: поднялась на поддержку его вся общественность страны, все близкие и далекие люди. Прислали письма в адрес Шабурова, Терентьева и "Комсомольской правды" рабочие Московского завода "Калибр", прислала письмо из Благовещенска комсомолка-связистка Титова, воевавшая с Сорокиным против империалистической Японии, написали письма рабочие сушзавода в защиту Шабурова и Сорокина, написали об этом же в "Комсомольскую правду" многие учителя и рабочие коллективы.
       В Старый Оскол выехал специальный корреспондент "Комсомольской правды" Тавий Яковлевич Карельштейн-Яковлев. На пленуме Райкома комсомола установили полную виновность директора сушзавода Терентьева в необоснованном увольнении слесаря Сорокина с работы, уличили секретаря Райкома Клавдию Катеневу в клевете против Шабурова и сняли ее с работы, после чего она пристроилась совместно со своим любовником Коблом - Саплиным Александром Александровичем в Котовскую школу "воспитывать" молодежь.
       Сколько сил приложили влиятельные особы, чтобы не предавать гласности новый провал их козней против Шабурова, но гром все же грянул: 3 августа 1952 года вышел в свет номер "Комсомольской правды" со статьей Т. Яковлева "Это значит отстать от жизни" (По следам одного письма).
       "Молодо выглядит районный центр Старый Оскол, - начиналась статья. - Он весь, кажется, населен учащимися - то и дело встречаешь юношей и девушек с портфелями, папками, общими тетрадями, книгами.
       ... Директор школы рабочей молодежи Василий Петрович Шабуров с увлечением рисует нам картину ближайшего будущего Старого Оскола...
       Все это новое в жизни районного центра прежде всего волнует и радует молодежь, близко затрагивает ее интересы. Почему же так безразличны к нему в Старо-Оскольском райкоме комсомола?
       ... В газете "Комсомольская правда" директор школы товарищ Шабуров напечатал письмо "За что уволили слесаря Сорокина", выступил в защиту прав рабочей молодежи на учебу.
       Секретарь райкома товарищ Катенева, занимаясь расследованием фактов, приведенных в письме, пошла на сделку со своей совестью и на обман общественного мнения. От имени райкома она написала в редакцию ответ, в котором пыталась оправдать произвол Терентьева.
       Оказалось же, что на сушильном заводе еще двадцать шесть юношей и девушек хотели бы учиться в школе рабочей молодежи, но они опасаются гнева директора.
       Выяснилось и другое: Катенева - беспринципный и неискренний человек, она ни в коей мере не заботилась об интересах молодежи... Пленум райкома освободил Катеневу от обязанностей секретаря райкома, признал правильным письмо директора школы Шабурова...
       И если работники райкома комсомола не хотят отстать от жизни, они должны проникнуться и жить интересами молодежи, которая стремится к знаниям, к науке, к культуре".
       Терентьев встретил Шабурова на улице, обзывал "писакой", "бумагометателем" и угрожал выжить из города. Дошло даже до того, что Терентьев, расхрабрившись, попытался сорвать ордена с груди Шабурова.
       - Вы, Терентьев, можете погореть, - заявил ему милиционер Шевелев. - Совсем погорите, если Шабуров вас не простит за эту выходку...
       - Ладно, пусть идет и проспится, - сказал Шабуров. Повернувшись, он пошел в редакцию газеты "Путь Октября", где находилась его работа "Отзвуки тысячелетий" - глава из монографии "Частичка Родины", посвященной истории города Старого Оскола.
       При входе в редакцию Шабуров встретился с сестрой Терентьева, Елизаветой Ступицкой. Лицо у нее было злое, глаза полны злобы.
       - Дописались, что теперь печатать вас никто не будет, - выпалила Шабурову в лицо вместо приветствия. - Вы узнаете, как воевать с Терентьевыми...
       Шабуров пожал плечами. Ему казалось, что несуразицу Ступицкой, высказанную в пылу переполоха, никто в стране не поддержит. Он прошел в кабинет редактора. Там его встретили холодно.
       - Статья не пойдет, - не глядя на Шабурова, пробормотал толстощекий редактор Труфанов. - И рукопись вам мы не возвратим, конфискуется...
       - На каком же это основании? - спросил Шабуров, покосился на сидевшую рядом с Труфановым круглолицую блондинку в соломенной шляпке. Это была цензор Акимова. - Может быть, вы внесете ясность?
       - Запрещаю, вот и все! - тряхнула Акимова головой, космы волос костром метнулись из-под шляпки, охватывающей затылок. - Прошу нас не беспокоить...
       - Но ведь положено сначала подумать, потом уже решать...
       - Не имею права думать, если все написано в инструкции, - сердито сказала Акимова. - Знаю лишь одно: вы пишите то, чего я еще не читала в газетах и книгах, почему и сомневаюсь. Моего сомнения достаточно, чтобы не разрешить публикацию ваших статей... И нечего мне с вами разговаривать...
       - Тогда я буду жаловаться...
       - Пишите, бумага выдержит. А вашу писанину нам же пришлют для разбора, отпишемся! - Акимова встала и, виляя хвостом платья, направилась мимо Шабурова к двери. - До свиданья, товарищ Труфанов! А этого писаку гоните подальше. Хватит ему печататься, иначе он до небес доберется...
       Делать в редакции было после этого нечего. Придя домой, Шабуров сел за стол и, ероша волосы, часа два сидел за столом один, раздумывая о смысле жизни...
       Постепенно сгустились сумерки, возвратились жена с сыновьями. На кухне они устроили просмотр киноленты через устроенный ими самими киноаппарат.
       - Папа, посмотри наше кино про бюрократов, - крича наперебой, вбежали Евгений и Юрий к Шабурову, начали тормошить его. - Очень интересно: дядя написал пьесу, а редактор не желал ее напечатать. Тогда дядя пожаловался, и ему разрешили пьесу поставить в театре по рукописи. Вот и поставили, а главным бюрократом в ней оказался редактор. Он тоже глядел пьесу, а потом его прогнали из редакции в дворники...
       - Это с ним правильно поступили, - сказал Шабуров. Взяв детей за плечи, пошел с ними глядеть "наше кино". Развеселился, а когда семья легла спать, составил письмо о злоключениях со статьей "Отзвуки тысячелетий", запечатал в конверт и надписал адрес: Москва, Главлит, главному цензору. Отнес ночью же на почту, опустил в ящик.
       Потянулись дни ожидания. И вот пришло из Москвы письмо  4714 от 10 сентября 1952 года. Заместитель Уполномоченного Совета Министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати товарищ И. Исаченко писал: "Товарищ В.П. Шабуров! Ваша статья "Отзвуки тысячелетий" направлена в Курский Обллит вместе с Вашим письмом. Начальнику Курского Обллита даны соответствующие указания".
       Потом была получена бумага из Курска о том, что снято незаконное запрещение Акимовой и что статью "Отзвуки тысячелетий" можно публиковать. И статья была напечатана в газете "Путь Октября"  92(4289) 1-го октября 1952 года, хотя и к этому времени накопилась огромная переписка по этому вопросу.
       - Чувствуете нашу силу? - спросила мимоходом Ступицкая Шабурова. - Месяцы потребовались вам, чтобы добиться публикации статьи против нашей воли. Но это лишь пока цветочки, ягодки будут впереди: мы так сделаем, что вам целые годы придется тратить впустую. Напишите, а печатать не будут. Так-то, Шабуров. Не понимаете? Тогда я вам разъясню: никакая редакция не будет вас печатать, если мы будем именем райкома партии или партийной организации посылать туда дополнительные писулечки, компрометирующие вас. То напишем, что вы - пьяница, то жулик, то карьерист...
       - Да вы с ума сошли?! - воскликнул Шабуров, но Ступицкая, раскрыв свой щучий рот, зычно захохотала.
       - Вы нам наделали переполоху, мы тоже наделаем. Теперь ведь очень модно говорить и действовать от имени коллектива. А мы создали против вас коллектив, заклюем...
       - Коллектив меня не будет клевать, Елизавета Степановна, - возразил Шабуров, с трудом удерживая себя от желания сказать грубость этой приспособленке. - Коллектив всегда ценил меня и уважал...
       - Будет, будет, разные бывают коллективы...
       - Тогда понимаю, Елизавета Степановна. Вы имеете в виду не коллектив, а свою компанию? Ну, что ж, перед вашей компанией я не склоню головы, хотя и знаю, что борьба будет трудной. Смысл моей жизни состоит в борьбе. Ведь сказал же Маркс, что самое главное в его жизни есть борьба... До свиданья, Елизавета Степановна. Я вас назвал однажды Кларой Цеткин за ораторское искусство. Но теперь, мне кажется, вы гораздо хуже Брешко-Брешковской. Та более честно поступила: возненавидев Советы, она эмигрировала за границу и там умерла в 1934 году, а вы прыгнули из купчих в партию коммунистов, но остались тем, кем были на момент, когда шлепали по щекам своего приказчика, Михаила Прокофьевича Лысых, за обнаруженный в его кармане гривенник...
       - Он вам рассказал? - прохрипела Ступицкая. Она побледнела, затряслась, как в лихорадке. - И вы об этом расскажете другим?
       - Пока не буду рассказывать. Но, придет время, я напишу об этом в романе. Пусть знают наши потомки, что нелегко нам было жить в переходный период...
       Они разошлись в разные стороны. Шабуров ощущал в сердце какую-то радость от сознания, что высказал Ступицкой правду, которая его тяготила до этого и мешала понимать Ступицкую.
       Елизавета Степановна уходила от Шабурова в смятении. Был в ее сердце особый переполох, металось пламя злости и мести. "Нет, Михаилу Прокофьевичу нельзя больше жить. Хватит, он опасен, - жгли Ступицкую мысли. - Это же ведь живой и прямой свидетель. Сколько я не пыталась купить его и заставить молчать, он проговорился. Раньше, когда мне рассказали о разговоре Лысых с Овсянниковым о нашем купеческом деле, я еще сомневалась, был ли этот разговор в райкоме профсоюза учителей. Но теперь сомнений нет: разговор этот был... Да, был. Над нашей головой сгустились тучи, нам надо действовать. Михаилу Прокофьевичу пора уйти в землю. Может быть, совершится тогда новый переполох, но надо рисковать. И Шабурова надо бить и этого болтуна, Лысых..."
      
      
      
      

    12. ДИСКУССИЯ

      
       Жизнью и деятельностью Шабурова все более и глубже интересовались знакомые и незнакомые люди, его имя вызывало общественный интерес, делило на друзей и противников, то и дело становилось предметом дискуссии. Развернулась народная дискуссия и в защиту "Песни" Шабурова, против пасквилянта А. Васильева-Дубравина.
       Из города дискуссия перебросилась и в деревню.
       Сабур Иванович Пугачев, сосредоточенно сдвинул густые черные брови, в десятый раз перечитал "Песню" Шабурова, когда в хату стремительно ворвался его ровесник Иван Максимович Будников, председатель ревизионной комиссии колхоза имени 13-го Октября. Худощавое лицо его с голубыми глазами и болезненными плешинами загара блестело крупицами пота, будто стегануло по нему россыпью косого дождя.
       - Это подлость! - кричал он, размахивая газетой "Путь Октября". На груди звенели боевые медали Отечественной войны, золотистая нашивка ранения светилась над клапаном кармана гимнастерки. - Читай, Сабур Иванович, пасквиль какого-то "А. В." Нашего писателя-земляка оскорбил публично с помощью "Курской правды"...
       Сабур Иванович вздохнул.
       - Садись, дорогой, поговорим. - Мясистая складка в межбровье надулась, в глазах сверкнула обида. - Не ты один возмущаешься, многие возмущаются. Я вот уже десять раз прочитал "Песню" и дикую критику борзописца "А. В." на это произведение. Кипение в груди такое, что боюсь расплавиться. Ведь только подумать, что пишет борзописец о "Песне". Не стыдясь, изрекает: "Безграмотная тарабарщина, сплошной сумбур..." А слово "учуял" критик "А. В." даже посмел взять в кавычки... Давай вот честно поговорим о "Песне" и ее критике... Без ругани поговорим, без передержек. Я знаю, Иван Максимович, что ты любишь литературу и следишь за новинками, самолично пережил то, о чем Шабуров написал в своей "Песне". И для меня слова "Песни" не являются чужими, переживал тяготу фронтовых дорог и боевой жизни. Ну-у, как бы это сказать, пусть наша беседа будет вроде как дискуссия, чтобы истину найти...
       - Хорошо, я согласен, - садясь на табурет, охрипшим от волнения голосом сказал Будников. - Но только, признаюсь, если мне придется встретить злосчастного "А. В." один на один, я его разорву вот на такие клочья! - Будников молниеносно разорвал газету и бросил ее через открытое окно. Ветер подхватил клочья бумаги и они, крутясь и кувыркаясь в воздухе, снежной метелицей посыпались в свиное корыто у сарая. Споросная свинья недовольно хрюкнула и, чтобы бумага не мешала ей, затолкла клочья ногами на дно месива...
       Наблюдавший за этой картиной, Сабур Иванович невольно расхохотался:
       - Свинья, брат, не желает читать пасквиль. Значит, это животное благороднее борзописца "А. В."...
       На минутку воцарилось молчание. Друзья смотрели куда-то вдаль, хотя и перед ними пестрела обоями непроницаемая для взора самодельная комнатная перегородка.
       Первым заговорил Будников.
       - Мерзавец "А. В." ставит под сомнение действенную силу "Песни" и скалозубит над тем фактом, что песня одолевала усталость и звала солдат вперед и вперед... Не стану пока говорить о себе, хотя и нередко бывало, что без песни я превращался в мочало, а с нею - в орла. Ты помнишь, читали мы какую-то книгу воспоминаний солдата интернациональной бригады в Испании?
       - Автора забыл, а книгу помню, - отозвался Сабур Иванович. - Там еще было рассказано о песнях Тересы Сахары...
       - Вот-вот, я это как раз и вспомнил. Солдаты, бившиеся с фашистами под Мадридом, говорили, что песни Тересы Сахары, которые она пела им в минуты затишья боя и отдыха, возбуждали бодрость и ярость духа против фашистов сильнее самых жарких речей политических комиссаров. Знает ли об этом "А. В."
       - Возможно, знает, но старается, чтобы другие не знали...
       - Пожалуй, так оно и есть. По-моему, травля Шабурова не случайна. Какая-то вражеская рука режиссирует эту травлю, чтобы убить такого трибуна, как Шабуров... Мне пришлось однажды встретить в Курске бывшего землеустроителя, Якова Викторовича Грунина. Разговорились мы. Он и рассказал, что работники "Курской правды" - друзья злополучного "А. В." - Шалыгина, Молокоедов и еще некоторые, ему лично старались внушить мысль о необходимости закрыть перед Шабуровым страницы газет и книг, так как иначе, мол, он слишком засияет, всем им придется ослепнуть...
       - А Грунин что им сказал?
       - Он плюнул им в глаза и заявил, что знает Шабурова давно как честного человека и талантливого писателя. Потом он написал письмо Шабурову и дал мне прочитать. Есть в письме и такие строчки, что Грунин обещает в любое время подтвердить свой разговор с Шалыгиной, Молокоедовым и Алешкиным о Шабурове, которого они решили всячески шельмовать... За критику и за смелость, за честность и непримиримость к подлостям.
       Сабур Иванович почесал в затылке.
       - Да-а, честным людям всегда тяжело жилось. Служил со мною один читинский врач. Любил он рассказывать о страдальцах за честь, много рассказывал о докторе Иване Степановиче Дудченко. Не слышал о нем? О-о-о, это человек вроде Шабурова. Он всегда брался за перо, чтобы привлечь внимание народа к важному вопросу, отметить ценное или заклеймить негодяя. Начальству это не нравилось, без конца увольняли доктора с работы. А какой был умница! Он еще в 1885 году окончил Киевский университет, на последнем курсе которого написал научную работу "Строение и развитие надпочечных желез".
       - Где же он сейчас?
       - Погиб от руки бандитов в ночь под 6-е июня й917 года. Работал он начальником противочумной станции, а тут налетела банда. Самого Дудченко застрелили из револьвера, а семь его сотрудников повесили...
       - Теперь, наверное, памятник поставили этому человеку? - вполголоса спросил Будников, думая о чем-то о другом. - Ведь новая эра жизни наступила...
       - Нет, не поставили, - вздохнул Сабур Иванович. - Даже книги его и работы не печатают, так как в них он так писал, что огонь его гнева до сей поры сжигает подлецов и бюрократов. Вот и затерялась могила доктора на Старом городском кладбище в Чите. Но имя Дудченко не умрет. Знакомый врач говорил мне, что трудами Дудченко пользуются в борьбе с чумой все ученые мира. Изданы его труды в германии и в Швейцарии. Врач Поллицер, говорят, работает в Женеве над книгой "Чума" и приводит в ней многие страницы из работ Дудченко... А сколько пасквилей и клеветы написали российские писачки против Дудченко, чернили человека при жизни по заданию различных чиновников...
       - Надо нам немедленно что-то предпринять, чтобы обезвредить газетный лай А. Васильева, - сказал Будников, положив руку на плечо Сабура. - Надо, иначе не оградим Шабурова от современных чиновников и борзописцев...
       Они посмотрели друг на друга и в глазах своих прочитали готовность действовать во имя правды.
       - Относительно "Песни" Шабурова у меня сложилось твердое мнение, - сказал Сабур Иванович. - Хорошо она отразила нашу фронтовую правду. Возьмем, например, вопрос об усталости. Очень справедливо Шабуров написал: "...сотни людей, едва услышали слово "привал", упали на землю уснули рядом с догорающими зданиями и среди искрящихся головешек". Ну, что же тут неестественного и почему зубоскалы из "Курской правды" набросились на Шабурова?
       - Говорить противно о таких критиках! - плюнул Будников. - Ленин в своей статье "Некритическая критика" именно о таких барбосах писал: "Чи-чи-ков, чхи-чхи... Ах, как смешно!" - вот вся суть критической мудрости такого "критика". Ведь "Курская правда" устами борзописца А. Васильева именно так и плюнула на "Песню" Шабурова и взвизгнула при этом: "Ах, как смешно. Вот и вся песня!"
       - Конечно, говорить о таких критиках противно, - согласился Сабур Иванович. - Тут и древнюю пословицу не мешает вспомнить, что перед свиньями не надо рассыпать бисер. Но мы дискуссируем не для курских остолопов, а для народа. И мы должны сказать народу, что наблюдения Шабурова чрезвычайно верны, а умение сформулировать эти наблюдения настолько могуче, что ему подражают другие писатели. Вот, например, о той же усталости солдат Шабуров написал в 1944 году на фронте. Прошло несколько лет, и это описание повторяет Казакевич в романе "Весна на Одере", повторили Леонтьев и Раковский в романе "Генералиссимус Суворов". Они, описывая сон русских солдат после тяжелого сражения под Кунерсдорфом, почти буквально повторяли Шабурова и писали: "... измученные солдаты рады были посидеть, отдохнуть, напиться ржавой болотной воды... Многие, не дождавшись ужина, завалились спать тут же, среди убитых и умирающих".
       - Да-а-а, Сабур Иванович, все это сущая правда. Но разве курские "критики" поймут эту правду, если они не утомлялись на фронтовых дорогах, а лишь распутничали и занимались интригами. Если бы их опыт жизни был равен пусть бы десятой части опыта жизни Шабурова, они не посмели бы лаять на него и не восклицали бы, что песне не дано силы поднимать усталых солдат или вдохновлять на бой. Яков Викторович Грунин даже сказал, что Алехин из "Курской правды" долго уговаривал его взять назад свой протест против похабной критики "Песни" Шабурова и уверял, что он, Алехин, может "поставить сто фронтовиков от солдата до генерала, которые подтвердят, что история с "Песней" надумана и не могла иметь места в действительной жизни". Когда же фронтовики начали приходить в редакцию и высказывать свое мнение в защиту "Песни" Шабурова, Алехин выгнал их из кабинета...
       - Выгнать они могут, чиновники! - Сабур Иванович стукнул кулаком о стол. - Засели, отгородились от народа, что им сделаешь? Но правду они убить не сумеют, если мы станем бороться за нее. Сказать к примеру, за Шабурова и его "Песню" голосует вся страна. Так или иначе, но его мысль о силе песни, способной вызывать в человеке страсть к подвигу, подхвачена многими мыслящими людьми. Ты вот смотрел кинофильм "Сказание о земле Сибирской"? А вот у меня имеется рецензия на этот фильм. Опубликована уже после того, как А. Васильев опохабил "Песню" Шабурова. Я тебе сейчас прочту. - Он порылся в столе, достал газету "Путь Октября" за 16 мая 1948 года и прочитал на второй ее странице, подписанной редактором Губаревым, строки из рецензии: "Балашов... берет гармонь и запевает. Волнение охватывает людей, разглаживаются морщины на усталых лицах, исчезает озабоченность... Песню "По диким степям Забайкалья" подхватывают все пассажиры баржи... Песня притягивает, как магнитом, сибиряков". А вот еще одно доказательство силы песни и правильности суждения о ней Шабурова. Я имею ввиду рассказ "Песня" украинского писателя Юхима Мартича. Этот рассказ написан после "Песни" Шабурова. Вот что писал Юхим Мартич: "Вместе со школьными друзьями песня пошла на фронт... Виктор Карпенко напевал ее, садясь в танк; она звучала в сердце Андрея Рудина - молчаливого, настороженного сапера. Артиллерист Козлов написал ее название на броне своей могучей пушки".
       И вот пусть бы с этими фронтовиками поговорили разные Шалыгины, Васильевы, Алехины. Но они боятся разговора с фронтовиками, зато в своей паршивой рецензии обильно ставят восклицательные и вопросительные знаки рядом с цитатой из "Песни" Шабурова: "И когда песню пришлось прекратить, чтобы враг не учуял приближение полка, бойцы пели ее мысленно".
       - Такое положение стало возможно лишь потому, что у Шабурова нет, а у пасквилянта А. Васильева есть трибуна. Да и, кроме того, газеты не любят признавать свои ошибки и не дают охаянным ими людям возможности поговорить с народом. А ведь Шабуров первым в послевоенное время сумел показать в небольшом отрывке из своего романа изумительную силу песни...
       Теперь, как бы отвечая пасквилянтам из "Курской правды" и защищая Шабурова, многие в печати повторяют его "Песню и пропагандируют ее воспитательную силу...
       - Помню, читал я недавно в "Комсомольской правде" статью офицера Ю. Чикова, боевого товарища Шабурова. Статья называется "Великая сила песни". В ней Чиков воспоминает о роли песни на фронте и восклицает: "Гневом, желанием бороться с врагом наполнялись сердца людей, слушавших песню. Велика сила песни. И вот этой большой, чудесной силы в наших школах не используют".
       Знаешь что, Сабур Иванович, А. Васильев не только враг Шабурова. Он, если разобраться, ударив Шабурова, ударил и по народу, по его могучим средствам коммунистического воспитания - по песне. Народ это почувствовал, почему и в разных формах поддерживает Шабурова и его взгляд на роль песни. В "Комсомольской правде" напечатана статья секретаря Омского Обкома комсомола С. Бещевой "У нас любят песню". Статья начинается хорошей пословицей: "Хорошая песня - душе отрада и работе помощник". С. Бещева сообщила в статье, что в Омске 70 тысяч людей пришли на праздник песни...
       - Может быть, дождемся мы такого праздника песни в Курске, - сказал Сабур Иванович. - Это было бы одновременно и триумфом Шабурова и позором Шалыгиных, Васильевых, Алехиных, очернивших "Песню"...
       - Бандиты пера, если такое случится, немедленно перестроятся и припишут все заслуги возрождения любви к песне себе, - сказал Будников с горькой улыбкой. - Вот увидишь, будет именно так. На костях Шабурова мечтают эти тупицы завоевать себе славу. И нам надо принимать меры против борзописцев. Одной теории тут мало, нужно какое-то действие...
       - Но и без теории нельзя, - возразил Сабур Иванович. - Надо аргументировать. Вот, например, А. Васильев зубоскалит насчет слова "учуял". По-моему, слово "учуял" очень содержательно. Оно во много раз объемнее слова "услышал". Ведь Ленин понимал под словом "чуять" нечто многогранное, в гранях которого отражались все пять чувств человека: зрение, обаяние, осязание, слух вкус...
       - С этим я полностью согласен, - кивнул Будников головой. - В дивизионной партийной школе пришлось мне впервые познакомиться с сочинениями Ленина. А ты ведь знаешь мою память: цепкая. Да вот подожди, я сейчас припомню, как и где Ленин писал о слове "чуять"... Ну, конечно же, честное слово, у Ленина сказано в книге "Развитие капитализма в России", что земледельческий капитализм с такой рельефностью выдвигает вопрос о необходимости обобществления земледельческого производства, что эту необходимость начинают ЧУЯТЬ на западе даже представители имущих классов.
       А в работе "Империализм, как высшая стадия капитализма" Ленин привел следующие слова буржуазного экономиста Кестнера: "спекулятивный гений, умеющий наперед учитывать или хотя бы ПОЧУЯТЬ организационное развитие, возможность известных связей между отдельными предприятиями и банками". И далее Ленин пояснил, что гении финансовых проделок хотя еще и не видят, но уже "чуют" наступление нового, изменение обстановки...
       - Спасибо, дорогой Иван Максимович! - неожиданно обнял его Сабур Иванович. - Я бы, наверное, никогда не представил себе столь ясно, как теперь, после вашей подсказки: ведь и в самом деле употреблением Шабуровым слова "учуять" имело глубокий смысл и глубокое оправдание. Совершенно правильно, что враги могли "учуять" приближение полка, хотя и не видели его в ночи...
       - Конечно, тут и спора не может быть. Просто А. Васильев и его собутыльники из "Курской правды" посчитали всех невеждами, почему и осмелились насмехаться над словом "учуял", хотя это слово употребляется великими мира сего для обозначения более сложных явлений, чем зрительные или слуховые. Джугашвили, например, писал: "социал-демократы и реформисты, УЧУЯВ опасность для буржуазии кокетничания с марксизмом, предпочли отмежеваться от марксизма". В другом месте он сказал: "Но бывает и другой сорт рыбаков, которые, ЧУЯ бурю, падают духом".
       О правых уклонистах им написано: "Они ЧУЮТ последние дни своего существования..."
       - Жаль только, что все примеры взяты из области политики, - сказал Сабур Иванович.
       - Можно взять из области литературы, - возразил Будников. - "Литературная газета" в статье С. Розвал "Эптон Синклер кается" напечатала, что он, Эптон Синклер, сразу УЧУЯЛ, что требуется от него "Голосу Америки"... И очень ведь правильно: Эптон Синклер именно не увидел и не услышал, а УЧУЯЛ личную опасность для себя, пошел на прямую измену народу.
       А если вот взять произведение Николая Томана "Однажды в разведке", то и там есть слова: "Она не могла меня УЧУЯТЬ".
       - В Курске бы такая книга не увидела света...
       - К счастью, власть курских критических сатрапов не распространяется на весь мир, почему и там писатели могут пользоваться словом "учуял". Александр Волошин, например, в своем романе "Земля Кузнецкая" так и пишет: "Даже в шахте, если выйти на свежую воздушную струю, ЧУЮТСЯ запахи подтаявшего в полдень снега..."
       "... И ничего от детей не скроешь, - писала Николаева в романе "Жатва". - УЧУЮТ... Я же ведь ЧУЯЛА, что он такой..."
       В "Плавучей станице" Закруткина "... над всей трассой носились стаи ПОЧУЯВШИХ поживу птиц...".
       В "Северной Авроре" Никитина Тихон Васильевич отвечает на доверие к нему к нему словами: "ЧУЮ, Игнаттич..." Да и в кинокартине "Разлом" капитан признался, что "ЧУЕТ новое".
       - А как думаешь, Иван Максимович, какова ближайшая цель Шалыгиных, Молокоедовых, А. Васильевых шельмовать Василия Петровича Шабурова? - прервав Будникова, спросил Пугачев...
       - По-моему, Сабур Иванович, эти шельмецы хотят отбить у Шабурова желание писать. Ведь мало вдохновения дает вечное ожидание, что вот-вот обольют тебя ушатом грязи за любой рассказ, любую страницу романа. Похабникам из "Курской правды" ничего не стоит лаять на Шабурова со страниц газеты, а у Шабурова нет времени писать научные защитные трактаты, какие вот мы составили к его "Песне". Да и злопыхатели не напечатают такой трактат, так как не пожелают сами себя высечь... Но это ближайшая цель лающих на Шабурова газетных шавок. Мне думается, что есть у них и более коварная цель: они хотят вызвать у Шабурова психологическую травму, шизофрению. В медицине сейчас еще держится мнение, что это психическое заболевание имеет невыясненную природу. Но это чепуха. Наш военный врач рассказывал однажды на фронтовой дороге, что шизофрения порождается плохими условиями жизни и неуверенностью в завтрашнем дне, появлением чувства опасения или страха, что вот-вот тебя оскорбят, обидят. И я вполне с врачом согласен. А разве не знают этой истины Шалыгины, Молокоедовы, Алехины и Васильевы? О-о-о, они отлично знают все средства терзания людей, особенно таких талантливых и честных, как Шабуров. Его талант мешает им, страшит их, и они не остановятся ни перед чем в борьбе против Шабурова...
       - Но мы-то, мы не можем допустить, чтобы Шабуров бросил писать! - сердито воскликнул Пугачев. - Мы должны действовать...
       Во дворе - теплый день, сияло солнце. Птичий гомон долетал через распахнутое окно, временами свежая струя ветра обдувала разгоряченные лица товарищей. Иван Максимович и Сабур Иванович, умолкнув и занятые думами, нервно тарабанили пальцами о крышку стола...
       - Можно войти? - прогудел голос, скрипнула дверь. Товарищи оглянулись. У порога стоял высоченный широкоплечий детина, бригадир колхоза имени Первого мая, Федор Иваныч Куприянычев. Ему было лет тридцать восемь, если не более. В довоенное время закончил он нормальное училище милиции в городе Воронеже, работал участковым инспектором милиции. Участвовал в Отечественной войне, попал в плен, что и испортило ему перспективу жизни. - От меня ведь некоторые "чистокровные" шарахаются, а я, признаться, неправду терпеть не могу. Колхозники у нас шумят, в бригаде. Вот и пришел посоветоваться. Какого вы мнения о Шабурове и не является ли издевательство над ним со стороны Васильева вообще-то ударом по всему честному, что есть в народе?
       - Заходите, Федор Иванович, садитесь, - пригласил его Сабур Иванович к столу. - Мы и сами тут беседуем по этому вопросу. Лично мы с Шабуровым не знакомы, но с интересом и волнением читали его в довоенное время, читаем и теперь. Помните его произведения "Нелли", "Клубок", его послевоенные отрывки из монографии "Частичка Родины", рассказывающие об истории Старого Оскола и края Пооскольского?
       - Как же, как же, - шурша газетой, которую принес с собою, крякал Куприянычев. - Все помню. И читал все это сам и народу читал. Очень нам нравится. Вот поэтому и никак не можем успокоиться, что писаки из "Курской правды" опохабили "Песню" Шабурова. Ведь фронтовики, читая "Песню", заново пережили в чувствах то, что было с ними в жизни и описано Шабуровым, а шавка под инициалами "А. В." посмела лаять на писателя из курской подворотни...
       Вы мне скажите, кто этот пасквилянт? Не тот ли Сашка Васильев, который о собаках и кошках статьи писал и прославился пьянством?
       - Он самый и есть, - сказал Пугачев. - С ним еще будем мы разговаривать. А теперь вот есть у меня предложение организовать среди лукьяновских колхозников громкую читку "Песни" Шабурова, потом пригласить Шабурова на вечер встречи его с колхозниками. Поближе с ним познакомим народ...
       - Это правильное предложение, - в один голос сказали Будников и Куприянычев. - Люди лучше узнают Шабурова, не дадут его в обиду шарлатанам и авантюристам...
       ... На следующий день в помещении правления колхоза имени Первое мая был вывешен очередной номер стенной газеты "Соломотряс". Эту острую газету, созданную стараниями Сабура Ивановича Пугачева, колхозники очень любили за ее принципиальность, красочность, непримиримость к лодырям и бюрократам.
       Слава "Соломотряса" гремела в районе и в области. Она была создана дружным коллективом редколлегии под руководством Пугачева. Девушки - Катя Грицких, Поля Волкова, Нина Уткина всегда были среди колхозников и приносили в редколлегию свежие важные материалы о жизни.
       Незадолго до появления в печати "Песни" Шабурова, проявил к "Соломотрясу" трогательный интерес Сашка Флотов, заведующий Лукьяновской избой-читальней. Это уже немолодой человек, лет тридцати семи. Коммунист, участник Отечественной войны, старший лейтенант запаса и сват Пугачева. Он явился в редколлегию и сказал: "Ну, товарищи, есть возможность создать вашему "Соломотрясу" хорошую рекламу. Давайте мне все прошлые номера, напечатаю в районной газете "Путь Октября" обзорную статью..."
       Тогда еще редколлегия понятия не имела, что такое плагиат и плагиаторы, доверилась Сашке Флотову. И, каких только чудес не бывает на свете, газета "Путь Октября" признала "Соломотряс" лучшей сатирической газетой в районе, а творцом ее назвала... Сашку Флотова. На протест редколлегии из редакции ответил ее толстощекий глупый редактор Труфанов следующей короткой бумагой: "Будьте скромными, охотно делитесь славой с товарищем Флотовым. Да и чего вы кипятитесь, если он назвал вашу газету и ошибочно написал свою должность: редактор "Соломотряса"? Опровержений и поправок печатать не будем, места мало..."
       Так и пошло: редколлегия во главе с Пугачевым Сабуром Ивановичем работает, а Сашка Флотов благодарности получает за все более нравящийся народу "Соломотряс".
       На этот раз около газеты собралось особенно много колхозников. В центре "Соломотряса" приклеен печатный текст "Песни" Шабурова. Вокруг текста - красочно выполненные Пугачевым рисунки, раскрывающие содержание "Песни".
       Передовая статья "Нами пережитое" подписана гвардии капитаном Афанасием Леоновичем Гарным: "Мне, инвалиду Отечественной войны и командиру батальона на Волховском фронте, - писал Гарный, - известна возрожденная Шабуровым в его "Песне" суровая картина войны и тяжелых походов. Не могу без волнения читать "Песню", не могу без гнева говорить о бессовестном поступке А. Васильева, который не знает войну и не нюхал боевого пороха, не знал солдатской усталости и чудодейственной силы песни на фронте. А посмел оклеветать душевное произведение нашего земляка... Да здравствует "Песня"! Позор А. Васильеву, оплевавшему произведение нашего боевого фронтового товарища!"
       В начале крайней правой колонки "Соломотряса" наклеена перечеркнутая пером вырезка из "Курской правды" о произведении Шабурова "Песня", а ниже ее - статья восьми авторов. Она озаглавлена: "Размах рублевый, удар копеечный".
       "Простота и ясность, искренность "Песни", ее непосредственность волнует нас, - писалось в статье. - И мы согласны с заместителем заведующего отделом местных газет центральной "Правды" товарищем А. Перепуховым, что искренность и непосредственность, с какой написан этот отрывок из романа, не давали "Курской правде" оснований для несправедливого критического выступления". Но этого мало. Мы требуем напечатать письмо А. Перепухова в "Курской правде", посмевшей охаять Василия Петровича Шабурова. Мы требуем изгнания А. Васильева из редакции за пасквилянтство и оскорбление нашего земляка-писателя, которому мы выражаем свое сочувствие и поддержку в борьбе с копеечными ударами интриганов из редакции областной газеты..."
       - Очень даже правильно написана Шабуровым его "Песня", - разъяснял колхозникам бывший фронтовик Кузьма Рынка. На груди его сверкали медали, в волосах - изморозь седины. В Лукьяновке все знали Кузьму, председателя ревизионной комиссии колхоза "Глаз колхоза" и боевого служаку в 29 полку на Ленинградском фронте, к нему прислушивались. - И в грязи спать приходилось, и под дождем мокнуть, и пожара не бояться и от усталости с ног валиться приходилось. А как, бывало, начнет наш полковой запевало песню, так и душа взыграется, мускул напружится, хоть тебе сей минут в бой иди... Скажи, Куприянычев, брешу я или нет?
       - Не брехня, правда сказана, - подтвердил Федор Иванович. - Мне пришлось тысячи верст исходить в боях и походах. И так вот оно было в жизни, как написано Шабуровым в "Песне". Такое меня зло берет на "критика" А. Васильева, который моськой набросился на "Песню", что я готов двинуть его в зубы...
       Разволновавшиеся люди потребовали обсудить "Песню" и записать мысли колхозников в протокол, чтобы отослать протокол в газету и Шабурову. Но Сабур Иванович сказал:
       - Мы это сделаем вечером, а сейчас осталось всего несколько минут до конца перерыва, не успеем, надо идти работать...
       Вечером люди битком набились в хату, стояли под окнами. "Песню" Шабурова читал Сабур Иванович. Голос у него громкий, а тут еще тишина установилась изумительная, так что каждое слово Сабура Ивановича было слышно и в хате и на улице.
       "Сутками, не зная отдыха и даже на ходу принимая пищу, приходилось нам преследовать врага, - читал Сабур Иванович. Керосиновая лампа, казалось, тоже притихла и слушала: язык пламени осел под жаром человеческого дыханья, прижался к решетке. Перед глазами слушателей возникали картины похода солдат, их усталость постепенно передавалась людям, начинали ныть мускулы, в ушах перекликались чавкавшие звуки размешиваемой сотнями ног клейкой дорожной грязи. И казалось каждому слушателю, что и сам он шагает среди усталых солдат и готов вместе с ними упасть на обочину дороги, задремать на минутку, отдохнуть, как только послышится слово "привал". Но этого слава никто не произносит, солдаты идут, идут, идут. Это идет полк Василия Петровича Шабурова. Вот он, разгромив врага, вошел в сожженную деревню. Моросил дождик, трещали огни пожара. - Был объявлен привал. Не замечая дождя и грязи, огня и неудобств, солдаты повалились рядом с искрящимися головешками в грязь и уснули..."
       Сабур Иванович читал дальше о том, что через несколько минут солдат подняли на марш. Но они еле-еле передвигали ноги. И вот тут, в ночи, зазвенела песня. Все узнали голос полкового комсорга, встрепенулись, запели вместе с ним, забыв о всех тяготах, забыв о всех тяготах, забыв смертельной усталости: вдохновенная песня звала на подвиги, бодрила, одолевала собою усталость и боль...
       Закончив чтение, Сабур Иванович, осторожно, чтобы не нарушить охватившее людей очарование, присел на краешек табуретки, вздохнул...
       - Хорошая "Песня", - нарушив молчание и вытирая платком набежавшие слезы, сказала Настя Бурихина. Ей было уже около сорока лет, она работала звеньевой в колхозе, но не забывала о своем пребывании с 1942 по 1945 год на немецкой каторге вблизи города Диссау и о том, как ее освободили солдаты Отчизны. - Великие страдальцы! Я не могу их забыть. Они шли и спешили, отказывая себе в отдыхе, чтобы скорее придти в Германию и вырвать нас из фашистских когтей. Спасибо им, спасибо Шабурову, что написал о них и о роли песни. Мы тоже пели, когда нам было особенно тяжело. Плакали и пели, иначе бы умерли, не выдержали неволи...
       - Вот уже третий раз пришлось мне слушать чтение "Песни", а еще хоть десять раз буду слушать, - сказала с места Ольга Савеличева, соседка Бурихиной, двадцатисемилетняя колхозница. - Когда нас фашисты угнали в Германию на каторгу, они говорили, что конец всей России пришел и вся Красная Армия поразбита. А вот в "Песне" показано, как эта Красная Армия фашистов гнала и спешила нас из плена выручить. Да как же этот бессовестный писун, Васильев, смел пачкать Шабурова?! Запишите и от меня передайте Шабурову спасибо, что он с солдатами спешил на выручку нас из неволи, фашистов бил. И пусть он от меня солдатам напишет спасибо. Вот и все мое слово...
       Говорили многие. Одни подходили к столу, другие с места говорили. Участники Отечественной войны, инвалиды, родственники погибших воинов - все они благодарили Шабурова и его однополчан, описанных в "Песне", за их подвиги, за бесстрашие, за умение песней одолевать усталость и упадок своих сил.
       ... Само по себе сложилось решение написать товарищеское письмо Шабурову и пригласить его в Лукьяновку для личного прочтения своих произведений и страничек из истории села. О том, что Шабуров писал эту историю, знали все и по рассказам и по газетным статьям. Сабуру Ивановичу Пугачеву единодушно поручили отправиться в город и вручить Шабурову письмо.
       Утром, когда уже Пугачев собрался идти в город, ему принесли письмо из Курска. Оказалось, писала Мария Николаевна Патушинская, директор областной заочной средней школы. Эта коммунистка многое сделала для Сабура Ивановича, помогла ему в послевоенное время устроиться на учебу, заботилась о нем, как мать. И образ ее встал перед глазами Пугачева, будто не письмо, а сама Мария Николаевна была перед ним и глядела на него умными и ласковыми карими глазами через хрустально-прозрачные стекла пенсне с золотой дужкой. Седеющая прядь волос шевелилась на ветру, охватывая край плюшевого коричневого берета, лицо светилось радостью: Марии Николаевне понравилось написанное Сабуром сочинение. "У вас есть чувство художника, особенно хорошо дан пейзаж..." "Мне помогал местный писатель Шабуров, - неожиданно даже для самого себя признался Сабур Иванович. - Я читаю всегда его рассказы о нашем крае, о природе..." "Шабурова я знаю, - сказала Мария Николаевна. - Образованный человек большой души. Кстати, если желаете, могу написать письмо, чтобы вы сдавали экзамены в школе, где директором работает Василий Петрович Шабуров? Это ближе и удобнее, чем ехать в Курск..."
       И вот получено это письмо. Поток мыслей и чувств захватили Пугачева. Всего несколько минут назад обстановка казалось ему совершенно простой и ясной: надо пойти в город и вручить Шабурову письмо колхозников с выражением их добрых чувств и отзывов о "Песне", с приглашением писателя в гости к колхозникам. Но вот теперь все осложнилось. "Не подумает ли Шабуров, что я из корысти принес ему письмо от колхозников? - мелькали мысли. - Ведь подумать так он может, если я вслед за письмом колхозников передам ему рекомендательное письмо Марии Николаевны... Пожалуй, тактичнее будет, если я отправлю письмо колхозников Шабурову почтой? Нет, не выйдет. Почта может дня три держать письмо, а его нужно вручить сегодня, обязательно сегодня. Об этом просили колхозники..."
       Сабур Иванович присел у стола, задумался. Внезапно осенила его мысль, что нужно сначала передать Шабурову свое заявление и письмо Марии Николаевны, а потом уже, когда будет принято Шабуровым решение, пусть даже отрицательное, потом уже передать ему письмо колхозников. "Это будет честно и не окажет никакого давления на Шабурова, - решил Пугачев. - Так я и поступлю, так сделаю!"
       Двенадцать километров предстояло шагать Пугачеву по Курскому шляху до города. Многое передумал он в пути, вспоминая о себе и людях, о событиях и рассказах о них. "Где вымысел, где правда, трудно понять, - думал Сабур Иванович. - Надо много учиться, много знать. И я хочу учиться. Обязательно, как только получу аттестат зрелости, поступлю на филологический факультет МГУ. Это неважно, что скоро мне стукнет тридцать лет. Не я же виноват, что пришлось бросить учебу, идти на войну..."
       Становилось жарко. В синеватом мареве виднелся город на буграх. Прозрачными волнами струились испарения, и ощущение зноя все более и более заполняло собой Пугачева. Он повесил на руку свой флотский бушлат, оставшись в белой рубашке, аккуратно вобранной в брюки, затянутые матросским поясом с медной бляхой. Потом снял бескозырку и подставил ветерку стриженую "полубоксом" темно-русую лобастую голову. Голубые глаза его искрились какой-то особенной любовью к природе, во взоре их плескалась жажда полнокровной духовной и физической жизни, страсть к знаниям, буря планов и надежд, смелых замыслов и догадок. А думать было о чем, волноваться стоило.
       Несколько лет тому назад Сабур Иванович возвратился из военного госпиталя, получил маленькую пенсию, которой не могло хватить даже на очень скромную жизнь. Поэтому, пренебрегая физическим недугом, поступил он на курсы шоферов. По окончании месяца два искал работу, после чего устроился вахтером охраны, а потом и грузчиком автотранспортного цеха строительства КМА. Совмещал работу грузчика со стажировкой водителя машины. Осенью сдал экзамен и получил удостоверение на право водить машину. Но машину не дали: не оказалось свободных в гараже. Рассчитался на КМА, пришел работать в колхозе родного села, охлопотал себе место в областной заочной средней школе.
       Теперь он шел по гладко прикатанному и блестевшему на солнце Курскому шляху. Ни деревца, ни лесочка. Степь. Лишь кое-где зеленели кусты шиповников, кланялись ветерку гибкие рябины, матовыми волнами пробегали тогда воздушные потоки по травам и пшеницам.
       "А что же все-таки ожидает меня там, в городе? - отвлекшись от наблюдаемых картин природы, все чаще мысленно спрашивал себя Пугачев. - Приду вот, а Шабуров повернет меня назад, на какой-нибудь параграф инструкции сошлется, откажет включить в список экзаменующихся. Формально он будет прав: надо бы ведь мне подать заявление не сейчас, а еще в апреле. Да, будет прав, формально. Но какие чувства могут возникнуть тогда в моем сердце? Пожалуй, образ обаятельного человека, каким мне представляется Шабуров, растает, умрет в сердце. Как не хотелось бы мне увидеть Шабурова таким, как все все, вернее большинство чиновников... Да что я..., зачем допускаю такие мысли? Шабуров, автор "Песни", не может быть чиновником-формалистом. Нет, не может. Да и Мария Николаевна не стала бы писать рекомендательное письмо к чиновнику. Ну, ладно, пусть будет что будет, а я рад личной встрече с Шабуровым, и она состоится сегодня".
       С этими мыслями Сабур Иванович Пугачев вошел в город.
       Вот и серое покосившееся здание номер 18 на Демократической улице. Оно похоже на голубятню, устроенную почему-то на ярко выбеленном кирпичном фундаменте с полуподвальными окнами. Крыша проржавела, пестреет заплатками - железными, черепичными, толевыми и просто фанерными. Местами угреватыми нарывами краснели осколки кирпичей, всунутых в рваные дыры рыжих от времени листов железа, чтобы не вся дождевая вода лилась сквозь худую кровлю на чердак. Под окнами здания шумели листвой умирающие карагачи и вязы, посиневшими сухими пальцами сожженных молнией веток показывая в синее небо.
       Рассохшиеся филенчатые двери были раскрыты настежь, сабур Иванович шагнул в них и поднялся по деревянным ступенькам в крохотный светлый коридор с выходящим во двор детского сада оконцем.
       Во дворе бегали, играясь, ребятишки. Слышалось воркование голубей на крыше, звонко чиликали воробьи в кустах акации. В коридорчике было тихо, безлюдно: ведь школа работала лишь по вечерам. Но правое ухо Сабура Ивановича уловило характерное посвистывание вязальных спиц. Он шагнул в соседнюю комнатушку.
      
       - Здравствуйте! - сказал он сидевшей у стола немолодой женщине со спицами и чулком в руках. - Могу ли я видеть директора школы?
       Женщина подняла голову, перестав вязать.
       - Василия Петровича? - переспросила она. - Почему же? Он всем доступен, к нему всегда идут-идут люди, не отказывает никому... Пройдите в соседний класс, там он с учителями...
       Сабур Иванович постучал в дверь, вошел. В классе за грубыми ученическими столами сидели учителя с классными журналами. Они что-то выписывали в ведомости, готовились к заседанию Педсовета. Царила рабочая тишина, свойственная для думающих, а не просто механически выполняющих работу людей.
       - Мне к Василию Петровичу Шабурову, - робея, дрожащим голосом сказал Пугачев. Он никогда до этого не видел Шабурова, но узнал его по знакомой с детства задумчивой позе и по копне вьющихся волос над высоким сократовским лбом. Еще учась в четвертом классе Лукьяновской школы, читал однажды Сабур Старооскольскую районную газету "Путь Октября" за 18 мая 1936 года с рассказом Шабурова "Гражданин" и с портретом автора. Он сохранил эту газету. Потом, в годы войны, газету берегла семья Пугачева, а теперь вот Сабур Иванович принес ее в Старый Оскол, чтобы подарить Шабурову вместе с письмом колхозников. "А как поседел мой любимый автор! - с горечью подумал Пугачев, когда Василий Петрович повернулся к нему и пригласил садиться. - Поза, осанка все та же, как и на газетном портрете, а седой, стареющий. Лишь глаза живы и молоды, умно и ободряюще глядят на людей".
       - Спасибо, я постою, - поблагодарил Пугачев. - Прочтите, пожалуйста, письмо из областной заочной школы и мое заявление...
       Пока Шабуров читал бумаги, Сабур Иванович жадно рассматривал его, пытаясь запомнить каждую черточку внешности, отыскать наиболее характерное в ней, чтобы вернее потом судить и о всем складе характера этого человека, о его сердце и душе.
       - Что ж, молодой человек, приходите на экзамен. Познакомьтесь с нашим расписанием... Если вам нужна консультация, пожалуйста. Мы вам поможем. У нас есть группа участников Отечественной войны, вот в нее и мы вас включим, - Шабуров глядел на Пугачева такими добрыми глазами, что у последнего заволновалось сердце, и он чуть не бросился обнять Шабурова. Но тут же робость так одолела Пугачева, что он начал пятиться к двери, чуть слышно лепеча:
       - Спасибо, Василий Петрович! Премного благодарен, спасибо!
       - Не стоит, пожалуйста, пожалуйста! Очень рады помочь воину в учебе...
       Очутившись за дверью, Сабур Иванович ужаснулся, что не сделал главного, забыл вручить Шабурову пакет с письмом колхозников и с газетой "Путь Октября"  113(1243) от 18 мая 1936 года.
       "Что же делать, как же теперь? - роем закружились мысли, стало особенно жарко, по лицу покатился пот. - Колхозники заклюют, если не вручу..."
       Потоптавшись у двери, Сабур Иванович одолел свои сомнения и робость, приоткрыл дверь и, встретившись глазами со взором Шабурова, начал таинственно манить его рукой. Он видел при этом, что учителя начали коситься на дверь, растревоженные ее мелким скрипом, а Шабуров изумленно раскрыл глаза и развел руками.
       - Зачем по секрету? - сказал он. - Я от учителей ничего не скрываю. Заходите, пожалуйста, говорите при всех. Вам нужна индивидуальная помощь?
       - Нет, Василий Петрович, у меня другое дело! - ступив через порог, возразил Сабур Иванович. - Не личное дело, а народное, общественное...
       - Тем более, пусть все знают. Прошу, - показал он на стул, приглашая Пугачева садиться. Учителя с интересом, посматривая друг на друга, следили за Пугачевым и за Шабуровым. Им нравилось, что Шабуров, очистив школу от случайных и примазавшихся к педагогическому коллективу людей, доверительно относится к учителям. Но и они не ожидали разыгравшейся сцены, чувствовали себя немного смущенно и не за себя, а вот за этого молодого парня во флотской форме. У него градом катился пот с лица, покраснел лоб и огненно-розовыми стали уши. - Слушаю вас, молодой человек...
       Пугачев вытер пот с лица, сунул сиреневый платочек в карман флотских безукоризненно разглаженных брюк, потом достал из газетного свертка толстый голубой пакет, перехваченный крест на крест алой шелковой тесемкой, подал Шабурову.
       - Это вам лично от колхозников. Просят они вас в гости, на литературный вечер. Кроме того, в пакете лежит газета с вашим рассказом "Гражданин". Это вам от меня, от вашего читателя... Извините, но мне жарко. Разрешите, я пойду...
       - Ну что ж, дорогой, спасибо! К колхозникам приеду. Благодарю их за приглашение. Передайте им привет!
       Пугачев ушел, а учителя прочитали содержимое пакета, поздравили Василия Петровича с проявленным к нему вниманием со стороны читателей, потом долго рассматривали, передавая из рук в руки, номер газеты с портретом Шабурова и с его рассказом "Гражданин".
       - Как молодо вы тогда выглядели! - восклицали некоторые. - А теперь вот седина, седина...
       - Представьте себе, дорогие товарищи, - бодро возразил Шабуров, улыбнулся, - я горжусь этой сединой. Это как бы мой второй орден Великой Отечественной войны первой степени. Даже немножко не так: сначала я поседел за несколько дней исключительно тяжелых боев в полном вражеском окружении, а потом мне дали Орден. Дело это было в 1944 году, в Румынии...
       Учителя начали упрашивать Шабурова. чтобы он рассказал об этом бое.
       - Работу мы закончили, если вы не утомились, то очень просим. С удовольствием послушаем...
       - Я вам не расскажу, а прочту об этом, - согласился, наконец, Шабуров. Он достал из портфеля машинописную 8-ю книгу романа "Перекресток дорог" и начал читать четырнадцатую главу этой книги "Гвардейцы".
       "... В штабном "Дугласе" было значительно просторнее, чем в других самолетах, взявших с Баташанского аэродрома курс на Быстрицкие горы..."
       С полчаса читал Шабуров. И перед слушателями кадр за кадром развертывалась картина подвига 22-го десантно-воздушного полка, сражавшегося с фашистами в Румынии в 1944 году.
       Слушали, затаив дыхание. Тревога и боль неудач, мука жажды и надежда на победу, отвага и самоотверженность, любовь к Отечеству и ненависть к врагу, долг перед партией и народом, радость победы - все это нашло свое отражение в главе "Гвардейцы", взволновало учителей... Они как бы сами сделались участниками событий, присутствовали при развязке боя полка в окружении, при начале великого наступления и при награде полка орденом Ленина. Кто-то из учителей попросил Шабурова повторить концовку главы, и он это выполнил.
       "... К ночи небо стало мглистым, заморосил дождик. Ровно в час букеты разноцветных огней расцвели в свинцовой выси, вслед за этим густым розовым светом озарились леса и горы. Огненные челноки реактивных снарядов свистящим грохотом пронзили мглу, обозначив начало великого наступления.
       ... Часов в девять утра, когда грохот наступления откатился далеко на юг, к расположенному на берегу Бухлака на отдых полку примчался мотоциклист с пакетом.
       Перед воинами, выстроенными в линию ротных колонн, Шабуров прочитал телеграмму генерала Шумилова с поздравлением полка, награжденного орденом Ленина.
       - Служим Советскому Союзу! - загремело в рядах.
       Шабуров снял каску. Свежий ветер трепал его волосы, поседевшие за дни тяжелых боев. А в сердце его хлынули, перебивая друг друга, горячие чувства радости и гордости за своих однополчан, с которыми был он спаян воедино кровью, подвигом и гвардейским званием... Таких людей, гвардейцев, никто не победит, никто не имеет права обижать!"
       - Хорошо сказано, - вздохнула Мария Александровна Сафонова. В серо-голубых ее глазах с длинными белесыми ресницами, и в краске вспыхнувших щек продолговатого лица и в жесте качнувшихся узких плеч - во всем Шабуров почувствовал великую душу в этой женщине и искренно пожалел, что она связала свою судьбу с эгоистом Ледовским, который весь смысл жизни видит в приспособлении к начальственным лицам, в личной карьере и в ненависти к одаренным и талантливым людям. - Хорошо сказано, но не всеми понято. Например, пьяница Васильев хвастал на днях в кругу собутыльников, что Шабурову он и его корреспондентские друзья не дадут хода, не дадут жизни...
       - Народ сдунет Васильева с дороги, - сказал кто-то из заднего ряда. - Мы же вот только что перед чтением романа знакомились с письмом лукьяновских колхозников... Это символ грядущей победы таланта над завистью, над подлостью интриг...
       .............................................................................................
       А в этот час секретарь райкома партии Сергей Пантелеймонович Перепилицын был не в духе. Ему уже успел Елейный Прокоша донести о письме лукьяновских колхозников Шабурову и о том, что сам он лично, зайдя случайно в школу рабочей молодежи, подслушал содержание письма и узнал, что оно принесено из Лукьяновки Сабуром Ивановичем Пугачевым. "Понимаете? - скрипел Елейный Прокоша на ухо Перепелицину, молитвенно опустив глаза в пол и сотворив на лице святую гримасу. - Вы дали установку осаживать славу Шабурова, а люди не повинуются... Надо принимать меры, иначе высоко возлетит Шабуров, напишет о нас в романе, как оно было. А разве вам выгодно читать о себе, как было? И вам невыгодно и мне не выгодно, многим не выгодно... Примите меры, очень прошу... Пугачева надо вздернуть по комсомольской линии, он же в райкоме комсомола влияние имеет. Понимаете?"
       Часа полтора после ухода Елейного Прокоши из кабинета, Перепелицын никого не принимал, а все ходил и ходил по кабинету в военном костюме, бухал сапогами о пол. Угрюмое курносое лицо его еще более помрачнело от выступившей черной с проседью небритой щетины на скулах. Нависшие брови оттеняли кипевшую в его серых глазах злость, крупные складки на низком лбу казались вспухшими.
       Видимо, Сергею Пантелеймоновичу стало очень жарко, душно. Кулаком постучал о раму окна, открыл форточку. Но и это не охлаждало. Тогда он сбросил с себя военный китель, повесив его на спинку стула, остался в белой рубашке и грузно присел у стола, обхватив голову руками. Темно-фиолетовые запонки на обшлагах манжет дико мерцали, будто выросли у запястий странные звериные глаза.
       Зычно крякнув, Перепелицын стремительно расстегнул пуговицы рубашки, распахнул пазуху, откуда выглянула мшистая черная заросль. Муха с разлета ударилась туда, запуталась и застонала жалобным жужжанием. Он придавил ее пальцем, выщипал из шерсти, презрительно бросил на пол, шмыгнул по ней каблуком и плюнул. "Да, нельзя допускать литературных успехов Шабурова, - остро кольнули его мысли. - Нельзя давать слово о нас этому человеку, который так и останется не прирученным, мыслит самостоятельно, знает все о нас, все..."
       Сергей Пантелеймонович рванул трубку телефона с никелированных вилок, отбросился на спинку стула и властно рявкнул в микрофон густым баритоном:
       - Центральная! Кабинет секретаря Райкома комсомола...
       Райком комсомола ответил не сразу. Это раздражало Перепелицына, по скулам заходили синеватые желваки, толстые бескровные губы, похожие на концы синих резиновых подметок, то плотно сжимались, то разжимались, обнажая металлические зубы.
       - Шерстакова Игоря немедленно ко мне! - бросил в трубку, как только ответили из райкома комсомола. Постучал трубкой о стол, нервно сунул ее на вилки рычажка. - Всех вразумлю, всем поверну мозги. И никого не боюсь, кроме Шаповалова. Этот держит в руках все нити дела моего сына, знает о самостреле моего Володьки. Но и Шаповалов теперь будет молчать, потому что сам принял участие..., помог замять дело о Владимире, принудил райвоенкома Коренева проситься на север, кажется, в Колыму, сыну моему помог уйти от наказания. Время работает на меня, всех зажму, пищать перестанут, у ног моих распластаются, гга-а-адины!
       Секретарь райкома комсомола, Игорь Шерстаков, заторопился к выходу. Потом остановился перед зеркалом, отразившим его длинное лошадиное лицо и сухую высокую фигуру в темно-синем костюме, начал охорашиваться и снимать с пиджака и брюк какие-то приставшие ниточки, пушинки, мелкие клочки бумажек: Перепелицын любил аккуратно одетых людей. "По какому же это вопросу так срочно вызвал меня Сергей Пантелеймонович? - робея, недоумевал Шерстаков. - Неужели кто-то донес ему мой разговор с Сабуром Ивановичем о том, что Перепелицын - тупой безграмотный человек с трехклассным образованием и хапуга? Черт меня дернул высказать эту правду, когда в соседней комнате сидел кто-то из соглядатаев, кажется, Женька Адамов. Впрочем, этот вряд ли донесет Перепелицину: они - личные враги. Но кто же тогда? Узнать бы, обезвредить..."
       Здание райкома партии было рядом. Подымаясь по лестнице на второй этаж, Шерстаков продолжал все сильнее и сильнее тревожиться. "А вдруг он вызывает меня по делу старшей сестры, ушедшей в свое время добровольно с фашистами в Германию или по делу службы у фашистов моего отца? - колотилось сердце, тяжело дышалось. - А, может, докопался этот тупой идол, что мы с братом скрыли свое кулацкое происхождение при поступлении в партию? Знать бы, зачем он вызывает... Неужели по делу Ирки Простаковой? Это страшнее всего. Тут уж прямая измена партии... И черт меня дернул жить с ней, дать ей рекомендацию в партию да еще научить обмануть райком и ничего не рассказывать на бюро о своих связях с фашистами..."
       Пока дошел Игорь Шерстаков до высокой двери, обитой черным дерматином, пот прошиб его насквозь, туберкулезные легкие растревожились. И он хватал воздух, как рыба, губами. У двери остановился в крайней нерешительности. Еще раз поправил лацканы пиджака, смахнул с коленей брюк воображаемые пылинки и, мигая по-птичьи вороватыми глазами, постучал суставом указательного пальца о никелированную скобку двери.
       - Войдите! - послышался баритон, и Шерстаков вступил в кабинет. Сергей Пантелеймонович поднял глаза на вошедшего, показал ему на стул у края стола, хмуро всмотрелся в лицо Шерстакова, так что тот втянул голову в плечи и мелко задышал, будто захныкал. Губы задрожали, по смуглым щекам поли белесые пятна.
       - Я-я-я слушаю вас, Сергей Пантелеймонович, - виноватым дрожащим голосом сказал Шерстаков и задохнулся, начал кашлять, придавив ладонью платок ко рту и угнув гладко причесанную темноволосую голову...
       - Мало слушать, меня надо слушаться! - гаркнул Перепелицын. - Вы распустили комсомольцев, не знаете их, не держите в кулаке, хотя вам бы это с руки-и-и...
       - Простите, если что не так, - простонал Шерстаков, - Но против ваших интересов я не могу выступать. Ведь по вашей рекомендации утвердили меня секретарем райкома...
       - Вы об этом не распространяйтесь нигде, - прервал его Перепелицын. - Мало ли я кого рекомендую, черт бы вас взял! Подбираю послушные кадры, а они часто дерьмом оказываются, о моем авторитете не заботятся, не пресекают моих конкурентов... Вы вот скажите, чье имя в районе должно быть самым громким? Кого должны люди приглашать на беседу? Ну, смелее-смелее...
       - Да это уж, конечно, имя первого секретаря Райкома партии...
       Улыбка тронула губы Перепелицына, лицо его стало немного добрее.
       - Мысль у вас правильная. Но почему же вы допускаете, что комсомолец Пугачев Сабур из Лукьяновки приглашает на литературный вечер не меня, а Василия Петровича Шабурова? Да, кстати, кто есть этот Пугачев Сабур Иванович?
       - Сын коммуниста, член Райкома комсомола, секретарь первичной комсомольской организации колхоза имени 1-е Мая, наш внештатный инструктор...
       - Даже? - с особым удивление переспросил, вернее, воскликнул Перепелицын. - А вы знаете, что этот Сабур Иванович взволновал народ в защиту напечатанной в газете "Песни" Шабурова, разнес в пыль и дым критическую заметку А. Васильева против Шабурова и возглавил демонстративную творческую встречу Шабурова с лукьяновцами для чтения романа "Перекресток дорог" и краеведческих статей и рассказов этого писателя?
       - От вас впервые слышу, - снизив голос до полушепота, сказал Шерстаков. - У меня нет основания поддерживать Шабурова, скорее я готов бы повесить ему камень на шею и утопить в реке. Ведь вы не знаете всего, что Шабуров сделал для нашей семьи... - Шерстаков вовремя опомнился, начал умышленно кашлять, гася этим свое внезапно вспыхнувшее желание рассказать, как Шабуров раскулачивал в свое время Шерстаковых и как пришлось Игорю, его брату Вячеславу и самому их отцу, Федору Лукичу, елозить на коленях перед столом комиссии и упрашивать не высылать семью на соловки. "Фу, черт, чуть не проговорился, - злился Игорь сам на себя, кусая губы. - Разве же мне выгодно жаловаться на Шабурова Перепелицину и рассказывать, что наша семья владела лишь в одном селе Знаменском всеми землями от центра до Егоровой мельницы и держала в сезон по 30 и более батраков? Об этом я должен молчать, пока представится возможность отомстить Шабурову за раскулачивание. Впрочем, нам удалось тогда своими слезами и покорностью обмануть Шабурова, он посоветовал комиссии ограничиться конфискацией нашего имущества, не высылать семью в Соловки. И за это ему спасибо, чудаку..."
       - Мне наплевать на ваши взаимоотношения с Шабуровым, - стукнул Перепелицын кулаком о стол. - Я требую от вас полного повиновения и полного понимания, что слава Шабурова для меня лично вредна, вообще нам не выгодна его слава. Со своей стороны я сделал необходимое: подтравил Юрия Солнышко из Курского книгоиздательства скомпрометировать произведение Шабурова "Частичка Родины" и не допустить публикации этой книги об истории Старого Оскола, а также написал в ЦК, чтобы не давали разрешения на публикацию романа Шабурова "Перекресток дорог". По телефону созвонился я с критиком Леноблем и сообщил ему самую отрицательную характеристику Шабурова, попросил дать отрицательную рецензию на рукопись Шабурова "Перекресток дорог". А то ведь, знаете, Просеков из Курска уже готов был опубликовать роман, понравился ему...
       - Пришлось мне недавно ехать с Шабуровым поездом в Курск, - не стерпел Шерстаков, вставил свое слово, но сейчас же осекся, так как Перепелицын глянул на него сердитыми глазами. - Извините, Сергей Пантелеймонович, увлекся...
       - Раз начал, продолжай, - сказал Перепелицын. - Хочу я знать, что интересного было при вашей с Шабуровым поездке...
       - Читал я одну главу из романа Шабурова. Из 9-й книги романа. Называется глава "Ознакомление". Здорово в ней описано ознакомление Шабурова с кадрами учителей и с порядками в школе, принятой им после демобилизации из армии. Мне понравилось, хотя и скребет сердце...
       - Мне тоже понравилось, - сказал Перепелицын. - Я читал третью книгу романа "Перекресток дорог". Здорово написано о втором походе Антанты, о посещении Старого Оскола Ворошиловым, Щаденко, Сталиным... но и морду нам тоже здорово Шабуров двинул... Я вот тогда выписал кое-что из романа, послушай. - Перепелицын порылся в ящике стола, достал тетрадь и начал читать отрывки из одиннадцатой главы третьей книги романа, названной "Шестьдесят два дня".
       "... В ночь под 22 ноября 1919 года в Старом Осколе начали действовать вооруженные подпольщики. И утром, когда на улицах города зацокали многочисленные копыта буденовских коней, засверкали в морозном воздухе боевые кавалерийские клинки, Мирошников Иван Федорович лежал рядом с Анпиловым у пулемета возле реального училища на Белгородской улице. С мелового бугра они длинными очередями били по удиравшим через гуменские поля в направлении Чуфичево белым...", - Перепелицын прервал чтение и хмуро посмотрел на Шерстакова. Погрозил кому-то пальцем:
       - Ты понимаешь, Игорь Федорович, воспевает Шабуров того самого Анпилова Константина Михайловича, которого я исключил из партии за пребывание на оккупированной немцами территории в 1942-1943 годах...
       Шерстаков весь затрясся при этом, вспомнив, что его собственный отец не только пребывал на оккупированной фашистами территории, но и активно сотрудничал с ними, выдавал на их расправу советских людей. Не найдя ничего большего сказать и стремясь как-то скрыть от Перепелицына охвативший его страх, Шерстаков сказал невпопад:
       - Я тоже слышал о Константине Михайловиче Анпилове, он ведь ветеран революции, участвовал еще в 1905 году в восстании матросов крейсера "Очаков" против царизма, а в 1919 был членом подпольной группы на транспорте и боролся против Деникина...
       - Замолчите! - стукнул Перепелицын кулаком о стол. - Что, ты желаешь поддержать Шабурова в его оценках Анпилова? Но ведь это против меня, я не потерплю! Слушай лучше, что дальше написано в романе.
       "... В это время ветераны революции были в Курске. Они стояли с обнаженной головой перед братской перед братской могилой на площади "Бородинское поле". Здесь покоились десятки замученных белыми людей. А еще 1350 человек, умерших от голода и тифа, было похоронено в четырех братских могилах за Херсонскими воротами. "Народ мой! - мысленно говорил Василий перед могилами. - Ты приносишь себя в жертву свободе и счастью. И пусть будет проклят тот, чьи родные и друзья помогали своим поведением врагам моего народа, пробрались потом к партийным и государственным постам, и вздумают забыть о заслугах мучеников, сядут на шею их потомкам и начнут натравливать своих сатрапов, как собак, против честных людей, верных сынов Отечества. Позор таким и вечное презрение!" - Понимаешь, Игорь Федорович, это прямой намек, может быть, на меня... Тьфу, черт возьми! Почему только на меня? Возможно, на Шерстаковых и на всех, похожих на нас...
       - Но ведь вы же..., - начал было Шерстаков. Тогда Перепелицын грубо выругал его и сказал:
       - Обо мне не вам судить. Идите! Да не забывайте, что Шабурова, Анпилова, Пугачева надо всячески прижимать, чтобы сломить их волю, заставить ползать, а не ходить мимо нас с поднятой головой... Если мне не удастся довести дело до конца (Болен я, долго не проживу), беритесь вы с братом за Шабурова. Если не доконаете его и не помешаете ему публиковать роман "Перекресток дорог", он навсегда сожжет нас этим романом, расскажет народу правду, которая нам кажется уже погребенной... Шабурова не проведешь и не обманешь. Его просто надо уничтожить...
       .............................................................................................
       Через день Шерстаков вызвал Сабура Ивановича к себе, притворился другом Шабурова, с интересом расспрашивал о восторженной встрече колхозников с писателем, просил по несколько раз пересказывать выступления колхозников и самого Шабурова.
       - Я и сам не разделяю позицию "Курской правды" по отношению Шабурова и его "Песне", - сказал, наконец, Шерстаков, развалясь в кресле. Этой позой он как бы хотел выместить на Пугачеве весь свой страх и все пережитое в кабинете Перепелицына, который так же вот сидел перед Шерстаковым вразвалку, как теперь Шерстаков сидел перед Сабуром Ивановичем. - Заметку "Об одной "песне" написал, конечно, А. Васильев, корреспондент газеты по нашему району. Это мне хорошо известно от самого Перепелицина. Знаешь, зависть и тому подобное. Шабуров - талантлив и до самозабвения смел. От его критики виновному трудно устоять на ногах, если нет крупной поддержки.
       Сабур Иванович кивнул головой в знак согласия.
       Потом они долго сидели молча. Сабур Иванович косился на Шерстакова, тот листал лежавшую перед ним книгу у настольного телефона и все время ерзал, будто его кололи невидимые шипы.
       - Шабурова все знают, - внезапно снова заговорил Шерстаков тем особенным голосом, в котором можно было заметить и затаенный страх, и запрятанную глубоко радость и волнующее душу беспокойство за завтрашний день. Это происходило, вероятно, потому, что Шерстаков боялся прямо высказать свои враждебные чувства к Шабурову, но и не был в состоянии забыть о них, не был в состоянии в тоже время умолчать об общепризнанных качествах этого человека. - Да, я говорю серьезно: Шабурова все знают. Спросите любого встречного горожанина и он ответит, что Шабуров - прекрасный человек, учитель, гражданин. Да, именно таким знает его народ. Ну, конечно, подлецы и разные там... его за это ненавидят, тоже и побаиваются... Ты, Сабур Иванович, лично знаешь Шабурова? - Шерстаков решительно захлопнул книгу, выпрямился.
       - Раньше знал о нем по опубликованным в газете и в литературном альманахе "Утро" произведениям, теперь прекрасно знаю по личному знакомству, - сказал Сабур. - Скоро буду сдавать у него экзамен...
       - Это для меня новость. Поздравляю! - Шерстаков махнул через стол свою длинную-предлинную руку, пожал ладонь Сабура. - Учеба есть хорошее дело, Я тоже учусь заочно в Старооскольском учительском институте...
       - По какой специальности?
       - Историк.
       - А мне больше нравится математика и филология. Мечтаю поступить в Университет, в Москву...
       - Нет, я слаб для университета, - признался Шерстаков. - И для математики слаб. Тоже и русский язык слабо знаю, еле бреду. Вот и пошел по линии наименьшего сопротивления, на историческое отделение устроился... Язык у меня подвязан надежно, выговорюсь...
       - А мне страшно, что историки думают выговариваться, - внезапно осердился Сабур, покраснели уши, покраснел лоб. - Ведь людям правда нужна, а не умение "выговариваться"...
       Шерстаков почесал в затылке, промычал что-то насчет правды, потом встрепенулся вслед направившемуся к двери собеседнику, догнал его.
       - Подожди, Сабур, надо сказать тебе, - таинственно проговорил он. Лицо его стало очень серьезным, глаза подкатились под лоб. - Но, пожалуй, не здесь. Давай пройдемся...
       Был солнечный полдень, наступило безветрие. В тиши дремали липы, акации, тополя и вязы, бросая на тротуар короткую тень. Сабур чувствовал локтем локоть Шерстакова, слушал его приглушенный голос. И слова, как иглы, кололи сердце, возмущали разум, горячили.
       Шерстаков передал полностью свой разговор с Перепелицыным о Шабурове и о том, что против этого писателя складывается заговор местных партийных вожаков, боящихся разоблачения и ненавидящих талант Шабурова. Он умолчал при этом о своем отношении к Шабурову, об истином отношении, а не декларативном, которое провозгласил перед Сабуром Ивановичем и выставил себя поклонником Шабурова, его другом и учеником. Об этом боялся сказать, об истинных чувствах. Мышиная натура Шерстакова не позволяла ему говорить правду о своих чувствах до тех пор, пока он был не уверен в возможности расправы над Шабуровым и пока такая расправа казалась ему невероятным и невозможным явлением в стране Советов. Он решил ограничиться лишь чисто психологическим давлением на Пугачева, рисуя перед ним картину возможной опалы Шабурова и тем самым надеясь посеять в сердце Пугачева робость, чтобы заставить его отойти от Шабурова и даже, если потребуется, включиться в антишабуровщину, то есть в компанию, поставивших своей целью смять талант писателя, убить его труды, закрыть от него солнце творческой радости.
       Они прошли чуть ли не до птицекомбината на выходе из города на Курский шлях, потом возвратились оттуда, прошли почти до парка на Нижней площади. Позади осталось двухэтажное здание райкома с висевшим над тротуаром решетчатым балконом, впереди - зеленел парк за оградой.
       - Так вот, Сабур Иванович, учти! - подавая руку на прощание, так как Сабур заспешил к поезду, на Гуменскую остановку, предупреждающе сказал Шерстаков. - Не забывай Шабурова, если хочешь, но и помни о сложности жизни. Ведь наша жизнь, если сказать по правде, это сплошная дискуссия и игра в одоление: сегодня меня одолели, завтра я одолею... Короче, советую не забывать о врагах Шабурова. Их много и они сильные. Одолеют если, никакая правда тебе не поможет, честное слово. Мы вот прошли с тобою город из конца в конец - от кладбища до тюрьмы... Амплитуда? Ну, вот, до свиданья!
       Шерстаков удалялся быстро, сутулясь и как-то странно подергивая левым плечом. А когда он скрылся в толпе возле кинотеатра "Октябрь", Сабур хотел повернуть с площади на улицу Володарского, чтобы идти к остановке поезда мимо глубокого яра, но какая-то сила заставила его оглянуться. И перед ним, освещенный солнцем, серебристым блеском засиял памятник Ленину на черном мраморном пьедестале. Выбросив руку вперед, Ленин звал в коммунизм, к борьбе, к чести и бесстрашию.
       - Шабуров! Василий Петрович Шабуров! Ты правильно понял Ильича, и я пойду с тобой, не боясь борьбы и страданий за правду. Разве не говорил Маркс, что самое главное в жизни есть борьба? Шерстаков припугнул меня, но я не испугаюсь. Да и чего бояться сыну пастуха-коммуниста в стране диктатуры рабочего класса? Пожалуй, надо одного бояться - перекрасившихся под коммунистов приспособленцев, похожих на Шерстакова... Гм, жизнь - сплошная дискуссия! Пожалуй, в этом он прав, этот Шерстаков, о котором пришлось слышать однажды рассказ Михаила Михайловича Набережных из Бродковской школы. Теперь это учитель, а в прошлом работал он батраком у Шерстаковых... Вот и философия дискуссии. Почему же Перепилицын считает более приемлемым быть в союзе с Шерстаковым против Шабурова и меня? Не есть ли это признак перерождения, признак усиления вчерашних кулаков в нашем руководящем аппарате? Вот это дискуссия... К чему это Шерстаков сказал мне об амплитуде от кладбища до тюрьмы? Ну, ладно, я не робкий, не боюсь борьбы. Дискуссия, так пусть будет дискуссия с участием батраков, а не одних только кулацких представителей. Я об этом когда-нибудь скажу Шерстакову прямо в лицо, чтобы он не вилял хвостом и не лицемерил... Дискуссия!
      
      
      
      
      

    13. ЖИВЫЕ ИСКОПАЕМЫЕ

      
       Сабур Иванович, получив аттестат зрелости и поступив на заочную учебу в Московский университет, часто бывал в Старом Осколе: в городских библиотеках выискивал он нужную литературу, консультировался у Шабурова по вопросам истории и краеведения, изучал его метод литературного творчества. Рылся в бумагах и документах краеведческого музея, непременно участвовал во всех спорах по вопросам культуры, присматривался к людям. Часто, задумываясь над поведением знакомых ему учителей и журналистов, он разочарованно произносил вполголоса: "Обидно глядеть, это же просто живые ископаемые".
       А факты жизни, встречавшиеся на каждом шагу, все более убеждали Сабура Ивановича, что "живые ископаемые" не только развелись в превеликом множестве, но и нередко определяют "погоду жизни", решают судьбы талантливых и своеобразных людей, их произведений, формируют вкусы, трубят о них голосом подвальных статей и рецензий, радиопередач и докладов. Трубят без опасения получить отпор: ведь у сторонников другого мнения нет никакой трибуны, никакой возможности для возражения.
       - И все же, я буду им возражать! - восклицал Сабур Иванович, - Обязан возражать, иначе они всю жизнь покроют тиной, заполонят людей в сети стандартов. Взять, например, поведение критика Ленобля по отношению к роману "Перекресток дорог". Это же ханжество, смешанное с трусостью и желанием угодить кому-то за счет Шабурова... Конечно, делается это Леноблем не без корысти и не без сотоварищества с некоторыми писателями...
       Растревоженный своими мыслями, Сабур Иванович пришел однажды к Шабурову и попросил его разрешения познакомиться со всей творческой лабораторией и архивами, относящимися к роману "Перекресток дорог" и к другим произведениям писателя.
       Более месяца работал Сабур Иванович над материалами, делал выписки, писал письма, ругался с адресатами, снова писал и писал, надеясь, как он говорил "пробить стену и просветить лбы живым ископаемым". В его тетради оставались заметки, которые он много раз перечитывал, дополнял новыми мыслями, снова посылал Леноблю, Областной комиссии союза советских писателей, Николаю Вирте и еще каким-то писателям, но те упорно молчали, не давали ответов: трудно было отвечать на страстные филиппики Сабура, уличавшие критика и писателя в недобросовестности и плагиате...
       Тогда Сабур Иванович сел и написал следующее письмо в редакцию "Литературной газеты":
       "С романом В. Шабурова "Перекресток дорог" мне пришлось познакомиться в полном объеме по публикациям его глав в газетах и альманахах и по неопубликованным частям машинописи. Впечатление сильное.
       Ознакомился я и со всеми рецензиями, которые были написаны различными авторами на этот роман, начиная с довоенных лет и кончая рецензией Ленобля. Если другие рецензенты подходили к роману с более или менее объективных позиций, то Леноблю хотелось лишь одного: охаять роман и автора, а материал передать для авторства одному из своих застольных друзей.
       Судите сами. В рецензии писателя С. Бондарина за март 1941 года о романе "Перекресток дорог" писалось, что он имеет достоинства и располагает к себе... Выразительны детали, удачны беглые характеристики людей. В результате достигается цель всякого художественного произведения - картинность письма: все представляешь себе ясно и живо и что еще важнее - проникаешься чувством драматичности происходящего".
       В рецензии критика А. Елисеева из Горьковского областного книгоиздательства за ноябрь 1946 года писалось: "По своей теме, по своей событийности роман В. Шабурова заслуживает внимания и представляет по материалу большой общественный интерес и свидетельствует об определенном наличии у автора возможностей, как беллетриста... Я не вынес впечатления об этом большом произведении, как произведении бойкого графомана. Напротив, в нем многое говорит о вдумчивом серьезном стремлении автора написать полезное большое произведение воспитательного и познавательного значения..."
       Еще ранее, в  18 "Литературного обозрения" за 1939 год, в этом критико-библиографическом двухнедельнике при журнале "Литературный критик", анализировался отрывок "По старым тропам" из романа Шабурова "Перекресток дорог", опубликованный в Курском альманахе. Критик Ф. Человеков писал тогда, что произведение В. Шабурова - лучшее в альманахе и что по этому произведению уже можно определить в лице автора В. Шабурова способного человека.
       Но вот прошли года, развернулся талант Шабурова и все более закрепляется его авторитет среди читателей, но на горизонте появился Ленобль с дубиной и огрел ею Шабурова, закричал: "Я даю роману отрицательную оценку, Шабуров взялся за труд, превышающий его силы".
       Ленобль, конечно, не знает сил Шабурова, а свои собственные силенки слишком переценил. Я пришел к этому выводу, читая роман "Перекресток дорог" и леноблевскую рецензию, за которую критику уже пришлось извиняться перед автором романа. Например, консультант Комиссии по теории литературы и критике Союза советских писателей СССР В. Карпова в письме 19 мая 1949 года писала Шабурову, что Г. Ленобль признал свои ошибки в рецензии на роман "Перекресток дорог". Но меня волнует другое: почему Ленобль не наказан за его проделки? Я о них пишу Вам и надеюсь, что вы заинтересуетесь этим "живым ископаемым" критиком, способным кривить душой ради выгоды.
       Извините, если буду излагать в письме факты не в их хронологической последовательности, а по мере того, как они затронули мою душу.
       В "рецензии" Ленобля заметна непрерывная потуга критика очернить Шабурова по любому поводу. Ленобль вдруг ополчился против автора романа в связи с тем, что его герои встречаются друг с другом без предварительного плана встречи и даже узнают друг друга через девять-десять лет после первой встречи. И Ленобль, закатив глаза под лоб, кричит в рецензии: "Читателю предлагается поверить в столь необычную силу памяти героев и в то, что подобные случайные встречи играют важную роль в жизни героев".
       Как читатель романа "Перекресток дорог", я не обнаружил предложения автора чему-то верить: Шабуров дает художественные образы, которым нельзя не поверить. Одновременно нельзя не возмутиться поведением Ленобля. Неужели этот суходол от критики не знаком с литературой вообще, способен лишь дудить в подсунутую ему злоумышленниками дуду?
       Если это так, считаем возможным напомнить Леноблю, что художественное произведение - не протокол по вопроснику, а жизнь - не бутылка с горячительным. В жизни и романе встречи чаще не планируются, хотя всегда имеют место.
       Разве по плану выручил из беды некий незнакомец с пистолью и кинжалом за поясом скоморохов, заплатив за них долг монаху Диомиду (прочтите страницы 28-29 повести Анны Караваевой "На горе Маковце", изданной в 1942 году) и разве по плану оказался этот незнакомец "тутошний, из села Клементьева... Федор Шилов" (Об этом написано на страницах 30-31 указанной повести)? Разве по плану встретился Федор Шилов в харчевне с Данилой Селевиным, которому за 14 лет перед тем вырезал в лесу дудки? Интересно при этом и то, что Данило вспомнил о дудках и узнал Федора Шилова, хотя прошло четырнадцать лет, а Данило был лишь восьмилетним мальчиком, когда в последний раз видел Федора Шилова.
       Не кажется ли нелепым суждение критика Ленобля о человеческой памяти и об узнающих друг друга героях романа в свете только что приведенного сопоставления? Нами суждение Ленобля оценивается злоумышленным. В самом деле, почему это "критик" разрешил Данилу Селевину узнать Федора Шилова через 14 лет и запрещает Ивану Каблукову узнать гимназиста Васю через 9 лет? Вероятно, Леноблю выгоднее иметь дело с беспамятными людьми, чтобы легче выполнять роль маклера по литературному плагиату.
       Напоминаем, что в повести "На горе Маковце" без плана оказалась и встреча Федора Шилова с Иваном Суетой в клементьевской избе и другие встречи и узнавания. А на странице 204-й повести есть даже рассказ, что Федор Шилов узнал оторванную взрывом руку своего брата Никона.
       Удивляемся, почему Ленобль против всего этого не возразил, оказался беззубым, а вот против Шабурова бросился даже со вставной своей щучьей челюстью?
       Миновал бог и Виктора Некрасова от нападок Ленобля на его произведение "В окопах Сталинграда", хотя там очень много случайных встреч, вроде встречи инженера Кераженцева с капитаном, которому как раз нужен инженер на место убитого Цыгейкина. А ведь встреча произошла под лодкой, хотя мог и не произойти, так что пришлось бы капитану пребывать, как палец, одному: "Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит..."
       Наверное, не читал Ленобль романа Виктора Некрасова, иначе бы неминуемо обвинил автора в поощрении противотехнических бесплановых разговоров в окопах, когда Кераженцев с товарищами ругал немцев и тех, кто придумал авиацию. "Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю щель - интересно, что бы они запели".
       Жрец от искусства, Ленобль, о всем берется судить с видом непогрешимого папы римского. Так, поучая Шабурова, он пишет на странице 6-й своей горе-рецензии: "Ошибки Шабурова, выразившиеся в его боязни оккупации кайзеровскими войсками России, объясняются тем, что Шабуров не понимает разницы между задачами, которые ставила перед собой царская Россия в первой мировой войне и задачами, вставшими перед страной социализма в Великой Отечественной войне против сил империалистической агрессии. Вопреки исторической правде, высказывания большевиков (Голованова и других) заострены в романе специально против немцев... фактически автор становится на полуоборонческие позиции, ничего общего с большевистским революционным пораженчеством того времени не имеющим".
       Но кто же тогда Ленобль и каковы его позиции? Они, кажется, не отличаются от позиций врагов России. Во-первых, Ленобль, разнося роман Шабурова, прямо ратует в своей рецензии за оккупацию России кайзеровскими войсками. Он не подумал при этом, что для революции было не безразлично, на какой линии будут остановлены немецкие войска в их порыве наступать в глубь России. Леноблю совершенно безразлично, что Временное правительство умышленно в свое время сдало Ригу немцам и готовило сдачу Петрограда для удушения немцами революции в России. Ленобль не знает, что большевики негодовали по этому поводу и приняли меры не впустить немцев в Петроград еще и до Октябрьской Революции. Лучше бы Леноблю усерднее изучать историю, чем браться модернизировать героев романа "Перекресток дорог". Зачем ему нужно поведение Шабурова и большевиков в первой мировой войне объяснять не тогдашними условиями, а протаскивать за волосы опыт второй мировой войны, когда все уже шло совсем иначе, вызывало другие думы и поступки у солдат и офицеров, у большевиков?
       Понадобилось такое Леноблю исключительно затем, чтобы очернить автора романа "Перекресток дорог" и обмануть издательства, затуманить их сознание трескотней псевдонаучных фраз "об ошибках Шабурова, ставшего будто бы на полуоборонческие позиции", когда Ленобль стоял бы (Но он лежал) на оборонческих позициях и не прочь впустить "цивилизованных немцев в Россию для облегчения революции".
       Глуп Ленобль или невежда - для истории все равно: его поучения вредны народу и России. Чтобы он немного просветился, рекомендуем ему изучить материалы о Моозундском сражении в октябре 1917 года, большевистская партия мобилизовала силы моряков Балтийского флота и призвала их не впускать германских кораблей в Финский залив и сорвать тайный сговор временного правительства с немецким кайзером об удушении нарастающей революции в России.
       Если же Леноблю одному окажется непосильным разобраться, пусть, как советовал Маяковский, найдет себе в помощь умного товарища. Вместе и разберутся. А разбираться есть в чем.
       Вот, например, Ленобль убеждает Шабурова, что он напрасно боялся оккупации России кайзеровскими войсками. Более того, Ленобль сунул в нос Шабурову цитату из написанной Лениным в 1916 году статьи: "Для обывателя важно, где стоят войска, кто побеждает".
       Ленобль совершенно не знает, что марксизм - не догма, а руководство к действию. Действие же обязательно должно сообразовываться с обстоятельствами. Герои романа Шабурова так и поступали. Наиболее политически просвещенные из них знали и теорию, помнили и тот факт, что именно Ленин дал отпор Бебелю на Штутгардтском конгрессе 1907 года, когда Бебель пытался оправдать войну германского империализма против России ссылкой на "большую культурность, следовательно, прогрессивность Германии по отношению к России". Ленобль, оказывается, стоит на уровне Бебеля, признавая штык кайзеровского солдата революционнее штыка русского солдата времен первой мировой войны.
       Будучи догматиком, Ленобль и цитату из Ленина привел для защиты своего мнения о безразличности, где стоят на нашей земле вражеские полки, чисто догматически, будто никакой роли не играет время и обстоятельство. Просто удивляешься, каким путем удается Леноблям есть советский хлеб и подвизаться на поприще критика? Наверное, много у нас еще слепых кур, не замечающих проделки Ленобля и не умеющих разобраться, почему Ленобль позволил ратовать за оккупацию России кайзеровскими войсками в тот период, когда герои романа "Перекресток дорог, страдая на войне, пришли к убежденному выводу, что внутренние вопросы жизни страны они сами могут решить без всяких иностранцев, хотя бы и "культурных".
       Нет, ничего не понимает Ленобль в вопросах истории, хотя и смело берется поучать других, лезвием своего "критического" топора отрубает головы оригинальным писателям.
       Мне, знающему роман "Перекресток дорог" и лично Шабурова, крайне обидно, что Леноблю безнаказанно позволено остаться на капитулянтских позициях и кричать, что "нам не страшно, если Корнилов 21 августа 1917 года сдал немцам Ригу. Пусть, ведь только обывателя волнует вопрос, где стоят или движутся немцы!" Обидно и то, что к голосу Ленобля, не разбираясь в его направленности, прислушались и не напечатали роман "Перекресток дорог". А ведь теперь стало ясно, с какой целью Ленобль затормозил роман Шабурова и куда дел невозвращенную Шабурову рукопись.
       Вас тоже этот вопрос интересует? Пожалуйста, сообщаю и прошу вникнуть в суть дела.
       Читая и перечитывая книгу Н. Вирта "Вечерний звон", никак не могу подавить в себе все более растущего убеждения, что исчезнувшие рукописи Шабурова "Набат", "Перекресток дорог" и другие вовсе не пропали, а попали к Н. Вирта через литературные каналы консультантов, подобных Леноблю.
       Из бумаг и переписки Шабурова мною установлено, что в начале тридцатых годов пропала в редакции ленинградского журнала "Резец" рукопись Шабурова из цикла "Перекресток дорог". Велась тяжба даже через прокуратуру, но рукопись не нашли.
       Исчезла рукопись Шабурова "Перекресток дорог" и в Союзе писателей накануне Отечественной войны, сохранилась лишь рецензия писателя Бондарина, присланная Марком Эгартом из Москвы 20 марта 1941 года. Не возвратились к Шабурову и книги романа "Перекресток дорог" от Ленобля в 1948 году.
       Как же все это объяснить?
       Читая роман "Перекресток дорог" и книгу Н. Вирты "Вечерний звон", я испытывал потрясающее переживание: до чего же многое, почти все совпадает. Правда, многое Н. Вирта добавил или пошире развил те или другие части и главы "Перекрестка дорог", но от этого не исчезает чувство, что совершен крупный плагиат, наверное, при содействии и работников "Резца" в отдаленном прошлом и Ленобля - в ближайшем прошлом. Так много совпадений даже в деталях, что двух мнений не может быть.
       Полностью все изложить невозможно (потребовалось бы написать два параллельных текста романов), ограничусь некоторыми иллюстрациями.
       В романе Шабурова говорится о помещике Батизатуле, эксплуатировавшем крестьян посредством тяжелой аренды "отрезков", а потом и в форме субаренды через казачанского кулака Евтеева.
       В романе Н. Вирты этими делами занимается Улусов Никита Модестович, нацелившийся использовать в качестве субарендатора лавочника Ивана Павловича из Двориков. Это село, как и Монаково и Лукерьевка в "Перекрестке дорог", связаны историей с царем Алексеем Михайловичем и его бумагами.
       У Н. Вирты бывший солдат Андриян, как и в рукописи Шабурова Осип Каблуков, тоже бывший солдат, даже о Плевне рассказывают совершенно одинаково.
       Удивительно, что виртовский поп Викентий Глебов пишет и думает совершенно одинаково с шабуровским попом Виктором Антоновым (он же был и под другими фамилиями) в его рукописи "О путях к хлебу насущному".
       Подозрительное совпадение образов "думающих жандармов": у Шабурова это образы Голубева-Букреева, у Н. Вирты - Филатьев и др. Даже термины (филер и другие) в обоих произведениях взяты по одинаковому поводу.
       Аналогии и совпадения в текстах обоих произведений бесконечны: Флегонт - искатель правды - у Н. Вирты, как две капли воды, похож на шабуровского Ивана Каблукова. Разница лишь в том, что Н. Вирта сделал Флегонта Сторожева более рослым, модернизировал его под мастерового, перенес в тамбовскую деревню и приписал ему некоторые черты Василия Шабурова периода подполья.
       Не обойден и образ обер-прокурора святейшего синода, Константина Петровича Победоносцева, разве что если местами он упомянут в "Вечернем звоне" некстати. Филантьев - антипод Победоносцева в смысле форм и средств борьбы с революцией, дан у Н. Вирты таким же, какими выведены у Шабурова Соколовский и Голубев. И врач-провокатор Михайлов, лечащий зубы, целиком списан с образа врача Бермана из "Перекрестка дорог". Отличие между ними состоит лишь в переносе местожительства Михайлова из Москвы в Петербург да в уточнении связей Михайлова с Филантьевым, то есть в большем обнажении образа Михайлова.
       Не опущен вопрос и о мощах: Шабуров говорил об Иоасафе Белгородском, Н. Вирта клюнул, чтобы казаться независимым, на Серафима Саровского.
       Чахоточный Михаил Лахтин, сосланный в Тобольскую губернию, списан с персонажей Шабурова, с Николая Лазебного, с Василия Бессонова и с Владимира Чаркина. Лишь невеста для Михаила Лахтина подобрана другая и названа сестрой Ольгой Михайловной, заменившей шабуровских Валентину Лаушеву у Чаркина и Мару у Василия Бессонова.
       Григорий Распутин также затронут, как и в романе Шабурова, но описан несколько по иному поводу, хотя это уже не может изгладить вызванного очевидным плагиатом впечатления.
       Н. Вирта столь глубоко попал в плен присвоенного им романа Шабурова "Перекресток дорог", что даже не смог устоять от личного косвенного признания этого факта, сохранил намеком название романа Шабурова, как очень характерное и отвечающее глубокому внутреннему смыслу описываемых в нем событий. Особенно ярко это запечатлено при описании встречи Филатьева с Ольгой Михайловной Лахтиной в Тамбове. "Филатьев посмеялся, - изрекает Н. Вирта. - Что скажете, а? Вот уж переплетение дорожек!"
       Действительно, "Перекресток дорог" заменен для маскировки Н. Виртой "переплетением дорожек" (Раньше встречались, снова встретились, с Распутиным были знакомы и т. д.)
       В романе Шабурова революционеры сдерживали жандармов, захватив их письма. Это же повторяет и Ольга Михайловна в своей игре с Филантьевым.
       Наконец, Послесловие Н. Вирты сильно напоминает предисловие Шабурова о цели романа "Перекресток дорог". В итоге я могу убежденно заявить, что "Вечерний звон" представляет собой видоизмененный роман Шабурова "Перекресток дорог", плагиатором является Н. Вирта. Он и сам в этом признается, сообщая о "переплетении дорожек" и о том, что "Вечерний звон" написан им с октября 1938 по февраль 1952 года". Это и по времени похоже на использование Н. Виртой "исчезнувших", точнее, переданных ему Леноблями и другими товарищами застолья рукописей В. Шабурова "Набат" и "Перекресток дорог".
       В литературе, как и в коммерции, все еще существуют те живые ископаемые, которые придерживаются морали щук и карасей. И если бы у щук были выдернуты зубы, то роман "Перекресток дорог" давно уже увидел бы свет, а "Вечернего звона" не было бы вовсе".
       На это письмо "Литературная газета" не ответила Сабуру Ивановичу Пугачеву. А однажды он встретился в Курске, в театре, с работницей Облполитпросвета Ниной Моисеевной Штительман и бывшим землеустроителем Яковом Викторовичем Груниным.
       Разговорились. Яков Викторович достал из газетного свертка книжку "Курский альманах" и показал Сабуру Ивановичу рассказ Шабурова "Богатырь".
       - Вот, прочтите, пожалуйста, - сказал он. - Мне очень интересно знать ваше мнение...
       Не обращая внимания на гулявших в фойе, Сабур Иванович начал читать, а Нина Моисеевна похвалилась Грунину, что и у нее дома есть "Курский альманах", в котором она находит лучшим произведением - рассказ Шабурова "Богатырь".
       - Рассказ этот написан хорошо, с большим знанием детской души и принесет определенную пользу тем, для кого он предназначен. Я даже слежу за печатью и вижу, что разрешенная Шабуровым тема в его рассказе "Богатырь" вызывает подражания. Например, Осеева через несколько месяцев после выхода в свет "Богатыря" написала и напечатала в "Пионерской правде" свой рассказ "В классе". В нем она варьирует то, о чем уже рассказано в "Богатыре". В "Пионерской правде" много откликов на затронутую "Богатырем" тему. Материалы печатаются под рубрикой: "Почему они молчат?" Ведь тема очень интересная: против целого класса даже богатырь бессилен...
       - Я с вами согласен, - сказал Яков Викторович. - Но вот в "Курской правде" поедом съедают Шабурова. Один их щелкопер написал в газете, что рассказ Шабурова "Богатырь" нельзя назвать литературным произведением...
       - Знаю, знаю этого автора, - засмеялась Нина Моисеевна. - Это Ефимов. Зато он восхвалил в своей статье сумбурный очерк В. Шалыгиной "Народные таланты" и посредственную вещичку Ф. Певнева "Белая долина". Этот Ефимов действует по заказу. Сказали ему, что надо бить Шабурова, вот и бьет...
       - Верно говорите, правильно, - ставил Грунин. - Я заходил в редакцию и протестовал против искажения Ефимовым ценности "Богатыря", а мне Шалыгина сказала, что так надо... Мою положительную рецензию они не стали печатать...
       - Разве эти живые ископаемые могут честно относиться у Шабурову? - подняв голову от прочитанного "Богатыря" и подав книгу Грунину, сказал Сабур Иванович. - Нет, они пожелтели от зависти и от злобы, что им никак не удается убить Шабурова...
       - На днях разговаривала я о Шабурове с Шатохиным из Облпрофсовета, - сказала Нина Моисеевна. - Очень хорошо отзывается он о нем и жалеет, что Шабурова всячески притесняют, трудно ему жить с его честностью и принципиальностью. Разговорились мы и по поводу критики Ефимовым рассказа "Богатырь". Шатохин сказал прямо, что Ефимов умышленно лжет...
       - Конечно, лжет, - подтвердил Грунин. - А вы как думаете? - обратился он к Сабуру Ивановичу.
       - Не только лжет, но и подличает, - громким голосом сказал Сабур Иванович, уши его зарделись от гнева. - Я вот, пока вы разговаривали, успел не только "Богатыря" прочесть, но и в "Белую долину" Федора Певнева заглянул. Эту повесть Ефимов расхваливает, а в ней глупости на каждом шагу и плагиат отвратительный. Вот запомнились мне несколько глупых мест из "Белой долины": "По сорок копен пшеницы накашивали с десятины при крепостном праве", - утверждает дед Прохор; "Перед глазами старика чуть заметно мелькали красноватые круги, похожие на знойное марево", хотя и ребенок знает, что знойное марево никогда не имеет красноватого цвета. Непрерывно Федор Певнев вступает в противоречие сам с собою: сначала утверждал, что десятина давала сорок копен, а потом скулит, что никогда мужик не видел и не увидит хорошей земли. Полтину за один час работы мужика в дореволюционное время Певнев считает плохим заработком, не понимая, что такого большого заработка совсем не могло быть в ту пору, когда за месяц платили не более пятнадцати рублей. "Сергей обогнул мужиков", - пишет Певнев, а Ефимов восхищается этим и тем, что "В облаках дыма летали голуби с опаленными крыльями", хотя голуби должны бы упасть в этом случае... Всех глупостей, накрученных Федором Певневым в его "Белой долине" не перечислишь, да и не успеем: первый звонок уже дали, пора в партер. Поэтому я закончу свои рассуждения о "Белой долине" указанием на беспардонный плагиат. У Певнева читаем: "Кто этот Цицерон? - спросил Азаров Дурновского". "Городской голова, ростовщик Козловцев. Всегда был рассудительным человеком, потому, замечу, и избран гласным..." Не вспомните ли вы, откуда плагиатировал это место Федор Певнев?
       - Кажется, из "Северного сияния" Марии Марич, - сказала Нина Моисеевна. - Там, помню, написано было: "Кто этот Цицерон с маленькими эполетами и с большим темпераментом? - на ухо спросил Пушкин Волконского".
       - Благодарю Вас, - поклонился Сабур Иванович, вставая. - У вас прекрасная память. Тогда Цицероном оказался подпоручик Горбачевский, кудрявый офицер с длинными украинскими усами, которого Пушкин мог не знать. Но вот кто поверит, что профессор Азаров не знал городского голову Курска?
       - Как они, щуки от литературы, смеют нагло хватать чужие мысли и тексты, выдавая, за свои? - проворчал Грунин, идя в партер рядом с Шабуровым Ивановичем и немного позади Нины Моисеевны.
       - О, это очень просто стало в наше время, - усмехнулся Сабур Иванович. - У Шабурова исчез целый роман "Перекресток дорог" и вынырнул под авторством Н. Вирты и под названием "Вечерний звон". Я заявил протест, так мне даже не ответили из "Литературной газеты". Раньше написал бы об этом в десятки журналов, а теперь бесполезно: редакторы берут телефонную трубку, звонят друг другу и, установив круговую поруку, единодушно не печатают разоблачений плагиаторов. А почему? Да у самих рыльце в пушку. Даже критики, подобные Леноблю, ратуют за забывчивых беспамятных людей...
       - Конечно, плагиаторам очень выгодны беспамятные люди, они ведь прочли и забыли, так что им можно давать читать одно и то же за подписью разных авторов...
       - Тяжелая батарея, - вздохнула Нина Моисеевна, присаживаясь в кресло. - Что ни ближе к коммунизму, то все больше разводится этих самых, как вы их, Сабур Иванович, называете?
       - Живых ископаемых...
       - Да-да, меткое название. А вы не слышали о предстоящих перемещениях директоров школ в Старом Осколе?
       - Нет. А что?
       - Была я в ОБЛОНО, а там все разговаривают, что Петрищева Николая Федоровича, проявившего полную бездарность в руководстве школой, намечено снять или перевести из города. Среди его преемников называли Шабурова...
       Разговор был прерван, так как погасли лампы и медленно поплыл синий бархатный занавес кверху. Но слова Нины Моисеевны слышал сидевший позади ее красноносый Райский Сергей Петрович из Старого Оскола. Он ухмыльнулся сам себе, подумал: "Вот теперь, если не проморгаю, есть возможность возвеличиться. Буду подхалимничать, лестью залезать в душу и сердце, работать на все стороны, но добьюсь директорства в школе рабочей молодежи, если оттуда Шабурова переведут в крупнейшую среднюю школу  1. Душа из меня долой, а я пробьюсь на этот пост, пробьюсь".
       Через день, когда Райский возвратился из Курска, слухи о предстоящей пертурбации директоров школ наполнили город.
       Шабуров как раз в это время получил приглашение из Москвы приехать с докладом "Консультация как дополнительная форма учебной работы" на пленарном заседании научно-практической конференции работников школ рабочей молодежи РСФСР. И передал ему это приглашение Райский, предварительно секретно вскрыв и прочитав содержание пакета из Министерства Просвещения. "Везет этому Шабурову, - завистливо подумал Райский, снова запечатав пакет. - Ежегодно его работы оглашаются с трибуны Академии педагогических наук, а вот в этом году уже второй раз вызывают его в Москву: 30 марта прочитал на республиканских "Педагогических чтениях" работу "Руководство и контроль в средней школе", а теперь вот снова вызывают. Инспектор Минпроса Ефремов пишет, что Управление школ рабочей и сельской молодежи считают его работу о консультации доброкачественной, установки ее правильными, практический опыт интересным.
       Конечно, Шабуров талантливый директор и высокообразованный педагог, но поэтому я и рассматриваю его в качестве помехи моему продвижению. Его надо убрать с моего пути любыми средствами. Будет неплохо, если толкнут его в школу  1, где учителя заражены интригами и подличанием, там они съедят Шабурова под руководством рвущихся к власти Елизаветы Степановны и Елейного Прокоши. Важно лишь убедить Шабурова, что я искренно предан ему и забочусь о его благе. Но что же сделать такое, чтобы демонстрировать мою преданность? Ба, идея! Зайду сейчас к Шабурову и предложу ему остановиться в Москве у моего брата. Скажу, что нет смысла тратить деньги на гостиницу, если есть квартира..."
       Эта мысль понравилась Райскому. Он взял листок со штампом школы (От экзаменов остались листки), написал на нем:
       "Алексей! Податель сего - директор Старооскольской вечерней школы рабочей молодежи Василий Петрович Шабуров, мой начальник. Прошу его принять и пристроить на время пребывания в Москве. Жму руку! Сергей".
       Шабурова застал Райский дома за рукописями педагогических статей. Разговор не состоялся, так как Шабуров сослался на занятость и срочную работу. Фактически же в его сердце шевельнулось недоверие к этому улизливому краснолицему Райскому, в плутоватых глазах которого и в медоточивом голосе было что-то приторное, лицемерное, расчетливое.
       - Но я вас все же прошу, - откланиваясь и спиной пятясь к двери, продолжал Райский, - прошу, если будет время, проведать моего брата. Он ведь полковник, на высоком счету у начальства, очень уважительный... Запишите, пожалуйста, его адрес и как к нему проехать...
       - Ладно, говорите, - сказал Шабуров и взял ручку. Он понял, что иначе Райского не выгнать из квартиры.
       Райский, подступив поближе, диктовал, Шабуров записывал:
       "Москва, Щукинская, 26, корпус 759, Райский Алексей Петрович.
       Маршрут: Павелецкая, Метро Сокол, трамвай 21 до военного городка, пешком еще идти минут 5-6".
       Выпроводив Райского, Шабуров отложил педагогические статьи и продолжил работу над главой романа, назвав ее "Живые ископаемые". Тем временем эти "живые ископаемые" действовали всякий в меру своих сил и способностей: Райский применял лесть и подхалимаж, Елейный Прокоша вел интригу и пользовался "тихой сапой", Рощупкин Григорий Андреевич строил иезуитский расчет получить в институте диплом за устройство жены директора института на место смещаемого Петрищева, Ступицкая Елизавета Степановна, трепавшая в свое время своего приказчика Лысых по щекам за обнаруженные в его кармане серебряные монеты, решила использовать в своей борьбе за директорский портфель синтез всех средств своих коллег из мира "живых ископаемых", усилив это модным в то время публичным выступлением против космополитизма, чтобы обязательно быть замеченной в Райкоме партии.
       Шабуров уехал в Москву, а в Старом Осколе разыгрывались свои события. Центром их стала кирпичная школа  1 на Гуменском спуске.
       ... Последние ватаги ребят ушли домой. В уставленном шкафами узком коридоре наступила тишина. Лишь трескотня машинки, стучавшей в директорском кабинете, нарушала эту тишину. Через приоткрытую дверь кабинета иногда слышались женские голоса - один резкий, высокий, другой - просящий, приглушенный. Сразу видать, что в кабинете были начальник и подчиненный.
       Внезапно скрипнула дверь учительской комнаты, на противоположной стене замаячила тень крадущегося человека. В коридор беззвучной кошачьей походкой вступил первый завуч школы Елейный Прокоша, знакомый Шабурову еще с времен встречи в вагоне по пути в Петроград, куда Елейный вез в чемоданах яйца для спекуляции вместе со своей невестой, Варварой Спиридоновной Щегловой.
       Теперь это был уже дряхлеющий сутулый человек с нездоровым от хронической желтухи бритым лицом. Тонкие ехидные губы его тряслись, глубокие залысины у невысокого морщинистого лба как бы подчеркивали, что человек этот всю жизнь юлил между молотом и наковальней, умудрился сохранить себя для продолжения темных дел на пагубу других. Веки его выцветших плутоватых глаз молитвенно опущены, седеющие брови взъерошены, лопухастые уши настроены на подслушивание, будто Елейный Прокоша за тем и рожден, чтобы, нося красную книжечку в кармане, представлять прошлое среди современности, быть ведущим лицом среди "живых ископаемых".
       Много дней подряд не находил Елейный покоя, обескураженный неожиданным результатом своих интриг против директора школы Николая Федоровича Петрищева. "Вот же сволочь этот Рощупкин, - возмущался он всей душою. - Сколько я ему бумажек анонимных послал о любовной связи Петрищева со своим секретарем, с Симочкой, которая вместе с сестрой Петрищева и Шерстакова и Шерстакова выезжала в свое время добровольно в Германию в какой-то публичный дом, сколько я ему помогал доказывать полную непригодность Петрищева к директорской деятельности, а он, сволочной иезуит, что сделал: перевел Петрищева в Пушкарку, а в школу  1 назначил не меня, а эту, Дубинову Райку. Черт знает, что творится..."
       Дубинова появилась в Старом Осколе случайно. Ничем она не выделялась, если не считать вечно торчащую в зубах папиросу да ярко накрашенные губы широченного рта. Но Григорий Рощупкин, исполнявший обязанности заведующего РОНО, заметил Дубинову, выстроил в своем мозгу целую паутину планов. "Черт ее возьми, эту курильщицу! - мысленно вожделел Рощупкин. - Через женщин часто бывает можно достичь многого. Ведь, признаться, приневолив в свое время пионерку к сожительству, я из директоров семилетней школы вознесся до поста заведующего РОНО, женился на этой пионерке... Вернее, заставили жениться. Почему бы теперь не попробовать через Дубинову закрепиться на посту зав. РОНО? Ведь можно. Нужно попробовать..." - Так рассуждал Рощупкин, которого в народе называли "шкелетом". И в самом деле, он - худенький. Череп головы настолько подан назад, что затылок висит над узенькой спиной Рощупкина наподобие карниза.
       На такую голову удобнее бы надеть шляпу, но Григорий Андреевич предпочитает серую кепку с пуговицей и большие круглые очки на костлявом носу. "Шляпам скоро будет конец, - в душе он посмеивался часто, вспоминая, что люди в шляпах назначили его на пост руководителя отдела народного образования, хотя он окончил всего лишь педучилище с правом преподавания в начальной школе. - Но пока еще и без шляп не обойтись. Взять бывшего директора института Дмитриева. Сколько он выдал дипломов направо и налево? А почему? Да была ему в этом прямая выгода. Он даже и в бухгалтерию взял к себе проходимца Ларионова, который сидел в ряде тюрем и похитил в Туапсиновской артели инвалидов сто тысяч рублей. Выгодный этот Ларионов: выдали рабочим из институтского склада пять кусков мыла, прибавили два нуля и списали полтысячи кусков. Это же деньги... Это же комбинация. А почему мне нельзя комбинировать? Буду комбинировать, обязательно буду...
       Ведь Дубинова Райка обретается в женах директора института... Я ее продвину, она мне поможет выхлопотать диплом..." - Рощупкин некоторое время сидел, посапывая и раздумывая. От волнения он даже несколько раз менял очки, совал на нос то большие, то маленькие (В маленьких он чаще предпочитал ходить по улице, а большие надевал в кабинете, чтобы внушительнее казаться посетителям). Наконец, решение было принято. Он взял лежавшую на столе собственноручно им модернизированную трубку полевого телефона, тишайшим голосом проворковал:
       - Квартиру директора института... Ало... Это вы? Ах, домашняя работница. Передайте Раисе Дмитриевне, что я прошу ее срочно зайти в РОНО по очень важному делу...
       И вот не успел Елейный Прокоша моргнуть глазом, как его отодвинули на задний план, а женщина с папиросой в зубах стала его начальником вместо бездарного Петрищева.
       От такой неудачи у Елейного усилилась желтуха. А тут еще Дубинова оказалась с характером, каблучком постукивает, покрикивает.
       "Э-э-эх, старый я дурак, - вздыхал Елейный, - директорское кресло упустил и выменял ястреба на кукушку. При Петрищеве гнул я линию, как хотел, а эта дамочка из меня душу выдернет, всю мою компанию разгонит. Впрочем, чего это я распускаю нюни? Кадры в школе мною лично подобраны, спаяны круговой порукой... Да пусть только кто из них пикнет, прижму посильнее, чем Простакову: та вздумала против моей жены выступить, вот и я ее упек, выгнал из партии за связи с фашистами во время оккупации. Правда, самому мне тоже боязно за себя, за проделки жены..., - Он на минутку съежился, по лицу пошли фиолетовые пятна, засвербел кадык.
       Оглянувшись, успокоился: - Кто посмеет рыться в моей биографии? Незовиматко я приголублю, да и самому ему не интересно рассказывать о наших приключениях под Сталинградом и о том, как я попал в госпиталь, а он в плен к немцам. Будет молчать и Елизавета Степановна, это словесная водолейка. Она же ведь знает, что мне известна ее биография и факт скрытия ею своего купеческого происхождения при вступлении в партию. Другие коммунисты, пожалуй, тоже не посмеют рта раскрыть. К примеру, Межуева Лидия. Недаром ее называют Приспешниковой... Ведь приспешничает самому Маслиеву из Райкома, спать к нему ходит. А я то ведь знаю, уличил. К тому же и в своих анкетах умолчала, что муж ее дезертировал из Советской армии, прислуживал фашистам в занятом ими Курске. Чужеголосова Ивана Афанасьевича тоже не боюсь: у меня с ним круговая служебно-квартирная порука. Его папаша обеспечил меня квартирой, я помог Чужеголосову занять должность в школе, куда же ему выступать против меня? Да и поздно выступать, все они приклеились к моим планам удара по Дубиновой..."
       Лицо Елейного Прокоши порозовело, вздохнул полной грудью и совсем закрыл глаза. Перед ним встала картина прошлых дней. В биологическом кабинете, куда ни разу не заглядывала Дубинова, Елейный ежедневно проводил совещание со "своими кадрами". Были и небылицы рассказывались здесь о Раисе Дубиновой, против нее разжигались страсти.
       "Вчера вот что было, - задыхаясь от усердия и шевеля огромным носом, полушепотом сообщала Смутьянкина Валерия Гавриловна. - Вбежала Дубинова в класс Анны Михайловны Пузыревой и закричала: "Почему у вас сидят за партами мальчики с челками?" "Нет, это не мальчики, - возразила Анна Михайловна. - Это дочки секретаря Райкома" Тогда Дубинова сразу преобразилась и начала своим гребешком расчесывать девочкам челки..."
       "Да это что-о-о, - вмешалась Елизавета Степановна, поправляя синюю косынку на голове и сверкая своими фанатичными глазами со щербатой слезинкой в уголках век, - Дубинова и на меня сегодня накричала, как на прислугу. А еще она сказала, что надо Смутьянкину разоблачить, а не поднимать на щит и не ставить во главе профкома... Даже намекнула, что Смутьянкина живет с Подпевалкиной Галиной по лесбийскому способу..."
       Елейный Прокоша сидел молча возле ящика с морскими свинками, наблюдая за происходящим. Он заметил, что Смутьянкина вся позеленела и начала что-то с жаром нашептывать на ухо Подпевалкиной Галине.
       Глуповатое бледное квадратное лицо Галины с неестественно круглыми глазами и выдающимися вперед надбровными дугами стало багроветь, в расширившихся зрачках отразилось смешение чувств: боязни, злости, жажды мести.
       Вся компания притихла, ожидая, что скажут "лесбиянки" (Так их с давних пор втихомолку все называли за странную взаимную влюбленность, за таинственный образ жизни и даже за совершенно одинаковую одежду, в которую они одевались. Сзади их можно было отличить лишь по волосам: у Смутьянкиной они подлиннее, а у Подпевалкиной подстрижены "под горшок")
       - Надо писать, всем писать! - потрясая в воздухе кулаками, зашипела вдруг Подпевалкина. - Я первая подпишусь против Дубиновой...
       Елейный встал, пожевал губами.
       - Тсс! - произнес он неожиданно. - Тсс! Я слышу, в коридоре стучат каблучки Дубиновой. Выйду, задержу ее там, а вы тут порядок наведите... - И больше он ничего не сказал. Сутулившись и приняв смиренное выражение лица, Елейный вышел.
       А в ушах всех участников тайного совещания продолжало звучать "Тсс!" этого ловкого шантажиста. И все они почувствовали привязанными себя цепью круговой поруки к одной и той же колеснице, в какой ехал по жизни Елейный Прокоша, кромсая своих неосторожных противников ножами, как и произошло на глазах у всех с Простаковой Ираидой.
       Не давая людям передышки, Елейный с каждой минутой все глубже и глубже завязывал петлю вокруг шеи каждого вовлеченного в интригу против Дубиновой. При этом решил он использовать в качестве своего трубадура второго завуча, Елизавету Степановну.
       Елейный знал болезненную склонность этой женщины к сплетням и к наслаждению чужим горем. Но он знал и вторую ее склонность - вилять в кусты, если нависает опасность провала и разоблачения. Вот почему решено было связать ее не только тайным делом, но и публичным выступлением.
       - О-о-о, Елизавета Степановна, - ворковал ей Елейный на ухо, - я такой дам вам материал для статьи в областную газету, какого ни один корреспондент не сможет достать... Прямо своими глазами увидите, своими ушами услышите эти факты. Рекомендую только писать не в одиночку, а с кем-либо вдвоем, коллективно. Лучше всего, если привлечете этого недоумку, как ее, забыл... Ну, от которой потом за версту несет... Тьфу ты, из памяти вышибло...
       - Чеснокова Агния? - спросила Елизавета Степановна.
       - Да, да, она и есть. Сущий недоумок. Все, что угодно подпишет, иначе мы ее в два счета выгоним с работы: дела никакого не делает, только с ребятами по закоулкам жмется...
       - Ну что ж, я согласна, - сказала Елизавете Степановна, думая обхитрить Елейного, с его помощью сковырнуть с директорства Дубинову, а потом самой занять ее место. - Для общего дела всегда согласна.
       И вот Елизавета Степановна, похожая на сухую тарань, осторожно вышла из учительской вслед за Елейным, вцепилась пальцами в рукав его порыжелого пиджака.
       На цыпочках сделали они три полушага направо, остановились с затаенным дыханием у голубой полоски света, падавшего в коридор через приоткрытую дверь директорского кабинета.
       Соглядатаи увлеклись. Они даже не заметили техсотрудниц с ведрами и тряпками. А те, высунув головы, изумленно снова отступили через дверь в вестибюль.
       - За директором подслушивают, - прошептала одна из техсотрудниц. - Вот страсть божья...
       - Э-э-э, - махнула рукой другая. - Шестой год работаю в школе, нагляделась: Елейный Прокоша за всеми подслушивает и подсматривает. Он даже (Я сама это лично слышала) уговаривал Анну Михайловну Пузыреву, учителку нашу, облыжную бумагу написать, что будто бы ее Шабуров склонял к сожительству...
       - И написала?!
       - Да нет, в глаза Елейному плюнула и ушла...
       - Молодец! Справедливая. А вот Елизавета Степановна повинилась Елейному, заодно с ним подслушивает. Видишь, навострила уши...
       - Она такая. Мы ее прозвали Лиса-ветой, просто - лисицей. Кулацкая дочь. Михаил Прокофич Лысых в их магазине приказчиком работал, Лизка его по щекам била, вот она какая. И душа у нее расколотая: говорит тебе одно, думает другое, делает третье...
       - И-и-и-и, позор какой! Еще партейная...
       - За партейным билетом и прикрывается, сгори она до самых туфель. Тьфу!
       Елейный оглянулся, но техсотрудницы успели спрятаться за стену.
       - Никого.
       - Слава богу, - блеснув металлическими зубами, прошептала Елизавета Степановна. - Померещилось нам. Теперь ведь сволочные пошли технические сотрудницы, еще вздумают за нами следить...
       Успокоившись немного и завороженная магической силой любопытства, Елизавета Степановна сделала еще полшага и застыла у дверной щели. Елейный наблюдал со всепоглощающим интересом через плечо своей напарницы.
       Дубинова металась по кабинету в белой шляпе, в клетчатом платье-клеш, в оранжевых туфлях на высоченном каблуке. В левой руке держала рукопись, диктовала машинистке неприятном взвинченном голосом, временами сосала папиросу и выпускала крутые облака синего дыма, в котором тонуло ее злое смугловатое лицо, а глаза делались еще более блудливыми, чем были в самом деле.
       "Выскочка и летун! - сердито подумал Елейный о Дубиновой, но ход его мыслей внезапно изменил направление. - Пожалуй, о летунстве не следует говорить. Ведь и сам я за двадцать лет переменил двадцать школ и мест, спасаясь от возмездия. Просто будем бить Дубинову уже намеченными средствами..."
       Елизавета Степановна судила в мыслях о Дубиновой с чисто женской точки зрения. "Такая же тарань, как и я. И плечи острые, и подбородок грубый и кадык обозначился, как у пьяницы. Если снять краску с ее губ, они, может быть, синее моих. Не понимаю, чем она могла очаровать этого иезуита, Рощупкина, что он так поспешно сунул ее в директоры? И курит она, будто пьяный сапожник, а ведь из купцов. Дочка купца из города Лиски, а в анкете пишет, что мещанка..." - робость вдруг тронула сердце, вспомнилось, что и сама из купцов. Оглянувшись, Елизавета Степановна встретилась с хмурым взглядом Елейного, дышавшего ей в затылок. По необычно приподнятым синеватым векам и расширенным зрачкам, по землистому цвету лица и по тяжелому вздоху поняла, что и Елейного терзали невеселые думы.
       Дубинова не замечала установленной за ней слежки, курила и продолжала диктовать под трескотню машинки:
       - ... В середине каждой четверти принимать конкретные меры с целью своевременной ликвидации отстающих учащихся...
       Вдруг трескотня машинки оборвалась.
       - Раиса Дмитриевна, - взмолилась машинистка, - разрешите устроить перерыв, я с утра ничего не ела...
       - Из-за такой мелочи нельзя срывать работу! - воскликнула Дубинова. - В девять часов вечера я выношу на Педсовет план работы школы, а мы успели напечатать лишь семь разделов. Потом наедитесь, а сейчас... пишите римскую цифру "VIII" и озаглавьте новый раздел "РАБОТА С НЕУСПЕВАЕМОСТЬЮ И ВТОРОГОДНИЧЕСТВОМ".
       Это было так забавно, что даже хмуро настроенные соглядатаи фыркнули в рукав и на цыпочках, чтобы не быть обнаруженными, отошли по коридору в кабинет живого ископаемого, каким был и продолжает бытовать в природе Елейный Прокоша.
      
      
      
      

    14. ЕЛЕЙНЫЙ О ПОДЛОСТИ

      
       С трудом подавляя смех, технические сотрудницы пристально наблюдали за поведением школьных завучей - Елейного Прокоши и Елизаветы Ступицкой. Пришлось сотрудницам даже образовать свою наблюдательную фигуру в три этажа: одна была на корточках с прильнувшими глазами к щели приоткрытой двери из вестибюля в коридор, другая оседлала подругу и в полусогнутом состоянии старалась все видеть через узкую щель, третья примостилась сбоку. Она вся изогнулась, обхватила соседку за плечи и, вытянув свою голову над ее головой, чуть не упиралась лбом в дверь, рискуя втолкнуть из вестибюля в коридор всю художественную своих любопытных подруг.
       - Настоящая шпектакля! - смеясь, шептала одна из женщин. - Поглядите только на их походку, выкамаривают как...
       - Это они от страху и боязни, - догадалась вторая. - Небось, пошлют нас в аптеку за желудочными каплями...
       - Ба-а-атюшки, вроде как слепые идут, воздух руками щупают, - простонала третья. - Вот бы такую жизню показать на вечере самодеятельности...
       Шествие завучей было действительно комичным. Елейный Прокоша поводырем шагал на цыпочках с вытянутыми перед собою руками. Чтобы не потерять равновесия и не упасть, не наделав шума.
       Елизавета Степановна, вцепившись в подол его пиджака, по-рачьи пучила покрасневшие от напряжения слезливые глаза и на острых носках туфель, будто на ножках циркуля, иноходчески отмеривала бесшумные шаги и описывала в воздухе каблуками странные полуовалы.
       Лишь в кабинете соглядатаи, плотно прикрыв за собою дверь на задвижку, шумно вздохнули и грохнулись в кресла. Елейный обломил при этом подлокотень, смущенно потрогал белую кнопку настольной электрической лампочки: при первом нажатии вспыхнул свет, при втором - погас.
       Елизавета Степановна окаменела в неподвижности. Губы ее широкого рта настолько плотно сжались, что казались немного провалившимися, как бывает у беззубых старух.
       - У-ух ты, целое испытание пришлось выдержать, - пожаловался Елейный вкрадчивым, почти святым голосом и вскинул на Елизавету Степановну плутоватые глаза. В зрачках колыхались противоречивые чувства: то сверкала искорка радости за удачное подслушивание, просветляя и сужая черные оконца; то глаза темнели от ощущения безнадежности; то чувство опасения за верность Елизаветы Степановны расширяло зрачки и затуманивало глаза невесть откуда набегавшей слезой. Но и в лисичьих глазах соратницы он заметил метание тех же чувств, успокоился, доверительно кашлянул: - Не разнес бы кто на языке о нашем действии?
       - Помилуй, господи! - будто от нечистой силы, обеими руками отмахнулась Елизавета Степановна. Лицо ее страшно побледнело, в груди послышался шум. Она поднесла платок ко рту, потом показала Елейному прилипшее к батисту пятно крови. - У меня и так повышенное давление, а тогда в петлю придется...
       Испуг Елизаветы Степановны вызвал сущее наслаждение в душе Елейного Прокоши, который годами упражнялся в искусстве влиять на волю людей угрозами, интригами, шантажом или вовлечением в неприятные дела и поступки, чтобы связать накрепко человека с собою цепью круговой поруки и держать его потом безжалостно в своих руках.
       Еще утром, излагая Елизавете Степановне свой план борьбы с Дубиновой, Елейный Прокоша дрожал от страха при мысли быть выданным ею и обреченным тогда на бегство в далекие края от скандала. Но теперь он уже ощутил господство его воли над волей этой нечестной женщины. Он ощущал это во всем ее поведении - и в смятенном голосе, и в побледневшем лице, и в ее испуганном отмахивании руками, и в кровавом пятне на батисте платка и в съежившейся фигуре. Поэтому он уверенно откинулся на спинку кресла, блаженно опустил веки и начал диктовать удивительно кротким голосом:
       - Ни в коем случае, Елизавета Степановна, не мешайте Дубиновой вынести отпечатанный ею план работы школы на обсуждение Педсовета. Пусть выносит. Это будет самым выгодным козырем в наших руках против Дубиновой. Признаться, она по моему совету списала его с устаревшего и безграмотного плана Кимровской семилетней школы, воспетой в газете глупым журналистом. И нам теперь лишь остается ждать неизбежного: Дубинова со своим "планом" покажет себя на Педсовете круглой невеждой...
       - Но это же подло, когда умышленно толкаете на позор доверившегося вам человека! - возразила Елизавета Степановна, в сердце которой шевельнулось вдруг человеческое чувство. - Я думаю...
       Елейный Прокоша не дал ей договорить. Он вытаращил глаза, ударил кулаком о стол. С лица его мгновенно исчезло наигранное смирение.
       - Подлость есть относительное понятие, - прошипел он. - Подлецом чаще всего может быть прославлен честный человек, если его соответствующим образом обрисовать перед общественностью и начальством. Чего вы округляете глаза, выставляете себя наивной? Пойду вот сейчас к Дубиновой и расскажу о вас, сразу попадете в список подлых...
       - Нет, нет, - простонала Елизавета Степановна, закрыв лицо руками. Слезы просочились между пальцами, покатились по склерозным голубым жилкам тыльной стороны ладони. - О моем поступке никто не должен знать. Ведь некоторые люди называли меня за горячие речи о честности Кларой Цеткин, а что они скажут обо мне, когда узнают правду?
       Елейный встал. Чтобы скрыть бушевавшее в нем торжество, он опустил веки, лицо приняло молитвенное выражение, голос стал ласко-воркующим.
       - Мы с вами, Елизавета Степановна, обиженные люди, нам нужно жалеть и беречь друг друга. Никто не узнает о нашем тайном деле никогда. Но мы должны действовать осмотрительно, тонко...
       - Ох, голова идет кругом от заваренной каши, - вытерев платком слезы, пожаловалась Елизавета Степановна. - Прямо и не знаю, как себя вести...
       - Прежде всего, мы должны незаметно уйти из школы, - сказал Елейный. - Нам очень важно избежать встречи с Дубиновой до заседания Педагогического совета. Пусть у людей создастся впечатление, что Дубинова игнорировала нас, и мы ничего не знаем о написанном ею плане...
       - Да ведь она же прислала записку, - возразила Елизавета Степановна. - Может доказать...
       Елейный сердито поморщился.
       - Чем это она докажет, если мы в один голос подтвердим, что никаких записок ее не получали? Мы же не расписывались.
       - Да, не расписывались. Но мне неясно, что выиграем мы, избегая встречи с Дубиновой до заседания Педсовета?
       - Очень многое выигрываем. Во-первых, Дубинова озлится. Что мы не явились, обратится за советом к нашему благочинному, отцу Захару. Они ведь с ним частенько табачок нюхают. А тот, как вы знаете, нос всегда держит по ветру, начнет поддакивать и расхваливать план директора. Вот нам и будет дополнительный капитал. Так и скажет, что Дубинова не считается с коммунистами, опирается на попа-приспособленца...
       Елизавета Степановна впала при этих словах Елейного в какое-то оцепенение, пораженная его искусством плести паутину интриг. Она глядела на Елейного широко открытыми недвижными глазами, не имея сил возразить, хотя и во всем ее существе нарастал невольный протест.
       Елейный заметил эту внутреннюю борьбу чувств своей напарницы. "Еще ломается, - сердито подумал он. - Я сейчас подогрею эту тарань. Знаю ее мстительный характер, подожгу".
       - Когда расправимся с Дубиновой, то и благочинного устраним. Надеюсь, вы не забыли, что отец Захар однажды выгнал вас с заседания экзаменационной комиссии на аттестат зрелости?
       Напоминание об этом случае повернуло душу Елизаветы Степановны.
       - Да, не забыла и не забуду, - сказала она. - Я на все готова. Видимо, правильно говорят в народе, что в драке не жалей волос...
       - Да, да, это правильно, - поддакнул Елейный. - Особенно, в какой части правильно? В части практической. И никогда не останавливайтесь на пути к цели перед таким незначительным препятствием, каким является подлость. Это понятие очень относительное, да, да, относительное...
      
      
      
      
      

    15. ЕЛЕЙНОГО ОБОШЛИ

      
       События развивались быстро и настолько обнадеживающе, что Елейный частенько закрывал глаза и видел себя в мечте за директорским столом. Он блаженно улыбался и думал: "Еще вопрос, ловчее ли меня были Макиавелли и Талейран?"
       Особенно восхищался он своим поведением на заседании Педсовета. Все запомнилось ему до мельчайших подробностей.
       Дубинова читала план залпом, не останавливаясь на запятых и точках. Маленькие паузы возникали, когда Раиса Дмитриевна затягивалась папиросой и кашляла от усердия. Тогда дым клубился вокруг ее головы, синими клочьями падал на листы машинописи, расплывался по столу.
       Люди зевали, начали дремать.
       Горбоносый, похожий на беса, Александр Николаевич Ягненков даже захрапел и начал звонко понукать какую-то лошадь. Приснилась ему слобода Ильинка Сальского округа, где он в молодости занимался шибайничеством, скупал всякую дрянь и полуживых лошадей, которых приходилось гнать на живодерню кнутом со свинчаткой на конце.
       Вопросов по плану никто не стал задавать: подготовленные Елейновым члены его компании умышленно молчали, а молодые учителя были сильно обескуражены странным содержанием доклада директора, молчали от растерянности.
       Дубинова попыталась оживить собрание.
       - Разберем план по пунктам, - бодро предложила, затянулась папиросой, запустила в зал могучую курчавую струю дыма. - Чего же хмуритесь? Захар Тимофеевич, каково ваше мнение о пункте плана по всеобучу?
       - А что ж, хороший пункт, очень хороший, - согнав дремоту, потянулся Захар Тимофеевич к табакерке, понюхал. - Вот только запамятовал я, прошу повторить...
       Елейный переморгнулся с Елизаветой Степановной, та тихо хихикнула в рукав. Дубинова тем временем шуршала листами, выискивая нужный текст.
       - ... Провести соответствующую агитационную работу с учащимися, - попыхивая папиросой, начала она читать резким голосом. - Да, провести работу, и, в крайнем случае, составить акт для передачи в Горсовет...
       Елизавета Степановна снова прыснула в рукав, потом уткнулась носом в тетрадь, написала Елейному записку: "Идет, как вами предусмотрено".
       Елейный прочитал записку, самодовольно качнул седеющей головой, молитвенно опустил веки.
       - "Прокоша задумал какую-то гадость, - зашептались комсомольцы. - Чего же молчит Иван Афанасьевич?"
       - Да ведь он же Чужеголосов, всегда, как репей на собачьем хвосту, держится за Елейным. Нашли на кого надеяться, на Чужеголосого. Покачает головой, поморгает бельмастым глазом и скажет попугайское слово: "Правильно, правильно..."
       Елейный заметил шепчущихся, забеспокоился.
       "Если допустить обсуждение плана, комсомольцы раскритикуют его и сорвут весь мой замысел, - мысленно решил он. - Надо не допускать обсуждения, принять план так, без обсуждения". Он написал записочку Елизавете Степановне, та написала подругам, единомышленникам.
       Как по команде, компаньоны Елейного начали оборачиваться и покрикивать на молодых учителей, чтобы те перестали шептаться.
       - Уже поздно, нечего затягивать. Раиса Дмитриевна изложила ясно, надо план принять, если директор-единоначальник продумал его...
       - А как же, конечно, продумала! - заносчиво воскликнула Дубинова. - Работа пойдет, только держись...
       Кто-то шлепнул в ладоши, кто-то вздохнул. Захар Тимофеевич, вытирая огромным желтоватым платком широкую свою лысину и длинные запорожские усы, мучительно определял свою позицию, улавливал ветер носом. "Чума его знает, куда придержаться? - метались мысли. - План, конечно, не того. Но ведь директор в школе - это фигура. Приспособишься к нему вовремя, на всю жизнь положения хватит. С двадцать пятого года приспосабливаюсь, чего упускать теперь возможность?"
       Записки Елейного и Елизаветы Степановны попали к Ягненкову, Приспешниковой, Смутьянкиной. Одна из записок попала и к Захару Тимофеевичу, повлияв на его выводы и дальнейшее поведение.
       Худощекая, носатая Смутьянкина зашептала на ухо своей неразлучной подруге, Подпевалкиной:
       - Вноси предложение принять план без прений.
       Круглолицая Галина сморщила кожу на своем низком лбу, не совсем поняв смысл задания, вопросительно поглядела на Смутьянкину. Но та сердито шепнула:
       - Не упускай момента, вноси!
       Галина подняла руку, но в этот момент заговорил Захар Тимофеевич.
       - План работы приемлем. Есть неточности в стиле, но это не имеет значения. Я помню конюха старооскольской больницы, Кострыкина. Избрали его членом Уездного исполнительного комитета, он начал требовать "стоять на точке зрения". Вот и я стою "на точке зрения". Или, скажем к слову, пришлось мне в вагоне поезда Киев-Курск подслушать разговор рыльского монаха-травника с купцом о вращении земли вокруг солнца. Купец доказывает, а травник ему в ответ: "Это же неофициально". Вот и разберись. Жизнь учит приемлемости ее, а не драке с нею. Пророк Моисей, сказать к примеру, захотел узреть лицо бога своего, а тот закрыл ему глаза, так что Моисею удалось лишь увидеть "задняя его". Это ведь тоже смысл для науки...
       - Не разводите басен! - крикнул кто-то из комсомольцев, но Захар Тимофеевич и ухом не повел, продолжал свое.
       - ... В 1917 году или немножко попозже, запамятовал, послали сапожника Кузнецова в знаменскую мастерскую бывшего помещика Маевского проводить рабочий контроль. Осмотрел он гроссбух-книгу и признал, что "в этой книге много напутляно и читать не стоит". Так что и я предлагаю не углубляться в частности, принять план в общем и неукоснительно...
       - Да, да, неукоснительно, - перестав храпеть и понукать кобылу из Сальского округа, подтвердил Александр Николаевич Ягненков. Он почесал ногтем свой горбатый турецкий нос, комично поднял седую бровь: - Сказано в священном писании, что царствие небесное всегда нудится. А прения не нужны. Где время? Семь, тебе, восемь пятнадцать. Видите, уже за полночь повернуло! - он вытащил круглые серебряные часы вековой давности и начал звучно заводить их трубчатым ключом.
       Чтобы не упустить благоприятного момента, Елейный грохнул в ладоши. В его привередческой голове зародился уже дополнительный ход против Дубининой, которую имелась к тому же возможность убедить, что он, Елейный, является ее другом, а всю кутерьму против Дубиновой затеяла де лишь Елизавета Степановна, любительница власти и славы.
       Вместе с Елейным хлопала в ладоши вся его компания, именуемая "коллективом". Прижмурив глаза и покрикивая "правильно, правильно!", хлопал в ладоши и секретарь партийной организации Иван Афанасьевич Чужеголосов, хотя ему следовало бы немедленно созвать партийное собрание и строго наказать провокаторов - Елейного и Лиса-вету. Но он этого не сделал, придвинулся вплотную к Елейному и пожал руку с такой признательностью, с какой раньше благодарил его за устройство на работу. "Ручной, - подумал Елейный о Чужеголосове. - Такого партийного секретаря надо беречь".
       Дубинова же, не понимая, что попала в западню, прикрикнула на группу молодых учителей, протестовавших против плана:
       - Замолчите! Более опытные проголосовали, а вы ломаетесь! - Потом она с гордостью в голосе сказала всем: - Ваши аплодисменты я принимаю в качестве выражения согласия с предложенным планом. На этом считаю заседание педсовета закрытым.
       Расходились люди по домам уже в первом часу ночи. В сердце одних полыхала злая радость, другие терзались сомнениями, третьи проклинали себя за слабохарактерность и за неумение поднять свой голос в этом коллективе, опутанном паутиной шантажа, интриг, подлости.
       - Неужели, девушки, никогда это осиное гнезда никто не разрушит? - шепотом спросила Надя своих подруг.
       - При нынешнем большинстве сторонников Елейного Прокоши мы ничего этому осиному гнезду не сделаем, - отозвалась одна из подруг. - Да и писать в центр нет смысла...
       - Почему?
       - А вот потому, что оттуда письма возвращают на места, вроде как для "проверки", а фактически для натравливания Елейного и других прохвостов против нас. Подумаешь, вот, подумаешь, да и не напишешь...
       - Но я писать буду. Лучше смерть, чем примирение с подлостями...
       Елейный шел с Елизаветой Степановной позади девушек, слышал их голоса, хотя и не все разобрал, но догадался.
       - Надо собрать против этих болтушек компрометирующие материалы, - шепнул он Елизавете Степановне. - А еще надо систематически ругать их за плохое преподавание. До тех пор надо ругать, пока они потеряют веру в свои силы, подадут заявление о добровольном уходе... А насчет статьи о Дубиновой не медлите, пишите поскорее. Нам сейчас надо спешить, пока Дубинова не укоренилась, не усиделась...
       ... В конце октября появилась в "Курской правде" статья "Дорогостоящая ошибка" за подписью Е. Ступицкой и А. Чесноковой. Недоумка, как и рассчитывал Елейный, поддалась, подписала статью, в которой сама ни капельки не разбиралась.
       В статье Дубинова была представлена круглой дурой, держать которую на посту директора просто опасно. Конечно, в статье не было ни одного слова о той дьявольской кухне Елейного и Ступицкой, на которой изготовлена статья, не говорилось ни слова о существующей в школе системе подлогов и интриг, возглавляемых Елейным при полном попустительстве Ивана Афанасьевича Чужеголосова.
       Разбирали материал пожарным порядком, на второй день после выхода статьи в свет. А тут еще беда приключилась: главный расследователь, второй секретарь Райкома партии, которого за километр можно было узнать по чернокожему лицу и могучей копне черных волос, срочно отправил жену в Сапогово и занялся женитьбой. Ему было не до расследования. На всякий случай, Дубинову уволили, а Елейному обещали пост директора школы.
       Он уже сидел в директорском кабинете, писал планы и командовал, отбирал уроки у неугодных учителей и давал по тридцать недельных уроков членам своей компании. Вид у него стал независимым, желтуха сразу прошла. Даже хрипеть перестал Елейный, говорил тенорком.
       Но несчастье обрушилось на него нежданно-негаданно. Вбежала смятенная Елизавета Степановна. Задыхаясь и охая, она хлопнулась на диван, прохрипела:
       - Все пропало, все! К нам назначили директором школы Василия Петровича Шабурова...
       - Шабу-у-урова? Да вы знаете, какой это человек? При нем или придется нам отказаться от разных доходов и начать честно работать или... или придется уйти...
       - Я и сама так думаю. Это образованный, принципиальный и неподкупный человек. Он вывернет нас наружу. Ведь руководимая им школа рабочей молодежи гремит на всю Россию, разве он потерпит наши безобразия и постоянную отсталость и распущенность?
       - Конечно, не потерпит! - вытаращив глаза и совсем перестав быть похожим на смиренного послушника, завопил Елейный так, что Елизавета Степановна испугалась и поспешила поплотнее прикрыть дверь. Черный галстук у Елейного сбился в сторону, над широким воротничком, болтавшимся наподобие хомута на худой шее, резко выделился кадык в складках синеватых морщин, отчего Елейный казался совершенным стариком. - К черту этого Шабурова, он несет нам с вами гибель. Я ведь знаю, что вы - дочь купца, равно как и вы знаете, что я - сын крупного геросимовского кулака. И вы, и я скрыли свое социальное происхождение при вступлении в партию. Да и не только это, мы многое с вами скрыли от партии. Шабуров, работая с нами, о всем узнает, о всем не смолчит. Понимаете, что значит для нас Шабуров? Он опаснее тигра. И если я с другими директорами просто воевал из-за портфеля, то этому Шабурову я буду мстить и за то, что меня обошли и за то, что он на нас с вами не похож, и за то, что о нем уже гремит слава вплоть до Министерства просвещения. Вы понимаете, при нем мы совсем потускнеем...
       - Что же делать, как с ним бороться? - прошептала Елизавета Степановна. - Ведь я и сама ненавижу Шабурова и боюсь его. Помните его статью "За что уволили слесаря Сорокина?" В "Комсомольской правде" напечатана. Это же моего брата, Ивана Степановича, директора сушильного завода Шабуров на всю страну ославил и заставил восстановить слесаря Сорокина на работе...
       - А вы бы подали на него за клевету...
       - Но ведь Шабуров не клевещет, пишет правду...
       - Пусть правду, а мы должны опорочить его, оклеветать, представить перед всеми в виде клеветника, иначе нам не удастся прогнать его, придется самим бежать из школы...
       - Я не возражаю, но вот боязно, - поежилась Елизавета Степановна. - Вдруг разоблачат, тогда нам гибель...
       - Положитесь на меня, я все сделаю. К секретарю нашему подставим Джему, она его обработает. К Маслиеву подставим Лидию Павловну. Она ведь все равно гнушается своим мужем, рабочим и считает его вонючим, ищет интеллигентных видных мужчин. Но ведь второй секретарь все же вид имеет...
       - Пусть будет, что будет, - простонала Елизавета Степановна, - начнем действовать. Мы и Дубинову обратим против Шабурова, найдем средства...
       - А что их искать, - проворчал Елейный. - Средства уже найдены. Дубинова незаконно получила по больничному листку сто процентов к зарплате, присвоила деньги от спектакля, запустила руку в родительский фонд всеобуча. Мы обо всем этом сунем Шабурову анонимочку. Проверит, оно окажется правильно. Конечно, потребует от Дубиновой возместить расхищенные средства, а та и встанет на дыбы. Скупа, черт ее возьми, за копейку горло перервет. Вот и стравим их на этой почве...
       - Вы гений, - засмеялась Елизавета Степановна. - Иду за вами напропалую.
       Елейный пожал ее сухую узкую ладонь, покряхтел:
       - Трудная перед нами задача, но при наличии в районе шляп и легковеров можно будет выполнить задачу. Не шутка ведь, от коллектива будем действовать, нам поверят против одного Шабурова... Ведь кадры у нас подобраны по моему вкусу... Правда, не все, но тех, честных, мало, мы их заставим молчать или опорочим...
      
      
      
      

    16. ЕЛЕЙНЫЙ ДЕЙСТВУЕТ

      
       Прикрепив к деревянной решеточке объявление о созыве заседания Педсовета, Елейный Прокоша успел мимоходом шепнуть Елизавете Степановне, чтобы она немедленно зашла к нему в кабинет вместе со Смутьянкиной.
       - Важное дело, безотлагательное...
       Через несколько минут они уже сидели в биологическом кабинете рядом с белыми мышами и морскими свинками. Здесь было постоянное место шушуканий, служившее Елейному штабом для направления действий своей компании. Дверь заперли на ключ.
       Елизавета Степановна, повязав голову цветным платком, чему-то хихикала, обнажала то и дело потемневшие металлические зубы.
       Смутьянкиной же явно нездоровилось, лицо казалось помятым, огромный нос с горбинкой посерел. Большие мертвенно-бледные уши торчали из-под тощих завитушек русых с рыжеватым отливом волос, схваченных на плоском затылке тремя железными шпильками. Широкая подстриженная косичка, похожая на растопыренный голубиный хвост, скрывала худую шею с костистой холкой.
       Ежась, будто от стужи, Смутьянкина куталась в серый пуховой платок, обтянув им узкие пологие плечи и схватив концы платка в кулак под острым своим подбородком. Молча, она уставилась глазами на Елейного.
       Тот сидел на маленькой скамейке, нахохлившись и нахмурив косматые брови. Временами нижняя губа его дергалась, отражая внутреннюю борьбу его мыслей и желаний, которые Елейный никому в жизни не доверял, но всегда руководствовался ими в своих делах и поступках.
       Страх перед правдой и опасностью быть разоблаченным делал Елейного беспощадным и изворотливым в борьбе с мнимыми или действительными соперниками. При этом соображения государственного или общественного порядка отбрасывались им в сторону, вытеснялись сильно развитым инстинктом самосохранения.
       И вот теперь Елейный ощутил, что дальнейшее его молчание может повредить ему и усилить несомненные колебания его партнеров. Вот почему он многозначительно поглядел на соседок, заговорил с насмешкой и тревогой в голосе:
       - Шабуров выступает сегодня на Педсовете с той программной речью, которую вы уже слышали 24 ноября на школьном комсомольском собрании...
       - Комсомольцы поддержали его с энтузиазмом, - сказала Елизавета Степановна, угнувшись чуть не до своих коленей.
       - Я это заметил, - с желчной снисходительностью согласился Елейный. - Заметил и понял, что перед нами не Дубинова, с этим в лоб не повоюешь... Между прочим, он сделал ловкий ход: уважил просьбе Дубиновой не назначать ее классной руководительницей в 8 "з", даже настоял порвать протокол с предложением объявить Дубиновой выговор за бестактность. Понимаете, возможен естественный союз Дубиновой с Шабуровым. Нам это мешает, мы должны не допустить...
       Елизавета Степановна подняла свою лисичью мордочку с воспаленными до красноты глазами, заулыбалась:
       - Горький учил, что самым тяжелым наказанием для человека является одиночество...
       - Романтика! - раздраженно махнул Елейный обеими руками. - В народе Шабурова любят, мы бессильны сделать его одиноким...
       - Я другое имею в виду, - продолжала настаивать Елизавета Степановна: - мы должны в школе создать изоляционный круг между Шабуровым и стремящимися к нему людьми. Я вот только не знаю, как это можно сделать?
       - Мысль интересная! - оживленно воскликнул Елейный. - Мне кажется, что ее можно осуществить комбинированными мерами. Одних доброжелателей Шабурова дезориентируем ложью, других припугнем, с третьими расправимся или оскандалим их. И обязательно надо поссорить Дубинову с Шабуровым. Это очень важно: муж Дубиновой состоит в членах бюро Райкома партии... Он поможет нам сбить с толка Райком... Я беру на себя поссорить Шабурова с Дубиновой...
       Смутьянкина посмотрела на Елизавету Степановну, та пожала плечами, нагнулась и начала оправлять подол серого клетчатого платья, обнажившего сухую некрасивую голень. В действительности же она просто спрятала от Елейного свое покрасневшее лицо. "В какую же грязь втянул нас этот Прокоша, - подумала со злостью. - Вцепился он когтями в сердце и душу, не дает свободно шевельнуться. Понял бы кто это и описал страшную способность Елейного организовывать подлости".
       Елейный встал, скрестив на животе старчески сморщенные руки и опустив прикрытые лиловыми веками глаза.
       - Я хорошо знаю людей, - тихо заговорил он воркующим голосом. - Урежьте, например, Ягненкову Александру Николаевичу хотя бы один урок в неделю или заставьте его полчаса поработать бесплатно, немедленно встанет на дыбы. Тоже и Закруткин Иван Михайлович сойдет с ума, если с 36 уроков перевести его на 20. Стоит лишь тогда вразумить людям, что по карману ударил их Шабуров, и они станут нашими серьезными союзниками в борьбе с Шабуровым...
       Смутьянкина слушала молча, прикидывая что-то в уме, а Водолеева возразила:
      -- Не опасно ли по этому вопросу вести борьбу с Шабуровым? Ведь газеты трубят о необходимости разгрузить учителей, чтобы они могли лучше обслуживать учеников. Разве же нормально, если некоторые учителя обучают по 500-700 учеников в параллельных классах? Вот и Шабуров предлагает разгрузить учителей...
       - Я не говорю, что Шабуров грешит против государственной пользы, - сердито посмотрел Елейный на Елизавету Степановну. - Но ведь он не только читает газеты, но и разработал план перераспределения уроков в ближайшее время. Да еще, говорю вам по секрету, намечает Валерию Гавриловну наказать, что, будучи профоргом, не возражала против излишней часовой нагрузки учителей и себе взяла тридцать два урока в неделю, так что для повышения квалификации и для внеклассной работы с учениками не остается сил...
       Всю эту версию Елейный придумал только сейчас, чтобы посильнее возбудить Смутьянкину. Он поднял левое веко и, не поворачивая головы, скосил глаза на нее, с удовольствием отметил, что попал в цель: Смутьянкина нервно накручивала конец платка на кисть левой руки, ерзала с места на место. "Клюнуло, - радостно подумал Елейный. - Это полезная лесбиянка. Вместе с Галиной Подпевалкиной они столько нажужжат теперь на уши другим, что мне останется лишь направлять возбужденный ими гнев против Шабурова".
       - Что нам делать? - спросила Смутьянкина, встав. Елизавета Степановна встала рядом с нею.
       - Твердите и твердите среди учителей, что мы позеленеем от работы, если в школе удержится Шабуров. А еще организуйте поток жалоб на Шабурова. Пусть люди пишут во все газеты, в Райком и Обком, куда угодно...
       - Как все это нехорошо, - поморщилась Елизавета Степановна, но Елейный сейчас же одернул ее.
       - Не лицемерьте, вы не лучше нас. Так же, как и мы, бросаетесь на пороки, что муха на мед. О нас еще Лев Толстой говорил устами Хаджи Мурата: перелезли передними ногами, перелезут и задними. И насчет Маслиева не опасайтесь: Лидия Павловна ублажает его, в личных фотографах состоит, действует по моим указаниям...
       - А если Шабуров узнает, обжалует? - продолжала опасаться Елизавета Степановна.
       - Тогда мы организуем большинство на заседании педсовета и на партийном собрании, а всех защитников Шабурова объявим подхалимами, самого его возведем в бюрократы и зажимщика критики. Теперь это очень модно. А еще, говорю вам по секрету, я уже натравил на Шабурова заведующего делами школ при Обкоме партии, Сараева. Ведь Шабуров в своем романе описывает поведение сына кулака Сараева, пролезшего в комсомол и в Тимскую уездную роту ЧОН, кажется, в двадцатом году. А это же и есть тот самый Сараев. Понимаете? Ну вот, мы по всем линиям намутим... Да запомните, на Педсовете надо вести себя так, как я буду вести... Вот и все, пора расходиться...
       Оставшись в биологическом кабинете одна, Смутьянкина задумалась: "Вот не верю я Елейному Прокоше, что все директора обязательно подкапываются под меня. Выдумка это, выдумка! Но почему же я поддерживаю Елейного, который со всеми директорами борется за портфель? Пожалуй, это потому, что он всегда восхваляет меня. А еще - я боюсь, что и мой провал наступит вместе с провалом Елейного. Пороки нас связывают, нет сил порвать эту цепь".
       Перед Смутьянкиной вереницами поплыли воспоминания. Вот плачущая Светлана Сотникова из 9-го класса. Эту девушку пришлось оскорбить и репрессировать лишь за то, что она сказала фразу: "Студенты любили читать Тимирязева". Это было на уроке основ дарвинизма.
       Вслед за Светланой в памяти встало пылающее гневом лицо неуклюжей мужеподобной учительницы физкультуры Синяевой, которую Смутьянкина оболгала по наущению Елейного перед директором и написала в докладной, что будто бы Синяева избивала учеников, хотя ученики тогда же заявили, что никто их не бил.
       И так, обжигая душу, шли и шли в воспоминаниях совершенные Смутьянкиной проступки, которые остались безнаказанными.
       Вспомнилось и последнее производственное совещание. Елейный сидел тогда рядом со Смутьянкиной, положив раскрытую тетрадь на парте. Скосив глаза, Смутьянкина с трепетом прочла в этой тетради заметки о ее проступках. Ее затрясла лихорадка, хотелось встать и уйти.
       Но вот слово взял Елейный. В белых штанах и черном пиджаке медленно зашагал он к трибуне. Руки его были заложены за спину, отчего зажатая в пальцах тетрадь качалась, будто синий бумажный хвост.
       У Смутьянкиной мутилось в глазах, горело сердце. Но Елейный, как ни в чем не бывало, отругал Архипову Нину Ивановну за какие-то координаты в Сахаре и потом начал расхваливать Смутьянкину, как и всегда.
       Говорил он вкрадчивым с хрипотцой голосом, покашливая временами и вытягивая губы трубочкой. Глаза прятал за опущенными веками или отводил в сторону. И тогда особенно становились заметными синие мешки под глазами, косматые седые брови, выпуклая вертикальная складка желтоватой кожи над переносицей.
       Смутьянкина знала, что Елейный хвалил ее фальшиво, лицемерно. Но ей становилось приятно, сладко щемило под ложечкой. "Так вот в чем сила его власти надо мною! - мысленно воскликнула она. - Я так привыкла к похвале, что, кажется, не вынесу справедливого обо мне суждения. А Шабуров начнет говорить правду, и я завяну. Нет, мой путь - с Елейным Прокошей, не с Шабуровым. Тяжело сознавать, что я привыкла к пороку, но еще труднее с ним расстаться..."
       Накрывшись платком, Смутьянкина проскользнула из кабинета во двор, околичными улицами вышла за город, безотчетно бродила по буграм и по лесу, забыв о Педсовете.
       Ноги вынесли ее к дендрологическому парку, куда раньше водила она учеников на экскурсию, знакомила с акклиматизированными растениями различных широт земного шара.
       Ощутив мягкую листву под ногами и острые осенние запахи растений, Смутьянкина подняла глаза. Слева высились дубы в бронзовом уборе еще не ощипанных ветром листьев. Далее качались тонкие ветви березок с редкими, похожими на золотые монеты, листочками. Среди кустарников порхали воробьи, багрянцем горели увядающие листья шиповников. За живой изгородью буреющих акаций начинался парк. Там зеленели лимонные деревья и самшиты, чуть тронутые ржавчиной первых ночных заморозков.
       И это особенно бросилось в глаза Смутьянкиной. С содроганием сердца глядела она на рыжие пятна ржавчины среди вечной зелени. "Такой вот ржавчиной трогает Елейный Прокоша людские сердца, - кольнули душу внезапные мысли. - И никакая весна не смоет эту ржавчину... Страшный он человек, надо оторваться от него. Пойду вот сейчас на Педсовет, выскажусь..."
       Но порывы тем и плохи, что скоро выветриваются. По мере приближения к школе Смутьянкина все более робела и страшилась правды, которая и ее может ударить вторым концом палки. Переступив же порог и встретившись со взором сторожившего ее Елейного Прокоши, она совсем съежилась, на цыпочках прошла к одному из не занятых на скамейке мест.
       ... Доклад Шабурова подходил к концу, так что в зале уже к приходу Смутьянкиной успело сложиться определенное настроение. И его можно было прочесть по выражению лиц, по обилию сновавших из рук в руки записочек членов компании Елейного, по жизнерадостному блеску глаз молодых учителей и по их любовным и полным надежд взглядам на докладчика.
       - ... К чему сводятся первоначальные мероприятия борьбы за порядок и дисциплину в школе? - звонким голосом спросил Шабуров, кивком головы отбросил назад волнистую шевелюру седеющих волос. Свет электрической лампы освещал его большелобое лицо, сверкал на белых зубах, искрился на золотых лучах ордена Отечественной войны на правом борту светло-серого отглаженного пиджака. - Интересно послушать бы ответ на мой вопрос...
       Елейный немедленно опустил голову, лицо его стало унылым. Он боялся, что именно его сейчас попросит Шабуров дать ответ на поставленный вопрос. Тихонечко толкнул локтем сидевшую рядом с ним Межуеву, рыжеволосую блондинку с ехидным выражением лица, с широко расставленными серыми глазами и неровным рядом зубов вечно открытого рта.
       Та покосилась на него и продолжала усердно сбривать лезвием безопасной бритвы рыжие волосы у запястья своей жирной левой руки. Она еще не решила, как ответить на записку Елейного о подготовке к выступлению против предложений Шабурова.
       Позади Межуевой, откинувшись на спинку парты и надув толстые губы, сидела Татьяна Ильинична Нафталинова в красном с голубыми и белыми полосками платье. На среднем пальце ее левой руки, положенной на живот, сиял золотой перстень с фальшивым вишневым рубином. На длинной шее, исчезая под зобастым подбородком, голубели стеклянные зернышки ожерелья. Лицо Татьяны с отекшими щеками, прищуренные глаза, бурая родинка в межбровье и даже завитые волосы, охватившие голову тугим валиком, - все выглядело хмуро, раздосадовано.
       Причина была в том, что Дубинова написала Татьяне Ильиничне записку с угрозой разоблачить "любовные похождения Татьяны с семейным Закруткиным и что за это берется сам Шабуров..."
       Дубинова отлично знала, что Шабуров и не думал пока о Татьяне Ильиничне, даже не замечал ее связей с Закруткиным, но написала ей записку в порыве гнева. Гнев же был вызван полученной на заседании анонимкой. В этой анонимке, написанной Елейным печатными буквами, говорилось, что "друзья старались оставить Дубинову на должности директора школы, но Шабуров сам напросился на этот пост и теперь готовит материал, чтобы вообще выгнать Дубинову из школы. Единственное спасение в том, что надо всем организоваться против Шабурова".
       И вот Дубинова решила натравливать против нового директора людей, написала несколько записочек, одну из которых сунула и Татьяне Ильиничне.
       "Я ему покажу, я его испеку! - злилась Дубинова, почти не слушая доклад Шабурова и не вникая в его смысл. Ярко накрашенные губы ее с сильно обвисшими уголками, дрожали и растягивались в мстительной усмешке, сквозь круглые стекла очков в черной роговой оправе сердито смотрели на Шабурова выцветшие глаза".
       Шабуров заметил движение в зале, злой взор Дубиновой, толкание локтем Межуеву Прокошей Елейным, чтение записочек. "Трудно будет мне работать в этом болоте, - подумал о компании Елейного. - Но если не удастся интригану Елейнову обмануть Райком и Обком партии, сумею обезвредить болото, есть здесь и свежие, молодые силы. На них и обопрусь... Всегда ведь выбор новой дороги сопряжен с риском, с возможностью ошибиться. Но выбирать новую дорогу необходимо, нельзя бояться ответственности. Я ведь знаю, без риска невозможно никакое новаторство, никакое движение вперед. Елейный не желает вперед, от него лишь можно ждать козней и помех. Ладно, буду действовать. Если силы болота окажутся сильнее свежих, но пока неокрепших сил, то лучше рискнуть быть отстраненным от работы, чем нивелировать себя под уровень Елейного и его компании..."
       - Видать, наши опытные педагоги не желают ответить на мой вопрос, хотя и могли бы, - продолжил Шабуров. - Ведь на комсомольском собрании, кажется, все почти участвовали... Тогда разрешите мне изложить рекомендуемые мероприятия...
       Елейный вздрогнул, будто проснулся. Он раскрыл тетрадь, приготовился записывать. Другие учителя также зашелестели листочками бумаги. Ягненков сдвинул очки на лоб, начал звучно очинять карандаш, сдувая пыль в гнездо для чернильницы на крышке парты.
       - Просветимся если велией проповедью патриарха нашего, - скалозубил он, чтобы вызвать смех, но все молчали, так что и Ягненкову пришлось уткнуться носом в тетрадь и записывать.
       Шабуров излагал элементарные мероприятия по установлению дисциплины и порядка в школе, ставшей за последние годы предметом насмешек и анекдотов, распространяемых в городе устно и письменно, даже при содействии районной газеты. Но излагал он их в такой стройной системе, что невольно у слушающих возникали надежды на успех мероприятий. Создавалась картинность представлений о том, что будет и как проведено в школе, кто за что отвечает, как будут взаимодействовать все звенья в учебно-воспитательном процессе.
       С первого декабря устанавливалась система дежурных классов и постов из учащихся с красными повязками на левом рукаве. Эти силы призваны бороться за полное осуществление внутреннего распорядка в школе.
       Дежурные учителя будут непрерывно руководить переменами, играми, поведением учеников в коридоре и возле школы, показывая пример и образцы своим личным поведением, а не только словами.
       Учителя первого урока, являясь в школу заблаговременно, организуют учащихся так, чтобы первый урок дал рабочее настроение на весь день.
       - Разве можно допустить такое явление, - продолжал Шабуров, - когда двери школы открываются лишь за несколько минут до звонка? Ведь это было причиной опозданий, так как многие ученики не желают приходить пораньше и толочься у входа в школу перед закрытыми дверями. А что делается, когда сотни учащихся хлынут в открытые, наконец, двери и помчатся по коридору к своим классам? Это же целое столпотворение. Возбужденные, раздосадованные ученики в течение целого первого урока не имеют возможности успокоиться. Они грубят друг другу и учителям, плохо слушают и усваивают объяснение. Разве же не ясно, что двери школы должны быть открыты за час или более до звонка...
       - А что будут дети делать в это время в школе? - бросила Дубинова реплику. - Драться?
       - Они спокойно разденутся на вешалке, пройдут в класс и встретятся там с пионервожатым или комсоргом, с учителем или классным руководителем, смотря по графику дежурств и расписанию первого урока. Организуют рабочее место свое и учителя, помогут технической сотруднице, возможно, прочтут интересную заметку в газете или обменяются мнениями о результатах домашнего задания...
       - Всем детям обязательно приходить заранее? - крикнула Межуева, хихикнула: - День удлинится, с ног собьемся, позеленеем от работы, ребятишки зачахнут...
       - Нет, не всем обязательно. Ученикам вообще не обязательно приходить в школу за час раньше. Обязательно лишь попасть в класс за две три минуты до звонка, чтобы привыкнуть к деловой обстановке в классе. Но мы знаем, что ученики приходят в школу пораньше, значит, должны строить свою работу, чтобы не делать пришедших беспризорными... Никто не позеленеет, а даже порозовеет, если своим трудом поможет школе добыть добрую славу кузницы воспитания... При этом, имейте ввиду, ни один проступок ученика или учителя не будет оставлен безнаказанным, ни одна заслуга не окажется без вознаграждения...
       - О-о-о, мати пресвятая, - бесом закрутился Ягненков, - благодарностей нам не дадут, жирок работой снимут с наших телес, а взысканий набьют в нашу шерсть, как репьев в коровий хвост. Что, неправда?
       В зале хихикнули, Шабуров поморщился. "Так и остался скоморохом и шибаем, - подумал о Ягненкове. - Трудно из купца сделать советского молодца. И эта, Лиса-вета, ухмыляется, будто конфетку съела. Компания..."
       - Да, неправда! - возразил Шабуров Ягненкову. - Никому из честно работающих не будет ни одного взыскания, будут поощрения. Поощрения нужны всем, не только детям... Взыскания, как воспитательные меры, тоже нужны и не только для детей... К сожалению, конечно, но эту истину следует признать. Теперь вот несколько слов о наших возможностях и силах, о средствах воздействия. Создать ученический коллектив без пионеров и комсомольцев в школе мы не можем. Поэтому я и забраковал все планы классных руководителей. После заседания вам раздаст их секретарь. В планах есть пометки на полях. Но еще и так скажу, словами: обязательно укажите в планах - и конкретно укажите, что вы намерены делать по воспитательной работе, как используете помощь пионерской и комсомольской организаций, Учкома, стенной газеты, классного собрания, книги, беседы, кино... Без этого конкретного указания планы не будут утверждены. Прошу включить в план вопрос об использовании Ученического билета в воспитательных целях...
       - Да их уже давно порвали ученики, - прогнусавил Захар Тимофеевич. - Порвали за ненадобностью...
       - В школе есть бланки билетов. У кого не окажется, выдадим. Но о неряхах будет сказано в школьной стенгазете...
       - Разве наших сорванцов испугаешь стенной газетой? - крикнул Толмачев, посопел носом с полипами, вытер сопли платком. - Они даже меня хотели избить...
       В зале зашептались, Шабуров усмехнулся. Он ведь только вчера беседовал с художником и чертежником Толмачевым о его поведении, читал ему полученное через почту письмо учеников 9 "д" класса. "Неужели не видит администрация развратничества учителя Толмачева, привыкшего к этому еще на службе у фашистов, где он печатал в "Новой жизни" свои карикатуры на Советскую власть? - писали авторы письма. - Этот учитель не дает проходу ученицам, все вынуждает их гулять с ним. Преследует он Трочинскую Риту, хватает и целует Спарышеву Аллу... Мы его раз уже избили, но он не поумнел, пристает к девушкам по-прежнему. Если администрация не угомонит Толмачева, мы ему голову открутим..."
       - Я полагаю, Иван Алексеевич, что наши сорванцы перестану колотить друг друга и некоторых воспитателей, если наладить правильные с ними взаимоотношения. И газету будут уважать, если в ней писать правду... А, как вы думаете?
       Толмачев промолчал, уткнулся носом в парту. Лишь шея его покраснела, да нос сопел звонче обычного. Шабурова он ненавидел теперь больше всего и за его хладнокровие, с каким тот отразил атаку Толмачева, и за его недосягаемое нравственное превосходство и даже за сиявшие на его груди Ордена, напоминавшие Толмачеву, что в дни Великой Отечественной войны он был в стане врагов Шабурова, мечтал о головокружительной карьере, а вот такие Шабуровы разгромили гитлеровскую армию, снова возвратили Россию советскому народу и оборвали карьеру художников Толмачевых, не впустили их в золотые чертоги капиталистических капищ искусства.
       - У Ивана Алексеевича, кажется, заболела голова, - пошутил Шабуров. Потом он вынул из кармана ученический билет и показал учителям. - Вот эту книжечку я нашел сегодня в коридоре. Ожидал, что владелец билета встрепенется, начнет искать. Ничего подобного. Тогда я вызвал его к себе. И, знаете, что он мне сказал? "Не требуют нигде, вот и отвык от билета". Понимаете? "Не требуют, вот и забыл, отвык". Что ж, надо напоминать всякий раз, пока войдет в привычку, в традицию. Разъясните ученикам, что в школу без билета не входить. Билет предъявлять дежурным при входе, безбилетных задерживать и приводить ко мне на беседу...
       - Что это даст? - вызывающе воскликнула Межуева.
       - Уважение ученика к ученическому билету указывает на зрелость владельца и на то, что он дорожит своей принадлежностью к школьному коллективу. По количеству задержанных безбилетников будем судить о состоянии классного коллектива и воспитательной работы в классе...
       - Это на прусскую муштру похоже, - бросил реплику краснолицый человек в военном потрепанном кителе, с болтающимся пустым правым рукавом.
       - Иван Григорьевич Гончаров бросил реплику о "прусской муштре", - спокойно заметил Шабуров. - Но какое же имеет отношение "прусская муштра" к воспитанию в нашем ученике дисциплинированного сознательного гражданина страны? Ровно никакого. И бросил Иван Григорьевич необдуманную фразу на ветер лишь потому, что сам он педагогику не изучает, прозябает более пяти лет на первом курсе института. Ссылается на недостаток времени на учебу, хотя имеет полторы учебных ставки в школе рабочей молодежи, где работает вечером, да еще семнадцать уроков в неделю читает здесь, в дневное время. И, наверное, он посчитает "прусской муштрой", если администрация запретит такие "совместительства", потребует работать в меру сил, учиться и заниматься воспитанием учащихся, в том числе и привитию им уважения к ученическому билету...
       Между прочим, предлагаю каждому учителю завести тетрадь педагогических замечаний. Очень будет хорошо, если учитель запишет в нее свои наблюдения и мысли, опишет приемы преодоления тех или других трудностей в учебно-воспитательной работе, сделает предложения администрации по улучшению учебно-воспитательного процесса и контроля...
       - Нельзя ли без контроля, побольше инициативы? - прогнусавил Захар Тимофеевич. - Мы вот, бывало, в Житомирской гимназии...
       Захар Тимофеевич внезапно умолк, вспомнив, что теперь не те времена и давно уже нет Житомирской гимназии, где Захару пришлось работать законоучителем и держать в своей деснице всех учителей, а самому быть бесконтрольным "Коршуном-Крестовиком".
       - Я стою за широкую инициативу, - сказал Шабуров. - Но не разделяю требований Захара Тимофеевича, буду организовывать самый твердый контроль. Лучше уж сейчас договориться нам о методах возрождения порядка в школе, чем шептаться по углам. Руководящим принципом в работе по воспитанию сознательной дисциплины будет у нас не принцип уговаривания (Этот принцип показал свое бессилие на протяжении десятилетий). Нет. У нас будет господствовать принцип строгой и справедливой требовательности, показа ученику хороших образцов дисциплины и поведения самих учителей. Вы любите говорить на словах о системе Макаренко. Это хорошо. Давайте же на деле применим ее, в частности, применим его триаду: диктатура, создание актива, создание коллектива. Разумеется, придется упорядочить с начала второго полугодия нагрузку учителей-предметников, ликвидировать совместительство, чтобы все учителя имели время читать литературу, культурно отдыхать и больше работать с учениками...
       - Вот тебе, господи-боже, начинается революция, - весь передернувшись, шепнул Ягненков Александр Николаевич сидевшему рядом с ним Закруткину. - Справедливо пророчествовал Елейный, что наступают для нас тяжелые времена...
       - Закруткин не ответил, лишь шмыгнул кривым носом, пожал плечами.
       - Конечно, трудностей в работе будет немало, - продолжал Шабуров. - Главная трудность будет установить дисциплину среди учеников и учителей. Но это главное звено, за которое мы должны вцепиться. Без дисциплины мы не получим хорошего эффекта, хотя бы даже и стали давать прекрасные уроки...
       - Правильно, правильно! - хлопнул себя ладонями по коленям, воскликнул Чужеголосов, но сейчас же осекся, виновато поджал губы, когда Елейный поглядел на него осуждающим взором. Даже боль в голове стрельнула, а мутно пятно на его правом глазу с чуть просвечивающимся через него черным оконцем зрачка покатилось под лоб. Чужеголосов почесал пальцем широкий бритый затылок, обеими ладонями разгладил и без того гладко причесанные и разделенные на пробор темно-русые волосы, вздохнул: - Ну, что вот я скажу, что?
       - А что вы нас агитируете?! - выхватив из желтой продолговатой сумки пачку папирос и спички, резким голосом крикнула Дубинова Шабурову. - Пусть масса говорит...
       Реплика была очень неуместна и высокомерна. Шабуров ответил на нее остротой:
       - Надеюсь, товарищ Дубинова не причисляет себя к вождям, выскажет свое мнение по существу поднятых вопросов.
       Раздался общий смех. Елизавета Степановна уткнулась носом в парту, но Шабуров видел, что и ее узкие плечи тряслись от хохота.
       Дубинова растерялась, закурила без спроса. От бессильной злобы она сделалась в этот момент похожей на очень старую женщину. Даже на голой ее шее, у кадыка, гармошкой собралась в складки желтоватая кожа, а на губах обозначились мелкие морщинки.
       Чтобы вызволить и привязать к себе Дубинову, Елейный Прокоша неожиданно попросил слова.
       - Пожалуйста, - пригласил его Шабуров к трибуне, сам присел у стола.
       - Я так считаю, - начал Елейный с присущей ему вкрадчивостью в голосе и наигранной хрипотцой, - правильно сказала Дубинова. Особенно в практической части. Ведь Шабуров предлагает нам мероприятия, не предусмотренные официальной инструкцией: организацию первого урока, дежурные посты и классы, замену уговоров требованием, превращения ученического билета в пропуск, ведения педагогической тетради, посещения предметниками учеников на дому, строгость и суровую дисциплину. Мне кажется, ученики восстанут против такого порядка, а учителя заболеют от перегрузки...
       Вслед за Елейным вышел на трибуну седоголовый носач, Ягненков. Поглядев в зал поверх очков в никелированной оправе и царапнув ногтем горбинку носа, начал паясничать по старой привычке:
       - Сказано в священном писании, что царствие небесное нудится. Вот и нас понуждают в рай. И, боже ты мой, требования справедливые, но, чую, плечам нашим будет тяжело. Неизвестно, встанет ли на нашу защиту профсоюз, если нам придется лишние полчасика работать на чужих ребяток, забывая своих и личные хозяйски дела - поросеночка, теленочка, козлика, всякую рогатую и комолую живность? А если еще уроки нам урежут, то ведь в животе заиграет музыка, потому что мы хлебушек едим, а не святым духом питаемся... Ниспровергать надо новшество, жить по старинке лучше: там борозда проторенная. Ась? Ну, пожалуйста, говорите, а я кончил...
       Журавец Александра Ивановна, давно уже мявшая в руках белую меховую шапочку времен своего бегства с фашистским офицером из-под Воронежа, козочкой выбежала к трибуне. Круглое бледное лицо ее с коротким носом и бесцветными глазами почти без ресниц казалось мертвенным, белесые косы, уложенные на голове в несколько рядочков и прихваченные шпильками, тускло сияли под светом электрической лампы.
       - Не согласна я с предполагаемым перераспределением уроков, - ласковым голосом сказала она. Но дрожавшие губы выдавали, что в сердце ее клокочет вулкан злости. - Если у нас поотберут уроки, придется просить в других школах...
       - Вам положена ставка, 18 уроков в неделю, а вы читаете сейчас 34 урока! - крикнула из зала Богданова Нина Ивановна. - Чего же вы ноете?
       Журавец быстро оглянулась, покашляла.
       - А еще я не согласна бывать на комсомольских собраниях. Во-первых, я беспартийная, мне нечего там делать. Кроме того, нас перегружают. Вот у меня есть записная книжечка, а в ней указано, куда я должна являться по общественным делам на протяжении месяца. В двадцать семь мест...
       - Но вы никуда не являлись, - сказала Богданова. Щеки ее запылали от досады, серые глаза стали сердитыми. - Вы не любите советские мероприятия. И я знаю, почему не любите: ваша душа к другому лежит. На запад она мчалась на аэросанях, но советские артиллеристы сани подбили...
       Журавец, не выдержав, опрометью бросилась в коридор, Богданова замолчала, платком вытерла набежавшие слезы.
       - Иди ты, а я не могу, разволновалась, - сказала она Филоновой Наде, сидевшей рядом. И та подняла руку.
       Старшая пионервожатая, Надя Филонова, не сразу смогла начать речь. Маленького роста, с монгольского типа скуластеньким лицом и живыми серыми глазами, она волновалась и робко смотрела по сторонам. Наконец, заговорила горячо, по-комсомольски:
       - Нечего ссылаться на инструкции, как это делает наш завуч с целью скрыть пороки в работе и затормозить развитие нового. Пусть лучше скажет он, по каким инструкциям учителя систематически опаздывают на уроки, ученики хулиганят, а завучи разводят руками. На днях я задержала хулиганов, а Елизавета Степановна сказала мне: "А что я с ними поделаю, если нет инструкции..." Не саботаж ли это и не станет ли Елизавета Степановна в дальнейшем покровителем хулиганов? Целиком поддерживаю товарища Шабурова в его требованиях. Мне и самой часто приходится видеть, что ученики приходят к первому уроку и бегают в поисках учителя, который появляется в школе после звонка на урок и уже не может положительно влиять на ход занятий всего дня. Да и учим частенько учеников позорно. Скажу о Лидии Павловне, которую Елейный часто захваливает. По-моему же, это лодырь и случайный человек на педагогической работе. Она только тем и нравится Елейному, что помогает ему писать доносы на молодых учителей и на неугодных ей учеников. В пятом классе есть ученик Курчин. Однажды он с детской прямотой сказал Лидии Павловне, что она неправильно решила задачу на доске. Тогда Лидия Павловна рявкнула на Курчина при всем классе: "Останешься, остолоп, на второй год, чтобы не лез учить учителя!" Ну и выполняет свою угрозу, ставит Курчину двойки, хотя он и правильно решает задачи по арифметике. Я ей сказала, что нехорошо издеваться над мальчиком, а она мне выпалила: "Должен быть принцип, иначе ученик возомнит о себе!" Какой же это принцип, если Лидия Павловна Межуева просто невежественная и распущенная учительница. Вот поэтому и возле дверей класса, когда она проводит урок, толкутся и плачут изгоняемые ею с уроков ребятишки. А надоест им стоять у двери, они начинают хулиганить. Неужели этого не видит Елейный, что при каждом случае восхваляет Межуеву или ссылается на недостаток инструкций? Нечестную игру ведет Елейный. Я от имени всех молодых учителей заявляю: поддержим директора Шабурова, не пожалеем сил. Правильные он предложил мероприятия.
       Последним выступал в прениях Иван Григорьевич Бронский, невысокий лобастый человек в полувоенной форме, бывший чекист. Он начал с обращения к Ивану Григорьевичу Гончарову, который сидел с медной трубкой в ухе и все покачивал вспотевшей лысой головой.
       - Вы вот не качайте головой, а скажите, какова ваша позиция, как коммуниста-учителя?
       - Что? Моя позиция? - взглянув на Бронского снизу, скороговоркой выпалил Гончаров. - Если меня по карману не ударят, буду за Шабурова, если ударят - выступлю против...
       - Обыватель вы, ничего больше! - сердито бросил ему Бронский в лицо. - И вы и некоторые другие способны все вопросы решать лишь желудком...
       - А что ж, еще Наполеон догадался, что путь к сердцу солдата лежит через желудок, - ухмыльнулся Гончаров, свиные глазки его в осекшихся ресницах замаслились.
       - Путаник и невежда! - загорячился Бронский. - Не разбираетесь между плохим солдатом и учеником. Да и что с вами говорить, если вы учительскую работу измеряли полпудами хлеба, зарабатываемого в сапожной мастерской... А я стою целиком за поддержку предложений Шабурова, голосую за них.
       ... Перед голосованием предложения Бронского одобрить рекомендованные Шабуровым мероприятия, все участники компании Елейного узрились на него. "Что же делать? - стоял в их глазах вопрос. - Голосовать за или против?"
       Елейный покачал головой, поднял руку "за", приспешники сделали то же.
       - Это еще ничего не значит, что мы проголосовали за предложение Шабурова, - разъяснял Елейный по дороге домой своим сообщникам. - На Педсовете создалась такая ситуация, что нам нельзя было бить Шабурова в лоб. Сделано главное: в сердцах многих посеяно сомнение и страх за свой желудок. Понимаете? Ну вот, такую заварим кашу, что Шабуров не усидит. Ведь сожгли же мы других директоров - Кондакова, Заводяного, Петрищева, Дубинову... А что же вы думаете, сожжем и Шабурова. Пока есть на свете дурачки в райкомах и Обкомах, наше дело верное: нашепчем им на уши от имени коллектива против Шабурова, поплывет... Надо уметь пользоваться оружием коллектива для защиты наших интересов. Понимаете? Ну вот, будем действовать от имени нашего коллектива, пусть от имени нашей компании!
      
      
      
      
      

    17. В КОЛЛЕКТИВЕ

      
       Несмотря на поздний час, Шабурову не удалось после заседания Педсовета уйти домой: в коридоре встретил его Сабур Иванович Пугачев и попросил приема.
       - Я уже второй час сижу здесь, - признался Сабур Иванович. - Извините, но пришлось слышать все, о чем говорилось на Педсовете. Для меня это важно вдвойне - и как для будущего педагога и как для писателя. Признаться, продолжаю работать над рассказами. Сегодня закончил рассказ "В коллективе". Это о заводском коллективе рассказано. Факты вам, Василий Петрович, хорошо известны. Это о ваших учениках, работающих на механическом заводе. Даже вдохновение я получил для рассказа, прочитав вашу статью в редакции журнала "Народное образование". Есть там у меня знакомый редактор, товарищ Александров. Он и познакомил меня с вашей статьей, в Москве. Сказал, что она будет напечатана в четвертом номере журнала "Народное образование" в апреле 1953 года... Будьте добры, прочтите со мною рукопись рассказа "В коллективе", дайте свою оценку...
       Они вернулись в кабинет Шабурова на нижнем этаже, включили свет.
       Сабур Иванович присел у стола напротив Шабурова и начал читать:
       "Девушки шли очень быстро, так что Кремнев нагнал их лишь у самой проходной будки, где они задержались из-за очереди.
       - О чем спорите? - спросил он, поздоровавшись.
       - Житья мне Анька не дает, - обернулась Шура. Карие глаза ее сверкали, смуглое лицо пылало краской. - Сама перешла в девятый, меня уговаривает не бросать восьмой. Но я не хочу второгодничать из-за одной геометрии...
       - А мы тогда на комитете комсомола обсудим! - вопреки своей воли пригрозил Кремнев.
       - Нет, зачем же на комитете? - всполошено возразила Аня, Шура тоже сердито округлила глаза. Потом обе вцепились в курточку секретаря Кремнева, заговорили наперебой: - Ты нас комитетом не припугивай, мы лучше сами во всем разберемся...
       - Ленька Кадуков тоже все хотел сам, пока аварию устроил, - сказал Кремнев.
       - Так ведь он под градусами? - догадливо подсказала Аня, но Игорь отрицательно покачал головой.
       - Без градусов перепутал подвижные блоки с неподвижными при испытании роликов под нагрузкой, вот и трахнуло. А почему такая с ним неурядица? Тоже отказался сидеть второй год в одном классе из-за физики...
       - Прошу без клиньев! - огрызнулась Шура и, скользнув мимо вахтера через проходную, помчалась в цех так быстро, что Игорь Кремнев не успел ее остановить.
       - Что я ей такого? - оторопело развел Кремнев руками. - Хотел лучше, а она вот...
       - А ты не подкусывай, - вступилась Аня. - У девушки тоже есть самолюбие, если хочешь знать...
       - Вот именно, Игорь, не подкусывай! - покричал подъезда заводоуправления секретарь партбюро Одинцов, невысокий плотный человек в кителе танкиста. Он видел и слышал всю сценку у проходной. - Комсомольскому вожаку надо быть теплее и внимательнее...
       - Да я что? Я просто так...
       - Ладно. Пусть Аня идет в цех, а мы с тобою прочитаем письмо. Ребята прислали с ударной стройки. Пойдем ко мне.
       Пока Игорь читал, Одинцов через окно кабинета задумчиво смотрел на заводской двор, где зеленели тополя и каштаны, алмазными блестками сверкала роса на шершавой зелени листьев, по серому настилу асфальт разворачивалась с гулом машина, пыхая синими дымками. За гаражом белели стены литейного корпуса. Из головастой трубы вагранки тяжелыми пузатыми клубами валил зеленоватый дым с оранжевой россыпью огненных искр. Языкастая огненная коронка качалась под черным шатром над трубою. Из механического, из дробосортировки катились гулкие волны заводского шума, тревожа сердце, вызывая воспоминания.
       - В сорок третьем, помню, были здесь одни серые или рыжие холмы щебня, пыли, мусора, - негромко сказал Одинцов, ни к кому не обращаясь. - Приютиться было негде. Партийное собрание под дождем проводили...
       - Вы что-то сказали? - перестав читать, спросил Игорь.
       - Война перед глазами мелькнула, заводские руины вспомнились. - Одинцов тронул пальцем рыжие седеющие усы, вздохнул. - Трудно было нам, Игорь, но все же коллективом одолели. Восстановили завод и разрослись. Понимаешь, разрослись на целый квартал. Радостно, конечно, но внутренне я чем-то недоволен. Думаю, думаю, в одну точку концы сходятся: мало у нас душевности, вроде как фронтовая связь с людьми остыла, хотя бои посерьезнее фронтовых идут. Вот и поэтому ребята написали нам обидчивое письмо. И непорядки есть на заводе... И Шура Бронская поэтому убежала от тебя сегодня. Ты не обижайся, так оно и есть. Если подумаешь, поймешь. Читай-ка вот вслух, что я красным карандашом обвел. Читай-читай, не бойся...
       В серых насторожившихся глазах Игоря мелькнуло удивление, в руке задрожали листки письма.
       "... рабочий городок мы построили быстро, потому что каждый комсомолец научился здесь двум и даже трем профессиям. А рабочие у нас все комсомольцы, по путевкам ЦК приехали. Дружба в коллективе. Тоже и начальство внимательное, как в родной семье живем. О старом заводе и коллективе вспоминаем... Осерчали на вас сильно, что не выполняете заказы по арматуре. Признаться, берет сомнение, друзья ли вы или просто так..."
       - Ну и хватит читать, понятно! - Одинцов взял письмо из рук Игоря, помахал им. - Это самое страшное, если начинают сомневаться в нас вчерашние друзья...
       - А мы разъясним, ответ напишем...
       - Игорь, словам теперь люди перестали верить, дела требуются! - сердито прервал его Одинцов. - Нашей с тобою душевной боли не хватит, чтобы швырнуть вперед всю заводскую махину и планы выполнить, а коллектив все может. Вот и должны мы людей растревожить, молодежь растревожить. У нас ее на заводе больше половины...
       - Что же делать, Николай Николаевич?
       - Сейчас решим. - Одинцов взял трубку телефона. - Коммутатор, дайте мне клуб завода. Здравствуйте, товарищ Попонов! Одинцов, Одинцов я. Все репетиции на сегодняшний вечер прошу отложить... Понимаю, но нужно. Почему? Письмо очень тревожное получили от комсомольцев с ударной стройки, так что вечером проведем молодежное собрание... Да-да, непременно. А ты, Игорь, доклад сделаешь, - положив трубку, сказал Одинцов. - Потеплее надо, чтобы людей за сердце тронуло... А теперь иди по цехам, готовь собрание, чтобы все знали...
       Весть о предстоящем собрании быстро облетела цеха. "Неужели Игорь решил меня проработать? - встревожилась Шура. Одна за другой возникали догадки, потом опаляющим жаром разлилась в груди ревность: - Понимаю, он меня не любит, потому и засматривается на Аньку. Как же, русалочкой зеленоглазой называет ее! Конечно, она красива, и волосы у нее будто золотые... Но и я не сдамся... Тоже, хороша подружка..."
       Весь этот день Шура провела в мучительной тревоге. Даже заводской гул, обычно приносивший успокоение, оказался бессильным погасить боль ее переживаний и сменяющих одна другую тревог.
       Работая у тисков и всматриваясь в пургу металлической пыли, мерцавшей в голубом потоке падавшего через окно солнечного света, Шура вздыхала, мысли вязались и вязались, жгли сердце: "Нет, не любит меня Игорь, все придирается и придирается... Может быть, виновата в этом моя ревность, которую я не умею скрывать? Но что я поделаю, если люди всегда ревновали, как только появилась на свете любовь. Конечно, было бы, может быть, лучше без ревности. Но откуда я знаю и как же это будет лучше без треволнений? Нет, пусть лучше так, как есть!" - Она ребром ладони рассекла световой столб, в нем сильнее закружились сверкающие пылинки. Из открытой оконной фрамуги тугая струя воздуха прошлась прохладой по разгоряченному лицу.
       - Не поддамся я, поборюсь!
       Вечером Шура заняла место в одном ряду с Аней. Их разделял лишь широкий проход. И обе они выставили туфельки, которые чуть поблескивали на ворсистом плюше дорожки.
       Игорь с трибуны любовался девушками. Чувства смущения и торжественности смешивались в нем, и ему казалось, что он говорит не то и что его могут неправильно понять в зале, особенно Шура. Ему хотелось с ней примириться, погулять после собрания по улицам ночного города, залитого светом луны, посидеть на скамейке под каштанами, где впервые познакомились весной.
       Высокий, тонкий он то и дело длинными руками обхватывал трибуну или, как бы обжигаясь о нее, прятал ладони за спину, ежил плечи. В его каштановых волосах, разбросанных костром, переливался золотой отблеск света, в больших серых глазах плескалось возбуждение.
       - Да, именно мы виноваты! - настаивал Игорь, хотя и никто в зале не возражал. - Ведь это же факт, что провожали мы товарищей на стройку с шумом и митингами, а теперь своим позорным равнодушием довели, что они в своем письме сомневаются, друзья ли мы? А как же вы думаете, если мы заказы не выполняем, ставим товарищей под угрозу жить зимой в не отопленных квартирах или двери к гвоздям веревками привязывать за отсутствием петель...
       - Найти виновников и наказать! - загремели голоса. Одинцов позвонил в председательский колокольчик, а когда утихло, сообщил:
       - В президиум поступила записка, обвиняющая слесарей...
       - Нельзя соглашаться! - загорячился Игорь. - Слесаря выполняют нормы...
       - Но как выполняют?! - зазвенел голос Шуры Бронской. Она вскочила с места, по плечам плеснулась черная волна кудрей, зеленоватой пеной завихрился газовый шарф. - Слесарная работа стоит из-за недостатка литья, мы табуретки делаем. Виноваты литейщики...
       - Помогать надо, - спокойно заметил Одинцов и тут же подмигнул Игорю на Шуру. "Огонь, мол, девушка. Разобраться надо..." Потом крикнул ей: - А это неплохо, что слесаря научились табуретки делать. Вот и комсомольцы с ударной стройки пишут о своих успехах и о том, что они даже по три профессии освоили. Как, Бронская, на этот счет думаешь?
       - У нас условия плохие, с литейщиками, например, встречаемся только на проходной или на танцевальной площадке. Разве там усвоишь смежную профессию?
       - У меня есть слово. Разрешите? - Аня подняла руку.
       - Да как же это, прения начались, а я еще доклад не закончил, - под смех всего зала пожаловался Игорь президиуму.
       - Не упирайся, - сказал ему Одинцов. - Люди все поняли, желают сами говорить, докладчику больше не нужно. Пожалуйста, Стрельникова!
       Аня резво взбежала к трибуне, сверкнула на Игоря горящими зеленоватыми глазами.
       - Нечего брать слесарей под защиту. Но и не одни литейщики виноваты, что недостает литья. Спросите технический отдел, почему он рационализацию глушит? Почему заморозил предложенный нашей бригадой аппарат автоматического контроля качества формовки и литья? Ни тебе магнитной чистки, ни фотоэлементов... Даже пневматической трамбовки не применяется, хотя ее давно требуют стержневщицы. Начальник руками разводит и гудит-гудит: "Нету конструктивного решения", будто оно должно ему упасть с неба...
       - Ближе к делу! - крикнул кто-то
       - Вот и ближе. Наша бригада поручила мне заявить, что на себя берет работу создания аппарата автоматического контроля. Но чтобы технический отдел, профсоюз, партком и комитет комсомола помогали...
       - Слышишь, Гаврилыч? - спросил Одинцов. - Как мыслишь?
       - Развернемся, - ответил широколицый начальник техотдела, сверкая красной лысиной. - Задержек у нас, правда, много, но пневматическую трамбовку с завтрашнего дня пустим в действие...
       - Завтраками нас одними нечего кормить, пора подумать об ужинах и обедах, - наседала Аня, поощряемая кивками Одинцова. - Теперь о смежных профессиях. Дело это нужное. О себе скажу. Если Шура Бронская не возражает обучить меня слесарному искусству, с удовольствием помогу ей стать формовщицей...
       - Да я вот и не знаю, - растерянно заговорила Шура, не одолев еще бродившего в груди чувства ревности. - С бригадой бы надо посоветоваться...
       - Слесаря согласны! - загремели голоса. - Мы все тут, поддерживаем...
       И тут собрание как бы прорвало. Часа два один за другим выступали люди с предложениями, вызывали на соревнование товарищей, брали обязательства по взаимному изучению профессий. Постепенно разбились в зале и по соседним комнатам в группы, жарко обсуждали, с чего начнут завтра в цеху и как лучше сделать.
       - Они даже о президиуме забыли, - посматривая на окруженных молодежью и занятых спором Шуру с Аней, пожаловался Игорь Одинцову. - Да и других теперь не заставишь слушать резолюцию. Что же мне с ней делать? Я ведь тридцать четыре пункта написал, с полным охватом...
       - Не огорчайся, - тепло поглядел на него Одинцов. В светлых глазах была радость и ласка. - Люди разогрелись, сердца у них пылают, как перед штурмом крепости. Вот по этому огню я как раз и скучал. Чего же огорчаться, если массы пришли в движение? Да они уже такую резолюцию сердцем своим написали, что и не придумаешь - резолюцию борьбы за коммунизм. Ты вот лучше иди к Шуре. Замечаю, весь вечер она на тебя посматривает, ждет , а ты... Надо же понимать, а не только с резолюциями... Иди-иди, а я сейчас созову начальников цехов к директору. Маловато их здесь присутствовало, могут и не понять того, что самого важного произошло на собрании. А произошло великое: теплота человеческая разгорается. Вот это и главное...
       ............................................................................................
       Шура и раньше раза два бывала у литейщиков, но профессией не интересовалась. Теперь же пришла сюда учиться. И сразу заметила, что в шелестящий грохот ситороера - машины для очистки формовочной земли от камней и мусора - вмешивался ранее отсутствовавший пулеметный стук какого-то нового работающего инструмента.
       "Гаврилыч растаял после жаркого собрания, - радостно подумала Шура, с интересом посматривая на знакомую стержневщицу, в руках которой пулеметно стучала пневматическая трамбовка, из-под нее черными искрами брызгала земля через стенки зеленого стержневого ящика. - Дело сдвинулось..."
       - Повинуется техника?
       - Управляемся, - кивнула девушка, цепкими руками водя трамбовку по всей площади трамбуемой земли. - В три раза быстрее выходит. Хочешь попробовать?
       - Ага! - Шура подержала в руках поданный ей подругою инструмент, присмотрелась к похожему на оттопыренный палец серебристому клапану, который дрожал и как бы радовался мгновенной свободе, потом щелкнула по нему ногтем и нажала. Трамбовка непослушно запрыгала, земля волной плеснула через край ящика, и девушки засмеялись.
       - Пока не слушается...
       - Иди сюда, Шура! - позвала Аня. Она работала вблизи ситороера, где комочки жирной земли ударялись о щиток панцирной сетки и черной мукой сыпались в косой сугроб на полу. - Садись, наблюдай. И не обижайся: профессию формовщика все начинают с наблюдения...
       Шура присела на корточки рядом с Аней и вдруг засмеялась.
       - Не подумай, что над тобою. Это я, глядя на твои собранные жгутом на лбу золотистые волосы и сбитый к затылку серый в шашечку платок, вспомнила спор на литературном кружке, когда о тебе же рассказ читали местного автора. Критиканша одна, Галина Петрова, уверяла, что "собранные жгутом на лбу золотистые волосы трудно себе представить..."
       - Ох, ты! А я думала еще что, - усмехнулась Аня. - Пусть критик придет к нам в цех и научится представлениям. Ведь волосы жгутом на лбу скручиваю я для удобства и безопасности: огонь рядом, косу жалко...
       Выровняв сверкающим лезвием ланцета все углубления формы, Аня включила крохотную электрическую лампочку и быстро водила ею в поисках соринок. Потом искусно поставила опоку, прорезала летниковую чашу, проткнула шпилькой газоотводное отверстие, оглянулась на подругу:
       - Усваиваешь, Шура?
       - Да хоть сейчас могу...
       - Шустрая... Но мы начнем попроще, с кухонных плит и печных дверок. Это наряд вашего цеха по заказу ударной стройки...
       В работе незаметно летело время, чужая профессия становилась своей.
       - Так нельзя! - воскликнула Аня, допустив Шуру к самостоятельной. - Не разрешается при деревянной форме пользоваться металлической набивкой. Деревянной нужно, вот так...
       - Командуй, командуй! Наступит и моя очередь, - возразила Шура, внимательно всматриваясь в подругу. "Нет, она хорошая, - метнулись мысли. - Неправильно подозреваю ее в покушении на Игоря. Вчера она даже уступила нам с Игорем свои билеты в кино..."
       - Да, скоро приду к тебе учиться на слесаря... И буду слушаться, хотя я тоже норовистая, как и ты...
       ... слесарный цех Аня вошла в конце следующей недели. Дробный грохот молотков, пронзительный визг пилок, глуховатый шелест точильных камней со шлейфами золотистых брызг - все эти звуки плотно охватили девушку, даже растерялась.
       - Мне к Шуре Бронской, - сказала парню, согнувшемуся у странного широкого станка с многими шкивочками и движущимися бумажными наждачными лентами, вокруг которых бурлила серая эмульсия. Нагнетаемая помпой, она хлестала курчавыми струями из медных сплющенных кранов.
       - А-а-а, Стрельникова пожаловала! - парень разогнулся и повернулся к ней лицом. "Батюшки, Кремнев Игорь! - чуть не вскрикнула Аня. Сердце ее заколотилось, в ушах зазвенело. Ведь любила его, но никогда не сказала об этом, хранила тайну и не хотела нарушать счастье подруги. - Зачем он здесь? Неужели опять будет подкусывать меня или Шуру?" Но Кремнев махнул рукой в проход между штабелями сверкавших полировкой готовых цилиндров, сказал официальным тоном: - У четвертых тисков справа найдешь Бронскую...
       "Какая точность, - покосившись на Игоря и шагнув в проход, подумала Аня. Она не знала, что все эти дни Игорь обучался слесарному делу у Шуры, а сегодня она его прогнала, ожидая подругу, и он пристроился неподалеку на шлифовке. - Впрочем, секретарю комитета комсомола, наверное, положено знать, у каких тисков работают девушки..."
       - А уже думала, не придешь, - сказала Шура, протянув Ане свою узкую руку в пудре серебристой металлической пыли. Карие глаза лукаво смеялись, на щеках темнели ямочки. - Предупреждаю, в слесарном деле галопом не проскочишь. Будешь сначала рубить и ковать холодный металл. Для сноровки. Я вот тебе покажу, как держать зубило и ударять молотком по обушку. И не размахивайся с плеча, металл расчет любит. Если не уловишь этого мускулом, не поймешь и умом. А то вот Игорь...
       - Что Игорь? Он тоже?
       - Да, он тоже. А что? - Шура настороженно покосилась на Аню. - Признайся на чистоту, ты его любишь?
       - Не в этом дело. Я встретила его вон там, у станка... Мне показалось, что он пришел посмеяться над моей неловкостью. Он же любит подкусывать...
       Шура вздохнула, потом положила руку на плечо подруги и сказала с нежной дрожью в голосе:
       - Трудно нам, подружка, разобраться в чувствах, но мы все же должны, должны. Время покажет... Но не бойся, Игорь не придет сюда сейчас... Давай начнем работу.
       Работа подвигалась медленно. Пронзительный железный звук хлестал уши, отчего еще сильнее росло нетерпение. А тут еще подводные чувства плескались и плескались в девичьем сердце, перед глазами - нет, нет, - да и мелькнет образ Игоря. От него Аня умом уже отступилась в пользу Шуры, а вот сердцем еще не отошла, еще жалела и грустила. Улучив момент, Аня со всего размаха хватила молотком по обушку, чтобы ускорить. Со злым шипением брызнули ослепительные искорки, зубило скользнуло с полосы и вонзилось по самую ручку в пол. Рука онемела, будто электрический ток ударил по сухожилиям.
       - Клюнула все же! - усмехнулась Шура. - Вот и Кремнев на этом клюнул на прошлой неделе... - Шура покраснела, носком валеного сапога вмяла какой-то камешек в сизый грунт, потом вскинула глаза на Аню, строго сказала: - Руку держать на весу, пока зуд пройдет. И наблюдай за моей работой. Чтобы вот так делала!
       Ударяла она молотком отрывисто, без излишнего размаха, подвигая в тоже время зубило по меловой черте на себя. За острием тянулся серебристо-матовый шрам. Глядеть было красиво, у Ани снова зажглось желание взяться за молоток.
       На этот раз шло хорошо. Но от нетерпения все же произошел новый конфуз: отбросив молоток и ухватив руками загнувшиеся концы надрубленной полосы, Аня храбро переломила ее.
       - Вот и брак, брак! - рассердилась Шура. - Надо бы еще раз пройтись зубилом, а ты... Видишь, излом получился зернисто-рваный, иззубрены... Переделывай сначала!
       Через час начался второй этап работы: торчмя зажав тисками отрубленную пластину, Аня колотила ее молотком, чтобы придать форму гайки.
       Медленно оседая под ударами, пластинка толстела, как бы набухая незримыми железными соками. Торец обволакивался по краям серебристым жестким венчиком металлических кудряшек, лысина сверкала крохотными многоугольными зеркальцами отпечатков молотка.
       - До "гайки" еще далеко, - повертев в руках поданную Аней пластинку, возразила Шура. - Надо шлифовать. Вот так...
       И снова Аня работала, привыкая к терпению и как бы закаляя свой характер. Драила пластинку крупным и мелким напильниками, потом и меловой пылью. Пока в гранях "гайки" засияло солнце. Но Шура и тут придралась:
       - Держать положено щипцами, а не голыми пальцами. Ведь заржавеет от пота...
       К концу рабочего дня "гайка" была принята. И хотя краснели мозоли, царапающая боль обжигала кожу ладоней, Аня всем существом своим гордилась, что сумела сделать "гайку" - символ начала слесарной профессии - может в понедельник приняться за кронциркуль.
       - Шурочка, в кино сегодня пойдем? - послышался приглушенный голос Игоря из-за штабеля готовой продукции. Подруги переглянулись. Аня кивнула головой, чтобы Шура согласилась, а сама с колотящимся в груди сердцем на цыпочках, чтобы не слышно было ее шагов, удалилась через запасные двери из цеха. "Что ж, пусть! Так оно лучше. И, может быть, теперь Игорь никого не станет подкусывать", - стучали мысли. От них становилось сразу и больно и легко: окончательно разрешен вопрос, мучивший Аню несколько месяцев...
       ... Последний день августа был суматошным в заводском коллективе: готовилось торжество, посвященное завершению заказа ударной стройки, испытанию аппарата автоматического контроля литья и формовки, встрече с комсомольцами - бывшими членами заводского коллектива, теперь рабочими приволжского завода в степи.
       - Ох, еле тебя дождался! - суетясь у сверкавшего белыми жестяными боками аппарата, возбужденно воскликнул Игорь, когда Шура вошла ранним утром в конструкторскую комнату. - Через полтора часа ожидаем комиссию, а у нас беда случилась - исчезли куда-то вместе с чертежами медные квадратные консолики для наружных стенок и увеличения чувствительности аппарата. Выручай, Шурочка! Надо вырезать и припаять консолики, пока нет комиссии...
       Шура болезненно поморщилась, попятилась к выходу.
       - Не могу я без размеров и чертежей... Побегу лучше к главному инженеру, я знаю его квартиру...
       Знавшая о проделке Игоря, который нарочно спрятал консолики, и видевшая Шуру, когда она шла через заводской двор, Аня успела спрятаться за перегородкой, чтобы понаблюдать за происходящим. Но теперь сложилась иная обстановка. Вот почему Аня неожиданно загородила Шуре дорогу к двери.
       - Комсомольцы не должны бегать от трудностей и просить помощь, когда сами могут сделать! - сказала она и взяла Шуру под руку. - Я помогу тебе рассчитать, берись немедленно. Ведь, по условиям конструкции, сторона консолика равна гипотенузе треугольника номер пять...
       В глазах Шуры сверкнули отблески смешанных чувств - испуга, досады и ревнивого подозрения. Она быстро покосилась на Игоря, потом на Аню, с болью в голосе тихо промолвила, скрывая действительные мысли:
       - Неужели нужно распаять корпус, чтобы достать треугольник номер пять? Это же ведь...
       - Вскрывать корпус не нужно. - Аня начала объяснять таким задушевным тоном, что нельзя было не поверить в ее искренность:
       - Мы знаем, что катеты равнобедренного треугольника номер пять равны одной трети ширины внешней стенки аппарата. Стенку измеряем, остальное высчитываем по теореме Пифагора...
       - Ее, между прочим, изучают в восьмом классе, - не удержался Игорь.
       - Ох, и бессовестный ты! - обернулась к нему Шура, но во взгляде не было зла. - Думаешь, осержусь вот сейчас и убегу, как тогда, на проходной? Не убегу. За последние два месяца боевой жизни в нашем коллективе я научилась многому. И в школу, конечно, пойду. Мы решили всей бригадой учиться, если уж на то пошло. Давайте ваши расчеты, заговорщики, вырежу сейчас же медные консолики...
       Гремя медным листом на столе, Шура через плечо подмигнула Ане, чтобы та вышла, а потом прошептала Игорю:
       - Все же ты еще не совсем разучился подкусывать. И я тебя сегодня вечером накажу: ни разу не поцелую. Вредный ты, хотя и хороший парень в нашем коллективе..."
       Шабуров, выслушав чтение, некоторое время ходил молча по кабинету, потом взял Сабура Ивановича за плечи и сказал ему:
       - Хорошо бы в шкуру учительского коллектива школы  1 вдунуть душу описанного здесь заводского коллектива. Впрочем, в свиной шкуре не удержится человеческая душа, как молодое вино не удержится в старых мехах. Лучше, пожалуй, омолодить учительский коллектив и очистить его от карьеристов Елейных Прокош, от Лизаветы и Чужеголосова, от всех живых ископаемых... Идем, погуляем по городу... - Они погасили лампу, а в это время от окна черной тенью метнулся во двор подслушивавший их через форточку Елейный Прокоша.
      
      
      
      

    18. ГЛАЗАМИ ПЕТРИЩЕВА

      
       С завистью и досадой наблюдал этот человек из своей ссылки в слободскую школу за тем, что происходило в городской школе  1 при его приемнике, Шабурове. Оттуда ведь, из городской школы, ежедневно доносилась весть об успехах. Всенародная похвала гремела по городу, по району, по стране.
       И в это же время худая слава начала поднимать свои крылья и над руководимой Петрищевым Пушкарской школой и над городской школой рабочей молодежи, куда проник все же на директорский пост приспособленец Райский.
       "Пойду, своими глазами посмотрю, - решил Петрищев. - Неужели возможно так переродить полторы тысячи учащихся, как говорят об этом люди? И что это за человек, Шабуров? За что бы ни взялся, горит в руках дело, идет успех. Может, везет просто человеку? Пойду, погляжу..."
       Было раннее утро. Легкий морозец сковал подтаявший вчера снег, и он звонко шуршал под ногами, рашпилем царапал подошвы сапог.
       "Автобусом бы выгоднее поехать, - сообразил Петрищев, которого в народе обзывали Бездарновым, Либераловым, даже Патом из старинного фильма "Пат и Паташон". Бездарнов всего более соответствовало складу этого человека, а Либераловым он просто казался некоторым недалеким людям, склонным объяснить сплошные провалы Петрищева его мягкотелостью и нетвердостью характера, хотя дело было именно в бездарности. Кличка "Пат" соответствовала внешности Петрищева: был он, как и комичный Пат из фильма, высок и худ, с флегматичным лицом и пустыми серыми глазами, удивленно раскрытым ртом и посапывающим широконоздрым носом. Даже губами он иногда жевал и шлепал наподобие Пата, а на шее у него, под правой скулою, большая круглая шишка, точь-в-точь, как у Пата. - Да, выгоднее ехать автобусом в город, чем идти и царапать подошвы о твердый ноздреватый снег. Но ведь разве сядешь на автобус? Черта с два сядешь. Там, небось, толпа учеников из школы  1. Помню, собирались они десятками и даже сотнями у остановки автобуса, скандалили со взрослыми, затевали разные игры у обочины и заставляли шоферов проезжать мимо с полупустыми машинами. Ученики наслаждались волнением взрослых, которым приходилось бежать за уходящим автобусом и ругаться, а потом, придя в школу, "детки" объясняли свое опоздание на кроки тем, что им долго не удавалось сесть в "перегруженные автобусы". Не верится, что Шабурову удалось отучить своих питомцев от этих забав. Что ж, зайду, погляжу..."
       К автобусной остановке Петрищев шагал в состоянии какой-то самообреченности, какую переживает человек, ступивший на заведомо хрупкий лед только что замершей глубокой реки: "Дойду или утону?"
       Подошел Петрищев к остановке, глазам не поверилось: никакой толпы, никаких хулиганов. Лишь два мальчика, наверное, из шестого класса, вежливо упрашивали взрослых разрешить им пораньше сесть в автобус.
       - В школе сегодня политинформация, - пояснял лупастый мальчик с покрасневшим на ветру носом и с рыжим портфеликом в руках, - а мы немножко задержались с Жорой, галстуки разглаживали, пуговицы пришили...
       - Велика беда, если и опоздаете на политинформацию, - сказала толстая женщина, укутанная в серую турецкую шаль и обставленная вокруг бидонами, корзинками, кошелками, из которых торчали куриные головы. Эту женщину звали "Мотей-Прибыльщицей" за постоянную торговлю перекупленными продуктами на базаре. - Я вам дам по рублю, поможете мне товары на рынок отправить...
       - Не-е-ет, - пропел мальчик, качая головой. - У нас теперь в школе такая дисциплина, что даже за полминуты опоздания взгреют. Не только на классном собрании, к директору позовут...
       - В какой же вы школе учитесь? - заинтересовалась Матрена-Прибыльщица.
       - В городской  1...
       - Слышала про нее, слышала, - закряхтела Матрена-Прибыльщица. - Директор этот, Шабуров там... До чего же вредный человек, ребятишек не милует. Раньше, бывало, я по целому десятку учеников забирала утром к себе в помощники. И бидоны мне с молоком подносили, и курочек, и картошку и всякую снедь, а теперь этот Шабуров понашарахал ребятишек, не уговоришь: бегут опрометью в школу, хоть им кол на голове затеши. А если я, ребятки, дам вам по пяти рублей? Это ведь заработок...
       - Не-е-ет, - снова возразил мальчик. Он сунул в спину своего заколебавшегося было товарища в меховом пиджачке. - Ты, Жорка, брось на деньги клевать! Я не хочу больше сидеть с тобою рядом карикатурою в газете...
       Вдали показался желтый автобус, очередь ожидающих выровнялась. Мальчишки хотели было уже встать в самом ее конце, позади Матрены-Прибыльщицы, которая засмеялась и сказала:
       - Вот и правильно, ребята! Пять рублей на дороге не валяются, а в автобус все равно сесть не сможем из-за такой очереди. Да и чего вам бояться, если опоздаете: проскочите, никто не заметит...
       - Как это не заметит? - обидчиво в один голос возразили ученики. - Мы теперь сами стоим на постах в школе, а мимо нас не проскользнешь...
       - Айда, ребята, сюда! - крикнул рабочий из самой головы очереди. - Я вам уступаю место, езжайте быстрее в школу, а мне до смены еще около часа, подожду...
       Петрищев в этот автобус не смог сесть не только потому, что много было желающих ехать: его бы впустили и без очереди. Нет, ему стало чрезвычайно стыдно, что сам он не догадался оторвать ребят от нацелившейся на них спекулянтки Матрены-Прибыльщицы. Как же было ехать с ними в одном автобусе и глядеть в ребячьи глаза?
       - Э-э-э, Николай Федорович, - умильным голосом обратилась к нему Матрена-Прибыльщица. Желтые зубы ее оскалились, улыбка расплылась по широкому жирному лицу, колыхнулись усики. - Какая жизнь была мне при вашем директорстве, просто - малина. Когда вы разрешали, когда и сами ребятишки помогали мне на рынок, а теперь вот сиди и жди: третий автобус пропустила, помощников никак не найду, одной не справиться с этой махиной. Сюда вот поднесли мою кладь добрые люди, а дальше - невозможно. Может быть, вы мне поможете, Николай Федорович?
       Николай Федорович посопел носом, молча зашагал в город. По пути догнала его грузовая машина. Знакомый шофер отворил дверцу, пригласил Петрищева в кабину.
       - В город? Подвезу...
       Высадившись на центральной улице, Петрищев поблагодарил шофера, пошел пешком по знакомому и много раз исхоженному им тротуару. "Конечно, картинка у автобуса поучительная. Хороший аттестат Шабурову и его мероприятиям, - думал Петрищев. Он поглядел на ручные часы. Было как раз то время, когда (Это хорошо помнил Петрищев) сотенные толпы учеников при его директорстве заполняли вестибюль школы  1, кричали в подражание голосам всех зверей на свете и сражались с техническими сотрудницами, чтобы прорваться в классы.
       - Время не вышло! - кричали разъяренные сотрудницы, хлеща ребят вениками и тряпками. - За минуту до звонка начнем пущать, раньше директором не велено!"
       Вспомнив это, Петрищев покашлял немного, начал спускаться под гору. Вот уже видны краснокирпичные стены школы, чернеет колонка на меловом бугорке. И пусто кругом, никакого шума, никакой драки. "А ведь раньше здесь сорванцы резвились, пока другие воевали с техническими сотрудницами в вестибюле, - вспомнил Петрищев. - Да еще как резвились! Одни бросались в атаку на прохожих, сбивая некоторых с ног. Другие цеплялись железными крючками за кузовы проходящих автомашин или стреляли из рогаток по ветровым стеклам, по кабинам. Неужели все это ликвидировано Шабуровым?"
       Петрищев замедлил шаг, огляделся. Над улицей провисали заиндевелые шнуры телеграфных проводов без тряпок на них и без всякой другой дряни. Клубы синеватого дыма из заводской трубы стелились над крышами домов. Совсем рядом, за сложенной из меловых блоков высокой оградой, звонко стучала выхлопная труба дизеля, шумели машины в заводских корпусах. Одна за другой катили машины под Гуменскую гору, никто не атаковывал их, не цеплялся крючьями за борта.
       Это обыкновенная и простая картина казалась Петрищеву невероятной, чуть ли не наваждением. Ведь был уверен, что нет силы на свете, способной обуздать полуторатысячную армию разболтавшихся учеников школы  1. "Сняли меня с работы ни весть за что, - вот уже несколько месяцев в мыслях твердил себе Петрищев. - Придрались, потому что нужно было Рощупкину посадить в директорское кресло Дубинову и заполучить себе диплом хотя бы об окончании Учительского института. Известный иезуит этот Рощупкин. Но Дубинову прогнали. Знаю ведь, к директорскому посту грабится Елейный Прокоша, грабится и Ступицкая. Съели они меня, съедят и Шабурова, хотя у него, кажется, выходит дело... Смелый человек, умница, организатор, ничего не скажешь. Вижу, люди не соврали. Даже двор сумел Шабуров обнести оградой, ворота поставил, столбы с электрическими фонарями водрузил на дворе. И как он это может, непонятно. У нас не выходило, у него выходит. Наверное, везет ему или..."
       Не закончив мысли, Петрищев приблизился к подъезду школы.
       Несколько девочек и мальчиков обметали у входа вениками снег со своей обуви. Потом, поправив сумки с книгами или встряхнув портфелики, доставали из-за пазухи ученические билеты, шли в вестибюль. Дверями они не грохали, как было раньше, плавно затворяли за собой.
       Вслед за ними вошел и Петрищев.
       Ему вежливо поклонились стоявшие у входа дежурные с красными нарукавными повязками и с большой белой буквой "Д" на повязке. А так как он плавно закрыл за собою дверь, по примеру ребятишек, дежурные поглядели на него радостно засиявшими глазами.
       - У вас, в Пушкарке, тоже теперь порядок? - спросила стоявшая неподалеку остроносая старушка, прослужившая в школе лет тридцать. - А мы, Николай Федорович, поверите ли, только теперь свет увидели, при Шабурове. С ребятами не деремся, дружим...
       - Да-да, да-да, - растерянно бормотал Николай Федорович, не зная, что и ответить старушке: город и округа знали, что в Пушкарской школе ученики вверх ногами ходили, били окна, обливали стены чернилами, выгоняли учителей из класса, носили на занятия взрывчатые вещества, даже многие покалечились, а Петрищева и слушать не хотели, да он и не знал, что и как делать, чтобы усмирить сорванцов. И ему хотелось в эту минуту, чтобы произошло в школе  1 какое-нибудь событие, избавившее бы его от необходимости отвечать на вопрос старой технической сотрудницы. - Да-да, да-да, да-да...
       Вдруг в вестибюль пулей влетел со двора шустроглазый мальчишка с торчавшими из-под кожаного шлема льняным вихром. Щеки его розовели от возбуждения, тяжело дышал. За ним гулко бухнула дверь на пружине, дзинькнуло стекло.
       "Эге, здесь тоже не все благополучно, - мелькнула мысль у Петрищева. - Любопытно!"
       К его разочарованию, сорванца немедленно схватили дежурные у двери.
       - Стой! Почему дверью хлопаешь и билет не предъявляешь?
       - Простите! Немного проспал, а мне ведь надо сегодня на политинформации рассказывать о Корее. Честное слово, все выучил...
       - Никаких льгот! - строго сказал один из дежурных, выпятив грудь в шерстяном джемпере и показав нарушителю на дверь: - Вернись, закрой, как положено. Кроме того, приготовь ученический билет... До информации две минуты, успеешь.
       Шустроглазый беспрекословно вышел, но сейчас же вернулся. Дверь на этот раз он раскрывал и закрывал самым осторожным образом, успел достать и предъявил дежурным ученический билет.
       По старой привычке, он было бегом бросился по коридору в класс. Но и здесь его задержал патруль.
       - Спокойно! - сказала одна из пионерок, сверкнув черными глазами. - Здесь не беговая дорожка. Иди шагом. Да и шлем долой!
       - Прошу извинить, - срывая шлем с головы, сказал парнишка. - Все вот забываю, по старой привычке хотел газануть по коридору...
       Николай Федорович оглянулся, но старушки уже не было рядом: она поняла состояние своего бывшего директора, ушла из вежливости, перестала допытываться ответа на свой вопрос.
       Петрищев с удивлением и непрошеной завистью наблюдал за происходящим в вестибюле. Не было никакой толпы, криков и сражений. Распоряжения дежурных учеников воспринимались их товарищами как нечто непреложное и естественное.
       "Наверное, образовались условные рефлексы, - подумал Петрищев. - Если Шабуров продлит свою систему годами, рефлексы у воспитанников станут твердыми навыками и привычками на всю жизнь... Везет человеку, умеет найти главное звено для установления порядка и дисциплины в школе".
       - Здравствуйте, Николай Федорович! - нарушив ход его мыслей, поклонилась крохотная техническая сотрудница, которую в школе прозвали капитаншей Васильевной за то, что сын ее служил в армии капитаном, а сама она любила стоять на второй лестничной площадке и повелевать своими коллегами.
       - Здравствуйте, Васильевна! - ответил Петрищев по старой привычке, нагнувшись к женщине. - Как дела?
       - Как часы! - бодро сказала она. - Сами видите, теперь мы с учениками не воюем. К семи часам утра сдаем полностью убранные нами коридоры и классы дежурным ученикам и учителям, а те уж впускают народ без задержки...
       - В классах, наверное, кутерьма?
       - Что вы говорите, Николай Федорович?! - сердито замахала на него Васильевна руками. - Боже упаси! Василий Петрович Шабуров строгий завел порядок: в каждом классе обязательно встречает учеников учитель первого урока. Там и беседуют, и задачки, если кто дома не справился, выясняют, и на карте показывают. Ребята довольны, настроение у них вежливое, с нами теперь не ругаются. А еще у нас радио провели, свой узел работает. Послушали бы вы, как ребята о своих делах по радио рассказывают. И такие песни часто поют, что и даже не верится, что так можно ублаготворить людей. Намедни даже и технические сотрудницы выступали, бухгалтер, Иван Васильевич, на гитаре играл по радио и песни пел. Мы вот тут стояли, где сейчас стоим с вами, а все слышно и очень знакомо. Мы же друг друга знаем по голосу. Хоть оно по радио изменяется, а все же узнаем. У нас теперь душа радуется. Слышите, тишина какая в коридорах? А вы говорите, что ребята, наверное, шумят. Теперь у них на все есть свое время, а не когда попало. Не только в классе, на дворе стали теперь ученики держать себя по-людски: через забор не лазают, а ходят через калитку. Тоже и в калориферной. Помните, при вас там была такая курилка, не продыхнуть от дыма? А теперь этого в помине нету, ангелы летают, и кончилась наша мука с ребятами. А почему? Да сами же ребята стоят везде на постах, порядок поддерживают. По радио на всю школу говорят о провинившихся. Разве это приятно слушать виноватому? Вот и не провиняются. Да и некогда провиняться: сами ребята ограду делали, деревья насаждали во дворе и возле школы, радио проводили, гимнастический зал строили. Вы поглядите, Николай Федорович, какое они себе удобство под руководством Шабурова устроили! - женщина взяла Петрищева за рукав, широко распахнула перед ним дверь зала. - Простору сколько тут стало и все сияет. Дубинова, Елейный и всякие другие люди, тоже и Рощупкин Григорий Андреевич запугивали Шабурова, что и стены разрушатся, и ничего не выйдет из-за недостатка денег и что он опозорится из-за недостатка рабочих рук. Даже партийный секретарь, Чужеголосов, и его помощник, Гончаров, запугивали и пригрожали написать, что Шабуров начал работу в зале, занятия срывает. Не испугался их наш директор: физкультурников на лыжи поставил, чтобы на воздухе позанимались и не срывали занятия, а сам с ребятами беседовал, нас пригласил, рабочих. Ну и начали мы стараться. Поглядели бы вы, Николай Федорович, как ребята и все мы старались за душевное слово к нам директора. Одного мела, почитай, полтысячи кубометров на руках отсюда вынесли, залу углубляли...
       Елейный Прокоша кошачьей походкой вышел из левого коридора, остановился у приоткрытой двери и начал слушать разговор Петрищева с технической сотрудницей. А когда они спустились по порожкам в спортивный зал, Елейный покашлял от охватившей его досады, вернулся в учительскую.
       Несколько классных руководителей второй смены готовились здесь к назначенному Шабуровым смотру классной документации. Они проверяли записи, обертывали классные журналы зеленой глянцевой бумагой, проверяли дневники и тетради.
       Учительница Пугачева, костлявая высокая женщина с румяными пятнами на смуглых щеках продолговатого лица, солдатской походкой направилась с журналом навстречу Елейному.
       - Ведь красиво, а? - весело сказала она, показывая журнал: - Душа радуется. Зелененький, как весна...
       - Нннда-а-а, - опуская в пол прикрытые лиловыми веками глаза и горбясь, прервал учительницу Елейный. Косматые его брови почти совсем сошлись над переносицей, вздулась синеватая вертикальная складка между ними. - Нннда-а, поработаем при Шабурове, сами позеленеем, передышки не дает нам...
       Пугачева изумленно уставилась взором на Елейного, потом отступила к столу. "Как же смеет завуч делать такие провокационные заявления о Шабурове? - подумал она и оглянулась на коллег. Но те, пораженные выходкой Елейного и зная весь его подлый характер, мстительность, притихли. - Нет, они не помогут мне протестовать против этого Иудушки Головлева, не помогут. Лучше и мне промолчать".
       Елейный заметил возбужденное состояние Пугачевой, да и понял, что сам пересолил. "Надо всему придать направление, - мелькнула у него новая комбинаторская мысль. - Нечего миндальничать".
       - Зайдите ко мне по важному делу! - сказал он Пугачевой, отворил дверь учительской, повелительным жестом руки пригласил учительницу к выходу, сам шагнул за ней.
       В груди Пугачевой росла тяжесть, хотелось повернуться и уйти. Но она ощущала на своей спине и затылке свинцовый злой взгляд Елейного, шагала в безотчетном страхе вперед, повинуясь воле этого темного человека.
       - Многие учителя недовольны Шабуровым, - без обиняков заговорил Елейный, едва впустил Пугачеву в свой кабинет и закрыл дверь. - Написаны анонимки в Обком партии, в Райком, в журнал "Крокодил", в газеты... Почему вы до сей поры не жалуетесь, ведь Шабуров часто обижает вас...
       - Как обижает? - возразила Пугачева, поправила обитую вокруг головы темную косу. В карих ее глазах застыл испуг. - Нет, Василий Петрович не обижает меня...
       - Не притворяйтесь, - вкрадчивым голосом, чуть заметно улыбнувшись, сказал Елейный. - Разве не о вас говорил Шабуров на Педсовете и указывал, что вы имеете привычку отпускать учеников с урока за четверть часа до звонка?
       - Да, но ведь он говорил правду! - воскликнула Пугачева. - Больше я не буду допускать такую ошибку. Я же понимаю, что отпущенные мною ученики разгуливают по коридору и мешают другим заниматься...
       - Гмы... "правда", "допускать не буду", - насмешливо подчеркнул Елейный. - Какая наивность! Шабуров специально охотится за вашими ошибками. Не те, так другие всегда окажутся... Скажу вам по секрету, Шабуров готовит против вас материал. Потребовались ему уроки для устройства одной знакомой особы. Это я точно говорю, не подумайте... Передаст он ей физику, оставит вас на одних уроках логики...
       Пугачева хотела что-то возразить, но в горле пересохло, голову и грудь охватило жаром.
       - Пишите вы, не колебайтесь, - шептал Елейный, предвкушая победу. - Я гарантирую, что Шабурова снимут с работы, мы заживем тогда опять по-старому - тихо, без выноса сора из избы. Мы уже все подготовили. На нашей стороне Рощупкин Григорий Андреевич, Маслиев из Райкома партии, Сараев из Обкома. Ведь Шабуров всех задернул: Рощупкина критиковал за безграмотность и очковтирательство, Маслиева - за распущенность и за изнурение и отправку жены в Сапогово, о Сараеве написал в романе "Перекресток дорог" целую главу и рассказал о его кулацком происхождении и трусости, проявленной еще в двадцатые годы при борьбе с бандитами, а также о бездарной работе теперь на посту заведующего отделом школ. Думаете, они простят Шабурову? Не-е-ет, не простят. Да и мы подогреем, если дело застопорится. Так что пишите, дело верное...
       Не имея сил слушать Елейного дальше, Пугачева бросилась к двери.
       - Если в Райком партии вызовут, подтверждайте, что Шабуров ругает учителей прямо на педсовете! - кричал ей вдогонку Елейный. - Дело верное...
       - Нас не ругал Шабуров, а справедливо критиковал, - начала было Пугачева, остановившись у двери. Но в этот момент постучали. Пропустив мимо себя Николая Федоровича Петрищева, Пугачева поклонилась ему, быстро вышла. Она так и не сумела высказать свои мысли.
       - Ну, признаться, меня очаровало положение в школе, - начал Николай Федорович рассказывать виденное своими глазами. Ему казалось, что завуч школы будет торжествовать, но Елейный слушал его нахмуренно, нервно постукивая пальцами о крышку стола. Сперва Петрищев не замечал поведения Елейного, почему и продолжал восторгаться: - Я и в вестибюле понаблюдал за порядком, и в спортзале побыл, во дворе посмотрел, даже свет попробовал включить в коридоре. Оказывается, горит. Это же совсем прекрасно. Я годами не мог добиться, а при Шабурове за несколько месяцев сделано столько дел: круглосуточное электричество, оборудован физкабинет, проведено радио и создан радиоузел, школьный двор обнесен оградой... А главное, дисциплина создана. Сколько мы, бывало, мучились с ребятами, а толку никакого. Шабуров просто гений. Люди при нем преобразились, не узнать. Помню, шум на уроках гудел, хоть уши затыкай, а то вот сидят шестьсот человек на политинформации по классам, и никакого шума...
       - Плоды аракчеевской диктатуры! - сердито буркнул Елейный, улучив момент. - Скрутил Шабуров всех в бараний рог, вот и молчат. В стране тоже никто сейчас не пикает по этим же причинам...
       Петрищев поперхнулся, поднял брови. Белое бритое лицо его вытянулось, круглая шишка на шее побагровела. Он начал шумно придыхать носом с непомерно широкими ноздрями, отбросил рукою со лба длинные русые волосы, округлившимися серыми глазами поглядел на Елейного.
       - Ничего не понимаю. Какая же диктатура, если Шабурова сейчас совсем нет в школе, а дела идут, как хорошие часы. Сами ученики поддерживают порядок...
       - Попробуй, не поддержи, - загадочно покряхтел Елейный, повернулся к шкафу с бумагами.
       - Да что же пробовать? Помните, Шабуров однажды говорил на партийном собрании, что воспитание есть не что-то отвлеченное, а представляет собой единый процесс возникновения и закрепления условных рефлексов под воздействием постоянно действующего безусловного раздражителя, то есть воли и требовательности воспитателей. И Шабуров прав, а если у нас ничего не выходило, так тут и надо признаться: дарований не хватает, воли мало, настойчивости нету. Признаю, Шабуров правильно высмеивал наши методы сплошного уговаривания и сюсюканья...
       - Что вы мне лекцию читаете?! - возразил Елейный, хлопнув на стол пачку запыленных бумаг. - Я еще в 1926 году Воронежский Университет закончил...
       - Давненько вы учились, хотя и, по документам мне известно, университета не закончили, хотя и учились...
       - То есть? - Елейный весь как-то вытянулся, подался к Петрищеву корпусом.
       - А-а-а, не будем углубляться, - махнул Петрищев рукой. - Скажу лишь, что в двадцать шестом году много было тумана в университетских курсах. Шабуров все время учится и переучивается, а вы застряли на старом...
       - К делу не относится...
       - Относится! - настаивал Петрищев. - Если бы мы стояли на уровне образования Шабурова, то не стали бы нести чепухи относительно какой-то его "диктатуры". Раз результаты его система дает хорошие, значит, она правильная, хотя и кому-то не нравится...
       - Вы что же считаете себя глупее Шабурова? - спросил Елейный, чтобы задеть самолюбие Петрищева.
       Тот пожевал губами, чмокнул, будто вспомнил забытое, потом ответил медлительно, чуть ли не на распев:
       - Не будем копаться в уме, а признаем факт, что Шабуров энергичнее нас и верен принципу соединения теории с практикой, последователен во всем, за что берется. Мы ведь с вами как поступали? Объявим какое-нибудь мероприятие, а через неделю забываем о нем. Тогда и ученики переставали верить в серьезность нашего подхода к делу, и оно гасло раньше, чем ученики и учителя успевали подняться до уровня сознательного отношения к выполнению мероприятий и правил...
       - Да бросьте вы, Шабурову случайно удалось. Может быть, ученики оказались получше, чем были в прошлые годы...
       Петрищев засмеялся.
       - Это уже совсем глупо! Ученики Шабурову достались те самые, которые нас однажды в сажу вымазали. Дело не в этом. И случайность тут не причем. Просто Шабуров не только читает учение Павлова, а умеет применять на практике. Я вот уж забыл, на память не цитирую, а в блокноте у меня записано. Заметил тогда, на партсобрании, когда выступал Шабуров... Сейчас найду, прочту, - порывшись в карманах, Петрищев нашел блокнот и прочитал заметки: "Великий физиолог Павлов учил, что условные рефлексы, в том числе и воспитание дисциплины или, скажем к примеру, простая потребность закрыть дверь без стука, исчезают, если их длительно не подкреплять безусловными раздражителями в виде строгого требования выполнять установленные порядки". Вот. А вы говорите о случайности. Нет, Шабуров просто умело и настойчиво проводит в школе научное положение Павлова...
       - Чепуха-а! - презрительно оттопырив нижнюю губу и еще ниже угнув голову, боднул ею Елейный. - Люди просто слепо преклоняются перед Шабуровым. Если так будет продолжаться, Шабуров попадет в академики, а мы с вами на свалку вылетим. Надо о себе подумать...
       - Мы с Шабуровым не друзья, - возразил Петрищев. - Я и сам не прочь стукнуть Шабурова по голове, но факты его успехов очевидны... Разве там, в верху, сумасшедшие сидят, чтобы поднять руку на Шабурова?
       - Не сумасшедшие, а заинтересованные. Им тоже надо о себе позаботиться, пока их не заменили Шабуровым... Понимаете?
       Петрищев открыл рот, но сказать ничего не успел. За спором с Елейным он не слышал, как кончилась политинформация, ученики вышли погулять перед началом первого урока, вот почему и удивился появлению у открывшейся двери одного из тех мальчишек, которых он видел утром у автобусной остановки.
       - Разрешите войти? - сказал парень. - Мне бы надо к директору, а его, говорят, в Райком позвали...
       - Что там случилось? - нехотя спросил Елейный, почувствовав неприятное для себя в приходе дежурного ученика с повязкой на рукаве. - Ну, заходите!
       Вместо ответа парень посторонился. Мимо него ребята втолкнули в кабинет толстощекого широкоплечего ученика в расстегнутом пиджаке.
       - Пусть сам расскажет, - заговорили сразу все дежурные, сердито сверкая глазами и локтями преграждая путь задержанному к выходу. - Не удерешь, хватить тебе нырять с уроков. Хоть ты и сильный, кулачищи по полпуду, а мы тебя одолеем. Читал рассказ "Богатырь"? Ну вот, рассказывай о своих проделках...
       Толстощекий молча угнул голову. Тогда один из дежурных резким движением руки отбросил полу расстегнутого пиджака нарушителя, и все увидели, что талия нарушителя была обставлена книгами, как лотками. Только вместо обручей, схватывающих лотки бочонка, здесь был широкий ремень, прихвативший засунутые под него книги и тетради.
       - Это он на каток снарядился лететь, - пояснил дежурный.
       - И вовсе не на каток, - не подымая головы, хмуро возразил задержанный. - Вера Ивановна сказала на политинформации, что обязательно спросит меня по географии, а я не выучил...
       - Почему же без сумки решил сбежать? - спросил Петрищев, узнав знакомого ему ученика.
       Такой вопрос показался парню удивительным. Он поднял на Петрищева желтоватые глаза, сморщил короткий нос в рыжих веснушках, усмехнулся и кивнул в сторону дежурных:
       - Попробуйте вы проскочить мимо них во двор с сумкою. Так вот и то заметили... Глаза у нас острые, не пропустим, - парень смутился. Что приписал себе чужие заслуги, угнул голову и чуть слышно пробормотал: - Но и я, когда поставят на пост, никакого нырка с уроков не выпущу. Нехай вот так...
       В коридоре дробной трелью рассыпался сигнал электрического звонка.
       - Ему надо идти в класс, - сказал черноволосый дежурный и показал на задержанного. - А после второго звонка и дежурным надо в класс...
       - Ладно, идите, - раздосадовано сказал Елейный, будто ребята помешали ему делать какое-то важное дело. - Все идите, что я сказал?
       Дежурные недоуменно переглянулись, пожали плечами. Тронув нарушителя за рукав, пропустили его впереди себя в коридор, сказали "до свидания!" и вышли, захлопнув дверь.
       - К директору бы надо, - нарочито громко сказал один из дежурных уже за дверью, чтобы слышали Елейный и Петрищев. - Шабуров в наших делах тонко разбирается, а этот, Елейный, только подзмеивает всех, наподобие Порфирия Головлева... А ты, Стародубцев, беги в класс. Мы тебя еще на классном собрании прочистим...
       - Вот вам и диктатура, - прошептал Петрищев, заглянув в нахмуренное лицо Елейного. - Ребята воспринимают эту "диктатуру" Шабурова всем сердцем, стараются от души... В этом секрет успеха Шабурова...
       Прозвенел второй звонок. Замерли в коридоре шаги и голоса ребят, лишь издалека слышался голос учителя, объяснявшего в классе с раскрытой дверью "Бином Ньютона". А Елейный с Петрищевым продолжали сидеть, занятые своими думами.
       "Большое дело делает Шабуров, мастер, - думал о нем Петрищев. - Давно ли ученики состязались друг с другом в умении нырять с урока незамеченными, помогали в этом друг другу и радовались при удаче обмануть учителя? Совсем недавно занимались они этим спортом. И, вот тебе на, своими глазами я видел произведенную при директорстве Шабурова революцию в сознании учеников: сами они сцапали "нырка", сами привели его... Да-а. Они-то привели, а вот Елейный дал понять, что ребята напрасно трудились... Трудно будет Шабурову работать, пока Елейный в школе и пока этого темного человека на чистую воду не вывели и не обезвредили. Определенно Елейный придумает какую-нибудь гадость, чтобы очернить Шабурова. Ведь чернил же он меня и правдой и неправдой. Чернил еще раньше Кондакова, Заводяного, потом чернил Дубинову. Всех будет чернить, пока не сядет сам в директорское кресло..."
       Елейного терзали другие мысли. "Плохо мы действуем, - злился он сам на себя и на членов своей компании. - На наших глазах растет авторитет Шабурова, ежедневно растет, а мы, черт бы нас взял, мямлим и мямлим, пока нас положат на лопатки. Надо затормозить успехи Шабурова, скомпрометировать его самого. Ведь на верхах еще много ленивых людей, не желающих новизны, вот на их поддержку мы и обопремся, закричим, что Шабуров авантюрист и прожектер, что он навязывает школе не опробованные методы, вредит, не считается с коллективом. Нам поверят, нам удастся, потому что и в Райкоме у нас поддержка в лице Маслиева и в Обкоме - в лице Сараева, а шляпу из ОБЛОНО - Яковлева - мы обведем вокруг пальца. Надо лишь действовать и действовать. Завтра ж скажу Нине Никитишне Кондаковой, чтобы готовила богатый вечер и дары. Муж понатащил ей из Германии ковров и платьев целые горы, разного золота и серебра. Пусть раскошелится, пригласим Маслиева, урезоним, уговорим воевать против Шабурова. Коврами и подарками, винами затуманим его, своего добьемся. А если Нина Никитишна упрется, я ее сразу образумлю. О, я эту птицу крепко держу в своих руках. Мне известно, как был написан Наркевичем из Курского ОБЛОНО приказ  202 от 10 сентября 1949 года о назначении Кондаковой учительницей немецкого языка в Старооскольскую среднюю школу по представлению Старооскольского РОНО. В приказе даже указано, что Кондакова имеет шестилетний стаж работы и заочно учится в институте. Все это чепуха и выдумка: никакого педагогического стажа у Кондаковой нет, нигде она не учится, окончила лишь девять классов. Все остальное ею куплено за денежки и подарки мужа. И пусть только она пикнет против меня, сомну в одну минуту. Да, не забыть бы. Надо научить Кондакову разыграть роль оскорбленной Шабуровым женщины и закатить истерику на всю школу и при всех людях. Она умеет закатывать истерики. Нам все это нужно, чтобы компрометировать Шабурова, и мы будем и будем принимать все меры, все средства. Цель оправдает любые средства. Иначе не можем, перед нами выбор: или мы одолеем Шабурова, или нас выбросят, разоблачат..."
       Поглощенный такими мыслями, Елейный Прокоша даже забыл о присутствии Петрищева. Он взял лист бумаги и написал: "Распоряжение. Предлагается нижеследующим учителям явиться сегодня к завучу школы ровно в 19 часов вечера для беседы по учебным вопросам..."
       Петрищев встал и откланялся.
       - До свиданья! - буркнул ему Елейный через плечо, не подавая руки. А когда остался один, покликал техсотрудницу, чтобы объявила распоряжение лишь указанным в списке учителям. После этого начал рыться в шкафу, отыскивая какие-то бумаги. "Будет бой, надо к нему готовиться, - тревожили мысли. - Помоги, боже, как и раньше. Трудно мне с Шабуровым..."
      
      
      
      
      

    19. АНОНИМКИ И ТЕРРОР

      
       Сгорбившись и непрерывно покашливая, Елейный то и дело выбегал из своего кабинета в коридор, заглядывал в учительскую. Его томило ожидание и надежда, что, может быть, подойдут и все остальные, кого внес он в список "для беседы по учебным вопросам". Но никто больше не появлялся. "Не придут, сволочи! - выругался в душе, защелкнул дверь биологического кабинета, где уже собрались некоторые из компании заговорщиков, Елейный сел на стул у двери, обхватил голову. - Что же делать?"
       - Надвигается беда, - тихо сказал он, не подымая опущенных век и с трудом маскируя все более охватывавшую его дрожь. - И все потому, что замахнулись мы на Шабурова, а бьем слабо, упускаем время. Был сегодня в школе Петрищев. Восторгается Шабуровым. Боюсь, статью напишет в газету о достижениях в нашей школе. Растет авторитет Шабурова, а мы все спим и спим! - Елейный привстал, и все увидели его побагровевшее лицо с трясущимися губами и нервным подергиванием кожи на щеках. На глубоких залысинах лба сверкали на электрическом свету капельки пота.
       Сидевшие в кабинете учителя переглянулись. Смутьянкина выпростала рукой свои огромные мертвенно-бледные уши из-под нависших прядей русых волос, возразила:
       - Не спим, кое-что делаем. Вчера разговаривала я с Бронским Иваном Григорьевичем...
       - И как он? - нетерпеливо подался Елейный всем корпусом к Смутьянкиной. - Что сказал?
       - Категорически отказался писать жалобу против Шабурова, - полушепотом ответила Смутьянкина. Елейный при этом ударил себя кулаком по колену, шумно задышал, а Смутьянкина продолжала: - Это еще ничего, просто отказался. Хуже вышло при разговоре с Филоновой Надеждой Ивановной и Богдановой Ниной Ивановной. Те меня выругали и выгнали. "Мы, - сказали они, - людьми себя почувствовали при Шабурове, настоящую товарищескую помощь получаем, а раньше были простой мишенью насмешек и клеветы со стороны Елейного. То он приписывал нам поучение, что земля вращается под давлением солнечных лучей, то лгал, что координатой мы считаем какую-то точку в Африке..."
       - Ладно, ладно, хватит! - поморщившись, как от зубной боли, прервал ее Елейный. - Они там меня поносят, а вы рады стараться повторять. Я на этих ветрогонок найду управу. Попрошу Григория Андреевича, чтобы он их опозорил на каком-нибудь учительском совещании. Помню, Филонова однажды заходила в школу с медом в кувшине. Вот и попрошу Григория Андреевича рассказать учителям, что она ему медовую взятку предлагала. Пусть она потом выкручивается...
       - Неудобно так на девушек, - возразила Смутьянкина, но Елейный зашумел на нее, закашлялся.
       - У нас теперь удобство одно: или нас повыгоняют, или мы опорочим Шабурова и его сторонников. Нечего останавливаться перед разными моралями. Скажите-ка вот лучше, почему вы лично не написали ни одной жалобы на Шабурова?
       - Веских доводов нету, писать нечего...
       - Вы же естественница, должны понимать суть дела. К примеру, губка сама по себе вещь не тяжелая. Правда? Но если ее опустить в воду, она приобретает солидный вес, - Елейный говорил это сердито, сложив губы трубочкой, так что получилось со свистом и шипением. - Разве не факт, что Шабуров задержал оплату бюллетеней Кондаковой и Дубиновой? Факт. Чего же вам надо для повода? Садитесь и пишите, что Шабуров нарушает интересы трудящихся и не считается с возглавляемой вами профсоюзной организацией...
       - Но ведь Кондакова оказалось симулянткой, а Дубинова не имеет права получать сто процентов зарплаты по бюллетеню, так как работает в нашей школе всего менее года...
       - Не в этом дело, - прервал ее Елейный. - Пишите, что Шабуров грубиян. Приведите сегодняшний факт: при вас же довел Шабуров Кондакову до истерики?
       - Неправда, - заупрямилась Смутьянкина. - В кабинете Шабурова шло заседание профкома. И не Шабуров, а мы потребовали от Кондаковой объяснения, почему она взяла фальшивый бюллетень постельного режима, не явилась на работу, а вместе со своим пьяным мужем хулиганила в кинотеатре и не давала публике смотреть кинофильм "Горячее сердце", а потом оскорбила ученика пятого класса, сына работницы мельницы  14 Елисеевой Марии, назвав его жидом? Тогда Кондакова закричала на нас: "Будьте вы все прокляты, сволочи!" Конечно, она поняла, что за это придется отвечать, вот и выбежала в коридор, закатила истерику. Она умышленно это сделала и находилась в полной вменяемости, иначе бы она упала на пол, а не побежала на диван в учительской... Шабуров не говорил Кондаковой ни слова...
       - Чего вы хотите, чего добиваетесь? - снова прервал ее Елейный. - Кондакова действовала по моему совету, и надо этот факт использовать. Пишите, что Шабуров довел ее до истерики... Ведь жалоб мы организуем очень много, что и трудно станет отличать правду от лжи. Да теперь и не привыкли отличать, поверят. Как вы думаете? - повернулся Елейный к Дубиновой, молча сосавшей папиросу густо накрашенными губами.
       - Писать надо, - сказала она. "Если Шабурова провалят, - мелькнули мысли, - то мне выплатит Елейный по бюллетеню всю сумму, да еще и замнет дело с растратой средств от спектакля. Кроме того, пусть в народе думают, что не только меня, даже Шабурова съели в школе и что здесь никто не усидит, пока заправляют делами Елейный со Ступицкой..." - Да, писать надо. Я тоже напишу. Помните, Шабуров читал нам семнадцатый пункт правил внутреннего трудового распорядка в школе? Ведь в нем сказано, что учитель непосредственно отвечает перед директором школы за качество обучения...
       - Вот и отлично, просто находка! - захлебываясь от радости, воскликнул Елейный. - Немедленно пишите, Раиса Дмитриевна. Так и утверждайте в жалобе, что Шабуров зазнался и заставляет учителей отвечать перед ним за качество работы, а мы, мол желаем отвечать лишь пред партией... И добавьте при этом, что письмо не подписываем из-за боязни расправы...
       - Может быть, этого не надо добавлять? - разминая пальцами папиросу, осторожно возразила Дубинова. - Ведь Шабуров ни с кем не расправлялся...
       - Опять же вы не понимаете идеи! - с досадой махнул Елейный рукой. - В нашем деле очень важно действовать на уши высших инстанций. Мы ничего не добьемся, если не включим в жалобы модных обвинений: "оторвался, мол, человек от коллектива", "диктатор", "зажимщик критики", "бюрократ" и так далее. Прочитайте передовицы газет, как там?
       - О зажиме критики хорошо бы написать, но фактов нету, - сказала Лидия Павловна Межуева, вскинув на Елейного свои широко расставленные глаза с ехидным прищуром. - Если бы факты, то и я напишу. У меня ведь имеется злость на Шабурова: он раскритиковал мой урок физики в 7 "г" классе за отрыв преподавателя от жизни и за то, что я забыла, чем заправляются аккумуляторы и сказала ученикам, что они заполняются бензином...
       Смутьянкина захохотала:
       - Но ведь это же правда. Я тогда присутствовала на уроке вместе с Шабуровым и слышала, как он подсказал: "раствором серной кислоты..."
       - А вы не сбивайте Лидию Павловну с мысли, - сказал Елейный. Усмешка колыхнула его серые губы. Он опустил лиловые веки и, не подымая головы, глуховатым голосом проговорил: - Раз Шабуров был у вас на уроке, Лидия Павловна, и критиковал урок, чего же вам раздумывать? Так и пишите: "Шабуров, мстя за критику в его адрес, умышленно посещает уроки неугодных ему учителей и оценивает эти уроки умышленно низкими баллами..."
       - Не припомню, чтобы я критиковала его, - воскликнула Межуева. - Кто же мне поверит, будто Шабуров мстит мне за критику?
       - Да вы пишите, пишите, мы подтвердим, - прошипел Елейный. - Не ждите, пока Шабуров скрутит нас в бараний рог...
       - По-моему, он не собирается делать ничего подобного, - сказала Смутьянкина, и это окончательно вывело Елейного из терпения. Он закашлялся. Мысли роем закрутились в его привередливом мозгу. Шагнул взад и вперед по комнате, швырнул лежавшие на столе бумаги.
       - Хорошо, если на то пошло, будем говорить и о служебной тайне, - начал Елейный полушепотом, таинственно озираясь на дверь. Он заметил, что присутствовавшие притихли и узрились на него с настороженным интересом. "Ага, сволочи, заедает! - подумал злорадно. - Я вас сейчас распеку!" и он начал излагать пришедший ему в голову вымысел: - На днях Шабуров заготовил о всех вот присутствующих материал для представления к увольнению. И чего только он не написал в ваши характеристики...
       Елейный врал, но всем это казалось правдоподобным, потому что Елейный касался в своем рассказе тех действительных слабостей и даже темных дел учителей, о которых он давно знал, равно как и сами они знали о них. "Боже мой, - металось у них в мыслях, - да мы же пропали, если Шабуров подаст все эти характеристики в Райком партии или в ОБЛОНО. Конечно, нам надо сплотиться и всеми мерами очернить Шабурова, в этом наше спасение".
       - Теперь вам понятно, что над нами нависла опасность и нам ничего другого не остается, кроме жестокой борьбы с Шабуровым, - закончил Елейный свое "откровение служебной тайны". И с таким настроением полуобреченности и включения в водоворот круговой поруки, при которой инстинкт самосохранения становится высшим принципом поведения, расходились по домам участники "беседы по учебным вопросам". Елейный напутствовал их шепотом: - Сегодня же пишите и отправляйте свои жалобы во все инстанции и газеты. Главное, не медлите... Да, чуть было не забыл. Татьяна, останьтесь на минутку, с вами есть особый разговор...
       Нафталинова пожала плечами, присела у подставки с учебными плакатами. Елейный закрыл дверь за ушедшими участниками своей компании, как-то ласково посмотрел на Татьяну.
       "Стареет женщина, - подумал он, рассматривая ее продолговатое лицо и бурую родинку в межбровье, и параллельные складки кожи у круглого подбородка и опущенные уголки губ. - Стареет, а женственна: лукавые глаза, приятный бюст. Вот только шея некстати длинна и смешно выглядят завитки каштановых волос. А все же Закруткин живет с ней, это я доподлинно знаю..."
       Что-то безрассудное двинулось в Елейном, сладко заныло сердце, в глазах закрутились золотистые косицы. Он двинулся к Нафталиновой, сжал запястье ее левой руки.
       Татьяна не вырвала руку, а лишь подалась от Елейного всем телом назад, полуоткрыла рот и вопросительно молча глядела на Елейного округлившимися серыми глазами. Прикрытые бахромой ресниц, они не выражали испуга или возбуждения, лишь в черных зеркальцах зрачков вспыхнула ирония.
       Елейный прочел ее, эту женскую иронию: "Зачем желаешь, если не можешь?" Он выпустил руку Татьяны, отошел к окну. Там, за окном, у подошвы мелового бугра, стояла его жена, Варвара Спиридоновна, прозванная среди учителей "Бегемотихой". "Как время поработало над ней, над моей Варькой, - подумал с грустью. Вспомнилось, как ехали в Петроград с яйцами спекулировать, как ревновал ее к Шабурову, представившемуся тогда дворянином и юнкером военного училища. - Тогда она была во цвете или даже только в расцвете сил, а теперь что же из нее вышло? Отвислые губы, широченный рот. Лоб ее под этой черной шапкой кажется особенно узким, как у обезьяны. Да и шапка походит на солдатский котелок в саже. Скулы лица резко выдались, родинки у изгиба правой ноздри и у правого уголка нижней губы, еле заметные когда-то и украшавшие ее, теперь стали большими, выпуклыми, отвратительными. Грудь растаяла, опустилась, в глазах усталость и разочарование. Неужели вправду я ее закопаю раньше, чем сам умру, хотя и в вагоне тогда я смошенничал, дав ей умышленно куриную кобылку не так, как надо, лопаточка осталась в моей руке? Да черт ее знает нашу судьбу, может быть, она стоит с косой за спиною, но мы ее не видим, охотно косим других".
       Елейный отвел глаза от жены, продолжавшей стоять в пучке падавшего из окна света, скользнул взором по меловому склону бугра. Там карабкались по выступам ребятишки. "Вряд ли им карабкаться приятно, - подумал с тоской. - А вот карабкаются, потому что имеют какую-то цель. Я тоже имею цель стать директором школы. И буду карабкаться к этой цели, не считаясь с неприятностями и терзаниями совести. Все это пройдет, а победа останется. Впрочем, победы может и не быть, если наш замысел будет выдан хотя бы одним человеком. Вот за этим я оставил Татьяну, чтобы предупредить ее измену. Она молчала все время, ничем себя не связала с нами. Не думает ли она переброситься к Шабурову? Этого нельзя допустить".
       Круто повернувшись от окна, Елейный вдруг спросил Нафталинову:
       - Вы знаете купца Плотникова? Он вместе со священником Михайловской церкви Иоанном Мазаловым организовывал в конце 1917 года контрреволюционное восстание в Старом Осколе против Советской власти...
       Нафталинова затрепетала всем телом. На нее жестко глядели недвижные глаза Елейного, с которого будто бы сам дьявол стер щеткой в этот момент всю былую святость и кротость, оставив одно адское горение и смрад. "К чему это он спрашивает? - заболело в мозгу. - Неужели докопался, что я дочь Плотникова и неужели он знает обо мне все?"
       Мгновенно в памяти Татьяны пронеслось все ее прошлое: бегство в Петроград, чтобы переменить биографию. Там она вышла замуж за некоего Трухана, арестованного потом за контрреволюцию. Самой удалось бежать вместе со свекром в Центрально-Черноземную область. Свекра арестовали здесь в самом начале Отечественной войны, она бежала от ареста одна и переметнулась на оккупированную фашистами территорию, теперь учительствует, была уверена, что никто о ней ничего не знает, и вот этот вопрос Елейного?
       "Чего же он хочет? - болело сердце Татьяны. - Если он желает меня, как женщину, то... Но ведь он же не может. Его Бегемотиха жаловалась, что Елейный равен евнуху... Нет, он хочет чего-то более страшного. Чего?"
       Елейный Прокошу, которого Ступицкая называла мастером собирать сведения о людях и терзать их души, держать волю людей в своем повиновении, продолжал молча пристально глядеть на Татьяну, как удав на лягушку.
       Она не выдержала, сползла со стула и, плача, упала перед ним на колени.
       Выражение глубокого торжества отразилось на морщинистом лице Елейного. Он понял, что воля Татьяны сломлена, и он может теперь диктовать ей все, что угодно.
       - Не выдам, - ласково сказал он, помогая Татьяне встать. - И ничего мне не рассказывайте, сам все знаю о вас. Я буду молчать, прошу лишь выполнить одно поручение...
       Татьяна слушала молча, смахнув платком слезы с глаз. При этом она наблюдала за морскими свинками в ящике. Они озирались на нее временами маленькими огненно-красными глазками, в которых было меньше звериного и опасного, чем в прикрытых лиловыми веками ехидных глазах Елейного, ворковавшего смиренным голоском свои условия.
       - Все сделаю, что скажете, - вздохнула Татьяна. - Вам не могу отказать...
       - Прежде всего, нужно проучить Бронского Ивана Григорьевича, чтобы он не защищал Шабурова и установленные им порядки в школе...
       - А как это сделать?
       - Составьте вариант контрольной задачи по алгебре для седьмых классов, - нудным голосом сказал Елейный. - Включите материал, не усвоенный пока учениками Бронского...
       - Но ведь и я веду математику в седьмых классах! - недоуменно воскликнула Нафталинова. - Как же с моими классами?
       Елейный поморщился. Ему не хотелось бы прямо и открыто обучать учительницу мошенничеству, но недогадливая Нафталинова вынуждала делать это, чем связывала ему свободу маневра и ставила в условия равной стороны в заведенной им системе круговой поруки.
       - Кто же вам мешает заранее подготовить своих учеников, если время проведения контрольной работы я вам сообщу, а вариант задачи в ваших руках? - хмуро сказал Елейный. - Нам ведь как раз и нужно, чтобы ваши ученики решили задачу, а Бронского - засыпались. Вот тогда нам никто не помешает оформить материал о непригодности Бронского к педагогической деятельности... Понимаете идею?
       - Да, - задыхаясь от охватившего ее трепета, чуть слышно подтвердила Нафталинова. В мыслях ее носилось слово: "Подлец!" Но вслух произнести это слово она боялась, хотя и Елейному удалось прочесть это слово в ее глазах. - Да, понимаю. Разрешите мне идти, сильно разболелась голова, что-то лихорадит...
       Выпроваживая Нафталинову из кабинета, Елейный, будто бы невзначай, обронил страшную фразу:
       - Иногда люди гибнут от неумения держать язык за зубами... Много болтает, например, наш ночной сторож Михаил Прокофьевич Лысых. Обо мне болтает, о Ступицкой...
       Татьяна поняла значение слов Елейного. В ее сердце закипела еще большая ненависть к нему, и усилился страх. "Как же спастись от этого человека и есть ли средства? - думала она всю ночь, не смыкая глаз. - Нет, от него, кажется, спастись нельзя до тех пор, пока в райкоме находятся влиятельные покровители Елейного. Почему они покровительствуют ему, какими незримыми цепями связаны с ним?"
       Через день Нафталинова представила на просмотр Елейному составленные ею варианты контрольной работы по алгебре для седьмых классов.
       Елейному варианты понравились. Полистал классные журналы с записями Бронского по алгебре, убедился, что материал "вариантов" не пройден в классах Бронского, сказал Нафталиновой, чтобы она молчала о происходящем, указал дату проведения работы и предупредил, что она будет назначена под видом "внезапной проверки", так что Бронский получит варианты за пять минут до звонка на урок, не сможет даже и сам предварительно прорешать задачи.
       - Врасплох, понимаете, врасплох надо захватить Бронского. Мы его отучим поддерживать Шабурова и его порядки!
       Нафталинова вышла в класс, а Елейный зашагал в кабинет директора, начал жаловаться Шабурову на головную боль и на то, что "печень горит огнем".
       - Полежите-ка вы в постели, - посоветовал Шабуров Елейному. - Если к завтраму будет легче, побудем вместе на уроках Филоновой и Богдановой. И, знаете, почему? - Шабуров при этом внезапно взглянул на Елейного, так что тот не успел принять обычную для него смиренную позу и даже не успел опустить лиловые веки. В открытых его глазах Шабуров успел поэтому увидеть что-то хищное, злобное. "Вот почему Елейный всегда смотрит в землю и прикрывает веками глаза, - подумал Шабуров. - Темный в душе человек, ненавидящий счастья других, боится отразить в зрачках своих глаз этот свой внутренний мир, не познанный многими и многими, живущими рядом с ним. В этом его спасение, защитный рефлекс".
       - Не знаю, - солгал Елейный, хотя отлично помнил, что на днях беседовал с Рощупкиным Григорием Андреевичем из Районо и договорился скомпрометировать учительниц - Филонову и Богданову, передал в РОНО самолично составленные на них отрицательные характеристики. - Не знаю, откуда мне...
       Шабуров усмехнулся.
       - Григорий Андреевич ссылается на переданные ему вами отрицательные характеристики уроков Филоновой и Богдановой. Он сказал мне, что вы рекомендуете уволить этих учительниц за непригодностью. Я держусь иного мнения, так что не мешает нам совместно побыть на уроках, чтобы не так легко играть судьбами людей. Пригласим и других специалистов...
       - Не могу завтра, - возразил Елейный. - Чувствую себя больным, возьму бюллетень дня на три...
       - Хорошо, отдыхайте, - сказал Шабуров, с трудом подавив в себе чувство острого отвращения к Елейному и к его манерам. - Уроки мы посетим с вами, когда выздоровеете. Но, имейте в виду, в РОНО я сообщу о полном несогласии с вашим предложением уволить Филонову и Богданову...
       Елейный молча повернулся. Горбя спину и умышленно шаркая подошвами ботинок, чтобы казаться расслабленным, он вяло закрыл за собою дверь. Постоял в коридоре, прислушиваясь ухом к двери, потом выпрямился и быстро зашагал к себе, начал торопливо одеваться.
       Шабуров сидел в это время у стола в глубоком раздумье. Тяжело было на сердце, на скулах вздувались, двигались желваки. "Почему Маслиев, Рощупкин, Чужеголосов не согласились удалить Елейного из школы в Лукьяновку? - мучили мысли. - Ведь знают они отлично все тонкости этой отвратительной личности, играющей на низменных страстях людей. Одних он - своих начальников, вроде Маслиева и Рощупкина - привлекает льстивыми словами и кажущейся рабской покорностью; других, вроде Нафталиновой, держит в страхе и узде круговой поруки; третьих интригует ложной информацией и показной заботой о их нуждах.
       И что делается у нас, в стране Советов... Нельзя терпеть, нужно помочь партии разобраться. Пойду в Районо или в Райком..."
       На улице была весна. Сияли гребни крыш, залитые лучами утреннего солнца, пожаром полыхали стекла верхних этажей. То и дело со звоном падали на тротуар подтаявшие на крышах ледяные сосульки. Одна из них ударилась под ноги Шабурову, с треском и звоном рассыпалась холодными искорками.
       Чтобы отвлечь себя от давящей боли в груди, Шабуров, как и в детстве делал часто, присел на корточки и хотел взять навинтованный кончик разбитой сосульки, упавшей на ледок в притротуарной канаве. И не взял: его внимание привлекло другое явление - через чуть заметные трещинки на месте падения сосульки воздух проникал под лед со слабым шипением и шустрыми матовыми пузырьками мелькал в гору, а навстречу пузырькам часто-часто катились капли воды.
       "Весна, - мечтательно подумал он. - Капельки сольются в ручей, ручьи в реку, река снесет оковы зимы и накипь навоза. Так и капельки нового в любом деле... Они обязательно сольются в могучий поток и смоют с лица земли, с нивы народного просвещения Елейного и его покровителей, желающих работать по старинке и не выносить сор из избы. Такую заметку "Не вынося сора из избы" или "На ложном пути" пришлось мне писать о методах работы Елейного. Помнится, "Учительская газета" напечатала заметку, а "Курская правда" направила в Райком партии для принятия мер, но здесь лишь разгласили Елейному мое авторство. С этой поры Елейный еще больше лютует против меня. Его лютость мне понятна, но вот поведение райкомовского руководства вызывает сомнение: ошибаются люди или действуют злонамеренно? Кажется, злонамеренно, иначе чем же объяснить, что совершенно ясные мои доказательства они игнорируют и продолжают поддерживать Елейного..."
       - Что вы тут занимаетесь пустяками, Шабуров? - неожиданно прогремел над ним голос откуда-то шедшего Маслиева. - Я хотел даже специально посылать за вами, да вот встретились. Идемте со мной!
       Шабуров встал. Здороваясь с Маслиевым, заметил, что карие глаза его блудливо устремились в сторону, смуглое цыганское лицо хмурилось.
       Молча поднялись на второй этаж, в кабинет второго секретаря. Маслиев Егор Михайлович сел в центре расположенного буквой "Т" стола, кивнул Шабурову на пустой стул.
       Некоторое время они заняты своими делами: Маслиев лениво рылся смуглыми длинными пальцами в уже ранее просмотренной им груде почты, Шабуров запоминал внешность этого человека. "Почему это, Маслиев, рассказывают в народе, стал очень пугливым и боится предстоящей партийной конференции? Настолько боится, что даже приостановил ремонт своей квартиры. - Шабуров чуть заметно усмехнулся: - если по внешности судить о человеке, то Маслиев не лишен смелости. Густая черная шевелюра высится упрямо над высоким лбом с глубокими залысинами. Складки кожи на лбу напоминают стальные вороненые прутья. Карие глаза мечутся быстро. Вмятины худобы на лице придают Маслиеву вид бывалости. Разве вот есть что-то хищное и в острых чертах его лица, и в резко искривленном направо костлявом длинном носе и в кривой верхней губе плотно закрытого рта. Да и, если судить прямо, Маслиев относится к породе хищных, а они всегда трусливы. Наделал дел в районе, с женщинами измаялся, свою жену загнал в Сапогово, с Межуевой развратничает и разбивает ее семью, Казакову закрутил, вовлек в сети, из кондитерской фабрики бросил в "Индпошив" на провал дела... Да и что можно ожидать от такого руководителя, который всеми силами поддерживает Елейного с его компанией? Ничего, кроме мерзости... Так вот и начнешь с внешности, докопаешься до нутра, до самой души..."
       - Оказывается, мы в вас ошиблись! - внезапно заговорил Маслиев злым голосом. - Массами поступают на вас анонимные жалобы. Народ жалуется... Вот, взгляните!
       - Предпочитаю взглянуть в глаза живому жалобщику, а не в трусливую анонимку! - резко сказал Шабуров, отстранив протянутую ему Маслиевым пачку бумаг. - Не стану их читать. Догадываюсь, что это стряпня Елейного...
       Маслиев поморщился и высказал свою любимую пословицу, что если часто начать называть человека свиньей, он обязательно хрюкнет...
       - А если свинью начать называть человеком, она разве заговорит по человечески?
       - Не будем в это углубляться, - прервал Маслиев и начал читать сам все анонимки.
       У Шабурова все сильнее и сильнее росло чувство гадливости к анонимкам с их авторами и к читавшему анонимки с каким-то особым наслаждением Маслиеву.
       "За взятку устроили Шабурова директором школы, - гудел Маслиев, озвучивая слова анонимок. - За взятку избрали его депутатом городского совета, за взятку ежегодно приглашают в Академию Педагогических Наук на "Педагогические чтения", за взятку печатают его статьи в журналах и газетах, за взятку гремит слава Шабурова... В самом же деле в его лице действует бюрократ: он ввел график приема всех желающих обратиться к нему по личному вопросу, заставляет учителей приходить в школу заблаговременно и готовить организованное начало урока, завел дежурство учеников и учителей с красными повязками на рукаве и вообще вводит невиданное нами раньше..."
       - Разрешите взглянуть на почерк, - прервав Маслиева, потребовал Шабуров. Тот было заупрямился, тогда Шабуров встал и направился к выходу.
       - Подождите, я покажу почерк! - окликнул его Маслиев и, придавив листы ладонями, открыл часть написанного взору Шабурова. - Вот, читайте...
       - Это почерк Дубиновой и жены Елейного, Варвары Спиридоновны, - возмущенно сказал Шабуров. Я вам сейчас докажу...
       Пока Шабуров рылся в портфеле, Маслиев посматривал на него с усмешечкой, но когда была подана уже известная Маслиеву анонимка, написанная Раисой Дмитриевной Соколовой самой себе от имени учеников о бытовом разложении Нафталиновой и Закруткина, у Маслиева вытянулось лицо.
       - Да, сходство поразительное, - был вынужден признать он. - Конечно, в написании анонимок приняли участие Соколова и жена Елейного, но какое это имеет значение? Ведь есть и другие анонимки. Например, вот эта...
       Шабуров взглянул на текст и воскликнул:
       - Узнаю и этот почерк. Написано рукой Нафталиновой... По слогу же видно, что диктовала Нафталиновой Соколова, если не сам Елейный, режиссирующий весь этот поток клеветнических анонимок против меня...
       - Какая же связь между Соколовой и Нафталиновой, чтобы одна из них диктовала анонимку другой?
       - Самая обыкновенная, товарищ Маслиев. Вчитайтесь повнимательнее в анонимное письмо, которое сама себе от имени учеников написала в свое время Соколова-Дубинова. В письме "ученики" требуют прекратить бытовое разложение Нафталиновой и Закруткина. Ведь письмо датировано 12 апрелем 1952 года, но Дубинова не поставила о нем в известность парторганизацию и вообще не приняла никаких мер по отношению Нафталиновой и Закруткина. Зачем же, спрашивается, писала она эту анонимку? Да за тем, чтобы в нужную минуту заставить Нафталинову и Закруткина поддержать Дубинову под угрозой оглашения письма о их бытовом разложении. Вот вам и связь: теперь Дубиновой и Елейному потребовались голоса, то есть авторы анонимок против меня, вынудили писать анонимки и Нафталинову с ее семейным любовником Закруткиным. И очень обидно, что райком партии не желает разобраться в этом...
       - Я, наверное, скоро уйду, - сказал Маслиев. - Досижу до конференции, а то и раньше уйду... Готовят на мое место Костина с транспорта. Прямо скажу, прохвост этот человек. Проворовался и мошенничал вместе с председателем Ламского сельсовета, со Щетининым. Того посадили, а этого выдвигают на партийную работу. Вы еще пожалеете, что меня не будет здесь...
       - Но пока вы здесь, прошу остановить постыдную канитель с анонимками, - сказал Шабуров.
       - Я не в состоянии. Дано указание свыше опохабить вас...
       - Раз дано, выполняйте - с ненавистью заметил Шабуров, вставая. - Когда меня посылали директором в школу, дали обещание удалить Елейного и Ступицкую. Почему не выполнили этого обещания? Вы молчите. Тогда примите от меня заявление об освобождении меня от поста директора. Я не могу и не хочу работать в системе шантажа, интриг и подсиживания, организованных Елейным и Ступицкой при вашем молчаливом согласии...
       - Но, но, но, - заквокал Маслиев. - Заявление подавайте в РОНО, а мы не будем вмешиваться... Вы вот там еще стенную газету "Зеркало" организовали... Зачем вы это сделали, коллективу не нравится... Да и, говорят, то есть пишут в анонимках, что газета издается на низком идейном уровне...
       - Вы сами читали газету "Зеркало"? - спросил Шабуров.
       - Да нет, не читал. Мне рассказывал инструктор, Костин, мой будущий приемник...
       - Не на вечере пьянки у Кондаковой шла речь о пропитии меня, газеты "Зеркало" и всей вашей совести за ковры, вино и прочие подарки?
       - Я ушел с вечера сразу же, - проговорился Маслиев, но сейчас же начал кашлять, потом притворился непонимающим, спросил: - Да вы о каком вечере говорите?
       - О том самом, на котором были вы и весь ваш "актив", обсуждали пути спасения Кондаковой, пролезшей на педработу без образования и по фальшивым документам, а также решили обязательно сломать мне шею... Снова молчите? Жаль. Ну, ладно. О вечере потом. Сейчас о газете "Зеркало". Ее рассматривали в редакции "Учительской газеты", вскоре будет напечатана рецензия, так что увидим, плоха или хороша эта газета. О методе работы по установлению порядка и дисциплины в школе будут судить работники Академии Педагогических Наук РСФСР. Слушается мой доклад на "Педагогических чтениях" в Москве, материал предположено напечатать в 1954 году в книге "Классный руководитель" под редакцией Болдырева... Ведь стоило бы, пожалуй, подождать вам здесь с выводами, плоха или хороша учительская газета "Зеркало", плоха или хороша введенная мною система борьбы за воспитание школьного коллектива...
       - Если будем ждать, вы закрепитесь и положите нас на лопатки, - с цинической откровенностью сказал Маслиев. - Мы имеем задание сломать вам шею во чтобы то ни стало... И не спасут вас знания, опыт, образование. Машина двинута, ее не остановишь...
       - Зато вы будете опозорены перед историей, - сказал Шабуров пророчески гневным голосом. - В книгах, журналах и газетах думающие люди воспоют во мне и моей работе то самое, что вы так вероломно и безжалостно порочите... Эх вы, "ленинцы"! Что осталось у вас от того, чтобы иметь право называться ленинцами? До свиданья! - Шабуров грохнул дверью, опрометью выбежал на улицу из здания, в которое ходил когда-то с чувством святой взволнованности и которое теперь показалось ему полным затхлости и зловония.
       Он шагал по мокрому тротуару в сторону здания РОНО. Все его сердце горело огнем, в мозгу полыхали молнии гнева и мысли. И не знал Шабуров тогда, что его опыт и труды будут признаны, но ему придется еще бороться потом за свое авторство и против плагиаторов с учеными степенями и высоким служебным положением, что ему придется бороться и за партийный билет, который попытаются отнять у него ненавистники его таланта и успехов. Но Судьба прочила и безжалостно прочила ему все это, желая огнем моральных мук снова испытать Шабурова, как он уже был испытан огнем битв за ленинизм, за Отечество на поле политической и военной брани в прошлом. История писала страницы об этом удивительном человеке, которому честность и принципиальность приносили в жизни одни неприятности, страдания и печаль. Смелее вперед, выше голову, Шабуров! Ты истинный сын народа, истинный ленинец-коммунист, тебе будет, обязательно будет обеспечена поддержка и победа!
       ... В РОНО посетителей не оказалось. Инспектор заявил, что Рощупкин чрезмерно занят, принять никого не может.
       Шабуров хотел уже повернуться к выходу, но его остановил услышанный за дверью кабинета Рощупкина знакомый до отвратительности, приглушенный голос Елейного. Слов нельзя было разобрать, но озадаченность полностью овладела Шабуровым. "Что бы это значило? - мелькнули мысли. - На уроки Елейный не явился по болезни, а вот сюда пришел наушничать на кого-то".
       Неожиданно даже для самого себя Шабуров рванул дверь кабинета и вошел.
       Это было так неожиданно, что Рощупкин застыл в позе испуга и удивления, молча узрился на Шабурова сквозь огромные очки жалким взглядом маленького побледневшего личика и опустошенных глаз.
       Елейный, поскольку дверь не скрипнула, не заметил прихода Шабурова. Он сидел спиной к двери и, согнувшись над своей тетрадью записей, продолжал вкрадчивым голосом докладывать заведующему РОНО свое мнение о Шабурове.
       - ... Невозможный человек, этот Шабуров, - с хрипотцой подчеркивал Елейный. - Он и с вами не считается. Это по его инициативе расследовано дело о подписании вами незаконных бюллетеней Кондаковой и Дубиновой, предложено с вас и взыскать незаконно выплаченные этим учительницам суммы. А ваше распоряжение подготовить материал к увольнению Филоновой и Богдановой совсем игнорировал и сказал, что его мнение о работе учительниц прямо противоположно вашему. И как он смеет противоречить начальству? Надо обо всем доложить в ОБЛОНО...
       - Доложили бы вы, Елейный, лучше о своем бюллетене, - сказал Шабуров, шагнув к столу. Елейный вздрогнул, поперхнулся. Тетрадь выпала из его рук, все лицо странно зашевелилось, будто поверхность медузы.
       - Василий Петрович, возможно, вы поняли меня превратно, но я от души хочу помочь разобраться ему и вам, - выкручиваясь и стараясь выбраться из просака, елейно заговорил Елейный...
       - Не паясничайте! - остановил его Шабуров. - Я вас обоих отлично понимаю. До свиданья!
       Вернувшись в школу в перерыв между первой и второй сменами и чувству себя уставшим от ходьбы и хлопот в банке, стройконторе, различных предприятиях по делам школы, Шабуров хотел пройти к себе в кабинет и посидеть несколько минут, отдохнуть. Но из двери биологического кабинета в самом дальнем углу коридора нижнего этажа послышался визгливый голос Ступицкой:
       - Мы вас сотрем в порошок, если еще когда позволите себе критиковать завучей на педсовете и поддерживать директора школы...
       - И вышвырнем на улицу! - глуховато вторил Елейный.
       "Значит, это гадкий тип уже выздоровел? - подумал Шабуров и шагнул поближе к кабинету. - Какую же это новую подлость задумал Елейный и зачем он пришел в школу, имея бюллетень постельного режима?"
       - Вы не имеете права зажимать критику! - плачущими голосами, перебивая друг друга, возражали Филонова и Богданова. - Мы сейчас пойдем в райком партии и расскажем Маслиеву о ваших группочках и интригах против Шабурова и его мероприятий, против его справедливых требований...
       - Маслиев вам не поможет, - пробубнил Елейный.
       - Все равно пойдем, к Кислякову попросимся на прием, - сказала Филонова.
       - А я вас! - дико завизжала Ступицкая, в кабинете стало шумно, что-то грохнуло. Шабуров отворил дверь. Он увидел согнувшуюся Филонову. Подняв руки над головой, она защищалась от ударов, а над ней злой позеленевшей фурией Ступицкая размахивала кулаками. - Я вас в порошок, в порошок...
       - Поздравляю, Елизавета Степановна, с расправой над неугодными! - иронически сказал Шабуров. - А-а-а, здесь весь кворум: секретарь парторганизации Чужеголосов, оба завуча и все их подмастерья. Надеюсь. Иван Афанасьевич, соберете партийное собрание для обобщения и оценки опыта, насаждаемого Ступицкой и Елейным в коллективе?
       - Правильно, правильно! - попугайски вымолвил Чужеголосов все известную свою стандартную фразу. - Правильно, правильно...
       Шабуров брезгливо отвернулся от него и сказал продолжавшей стоять с поднятыми кулаками Ступицкой:
       - Да опустите вы кулаки! Неужели окаменели?
       - У меня судорога, вот я и лечусь так, приемом гимнастики...
       "Действительно, лисица, - подумал Шабуров, покосился на Елейного, который почему-то проявил особый интерес к Нафталиновой и начал шептаться с ней. Это вызвало у Шабурова подозрение. - Что эти задумали, какую каверзу?" Он внезапно потребовал у Нафталиновой план урока и сказал, что желает пойти к ней сегодня на первый урок.
       Нафталинова сразу изменилась лицом, побледнела, встревожено взглянула на Елейного и ничего не ответила Шабурову.
       - Татьяна Ильинична забыла план урока, и я разрешил ей проводить урок так, - поспешил Елейный на выручку Нафталиновой...
       - Что ж, разрешили, пусть проводит. - Шабуров развел руками, подумал мгновение и добавил: - А на урок я все же пойду. Будем нарушать порядок вместе, чтобы не было скучно...
       Татьяна Ильинична уныло посмотрела на Елейного, но тот и сам не знал, как выкрутиться из неожиданно созданного Шабуровым положения. Он взял под руку Гончарова Ивана Григорьевича, прозванного в школе "Мясником" за склонность к торговле мясом на базаре, вышел из учительской.
       "Теперь единственное спасение в надежде на поддержку Маслиева в Райкоме и на поддержку Ступицкой, Дубиновой, Чужеголосова и Мясника в парторганизации в школе, - соображал Елейный, ведя Гончарова под руку в коридорчик возле библиотеки. - Надо Мясника припугнуть, чтобы он смелее поддерживал меня против Шабурова, а то ведь все колеблется и колеблется, скользкая порода..."
       - Сообщаю, Иван Григорьевич, по секрету, - зашептал Елейный. - Шабуров заготовил приказ передать ваши совместительские уроки в школе другому лицу и оставить вас лишь на работе в вечерней школе. Это ведь беда, семнадцать уроков, почти ставка вылетают из вашего кармана. А вы еще ратовали за Шабурова при выборах в депутаты Горсовета. Но это не все. Шабуров готовит вам порицание за торговлю мясом. И как это вас угораздило самому продавать целую коровью тушу, да еще рубить ее топором при всем народе?
       Открыв в изумлении широкий рот и блестя мгновенно вспотевшим лысым лбом, Гончаров начал энергично скрести ногтями в редких рыжеватых волосах, сохранившихся на затылке, шмыгал длинным красным носом (он любил "чекалдыкнуть" грамм триста, пришел в школу выпивши) и таращил на Елейного бледно-голубые глаза. Ему не верилось. Он не замечал, как его толкали пробегавшие во двор и со двора в школу ребятишки, как холодная струя воздуха била в него из приоткрытой во двор двери. Он помнил, что Шабуров помог ему возвратиться из артели "Кожевник" на педагогическую работу и ободрил его браться за это, не боясь глухоты от фронтовой контузии.
       - Не верю в злую волю Шабурова, - вымолвил он, наконец, вытирая потное лицо пустым рукавом зеленого кителя, болтавшимся на обрубке правой руки. - Шабуров делает если что, то лишь на пользу государства...
       - Нет, вы все же подумайте, - настойчиво ворковал Елейный в самое ухо Гончарову и обнимал его за плечи, чтобы расположить к себе. - Мы должны сплотиться и дать отпор Шабурову, иначе - беда...
       - Ну, я что могу? - спросил Гончаров, так как в душе у него началась боль от боязни потерять семнадцать уроков из тридцати семи. - Как я могу помочь вам?
       - Вы помните, мы на партийном собрании решили издавать сатирический бюллетень?
       - Помню.
       - Вот и хорошо. Вы тогда выступали и сказали, что если дать вам затравку, то будете писать в бюллетень. Вот и пусть такой затравкой будет написанная вами статья "Директор - бюрократ". Я вам дам материал. Начнем хотя бы с того, что на дверях директорского кабинета висит табличка о приеме по личным делам...
       - А что же тут плохого? - возразил Гончаров. - По служебным делам Шабуров принимает в любое время, а по личным вопросам он указал время за счет своего отдыха, никуда в это время не отлучается и у него всегда в кабинете полно народу. Он беседует с людьми и как директор и как депутат. Заместитель Начальника Управления школ Министерства просвещения РСФСР товарищ Руновский 2 апреля 1953 года в своем письме, кажется номер Кур/1262 - я же сам читал это письмо и хорошо помню - одобрил такое плановое начало в работе Шабурова, как прием в определенное время людей по личным вопросам. Ничего плохого в работе Шабурова в этом направлении, кажется, нет. А по служебной линии разве он кому отказывает в приеме?
       - Конечно, он никому не отказывает, - бубнил Елейный. - Но ведь времени мало отводит для приема по личным вопросам, всего по одному часу и лишь по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам...
       - Да что вы? Ведь разве мало четыре часа в неделю для одной школы, когда на дверях кабинета заведующего РОНО, Рощупкина, висит бумага о том, что по всем вопросам - по служебным и личным - прием лишь по понедельникам и только один час. Понимаете, на весь район один час?
       - Рощупкин наш союзник в борьбе с Шабуровым, поэтому нам не интересно его затрагивать, - возразил Елейный. - А вот если Шабурову позволим посократить совместительства в целях улучшения качества учебной работы, это нас ударит по карману. Вас ударит, Иван Григорьевич. Решайтесь быть с нами заодно...
       - Я вот не понимаю, как же это мы сумеем изобразить Шабурова бюрократом, если он всегда доступен народу, любит народ, готов остаться без еды и отдыха, а обязательно каждому ответить, с каждым поговорить, - возразил Гончаров.
       - За это не беспокойтесь, Иван Григорьевич. Мы так подстроим, что создастся впечатление отказа Шабурова в приеме какому-нибудь учителю. Могу, например, порекомендовать Межуевой Лидии Павловне потребовать у Шабурова приема в момент звонка на урок. Шабуров, конечно, откажет. Вот и обстановка. Межуева разнесет об этом отказе на весь город, жалобу напишет, другие подтвердят. Чего же еще больше нужно? Бюрократизм налицо, материал для статьи есть...
       - Мм-да-а-а! - промычал Гончаров, в уме подумал: "До чего же подлец Елейный, у него на каждую гадость готов свой рецепт". - Ладно, я подумаю...
       В это время зазвенел звонок на урок, из учительской стали выходить учителя, направляясь в классы, из приоткрытых классных дверей там и сям выглядывали и сейчас же прятались мордочки ребят.
       - Тише, учитель идет! - слышалось шикание дежурных.
       Шабуров шагал рядом с Нафталиновой, о чем-то шепотом переговариваясь.
       Ступив на лесенку второго этажа, он не столько услышал по шороху подошв, сколько всем своим существом ощутил за своей спиной по-кошачьи шагающего Елейного. К такой кошачьей походке Елейный привык в течение десятков лет своей страсти бесшумно двигаться за людьми и подслушивать.
       Усилием воли Шабуров удержал себя от желания оглянуться. Но заметил, что Нафталинова оглянулась. По выражению ее глаз и лица понял, что Елейный делал ей какие-то знаки и подумал: "Опять что-то Елейный комбинирует. Но не поддамся, не отвлекусь".
       У самого входа в класс Елейный догнал Шабурова и дружески взял под руку:
       - Есть секретное слово. Вот. - Он подал записку, в которой Шабуров прочел: "На Захара Тимофеевича имеется жалоба. Давайте зайдем к нему на урок сейчас".
       Нафталинова держалась за ручку двери, не решаясь открыть и войти в класс. На кислом лице ее вдруг появилась надежда, что Елейный сумеет отвлечь Шабурова и тогда намеченное мошенничество с контрольной работой по алгебре удастся... Но произошло по другому.
       - Нет уж, товарищ Елейный, идите одни, - возразил Шабуров. - Я недавно был на уроке Захара Тимофеевича, а сейчас хочу сюда, к Нафталиновой...
       Елейный сгорбился и зашагал вниз, забыв даже, что класс Захара Тимофеевича находится на втором этаже.
       - Прошу, - сказал Шабуров Нафталиновой и вслед за ней вступил в класс. Он изумленно остановился у порога: доска была завешена газетами, перед сидевшими за партами учениками разгуливала, постукивая каблуками, Ираида Дмитриевна Простакова.
       Увидев Шабурова, она замерла от неожиданности на месте. Остроносое ее худенькое личико с вечно испуганными глазами покрылось бледностью. Рядом с нею, забыв даже поприветствовать учеников, остановилась Нафталинова с расстроенным лицом.
       - Начинайте, пожалуйста, - спокойно, как только мог в этих условиях, сказал Шабуров и прошел на заднюю парту. Он догадался теперь, что попал на тайно от него организованную с какими-то посторонними целями контрольную работу. В глазах его билось взволнованное внимание и отражалось чувство необычной досады, что Елейному все же удается творить подобные подвохи и что в Райкоме не внимают просьбе Шабурова удалить шантажиста Елейного из школы.
       Заметил Шабуров, что ученики смотрели на завешенную газетами доску с тем повышенным интересом, с каким они обычно глядят в ожидании увидеть скрытый пока от взора текст задачи. И это еще больше будило в Шабурове чувство подозрения. "Какая же тут контрольная, не предусмотренная расписанием контрольных задач?"
       Когда Нафталинова сняла газету с доски и глазам учеников предстал текст алгебраической задачи, одна из девочек восторженно воскликнула:
       - Во, Татьяна Ильинична, вы как в воду глядели: сказали нам третьего дня, что будет на контрольной, наверное, этот вариант задачи, так и есть!
       - Эту задачу мы решали уже в классе! - зашептались другие ученики.
       Нафталинова в изнеможении опустилась на стул, обхватив голову руками. "Выгонит теперь с работы за мошенничество и очковтирательство, - в отчаянии подумала она о Шабурове, проклиная в то же время Елейного, втянувшего ее в провокацию. - Но чего же молчит Шабуров, сидит спокойно и не выгоняет меня из класса?"
       Но Шабуров не был спокоен. Лишь сверхчеловеческими усилиями воли удалось ему казаться спокойным. У него ныли десна, так непомерно сжал он зубы. На скулах вздулись желваки. Черные точки резко суженых зрачков прищурившихся глаз казались острыми кончиками тонко зачиненных карандашей.
       "Против кого нацелена провокация Елейного и Нафталиновой? - кипело у него в груди. - Кому должна нанести вред эта внезапная контрольная работа, мне, ученикам или кому из учителей?"
       Пытаясь разобраться в сложном сплетении своих собственных мыслей, чувств, предположений, Шабуров наблюдал за учениками. Они были не то что спокойны, а как-то безразличны к происходящему в классе. Это безразличие появилось у них после снятия газетного занавеса с доски. Светившийся перед тем в глазах учеников интерес погас и уступил место скучному выполнению давно уже обдуманного решения задачи.
       Некоторые из учеников стали деловито переписывать в тетрадь с извлеченных из нагрудных карманчиков листков давно уже решенную задачу без всякого стеснения и угрызения совести, потому что привыкли к таким приемам. Другие осторожно посматривали в маленькие блокноты, урывками списывая их содержимое в тетради. Третьи, наиболее осторожные, косили глаза на тетради соседей, списывали, притворяясь одновременно думающими и обдумывающими людьми.
       "Мерзавцы, подобные Елейному и Нафталиновой, или не понимают, что коверкают души подрастающего поколения такими вот "контрольными работами" или делают сознательно, будучи уверенными, что среди честных им нельзя жить, приучают к бесчестию и своих учеников, - роились мысли у Шабурова. - Конечно, контрольная задача направлена против кого-то, но она калечит души всех учеников!"
       Едва прозвенел звонок на перемену и Шабуров спустился вниз, к нему подошел Елейный в неестественно веселом настроении.
       - Фурор, полный провал Бронского! - восклицал он, хватаясь от смеха за живот. - Ни один его ученик не решил контрольной задачи. Я там сам присутствовал вместе с Межуевой...
       - А почему это вы так радуетесь? - наступая на Елейного и пронизывая его взглядом сверкавших от гнева глаз, шепотом спросил Шабуров. - Ведь не Рим или Берлин удалось вам взять штурмом, а всего лишь совершили очередную подлость. Зайдемте к вам, поговорим...
       К изумлению Шабурова, в кабинете Елейного, в печальной резиденции биологов, оказались заведующий РОНО Рощупкин и директор базовой семилетней школы Михаил Васильевич Виноградский. Это толстощекий человек с чугунным видом будто бы пьяных глаз, немного сутулый. Он всегда производил на Шабурова неприятное впечатление своим внешним видом, дружбой с Елейным и утонченным подхалимажем перед начальниками. Теперь же это впечатление сразу усилилось в сотни раз, когда, вместо приветствия, Виноградский в один голос с Рощупкиным воскликнул:
       - Значит, Бронский провалился и можно будет это зафиксировать?
       Шабуров понял, что Елейный действовал в сговоре с Рощупкиным и с Виноградским, которые даже соизволили прибыть внезапно в школу, чтобы "зафиксировать". В нем закипело бешенство.
       - Нельзя ли зафиксировать другое?! - крикнул Шабуров. - Нельзя ли зафиксировать, что завуч школы Елейный занимается в школе провокациями и подсиживает учителей при поддержке заведующего РОНО Рощупкина и своего друга Виноградского?
       Рощупкин угнулся при этом чуть не до крышки стола, так что бледная его лысина, окаймленная венчиком серых волос и похожая на тонзуру ксендза, неприятно засверкала в потоках бьющего через окно света, а узкие плечи поднялись, будто мослаки крыльев купающегося в пыли воробья.
       "Говорил же этому черту, Елейному, что контрольную работу надо подсунуть Бронскому во время отлучки Шабурова, так не утерпел... Теперь вот и заварилась каша".
       - Вы, Рощупкин и Виноградский, молчите? Ну что ж, от вас я не имею права потребовать отчета, пусть этим займется партия. А вот вы, Елейный, скажите, кто составил текст контрольной работы?
       Елейный поколебался, потом проворчал:
       - Я составлял...
       - Сейчас мы это уточним, - сказал Шабуров и покликал машинистку Бирюкову, угреватую молодую женщину, недавно родившую ребенка и почему-то всегда дрожавшую перед Елейным в непонятном страхе. - Принесите текст оригинала отпечатанных вами контрольных работ по алгебре.
       Елейный бросился было к машинистке, чтобы отнять рукописные тексты, но Шабуров остановил его властным окриком, взял листки.
       - Так я и догадывался, - сказал Шабуров, покосившись на растерянно переглядывавшихся Рощупкина и Виноградского. - Тексты контрольных работ написаны собственноручно Нафталиновой. Это редкий случай в педагогической практике, чтобы контролируемый сам для себя составлял задачу. Позовите, Бирюкова, учителя Бронского сюда!
       Бронский, бывший работник ЧКа, вошел растерянно. Лобастое лицо его было в поту, серые глаза слезились от неожиданно и незаслуженно пережитого удара.
       - Вот и теперь мне ясно, что Елейный с Межуевой нарочно скомпрометировали мой класс, чтобы снять меня с работы... И начальники уже тут и свидетели...
       - Подождите, - прервал его Шабуров. - Когда вам вручили контрольную работу и пройден ли вами в классе включенный в работу алгебраический материал?
       - Контрольную работу вручит мне Елейный уже в момент звонка на урок, а Межуева оказалась в моем классе раньше моего прихода. Материал контрольной работы ученики не проходили, мы только начали эту тему...
       - Почему вы не протестовали?
       - Елейный прибежал в класс, закрыл дверь и сказал мне, что будет плохо, если не подчинюсь. Он не выпустил меня из класса, держал в качестве пленника, а Межуева с Елейным хозяйничали, подменили меня, проводили контрольную работу. Вот вам и результат - полная неуспеваемость...
       Вконец разоблаченный, Елейный сгорбился, нахмурил брови и, пыша злостью, стоял посреди комнаты. Он был так нелеп и отвратителен, что даже Виноградский отвернулся от него и плюнул. Но Рощупкин нашел в себе столько бесчестия и наглости, что похлопал Елейного по плечу и сказал ободряюще:
       - Не унывайте, ошибки у всех бывают...
       - У Елейного не ошибка вышла, а лишь обнаружилось звено во всей его цепи педагогических преступлений. И я заявляю, слышите, Рощупкин? - подчеркнул Шабуров. - Я заявляю, что работать под одной крышей с Елейным не желаю больше, прошу сделать представление или о его или о моем увольнении!
       Через несколько дней Елейный (а он теперь ежедневно посещал Рощупкина) вел с Рощупкиным в его кабинете разговор о здоровье Шабурова.
       - Здоровье у него подорванное, - сказал Елейный, внимательно заглянув в глаза Рощупкина, чтобы увидеть в них через стекла очков что-либо подсказывающее для своих действий против Шабурова. Но Рощупкин лишь кивнул головой.
       - Слышал я, слышал, - сказал он. - Шабуров, оказывается, был уже слепым некоторое время после контузии. Сейчас у него нервная система расшатана. Если его посильнее взвинтить, может начаться рецидив контузии, вот и списывай мужика в инвалиды...
       Возвращаясь домой, Елейный продолжал думать о поразившей его воображение страшной улыбке на тонких губах Рощупкина, когда он заговорил о рецидиве контузии и возможности списать Шабурова в инвалиды.
       "Если его посильнее взвинтить. А почему бы нет? - Елейный воровато оглянулся, будто опасался, что кто-нибудь сможет подслушать его мысли. Сзади никого не было. - Ну что ж, взволную и уберу Шабурова с дороги, тогда и власть директора окажется в моих руках. Теперь уж без сомнения: Рощупкин обещал поддержать, Маслиев тоже. Убрать надо двух - Шабурова и ночного сторожа Лысых. Каждый из них для меня и для Ступицкой по-своему опасен. Слишком много знают они о нас. И пока целы, всегда можно ожидать удара с их стороны. Ступицкую, сухую тарань, я уберу позже, а пока с ней надо быть в союзе: она умеет лгать и мобилизовать людей против Шабурова. А чего же мне еще надо теперь, особенно в какой части, в части практической... Фу, черт! Этот фашистский сотрудник газеты "Новая жизнь", Толмачев, чуть не подвел меня. Черт его вынес с карикатурой! Хотел он, как признался мне, очернить Шабурова, представив в виде пьяницы, а получился удар по нас, по мне, Гончарову, Ягненкову, Саплину... Хорошо еще, что мне удалось похитить карикатуру, но сейчас, стало мне известно, Шабуров затребовал от Толмачева копию карикатуры. Неужели получит он копию? Ведь я изображен на карикатуре настоящим Тартюфом... Мне надо спешить, иначе все повернется, может быть, не так, как мне хочется... Но что делать, как поступить?"
       На мучавшие его вопросы Елейный не нашел ответ по дороге домой, не нашел его во время бессонно проведенной ночи, продолжал думать и думать об этом во все последующие дни.
       На этот раз он только что закончил урок химии в десятом классе, медленно спускался по ступенькам со второго этажа вниз. Мысль об ударе Шабурову не давала ему покоя. Он прошел мимо учительской, хотя туда нужно было ему занести журнал. Запершись в биологическом кабинете, он начал мучительно думать.
       "Опасное дело затеваю, - трусливо говорил сам себе в мыслях и тут же успокаивал, что иного выхода нет, что иначе не добраться до директорского кресла. - Опасность еще и в том, что ученики, кажется, заметили мое поведение на уроке. Ведь было у меня и безразличие к рассказу о кислородных соединениях, и отказ отвечать на вопросы учеников о мерах борьбы с чесоточным зудом у лошадей и коров... Да, кто же задал мне такой вопрос? Кажется, спрашивала ученица Золотых... И она еще удивилась, что я промолчал на ее вопрос, немедленно вышел, как только услышал звонок. Раньше я так быстро не уходил из класса. Ну и что ж, если ученики все это заметили. При нашей системе верить учителю и не верить ученику вполне можно отвести от себя все подозрения. Скажу, что им показалось, и что они врут по наущению Шабурова. Рощупкин поддержит, Маслиев поддержит, вот и все, буду прав. Ладно, рискну, не впервые..."
       Дрожащими пальцами открыл Елейный классный журнал и начал печатными буквами выводить оскорбительную надпись на той странице классного журнала, где Шабурову предстояло записать пройденный на уроке материал по истории.
       В коридоре послышались шаги. Елейный торопливо выхватил голубой листок промокательной бумаги, взятой на уроке у ученицы Золотых и подписанной ее фамилией. Он даже не подумал о том, что будут служить прямой уликой отпечатки на этом листе промокательной бумаги его записей по химии, бросил этот голубой листик на свежие строки оскорбительной надписи и захлопнул журнал. Верна народная примета: преступник обязательно оставляет за собой какие-то следы.
       Впустив стучавшую Смутьянкину в кабинет, Елейный быстро зашагал в учительскую, пробиваясь через волну устремившихся в класс ребят.
       Прозвенел уже второй звонок. Учителя выходили с журналами подмышкой и направлялись по классам, а Шабуров горячился у похожего на фисгармонию ящика на стене в поисках классного журнала 10 "б".
       Елейный молча сунул журнал на стол, сам шагнул в коридор. Но дверь пискнула, Шабуров, оглянувшись, увидел спину уходившего Елейного, а также журнал на столе.
       "Почему он задержал так долго журнал? - метались у Шабурова мысли, когда он шел в класс и думал о Елейном. - Ведь порядок для всех строгий: журнал приносить с урока в учительскую немедленно по окончании урока... Странно, очень странно".
       Шагая по ступенькам лестницы, Шабуров все более и более ощущал какую-то тоску, сердце его сжималось от неведомой причины, будто за плечами уже стояло неотвратимое несчастье. Но в классе ученики встретили его с таким обычным радушием, что сразу он повеселел, заулыбался. Предчувствие недоброго растаяло. Поздоровавшись, он сел у стола, привычным движением руки открыл журнал и неожиданно для всех застонал. Лицо его вытянулось и помертвело, глаза неестественно широко открылись и застыли, как у полоумного.
       Ученики повскакали с мест, испуганно переглянулись.
       - Что с вами, Василий Петрович? - дохнуло голосом из класса.
       Шабуров молча поднял раскрытый журнал и, шатаясь от головокружения и плеснувшей ему в глаза внезапной темноты, держал его перед учениками.
       "В. П. Шабуров солдафон и настоящий дурак!" - прочли ученики и ахнули, зашумели.
       - Работа Елейного! Он писал, мы знаем, это его печатные буквы...
       Сердце Шабурова билось учащенно, спазмы перехватили горло. Потом все перевернулось под ним, пошло кругом, провалилось в безмолвную темноту.
       Придя в сознание, Шабуров, прежде всего, ощутил радость, что зрение хотя и ослабело, но сохранилось. Вот он видит перед собою синюю эмалированную кружку с водой. Догадался: это принесли ученики, смочили его голову. С мокрых волос на стол стекала вода. На захлопнутом кем-то журнале лежали сжатые в кулаки пальцы девичьих рук.
       Медленно подымая голову, Шабуров видел сквозь хлынувшие из глаз слезы, что в дверь заглянула и сейчас же исчезла голова Чужеголосова, встревоженного происшедшим.
       - Василий Петрович, вам плохо и мы решили отправить вас в больницу, - заговорили ученики. - Вам нельзя волноваться. А когда выздоровеете, расскажете в райкоме партии о случившемся и пусть нас вызовут. Мы все расскажем, мы знаем, что Елейный со Ступицкой клевещут на вас, мешают в работе. Им не нравится ваша честность и требовательность. И оскорбление написал Елейный. Мы уже установили: он брал промокательную бумагу у Золотых при нас, промокал ею свои записи по химии на уроке. Вот и вся строчка отпечаталась. А потом, написав на вас клевету, он этой же бумагой промокнул, больше некому. Да и журнал ни у кого, кроме как у Елейного, не был... Только вы в Райком не сразу отдавайте журнал, мы с него фотокопии снимем, чтобы не пропало...
       Шабуров поблагодарил учеников, но болезнь скосила его. Много дней просидел он на бюллетене. Диагноз гласил: "Нервоз переутомления". Но все знали, что за этим сухим медицинским диагнозом скрывалось нечто неизмеримо большее: недоедание и нужда в детстве, переутомление в юности, напряженная работа в зрелые годы, холод и сырость окопов, ранения и контузии на войне, горение на работе в послевоенное время и страшное, испепеляющее мучение в огне шантажа и клеветы, организованных Елейным, Дубравиным, Труфановым, Рощупкиным и их соплеменниками из компании двуликих и подлых людей.
       Анонимки и террор измучили Шабурова. И только надежда, что рано или поздно партия разберется во всем и покончит с Елейными и елейничиной, возбуждала в Шабурове острый интерес к жизни. Он вставал снова и снова во весь рост, шел вперед, держась лицом к огню, отметая анонимки и другие формы террора, обрушиваемые на него обреченными к вымиранию компаниями шкурников и карьеристов. "Да пусть будут прокляты анонимки и террор, сжигающие меня на глазах народа! - думал Шабуров. - Придет пора, все организаторы анонимок и террора против меня будут наказаны!"
      
      
      
      
      

    20. БУКЕТ

      
       Вскоре произошли в жизни старооскольских верхов какие-то странные, можно сказать, зловещие изменения: Елейный засел в директорское кресло, Маслиева вытеснили из района и заменили Костиным, бывшим другом председателя Ламского сельсовета Щетинина, в горсобес посадили пьяницу и расхитителя средств Федорова, изгнанного из райсобеса за эти преступления, гороно отдали в руки сына репрессированного федосеевского кулака и члена трудовой крестьянской партии Саплина-Коблова, в Доме пионеров закрепилась дочь купца Алентьева, Варвара, известная своей безграмотностью и моральной нечистоплотностью, воровством и вымогательством, школу рабочей молодежи сначала отдали в руки авантюриста Райского, уклонившегося от участия в защите родины и скрывшего свое поповское происхождение и бытовую распущенность, в районо закрепили неуча и растлителя пионерки, Рощупкина, склонного идти против Шабурова и всякого другого честного человека на всякие преступления, непомерно возросла роль куньевско-знаменских кулаков Шерстаковых, допущенных в аппарат власти и получивших в районе славу "шерстаковшины", о чем не раз говорили и на пленум Райкома партии много раз писал бывший батрак Шерстаковых, Михаил Михайлович Набережных из Бродковской школы, все более и более склонялся к беззакониям районный прокурор Козолуп, попавший в какую-то моральную зависимость от старооскольского руководства, в горсовете свирепствовали дочки кулака и священника Воинова и Костенко. Костенко, скрыв своего отца от ответственности за службу в немецкой управе, начала мучить граждан, публично заявила: "Пока я сижу, ничего не добьетесь. А все ваши жалобы Москва присылает ко мне на подшивку".
       Мучительно стало жить Шабурову, гонимому и травимому Елейным и Ступицкой, мучительно стало жить его жене, Софье Шабуровой, гонимой и травимой директором Дома пионеров Алентьевой, предложение которой совместно "устраивать колым" - воровать государственные деньги - было отклонено Шабуровой Софьей, работавшей режиссером в Доме пионеров. Не вытерпели, пошли на прием к работнику оперативного отдела органа Государственной безопасности в Старом Осколе Александру Ивановичу Жукову.
       Сидел он в тесной комнатушке, похожей на ящик. Да и сам такой крохотный, подвижной, смуглый. То и дело хватаясь за живот и стоная от мучившей его боли в желудке, он все же был приветлив, карие глаза его сияли сочувствием и участием.
       Выслушал все жалобы, стукнул кулаком о крышку стола.
       - Тупи-и-цы! - воскликнул он. - Мошенники и кулачье. Я знаю обо всем этом клубке, докладывал раньше Шаповалову, потом Гаврилову. Шаповалов было взялся выводить мошенников на чистую воду, но его перевели, а Гаврилов - трус и тупица, делает вид, что ничего не замечет и что в Старом Осколе годами складывается чертов букет в учреждениях, творятся преступления. Вот, например, такой случай: осенью 1953 года внезапно нашли мертвым сторожа средней школы  1 Лысых Михаила Прокофьевича. Лежит себе человек в коридоре, а из водопроводного крана в вестибюле вода хлещет. Ясно, что кто-то убил сторожа, а потом пошел и открыл кран для маскировки. Но ведь ясно, мертвый сам не мог открыть кран, его открыл убийца. Если подумать немного, то убийц легко найти, поскольку Лысых часто рассказывал о кулацком происхождении Елейного и о купеческом происхождении Ступицкой, о воровских похождениях завхоза Ломакина. Эти люди и были заинтересованы в смерти Лысых. Это тем более ясно, что Лысых явился в ночь на дежурство здоровым и веселым, рассказывал в учительской о случае, когда он работал приказчиком в магазине отца Ступицкой и хотел взять несколько монет на свечи в церковь, а Лизочка Ступицкая отхлестала его за это по щекам. Этот рассказ о Ступицкой слышал и наш один работник, посещающий школу рабочей молодежи. Он рассказал потом мне, когда утром стало известно о внезапной и странной смерти сторожа Лысых. Знает об этом и прокурор Козолуп, но ... он не принял мер расследования, а вы еще надеетесь, что он вам поможет. Чепуха, Не поможет. Спросите Аннушку, сестру директора книжного магазина Ковалевой Лидии Дмитриевны. Эту Аннушку Козолуп чуть было не изнасиловал у себя в кабинете, когда вызвал ее на допрос в связи с какими-то злоупотреблениями в складе книжного магазина, хотя к этому злоуполтреблению никакого отношения не имела Аннушка, работавшая просто кассиром магазина. Вам бы могла рассказать о всех преступлениях Козолупа моя жена, Лидия, но... она работает у него следователем, вряд ли способна сказать правду: приклеилась в чем-то к делам Козолупа, вынуждена молчать. Она вела недавно дело об изнасиловании Саплиным Александром Александровичем, завучем Котовской средней школы, учительницы Клавдии Катеневой. Установила все факты и даже тот из них, что Саплин вынудил Катеневу задушить преждевременно рожденного живого ребенка, но... никаких выводов о Саплине не сделано: его посадили во главе городского отдела народного образования, да еще намечают послать от имени партии председателем какого-то колхоза. А вы думаете добиться от Саплина правды. Нет, от него правды не будет, надо писать в ЦК партии. Саплин, распутник и взяточник, всегда поддержит Алентьеву, с которой он тайно живет. Я познакомился с материалами депутата Шабурова, то есть с вашими материалами, товарищ Шабуров, и с материалами комиссии народного образования о злоупотреблениях Алентьевой. Знаю, что такие же материалы переданы вами и прокурору Козолупу. Там они лежат без движения, хотя Козолуп сам лично говорил вам, что Алентьеву надо судить. А почему не судят? Костин из райкома вступился за Алентьеву. Он всегда спасает преступников, чтобы они его поддерживали. Поддерживать вас Костину нет интереса, хотя и преступность Алентьевой доказана документально. Ведь вы не станете защищать Костина, а Алентьева станет. Понятно?
       - Понятно, - сказал Шабуров. - Костин мне лично пригрозил, что расправится со мной и с Софьей Борисовной, если не замнем дело о преступлениях Алентьевой...
       - Еще бы, - усмехнулся Жуков. - Мне рассказывал однажды председатель Райкома профсоюза учителей коммунист Овсянников, что Алентьева за две недели своей заместительской работы на посту председателя райкома союза (Овсянников был в отпуске) расхитила на две тысячи рублей путевок в пионерские лагеря и дом отдыха, но в райкоме приказали Овсянникову не подымать об этом вопроса. А почему? Оказывается, расхищение сделано с ведома райкомовских работников. Вот и теперь, Алентьева притесняет вас с помощью Саплина-Коблова и с ведома Костина. Добиться правды можно лишь через ЦК партии, туда и надо писать. Да, я слышал угрозу со стороны Костина, что он неминуемо подберет ключи для исключения Шабурова из партии. Мне даже однажды проговорился об этом пьяненький журналист А. Васильев-Дубравин. "Готовим, - сказал он, - удар по Шабурову, опубликуем в подходящий момент фельетон, исключим из партии". Теперь вы убедились. Что все так и получилось. И мой вам совет, действуйте через ЦК, вплоть до съезда партии, но не сдавайтесь. Вы правы, правда должна победить, хотя и трудно. Мне известно, что для исключения Шабурова было использовано Ваше, Софья Борисовна, письмо "К Советской и партийной чести". Прекрасное письмо! Я жму вашу руку и выражаю надежду на полную победу Вашу над мошенниками Алентьевой и Саплиным, над Костиным и Гламаздиным, над клеветницей Верой Герасимовой и над всеми, кто ополчился против вас в этом грязном своем деле. Всей душой хочу помочь вам в тяжелой и неравной борьбе за справедливость. Более тог, хочу помочь вам..., - Жуков задумался, будто колебание или сомнение тронули его на какое-то мгновение, потом решительно открыл ящик стола и подал Шабурову тетрадь. - Вот вам выражение моего безграничного доверия. Дома снимите копию с написанного текста и пошлите в ЦК партии. Я подготовил материалы о том, что представляет из себя старооскольский букет пробравшихся к власти к власти людей, но не уверен, что Гаврилов даст ход этим материалам по нашей линии, пишите вы по партийной. Теперь это очень кстати. Подлинник верните мне завтра к шести вечера...
       В тот же день Шабуров слово в слово переписал материалы, составленные Жуковым и озаглавленные: "Публичная характеристика "хозяев" Старого Оскола, не дающих жить неугодным им людям" и "Никто же не исключал РК КПСС в Старом Осколе за систему безобразных ошибок и проступков".
       Каждая строка записок Жукова была подтверждена ссылкой на документы и газетные публикации. Это позволило Шабурову удостовериться в полной справедливости записок, в чем он убедился особенно глубоко, когда сопоставил цитаты в записках Жукова с газетными текстами, хранившимися в подшивках районной библиотеки.
       "И мимо всех этих фактов сумели старооскольские деятели провести внимание партии, обманули ее! - возмущался и кипел Шабуров, идя к Жукову с его документами. - Я, конечно, напишу обо всем в ЦК партии и буду бороться за свое восстановление в партии и за полную реабилитацию жены, доведу дело, может быть, до XX съезда партии, но... у меня возникает вопрос, почему до сей поры безнаказанно орудуют в Старом Осколе Шерстаковы, Костины, Козолупы, Алентьевы, Саплины-Кобловы, Гатиловы, происходящие из кулачества и проводящие напролом свою кулацкую линию в жизнь? Почему велик процент кулацких выходцев в руководящих органах в Старом Осколе? Не работает ли кто здесь с определенной целью, чтобы засорять партийный и советский аппарат шкурниками и приспособленцами, поощрять из беззакония и тем самым сеять недовольство в народе против политики Советской власти и партии, хотя Советская власть и партия не знают о старооскольском "букете" и его деятельности? Даже страшно становится при мысли, что мои жалобы в ЦК могут попасть в руки не тех лиц, которые заинтересованы в чистоте партийных рядов, а в руки тех, которые заинтересованы в сохранении "букетов". И я все равно рискну, напишу, пусть будет со мною, что угодно. Будучи коммунистом по убеждению, не побоюсь и страдать, может быть, гибнуть за Коммунизм от руки пробравшихся в партию и на высокие посты карьеристов и шкурников, собравшихся в букеты. Да, не забыть бы, надо спросить Жукова, почему секретарь Курского Обкома Комсомола Леонид Жуковский встал на защиту жулика Алентьевой Варвары Андреевны и поддержал ее в несправедливом деле увольнения Софьи Шабуровой с работы по клеветническим мотивам о непригодности? Ведь Жуковскому были представлены ясные документы о мошенничестве Алентьевой и прекрасной работе Софьи Шабуровой..."
       С этой мыслью вошел Шабуров во двор особняка на Комсомольской улице. Жуков игрался у крыльца со своим сыном, Вовкой, которого безмерно любил и баловал. Но, увидя Шабурова, отослал Вовку побегать по двору, сам пригласил Шабурова к себе, в тесную комнатушку, где честно работал много лет по охране интересов и безопасности государства.
       - За точность, Василий Петрович, спасибо! - стремительно пожал Жуков его руку и сунул в стол возвращенные документы даже без проверки.
       - Вы бы посмотрели, Александр Иванович, - смущенно сказал Шабуров, взволнованный доверием оперативного работника органа государственной безопасности. - Может быть, чего вдруг не окажется...
       Жуков вскинул широкую черную бровь, улыбнулся:
       - Я знаю людей, знаю и вас лучше, может быть, чем вы сами себя. В вашей честности и принципиальности убежден, так что всегда, если потребуется, встану с вами плечом к плечу и ринусь в бой за наше общее стремление помочь партии разобраться во всем том, что присосалось к могучему партийному телу и стремится разъесть его, как ржавчина. Могу ли я в таком случае оскорбить Вас своим недоверием? Я убежден, что все документы в тетради целы, потому и положил без проверки в стол. Прошу вот только извинить меня, мы не можем сейчас с вами долго беседовать: я должен через полчаса выехать по особому заданию, а мне надо еще проводить Вовочку домой, достать успокоительных порошков. Признаться, все более жжет у меня в желудке. Подозреваю язву или даже рак...
       - Да что вы? Не может быть, - воскликнул Шабуров в испуге. - Вам так мало лет и...
       - Ничего не поделаешь, товарищ Шабуров. В детстве я жил нищенски, питался хлебом с остями... Сидел и часто не евши. Семья у моего отца огромная, средства к жизни мизерные, так что и трудно было ожидать здоровья детям. А тут раннее вовлечение в работу, в службу, вот и сгораю. И не пугайтесь моего признания: чувствую, что не протяну больше и трех лет...
       - Извините, Александр Иванович, не могу вас больше тревожить сегодня, - сказал Шабуров, вставая. - Хотел было один вопрос задать, но придется отложить до следующего раза...
       Жуков быстро взглянул на часы, потом на Шабурова.
       - У меня для вас найдется еще минут десять времени, прошу, Василий Петрович, садиться и спрашивать..., - он толкнул Шабурова рукою и сам как-то весело, по-детски задорно засмеялся: - Все дела и дела, поговорить из-за них по-человечески невозможно... Я вас слушаю.
       Когда Шабуров рассказал о письме Софьи Борисовны в Обком и об отрицательном ответе, написанном под диктовку Жуковского, Жуков встал, потом сел, выпил стакан воды из стоявшего на столе графина и заговорил жарко, гневно:
       - Наивные вы люди, если надеялись, что Ленька Жуковский встанет на защиту правды. Чтобы у вас раз и навсегда исчезла эта наивность, я расскажу все, что мне известно об этом человеке. Жуковский Ленька скрывает от других свое происхождение. А ведь он - сын крупного владельца всех железо-жестяных мастерских в Курске, авантюрист. Я его знаю очень близко. Познакомила нас жизнь. Мы даже в одно время ухаживали с ним за одной девушкой, Патушинской Лидой, приехавшей из Сибири. Я гулял без всякой корысти и цели, а он, если верить на слово, говорил мне, что будет жениться на Патушинской. "Что ж, думаю, если хочет жениться, пусть женится". И я отошел от Патушинской. Мне тогда пришлось быть членом Сталинского Райкома партии в Курске. И вдруг возникло персональное дело авантюриста Леньки Жуковского. Докладывал толстый пожилой инструктор, фамилию которого я забыл. Выяснилось все - скрытие Жуковским своего социального происхождения, связи с темными личностями, обманы и другие подлости. Мы подняли голос, что такие в партии нам не нужны, но в защиту Жуковского выступили такие воротилы, как Ефремов (Его потом и самого прогнали за злоупотребления из Курского Горсовета) и секретарь Курского горкома партии Ярочкин, склонный почему-то поддерживать лиц с темной биографией. Впрочем, Ярочкина разоблачили в половой распущенности, хищении членских взносов и сняли с партийной работы, запретили ему занимать партийные посты. И как он теперь оказался в партийной комиссии Обкома, уму непостижимо. Ну ладно, о Леньке Жуковском. Отстояли его Ефремов с Ярочкиным вопреки воле бюро Райкома партии и начали продвигать. Был он в Курске секретарем Сталинского и Кировского Райкомов комсомола, истфак Курского пединститута со мною вместе кончил, а потом, когда возникла Белгородская область и Ярочкин устроился при Обкоме партии, перетянули и Жуковского в Белгород, сделали третьим секретарем обкома. Вот и смекните, будет ли Жуковский защищать Софью Борисовну от Алентьевой и Костина, если сам его покровитель, Ярочкин, из кожи лезет, чтобы исключить вас из партии. Чтобы вас обвинить, он нагло собирает всякую клевету. Признаюсь, они и мою жену, Лидию Ефимовну, вовлекли в клевету против вас. Конечно, пригрозили, что могут ее снять с работы в прокуратуре за неимением образования, если не напишет против вас клеветы. Она поддалась, написала. Вот вам и "коммунисты", вот и Ленька Жуковский. Поддерживал он и будет поддерживать Алентьеву Варвару и Саплина, оклеветавших Софью Борисовну.
       Мой совет такой: не обращайтесь вы больше к Жуковскому. Этот авантюрист и шкурник интересуется лишь своим благополучием и никогда не встанет на защиту справедливости... А справедливость без труда не добудешь. Вы же сами знаете, как вас из партии исключали: вынудили пьяницу Васильева-Дубравина написать фельетонный пасквиль, а потом без всякого расследования поставили на партсобрания вопрос о вашем исключении. Но тут, оказывается, голосов не хватило. Тогда прислали пьяницу Иосифа Николаевича Гладкова, будто бы прикрепленного к вашей парторганизации. Он и проголосовал за ваше исключение. Одним словом, букет! В Обком поедете, Василий Петрович, обязательно расскажите случай с Гладковым. Кстати, он никогда не был прикреплен к парторганизации при ГОРОНО, состоит и состоял при ДОСААФ, а к вам прислан Костиным для поддержки прохвостов и для голосования против вас лишь на это злополучное партийное собрание, где властвовали сынки кулаков - Саплин, Шерстаков и Гатилов.
       Не останавливайтесь, боритесь, помогайте партии разоблачить шерстаковщину и саплинщину, обязательно победите. А я вас буду поддерживать всеми силами, пока жив. Я уже написал письмо в Москву. Надеюсь, будет на нашей улице праздник, неминуемо будет!
       От Жукова Шабуров вышел полный могучего вдохновения. "А еще люди говорили, особенно Кирсанов и Чурилов, мои соседи, что в органах государственной безопасности сидят лишь чиновники и вампиры. Неправда! - кричал в душе Шабуров. - Жуков - настоящий человек большой души, истинный коммунист. Я верю ему, буду бороться вместе с ним, чтобы достичь партийной правды и разорвать в клочья отвратительный букет преступников, пытающихся исключить меня из партии".
      
      
      
      
      

    21. ПОБЕДА

      
       Как-никак, а Василию Шабурову шел шестой десяток лет. Давали знать ранения и контузии, пережитые на фронтах войны, горечи несправедливостей, которые он часто переживал из-за прямоты своего характера и неумения мириться с проступками каких угодно высокопоставленных лиц. Часто болела от всего этого голова, ломило поясницу, ныли кости.
       Но не только поэтому провел он бессонную ночь, а в утреннюю рань вышел к полотну железной дороги. Нет, он все думал и думал над словами Александра Ивановича Жукова и над полученной повесткой из Обкома о явке туда для присутствия при разборе его "персонального дела".
       "Почему они написали "присутствовать"? - думал Шабуров над словами повестки. - Разве же я не коммунист, чтобы только "присутствовать"? Нет, меня они не заставят играть роль присутствующего. Я буду активным борцом за партийную честь, а не присутствующим обывателем..."
       Над Оскольцом и прибрежным лугом с огородами клубились еще седые туманы, где-то крякали утки. Было свежо, немного дуло сырым ветром, но спрятаться некуда: одноэтажный белый домик на Гуменской остановке находился на замке.
       Сквозь разбитую шибку окна Василий Петрович заглянул вовнутрь. В помещении было пусто, неуютно. Прибитые огромными гвоздями, болтались на стене от сквозняка железнодорожные запыленные плакаты. За выступом печной грубы, в углу, стоял на грубом табурете высокий жестяной бачок с водой. Из неисправного медного крана крупными каплями гулко падала вода в подставленное ведро, отчего казалось, что в комнате, может быть, холоднее, чем во дворе.
       Зябко поеживаясь, Шабуров начал расхаживать вдоль полотна железной дороги, прислушиваясь к шороху шагов по розовому ракушечнику. Постепенно он отвлекся от нынешнего дня, ушел в воспоминания прошлых лет.
       В памяти встало почему-то одно из заседаний авторитетнейшего на Украине органа. Шабурову пришлось присутствовать на нем вместе с Борисом Ракитиным. Обсуждался вопрос о командовавшем войсками Украинского Военного Округа генерале Власове.
       "Этого человека нельзя допускать к вооруженным силам на пушечный выстрел", - написал тогда Шабуров записку Ракитину, но тот ответил с иронией и злостью: "На Власова не замахивайтесь, Василий Петрович, живот надорвете. Да и пострадать можете, предупреждаю..."
       "По своей давнишней привычке Борис Ракитин запугивает меня, - решил Шабуров и написал ему, что у грузинского поэта Давида Гурамишвили есть хорошие слова: "Чем оправдывать злодея, лучше мучеником стать". "Вы и станете мучеником!" - снова написал Борис Ракитин".
       Власов был оставлен и даже повышен в должности, а в первое же время начавшейся войны оказался в плену у гитлеровцев. Тем не менее, хорошо организованные Ракитиным ветры снесли Шабурова с высоких постов, совершенно неожиданно оказался он в подчинении Ракитина.
       "Ну вот, помните нашу встречу в Серпухово в 1919 году? - усмехаясь, спросил Ракитин. - Тогда моя судьба оказалась в ваших руках, но вы милостиво ею распорядились. Теперь ваша судьба в моих руках, но я вряд ли окажусь таким гуманным, как вы... Я не предложу Вам большого поста, суну куда-нибудь пониже, и объясню это вашими же давнишними словами. Помните, вы говорили, устраняя меня от комиссарства в дивизии: "Я не снимаю вас с работы, а лишь выполняю волю партии, которая сейчас перегруппировывает силы для решительного удара по... (Вы тогда говорили: "По Деникину", я теперь скажу: "По Гитлеру", понимаете?)... и ставит каждого своего члена на более соответствующий его силам пост..."
       Шабуров пытался жаловаться, но перед ним встала стена ракитинщины, которую не под силу проломить одному человеку, а органы не поддержали. Более того, однажды он был предупрежден анонимным письмом, что может потерять жизнь, если не перестанет распространять компрометирующие Власова слухи.
       "Черт знает, как это получается, - мысленно возмущался тогда Шабуров, - но генерал Власов живет и действует под чьим-то очень высоким покровительством".
       Факты, связанные с деятельностью Власова, давали Шабурову много оснований думать именно так. Ведь невероятно, чтобы Власов держался у власти без покровительства, если дела его развивались на глазах у всех в форме сплошной цепи военного предательства: сдав немцам киевскую группировку советских войск летом 1941 года, Власов вскоре чудесным образом "бежал" из немецкого плена на самолете, был объявлен за это героем и патриотом, назначен командующим крупным соединением войск в декабрьских боях 1941 года под Москвой. Вошел в доверие Ставки, получил потом в свое распоряжение 250 тысяч человек и технику для вторжения в Восточную Пруссию. На эту операцию Ставкой возлагались столь большие надежды, что в первомайском приказе 1942 года утверждалось: "Всей Красной Армии - добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев".
       Надежды эти были обоснованы, будь в большем почете Шабуровы, а не Власовы и Ракитины. К сожалению, понимание истин рождается в более тяжелых муках, чем муки разрешающейся от бремени матери. А Шабуров и подобные ему были вынуждены молчать, так как к ним приклеивали ярлыки склочников, пониженных в должности и поставленных в число третьеразрядных людей.
       Шабурова шельмовали и после войны, довели до того, что он был посажен на маленькую пенсию и объявлен склочником за нежелание согласиться с директором школы Игорем Шерстаковым, что будто бы в Египте никогда не было номов и что ном есть лишь некий символ, который нельзя обозначить на карте. "Да, но как же возникло мое "персональное дело"? - через сумятицу всех воспоминаний и тревог продолжал звучать основной для Шабурова вопрос в это утро. - С чего оно началось?..."
       - Василий Петрович, здравствуйте! - прогремел голос. - Быстрее садитесь в вагон, поезд стоит всего полторы минуты...
       Шабуров вздрогнул, поднял голову. Перед ним стоял Сабур Иванович Пугачев. Запыхавшись, он сунул билет Василию Петровичу и потянул его к подножке вагона, пояснил по пути:
       - Приехал я в Старый Оскол по делу, зашел к вам на квартиру, а мне Софья Борисовна сказала, что вы пошли к белгородскому поезду. Я сюда. Вижу, бродите вы рассеянно вдоль полотна, вот и понял ваше состояние, купил билет, иначе бы вы и не заметили уход поезда...
       - Спасибо, Сабур Иванович! - только и успел сказать Шабуров. Поезд тронулся, побежали вагоны. - Деньги за билет отдаст Софья Борисовна...
       - Счастливого пути! - кричал Сабур Иванович, махая рукой. - Не сдавайтесь там, боритесь за коммунизм...
       - Сабур Иванович еще что-то кричал, но за шумом поезда не разобрать. Шабуров медленно вошел в вагон и вдруг почувствовал такую смертельную усталость, будто работал без отдыха целую неделю.
       - Нет ли возможности полежать немного? - спросил Шабуров смугленькую девушку-проводницу.
       - А что с Вами, Василий Петрович? - живо отозвалась девушка. - Вы меня, наверное, не узнаете, а ведь я у вас училась...
       - Узнаю, Ксюшей зовут. А мне что-то плохо, головокружение...
       Ксюша взяла Шабурова под руку, решительно открыла дверь служебного купе.
       - Заходите, Василий Петрович. Здесь вот моя постель, ложитесь, пожалуйста...
       Забытье или сон мгновенно охватили Шабурова, едва он коснулся головой подушки. Долго ли спал, не помнил, но проснулся от какого-то резкого толчка. Из-за двери слышался строгий голос Ксюши:
       - Сюда нельзя! А потому, что мой учитель отдыхает, ему плохо.
       И на сердце Василия Петровича стало очень радостно: попадаются красивые душою люди, бывшие ученики Шабурова, не могут угасать надежды на лучшее.
       Сон освежил Шабурова, он чувствовал себя бодрым и даже веселым. Мысль работала ясно. Встал, чтобы выйти из купе, но дверь оказалась закрытой. "Ксюша заперла, чтобы никто не беспокоил, - догадался Шабуров, снова прилег на постель. - Какая она хорошая и уважительная, совсем непохожа на Веру Герасимову... Да, вот теперь все помню, вспомнил, как начиналось мое персональное дело: были получены десятки писем в адрес депутата Шабурова с просьбой пресечь злоупотребления "коммунистки" Алентьевой, работающей директором Дома пионеров. Безграмотная авантюристка, она занималась вымогательством, расхищением государственных средств, кражей путевок в дом отдыха, подделкой документов себе и мужу об образовании, очковтирательством, устройством на работу "воспитателями" уголовных преступников, подлежащих заключению в тюрьму за стотысячные растраты.
       Шабуров дал ход письмам, комиссия установила виновность Алентьевой. Даже прокурор Козолуп в личной беседе с Шабуровым заявил, что он готовит материал об отдаче Алентьевой под суд, но ему мешает в этом секретарь Райкома Костин и зав. РОНО Рощупкин, зав. ГОРОНО Саплин-Коблов.
       Костин вскоре вызвал Шабурова к себе и сказал: "Дело Алентьевой надо замять иначе вам и вашей жене не дадим жизни!"
       Шабуров сказал, что он не вправе "замять" вопрос об установленных комиссией преступлениях Алентьевой, тогда Костин прошипел:
       - Ладно, мы вас упекем вместе с женой!
       Наступил февраль. Однажды, возвратившись в половине двенадцатого часа ночи с занятий в школе рабочей молодежи, Шабуров застал у себя на квартире толпу соседок и врача. Пахло спиртом и камфарой.
       На постели, разбросав руки, в беспамятстве лежала бледная Софья Борисовна. На сверкавшем никелированном подносе лежал шприц.
       - Тсс! - жестом руки остановила докторица бросившегося было к жене Шабурова. - У нее тяжелый сердечный припадок...
       В стороне плакала девочка лет шестнадцати. Шабуров знал ее, видел несколько раз на занятиях драматического кружка, которым руководила Софья Борисовна.
       - Я никогда теперь не пойду в комсомол, - всхлипывала Тамара Коваленко. - Не пойду, в такой позор втягивают нас комсомольцы... Я же все знаю и понимаю. Софья Борисовна была для нас лучше родной матери, научила нас искусству игры на сцене... Мы даже на районном фестивале самодеятельности получили похвалу от жюри и от секретаря Райкома партии Костина, а нас обманом заставили подписать клевету, написанную против Софьи Борисовны Верой Герасимовой. Мы с Кларой Назаренко отказывались, тогда нас вызвал зав. ГОРОНО Саплин-Коблов и сказал, что всех устроит на работу в городе, у Елейного, если подпишем бумагу. А не подпишем если, угрожал выгнать из школы. Саплин-Коблов заставил нас писать по копии, которую сам он составил. Мы ходили к секретарю Райкома, Костину, и просили его отменить эту измену, а он прогнал нас и сказал: "Бумага нужна для политики". Мы и к Токаревой из Обкома ходили, а она, похожая на щуку, тоже прогнала нас, и слушать не стала. Сказала нам, что самому третьему секретарю Обкома комсомола, Жуковскому, нужно расправиться с Софьей Борисовной и поддержать Алентьеву. Секретарь райкома комсомола, Цыцугин, тоже сказал, что прикажет разогнать нас из драмкружка, если будем защищать Софью Борисовну. А сегодня пришел в кружок Саплин-Коблов, оскорбил Софью Борисовну и нас разогнал, прогнал ее с работы. А она больная, слабая, может умереть...
       Василий Петрович слушал с трепетом сердца голос не испорченной пока пороками девушки, а у самого катились по щекам слезы: до чего же обидно было, что Саплины-Кобловы, Алентьевы и Костины, Цыцугины и Токаревы так бесцеремонно калечат людей, портят детские души. Потом он взял Тамару за плечи, тихо сказал:
       - Не комсомол виноват и не партия, что Герасимова Вера вовлекла девушек в клевету против Софьи Борисовны. В этом виноваты примазавшиеся к партии карьеристы. Но ты набралась сил, осталась честной девушкой. Партия поблагодарит тебя и неминуемо накажет Кобловых и Алентьевых, восстановит Софью Борисовну на работе. Спасибо тебе, Тамара за ласковое хорошее сердце, ты достойна похвалы...
       ..............................................................................................
       Болезнь Софьи Борисовны затянулась. Наступило острое функциональное расстройство нервной системы, нависла угроза слепоты, обострилась миокардиострофия, начался рецидив воспаления печени желчного пузыря. Нервное заболевание, вызванное хулиганским нападением Саплина-Коблова на драмкружок и Софью Борисовну, ослабило сопротивляемость ее организма вообще, появился мучительный ревматизм плечевых костей и ног.
       И вот, прикованная к постели, Софья Борисовна вдруг получила письмо от Веры Герасимовой, раскрывшей теперь всю отвратительность своей души, еще и раньше согласившейся оклеветать Софью Борисовну ради личной выгоды и благ, обещанных ей Алентьевой, Елейным, Костиным, Саплиным-Кобловым.
       Страшно было читать омерзительное письмо Веры Герасимовой, которая называла Софью Борисовну "не человеком, а глиной", угрожала "скоро превратить ее в грязь" и уверяла, что ничто не спасет Софью Борисовну, так как Вера пользуется могучей поддержкой своих воспитателей и наставников - Алентьевой, научившейся еще в третьем классе душить кошек и воробьев, хитроумного Елейного, развратного Саплина-Коблова, мастера и соратника щетиниско-спекулятивных дел бывшего ревизора станции Старый Оскол Костина...
       Превозмогая боль души и тела, Софья Борисовна встала с постели и пошла в Райком партии и Комсомола, в Педагогический институт, где училась Герасимова. Были надежды, что эти властители молодежных дум и сердец, хранители молодежной чести, примут меры, исправят вопиющую несправедливость. Но этого не случилось: Костин с гордостью заявил, что это он лично организовал все дело, и никакие силы на земле не изменят ход задуманного им. Цыцугин из райкома комсомола прислал Софье Борисовне оскорбительную бумажку со словами: "Вас уволили с работы правильно". А в Пединституте немедленно сняли с работы секретаря комсомольского комитета Шипилова за его попытку наказать Герасимову за клевету.
       Что оставалось делать? Софья Борисовна обратилась к судье Гламаздину с просьбой защитить ее от клеветы Герасимовой и произвола Саплина-Коблова и Алентьевой, но Гламаздин побежал за советом к Костину и постановил отказать в разборе заявления Софьи Борисовны, так как Вера Герасимова состоит в комсомоле и поэтому не подсудна... Тогда Софья Борисовна обратилась в редакцию газеты "Путь Октября" с письмом "К советской коммунистической чести", а редактор Труфанов и секретарь Райкома партии Костин поручили А. Васильеву-Дубравину исказить письмо Софьи Борисовны, написать клеветнический фельетон, чтобы опорочить ее и депутата горсовета Шабурова.
       Появился фельетон "Бумагометатель", в котором депутат Шабуров был облит грязью за... связь с народом, за сочувствие к жалобам трудящихся и нежелание мириться с безобразиями, за причиняемое начальникам беспокойство.
       А. Дубравин-Васильев оказался достойным продолжателем кадетского журналиста Нецветаева, который в дореволюционное время затравил одну учительницу до смерти за ее письмо "К русской чести".
       Клеветницу Веру Герасимову А. Дубравин выставил в фельетоне героиней, достойной подражания...
       "Какая омерзительная картина! - простонал Шабуров, вспомнив обо всем этом и о том, как на основании этого фельетона скоропалительно создали в райкоме персональное дело Шабурова, пригнали на собрание пьяниц и воров для голосования, исключили Шабурова большинством в один голос из партии. - Какая омерзительная картина!"
       Так как Шабуров, взволнованный этими воспоминаниями, вдруг ощутил недостаток воздуха и начал задыхаться, он застучал кулаком в дверь.
       Ксюша открыла. Она не знала, какие муки сердца терзали ее учителя, весело спросила:
       - Ну, как, отдохнули, Василий Петрович? Скоро Белгород...
       - Спасибо, Ксюша, даже очень хорошо отдохнул, выспался. Теперь вот жарко стало, выйду в тамбур...
       - Ох, смотрите, не простудитесь, - заботливо сказала девушка, пропуская мимо себя Шабурова. - Впрочем, город скоро...
       - Ксю-ю-уша, зовет ревизор! - покликали девушку из глубины вагона. Она извинилась перед Шабуровым, побежала. Среди забеспокоившихся пассажиров мелькнула ее форменная фуражка.
       "Да, есть у нас вот такие девушки, чтобы уравновесить разложившихся Герасимовых Верочек, - подумал с радостью Шабуров. - Есть, но их нужно оберегать от тлетворного влияния Алентьевых и Саплиных-Кобловых, Елейных и Костиных. Сколько красивого есть у нас в людях, но много еще и мусора, мерзости..."
       В тамбуре вагона было прохладно. Сквозь стекло окна видны были мелькавшие столбы и деревца, снующие вверх и вниз серые нити проводов. Вдали бурели крыши будок и сарайчиков, домишек и бараков. Стремясь не отстать от поезда, вдоль полотна бежал столб вихря, крутя пыль и мусор. Какой-то мальчишка с корзинкой с огурцами повернулся к вихрю спиной и закрыл и закрыл лицо рукой, странно изогнулся, будто его хлестали кнутом.
       - Пыль и мусор в вихре, - прошептал Шабуров. - Стихия. И вот такая же злая, грязная сила существует пока в нашем обществе, кнутом стегает всякого честного, давит и оскорбляет в угоду Алентьевым или Саплиным. Трудно партии, загруженной многими делами, разобраться и пресечь эту силу, но надо, иначе разочарование охватит слишком широкие круги людей. Вот, после шести месяцев волокиты, позвали Шабурова на бюро Обкома. Что думают сделать там, как поступят?
       ... Поезд замедлил ход, глухо защелкали колеса о стыки рельс. Василий Петрович приник лбом к стеклу.
       По черным султанам дымов из труб электростанции, по белым меловым буграм, по тучам песчаной пыли понял, что приближался Белгород. И сердце сжалось от боли и обиды, что в старости лет приходится ехать в Обком и доказывать очевидную истину о невозможности терпеть творимые в Старом Осколе мерзости руками Костиных, Шерстаковых, Саплиных-Кобловых, Алентьевых. "С детских лет прошел я с партией трудный путь и много перекрестков дорог прошел, - мысленно разговаривал Шабуров сам с собою. - Боролся за счастье людей и против всяких мерзостей. Кулаки за это стреляли в меня из обрезов и дробовых ружей, с бандитами приходилось сражаться, с белыми воевать и с фашистами. Одну мерзость убьешь, другая перед тобою вырастает, будто головы стоглавого чудовища.
       Пожалуй, правильно советовал мудрый старик витязю не только срубать мечом головы у чудовища, но и прижигать огнем шею чудовища, чтобы корни выгорали. Конечно, это правильно. Но вот как прижигать, если кулаки, в свое время не добитые, искусно пролезают в партию, захватывают высокие посты, душат всякую критику, не дают возможности сообщить партии истинную картину... Напишешь куда, к ним же придет для разбора, а они излюбленный штамп кладут на бумагу: "факты не подтвердились, автор клеветник". Безобразие, но как это вывести, как прижечь, чтобы корни безобразий выгорели?"
       С этими мыслями Шабуров сошел с подножки вагона на цементный перрон, прошел через железные ворота на привокзальную площадь и зашагал по улице Ленина в поисках Обкома.
       У памятника Ленину повернул налево, узеньким проходом вышел к церкви с зелеными главами, неподалеку от которой возвышалось многоэтажное здание Обкома партии на улице Сталина.
       .............................................................................................
       В длинных сумрачных коридорах Обкома ходили люди, но не было слышно их шагов, съедаемых толстыми коврами и дорожками. От этого беззвучного движения людей становилось неприятно на душе.
       По обеим сторонам анфиладного коридора то и дело обозначались двери с надписями о должностях и фамилиях сидящих за дверями людей. Все занумеровано, и нумерация перевалила за три знака, пока Шабуров добрался до преддверья приемной секретаря Обкома.
       Здесь сидели на толстых кожаных креслах и на таких же пузатых диванах десятка три людей со скучными, утомленными лицами. Иные сердито жаловались, что сидят здесь уже с десяти часов утра, а вызова нет и нет. Неужели трудно было рассчитать и вызывать не всех сразу к десяти, а каждого к своему часу?
       Шабуров решил не обращать на это никакого внимания и никого не искать. Он опустился поглубже в кресло, посмотрел на часы. Было около трех. Зевнул, отбросился на толстую упругую спинку.
       В голове стоял нудный звон, веки слипались. "Старею", - подумал о себе Шабуров. Он еще раз зевнул и начал дремать. Перед его глазами встал Саплин-Коблов. Высокий, наглый. На нем красная рубаха с закатанными выше локтя рукавами. Глаза он отворачивает в сторону, выпячивает вперед огромные ручищи, будто бы созданные для хватания за горло. Он наступал на Шабурова, шипел: "А-а-а, попался!"
       Шабуров хотел отодвинуться от Саплина, но мускулы не повиновались, пришлось только плюнуть в лицо наглеца. Тогда Саплин оскалил зубы, достал из-за своей спины маленького рыжеволосого ребенка с туго затянутым на шее марлевым узлом, потряс им перед Шабуровым и закричал: "Видите, Шабуров, дохлого ребенка? Это его по моему приказу убила Клавка Катенева. Но я не хочу отвечать за это убийство. И не буду отвечать. Меня выручат следователь и медицинский судебный эксперт, я с ними уже договорился. И никто, кроме вас, не станет разоблачать меня в убийстве ребенка, в воровстве арбузов, в бытовом разложении. Я это знаю, заинтересован в вашей гибели. Вот я и стараюсь принести вам гибель. Я задушу вас!" - Саплин отбросил в сторону посиневший труп ребенка, бросился на Шабурова, начал душить его и трясти.
       Покрытый холодным потом, Шабуров открыл глаза.
       - Чего это вы стоните? - спросил его член парткомиссии. - Идемте в нашу комнату...
       В комнате застали Монакова, представителя Старооскольского Райкома партии. Роясь в толстой папке с бумагами, он недружелюбно взглянул на Шабурова осоловелыми карими глазами, провел ладонью по прилизанным волосам и прошептал:
       - Ваша песня спета, Шабуров: из одиннадцати членов бюро восемь будут голосовать за ваше исключение из партии...
       - И вы уже осведомились? - усмехнулся Шабуров, всматриваясь в красное от спиртного скуластое лицо Монакова, известного в Старом Осколе своими фальсификациями. - И бумаги "подработали"?
       - Я должен поддерживать авторитет Райкома и его решение о вашем исключении...
       - А кто же будет защищать авторитет партии? - грозно сказал Шабуров.
       - Вами интересуется областной прокурор Борис Ракитин, - не отвечая на вопрос, сказал Монаков. - Он предлагает отдать вас в его распоряжение, чтобы судить за подрыв авторитета руководителей Старооскольского Райкома...
       - Старая песня! - махнул Шабуров рукой. - Не меня, а вас надо судить...
       - Не ссорьтесь, товарищи, не ссорьтесь, бюро Обкома разберется, - вмешался Дутиков, низкорослый человек с тихим голосом и неестественной улыбкой на широком красноватом лице. - Прошу вас следовать за мною, сейчас будет разбор дела. А вам, Василий Петрович, советую не волноваться: есть мнение не исключать вас из партии, а только перевести в кандидаты... Правда, вы ни в чем не виноваты, но... для порядка...
       - В кандидаты вы меня не переведете, - сказал Шабуров. - Я предпочту быть исключенным, но не дам поставить себя в оскорбительное положение кандидата при воре Алентьевой или убийце ребенка Саплине-Коблове!
       Войдя в кабинет секретаря, похожий на большой зал, Шабуров громко поздоровался. Ему ответили недружно, вяло. Секретарь, тучный круглоголовый человек с прижатыми к щекам ушами и шоколадного цвета волосами, расчесанными на пробор, посмотрел на вошедшего серыми прищуренными глазами, удивленно поднял брови и сказал:
       - Садитесь, Шабуров, поговорим! - он при этом пощекотал толстенькими короткими пальцами свой жирный женский подбородок и спросил: - Что там у вас за конфликт с Райкомом и почему это вы не прекращаете писать в газеты, завели у себя на двери ящик для приема жалоб?
       - По всему делу обо мне прошу огласить мою апелляцию, - сказал Шабуров. - Относительно же ящика на двери, поскольку это новое и неожиданное обвинение, могу сказать следующее: даже в глухих уголках современной Абиссинии имеются на дверях жилищ ящики для принятия почты. На дверях моей квартиры тоже имеется небольшой ящик, куда письмоносец кладет письма и газеты в мой адрес. Ни в какой стране за это людей не преследуют, у нас тоже. Чего же вы от меня хотите? Ящик нужно конфисковать, так из-за этого и не стоило бы вызывать меня на бюро Обкома...
       Члены бюро начали посмеиваться, потом расхохотались, поняв всю глупость обвинения. Потом кто-то спросил о конфликте с Игорем Шерстаковым.
       - Был случай, когда братец председателя райисполкома, Шерстаков Игорь Федорович, обозвал меня старым дураком и стал утверждать, что у меня краденые ордена, - пояснил Шабуров. - Я сейчас же попытался пойти в Райком партии, а Шерстаков хватил меня за рукав пальто и оторвал рукав. Вот и конфликт. Сидящий здесь представитель Райкома товарищ Монаков изобразил хулиганскую выходку Шерстакова чуть ли не в виде подвига и требует наказать виновника. Он, конечно, имеет в виду меня, но факты показывают, что наказать надо Шерстакова и Монакова с Ярочкиным, ибо они фабриковали материал о моей "виновности", идя на сделку с совестью...
       Члены бюро снова засмеялись. Монаков встревожился и бросил реплику, что надо Шабурову запретить здесь говорить, иначе он поведет за собой всех членов бюро и тогда не получится нужного большинства.
       Эта выходка Монакова была настолько бестактной, что секретарь Обкома закричал на него:
       - У вас что, живот болит? Так сходите, не мешайте нам!
       - Я прошу передать дело Шабурова мне, - спасая Монакова и надеясь получить санкцию Обкома на расправу с Шабуровым, вмешался прокурор. - Мне вот Кленов рассказывал, что Шабуров лично ему признался во всей вине...
       - Я требую разъяснить прокурору, что он имеет дело не с уголовным преступником, а с коммунистом! - решительно запротестовал Шабуров. - Корме того, разъясните прокурору, что я нахожусь не в застенке, а на бюро Обкома. Если прокурор не будет призван к порядку, я уйду с бюро. Кроме того, настаиваю сейчас же вызвать сюда Кленова, чтобы он подтвердил на бюро, что я его никогда не видел в глаза и что прокурор лжет здесь, на бюро Обкома партии!
       - Не слушайте его, товарищи, передайте дело мне! - бледнея и оглядываясь куда-то назад, неуверенно настаивал прокурор, члены бюро примолкли.
       - Вызовите Кленова! - распорядился секретарь, и тогда прокурор воскликнул упавшим голосом:
       - Не надо вызывать, я обмолвился. Кленов, конечно, с Шабуровым не встречался...
       - Какое же имеет право подобный прокурор занимать пост? - спросил Шабуров. - Полагаю, бюро Обкома не порекомендует его больше на этот пост...
       - Товарищи, я вношу предложение сделать перерыв на полчаса, - внезапно предложил секретарь Обкома: - Останутся одни члены бюро.
       Перерыв длился минут сорок. Когда Шабурова снова пригласили в кабинет, он увидел там съежившегося, бледного и растерянного прокурора, зажавшегося в угол. Спесь и гонор слетели с него, как позолота со свиной кожи.
       - Дело, товарищи, ясное, - начал речь секретарь. - Парткомиссия во главе с Ярочкиным не разобрались в сущности дела и не справились с ним. По моему мнению, Шабурова нельзя исключать из партии...
       - Я прошу голосовать первым предложение Старооскольского Райкома, - истерично закричал Монаков, зажавшись у кадушки с пальмой. - Это уставное правило...
       - Ладно, проголосуем первым!
       За исключение Шабурова поднялись три руки, против голосовало восемь человек. Шабуров оглянулся на Монакова. Тот сидел, как оглушенный громом. Глаза его по рачьи выпучились, губы лопотали, как мотор мотоцикла на малых оборотах: его предположения были погашены противоположным результатом.
       Казалось бы уж дело совершенно ясным, но Ярочкин выступил с жалобой, что бюро Обкома не заботится об авторитете парткомиссии и райкома, что надо дать Шабурову какое-то наказание для порядка, например, перевести его в кандидаты на год...
       Сколько-то рук поднялось за это предложение. Секретарь сказал, что поднялось большинство рук, и что предложение о переводе Шабурова в кандидаты партии принято...
       - Это решение несправедливое! - сказал Шабуров, - и я его обжалую в ЦК партии, если потребуется, то и буду жаловаться съезду партии!
       С этим намерением Шабуров и покинул бюро Обкома партии, продолжил свою борьбу за восстановление партийной чести. И победа начала постепенно приближаться.
       Началось с того, что зав. РОНО Рощупкин наплевал в глаза Райскому на заседании Райкома профсоюза учителей при неудачной попытке обвинить Шабурова в самовольном выезде в Москву.
       - Нет, я самовольно не выезжал в Москву, - возразил Шабуров. - Знаю, что Рощупкину и Райскому очень бы хотелось оклеветать меня и сунуть еще одну бумажку в сфабрикованное против меня "персональное дело", но из этого ничего не выйдет...
       - Как это не выйдет? - переспросил Рощупкин, кусая свои иезуитские губы. - У нас должно выйти, партии нужно...
       - Не лгите, партии ложь ваша не нужна. А что вы лжете, я докажу сейчас, - сказал Шабуров и достал из кармана бумагу. - Вот разрешение на мой выезд в Москву. Оно подписано, имеется штамп, и даже печать, отметку железнодорожной билетной кассы...
       - Вы разве сохранили бумагу? - извиваясь ужом, спросил Райский. Блудливые глаза его испуганно забегали, как мышь в мышеловке. - Если бы я знал, что бумага вами сохранена, то ни в коем случае не послушался бы Рощупкина и не стал бы лгать на вас по его требованию...
       - Тьфу, подлец! - плюнул ему Рощупкин в лицо, придя в ярость. - Даже подличать честно не умеет, предаете напарника.
       Все засмеялись, а Рощупкин и Райский бросились из комнаты, посрамленные и загаженные до самых ушей.
       Вскоре состоялся суд по делу незаконного увольнения Софьи Борисовны с работы.
       Саплин Александр не явился. Его и Алентьеву представлял долбоносый сынок Апоченского кулака, Гатилов, пролезший в инспектора народного образования.
       Суд вылился в разоблачительное заседание: свидетели рассказали, как Алентьева с Саплиным подготовили Герасимову Веру к выступлению с клеветой против Софьи Борисовны, как Саплин-Коблов истязал Софью Борисовну и разогнал драматический кружок, как Дмитрий Иванович из Райкома партии и Цыцугин из райкома комсомола запугивали и принуждали вместе с Саплиным-Кобловым кружковцев подписывать клеветнические бумаги, как Елейный Прокоша составлял фальшивый акт о будто бы плохой работе драматического кружка.
       Судьи и свидетели выяснили, что драматический кружок под руководством Софьи Борисовны работал отлично, о чем писала печать, писали зрители, говорил весь город.
       Свидетели доказали, что оклеветана Софья Борисовна Алентьевой, Саплиным, Герасимовой, Елейным и Костиным за то, что наотрез отказалась скрывать злоупотребления Алентьевой и ее друзей.
       - Что у вас есть в защиту своих позиций? - спросила судья Демичева, высокая женщина в мужских сапогах, обратившись к Гатилову. - Чем вот вы докажете обоснованность вашего пункта приказа об увольнении Софьи Борисовны по непригодности к работе?
       - Да я ничем не могу доказать, - признался Гатилов. - Но мне поручено не соглашаться на восстановление Софьи Борисовны на работе. Ведь мы туда уже назначили Редькину...
       - И что же, она справляется с работой?
       - Нет, к ней ребята не идут, но ей надо зацепиться, чтобы остаться в городе. Она же из Средней Азии сбежала... Я вот прошу приложить к делу акт о плохой работе Софьи Борисовны...
       - Да нет, вы лучше сходите с этой бумажкой в нужное место, - рассердилась Демичева. - Стыдно давать в дело новую клеветническую бумагу против Софьи Шабуровой. Гатилов обескуражено помял свою бумажку, положил в задний карман и вышел под хохот всех присутствующих.
       Решение суда о восстановлении Софьи Борисовны на работе было встречено в зале суда аплодисментами, а материал о борьбе Шабурова и его жены послужил основанием для написания двух пьес: "Конфликт" и "О чести", рассказывающих о жизни в Старом Осколе и победе совести над бесчестьем.
       В своем письме XX-му партийному съезду Шабуров писал, что он:
       "С фашизмом в смертельном бою
       Принял Ордена и партийный билет.
       И душу, и сердце КПСС отдаю,
       На личное счастье поставив запрет.
       Полжизни служил депутатом народу,
       Сжигал свое сердце для счастья людей:
       Комчванам портил погоду,
       Но они оказались правды сильней.
       Прощаясь с партийным билетом,
       Строг, непреклонен и совестью чист,
       До смерти ленинским верен заветам,
       До гроба с народом моим - коммунист.
       И пусть партия жаром миллионов сердец
       Скажет слово веское:
       Я или тот, кто партбилет мой отобрал, есть подлец?
       Если считаете нужным, исключите меня совсем, но нельзя согласиться с решением Обкома "перевести меня для порядка в кандидаты, так как я - беспокойный человек". Да, я беспокойный, но считаю позором для себя состоять кандидатом при распутнике Саплине-Коблове, воришке и вымогателе Алентьевой, клеветнике Труфанове или А. Дубравине. Поддерживая решение Обкома, вы добьетесь лишь внешнего эффекта: сломаете меня для престижа Обкома. Но велика ли будет эта победа? Восстановив же меня в членах партии без перерыва стажа, вы станете властелинами моего сердца, конкретно убедите меня и всех людей, что правде у нас никто не отдавит ног, даже шерстаковский бык".
       Съезд партии восстановил Шабурова.
       Вскоре дохнуло весной. Взволнованно читали доклад Никиты Сергеевича Хрущева на XX партийном съезде о Сталине и культе личности. Жаль, что на собрания были допущены все, в том числе и злобные бывшие кулаки. Один из них, Семен Кирсанов, работающий теперь плотником в Ремстройконторе, а раньше владел тремя паровыми мельницами, был раскулачен, ухватил дубину и бросился к портрету Сталина.
       Ударить ему не дал коммунист Лазебный, помешал Шабуров, потом закричали и другие:
       - Не сметь, Кирсанов! Партия не позволит вам устраивать самосуд!
       Кирсанов сел, но в глазах его было столько ярости и негодования, что он готов бы сжечь все государство, дай волю. Таковы кулаки. Они должны вымереть, чтобы не быть опасными. Но не вымирают, приспосабливаются, выжидают, чтобы, как Кирсанов, ударить дубиной. Может быть, не удастся им ударить, но страдать они заставляют людей и сейчас, пробираясь в партию и на высокие посты. Об этом бы надо писать еще новую книгу романа, но Шабуров утомился, решил закончить пока роман "Перекресток дорог" на девятой книге. Но он не забыл мук, перенесенных от Шерстакова и шерстаковщины, знает, что Шерстаковы мечтают о расправе над ним. Но пусть, пусть мечтают, а пока пришла победа правды, принесенная XX-м съездом партии.
       Второго мая 1956 года случилось необычайное происшествие: у Шабурова гостил ветеран революции Константин Михайлович Анпилов со своей супругой, Натальей Петровной. И вот часов в пять вечера постучали. Вошел А. Васильев-Дубравин, автор клеветнических фельетонов против Шабурова.
       Все остолбенели от неожиданности, а Дубравин-Васильев бросился целовать Шабурову руку.
       - Простите, Василий Петрович, простите за все муки, которые причинил я вам своими клеветническими фельетонами. Вы показали образец принципиальности и стойкости, вы на много выше всех нас стоите в моральном отношении. Простите и вы, Софья Борисовна! Вы пришли ко мне с глубоким горем и принесли мне письмо "К Советской и партийной чести". Я обещал тогда вступиться за вас в печати, ибо знал, что вы правы и что вас преследует Алентьева с Саплиным, оклеветали вас с помощью Веры Герасимовой. Я так бы и поступил, если бы не подчинился чужой злой воле. Секретарь райкома партии, Костин, заставил меня с помощью редактора Труфанова оклеветать вас. Они пригрозили, если я не подчинюсь, выгнать меня с работы за пьянство. В случае же послушания обещали передать мне вашу квартиру...
       - Позвольте!? - при всеобщем молчании прервал Шабуров исповедь Васильева. - Как же это они могли обещать вам мою квартиру, когда в ней живу я?
       - Костин сказал мне, что Шабуров человек горячий, немедленно уедет из города, как только появится фельетон "Бумагометатель", вот и освободится квартира...
       Переполненный гневом, ветеран революции в почетной форме черноморца, подаренной ему на севастопольских торжествах в ноябре 1955 года в честь пятидесятилетия восстания на крейсере "Очаков", встал во весь свой рост и судорожно сжал кулаки.
       - Как же вы смели, негодяй, подличать и клеветать на человека безвинно ради квартиры?
       Васильев-Дубравин съежился, боясь удара могучего кулака матроса-революционера, соратника лейтенанта Шмидта, Анпилова Константина Михайловича. Но тот не ударил его, с презрением отвернулся...
       - Простите, пожалуйста! - скулил собачонкой клеветник А. Васильев-Дубравин. - Я ведь теперь осознал всю свою вину. Да и меня обманули: до сей поры я без квартиры, живу по-собачьи...
       Не успел покаяться А. Васильев-Дубравин, как появился каяться Гладков Иосиф Николаевич. Он просил простить его за клевету на Шабурова и за голосование на партийном собрании без всякого на это права.
       - Меня подговорили Саплин с Алентьевой, вот я и голосовал. А Шерстаков Игорь Федорович, директор школы, подал мысль обмануть вас ссылкой, что я будто бы перешел из парторганизации ДОСААФ в парторганизацию при РОНО. Фактически этого никогда не было, меня просто прислали, чтобы набрать достаточное для исключения Шабурова число голосов... Простите, я раскаиваюсь...
       - Ладно, идите, - сказал Шабуров. - Идите. Тяжело и обидно видеть, как низко вы пали. Рад, что вы пытаетесь встать на ноги. Если это искренно, то благодарю. Будьте здоровы!
       В начале июля 1956 года Шабуров пережил новую радость: приехал к нему в гости Андрей Николаевич Лобанов из Караганды.
       - Вышел я из заключения еще 21 марта 1955 года, - рассказывал Лобанов. - Отбыл девять с половиной лет в лесах Урала. Реабилитирован полностью, за что благодарен партии, разобралась, матушка, в делах наших. Ну, конечно, потерял палец. Чурки мы пилили для газогенераторных автомобилей и тракторов. Знаете, я ведь человек близорукий, а тут очки разбились. Вот и сунулся случайно, палец пилой срезало, как его не было. Прошло, все прошло, наступила радость, к перу меня снова потянуло, работаю над романом "Люди сороковых годов". Знаменательно, не правда? Самому идет сорок первый год, писать взялся о людях сороковых годов... Да, случайно дали мне в магазине старооскольскую газету "Путь Октября" за 9 марта 1955 года. На обертку дали, а я заинтересовался. Не знаете вы особу, Межуеву, о которой в газете написан фельетон "Когда расходятся пути..."?
       - Знаю, - хмуро ответил Шабуров. - Межуева была в компании Елейного и Ступицкой, клеветала на меня и добивалась исключения из партии. Она и тогда была потаскухой, бегала спать от мужа к Маслиеву, такой и осталась, судя по фельетону...
       Лобанов положил газету на стол.
       - Это закон, Василий Петрович, закон. Не будь Межуемых, не страдали бы многие люди... По пути к вам видел я Адамова. Хромает все по тротуару. Рассказывал он мне о том, как на вас здесь клевету гнали, как Шерстаков оскорблял вас и несколько раз доводил до больничной койки...
       - Это правда, - сказал Шабуров. - Но вот напрасно Адамов не рассказал, как он подличал против меня и угождал Шерстакову в надежде с его помощью пролезть в партию...
       - Неужели такого проходимца впустите в партию? - спросил Лобанов. - Ведь он тогда совсем обнаглеет...
       - Не впустим, ответил Шабуров. - Не за тем завоевана победа над прохвостами, чтобы одного из них награждать партийным билетом. Ведь Адамов не стесняется даже утверждать, что негодяем жить сейчас лучше, чем честным и что он поэтому ведет себя сознательно бесчестно. Ну, черт с ним, с этим Адамовым. Порадуемся вместе, что пришла победа и радость на наш перекресток дорог!
      
      

    Конец девятой книги

      
       Август 1944 г. Румыния - август 1957 г. Старый Оскол
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

      
        -- На Родину...........................................................................3
        -- На Земле Российской...........................................................18
        -- Ямполь-Белькова Горка........................................................36
        -- В резерве.......................................................................... 58
        -- В три десять по горьковскому................................................78
        -- Глазами новичка.................................................................84
        -- Мои записки......................................................................95
        -- Зависть наступает...............................................................111
        -- Однофамильцы..................................................................126
        -- Ознакомление....................................................................133
        -- Переполох........................................................................159
        -- Дискуссия........................................................................201
        -- Живые ископаемые............................................................224
        -- Елейный о подлости............................................................241
        -- Елейного обошли...............................................................244
        -- Елейный действует.............................................................249
        -- В коллективе.....................................................................262
        -- Глазами Петрищева............................................................272
        -- Анонимки и террор............................................................284
        -- Букет..............................................................................306
        -- Победа............................................................................312
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       328
      
      
      
      
  • Комментарии: 2, последний от 01/10/2019.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 916k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.