Белых Николай Никифорович
Война. Мои записки

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 24/09/2019.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 711k. Статистика.
  • Очерк: Проза
  • военных
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Очерки автора Н. Белых,основанные на дневниках за период с мая 1941 года по май 1945 года.

    • Н. БЕЛЫХ

      
      
      
      
      
      

    ВОЙНА

      

    МОИ ЗАПИСКИ

    3 мая 1941 г. - 9 мая 1945 г.

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

      
        -- Вместо предисловия...................................................3
        -- Накануне. Записки. Очерк 1.........................................7
        -- Прощай, город. Записки. Очерк 2.................................16
        -- Дорога в Курск. Записки. Очерк 3.................................26
        -- Война началась. Записки. Очерк 4.................................37
        -- В Саратове. Записки. Очерк 5.......................................54
        -- На формировании. Записки. Очерк 6...............................66
        -- Снова на Северо-западе. Записки. Очерк 7......................82
        -- В лесах Валдайских. Записки. Очерк 8..........................114
        -- Нельзя забыть. Записки. Очерк 9.................................145
        -- От Белгорода до Опошни. Записки. Очерк 10..................164
        -- Полк вышел к Полтаве. Записки. Очерк 11.....................184
        -- К Днепру. Записки. Очерк 12......................................185
        -- Рыбчино - Румыния. Записки. Очерк 13....................... .188
        -- В Румынии. Записки. Очерк 14....................................221
        -- В три десять по горьковскому. Записки. Очерк 15............244
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

      
      
       Дневник, который я вел, кажется мне, вышел из рамок чисто интимных и приобрел общественный интерес. Я изложил его в виде 15 очерков, собранных в этой книге.
       Виденное и пережитое мною, а не вымысел, вот что является содержанием моих записок. Как человеческий документ, эта книга, думаю, принесет пользу советскому читателю.
       Кто видел своими глазами, описанное в этой книге, вспомнит еще раз пережитое. Кто не видел, узнает и, может быть, о многом и с большей пользой подумает.
       Заодно, этими очерками я хочу отчитаться перед моими избирателями, как депутат Старооскольского Горсовета, как отец - перед детьми и, как гражданин - перед Родиной.
      
       Автор
      
       10 мая 1945 г.
      
       Г. Горький
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    НАКАНУНЕ

    Записки. Очерк 1

       Весна 1941 года была поздняя, холодная и дождливая. Лишь в начале июня в городском саду расцвела сирень. Может быть, этим объяснялась малолюдность городских улиц, бывших когда-то очень шумными? Пожалуй, нет. Тяжелое предчувствие, охватившее людей и убившее в них жажду праздничного гуляния, было навеяно не только погодой.
       Уже с начала первомайской демонстрации в народе усиленно заговорили о предстоящей войне. И никогда нельзя отказать народу в его умении чуять опасность. Инстинктом, тонким чутьем он безошибочно улавливает то, что дипломаты понимают рассудком, несколько отставая от народного чутья во времени.
       Два события, относящиеся к маю 1941 года, особенно насторожили страну, хотя в другое время эти события остались бы, возможно, не замеченными. 8 мая выступил в английском парламенте Ллойд Джордж. Он отметил, что не было еще войны, в которой дипломатия играла бы такую большую роль, как сейчас. Самые тяжелые поражения Англия понесла... в области дипломатии... Нынешняя война будет продолжительной, и чем дольше она будет идти, тем лучшими будут шансы Англии...
       Вскоре потом мир был взбудоражен сообщением о таинственном перелете на самолете из Германии в Англию заместителя Гитлера по руководству нацистской партии Рудольфа Гесса.
       Легко понять тревогу моих современников, заметивших совпадение ллойд-джорджевских жалоб на дипломатические поражения Англии со скорым таинственным визитом Гесса на Британские острова. "Зачем понадобился Германии этот визит? - спрашивали наши люди. - Устранять ошибки английской дипломатии? Но Германии никогда не приходило в голову жалеть об английских ошибках. Наоборот, английские ошибки и уступки облегчили Германии развязать вторую мировую войну и добиться головокружительных успехов... Значит, Гесс полетел добиваться новых уступок у податливого Джон Булля и организовать войну в более широких масштабах...".
       Никто из советских граждан, с которыми приходилось мне ежедневно беседовать, не желал, чтобы Англия совершила новую роковую ошибку. Но все они догадывались, что именно на эту ошибку полетел толкнуть Англию пройдоха Гесс и что в его полете таится последний дипломатический снаряд, за взрывом которого последует расширение войны...
       .................................................................................
       Вскоре мне пришлось быть в Курске. Вечером сидели мы целой группой в одной из комнат учебного корпуса педагогического института. Мы ожидали электрических огней, чтобы коллективно прочесть комедию Аристофана "Женщины в народном собрании".
       Огни зажглись нескоро и мы, пристроившись у окна, смотрели на вечернюю улицу. В противоположном доме горела керосиновая лампа. Вспотевшее от непогоды окно полыхало золотисто-багровым отсветным пламенем, а падавшие с крыши струи дождевой воды, будто белые лошадиные гривы, трепыхались на ветру и стелились по красной стене дома.
       - Как все это красиво! - воскликнул один из сидевших с нами студентов. - Пусть вот наш земляк, Антон Зубов, напишет своей кистью одну только эту картину. И если он напишет ее такой, как мы видим ее сейчас, ему будет обеспечено бессмертие. Ведь этот свет керосиновой лампы, бьющий через затуманенное стекло и создающий иллюзию золотисто-багрового пламени будущего пожара, эти краски играющей на ветру воды, этот образ дождливого вечера - все это составляет собой живую душу материи, познать которую и уловить в мазках кисти должен художник...
       - Нет, товарищ Гаврилов, - возразил ему сосед. - Антону Зубову надо бы заняться Курском не потому, что в свете, красках и образах отражается живая душа материи. Ведь это общий закон. А раз так, то и дождливый вечер может повториться много и много раз и в любом городе страны. Но... Курск нигде и никогда не повторится. А чует мое сердце, что пронесется над Курском вихрь и мы будем потом десятки лет трудиться, чтобы восстановить его в своей памяти таким, каким видим его сейчас и каким следовало бы записать его на полотно. Нам нужен портрет Курска.
       В дружескую пикировку наших соседей постепенно втянулся весь коллектив. Как всегда водится в таких случаях, спор вышел за рамки затронутой темы и мы, споря о многом, оказались, в конце концов, во власти размышлений о самом главном в ту пору. Мы заспорили о войне, о международных отношениях, о дипломатии и общем искусстве. Потом мы разговорились об изустном народном творчестве и о том, как в нем отражаются вопросы мировой политики и дипломатии. Одни из нас начали защищать существующую в СССР издательскую практику пренебрежительного и даже гадостливого отношения к анекдоту и острой изустной шутке. Другие, наоборот, с жаром доказывали, что анекдоты имеют право на издание их отдельными сборниками, чтобы государственно и с пользой для общества регулировать влияние анекдотов на вкусы и формирование духовной жизни миллионов и миллионов людей, которые все равно слушают и пересказывают анекдоты в самых неудобоваримых и недопустимых вариациях. Третьи пытались доказать, что собирание и публикация в СССР фольклорного материала разрешает всю затронутую проблему анекдотов, но доводы их и доказательства странным образом противоречили цели.
       - Фольклор, друзья, фольклор! - ерзая, от нетерпения и горячности на своем стуле, восклицал студент Гаврилов. - Я вот вам расскажу о своем недавнем выезде в район по собиранию фольклорного материала. Любопытный пример изустной оценки английской политики затяжной войны дали нам творцы анекдота "Не к спеху". В этом анекдоте не только отразилась злободневность и глубокая проникновенность в суть происходящих событий, но и слышится пророчество на будущее.
       - Гитлер, Муссолини и Черчилль, - говорится в анекдоте, - прибыли к известной парижской мадам-прорицательнице судеб и попросили ее погадать, кто из них выиграет войну?
       Прорицательница окинула их долгим испытывающим взором и вздохнула. - Об этом надо бы спросить главного богатыря, - сказала она и сделала движение к выходу.
       Гитлер преградил ей дорогу, затопал ногами, сжал кулаки. - Я есть самый главный богатырь! - по-собачьи пролаял он. - Говори судьбу или..., - он недвусмысленно потянулся рукой к пистолету.
       - Хорошо, - сказала прорицательница, чуть заметно улыбнувшись. - Я согласна повести вас к вашей судьбе. Идемте за мной...
       Они вышли в сад, посреди которого стоял огромный хрустальный аквариум единственной плавающей в нем золотой рыбкой. - Тот из вас победит, кто эту рыбку сумеет поймать, - хохочущим голосом вымолвила прорицательница и отошла в сторонку.
       Померились гадальщики на палке, кому первому начинать рыбную ловлю. Досталось Муссолини. Он дружески подмигнул Гитлеру. - Римляне должны быть всегда первыми, - игриво сказал он, - потому, что у них "менс сана ин корпоре сано", то есть здоровый дух в здоровом теле. Смотрите вот...
       Муссолини разделся донага и показал Гитлеру свое толстое упитанное тело, потом грузно нырнул в аквариум. Он долго барахтался в воде, гоняясь за быстрой золотой рыбкой. Ему даже удалось было поймать ее пальцами за скользкий спинной плавник, но рыбка, изогнувшись, выскользнула и ушла в глубину.
       Измученного и полузахлебнувшегося Бенито вытащили из аквариума и положили на траву, чтобы ветерок смог привести его в чувство. У носа Бенито поставили тарелку постных макарон и надолго о нем забыли.
       Наступила очередь Адольфа Гитлера. Этот успел заручиться подсчетами своих придворных ученых. По теории вероятностей, ученые предсказали Гитлеру не только день и час, но даже минуту и секунду, в которую золотая рыбка должна была проплыть через определенное в аквариуме место и на определенной глубине. Стоило только в этот момент опустить руку в воду и взять ничего не подозревавшую золотую рыбку.
       Взобравшись на стенку аквариума и неторопливо жуя веточку укропа, Гитлер уверенно посматривал мутными глазами на стрелку ручного хронометра. Потом он поплевал на свои пальцы, пригладил ими черные косички волос, презрительно посмотрел в сторону успевшего просохнуть Муссолини.
       - Аккуратность, дуче, важнее здоровья! - воскликнул он. - Вот, смотрите, приближается миг, рассчитанный моими лучшими учеными и генштабистами. Способны ли вы оценить и понять значение немецкой точности? Итак, я тащу свой жребий, который определит судьбу мира! - гордо возвестил Гитлер и стремительно сунул руку в аквариум.
       По саду прошел ветер. Зашумели деревья. Мутная волна плеснулась в аквариуме.
       Муссолини хмуро улыбнулся. Он видел, как между скрюченными пальцами Гитлера скользнул хвост золотой рыбки, ушедшей в глубину.
       - Фюрер, - сказал он побледневшему Гитлеру. - Наука рассчитала, а ты просчитался...
       - Ваша очередь, сэр! - сладким голоском напомнила прорицательница Черчиллю, задремавшему было на солнцепеке. - Ловите, сэр, рыбку...
       Старик флегматично улыбнулся. Он взобрался на аквариум и начал маленькой золотой ложечкой по капельке выплескивать воду.
       - Вы это что же замышляете? - пощипывая себя за толстый двойной подбородок, удивленно спросил Муссолини.
       - О, это вполне ясно, - ответил Черчилль, смахнув пчелу со своей мясистой щеки. - Я выплесну воду и возьму рыбку совершенно беспрепятственно на сухом дне...
       - Проклятый Альбион! - закричал Гитлер хриплым лающим голосом. - Ты провозишься в аквариуме слишком долго...
       - А мне не к спеху, - возразил Черчилль и снова начал по капельке выплескивать воду из аквариума и отбиваться от назойливой пчелы, которая кружилась возле его толстого носа. - Пчелу уберите, она мне мешает работать!
       Прорицательница вздохнула и отрицательно покачала головой.
       - Ничего не могу поделать, - с усмешкой сказала она. - От вас, сэр, пахнет липой, а пчелы всегда летят на липу...
       - Что, значит, пахнет липой? - сердито закричал Черчилль, готовый вцепиться в прорицательницу. Но в этот момент на дорожке сада показался незнакомый человек с большим ведром на изогнутой в локте руке. Он смело подошел к аквариуму, кивнул головой.
       - Здравствуйте, господа! - сказал он твердым голосом. - Как живете?
       - А ты чей? - спросил его Черчилль, не ответив на приветствие, но прекратив работу. - Зачем без спросу в сад пришел?
       - Я русский богатырь, - ответил человек. - А спрашиваться мне не у кого. Теперь наступило время-пора, когда не только вас, но и меня надо спрашиваться. Вот узнал я из газет, что вы сколько лет мучаетесь, фальшивую рыбу в аквариуме ловите. Досадно мне стало наблюдать за вашей работой, и решил я показать вам настоящую золотую рыбку. Глядите сюда! - строго сказал человек, запуская широкую руку в свое ведро. В ведре заплескалось, зашлепало. Еще прошло одно мгновение и в руке широкоплечего, сероглазого человека затрепыхалась рыбка. Она была золотая. От нее исходило такое сияние, что даже прорицательница сощурила глаза.
       - Господа, бросайте всякое гаданье! - закричала она. - Я узнаю в этом человеке богатыря, которому суждено победить...
       .........................................................................................
       Едва мы успели прослушать этот анекдот, поразивший нас своими мыслями и пророческим тоном, как отворилась дверь и вошел очень взволнованный старооскольский журналист Семен Аскинадзе. Он только что возвратился из курского книгоиздательства, где разговаривал с книжным редактором Саввиной.
       - Ваше произведение "Перекресток дорог", - сказал он мне, усаживаясь рядом, - не будет напечатано. Саввина находит, что вы не понимаете обстановки и рисуете в своем произведении немца-коменданта одного из корпусов дореволюционной Бутырской тюрьмы столь прямолинейно, как проводника немецкого влияния в полицейском аппарате царской России, что это может повредить нашей теперешней дружбе с Германией.
       - Ха-а, какая тупица! - воскликнул Гаврилов, отличающийся резкостью суждений и нетерпимостью к людям, для которых чувство истории ничего не значит и заслоняется плохо понятой ими злободневностью. - Да, тупица! - повторил он. - Саввиной надо бы знать, что еще немецкий кумир, король Фридрих 11 показал всему миру цену германской дружбы. Он в свое время подписал договор о признании права Марии-Терезии на все австрийские земли, выразив самые сильные уверения в дружбе и поддержке этой молодой австрийской королевы, а сам готовился ограбить Австрию, и в кругу друзей цинично заявлял: "Если вам нравится чужая провинция и вы имеете достаточно силы, занимайте ее немедленно. Как только вы это сделаете, вы всегда найдете достаточное количество юристов, которые докажут, что вы имели права на занятую территорию". И Фридрих 11, расточая комплименты по адресу Марии-Терезии и Австрии, в одно время напал на нее и начал грабить... Насколько известно, современные немцы, получая "Майн кампф" в приданное, несколько лет кричали о своем походе на Восток. И стоит ли нам верить, если они в последние два года заговорили по отношению СССР цивилизованным и дружеским языком. Ведь еще Чернышевский говорил, что "Немцы - любители насилия, хотя и умеют говорить языком цивилизованного общества, остаются в душе людьми варварских времен". Черт возьми, над всем этим следовало бы подумать Саввиной...
       В это время вспыхнули электрические лампочки. Свет засверкал на никелированных оконных шпингалетах, на фиолетовых боках пузатых чернильниц, на гладком черном лаке классной доски. И все же мы не воспользовались светом, чтобы читать аристофановские комедии. Мы отложили их в сторону. Это случилось потому, что нас захватили темы предгрозовой современности.
       Семен Аскинадзе, смахнув платком капли дождя со своих смуглых щек, закурил папиросу и присел на подоконник, Его черноволосая курчавая, как у негра, голова резко вырисовывалась на освещенном оконном стекле, а взволнованное и озаренное электричеством скуластенькое лицо выглядело молодым и красивым. Быстро бегали его карие глаза, но густые черные брови хмурились и ясно было, что мысли Семена не блуждали, как глаза, а сосредоточенно и напряженно искали ответы на все мучившие его вопросы.
       - А какая была бы польза, - вдруг заговорил Семен. - Ну, какая, если б я рассказал Саввиной и о Фридрихе II и о высказываниях Чернышевского по адресу немцев? Вы думаете, Саввина переродится? Нет. От нее все эти доводы отскочили бы, как горох от барабана. Но пройдет некоторое время и ... Саввина, пожалуй, вылечится от куриной слепоты...
       - Вряд ли! - усомнился Гаврилов. - Горбатых исправляет только могила.
       - Не понимаю! - воскликнул студент М..., недавно прибывший в Курск из Свердловска, где он в свое время сотрудничал в газете Уральского обкома ВЛКСМ "НА СМЕНУ". - Не понимаю, зачем вам понадобилось недобрыми словами говорить о Саввиной и о Германии. Ну, зачем?! - уже не спросил, а просто выкрикнул он тоненьким, как у девочки, голоском и окинул всех нас быстрым взором своих грустных голубых глаз, над которыми золотились узкие рыжие брови. - Сейчас надо понять, что Германия считает своим главным врагом не Россию, а Великобританию. Я вам сейчас докажу это.
       М... торопливо пошарил в своем портфеле, что-то выискивая среди бумаг и тетрадей с конспектами по Новой истории. Потом он достал оттуда листок с напечатанным на нем текстом немецкого "Гимна ненависти", написанного Лиссауэром.
       Гимн оказался длинным, а читал его М... торопливо и мне удалось запомнить и записать лишь некоторые строфы.
       "... Боже, покарай Англию!
       И французы и русские нам нипочем,
       То они нас побьют, а то и мы их побьем.
       ....................................................
       Но есть у нас главный враг.
       Он в берлоге засел, как дракон.
       От злобы и зависти он в ярости к нам.
       Он, как кровью, водой окружен.
       Идем же и станем все, как на страшном суде,
       И страшную клятву дадим.
       Та клятва из бронзы: не растает в воде,
       Не развеется ветром, как дым.
       Внимай же присяге, повторяй присягу!
       Освяти ею пушку и пулю и шпагу.
       Верна вся Германия ей.
       Есть у нас ненависть одна!
       Она нам навеки дана.
       Ее мы выпьем до дна, до самого дна.
       Будь проклят наш единственный враг - Англия" ..........................................................................................
       Прослушав гимн, мы некоторое время молчали. Нас давило смущение и досада. Молчаливо мял пальцами свою бумагу и товарищ М... Он почувствовал в гимне Лиссауэра то, чего раньше не замечал: слабость аргументации в пользу "искренней" дружбы Германии в отношении России.
       Наконец, молчание стало нам в особую тягость.
       - Да-а, - вздохнул кто-то. - В этом гимне, если хорошенько прислушаться, звучит не только враждебность немцев к Англии. Нет. В нем особенно звонко звучит животная немецкая боязнь войны на два фронта. А еще звучит нотка беспредельного немецкого высокомерия по отношению французов и русских. И товарищ М..., читая гимн Лиссауэра, доказал нам как раз обратное тому, чего хотел. Получилось, как у библейского Валаама: тот старец поехал однажды проклинать целый народ, но вынужден был против своей воли благословить его на борьбу с врагом...
       - Вы это на что намекаете? - обиженно и сердито воскликнул товарищ М...
       - А так... Советуем вам выбирать хороших друзей, которые не склонны верить немецким гимнам и за туманом немецких слов умеют ясно видеть сущность дела.
       - Можно и без намеков, - сказал Гаврилов. - С немцами разговаривай и бумаги разные подписывай, а кулак все время держи сжатым...
       .......................................................................................
       Лишь после полуночи, когда дождь начал переставать, мы разошлись по квартирам
       Я тогда часто останавливался в доме номер шесть на Береговой-Куровой. Идти туда надо было все под гору и под гору, мимо ветродвигателя курского изобретателя Уфимцева. На верхнем мостике железной вышки чернела человеческая фигура и кроваво-красным пятном светилась лампочка. "Живет, - подумал я о ветродвигателе. - И в ночи живет творение гения. Но и над ним повисли тяжелые грозовые тучи...". А подумал я потому, что тосковало и томилось мое сердце, терзаемое предчувствием какой-то надвигающейся беды.
       ..........................................................................................
       Несмотря на поздний час, в доме светились окна. Еще не спали квартировавшие здесь курсистки педагогических курсов.
       Стряхнув с себя дождевую влагу и соскоблив грязь с сапог, я постучал в дверь.
       Открыла мне Груня, прозванная среди подруг мартышкой за маленький рост и некрасивое лицо.
       - Поздно гуляете, молодец! - упрекнула она меня, неприятно шмыгнув носом. - Очень поздно.
       - Да, поздно, - согласился я и прошел в отведенную для меня комнату.
       .......................................................................................
       На следующий день мы выехали автобусом из Курска и успели прибыть в Старый Оскол за несколько минут до открытия сессии городского совета. Едва успел я занять стул в партере городского театра, как голубые бархатные полотна занавеса с шелестом раздвинулись и отползли к боковым колоннам сцены, а у красного стола появился рослый человек в синем костюме и черном атласном галстуке.
       Это был работник райкома, Иван Иванович Богданов. Он долго говорил скучную и непроницательную вступительную речь. Была она какая-то мирная и "душевная", как баптистская проповедь.
       Богданов уверял, что "...нас не коснется пламя войны, бушующее во всем мире, и мы можем спокойно продолжать наш мирный труд".
       По бесстрастному выражению его полного и немного обрюзглого лица трудно было понять, верил ли он сам в свою миротворческую речь или говорил просто так, чтобы отбыть очередной номер? Во всяком случае, его речь произвела на меня неприятное впечатление. Она усыпляла бдительность и уменьшала этим наши силы.
       Перестав слушать болтовню Богданова, я блуждал глазами по залу и по сцене, на которой сидел за длинным красным столом многочисленный президиум из знакомых и чуть ли не постоянных лиц.
       У рампы сцены стояла искусственная пальма в большой деревянной кадке, обвитой бурым водорослевым жгутом. Откуда-то снизу били лучи красного света и, озаренные ими, кончики длинных пальмовых листьев казались червонно-золотыми, зловещими.
       Сердце мое вдруг до краев наполнилось болью. Чтобы не закричать на миротворца-докладчика, у которого привычка жевать и пережевывать приятные зады заслонила собой всю реальную горечь переживаемого страной момента, я встал и вышел на улицу.
       Долго блуждал я в эту ночь по городу, терзаемый тем смутным чувством тоски, которое охватывает людей в предвидении, что скоро придется покинуть родные места и покинуть, может быть, навсегда. Потребностью моего сердца и души стало желание как возможно больше впитать в себя впечатлений о своем родном городе. В нем прошли мои лучшие годы юности, в нем приобщился я к культуре и отсюда начал свой путь в высшую школу. Отсюда, наверное, скоро начнется моя дорога в неминуемую войну и в личную неизвестность.
       Родина, никто не может так сильно взволновать человека, как ты! И камни твои и деревья, сады и разломанные деревянные ограды на запущенных пустырях, звон фонтанов в сквере и особенно мягкая пыль на улицах - все это мне бесконечно дорого. Но катастрофа может потрясти тебя и изменить твое лицо, и потому так пристально всматриваюсь я в твои милые черты.... Город мой, ты слышишь, с запада доносится рев: "Пушки вместо масла!" И мне хочется кричать: "Танки вместо картофелекопалок!" Ведь мы очень мирные люди. Мы так мирно настроены, что никто не прогнал Богданова с трибуны и не зажал уши, чтобы не слушать его миротворческую усыпляющую речь, никто не подумал о том, что перед лицом агрессивной Германии мы слабо вооружены... Может быть, придет пора, когда это можно будет открыто признать. Но к этому признанию приведет нас сама жизнь. А жизнь всегда почти приводит людей к истинам через горькие испытания. И тем горшими будут эти испытания, чем дольше будем мы поддаваться иллюзиям безопасности и слушать пустозвонов Богдановых.
       .......................................................................................
       С утра 14 июня 1941 года у здания почты толпился народ. Слушали передачу последних известий из Москвы.
       - Сообщение ТАСС, - трагическим голосом сказал диктор, и люди подняли головы, впились глазами в балкон, на решетке которого был пристроен огромный репродуктор. - ...Еще до приезда английского посла в СССР господина Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о близости войны между СССР и Германией...
       .......................................................................................
       В глубоком молчании выслушали люди сообщение ТАСС и, будто совестясь друг друга или, ощущая вину за собой, молча разошлись по домам.
       В тот же день я распорядился, чтобы жена уложился мои путевые вещи и кружку в солдатскую сумку. Теперь уже и слепому было видно, что мы оказались накануне великих событий, избежать которых стало совершенно невозможно.
      
       3 мая - 14 июня 1941 г.
       Курск - Старый Оскол
      
      
      
      
      
      
      

    ПРОЩАЙ, ГОРОД

    Записки. Очерк 2

       Все эти дни, не разгибая спины, работал я над своей исторической повестью "ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ". Охваченный постоянным ожиданием, что меня вот-вот могут оторвать от работы, я отказывал себе и в отдыхе и в привычных утренних прогулках по городу. Лишь от одного не мог я отказаться - от наблюдения за своими детьми.
       - Папк, глянь! - воскликнул мой старший сынишка, Женя, бросившись ко мне от гардероба. В его пальцах трепыхалась бледнокрылая крохотная бабочка.
       - Это же моль, моль! - закричала жена, бросив писать письмо. Она вырвала бабочку из рук растерявшегося пятилетнего мальчика и мгновенно растерзала ее. - Моль. Она платье мое избила до дыр, как серная кислота...
       Женя разрыдался.
       - Мам, сделай бабочку, чтобы летала! - вцепившись в платье, скулил он. - Сделай. Зачем убила ее?
       - Во, дурень! - не сердито сказала жена, беря сына на руки. - Зачем тебе эта бабочка? Она злая, она дырочки в твоей рубашке пробьет...
       - А как она дырочки пробивает? - оживился мальчик. - Пусть при моих глазах пробьет, чтобы я видел. Она их гвоздем пробивает? Да, мам, гвоздем?
       - Гвоздем, гвоздем, - снисходительно сказала жена, целуя мальчика. - Пойдем на кухню, я тебе молочка налью...
       - Не надо молочка, - возразил Женя. - Ты лучше бабочку сделай, а у меня гвоздик есть. Пусть она этим гвоздиком дырочку пробьет в моей рубашке...
       Трепыхнувшись, как рыба, Женя выскользнул из рук матери и побежал искать свой гвоздик, чтобы вооружить им белую моль. Он надеялся, что мать сможет и захочет воскресить ее. Он был уверен, что мать дурно поступила, убив такую слабенькую и такую интересную бабочку, которая умеет пробивать дырочки в одежде.
       И это зрелище сильно растрогало меня. "Видимо, не понимая зла (Что характерно для детей), люди никогда не сумели бы сделать добро и уподоблялись бы одному древнему законодателю, каждый благонамеренный закон которого приносил все же людям одни неприятности и страдания", - подумал я. Что-то детски прелестное замечал я и в моем народе, любящем опробовать все на ощупь и посмотреть, как это делается. Это смотрение много раз в истории сильно обжигало его, наносили глубокие раны, но он подолгу оставался стойким и терпеливым. Он даже ворчал и поругивал Москву, если она делала ошибки, но он по-сыновьи любил ее и окружал непроницаемой стеной в минуту опасности. И горе было тому, кто выводил его из терпения и пробивал дыры в его одежде и в его жизни. Тогда враг познавал и русскую сверхгневность, и русскую сверхскорость и русский сверхудар. Перед миром вставал не щупающий и удивляющийся ребенок, а воюющий и удивляющий всех грозный богатырь...
       Углубившись в эти размышления, я отодвинул в сторону свою портативную пишущую машинку и повернулся к окну.
       По булыжной мостовой двигалась похоронная процессия. В голове ее двое высоких мужчин в черных костюмах и развевающимися на ветру длинными волосами несли венок из свежей хвои, бумажных цветов и крепа. За венком громыхали дроги с поставленным на них некрашеным сосновым гробом, облокотившись на который красивая блондинка тряслась в безутешном плаче.
       Большая толпа людей сопровождала похоронные дроги, а всю процессию замыкал духовой оркестр. Молодые музыканты с веселыми лицами старательно дули в медные трубы, и траурная мелодия плыла над улицей.
       Я хорошо знал покойника, знал его жену, знал и капельмейстера духового оркестра и поэтому не очень удивился контрасту траурного марша и веселых лиц у молодых музыкантов. Давно известно, что жизнь полна разочарований и неожиданностей. Молодая вдовушка, рыдая над гробом мужа, мыслями своими была в объятиях давно любимого ею капельмейстера. И музыканты, исполняя похоронный марш, уже вожделели о веселых песенках на свадьбе своего начальника. Они знали его тайну.
       Таков контраст жизни. Он еще и в наши дни почти таков, как и во времена Виктора Гюго, оказавшегося случайным свидетелем страстного лобзания княгини Ганьской с молодым французским офицером в минуты, когда муж ее - великий автор "ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КОМЕДИИ" - умирал от водянки и хрипел в своем кабинете. Ганьская променяла славу Бальзака на молодую страсть. И не в этом ли, частично, зарыт корень вечности любовной темы?
       - Николай! - окликнула меня жена, заглянув в кабинет. - Тебя зовут...
       И от слабого, даже ласкового голоса жены я вздрогнул, как от внезапного удара грома. Всем нутром своим я почувствовал, что случилось то самое, о чем давно уже вещало мое сердце.
       Я молча вышел.
       В коридоре стоял красноармеец с пачкой бумаг в руке.
       - Вам повестка, - сказал он. - Немедленно явитесь в райвоенкомат...
       "Вот и конец мучительным сомнениям, предположениям и догадкам, - с некоторым облегчением подумал я. - Волна частичной мобилизации докатилась и до меня".
       - Что случилось? - встревожено спросила, заметив какое-то изменение в моем лице.
       - Почти ничего, - сказал я и механически протянул руку к отрывному календарю. Было 19-е июня 1941 года. А часы показывали одиннадцать тридцать утра. - Почти ничего, - повторил я и присел к столу, начал рассеянно стучать пальцами по клавиатуре пишущей машинки.
       - Нет, - сомневаясь и отрицательно покачивая головой, возразила жена. - Ты говоришь неправду. По глазам вижу, что-то случилось...
       - Ничего особенного. Военком вызывает меня. Наверное, придется ехать на очередной сбор переменного состава...
       Жена молча вздохнула. Но я видел тревогу в ее расширившихся глазах, видел метнувшуюся по щекам бледность и понял, что она инстинктивно ощутила всю большую значимость повестки, вызывавшей меня в райвоенкомат.
       .......................................................................................
       В райвоенкомате, когда я пришел туда, уже гудели многочисленные мужские голоса. В коридоре толклись рабочие ликерного завода и счетоводы городских предприятий. Были здесь и учителя из городских школ, и знакомые ребята с транспорта, и некоторые колхозники из ближайших деревень.
       Люди здоровались друг с другом смущенно, будто провинившиеся. Но иные смеялись нарочито громко, хлопали друг друга по спине.
       - Дождались все-таки! - неестественно бравировали они. - Дождались, поедем на запад...
       - А почему на запад? - спросил кто-то из самого дальнего угла коридора. - Может, нам прикажут на восток ехать...
       - Может, да не может! - возразил пожилой худенький капитан Катенев. -Германия тянет свои войска не к восточным, а к западным нашим границам. А зачем тянет? Думаешь, полюбуются они демаркационной линией государственных интересов и пойдут себе в Мюнхен пиво баварское пить? Нет, брат. Они, скорее, лыжи свои навострят на украинское сало и на русский хлеб...
       - Неужели они воевать сейчас с нами будут? - спросил толстенький белобрысый человек с потертым портфеликом подмышкой и кизилевым костыликом в руках. - Бисмарк знаете, что завещал немцам? Не советовал он воевать им против России.
       - Не советовал! - с досадой в голосе воскликнул Катенев. - В 1914 году Вильгельм II не послушался Бисмарка и объявил войну России. Почему же, вы думаете, Гитлер не объявит нам войну? Он так отмобилизовал немецкую армию и так вооружил ее, что ни за что не упустит благоприятную обстановку, как и Вильгельм не упустил ее в 1914 году...
       - Что ж, ты думаешь, нам воевать нечим? - придирчиво напал на Катенева смуглолицый и высокий человек, по фамилии Заводяный. Лицо его, похожее на лицо французского Тьера, заполыхало гневом, в карих глазах засверкал гнев. - Нет, ты скажи прямо, в силы наши не веришь?
       - Да что ты пристал? - отступая от Заводяного к окну, промолвил робеющим голосом Катенев. - Сколько у нас есть сил, с теми и будем защищать Советскую власть. А ты вот горяч, когда со мною дело имеешь. Ты готов сейчас побежать и наговорить на меня разной небылицы, где следует... А я простой человек. Я говорю, что думаю и Родину пойду защищать первым. Вот ты пойдешь ли? Я знаю тебя еще по работе в областной колхозной школе...
       Катенев не смог докончить свою мысль. В коридоре появился райвоенком Постников. Он усадил нас за столы и заставил заполнять длинные холсты-анкеты.
       Окончившие писать, сдавали листы делопроизводителю и проходили в соседнюю комнату. Там работала медицинская комиссия.
       Усатый и волосатый доктор Сабынин, похожий на льва, стоял в белом халате и с черной трубкой в руке. Кряхтя и посапывая, он щелкал нас пальцем по голому пузу, по кадыку, потом заставлял кричать букву "А", прислушивался к звучанию наших голосов и, пощекотав трубкой между лопаток, хрипловато произносил одну и ту же фразу:
       - Годен! Кто следующий?
       .......................................................................................
       Выезжать предстояло завтра, а пока все мы поспешили домой приготовиться и проститься с семьей.
       Жены дома не оказалось.
       Пятилетний Женя, сидя у стола, с серьезным видом рисовал пароходики.
       - Пап, глянь! - воскликнул он и подвинул тетрадь с рисунками на самый край стола. - Я много пароходиков нарисовал. Этот большой пароход папой называется. А этот, что дым у него из трубы идет, пароходов сынок. Это он плачет. Слезы у него не как у нас. Они на дым у него похожи...
       - Чего же он плачет? - спросил я, пораженный объяснениями сына.
       - Без мамки ему стало скучно, он и заплакал, - убежденно сказал Женя. - Он еще маленький и не понимает, что мамка ушла в очередь за хлебом и булку ему купит... Пап, а пароходовы дети умнее нас? А в угол их ставят? Меня мамка вчера ставила, за что я котенка в ведро с водою окунул. А пароходовы дети окунают котят в ведро с водою?
       - Меня все эти вопросы рассмешили, но и заставили призадуматься. Как все же легко дети умеют обобщать жизненные явления, наблюдаемые ими, и без колебаний переносят человеческую практику на мир вещей, заставляя последние предстать перед нами в образе одушевленных. И если правда, что сущность острот состоит в приравнении несравнимого и противопоставлении сходного, то самое большое количество острот могут сказать именно дети, как и самое большое число смешных поступков могут совершить только взрослые.
       - Пап, мне нужен солдат! - внезапно потребовал сын, выбежав из-за стола и обняв мою ногу. - Я его буду учить воевать...
       - А сам ты умеешь воевать? - спросил я, поглаживая его по светло-русой голове.
       - Сам я умею, - горделиво ответил сын. - Манюшка от меня каждый день плачет. Я ей могу набить еще так, что разревется...
       - С Манюшкой не надо драться, пожурил я вояку. - Она девочка хорошая, твоей невестой будет...
       - А что это такое невеста? Она на велосипедик похожа? Об трех колес который. Папк, купи мне невесту, велосипедик и солдата...
       - Велосипедик починим, - сказал я. - О невесте пока рано заботиться, а солдатика, пожалуй, можно купить. Пойдем в магазин.
       Мы вышли на улицу. А в груди у меня ныло-ныло, болело сердце. "Нет, не солдатика иду я покупать, - думалось мне. - Нет и нет. Я иду прощаться со своим городом".
       И тот, кто прощался со своими селами и городами в июне 1941 года, тот полностью поймет мою тогдашнюю тоску и боль.
       .......................................................................................
       Войдя в игрушечный магазин, мы начали чихать.
       Высокий горбоносый продавец с голубенькой "бабочкой" вместо галстука и в зеленом плаще вместо коленкорового халата, рьяно чистил щеткой бархатного медвежонка величиной с большого кобеля. В лучах солнечного света, бившего через широкое окно, кружились золотистые клубы едкой магазинной пыли.
       Увидев нас, продавец прекратил свою работу. Держа медвежонка с черными стеклянными глазками за мягкое бурое ушко и слегка хлопая его щеткой по толстому косматому брюшку, он шагнул навстречу ко мне.
       - Извините, что пыльно, - виноватым тоном произнес он. - У меня, сказывают, должна сегодня быть внезапная ревизия, потому и навожу чистоту...
       - А мне нужен солдат! - с невежливой настойчивостью потребовал Женя, вовсе не интересуясь ревизией. - Я его буду учить воевать...
       - Извиняюсь! - галантерейно расшаркался продавец, отступая за прилавок. - Солдат у нас пока нет, но скоро будут. Деревянные будут, оловянные, всякие...
       Купив медвежонка, мы прошли в городской сад, чтобы посидеть в тени кудрявых каштанов.
       Отсюда был виден угол почтового здания с островерхой башенкой над главным входом и с длинным балконом. С этого балкона в ноябре 1917 года тысячным массам народа были объявлены полученные из Петрограда первые декреты Советской власти. В 1919 году на периле этого балкона шкуровцы из "волчьей сотни" забыли свое знамя. И косматое знамя это, сделанное из волчьей шкуры с длинным хвостом, было потом сброшено с балкона под ноги буденовских конников. Потом, в дни моей учебы в Старом Осколе, старшеклассник Алексенко, чудаковато-простой парень из села Рождественское, произнес с этого балкона страстную антирелигиозную речь и открыл своей пародийной мессой противопасхальный комсомольский карнавал.
       Алексенко шел во главе колонны. На нем была бумажная, расписанная в золотые и серебреные краски риза и картонный епископский клобук. Он по-дьяконски пел антирелигиозную песню, и его громоподобный бас слышали даже слободы и городские окраины.
       И мы, штурмующие небо комсомольцы, бурливым потоком прокатились по городским улицам, увлекая своей песней и задором тысячи людей, выбежавших из церквей и домов посмотреть на кипучую советскую молодость и на безграничную демократию нашей страны.
       Потом вспомнились мне выборы в Советы. Вспомнился избирательный митинг, мой маленький портрет в районной газете, избирательный городской округ  34 и ... волнующий момент получения мной депутатского удостоверения...
       Воспоминания уносили меня все дальше и дальше в неповторимые дни моей юности. И через окно моих воспоминаний мне еще милее становился мой город, его старинные камни, его вековые деревья в саду, его молодой пионерский парк и цементный бассейн, над которым играли радужные брызги фонтана, клубилась серебристая водяная пыль.
       Внезапно облака закрыли солнце и в саду потемнело. На деревьях затрепетали листья. Седая пыль взвилась над аллеями. По стеклам летнего ресторана ударили крупные капли дождя.
       Непогоду мы переждали на веранде ресторана. Женя кушал блинчики с яблочным вареньем, а я наблюдал за падением дождевых капель. Под их ударами танцевала в лужах вода, поднимались и гасли мутные водяные фонтанчики, похожие на свиные соски, вспыхивали холодные звездчатые искорки, вздувались и отплывали в сторону прозрачные пузыри. На мокрых аллеях сада жил целый мир явлений, еще не познанных людьми, увлеченными социальными страстями.
       .......................................................................................
       Всей семьей мы сошлись к ужину.
       Безмолвная грусть витала над нашим столом и над нами. Нам не хотелось есть. Пища казалась пресной и безвкусной. Но наш полуторалетний Юрик настойчиво предлагал покушать его печеное яблоко. А когда мать и я отказались удовлетворить его просьбу, Юрик рассердился. Он ударил о пол недоеденное яблоко и тоненьким голоском жалобно заплакал.
       - Замолчи, а то набью! - крикнул на него Женя.
       Но мне стало жаль этого маленького голубоглазого мальчика с льняными волосами и с мокрым от слез розовым личиком. Я взял его на руки и унес в свой кабинет, предоставил ему полную свободу водить пальчиком по золотым корешкам книг, которыми были наполнены мои шкафы.
       Мне захотелось через слезы сына проститься и со своими книгами. Годами любовно собирал я эти книги, отказывая во многом себе. И теперь приходилось оставить их, оставить навсегда...
       .......................................................................................
       Утро 20-го июня было холодным и непогожим. Оконные стекла туманились, будто дышал на них невидимый человек. Облака затянули небо и дождь вот-вот должен брызнуть из них.
       Дети еще спали в своих кроватках и я не велел жене пробуждать их, а простился со спящими. Потом мы вышли на улицу, чтобы отправиться на вокзал.
       По сырому тротуару, необычно для предпоследних дней, бродили густые толпы народа. Многие из встречных приветливо кивали мне, здоровались. Другие, незнакомые, косились на мою вещевую сумку армейского образца, будто в ней сидел крокодил или она была начинена динамитом.
       На мостовой, рядом с тротуаром, игралась маленькая девочка в красном платьице. Она толкала перед собой игрушечную колесницу, на которой кружились и плясали "осу" два гуттаперчевых человечка с жестяными кинжалами в руках. Из колесницы слышалось нежное треньканье и звон замурованных в ней коротких струн.
       - Дядь, садись на колясочку! - смеясь, предложила мне девочка. - Садись, подвезу до автобуса...
       Я погрозил шалунье пальцем.
       Она притворилась очень испуганной и убежала на вторую сторону улицы и оттуда уже показала мне язык.
       Я не рассердился на девочку. Передо мной встало мое детство, мелькнула вся жизнь. Точно золотая птица, взмахнула она крылом и пронесла меня от шалостей детства к розовой юности, потом - к заботе зрелых лет. А теперь она понесет меня в опасную неизвестность, смысл которой не могла понимать эта маленькая девочка в красном платьице.
       По улице стелился дым, валивший из широкой головастой трубы хлебозавода. Сначала густой и черный, он бледнел на ветру и исчезал потом в сыром воздухе. И в растревоженной груди моей звучал непрошеный голос, что война не только может дойти до нашей земли, но и до улиц Старого Оскола. Она разрушит родные мне камни, срубит дорогие деревья, затопчет сады, сожжет пионерский парк, за железной оградой которого высилась бетонная фигура Ленина на черно-мраморном пьедестале, зеленели кусты египетской пихты, звенел фонтан над цветочной клумбой. И все это, из чего складывалось для меня понятие Родины, может превратиться в щебень и пыль под тяжким катком и жгучим огнем войны.
       Глазами, полными слез, смотрел я на родную улицу и клялся в сердце запомнить ее и защитить.
       - Автобус идет, - сказала жена, беря меня под руку и платочком смахивая слезы с моих ресниц. - Давай садиться...
       Через минуту машина тронулась. Мы покатили под гору мимо некрашеных домов и обмытых дождями широких ворот, мимо магазинов и складов, мимо педагогического училища и кондитерской фабрики.
       Вот и мост через Оскол. Сквозь стекло автобуса видно как плещется серая вода, хлеща волной старые сваи и ледорезы с железной пластиной на лобовом брусе. Два мальчишки, выпустив из рук весла и задрав головы, смотрели из лодки на мост и ветер трепал подолы их белых рубашонок. Один из мальчишек погрозил кому-то на мосту, потом жигнул веслом воду против ветра и серые брызги окатили его самого. Белая рубаха его покрылась мокрыми матовыми пятнами.
       За мостом, правее дороги, промелькнули закопченные городские кузницы с тесовыми кровлями и с кучами железного лома у дверей, с традиционным колесом над шестигранным деревянным срубом и с разбитыми дрогами, возле которых расхаживал молодой кузнец в кожаном фартуке и с длинным молотком в руке. И все это было наше, привычное. Со всем этим прощался мой взор, прощалось сердце.
       Неожиданно автобус съехал с городского тракта и покатил по грязной слободской улице, застроенной низенькими хатками с узкими оконцами и с почерневшими крышами из камыша и прелой соломы. На транспортное шоссе мы снова выехали почти у самого моста, висевшего над железнодорожными путями.
       Отсюда через лобовое стекло автобуса видны были станционные пакгаузы, трубастый краснокирпичный маслозавод, дровяной склад и огромные яруса коричневых хворостяных корзин, изготовленных населением по государственной разверстке, чтобы возить в этих корзинах огородные овощи и садовые фрукты во все районы страны.
       Ехавшие с нами пассажиры, как по сговору, молчали. Только один из них, бледнолицый парень с мягким светлым пушком над розовой верхней губой, долго смотрел на мой вещевой мешок, потом наклонился ко мне и шепнул:
       - Что, на войну едете?
       - Никакой войны нет! - недружелюбно сказал я. - Еду на учебный сбор...
       - Ах, правда! Войны еще нет, - согласился парень, и румянец залил его лицо. Глубоко вздохнув, парень отвернулся от меня и начал смотреть в окно.
       - Зачем ты его обидел? - сказала жена, наблюдавшая за нашей маленькой стычкой.
       И мне стало очень стыдно. В самом деле, зачем я его обидел? Разве он виноват, что чует запах войны и не верит моим россказням об учебном сборе...
       .......................................................................................
       Высадили нас в тупичке, где мне ни разу не приходилось быть. Отсюда мы спустились по скрипучей лесенке вниз и очутились на шумливом привокзальном базарчике.
       - Табачкю, табачкю! - кричали женщины.
       - Марковочка, марковочка...
       - Редиска первосортная! Навались, у кого деньги завелись!
       - Картошек, не угодно ли? - со всех сторон, будто сороки, трещали женщины, преграждая нам дорогу своими товарами.
       Нам с женой ничего сейчас не было угодно из того, что можно купить. Сквозь плотные ряды торговок мы пробирались к дверям вокзала. При самом входе с нами встретился один знакомый инвалид Советско-финской войны. Он ехал на педальной тележке с высокими колесами на резиновых шинах.
       - Здравствуй, Николай Никифорович! - поклонился он мне и тут же хворостинкой похлопал по моему вещевому мешку. - Туда дорога широка, но оттуда узка. Вот! - он погладил ладонью обрубки своих ног, обшитых коричневой кожей, потом покачал головой и начал быстро нажимать руками на педальную дугу.
       Тележка с инвалидом въехала прямо в толпу и утонула в ней. И только некоторое время еще слышался голос инвалида, требовавшего очистить дорогу.
       - Почему ты ничего не возразил ему? - спросила жена.
       - Потому что он прав и не прав одновременно, - сказал я. - Такие люди скорее находят правильную дорогу в жизни, если их не упрекать ни в чем...
       В вокзальном буфете, куда мы прошли, за длинным столом сидели мужчины в белесых широких фуражках из морской травы. Перед ними стояло большое ведро с медом и они, соревнуясь в скорости, быстро-быстро черпали мед чайными ложками прямо из ведра и глотали его, как сметану. Мы с женой переглянулись и впервые за это утро засмеялись. Вскоре к нам подошел товарищ Чесноков, начальник нашей команды. Моргая синими глазками и покашливая, он озабоченным голосом сообщил:
       - Вот дела какие, придется ехать нам через Харьков на Курск, так как через Касторное поезд пойдет только завтра.
       - Ох, бог мой! - всплеснула руками жена Чеснокова, кареглазая женщина в белой пикейной панамке и темно-синем сарафане. - Зачем вам спешить? Туда вы никогда не опоздаете...
       Я пристально посмотрел на эту женщину. Грудь ее трепетала, а в глубоких глазах горела жажда ласки и жизни. Весьма возможно, на ее месте и я стал бы упрашивать свою супругу побыть со мной еще хотя бы одну ночь. Но уважить ее просьбе ни Чесноков, ни все мы, конечно, не могли. Над нами и в нас была военная дисциплина.
       .......................................................................................
       В пятом часу вечера к перрону подошел поезд Москва-Сталино. Мы заняли целый вагон, а потом вышли проститься с родными.
       Жена встретила меня в тамбуре вагона. Она стояла передо мной в синем диагоналевом жилете и в белом платке. В руках ее поблескивала желтая целлулоидная сумочка. Кудрявые темно-каштановые волосы ее растрепались и рассыпались по плечам. Слова жены были теплее, а поцелуи нежнее и жарче обычного. В темных глазах ее дрожал отсвет грусти и страдания. Прозрачные зернышки слез дрожали на ресницах. И это мне нравилось: люблю, когда женщины плачут скромно, как газель, и не переношу, если они ревут по коровьи.
       - Не забывай, пиши! - только и запомнил я из всех многочисленных слов жены. Видимо, слова теперь не имели смысла.
       Звонок, другой, третий.
       Мы еще раз поцеловались и в последний раз пожали друг другу руки. Поезд тронулся, и жена спрыгнула с подножки вагона на низенькую пыльную платформу.
       Некоторое время я видел ее. Она махала мне платком и что-то кричала. Потом она скрылась из вида.
       - Прощай, жена, и прощай, город! - воскликнул я и пошел в полупустой вагон. - Прощайте на долгие года!
      
      
       15 - 20 июня 1941 г.
       г. Старый Оскол.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ДОРОГА В КУРСК

    Записки. Очерк 3

      
       Все мои товарищи немедленно заняли полки и начали спать. Но я некоторое время крепился. Облокотившись на откидной столик, я думал о семье, с которой так внезапно был разлучен. Напряжением воли я надеялся вызвать образы своих детей. Но пора видений давно прошла. Чудес не случилось. Ни жена, ни дети не встали перед моим взором, не улыбнулись мне из глубины отделяющего нас пространства. За окном вагона развертывались много раз уже наблюдаемые виды, но столь глубоко они запоминались только теперь, когда началась моя дорога разлуки.
       Справа пробежало красное слободское кирпичное здание с фронтонной надписью из розовых палок "ШКОЛА". Потянулись далее ольховые рощи, вдали над которыми торчали тусклые главы стрелецкой белокаменной церкви. Потом заблестела среди травянистых и кустистых берегов маленькая речонка Убля, славная в наших местах огромным количеством раков. В народе ходили даже шутки, что Николай Мирошников, разжалованный в свое время из "местных лидеров в рядовые" за какие-то партийные грехи, ловил на Убле раков полусотней способов. Ловил он их особой накидочкой, доставал из нор руками, подкарауливал их на мели и так далее. Но особенно удался способ ловить раков при помощи лошадиного черепа. На него они шли, как пчелы на мед. И Николай Артемьевич, если верить народным рассказам, написал даже трехтомный учебник по ловле раков. Впрочем, за достоверность этого нельзя поручиться: народ наш любит пошутить и любит прочитать свою шутку в книге.
       За ублинским мостом с высокими перильными решетками потянулся луг и песок, потом замелькали приземистые красивые сосны с побеленными известью стволами и ровно подстриженными макушками. Начинался знаменитый дачный Старооскольский "Бор", известный даже москвичам.
       Наблюдая спокойные и величественные леса, бескрайнюю зелень лугов и полей, всю эту красивую панораму родной земли, я постепенно успокаивался и сам, начинал чувствовать себя лучше. Во мне угасало болезненное возбуждение, вызванное прощанием со своим городом и с женой, просторнее становилось в груди и я начинал чувствовать усталость, которую не замечал на протяжении последних дней. Это означало, что мой организм одолел все треволнения и начинал жить нормально. И я обрадовался. Ведь долгая нечувствительность к усталости есть столь же опасная болезнь, как и чрезмерно быстрая утомляемость.
       На подъезде к станции Чернянка, улегшись на полке, я начал помаленьку дремать. Напротив меня, посвистывая носом, спал сухонький капитан Катенев. В полуоткрытом рту его мерцали желтые металлические зубы.
       .......................................................................................
       Проснулся я уже за Новым Осколом. Поезд проходил через густой ольховый лес. Дальше зеленел обширный луг, желтели песчаные увалы, а на далеком горизонте маячили седые холмы, заросшие полынью. По обочинам полотна дороги сверкали дождевые лужи. На придорожных огородах кудрявилась зеленая картофельная ботва с белыми огоньками распустившихся цветков, упруго торчали голубые листики недавно высаженной на грядки капустной рассады. В голубых сердечках рассады сверкали серебристые капельки дождевой воды.
       Усилившийся ветер свистел и постукивал неисправным окном вагона, будто просился впустить его к нам. Потом порывистым дыханием своим он ударил о стекло дождевые капли, и они рассыпались маленькими парашютиками и алмазными штришками. Было это и красиво и одновременно нежелательно: через забрызганное дождем окно плохо становилось наблюдать за местностью.
       Поезд бежал среди ржаных полей. Зеленые с бурым отливом, ржаные волны катились одна за другой издалека и гасли у самого полотна дороги. Здесь, в низине, создавалось ветровое завихрение, и рожь плескалась, как изумрудная морская вода в лагуне. Тут же, вдоль полотна, торчали дубовые колья, составленные в козлы наподобие ружей, и чернели штабеля сосновых противоснежных щитов, у которых желтела и колыхалась на ветру мокрая сурепка.
       Застигнутый непогодой, мальчик в розовой рубашке примостился за штабелем щитов. Он поднял двумя палками свой ватный пиджачок над головой и спасался от косого дождя. Рядом стояло хворостяное лукошко, доверху набитое темно-бронзовыми ершеподобными сосновыми шишками.
       За штабелями долго тянулась узенькая полоска молоденькой конопли, жесткие иззубренные листья которой столь плотно прикасались своими кончиками друг к другу, что образовали сплошную зеленую скатерть с бегающими по ней мелкими белесыми волнами. Потом промелькнуло дерево, подмытое водой и скосившееся над мутным ручьем. Неожиданно слева надвинулась на поезд крутая меловая гора. Точно боясь ее, поезд забирал все правее и правее, пока вырвался на высокую дамбу, проложенную на трясинистых болотах, покрытых золотисто-желтыми коврами мясистых чистотелов. За болотами краснели глиняные водомоины, похожие с виду на допотопных ящеров или крокодилов; высились горбатые глинистые бугры, изрезанные ручьями мутнокрасной воды и покрытые седыми пятнами полыни; зеленели косматоголовые простоволосые ивы.
       Медленно наступали сумерки. Но мои товарищи продолжали спать, дружно храпели. Только Мелентьев Константин, мой двоюродный брат, встал и начал пить водку. Пил он медленно и угрюмо, ничем не закусывая, и никого не приглашая в компанию. Потом он пересел на другое место, поближе к столику и начал смотреть в окно. Его непомерно большие руки цепко держали выщербленный граненый стакан, в котором, сверкая и серебрясь, колыхалась недопитая водка, плавал клочок газетной бумаги.
       Долго и молчаливо смотрел Константин в окно, думая о чем-то тяжелом и неотвратимом. Потом он стукнул днищем стакана о крышку стола, облил водкой свои короткие толстые пальцы.
       - На войну, брат, едем, - простонал он. - Значит, амба!
       Не дожидаясь моего ответа и, пожалуй, не нуждаясь в нем, Константин долил стакан водкой до краев, бросил пустую бутылку на пол и залпом осушил стакан. При этом лицо его сморщилось, серо-голубые глаза стали красными и заслезились. - Не дает нам жизнь развороту! - воскликнул он. - То польская, то финская, то эта...
       Не закончив свою жалобу, Константин швырнул стакан, уронил свою большую светло-русую голову и заплакал. По-детски задрожали его широкие плечи.
       Глядя на него, я вспомнил, как в детстве с тем же Константином сидели мы на Крученской горе в селе Стужень Курской губернии. Был жаркий день. Медовый запах лип стоял в воздухе. Над бледно-желтыми крылатыми цветами жужжали пчелы. Внизу по узкой тропинке шли богомольцы. Они спешили к молебну в честь самого сердитого угодника Касьяна. Нас они совершенно не трогали и даже не замечали. Вдруг, обуреваемые детским озорством, Константин кубарем скатился под гору и палкой хлопнул по котомке с мукой, которую несла за спиной одна из богомолок. Белое мучное облако, как пороховой дым из древней пушки, повисло в жарком воздухе. Разъяренная богомолка неожиданно проворно извернулась и поймала Константина. Со злостью и усердием она до красна нарвала ему уши и потащила его зачем-то за руку вслед за собой. Тогда Константин укусил ее и прибежал ко мне.
       - Лупоглазиля ты, лупоглазиля-я! - закричал он вслед богомолке очень обидные, по его мнению, слова.
       Потом он опустился на траву рядом со мною, уронил голову на руки и зарыдал. Как и теперь, дрожали тогда его детские плечики, а сквозь синюю холстинную рубашонку проступали острые лопатки и выделялся рубчатый позвоночник на худой спине.
       Мне хотелось теперь пожалеть Константина, как сделал это тогда, обняв его и пообещав перехватить злую богомолку на обратном пути. Но теперь было другое время и другой взгляд на все. Я не двинулся с места и не сказал Константину ни одного нежного слова. Мне не хотелось своей теплотой и нежностью растревожить его еще больше. "Пусть он выплачется до конца, - подумал я. - Выплачется и ему станет легче. Ведь он чего-то желал, а желать можно было только взволнованным сердцем..."
       .......................................................................................
       В конце девятого часа вечера мы увидели одноэтажные грязные Валуйки. Вдали возвышались над ними две фабричных трубы и три церковных колокольни. А прямо от железнодорожного полотна, убегая на север, цепочкой растянулись небольшие домики с соломенной кровлей. Вокруг домиков озером разлилась мутная вода, зеленели осоки и камыши, как в Полесье. От домиков к уборным, похожим на большие скворечники, были проложены через воду и грязь зыбкие прогнувшиеся мостки в две доски шириной. На мостках пританцовывали ребятишки. Они хлопали досками о воду и с интересом наблюдали, как в обе стороны от мостков кругами разбегались серые волны.
       На сумеречном перроне копошились люди. Издали глядели на нас вишнево-красные глаза светофоров и желтые огоньки станционных фонарей.
       Высалившись из вагона, мы узнали, что поезд  51, не захотев ожидать московского, с полчаса тому назад отправился на Харьков. Нам ничего другого не оставалось, как ночевать в Валуйках. Мы вышли на площадь за вокзалом.
       Шел тихий теплый дождь. Освещенные светом фонарей, сверкали лужи. Невдалеке стоял одинокий серый автобус, похожий на большую собачью будку. Он поджидал пассажиров, чтобы подвести их к дому крестьянина.
       До отказа, тесно прижавшись друг к другу, заполнили мы автобус. Под нами трещали и скрипели две деревянных скамейки. Над нами низко висел изогнутый фанерный потолок с небольшой электрической лампой посредине и с качающимися туда и сюда каплями воды (Фанерные листы были когда-то пробиты гвоздями и сквозь дырочки просочился дождь).
       Через четверть часа, громыхая колесами по булыжной мостовой, автобус доставил нас к дому крестьянина.
       Молоденькая, в белом санитарном халате, дробненькая на вид, черноволосая заведующая с ярко накрашенными губами разместила нас после маленькой перебранки. Правда, ругались не со злом, а так, для общего порядка. Некоторые из наших изрекли несколько соленых острот, понравившихся заведующей настолько, что она всем нам выдала совершенно свежее постельное белье.
       .......................................................................................
       Проснувшись часов в восемь утра, я принялся за свои путевые записки, работа над которыми вошла в обиход моей жизни.
       К десяти утра проснулся весь дом. Захлопали двери. Забегали уборщицы, загудели голоса постояльцев, загремели соски умывальников.
       - А-ах, Ивановна! - услышал я голос капитана Катенева. - С добрым утречком вас...
       Ивановной называли толстопузую уборщицу, которая еще с вечера подружила с Катеневым и Мелентьевым Константином. Она выстирала им носки, пришила пуговицу к гимнастерке Катенева и до часа ночи просидела у изголовья их кроватей, рассказывая валуйские сказки и побасенки.
       Ивановна, это очень сердобольная женщина.
       Часов в одиннадцать утра, когда мы покидали ночлег, она проводила нас до самого автобуса. Там, прощаясь с ней, Константин Мелентьев шумно кричал:
       - А-ах, Ивановна, жаль, что уже до свиданья, а хотелось бы еще! Дай хоть подержаться на прощание! - он обнял Ивановну и, шутя, начал шарить по ее груди.
       - Такой вот и всегда будь, Ивановна! - посоветовал ей подошедший сюда капитан Катенев. - Будь всегда доброй к солдату...
       - Да я уж и то... - стесняясь и пряча руку под фартук, ответила Ивановна. Потом она скользком поцеловала Константина, уронила неожиданную слезу.
       - Прощай ужо! Больше мы, наверное, не увидимся никогда...
       .......................................................................................
       В автобусе битком стояли люди. Из открытой дверцы в задней стенке автобуса клубами валил дым, так как многие пассажиры даже в адской тесноте ухитрялись курить трубки и папиросы.
       Женщина-кондуктор, она же и кассир, надрывно кричала на окружившую автобус неспокойную толпу:
       - Куда же вы лезете, граждане? Без вас полным-полно, хоть стенки раздвигай!
       - Полно-о? - удивленным голосом сказал человек в желтой кожаной куртке и, встав ногой на подножку, решительно втиснулся в автобус. За ним последовал я, за мной - капитан Катенев.
       - Этому царствию не будет конца! - закричала, вконец рассвирепевшая кассирша и длинными руками отпихнула от дверцы толстяка в шляпе и клетчатом пиджаке (Толстяк хотел проследовать в автобус вслед за нами). Потом она захлопнула дверь и тяжело вздохнула. - Трогай, иначе они на крышу взлезут...
       В автобусе была густая духота. Кроме того, со всех сторон в бока давили острые локти соседей. Не хватало воздуха, хотелось кричать. Наконец, взревел мотор. Автобус качнулся и мы поехали. А вслед нам ругались сердитые люди, Они боялись опоздать к поезду, но их не смог вместить в себя маленький импровизированный валуйский автобус...
       Мы привыкли покупать билет в начале, а ехать потом. В Валуйках, оказалось, действовали обратные порядки. Едва автобус остановился у вокзала, кассирша встала у двери и заставляла каждого выходившего из машины купить проездной билет. Мне она также сунула в руку бледно-желтый обрезок бумаги и потребовала шестьдесят копеек.
       - Кто на Харьков, заходи в вокзал! - закричал милиционер.
       И мы вошли, но... напрасно поторопились: поезд находился еще в добрых двадцати километрах от Валуек. Чтобы не тратить попусту времени, мы заказали в буфете молочную лапшу.
       Прекрасная лапша. И все-таки фельдшер Старооскольского райздрава товарищ Сигаев, вместе со мной призванный в армию, не стал кушать. Отодвинув от себя тарелку, он грустно смотрел в окно, блуждая рассеянным взором по красному щебню во дворе, по деревянной изгороди, похожей на шеренгу римских десяток, по телеграфным столбам, убегавшим к меловому лобастому бугру, на гребне которого стоял одинокий белый домик с зеленым окном. Над домиком висело по-осеннему серое небо с косматыми облаками.
       На землю падал перекрестный мелкий дождик, мелькая перед глазами наподобие спиц медленно вращающегося велосипедного колеса. По сырым телеграфным проводам скользили крупные бирюзовые капли дождевой воды. Подгоняемые ветром, они ускоряли свой бег, нагоняли друг друга, сливались и, отяжелев, падали на мостовую, разбивались о кирпичи и булыжники. И тогда, точно высеченные ударом стального кресала о кремень, вспыхивали над камнями серебристые водяные искорки.
       Все это движение жизни, вдруг ставшее для Сигаева сплошной условностью, как он признался мне, наводило на него мучительную тоску. Широкие черные брови его хмурились, по смуглому тонкому лицу блуждали тени, и отражалось что-то трагическое в его глазах и на его худощавом молодом и, пожалуй, красивом лице.
       О чем он думал? Возможно, о жене. Недаром и мне запомнилось его прощание с ней. Они стояли у железобетонного парапета вокзального подъезда. Стояли, держась друг друга за руки. Можно было просто написать их портрет. Вот он - высокий парень в украинской рубашке с яркой прошивкой и узорами, темноволосый и тонкий. А рядом с ним - небольшая молодая женщина в бело-клетчатой блузке, в черной плиссированной юбочке и желтых туфельках.
       Они глядели друг на друга таким тревожным и мучительным взором, каким люди прощаются навсегда. И когда прогудел сигнальный колокол к отправке поезда, из чудных карих глаз женщины покатились вдруг крупные, как у детей, слезы. Красивое лицо ее моментально посерело и стало дряблым, будто озябло. Я понял тогда, что в момент глубочайших переживаний жизнь обгоняет свою форму существования, то есть, обгоняет время. Неудивительно поэтому видеть седину в черных кудрях юноши и морщины на щеках женщины с молодыми глазами. Глаза стареют позже. Они могут даже по юному сиять и у стариков...
       .......................................................................................
       Чтобы отвлечь Сигаева от тяжелых дум, я взял его за плечи и отвернул от окна.
       - Посмотри на этот шедевр, - сказал я, обратив внимание Сигаева на большую картину в тяжело-дубовой раме, висевшей на стене буфета (Я знал о склонности Сигаева к живописи и надеялся этой приманкой изменить ход его размышления, вызвать в нем светлое чувство юмора и более розового взгляда на сложившуюся обстановку в его жизни). - Не правда ли, шедевр?
       Всмотревшись в картину, Сигаев вдруг посветлел и засмеялся. Неизвестный художник масляными красками написал голубую извилистую речку, широкий зеленый луг с четырьмя огромными стогами сена на нем, людей с граблями и вилами, лошадей, впряженных в повозки. До невероятности уменьшенные, люди и лошади, по сравнению со стогом сена, выглядели муравьями и божьими коровками, поставленными в ряд, скажем, со слоном. Но не этому засмеялся Сигаев.
       На картине клубились багровые облака дыма над охваченной пожаром деревней, и начиналась буйная гроза. В черных тучах сверкали молнии. На горизонте вихрь кружил предгрозовую пыль. Кругом было напряжение, а люди спокойно и как ни в чем не бывало, граблями ворошили сено. У стогов баловались и хохотали разудалые парни и горячие девушки.
       - В жизни так не бывает! - продолжая смеяться, сказал Сигаев. - В жизни люди бросили бы грести сено и убежали тушить пожар. Но..., - Сигаев снова стал серьезным и пристально посмотрел на меня умными обеспокоенными глазами. - Но художник не перепутал. Нет. Судя по игре красок, он умышленно написал эту картину такой, как мы видим ее сейчас. Он, обойдя все рамки цензуры, воплотил в картине злую идею и символически высмеял беспочвенный оптимизм, охватывающий иногда целые страны и народы. Да, он даровито посмеялся над подобным оптимизмом, равносильным слепоте или блужданию человека с завязанными глазами и с открытыми ушами среди вольер, сквозь проволочную сетку которых высунулись мордочки ядовитых змей с шевелящимися жалами.
       Играет прекрасная музыка. Сладкозвучные девы поют нежные песни и обещают такому человеку безопасность и счастье, если он безропотно будет ходить с завязанными глазами. Он во все это верит и ходит, пока сделает один неверный шаг и приблизится к вольере. Змея ужалит его. Он метнется в сторону. Тогда ужалит его вторая змея, потом третья. Его будут жалить только потому, что он был слишком большой и беспочвенный оптимист... Вот смысл этой картины, на которой люди гребут сено и не видят пожара и грозы.
       .................................................................................
       В полдень мы, наконец, сели в Харьковский поезд и поехали. Через полчаса мы промчались через станцию Уразово. Сады здесь так близко подошли к железнодорожному полотну, что мокрые ветки декоративных акаций с белыми шелковистыми цветами и коричневыми прошлогодними стручьями чуть не цеплялись за окна вагонов.
       Прямо за розовым одноэтажным станционным зданием поплыли мимо нас луга и седые выгоны с молодой полынью, черные мокрые проселки со сверкающими лужами воды в глубоких колеях. Потом мелькнули высокие решетчатые фермы моста и далее - снова пошли зеленые суглинистые поля, красно-фиолетовые чебрецовые плешины среди высокой зеленой травы, горбатые курганы и бугры, покрытые серой дымкой непогоды.
       Вскоре поезд, не останавливаясь, прокатил через разъезд "Соловьи". Все хозяйство разъезда было на виду и состояло из двух головастых стрелок старинного образца, из керосинового фонаря на дубовом граненом столбе, из небольшой красной будочки, окруженной тополями. Девушка-железнодорожница приветливо махала нам флажками. А, может, она и не нам махала, не знаем. Но нам приятно было принять ее приветствие в свой адрес. И мы приняли.
       На полустанке "Тополи" мы стояли минуты две. Ничего интересного. Никаких тополей. Вокруг простиралось чистое поле, покрытое золотыми пятнами сурепок, а вдали белели меловые бугры, зеленел кудрявый молодой лесок, седыми волнами пробегал дождь.
       Чесноков, спавший доселе на верхней полке, сорвался оттуда и с шумом и грохотом полетел вниз.
       - Черт ее возьми, разбился! - пожаловался он. - Приснилось мне, будто купаться мы на Оскол пришли. Ну, я и нырнул с берега... Черт ее возьми, спину как больно...
       Почесывая ушибленную поясницу, Чесноков подсел ко мне и мы разговорились о всякой всячине. Прежде всего, Чесноков выразил сожаление, что оторвали его "от хлебного занятия" в одном из снабженческих учреждений и направили вот на армейскую интендантскую должность в чине техника-интенданта 1 ранга. Потом Чесноков попытался изложить свои взгляды о международной жизни и международной политике. Но все выходило у него плоско и бледно. Из всего, что он наговорил, запомнилось мне лишь несколько слов.
       - Насчет Гесса скажу, - твердил Чесноков. - Пишут германские газеты, что он сошел с ума и поэтому залетел на самолете в Шотландию. Но это же ерунда. Неужели Гесс не нашел сумасшедших домов в Германии и полетел лечиться в английском Бедламе? Скорее всего, он ищет другого сумасшедшего партнера, чтобы щипать медвежью шерсть... Вот такую, как твои волосы...
       .......................................................................................
       Потом мы перешли к вопросам лирическим. Чесноков признался мне, что пишет стихи еще с 1928 года, и первые из них посвятил своему первенцу - сыну.
       Потом Чесноков рассказал, что радостью его жизни являются дети, но сердце его и душу терзает неверность жены. Жаловался он также и на то, что ни одно его желание не сбывается и поэтому жизнь ему кажется все более противной.
       Незаметно он перешел от рассказа о своей жизни к изустному чтению собственных стихов. И в звучании каждой строки его стихов чувствовалось, что автор был искренно взволнован и глубоко страдал. В другое бы время эти стихи увидели свет. В них была мятежная душа, билась взволнованная мысль. Но в них не было ни одного грамма оптимизма и восхищения, к которому, дело не по делу, приучены все наши редакторы, не желающие знать, что "жизнь полна разочарований, а не сшита из одного только оптимизма". Потребуется глубокое жизненное потрясение, чтобы поняли люди необходимость говорить и слушать горькую правду, а не кормить друг друга одним только сахаром и ванилью идеального... Пока же стихи Чеснокова у нас не стали бы печатать.
       ........................................................................................
       В три часа дня мы прибыли на станцию Купянск-Узловая. Город виднелся вдали. До него было от вокзала километра три-четыре. Туда шла железнодорожная ветка.
       По улице привокзального поселка, мимо домов с широкими наличниками и тяжелыми одностворчатыми ставнями на окнах, носились ребятишки. Они гоняли на изогнутых дротах железные обручи, прыгали через веревочку и бросали в воздух тонкие железные диски, стараясь попасть ими в пролетающих воробьев.
       Бабы спешили к поезду с кувшинами молока, с пресными лепешками, с корзиночками яиц и с пучками зеленого лука.
       Мне надоела вся эта бабья сутолока и шумиха. Выторговывание пятаков и споры между покупателями о своем праве купить именно эту, а не другую корчажку молока. Надоело, и потому я залез на полку, чтобы уснуть.
       Уснуть мне не пришлось.
       Перед самым отходом поезда в нашем вагоне появился новый проводник, так как старый внезапно заболел и не смог выполнять свою работу. "Новичок" этот оказался отчаянным культуртрегером. До самого Харькова не давал он нам житья.
       Одетый в синие сатиновые штаны с напуском и серый коленкоровый френчик с плисовыми петлицами, он почему-то походил не на железнодорожника, а на туриста, не успевшего еще избрать себе маршрут, но уже пропагандирующего полезность туризма, а заодно и полезность культуры вообще.
       - Не сорите, граждане! - покрикивал он. - Не кушайте часто, граждане. Вагон это вам не столовая и не ресторан. К тому же и в уборной не сидите более пяти минут. Ездить в вагоне надо с пользой, а не просто проводить время. Я это вам к тому говорю, что перед Харьковом водится у нас строгое начальство... Ели гулять кто вздумал на транспорте, ну и мерку знай своему удовольствию. Борьба за культуру должна быть непременная. А тут вот иные выпимши едут и на полках спят, будто им ночь... Бескультурно это, совсем бескультурно. Это я вам говорю, гражданин! - пыряя пальцем в самый кончик моего носа, воскликнул проводник. - Слазьте с полки. Спать ночью будем...
       Я, конечно, подчинился, слез с полки. Проводник своими нотациями и потешными поучениями перебил сон. Бедняга проводник, стараясь вразумить и другим пассажирам полезность культуры, до такой степени умаялся, что начал чистить свои ботинки концом оконной портьеры, поставив ногу на чей-то маленький щеголеватый чемодан. И вот тут гомерический смех потряс вагон.
       Хохотали все, кто здесь был. Если и к культуре проводник не пристрастил нас, то все же одного он достиг полностью: грусть из вагона, как метлой, вымело.
       ........................................................................................
       При приближении к Харькову все гуще становились аэродромы, сильнее и многочисленнее гудели самолеты. На взлетных площадках работали люди. Над кострами дымили котлы со смолой, рабочие готовили асфальт.
       Вскоре в дыму и тумане, прокалывая небесную хмурь целым лесом заводских труб, вдали завиднелся огромный город, вторая столица Украины.
       - Харьков, Харьков! - высовываясь в окна, восторженно кричали пассажиры. - Харьков начинается...
       Да, здесь начинался Харьков, хотя это был еще не город, а лишь военный городок и рабочий поселок "ХТЗ".
       Слева от полотна железной дороги был новый поселок. Там возвышалось подковообразное пятиэтажное здание с белой гладкой черепичной кровлей и с многочисленными серыми балконами на фасадной стене. Под средними этажами здания светился арочный проезд во двор.
       Правее полотна сохранился еще старый поселок из одноэтажных бараков, крытых чумазой толью, из крохотных домиков и каких-то городушек, напоминавших большие ящики для мусора. Серые городушки эти были разбросаны по полю без всякого порядка и походили на стадо разбредшихся коров.
       .......................................................................................
       На Балашовке поезд стоял мучительно долго. Лишь в восьмом часу вечера поезд двинулся дальше. Сквозь густой строй заводов и домов прошел он к Харьковскому вокзалу.
       Вторая платформа, на которую мы высадились, кишела людьми. Были тут цыганки в разноцветных бусах и ожерельях из серебряных монет. Были украинки в кокошниках и газовых косынках или совсем раскрытые, с толстыми косами и шелковыми лентами за спиной. В общем людском потоке двигались красноармейцы с зелеными сумками за плечами и с карабинами в брезентовых чехлах. Над всем этим морем людей висел и метался густой звон аккумуляторных тележек перевозивших грузы по цементному полотну платформы.
       Мотористы лихо стояли на запятках электрических тележек и до хрипоты кричали на народ, чтобы он освободил дорогу. Но в такой тесноте трудно было освободить дорогу, и мотористы снова принимались звонить и ругаться.
       Вскоре милиционеры загнали всех людей в вокзал, освободив для каких-то надобностей не только платформы, но и всю прилегавшую к вокзалу площадь.
       В зале с высоким плафонированным потолком, подпертым гранеными каменными столбами, было тесно и жарко. Из одного конца в другой шепотом передавались самые невероятные слухи и "новости". Говорили о каком-то заговоре, будто бы открытом органами НКВД. Говорили о немецких самолетах, нарушивших нашу западную границу. Говорили о передвижении немецких войск в Финляндии и Норвегии. Говорили о натянутых отношениях между СССР и Англией. Но самым страшным, поразившим нас, был настойчивый слух о том, что Германия уже напала на нас в районе Бреста.
       Мы знали, что этого еще нет. Но мы ни с кем не вступали в споры, равно как и не заговаривали ни с кем из незнакомых людей. У врагов длинные уши. Молчание - хороший замок для береженения военной и всякой другой тайны.
       .......................................................................................
       В ночь мы выехали в Курск, а утром 22 июня 1941 года оказались уже у трамвайной остановки возле Курского вокзала.
       Было прохладно и пасмурно. Длинная очередь ожидала трамвай. Люди сердито переругивались, и никто не хотел уступить другому своей очереди. Все куда-то спешили, посматривали на часы.
       Наши вошли в трамвай. Мне удалось встать на подножку, а затем и втиснуться на заднюю площадку.
       Бестолковый проводник, хлопая себя по груди и роясь в кожаной сумке, громко кричал:
       - Граждане, пройдите вперед!
       Досадно было слушать понукание этого попугая, который и сам отлично видел, что вагон набит людьми до отказа и в нем не смог бы сейчас продвинуться вперед даже мифический Геркулес.
       Качаясь и нудно гудя, перегруженный трамвай пересек реку и медленно пополз на Ямскую гору.
       В дверном стекле трамвая перевернуто отражалась жизнь. Нам казалось, что, обгоняя трамвай, мимо него бежали в гору дома и осколки кирпичей, кусты смородины и телефонные столбы, собаки и оброненные кем-то клочья газеты.
       .......................................................................................
       Внезапно станция прекратила подачу тока. Трамвай остановился на полугоре. Мы вылезли из вагона, пешком поднялись до Московских ворот и отправились по улице Ленина разыскивать Курский облвоенкомат.
      
      
       20 - 22 июня 1941 года.
       Валуйки - Харьков - Курск.
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ВОЙНА НАЧАЛАСЬ

    Записки. Очерк 4

      
       В Областном военкомате, на улице Горького, встретил нас дежурный писарь.
       - День сегодня праздничный, - щупая наш пакет и с трудом удерживая зевоту, сказал он. - Наши работники уехали на пикник. Да и вы, идите себе в гостиницу и отдыхайте до завтра.
       - Нет, мы отдыхать не пойдем! - строго возразил Чесноков. - Нам указали в бумаге срок явки, вот мы и явились. Доложи о нас, кому следует...
       Писарь в нерешительности потоптался у стола, потом кивнул нам на скамью.
       - Посидите здесь, - сказал он, - а я пойду выясню...
       Пока он ходил да выяснял, мы принялись за наваленные на столе газеты и журналы.
       Мне попался свежий номер "ОГОНЬКА" за 5 июня 1941 года. Листая его, я натолкнулся на заметку с интригующим заглавием: "Дети, воспитанные волками". В заметке рассказывалось о двух индейских девочках, обнаруженных охотниками в пещере волчицы. Журнал "Сайентифик америкен" утверждает, что отчет о судьбе девочек, показывающий всю глубину влияния окружающей среды на развитие человеческой психики, был проверен пятью видными учеными.
       По поводу этой заметки мы заспорили. Одни утверждали, что девочек, наверное, выдумали сами американские издатели, чтобы заработать побольше денег на сенсации. Другие попытались отнести рассказ о девочках к числу просто охотничьих рассказов, создаваемых людьми с пылким воображением и полным отсутствием желания говорить правду. Но большинство согласилось признать факт, что действительно волчица могла кормить и воспитывать индейских девочек, как это делала античная Капитолийская волчица с Ромулом и Ремом. При этом все мы высказали опасение, что американцы, любители эксцентричного, могут из факта воспитания девочек волчицей сделать обратный вывод о возможности воспитания волчиц и волков руками и лаской детей. Ведь пытаются же они воспитывать Аль Капони, вождя фашистской организации Ку-клукс-клан, при помощи библии и устройства к нему в федеральную тюрьму детских экскурсий. Этим они думают смягчить сердце Аль Капони и превратить его из дьявола в ангела. Тоже влияние среды...
       Потом мое внимание задержалось на перепечатке из лондонского журнала "Пикчюр пост" о курьезных балах в Америке в пользу ...греков. Под одной из фотографий, заснятых на таком балу, напечатано выразительное английское пояснение: "Сверкающие туалеты, жемчуга, бриллианты. Догадайтесь, по какому случаю собрался здесь фешенебельный Нью-Йорк? Вы думаете, эта дама и ее соседи просто утоляют свои гастрономические потребности? Ничего подобного. Они едят... в пользу греков".
       Досада обожгла мое сердце: на Балканах греческий народ проливает и проливал свою кровь в борьбе с итальянскими и немецкими фашистами, а американцы нашли возможным обжираться в пользу греков. Это так жутко для демократии и судеб мира, что даже в старой Англии послышались протесты. Правда, в Англии тоже проходила волна балов, когда гитлеровские орды рвали на куски Чехословакию. Но тогда под эту трагедию была подведена юридическая база, именуемая "Мюнхеном". Теперь же не было для американцев "Мюнхена", но они все же не помогали грекам реально, а обедали в их пользу. Дико и странно. Не является ли это чудачество бездельничающих богатых американцев признаком относительной военной слабости Америки, боящейся посадить Германию на цепь? Пока в Америке спорили и читали библии в Конгрессе, Германия настолько вооружилась при американской же помощи, что дядя Сэм ежится теперь и непомерно жрет над трупами граждан европейских демократических стран, распластанных немцами. На мысль о том, что демократическая Америка оказалась военно слабее Германии и заискивает перед ней, наводит и сообщение об изобретении в Америке одежды для овец. "Стриженые овцы зябнут, - сообщает на догадливая "Юнайтед Пресс", - А в южных штатах США в связи с мировой войной сильно сократился сбыт хлопка. Поэтому отныне решено снабжать американских овец хлопчатобумажной одеждой. Для пробы изготовлено пока 500 комплектов такой одежды. Одно официальное лицо в Нью-Орлеане заявило, что в США имеется 50 миллионов овец, это означает возможным сбыт 50 тысяч кип хлопка".
       Так размечтались американцы, найдя новый "оригинальный" способ борьбы с экономическим кризисом в такое историческое время, когда каждый из нас ощущает германскую опасность самой жизни всего мира. Вот, интересно, найдутся в Америке бараны, которые пожелают в разгар мировой войны покупать одежду для овец? И не заставит ли мировая обстановка даже американцев, отгороженных от Европы Океаном, отказаться от столь сомнительного метода ликвидации хлопкового кризиса и приступить к превращению хлопковых запасов во взрывчатые вещества и в бездымный порох. Ведь и в американском воздухе пахнет не овечьими одеждами, а прямо-таки войной. Впрочем, американцы не даром интересуются "тяжелой водой". Возможно, они уже задумываются над вопросом добывать взрывчатые вещества не из хлопка, а из урановой руды. Но и то не надо забывать, что гремучая ртуть хороша в капсюле, изобретенном еще в 1818 году англичанином Джозефом Эгга, но до сей поры не смогла быть применена в качестве заряда в пушке или ружье. Здесь применяется пока бездымный порох русского Менделеева (француз Въель сам как-то признал приоритет за Менделеевым, хотя ученый мир продолжает утверждать, что бездымный порох изобрел в 1885 году сам Въель. Забывают при этом, что работы Менделеева попали к французам через русское военное министерство). А для бездымного пороха исходным сырьем все же является хлопок. И обстановка заставит американцев бросить шутки в сторону. Да и сам факт, что во главе США стоит сейчас умнейший человек Франклин Делано Рузвельт. Этот "президент на винтах и протезах", как называют его враждебные газеты, ей-богу, сумеет поднять Америку на дыбы и научит ее делать более серьезные вещи, чем одежду для стриженых овец...
       Наши рассуждения и споры по поводу журнальных статей и американских чудачеств прервал возвратившийся писарь.
       - Приказано направить вас в гостиницу отдыхать, - извиняющимся голосом сказал он. - Вот вам и ордерок на комнату и на койки...
       .......................................................................................
       Вскоре мы были уже в гостинице. Записавшись в книгу и сдав свои паспорта администратору, мы разделись, погрузились в чистые прохладные постели и сладко уснули.
       Проснулся я в половине первого часа дня. Проснулся от необычайного шума в гостинице: слышался женский плач, хлопали двери, стучали каблуки бегавших по коридору и на лестнице людей. "Пожар!" - мелькнула у меня мысль, и я мгновенно сбросил с себя одеяло. Но пожара не было. Посреди спальни стоял растерянный и бледный младший лейтенант Некрасов, один из старооскольцев.
       - Сегодня, в пятом часу утра, - говорил он дрожащим голосом, - немцы начали войну против СССР...
       - Да ты врешь, врешь! - закричал Чесноков. Он в нижнем белье вскочил с постели и начал трясти Некрасова за грудь. - Это провокация!
       - Ну, что вы, товарищ Чесноков, - все тем же дрожащим голосом возразил Некрасов. - Я только сейчас был на улице. Весь народ говорит о войне... Говорят, что Молотов в 12 часов дня сделал об этом официальное заявление по радио...
       Мы мгновенно оделись и выбежали на улицу.
       Там царило спокойствие, шло обычное движение. Только в воздухе гудело необычно много самолетов.
       .......................................................................................
       В Облвоенкомате, куда мы прибежали всей командой, хлопали двери. Писаря, сшибая друг друга и ругаясь на бегу, носились с пакетами и бумагами по комнатам и этажам. В дежурной будке громко вызывали по телефону какого-то Зеленского.
       - Он, наверное, спит на крыше! - догадливо воскликнул один из писарей и стремглав бросился во двор, наступив при этом мне на ногу.
       Я последовал за писарем. Конечно, не затем, чтобы отругать его за невежливость: мне захотелось взглянуть на делягу Зеленского, любителя по-кошачьи спать на крыше сарая.
       Растолкав Зеленского, писарь спрыгнул на землю. Вслед за ним грохнулся Зеленский. Это был молодой человек по возрасту, лейтенант по званию, заспанным - по обстоятельствам. Прыгая с крыши сарая, он выставил вперед острые согнутые колени и растопырил руки. Ветер вздыбил полы его расстегнутой шинели и обнажил синие диагоналевые штаны. Казалось поэтому, что с крыши падала на землю большая серая птица с толстыми синими ногами и обмякшими или подбитыми крыльями.
       Я помог Зеленскому встать. Прихрамывая и жалуясь, что "осушил пятки", он вместе со мной вошел в приемную. Там мы увидели толстопузого седого старика с веревочной продуктовой кошелкой в одной руке и со старинно-военной фуражкой в другой. Старик назвался бывшим штабс-капитаном и горячо доказывал писарю, что его немедленно нужно принять добровольцем в Красную Армию.
       В спор и крик ввязался Зеленский, а потом в приемную спустился по лестнице со второго этажа какой-то капитан. В конечном счете, старику отказали в его просьбе.
       - Что, по возрасту не подхожу?! - сердито закричал он. - Нет, это вам так не пройдет. До Москвы доберусь, а докажу свое право защищать Россию. По возрасту! Бюрократию тут разводите...
       Старик хлопнул своей веревочной сумкой по столу и выбежал на улицу, чтобы дойти потом до Москвы...
       .......................................................................................
       С нами в Облвоенкомате снова не стали разговаривать.
       - Не до вас, товарищи, не до вас! - восклицал Зеленский, вспарывая ножом какие-то пакеты и извлекая оттуда хрустящие бумаги. - Зайдите немного позже...
       Мы вышли на улицу. Там было теперь уже тесно от народа. Все говорили о войне, о немецких воздушных бомбардировках Киева, Житомира, Бреста, Одессы. Говорили о продвижении немцев по нашей земле, об убийстве ими мирных советских граждан.
       Итак, война, которой мы не хотели, и вышло, не ожидали, началась. Посмотреть бы теперь в лицо старооскольского болтуна Ивана Богданова. Совсем недавно, выступая на сессии городского совета, он проповедовал мир и глубокомысленно доказывал невозможность войны между Германией и СССР. Таких пророков надо бы садить в холодный карцер, чтобы они не усыпляли наш народ своими сладкими речами. Вред этих апостолов мы особенно почувствовали сейчас в первый день войны. В самом деле, началась страшная война, но, завороженные словами богдановых, люди никак не могут дать себе ясный отчет о начавшемся большом несчастья и опасном бедствии для нас. С досадой и недоумением там и сям приходилось слышать философские рассуждения о войне.
       - Авось, пройдет! - махал рукой высокий человек в белой толстовке и золотых очках, высказывая свое мнение о начавшейся войне слушавшим его женщинам и мужчинам. - Разве нам впервые воевать с немцами? Мы же их целые века лупили...
       - Ребята! - кричал в городском саду какой-то горячий комсомолец. - Теперь дело пойдет на революцию. Знаете, какой в Германии рабочий класс? Крепкий класс. Он, братцы мои, не допустит...
       Чего и кого не допустит, об этом так и не досказал оратор. Но солидная толпа, стихийно собравшаяся в саду, аплодировала оратору и даже раздались крики: "Да здравствует германский рабочий класс!".
       Вообще все рассуждали и вели себя, как слишком мирно настроенные люди. Было даже странно, что никто не сердился на немцев, хотя они уже несколько часов жгли и топтали нашу землю. Правда, ругали и грозились расправой Гитлеру, но почему-то отрывали его от немецкой армии, уже распластавшей Европу и теперь ринувшей на русские земли. Не было злости на немцев, а без злости, какая же это война. Ненависть была для войны нужна не меньше танков и орудий.
       Медленный и слабый накал народной ярости, может быть, объяснялся двумя обстоятельствами: глубоко воспитанным у нашего народа интернационализмом и высоким мнением о революционности немецкого рабочего класса - с одной стороны, и неясностью обстановки на фронте - с другой стороны. В народе все еще жила надежда, что дипломатии удастся свести войну к простому конфликту.
       Был уже пятый час дня, но обстановка на фронте не становилась яснее. Люди жили слухами. Иные хитроумные граждане пустились в разведку, применив самый неожиданный метод. На почте, например, куда я зашел сдать заказное письмо на имя жены, у окошечка топтался старик с библейским крючкастым посохом в руке. Он сдавал денежный перевод сыну в город Киверцы (Это на Волыни, недалеко от Луцка). Из разговора со стариком я узнал, что сын его находится в киверецких лагерях школы лейтенантов и в отцовских деньгах совершенно не нуждается.
       - На сердце у меня просто тяжело, - признался старик, пощипывая раздвоенную серую бородку и глядя на меня хитрыми рыжеватыми глазами с красными прожилками в белках. - Тяжело на сердце, вот и решили мы со старухой перевод сыну послать. А раз почта приняла, значит, Луцки и Киверцы, слава богу, целы пока и сынок наш жив...
       Влекомый страстью понаблюдать, как же городские окраины восприняли весть о начале войны, я сел в трамвай и двинулся к базару.
       Обыватели создали очереди у магазинов и ларьков. Они хватали соль и спички, иголки и крем, зубные щетки и шнурки для ботинок. Они хватали даже резиновые детские соски.
       - Для кого же ты купила целую дюжину зубных щеток? - спросил я одну совершенно беззубую старуху.
       - Война, шинок, война! - прошепелявила она. - Товары пропадут, и не укупишь их потом...
       - В тюрьму надо садить таких покупателей! - сказал я и посмотрел на старуху, наверное, такими злыми глазами, что она испуганно перекрестилась, прошептала: "свят, свят" и пустилась наутек, поскольку позволили ее ноги. На плечах старухи и на спине, хищно сверкая черным стеклярусом, лежала блиновидная допотопная пелерина из сизого шелка.
       А в центре города по-прежнему гремело радио. Оно жарило марши и вальсы, транслировало хоры национальных русских песен, исполняло узбекские рапсодии и кавказские попурри, передавало легкую музыку для танцев. О войне - почти ни слова.
       У здания городского комитета партии, на балконе которого были размещены огромные репродукторы, добрая сотня людей, волнуясь, слушала радиопередачу "Очарованный странник" Лескова. По тротуарам толкалась молодежь. Многие из прохожих, особенно юноши, подчеркнуто и с явным легкомыслием бравировали.
       - Что? Германия объявила нам войну? - громко спрашивали они друг друга при встрече и начинали смеяться. - Ерунда! Мы ее смахнем в два счета...
       Обидно было слышать эти незрелые и глупые шапкозакидательские рассуждения. Но и говорить по иному было опасно: эти люди, настроенные на легкий марш к Берлину и надеявшиеся на помощь германского рабочего класса, на моих глазах натолкали кулаками в спину гражданина Шендорович с улицы Либкнехта за то, что он высказал мысль о возможности продвижения немецких войск до Киева и до Минска.
       Чувствовалась абсолютная необходимость какого-то авторитетного заявления из Москвы, чтобы все люди поняли безграничную трудность начавшейся борьбы с Германией и настроились бы не на легкий марш, а на упорную и долгую войну. Без понимания этой трудности и серьезности создавшегося положения нельзя было надеяться выиграть войну и придти в Берлин. Но народ определенно никого не захочет слушать об этом на месте, пока не скажет свое слово истинная столица России - Москва.
       .......................................................................................
       В Облвоенкомате так и не смогли куда-либо определить нас. Нам было приказано сидеть в гостинице и ждать телефонного вызова.
       В 9 часов 40 минут вечера во всем корпусе погас свет. Мы бросились к окну. Несколько секунд картина была нормальной. Как и всегда, в негустых сумерках светились витрины и окна домов, ярко горели уличные фонари, сияли чугунные ручьи трамвайных рельс, отражая свет фонарей. И вдруг, будто по мановению волшебной палочки, погас белый свет в магазинах и учреждениях, погасли уличные фонари. Потом окна и витрины засветились синим светом, от которого на улице стало темнее.
       С третьего этажа гостиницы нам хорошо было видно, как на общем темно-синем фоне золотым огнем ярко светилось витринное окно магазина культтоваров. На всю жизнь запомнилось мне это окно, нарушавшее первую ночную светомаскировку в военном Курске. Яркий большой квадрат освещенного стекла на улице Ленина выглядел теперь редкостным остатком мирной жизни, ушедший от нас на годы и годы утром 22 июня 1941 года, выглядел светом наших надежд на возврат этой мирной жизни в будущем.
       За стеклом, залитые светом электрических ламп, искрились металлические детали и яркие краски разложенных веером товаров. Были тут и гитары, скрещенные своими грифами. Были и конторские счеты - желтые, как спелая рожь. Были гипсовые статуэтки, отделанные под бронзу. Были и детские игрушки, раскрашенные в зеленку и яркую киноварь.
       Мы с капитаном Катеневым вышли на улицу. У культмага милиционер ругал доставленного им на мотоцикле заведующего.
       - Сказана вам было днем еще, чтобы светомаскировку подготовили, вот и надо было подготовить! - со злостью в голосе беспощадно бубнил милиционер! - Молчите лучше, пока не оштрафовал вас на триста рублей! Ишь, яркость какую навел... В Берлине, наверное, видать вашу витрину...Сказано, молчите, ну и молчите! Гасите свет, и домой шагайте. На мотоцикл не надейтесь. Мы вашего брата только к месту нарушения будем возить всю ночь, а домой... Одиннадцатым номером...
       Погасив свет, виноватый завмаг зашагал на улицу Дзержинского, а милиционер затрещал на мотоцикле в сторону Медицинского института.
       ........................................................................................
       Накрапывал дождик. Мокрые тротуары тускло мерцали зеркальцами луж, освещаемых на мгновение синим светом замаскированных автомобильных фар.
       Автомобили с синими или сиреневыми фарами, лишенные своих вчера еще ослепительных ярких глаз, теперь катили по улице осторожно, как близорукие. Боясь столкнуться или задушить кого, они непрестанно гудели сиренами, отчего город казался шумнее обычного.
       Мы еще немного побродили по улице, потом остановились у чьих-то ворот. Каждому из нас хотелось сказать что-то друг другу, но мы ничего не говорили и молча смотрели на ночной город.
       На фоне темного сумрачного неба маячили черные широкие и массивные купола бывшего Митрофановского собора, перестроенного под кинотеатр. А левее нас чернела островерхая готическая колокольня церковки, где разместился областной архив. Сколько трудных лет прошла страна, чтобы дать этим зданиям иное, полезное назначение! Сколько трудных лет потребуется еще пережить нам, чтобы сохранить достигнутое, сохранить нашу власть, сохранить независимость страны и саму жизнь народа? Начавшаяся война, если мы не устоим, приведет к гибели всего и вся...
       ........................................................................................
       Возвратившись в гостиницу, мы не могли уснуть. Растревоженные, переполненные какой-то неподдающейся словесному объяснению обидой, мы встали у открытых окон и молча смотрели на затемненную улицу, на притихший город.
       Внезапно рявкнул на улице мощный громкоговоритель, начался ночной выпуск последних известий. Москва передавала Указы Президиума Верховного Совета СССР о введении военного положения в европейской части страны и о мобилизации четырнадцати возрастов мужчин - от 1905 до 1918 года рождения.
       История, сидевшая за брестским мирным столом и слышавшая первый крик новорожденных граждан, решила теперь встретиться с ними на полях сражений новой мировой войны. И сразу исчезла теперь необходимость бесконечных краснобайских разговоров о всеобщем разоружении или о сокращении армий и флотов. Испарилась Лига Наций, посмевшая в свое время исключить из своего состава Советский Союз. Теперь некого было исключать и некому исключать. Настолько изменил все положение начавшийся на нашей земле грохот пушек.
       ........................................................................................
       Чесноков, Катенев, Некрасов и Мелентьев лежали животами на широких гостиничных подоконниках. Свесив головы над улицей, они по-мальчишески плевались на гудки автомобилей и на звонки трамваев.
       - Тьфу, провались вы со своим гудом и звоном! Опять откуда-то прорвались и слушать не дают! Тьфу, тьфу!
       В связи с передачей ночных известий, на улицу снова высыпал народ и город ожил.
       В двенадцатом часу ночи началась передача натонфильма с записью дневной речи Молотова. Медленным, немного приглушенным голосом, напоенным силой уверенности и разгоревшейся ненависти к врагу, говорил руководитель внешней политики СССР о разбойничьем и вероломном нападении немецко-фашистских орд на нашу землю.
       "...Зарвавшийся Гитлер и его фашистская клика должны быть уничтожены. Они будут уничтожены, эти поработители многих народов - чехословаков, сербов, хорватов, французов, греков и многих других..."
       По окончании радиослушания мы снова справились о нашей судьбе, позвонив в облвоенкомат по телефону.
       - Сидите и ждите! - последовал сердитый ответ. - Мы сами о вас помним.
       Раздосадованные, мы спустились в гостиничный ресторан. Сегодня, сказали нам, в последний раз он должен был работать до часу ночи. В нашем распоряжении оставалось около полчаса.
       В ресторане царил настоящий содом. Дико визжали скрипки в руках совершенно пьяных музыкантов. Такими мне еще ни разу не приходилось видеть их на ресторанных подмостках. Даже темноволосый и большеглазый мальчик, сидевший у бубна, был пьян. Громко и не впопад колотил он палкой о желтую кожу, дзинькал медными тарелками.
       Да и музыкантов никто не слушал. Опьяневшие посетители, в карманах которых лежали повестки о явке завтра утром в райвоенкомат, вели громкие беседы.
       В ресторане сияло электричество, но окна были плотно задрапированы темно-голубыми вельветовыми драпри. Казалось, что ресторанные работники еще задолго до войны приготовились к светомаскировке.
       Напротив занятого нами столика, в углу, кутила незнакомая нам другая компания из семи человек. Они шли в решительную атаку на дюжину бутылок всевозможных вин. Один из компаньонов с особенной и малопонятной настойчивостью соскреб ножом этикетку с бутылки, причем делал это спинкой ножа. Вероятно, под воздействием спиртного он утратил понятие разницы между острым и тупым. Так под воздействием необоснованно миротворчески оптимистических речей Иванов Богдановых многие наши люди утрачивали понятие разницы между нашим желанием жить мирно и неизбежностью войны.
       Другой компаньон, щеголеватый мужчина с русым хохолком на большой круглой голове и с толстыми роговыми очками на горбатом носу, размахивал вилкой над головой задремавшего соседа.
       - Мы с тобою всю войну вместе пройдем! - кричал он. - Мы ему, Гитлеру, всю перхоть из волос выбьем... Мы ему последнюю руку оторвем. Оторвем, не будь я артист, оторвем...
       Потом, выронив вилку из руки, этот вояка заговорил о театре, о сорванных гастролях по южно России, о "Даме с Камелиями", о французском шампанском и о бутылке русской горькой, которой, по его мнению, недоставало на столе.
       .......................................................................................
       Моя постель стояла прямо у распахнутого окна, выходившего на улицу. Засыпая во втором часу ночи, я услышал через окно нежный смешок и страстный шепот у подъезда гостиницы.
       - Война войной, а жизнь - жизнью! - философствовал "артист" (Я узнал его по голосу).
       Пьяненькой логикой он соблазнял молоденькую ресторанную официантку. Эту я давно знал и мог бы различить ее серебряный голосок и сдержанный нежный хохот в целом хаосе других звуков. "Умеют же люди даже войну использовать для оправдания своих донжуанских похождений, - подумал я. - И сладострастники у нас преуспевают еще и потому, что в нашей литературе укоренилось мнение о непорочности советских граждан. А ведь у нас есть граждане и граждане, как и во всякой большой семье... Уроды есть, и о них надо говорить громко, хотя и носят они в своем кармане советский паспорт. Если будем молчать или только огульно утверждать непорочность всех советских граждан, любой подлец с советским паспортом в кармане причислит себя к лику святых и непорочных..."
       .......................................................................................
       Утром 23 июня передана по радио первая сводка Штаба Верховного Главнокомандования. Противник отбит на всем протяжении границы от Балтийского до Черного моря, за исключением гродненского направления: здесь немцы вклинились в нашу территорию на 10-20 километров.
       О, это исключение! Какой болью отозвалось оно в нашем сердце, какое зловещее начало положило оно мучениям и страданиям нашей земли? Об этом нельзя еще сказать чего-либо определенного, но сердце чувствует, что на десятке километров гродненской земли немцы не остановятся...Расплох, против которого мы так много говорили, все же произошел. Для немцев он имеет большое военное значение, равное, может быть, сотне дополнительных дивизий...
       Есть и радостные вести. Англия заявила о готовности оказать всяческую помощь Советскому Союзу в борьбе с гитлеровской Германией. Это очень хорошо, что на целый ряд лет Англия избрала правильный ориентир в своей внешней политике. Правда, нынешний глава Великобритании, представитель консерваторов - господин Черчилль, известный организатор похода четырнадцати государств против молодой Советской республики, не внушает серьезного к нему доверия. Но и он хорошо помнит Дюнкерк и "Мюнхен". Он понимает, что эти явления поражения английской дипломатии и английского оружия оказались возможными из-за пренебрежительного отношения европейской демократии к России. Поэтому Черчилль вынужден будет идти об руку с нами, по крайней мере, до разгрома Германии. Раньше этого срока вряд ли он посмеет пакостить России...
       Вопрос теперь стоит в том, скоро ли англичане окажут нам настоящую "всяческую помощь"? Зная историю и англичан, можно предположить, что они начнут испытывать наше терпение, как испытывала гомеровская Пенелопа свою любовь к Одиссею, распуская ночами ткань, созданную в дневном труде. Ведь, если Пенелопа этим приемом уничтожения своего труда сберегала себя от назойливых женихов, то Черчилль может захотеть оберегать девственность консерваторов...Благо, у консерваторов уже есть новейшая галифаксовско-плимутовская традиция волокиты и "невмешательства в дела Испании и Абиссинии". Нам этого нельзя забывать ни на одну минуту.
       ........................................................................................
       Весь день в Курске шли митинги, митинги, митинги. Райкомы нагоняли упущенное в пропаганде и рассказывали о немцах и их вероломстве то, о чем давно уже надо бы говорить советским гражданам. В другом и наиболее правильном свете предстала перед нашим народом Германия, с морды которой упала цивилизаторская и миротворческая личина. Свиная морда, просунутая сквозь пятилетний договор о ненападении, бандит с дубиной в руках, взломщик дверей мирных домов - вот какой предстала теперь перед нами Германия. На такую морду нельзя было не злиться. Такую морду нельзя было не хотеть разбить.
       Народ наш начинал злиться. Увеличился поток добровольцев в Красную Армию.
       В Сталинском райкоме партии коридоры и комнаты были забиты народом. Были тут и студенты, и рабочие, служащие магазинов и артисты. Были хрупкие девушки из педагогического института, были и крупно костные жилистые парни с заплечными холщовыми сумками или с белыми дорожными узелочками в руках. Это колхозники. Они прибыли в город с попутными машинами, чтобы высказать здесь свою волю.
       Все эти люди, выставляя сотни доводов и обоснований, настаивали на немедленном зачислении их в Армию. Они просили райком "нажать" на военкомат, чтобы он не волокитил с этим делом.
       - Да не можем терпеть! - кричали парни, горячась перед столом секретаря райкома. - Что же это такое? Там идет война, а мы будем ждать своей очереди... Когда она наступит?
       Сквозь плотное кольцо парней к столу протиснулся пожилой железнодорожник тремя красными гаечками на плисовых петлицах своей тужурки.
       - Прошу считать меня и сто пятьдесят моих товарищей мобилизованными для защиты Родины! - торжественным голосом возвестил он и тут же развернул длинную скатанную в трубку бумагу, похожую на древний свиток летописца. - Здесь все наши подписи...
       Секретарь бережно принял грамоту из рук рабочего и начал читать ее.
       Сто пятьдесят подписей было под грамотой. Это были подписи тех, кто еще и в ранние годы Советской власти "Шел на бой с Центральной Радой...", кто, борясь за власть, "Паровозы оставлял, идя на баррикады".
       Подымалась на бой с врагом Россия. И она должна была победить, невзирая на многочисленные немецкие танки и самолеты.
       .......................................................................................
       В Облвоенкомате, куда снова собрались мы, чтобы напомнить о себе, по-прежнему толпились люди, плакали женщины, бегали писаря с картонными папками. За стеклянной перегородкой, рядом с чуланчиком дежурного писаря, занятого бумагами, кричал у телефона ответственный дежурный. Он ругался с районными работниками, которые просили учесть их хозяйственные нужды и отсрочить на пару деньков призыв таких-то и таких-то "незаменимых" людей.
       - Да вы с ума, наверное, сошли! - воскликнул дежурный, потеряв всякое терпение. Он бросил трубку и, вытирая платком вспотевший лоб, пожаловался. - Хуже нет, быть ответственным дежурным в дни мобилизации.
       Дежурный начал было закуривать, но в этот момент в приемную ворвался очень экспансивный человек в черной шляпе, в клетчатом плаще и в длинноносых желтых ботинках с черными рантованными каблуками.
       - Товарищ дежурный! - еще с порога закричал он. - Прошу не задерживать меня. Я ужасно спешу в Беседино. Меня на улице ждет машина. Я еду по срочному делу, закупить большую партию лука. На этой вот бумажке нужна ваша пометочка...
       Все это человек в плаще говорил с пулеметным темпом, одновременно пыряя дежурному десяток бумаг для "пометочек".
       - Ничего не могу поделать, - сказал дежурный, возвращая бумаги "срочному гражданину". - В повестке ясно сказано, что вам надо явиться в Сталинский райвоенкомат. Туда и являйтесь...
       - Ну, был уже я там, был! - раздраженно тряся руками в воздухе, возразил человек. - Там сидят бюрократы, не понимающие всей важности моего вопроса. Они просто-напросто не разрешили мне выезжать из города и предложили немедленно пройти медицинскую комиссию. Вот я и обратился к вам. Прошу понять меня... Сделайте свою пометочку, иначе лук сорвется...
       - Придется, гражданин, лук оставить и пойти в армию! - со злостью сказал дежурный, пытаясь задвинуть окошечко.
       - Ой, что вы говорите!? - кисло улыбнулся гражданин, нырнув головой в оконце. - Я же единственный специалист в Облзаге, разбирающийся в сортах лука. Остальные у нас это просто так. Они, пожалуй, не отличат даже лук от репы. Поймите же вы, товарищ дежурный, мне сегодня совершенно некогда идти в райвоенкомат. Кроме того (гражданин понизил голос до интимного полушепота), начальство хлопочет, чтобы на меня наложили бронь...
       Стоявший неподалеку от меня рабочий Толмачев все время нервно переминался с ноги на ногу, и то снимал, то снова натягивал черную кепку на свою седую голову. Наконец, он не выдержал и за шиворот потащил назойливого гражданина от оконца дежурного.
       - Шкурник ты, шкурник! - воскликнул рабочий ему в лицо. - Стоишь целый час и вымогаешь бумажку, о броне мечтаешь. Воевать надо, луковый ты специалист, а не бумажки собирать. Идите отсюда к чертовой бабушке!
       Оттолкнув лукового специалиста к двери, Толмачев подошел к дежурному.
       - Я старый командир Красной Армии. По возрасту и здоровью был отчислен и снят с военного учета. Но я чувствую, что могу воевать. Прошу, помогите стать добровольцем Красной Армии.
       Потом к окну подошел инженер лет шестидесяти. Он настоятельно просил и добился согласия отправить его на фронт в саперный батальон.
       Вот он, русский народ. Совсем недавно он ворчал в очередях, жалуясь на трудности товарного снабжения и поругивая правительство за многие вольные или невольные упущения и недостатки. Он считал это своим правом хозяина поругать Правительство - слугу народа. Но в лихую годину он немедленно встал под руководством своего правительства на защиту Родины. Чужеземец и враг не смей хулить наше Правительство и опасайся поднимать против нашей земли свою руку!
       ........................................................................................
       Был на исходе второй день войны с Германией.
       - Дайте первую часть, вызывает Грайворон! - крикнул дежурный кому-то наверх и тут же, схватив трубку другого телефона, зашумел в нее. - Да не спешите же вы! Тут на все сорок телефонов идет одна и та же бумажка...Что, что вы сказали? Не гражданьтесь, товарищ, отвыкайте! Какое вам тут согласование, с Госспиртом, что ли разговариваете?! Приказ есть и все. Выполняйте!
       - Я из областного отдела распространения печати! - заверещал появившийся откуда-то конопатый остролицый парень в широкой соломенной шляпе. - Меня срочно пропустите произвести подписку на газеты. Она у вас кончается в этом месяце...
       - Топай, топай! - огрызнулся дежурный. Он держал две телефонных трубки в руках, а третью прижимал к уху щекой и плечом.
       - Спасибо! - сказал парень и метнулся мимо дежурного на лестницу. За ним юркнул и гражданин в желтых ботинках с черными каблуками.
       Дежурный опрометью перехватил им дорогу.
       - Домой, говорю, топайте! - закричал он. - Не подписываемся сегодня. А вы, луковый специалист, если немедленно не уйдете отсюда, прикажу арестовать Вас, как дезертира. Вам уже три часа назад нужно быть в райвоенкомате и на медицинской комиссии.
       Ушел из Облвоенкомата разочарованный конопатый парень. Луковый специалист тоже исчез, как дурное видение. А дежурный снова закричал в телефонные трубки.
       - Я вам ясно говорю, что в Рыльск надо гнать трактора... Да какая там грязь? Солнце светит, ветерок... Да-да, все просохнет, если проявить настойчивость и твердость... Я тебе говорю, будет погода, значит, будет... Ну и конец... Нечего разговаривать, заряжай трактора...Да что ты все возражаешь, не самолетами же нам их отправлять. Точка! Заряжайся. Ну вот, вот и вот... А вам что нужно? Чего звоните? А-а, по делу. Ну, обратитесь тогда по телефону в свободное время, а сейчас некогда. Да-да, звоните потом по номеру 18-32-40. Что? Ну, тогда идите к черту! Неясно. К чо-о-орту, говорю, идите! - старательно, отчеканивая каждое слово, разъяснил дежурный какому-то собеседнику и облегченно вздохнул. - Поняли? Ну и, слава богу. Вот, вот...
       Потом дошла очередь и до нас.
       А-а-а, старооскольская группа! - воскликнул дежурный, ложа на стол все три телефонных трубки. - Пока ничего утешительного для вас нет. Идите снова в гостиницу, отдыхайте. Явитесь сюда завтра в девять утра...
       На улице нас обогнала легковая машина, у которой не только фары, но и красный "стоп-сигнал" был обвязан синей тряпицей. "Курьез времени, - подумал я. - Стоп-сигналы ликвидируются синими тряпицами, меняющими смысл сигнала, а в Облвоенкомате на всех сорока телефонах продолжают болтать открытым текстом, передавая всякую всячину, будто речь идет не о военных тайнах, а о простых обыденных пустяках..."
       Обедали мы прямо на рынке возле студии областного союза художников. Пока мы, усевшись на новенькие скамеечки у цветочной базарной клумбы, попивали сливки и молоко прямо из кувшинов, женщины терпеливо ожидали, когда мы освободим их посуду. Но мы ели не спеша, переговариваясь с женщинами и осматриваясь.
       Невдалеке от нас, как и в мирное время, на высоких деревянных подмостках рабочие распиливали толстое бревно на доски. Другая группа рабочих рыла ямы и зарывала в них столбы, третья - делала столики и скамьи для нового базарного павильона. Маляр длинной щеткой красил стену в сиреневый цвет. В мясном павильоне, сверкавшем стеклянными дверями и окном во всю стену, у стоек толпились женщины. На стойках лежали вороха свежего мяса. Все шло нормально, будто и не было войны: народ придерживался еще довоенного ритма и привычек жизни. Но уже можно было заметить рождение нового отношения к окружающему.
       Над нашими головами, на высоком столбу, гремел маршами и дребезжал от натуги огромный квадратный раструб репродуктора. Но, пока радио передавало музыку, никто из людей не обращал уже на это былого внимания. Но едва началось сообщение о международных событиях, вокруг цветочной клумбы, посреди которой стоял столб с репродуктором, немедленно образовался широкий и плотный пояс людей. На всех лицах появился интерес, даже ревность. Ревность была и в поступках.
       Женщины рывком выхватили из наших рук опорожненные кувшины и встали поближе к репродуктору, выпростали уши из-под платков.
       - Да молчи ты, слушай! - покрикивали они друг на друга. - Про войну говорят...
       .......................................................................................
       Утром 24 июня я зашел к одному из своих знакомых, но застал дома одну его заплаканную жену.
       - Далеко искать моего Ваню! - ответила она мне. - Вчера еще проводила его на фронт...
       .......................................................................................
       На улице Дзержинского шло большое движение. Гремели двуколки, шипели колесами и подгоняли друг друга сиренами грузовые автомобили. На больших скоростях к станции Курск-ветка неслись покрытые брезентами танкетки с противотанковыми пушечками на прицепе.
       Мимо кинотеатра имени Щепкина бегом промчалась рота красноармейцев с тугими вещевыми мешками за спиной, с лопатами в желтых кожаных чехлах на боку. Точеные зеленые ручки лопат хлопали бойцов по мякоти ноги.
       - Эти их приучат бегать! - хозяйственным тоном заметил усатый гражданин в длинном буром пальто. Он стоял на тротуаре и наблюдал за бойцами. Меня же он остановил бесцеремонно, будто старого знакомого. - Мой сынок тоже с ними бегает. Смотрите, это он через парапет прыгнул! Ловко ведь? О, как прыгает! Смотрите, смотрите...
       - Хороший у вас сын, - похвалил я прыгающего красноармейца. - Рослый, как и вы. И сильный, видать...
       - Да уж никакому германцу спуска не даст! - с трогательной гордостью в голосе подчеркнул усач и зашагал вслед за ротой, голова которой повернула уже на площадь.
       .....................................................................................
       У подъезда Курского горкома партии гремел громкоговоритель. Сообщалась сводка Штаба Верховного Главнокомандования Красной Армии. "...Взято в плен до 500 немцев... Уничтожен за 23 июня 51 вражеский самолет... Немцы взяли ... Брест, Ковно, Ломжу..."
       Мы переглянулись. В гневных глазах каждого из нас метался вопрос: "Что это значит? Почему нация с лозунгом пузатого Геринга: "Я беру ставку на негодяя!" нашла доступ на нашу землю и так быстро? Коричневой чуме, наверное, приоткрыл ворота какой-то враг, притаившийся на нашей Западной границе. Кто он и почему не стерт с лица земли?!"
       На этот раз мы прибыли в Облвоенкомат очень раздраженные и неуемные. Мы вручили письменные рапорта о немедленной отправке нас в действующую армию. Дежурный капитан, читая наши рапорта, чего-то улыбнулся, но все же пошел доложить о нашем требовании.
       - Садитесь и ждите решения! - крикнул он уже с лестницы и снова улыбнулся.
       Через полчаса мы получили решение. На врученной нам четвертушке листа папиросной бумаги фиолетовыми буквами был напечатан текст:
       "Командиру 400-го полка. Клюквенский лагерь. При этом следует в Ваше распоряжение командиры запаса (перечислены наши фамилии) на укомплектование по кадру и запасу. Удовлетворены суточными по 24.6.1941 года. Начальник 3-й части майор ..... "
       Уехать на Клюкву удалось лишь на исходе дня.
       Солнце уже село, когда мы, растянувшись стайкой, подошли к лагерю. У линейки, направив на нас винтовку, благим матом закричал часовой:
       - Стой, стрелять буду! Дежурный, на линейкю! (Здесь многие в разговоре смягчали "у" на "ю").
       Дежурный лейтенант прибежал быстро и первым долгом начал ругать нас.
       - Зачем вы на линейку залезли? - закричал он. - Не знаете разве, что здесь может ходить только командир дивизии и выше...
       - А, может, мы как раз и есть "выше", - серьезным тоном сказал капитан Катенев, протягивая дежурному сопроводительную бумагу. - Вот мы кто...
       - Угу! - гмыкнул лейтенант, посмотрев в бумагу. - Вам надо идти в Четырехсотый. Это - налево отсюда. Кузькин, сопроводи!
       Кузькин оказался крохотным мальчиком в полной военной форме и с маленькой саблей на боку. По дороге он быстренько рассказал нам, что отец его все время служил в Красной Армии и умер в прошлом году, а его зачислили в воспитанники полка.
       - Мне ведь шестнадцатый год идет, - добавил Кузькин. - Я и на фронт с полком поеду...
       - Кашу кушать? - переспросил его Константин Мелентьев.
       - Немцев бить! - рассердился мальчик. - Я умею рубить саблей еще как. Глядите! - он выхватил саблю из ножны и с удивительной быстротой и искусностью сбрил половину куста одним ударом клинка.
       У штаба полка, возле составленных в козлы ружей перед ротой одетых с иголочки новобранцев, рьяно митинговал толстенький лобастый политрук с красными шелковыми звездами на рукавах саржевой гимнастерки.
       - Через час, товарищи, мы выезжаем на фронт! - говорил он. - Нас ждут большие трудности, может быть, смерть. Но мы не пощадим себя в боях за Родину. Мы отстоим ее от немецких захватчиков и обессмертим свои имена...
       ....................................................................................
       В штабе с нами беседовали кратко, потом обмундировали и выдали плоские белые медальоны из белой жести. Внутри медальонов был жесткий листик с анкетным вопросником. Нам приказали немедленно заполнить этот листик своими адресными данными.
       - Убьет если кого, то по медальону можно узнать, кто такое был человек и где проживал до войны, - пояснил нам интендант, выдавая медальон. - Это очень полезные медальоны. Берегите их!
       - Полезные! - с иронией в голосе сказал кто-то из наших. - Их надо назвать "Смерть на носу!"
       Предложение понравилось, и за медальонами закрепили название: "Смерть на носу".
       Оформив выдачу медальонов, нас построили и привели к полковому клубу. Там, перед верандой, двумя шеренгами стояли человек полтораста новичков. В сгустившихся сумерках, перед неровным строем расхаживал незнакомый капитан с пушистыми бакенбардами на худых щеках. Он, как поняли мы, проверял военные знания прибывших на укомплектование полка людей, чтобы определить их годность в кадры или запас.
       Разговор капитана с новобранцами не лишен интереса, и я решил записать его в свой дневник.
       - У вас какая специальность?
       - Счетовод.
       - Да я не об этом! - возмутился капитан. - Военная специальность?
       - Не знаю...
       - Странно, черт возьми! Вы же из запаса?
       - Да. Но я больше по счетной части работал...
       - А вы?
       - Из запаса, товарищ капитан! - бодро отозвался высокий человек в черном пиджаке и белой фуражке.
       - Знаю, что из запаса. Делать что умеете?
       - Повидлой занимался на фруктовом заводе...
       - Ха, повидлой! - воскликнул капитан, всматриваясь в бритое лицо гражданина. - Разве это меня интересует? Пушкой или минометом вы владеете?
       - Нет, не приходилось...
       - Да кто же вы?
       - Стрелок, кроме повидлы...
       - Стрелок? - переспросил капитан. - А что делается по команде "курок"?
       - Ставится на предохранитель...
       Капитан расхохотался.
       - Сразу видать, "стрелок". Скорее, повидла, кроме стрелка! И не обижайтесь на меня за резкость. Увлеклись вы повидлой, а военному делу плохо учились, считали ненужным. Вот что, ребята, - уже обращаясь ко всему строю, сказал капитан. - Война началась! Надо теперь примириться с фактом, что главным смыслом нашей жизни теперь стала борьба и победа над Германией. Поэтому всем вам надо очень быстро учиться. С азов начнем. Завтра же утром начнем, но быстро будем учиться. Теперь некогда раздумывать и раскачиваться... Возьму я вас в руки жестко. И не обижайтесь на меня за резкость.
       .......................................................................................
       Мы, как записанные уже в кадры полка, легли спать на полу просторного клуба. А всех остальных, запасников, уложили спать прямо на траве под деревьями: помещений не хватало.
       Утром подняли нас по боевой тревоге.
       В белесом тумане, словно в мутной воде, неясно маячили стволы деревьев. Похожие на тени, метались по лагерю люди. У штаба полка, щелкая ножницами и подсмеивая друг друга, лейтенанты срезали с гимнастерок тыловые петлицы с золотым жгутиком по краям, отвинчивали красные эмалированные знаки различия и нашивали зеленые, полевые.
       На песчаной дорожке группочками стояли женщины с печальными лицами: вместе с полком, покидавшим лагерь, уезжали на фронт их мужья, сыновья или женихи.
       Через полчаса все было готово.
       Мимо нас прошли головные пехотные колонны, потом загромыхали повозки и двуколки с военным имуществом, а за ними, шевеля тонкими стволами и будто обнюхивая ими дорогу, покатились противотанковые пушки на конной тяге. На машинных прицепах прошли зеленые гаубицы с серыми брезентовыми чехлами на дулах.
       Мы, сидя в высоком кузове большого грузовика, замыкали полковую колонну.
       Полк не весь отправили к границе Финляндии. Часть его, в том числе и нашу группу, включили в состав Юго-Западного фронта. Ночью и наш эшелон двинулся к линии фронта.
       22 - 25 июня 1941 года.
       Курск - Клюква.

    В САРАТОВЕ

    Записки. Очерк 5

      
       На повторное формирование части нас, целую группу командиров, послали далеко от фронта, в Саратов. Много дней ехали мы сюда, но особенно долго держали нас на станции Инголышкино, в 18 километрах от Аткарска. Тут мы просидели целых пять суток.
       На меня напала грусть. Я залез на верхние нары пульмановского вагона и лежал там, в молчаливом раздумье, глядя сквозь дверную щель в пасмурную даль. Снежные сугробы, похожие на верблюжьи горбы, высились у вокзальной изгороди и убегали в поле, сливались вдали в сплошное белое море. На горизонте маячила темно-синяя полоса леса, над которым висела пепельно-серая завеса облаков, прорезанная, точно раскаленным докрасна ножом, кроваво-огненным закатом.
       Закат всегда вызывал во мне тяжелые чувства. Чтобы отрешиться от них, я закрыл глаза, опрокинулся на спину, да так и заснул.
       Проснулся я уже утром 30 декабря, когда поезд подходил к Саратову. Через единственное оконце, вделанное в боковом люке под самым потолком вагона, мои товарищи наблюдали окружающую местность. Втиснув между ними свою голову, я увидел плывущие справа в седом тумане холмы, покрытые черным лесом; виднелись также темные овраги, с иззубренных краев которых ветра начисто сдули снег; в тумане видны были обширные аэродромы, забитые самолетами. За аэродромами тянулись длинные серые бараки, покрытые желтым свежим тесом. Потом из тумана выступило серое Т-образное здание в несколько этажей и с несколькими квадратными башенками над крышей. За этим зданием начались густые ряды деревянных и кирпичных домов, а еще дальше - чернела семерка высоких душистых тополей, похожих на кипарисы.
       - Так-так, так-так так-так, - все медленнее стучали колеса поезда, убавляющего ход. Вот заскрипели тормоза, и поезд плавно остановился у вокзала Саратов 1-й.
       Простившись со своим обжитым вагоном, мы через узенькую калитку в вокзальной ограде вышли на площадь. Перед нами оказался памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. На гранитном пьедестале, окрашенном в ореховый цвет, во весь рост стоял каменный Феликс, зажав фуражку в левой руке, а правую выбросил в ораторском жесте перед собой. Так и казалось, что вот-вот сорвется с его жестких губ и зазвучит пламенно-бурная речь, как и жизнь этого человека, как он сам, сказавший в свое время знаменитую фразу: "ЧКа должны быть органом ЦК партии, иначе...она выродится в охранку..."
       Попытки к этому вырождению были и в более позднее время, но Сталин твердой рукой сумел сохранить ЧКа, как орган партии и навсегда отбил охоту у одного из временных "деятелей" ЧКа к неограниченной самостоятельности. И об этом нужно бы написать целую книгу, но не пришло пока время.
       .......................................................................................
       Всей командой залезли мы в трамвай  14 и поехали на Покровскую улицу, в штаб бригады. Мы ехали по многим улицам, мимо больших и малых домов, из которых иные не запоминались, а другие врезались в память на всю жизнь. Неизгладимое впечатление произвело на меня импозантное четырехэтажное серо-гранитное здание института экспериментальной медицины, у подъезда которого стоял и махал нам рукой широкий человек в белом халате и роговых очках. Он чем-то сильно напоминал нам профессора Мамлока из одноименной кинокартины.
       На Рабочей, у городского театра, трамвай сделал вынужденную остановку, и толпа немедленно осадила его. Вагон буквально затрещал под напором людей. С гребня кирпичной стены на трамвай и на осаждающую его публику сердито смотрел косматогривый лев.
       Вот и островерхий двуглавый монастырь. Двухэтажный, с высокой папертью, похожей на купеческую веранду, с облупленным фасадом и с проломленным колокольным куполом, он являл собой живой музей. Но на потрескавшемся и выцветшем бледно-сером фронтоне вилась свежая зеленая надпись славянским шрифтом: "Вниду в дом твой, поклонюся дому твоему во страсе моем".
       Это изречение казалось туманным и непонятным для моей безбожной души, но было в нем живое чувство, вложенное древним автором и целыми веками заставлявшие людские сердца или сжиматься в неясной тревоге или сильнее биться в груди.
       На паперть монастыря всходили люди, видимо, пришедшие сюда издалека: за их спинами были холщовые белые сумки, в руках длинные палки с загнутыми ручками. Может и правда, что вера движет горами, а чувство веры движет людьми. Ведь внутри монастыря гудели многочисленные голоса, шло богослужение. С амвона, как и в глубокую старину, снова звучали слова призыва встать на защиту святой Руси против немца-супостата. И верующие, отстояв службу, пойдут в военкоматы, чтобы потом идти на фронт...
       Русь, Советская Русь! - вот что сейчас объединило весь наш народ. Все русские люди, если они не вытравили в своей душе и в своем сердце чувство Родины, встали на ее защиту. И церковь благословляла наших патриотов на ратные подвиги. Давно она посылала своего Пересвета, чтобы поразить на Куликовом поле татарина Телебея. Не совсем давно она встала было на ошибочный путь борьбы с советской властью, но громкие победы советских людей, строительство пятилеток и выход нашей Родины в первую шеренгу передовых государств мира убедили в правильности наших путей многих наших противников, поставили на правильный путь ошибавшихся раньше, но искавших истину, людей. И, как не говори, а только гениальная смелость Сталина смогла так сплотить людей России для борьбы с фашизмом. Только гениальная смелость Сталина смогла отнять у реакционных сил даже церковь и поставить ее в ряды антифашистов. Об этом нельзя забывать ни нам, ни нашим потомкам.
       .......................................................................................
       У монастыря трамвайное "кольцо" повернуло влево, а нам надо было двигаться вправо. Мы вышли из трамвая и побрели по Покровской. Навстречу нам двигались верблюды. И, признаться, впервые в жизни увидел я живых верблюдов, впряженных в сани. Они гордо шагали с запрокинутыми головами, закрыв глаза. Уж, не о песках ли Кара-Кума думали они, не о жестком ли саксауле мечтали?
       С детства, по книжному описанию, представлял я себе верблюдов могучими "кораблями пустыни". И вот, в действительности, по каменным улицам Саратова эти "корабли" тащили огромные русские сани-розвальни, заполненные бурыми буханками хлеба и желтыми новенькими винтовками.
       Часто, очень часто жизнь предстает перед человеком совсем другой, чем укоренившиеся о ней наши понятия и представления. И, может быть, прелесть жизни в том и состоит, что мы находим в ней сегодня то новое, чего не видели и не замечали вчера...
       - Ба-а-а, вот она и наша земля обетованная! - закричал "скупой рыцарь" нашего времени темнокожий Прокофьев с обрюзглым лицом и клоунскими манерами (скупым рыцарем его прозвали не случайно: он торговал когда-то льдом среди зимы). - Смотрите, желтая картонка, а на ней надпись "бри-и-гада" . Нам, как раз, сюда и надо...
       Вслед за Прокофьевым мы всей группой ввалились в краснокирпичное здание "обетованной земли". Тесный узкий коридорчик оказался перекрытым своеобразным шлагбаумом, то есть березовым поленом, лежащим поперек коридора на двух дубовых стульях. За поленом стоял красноармеец с винтовкой и никого в штаб не пропускал.
       - Пропускаем только по спискам, - пояснил он. - Бдительность должна быть, товарищи! - уже укоризненно добавил он, когда мы начали настаивать, чтобы нас пропустили или доложили о нашем прибытии.
       В это время со второго этажа, перегнувшись через перилку лестницы, выглянул старшина.
       - О чем докладывать? - крикнул он. - Стойте и ждите. Если на вас имеются списки, вызовут. Если нет, то и стоять нечего... Не принимаем...
       И мы поняли, что здешний штаб явно перегнул в вопросе бдительности: чтобы спокойнее жилось, он отгородился "от мира сего" березовым поленом и солдатом с ружьем. Но нам обязательно надо было пробраться в штаб 19-й бригады. А другой дороги, кроме перекрытой березовым поленом, в штаб не было. Началось наше стояние перед березовым поленом. Но в таких случаях люди становятся злыми и очень изобретательными.
       Сперва Прокофьев, изобразив на своем лице недоумение и любопытство, локтями толкнул стоявших рядом с ним товарищей.
       - Афина-Паллада, говорят, вышла из головы Юпитера, - сказал он. - А из какой головы вышло это березовое полено?
       В ответ ему все мы громко расхохотались. А нас было восемнадцать человек и от смеха, поэтому задребезжали стекла. Смеялись мы во всю мочь. Признаться, рассчитывали мы, что смех будет услышан в штабе и доложит о нашем прибытии. Но...вверху было спокойно. Только дверь поскрипывала, да слышались твердые шаги второго часового за этой дверью.
       - Тут без изобретения не обойтись, - таинственным голосом прошептал Прокофьев мне в самое ухо. - Иди, брат, шумни на них по телефону...
       С воентехником Кудаевым мы побежали на почту, которая находилась через дом от штаба бригады. При содействии телефонистки, мы связались со штабом по телефону и от имени Саратовского военного коменданта так нашумели на оперативного дежурного, что березовое полено было немедленно убрано, а нашего старшего команды пригласили пройти наверх для представления.
       - Пошло, братцы мои, как по маслу! - через плечо подмигнул нам Прокофьев, поднимаясь по лестнице. - А то ведь, как на шемякином суде, совсем было дело быком уперлось...
       .......................................................................................
       Оказалось, что мы прибыли на целых два дня раньше, чем нас ожидали в Саратове. Но...раз прибыли, ничего не поделаешь, надо разместить.
       Разместили нас в клубе дома крестьянина на перекрестке улиц Горького и Челюскинцев. Здесь нам было суждено пережить волнующие минуты последнего дня исторического 1941 года. Мы услышали радиосообщение о занятии 30 декабря Керчи и Феодосии войсками Кавказского фронта при содействии Черноморского флота, о занятии 31 декабря Калуги войсками Западного фронта. Специальным радиовыпуском "В последний час" было оповещено о разгроме второй бронетанковой армии Гудериана. Немецкое отступление от Москвы в ряде мест приняло характер панического бегства. В направлении деревни Внуково немецкие солдаты и танкисты из армии Гудериана бежали не только по трое верхом на одной лошади, но и подвое верхом на бойких коровах.
       Мы, живые свидетели наших горьких неудач лета и осени 1941 года, торжествовали теперь и с детской резвостью прыгали через стулья, катались друг на друге верхом. Да простят нам наши потомки такую форму выражения радости. Они должны понять, что мы изголодались по этой радости за месяцы, начиная со злополучного часа начала войны.
       В ночь под 1-е января 1942 года мы пошли в Саратовский цирк. Там давал свои номера Эдер с семью белыми медведями, с четырьмя пушистыми и четырьмя скользкими собачками, с несколькими дрессированными крохотными лошадками типа пони. Были и акробатические номера: трапеции, летающий самолет, хождение артиста по канату со страховым зонтиком в руке.
       В заключение программы, под самый купол цирка взмыла свою зеленую кудрявую вершину новогодняя елка, убранная сияющими огнями, золотыми нитями и смешными бумажными попугаями, в одном из которых мы узнали повешенного на веревке Геббельса, а во втором - немецкого радиогенерала Дитмара.
       Елка встала неожиданно, как волшебная красавица. С шелестом, вырвавшись из огромного желтого короба, лежавшего загадочным сюрпризом в самом центре цирковой арены, она радостной зеленью и блеском огней развеселила наши сердца. И сейчас же заиграл оркестр. Звуки "Интернационала" подняли нас со своих мест. Сотни людей начали петь и могучий голос народа наполнил собою огромный нетопленый цирк каким-то особым жаром. Наши лица ощутили прилив тепла, в глазах наших засверкал огонь упорных надежд.
       - Да здравствует новый, 1942 год! - загремело под сводами цирка.
       Потом замерли звуки оркестровой меди, и нашему взору представился новый сюрприз: с грохотом и лязгом, окутанный багровым дымом и оранжевым пламенем, вырос у елки русский богатырь в сверкающих ратных доспехах. С мечом в руке, грозно смотрел он из-под забрала шлема на Запад, готовый к новым боям и новым победам. Мы узнали в этом богатыре наш новый год.
       Это случилось в 24 часа по московскому времени. Зал притих. Зазвучали звоны Москвы. Куранты на Спасской башне древнего Московского Кремля исправно продолжали вести счет великому времени.
       Утром 1 января 1942 года Саратовские учреждения не работали. Идти по служебным делам было некуда, и мы пошли осматривать город. Мы ходили пешком, ездили на автобусе, передвигались трамваем. На Мирном переулке, оставив капризный и забитый людьми трамвай, мы гурьбой пошли мимо городского базара и цирка.
       Седой купол саратовского цирка напомнил мне о Курске, томившимся под немецким гнетом. Оба цирка были сходны. Только на курском не имелось такой длинной деревянной лестницы, какая висела на цепях на куполе саратовского цирка. Потом мы шли по какой-то улице. Я почти не смотрел на дома и на лица прохожих. Все мое внимание оказалось теперь поглощенным горькой думой о Курске. "Цел ли он, придется ли мне снова увидеть этот город, освобожденный от немцев?"
       Задумавшись, я отстал от товарищей.
       Вдруг кто-то тронул меня за рукав шинели.
       - Дядь, купите книжечек! - воскликнул мальчик, когда я оглянулся. В стеганной женской кофте и серой широкой шапке, мальчик держал голыми ручонками мягкую циновочную корзину и умолял меня купить его книги. - Я беженец из Белоруссии, - пояснил он. - Мне надо кормиться... Дядь, купи!
       Среди книг, торчавших из корзинки, я заметил серый томик Эмиля Золя "Жерминаль" и роман Дель-Валье-Инкла "Арена Иберийского цирка", запрятанный в черный переплет с фигурной серебряной тисненью. Лет пять тому назад я уже прочитал эти книги, но теперь снова купил их у мальчика, бежавшего от немцев в большой волжский город. Мальчику надо было кормиться.
       .......................................................................................
       На углу улицы Ленина и Астраханской я догнал товарищей. Они стояли перед каменным бюстом Николая Гавриловича Чернышевского, русского мыслителя и революционного демократа. Он в свое время одинаково горячо ненавидел русских помещиков и немцев-захватчиков. О немцах он говорил суровые и справедливые слова, как о "любителях насилия, умеющих говорить языком цивилизованного общества, но остающимися в душе людьми варварских времен".
       - О чем ты задумался? - спросил я Жарковского, одного из командиров нашей группы. - В твоих глазах я вижу сплошное страдание...
       Жарковский не ответил. Глубоко вздохнув, он взял меня под руку и увлек на тротуар, где стояли все остальные наши товарищи. В этот момент из подъезда ближайшего дома, гикая и свистя, вырвалась ватага ребятишек. Они тащили большой фанерный щит с намалеванной на нем карикатурой на Гитлера. Тонкая длинная шея "фюрера" была зажата клещами, на рычагах которых лежали могучие руки. На обшлагах рукавов ярко выделялись государственные эмблемы Советской России и Великобритании. Прекрасная идея! - подумал я. - Рано ли, поздно ли, но она станет реальным фактом..."
       Ребятишки помчались по улице Ленина, к какому то заводу, во дворе которого высилась деревянная водонапорная башня пирамидальной формы. Некоторое время мы шли вслед за ребятишками, потом свернули в первый попавшийся переулок.
       Долго мы колесили по улицам и переулкам, и вышли, наконец, на улицу с аккуратненькими эмалированными дощечками на домах и с белой выпуклой надписью на дощечках: "Улица Немреспублики".
       У нас удивленно поднялись брови. "Неужели местные власти не нашли нужным стереть с гранита саратовской улицы имя изменницы? - подумал каждый из нас. - Почему нестерто это имя с гранита улицы, когда наш народ уже стер с лица земли саму изменницу?" Нам стало досадно, и мы ускорили шаг, чтобы быстрее выйти из этой улицы со странными дощечками на домах.
       Мы шли молча. Навстречу нам, звеня и покачиваясь, бежали трамваи с холстинными и фанерными плакатами и с лозунгами "Смерть немецким оккупантам!", катились автомобили, шагали саратовчане. Они кутались в высоко поднятые меховые воротники, так как начиналась метель.
       Выйдя на Октябрьскую улицу, мы повернули налево, к волжскому спуску. Отсюда было видно, как на волжском льду, невзирая на вьюгу двигались люди на коньках и лыжах. Иные из конькобежцев столпились у закованного льдами парохода с молочно-белым обледенелым трапом и синим дымком над будочкой палубного сторожа. Они здесь прятались от пронизывающего ветра и снежной пыли, курившейся вокруг наподобие банного пара.
       Лыжники, наоборот, споря с ветром, медленно подвигались к противоположному берегу Волги, покрытому рыжей зарослью замороженных и ощипанных ветром кустов низкорослого тальника.
       От парохода отделилась одинокая человеческая фигурка и двинулась в нашу сторону. Было в ней что-то знакомое нам, но издали трудно было определить, что же именно.
       Но фигура все приближалась, принимая ясно видимые очертания, и мы узнали, наконец, что к нам шел один из работников штаба 19-й бригады.
       Мы окружили его, засыпая кучей вопросов насчет обеда, и он написал нам записку в бригадную столовую, на проспект Кирова. Конечно, туда было не близко. Но, как говорит русская пословица, "волка ноги кормят". Пошли и мы искать эту столовую.
       По пути я купил в киоске газету "КОММУНИСТ" за 30-е грудня 1941 року.
       В холодном Саратове на нас дохнула со страниц этой газеты киевская оттепель. Ведь, временно, столица Украины жила теперь в Саратове, но была полна надежды снова вернуться на крутой берег седого Днепра. И эта пора должна была придти, как и должна была придти весна на Волгу.
       В столовой я прочитал газету и записал в тетрадь несколько строк из опубликованного в ней очерка "Памятна ничь". В этих строках говорилось: "Навальними ударами Червона Армия жене земерзлих, виснажених, паршивих нимецьких псив все дали и дали на захид. Килька днив пидряд ми гнали фашистив, з боем викурювали их з населених пункт в на морозь... В цей час до мене пидбигли сержант Иванов и червонариець Новиков. Втрьох ми обеззброили екипаж танка. Всього ми захопили за цю вилазку 6 гитлеривських офицерив, серед яких були нагорождени зализними хрестами, 2 солдатив..."
       Вот они - поля войны на нашей земле! Стоило ли гитлеровским офицерам-танкистам, завоевывая "железные кресты", топтать своими танками всю Европу, чтобы попасть потом в плен к украинским разведчикам-пехотинцам?
       Красная Армия заставит всех немцев поставить этот вопрос перед собой.
       - Смотри, какое красивое здание! - толкая меня локтем, воскликнул Прокофьев и показал пальцем в окно. - Полюбуйся им, а мне дай почитать газету...
       Я хотел было рассердиться на Прокофьева за то, что он оторвал меня от газеты, но раздумал. Сквозь не замершие оконные стекла действительно было видно красивое серое здание консерватории с четырехэтажным центром и трехэтажными крыльями. На цементированном фронтоне, между стрельчатыми готическими окнами третьего этажа центра здания, сидели пять гипсовых собачек, скульптуированных в позе "лающих на луну". Ниже собачек, над улицей висел огромный балкон с чугунной решеткой и с подпиравшими его фигурными чугунными столбами. У подножия столбов, кутаясь в черно-бурые горжетки, смеялись чему-то молодые красивые студентки в желтых длинных - по локоть - гарусных перчатках.
       Под окном плавно прокатила правительственная машина.
       - Это наркомфиновская, - сообщил мне Аверьянов, бывший работник наркомфина, а теперь - мой товарищ по оружию. - В Саратове не только разместился Киев, но и правительственные учреждения РСФСР.
       Кто бы мог из нас подумать, кто бы мог год тому назад допустить об этом мысль? Но это произошло. Это случилось, и мы не станем и не должны скрывать факт перед нашим потомством, ибо мы твердо решили не только возвратить Родине ее земли, возвратить себе наши очаги, но и придти в Германию и покарать ее. Наше нынешнее горе и наш стыд отступления мы искупим своей кровью и победами. Больше ни чем нельзя этого искупить. И мы никогда не позволим, чтобы дети и внуки наши упрекнули нас в трусости или слабости. Но пусть знают они, что огненными муками терзались наши сердца и души, когда мы были вынуждены временно отходить на Восток. Под Лычково мы остановили врага в сентябре 1941 года. Там дрались с немцем многие. В числе их была и моя ученица - студентка медицинской школы - Галя. В декабре 1941 года наши полки остановили немца под Москвой и погнали их на Запад. Скоро мы сформируемся снова и пойдем на фронт, чтобы громить немцев везде.
       .......................................................................................
       Пообедав, мы еще успели до наступления темноты сходить на Волжскую пристань. Там в одной из пекарен свободно продавали прекрасные саратовские баранки.
       От пристани поднималась в гору захолустная улица Приютская. Здесь торчали, как ветхие зубы, подмытые водой домишки. Люди давно покинули их и теперь помаленечку разрушали. Кругом валялся щебень, серые щепки и песок. Во дворе, за развалинами какой-то толстой стены, шумела очередь за баранками. Друзья, этого тоже нельзя забывать! На седьмом месяце величайшей войны и колоссальных бедствий, пережитых страной, мы все же сумели купить в Саратове сколько угодно румяных, пахучих и совсем еще горяченьких баранок. И когда мы их ели, то невольно думали: "Как могуча все-таки наша страна, Советская Родина!"
       Поздним вечером возвращались мы всей гурьбой в дом колхозника. Возвращались, приятно утомленные ходьбой по саратовским улицам, сутолокой дня и городскими шумами. Над городом висело белесое облачное небо, струившее на землю реденький призрачный свет, так как за облаками сияла луна.
       Крепчал мороз и под нашими ногами пронзительно скрипел снег. Звонкое эхо этого скрипа отзывалось в подворотнях, в уличках и проездах, во дворах, будто кто-либо дробил там толкачом лед или стекло.
       Ветер почти утих, и прекратила крутить вьюга.
       .......................................................................................
       Утром 2 января 1942 года мы получили новое назначение и завтра должны были выехать в Никольские лагери на формирование Н-ской части.
       Я поспешил к Саратовскому почтамту, чтобы отправить телеграмму в Андижан, где маялись в эвакуации моя семья.
       На улице Чапаева, где находился почтамт, я добрался трамваем  11, потом немного прошелся пешком по многолюдному тротуару.
       Почтамт произвел на меня сильное впечатление. Стекло и никель, бесчисленное множество служебных окошек и безукоризненная вежливость служащих, отменная быстрота обслуживания. Такое, к сожалению, даже в мирное время имелось не во всех городах России.
       Сдав телеграмму и купив несколько конвертов, я направился к выходу, где ожидал меня один из товарищей. При выходе из зала я загляделся на большое панно, написанное красками прямо на стене. Это был "Вид на Замоскворечье". Заглядевшись, я прозевал во время проскочить через вращающуюся дверь и она, под смех публики, стукнула меня по спине одним из своих крыльев. Конечно, стукнула она меня не очень больно, даже совсем не больно, но со стороны это выглядело так комично, что публика в вестибюле буквально гоготала, кивая на меня головами и подбородками.
       Среди гоготавших я заметил одного попа в странном костюме. Несмотря на трескучий январский мороз, поп этот щеголял в прорезиненном черном плаще, в женских полусапожках со вставными резинками у щиколоток, в матерчатой стеганой в клетку серой шляпе старинного фасона "водолаз", в белых шерстяных чулках, в холявы которых были вобраны клешины бурых байковых штанов. "Где я видел эту комичную личность с мутными синими глазами, с коротким толстым носом, с широкой рыжей бородой и жиденькой косичкой волос, перевязанных голубой лентой?" - подумал я, всматриваясь в продолжавшего веселиться и хохотать попа. Напрягши память, я вспомнил. В мае 1935 года, возвратившись с Дальнего Востока, на паперти Александровской церкви в Гуменской слободе города Старого Оскола, я сражался с этим попом, диспутируя тему "Был ли Христос?"
       Это, помнится, было мое первое публичное выступление после завершения своего заочного антирелигиозного образования в Ново-Сибирском филиале Всесоюзного антирелигиозного института. Тогда этот поп не только был побежден в споре, но еще и дополнительно оскандалился перед тысячной публикой. Уходя с паперти, он выронил из рукава антирелигиозную книжку Артура Древса "Миф о Христе", которую, оказывается, втихомолочку почитывал и даже носил с собой.
       Теперь я смело подошел к попу.
       - Что вы здесь делаете, отец Т...? - спросил я его в упор.
       Он узнал меня и блудливо заморгал глазами, до крайности смущенный внезапной встречей.
       - От бедствий пасусь, - выговорил он, наконец, певучим голосом. - Град наш и слободы его супостаты немецкие огню предают и во прах обращают... Дух мой и глаз божий велят мне стать на защиту Руси в меру мизерных сил моих... В Саратове я проездом, а путь мой лежит в Ульяновск, в епархию Всероссийскую за воспомоществованием и советом. Как скажут там, так и житие свое определю. Может, за черту фронта пойду в партизанские деревни. Может, в другое место назначат. Теперь я обновленец и волю первоиерарха нашего, отца Александра Введенского, со смирением соблюду...
       - Дело хорошее, - сказал я. - Делайте, отче, как Россия велит. Если после войны встретимся, побеседуем с вами еще и об Артуре Древсе...
       Поп заулыбался.
       - Злопамятен ты, зело злопамятен! - сказал он, приложив руку сначала к краю своей матерчатой шляпы, а потом к груди.
       На этом мы и расстались. Поп засеменил к окошечку телеграфа. Публика, наблюдавшая за моим разговором с попом, перестала смеяться и внимательно рассматривала нас, а потом она молча расступилась и пропустила меня к выходу. Некоторые из публики даже посторонились от меня, будто на мне была одежда из ежовой кожи и я мог иглами своими разодрать чье-либо пальто.
       .......................................................................................
       На верхнем рынке, куда мы зашли поглазеть на публику и купить молока, на всех будках пестрели афиши. Они сообщали, что в театрах идут постановки "Фельдмаршал Кутузов", "Надежда Дурова", "Евгений Онегин", а в цирке - все тот же "Эдер и собаки".
       У рекламных будок колхозницы усердно ругались с городскими женщинами за цены на масло, на капусту и огурцы. Потом, примирившись и найдя какую-то среднюю линию в рыночной политэкономии цен, они производили куплю-продажу. При этом сельские женщины ревниво и по десятку раз пересчитывали деньги, а городские - с не меньшей ревностью просматривали на свет круги коровьего масло. Если был в нем толченый картофель, то обозначалось темное не просвечиваемое пятно, и деревенским хозяйкам приходилось тогда уступать в цене.
       Светлоглазая колхозница в нагольном тулупе и огромном вязаном белом платке, наливая нам молока во фляжки, с серьезным видом жаловалась на жизнь. Но жаловалась она так, что мы не смогли удержаться от смеха.
       - Настала нынча, - говорила она, - время слабая, ваенная. Вот и народ ослабел: по пятнадцать раз женются и все говорят, что их семью разбомбила. А наши сестры-дуры - верють, замуж за любого ваенного летять. Только помани пальцем ей, летять. Иные по восемь разов за эту время замуж вышли, а иные отяжелели от ентого, прибавку в семействе ждуть. Вот она какая, слабая жизня стала...
       ........................................................................................
       В полдень я выбрался на улицу Горького и долго любовался саратовскими видами, находя в этом истинное утешение от всех тревог и мучивших меня мыслей. От угла Челюскинцев улица Горького спускалась в низину, потом снова поднималась в гору и упиралась в заснеженный меловой хребет и в холмы, покрытые черными голыми кустарниками. В самой низине улицы белела церковка. Ее колокольня, лишенная кровли и верхнего ряда кирпичей, походила на сказочную башню, с которой вот-вот должна ударить медная пушка или полететь тучи перистых стрел. Но пушка не била и стрелы не летели. Над башней кружились хороводы белых и сизых голубей, а на стенах ее копошились до смешного маленькие человеческие фигурки. Похожая на бурый дым, курилась пыль над ущербными краями стены: люди ломали кирпич и по длинным дощатым лоткам спускали его на землю.
       Продрогнув на ветру, я повернул на улицу Челюскинцев, намериваясь идти на отдых в дом крестьянина. Навстречу мне, гремя коваными сапогами, двигалась группа военных. Еще издали они показались мне особыми, не нашими. И, действительно, это оказались поляки, одетые в русские шинели и в желтые английские ремни с портупеями и сверкающими пряжками. Солдаты были в серых папахах с серебряным орлом польской династии Пястов. На плечах поляков были мягкие зеленые погоны с белым вензелем "М".
       В тот момент, когда я поравнялся с польскими солдатами, из соседнего дома вывернулся офицер в красивой цветной конфедератке. На его погонах сверкали три медных звездочки.
       Солдаты, стукнув каблуками, проворно вытянулись "во фронт" и, прижав пальцы к обрезу шапки, почтительно пропустили мимо себя козырнувшего им офицера. Потом они медленно пошли вслед за ним, приотстав из-за вежливости шагов на двадцать-тридцать от него. Разговаривали они по-польски, и я понял только два слова "Татищево" и "Сикорский".
       "Наверное, польский главнокомандующий генерал Сикорский обещает прибыть в Татищевский польский лагерь, - догадываясь, подумал я. Что предпримет этот генерал теперь, когда маневрировать и притворяться ему почти стало невозможно?"
       .......................................................................................
       Во всяком случае, поляки на улицах Саратова! На их папахах и конфедератках мерцают серебряные орлы... Невольно вспомнилось мне заявление старого польского пианиста, кажется, Падеревского, сделанное в Париже еще в 1939 году о том, что он "...до тех пор не прикоснется к клавишам пианино, пока не будет снова парить над Польшей ее орел..." И напрасно тогда зубоскалили некоторые газеты, заявляя, что "Навсегда придется умолкнуть пианино Падеревского..."
       Дело не во времени. Надежда всегда сильнее любых сроков...Конечно, Падеревского, пожалуй, не следует пускать в Польшу (он является ягодой одного поля с президентом Рачкевичем, которого польские крестьяне отхлестали розгой в день его эмиграции с польской территории в сентябре 1939 года), но пястовскому орлу с клювом западного направления мы, наверняка, поможем снова парить над Польшей. В какой форме будет эта помощь, покажет будущее...
       Уже и поляки скрылись из вида, а я, забыв о холоде, продолжал стоять на улице, охваченный раздумьем. Перед моим взором, точно нагромождения кучевых белых облаков серебрились вдали заснеженные меловые холмы и сопки, к которым убегала улица Челюскинцев.
       Саратов стоял на горе, окруженный в свою очередь сопками и зарослями, хребтами и ярами. "Для обороны он очень удобен, - вдруг мелькнула у меня непрошеная мысль, и мне стало от этого невыносимо больно в груди, защемило сердце. - Неужели и сюда придет война? Нет, до Саратова немцев не пустим". Не пустим!" - сказал я вслух и еще раз окинул взором дома и улицы этого красавца-города, беспокоясь о судьбе которого, я тем самым думал и беспокоился о судьбе всей моей Родины, о судьбе человечества.
       До свидания Саратов! Завтра мы покинем тебя, едва забрезжит рассвет.
      
       30 декабря 1941 года- 2 января 1942 года
       Саратов.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    НА ФОРМИРОВАНИИ

    Записки. Очерк 6

       Всю ночь под 3-е января 1942 года в Саратове снова бушевала вьюга. Холод проник в дом крестьянина и на клубную сцену, где мы спали. Он с такой яростью набросился на нас, что не дал нам житья. И это было хорошо: мы не смогли проспать поезда.
       Часа в четыре утра мы собрали все свои немногочисленные вещи, упаковали их в вещевые мешки и отправились через весь город на вокзал пешком, так как боялись, что трамваи не пойдут из-за снежного заноса.
       На улицах было темно. Изредка с трудом пробегали автомобили, тускло поблескивая синими глазами замаскированных фар. Далеко где-то, на соседней улице, позвякивал трамвай, пробиравшийся по заснеженным рельсам. Везде свистел косматый ветер, крутя и швыряя шелестящую снежную пыль. Снег вчистую замел тротуары и местами доходил нам выше коленей. Мы двигались поэтому гуськом, едва различая в темноте спину впереди идущего товарища.
       Так добрались мы до вокзала. С полчаса потом блуждали мы по железнодорожным путям, но так и не нашли свою "стрелу" (так в шутку называли здесь пригородный поезд Татищевского направления). Мы уже хотели уйти в агитпункт погреться, как встретили на путях незнакомого толстого человека в огромной лисичьей треухе и бурой медвежьей дохе. В утренней рани, овеянный голубой дымкой рассвета и серебряной снежной пылью, он показался нам медведем.
       Задыхаясь под тяжестью своего чемодана величиной со средний крестьянский сундук, этот "медведь" по-человечески попросил нас помочь ему сесть в поезд на Аткарск.
       Поезд, белый и косматый от налипшего на него снега, стоял рядом с нами. Но мы долго не могли поверить толстяку в медвежьей дохе, что именно этот поезд и есть "стрела". Потом, обрадованные открытием "стрелы" и сообщением что она пойдет через Никольское, мы в один миг усадили толстяка в вагон, с большим трудом всунули туда его чемодан-сундук, а сами устроились в соседний вагон. Он показался нам никем пока незанятым, и мы жадно позарились на простор.
       Однако мы промахнулись. Вагон оказался с разбитыми окнами и заснежен изнутри. В нем стоял сплошной грохот, так как сидевшие в нем немногочисленные пассажиры плясали от холода. Нам бы уйти, но Прокофьев быстро занял под себя целую боковую лавку. На ноги он набросил голубое байковое одеяло, а на живот приспособил мешок с мягкими вещами. Утеплившись таким образом и находясь в полулежащем положении, он приступил к раздаче кипятку из пузатого зеленого чайника. А кипяток мы любили. Чайник этот был у нас на всю команду единственным и распоряжался им самый старший из нас по возрасту, шутейный патриарх и "скупой рыцарь" нашего времени - Прокофьев. Шутейным патриархом мы прозвали его в дополнение к более раннему прозвищу "скупой рыцарь" за его скоморошеские наклонности.
       Обогревшись и попив чайку, Прокофьев громко и без всяких видимых причин расхохотался. Хохотал он усердно, пока слезы у него покатились из глаз. Пока расхохотался весь вагон. Люди хохотали не столько из-за солидарности с Прокофьевым, сколько над его комичной фигурой, упакованной в одеяло, в мешки и плащ-палатку.
       Вызвав смех у всех пассажиров, к чему искренне стремился Прокофьев, он вдруг сделал серьезное и даже сердитое лицо, потом подмигнул кому-то своими шустрыми черными глазками и фальшивым дисконтом запел:
       "Эриванским лунам подымался в небес,
       Выходил на крыльцо молодой Аванес..."
       - Ну, теперь скоморошество началось! - заметил сосредоточенный и вдумчивый Жарковский, почесывая свой длинный горбатый нос. - Если барон Мюнхгаузен был неукротим в отклонении от истины, то наш Прокофьев неудержим в стремлении подражать обезьянам и скоморошничать.
       .......................................................................................
       Кипяток был выпит, и нам в этом вагоне оставалось делать нечего. Мы перешли в соседний. Прокофьев же, не желая разрушать свою систему утепления, целый час еще просидел в холодном вагоне под своим одеялом и мешком. Он распевал "Аванеса" и потешал публику. Лишь в конце первого перегона, когда поезд остановился на несколько минут, он прибежал в наш вагон и по-козлячьи пожаловался:
       - Ме-е-е, мороз еще с вечера! Впустите, баранчики мои, к вам на ночле-ее-г...
       На этом полустанке, пропуская мимо себя бесконечные поезда с войсками, мы простояли до самого вечера.
       В вагоне ничего интересного мы не узнали и не увидели. Только перед самым отъездом в наше купе вошел лейтенант, оказавшийся военнослужащим Н-ской бригады, расположенной в Никольских лагерях. Он рассказал нам, что лагерь находится в лесу, что народ расквартирован в землянках, похожих на овощехранилища, что имеется в лагере сытная столовая и жаркая баня. Для солдата все это было неплохо, а детали...детали будут видны на месте.
       .......................................................................................
       На станцию Никольское мы прибыли в одиннадцатом часу ночи. Ехавший с нами лейтенант-старожил Никольских лагерей, помянись он без икоты, сразу куда-то исчез. Он, наверное, сообразил, что мы ему станем в тягость: довести нас придется до лагеря, а потом и позаботиться о квартире и ужине...Э-э-э, такие вещи не так просты! Лейтенант оказался мудр, как библейский "змий". Он исчез, скрылся от нас, и сразу все заботы с него как рукой сняло. Завидуем ему, но не собираемся подражать и очень радуемся, что не состоим с ним ни в каком родстве.
       И вот, исчез лейтенант. Нам ничего другого не оставалось, как идти самостоятельно в незнакомый лес и ощупью искать дорогу. Сначала, вытянувшись гуськом, мы шагали прямо по шпалам вдоль железной дороги. Потом вылезли на гребень какой-то старинной насыпи, опустились с нее в лощину и, держась на восток, добрались до лесу.
       У опушки мы некоторое время нерешительно топтались на одном месте, осматривались и принюхивались к дороге. Заметив помятый многочисленными ногами снег, мы решили, что здесь прошла уже какая-то команда и эта дорога должна обязательно куда-нибудь нас привести. Во всяком случае, она, немного темная среди белых не помятых снегов, шла в лес и нам надо было тоже в лес.
       Вскоре мы вышли на квадратный огонек. Это, оказалось, светилось небольшое оконце в горбатой полуземлянке, набитой до отказа солдатами.
       Караульное помещение.
       Сердитый капитан в мохнатой бараньей шапке и коротком шубном пиджаке, попыхивая трубкой, придирчиво проверял наши документы, после чего мановением руки показал нам направление дороги к лагерю.
       - Там увидите сами! - сказал он простуженным баском и сейчас же зашагал по порожкам в полуземлянку. Мы увидели, как плеснул свет из открытой им двери, хлынули клубы густого пара из тепло натопленного караульного помещения и нам захотелось вдруг пойти вслед за капитаном и немного погреться. Но дверь, гулко хлопнув, закрылась. Зябко поеживаясь, мы отправились в путь.
       Шли мы долго. Нам уже начинало казаться, что мы заблудились.
       - Давайте пойдем назад, - предложил Прокофьев. - До землянки дойдем, и пусть капитан проводит нас. В случае чего, я ему про "Аванеса" спою...
       - Пошли, вперед пошли! - возразил Жарковский. - Я слышу звук топора. Кто-то рубит или колет дрова.
       Мы направились на звук. И, по мере приближения к дровосеку, лес все более оживал. Вот уже, слышно было, дробненько стучал двигатель лагерной электростанции. Немножко правее нас громыхающе позванивало ведро с железной цепью, у колодца храпели лошади, и ворчливый голос сердито ругал их:
       - Жрите, если хочете пить! А не то, лопни ваши бока, живо настегаю поводом по морде... Тпру, дохлые!
       От звука топора, от звона ведра от ругани коновода, от всего этого запахло особенным, теплым ароматом человеческого жилья, стало вдруг уютнее и теплее среди дубов и снежных сугробов у дороги, по которой мы сюда пришли.
       Штаб оказался в небольшом бревенчатом здании с надписью над грубо сколоченной дверью: "Посторонним вход запрещен".
       Мы с трудом прочитали эту надпись, озаренную голубым светом маленькой грушевидной лампочки, торчавшей над дверью.
       Часть наших людей все же вошла в штаб, не взирая на запретительную надпись, остальные начали греться у двери, прыгая и толкая друг друга по-петушиному - плечом и локтем.
       В штабе о нас все же заботились, записывали в книгу, регистрировали, заполнили анкеты.
       Прошло минут сорок, и нас привели в переполненную людьми и совсем неосвещенную землянку.
       Из мрака, окутавшего многоярусные нары, послышались любопытствующие голоса старожилов:
       - Эй вы, пришедшие, есть кто из Астрахани?
       - А нет ли кого из Киева?
       - Может, из Омска кто?
       Некоторые из нашей команды быстро сообразили, назвались земляками киевлян, астраханцев или омичей, вскарабкались ощупью на нары, ласковенько так попросили:
       - Подвинься, землячок, умаялся я, по дороге шодши...
       Ведь и говор сразу придумали, и тон подходящий к данной обстановке нашли. Действительно, нужда учит белые калачи кушать.
       А мы, подстелив плащ-палатку, упали прямо на земляном полу. Чтобы теплее было, мы обнялись и придвинулись поплотнее друг к другу. Сон одолел нас мгновенно, и через несколько минут нас было невозможно соблазнить всеми благами мира: таким приятным местом показалась нам наша постель на полу.
       В шесть часов утра в казарме закричали подъем, а в девять мы пошли в столовую. Там, к моему глубокому удивлению, я увидел бухгалтера из Курского облпотребсоюза товарища Ногаева. Он сидел за столом счетовода и проворно выдавал народу зеленые талончики на завтраки, обеды и ужины.
       - Временно работаешь или как? - спросил я его.
       Ногаев смутился и прошептал мне: "Если хочешь, устрою и тебя в штат запасной бригады".
       - У меня из рук не вырвется и винтовка, - ответил я, взял талоны и ушел.
       Выяснилось вскоре, что на формирование прибыли не только фронтовики, но совсем не обтертые люди из запаса, позабывшие, что такое армия. Они ходили по лагерю в гражданском платье, с медлительными гражданскими манерами. Здороваясь со знакомыми, они приподнимали шапки, и нам это казалось забавным. Конечно, не только забавным. Ведь нам предстояло подготовить боеспособные резервы Красной Армии, а готовить их из насквозь огражданившихся людей - дело нелегкое.
       Явившись в помещение технической роты, где находился и штаб нашего формирующегося батальона, я прошел почти через всю землянку по узкому коридору между трехъярусных нар, понемногу осваиваясь с полутемнотой.
       В одном из крайних отсеков землянки, на полуосвещенных падающим через оконце слабым светом, нижних нарах, подогнув под себя ноги, сидел завделопроизводством штаба товарищ Ерин.
       Пока он записывал меня в длинный соцдемографический список, я совсем освоился с полумраком и сумел рассмотреть Ерина.
       Он был в хромовых ботиночках, в летнем рыжеватом гражданском костюмчике и черной бобриковой кепке с длинным козырьком. Его широкое лицо было небрито, круглые темные глаза утомленно блуждали то по графам списка, то по нарам. Так и хотелось мне посоветовать ему хорошенько выспаться...
       Рядового состава в лагерях пока не было, и нам разрешили отдыхать. Но часов в шесть вечера раздалась команда, что всем командирам формирующейся части немедленно перебраться в "предпоследнюю землянку".
       Желая занять места поудобнее, мы помчались на новоселье.
       У дверей "предпоследней землянки" шла давка. Бывшие старожилы тащили оттуда железные трубы от печек, скамейки, жестяные и эмалированные миски, похожие по форме на ночные горшки, и даже медные самовары с помятыми и позеленевшими боками.
       Встречный поток новосельцев мешал старожилам выселяться и уносить вещи из землянки, в результате получилась кутерьма и пробка.
       Но народ с обеих сторон оказался настойчивым. У людей трещали кости. Давили со всех сторон. Давили умышленно, до красна натужив лица. Давили озорства ради и давили от злости, что сами все равно уж не рассчитывали ворваться в землянку первыми.
       В конце концов, меня вдавили в землянку. Скатившись кубарем по деревянным ступенькам, я услышал призывные крики:
       - Сюда, сюда давай, сюда, место имеется!
       Это кричали члены нашей бывшей команды Жарковский, Бородулин, Зильберман.
       Я охотно вскарабкался к ним на вторые нары, над которыми качались на белых шнурах две тусклые электрические лампочки.
       Внизу, похожие на призраки, в красном полумраке копошились люди у жестяной печки, в которой дымили и сипели сырые дрова.
       Одни из людей закуривали, другие пришивали пуговицы, оторванные в квартирной битве, третьи чистили сапоги, палочкой соскребя с них клейкую желто-красную глину, из которой состоял весь пол не мощеной землянки.
       От махорочного дыма, от дыма, валившего из печки, становилось все темнее и темнее.
       Какой-то словоохот, разместившийся на третьем ярусе нар, обратился с речью к курильщикам.
       - Товарищи, - взывал он к чувству и совести жителей землянки, - надо понять, что курение абсолютно вредно. В табачном дыму содержится яд никотин, который отравляет...
       В землянке поднялся вдруг такой шум и крик, что мы так и не услышали, что же именно отравляет никотин.
       А когда шум улегся, выступил новый оратор. Этот говорил от имени курильщиков.
       - Курите, товарищи, курите на здоровье! Если научно к этому подойти, то...подумаешь, в землянке нельзя курить! Англичане даже в театре не стесняют себя, курят, братец мой, без всякого ограничения...
       Раздался хохот, шум, выкрики.
       Кто-то комариным голосом завопил:
       - Поприветствуем, друзья, английские порядки американским свистом, а некурящих попросим на двор, на свежий воздух...
       И целую минуту в землянке гулял такой пронзительный свист, какому позавидовал бы сказочный Соловей-разбойник, живший в незапамятные времена в муромских лесных трущобах.
       Лишь к полуночи успокоилась землянка, сонно захрапела. Только внизу, хлюпая сапогами по раскисшему глинистому полу, бродили дежурные глашатаи отдельных штабов и надоедливо кричали:
       - Гусев, Шабаров, Капустин! Немедленно в штаб. Капустин, не слышишь что ли?
       - Да знаю, чего орете?
       - Ничего ты не знаешь, - возразил глашатай. - Вот иди, прочти приказ, тогда будешь знать...
       - Не мешай мне спать! - крикнул Капустин. Он только сегодня прибыл в армию из запаса и никак не мог примириться с ее порядками и с необходимостью вставать в любое время с постели, если приказано.
       - Дубина! - невежливо зашумел на него глашатай. - Приказ то знаешь какой, обмундирование тебе надо немедленно получить...
       - А-а-а, понимаю, - подобревшим голосом ответил Капустин. - Я прошу тебя, товарищ Васильев, подбери мне штаны самые большие, чтобы без всякой запинки на мой лафет взошли...
       .......................................................................................
       На третьи сутки, в утреннюю рань, когда все еще было окрашено в синий цвет, мы вышли из лагеря и направились на новые квартиры, в деревню Ельшанку. Туда начали поступать контингенты рядового состава для комплектования формируемой части.
       Ельшанка это одна из саратовских деревень вблизи станции Никольское. Избы здесь деревянные и преимущественно с тесовыми кровлями. Соломенные кровли - редко, железные - некоторые. Сараи - совсем с плоскими крышами, как сакли на Кавказе. На этих крышах, засыпанных землей и навозом, желтели сквозь снег стебли веников и каких-то прошлогодних трав. Древонасаждений в Ельшанке почти нет. Лишь на восточной окраине деревни замерзал в снегах маленький садик без ограды, да под окном одной из хат дремал опушенный косматым снегом тополь с обломанными ветвями. Жители объясняют, что деревья в этих местах "чахнут и от соли, которой пропитана земля, и от подземного газа". Наблюдательный народ. Жаль, что они не геологи. Хорошие были бы из них изыскатели земных недровых богатств.
       Нас, группу из семи человек, поместили на квартиру к некоему Никонову, ранее раскулаченному, а потом допущенному в колхоз. Это сухощавый бледнолицый человек с проседью в русых волосах. Он произвел на нас недоброе впечатление своими бесчисленными жалобами и какой-то злой обрисовкой жизни. "И самовар неисправен, - говорил он, - и вода слишком далеко находится, и зима холодна, и военных слишком много развелось, житья не дают: квартируют и квартируют, очередь за очередью. Разве немец перебьет такую уйму?"
       Последние слова он сказал таким бесстрастным тоном, что нельзя было понять, жалеет ли он, что немец не побьет "такую уйму" или радуется, что немец никогда не сможет нас победить?
       На квартире Никонова мы увидели допотопный рукомойник, нисходящий, вероятно, чуть ли не к первому экземпляру изобретения человеком подобного бытового предмета. Он представлял собой чугунок с утолщенными стенками и двумя противоположными сосками, похожими на сосок чайника. Рукомойник был подвешен на проволоке над выдолбленным из дерева ведром. Техника умывания из такого рукомойника столь проста, сколь и непригодна: надо было набирать воду ртом из соска, а потом изо рта поливать на руки.
       Удивительное совпадение: рядом с этим допотопным "уникумом"-умывальником гнездился злой хозяин, добывавший огонь при помощи кресала и селитряного шнура и несклонный радоваться могуществу Красной Армии. Он слишком глубоко сидел своими корнями в умирающем прошлом, как и его архивный рукомойник.
       Спать легли на голом полу, так как Никонов еще днем бесконца жаловался, что "всю солому перетерли ему военные своими боками". Конечно, мы не захотели просить у него соломы. Мы его уже не любили...
       Рядом со мной лежал Степан Иванович Бондаренко, старший политрук. До войны он работал преподавателем истории в одной из средних школ города Тамбова. На формирование новой части он попал с фронта. И вот, разговаривая, мы долго не могли уснуть. Мы говорили о гуннах и об их короле Атилле, о многострадальных славянах и о варварах-немцах. Перед нашими глазами вставали картины разрушений и смерти. Груды трупов. Стон раненых, задыхавшихся в огне и дыму. Перевернутые паровозы и толпы женщин и детей, бегущих на Восток. Стаи немецких самолетов, охотящихся за украинскими и белорусскими ребятишками... Это было неизбывное горе и оно ожесточило наши сердца. Мы считали теперь самым гуманным поступком - массовое уничтожение немецких оккупантов. Пусть не удивляются потом наши потомки, что главнейшим лозунгом в годы Отечественной войны мы избрали лозунг: "Смерть немецким оккупантам" и создали целую снайперскую науку по уничтожению фрицев. Была жестокая пора, и меры эти были нам нужны...
       .......................................................................................
       Утром, взяв ведра, мы пошли со Степаном Ивановичем поводу. Колодец был в овраге, в километре за деревней. Над ним высился журавль, но пользоваться им было совершенно невозможно из-за отсутствия цепи и крючка. Чтобы не упасть в обледенелый колодец (сруб был занесен снегом и обмерз до самых краев), я, черпая воду, попросил Степана Ивановича покрепче держать меня за хвост шинели. Операция эта удалась. Зачерпнув воды, мы уже хотели уходить, но наше внимание привлекло странное и довольно-таки интересное явление: на льду, окружавшем колодец, желтело несколько бугорочков, похожих по форме на крохотные вулканчики. Вершины этих "вулканчиков" были надтреснуты и над ними курилась мелкая снежная пыльца, будто сквозь трещины из-под земли дул ветер.
       Мы зажгли спичку и поднесли ее к ледяному "вулканчику". Мы предполагали, что пламя спички будет погашено подземным ветром. Но, к нашему удивлению, произошло совсем другое. Пламя со спички перескочило на лед и, охватив вершину ледяного "вулканчика", затрепыхалось над ним прозрачной зеленоватой косицей.
       - Болотный газ! - воскликнул Бондаренко. - Это он горит...
       - Пожалуй, нет, - возразил я. - Пламя болотного газа имеет иную окраску. Во всяком случае, это интересное явление. Давай напишем об этом заметку в Саратовский "КОММУНИСТ".
       - Напишем, - согласился Бондаренко. - Только станут ли сейчас, когда идет война, заниматься подобными заметками?
       Заметку мы написали и отправили в Саратов 8 января 1942 года, а через неделю Степан Иванович лично выехал в Саратов и зашел в редакцию газеты "КОММУНИСТ". Одни сотрудники говорили, что заметка получена, Другие отрицательно качали головами. Третьи что-то вспоминали, но определенного ничего не могли сказать. Так и не добился Степан Иванович в редакции никакого толка.
       - Попала заметка под сукно, - сказал он, возвратившись из Саратова. - Сам черт не найдет ее...
       Конечно, на черта мы ни капли не надеялись и не предполагали, что он будет искать нашу заметку. Ну а самим совершенно было некогда заняться ее розысками: к нам начали прибывать рядовые на укомплектование части и обучение их стало нашей главной и основной заботой, поглощающей все время.
       Ко мне во взвод попали земляки из моей деревни - Иваников Филипп, Козлов Дмитрий. За полуторамесячное путешествие от Ястребовки до Саратова они обросли, как лешие, разбили обувь, обморозили носы и щеки. Встрече со мной они очень обрадовались, так как до этого считали меня уже погибшим в боях в первые месяцы войны. Но о судьбе моей матери они ничего не смогли сообщить: сами были мобилизованы в армию буквально под носом у наступающих немцев и отправлены на Восток.
       На второй день по сформировании взвода намечено было одеть солдат во все положенное обмундирование. Еще затемно сходил я к начальнику ОВС, договорился о часе, когда можно привести взвод для экипировки, потом пошел к своим солдатам.
       В землянке взвода совсем еще не пахло воинским порядком и солдатами. Посредине землянки стояла печка, сделанная из железной керосиновой бочки. От печки, изламываясь коленами, через всю землянку шли горячие трубы. Они источали теплоту вместе с одурманивающим запахом пригорелой пыли. Почти такую же землянку пришлось мне видеть и задолго до войны, в период своих скитаний по Дальнему Востоку. На нижнем Амуре, где сейчас стоит судостроительный город Комсомольск, вот где видел я подобную землянку. Только так жили тогда не солдаты, а первые рабочие-комсомольцы, прибывшие расчищать площадку для будущего города и завода. "Ничего, - подумал я, войдя в солдатскую землянку, - Ничего. Станет и мой взвод не похожим на рабочую бригаду, а похожим на воинскую боевую единицу. Дайте только небольшой срок..."
       Дневальный, вооруженный берданкой, попытался было отрапортовать, что "происшествий никаких не случилось", но, забыв мое вчерашнее поучение, перепутал слова и смущенно замолчал. С досады он чуть не заплакал.
       - Не робей, Комаров! - ободрил я его. - Не робей. Скоро научишься рапортовать, стрелять, и станешь золотым бесценным солдатом...
       - Да уж постараюсь, товарищ лейтенант! - сказал он и шумно вздохнул. - Помнил, ведь, всю ночь помнил, а увидел вас и забыл. Испужался...
       Дневальному, чтобы поднять его дух, я пожал руку, а всем остальным сказал:
       - Здравствуйте, товарищи!
       На приветствие они ответили недружно, как на крестьянской сходке. Получилось беглое: "здрасть, здрасть, здрасть!", вместо военного приветствия, похожего на залп. Но я на солдат и на младших командиров пока не обижался: за одни сутки многому не научишься. Все-таки своему помощнику, саратовчанину Ашихину, я на ушко шепнул, чтобы в следующий раз взвод отвечал на приветствие только по уставу.
       Узнав, что я скоро поведу взвод обмундировывать, солдаты сразу стали очень шустрыми и начали торопиться со своими делами: кухонь в батальоне пока не было и солдаты жили за счет своего сухого пайка.
       Пройдя к одинокой скамье, чтобы не мешать солдатам готовить завтрак, я наблюдал оттуда за всем бытом землянки и потихоньку записывал наиболее интересное в свой дневник.
       Красноносый солдат с редкими рыжими усиками над толстыми губами, поставив алюминиевый котелок на жестяное горячее колено трубы, размешивал дымившуюся воду заостренной березовой палкой. При этом он искоса и даже воровато посматривал на дверь, будто чего боялся.
       Вот со двора вошел пухленький человечек в полушубке коротоякского покроя с низко свисавшей талией куртки и многострельчатами фалдами.
       Пухленький посмотрел туда и сюда, потом подбежал к чаевару.
       - Ты, дружек, у кого котелок взял? - закричал он.
       - У товарища, - продолжая греметь березовой палкой, неуверенно ответил красноносый солдат и недружелюбно посмотрел на пухленького. - А ты чего лезешь? Мне захотелось чайку после солоного завтрака... Захотелось, говорю, чайку, вот и попросил я котелок у товарища...
       - Покажи! - настойчиво потребовал пухленький, отстраняя чаевара от котелка. - Эх, ты! Да это, в самый раз, мой у тебя котелок. Немедля, вытряхивай воду!
       Разоблаченный чаевар стремительно схватил котелок с трубы. Давясь и обжигая губы он хотел было выпить воду, но это оказалось превыше его сил и возможностей. Тогда он плеснул воду под нары и, не глядя на пухленького, пырнул ему его посуду.
       - Возьми, жадоба! - проворчал он. - Не слинял же он!
       - Не в том дело, - резонно заметил хозяин котелка. - С чужого коня, если сел без спросу, и на грязи долой...
       Вслед за первой, у печки собралась вторая группа солдат. Это были также не обтертые и сырые люди. У них скоро закипела и задымилась вода в высоком жестяном котелке, похожем на узкое ведро.
       Засыпай, что ли! - скомандовал один. - Не видишь, белым ключом вода уже поднялась.
       Вижу, не кричи! - отозвался товарищ, развязывая домашнюю холщовую сумку.
       Потом он, присев на корточки, начал пригоршнями выгребать из нее мелкие засушенные воронежские галушки и засыпать в котелок. Конфетоподобные желтоватые галушки падали в воду с каким-то лакающим упругим звуком. Крутыми брызгами летел из котелка кипяток на раскаленную трубу, шипел там и уносился в воздух кудрявым матовым паром.
       Иные солдаты, ожидая своей очереди пробиться с котелком к печке, писали открытки домой. Иные мели землянку хворостяными вениками. Иные переодевались, жевали сухой хлеб и тихонечко ругались промеж себя из-за каких-нибудь пустяков. Ашихин, пристроившись на нарах, читал книгу Павленко "Шамиль".
       Таково было начало жизни в армии для людей, привыкших к мирному быту и семье, к плотному завтраку, приготовленному женой или матерью.
       В этот же день, обмундировав людей, мы приступили в полном объеме к боевой подготовке. Готовясь к наступательным действиям, мы уделяли много внимания выходам и маршам. Было решено также почаще менять места своего расквартирования, чтобы приучить народ к быстрому освоению любой новой обстановки. На походах закалялись моральные и физические качества воинов, что было очень важно для армии, решившей разгромить опасную для всего мира Германию.
       22 января 1942 года мы вышли на марш. Мороз буквально трещал и проникал во-всюду. Сапоги и шинели казались нам бестелесными. Они перестали греть наше тело, и мороз проходил сквозь них, казалось, как и через воздух.
       Впереди нашего взвода, шедшего во главе ротной колонны, двигалась Светлана Пушкарь, ротный фельдшер. Стараясь не отстать от командира роты, она быстро-быстро и не в такт своим мелким шажкам махала руками, как заводная кукла. Это смешило солдат, а солдатский смех радовал меня. Ведь он означал и показывал, что солдаты начали усваивать вкус походки и правила военного шага. В старой армии, говорят, самым трудным делом для новобранцев было понять и научиться сочетать взмах руки и движением ноги. А без этого, как ни говори, солдат - не солдат, а обыкновенный медведь-топтыга. Наши солдаты правило движения усваивают быстрее царских солдат не только потому, что командиры Красной Армии стоят к ним ближе и являются искуснее царских офицеров, но и по другим социальным причинам: дореволюционному крестьянину совсем негде было научиться ритмичному движению, а рабочим царь и полиция энергично мешали в этом, разгоняя демонстрации. Теперь же улица оказалась во власти народа, который шагает по ней на демонстрациях не иначе, как в рядах и в ногу, то есть усваивает то, что старый солдат мог усвоить только в армии.
       .......................................................................................
       На седьмом километре нашего пути, в Николаевском городке, мы наблюдали весьма интересное явление, которое художники назвали бы парадоксом: дым из печных труб поднимался в воздух плотными кудрявыми голубыми султанами, которые клонились от разных труб в разные стороны. Было так тихо и морозно, что на уклонение дыма от вертикали действительно могли влиять лишь весовые несоответствия дымообразующих частиц. Влияние ветра здесь было устранено метеорологическими условиями, и вся картина поэтому получила невероятный характер...
       В жизни, как известно, только дети-художники не боятся воспроизводить в своих рисунках подобную естественную картину, которая стесняет воображение взрослых. Но, часто "устами младенца глаголет истина..."
       .......................................................................................
       Несколько дней мне не пришлось браться за свои записки. С утра до вечера - занятия с бойцами или командирская учеба, а ночью - тревоги и походы, условные штурмы деревень и укреплений, преодоление заснеженных оврагов и борьба с танками врага, массовые штыковые бои. Но вот выпало небольшое свободное время: взвод начал мыться в бане под наблюдением фельдшера и моего помощника, а я поспешил на квартиру, чтобы прочитать целую пачку газет, привезенных из Саратова Степаном Ивановичем Бондаренко. Это была первая получка газет в наш батальон, зато были здесь почти все номера за январь.
       Квартира моя была на краю деревни Золотая Гора, в полусотне километров от Саратова, у добродушной старушки Дарьи Петрищевой. Хатенка незавидная, как и все остальные. Груб и плиток, как мы их привыкли видеть и представлять в своих родных местах, здесь совсем не имелось. Плоские плитки были в Золотой Горе заменены в поволжско-немецком вкусе котлами. И это оказалось более выгодным, хотя и некрасивым: котел интенсивнее нагревал воздух в силу большей, чем у плоской плитки, площади соприкосновения с огнем. На дне котла быстрее варилась пища или закипал чай в жестяном котелочке, так как жар охватывал его не только со стороны дна, но и со всех боков.
       Я полюбил тихую хатенку Дарьи и спешил туда, как домой.
       На этот раз я застал на столе целый гербарий трав и цветов. Хозяйка, напоминавшая по внешности тетку Хлою из "Хижины дяди Тома" Бичер Стоу, заботливо сортировала эти травы и вязала их голубенькой тесемочкой в небольшие пучки.
       Нежащий запах сухих трав и цветов густо наполнял хату, будто пришла в нее сама природа с ее цветущей степью, травянистыми буграми и лесными опушками, где росли цветы.
       - Что это у вас такое? - удивленно спросил я у хозяйки, вдыхая запах растений.
       - А в нашему Широко-Карамышском районе этими травами народ от разной болести лечится, - пояснила Дарья. - Вот вам, к примеру, зверобой. Эта кажушка растет на соленых песках. От простуды, если, если пить отвар этой кажушки, вернеющее средство. А это папортник, иван-купальское растение. Оно, конечно, с дьяволом связано, но от простуды помогает. Ночью за ним в лес ходим, стережем... Как только он зацветет синим огоньком, так и не зевай... Ежели кому удастся срезать этот цветок да в свежую ранку под ноготь врастить, станет тот человек могучим волшебником. Звездами он будет повелевать, горами двигать, болести всякие лечить, войны прекращать и ничто ему не сможет стать поперек желания...
       Дарья говорила это с таким воодушевлением, с каким мог говорить лишь человек, верящий в реальность своей сказки. И мне, слушавшему ее, понятнее стали давно прочитанные книги с мотивами физиологической фантастики. Гете, как известно, начал скитания своего доктора Фауста с превращением его из дряхлого старика в цветущего юношу при помощи растительных снадобий. Он же дал человечеству подробный рецепт изготовления "гомункулуса", то есть химического человечка. Правда, этот человечек, еще не выходя из колбы, уже энергично запротестовал против всего искусственного, так как искусственному требуется ограниченное пространство, а природному естеству тесно даже в просторах всей вселенной.
       Стремление людей подчинить человеческой воле всю вселенную, желание всем управлять и всему диктовать, выражено было и в простых, почти сказочно-поэтических пояснениях саратовской колхозницы Дарьи о волшебной силе трав и папортников.
       Именно подобные народные воззрения, вероятно, питали физиологическую фантастику авторов прошлых веков. Мотив властолюбия и счастья, жажда знания и вечной юности и бессмертия гремел в древнем греческом эпосе, в "Скованном Прометее", и в германском сказании о Сигурде, неуязвимость к которому пришла в связи с омовением его в крови убитого им дракона Фернира (Впрочем, это варьированная сказка о греческом Ахиллесе, которого Фетида окунула в воду Стикса), и в русской былине об Илье-Муромце, сила к которому пришла от испитого им напитка из трех сосудов...
       Драматург Марло, убитый в 1593 году в кабачке во время пьяной драки, написал перед тем трагедию "Фауст", в которой отразил народное представление о безграничной силе, скрытой пока в миру людей и природы. Он первый обработал в драматической форме народное сказание о чернокнижнике-Фаусте, продавшем будто бы в шестнадцатом веке свою душу дьяволу во имя магической власти над всем окружающим миром. И не об этой ли власти грезила теперь саратовская колхозница Дарья, сортируя сухие травы и цветы. Ведь жесткие стебли и хрупкие лепестки этих трав и цветов были напоены могуществом земли, солнца и всех миров вселенной. Ведь эманация этих миров, истекая в космос, несомненно, достигла и растений земли, достигла самих людей и породила в них надежду на бессмертие и на власть над всем миром...
       Задумавшись, я стал невнимателен к рассказу хозяйки и она это заметила.
       - У-у-у, - ты меня и не слушаешь, - обиженно промычала она. - Я рассказываю, а твои глаза смотрят мимо и будто скучают...
       - Нет, нет! - поспешил я оправдаться. - Продолжайте рассказ, все это очень интересно. Я просто отвлекся на минуту и подсчитываю, сколько таких цветов и трав потребуется, чтобы вылечить народ от всех болезней...
       - Это пустое дело! - махнув рукой и улыбнувшись, возразила хозяйка. - Всех никогда не вылечишь. Но знать лекарство надо. Очень пользительно знать силу цветов и трав. Ромашка вот, к примеру. Это для жинок растение. А белоголовник от живота хорош. Мы его в поле собираем. Он похож на картофельную ботву, но только белолистный. Еще от простуды хороша пши-пши-на. Мы ее на огороде разводим. Розовыми и красными бутонами цветет, очень даже красиво. Вот и, скажу про жгучую крапиву. Большую она имеет силу против холеры. Если голого человека обложить свежей крапивой и водой покропить для лютости, холера убежит от человека, как крыса от запаха паленой шерсти. Не любит она этот запах...
       - Неужели, Дарья Васильевна, вы серьезно верите во все, что рассказываете мне? - спросил я.
       Она сердито сверкнула глазами.
       - На практике проверено! - резко сказала она. - Проверено, потому и нельзя не верить. Лет тридцать подряд познаю я эти травы и все другое, чудесное. Я вот даже перед войной на Капказ ездила к одной тамошней женщине. Ее фамилия Ерзинькян. Она не только травами командует, но и слюною своею змею победила. Если вот как змея укусит, бежи скоре к Еринькян. Поплюет она в ранку и всем ядам конец...
       Наговорившись со мною, Дарья собрала свои травы и цветы, вынесла их на полочку в сени и пошла доить корову. А я, стряхнув с себя золотую пыль ее сказов, начал листать реальные листы комплекта январских газет.
       Они рассказывали о том, что войска Калининского и Северо-западного фронтов имеют новые успехи в борьбе с немцами. Прорвана укрепленная линия немцев южнее Осташково и Селижарово, фронт отодвинут на Запад на добрую сотню километров. Освобождены города: Пено, Андреаполь, Холм, Торопец, Западная Двина, Селижарово, Оленино и Старая Торопа. Перерезана немецкая важная коммуникация Ржев - Великие Луки. Войска Южного и Юго-западного фронтов жмут немцев, освободили Барвенково и Лозовую. Развеялся, как дым, весь немецкий замысел "блицкрига". Гитлер сменил генерал фельдмаршала фон Браухича и назначил на его место главнокомандующим самого себя. Он сделал это в "связи с кампанией на Восточном фронте, превзошедшей все прежние ожидания, потребовавшей объединить оперативное руководство войной с политическим и военно-экономическими мероприятиями". Но эта официальная мотивировка, провозглашенная фюрером, не говорила настоящей правды.
       Правда была в том, что провал войны против СССР привел к смещению Браухича с поста главнокомандующего и к стремлению Гитлера свалить с себя на Браухича всю вину за провал этой войны. Но и самоназначение Гитлера помогло Германии не более, чем горчичники помогают мертвому. Уже при его "гениальном" командовании немцы бежали из Калуги и Керчи, из Лозовой и Можайска. Отныне немцы будут воевать с нами только с закрытыми от страха глазами, внимая голосу Геббельса и Гитлера, обещающих "чудо на Востоке". Они уже не могут рассчитывать на победу в естественных условиях войны и заговорили о "чуде". Да, сморщилась Германия! "Фюрер" ее, битый на полях России, вступил в вопиющее противоречие сам с собою. Давно ли он ратовал за молниеносную войну против России? И вот, теперь он молит небо о ниспослании затяжной войны, чтобы удержаться на занятых рубежах. Но это трудно, "Фюрер" вступил в противоречие не только сам с собою, но и со всей жизнью. А такое противоречие всегда было роковым. Роковым оно будет для "Фюрера".
       У Вольтера есть краткое стихотворение о Фрероне, которого укусил змей, отчего околел все-таки не Фрерон, а сам змей. Мы не Фрероны, но мы имеем право утверждать, что Гитлер, укусив нас, околеет от этого укуса сам, околеет под ударами наших ответных укусов.
       .......................................................................................
       Радостные вести с фронта были буквально волшебно-питательным эликсиром жизни для нас и наших солдат. За месяц мы сделали больше, чем в другое время достигалось за годы. Мы не знали устали и занимались боевой подготовкой восемнадцать часов в сутки. Наши песни оглашали улицы захолустных саратовских деревушек, наши шаги будили их ночную тишину, наши походы и маневры широкими следами ложились на саратовских заснеженных полях, проходили через леса. И не узнать теперь было наших солдат: статны, подтянуты, четки и молодцеваты.
       Почувствовав силу, они все беседы теперь сводили к одному вопросу: "Когда же поедем на фронт помогать своим товарищам?"
       - Потерпите, ребята, скоро поедем...
       - Вам хорошо терпеть? - обижались они. - Вы уже повоевали немного, а мы еще совсем не были там... Хоть бы уж раз немцу по уху заехать...
       .......................................................................................
       Наконец, пришел приказ принять от солдат и командиров-новичков воинскую присягу. Все увидели в этом хорошее предзнаменование. "На фронт, ребята, поедем. Понадобились все-таки! - беседовали промеж себя солдаты. - Ох, и тряхнем немца".
       Обуреваемые жаждой боя за честь отчизны, воины наши ходили радостные, но возбужденные, гордые. Наступило 9 февраля 1942 года. День этот был особый: наш батальон принимал присягу.
       Внутреннее ощущение торжества столь сильно влияло на людей, что они переставали владеть собою, смеялись и плакали, как дети. Даже штабные командиры вели себя рассеяно. Загоруйко, темнолицый, остроносый и мелкозубый, построил было людей буквой "Г" перед столом, затянутым красной материей. Потом начальник штаба интендант Девяткин, с вечно испуганными серыми глазами и красным лицом, перестроил людей в колонну по четыре. Наконец, комиссар батальона приказал просто подводить людей к столу повзводно.
       В торжественной тишине бойцы и командиры подступили к столу, в концов которого стояли комиссар и командир части. За ними, на стене, скрестив золотые наконечники древок, полыхали два красных флага, бросая пламенеющие розовые отблески на лица солдат. Один из флагов был пионерским знаменем. На нем метались языки пламени над костром, вышитым из шелка. Использование пионерского флага рядом с боевым знаменем части придало всему торжеству особую силу: мы клялись перед флагом третьего поколения Ленинской партии, что Родину свою, детей своих и семьи наши в обиду не дадим никому.
       Этого дня не смогут забыть мои солдаты и товарищи по оружию. На столе возвышались белые стопочки свежих листовок с текстом присяги. От них пахло еще свежей типографской краской и теплом рабочих рук, отпечатавших присягу. Поочередно подходили к столу наши воины. Взяв листок, они громко читали текст присяги: "Я, гражданин Советского Союза..."
       Читали громко, но голос почти каждого дрожал такой неописуемой взволнованностью, что у нас захватывало дух и замирало сердце. Один из моих товарищей, начпрод Гончаров, подписав текст присяги и приняв поздравления от командира и комиссара части, не удержался и воскликнул:
       - Ну, товарищи мои, теперь я настоящий воин!
       Дошла очередь и до моего взвода. Один по одному начали подступать к столу солдаты. Сколько волнения, сколько тревоги пережил я, готовя своих подчиненных к этому величайшему акту жизни. "Как-то они покажут себя здесь? - думал я. - Достойны ли они принять присягу и вместе со мною в скором времени пойти в новый бой с врагом?"
       В эти великие минуты решался вопрос не только чистоты души и готовности моих подчиненных дать нерушимую клятву верности Родине, но и чистоты моей собственной души, ибо ее в той или иной степени отражали на себе мои воспитанники. С ними я проводил дни и ночи, учил их и зажигал в их сердцах огонь патриотизма и жгучей ненависти к врагу, обучал искусству боя. Теперь все это должно было как-то проявиться и обрадовать меня или глубоко огорчить.
       Нет, они не огорчили меня. Золотые солдаты, неоценимые люди моего взвода! Гордой, четкой военной походкой подходили они к столу. Могучим голосом читали они текст присяги, и в глазах у них горел неугасимый огонь верности Родине, огонь готовности не пощадить ни крови своей, ни жизни в борьбе за свободу и независимость нашего народа. Я хотел таким видеть свой взвод, я таким увидел его. На мгновение в моей памяти мелькнула лесная землянка, печь с коленчатой трубой и с котелками на колене, каротоякский полушубок и спор из-за котелка между двумя солдатами. Мне вспомнился булькающий звук падающих в котелок воронежских галушек и разноголосое "здрасть, здрасть, здрасть!", которым приветствовали меня солдаты на второй день по сформировании взвода. Все это вспомнилось теперь, и мне еще приятнее стало сознавать несравнимость этого прошлого с сегодняшним днем. Труды мои не прошли даром. Душа моя и сердце мое пели. Весь я был напоен восторгом и радости за себя и за подчиненных мне людей, с которыми мне предстояло встретиться лицом к лицу с врагом.
       Будто в полусне ощутил я как комиссар руку пожал мою и поздравил с принятием присяги моим взводом, с моими успехами в боевой подготовке.
       "Служу Советскому Союзу!" - хотел крикнуть я, но мне захватило дух и я только молча посмотрел на комиссара растроганными глазами, из которых покатились жаркие слезы моей необычной радости.
       Комиссар понял это и еще раз крепко и тепло пожал мою руку.
      
      
       3 января - 9 февраля 1942 года.
       Никольское - Золотая Гора, Саратовской области.
      

    СНОВА НА СЕВЕРО-ЗАПАД

    Записки. Очерк 7

      
       Часа в два ночи под 22 марта 1942 года ординарец разбудил меня энергичными толчками в плечо. Было холодно. Северо-восточный ветер гнал по улице снежные буруны. В темноте по всей деревне слышались людские голоса, стучали топоры, ржали лошади, визжали на дороге полозья саней.
       Батальон выступал в поход.
       Еще затемно миновали мы саратовскую деревушку Трековку и направились по маршруту к станции Никольское.
       На исходе дня, когда до Никольского оставалось не более пяти километров, я заметил снежное облако на дороге. Облако, клубясь, гналось за нами. Вскоре из серебристой искрящейся снежной пыли проглянули - головы двух коней, а потом вынырнули высокие ездние сани с непонятными желтыми тумбами на них вместо седоков.
       Мы обрадовались саням, так как уже несколько километров взвод нес на руках внезапно заболевшего товарища.
       - Эй, остановись! - закричали бойцы, когда сани поравнялись с головой колонны. - Больного подвезите...
       Ездовой, сидевший на облучке, осадил коней. В это время зашевелилась тумба в задке саней и недовольно заворчала. Мы подошли поближе и на нас из-под распахнутого тулупа неожиданно глянуло круглое желтоглазое лицо одного из наших начальников по фамилии Кравченко, а рядом с ним посмеивалась смазливая мордочка одной из золотогорских девушек.
       - На руках дотащите! - сквозь зубы выдавил Кравченко сердитую фразу и толкнул ездового в спину. - Зачем останавливался? Гони, Фросе холодно...
       Ездовой размахнулся кнутом, гикнул и лошади, обдав нас паром и комьями снега, с шумом пронеслись мимо. Через полминуты сани скрылись из вида, будто растворились в снежной мгле, крутившейся над дорогой.
       - Кралю эту на фронт тащит! - сказал кто-то из солдат.
       - Как же? - ответил другой голос. - Он ее у лейтенанта Антошина в драку отбил...
       Я оглянулся.
       Говор немедленно смолк. Кутаясь в поднятые воротники шинелей, чтобы не обморозить щеки, за мной шагали бойцы. На руках они попеременно несли больного товарища.
       "Какое моральное убожество являет собой этот Кравченко, - подумал я. - И черт его вынес к тому же со своей Фросей на дорогу, по которой шагают настоящие русские солдаты...".
       .......................................................................................
       Наконец, добрались мы до станции Никольское. В одной из хат, где остановились мы погреться, оказался культурный постоялец. Это был местный учитель с деревянной ногой (память о финской компании). Он дал почитать саратовскую газету "КОММУНИСТ" за 19 марта 1942 года. В номере мы прочли интересное сообщение из Лондона. Там, на Холфорс-Финсберц, 30, в Лондонском районе Финсбери, на доме, в котором жил Ленин в 1902-1903 годах, установлена мемориальная доска. Население и армия Великобритании восторженно приветствовали этот символический акт англо-советской дружбы.
       Интересная страна эта Англия! Там был написан Марксом "Капитал", оттуда вышло "Происхождение видов..." Дарвина, оттуда направлялся в поход 14 государств мира против молодой Советской России. Там Чемберлен высидел "Мюнхен" и вторую мировую войну. Оттуда консерватор Черчилль провозгласил единство наших целей в борьбе с фашизмом, хотя сам Черчилль симпатизирует больше Освальду Мосли, нежели Иосифу Сталину. Да, Черчилль протянул нам руку потому, что без нас Англия могла бы погибнуть под ударами немецкого бронированного кулака. Сам Черчилль в своей речи от 7 ноября 1941 года в Гулле перед промышленными рабочими района Тайн признался в этом. Он сказал, что "...русские энергично борятся и ведут бои, и результаты их борьбы имеют особо важное значение...Мы оказались почти безоружными. Мы спасли в Дюнкерке свою армию, но она вернулась без всяких принадлежностей и орудий войны. Если не считать нашей страны и нашей империи, с которой мы неразрывно связаны, все страны мира отказались от нас, решили, что наша жизнь окончена и наша песня спета".
       Итак, страх Дюнкерка заставил Черчилля протянуть руку России. Русская Красная Армия спасает теперь весь мир и Англию, в том числе от фашистского порабощения. Это знает Черчилль. И хватит ли у него души, чтобы остаться человеком и после войны или в нем потом снова проснется враг Советов и организатор нового антисоветского похода? Покажет все это будущее, а сейчас все так много говорят о России и делают по ее адресу такие приятные жесты, что, ей-богу, трудно разобраться, где во всем этом искренность, где ложь...
       .......................................................................................
       В ночь мы погрузились в эшелон, а к утру 24 марта приехали в Ртищев. Погода совсем размокропогодилась. С крыш падали капели. На путях, среди шпал, образовались лужи. Пока я сходил к своим бойцам в соседний вагон, валенки мои насквозь промокли и я был вынужден залезть на верхние нары в штабном вагоне и ожидать, пока принесут сапоги. Они затерялись где-то в складе у добродушного Третьяка (эту жеребячью фамилию носил наш ротный каптенармус-кладовщик, ширококостный и неповоротливый, склонный к забывчивости). Возможно, он сунул мои сапоги в мешок с таранью, а пытается найти в кипе поношенного теплого белья.
       Надвинулась ночь, а мы все стояли на станции Ртищево. В вагоне чадил каганец и по стенам трепыхались косматые тени. Пахло пригорелым постным маслом. От нечего делать, благообразный, светленький круглолицый интендант Лысов с большими круглыми очками на коротеньком носу, философствовал о том, что придет пора и люди не будут нуждаться в обуви и пище. Опираясь на науку, говорил он, они изобретут мазь, которая предохранит человеческое тело от температурных влияний, а принятая однажды пилюля-элексир на всю жизнь освободит человека от скучного занятия обедами и завтраками.
       Мы все расхохотались. Ведь Лысов - интендант. А интенданты всегда приветствовали бы таких солдат, которые не нуждаются в пище, обуви и одежде. Тогда интендантам пришлось бы пережить "Золотой век". А ведь три дня тому назад сам Лысов уверял, что Маниловых теперь и днем с огнем не найдешь. Оказалось же, искать нечего: Манилов воплотился в самом Лысове.
       Ночь, когда мы уже спали, эшелон двинулся в направлении на Тамбов. Днем миновали Уразово. От самого Уразово и до Тамбова тянулись сплошные леса, бывшие в свое время пристанищем эсеровского повстанца Антонова. Лесов было так много, что, казалось, лесам этим не было конца и края. Но, когда мы из Тамбова через Богоявленск прибыли в Ряжск, то вместо лесов увидели сплошные фруктовые сады. От Ряжска до Хрущова и далее до самой Москвы тянулись они почти непрерывно. Эта культура создана после октябрьской революции и является одним из больших достижений советской власти, стремящейся превратить землю в благоухающий сад. Не помешай война, мы бы уже были близки к выполнению этой задачи. Война отодвинула нас далеко назад, но и после войны мы не откажемся от нее, осуществим свою мечту.
       В час дня 29 марта поезд медленно проследовал через Рязань. Мимо нас проплыли длинные дощатые пакгаузы, на стенах которых дегтем написано "Курить воспрещается". Но рядом дымили своими огромными цигарками целые толпы курильщиков, будто издеваясь над запретительными надписями. Потом мелькнуло двухэтажное белое здание вокзала, вдвинутое в глубину между двумя деревянными домами, выпяченными на передний план.
       По перрону, стараясь не отстать от поезда, бежали рязанские ребятишки и женщины. Глазами они выискивали, не покажется ли кто в двери вагона из числа их знакомых и родных. Но паровоз все энергичнее наддавал скорость. Люди отставали от него, отставала Рязань. Вскоре и она скрылась из вида.
       К семи часам вечера мы оказались в ста сороках километрах от Москвы. Начались "московские виды" - поднятые насыпные дороги, сосны и ели по обочинам, дремлющие зеленые боры, поковерканные и сожженные выгоны на откосах, руины разбитых немецкими бомбами построек.
       Всю ночь простояли на глухом разъезде Дачный в семнадцати километрах от Коломны.
       Местность здесь действительно дачная. Кругом сосны, деревянные домики с верандами и засохшим плющом на проволочных и веревочных сетках, с чисто протертыми стеклами (большей частью, без бумажных крестов), с аккуратными красными черепичными или железными кровельками. Над белыми трубами домов вились сизые дымы. У домов, ближе к полотну железной дороги, возвышались бледно-зеленые штабеля прессованного сена. Длиннохвостые сороки качались на острых балясинах оград и воровато смотрели на металлические предметы армейского обихода.
       На безоблачном небе, впервые за много дней, загоралось красное солнце первой военной весны.
       До фронта было еще далеко, но он чувствовался здесь. В воздухе гудели патрульные самолеты. Длинноствольные зенитки настороженно смотрели в небо. Через боковые люки вагонов наблюдали за небом посты воздушного наблюдения. На крышах и площадках вагонов торчали зенитные пулеметы.
       - По ваго-о-она-ам! - закричали дежурные. Через минуту мы поехали дальше. Двигались мы здесь медленно-медленно, будто ощупью. И только к двенадцати часам дня добрались до станции Голутвино (Щурово) в пяти километрах от Коломны. У станции, задрав стволы, глядели в воздух зенитные орудия. Невдалеке, белый от пыли, стоял молчаливый меловой завод с пустынными карьерами и с неработающей дробилкой. К облакам вздымались ее беззвучные башни. Тоскливо дремали ржавые подъемные колеса. Паутина оборванных проводов висела на стенах и на столбах, валялась во дворе. От всего этого исходил затхлый запах войны и разрухи, принесенной немцами в нашу страну. И сколько лет потребуется нам снова недоедать, недосыпать, переутомляться, чтобы прогнать смерть с наших заводов и пробудить их для новой бурной жизни? Может быть, целую пятилетку мы будем восстанавливать страну, может быть, две пятилетки потребуется для этого, но все равно, мы ее восстановим, сделаем еще краше и величественнее. Завоюем победу, построим жизнь...
       В семнадцатом часу 31 марта мы покинули Голутвин. Грязный, низкорослый городишко остался позади. Осталась позади и серая стена голутвинского вокзала с намалеванной на ней карикатурой на Гитлера, который маршировал с горном во рту, с барабаном на животе и, яростно колотя палкой по барабану, пучил на публику лягушачье-подобные глаза.
       Едва мы оставили за собой Голутвин, как из-за холма вынырнуло, похожее на серо-зеленый кубик, одноэтажное здание станции Коломна.
       На Окском мосту и на мосту через Москва-реку торчали зенитные пулеметные установки и пушки.
       В городе виднелись узкие улочки и уйма церквей. У станции, застекленные и прикрытые соломенными матами, теснились многочисленные парники. Потом пошли сплошные леса. Сосны, березы, снова сосны и сосны, без конца сосны.
       В сумерках мы подъехали к Воскресенску.
       Тяжелые заводские корпуса молчали, не было дыма над высокими трубами, черневшими на фоне неба, не сверкали белые огни. Окна домов рабочего поселка заколочены досками, и ветер плакал в них и свистел, тоскуя о людях, бежавших от немецкой орды на восток и пока не возвратившихся домой.
       Первого апреля эшелон остановился на Товарной станции Московского кольца - Перово. Произошел обрыв упряжного крюка. Рабочие-железнодорожники, громыхая молотками, возились с ним много часов подряд.
       Всю ночь над Москвой до самого рассвета работали зенитки. Казалось, что это великаны всю ночь молотили на токах пшеницу или рожь своими огромными цепами.
       Тысячи выстрелов. Тысячи огневых маков расцвечивали лунное небо над Москвой. В выси бродили немецкие самолеты, не будучи в силе прорваться к Кремлю.
       К половине дня наш эшелон продвинулся немного вперед, к мосту.
       Мимо нас, ныряя под мост, грохотали на Запад поезда с пушками, танками и людьми. Изредка проходили конные и пешие команды.
       Солдаты тащили на спинах тяжелые зеленые минометные плиты, похожие на древние круглые щиты русских витязей; несли на плечах минометные стволы, а у иных были в руках бурые мины, похожие на игрушечные дирижаблики.
       Солдаты шли на стрельбище, учиться. Некоторые из них косились на часового, стоявшего у пролета моста. Часовой был завернут в тулуп с огромным черным воротником, и казался он гораздо более холодным, чем окружавший его воздух, чем земля, покрытая лужами воды от растаявшего снега.
       Из распахнутой двери нашего вагона открывался вид на длинные улицы, обсаженные деревьями, на целый лес заводских труб, над которыми не клубился пока дым. Заводские гудки не будили улиц своим гулом, и тихо-тихо поэтому было над Москвой.
       Взобравшись на нары, я начал вести записки. Вдруг мимо вагона, перегоняя друг друга, затопали десятки людей.
       - Там газеты раздают! - кричал один солдат, - газеты...
       Захлопнув тетрадь, я кубарем скатился с нар, выпрыгнул из вагона и, скакая через лужи и рельсы, помчался за толпой.
       Пока прибежал, газеты были розданы, и молоденькая девушка в шинели, отбиваясь от наседавших на нее солдат, энергично доказывала, что и бумаги не хватит, чтобы каждому военному дать по газете. Сто экземпляров одному вашему эшелону раздала, а еще другим надо оставить. "Знаете, сколько их, эшелонов, пройдет за день? Ой-е-е-ой? Читайте уж, как-нибудь, коллективно. Кроме того, зайдите в станционный зал. Там есть газетная витрина..."
       - В самом деле, ребята, пошли к витрине! - призвал один из солдат.
       - Пошли, пошли, - дружно отозвались голоса.
       В зале станции, куда мы вошли чуть ли не целой ротой, в застекленной витрине, под замком был расклеен номер "ИЗВЕСТИЙ" за 31 марта 1942 года.
       С особой взволнованностью прочитали мы очерк "На шахтах Донбасса".
       Они, донецкие шахты, едва только вырвавшись из немецкого плена, снова начали давать уголь нашей стране.
       - Повтори, еще раз повтори это место, - раздался знакомый голос.
       Оглянувшись, я увидел командира третьего взвода нашей роты товарища Борт, коренного жителя Донбасса. Мне известны были его страдания о семье, попавшей в плен к немцам, о родных шахтах, на которых он работал до войны и рубил уголь. Я повторил чтение очерка.
       "...как пирамиды, высоко поднялись над степью черные терриконы донецких шахт..."
       - Поднялись все-таки, поднялись! - гордо сказал, вернее, на весь зал крикнул Борт. - Шахтеры, наша рабочая кость. Они все поднимут, сколько не разрушай немец... Ох, как хочется поскорее разбить немцев и пойти в Донбасс рубить уголь.
       Борт смахнул платком слезу с ресниц и тихо, задушевно запел:

    "...Он был шахтер, простой рабочий,

    Служил в донецких рудниках.

    И день за днем, с утра до ночи

    Долбил пласты угрюмых шахт..."

       Командиру взвода подтянули земляки, потом все начали петь, песня заполнила зал, вырвалась на перрон, полетела над окраиной Москвы.

    "...Он защищал родной Донбасс.

    Шахтер погиб, но рудник спас..."

       Слушая песню донецких шахтеров, всем сердцем и душей своей вместе с земляками Борта уносился я к шахтам Донбасса, на Смолянку, где в пору юности тоже рубил уголь в составе комсомольской бригады, мобилизованной Центральным Комитетом комсомола. Это было накануне рождения первых Сталинских пятилеток. Теперь шла Третья пятилетка, нарушенная великой войной. Но ничего. Пусть даже снова загремят бои у освобожденных шахт, пусть какие угодно испытания придется перенести нам, но в высь уходящие терриконы, как мифический Атлас, удержат на своих плечах наше голубое небо и никому не удастся ни обрушить его, ни уничтожить.
       Донбасс, Всесоюзная кочегарка! Если бы я имел голос Стентора, подобный колоколу, то сейчас бы и без всякого промедления прогудел бы на весь мир о твоей славе и муках, о чувствах сыновей твоих, которые на московской станции пели о тебе песни.
       Но...пока голос мой запрятан в страницах моего дневника. И если суждено будет им увидеть свет, они скажут и о тебе, чья жизнь так волновала нас в тяжелые дни войны. Они скажут детям нашим, что к счастью своему шел Донбасс, как и вся страна, не по розам, а по колючему тернию.
       .......................................................................................
       В ночь под 3-е апреля наш эшелон непрерывно маневрировал, и утром мы оказались в пяти километрах от того места, где были вечером.
       Стоять было предположено здесь не менее суток, и всем желающим пойти в Москву были выданы увольнительные документы.
       Мы свое путешествие начали от Дангауэровской слободы, от Измайловского парка культуры и отдыха. Сперва шли пешком. Шли мимо теплоцентрали, расположенной вблизи от парка. Две огромные градирни, похожие на Вавилонскую башню, утопали в седых клубах пара, дымились, превращая отработанный пар снова в горячую воду.
       В воздухе кружились снежинки, похожие на мелкие бумажные клочки. Под ногами хрустел песочек и снег, подсушенный легким морозцем.
       Потом мы втиснулись в желтенький трамвай и поехали.
       Трамвай провез нас через Покровский рынок, по которому сновали женщины с тощими кошелками; мимо Таганского промторга; мимо необжитых еще домов, построенных в самый канун войны (с них еще не сняты строительные решетки лесов); мимо магазина стандартных цен с пустующими огромными витринами.
       У окон магазина еще лежали горы мешков с песком, по улице стояли рельсовые противотанковые ежи, железобетонные противотанковые пирамиды - память о недавней обороне столицы.
       На Рогожской мы вылезли из трамвая, нашли в Первомайском районе, у Съезжего переулка, баню, которую москвичи почему-то называют Андроновской (наверное, до революции она принадлежала некоему Андронову), и с удовольствием попарились в ней.
       Помывшись в бане, мы разошлись в разные края столицы, кого куда влекло.
       Я в Москве был в последний раз еще в 1938 году, и мне захотелось пройтись по старым местам.
       Мне всегда кажется, что часто и камни прошлого радуют человека, как старые добрые друзья. В них находишь упоение или получаешь зарядку для движения вперед.
       Вот и Смоленская улица.
       То и дело меня останавливали патрули с повязками на рукавах, придирчиво рассматривали мои документы, сличали фотокарточку с моим лицом.
       Порядок, за это не обижаюсь.
       По пути к Бородинскому мосту, я остановился у холма, часть которого была срезана и походила на пологий откос.
       Холм был заснежен. Кудрявые ледяные сосульки, тускло поблескивая, висели на краю воронки от немецкой бомбы.
       У этого холма был я в августе 1938 года, когда Красная Армия разгромила японских самураев на озере Хасан. Другим тогда выглядел этот, теперь заснеженный, холм.
       Он был тогда тепел и зелен, источал аромат цветов. На его скате, на шелковистом ковре зеленой травы невиданным барельефом лежал портрет Сталина из живых цветов.
       Над цветами жужжали пчелки, струился теплый пар.
       Какой художник создал тогда символический портрет вождя? Пусть он возродит этот портрет. Мы помним игру красок живого портрета своего вождя. Левая щека его и волосы были из темно-бурых цветов, лицо - из светло-желтых, почти телесных. Острыми точками чернели проницательные глаза. И весь портрет, казалось, дышал, когда ветерок шевелил лепестками цветов, качал влажные бутоны.
       Пройдет война, и, приехав в столицу, я увижу, надеюсь, снова эти цветы и дорогой образ, созданный художником. Тогда растает снег, снова станет теплым и зеленым этот холм перед спуском к Бородинскому мосту, снова поднимется над ним теплый и прозрачный пар земли, освобожденный от мук и страданий военный лет.
       По серо-голубому асфальту мостовой опустился я к мосту.
       Там, глядя на замерзшую реку, стоял не по сезону одетый человек. На нем была широкополая серая фетровая шляпа, демисезонное черное пальто и физкультурные "биксы" без шнурков. Он стоял в глубоком раздумье, не замечая ветра и снега, падавшего на него.
       - Что вы здесь делаете? - спросил я, желая завязать беседу с этим странным человеком.
       Он вздрогнул, глянул на меня дикими воспаленными глазами, вскрикнул, будто его внезапно укололи иглой, и пустился бежать с поразившей меня скоростью и правильностью бега.
       Под высокими фермами надмостной решетки, висевшей ажурным сводом, рассыпчатым эхом отдавался стук "биксов" спугнутого мной человека.
       Я медленно шагал за ним, объятый смущением и чувством не только душевной, но и физической неловкости.
       На средине моста меня догнала женщина в лисьей шубке и в бухарской клетчатой шали. Задыхаясь от утомления и возбуждения, она спросила:
       - Скажите, товарищ военный, вы не видели мужчину в шляпе и демисезонном пальто?
       - Видел. А что?
       - Бога ради, скажите, куда он пошел? - страдальческим голосом вымолвила женщина.
       - Это ваш муж? - поинтересовался я.
       - Брат, - нетерпеливо ответила женщина. - В ноябре прошлого года немецкая бомба убила его жену и детей, а его контузила... Тронулся он, а какой был мастер спорта, какой мастер...
       Женщина поднесла к глазам конец шали, потом поблагодарила меня и пустилась бегом в ту сторону, куда я показал ей, догонять своего брата.
       Проводив ее взглядом, я повернул назад. Мне стало так тяжело на сердце, что я и сам был готов разрыдаться, потревоженный кратким, но жутким рассказом неизвестной женщины о печальной судьбе своего брата...
       Ища какого-либо забвения, я пошел к станции Метро. Мне удалось проехать от Смоленской площади до Сокольников. И было это сказочно дивно, как во сне.
       Здесь по-прежнему красиво и удобно, красиво в этом бесподобном создании человеческого гения.
       Под землей я чувствовал себя как в самый солнечный день на поверхности земли. Так много здесь было света и простора, хотя и в вестибюлях станций имелись люди с полосатыми матрацами и подушками, с байковыми одеялами, вместо изящных довоенных чемоданов или сверкавших кожей саквояжей.
       - Да, ведь, как разрешают жить? - ответила женщина на мой вопрос. - Если начнем мешать, прогонют. Из одного вестибюля прогонют, в другой перейдем. Здесь безопасно. А вот скоро отлетается немец, тогда и в дома свои переберемся, наверх...
       .......................................................................................
       У длинных вагонов, похожих на огромные комфортабельные автомобили цвета слоновой кости и какао, толклись очереди. Внутри вагонов все залито ярким светом. Блестел никель арматуры, сверкало стекло окон. Пассажиры покачивались на мягких кожаных сидениях или, стоя на ногах, балансировали и придерживались руками за гуттаперчевые стремянки кожаных поручней.
       Невдалеке от меня, почти у самой двери вагона, безусый юнец в красноармейской форме изучал обстановку. Щупая канат, обвитый вишневого цвета шелком и протянутый поперек вагона, юнец спросил у стоявшего рядом с ним милиционера:
       - Зачем этот канат? Он только мешает...
       - Нет, он не мешает, - серьезным тоном возразил милиционер. Но, догадавшись, что юнец едет в вагоне метро впервые, начал пояснять ему. - Канат не для помехи натянут. Он отделяет часть вагона с детскими местами... Понятно вам?
       - А-а-а, - лукаво заулыбался красноармеец, подмигнув бородатым пассажирам и толстым женщинам с жестяными банками на коленях. - Детишки набились за канат...
       - Мы их в момент освободим, - возразил милиционер. - Освободим, говорю, в момент, если появятся в вагоне дети. А сейчас... сидите, граждане, сидите, - успокоил милиционер начавших, было, подниматься со своих мест пассажиров. - Сидите, чтобы место не пустовало.
       На следующей остановке красноармеец заметил, как сами по себе бесшумно захлопнулись двери вагона, и решил проверить, накрепко ли они закрылись. Взявшись за дверные скобки, он слегка, а потом и посильнее рванул их в стороны.
       Двери не открылись.
       - Что, товарищ, не поддаются? - спросил милиционер, с любопытством наблюдавший за красноармейцем.
       - Не поддаются, - признался красноармеец. Безопасно устроены, с умыслом. А как же все-таки они действуют? А?
       Милиционер смутился. Он и сам точно не знал, как действовали двери, самозакрываясь. Но, чтобы не упасть лицом в грязь и не показаться невеждой, он все же дал ответ в общем виде.
       - Воздухом таким они работают, сжатым...
       - Как в велосипеде? - подсказал красноармеец.
       - Да-а, почти как в велосипеде, но... по иному. Ведь тут дверь, а не велосипедная камера... Как вам это объяснить попроще?...
       Милиционер, придумывая объяснение, начал скрести указательным пальцем свой вспотевший от напряжения лоб.
       В это время сквозь хрустально чистые стекла окон заблестел мрамор станции Красные ворота.
       - Ну, мне сюда, - сказал красноармеец. Он вскинул на плечи свой зеленый парусиновый вещевой мешок и, к явному удовольствию милиционера, ступил на платформу через сами собой раскрывшиеся пневматические двери.
       В надежде встретить свою землячку Мешкову, работавшую до войны в музее антропологии МГУ, я пробрался на Моховую, 11.
       В счастливое лето 1938 года я сидел во дворе музея на деревянной скамье в тени деревьев. Рядом со мной и на других скамьях сидели также московские студенты, положив рядом с собой раскрытые книги. И ветер листал их страницы, шелестя бумагой, навеивая думы.
       На газоне, разбитом у самого входа в музей, качались синенькие головки мяты, жирные желтоголовые "бабочки", пестрые настурции, белоснежные ромашки, фиолетовые метеолы.
       Приятно отдыхал глаз на всем этом мохнатом цветочном ковре, шевелившемся на ветру. И вот теперь, шагая по улицам Москвы мимо противотанковых надолбов, ежей, штабелей мешков с песком у окон и витрин, мимо развалин, похожих на новостройки (у стен высились леса, на лесах копошились строители, восстанавливая здания), я тревожно думал: "Цел ли музей? Ведь мне говорили, что в районе музея немцам удалось сбросить бомбы".
       Музей был цел.
       Во дворе - ни души. Глубокий снег лежал здесь, не тронутый метлой или лезвием лопаты. И только глубокие, полузаметенные следы, ведшие за угол здания и к ступенькам крыльца, показывали, что здесь все же кто-то ходил.
       В левом углу двора, как и раньше, высился на гранитном пьедестале серый памятник Н.П. Огареву. Лицо мыслителя мечтательно, глаза немного опущены. На непокорной голове длинные волосы разделены пробором. Тонкие губы спрятаны под небольшими ровными усами. Клиновидная борода упирается в пышный бант старинного галстука.
       Правой рукой Огарев щупал борт своего сюртука и придерживал переброшенный через нее плащ.
       Левая рука висела плетью, как бы сильно утомленная. На цементных штанинах брюк зеленела легкая плесень войны. На носках ботинок мерцали островерхие кусочки льда.
       Огарев цел. Он удержался на своем гранитном постаменте, пережил вой немецких бомб и страшные удары взрывной волны.
       В юности Огарев был вместе с Герценом на Воробьевых горах. Там поклялись они посвятить свою жизнь битве за человеческое счастье. И вот теперь они снова почти рядом.
       Цементный Герцен стоял в правом углу музейного двора. Руки его скрещены на груди. Через правое плечо свисал плащ, похожий на древнеримскую тогу или на профессорскую мантию. От пояса до самых пяток ниспадал он широкими изогнутыми складками.
       Герцен - в длинной блузе с отложным воротником, с такими же, как у Огарева, длинными волосами с пробором.
       Герцен, казалось, заглядывал в глубокую пропасть и, чтобы не упасть в нее, сдал корпус слегка назад и чуть поднял пятку правой ноги.
       На каменном лице застыла неудовлетворенная страсть больших желаний, большой мечты. Снежинки сыпались на лицо Герцена, на его усы, на клиновидную бороду. Ветер крутил снежную пыльцу и чудилось мне, что это изо рта Герцена шел белесый пар, слегка шевелилась его борода.
       Обойдя весь двор музея, я ступил на порожки подъезда, над которым, выставив подбородок, висела на стене каменная львиная голова, украшавшая фасад.
       Двинув кулаком незамкнутую дверь, я шагнул в коридор.
       Откуда ни возьмись, сердитый старик с ружьем центрального боя в руках загородил мне дорогу.
       - Никого здесь нету, понимаете, никого! - сказал он. - И музей временно не работает, и вам здесь делать нечего... Проходите на улицу...
       Старик был неумолим.
       Битый час пришлось ему доказывать, что я ничего в помещении не съем, а только посмотрю и уйду.
       Согласившись, наконец, впустить меня вовнутрь, старик пошел за мной следом, держа ружье в полной готовности к действию.
       Вот под таким конвоем я и вступил в музей антропологии.
       Разумеется, никакой своей землячки Мешковой там я не нашел. Но при входе слева, как и раньше, стоял столик. На нем, запрятанный под стекло, лежал печатный текст, озаглавленный "Развитие человека, как повторение его прошлого".
       Над столиком - портрет Эрнста Геккеля, виднейшего исследователя и защитника эволюционного учения, которое он популяризировал в своей книжке "Мировые загадки", присужденной в 1909 году Санкт-Петербургским Окружным судом к уничтожению за безбожие.
       Сохранился также в музее волосатый человек А. Евтихиев. Так и стоял он с лицом, покрытым космами темно-русых волос, в коричневой рубахе, перехваченной витым пояском с махрами, в пестрядинных штанах, в белых портянках и лычных лаптях, из которых торчали желтые усы свежей соломы.
       - А еще у вас есть что посмотреть? - спросил у старика, продолжавшего сторожить меня со своим ружьем.
       - Да еще что..., - недовольным голосом сказал он и постучал подошвой сапога о пол, как гусыня о мокрую сковороду. - Еще вот, газеты лежат в ящике. Берегу. Может, потребуются, когда война замирится...
       Я заглянул в ящик.
       Под мягким серым слоем пыли в ящике лежала начавшая желтеть и покрываться бурыми пятнами подшивка "ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ" за 1935 год. Я открыл подшивку наугад. Попался номер за 21 августа, в котором опубликовано сообщение, что массовым тиражом вышли в свет "Записки из мертвого дома" Ф.М. Достоевского, что "Участники конного пробега Ашхабад-Москва достигли Люберец. В Люберцах они ночуют и завтра прибудут в Москву. С ними золотистый конь "Дортепель" - лучший рекордист Туркмении. Этот конь, обладающий превосходным экстерьером, предназначен в подарок Ворошилову К.Е."
       Чем-то далеким, почти романтическим, почти сказочным пахнуло на меня от этих строк "ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ". Нескоро придут к нам снова те счастливые времена, когда "Жить стало лучше, жить стало веселее". Нескоро, но все же придут. Мы их завоюем и обязательно завоюем...
       .......................................................................................
       Провожал меня из музея старик также недружелюбно, как и принимал. Он шел сзади меня, чуть не упирая стволы ружья в мою спину. И едва я ступил за ворота, как он громко засвистел в костяной свисток. На свист сейчас же из соседних дворов явилось еще трое вооруженных из числа народного ополчения.
       - Документы у него проверьте! - кивнул им старик в мою сторону. - В музее он все что-то в книжечку записывал, а спросить его там я один на один побоялся...
       Найдя мои документы в надлежащем порядке, стариканы извинились.
       - Не обижайтесь, товарищ! - сказали они. - За проверку, то есть. Закон порядка требует. А по Москве, знаете, всякие люди ходят...
       Я и не обижался, а был несказанно доволен, что наш народ так быстро и решительно изживал ротозейство. Таких стариков не сумел бы обмануть даже Риббинтроп, хотя и была за ним слава "сверхдипломата"...
       В этот день я успел еще сходить на Бережковскую Набережную, в здание архивного института, где до войны сторожем работал один из моих земляков.
       В здании было пусто. В разбитые стекла летел снег, наметая сугробы на широких подоконниках и на полу. Не было в помещении ни одной живой души, и мне делать там было нечего.
       Медленно шел я назад, разглядывая Москву, а заодно и прощаясь с ней. Ведь наш эшелон не собирался вечно стоять на московских вокзалах.
       На противоположном берегу Яузы, у подножия глиняной кручи, виднелся длинный низкий барак с девятью окнами. Окна лежали горизонтально, как в избах старой Руси. У барака горели костры, шумели рабочие. Они приводили в порядок набережную, развороченную бомбой.
       За бараком, напоминая боярскую Москву XVII века, тянулась высокая частокольная изгородь. Она взбиралась на кручу и обрамляла деревянный двухэтажный дом, надстроенный на один каменный этаж старинной кладки. Серые неоштукатуренные стены, узкие окна с фигурными шибками, островерхая красная кровля с резными карнизами, с узорчатым гребнем и с коньком на гребне - все это как бы сошло в окраинную Москву с доски старинной гравюры. Тут же, у подножья красной глиняной кручи, пристроилась церковка с конусообразной колокольней, похожей на нарядную белоголовую бутылку с дорогим вином.
       Над домами и над кручей висело дымчатое кудлатое небо, сыплющее снег. В небо упирался целый лес радиошестов с качавшимися на ветру обрывками антенн.
       Ветер крепчал. Он кружил над домами белую снежную пыль, гнал ее по не выметенным улицам Москвы. Ведь сюда еще не возвратилось наше правительство. Здесь был один только Сталин. Из-за легендарных зубчатых стен седого Кремля, усилиями гигантской воли, почти несравнимой ни с какими человеческими масштабами, направлял он армию и страну на разгром врага, крепил наши международные позиции и связи, упорно готовил праздник нашей неминуемой победы. Но скоро наступит пора и для подметания столичных улиц. Сейчас же Москва была тем незабываема красива, что ощетинена и зла. Зла на наших врагов, ощетинена на смертный бой с ними.
       ....................................................................................
       На исходе дня эшелон перегнали на Красную Пресню. Здесь сплошное море составов с людьми, с техникой, с трофеями. Вместе со Степаном Ивановичем Бондаренко мы обошли множество платформ, заваленных танковыми трупами. Были тут итальянские танки - с желтыми линейными пометками. Были немецкие - с черно-белыми крестами, со свастикой и бандитским изображением белого человека с черной маской на глазах, с мечем в левой руке и с железной перчаткой на правой кисти. За спиной этого леворукого рубаки, человека-смерти, развевался коричневый плащ. Были и французские танки "Рено", и английские - со львом на бело-огненном поле, намалеванном на борту. Захватив эти танки под Дюнкерком, немцы, даже не перекрашивая их, бросили потом против нас. И вот, в конце 1941 года наступила пора массовой смерти всех этих разрисованных чудовищ, пора крушения сумасшедших планов и символов, нарисованных немцами для устрашения нас на бортах своих машин. Пришла пора пробуждения Европы, зачумленной было гипнозом немецкой пропаганды о непобедимости германской армии. Все понятия, все отношения были изменены русскими пушками и танками, русскими самолетами и русскими людьми, русскими солдатами и русскими полководцами.
       Вот она, побитая под Москвой все европейская техника. Наваленная грудами на наши платформы, она ехала в последний свой путь - в горнило русских плавильных печей. И наши солдаты лазали по стальным обломкам чужих машин, подошвами своих сапог топтали нацистские танки, топтали их на земле Красной Пресни, куда совсем недавно так настойчиво и неистово рвались гитлеровские дивизии.
       В Москву пришли груды разбитых фашистских машин. Придут они и в Ленинград, в его плавильные печи. Там, над Смольным, куда рвутся немцы, снова скрестились мечи двух миров. Но бессмертное творение итальянского зодчего Джакомо Кваренги никогда не падет: его обороняет бессмертный народ России. Обороняет, как свою святыню. В Смольном были приняты акты рождения Советской власти и Советской государственности. И Смольный бессмертен, как сама история. Пройдет два, пусть три года, но немцы не только не усидят у нас, под Ленинградом. Нет, они не усидят и у себя. Буря дует с Востока. Буря начнется и с Запада...
       .......................................................................................
       В одиннадцатом часу 4 апреля мы простились с Москвой. Простились на Ходынке, у станции Военное поле. В конце XIX века здесь была катастрофа: люди, соблазненные грошовыми царскими подарками, давили друг друга и гибли под обломками подмостков в котловане, куда падали под напором толпы. Теперь здесь шумела березовая роща, зеленели могучие сосны, доживали свой век старинные дома деревянного старомосковского стиля. Рядом с ними торчали новые "коробки", вошедшие в моду в пору реконструктивного периода и искания в СССР простой и удобной архитектурной формы.
       Станционное здание проплыло мимо нас справа. Это двухэтажное строение с очень глубоким навесом, обращенным в сторону железнодорожных путей. Под навесом можно было ставить экипажи или разместить целую роту солдат. Но помещался там единственный голубенький почтовый ящик, из щелей которого торчали белые уголочки самодельных конвертов. Впрочем, во время войны так много пишут писем, что ни один почтовый ящик не пустует. Из каждого ящика обязательно торчат переполнившие его письма.
       Прямо же за станцией Военное поле начинались противотанковые надолбы, рельсовые ежи, длинные ряды колючей проволоки, поставленные еще осенью 1941 года. В роще, на лысых полянах, лежали аэростаты с серебристыми боками. Они по форме напоминали огурцы, но достигали в поперечнике до трех с половиной метров, а по длине - до четырнадцати метров.
       В два часа дня мы приехали на станцию Ховрино, отъехав от Москвы всего семнадцать километров. Мы так долго кружили у Москвы, что создавалось впечатление, будто сил у нас не хватало оторваться от столицы...
       На Ховрино наши интенданты выдали солдатам пайковую норму сухарей из фонда подарков, полученных от советского населения. В сухарях была найдена записка, немедленно облетевшая все вагоны. Ее передавали из рук в руки, читали и плакали, растроганные словами заботой советских людей о воинах Красной Армии. "Дорогие бойцы! - было сказано в записке. - Простите за скромный подарок. От всей души готовила его вам, нашим защитникам от немецкой смерти.
       Живу я в глухом поселке, где не слышно раскатов военного грома. Но живу только вашими успехами и героическими делами Красной Армии. Нет у меня более сильного защитника, чем красноармейцы. Кушайте же на здоровье наши коржи и бейте нещадно и без жалости немецких фашистов! Мы ждем, что Красная Армия снова зажжет над нами солнце победы, зажжет в наших хатах электрические лампы, погашенные войной... С горячим приветом к вам Анна Андрияшевская. Кочковский район".
       Записку эту солдаты заучили на память, как боевой параграф воинского устава. Устав и записка с одинаковой страстностью требовали от нас победы над немцами, и мы не имели права не победить. Так решила страна, и так решил каждый из нас.
       .......................................................................................
       С наступлением темноты эшелон остановился в четырех километрах западнее станции Фирсановка. Отсюда начиналась земля, занимаемая немцами к моменту начала их разгрома под Москвой.
       Ночь была безветренная, теплая. Солдаты отдыхали в вагонах. Где-то за лесом ухали зенитки. Завтра - христианская пасха. И мы в эту пасхальную ночь стояли на рубеже, до которого посмела дойти нога немецких солдат... Больше она никогда не ступит сюда. И, может быть, в какую-то другую пасхальную ночь Красная Армия сама придет в Германию, вступит в проклятый Берлин, откуда немцы понесли смерть всему миру.
       .......................................................................................
       С утра пятого апреля наш эшелон катился по выжженной немцами земле. Везде было затхлое дыхание войны, вставали картины немецкого варварства. Над руинами построек торчали черно-красные кирпичные трубы. Зияли сизые дыры в пробитых снарядами стенах. Из огромных воронок выглядывали скрученные взрывами авиабомб спирали из железных прутьев и рельсов. На дне глубоких придорожных оврагов лежали черные фермы взорванных мостов. Угрюмо на все это смотрели мохнатые сосны и телеграфные столбы с побитыми изоляторами и клочьями железных волос - обрывками порванных телефонных проводов.
       Среди зелени хвойных лесов, там и сям, будто золотые мечи, сверкали на солнце перебитые и расщепленные снарядами стволы деревьев. И так, кадр за кадром, навстречу нашему эшелону бежали и развертывались картины причиненного немцами разрушения.
       Мы стояли у широко распахнутых дверей вагонов. Сотни людей и сотни глаз глядели на изуродованную немцами землю. И нас не надо было агитировать: сами камни звали нас к мщению. Нестерпимая боль жгла наши сердца. Священная ненависть рождала злобу и не милосердие к немцам. Нашим внукам, когда время вылечит раны русской земли, может быть, чужды будут охватившие нас чувства почти зверской жажды мести. Но что поделаешь: без такой ненависти нельзя было нам разгромить врага. Да и слишком глубоки раны, которые мы видели своими глазами на груди нашей Родины. Эти раны нанесены немцами. И немцы достойны того, чтобы не только наши дети, но и внуки наших детей проклинали их. Пусть наши потомки, читая страницы дневников участников Отечественной войны, посмотрят нашими глазами на дорогу войны тысяча девятьсот сорок первого года.
       .......................................................................................
       В двенадцатом часу миновали станцию Подсолнечное и город Солнечногорск, освобожденный от немецкой неволи еще 11 декабря 1941 года. Это преимущественно деревянный, одноэтажный город. Дома в нем вразброску, как в деревне. Через город бежала узкая речка. Над городом возвышались две-три колокольни и несколько закопченных, бездымных заводских труб.
       За окраиной Солнечногорска снег был измят и перемешан танками с землей. По полю, покуда хватал глаз, белели снежные бугорки, похожие на холмики над норами кротов. Это были бруствера ячеек для стрельбы лежа: здесь дралась русская пехота за Москву и за Россию.
       Далее, огибая лесную опушку, огромным зигзагом бежали три ряда проволочных заграждений, за которыми широким провалом лежал противотанковый ров. В снегах чернели остовы разбитых и сожженных немецких танков, валялись раздавленные орудия, разбитые повозки и не убранные пока трупы крупнокостных ганноверских лошадей и длинноногих немецких солдат с рыжими волосами и разбитыми мордами.
       В час дня приехали в разрушенный Клин. Развалины элеватора, магазинов и домов лежали серой холмистой массой щебня и пыли. Лежали они молчаливо, залитые ярким светом апрельского солнца. Снег подтаивал и по обломкам стен и серых фундаментов катились бирюзовые капли воды, будто камни плакали над человеческим горем, принесенным из Германии на немецких танках и самолетах, на немецких штыках и автоматах.
       - А какие места здесь природные! - обнажив голову, сказал один из бойцов. - Жизнь, наверное, здесь была до войны, как на даче. Жаль вот, растоптали немцы эту жизнь и нам придется снова строить ее. Трудно строить...
       ....................................................................................
       С наступлением сумерек мы выехали из Клина, а к восходу солнца добрались до какого-то разрушенного полустанка в двадцати пяти километрах от Калинина. Кругом хвойные дремучие леса. Издали слышались тяжкие вздохи взрывов: немецкие летчики бомбили Калинин.
       В девять часов 6 апреля мы проехали мимо маленькой станции Кузьминка. Нас эскортировали два потешных самолета "У-2". Осины, сосны, проволочные заграждения, дзоты и блиндажи бежали навстречу нам с обеих сторон дороги. Эшелон приближался к Калинину.
       В восьми километрах от города нас остановили железнодорожники. Они сообщили, что водонапорная башня в Калинине пострадала от бомбежки и не сможет снабдить нас водой. Начальник эшелона распорядился отцепить паровоз и отправить его заправляться водой назад, в Кузьминку. Паровоз ушел. Длинный состав вагонов и платформ задремал на путях. На крыше и на площадке вагонов вылезли наши солдаты с зенитными пулеметами. Над нами в светлом небе висел гул чужих самолетов, звенели наши "МИГи", тарахтели неугомонные и неутомимые "короли воздуха" и "фронтовые старшины" - чудесные "У-2"...
       Правее полотна дороги лежала кочковатая, болотистая низменность, росли редкие сосны. Правее полотна, на возвышенном песчано-глинистом грунте росли мелкие и густые, как волосы, осины.
       .......................................................................................
       В Калинин мы прибыли в три часа дня. Эшелон остановился под виадуком. Метрах в сотне левее нашего вагона чернело громоздкое здание депо с куполообразной кровлей, с которой взрывная волна снесла железные листы и там чернели только стальные ребра решитовки купола. Слева по движению высилось каменное здание вокзала с круговым навесом, опирающимся на бурые чугунные колонны. Под навесом - длинная доска с крупными буквами, составившими слово: "На Ленинград". Справа, за путями и будками, звенели трамваи. Почти у самого вокзала трамвайное кольцо поворачивало в город, охватив рельсовой петлей небольшой скверик с березками, осинами и кустами акаций. Посредине сквера стоял двухэтажный белый домик. Сквозь стекло широких голубых окон из домика, прильнув носами к стеклу, смотрели веселые рожицы курносых ребятишек. За домом, вдали, стоял столб черного дыма: горело что-то, зажженное немецкой бомбой.
       Узнав, что эшелон будет стоять на станции долго, я сел на трамвай и поехал в город. На шестой остановке, вблизи Волжского моста, заметил я необычайное оживление и высадился из вагона. Мне хотелось узнать, что так сильно возбудило интерес калиновчан. Оказалось, пребывая в Калинине, немцы устроили в городском парке пятьсот могил для своих солдат и офицеров. Теперь же население города Калинина решило очистить свой парк от дохлых фрицев.
       Рабочие пожарными баграми и просто железными крючками извлекали немцев из вскрытых могил, ставили их кверху ногами в снежные сугробы, а потом, как дрова, валили на грузовые машины и отвозили в помойные ямы за город. В этом не только отражалась законная ненависть калинчан к немцам-захватчикам. В этом был символ того, что целое поколение современной Германии обрекло себя на долгие года в помойную яму истории.
       На улицах Калинина много своеобразных и о многом говорящих картин. Некоторые из них запомнились и нашли отражение в моих записках. Вот, в подъезде одного из серых двухэтажных домов, неведомо каким способом сюда втиснутая, стояла немецкая легковая машина. На капоте машины кто-то гвоздем нацарапал непонятное сокращение "ПВСС", а в разбитую фару сунул носком и прикрутил проволокой немецкую неуклюжую соломенную калошу с картонной запиской: "Изготовлено в Берлине, потеряно в Калининской витрине".
       На рекламных будках и на заборах сохранились плакаты советского реклам-бюро, расклеенные еще в июне-июле 1941 года.
       С невольным удивлением смотрел я на эти документы и вещи, пережившие немцев.
       Седенькая преподавательница иностранных языков в Калининском институте объяснила мне этот факт весьма примитивно, но, пожалуй, правильно.
       - Немец был голоден, - сказала она. - А плакат не укусишь. Вот и не тронули. Да и некогда было. Зато они отобрали у населения все продукты, одеяла и подушки. А когда убегали из города, почуяв Красную Армию, то и даже юбки с женщин стаскивали, не говоря уже о платках или валенках. Очень они холода боятся...
       Были на заборах и почти свежие плакаты. Население рассказывало, что эти плакаты были расклеены партизанами за один день до освобождения Калинина Красной Армией.
       На одном из плакатов изображена русская женщина в огненно-красном одеянии. Ее левая рука поднята в повелительном указательном жесте на Запад, а в правой - бумажный свиток с текстом Красной Присяги. За спиной женщины - сияние, лучи которого состояли из граненых русских штыков.
       "Родина-мать зовет!" - грозным и страстным кличем звучал плакат. И только отщепенцы, только люди с опустошенной душой могли не услышать этого зова. Таких людей народ наш ненавидел всей страстью своей души и готов был стереть даже память о них с камней своих улиц и с пыли дорог.
       У дома  110 на проспекте Чайковского трудно оказалось пройти. Здесь была огромная масса женщин и ребятишек. Они старательно выковыривали для топлива оконные подлокотники, балки и остатки полов из взорванного немцами дома. Смешавшись с толпой, я заглянул через оконные глазницы во внутрь дома. Там кучами лежал щебень, валялась обгорелая мебель, обвисали с потолков двутавровые изогнутые железные балки. Сквозняки качали дранощепную решетку, сорванную с потолка.
       - Зачем вы разрушаете этот дом до конца? - спросил я у женщин. - Ведь он еще понадобится вам...
       - Нет, дорогой товарищ, такой дом нам никогда не понадобится! - возразили женщины. - Мы сотрем его с лица земли... Тут немцы с нашими распутницами любились. Поганый он теперь... Изменницы жили здесь и убежали потом вместе с немцами...
       Посмотрев женщинам в разгневанные глаза, я поверил, что они действительно уничтожали дом по мотивам ненависти. Иначе, почему бы им ни растащить доски и строевой лес, сложенный в штабеля рядом со злополучным домом?
       Не удержавшись, я даже спросил об это одну из женщин, и она ответила:
       - Нельзя. Этот материал потребуется на для ремонта квартир. Он государственный...
       Пока я разговаривал с женщиной, ко мне придвинулась девушка лет шестнадцати в сереньком весеннем пальто и бордовом берете с золотистыми звездочками.
       - Здравствуйте! - сказала она, и лицо ее покраснело, будто она сказала чего-либо нехорошее. - Вижу я, разговариваете вы с женщинами и все записываете. Наверное, для газеты?
       - Да, - ответил я. - А что?
       - Желаете наш дом посмотреть? - неожиданно предложила девушка. - Мы с дедом живем недалеко отсюда.
       Я согласился. По дороге я узнал, что девушку зовут Виноградовой Лидой, что учится она в Калининской средней школе  16, что дедушка ее, Виноградов Михаил Николаевич, помогал партизанам и был за это начисто ограблен немцами.
       - Они его даже вешать повели, - пояснила Лида. - А, откуда ни возьмись, наскочили партизаны. Они отбили старика у немцев, а потом спрятали его...
       На углу Спортивного переулка мы остановились у травянисто-зеленого домика с белыми окнами. Рядом лежала большая красно-серая куча щебня. В пыли поблескивали зеленоватые слитки застывшего стекла.
       - Это вот и есть наш домик, - показала Лида рукой на руины. - А вон там, в сарае, мы живем... Напишите о нашем домике. А еще напишите, что немцы трех моих подруг повесили за то, что они вместе со мною подбирали на улице города советские листовки, разбрасываемые самолетами, и читали их жителям Калинина...
       .......................................................................................
       Возвратившись в эшелон, я застал в нашем вагоне Степана Ивановича Бондаренко. Он распространял среди командиров листовку, предназначенную Политуправлением для немцев. На листовке был изображен Наполеон в овальной красивой рамке. Подняв на ладони крохотную статуэтку Гитлера, он хмуро смотрел на нее из-под своей знаменитой треуголке и говорил: "Этот карлик тоже хотел быть великим полководцем". На обороте листовки напечатаны стихи антифашистского поэта Эриха Вайнерта, озаглавленные "1812-1942". Стихи заканчивались призывом к немецким солдатам спасти свою жизнь, используя листовку в качестве пропуска в плен к русским.
       - Послушаются немцы? - спросил Лысов.
       - Нет! - сказал Бондаренко, покачав большой стриженой головой. - Стихами немцев не проймешь. Они лишены способности понимать гуманные доводы. Сила для них является законом, а бомба - букварем. Силой и бомбами мы доконаем немцев, а не листовками. Мы просто до сей поры никак не примиримся с мыслей, что немцы являются людоедами, а не людьми, поэтому и пытаемся говорить с ними по-человечески...
       - А кто первый изобрел способ убивать людей бомбами с воздуха? - спросил неожиданно вмешавшийся в разговор долгоносый повар Грешилов, который хлопотал у раскаленной докрасна железной печки - кипятил чай в кухонном черпаке и тушил мясо в котелочке. - Неужели, русский человек?
       - Не-е-ет! - возразил Степан Иванович. - Нет. Первым изобретателем убийства людей бомбами с воздуха был австрийский офицер, немец по национальности, Ухатиус. Он в 1849 году, когда шла итало-австрийская война, организовал первую в мире воздушную бомбардировку города Венеции. Но его указанию, к воздушным шарам братьев Монгольфьер, наполненных горячим воздухом, было прицеплено по одной десятикилограммовой бомбе. При помощи особого приспособления эти бомбы сбрасывались с шаров на Венецию. Дважды повторенная бомбардировка закончилась тем, что было убито четверо и ранено сорок венецианцев...
       - Ну, слава богу, что это не русские выдумали такое убийство! - с такой искренностью воскликнул Грешилов, что мы переглянулись и подумали: "Нет и не может никого быть на земле гуманнее русского солдата, для которого война - тяжелая необходимость защищать себя, свободу и свой очаг, а не кровавое ремесло, каким она является всегда для немцев..."
       .......................................................................................
       На следующий день мы тронулись в дальнейший путь.
       Прощаясь с Калининым, мы стояли у открытых дверей вагона, опершись грудью о широкую доску, перехватывающую проем двери (это для того, чтобы солдаты не падали из вагона).
       Поезд шел тихо. Проплывали мимо деревянные дома с причудливыми пристройками, надстройками и флигелями, окрашенными в желто-бурый цвет. Потом начался пустырь, превращенный в огромное кладбище разбитых трофейных машин, самолетов, пушек, железных бочек и цистерн, нагроможденных друг на друга или раскатившихся далеко по пустырю. Далее, за машинным кладбищем, побежал мимо нас длинный досчатый забор с красными кирпичными столбами. Потом показались пятиэтажные корпуса "Тверской мануфактуры".
       Над красными крышами корпусов вздымались желтые башенки с разбитыми стеклами и с вышибленными рамами, с расщепленными филенками узких дверей.
       За "Тверской мануфактурой" поезд снова замедлил ход и осторожно вкатился на Волжский мост. Внизу, под пролетами моста, возились люди. Они казались нам очень маленькими и очень смешными, плюгавенькими. Над ними свежим деревом желтел только что реставрированный средний пролет моста. Сбоку, гранитными террасами и каменными выступами опускались крутые берега над ледяным зеркалом реки. Весна прососала местами лед и сквозь прозрачный хрусталь воды нам было видно каменистое речное дно, хотя и находились мы на высоте нескольких десятков метров от воды. Впрочем, с высоты вода всегда кажется прозрачнее. И, наверное, этим оптическим свойством воды пользуются все птицы-рыболовы и современные самолеты, с больших высот выслеживающие на морях подводные лодки противника.
       За мостом мы проехали мимо бело-стенного многокорпусного завода с многочисленными закопченными и обгорелыми трубами. В стенах заводских корпусов зияли черные снарядные пробоины и на стенах краснели глубокие царапины от осколков. От заводских стен еще дышало запахом недавних жестоких боев, веяло воздухом войны.
       .......................................................................................
       Кончился Калинин.
       Завиднелись вдали приземистые избы, крытые почерневшим тесом, сломанные березы, сверкнули лужицы талой воды в канавах и на проселке.
       Вскоре показался разъезд Дорошиха, и к путям снова придвинулся лес, придвинулись сосны, березы, ели, мшистые болота с зелеными и желтыми проталинами в снегу.
       В полдень мы подъехали к станции Кулицкая, но сейчас же станционное начальство заставило эшелон километра два прокатиться назад и подойти потом снова, как положено, подав предварительно гудок и обратив внимание на семафор. "Гудок, - пояснили нам, - стал теперь вновь обязательным, как и до войны".
       Начальство на станции Кулицкая строгое. От него мы и узнали, что с нынешнего дня снят запрет на сигнальные гудки. Запрет, введенный еще в первые дни войны.
       Наш паровоз с громким ревом, не останавливаясь, в девятнадцать часов вечера 10 апреля 1942 года промчался через станцию Лихославль. А утром следующего дня мы были уже на станции Бологое, то есть взобрались на тот пуп Валдайской возвышенности, откуда реки растекаются в разные стороны: Волга - на юго-восток, Мста - на северо-запад, Сясь - на север, Западная Двина - на юго-запад.
       Часть людей из нашего эшелона высадили на станции Бологое, чтобы отправить их на Ленинградский фронт. Наш батальон было намечено довести до Валдая, после чего направить или через Крестцы на Волховский фронт или через Дворец на Лычковское направление. Во всяком случае, нам оставалось километров восемьдесят-сто ехать поездом, после чего предстояло мерять землю ногами.
       Часов в восемь утра 11 апреля эшелон начал маневрировать. Нас протащили до самого рабочего поселка Бологое. Черный этот поселок, точно вымазанный сажей. И весь он был залит водой, которая блестела и на улицах и в садах, и во дворах и у самых крылец домов. В поселке почти совсем нет улиц, как в индейской деревне, построенной на сваях. А имеющиеся улицы - удивительно кривы. Одна из них, похожая на интегральный знак и обсаженная тонкими стройными березками, подходила к самой железнодорожной насыпи. Деревянные двухэтажные домики на этой улице большей частью были с заколоченными окнами и разбитыми тесовыми крышами. Следы военных когтей были заметны и здесь, как по всей нашей дороге на фронт.
       В двенадцать часов двинулись в путь.
       Октябрьская железная дорога прямо же за станцией Бологое отвернула от нас на северо-запад, а мы двинулись на Валдай. К полотну дороги с обеих сторон близко придвинулись дремучие сосновые леса с порослями берез и осин. Здесь начался лесной край.
       На разъезде Злино встретилась какая-то надобность отцепить наш паровоз. А народ наш, не любивший бесцельных стоянок, занялся кто во что горазд, чтобы убить скучное время. Грешилов начал варить лапшу, интендант Никифоров снял рубаху и усердно осматривал ее на всякий случай, Лысов и Попков принялись доигрывать отложенную было партию домино, Поврищук уткнулся носом в лермонтовского "Фаталиста", а я отправился в вагон к своим бойцам проводить очередное политзанятие.
       Через час прибыл санитарный поезд с ранеными из-под Новгорода, с Ильменя, с южного участка Волховского фронта. Мы все вышли побеседовать с ранеными и поискать земляков, которые вполне могли оказаться и в этом санитарном поезде.
       Земляков встретить не пришлось, но один потешный пожилой сибиряк с отбитой кистью руки, забинтованной в марлю и особую перчатку, заменил нам всех земляков. Он душевно и не без юмора рассказывал моим бойцам свои впечатления о фронте и очень помогал мне завершить психологическую подготовку взвода к хладнокровному восприятию фронта (ведь в моем взводе девяносто процентов бойцов были новичками, знавшими фронт только по рассказам).
       Конечно, сибирячек кое-где пересолил, характеризуя нашу смелость и немецкую трусость. Но, в общем, бойцы слушали его внимательно и с большим интересом.
       - Немец, он такой! - сказал сибирячек. - Как чуть, так прячется в землю. Душа у него скрытая, как темный лес. А мы, русские, мы любим в открытую... На днях немецкий самолет прямо таки засыпал нас своими листовками. И летят они и летят, как белые голуби. И в каждой листовке угроза: "Рус, наступать скоро будем. Сдавайся, иначе всех перебьем..." Только врет немец. Куда ему там нас перебить?! Я вот один еду на восток, чтобы руку лечить, а навстречу мне, под Ильмень, целые батальоны пошли. Это мне на смену. Вот и перебей нас. Нет, ребята, такой еще богатырь на свет не родился, чтобы нас перебить. Мы, ребята, ей-богу, бессмертны... Дайте-ка закурить...
       Целый десяток солдатских рук протянули раненому уже готовые цигарки. Но в этот момент выбежали из вагонов суетливые сестры. Они буквально за рукав потащили сибиряка в вагон.
       - Прямо беда с ним! - жаловались они на сибиряка. - Мы туда, мы сюда, а его и след простыл. Он опять митингует...Ай-яй-яй-яй! Поезд сейчас пойдет, а он все тут с митингом...
       - Заботятся о нас! - уже с порожка вагона, через плечо сестры крикнул нам сибиряк. - Желаю вам успеха, товарищи! Я тоже недолго задержусь в тылу. Подлатаю руку и снова на фронт...
       Проводив санитарный поезд, я еще с полчаса побыл с бойцами и вдруг почувствовал внезапную слабость, головокружение и начал рваться. Меня ввели в вагон.
       .......................................................................................
       13 апреля утром, шатаясь от головной боли, я вышел из вагона на разбомбленную площадку Валдайского вокзала. Наши медики начали было уговаривать меня лечь в Валдайский госпиталь, но я категорически отказался. Меня могли отправить из Валдая в Едрово, километров за двадцать пять, а там и поминай, как звали нашу часть. Полежишь несколько дней, потом попадешь на пересыльный пункт и угодишь снова на формирование. Спасибо. От своих ребят я не намерен отставать.
       Тогда фельдшер усадил меня на какие-то ящики, заставил выпить неимоверно вонючие капли и приказал ожидать подводу, чтобы ехать на Демянское шоссе. Кругом, выгружаясь из вагонов, галдели люди, слышались команды, гремели котелки, лязгали лопаты, ржали лошади.
       - Товарищ командир, а, товарищ командир! - послышался басистый голос над моим ухом. - Что же это такое?
       Открыв глаза, я увидел перед собою своего помощника товарища Зиборова.
       - Что вам? - спросил я.
       - Бойцы, товарищ командир, опасаются насчет вас. Решили мы взять вас с собой... Там бойцы носилки раздобыли...
       Чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я до боли сжал зубы и часто-часто задышал, будто воздух вокруг меня сразу стал редким. А когда перестало покалывать в горле и просохли глаза, я взял Зиборова за руку и привлек к себе.
       - Ну, знаешь, дорогой, я еще в жизни не переживал такого волнения, как сейчас, - сказал я. - Передай бойцам мое горячее спасибо и скажи, что я их никогда не оставлю. Идите, я приеду. Прошу только, если на привале попадется неразбитая хата, натопите ее пожарче. Мне нужно будет хорошенько пропотеть...
       .......................................................................................
       После ухода солдат мы часа два еще не могли двинуться со станции Валдай, так как дорогу заняли большие колонны войск, двигавшиеся через Валдай в сторону Демянска. А когда войска прошли, меня положили на сани поверх мешков с овсом и фуражными отрубями, крест на крест прихватили к грядкам веревками, чтобы не упал, и так повезли. Признаться, лежать было страшно неудобно. Я даже попытался встать, но почувствовал вдруг такую усталость, что не смог пошевелиться и продолжал пластом лежать на санях.
       А ехать было трудно.
       Снег раскис. Дорога обнажилась. Лошади, тяжело дыша и кряхтя, с трудом тащили сани по мокрому булыжнику Демянского шоссе.
       Внезапно появились и с шелестящим свистом пронеслись над нами два узкокрылых немецких самолета "Мессершмидт-115", новинка немецкой авиации, рекламированная Геббельсом как "чудо техники". Они обстреляли обоз из пулемета.
       Лошади шарахнулись и с непостижимой силой рванули с дороги, ломая оглобли и опрокидывая сани. Подвода, на которой лежал я, не опрокинулась. Лошади помчались вне дороги по замершему еще болоту, усеянному мелкими гранитными камнями, торчащими из-под снега. Меня болтало на возу из стороны в сторону, но упасть я не мог даже и если бы хотел: веревки очень крепко держали меня на возу, держали со всем своим веревочным упорством. С таким упорством, что мне и дышать теперь было трудно.
       Ездовому удалось справиться с испуганной парой лошадей. Хлестая их кнутом по мордам и почем попало, он вывел подводу снова на шоссе. Теперь весь обоз, напуганный "Мессершмидтами", широко растянулся по дороге. Но самолеты больше нас не беспокоили. Они промчались к Валдаю.
       Вскоре мы услышали тревожные гудки в Валдае.
       - Немцы, опять летят немцы! - испуганно закричали ездовые, показывая кнутищами в небо.
       Действительно, наполняя воздух рыдающим металлическим гулом, над нами показались одиннадцать косокрылых немецких "Юнкерсов". Покачиваясь и кренясь то вправо, то влево, чтобы осматривать местность, самолеты шли на Валдай. Все они повторяли движение своего флагмана, будто были нанизаны на какой-то общий с ним стержень.
       За деревьями грохнуло. Плеснули в воздух длинные ослепительные языки оранжевого пламени и с визжащим звоном в высь помчались снаряды. Зенитки стреляли совсем близко от нас. Мы слышали даже звонкий крик артиллериста, похожий не на команду, а на задорное подбадривание:
       - Сыпь, девчата! Подсыпай, девчата, огоньку!
       И девушки-зенитчицы подсыпали. Пушки буквально захлебывались от скорости стрельбы. Они ахали и плескались сплошными струями огня.
       Рядом с немецкими самолетами, впереди их и у самых хвостов, под черным бронированным брюхом - везде сверкали красные остро лучистые звезды разрывов, расцветали черные маки дыма, клубились синие облачка. Было это очень красиво и интересно наблюдать с земли.
       Немецкие самолеты заметались, но продолжали все же следить за своим флагманом. Потом они выстроились стайкой, будто вцепившись в хвост один другому, и начали по очереди нырять на город. Бомбы отрывались от них в тот момент, когда самолеты, задрав носы, начинали выходить из пике и громко выли. Каждый самолет сбрасывал по пять бомб: четыре мелких обозначали в воздухе углы квадрата, а одна большая бомба падала в центре этого квадрата. Немцы во всем любили фокусничать, даже и в сбрасывании бомб.
       Бомбы рвались оглушительно громко и трескуче, потрясая землю и воздух. Становилось даже тяжело дышать от этого грохота и от резкого колебания воздуха, сделавшегося жестким и каким-то сжатым. В грохоте бомб совершенно потонули звуки зенитных орудий и только было видно, что в воздухе, плескаясь и сверкая, продолжали рваться снаряды. Вдруг один, потом другой самолет, клюнув носами, задрав хвосты к верху и начали быстро падать, объятые пламенем и черным кудрявым дымом.
       Над городом поднялись черные кудлатые столбы дыма и багрового пламени. И мы, видя это, ничего пока не могли сделать, чтобы погасить пожар. Но в наших сердцах загорался свой, особый пожар, который никогда и никакими "Юнкерсами" невозможно было погасить. Мне казалось даже, что я уже выздоровел и должен был вставать.
       - Позовите фельдшера! - закричал я. - Пусть он немедленно снимет с меня веревки...
       Фельдшер попробовал мой лоб своей холодной влажной ладонью и покачал головой.
       - Э-э, нет! - возразил он. - У вас температура. Лежите себе и терпите. Терпите и лежите...
       Пришлось и лежать и терпеть. Ничего другого мне не оставалось.
       Обоз медленно двигался по шоссе, по обе стороны которого зеленели хвойные леса, возвышались валдайские холмы, лежали минные поля, обнесенные изгородями из колючей проволоки. На мостах были заложены фугасы с электрическими проводами и с деревянными клетками над ними, чтобы на фугас не наехали наши автомашины или танки.
       Навстречу нам, разбрызгивая грязь, одна за другой катились с передовых позиций машины. Огромные крытые фургоны, окрашенные в белый цвет зимы - наши; черные - с немецкими надписями на бортах - трофейные...
       Дорога, извиваясь среди густых лесов, все время шла на подъем. Неожиданно вынырнула из-за крутого холма беленькая церковка с выбитыми стеклами узких окон, потом показались немазаные бревенчатые избы с высоко поднятыми над землей окнами и с полуподвалами под полом. Это был первый населенный пункт на шоссе Валдай-Демянск и назывался он странным именем "Короцко". На улице, во дворах и огородах деревни лежал глубокий снег, взбухший и потемневший от насытившей его воды.
       Какая-то женщина в белом с черными мушками платье, сверкая на солнце голыми икрами толстых ног, пробиралась по снегу от одной избы к другой. На ногах ее были старые глубокие калоши. Проваливаясь в снег по самые колени, женщина заливисто визжала, а наши ездовые кричали ей соленые и неудобопечатаемые комплименты (к нашему приезду, оказывается, еще не было здесь приказа о принудительном выселении жителей из района двадцати пяти километровой фронтовой зоны. Такой приказ появился позже).
       За деревней Короцко, перекрывая дорогу и упираясь одним концом в озеро, а другим в лес, белела зубчатая гряда железобетонных противотанковых пирамид. Миновав эту гряду и поднявшись еще немного в гору, мы оказались на окраине нового лесного поселка, называемого Бором. Среди сосен и елей, по буграм и холмам чернело до сотни изб, покрытых мелкой гунтой. Издали крыши походили на темно-серые холмы, усыпанные рыбьей чешуей.
       Этот прифронтовой поселок считался в здешних местах крупным населенным пунктом (В лесах Северо-запада люди чаще всего селились небольшими поселками в 5 - 10 изб). В Бору почти не было гражданского населения и по улицам двигались одни военные. У дворов стояли автомашины, подседланные кони, орудийные упряжки и тягачи. Под широкими кронами могучих сосен дымили походные кухни, суетились у кухонь полковые и батарейные повара.
       У одной из крайних хат меня встретил сержант Зиборов. Он мигом освободил меня от веревок, дал глотнуть вина из широкогорлой алюминиевой фляги и ввел в занятую моим взводом избу. Уже переступая порог избы, я почувствовал, что ребята не пожалели дров: меня буквально обжег нагретый воздух и в горле запершило от горького дыма, не успевшего выветриться из избы.
       На печи, куда меня уложили, была жара, не уступающая жаре крематория. Но я должен был послушаться фельдшера и пролежать на этой печи до самого утра: мне надо было хорошенько пропотеть. Чтобы не зажариться, я попросил Зиборова положить под меня толстые доски, которые нашлись на чердаке. Но и доски вскоре настолько нагрелись, что могли вспыхнуть. Зиборов побрызгал их водой. Капли воды упали на раскаленные кирпичи и удушливый запах горячей сырости перехватил мое дыхание. Пришлось встать. Так, прислонившись спиной к стене и свесив ноги с печи, я просидел до полночи, а потом заснул тяжелым кошмарным сном.
       .......................................................................................
       На четвертые сутки мы получили боевое задание. Мое здоровье к этому времени поправилось и я по-прежнему шагал во главе взвода. Над нами, сотрясая воздух гулом моторов, на запад шли огромные транспортные самолеты. Они шли выручать нашу соседку, 11-у армию, которая сидела на ветвях деревьев, спасаясь от разлива. Снабжать ее продовольствием и боеприпасами можно было теперь только с воздуха, сбрасывая грузы на парашютах.
       Положение нашей, Тридцать четвертой армии, было выгоднее, так как в нашей полосе имелось меньше топей и болот, что позволяло снабжать армию при помощи конного транспорта, автомашин и тягачей, тащивших огромные сани или чудовищных размеров повозки с широкими чугунными колесами. Раскисшую дорогу люди одолевали хворостяным и бревенчатым настилом, спуском воды в кюветы и скалыванием льда, чтобы скорее просохло полотно дороги.
       На болотах обнажился мшистый зеленый ковер, усыпанный, точно красными пуговицами, зернами клюквы. У обочин дороги торчали розовые и серо-зеленые гранитные валуны, сотни тысяч лет тому назад принесенные сюда ледниками со Скандинавских гор. Одни валуны были похожи на молодых бегемотов, другие - на тюленей, третьи - на лягушек, четвертые - на голые бараньи лбы, пятые - на птичьи головы с огромным клювом. И по этой дороге недавно, в январе, яростно огрызаясь, отходили немцы к Демянску. В грязи валялись серые котлообразные каски, торчали воткнутые в землю штыки, зеленели на обочинах полуобнаженные коробки мин зимней кладки, валялись обрывки рыжих проводов, желтели снарядные гильзы и патроны в кюветах, лежали расплющенные машинами немецкие автоматы с длинными рогами-магазинами. За кюветами, опрокинутые кверху колесами, валялись немецкие повозки с погнутыми пустотелыми железными дышлами и оглоблями.
       С середины дня началась непогода. Загудел над тайгой северный ветер, ударил мороз. Весны как и не бывало. Захрустела под ногами замороженная дорога. Будто в декабре, закрутились над нами, залетали редкие снежные пушинки. Высоко над дорогой, не обращая внимания на дурную погоду, кружил немецкий самолет, чертя в облаках молочно-белую кудрявую тропинку. С обеих сторон на нас глядела грустными зелеными глазами побитая войной тайга. Точно в буреломе, перепутались между собой перебитые снарядами или вырванные с корнями стволы елей, сосен, берез и осин. На изломах берез, как в ранах, бурунами застыл березовый сок, похожий на матовое жидкое стекло. На стволах израненных сосен сверкали янтарные капли смолы. Меж деревьев зияли наполненные водой воронки от авиационных бомб, сквозь мутный тонкий ледок глядели из воронок продырявленные пулями алюминиевые фляги и котелки.
       По лесу катилось звучное, шумливое эхо пулеметной и артиллерийской пальбы. Немцы, отброшенные нашей пехотой, засели за рыбным заводом. Они зарылись в землю, опутались колючей проволокой и упорно сидели, собираясь сдохнуть в "Демянском котле".
       Гулко, методически ухала наша дальнобойная батарея. Снаряды, шурша над нашими головами, уходили за озеро и громоподобно рвались там. Немцы почти не отвечали. Редко-редко с шелестом и подсвистом проносился над нашими головами немецкий снаряд, и бойцы тогда бросались в стороны, пластались в кюветах и ямах. Потом, видя, что я оставался на дороге, возвращались в строй и смущенно поясняли:
       - Жить ведь, ей-богу, хочется. Потому и побежали. Нам кажется, что каждый снаряд обязательно упадет на нас...
       - А вы по звуку судите, - отвечал я. Если он нарастает и, приближаясь к вам, резко свистит, берегитесь... Если шелестит вверху, бояться нечего: не в наш адрес идет посылка...
       Бойцы засмеялись. Но в воздухе снова зашелестело и кое-кто бросился было к кюветам.
       - Не к нам, не к нам! - закричали другие. - Чего бросаетесь в панику? Шелестит ведь совсем высоко...
       Потом взвод продолжал двигаться молча. Каждый из бойцов старался во время уловить и оценить значение звуков, мечущихся над тайгой. Это были фронтовые звуки и взвод постепенно привыкал к ним, учился читать их куда с большим усердием, чем каждый из нас в детстве учился читать азбуку и букварь, а на студенческой скамье - понимать теорию сопротивления материалов или кантовское учение о "вращающейся туманности". Недаром говорят, что фронтовой месяц стоит целого года мирной учебы.
       Немцы охотились за нашими дальнобойными батареями, стреляя по ним из глубины своей обороны. И когда послышался рокот наших самолетов (этот рокот всегда можно узнать среди других рокотов и звуков: ровный, поющий и упругий, никак непохожий на рыдающий рокот немецких самолетов), мы подняли головы, стали ожидать атаку наших самолетов на немецкие позиции. Но самолеты (их было всего три) прошли над нами, чтобы вдоль дороги выйти к немецким позициям с тыла, и начали вдруг ронять какие-то белые клубы дыма и пара. Клубы эти, кружась и расширяясь, опускались все ниже и ниже, редели и превращались в огромные рои невиданных насекомых, сверкавших своими белыми крылышками. Один из роев воздушное течение несло в нашу сторону и вскоре мы различили, что в воздухе кувыркались не насекомые или птицы, а многочисленные бумажные листы. Снизившись, они стали падать на деревья и на озеро, на дорогу и на головы наших бойцов. Это были советские листовки, обращенные к немцам.
       Одни из этих листовок популяризировали Сталинский приказ  55 от 23 февраля 1942 года. Другие, напечатанные по-немецки, рассказывали о кровавом пути гитлеровской Германии под руководством нацистов. Третьи воспроизводили обращение немецких военнопленных к своим коллегам о бесполезности войны и необходимости уничтожить гитлеровский режим в Германии. Были также иллюстрированные листовки, рассчитанные на возможность разжалобить немецких солдат. Вот изображена голодная женщина, окруженная детьми, которым она снова не принесла хлеба из опустевшего магазина. Изнуренная девочка, вцепившись в подол матери, пищала: "Мутти, хат видер никст гебрахьт?" (Мамочка, опять ничего не принесла?).
       На другой листовке нарисован немецкий солдат, обвязанный платком, с засунутыми в рукава шинели озябшими пальцами и с винтовкой, как с кнутовищем, подмышкой. Солдат обреченно шагал по русским заснеженным полям среди бесконечных могильных крестов, на березовых лучах которых висели немецкие каски и сидели носастые черные вороны.
       Все это сильные картины. Нас они брали за самое сердце, заставляя его сжиматься и холодеть. Художники нашей страны неплохо поработали, руководствуясь и вдохновляясь великим гуманизмом сталинских слов: "...было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом".
       И вот, эти листовки были рассчитаны на людей. На людей они могли произвести потрясающее впечатление. Но много ли найдется людей в 16-й немецкой армии фон Буша, находящейся перед нами в Демянском котле? Пожалуй, мало. Это армия зверей, принявших на горе истории человеческий облик. Для них нужны бомбы и ненависть. Ненависть, воспитанная такими листовками, какие недавно мне пришлось прочитать в "КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЕ". Снимок Золотовского о немецких зверствах так и встал сейчас перед моими глазами. Истерзанная девушка вскинула кверху мертвые руки, зовущие нас к возмездию. И кто же убил эту девушку? Ее убили немецкие мужчины, одетые в серо-зеленые шинели и пустившиеся с автоматом в руке в бандитский поход против "низших рас". Нельзя забыть слов под снимком Золотовского: "Молодой патриот! Перед тобой - труп истерзанной фашистами двадцатилетней комсомолки Клавдии Гавриловны Ерохиной. Этот снимок сделан в селе Черные Грязи в дни жестоких зимних боев. Запомни этот страшный документ и отомсти врагам!"
       Да что снимок! Вот мы остановились на привал у 125-го пикета лесной трассы Валдай-Ивантеево. Наше внимание привлек бурый могильный холмик с воткнутым в него пропеллером самолета. На пропеллере чем-то острым была выцарапана надпись: "Здесь покоится погибший смертью храбрых летчик А.Я. Булин".
       И, может быть, кроме этих строк моих записок, никто не расскажет родным товарища Булина о месте его героической смерти и погребения. Он погиб, тараня немецкий самолет, мстя немцам за Клавдию Ерохину. А разве мы не обязаны отомстить теперь немцам за смерть летчика Булина?
       Мы сняли шапки и с обнаженными головами долго стояли над могилой незнакомого, но дорогого нам человека и товарища по оружию. Мы молчали. Наше молчание прервал подошедший врач полка. Он прочитал надпись на пропеллере, вздохнул и посмотрел мне в глаза.
       - Вот, вы историк по образованию, - сказал он и показал пальцем на надпись на пропеллере. - А задумываетесь ли вы над вопросом о значимости подобных надписей для советской эпиграфики?
       - Задумываюсь, доктор! - ответил я. - Но почему вы, медик, спросили меня об этом?
       - В детстве, да и в юношестве, - признался доктор, - я очень интересовался этим вопросом. Я читал книги об итальянце Кола ди Риэнцо, о том как он основоположил эпиграфику - науку о надписях, как исторических источников. И мне кажется теперь, что эпиграфика отечественной войны имеет несравненно более героический материал, чем имели его прошлые века и неужели наша наука не займется собиранием и обработкой надписей на многочисленных памятниках войны?
       - Займется, - уверенно сказал я. - Обязательно займется. Ведь люди, погибшие на дорогах наших побед, имеют право на бессмертие...
       - Вот именно! - нетерпеливо прервал меня доктор. - Если в своем письме на имя Кола в июне 1347 года Петрарка писал: "Ты штурмуешь небо!", то о нашем поколении он сказал бы гораздо большее. Мы не только штурмуем небо, но и уничтожаем возродившихся людоедов до петрарковских веков. И каждая надпись над могилой павших советских воинов является сияющим золотом нашей исторической правды, которую должны знать и поколения помнить вечно о наших героях, отдавших свою жизнь за честь и независимость отчизны. Ведь еще с древнего времени люди начинали понимать мобилизующую и воспитывающую роль надписей над могилами своих героев. Разве не написали греки над могилой спартанского царя Леонида, погибшего вместе с тремя сотнями своих воинов в жестокой сече с персами за Фермопильское ущелье в 480 году до нашей эры: "Странник, возвести Спарте, что мы легли здесь все триста, повинуясь законам отечества"?
       - Мы тоже понимаем, - возразил я. - И, вероятно, займемся этим, как только победим Германию...
       - Конец прива-а-ала-а! - послышалась команда.
       Бойцы вскинули автоматы на грудь или взяли на ремень винтовки, примостили за спиной зеленые минометные плиты, положили на плечи тяжелые бронебойки и минометные стволы.
       - Шаго-ом марш!
       И мы помаленьку пошли дальше, оглядываясь через плечо на могилу летчика Булина. Вокруг нее верными стражами стояли березы, покрытые замерзшими слезами весеннего сока. Мимо могилы, грохоча и подпрыгивая на бревенчатом настиле дороги, бежали и бежали к фронту машины со снарядами, с горючим и с продовольствием. Катились пушки на машинных прицепах, шла конная артиллерия. За всем эти снова двигалась пехота и пехота... Россия готовилась к наступлению.
       Шли пока бои "местного значения", как именовались они в сводках Совинформбюро. Войска 34-й и 11-й армии колотили 16-ю немецкую армию в болотисто-лесном треугольнике Демянск-Лычково-Залучье.
       Часов в одиннадцать ночи мы пришли в боевые порядки. Фронт полыхал огнями и гремел, как тропическая гроза. В небесную темноту то и дело взвивались ракеты, развевая свои золотые гривы и заливая багряным светом вершины сосен, таежные просеки, снеговые и сложенные из камня окопы. Казалось, что лес в эти мгновения оживал и, трясясь в дикой пляске, рычал и рокотал, как чудовищный зверь или как водопад Ниагара.
       Мои люди сперва жались друг к другу, разговаривали срывающимися дрожащими голосами, потом успокоились и начали утолщать бруствера своих окопов, устанавливать пулеметы, проверять гранаты.
       В тылу, мечась над лесом, полыхало зарево пожара. Это немецкие снаряды зажгли наше село Большое Уклеено. Наутро предстоял бой.
       ........................................................................................
       Местные бои и стычки продолжались весь день. К вечеру линия фронта стабилизировалась в районе Пестово (Это не то Пестово, что западнее Валдая, а то, которое на Демянском направлении).
       Немецкие позиции расположились за озером, в Исаково. Рыбный завод остался в наших руках...
       Так прибыли мы снова на северо-запад.
      
       22 марта - 18 мая 1942 года
       Северо-западный фронт.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    В ЛЕСАХ ВАЛДАЙСКИХ

    Записки. Очерк 8

      
       В эту командировку мы с лейтенантом Лашкевичем должны были отправиться пешком, так как предстояло разведать наиболее подходящие дороги для скрытого передвижения транспортов и войск к переднему краю. Намечалась крупная операция в районе Демянско-Лычково-Залучского треугольника, в котором продолжала удерживаться побитая 16-я немецкая армия.
       Взяв на ремень карабины и пристегнув к поясу по паре ручных гранат, раненько утром мы вступили в лес. Проселками и лысыми полянами, по краям которых могли незаметно проходить войска, мы добрались до большой деревни Ивантеево. Здесь, как еще говорили нам в штабе, жил один старик-следопыт, вдоль и поперек исходивший Валдайские леса.
       Когда грянула война, население из Ивантеево ушло на восток, а этот старик вместе со своей старухой твердо решил не покидать своей избы. Раздобыл он ружье, гранат накопил и решил самостоятельно воевать с немцами. Воевать с немцами ему не пришлось, так как Красная Армия оттеснила немцев за Ивантеево, которое стало теперь ближним прифронтовым селом. Старик (звали его Петром Ивановичем Мальцевым) явился в армейский штаб и добровольно предложил свои услуги быть проводником красноармейских подразделений по ему одному известным тропам и дорогам через леса, топи и болота.
       Вот к помощи этого старика штаб рекомендовал и нам обратиться.
       Петра Ивановича Мальцева мы застали на болоте, почти у самой околицы Ивантеево. Чавкая большими армейского образца сапогами и согнувшись в три погибели над мшистым зеленым болотным ковром, он собирал кроваво-красные, похожие на рассыпанные кем-то бусинки, зерна клюквы и осторожно ссыпал их со своей бурой ладони в глубокое решето.
       Нас, подошедших к нему очень тихо, он нескоро заметил и продолжал свою работу, как ни в чем не бывало. Тогда мы слегка кашлянули и Петр Иванович поднял голову.
       - Здравствуйте, Петр Иванович! - сказали мы, отдав честь. - Как поживаете?
       Старик снял с головы глубокую островерхую шапку из коричневого бобрика и, сверкая лысиной, низко поклонился.
       - Здравствуйте, сынки! - сказал он дребезжащим голосом. - А живу, слава богу, терпимо. Живу и хлеб жую. Вот только бумага вся вышла, завернуть цигарку бы, но уж очень нескладная газета. Старуха мне принесла ее из Валдая. Прямо нескладная газета. Сами вот посмотрите...
       Он поднял подол длинной сермяжной рубахи, торчавшей из-под черного ватника, и достал из кармана широких зеленых штанов номер газеты "ВАЛДАЙСКИЙ КОЛХОЗНИК" от 15 мая 1942 года.
       - Посмотрите, можно ее курить?
       Действительно, закурить такую газету было совершенно невозможно. Она была тверда и толста, как сыромятная кожа. Да и новинок в ней не было для прочтения. Номер был заполнен нотой Молотова о немецких зверствах, опубликованной в центральной печати еще 27 апреля 1942 года, большой статьей "Сбор клюквы - важная оборонная задача" и, наконец, подписью редактора А.Г. Шуваловой. Больше ничего.
       - Умеют же люди, подобные шуваловы, издавать устаревшие газеты, - сказал я, передавая номер лейтенанту Лашкевичу. - Сохрани, дружище, на память. А вам, Петр Иванович, вот, курите пожалуйста! - достал я из сумки и подал старику целую десть курительной бумаги.
       Петр Иванович хозяйственно пощупал пальцами уголок листа бумаги, сказал, что "немного проховата и тонка", но сейчас же закурил и заодно поинтересовался о цели нашего прибытия.
       Слушая меня, он сосредоточенно курил, трогал левой рукой черную с проседью бородку, почесывал ногтем костлявую горбинку своего толстого носа и пытливо смотрел на меня из-под косматых бровей лукавыми серыми глазами.
       - Это можно, - сказал он, наконец. - Я проведу вас по такой дороге, что лучше и не придумаешь. Только вот зайдем сейчас ко мне в хату, старуха нас завтраком покормит. Позавтракаем, потом и двинемся в путь.
       В хате Петра Ивановича было тихо. Только двадцатидвухлетняя "Десса" гремела под столом, обрабатывая козлиную кость. "Дессой" старик называл маленькую черную собаку, оглохшую и поседевшую от старости.
       - Я, - пояснил нам Петр Иванович, - интереса ради, испытываю, сколько лет способны жить различные животные и птицы. Очень это для меня любопытно. Вот, петух у меня был. Девятнадцать лет прожил он и ничего себе, исправно кукарекал и по куриной части исполнял дело. Только в начале двадцатого года своей жизни начал он кое-что путать. Например, несколько раз проспал полночь и кукарекнул совсем уж невпопад. Хороший был петух, но жаден... Хватил однажды сухарь не по своей способности и подавился. На том и жизнь его кончилась, а если бы без жадности клевал, мог бы еще пожить... А то вот еще, кот у меня у меня был. Хороший кот, сибирской породы, с бородой на щеках и косматый такой, косматый. Шестнадцать лет прожил, и погиб он по несчастью: в казан с кипятком, с печки прыгнувший, упал и обварился насмерть. Но "Десса" вот живет...Умная собака.
       Пока хозяин рассказывал мне все эти истории, лейтенант Лашкевич мылся в сенях, пробуя полученный у ротного каптенармуса заграничный "шампунь", а старушка-хозяйка в кутке готовила нам "сладость". Она огромной деревянной ложкой давила клюкву на плоской алюминиевой тарелке. Сочные зерна, лопаясь от натуги, струями красного сока брызгали в лицо старухи и щеки ее казались покрытыми мелкими капельками крови.
       - Скорей там, старуха, пошевеливайся! - не вытерпел Петр Иванович. - Не понимаешь разве, нам надо спешить на дело!
       - Сичас, сичас, - засуетилась старуха. Она, видимо, уважала в старике и силу и власть. - Сичас...
       Она поставила на стол недомятую клюкву, за которую я принялся сам, и начала возиться в печи и на загнете, громыхая сковородками и макидрами. Лашкевич тем временем достал из сумки сельди и флакончик уксуса, а старик подал ему деревянную тарелку, чтобы на ней удобнее было почистить и разрезать сельди.
       - Сама, сама! - закричала старуха. - Я все сама сделаю, родимые. Вы уж у меня, вроде как в гостях побудьте...
       Она подбежала к столу, моментально содрала с сельдей кожу с головы до хвоста, порезала их на кусочки и немножко посокрушалась, что нет у нее постного маслица, без чего селедочка "скуса не имеет".
       - Ничего, бабушка, - возразил Лашкевич. - Сельди жирные. Они и без маслица пойдут. Кроме того, вот уксус! - Подал он хозяйке трехгранный флакончик. - Полейте немного...
       - Ишь ты, дива какая! - покачала старуха головой, взболтнула уксус, потом налила его в ложку и, не успели мы моргнуть глазом, как она отведала уксус, точно схлебнула суп или рыбную уху с ложки. Мутно голубые глаза ее сразу остановились, а губы покрылись инееподобным белым налетом.
       - Воды ей скорее, воды! - крикнул я Лашкевичу, возле которого стояли ведро и кружка.
       Одумавшись, старуха сквозь слезы и кашель вымолвила:
       - Ох, сказись она, дива эта! Я думала, она сладкая, а она такая глыбкая да ямкая (крепкая и кислая).
       - Вот, сынки, темнота! - засмеявшись, воскликнул Петр Иванович. - Ведь старуха моя, действительно, никогда уксус не пробовала, а пробовать она все любит... Медом ее не коми, а попробовать дай...
       - О-о-о, старик, молчи уж, - стараясь шутить, возразила старуха. - И сам ты любитель пробовать разные разности...
       Так, перебраниваясь и ворча, старики начали завтракать вместе с нами. Потом хозяйка угостила нас кушаньем, которое в Андижане называют "самцами", в Свердловске - "шанги", в Курске - "налистники", а вот тут, в лесах Валдайских, это кушанье носило название "сульчины".
       Это большой блин, в который, как в пакет, завернута какая-нибудь вкусная начинка. На этот раз начинкой служила некрутая молочная каша. Нажал я зубами на "сульчину", а каша и потекла по пальцам. Но все же, "сульчины" нам понравились и мы поели их целую большую миску.
       В конце завтрака старуха угостила нас кисло-сладким клюквенным квасом, потом начала расспрашивать о кушаньях, которые принято готовить в наших местах. Мы назвали ей курскую соломать, сураегу, соложеное тесто, но старуха только головой покачивала.
       - Нет, не слыхивала, не приходилось, - сказала она. - Ведь у нас край лесной, мы и живем по лесному, своим домыслом живем...
       И сказала эта старуха не с сожалением, а таким тоном, в котором отражалось чувство глубокой удовлетворенности лесной жизнью, чувство превосходства этой жизни над всей остальной, не лесной жизнью.
       Поблагодарив хозяев за сытный завтрак, мы начали готовиться в путь-дорогу, а щупленькая старушонка с редкими седыми волосами и перекошенными узкими плечиками, обтянутыми серой коленкоровой кофтой, засуетилась собрать нам узелочек харчей на дорогу и выбежала по делу в сени. Вдруг она закричала там благим матом и, вся побледнев, вбежала в хату. На губах у нее висели лохмотья белой пены, а в руках она держала склянку с "шампунем", забытым в сенях Лашкевичем.
       - Ох, ох, ох! - стонала старуха. - Я, кажись, отравилась. Думала, что это подсолнечное масло, а взяла в рот и пеной все поднялось...
       Тут мы не удержались и начали хохотать вместе со стариком.
       - Бабушка, - сказали мы. - Да это же не масло, а "шампунь" - жидкое мыло...
       - Ну, слава тебе, осподи! - сразу повеселев, перекрестилась старуха. - От мыла, ведь, люди не умирают...
       - Ах, корга, корга! - укоризненно произнес старик. - Сколько раз тебе говорил, не пробуй, если материал неизвестный...
       -Вот ты какой! - огрызнулась старуха. - На меня ругаешься, а сам все и пробуешь и пробуешь...
       - Я пробую сознательно и с умыслом, - серьезным голосом сказал старик. - А ты пробуешь так, с дури головы...
       .......................................................................................
       Минут через двадцать мы распрощались с приветливой старушкой и оставили деревню Ивантеево.
       Немцы почему-то начали в это время бить из дальнобойных орудий и снаряды рвались в лесу, тянувшемся между Ивантеево и населенным пунктом Бель.
       Петр Иванович остановился. Он посмотрел на поднимающиеся над лесом черные столбы взрывов и глаза его сузились, в них сверкнула злость.
       - Лес ломает, подлец! Да за этот лес, да за каждое дерево надо не менее как двум немцам голову отломить! - пробормотал он и, повернувшись, зашагал так твердо и быстро, что мы еле успевали за ним. - От этого леса вся наша сила исходит, а он по нем бух да бух... Да вот, что вам скажу, - толкнул он меня рукой. - Немец, он с удовольствием всякую пакость сделает. Он тебе и сад порубит, и лес поломает, и хату спалит, и ребенка убьет и всякую искусству опоганит... В нашей округе есть церковь. Каменная, хорошая церковь. Про нее тут слава даже везде шла. Слишком картины там расписаны с умыслом и с живописностью. Говорят, живописец Репин интересовался этими картинами. Вот как. А немцы выдрали в этой церкви пол, а святые лики живописные из автоматов расстреляли. Вот как. Сам то я человек не очень религиозный, но меня кусает за сердце, что они такую искусству опоганили. Вот как. По пути вот я и покажу вам, если интересуетесь, эту церкву. В ней есть интерес...
       .......................................................................................
       Так, беседуя о всяко всячине, а больше всего, злясь и раздражаясь на немцев, мы и не заметили, как отмахали шесть километров от Ивантеево до Большого Городно по дороге, с обеих сторон зажатой мощными лиственными и хвойными лесами. Здесь началось большое озеро, северным берегом которого мы прошли до плотины, миновали шлюз и вышли потом на южную окраину Малого Городно.
       - Ну, сынки, - сказал нам Петр Иванович Мальцев. - Теперь повернем налево. Нам надо по лесам и болотам, по топям найти все же сухую и скрытую дорожку. У старика есть такая на примете. Я вас проведу через Заручевье, через Козьяки, через Струги... Кривехонько, но удобненько выйдем мы на демянское шоссе почти под самым Валдаем. Вот как.
       В Заручевье мы прибыли быстро, прошагав около трех километров по дороге через лесистое болото. И действительно, старик показал нам, а мы нанесли на карту эту неезженую еще, но соответствующую всем требованиям секретного передвижения войск дорогу.
       Заручевье оказалось небольшой деревушкой, расположенной на лесистых буграх. К нашему приходу там продолжали еще дымит головни на пожарище и голосили женщины. На улице и на ветвях деревьев валялись и висели осколки досок, щепки, шматки серой гунтовой кровли, разбросанные взрывом немецкой авиабомбы, которую утром сбросил здесь немецкий черногузый "Юнкерс". Под сараем, мимо которого проходила дорога, стоял небольшой гробик, а над ним безутешно рыдала женщина. Она оплакивала свою десятилетнюю дочь, убитую немецким летчиком.
       .......................................................................................
       Часам к четырем дня мы закончили разведку первой объездной дороги, наметили съезды, разъезды, регулировочные посты и телефонные точки. Дорога эта оказалась вполне универсальной. По ней могли идти не только пехотинцы и повозки, но и орудия, трактора и танки. Под ветвями могучих сосен, берез, ветел, образовавших как бы сплошной арочный зеленый потолок над дорогой, движение могло идти, как по туннелю. Никакой немецкий воздушный разведчик не смог бы обнаружить движение войск по этому живому зеленому туннелю, способному поглотить в своей дыре и укрыть целый современный корпус войск.
       ........................................................................................
       Отложив разведку маршрута до Валдая и острова Руднев на Валдайском озере до следующего дня, чтобы успеть за ночь оформить схему уже разведанной дороги, мы решили все же заглянуть в церковь, о которой так много и настойчиво говорил нам Петр Иванович. Признаться, нам хотелось посмотреть роспись стен и фрески, сделанные кистью Валдайских живописцев. Ведь если ими действительно интересовался в свое время даже знаменитый автор "Бурлаков", то они, несомненно, достойны нашего внимания. Свет, краски, образы, - постоянно следует подчеркивать, являются как бы душой материи. И в церковной росписи осмотренного храма я нашел лишь новое подтверждение правильности этой мысли. Так сильно воздействовала на мое воображение и на мою эмоцию роспись Валдайских живописцев старшего поколения.
       Шагая по деревянным ступенькам церковной паперти вслед за Петром Ивановичем и переступая порог церкви, я был полон каких-то двойственных противоречивых чувств: "Что могу я увидеть в церкви? - тревожил меня один вопрос. - Повторение того, что еще в детстве не раз видел в других церквях? Возможно, более художественное повторение, но все же только повторение. Ведь религиозная тематика однообразна и схематично-эталонно ее живописное разрешение в захолустных церквях. Если так, то мне не зачем идти в эту церковь. Но тут же волновал меня другой вопрос, почему же Репин посетил эти стены? И не будет ли с моей стороны кощунственным неуважением памяти гения, если с отвернутыми в сторону глазами пройду я мимо того, на что смотрели его проницательные и вдохновенные глаза?"
       Но с первого же взгляда на роспись стен я убедился, что творцы этой росписи, Валдайские неизвестные живописцы, вольно или невольно руководствовались, во-первых, мыслью великого мастера Коро: "Лучше быть ничем, чем эхом живописи других" и были заинтересованы в точности изображения лишь настолько, как говорил Горький, насколько это необходимо для более глубокого и ясного понимания всего, подлежащего искоренению или достойного воссоздания.
       Во-вторых, они работали с той любовью к труду, которая красиво и справедливо выражена была словами Ван-Гога: "когда я пишу жатву, мой труд не легче труда крестьянина, убирающего хлеб, но я на это не жалуюсь... я себя считаю рабочим, а не изнеженным иностранцем или туристом, путешествующим для своего собственного удовольствия".
       Итак, Петр Иванович Мальцев оказался прав. Восхваляемая им заранее, церковная роспись стен вправду оказалась изумительно богатой по краскам, свету и искусству исполнения. Более того, она совершенно в новом аспекте трактовала старые религиозные темы, осветив их светом реалистического взгляда на жизнь.
       Почти под самым куполом церкви живописцы намалевали великомученицу Параскеву, Николая чудотворца и Тихона Задонского.
       Все это широко известные, канонизированные христианской церковью религиозные персонажи, но как они даны здесь?
       Вот Параскева-Пятница. Она изображена в виде молодой красавицы в голубом платье и фиолетовой накидке, перекинутой через красивые округлые плечики и соединенной концами на рельефно очерченных холмогориях трепетной груди. В нежно-томных карих глазах Параскевы и на румяном ее тонком лице не было и тени святой мученической скорби или страдания под тяжестью человеческой бренности. Наоборот, в глазах Параскевы, и в выражении ее лица, в позе фигуры и в оттененном трепетании груди, - во всем светилась и дышала неутоленная жажда радостей земной плотской жизни.
       В руках Параскевы, написанной, может быть, живописцем с натуры или с портрета своей любимой девушки, был кипарисный крест, прижатый к груди, и пергаментный свиток с начертанным на нем символом веры 2Верую во единого бога-отца..."
       Будто подчеркивая свое внутреннее несогласие променять земную жизнь на небесную иллюзию, Параскева небрежно держала свиток левой рукой и он свисал почти до самых ее коленей, искусно обозначенных тенью, проступившей сквозь голубую материю. Так и казалось, что тепло молодых коленей Параскевы струилось через платье и в струях этих колыхался воздух и свет.
       Седенький Николай, с маленькими кудрями бакенбард на сухоньких щеках и с красными молодыми губами в обрамлении белой бороды и усов, был ранен пулей под левый глаз (выстрелил немецкий солдат) и выглядел комичным. Он, полный плотских вожделений, влюбленными серыми глазами смотрел на Параскеву, готовый шагнуть к ней и продекламировать слова Шолом-Алейхема из "Песни песней":
       Сильна она, как смерть, любовь;
       Жестока, как ад, ревность.
       Стрелы ее - стрелы огненные. Пламень божий...
       Каким-то неуловимым для глаза мазком кисти живописец превратил страстотерпого старца, каким рисует церковь Николая в своих канонах, в пылающего женолюбца, каким слывет он в народе, воспет в частушках.
       Живописец как бы через свет и краски своей работы перекликался с нашим временем. Ведь сейчас народные частушки и сказы нередко рисуют Николая чудотворца как вполне плотского человека, у которого, говоря словами Батюшкова, память сердца сильней рассудка памяти печальной.
       В народе есть рассказ о том, что однажды, пробужденный веселым девичьим смехом, Николай чудотворец долго любовался с колокольни гуляющими внизу студентками, потом, вздохнув и вспомнив молодость с ее сердечными треволнениями, он по каменным ступенькам сошел к молодежи.
       ...не стерпел наш старик,
       Бо соблазн был велик:
       С колокольни он святой опускается,
       Через тумбу-тумбу раз,
       Через тумбу-тумбу два,
       Через тумбу-тумбу три
       .............................
       За студентками гоняется...
       Поодаль от Николая и Параскевы был изображен темно-русый полнотелый с умными немного насмешливыми серыми глазами и широкой бородой старого русского купца, готового пуститься за выгодой хоть на край света.
       Купчина этот был старательно отделан богомазами на небесном фоне стены и назван Тихоном Задонским.
       Полнокровный реализм так и дышал от всей церковной росписи, за которой лесная глушь обеспечила, видимо, свободу от тяжелой лапы синодского цензора...
       Интересно отметить, что в этой церкви я не обнаружил традиционной картины "Страшного суда", являвшейся с давних пор обязательным атрибутом всех христианских церквей. В лесном краю она, видимо, оказалась ненужной.
       Не была завершена и картина "Изгнание Адама и Евы из рая". Полностью был закончен только строгий ангел с огненным мечем в руке, а остальное было лишь заэскизировано и смотрело со стены, как сквозь кисею или затуманенное стекло.
       На одной из стен написана картина "Блудный сын". Я долго не мог оторвать от нее своего взора, прикованный к картине не общим ее видом или мастерством отделки, а ее характером и композицией.
       Ветер качал за окном мохнатые широкие ветви сосен, и в церкви то становилось светлее, то снова дрожали сумерки, мешающие мне получше рассмотреть эту картину, написанную на плохо освещенной части стены.
       Но вот наступило счастливое мгновение. Порывом ветра ветвь была отклонена на секунду подальше от окна и на картину хлынул косой поток света, открывший мне загадку ее сильного обаяния: под верхним обрезом картины, едва обозначенная полупрозрачным мазком, глядела пятая голова. Сомнений больше не было: эта характерная деталь, заменявшая авторскую роспись художника, была верным признаком, что валдайские живописцы перенесли на церковную стену репродукцию известной одноименной картины Рембрандта.
       .......................................................................................
       Выйдя из церкви, мы увидели большую грузовую машину, которая шла из Валдая в направлении к Демянску. Остановив ее, мы попросили водителя подвести Петра Ивановича до Ивантеево, а сами, распрощавшись со стариком, направились в деревню Короцко обрабатывать свои материалы по разведке трассы...
       Над схемами разведанной трассы мы работали до часу ночи, после чего устроились спать на целом ворохе хвойных ветвей, принесенных для нас хозяином, стареньким инвалидом времен русско-японской войны 1904-1905 годов.
       В хате было тепло, и мы, расстегнув шинели, вскоре задремали.
       Сквозь сон слышался мне какой-то грохот, визг и шум, но проснуться я так и не смог до рассвета.
       Оказалось, что едва мы уснули, начала работать немецкая артиллерия, ей ответила наша артиллерия и так фронт грохотал часа два с половиной. Потом начался дождь и лил до утра.
       - Ох, и гвоздили, - пояснил нам старик, пока мы умывались и готовились в путь. - Я уже хотел вас взбудить, да не стал. Военные, мол, они сами знают, когда им спать и когда просыпаться. Самому приходилось так. Пушки бьют, а на них не обращаешь никакого внимания, спишь себе, коли не опасно. Так оно и тут. Хоть и звук сильный, а до нашей деревни не добьет пока немецкая пушка. Пороху у нее не хватит... Да. Но сыро на дворе. Да. Размякло от дождя. Только нездорова надо робеть, погодка образуется. Вон и солнышко уже показывается...
       Слушая несвязную речь старика-хозяина, мы подзавтракали из своих запасов, угостив и хозяина, а потом, поблагодарив за квартиру, попрощались с ним.
       Погода, действительно, "образовывалась". И маленький ветерок подувал, и солнце светило, но ночной дождь дал себя чувствовать.
       Дорога размокла и, выворачивая колесами пуды красной глины, машины с боеприпасами и продовольствием шли к фронту медленно, оглашая леса воем и шумом моторов. Водители, ругаясь и ворча, то и дело выскакивали из кабин и брались за лопаты, так как машины часто садились на дифер и буксовали.
       Удобнее чувствовали себя тягачи. Эти, громыхая гусеницами, шли, не обращая внимания на грязь. Один из них обогнул нас. На прицепе у него была 75-миллиметровая немецкая пушка, которую он тащил в Валдай, чтобы свалить в металлический лом.
       Ствол ее был разодран на пять продольных полос, загнутых назад, наподобие крюков многолапного якоря.
       - Вот и отстрелялась, - заметил Лашкевич по адресу немецкой пушки. - А ведь дождем и того дня, когда отстреляется вся Германия, и пойдет на переплав, как и эта пушка.
       - Это произойдет, может быть, скорее, чем мы себе можем представить, - ответил я.
       И так мы разговорились, размечтались о победе, о конце войны, о нашем будущем. За разговорами и не заметили, как подошли к противотанковому рву, через который был теперь переброшен добротный мост, а по рву текла целая река воды, прорвавшейся из озера.
       За мостом, когда мы миновали травянистый бугор, нам открылся вид на Валдай.
       Длинные железнодорожные составы маневрировали на станции взад и вперед, таяли над ними лохматые облака бурого паровозного дыма. На фоне березовой рощи высилась кирпичная водонапорная башня с серой деревянной надстройкой и красной шатровой крышей, над которой нелепо колыхались на ветру маскировочные ветви, привязанные бечевкой к обломанному штоку.
       Левее башни торчала длинная тонкая железная труба с паутиной проволочных растяжек, белела бескрестная колокольня с единственным круглым стеклом под карнизом, а среди тополей зеленели мордастые монастырские главы, сверкал на солнце белый домик без крыши, которую снесло на днях взрывной волной авиационной бомбы.
       Далее, покуда хватал глаз, чернели городские крыши, торчали трубы, синели хвойные леса и леса. В них утопал город с романтическим названием Валдай. С давних пор он был известен производством колоколов и колокольчиков, а теперь он был важным пунктом, центром укрепленного района нашей обороны, станцией снабжения войск Северо-западного фронта.
       .......................................................................................
       У железнодорожного переезда нас остановила девушка с красным флажком в руке и с карабином за спиной.
       - Контрольно-пропускной пункт, - сказала она. - Предъявите документы!
       Пока девушка смотрела в наши документы, я успел переброситься несколькими фразами с молодым пареньком, который командовал пятнадцатью девушками, ремонтировавшими путь. Они сидели верхом на ломах, поддетых концами под рельсы, и по команде паренька: "Раз, два, взяли!" все в раз подавали лом на себя, слегка подаваясь назад, и рельсы медленно сдвигались вместе со шпалами.
       - Что это за метод? - спросил я его.
       - А это я придумал, - ответил паренек. - Мы таким способом очень быстро восстанавливаем колею, смещенную взрывом авиабомбы. Вон, посмотрите, какую она воронку выбила. Колею на десять сантиметров подало в сторону... Теперь выравниваем...
       Получив документы, мы прошли в город, а сзади нас еще долго слышался тонкий голосок изобретателя.
       - Раз, два, взяли! - звенел он.
       .......................................................................................
       Вот мы на улицах Валдая, о котором имели пока только представление понаслышке. Теперь пришлось посмотреть на него своими глазами.
       Многие тротуары здесь так узки, что люди предпочитали идти прямо по булыжной мостовой, прерываемой местами серым асфальтом.
       До войны центральная улица и улица, выходившая на Ленинградское шоссе, были прекрасно благоустроены, покрыты голубым асфальтом, но во время войны наши танки измочалили шоссе и улицы, разнесли гусеницами асфальт, отчего шоссе стало во многих местах хуже обыкновенной грунтовой профилировки.
       В Валдае много зеленых деревянных домов. Зеленый цвет был здесь такой же данью лесному краю, какой были многие названия здешних деревень: Бор, Подберезье, Осиновка, Сосновка, Старый ельник...
       По пути мы зашли в несколько магазинов. В каждом из них, стуча ручными насосами, бойкие девчата в белых капорах и халатах шустро продавали кислый клюквенный квас по тридцать копеек стакан. Опять таки сказывался здесь лесной и болотный край, богатый ягодами, особенно клюквой, которую местные жители буквально сгребали пригоршнями на мокрых мшистых болотах.
       По улице Горького мы вышли к заполненному ранеными бойцами городскому театру "Темп", а отсюда улицей Карла Маркса, миновав почту и березовый парк с крохотной деревянной церковкой сиреневого цвета и белокаменным храмом с ионическими колоннами у входа - посредине парка, опустились по откосу к Валдайскому озеру.
       Собственно, сюда нам и нужно было пробраться, чтобы оценить возможности и условия некоторых военных перебросок с острова Руднева на сушу и далее - под Демянск.
       По вполне понятным причинам, я не стану в своих записках останавливаться на сугубо военных вопросах, связанных с выполнением указанной выше боевой задачи, а ограничусь только описанием панорамы.
       .......................................................................................
       На песчаном берегу Валдайского озера лежала черная большая лодка, перевернутая кверху килем. Невдалеке, стоя на узком мостике, девушка в огненно-красной юбке черпала воду цилиндрическими зелеными ведрами. Больше здесь не было ни одной живой души.
       Мы подошли к девушке и спросили:
       - Где здесь расположен причал?
       - Не причал, а пирс, - засмеявшись и окинув нас зеленоватыми глазами, возразила девушка. - Мы так и зовем его "Пирс", понимаете?
       - Понимаем, - сказали мы. - Тогда покажите, где находится валдайский пирс?
       - А вона, левее! - махнула девушка рукой вдоль берега и начала поддевать крючком коромысла под дужку ведра. Поймав ведро, она немного присела и другим крючком коромысла поймала дужку второго ведра, потом выпрямилась и, не спеша уходить, положила обе руки на зеленое коромысло, спросила: - А зачем вам пирс?
       - Мы думаем его выкрасить в такой огненный цвет, как ваша юбочка, - не задумываясь, ответил Лашкевич.
       Девушка покраснела, дернула плечом, отчего из ведер через край плеснула вода и шлепнула на песок. - Вредные вы и хитрые! - проговорила она и, балансируя и пригибаясь, чтобы не расплескать воду, медленно пошла на песчаное взгорье и скрылась вскоре из виду за деревьями и дощатым забором.
       - Черт ее знает, - вполголоса сказал Лашкевич, - интересуется, а откуда я знаю, почему она интересуется нашими делами? Вот и сказал ей почти грубость... А девушка, сказать правду, хороша. В мирное бы время... у-ух... не упустил бы ее из внимания...
       Мы прошли к пристани.
       Длинный деревянный причал ее, громко названный девушкой "пирсом", далеко врезался в озеро.
       Он был пуст, лишь внизу, прикованные цепями к толстым сваям, покачивались на водной зыби длинные пустые лодки с большими черными уключинами, но без весел.
       Мы прошли в самый конец причала и залюбовались видом на остров Руднев, похожий на огромный зеленый вопросительный знак, окруженный голубой озерной водой. Нам хорошо была видна белая высокая монастырская стена с островерхими башнями на углах, видны были луковице подобные церковные главы, зеленели леса, над многоэтажным зданием развевался огромный белый флаг с изображением красного креста на нем.
       До войны в монастыре был дом инвалидов, теперь там жили раненые.
       .......................................................................................
       Среди широкой озерной глади монастырь казался бело-зеленой пирамидой, поставленной на зеркальный стол.
       .......................................................................................
       Остров Руднев поддерживал связь с берегом при помощи лодок и парома, который причаливал (и для нас это было удобно) в трех километрах юго-восточнее Валдая.
       .......................................................................................
       Закончив работу, мы уже собрались покинуть Валдай и искали только попутной машины, чтобы доехать до Дубровки и продолжать разведку трассы теперь уже другого направления. Но машин, как назло, не было, тогда мы двинулись пешком.
       До Дубровки от Валдая надо было идти по лесам и болотам, пересеченным грунтовой дорогой, восемь километров на запад. Мы это расстояние прошли за полтора часа и к обеду оказались в Дубровке.
       Лашкевич зашел в одну из хат, где еще продолжали жить некоторые семьи, не эвакуированные из фронтовой полосы, и попросил хозяйку приготовить нам обед. А я тем временем, устроившись на крылечке, начал вести свои записки.
       Но записывать мне не удалось, так как мой взгляд упал на группу ребятишек, склонившихся посреди улицы над утерянным кем-то противогазом, и мне захотелось проследить, что же они будут делать с ним? Понять мой интерес вполне можно, если учесть, что я педагог. Кроме того, видеть ребятишек над противогазом вблизи фронта не всегда можно.
       Итак, я начал наблюдать, не показывая ребятишкам вида, что слежу за ними.
       - Мишка, скорей! - закричали вдруг ребятишки хором, и, прыгая и маша ручонками, начали манить Мишку, который важно шагал от сарая с большим топором в руке.
       - Портки соскакивают, - возразил Мишка. - Мне нельзя быстро...
       Но вот Мишка подошел, примерился топором к ребристой коробке противогаза, крикнул что-то и ударил по ней углом топора. И сейчас же над коробкой склонились белобрысые головы ребятишек.
       Некоторое время малыши с любопытством глядели на рассеченную коробку, ожидая из нее огня или дыма. Но ни того, ни другого не было.
       Тогда один из них схватил коробку обеими руками и начал трясти, точно споласкивал бутыль. Через дыру посыпалась черная угольная пыль, и ребятишки, чихая и смеясь, начали прыгать вокруг, как дикарята.
       - Вы зачем разбили коробку? - грозным голосом спросил я, подходя к ребятишкам.
       Они, как вспугнутые воробьи, рассыпались по хатам и, выглядывая из дверей, разноголосо закричали:
       - А пошто она валяется?
       - Мы ее не трогали, а только пузу разрубили...
       - Дядь, а немцы в таких банках дыхают газы?
       - Идите сюда, - пригласил я ребятишек. - Не трону.
       Один по одному, крадясь и оглядываясь на свои хаты, чтобы дать стрекоча в любую минуту опасности, они медленно подходили ко мне. Но никакой опасности не предвиделось, и через минуту мы уже были друзьями.
       Устроившись на броне разбитого танка, стоявшего рядом с сараем, мы беседовали о том, как один советский мальчик убил из пистолета немецкого офицера, взял его сумку с бумагами и ушел в лес к партизанам...
       В это время со стороны Софронихи, в лесу, послышался шум мотора, а вскоре из-под горы вырвался на улицу Дубровки странный автомобиль. Посредине днища, между колес, у него работала единственная гусеница.
       Развернувшись, автомобиль вдруг подъехал к нам и остановился.
       - Ва-а-а! А мы вас все время ищем, - крикнул мне из автомобиля тот самый благообразненький интендант Лысов, с которым читатели уже знакомы. Это он в свое время, когда мы ехали на фронт, мечтал о достижениях науки, способной кормить человека один раз в жизни чудодейственной пилюлей и сделать его невосприимчивым к температурным воздействиям. - Садитесь скорее в машину, поедем в штаб армии Пестово. Вызывают немедленно...
       - А с товарищем Лашкевичем как? - спросил я. - Ведь он в соседней хате насчет обеда хлопочет...
       - Он пусть немедленно явится к Девяткину со всеми материалами о разведанных уже участках трассы. Там ему дадут новое задание...
       Сделав соответствующие распоряжения и простившись с Лашкевичем, я залез вовнутрь странного полувездехода.
       Оказалось, что машина эта очень удобна. При помощи единственной центральной гусеницы автомобиль хорошо одолевал заболоченные участки дороги и не столь прыгал на колдобинах, как это делали обыкновенные машины.
       У околицы Пестово, в красивом хвойном лесу, нас остановил часовой перед шлагбаумом.
       - Стой! Что пропуск?
       Мы сказали. Тогда часовой взял ружье к ноге и показал нашему водителю на просеку в лесу.
       - Там поставьте машину! - сказал он. - В Пестово запрещено въезжать на машинах. Говорят, запрещено, значит запрещено! - уже, подняв голос, крикнул часовой на нашего водителя, и тот, бурча что-то себе под нос, повел машину на просеку, а мы пошли в Пестово пешком. Идти было всего с километр.
       Через несколько минут мы оказались на улице тесной бревенчатой деревни, утопающей в лесу. Через открытые окна хат брызгали на улицу трескучие звуки пишущих машинок. Штаб генерала Берзарина работал исправно.
       .......................................................................................
       В АДО армии мы пробыли до полночи, ожидая инструкций. Дежурный по АДО, кругленький и надушенный инженер Гуревич, растопил печку, и пламя ее, отражаясь, заискрилось на куче винтовочных патронов, наваленных прямо на лавке против печи, красными языками заиграло в большом трюмо, висевшем на противоположной стене.
       Пристроившись рядом с патронами, я записывал вот эти строки, а Лысов, растянувшись на лавке, заливисто храпел.
       Лишь в первом часу ночи нам сказали, что надо срочно разведать возможность использования деревни Еремина Гора для особых нужд войск, после чего отправиться в далекий путь, чуть не на правый фланг фронта с топографическими задачами.
       На разведку нас сопровождал один боец с длинным драгунским ружьем, отлитым еще в 1891 году, то есть в том же году, когда и появилась на Руси русская трехлинейная винтовка полковника Мосина.
       Петляя по пустым огородам, цепляясь головой за обвисший кабель полевого телефона, мы перелезли по узеньким и скользким от грязи кладочкам через глубокий овраг с громким ручьем на дне и по болотистой низине добрались до деревни Еремина Гора.
       Почему "Еремина", я не знаю. Но что гора, так уж это скромно сказано. Там не одна гора, а масса бугров, по которым и разбросаны были еле маячившие в темноте многочисленные хаты. Скользя по грязной тропинке, как на коньках, в какую-то яму, мы вдруг услышали в темноте приятное девичье сопрано.
       Окончен курс,
       И по родным селеньям
       Мы разлетимся в дальние края:
       Ты поедешь к северным оленям,
       В жаркий Туркестан уеду я, - пела
       девушка, гремя ведром.
       Выйдя на голос неизвестной нам певицы, бравшей воду в колодце, и разговорившись с ней, мы узнали, что совсем недалеко, в одной из хат находится штаб части, где комиссаром был знакомый нам товарищ Комаров.
       Мы этому очень обрадовались. Во-первых, я надеялся еще раз послушать интересные рассказы товарища Комарова, как слушал однажды в фронтовой землянке его рассказы "Лепешки", "Зяблики", "Путешественник".
       Во-вторых, мы могли воспользоваться его рацией, чтобы сообщить в штаб армии срочные сведения и избавить себя от необходимости возвращаться в Пестово, а продолжать выполнять свое задание.
       К комиссару Комарову мы пришли вовремя и застали его у вездеходной машины, готовящейся к отъезду.
       - Ну, товарищи, опоздай вы на одну минуту и мой бы след простыл, - весело сказал он, пожимая руки. - Дело возникло срочное, надо ехать...
       Таким образом, мои надежды послушать рассказы Комарова в Ереминой Горе рухнули. Но комиссар оказал нам исключительную любезность. Он не только распорядился связать нас по радио со штабом армии, но и согласился подождать нас несколько минут, когда выяснилось, что наш маршрут в большей части совпадает с его собственным.
       - Чего же вам шагать по болотам пешком, если я могу подвести вас на своем вездеходе, - сказал он, и мы не могли с ним не согласиться.
       После радиопереговоров со штабом армии, с Комаровым пришлось поехать мне одному, а Лысову было приказано возвратиться в штаб и заняться составлением одного из тех документов о коммуникациях, которые всегда разрабатываются штабами перед предстоящими боевыми операциями войск.
       .......................................................................................
       Едва мы выехали из Ереминой Горы, как опустился дождь. Темнота вокруг нас стала совсем кромешной, и нам приходилось удивляться, каким чутьем водитель угадывал подходящую для машины дорогу, чтобы не сунуть нас в какую-либо яму, топь или чарусу, которые имелись в здешних болотистых лесах нередко.
       Подняв парусиновый навесик над головами, мы некоторое время ехали молча. Комиссар покачивался и попрыгивал при толчках рядом со мною. Впереди нас чернели спины двух автоматчиков и водителя. За нашей спиной посапывали и кряхтели еще трое людей: два автоматчика и один интендант, ехавший в Дубровку Дальнюю.
       Молчали мы, наверное, потому, что и кромешная темнота давила на нас, навевая хмурость и тоску, и спать хотелось, и нудно стучал дождь о намокшую парусину навеса и раздражающе выл мотор, мокро шелестели гусеницы машины. Все эти звуки в темноте, как не раз приходилось ощущать, порождают у людей неодолимое желание безмолвия. Но стоит в таком случае кому-либо нарушить это безмолвие, как происходит душевная реакция, придающая всем настроениям обратное направление, и люди тогда стремятся затронуть возможно больше различных тем, не заботясь даже исчерпать каждую из них до конца и довольствуясь лишь некоторыми поразившими их деталями этих тем да сознанием того, что тягостному безмолвию положен конец.
       Так произошло и в этом случае.
       - А почему все-таки Черчилль хвостом крутит? - неожиданно прозвучал басок за нашей спиной. - Временит он со вторым фронтом и временит... Я об этом давно думаю и все же, неясно мне...
       - Черчилль? - переспросил Комаров таким тоном, будто хотел сказать слово "Хамелеон"? - Вы интересуетесь Черчиллем? Эта личность нам известна. Он в свое время был организатором похода четырнадцати государств против молодой Советской России. И у нас нет никаких оснований думать, что он теперь переродился. В душе он был и остается закоренелым консерватором и жгучим ненавистником советского режима. А если он в эту войну прикинулся нашим другом, то объяснение этому можно найти в самих же словах Черчилля, произнесенных им седьмого ноября 1941 года перед промышленными рабочими района Тайн в Гулле. Он там сказал, что после дюнкерского побоища Англия оказалась без всяких принадлежностей и орудий войны. И спасти весь мир, в том числе и Англию, от немецкой агрессии могла только Россия. И вот, совпадение русских и английских интересов в борьбе с немецкой фашистской опасностью и наличие только в России реальной силы, способной сломить фашистскую Германию, заставило Черчилля надеть на себя маску нашего друга. Он долго еще будет клясться в своей дружбе к нам и даже выражать свое сочувствие социалистическому движению в самой Англии. До самой победы над Германией будет он твердить эту клятву, а потом, возможно, попытается говорить снова своим старым языком. И он тем смелее будет говорить по-старинному, чем слабее оказались бы мы в результате войны с Германией. Поэтому, если говорить только об одном Черчилле, он и крутит хвостом теперь. В глубокой тайне он надеется, что мы ослабеем и решение послевоенных вопросов попадет в монопольные руки Черчилля и его консервативных и реакционных друзей. Но...пусть сей "старый конь" не забывает слова известного русского поэта о том, что "тяжкий млат, дробя стекло, кует булат".
       Ведь в боях не все государства слабнут. Есть такие государства и такие армии, которые крепнут и куются в боях. Россия и Красная Армия крепнет в этой великой войне. Мы разгромили немцев под Москвой, хотя и не было тогда второго фронта против Германии. Мы обязательно разгромим их и сейчас, в 1942 году, хотя и прорвались они к Волге и на Северный Кавказ. Красная Армия натворит еще столько чудес, что... Вполне возможно, покатятся в грязь многие короны, появятся "демократические" короли и рабочие регенты престолов, обанкротится английский арсенал корон и дороги к решению всемирных вопросов человеческого счастья пройдут через опаленную боями Москву...И если некоторые английские деятели, находясь до сей поры под замораживающим впечатлением Дюнкерка или во власти своих иллюзорных расчетов на нашу слабость, никак не отважатся открыть сейчас второй фронт в Европе, то они от этого могут только проиграть в дальнейшем. Да, проиграть. Что же касается второго фронта, они все-таки вынуждены будут открыть его. Сейчас некоторые из наших "друзей" черчиллевского типа, обращаясь к России, повторяют слова венгерского поэта-скептика Иоганна Арень:
       Твои побольше сапоги -
       Тебе и первому идти...
       Что ж, Россия не побоится идти первой. Она всегда шла первой. Красная Армия не будет ссылаться ни на чьи "большие сапоги". Она завоюет признание всего человечества, как Армия освободительница. А насчет слабости, о которой мечтает Черчилль, посоветуем ему, когда это можно станет сказать, прочитать слова Гидаша:
       "Гибнет, кто в битве вперед не идет.
       Крепче, товарищ, винтовку в руке..."
       Что же касается современной международной клеветы на нашу Красную Армию, которую румынские, например, журналы находят возможным рисовать в виде трехглавого дракона, отступающего от Черного моря под натиском румыно-немецких штыков, то...
       "...Коль знатный шут...
       Меня окатит грязью - вздор,
       Утрусь - и все... К чему тут спор".
       Но придет, товарищи, пора и мы этих шутов возьмем за ушко и вытянем на солнышко, на народный суд. Вот так...
       В темноте мы не могли разглядеть жеста комиссара, но все ясно представили себе, как потянем скоро всех шутов за ушко и на солнышко. И нам стало весело, мы расхохотались.
       - Знаю, дружище! - вдруг, толкнув меня в плечо, сказал комиссар уже на другую тему. - Знаю, вы сотрудничаете в армейской и фронтовой газете, записки ведете. Наверное, и мои кое-какие мысли попадут в вашу тетрадь. Ну что ж, это ваше дело, записывайте. Только я хочу дать вам один совет. Опишите вы все правильно, как вот есть, и разговоры наши, и дорогу и край, по которому мы ездим и ходим, и чувства, которые не дают нам сейчас покоя. Возможно, критики и писатели, не фронтовики, и начнут вас потом грызть за то и за это, но... вы их слушайте, но не слушайтесь. То, что опытом постигнуто и на своей спине вынесено, в кабинете не выдумаешь. А с каким удовольствием я прочел бы после войны описание наших фронтовых будней и нашей жизни, как она была в самом деле. Ведь и детишкам своим прочитали бы и вспомнили бы при этом все, что сейчас вот вокруг нас стоит и движется...
       А вокруг нас стояла непроглядная темнота, хлестал дождь, чернел лес, хлюпали под гусеницами болота, выл мотор, свистела грязь. В дождливой черноте, над лесом, тускло загорались ракеты и, мигая и искрясь, описывали безмолвные красные дуги, гасли вдали, на переднем крае.
       - По правде сказать, - продолжал комиссар свою мысль, - я очень люблю мемуарную литературу. Люблю ее, может быть, больше всякой другой. Конечно, я не против хороших повестей, романов и рассказов, но... Иногда переживаю большую досаду при чтении некоторых книг. Вот, сошлюсь на один пример. На днях удалось мне перелистать книжечку Павла Далецкого "Катастрофа". В ней описана несложная история японской девушки Марико, которая своим твердым характером победила деспота-отца, отделалась потом от похабного мужа - купца Танака, не пожелавшего отдать свое имущество в пользу революционеров, устроила затем итальянскую забастовку на фабрике Токуза и вынудила хозяина удовлетворить все требования забастовщиков. Одним словом, повесть о японке имеет счастливый американский конец. У меня, признаюсь, такая досада в душе появилась, что я выругался и вспомнил одного мастерового еврея из шелом-алейхемского "Мальчика Мотл". Этот еврей изобрел печь, которая хорошо согревала комнату, если печь топили раз восемь в сутки. И очень хорошо, что сделать такую печь изобретателю не удалось из-за отсутствия специальных кирпичей. А вот у модернизатора Павла Далецкого в избытке нашелся кирпич для постройки придуманной им истории "революционной" японской девушки Марико. Вот бедняга! Писал бы он лучше правдивые рассказы о русских девушках, не гоняясь за космополитическим революционизмом. Ведь свою книгу Далецкий писал с 11 января по 2 февраля 1935 года, то есть в то время, когда нас не столько волновала вишневая Япония, сколько своя внутренняя и очень бурная жизнь... Да и, кстати сказать, "Катастрофа" Далецкого завершилась совсем без всякой катастрофы...
       Помолчав немного, комиссар снова толкнул меня локтем.
       - Не спите? - спросил он.
       - Нет, - ответил я. - Сон теперь уже не пойдет. Думаю вот, о ваших высказываниях думаю.
       - Это хорошо! - сказал он. - Плохо ли, хорошо ли вы думаете о моих высказываниях, но уже то хорошо, что думаете... Для журналиста нельзя обходиться без дум. А то бывает такое досадное положение, когда ищешь дум в чьем-либо произведении и не находишь. Дум нет, а есть одни строчки без души и без сердца, хотя и с претензией на патриотичность. В мае месяце пришлось мне быть в одной из рот нашей части. На фронте стояло затишье и роту эту вывели во второй эшелон. А тут газета "ЗА РОДИНУ" была получена. В номере оказалась песня Михаила Матусовского "Пятизарядная". Песня эта была посвящена раненому в бою красноармейцу Майорову, который потерял сознание, но не выпустил из рук свою винтовку. Тема, знаете, очень хорошая, волнующая. Ну, я и поверил теме, приказал политруку немедленно разучить эту песню с бойцами и спеть ее хором. Старался-старался политрук, ничего не вышло. И слова будто неплохие. Вот я продекламирую вам некоторые из них на память:
       "...Леса да топи непролазные
       У самых ильменских дорог.
       Боец винтовку безотказную,
       Винтовку тульскую берег..."
       Видите вот, неплохие слова, а все же песня так и не получилась.
       "Товарищ комиссар, - пожаловался мне политрук. - Не только петь, читать тяжело эту рифмованную прозу. Никак мы не сможем петь эту "пятизарядную" песню. Разрешите отложить ее в сторону...". Тут я на политрука немного прикрикнул: "Мастерства, говорю, нет у вас, потому и ничего не выходит с песней. Дайте мне текст!"
       Политрук с большой радостью вручил мне текст песни. Внимательно я прочел раза три песню. Сначала так прочел, потом хотел на голос поднять, Не хвалясь, петь я мастер. А вот тут и у меня ничего не вышло. Тогда я еще раз прочел и заметил при этом, что слова не шли на голос не только по причине тяжести неотесанной рифмы, но еще и потому, что не было в самой песне души, не было и правды. А без правды, какая же это песня! Сами судите об этой песне. Постараюсь еще продекламировать наизусть одну строфу из творения Матусовского.
       "...Он сжал приклад рукой неловко,
       Когда в глазах померкнул свет,
       Когда бойца с его винтовкой
       Везли в военный лазарет..."
       Ну, скажите, пожалуйста, где же тут душа и где правда? Как это можно "сжать приклад рукой неловко, когда в глазах померкнул свет"? Об этой эквилибристике кто-то должен сказать Михаилу Матусовскому, иначе он так и не будет знать, почему бойцы не смогли петь его "пятизарядную песню".
       Не успел комиссар закончить свои критические замечания по адресу поэзии Матусовского, как наш вездеход ударился обо что-то своим железным носом и мы ткнулись лбами в спины водителя и автоматчиков, а задние пассажиры перелетели через барьер и сели чуть не верхом на наши спины.
       Мы еще барахтались в машине, разбираясь кто где и, соображая, что же произошло, как водитель торжественным голосом закричал:
       - Не робей, товарищи! Это мы на сарай наехали. Сейчас отшвартуемся...
       Сарай, которому мы пробили вездеходом плетневый бок, висел теперь над нами своей соломенной кровлей и обрамлял нас стенами, отчего темнота казалась еще гуще и мы совершенно не видели друг друга, хотя и сидели рядом.
       - С вездехода не сходить! - командовал боевой водитель, - можете попасть под гусеницу.
       - А что же, сидеть что ли тут будем до утра? - удивленно спросил комиссар.
       - Никак нет! - отозвался водитель. - Я сейчас обследую положение и мы выползем отсюда через ту самую дыру, через которую ворвались сюда...
       - Фонари бы зажечь, - тоскующим голосом промолвил интендант первую и последнюю за всю дорогу фразу (он все время ухитрялся спать, а теперь и пугался и был сердит, что ему перебили сон).
       - Аккумулятор сел, а другого нету! - крикнул водитель, садясь на свое место. - Держитесь, поехали!
       Под гусеницами звонко затрещали палки. На голову нам упал парусиновый навес, но мы покрепче вцепились в железные поручни сидений и, приберегая головы, пригнулись к бортам машины, не заботясь ни о каком другом удобстве.
       - Жжи-и-ив! - заголосила машина и вынесла нас из сарая. Проехав метров двадцать-тридцать, машина остановилась. Мы вышли из нее и, утопая по колено в грязи, пошли узнать, куда же это мы заехали.
       - А ведь это и есть Дубровка Дальняя, - сказал комиссар, отыскав в темноте указательный столб и осветив его пламенем зажигалки. - Приехали!
       ....................................................................................
       Дальше наши дороги расходились. Мне нужно было пробираться в деревню Долгие Горы, а комиссару предстояло день или два побыть здесь, в Дубровке Дальней. Отсюда тоже намечалось нанести удар по немцам, чтобы сковать их силы и не дать им возможности перебросить часть своих войск к Сталинграду, где решалась судьба войны.
       .......................................................................................
       Утром я изучил по карте маршрут на Долгие Горы. До этой деревни, если взять по прямой линии, было около тринадцати километров. Но по прямой в лесах Валдайских люди редко ходят: на пути масса озер, топей и чарус, завалов и минных полей или глубоких рвов, заполненных водою. Да и задача моя состояла не в том, чтобы самому только пробраться в Долгие Горы. Мне предстояло изучить пути, которые практически можно будет использовать для передвижения войск. В это же время по некоторым дорогам шли пробные колонны пехоты, обозов и артиллерии. Наблюдение за движением этих колонн и учет их опыта так же входило в мою задачу.
       Итак, изучив карту и согласовав свое движение с движением пробных колонн, я наметил себе маршрут. Длина его равнялась тридцати километрам. Выходило, что проигрывал в пути я более чем в два раза. Но я выигрывал раз в десять в надежности и основательности пути. С этим приходилось считаться.
       Взяв с собой сопровождающего красноармейца, я отправился в путь. Прекратившийся было в конце ночи, дождь теперь снова хлынул. Наносить просеки и твердые рубежи и древние валы, шедшие наподобие дамб через топи и болота, на карту было очень трудно. Чтобы не размочить ее, я чертил все это на листочках блокнота, нумеруя их и помечая условными знаками, чтобы разобраться потом самому. Во время этой работы красноармеец прикрывал меня от дождя полою своей шинели и я, вдыхая запах мокрого сукна, вспоминал о своем довоенном рабочем кабинете в городе Старом Осколе. Хороший был кабинет, с электрическим освещением, с книжными шкафами и с мягким диваном. Но в Старом Осколе сидели немцы и я, нервно кусая губы, шептал нехорошие слова...
       Потом мы шагали дальше. Под ногами хлюпала вода и грязь. Нудно шумели над головой вершины сосен, растревоженные ветром; неприятно хлестал дождь в наши спины, лил за воротник шинели.
       Часам к восемнадцати миновали разбитую станцию Любница и снова лесами и болотами шагали к Долгим Горам. У глухого мостика через лесную речонку мы остановились. Дождь к этому времени перестал и нам приятно было посидеть на опрокинутых бурей замшевелых деревьях, поговорить о чем-либо, волновавшем нас, закусить из носимых с собою запасов продовольствия.
       Мы начали с закуски. До времени, когда через этот мостик должны были пройти пробные маршевые колонны, оставалось еще минут тридцать. Время это небольшое, но для фронтовика вполне достаточное, чтобы закусить и потом поговорить... Именно, потом поговорить.
       .......................................................................................
       На этот раз нам поговорить оказалось некогда, так как вскоре послышались лошадиные храпы и людские крики, застучали колеса повозок о пни и корневища.
       - Едут, - сказал красноармеец Власов. - Едут! - Повторил он и поспешно начал доедать хлеб и консервы.
       - Да, едут, - ответил я, вставая с замшевелого дерева. - Это. Наверное, голова пробной колонны...
       Через минуту из-за деревьев показалась первая пара вороных лошадиных голов, показались первые бойцы, погонявшие лошадей длинными ременными кнутами.
       Повозки прошли хорошо. Утопая по самую ступицу в негустую болотную грязь, колеса здесь уже не стучали. А шипели и хлюпали. Хуже получилось с походной кухней. Ездовой промахнулся. Он направил лошадей немножечко левее, и кухня, наехав колесом на корневище, завалилась. Оба мерина с натуги упали в грязь, и бойцы растерянно подняли крик. Одни ругали ездового, другие лошадей, третьи неизвестно кого.
       - За хвост мерина тяни, за хвост! - командовал один из них. - Обязательно скотина встанет, если хряпку ему накрутить.
       - Да что за хвост?! - подбегая из глубины колонны, кричал щупленький, низкорослый красноармеец в мокрой и грязной шинели. - Помогать надо лошадям, а не за хвост их крутить. Делайте так, как я!
       Он прицелился плечом в задок кухни, чтобы с разбега подтолкнуть ее вперед, но в этот момент лошади встали и ворохнули кухню в сторону. Красноармеец промахнулся, упал в грязь и мгновенно стал похожим на арапа.
       - Делай, как я! - захохотали вокруг, умирающие от смеха его товарищи. - Терпи, Шишкин, терпи! Тебя сейчас можно на выставку отправлять, чернее черта выглядишь...
       Шишкин разозлился, угрожающе взмахнул руками и лица насмешников покрылись сверкающими, как пуговицы на гетрах, мокрыми каплями грязи.
       Смех и грех.
       Вслед за повозками и кухнями, шлепая резиновыми шинами по грязи, пошла конная артиллерия. Через мостик бойцы пропускали медленно по одному орудию, остальные упряжки стояли вдалеке, ожидая своей очереди. И когда эта очередь наступала, командиры командовали голосисто и певуче:
       - Шаго-о-ом ма-а-а-арш!
       - Чего они, как дьяконы, поют? - спросил меня Власов. - Наш старшина за такую команду ни за что не дал бы им обедать.
       - Да ведь ваш старшина пехотинец, - разъяснил я. Он любит пехотные, краткие команды. В артиллерии, наоборот, старшина любит певучие команды. Там они нужны на марше. Но в бою артиллеристы имеют одну очень короткую команду: "Огонь!"
       - А-а-а! - понимающе раскрыл Власов свой широкий рот. - То-то они и поют...
       Через полминуты, когда прошла последняя пушка на конной тяге, за деревьями затрещали тягачи.
       Чтобы не растаптывать и не разбивать прежде времени дорогу, орудия на механической тяге следовали после всех других видов колесного транспорта и конных пушек.
       Тягач с тяжелой гаубицей на прицепе осторожно всполз гусеницами на мостик и, как бы пробуя его прочность, немного постоял на настиле, потом снова пополз. И вдруг колесо гаубицы, скользнув за колесоотбойный брус, медленно осело и начало погружаться в грязную воду рядом с краем моста. Гаубица перекосилась. Тягач, дернувшись назад, вцепился потом башмаками гусеницы в бревна моста, как кошка в дерево, если ее потянуть за хвост, остановился и задрожал весь звонкой металлической дрожью. В матовом мшистом воздухе тряслась его тоненькая черная выхлопная труба, выплевывая коричневые крутящиеся кольца дыма.
       - Эх, родной, застрял! - укоризненно покачивали артиллеристы головами, глядя на оскандалившийся тягач. - Ну, придется тебе, коню железному, человеческую помощь оказать...
       Целый взвод рослых широкоплечих парней подбежал на помощь тягачу. Одни взялись руками за грязные колеса, другие - за хобот гаубицы, третьи - за сошники, четвертые залезли прямо по пояс в речонку и ругались оттуда на тракториста.
       - Эй, шляпа! - кричали они на тракториста. - Рули налево, еще немного рули! Та-ак! Теперь давай прямо. Давай, давай, шляпа, не бойся!
       Под напором трактора и людей гаубица выпрямилась. Колесо ее поднялось из грязи и воды, медленно взъехало на мост. Тракторист, сделавшийся было хмурым и злым, теперь радостно засмеялся, подмигнул мне счастливыми карими глазами и повел орудие дальше, к переднему краю. Под гусеницами трактора и колесами гаубицы звонко трещали палки и корни, а по лесу, перекатываясь и охая, металось эхо.
       Вот и показалось последнее орудие 1199 гаубичного артиллерийского полка, совершавшего маневр из-под Старой Руссы на участок фронта Лычково-Кневицы. На этой системе-колотушке, как артиллеристы в шутку называли свои гаубицы, ехал бывший учитель Волков, мой земляк из Старооскольского района Курской области. Он еще издали узнал меня, опрометью скатился с орудия и с разбегу упал ко мне в объятия.
       - Дорогой мой, вот где встретиться пришлось! - воскликнул он и по смуглым его щекам покатились слезы. - Второй год воюю, а своих земляков никого за все время не встретил...
       Мы поцеловались. И, чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я сжал зубы, часто-часто задышал, будто мне не хватало воздуха целого фронта, воздуха всего этого огромного прифронтового леса.
       Волков остановил орудие, и мы минут десять говорили о судьбе нашего города, захваченного немцами, потом покушали борща из круглого солдатского котелочка, который стоял на орудии нетронутым с самого утра, поклялись биться с немцем беспощадно и встретиться вновь в своем освобожденном от немцев городе. На этом мы распрощались. Долго нам нельзя было беседовать. Волков повел свое орудие на огневые позиции, а я с красноармейцем Власовым заторопился в Долгие Горы. Там меня должна была ожидать штабная машина.
       .......................................................................................
       Выполнив все возложенные на меня задания, я тринадцатого сентября 1942 года возвратился во Дворец, куда к этому времени был переброшен весь мой взвод. Было часа четыре пополудни. Тепло стало. Выглянуло солнышко.
       Усадив бойцов на берегу Поломети, я беседовал с ними о положении на фронтах, о наших предстоящих задачах. Потом мы вместе поскорбили о падении Новороссийска, высказали друг другу свое горе и надежды, отчего стало легче на сердце.
       Наш повар, красноармеец Лашин, подал сигнал на обед. Но не успел я выстроить взвод, как раздался оглушительный взрыв и над берегом реки взлетели в воздух черные лохмотья плаща и человеческие руки.
       Это противотанковая мина убила лейтенанта Яблонского и тяжело ранила помощника командира взвода Чернова.
       Кусок тела, оставшийся от лейтенанта на берегу Поломети, бойцы вытащили из-за проволочного ограждения у минного поля и накрыли рогожей. Кто-то обронил при этом фразу:
       - Лейтенант хорошим был минером, а минеры ошибаются один раз в жизни...
       ...........................................................................................
       Нашим потомкам, наверное, трудно будет представить себе сороковые годы двадцатого века, над полями и лесами которого витала крылатая смерть, поджидая людей на каждом шагу.
       ..............................................................................................
       Во втором часу ночи я получил приказ на выезд в боевые порядки Н-ской дивизии.
       Взвод поднял по боевой тревоге. Вскоре подошли машины, и мы двинулись в путь.
       Туман. Непогода. То и дело колотил нас град.
       Позади остались Дворец, Рябки, Долгие Горы, Живуче, Шалово, Чирки, Семеновщина, Любница, Ямница, Нива.
       Остановились мы в густом лесу перед Лычково, заняв пустовавшие дзоты.
       .............................................................................................
       Вокруг чувствовалось оживление. На опушках и полянах, на перекрестках просек, позади завалов размещались противотанковые орудия. Иные из них были замаскированы позади толстых стенок из травы (жители валдайских лесов хранили сено в стогах в виде толстых стенок, поддерживаемых с обеих сторон деревянной решеткой из кольев и слег). В стенках чернели амбразуры, в которых шевелились на ветру желтоватые космы сухого сена.
       Впереди нас и за нами леса кишели техникой и людьми. Веером разбегались пути-дороги от основной магистрали и уходили через лесную чащу, через болота и кустарники к боевым порядкам полков. По бревенчатому настилу лежневок, прыгая и гремя, бежали шустрые "Виллисы" с орудиями на прицепе и с расчетами на борту. Под стволами орудий, пристегнутые к ним подбородочными ремнями, качались новенькие зеленые каски с черной кожаной подкладкой.
       Дошлые водители машин умудрились засветомаскировать фары весьма оригинальным способом: они натянули на них противогазные шлемы, отчего машины стали походить на чудовища с двумя серо-зелеными головами и четырьмя круглыми стеклянными глазами.
       Немцы, наверное, почувствовали нависшую над ними угрозу и начали вести методический артиллерийский огонь по расположению наших войск, причиняя нам много неприятностей. Артиллерийский огонь в Валдайских лесах солдатам переносить было гораздо труднее, чем на других фронтах войны. Труднее потому, что рыть окопы здесь в большинстве случаев совершенно невозможно: грунтовые и озерные воды немедленно заливали их до самых краев. Приходилось прибегать к системе насыпных окопов или к возведению защитных деревянных стенок и брустверов, что не давало солдату той надежной защиты, какую получил бы он в глубоком земляном окопе. Да и маскировать высокие насыпные и навальные "окопы" было очень трудно.
       .......................................................................................
       На второй день ранило сержанта Авдеева и перебило ногу интенданту Лысову. Сопроводили мы их в полевой походный госпиталь 710, развернутый в лесной чащобе вблизи передовых позиций. Палаты и службы госпиталя, жилища врачей и санитаров, склады и гараж - все это натянуто было из парусины. Остроносые фанерные стрелки с красными крестами на них и с цифрой "710" безмолвно вели санитарные повозки и машины к госпиталю по извилистой лесной дороге, проходившей под зеленым навесом густых ветвей.
       .......................................................................................
       С вечера 17 сентября 1942 года небо вызвездило, серебристым серпочком повисла над лесами луна и благодатным потоком разлилось по лесам тепло. На переднем крае была тишина. Ни одного выстрела и ни одной ракеты. Только в воздухе стоял нескончаемый гул: наши самолеты, волна за волной, шли бомбить немецкие тылы и коммуникации.
       И вдруг над темными массивами лесов заметались огневые сполохи артиллерийских залпов, задрожала земля и громовое эхо с шумом покатилось по лесу. Начался артиллерийский бой. И по мере нарастания боя темнело небо, сгущались облака, а на заре хлынул дождь. Это отрицательно сказалось на операции наших войск, наступавших на фронте от Лычково до Бечгловского болота.
       18 сентября один из офицеров штаба 34 армии приказал мне немедленно организовать службу регулирования в Лычково.
       - А разве Лычково?...
       - Да, да, взято! - не дал он мне договорить и, резко взмахнув рукой, добавил. - Главное, действуйте быстрее...
       Через несколько минут подошла вызванная мной машина с особым пропуском, наклеенным на лобовом стекле кабины, и мы помчались. Разбрызгивая воду и грязь, машина ворвалась в сожженную деревушку Глинка.
       - Стой, черт вас возьми! Стой! - закричали на нас, вставшие вдруг прямо из грязи бойцы. - Не видите, бой идет?!
       Конечно, мы видели и слышали бой. Невдалеке, воя и крякая, рвались мины. Совсем рядом стучал пулемет, и казах-пулеметчик, давая очереди, голосисто приговаривал:
       - Туган Казахстан ушун! (За родной Казахстан!).
       Водитель смущенными глазами посмотрел на меня. В этот момент на подножку машины вскочил один знакомый мне капитан из части подполковника Гусева.
       - Вы с ума сошли! - закричал он. - На машине влетели в ротные боевые порядки. Немедленно разворачивайте машину, иначе..., - он при этом выразительно погрозил мне и шоферу своим тяжелым маузером.
       - Разворачивай! - приказал я водителю. - Нам пока здесь делать нечего...
       При развороте машина на мгновение выкатилась из-за кустов на просматриваемую немцами полянку, и сейчас же громыхнуло из-за насыпи минометная батарея. С шипящим свистом пронеслись над нами мины, падая будто бы из-под облаков.
       - Ах, ах, ах, ах, ах! - закрякали они и справа, и слева и перед самой машиной, заполнив поляну затхлым серым дымом. Один из осколков пробил лобовое стекло кабины, пронизал передний борт кузова и наповал убил сидевшего там телефониста Кушнарева.
       .......................................................................................
       В песчаном карьере, куда нам удалось отвести машину, мы встретили раненого старшего лейтенанта Гребешкова. Он рассказал нам интересную историю, разыгравшуюся ночью в самом начале боя за Лычково.
       - Вместе со мной, - начал свой рассказ товарищ Гребешков, - на задание отправилось человек пятнадцать. Нам нужно было захватить лычковскую каменную школу, откуда немцы управляли всей обороной лычковского узла сопротивления. Ночь была тихая, звездная. Тоже и луна светила. Правда, незначительный серпочек, а мешал он нам, ой как... Как выйдешь на чистое место, так и видать тебя, как на ладони. Болотами и лесами обошли мы Лычково с востока. Чуть не до самой Володихи пришлось нам уклониться, потому что никак по-иному нельзя было туда пробраться: то секреты немецкие, то дозоры на пути, то траншеи. А с юго-востока у немцев внимание было меньше, вот мы и подобрались к ним с этой стороны. На самой юго-восточной окраине Лычково, перебравшись через Полометь, мы столкнулись с двумя немецкими часовыми. Столкнулись почти нос с носом. Хорошо еще, что на нас были немецкие плащи и немецкие каски. "Хальт! - крикнул один из часовых. - Вер..." Но не успел он закончить своего вопроса, как наши солдаты прикололи кинжалами обоих часовых.
       Потом мы выбрались на площадь перед школой. Еще бы минуту или две и успех полный. Но... кто-то из моих бойцов случайно выстрелил. Нас обнаружили. Немецкие пулеметы ударили из кирпичного сарая, из самой школы и со стороны железнодорожной насыпи. К нашему счастью, немецкие танки гусеницами прорыли во дворе целые окопы. Правда, воды в них было чуть не до краев. Но это ничего. Мокрый всегда может обсохнуть, если он живой. Залегли мы в эти "окопы", а над нами сплошной разноцветный огонь, будто искрометной сеткой нас прикрыли. Немцы, вы это знаете, любители стрелять трассирующими пулями. Решили мы переждать, пока огонь утихнет, а потом атаковать все-таки школу. Но немцы не удовольствовались обстрелом нас из пулеметов, а прогладили несколько раз минометным огнем и вывели из строя половину моих солдат. В этих условиях атака школы была бы просто глупой авантюрой. Сигнальной ракетой я запросил разрешение отходить, и получил согласие. Но отходить назад оказалось гораздо труднее, чем залезть в немецкое пекло. Если нам пойти старой дорогой, то и очень далеко и почти безнадежно. Кроме того, нам нужно было вынести пять раненых товарищей. Тут я вспомнил, что под высокой железнодорожной насыпью, на западной окраине Лычково, имелись две цементных водопроточных трубы. Через эти трубы и решил прорваться к своим.
       Целый час пробирались мы к этим трубам. Пробирались ползком. А немцы продолжали молотить минами и гранатами пустое место перед лычковской школой.
       Наконец, в метре от нас оказалась насыпь. На гребне ее, переговариваясь, галдели немцы. Какой-то солдат лязгал затвором автомата. У подножия насыпи чернели две больших круглых дыры водопроточных труб, наполовину залитых грязью и нечистотами. Пахло гнилью и падалью.
       - Ползи! - шепотом приказал я бойцу, лежавшему рядом со мной. - Ползи через трубу и заляжешь потом при выходе на той стороне. Охранять будешь.
       - А если там уже лежит немецкий часовой? - робеющем голосом спросил боец. При этом он сжал мою руку и весь задрожал. Его волнение передалось мне. Да и предположение его показалось мне совершенно убедительным. "Конечно, немцы должны охранять выход из трубы, - думал я. - Лучше поползу я первым".
       - Держитесь за мной, передайте команду по цепи, - шепотом сказал я бойцу и начал ползти к трубе.
       В трубе царила такая тишина, что у меня застучало в висках. Только сзади слышались слабые всплески вонючей жижи. Это пробирались вслед за мной бойцы. За мной двигалась часть бойцов, а другая половина, таща раненых, направилась по левой трубе, менее залитой грязью.
       Чувство тревоги росло во мне с каждой секундой. А когда рука моя коснулась шершавого и холодного края трубы при выходе, тревога и напряжение достигли такого предела, что нервы, казалось, могли лопнуть при всяком громком звуке. Но было по-прежнему тихо у насыпи, а на гребне ее продолжали галдеть немцы. По стуку ложек и бряканью котелков мы догадались, что немцы ужинали. Пожрать они любили и во время жратвы делались слепыми и глухими...
       Через две-три минуты все мои люди были уже далеко за насыпью, ползком пробираясь к густым кустам. А через полчаса, когда мы миновали Глинку и направлялись к штабу доложить о всем увиденном нами в Лычково, ударили наши орудия и началась артиллерийская подготовка.
       .......................................................................................
       Наутро наш батальон оказался перед самой насыпью железной дороги. Мы готовились к штурму. И вдруг из насыпи раздался крик:
       - Рус, кричи ура!
       Кричали немцы, уверенные, что мы им ничего не сможем сделать. Но мы сделали. Мы ворвались на насыпь и обнаружили там зарытые в землю цистерны с прорезанными в них амбразурами и с прикованными к пулеметам венгерскими пулеметчиками (своих солдат пока немцы не приковывали к пулеметам, а венгров, которых было здесь совсем мало, применяли на огневых точках, как рабов). Мы перевалили насыпь и овладели школой, но потом вышла какая-то заминка: не были введены в дело вторые эшелоны, что вынудило нас отойти назад. Лычково пока осталось в немецких руках...
       Из рассказа Гребешкова мне стало ясно, что слух о взятии Лычково был не совсем ложен. Он даже и не был ложным, но в штабе армии не сумели разобраться в нем и поэтому не приняли правильного решения. Надо бы не регулировочный пост выбросить в Лычково, а послать крепкую поддержку ворвавшимся туда нашим войскам. Не случилось этого потому, что отсутствовала твердая направляющая всю операцию рука.
       В самом деле, Лычково являлось одной из вершин демянского треугольника: Демянск-Лычково-Залучье, и немцы отлично понимали огромное значение этой "вершины". Удерживая Лычково в своих руках, они облегчали положение всей своей 16-й армии и затрудняли снабжение наших северо-западных армий, поскольку Лычково находилось на важной и единственной железной дороге Валдай - Старая Русса. Немцы имели здесь отборные войска, многочисленную технику и сильно развитую инженерную систему обороны. Но организаторы лычковской операции (генералы Курочкин и Берзарин) не учли всей сложившейся под Лычково обстановки и соотношения сил.
       Вся обстановка под Лычково настойчиво требовала применить глубокую форму операции, направив охватывающие удары, скажем, по направлениям: Выдерка, Березно-Мыза, Горки - с одной стороны, и Кипино, Володиза, Белый Бор, Горки - с другой стороны. В районе Горки или несколько южнее должны были бы сомкнуться клещи наших обходящих войск, что и решило бы участь Лычково еще в сентябре 1942 года. Но, к сожалению, операция развивалась не только на очень узком участке (13-15 километров) и не лишала противника возможности играть своими резервами, поскольку нажим на его позиции осуществлялся не сразу по всей линии, а и развивалась она прямолинейно и только фронтально. При этом, развивалась она при явной слабости вводимых одновременно в действие наших сил. И не потому эти силы были недостаточны, что мы не располагали более мощной группировкой войск. Как раз, наоборот. Мы имели достаточно сил в лычковской группе, но силы эти были рассредоточены и оперативно и по времени действия, что позволило немцам удержать свои позиции, хотя положение немцев было очень трудным.
       Из сопоставлений, говорят, рождается истина или, по крайней мере, познается истина. Поэтому, не только с целью чисто исторической, хочется мне сделать это сопоставление (ведь нашему потомству абсолютно необходимо знать не только о наших успехах, но и о наших промахах), но и, главным образом, с целью практической. Ведь мир и после Отечественной войны не может быть вечным, поскольку сохраняется основная причина войн - деление общества на классы. Значит, желая мира, мы и впредь должны быть готовы к войне, но уже без повторения вольных или невольных своих ошибок.
       Итак, о сопоставлениях. Великий Суворов в бою 15 августа 1799 года под Нови успешно применил метод постепенного использования сил: в пять часов утра действовал Край, в девять часов - князь Багратион, в два часа дня - генерал Мелас. Но Суворов использовал это лишь как средство измотать французов непрерывными десятичасовыми боями и создать тем самым благоприятную обстановку для общего штурма Нови. Он хотел заставить французов ослабить центр или свой правый фланг (Как известно, французы ослабили тогда правый фланг, который и был потом смят Мелесом).
       И вот, что у Суворова было лишь средством для создания благоприятной обстановки и выигрыша сражения, лычковские "стратеги", наоборот, превратили в единственный метод операции. Они растратили свои силы по частям столь же энергично и талантливо, как растратил в 1904 году Куропаткин свои резервы на полях Манчжурии, почему и потери наши были велики, а результаты мизерны.
       .......................................................................................
       Отъезжая из карьера под прикрытием проливного дождя, мы слышали начавшийся новый шум боя. Наши батальоны шли в атаку. И, может быть, в этой атаке они окончательно хоронили остатки нашей линейной тактики.
       .......................................................................................
       Наступило утро 25 сентября. Я встретил это утро в боевых порядках 170-й дивизии, прибывшей под Кневицы из состава 11-й армии. Берегом речонки Березенки (в лесах Валдайских даже речки носили лесные названия) двигался я с четырьмя своими бойцами к переднему краю. В руках у нас были длинные шесты, опираясь на которые, мы прыгали с кочки на кочку и с пня на пень через лужи и ручьи, наполнявшие болотистый лес.
       - Крапивин, держись левее! - послышался сзади нас незнакомый хриплый басок.
       Я оглянулся. Вслед за нами, взлетая над кочками и пнями на своих длинных шестах, пробирались два командира. Один из них был щупленький, черненький. Это он говорил хриплым баском. Другой, широкоплечий и краснолицый, с мутносерыми глазами и добродушной улыбкой на усталых губах. Это его черненький назвал Крапивиным.
       - Далеко пробираетесь? - спросил меня Крапивин.
       - Да вот, собираемся понаблюдать, - неопределенно ответил я. - Место для поста выбираем...
       - А я ведь вас видел когда-то, - признался черненький, всматриваясь в мое лицо. - Помните, мы с вами, кажется, еще на Дальнем Востоке встречались. Вы в Чесноково на Амуре служили?
       - Служил, - сказал я.
       - Ну, вот, конечно, мы с вами знакомы. В одном полку служили. Горюнов тогда командовал эти полком. Моя фамилия - Цатинов. А здесь я командую батальоном. Познакомьтесь, - кивнул он в сторону Крапивина. - Это работник нашего политотдела...
       Вместе со старым знакомым, с Цатиновым, и с новым - с Крапивиным, мы пробрались прямо на передний край.
       Был час затишья. Не стреляли немцы, молчали и наши бойцы. Агитаторы, шурша свежей красноармейской дивизионной газетой "НА СТРАЖЕ", вели читки и беседы с бойцами-казахами, составляющими подавляющее большинство личного состава 170-й дивизии. И было в этом что-то трогательное и незабываемое. Казахи, родившиеся в кишлаках далекого Казахстана, знавшие и любившие бескрайнюю степь своей родины и свои печальные пустыни с горбатыми дюнами и косматыми верблюдами, эти казахи лежали теперь в лесах Валдайских, защищая СССР и весь мир от немецкого нашествия.
       Мы легли у насыпного окопа и разговорились с пулеметчиком, который пристраивал немецкий пулемет на секторную доску.
       - Зачем вам это нужно? - поинтересовался Крапивин, показывая пальцем на доску.
       - Немецкий солдат ночью пойдет, невиден будет, - ответил боец. - А доска держит твердый прицел. Пук-пук, и смерть немецкий солдат. Доска для ночной стрельба, товариша. А пулемета не верблюд, упираться не будет. Пук-пук-пук. Берегись, немецкий башка! Стрелять много можно. Немецкий пуля и получай немецкий солдат...
       Пулеметчик засмеялся и поворошил рукой целую гору металлических лент, набитых немецкими патронами с зелеными и красными круглыми глазками капсюлей на донышках железных гильз, покрытых желто-медным лаком.
       Другой боец вслух читал статью "Казахи не будут рабами". Третий, положил винтовку на край окопа и зорко всматриваясь в сторону немцев, которые были где-то за кустами и ручьем, слушал одновременно чтение статьи и одобрительно покачивал большой головой в круглой зеленой каске.
       "...Богат наш Казахстан, - журчал голос чтеца. - Уголь, нефть, скот, хлопок, табак - все есть у нас. А какие, казахи, у нас сады! Недаром родная наша столица называется Алма-Ата, отец яблок.
       Проклятый немец пытается захватить все наши богатства, а нас, казахов, превратить в рабов. Горе тогда будет нам, казахи! Немец убьет наших матерей, изнасилует наших жен и дочерей, сестер заберет в публичный дом... Здесь, в этих Валдайских русских лесах, мы защищаем свою судьбу, свой солнечный Казахстан. Здесь мы должны разбить немцев... Вперед! Чем больше мы убьем немцев, тем ближе победа..."
       - Правильна написан, якши написан, - произнес боец с винтовкой, не отворачивая лица от немецких позиций. - Кто так якши написал?
       - Написал младший лейтенант Ахан Абеулов, - ответил чтец.
       - Якши, якши! - повторил наблюдатель. - Наш человек, по-нашему и написал. Воевать будем. Немца разбить будем. Я родом из Алма-Ата. Бил немца и под Смоленском и под Москвой. Возле города Клин я видел следы зверя. В маленькой деревушка я видел двенадцать трупов баранчук. Их немец раздавил танком. И я, боец Шахаров, убью немца, чтобы он не пошел в Казахстан. Я читал Джамбул. Наш Джамбул говорил: "Разогнул свою спину казах, и почувствовал солнце в глазах". И я не согнусь, не потеряю этого солнца. Пулю в немецкий лоб, штык в немецкое брюхо...
       С немецкой стороны, из-за кустов, бухнул выстрел. Певучая пуля ударила в сосну, стоявшую над окопом. В воздухе закружилась тонкая рыжая шелуха, содранная пулей с коры.
       - Па-а-лучай назад, - воскликнул пулеметчик и, поправив пулемет, отстрочил из немецкого ЭМГЕ длинную воркующую очередь по немецким позициям.
       Чтец сунул газету за пазуху шинели, взялся за винтовку.
       - Будет веселый разговор, - сказал он, проведя рукавом щинели по казенной части винтовки. Потом, щелкнув затвором и дослав патрон в патронник, он приник щекой к прикладу винтовки и прицелился во что-то, мелькнувшее среди пожелтевшей мокрой листвы кустов.
       Через минуту перестрелка охватила весь участок. Там и здесь хлопали винтовочные выстрелы, трещали автоматы, сердито стучали пулеметы. Шел веселый разговор.
       По стволам и вершинам деревьев, свистя и мяукая, звонко щелкали разрывные немецкие пули. На мокрую траву сыпались подстреленные листья, сыпалась хвоя, падали перебитые ветки. В лужи и ручьи шлепали корявые сосновые шишки, похожие на злых ощетинившихся ершей.
       Вдруг загремели немецкие батареи, и воздух стал плотным, сжатым десятками снарядов, которые приближались сюда со стремительно нарастающим гулом. Они прошли над нашими головами, шурша и подсвистывая. Потом они начали с оглушительным треском рваться на второй линии нашей обороны. Минута тишины и снова грохот. И снова, нажимая воздух, но уже с режущим свистом понеслись снаряды. Мы побежали в укрытие.
       - Ложись! - закричал кто-то истошным голосом. - Снаряды идут в наш адрес...
       И сейчас же я почувствовал упругий удар в грудь, упал на мшистое болото. Вода хлынула в широкое голенище кирзового сапога и мне стало страшно неприятно. Вскочив на ноги, я приказал своим бойцам укрыться за груду гранитных камней, собранных еще до войны, когда Лычковский райисполком проводил подготовительные работы по мощению этим камнем вновь строящейся дороги. Мы с Цатиновым вбежали в его блиндаж.
       У телефона кричал адъютант старший.
       - Держись, Зуев, держись! Сейчас наши дадут жару. Да говорю тебе, дадут! Я только что звонил на батареи. Сказали, что дадут...
       И, будто подтверждая слова адъютанта старшего, под нашими ногами дрогнула земля, а над блиндажом с грохотом и шуршанием прошла первая порция русских тяжелых снарядов. Потом прошумела новая порция, потом еще и еще.
       Мы выбежали из блиндажа. Над немецкими позициями, над лесом и над кустами, за болотом и ручьем крутились смерчи черного и голубого дыма, сверкали молнии взрывов.
       Немецкая артиллерия не отвечала.
       Мы посмотрели друг другу в глаза и радостно засмеялись.
       - Рука у вас, рука! - закричал кто-то из бойцов.
       Тут я почувствовал и жгучую боль и увидел, что из моей разорванной правой ладони лилась алая кровь.
       .......................................................................................
       От передовой пришлось ехать на грузовике, переполненном ранеными. Были тут и казахи, и русские. Были узбеки и украинцы, мордвины и белорусы. Рядом со мной сидел черноволосый кавказец с перебитой левой рукой, закрученной в окровавленный бинт. Медленно пережевывая кусок хлеба, он смотрел на меня черными-черными грустными глазами, точно находил во мне что-то знакомое, но боялся признаться в этом. Потом он вздохнул, будто куль сбросил с плеч, здоровой рукой полез под подол своей гимнастерки, достал из-под очкура брюк хищный немецкий "Парабеллум" и подал его мне.
       - Возьми, товарищ! Мая пока не надо...
       Неизъяснимое волнение охватило меня, когда я принимал этот трофейный немецкий пистолет, отнятый вчера кавказцем у какого-то немецкого офицера. "Что же это такое? - подумал я. Почему так взволновалось мое сердце?"
       Было тепло. В лесу свистели какие-то птицы. Они не взирали, что на переднем крае шел бой, и войска генерала Васильева наступали на Кневицы. Над лесами стелился дым, по лесам катилось эхо боя. "Да, - вдруг вспомнил я. - Сегодня тридцать седьмая годовщина моего рождения. И отметил ее неизвестный мне житель Кавказа, подарив немецкий пистолет".
       Классики утверждали, что на склоне лет у человека появляется неодолимая потребность высказаться о пережитом и виденном своими глазами, чтобы помочь тем молодому поколению воспитать в себе великое чувство человечности. И вот, качаясь в кузове машины и боясь нечаянно толкнуть своих раненых товарищей, я думал о них и о себе, думал о всех людях, с которыми пришлось мне встретиться в лесах Валдайских и с которыми пришлось в кузове грузовой машины отметить день своих именин. И мне захотелось хоть немного сказать о них в своих записках. Плохо ли, хорошо ли вышло, но сказал я, по крайней мере, от души и от всего сердца. И мне запомнился вечер этого дня, когда мы, вырвавшись из леса, подъезжали к Валдаю. Здесь было в этот вечер тихо. Небо полыхало кроваво-красным пожаром вечерней зари.
      
      
       Сентябрь-октябрь, 1942 год
       Северо-западный фронт.
      
      
      
      
      
      
      

    НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ

    Записки. Очерк 9

      
       Ураган наступления войск Северо-западного фронта за восемь дней смел немецкую "Демянскую крепость" и в первых числах марта 1943 года наша дивизия прорвалась за Ловать. Она штурмом овладела опорным узлом немцев - Рамышево, разгромила 8-ю егерскую немецкую дивизию и вышла к реке Редья, на подступы к Онуфриево, Козлово, Колышкино, Великое село, в двух десятках километров южнее Старой Руссы.
       Но враг еще не был уничтожен. Он начал готовить летнюю компанию, надеясь выиграть войну.
       ........................................................................................
       Днем всех адъютантов старших вызвали в штаб полка по боевой тревоге.
       По топям и болотам, по тропинкам в дремучем лесу добрались мы с ординарцем Шахтариным до командного пункта полка.
       Полуземлянка майора Чукова, командовавшего нашим полком, походила на укрепленный средневековый замок. Окруженная густыми двух охватными соснами, она была, кроме этого, обнесена тройным бревенчатым тыном, а вход в нее (по недоразумению, он был обращен в сторону немцев) прикрывался несколькими рядами косо поставленных толстых бревен. Это для того, чтобы вовнутрь не влетела немецкая мина.
       Штабная землянка была проще. Это почти и не землянка, а бревенчатый сарай, похожий внутри на балаган бродячего цирка.
       К моему приходу "цирк" этот жил своей обычной жизнью. На верхней площадке двухэтажных нар, задрав ноги к бревенчатому потолку, лежали люди. Один из них, по фамилии Чурилов, звенел на гитаре и пел. Он исполнял арию Ленского, с чувством и грустью нажимал на слова: "...тебе одной я посвятил рассвет печальной жизни бурной...". Товарищ Чурилова, курносенький узкоглазый мариец Кудрявцев, молча жевал большой кусок колбасы.
       Посреди сарая стоял высокий капитан Прокин. Светленький и голубоглазый, как ребенок, он упрямо смотрел в ствол своего пистолета, выискивая в нем какой-либо изъян.
       На нижней площадке нар полулежал остренький рыжий юнец с серыми глазами и постоянными веснушками на худощавом лице. Я узнал в нем полкового переводчика. Он читал русско-немецкий военный разговорник.
       За столом, состроенным из вбитых в землю и накрытых фанерным листом кольев, сидел серьезный грузин с майорскими погонами. Это был ПНШ-1 товарищ Арбаджиев.
       - Идите сюда, - сказал он, едва успел я войти в сарай и поприветствовать его обитателей.
       С Арбаджиевым, а потом и с капитаном Прокиным мне пришлось беседовать минут тридцать. Из беседы я узнал, что получена радиограмма о необходимости нашему полку ночью сдать свой район обороны сменяющей нас части. Сами же мы должны были отправиться на Юго-Западный фронт, где немцы готовят наступление на Курский выступ.
       ........................................................................................
       К рассвету мы покинули лес, что восточнее отметки 45.6 и двинулись к Ловати.
       Вот и перед нами снова красавица Ловать. Широкая, быстрая, она величаво катила свои холодные воды на север, к Ильменю. Крутой, глинистый противоположный берег хмуро смотрел на нас через широкую реку. Далеко до него, далеко.
       Моста не было.
       На подъезде к переправе стояли бесконечные колонны автомашин и повозок. Тесно было от людей.
       У деревьев, обвитые хвоей, стояли многочисленные зенитные орудия с задранными в небо стволами. Под деревьями лопушились зеленые раструбы звукоуловителей. По берегу там и сям чернели зенитно-пулеметные установки.
       Вскоре выяснилось, что на правый берег Ловати мы начнем переправляться ночью, а пока должны расположиться на дневку.
       Батальоны разместились в прибрежных лесах, а штабы заняли некоторые из многочисленных шалашей, усеявших берег Ловати. Шалаши эти были построены и немецкими и русскими солдатами еще зимой и так остались яркой иллюстрацией того, что немецкие организаторы войны хотели видеть человечество в первобытном состоянии...
       Подули ветра. Небо нахмурилось и стало очень холодно. Сырость судорогой сводила ноги и давила грудь. Поэтому Василий Савелевич Пацков, командир нашего батальона, покликал своего ординарца.
       - Макрушин, - сказал он - разложи в яме небольшой костер. Сверху натяни между деревьями палатку, чтобы "Рама" не рассмотрела нас...
       У костра мы грели руки и мечтали о будущем. Я мечтал о своем преподавательском труде, о работе над своими записками, которые вел систематически и должен был довести до советских читателей. Василий Савельевич Пацков, агроном-лесовод по образованию, мечтал о другом. Он мечтал о Рязани, где работал до войны в лесоуправлении, мечтал о зеленом шуме и о научной работе.
       Я любил слушать его тихий, немного хриповатый говор. Любил наблюдать за плавными жестами его рук. Любил следить за основательным и последовательным ходом его мыслей. Он так верил в нашу победу над Германией, так хорошо и убедительно говорил об этом, что и на душе каждого из нас становилось светло и радостно. Потом, подняв свою черную бровь, он подмигнул мне карими глазами на играющее пламя костра.
       - Красиво как! - воскликнул он. - Всмотритесь в это получше.
       В костре горела тонкая драннощепина. Огонь гнул ее и она на наших глазах превратилась в греческую букву "Омега", последнюю букву греческого алфавита. - Понимаете это знамение? - неожиданно спросил меня Василий Савельевич и засмеялся негромким вкрадчивым смешком.
       - Это не знамение, - возразил я. - Это естественное изгибание щепы в сторону наибольшего сокращения поверхности: ведь огонь с одной стороны лизал щепу больше, чем с другой...
       - Правильно, - согласился Василий Савельевич. - Но, кроме науки, есть на свете суеверие и различные поверья. Иные веками живут в народе. И вот одно из них вспомнил я сейчас. По одному старинному поверью (Я слышал его от деда), появление "Омеги" в костре предвещает гибель тому, о ком перед этим шел разговор. А о ком мы разговаривали?
       - О Германии, - сказал я.
       - Ну, вот и пусть! - кивнул Василий Савельевич черноволосой головой и засмеялся таким хорошим-хорошим смехом человека, у которого была чиста совесть и сердце переполнено большими и благородными желаниями.
       - Разрешите к вашему костру? - спросил подошедший к нам уполномоченный "Смерш" товарищ Екимов. - Продрог, знаете, в своей корзине, - засмеялся он, показывая рукой в сторону шалаша.
       - Если анекдоты будут, садись! - ответил ему Василий Савельевич, отодвигаясь немного в сторону и освобождая место для своего закадычного друга. - У нашего костра не распаришься, но дыму наглотаешься...
       Екимов рассказал несколько уморительно-смешных анекдотов, потом предложил спеть одну из его самых любимых песенок.
       - Неохота что-то, - начал было отнекиваться Василий Савельевич, но Екимов облапил его и начал щекотать.
       - Это верное средство, чтобы его расшевелить! - подмигнул мне Екимов, борясь с Василием Савельевичем. - Запоет, честное слово, запоет...
       С первого взгляда Екимов показался бы задорным и беззаботным молодым человеком, не отвыкшим от детских проказ. И внешность у него была такая, мальчишеская. И костюм у него оттенял его молодость и устремленность ко всему новому и романтическому. На нем были десантные сапоги и штаны с множеством парусиновых карманов, зеленая куртка с бурым меховым воротником и широким хлястиком, широкая воздушно-десантная фуражка с голубым околышем и золотистой "капустой" на корпусе и на околыше. На румяном лице его редко можно было обнаружить следы тревоги или горя. Жизнерадостно сияли также его светло-карие глаза и улыбались свежие красные губы. Но в действительности он глубоко страдал о своей подруге, оставленной где-то очень далеко.
       - Ну, хватит, хватит! - взмолился Василий Савельевич. - Я согласен петь.
       Мы сели рядом у костра. Екимов одной рукой обнял за шею меня, а другой - Василия Савельевича, продолжавшего еще отдуваться после борьбы, и прочувствованно запел:
       "...Эх, как бы дожить бы
       До свадьбы-женитьбы
       И обнять любимую мою..."
       .......................................................................................
       Ловать мы форсировали часа в два ночи.
       Медленно шел паром на стальном канате. Булькая и звеня, плескалась и билась вода о борт парома. Река казалась темно-серебристой, потому что над лесом выплыла луна, на очистившемся от облаков небе засверкали звезды. Лунная дорожка мерцала, как расплавленное серебро, и узкой полосой пересекала темную реку, бежала среди развалин моста.
       Мост, разрушенный немцами, чернел правее парома. До войны он красиво висел почти над километровой ширью Ловати, а теперь сиротливо торчали быки и чернели сваи. Вокруг них кипела и бурлила вода, наполняя ночь тоскливым шумом. А издали, из-под Старой Руссы, доносился грохот орудий, похожий на отдаленный гром.
       ........................................................................................
       Переправились мы у деревни Коровичино.
       Самой деревни здесь не было. На ее месте лежал пепел, битый кирпич, валялись горелые жестяные ведра и осколки чугунков. Улицы деревни были обозначены шеренгами черных обгорелых деревьев, похожих на тонкие угольные столбы. Потрескавшаяся поверхность их отливала черным глянцем, как воронье крыло.
       За Коровичино потянулись кладбища с тысячами березовых крестов над немецкими могилами. И мы шли мимо этих могил, мимо белых рукастых крестов, мимо черных касок и разбитых танков. Потом, свернув со старорусского шоссе, мы двинулись по полям недавних боев. Это были настоящие поля смерти. В прошлогодней траве, источая смердящий запах, валялись неубранные трупы с оскаленными зубами. Валялись заржавелые винтовки и груды позеленевших стреляных гильз. Стояли подбитые сожженные машины. Валялись лошадиные трупы с задравшимися кверху ногами и с запрокинутыми назад головами. Немцы, немцы, немцы. На всем лежала серая тлень и глубокая печать проклятия. Немцы нашли здесь "славу" Мамая, нашли здесь свое Куликово поле.
       Далее шагали мы вдоль узкоколейной дороги, изуродованной немцами. Почти на каждом стыке рельс немецкие саперы взорвали толовую шашку и раздробленные концы рельсов глядели на нас своими железными глазами и безмолвно просили не забыть о них, отомстить немцам.
       До Майлуковых Гор тянулись поля смерти, наполненные зловонием немецких трупов и скорбным стоном нашей раненой земли.
       До войны в глубоком яру находилась деревня Майлуковы Горы. Теперь там застывшим огнем краснела глина, чернели бугры землянок и по самому дну бежал говорливый мутный ручей, над которым бегали светлоголовые мальчишки с бумажными корабликами в руках. Здесь жизнь рождалась вновь.
       Километрах в десяти за Майлуковыми Горами мы встретили первую, случайно уцелевшую деревню. Называлась она Большим Засовом. Отсюда шла дорога на Демянское шоссе.
       Под вечер мы миновали фамильную деревню Романово. Она была уничтожена до основания и превращена в сплошные глиняные холмы. Только мощные тополи двумя шеренгами поднимались в гору и обозначали бывшую улицу и будущую улицу.
       За околицей деревни, на ветвях израненного осколками снаряда дерева висели еще не полностью расклеванные воронами клочья немецкого солдата. Качаясь на ветру, свисал никем не тронутый окровавленный и гадкий немецкий ремень с железной бляхой стального цвета. В центре бляхи серел выпуклый круг с одноглавым немецким орлом, который клювом своим нацелился на восток и держал в когтях паукообразную свастику. "Готт мит унс" - написано на ободке выпуклого круга, усеянного макообразной стальной россыпью. С такими же словами: "С нами бог" - ливонские рыцари в XIII веке шли на Русь, сжигали на кострах псковских женщин и детей, предсмертный крик которых католические попы заглушали голосом своих проклятых фисгармоний. И нам теперь приятно было смотреть на потомка ливонских рыцарей, взброшенного русским снарядом на ветки дерева и расклевываемого воронами.
       ........................................................................................
       Утром следующего дня мы подошли к многострадальной Васильевщине. На Северо-западном фронте эту деревню называли "Новым Верденом". На рубеже этой деревни много месяцев подряд шли ожесточенные бои. Красная Армия не пускала немцев на Восток.
       И вот, снимите шапки, товарищи! Мы вступили на землю Васильевщины. Не было теперь этой деревни, о которой часто и много писала фронтовая газета "ЗА РОДИНУ". Были горы красной глины и стада подбитых немецких танков. Были штабеля брошенных немцами снарядов и вороха спутавшейся клубками серой немецкой колючей проволоки. Обрывки шинелей и раздавленные, покрытые червями трупы немецких солдат. А вокруг, на полянах и на лесных просеках, на обочинах дорог и забытых огородах - везде могилы и кресты. Кресты без конца и края. Сплошное царство смерти и позора "арийского" племени.
       На растопыренных березовых руках крестов висели дощечки с немецкими надписями, висели серые немецкие каски с белыми свастиками на лбу, как с каиновыми печатями.
       И невольно вспомнился мне захваченный в районе Лычково альбом фотографий сел и деревень Ленинградской области, оккупированных немцами. На обложке этого альбома, изданного в январе 1942 года командующим вторым армейским корпусом графом фон Брокдорфм, было написано: "Этот край останется немецким. НЕМЦЫ ОТСЮДА НЕ УЙДУТ!"
       Кого уверял тогда Брокдорф, что немцы отсюда не уйдут? Он уверял русских и хотел этим сказать, что сопротивление наше бесполезно. Русские поняли Брокдорфа по своему и доказали миру, что немцы, действительно, не уйдут отсюда живыми. Тысячи и тысячи немцев лежали в ленинградской болотистой земле, зарывшись под сень березовых крестов и серых квадратных касок, пробитых пулями.
       К вечеру второго дня полк остановился на долгий привал в шести километрах от станции Пола, в выжженной до основания деревне Ярцево.
       На самом берегу Полы мы зарылись в землю, вернее, в песок. Но были здесь недолго. Из-за непрерывных налетов немецкой авиации, грузиться в эшелон на станции Пола оказалось совершенно невозможным, и мы ночью отправились пешком на станцию Крестцы.
       Опустился дождь. Кромешная темнота легла на землю. В темноте зло кричали ездовые, свистели кнуты, ржали лошади. "Деревянным маршрутом", то есть по щитовой дороге, отполированной до алмазного блеска колесами автомашин, шли мы через Рябушки, Веретье, Большие Мясницы, Большие Мещеры, через Тупичино, шли к Крестцам через бескрайние леса, через топи и болота.
       Проливные дожди шли непрерывно. Никогда еще в жизни не приходилось нам так глубоко промокнуть на дожде, как во время этого марша. Вода, казалось, проникла через кожу и мясо до самых костей, промыла их и они хрустели тем особым хрустом, который связан с ревматизмом.
       ........................................................................................
       На шестые сутки мы остановились в лесу, километрах в трех западнее Крестцов. Здесь кругом была трясина, даже на холмах и сопках. Куда ни ступи, струилась грязь и вода. Наши сапоги давно промокли. Мы сняли их. Кожа на размокших ногах стала прозрачной, вспухшей и дряблой.
       Чтобы немного обсушиться, мы разложили костры и, подстелив под себя хвою, уселись у костров совершенно голыми. Наши одежды, развешанные на воткнутых у костра рогатках и слегах, дымились и медленно просыхали.
       ........................................................................................
       В ночь погрузились мы в эшелон, а на четвертые сутки вечером прибыли на Октябрьский вокзал Москвы. И в ту же ночь через Павелецкий вокзал двинулись на юг.
       В восемнадцатом часу проехали мимо серых Елецких каменоломен, пересекли Сосну и с разбега врезались в каменно-деревянный израненный немцами старинный город Елец.
       В разрушенном депо дремал заржавелый паровоз. У насыпи, задрав колеса, валялась изуродованная керосиновая цистерна. Везде железный лом, щебень, пыль, обсыпавшиеся авиационные воронки, начинающие зарастать травой окопы.
       В Ельце лето было в разгаре. Тонкий медовый аромат цветущих лип напоил воздух и он казался сладким. Зеленели сады и огороды. По улицам резвились ребятишки, швыряя друг в друга яйцевидные голубые немецкие гранаты без запалов. В переплетах чугунных перил моста, как мухи в паутине, справа и слева мелькали перед нашими глазами влюбленные парочки: милиционер держал за толстые руки круглолицую девушку в широком зеленом берете. Синеблузый молодой рабочий, получив часовой отдых, что-то шептал на ухо скороспелой блондинистой красавице в беленькой блузке и в молочных туфлях на полуаршинных каблуках. Военкоматский работник цепко держал за талию молоденькую уступчивую солдатку.
       Там война, тут любовь. Противоречие - вечная истина и настоящая краска жизни...
       ........................................................................................
       В семь утра проследовали через Касторное, а через час выгрузились на захолустной станции Суковкино.
       Лил дождь, начавшийся еще ночью.
       По непролазной грязи батальоны направились к Алымскому Сахарному заводу. В поселке Алым, раскрыв крылья-стрелки, указательный столб предложил нам несколько дорог:
       "116 километров - до Ельца",
       "102 километра - до Воронежа",
       "67 километров - до Старого Оскола".
       Старый Оскол! Город мой!
       В июне 1941 года я простился с твоими улицами и садами, с камнем твоих домов, с пионерским парком и с фонтаном. Я начал тогда путь на войну. И сердце мое было полно тоски и скорби, полно тяжелых предчувствий и боли разлуки. И вот прошли два года. Война побывала в твоих стенах. Горячим огнем своим она опалила твои стены, сталью зубов грызла вековые камни, испытывала твоих людей, моих товарищей и коллег, моих учеников и учителей. Что сними? Как они?
       Два года не получал я отсюда ни весточки, ни слуха. Да, что с ними? Дрались ли они с немцами, как учителя Каторжин и Волков, или пресмыкались перед ними, забыв Родину и честь, приняв нашу временную неудачу за конец России?
       Меня интересуют люди. Меня интересуют также городские камни, древние седины, древние стены и гордый лик старинного города.
       При царе Федоре Ивановиче, Борис Годунов заложил первые кирпичи Оскола города и поручил ему стеречь "границу южную Руси Великой". И старый Оскол берег эту границу. Не раз подставлял он каменную грудь свою под удары набегов татарских, походов крымских. На крутых буграх, где вдревле "печенег замыливал коня и каждый шмат земли был людскою кровью мазан", в лесах дубовых и в рощах сосновых не только гибла татарва-захватчица, но и находили приют беглецы из московских вотчин, скрывались здесь от притеснений царских и помещичьего гнета. И слыл Старый Оскол краем мятежным, краем вольницы русской. А в 1917 году одним из первых периферийных городов России он поднял знамя Советов и, по примеру Петрограда, организовал свой собственный "Смольный". Потом в первых шеренгах прошагал он через большевистские пятилетки. Россия узнала о нем, как о центре Курской магнитной аномалии. И враг знал о нем, приходил в него и много месяцев своим дыханием отравлял воздух городских улиц. Теперь враг снова рвется к тебе из Белгорода. Но вторично мы не уступим врагу твои улицы. Наша дивизия идет защищать тебя. И недаром над нашими головами реет шелк гвардейских знамен: мы предпочтем смерть отступлению.
       Старый Оскол. Я думал и думаю о тебе. Мое сердце рвется к тебе, оно истосковалось по твоим улицам.
       Мы шли через Благодать, Новоуспенку, Евгеньевку, Озерки, Раздолье, Никольское, через Роговое. Шли на Старый Оскол. На нас налетали "Юнкерсы". Бомбы голосящим свистом и грохотом своим валили нас на землю, осколками загоняли в кюветы и в заброшенные окопы. Ночь гудела и грохала, как разгневанный сказочный дракон. Она полыхала багряными пожарами. То там, то здесь вспыхивали огненные коронки взрывов, висли в воздухе гирлянды осветительных ракет, с воем сирен носились вражеские самолеты.
       Едва разрывалась последняя вражеская бомба, мы вставали с сырой земли и спешили, спешили на юг. После голосистых взрывов авиационных бомб, до странности тихим казался мерный топот тысяч солдатских ног, идущих по сырой земле.
       На заре, когда сгустилась предрассветная тьма, наш полк подошел к Старому Осколу.
       Обходя город слева, колонны вышли на Обуховскую дорогу (Дневка была намечена в Обуховском лесу), а мы с ординарцем Шахтариным ступили на улицы города. До войны я ходил здесь с портфелем, набитым книгами и конспектами лекций и уроков. Теперь мы шли с автоматами. Шли по притихшим темным улицам некогда веселого, залитого электрическим светом, города.
       Неимоверно черными, зияющими провалами вышибленных окон и дверей смотрели на нас корпуса маслозавода, всесоюзно известной "Компанской" мельницы номер четырнадцать, знакомых домов. Камни были обращены в пыль. По давней привычке, я хотел попробовать ладонью кирпичную шероховатость стен, но рука моя повисала в воздухе: не было этих стен. Не было городской гостиницы и музея, не было электростанции и белоснежной десятилетки, в классах которой сотни учеников слушали мои уроки.
       Приглушенно шумел ветер в домах, гуляя по комнатам с разбитыми окнами и вышибленными дверями. На запыленных полах храпели усталые бойцы. Завтра они проснутся и пойдут дальше, под Белгород. Пойдут в пекло боя.
       Жителей не было в этажах домов: они или не возвратились еще из эвакуации или жили в глубоких подвалах, в утробе земли. В земле было спокойнее. Земля хранила от смерти.
       В одном из глубоких подвалов нашел я одну из довоенных соседок по квартире. Зина Щедрина. Обрадовавшись, она расплакалась. Вцепившись в рукав шинели, она начала рассказывать мне о пережитых ужасах войны, о немецкой оккупации. Она говорила о многом. Потом она прервала рассказ о себе и начала повесть об известных мне людях, называя имена изменников и подлецов, переродившихся и приспособленцах, трусов и пустых людей. Она обрисовала Д..., которая играла при немцах роль гарнизонной дамы и распорядительницы балов. Она рассказала о Евгении Васильевиче С..., ставшем на службу к немцам. Но страшнее всего был ее рассказ о людях, которые до войны стучали себя в грудь и клялись в верности Родине, а потом превратились в подлецов.
       - З... ты, наверное, хорошо знаешь! - не сказала, а выдавила Зина из своей груди гневную фразу. - Он с тобою работал в областной колхозной школе. Плохо за ним смотрели... А он вот какой. Накурился чаю и по комиссии в Красную Армию не прошел. Совсем еще молодой, совестно ему стало от народа, вот и отпустил он бороду. Прямо весь зарос с подбородка до самых ушей. Старее старика оказался, только глаза у него молодые, выдавали его. Никто из людей не хотел верить старости З.... Тогда он начал натирать глаза луком, чтобы они краснее становились. А потом он отказался эвакуироваться и остался жить в городе при немцах. Весь город диву прямо давался, глядя на него. Вот какой человек: всем богам умеет служить. При советской власти он был коммунистом, а при немцах вместе со мною в церковь ходил и смирнехонько каждому немцу в пояс кланялся. Вежливый такой с немцами... Ну и не тронули его немцы... Живет он целехонек и даже поправился...
       .......................................................................................
       Уже рассвет заглянул в комнату (Зина не побоялась с нами подняться из подвала в свою квартиру на первом этаже), а мы все беседовали и беседовали. Вдруг что-то стукнуло сзади меня. Я оглянулся. Мой ординарец, задремав, упал со стула на пол и начал что-то искать там.
       Зина всплеснула руками.
       - Я же забыла, что вам надо отдохнуть с дороги! Сейчас постелю...
       Вскоре мы легли в постель. Я видел как Зина некоторое время смотрела на нас, потом на цыпочках вышла из комнаты, притворив за собою дверь. Она с такой осторожностью вышла из комнаты, чтобы звуком шагов не обеспокоить нас, не прервать сон Шахтарина. И было много трогательного в этой наивности Зины. Она не знала, что мы, привыкшие к громким звукам войны, не могли быть пробуждены легким шелестом платья или шарканьем ног, обутых в мягкие тапочки. Но волнение, охватившее меня, было громче всех звуков на свете. Оно гнало сон от меня, не смыкались мои веки. И едва утро вступило в город, я вышел на улицу.
       На меня смотрело горе и разруха, дышала не изгнанная пока смерть, принявшая образ щебня, развалин и праха. Какие мастера немцы в делах разрушения и смерти, в делах строительства нищеты и возрождения дикости!
       .......................................................................................
       Человек восемь, в большинстве женщины, напрягаясь и тужась, на себе везли по гуменской горе большой воз дров. Они везли его к восстановленной пекарне, чтобы выпечь хлеб для города.
       В двадцатом веке русские женщины вынуждены оказались заменить собой лошадей. Вот к чему привело кратковременное хозяйничанье немцев в моем городе. Но что было бы при постоянном господстве немцев? Русский народ оказался бы рабочим скотом, тягловой силой "Третьей империи".
       Повозка с дровами, скрипя, медленно подвигалась вдоль улицы. Я шел за ней, не смея ни оторвать от нее глаз, ни подойти поближе. Мне совестно было, что мы допустили немцев в страну хотя бы временно, и я боялся услышать укор в этом от женщин, впряженных в повозку.
       На Интернациональной улице воз вдруг остановился. Несколько женщин подбежали ко мне.
       - Николай Никифорович! - воскликнула одна из них. - Да это вы? Поседели как, не узнать...
       И женщины стали вокруг меня, смущенные и неловкие. Я глядел на них, не имея сил произнести хотя бы слова приветствия. В моем горле пересохло, весь я затрясся. Я узнал в женщинах моих бывших учениц, посещавших вечернюю школу взрослых. Мне помнились они жизнерадостными девушками, а теперь они выглядели изможденными старухами. Они познали немецкую тюрьму и немецкую плеть.
       Потом мы поздоровались, разговорились.
       - Николай Никифорович! - плача и смеясь, восклицали они. - Сколько наших людей погибло, не выговоришь. А сколько подлецов выявилось, жуть берет! И как мы их до войны не замечали? Некоторые с нами рядом сидели на школьной скамье, другие даже учили нас...
       Буквально рыдая, девушки рассказали об одном ученике школы взрослых, о бывшем комсомольце М... Этот выродок поступил на службу в немецкую полицию, а потом пришел и самолично арестовал своего седенького учителя Онисима Федоровича Гладкова.
       - Это было 11 августа 1942 года, - наперебой рассказывали девушки. - М..., упирая стволом винтовки в спину своего учителя, вел его к комендатуре. Он топал на него ногами и кричал нехорошие слова. А мы шли шагах в тридцати за ними. Нас вел к коменданту другой полицейский. Он арестовал нас за побег из отправляемого в Германию эшелона.
       Комендатура тогда была на Интернациональной улице, в глубоком проезде, где раньше квартировал районный отдел народного образования. Это они, немцы, назло так делали: полицию и гестапо садили на место просвещения.
       А встретил нас в комендатуре следователь по политическим делам. П... его фамилия. Изменник и предатель. Плотный такой, среднего роста бритый шатен в коричневом немецком френче и с немецким орлом на рукаве.
       Как тигр, прошелся он вокруг нас, потом опустился в мягкое кресло возле стола.
       - Партизаны? - спросил он, глядя на нас злыми мутносиними глазами и постукивая о пол подошвой высокого ботфорта. - Отвечайте точно!
       - Мы промолчали.
       - Значит, партизаны! - сказал он, обращаясь уже не к нам, а к сидевшему у конца стола коменданту. - По-моему, их надо в подвал...
       Комендант, тонкий рыжеусый немец в высокой фуражке с длинным козырьком и просторном серо-зеленом в мелкую шашечку френче, походил на змею-щитомордника. Он не любил разговаривать и, как немой, все свои распоряжения передавал жестикуляцией. Взглянув на нас мутнокрасными пьяными глазами, он резко взмахнул рукой и показал пальцем вниз. Это означало: "В подвал!"
       В обширном подвале, забитом людьми, мы встретили многих знакомых. Была здесь каплинская безрукая женщина Ч..., был и работник райисполкома Красников. Забившись в дальний угол, на полу сидел черноголовый и кудрявый поэт Семен Фомич Аскинадзе.
       - С Ч... ни о чем не разговаривайте! - улучив минутку, предупредил нас Красников. - Она добровольно явилась в немецкую комендатуру, положила на стол коммунистический билет и согласилась стать немецким шпионом. Сюда ее немцы посадили, чтобы она подслушивала наши разговоры...
       - И мы, Николай Никифорович! - воскликнули девушки. - Мы боялись Ч... больше чумы. Все боялись ее, сколько нас было в подвале. Бродила она между нами, как дьявольская тень. Никто с ней не заговаривал. Люди отворачивались от нее лицом к стене, если она заговаривала или останавливалась возле кого. А ночью ее так избили, прямо до полусмерти. Немцы положили ее после этого в больницу, вылечили. Потом, когда Красная Армия освободила город, Ч... удалось поймать. Повесили ее, изменницу.
       Девушки рассказали мне потрясающую историю о поэте Аскинадзе. Он тоже, как и Заводяный, не захотел эвакуироваться на Восток, не захотел и служить в истребительном батальоне или в партизанском отряде. Потом немцы прибрали его к рукам. Они заставили его выкреститься, отказаться от еврейства и совершить церковный обряд венчания со своей женой, зарегистрированной еще до войны в ЗАГСе.
       Смен Фомич все это выполнил. И на свадьбу к нему пришли мадьярские офицеры. И Д... пришел. Знаете вы его? Высокий такой и широкоплечий, с жандармскими усами. Должны знать. Он до войны служил завхозом в средней школе. Так вот, выяснилось теперь, что Д... еще с первой мировой войны состоял в немецких шпионах и дослужился до чина полицейского офицера. Вот он какой завхоз!
       Напившись допьяна, он начал на свадьбе обнимать Семена Фомича, хлопал его по спине ладонью и гудел на весь дом:
       - Аскинадзе теперь не еврей! Он стал нашим парнем. Подумаем вот, и дадим ему работу. Хорошую работу дадим. Поставим его в редакцию "НОВОЙ ЖИЗНИ" и пусть развивается и печатает в газете свои стихи...
       - Неужели, Аскинадзе согласился?! - воскликнул я, чувствуя, что задыхаюсь от волнения. - Ведь он однажды писал мне на Северо-западный фронт и требовал, чтобы я не щадил своей жизни в борьбе за Отчизну. Он писал это за месяц перед вступлением немцев в Старый Оскол...
       - Не знаем, Николай Никифорович! - горестно вздохнув, ответили девушки. - Немцы потом арестовали его и посадили в подвал. В ту ночь, когда мы сидели вместе с ним в подвале (Его арестовали немножко раньше, чем нас), Аскинадзе плакал и бился головой о стену. Он сильно о чем-то тосковал. А утром 12 августа 1942 года следователь открыл дверь подвала и закричал:
       - Жиды, коммунисты, интеллигенция, выходи во двор!
       Люди начали выходить. Вышел наш учитель - седенький, сгорбившийся Онисим Федорович Гладков. Потом вышел райисполкомовский работник Красников. Потом еще несколько человек прошли к выходу. За ними, неся в руке холщовый мешочек с хлебом и сутулясь, зашагал по грязным ступенькам подвала Семен Фомич. Он пошел искать свою судьбу.
       Через минуту и нас всех выгнали из подвала. Во дворе мы снова увидели Семена Фомича и еще нескольких евреев. Возле них стоял полицай М...
       - Этих я поведу! - слышали мы, как сказал М..., обращаясь к Семену Фомичу и кивая на евреев. - А ты иди самостоятельно. Прямо на вокзал иди, там уже идет погрузка в вагоны...
       Нас погнали на работу, а Семен Фомич, опустив голову и, волоча чуть не по земле свою сумку с хлебом и какими-то вещами, пошел на вокзал. Без охраны пошел. С той поры мы ничего о нем не знаем...
       Распростившись с девушками, я зашел в горсовет, депутатом которого был избран от 34-го округа. В горсовете мне снова говорили о людях, променявших Родину на чечевичную немецкую похлебку. Шестьсот старооскольцев, сражаясь с немецкими фашистами, легли костьми, а учитель В... счел возможным придти к немцам и просить работу. В анкете, заполненной им в октябре 1942 года он посмел жаловаться, что "пострадал от Советской власти и хочет теперь свободно вздохнуть". А чем же он пострадал? За счет Советского государства он окончил Тамбовский педагогический институт, работал потом в советской средней школе преподавателем физики и ел советский хлеб.
       Немцам понадобились предатели русского народа. Немцы дали В... работу. И он, забыв совесть и честь, рьяно начал онемечивать советских детей в организованной им немецкой гимназии. Он насильно водил гимназистов в гуменскую церковь и заставлял их молиться за победу немецкого оружия над всем миром.
       Не отстал от В... и Николай Михайлович Б.... Похожий по внешности на чеховского человека в футляре, он уже на второй день по приходе немцев в город начал у них службу переводчика, активно посещал все их балы и увеселения, проводимые над городскими развалинами и над камнями, политые кровью расстрелянных немцами старооскольцев.
       Бывшая учительница и дочь попа, Д... Калерия, добровольно приняла на себя роль "гарнизонной дамы", расточая любовь с немецкими офицерами и в своих выступлениях по радио восхваляла новый немецкий порядок, позволяющий красивой даме развернуть свои настоящие способности. Она месте с врачом С... плевала в лицо доктору Френкелю и часовому мастеру еврею Кликуну, которых немцы вели на расстрел, обрядив в просторные халаты с желтыми повязками на рукаве.
       Изменница-врач Анна Ивановна К..., желая угодить немцам, поспешила выступить на страницах немецкой "НОВОЙ ЖИЗНИ" со статьей, восхваляющей немецкую культуру. И в тот самый час, когда читали по радио статью К..., немцы расстреливали на Казацких буграх очередную партию не покорившихся советских патриотов.
       Та же Анна Ивановна, столь восхищенная немецкой культурой, в ноябре месяце 1942 года не постеснялась опубликовать в немецком листке, рядом с извещением "Пропала коза", свое уведомление о сбежавшем от нее муже. Она писала: "Пропал муж, К... Николай Дмитриевич, пятидесяти шести лет. Кто поймает его, получит вознаграждение". Судя по этому объявлению, немецкая "культура" и "культура" самой опустошенной души К... вполне стоили друг друга и сошлись характерами. И разве мог я пожалеть об этих людях, взятых теперь к ногтю восстановленными советскими властями...
       Иные предатели погибли еще и до прихода Красной Армии. В..., например, бывший бухгалтер кондитерской фабрики, плотный блондин с лягушачьими глазами. Он охотно принял на себя пост городского головы. Но ему, сколько он ни старался, не удалось обнаружить партизана, показывавшего советским летчикам при помощи ракеты объекты бомбардировки в городе, и немцы расстреляли его "за неисправную службу".
       Не успели закопать В... в могилу, как к немецкому коменданту явился с предложением своих услуг учитель С... Евгений Васильевич. Сколько лет перед тем эта рептилия обманывала Советскую власть? Он пел дифирамбы всему советскому. Он ходил по улицам города не иначе с томом ленинских произведений подмышкой. Он рта не давал раскрыть всякому, кто пытался сказать правду о трудностях и недостатках нашей жизни. Он клялся в верности родине. И вот он стал городским головой при немцах. Стал потому, что в душе и сердце он никогда не был русским человеком. Он был шкурником и трусом. Он был фальшивым и лакированным "другом" Советской власти. Война сорвала с него покров
       Однажды к городскому голове на квартиру вбежали плачущие и растрепанные девушки.
       - Евгений Васильевич! - взмолились они. - Спасите! Нас должны сегодня отправить в Германию. Мы пришли к вам, как к бывшему нашему учителю... Спасите, больше нам не у кого искать сейчас защиты...
       Евгений Васильевич отодвинул от себя бумаги, светлокарими глазами посмотрел на девушек.
       - А почему вы боитесь Германии? - спросил он. - Ведь это страна философов и поэтов. Там родился Гете...
       - Нет, нет! - замахали девушки руками. - Германия это страна смерти.
       - Ну, за смертью нет смысла так далеко ходить и ездить, - безразличным голосом сказал С... и начал щипать свою серую бородку. - Вот что! - вдруг сказал он. - Я помогу вам бежать из города и свяжу вас с партизанами, но... Сначала вы должны доказать мне, что вы этого достойны. Помнится, вы были пионерками и ходили с красными галстуками. Я вас видел в галстуках чуть ли не в самый день вступления немцев в город, а потом... Мне сказали, что вы сожгли галстуки и отреклись от всего пионерского. Правда это?
       - Что вы, Евгений Васильевич! - разрыдались девушки. - Да мы и смерти не побоимся, всегда останемся пионерками...
       Евгений Васильевич колыхнулся. Он встал, набросил крючок на дверь и вернулся к девушкам.
       - Я состою в подпольной организации, - сказал он приглушенным голосом, - и связан с партизанами. Что же касается моей работы городским головой, то... Это маскировка... Понимаете? Ну. Вот я и открылся вам. Теперь же мне нужны доказательства, что вы остались в душе такими же пионерками, какими были до войны. Докажете, и я помогу вам бежать из города. Кстати, кроме вас, кто еще уклоняется от поездки в Германию. Вы мне их назовете, и я всем вам помогу бежать...
       - Какие же доказательства, Евгений Васильевич? - сказала одна из девушек. - У нас это в сердце...
       - Этого мало! - возразил С.... - Главное, это трудно проверить. Сердце и слова, это одно и тоже. Нужны вещи... У вас целы пионерские галстуки? Если целы, принесите их мне. Сейчас же принесите и... Я сегодня же отправлю вас к партизанам. Понимаете, я не могу основываться на одних словах. Подпольная жизнь требует доказательств...
       Через час девушки возвратились к С....
       - Теперь верю, - нехорошим голосом сказал он, принимая от девушек их красные пионерские галстуки. - Теперь мне от вас ничего больше не надо. Все остальное вы расскажете ему.
       С... показал пальцем в угол. Девушки оглянулись и вскрикнули от ужаса: из-за ширмы выступил и шагнул к ним бритый плотный шатен, в котором они узнали известного всему городу следователя по политическим делам при немецкой комендатуре.
       ........................................................................................
       Через два дня девушек повесили на телеграфном столбе. Как огненное кольцо, вокруг девичьих шей были обвиты и накрепко затянуты узлами алые пионерские галстуки.
       Несколько минут мы с рассказчиком сидели молча. Потом он вздохнул.
       - Да, война вывернула наизнанку все людские души! - сказал он. - Она показала, что много у нас развелось выродков. И они тем быстрее разводились, чем больше мы теряли бдительность и слабо обличали в нашей литературе пороки советских граждан. Это я бросаю упрек вам, писатели. Вы инженеры человеческих душ, и вам бы надо почувствовать врага и человеческие пороки раньше других. Не только почувствовать, но и показать в литературе. А вы затвердили себе несложную и ложную софистику, что среди советских, мол, людей не может быть подлецов. Затвердили это и рисуете одних красавчиков и ангелочков. А дьяволы, спрятавшись от обличения, росли себе и росли, готовясь к действию в "пятой колонне". Этого, ей-богу, нам нельзя забыть в дальнейшем. Надо показывать жизнь и людей, как они есть в жизни. Хороших показывайте и уродов показывайте, тогда будет польза. Главное, надо разобраться и понять ту истину, что настоящие русские люди, кто бы они ни были по своей профессии или занятию, никогда не изменят России. Изменяют выродки. А в нашей большой семье их всегда найдется много. Для примера возьмем З.... Вы его хорошо знаете. До войны он носил партийный билет в кармане и готов был любого гражданина за неосторожное слово причислить к врагам народа. А что с ним теперь? Прохвостом оказался. Примирился он с немецкой оккупацией, сжился с немцами и... забыл было о Советской власти.
       - С другой стороны, возьмем попа Страшевского. Знаете вы его?
       - Знаю, - сказал я. - Мне пришлось в начале 1942 года встретить его в Саратове, на почтамте. Он, кажется, сбежал из Старого Оскола?
       - Нет, - возразил рассказчик. - Дело обстояло совсем по-другому. Страшевский получил благословение первоиерарха Александра Введенского (Он был тогда в Ульяновске), и через линию фронта пробрался назад в Старый Оскол. У нас он служил потом в гуменской церкви. Вместо проповедей, он часто читал с амвона сводки Советского Информбюро, и всякий раз призывал верующих не падать духом и молиться в душе за победу Красной Армии над немцами. Конечно, от этих молитв не прибавлялись дивизии у Красной Армии, но в немецком тылу росли трудности: люди все больше бодрели и со дня на день ожидали прихода Красной Армии, всячески вредили немцам. О Страшевском начал ходить в округе слух, что он является "партизанским попом". Тут С... Евгений Васильевич решил снова подработать (За повешенных девушек немцы дали ему шарабан и пару коней). Начал он следить за Страшевским. Однажды забрел он в гуменскую церковь, когда Страшевский читал проповедь об истории гуменской церкви (Чтобы сказать и другие мысли, приходилось выбирать безобидные темы). А дело было в сумерках, ну и Страшевский не заметил Евгения Васильевича, продолжал свое дело. - Наша церковь, - говорил он, - называется Александро-Невской. А все ли вы знаете Александра Невского? Это был князь Новгородский, печальник русской земли. В трудную пору, когда татары над Русью властвовали, когда по Изюмской сакме от Тулы до самого Крыма, и от Киева до самого Сарая татарского людей русских татары толпами в неволю гнали, - в эту трудную пору Александр обнажил меч свой и победил немцев на Чудском озере. Молитесь, православные, об Александре Невском... Он придет к нам и стражду нашу облегчит и ворогов мечом богатырским превратит во тлен...
       ........................................................................................
       С... тихонечко вышел во двор, а через полчаса явились полицаи. Прямо из церкви забрали они Страшевского. С той поры исчез он и неизвестно где делся. Хоть и поп, а русский человек, потому и не пошел в измену.
       ........................................................................................
       При выходе из Горсовета я встретился с группой своих бывших учеников. Взяв меня под руки и не давая ступить и одному шагу, они наперебой спешили рассказать мне о жизни старооскольской молодежи при немцах.
       - Мы все прятались и прятались, - говорил один.
       - Да и как не прятаться, - пояснил другой. - Если прозеваешь, полицай или немецкий солдат хватает за шиворот и тащит без лишних слов на "биржу труда".
       - Мы эту "биржу" называли бойней, - вставил свое замечание третий. - Ведь с "биржи" нашего брата отправляли прямо в Германию, а там убивали...
       - Кроме всего этого, - сказал четвертый, - мы начали дичать. Читать было совсем нечего: немцы ходили по домам и уничтожали книги с большим усердием, чем мы уничтожали клопов. В кино, правда, демонстрировались какие-то немецкие фильмы, но мы туда и носа не показывали: пойдешь в кино, а тут облава и... засвистишь в Германию. В своем городе мы чувствовали себя не лучше африканских негров, за которыми охотились в свое время англичане и возили их продавать в Америку. Идешь, бывало, и оглядываешься, не охотится ли кто за тобой. Истосковались мы по советской жизни, зачахли.
       .......................................................................................
       Ну и злости у нас накопилось, через край. У мадьяров мы пистолеты достали. У иного на табак выменяли, у иного просто украли. Днем нельзя было нам развернуться, а ночью частенько стреляли немцев, если какой одиночкой отобьется или забредет в глухой переулок. Иногда приходилось и воздерживаться: мы стреляли, а немцы не искали виновного. Они просто отсчитывали, сколько там положено по их разверстке русских людей и расстреливали для страха.
       Потом наступил февраль 1943 года.
       Чувствуем, что Красная Армия близко. И орудия гремят, и самолеты наши начали гуще появляться, и немцы стали нервными. А тут прошел слух, что Красная Армия уже в Ястребовке находится. Выходит, немцам дорога на Запад загорожена.
       Тут мы совсем осмелели. Среди белого дня начали выбегать на улицу, чтобы убить немца или винтовку у него вырвать, может быть, лошадь подстрелить.
       Совсем уже у немцев плохо дело, но "биржа" ихняя продолжала действовать и людей наших они продолжали хватать. Это они для храбрости делали, чтобы население не понимало, что происходит. Но мы же не слепые. Видим, что началось немецкое отступление.
       Особенно странно отступали мадьяры. Эти не спеша отступали. Идут себе с ноги на ногу и воют.
       - Каму тавар, каму тавар?
       На груди у них, как у старинных разносчиков, качались коробки на ремнях, а в коробках разные товары: зубной порошок, щетки, снизки медных колец, медные браслеты, английские булавки.
       Дали мы одному такому торговцу подножку, и давай его тузить, только кольца звенят по улице. Откуда ни возьмись, вывернулся немецкий офицер в белой шубе и в черных ремнях.
       - Хальт! - закричал он и нацелился на нас пистолетом. - Бирша, бирша, шнель!
       На наше счастье подвернулись две слободских женщины с маленькими ребятишками на руках. - Хальт! - закричал на них немец. - Бирша, бирша...
       - Пан, у нас киндер кляйн! - начали возражать женщины. - Нам нельзя на биржу.
       Офицер запутался с бабами, а мы нырнули в первые попавшиеся ворота, и давай, бог, ноги. Через дворы и заборы устремились мы к школе Ушинского. Вгорячах прыгнули мы со стены на стадион, где механическая мастерская, а под носом у нас немец оказался. В тулупе весь, как медведь. Стоит он у противотанкового орудия и винтовку в охапке держит. Ну, мы от него и рванули, что было мочи.
       - Халь, хальт! - закричал он, а потом кляц, кляц, кляц затвором. Но выстрела не получилось: мороз был крепким, а немец масла в винтовку не пожалел, все и замерзло...
       Сутки целые мы потом на чердаке прятались. Но немцам стало не до нас. Куда они не бросятся, везде красноармейцы. Тогда они засели в центре города и надеялись отсидеться, помощь откуда-то ожидали. Ну и начала их здесь глушить советская артиллерия. Да и мы не давали спуска. С чердака хорошо видно, если какой немец во двор из подвала или из дома покажется. Раз его и на мушку.
       А утром 5 февраля 1943 года увидели мы людей в белых халатах. С юга они появились. С автоматами все, с гранатами и бегут-бегут на гуменскую гору. Мы сперва испугались, а потом узнали: это наши, автоматчики.
       - Стой, куда барахло тащишь?! - закричали они на одного венгра, который вывернулся со двора и хотел было бежать из города на Гумны. Ему еще немного поторговать хотелось. Стой, стрелять будем!
       Венгр тоже догадался, что дело его плохо. Он моментально вскинул руки в гору, а коробки с товарами уронил на тротуар.
       - Моя Будапешт, моя Будапешт! - закричал он, боясь, что его перепутают с немцем.
       ........................................................................................
       - А сейчас мы, Николай Никифорович, в райвоенкомат идем, - сказали мне в заключение ребята. - Вчера были, а военком говорит, что возрасту нам немного не хватает. И много ли там не хватает, всего три месяца. Да это мы и в армии подрастем. Что, не подрастем, думаете?
       - Подрастете, ребята, обязательно подрастете! - подбадривая их, сказал я. - Не только подрастете, но и возмужаете. Сейчас начинаются решающие бои...
       ........................................................................................
       Простившись с учениками, я завернул в городской сквер. Здесь царило разрушение: пустовал черно-мраморный постамент памятника Ленину и неизвестно куда дели немцы железобетонную фигуру Ильича. В сквере поломаны и сожжены все оградки, штакеты и скамеечки. Вырублены были мягкие темно-зеленые кусты египетских пихт, загажены дорожки, вытоптаны и не возрождены пока бывшие пышные газоны и цветы. Над пустой цементной чашей бассейна, над которой до войны с шелестом играли радужные брызги фонтана, сидели изуродованные каменные лягушки. В центре чаши возвышался каменный айсберг. На нем, испуганно подняв голову, тосковала в бездействии чернокожая статуя тюленя, поцарапанного пулей немецкого громилы. До войны тюлень работал: из его каменного рта с шелестом и свистом била в гору тонкая водяная струя. Струя дробилась о воздух, и серебристая водная пыль кропила прифонтанные цветы и траву на газоне.
       Потом я прошел к могилкам. Их не было до войны. Обнесенные железной оградкой и усыпанные цветами, теперь они навеки хранили святой сон погибших во славу Отчизны. Крепким сном спал здесь богатырь русской земли герой Советского Союза Токарев. Это летчик, уроженец индустриального города Сталино. Усердно сражался он с немецкими "ассами" над крышами моего родного города. Он бился с ними и в тот момент, когда учитель В... преступной рукой заполнял немецкую анкету и жаловался, что "пострадал от Советской власти". Он бился и в тот час, когда провокатор и предатель С... выдавал своих бывших учениц-пионерок в руки немецкой комендатуры. Он бился и в дни, когда врач К... пресмыкательски хвалила по радио немецкую "культуру", и в ночи, когда Д... пировала на немецких балах и металась в объятиях немецких офицеров. Он, богатырь Токарев, сгорел в бою. Огнем своей смерти он осветил всех этих отступников, злые дела которых нельзя забыть, невозможно простить. И пусть эти строки мои жгут их негасимым огнем ненависти и гнева. Они заслужили этого огня.
       Рядом с могилой Токарева спали его друзья по оружию. Горела над ними пятиконечная красная звезда, звезда наших надежд, наших путей.
       ........................................................................................
       Опершись на островерхие железные прутья могильной ограды, я впал в глубокое раздумье.
       - Чего грустишь? - прозвучал над моим ухом знакомый голос.
       Встрепенувшись, я увидел перед собою майора Степанова. До войны он был директором мельничного завода и не раз беседовал со мной о своих планах на будущее, мечтал о жизни. И вот, мы встретились снова, встретились случайно.
       Мы поздоровались, разговорились. Мы вспомнили прошлое, поговорили о настоящем, снова помечтали о будущем. Степанов рассказал мне, что через день он поедет в Тулу на военкоматскую работу. Для фронта он уже не годен, так как получил тяжелые костные ранения.
       - Но это ничего, что кости у меня перебиты, - сказал майор. - Все равно я увижу нашу победу над немцами. Жаль, что они ее не увидят, хотя и дрались за нее изо всех сил. - Майор кивнул на могилы летчиков и сейчас же поднес ладонь к своим глазам.
       Нет, этого не скрыть. По его обветренным и огрубевшим в бою щекам покатились крупные, как у детей, слезы.
       ........................................................................................
       Через час по городским улицам загремели танки Ростмистрова и Катукова. Они шли нашим маршрутом. И на запыленной броне одного из них пристроились и мы с Шахтариным. Нам надо было догнать свой полк.
       Уже за городом вспомнил я, что так и не забежал в свою квартиру на углу Революционной и Интернациональной улиц. Я забыл о ней. Причиной тому было пережитое мной волнение встречи со своим городом. Ну, что ж. Квартиру можно посетить и после войны. Она не осердится, что я забыл заглянуть в нее на этот раз. Зато я на всю жизнь запомнил все, что никогда нельзя забыть!
      
       Июль, 1943 год
       Степной фронт.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ОТ БЕЛГОРОДА ДО ОПОШНИ

    Записки. Очерк 10

      
       В Белгород мы вступили утром, перейдя тщедушный в этих местах Северский Донец по наполовину разрушенному мосту. Пропуская мимо себя роту за ротой, орудие за орудием, я некоторое время смотрел на реку. Зеленые осоки, будто волосы подводной красавицы, космами стелились по воде, шевелились и чуть слышно шелестели. В осоках, зацепившись штаниной за ниспадавшую с берега сетку из колючей проволоки, книзу лицом качался на воде труп немецкого солдата в мокром серо-зеленом френчике.
       Накрапывал дождик. Но капли его были крупные, серебристые. Они больно хлестали по серому лицу реки, отчего лицо это становилось рябым, неприветливым и сердитым. А сердиться было чего. Дымились городские руины, лежал щебень прямо на берегу, зияли глубокие воронки, догорали дома, лежали опрокинутые досчатые заборы, стояли обгорелые и расщепленные снарядами тополя.
       На Донецкой улице война почти не сохранила домиков. Да и сохранившиеся имели печальный вид. Они стояли с выбитыми стеклами и с вышибленными рамами и дверьми, с сорванными крышами и с пробитыми стенами. Вся улица изрыта немецкой траншеей, ответвления которой забегали во дворы и в подвалы, под стенами домов шли к дзотам и дотам, к бетонированным пулеметным гнездам.
       За домами, по огородам и на лужайке - везде была целая серая паутина проволочных заграждений. Тут и спирали Бруно и переносные "ежи", тут и переносные саперные сети и пакеты Фельдта, похожие на детские кроватки; тут и проволочные сети в три кола и усиленные проволочные заборы; тут и проволочные силки на "спотыкачах" и проволочные "купола" со стальными петлями; тут и кудлатые бурые вороха проволоки "внаброс". Удивительное подражание человека лесному пауку.
       А по скату крутого бугра, вознесенному над улицей и открывающему вид чуть ли не на три четверти всего города и на окрестные дороги, несколькими ярусами шли окопы с тупиками и уширениями, с ходами сообщения и с выходными ступеньками, со стремянками и аппарельками, с водоотводными канавками по краям и с деревянной одеждой на крутостях, с нишами для боеприпасов, с перекрытиями и блиндажами, с одетыми доской бермами, с каменными брустверами и бойницами, с пулеметными площадками и даже с благоустроенными уборными, жижа из которых по извилистым канавкам стекала в клоаки, вырытые у подножья бугра на огородах.
       Долго жить здесь собирались немцы. Крепко и основательно строили они свои укрепления и рубежи. Произошло, однако, неожиданное: наши автоматчики ударили в спину немцам, обойдя всю их систему укреплений. И вот, по зеленому лобастому бугру, по благоустроенным окопам, в блиндажах и аппарельках, на брустверах и в клоаках - везде валялись трупы и трупы солдат одиннадцатого армейского корпуса, валялись трупы танкистов третьего танкового корпуса немцев.
       С трудом выбились мы из Белгорода на скользкую глинистую гору. Орудия люди тащили на руках, так как лошади падали на колени и беспомощно бились в желто-красном глиняном месиве. И напрасно ездовые звонко щелкали над лошадьми своими ременными кнутами: бывает предел, за которым чувство страха и боли умирает.
       В лесу, километрах в двух юго-восточнее слободы Пушкарной, мы встретились с засеками и завалами. Крест на крест наваленные, умирающими вершинами глядели на нас деревья и шелестом увядающей бледно-зеленой листвы просили не забыть о них, падших под топорами немецких саперов. Иные деревья были повалены как попало и потрескавшиеся серые комли их, неотделенные от высоких пней, смотрели в небо наподобие орудийных стволов.
       Одолев завалы, мы повернули на Запад.
       Часа через четыре мы получили возможность немножечко отдохнуть в лесу, в урочище "Большой должик". Это в двух десятках километров восточнее Борисовки.
       .......................................................................................
       Через Борисовку, более похожую на огромный город-село, чем на деревню, мы проследовали ночью. Мягкая, как пудра, пыль на улицах. Дремлющие тополя и нежно-теплый воздух. Белые стены жилищ и вишневые палисадники. Плетни у садов и калитки у ворот. Близка Украина.
       ........................................................................................
       Совсем недавно предатель Власов, организатор "Русской добровольческой армии при немецких вооруженных силах", проводил в Борисовке "народное вече" и предлагал населению создать Борисовский полк для борьбы с Красной Армией. Одна из женщин швырнула в предателя осколок кирпича, а через час ворвались в Борисовку наши танки. Героиню-женщину нашли повешенной на перекладине ворот.
       Молодой танкист, сын погибшей героини, бережно положил труп матери на броню своего танка.
       - Товарищи! - сквозь слезы обратился он к своим боевым друзьям. - Моя мать родилась в Грайвороне. Она знает туда дорогу и поведет нас даже мертвая. Она, как боец, поможет нам брать Грайворон. Вперед, друзья! С нами наступает на врага моя старая мать...
       И танки, грохоча и заволакивая улицы дымом и пылью, помчались в новый бой. Их теперь нельзя было ничем остановить...
       ........................................................................................
       Утром полк миновал маленькую станцию Ново-Борисовку и часам к восьми расположился на привал в могучем сосновом бору южнее станции. Немцы бежали отсюда в животном страхе и панике. Они даже не успели взорвать сотни тысяч своих снарядов и бомб, сложенных в бесконечные штабеля. Они не сожгли продовольственные склады, не увезли повозки на резиновых шинах, не пожгли ракеты.
       Наши солдаты ножами потрошили длинные алюминиевые "Лейхьт-патронен" с разноцветными поперечными полосками, извлекая из узких серебристых гильз белые шелковые парашютики и, стряхнув с них мучнистую тальковую пыль, мастерили из парашютиков вполне мирные вещи - подворотнички и носовые платочки. Не дремали и наши химики. Они организовали массовое изучение немецких шашек нейтральных цветных дымов. Целые склады этих шашек были брошены немцами в полном порядке. На входных дверях некоторых складов висели даже замки и свинцовые пломбы.
       Вскоре на лесной прогалине засветились радужные дымы, зазвучали команды.
       - Терку выдернуть! - слышался голос начхима. - Шашки бросай!
       Позванивая и играясь оставшейся на указательном пальце проволочной цепочкой, выдернутой из оранжевого корпуса шашки, боец-химик радостно разъяснял мне, что немецкие шашки цветных нейтральных дымов являются хорошей вещью и здорово нам пригодятся: дымовыми сигналами можно разговаривать, дымом можно маскироваться.
       ........................................................................................
       Через час мы простились с сосновым бором и устремились вперед, подбадриваемые непрерывным грохотом наступающих батарей. Над нашими головами то и дело звучал жеребячий гогот акустических немецких ракет. Эти ракеты были предназначены для имитации звука летящих мин и порождения паники среди русских. Немцы, мастера различных "кунштюков", надеялись и на этот фокус: в лесах они оставляли не только своих смертников-снайперов, но и бросателей воющих ракет. Но, как старого воробья на мякине не обманешь, так и нельзя было напугать наших солдат гогочущими ракетами, если эти солдаты не убоялись немецких "Тигров" и "Фердинандов".
       ........................................................................................
       Перед рассветом мы прошли через город Грайворон на границе РСФСР и Украины.
       На городских улицах, прижавшись к домам, чернели подбитые немецкие танки и громоздкие самоходные пушки. В кюветах и у забора, задрав мертвые ноги, лежали убитые лошади и коровы, овцы и собаки. Рядом с ними, опрокинувшись навзничь или пав ниц, валялись убитые или раздавленные танками немцы. Их было много. Они были не только на улице, но и в садах, на буграх и лощинах. Они покрывали землю, как рои дохлой саранчи.
       Дневали мы на берегу Ворсклы, в деревне Козинка, а с наступлением темноты, изменив маршрут, двинулись на Ново-Софиевку. Лугами и перелесками шли наши колонны в туманной мути. Шли, тускло озаренные луной. С юга, из-за Богодухова, непрерывно слышался грохот боя. Танковые соединения Катукова и Ротмистрова вместе с гвардейцами Чистякова избивали там немецкую бронетанковую дивизию СС "Викинг" и массу других дивизий, рвавшихся к Богодухову из Нового Мерчика, из-за Константиновки (Проиграв Курскую битву, немцы тщетно пытались догнать и возвратить вчерашний день. Они все еще жили иллюзией, что летнее наступление Красной Армии сорвется).
       Гремели орудия и на Западе, в районе Ахтырки и южнее ее. Они гремели уже на западном берегу Ворсклы, на тет-де-понах, захваченных 14 августа войсками генерала Трофименко.
       Ахтырку, как последний свой плацдарм на восточном берегу Ворсклы, немцы обороняли с особым ожесточением. И гул боя с ахтырских бугров волнами шел к нам, катился по старинному Ново-Софиевскому парку, тревожа листву вековых кленов на софиевском бугру. Земля ощутимо дрожала и по озерной глади, в которую гляделись клены, пробегала рябь, пробегали тени.
       Мы пришли сюда в ту августовскую ночь, когда померкла вдруг луна, погашенная павшей на нее тенью земли, когда немцы снова сжимали в ахтырский кулак свои силы из 7-й, 11-й "Великая Германия" танковых дивизий, из 10-й мотодивизии и 112-й пехотной дивизии, срочно переброшенной из-под Брянска. Они намеревались этим левым кулаком пробить себе дорогу на Богодухов через Каплуновку. Правый кулак в стальной перчатке танковой дивизии "Мертвая голова" немцы сжимали в районе Большой Рублевки. Они хотели оттуда пробить себе дорогу через Колонтаев на Северо-восток.
       Наш 22 гвардейский воздушно-десантный стрелковый полк, входивший теперь в состав Воронежского фронта, переживал ночь перед новым боем. В парке и на самом бугре стучали колеса повозок, подвозивших боеприпасы. Под кленами там и здесь слышались голоса: командиры и политруки беседовали с бойцами. За парком, в бурьянах и подсолнечниках, артиллеристы со своими пушками сидели в засадах. Кухни спешили с завтраком, роняя из поддувал золотисто-красные угли. Минометчики готовили "огни".
       Двести немецких танков 18 августа 1943 года прорвали восточнее Ахтырки правый фланг войск генерала Трофименко и устремились на юго-восток. Мы вышли навстречу этой стальной лавине, прорвавшейся к Каплуновке.
       Второй батальон полка находился в этот момент в резерве командира дивизии.
       Командир, маленький, черненький и остроносый генерал Стенин, примчался к нам на своем сереньком "Виллисе".
       -Бой, братцы, - сказал он, - будет насмерть. Не сметь мне, отступать перед немецкими танками. Слышите, не сметь! Резерв я могу бросить в бой в любую минуту. Слышите, в любую минуту! Немец нажимает...
       Потом генерал Стенин вызвал к себе командира батальона Василия Савельевича Пацкова и меня, исполнявшего должность начальника штаба.
       - Смотри вот сюда, адъютант старший! - сказал он, обращаясь ко мне и развертывая карту. - Вот здесь (генерал сперва ногтем, а потом карандашом прочертил кривую линию на карте), вот здесь расположите свой батальон. И ни шагу назад с этой линии, если немцы прорвутся через боевые порядки. Слышите, ни шагу назад! Вперед тоже ни шагу без моего разрешения. Пойдете, когда я прикажу. Слышите, когда я прикажу!
       Своими позициями, как серпом, мы охватили западную окраину деревни Купьеваха. Окопы вырыли в кукурузе и подсолнечниках, достигших высоты добрых трех метров. Сюда же подошли наши танки. Замаскировавшись вблизи КП батальона, они нацелили свои орудия на шоссе, шедшее на запад к деревне Ходунаевка.
       ........................................................................................
       В полдень мы завязали встречный бой.
       Стаи немецких "Юнкерсов", воя и визжа, непрерывно появлялись над нами. Они осыпали нас бомбами, били пулеметным огнем. Все вокруг покрылось дымом и пылью. Прямо из кузовов машин били по самолетам наши скорострельные зенитные пушки, били пулеметы. В воздухе шумели воздушные бои. Сбитые немецкие самолеты, горячими факелами проносились над нами. Ударившись о землю, они вспыхивали мгновенным красным кудрявым пламенем и разлетались в клочья, грохоча и наполняя воздух черной пылью сажи. Немецкие летчики, раскачиваясь на стропах под серыми куполами своих парашютов, медленно опускались на землю, которую жгли перед тем и били бомбами и пулями...
       Мы оглохли от взрывов и, как рыбы на сухом берегу, шли и ползли вперед с широко открытыми ртами: мы хотели уберечь хотя бы барабанные перепонки. А воздух стал густым и горячим. Им трудно было дышать. Он был насыщен гарью и особым смертоносным металлическим зловонием взрывчатки.
       Мы шли вперед, порой бежали, порой просто ползли, но вперед и вперед. Чертополох запустевших при немецком господстве полей, неимоверно высокие травы, кукуруза и подсолнечники - все это скрывало нас от немецкого наблюдения, и мы вплотную подбирались к немецким танкам и бронемашинам. Мы жгли их бутылками с горючей смесью, били гранатами, захватывали.
       В широком поле бушевал огонь. Горели танковые костры, горели автомобили, горели люди. Смрад насытил воздух. Жирный дым повис над степью. Шел бой не на жизнь, а на смерть. Непосредственно в боевые порядки пехоты пришли дивизионные пушки. Своими колесами они равнялись по передней цепи наступавших пехотинцев, своим огнем они вели пехоту вперед. Бронебойными снарядами они били почти в упор по немецким машинам, открывая в истории артиллерии новую страницу ее боевого применения.
       И немец попятился.
       Я не видел в эти дни ни одного нашего человека чисто вымытым: негде было мыться, некогда было мыться. Мы походили на усердных кочегаров, работавших по авралу. С запыленными и покрытыми копотью лицами, с горящими глазами и с какой-то нечеловеческой яростью люди рвались вперед и вперед.
       В ночь под 22 августа наш батальон пережил такой бой, что не забыть его во всю жизнь тем, кто остался в живых.
       На нашем пути встал немецкий узел сопротивления в районе деревни Чемодановка. Весь день 21 августа мы вели бои на подступах к Чемодановке, но и к наступлению вечера не смогли достичь успеха.
       Вечером мы с Пацковым были вызваны к командиру полка майору Чукову.
       Мы застали его задумчивым и хмурым. Он лежал животом вниз под деревом прямо на запыленной траве и, привстав на излокоток левой руки, указательным пальцем правой елозил по расстеленной перед ним зеленой топографической карте.
       Красный отблеск заката лежал на карте, на узкой загорелой руке Чукова, на его стриженной русой голове, на худощавых щеках, на длинном костлявом носе и на еле заметных усиках-бланже.
       Внезапно он поднял голову и посмотрел на нас серыми возбужденными глазами. В белках его огненными волосками краснели жилки. Жестом руки он приказал нам садиться.
       С минуту мы молчали. Нам не положено было начинать разговор первыми, а Чуков почему-то медлил. Потом он заговорил шепотом, и мы с трудом разбирали его слова, напрягая свой слух. Но мы не сердились на Чукова. Мы знали этого боевого командира, который со своим адъютантом Плешаковым бесстрашно лазал в боевых порядках рот и даже взводов, не гнулся под пулями и не кланялся минам или снарядам. Однако в моменты сильнейшей взволнованности он непроизвольно понижал голос до шепота и это означало, что Чуков решился на все, пусть даже на самое крайнее.
       - Вот дорога на Котельву! - шепча, двигал он ногтем по карте и прочерчивая еле заметную извилинку. - Эту дорогу мы должны пройти, как бы ни трудна она была. Не мешайте, Василий Савельевич, не мешайте! - сердито прервал он Пацкова, хотевшего что-то сказать. - Не мешайте и только слушайте. Вот что поймите: ключ к дороге на Котельву лежит в Чемодановке. Она должна пасть этой ночью. Хватит топтаться перед ней! Воевать, что ли разучились? А если не разучились, то...
       Чуков обстоятельно и не спеша, поставил нам задачу на штурм Чемодановки. Левее нас должен был действовать первый батальон смельчака и боевого разгоралы старшего лейтенанта Игнатченко, чубастого блондина, похожего на казака и готового на самые смелые бои. Первому батальону предстояло штурмовать "Опытную станцию". Правее нас, из района совхоза Осетняк наступал 27-й полк нашей дивизии.
       По данным полковой разведки, узел немецкого сопротивления находился в самой Чемодановке. Но наши личные наблюдения противоречили этим данным. Тогда, посоветовавшись, мы с командиром батальона решили действовать несколько иначе, чем требовал Чуков.
       Выслали батальонную разведку.
       Она вернулась через час. Теперь стало совершенно ясным, что нам надо действовать не в лоб на Чемодановку: в деревне находилось лишь небольшое число немецких автоматчиков и две-три пулеметных точки, а сам узел сопротивления расположился в лесу севернее Чемодановки. Это означало, что при занятии нами деревни, мы оказались бы в огневом мешке и были бы сметены фланговым огнем. Немцы рассчитывали на нашу ошибку.
       Итак, командир батальона решил правым флангом батальона ударить по северной части рощи, где находилась танковая группа немцев, а левому флангу приказал атаковать пушечную группу и ее пехотное прикрытие. Одновременно небольшую группу автоматчиков мы направили прямо на Чемодановку и поручили ими ворваться в деревню и наделать как возможно более шуму. Этим мы рассчитывали создать у немцев впечатление, что наступаем главными силами на Чемодановку и отвлечь туда их внимание.
       Ночь была теплая, безветренная. Лохматые облака медленно плыли над нами. Ущербная луна то выглядывала на мгновение сквозь прорехи облаков и серебрила своим светом росистую траву и листву деревьев, то снова пряталась за облаками и тогда становилось темно и хмуро.
       За лугом и за балкой на буграх чернела роща. За рощей (мы это знали по карте) лежала дорога через Михайлово на Котельву и на Полтаву. Но в роще были немцы. Они держали в своих руках ключ от дороги на Котельву.
       ........................................................................................
       Медленно наступала полночь. Фиолетовые, красные и зеленые гривы ракет развевались над рощей. И тихо было в дубовом лесу. Ни выстрела, ни звука.
       - Пора! - очень нежным, братски теплым голосом сказал Василий Савельевич. - Пора, Николай Никифорович. Вы, как условленно, пойдете с правофланговой группой. Возьмите с собой Лещева и Федотова. Эти не подведут, не струсят. Они будут у тебя связными... Ну, а я двинусь на левом фланге... Действовать будем заодно. Дайте-ка эти записки с первым и вторым вариантом боя...
       Приняв от меня свою пару записок и оставив мне другую их копию, Василий Савельевич простился со мной. Он легонько толкнул меня пальцем в спину. - Ну, иди. Если что, присылай мне свой "вариант", как сложится обстановка. Пришлю и я, если потребуется...
       ........................................................................................
       Рядом со мной шагал любимец батальона светловолосый и голубоглазый, как малый ребенок, и смелый, как Чапаев, лейтенант Василий Иссидорович Бублеев.
       - Как взвод? - спросил я.
       - Люди и все тринадцать противотанковых ружей готовы к делу! - скороговоркой ответил Бублеев и по привычке высморкался. Немного помолчав, он добавил. - Я уж так решил, или победю или умру...
       - Лучше победи, - сказал я. Это лучше, чем умирать...
       - Точно, это лучше...
       ........................................................................................
       По росистой траве солдаты бесшумно катили одну полковую семидесяти шести миллиметровую пушку и две батальонные сорокапяти-миллиметровки. Бронебойщики двигались во главе роты.
       Облака совсем затянули небо, и стало темно. Незамеченные немцами, мы пробрались на покрытый кустарниками берег балки. На другой стороне ее, метрах в трехстах от нас начинался занятый немцами лес. Черный, дышащий прохладой, он теперь не только молчал, но и не освещался ракетами.
       - Может быть, они ушли? - шепотом сказал Бублеев. - Тишина какая.
       - Подожди, Вася, - возразил я. - Немцы просто учуяли нас и притаились...
       - Да откуда они нас услышат? - усомнился Бублеев. - Мы беззвучнее кошек подкрадываемся...
       - Мы подкрадываемся, это верно. Но позади нас музыка играет. Послушай.
       И Бублеев услышал: позади нас, точно коростель, с характерным попискиванием скрипела катушка телефонного кабеля.
       - Сволочи! - выругался Бублеев. - Это полковые телефонисты тянут к нам свою нитку. Морду им надо бить, что не умеют брать провод с мотка, и тянут эту скрипучую катушку...
       Не успел Бублеев до конца выругаться, как ослепительный грохочущий огонь брызнул нам почти в глаза. Он был неимоверно плотен и горяч. Но бесчисленные струи трассирующих пуль, снарядов и ракет неслись немножко выше нас. Немцы били туда, где скрипели телефонные катушки.
       Мы оглянулись. Наши орудия стояли почти рядом, прикрытые высокими кустами от глаз врага. Они молчали. У колес и у станин орудий притаились артиллеристы.
       В это время послышалась автоматная трескотня в Чемодановке. И сейчас же огонь из рощи в нашу сторону почти прекратился. Мы увидели, как целый поток, целый ливень светящихся снарядов и пуль из рощи устремился на Чемодановку. Там запылали хаты.
       Мы молча ожидали. Нам слышно было лязганье немецких танков, начавших продвигаться к Чемодановке. Потом туда ударили минометы. Немцы поверили, что наши главные силы наступают на Чемодановку, и они готовились к контратаке.
       И когда мне показалось, что немцы ослабили свои силы перед нашим правым кулаком, я подал сигнал.
       Ударили наши орудия и бронебойки, грохнули гранаты: мы решили ошеломить немцев звуком, чтобы посеять у них панику. Потом бросилась в атаку наша пехота.
       В лесу заполыхали машины, бочки с керосином и сложенное в штабель прессованное сено. При свете пожара мы видели своих солдат, ворвавшихся в траншеи противника, в его дзоты и блиндажи. Казалось, что все уже кончено, и мы можем торжествовать победу. Но никогда не нужно кажущемуся верить в бою. Правее нас залязгали танки. Стреляя на ходу, они вырвались в лощину, и зашли к нам в тыл. В это же время другие танки ударили по нас из засады. Танки зажали нас своим огнем со всех сторон.
       - Бублеев, держись с фронта, - приказал я, а сам бросился к орудиям. Они стояли на скате лощины и на них была теперь вся надежда.
       Со мной бежали связные. Черный немецкий танк, плеская огнем, громыхал нам навстречу. Он был между нами и нашими орудиями. Размахнувшись, я бросил в него противотанковую гранату и упал.
       От взрыва дрогнула земля. Освещенный всплеском взрыва, танк закружился на одной гусенице. Он продолжал стрелять из орудия, но он уже был не тот страшный танк, который мог раздавить человека гусеницами. Мы пробежали мимо него к своим орудиям.
       - Стреляйте, черт вас возьми! - закричал я на артиллеристов. - По танкам стреляйте!
       - Куда же стрелять, товарищ старший лейтенант? - возразил сержант Бирюков. - Там наши люди...
       - По танкам стреляй! - повторно приказал я. - Наши люди уже в немецких траншеях...
       Артиллеристы в момент развернули орудия и выстрелили. Один из танков немедленно помчался на пушку Бирюкова. - Вжж-и-и-ив! - проголосила болванка и мы инстинктивно бросились за щиток орудия. Бирюков тем временем сам лично всунул снаряд, закрыл замок. Но выстрелить он не успел: красноармеец Федотов бросился к танку и кубарем покатился под гусеницы.
       Оглушительный взрыв покатился по лесу. Я на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел подбитый танк. Он пылал в каких-нибудь двадцати шагах от орудия. Почти рядом с танком на загоревшейся траве лежал труп красноармейца Федотова.
       ........................................................................................
       Мы выкатили пушки к самой роще и начали бить по просеке. В это время запылал новый немецкий танк, подожженный лейтенантом Никишиным.
       Уловив момент, который чувствуется в бою интуитивно, но не поддается описанию, мы поднялись и снова бросились в рукопашную, так как подоспевший немецкий резерв выбил наших солдат из траншеи.
       Заскрежетало железо и зазвенели каски под ударами прикладов. Стон наполнил лес. Казалось, стонали и хрипели сами деревья. Солдаты душили друг друга, били кулаками и прикладами, били касками по лицу и были глухи к взаимным мольбам и стонам. Они не берегли себя и не давали пощады врагу.
       Немцы не поддавались. Их оборона оказалась плотнее, чем мы предполагали. К месту боя подбегали новые группы немцев. Вдали слышался шум моторов. Кругом стонали раненые, лежали убитые. Лежал среди них труп и лейтенанта Никишина, сжегшего перед тем немецкий танк. Возле меня была теперь горсточка солдат и самые смелые из них - комсомолец сержант Арсеньев и усатый красноармеец, бывалый воин, Лещев.
       Взвод Бублеева огнем бронебоек отражал очередную атаку немецких танков. Артиллеристы, у которых вышли бронебойные снаряды, стреляли по немецкой пехоте осколочными гранатами.
       - Лещев! - крикнул я. - Немедленно мчись на левый фланг к командиру батальона. Вот тебе бумажка. И словами скажи, чтобы немедленно выполнялся вариант номер два.
       Исполнение этого варианта Василий Савельевич возложил на лейтенанта Солонцова. Это был молодой человек с грустными серыми глазами и с задумчивым красивым лицом. В батальоне его прозвали за скромность "красной девицей, кисейной барышней". И вот, "красная девица" с взводом своих бойцов ринулась в тыл врага.
       В самый критический момент, когда немцы пошли в ожесточенную контратаку и нам стало не под силу держаться, мы услышали русские крики и стрельбу за спиной немцев.
       Через полчаса все было кончено, Ключ к дороге на Котельву был в наших руках.
       ........................................................................................
       Бледный рассвет ложился на поля. Таяли туманы. Но мы и не собирались отдыхать после боевой ночи. Мы шли по пятам немцев, тесня их к Ивановке. Откуда ни возьмись, с севера на нас навалились танки. Судя по силуэтам, это были наши тридцатьчетверки. Но они так основательно били по нас из орудий и пулеметов, что буквально вогнали нас в землю. В жизнь не захотели бы мы стать немцами хоть на один час. Но кто-то в штабе Кулика перепутал, и танки генерала Кравченко приняли нас за немцев.
       Мы залегли в брошенные немцами окопы и ждали развязки. Бороться с танками у нас было теперь нечем, а бороться со своими танками мы совсем не собирались.
       Вдруг танки прекратили огонь. Я подбежал к тому из них, над которым торчал металлический штырь радиостанции и, барабаня кулаками о броню, начал сыпать непечатные комплименты.
       Открылся люк и на меня глянуло знакомое черноусое лицо танкиста-командира, с которым я познакомился еще в Купьевахе.
       - Что же вы, собачьи морды, своих атакуете? Бить вас надо! - кричал я, разъяренно маша ручной гранатой.
       - Как же так получилось? - недоумевал танкист. - Мы же получили задачу помочь 22 полку громить Чемодановский узел сопротивления немцев и решили вот ударить по немецким тылам...
       - Черт вас возьми! - не унимался я. - Надо взаимодействовать и знать о пехоте, которой вы хочете помочь, а не лезть в бой, очертя голову. Мы и без вас разгромили немцев, а теперь вот упустили их по вашей вине... Садите нас на броню и подвезите немного. До Ивановки хотя бы подвезите...
       Виноватые танкисты не стали перечить. Через несколько минут наши бойцы сидели уже на танках и мчались на запад.
       ........................................................................................
       Мосты оказались взорванными.
       За речонкой, карабкаясь на гору, как муравьи, копошились немцы. Танки начали лупить по ним из орудий, а мы, спешившись, начали вброд форсировать болотистую и заросшую камышами речку.
       ........................................................................................
       К вечеру мы прогрызли всю немецкую оборону и взобрались на самую лысину взгорья перед селом Михайлово.
       Вместе с приходом ночи утихла битва. Ротные командиры громкими голосами скликали своих солдат, приводили в порядок подразделения.
       Бойцы затосковали по кухне. Они вспомнили, что уже целые сутки вели непрерывный бой и не принимали горячей пищи.
       - Найдет ли нас кухня в этих джунглях? - спросил кого-то Василий Савельевич и сейчас же покликал своего ординарца. - Макрушин, а, Макрушин! Бери, дорогой, Лещева и шагом марш на поиски кухни...
       Луны пока не было и в густой темноте нельзя ничего было рассмотреть даже за несколько шагов от себя. Зато тишина стояла прозрачная: целых десять минут было слышно, как трещали и хрустели стебли бурьянов и кукурузы под ногами Макрушина и Лещева.
       Через полчаса мы услышали желанные звуки:
       - Та-та-та-та, та-та-та-та...
       - Никак едет? - спросил меня Василий Савельевич, перестав дремать. - Чую, тарахтят колеса...
       - Едет, Василий Савельевич.
       - Да, хорошо, если кухня! - вздохнул он, поднимаясь и вслушиваясь в звуки. - Покормим людей, отдохнем часок и снова в бой...
       А тарахтенье колес все усиливалось и приближалось. Звучно хрустели и трещали стебли бурьяна и кукурузы, через заросли которых пробиралась кухня. Еще минута и среди закачавшихся в темноте подсолнечников глянула лохматая лошадиная голова, послышался басистый голос:
       - Пацков или Белых здесь?
       - Здесь, здесь! - радостно откликнулись мы, узнав старшину Абросимова. - Нашел ведь, какой молодец! А Макрушина с Левашевым не встретил?
       - Встретил, они позади идут. Вторая кухня там с чаем шла, да распряглась лошадь... С ней они и придут...
       ..........................................................................................
       В полдень 28 августа мы продвинулись по кукурузе и подсолнухам к гигантскому стогу соломы, стоявшему в километре восточнее Котельвы.
       С этого стога, куда мы взобрались с Василием Савельевичем, вся Котельва была, как на ладони. В Котельве пылали пожары, над селом висели черно-синие тучи дыма. То и дело на улицах вздымались фонтаны земли и досок. Это рвались наши снаряды.
       Немецкие батареи отвечали откуда-то из гущи котельвийских садов, из приспособленных для орудий хат, из-за полуразрушенных каменных зданий. Какая-то вражеская пушка била из дома, стараясь попасть по стогу. Била она болванками.
       - Джжу-у-ум, джжу-у-ум! Будто гигантские жуки жужжали болванки, кувыркаясь и прыгая по кукурузе и подсолнечникам. Болванки не могли взорваться, поэтому никого из бойцов они не пугали.
       - Опять немец козла дает! - высунувшись из окопов, покрикивали они. Ишь, землю-то как рвет! Шматует прямо... А все напрасно... Разбазаривает немец металл со злости. Пропасть чует, наверное...
       ........................................................................................
       Наблюдая со стога за Котельвой, мы обдумывали план ночного боя.
       - По огню видать, что на севере у них дело слабее! - сказал Василий Савельевич. - И дороги туда подходящие. Если перебраться через речку и сунуть им кулак в зубы. Ты как думаешь?
       - С севера надо и наступать, - согласился я. - С севера и ударим...
       Мы склонились над картой. Наши лица были так близко друг к другу, что небритая бородка Василия Савельевича щекотала мою щеку.
       Вот и совсем стемнело. Заклубился туман над лощиной. В темноте мутно-красным светом светились сквозь дым и густой туман, догорающие костры котельвийских пожаров. А севернее Котельвы в воздухе горели бледными огнями гирлянды ракет, сброшенных немецкими самолетами над Ахтыркой, которую немцы потеряли 25 августа и теперь донимали воздушными бомбардировками.
       - Давай двигать, - сказал Василий Савельевич и подвинулся на самый край стога.
       Он вытянул ноги и покатился на ягодице вниз, как все мы катались в детстве не только со стогов, но и со снежных сугробов. Вслед за ним по соломенному боку стога скатился и я.
       Кругом были подсолнухи. Шершавые листья их остыли, и на них лежала роса, неспелые широкие "корзины" с бахромой цветов по краям пахли травой и медом. Такой запах я вдыхал на огороде и в детстве и в юности. Вдыхал его в мирные годы, а теперь, перед боем, я вдыхал его с особым наслаждением. Это был запах природы и человеческого труда. И в какой-то степени мы бились с немцами и за этот запах, за густые головастые подсолнухи, которые были частью нашей российской природы и, значит, частью нашей Родины. Мы не сердились, что неимоверно трудно было нам преодолевать в наступлении густые заросли кукурузы и подсолнуха: немцам еще труднее уходить было от нас по этим зарослям. Как по лесу, мы подкрадывались к врагу и появлялись перед ним там, где он не ждал. Уж если сказать правду, враг оказался не очень умнее печальной памяти генерала Куропаткина: тот, воюя в Манчжурии в 1904-1905 году, догадался уничтожить гаолян перед своими позициями, как и немцы не догадались уничтожить кукурузу и подсолнухи, бурьяны и чернобыльники на подступах к своим узлам сопротивлений. В этих условиях степные бои превратились, по тактическим приемам, в бои на пересеченной местности. И догадываются ли тактики, что подсолнух и кукуруза в этой войне не ограничились ролью продуктов питания, но и были сами своеобразными немыми солдатами? И этих солдат приходилось принимать в расчет...
       ........................................................................................
       Часам к двум ночи, совершив трудный обходной маневр, мы приблизились к Котельве с севера.
       У давнишнего рва, обсаженного деревьями, мы заметили копошившихся людей. Выяснилось, это была одна из рот 27 полка. Она окопалась на окраине и поджидала остальных солдат полка, чтобы начать наступление в глубь села. Это хорошо. Наш левый сосед был найден, хотя и не полностью. Но где же правый? Ведь правее нас должен был наступать 1-й батальон нашего полка.
       Взвод разведки мы выслали вперед, усилив его двумя батальонными орудиями. Вслед за разведкой двинули по улице три дивизионных пушки, прикрытые пулеметами и автоматчиками. По обеим сторонам улицы двинулись наши гранатометчики и бронебойщики. Остальные подразделения батальона, развернувшись цепью, широким фронтом двинулись за ударной группой. По пути они прочесывали сады и огороды, дома и сараи - все места, где могли припрятаться немцы.
       Однако вскоре нам пришлось сузить фронт своего наступления, так как наши соседи значительно отстали от нас и мы вынуждены были несколько загнуть фланги во избежание неожиданного удара со стороны немцев.
       Метров триста мы продвигались почти беспрепятственно, потом вдруг затрещало со всех сторон, загремело, со свистом и шелестом понеслись над улицей пули. И в ту же минуту, преграждая нам дорогу, из переулка выползли два немецких танка.
       Танкисты, вероятно, неправильно поняли наш боевой порядок. Они предполагали, что движется советская пехота без орудий, и на виду у нас начали разворачивать машины, ничем не прикрываясь. Артиллеристы дивизионной батареи вмиг оценили выгодность обстановки и дали залп из орудий по подставленным бортам немецких машин.
       Танки запылали.
       Мы бросились к ним. Через полминуты были выброшены на улицу не только немецкие танкисты, но и награбленное ими барахло. Были тут и дамские рейтузы, и детские распашонки и даже ночной полосатый халат. У одного из немецких танкистов капитан Станкевич, заместитель командира батальона по строевой части, отобрал хорошенький пистолет системы "Вальтер".
       ........................................................................................
       Сбивая немецкие заслоны, мы продвинулись почти до церкви. Но тут в полной мере сказалось все отрицательное, что не раз имело место в работе штаба дивизии: неумение координировать действие полков. В самом деле, 22-й полк прорвался уже в центр села, а 27-й еще продолжал раздумывать на северной окраине Котельвы, не понуждаемый к действию со стороны штаба дивизии. А это позволило немцам охватить наш левый фланг и направить острие своей контратаки за спину нашего полка.
       Оказавшись в полу окружении, мы перешли к обороне, а одной роте поручили пробуравить за нашей спиной коридор через немецкие боевые порядки и установить связь с левым соседом, без чего дальнейшее успешное продвижение на юг стало невозможным.
       Лейтенант Батраченко, маленький, в широкой пехотной фуражке, в ботинках и серых гамашах, очень растерялся, получив для выполнения трудную задачу пробиться к левому соседу через немецкие боевые порядки. У него даже походка стала балеринной, подпрыгивающей, а голос ослабел и задрожал. Но потом, когда задача была им выполнена и наше положение стало прочным, он, сияя от радости, доложил Василию Савельевичу, что "Все благополучно. Соседи с нами выровнялись. Убито двадцать немцев и ранено семь наших бойцов".
       - Ну вот, - пошутил Василий Савельевич, приняв рапорт. - Ведь и правду говорил Суворов, что страх надо лечить опасностью...
       - Совершенно точно! - улыбаясь во весь рот и помаргивая зеленоватыми узкими глазками, согласился Батраченко.
       На скуластеньком конопатом лице его при этом продолжала удерживаться улыбка и светилась почти детская радость, что и он может совершать героические поступки, хотя и никогда до этого не подозревал в себе ничего героического и ощущал настоящий страх перед пулями и снарядами. - Я уже и сам подумал дорогой, что боязнь не является основанием для плохого выполнения задания: ты бойся и страх знай, но дело помни...
       ........................................................................................
       Никакими контратаками немцам не удалось выбить нас из Котельвы. Но грубая ошибка штаба дивизии, не сумевшего скоординировать действия полков в самом начале боя и замедлившего этим темп штурма, висела над нами, как "первородный грех": мы вовлеклись в затяжные уличные бои и к исходу ночи очистили от немцев не более половины огромного села.
       Наступило безоблачное утро, чему мы не очень радовались, так как к огню немецких минометов и артиллерии прибавилась еще авиация. В Котельве начался настоящий ад. Звенело битое стекло, осыпалась штукатурка, пульсировали и плясали на домах железные кровли, бушевали пожары. Все заволокло дымом и пылью. На зубах хрустел песок. Красно-серая пудра густой пыли лежала на наших лицах и на одежде. И стоило только кому пошевелиться или взмахнуть рукой при броске гранаты, как над нами вставало облако пыли, точно люди по куриному выкупались в ней.
       ........................................................................................
       К обеду появились перед нами части немецких танковых дивизий "Великая Германия", "Мертвая голова", 7-я и 2-я. Все это отпетые головорезы, связавшие свою судьбу с судьбами заправил фашистского государства. И это означало, что немцы всеми мерами решили держаться в Котельве и прикрыть путь на Полтаву.
       Наступило 1-е сентября, а мы все еще бились с немцами в Котельве, с боем отвоевывая у них каждый дом или сарай, каждую воронку или канаву. Мы не шли, а ползли и грызли немецкую оборону.
       Хвастливый 27-й полк неправильно проинформировал штадив о занятии им Котельвы в первую же ночь боя. А легковерный и не разобравшийся в обстановке штадив, в свою очередь, ложно проинформировал армию. В результате всего этого 29 августа Совинформбюро сообщило о занятии нашими войсками Котельвы, хотя в это время мы еще продолжали вести напряженные бои в центре села и находились в железной подкове немецких войск, рассчитывающих окружить нашу дивизию (Исторической правды ради, надо отметить, что к центру Котельвы 27-й полк 8-й гвардейской Воздушно-десантной дивизии пришел на целых четыре часа позже 22-го полка и никак уже не мог к этому времени занять Котельву. Просто командование 27-го полка стало жертвой собственного честолюбия и пренебрежения к изучению обстановки: они слышали гром боя впереди себя и полагали, что 22-й полк уже очистил Котельву и стоило теперь только поспешить с донесением и присвоить себе его славу. Но грести жар чужими руками, выходит, не следует).
       ........................................................................................
       Третьего сентября немцы начали применять в Котельве свой реактивный минобросательный аппарат, издающий при стрельбе противный звук, похожий на крик обиженного ишака. Солдаты немедленно прозвали этот аппарат, бросавший огненные шары, "скрипачом". Но захваченный нами пленный ефрейтор утверждал, что в немецкой армии этот аппарат известен под названием "Небельвельфор" и на него возлагаются большие надежды сейчас, а особенно - если потребуется применить газовые атаки. Что же касается скрипучего звука, то его издавал не сам аппарат, а снаряд, из задней части которого сквозь узкие щели вырывались газы и "пели" при этом. Снаряд летел по принципу ракеты и казался в воздухе раскаленным до красна шаром, так как из хвостовой части его вырывались струи пламени, комбинируясь в виде сферы.
       Ободренные появлением у них технической новинки и усиленные танковыми частями, немцы начали применять угрозы. Их самолет разбросал листовки, предлагавшие нам сложить оружие, иначе нас раздавят танки. На обороте листовки была даже напечатана схема нашего положения: окруженные немецкими войсками, мы могли выйти из Котельвы лишь по узкому коридору в северной части села. Работали также и немецкие лазутчики, заранее ими подготовленные и замаскированные под советских граждан. Наши автоматчики, например, поймали в саду и привели в штаб женщину, которая кричала нашим солдатам: "Деточки, уходите, пока еще есть маленькая дорога на север, иначе всем придется здесь умереть. Котельва - это село роковой судьбы. Дальше его не суждено продвинуться Красной Армии. Красноармейцы уже были здесь еще 12 августа, но все погибли..." (Женщина имела ввиду факт занятия Котельвы 12 августа войсками генерала Трофименко и танкистами генерала Кравченко, которым пришлось потом оставить село под нажимом превосходящих немецких сил).
       ........................................................................................
       При проверке, женщина оказалась самой обыкновенной немецкой шпионкой "психологичкой". В ее задачу входило не только давать немцам сведения о расположении наших войск, но и психологически готовить наше поражение, распуская ложные слухи и организуя панические настроения среди красноармейцев.
       Ничего не помогло. Мы не собирались отходить, хотя и знали о своем положении (мы чувствовали на себе почти круговой немецкий огонь, а ночью видели, как со всех сторон полыхали огни немецких ракет). Мы наступали. К утру 4-го сентября наши батальоны пробились на южную окраину Котельвы. Здесь был получен приказ сдать свой участок 16 полку 5-й дивизии, а самим подготовиться к выходу из Котельвы и совершению маневра.
       Перед вечером, под грохот артиллерии, выстроившейся по обеим сторонам "коридора", мы вышли из котельвийской "подковы" и направились к Бельску. Нам предстояло наступать в другом направлении.
       Форсировав Ворсклу и заняв древний Бельский вал, к утру следующего дня мы вышли к деревне с поэтическим названием "Глинская". Деревня выглядела мертвой. По мертвому и стояли запыленные сады. Зрелые сливы висели густыми голубыми и красными, желтыми и бурыми, коричневыми и бордовыми подвесками среди черной от пыли и копоти листвы. Желтели груши, краснобокими мячами раскатывались по траве яблоки, сбиваемые пулями и осколками. Никто не собирал этих плодов, никто не ел их.
       Завязались встречные бои.
       Немцы контратаковали нас из района деревни Книжняковки.
       Медленно и осторожно, ломая подсолнухи и приминая кукурузу, ползли на нас немецкие "Тигры" и бронемашины. В воздухе непрерывно висели самолеты, блуждал "костыль". То и дело пикировали на наши боевые порядки немецкие бомбардировщики.
       .......................................................................................
       На несколько часов пехота как бы вышла из игры: наши орудия вступили в единоборство с немецкими танками. Подошли и встали на огневые позиции целые дивизионы танкоистребительной артиллерии. На десятках машин прибыли скорострельные зенитные орудия. Их захлебывающийся громкий лай слышался отовсюду. Грохоты и шумы мяли воздух, глушили наши уши. Казалось, что мы уже никогда больше не услышим тишины. А по полю, покуда видел глаз, дымили костры горевших танков и самолетов, автомашин и бронетранспортеров.
       Со свистом носились над полем немецкие "мессеры", с грохочущим ревом носилась наша крылатая артиллерия: "Ильюшины-2" охотились за немецкими танками. И так весь день, до самого вечера. Потом небо очистилось от самолетов, ушли куда-то танки и пехота ринулась в атаку на Книжняковку.
       Немецкие танки били теперь из орудий с больших дистанций, из-за укрытий. Напуганные огнем советских батарей, они вели себя, как побитый забияка, который, нет-нет и бросит из-за угла камень в своего более сильного противника.
       Вдруг раздался басистый, раскатистый взрыв. Упругая воздушная волна покатилась по полям, зашелестели листья подсолнухов и кукурузы, прилегла трава. Высоко в небо, вместе со столбом пламени и дыма, взлетел и медленно расползался там и разламывался на части бревенчатый амбар, рядом с которым кувыркалось в воздухе колесо с торчащей из него осью повозочного передка. Клочья соломы, снопы и доски - все это горело в воздухе и с шумом падало на землю. Потом грохнул второй взрыв, менее гулкий, и перед нами предстало грандиозное невиданное зрелище: радужное пламя и радужные дымы, охватившие площадь не менее гектара, вздыбились к небу изумительной сияющей колонной, упершейся своим кудрявым многокрасочным капителем в порозовевшие облака.
       - Немцы уходят! - громоподобным басом закричал откуда-то появившийся в боевых порядках заместитель командира дивизии полковник Скориков. Высокий и широкоплечий, освещенный удивительным светом странной вечерней радуги, он размахивал своей высокой фуражкой и бегал среди солдат. - Видите, немцы уже взорвали и артиллерийский и химический склады. Горят сотни тысяч шашек цветных дымов. Впере-е-ед, не дадим немцу уходить... Впере-е-д!
       Сотни людей поднялись с земли, выпрыгнули из окопов и воронок. Черными густыми волнами покатились они вперед. И, будто пенистые гребни, играли над этими волнами всплески радужного света, озарявшего каски, стволы вскинутых на плечи бронебоек, шелк полковых знамен и штыки винтовок в зовущем жесте поднятых над головами солдат.
       - Не отстава-а-а-ай! - кричал кто-то. - Не отстава-а-а-ай! - звучало в жесте поднятых над головой солдат винтовок и в жесте солдатских лиц, слегка повернутых над левым плечом, чтобы видеть, нет-ли отстающих.
       Отстающих не было.
       Минута, другая. В лицо нам били уже жаркие волны дыма пожаров, шум и треск горевших построек стоял в ушах, от едкой гари першило в горле и нестерпимо хотелось пить и пить. Сквозь дым и огонь мы видели книжняковские колодцы, но... Снова дрогнула земля, колыхнулся воздух. Заскрежетало и завыло вокруг, заплескались ослепительные молнии взрывов, зазвенели над нами осколки мин и снарядов: немцы начали свой огневой налет.
       Упав в канаву, я ощутил под собою что-то мягкое и толстое, живое. Оно сердито отпихнуло меня в сторону и тут я узнал лежавшего в канаве человека. Это был полковник Скориков. По круглому лицу его текло кровь.
       - Ранило? - спросил я.
       - Чепуха! - ответил он. - Пустая царапина!
       Потом он подвинулся ко мне и зашептал на ухо, будто боялся постороннего подслушивания. - Вот что, адъютант старший. Как только возьмем Книжняковку, так немедленно разверните свой батальон на Морозовку. Нашей дивизии поручено наступать на Опошню, а Морозовка - это дверь к Опошне. Понятно? Вот так и передайте мой приказ командиру батальона Пацкову. А командиру полка Чукову я сам об этом скажу. Буду у него минут через двадцать или раньше, как вот эта музыка кончится, - показал он рукой на пляшущие вокруг нас и по всей Книжняковке огненные смерчи взрывов снарядов и мин.
       ........................................................................................
       По лесам и садам пробились мы к Морозовке и приготовились к штурму. Здесь, на морозовских буграх и на огородах застала нас немного запоздалая и все же радостная весть: 8 сентября 1943 года капитулировала Италия, а войска Красной Армии к 9 сентября освободили от немцев весь Донбасс, за исключением Мариуполя.
       ........................................................................................
       Взяв штурмом Морозовку, мы 11 сентября вырвались к Опошне. Это крупный районный центр Украины. В селе до двух тысяч домов. На четыре километра растянулось оно с севера на юг и почти на столько же - с запада на восток.
       Предстояли тяжелые бои в этом укрепленным немцами селе. Многочисленные улицы, непрерывные сады, обнесенные колючей изгородью, широко разветвленные траншеи, приспособленные к обороне подвалы и каменные дома, зарытые в землю танки и снайперские засады на деревьях и чердаках, минные поля и фугасы - все это противопоставили немцы нашему наступлению. И все же мы ворвались в Опошню.
       В саду, невдалеке от завода, разместили мы свой КП. Над нами гнулись яблоневые ветви, отягощенные крупными шарами вызревших яблок. В саду стояли немецкие машины с разбитыми радиаторами и с развороченными моторами. Кузовы машин были наполнены только что снятыми с ветвей яблоками и грушами. Немцы не успели отправить их в Германию. Немецкие солдаты с разбитыми головами и с запекшейся кровью на френчах и гимнастерках валялись рядом с машинами. Поблескивали в траве рассыпанные патроны и брошенные гранаты. Из окопов торчали немецкие "ЭМГЕ". Возле них, приткнувшись лбами к земляным стенкам или раскинув руки на бруствере, сидели и лежали мертвые пулеметчики. Через этот сад прокатились наши батальоны.
       Немцы били по саду из минометов и пушек. С утра витали над нами злые косокрылые гении - немецкие самолеты, бомбя и обстреливая нас из пулеметов. Но все плотнее и плотнее становились наши боевые порядки: подходили танки, шли люди, подвозились орудия. Мы готовились к решительному штурму Опошни.
       К вечеру испортилась погода, заморосил дождик.
       К нам на КП, сопровождаемый своим неизменным спутником - козлобороденьким и широколобым лейтенантом Плешаковым, пробрался командир полка майор Чуков. Весь мокрый и грязный, с поцарапанным до крови лицом и завязанной в бинты рукой, он прилег рядом со мною и, осиливая гул взрывов и пальбы, прокричал над ухом:
       - Немедленно передайте лейтенанту Солонцову свои обязанности начальника штаба 2-го батальона и через два часа вступите в должность первого помощника начальника штаба полка вместо майора Арбаджиева.
       ........................................................................................
       В эту же ночь прорвались мы в центр Опошни, и вышли на широкий Полтавский тракт, по обеим сторонам которого тянулись густые опошненские сады и саманные бело-стенные хаты с палисадниками, огороды с темно-рыжими хворостяными плетнями и проволочными заборами.
      
       Август-сентябрь, 1943 год.
       Воронежский фронт
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ПОЛК ВЫШЕЛ К ПОЛТАВЕ

    Записки. Очерк 11

      
       Все эти дни, шаг за шагом, теснили мы немцев. Солдаты и офицеры оглохли от орудийного грохота, почернели от копоти и пыли, провоняли в дыму сплошных пожаров. Горели села и деревни, горели стога сена и пшеничные суслоны на полях, горела степь и горели луга. Багровые волны дыма и пламени гуляли по степи из края в край. Пепел сыпался на наши головы, как черный снег.
       Пылала Украина.
       Часть наших войск устремилась по шляху на Диканьку, прославленную Гоголем в своих "Вечерах". Часть войск двинулась на Водяную Балку и на Балясное, на Андреевку и Байрак. К Полтаве Красная Армия могучей лавиной катилась со всех сторон.
       .......................................................................................
       Наступила ночь под 23 сентября 1943 года.
       Туманная была эта ночь, сырая. Лишь с вечера на короткое время показался на небе золотистый осколок луны, потом опять наплыли мохнатые облака, заплакали деревья, роняя с листьев крупные слезы росы на израненную снарядами землю многострадальной Украины.
       Миновав сожженную Диканьку, мы увидели яркое мечущееся золотисто-розовое зарево над Полтавой. Оно тревожными сполохами металось в черном небе, красным соком наливало толстые облака и кровавым трепещущим отсветом ложилось на росистую траву.
       Горела Полтава.
       И ночь под 23 сентября была ночью звуков, ночью нестерпимого страдания наших сердец. Горела Полтава.
       Из-за Ворсклы, с востока, катились к Полтаве огненные шары трассирующих снарядов, молниями сверкали реактивные мины, огнедышащим потоком разноцветных искр мчались пули. А на Ворскле бушевал багровый заградительный огонь немецкой артиллерии. Вздымались над рекой водяные фонтаны брызг, искрясь и загораясь радугой среди кудрявых бурунов желтого пламени и оранжево-синих облаков дыма.
       Потом ударила наша артиллерия севернее и южнее Полтавы. Снаряды рвались в городе, на немецких позициях, и зарево над Полтавой окрашивалось в кровавые и оранжевые тона, казалось еще более горячим, испепеляющим.
       Нельзя было оторвать глаза от всей этой стихии, развязанной человеческой волей и вырвавшейся из тесных гильз снарядов на простор целого большого города.
       Но и в этой стихии действовал какой-то закон, поддающийся наблюдению простым человеческим глазом. По пляшущим сполохам артиллерийских огней, по всплескам взрывов и по мечущимся в облаках световым теням было видно, что огневой вал наступления, изогнувшись широкой дугой, почти со всех сторон охватывал Полтаву. Лишь Кременчугская и Решетиловская дороги пылали не столь ярко и над ними не метался пока грохот, до тесноты и изнеможения заполнивший все остальное пространство.
       ........................................................................................
       На заре полк вышел к Полтаве.
       Щеки наши уже ощущали жаркое дыханье горевшего города. Глаза видели, как рушились стены подорванных минами зданий. Уши слышали свистящий гогот пламени над развалинами построек. Сердца наши желали и ждали сигнала.
       И вот, левее нас послышалось далекое-далекое протяжное русское "Ура-а-а..." Нарастая и ширясь, оно приближалось к нам со скоростью тропического урагана. А когда ураган этот зашумел над нами, тысячи людей, будто бы возникнув из земли, поднялись и хлынули в охваченные пламенем улицы.
       На стенах уцелевших домов, как на огромных экранах, возникали и исчезали гигантские мечущиеся тени и солдат с автоматами, вспыхивали и мгновенно гасли оранжевые костры взрывов и красные сполохи минометных залпов.
       С визгом и грохотом рвались снаряды. Каменными брызгами плескалась улица. Звенело битое стекло, визжало кровельное железо, заглушая стоны раненых и крики наступающих.
       Источая смрад, придавленные обрушенными балками в домах и в проездах рыже-голубым пламенем с вьющимся над ним черным всплеском копоти, горели трупы немецких солдат. Огонь очищал скверну с камней Полтавы.
       Грохотал и кипел город.
       Начался неудержимый и беспощадный штурм, которого ждали наши сердца и на который вела нас наша возмущенная совесть.
      
       Ночь под 23 сентября 1943 года.
       Воронежский фронт.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    К ДНЕПРУ

    Записки. Очерк 12

      
       Утром 23 сентября 1943 года была освобождена от немцев красавица Полтава. Умирающий у подножия памятника Тарасу Шевченко, глубокий старик рассказал мне в это утро легенду о Духе Кобзы. Я записал ее отдельно от других записок и здесь упоминаю о ней лишь потому, что никак не могу отрешиться от ее глубокого воздействия на мое сердце и воображение. И мои товарищи, слушавшие старика, были глубоко потрясены легендой и говорили о ней всю дорогу нашего наступления на Решетиловку.
       ........................................................................................
       В пылающей и дымной Решетиловке мы даже не остановились, а прошли до хутора Кузьменки. Это километрах в двенадцати за Решетиловкой.
       Впрочем, правильнее будет сказать, что мы теперь уже не шли, а ехали: немцы, спешно отступая, бросили целые табуны лошадей и каждый наш солдат обзавелся конем, а полк превратился в своеобразный петровский корволант, в ездящую пехоту.
       Нетрудно представить, что немцам совсем не стало житья от наших солдат. Они нагоняли немцев в поле, били их по балкам и лощинам, вырывались на дороги их отступления, жгли обозы и машины.
       ........................................................................................
       Население Кузьменки (Мы здесь расположились на четырехчасовой привал), обрадованное появлением в их деревне первых красноармейских частей, натащило нам всякой всячины. Женщины угощали нас арбузами и лепешками, молоком и яблоками. Плача и смеясь от радости, они обнимали наших бойцов, предлагали лучшие места в своих хатах, лучшие куски на хлебосольном столе.
       Обедая у одной из гостеприимных хозяек, я услышал шум за окном и немедленно выбежал на улицу. Толпа женщин человек в двадцать или тридцать, размахивая руками и отчаянно ругаясь, колотила возле колодца какую-то длинноволосую черноглазую молодую гражданку.
       - За что вы ее? - закричал я. - Бросьте!
       - А як же? - выпустив гражданку из рук, начали оправдываться женщины. - Вона, сука, червонармейца облаяла... А до вашего прибутья нимца одного кохала. Ось, яка вона! Геть видциля, геть! - закричали они потом на черноволосую женщину, которая попыталась было о чем жаловаться мне. - У тоби на душе пьятно...
       ........................................................................................
       С часок я вздремнул на широкой деревянной кровати, которую здесь считают очень важной кроватью. На ней, будто бы, притворившись тифозно-больным, отлежался однажды от немецкой погони легендарный украинский партизан Калашников (Я говорю "легендарный" потому, что в жизни такого Калашникова не было, иначе мы бы знали о его действиях, а не только о фантастических приключениях. А рассказ одного старика о том, что за несколько месяцев до нашего прихода немцы напали на один партизанский отряд и перебили всех, за исключением счастливо убежавшего Калашникова, навел нас даже на мысль: не является ли Калашников ловким немецким агентом, игравшим для немецкой разведки роль "троянского коня" в украинских партизанских отрядах и вообще в украинском подполье?)
       ........................................................................................
       Ночью мы снова двинулись преследовать немцев. Они бежали столь стремительно, что трудно найти подходящий исторический пример для сравнения современного бегства немецкой армии с бегством какой-либо другой армии из пределов России. Наполеон со своими французами и двунадесятью языками, конечно, не смог бы соперничать с немцами в бегстве. И нам пришлось, догоняя фрицев, пройти по дороге южнее Миргорода сорок пять километров за одну ночь. При этом мы захватили сотни две пленных.
       Отвоевавшиеся фрицы унылыми голосами, как удоды африканские, бубнили: "Германская армия будет отступать только до своей границы на ...Днепре. Дальше фюрер приказал русских не пускать. Днепровский вал русские никогда не прорвут..."
       ........................................................................................
       В полдень мы заняли село Большие Брусы. У колодца, где бойцы остановились попить водички и немного умыться, к ним подошел высокий седой старик
       - Ну, як оно? - сконфуженным голосом спросил он. - Бачу, уси парубки русски, а где ж американьци?
       - Дела, дедушка, идут хорошо! - хлопая старика по спине, сказали солдаты. И потом, будто спохватившись или догадавшись, что в вопросе старика было что-то несуразное, они сами спросили его. - Ты это, про каких американцев речь завел?
       Тут старик начал рассказывать о немецкой брехне. Даже немецкие и украинские предательские газеты писали, что русские все до единого перебиты, что Сталин нанял американцев воевать с немцами, и обещал за это Украину отдать Америке.
       Слушая старика, красноармейцы громко хохотали. Потом и старик начал хохотать. Он по-хозяйски ощупал мускулы наших солдат, испытал разными вопросами (знают ли они где Курская область и где Березники находятся?), осмотрел оружие с отечественной маркой и удовлетворенно заключил:
       - Все исправно, гарно все, настоящие русские солдаты. Ай, нимцы, ай, бисы, брехали как. А и бежали же они от вас, ой-ой-ой, как скипидаром им голое место намазали... И злы, як бисы, на бугая верхом садились...
       ........................................................................................
       В селе Броварки мы получили приказ изменить направление и немедленно выйти в район боевых действий у села Бучины.
       Ночь выдалась неимоверно темная. Мучил дождик.
       Двигались на ощупь. А тут еще переправы через все речонки взорваны, блуждающие немецкие отряды и группы власовцев устраивали засады и трижды нападали на нашу колонну. Приходилось развертываться для боя. Потеряли трех солдат убитыми, и пять ранеными. Лишь к шести часам утра прибыли мы в район Бучино и вброд форсировали реку с загадочным названием "Сула" (интересное совпадение с именем римского полководца и диктатора 1 века до нашей эры).
       Днепр совсем недалеко. В воздухе, казалось, уже чувствовался прохладный запах его воды и слышен плеск волн. И вдруг новый приказ. Мы сманеврировали параллельно Днепру и 4 октября 1943 года, проследовав через Пронозьевку, ворвались в густые здесь приднепровские рощи. К вечеру мы сбросили с левого берега последние остатки немецких отрядов. Перед нами забелели пески отмели, сверкнули широкие воды седого Днепра.
       О том, как будем мы форсировать его и биться за плацдарм на правом берегу, я, если останусь жив, напишу рассказ.
      
       25 сентября - 4 октября 1943 года.
       ДНЕПР.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    РЫБЧИНО-РУМЫНИЯ

    Записки. Очерк 13

      
       ... На новом месте, в селе Рыбчино, мы устроились быстро. Штаб полка разместили на главной улице в толстостенной саманной хате. Прямо из-под стен хаты шел ход в траншею и в узкие щели, в которых можно было прятаться от артиллерийского огня и от немецких танков. Но сидеть здесь долго мы не предполагали. Шла весна, на всех фронтах развертывались бои. Готовился к наступлению и наш полк.
       Уже в феврале оттепель согнала с полей снег. Совсем исчезли красногрудые снегири, порхавшие, бывало, по заиндевелым пушистым веткам бузины. Запахло весной. Земля раскисла, и трудно стало вытаскивать сапоги из клейкого суглинка улицы и из чернозема огородов, ходить по которым приходилось, чтобы прятаться при движении за домами и сараями от немецкого наблюдения и немецкого огня.
       Стояла оттепель, но в небе чаще плавали густые косматые облака, и лишь изредка в разрывах облаков мелькало бронзовое солнце, от пронзительного света которого приходилось щурить глаза. Дули ветра. В трубе и в разбитых окнах нашей хатенки выло и свистело. Медленно и грустно чирикали нахохлившиеся воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку чахлой акации, растопырившейся под окном. Воробьи были старые, они чувствовали, что еще не весна.
       Из вишневого сада за ближайшим двором методически била наша пушка. Била она в лощину, шедшую от Рыбчино к хутору Веселому: там был замечен нашими наблюдателями зарытый в землю немецкий танк.
       ........................................................................................
       Однажды под вечер в штаб наши патрули привели маленькую рыженькую женщину, укутанную в большой серый платок. Из допроса выяснилось, что она - жительница Вершины Каменки, а родилась в свое время в Рыбчино. Здесь она жила и при немцах. Теперь же прибыла издалека, чтобы увидеть своего мужа, служившего в одном из батальонов нашего полка.
       Пока мы вывали ее мужа, она успела рассказать о своей жизни в период немецкой оккупации, рассказала и о немецком коменданте участка, который на задке своей брички приказал написать: "Ариец пан Круль" и бил нещадно плетью всякого, кто улыбался над этой надписью.
       - Ох, не помянись он, бес рыжий! - со злостью взмахнула женщина рукой. - Долго нам будет помниться этот Круль. Пузатый, подбородок жирный, фуражка высокая и с жестяной птичкой на околыше. Ну, как есть - агел из самого ада, супостат. Едет, бывало, на паре гнедых жеребцов и кричит во все горло: "Мютце, мютце!" Это, значит, шапку гни... И на баб кричал: "Мютце, мютце". А у баб шапок то ведь нет и гнуть шапку было нельзя. Тогда он приказывал нам спину гнуть и кланяться ему до самой земли. Если не поклонись, затюжит плетью. О-ох и хамотес был...
       ........................................................................................
       Передав женщину под наблюдение уполномоченного "смерш", я вышел на НП полка, где и пробыл до рассвета. Вместе с несколькими офицерами мы непрерывно караулили свою оборону, следили за немцами, готовые к любым неожиданностям. Каждый из нас знал, что Первый Украинский Фронт к исходу шестого марта прорвал немецкую оборону на протяжении 180 километров и перерезал железную дорогу Проскуров-Тарнополь, что войска Третьего Украинского Фронта 8 марта заняли Лозоватку и перерезали железную дорогу Куцовка-Николаев, что дивизии Второго Украинского Фронта ворвались на окраины Умани. И мы с минуты на минуту ожидали приказа на наступление.
       В эту ночь приказ не поступил. Но когда я уже хотел покинуть НП, меня окликнул телефонист.
       - Командир полка требует вас к телефону, - сказал он.
       Я взял трубку.
       Из всего, что сказал командир, ясно было одно: мы переживали последние часы "Рыбчинского сидения". Мне было поручено произвести личную рекогносцировку подступов к хутору Веселый с нашего левого фланга.
       Растолкав своего ординарца, который сладко спал на холодной глиняной лежанке в блиндаже, и, отдав необходимые распоряжения дежурному офицеру-оперативнику, я направился в путь. Выйдя на Кировоградский грейдер, мы позавтракали, потом спустились к мостику южнее деревни Николаевки и решили идти прямо на юг по глубокой балке.
       Было тепло. Журчали ручьи. Над нашими головами, высоко-высоко шуршали и хлюпали крупнокалиберные снаряды: наши и немецкие дальнобойные батареи вели артиллерийскую дуэль.
       По талому пожелтевшему снегу рыжим кантом тянулся немецкий телефонный кабель. Шагая вдоль него, мы миновали кусты и поднялись на каменистый берег. Отсюда мы увидели хутор. Он маячил в тумане, как неясный мираж.
       Оттуда застучал пулемет и по камням прозвенели пули, к нам на шинели брызнула грязь.
       - Неужели заметили, черти? - пряча голову за камни, поинтересовался красноармеец Морев.
       - Нас они, наверное, не заметили, - сказал я. - Но груда камней кажется им подозрительной, поэтому они прочесывают ее время от времени огоньком.
       Мы сбежали вниз почти к самому ручью на дне балки и продолжили свой путь.
       Вскоре мы миновали землянки минометчиков с воткнутыми в них палками. На палках, просыхая, дымились мокрые портянки и шинели. Потом через каменную плотину, дырявой стеной перехватившую ручей, мы переправились на правую сторону и мимо опрокинутых вагонеток на полуразрушенной узкоколейке прошли в большую каменоломню. Серые гранитные стены. Отвесные и суровые, они образовали огромный каменный котел, в котором не могли достать человека никакие пули.
       Поддерживая друг друга, мы вскарабкались по каменным выступам наверх и вступили в небольшую лощинку, заваленную огромными серо-зелеными валунами, похожими на гигантских лягушек. По извилистой тропинке между лобастыми валунами гранита мы добрались, наконец, до наблюдательного пункта 63-ей отдельной штрафной роты.
       В широком блиндаже наблюдательного пункта, где мы застали командира роты старшего лейтенанта Чернова, был сплошной дождь. Снег на крыше блиндажа растаял, вода просочилась сквозь неплотную землю и дождем лилась теперь с бревенчатого потолка.
       Командир роты, сероглазый, с мелкими рябинками на кубоватом красном лице и в сверкающем от влаги резиновом плаще, набросив капюшон на голову, сидел на поставленном торчмя деревянном обрубке и пристально смотрел через стереотрубу на немецкие позиции.
       - Льет, черт ё возьми! - пожаловался он, оторвавшись от стереотрубы и подавая мне руку. Здравствуйте, старшой!
       - Льет, - подтвердил я. Так льет, что без плаща сидеть в блиндаже перед вашей стереотрубой совершенно невозможно. Давайте что-либо придумаем...
       В блиндаже нашлась обыкновенная русская армейская плащ-палатка. Мы прибили ее гвоздями к потолку, но она под тяжестью воды надулась вскоре, будто парус на сильном ветру и через края ее полилась вода.
       - Морев, соображай! - крикнул я своему ординарцу. - Вода нас опять обхитрила...
       Морев попробовал пальцем упругий и мокрый парусиновый живот палатки, посмотрел на меня желтоватыми маленькими глазками.
       - Дырку можно проколоть? - спросил он.
       - Проколи, если нужно. Вы не возражаете, товарищ Чернов?
       Чернов согласительно кивнул головой.
       Тогда Морев гвоздем проколол палатку в самом центре вздутия, а под свистящую желтоватую упругую струю воды подставил котелок. Так мы и оказались под зонтом-водособирателем и могли теперь спокойно вести наблюдение за немецкими позициями. А воду, меняя пару котелков, Морев выплескивал в канаву за блиндажом.
       ........................................................................................
       Лишь к исходу дня возвратился я в штаб полка и доложил командиру о всем наблюденном и предложил его вниманию схему рекогносцировки подступов к хутору Веселый.
       - Завтра, товарищ Белых, наступаем, - сказал Котов, удовлетворенный моей схемой и пояснениями. - Да, забыл, было новость сообщить. Наши войска заняли сегодня город Умань. Крепко делает свое дело правый фланг Второго Украинского Фронта. Теперь пришла пора и нашему, левому флангу, колыхнуть немцев...
       Говорил Котов с каким то особенным подъемом, даже драматизируя сказанное, как артист на сцене. Я об этом сказал ему. Котов засмеялся, потом расчесал свои жесткие светлые волосы, прищурил бледно-голубые глаза и придвинулся ко мне вплотную.
       - Признаюсь вам, товарищ Белых, что действительно был я до войны артистом на одной из Ленинградских сцен. Потом поступил в архитектурный институт, а потом... началась война. Кончится она, наверное, снова стану артистом. Душа просится к высказыванию, а на сцене это можно сделать, может быть, полнее, чем во всяком другом месте.
       Помолчав немного, Котов покрутил головой и добавил:
       - Сегодня ночевать вам придется снова на НП. Все, что вам нужно и представляет ценность, заберите с собой. Оттуда и... двинетесь в путь... В Рыбчино до конца войны нам не придется больше заглядывать...
       ........................................................................................
       Собрав в сумку все свои записки и фронтовые пожитки, я распрощался с деревней Рыбчино. Когда немного стемнело, вместе с ординарцем мы вышли на курган, именуемый на топографической карте "отметкой 175.3".
       В эту ночь немцы особенно буйствовали. Они забрасывали нашу оборону сотнями и тысячами снарядов и миллионами пуль. Сплошной ливень огня. Три раза пытались они перейти в атаку. Но спокойный и мощный огонь нашей обороны, спланированный и рассчитанный на каждый метр земли, сжигал все на подступах к нашим траншеям.
       Было весело на душе и приятно наблюдать за этим управляемым огнем, умным, как человек. Беря трубку, я вызывал по телефону артиллеристов или минометчиков и произносил им одно слово "Леопард" или, например, "Лев". И в ответ на это слово целый ураган огня начинал гулять в том месте, к которому относилось упомянутое мною звериное имя.
       Часам к четырем утра канонада затихла. Только ракетчики продолжали палить ракеты, да несколько неугомонных немецких пулеметчиков поливали нашу оборону побледневшими в синьке рассвета золотыми струями трассирующих пуль.
       Стрелка часов подходила к четырем пятнадцати утра десятого марта 1944 года.
       Ровно в четверть пятого загрохотали наши батареи, минометы и "Катюши". Над немецкими позициями повисли самолеты с красными звездами на крыльях и с полыхающими огнями у пропеллеров. Реактивные снаряды наших воздушных птиц жгли немецкую пехоту.
       Через час в наступление двинулась наша пехота. Над полями клубился белесый туман и сизый дым. По балкам и оврагам охало и раскатывалось эхо сражения.
       Взяв Веселый, Первомайск, Ново-Тимофеевку и Лебедевку, мы встретили упорное сопротивление мощной колонны немецких танков и развернули фронт на запад. Пройдя с боями двадцать пять километров, мы к утру 11 марта заняли боевой порядок на высоте 131.5, южнее деревни Губовки.
       Утро было морозное. На колчистую землю начала сыпать снежная крупка. Вскоре она превратилась в густой снег, и стало темно. В темноте наши батальоны навалились на немцев и завязали рукопашный бой. За много километров слышен был человеческий крик. Одни кричали "ура", другие звали на помощь, третьи просили пощады, четвертые умоляли прикончить их и избавить от страданий и нестерпимой боли тяжелых смертельных ран.
       Мимо нашего командного пункта вскоре один по одному побрели пленные немецкие ефрейторы и солдаты, больше - ефрейторы с треугольными нашивками на рукавах коротких серо-зеленых курток. Нашивки были обнесены по краям серебряным галуном. У многих ефрейторов вместо нашивок висели одни лохмотья: боясь народного суда, ефрейторы хотели превратиться в рядовых, в кого угодно, лишь бы меньше отвечать за совершенные ими преступления перед Россией. Но мы знали, что все немцы любили ходить в каких либо чинах. И немецкое командование не скупилось на чины, превратив почти всю свою армию в ефрейторскую и обер-ефрейторскую грабь-армию.
       Измазанные в глину и в кровь, ефрейторы шагали в крагах, в цветных штанах из маскировочных плащ-накидок, в серых фуражках с длинными козырьками и серыми металлическими пуговицами на лбу. Иные шли в пилотках, иные совсем без фуражек. И у этих ветер трепал длинные рыжие космы на длинных головах, усыпанных снегом. Все они шли угрюмо, воровато оглядываясь или просто глядя себе под ноги. При встрече с нашими бойцами, боясь расправы, они сжимались в кучу, как стадо испуганных баранов, и кричали громко и нелепо: "Гитлер капут!"
       ........................................................................................
       Вечером мы завязали бой за деревню Выгода и к утру разгромили здешний немецкий узел сопротивления. В бою уцелели немногие домики.
       В траншеях, шедших прямо из-под стен домов, в садиках и в камышах над речонкой Выгода, на зеленой мураве густой озими и по лысому бугру - везде валялись немецкие трупы. Голые, отвратительные, рыжие и длиннорукие. На них не хотелось даже плюнуть, как плевали москвичи в начале семнадцатого века на голый труп Дмитрия Самозванца, валявшийся с шутовским бумажным колпаком на голове у стены Московского Кремля. Один, раздетый донага немец лежал с поднятой кверху ногой (под икру был подложен камень), будто гимнаст или любитель санаторного солярия. Другой, обняв гранитную глыбу, сверкал голой спиной, изогнутой предсмертным напряжением. Казалось, он хотел поднять эту серую гранитную глыбу, да так и умер, надорвавшись ее непомерной русской тяжестью.
       На брустверах траншей и окопов желтыми огоньками мерцали рассыпанные патроны. Здесь же, похожие на задние телячьи ноги, валялись немецкие карабины с тяжелыми дубовыми прикладами и с толстыми стальными затыльниками. Валялись ручные гранаты с очень длинными деревянными ручками. Валялись ружейные гранаты и патроны для них с черными деревянными пулями. Валялись груды пулеметных коробок и пулеметных лент с патронами, сделанными на многочисленных военных заводах Европы, покоренной и распластанной немцами.
       В одной из траншей я увидел знакомого бойца из первого батальона. Он сидел верхом на плечистом немце, не успев оторвать от него своих рук. На затылке бойца краснела запекшаяся кровь. Наверное, немецкий солдат, пробегавший мимо, выстрелил из автомата и одной пулей поразил и нашего бойца и вопившего о помощи своего соотечественника и друга по грабежу.
       На улицах пыль, щебень, осколки красных кирпичей. В уцелевших хатах полы усыпаны желтым градом кукурузы, белыми ворохами пуха и гусиных перьев, золотистыми и зелеными осколками глиняной посуды. Мамаев погром! Немцы точно выполняли приказ Гитлера о том, что надо: "Оставить после себя только пустыню и пепел".
       Перед нами была, перед нами бежала 161-я пехотная дивизия немцев.
       К середине дня 12 марта мы, преследуя немцев, прошли от исходного положения полсотни километров и ворвались в Павловку. По полям и дорогам ветер гнал невиданную массу бумажных обрывков и клочьев. Ветер гнал остатки немецкой печатной пропаганды. Наши солдаты вытирали грязь со своих сапог и ботинок о большие листы фашистской газеты "Фолькишер беобахтер". Иронией судьбы, пришлось немецкому "Народному наблюдателю" наблюдать позорный крах гитлеровских планов покорения непобедимого Советского Союза.
       Ко мне привели пленного, уроженца немецкой деревни Питчковец около города Лайтманец, Вильгельма Тендлера. На ломаном русском языке, проливая обильные слезы, он упрашивал не убивать его.
       - Я художник, - сказал он. - Я хочу работать. Дайте мне возможность работать на Россию. Я буду расписывать стены ваших дворцов и театральные декорации...
       В его клеенчатой тетради, обернутой куском хрома с советской маркой, мы нашли несколько десятков карандашных рисунков. Были здесь и голые женщины, и пьянствующие немецкие солдаты. Были цветы в красивых кувшинах и вазах, были и островерхие домики с готическими стрельчатыми окнами. Были и виселицы с повешенными на них русскими партизанами. Среди прочих рисунков, попался и карандашный портрет фюрера, написанный в полупрофиль. Типичный бандит с идиотской косичкой черных волос на лбу и с гангстерскими усиками под мясистым длинным носом, фюрер хмуро смотрел вдаль застывшими, как у удава, мутными глазами.
       ........................................................................................
       Конечно, мы тогда не имели возможности послать отцу этого рыжего молокососа, Юзику, и матери его, Верте, положенную в таком случае траурную открытку. Мы надеялись сказать им о всем этом при нашей скорой и неизбежной встрече с ними в Германии... Нашему читателю скажем прямо, нам художество Вильгельма Тендлера принципиально не понравилось и незачем было снова давать ему кисть в руки...
       Вечером 15 марта мы узнали, что Третий Украинский Фронт овладел 14 марта Херсоном. Вечер был мглистый, ветреный. На горизонте светилось зарево пожаров, а за оврагом горели ракеты.
       Весть о падении Херсона под ударами нашего левофлангового большого соседа была воспринята нами как сигнал к продолжению наступления. Невзирая на усталость, на темноту и грязь, мы сломили сопротивление немцев и ночью заняли Гордиевку, хутор Шевченко и к утру очистили от немцев поселок Лобачевку. Здесь с большим трудом мы на руках катили свои пушки через грязную-грязную плотину, взорвать которую немцам не дали местные жители. Тут же на плотине, свесив ноги в мутную воду пруда, лежал немец-подрывник с пробитой топором головой.
       Окружившие нас женщины показали нам того человека, который проломил голову немецкому саперу. Это был шестидесятилетний старик Иван Сидорович Чугуев из-под Харькова. Немцы пригнали его сюда еще раньше. Он нужен был им, как хороший бондарь. Они намечали угнать его в Германию, но не успели. И он, на старости лет, еще раз сумел послужить России и по-бондарски чисто и хозяйственно заклепал голову немецкому саперу.
       - Я ему все лотки привел в порядок, - закуривая полуаршинную цигарку из наших красноармейских махорочных запасов, шутил старик. - Чукнул его по кумполу обушком и пускай наше бондарское дело чувствует...
       Наскоро отблагодарив старика за службу и ответив на теплые ласки лобачевских жителей, мы устремились вперед. В десятом часу утра наши батальоны сбили немецкий заслон и овладели деревней Владимировка.
       На улицах рвались мины и снаряды. Лил сильный дождь, но население, вырвавшись из ям и погребов, бросалось нам навстречу, смеялось и плакало от радости. Девушки и женщины, молодежь и старики с интересом рассматривали наши погоны с серебряными звездочками, на ощупь пробовали наши мокрые шубные пиджаки, наши зеленые рукавицы, болтавшиеся на белых шнурах, переброшенных через шею на грудь. "Мотрите, бабы, красноармейцы носят рукавицы, как наши маленькие ребятишки", - догадливо сообщали друг другу женщины и добродушно улыбались. Но одна из пожилых женщин спросила, почему мы носим так рукавицы.
       - Бабушка, - сказал ей старшина. - Нам надо покрепче бить немца, а за рукавицами некогда глядеть. Если они не желают быть потерянными, пусть сами на шнуре крепко держатся...
       Женщины захохотали и начали упрашивать нас хоть на минутку зайти в гости. Они угощали нас молоком, компотом и отчаянно целовали. У нас на груди плакали девушки, вырванные из немецкого рабства; плакали и старые женщины, радуясь своему освобождению и тому, что вместе с нами пришли на Украину их собственные сыновья и внуки. Было все это столь трогательно и душевно, что и мы тоже плакали и не стыдились своих солдатских слез, хотя на груди у нас висели автоматы, на ремнях были пристегнуты гранаты, а в кобурах лежали заряженные для боя пистолеты. Но нам некогда было гостить. Растроганные и наполненные новыми силами, влитыми в нас этим народом, который мы освободили от немцев, мы ринулись в новый бой. Мы пробивались к районному центру Украины Бобринец.
       Дороги размокли. Утопая по колено в грязи, солдаты все же помогали измученным лошадям тащить пушки и несли на своих плечах боеприпасы. Боеприпасы несли не только бойцы, но и офицеры и даже женщины-санитары. Нам нужны были патроны, мины и снаряды, а обозы не поспевали за нами, не могли поспеть по клейкой украинской грязи. Украина бывает золотой в другое время, а в мартовскую распутицу 1944 года дороги ее были самыми грязными дорогами мира. Недаром на большаках и проселках, на склонах балок и у мелиоративных посадок стояли брошенные немцами неуклюжие пушки на четырехколесных лафетах, исправные машины и трактора на резиновых колесах. Они не смогли одолеть украинскую грязь и прилипли к ней навсегда.
       И искреннее удивление охватывало нас, когда советские танки "Т-34", разбрасывая целые каскады воды и грязи, с шумом и треском обгоняли нас, стреляя на ходу по отступающим немцам и наезжая гусеницами на немецкие повозки, на машины и орудия. Можно было подумать, что дороги Украины знали, кого держать в своих цепких руках, кого пропускать на запад.
       К вечеру 16 марта полк пробился к каменистым берегам речонки Сухоклея и ворвался в Софиевку. Обстановка несколько изменилась. Мы получили приказ на Бобринец не ходить, обсушить в Софиевке бойцов и начать наступление в другом направлении.
       Эти строки я писал в одной из софиевских хат. За окном была темная, бурная и дождливая ночь. Слякоть. Сквозь шум, вой и свист разгулявшейся непогоды, долетали в хату рокочущие звуки артиллерийской пальбы, дребезжали не выбитые пока стекла.
       Часам к двум ночи наступило резкое похолодание, повалил снег, началась пурга.
       А через полчаса мы подняли полк, и повели его на юго-запад по следам отступающих немцев.
       Снег был настолько густ, что мы ничего не могли видеть даже в двух метрах впереди себя. Мокрые люди, чавкая сапогами и ботинками по слякоти, шли наугад. В темноте казалось, что двигались не люди, а беломраморные изваяния: так основательно залепил всех нас мокрый густой снег.
       Справа и слева, прямо перед нами, будто призраки, появлялись вдруг и сейчас же исчезали кусты, чернобыльники, полыни, прошлогодние подсолнечники или воткнутые кем-то путевые вешки.
       На изгибе дороги, у темного кургана, выступило что-то черное, распластанное. Это оказалась разбитая пушка с раскоряченными станинами. Отсюда мы, сориентировавшись по компасу, взяли немного правее и через рощицу вышли к околице деревни Покровка.
       Разместив бойцов и подчиненных офицеров в крайних хатах, чтобы они могли немного обогреться и отдохнуть, я выставил охранение и после этого, сопровождаемый ординарцем, постучал в одну из хат.
       Встретили нас два высокорослых старика, посвечивая обычным деревенским фонарем с единственной стеклянной шибкой на боку. В фонаре, мигая, горела толстая сальная свечка.
       Старик сперва поднес фонарь чуть ли не к самому моему носу, потом посторонил на себя и я увидел лица хозяев. Тот, который держал фонарь, был в черной овчинной шапке с длинными космами шерсти, в полушубке. Мутно-серые глаза его были сощурены, а все лицо, за исключением толстого мясистого носа и красноватых бугров у ноздрей, было покрыто волосами, и на широкую грудь старика ниспадала мощная волнистая русая борода.
       Второй, в тряпичной шапке-ушанке и в серой свитке, перехваченной веревкой, показался мне помоложе. У него были черные большие глаза, и маленькая черная бородка обрамляла его круглое лицо. В руке у этого старика я заметил небольшой железный ломик.
       - А, это свои, - сказал первый старик. - Красные! Милости просим, заходите...
       - А мы тут на часах стоим, - пояснил чернобородый. - Там, в хате у нас, товарищи греются. Утомивши они... И вот мы вызвались постеречь, чтобы немец какой не залез с гранатой...Они еще тут водятся, не все убёгли...
       Толкнув локтем своего догадливого ординарца, который немедленно встал у двери со своим автоматом, я вошел в жарко натопленную хату. Здесь грелись и сушились бойцы командира 2-го батальона Василия Савельевича Пацкова. Вкусно пахло картофельным супом и поджаренным салом.
       У печки хлопотали две бойких старухи с коричневыми кокошниками на седых головах. На большом столе коптил каганец, на длинных лавках сидели над котелками бойцы и, отдуваясь, кушали суп.
       - Садитесь, родимые, садитесь, - засуетилась одна из старух, обращаясь почему-то ко мне во множественном числе. - Супцу и картошки жареной отведайте...
       Пока она ставила на стол две миски - одну с супом, вторую с жареной картошкой, я успел дать маленькую головомойку помощнику командира взвода сержанту Забелину и приказал ему немедленно поставить у сенец своего часового, не полагаясь на охрану стариков...
       Потом мы всласть закусили со своим ординарцем, погрелись над миской супа и двинулись на противоположный конец Покровки, где слышалась автоматная стрельба: наши бойцы очищали последние дома от засевших там и не желающих сдаваться немцев.
       ........................................................................................
       За два дня последующих боев мы выбили немцев из хутора Седова, из Марьяновки, Кривоносовки, Фадеевки, Тарасовки (Братский район, Николаевской области) и к утру 18 марта оказались в полусотне километров от Южного Буга.
       В этот день меня постигло большое горе. В бою за деревню Штейнфельд был убит наш начальник штаба полка гвардии капитан Прокин. Так и запомнился он мне на всю жизнь. Молодой, светловолосый, сероглазый, мальчишески подвижный, в маленькой белой кубанке с красными перекрестиями на синей макушке, он бросился первым на окопавшихся в бурой заросли кустов немцев.
       - Хэнде хох! - задорно закричал он и жестом длинной руки показал немцам, что они окружены и сопротивление бесполезно.
       Немцы подняли руки. Но в этот момент из серо-зеленой толпы раздался выстрел. Прокин взмахнул руками и замертво упал...
       Разозленные коварным немецким выстрелом, мы смели пулеметным огнем всю немецкую группу, ворвались в деревню Штейнфельд и перебили весь немецкий гарнизон.
       Здесь, в деревне Штейнфельд, был получен радиоприказ о назначении меня на должность начальника штаба полка.
       ........................................................................................
       Деревня Штейнфельд. Здесь жили немецкие колонисты, завезенные еще при Екатирине II. Хаты их походили на казармы. Они были такими же длинными, со столбами посредине и с нарами и лавками по стенам, с очагами вместо печей и с котлами вместо плоских плиток под очагами. Потолков в хатах совсем не было. Двускатные кровли, оштукатуренные изнутри, заменяли собой и потолок. Это готический стиль. Плохой стиль. В немецкой хате я чувствовал себя, как в казарменном сарае.
       ........................................................................................
       Едва успел я доложить по радио обстановку в дивизию, как вбежал в хату связной от Василия Савельевича.
       - Немцы начали контратаку на наш батальон! - прерывисто дыша, сообщил боец. - Они наступают из района Шира Хата. Командир батальона просит помощи...
       Растолкав командира полка, который буквально валился от усталости и задремал было над столом, я накоротке объяснил ему обстановку и выбежал на улицу.
       Там гремел уже гранатный бой, слышались крики немцев, теснивших батальон Пацкова к центру деревни.
       - Кудрявцев! - закричал я на своего первого помощника, марийца из Йошкар-Олы, - немедленно выбросьте резервный взвод на помощь Пацкову. Ударить по немцам из-за правого фланга. А вам, товарищ лейтенант Неровный, прикрыть своими автоматчиками штаб полка...
       В завязавшейся рукопашной схватке немцы были сломлены и начали отступать. Наши батальоны очистили деревню Шира Хата и вырвались к мосту через реку Каменно-Костоватая.
       Откуда ни возьмись, через наш боевой порядок промчался на всем скаку всадник. За мостом, взмахнув руками, он упал с коня, и на него сейчас же навалились немцы.
       - Ребята! - послышался душераздирающий крик. - Немцы захватили нашего дивизионного инженера Меркулова. Он думал, что за мостом уже наши, а там...немцы.
       Кричал ординарец Меркулова.
       - Вперед! - приказал я Пацкову. - Вперед! Живого или мертвого, но Меркулова отнять у немцев...
       Василий Савельевич поднял батальон, и солдаты хлынули в темноту, на бугор, по которому карабкались немцы, отступая к хутору Воровского.
       - Ракеты жгите, ракеты! - слышался уже за мостом хрипловатый голос Василия Савельевича.
       При свете ракет я увидел, что наши солдаты перемешались с немецкими. Среди пехотинцев, бивших друг друга прикладами и ножами, метались немецкие лошади, впряженные в большие повозки, стояли вдоль бугра брошенные машины, и только один вездеход, выбравшись из человеческой массы, полным ходом шел в гору, увозя Меркулова.
       ........................................................................................
       Мы гнали немцев без отдыха и без остановки. Мы заняли хутор Воровского, деревни Михайловку, Хмаровку и большое село Арбузиновку, но Меркулова немцам все же удалось увезти.
       От Арбузиновки до Южного Буга оставалось двенадцать километров. На рассвете мы получили задачу прорваться на северо-западную окраину Константиновки на Буге. С утра засияло солнце. Перед нами открылась бескрайняя украинская степь, покрытая курганами, на которых справляли тризны наши древние славянские предки, развевались победные знамена петровских полков, гремела военная слава Румянцева, Суворова и Кутузова. Теперь сюда пришли мы, внуки и правнуки великих полководцев.
       В полдень полк перерезал железную дорогу Помошная-Одесса, разгромив немецкую оборону в двух километрах южнее станции Кавуны. Потом, до наступления темноты, мы бились с немцами за константиновскую дорогу и только к полночи вырвались за курганы, на шлях.
       Полил дождь, наступила непроглядная темнота. Мы с командиром полка решили свернуть полк в колонну и, выставив круговое охранение, тихомолкой идти в Константиновку, хотя и немцы продолжали держаться на курганах за нашей спиной.
       Это было рискованное решение, но нам казалось вполне оправданным: выход к Бугу и лишение немцев их подготовленных в Константиновке позиций, упрочало наше положение и позволяло нам достичь цели без излишних потерь в бою с немецкими заслонами на подступах.
       Так мы и сделали. В нашем тылу продолжали гореть немецкие ракеты. Немецкие пулеметчики и автоматчики стреляли по воображаемым врагам. Немецкие батареи из-за Буга лупили по курганам, на которых мы сидели два часа назад. Между тем, грязные и мокрые, мы часа в четыре утра ворвались в Константиновку, перебили немецких патрулей и прошли на самый берег Южного Буга.
       Ни выстрела, ни крика. Только Буг шумел сердито и ворчливо. Он здесь не широк, метров в сто-сто пятьдесят. Но пробраться через него в Богдановку оказалось невозможно.
       Подорванный и заминированный немцами, мост лежал наполовину залитый водой. На противоположном каменистом берегу стояли два немецких танка с обращенными в нашу сторону орудиями, а на чернеющих крышах богдановских домов копошились немецкие солдаты с пулеметами. Они не стреляли только потому, что не знали еще о вступлении нашего полка в Константиновку.
       Наши разведчики доложили, что в южной части Константиновки сконцентрировано несколько сот немцев, которые на лодках и плотах продолжали переправлять на правый берег коров, баранов и другое имущество. Кроме того, к южной окраине Константиновки подтягивались группы немцев из числа тех, мимо которых ночью прошел наш полк.
       Перед нами встала серьезная проблема. Продолжать сидеть в Константиновке молча, мы не имели никакого нравственного права. Но и проявлять себя в таком огромном селе, как Константиновка, где могли бы свободно разместиться две полнокомплектные дивизии, тоже надо было умеючи. Во-первых, немцев здесь было больше, чем нас, и они имели артиллерию. Во-вторых, на Константиновку с бугров правого берега Буга смотрели десятки немецких батарей, готовых открыть огонь в любую минуту. В-третьих, с нами были только полковые орудия, а дивизионные пушки капитана Чешского отстали от нас в районе Арбузиновки и не успели пока подойти.
       В этих условиях всякий ложный шаг мог погубить полк без всякой существенной пользы. И майор Котов, бледный и хмурый от переживаний и переутомления, сидел на каменной оградке у одной из хат, напряженно обдумывая создавшееся положение. Он, казалось, не замечал проливного дождя и ветра. Шуба на нем обвисла, по тонкой худой шее бежала, падая с вымазанной в грязь шапки, тоненькая мутная струйка воды.
       - Ну, начальство! - вдруг обратился он ко мне, вскинув на меня бледно-голубые фанатично блестевшие воспаленные глаза. - Думай, что делать будем?
       - Надо больше грохоту и шума, - вырвалось у меня...
       - Что, что? - переспросил Котов с каким-то особенным вниманием и, вскочив с оградки, распорядился. - Немедленно вызвать ко мне командиров батальонов!
       ........................................................................................
       Через двадцать минут десятка полтора мелких групп, созданных из автоматчиков и гранатометчиков, начали действовать по всей ширине села. Поднялся такой грохот и шум, будто в Константиновку ворвалась целая наша дивизия.
       Бросая коров и баранов, немецкие солдаты на лодках и просто вплавь устремились через Буг. Наши пулеметы тем временем открыли огонь из прилегавших к берегу домов, из брошенных немцами окопов, просто с песчаной отмели, немного прикрывшись разбросанными здесь гранитными камнями.
       Часам к десяти утра 22 марта 1944 года мы стали полными хозяевами Константиновки и обосновали свой штаб в большом кирпичном здании, вчера еще занимаемом румынским "консулом" (Надо иметь ввиду, что до нашего прихода на Южный Буг, река считалась границей Румынии. На левом берегу гуляла немецкая пограничная стража, на правом - румынская. На каменистом берегу мы увидели и разрушили пограничный столб с румынским и немецким гербами. В Константиновке, представляя румынские интересы, был королевский румынский "консул").
       Немцы открыли по Константиновке ураганный огонь из пушек и минометов, расположенных на буграх и в рощах за Богдановкой. Они били по всем улицам, по площадям, по двору МТС, обнесенному колючей проволокой и наполненному десятками больных тракторов и комбайнов, помещенных сюда как в концлагерь. Теперь им нечего было жалеть навсегда для них потерянную Константиновку.
       Треск и грохот наполнили улицы. Горели и рушились дома, брызгали осколки кирпичей, взлетали в воздух крыши и глыбы самана. Но полк почти не имел потерь, так как все батальоны залегли у самых ближних к реке домов, а немцы били по центру села и по восточной окраине.
       Так продолжалось минут двадцать. Потом огонь прекратился и в затянутых густым черным дымом улицах Константиновки воцарилась тишина. Только шумели и трещали пожары, гудел ветер в густых проводах и в латинах раскрытых построек.
       - Идут пушки Чешского, - доложил нам по только что наведенному телефону наш наблюдатель из центра села. - Где им стать?
       - Пусть останутся там, где сейчас, - ответил майор Котов, - а Чешскому выдвинуться лично на наш командный пункт. Здесь уточним все необходимое...
       И вдруг, черт возьми, мы своими глазами увидели пушки Чешского. Вытянувшись в колонну, они двигались к МТС прямо посредине улицы, соблазненные наступившей тишиной. Во главе дивизиона ехал сам капитан Чешский.
       Мы с майором Котовым, сломя голову, бросились навстречу пушкам.
       - За дома, за дома прячьте пушки! - кричал Котов. - С ума вы сошли что ли, немец видит вас, как на ладони!
       - Испугались, - насмешливо возразил командир 3/9 артполка капитан Чешский, безбоязненно тронув длинными пальцами свои маленькие темно-золотистые усики. - Вот сейчас выкатим пушки на берег и дам немцам прямой наводкой такого огня, что они легче пуха полетят из Богдановки...
       Не успел Чешский закончить свою фразу, как на правобережных буграх загремело, загрохотало и с певучим звоном и визгом, нагнетая воздух, к нам начали приближаться снаряды.
       - Ложи-ись! - закричал кто-то тревожным голосом, и сейчас же начали рваться снаряды по всей улице.
       Упав за толстые стены каменного дома, мы видели всплески огня и дыма прямо у самых наших орудий; видели вставших на дыбы и опрокинувшихся на спину лошадей; видели упавших ниц артиллеристов.
       В каких-нибудь полминуты все лошади дивизиона были перебиты, а пушки, подброшенные взрывами снарядов, покосились и, задрав стволы, беспомощно стояли под прицелом внезапно умолкнувших немецких орудий.
       Немцы или считали, что они разбили пушки, или прекратили огонь с хитростью, чтобы выманить к пушкам наших людей из-за укрытий и потом накрыть их огнем. Только наступила снова тишина.
       Чешский подбежал к нам. Он был неузнаваем. Губы его тряслись, по бледному лицу катился пот, темно-серые глаза его блуждали, как у полоумного, на буром воротнике его короткой зеленой тужурки была кровь.
       - Что делать! - простонал он. - Погиб весь дивизион...
       Но случилось тут почти невероятное. Артиллеристы, казавшиеся нам убитыми, стремительно повскакивали с мостовой и бросились от пушек к домам.
       Одна из немецких батарей дала залп и снаряды, один за одним, взорвались вдоль улицы, параллельно нашим орудиям.
       - Пушки целы! - кричали артиллеристы, по-за изгородями и по канавам пробираясь к нам. - Целы пушки, только лошади погибли...
       Чешский облегченно вздохнул и очень смирно, почти заискивающе сказал Котову:
       - Майор, голубчик, выручи, иначе мне... расстрел...
       Котов поморщился, потом покликал меня.
       - Вот что, начальство, - сказал он. - Пушки надо убрать с глаз немцев, за дома спрятать...
       - А немцы? - спросил я. - Они держат наши пушки на прицеле.
       - Это верно, - сказал Котов и, обращаясь уже к капитану Чешскому, спросил: - Сколько времени потребуется немцам, чтобы накрыть наши пушки огнем?
       - В полминуты накроют, - с тяжелым вздохом ответил Чешский.
       - В полминуты, - вполголоса повторил Котов. Потом, взяв меня за плечо, он сердито, будто именно я был в чем-то виноват, прокричал мне в ухо: - Пушки надо убрать со скоростью в одну четверть минуты. Ведь в сказках Андерсена успевал натренированный парикмахер сбрить зайцу усы на бегу...
       ........................................................................................
       Мы создали столько групп людей, сколько стояло на улице орудий. В каждую группу включили такое количество людей, чтобы каждому человеку пришлось осуществить только одну функцию на протяжении четверти минуты времени. Один должен был, подбежав к орудию обрезать постромку, другой - свалить с хобота орудия мертвую лошадиную ногу, третий - убрать камень из-под правого колеса и так далее. Каждому артиллеристу было указано за что вцепиться, чтобы катить орудие и, наконец, каждому орудию было приготовлено место для укрытия. В это место и должна была группа поставить свое орудие за четверть минуты.
       По нескольку раз каждый исполнитель повторил свою задачу, прикинув в уме, осмотрелся. Малейшая ошибка могла вызвать промедление, а промедление означало смерть и для орудия и для людей.
       По сигналу все команды из-за своих укрытий бросились к орудиям, а наш полковой химик устроил к этому времени задымление улицы со стороны, обращенной к немцам.
       Совершилось! Немецкие пушки ударили по улице в тот момент, когда все орудия Чешского были уже доставлены в укрытия.
       Это было самое главное. О лошадях мы не болели душой, так как имели более сотни больших ганноверских меринов, захваченных у немцев.
       - Только вот поймут ли они наши русские команды? - сомневались артиллеристы.
       Совсем повеселевший, капитан Чешский авторитетно заявил:
       - Поймут. Им следует только дать хорошего кнута, и все поймут...
       Когда артиллеристы отошли к орудиям, Котов поманил к себе Чешского и прошептал ему на ухо:
       - Вам, чертушке, тоже следовало бы дать хорошего кнута, чтобы в другой раз понимали язык общевойскового командира. Но, все так хорошо кончилось, что...давай, выпьем по глоточку.
       Майор Котов отстегнул всегда носимую на ремне флягу с водкой и приказал ординарцу принести закуску...
       ........................................................................................
       В глубокой темноте и в потоках проливного дождя, ночью начали мы форсировать Южный Буг за каменоломнями, в районе сгоревшей мельницы.
       Ни одной лодки у нас, разумеется, не было. Полковой инженер Лукин, женовидный русый добряк с серыми глазами и кругленьким подбородком, получил задание сделать плоты. В здешних каменных местах сделать плот столь же трудно, как добыть воду, скажем, из куска гранита. На десятки километров вокруг нет лесов, постройки из самана или камня, широкие российские ворота отсутствуют и в каменных оградах торчали только узкие калитки. Все же Лукин вышел из положения. Со своим саперным взводом он спилил несколько десятков телеграфных столбов, с которых немцы еще до этого сняли проволоку.
       Конечно, столбы были очень нужны для связи, но плоты в эти часы нам еще более нужны были для победы.
       Было часа три ночи, когда примчался на переправу оперативный дежурный с шифрограммой генерал-майора Богданова, командира дивизии.
       - Переправу прекратить! - приказал генерал, - и немедленно выступить в поход через Алексеевку и Ивановку на Семеновку на Буге. Это ближе к городу Первомайску.
       Уже на походе мне пришлось принять радиошифровку из штадива. Подполковник Некрасов сообщал, что нам не надо беспокоиться о переправочных средствах, так как 81-я дивизия уже форсировала Буг в районе Семеновки и создала плацдарм на правом берегу, организовав также постоянную переправу.
       Придя в Семеновку, мы убедились в ложности информации, полученной из штадива. Никто в Семеновке Буга не форсировал, никакой переправы там не было. На высоком правом берегу, в скалах и за дикими камнями, на отвесных гранитных стенах сидели немцы, стояли их орудия, а далее, за холмами и стогами - многочисленные немецкие минометы.
       Я зашел к майору Котову и доложил ему эту обстановку. Выслушав меня, он начал ерошить свои светлые седеющие волосы и впал в такое долгое раздумье, будто заснул, облокотившись на стол. Но он не спал. Исподлобья у него сверкали глаза и по вискам барабанили тонкие бледные пальцы.
       - Вынесем! - заскрипев зубами, громко вдруг сказал Котов и встал. - Идем, начальство, к батальонам. Буг надо форсировать...
       В первом батальоне встретили нас с некоторым изумлением, когда узнали, что мы решили ночью начать бой за переправу и форсировать реку.
       Адъютант старший, молодой человек с медленными и округлыми манерами, по фамилии Парамонов, даже сказал: "Ну, братцы, это же будет для нас верная могила".
       - Возможно, - спокойным голосом согласился Котов, обычно не умевший терпеть даже малейших возражений. - Возможно, - повторил он. - Если мы не сумеем жить, тогда это будет могила. Если сумеем, это будет победа. А форсировать Буг начнем ночью... Да, ночью! Василий Савельевич, берите с собой адъютанта и вместе вот с начальством (кивнул он в мою сторону) пойдемте на берег...
       Идти нам не пришлось. Немцы так били из пулеметов по нашему берегу, что мы с большим трудом ползли, прячась за камни. Куда уж там идти.
       Так под немецким огоньком произвели мы рекогносцировку переправы, подготовили все, что было в наших силах, а ночью батальон Василия Савельевича Пацкова ринулся через Буг.
       Плыли на попарно связанных столах, на железных бочках с заткнутыми горловинами, на резиновых лодках и просто так, на своих руках (Ногами болтать было строжайше запрещено, чтобы не делать шума).
       И все же немцы нас обнаружили, открыли огонь. Но открыли огонь они с опозданием, когда наши десантники уже зацепились за сигароподобный остров у правого берега Южного Буга против Семеновки.
       Нельзя, конечно, считать положение наших десантников на этом острове хорошим. Перед ними, за узким проливом реки, была камышистая низина шириной метров в тридцать, а потом вздымался высокий гранитный берег с трещинами и острыми выступами скал. На высоте доброй колокольни, в каменных окопах и трещинах правого берега, висели над нашими десантниками немецкие солдаты. Они могли без особого труда забрасывать наших солдат своими ручными гранатами с длинными деревянными ручками, а если и не делали это, то по другим причинам.
       С левого берега Южного Буга вели огонь по немцам наши снайперы, а из-за домов и сараев стреляли минометы и били наши пушки прямой наводки. Снаряды и мины ложились по всему высокому гребню гранитного берега, а осколки их прилетали частично назад, в Семеновку: так коротка была дистанция между нашими снайперами и немцами.
       В два часа утра мы передали через репродуктор нашим десантникам весть, что войска Второго Украинского Фронта вышли 26 марта на государственную границу с Румынией по реке Прут на протяжении 80 километров.
       Это сообщение явилось сигналом к штурму вражеского берега.
       Начал штурм батальон Пацкова, а вскоре в штурм включился весь полк.
       Правый берег, озаренный светом ракет, укутался дымом и пылью: рвались наши мины и снаряды. Грохот подавил собою все остальные звуки. Мы не слышали больше рокота реки на порогах южнее острова, не слышали друг друга, не слышали стрельбы автоматов и даже пулеметов. Разговаривал бог войны.
       И едва бурлящий и грохочущий огненный вал перевалил за гребень, как по гранитным выступам, почти на отвесную стену берега, начали карабкаться бойцы.
       Люди делали то, что непосильно трюкачу киноартисту. Они подтягивались на руках и до крови резали ладони об острые каменные выступы. Они строили живую лестницу, становясь друг к другу на плечи. Они на двадцатиметровой высоте, расставив руки и балансируя, бежали по каменному лезвию скалы к немецким траншеям, осыпаемые роем трассирующих пуль.
       Наступил рассвет.
       И вот, во мгле пыли и дыма, полыхнуло что-то красное и заструилось на ветру.
       - Флаг, флаг на правом берегу! - закричали автоматчики, охранявшие штаб полка.
       - Огня, черт возьми, огня! - в две телефонных трубки закричали мы с Котовым на батареи и в дивизионы, поддерживавшие нас. - Давайте пятый и четвертый огни...
       Огненный ураган начал метаться по правому берегу с новой силой. Он обрушивался на немецкие фланги, бил по Могиле Раскопанной, откуда показались было немецкие резервы, бил по траншеям и каменным немецким окопам, сокрушая их, превращая в пыль и каменные брызги.
       Новые партии наших солдат непрерывно плыли и плыли на правый берег, карабкались на него, с хода бросались в атаку, кричали и стреляли на бегу. Казалось, будто весь наш берег превратился в сплошную ярость, а ярость превратилась в одержимых бесстрашием солдат. Нигде нет таких бесстрашных солдат, как наши солдаты, ковавшие победу.
       Шум боя, точно пассажирский поезд, стремительно начал удаляться от Буга на запад.
       - Немец отступает, - сказал я Котову.
       - Вижу, начальство, вижу! - прерывисто и тяжело дыша, сказал он, будто бегом прошел несколько километров. Так сильно было волнение, охватившее его. - Подготовьте штаб к движению. Обозы во главе с Кудрявцевым направьте через Пееервомайск... Через десять минут мы отправляемся в путь...
       .......................................................................................
       Лодку, на которой мы плыли, крутило и сбивало, несло течением к каменистой гряде, над которой кипела и пенилась вода быстротечного Буга. Она шумела и стонала, будто плакала о тех солдатах Красной Армии и нашего 22-го гвардейского воздушно-десантного полка, которые в это утро обагрили Буг своей горячей кровью. Плакал мой ординарец, плакал я, плакал и майор Котов, сняв меховую ушанку с седеющей головы. Мы видели, как полк добывал победу. И у нас по щекам катились горячие слезы скорби о погибших, слезы неописуемой радости за одержанную победу. В ушах моих я слышал крик солдат, их требование написать книгу об их бессмертных подвигах. И сердцем своим я пишу правду о моих боевых друзьях-солдатах, о моем полке, не выделяя никого персонально. Ей-богу, они все были героями, достойными славы и бессмертия.
       Преследовали немцев мы очень энергично. Они просто оставались сзади нас и не могли использовать заранее подготовленные к обороне рубежей. Они даже не могли поставить своевременно в известность свои тылы о том, что произошло в это утро на берегу Южного Буга у села Семеновки.
       Заняв совхоз имени 25 Октября, а также села: Счастливое, Ново-Головнево, Мариновку, мы ворвались в хутор Алексеевка. Здесь, не ожидая нас, немцы отдыхали на привале. Часть их разбежалась по бурьянам и балкам, часть была перебита, часть сдалась в плен. Это произошло через пятнадцать часов после форсирования полком Южного Буга и в сорока километрах от него. Пленные, охраняемые двумя нашими автоматчиками, сидели на сырой земле, уткнувшись носами в высоко поднятые колени. Потом один из пленных попросил разрешения спеть песню, сложенную самими немецкими солдатами в окопах на Южном Буге.
       Интереса ради, мы разрешили спеть.
       Немцы, прижавшись друг к другу, но продолжая сидеть с воткнутыми в колени носами, завыли. Они пели о своих неудачах, об обманчивости судьбы и о злом роке, который довлеет над Германией. Потом они начали сетовать на Гитлера, угрожали Геббельсу и Герингу. В песне этой слышалась тоска и разочарование. Но в песне мы не услышали человеческого голоса раскаяния самих фрицев за их личные разбойные дела. Они просто не смогли надеть ярмо на нас, на советских людей, и теперь унывными голосами пели горькую эпиграмму:
       "...Запряжем мы Гитлера в ярмо,
       А Геббельса в дышло:
       Три года воевали,
       Ничего не вышло..."
       ........................................................................................
       - Начальство! - окликнул меня майор Котов. - Плюньте на них, на это чертово отродье, и идите сюда, закусим немного...
       Кричал Котов через выбитое стекло широченного окна саманной хаты.
       Войдя в хату, я застал Котова за столом. Перед ним стоял огромный горшок с молоком, и лежала гороподобная буханка белого хлеба, возле которой чадил и трещал фитиль в черепке, наполненном каким-то маслом. У стола суетилась бойкая высокогрудая хозяйка с темно-синими глазами и с полными, как бы надутыми воздухом, белыми руками с короткими пальцами и с медными перстнями на пальцах. Она упрашивала Котова есть побольше и все щебетала комплименты.
       - Яки ж вы уси гарны! - восклицала она. - Яки гарны! А мы хлопсив не маем...Яки гарны!
       .......................................................................................
       Нашу пирушку прервал непредвиденный случай. В хату вбежали два мальчика. Одному было лет двенадцать, другому - не более десяти.
       - Кто из вас самый старший командир, с которым можно разговаривать? - воскликнул меньший черномазый мальчик тонким, как у молодого петушка, голоском. - Нас прислали партизаны...
       Из разговоров выяснилось, что немцы хозяйничали в селе Ново-Павловка, километров в пятнадцати от нас. Они совершенно не ожидали в эту ночь подхода Красной Армиии... насиловали девушек.
       - Только поскорее надо идти! - требовали мальчики. - Партизаны уже в селе. Это сами жители. Как вы стрельнете красной ракетой, так народ и начнет бить немцев изнутри...
       Мы сделали тревогу и немедленно выступили к Ново-Павловке. Шагом-бегом, бегом-шагом шли мы к деревне, в которой ожидало нас измученное население.
       В темноте мы незаметно подобрались к самой околице деревни и, охватив ее широкой дугой, залегли в бурьянах.
       Вместе с мальчишками в деревню пробрались наши разведчики. Возвратились они очень быстро. В деревне все было готово, люди ждали нашего сигнала.
       - Через пять минут начнем, - прошептал Котов, лежавший рядом со мною. - Приготовь ракеты...
       Утомительно текли эти пять минут. Время будто бы застыло и навалилось на нас незримой тяжестью. Чтобы скорее прошло оно, я повернулся на спину и так лежал, посматривая на черное облачное небо. В прорехах облаков на мгновение мелькали золотые искорки звезд.
       - Ну, пора, - промолвил Котов. - Сигналь, начальство...
       У Котова была привычка называть меня "начальством". Но на этот раз он сказал это с какой-то особой теплотой, будто жалея, что помешал мне любоваться звездами или опасался в глубине души за мою жизнь и за свою, не надеясь увидеться после предстоящего боя.
       Подняв ракетный пистолет, я выстрелил. Ракета, зашипев, описала огненно-красную дугу и, точно серп, воткнулась концом в соломенную крышу сарая. Вспыхнул огонек, колыхнулся, будто небольшой факел, и побежал к гребню, разрастаясь в яркий огненный ручей. "Непорядок!" - подумал я, глядя на занимающийся пожар. Но над деревней заполыхали десятки ракет. Из края в край покатилась стрельба, поднялись крики. Кричали женщины, кричали дети. Слышались украинские и русские мужские басы, слышались клекочущие крики немцев. И не победные были эти крики, даже не боевые, а какие-то испуганные, верещавшие по-заячьи. Значит, немцы почувствовали беду.
       В село нам стрелять было нельзя. Мы открыли огонь по окраинам, по выходам из села, по мосту через речонку и по бугру, где шла дорога к Ивановке.
       Наши батальоны пошли в безостановочное наступление, преследуя остатки немцев, отступавших к Ивановке. Но мы с Котовым вынуждены были задержаться на несколько минут, чтобы благодарить Ново-Павловское население, помогшее нам в разгроме немецкого гарнизона.
       Женщины вручили нам на этом необычном предрассветном митинге свой необычный дар - алый платок на длинном флагштоке. С этим импровизированным флагом ново-павловское население шло на восстание против немецких поработителей и этот дар ново-павловцев был потом нашим вторым боевым знаменем полка.
       .......................................................................................
       В Ивановке мы получили радиошифровку. Полку было приказано повернуть на юг и, двигаясь через Ново-Ивановку, Украинку, Федоровские Дворы, захватить переправу на реке Тилигул в районе Николаевки 3-ей.
       Ночью под 31-е марта мы неожиданным ударом вышибли немцев из Николаевки 3-й, захватили переправу через Тилигул и прорвались в Татьяновку. Здесь, среди других пленных, нам попался солдат 205 отдельного немецкого батальона Генрих Гейнц из Гамбурга. Этот девятнадцатилетний остолоп никогда и ничего не слыхал о Гете, но, закрыв маленькие свиные глазки, наизусть рассказывал нам свою арийскую генеалогию и вывел свое происхождение от Арминия Германика.
       Пусть ляжет грех на нашу душу: мы не пожалели автоматной очереди для этого тевтона. Ведь перевоспитать его все равно не перевоспитаешь, а суд ждать - долго...Его осудила на смерть пятнадцатилетняя Ариша из деревни Татьяновки, показав нам следы зубов этого садиста на своей почти детской шее.
       ........................................................................................
       В полдень 1 апреля мы завязали бой за хутор Докторов, прорываясь на соединение с правым флангом 3-го Украинского Фронта. Соединение должно было произойти в районе деревни Преображенская.
       С наступлением темноты хутор оказался в наших руках. Население в нем было молдаванское. По-русски никто из жителей толком не мог говорить и не мог указать, какая дорога и куда ведет. А тут еще надвинулись тучи, хлынул дождь, стало темно. Людей пришлось вести по азимуту.
       Шли очень долго по топким весенним полям, по глубоким балкам, густым мелиоративным посадкам и звонким ручьям.
       Шли мы вдоль фронта. Справа то и дело звучали пулеметные очереди и сверкали над нашими головами молниеносные струи трассирующих пуль. В задних рядах роптали мокрые усталые люди.
       - Заблудились, наверное, - ворчали они. - Идем-идем, а конца пути не видать...
       Но мы не заблудились.
       Вот на фоне неба вырисовались черные глыбы.
       - Хаты, - вырвалось у всех одно слово, как единый вздох.
       Да, это были хаты деревни Преображенской. Здесь соединились солдаты трех дивизий: 93-ей из 3 Украинского Фронта и 81-й и 8-й - из 2 Украинского Фронта.
       В деревне трудно, оказалось, найти какое-либо укрытие от дождя. Солдаты были везде - в хатах, в сенях, в стогах соломы, даже в канавах под прикрытием палаточных навесиков от дождя.
       Возле одного сарая солдаты потешались над пленным немцем, который на ломаном русском диалекте распевал частушки про гитлеровскую армию:
       "...Нема яйка, нема вина,
       До свиданья Украина.
       ...............................
       Ин Руссия мы ехал на танках,
       Нах дойтчланд ходим на палках..."
       ........................................................................................
       С рассветом мы двинулись через Лидовку и хутор Рощ к местечку Жовтнево (Петроверовка).
       При выходе на шлях, нас обогнали танки. Они напали вскоре на немецкую колонну войск, и мы видели результаты их работы.
       В кюветах дороги валялись убитые немцы. Иные из них, задрав ноги, лежали лицом вниз в дождевой воде, будто утоляли великую свою жажду. Другие растянулись вдоль дороги, упав навзничь. Дождь хлестал их мертвые рыжие лица, в открытых ртах плескалась под ударами дождевых капелек красноватая вода. А у моста, пытаясь уйти от советского танка, немецкий офицер так и застыл на ракушках. Опираясь локтями на бруствер кювета, он неподвижными мертвыми глазами смотрел на ту землю, которую приходил завоевывать и которая должна была теперь отказать ему в погребении.
       ... В полдень мы вступили в Жовтнево.
       Этот районный центр Одесской области, имеющий более 600 домов, большей частью каменных с черепичными и железными кровлями. Здесь много жилищ со своеобразной глино-насыпной кровлей.
       Обгоняя нас, по улицам Жовтнево шумели танки, артсамоходы, "Катюши". Это наступала на немцев Россия. Огромная, непостижимая страна, много раз уничтожаемая и всякий раз, в конечном счете, уничтожавшая своих врагов.
       С наступлением темноты мы снова настигли немцев южнее Жовтнево, на высоте 151.7.
       Бой шел на ощупь. Густо валил снег и свистел ветер.
       К полночи мы овладели всеми немецкими траншеями на этой высоте и устремились было к районному центру Сталино (Каторжино), но был получен новый приказ из дивизии. Нам предлагалось немедленно изменить направление своего наступления и прорваться через Виноградовку к станции Путиловка, чтобы перерезать железную дорогу Слободка-Раздельная и повиснуть на левом фланге одесской группировки немцев, лишив ее маневра.
       Взяв Виноградовку и Переплетковку, полк устремился к Мардаровке. Шли здесь целиной, так как дороги оказались минированными и охранялись немецкими танками. Да и настоящих дорог здесь не было. Двигались мы по рвам и лощинам, по буеракам и буграм. Вся местность была здесь волнистая и ухабистая. Кроме того, поднялась вьюга такой силы, что ледяной ветер валил людей с ног. Впрочем, это было даже хорошо. Немцы, сидевшие на буграх перед Мардаровкой, не заметили нас, и мы безнаказанно заняли Мардаровку, обойдя немцев. Часть сил полка мы использовали теперь с задачей не впускать немцев в деревню, а морозить их на буграх и в районе небольшого соседнего хуторка, пока они запросят пощады.
       И действительно, немцы промерзлись в поле и прислали к нам своего парламентера с просьбой взять их в плен и поскорее накормить.
       Мы согласились.
       Часам к восьми утра к нам в плен прибыли не только немцы, сидевшие на буграх, но и притаившиеся было в хуторе. Последние, впрочем, не пришли, а приехали верхом на лошадях, что вызвало у наших бойцов хохот до упада. Немцы ехали на вороных крупнокостных ганноверских кобылах, сидя по трое на каждой и поддерживая друг друга руками подмышки. Почти все немцы были босиком, так как население хутора конфисковало у них сапоги и ботинки.
       ........................................................................................
       К ночи 3-го апреля полк вышел на рубеж Еленовка-Дубосары Одесской области. Отсюда мы организовали поиск в районе железной дороги у станции Путиловка.
       Поиск удался. Захваченный нашими разведчиками, обер-ефрейтор Альфред Штоль из 384 дивизии рассказал нам о группировке немецких войск между станциями Веселый Кут и Путиловка. Особый интерес представляла та часть его показания, что немцы ожидают русских со стороны районного центра Цебриково и совсем не предполагают появления нас со стороны бездорожной и заснеженной местности от Еленовки или Дубосар.
       Как только было выяснено все необходимое, полк двинулся к полотну железной дороги по балкам и буграм, по оврагам и водомоинам. В самый темный час предрассвета мы вышли в последнюю балку перед полотном железной дороги и оттуда сообщили по радио в дивизию, что "начинаем действовать и откроем ворота для вторых эшелонов".
       В темноте в бушующей вьюге Котов созвал командиров батальонов.
       - Боевой порядок - линия, - сказал он. - Нам надо ударить по немцам шире и одновременно. Немецкие заслоны сбивать, но не уничтожать, а стремительно преследовать. Они хорошо знают проходы в своих минных полях и поэтому будут для нас самыми лучшими проводниками...
       ........................................................................................
       Минометы были поставлены на огневые позиции здесь же, в балке, а орудия мы покатили на руках в пехотной цепи. Резерв командира полка двигался за центром боевого порядка и был готов немедленно сманеврировать к любому флангу, где возникнет в нем необходимость.
       Поеживаясь от холода, мы с Котовым медленно карабкались на скользкий высокий бугор, двигаясь метрах в сорока за центром боевого порядка. Котов молчал, будто во рту его была вода. Только дважды, поскользнувшись на льду и механически хватая меня за рукав шинели, он увесисто выругался.
       Солдаты шли очень тихо, а если и шумели, то в каком-то ритме с шумом вьюги, отчего звуки сливались и казалось, что просто усиливался ветер и крепчала вьюга. Вскоре послышался крик, шум, треск автоматов на нашем правом фланге. Там, оказалось, наши бойцы захватили блиндаж вместе с прятавшимися в нем от вьюги немцами. Шум с правого флага покатился к центру, потом перебросился на левый фланг: вся линия рот вошла в соприкосновение с немцами.
       - Связные, ко мне! - будто проснувшись и стряхнув с себя груз молчания, воскликнул Котов. - Стрелой летите в батальоны! Передайте приказ, чтобы сейчас же прорвались они за снегозащитную посадку.
       Связные помчались.
       - Если мы выйдем за посадку, - обратившись ко мне, сказал Котов, - немцам каждое дерево будет казаться за красноармейца, а полк они примут не менее как за дивизию. На фоне леса один солдат может показаться за трех... Как думаешь, начальство?
       - Хорошо думаю, - ответил я. - Еще Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири, заметил это в конце XVI века. Широко известные его приемы выставлять хворостяные чучела на опушках лесов и даже на лодках. Татары в сумерках принимали эти чучела за казаков и бросались в панику. Любил Ермак Тимофеевич вести бой, имея за спиной лесную чащу, на фоне которой воины множились...
       Котов немного помолчал, будто бы вслушиваясь в шум развернувшегося боя и в резкий свист пуль над головой. В действительности же, я это чувствовал интуитивно, он определял свое отношение к моему замечанию и историческому сравнению его метода с методом знаменитого Ермака Тимофеевича.
       - А что, думаете, плохо, если побить немцев, как побил Ермак татарского Кучума? - сказал, наконец, Котов. - У Ермака нам тоже не запрещено учиться...
       - Мы побьем немцев крепче, чем Ермак побил Кучума, - сказал я. - А командира, который умеет пользоваться мудростью старинного Ермака, ей-богу, мы всегда будем уважать...
       - Вперед! - закричал Котов, прервав наш разговор. - Чую, что наши уже на полотне. Нажимай, начальство!
       Действительно, центр боевого порядка, ворвавшись на железнодорожные пути, расстреливал железнодорожную немецкую охрану. В это же время наша левофланговая группа успела выйти на дорогу между Путиловкой и Добрым Лугом, откуда открыла пушечный огонь по немецким резервам, показавшимся было с запада, из деревни Мацкулы.
       - Вызывай, начальство, огонь минометов по Мацкуле! - на ходу бросил мне Котов.
       Я выстрелил в воздух условленную зеленую ракету. Через секунду ударили наши минометы.
       Немцы, почувствовав огонь и с флангов, и с фронта и с тыла, решили, что их окружают (чувство вполне естественное, когда кругом рвутся снаряды и свистят пули). Огромной беспорядочной толпой бросились они на юго-запад, создав этим для нас новую выгодную обстановку.
       Наши правофланговая и центральная группы боевого порядка изменили фронт с западного направления на юго-западное и ударили немцев с тыла. К этому времени совсем уже рассвело и с полотна дороги мы отчетливо, как метались среди бежавших солдат немецкие офицеры. Они били их рукоятками пистолетов, стреляли в упор и что-то сердито кричали. Ничто не помогло. Паника продолжалась. Лишь в районе Будки, километром южнее Путиловки, немецкая рота с двумя пулеметами и парой легких пушек попытались остановить наступление нашего полка.
       Котов немедленно бросил туда свой резерв, а я направил в район Будки огонь всех наших полковых минометов. Смятые нашим огнем, а потом и штыковым ударом, немцы разбежались по оврагам западнее железнодорожной линии. Станция Путиловка оказалась в наших руках.
       На занятых нами путях стояли эшелоны с многочисленными вагонами и платформами, забитыми военным имуществом. Тут были сапоги и кожа, аккумуляторы и снаряды, телефонные провода и автобусы, сахар и сотни тысяч винтовочных патронов. На платформах чернели исправные асбестированные танки и орудия. С тормозных площадок свисали бурые концы Бикфордова шнура, на площадках высились разноцветные пирамиды толовых шашек.
       Немцы совершали неожиданно широкое отступление на рубеж: Поплавское, отметка 163.9 и деревня Мацкула. Но нам уже не пришлось их преследовать. За ними хлынули новые наши дивизии, предназначенные для развития прорыва и ликвидации Раздельненской и Одесской группировок немцев.
       Мы получили приказ выйти из боя и начать марш в Румынию.
       ........................................................................................
       В поход мы выступили вечером 6-го апреля. В раскисшей грязи колеса повозок и пушек увязали по самую ступицу, лошади грузли по живот, люди с трудом передвигали ноги и придерживали при этом руками голенища сапог, чтобы не оставить их в грязи. А тут еще надо было спешить. Немецкий бродячий отряд напал на деревню Антоновку. За горизонтом мы видели красное зарево и слышали отдаленные взрывы. Это немцы пользовали свой излюбленный метод: взрывая крестьянские печи, они бросали туда связки гранат.
       К полночи мы очистили Антоновку от немцев и, выставив боевое охранение, остановились на привал.
       Печальный вид имела Антоновка. Обгорелые стены хат чернели в ночи. На потолках дымились и тлели тряпки, домашняя рухлядь. На улицах стоял затхлый, терпкий запах войны. От дыма и от этого неповторимого запаха смерти першило в горле, слезились глаза.
       Солдаты, подстелив палатки или какие-то чувалы, садились прямо на грязную землю и начинали дремать, приклонив голову к плечу товарища. Офицеры располагались рядом. Ординарцы притащили им обгорелые пучки камыша и соломы, сапогами затолкли дымившие и тлеющие концы этих пучков, устроили из них подобие постели.
       Моросил дождик. И люди, не замечая его, лежали на улице. В оставшихся после пожара хатах могла вместиться лишь небольшая часть людей.
       Мы с Котовым зашли в одну из хат, чтобы нанести на карту свое положение и сформулировать донесение штабу дивизии. Наши радисты немедленно развернули станцию.
       На столе полыхала большая бронзовая лампа с разбитым раструбом стекла.
       - Немцы забыли, - пояснил нам боец, грея руки над пузатыми стенками лампового стекла. - И с керосином прямо забыли. Хорошо горит и рукам тепло...
       На полу, тесно прижавшись друг к другу, повалкой спали бойцы. От них пахло грязью и согретым мокрым сукном шинелей. Под головой одного из них я заметил очень толстую книгу вместо подушки. Бережно придерживая голову бойца, я подсунул ему вместо книги такой же твердости брусоподобную консервную банку с американским клеймом "Дистррист Иллинолис" и, осторожно шагая через тела его товарищей и, выискивая носком сапога местечко, куда можно ступить ногой, направился к столу.
       Книга оказалась дельной. Это было одно из немецких изданий "Истории военного искусства в рамках политической истории" Ганса Дельбрюка. Книга богато иллюстрирована, но очень тяжеловесна. И мой хитрый ординарец, вероятно, по этой причине "забыл" потом эту книгу на столе рядом с бронзовой лампой, хотя я и рекомендовал ему захватить эту книгу с собой.
       ........................................................................................
       После привала я покидал деревню последним, следя чтобы никто не проспал и не отстал от полка.
       И какая же пустота ощущалась в этой разгромленной немцами деревне. Ушли войска, и здесь стало кладбищенски тихо. Только трещали догоравшие балки, светились в темноте изъеденные огнем карнизы, на потолках тлело пламя, раздуваемое ветром. И никого это не пугало.
       До войны, помнится, люди почти фатально боялись огня. Они приняли столько мер предосторожности, что создали целую противопожарную науку и промышленность противопожарных машин. А тут тысячи людей взяли боем горевшее село, вздремнули по двадцать минут рядом с горящими зданиями, прикурили от искрившихся на ветру головешек и пошли в далекий путь испытывать, может быть, в сотый раз свою судьбу.
       ........................................................................................
       Было холодно, перелетывали снежинки. Громко, с щелкающим отзвуком чавкали по грязи сотни солдатских ног. Усталость людей была так велика, что она, казалось, висела над колонной в воздухе и давила на плечи. Думалось, что уже достигнут такой предел, когда человек неспособен больше вдохновляться и мечтать о великом. Он весь погружен в маленькое и простое желание сесть на обочину дороги и немного отдохнуть, стряхнуть с себя свинцовую тяжесть усталости и чуточку подремать. Но вот из темноты послышался песенный голос. Далеко, в самом хвосте колонны, звучал он. Я узнал его. Это был голос полкового комсомольского организатора Васильева.
       Всегда жизнерадостный и наполненный неколебимой верой в силы своего народа, сероглазый комсорг, первым взметнувший красный флаг над каменистым берегом Южного Буга и представленный за это к ордену Красного Знамени, он и здесь, на тяжелом марше, первым понял, что надо запеть песню, иначе люди упадут в грязь.
       "...Не смеют крылья черные
       Над Родиной летать...
       Поля ее зеленые
       Не смеет враг топтать", - пел он.
       И голоса, сперва усталые и робкие, потом - мощные, гневные и упругие, подхватили песню и понесли ее над всей длинной колонной полка.
       "...Пусть ярость благородная
       Вскипает, как волна.
       Идет война народная,
       Священная война..."
       Через несколько минут пел весь полк. И в ночи, когда слева от нас горели огни фронтовых ракет, эта песня будила мечту, воодушевляла и звала на подвиги. Вдохновение бодрости охватило людей. Они, забыв усталость и боль в суставах, шли теперь, наполненные одной страстью - разгромить врага, который навязал нам войну, оторвал нас от родных очагов и вынудил топтать ногами все дороги целой планеты...
       Утром 9 апреля мы подошли к деревне Розаливке (Котовский район Одесской области). Под самой деревней, переезжая глубокую балку, мы оказались свидетелями удивительного геологического явления. Почва под ногами коней вдруг колыхнулась и поползла на дно балки. Впереди нас, как на льду озера или реки, образовалась, и все ширилась и ширилась черная извилистая трещина.
       Кони захрапели, затряслись всем телом. Явление природы напугало их больше, чем взрывы тяжелых снарядов, к которым кони привыкли за войну. Пришпоренные, они все же галопом рванулись вперед и перемахнули глубокую метровой ширины трещину. Но едва ноги коней коснулись травянистой земли, вниз поползла новая полоса почвы. И так, пока мы выбрались из балки, трижды повторялось это оползание почвенной коры.
       С трудом удерживая храпевших и метавшихся коней, семенивших на месте ногами, мы оглянулись в балку. На ее скате образовались волнистые, как у быка на шее, складки почвы. А еще ниже, у самого дна балки, огромные участки сдвинутой оползнем поверхности земли наплыли на более низкий скат и замерли на нем, похожие на большие льдины с рваными краями, выброшенные на берег в половодье.
       Оползень продолжался минуты полторы. В здешних местах вообще много пришлось нам встретить гидрогеологических "сюрпризов". Восьмого апреля, например, в деревне Плоское мне пришлось наблюдать как жители, хаты которых расположены в глубокой гигантской котловине, карабкались на высоченную кручу с ведрами в руках, чтобы взять воды из неглубокого колодца на самом гребне кручи. А на дне котловины, прельстившей жителей своим постоянным безветрием и теплотой, до воды надо было пробить двухсотметровый пласт земли, то есть пробурить столько метров, сколько шагов надо было жителям сделать до колодца полуметровой глубины на гребне кручи.
       ........................................................................................
       В двенадцатом часу дня по широкому шляху, обсаженному тополями и акациями, мы подошли к городу Котовску. Над городом вздымались высокие черные столбы дыма и раскатывался оглушительный грохот. На станции горели немецкие эшелоны со снарядами и бомбами.
       Котовск - преимущественно одноэтажный город. Черепичные широкие кровли, грязные улицы, разбитые дома и сараи, немецкие вывески и румынские наименования улиц: "Антонеску", "Кароля I", "Михая"...Все это еще не успели стереть наши люди, вместе с Красной Армией возвращающиеся в освобожденный город.
       ...Помесь вкусов и национальных черт. Румыно-молдавано-немецко-русская помесь в разговоре людей, в письменах и бумагах, ворохами валявшихся по улицам, в предметах домашнего обихода, во внешнем виде уцелевших построек и во внешнем виде уцелевших ребятишек.
       За железнодорожным переездом мы повернули налево и начали спуск с котовского бугра к деревне Любомирке, раскинувшейся на дне гористой и овражистой котловины.
       Через Любомирку, извиваясь ужом, протекала быстрая мутная речушка. Мост через нее был взорван. На концах дубовых свай были положены широкие доски даже не прибитые гвоздями. Рискуя сломать себе шею или полететь вместе с досками в речку, мы все же перебрались на следующий берег и разместились на отдых по молдаванским хатам
       Началось пиршество.
       Молдаване угощали нас вином, мамалыгой, белым хлебом, яйцами и молоком. Черноглазые молдаванки пели нам свои грустные, похожие на плач, песни. Впрочем, у самих певиц жизнерадостно сверкали глаза и сияли разрумянившиеся смуглые лица. Отсюда я сделал вывод, что молдаванские песни просто неправильно воспринимались нашим слухом, привыкшим к другим напевам.
       Ночью, когда засияла луна, мы подняли полк в дорогу. С большим трудом выбрались на крутую гору и двинулись на Клементьево. По "точному" румынскому указателю, стоявшему у дороги, до этой деревни было всего только четыре километра и триста метров. Но мы прошли не менее восьми километров, пока узенькая дорожка привела нас в Клементьево, расположенной на дне пропасти.
       ........................................................................................
       Потянулись совсем незнакомые виды. Вот деревня Нестита. Горы, виноградники на склонах, непролазная грязь на улицах, плетневые изгороди у дворов и садов, многочисленные кресты на дорогах и у колодцах.
       На распутье двух больших дорог возвышался огромный зеленый крест с большой деревянной фигурой "Распятия". Над полукруглой кровелькой, похожей на дугу арбалета и охватывающей сверху лучи креста, трепыхал на ветру жестяными крыльями железный петух. Это религиозный символ троекратного гефсиманского отречения апостола Петра от своего учителя. Из-за этого символа, как известно, произошел в свое время спор между главами православных церквей Румынии и России. На Руси петух не удержался, а в Румынии - усидел на кресте, символизируя измену, как роковое проявление небесной воли. И не этим ли, частично, объяснялась бесконечная коррупция и предательство интересов своей страны правящими кругами Румынии? Боярско-банковские камарильи, как известно, всегда охотно оправдывали свои поступки волей божеского "Провидения". Этические, в том числе религиозные нормы, несомненно долго мешали Румынии стать настоящей и самостоятельной страной... Помогали небольшой кучке имущих верховодить всем и вся, морочить головы миллионам тружеников...
       ........................................................................................
       Часов в десять вечера 11 апреля полк проследовал через Рыбницу. Было темно, так как луна или еще не успела взойти или блуждала за густой завесой сплошных облаков и рассмотреть Рыбницу поподробнее мне не удалось. Запомнились только ее многочисленные кузницы с большими горнами и красными брызгами огня над наковальнями, с многочисленными кузнецами у наковален и косматыми мальчишками у ручек толстых кузнечных мехов. Смешно прыгая, озаренные красным светом горнов, мальчишки обеими руками качали ручки мехов, нагнетая воздух.
       Запомнились бугры, на которых чернели рыбницкие дома с круговыми балконами и деревянными лестницами, ведшими на балконы прямо с улицы.
       Мимо каменных заборов с очень узкими и глубокими калитками, мимо застрявших на улице подбитых немецких танков и машин мы спустились к Днестру и по понтонам устремились в Бессарабию. Рядом с понтонами, над водой и в воде, чернели железные фермы взорванного немцами большого днестровского моста. В сумраке маячили быки, плескала и журчала под нашими ногами стремительная днестровская вода.
       ........................................................................................
       Потянулись поля, бурые сухие виноградники, каменные кресты и часовенки у дорог, железные петухи над крестами, колодезные журавли среди поля, непонимающие по-русски люди в нерусских деревнях.
       - Мер, - отвечали они на все наши вопросы, маша рукой вдоль дороги. И мы понимали, что в этом направлении прошли наши войска.
       В деревне Пойяна попалась одна бессарабка, хорошо знающая русский язык. Она была учительницей. Гостеприимно встретив нас, учительница угостила нас отличным "лингура" (творог со сливками) и сдобным белым хлебом.
       - Крепче кушайте, - смеялась она. - Завтра вы будете в Румынии, а там ничего, кроме мамалыги, вам не смогут подать к столу. Там ведь мамалыжная страна.
       ........................................................................................
       От Пойяны до Кобыля-Веки всего восемнадцать километров, но двигались мы туда через Шипку и Шостач очень долго. Грязь, горы, буераки, бездорожье. Лишь утром 13 апреля мы прибыли в Кобыля-Веки.
       Дома здесь, большей частью, были с железными решетками на окнах (развито воровство и вообще неспокойно), с крепкими ставнями и походили на небольшие крепости. По улицам трудно было пройти не только из-за грязи, но и бесконечных плетней, которые появлялись неожиданно поперек улиц и переулков. Через плетни можно было переходить по специальным лазкам, опираясь, как инвалид на костыли, на толстые столбики у концов пониженной части плетня.
       - К нам, к нам в гости прошу! - выбежав на крылечко, закричал нам на чистом русском языке молодой красивый цыган. - Састыпен тумангэ! - уже по-цыгански добавил он, тряся и пожимая наши руки. И выходило это вроде "С товарищеским приветом".
       Мы вошли в небольшую двухкомнатную хатенку. Стола в ней не было. На усыпанном желтым песком земляном полу стояли козлы, прикрытые обыкновенным куском хворостяного плетня. На плетне высилась золотисто-белая гора ничем не прикрытой овсяной соломы с помятыми сережечками колосьев. Это и была постель наших хозяев.
       Меня крайне поразило, что первым вопросом, который задал нам молодой цыган, был хозяйственный вопрос: "правда ли, что нас, цыган, отвезут в Россию и запишут в колхоз?"
       Вопрос был задан таким голосом, в котором дрожал и тонировал испуг или страх, нагнанный на цыгана немецкой пропагандой.
       - А почему бы вам и не вступить в колхоз? - улыбаясь, спросил я, разглядывая дырявый допотопный широкий сюртук, висевший на плечах цыгана, как мешок на колу.
       - К частной собственности я привык, к воле, - краснея и смущаясь, ответил цыган. - Вот, вытачиваю я деревянные ложки и роговые гребешки... Сколько хочу, столько и работаю...Сам себе хозяин...
       - Значит, боитесь дисциплины? - поставил я вопрос в упор.
       - И дисциплина...и собственность у меня своя, - еще более смущаясь, снова возразил цыган.
       Я окинул взором комнату, заглянул через дверь и в смежную пристройку. Там было пусто, грязно и дурно пахло. Здесь не было ничего, кроме голых стен, плетнево-соломенной постели и выщербленной глиняной кружки, стоявшей у заткнутого тряпицей проржавелого ведра на короткой трехножечной скамеечке.
       - Где же ваша собственность? - удивленно спросил я.
       Цыган сразу вспотел. Толи он почувствовал мучительную неловкость от мелькнувшего в его мозгу сознания, что у него пустой призрак заменяет собою собственность; толи у него породилось чувство опасения, что мы отберем и даже эту его призрачную "собственность". Поглядывая на свою красавицу жену, которая была настоящей сказочной "Азой" в рваном тряпье, цыган показал мне пальцем в окно.
       Я посмотрел туда и невольно расхохотался. Рядом с хатой, привязанный веревкой за ногу, топтался вокруг столба крохотный и злой от голода черный ишак. О силе этого ишака можно было судить по только что происшедшему перед этим факту. Красноармеец Котельников, широкоплечий и угрюмый брюнет с карими глазами, которого злой ишак ударил задом, ухватил его за непомерно длинные уши и посадил перед собой на колени. Ишак только и смог после этого голосом пожаловаться на свою судьбу.
       - И-иу, и-иу, и-и-у! - скрипел он.
       - Такую падаль в наш колхоз не берут, - успокоил я молодого цыгана. - И силком в колхоз никого не тянут. Вот захочешь поступить, напросишься, имея такое незавидное имущество, как ваш ишак...
       Молодая цыганка, жена гостеприимного хозяина, совсем не понимала по-русски, но очень хотела участвовать в разговоре. Она без конца предлагала нам вино и произносила при этом только два слова: "Вин", "Апа"...И это, казалось красавице-циганке, приобщало ее к нашему кругу. А цыганка была поистине мила. Только тряпки на ее плечах, наверное, и спасли ее от немецких и румынских солдат, хотя глубокие черные глаза ее и милое личико сверкали в тряпье, как червонец в пепле.
       ........................................................................................
       От Кобыля-Веки мы двинулись к городу Бельцы через Флорешти.
       К Флорешти мы подошли со стороны селения Гуры Каменки вечером 13 апреля. Флорешти живописно раскинулся на крутых холмах по обе стороны широкой речки Реут. При въезде в него, образуя своеобразные ворота, на высоких столбах была протянута через всю улицу доска с румынской надписью "Комуна Флорешти". Пониже доски - трепыхался красный матерчатый транспарант с большими меловыми буквами и словами: "Добро пожаловать, Красная Армия!"
       Дома в городке саманные, деревянные и каменные с тесовыми, черепичными и железными кровлями. Многие дома пусты. На пустых магазинах сверкали серебряные вывески. Хозяева, напуганные россказнями о жестокостях Красной Армии, бежали в Румынию.
       Улицы Флорешти вымощены камнем. Приличные широкие тротуары были безлюдны. В центре городка - красивая церковь с двумя серебристыми главами, с дымчатыми стенами, с золотыми обводами на углах и карнизах. На одной из стен чернела рана, нанесенная каким-то случайным снарядом.
       ........................................................................................
       Во Флорешти мы получили последние новости. Вслед за вступлением в Румынию, наши войска перешли границу Чехословакии, освободили Керчь, Феодосию, Симферополь и Одессу. Чувствовалось, что мы вступили в последний год войны, и близилась желательная нам развязка мировых событий.
       ........................................................................................
       Всю ночь шли. На рассвете вышли на гравийную дорогу, а с восходом солнца увидели город Бельцы. В синеватой дымке слева и справа от города, на крутых буграх, виднелись спаренные курганы, похожие на груди колоссальной женщины, миллионы лет тому назад упавшей навзничь. По скатам курганов черными лентами вились траншеи.
       Над городом висели синие тяжелые тучи. Было прохладно, дул косматый ветер. Ежились от холода солдаты.
       При въезде в город, открывая улицу, слева стояла, похожая на парусник, серая будка шлагбаумщика. Серая материя была натянута на один длинный и на два коротких кола, вбитых в землю. Под косым полотном стоял краснощекий красноармеец с красной повязкой на рукаве и с белой буквой "р" на повязке.
       Молча, он поднял шлагбаум, и полк полился по городской улице, как серый горный поток воды. Справа, во дворе серой двуглавой церквушки, на больших цементных крестах сидели верхами наши связисты и пристраивали к крестам железные крючки с белыми чашечками фарфоровых изоляторов.
       - Хозяйничаете? - крикнули им наши бойцы из колонны.
       - Порядок наводим! - бодро ответили связисты, натягивая серый телефонный кабель. - Без этого воевать нельзя...
       За железобетонным мостом, переброшенным через ручей, торчала высокая рыжая труба среди груды развалин какого-то завода. У дощатых заборов и у водоразборных колонок, тараща на нас любопытные глаза, толпились женщины. Над ними висел и метался шум бессарабско-молдаванского говора, похожего на базарный гвалт. Они что-то говорили нам, приветливо махали руками и улыбались. Но поняли мы только пару слов: "Сталин", "Русия"...
       Двигатель водокачки скрипел, как гусыня, тоскующая по своему выводку. С лужайки на берегу Реута слышались русские строевые команды. Два офицера обучали там новобранцев, одетых в черные штаны "клеш" и в широкорукавные матерчатые пиджаки.
       В городе шла жизнь, необходимая нам для победы.
       Через Реут мы переехали по взорванному мосту. Рядом визжали пилы, глухо стучали деревянные "бабы" и звонко - топоры: рабочие забивали новые сваи и строили новый мост. А за мостом - серел сплошной хаос разрушений, произведенных еще в 1941 году. Торчали иззубренные бурые стены, высматривали из-под щебня красные кирпичи фундаментов. Между грудами кирпичей и щебня качались на ветру серые былинки прошлогодней травы.
       По центральной улице, обсаженной мелко-хвойными бледно-зелеными деревьями туи, наше внимание привлек оригинальный домик с колоннадой, с газоном перед подъездом и с темно-зелеными кустами самшита вокруг газона.
       С Василием Савельевичем Пацковым, командиром 2-го батальона и знатоком флоры, мы заехали в садик перед этим оригинальным домиком, сохранившимся среди развалин целой улицы.
       - Самшит, - сказал Василий Савельевич, теребя хрусткую веточку темно-зеленого куста. - Удивительное растение. Это ведь кавказская пальма. Родина самшита - Закавказье. Там, на своей родине, самшит является деревом, из которого делают бильярдные шары. Здесь, в Румынии, самшит выродился в обыкновенный газонный кустарник. Не-е-т, - задумчиво произнес Василий Савельевич. - Всякая жизнь любит свою родину...
       ........................................................................................
       Через полчаса, по улицам Халипа и Михая I, мы выбрались на северо-западную окраину города. За ней начались холмы, поля и виноградники.
       Серенькая скудная дорога. Телеграфные столбы. Гудевшие на ветру телефонные провода. Подбитые танки в кюветах и на обочинах дороги. Глина, глина. Холмы и овраги.
       Полк двигался к Пруту.
       ........................................................................................
       В ночь под 17-е апреля 1944 года мы пересекли Прут и вступили в собственно Румынию.
      
       Март-апрель, 1944 год.
       2-й Украинский Фронт.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    В РУМЫНИИ

    Записки. Очерк 14

      
       Последней деревней на бессарабском берегу была деревня Кубани. Там мы поужинали, а к обеду следующего дня должны были попасть уже в румынскую комуну Каралаш.
       Румыния. Гористая местность. Села здесь большие, хотя и не так велики, как в Бессарабии. Зато дома размещены очень густо. Если бы мы начали по настоящему мстить румынам, то достаточно зажечь один дом и румынское село выгорело бы дотла.
       Плетни, плетневые кукурузохранилища, похожие на гигантские корзины...Горы, яры, буераки. Сады на косогорах. Заросли акаций. Долины, овраги. Леса, перелески. Лесные прогалины. Виноградники на буграх. Длинные-длинные, узкие полоски единоличников, от которых давно отвык наш глаз.
       В деревнях разные хаты. Есть и на куриных ножках хижины, крытые камышом или очеретом. Есть и красивые дома с верандами и плющем, со стеклянными дверьми и с островерхими башенками над входом.
       В хижинах полным-полно людей. Изящные дома совсем пусты: купцы, бояре, дельцы бежали в глубь Румынии.
       Вслед за нами, обгоняя нас, гремели русские танки, танки, танки. Им не было конца.
       Навстречу полку румыны везли на волах раненых в боях красноармейцев. Скрипели не мазаные колеса арб.
       Румынское население относилось к нам двойственно: оно было не против русских, но и боялось, что снова придут немцы и накажут за сочувствие русским. Поэтому симпатии к нам высказывали крестьяне исподтишка.
       В комуне Каралаш, например, седой толстенький старичок в черном матерчатом пиджачке, в суконных серых штанах и парусиновых лаптях (опичах), подшитых кожей, пригласил нас в гости к себе.
       Угощая мамалыгой и яйцами, виноградным вином и творогом, он говорил нам по-русски:
       - Нам русские не враги. Антонеску враг. Я еще с юности знаю русских и понимаю, что лучшим союзником Румынии может быть только Россия. Запишите это в свою книжечку. Это говорит вам Иеремия Чобан, член царанистской партии. Но я не с вождями иду, - с царанами, а цараны стоят за русских... Через несколько месяцев румынские солдаты предай (сдаться в плен) русским и пойдут на разбой (на войну) против Германии...
       В этот момент в сенях послышались чьи-то шаги. Иеремия Чобан испуганно заглянул в дверь, потом набросил крючок и, на цыпочках возвратившись к нам, зашептал:
       - У нас такая обстановка, что и соседу доверять нельзя. Подслушает и...в сигуранцу...
      
       - Вы думаете, мы не удержимся в Румынии? - спросил я.
       Старик помялся, искоса посмотрел на дверь карими глазами, почесал ногтем седую мохнатую бровь, покашлял.
       - Немец, он еще сильный, - неопределенно сказал он. - Вас он, может быть, и не одолеет, а до меня может добраться. Румыния это не Россия. Румыну надо всегда опасаться...
       "До чего все-таки довел маршал Ион Антонеску свой народ! - подумал я. - Живут румыны и боятся жить, оглядываются..."
       Старика окликнули во двор.
       Вслед за ним вышел и я. Мне хотелось еще поговорить с ним, но так и не удалось. Понабежали во двор румыны и, галдя и споря, начали обсуждать какой-то свой соседский вопрос. Кажется, они собирались копать новый колодец.
       Сидя на каменной ограде и слушая каркающий румынский говор, я наблюдал одновременно за аистами. Задумчивые, опустив длинные оранжевые носы, они стояли на одной ноге у плетенных и обмазанных глиной дымарей на самом гребне избяных крыш. На солнце сверкали белизной их длинные шеи и крутые зобы, чернели концы крыльев и хвостов.
       "Черногузы". Это слово произносил еще мой дед, рассказывая мне об аистах. Он видел их в Румынии в 1877-1878 годах во время русско-турецкой войны. Видел здесь этих "черногузов" и мой отец в 1916 году. Теперь пришлось увидеть и мне.
       Да, Иеремий Чобан прав. Румыния - не Россия, и румынам всегда надо опасаться всякого прохвоста, который будет толкать их к плохим отношениям с Россией. Процветание Румынии прямо таки невозможно без союза с Россией...
       Когда мы уже покидали гостеприимный кров, Иеремия Чобан прибежал во двор, надел островерхую смушковую шапку, приложил по-военному ладонь к ее обрезу и, вытянувшись перед нами, по-солдатски отчеканил:
       - Курсабек, русские офицеры!
       - До свидания! - ответили мы ему и пожали на прощание руку, отчего он сильно смутился и пожал плечами. - Наши офицеры крестьянам не пожимали руку...
       ........................................................................................
       Всю ночь мы шли, совершая сорокакилометровый марш. По горам и лесам катился фронтовой грохот. Слева от нас сияли огни немецких осветительных ракет, сверкали золотые брызги трассирующих пуль. И было это сказочно красиво, будто черный бархат неба горел узорами золотых украшений.
       На рассвете вступили мы в румынский город Хырлеу.
       В городке неимоверно узкие улицы. Они похожи на грязные коридоры каких-либо запущенных больших домов. Кроме того, улички были перепружены баррикадами, точно плотинами.
       Баррикады из камня; баррикады из бревен, переплетенных стальными тросами; баррикады из мешков с песком.
       Ничто не удержало русских. Прошли.
       Валялись у домов разбитые немецкие орудия, стояли во дворах и проездах разбитые немецкие танки.
       Мы долго пробирались по извилистым уличкам, часто попадая в тупики и тупички; проезжали через разрушенные дворы и снова оказывались в кривых уличках, заваленных обломками досок, щебня, пылью.
       У одного из домов меня остановили наши разведчики и пригласили осмотреть книги, обнаруженные ими в доме.
       В доме, из которого бежал хозяин-интеллигент, книгами была набита целая комната, служившая, видимо, библиотекой и кабинетом одновременно.
       На мраморном столике перед книжным шкафом стоял серебряный подсвечник-тройчатка с наполовину погоревшими свечами.
       Разведчики зажгли свечи и посветили мне. Среди книг, корешки которых сверкали золотой и серебряной тисненью, мне бросился в глаза роман Льва Толстого "Война и мир" на французском языке (В румынском переводе эта книга не издавалась).
       Рядом с бессмертным произведением русского классика на золоченой полочке книжного шкафа кощунственно торчала антиеврейская брошюра немецкого громилы Штрейхера и маячила коричневая книжечка-пасквиль Поля Морана "Я жгу Москву".
       К моему величайшему удивлению, в книжном шкафу румына оказалась книжка, изданная в России в 1913 году. Перелистав ее, я обнаружил в сборнике такие взаимоисключающие вещи, как "Ведьма" Е. Оларта и "Жены декабристов" Катерины Бестужевой.
       Конечно, румын не читал книг, а держал их в шкафу для солидности и приличия. Да и, строго говоря, хозяин настолько, видимо, оторвался от народа, что перестал быть румыном. В его шкафах мы так и не нашли ничего румынского. На полках не было даже ни одного произведения знаменитого румынского прозаика Михая Садовяну.
       Написав на шкафу мелом русское слово "Хлам" и забрав из шкафа "Войну и мир" Толстого, мы погасили свечи и ушли из пустого дома, навеявшего нам тоску и презрение к его хозяину.
       ........................................................................................
       Вечером по дорогам горбатой Румынии мы добрались до села Секлерии.
       Здесь население встретило нас как союзников и друзей. Многие старики, зная русский язык, почти с первых же слов разговора с нами завели речь о земле.
       - Это дело ваше, мы не будем вмешиваться в земельный вопрос, - отвечаем мы румынам.
       Но в наших голосах цараны улавливают ту ободряющую и волнующую их нотку, которая зовет их к действию. В самом деле, мы не могли вмешиваться во внутренние дела Румынии, в ее аграрный вопрос. Но разве могли мы подавить в своем сердце ненависть к румынским боярам и горячую симпатию к румынским труженикам? Конечно, нет. И наше внутреннее состояние души передавалось в нашем голосе румынским крестьянам.
       Они смотрели на нас понимающими карими глазами, потом кланялись, поднимая над головой смушковые островерхие шапки или потертые фетровые шляпы.
       - Мульсимеск - уже по-румынски благодарили они нас, снова кланяясь и отходя к двери. - Ларивидери!
       - До свидания, до свидания! - отвечали мы, провожая своих заграничных посетителей.
       Нет, этих людей не смогла растлить фашистская антисоветская пропаганда. Они сохранили добрые чувства к советскому народу и классовым чутьем определили в нас своих настоящих друзей.
       Да и в самом деле, неужели румынский крестьянин, босой и голодный, одетый в узкие холстинные штаны и длинную холстинную рубаху, знающий на своем столе только пресную мамалыгу, захочет враждовать против русских тружеников?
       Нет. Он скорее обратит свой гнев против бояр и боярских дворцов, расписанных великолепными красками и изображениями райских птиц. Он скорее поинтересуется, за чей счет румынские бояре устроили свои уборные в стиле Людовика XIV, за какие денежки керамика де ля Робия внедрена в боярские конюшни, когда румынские цараны вынуждены жить в курных избах или платить налог за дым из печной трубы?
       О немцах я говорил в своих записках, как о нации зверей, у которых надо вырвать фашистскую душу. О румынах надо сказать, как о народе, которому надо помочь просветиться и стать на ноги. Это разные программы. Из-за них, конечно, могут у нас возникнуть споры с демократической Европой, и споры не малые. Но, правда, на нашей стороне...
       ........................................................................................
       19 апреля завязались бои, в результате которых немцы снова отвоевали у нас город Тыргу Фрумов. Фронт стабилизировался севернее города.
       ........................................................................................
       День 20 апреля был теплый. Небо безоблачное, голубое. Над деревней носились стаи птиц. Черно-белым облаком кружили в выси аисты.
       - Аисты играют, сеять пора, - пояснил наш хозяин, посматривая из-под заскорузлой руки на солнце, и глубоко вздохнул. - Разрешили бы русские пахать, а?
       Он сказал это каким-то плачущим голосом, полным душевной просьбы и опасения, что могут отказать.
       Подавляя в себе желание разрешить пахать боярскую землю, брошенную бежавшим от нас боярином, мы промолчали.
       Хозяин снова подчеркнуто шумно вздохнул и вышел из комнаты.
       Минут через двадцать в дверь постучали.
       Вошли два пожилых румына, соседи нашего хозяина. Низко поклонившись, они сложили руки на животе, зажимая пальцами свои шапки и, стоя на почтительном расстоянии от стола, заговорили о земле.
       На этот раз они предусмотрительно не упоминали боярскую землю, хотя думали именно о ней. Они просто спрашивали, можно ли им начать пахать? - Аисты пошли в игру, пора сеять. Царану без земли и работы настоящий амурат, смерть...
       - Пашите, в добрый час, - сказал я им. - Пашите...
       Глаза у румын заискрились, дыхание стало прерывистым, взволнованным.
       Один из румын бросился ко мне и обеими руками схватил кисть правой руки, понес ее к своим губам.
       - Деп серутари! - взмолился он, когда я вырвал руку. - Деп серутари!
       Он говорил "дайте поцелую". И я рассказал румынам, что в России не принято целовать руки офицерам. У нас просто говорят "спасибо", "до свидания", или пожимают на прощание руку.
       - Мульсимеск, спасибо, - обрадовано поклонились румыны.
       Они поклонились не раз, а добрый десяток раз, уходя из хаты задом, медленно пятясь к двери и подымая над головой свои островерхие черные смушковые шапки, похожие по форме на папскую тиару или на голову сахара.
       Вскоре я увидел этих румын вместе с нашим хозяином. Они проехали на волах к боярскому особняку, обрамленному виноградниками, садами и лесами. На арбе со скрипучими, не мазанными дегтем, большими колесами и высокими оградоподобными грядками лежал плуг с огромным лемехом. Позади плуга, положив на регулятор бурую загорелую руку и улыбаясь встречным красноармейцам, на корточках сидел наш хозяин. В самом передке арбы, хлопая волов по костлявым спинам длинными хворостинами, тряслись знакомые нам румыны с худыми коричневыми шеями и черными косматыми волосами, торчавшими из-под смушковых шапок. На согбенных спинах румын, обозначая острые крылоподобные лопатки, белела свежая холстина рубах, одетых по случаю торжественного выезда царан с плугом на боярскую землю.
       В этот же день пришлось мне разговаривать с одним румынским священником, кончившим в свое время духовную академию в России.
       - Если у короля дрогнут руки, то мы наложим на него проклятие и вместе с народом возьмем судьбу Румынии в свои руки, - сказал он по поводу дальнейшего участия Румынии в войне. - У нас слишком много общего с Россией, чтобы иметь основание прекратить наше ложное положение антирусского союзника Германии. Наше настоящее место - с Россией...
       ........................................................................................
       В Румынии, мы это чувствовали, назрели возможности для больших политических и социальных изменений, хотя и республиканские идеи здесь, особенно среди крестьян, слабо распространены. В сознании крестьян еще не изжито понятие о короле как о богоданном представителе всей Румынии. Значит, изменения на ближайшие годы коснутся не вопроса о форме государственного устройства, а вопроса демократизации страны и разрешения экономических проблем, аграрной проблемы - прежде всего. Что же касается религиозно-этических вопросов, то в Румынии, кажется нам, они могут быть разрешены легче, чем во всякой другой стране. Здесь, пожалуй, и днем с огнем не найдешь в основной гуще народа ни ханжества, ни религиозного фанатизма. Румынский народ, особенно цараны, принимает религию сочувственно, но и без энтузиазма. Бросается в глаза, что все плакаты и украшения в Румынии носят ярко выраженный религиозный и верноподданический характер. Но отражают они не народный энтузиазм, а лишь потуги церковно-государственной пропаганды, которую народ не хочет пока или не может отбросить в сторону, хотя и относится к ней довольно холодно и, порой, безразлично. Народное безразличие к церковно-государственной пропаганде вполне объясняет собой целый ряд казусов, которые можно наблюдать чуть ли не в каждой румынской хате. Георгий Победоносец, например, написанный яркими красками и облаченный пышным золотым лимбом у головы - знаком высокой святости, выклеен на стене рядом с изображением полногрудой голой женщины, заснятой в одном из публичных домов и миллионных тиражах распроданной во все уголки Румынии.
       Король Михай и мамко Елена изображены на спинке деревянной кровати в грязной избе и настолько засижены мухами и запылены, что при взгляде на них невольно улыбаешься.
       Белоносый теленок тыкал влажной мордочкой в детскую сиделку (стульчик на высоких ножках), на стенках которой изображены государственные эмблемы - косматоголовые львы с коронами и орлиными ногами, с кукурузными початками в орлиных когтях.
       В хатах потолки подперты несколькими перекрестными матицами, хотя нагрузку потолка могла бы выдержать одна приличная балка. Дело, оказывается, в религиозном символе: матицы изображают кресты и тем самым охраняют хозяев от нагорного нечистого духа. На дверях и окнах также накопчены или намалеваны мелом кресты и кресты. Сплошная магия, над которой сами румыны добродушно улыбались, охотно объясняя нам ее значение.
       - Деды делали так, делаем и мы, - говорили они. Делаем, хотя можно обойтись и так...
       Улички в деревнях очень узки. На них не могут разъехаться две встречные телеги. Разъезды возможны лишь у колодцев и на переулках. Поэтому, подъезжая к колодцу, румыны еще издали громко кричат:
       - Шушао?! Дорога?!
       Если никто не отзывается, возница спокойно едет до следующего колодца или переулка, а потом снова кричит: "Шушао?!"
       - А как же по-иному? - разводя руками, пояснил нам румын причину столь узких деревенских улочек. - Земли у нас мало, и улица не может быть шире крестьянской полоски...Земля у бояр... На боярских дворах и на полях - дороги широкие...
       Но, надо отдать справедливость, деревенские румынские улочки в большинстве вымощены камнем и обнесены плетнями, а колодцы то с одной, то с другой стороны улочки встречаются часто.
       Деревенские колодцы, большей частью, имеют колеса над срубом и крест над водопойным корытом. В поле тоже много колодцев, Но там они не с воротами, а с длинными журавлями. У колодца обязательно длинная железная лянц с калдарем (цепь с ведром), чтобы прохожий и проезжий могли беспрепятственно достать водички, напиться и напоить вола или коня.
       По улицам расхаживали молодые "щеголи", заложив руки в карман и с осторожным любопытством рассматривая наши орудия и танки. Это были типичные фисеры (подростки), претендовавшие быть ашой (кавалер, жених), но не вышедшие до аши ростом или годами. Их на деревне продолжают считать подростками (фисерами), а не кавалерами (ашой). Они - в фетровых котелках, шляпах или в смушковых остроконечных шапках, шерстяных джемперах, в бледно-зеленых или бурых панталонах и в тряпичных лаптях, подшитых кожей. Почти все смуглые и курчавые, они смело подходили к нашим бойцам и, жестикулируя руками, доказывали, что танки по улочке не пройдут и поломают плетни.
       - Дуры! - засмеялся высокий широкоплечий танкист в синем комбинезоне и черных перчатках с бурыми крагами до локтей. - Зачем нашим танкам ломать вашу улицу? Мы задним ходом попятимся вон к тому двору и поедем мимо хаты на большую дорогу...
       - А-а, шушао? - показывая пальцем на дорогу, разом заговорили подростки. - Друм, друм. Буна! (Другое дело. Хорошо), шушао.
       Договорившись с танкистами и получив уверение, что советские танки не раздавят их улицу и плетни, фисеры не бегом, а важно и с достоинством шагая с засунутыми в карманы панталон руками, пошли к группе собравшихся у колодца девушек.
       Сельские домнешуаре (девушки) щеголяли босиком или в тряпичных отинках (черевиках), в широких суконных юбках с большими воланами, в растроченных рубашках без кофточек, в бусах и ожерельях, с большими серебряными серьгами в ушах и с длинными приятными темными, реже - русыми косами. Русских они пугались, но лишь до первого прикосновения, после чего не хотели отставать и упрашивали солдат везти их с собою в Москву.
       - Домнешуаре, хай ля плембари! - задирали девушек подошедшие к колодцу фисеры. - Барышни, идемте гулять!
       Девушки отмахивались от подростков руками и, засматриваясь на наших танкистов, толкали друг друга плечом.
       - А-а-ах, рус, рус! - вздыхали они. Оки альбаштри, будзи рощ. Буна аша, буна (Ах, русские, русские. Серо-голубые глаза, алые губы. Хорошие кавалеры).
       Потерпев неудачу и заподозрив девушек в симпатии к советским танкистам, один из щеголеватых фисеров помчался в хату, а через секунду на крыльце показалась старая простоволосая румынка и закричала на девушек:
       - Акац, акац! (Домой, домой!)
       Девушки вздрогнули, потом зажали горстями рты, чтобы не прыснуть от смеха. Они взяли ведра, давно уже наполненные водой, и медленно пошли по домам, приветливо кивая встречным советским воинам.
       - Буна дзиа, пан, буна дзиа! - произносили они певучими задушевными голосами (добрый день, пан!).
       - Добрый день, демнешуаре! - молодцевато отвечали бойцы и вскидывали руку под козырек, провожая сверкающими глазами ласковых румынских девушек.
       Девушки заливались румянцем, вздыхали и, медленно отходя от боевых советских парней, нежно говорили:
       - Ларивидери, пан ларивидери!
       - До свидания!
       ........................................................................................
       Ночью под 24-е апреля 1944 года мы получили приказ немедленно выйти в боевые порядки в районе деревни Думбрэвица, куда немцы подтянули танковую дивизию "Великая Германия" и Первую гвардейскую пехотную дивизию румын, охранявшую до селе правительственные учреждения в Бухаресте.
       Предстояло серьезное дело.
       Полк был поднят по боевой тревоге и бесшумно покинул спавшую глубоким сном румынскую деревню Стеклярию. Через горы, через дубовые рощи и леса, через овраги и речонки, по бездорожью, где трудно было в мирное время пробираться даже одинокому охотнику, прошел наш 22-й гвардейский воздушно-десантный полк десятки километров и в ночь под 25-е апреля занял боевой порядок южнее Думбрэвицы. Левее нас развернул боевые порядки 106-й полк 36-й дивизии, правее - 27-й полк нашей дивизии генерал-майора Богданова.
       Ночь была облачной, тихой.
       Обойдя боевые порядки, мы присели с командиром полка на разбитый немецкий танк и разговорились.
       - Тиха ночь, начальство! - тревожным голосом сказал майор Котов. - Очень тиха. Прямо-таки подозрительно тиха...
       - Усилю боевое охранение, - сказал я. - Кудрявцева заставлю сейчас же доставить в траншеи побольше гранат и патронов, подвезем снарядов к орудиям. Сдержим...
       - Трудно, начальство, - возразил Котов. - Очень трудно...Ты и сам знаешь, что трудно...
       Да, я знал о наших трудностях. Немцы на этом участке были сильнее нас в пять - в шесть раз. Наши вторые эшелоны и резервы не могли быть введены в бой этой ночью, так как они предназначались для нанесения удара по немецкой обороне лишь 2-го мая. И нам предстояло, не считаясь ни с чем, удержаться до начала наступательных боев.
       - Сегодня, можно считать, уже 25-е апреля, - будто перехватив и прочитав мои мысли, вполголоса проговорил майор Котов. - Значит, начальство, мы должны набраться духу на целую неделю. Понятно? Ну, тогда иди. Старайся насчет огонька...
       Простившись, мы разошлись.
       Майор Котов снова пошел к бойцам в траншею, а я возвратился в штаб и вызвал необходимых людей из управления полка.
       ........................................................................................
       Прошла бессонная и заполненная напряженной работой холодная туманная ночь. Бледный рассвет заиграл над буграми. В рощах засвистели птицы. Над деревней протарахтел неуклюжий "Капрони".
       Тихо было на переднем крае. Ни ракет, ни выстрелов, ни криков, ни шума моторов.
       Облокотившись на стол, я начал дремать. В штабе запищал зуммер телефона.
       - Вас вызывает майор Котов! - прерывающимся голосом доложил мне недремлющий телефонист, передавая трубку.
       - Вот, начальство, слышишь, тишина какая? - услышал я знакомый голос в телефонной трубке. - Тишина, а сердце у меня болит. Ей-богу, немцы будут наступать... Это ничего, что шуму моторов не слышно. Это объясняется тем, что танки подтянуты на исходные позиции еще до нашего прихода... Да, наступать они будут! - снова и настойчиво подтвердил Котов. - А за огонек благодарю, есть чем позабавиться. Теперь смотри там, если что...Знамя, обозы... Одним словом, на подполковника Одинцова не очень надейся. Культурный он, но нетвердый... Если что, командуй сам. Ну, вот и все. До свиданья!
       Положив трубку, я вышел на улицу.
       ........................................................................................
       Немецкие орудия и минометы начали стрелять внезапно. Они обрушили свой огонь не по боевым порядкам, а по тылам полка. Потом, сокращая дистанцию стрельбы, они начали прочесывать всю полосу обороны полка с тыла и до траншей переднего края. А когда плотный немецкий огонь начал гулять по траншеям и окопам нашего полка, выползли из укрытий немецкие "Тигры". Много "Тигров". Вслед за ними затрещали бронемашины и суетливо, охватывая фланги нашей обороны, поползли многочисленные бронированные вездеходы с немецкой и румынской пехотой на борту.
       Нам стало ясно, что немцы поставили своей задачей окружить Думбрэвицу и открыть себе дорогу на Боташаны. Связавшись с Котовым, сообщил ему свои наблюдения и догадки.
       - Спасибо, - сказал он. - Я тоже так думаю о немецком плане. Немцы на наши позиции пока нажимают слабее, чем на позиции наших соседей. Боюсь за 106-й полк. Он уже однажды подвел нас. Помните декабрь 1943 года и деревню Новгородку?
       Все это Котов говорил мне, конечно, шифром, придуманным нами самими для личных телефонных переговоров. - Одним словом, добавил он, будь что будь, но я буду сидеть крепко. Оставляю в силе все мои ранее вам отданные приказания. Прощайте!
       "Почему он сказал мне прощайте? - подумал я, передавая трубку телефонисту. - Неужели у него так болезненно бьется в сердце тяжелое предчувствие? Нет, этого не может быть! Мы еще увидимся. Ведь и в Новгородке 22-го декабря 1943 года немцы и разъединяли нас и окружали нас, но мы все же выдержали, хотя и сильно подвел нас 106-й полк, оставив правофланговые позиции. Тяжело было там, но выдержали. Выдержим и здесь..."
       - Вызовите мне минометную батарею! - приказал я телефонисту. - И танковую бригаду вызывайте. На оба телефона сразу вызывайте...
       Батарея ответила мне немедленно. Отдав необходимые приказания и указав цели, я выслушал соображения командира батареи и потом снова подтвердил приказ Котова: "Сидеть крепко", что означало - биться до последнего человека.
       Из танковой бригады мне ответили нескоро и ответили плохо.
       - Имеем всего восемь, справиться не обещаю, но ни одной гулять домой не пущу.
       Все это означало, что в бригаде, выдержавшей перед тем напряженные бои, осталось всего восемь годных к действию машин и что справиться с двумя сотнями немецких танков они не смогли, но и отступать не собирались. Биться до последней машины. Так решили танкисты.
       Танки, грохоча, прошли мимо нашего КП и разместились за домами и в саду, позади левого фланга полка. Два танка прошли на главную улицу Думбрэвицы и стали в засаду.
       - Немцы нажимают на позиции нашего полка! - возбужденно сообщил мне оперативный дежурный.
       Да и сам я видел и слышал этот нажим. Над позициями полка вздыбились до самых облаков столбы черного дыма от разрывов снарядов и авиационных бомб. Над нашей обороной появились целые черные стаи немецких бомбардировщиков и истребителей.
       - Радиограмма от Котова! - задыхаясь от волнения, подбежал ко мне командир радиовзвода. - Немедленно бросить розетку в "К".
       "Бросить розетку в "К", - повторил я про себя. - Значит, противник прорвался в боевые порядки батальона Василия Савельевича Пацкова!"
       Сердце мое сжалось до щемительной боли.
       - Дайте резерв! - крикнул я телефонисту. - Резерв? Вариант "К". Исполнение немедленно! Да, немедленно!
       Положив трубку телефона резерва, я потребовал соединить меня со 106-м полком, нашим левым соседом.
       - Сидим! - ответил мне хвастливый голос из 106-го полка. - Мы отразили. Волна покатилась к вам... Держитесь, мы не выдадим...
       Через полчаса после вступления в бой нашего резерва, мне удалось связаться с Котовым. Он был на НП батальона Пацкова.
       - Выдержали, начальство, выдержали! - возбужденно бросил он в трубку. - Розетка попала в цель. Теперь дело за соседями. Ты видишь черные кудри в ценре обороны? Это горят пять немецких танков. Да, передай минометчикам, молодцы! Стреляли они отлично. Вижу сотни полторы немецких трупов. Целую роту накрыли. Так рад, что жрать захотел. Скажи Аладину, чтобы побольше прислал покушать...
       Положив трубку, я облегченно вздохнул и вытер платком вспотевший лоб.
       - Дайте бригаду! - сказал я телефонисту. Но в этот момент меня срочно вызвали к телефону левого соседа.
       - Танки! Понимаете, немецкие танки! - хрипел в трубке испуганный голос. - Ничего сделать не можем. Батальоны отступают. Удержать невозможно. Советую и вам отойти за Херменештий! Мы там удержимся...
       - Сволочь! - закричал я в трубку, но там прекратились всякие шорохи. Связь с левым соседом прервалась. - Дайте 27-й полк! - закричал я на телефониста, разозленный разговором с левым соседом.
       27-й полк ответил сразу.
       - Отходим! - коротко сообщили мне оттуда и больше не сказали ни слова, не ответили на мои позывные.
       - Морев, ко мне! - крикнул я своего ординарца, решив было скакать на коне в штаб правого соседнего полка. - Подайте "Зорьку" к штабу.
       Пока Морев седлал Зорьку, в районе нашего штаба стало не только невозможно сесть и ехать верхом, но и невозможно стало ползти. Немецкие пушки и минометы открыли по нас ураганный огонь. Несколько снарядов с визгом пронеслись прямо сквозь помещение штаба, обвалили угол в штабе, порвали телефонные провода и засыпали щебнем и пылью телефонистов.
       У нас оставалась действующей только одна радиостанция. Вызвали дивизию. К микрофону подошел сам генерал-майор Богданов. Но не успел я ему изложить обстановку, как во дворе послышались крики и стрельба из автоматов.
       - Спасайтесь, братцы! - кричали люди. - За нами гонятся немецкие "Тигры"!
       Я выбежал из хаты и ужаснулся. Рассыпавшись, как стадо испуганных коров, бежали бойцы 106-го полка. Далеко за ними, еле маяча в тумане, виднелась серая башня немецкого танка. Из танка бил пулемет. Пули, рикошетя о стены и деревья, со звенящим визгом мчались в высоту, не принося никакого вреда.
       - Задерживайте их, сукиных сынов! - закричал я на штабных офицеров и на автоматчиков штабной охраны. - Ложите их здесь, у нашего штаба. Будем обороняться!
       Подполковник Одинцов, майор Тихонов, старший лейтенант Штейн, Тамбовцев, Гайриев, Кудрявцев, - все ядро штабной группы, бросились к пулеметам.
       Силою оружия, многие бойцы и бронебойщики 106-го полка были остановлены и приняли оборону на рубеже нашего штаба в северной части Думбрэвица.
       Огонь наших пушек и танков остановил продвижение немцев. Отступил и спрятался в лощину немецкий "Тигр". Наступило затишье. Но длилось оно всего несколько минут. Потом немцы ввели в действие до сотни машин и широким танковым серпом нависли над флангами нашего полка, оставленного на произвол и левым и правым соседями. Не приходила также обещанная помощь из дивизионных резервов. 22-й гвардейский воздушно-десантный полк был вынужден сдерживать напор двух румыно-немецких дивизий.
       Несколько часов подряд на боевые порядки полка, вдвинутого в немецкие позиции, как нож в пузо, лезли немецкие танки и румынские пехотинцы. Снаряды жгли дома, бомбы вырывали с корнем деревья. В неравном бою горели танки поддерживавшей нас танковой бригады.
       Черно-сизый дым затянул улицы, непроглядными тучами повис над селом. Стало темно, как ночью. Тяжело было дышать в удушливом пороховом дыму. Немецкие танки били теперь со всех сторон. Непрерывно налетали стаи немецких самолетов. Бой разыгрался в целое сражение, в котором мы решили умереть, но не отступить.
       Часам к двум дня немцы сомкнули танковое кольцо вокруг боевых порядков нашего полка, отрезали штаб от боевых порядков и окружили его. В окружение попали также наши обозы и все остальное, чем располагал полк. Связь с майором Котовым я поддерживал только по радио.
       - Обстановку сам понимаешь, - сказал мне Котов. - Приказываю прорваться со штабом из окружения. Спасите полковое знамя, минометы и обоз. Прощайте! Передайте Богданову, что Котов не отступил и не отступит...
       На этом наш разговор прервался. В рацию Котова ударил осколок мины.
       .....................................................................................
       Выполняя приказ командира полка, мы разрубили кольцо окружавших нас румынских солдат, выпустили из села обозы и минометы, отползли сами, огнем сдерживая натиск врага. Наши бронебойщики из полковой роты ПТР и бронебойщики 106-го полка, задержанные нами и посаженные в оборону, прекрасно работали. Они не подпустили к нам ни одну вражескую бронемашину. А когда немцы бросили против нас танки, мы уже успели занять оборону на танконедоступных кручах южнее деревни Херменештий.
       В это же время майор Котов и командир батальона Василий Савельевич Пацков с боем прорвались из траншей на южной окраине Думбрэвицы к центру село и заняли всем полком оборону в каменных зданиях. Центром обороны стал боярский старинный дом с подвалами и чердаками, слуховыми окнами и башенками, со средневековыми бойницами.
       Прошла новая напряженная ночь.
       Все наши попытки связаться с Котовым кончились неудачей и потерей нескольких человек убитыми. Генерал-майор Богданов приказал подполковнику Одинцову принять на себя командование вышедшей из окружения частью полка и обещал прислать в помощь нам саперный батальон и пулеметную роту.
       Наступило утро, но помощь к нам не смогла придти, так как немцы своим левым крылом ударили ночью на Ново-Херменештий и вынудили нашего командира дивизии направить именно туда предназначенные, было, для нас силы.
       Утром немцы возобновили атаки и против нас, и против Ново-Херменештиской группы и против окруженных в Думбрэвице наших рот, возглавляемых майором Котовым.
       Шум боя, долетавший до нас из Думбрэвицы, был в эти часы единственным информатором, что живет наш полк, борется и не сдается.
       - Слышите, товарищи? - говорил я своим друзьям. - Слышите, наши бьются в окружении. Им труднее, чем нам. Держитесь до последнего. Немца на север не пустим.
       - Держитесь, держитесь! - подбадривал меня по телефону генерал-майор Богданов со своего наблюдательного пункта. - Держитесь! Скоро мы тряхнем немца. Еще как тряхнем... Держитесь, я вижу. Ваше положение прочное...
       Конечно, генерал видел другое. Он видел, что наше положение было очень непрочным. Но кстати сказанное бодрящее слово бодрило не только наших бойцов и офицеров, которым я передавал слова генерала. Оно бодрило и меня, хотя я твердо знал, что раньше 2-го мая мы немца не тряхнем...
       Пьяные немцы и румыны оголтело лезли на наши жиденькие позиции. Почти в упор расстреливали вражеских солдат наши бойцы. Расстреливали их из винтовок и пулеметов, из автоматов и пистолетов. Потом мы произвели сами контратаку и захватили пленных. Этой дерзостью мы создали у противника преувеличенное представление о наших силах, что во многом помогло нам: враг становился менее нахальным и более осторожным. А для нас это означало почти самое главное: нам нужно было выиграть время. Время теперь работало на нас.
       Издалека, стараниями генерала Богданова, нас поддержал какой-то артиллерийский полк. Сотни вражеских солдат залегли в поле, не желая идти на смертоносные бугры, занятые нами по краям оврага. Тогда сзади начали наезжать на них немецкие танки и бронемашины, угрожая раздавить своих солдат, если они не пойдут в атаку на наши позиции. Оказавшись под угрозой неминуемой смерти под колесами и гусеницами своих машин, немецкие и румынские солдаты встали и с дикими криками помчались на нас. Тогда огонь пулеметов, винтовок и автоматов начал косить их, а артиллерия поддерживавшего нас полка ударила бронебойными снарядами по танкам и бронемашинам врага, загоняя их за холмы и на обратные скаты.
       И так весь день.
       Немецкие самолеты сперва клевали нас непрерывно, но в середине дня над полем боя появились наши самолеты и небо было очищено от вражеских машин.
       В Думбрэвице немецкие танки прорвались в центр круговой обороны полка и окружили огромный боярский дом. Они били по нему из орудий и пулеметов. Били долго и упорно до полного израсходования боекомплекта. Потом, когда дом весь окутывался дымом, огнем и пылью, танки подползали вплотную к выбитым окнам. Танкисты открывали люки.
       - Рус, сопротивляйся бесполезен! - высовываясь из танков, кричали они. - Иди в плен. У нас будет гут!
       - По фашистам, огонь! - командовал Котов или Пацков.
       Они командовали попеременно и оба охрипли, надорвав горло в этом грохоте, едком дыму и пыли. Им нестерпимо хотелось пить. Но воды не было. И когда, под вечер уже, начался дождь, они обрадовались тому, что немецкие снаряды пробили крышу и потолок здания: через большую рваную дыру дождевая вода падала в дом и они ловили ее ртами, промачивали горло. Потом майор Котов приказал собирать воду в консервные банки и по нескольку глотков распределять между страдающими от жажды бойцами.
       Получив отказ сдаться и потеряв под огнем русских несколько танкистов, немецкие танки отползли за стены других домов и потом ушли за снарядами. Через час они снова возвратились и снова начали ожесточенно бить по зданию из орудий и пулеметов.
       Пять суток длился бой. Половина наших товарищей легла костьми, обагрила своей горячей кровью землю Ясского уезда Румынии. Другая половина жила и билась, изнывая от напряжения, от недоедания и жажды, от бессонно проведенных суток и суток.
       На шестую ночь удалось световыми сигналами передать приказ Котову о необходимости прорваться из окружения. На завтра должно было начаться наше наступление и пребывание полка в Думбрэвице, принесшее колоссальную пользу армии генерала Шумилова, теперь становилось помехой в работе нашей артиллерии.
       ......................................................................................
       В огромном боярском доме в центре Думбрэвицы установились свои законы: никто не имел права кашлять или громко разговаривать. Никто не мог стучать сапогами и нарушать тишину. Немцы находились в пятнадцати метрах за колючей проволокой, которой они обнесли дом со всех сторон. Немцев надо было обмануть тишиной.
       С наступлением темноты гвардейцы бесшумно подтянулись к выходу. Майор Котов лично прошел по всем комнатам и подвала. Он строго предупредил людей о необходимости соблюдать беззвучие.
       - Если ранят кого, и тогда молчи! - говорил он. - Стисни зубы и молчи. Только в тишине будет наше спасение и наш успех.
       Охотники пробрались за проволоку и зарезали ножами находившихся там немецких часовых, передали приказ Котова всем другим командирам и красноармейцам, сидевшим в обороне в других домах. Выход из окружения, вот что стало сейчас главной задачей. Сигнал к началу действия - удар в чугунное било. Удар ежечасно производил вражеский часовой на южной окраине Думбрэвицы. Этим ударом и решил воспользоваться майор Котов в качестве сигнала к действию.
       Было темно и мглисто.
       От напряжения у бойцов и офицеров звенело в ушах. От голода сводило живот, кружилась голова.
       - Бу-у-ум, бу-у-ум! - прозвучали удары о чугунное било и замерли в сыром воздухе эти чугунные звуки.
       - Пора! - прошептал Котов стоявшему рядом с ним Пацкову и переступил порог.
       - Пора! - повторил шепотом условленный сигнал Пацков на ухо ближайшему бойцу.
       -Пора! - повторили следующие за бойцом люди. И это слово прошло по живому человеческому проводу, как ток по кабелю электрического телеграфа.
       Каждый из бойцов и командиров знал, что именно надо делать ему и в каком месте.
       Тишина обманула врагов.
       За одну минуту были вырезаны почти все немецкие и румынские посты у проволоки и полк устремился на северо-восток. Он прокладывал себе дорогу через немецкие окопы исключительно ножом и штыком. Этому приему боя десантники были обучены еще во Внуково под Москвою.
       Внезапно завопил румынский солдат не до смерти пораженный в траншее штыком. И тогда поднялся крик и шум по всей немецкой обороне.
       - Рус, рус, рус! - вопили солдаты и стреляли, куда попало.
       Паника охватила вражеских солдат. Ударили немецкие минометы, ударили орудия. Направление полета трассирующих немецких снарядов лучше компаса показывало, куда надо было идти нашему полку. Немцы стреляли из орудий по нашим позициям, не разобравшись в том, что же произошло в тылу их обороны.
       Воспользовавшись паникой в стане врага, наш полк прорвал окружение и к утру вышел к своим войскам.
       И вот мы снова встретились с майором Котовым. Похудевший, с ввалившимися бледно-голубыми глазами, с мохнатыми грязными скулами и мертвенной бледностью на исхудалом лице, он молча распростер объятия и прижал меня к своей груди. Мы трижды поцеловались с ним. И на своих губах я ощутил горькую соль и его и своих слез.
       - Слава, герою и героям! - воскликнул я, тряся и пожимая руки Котова, Пацкова и других, вырвавшихся из вражеского пекла и умноживших славу нашего полка.
       - Тебе, начальство, тоже спасибо! - глотая слезы, сказал Котов. - Ты сохранил штаб, спас знамя полка, без чего полк перестал бы существовать.
       ......................................................................................
       И пусть дети наши, пусть молодые потомки нашего поколения знают, что смелость и решительная страсть в борьбе за Родину почти равны бессмертию и хранят людей от снарядов и пуль крепче любой брони.
       ......................................................................................
       Днем первого мая нашему полку было приказано выйти во второй эшелон дивизии, привести себя в порядок и немного отдохнуть.
       Навстречу нам, подвозя боеприпасы в первый эшелон, по грязной дороге с трудом катились тяжело груженные подводы. На арбах сидели румыны в широкополых коричневых шляпах и в грубошерстных серых свитерах, с длинными хворостинами в руках.
       Волы, хмуро угнув головы, медленно шагали по дороге, скользкой от дождя. Над широкими холками желто-пегих волов качалось толстое новое ярмо, начисто обмытое дождем. Рядом с арбами, держа винтовки на ремень, шли красноармейцы.
       - Гони волов, как следует! - покрикивали они на ездовых. - Чего тащитесь, как на похоронах?
       Румыны, обернувшись бородатыми лицами к красноармейцам, что-то бормотали в ответ и хворостинами показывали на вспотевшие и натруженные шеи волов: "Утомились, мол, животные, не могут идти быстрее".
       Вдруг из-за ближнего леса послышался свистящий грохот. Румыны оживились. Показывая своими гишушке, то есть кнутами-хворостинами, в небо на мелькавшие там огненные челноки, они вскрикивали:
       - Русешти Катюш, русешти Катюш!
       Да, это работала "Катюша", машина Костикова. Она вела пока только пробный огонь. Она готовилась жарким огнем своим очистить Румынию от немецкой нечисти и от румынского реакционного феодализма.
       Румыния! Здесь живые феодальные фрески попадались нам на каждом шагу. Вот они, их никогда не забыть. Старик-румын в посконной белой рубахе и белых штанах-макаронах шагал по узкой полоске земли за неуклюжим плугом, который с трудом тащил сухоребрый старый вол. Шляпа старика задралась и сползла на морщинистый коричневый затылок.
       Рядом с узкой полоской царана раскинулось широкое боярское поле с виноградником и с беседкой на углу, с обширным садом возле поля и с красивыми хоромами в саду.
       За садом снова тянулись бесконечно длинные, в метр шириной, грустные полоски румынских царан. Фамильные гербы на боярских хоромах. Зеркальные двери и позолоченные балясины веранд, а рядом - заткнутые тряпицами окна курных крестьянских избушек, хозяева которых не в состоянии заплатить налог за дым из трубы...
       Для искоренения этого контраста, действительно, нужен огонь и огонь. Не под силу нынешним примариям во главе со старыми примариями перестроить румынскую жизнь. Не могут это сделать и нынешние шеф-дисикторы, уполномоченные деревенских двадцатидворок - обязанные заботиться о хозяйстве. Ведь и заботиться то пока не о чем. Слишком призрачно хозяйство у румынского крестьянина.
       Логика событий ведет к тому, что Румыния должна стать демократической, иначе она будет никакой, погибнет, как государство.
       .......................................................................................
       В ночь заняли боевой порядок юго-западнее Херменештий. Штаб полка мы разместили в окопе под стогом овсяной соломы.
       С горы "Сердце" немцы били по нас из орудий. Стог дрожал от взрыва снарядов, осколки звенели и жужжали над окопом, шипели в лужах.
       Не знаю почему, пришла мне в эти минуты на память трехлетняя давность. Вспомнился лагерь в лесу. Вспомнилось прощание с женой.
       До войны многие писатели, не знавшие и не переживавшие войну, трудились до пота и придумывали своим героям различные чувства и мысли, будто бы волновавшие их перед боем или в самом бою. Они писали, придумывая и выдумывая. И поэтому я не имею права сейчас не написать о том, что действительно передумал и пережил. Странно. Переживаемое в эти минуты оформилось у меня в виде виршей:
       Пройдут года,
       Забудутся цветы
       И синие скамьи,
       Забудем лагерь под Клюквой.
       Но сердце сохранит всегда
       Твои милые черты
       И карих глаз огни,
       И блеск зубов
       В улыбке дорогой.
       Сумрак ночи на дубы ложился
       И мокла от росы трава.
       Я с тобой простился,
       Когда за лес ушла луна.
       - Придешь?
       - Приду.
       И вот, ты ждешь,
       А любой снаряд
       Стережет мою судьбу...
       Почему пришли мне в память эти строки? Почему я записал в свою тетрадь? Но разве кто в состоянии объяснить каждый шаг и поведение человека под визгом снарядов? Вот, например, когда мы прорывались из окружения в Думбрэвице, подполковник Одинцов нашел все же и в эти минуты возможность нагнуться и поднять лупоглазую линзу, при помощи которой немецкие солдаты прикуривали от солнца. И нагнулся он в тот самый момент, когда немецкая бронемашина шла у него почти по пяткам. Не лучше ли принять данные факты без объяснений. Ведь война бывает не каждый день.
       .......................................................................................
       Ночь под 2-е мая была холодной. На дне глубоких окопов, прикрытых палатками, солдаты жгли небольшие костры и грели над ними руки. Издали окопы на скате холма казались розоватыми зигзагами, над которыми мигало слабое зарево костров и вставали большие черные тени, когда кто-либо из солдат прикрывал костер полой шинели, чтобы согреть колени или вставал над бруствером и смотрел в ночь.
       В пять часов утра за нашей спиной застонал лес, загудел и зазвенел воздух. Над нашими головами загорелись зарницы нашей мести врагу. Грохочущий поток огня обрушился на Думбрэвицу. Два часа испытывал он крепость немецких и румынских дивизий. На третьем часу наши войска снова пришли в разрушенную и сожженную Думбрэвицу. И невольно руки воинов, проходивших мимо развалин боярского дома, тянулись к пилоткам и обнажали головы. Здесь был обагренный кровью бастион храбрецов - гвардейцев 22-го полка. Красный щебень и серый песок руин рассказывали о жестоком бое русских солдат за честь Родины, за славу полка и русского оружия.
       ......................................................................................
       К десятому мая потеплело. Зацвели вишни, черешни, урюки, груши, яблони и грецкие орехи. Запах цветов и трав напоил воздух и стал пряным, пьянящим и волнующим. Месяц май, месяц любви и сердечных треволнений. Для нас он стал еще и месяцем взволнованной души. Радио приносило нам из Москвы одно за другим незабываемые сообщения.
       9 мая 1944 года войска 4-го Украинского Фронта и отдельной Приморской армии штурмом взяли Севастополь. В Москве 15 мая вступила в строй станция метро "Электрозаводская" на Покровском радиусе. Оформление новой станции посвящено советскому тылу, помогающему нам громить противника на фронте. Родина моя не только живет, но и процветает и мне стало казаться, что смерть не посмеет оборвать и мою жизнь, ибо я нестерпимо хочу придти с победой на улицы нашей столицы и опуститься в метро, чтобы своими глазами посмотреть творение военных лет, полюбоваться белым прохоро-баландинским мрамором и красным мрамором "сальети", чтобы пройтись по темному граниту пола "электрозаводского вестибюля", пощупать пальцами золотисто-бронзовые решетки в среднем зале, взглянуть в глаза четырнадцати барельефам скульптора Мотовилова, посвященным строителям танков и самолетов, металлургам и нефтяникам.
       .....................................................................................
       17 мая полк занял новую румынскую деревню. Из румынских хат, разбросанных по крутым лобастым буграм и над обрывами глубоких оврагов, смотрели просунутые через окна конские вороные головы. Немцы не успели увезти с собой лошадей, и они остались в хатах, превращенных в конюшни. Лошади пронзительным ржанием не то приветствовали нас на своем лошадином языке, не то негодовали, что мы пришли и прогнали их недавних хозяев.
       У крылечек и на широких глинобитных завалинках стояли плетеные из хвороста стулья с круглыми спинками и продавленными сиденьями, под которыми висели пучки хворостяных жил.
       Точно первый пушистый снег в начале зимы, белели во дворах перья, рассыпанные немцами из вспоротых животов подушек и перин. Шевелились прилипшие к грязи легкие белые пушинки.
       Мы проехали до кладбища и спрятались от снарядов за толстыми церковными стенами. Безмолвно стояли на кладбище серые каменные кресты, поставленные целый век тому назад. Серели гранитные намогильные плиты, ущербленные и поцарапанные стальными когтями войны. В стенах глубоких траншей, как перерубленные топорами древесные корни, торчали концы желтых человеческих костей. Меж кустов сирени и под кудрявыми кронами широких каштанов лежали убитые немцы и румыны, валялись немецкие погоны, куски шинелей в запекшейся крови, смятые папиросные коробки, медные зажигалки и желтые груды стреляных гильз.
       Здесь ударил пробный молот нашего наступления. То ли будет, когда начнется генеральный удар. А мы к нему готовимся ежедневно и ежечасно.
       .....................................................................................
       Ночью под 2-е июня я получил приказ явиться со своими помощниками на учение.
       На огромной корупции (румынская повозка) всем штабом двинулись мы в путь. В приказе предлагалось нам прибыть на северную окраину Белушешчий, а в действительности надо - на северную окраину деревни Тодирешчий, где мы и нашли остальных офицеров соседних полков.
       Ошибка штадива, если знать особенности расположения румынских сел, вполне извинительна. Многие румынские села расположены наподобие раскрытой папиросницы - одна половина с одним, а другая - с другим наименованием. Не трудно спутать: сто метров ближе - северная окраина Белушешчий, сто метров дальше - северная окраина Тодирешчий. Кроме того, между селами нет никакого разрыва. Даже изгороди из колючей проволоки и хворостяных плетней тянутся здесь непрерывной цепью.
       У боярского обширного дома толпилась большая группа офицеров, ожидавших начальника штаба дивизии подполковника Некрасова. Одни закуривали папиросы, другие оживленно беседовали, третьи заигрывали с девчатами из медсанбата, четвертые окружили незадачливого "казака" в серой папахе и с красными лампасами на широких голубых штанах. Хохоча и крича, они старались вытащить саблю из ножны "казака", но им это долго не удавалось.
       "Казак", ординарец одного из тыловых офицеров, любивший пофорсить пестротой и пышностью внешнего убранства, сопротивлялся из всех сил. Но четверо офицеров вцепились в его ножну, трое - за эфес сабли с шелковым мохрастым темляком, двое - за плечи и двое - за руки "казака".
       И... бац! Клинок со скрежетом вылетел из ножны. На сверкающей стали, будто засохшие пятна крови, краснели шершавые бугорки запущенной ржавчины. Вот почему для изъятия клинка из ножны потребовалась сила целого взвода настойчивых и подготовленных ко всему фронтовых офицеров.
       Подошел как раз начальник штаба дивизии. Хмурый, темнолицый и широкоплечий. Он внимательно осмотрел карими глазами клинок, потом посмотрел на сконфуженного "казака", прошептал что-то потрескавшимися от ветра губами и потом сердито рявкнул:
       - Десять суток гауптвахты! Отправиться немедленно...
       ......................................................................................
       Дом, в котором нам предстояло провести учебную работу над оперативными документами, оказался достойным нашего внимания и я решил описать его в своих записках.
       В стеклянном коридоре, опоясывавшем весь дом, было светло. Но во внутренних комнатах с очень узкими окнами царил полумрак. Создавалось впечатление, что дом был всунут во второй дом наподобие двустенной коробки.
       Под потолком внутренних комнат вился темный орнамент из гипсовых листьев и початок кукурузы. На гладких белых стенах лежала серая пудра пыли, по углам шевелилась паутина.
       В каждой комнате большие стеклянные двери и кирпичное строеньице в углу, похожее на древний камин.
       На деревянных полах, разлинованных цветными шнурами узких прокладочек, играли радужные пятна света, прошедшего через разноцветные стекла узорчатых фигурных окон.
       Везде фигурность, замысловатость, - отражение замысловатой жизни людей с феодальными вкусами и традициями, дожившими до нашего века индустриальных бурь и величайшей мировой войны.
       Сосны под окнами дома, сосновая роща невдалеке. Светло-зеленые помпоны на кончиках веточек сделали эти сосны похожими на кокетливых боярынь, недавних обитателей дома, бежавших теперь к Бухаресту.
       К северу от дома - раскинулись службы. Тут и каменные амбары с подвалами для хранения вина, и кукурузные хранилища, и скотные сараи и каретный двор с разбитыми каретами.
       За службами синели леса, синели горы и горы. Преддверие Карпат.
       Странный край остатков дикости и полноводной нищеты, рядом с которыми и на их фоне, как новые бархатные заплатки на ветхой сермяге, ужились изысканный уют и сказочная нега правящих классов, стремящихся походить на весь цивилизованный мир, но стесняющихся быть румынами.
       Это видно даже по тому, что в забитых и не тронутых Красной Армией книжных шкафах в доме были французские, английские, немецкие, японские, даже китайские издания, но не было ни одной книги румынского Садовяну, а среди вороха нот и партитур, сваленных в лакированный вишневый ящик, мы не нашли ни одной с именем известного всему миру румынского музыканта Г. Энеску. Он был пока в эмиграции, а его творчество - в забытьи.
       Невдалеке от дома зияла воронка от прилетевшего с востока снаряда. От него брызнули тогда стальные осколки и на белой кирпичной стене образовались красные язвы и царапины.
       В вековечном обозлении против бояр, какой-то румынский крестьянин поддел железным ломом резной карниз дома и завернул его кверху вместе с сизыми листами кровельного железа. И лом торчал в изувеченном карнизе дома, как гарпун в боку кашалота.
       Во дворе валялась "универсальная румынская мельница" - деревянная ступа, удивительно похожая на виденную мною в детстве ступу в нашей семье. И никто, помню, не мог сказать, сколько лет этой ступе. Возможно, была она выдолблена во времена Мамая, когда понятие "Мельница" исчезло из обихода людей.
       .......................................................................................
       Утром 7 июня мы узнали, что вчера на заре военно-морские силы союзников, возглавляемые американским генералом Дуайтом Эйзенхауэром, высадились на северном побережье Франции и открыли второй фронт в Европе.
       Мы с командиром полка пошли в траншеи к бойцам и приказали всем нашим огневым средствам отметить открытие второго фронта пятиминутным огневым налетом на немецкую оборону.
       Над нашей траншеей, ведущей на полковой НП, мягко шелестели мясистые листья урюков, похожие на широкие свиные уши. Плоды зелеными помпонами качались на ветвях, падали на дно траншеи, подрезанные пулями или осколками и мы вдавливали их в сырой глинистый грунт. Они были пока кислы до предела.
       Один из наших батальонов, охваченный общим порывом, произвел вылазку и захватил пленных. Они оказались из 46 пехотной дивизии немцев и рассказали нам интересные данные об истории своей дивизии.
       Ее били русские войска у Могилев-Подольска, у Каховки, под Севастополем, под Туапсе. Первый командир ее, генерал Ребке порябел от горьких переживаний. На третьем году войны дивизия оказалась на исходных позициях, с которых 22 июня 1941 года двинулась в поход на Россию. Она имела тогда на своем знамени опознавательный символ - большой черный сапог на белом фоне. Потом знак сапога был заменен поэтическим прыгающим оленем. Олень, как лед под лучами солнца, таял по мере военных неудач дивизии на восточном фронте
       Сперва исчезло туловище, потом голова. Остались одни красивые оленьи рога. К июню 1944 года не осталось и рог на белом потрепанном штандарте дивизии, не осталось в живых и ни одного старого гренадера. И теперь новый командир дивизии генерал-майор Энгель готовил дивизию к переходу с румынского фронта на Белорусский и требовал от солдат "тотальников" подвигов, чтобы завоевать для дивизионного штандарта утерянное право хотя на оленью голову.
       - Мы не хочем, - заявляли нам солдаты Энгеля. - Гут руссише гефангеншафт, плен...
       Что будет с самим генерал-майором Энгель, увидим...
       ......................................................................................
       В конце июля, когда наш полк стоял в обороне на горе Ходора у реки Бахлуй, начальник штаба 7-й гвардейской армии генерал-майор Лукин созвал начальников штабов полков.
       Собрались мы у недостроенной церкви на горе Котнарий, откуда хорошо были видны немецкие позиции.
       Сюда прибыл и подполковник Некрасов. Злой, не выспавшийся, он не говорил с людьми, а рвал, будто лаял.
       Потом приехал генерал-майор Лукин. Кареглазый интеллигентный мужчина с красным мясистым носом, седеющими темно-русыми волосами и широким ртом, заполненным металлическими зубами, он был одет в темно-зеленый китель и в голубые галифе с красным лампасом. На ногах его были крохотные хромовые сапоги со звонкими золотистыми шпорами.
       Прочитав интересную лекцию о секретном управлении войсками, он уселся на скамью в тени яблонь и груш, завязал с нами задушевную товарищескую беседу.
       Рассказал он и о себе. Интересно рассказывал, как книгу читал. Он рассказал нам, как во время гражданской войны был военным комендантом Луги, как в Сталинграде беседовал с пленным немецким фельдмаршалом Паулюсом. И о том рассказал, как на глазах Паулюса наши солдаты ободрали кожу с сидений легковой немецкой автомашины, чтобы подчеркнуть этим размер немецкого поражения и оттенить древнюю истину, что "победителей враги не судят".
       Во время рассказа генерал Лукин вел себя возбужденно, будто что предчувствуя или скрывая от нас волновавшую его мысль.
       Он постукивал пальцем о стол, чесал ногтем свои узкие порыжевшие брови, дергал плечами. Золотой погон его посверкивал при этом, отражая солнечные лучи, падавшие сквозь шевелившуюся листву яблонь.
       - Товарищ генерал-майор, разрешите к вам обратиться? - звонким голосом прокричал подошедший к столу тоненький молодой лейтенант с серыми глазами и золотистым пушком над тонкой красной губой. - Принято сообщение из Москвы. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 июля, товарищ Сталин награжден Орденом "Победа"...
       Генерал рывком встал.
       Будто поднятые ветром, вскочили и мы.
       И долго в румынском саду, на горе Котнарий, откуда были хорошо видны немецкие позиции, гремели наши аплодисменты.
       - Наши войска, - сказал Лукин, - заняли Седлец и Луков, вышли на ближние подступы к Варшаве. Победа, товарищи, близка. Скоро и мы устремимся к Бухаресту...
       .....................................................................................
       Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях старьевщика. Немцы не стреляли, и мы наслаждаясь лимонным запахом незрелых грецких орехов, слушали по радио Москву.
       "...Северо-западнее Мариамполь, - читал диктор приподнятым и немного торжественным голосом, - наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа..."
       .....................................................................................
       А двадцатого августа на рассвете и в Румынии начался налет нашей авиации, гул артиллерийской канонады потряс горы, овраги, холмы и леса.
       Войска 2-го и 3-го Украинских Фронтов начали Ясско-Кишиневскую операцию, перешли в Генеральное наступление против Румынии. И на третьи сутки она капитулировала. Не капитулировать было нельзя.
       Россия и ее Красная Армия перевернули в эти дни новую страницу мировой истории.
      
       Апрель - август, 1944 года.
       Румыния.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    В ТРИ ДЕСЯТЬ

    ПО

    ГОРЬКОВСКОМУ

    Записки. Очерк 15

       И вот поезд остановился у вокзала того города, о котором еще в средней школе читал я летописные строки: "...лета 1221 князь Юрий Всеволодович заложил град на устье реки Оки и нарече имя ему Новград Нижний".
       Об этом городе французский писатель Александр Дюма, посетивший в свое время международную ярмарку, написал теплые прочувствованные строки, назвав знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Европе. Об этом городе гремела историческая слава, как об освободителе Москвы от поляков в начале XVII века. О нем на всю Россию разошлись народные легенды, которые с замиранием сердца слушали мы еще в детстве и запомнили на всю жизнь.
       Дед мой, скитавшийся из-за куска хлеба по всей Руси, был в Нижнем, на Волге. Потом, рассказывая вечерами сказки, он передавал нам и нижегородские легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом этого края. "...А еще раньше, чем Кузьма Минин появился, - ровным голосом, бывало, рассказывал дед, - володел этим городом грозный князь Василий. И Москвою правил он, и Русью правил и Нижним Новгородом. Хозяйственный был князь и умница. Заметил он, что обветшали в городе стены бревенчатые. И огонь их мог пожечь и ворог чужеземный мог разрушить. Тогда и порешил князь Василий каменную крепость-кремль строить на бугру, что между Окой и Волгой издревле возвышался. А к месту этому, по оврагу глубокому и сырому, речка Почайна текла. А над речкой, на бугре жил купец с молодой женой Аленой. Красивая была она, свет божий очами ясными затмевала. Птички божьи красе ее песни пели. А муж, Лопата - купец, души в ней не чаял. Все любовался он женою, любовался и вздыхал от неспокойства. "Ох, Алена, - говаривал он. - Тоскую я и скорблю сердцем, беду лихую чую".
       А она засмеется серебристым голоском, голубыми глазками на мужу посмотрит, белой ручкой ворохнет его кудри русые, поцелует жарко в губы алые и снова засмеется. "Не грусти, Гришенька, скажет она. - Не скорби сердцем. Люблю тебя одного, сокола моего ненаглядного. И никакой беды-кручинушки не принесу тебе, ненаглядному..."
       А беда тихонечко кралась, кошачьей тихостью приближалась.
       В лето одна тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин начал, по княжему велению, каменный кремль на Оке возводить. И надо было башню боевую закладывать.
       С полуночи на бугре каменщики появились. Хмурые, бородатые. Засучив рукава, по бугру они молча расхаживали, на речку Почайну посматривали, людскую душу поджидали.
       Рассвело уже. Солнышко проглянуло над лесами и над буграми. Золотыми крыльями по Оке-матушке да по Волге затрепыхалось солнышко, беду почуяв. И пошла по воде сверкающая волна, заиграла у берегов золотая зыбь.
       - Плохо дело! - сказал Фрязин Петр. - Плохо. Не видать на Почайне души человеческой, а без исполнения нраву сего не велено нам башню закладывать. А за незакладку башни велено нам буйны головы отсечь днем сегодня, по полудни...
       Молча слушали Петра каменщики хмурые, уронив на грудь головы свои буйные. И тишина над ними сомкнулась смертельная, и еда им на ум не шла, и повар молча стоял у котла, дымилась в котором каша артельная. Вдруг шевельнулись каменщики, окрестили лбы свои высокие, прошептали с ужасом:
       - Идет...
       С бугра, с коромыслом на плече и с ведрами в руке, к Почайне-реке красавица Алена спускалась, ненаглядная.
       - Боже, неужто рок? - заплакал Фрязин Петр и отвел свои очи от Алены, на бугры посмотрел, на леса зелены и тихонько шагнул к котловану, где камни лежали, холодны и ядрены.
       - Хватайте ее, хватайте! - закричал самый древний старик, каменщик местный угрюмый.
       Знал он, что нравы на Волге тверды, как гранит и не смеет никто от судьбы обреченных людей сохранить, как мыслить не может и не смеет безумный.
       Схватили Алену могучие руки и крик ее юный сдавили сырою землею, под башенным камнем с коромыслом вместе живое Аленино тело зарыли, жизнью красавицы кремль освятив над рекой.
       Григорий Лопата не вынес беды. Ум у него помрачился. С крутого бугра Григорий бросился в холодные воды реки и с жизнью скорбной своей распростился. А жизнь живет и живет, легендой шагает в веках. Коромысловой кирпичная башня зовется и бугор утопает в садах..."
       Вспомнились мне и легенды эти, и правда о Нижнем Новгороде и вымысел о нем, когда вышел я из вагона и с солдатским вещевым мешком за спиной направился к решетчатым железным воротам с надписью "Выход в город".
       И первое, что мне захотелось, это заменить бы вывеску "Выход в город" более правильной надписью "Вход в город". Да, именно вход в город. И в какой город! В город знаменитого ополчения, которое под руководством Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского в 1611 году спасло Россию от ига польских панов. В город, где родились гении: механик-самоучка Кулибин и композитор Балакирев, революционно-демократический критик Добролюбов и пламенный большевик Яков Свердлов, гениальный писатель Максим Горький и великий летчик нашего времени - Валерий Чкалов.
       Моя рука непроизвольно рванула меховую шапку с головы. Небрежно и рассеянно сунув документы представителю комендатуры, стоявшему у двери проходных ворот, я с неописуемым трепетом ступил на камни и на серый асфальт городской привокзальной площади, наполненной народом, шумом и звоном трамваев, нетерпеливым визгом автомобильных сирен.
       Автомобили! Они сделаны здесь, в Горьком, который в дни отечественной войны стал самой большой российской кузницей боевого оружия для фронта. Он давал нам автомобили и пушки, артсамоходы и танки, снаряды и самолеты.
       Редкие крупные белые хлопья сырого снега медленно садились на мою обнаженную голову. Мысли и чувства, теснившиеся в моей груди, заслонили собою все. Я не замечал ветра и снега и капли талой воды на лбу принимал за пот. Город, вот что было передо мною. Волжская святыня России...
       - Граждане, граждане, пройдите с дороги! - кричал милиционер. Я слышал его голос, но почему-то не тронулся с места. - Товарищ, и вы пройдите. Наденьте шапочку и пройдите. Вам куда надо?
       - В Горький, - сказал я, надевая шапку на мокрую голову.
       - Э-э-э, Горький велик, - возразил милиционер и сочувственно посмотрел на меня черными глазами. - Видать, вы сюда впервые приехали?
       Милиционер Захаров был первым в городе человеком, с которым я познакомился. Он рассказал мне о маршруте до Тобольских казарм, а ровно в три десять дня я втиснулся в трамвай девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
       Далеко отсюда находился враг, добиваемый Красной Армией в своей берлоге. Но война еще продолжала греметь и по военному выглядел город. В небо глядели стволы зениток, по улицам грохотали артсамоходы и танки, гудели в воздухе самолеты, в отдалении раскатывался гром орудий, проходивших заводское испытание.
       Сквозь разбитое окно трамвая я видел дома с крестообразными бумажными наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки, сберегательные кассы и голубые почтовые ящики, до отказа набитые письмами. Миллионное население города писало на фронт и почтовые работники не успевали очищать ящики.
       Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набережной, завиднелась мерзлая Ока. За Окой синели крутые бугры, по склонам которых лепились дома и церковки, чернели рощи и сады, белели гармошки длинных-предлинных всходных лестниц.
       Левее трамвайной линии, за шестипролетным Окским мостом, возвышался белесый Канавинский собор, о котором упоминалось в международных отчетах о Нижегородских ярмарках.
       Старичок в коричневом пальто с плюшевым старинным воротником и большими черными пуговицами, мой сосед по трамваю, охотно пояснил мне, что в этом безглавом соборе разместилось теперь управление Волжско-Окского речного пароходства, что на Волгу и ее притоки - Каму и Оку - падает сорок пять процентов всех речных перевозок по рекам СССР, что одна только Волга заменяет в навигационный период десяток железнодорожных линий.
       У грандиозного здания Горьковского Горсовета, поражающего своей импозантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежливо откланялся, подняв неглубокую каракулевую шапочку над своей лысой головой и подморгнув умными серыми глазами, вышел из трамвая.
       От остановки у горсовета трамвай начал подниматься к огромному шестипролетному мосту, висевшему над Окой на мощных чугунных фермах и на серых каменных быках.
       С моста был виден Кремль. Краснобурая стена его, вырастая из крутого бугра, камнями, зубцами и башнями прошлых веков смотрела в советское небо и слушала гул самолетов.
       У правого берега, прососав лед, широкой серой полосой плескалось вода, медленно плыли в ней синеватые льдинки.
       Слева от моста возвышалась высокая гранитная стена с печурками и причальными приспособлениями. Сибирская пристань. У причала мерзла в потемневшем льду темнорыжая широкая баржа с белым словом на борту: "Семга". За ней, в отдалении маячили серые корпуса буксирных пароходов, туманился волжский мыс, серела в голубой дымке широкая полоса подтаявшего льда на Волге.
       На пристани, ожидая ледохода и работы, с мольбой к небу подняли свои серые железные руки ажурные стрелы электрических кранов. Пара красных товарных вагонов стояла на рельсах ветки. Над почерневшими вершинами тополей кружили прилетевшие грачи. Наступала весна 1945 года, хотя и в Горьком перелетывал снег.
       Трамвай шел по мосту медленно. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций. Этот почти километровый мост несколько раз в течение войны бомбили немецкие летчики. И не разбомбили. Мост по-прежнему служил России.
       За мостом трамвайные рельсы раздвоились, как лихие усы. Левый ус метнулся к улице Маяковского, правый - к Ромодановскому вокзалу. А мы поехали прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом. Слева над дорогой висели кручи и бугры, справа зиял глубокий яр, крутые скаты опускались к Оке.
       Чарующая природа, выразительный рельеф, неповторимые виды. Что-то мощное и самобытное ощущалось во всем и наполняло меня такими же молодыми переживаниями, какие в свое время охватывали меня в аудиториях университета или института на лучших лекциях лучших профессоров.
       ......................................................................................
       У Красных Оврагов, куда пришел я с трамвайной остановки, ко мне подошел рослый кареглазый курсант с серебристой эмблемой танка и с желтой суконной обшивкой на черных погонах.
       - Здравия желаю, товарищ капитан! - сказал он, приложив ладонь к головному убору. - Я вас сразу узнал.
       Подав руку курсанту, я некоторое время силился вспомнить, где же мне приходилось раньше встречать этого человека? Но он сам пришел мне на помощь. - Помните, товарищ капитан, - сказал курсант, - вы в техникуме лекции читали, а я вам помогал карты и схемы развешивать, чертежи на доске делал...
       - Ваня Федоренко! - обрадовано воскликнул я. - Вырос-то как, не узнать!
       Мы крепко обнялись, потом кратко рассказали друг другу о себе.
       Ваня рассказал мне о боях, в которых он участвовал, и о госпиталях, в которых лечился от ран, о боевых орденах и о своей учебе в Горьковском танковом училище.
       Вдруг он как-то весь просветлел, стал вдохновенным и по-особому взволнованным.
       - Товарищ капитан, - таинственным, влюбленным голосом прошептал. - Если бы вы знали, какое потрясающее впечатление произвел на нас, курсантов, Горьковский завод  92! Мы недавно были там на экскурсии. Ох и дела, ох и город Горький! Я никогда такого не думал и не представлял себе...Особенно, товарищ капитан, запомнился мне кузнечный цех. Возле печей движутся там особые машины. Называют их "манипуляторами". У манипуляторов имеется огромная стальная рука. Пальцами хватает эта рука огромные металлические болванки, раскаленные до бела в печи и ловко подает под паровой молот. Стук, стук, стук... и железное бревно начерно обработано. Из него будет потом сделан орудийный ствол. Иные, очень толстые болванки стальная рука встряхивает и потом спокойно подсовывает под головастый пресс. Рабочий быстро ложит свою лопатку ребром на раскаленную болванку и приводит пресс в действие. Пресс со страшной силой давит на лопатку, разрезая стальную болванку, будто это кусок мыла или сливочного масла.
       В цеху работали два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они молча передавали друг другу свои полутонные грузы и деловито расходились в разные стороны. Один манипулятор катился к печам, а второй на свое рабочее место, к конвейеру. Прямо таки, как умные люди.
       А там, в другом конце цеха, болванки ползли на конвейер и попадали под специальную пилу, которая мгновенно с диким визгом и шумом разрезала их на части. До самого свода крыши взлетали огненные брызги опилков, будто взрывался тяжелый снаряд.
       Потом наблюдали мы керновку орудийных стволов. Очень интересная работа. Круглый длинный кусок металла, двигаясь на каретке, встречает на своем пути неподвижный стальной стакан без дна. Стакан этот острыми краями врезается в сердечник металлического бревна и утопает в нем все глубже и глубже, как утопал бы обыкновенный чайный стакан в пшеничном тесте, из которого хозяйки вырубают кругленькие коржи. Потом этот стакан, называемый керном, машина вынимает из металлического бревна вместе с заключенным в нем сердечником и... канал ствола орудия готов. Но это еще не все. Надо еще произвести нарезку. И тут снова очень интересно и очень удивительно. Сразу работают двадцать четыре резца...
       - Кому на Мызу, приготовиться! - закричали люди. - Пятерка идет...
       - Нам, товарищ капитан, как раз на Мызу, - прервав рассказ, сказал Федоренко. - Пятерка ходит по Арзамасскому шоссе и останавливается у Тобольских казарм...
       Уже в вагоне, не имея возможности продолжать свой рассказ об артиллерийском заводе, Федоренко все же пригнулся к моему уху и прошептал:
       - Даже имея один город Горький с его заводами, мы можем твердо разговаривать с любой страной. А у нас есть и другие города и другие заводы, есть чем погордиться. Но Горький... Нет, я прямо таки этого не ожидал, что здесь пришлось увидеть...Какая индустриальная мощь...
       Я посмотрел в молодое красивое лицо курсанта, в его сверкающие карие глаза и залитые румянцем щеки и мне стало ясно, что Федоренко влюбился в волжский город, разбросанный на буграх и низинах, в город былой и настоящей славы.
       ......................................................................................
       В этот же вечер я представился своему новому начальнику и получил у него разрешение отлучиться назавтра в город, хоть немного ознакомиться с ним.
       Умышленно не стал у кого-либо расспрашивать о местах, которые надо бы осмотреть, ни о достопримечательностях, с которыми надо ознакомиться. Мне хотелось увидеть все, но я не желал жесткими рамками преднамеренного маршрута портить ту эмоциональную прелесть, которую может ощутить лишь свободный скиталец по незнакомым улицам огромного города.
       Заночевав у моих новых друзей в военном городке, я утром отправился в путь.
       Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Они кричали, как весенние грачи, бросались комьями талой земли, запускали в сырой косматый воздух бумажных голубей, которые тут же беспомощно падали на землю.
       Одна группа малышей самостоятельно познавала водопроводную технику. Карапузы, воровато оглядываясь, один по одному подбегали к водоразборной колонке, нажимали рукой на коромысло рычага и отбегали в сторону.
       Толстенький мальчишка в голубом красноармейском шлеме с красной звездой на лбу и с опущенными бортами, в буром суконном пальто и больших сапогах с кривыми задниками, удачно дернул рычаг. Все мальчишки сейчас же радостно запрыгали.
       - Глянь, полилось маленько! - кричали они.
       - Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, - возразила девчонка, укутанная в шали и платки. - Ай, красиво льется...
       - Кеш отсюда! Кеш! - послышался грубый мужской голос. - Нечего баловаться у колонки. Ишь, разыгрались!
       Мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, немного погнался за ребятишками, потом пожаловался:
       - Житья не дает эта собарня. Мильен развелось...
       - А у самого есть дети? - спросил я.
       - Как же иначе, - ласковым голосом сказал сердитый дворник. - Есть. Вот этот отряха как раз и есть мой сын, - показал он на толстенького мальчишку в голубом шлеме. - В меня весь пошел. Я, вить, если признаться, сам в ихние года не давал никому покоя. Поверите ли, в гражданскую войну (А я тогда жил с отцом в Макеевке) я однажды в орудию головою залез и мне чуть не отломили шею испугавшиеся чего-то артиллерийские лошади...
       - Привираешь? - засмеявшись, возразил я.
       - Лопни мой правый глаз, не вру! - загорячился дворник, но тут же махнул рукой и покликал к себе ребятишек. - Идите, пострелята, я вам сам покажу всю эту механику.
       Будто не замечая меня, он отложил в сторону метлу и занялся с ребятишками. "Рассердился на меня", - подумал я и пошел к проходной комендантской будке.
       У самых дверей дворник догнал меня.
       - Извините меня, - сказал он страдальческим голосом. - На меня это часто находит... Возьму вот и сделаюсь невнимательным к человеку, вроде как злым становлюсь. Это у меня от контузии происходит и от тяжелого ранения в голову... Извините!
       - Ничего, ничего, что вы? - сказал я и тут заметил, что у моего собеседника левый глаз был шустр и светел, а правый недвижным серым стеклом холодно смотрел на меня из под густой мохнатой брови. И мне многое стало понятным в душе и сердце этого человека.
       - Дорогой товарищ, - ласково сказал я ему, пожимая шершавую руку. - Ты вправе рассказать им, детишкам, как защищал Родину.
       - Я им обязательно расскажу, - согласился он. - Вить я только кажусь сердитым, чтобы они остраску имели. А так, я люблю ребятишек. Увидел вот их у колонки и подошел... Ну, до свидания! Спасибо на добром слове!
       ......................................................................................
       Через несколько минут я катил уже трамваем к городу.
       В окно были видны грузовые машины и артсамоходы, катившие по Арзамасскому шоссе. Потом мы въехали на улицу Свердлова. Справа и слева нас обступили дома. Деревянные - большие и маленькие. Одни совсем некрасивые, поседевшие от времени. Другие очень давно выкрашены охрой или желтой канареечной краской и облупились, как кожа на обветренном лице. Стояли тяжелые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной старинной архитектуры, а рядом с ними возвышались пятиэтажные реконструктивные коробки с черными зигзагами молниеподобных трещин на светло-серых стенах.
       Вот и Первомайская площадь. Просторная, асфальтированная, сверкающая от влаги. От нее во все стороны разбегаются лучи целого десятка улиц и переулков. Через площадь, шипя колесами, катились легковые и грузовые автомашины, торопливо бежали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и концы тонких палок. Это было топливо.
       Тучи ребятишек с гиканьем и шумом гнались за машинами. Мальчишки цеплялись за борты кузова специальными палками с крючками на конце и мчались по асфальту площади на буксире с такой скоростью, что из-под роликовых коньков били целые гейзеры мутно-серебристых водяных брызг.
       Другая группа ребятишек хохотала и прыгала возле многоэтажного серого здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер лягал сапогом свою сломавшуюся машину, гулко ударяя успетком о баллоны. Машина, как живая, вздрагивала при каждом ударе и слегка стонала и поскрипывала рессорой. Она стояла на трех колесах и на одной тоненькой ножке домкрата вместо соскочившего четвертого заднего колеса, сильно напоминая собой старинного инвалида на деревяшке.
       - Улю-лю-ю, лупи ее, лупи! - подбадривали ребятишки нетрезвого шофера, вымещавшего на машине свой личный промах и недосмотр.
       И шофер, все более распаляясь, усердно колотил машину. Вдруг он вскрикнул и, схватившись обеими руками за носок правого сапога, начал прыгать у машины на одной левой ноге.
       - Ой, ой, ой! - скулил он, а восторгу ребятишек не было границ. Они в это время предпочли бы это зрелище любому театральному представлению, исполняемому лучшими артистами. Слишком уж естественно и комично играл свою роль подвыпивший шофер. Желая отколотить машину, он сильно зашиб себе пальцы и прыгал вот по площади на потеху ребятишкам.
       - Ну, товарищ водитель, хорошо проучили машину? - спросил я черноглазого парня в синем комбинезоне и серой шапке и серой шапке-ушанке и в больших армейских сапогах.
       - Никак нет, товарищ капитан! - перестав прыгать и приняв положение "смирно", доложил шофер. - Просто я немного сдурил...
       Поговорив минутку с шофером, который "сдурил", я посоветовал ему не бить стены своим лбом, а сам направился по улице Свердлова в направлении к Волге.
       Некоторое время ничто не привлекало моего внимания, если не считать вспыхнувшего во мне протеста против неестественного наклона головы Феликса Эдмундовича Дзержинского, барельефно изображенного неизвестным мне скульптором на розовой стене одного из больших зданий. Но вдруг взор мой был поражен неожиданностью вставшего передо мной серо-голубого оригинального здания с фигурной кровлей, с башенками и затейливыми подъездами кудрявой древнемосковской архитектуры. И, может быть, вид этого здания, втиснутого в шеренгу обычных домов, поразил меня и вызвал такое же удивление, какое пришлось бы мне пережить при встрече с живым московским боярином XVII века, затесавшимся в современную очередь у булочной.
       По вывеске я определил, что в этом здании размещен Горьковский банк. Я завернул туда. Мимо двух милиционеров в белых перчатках, по широким коленчатым лестницам и по полумрачному коридору я прошел, вместе с другими клиентами, в кассовый зал банка.
       Здесь глаза мои расширились. Глубокое очарование охватило меня при виде столь редкого высокохудожественного зала, сохраненного Советской властью в качестве одного из памятников старины. Многие люди, одетые в шинели, задрали головы и смотрели на потолок зала. Может быть, они, как и я, впервые вступил в этот зал. Сводчатый потолок пленил и взбудоражил их воображение своей пестрой росписью, дыханием буйной торговой нижегородской старины, мифологической фреской.
       Потолок представлял архитектурную комбинацию арочных сводов и секущих плоскостей, кривых линий и идеальных лучей, жестких граней и мягких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзовидных выпуклостей. Думалось, что неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно родилась именно в этом удивительном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного пространства жила здесь на плоскости и сама плоскость, как зеркало, казалось глубокой.
       Иконописная роспись потолка была пестра, как и сама жизнь давнишних международных нижегородских ярмарок. Фоном росписи служила кружевная художественная вязь, прерываемая пространствами рамок в виде квадратов и звезд, овалов и ромбов, треугольников и кругов, прямоугольников и трапеций.
       Причудливые рамки заполнены изображениями галер и древних парусников, Соломонов с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глазами и львоподобных царей с крестами и скипетрами в когтистых руках, двуглавых орлов со щитами Георгия Победоносца на груди и с круглыми богатыми "державами" в скрюченных пальцах косматых лап. Были здесь изображены также юные розоволикие конники с рогами изобилия в руках и с порхающими белыми голубями под тонкими ногами горячих вороных коней. Изображены звери в царских коронах и сердитые цари в звериных шкурах.
       Безграничная социальная фантастика. Она рождена была плодотворной почвой шумевшего на весь свет Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей изо всех уголков планеты. И синкретизм вкусов, быта, культуры, политических страстей и народных сказаний - все это отразилось в причудливой росписи на потолке кассового зала Горьковского банка.
       Три огромных пятиярусных бронзовых люстры висели под сводами потолка, поблескивая резными колпачками электрических свеч. И чувствовалось, что электричество недавно пристроилось к древней потускневшей бронзе величественных люстр, знавших стеариновые и сальные свечи с их мерцающими и стелющимися острыми голубоватыми язычками пламени и синими спиральками дыма над черными корешками погасших фитилей.
       Это было во времена, когда в углу крестьянских хат на Волге стояли небольшие толстоногие столы, покрытые грубыми домоткаными скатертями и заваленные краюхами еще теплого пахучего хлеба, уставленные берестяной солонкой с крупной солью, зелеными кружками из оббитых бутылок с холодной водой, расплесканные капли которой дрожали на жестком ворсе скатерти, как роса на узеньких стебельках травы. Это было в старину. А теперь и на бронзовых люстрах и в крестьянских хатах сияло электричество. Краюхи хлеба убраны в поставцы и буфеты, а столы завалены журналами и газетами, на стенах мифологические образы вытеснены реальными портретами народных вождей.
       ......................................................................................
       Растревоженный влиянием неспокойной нижегородской старины, вышел я из банка на улицу и зашагал к городскому "детинцу", к Кремлю, расположенному на Часовой горе.
       Буро-красные стены Кремля с квадратными и круглыми башнями, с хмурыми глубокими проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное косматое небо, встали передо мной, как живая история, как воскресшие века, о которых когда-то читал я летописи и книги. Я тогда еще не знал, что мне суждено будет своими глазами узреть те места, где княжил честолюбивый князь Константин Васильевич, построивший в 1350-1352 годах храм боголепного Преображения и перенесший туда из Суздаля греческую икону с изображением Спаса, чтобы закрепить свою власть и ценою измены Руси сохранить независимость Нижнего Новгорода от Москвы, собиравшей русские земли воедино и готовившейся к свержению татарского ига.
       Князь Константин позволил даже новгородским женщинам избить посланца тогдашней Руси и горячего сторонника объединения русских земель под эгидой Москвы - Сергия Радонежского. Этот мудрый игумен Радонежского монастыря и лучший советник московского князя Дмитрия Ивановича, рассерженный на нижегородских драчливых женщин, сказал пророческие слова: "Вот город. Дома все каменные, а люди железные". История подтвердила правоту этих слов. В 1392 году Нижний Новгород вошел в состав владений московского князя и, за вычетом трех лет - с 1411 по 1414 г. (В эти годы князь Даниил Борисович, поддержанный татарским ханом, снова было восстановил Нижегородское великое княжество. Но московские войска выгнали изменника из города, а народ стал твердо поддерживать Москву), всю свою последующую историю строил как ревностный помощник Москвы в деле создания единого русского государства.
       В 1505 году нижегородцы отбили натиск татар, осаждавших деревянный кремль, и построили церковь Ильи-пророка на том месте, где ядро кремлевской пушки убило самого Мурзу Ногайского, а через три года был заложен каменный Кремль, к стенам которого сейчас привела меня жизнь.
       Он уже дряхл, но по-прежнему верен Москве, про которую историк Карамзин писал, что "Москва будет всегда истинною столицей России". И слышится мне медный голос вечевого колокола, и гомон нижегородских людей и пламенная речь Минина, призвавшего новгородское ополчение триста тридцать с лишним лет тому назад на выручку Москвы от поляков. Теперь Нижний Новгород, вместе со всем народом страны, смертным боем встал на выручку России и кует, без устали кует неизбежную победу над фашистской Германией.
       В детстве пришлось мне слышать рассказ учительницы Лидии Васильевны Шаталовой о том, будто бы, изгнав поляков из Москвы, князь Пожарский и нижегородский староста Минин взошли на Сухареву башню и с высоты этой сизой четырехугольной громады искрящимися глазами радостно посмотрели на освобожденную Москву.
       Может быть, в жизни было по иному, чем рассказывала нам учительница, но мы всегда благодарили ее за теплое посредничество между нами и прошлыми веками родной земли. По ее рассказам мы составили себе представление о достопримечательностях нашей столицы. Она рассказала нам о храме Василия Блаженного с его многочисленными куполами и радужной зубчатой центральной главой, похожей на фигурную пробку одеколонного флакона. Она рассказывала и о Симоновом монастыре с платформой у колокольни, откуда встарь москвичи тревожно наблюдали за черными тучами приближающихся с юга татарских орд. Говорила она и о Воробьевых горах и о многом другом. Впоследствии я узнал, что, увлекшись рассказами о Москве, Лидия Васильевна произвела временные смещения и повествовала нам о более поздних достопримечательностях столицы, не имевших еще места во времени Минина. Она рассказала, например, о Петровском театре с плоской кровлей и портиком с вознесенным над ним алебастровым Апполоном, который, стоя на одной ноге в алебастровой колеснице, твердо управлял тройкой рьяных алебастровых коней...
       По ассоциации моих дум о Родине, все это вспомнилось мне в момент, когда с взволнованным трепетом в сердце проходил я через широко распахнутые башенные ворота во внутрь Горьковского Кремля. Чем объяснить эту взволнованность, этот трепет сердца? Думается мне, что очень дорога нам слава прошлого, без которой не было бы и сегодняшней громовой славы России, и в этом все объяснение.
       Во дворе Кремля было сыро. Серые асфальтовые дорожки ручьями текли мимо молодых елей и сосенок, напоминавших своей колючей зеленью двор Московского Кремля. Только не было здесь московской строгости и московской пестроты зданий. Здесь меньше, чем в Москве, пахло стариной. Здание обкома партии и облисполкома - вполне современные здания, входящие в ансамбль построек Горьковского Кремля. Плоскостенные и не обремененные лепными скульптурными украшениями, с глубоко изрезанными углами и с многочисленными переплетами широких окон и стеклянных веранд, они напоминали даже своим видом легкие постройки южных приморских городов.
       Но дальше, за этими домами, дохнула на меня многовековая старина. Слева тянулось длинное сумрачное каменное здание. Местами оно было в два, местами - в три этажа. Заплесневелые, позеленевшие кирпичи фундаментов и железные решетки в глубоких окнах. За решетками мерцали угрюмой чернотой старинные стекла.
       В давние времена здесь был застенок. В мрачных комнатах, освещенных трепетным светом факелов, однотонно скрипели дыбы и воеводский палач не спеша опускал свистящий кнут на голую спину пытаемого. И мне стало жутко и душно в этом тихом теперь и холодном дворе. Я прошел к одному из контрфорсов и взобрался на кремлевскую стену. Эту стену строили русские люди по планам итальянского зодчего Франческо в начале XVI века. И она, смотрясь в воды Волги и Оки, выдержала невзгоды столетий и святыми камнями своими рассказывает нам о доблести предков наших и вдохновляет нас на ратные и трудовые подвиги.
       Высоки и грозны были кремлевские стены Нижнего Новгорода, крут и высок здесь берег Волги. Русские умели выбирать место для оборон, как и умеют наступать против своих врагов.
       ......................................................................................
       На кремлевской стене мне не удалось побыть вволю, так как строгий и настойчивый охранник, появившийся вдруг рядом со мною на стене, потребовал сойти вниз.
       - Запрещено разгуливать здесь, - сказал он. - Несчастный случай может произойти, а реставрацию мы еще не сделали...
       Из этого объяснения я понял, что трехвековой возраст Кремля дает себя знать. Старик нуждается в омоложении и Горьковский горсовет не должен пожалеть на это средств. Но со стены мне пришлось все же уйти. И ушел я на берег Волги.
       Я уже со стены видел, что крут и высок этот берег. Трехэтажные казармы, расположенные у его подножья, казались мне с высоты берега маленькими и ничтожными. Стоя у кремлевской стены, я чувствовал себя по отношению к этим казармам как человек, находящийся на тридцатом этаже небоскреба.
       Правее меня, на откосе, торчало деревянное здание с островерхой кровлей и двумя деревянными башенками. Это бывший ресторан охотников. Любили здесь волжские охотники выпить и закусить, а потом похвастать друг перед другом, рассказать были и небылицы, без чего настоящие охотники не могли жить.
       Широкая, не песенная, а настоящая живая Волга, покрытая льдом с темнеющей полосой воды у берега, серела внизу. В тумане утопал противоположный берег и еле маячили там кустарники, чернели домики рыбаков, чернели редкие деревья.
       Сквозь туман казалось все это будто бы утонувшим в мутной воде. Немногие художники умеют так писать свои картины. Но и они никогда не достигнут в своем искусстве подобного обворожительного совершенства, и кистью своей не превзойдут прелести волжской натуры, которая столь глубоко взволновала меня и оказалась милее самой лучшей фантазии и гениального художественного вымысла. В этом видении двигалась и горела жизнь, порождавшая в моей душе крылатую грезу о завтрашнем дне. Впервые, пожалуй, я видел здесь натуру, так удачно конкурирующую с живописью. Определяющую роль играло пространство и расстояние, при котором иллюзия достигала классического предела. И, наверное, подойди я ближе к противоположному берегу Волги, видение потеряло бы свою поэтическую обворожительность, и в нем угасла бы жизнь...
       ......................................................................................
       На площади Минина и Пожарского необычно громко затрещал мотоцикл. Я оглянулся, но ничего не увидел. Закрывая от моего взора всю площадь, спиной к Волге стоял высокий памятник Валерию Чкалову. Огромный, голубоватый Валерий смотрел на площадь. Не так любил стоять он при жизни. Живой Чкалов стоял на крутом волжском берегу и смотрел на могучие воды. И вид Волги рождал в нем жажду одоления стихии пространства. Ему казалось тогда, что крылатым взмахом своих рук он может отделиться от земли, пролететь над Волгой, облететь весь земной шар. Потом он летал на стальных крыльях советской авиации и погиб, как горьковский сокол. Рожденный летать и умирает в небе.
       Долго стоял я у памятника великому летчику, но так и не понял, зачем повернули мертвого Чкалова спиной к Волге? Никаких других мотивов, кроме традиционной дани сценическому такту, обязывающему артиста быть лицом к публике, здесь нет. Ну что ж, заставили Чкалова повернуться лицом к гуляющей на площади публике! Восторжествовала сцена, но насколько упала символическая значимость памятника! Погас символический пламень! И чтобы вновь зажечь его, памятник Чкалову надо повернуть лицом к Волге. Валерий любил бурю жизни и меньше всего хотел бы вечно смотреть на городскую площадь, дисциплинируемую милиционерами и круглыми указателями допускаемых скоростей движения коммунального транспорта.
       Не встретилось бы большой технической трудности повернуть памятник лицом к Волге. Не будут при этом нарушены никакие пропорции: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен. Но идея памятника станет тогда иной, настоящей: бессмертное дерзновение и неутолимая жажда одолеть стихию природы, стихию пространств. Именно это всегда влекло Чкалова на подвиг, было сущностью его характера.
       ......................................................................................
       Далее я не знал, куда мне идти, что посмотреть. Город, огромный и разбросанный, лежал передо мной как не прочитанная большая интересная книга. И читать бы ее и читать, но день клонился к концу, а были прочитаны лишь первые страницы, взволновавшие меня сильнее самых знаменитых романов. Но все же в этот день я успел побывать и в стенах, где проходило детство Алексея Максимовича Горького.
       На трамвае спустились мы под гору, миновали Лыковую дамбу, соединяющую Свердловский и Куйбышевский районы (Здесь, похороненная под земляной насыпью и заключенная в канализационные трубы, как и московская речка Неглинная, под землей текла знаменитая речка Почайна), и через Добролюбовскую улицу попали в древнейшие кварталы города. На Краснофлотской улице (до 1918 года она называлась Ильинкой) я и один из моих товарищей, встреченный в трамвае, вышли из вагона, а вскоре оказались на Почтовом съезде в приземистом одноэтажном домике пепельно-розового цвета с нахлобученной кровлей и с выпученными, как глаза у рака, мутными окнами.
       В бытовом музее детства Максима Горького, известном под названием домика Каширина, мы встретили огромного человека, напоминающего своей внешностью самого Горького. Широкоплечий, на целый метр выше каждого из нас, седой и усатый, он показался мне сначала очень угрюмым и сердитым. Но прошло несколько минут и от первого впечатления ничего не осталось. Товарищ Хитровский оказался веселым, юмористически настроенным человеком, в котором так удачно сочетались горьковская внешняя суровость и горьковская постоянная радость жизни. С ним и прошли мы по домику-музею.
       Две небольших комнаты, кухня и сени - вот и весь дом. В кухне, занимая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь, какую знал я и видел с детства в своей родной избе.
       У порога стояло деревянное ведро с водой и розгами, которыми ежесубботно дед Каширин сек своих внуков перед тем, как отправиться к всенощной службе в храм.
       Через парадную комнату деда Каширина мы прошли в комнату Акулины Ивановны, бабушки Горького. Деревянная кровать с периной, стеганным одеялом и горой подушек занимала более половины всей комнаты. Неподалеку стоял обитый железом сундук, о котором упоминал Горький в своем "Детстве". Играясь на этом сундуке, маленький Алеша переживал постоянную тревогу и боялся, что спину ему срежет когда-нибудь медный сверкающий маятник часов, висевших над сундуком на оклеенной зелеными обоями стене. И по сей день висят на стене эти старинные часы с тяжелыми гирями и устрашающе большим маятником.
       В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала своему внуку, будущему гениальному писателю, чудесные русские сказки, животворно повлиявшие на характер и на творчество Горького.
       Уходя из домика-музея, я уносил в своем сердце новое чувство и новые мысли о Горьком, как о человеке, который действительно вышел из жизни, из народа. Он знал боль и горечь розги, знал тесноту комнатушек, давивших своими стенами большую семью. И поэтому он так страстно хотел простора для всех тружеников планеты, хотел свободы и жизни. Он был человечным человеком и в комнате своей бабушки, и на сундуке, и на скамейке под розгой деда, и на просторе целой планеты, овеянной его славой. Да, название волжского города именем Горького вполне органично: они оба великаны и достойны друг друга.
       ......................................................................................
       Лишь вечером возвратился я в Тобольские казармы. Было девятнадцать часов срок пять минут 27 апреля 1945 года. В комнате перезванивали позывные Москвы.
       - Тише, - полушепотом предупредили меня товарищи, едва я переступил порог. - Сейчас будет передано важное сообщение...
       На носках, стараясь не стукнуть, прошел я к пустому стулу и уселся под самым репродуктором. Прошла томительная минута ожидания. Замерли серебряные перезвоны и торжественный голос диктора возвестил всему миру приказ  346 маршала Советского Союза Сталина о том, что войска Первого Украинского Фронта и союзные нам англо-американские войска ударом с запада и востока рассекли фронт немецких войск и 25 апреля в 13 часов 30 минут соединились в центре Германии, в районе Торгау на Эльбе...
       В этот вечер в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом Училище имени Фрунзе шло ликование. Во дворе заливалась гармоника, гремели песни, плясали люди. Победа жарко дышала нам в лицо, шумела крыльями над нами и над всем миром. А через три дня, 30-го апреля, войска Первого Белорусского Фронта прорвались в берлинский парк Тиргартен. Мы знали, что на углу этого парка, у реки Шпрее, расположен немецкий рейхстаг, над которым приказано Сталиным водрузить Красное знамя победы. И в два часа дня оно было водружено.
       Второго мая капитулировал Берлин. Теперь с нетерпением ждали мы последнего часа, который должен был пробить над Германией.
       В ночь под девятое мая меня пробудили позывные Москвы.
       В комнате было темно, в оконные стекла стучали редкие капли дождя. В репродукторе продолжался трезвон. Вдруг все оборвалось, затихло. Еле слышно шуршали токи в мембране.
       Я засветил спичку и взглянул на часы. Было три десять по горьковскому времени.
       - Внимание, говорит Москва! - с особой приподнятостью и торжественностью в голосе возвестил Левитан. - Подписание акта о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил...
       .......................................................................................
       Потрясенный этим событием, которое все мы с нетерпением ожидали и которое все-таки произошло внезапно, я закрыл глаза и опустился на стул. У меня смеялось сердце и от слез теплели щеки. Радости не было границ.
       Я прислушался. Стучали и шелестели за окном капли майского дождя, но мне чудилось, что шелестели листы истории. В 1648 году, после Тридцатилетней войны, курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм с тяжким вздохом подписал Вестфальский мир.
       - Лучше бы я не умел писать! - воскликнул курфюрст. - Лучше бы я не умел писать, чем подписывать свой позор!
       Тридцатилетняя война закончилась, как известно, полным разгромом Германии и потерей какого бы-то ни было ее международного значения. Но позор современной гитлеровской Германии неизмеримо более глубок и более заслужен немцами. Интересно, вспомнили ли, подписывая акт капитуляции, изречение курфюрста Бранденбургского о грамотности современные немецкие вояки - генерал-фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал Фридебург и генерал-полковник Штумпф? Им бы следовало вспомнить об этом сейчас, накануне неизбежного суда над ними, как над военными преступниками...
       Ход моих мыслей был прерван новым голосом из Москвы.
       - Совнарком СССР, - чеканил диктор... - постановил считать 9-е мая, ДЕНЬ ПОБЕДЫ, нерабочим днем... Всем советским государственным учреждениям в день всенародного торжества...поднять на своих зданиях Государственный флаг СССР...
       Не успели отзвучать последние слова диктора, как в квартирах всех корпусов городка вспыхнули электрические лампочки. Вместе с появлением электрических огней проснулись люди. На лестницах застучали сапоги и ботинки. В коридорах зазвучали песни. Под ногами плясунов задрожали полы.
       Наскоро одевшись, я выбежал на Арзамасское шоссе, чтобы выехать в город. Моросил дождик. В темноте слышались торжествующие заводские гудки. За Окой, в автозаводском поселке ярко светились огни. На канавинской линии сверкали синие молнии над дугами невидимых в ночи трамваев. На 84-м, на молочном заводе, на макаронной фабрике - везде звучали песни. Из города доносились звуки аккордеона.
       Фыркая и звонко стреляя выхлопной трубой, со стороны Мызы появился грузовичок. Я карманным фонариком просигналил "стоп". Празднично настроенный шофер остановил машину.
       - Вались в кузов! - закричал он, высунув голову из кабины.
       В кузове, обнимая друг друга и повизгивая с преувеличенным испугом, стояло десятка полтора девушек. Они впустили меня в средину и, качаясь и балансируя в такт покачиванию кузова, умышленно старались покрепче давить меня своими телами и упругими высокими бюстами, истосковавшимися по мужской ласке.
       - Скоро наши ребята с фронта придут и тогда мы не будем впускать мужчин в средину, а прижмем их к борту! - весело воскликнула одна из девушек, положив свои теплые руки мне на плечи и жарко задышав в затылок. - А пока мы вашего брата на вес золота ценим. Вот и вот... С днем Победы поздравляю!
       Девушка сказала еще что-то задушевное и теплое, потом неожиданно поцеловала меня и захохотала. Смех ее был столь молод и заразителен, что через секунду в кузове не осталось ни одного человека, который бы не смеялся и не обнимал другого. На маленькой площадке грузового кузова машины плескалась большая живая радость победителей в Великой Отечественной войне.
       ......................................................................................
       На Первомайской площади было светло от огней и ракет.
       Шофер остановил машину и дал мне сойти, а грузовичок покатил налево, к Окскому мосту. Девушкам надо было спешить на вокзал. Маша мне руками и платками, они продолжали петь и приплясывать в кузове, отчего скрипели рессоры и машина покачивалась, как лодка на волнах.
       Любуясь толпами поющих и пляшущих на площади людей, любуясь огнями ракет и фейерверков, я прошел через всю Первомайскую площадь и улицей Свердлова, тоже полной гуляющей публики, вышел к памятнику Кузьме Минину. Там кипело и бурлило людское море. Точно разноцветные огоньки волжских буев, там и сям горели карманные фонари. С балконов, с крыш, со стен кремля взлетали трескучие ракеты, заливая площадь ярким мигающим светом. На мокром от дождя темносером асфальте золотыми искорками метался отраженный свет, кружились танцующие пары. Под наскоро устроенными палаточными навесиками добровольные музыканты исполняли на патефонах самые нежные вальсы.
       Шел мелкий холодный дождь, перемешанный со снегом. Но радость людей была столь велика, что они не замечали непогоды. В душе у них была весна и в груди неудержимым потоком кипела энергия.
       Везде были огни. В огнях блестела и сверкала мощная фигура Минина, поднятая на гранитном постаменте. У подножия памятника великому нижегородскому гражданину, необычно рано проснувшись в эту великую ночь, мальчишки отбивали "гопака".
       Мне вспомнилась первая ночь войны. Она застала меня в Курске. Я видел, как тогда на долгие годы были погашены огни. Теперь была на исходе последняя ночь войны и наступало утро мира. Снова зажигались огни. Они горели не только в квартирах, в витринах и в уличных фонарях. Они горели в каждой человеческой душе. Горели огни победы, зажженные в ночь под 9-е мая 1945 года в три десять утра по горьковскому времени.
      
       Апрель - май, 1945 года.
       Город Горький.
      
      

    1

    244

  • Комментарии: 1, последний от 24/09/2019.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 711k. Статистика.
  • Очерк: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.