Белых Николай Никифорович
Повести. Сборник

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 24/11/2018.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Размещен: 24/09/2008, изменен: 17/02/2009. 1201k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • после
  • Скачать FB2
    • Оценка: 7.00*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник повестей автора Н.Белых,написанных им после 1945 года на военные и мирные темы.

    • Н. Белых

      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ПОВЕСТИ

    ЛЕБЕДИНСКИЙ ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ

    ПОВЕСТЬ

      

    1. ЗНАКОМСТВО

       Девушка в шерстяном голубом платке робко оглядывала черными любопытными глазами пассажиров вагона, прислушиваясь к разговорам.
       "Все говорят о Лебедях и о Лебедях, - роились ее мысли. Вагон сильно качало. Нагоняла тоску жестяным дребезжанием консервная банка на откидном столике у окна. - Уживусь ли я в этих Лебедях? Еду по комсомольской путевке, а нет у меня там ни одного знакомого человека. Наверное, хлебну скуки и горя в этих Лебедях".
       - Мы туда первыми приехали в августе 1956 года, - как бы откликаясь на мысли девушки, продолжал рассказывать куратор Ильинский, русый худощавый человек с веселыми карими глазами. - Тогда мы увидели обыкновенное захолустное село - с курами, гусями, поросятами на улицах, деревянные хатенки. Никакого промышленного вида. Поговорили с населением о залежах руды и о необходимости ее разработок. Народ здесь любознательный, с нашими планами согласился. И начали мы строить поселок "НОВЫЕ ЛЕБЕДИ", переселяя туда людей. На месте старого поселения, возникшего в XVII веке, приступили к вскрышным работам...
       - Чем же вы тогда вскрывали руду? - спросил один из парней, тоже новичок, ехавший в Лебеди по комсомольской путевке.
       - Признаться, своей техники у нас тогда не было, - повернувшись на голос, сказал Ильинский. - Но мы заключили договора с подрядными организациями и провели обвалование участка гидроотвалами, устроили дамбы. В начале пятьдесят седьмого прислали нам первый экскаватор "ЭКГ-4". Тогда же образовалось Лебединское рудоуправление. И пошли к нам люди со всех краев земли. Возник как бы Лебединский перекресток людских дорог и судеб. С народом пошло дело веселее. Создали два вскрышных участка на лебединских землях. Возник отвально-дорожный участок. Потом оформили железнодорожный отвал, построили автоцех, разные другие службы...
       У девушки, слушавшей этот рассказ, начало постепенно облегчаться в груди. "Оказывается, еду не на голое место, - мелькнули мысли. Передвинула на коленях белый узелок с едой, покосилась на соседей. Они тоже молчали. - Видать, новички? Самим рассказывать нечего, вот и слушают. Да и что расскажешь, если биография вместится на листочке из ученической из ученической тетради..."
       - А как там у вас со земснарядами? - свесив косматую рыжую голову со средней полки, спросил сероглазый паренек. - Расскажите, Евгений Михайлович. А то я мечтаю работать на этих машинах, но представления о них не имею.
       - Об этом лучше всего вот этот бывалец, - кивнул Ильинский на рослого широкоплечего парня. Тот глядел через окно на перелески, проплывающие в синем утреннем тумане, на мелькавшие придорожные деревья и столбы с провисшими нитями телеграфных столбов и думал о чем-то своем. Тогда Ильинский окликнул его:
       - Слышите, Петр Васильевич, ребята интересуются земснарядом. Расскажите им.
       "Петр Васильевич, - девушка недоуменно пожала плечами, когда парень повернулся от окна. - У него же совсем мальчишеское лицо и по-детски широкие голубые глаза, так что звать, так что звать бы его просто Петей..."
       Да и сам Петр Васильевич покраснел до ушей, замялся. Но тогда рыжеволосый закричал звонким петушиным голоском:
       - Граждане, прошу тишины. О земснаряде сейчас расскажут...
       Петр Васильевич понял, что рассказывать надо. Он покосился на дребезжащую банку, взял ее и сдавил в ладонях. Бросил в урну под столиком и усмехнулся:
       - На днях один корреспондент писал в газете и уверял читателей, будто они дети, что руда - не консервная банка и ее нельзя вскрывать. Скажу прямо: чепуху написал журналист! - в голосе рассказчика прозвучала жесткая нотка осуждения человека, написавшего о том, что самому ему совсем неизвестно. - Да, чепуху написал! И сами вот определите, опираясь на наши факты. Наш коллектив ЗЕМСНАРЯДА  507 работал на Волго-Доне и на Куйбышевской ГЭС, теперь прибыл в Лебеди именно за тем, чтобы вскрывать руду, а не консервные банки или чьи-то письма. Да-да-да, земснаряд - это необъятная махина. Мы его на Волге разобрали на тысячи частей, загрузили около ста железнодорожных платформ, да вот и перевезли в Лебеди. Милости просим, поглядите, что делается в Лебедях. На первом выступе, например, свистящая струя водная вырывается из мониторов под давлением двенадцать атмосфер и своим секущим ударом подрезает грунтовую кручу. Многие тонны пород превращаются в месиво, всасываются через люки и мчатся по трубам на отвалы. Твердые породы грызут стальными челюстями экскаватора. А потом вмешиваются в дело земснаряды...
       - И по скольку же они глотают? - дотошно допрашивал рыжий.
       Петр Васильевич усмехнулся, скребнул ногтем густую черную бровь.
       - Не глотают, а отгоняют, - сказал он. - В сентябре отогнали на отвал 375 тысяч кубометров грунта одним нашим земснарядом. Да еще соседский не меньше отогнал. В ста метрах от нас работает. Там у них командует Сергей Иванович Хлесткин. Раньше их земснаряд был на Каховской и Кременчугской ГЭС.
       - И новичков на земснаряд принимают? - неожиданно спросила девушка, и сама испугалась этого вопроса, начала торопливо развязывать и завязывать узелок с едой. - Я не о себе, просто так...
       - Принимают, - серьезным голосом сказал Петр Васильевич. - За усердие и сноровку дают повышение. Вчера командир земснаряда перевел Николая Колпакова и Владимира Жихарева из рядовых в старшие матросы.
       - Будь я командиром, такую красавицу сразу бы в старшины, - озорно подмигнул рыжий на девушку. - Честное слово!
       - Ростом не вышел! - огрызнулся на него каштановолосый парень в серой кепке и тут же обернулся к сконфуженно угнувшейся соседке: - Не робейте! В Лебедях найдем любую работу.
       Девушка немного отодвинулась от этого сероглазого соседа, возразила:
       - Вам легко говорить, а у меня в Лебедях ни одного знакомого человека. Да и сама ничего не умею. После десятилетки поработала немного в колхозе учетчицей, сюда вот дали путевку в райкоме комсомола.
       - Учетчицей? Да это же специальность! - воскликнул парень, не замечая в азарте, что люди в вагоне прекратили разговор и наблюдали за ними. - У нас уже работает одна, Валя Шимраева. И не бойтесь, найдутся знакомые. По себе сужу...
       - Расскажите, - девушка более доверчиво подвинулась к нему, пригласив в то же время рабочего присесть на освободившийся уголок лавки. - Я люблю слушать о жизни.
       - Жизнь моя что, она обычная, - заволновался парень, двинув кепку вперед-назад, расстегнул от внезапно охватившей его жары синюю фуфайку, из-под которой сверкнул на кармане гимнастерки комсомольский значок. - Из Барнаульского строительного техникума попал я на строительство Московского университета, потом приехал в Лебеди. Записали в плотницкую бригаду Николая Ивановича Данилова. Сам он из села Арбузовки вблизи Ульяновска, а теперь стал масштабным человеком. Награжден орденом Ленина. Со мною встретился здесь один знакомый, раньше служил на эсминце...
       - Это вы про моего соседа? - вмешался сидевший на уголке лавки человек с подстриженной серой бородкой и железными очками на длинном горбатом носу. - Про Матюшку Никулина? Фартовый парень. Живет в домике у карьера, работает бригадиром ремонтников.
       - О нем. А что?
       - Да ничего, к слову пришлось. Меня то вы знаете? Рекомендуюсь: Непоседов Василь Митрич. Родом из Лебедей. Вырос в Касторном по родству. О-о-о, пришлось на своем веку походить-поездить по матушке Руси. Теперь остепенился. Евгений Михайлович не даст сбрехать. На самосвале работаю.
       - Верно, - кивнул Ильинский. - И неплохо работает.
       - Мы - Лебединские и Касторенские - такие есть, - Непоседов расправил плечи. - Мы за что возьмемся, чистим до блеска. Ну, я вот насчет знакомства хочу, потому что, слышу, девушка беспокоится. Знакомство по-разному понимается. В Лебедях я родился и вырос, а теперь вся местность и населенность стали незнакомыми. Вместо прежних хат и улиц, колодцев и осокорей везде чернеют траншеи и невиданные широкие балки с узкими переходами, высятся многоэтажные корпуса, сверкают стальные столбы, гудят паровозы, краны размахивают стрелами, оглушает железный грохот. От старого осталось одно вымирающее ободранное бурое здание церкви, похожей на сказочную бабу-ягу в калмыцкой шапке. Говорят, для музея оставили.
       Помолчав немного, Непоседов оживленно засмеялся:
       - Недавно поехал я в Старый Оскол по делу. Через сутки вернулся в Лебеди и заблудился. Туда-сюда, пропал насос водяной скважины. Нету, хоть убей! Гляжу, высунулся он из земли и торчит на высоте метров в десять. Будто удивляется моему маленькому росту и моей невозможности покачать его ручку.
       - Да что же это за чудо?! - воскликнула девушка.
       - Э-э-э, милая, не знаю, как зовут вас? Катя? Очень хорошее имя. На фронте приходилось петь "Катюшу". Поем и теперь в свободное время. Да, насчет насоса. За мое отсутствие потребовалось сделать кулон для галереи транспортера руды в корпуса мелкого и среднего дробления, к сортировочной. Вот и сдвинули грунт толщиной в десять метров вокруг трубы насоса. Где же тут было узнать местность, измененную за один день?
       - Лебеди, Лебеди! - прервав рассказ Непоседова, зашумели люди, двинулись к выходу. - Поторапливайся, товарищи, поезд стоит всего две минуты.
       Голубоватый сентябрьский туман клубился над мокрым лугом и Оскольцом-речкой, над густой ольховой рощей. Длинная колонна рабочих плыла в нем черной широкой рекой через рельсы и желтую песчаную занось к серевшему вдали рудничному комплексу построек.
       Парень в серой кепке не отставал от Кати, норовя подхватить ее под руку всякий раз, когда она цепляла туфлей за камень или шпалу, преувеличенно вскрикивала: "Ой, чуть не упала!"
       - Держись, Катенька, держись! Зашибешься, не примут на работу.
       - Не зашибусь, - лукаво посмеивалась она, заслоняясь от спутника ладонью и растопыренными пальцами. - Не бери, пожалуйста, под руку. Мы еще незнакомы.
       - Зови меня Петей. А еще у меня есть дружок, Ванюшка Ковалев из Сергеевки.
       - Нисколечко мне неинтересно про Ковалева, - возразила Катя, сморщив свой красивый узенький нос. - Поговорим лучше, как мне на работу побыстрее.
       - Ка-а-атенька! - подпрыгнул Петр от радости. - Да я об этом сейчас же поговорю с начальником отдела кадров. Видишь человека в коричневом плаще? Это он. Догоню и поговорю.
       - Разве ж так можно?! - Катя успела вцепиться в рукав его фуфайки и ласково упрекнула Петра: - Зачем блатные приемы, если можно зайти в контору, как все люди?
       Некоторое время шли они молча, слушая гул толпы. Потом Петр прервал молчание и показал Кате рукою на белесые песчаные дюны:
       - Все это намыли земснаряды. На днях мы обсуждали на комсомольском собрании вопрос, и решили ходатайствовать о постройку завода силикатного кирпича. Тут же сырья миллионы и миллионы кубических метров.
       - И места красивые. - Голос Кати нежно дрогнул, щеки покраснели. - Наверное, сложат о Лебедях песню, как про Ангару.
       - Про нас, конечно, надо бы написать. Да сухарь-редактор, небось, скажет писателю: "написано в общих чертах, не пойдет".
       - А мы в Обком партии или в ЦК напишем, от имени рабочих. Что, Петя, разве нельзя?
       - Можно, и напишем.
       Слушая Петра и не замечая льющегося мимо них потока людей, Катя придержала товарища за рукав на мосту из огромных бетонных плит. Отсюда были видны толстые трубы земснарядов. Они раздутыми серыми удавами убегали к отвалам. В них хлюпала и сердито ворчала разбавленная водою порода.
       - Гляди, Петя, утка!
       Действительно, среди осок и травы колыхался серый веер утиного хвоста, по воде, отливавшей свинцовым блеском, разбегались круги.
       - Нырнула утка, за добычей охотится, - сказал Петр и незаметно взял Катю под руку. - Идем?
       - Ну что ж, пошли, - не возразила Катя, зато носком туфли шибанула с моста песок, чтобы напугать утку и посмотреть ее. Утка встрепенулась. Вынырнув, она закрякала и с испуганно вытянутой шеей быстро скрылась в осоках.
       - Видать, бессемейная, - пожалел уточку Петр. - Одна и ей скучно. Наверное, девушкам тоже бывает скучно, если нет сердечного друга?
       Катя многозначительно посмотрела на него.
       - Об одном прошу тебя, если ты можешь быть хорошим другом, не говори мне о любви, пока узнаем друг друга глубоко.
       Петр вздрогнул.
       - Хорошо, так и будет, - сказал он. Они поглядели друг на друга. И в глазах, во всем их облике засветилось что-то чистое и восторженное, полное большой надежды.
       И снова они замолчали, шагая вдогонку колонне рабочих.
       - Вот и наши Лебеди, - прерывая молчание, показал Петр на целый лес металлических столбов с проводами, жемчужными гирляндами изоляторов, матовыми шарами непогашенных ламп. - Здесь электрическая подстанция. А в трехэтажном корпусе разместится горняцкая больница. Правее, видишь, чернеет копер с колесами и тросом на первом стволе водооткачки.
       - А вон там, на гребне насыпи?
       - Четырнадцатикубовый экскаватор, - пояснил Петр. - У него стрела в семьдесят пять метров длины, а сам весит более двух тысяч тонн. Целый завод. Идем-ка напрямик! Не боишься?
       Тропинка привела их через балки, траншеи и котлованы к стоявшему на пригорке длинному серому одноэтажному зданию из шлакоблоков. По фасаду сверкали десять квадратных окон, темнела одна рыжая дверь с узкой медной скобкой.
       - Здесь отдел кадров, - помогая Кате взбираться по узкой деревянной лестнице без перил, сообщил Петр. - Нам сюда.
       Переступив порог крохотной приемной с маленьким столом и единственным стулом возле него, они увидели за невысоким деревянным барьером у вешалки худощавого человека с усталыми серыми глазами и немного обвисшей нижней губой. Он суетился, не в силах пристроить на крючке свою черную кепку.
       - Вот же чертово неудобство! - вместо приветствия воскликнул, обернувшись к вошедшим. - Вы ко мне?
       Катя подала путевку.
       - Так, значит, к нам? - улыбнулся и добавил: - Я вас видел в вагоне, а теперь состоялось знакомство. Моя фамилия Пузырев.
      

    2. СУББОТА

       - Что же мне с вами? - спросил Пузырев и начал звонить кому-то по телефону. Назвонившись, снова повернул лицо к посетителям: - Пойдете на опускной колодец?
       Катя не поняла вопроса и беспомощно взглянула на Петра.
       - Зачем ей на опускной? - возразил Петр. - Я вот заканчиваю послезавтра курсы и перехожу из плотников в экскаваторщики, ее рекомендую в тачковщицы.
       - Ну-ну! - Пузырев погрозил пальцем и начал торопливо застегивать на себе плащ. - Сам провожу девушку к Оборневу. А то, вижу, парень, ты ее норовишь в другую сторону.
       Но Пузыреву не удалось проводить Катю. Ворвался черноватый моложавый мужчина в черном плаще и с желтой шагреневой папкой подмышкой. Не поздоровавшись, закричал:
       - Немедленно, Пузырев, звони в лагерь и скажи, что главный инженер приказал немедленно вести народ к объектам! Не понимают разве, что сегодня суббота, день короткий? Да-да, день короткий.
       Кате не понравилось, что в голосе инженера, в темноватых глазах и на остреньком сухощавом лице отражалось смятение.
       - Воля у него, видать, не твердая, - улучила возможность шепнуть Петру.
       - Человек штурмовщины, - шепнул Петр в ответ и потянул Катю за руку к двери. - Пойдем сами, а то они засядут у телефона, не дождешься.
       В расположенной на пригорке конторе Оборнева, куда они вошли, имелось одно окно с рамой из толстых некрашеных брусьев и грубая этажерка с черным телефоном на нижней полке, с папками бумаг - на верхней.
       "Скучно здесь и грязно, - возмутилась Катя и чуть не закашляла от спертого протабаченного воздуха. - Каково же тут людям сутками просиживать у грубых столов на скрипучих табуретках?"
       Среди склонившихся над кальками, Петр узнал и показал Кате глазами Оборнева, тридцатилетнего человека в черной кепке, с торчавшими из-под небольшого козырька космами негустых волос с рыжеватым отливом.
       - Имейте в виду! - кричал Оборнев. - По чьей-то вине галереи смещены относительно оси перегрузки. Я еще не знаю, к чему это поведет, но добра не жди.
       - На кальке есть привязка, - возразил человек, сидевший к вошедшим спиною. Тогда Оборнев накинулся на него совсем сердито:
       - Не умничайте, Василь Петрович! Неизбежно отступить от "Б" на пятьдесят миллиметров. Конечно, ошибку проекта не исправим, но беду, возможно, уменьшим.
       - Товарищ Оборнев, - решительно шагнув к нему, сказал Петр и протянул путевку. - Распорядитесь, пожалуйста, насчет девушки. Мы ведь спешим на смену.
       Машинально заглянув в путевку, Оборнев отложил ее.
       - Подождите немного, соберусь с мыслями! - он некоторое время задумчиво сидел над калькой. Губы его нервно подергивались, зубами грыз карандаш. Ничего не решив о чертежах дуговых ажурных ферм под складской галереей, ленточного транспортера и других сооружений, он встряхнул головой и встал: - Ладно, Василий Петрович, отпущу людей, - кивнул на Катю с Петром и еще на четырех парней, молча сидевших на табуретках у окна. - Отпущу, потом выйдем на место. Хоть и сегодня суббота, день короткий, а надо: в кабинете не исправишь.
       - Согласен, - Василий Петрович устало зевнул и даже потянулся. - Просидели мы ночь за столом, голова идет кругом.
       - Ладно, сейчас проветримся, - примирительно сказал Оборнев и сейчас же повернулся к парням: - Вы откуда? Какие разряды?
       - Из Скородного, из Касторного, - за всех ответил парень в фуражке с серебряным ключиком на околыше. - У меня четвертый разряд плотника, товарищи без разряда. Но у них есть желание работать.
       - О-о-о, желание я считаю высоким разрядом, - усмехнулся Оборнев. - Все вы трое пойдете учениками. А ты, разрядник, к Журавлеву. Получи топор, наладь получше. В понедельник к восьми утра на работу.
       - А мне что? - спросила Катя.
       - Идите с Громаковым на опускной колодец. Если там понравится, в понедельник оформим.
       Петр понял, что Пузырев все же успел позвонить сюда, и не стал спорить. Взяв Катю под руку, повел ее по забитому машинами двору мимо шумевшей лесопильной рамы.
       - Петя, во, какие колеса! - задержалась Катя на пригорке перед поразившими ее размерами маховиками.
       - Не колеса, а маховики, - авторитетно разъяснил Петр. - По тридцать пять тонн в каждом. А вот и станины к ним. Руду дробить нужно тяжелыми средствами.
       - Ох, ты! - снова восхитилась Катя, прочитав меловую надпись на станинах: "Бок негабарит. 42 тонны. С горок не бросать, при маневрах не толкать". - Какой же богатырь может бросать или толкать такие громадины?
       -Новому человеку трудно разобраться сразу во всем, но рабочий класс все может, - с нескрываемой гордостью сказал Петр, простер руку в даль, где за песчаными дюнами синело сквозь проредь тумана водохранилище, возвышались на нем желтые деревянные постройки, похожие на корабли. - Это море и все, что видишь, потяжелее маховиков и станин, а рабочие подняли, создали. Скоро будем давать стране миллионы тонн руды. И надо для этого толкнуть все, что потребуется, сколько бы в нем не весило тонн.
       - Нужно, Петенька, - сказала она нежно и негромко. Потом, взглянув на свои часики, вздохнула: - Время как быстро пролетело, мы не успели осмотреть.
       - Да, нам нужно поспешить, до начала смены двадцать минут.
       Они расстались у блестевшей смолою цилиндрической стены опускного колодца, так как Катя захотела сама поговорить с начальством. Здесь к ней и подошел среднего роста мужчина с припухшими веками серых прищуренных глаз.
       - Прораб Маковецкий, - отрекомендовался он. - Видел я вас вместе с Громаковым. Вы ему сестра?
       - Да нет, я его впервые увидела, почти не знаю. И вас не знаю.
       - Ладно, еще узнаете. Если пришли ко мне, придется немного подождать. Крановщик, вижу, волнуется.
       Катя с интересом наблюдала за жестикуляциями споривших о чем-то метрах в тридцати от нее Маковецкого и крановщика, скуластого парня в серой брезентовой спецовке. Потом парень нырнул в кабину. Машина со скрежетом и громыханием двинулась поближе к пузатому красному холму.
       - Стоп! - закричал Маковецкий. - Начинай!
       Крановщик двинул рычагами. Стрела описала горизонтальный полукруг, быстро завертелся блок, и побежал книзу огромный губастый черный крюк на сером тросе с бурыми пятнами ржавчины.
       Стоявший у холма рабочий в огромных брезентовых рукавицах налету подхватил крюк, сунул в торчавшую из глины двойную петлю стального троса.
       Готово-о! - покричал он. Крановщик снова двинул рычагами. Блок закрутился в обратную сторону, натягивая дрожащий от натуги трос. Катя видела, что насыпь быстро вспухла, потом прорвалась с треском и шумом. Во всплеске желтой пыли крюк метнулся вверх черным коршуном, держа в когтях раскачивающиеся на цепях толстые бревенчатые рамы с прилипшими кое-где серыми кусками бетона. С бревен, шелестя и клубясь пылью, стекал в черную утробу образовавшейся раны каскад розового песка.
       - Рамы сюда! - показал Маковецкий место. А когда груда бревен легла туда, добавил, обращаясь к крановщику. - Действуйте теперь по наряду. Ну, девушка, теперь поговорим. Это мы разорили за ненадобностью клеть бункера приема и подачи бетона. Сейчас придут самосвалы на планировку. Будем поднимать местность метров на двадцать.
       - Зачем же?
       - Техническое требование. Мечтаем провести рельсовую колею прямо над колодцем, чтобы самоходные думкары загружали руду в бункер. Вы еще не были наверху? Идемте!
       Взобравшись по крутой деревянной стремянке вслед за Маковецким на стенку колодца и взглянув оттуда в зияющую пропасть, Катя почувствовала мороз по спине, оробело вцепилась в шаткую перильцу оградительной решетки.
       Заметив испуг в ее глазах и в позе, Маковецкий дружески улыбнулся:
       - Привыкайте, дорогая. У нас все рабочие стали высотниками, а сначала тоже робели.
       - Ой, что же тут у вас делается? - подавляя страх и все более попадая в плен неизведанных раньше ощущений, воскликнула Катя. - Такое ни глазом, ни воображением, кажется, не охватишь.
       - Многое делается, - Маковецкий обрадовался случаю рассказать о стройке, тем более что под рукою оказался такой слушатель, полный восторга. - Завершили вот уже третье кольцо. Сделали днище бункера, возвели обвязочные балки и колонны. Заложено девять тысяч кубометров бетона, 200 кубических метров кругляка, сто кубических метров пиломатериалов и более двух тысяч квадратных метров опалубки.
       - Значит, завершаете?
       - Да нет. Нужно еще заложить более девятисот кубических метров бетона, так что и для новичков хватит дела.
       - А что там зияет? - спросила Катя, уже с большей смелостью заглядывая вниз.
       - Люк в объемное помещение. Оттуда руда в крупно дробленом виде будет транспортироваться по наклонным галереям в корпуса среднего и мелкого дробления. Потом ленточные транспортеры подадут ее на сортировку и в складские помещения, на погрузку в эшелоны. Вот какие дела. - Маковецкий не удержался от желания похвастать: - Во всей стране имеется пока лишь четыре вот таких, как в Лебедях, опускных колодца.
       - Э-э-й, Ка-а-атя-а! - сквозь шум и визг машин долетел голос. Катя оглянулась.
       На планировочной площадке, где разгружались самосвалы, стоял и приветствовал ее взмахами шапки Непоседов. Потом он полез в кабину, снова выглянул и помахал Кате рукою. Она ответила взмахами платка и что-то покричала ему.
       Непоседов не расслышал ее слов. Зато голос Кати отозвался в бункере, и его узнал Петр Громаков.
       - Катя, иди к нам! - явственно прозвучало оттуда.
       - Громаков зовет, - подтрунил Маковецкий. - Видать, соскучился парень. А вы еще сказали, что незнакомы. Не туда глядите, девушка, ищите по левому борту.
       Левый скос бункера, обшитый досками, походил на огромный парус. Там и сям по откосу, стуча молотками и топорами, люди крепили опалубку. И вот на среднем ярусе Катя увидела двух парней, в одном из которых узнала Петра. Не давая еще себе отчета, крикнула: "Иду к вам!" Потом оглянулась на усмехавшегося Маковецкого и пробормотала:
       - Честное слово, я умею топором. Не верите? Честное слово, нас учили в школе. Мы даже в строительстве клуба участвовали.
       - Верю. Идемте!
       Они спустились с обвода. Мимо всхолмий земли, через траншеи и завалы, мимо ярусов красных баллонов с газом и нагромождений арматуры с желтыми медными головками прошли через широкие ворота на дно бункера.
       Бригадир Данилов, с которым Маковецкий перебросился несколькими словами, поставил Катю на протес бревен и даже поручил Петру обучать ее работе. Но сам издали некоторое время наблюдал за ними. И в памяти его оживали картины собственной жизни: в четырнадцатилетнем возрасте начал добывать себе хлеб плотницким ремеслом. Потом война, окопы, послевоенная работа на крупнейших стройках. И вот в черных волосах уже сверкнула седина. "У Петра с Катей жизнь складывается ладнее, - с теплой завистью подумал он. - У них все еще впереди. И Катя, видать, девушка ласковая. Жаль, мне такая не встретилась в жизни. Но вот обучает ее Петр не так. Или он волнуется или эти курсы экскаваторщиков уже отбили у него охоту к плотницкому делу..."
       Решив что-то, Данилов позвал Ковалева и распорядился громко, чтобы Катя с Петром слышали:
       - Принеси, Ванюша, топор "летнего сезона" с топорищем для окантовки, а то с опалубным девушке неспособно.
       - Разве бывают "сезонные топоры"? - удивленно спросила Катя.
       - Бывают, - подступив поближе, сказал Данилов и посмотрел на Катю спокойными черными глазами. - Вот и Ванюшка идет. Уж он-то знает цену "сезонного топора". Помню, поставили мы его на протеску бревен. Усердно Ванюшка взялся за дело, а оно не выходит, потому что тешет, бывало, склонив голову набок и высунув язык до уха. Вот и глаз шел на косой прицел, в работе - сплошной брак. Подсказал я ему: "Держи голову прямо, чтобы бревно видеть напрямик сверху!" Послушался он, дело пошло. А тут другая беда: кровавые мозоли обозначились на ладонях. Это уж не дело. Опять пришлось ему науку нашу рассказывать: летом плотник работает без рукавиц, нужно пользоваться круглым топорищем. Он не набивает ладоней. Зимою круглое топорище из рукавиц выскальзывает, выгоднее пользовать плоское. Насчет длины топорища, тоже есть наука: соображать надо в зависимости от назначения. На опалубке - 48 сантиметров, на протесе - до 53 сантиметров, колун если, то топорище можно и до 80 сантиметров, чтобы размах был. Правильно я говорю, Ванюшка?
       - Еще бы, - заулыбался Ковалев. - Благодаря вашему "сезонному топору", Николай Иванович, я на треть повысил производительность труда. И вот ей советую, - посмотрел он на Катю. - Не пожалеет.
       Катя покосилась на улыбнувшегося ей Петра, потом смело взяла топор из рук Ковалева и сказала Данилову:
       - Разрешите, Николай Иванович, поработать "сезонным"?
       - Действуйте. Вот только сегодня суббота, день короткий, - сказал Данилов и подмигнул Кате на Петра: - Хватит ли ему времени сегодня закончить курс обучения. Завтра ведь день нерабочий, а послезавтра он, глядишь, совсем уйдет к экскаваторщикам.
       Катя смутилась и ничего не ответила. Она отошла и начала протесывать первое за свою жизнь бревно на крупной стройке. Тесала и думала: "Неужели все они догадываются, что Петр нравится мне? Неужели Петр заговорит о любви после нашего уговора молчать об этом? А все же, признаться самой себе, растревожилось мое сердце, и эта суббота, видимо, определит мою личную судьбу".
       ..............................................................................................
       Вечером Петр с Катей, не ожидая поезда, пошли пешком вдоль линии. Они шли, взявшись за руки, и молчали. А впереди сияли субботние огни Губкина, позади разгоралась электрическая заря над Лебедями. И казалось им, что все эти огни и зори зажгла суббота для них.
      

    3. ПЕРВЫЙ КОВШ

       Озабоченный судьбой Петра, Данилов ошибся лишь в сроке: не через день, а через месяц Громаков Петр перевелся из плотницкой бригады на должность помощника экскаваторщика. Следом и Катя, в любви которой к Петру теперь уж никто не сомневался, перешла в тачковщицы.
       К этому времени работы в карьере развернулись во всю ширь и глубь. С каждым часом укорачивалось расстояние до руды, но и возрастали трудности.
       В ноябре начались дожди, потом заморозки. Людей насквозь низало ледяным ветром. А тут еще прорвалась огромная масса подземных вод, карьер превратился в большое глубокое озеро. Пришлось бросить сюда людей и машины на круглосуточные работы, чтобы с помощью земснарядов отделить перемычкой северную часть карьера от южной и потом выкачать воду по частям.
       - А-а-а, старая знакомая! - воскликнул Пузырев, встретив Катю во время штурмовой ночной работы в карьере. Замерзшая и покрытая ледяным настом фуфайка на ней пузырилась, подол юбки гремел. - Передохнем, что ли? У меня тоже ноет спина. Да и утром придется вам и мне становиться еще и на свою законную смену.
       - Разве мы сейчас на беззаконной? - звякнув лопатой о гранитную щебенку, возразила Катя и осуждающе посмотрела Пузыреву в лицо, освещенное прыгающим светом фонарей, раскачиваемых свистящим ветром. - Наша комсомольская организация постановила сутки, а если придется и двое, работать без смены, чтобы справиться с водой и поскорее добраться до руды.
       - Да я не о том, меня вы неправильно поняли, - заворчал Пузырев, а в мыслях совсем другое: "Вот же чертова девка, что и пожалеть не дается! Хорошо, что не успел предложить ей сто граммов для разогрева. Пришлось бы мне, наверное, тогда сушиться и греться в сатирическом уголке "Пожалуйста на гора!" газеты "За руды КМА". Она туда пишет". - Пусть наш разговор останется между нами.
       Но Катя уже не слушала, ринувшись вместе с подругами к месту, где снова взбунтовалась вода.
       На рассвете завершили перемычку. Усталая, Катя сидела на камне и вслушивалась в гул насосов, откачивающих воду. Она думала о себе и о товарищах, мечтала об учебе в горном институте, куда решила поступить и учиться заочно, думала о Петре. Да и осталась она отдыхать на камне, чтобы дождаться Петра. Он должен был приехать.
       Катя задремала, уронив голову на колени. И ей приснилось все, что происходило в вагоне в то утро, когда она ехала по комсомольской путевке в Лебеди, впервые встретилась с Петром. Но только вагон почему-то вдруг затрясся и оглушительно загремел, пробудив ее.
       Первое, что бросилось в глаза, мерцало грязью и водой дно карьера. "Еще не успели осушить, - определила Катя. - Значит, я не долго проспала".
       - Придут ли сюда экскаваторы? - сама себя спросила вслух, но тут же до ее сознания дошло, что дрожат стены карьера и нарастает рев моторов, лязг и шум именно потому, что в карьер опускаются машины. Она вскочила и, размяв еще нывшую от усталости спину, побежала навстречу гулу.
       Вот прошли мимо нее два "ИШ-40", прогромыхали машины марок "ЭГК" с номерами 4, 16, 18. Потом послышался рокот и скрежет еще одной машины.
       Катя замерла в ожидании. "В машине должен быть Петя с товарищем! - сердце Кати стучало, дыхание сделалось частым и порывистым. - А вдруг его там нет? Но ведь это машина шестая, последняя машина смены..."
       - Катя, Ка-а-атенька! - услышала она голос Петра. И сам он, выпрыгнув из кабины, мчался впереди экскаватора, будто убегал от него под защиту любимой. - Ка-а-атя, Ка-а-атенька-а!
       И Катя побежала к нему навстречу.
       С разбега обнялись. И она почувствовала сначала жаркое дыхание Петра, горячим ветром прошедшееся по ее щеке, потом замерла в поцелуе. Это был ее первый поцелуй, которого она хотела и страшилась, а теперь приняла как нечто более веское и глубокое, чем простое словесное признание в любви.
       Охваченная счастьем, как потоками солнечного света, она все же выскользнула из объятий Петра и побежала в гору, к переезду. Ей хотелось бы пребывать в объятиях Петра бесконечно долго. Но она не способна была терять голову и не забывала о своей предстоящей смене и об обязанностях Петра. Да и чисто девичье ощущение жизни оберегало Катю от излишеств, сохраняло ее в глазах людей целомудренной и обаятельной, желанной для всех.
       Остановившись на мгновение у самого поворота дороги, она крикнула продолжавшему стоять и смотреть ей вслед Петру:
       - Гордись, Петя, что тебя посадили на девятку помощником Павла Анисимовича Павлова! Жду от вас обеих героических дел!
       Голос отозвался в карьере короткими перекатами эхо и замер. Но в сердце Петра он продолжал греметь со все нарастающей силой, будто звук боевой трубы. И все последующие дни и недели Петр чувствовал себя на работе неутомимым и каким-то восторженным. Таким восторженным встретил он декабрь с его снегами и морозами, с его новыми заботами и трудностями, одолевать которые приходилось горнякам.
       Запорошенный снегом карьер походил теперь на огромный амфитеатр с круговыми гигантскими скамьями-террасами. Шесть его уступов, разрезанные змеевидной дорогой, настороженно глядели из-под снежных лохматых шапок на людей и на грузовики с серыми и рыжими бородами сосулек на бортах. Чудилось, что в шуме осыпей звучали слова меловых и гранитных пластов: "Не дадим человеку руду! Не дадим, потому что мы охраняли ее своей богатырской грудью миллиарды лет! Не дадим!"
       И вот наступил тревожный рассвет 17 декабря 1959 года. В отсвете зари бледнели пузатые облака, медленно розовели нижние кромки. Морозило. Затих ветер. Но на дне карьера, нарушая тишину, уже погромыхивал экскаватор номер девять.
       Павлов переживал ни с чем несравнимое волнение. Обняв Петра за плечи, в третий раз рассказывал ему:
       - Понимаешь, друг, что произошло? Меня, беспартийного рабочего, вызвал секретарь и сказал: "Партия доверяет тебе и твоему товарищу, всему экипажу, взять сегодня первый ковш руды". Да, интересно в жизни складывается. Помнишь, 13 января 1958 года карельский комсомолец Старчак взял первый ковш грунта. Это произошло на этом самом месте, где стоит наш экскаватор, только шестьюдесятью метрами выше. И вот нам выпала честь... Рассветает. - Эти слова он произнес с каким-то священным трепетом, будто в рассвете 17 декабря таилось или Павлов почувствовал начало нового этапа в жизни Лебедей. - Начнем, пожалуй?
       - Да, - сказал Петр и немного отодвинулся, чтобы не мешать Павлову. - Смелее, Анисимович. Победителей, говорят, не судят.
       Павлов ничего не ответил, лишь покосился на Петра и подумал: "Катя от нас обеих ждет героических дел. Она будет судить, если оплошаем. Не должны, не можем оплошать!"
       Петр тоже думал о Кате и осторожно наблюдал за товарищем. Он видел, как Павлов плотно сжал свои крупные губы, на его широком подбородке взрябилась от напряжения кожа, глаза стали твердыми и как бы отсвечивали красным накалом, отражая разгоравшуюся утреннюю зорю. Потом рука его нажала рукоять электрического управления, и машина пришла в движение.
       Звеня и рыкая, экскаватор размахнулся рукой-стрелою. Гулко ухнул стотонный нагрузочный удар ковша. Его стальные челюсти пронзили оставшийся слой глины, со скрежетом грызанули что-то жесткое, неподатливое. Радужные искры порхнули широким каскадом, будто прорвался наружу горевший под землею костер.
       - Сейчас шесть часов сорок минут утра! - воскликнул Петр.
       - Да, и на моих часах также, - хрипло ответил Павлов, присматриваясь к месту удара ковша. Заметив там два красноватых пятна и медленно наплывавшую на них грязную жижу, крупнокостный носатый Павлов, которого среди горняков привыкли считать увалистым и неподвижным, поддал свою шапку на рыжеволосый затылок и с такой стремительностью рванулся из кабины, что телогрейка с треском распоролась на боковом шву. - Ты, Петр, запиши, что видишь.
       Петр видел, как Павлов жадно пробовал ладонями шершавую красно-бурую глыбу, выгрызенную экскаватором из рудного тела. Потом он рванулся от глыбы и взобрался по лесенке на крышу машины, закричал в рупор сложенных у рта ладоней обеих рук:
       - Руда-а-а-а! Руда-а-а-а!
       Петр подхватил этот крик. Два голоса слились в один торжествующий трубный звук вести о победе человека над природой.
       - Руда-а-а-а! - грохотало эхо.
       - Руда-а-а-а! - отозвались со всех сторон горняцкие голоса. Люди, долго ждавшие и боровшиеся за руду, бежали к экскаватору. Перегоняя других и рискуя сорваться в яму, примчалась Катя. Она успела расцеловать экскаваторщиков, пока подбежали многие горняки и начали качать победителей на руках.
       Экскаватор, залитый огнями электрических ламп и розово-голубым сиянием утра, походил в эти минуты на боевой корабль, только что вернувшийся из опасного и важного боевого задания.
       - Вот, Катенька, вот перед глазами у нас герои нашего времени, наши славные современники, - тряся ее руки, восторгался мастер смены Ларин, плотный широкоплечий горняк со смеющимися серыми глазами. - Таких есть за что любить и уважать.
       Сладкая боль заиграла в сердце Кати. Она ласково высвободила свои пальцы из могучих горстей пожилого мастера, побежала по лесенке на экскаватор и, расцеловав героев на виду у всех, начала речь:
       - Товарищи, взят у недр первый ковш руды! Но этого мало. Развернем же наше генеральное наступление и подготовим в несколько дней площадку для промышленного взрыва!
       Катю знали многие, но аплодировали ей все. И никто не захотел уйти домой после стихийно проведенного митинга: на работе оказались обе смены - и ночная и утренняя, так что проглянувшее через проредь облаков красное ото сна и мороза солнце застало карьер в трудовом кипении.
       Через несколько дней площадка разрослась до пятнадцати тысяч квадратных метров. По всей ее шири гремели машины, звучали горняцкие голоса, стучали четырехколесные буровые станки, в том числе и голубовато-зеленые "толкушки" Старооскольского механического завода.
       Караванами слонов непрерывно карабкались по крутой змеистой дороге неуклюжие самосвалы, отвозя грунт на различные отвалы - "Лебедок", "Зимний", "Ближний зимний", "Дальний зимний".
       А дорога трудная, будто природа озлилась на людей за их дерзость и обрушилась на них всеми своими ударами: карьер снова заливало, так что экскаватор работал по колено в воде, шумно плескавшей рубиновыми волнами. Самосвалы по дну карьера не катились, а как бы подплывали под экскаваторный ковш. Вода плескалась на уровне их подножек, иногда красными языками лизала дверцы, прорывалась в кабины и глушила моторы тех машин, у которых выхлопные трубы еще не были выведены в полости верхней части бортов.
       Водители отчаянно матерились, но все же ухитрялись и в воде снова заводить машины, работать, отвозить грунт, расчищая площадку для промышленного взрыва.
       Десятитонный самосвал с гаражным номером 216 тяжко стонал, скрипела его перегруженная тележка.
       "Лишнего шибанул Громаков, - подумал Кирсанов Павлик, натружено вращая уставшими руками баранку руля и лавируя машиной по узкому кривому коридору сгрудившихся самосвалов. Худое продолговатое лицо его с обрезавшимися от недосыпания серыми глазами и черными подкрашенными усиками выглядело свирепым. Но как только увидел Павлик своего товарища, смуглолицего весельчака Александра Аристова, заулыбался ему, отчего и у самого на сердце стало веселее, мысли наполнились доброжелательством: - Аристов награжден за труд. Чего же это мне пришло в голову ворчать? Никакого разговора о перегрузке не может быть, если дело требует. Все равно вывезу, не пожалуюсь..."
       Постепенно успокаиваясь, Кирсанов вывел машину из воды и поднялся по осклизлой дороге на третий ярус. "Теперь, можно считать, выехал, - порадовался от души и уже достал папиросу, чтобы закурить. Но сквозь лобовое стекло кабины увидел, что расстояние между ним и шедшей впереди - машиной  202 стало внезапно сокращаться. Опасение иглой кольнуло сердце: - Не заснул ли за рулем старина Непоседов? Это же катастрофа!"
       Переключив скорость на еще меньшую, Павлик зажег задний сигнал и, высунувшись из кабины, закричал сердито:
       - Василь Митрич, тормози! В обрыв катишься, тормози!
       - Мотор заглох и тормоза отказали! - отчаянно завопил Непоседов и уже открыл дверцу кабины скользнувшего к обрыву самосвала, чтобы выпрыгнуть из него. - Не погибать же мне вместе с машиной.
       - Не смей, сукин сын, не смей! - яростно и повелительно закричал Павлик. - Рули, я сейчас дам страховку своей машиной.
       Не раздумывая о последствиях и забыв о собственной опасности, Павлик решительно включил ножной и ручной тормоза. Его подбросило так, что зашиб голову о потолок кабины, но он стиснул зубы, не отказался от своего решения.
       Заскрежетав и зарывшись в грунт колесами под давлением внезапно изменившихся скорости и направления, самосвал Кирсанова загородил дорогу. Гибнувшая машина гулко ткнулась задком в борт самосвала и остановилась.
       - Пашка, спасибо! - подбежал Непоседов. Лицо его помертвело, градом катился холодный пот пережитого страха. - Благодарю, сынок, за спасение!
       - Не за что благодарить, - возразил Павлик, выпрыгнув из кабины. - На моем месте каждый лебединский шофер сделает то же. Да не дрожите вы, Василь Дмитрич. Видите, обоз остановился, ребята ругаются. Давайте посмотрим, что с вашей машиной?
       -Небрежный уход, только и всего, - упрекнул Непоседова, проверив тормоза и зажигание. - Поленились проверить, чуть не сыграли в "ящик" вместе с машиной. Ну ладно, давайте прокачаем воздух из системы питания... Сейчас, ребята, сейчас поедем, - закричал шумевшим в колонне шоферам. - Честное слово, одну минутку.
       Удивленный, что Павлик так быстро "образумил" его машину, Непоседов включил скорость. И только теперь, когда вздрагивающая от перегрузки и неровностей дороги машина с гулом поднималась к переезду, вдруг озлился:
       - Я те, черту рогатому, задам перцу! - ударил кулаком по кабине самосвала. - Напозорил меня перед Пашкой, перед всеми. Попрошу вот Громакова грузить тонну лишнего. И повезешь, черт рогатый, повезешь. Заставлю! Сам не пожалуюсь, тебе не позволю.
       Да и никто не жаловался, ожидая часа победы.
       В ночь под двадцать шестое декабря Лебеди погрузились в необычную тишину. А после полуночи засветились по дорогам перекатные огни фар легковых и грузовых машин, на которых прибывали к карьеру колхозники и партийные работники, представители сотен промышленных предприятий-поставщиков оборудования Лебедям, корреспонденты и фоторепортеры.
       По берегам карьера суетились кинооператоры, выбирая позиции. Они знали, что в тридцати скважинах заложена взрывчатка, так что предстояло заснять интересное. Но служба безопасности уже оцепила опасную зону замысловатым пунктиром красных флажков, трепыхавшихся на ветру и в лучах электрического света. Охранники держали себя неуступчиво, теснили подальше от линии оцепления всех любителей "запечатлеть историю".
       На фоне белых меловых уступов чернели силуэты выведенных сюда со дна карьера экскаваторов, рядом с которыми приютились буровые станки и трактора. Здесь безопасно от взрывной волны, от града камней при взрыве. Далее, у горбатой насыпи, похожей на гигантского окаменелого верблюда, остановился в настороженном ожидании шагающий экскаватор с отмахнутой в сторону семидесятиметровой стрелой-рукой со сжатым в кулак ковшом.
       Внизу, прижавшись у забойных стенок и приготовившись испробовать крепость своих боков и головных щитов, стояли 9-й и 18-й экскаваторы. Им предстояло броситься в атаку на руду, как только прогремят взрывы.
       Утром приехал секретарь Белгородского Обкома партии.
       Катя с Петром пробились сквозь живое плотное кольцо людей и оказались почти рядом с секретарем. Раскрасневшись от мороза, секретарь щурил серые глаза под яркими лучами прожекторов и рассказывал слушателям о великом будущем рудника, о том, что он будет давать руды почти столько же, сколько в предреволюционные годы давала вся Россия.
       Вдруг Катя услышала за своей спиной перебранку Непоседова с Кандауровым, толкнула локтем Петра:
       - Послушаем, о чем они?
       - Не-е-ет, Лексей Осифович, и не говори! - с хрипотцой продолжал Непоседов. - Я же знаю, что партия порекомендовала тебя на первый ковш руды, но ты не очень, видать, веришь в успех, хотя и любишь газетную о тебе шумиху. Пусть вот скажет свое слово Саша Аристов.
       - Зачем сейчас мое слово? - возразил Аристов, сверкнув черными глазами. - Я к вам и вообще к старшим тянусь потому, что остался сиротой с малых лет, отца в каждом старшем хочу почувствовать. Но у вас другой разговор. О себе если сказать, то, признаюсь, не люблю газетной и радиошумихи. Честное слово, я начинаю работать хуже, если меня хвалят. Даже вот значок ударника храню дома, никаких по нему льгот не требую, а они положены.
       - Я не об этом, - прервал его Непоседов. - Говорю же, что Кандауров не верит в успех.
       - Мои мысли ты знать не можешь! - осердился Кандауров и поддал назад свою черно-бурую ушанку из телячьего меха. На правой его щеке дернулись мускулы. - Так чего же болтаешь?
       - Зачем мне твои мысли, если я глазами вижу, - настаивал Непоседов: - Вчера ты ездил на "МАЗе-25", сегодня подогнал "ЯАЗ-222", десятитонный вместо "четвертака"...
       - Ты вот о чем, - усмехнулся Кандауров и резко повернулся лицом к Аристову, так что защитного цвета военная фуфайка вспузырилась на его узкой сутуловатой спине. - Скажи, Александр, ведь дешевле будет опробовать на первом ковше меньшую машину?
       - Пожалуй, - не совсем уверенно сказал Аристов. Помолчав, добавил: - Но сам я рискнул бы на полную мощность.
       - И я бы рискнул на полную мощность, - неожиданно вмешался Громаков. - Уж если гроб, то с музыкой.
       - Расхрабрился! - пошутила Катя. - И обо мне не подумал.
       Кандауров не понял шутки, вцепился в нее для оправдания своей осторожности.
       - Мне осторожность очень даже нужна, чтобы машину сохранить и свою жизнь поберечь. Сами знаете, жена работает на обогатительной фабрике машинистом транспортера, старший Валерий кончает десятилетку, младший Володька учится в пятом. Понимаете? Осторожность - не позор, а наша обязанность. Ты, Петр, тоже не имеешь права безмятежничать, как раньше. Теперь и у тебя есть любимая девушка.
       - Не будем об этом, - вежливо, но настойчиво перебила Катя. - Петру нужно сегодня быть вместе с Павловым у взрыва. И он туда сейчас пойдет, я его сама провожу. Пусть хранит его моя любовь и его смелость.
       - Вот так живут орлы! - сказал Непоседов и подмигнул Аристову на Кандаурова. - А этот все осторожничает.
       Кандауров не ответил, провожая Катю с Громаковым взором, полным восхищения и трогательной заботы. Так и слышались в этом взоре слова: "А все же, Петр и Катя, относитесь к своей жизни осторожнее, она не только ваша..."
       Петр скрылся за поворотом дороги, а Катя снова подошла к слушавшей секретаря Обкома толпе. Выбрав место повыше, она все глядела и глядела на карьер. И слова секретаря проникали в ее сознание как бы издалека. "Да-да, конечно, - механически она их повторяла, думая о Петре. - Конечно, сегодня в истории Лебедей важная дата: первый промышленный взрыв в карьере. Будет взят первый промышленный ковш руды для Липецкого металлургического завода..."
       Катя вздрогнула от прикосновения чьей-то руки к ее плечу и повернула голову. Перед нею стоял Александр Аристов.
       - Начинается, Катюша, самое главное в карьере, - тихо сказал он, глядя ей в глаза своими сочувственными черными глазами. - Этот день и этот акт нужно запомнить. Вот-вот, смотри.
       Они оба повернулись снова лицом к карьеру. И тут Катя увидела быстро мчавшийся оттуда юркий "газик", а также увидела шустро бежавшие по дну карьера синие дымки. "Это старший подрывник Самсонов зажег бикфордовы шнуры, - подумала она. - Значит, скоро будет взрыв".
       - Да, начинается главное, - ответила Аристову, а сама начала нетерпеливо искать глазами экскаватор 9-й, будто можно было в эту минуту увидеть рядом с ним Павлова или Громакова. - Сейчас произойдет.
       Заглушая гул толпы и речь секретаря Обкома, пронзительно завыла сирена. Потом, будто вырос из воя сирены, трижды прогремел предупредительный взрыв. Катя видела черно-сиреневый дым, плывший в карьере, сомневалась теперь, что состоится промышленный взрыв, потому что придавила землю вдруг какая-то глыбистая тишина, ощущаемая каждой клеткой организма. Катя даже оглянулась на Аристова, потом снова перевела взор на карьер. И она почувствовала, что под ногами качнулась земля. Сейчас же увидела быстро набухавшую середину карьерной площадки. Опухоль эта, будто гигантская шишка, вдруг прорвалась на самой макушке. Из жерла образовавшегося кратера брызнуло в небо могучим столбовым фонтаном огня, дыма, камней. Гром потряс окрестность, тугой волной ударило и заслонило уши.
       - Одиннадцать, ровно одиннадцать! - воскликнула Катя, запомнив взрыв и ход стрелки часов в это мгновение. - Одиннадцать часов дня 26 декабря.
       Холодным желтым глазом выглянуло из-за облаков солнце. В его жестких лучах вихрился, играл синими и красными отливами взброшенный к серым облакам столб рудных камней и пыли, пропитанной дымом. Потом начали с грохотом и шумом глыбы обваливаться на землю. Красной хмарой, будто кровавым туманом, затянуло карьер. Пыль густо оседала на белую снеговую скатерть, на стальные бока 9-го и 18-го экскаваторов, выдержавших удар по соседству с ними.
       Катя захлопала им в ладоши. А едва сирена просигналила отбой, бросилась вместе со всеми вниз. Ее сердце рвалось к руде и к Петру, который был там, в центре событий.
       Обрушивая заснеженные берега и не считаясь с крутостями ярусов, сотни людей, будто полноводная река, хлынули напрямик.
       Гремела музыка. Там и сям полыхали и струились на ветру алые полотнища с лозунгами: "Получай, страна, Лебединскую руду!", "Дадим сверх плана 200 тысяч тонн руды!", Да здравствует Лебединская комсомольская стройка!"
       - Сколько же ее тут выбросило взрывом? - суетясь возле пожилого инженера Марголиса, автора проекта осушения рудника и защиты его от плывунов и грунтовых вод, спрашивала девушка, - Прямо-таки невероятно!
       - Все вероятно, дорогая, - сказал Марголис и продолжил свой рассказ китайскому инженеру Ван Зи-сяну о своем двадцатилетнем труде и ожидании результатов. Показал на лучевые нагромождения железных осколков вокруг зияющей воронки, у самого задрожали на ресницах слезы радости. - Все вероятно, теперь исполнилось. Одним взрывом выброшено не менее десяти тысяч тонн руды. Возьму себе кусочек на память. - Марголис завернул кусок руды в носовой платок и осторожно положил в портфель. Сейчас же, будто по команде, к руде бросились все люди. Хватали краснобурые осколки, рассматривали, показывали друг другу, прятали в карманы. Это же история, память на вечные времена.
       - Товарищи горняки! - говорил секретарь Белгородского Обкома партии, сняв шапку и подставив седеющую голову злому декабрьскому ветру. Он высоко поднял зажатый в руке кусок руды. - Товарищи горняки! Партия благодарит вас за свершение исторического дела. Ведь чугун и сталь, могущество нашей социалистической отчизны, ее путь в коммунизм - все воплотилось в вашем труде и вот в этом рудном камне, который взят вами из недр земли под руководством Коммунистической партии. Слава гордому лебединскому отряду горняков-рудокопов, решающих своим трудом задачи коммунистического строительства. На первый ковш, товарищи!
       .............................................................................................
       К экскаватору было трудно пробиться сквозь тесноту. Но Катя была уже там. Вместе с Петром и с Павловым осматривала она людское море со всплесками красных флагов, с ее шумом и торжеством. Когда же послышалась команда "На первый ковш!", Катя еще раз поцеловала Петра и сказала:
       - Грузите побыстрее, а я пойду учитывать, сколько возов сегодня свезут самосвалы в бункер.
       Самосвал Кандаурова, покрикивая сиреной, медленно подвигался через толпу к экскаватору. И вдруг перед ним стало просторно, люди бросились в стороны, начали карабкаться на кручи, на камни, на утесы.
       - Во-о-ода-а-а! - пронеслось над карьером тревожное слово. - Во-ода-а-а! Снова прорвалась!
       Павлов увидел воду. Она отливалась рубином, потому что в ней растворилось окисленное железо. По занесенному снегом низовью быстро бежали бурые полосы. Над всем, чего коснулось вода, закурились седоватые струйки пара.
       - Неужели сорвет нам работу? - спросил Павлов.
       - Не может быть, возразил Петр. - Сейчас включат всю гидросистему, откачают.
       А вода все прибывала и пенилась, зловеще мерцая, будто волшебная кровь земли, израненной взрывами и стальными зубьями экскаваторных ковшей.
       Кандауров хотя и с тревогой в сердце подогнал самосвал под ковш. В кузов грохнула руда. Показалось даже, что этот тяжкий удар и вес чуть не поставил машину на дыбы. Пришлось Кандаурову даже податься корпусом вперед и надавить грудью на баранку. Потом еще грохнуло. "Это уже лишнее, - подумал Кандауров и включил скорость. - Довезу ли?"
       Насосы не успевали откачивать воду.
       - Осторожнее, Алексей Иосифович! - заботливо кричали горняки, взобравшись от волн на островки и утесы. - Держитесь по плитам, чтобы не забуксовало и не утопило.
       "Но где теперь эти плиты? - мысленно сам себя спрашивал Кандауров. Он видел, что все залито красной водой, затуманено вставшими над ней седыми космами испарений. - Где же плиты?"
       Чувство неизъяснимого неудобства распирало его сердце и не оставляло места для чего-либо другого, кроме решимости подавить это чувство, вывести машину на дорогу.
       "Плиты, кажется, были проложены к Южному выезду? - вспомнилось Кандаурову. И он, ориентируясь по памяти, повел машину. В мыслях стучали слова: - Проеду, вывезу. Должен проехать. У меня сегодня важный день - в кузове машины везу ценный груз - первый ковш лебединской руды".
      

    4. ПРИНИМАЙ, ЛИПЕЦК!

       Ориентируясь по белесому следу пены, в кильватере самосвала Кандаурова двигались с рудой машины Непоседова, Аристова, Кирсанова.
       Вот и берег, который лизали красные волны, пропитывая насквозь снежную марлю зимней бинтовки обрывов, выступов, камней и круч. Расползались по снегу и подбирались к колесам ржавые пятна, преследуя машины до выхода на сорокаградусный подъем только что сданной в эксплуатацию серой полосы бетонной дороги.
       Самосвалы громко и торжественно ревели моторами, слегка покачиваясь. В высоких кузовах машин с бортовыми выхлопными трубами, чтобы вода не глушила моторы, тяжело лежали толстые рудные глыбы, похожие на испачканных охрой бурых медведей.
       В фиолетовом тумане отработанных газов колонна самосвалов походила на караван кораблей, идущих через узкий канал с высокими крутыми берегами в зарослях невиданно-могучих чернобыльников. Семена этих растений, выросших за одно лето до высоты в три-четыре метра, веками лежали в земле, пока были выброшены во время вскрышных работ. Теперь эти чернобыльники удивляли местных ботаников своим неизвестным видом.
       Белые шапки снега висели на разлапчатых зарослях, будто природа подчеркивала этим свое упрямство сохранить на века дикость и убить в человеке дерзание к творчеству и преобразованию.
       "Не выйдет, голубушка-природа, - усмехнулся Кирсанов, посматривая через окно кабины на плывущие мимо него дикие заросли на кручах. Ему вспомнилось имевшее с ним место происшествие вот на этом самом подъеме прошлым летом. Поставив машину на тормоза и выпрыгнув из кабины, чтобы помочь попавшему в беду товарищу (занесло самосвал на обочину, колесо повисло над обрывом), он услышал чей-то крик, что его собственная машина сползает задом на край яруса. Догнал. А лесенка в кабину высоко поднята - нижняя ступенька на уровне человеческого роста. Ухватился рукой за прохладный металл поручня, самого отбросило назад, прижало ногу между крылом и колесом. Не выбраться. Тогда прижался головкой сапога к узорчатой резине ската, выпрямил для удобства ступню. Сапог сдернуло с ноги, сам после этого подтянулся в кабину, нажал на тормоза и остановил самосвал в полуметре от обрыва. - Слышишь, природа-матушка. Мы к разным коварствам и случаям привычны, одолеем и тебя!"
       Поддав газу, Павлик на восьмой минуте езды миновал железнодорожный переезд на перевале. Отсюда до бункера оставалось всего тысяча триста метров.
       Самосвал пошел быстрее по ровной местности. Справа промелькнула хмурая развалина церкви, слева - белое здание электровозного депо и строящийся серый корпус цементного завода с аккуратной высокой трубой. Стремительно приближалось здание дробильно-сортировочной станции с огромными воротами подъезда к бункеру. На косяке алело полотнище с метровыми буквами: "Добро пожаловать!"
       Все знали, что Кандаурову выпала честь первым опрокинуть в бункер руду из своего самосвала. И машина его была головной, так что ничто, казалось, не помешает ему выполнить поручение.
       Но тут случилось непредвиденное: молодой фоторепортер в кожаной тужурке с пышным желтоватым воротником попятился перед машиной и, наткнувшись на кучу песка, внезапно полетел вверх ногами.
       Худощавое лицо Кандаурова расплылось в улыбке, в синих глазах брызнули искорки смеха. А тут появился второй фотограф в зеленом кителе с медными армейскими пуговицами и в голубых саржевых галифе. Он бежал с высунутым от усердия языком. Ветер сорвал с него шапку, трепал длинные седые волосы. Ноздри его длинного носа норовисто раздувались, бледносиние глаза чуть не вылезли от натуги из орбит.
       "Пожалею его, заодно сниму флаги с бортов, - решил Кандауров и повернул машину на обочину. - Не пропадет же дело за несколько секунд..."
       Седой фотограф Белгородского областного издательства в неописуемом восторге защелкал аппаратом. Непоседов же мгновенно уловил ситуацию, двинул машину к бункеру.
       - Куда же ты, старик, не по рангу?! - раздались окрики. Но Кандауров оказался на высоте положенного в таком случае такта.
       - Пусть касторенец едет, - сказал он, подавляя досаду. - Старику надо спешить, а мы - помоложе его, успеем еще не раз занять первое место.
       - А все же Непоседов мастак, - засмеялся Аристов. - Ловко он подкараулил первенство. Ну, Алексей Иосифович, давайте и вы.
       Осторожно подведя машину задом к страховому упору, Кандауров включил рычаги подъема. В кабине начало светлеть, потому что через тыльное смотровое стекло, не загораживаемое теперь поднявшимся кузовом, хлынули солнечные лучи. И Кандауров заулыбался не по случаю комичных стараний фотографов снять его для газетного портрета и не по случаю ловкости Непоседова, которого все равно никто не сфотографировал как непланового выскочку. Он заулыбался от охватившей его радости, что заслужил право подписать обращение к рабочим Липецкого металлургического завода с кличем: "Руду нашу принимай, Липецк!"
       "Я счастлив, но мне чего-то не достает, - прислушиваясь к грохоту падавшей из самосвала в бункер руды, подумал Кандауров. Он вспомнил свою встречу со Старооскольским Мадамовым и брезгливо сморщил нос. - Тот болтун посмеивался и говорил, что ему нужно вступить в партию по расчету ежегодно получать путевки в санаторий, пробиться на высокий пост и найти шикарную жену-дурочку. Тьфу, авантюрист! Да-да, я теперь знаю, чего мне не достает. Не готов еще в партию. Туда нельзя для счета и по расчету. В партии нужны самоотверженные бойцы. И как только я почувствую себя достойным, подам заявление. Мне не нужна мадамовская авантюра..."
       - Давай, давай, Алексей Иванович! - кричали шофера. - Отводи машину, другим надо разгрузиться.
       Павлик Кирсанов не вытерпел, двинул машину в объезд, через широкие ворота и крытую галерею подвел ее к страховому упору бункера с противоположной стороны. Включив рычаги подъема, выпрыгнул из кабины и покричал бункерщику Климову, похожему на цыганенка:
       - Направляй и другие самосвалы по моему пути!
       - Ладно, ладно, - отозвался тот. - Полюбуйся лучше, как руда падает в бункер.
       Павлик перевесился через металлическую перилу, и его глазам представилась чарующая картина: красно-бурая масса лилась из кузова широким каскадом. Некоторые глыбы ударялись о стальную обшивку бункера с такой силой, что высекались желтые и синие шипящие звезды, будто руда загоралась изнутри и плавилась.
       - Павлик, не задерживай! - кричали между тем шофера, машины которых направил сюда Климов.
       - Готово, ребята, готово! - успокаивал их Павлик, досматривая картину. Громыхая и шевелясь, краснобурые глыбы всползали на ленту главного питателя, одна за другой скрывались в широком черном зеве подземной галереи. - Готово, ребята, готово!
       На этот раз Павлик преодолел очарование. Нырнув в кабину, он проворно вывел машину на дорогу и помчался в новый рейс. В пути его одолевали воспоминания, различные мысли: "Давно ли было здесь захолустное село, стояла тишина, нарушаемая лишь криком гусей и кур. И вот теперь работает на руде семьсот машин, тысячи людей. И все мы гордимся, что были пионерами этой большой комсомольской стройки коммунизма. Об этом будем рассказывать нашим детям и внукам, об этом писатели должны написать книги".
       Работа кипела. Возбужденные люди не заметили, как подкрался вечер. В сумерках дорога казалась размытой, здания корпусов теряли свои очертания. Там и сям начинали светиться окна, красной звездой мигал сигнальный фонарь на копре. И вот сирена возвестила конец рабочей смены.
       - Ка-а-атя-а! Ка-а-атенька-а! - шумели столпившиеся возле тачковщицы шофера. - Сколько возов на моем счету?
       И хотя каждый сам знал о своей работе, интересно и приятно было услышать об этом из уст всем полюбившейся девушки. Она стояла на виду с широким блокнотом и карандашом, привязанным ниточкой к уголку блокнота, чтобы не потерять. Коричневая фуфайка распахнута на высокой груди. Свет фонаря густо озарял ее румяные с ямочками щеки, мерцал искорками в черных ласковых глазах с лохматыми заиндевевшими ресницами. Поглядывая на шоферов, бойко выкрикивала:
       - Кандауров двенадцать, Климов - девять, Кирсанов - одиннадцать, Будяк - девять.
       Этот пулеметный темп особенно нравился молодым парням. Они как бы ощущали в торопливой Катиной речи свое собственное устремление к быстроте и точности. Полюбили они Катю за ее ласковость и подвижность, за зоркий глаз, без чего тачковщица - не тачковщица.
       Не разобрав одну фамилию, Катя на мгновение запнулась. И сейчас же Непоседов, сверкнув очами в лучах электрического света, ободряюще крикнул:
       - Не робей, мы подождем!
       - Не очень то вы, Василь Митрич, ждать привыкли, - отпарировала Катюша. - Видела ведь, как вы мимо Кандаурова прошмыгнули с первым ковшом.
       - Так это ж другое дело, - засмеялся Непоседов. - Ему нужен портрет, а мне обед.
       Перепалка потонула в общем дружном смехе, потом Катя снова запулеметила:
       - Федяинов - восемь, Артемов - десять, Попов - десять, Аристов - пятнадцать, Непоседов - двенадцать.
       - Ага! - воскликнул Василь Митрич. - От Кандаурова я не отстал, Сашку Аристова почти догнал. - А сколько там всем гуртом вывезено нами руды из карьера сегодня?
       - Две тысячи пятьсот тонн! - ответила Катя. - И это за неполный день.
       - Урра-а! - загремело над Лебедями. Шоферы кричали, хлопали друг друга ладонями по спинам со всего размаха, так что шел треск и летела клубами пыль. - Урра-а-а! Встречай, Липецк, нашу руду!
      

    5. ХОЗЯЕВА

       В новогодний вечер, когда горняки справляли комсомольскую свадьбу Катюши с Петром, пришла телеграмма: "Липецкие металлурги благодарят горняков-лебединцев за чудесный новогодний подарок. Эшелон вашей руды отправлен на выплавку чугуна".
       - Чего же нам еще?! - воскликнул Непоседов, приглашенный Катей на свадьбу в качестве одного из первых ее знакомых в Лебедях. - Раз Липецк благодарит, надо выпить по рюмочке, а? Я восторгаюсь!
       - Чем, Василь Митрич? - повернул к нему Аристов свое красивое смуглое лицо. - Тем, что мы в гостях? Но, понимаете, Василь Митрич, Лебедям нужны больше не гости, а хозяева.
       - Как же стать хозяевами, если теперь все государственное? - удивился Непоседов и поставил на стол недопитую рюмку. - Работаем по наряду, чего же еще?
       - По наряду? - вмешался Кирсанов. - Вчера беседовал я с товарищем Полухиным, который работает на бункере и на мостовом кране при нем. Вот он и рассказал мне, как этот "наряд" оборачивается. В каждой смене обрывается лента верхнего питателя, так что фабрика ежесуточно простаивает пять-шесть часов.
       - Правильно, - поддержал Аристов. - Но администрация объясняет простои, как гость вкус еды и хозяйские нужды. "Что, мол, поделаешь, если пусковой период, колебание температуры, неопытные рабочие..."
       - Дело совсем в другом! - воскликнула Катя и повернулась к Петру. - Помнишь, когда мы с тобою впервые зашли в контору Оборнева и застали техников за калькой, Оборнев признавался, что галереи по чьей-то вине смещены относительно оси перегрузки. Но вот вопрос, одни ли галереи смещены? По-моему, все неполадки на нашем производстве проистекают от просчетов и упущений в конструкциях и вообще в системе производства. Отсюда и проектная мощность явно занижена.
       - Ка-а-атя, зачем же так? - ласково прервал ее Петр, но она поморгала, будто хотела стряхнуть что-то со своих длинных ресниц, потом мягко отстранила мужа рукою:
       - Не перебивай, Петя. Мне все видно, потому что я сижу на учете. Знаю, не будь задержек, наши шофера могут перевезти из карьера на фабрику не две тысячи пятьсот тонн руды, а в два или три раза больше. Какие же это "наряды", если их можно трижды перевыполнить?
       - А что, дочка ведь правильно говорит, - толкнув локтем Никулина, сказал Непоседов, прожевывая сырник. - Ты вот бригадиром ремонтников работаешь. Скажи, всегда ваш ремонт полезен?
       - Чаще бесполезен, потому что нужно всю систему заменить, а нас заставляют дырки штопать...
       - А-а-а, вот и оно! - Непоседов крякнул, потер руки. - Но для понятливости хорошо бы на примере...
       - Примеров сколько угодно, - Никулин допил вино и отодвинул стакан, не став кричать "горько!", хотя и такая мысль у него мелькала. - Вот, например, на главном питателе часты аварии. Я предложил заменить рамы поддерживающих роликов, а начальство заставило меня чинить старые, совсем негодные. Какой же прок от такого ремонта?
       - По хозяйски, дорогой, рассуждаете, - одобрил секретарь парторганизации. Он промокнул платочком вспотевшую лысину. Достал из бокового кармана газетную вырезку. - Считал я неудобным говорить об этом на свадьбе, да уж теперь все равно начался спор. Так что разрешите?
       - Просим, просим!
       - Чтением вас не здорово утомлю. Всего несколько строк из газеты "Правда". Вот что напечатано: "Южные Коробки и Лебеди - два рудника, рожденные на Белгородской земле в первом году Семилетки, приоткрыли дверь к несметным сокровищам Курской магнитной аномалии". А вот у нас, оказывается, есть любители прикрыть двери. И очень хорошо, что дух хозяина охватывает ваши сердца и мысли. Дерзайте, творите, парторганизация поддержит вас всеми силами, чтобы сломить косность и отсталые взгляды, двинуть вперед производство, дать простор новаторству. На днях пришлось мне быть на третьем этаже корпуса среднего дробления и прочитать на железной двери воззвание, написанное мелом: "Товарищ помни, наш план - 2500 тонн руды за смену!" А тут подошел ко мне один товарищ и говорит: "Это не план, а только половина плана". Признаться, я тогда принял этот намек за шутку, а теперь вот меня полностью убедили на комсомольской свадьбе, что намек рабочего имеет вполне реальную основу. И я обращаюсь к присутствующим с просьбой не пожалеть сил для создания условий удвоения и утроения мощности нашего производства. Сами, конечно, понимаете, что удвоить переработку руды в два-три раза нельзя без увеличения ее добычи в два раза, без удвоенного подвоза руды из карьера в бункер, без удвоения гарантии против аварий. Понимаете, одно колесико цепляется за другое, тогда и приходит в движение вся цепь. Сдюжите?
       - Сдюжим, сдюжим! - закричала молодежь. - Завтра же организуем соревнование.
       - А мне, старику, можно с вами соревноваться? - спросил Непоседов и тут же снова налил себе вина в рюмку. - Если можно, так и тост за это поднимем...
       - Да, конечно же, можно! - зашумело застолье. - Выпьем за успех хорошего дела.
       Секретарь парторганизации поднял рюмку с вишневкой, тут же лукаво сморщил нос и покричал:
       - Горько!
       - Горько, горько! - подхватили другие, так что пришлось Кате и Петру много раз целоваться и обнимать друг друга. Оба разгорелись, как и утренняя заря. Она налила малиновым отсветом пушистое заиндевелое окно, заглянула в комнату, когда гости начали расходиться и дали друг другу слово, что будут относиться ко всему на производстве, как хозяева.
       На этой же неделе на квартиру Громаковых нагрянул начальник Кушнарь, худощавый низкорослый мужчина лет сорока, но с облысевшей макушкой.
       - На вашей свадьбе не пришлось побыть, потому что сильно занят, - начал он свой разговор с Катей, застав ее дома одну. - Но мне рассказали, будто свадьба превратилась в клуб критики и подрыва авторитета администрации. Договорились с перепоя до того, что гости назвали себя хозяевами. Это правда?
       - Что назвали себя хозяевами, так это верно, - сказала Катя. - Но насчет "перепоя", это вы придумали. Да, придумали. Никто из присутствующих не был пьян...
       - Что, тайны от меня скрывать?
       - А какая тайна? - не сдавалась Катя. - Некоторые из наших руководителей не находят средств для реконструкции механизмов на фабрике, зато содержат некоего Перца в своих личных писателях и оплачивают его по несуществующей должности электромеханика, чтобы он воспевал заслуги своих шефов... Вот это и есть гости, а не хозяева.
       - Что вы сказали?! - закричал Кушнарь. - Да ведь Перец сочиняет роман о Лебедях, чтобы всех нас прославить...
       - Всех не за что! - резко возразила Катя. - Зачем, например, воспевать кандидатов на вылет? Ведь Обком партии все равно скоро разберется и...
       - Ну, знаете ли, ну! - Кушнарь начал бегать по комнате, сверкая лысиной и не находя слов, которыми бы можно было уязвить Катю. Потом он со злостью усмехнулся и сказал: - Конечно, наш Саша Перец не будет воспевать приезжающих искать женихов на руднике. У нас, имейте в виду, не ярмарка невест...
       Катя бросила на Кушнаря гневный взгляд и молча начала одеваться.
       - Значит, молодая хозяйка вытесняет гостя? - прохрипел Кушнарь. - Не ко двору пришелся, да?
       - Мне нужно к Петру. Мы с ним в разных сменах сегодня, так что...
       Кушнарь поднял брови, в глазах отразилось какое-то движение мысли.
       - Знаете что? - прищурено посмотрел на Катю. - Я могу освободить вас дня на три. Ведь у вас медовый месяц...
       - Спасибо! Во-первых, месяц нельзя вместить в три дня. Во-вторых, сейчас много дел, отпуск мне не положен.
       - Сумеете ладить с начальством, все окажется положенным, - сказал он с усмешечкой, серые глаза его замаслились. - Ну, договоримся?
       У Кати запылало лицо, зрачки стали острее игл. Наверное, сказала бы она начальнику много неприятных слов, но в дверь постучали.
       - Войдите! - крикнула хозяйка. Недобро покосившись на усевшегося у стола Кушнаря. "Такому дай волю, не только устроит ярмарку невест, но и восстановит право феодальной первой ночи, - мелькнули мысли в мозгу. - Только времена не те... Да и я не та..."
       В комнату вошли сразу двое - Никулин и машинист питания Шкверин.
       - Беда, товарищ Кушнарь! - едва поздоровавшись, воскликнул Шкверин, тараща черные цыганские глаза. - В бункере опять "зависла" руда. Смерзлась и заклинила входное отверстие питателя. А получилось потому, что вы запретили подогрев и подсушку в кузовах...
       - А у вас что? - не моргнув глазом и ничего не сказав Шкверину, повернулся Кушнарь к Никулину. - Опять с кляузами против руководства?
       - Какие кляузы? - у Никулина задрожала нижняя губа, зрачки досадливо разгорелись. - Вы запретили ремонтникам заменить раму поддерживающих роликов на главном питателе и устранить произвольное смещение, вот и авария...
       - Преувеличиваете?
       - Не преувеличиваю. Фабрика остановилась не только по причине "зависания" руды, но и потому, что авария на главном питателе и на транспортере из-за неравномерной нагрузки. Я вам уже докладывал, а вы все же запретили заменить жесткую полумуфту между электродвигателем и редуктором простыми техническими стропами...
       - Хватить болтать! - оборвал его Кушнарь и, как бы потеряв всякий интерес к сказанному бригадиру ремонтников, повернулся к нахмуренному Шкверину:
       - Если якорь мостового крана бессилен, взорвите руду в бункере. И не обращайтесь ко мне по таким пустякам. У вас есть инструкция, чего же вам еще?
       - Взрывы уже повредили здание. От них с потолка падают стекла в медных рамах. На днях чуть было не рассекло пополам одного товарища. Не лучше ли выполнить рациональное предложение рабочих? Стоит лишь...
       - Ничего не стоит! Идите, работайте по инструкции, иначе выгоню с работы, чтобы не умничали!
       Не попрощавшись, Шкверин выбежал из комнаты, нахлобучив до самых бровей черную треуху с кожаным верхом.
       - И вы идите, Никулин. Отремонтируйте без нарушений конструкций и системы...
       - Это будет не ремонт, а штопанье старых латок! - совсем уже неожиданно для Кушнаря вмешалась Катя, позвякивая кольцом ключа от двери. - Нужно не латать старые дырки, а реконструировать, поскольку рабочие убедились в ошибке защищаемой вами системы техники...
       - А кто же отвечать будет за нарушение установлений свыше и за акт, подписанный при вводе рудника и фабрики в эксплуатацию? - со злой иронией спросил Кушнарь. - Думаете, найдутся смельчаки, кроме меня?
       - Найдутся! - Катя резко взмахнула рукой, ключ с мерцающим блеском промчался около самого носа Кушнаря, пришлось рвануться назад, едва не опрокинулся вместе со стулом. - Хозяева будут отвечать. Нам секретарь парторганизации обещал поддержку...
       - Так, так, так! - раздражению Кушнаря не было границ. - выходит , заговор против руководства имеет широкие рамки и возглавлен секретарем комитета... У вас нет чаю, да покрепче? А вы, Никулин, идите. Мы тут с хозяйкой...
       Кушнарь мысленно решил расспросить Катю поподробнее о замысле "хозяев" и секретаря, чтобы подготовить контрудар. Но и Катя разгадала его, остановила Никулина и, подав на стол чайник со стаканами и сахаром на подносе, сказала Кушнарю, положив перед ним ключ от комнаты:
       - Как напьетесь, замкните, пожалуйста, комнату и передайте ключ соседке. Она всегда дома. А мне больше ждать нельзя, нужно к Петру. Идемте, Дмитрий Павлович. Вы инструкцию начальника получили, чего же больше? Зайдем в партком...
       - Тьфу! - вскочил Кушнарь, будто змея ужалила. Бросившись из комнаты, прокричал в коридоре: - Хозяева! Возомнили о себе. Но мы вам рога сломаем! У меня в Совнархозе и Министерстве свои люди, мы вас свернем в бараний рог...
       И развернулась в Лебедях борьба между старым и новым, между гостями и хозяевами. Парторганизация встала на сторону хозяев - шоферов и экскаваторщиков, ремонтников и рабочих разных профессий. Там, где Кушнарь со своими товарищами особенно упирался, приходилось рабочим ставить администрацию "перед совершившимся фактом" - упорядочили работу в карьере, заменили жесткие полумуфты техническими стропами и обеспечили равномерную нагрузку транспортера, заменили рамы поддерживающих роликов и установили регулятор смещений на ленте главного питателя, изменили овалы "течек" с неимоверно пологих на крутые и тем навсегда устранили закупорку их рудой, на малом питателе поставили новую ленту и уменьшили скорость ее движения, после чего рудные глыбы не ударяли, а спокойно ложились на "подстилку" размельченной рудной массы. Было скоординировано напряжение всех звеньев, а также налажено снабжение дробилки не за счет складских резервов, а непосредственным потоком руды прямо из карьера в бункер в обогреваемых кузовах самосвалов.
       Это привело к ликвидации случаев "зависления" руды и к устранению примерзания до трети всей массы к стенкам кузовов во время транспортировки.
       Сделались ненужными опасные взрывы в бункере, прекратилось останавливание фабрики из-за заклинивания рудой отверстий главного питателя.
       Рабочие утеплили хвостовые транспортеры, равно как и все галереи подачи руды стали отапливать паром. Весь цикл работ был приведен в полное соответствие с основной силой Лебедей - с энтузиазмом шоферов и экскаваторщиков, мобилизованных коммунистами на подвиг.
       Пока это случилось, для забеременевшей Кати наступила пора стать матерью. Петр отвез ее в больницу. В родильном отделении мест не оказалось в общей комнате, так что Катю поместили в отдельной комнате, где раньше была регистратура.
       Роды задержались, так что Кате пришлось в родильном праздновать годовщину Октября в своей "одиночке", как она называла комнату, в которой лежала на никелированной кровати и занималась иногда дискуссиями с медицинскими сестрами и врачом гинекологом.
       Когда же пришел Петр, и его не хотели впустить, Катя не на шутку развоевалась:
       - Заморили меня одиночеством в этой келье, еще и родному мужу войти нельзя! - шумела она, сверкая глазами и рдея лицом. - У меня есть к нему секретное слово. Впустите немедленно, иначе сама поднимусь с постели и брошусь к нему в вестибюль прямо в халате!
       Пришлось медикам впустить мужа.
       Петр, укутанный в белый широкий халат и казавшийся Кате не похожим на самого себя, осторожно присел на краешек стула и глядел внимательно на умолкнувшую Катю. А она нарочно закрыла глаза, чтобы вызвать в воображении образ того парня в серой кепке, с которым познакомилась в вагоне и не предполагала еще стать его женой. И когда этот образ встал перед нею, ясный и непосредственный, она улыбнулась и подумала: "Тот парень и этот муж - одно и тоже лицо. Но кажутся разными. Да и я стала другой, не узнать сразу. - Нежные чувства согрели ее. Она нащупала руку Петра и погладила ее сухой и горячей своей ладонью. - Сегодня или завтра мой Петя станет отцом нашего ребенка. И все это от жизни... Ее не обойти..."
       - Ты задремала, Катя? - тихо спросил Петр, так как жена лежала смирно с закрытыми глазами и ровно дышала. - Утомил я тебя рассказами о производстве...
       - Нет, Петя, нет, - встрепенулась Катя. Она снова сжала его пальцы. - Я слушаю тебя с удовольствием и, конечно, думаю о нашем сыне. Как мы его назовем? - Она открыла глаза и посмотрела на мужа ясным счастливым взглядом. - Ведь у нас обязательно будет сын. Врач сказал, что на это есть приметы...
       Петр нагнулся и поцеловал Катю в губы.
       - Хочешь, назовем его Михаилом? Это в честь Ломоносова, а?
       - Хорошее имя, - Катя мило улыбнулась и добавила: - Купим сыночку бархатного медвежонка, чтобы сразу было у нас два Мишки. А теперь доскажи мне, какое же вчера решение приняло партийное собрание о Кушнаре и как готовится смена Попова выполнить нашу мечту об удвоении мощности фабрики?
       - Кушнарю записали строгий выговор и постановили удалить его из Лебедей вместе с его подхалимом-писателем Перцем, а для смены Попова нам теперь созданы все условия. Смена его начнет работу 12 ноября, так что...
       - Гражданин хороший! - повелительно положила руку на плечо быстро вошедшая в комнату врачиха. - Ваше время кончилось. Да и не разрешается волновать беременных женщин рассказами о выговорах, о подхалимистых писателях. Вам здесь не клуб и не карьер. Понимаете? - зеленые глаза врачихи глядели сердито, красное припухшее лицо под белым колпаком выглядело недружелюбно.
       Петр поэтому не стал спорить, встал. Но Катя вступилась за него:
       - Ничего подобного, Любовь Константиновна, мой Петя не волновал меня своими рассказами, а успокаивал и радовал.
       - Вот как?! - Любовь Константиновна поджала губы и, тихонечко толкая Петра указательным пальцем в спину, вытеснила его в вестибюль. Но Катя все же успела крикнуть вдогонку:
       - О результатах смены Попова обязательно мне сообщи!
       Через день Петра вызвали прямо с экскаватора в контору и подали телефонограмму, поздравили с сыном.
       - Мишка, значит, Мишка! - воскликнул Петр и бросился было в гараж. Но его встретил Толя Шкверин. У того сияло лицо, блестели глаза. В руках он держал большой лист бумаги.
       - Я узнал, Петр, что Катя родила сына. Говорят, женщинам бывает очень трудно и больно родить дитя. И вот я решил передать тебе вот это лекарство. Только сейчас издано.
       Петр заглянул в бумагу и в текст, написанный в три краски:
       "МОЛНИЯ". Дробильно-сортировочная фабрика ЛЕБЕДИНСКОГО РУДНИКА. 12 ноября 1960 года смена товарища Попова В. В. включилась в социалистическое соревнование за достойную встречу Декабрьского пленума ЦК КПСС, ознаменовала высокими производственными показателями: передробила за одну смену 5212 тонн руды, выполнив сменное задание на 250 процентов. СЛАВА НОВАТОРАМ ПРОИЗВОДСТВА!"
       - Урра-а-а! - закричал Петр и крепко обнял Шкверина. - Спасибо, друг! Это известие для Кати будет лучше всяких лекарств. Сейчас же помчусь в больницу...
       - Да не забудь, - напомнил Шкверин, - скажи Кате, что ударный двухдекадник хозяева Лебедей проводят успешно. До конца года дадим еще в счет обязательств 196 тысяч з75 тонн руды.
       И Петр помчался, счастливый, что имеет теперь сына, имеет красавицу-жену и тысячи друзей, ставших действительными хозяевами, а не гостями на Лебединском руднике, которому суждено получить мировое признание.
      
       1956-1960 г.г. Лебеди - Старый Оскол.
       Автор и участник событий Николай Белых.
      
      
      
      
      
      

    КРИК СОВЕСТИ

    ПОВЕСТЬ

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

      

    1. СИЛЬНЕЕ РЕШЕТОК

       Честного человека можно подвергнуть
       Преследованию, но не обесчестить.
       Вольтер.
       На этот раз заключенный Сергей Каблуков, известный читателям по повести "Год восемнадцатый", которую читатели назвали "ЖИВОЙ ЖИЗНЬЮ" и напечатали об этом 30 марта 1967 года в "Курской правде", длительное время был на излечении в санитарной части одной из колоний.
       Сказались последствия травмы, нанесенной пьяной хулиганкой Натальей Дюдькиной внезапным ударом тяжелого предмета в лобно-теменную область, а также переживания, что пострадавший брошен за решетку, а преступница разгуливает на свободе под покровительством проникших в партию лиц без совести и чести.
       - Вы меня слышите? - спросила вошедшая в комнату врач Михайлова. Она была без халата, в шинели и серой шапке-кубанке, так как собралась уходить по вызову начальника колонии, но еще раз забежала сюда. Ее тревожило, что Каблуков уже дважды перед тем не отзывался на ее вопросы, а лечащий врач Акопов, уходя со смены, предупредил ее о замеченном резком ухудшении здоровья больного.
       - Да, я вас слышу, - слабым голосом ответил Каблуков. - Когда же вы огласите результат суждения консилиума о моем здоровье?
       - Это и сейчас можно, - прикоснулась Михайлова к сумке. - Да только вам, пожалуй, будет лучше полежать спокойнее, ни о чем не думая, ничем не тревожась...
       - Да нет же, доктор, - возразил Каблуков. - Мое желание о всем знать гораздо сильнее решеток и опасений. Скажите немедленно, иначе я откажусь принимать прописанные вами глюкозы, пантокрины, элеуторококки, разные витамины...
       Сергей Каблуков попытался встать, но головокружение повалило его, и он чуть не упал с постели на пол.
       - Сядьте рядом с ним! - приказала Михайлова вбежавшему в комнату санитару, сама достала из сумки заполненный бланк, начала читать: "Каблуков страдает головокружением, мышечной слабостью, тошнотой, резким ослаблением памяти, слуха, зрения. Это результат постконтузионного астенического состояния, приведшего к нервно-мышечной астении и гипотонии... Категория труда - инвалид второй группы..."
       - Достаточно читать, достаточно, - Сергей закрыл глаза, глубоко вздохнул. - В сражении с фашистами я неоднократно ранен, однажды контужен, но... выдержал и не стал инвалидом, а вот теперь морально разложившаяся преступница сделала меня инвалидом... И поощряли ее на это преступление, обещая безнаказанность те вельможи, против которых я выступал со статьями в газете...
       - Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, - пряча бланк в сумку, сказала Михайлова. - И народ уже знает правду, поднял такой крик совести, что... Короче говоря, общественность требует вашего освобождения...
       - А вы откуда знаете? - чувствуя прилив сил и радости, спросил Сергей. Зеленые круги перед его глазами погасли, он отчетливо увидел кусочек синего неба за решеткой окна, услышал перезвон колючей проволоки, которую натягивали узники на столбы у одной из многочисленных охранных вышек, похожих на большие скворечни. Каблуков чуть не закричал: "Возвращается ко мне слух и зрение!"
       - Из письма, полученного мною от подполковника Алексеева из Алма-Аты, - тихо сказала Михайлова. Заметив настороженный взор Сергея, брошенный в сторону санитара, она добавила: - Этого человека не надо опасаться. Он - наш друг. Разве не узнаете его? Это же Саша Литвинов, студент Ставропольского строительного техникума. За решетку загнал его комендант студенческого общежития за отказ заночевать на улице...
       - Да, да, знаю. Вспомнил, - сказал Сергей и снова закрыл глаза, задремал от охватившей его усталости.
       Когда он проснулся, доктора уже не было в комнате. Но рядом сидел Саша Литвинов, девятнадцатилетний узколицый парень с грустными серыми глазами. В руках у него была книга Алексея Шеметова "Вальдшнепы над тюрьмой".
       - Михайлова поручила мне по часу в день читать для вас вслух эту книгу, - сказал Литвинов. - Уверяет доктор, что это будет полезно для вашего здоровья...
       Саша Литвинов с удовольствием читал книгу вслух, а Сергей и в самом деле начал почему-то чувствовать себя лучше. Может быть, это произошло под влиянием слов на 36-й странице книги, произнесенных персонажем книги Николаем Федосеевым: "В наше время каждый честный человек должен быть готов к тюрьме".
       Но когда книга была прочитана, Сергей Каблуков ощутил горькое разочарование, что Николай Евграфович Федосеев, организатор первых марксистских кружков в Казани с участием Ленина, застрелился. У него не хватило сил противостоять травле со стороны примазавшихся к революции негодяев. Застрелилась и невеста Федосеева, Шура.
       - Что поделаешь? - возразил Литвинов, смахнув слезы с глаз. - И теперь еще нередко травят честных именно те люди, которые на бумаге приписаны к революции, к партии, а в душе своей поклялись мстить нам за своих пап или дядей, дедушек, раскулаченных или бежавших за границу...
       Немного помолчав, Литвинов полушепотом спросил:
       - Сергей Иванович, а это правда, что вы работаете над повестью "Крик совести"?
       - Правда, - признался Каблуков. Он посмотрел на Литвинова испытывающим взором своих серых глаз, потрогал пальцем буроватую родинку у левой ноздри своего неширокого носа, глубоко вздохнул: - Нестерпимо мучает меня тоска по воле и по возможности нестесненного творчества. Маркс объяснял в свое время высокое искусство античных писателей тем, что они творили, не оглядываясь на цензора. Доживем ли мы до такой поры? А повесть о партии и народе, о крике Совести сложилась в моем сердце и в уме. Она рвется на листы бумаги, как орел в поднебесье. Да вот только многое сдерживает ее рождение: слишком часто перед нашими глазами встают грубость и несправедливость, злоупотребления властью и одичание под видом культуры и акселерации. Мне же хочется списать с жизни образы чистые и возвышенные. Мечтаю об этом.
       - Хорошая мечта, - с грустью в голосе сказал Литвинов, потрепал себя за кончик уха и вдруг заговорил стихами:
       Вы, ребята, закончите техникум вскоре,
       Вас умчат далеко поезда,
       Чтобы в дальних советских просторах
       Строить новые соц. города.
       Я нахожусь далеко от вас,
       И сюда вам не стоит идти.
       Отсюда кричу во весь глас:
       Техникум милый, прости!
       Признаюсь, Сергей Иванович, тоже мечтаю стать поэтом, чтобы достойно воспеть свой строительный мастерок, свой коллектив. Помнится, читал я в какой-то книге, что Ленин говорил: "Без мечты человек превращается в животное".
       - Ты прав, Саша, - Каблуков пожал руку мечтателя. - А теперь иди. Я должен уснуть. Во сне мне часто предстают завершенными те картины, о которых в бодрствовании я имею лишь набросковое абрисное представление.
       Через неделю здоровье Сергея Ивановича Каблукова настолько улучшилось, что ему разрешили сидеть у окна, читать и даже совершать прогулку по коридору. И вот вскоре начались сюрпризные явления.
       Неожиданно перешагнул порог "больнички" помощник начальника колонии по режиму майор Супрунов, рослый рыжеватый мужчина с немного мутноватыми серыми глазами и скуластым лицом.
       - Извините, товарищ Каблуков, что беспокою вас в час завтрака, - сказал он и протянул свою руку Сергею. - Здравствуйте!
       - Здравствуйте, майор! - ответил Каблуков. - Извините, что я не добавил слово "гражданин". Это ваша вина, что так необычно для колонии сформулировали свое ко мне обращение...
       Супрунов развел руками, усмехнулся.
       - Обстоятельства жизни таковы, что иногда приходится подчиняться им, а не заведенным в колонии инструкциям. Посмотрите, что я вам принес. - Супрунов извлек из желтой кожаной сумки целый ворох пакетов, листов, свертков. - Понимаете, семьсот человек написали нам по вашему делу. И все называют вас товарищем, уважаемым человеком, писателем, педагогом, краеведом-исследователем, орденоносцем и героическим участником Великой Отечественной войны. Как же я могу устоять пред этим потоком и не называть вас товарищем? Тем более что и здесь, в колонии, вы высоко держите свое человеческое достоинство, помогаете нам воспитывать людей. Три дня готовился я к встрече с вами. Прочитал все письма писателей, художников, учителей, ваших бывших учеников, ваших сыновей и вашей жены, Софьи Борисовны, а также прочитал все номера журнала "Красная гвоздика", издаваемый в колонии под вашим редакторством, побеседовал с замполитом Тюриным. И пришли мы к выводу, что вы - настоящий советский человек, воля которого сильнее тюремных решеток, и что вы нужны обществу, иначе бы это общество не требовало вашего освобождения с такой настойчивостью. В нашей практике еще не было такого явления: требуют вашей свободы целые коллективы, требуют отдельные лица, требует народ. Надеюсь, теперь вы поняли мое обращение к вам с теплым словом "товарищ"?
       - Но ведь в колонии имеется заведенное на меня дело, в котором я изображен злодеем, покушавшимся на жизнь Натальи Дюдькиной, - все еще не доверяя Супрунову, возразил Каблуков. - Да и моя просьба о свидании с женой до сей поры не удовлетворена. Все это вызывает во мне сомнение, искренно ли вы сейчас разговариваете со мною или свершаете какой-то дипломатический маневр?
       - Нам прислали столько доказательств, что Наталья Дюдькина - хулиганка, пьяница и настолько развратная женщина (впрочем, мы это проверили через наших людей, в том числе через врача Акопова), что ее преступление против вас обнажено донага. Мы рассматриваем материалы, сфабрикованные против вас, как преступление перед законом и совестью. Примем все меры для скорейшего вашего освобождения. И пришел я сюда именно за тем, чтобы сообщить вам это наше мнение...
       - А почему вам поручили это деликатное дело? - спросил Каблуков.
       - Да вы знаете, Сергей Иванович, что среди заключенных обо мне говорят только плохое. И жесток я, и требователен. И неуступчив, придирчив. Короче говоря: зверь я в колонии! Но разве мне не хочется предстать перед людьми в своих действительных человеческих качествах? А о них вы умеете говорить. К этому выводу все руководители колонии пришли, читая ваши рассказы "Треугольник Швейнеля", "Воспитатель", "Клопышев", "Нашим женщинам". И вот, если мне вы поверите теперь, это будет для меня началом нового этапа в жизни и лучом света справедливости, как и для других руководителей, пославших именно меня к вам для сообщения о нашем решении ускорить освобождение вас из колонии... На днях вы встретитесь со своей Софьей Борисовной. Видимо, она удивительная и очень настойчивая женщина. Недаром о ней упоминается почти во всех письмах людей, обратившихся сюда по вопросу о вашей судьбе...
       - Спасибо, товарищ майор Супрунов, - растроганно сказал Каблуков. - Я вам верю. И буду очень рад, если не ошибусь. А эти бумаги вы можете оставить у меня и гарантировать, что их не отберут у меня при очередном шмоне?
       - Все оставляю у вас и гарантирую, никто не отберет, - утвердительно сказал Супрунов. - Скоро вы пойдете на свободу, заберете бумаги с собою. Это прекрасные человеческие документы...
       Уже собравшись уходить, майор Супрунов что-то вспомнив, полез в свою сумку и достал оттуда фотокарточку, подал Каблукову:
       - Это один из тех писателей, ученых, журналистов и ваших почитателей, которые подписали коллективное письмо в вашу защиту. Это подполковник Василий Федорович Алексеев из Алма-Аты...
       Каблуков с глубоким волнением и вниманием всматривался в фотоснимок. У человека с погонами подполковника на плечах было симпатичное округлое лицо с высоким большим лбом и коротким носом, густыми бровями, из-под которых смело глядели на мир умные волевые глаза, как бы спрашивая: "Разве можно мне быть равнодушным, если заметил бесчестие или беззаконие?"
       Майор Супрунов коснулся пальцем слегка вьющихся волос изображенного на фотоснимке подполковника Алексеева, сказал доверительным тоном:
       - Удивительный этот человек, как нам известно. Он добился освобождения из тюрьмы женщины Милютенко, матери двух детей, загнанной в тюрьму стараниями прокурора Цагараева, с которым эта женщина отказалась сожительствовать. Работая в органах Министерства внутренних дел, Алексеев спас четырех невиновных рядовых советских людей от расстрела, шесть человек освободил из незаконного заключения, выручил инженера Савченко из психолечебницы, куда его незаконно направили бессовестные чиновники. И вот теперь он возглавил борьбу всех честных за ваше освобождение из заключения. Горжусь, Сергей Иванович, что мне выпала честь присоединиться к этому человеку. Ведь в таком единении честных и смелых - залог победы справедливости над злом.
       - Да, товарищ майор, у справедливости к своей победе над злом нет другого пути, как единение, - с жаром подтвердил Каблуков. - И мне вспомнился первый сеанс кинокартины "ВОЙНА И МИР". В Ставропольском кинотеатре "ЭКРАН" смотрели мы этот сеанс с моим фронтовым другом Феофаном Яковлевичем Марченко. И оба были сильно взволнованы вступительными словами Льва Николаевича Толстого: "Все мысли, которые имеют огромные последствия, - всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто".
       - Повторите, пожалуйста, помедленнее, - попросил Супрунов и достал блокнот и ручку. - Я запишу эти слова. До сих пор почему-то я не знал о них.
       Расстались Каблуков и Супрунов друзьями. И это радовало Сергея при мысли, что среди образов повести "Крик совести" Супрунов будет обрисован ближе к истине, чем думалось о нем раньше.
       Через неделю, когда Каблуков Сергей уже мог прогуливаться по асфальтированным дорожкам колонии среди акаций и кленов, вздумалось ему описать здешнюю местность по тому первому впечатлению, которое создалось у него еще в январе, когда его привезли сюда на грузовике вместе с другими заключенными под конвоем автоматчиков и двух серых овчарок.
       На листах тетрадочной бумаги возникли строки, написанные простым карандашом:
       "В сущности, хутор Дыдымкин притаился в северокавказской степи, походит на скотоводческое отделение какого-то совхоза, хотя само скотоводческое хозяйство колонии находится в Карповке, километрах в шести от колонии.
       Нас поместили в барак из четырех жилых секций на 38-40 человек каждая. Здесь деревянные сизые нары в два этажа. Тесновато. Но вестибюль просторен, как и кабинет начальника отряда. Потеснее - каптерка, комнатушка нарядчика.
       Барак расположен в юго-восточной части лагеря, в непосредственной близости к сетям колючей проволоки запретной зоны.
       Как только выйдешь из дверей и повернешь направо, чернеет узкая асфальтированная дорожка к одноэтажному зданию лагерной восьмилетней школы. На углу этого здания калитка, взнузданная колючей проволокой и увенчанная дощечкой с надписью: "Проход воспрещен!"
       Да, он воспрещен: совсем близко высится одна из многочисленных охранных вышек, похожая на большую скворечницу. Досчатая, опутанная колючей ржавой проволокой. Из зева "скворечницы" высовывалась в январе фигура солдата в шапке-ушанке, мохнатом тулупе, с заиндевелым автоматом в руке, со злобно-настороженным огоньком в глазах.
       Сторожем школы значился Николай Линович Колпик, среднего роста кареглазый мужчина с густыми русыми усами. Он родом из Элисты, осужден на полтора года за то, что поверил начальству и поехал заготовлять нужные для хозяйства строительные материалы с помощью отпущенного ему баллона спирта в 50 литров.
       Пострадал человек от установившейся в стране системы "магарыча", о чем даже печатались статьи в газетах и журналах (фельетон "Жирное пятно" в "Известиях"), рассказано в кинофильме "Черный бизнес".
       Но познать истоки этих явлений, как это ни странно, можно точнее всего в беседах с пострадавшими людьми. С болью пришлось прочесть на руке одного заключенного татуировку: "Жизнь поймешь полнее тогда, когда посмотришь на нее сквозь решетку и слезы".
       И вспомнились слова из "Комсомольской правды" за 5 декабря 1968 года, сказанные Щербаковым в статье "Когда оживает прошлое". Щербаков писал: "Человеку до всего должно быть дело. Люди (настоящие) должны всякую несправедливость, всякую беду воспринимать как непосредственно, впрямую их касающуюся".
       Видимо, я не только согласен с этим, но и поступаю именно так. И пусть будет мне лично плохо, - подчеркнул Каблуков написанные им строки, - я никогда не уйду в мир личного, всегда останусь сторонником истины, которую трудно, но нужно всегда вызывать к жизни во имя интересов общества. Ведь и мои стихи, прочтенные товарищам по заключению в новогоднюю ночь, звучали об этом:
       "Я быть хочу с народом наравне,
       Был я с ним на пьедестале Славы,
       Пребываю с ним и в горестной тюрьме!"
       Приближающиеся звуки шагов заставили Каблукова оторваться от листка тетради. И он увидел подбежавшего к нему Сашу Литвинова.
       - Скорее, Сергей Иванович, идемте на проходную! Я уже и пропуск принес вам, доктор Михайлова вручила. Она разыскивала вас, но вы, оказывается, забились вот куда...
       - А в чем дело? - встревожился Каблуков, спрятал исписанные листочки и встал. - Зачем на проходную?
       - Вас ожидает там Софья Борисовна, ваша жена.
       .............................................................................................
       Свидание Сергея Каблукова с женой было кратким, как вспышка молнии. Но и все события и вопросы это свидание осветило с яркостью той же вспышки.
       - Твой арест, а потом и скоропалительное заключение вызвали настоящую бурю в народе, - обняв Сергея и узрившись на него возбужденными бирюзовыми глазами, тихим голосом говорила Соня. - Ежедневно ко мне приходили люди, предлагая свою помощь и оставляя свои письменные заявления о твоей невиновности и требуют осуждения хулиганок Дюдькиных, а также их покровителей из числа чиновников, мстящих тебе за критические статьи в газетах. Почта завалила меня пакетами от людей из всех краев и областей страны. В пакетах были и просто теплые письма с выражением добрых пожеланий, и копии протестов, посланных одиночными людьми и целыми коллективами в адреса властей. Требуют люди немедленно освободить тебя из заключения, а преступников Дюдькиных наказать вместе с их прокурорскими и судейскими покровителями. Честное слово, ты составишь из этих писем много томов на тысячах страниц, как только вернешься на свободу. А вернешься скоро, я это знаю. Властные беззаконники уже бросились в панику. И мое свидание с тобою - это результат нажима народа на чиновников...
       Сергей и сам замечал положительное действие народа, но ему хотелось услышать из уст жены такие факты, о которых можно бы говорить и в задуманной им книге "Крик Совести". Поэтому он спросил:
       - Соня, а когда тебя стали приглашать разные вельможи для бесед обо мне и о чем они говорили?
       - Первый раз я была вызвана в Ставропольский Горком партии секретарем Васильевым, когда к ним попала копия твоего письма в Политбюро ЦК КПСС с просьбой принять тебя на личную беседу на столько минут, сколько лет ты работал в комсомоле и партии. Васильев уговаривал меня написать тебе письмо с предложением отказаться от своей просьбы о личном приеме в Политбюро. Он говорил, что и сами могут справедливо разобраться, улучшить наши квартирные условия и обеспечить жизнь не в соседстве с Натальей Дюдькиной. При этом Васильев сказал: " Мы проверяли и убедились, что Наталья Дюдькина - преступная личность, морально разложилась, так что у нас нет оснований защищать ее..."
       - Что же ты ответила Васильеву?
       - Я сказала, что моему мужу есть что сказать в Политбюро, так что мешать ему не собираюсь. Относительно же ваших суждений о Дюдькиной мое мнение будет исходить из ваших практических дел. А пока частенько власть имущие чиновники подъезжают к нашему дому на легковых машинах, пьянствуют вместе с Натальей Дюдькиной и увозят ее куда-то за город для увеселения. Даже в Горисполкоме, как вы знаете, устраивались кутежи, на которых и погорели ваши сподручные, в том числе и секретарь горисполкома... Дюдькиной, выходит, все можно, а мне мешают даже в свидании с мужем...
       - Скоро увидитесь с ним, - сердито прервал меня Васильев. - Но обязательно уговорите его не настаивать на личном приеме в Политбюро.
       - А что тебе, Сережа, ответили из Политбюро?
       Каблуков вздохнул:
       - Ответили, как и всем отвечают.
       - Но как именно? - настаивала Соня.
       - Примем вас в подходящее время, - вот как ответили из Москвы. - Я сообщил об этом Дорошеву и Алексееву. И они написали мне, что придется долго ждать "подходящего времени".
       - Но оно придет, должно придти, - убежденно сказала Соня, а Сергей улыбнулся:
       - Подходящее время бывает всегда лишь у подходящих людей. А теперь расскажи, как и почему вызвали тебя во второй раз?
       - Это было после письма большого коллектива писателей, журналистов, художников, рабочих в адрес Краевого исполкома, в адрес прокурора, суда. Люди требовали освободить тебя и дать возможность свободного творческого труда. Ты знаешь об этом письме?
       - Знаю, - ответил Сергей. - Недавно мне вручил копию этого письма майор Супрунов...
       - И что же?
       - Я согласен с твоими оценками ситуации, - сказал Сергей. - Народный натиск оказался сильнее решеток. И мы, поэтому, сегодня увиделись здесь, а скоро увидимся на свободе.
      

    2. ДНЕВНИКОВЫЕ СТРАНИЧКИ

       Если человек черпает все свои знания,
       ощущения и прочее из чувственного мира
       и опыта, получаемого от этого мира,
       то надо, стало быть, так устроить
       окружающий мир, чтобы человек в нем
       познавал и усваивал истинно человеческое,
       чтобы он познавал себя как человек.
       К. Маркс, Ф. Энгельс.
       22 августа 1969 года, пятница.
       Вчера вечером пронесся ураган. Вдребезги разлетелись стекла окон и дверей в больничке колонии, где Сергей Каблуков проводил последнюю ночь перед свободой.
       В помещении гулял сердитый ветер, так что пришлось навалить поверх одеяла матрацы со свободных коек. И утро хранило на себе отпечаток вечернего урагана: облачное и ветренное, сырое. Временами щелкали об асфальт и подоконники крупные дождинки.
       - Слышь, Сергей Иваныч?! - позвал Каблукова сосед по койке Иван Фомич Стрельцов. - Скоро подъем...
       - Для меня он сегодня необязателен, - ответил Каблуков. - Лежу вот и обдумываю, как же рассказать народу о виденном и пережитом.
       Стрельцов тотчас же высунул из-под одеяла худенькое большеносое лицо с бледными водянистыми глазками, почесал ногтем странно лысеющую голову: над узеньким лбом косматился клочок выцветших волос, а за ним, отсоединяя этот кустик от острой макушки головы, шел широкий пролив посверкивающей от безволосья розовато-желтой кожи.
       - Что ты-и-и? - прогнусавил Иван Фомич свои привычные слова, в которые он умудрялся вкладывать надежды и сомнения, протест и радость, возражение и согласие, оттеняя все это еле уловимыми нюансами голоса. - Разве же дадут тебе высказать правду-матку? Я дюжа запомнил твой рассказ о великом изобретателе электронной машины Василии Алексееве и о том, как он поднял народ на борьбу за твою свободу, за свободу многих, невинно заключенных за решетку. Такого бы человека на руках носить, да спасибо ему говорить. Но что получилось? Как его этого, жулика газетного, что очернил Алексеева в "Известиях"?
       - Гукасов, - подсказал Каблуков.
       - Ну, вот-вот, этот Гукасов и тебя обольет дегтем, ежели будешь правду-матку говорить...
       - Значит, Иван Фомич, вы советуете мне помалкивать и равнодушно ко всему относиться? А я то, беседуя с вами, рассказывал о писателе Бруно Ясенском и о его словах: "Бойся равнодушных, ибо только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство". Выходит, ничего вы не усвоили, ничего не поняли...
       - Что ты-и-и!? - закряхтел Стрельцов, высунул наружу иссохшую руку, погрозил кому-то кулаком. - Я бы сам их за шиворот тряхнул, но силов мало. И ты, ежели в одиночестве будешь, бурократизму эту не одолеешь. Вот к чему я говорю. Огулом надо, всем народом надо бороться, как ты нам читал Ленина, бороться с этими, как они, тремя злами-козлами главными. Как их там?
       - Комчванство, бюрократизм, невежество, - подсказал Каблуков.
       - Вот, вот, они самые, - закипятился Стрельцов. - Польское правительство, слышал я по радио, написало амнистию. Неужели наши правители менее смышленые, что держут за решеткой таких, как вы или, как я...? Да и в шестьдесят седьмом году амнистию написали, но мало кого выпустили. А почему? Да ведь дармовой труд заключенных выгоден кому-то. Возьмите Дыдымку к примеру. Что ты-и-и? Одних земель-полей более пяти тысяч десятин. Да свиней сотен пять или шесть голов разных. Сам я подсчитывал, когда меня перевели в ночные сторожа заместо Колпика.
       Промежду прочим, у Колпика свиньи приучились поедать новорожденных поросят, а у меня ни-ни. Я же не комчван или бюрократ какой невежественный: ни разу не проспал. Бегаю себе по силе своей подвижности в свинарнике и кнутом стегаю свиней, которые порываются к нападению. Гукасова так отделал бы кнутом, что у него не осталось бы аппетиту к нападению на честных людей. Не менее ста поросят спас я от погибели, а мне никакого благодарения. Помешал я кому-то украсть свинью, так меня по голове дубьем стукнули, теперь вот сюда привезли на выздоровление. И не сказали даже, кто же меня это дубьем. Что ты-и-и? За человеков нас не считают, а сами в пьяном облике ходят. Сегодня ночью, когда ты спал, вломился пьяный старшина Дупель. На дежурстве он значится, а сам залег спать в физиономи-терапевтическом отделении...
       - В физиотерапевтическом, - подправил Каблуков.
       - А все едино, - махнул Стрельцов рукою. - Завидую, что ты сегодня уйдешь отсюда и не будешь глядеть на противную рожу Дупеля...
       В коридоре громыхнуло ведро. Это Андрей Никифорович Ивин начал утреннюю уборку помещения. Рослый смугловатый Андрей работал в недавнем прошлом на урановых разработках в районе города Лермонтовска, за какой-то бытовой пустяк попал в колонию. Здесь он любил слушать беседы Сергея Каблукова, сам относился к нему по-сыновьи. Приоткрыв дверь, сказал:
       - Доброе утро! А вас, Сергей Иванович, уже люди ожидают. Пришли.
       - Это я пришел, - шагнув через порог и взмахнув левым пустым рукавом, сказал квадратнолицый Виктор Иванович Золотухин, председатель Совета коллектива отряда  6. В его правой руке трепыхался большой лист бумаги. - Спасибо за вчерашнюю вашу статью, Сергей Иванович, для газеты к новому учебному году! А это вот принес я обходной лист. Почти все росписи собрал, чтобы вам не беспокоиться. Остальные распишутся, за зоной. Да, пришел со мною Молчаленко Иван Григорьевич. Если разрешите, хочет он с вами проститься...
       Ивана Молчаленко Каблуков хорошо знал. Это о нем, лейтенанте-разведчике, рассказал начальник штаба 79-й курсантской морской бригады Василий Павлович Сахаров в книге "У ЧЕРНОМОРСКОЙ ТВЕРДЫНИ". Вместе с ним и Золотухиным Виктором Каблуков сидел 22 февраля 1969 года в президиуме торжественного собрания, посвященного 51-й годовщине Советской Армии.
       Каблуков сбросил с себя одеяло и матрац, оделся в принесенную ему из каптерки черную зэковскую форму, и крепко обнялся с Молчаленко и другими товарищами-однополчанами, попавшими за решетку по причине, что Фемида заболела тупоумием и слепотой.
       .............................................................................................
       Собрав свои пожитки и бумаги в пронесенную по Европе солдатскую вещевую сумку, Каблуков пошел к бараку 6-го отряда, где должны были собраться освобождающиеся из-за решетки.
       Ждать там пришлось долго. Лишь в конце десятого часа утра сгруппировали освобождаемых у обтянутой колючей проволокой двухстворчатых ворот. Здесь свершили перекличку, отобрали обходные листы.
       Подбежала коротко подстриженная блондинка со странными рыжими глазами и в полосатом ситцевом платье.
       - Бывшие зэки, пойдете со мною! - крикнула она и показала привратнику на ворота: - Откройте!
       Солдат взялся было за скобку. Но в это время подошел майор-козел (такое прозвище дали в колонии майору Шевченко, похожему лицом и ростом на Дон-Кихота. Да и в действиях своих был не более удачным, чем созданный Сервантесом образ рыцаря средних веков).
       - Не разрешаю выводить зеков за ворота! - распорядился Шевченко. - Если надо, опросите здесь. Потом мы будем разговаривать...
       Блондинка возмущенно передернула плечами, нырнула в проходную, исчезла. Майор Шевченко построил людей в колонну по два в обнесенном колючей проволокой предворотнике, запертом лишь шлагбаумом. Промычав что-то и посмотрев на часы, майор-козел зашагал в зону, а люди стояли без дела, без смысла и надобности.
       Начали постепенно рассказывать анекдоты, чтобы не уснуть от скуки. Лишь через час появился рассерженный замполит Тюрин. Он распорядился поднять шлагбаум и сказал Каблукову:
       - Ведите людей в контору! Там дадут документы и деньги...
       Наконец-то Каблуков с товарищами оказался в "свободном пространстве", где пыль по щиколотку, а над головами шелестели начинающие желтеть листья акаций. Ведь кончалось лето, чувствовалось дыхание наступающей осени.
       Свернув на цементированную дорожку, Каблуков вел за собою небольшую группу. Шагая мимо приземистых домиков и карликовых огородов с белыми астрами и красными помидорами на палочных подпорочках, Каблуков по какой-то ассоциации вспомнил Румынию 1944-го года. Там за ним шли тысячи воинов-десантников в районе Яссы. Были кровопролитные бои с превосходящими силами врага. И воздушно-десантный полк, в котором Каблуков занимал пост начальника штаба, не дрогнул, хотя и был полностью окружен фашистами. Герои своей кровью и храбростью обеспечили потом успех решающего наступления Советских Армий, выведших своим ударом Румынию из войны на стороне Гитлера. "Как скоро забыты наши подвиги?! - Совесть кричала в груди Каблукова, как и в груди других бывших фронтовиков, загнанных в тюрьму бездумными и бессовестными чиновниками, заинтересованными в подавлении честных и в поддержке морально разложившихся, зато способных выполнить любые задания чиновников по охаиванию ветеранов Отечественной войны. - Как скоро забыты наши подвиги?!"
       - Кажется, пришли? - прозвучал за спиной голос Владимира Марьянова, ставропольского шофера. Каблуков сначала оглянулся на этого парня-богатыря, попавшего в свое время в аварию, а теперь начинающего новую жизнь. Потом вскинул глаза на вывеску над дверью длинного одноэтажного здания, прочитал вслух: "КОНТОРА..."
       - Да, друзья, пришли, - сказал Каблуков. - Давайте за мною!
       И все вошли в разбегающиеся ручейками длинные коридоры, узкие и мрачные. По обе стороны каждого из коридоров чернели многочисленные двери в какие-то служебные кабинеты, регистратуры, секретные комнаты, телефонные и радиорубки, расчетные и бухгалтерские, просто таинственные. И все с дощечками: "Вход строго запрещен!"
       "Многовато, очень многовато кабинетов и сотрудников, - подумал Каблуков. Да и другие, видимо, подумали то же самое, восклицая: - Вот где бюрократизм, ба-а-атюшки!"
       - Тише вы, - обернулся Каблуков, дружелюбно подмигнул: - Если будем шуметь, чиновнички насторожатся, так что мы и не увидим их настоящего лица...
       - Да еще и совсем могут повыгонять нашего брата на улицу, - тихо вымолвил Марьямов. - Я их тут знаю. Некоторых приходилось возить на автомашине.
       Часа через два блужданий, ожиданий, безрезультатных просьб картина понемногу прояснилась. Многим дали бухгалтерскую справку, что за двадцать один день августа они заработали... 78 копеек.
       - Ну вот, я же говорил, что знаю здешних чиновников, - улыбался Владимир Марьямов. - Приходилось возить некоторых на машине. С зэковского огорода таскали они огурцы, картошку, помидоры, всякую растительность... А что вам записали заработок по три с половиной копейки в день, так понимать надо: за какой же счет иначе будет прокармливаться вся эта бюрократная орава?
       Каблукова, ветерана комсомола и представителя поколения кожаных тужурок, как любил называть его член ЦК компартии Казахстана Николай Дмитриевич Заленский, имея в виду чоновцев первых лет Советской власти, поразила неразбериха в "конторе" колонии: в спецчасти часа два держали очередь освобождаемых, заставляя расписаться за получение паспортов. Но сами паспорта на руки не выдавали, покрикивали: "Сказано, идите в бухгалтерию за расчетом, так идите!"
       Простояли два часа и возле окошка бухгалтерии, пока расписались по ведомости.
       - А теперь шагайте в спецчасть! - взвизгнула круглоголовая женщина, уставившись на Марьянова злыми серо-желтыми глазами. - Там уплатите по тридцать копеек за паспорта, потом у нас получите справку о расчете, предъявив паспорт...
       - Неужели нельзя было заранее вычесть из наших средств по расчету тридцать копеек, чтобы не гонять нас здесь от окошка к окошку? - зашумели люди. - Неужели нельзя было все эти волокиты уничтожить и в одном месте выдавать паспорта, деньги и справки?!
       - Ишь чего захотели! - крикнула женщина. - Да если вас послушаться, так не менее половины наших сотрудников придется уволить. Не выйдет! Поэтому вас и загнали за решетку, что до всего докапываетесь, обо всем криком кричите. У-у-умники! У нас порядок не нами заведен, не нами и будет изменен...
       - Кем же такой порядок будет прикончен? - не удержался Каблуков. И тогда крикливая женщина захлопнула окошко, начала звонить кому-то по телефону.
       Через минуту в коридоре появился старший лейтенант Тюрин, заместитель начальника колонии по политической части. Этот невысокого роста рыжеватый человек запомнился Каблукову умением правильно оценивать ситуацию и принимать наиболее правильное решение. Запомнился случай, когда на собрании литературного кружка колонии в редакторы журнала "Красная гвоздика" часть заключенных выдвинула кандидатуру поэта Перекрестова, сидевшего в это время в СИЗО за написанное им на полях портрета Ленина стихотворение:
       "Встань, Ульянов-Ленин!
       На свое наследство скорбное взгляни:
       От коммунизма твоего остались тени,
       От народовластия - гнилые пни..."
       - Хорошо, ребята, - сказал тогда Тюрин, посматривая на Каблукова и на других, проверяя, как восприняли заключенные его обращение "ребята" вместо предусмотренного инструкцией слова "Граждане". А, судя по лицам и по мягким улыбкам, такое обращение всем понравилось. - Так вот, ребята, я согласен положиться на ваш литературный вкус. Стихотворение Перекрестова вы знаете. Но у меня под руками есть рассказ под названием "КЛОПЫШЕВ". В рассказе раскритикованы некие типы, способные ради водки на любое преступление и совсем лишенные совести. Разрешите прочитать?
       - Читайте, читайте! - загомонили ребята, обрадованные капелькой демократической уступчивости, по которой они истосковались в тисках сплошных запретов. - Чье произведение лучше, того и изберем редактором журнала...
       Читал сам Тюрин. А когда кончил, затрещали аплодисменты, зазвучали возгласы. И все единогласно проголосовали за предложенную Тюриным кандидатуру Каблукова, автора рассказа "Клопышев".
       "Да, тогда Тюрин показал свое мастерство воспитателя-дипломата, - с восторгом подумал о нем Каблуков. - Без окриков и припугиваний достиг он тогда своей цели. А вот как он теперь справится? Если зашумит, напортит..."
       Но Тюрин не шумел.
       - Пришел я, ребята, проститься с вами, пожелать доброго пути и хорошей вам жизни, - остановившись в гуще возбужденных людей, сказал Тюрин. Он снял с головы широкий свой картуз, пальцами пригладил мягкие волосы. - Хотелось бы мне закатить для вас концерт в клубе колонии, да подвели артисты: в больничку самых главных положила врач Михайлова... Ах, да, слышал я, что вас плохо обслужили в конторе. Сейчас, ребята, все улажу. Одну минуточку!
       О чем и как говорил Тюрин с чиновниками конторы, в коридоре не было слышно. Да и Тюрин не любил кричать. Но, видимо, разговаривал он так убедительно, что чиновники за десять минут все сделали и все оформили, хотя, не появись Тюрин, тянули бы волынку еще не менее часов двух.
       Прощались люди с Тюриным за ручку, улыбаясь и помахивая руками. Злость совсем испарилась, будто ее и не было.
       Наконец, освобожденные добрались к павильону автобусной остановки. Но никто не захотел войти под сень павильона: все здесь замусорено, загажено и заплевано. Лучше быть под солнцем, которое выбралось из-за облаков и начало припекать.
       Неожиданно прикатил на мотоцикле старший лейтенант Ошкин. Он бесцеремонно начал вымогать у Владимира Марьянова "магарыч" на прощание. Хорошенькая светлоглазая Клава, жена Марьянова, щелкнула замком сумочки. Деньги она подала Тане, смуглолицей сестре Марьянова, только что окончившей 28-ю среднюю школу города Ставрополя и приехавшей в колонию за братом.
       Купив в грязном магазинчике по соседству с павильоном бутылку вина, Таня передала ее Ошкину. И тот начал пить прямо из горлышка. Его красноватое лицо жадно запрокинулось, фуражка упала в пыль, а погоны на плечах Ошкина как-то странно вскоробились.
       "Ничтожество, а не офицер, - подумал о нем Каблуков. - Да разве подобные типы способны отличить дурное от хорошего? На кой черт держат таких офицеров воспитателями в колониях и тюрьмах?!"
       Едва Ошкин уехал, спрятав вторую бутылку вина в багажник, появился старшина, известный в зоне под кличкой "Дупель-пусто". Иногда его называли Лаврентичем.
       Впервые с этим антиподом человека Каблуков встретился 14 января 1969 года. Тогда этот старшина с изумившей Каблукова жадностью выхватил из сумки Каблукова флакон с чернилами для авторучки и сунул в карман своей шинели.
       "Семнадцатикопеечный клоп, - подумал тогда о нем Каблуков, всматриваясь в его красное бритое лицо и полоумные серо-голубые блеклые глаза с красными прожилинами в воспаленных белках. Левый глаз старшины косил, а правый был настолько плотно прищурен, что вполне оправдывал прозвище "Дупель-пусто".
       Неумное выражение лица этого человека и еще более глупое поведение (обыскивая людей, старшина кричал: "Крах босякам!", явно наслаждаясь властью своей над лишенными защиты людьми) вполне объясняли, почему за 27 лет службы в лагерях и тюрьмах Лаврентич так и не сподобился офицерского чина.
       И вот у Каблукова с ним последняя встреча. Боясь журналистов, старшина прошел мимо Каблукова, выискивая кого-то глазами. Дупель-пусто был в запыленных больших сапогах, в синих брюках и зеленой куртке без погонов. Рыжие с проседью волосы трепал поднявшийся ветер.
       Заметив Марьянова, старшина по щучьи раскрыл широкий рот, приглушенным голосом пожаловался:
       - Гланды, брат, гланды заболели... Не поскупись, брат. Надо промыть...
       - Ну что ж, я не обеднею, - презрительно сказал Марьянов.
       Снова щелкнул замок Клавиной сумочки. Лаврентич шустро схватил зеленую кредитку.
       Купив бутылку, старшина пил из горлышка. В это время подошел автобус Дыдымкин - Курская, освобожденные быстро заняли в нем места.
       Увидев, что автобус, качнувшись, тронулся в путь, Лаврентич быстро забежал перед ним, замахал руками.
       Водитель остановил машину, едва не наехав на старшину. А тот мгновенно повис на подножке и закричал:
       - Давай еще кредитку, Марьянов! Не жалей на прощание!
       - Хватит вымогать! - ответил Владимир. - Хватит!
       С диким блеском в глазах (даже и правый раскрылся во весь диаметр) и ругаясь, Лаврентич прыгнул с подножки в пыльную колею. Его охватило косматое серое облако.
       Каблуков сквозь стекло автобуса видел старшину, грозившему вслед уходящей машины. Потом Дупель-пусто резко повернулся и, шатаясь, поплелся в сторону стоящей на холме серебристой водонапорной башни. Там бродили гуси с желтовато-белыми перьевыми шевелюрами (Эти гуси созданы наукой методом скрещивания. Перья их очень удобны и мягки для перин и подушек. Но летать эти гуси уже не могут. Довела их наука до потери летных качеств).
       При выезде на трассу автобус остановил капитан Лебедев, исполнявший обязанности "оперативника" (в колонии называли его "кумом").
       - Попов в автобусе? - спросил он.
       - Зачем Попову быть в автобусе, - сказал Марьянов, - если он вместе с Бекецким и Онищенко уехали в Ставрополь на "Победе".
       - Ах ты, беда! - разочарованно крякнул Лебедев. - Ведь Попов забыл у меня документы...
       - Ну и врет капитан, - шепнул Марьянов Каблукову. - Просто Лебедев проверяет, не остался ли наркоман Попов в Дыдымке. Ведь у Попова паспорт с отметкой... Но это ничего. У Попова все братья служат в милиции, так что срочно заменят его паспорт на новый, без всякой пометки...
       - И вы уверены? - спросил Каблуков.
       - Так же уверен, как и уверена в безнаказанности та пьяная проститутка, которая внезапно ударила вас по указанию властей, а обвинили не ее, а вас...
       Возразить было трудно, Каблуков Сергей Иванович промолчал.
       В Курской автобус остановился над лобастым откосом, у подошвы которого высилось здание автостанции, толпились люди.
       Вышел и Каблуков, а за ним - Марьянов с женой.
       - Сергей Иванович, вы обронили платок, - сказал Марьянов, задыхаясь почему-то от волнения. Каблукову даже подумалось: "Не сердечный ли приступ у парня?" Но Марьянов вдруг судорожно хватился руками за живот, кивнул в сторону прилепившейся к горе уборной, быстро помчался туда.
       Запихивая свой носовой платок в карман, Каблуков ощутил отсутствие кошелька с деньгами.
       Не чувство сожаления о деньгах взволновали Каблукова в эту минуту, а сожаление, если Марьянов польстился на эти гроши и тем самым рискует потерять уважение к нему, как к человеку.
       "Пожалуй, я промолчу о пропаже, - решил Каблуков. - Испытаю Марьянова, чтобы знать о нем полнее и ближе к истине..."
       Возвратился Марьянов минут через десять. Шел он медленно, выигрывая время для успокоения себя и для охвативших его раздумий. И в нем одолел крик совести. Неловко и торопливо сунул он Каблукову пачку рублевок и кошелек с документами, сказал тихо:
       - В другой раз прячьте подальше, чтобы из кармана не выпало. В уборной я проверил по рецепту и документам, что кошелек с деньгами ваш, вот и возвращаю...
       - О деньгах я не заплакал бы, - как можно спокойнее, произнес Каблуков. - Но я сокрушался бы при мысли, что друг способен обобрать друга. И я рад, что Владимир Марьянов проявил бескорыстие. Стоит написать очерк "Дружба дороже денег"...
       - Напишите, Сергей Иванович, но только лет через пять или больше. Понимаете меня?
       - Понимаю, - сказал Каблуков. - Куда же мы теперь? На аэродром, оказывается, опоздали...
       - Идемте обедать, - предложил Марьянов.
       В душном кафе, сидя за столами, услышали за спиной шепот. По артикуляции Каблуков узнал в шептуне бывшего начальника 2-го отряда колонии почтового ящика 17/6 лейтенанта Курилова, изгнанного недавно за пьянство.
       Курилов шептал Марьянову:
       - Скажи Каблукову, пусть выбросит головной убор зэка. Ведь он демонстрирует перед публикой в поисках сочувствия...
       - Да уж нет, - возразил Марьянов. - Читать мораль писателю я не собираюсь. И если бы мне жена и сестра не привезли костюм, ехал бы в зэковском обмундировании. Чего же стесняться, если там, за решеткой, вам не стыдно было нас одевать в это нищенское тряпье, а теперь стыдно перед народом, да?
       Откуда-то снова появился старший лейтенант Ошкин. Он, оказывается, приехал в Курскую на мотоцикле, решил еще раз выпить за чужой счет и подсел рядом с Марьяновым.
       - Закажи-ка, дружок, двести граммов! А вам, - обратился к Каблукову, - приказываю выбросить французскую форму. Она отвратительна, а публика, видите, чуть не аплодирует вам, пирожки подсовывает, печенье, лимонад...
       Каблуков многозначительно поправил на себе головной убор, презрительно посмотрел на Ошкина и сказал:
       - Приказывать старшему офицеру вы посмели лишь или по причине опьянения или по недостатку знания и такта и такта. Это, во-первых. А, во-вторых, как мне известно, вы в колонии первым написали положительный отзыв на образец рекомендованной для заключенных формы. Двуликий вы Янус, Ошкин!
       За столами люди разразились аплодисментами, а Каблуков продолжал:
       - Вот в этой форме я поеду в Политбюро, куда меня обещали принять в подходящее время, и расскажу там, как Ошкин и подобные им фабрикуют материалы против честных людей, как защищают негодяев и стараются пить и кормиться за счет людей, не дающих вам должного отпора...
       Ошкин побежал из кафе под свист и топот людей, а Каблукову люди, совсем незнакомые и, казалось бы, чужие, пожимали руки и говорили:
       - Спасибо за честность и что дали отпор приспособленцам. Нам сказали ваши товарищи, что вы пишите повесть "Крик Совести". Обязательно расскажите и о встрече с нами в кафе на автостанции Курская. И когда в Политбюро пригласят, не забудьте сказать им, что народ жаждет действительной совести и чести, что народ возмущен заявлениями неких работников Парткомиссии, посмевшими сказать: "Ленин устарел"...
       - А вы откуда знаете об этом? - удивился Каблуков.
       Тогда подошел один седоватый стройный человек и протянул руку Каблукову:
       - Полковник в отставке Громобоев, - отрекомендовался он. - Я рассказал об этом людям, так как был в Москве вместе с подполковником Алексеевым. И именно ему член КПК при ЦК КПСС посмел сказать, что Ленин устарел... Не верите? - спросил Громобоев. Так как в кафе воцарилась мертвая тишина. - Могу вам дать адрес коммуниста Алексеева...
       - Верим! - будто сговорившись, хором выкрикнули люди. - И в то верим, что те, кто считает Ленина устаревшим, будут изгнаны из партии. Кто именно сказал, что Ленин устарел?
       - Это сказал Фурсов, дорогие товарищи. Он посмел так сказать. И мы никогда ему не простим такого кощунства против Ленина. Не простим! Не забудем!
      

    3. АППАРАТ-РЕСТАВРАТОР

       Природа не строит машин, паровозов,
       железных дорог, электрических телеграфов,
       селифакторов и т. д... Все это созданные
       человеческой рукой органы
       человеческого мозга, овеществленная сила
       знания. К. Маркс.
       От толчков в плечо Сергей Каблуков проснулся и увидел склонившегося над ним полковника Громобоева.
       - Автобус на Ставрополь отходит в 7.30 утра, - сказал Громобоев. - Но я решил воспользоваться лунной ночью для проверки нашего аппарата. Вы избраны не случайно, а потому, что ваше имя обозначилось на шкале аппарата среди наиболее верных ленинцев, пострадавших за свою честность и наиболее глубоко и творчески переживших радости и беды нашего народа. Отправитесь со мною в моем вездеходе.
       Тон слов полковника был повелительным. И хотя это не нравилось Каблукову, он, помимо своей воли, сказал:
       - Когда отправляемся? Ведь мне еще надо взять у дежурного паспорт.
       - Все уже сделано, - усмехнувшись, сообщил полковник. - Вы одеты и обуты. Паспорт в кармане штанов...
       - Это что, чародейство? - изумившись, спросил Каблуков. - Как же все это случилось, и постель убрана, и я одет и воля моя подчинена желанию быть с вами?
       - Сродство характеров и творческой одаренности, - сказал Громобоев. - Мне еще в 1947 году рассказал о вас Александр Зуев как об одаренном писателе-фантасте, конкуренте профессора Ефремова. Читая ваши рассказы "Задание", "Одуванчики", "Зеленая тень", "Твердый характер", "Держитесь", я убедился в правоте суждений Зуева в его рецензии от 29 марта 1947 года: "Немногие владеют у нас этим жанром и нового автора следовало бы поддержать".
       Ваши рассказы возбудили во мне неодолимое стремление создать аппарат, способный воспроизвести, реставрировать дела, думы, мысли, а также заглядывать в будущее с точным прогнозом событий. У меня нашлись товарищи из числа ученых, и вот мы достигли...
       - Странно, мы уже вне стен гостиницы! - воскликнул Сергей Каблуков, ощутив холодок поля и дуновение ветра.
       - Не могли же мы разговаривать в спальне, где находятся разные люди, в том числе и очень вредные нам, - возразил полковник. - Прошу в мою машину.
       Они сели рядом в просторной кабине, похожей на кабину пилотов воздушного лайнера и на обширный кабинет ученого: так много здесь было различных приборов, кнопок, экранов, сплетений проводов и посверкивающих круглых и квадратных зеркальцев.
       Странная машина мчала своих пассажиров над голубой гладью озера, не касаясь колесами воды. У Сергея Каблукова все вызывало удивление - и полет бескрылой машины над озером, и игра световых лучей на приборах кабины и непрерывное изменение внешности полковника, сидящего рядом.
       Заметив это изумление Каблукова, полковник Громобоев загадочно улыбнулся и нажал на серебряную кнопку. Мгновенно что-то приятно щекотнуло спину Сергея Ивановича, теплом разлилось вверх вдоль позвоночника, хмельной радостью отозвалось в мозгу, а Каблукову неудержимо захотелось говорить, хотя перед тем чувство настороженности властно сковывало язык.
       - Кто вы есть на самом деле? - спросил он. - Как называется ваша машина и на каком принципе построено ее действие?
       Громобоев свирепо кашлянул, потом полушепотом сообщил:
       - Я есть материализованная идея, охватившая большинство людей планеты негодованием против обмана, иллюзорности благополучия и фактического неравенства. Об этом через пять лет закричит даже тот, в чьих руках фактически сосредоточится к этому времени вся верховная власть. Закричит потому, что и ему станет видно: кучка вельмож присваивает себе материальное благополучие и власть, попирает закон и законность...
       - А почему же вы именно теперь фактически захватили меня в плен и не постеснялись попирать мою волю? - прервал Сергей пояснения Громобоева.
       Лицо полковника стало сердитым. Рыжие подстриженные усы, которых минуту перед тем не было и в помине, встопорщились.
       - Зачем лишние вопросы? Это неэкономная трата энергии, нужной нам для движения. Ведь принцип действия нашей машины основан на переводе потенциальной энергии, копящейся в человечестве, в кинетическую с помощью воли и веры в справедливость. Ваше сомнение и удивление сильно мешают этому процессу. К сожалению, я не могу уклониться от ответов на вопросы. Предупреждаю все же, неэкономные вопросы поглощают такую уйму энергии, что мы можем быть притянутыми к воде, утонем...
       С минуту длилось тягостное молчание. Потом полковник заговорил уже менее сердитым голосом:
       - В плен мы берем лишь тех людей, которые много пережили и в судьбе которых наиболее ярко отразились судьбы народов, их муки из-за измены вельмож долгу совести. Такие люди представляют собою надежду народов, ибо способны не только понять истоки несправедливости и народных мук, но и действовать, уничтожая истоки бед и несправедливости. Почему именно теперь вы привлекли наше внимание? А потому, что прошли через адские муки не только вне тюрьмы, но и за ее решетками. Теперь прошли, и от вас нет никаких секретов жизни, а в ваших ударах сердца, в дыхании, в каждой капле крови и слез, в каждой клетке мозга, в каждой творческой думе отражен целый океан жизни, образов для тысяч и тысяч томов произведений для нынешнего и будущих поколений...
       Наша машина и ее аппаратура названы нами обобщающе: "Гравитационный реставратор мыслей, дел и прогнозов будущего". Расстояния и время покорны нашей машине, равно как и все, что когда-то было в клетках мозга ныне живых или уже умерших людей...
       - Но ведь понятие "гравитация" равнозначно понятию "тяготение", - возразил Каблуков.
       - Такое понятие остается во флотации, в транспортировке некоторых грузов под воздействием собственного веса, во всем том мире жизни и действия человека при наличии силы тяготения. В нашем же аппарате использована мировая гравитация, теорию которой мы еще не создали, но силу эту впрягли в действие нашего реставратора. И эта гравитация позволяет нам мгновенно получать информацию из любой галактики вселенной, восстановить мысли и образы любого человека, любое произведение, если даже автор сам забыл о нем, а само произведение уничтожено или умышленно не допущено к публикации теми или другими вельможами издательств, привыкших печатать лишь писанину "своих человечков". А что такое безобразие имелось в прошлом, есть и в настоящем, об этом говорилось еще Писемским в его произведении "Тысяча душ", будет лет через пять сказано и в специальных постановлениях о борьбе с протекционизмом. Вы будете в это время живы и убедитесь в правоте нашего прогноза...
       - Непостижимо, непостижимо, - ворчал Каблуков. - Не сон ли это?
       - А вы щипните себя побольнее! - усмехнувшись, посоветовал Громобоев. - Впрочем, повнимательнее всмотритесь в экран перед вами. Ведь лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, чтобы убедиться в возможностях нашего аппарата-реставратора, для которого пространство и время с их уже происшедшими или могущими быть событиями - подчиненные элементы бытия.
       - Покажите, - согласился Каблуков. Зеленоватый квадратик экрана вдруг заплескался золотистыми мелкими волнами. Потом закружились и побежали, все уменьшаясь в диаметре, от периферии к центру, как бы образуя крутящуюся воронку. Из глубины ее послышался звонкий девичий голос:
       - Слушайте, слушайте западногерманский журнал "Ауссенполитик". Он говорит о взаимоотношении двух миров...
       Каблуков слушал и возмущался, что идеологи западного мира с необузданной уверенностью говорят о превосходстве западной части планеты над восточной. Он хотел было крикнуть полковнику, чтобы тот отключил экран. Но непонятные силы парализовали язык, будто бы усыпив его. А перед глазами помчались одна за другой картины пережитого, виденного в жизни, так что в чувствах невольно отражалась боль невозможности отвергнуть с порога высказывания журнала. "Разве же не факт, - слышался голос над ухом, - что тебя и твою жену, ветерана пионерии, травят и терзают вельможи за честность и активную общественную работу? Разве не факт, что Васильев из Ставропольского горкома партии обосновал свой отказ вам в улучшении квартирных условий ссылкой, что у вас нет в кармане партийного билета? Какой же он ленинец, этот Васильев, если забыл требование Ленина коммунисту брать всю тяжесть борьбы на свои плечи, а в распределении благ быть последним? Васильев поступает наоборот, хватая все блага первым, а ветерана Отечественной войны бросает за решетку, опираясь при этом на преступных людей".
       Голос над ухом звучал и звучал, приводя неопровержимые факты. Слезы подступили к глазам, сверкнули на ресницах, мелькнули горячей искоркой по щеке. И тогда Громобоев тронул Сергея Ивановича за плечо, щелкнул выключателем.
       - Ваши раздумья и только что увиденные реставрированные картины рождены пережитыми муками, - сказал он. - И они подтверждают давным-давно высказанную Максимом Горьким мысль: "Чтобы человек начал думать, его надо глубоко обидеть".
       - Что же из этого следует? - спросил Каблуков. Брови его нахмурились, почти сомкнулись над переносицей. - Я вас не понимаю...
       - Вам необходимо снова насторожиться, - каким-то особенно убеждающим тоном ответил полковник. Лицо его внезапно вытянулось, на остром подбородке, показалось Сергею, рыжим пламенем заколебался острый клинышек бороды, хотя перед тем ее не было. - Да, необходимо насторожиться. Меня ведь, если говорить правду, среди создателей аппарата-реставратора зовут Новым Мефистофелем. И это потому, что во мне материзовалась идея противодействия всякому злу. И я должен мчаться в мире наперекор Старому Мефистофелю, который ныне рядится в ангельские одежды друга народа, громогласно заявляет, что целью его жизни является борьба за народное благополучие и за осуществление заветов Ленина. Да вот только на деле, о чем я уже говорил в кафе станицы Курской, заявляет подполковнику Алексееву, учительнице Крюковой Лидии Григорьевне, всем честным, что Ленин устарел. Но это значит, что я должен остановить козни Старого Мефистофеля, осуществить действительно ленинские заветы и спасти человечество от гибели в огне атомной войны или от превращения в рабов элиты теократов.
       Конечно, невозможно поработить народ ударами чужеземного меча, если народ и его вожди едины на деле, а не только в декларациях. Такое же единство возможно лишь при условии уничтожения протекционизма и давления на массы. Старый Мефистофель заинтересован лишь в словесном единодушии, так как он озабочен подготовкой такой обстановки в любой стране, когда глубоко вбитый между вождями и народом клин не позволит стране эффективно сопротивляться.
       - Об этом говорилось и в письмах Ленина о Колчаке и его попытках заслать своих агентов в органы Советской власти и коммунистической партии, - вставил Каблуков. И полковник еще раз дружески похлопал его по плечу:
       - У вас отличная память, дорогой товарищ. И знание истории поможет вам полнее понять, почему Старый Мефистофель озабочен именно подготовкой такой обстановки, о какой мечтал и адмирал Колчак. А теперь я снова включаю экран. Слушайте, об этом говорит журнал "Ауссенполтик". Он говорит о том, о чем мечтает Старый Мефистофель...
       Экран снова заплескался мелкими золотистыми волнами, завертелся бегущими к центру серебристыми кругами. Из глубины воронки звонкий девичий голос продолжал:
       - Разумеется, всходы могут появиться лишь в том случае, если почва подготовлена. Следовательно, все усилия нужно направить на разрыхление почвы...
       - О какой почве идет речь и какими средствами думают ее подготовить?! - воскликнул Каблуков и ладонью прикрыл излучающую слова воронку экрана. - Клянусь, меня и всех моих товарищей-единомышленников никакие "Немецкие волны" или "Голоса Америки" не смогут сбить с пути служения народу и Совести...
       - А я это знаю, - согласился Новый Мефистофель. - И верю в ваш характер ленинского бойца. Но в том то и дело, что вы и другие честные люди, для которых совесть представляет ведущую силу в их действиях, не лишены эмоции гнева и даже озлобленности против несправедливости, исходящей от власть имущих вельмож, действующих именем народа, то есть от вашего имени. Накал эмоции гнева может оказаться столь сильным, что вы броситесь в бой вместе с миллионами, которым надоело мучиться и терпеть несправедливость. И это произойдет, когда почва окажется достаточно разрыхленной...
       - Неужели властители настолько дураки, что своими руками будут разрыхлять почву против самих же себя?! - закричал Каблуков и с такой силой двинул локтем полковника, что тот ахнул от боли. У него перекосилось лицо. Но он сдержал себя от дерзости, ровным голосом и неотразимо убедительным тоном возразил:
       - Дорогой товарищ, долгое пребывание в благоденствии, фактическая несменяемость и бесконтрольность со стороны народа так перестраивают психику вельмож, что они начинают воображать себя непогрешимыми, а всякого, кто осмеливается критиковать их и не умеет быть подхалимом, отправляют в психлечебницу или за тюремную решетку. Жалобы же на действия таких вельмож бесполезны: они направляются верхами в руки самих же вельмож или на жалобах появляются резолюции: "Факты не подтвердились, жалобщик - клеветник". Об этом еще Достоевский писал. Да и сами вы писали многие десятки жалоб без всякого результата, Алексеев писал сотни жалоб безрезультатные...
       Каблуков, слушая полковника, вздохнул с горечью и тоской.
       - Видимо, вы сомневаетесь в правоте моих слов, - сказал полковник. - Но давайте обратимся к тому, что не зависит от моей воли или от вашего желания. Глядите сюда! - Громобоев щелкнул кнопкой, на экране немедленно обозначились контуры домов, перспективы улиц. Одну из них Каблуков узнал. Это улица имени Брускина в горняцком городе Горловка, где Сергею Каблукову пришлось бывать в комсомольские годы и помогать восстановлению Донбасса после гражданской войны. Вот и дом  8. Распахнулись двери, мелькнули окна. Над письменным столом склонился человек. Он что-то быстро писал.
       - Да это же корреспондент "Правды" Владимир Прокофьевич Токарь! - воскликнул Сергей Иванович.
       - Он, - подтвердил Новый Мефистофель. - И пишет письмо старому коммунисту Михаилу Ивановичу Костяному, проживающему в Алма-Ате...
       - Мне не видно, что он пишет, - пожаловался Каблуков. И тогда собеседник передвинул красноватый рычажок сверху вниз. Лист бумаги с текстом занял почти вертикальное положение, приблизился к глазам. Текст гласил:
       "Уважаемый Михаил Иванович! Читать всякого рода клеветоны и пасквили в нашей печати мне, честно говоря, уже надоело... Я только хотел бы знать: со многими ли оклеветанными (а у вас немало было их адресов) вы в настоящее время все еще поддерживаете переписку? Самых стойких из числа оклеветанных держите в поле зрения. Все они будут нужны для действительного дела, вместо траты сил на бесполезные жалобы, которые не приносят пока ровным счетом никакой пользы.
       Вам не понять, почему наша печать стала так часто шельмовать честных людей, спрашиваете: "Кому это выгодно?"
       Как кому? Ясно ведь, как днем - тем, кто больше всего боится настоящего народного контроля... С приветом - В. Токарь".
       Сергей всполошено перевел свой взгляд на дату письма - 20 июля 1959 года, воскликнул:
       - Как же вы можете воспроизводить документы десятилетней давности?!
       - Не я воспроизвожу, а машина "Реставратор мыслей и дел, прогнозов будущего". Наша машина всесильна в воспроизведении не только того, что думалось или говорилось в прошлом любого отдаления от сегодняшнего дня, но и в прогнозе будущего. Пока вы находитесь в моем плену, а мы мчимся вблизи Тереко-Кумского канала, постараюсь полнее убедить вас, что машина-реставратор не просто фантазия, а сугубая реальность. Для этого воспроизведем кое-что из истории вашей жизни. Мне известно, что еще до ареста начали писать повесть "Крик Совести", в которой вас увлекала достоверность, документальность. Это хорошее влечение. Будет весьма полезно, если в плане достоверности вы будете говорить в повести и обо мне, об удивительном аппарате-реставраторе...
       - Но я многое успел забыть, многое из написанного куда-то исчезло, а часть у меня выкрали в колонии, - пожаловался Каблуков.
       - Для аппарата "Реставратор" это не имеет значения. Он всесилен все восстановить. А чтобы убедить вас и закрепить в вашем мозгу уверенность в нашей реальности и силе, покажу вам сейчас одно выступление по чехословацкому радио министра просвещения Чешской социалистической республики профессора Яромира Гребка...
       - Что вы говорите?! - вспылил Каблуков. - Я знаю, что в Чехии нет такого министра.
       - Да, сегодня нет - невозмутимо подтвердил Новый Мефистофель. И в его зеленоватых глазах, отражавших мигание турмалинового света индикаторного глазка, мелькнула ирония. - В том то и смысл моей демонстрации огромных возможностей аппарата, что он не только может воспроизводить прошлое и настоящее, но и давать картину будущего. Верно, сегодня нет в Чехии упомянутого мною министра просвещения. Но он скоро будет. Сегодня я лишь продемонстрирую вам картинку-прогноз будущего, а не пройдет и месяца, как вы прочтете перепечатку из чехословацкой газеты "Руде право" текст речи этого профессора на тему "ШКОЛА должна не только учить, но и воспитывать человека социалистического общества". Но это потом, а пока слушайте и смотрите эту картинку будущего.
       На экране вспыхнуло видение трибуны. К ней подошел человек. Это и был профессор Яромир Гребка. Разрубая воздух ребром ладони, он говорил нервно, неуверенно. В речи то звучало уговаривание, то угроза, то сладкопение. И вдруг громыхнула поразительно диспропорцная фраза-сентенция:
       "... Нельзя наказывать сбитую с пути жертву, если виновниками этого зачастую были руководящие деятели партии и государства. Мы дадим возможность этим преподавателям в откровенных деловых и терпеливых дискуссиях с нами уяснить взгляды, устранить препятствия, чтобы они честно, по собственной воле, с чистой совестью и искренним убеждением снова нашли свое настоящее место в большой семье социалистической школы..."
       Выключив экран, Новый Мефистофель заговорил интимно, как бы стеснялся возможности быть услышанным и за стенками кабины:
       - Заметьте, Сергей Иванович, "собственная воля" моя, ваша и всех, живущих в государстве людей должна зависеть от обязательности исполнять волю вновь пришедшей к власти группы. Если вы с этим согласны, то все прежние муки ваши будут объявлены следствием господства прежних вельмож. Понимаете, прежних, а не сегодняшних. Какая удобная форма ухода от ответственности!
       - А если я не соглашусь? - спросил Каблуков. - Тогда что?
       - Тогда, независимо от того, лучше или хуже новое руководство, чем старое, вас отнесут к группе инакомыслящих и применят мерку, провозгласит которую неминуемо министр Яромир Гребка, которого на данную минуту нет на посту, но он неминуемо будет и скажет следующее. Послушайте и посмотрите, я включаю экран прогноза будущего.
       На засветившемся экране Каблуков снова увидел человека у трибуны. Оратор Яромир Гребка, разрубая воздух ребром ладони, говорил со злостью и ненавистью в голосе:
       - Это враги партии и государства, и в соответствии мы будем с ними поступать. С врагом мы не ведем переговоров, мы боремся с ним изо всех сил, чтобы он был изолирован, политически и идейно разгромлен!
       - Значит, снова тюрьма и колючая проволока? - спросил Каблуков. Новый Мефистофель выключил экран. Некоторое время они мчались в машине над землей молча. Потом Каблуков сказал: - Мне нужно еще хотя бы одно доказательство, что ваш аппарат-реставратор способен воссоздать все, что имело когда-либо место на земле. И желательно, чтобы это доказательство касалось не моей биографии...
       - Это можно, - сразу согласился Новый Мефистофель и нажал кнопку. Засветился белый экран. И вскоре на нем оказалась газета "Известия" с фельетоном Гукасова "Хобби с подвохом". Автор, угождая группе начальствующих злодеев-расхитителей социалистической собственности и разрушителе советской законности, обвинял в своем фельетоне честного коммуниста Василия Алексеева в том, что он в свободное от работы время бескорыстно берет под защиту обиженных начальниками людей. Он выручил из тюрьмы Наталью Кирилловну Милютину, мать двоих детей, которую загнал за решетку Малгобокский прокурор Цагараев за отказ сожительствовать с ним...
       - Я знаю эту историю, - сказал Каблуков. - Да и в освобождении меня из заключения Василий Алексеев сыграл благородную роль. Но почему не дают в нашей стране чудес действительную оценку таким подлецам, как Гукасов и его покровители?!
       - Оценки даются кое-кем, - возразил Новый Мефистофель. - Но настоящей драки за уничтожение причин, порождающих Гукасовых и его покровителей, пока не ведется. Очень жаль, что наш аппарат пока лишь всесилен в реставрации всего, что было или что будет в будущем, но не открыл еще средство уничтожать причины зла...
       - Да, очень жаль! - горестным голосом сказал Каблуков, все более волнуясь и возмущаясь против накопившейся в мире несправедливости. - Но покажите мне хотя бы одного человека, который бесстрашно выступил против гукасовщины.
       - Это можно, Сергей Иванович. Я сейчас включу один из эпизодов.
       На розовом экране оказалась воспроизведенной корреспондентка "Правды" Вера Макаровна Ткаченко в момент сопоставления ею действительных фактов из жизни и деятельности коммуниста Алексеева с вымыслом о нем в фельетоне Гукасова.
       Охваченная возмущением, Вера Макаровна скомкала газету с фельетоном, бросила в мусорную корзину и воскликнула: "Такое мог написать об Алексееве лишь только нравственно нечистоплотный корреспондент!"
       - Но ведь дело не только в Гукасове, - заметив нетерпеливое движение Каблукова, сказал Новый Мефистофель. - Дело в том, что те, кому положено охранять ленинизм и человеческую Совесть от издевательств, охотно поощряют Гукасовых. Тринадцать лет пройдет для Алексеева в муках. Двенадцать раз съездит он в Москву, пошлет сотни заявлений, а ему не ответят. Ему уже сказал Фурсов, что Ленин устарел. Почему такое имеет место? Да потому, что вольно или невольно, оторвавшись от народа и ослепленные подхалимами типа бывшего члена политбюро Берия, сановники своим равнодушием как бы выполняет заказ западных идеологов "разрыхлять почву", то есть обозлять народ, бить клин между ним и партией и тем самым готовить почву для реставрации капитализма...
       - Прекратите нагнетать ужасы! - закричал Каблуков, - я никогда не допускаю мысли, что найдутся силы, способные сокрушить нашу партию...
       - Мы верили, что и в Китае не произойдет того, что произошло, - вздохнул Новый Мефистофель. - А чтобы у нас не произошло, нужно смело поднять голос за действительное, а не декларативное восстановление ленинских норм жизни. И в этой борьбе может большую роль сыграть ваша повесть "Крик Совести"...
       - Но где она, моя повесть? Я уже сказал вам, что ее нет, исчезла.
       - Если вы согласны, то наш аппарат-реставратор воссоздаст эту повесть. И ставлю вам, Сергей Иванович, одно условие: получая до востребования на любой почте, какую вы укажете, реставрированные листы повести, вы должны переписать их в десятидневный срок.
       - А если не успею?
       - Тогда листы превратятся в пыль.
       Каблуков подумал немного, потом сказал:
       - Я согласен. И пусть аппарат-реставратор поработает во имя совести и чести, во имя победы правды и справедливости над темными силами и их традициями. Ведь Маркс говорил, что традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых. А мы должны добиться, чтобы традиции чистой совести стали неограниченными хозяевами планеты.
       Вдруг наступила тишина. Каблуков оказался на улице Маркса города Ставрополя, а чудесная машина, в которой он прилетел, исчезла вместе с Новым Мефистофолем.
       Войдя на второй этаж дома  25, Каблуков встретился там со своей женой, Софьей Борисовной, с друзьями. Но он не стал рассказывать им о происшедшем чуде, так как чудо свободы захватило его, и он с радостью и любовью провел этот вечер в квартире Черкашиных Андрея Федоровича и Марии Трофимовны.
      

    4. ТАЙНА "ТИХОГО ДОМА"  19

       Здесь другому каждый - ярый враг,
       Собираясь только для похмелья,
       Для пьянок диких и для драк.
       Ю. Карабчиевский.
       На второй день приезда Сергея Ивановича Каблукова в дом  19 на проезде Энгельса города Ставрополя, едва он успел позавтракать и засел разбирать накопившуюся корреспонденцию от друзей, издательств, родственников, раздался звонок.
       Вошла дочка хитреца-спекулянта Муравьева и сказала:
       - Вас, Сергей Иванович, просит к телефону какой-то товарищ Воробьев из Москвы.
       Поднявшись на второй этаж в квартиру Муравьевых и взяв трубку, Сергей Иванович услышал голос полковника Громобоева.
       - Не удивляйтесь, что я, не спросив вашего адреса, все же точно позвонил. Это еще одно доказательство всемогущества нашего аппарата. Но не последнее доказательство, а лишь некое из многих. Очередное ожидает вас у окошка 24-го почтового отделения при медицинском институте. Немедленно пойдите туда и спросите пакет до востребования на ваше имя. Это одна из реставрированных глав исчезнувшей вашей повести. Мы дали ей название "ТАЙНА тихого дома  19", так как с этим домом связаны многие преступления, творимые вельможами против вас и вообще человеческой совести. Прошу переписать в течение десяти дней, иначе, как я вам уже говорил, листы и тексты превратятся в пыль...
       - А вы, товарищ Громобоев, не боитесь, что наш разговор запишут на магнитофонную ленту?
       - Вы разве забыли, что материализованная идея в моем образе никому не позволит записать что-либо без нашего согласия? Будьте покойны. О следующей главе повести сообщим своевременно...
       Голос умолк, в трубке зазвучали гудки и гудки.
       Получив пакет на почте, Каблуков был удивлен, что пакет сам собою раскрылся, едва Сергей Иванович вознамерился распечатать его с помощью ножа. В руки скакнула фотокарточка Нового Мефистофеля с надписью: "Это знак, что реставрировано все точно. И напоминание: не нарушайте сроков пользования нашими реставрациями, иначе все обратится в пыль, как и эта фотокарточка, едва прочтете надпись..."
       Фотоснимок исчез, будто его и не было. Лишь на кончиках пальцев обозначился тонкий слоек серой пудры.
       - Да-а-а, дела-а-а! - сам себе сказал Каблуков. - Расчитаю все эти 11 страничек рукописного текста перепечатать ровно в десять дней и никак не раньше. Интересно же еще раз проверить, как сдержит свое слово Новый Мефистофель.
       К последним минутам десятидневного срока легли на бумагу следующие перепечатанные тексты:
       Старик Евтюхин жил в комнатушке, отделенной от смежной комнаты тонкой одностворчатой дверью, примкнутой на крючок. И как только соседка, хромоногая женщина с уродливой грудью подавала сигнал и звала на очередное ночное приключение, старик щелчком пальца отбрасывал крючок, шагал через порог открывшейся двери.
       Дочь старика, Тамара Андреевна, невысокая миловидная блондинка, жила в другом доме на конце проезда. И она яростно ненавидела отца за его распутный образ жизни и за растранжиривание им больших накоплений на пьяные оргии в кругу совершенно морально разложившихся Лиды Смердяковой, Дины Столяренко, Екатерины Неумовой, муж которой пребывал в Махачкале, частенько путаясь с легкомысленными подругами. Однажды он написал в своем блокноте: "Все женщины достойны презрения! Это же факт, что моя первая жена на Орловщине добровольно пошла к немцам в публичный дом, а новая, Катенька, не дает спуску ни одному мужчине, если хорошо платит. Об этом писали многие мне из Ставрополя, а сегодня написала и Тамара Андреевна..."
       Напившись до потери сознания, Сергей Неумов начал плясать. Топал по-медвежьи с такой яростью, что дрожали стены и полы, на столе подпрыгивала и звенела посуда. Толстое круглое лицо Неумова бледнело, серые глаза косили в сторону, как у провинившейся собаки, под носом вспухала мутная капля.
       Упав от изнеможения и проспавшись на полу, Неумов снова принялся читать это трагическое письмо.
       "Еще днем я узнала, что мой отец снял со своего счета в сберкассе крупную сумму денег и решил праздновать день своего рождения. Меня отец не пригласил, весь день гулял в ресторане с вашей Катей. Она целовала старика, что-то нашептывала ему.
       Встревоженная всем этим и обиженная, я в сумерках вышла к дому номер 19, приютилась у южного окна. Так как шторка подвернута двинутой на подоконник большой консервной банкой, я хорошо видела через стекло всю картину: отец сидел в обнимку с взобравшейся к нему на колени Екатериной. Хромоногая Лидия Смердякова льстилась к старику с другой стороны, а Дина Столяренко в польской розовой ночной рубахе кривлялась у стола, соблазняя старика и припевая: "как тебе служится, как тебе любится, мой молчаливый солдат..."
       У двери стоял татарин, прозванный Кузьмичем. Это ночной сторож магазина. В руках костылик, так как нога на протезе. На стороже овчинный пиджачок без застежек и шапка-ушанка. Красное широкое лицо лоснилось от пота, пьяные глаза щурились, как у плотоядного зверя.
       - Ну, давайте, пошли! - покрикивал он. - Раз имениннику по жребию досталась Катька, нам тут делать больше нечего.
       Раздосадованная Лидка с Динкой вышли из комнаты вместе с Кузьмичем. Екатерина немедленно прыгнула с коленей отца моего, достала из стоявшей возле дивана сумки бутылки с вином, колбасу, печенье, булку.
       - Запируем, милый, наедине! - воскликнула она, проворно откупоривая бутылку. Налила моему отцу полный чайный стакан из уже стоявшей на столе бутылки, что-то обронила в стакан, целуясь со стариком, потом налила себе. - Пей, милый! Мы сейчас погасим свет, нас ждет постель...
       Через минуту щелкнул выключатель, в комнате воцарилась тишина. Обиженная и заплаканная, я решила идти домой. Но, шагнув за угол, я натолкнулась на Кузьмича. Он увлеченно слушал рождающиеся в комнате звуки, пьяно восхищался: "Молодец Евтюхин, Катьку чешет..."
       Мне удалось уйти незамеченной. Лежала я дома, не имея сил уснуть, хотя и не могла предвидеть, какое несчастье повисло надо мною.
       В начале первого часа ночи в дверь моей квартиры постучал Кузьмич.
       - Ваша батька умер. Мне Катька сказал, - сообщил он бесстрастным голосом и заковылял к магазину, постукивая протезом.
       Я полураздетой побежала, но было уже поздно: не только отец превратился в труп, но и бесследно исчезли его деньги и дорогие вещи. Мне боязно подымать шум, а как вы думаете?"
       Неумов заскрипел зубами, зажег письмо. На стене заметались тени. Чудодейственное их сочетание вдруг колыхнулось лохматой строчкой "Крик Совести!"
       У Неумова защемило в груди, проснулись в сердце былые религиозные страхи. Ведь в детские и юношеские годы он верил в бога, чудеса и загробную жизнь с ее адом и раем. Да и теперь временами содрогался при мысли, что ему неминуемо придется гореть в вечном дьявольском огне за многочисленные земные грехи и за грабежи, учиняемые за границей, откуда вывез миллионное богатство, и за обман партии, в которую вступал не по зову совести, а по расчету. Прозвучал вдруг в ушах вопрос, заданный ему на партийном собрании при приеме в члены: "А порвал ли ты с религией? Ответь по совести".
       "Неужели я схожу с ума? - Неумов обхватил голову руками. - Какой-то внутренний голос требует от меня начать думать и поступать по совести. Но ведь тогда придется мне вместе с женой сидеть в тюрьме за многие преступления... К черту эту совесть. Ведь недаром один из вождей запада назвал ее химерой. И в самом деле, люди с совестью живут в подвалах, а мы - в роскоши. И нам без совести верят. Почему? Да потому, что имеем вот этот талисман", - Неумов залез двумя пальцами в левый нагрудный карман, вытащил наполовину пурпурную книжечку и снова сунул ее поглубже.
       Что-то гадкое, похожее на прокисшие помои, ощутилось во рту и горле Неумова. Вспомнилось требование Ленина: "Коммунисты должны брать на свои плечи первыми всю тяжесть строительства нового общества, а плодами победы пользоваться в последнюю очередь..."
       - К черту эту идею! - рассвирепел Неумов Сергей. - Она устарела, не учитывает, что Ленин говорил для коммунистов, а мы лишь члены партии, не обогащенные знанием всех тех научных богатств, которые выработало человечество. Нет и нет, мы не враги сами себе, не станем добровольно гибнуть из-за угрызений совести. Мы примем все меры и замнем вопрос о наших преступлениях: одних подкупим, с другими расправимся, натравив против них таких, как мы с Катей. Да, кто же в нашем доме 19 опасен для нас? Конечно же, опасны для нас Каблуков Сергей со своей женой Софьей. Они неподкупные ветераны пионерии и комсомола. Да и замолчать их не заставишь. Выход один: или их уничтожить или оклеветать. Кого же привлечь в союзники? Впрочем, жена знает, кто для нас годится... Ох, какая же она черт - все деньги именинника хапнула! Но я ее прижму, обязательно поделится со мною...
       До полуночи Неумов обдумывал, кого же вовлечь в свою преступную компанию по похоронам совести? Лег спать, но сон бежал. И вдруг пришло необходимое в голову. Сбросил Неумов с себя одеяло, подсел к столу, записал в блокноте:
       "Решено, завтра же выеду в Ставрополь. Есть там подходящие для моей компании люди. Сажина, например, лет десять скрывает от государства излишки жилой площади. Мурашкины незаконно захватили квартиру и процветают на спекуляции. А разве плох Селиванов, бывший репресированный кулак и сотрудник фашистской комендатуры, пролезший теперь в партию? О-о-о, с такими кадрами я быстро расправлюсь с Сергеем Каблуковым..."
       К приезду Неумова в Ставрополь, здесь произошли некоторые перемены: Смердякова Лида, напуганная группой женщин, пригрозивших убить ее за создание притона и разврат их мужей, удрала из города. В ее комнату горсовет поселил Сергея Каблукова с женой, а в комнату отравленного Катькой Неумовой старика Евтюхина самочинно втерлась лысеющая от половых излишеств Дина Столяренко. Мурашкины проникли через балкон в новую квартиру и, забаррикадировавшись, склонили на свою сторону пьяницу Дюдькина, выполнявшего обязанности заместителя председателя горсовета, купили с его помощью ордер, не были выселены. В смежную с комнатой Каблуковых длинную камору председатель Райисполкома Щипак в союзе с заведующим горкомхоза Щепотиным вселили свою родственницу Цивинскую, хотя имелся у Щепотина личный двухэтажный дом на Ясной поляне, где была прописана его невестка, Цивинская. За это же небольшое время Щипак трижды обменивал свою квартиру, пока удалось обмануть двух вдовиц участников Отечественной войны и вселиться в их две квартиры в доме  297 по улице Мира. Вдовы же были выселены во времянку и, конечно, пожаловались журналисту Каблукову Сергею.
       И вот появились в газетах острые заметки "Чтобы другим неповадно было", "Обмен с обманом" и другие. Разоблачившие мошенников - Щипака, Щепотина, Кочкина, управдома Тугорылова, прозванного в народе "братом" за его шепотно-баптистские речи и за хитрый прием: привлеченный к суду за расхищение средств в магазине вместе с Ниной Гордейчук, он вдруг предъявил в суде свой партбилет, почему и был освобожден от уголовной ответственности и отделался партийным выговором. Соучастница же его по краже средств, Нина Гордейчук, посажена в тюрьму на 8 лет.
       И об этом написал Сергей Каблуков в газете, да еще поместил рассказ "Воспитатель", в котором высмеял Тугорылова за захват плодовых деревьев из общественного фонда, обнесение их оградой у своего мезонина и обмазывание ограды и веток деревьев солидолом, чтобы ребятишки не могли рвать плоды. Ребятишки же, возмущенные захватничеством и хамством Тугорылова, подложили смолы на скамеечку, на которой Тугорылов любил отдыхать. И он прилип, стал посмешищем для всего города.
       Обозленные на Сергея Каблукова вельможи тот час же срослись с Неумовым в один кулак, занесенный над Каблуковым и над его женой. Затеяли сложную интригу.
       Однажды утром, когда Каблуков продолжал работу над повестью, посыльный райисполкома вручил ему повестку: "Зайдите к Щипку по имеющемуся делу".
       - Уже сам этот бездушный стандарт настораживает, - сам себе сказал Каблуков. Сунув повестку в карман брюк, он вышел из дома.
       На скамеечке у подъезда, срамно расставив ноги и оголив их чуть не до живота, сидела Екатерина Неумова. Круглое совиное лицо ее лоснилось, будто намазанное жиром, синие лупастые глаза нагло глядели на проходившего мимо нее Каблукова. Но когда он внезапно оглянулся, Неумова смущенно отвела взор на носки своих красных ботинок, будто там имелось что-то невероятно интересное. Во всей позе и фигуре Неумовой Каблуков ощутил дикое, почти звериное и беззвучно засмеялся: "Человек человеку друг, - говорят теперь. - Но по отношению к Неумовой Екатерине, пожалуй, правильнее будет изречение Гоббса: "Человек человеку волк". Ведь это она только что пришла от Щипка вместе с посыльным, принесшим повестку. Что она там наговорила, какие козни придумала?"
       - Здравствуйте! - послышались два мужских голоса. Каблуков повернул голову и увидел шедших к нему длинновязого Петра Васильевича Костина из дома 26 на проезде Энгельса и низкорослого крепыша Василия Аггеевича Леонова из дома 203 улицы Богдана Хмельницкого. Оба они работали в Детской комнате милиции, занимали видное общественное положение в Ставрополе. В прошлом - Костин был военным летчиком, Леонов - главным инженером шахты "Углерод" треста "Гуковуголь" Ростовского экономического района. - К Щипку, видать, собрался идти, Сергей Иванович.
       -К нему, - ответил Каблуков, здороваясь с товарищами. - Но почему вы догадались?
       Костин и Леонов кивнули в сторону неестественно вытянувшейся на скамейке Екатерины Неумовой. - Мы были в исполкоме, когда эта особа уговаривала и уговорила Щипка подселить к вам в соседи вместо самогонщицы Дины хулиганок и распутных женщин Дюдькиных. Она (мы это хорошо слышали через приоткрытую дверь) сказала Щипку, что уже говорила с Дюдькиными, и те согласны выполнять любое задание Щипка против журналиста Каблукова и его жены Софьи...
       - Это о каких Дюдькиных речь идет? - недоумевал Каблуков.
       - О тех самых, которые в доме 268 по улице Мира до смерти извели генерала Книгу, а теперь и соседа своего Луценко Александра Ильича вогнали в инфаркт, - сказал Леонов.
       - Да, чертова семейка, - добавил Петр Костин. - Мать наплодила дюжину девок от случайных встреч, девки наплодили ребятишек вне брака, а отец совершенно голым залез в парке культуры на стол и кричал, пока увезли в вытрезвитель: "Я - хозяин города, всех сотру в порошок!"
       - И этого человека держали в заместителях председателя Горисполкома! - возмущенно плюнул Каблуков. - Впрочем, там собралась цветистая компания...
       - Да, да, да! - подтвердил Костин. - Прямо в исполкоме заводят кутежи под главенством секретаря. - Идемте быстрее к Щипку, заявим протест и против задуманного им подселения Дюдькиных в смежную комнату, чтобы провоцировать скандалы с Каблуковым, и против председателя товарищеского суда Селиванова. Мы же ведь самолично слышали, как Щепок давал ему задание организовать какое-либо дело против Каблукова и скомпрометировать его в отместку за разоблачительные статьи в газетах.
       Щипок встретил их со злым упреком:
       - Почему пришли втроем, когда я вызывал лишь одного Каблукова?
       - Причин для этого много, - ответил Костин. Бледное небольшое лицо его зарумянилось от волнения, в серых с карими крапинками глазах вспыхнул огонек ненависти. - Помните, мы были у вас вместе с товарищем Тищенко, потом пошли на бюро райкома партии. Там слушали вопрос о безобразиях Селиванова. Бюро постановило изгнать авантюриста Селиванова из товарищеского суда, но вы самовольно оставили его на этом посту...
       - Не ваше дело! - закричал Щипок. Скуластое широкообразное лицо его побагровело, на стол брызнула слюна изо рта, похожего на щучий. - В районе я командую! Видите, у меня на груди звезда?
       - Плохо командуете! - возразил Леонов. - Вам ведь известно, что Волгоградский облисполком и управление государственной безопасности подтвердили, что Селиванов был собственником столыпинского хутора Семеновский Перелазовской волости, в тридцатом году сослан на Соловки, откуда, убив конвойного, бежал в 1941 году и проник на занятую фашистами территорию, где был помощником коменданта до осени 1942 года, после чего бежал от советского суда. В Ставрополе, подкупив беспартийных офицеров, он получил от них фиктивную рекомендацию и принят в партию. Как же вы смеете опираться на этого авантюриста в борьбе против журналиста Каблукова Сергея Ивановича?
       - Во-о-он! - завизжал Щипок. - Немедленно, иначе позвоню в милицию...
       Костин махнул рукой, вышел. Но Леонов быстро сел рядом с Щипком, отодвинул от него телефон подальше и, сверля его решительным взором, сказал:
       - Ленин требовал гнать в три шеи из советского аппарата бюрократов и комчванов, а вы посмели гнать от себя народ. Я сообщу об этом партии, потребую наказать вас за злоупотребление властью. Кто дал вам право умышленно подселять пьяниц и хулиганок Дюдькиных в соседи к Сергею Ивановичу Каблукову?
       - Это есть тайна тихого дома  19, - злобно усмехнулся Щипок. Постучав пальцами о стол и покосившись на взятую Леоновым телефонную трубку, добавил: - Если Сергей Иванович Каблуков письменно сообщит в мой адрес, что напечатал свои разоблачительные статьи ошибочно, я обеспечу ему отдельную квартиру, приостановлю подселение этих шлюх...
       Каблуков, о котором Щипок пренебрежительно говорил в третьем лице, будто бы отсутствовавшем, возмутился:
       - Я не привык думать или действовать вопреки совести и чести! - он надвинул серую шляпу, взял Леонова под руку: - Идем, товарищ, из этого кабинета бесчестия!
       - Идем, - согласился Леонов. Он при этом с такой силой рванул телефонный шнур, что он с треском оборвался. - А это я для того, чтобы Щипок не смог позвонить в милицию. Но даю шахтерское слово, трахну кулаком по рылу, ежели бросишься, Щипок, преследовать нас.
       Щипок, раскорячившись, замер над столом, молча провожая уходящих бессмысленным бараньим взглядом. Но когда за ними захлопнулась дверь, он бешено загрозил кулаками:
       - Но я вам покажу, где раки зимуют! Власть в моих руках, тайна дома  19 в моих руках. И я сплавлю в один материал всех хулиганов и преступников, они выполнят мою волю. Мы измочалим нервы супругам Каблуковых, а потом и организуем суд над ними. Еще вздумал Леонов угрожать, что расскажет обо мне партии. Младенец! Он не понимает, что все бумаги пришлют мне же для рассмотрения, а я напишу: "Факты не подтвердились, жалобщика привлечь к ответственности за клевету..."
       А вдруг кто-то откроет тайну дома  19, меня прогонят? - ужаснулся Щипок. Его затрясло, как в лихорадке, он простонал: - "Господи, избави нас от такого несчастья и от раскрытия кем-либо нашей тайны..."
       Переписывая эти строки, Каблуков посмотрел на часы: оставались минуты до ограниченного Мефистофелем срока. "Произойдет или не произойдет? - в напряженном ожидании подумал Сергей Иванович о возможности аппарата-реставратора. - Ведь если не произойдет..."
       Довершить свои мысли сомнения Каблуков не успел: синее холодное пламя мгновенно охватило сложенные им в загадочный пакет листы, и все исчезло. Только серый виточек пыльцы скакнул к проему открытой форточки и там слился с прозрачным воздухом.
      

    5. КОЗНИ ЩИПКА

       Невежество не терпит рядом
       с собою таланта. К. Маркс.
       На этот раз Новый Мефистофель совсем по-новому изумит Сергея Ивановича Каблукова. Приснился ему сон, будто они с полковником Громобоевым встретились в той самой гостинице Курской слободы, откуда вышли в свое время к аппарату-реставратору. Но только в аппарате лететь не пришлось. Громобоев вручил Каблукову пакет и сказал: "Здесь новая реставрированная глава вашей повести, исчезнувшей в колонии. Срок для переписки указан в конце текста. Листы исчезнут с письменного стола в ту ночь, когда кончится срок..."
       Сказав это, Громобоев исчез. И в тот же миг Каблуков проснулся. В руке у него был не призрачный пакет сонного видения, а самый настоящий.
       Глава была озаглавлена "Козни Щипка", а в конце текста приписка: "Срок кончится через пять суток ровно в тот час ночи, когда пакет вручен автору..."
       Отметив срок в блокноте, Каблуков уже не смог заснуть в эту ночь, а утром приступил к перепечатыванию текста.
       ... Селиванов без стука вошел в кабинет и в рабски послушной позе остановился перед столом. Его поразило, что Щипок сидел в серой кепочке и таком же пальто в душном кабинете, уткнувшись носом в кучу бумаг и не ответил на приветствие.
       "Неужели моя карьера кончилась? - заячьи трусливая мысль обожгла мозг и вызвала лихорадочную дрожь кожи на спине Селиванова. - Ведь раньше Щипок вставал при моем появлении, бежал из-за стола навстречу, крепко жал мне руку. А теперь? Наверное, мне придется, пока не арестовали, покинуть Ставрополь..."
       Прервав мысли Селиванова, Щипок взглянул на него покрасневшими от бессонницы глазами и с угрозой в голосе спросил:
       - Почему так долго не организовываешь какой-нибудь суд над Сергеем Каблуковым и его женой? Дождешься, пока на тебя и на меня набросят петлю, как на секретаря Рязанского Обкома партии Ефремова. Ведь мы с тобою погрешнее Ефремова, а Каблуков не смолчит о наших грехах. Пытался я его подкупить, квартиру обещал, но он, черт его дери, с презрением покинул мой кабинет...
       - Я изо всех силов стараюсь, ей-богу! - воскликнул Селиванов. Он скрестил руки на груди, прикрыв ее желтой шапкой, как щитом. Нижняя губа его хищного широкого рта обвисла, бритое иезуитское лицо вытянулось, острый с кривинкой нос побагровел, а в серых прищуренных глазах сверкнул звериный голубоватый огонек. - Ей-богу, стараюсь! Но что я могу поделать, ежели супруги Каблуковы в журналах и газетах печатаются, ни в чем не провинились. В детской комнате отлично работают с трудными подростками, общественность стоит за них горой. Я же сразу могу прогореть...
       - Замолчи, вонючая крыса! - позеленев от злости, Щипок грохнул кулаком о стол. - Если я захочу, ты погоришь сию минуту. Мне известно, что ты --репрессированный кулак, бежавший из Соловков через труп убитого тобою конвоира. Потом ты служил у фашистских оккупантов в Перелазовском районе, откуда бежал вместе с фашистами после их сталинградской катастрофы, устроился в Ставрополе заведующим мастерской военторга, подкупил английскими костюмами двух беспартийных офицеров и, воспользовавшись их фальшивыми рекомендациями, пролез в 1946 году в партию...
       Селиванов, утратив от страха дар речи, недвижно глядел в скуластое лицо Щипка с низким лбом и торчащими из-под кепки русыми волосами над придавленными к вискам непромытыми ушами. Вдруг ноги подломились, Селиванов пополз к Щипку. Папка шлепнула на пол, так как Селиванов ухватил руку Щипка, слюняво поцеловал ее, как целовал когда-то руку попа, заскулил:
       - Не губите меня, благодетель! Организую сколько угодно судов над Каблуковыми, как только вы прикажете...
       - Вот и хорошо! - прохрипел Щипок. Он потерял голос от напряжения и от нечеловеческого желания навсегда заглушить в себе крик совести. - Выдумывай против Каблуковых любую небылицу, мы с моим помощником Точкиным всегда поддержим. И с нами заодно будут наши холуи - Сажева, Мурашкины, Неумовы. Боясь, что я выдам преступную тайну дома  19, они не пикнут против нас...
       - Жаль, что Софья Каблукова больна, на постельном режиме, нам трудно приписать ей, скажем, избиение ею соседок...
       - Не разводи нюни! - прервал Щипок Селиванова. - Медики в наших руках, как скажем, так и напишут. Мы даже прокурора Булыжника согнули в бараний рог, вовлекли в наши сети. И хотя выехавшие из смежной с Каблуковыми комнаты баптисты в свой собственный дом на Алданской, 26, начисто ободрали проводку и вытащили дверной замок, прокурор написал, как мы распорядились. Погоди, покажу тебе, что написал Булыжник.
       Порывшись в пухлой папке с надписью "Накопление бумаг против супругов Каблуковых", Щипок извлек лист и прочитал:
       "Установлено, что Сергей Каблуков, взломав английский замок, самовольно захватил комнату..."
       - Но это же глупая липа, - испугавшись, неожиданно возразил Селиванов. - Сам я видел, что никакого замка баптисты в комнате не оставляли. Каблуков эту комнату не захватывал. В ней спят пьяненькие мать и дочка Дюдькины. Я сам был там с моим знакомым, который купил у Дюдькиных шкаф, а мы вместе выносили его именно из этой комнаты, занятой Дюдькиными...
       - Хватит болтать! - Щипок сердито шлепнул ладонью о стол, так что Селиванов присел и снова выронил папку. - Неужели ты не понимаешь, что только клеветой можно изничтожить Каблукова. И для нас это единственный путь, так как правду нужно доказывать, а клевете с солидной печатью исполкома и нашей подписью везде поверят...
       - Простите, я виноват! - Селиванов согнулся в дугу. - Все сделаю, как приказано. Но прошу дать мне в помощь людей районного масштаба. Ну, хотя бы этих - Вульгаревича с Лоханкиным...
       - А-а-а, жида недобитого и горца ощипанного?! - засмеялся Щипок. - Заставим этих снова послужить нам. Вульгаревич уже сидел в тюрьме за убийство, так что оклеветать Каблукова мы его заставим из-за боязни, что я его разоблачу и выгоню из нашего аппарата. Ну а Лоханкин хорошо помнит дни культа личности, ребер у него некоторых уже нет. Теперь приласкан нами, но... вздумает упираться, мы его можем опять пугнуть за решетку... Идите, Селиванов, действуйте!
       Селиванов, полусогнувшись, медленно пятился к двери, а Щипок презрительным взглядом молча провожал его и думал:
       "О-о-о, как изменились времена! Ленин немедленно прогнал бы меня, раскулаченного сына из села Московское, из партии и отдал бы под суд за вытворяемые мною козни против Каблукова. Но теперь, без Ленина, я в почете и в полноте власти. И никому в голову не приходит выгнать меня и арестовать. Наступил золотой век для нас, представителей особенно ненавидимых Лениным трех зол - невежества, комчванства, бюрократизма. Чудно! Теперь никто не вспоминает о ленинском требовании не держать нас долго в руководящем кресле, почаще заменять рабочими от станка. Чудно! Мы становимся фактически пожизненными носителями власти, даже наследственными..."
       Дверь за Селивановым закрылась, слегка пискнув петлями. Но Щипок шагнул к ней, проверил: нет ли кого там из числа подслушивающих, так как захотел высказаться вслух.
       Селиванова не было в приемной, машинистка-секретарь тоже куда-то отлучилась. И Щипок негромко сказал сам себе:
       - Так случилось потому, что нас народ не контролирует.
       Ядовитая усмешка искривила губы Щипка. Вспомнилась недавняя его перебранка с пенсионеркой Евдокией Власьевной Лысенко из-за украденной им ее доски. "Мне доска понадобилась для раскладки яблок, привезенных жуликоватым колхозным кладовщиком в подарок, что я его спас от суда. А эта пенсионерка, комсомолка двадцатых годов, закричала на меня: "Уберите свои ворованные яблоки с моей доски, иначе я буду жаловаться на ваши козни..."
       - Дура, - разъяснил я ей. - Куда ты будешь жаловаться, если я, как эфир в космосе, распространен везде - член райкома и горкома член Крайкома и ЦК. Куда не напишешь, ко мне вернут... Она пригрозила чисткой партии. Но я ведь знаю: не будет чистки, мы не допустим...
       - Товарищ Щипок, вас приглашают в Крайком на обсуждение годового плана идейно-политического воспитания молодежи, - открыв дверь, сказала смазливая молодая женщина в зеленой вязаной блузке и черной короткой юбке. - Машина уже подана...
       - Иду! - буркнул Щипок. И на его скуластом лице не было уже никакой тревоги, успокоено разлилось тупое самодовольство. Как много значит, оказывается, отсутствие у человека души и совести. Впрочем, о таких вельможах еще Лермонтов говорил с тоской и болью: "Они собой довольны, не заботясь о других: что у нас душой зовется, отсутствует у них..."
      

    6. ЩИПОК ТОРЖЕСТВУЕТ

       Люди, пораженные пороками,
       объединяются, почему и
       представляют собою общественную силу.
       Л. Толстой.
       Ложась спать в этот вечер, когда закончил перепечатку главы пятой, Каблуков поставил стрелку будильника на минуту раньше приписанного Новым Мефистофелем срока, а пакет с реставрированным текстом оставил на письменном столе.
       Заснул Сергей быстро, попросив Софью Борисовну растолкать его, если сам не услышит звонка часов.
       Никаких сновидений. И вдруг кто-то потянул за ухо, как накануне Октябрьской революции рванул Сергея однажды в Стуженском двухклассном училище рассерженный поп Бурцев Петр, которому Сергей Каблуков задал вопрос: "А вы когда-нибудь видели живого бога?"
       Сергей Иванович соскочил с кровати. Будильник на столе заливался звонкой металлической трелью, а Софья Борисовна сладко посапывала, спала.
       Едва успел Каблуков подсесть к столу и попробовать пальцем оставленный возле чернильного прибора пакет, как в комнате на мгновение вспыхнуло розовое сияние и прошелестело бумажными листами: старый пакет исчез, а на его месте лег другой, более толстый.
       На черном фоне пакета золотились, будто из раскаленной проволочки, буквы и строчки: "Спасибо за точность! В дальнейшем реставрированные тексты повести будут появляться в ваших руках немедленно, как только вы шепотом произнесете об этом просьбу. А после перепечатки реставрированные листы будут исчезать немедленно, как только вы напечатаете последнюю букву, последнюю точку. Но никогда не просите новую порцию, пока не использована и не исчезла старая. ГРОМОБОЕВ".
       Утром Каблуков начал перепечатку реставрированного текста, удивляясь точности, с какой аппарат-реставратор воспроизвел то, что казалось навсегда уничтоженным, превращенным в небытие.
       Написанная прокурором Булыжником клеветническая бумага о будто бы совершенном взломе замка и захвате комнаты супругами Каблуковыми вызвала нервное потрясение у Софьи Борисовны. А тут еще ежедневно продолжались пьяные оргии соседок Дюдькиных, какие-то темные личности устраивали в коридоре драки, пляски, свисты.
       В городе возмутились люди таким положением. Депутаты, врачи - Лило, Богомолова, Полиховская, краевая специализированная комиссия вместе с обществом слепых потребовали немедленного улучшения жилищно-бытовых условий для Каблуковых, чтобы предотвратить роковой исход болезни Софьи Борисовны, инвалида первой группы по зрению. Но Щипок с Точкиным продолжали бушевать:
       - Пусть подыхают Каблуковы! - кричали они. - Мы не потерпим их выступлений в печати против нас, носителей власти.
       Вечерами в кабинете Щипка выслушивали его инструктаж те чиновники, на которых Щипок возложил задачу расправы над Каблуковыми.
       - Трудновато нам, - хлопая себя по ляжкам и по-гусиному переступая с ноги на ногу перед столом Щипка, хриповатым голосом говорил начальник первого домоуправления Бушев. - Как же можем выселить Каблуковых, если на них возвели клевету? Ведь никакого замка они не ломали, никакого захвата комнаты не производили. Жена Каблукова лежит в тяжелом состоянии под специальным наблюдением врачей, сам Каблуков честно, хотя и зубато редактирует газету "ЗА КУЛЬТУРУ БЫТА"...
       - Хватит болтать! - крикнул Щипок. Длинное лошадиное лицо Бушева еще более вытянулось, тусклые серые глаза воровато забегали, а Щипок продолжал жестким, угрожающим тоном: - Напоминаю, что все документы о твоих подвигах находятся в моем сейфе. Оплачивал ты по ведомости придуманных тобою рабочих за никогда не выполненные работы. Свою женушку оплачивал по несуществующей должности, а также выводил в расход большие суммы за выдуманные тобою "покупки" несуществующего оборудования... Могу тебя, бродяга, с грязью смешать, если не выполнишь моих требований...
       Бушев, согнувшись, как побитая собака, стоял молча с опущенными в пол глазами. Щипок торжествующе глядел на него, почесывая ногтем свои зудевшие скулы, обдумывая план полного подчинения жулика Бушева своей воле.
       - Вот что, дружище, - понизив голос, начал Щипок. - Или делай, как я скажу, тогда повышу в должности и назначу заведующим райкомхоза (Для этого надо организовать хотя бы на бумаге "выселение" Каблуковых из квартиры, довести их до землянского уезда). Воспротивишься если, в тюрьме сгною...
       - Все понятно! - по военному щелкнул каблуками бумажный полковник, правая щека его задергалась в тике. - Посоветуйте, когда удобнее напасть на Каблуковых, в присутствии самого или когда он уедет в аптеку за лекарствами для жены? И нужно ли вломиться в их комнатушку?
       - Обязательно врывайтесь в отсутствии самого Каблукова! - не глядя на Бушева и побледнев, прошептал Щипок, чтобы никто его не слышал (Он не знал, что двое людей сидели за дверью в ожидании приема, слышали преступное распоряжение Щипка). - Захватите все бумаги, корреспонденции для газеты. Эффект должен быть поразительным: больная Каблукова или совсем потеряет зрение или погибнет от инфаркта...
       - Все будет сделано! - надломленным голосом сказал Бушев. Закашлявшись и отвесив нижнюю губу, он шагнул к выходу. "Вот как, оказывается, шкурники делаются палачами! - кричала в нем задушенная совесть. - Но ведь у меня нет другого выхода, кроме преступления или тюрьмы".
       На улице, оглянувшись на гранитные ступеньки подъезда огромного дома с башенкой и алой звездой на остром шпиле, Бушев нервно пощупал левый нагрудный карман, истерически засмеялся, подумал: "А билетик все же цел! И почему ему не быть целым, если мои руки не грязнее рук Щипка. Он меня проинструктировал, теперь будет инструктировать Катьку Неумову, Евдокию Сажеву. И этого будет инструктировать тому же самому..." - Бушев скосил глаза на Мурашкина, который, прихрамывая на правую ногу и поправляя на себе черную шапку-булочку, медленно поднимался по гранитным ступенькам. "И у этого спекулянта билет в кармане. Какие мы все же сволочи! И как далеко отнесло нас от Ленина ветрами и бурями страха, погубившими нашу совесть!"
       .............................................................................................
       Всю ночь Софья Борисовна металась в бреду. Утром зашли врач и медсестра, наблюдавшие за больной. Всполошились и сказали Каблукову: - Сейчас напишем рецепт, немедленно отправляйтесь в аптеки. Весь город обойдите, но достать лекарства нужно, иначе..., - они сокрушенно покачали головой, и Сергей Иванович понял. Оставив медиков у постели жены, он помчался в город.
       Несколько часов в мучительной тревоге провел Сергей Каблуков, пока удалось ему найти аптеку, работники которой согласились изготовить препарат по рецепту.
       Но, возвратившись домой, он был потрясен увиденным: входная дверь в квартиру сломана, полы загажены окурками и ошметками грязи. На двери в смежную комнату, рядом с зияющей дырой, висел ржавый замок. Стеклянная дверь каморки Каблуковых была распахнута настежь, оттуда свистела в коридор струя ветра, врываясь через разбитую кем-то форточку в каморке.
       Судорога свела ноги Сергея, и он не вошел, а вполз в свою каморку с площадью по шесть квадратных метров на душу. На полу здесь валялись разбросанные кем-то книги, газеты, карандаши.
       "Где же Соня? - мысленно спрашивал себя Сергей. Страшась глянуть на кровать, откуда не слышалось привычного дыхания жены. - Неужели умерла?"
       Стон, полный страдания, встряхнул Сергея, и он бросился к кровати. Соня лежала в изодранной ночной рубашке. Пятки ее голых ног распухли и посинели. На протянутых плетями руках синели побои. В лице - ни кровинки. Лишь вздрагивали ресницы плотно смеженных век.
       - Что произошло? - спросил Каблуков, упав на колени перед истерзанной женой. - Кто врывался в нашу каморку?
       Лишь минут через пятнадцать, немного одумавшись, Соня рассказала, что в каморку ворвался Бушев с милиционером Солонкиным. Все они перерыли, искав какие-то газетные вкладыши и заметки. А когда она закричала о помощи и пыталась выползти на улицу, Солонкин бросил ее на кровать, бил резиновой хрущевкой по рукам и пяткам, пока потеряла сознание.
       - Вот что сделали они, гвардейский офицер и орденоносец, с твоей женой, - заплакав, простонала Софья Борисовна. - Избив меня, служебные хулиганы испугались и убежали. Лишь от приехавшего сюда врача "скорой помощи" я узнала, что вызов сделан Солонкиным.
       Каблуков Сергей бросился в "СКОРУЮ ПОМОЩЬ".
       - Что вы сделали с моей женой?
       - Ввели камфору, так как у нее не было пульса, полное бессознание...
       - Какой вы поставили диагноз?
       - Истерия, - фальшивым голосом прошептала женщина в белом халате, забыв о гиппократовской клятве на выпускном вечере в медицинском институте.
       - А вы слышали эту истерию? - спросил Каблуков.
       - Как же я могла слышать, если, вызванная милиционером Солонкиным по телефону, я застала Софью Каблукову без сознания...
       - А как же вы решились лечить придуманную "истерию" уколом камфары? - гневно спросил Каблуков. - Куда же делась ваша совесть?
       - Мы не свободны в диагнозах, - опустошенным голосом пожаловалась медичка, отвела в сторону глаза. - Нам приказали из милиции, а еще Щипок сказал...
       .............................................................................................
       Наращивая удар и выполняя волю Щипка, Бушев вселил в смежную с Каблуковской каморкой комнату пьяниц Кандиевых, имевших свой дом. Началось всеночное гульбище.
       Пьяные участники пирушки по поводу новоселья то и дело выбегали в коридор, стучали в дверь к Каблуковым и кричали:
       - Убирайтесь, пока живы! Мы получили полномочия уничтожить вас.
       Каблуков узнал голоса Кандиевой, Дюдькиных, Неумовой, Сажиной...
       Карета "Скорой помощи" отвезла утром изнеможенную Софью Борисовну в Краевую больницу, на Осетинку.
       Много месяцев шло лечение. Сергей Каблуков скитался, ночуя у родных и знакомых.
       А когда весной Софья Борисовна возвратилась из больницы, преступницы Дюдькины и Кандиевы подбросили на кухонный стол и на плиту битое стекло, иголки, колючие ежики. Почти совсем слепая женщина до крови порезала, наколола пальцы, слегла в постель. С трудом спасли ее медики. А Бушев, угождая Щипку, в День Победы, прислал Каблуковым повестку с вызовом в суд для разбора их дела на предмет выселения из квартиры за нарушение общественного порядка.
       Софья Борисовна и Сергей Иванович сняли с себя Ордена и медали, в печали и муках провели этот день. Они знали, что Щипок торжествует, а Совесть кричит и кричит, надеясь, что придет день расплаты всех за преступления.
       Судилище состоялось. Хотя и Софья Борисовна была в тяжелом состоянии инфаркта, врачи не разрешили ей двигаться.
       Губошлепный крикливый судья Ташников только что возвратился от Щипка, которому обещал скомпрометировать Каблукова, так как выселить вряд ли удастся: нет никакого основания.
       - По материалам вот этой папки, - потряс Ташников ею, будто у него была бомба, - у нас есть основание выселить Каблуковых, ибо они создали вокруг себя целую армию общественников-защитников, а своими публикациями подорвали основы авторитета руководящих работников Ставрополя. И нужно, чтобы истец, гражданин Бушев положительно ответил на мои вопросы. Вы понимаете? - подсказывающе Ташников спросил Бушева. - Вам не нужно бояться возможного обвинения в клевете. Мы это снимем судебным порядком...
       У Бушева похолодело в груди от внезапно родившегося чувства страха. "Ведь Каблуков не оставит меня в покое, если и здесь, при полном зале свидетелей, я наклевещу на него, - подумал Бушев. И он решил ускользнуть в сторону, как голец. - Притворюсь недотепой..."
       Посыпались вопросы Ташникова:
       - Каблуковы пьянствуют?
       - Нет, - ответил Бушев. Ташников перекосоротился, снова задал вопрос:
       - Каблуковы заводят радио после одиннадцати часов вечера?
       - Нет. В нашей магнитофонной записи не значится...
       - Может, они нецензурно ругаются?
       - Не замечено. На магнитофонной записи нет...
       - Тогда какого же вы черта подали необоснованное заявление о выселении Каблуковых?! - зло закричал судья Ташников, а в зале раздался хохот, так как всем запомнились слова Ташникова, что в его папке есть все основания для выселения. - Граждане, требую тишины!
       В привередливом мозгу Ташникова, стремившемуся угодит Щипку, зародилась идея: "Выселить Каблуковых не смогу, но мне посильно добавить еще одну бумажку, которую можно будет потом использовать против Каблукова и сказать: "Он же сам свою вину признал..."
       - Предлагаю, чтобы спорящие стороны дали подписку, что они прекратят споры, нормализуют квартирные отношения. Как вы на это смотрите? - Ташников посмотрел на заседателей, потом в зал, на жильцов дома 19 по проезду Энгельса, тайну которого Ташников знал вместе со Щипком и Бушевым. А в уме новая сеть интриги: "Дадут подписку, а мы запишем предупреждение лишь в адрес Каблуковых, все другие подписки сожжем. Гениально, в полном соответствии с моим пониманием Фемиды".
       .............................................................................................
       В тот же вечер Ташников всеподданнейше сообщил Щипку о своем коварстве. А тот сунул бумажку в "досье о Каблуковых", хихикнул: - Не так уж был плох опыт царской жандармерии с оформлением "желтых билетов", а?
       Ташников передернул плечами. Его нации пришлось при царизме страдать от "желтых билетов", так что напоминание Щипка о них вызвало чувство омерзения, но отсутствие совести у судьи не позволило ему возразить. Он лишь притворился, что у него заболели зубы и быстро откланялся. На улице, вслушиваясь в говор гуляющей публики, он вдруг четко услышал сказанные кем-то за его спиной слова: "В первое время Ташников судил честно, а теперь разложился и придерживается пословицы: "Закон, что дышло, куда повернем, туда и вышло..."
       Шаг Ташникова стал более тяжелым, спина сутулилась, будто на плечи лег мешок с песком.
       "Да, многие мною незаконно осуждены к заключению, а преступники освобождены от наказания, - сам себе признался Ташников. - Но мне так приказано. И если буду противиться, Щипок со своей компанией меня загонят туда, откуда на жизнь придется глядеть сквозь решетки и слезы..."
       В тот же час, когда судью Ташникова терзали размышления, на квартире Неумовых, окружив стол с бутылками водки и закуски, заседали пораженные пороками люди.
       - Ты, Ноточка, подай на Каблуковых какое-нибудь заявление, а нас запиши в свидетели, - крутя головой с коротко подстриженными волосами и лениво прожевывая колбасу, гудела над ухом пьяной распутницы врач гинекологического отделения, где Ноточка - постоянный пациент. - Мы завсегда покажем, как хочешь. Ведь Каблуковы и нас прописали в газете за драку...
       Нотка посмотрела в длинное лицо Нины Мурашкиной, в синяки на щеках, на припухшую верхнюю губу, усмехнулась:
       - Конечно, я надеюсь на вас. Ведь и я выполнила вашу просьбу и сказала милиционеру, что вы дрались с мужем не из-за не поделенной суммы выручки от спекуляции, а так, из-за ревности. Только вот я не знаю, чего мне наврать на Каблуковых? Ведь они никогда меня не трогают...
       - Дура, напиши, что Каблуковы обвиняют тебя в сожительстве с писателем Гнеушевым, а Нина Мурашкина даст врачебную справку, что ты девственница, - хлопая пустыми синими глазами, предложила Катька Неумова. - Вот и привлекут судьи Каблуковых за оскорбление и клевету.
       - Как же я могу? - встрепенулась Наталья. - Ведь я давно не девушка. Родная мать обзывает меня потаскухой, ни женой, ни бабой...
       - А ты еще Любку Скорикову и Кандиеву угости, пойдут и эти девушки в твои свидетели, - настаивала Катька Неумова. Но Наталья даже рассмеялась:
       - Какие же они девушки, если детей нарожали и пьянствуют, как сапожники. Спросите у председателя молодежной дружины Николая Кононова, который задержал этих пьяниц прямо в вечерней школе.
       Сажева, слыша разговор, поспешно допила водку из стакана, повернула к Наталье свое круглое, как у совы, лицо. В желтоватокарих глазах плескалась бездна ненависти ко всему честному. Черными змеями вились в ее мозгу мысли о мести Каблукову за то, что он написал заметку в газете и рассказал всему свету о подлости Сажевой: десять лет скрывает от государства, что ее дочки незаконно значатся прописанными в ее квартире, хотя они замужем, имеют собственные дома. И вот теперь их повыписали, а с Сажевой взыскивается повышенная квартплата.
       - Мы и без Кононова знаем о твоих пьянках с Кандиевой и Скориковой, - сказала Сажева, толкнув Нотку в плечо. - Молчим и молчать будем об этом сабантуе. Но при одном условии, что напишешь и подашь заявление на Каблукова в суд, а мы пойдем в свидетели. Если же не напишешь, саму в момент выкурим из квартиры...
       Наталья усмехнулась, обняла Сажеву за широкие плечи и даже, преодолев чувство отвращения, поцеловала ее толстую жирную щеку, щепоткой помяла седеющую и шевелящуюся над ухом космочку подстриженных волос, прошептала:
       - Подскажи, Дусенька, как мне допечь Сергея Каблукова, чтобы он не поехал на Украину? Перехватили мы с мамой и прочитали письмо. Полтавский Обком партии приглашает Каблукова участвовать в торжествах по случаю годовщины освобождения области от фашистов...
       Сажева рассмеялась, широко раскрыв зловонный рот.
       - Тебе уже твоя матушка при мне подсказала, вот и делай попроворнее. Подбрасывай Каблуковым через форточку и под дверь свои окурки. Они же оба некурящие, прямо с ума сходят от табачной вони. Сорви их ящик для писем с двери. А если поймают с поличным, отрицай все и отрицай. Мы за тебя горой встанем. Нам с Неумовыми все поверят, у нас партбилеты с довоенным стажем...
       - Нам нужно действовать быстрее, пока Каблуков не передал следственным органам свое письмо об отравлении старика Евтюхина и похищении его денег! - вмешалась Катька Неумова. - Я сегодня же подведу Каблуковых под статью уголовного кодекса...
       За окном послышались чьи-то шаги. Неумова скосила глаза на тротуар, потом сообщила подружкам:
       - Каблуков повел свою царицу в скорую помощь на уколы или в аптеку за лекарствами. Нам как раз и начать действие.
       Пошептавшись, пьяные подружки разошлись выполнять план.
       Через час или полтора на проезде показались Каблуковы. Сергей Иванович нес две буханки хлеба, а Софья Борисовна шагала рядом в красной шерстяной блузке. Она опиралась на левую руку мужа, шагала медленно. По ее бледному лицу, усыпанному каплями пота, было видно, что ей нездоровится.
       Против дома  20, увидев у раскрытого окна второго этажа Брусенцеву Клавдию Матвеевну и поздоровавшись с ней, Каблуков предложил жене немного отдохнуть на скамеечке под окном, у подъезда.
       И вдруг Катька Неумова, стоявшая со своим мужем и дочерью, тигром бросилась на Каблуковых:
       - Со света сживу вас! - кричала она. - Это по вашей вине его выписали из домовой книги, как давным-давно не живущего, а с нас повысили квартплату!
       - Вот тебе, вот! - Неумова ткнула Каблукова кулаком в грудь, потом рванула блузку на Софье Борисовне.
       - Я все вижу! - закричала Брусенцева из окна. - Буду свидетелем против хулиганов Неумовых.
       Видя, что дело плохо, дочка, студентка медицинского института, истерически закричала:
       - Мамка, иди домой!
       - Хватит бить, Катя, - пробасил и муж Неумовой. - Слепая стерва сама скоро сдохнет.
       Всю эту картину видел и Василий Аггеевич Леонов, спешивший к Каблуковым от автобусной остановки "МАЯК". Он подбежал и закричал на Неумова Сергея:
       - Гад мордастый! А еще в офицерах значишься. Бандит ты, а не коммунист. Сам пойду в горнарсуд и расскажу Филоненко о твоих с женушкой делах, хулиганы вы этакие!
       - А мы навербуем свидетелей, выкрутимся, - с тупой наглостью проговорил Неумов. - За нас горком и горсовет, судья Ташников. Мы ведь коллектив... У нас партбилеты...
       Через два дня в каморку Каблуковых постучали. Софья и Сергей лежали в постелях после перенесенного сердечного приступа, почему и никто из них не пошел открывать дверь. Каблуков просто крикнул:
       - Войдите!
       Просунулся сперва Селиванов, от которого пахнуло водкой и луком. Затем порог переступил сын белогвардейского эмигранта по фамилии Петров. На этом был зеленоватый кожаный плащ и фиолетовый берет с мышиным хвостиком на макушке. Плоское лицо с гусиным носом, выцветшие серые глаза с почти смеженными припухшими веками и хищный подбородок создавали неприятное впечатление. Может быть, сказывалось и то, что в Ставрополе хорошо знали, что Петров вместе с отцом бежал от революции за границу, там проживал до последнего времени, а потом сумел пробраться в СССР, чтобы получать пенсию и вилять хвостом перед Щипком, судить по его указанию неугодных ветеранов Великой Отечественной войны.
       - Где порванная ваша блузка? - не поздоровавшись, зашумел Селиванов. - Мне Филонов передал ваше заявление...
       - Блузка висит на спинке стула, - сказала Софья Борисовна. - Но мы вам никакого заявления не подавали, совершенно не доверяем вам обсуждение вопроса...
       - Но мы будем снимать отпечатки пальцев! - свирепо сказал Селиванов.
       - Убирайтесь отсюда! - сказал Каблуков. - Мы не можем доверить советское правосудие репрессированному кулаку, убившему на Соловках советского конвойного, а потом служившему фашистам в Перелазовском районе Сталинградской области. Во-о-он!
       Селиванов, побагровев, с такой яростью рванулся на улицу, что очки упали с его носа и остались лежать у дивана. С улицы долго слышались голоса Селиванова и Петрова, Катьки Неумовой и Сажевой, Нины Мурашкиной. Все они грозились стереть Каблуковых в порошок. Потом выделился визгливый голос Селиванова:
       - Немедленно пойду к Щипку! Мы с ним все повернем по-своему: черное будет белым, белое - черным!
       На судилище Каблуковы, прикованные к постели болезнью, не пошли. И хотя там разыгралась опозорившая Селиванова картина: Леонов огласил оброненное Петровым письмо Селиванова с просьбой зайти к Каблуковым и забрать его очки, а также предупредить подобранных им "свидетелей", что и как должны они показывать, судилище постановило оштрафовать Каблуковых на десять рублей за отпор нападавшей на них Екатерины Неумовой.
       Немедленно после завершения судилища, в доме  19, под дверью каморки Каблуковых началась пьяная вакханалия Селиванова, Петрова. Неумовых и Сажиной, Мурашкиных и Кандиевых, Скориковых и Бушева.
       Крики, оскорбительные выкрики слышны были на всем проезде. Они длились, пока жильцы других домов пришли и разогнали пьяную компанию. Супруги Масловы из дома  27, Костин из дома 26 пришли к Каблуковым и сказали:
       - Отдыхайте спокойно, мы подежурим у дома. Если хулиганы посмеют поднять дебош, вызовем наряд милиции...
       - Большое вам спасибо, люди, - сказал Сергей Иванович Каблуков. - Но и вы должны знать, что без подлого поведения Щипка невозможен был бы сегодняшний позорный фарс судилища, а также еще более позорный шабаш. Который вы разогнали. Идите, отдыхайте, мне уж придется всю ночь дежурить у постели Софьи Борисовны...
       Прошла еще часа два или три. Переменив мокрое полотенце на голове Софьи Борисовны и поправив подушку, Сергей Иванович отошел к дивану. Его сильно клонило ко сну.
       Во сне Каблуков увидел огромную яму со смолой. Завязнув в ней по колено, качались из стороны в сторону Щипок и Точкин, Селиванов и Петров, супруги Неумовы и Мурашкины, Сажева с матерью и дочкой Дюдькиными, Любка Селиверстова с пьяной Кондиевой, Бушев с Филоновым, Булыжник с Ташниковым.
       Лица их были натружены, глаза выпучены. Из широко раскрытых озлобленных ртов клубились зеленые дымы, стоном исходили голоса, просящие совесть о пощаде.
       А Совесть, сияющая в стороне наподобие вооруженной мечом златокудрой молодой женщины, презрительно отвернулась от них, закричала, ударив мечом о толстенный дуб:
       - Правда, накажи их, как они заслужили!
       Из образовавшейся щели огромного дерева, перегоняя один другого, помчались на завязших в смоле клеветников и беззаконников черные псы с серебряными ошейниками.
       На одном из ошейников Сергей Иванович Каблуков успел прочесть огнем полыхающие слова: "ПОТЕРЯВШИХ СОВЕСТЬ НАДО ГРЫЗТЬ НАСМЕРТЬ!"
       26 сентября 1968 (четверг).
      
      
      

    7. НОВОЕ СУДИЛИЩЕ

       У бессовестных не ищи справедливости.
       ПЛАТОН.
       Проснувшись и дописав последние строки главы шестой, Сергей Иванович на мгновение закрыл глаза. "Испробую еще раз, способен ли аппарат-реставратор исполнять мои просьбы?" - подумал он и тут же шепотом произнес свою просьбу: - Жду новую порцию реставрации.
       Прошелестело в воздухе бумажными листами, что-то мягко щелкнуло на столе. Открыв глаза, Каблуков увидел пустое место у чернильного прибора, где с вечера лежал пакет предшествующей реставрации, а у пишущей машинки посверкивал черным лаком упаковки новый конверт, змеилась у верхней его кромки светящаяся строчка: "НОВОЕ СУДИЛИЩЕ".
       - Да, именно так я назвал одну из глав повести, - удовлетворенно проговорил Каблуков. - После завтрака начну перепечатку. Срок выполнения работы не указан, значит, реставратор мне верит, не стесняет своими условиями.
       В детской комнате милиции, где супруги Каблуковы активно работали общественными инспекторами, раздался вдруг нервный телефонный звонок.
       Трубку взяла Антонина Ашплатова, рослая женщина с круглым лицом и коротко подстриженными седеющими волосами.
       - Инспектор слушает, - сказала она. И вдруг брови ее возмущенно прыгнули, кожа на лбу собралась в горестные складки. - До каких же пор, Сергей Никитович, намерены вы терзать и насиловать мою совесть?! Но какое мне дело, что на вас жмут Щипок, Точкин, Вулгаревич, требуя залить грязью супругов Каблуковых... И не кричите на меня, не ребенок... Что, что? Угрожаете снять меня с работы за выпивку? Да, было со мною это несчастье. Но я не хочу покупать себе прощение ложью против честных людей... Еще раз говорю, не кричите на меня и не заставляйте брать пример с инспектора Касьяновой. Знаю, для вас она очень удобная кандидатура. Конечно, сами же на днях застали ее в управлении, когда она с этим Сопиным превратила стол в брачное ложе. Что, что? Лариса Виляйкина? Они друг друга стоят. У этой не успел муж выехать в армию, она соблазнила своего ученика к сожительству. Так почему же вы миритесь с этими разложившимися морально женщинами, требуете охаивать честных Каблуковых? И снова вы врете, что Каблуков Сергей Иванович оболгал ваших знакомых - Дюдькину, Скорикову, Кандиеву. Во-первых, Сергей Каблуков совсем не присутствовал на заседании Совета, когда обсуждали трагедию в семье Смеликовых. А Софья Борисовна в очень тактичной форме высказалась, что трагедия Смеликовых может повториться и на проезде Энгельса, где Скорикова, Дюдькина, Кандиева вовлекают в пьянку малолетних девчат. Мне было поручено проверить факты. Я проверила, беседуя с живущими на проезде многими гражданами. Все подтвердилось. Результаты моего расследования обсуждены на Совете и утверждены 9 декабря без участия Каблуковых. Вульгаревич голосовал за утверждение моих выводов о необходимости срочно наказать Скорикову, Кандиеву, Дюдькину за аморальный образ жизни... Что, что? Вы говорите, что Вулгаревич отрицает. Но ведь этот человек, выученик Берия, способен на любое преступление, чтобы угодить Щипку и Точкину. Недаром он сидел в тюрьме за убийство человека во время допроса... Что? Вы говорите, что я должна записать текст, который вы продиктуете? Хорошо, диктуйте.
       Ашплатова придавила левой рукой телефонную трубку к уху, правой записывала диктовку. Она плакала. Слезы разрисовали бумагу матовыми звездчатыми пятнами.
       На другом конце провода, в кабинете Щипка, стоял у телефона маленький облысевший брюнет с кавказского типа лицом и темно-карими небольшими глазками. На нем белесое пальто и почти детские ботинки на изуродованных ступнях. Он избегал прикасаться грудью стола и трибунки, так как весь искорежен многократными операциями, затянут в бандажи, корсеты и протезы. В глазах неспокойный блеск-отсвет былого величия (ведал в годы войны танковым заводом) и унижения (лишен орденов и генеральского чина за измену) и последующего страха, смешанного с желанием угодить Щипку и выкарабкаться снова на верха.
       Колос его хриповатый, заносчивый, а тон повелительный:
       - Говорит Лоханов с исполкома, значит, пишите, как сказано!
       Размашисто ущербленным почерком Ашплатова записывала диктовку: "Заместителю председателя комиссии по борьбе с пьяницами и тунеядцами Ленинского райисполкома С. Н. Лоханову. На ваш запрос, сообщаю, я лишь со слов Сергея Ивановича Каблукова написала доклад о недостойном поведении Дюдькиной, Кандиевой, Скориковой. Теперь прошу считать мой доклад недействительным..."
       - Нет, нет! - закричала вдруг Ашплатова. - я не стану подписывать эту ложь, побегу и расскажу в Крайкоме партии, что вы приневолили клеветать против Каблукова.
       Бросив трубку, Ашплатова крикнула дежурной, огромной женщине с лоснящимся лицом и наглыми серыми глазами:
       - Останьтесь, Козубова, за меня. Я скоро вернусь.
       Едва Ашплатова успела выйти на улицу и повернуть к серому огромному зданию краевого управления охраны общественного порядка, как под мелкими шажками заскрипели ступеньки деревянной лестницы, в комнату вбежал запыхавшийся Лоханов.
       - Ах, жаль, не застал Ашплатову! - зная о глухоте Козубовой, нарочито громко восклицал Лоханов, поспешив к телефонному столику и схватив исписанный Ашплатовой листок. - Пригодится, очень пригодится! А подпись можно легко поставить... Правда, я и сам расследовал, дело не стоит выеденного яйца, но... Щипку так угодно, значит, сделаем...
       И все это Лоханов говорил нарочито громко, чтобы разведать настроение Козубовой. Он знал, что она сотрудничала с фашистами в оккупированном Ставрополе. Что ее родная сестра, коммунистка, порвала с Козубовой всякие связи и протестует против допуска Козубовой к общественным делам по воспитанию подростков. Знал он и о том, что именно таких, как Козубова и Селиванов, старались Щипок с Точкиным приблизить к себе, получать от них доносы на честных общественников, а самих неоднократно спасали от наказания за аморальные поступки и преступления.
       - Тамара Иосифовна, - заговорил с ней Лоханов, так как ему надоело ее молчание и тревожило. - Как, по-вашему, настроен Вулгаревич к супругам Каблуковым?
       Она живо повернулась к нему, расправила по-мужски широкие свои плечи и ответила картаво булькающим голосом:
       - Мы с Боисом Иванычем заедино будем, как и Щипок с Точкиным. Боис Иваныч сказал, что если Каблукова углобим, я стану пледседателем Совета...
       "Какая подлость творится в нашем районе! - морщась от чувства омерзения, подумал Лоханов. - и меня вовлекли в эту грязь обещанием благоустроить мою квартиру на Врачебном переулке и назначить председателем комиссии по делам несовершеннолетних при горисполкоме, так как слишком много протестов, что председательствует там бездарная баба в миниюбке. Она владелица собственности дома  7 по улице Каховской. Но Щипок решил отдать ей еще коммунальную квартиру рядом с собою. А ведь отдали бы эту квартиру Каблуковым, чтобы восторжествовала справедливость. Куда там. Щипок требует изничтожить Каблуковых за их критические статьи в газете. Как же мне вырваться из этой грязи? Пожалуй, сегодня же откажусь от постыдной роли "Общественного обвинителя" против Каблуковых и напишу всю правду журналистке Лидии Коколовой-Крюковой, попрошу газету помочь мне вырваться из безнравственности..."
       Мысли Лоханова стали путаться, голову охватило жаром, красные круги закружились перед глазами.
       Очнулся он уже на диване в соседней комнате, куда перенесла его и стояла над ним Козубова со стаканом воды.
       - Слава богу, плипадок плошел, - сказала она. - Выпейте воды...
       Лоханов оттолкнул стакан. Вода плеснула через край, звонко шлепнула о пол.
       - А вам звонил Точкин, - осклабилась Козубова, изобразив подобие улыбки. - Сказал, что пенсионная судья Бугкова согласилась завести дело против Каблуковых, плосит немедленно отнести к ней письменное заявление Ашплатовой...
       Лоханов вышел из детской комнаты. "Ни один порядочный судья не взялся бы завести дело на основании явно клеветнических и оскорбительных заявлений распутных девок, - думал он. - Лишь эта одряхлевшая заседательница Буркова согласилась угодить Щипку и Точкину за их обещание дать ей новую квартирку. К чертовой матери эту Буркову! - мысленно выругался Лоханов, решив не идти к ней, зашагал к серому дому с башенкой и красной звездой на шпиле. - Брошу эту паршивую бумагу без подписи Ашплатовой на стол Точкину и скажу: "Оставьте меня в покое!" А еще задам гону своей женушке. За взятку подписала справку, что Скорикова, Кандиева и Дюдькина - девственницы. Ведь весь город знает, что они нарожали ребятишек, десятки раз совершали аборты в гинекологическом отделении... Конечно, и мне придется лавировать, чтобы не смяли меня Щипок и Точкин, хотя за ними грехов и преступлений не меньше, чем бывает осенью репьев на собачьем хвосту..."
       .............................................................................................
       Озябшие и голодные (ведь с утра до вечера ходили они из конца в конец по Осетинке, обследуя бытовые условия взятых под опеку сирот) возвратились супруги Каблуковы к своей каморке. В ручке двери торчали две бумажки. Взяв их и включив свет, Каблуков с изумлением увидел, что это были повестки из народного суда.
       - Когда же кончатся эти издевательства, этот террор!? - воскликнул Каблуков, прочтя Софье Борисовне повестки. - Ни одного дня покоя. То подбросят похабное письмо. То акт с угрозами о выселении ко Дню Октябрьской годовщины, то пьяная оргия до утра в смежных комнатах, то гром и треск разбиваемых ухажерами оконных стекол и рам у Кандиевой или Дюдькиной, то драка Скориковых в нашем коридоре. Окровавленные полы, густая водочная вонь, табачный дым с помесью запахов валерианы...
       - Я завтра пойду в Крайком, - сказала Софья Борисовна, чтобы успокоить мужа. - Неужели там не могут понять?
       В коридоре загремело, застучали каблуки, зазвучали пьяные голоса.
       - Ну и кутнем сейчас, папа! - залепетающимся от опьянения языком выкрикивала Наталья Дюдькина, коротышка с глубоким вырезом платья, оголявшим груди. "Папой" она звала Скорикову Любу за ее умение заменять мужчин в возбужденную минуту лесбийским способом. - Надеюсь, ты нас обеих утешишь сегодня в знак радости, что Буркова согласится сфабриковать суд над Каблуковыми.
       - Мы бы и раньше добились, - сказала Кандиева, стриженая под "толкачик". - Но Лоханов закрутил хвостом. Пришлось отвезти барана этой старой судейской дуре. А что же ты, папа, помалкиваешь? Мой Виктор сбежал от меня, а я привыкла к еженочному удовольствию...
       - Ладно, удовлетворю! - скрипучим голосом сообщила Скорикова, покричала на Дюдькину: "Чего ты долго возишься с замком? Поскорее открывай, мне полежать надо!" Да и ты, Кандиева, не очень злоупотребляй мною, лучше с сынком Серегиным выматывай...
       - Ну его к черту! - возразила Кандиева. - Ревнивый он, дважды за этот месяц разбил мне окно кирпичом. Ната, поскорее открывай, а то я отгрызу у бутылки горло и выпью зубровку прямо в коридоре...
       - Вот и отомкнула, - глуховатым голосом сообщила Наталья, скрипнув отворенной дверью. - Заходите. Жаль, нет Жени Кролоева. Обещал сегодня принести деньги за визиты.
       - Ты с ним давно живешь? - спросила Скорикова. - А Гнеушева не боишься? Ведь этот писатель тоже ревнивый. Да и жена его, что работает в "Молодом ленинце", поклялась намылить тебе шею...
       Хлопнув за собою дверью, подруги вошли в комнату Дюдькиной.
       Через несколько минут подруги вышли пьянствовать на общую кухню. Гремела посуда, звенели стаканы и звучали наглые тосты за потрепанную судью Буркову, соблазненную бараном, за "подходящих мужиков" - Щипка и Точкина, за искалеченного общественного обвинителя Лоханова.
       И вдруг Скорикова заголосила, начала рвать на себе рыжие космы: - Что же я буду говорить на суде, если Каблуковы никогда не сказали мне плохого слова, никогда не видели в глаза моего сына, а вы заставили меня написать, что они его оскорбляли. Гадина я, клеветница! Побегу завтра в суд, заберу назад заявление...
       - Замолчи, продажная шкура! - набросились на нее Дюдькина с Кандиевой. - Убьем, если не станешь делать, как мы тебя научили!
       - Плети против Каблуковых, что на ум придет, - повизгивала Нотка. - Наш зятек состоит в депутатах горсовета и в председателях Месткома проектного института. Да ты же его знаешь, Белов по фамилии. Так вот, был он вчера у Бурковой и у Точкина, угощал их шампанским. Они сказали, что надо посильнее облить Каблуковых грязью. За клевету нам ничего не будет, обещала Буркова, а Каблуковых непременно засудит в тюрягу. И тебе, дуреха ты слабонервная, Белов даст путевку в санаторий... Но если уклонишься от показаний против Каблуковых, неминуемо выгоним тебя из сотрудников проектного института...
       - Некоторое время Скорикова продолжала хныкать, потом, не то сожалея, не то восторгаясь, воскликнула:
       - Ну и сволочуга ты, Нотка! Уговорила меня, давай петь: "Ох, эти черные глаза..."
       - Папа, папа! - голосом исстрадавшейся публичной девки заверещала Кандиева. - Не вздумай изменять нам, загложем...
       И она вытянулась, заулыбалась, стала похожей на ужа с его маленькой головкой, как бы срезанной на затылке, как и срезаны волосы Кандиевой на затылке ее продолговатой головы.
       - А ты еще, Соня, хотела идти в Крайком, - прошептал Каблуков молчавшей от изумления жене. - Своими ушами слышали мы от этих пьяных публичных женщин, что и как затеяно и организовано против нас. Пусть эти сволочи действуют, но совесть и правда должны победить, должны!
       До двух часов ночи длились оргии пьяных подружек, а потом подъехала "Волга" с тремя пьяными мужиками.
       - Ну, шансонетки! - покричал в окно один из приехавших. - Поехали! Постели для вас уже готовы, за деньгами не постоим.
       И увезли "шансонеток", после чего в доме стало тихо, Каблуковы уснули.
       Утром пришел Леонов. Не успел еще Сергей Иванович показать ему повестки, как в дверь Кандиевой кто-то громко постучал. Леонов быстро рванулся в коридор и сцепился там с кем-то.
       - У меня не вырвешься! - восклицал он.
       Каблуковы недоуменно переглядывались. И вдруг дверь с треском распахнулась, Леонов втолкнул в комнату схваченного им Лоханова, выкрикнул:
       - Рассказывай, зачем пришел к этой кралечке?
       - Ей-богу, по ее приглашению, - пролепетал Лоханов. - Вот и записка. Что ждет меня к восьми утра...
       - Обманула, подвела, - засмеялся Леонов, по-мальчишески задорно хватая то себя за живот, то Лоханова за шиворот. - Сейчас только семь часов, а ее нет и нет. Укатила с каким-то дружком в неизвестном направлении...
       - Сволочь она, - хмуро выдавил Лоханов. - Через такую сволочь погибают честные люди. Вот и меня обвела вокруг пальца, трудно мне выбраться из трясины...
       - Но и сам ты, Лоханов, затягиваешь людей в трясину, - сурово возразил Леонов. Лицо его побагровело, глаза недвижно уставились в Лоханова с такой пронзительностью, что у того вспотела от страха лысина, мелкий тик дернул смуглую кожу на скулах. - Мне Ашплатова рассказала, как ты вымогал у нее клеветническое показание против Каблуковых. И у меня есть письменное подтверждение об этом от Ашплатовой и старой коммунистки Мануйловой. А еще, к твоему сведению, я уполномочен Советом детской комнаты милиции быть общественным защитником Каблуковых, так что разоблачу тебя и всю твою компанию перед народом.
       Лоханов отвел глаза в сторону и вздохнул:
       - Признаюсь, спутался я с этими, с Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой, поддался нажиму Щипка и Точкина... Ведь они боятся, если не скомпрометируем Каблуковых, что эти доведут до конца вопрос о больших преступлениях Щипка и Точкина по жилищному и другим вопросам...
       - На кой же черт ты, Лоханов, лижешь пятки преступников?!
       - Эти преступники сидят за крепостными стенами партийных билетов, депутатских удостоверений и членов партийных комитетов... Разве их достанешь? На днях беседовал я с майором Проклиным из краевого управления общественного порядка. Он и сказал мне, показывая на верх, что оттуда все исходит... А я, вы же, товарищ Леонов, знаете, исключен из партии, вот и приходится лизать пятки вельможам...
       - Ладно, прекратим разговор! - прикрикнул Леонов и взял Лоханова под руку. - Идем в город, к Бурковой...
       Софье Борисовне стало плохо. Каблуков позвонил в "Скорую помощь". Врач прибыл быстро. И снова "строгий постельный режим, опасность инфаркта".
       С наступлением вечера возвратились Дюдькина, Скорикова, Кандиева.
       - Оставляйте весь провиант на кухне! - громко командовала Нотка. - Скоро придут мужчины с добавками. Ублажим их, чтобы намяли холку старому кретину, Лоханову. Вздумал, паршивец, отвалить от нас в сторону...
       - Это он из-за нее, из-за Кандиевой, - жестяным голосом сказала Скорикова. - Назначила ему свиданье, сама даже ночевать не пришла домой.
       - Но ты же знаешь, где мы были! - взвизгнула Кандиева. - Меня так уходил в гостинице этот калмык, что уже не до свидания с Лохановым. Потом весь день в ломбарде обделывала дела...
       - Вот мы и дообделывались, - глуховато вставила Нотка. - Оказывается, Лоханова перехватил Леонов и все ему рассказал о наших делах. Я с жеребчиком Богдановым заходила к Бурковой, так она заколебалась: не прогореть бы вместе с нами. Леонов показывал ей удостоверение, что будет на суде выступать общественным защитником в пользу Каблукова. И он справку представил из больницы о запрещении вызывать Софью Борисовну в суд. А еще в истории болезни записано, что во все дни и ночи, когда мы гуляли с мальчиками и дебоширили, Софья Борисовна лежала в тяжелом состоянии... Нам теперь вот что нужно сделать: Кандиева поедет к своему отцу в совхоз и выпросит рублей двести, баранью тушку, бидон меду. Богданов сказал мне, что он дружит с Бурковой по женской части и, если подсунет ей такие дополнительные дары, наше дело выиграет. Не первый раз так было. А еще нужно Селиванову сунуть подарок. И наш зятек Белов советует, иначе Селиванов и секретарь парторганизации домоуправления Жмайлов не станут писать плохую характеристику на редактора газеты "ЗА КУЛЬТУРУ БЫТА" Сергея Каблукова. Я тоже достану денег: стибрю у матери пальто, отнесу в ломбард. Нужно оплатить снадобье для Леонова и Каблукова. Я там договорилась... Ох, глядите, мужички с добавками уже идут.
       От магазина к дому  19 шагал усатый милиционер Евсюков в шинели и больших сапогах (Ставрополь знал его по распутному образу жизни и непрерывными ссорами с женой), а рядом с ним шагали двое в коротких пальто и без головных уборов. Поповские космы этих стиляг ниспадали на воротники. Из корзины, которую тащил стиляга, торчали серебристые головки нескольких бутылок "столичной".
       - Ну, канапушечка, надерем мы сегодня всем вам чубчики, - весело пригрозил Евсюков Нотке, выбежавшей встречать гостей. - Принимай дополнение...
       Входную дверь гости оставили настежь открытой, так что вслед за ними бесшумно вошел Леонов и завернул к Каблуковым.
       - Был я у Костина, - сообщил он. - Заметил, что негодяи повернули к вашему дому, решил понаблюдать. Фу ты, какая слышимость, будто они разговаривают, сидя с нами в одной комнате...
       - Чему же тут удивляться, - тихо сказал Каблуков: - перегородка тонкая, дверь в трещинах. А пьяная компания орет без всякого стеснения. Какие у вас новости?
       - Были мы вместе с Лохановым у Бурковой, - сказал Леонов. - Познакомился я с пухлой папкой и убедился, что "дело" против вас сфабриковано под диктовку Щипка и Точкина. Даже заявления Кандиевой, Дюдькиной и Скориков одновременно написаны в кабинете Щипка под диктовку Точкина. Когда Лоханов при мне отказался поддерживать против вас фальшивое обвинение, а Буркова узнала, что я не принадлежу к компании Щипка, она пришла в смятение и убежала из кабинета, восклицая:
       - Ах, я же забыла, бегу по срочному делу!
       Вдруг раздался треск кухонного окна, кто-то залез через него на кухню, а потом в коридор.
       - Любка, выходи! - послышался возбужденный голос Виктора Скорикова, мужа Любки. - Выходи, иначе брошу гранату в комнату.
       Евсюков и два его собутыльника повыпрыгивали в сад через окно комнаты Дюдькиной, а сама она отперла дверь в коридор и стала уговаривать Виктора, чтобы он не шумел:
       - Никого же у нас не было, я просто, боясь ночевать одна, пригласила к себе Любу.
       Но Виктор сбил ударом кулака проституированную Любка с ног и начал топтать ее ногами.
       - Христом-богом прошу вас, перестаньте, иначе все мы прогорим на суде против Каблуковых! - вопила Нотка Дюдькина.
       Скориковы выбежали на улицу, где продолжали свою драку. Леонов же выбежал в коридор и застучал в дверь к Дюдькиной.
       - Можно у вас напиться? - спросил серьезным тоном, когда Наталья открыла дверь, полагая, что вернулась Скорикова.
       - Ой, сюда не заходите! - ужаснулась Наталья. - Я сейчас вынесу водички.
       Леонов все же успел увидеть разворошенные кровати, валявшиеся на полу и на столе пустые бутылки, консервные банки, пачки сигарет и папирос, зеленоватый туман табачного дыма. На спинке дивана висела милицейская шинель Евсюкова, из-за гардероба торчали носки сапог. "Ага, значит, Евсюков удрал в нижнем белье, - усмехнулся Леонов. - Притон здесь по всем правилам..."
       - Спасибо! - поблагодарил Наталью за чашку чая. - А то в горле пересохло.
       - Пожалуйста, - ответила она, торопливо захлопнула дверь.
       - Что это вам вздумалось? - спросил Каблуков, когда возвратился Леонов.
       - Военная хитрость, - заулыбался Леонов. - Захотелось взглянуть на притон после бегства гостей. И, думается мне, Евсюков еще вернется к Нотке на ночлег: его шинель и сапоги я видел в комнате. Да и что-то плохо во мне после этой чашки чая из рук Нотки. А текст моей защитной речи я оставлю у вас, прочитайте повнимательнее...
       Но больше никогда уже не пришлось Леонову приехать к Каблуковым, не пришлось и выступать а суде с криком совести против бесчестия и произвола.
       Ночью ему стало очень плохо от выпитой у Дюдькиной чашки чая. Машина "скорой помощи" его в 4-ю городскую больницу на окраине Ставрополя.
       - Почему и зачем отправили Василия Аггеевича в такую глушь? - возмущался Каблуков, беседуя с женой Леонова, когда она пришла с горестным известием о смерти мужа в больнице.
       Рыдая, женщина сказала:
       - Умер Вася в полном сознании. Я сидела у его койки. И он говорил мне, что плохо ему стало после чашки чая, выпитой на пороге комнаты Натальи Дюдькиной. А потом заинтересовались здоровьем его Щипок и Точкин, Власова и Буркова, явились в больницу, о чем-то шептались с лечащим персоналом. Умирая, Вася сказал: "Меня отравили эти гады... Не последней же медицинской сволочью на Руси была бериевская врач Пащук!"
       - Да-а-а, - простонал Каблуков. - Недаром же говорила Нотка об оплате ею какого-то снадобья для Леонова и Каблукова... Скажу об этом на суде.
       .............................................................................................
       Но судья Буркова, широколицая женщина с громовым голосом и манерами вышибалы ночных ресторанов "доброго старого времени", получив заверение Щипка и других вельмож в безнаказанности за любое свое решение против Каблуковых, вела себя в заседании не лучше печальной памяти орловской Салтычихи в своей вотчине. Она отказала Каблукову в отводе ее из состава суда, не приняла его встречного иска к хулиганкам Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой, хотя эти прибыли и в суд в пьяном виде и хулиганили в зале. Категорически отказалась Буркова вызвать в суд свидетелей Каблукова, в том числе инспектора детской комнаты Ашплатову, хулигански бросила на пол предъявленные Каблуковым характеристики о его и жены большой общественной работе и заслугах перед государством.
       - Мне на это наплевать! - гремела Буркова. - я сама буду решать и вовсе не намерена, чтобы Ашплатова своими показаниями провалила нашу задачу. Ведь мы обвиняем Каблуковых на основании ее бумаги и заявления гражданок Кандиевой, Скориковой, Дюдькиной. Что же останется в нашем распоряжении, если уничтожить написанное ими и всунуть в дело документы о благородном деле и поведении супругов Каблуковых...
       Когда же Каблуков сказал: "Дайте мне возможность задать вопросы Кандиевой и ее компаньонам", Буркова совсем рассвирепела и закричала:
       - Запрещаю задавать вопросы и отвечать на них! Я это говорю по поручению властей...
       - Тогда извините, - иронически сказал Каблуков. - Я верил до сей поры конституционной формуле, что судьи независимы и подчиняются лишь закону...
       - Суд удаляется на совещание, - неожиданно объявила Буркова. А через две-три минуты судьи, в числе которых был и жеребчик Богданов, как называла его Наталья Дюдькина, объявили приговор и признали Каблуковых в виновности: за клевету против Кандиевой, Дюдькиной, Скориковой объявлено условное заключение на год.
       В зале поднялась такая буря негодования, что судьи бегом скрылись от расправы народной, а пьяных "пострадавших" - Кандиеву, Дюдькину и Скорикову - люди выбросили на улицу в три шеи.
       Буря общественного возмущения заставила Ставропольский краевой суд пересмотреть дело.
       - Мы поставлены в тяжелое положение, - не стесняясь присутствующего на коллегии Сергея Ивановича Каблукова, сказал председательствующий. - Ведь обвинить Каблукова в клевете совершенно невозможно, так как и сами Кандиевы, Скориковы, Дюдькины признались в своем хулиганстве, против которого Каблуковы законно выступили. Но и оттуда, - он показал на верх - на нас жмут, требуют выгородить члена партии судью Буркову от ответственности...
       - Давайте поищем среднюю линию, - предложил член коллегии. - Переквалифицируем обвинение в клевете на обвинение в оскорбление, изменим наказание на полгода условного заключения, вот и..., - член коллегии запнулся, а его товарищ, улыбаясь, вставил свое мнение:
       - А еще посоветуем Каблукову поменять свою квартиру и уйти от пьянствующих соседок, опекаемых Щипком и кем-то повыше...
       - Мы никого не оскорбляли, - не вытерпел Каблуков. - И я протестую против новой фальсификации дела!
       - Но учтите и наше положение, - сладкоголосо произнес председатель. - Ведь нам тоже хочется жить и семьи кормить, а если полностью оправдаем вас, то... О-о-о, вы еще не знаете всю эту кухню. Наше решение вы можете обжаловать, зато Щипок не будет иметь к нам претензии: сунет бумажку в "досье" о вас и...
       Каблуков не стал больше слушать "судей". Он двинулся к выходу и через плечо бросил гневные слова:
       - Прав был философ Платон, что у бессовестного не ищи справедливости!
      
      

    8. "ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО"

       Неужели правилен афоризм:
       "Жизнь поймешь тогда, когда
       посмотришь на нее сквозь решетку и
       слезы" (татуировка на руке заключенного).
       Разволнованный содержанием только что законченной главы повести, картинно восстановившей в памяти Каблукова всю боль пережитого, он решил затребовать от аппарата-реставратора текст новой главы, чтобы немедленно, пока жив, перепечатать и ее для поколений, которым суждено восстановить Совесть и честь, попранные вельможами-отпрысками свергнутых классов, завладевшими, как рекомендовал Колчак, пурпурными книжками и креслами высоких должностей методом "Троянского коня".
       Исчез через минуту старый пакет, на стол упал новый, зеленого цвета. И Каблуков начал печатать строки, похожие на дневник или летопись.
       19 мая Каблуков Сергей Иванович читал для избирателей Ставропольского 55-го избирательного округа лекцию "ЗАБОТА ПАРТИИ И СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА ОБ УЛУЧШЕНИИ БЫТОВЫХ УСЛОВИЙ ГРАЖДАН".
       Слушали люди внимательно, а потом начались прения. И хотя Каблуков ни одним словом не обмолвился в лекции о Дюдькиных, люди начали говорить именно об этой семье.
       Председатель Уличного комитета Евдокия Староверова, невысокая пожилая женщина с выбивающимися из-под желтого платка седыми космочками, вышла к столу.
       - Правильно только что говорила наша депутатка, что Щипок с Точкиным заботятся только о себе. Щипок захватил квартиру из четырех комнат, а Точкин даже еще прибавил к своим четырем комнатам новую однокомнатную квартиру под видом, что ему трудно жить со своей сварливой мамочкой, вот и поселил ее в отдельную квартиру. Ему с мамочкой жить трудно, а вот в смежную комнату с ветераном Отечественной войны Каблуковым он вместе со Щипком подсунули хулиганку Дюдькину. Ту самую, которую мы выселили из квартиры на улице Мира за пьянство и хулиганство. Я, дорогие товарищи-граждане, сама слышала, что Дюдькина Наталья угрожает убить Каблукова и его жену, Софью Борисовну. Об этом был составлен акт еще первого марта, милиции передан. А Неумова Катька сбегала в милицию и потом сказала, что Евсюков читал ей инструкцию: за убийство стариков ответственности нет. Мы все же потребовали судить Наташку Дюдькину за угрозу, а ее зятек Белов поспешил на курорт послать, там она и скрывается. Мамочка же ее заявила мне: "Приедет Наташа, подкараулим Каблукова и убьем!" Товарищи-граждане, давайте постановим, что Дюдькиных надо судить, а Каблуковым дать квартиру отдельную...
       - Голосуйте, мы все за! - шумели люди. И хотя Каблуков возражал, участники собрания приняли единогласно предложение Староверовой.
       Домой шел Каблуков в растревоженном состоянии. И заметил он, что вслед за им выбежала со двора старая Дюдькина, слушавшая тайком лекцию и прения людей.
       Когда Каблуков повернул с улицы Лермонтова на проспект Октября, Дюдькина куда-то исчезла. Потом он увидел ее опрометью бегущей к автобусу "Маяк". Не узнать не мог: во всем городе только старая Дюдькина ходила в вишневого цвета короткой одежке и так странно отбрасывала ногу, перевязанную у икры тряпицей.
       Придя домой, Каблуков заметил, что старая Дюдькина уже на кухне. Осторожно шагнув в коридор с топором в руке, она вдруг замерла, так как Каблуков неожиданно оглянулся на шорох ее шагов.
       - Не удалось сейчас, удастся позже, - прошипела Дюдькина по-змеиному и отступила на кухню. - Вот приедет Наталья, тогда...
       И вот Нотка приехала 22 мая 1968 года.
       Каблуковы ужинали, когда началась драка матери и дочки.
       - Ты, сука, мое пальто украла и в ломбард отнесла! - вопила старая Дюдькина. - Ты со Скориковой Любкой паспорта закладывала в магазине за пол-литра водки...
       - Заткнись, ...твою бога мать! - обезумев, Нотка набросилась на мать. И они друг друга били, чем попало...
       - Ой, у меня кровь из головы! - завопила Нотка. И они обе затихли, о чем-то начали шептаться... Вышли на кухню.
       Казалось, на этом все завершится. Но беда была впереди.
       Софья Борисовна попросила мужа вымыть чашку, из которой ели творог, и поправить в коридоре вешалку, так как ее умышленно сорвала Дюдькина с гвоздя.
       Промыв чашку и поставив ее на край сундучка, Каблуков начал поправлять сорванную вешалку. Услышав скрип кухонной двери, Каблуков высунулся из-за простенка и увидел в руках у старой Дюдькиной огромную доску для разделки мяса, в руках Нотки - белую толстую палку.
       В это время показалась в коридоре Софья Борисовна, хотевшая пойти в туалет. И она оказалась на пути озверевших Дюдькиных.
       - Уходи, старая стерва! - закричала Нотка и, ухватив швабру, бросила ее в Софью Борисовну.
       Каблукова успела вбежать в свою комнату, а Сергей Иванович наступил ногой на ручку швабры и нагнулся над сундучком, чтобы взять чашку.
       - Бей на смерть! - как выстрел прозвучала команда старой Дюдькиной. И на голову Сергея Ивановича обрушились удары. Вдребезги разлетелась чашка, из глаз полетели крупные желтые искры...
       Через час или полтора (Этого Каблуков не знал точно) врач "скорой помощи" доставил Каблукова с диагнозом "сотрясение головного мозга" в хирургическое отделение 1-й городской поликлиники. Его мучила тошнота и рвота, жажда. То и дело сознание меркло, проваливалось в какую-то пустоту.
       Какие-то люди в белых халатах раздели Каблукова донага, поднесли таз, чтобы рвота не падала на пол, начали брать кровь, кололи шприцами в руки и шею. Потом, натянув на него белье и дав некоторое время полежать на жесткой койке, потащили на носилках в тесный кабинет и положили на стол пред рентгеновским аппаратом животом вниз.
       Придя в себя через несколько часов, Каблуков почувствовал боль во всей левой половине тела, в плечах, в голове.
       "Что за чертовщина?! - подумал он. - Ведь я помню только два удара - по левой руке и по голове, а болит во многих местах. Значит, меня избивали и после того, как я упал, потеряв сознание".
       Немного прояснился этот вопрос, когда санитары повели Каблукова в туалет.
       - Что, подонок, слопал? - услышал он голос, узнав по нему лежавшую в коридоре Наталью Дюдькину. - Не то еще тебе будет. Меня мамочка ударила, а тебе придется отвечать...
       Каблуков ничего не ответил этой морально опустошенной женщине. Но угрозы Натальи не были пустым звуком. Уже утром он заметил наступление тех сил, по воле которых действовали Дюдькины.
       Койка Сергея Каблукова была в одном метре от дежурки. Их разделяла лишь приоткрытая дверь, так что даже шепот одного был слышен другому.
       - Щипок только что звонил мне, - приглушенным голосом сказала женщина. - Требует от нас принять любые меры, чтобы выгородить Наталью Дюдькину и скомпрометировать Каблукова...
       - А что мы можем, Любовь Павловна? - возразил второй женский голос. - Врачи установили и записали в историю болезни диагноз "сотрясение головного мозга" с потерей трудоспособности на 48 дней. Да и весь он избит, в лобно-теменной части зелено-синяя опухоль. Я сама наблюдала, что у него нарушена система регуляции. Врач-невропатолог при мне обследовала Каблукова. Контуженный не смог своим пальцем найти кончик носа...
       - Но вы поймите, - настаивала Любовь Павловна. - Если не сможем скомпрометировать Каблукова, все планы Щипка пойдут насмарку. И нам он этого не простит...
       - Охо-хо-хо, - застонали женщины, а Любовь Павловна продолжала:
       - Будем занижать показатель температуры, давления крови. Умолчим о тошноте и рвоте. Приврем, что у Каблукова отличный аппетит, хотя он и не прикасается к пище. Ведь и следователь Вислов настаивает, чтобы диагноз состояния Каблукова заменили на более легкий...
       - Но я не стану мошенничать! - запротестовала одна из девушек-практиканток. - Да и насчет Натальи Дюдькиной у меня большое сомнение. Привезли ее сюда по команде Щипка, хотя она совсем здорова, сегодня требовала выписать ее, так как чувствует себя хорошо. Но пришла ее сестра, Белова по фамилии, при мне заругалась: "Помолчи, Нотка! Не понимаешь, если тебя выпишут сейчас, то не Каблукова, а нас будут судить!" Потом пришла Екатерина Неумова и советовала Наталье Дюдькиной стонать посильнее, а та засмеялась и сказала: "Чего же я буду стонать, если мне не больно. Пусть Каблуков стонет, которого я здорово отделала внезапными ударами палки по голове".
       Разговор в дежурке прекратился, когда с нижнего этажа поднялся врач и остановился у койки Каблукова, ощупал пульс. Из дверей дежурки высунулись несколько любопытствующих женских лиц.
       Каблуков открыл воспаленные слезящиеся глаза, молча всмотрелся в продолговатое худощавое лицо склонившегося над ним человека.
       - Я ваш лечащий врач Смирнов, - отрекомендовался человек. - Пришел еще раз осмотреть. Скиньте рубашку.
       Каблуков смахнул с себя непомерно просторную нижнюю рубашку. От резкого движения закружилась голова. Едва успел сплюнуть рвоту в судок, часть попала на ботинок врача.
       - Не волнуйтесь, вы не виноваты, - мягким доброжелательным голосом сказал врач. - При сотрясении мозга бывает так со всеми. А что вы чувствуете в области левой шейной мышцы?
       - Весь затылок в огне. И левое плечо не действует, также предплечье и кисть руки, левый бок...
       Смирнов ужаснулся, осматривая сине-багровые побоины. Осторожно взвесил на своей ладони остекленевшую левую кисть, опухоль которой походила на шар или на коровье вымя. И пальцы торчали, как воспаленные и непомерно распухшие соски.
       - Повреждение сильное, не менее полугода будете ощущать.
       Заметив, что по лицу Каблукова катятся крупные капли пота, врач сказал:
       - Укройтесь и отдохните. Вам сейчас дадут бром.
       Позвав дежурную сестру, Смирнов распорядился:
       - Переведите Каблукова в третью палату и запретите лежащим там курить. Ему нужен покой и чистый воздух. А потом скажите, почему следователь Вислов беседовал с Дюдькиной, а на Каблукова даже не взглянул?
       Сестра поманила Смирнова в дежурку и сказала ему:
       - Вмешался Щипок. Он требует обязательно обвинить Каблукова. Обелить Дюдькину. Обещает поощрение...
       - Я врач, а не маклер! - возмутился Смирнов. - И чтобы больше не слышал от вас подобных предложений.
       В третьей палате Каблукова положили возле двери, в полушаге от которой лежала и Наталья Дюдькина. И эта морально разложившаяся особа не упускала теперь ни минуты возможности поиздеваться над Каблуковым, как четыре года перед тем безнаказанно издевалась на квартире.
       - Старый кретин! - шипела она. - Наплевала я на твои Ордена и на твои подвиги. Я пьянствовала и буду пьянствовать, а тебя сгноим в тюрьме. За меня Евсюков из милиции, члены партии - Щипок и Неумов, Сажева и Точкин, Мурашкин и Селиванов. Все, все!
       Каблуков не отвечал. Но сердце его страдало, мозг горел от носившихся в нем роев мысли, воспоминаний. Вспомнилась почему-то румынская гора Ходора, где генерал Лукин летом 1944 года зачитывал офицерам воздушно-десантных войск Указ о присвоении Иосифу Виссарионовичу Сталину звания генералиссимуса.
       Высокий поджарый генерал вдруг почему-то отвлекся от темы совещания "Скрытое управление войсками" и заговорил о ранних годах Советской власти, о своих встречах с Лениным, о своей трудной роли первого советского коменданта города Луги.
       Задушевный голос его и какое-то особое доброжелательство покорили офицеров, разговор принял интимный характер.
       - До конца войны, друзья, и до нашей победы осталось менее года, и прошу вас послушаться меня, старика: демобилизуйтесь потом полками и дивизиями, чтобы и в гражданской жизни быть вместе. Лишь в таком случае обеспечите себе гарантию почета и уважения, иначе беда: не захотят разделить с вами власть те, кто возвратился из-за Урала. И некому вам будет пожаловаться, если придется жить в подвалах или начнут вас травить хулиганы разные, скажут: "Подумаешь, ветеран войны! Кто воевал, того убили..."
       - А как же, товарищ генерал, понять, что сейчас приезжают на фронт члены ЦК партии, просят нас отстоять Родину, и клянутся, что после победы над фашизмом жизнь фронтовиков и их нужды будут в центре внимания? - спросил тогда Каблуков, начальник штаба воздушно-десантного полка.
       - Обещания даются, когда судьба в наших руках, - сказал генерал и усмехнулся. - Другое дело после победы. Тогда применят восточную пословицу: "Уже сделанные услуги дешево ценятся". Рекомендую вам вдуматься в слова Льва Толстого в "Анне Карениной", что "сознание своих судеб всегда есть в народе". Ведь вы - часть народа. Значит, позаботьтесь не обмануться и правильно понять наши стариковские советы. Ленин мне несколько раз при встрече внушал мысль, как огня бояться и как зверя уничтожать бюрократизм, невежество, комчванство. Но эти категории, друзья, что ни год, все крепче врастают корнями в нашу жизнь. Недобитые отпрыски былых господствующих классов все искуснее присасываются к телу партии и Родины нашей, проникают на высокие посты. О, горе будет, если прозеваем, разобщимся...
       "Проницательный был генерал, - подумал Каблуков о Лукине. - Мы его не послушались, вот и прозевали. Стоило мне покритиковать некоторых чиновников за их злоупотребление властью, как они организовали расправу и довели меня и жену до столь печального положения..."
       Через два дня после помещения Натальи Дюдькиной в больницу посетила ее целая группа лиц. И беседу их Каблуков хорошо слышал, лежа на койке в полушаге от койки Дюдькиной у приоткрытой двери.
       Удивился Каблуков, узнав среди посетителей женщину по фамилии Рудометкина. Ведь совсем недавно спас эту женщину и ее мужа от нападения хулиганов Каблуков, когда хулиганы окружили их возле газораспределительной будки при входе с улицы Лермонтова на проезд Энгельса. И вот она с какой-то поросячьей радостью хвасталась перед Натальей, что ей и Екатерине Неумовой удалось многим внушить мысль, что Каблуков Сергей покушался на убийство невинной девочки...
       - Зачем вы это придумываете? - возразила Нотка. - Не надо.
       - Помалкивай! - прикрикнула Екатерина Неумова. - Сейчас для нас единственное средство состоит во лжи, иначе нас самих засудят. Мы говорим всякому, что Каблуков напал на тебя и так избил, что врачам пришлось заменить тебе череп, нос и скулы...
       - Ой, не могу! - засмеялась Нотка. - Это же чистое вранье.
       - Без вранья нельзя, Наточка, - вмешался мужской голос. - Мне поручено вести следствие, а Щипок приказал оформить, чтобы без промаха. Сейчас же пишите заявление в милицию с просьбой привлечь Каблукова к судебной ответственности за нападение на вас с целью убийства...
       Наталья вдруг тяжело вздохнула. Вспомнила о своей сестре, Галине, попавшей в тюрьму за ложь и распутничество. "Ее ведь тоже поощряли начальники ко лжи, а потом... Она попала за решетку под Омском. Пишет, что кругом проволока под электрическим током, злые собаки-овчарки. Бежать можно лишь в бочках, в которых "золотари" вывозят нечистоты за пределы лагеря. Брр"
       - Что, сердечко шалит? - спросила Мурашкина, заметив бледность на щеках Натальи. - Может камфару надо?
       - Ничего с моим сердцем не случилось! - неожиданно резко возразила Наталья. - Просто ужас берет, если напишу и подпишу клевету, как вы настаиваете, а посадят меня за это в тюрьму одну...
       - Все продумано, Наточка, - успокаивающе зашептал следователь. - Никакой ответственности не понесете. Только пишите, что не вы первыми, а Каблуков на вас напал, свершил покушение не убийство. А то ведь что ваша мать нагородила, еще и соседи ваши - Сергей Неумов и Сара Христонович - написали, что вы после нанесенных вам Каблуковым ударов выходили на улицу. Разве же возможно такое, если голова проломлена?
       - Она не проломлена, - сказала Наталья. - И выходила я звонить по телефону. Будка рядом...
       - Перестань говорить глупости! - рассердился следователь. - Мы, конечно, уничтожим те письменные документы, все подгоним под свой ранжир, но только слушайся, что говорим. Вот вам бумага, перо, папка вместо стола. Пишите, мы здесь посидим... Да, имейте в виду, в книге происшествий горотдела милиции под номером 1779 была зарегистрирована взаимная драка Каблукова с Дюдькиной за 23 мая 1968 года...
       - Как это 23-го, если дело было 22 мая, - возразила Наталья.
       - Тсс! - одернул ее следователь. - Нам было так надо. А теперь мы эту "регистрацию" еще немножко подправили. Переделали тройку на девятку, так что происшествие получилось 29 мая. Так нужно. Пиши, а потом я еще скажу, что надо иметь в виду.
       Минут через пятнадцать, когда Наталья Дюдькина твердым почерком написала заявление и подала следователю, он возмутился:
       - Надо бы ковылять, а у вас каллиграфически получается! Разве так может написать человек с проломленным черепом?!
       - Но у меня не проломлен, - возразила Наталья.
       - Замолчите, черт вас дери! - совсем рассвирепел следователь и зашелестел листом. - А это еще что? Вы написали дату 24 мая...
       - Да ведь сегодня и есть 24-е, - недоуменно развела Наталья руками. - Разве я даты позабыла?
       - Сейчас же переделайте четверку на семерку!
       - Это могем, - дерзко сказал Наталья. Она почувствовала и убедилась, что имеет дело с таким же моральным убожеством, каким был ее временный сожитель милиционер Евсюков. Быстрыми взмахами пера дважды параллельно перечеркнула мачту четверки, после чего число "24" превратилось в число "27". - Ну, как?
       - Терпимо.
       - А, по-моему, совсем хорошо. И даже лучше, чем ваша подделка и превращение 23 в 29, - издевательски сказала Наталья. И "законник" молча проглотил пилюлю. Он был теперь связан круговой порукой с преступниками, должен был терпеть и ожидать того повышения в должности, какое обещал ему Щипок.
       Слушая этот развязный диалог, Каблуков негодующе думал: "Как во времена Салтычихи Орловской творят и теперь подлость пролезшие в следственный аппарат авантюристы. Они живут, как писал Щедрин, применительно к подлости, хотя и прошло более пятидесяти лет после Октябрьской революции. Впрочем, дети бежавших со всех краев России кулаков на Ставропольские просторы не вымерли, а пролезли в партию и на большие должности, чтобы разлагать нашу Родину изнутри. От них ничего хорошего не жди. В главе "Волки" из моего "Перекрестка дорог" рассказано, как богатеи изгнали моего отца, Ивана Каблукова, из родного села за требование им для народа земли и свободы. Теперь, выходит, наступила пора, когда обнаглевшие отпрыски богатеев начали притеснять нас, внуков крепостных крестьян, ветеранов комсомола и Великой Отечественной войны. Как жаль Родину, политую нашей кровью, но лишенной часто возможности обласкать нас по-матерински. Но придет пора, когда залечивать обиды людей станет девизом политики".
       .............................................................................................
       В десятом часу вечера Сергей Каблуков начал засыпать после только что кончившегося приступа особо болезненной рвоты. И вдруг, будто иглой, уколол его ухо знакомый голос следователя, подошедшего к койке Дюдькиной:
       - Наташа, вы не спите?
       - Я ожидала вас. Какие есть новости?
       - Все идет, как по маслу. Рентгеновский снимок нанесенных вами Каблукову побоев уже в моих руках. Уничтожу его в подходящее время. Удалось сломить сопротивление почти всех медиков, так что диагноз будет изменен по нашему указанию. Мы решили изобразить все следы побоев на теле и голове Каблукова, как результат его падения, - шептал следователь.
       - Хи-хи-хи, - засмеялась Наталья. - Прямо расцеловать хочется вас за такое остроумие.
       - Надеюсь, мы скоро осуществим это желание...
       - Могу хоть сегодня, - снова хихикнула Наталья. - Бедная я, несчастная. Надоела мне комедия лежания здесь, когда хочется ласки, выпивки. Я же на второй день просилась выписать меня, а вы - против...
       - Потерпите, Наташа, так надо, иначе мы погорим...
       - Кто же еще из медиков сопротивляется вашему плану?
       - Лечащий врач Смирнов. Но мы его обойдем с фланга. Задуманный нами фокус свершит медсестра Любовь Павловна и врач Виноградова.
       - Подходящие люди, - шепотком одобрила Наталья. - Любовь Павловна - моя задушевная подружка, а Виноградова уже снабжала меня снадобьем для Леонова...
       - Тсс! - прервал ее следователь. - Никому об этом ни слова.
       - Да я только вам, как мы теперь связаны одной веревочкой...
       - Тсс! - снова шикнул следователь. И они перешептывались потом настолько тихо, что Каблуков, напрягая слух, уловил лишь последние слова следователя: "Они обещали подделать показатели температуры и анализов..."
       Вновь подступившая тошнота и рвота помешали Каблукову дослушать разговор преступников. Когда же приступ прекратился, следователя уже не было, Наталья молчала.
       Ночь прошла в кошмарном полусне. Ранним утром началась у Каблукова кровавая рвота.
       Лежавшие в палате товарищи попросили санитарку позвать дежурную медсестру.
       Минут через десять санитарка возвратилась и сказала:
       - Лидия Павловна еще спит. Она приказала не тревожить ее и прислала вам пузырек брома.
       По тону голоса и по неуверенным движениям, Каблуков понял, что санитарка говорит неправду и задал неожиданный вопрос:
       - Так что же делает Лидия Павловна?
       - Она о чем-то разговаривает с врачом Виноградовой, смотрят вашу историю болезни, записывают на листочке показатели температуры и давления... Ох, что я? Не говорите, пожалуйста, что я вам это рассказала...
       - Так ведь показатель температуры уже был написан, - сказал Каблуков.
       - Но они тот листочек порвали, новый составляют, - не сознавая обличительной силы своих слов, пояснила санитарка. - Да и чего вы волнуетесь? Выпейте лекарства, вам полегчает...
       Солоноватая жидкость, которую проглотил Каблуков, не принесла ему облегчения. Наоборот, повысилась температура, сердце пронизали стреляющие боли. В носу застоялся, щекоча слизистую оболочку, какой-то странный запах. "Нет, не бром я выпил, - мысленно выругался Каблуков. - На кой черт выпил я это снадобье?!"
       Через час вошла в палату Любовь Павловна с целым веером градусников. Но часть почему-то была в чашке, над краями которой матовыми космочками туманился пар. Каблуков, лежа на спине, настороженно рассматривал широкое лицо медсестры и ее бегающие от какой-то душевной неловкости выпученные глаза с непомерно расширенными зрачками.
       Шагнув к Каблукову, она молча сунула ему горячий градусник, без слов рассовала градусники другим больным, неожиданно присела на единственный в палате стул. Лицо ее хмурилось, губы дрожали. Чуть слышно погромыхивали градусники в ее неспокойной руке.
       Внезапно, решив, видимо, идти напропалую, она выхватила градусник у Каблукова и, не взглянув на деления, закричала взвинченным голосом:
       - Что вы сделали с градусником?
       - Ничего, - возразил Каблуков. - Я лишь успел досчитать до шестидесяти, тогда как раньше градусник находился у меня подмышкой до счета триста и даже четыреста...
       - Как ничего?! - искусственно тараща глаза и перекашивая губы, взвизгнула Любовь Павловна. - У вас температура сорок три градуса, так можете дать дуба...
       - Покажите мне градусник, - попросил Каблуков. Но медсестра отвела руку с градусником за спину, выбежала из палаты в коридор и начала трезвонить:
       - Рассказывайте всем, кто придет сюда, преступник Каблуков умышленно возгоняет себе температуру. Я доложу об этом сегодня на медицинской "пятиминутке", а потом побегу к журналистке Дедусенко, моей подружке, пропечатаем в газете...
       Наталья Дюдькина захлопала в ладоши, охваченная радостью, что как снежный ком при своем беге с горы, обрастает она соучастниками преступления. А Каблуков подумал: "Сколько же еще подлячек скрывается под маской белого халата в Ставропольских поликлиниках, принося честным людям горе?"
       ..............................................................................................
       Врач Смирнов зашел в третью палату в каком-то измятом состоянии, будто его только что выстирали в аммиачной воде, забыли просушить и выгладить.
       - У вас умеренное сотрясение головного мозга, - тихо сказал он Каблукову, отводя глаза в сторону. - Можно выписать на амбулаторное лечение. Да и вам будет лучше: свежий воздух, свободный режим с прогулками по охоте.
       Каблуков усмехнулся:
       - Как быстро меняется обстановка! Вчера вы не разрешали мне даже сидеть, сегодня разрешаете прогулку вне больницы...
       Смирнов вздохнул:
       - Некоторые силы солому ломят, как говорят в народе. - А противосилы слабо организованы...
       Каблуков ничего не стал говорить этому честному, но испуганному человеку и начал думать о сестре лейтенанта милиции Тамары Петровой из Лабинского района. Эту сестру, учительницу, избила директриса школы Братишко со своим мужем. Но, чтобы спасти этих бандитов с партийными билетами, власти приневолили лечащего врача изменить диагноз и зачеркнуть слова "Сотрясение головного мозга".
       - Да, сильна еще отвратительная система протекции и беззакония, мешеющая нам двигаться к коммунизму! - возмущенно сказал Каблуков...
       - Но я не виноват, - начал было Смирнов.
       - Не надо, доктор, оправданий. Прошу лишь, вызовите мою жену и товарищей, чтобы они забрали меня из поликлиники  1, так как самостоятельно передвигаться я пока бессилен, - сказал Каблуков.
       .............................................................................................
       Вместе с Софьей Борисовной пришли в поликлинику друзья-общественники - Мария Черкашина, Диомид Белан, Тамара Лаврентьева.
       Лаврентьева, медицинская работница одного из госпиталей периода Великой отечественной войны, пощупав пульс и измерив температуру Каблукова, заявила протест руководству поликлиники.
       - Мы даже раненых фашистов лечили в наших госпиталях до полного выздоровления, а вы выталкиваете на улицу офицера в таком тяжелом состоянии...
       - Приказано нам, приказано, - как удоды твердили старший врач и дежурный. - Приказано перевести Каблукова на амбулаторное лечение, а его место уступить задержанному милицией и раненому при захвате его вместе с награбленным багажом...
       - Вот какое, оказывается, дело творится в поликлинике, - зашумел Диомид Тарасович. - Вора и бандита будут лечить, а ветерана войны выбрасывают... Дожили мы, дожили...
       - Не унижайтесь, друзья, - сказал Каблуков. - Когда мы спасали Отечество, госпитальное начальство боялось нагрубить воинам, заботилось и о своей шкуре, угождая немцам на случай их возможной победы. Теперь же, когда мы победили, для фронтовиков оставили лишь бумажный лозунг: "Никто не забыт, ничто не забыто!" Не унижайтесь, друзья и ни о чем не просите перепуганных кроликов в белых халатах. Помогите мне идти. А эту действительную обиду, которую наносят нам, мы никогда не забудем.
       .............................................................................................
       Дав Сергею Ивановичу немного передохнуть в доме Черкасовых  25 на проспекте Карла Маркса города Ставрополя, друзья помогли Каблукову вместе с женой добраться в дом 51 "а" по улице Льва Толстого, где была квартира директора школы  25 Семена Красовицкого. Иной крыши над головой Каблуковы не имели: не хватило его ран и честной жизни, служения народу, чтобы иметь свою маленькую квартиру вне притона морально разложившихся Дюдькиных и их покровителей. А те, кому положено было заботиться о ветеранах войны, заботились лишь о себе: Щипок три раза за год обменял свою квартиру, Точкин на три души семейства заполучил одну четырехкомнатную и другую однокомнатную - для мамочки, да еще организовал в помощь мошенникам "Обмены с обманом", помог мошеннику Щипкову выстроить за счет государства и выгодно продать двухэтажный дом. Каблукова же, разоблачившего этих мошенников в своих корреспонденциях, решили вельможи уничтожить, даже больного изгнали из поликлиники и сказали: "пусть лечится амбулаторно".
       И вот лежал Сергей Иванович, не имея возможности из-за сильного головокружения пойти в больницу на улице Мира. Звонили в "скорую помощь", но и оттуда никого не прислали. Зато в воскресенье, 2 июня, принесли повестку с вызовом к следователю "по имеющемуся к вам делу" на 10 часов утра 3 июня 1968 года".
       Пока читал повестку, в глазах зарябило, покатились слезы.
       "Неужели не смогу читать и писать по-прежнему? - с ужасом подумал Каблуков. - Ведь без чтения и письма я не смогу жить". Он взял из стопочки книг, лежавших на стуле у изголовья кровати, первую попавшую. На вишневом коленкоровом переплете с трудом прочитал прыгающие крупные черные строчки "ЧЕРНЫЕ СУХАРИ" - ПОВЕСТЬ О НЕНАПИСАННОЙ КНИГЕ. Эту книгу читал Каблуков еще в прошлом году. Вспомнилось, автором книги была Елизавета Драбкина, ветеран Комсомола. И вспомнил, что на странице 124 он подчеркнул взволновавшие его слова, отыскал страницу. С трудом уловил прыгающие буквы в строках, прочитал заново: "Темен, темен народ, а теперь уж у нас взятого не отберешь. Понял народ, как на его спине буржуи отыгрываются..."
       В глазах опять потемнело, в висках и затылке стрельнула острая боль. Книга со звонким шлепком упала на пол. Каблуков резко откинулся на подушку, зажал глаза ладонями, чтобы погасить вспыхнувшую резь. "Не ослепну ли я совсем, не останусь ли без зубов, если заговор Щипка и его компании удастся? - мелькнули мысли, будто иголки, пронзающие мозг. - Ведь фронтовые врачи предупреждали возможность рецидива контузии, если буду волноваться. Но разве я волен, если волнение мое умышленно вызывают Щипок с Точкиным и эти "законники", присылающие повестки? Чем же лучше современные палачи царских тюремщиков, которые в начале двадцатого века отказывали Василию Андреевичу Шелгунову во врачебной помощи, когда у него ощутилась острая боль в глазах, что и привело к полной слепоте? Ничем они не лучше. Но я не стану просить милости, так как ни в чем не виноват. И пусть будет, что угодно, попрошу жену и Тамару Лаврентьеву помочь мне добраться к следователю..."
       К указанному в повестке времени Каблуков, сопровождаемый Софьей Борисовной и Лаврентьевой, приехал к городскому отделу милиции.
       Шатаясь, как пьяный, он переступил порог кабинета следователя со странной фамилией Шинкао. Этот смуглолицый мальчишка в темно-синем берете с крысиным хвостиком на макушке и с погонами лейтенанта забыл пригласить Каблукова сесть на стул, не ответил на его приветствие, а лишь враждебно усмехнулся:
       - Так это вы совершили покушение на убийство? И не вздумайте отпираться, мне уже все рассказали следователи Иванов с Висловым. Они долго занимались следствием, а с первого июня я занимаюсь. Вот, - он двинул орехового цвета папку на край стола. - Да вы что, пьяны? - спросил вдруг следователь, заметив побелевшее лицо Каблукова и его натруженную правую руку, вцепившуюся в край стола, чтобы не упасть от головокружения. Каблуков не ответил, плюхнулся на пустой стул. И тогда Шинкао подвинул к нему стакан с водой.
       Минуты через две, когда приступ головокружения ослабел, Каблуков подал следователю справку из поликлиники.
       - А Вислов с Ивановым утверждали, что вы сами себя избили, - выпятив нижнюю губу и посмотрев на Каблукова растерянными карими глазами, странно дрогнувшим голосом промолвил следователь. - Чему же верить? Ведь в справке ясно сказано о таких побоях, которые сам себе человек нанести не может. Сказано о сотрясении мозга и о том, что вы должны еще пройти курс амбулаторного лечения...
       - Если у вас сохранилась совесть, то верьте справке, - сказал Каблуков. - Если же дрожите за свою должность, играйте в дуду Вислова с Ивановым. Они ведь заодно с хулиганами Дюдькиными, они угождают Щипку... Впрочем, ваше "дело" начинается со лжи...
       - Чем вы докажете? - обидчиво спросил следователь. - Какие у вас основания?
       - Основания у вас под руками, - стараясь быть спокойным, ответил Каблуков.
       - Покажите! - Шинкао привстал и развел узенькие плечи, уверенный в своей неуязвимости. - Я не собираюсь поступать с вами по варварски...
       - Но вас заставили, и вы уже поступаете и лжете, - настаивал Каблуков. - Скажите, где вы были в прошлую субботу?
       - Я не обязан отвечать на вопросы подследственного! - с петушиной гордостью воскликнул Шинкао. Но тут же, не выдержав насмешливо-упорного взгляда Каблукова, сказал: - Мы выезжали отдыхать на Сенгилеевское озеро.
       - Спасибо за откровенность, - поблагодарил Каблуков. - В субботу был выходной день, вы отдыхали на озере, моим "делом" никто не занимался. Забыв об этом, вы написали вот на этом листе, что следствие начато 1-го июня 1968 года. Разве это не ложь?
       Уличенный во лжи, Шинкао промолчал. Лишь его брови скакнули вверх, глаза беспомощно сощурились. Каблуков же продолжал указывать на другие подделки, хлестая следователя правдой, как заслуженными розгами. - И написано на листе, что конфликт между Дюдькиной и Каблуковым зарегистрирован в милицейской книге происшествий под  1779 23 мая 1968 года. Тут же дата грубо переделана на 29 мая... Нет-нет, это еще не все. - Каблуков придержал папку и показал на листок с заявлением Натальи Дюдькиной, спросил: - скажите по совести, могла бы столь твердым почерком писать женщина через тридцать шесть часов после трепанации черепа ее?
       - Сомневаюсь, - ответил следователь. И вдруг нахмурился. - Но ведь под заявлением стоит дата 27 мая. Значит, прошло более 36 часов после трепанации черепа у Натальи...
       - Опять же вы, следователь, засыпались! - возразил Каблуков. - Во-первых, цифра "семь" на дате поддельная. Она получилась из четверки путем перечеркивания цифровой мачты двумя параллельными черточками. Во-вторых, скажите, кто научил Наталью сделать такую подделку?
       - В поликлинику ходил не я, а..., - Шинкао не договорил. Начал искусственно кашлять, боясь назвать имена тех, кто ходил в поликлинику и фабриковал дело против Каблукова...
       - Значит, туда ходили Вислов с Ивановым, - сказал Каблуков. - Но дело даже не в подделке даты и замены 24 мая 27-м мая. Меня Наталья Дюдькина внезапно ударила по голове 22 мая так, что я потерял сознание. К сегодняшнему дню прошло тринадцать дней, а я совсем не могу писать: дрожит рука, ручка выскользает. И у Натальи Дюдькиной не мог бы иметься такой твердый почерк, как он есть в заявлении, если бы факты соответствовали сфабрикованному ей диагнозу: и теменная кость проломлена, и мозг зацеплен, и сотрясение мозга, и срочно проведенная трепанация черепа. Какое же это следствие, если на черном шитье лжи там и сям стежки белой нитки? Просмотрите, следователь, мои документы. Они удостоверяют преступный образ жизни Дюдькиных, их угрозу убить меня и жену, удостоверяют факт, что работники милиции, вступившие с Дюдькиной в аморальную связь, поощряли ее на преступления против нас, сфабриковали дело, чтобы обвинить меня и обелить преступницу Дюдькину. Почему же не видите этого?
       - Я есть подчиненное лицо, - промямлил Шинкао. - Мне дали установку...
       - Приходилось мне слышать подобные заявления, - сказал каблуков. - Например, при лейтенанте милиции Тамаре Петровой участковый уполномоченный милиции лейтенант Жереб сказал недавно: "Начальство похаживает к Наталье Дюдькиной и не разрешает мне наказывать ее за хулиганство..." Но зачем же вы беретесь за следственное дело, имеющее целью задушить правду? Дайте сюда мои документы!
       Шинкао весь передернулся, когда Каблуков выхватил из его рук свою тетрадь с документами.
       - Я бы не прочь взять с вас только подписку о невыезде, но... нас слушали они...
       Он не договорил имени "слышавших", как в кабинет вбежали разъяренные Иванов в салатного цвета костюме и Вислов - весь в черном.
       - Немедленно арестуйте и заключите Каблукова в КПЗ! - потребовали они. - Иначе он понесет свои документы к начальнику краевого управления Выскубенко и... тогда наше следствие провалится.
       - Посидите, Каблуков, в коридоре. Там жена и Лаврентьева, - сказал Шинкао, оставшись в кабинете с организаторами следствия и протекционерами преступницы Дюдькиной.
       Минут через пять вызвали в кабинет следователя Софью Борисовну. От нее требовали подписать признание, что Каблуков напал на Дюдькину с покушением на убийство, угрожали разоблачить за какое-то самозванство и за связь с газетами.
       - Если не подпишите признания, мы вас тоже посадим вместе с мужем. И не спасет вас, что о вашей прекрасной работе в Детской комнате напечатаны статьи в "Ставропольской правде", где рассказала некая Крюкова-Коколова о работе вашей детской комнате "Красная гвоздика", а в газете "На страже" о работе в детской комнате "Аврора".
       - Я, награжденная правительством и носящая в своем сердце традиции ветерана пионерии, не боюсь ваших диких угроз! - заявила Софья Борисовна. - Готова идти вместе с мужем в тюрьму, как вместе с ним боролись за нашу Родину против фашистов и таких, как вы, подлецов...
       Разъяренные, как тигры, выбежали следователи вместе со своим начальником Ивановым в коридор, схватили Каблукова, у которого еще продолжался новый приступ рвоты, и потащили его в КПЗ. Зверски, как фашисты, они сдирали с лацканов серого пиджака Каблукова орденские планки. Гвардейский значок и другие знаки боевой славы.
       - Вы не имеете права так действовать! - протестовали Софья Борисовна и Тамара Николаевна. - Почему больного человека тащите за решетку? И мы с ним пойдем вместе...
       Следователи грубо оттолкнули женщин. Иванов прошипел:
       - Мы вызовем таких врачей, которые дадут нам справку, что Каблуков здоров. Власть в наших руках...
       - До свиданья, Соня! До свиданья, Тамара Николаевна! - сказал Каблуков. Он окинул полным ненависти взглядом сорную поросль юстиции - Шинкао с Ивановым и Висловым. - Не мы виноваты, что есть подобные гниды. Ведите!
       .............................................................................................
       Через два дня "черный коршун" доставил Каблукова к прокурору Булыжнику.
       - Ну что, согласен дать нам письменное заверение в том, что никогда в печати не выступишь против Щипка и нас? - сказал прокурор, посматривая на Каблукова с вельможной усмешечкой.
       - Я никогда не дам подобного обязательства! - решительно заявил Каблуков. - Да и давно убедился в вашем бесчестии. Помните, вы написали, хотя и никогда не были в нашем доме и квартире, что будто бы я и моя жена взломали несуществующий английский замок и захватили чужую квартиру? Так вот, сделав один шаг ко лжи, вы не удержитесь и от второго, от третьего. Презираю вас, прокурор!
       - Ну ладно! - заскрипел Булыжник зубами. Он написал свое согласие на арест Каблукова и засмеялся: "Мы обеспечим вам достаточное время для размышлений за решеткой".
       И вот этому размышлению пусть будет посвящена следующая глава произведения "Крик Совести".
      

    9. ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

       Мы раздуем пожар мировой:
       Церкви и тюрьмы сравняем с землей!
       Песня пропета, забыты слова:
       Нас, комсомольцев двадцатого года,
       Снова встречает старушка - тюрьма.
       В. Шишков.
       Реставратор мгновенно выполнил просьбу Каблукова, на столе появился новый пакет кроваво-красного цвета и с тисненью голубой строки: "Вчера и сегодня". Ниже было напечатано фиолетовыми буквами: "Постарайтесь завершить эту главу перепечатыванием поскорее, а потом удержите себя от желания потребовать от нас продолжения реставрации: подождите, пока мы сами дадим сигнал".
       Мелькнуло и тотчас же исчезло световое слово "Громобоев".
       Пакет был объемистый. Между листами, возродившими почерк самого Каблукова. Были и вкладки, написанные соузниками - Пухоевым из Грузии, Андрющенко из Арзгирского района Ставропольщины...
       Многое сразу вспомнилось, повергло Каблукова в трепет и в гнев. Часа два ходил он по улицам города Батуми, куда переехал из Ставрополя вместе с Софьей Борисовной на постоянное жительство. Потом вышел на берег Черного моря и долго слушал грохот волн, которые огромными валами накатывались на берег, тысячепудовыми кулаками били о камни, насыщали воздух свежими брызгами пены, становилось легче дышать.
       Возвратившись домой и позавтракав, Каблуков проводил жену в школу 8 на улице Шаумяна, где она руководила отрядом ЮНЫХ ДРУЗЕЙ МИЛИЦИИ, первым отрядом в Грузии, сам засел за машинку.
       И печатал, печатал с волшебных листов, присланных Градобоевым.
       Для нас, комсомольцев двадцатых годов, "вчера" состоит из всего пережитого вместе с партией и народом в борьбе за власть Советов, за лучшую долю. Часть этого "вчера" отражена в уже упомянутой нами повести "Год восемнадцатый" и в главе "Волки" из романа "Перекресток дорог". А вот "Сегодня" началось с тог, что супруги Каблуковы выступили против мошеннических дел Щипка и Точкина, попросили оградить их от нападения хулиганов, увеличить жилую площадь хотя бы на три квадратных метра. Вельможи посадили Каблукова за решетку. И здесь он занимал три квадратных метра жилой площади, сколько просил на воле. Жена Каблукова скитается по городу, находя на ночь пристанище у своих друзей.
       ..............................................................................................
       За решеткой Сергей Иванович Каблуков проснулся задолго до официального сигнала "подъем", который и здесь возвещался боем кремлевских курсантов и государственным гимном, слова которого, написанные Эль-Регистаном и Михалковым, стыдливо умалчиваются. Звучит лишь музыка Александрова такой, какой слышал ее Каблуков по радио в ночь на 1-е января 1944 года на фронте, районе украинского села Вершины Каменки на Кировоградском направлении.
       Умалчивание слов ГИМНА всегда тревожило душу Каблукова, вызывало возникающие в сердце опасения: "Не повторится ли по-новому то зло, ради забвения которого существует гимн без слов?" И в ушах начинал звучать голос, слышанный наяву и во сне: "Историю не нужно улучшать или ухудшать. Ее нужно принять такой, какой она была. Лишь только в таком ее восприятии содержится бальзам излечения общественных болезней".
       В залитой круглосуточно мертвенным, надоевшим до умопомрачения, электрическим светом обширной квадратной комнате, всхрапывая и вскрикивая от кошмарных сновидений, спали десятки людей на могучих железных койках. И койки эти были впаяны намертво плоскими ножками в темно-серый цементный пол. Это для того, чтобы психически давить на волю загнанных сюда людей, сковывая ее и пропитывая ядом рабского страха. безнадежности. Но на деле, как заметил наблюдательный Каблуков, в сердцах узников накапливалась злость посильнее начинки противотанковой гранаты, если произойдет взрыв. У людей, попавших за решетку незаслуженно, еще более остро накаляется электрическая нить критической мысли.
       "Какие потрясающие факты рассказывал вчера узникам осетин Пухаев! - мысленно воскликнул Каблуков, скосив глаза на этого человека, спавшего на соседней койке. Черные стриженые волосы Пухаева фигурной линией сбегали к наморщенному лбу с глубокими залысинами. Над самой серединой лба чернел узкий волосяной клочок. Под нависшими черными бровями и в тени, падающей от длинного с круглым концом носа, глаза казались глубокими пещерками, на дне которых мерцала сквозь заросль ресниц рассмеженных век озерная вода голубоватых белков и черных расширенных зрачков. Впалые щеки Пухаева были мохнаты, так как чрезмерно долго не касалась их бритва. Верхняя губа спящего неестественно тонка, почему и нижняя кажется выпяченной. Небольшой, как бы обрубленный подбородок спящего завершал собою его печальный образ. Вспомнившийся Каблукову рассказ этого человека заново зазвучал в ушах, будто повесть о шакалах и волках в ягнячьей шкуре, пробравшихся в кресла правителей на горе народное и на муки всякого честного человека.
       Кадр за кадром воскресали в памяти Каблукова описанные осетином картины былого, пока заключенные бродили в тесном прогулочном дворике, прозванном по аналогии со скотской закутой, тюремным базом. Цементный пол, корявые, будто покрытые коростой стены с цементным набросом (это для того, чтобы никто не смог написать на них обращенное к товарищам соседней камеры слово дружбы и привета), стальная сетка над головой, сердитый матершинный надзиратель на верхнем мостике. Толстый, похожий на рыночную бабу, он покрикивал хриповатым баском, иногда жалуется, что у него от хотьбы и крика заболела и смокла спина.
       Не обращая никакого внимания на этого толстощекого надзирателя и на его картавые крики, осетин Пухаев шагал рядом с Каблуковым, рассказывал о своей жизни, вставляя часто фразу: "Ленинский правда теперь пропал, на свой шкура знаю. Будешь искать, тюрьма сядешь..."
       Рассказ Пухаева Каблуков записал по-русски, на клочках бумаги, подобранной в туалетной корзине.
       - Работал я агрономом чайной плантации грузинского совхоза "Ингир", - говорил Пухаев. - Возмутилась моя совесть, что директор совхоза вместо ста гектаров чайной плантации докладывал наверх лишь о семидесяти. Это ему нужно для авантюризма, чтобы показаться очень старательным. Ведь при сборе чая со ста гектаров урожай раскладывал лишь на семьдесят плановых гектаров. За такой очковтирательский высокий урожай получал премию, в государственный карман залезал. Я заявил секретарю парткома, а мне - кулак в зубы: "Поменьше болтай, пока уши тебе не обтрепали!" Пошел я к секретарю Зугдитского райкома партии, а тот еще злее вытаращил глаза и пригрозил: "Может, тебе надоело агрономом работать?"
       - Э-э-э, тут они все заодно! - подумал я и махнул в Москву, в Министерство пищевой промышленности. Министр выслушал меня и сказал: "Обязательно доложите обо всем товарищу Мекиладзе, министру пищевой промышленности Грузии. А если снова начнут тебя обижать, то приезжайте к нам".
       Нашел я в Тбилиси пятиэтажное здание Министерства. Но меня провели прямо в кабинет министра на первом этаже. Посмотрев на меня, Мекиладзе нажал кнопку. В кабинет вбежал заместитель, похожий на сказочного колдуна - маленький, остроносый и косоглазый. На спине шишка, как у одногорбого верблюда.
       Оба они внимательно слушали мой доклад на грузинском языке, подозрительно переглядывались и барабанили скрюченными пальцами о крышку стола. Вдруг Мекиладзе прервал меня вопросом: "Вы понимаете по-русски?"
       В голосе министра послышалась мне враждебная нотка. Я испугался и соврал: "Понимаю только по-грузински..."
       Тогда Мекиладзе, нахмурив черные густые брови и покосившись на меня черными глазами, сказал горбуну по-русски: "Наше дело плохое, если мы выпустим агронома из своих рук. Ведь он обязательно уедет в большую деревню (Так они условно называли Москву) и... нам будет каюк".
       "Мне поручите, - сказал Горбун и злобным взглядом осмотрел меня. - Я его упрячу, сам черт не найдет..."
       "Эге, - смекнул я. - Мне надо бежать. Ухватился обеими руками за живот, попросил начальников отпустить меня в туалетную комнату. Мне показали дверь туалета. Но едва зашел в комнату. За дверью кто-то встал на охрану..."
       - Как же вы выбрались? - спросил Каблуков.
       - Через окно вылез во двор, потом через забор перемахнул на улицу. Не заезжая домой, в тот же день махнул поездом Тбилиси-Москва. Вечером второго дня, когда я направился в Министерство, меня сцапали и привели в отделение милиции.
       - Милиция Грузии объявила розыск, вот вас и задержали, - сказал полковник Мельников. - Отправим вас в Тбилиси.
       - А вы сначала позвоните Министру пищевой промышленности СССР, - возразил я. Полковник позвонил, потом поехал к министру вместе со мной. Там договорились поместить меня в гостинице "Заря" и установить наблюдение на случай, если меня кто-нибудь попытается выкрасть.
       - Однажды у подъезда гостиницы подошел ко мне грузин в штатском. "Не сопротивляйтесь! - властно приказал он и сунул к моим глазам удостоверение грузинской милиции и талон на право моего ареста. - Идите к машине!"
       Но идти к машине, стоявшей неподалеку, нам не пришлось: из подъезда шагнули к нам два милиционера. Они и доставили нас к полковнику Мельникову. В результате всей этой истории были разоблачены мошенники, успевшие присвоить до пятидесяти миллионов рублей с помощью очковтирательства на чайных плантациях.
       - Да это же прекрасно! - воскликнул Каблуков. - Вы нашли правду...
       Пухаев горестно улыбнулся и, понизив голос до шепота, сказал: "Тогда мне удалось избежать тюрьмы, в которую меня хотели загнать мошенники - директор совхоза, прокурор, начальник милиции и секретарь Зугдитского райкома партии в союзе с министром пищевой промышленности и его горбатым помощником. Но кто даст нам гарантию, что мошенники перевелись?"
       Помолчав немного, Пухаев доверительно сообщил: "Так мошенники организовали дело, что схватили меня в Светлограде 18 июля 1968 года, обвинили в мелком хулиганстве и посадили на десять суток. Никакого проступка я не совершал, но судья Колпиков вдруг завел на меня 29 июля новое уголовное дело и ... меня пригнали за решетку на три года..."
       Все это вспомнилось Каблукову, проснувшемуся в камере раньше всех. И ему стало невыносимо тоскливо и от пережитой заново обиды за себя, за Пухаева и за многих, которые попали сюда. Не было ни одной души в камере, сторонившейся от Каблукова: люди откровенно изливали перед ним радость и горе, просили написать кассационные жалобы или письма родным Часами слушали они изустное чтение Каблуковым глав из его романа "Перекресток дорог" или сами рассказывали наиболее интересные случаи из своей жизни.
       "Пусть поспят еще эти люди, мои товарищи по неволе, - с болью и сочувствием, посматривая на зарешеченное окно, шептал Каблуков, будто от него зависело продлить или прервать их сон. Но ведь сон теперь представлял собою их единственное реальное благо, связывающее вчера и сегодня, жизнь яви с мечтой о будущем и с картинами прожитого: во сне, как в аппарате-реставраторе системы полковника Громобоева и инженера-подполковника Алексеева, видится все и вызывает у человека радость или протест. - Но почему-то сегодня особенно тревожен сон второго соседа по камерной койку? Вскрикивает, даже пытается бежать куда-то Иван Максимович Андрющенко..."
       Каблукову нравился этот человек своим сдержанным душевным голосом, открытым взором серо-голубых глаз, певучим украинским говором и какой-то постоянной заботой о людях, о Родине и Советской власти, которую часто компрометируют чиновники, притворяясь ее друзьями.
       Такое отношение к жизни, к своему гражданскому долгу, да и весь характер Андрющенко и его поступки сложились из кирпичей его биографии.
       Родился он в сентябре 1918 года, когда на Ставрополье создавались вооруженные силы революции, гремели орудия на Медвеженском фронте, а генералы Шкуро и Деникин поднимали белые полки против Советов.
       В Арзгире, где родился Иван Максимович, тоже бушевали социальные страсти. Вулканом ярости кипела улица Богачивка, населенная толстосумами. У Черевичко отара мироносных овец насчитывала сорок тысяч голов. Сапунец гремел на весь край своими двумя паровыми мельницами и маслобойками. Ветер Иван и Кучери Василий возглавили военную силу богатеев. Кучери значился командующим, а Ветер занимал пост начальника штаба с погонами полковника. И действовала банда в Калмыцкой степи от Арзгира до Элисты.
       Однажды на улице Барабашивка, в доме богатея Рябко, собралась сходка. Пришел туда, прозванный Астраханцем, Максим со своим мальчишкой, Иваном. Разгорелся спор: хороша или плоха советская власть?
       Широкобородый Рябко хватил толстопалой ручищей Астраханца за плечо и повернул спиною к сходке:
       - Поглядите, люди! Этот нищий горланит за Советы, у самого заплата на самодельно саптуне, сотканном дуралейной бабой Мельничкой. Так и подохнет в этом дырявом одеянии, другого Советы не дадут...
       Рябко не успел закончить своей мысли, как бросился к нему мальчишка с косматыми черными волосами. Подпрыгнул так отчаянно, что сквозь дыру пестрядинных порток блеснула голая ягодица, вцепился в бороду Рябко и закричал:
       - Не смейся над моим батько, кулак куркульный, а то я тебе дам!
       Грохнул общий хохот. Рябко отпихнул от себя мальчишку, прошипел сквозь зубы:
       - Чертов Астраханец! Видать, вся их порода разбойно-большевицкая...
       - Пойдем домой, - потянул мальчик отца за руку. - И будем мы разбойными большевиками...
       Через несколько лет опустела улица Богачевка: ушли в банду все богачи, а в Арзгире возник колхоз.
       Председателем колхоза со знаменательным названием "Книга" избрали люди Василия Ивановича Тация, вскоре награжденного орденом Ленина.
       До самого начала войны с фашистами Иван Максимович Андрющенко работал гуртовщиком молочно-товарной фермы, потом служил в армии. Под Кенигсбергом ранен и контужен. В 1947 году сержант Андрющенко демобилизован. На груди сверкал орден Красной звезды, сверкали медали. Сразу же поступил комбайнером в Арзгирскую МТС, овладел вскоре профессией шофера.
       И вот, прикрываясь библейским изречением, что "сын за отца не отвечает", пролезли в партию Монякины, Столяровы, Скрыпники - отпрыски бывших воротил с улицы Богачевки. А Черевичка, владелец сорока тысяч мироносных овец, вместе с каким-то Митькой Смердюковым, поднимавшим восстание против коллективизации в Казачке и слободе Ивановке на Курской земле, устроились в Москве.
       Однажды приехал он инспектировать животноводство в Арзгире. Решил понасмехаться над своими бывшими батраками-чабанами.
       - Ну, рассказывайте, много выгадали, став батраками колхоза? - ехидно усмехаясь, говорил он и показывал свое удостоверение с полномочиями ревизировать животноводство целой Российской Федерации. На нем синий бостоновый костюм, шикарная шляпа и модный галстук, ботинки столичного фасона. Презрительно щуря свои темные глаза и не дождавшись речей от своих бывших батраков, продолжил: - Сам вижу, меня колхозу не догнать. Куда делись выведенные мною на арзгирских степях прекрасные овечьи породы "Шпанка"? Ага, молчите. Ноя сам знаю: передохли они от ваших колхозных харчей...
       - Видать, сильно вы тоскуете по своей былой власти? - возразил Иван Максимович республиканскому ревизору...
       - Э-э-э, узнаю, узнаю, - прогнусавил Черевичка. - Сынок Астраханца? Помню, это же ты чуть не вырвал бороду Рябко и записался с отцом в разбойные большевики...
       - Я не записывался, - возразил Иван. - Я коммунист в душе, а не на бумаге, как вы со Смердюковым...
       - Хе-хе-хе, - по козлиному замотал Черевичка головою. - И этого не понимаешь! Теперь не душа в силе, а вот этот бумажный билетик. - Он показал красную книжечку, сунул снова в карман. - Мы и наши сынки предпочитаем эту книжечку, чтобы душу свою не искривлять в вашу сторону. Успешно забираем силу в наши руки...
       - Чистить вас надо! - огрызнулся Андрющенко, повернувшись к выходу. - Поналезло в партию всякой дряни...
       - Хе-хе-хе! - странно смеялся вслед Андрющенко покрасневший от злости Черевичка. - Теперь чистка не в моде. Манякина знаешь? В Челябинской области теперь первое лицо. Другие, как я, повыше сидят, рядом со Смердюковым и Постовыловым на Старой площади. Вот тебе и чистка. Погоди немного, тебя же и вычистят. Нам с Постоваловым дадут орден Ленина.
       Не хотелось верить в бредни Черевики. Но жизнь вскоре больно хлестанула Андрющенко своим кнутом.
       Однажды пришлось Ивану Андрющенко везти на грузовике несколько тонн зерна из Арзгира в Грозный. Зерно это чабан Махашев приобрел в колхозе имени Ленина. Он сидел рядом с шофером, внимательно наблюдал за мозолистыми руками Андрющенко, твердо лежавшими на баранке.
       Вдруг худощавое лицо Махашева с усиками под хищным острым носом осветилось недоброй улыбкой.
       - Хочешь, моя скажет тебе новость?
       - Какую? - спросил Андрющенко
       - А-а-а, большой новость. Лично от директора Арзгинского плодосовхоза Марии Григорьевны Водолазко знаю, что уже написан приказ о твоем увольнении...
       - Не болтай! - возразил Андрющенко. Но сам он вспомнил, что отказался участвовать в предложенных директором комбинациях с арбузами, зерном, сеном, газовыми плитами, подумал: "Теперь я опасен для нее, могу рассказать, вот и решила она от меня отделаться..."
       Перед глазами встал образ этой двадцативосьмилетней толстой женщины в белой шляпе с черной окантовкой. Даже вспомнились ее карие глаза с подбритыми бровями и оранжевые накрашенные пухлые губы. Вспомнилось, как произошла ссора в ее кабинете с двумя столиками и коричневой тумбочкой с черным телефонным аппаратом.
       - В Прикумск я не могу везти ваш груз, - возразил тогда Андрющенко. - Нет лишнего бензина.
       - Доработались! - Водолазко насмешливо поджала губы, пощелкала накрашенным ногтем о телефон. - И это к пятидесятилетию Советов. Власть, называется... Даже бензин в норме...
       - Почему вы похабите нашу власть?! - не выдержал Андрющенко и шагнул поближе к Водолазко. - Разве ее можно судить по факту, что нет бензина на ваши "левые" поездки?
       - Вот как! - презрительно ахнула Мария Григорьевна. - Вы еще всерьез считаете, что у вас есть своя власть? Поэтому и отказались от моих выгодных предложений...
       - Да, поэтому...
       - Уходите! - Водолазко показала на дверь.
       - Совсем? - переспросил Андрющенко. У него мелькнула мысль спросить ее, почему она дружит с Махашевым и открывает свои секреты этому подозрительному человеку, добровольно перешедшему в плен к фашистам и потом сумевшему как-то замазать этот факт. Но вопроса не получилось, он лишь переспросил: - Я совсем не нужен?
       - Не только такой, как вы, не нужен мне в шоферах, - отрезала Водолазко злым голосом. - Но и на свободе вы не нужны!
       Это прозвучало, как угроза. А через три месяца угроза была осуществлена.
       - Поедем в Арзгир, там разберемся! - подбежав к кабине груженого зерном грузовика, приказала Водолазко шоферу Андрющенко, хотя надлежало везти зерно в зернохранилище колхоза "Двадцатый партсъезд".
       Когда приехали к гаражу, Водолазко вдруг потребовала от Андрющенко ключи. Он молча начал снимать ключ с разъемного кольца, но в этот момент директриса рванулась к нему с криком: "Я тебя научу, как жить и уважать начальство!" Умышленно она ударилась левой скулой о дверцу кабины, закричала о помощи и что на нее напал шофер.
       На ее крик прибежал заранее поставленный поблизости милиционер, потом вмешался родной дядя Водолазко, выходец со знаменитой улицы Богачивка, первый секретарь Арзгирского райкома партии Скрыпник. Приобщился и второй секретарь, земляк Водолазко, Мухин.
       Андрющенко арестовали, потом притащили в зал Благодарненского народного суда.
       Совестясь народа и своего личного произвола, нарсудья, чернявый толстячок в больших круглых очках, провел 19 сентября 1968 года закрытый суд. Он лишил слова адвоката и самого подсудимого, чтобы не раскрылась суть организованной против Андрющенко провокации.
       - Хватит, адвокат, хватит, а не то запишу вам в дело! - кричал судья, ссылаясь на авторитет райкома. - Хватит, подсудимый, а не то прибавлю и запишу, что вы хулиганили в зале суда...
       И записал: "Лишение свободы на два года с отбыванием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима..."
       Незримые обручи негодования и боли давили грудь Каблукова при воспоминании об этой истории.
       До подъема было еще время. Каблуков закрыл глаза и отгородился серым хлопчатобумажным одеялом от ослепляющих лучей круглосуточно пылающей электрической лампочки. Она висела под самым потолком над глубокой дверной нишей. И висела за тем, чтобы возбуждать в людях дополнительные страдания, сжигать их и без того короткую жизнь, разъедать, как брызгами кислоты, глазные хрусталики.
       Да, именно за этим она освещает обширную камеру, предоставленную людям вместо жилой площади на свободе. Здесь они живут за плотно взятой на замки толстой грязно-зеленой дверью с волчком, похожим на око еврейского бога Иеговы с немигающим стеклянным зрачком.
       "Где же пришлось мне видеть нечто подобное? - напрягал память Сергей Каблуков, поворачиваясь на спину, чтобы хоть немного отогнать боль от боков, измученных давлением редких железных полос, заменяющих сетку. - Где же пришлось видеть?"
       Из тумана памяти встал перед воображением Каблукова город на белых лобастых меловых и желтых глинистых буграх. Это город Тим. На запад от него бежал широкий Курский шлях, изрезанный десятками повозочных колей, поросших травой-подорожником. По обеим обочинам шляха могучими часовыми-дозорными высились древние осокори, посаженные еще при татарских баскаках. Многие из них дымились: неизвестные злые путники, заночевав в обширных многоохватных дуплах осокорей, ушли и не погасили разведенные в них костры.
       Помнится, однажды отряд тимских чоновцев с алыми латами-застежками на шинелях и в буденовских шлемах с высокими шишаками возвращался из села Озерки после подавления кулацкого восстания. На носилках, пристроенных к седлам идущих спаренным гуськом четырех лошадей, качался тяжело раненый комсомолец. Он бредил. И вдруг закричал: "Остановитесь! Бросьте меня в дупло с костром. Да, я сгорю в огне, но вы позавидуете мне, когда на вас наденут завтра кандалы!"
       Конечно, мы не бросили этого товарища в костер, завезли в уездную больницу и сдали доктору Бобровскому, а сами доложили о случившемся своему командиру Василию Шлейко, молодому пролетарию из шахтерского селения Кадиевка.
       Вспомнив об этом, Каблуков еще более разволновался. "Помещение казармы чоновцев, расположенное в нижнем этаже здания бывшего присутствия царского уездного воинского начальника, - подумал он, - как раз и было похожим на нашу тюремную камеру. Но там два окна ограждены негустыми решетками и давали чоновцам много света. Здесь же, усвоив все худшее и жестокое от царских тюремщиков, начальство максимально лишает людей дневного солнечного света и целительной для глаз благодати лицезреть зелень деревьев. Оно устроило перед решеткой с внутренней стороны раму с непрозрачным армированным стеклом, а снаружи - неумолимые жалюзи с косо поставленными жестяными отражателями света. Есть и еще одно отличие камеры от тимской чоновской казармы: там стояла в центре огромная башенная печь с черно-лаковыми жестяными боками и широким топочным зевом, а здесь у южной стены висела рядом с дверью аляповатая двенадцатисекционная батарея водяного отопления. Такая же батарея из тринадцати секций висела у западной стены. Удивительное состояние ощущения: временное отдаление сегодняшнего дня от вчерашнего целым полвека оказалось бессильным изменить в памяти и картине день вчерашний настолько, чтобы он не отразился, как в зеркале, в дне сегодняшнем".
       Каблуков повернулся на правый бок. И взор его упал на подоконник, заваленный кульками передач: родственники заботились, чтобы заключенные не голодали.
       Невольная улыбка колыхнула губы Каблукова. Подумал: "Ни в одном из судебных приговоров не записано требование морить заключенных голодом. А вот народ не верит этому умолчанию, придерживается марксистской мысли, что человек, чтобы производить и творить, должен иметь пропитание, одежду, обувь, жилище..."
       Лежать больше не было сил. Каблуков сбросил одеяло, свесил ноги с койки и пальцами ощутил могильный холод цементного пола. Сидя в ожидании сигнала подъема, он сопоставлял в уме факты: "Странно все же: полвека тому назад мы с товарищами добровольно пришли в чоновскую казарму защищать Советскую власть. Было холодно и голодно. Но мы этого не замечали, согретые огнем революционной романтики и вдохновленные надеждой жить в коммунизме, строить его. А вот теперь юнцы моего тогдашнего возраста, как и я - седеющий ветеран комсомола и жестоких боев с фашистами - насильно приведены в камеру с цементным полом и зарешеченными до слепоты окнами".
       С тоской посмотрел Каблуков на лежащего неподалеку смугленького Петю с чуть косящими глазами и удивленно вздернутыми ко лбу густыми черными бровями. Пете тоже не спится. Он упорно смотрит в широкий белый потолок с линейным алебастровым карнизом. Во взоре карих глаз парнишки, еще не успевшего окончить школы, мечется сердитое, недоуменное пламя. Ведь он попал в тюрьму, бросившись защищать товарища от напавших на него хулиганов.
       "Странно это и нелепо, опасно для интересов государства, подумал Каблуков, когда правосудие оправдывает хулиганов, превращая их в пострадавших, чтобы угодить разным Щипкам и Точкиным, бросает за решетку честных, вина которых лишь в том, что они самооборонялись или защищали слабых от нападения преступников, критиковали мошенников".
       Ход мыслей Пети и Каблукова был прерван возникшим за окном странным железным лязгом и стонущим громким мужским голосом.
       Каблуков весь затрепетал, узнав по голосу того самого комсомольца, который просил товарищей бросить его в костер. Он бросился к окну, но остановился, будто перед ним появилась надпись Дантова ада: "Оставь надежды, всяк, сюда входящий".
       - Да, это он, - шептал Каблуков. - На него надели кандалы. Стоило ли доктору Бобровскому спасать жизнь человека, ветерана комсомола, если через полвека сбылось его пророчество о кандалах.
       Чтобы не закричать, Каблуков до крови закусил губу и начал одеваться, не дождавшись сигнала. Но если можно заглушить крик, то мысли остановить нельзя. "Мы что-то упустили тогда, чего-то недоделали при Ленине, потом и не послушались генерала Лукина, давшего нам совет на румынской горе Ходора. За упущенное расплачиваемся теперь потерей свободы, унижением, потерей здоровья и возможности творческой жизни. А есть ли надежда изменить все к лучшему? Трудная надежда. Спросите об этом подполковника Алексеева, который не получил ответа на сотни своих обращений к главе партии. И все же мы надеемся, что будущее будет за нами, так как человек сильнее любых опасностей и страданий, падающих на его плечи и голову из хмурых туч несовершенной жизни, из злого рога изобилия современных мастеров горя".
       Так "вчера" встретилось с "сегодня", провидя лучшее в завтрашнем дне.
       Крик Совести будет звучать набатом до тех пор, пока полностью возродится ленинизм на земле, бури унесут шелуху и фальшь в небытие, а торжествующая правда расцветет на радость и благополучие всех честных людей на свете.
      

    КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

      
       1962 - 1974 г.г. Ставрополь - Дыдымка - Батуми
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    КРИК СОВЕСТИ

    ПОВЕСТЬ

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      

    1. ОТВЕТ БУДЕТ ЗАВТРА

       ...Трудности, вставшие перед нами после
       победы, были очень велики. Мы все же
       пробились, потому что не забывали не
       только наши цели, но и наши принципы.
       В. И. Ленин
       В это погожее ноябрьское утро Сергея Каблукова неудержимо потянуло в Батумский порт, куда ожидалось прибытие теплохода с иностранными туристами. Захотелось посмотреть, как они одеты и как поведут себя на советской земле Причерноморья, возможно ли общение с ними?
       Каблуков удивился, что у причала почти не было людей, кроме нескольких любителей-рыболовов, которые забрасывали лески с крючками в воду и терпеливо ожидали - клюнет или не клюнет рыбка?
       О причине такого безлюдия и об отсутствии милицейских или пограничных патрулей Каблуков никого не стал спрашивать. Он прошел к восточному краю причала, оперся на зеленую железную перильцу и стал наблюдать за бухтой.
       По темно-зеленой с синими отливами воде скользили два небольших катерочка, отчего вода колыхалась, а лучи солнца, выбравшегося из-за горных хребтов, отражались в гребнях крохотных волн, по всей шири бухты рассыпались золотые искорки.
       Южный берег бухты, к которому прижались самоходные баржи и буксирные катера, нефтеналивные танкеры и плавающие краны с высоко поднятыми стрелами, тонул в набегавшем с гор дымчатом тумане. Немного восточнее, в районе нефтеперегонного завода имени Сталина кудрявились черные шлейфы дыма из высоких труб, неподалеку от которых плескался кроваво-красный факел газового пламени. Хватило бы этого огня для отопления всего Батуми, но руки отцов города не прикасались к сему, почему и тепло факела постепенно уносилось в космос.
       Вся эта картина, по непонятному для Каблукова закону, не взирая на его некоторый протест, заворожила его, отвлекла даже от шумов внезапно возникшей между рыбаками ссоры из-за перепутавшихся лесок. Он безгранично углубился в созерцание уже не раз виденного, но всякий раз по-новому тревожившего его сердце и заставлявшего думать о своей судьбе, о судьбе своих товарищей, находящихся там, за морем, за горами и долинами на расстоянии тысяч километров от Батуми, где сам даже в детских грезах не мечтал бывать и жить.
       "Как-то они там, что с ними? - роились в мозгу вопросы о друзьях, о сыновьях и внуках. - И будет ли так, как хочется, как сказано в последнем абзаце текста девятой главы первой части повести "Крик Совести"?
       Слова эти помнились, зазвучали в ушах Каблукова:
       "Крик Совести будет звучать набатом до тех пор, пока полностью возродится действительный ленинизм на земле, бури унесут шелуху и фальшь в небытие, а торжествующая правда расцветет на радость и благополучие всех честных людей на свете..."
       Сергею Каблукову вдруг захотелось добавить к тем строкам о цветении еще и другие, выношенные здесь, в Батуми, рожденные наблюдениями за субтропической флорой: "хорошо бы иметь в людях качество, которым природа надорила мимозу. Ее чувствительные ажурные листья немедленно складываются и поникают при непрошеном к ним прикосновении, а потом, когда возвращается свобода и безопасность, растение вновь обретает свой естественный вид. Вот бы хорошо, если так относились бы все честные люди к людям порочным, как мимоза к непрошеным прикосновениям..."
       Мысли Каблукова Сергея были прерваны неожиданным баритоном за спиной:
       - О-о-о, рад видеть автора очерка "Когда пылает сердечное пламя..."
       Сергей трепетно оглянулся. Перед ним стоял полковник службы внутренних дел Марк Афанасьевич Бодяк, о благородных делах которого недавно писал Каблуков в газете "Советская Аджария".
       Пожав руку Каблукова и поправив свои очки на мясистом носу, Марк Афанасьевич со свойственной ему иронической усмешкой спросил:
       - Чего это вы, Сергей Иванович, так скучаете и задумались, что я даже не сразу решился побеспокоить...
       - О причинах задумчивости, Марк Афанасьевич, говорить пришлось бы долго, так что лучше отложим до благоприятного случая. А вот заскучал я, что нет и нет ожидаемого теплохода с туристами...
       - А его и не будет сегодня, - махнул полковник рукою, почесал указательным пальцем чуть припухшую губу, добавил: - Я только что был в справочном бюро порта. Тоже ведь мне хотелось понаблюдать... В бюро сообщили, что теплоход задержался в Сухуми на сутки...
       - Жаль, - сказал Каблуков и взглянул на ручные часы. - Впрочем, мне пора двинуть в редакцию газеты "Моряк Грузии". Там обещали подарить мне несколько экземпляров газеты с публикациями глав "Маратовцы", "Да здравствуют очаковцы" и другие из моих произведений...
       - Прекрасные произведения, - сказал Бодяк. - Я их прочитал с большим удовольствием. И у меня, признаюсь, возник вопрос, откуда вы все так глубоко и точно знаете? И обо мне написали так, что сердце мое омолодилось. Честное слово, хочется жить и активничать для блага народа, невзирая на инвалидность и на угасание глаз моих...
       - А мне во всем, с некоторых пор, помогает мой таинственный друг - полковник Громобоев...
       - Громобоев?! - с беспредельным удивлением воскликнул Бодяк. - Да ведь это Новый Мефистофель добра, изобретатель космического аппарата-реставратора. Это, если сказать правду, человек внеземного масштаба, масштаба вселенной. И вам, оказывается, известно о нем. Как и где удалось вам соприкоснуться с ним, вызвать его желание помогать вам?
       - Детали, пожалуй, не имеют особого значения, - возразил Каблуков. - А вот желание Громобоева помогать мне реставрировать былое, проникать глубоко в суть сегодняшнего и даже заглядывать в будущее, как он сам признался мне во время контактов, обосновано сродством наших характеров и творческой одаренности, особенно в области фантастики и неуемного стремления одолеть все формы и виды зла, чтобы помочь честным людям сбросить с себя иго бесчестия, обмана, клятвопреступлений, вельможного произвола и получить возможность жить и трудиться по совести и долгу перед обществом, перед Родиной.
       - Да-да-да, это изумительно! - воскликнул Бодяк. - Никогда у меня не было раньше мысли поделиться с кем-либо рассказом о моем соприкосновении с Громобоевым. Но теперь я не могу не признаться: этот Громобоев помог и мне в борьбе за восстановление попранной справедливости и чести нескольких людей, когда еще я не уходил на пенсию, работал в министерстве внутренних дел. Он даже предсказал, что один из моих бывших товарищей, Эдуард, с которым мы проводили работу среди Комсомола, неминуемо придет к руководству Компартии Грузии, чтобы вывести эту республику из многих негативных тупиков, куда завел ее муж женщины, именуемой в народе Екатериной третьей, а глава КГБ по Аджарии неминуемо застрелится из-за страха быть разоблаченным в преступлениях перед народом. Разумеется, я говорю об этом при уверенности, что это останется между нами...
       - Можете быть уверенными, Марк Афанасьевич! - Каблуков пожал его руку. - Чоновец Каблуков еще в юности привык хранить тайны.
       - В таком случае вот что, - Бодяк понизил голос и сказал в особо доверительном тоне: - Если вы имеете возможность отложить посещение редакции "Моряка Грузии", предлагаю вам, Сергей Иванович, сейчас поехать ко мне на квартиру. Я посвящу вас во многое, связанное с именем полковника Громобоева...
       Это неожиданное предложение было принято Каблуковым с восторгом и восхищением, на какое способен писатель, ищущий в самой гуще жизни корни тех образов, которые надлежит создать в своих произведениях.
       На квартире Бодяка оказались они одни, так как остальные домочадцы поехали в гости. И Марк Афанасьевич без всяких помех и весьма увлеченно рассказал Каблукову о многих фактах помощи со стороны Громобоева в делах о снятии преследований с людей, обвиненных лишь на основании клеветнических доносов, даже лишенных свободы из-за нежелания этих людей помогать хапугам присваивать народное добро.
       Особенно взволновал Каблукова рассказ Бодяка, как Громобоев помог ему, реставрировав подлинную картину событий, выручить недавно из тюрьмы осетинца Пухаева. Этот человек работал агрономом чайной плантации грузинского совхоза "Ингир", отказался помогать директору совхоза и секретарю Зугдидского райкома партии обманывать государство методом приписок, за что и был оклеветан и брошен за решетку.
       - Да ведь об этом случае рассказано и на страницах главы "Вчера и сегодня" первой части моей повести "Крик Совести", - прервав Бодяка, воскликнул Сергей Каблуков. - И рассказал о злодеянии директора и секретаря райкома партии я слышал из уст самого агронома Пухаева. Поэтому я особенно верю теперь каждому вашему слову, дорогой Марк Афанасьевич. И с вами я буду заодно выступать против всякого зла, за хорошую и счастливую жизнь всех честных людей. Это мой и ваш основной принцип жизни. Но и вы должны знать обо мне многое и многое, чтобы понять, почему я на ваше предложение принять пост председателя Совета общественности детской комнаты милиции города Батуми сказал: "ОТВЕТ БУДЕТ ЗАВТРА". Мне, признаюсь, потребуется сегодня же войти в контакт с полковником Громобоевым. Попрошу его пустить в ход реставратор и восстановить все необходимое для сообщения вам. Я не имею права скрывать от вас ни одного факта из той трудной обстановки, которую пришлось мне пережить на посту Председателя Совете общественности Центральной детской комнаты милиции краевого центра - города Ставрополя.
       - Я согласен ждать вашего ответа до завтра, - сказал Бодяк. Он проводил Каблукова до остановки автобуса  1, пожелал всего доброго.
       Придя домой и отказавшись от вечерней прогулки, Каблуков уселся за машинку. Он не произносил ни одного слова, но мысленно просил полковника Громобоева отозваться, реставрировать утраченные из "Перекрестка дорог" главы "ЧЕРЕЗ 106 ЛЕТ" и "РАСПРАВА", в которых было рассказано о тех перипетиях жизни в Ставрополе, избежать которых хотелось бы в Батуми.
       Вдруг ярко вспыхнуло зеленоватое сияние, на стол возле пишущей машинки опустилась с потолка толстая общая тетрадь. Она удивительно была похожа на ту тетрадь, в которую записывал когда-то Сергей свои мысли и волновавшие его факты. Но тетрадь была похищена инспектрицей Виляйкиной, использована клеветнически против Сергея и Тамары Петровой, активно сотрудничавшей с Сергеем и Софьей Каблуковыми в воспитательной работе среди трудных подростков и неблагополучных родителей. И эта тетрадь потом исчезла в сейфах организаторов похищения. Но вот она в вид удивительного двойника снова перед Сергеем. Только в том отличие, что на коричневом переплете ее колышатся косые строчки огненной резолюции: "Завершить перепись нужного к 8 утра завтрашнего дня. Ровно в восемь все исчезнет. ГРОМОБОЕВ".
       Не спал в эту ночь Сергей Каблуков. И хотя с обидой, ворчливо, но все же Софья примирилась с необходимостью: она легла спать на диване во второй комнате. Сергей, чтобы не тревожить жену шумами машинки, прикрыл дверные створки стеганым одеялом.
       Утром, едва была поставлена последняя точка в списанном тексте, тетрадь исчезла, будто ее не было на столе.
       Сергей умылся, попил чай, потом, готовясь к выезду на встречу с полковником Бодяком, еще раз прочитал следующую запись:
       "Тамара Петрова застала Сергея за чтением романа Григория Петровича Данилевского "Беглые в Новороссии". На столе лежал томик уже законспектированного второго романа Данилевского "Воля".
       Тамара заметила, что серые проницательные глаза Сергея были полны боли и страдания, спросила:
       - Что с вами, Сергей?
       Каблуков ответил не сразу. Он узрился на гостью. У нее лицо пылало румянцем, в черных бусинках зрачков плескалась, видимо, совсем недавно пережитая радость. "Как меняются настроения у людей, - подумал Сергей. - Вчера Тамара была убита горем и плакала, что Выкрутируков вместе с Виляйкиной Ларисой выгнали ее из детской комнаты и запретили приходить на работу, а вот сегодня она сияет. Что же произошло?" И, не отвечая на вопрос гостьи, Сергей сам спросил:
       - А что с вами, Тамара Спиридоновна, происходит?
       - Радость у меня большая! - Тамара стрельнула глазами в настенное зеркало, поправила вязаный дымчатый свитер, очень шедший к ее смугловатому энергичному лицу, присела на стул и положила ладонь на плечо Сергея: - Я только что была на приеме у начальника краевого управления охраны общественного порядка генерала Выскобленного. Он выслушал меня и обещал пересмотреть мое дело, сказал: "Идите, работайте! Мы считаемся с мнением Совета общественности, знаем о вашей хорошей работе..."
       Тамара говорила долго и восторженно о доброте генерала Выскобленного, но Сергей слушал ее без восторга. Он помнил эпизод, когда пытался попасть на прием к генералу по поводу своей и Софьи Борисовны работы "ДЕТСКАЯ КОМНАТА МИЛИЦИИ в коммунистическом воспитании подростков", но безуспешно. Сидевшие в приемной милицейские офицеры кивали на дверь кабинета Выскобленного и поясняли Сергею: "Туда напрасно ходить добровольно, так как правду-матку давным-давно у этого человека из сердца и мозга вытравили. Даже прозвище за ним присохло в виде фамилии Выскобленный. От правды выскобленный и от справедливости".
       Двое из офицеров поднялись и вышли, а трое оставшихся пожаловались: "Мы, к сожалению, уйти не можем: по приказу сюда вызваны... Критикнули генерала на партийном собрании, вот и вызваны перед очи его..."
       Каблуков тогда щелкнул замком портфеля, шагнул к выходу и сказал:
       - До свиданья, товарищи! Подождем и мы вызова...
       Но вызова так и не последовало. Зато началась травля, так как Сергей и Софья Каблуковы отказались принять к соавторству любимицу Выскобленного - Ларису Виляйкину, так как она ни одной строки не написала в работу о Детской комнате.
       Лариса Виляйкина напоминала Каблукову госпожу Перебоченскую из романа Данилевского "Воля". Была, конечно, и разница: Перебочинская расплачивалась со своими высокими покровителями нахичеванскими фальшивыми ассигнациями, а Виляйкина - собственной натурой и угодным для них поведением, которое еще Салтыков-Шедрин называл "жизнью применительно к подлости". И не верилось поэтому Сергею Каблукову, что Выскобленный превратился вдруг в ангела доброты и сердечности. "За этой показной добротой и внешней вежливостью, принятой Тамарой Петровой за чистую монету, скрывается какой-то психологический маневр, - мысленно пытался Сергей разгадать этот маневр генерала, слушая Тамару молча и представляя себе Выскобленного то в роли бесфамильного губернатора, который "ежегодно ордынскую дань своему же подчиненному становому платит" и берет взятки со всякого, забывая тут же о их жалобах и ходатайствах, то в роли князя-дворянского предводителя, делающего все не по закону, а по своему хотению. - Совершенно ясно, что Выскобленный лишь пытается выиграть время, обманывая Тамару Петрову своей внешней ласковостью и вниманием, задумывая в то же время коварный план физического истребления этой честной работницы милиции. Ведь ситуация, если понять ее честно, сложилась не в пользу Выскобленного и его друзей. Ясно и то, что, как Данилевский писал 106 лет тому назад: "В главном-то все-таки и эти господа, наверное, будут отписываться от десятка всяких комиссий и комиссий над комиссиями до окончания дней своих, как это делают и другие". Если перевести это на язык нашего времени, они будут отписываться, пока их исключат из партии, выгонят с работы под видом отправки на пенсию. Сами по себе они, связанные круговой порукой преступлений, уже не могут никогда встать на честный путь. Это же ведь типы, действующие по методу адмирала Колчака в плане его "Троянского коня", используемого для разрушения партии и государства Советского не в лобовом бою, а изнутри, как черви-дровосеки..."
       - Сергей Иванович, вы, кажется уже не слушаете моего рассказа? - упавшим голосом спросила Тамара. - У вас и лицо стало каменным и глаза накалились. Вижу, не верите мне. А ведь генерал Выскобленный сказал, что охотно выслушает общественников. Не верите? Так вот, он назначил встречу с вами на девять утра завтра...
       Сергей встал, шагнул два шага вперед и два шага назад (в его крохотной комнате большего не сделаешь), усмехнулся:
       - Я согласен проверить эту истину. И завтра мы будем у генерала Выскобленного...
       Ночью был первый майский дождь. Каблуков распахнул форточку и, стоя у окна, смотрел в темный сад. Вереницы мыслей сновали в его голове. Перед глазами проносились картины пережитого. Год девятьсот восемнадцатый. На шумной бедняцкой сходке деревни Становые Лески Тимского уезда Курской губернии избрали Сергея сразу на две должности - курьером Ревкома и народным корреспондентом уездной газеты "КРАСНОЕ УТРО". На столе горели каганцы. Красноватое пламя колыхалось узкими копотными язычками, трещали тряпичные фитили. К окнам тянулись облака желтого махорочного дыма. Темнели косматые узоры инея на стеклах, талая вода сбегала по тряпицам в подвешенные к гвоздям на подоконнике зеленые бутылки. Переполнив их, вода звонкими каплями падала в жестяные тазики на земляном полу избы.
       - Первое тебе наше поручение, - звучал в ушах Сергея голос председателя Ревкома. - Неси повестки кулакам, чтобы контрибуцию взносили без промедления...
       И Сергей понес. Через года, по нераскрытой еще наукой ассоциации, боль судорогой промчалась по правой щеке: давным-давно кулаки стреляли по Сергею из дробового ружья. Потом перед глазами полыхнуло зарево. Это вспомнилось: кулаки зажгли хату и хотели сжечь в ней заживо мать ревкомовского курьера.
       За окном мелодично звенели о подоконник капли дождя. И новая картина в памяти: на Тимском уездном съезде партии пришлось курьеру ревкома петь вместе со всеми делегатами:
       С верой святой в наше дело,
       Тесно сомкнувши ряды,
       В битву мы выступим смело
       С игом проклятой нужды.
       Вспомнилось и подполье при Деникине, шомпола белых по спине, награда почетным пистолетом от имени Ревкома, чоновские годы, учеба в Воронежском университете, служба на Дальнем Востоке, педагогическая, историко-исследовательская деятельность, публикации произведений. Потом полыхнули воспоминания войны - ранения, контузии, подвиги, Ордена. Спасено было полковое Знамя в Румынии. В послевоенные годы закончен труд "Частичка Родины" - монография из истории Старого Оскола и Поосколья с древнейших времен. Но монографию украли и напечатали за своими подписями морально разложившиеся люди с партбилетами в карманах и на постах высоких. Они к тому же оклеветали автора, исключили из партии. И никто в верхах не хочет вникнуть в суть дела, разобраться. Всякий прохвост старается использовать клевету для расправы над Каблуковым по мотивам своей личной мести ему за честность, принципиальность, неподкупность. И куда не приди, лежат в столах учрежденческих вельмож папки с копиями сей зловонной клеветы против Каблукова. Знает об этом и генерал Выскобленный...
       -Сережа, ложись, поспи! - покликала проснувшаяся Софья Борисовна. - Ведь утром мы пойдем к генералу...
       - Вот этим я и встревожен... Мне кажется, нет смысла идти к Выскобленному...
       - Нет, мы должны пойти, - возразила Софья. - Мы должны быть у него, чтобы снять с него маскировку, представить его перед людьми в подлинном виде...
       - Постараемся, - сказал Сергей. - Вопрос идет не об одном этом генерале, но обо всех, кто рассуждает не лучше одного из ушедших в небытие французских королей: "Мне бы самому удержаться. А после меня хоть потоп!" Ведь Лариса Виляйкина не посмела бы клеветать на нас и Тамару без поддержки Выскобленного. Этот же "дуб" надеется, что, как писал Данилевский еще в 1862 году, если общественники пожалуются МИНИСТРУ, тот перешлет дело на место и "все здешние замешаны, следовательно, станут отписываться или отнесут дело к тяжбенным. И жди тогда его решения". Так говорил персонаж романа "ВОЛЯ" господин Саддукаев генералу Рубашкину. А разве теперь нет подобного? Разве не факт, что прокурор Булыжников до сей поры не ответил на нашу просьбу дать консультацию к нашей лекции "ЗАКОН И ПРАКТИКА". Почему он молчит? Да потому, что вспомнил о своей клевете против меня, приписав поломку несуществующего замка и захват некоей комнаты, чего в жизни не было. Так разве Булыжников поддержит закон и честь, если сам творит беззаконие вместе с генералом Выскобленным... Нет, не пойду я к генералу.
       Так прошла мучительная ночь. Но утром все же Софья уговорила Сергея. И они, раскрыв зонт, зашлепали по лужам дождевой воды.
       У нелюдимого серого здания уже толпились под дождем и ветром прибывшие сюда общественники. Был среди них широкоплечий и решительный майор в отставке. Иван Филиппович Шехирев в плаще с промокшей на дожде спиной. Перетаптывался с ноги на ногу секретарь Совета общественности Диомид Тарасович Белан в шоколадного цвета вельветовой тужурке. Рядом стояла кареглазая стройная жена партизана - Мария Трофимовна Черкашина с расстроенным в благородстве лицом и какой-то особой готовностью по-ленински сражаться за справедливость, как сражался Владимир Ильич против сызранского купца Арефьева, самоуправно давившего своим пароходом лодки перевозчиков на реке. Был тут и пенсионер, бывший секретарь Райкома партии - Иван Александрович Наумов.
       - Видите, стынем и мокнем, - пояснил он подошедшим Сергею и Софье Каблуковым и кивнул на огромной высоты желтовато-бурые двери с массивными модными ручками. - Закрыты перед нами. Начальство не впускает нас в подъезд. Швейцар сказал: "Без вас уже все решено..."
       - Выходит, как у поэта Лермонтова, - усмехнулся Сергей и показал пальцем на верхний этаж:
       Каждый там доволен сам собою,
       Не заботясь о других.
       Что у нас называется душою -
       Без имени у них...
       - При нашем здоровье опасно стоять под дождем и ветром, - пожаловался Наумов. - Может, домой пойдем, а?
       -Я пойду и потребую! - разгорячилась Софья Каблукова.
       Она подбежала к двери и начала бухать кулаками. Старшина-вахтер открыл дверь. Он знал Софью, сочувствовал ей и всем, кто стоял у подъезда, но развел руками:
       - Генерал приказал не впускать...
       - Разрешите, я сама ему позвоню!
       - Я занят, - ответил генерал на зов Софьи. Но она настойчиво сказала:
       - Мы все заняты, но пришли. Если не примете, пойдем в Крайком партии...
       - Вы можете зайти, остальные не нужны...
       - Нет, генерал, мы требуем всех принять.
       С минуту генерал молчал. Ведь знал, что в лежащей перед ним на столе пухлой папке собраны клеветнические материалы против Совета общественности и инспектора Тамары Петровой и что эти материалы собраны, чтобы спасти Ларису Виляйкину от справедливого наказания. Наконец, он решил: "Ладно, если меня разоблачат, взвалю на других и скажу: ввели меня в заблуждение, пользуясь моей добротой и доверием". Он прошепелявил в трубку:
       - Заходите, Софья Борисовна, вместе со всеми...
       Вахтенный старшина напутствовал:
       - Прямо, товарищи, идите на третий этаж, в кабинет  6. Там секретарь товарищ Правдин пропустит вас, я ему позвоню...
       Сергей Каблуков шел последним. Старшина-вахтер улыбнулся ему и сказал: - Вас я хорошо знаю, с удовольствием читал ваши статьи в газете "НА СТРАЖЕ". Почему это вы прекратили писать?
       - Начальству правда глаза колет, вот и затормозили...
       - Это верно! - старшина от души засмеялся. - Ваши статьи зубастые, здорово кусали наших воевод... А напишите о разговоре с генералом?
       - Попробуем, - ответил Каблуков и заспешил догонять товарищей.
       В приемной, зажатой между двумя кабинетами, торчали две вешалки, будто болотные цапли в туманное утро, когда они прижимают одну ногу к животу, на другой стоят в задумчивой позе. Справа от двери генеральского кабинета сидел за столиком с телефоном секретарь из числа вольнонаемных за сторублевое месячное жалованье. Это молодой человек в кофейного цвета костюме, с добродушным лицом и озорными темноватыми глазами. Он вежливо предложил повесить на вешалочные рога шляпы и плащи, приоткрыл дверь, сделал пригласительный жест рукою:
       -Прошу, пожалуйста!
       В глубине огромного кабинета, в котором можно бы устроить не менее трех однокомнатных квартир для страдающих от тесноты ветеранов Великой Отечественной войны, за брюхатым столом сидел невзрачный человек с погонами генерал-майора. Черненький, с небольшими бесцветными глазками под низким лбом и с какими-то испуганными щеками небольшого кругловатого лица. Он производил какое-то странно-неприятное впечатление, может быть, еще и тем, что по ястребиному вцепился тонкими пальцами в пухлую синюю папку на столе и не ответил на приветствие, не привстал, а выкрикнул:
       - Садитесь, я точно перепишу вас!
       Общественники переглянулись, глазами сказали друг другу: "Генерал-комиссар припугивает нас, но мы - не из трусливых..."
       - Вы кто? - Выскобленный пырнул карандашом в сторону Шехирева.
       - Я член Совета общественности, - ответил Иван Филиппович, выдержав зрительную дуэль с генералом. Тот гмыкнул, проворчал, записывая что-то на листочке из блокнота, потом пырнул карандашом в сторону Софьи Борисовны: - Вас я знаю. Вы член Совета при Четвертом домоуправлении...
       - Ошибаетесь! - возразила Софья Борисовна. - Я методист Центральной детской комнаты милиции. Вот мое удостоверение. И почему вы сегодня возвращаетесь к этому вопросу, если уже вчера извинились передо мною за лжеинформацию, что я будто бы исключена за плохую работу? Вот мои Почетные грамоты за работу...
       Не найдясь что-либо ответить Софье Борисовне, генерал начал пырять в сторону то одного, тот другого своим карандашом и спрашивал: - А вы кто? А вы?
       Наконец генеральский взор остановился на сидевшем у стены лысоватом черноглазом человеке в крохотных ботиночках и наглухо закрытом сером костюме.
       - Что-то лицо знакомое? Как вас?
       - Сергей Никитович Яйлаханов, - привстав, ответил спрошенный и продолжал: - В военное время я и сам был в генеральском кресле, теперь долгие годы работал заместителем председателя Ставропольской городской комиссии по делам несовершеннолетних, руководил военно-спортивным лагерем "Патриот". Вместе вот со всеми сидящими здесь товарищами мы устроили на работу более ста трудных подростков. Вообще мы хорошо работали, но нас оклеветала бездельница Лариса Виляйкина, надеясь на покровительство и безнаказанность...
       - Давайте не бить в лоб, - хмуро прервал его Выскобленный. - У меня под рукою папка с бумагами о том, что Сергей Каблуков самозванно занял пост Председателя Совета общественности да еще писал в журнале дежурств антисоветское...
       - Вы сами читали этот журнал? - спросил Наумов.
       - Сам не читал, - у генерала задрожали от неуверенности пальцы, голос сразу охрип. - Но у меня много подчиненных, так что самому читать не обязательно...
       - А что же вас обязывает ломать человеческие судьбы, не вникая в суть дела?
       Генерал дико поглядел на Наумова, невпопад возразил:
       - Прошу меня не учить...
       - Но учиться и вам надо, как и мне пришлось учиться, хотя я инвалид по всем статьям, хожу без ступней, весь стан в корсете. И меня было Виляйкина ввела в заблуждение и клевету против честного и талантливого Каблукова Сергея Ивановича. Но я понял, извинился перед товарищем Каблуковым, чего и вам рекомендую. Теперь о самозванстве Каблукова. Лично я, сама инспектор Виляйкина, работник краевого Управления охраны общественного порядка майор Проклин и заместитель председателя Октябрьского райисполкома товарищ Светлищев с трудом уговорили товарища Каблукова принять на себя председательство в Совете общественности. Он был избран единогласно, отлично руководил и вывел Ставрополь на первое место в РСФСР в деле работы с подростками. Зачем же вы поверили гнусной клевете против товарища Каблукова? Ведь Лариса Виляйкина начала клеветать против Каблукова, когда ей было отказано считать ее соавтором работы, в которой она и строчки не писала...
       - Вы что тут, митинговать будете? - генеральские щеки побагровели, в бесцветных глазках искорками рассыпалось озлобление и трусость. - Ведь я уполномоченный партии и государства, не вам решать вопрос, а мне...
       - Когда же это и кто позволил вам, генерал, переиначивать Ленина? - прервал Каблуков разъярившегося Выскобленного. - Владимир Ильич говорил, что государство советское тогда сильно, когда массы все знают, обо всем могут судить, идут на все сознательно, а вы пытаетесь внушить нам, что ничего не значим и что нас кто-то исключил из общественности...
       Генерал съежился, надел и снова снял очки, начал листать бумаги в синей папке. Каблуков воспользовался паузой, встал и задал новый вопрос:
       - Вы слушали, генерал, идеологическую передачу из Москвы?
       - Нет, я был на партсобрании. А что там?
       - В радиопередаче говорилось, что империалистические агитаторы срослись с баптистами и адвентистами на одной линии: те и другие добиваются как возможно больше советских людей отстранить от политики и общественной жизни, подчинив все ножкам кресла...
       - Какие негодяи!? - возмутился генерал.
       - Да, настоящие негодяи, - подтвердил Каблуков. - Но почему вы, генерал, не подумали о таком безобразии, когда покровительствуимые вами ничтожества пытаются кнутом отогнать нас от общественной работы...
       - Не совсем понимаю, - хмуро возразил генерал.
       - Что же тут трудного для понимания?! - заговорили сразу все общественники. - Вам станут аплодировать антикоммунистические проповедники, если вы, не читая обвинительных клеветнических бумаг, начнете кнутом отгонять от общественной деятельности нас, спасших Родину от фашизма...
       Генерал листал и листал бумаги в папке. Его невысокий лоб и глубокие залысины вспотели. Усики, похожие на тени под ноздрями прямого носа, неприятно искажали анфас лица. И мысли разные, но только не очень умные тревожили Выскобленного. "Они называют меня генералом лишь потому, что это слово короче "комиссара милиции третьего ранга". Вот и я, выходит, по лени сэкономил время, не прочитал заранее содержимое папки. Подвели меня помощники, черт бы их взял. Я же не знал, что эти общественники - зубастые люди. А меня ведь уверяли, что общественники значатся на учете в психбольнице в качестве шизофреников... Доберусь я до своих помощничков. Павла Кирилловича выгоню на пенсию, Лежнева и Шкурко понижу в должности..."
       - Что вы, генерал, в бумагах фальшивых роетесь, когда перед вами живые люди? - прервав тягостные его размышления, тихим, даже ласковым голосом спросила Мария Трофимовна Черкашина.
       Выскобленный вздрогнул, поднял глаза и увидел миловидную женщину с рыжими веснушками на моложавом лице, с широко раскрытыми карими глазами. А она продолжала:
       - Вы читаете доносы о Тамаре Спиридоновне, о Сергее Ивановиче, не понимая, что все это дело рук склочницы, бездельницы и нравственно разложившейся Евдокимовой Ларисы, прозванной в народе Виляйкиной за ее поведение...
       - Прошу без громких слов! - пытаясь запугать Черкашину, прикрикнул Выскобленный. - Надо сгладить углы...
       - О каком же сглаживании углов может идти речь, если ваши подчиненные даже сфабриковали товарищеский суд чести над Тамарой Петровой, обвиняя ее в связях с нами, с антисоветскими элементами, хотя мы - убежденные коммунисты? - темпераментно говорил Наумов. - А вы присоединились к клевете Касьяновой, Виляйкиной, Выкрутирукова...
       - Но вы откуда знаете о суде чести? - попытался Выскобленный поставить Наумова в тупик.
       - Об этом говорят все, так что...
       - Ага, значит, Петрова разгласила офицерскую тайну, ее надо снова судить, - пригрозил Выскобленный. - Да еще Тамара Петрова заступилась за свою сестру и добилась снятия с работы директора школы в Краснодарском крае...
       - И мы все в этом деле помогали Тамаре Петровой, так как директор-женщина и ее муж чуть не до смерти избили сестру Тамары за критику...
       - Перестаньте, генерал, унижать себя и оскорблять нас, - встав и отодвинув от себя стул, категорически сказал Каблуков. Лучше, вместо бумаг клеветы и вздора в вашей папке, прочтите вот эту книгу Данилевского. Дарю вам. Здесь романы "Беглые в Новороссии" и "Воля". Напечатаны они сто шесть лет тому назад. Но мы, пребывая в вашем кабинете, пережили и почувствовали то же самое, о чем писал Данилевский тогда. Не верите? Послушайте, на странице 289-й сказано: "Быт... наводил на уныние и тоску. Тосковали о водке да мелких соседских дрязгах". Зачем же вы со своими подчиненными подменяете серьезные вопросы сплетнями. Вы подменяете законы своими беспринципными претензиями. На странице 325 книги и об этом сказано, в издании 1956-го года: "Так вот она наша настоящая-то практика! Велика, значит, разница между писанием бумаг о законах и их применением!" и хорошо, если в вашей голове замелькают после беседы с нами былые ленинские убеждения. О них хорошо напоминает страница 373 подаренной мною вам книги: "Замелькали, зарябили былые убеждения: сила закона, святость долга, честь и еще какие-то новые слова, равенство всех перед судом, местное самоуправление..."
       До свиданья, генерал! Мы уходим. И очень жаль, что в повести "Крик Совести", над которой работаем, персонаж вашего служебного ранга не может быть списан с вас. Почему? Да потому, что писатель и читатели хотят видеть его положительным, а вы...
       Общественники вышли вместе с Каблуковым. Генерал остался со своей синей папкой один, как и 106 лет тому назад остался одиноким безымянный губернатор. Быть справедливым и считаться с народом, оказывается, мало одной опоры на высокую должность и высокий ранг. Нужно еще иметь честное сердце и зоркий ум, чтобы не оказаться в наше время таким же презренным народу, как и бюрократ-генерал начала семидесятых годов девятнадцатого века.
       Но Выскобленный так и не поднялся выше своего аморального уровня. Он поручил своим подчиненным расправиться с Каблуковым, иначе, мол, мы потеряем свои доходные места. Расправиться, если Каблуков откажется дудить с нами в одну дуду.
       И вот, в тот день, когда глава "Семья Каблуковых" из второго тома "Перекресток дорог" передавалась по радио для Болгарии по случаю 90-летия со дня освобождения Болгарии от турецкого ига, Сергей и Софья Каблуковы оказались перед бессовестным судом, организованным с благословения Выскобленного.
       - Вас будут судить за ссылки на Виктора Гюго и на Максима Горького, сделанные в журнале дежурств, - прогудел над ухом Каблукова голос скуластого сероглазого мужчины в черной шапке-ушанке.
       Каблуков знал этого человека, бывшего инженера лесного хозяйства, отсидевшего десять лет в концлагере в годы культа личности за чтение книги польского писателя Бруно Ясенского "Человек меняет кожу".
       На его вопрос Каблуков не ответил. И тогда бывший инженер потянул Каблукова за рукав из коридора в боковую комнату, на двери которой посверкивала дощечка с надписью: "ЗАМЕСТИТЕЛЬ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ РАЙИСПОЛКОМА СВЕТЛИЩЕВ".
       Прошли в свободный угол, где торчала перегруженная одеждами и шапками вешалка. Инженер Трухляев сел рядом с Каблуковым и умолк. Вспомнил он свое прошлое, боязливо поежился при мысли, что прошлое может повториться, и бросил скользкий взор на сидевшего за столом Трафаретова, похожего на коршуна с перебитым левым крылом. Потерял руку, конечно, не на фронте, а при случае подергивал узким плечиком, раскачивая подвернутый кишкой пустой рукав, шипел: "Разве я хуже Маресьева?"
       Спорить с ним, с заведующим Октябрьского РОНО Ставрополя, никто не хотел. Знали, что он немедленно напишет донос, как написал однажды против Каблукова, когда в газете появилась статья с доказательством о нецелесообразности иметь в дневных школах одиннадцать классов.
       В доносе Каблуков был назван ярым противником установок ЦК партии и его первого секретаря. Надо пресечь деятельность журналиста Каблукова, - требовал Трафаретов. Но пресечь не успели: сам секретарь запросился на пенсию, одиннадцатые классы были отменены. Теперь же Трафаретов решил мстить Каблукову любыми средствами. Он объявил записи в журнале политической "крамолой" и вместе с Ларисой Виляйкиной целый месяц фабриковали "дело". Кто-то подал им краевую газету "Ставропольская правда" с корреспонденцией Генриха Боровика из Нью-Йорка. В корреспонденции был вопрос к читателям: "А равнодушие? А жизненный принцип - не вмешиваться? Разве это не почва для фашизма?"
       Виляйкина Лариса сказала тогда об этой статье: "А я буду придерживаться подлости, чтобы жить легче". Но о чем она думала теперь, сидя у стола рядом с невзрачным краснолицым человеком с подполковничьими погонами и мутными безжизненными глазами, покрасневшими от напряжения и ожидания общественного контрудара на его выдумку о виновности Каблукова, ссылавшегося в журнале записей на Горького, на Виктора Гюго, на Ленина и Луначарского.
       Длинное бледное лицо Виляйкиной имело зеленоватый оттенок, какой свойственен отхоженным от смерти утопленницам. Волосы ее взбиты наподобие каланчи, отчего лицо Виляйкиной приобрело черты чего-то лошадиного. Может быть, это впечатление усиливалось от источаемого мундиром Виляйкиной густого запаха пота.
       "Одурю или не одурю всех собравшихся в зале? - беззвучно шевелились накрашенные губы широкого хищного рта Виляйкиной. В ее памяти воскресла вся картина кражи ею записок Каблукова, картина обработок текстов. Вырывая отдельные листы записи и кое-что вписывая между строк, она старалась создать какое-то подобие желательного по замыслу материала для доноса. - Низко все это, подло до невыносимости. Но отступать поздно. И вот с ним, с помощником начальника гормилиции по политической части, все условленно и договорено. - Она покосила свои бледно-серые глаза на подполковника Выкруторукова. - Он ведь даже сказал мне, что если можно было невиновного слесаря-наладчика Невиномысского птицекомбината Засько оштрафовать на 12 рублей 30 копеек за будто бы оказанную ему медицинскую помощь в вытрезвителе, где он никогда не был, почему же Сергея Каблукова нельзя задушить петлей наших выдумок, если он отказался быть нашим послушным манекеном? Надо и надо его скомпрометировать, иначе сами погибнем. Ведь оклеветал же корреспондент Гукасов подполковника Василия Алексеева по наущению Кунаева, напечатав в "Известиях" клеветон о нем. Алексеева оклеветали, себя спасли. Вот так и нам надо действовать..."
       Виляйкина бросила взгляд на Трафаретова, листавшего журнал с записями Каблукова. Он выбирал, что же процитировать и тем доказать, что Каблуков - антисоветчик. "Вот только поверят ли все честные люди, что чтение и выписки из книг Виктора Гюго и Максима Горького или Ленина есть контрреволюционное дело? - подумал Трафаретов. - А вдруг осмеют, как осмеял Ленин тех, кто арестовал в восемнадцатом году часовых дел мастера за связь с контрреволюционным баснописцем Эзопом? Брры, страшно! Но ведь другого в журнале ничего нет, придется рисковать со ссылкой, что мы - хранители основ государства, а Каблуков, автор записей в журнале, посягает на нас, то есть на основы государства..."
       Подлость, как лучи радиоактивности, передаются быстро от одной родственной точки к другой. И Виляйкина поняла: оба ее соратники - и Трафаретов и Выкрутируков - уже не могут удержаться от соблазна расправиться с Сергеем Каблуковым, так что и ей, прикованной цепью к их катящейся под гору колеснице, не выбраться на честную дорогу. "Ладно уж, пусть будет так! - чуть не воскликнула Виляйкина. - Недаром даже проститутка Онищенко в клубе МВД сказала, что сейчас век двадцатый и без обмана, лицемерия и подлости людям не прожить. Долой совесть! Буду действовать, как выгодно мне лично!"
       - Кворум, кажется, есть, - глухим голосом, сознавая отвратительность своей роли, сообщил Светлищев. Он привстал. На нем черная куртка с пряжечками и застежечками. Смуглое лицо полно смятения, черноватые глаза прятались под лоб. Создавалось впечатление, что и его пригнали сюда чьи-то властные приказы и заставили лгать ради правила круговой поруки в борьбе с любым голосом совести. Это впечатление превратилось у присутствующих в убеждение, когда Светлищев заявил: - Мы собрались здесь, чтобы лишить Сергея Каблукова полномочий председателя Совета общественности...
       Секретарь Совета Диомид Тарасович Белан с места выкрикнул:
       -Для этого нет никаких законных оснований. Ведь работа Совета и его председателя признана отличной. У меня на руках документ за вашей подписью, товарищ Светлищев. Написано, что Октябрьский райисполком награждает Каблукова Сергея Ивановича за отличную работу на посту председателя Совета общественности Почетной грамотой и ходатайствует перед Ставропольским Горисполкомом об улучшении жилищных условий семьи Каблуковых...
       - Да, это верно, - почти совсем утратив голос, прошипел Светлищев. - Но ведь я тут не причем. Жмут сверху. И вот она пусть скажет, - он кивнул на сухую, как тарань, Виляйкину. - Предоставляю ей слово...
       Некоторое время Виляйкина молчала, кусая губы и безумно тараща глаза. Наверное, в тайниках души у нее еще сохранялась маленькая искорка чести. И эта последняя искорка мешала ей вдруг публично и при людях, увидеть которых она здесь не собиралась, бегая по другим адресам целый месяц и подбирая "кворум" из обработанных ею и ее покровителями лиц никакого отношения к Совету не имеющих, начать говорить сквернейшую ложь против Каблукова.
       "Черт знает, кто же сообщил настоящим членам Совета о заседании? Все пришли, с ними говорить трудно, они меня опозорят. Неужели это он сообщил? - Виляйка дико взглянула на Белана, подумала: - Конечно, это он оповестил. И он знает, что я солгала, объясняя свое отсутствие на работе мучительным сидением у постели умирающего мужа после операции. Он знает, что не было такой операции, что не сидела я у постели мужа, а проводила собрания с подставными лицами, которые должны выдать себя за членов Совета и проголосовать против Каблукова. Боже, какая мерзость рождена во мне! Даже если Диомид Тарасович промолчит, обо мне могут сказать другие, эти. - Она пробежала взором по лицам людей, глядевших на нее с немым укором и предупреждением: "Удержись, не лезь в омут лжи, из которого потом трудно будет выбраться! Пойми, от тебя сейчас зависит, останется ли у нас хоть капля доверия к тебе или ты станешь в наших глазах тем, чем стали оклеветавшие Сакко и Ванцетти распутные женщины".
       Зрачки глаз Виляйкиной вдруг остановились, будто приколотые булавками мертвые жучки. Они встретились со взором общественницы Евдокии Дмитриевны Воробьевой. И вспомнилось, что именно этой женщине сама она говорила о Каблукове: "Этот человек - редкий клад, вливший жизнь во всю работу детских комнат Ставрополя".
       "Боже, что же мне делать?! - истерически кричал внутренний голос Виляйкиной. - Если я буду охаивать Каблукова, меня возненавидят честные члены Совета Общественности, пришедшие сюда, вопреки моим замыслам. Если же откажусь от выступления против Каблукова, меня снимут с работы те, кому я подчинена. Ведь работница я - плохая, лишь подлостью держусь теперь на служебном месте. Впрочем, еще при чтении в газете статьи Боровика я уже сказала: "Буду придерживаться подлости, чтобы жить легче..."
       Погасла последняя искорка Совести. В теле и мозгу Виляйкиной мгновенно образовалась пустота и моральная безответственность.
       По мышиному пискнув, Виляйкина начала читать заранее приготовленный для нее Выскобленным и его помощниками тест клеветы, грязи, несусветицы:
       - Председатель Совета общественности Сергей Каблуков до того докатился, что восхваляет работу инспектора детской комнаты Тамары Петровой из-за своих симпатий к ней, критикует мое бездействие, ходатайствует об улучшении его жилищных условий. Это же карьеризм...
       - А вы знаете, что еще Маркс открыл истину: для нормального труда и жизни человек должен иметь одежду, обувь, пищу, жилье? - подал свой голос коммунист Наумов. - И не Каблуков, а общественники и врачи, обследовав каморку его проживания, потребовали, а исполком Октябрьского райсовета поддержал, что надо улучшить жилищные условия Каблукова - отличного общественного работника, ветерана Великой Отечественной войны, Орденоносца...
       Хватив воздух всем ртом, как задыхающаяся рыба на сухом берегу, Виляйкина огрызнулась:
       - А вы знаете, Каблуков осмеливается критиковать коммунистов Щипакина и Кочкина, горсоветскую Сергееву и домоуправского Апанасенко? Он даже записал о них свое мнение в журнал...
       - Каблуков справедливо критикует этих лиц, воображающих себя вельможами, стоящими поверх законов, - не спрашиваясь, заговорил коммунист Заможный. Его круглое добродушное лицо стало быстро твердеть, брови нахмурились. - Эти вельможи всячески мучают Каблукова, подселили в соседи к нему хулиганку Дюдькину с ее разложившейся морально дочкой и дали ей заверение, что она может безнаказанно издеваться над семьей Каблукова. Мы это установили, когда обследовали квартиру  3 на проезде Энгельса. Наша делегация посетила заместителя председателя Ставропольского горисполкома Власова, и он с нами согласился, приняв решение о предоставлении Каблуковым квартиры в Октябрьском районе, а теперь вы тут морочите людям голову своей ложью...
       - Виляйкина и ее покровители пытаются представить всех людей в смешном виде, - подал реплику Белан. - Им ненавистны все, говорящие правду...
       - Но я же пыталась примириться с Каблуковым, - Виляйкина, ощерив зубы, повернулась лицом в сторону степенного члена Совета в буром кожаном пальто. - Помните, Иван Филиппович, это при вас было?
       - При мне вы кричали на Каблукова, будто он ваш раб, - сказал коммунист Шехирев. - О каком же примирении с вашими поступками могла идти речь, если вы по шкурным соображениям решили защищать пьяницу и хулиганку Людмилу Онищенко. Вы же побежали к ее матери, служащей церкви епархиального управления, где поносили наш Совет и обещали ликвидировать наше решение об определении Людмилы Онищенко в воспитательное учреждение. Более того, вы притворились невидящей, хотя Людмила при вас громила комсомольскую витрину "Не проходи мимо!" Какими же вы нравственными нормами руководствуетесь и как же это можно оставить вас на посту старшего инспектора детской комнаты?!
       - Ленин требовал таких инспекторов не допускать к детям на пушечный выстрел! - выкрикнула Тамара Петрова из зала
       Виляйкина съежилась, будто ее хлестанули плетью.
       В наступившей тишине вдруг поднялся Выкрутируков. Покашлял в кулак, он сказал хриповатым голосом:
       - Мы предлагали Каблукову тихий выход, просили его подать заявление о добровольном уходе с поста Председателя Совета, но он отверг наше предложение...
       - Ну, вот и вы пойманы за руку, - громогласно сказал Шехирев. - Сами признались, что участвовали в фабрикации "дела" против Каблукова...
       Выкрутируков попятился, хлопнулся на стул. Раздался треск. Комната наполнилась ироническим смехом. Но уже с места, как дикобраз из укрытия, обескураженный Выкрутируков кольнул своими хвостовыми иглами противопоставленную ему Совесть, он промямлил:
       - Против вашего председателя Каблукова в каждом учреждении уже имеется дело на сотнях листов...
       Минутная пауза, как перед боем на фронте. В тишине слышалось лишь шелестение газеты "Известия" за восьмое февраля 1968 года в руках Марии Трофимовны Черкашиной.
       - Сколько вы сказали листов в деле против Каблукова? - спросила Черкашина, пытаясь заглянуть в глаза Выкрутирукова. Но он трусливо спрятал свое лицо за спины других. И тогда Мария Трофимовна подняла газету над головой, все увидели крупные черные буквы, построившиеся в одно слово "НАВЕТ".
       - В этой корреспонденции, - продолжала Черкашина, - рассказано о двух томах уголовного дела на 634 листах, заведенного против честного ветеринарного врача совхоза "АК-ТЕРЕК". В фабрикации "дела" участвовали директор и бухгалтер совхоза вместе с работниками Джамбульского райкома партии. И такое "дело" возникло лишь потому, что взяла верх трусость, молчала Совесть. Некоторые теперь там говорят: "Да, мы все знали. Но что мы можем поделать перед власть имущими?" Теперь и мы все знаем, но не струсим ни перед кем. Наш председатель товарищ Каблуков отлично работает, честный человек. Мы не будем голосовать о лишении его полномочий...
       - Дайте мне слово! - встала пожилая женщина со светлым лицом и сверкающими на ее ресницах слезами возмущения. - Я много лет работаю внештатным инспектором милиции и Председателем уличного комитета. Меня зовут Евдокией Александровной Староверовой. Говорю здесь прямо и открыто, никогда еще у нас не было такого честного и работоспособного Председателя Совета, как Сергей Иванович Каблуков. Надо благодарить его, а не охаивать. Вельможи, сидящие сейчас за столом, не имея совести, клевещут на Каблукова и ссылаются при этом на показания пьяницы и хулиганки Дюдькиной, умышленно подселенной в квартиру рядом с Каблуковыми. Ведь Дюдькина замучила раньше генерала Василия Ивановича Книгу, довела до смерти, теперь ее используют в качестве смертоносицы против уважаемого нами председателя Совета общественности Сергея Каблукова. Против него подстраивают суды и всякие другие пакости. Пусть об этом скажет Яйлаханов. Он ведь однажды был тоже вовлечен в ложь и клевету против Каблукова и его жены - общественного методиста детской комнаты...
       - Дайте слово! - Яйлаханов поднял руку. Но Светлищев замахал на него рукой, отказал в слове. Тогда он передал секретарю Совета Диомиду Белану копию письма для газеты, а Белан, не спрашиваясь Светлищева, громовым голосом прочитал следующее: "Дорогая редакция! Я, Яйлаханов Сергей Никитович, обращаюсь к вам потому, что я лично зашел в тупик о понятии полезности общественной работы и уважения к общественникам-пенсионерам со стороны ряда должностных лиц, которые не уважают общественников, пришедших к работе бескорыстно - по велению сердца - на трудную работу по формированию будущего коммунистического поколения.
       Во время моей работы в Ленинском райсовете заместителем председателя комиссии по борьбе с пьяницами и тунеядцами, мне Булгаревич Борис Иванович передал материал на Каблукова Сергея Ивановича, якобы оклеветавшего Дюдькину, Скорикову, Кандиеву. Во время расследования я доложил Кочкину, что этот материал не стоит выеденного яйца, что необходимо прекратить преследование семьи Каблуковых. Но Кочкин все же передал дело в суд, а меня назначили общественным обвинителем.
       Судебное заседание было позорныи. Каблукову не дали слово, тогда и я отказался от обвинительного слова. Я при общественниках сказал Кочкину о необходимости извиниться перед Каблуковым за нанесенную ему обиду. Но Кочкин и его друзья продолжают травить Каблукова. Но я решил исправить свою ошибку, работаю вместе с Каблуковым, защищаю его от лжи и нападок. Этим объясняется, что теперь и меня начали подкусывать, травить. И я готов подтвердить эти факты в любой инстанции..."
       - Так вот в чем дело! - загремел в комнате голос возмущенных людей. - Нашего председателя хотят загрызть, чтобы не исправлять допущенной по отношению к нему клеветы и не отвечать за совершенные преступления...
       - Позор вельможам, позор! Они даже посмели в своих отписках утверждать, что Каблуков давно не работает председателем Совета! - голоса гремели гневом, кипела в людях Совесть. - Мы не позволим обливать грязью нашего Председателя!
       - Граждане, граждане, дискуссия выходит за рамки ваших наших полномочий, - запищал дрожащим голосом Светлищев. - Представляю слово Трафаретову, ведь он анализировал записи Каблукова...
       Смахивая с узенького лба градины пота и заикаясь, Трафаретов начал читать выдранные из журнала и подправленные Виляйкиной, Выскобленным, Выкрутируковым листочки с нарушением контекста. И все время подвизгивал, чтобы создать большее впечатление:
       - Слышите, ваш Председатель цитирует Горького: "От хулиганства до фашизма - один шаг". Это же безобразие! Ведь кто такие хулиганы в нашей стране? Советские люди, а Каблуков применяет к ним мысли Горького. Это же рассчитано на подрыв Советской власти. Далее Каблуков записал цитату из Виктора Гюго "Труженики моря". Он показывает сильную личность, сильный характер, и тут же употребляет слово "эпигоны". Это он в нас метит, в руководителей. Разве это не антисоветчина? Далее Каблуков цитирует Ленина, что государство сильно сознательностью масс, которые все знают и о всем могут судить. Понимаете, Каблуков натравливает массу против нас, представителей государства...
       - Я считал вас, Трафаретов, более умным, - прервал его чтение Иван Филиппович Шехирев, - а вы несете здесь безграничную чушь...
       - Жаль, что сейчас не 1933 и не 1937 годы! - завизжал Трафаретов. - Я бы вам показал, где раки зимуют...
       - Значит, грустите, что ленинские нормы мешают вам расправляться с нами? - спросил коммунист Зайцев. - Вот вы до чего докатились. Но мы требуем не мешать нам в работе. Мы сейчас проголосуем за полное доверие нашему председателю товарищу Каблукову, в работе которого отражены ленинские принципы...
       - Не разрешаю голосовать! - закричал Светлищев. - Только комиссия из семи человек, составленная нами, будет решать вопрос о Каблукове...
       Начался гром протеста. Беспартийная учительница Нина Корзакова, коммунистка Любовь Ивановна Луценко, коммунистка Евдокия Мироновна Заворотняк, испытавшие на себе горечь дней периода культа личности, потребовали, чтобы в голосовании о доверии Председателю Совета общественности Каблукову участвовали все, находящиеся в зале...
       - Не надо, не надо! - завопила Виляйкина истерическим голосом.
       Тогда к ней вплотную подошла коммунистка Вера Герасимовна и сказала:
       - До какой степени низости дошли вы, Евдокимова! Совершенно правильно, что люди зовут вас Виляйкиной. Я замечала, когда вы учились в моем классе, вашу склонность к бесчестию и лжи. Но все мои усилия сделать вас человеком чести, оказывается, вы растоптали из-за личной выгоды. Позор! Моя нога больше не ступит на порог того учреждения, где будете вы работать по протекции бессовестных и беспринципных вельмож!
       Светлищев заторопился:
       - Голосует комиссия. Кто за лишение Каблукова полномочий быть председателем Совета общественности?
       И постыдно было смотреть, как крохотная кочка ощетинилась семью камышовыми початками поднятых против Совести и закона рук.
       - А мы за доверие Каблукову! - мощно прогремели голоса, с шумом взметнулся над головами лес рук.
       - Я не разрешал такого голосования, - заячьим голоском возразил Светлищев. - Заседание закрывается.
       Каблуков, окруженный членами Совета, вышел на Ставропольскую улицу. Он поблагодарил людей за их честность, за ленинский характер, за принципиальность и заверил:
       - Где бы мне не пришлось жить и работать, никогда не изменю вашему доверию. Никогда не уклонюсь от ленинских принципов, без которых нельзя добиться победы".
       Бодяк прочитал всю эту главу и сказал:
       - Ну, вот и ваш ответ, Сергей Иванович, дан мне полностью. Рекомендую Вас, как хотите, и на должность Председателя Совета и на должность редактора газеты "АВРОРА". Беритесь. Пусть гремят победные залпы "Авроры" и здесь, в Батуми, куда привела вас неспокойная судьба.
      

    2. ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ?

       Ничтожества не терпят талант рядом с собою.
       К. Маркс.
       Неожиданно Сергею Ивановичу Каблукову незнакомый письмоносец вручил золотистый пакет с пометкой "СЛУЖЕБНОЕ".
       - Вот здесь распишитесь, пожалуйста, - сказал этот аккуратно подстриженный шатен и карими своими глазками показал на серебристую строку в разностной тетради. Расписываясь, Каблуков подумал: "Впервые вижу этого молодого человека и эту разностную тетрадь. Ведь почтовики в Батуми, да и в других городах не обременяют себя подобным сервисом обслуживания клиентов..." Вслух спросил:
       - А вы давно работаете на почте?
       - С тех пор, как полковник Громобоев поручил мне помогать вам в реставрации даже забытого, - ответил письмоносец, взмахнул руками и растворился в синеватом воздухе солнечного дня, будто его и не было. Лишь золотистый пакет свидетельствовал, что письмоносец был, но...
       Присев у стола в своей комнате, Каблуков хотел разрезать пакет ножом, но пакет сам по себе раскрылся, наружу порхнула небольшая записка. Сергей Иванович прочел с чувством удивления и сомнения следующие строки:
       - "Ваше удивление и сомнение я запрограммировал, так как при наличии этих психологических состояний человека, он глубже и основательнее проникает в суть вопроса. А для вас это очень важно при работе над повестью "Крик Совести". С уважением - полковник ГРОМОБОЕВ".
       Прочитанные Сергеем строки мгновенно исчезли, на бумаге появились новые: "Молодой человек, назовем его потомком Нового Мефистофеля, передавший вам пакет, не создан нами заново, в просто преображен при его личном согласии из любопытного юноши в одного из магов нашей лаборатории и получил задание помогать вам в реставрировании всего, что будет полезно и нужно включить в "КРИК СОВЕСТИ", чтобы помочь нашей Родине избавиться от вельможных ничтожеств, разрушающих ее изнутри, затаптывающих честные таланты и и действующих по завещанию адмирала Колчака... Впрочем, вам, историку-исследователю, известно это завещание, так что здесь не будем его повторять. Подчеркнем лишь, что оно своеобразно использовало метод "ТРОЯНСКОГО КОНЯ".
       Несколько слов о нашем письмоносце, чтобы вы в дальнейшем не тратили энергию на удивление и на сомнение. Получив в нашей лаборатории посредством химического процесса новое вещество - нейронептидамит, мы экспериментом над несколькими молодыми людьми, давшими согласие служить Родине и Совести, выяснили, что именно нейронепидамиты в мозгу человека регулируют процессы и ощущения, которые всем нам были известны, а причин их мы не знали. Сюда относятся вопросы сна и памяти, боли и страха, любви и презрения, чистой совести и аморального взгляда на жизнь. Привитие полученного нами вещества тому или другому человеку, особенно если он дал на это свое согласие, позволяет управлять нервной системой человека, его поведением, его эмоциями. И это управление возможно на расстоянии посредством лазера. Если вы, Сергей Иванович, заметили, что потомок "Нового Мефистофеля" исчез, не успев полностью ответить на ваш вопрос о сроках его работы на почте, то это и есть результат моего влияния на расстоянии посредством лазера. Если вы заметили на лацкане тужурки письмоносца ромбовидный значок, наподобие значков у окончивших технические ВУЗы, то теперь догадаетесь о его назначении: принимать сигналы, выводить на некоторое время слух и зрение собеседника, чтобы удалиться незаметно, будто исчезнуть. Догадались? Не спешите с ответом. Пятиминутный перерыв... Полковник Громобоев".
       Теперь Сергей Иванович Каблуков все ясно вспомнил: что-то сверкнуло тогда в центре голубоватого ромба на лацкане тужурки молодого человека, потом небольшая боль кольнула в уголках глаз возле носа, в ушах наступила глухота наподобие той, которую человек ощущает при взлете или при посадке самолета, на котором летит. "Значит, письмоносец не исчез, а ушел, поразив предварительно зрительную способность моих глаз и слуховую способность ушей лучиком лазера, - подумал Каблуков. - Конечно, так оно и было..."
       - Вы правы! - засверкала серебристая строка на бумаге, с которой уже исчез другой, более ранний текст. - Теперь запомните: исчезать будет в дальнейшем каждая страница содержимого пакета, как только вы поставите машинописную или рукописную последнюю точку или букву на листе, куда переписываете реставрированные тексты. Это обязывает Вас писать, то есть переписывать текст с большим вниманием и без ошибок... Если потребуется срочно наше вмешательство или помощь, сосредоточьте свою мысль на этом требовании. Мы обязательно услышим Ваш зов. А теперь работайте, Родине и ЛЕНИНСКОЙ ПАРТИИ нужна ваша повесть "КРИК СОВЕСТИ". Всего Вам доброго, крепко жму руку! Полковник Громобоев..."
       Сергей почувствовал такое пожатие его правой ладони, что даже удивился и силе пожатия и столь большим успехам НАУКИ, служащей разуму и чести, Совести народа и партии.
       Через час, немного отдохнув от пережитого волнения, удивления, сомнений и возникшего в ходе беседы с невидимым полковником Громобоевым напряжения, Сергей Иванович Каблуков извлек страницу реставрированного текста из пакета и начал перепечатывать ее строки вот на эту обыкновенную бумагу, подаренную одним из инспекторов Инспекции по делам несовершеннолетних при Батумском городском отделе внутренних дел.
       Страничка, равная половине листа, начиналась словами: "Вспомните, товарищ Каблуков, нашу первую встречу в душном кафе селения Курское Ставропольского края. Это на автостанции. К вам подошел стройный седоватый человек и протянул руку..."
       Каблуков на минуту прекратил работу на машинке, взволнованно закрыл глаза. И перед его внутренним взором предстал тот человек, в ушах прозвучал его голос: - "Полковник в отставке Громобоев".
       Раскрыв глаза, Каблуков читал дальше:
       "Мы прониклись взаимным доверием, так как оба возмутились заявлением члена ЦПК при ЦК КПСС Фурсова, что ЛЕНИН УСТАРЕЛ... И на всю жизнь теперь мы будем друзьями и бойцами за истину и Совесть, которая не побоится кричать на весь мир против вредных Коммунистической партии и народу явлений, практикуемых не коммунистами, а пролезшими в партию по методу Троянского коня носителями партийных билетов, наследниками заветов адмирала Колчака о необходимости разлагать партию и Советскую власть изнутри. Помните, при полете в "Гравитационном реставраторе мыслей, дел и прогнозов будущего" вы задали мне вопрос "Почему такое происходит?" Я воздержался от ответа, не имея тогда возможности затратить энергию, нужную нам для движения, чтобы не быть притянутыми к плескавшейся под нами воде и не утонуть. Теперь же на этот вопрос можно ответить. И пусть глава повести "Крик Совести" носит имя этого вопроса "ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ?".
       Каблуков печатал на машинке, выполняя условие о внимании и недопущении описок:
       "Коммунистам, товарищам по Ленинской партии - Исламову А. И., Ботамбекову С. Б., Яценко Н. Ф., Алексееву В. Ф., Савченко В. С., Курабаеву Н. Ж., Филиппову М. И.

    ПРОСЬБА-ПОРУЧЕНИЕ

       Воры со своими влиятельными покровителями - Кунаевым, Аскаровым, Севрюковым, Подволоцким, Молчалиным, при покровительстве Постовалова и его друзей из КПК при ЦК КПСС основательно подорвали мое здоровье.
       На операционном столе смерть заглянула мне в глаза. Прошу Вас, возьмите все мои документы против воров и доведите начатое дело до конца.
       Жду Вас к себе. Обо всем этом сообщите всем честным людям.
       Коммунист Т. Токбулатов. 21 февраля 1977 г."
       Едва Каблуков поставил машинописную ТОЧКУ, из пакета с траурным звуком похоронного марша выпорхнул черный-черный лист с огненными строками на нем: "Не выдержав мук и травли его покровителями разоблаченных воров, весной 1978 года умер Тулей Абенович Токбулатов, комсомолец с 1920 года и член Коммунистической партии с 1932 года. Но он успел передать убежденным коммунистам, своим товарищам по Совести и Чести, копию своего письма в адрес Политбюро ЦК КПСС, врученного туда через Юрия Владимировича Андропова.
       Поклонимся же скорбно могиле Тулея Абеновича Токбулатова, о котором даже бывший работник ЦК КП Казахстана Николай Зеленский сказал; "Смерть товарища Токбулатова, при всей безнадежности состояния его здоровья, больно ударила и по мне. Я помогал ему в борьбе за восстановление партийной принадлежности и моя скорбь как-то своеобразно сочеталась с радостным сознанием, что он победил в этой святой борьбе и ушел под землю коммунистом". Поклянемся, что до конца дней наших будем также, как это делал Токбулатов, стойко вести борьбу за честь и достоинство советских людей, за славу нашей Родины и против всего мерзкого в жизни, от кого бы эта мерзость не исходила и кем бы она не покрывалась со стороны властных вельмож!"
       Каблуков, вспомнив свои муки, муки подполковника Алексеева, общественницы Ставропольской детской комнаты Староверовой Евдокии Александровны, коммунистки Крюковой Лидии из города Зернограда, инспектора - старшего лейтенанта милиции из Ставрополя Петровой Тамары Спиридоновны, шофера из Арзгира на Ставропольщине Ивана Максимовича Андрющенко, рабочего коммуниста Владимира Прокофьевича Токарь из Горловки, муки многих-многих честных людей, заплакал. И слезы его, упав на черный-черный лист, зажгли его. Он горел ярким красным пламенем и от него исходили звуки песни: "СМЕЛО, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе..."
       - Да, прав был Виссарион Григорьевич Белинский, что все живое есть результат борьбы, прав и Николай Гаврилович Чернышевский, что до сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы. Да и завет Ромен Роллана нельзя забывать: "... человек должен погрузиться в кипящие пучины общественного бытия, а этого можно добиться, лишь поставив себя на службу обществу, находящемуся в движении и борьбе".
       Лист превратился в невидимку, исчез, а на смену ему из пакета с шелестом вылетел и упал новый. Прямо возле машинки.
       И Сергей Каблуков продолжил перепечатку:
       - В коллегии Реставратора мы пришли в единому мнению, что изложение части текста письма Тулея Абеновича Токбулатова в Политбюро при ЦК КПСС от 10 марта 1977 года на страницах повести "Крик Совести" даст хороший ответ на заголовок второй главы повести, часть вторая, а также поможет действительным ленинцам в Коммунистической партии Советского Союза разгромить те негативные силы, которые всемерно душат СОВЕСТЬ во имя своего личного престижа и создания тех сил, на которые можно опираться именно без всякого стеснения со стороны Совести и Чести.
       Вот что писал Токбулатов:
       "... Чтобы найти защиту от произвола высоко поставленных воров и их покровителей, я вынужден был обращаться к Съездам Партии и в Политбюро ЦК КПСС.
       Никто из ЦК КПСС мне не сообщил, получено ли мое заявление... Вместо этого мне позвонил по телефону все тот же Файрушин, нечестность которого я подробно разоблачил в заявлении в Политбюро от 10 ноября 1976 года. Он начал по телефону угрожающе допрашивать меня, кто мне писал заявление, действительно ли я болен...
       Прошу оградить меня от такого обращения со мною. Пусть Файрушин мне больше не звонит по телефону. В интересах Ленинской партии, я прошу Политбюро ЦК КПСС назначить специальную комиссию по проверке моего заявления и других товарищей о наведении порядка в КПК при ЦК КПСС".
       - А что же писал товарищ Токбулатов в адрес Политбюро ЦК КПСС в ноябре 1976 года? - вслух спросил Каблуков, так как лежавший перед ним лист растворился в воздухе.
       Прошло минуты две в ожидании ответа. Каблуков хотел уже сам полезть пальцами в пакет, но перед его глазами мелькнул шуршащий листок, упал возле машинки.
       "Вас поняли! - фиолетовым отблеском сверкали первые строки текста на этом листе. - Полковник Громобоев разрешил мне дать ответ на ваш вопрос. Пожалуйста, читайте, печатайте. Как только завершите перепечатку этого листа, немедленно появится следующий. И не забывайте, исчезнувший лист не будет нами восстановлен для вас, так как энергетические ресурсы наши ограничены, а ведь на каждый лист требуется энергии не меньше, чем расходует современный реактивный лайнер на белую полосу инверсии длиной в тысячу километров. С уважением к Вам - ПОТОМОК Нового Мефистофеля".
       Далее шел следующий текст: "В ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС. От члена КПСС с 1932 года Токбулатова Т. А. (Алма-ата, 35, 8-й микрорайон, дом 34, кв. 68).
       30 апреля 1976 года я официально обратился к Вам с просьбой обратить внимание, как в КПК при ЦК КПСС "рассматриваются" апелляции коммунистов, адресованные XXV съезду КПСС - без проверки на месте, а по клеветническим "компрматериалам", с лишением коммунистов слова, с вынужденным под страхом исключения из партии признания своей "вины" (копия давнишнего заявления прилагается, прошу внимательно прочесть ее и задуматься над сообщенными в нем неопровержимыми фактами).
       Странно, что мое заявление оказалось у Файрушина, подчиненного Постовалова, совершенно лишенного Совести. И эти лица разыграли спектакль, чтобы Политбюро не знало о сущности дела, не раскрыло крупных преступлений в Казахстане.
       Прибыв в Алма-Ату 8 августа 1976 года, Файрушин не стал расследовать преступления казахстанских воров на высоких должностях, замял вопрос об избиении меня до крови соучастником преступной компании Степановым, заставил меня подписать заранее сфабрикованное им заявление от моего имени с просьбой о восстановлении в партии, после чего на самолете умчался в Москву.
       28 августа 1976 года меня вызвали в парткомиссию ЦК Компартии Казахстана, вручили билет на самолет и сказали: "2 сентября ваше дело разбирается в Москве, будьте там без опоздания".
       В Москву я прибыл 2 сентября 1976 г. В КПК при ЦК КПСС меня враждебно окружили Тартышев, Густов, Мельников, Осипов. Они угрожали мне, что я посмел написать в Политбюро и разъясняли, что они ПОЛИТБЮРО НЕ ПОДЧИНЕНЫ. Это высказал и Постовалов. Лишь одна женщина, член КПК при ЦК КПСС, душевно сказала мне: "Я внимательно познакомилась с материалами о вас и пришла к выводу, что к вам отнеслись здесь неправильно". Она заверила, что меня в партии восстановят, хотя Постовалов и его компаньоны уверяли, что я не достоин быть в партии, так как пишу и пишу о ворах, жуликах, которым хорошую характеристику пишет Кунаев...
       Я был непреклонен, не поддавался их угрозам, требовал личной встречи с товарищем Пельше, требовал восстановить меня в партии без указания на перерыв в стаже.
       И вот наступило 3 сентября. Озлоблено глядя на меня, члены КПК при ЦК КПСС заявили:
       - Восстанавливаем вас, Токбулатов, в партии, но стаж будет считаться прерванным с 1967 года...
       И я понял, что это решение нужно не партии, а им самим, чтобы прикрыть мое заявление в Политбюро и спасти от партийной и уголовной ответственности своих казахстанских дружков, отличившихся на краже миллионов народных средств, на взятках, на других уголовных преступлениях.
       Вследствие такого "заблуждения" сложилась обстановка, когда честные люди стали бояться преступников. Вот почему я и прошу Политбюро ЦК КПСС навести порядок...
       Ведь, решив вопрос с возвратом мне партбилета, Постовалов и его сподручные сразу сделали выводы: я им больше не нужен. Никто из них даже не поинтересовался, есть ли у меня деньги на выезд из Москвы, хотя они знали, что я - пенсионер с мизерной пенсией. И вот в общем железнодорожном вагоне я ехал из Москвы до Алма-Аты голодным, что еще больше ухудшило мое здоровье. И я сразу же слег в больницу. Воры, взяточники и их высокие покровители за годы моей и других честных коммунистов борьбы с ними подорвали мое здоровье.
       Я чувствую приближение смерти, почему и решил составить свою просьбу-поручение честным и убежденным коммунистам взять все имеющиеся у меня документы против воров, взяточников, карьеристов и довести дело до конца даже и после моей смерти, если не удастся сделать при жизни.
       Но считаю необходимым, пока рука моя держит перо и бумагу, дополнить мою исповедь следующими фактами:
       На меня было заведено персональное дело только за то, что я активно помогал ОБХСС в разоблачении воров и взяточников. Дорогой Юрий Владимирович Андропов, Член ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС, я еще раз повторяю, что у нас в Казахстане воровская обстановка сложилась еще покрупнее, чем это было в Грузии до известного постановления ЦК КПСС. Казахстан - богатейший край и есть, что воровать. Но здесь нет товарища Шеварднадзе, который мог бы, опираясь на честных коммунистов, возглавить борьбу с хищениями и взяточничеством. Махровые воры и взяточники оказались на высоких партийных и государственных постах.
       Вот примеры. Коммунист Исламов А. И., проживающий в Алма-Ате, 34, ул. Крылова, 33, кв. 2, опираясь на помощь других честных коммунистов, разоблачил банду воров в Министерстве социального обеспечения Казахской ССР. Там украли воры у государства более ста тысяч рублей. В этом воровстве участвовали Министр собеса Бультрикова и заведующий административным отделом ЦК КП Казахстана Нурушев. И что же вы думаете? Нурушева перевели на пост Председателя Верховного суда Казахской ССР, а Бультрикову сделали заместителем Председателя Совета Министров Казахской ССР. И эти "сильно партейные" коммунисты немедленно начали действовать: они учинили расправу над работниками "Казахской правды", публиковавшими разоблачительные материалы, а товарища Исламова объявили "лжеинвалидом" и лишили пенсии, оставив голодными его и шесть детей, больную жену.
       А секретарь ЦК КП Казахстана Кунаев не стал рассматривать жалобу товарища Исламова и многих коммунистов, вставших на защиту инвалида Отечественной войны, вступившего в партию в ходе боев в 1942 году, перенесшего несколько ранений, приведших его к инвалидности. Он награжден многими Правительственными наградами, в том числе и орденом "Слава".
       Почему же такое происходит?
       Это происходит потому, что не только воры и взяточники, пролезшие в Коммунистическую партию, но алашардинцы и их дети выдвигаются на высокие партийные и государственные должности. Например, ревизионную комиссию Алма-Атинского обкома партии много лет возглавлял антисоветчик-алашардинец Казбагаров. Он продолжает традиции своего отца, о котором рассказал в книге "ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ" национальный казахский герой Сакен Сейфулин.
       Родственники алашардинца, колчаковского офицера Шарипа Ялымова, пробрались к власти и преследуют честных коммунистов.
       Сакен Сейфулин не допускал таких ни в партию, ни к власти Советской. И тогда компания Шарипа Ялымова организовала клеветнический донос на Сакена Сейфулина, в результате чего он стал жертвой произвола.
       В книге "Тернистый путь" есть такие строки о Шарипе Ялымове: "На улицах полным-полно народу - и конных, и пеших. Шарип Ялымов на коне громко кричит собравшимся: "Сакена надо арестовать и Абдулу".
       "Пес этот Ялымов, собака!" - сказал я. Но меня схватил Шарип Ялымов, известный в городе сумасброд. И он начал избивать меня плетью, - свидетельствует Сакен Сейфулин.
       И вот, пока жив был Сакен Сейфулин, Шарипу и его отпрыскам не было дороги в партию и на высокие посты, почему и они приняли меры к уничтожению народного героя. Был открыт доступ к высоким постам людям не из трудового народа.
       Спросите Кунаева, в чьих домах после установления Советской власти нашел приют Шарип Ялымов? На чьей сестре женился он и как в годы ежовщины был оклеветан и погиб Сакен Сейфулин?
       Совсем не случайно родственники и друзья алашардинца Шарипа Ялымова, замешанные в махинациях и взятках, оказались не в тюрьме, а на министерских постах.
       Газета "Правда" разоблачила Севрюкова, заведующего орготделом Алма-Атинского горкома партии, в качестве участника воровских махинаций, но он не был наказан, а вознесен на пост заведующего отделом партийных органов ЦК КП Казахстана.
       Нельзя умолчать о карьере Иванова. До 1951 года работал заведующим облторга в Павлодаре. Газета "Социалистический Казахстан" 4 сентября 1951 года в своей статье разоблачила Иванова, который окружал себя ворами, изгонял из торговли честных людей. Но это оказалось, в понимании руководящих деятелей Казахстана, хорошей для Иванова характеристикой. И он был выдвинут на должность Министра торговли Казахской ССР.
       Проверьте, почему по моим материалам, напечатанным в "Казахской правде" под названием "А круг-то шире" - о ворах и взяточниках - об Иванове, Джимбаеве и других, не принято мер? И почему это Джимбаев после этого стал заместителем Председателя Совета министров Казахской ССР, а Иванов - Министром торговли республики?
       Когда же будет положен конец этому отвратительному явлению на советской земле?
       Силы мои иссякают, не смогу, видимо, изложить все, что хотелось бы. Прошу выслушать и моих товарищей по борьбе за честь и достоинство, за будущее нашей прекрасной Родины. Среди них особенно внимательно выслушайте убежденных коммунистов - Василия Алексеева, выдающегося изобретателя в области электроники, приносящей нашей Родине миллионы рублей экономии, а также коммуниста Исламова..."
       На этом завершилась перепечатка, пакет исчез. На его месте оказался лишь маленький листочек голубого цвета, а на нем несколько серебристых строчек: "Коммунист из Алма-Аты пробыл в Москве больше двух месяцев. Был в самых высших инстанциях, в том числе на Кузнецком Мосту, 24 в приемной товарища Андропова Юрия Васильевича. Там прочитали материалы и сказали откровенно, что все написанное им - сущая правда, и они знают об этом также из других источников. Но разоблачать они пока никого не будут, так как - хозяин не велит".
       И не только не велит, а еще вскоре воспоет Кунаева в качестве своего лучшего друга, чтобы все боялись думать иначе.
       Листок задымился, синеватой струйкой дыма вознесся к потолку. А Сергей Каблуков горько вздохнул и закрыл папку с текстом второй главы повести "Крик Совести". Ему стало ясно, "ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ", почему Василию Федоровичу Алексееву не разрешают защитить диссертацию. И к этому вопросу Совесть велит снова и снова возвращаться, пока Совесть победит зло и тупость тех, кто растаптывает все лучшее на земле нашей Родины.
       Сергей хотел уже выйти на улицу, подышать свежим воздухом и отвлечься от тяжелых мыслей, как послышался странный треск, с потолка упала небольшая бумажка зеленого цвета. На ней огненные строки: "Только что наш аппарат зафиксировал разговор "хозяина" с Политиздатом. Санкционировано издание книги Кунаева по истории КПСС... Вот вам и Совесть. Не станет же автор разоблачать свои дела и свое покровительство преступникам в Казахстане. Крепитесь, Сергей. Совесть все же победит..."
       Листок исчез, а Сергей, рыдая, упал на кровать.
      

    3. СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ

       "Совесть - тысяча свидетелей"
       КВИНТИЛИАН - римский ритор 1-го века н. э.
       Несколько ночей Сергей Каблуков не мог спокойно спать. Его тревожили мысли, вопросы: "Не обвинят ли меня в мистике и религиозном фанатизме за подчинение полковнику Громобоеву, лаборатория которого владеет почти сверхъестественными средствами реставрации прошлого, досконального раскрытия любых секретов настоящего и проникновения в будущее?"
       На этот раз сон одолел Сергея. Без всяких сновидений Каблуков проспал на целых два часа дольше обычного. Потянулся рукой к стоявшему на тумбочке будильнику, удивленно воскликнул:
       - Вот это номер! Я даже звонка не слышал! А это что? - из-под будильника выскочила записка. На розовой бумаге серебрились телеграммной формы строки:
       "Потомок Нового Мефистофеля доложил мне о вашей бессоннице, о ваших тревогах и сомнениях, даже о зародившемся у вас страхе.
       Наши медики установили средствами телепатийного диагноза, что переживаемое вами есть результат некоторого переутомления и нарушения нормы количественного состава веществ регуляции деятельности мозга.
       В течение прошлой ночи проведен лечебный процесс-эксперимент с помощью лазерного луча. Наши приборы показали, что полностью восстановлена регуляция управления всеми процессами вашей нервной системы, так что нет нужды в прививке нейропептидов. Вы будете чувствовать себя хорошо: исчезнет чувство страха, будет хороший сон, положительные эмоции.
       Сообщаю также, что никто из здравомыслящих людей теперешнего времени не назовет вас религиозным фанатиком или мистиком. Наука поднялась на столь изумительную высоту, что даже Джугашвили, если воскресить его, принес бы извинение кибернетике, хотя при жизни обозвал ее мистикой. Более того, Джугашвили теперь наградил бы Государственными премиями всех творцов электроники, а тех, кто тормозит ее развитие, направил бы в концлагерь для перевоспитания. И он приказал бы немедленно допустить выдающегося изобретателя-электроника подполковника Василия Федоровича Алексеева к защите им своей диссертации о применении электроники в области перфокартных систем. Лишь такие тупицы и приспособленцы к власть имущим консерваторам, каким является один из кандидатов на пост директора Института "МОЛДГИПРОСТРОЙ", могут охаивать и даже выгонять на пенсию создателе методики и технических средств единого (унифицированного) способа кодирования и комплекта селекторов для хранения и сортировки перфокарт, хотя творцы этого изобретения, приносящего стране десятки миллионов экономии, полны сил и энергии, здоровья.
       Вся вина таких людей-творцов состоит в их честности и в том, что они - прямые свидетели Совести, не способные молчать о любых вывихах власть имущих вельмож. Скажу откровенно, что и вы, Сергей Иванович, не только в прошлом ощутили на себе вывихи вельмож, но и в будущем не раз их перетерпите даже после одобрительного решения одного из съездов Коммунистической партии Советского Союза об издании ваших произведений отдельными книгами или сборниками уже напечатанного в газетах, журналах, альманахах.
       Не пугайтесь предстоящей борьбы, которая, возможно, будет потруднее уже пережитого вами. Ведь древнегреческий философ-материалист Гераклит Эфесский за пятьсот лет до нашей эры обоснованно заявил "... все возникает через борьбу..." Да и Карл Маркс в девятнадцатом веке свое представление о счастье выразил одним словом: "Борьба". "Так жизнь скучна, когда боренья нет!" - восклицал Михаил Юрьевич Лермонтов.
       В наше время борьба продолжается, растут свидетели СОВЕСТИ. Сегодня в семь часов вечера по местному времени будьте обязательно у своего столика с пишущей машинкой. Там появится пакет с текстом главы "СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ". Немедленно перепечатайте текст. Ровно в семь часов вечера завтра пакет исчезнет. ПОЛКОВНИК ГРОМОБОЕВ".
       Успокоившись и почувствовав прилив храбрости, Сергей Каблуков улыбнулся и сказал невидимому собеседнику:
       - Ну что ж, полковник Громобоев, я готов к бою за Совесть, жду письменные высказывания Свидетелей Совести!
       В указанный Громобоевым час, едва Каблуков включил свет и снял футляр с пишущей машинки, комнату наполнил тот самый гул, который навсегда запомнился Каблукову во время полета с Громобоевым в "Гравитационном реставраторе мыслей, дел и прогнозов будущего". Даже, как почудилось Сергею Ивановичу, ровное дыхание Громобоева и его локоть оказались рядом, слева, поближе к сердцу.
       С трудом удержался Каблуков от желания сказать: "Здравствуйте!" (Вспомнилось предупреждение Громобоева, как много расходуется энергии на вопросы, на приветствия, на необязательные эмоции), но жестом руки пригласил невидимого собеседника быть гостем сколько угодно.
       У пишущей машинки трепыхнулась, как бы вырвавшись из крышки стола, небесного цвета записка с единственным словом из золотых букв: "СПАСИБО!" Трепыхнулась, исчезла, как только Сергей Иванович прочел строку записки. А на ее место лег пакет белого цвета и с розовой строкой надписи: "ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ".
       Слабый треск, и из пакета выбросился первый лист. Зеленый-зеленый, как весенняя трава, а на нем кроваво-красные строки. Они, казалось, кричали и возмущались фактами, которых так много на Земле, что изжить их можно лишь объединенными усилиями всех честных людей нашей Родины и ВСЕЙ ПЛАНЕТЫ.
       "В Ленинском ЦК КПСС, - так начиналась эта страница. - Обращается к Вам член КПСС, инвалид Великой Отечественной войны Исламов, проживающий в Алма-Ате, 34, улица Крылова, 33, квартира 2, с просьбой исключить из партии и привлечь к уголовной ответственности Кунаева за скрытие своего социального происхождения, за систематическое нарушение социалистической законности и потворство организованному хищению социалистической собственности, за насаждение чуждых коммунизму нравов, за организованный зажим критики. Кунаев не знает предела своих прав, так как все сходит ему безнаказанно, а успехи трудящихся Казахской республики приписывает себе. И кто-то в Москве покровительствует Кунаеву, хотя его давно надо бы отстранить от власти и высокого партийного поста.
       Разве не о высоком покровительстве говорит такой факт: кандидат исторических наук товарищ Наканов был исключен в Казахстане из партии по настоянию Кунаева, так как посмел написать в Москву о буржуазном происхождении Кунаева и о его преступлениях. В ЦК КПСС вернули Наканову партийный билет, но совершенно не обратили внимания на поставленные Накановым вопросы о Кунаеве, который лишает Наканова возможности заниматься научной работой, травлей и преследованиями довел честного коммуниста до полного расстройства здоровья.
       Почему Кунаев покровительствует ворам? Да потому, что они львиную долю украденного передают ему. Посмотрите, в какой роскоши живет Кунаев! До революции его отец и другие самые богатые в Казахстане баи не имели такой роскоши.
       Возвратившись в 1944 году инвалидом с фронта Отечественной войны и увидев возмутительные картины процветания кунаевщины, я немедленно повел борьбу с этим отвратительным явлением. Я описал в своих обращениях в Центральную ревизионную комиссию ЦК КПСС и в другие высшие партийные и государственные органы о причине враждебного отношения Кунаева ко мне: мой отец, выполняя задание большевиков, активно боролся против баев и мул, против Кунаевых. И эти враги народа трижды сажали моего отца при царизме в тюрьму. Из тюрьмы мой отец освобожден лишь в результате народного движения.
       А кто же есть Кунаев Динмухамед? В анкетах он пишет обманно, что сын служащего. Но ведь мы знаем правду, говорим об этом громким голосом СОВЕСТИ. Род Кунаевых - род эксплуататоров. Его дед - Джумабай-хаджи (а хаджи - это не просто мулла, а мулла над муллами). Отец Кунаева - Мельмухамед был крупным торговцем и муллой.
       До революции и в годы новой экономической политики сложилась крупнейшая компания эксплуататоров: купец Искак-бай (При Советской власти был раскулачен), Джеимбаев-бай (отец Султана Джеимбаева, продвинутого Кунаевым на пост заместителя председателя Совета Министров Казахской ССР) и отец Кунаева.
       В Алма-Ата на улице Торговая (ныне ул. Горького) и угол улицы Ленсинская (ныне улица Фурманова) действовал огромный магазин Искак-бая и Кунаевых. Второй их магазин был на углу улицы Красина.
       Рядом с магазином на углу Ленсинской эти богачи построили мечеть, где сначала хозяйничал Джумабай-хаджи, а потом отец Кунаева - Мельмухамед. Вблизи от мечети эти кровососы построили школу для богатых детей. В этой школе учился и нынешний Кунаев неограниченной власти, а бедноте в эту школу дорога была закрыта.
       Кунаевы имели в Алма-Ате четыре больших дома. Советская власть национализировала эти дома, а также некоторые дома кунаевских компаньонов-приказчиков, в том числе дом  41 по улице Казанской. Владелец этого дома бежал от Советской власти, оставив на чердаке 5 мешков бумажных денег, а более 15 килограммов серебра закопал в землю, но они были найдены и сданы Советскому банку.
       Мы знаем и можем показать, где находились и находятся владения Кунаевых. Мы отлично знаем личность Кунаева: в детстве он издевался над нами, над детьми бедняков. Голодные и оборванные мы подходили к их дому, кунаевскому. Кунаев, нынешний вельможа с партийным билетом, важно выходил на крыльцо с полными карманами печенья и конфет. Высыпав все на крыльцо, он кричал: "Ловите, голодранцы!" и начинал ударами ботинка сбрасывать эти "угощения" на землю. Мы хватали, толкая друг друга, а Кунаев хохотал, подхватив живот руками.
       Когда же началась Советская власть, Искак-бай, Кунаевы, Джеимбаевы встретили ее со звериной ненавистью, готовили против нее мятеж. Тогда Дмитрий Фурманов жил в Алма-Ате, в номере Белоусовской гостинице. Он запомнил и хорошо описал в своем романе "Мятеж" ту среду, к которой принадлежали Кунаевы: "Публика не из простых, по всей вероятности, именитая туземная макушка - баи, манапы".
       Мне помнится, как Кунаевы и им подобные торжественно встречали в 1927 году Троцкого, сосланного в Алма-Ату. В его честь проводились сборы в театре. В мечетях молились о Троцком, прославляя его с такой радостью, с какой торжествовали в день смерти Ленина: тогда трудовой народ двигался по улицам в трауре, а в домах баев, в доме Кунаевых гремела музыка. Шли пиры, ликование.
       На моих глазах, в моей памяти встают виденные и пережитые картины, к которым причастны Кунаевы. Они поддерживали колчаковскую белогвардейщину. Это особенно видно на примере колчаковского офицера Шарипа Ялымова. Он, когда разгромила Красная Армия Колчака, скрывался у Кунаевых, а затем на дочери Шарипа Ялымова женился Динмухамед Кунаев. И это породнение Кунаевых с белогвардейским палачом не случайно, говорит о многом, в том числе и о выполнении завета Колчака своим последователям "Объединяться, проникать в большевистскую партию и органы Советской власти, чтобы разрушать их изнутри".
       Тесть Кунаева, Шарип Ялымов, описан национальным героем Казахского народа Сакеном Сейфулиным в книге "Тернистый путь". Чиня расправу над большевиками, в том числе и над Сакеном Сейфулиным, Шарип Ялымов схватил Сакена на улице города и кричал:
       - Эй, люди! Смотрите, мы поймали самого матерого из большевиков! Будем хлестать его плетью!
       В 1936 году завершил учебу нынешний Кунаев. И он задумался над вопросом, что Сакен Сейфулин, Махмут Хожамьяров и их товарищи не дадут ему пробраться к вершинам власти, разоблачат. Надо их устранить
       Народ чтил Махмута Хожамьярова в качестве национального героя уйгурского народа. Этот большевик-чекист проник в ставку белогвардейского генерала Дутова, убил его там. За этот подвиг Феликс Эдмундович Дзержинский наградил Хожамьярова золотыми часами и маузером с надписью "За лично проведенный террористический акт против атамана Дутова товарищу Хожамьярову. 1 апреля 1921 года".
       Дутов был убит Хожамьяровым в Китае.
       Хожамьяров был другом моего отца. И однажды Кунаевы и Джеимбаевы со злобой сказали моему отцу: "Не пройдет убийство Дутова даром Махмуту, дружку твоего отца..."
       И вот в 1936 году совершено покушение. К счастью, самого Махмута и его сына не было дома, наймиты убили на квартире лишь жену и дочь Махмута.
       Кунаевы распространили слухи, будто покушение на семью Хожамьярова произведено дутовцами в отместку за смерть Дутова. Но трудовой народ не верил этим слухам. Да и мы все пережили массовое притеснение от Кунаевых и их компании, которая решила выселить революционно настроенную бедноту из Алма-Аты. Нас вдруг зимой 1931 года согнали к товарным вагонам, погрузили силой и вывезли в степь под Павлодаром.
       Мой отец сумел сообщить об этом Михаилу Ивановичу Калинину своим письмом. Мне тогда было 15 лет, отец мне все рассказал о своем письме в Москву.
       Калинин приказал возвратить нас в Алма-Ату. Но мне отец все же советовал уехать из Казахстана, так как Кунаевы и Джеимбаевы все равно расправятся над тобою при случае.
       Я предложил и отцу уехать вместе со мною, но он со слезами на глазах сказал:
       - Нет, сынок, я уже свое прожил и здоровье мое неважное. А ты уезжай...
       И я уехал в Узбекистан, в Фергану. Впоследствии я глубже понял правильность совета отца. Ведь Кунаевых и Джеимбаевых мне пришлось изучать по личному опыту, я их хорошо знаю. А нынешнего наследника Джеимбаева мне пришлось даже нянчить, зарабатывая кусок хлеба.
       В память мне врезалось поведение Кунаева, его глаза. Они все время мечутся, как хорек в поисках укрытия. Почему? Да потому, что совесть у этого человека, как и у царя Бориса Годунова, достигшего вершин власти, не чиста.
       Пресмыкаясь перед Ежовым и Берия, Кунаев и Шарип Ялымов делали это с целью расправы над опасными для них людьми. В частности, по их доносам и по доносам их прихлебателей был уничтожен большевик, писатель Сакен Сейфулин.
       Потом, злоупотребляя своим положением, достигнутым за счет гибели совести, Кунаев даже в литературе, издаваемой в Казахстане, повел линию на умалчивание исторических фактов и имен. Умышленно не называются имена баев и мул, активно боровшихся против советской власти, замалчиваются героические дела коммунистов, принимаются меры, чтобы предать эти имена забвению.
       Особенно Кунаев попирает желание населения Уйгурского района увековечить память Махмута Хожамьярова, поставить ему памятник, а также присвоить его имя селу Большой Асу, где жил Махмут и где были зверски убиты врагами народа жена и дочь Махмута.
       С 1943 по 1952 год первым секретарем Уйгурского Райкома партии был товарищ Роджабаев. Он поддержал мнение народа.
       - Когда же будет памятник Махмуту Хожамьярову? - однажды спросили мы товарища Роджабаева. Но он горестно развел руками:
       - Кунаев запретил этим заниматься...
       Нежелание Кунаева увековечить память Хожамьярова отразилось и в литературе: нет до сей поры книги о подвигах Хожамьярова, а в кинофильме "КОНЕЦ АТАМАНА" подвиг его показан под другим именем, чтобы народ забывал о существовании Хожамьярова, о его подвигах.
       Однажды товарищ Роджабаев горько жаловался и возмущался, что не может сделать так, КАК ТРЕБУЕТ СОВЕСТЬ НАРОДНАЯ. Почему?
       - Опутан я по ногам и рукам Кунаевым, хотя глубоко понимаю все нечестности Кунаева...
       И мы знаем, что, используя родственные связи, Кунаев заставлял Роджабаева делать и то, что противно было Совести. Зато все выдвижения по службе Роджебаеву были обеспечены Кунаевым.
       Когда же Кунаев преподнес Роджабаеву подарок в шесть тысяч рублей, Роджабаев записал в дневник свое недоумение: "Из каких же источников преподносит Кунаев такие суммы своим выдвиженцам?"
       А Кунаев имел богатые источники, так как выдвигал на ключевые посты в Казахстане покорных, проворовавшихся и внесших ему большие суммы денег, своих родственников или близких приятелей.
       Появились в газете "Правда" разоблачительные статьи, что повело было к отстранению Кунаева с поста первого секретаря ЦК компартии Казахстана. Но влиятельные покровители спасли Кунаева, восстановили на посту первого секретаря ЦК компартии Казахстана, и он начал изгонять корреспондентов "Правды" из Казахстана. Изгнан и корреспондент Г. Иванов. И на страницах центральных газет больше не появляются критические, разоблачительные статьи в адрес Кунаева, так как корреспонденты получили от покровителей Кунаева строгое предупреждение.
       И Кунаев стал беспощадно давить всякого, кто разоблачает преступление его или его друзей.
       Пострадал и я, инвалид Отечественной войны, коммунист Исламов, так как посмел разоблачить воров кунаевского окружения, укравших у государства более 6 миллионов рублей. Меня незаконно лишили пенсии, несколько раз незаконно увольняли с работы. Я написал об этом газете "Правда", откуда меня уведомили, что письмо послано корреспонденту "Правды" по Казахстану товарищу Шепель.
       Но Шепель, зная мою правоту и боясь Кунаева, ничего не предпринял, боясь, что Кунаев и его выдворит из Алма-Аты, так как у Кунаева есть в Москве высокие покровители, скрывающие свои истинные имена от народа и действующие по преступному принципу "Круговой поруки", так как хозяин не разрешает трогать Кунаева. А кто этот хозяин? Убежден я, что рано или поздно, маска будет сорвана, мы увидим истинное лицо этого "хозяина"...
       Наша борьба против воров, укравших более 6 миллионов государственных средств, имела было некоторый успех: 30 хапуг были посажены на скамью подсудимых. Стоял вопрос о предании к суду руководителя Министерства торговли Джеимбаева, Иванова, но... Кунаев снова спас их, выдвинув Джеимбаева на пост Заместителя председателя Совета Министров Казахской ССР, а Иванова - на пост Министра торговли Казахской ССР.
       Газета "Правда" напечатала статью "Нужна высокая требовательность", раскрыв преступные махинации заведующего орготделом Алма-Атинского Горкома партии Севрюкова, но... Кунаев повысил Севрюкова в должности и назначил заведующим отделом партийных органов ЦК КП Казахстана. Кунаев отлично понимает, что проворовавшийся и спасенный им от ответственности будет ему служить верно, надежно.
       Выдвинутые Кунаевым на пост Министра Внутренних дел Казахской ССР М. Сапаргалиев и Ш. Кабылбаев разоблачены "Казахстанской правдой" в качестве карьеристов. Сапаргалиева исключили было из партии, но Кунаев снова обеспечил ему партбилет.
       И вот теперь в Казахстане издаются под именем Сапаргалиева "научные труды", написанные Малевичем и на такие темы "Развитие народного суда в Казахстане в период 1921 - 1925 годов".
       На пост Министра внутренних дел, на котором в свое время погорел карьерист Сапаргалиев, Кунаев поставил Шаке Кабылбаева. Это он лично командовал бессмысленным и жестоким расстрелом молодых строителей-комсомольцев "Казахстанской магнитки" в городе Темир-Тау. За этот расстрел Кабылбаев был снят с поста Министра Внутренних дел и привлечен к уголовной ответственности.
       Кунаев добился прекращения этого уголовного дела под предлогом, будто Кабылбаев расстреливал комсомольцев по приказу свыше... Возвратил своего ставленника снова на пост Министра внутренних дел Казахской ССР.
       Я, коммунист Исламов, продолжал борьбу за честь и Совесть. Тогда Кунаев приказал Министру социального обеспечения Бульриковой, своей ставленнице и организатору воровства народных денег, снять меня с пенсии под предлогом, что я не инвалид, не участник Отечественной войны.
       Но я доказал, что в партию вступил в 1942 году на фронте, где командовал взводом в качестве старшего сержанта. У меня есть боевые награды - орден Отечественной войны 1-й степени, орден СЛАВЫ и боевые медали. На фронте несколько раз ранен и контужен. В моем теле до сих пор зияют раны.
       Лишая пенсии инвалидов Отечественной войны, Бульрикова всячески помогала получить пенсии тем, кто совсем не был на войне, не были инвалидами. К числу таких относился и Амир Нурушев, личный друг Кунаева, заведующий административным отделом ЦК компартии Казахстана.
       Появился в газетах фельетон товарища Пинчукава "В погоне за инвалидностью". В фельетоне разоблачен и Нурушев. Но Кунаев дал Нурушеву задание возбудить уголовное дело против автора фельетона, а самого Нурушева назначил Председателем Верховного суда Казахской ССР.
       Но в это время прибыла в Алма-Ату комиссия прокуратуры СССР.
       Она раскрыла всю авантюру Нурушева и Бульриковой. Вскоре Нурушев был лишен пенсии, так как инвалидность его была фальшивой. И Бульрикова потеряла пост Министра социального обеспечения.
       Но Кунаев так и не допустил привлечения этих его ставленников к уголовной ответственности, а лишь предложил Нурушеву погасить украденную им сумму.
       Нурушев взнес немедленно 75 тысяч рублей, потом еще 25 тысяч рублей. Остальную сумму, может быть, в миллион, ему и другим ставленникам Кунаева простили. Более того, Кунаев назначил этого авантюриста начальником Политотдела Алма-атинской областной милиции, а затем - заместителем Министра внутренних дел по надзору за местами заключений. То есть за теми местами надзирать, где ему самому бы положено сидеть за решеткой, не будь покровителя - Кунаева.
       Преступницу Бульрикову Кунаев поставил на пост заместителя председателя Совета министра Казахской ССР. Он уверен, что если она сумела организовать обворовывание государства в министерских масштабах, то, конечно, сумеет сделать такое и в масштабе всей республике, отчего куш доли Кунаева возрастет. А корреспондента товарища Пинчукова Кунаев и его друзья выжили из Казахстана постоянными угрозами.
       Так Кунаев десятилетиями создает лично преданное ему окружение, что и создает ему силу, способную подавлять честь и совесть. Но нужно нам вспомнить слова Льва Николаевича Толстого о том, что морально разложившиеся люди, объединяясь, представляют собою силу. Вывод прост: честные должны сделать то же самое, то есть объединиться.
       Беспощаден Кунаев к тем, кто разоблачает воров и взяточников. Зверство освирепевшего бая с партбилетом в кармане я много раз испытал на себе. Доказано, что родственник Кунаева вор Джумадилов незаконно арестовывал меня и возбуждал на меня уголовное дело. Но сам он остался безнаказанным. Его охранял Кунаев.
       Зная жизнь и дела Кунаева и его преступного окружения, я все больше удивляюсь, что высокие покровители Кунаева Москве не брезгуют целоваться с ним. Вот и попробуй рядовой честный советский человек добиться правды у этих круглопорученцев, утопающих в роскоши!" - на этом закончился текст кроваво-красных строк, исчезли страницы.
       Несколько минут Каблуков кусал себе губы, грыз пальцы и мысленно кричал: "Прав был Ленин, показанный в фильме "Последние страницы биографии", что пока не одолены три основных зла - комчванство, невежество и бюрократизм - народ не получит истинной свободы и истинных благ, будет ругать нас. Мы, Наденька, многое не доделали!"
       И вспомнилось Сергею Ивановичу, как его мучили не менее чем Исламова, и Ставропольский прокурор Булыжник, и нарсудья Пташник и Буркова, следователь Курбатов, сфабриковавшие обвинение с помощью пьяниц и проституток Дюдькиной, Кандиевой, Скориковой, будто Сергей и его жена, ветеран пионерии, активные участники Отечественной войны, оскорбили этих суфражисток своей критикой их безобразного образа жизни с пьяными оргиями, драками, организацией публичных притонов.
       - Значит, подобное явление и "правосудие" становятся нормой по всей территории СССР! Какой позор и какое предательство по отношению к трудящимся, к ветеранам революции, труда, Отечественной войны! Да это же терпеть невозможно!
       Мелодичный звон, похожий на звон московских курантов, вырвавшись из пакета вместе с новым черного цвета листом с огненными строками, прервал размышления Сергея Каблукова, призвал его к продолжению работы.
       На листе, соединившем траур и огонь борьбы, звучали слова: "СВИДЕТЕЛЬ СОВЕСТИ, Начальник медицинской части почтового ящика  17/6, майор медицинской службы Вера Михайлова, подтверждает, что Каблуков Сергей Иванович получил серьезные травмы в результате внезапного нападения на него матери и дочери Дюдькиных в доме  19 на проезде Энгельса города Ставрополя.
       Размышляя в качестве врача над фактами болезненного состояния товарища Каблукова, особенно над фактом продолжающегося головокружения, пришла к выводу: головокружение - результат травмы такой важной области, каковой является лобно-регуляционная область, где заложены цетры ядра (речи, слуха), а ведь внутреннее ухо - 2-й орган равновесия после мозжечка.
       Высылаю в адрес Каблукова Сергея Ивановича медицинские документы, отражающие действительное положение и дающие возможность моей Совести быть в рядах честных людей, борющихся за реабилитацию товарища Каблукова и разоблачению мерзкой деятельности тех, которые, используя партийные билеты и высокие посты, довольствуясь половыми наслаждениями в постели с разными Дюдькиными, Кандиевыми, Скориковыми, пошли на фабрикацию обвинений против честных людей, даже осудили их к лишению свободы. Организаторы клеветы против Каблукова даже не постеснялись выдвинуть преступную версию, будто Каблуков нанес килограммовым молотком удар по черепу Дюдькиной, чем лишил ее способности рожать детей. Но "пострадавшая" ничем не больна, рожает детей и пьянствует по-прежнему. Такова картина с "правосудием" в Ставрополе. И это выглядит не лучше, чем дело с "правосудием" в Алма-Ате...
       Вместе с лечащим врачом товарищем Акоповым мы тщательно изучили здоровье Каблукова Сергея Ивановича, который поступил в стационар МСЧ п/я 17/6 9 мая 1969 года, а выписался 22 августа 1969 года, в день освобождения из несправедливого заключения. Провел Каблуков Сергей Иванович в стационаре 134 койко-дня. Выписан с инвалидностью 2-й группы.
       Из анализа больного выяснилось и подтверждено документами, что весной 1968 года он перенес внезапный удар каталкой в лобно-височно-темянной области, что повело к одновременному переживанию глубокой психической травмы. С этого момента бывают приступы острых головных болей с потерей равновесия. 9 мая 1969 года был приступ с нарушением мозгового кровообращения и коллапса, почему и больной упал. В тяжелом состоянии был принесен в приемный покой МСЧ п/я 17/6. Где сразу же был госпитализирован.
       Медсправка  231 от 8 декабря 1965 года об инвалидности 2-группы Сергея Ивановича Каблукова выслана ему лично.
       Я готова всенародно быть СВИДЕТЕЛЕМ СОВЕСТИ, чтобы помочь правде выйти победительницей в сражении с неправдой и чтобы выполнить заветы Маркса и Энгельса: "Если человек черпает все свои знания, ощущения и прочее из чувственного мира и опыта, получаемого от этого мира, то надо, стало быть, так устроить окружающий мир, чтобы человек в нем познавал и усваивал истинно человеческое, чтобы он познавал себя как человека".
       Вслед за этим листом из пакета появился оранжевый лист, исписанный фиолетовыми чернилами. Текст озаглавлен: "Совесть свидетельствует". Далее пошли строки:
       "Всем известно, что высокие покровители воров и взяточников, разоблаченных коммунистом Василием Федоровичем Алексеевым, дали задание приспособленчески настроенному корреспонденту газеты "Известия" Гукасову оклеветать Алексеева. И вот появился фельетон Гукасова "ХОББИ С ПОДВОХОМ". Партийная организация, где Алексеев состоял на учете и проводил активную партийную работу, записала, что этот фельетон построен на сплетнях и грубом извращении фактов, потребовала привлечь клеветника Гукасова к судебной ответственности. Тогда высокие покровители взяточников и нарушителей советской законности, разоблаченных Алексеевым, запретили народному суду рассматривать дело о клеветнике Гукасове и начали всячески чернить товарища Алексеева. Его называли лодырем, защитником безнравственных людей, использователем своего служебного положения.
       Лаборатория аппарата-реставратора, применив электронно-вычислительные, лазерные и другие средства криминалистики, установила следующие факты, которые мы приводим в качестве СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ:
        -- Василий Федорович Алексеев начал трудовую жизнь с десятилетнего возраста. К своему совершеннолетию Алексеев сформировался в качестве хорошего кадрового рабочего Челябинского тракторного завода, его избрали в депутаты Ленинского районного совета Рабоче-крестьянских и красноармейских депутатов, а "Комсомольская правда" опубликовала заметку комсомольца А. Сергеева "ОРГАНИЗАТОР, ТОВАРИЩ", в которой говорилось: "Вася Алексеев, посланник комсомола в Совет, комсорг, настоящий организатор, хороший товарищ. К нему за советом, за помощью идут все ребята. Они его любят как своего лучшего, старшего друга".
       В Челябинске Василий Алексеев был призван в Красную Армию. И газеты писали о нем: "Советская власть дала возможность Алексееву быть лучшим слесарем Челябинского тракторного завода, теперь - лучшим младшим командиром Красной Армии - отличником боевой и политической подготовки".
       В 1947 году, в соответствии с решением ЦК партии об укреплении политорганов МВД, Алексеев был назначен начальником Политотдела Алма-атинского областного управления МВД, а затем, когда были ликвидированы политорганы МВД, назначен начальником районного отдела МВД Энбекши-Казахского района, где население избрало его своим депутатом, а коммунисты избрали в состав пленума Райкома партии.
       В 1957 году Алексеев с отличием окончил Высшую школу МВД, а в 1959 году уволился по собственному желанию в связи с поступлением в аспирантуру.
       Ненависть высших чинов Казахской ССР была вызвана к Алексееву Василию тем, что он беспощадно разоблачал взяточников, воров, беззаконников и авантюристов.
       За время работы в органах МВД (в том числе в Энбекши-Казахском районе) Алексеев освободил из тюрьмы 6 невинных советских людей, в том числе 4-х спас от расстрела. И вот власть имущие чиновники ополчились против Алексеева, так как он категорически потребовал наказания тех, кто незаконно арестовывал, судил честных советских людей.
       Было создано "персональное дело" из десятков томов, хотя надо бы исключить из партии и отдать под суд тех, кого разоблачил Алексеев в беззаконии и произволе. Это они посадили в психбольницу инженера-коммуниста товарища Савченко и недозволенными опытами искалечили его здоровье, а Василий Алексеев вызволил Савченко из больницы и потребовал судить беззаконников, лишивших было коммуниста свободы в порядке мести за критику.
       И до сей поры, спасая Кунаева и подобранных им своих соучастников по борьбе с честными людьми, высокие инстанции притесняют Алексеева, не дают ему защитить диссертацию, хотя, как исследовано научной лабораторией аппарата-реставратора, информационно-поисковая система на перфокартах, разработанная Василием Алексеевым и одобренная многими институтами, представляет собою принципиально новое комплексное решение проблемы хранения, сортировки и кодирования перфокарт. И все проблемы решены Алексеевым с учетом требований максимальной унификации и механизации, что значительно повышает разрешающие возможности перфокарт, их практическую и экономическую эффективность.
       Не менее 30 миллионов рублей годовой экономии даст стране внедрение разработанной Алексеевым системы хранения и сортировки, в том числе инженерных перфокартотек. Им предложен комплект облегченных настольных селекторов, отличающихся простотой изготовления, экономичностью и удобством в эксплуатации. Для больших массивов перфокарт Алексеевым разработана конструкция многосекционного селектора (авторское свидетельство  287903), в котором объединены процессы хранения, сортировки и кодирования перфокарт. При этом важно, что методика построения перфокартотек этого типа в сочетании с дескрипторным словарем и удобной конструкцией селекторов не требует длительного обучения специалистов.
       Владимир Ильич Ленин, что отражено в "Кремлевских курантах" Погодина, даже буржуазного специалиста Забелина сумел привлечь к разработке вопросов электрификации страны, а нынешние руководители, плетясь в хвосте клеветников типа Гукасова и Кунаева, всячески затаптывают в грязь талант Алексеева и не возвращают ему незаконно отобранного партийного билета, мешают его научной деятельности, лишают страну применения его гениальных открытий.
       Все честные люди, СВИДЕТЕЛИ СОВЕСТИ, внимательно следят за происходящим, возмущаются. Их мысли выразил полно и с рабочей совестью И. С. Черепанов в своем заявлении в партийную организацию КПСС: "Надо, чтобы кто-то задумался над вопросом: если уж товарищ Алексееву, коммунисту, подполковнику, юристу с высшим образованием трудно добиться правды, то что же на его месте должен делать рядовой рабочий или колхозник? Какое возмутительное безобразие! Вот мое рабочее мнение по этому вопросу".
       К числу СВИДЕТЕЛЕЙ СОВЕСТИ принадлежит и сам Василий Федорович Алексеев, написавший в ЦК КПСС более двухсот заявлений, но так и не получивший оттуда справедливого решения, так как там существует течение Постоваловщины, есть мнение, что Ленин устарел.
       Но мы надеемся, что силы ленинского направления возьмут верх и там. И это внешне отразится даже в лозунге к одной из годовщин Октября: "Пусть живет в веках имя и дело Владимира Ильича Ленина - вождя Октябрьской революции, создателя и руководителя Коммунистической партии и первого в мире социалистического государства!"
       Свидетелями Совести, оценивающими деятельность Василия Федоровича Алексеева, являются и вот эти два документа, завершающие данную главу повести "КРИК СОВЕСТИ":
       а) Письмо Кишиневского горкома Компартии Молдавии  192 от 22 сентября 1977 года директору института "Молдгипрострой" тов. Колотовкину А. В.
       Постановлением бюро Кишиневского горкома Компартии Молдавии в городе создается служба партийной информации. Для практической организации этой работы создан сектор партинформации горкома, в состав которого включен работник Вашего института тов. Алексеев В. Ф.
       В связи с тем, что при этом частично использованы методика и технические средства, разработанные Алексеевым В. Ф., горком Компартии Молдавии просит Вас представить ему возможность для проведения необходимой работы по внедрению разработанных систем в службу информации горкома.
       Заведующий орг. отделом Горкома партии - М. Кодин.
      
       б) ОТЗЫВ КИШИНЕВСКОГО ГОРКОМА КОМПАРТИИ МОЛДАВИИ от 8 февраля 1978 г. на работы В. Ф. Алексеева, внедренные в секторе партийной информации Кишиневского Горкома КП Молдавии.
       В результате изучения опыта применения перфокартных методов предприятиями и организациями Молдавии и других Союзных республик было решено внедрить методику и технические средства, разработанные товарищем Алексеевым В. Ф., в том числе единый (унифицированный) способ кодирования и комплект селекторов для хранения и сортировки перфокарт, органически объединяющих в себе процессы хранения, сортировки и кодирования и отличающихся большой компактностью, экономичностью и удобством в изготовлении и эксплуатации, в том числе многосекционный селектор на 16 тысяч перфокарт.
       Поисковый аппарат к имеющемуся документальному фонду в секторе партийной информации горкома партии построен по тематическим подмассивам, в итоге каждая из 8 секций многосекционного селектора - это самостоятельная тема, а каждая из 5 ячеек секции - это самостоятельная подтема, что при поиске информации исключает необходимость сортировать весь массив перфокарт.
       Единый (унифицированный) способ кодирования характеризуется значительными экономическими и практическими преимуществами, он не только облегчает работу с перфокартами, но и дает возможность применять перфокарты без нанесения на них атрибутов кодирования, а имея широкий комплекс эффективных приемов кодирования, он значительно повышает кодирующую емкость перфокарт и дает возможность вести обработку информации одновременно по многим аспектам. Удобно, что все имеющиеся у нас поисковые системы закодированы по единой схеме.
       Зав. сектором партийной информации - Э. Смирнов
      
       Пакет с текстами немедленно исчез со стола, как только Каблуков завершил слово "Э. Смирнов". Но через мгновение, совершенно неожиданно для Каблукова, на столе появилась краткая записка, на голубом фоне которой серебристыми буквами курсива засветилась строка: "И мы в нашей лаборатории пользуемся перфокартной системой Алексеева. Полковник ГРОМОБОЕВ".
      

    КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

      
      
       Город Батуми.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    КРОВЬ НА ЛАДОНИ

    ПОВЕСТЬ

    (Документальная повесть об исследованных лично автором фактов неизвестных страниц войны во взаимодействии с участниками событий, их записками и воспоминаниями).

    I

       Политрук Василий Никанорович Пухлов, отгоняя усталость, встряхнул своей русоволосой головой и потер шершавой ладонью высокий лоб, потом снова придвинул к себе тетрадь в черной клетчатой обложке, достал из наплечной сумки карандаш и продолжил запись:
       "Всю прошлую неделю старались мы завершить укрепления у Голынки. Работали почти без отдыха. И все же коллектив соседнего укрепленного района Друзгеники обогнал нас. Там уже, как я сам проверил, ставят противотанковые орудия. Впрочем, орудия эти, как и у нас, не в комплекте. Да и снаряды не подвезены. Не хотим мы быть в хвосте. Вызову шофера и поедем... Надо подшевелить людей..."
       Положив тетрадь в наплечную сумку и набросив плащ на плечи, Пухлов выбежал из избы на улицу. Узкоплечий, низкорослый, он сначала почти бегом пустился к стоянке автомобиля, но вскоре резко замедлил шаги: ноги глубоко утопали в зыбкий песок.
       Сумерки еще не успели сгуститься. Облачко на западе отливало багрянцем, небо казалось пепельно-розовым с синими разводьями. "Наверное, к ветру, - вспомнил Пухлов народную примету и озабоченно скользнул взором по соломенным и очеретовым крышам хат, особенно покосился влево. Там, километрах в десяти от Голынки, чернели Августовские леса, вздохнул: - Плохо будет, если ветер перед дождем понесет тучи песку. Но все равно работать будем всю ночь... Сам не отступлюсь от этого..."
       Своего ставропольского земляка Сидора Лиходедова политрук застал глубоко похрапывающим у баранке руля. Через боковое стекло проникал отраженный облачком свет в кабину. Правая щека Сидора розовела, и на ней отчетливо проступали острые щетинки бороды.
       - Жаль будить парня, - вздохнул Пухлов. - Ведь не спал он трое суток, даже побриться не успел. Впрочем, и на него подействовали кем-то распространяемые слухи, что вот-вот вспыхнет война... И все же, землячок, не позволю я тебе обрастать бородой! - сердито выкрикнул политрук. - Ты, землячок, не сектант, чтобы в печали обрастать бородой. Если к утру не побреешься, дам такую взбучку, что спина зачешется. Да и твоим родным напишу в Ставрополь-краевой. Помню ведь я твой домик, Сидор Иванович, что на улице Громова, неподалеку от больницы...
       Шофер вдруг так сильно всхрапнул, что и сам проснулся от этого могучего звука, хотя политрук еще и не успел протянутой рукой встряхнуть его за плечо.
       Механически поправив пилотку и вцепившись в баранку, Лиходедов доложил:
       - Машина готова к действию, товарищ политрук!
       - Мчимся к ребятам на укрепления! - распорядился Пухлов, звучно хлопнул дверцей.
       Сидор развернул машину к левой стороне камуфляжных возвышенностей, раскрашенных химиками и малярами под стога сена, сараи, дровяные штабеля. Между ними и черной лентой вспаханной пограничной полосы машина пронырнула в коридор из колючей проволоки и подкатила с запада к горбатым дотам и дзотам, смотревшими своими амбразурами с белорусской земли на "ЛИНИЮ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ИНТЕРЕСОВ ТРЕТЬЕГО РЕЙХА".
       На земляных круглых шапках укреплений росли маскировочные травы и кустарники. "Вообще-то, напрасно так наши сделали, - возмутился Пухлов, шагая к одному из наиболее обширных дотов. - Ведь у немцев есть топографические карты, до каждой точки расстояния им известны. Глянут на бугры с подсыхающей растительностью и... Ого-о-онь! Файер! - по-немецки. Они дадут огонь, а мы? Нам пока нечем ответить... Даже запрещено стрелять. Странно! А может это просто мне непонятно?"
       В доте, куда вошел Пухлов, продувало ветром. Пристроившись у фонаря на полу, солдаты звенели ложками о котелки. Запах картофельного супа с мясной тушенкой напомнил Пухлову, что он голоден. Присев рядом с солдатами, он сказал:
       - Приятного аппетита, товарищи!
       - Спасибо! Просим ужинать с нами, товарищ политрук! - солдаты, громыхнув котелками, протянули к нему ложки и куски хлеба.
       Глотнув слюну, Пухлов от еды отказался:
       - Спасибо, товарищи! Заказал я квартирной хозяйке сварить картофель в мундирах. Возвращусь отсюда, вот и поужинаю.
       Солдаты снова зазвенели ложками. И ни слова. А ведь, входя в дот, политрук слышал недовольное солдатское ворчание: "Начальство радо, что есть у нас доты, дзоты, требует еще и новые строить, но ведь у нас орудиев нету, снарядов нету. Привезли легкие пулеметы, да и к тем всего три диска патронов. Чем стрелять будем, ежели что?"
       "Верно, стрелять по настоящему не чем, - мысленно соглашаясь с солдатами, Пухлов закусил губу, чтобы не прорвался возмущенный голос, мысленно выругался: - Вот и разных хозяек давно бы надо выселить из приграничной местности. Ведь под окном хат звенит на ветру колючая проволока, в километре от нас слышны немецкие голоса. А говорить об этом нельзя: вчера один лейтенант сказал об этом положении, так его арестовали за панику..."
       - Товарищ политрук! - необычно громко произнес один из солдат, прозванный в отряде "Любопытным". Пухлов даже вздрогнул от неожиданности, повернулся лицом к "Любопытному", а тот продолжал: - Скажите вы нам откровенно, товарищ политрук, будет война с германом или не будет? А то ведь, как прочитали мы на прошлой неделе опровержение ТАСС насчет английских слухов о скором нападении Германии на СССР и как узнали об аресте нашего лейтенанта за панику, ничему не верим. Да, не верим, а сами думаем: обманет нас герман... Что тогда будет, а?
       - Да, что тогда будет? - переспросили и все остальные четверо солдат и так передвинулись, что своими телами загородили выход из дота. - Может быть, и нас арестуют за панику, как лейтенанта? Но нас не паника давит, в неведение истины. Еще и то пугает, что герману разбить зубы нечем, если он бросится на нас...
       Пухлова охватило глубокое волнение.
       - Товарищи, - приглушенно сказал он. - Сообщение ТАСС надо рассматривать лишь как дипломатическую информацию, а не как освещение и раскрытие действительного факта. Вы же сами ощущаете близкое дыхание войны. Но я не могу объяснить вам, почему до сей поры не прислали нам орудий и другого тяжелого вооружения. Но мы - советские воины - патриоты, должны встретить врага тем, что у нас уже есть - пулеметами, гранатами и нашей жгучей ненавистью. Осуществим глас Александра Невского, что кто нападет на нас мечом, от меча и погибнет. Мне отец рассказывал о гражданской войне. Служил он тогда рядовым в Дербентском полку под командованием Петра Михайловича Козлова, поставленного Пятигорским Советом на эту должность. А в прошлом Козлов был механиком минераловодской мастерской швейных машин компании "Зингер", служил и солдатом в царской армии. На полк, которым ему поручил Совет командовать, навалились большие беды - бесхлебие, мало патронов, оружие не у каждого бойца было. Вот и погнал их белогвардейский генерал Шкуро, погнал наших дербентцев из-под Георгиевска-города через прикаспийские степи. Голод, тиф, песчаные бури помогали генералу Шкуро. Сотни людей Дербентского полка погибали. В песках даже пришлось похоронить любимую жену Козлова. Но он все же не пал духом, вдохновил всех своих людей на подвиг. И привел полк в Астрахань. Главное, товарищи, не падать духом, не бросаться в панику. И нас этому учит история. Приведу вам еще и такой факт: корпус белого генерала Секретьева окружил дербентцев у донской станицы Вешенской. Орудия белых били прямой наводкой, пьяные казаки конной лавиной катились в атаку. Положение сложилось хуже нашего. Но Козлов не заскулил, не упал на колени перед врагами Советской власти. Он собрал в один кулак все двадцать тачанок с пулеметами, приказал батальонам не отставать от тачанок. Пробили своим этим ударом дыру окружения, вышли на свою дорогу. Понимаете, дорогие товарищи, для советских патриотов не бывает безвыходных положений, если не склонят голову перед любыми трудностями...
       - А где теперь герой Козлов? - спросил "Любопытный". Пухлов покосился на него и на других. На всех лицах, озаренных светом фонаря. Отражался интерес и напряженность. "Ага, затронуло их воспоминание о героическом прошлом нашего народа", - подумал он с удовлетворением, а вслух сказал:
       - Перед моим призывом в армию писал Козлов моему отцу, что работает он начальником одного курса Академии Генерального Штаба...
       - Вот это здорово! - крикнули бойцы. - Из рядовых да в такие теперь генералы... Мы, небось, не доберемся до такого рангу...
       - Добраться каждому из вас можно до любого ранга, - интригующе сказал Пухлов. - Но только у ваших товарищей-бойцов укрепленного района Друзгеники дорога к этому короче нашей...
      
       - Почему же у них дорога короче? - недоверчивым тоном переспросил низкорослый солдат, выходец из Днепропетровска. За его маленький рост его прозвали Сашкой Маленьким. - Блат у них разве имеется там, вверху, или гениальная безошибочность какая и своевременность, как у того попугая, которого кошка потянула за хвост, а он кричал: "Ехать, так ехать!", а?
       "Да-а, накопилось многое в сердцах людей! - подумал Пухлов. - И все это потому, что верхи ни советов снизу не слушают, ни сигналам не верят. А ведь ошибки верхов торчат, как шило из мешка. И злятся люди, что их стремление сделать все для Родины заглушается бумагами, репрессиями. Вот и дерзят люди, при случае - анекдоты сочиняют... Но ведь народ у нас золотой и стальной, ежели к нему правильно подойти, ласково..."
       - Не-е-ет, товарищи, не в блате дело, - улыбнулся Пухлов, нагнувшись поближе к солдатам. - В Друзгеники солдаты уже завершили работы по созданию укрепленного района, а мы поотстали...
       - И мы все равно закончим! - сердито сказал Сашка Маленький. Он торопливо доел суп, затянул шнурок торбочки и, прихватив веревочкой котелок к лямке, шагнул из дота, крикнув: - За мной, ребята!
       Пухлов хотел было сделать замечание о нарушении Сашкой устава, но только махнул рукой и вышел из дота вслед за солдатами.
       С "укрепленного рубежа" Пухлов возвращался уже в первом часу ночи вместе с капитаном Солянниковым. Этот рослый черноволосый мужчина командовал ротой связи отдельного батальона Третьей Армии. С Пухловым у него не было дружбы. Но беседовали они при встречах весьма горячо и откровенно. А если на этот раз сдерживались и говорили эзоповским языком, то лишь потому, что впереди их сидел шофер Лиходедов. В лунном отсвете покачивалась его широкая спина, белела узкая кромочка подворотничка, выделялся рыжий затылок.
       Вдруг Лиходедов, как бы невзначай, обронил фразу-вопрос:
       - А кто заимствовал нашу современную фортификацию у немца Фулля прошлого века?
       Пухлов и Солянников не ответили на подковыристый вопрос Лиходедова. А повторить вопрос он побоялся. Но он вел машину особенно плавно, не давал мотору взвыть, вслушивался в разговор начальников. Ему хотелось обязательно понять, о чем начальники думают, а не только загадочно говорят эзоповским языком, жарко спорят?
       - Э-э-э, Василий Никанорович! - воскликнул капитан сиповатым голосом. - В девятьсот пятом году, когда я родился, революция сжигала беспорядки трехвекового господства дома Романовых. Но теперь дело не в революции, а в огне, который должен сжечь накопившуюся плесень. Вернее, возрожденную новыми чиновниками старую плесень. У Маркса, помнится мне из прочитанного на курсах, сказано: "Традиции умирающих классов кошмаром тяготеют над умами живых". А разве в книге Лиона Фейхтвангера "Москва тридцать седьмого года" не об этом сказано с учетом современности? В Третьяковской галерее стоит, например, огромная статуя, не имеющая отношения к искусству. Но люди подобострастно гнут спину перед статуей и перед изрекающим тайны гениального откровения: "Делами занят, некогда вычистить Авгиевы конюшни". Понимаете, "некогда"? И у меня нет надежды, что это время найдется...
       - Самим надо браться, - улучив момент, подчеркнул Пухлов. У него было в это время какое-то раздвоенное настроение: радостно, что фактически завершено строительство Голынского укрепрайона, и досадно от сознания, что Лиходедов прав своим намеком о сходстве Голынского укрепленного лагеря с укрепленным Дрисским лагерем времен Наполеона. Ведь сильно похоже, что Голынское укрепление построено по схеме Фулля: в случае продвижения немцев обходными путями за Неман, полезнее думать не об обороне Голынки, а об искусстве выбраться из этой ловушки. Но высказать эти чувства и мысли вслух Пухлов страшился: могут обвинить в паникерстве и арестовать. Но Пухлов все же, как бы продолжая свой ответ капитану Солянникову, сказал:
       - И нам нечего жаловаться на других, если сами своим рукоплесканием и показным единодушием и одобрением каждого жеста этого человека воспитали в нем убежденность и уверенность в личной непогрешимости...
       - А я не жалуюсь, а только осмысливаю положение, - прервав Пухлова, возразил капитан и придвинул свое лицо так близко к лицу Пухлова, что тот ощутил зрачки его черных возбужденных глаз. - Член Военного Совета Бухтияров недавно похвалил меня лично и всю роту связи за проявленное старание на "фортификации". Формально если подойти, мы такой похвалы заслужили. В частности, отлично установили подземную связь с Гродно. Но, товарищ политрук... чувству, что не придется нам этой связью пользоваться...
       Заметив, как дрогнула спина шофера и, поняв, что он слышит и обдумывает разговор начальников, Солянников сразу перестроил фразу для маскировки первоначального смысла, толкнул Пухова слегка локтем в бок:
       - Я это к тому сказал, что нашу роту предполагают заменить другой. Что тут поделаешь: все под небом ходим. Недаром ведь товарищ Бухтияров приучил себя и командующего Третьей армией генерала Кузнецова ездить в танке "КВ"...
       Улыбаясь, Пухлов сознательно смягчил злую остроту капитана Солянникова:
       - Да ведь члену Военного Совета трудно вмещаться в легковой машине: солидный, вроде бочки, да еще всегда в хромовом пальто на меху. Ведь у него какая-то болезнь, все стынет и стынет...
       - Болеет он цыганским потом, - снова отпустил капитан злую шутку. - Но как только обстановка потребует развить скорость на шоссе, я уверен, что тогда Бухтияров вместит себя и в гоночной легковой машине...
       "А зачем ему беглая скорость, если в песнях мы воюем на чужой территории? - мысленно сам себя спросил Сидор Лиходедов. - Впрочем, начальники, видимо, намекают на возможность нашего отступления... Думается мне, наша разведка работает неубедительно. Мне бы перебраться в разведку, хотя и жаль расстаться с баранкой. Впрочем, можно все это совместить..."
       - Лиходедов, останови! - внезапно, прервав мысли-раздумья шофера, крикнул Пухлов. - Я выйду, а вы с капитаном поедете далее.
       Оставшись в машине, Солянников распорядился:
       - Гони, Лиходедов, на погранзаставу!
       Проводив взглядом "ЭМКУ", Пухлов зашагал в хату с маленькими окнами и почерневшей очеретовой крышей. Не став будить хозяйку, спавшую в горнице, он набрал из корзины картофелин полный котелок, плеснул туда кружкой воды почти до самого верхнего края. Поставил котелок на таган в устье широкой печи, поджег дровишки...
       Хозяйка хаты тем временем заливисто похрапывала, утомленная поездкой в Гродно. Она провожала свою дочку Кларочку в гости к двоюродной сестре, проживающей в Германии. Хозяйка, конечно, не знала, что ее Кларочка поехала в Германию по заданию советской разведки, а не просто в гости. Не знал о цели этой поездки и Сидор Лиходедов, хотя успели они с Кларой недавно признаться во взаимной своей любви.
       В печке горели, весело трещали дрова-щепки, охваченные огнем. Пухлов задремал у печки. Но, учуяв запах подгоревшей картошки, проснулся. Он сейчас же взял на загнете тряпку, слил через нее последние капли воды из котелка в широкую лохань с круглыми дырочками в ушках.
       - Люблю картошку в мундирах, - сам себе тихо сказал Пухлов и начал искать глазами солонку. - Куда же она делась? Стояла ведь в печурке под деревянной крышечкой. А-а-а, забыл, что сам перенес солонку на подоконник.
       У окна Пухлов замер от неожиданности: над черным горизонтом длинной алой полоской разгоралось небо. И хотя еще было мутно, так как луну закрывали облака, а рассвет еле-еле брезжил, утро ощущалось во всем - и в голосах петухов, и в донесшемся громыхании ведра у колодца, и в ленивом тявкании проснувшихся собак и в каком-то особом состоянии мускулов, когда человеку хочется потянуться и сладко зевнуть. Но Пухлов не зевнул: услышав странный рыдающий звук в небе, он толкнул створки рамы, высунулся через окно наружу.
       - Да это же летят чужие самолеты! - Пухлов бросил солонку. Белой пургой закрутилась и зашумела соляная россыпь.
       Хватая лежавшую на столе пилотку и полевую сумку, политрук ремнями задел котелок на подставке. С шумом покатились из него картофелины. Инстинктивно ухватив одну из них, Пухлов уже на улице куснул ее, но тотчас же выплюнул в песок откушенный горячий кусочек картофелины в кожуре, закричал во все горло:
       - Часовые, боевая тревога!
       Не то отзываясь на крик Пухлова, не то самостоятельно затарахтели пулеметы, яростно закашляли стоявшие в купе деревьев две небольшие скорострельные пушки, хотя имелся сверху приказ не открывать огонь из-за боязни какой-либо провокации.
       Пронзительный свист, оглушительные взрывы авиационных бомб сразу внесли ясность в обстановку: фашисты не искали предлога для нападения на СССР. Они начали его в удобный для себя и давно запланированный час.
       Вслед за воздушной бомбардировкой обрушилась и артиллерийская.
       Потеряв пилотку, в расстегнутой на распах шинели и с растрепанными ветром русыми волосами Пухлов прыгнул в траншею неподалеку от ДОТА в тот самый момент, когда немецкий артиллерийский вал прокатился в глубь укрепленного района Голынки, а густые немецкие цепи, сопровождая танки, двинулись в лобовую атаку.
       Из ДОТА через амбразуры захлестали струи пулеметных очередей. Сашка Маленький вихрем промчался мимо Пухлова. Прыгнув через траншею, он пополз навстречу ближайшему немецкому танку. Удар бутылки с зажигательной смесью был метким. Огонь быстро разлился от башни и по всему корпусу машины, закрыл собою черный фашистский крест-паук.
       Пухлов тоже ухватил из траншейного погребка две бутылки с зажигательной смесью, бросился навстречу фашистам. Он видел обгоняющих его солдат своей роты. У каждого в руках мерцало стекло бутылок. В интервалы между бегущими в контратаку советских воинов били пулеметы из ДОТА, отсекая фашистскую пехоту от танков.
       - Товарищ политрук, ложись! - закричал кто-то, хватил его за плечо и повалил в лощинку. Совсем близко, плеснув горячей волной воздуха, разорвался снаряд. - Вот теперь можно снова вперед!
       Пухлов узнал в своем спасителе того самого солдата, который несколько часов тому назад расспрашивал о сущности опровержения ТАСС и о том, будет война или не будет?
       Далее побежали они вместе, потом отдалились друг от друга, так как на пути оказался камуфляжный холмик, а два немецких танка обходили его справа и слева.
       Выбежав из-за холма, Пухлов увидел пылающий немецкий танк и убитого пулеметной очередью солдата, только что спасшего жизнь политрука.
       Ярость мести за Родину и за солдата охватили все существо Пухлова.
       - Так вот вам, гады! - закричал он, швыряя бутылку в набегающий танк. Из охваченной пламенем машины выскочили трое. Стреляя по ним из пистолета и видя, как они падают, политрук продолжал кричать:
       - Так вот же вам, гады!
       Советская контратака началась немедленно, как только немецкие танки повернули вспять. Среди защитных пилоток контратакующих мелькали и зеленые фуражки пограничников, белели халаты санитаров-медиков.
       Бросив катушку с телефонным кабелем и ухватив винтовку с примкнутым штыком, обогнал Пухлова связист Кружлевкин из роты капитана Солянникова. Приземистый, с остреньким лицом в сплошных коноплинках. Он успел при этом взглянуть на политрука серыми озлившимися глазами и ураганно помчался на фашистов, выставив перед собою штык. Развевались при этом на ветру его рыжие волосы. Кружлевкин верил библейской сказке о силе Самсона по причине его длинных волос, почему и всячески ухитрялся избегать стрижки, невзирая на политрукские требования.
       "Ну и молодчина! - мысленно восхищался Пухлов, не имея сил догнать Кружлевкина, но видя его ловкие штыковые удары, свалившие трех фрицев. - Надо просить капитана представить парня к ордену, а сам больше не буду ругать его за нестриженые волосы..."
       К ночи фашисты, потеряв восемь танков и сотни две солдат, притихли, но непрерывно жгли ракеты. Досадовало Пухлова и Солянникова, что обещанное пополнение так и не пришло, а фашисты с утра начали обходной маневр, чтобы окружить Голынку и Друзгеники.
      

    II

       Вместо присылки пополнения из штаба 3-й Армии поступил строгий приказ: "немедленно отходить к Гродно!"
       Утром солдаты капитана Солянникова, пограничники и остатки солдат роты Пухлова, равно как и некоторые другие подразделения, изрядно потрепанные боями и воздушными бомбардировками, подошли к Неману. Ни растительности здесь, ни подготовленного брода. Правда, не широк Неман у Гродно - не более десяти метров. Зато - глубок. Да еще восточный берег, выложенный камнем, высится метра на полтора.
       Посмотрев на белостенный госпиталь на бугре, на поблескивающую крышу костела, Пухлов горько вздохнул и заговорил с политруком соседней роты, худощавым белобрысым человеком с запавшими серыми глазами.
       - Признаюсь вам, товарищ Осколков, я плавать не умею, беру на себя задачу прикрыть огнем переправу, а людей ведите на тот берег вы... Ладно-ладно, - отмахнулся Пухлов, не желая слушать возражения. - Все уже решено. Давай простимся... Наверное, мы больше не увидимся. Фашисты, брат, уже нам на хвост наступили...
       Поцеловав Осколкова и оттолкнув его от себя, Пухлов с несколькими солдатами, среди которых Осколков узнал Сашку Маленького и шофера Лиходедова, бросившего разбитую бомбой машину, быстро заняли позицию у каких-то конических насыпей. И там через минуту разгорелся бой.
       - За мною, товарищи! - призвал Осколков всю доверенную ему группу. - Смело бросайтесь в Неман! Кто не умеет плавать, возьмем на буксир!
       Конечно, плыть было трудно - с оружием, в обмундировании. Да еще то и дело приходилось спасать тонущих, буксировать к берегу.
       К полудню, когда уже форсировавшие Неман заняли боевую позицию, открыли ответную стрельбу по фашистам, мотоциклист доставил новый приказ из штаба 3-й Армии: "Немедленно отходите к Гнойнице!" Это километрах в десяти от Гродно. Там и настигли роту Осколкова Сашка Маленький, Сидор Лиходедов и связист Кружлевкин. Лиходедов передал политруку Осколкову пробитый пулей партийный билет Пухлова.
       - Василий Никанорович пал смертью храбрых, - со слезами на глазах сказал Лиходедов. - Мы похоронили его в песках.
       - Да, горька утрата! - стискивая зубы, процедил Осколков, силясь не заплакать. - В жестокой борьбе между фашизмом и коммунизмом неминуемы жертвы. Но мы все равно победим. Живые и мертвые герои будут служить победе и славе нашей Родины. О них должны писатели рассказывать будущим поколениям...
       Речь Осколкову пришлось прервать, так как, запыхавшись от сильного бега и волнения, примчался штабной офицер. Он закричал:
       - Товарищи, в Гродно остались не взорванными наши пороховые погреба. Нужны охотники для операции "ВЗРЫВ"...
       - Моя пиши, моя знает пороховые погреба! - первым отозвался Хусейн Умаров, черноглазый остроликий парень из Черкессии.
       - И мы поедем в Гродно, - заявили шоферы Сидор Лиходедов и Василий Чупко. - Нам только грузовик...
       - Берите вот этот! - распорядился Осколков. - Мы обойдемся без этой машины.
       К вечеру, нагнав отступающих у небольшого местечка Луно, Василий Чупко с Сидором Лиходедовым доложили о выполненном ими задании, взорвали пороховые погреба в Гродно. Сообщили и печальную весть о гибели Хусейна Умарова. Этого отважного сына Черкессии похоронили под ружейный салют на полянке соснового и лиственного бора в двух километрах восточнее местечка Луно.
       Немецкие бронетанковые войска получили приказ окружить Третью Армию и захватить штаб 3-й Армии. Завязались трехдневные тяжелые бои, в ходе которых советские войска прорвались к Новогрудку на белорусской земле.
       Новогрудок пылал в огне после сильных фашистских бомбардировок.
       Усталые, голодные, израненные советские солдаты нуждались в отдыхе. Но вестовой из штаба Третьей Армии примчался с новым приказом: "Немедленно отступать к Минску!"
       Второго июля 1941 года распространилась горькая весть:
       "Вся Третья Армия окружена, Минск захвачен немцами!"
       Отряд Осколкова, пробираясь оврагами и кустарниками, за кладбищем, где шоссе пересекает железную дорогу Дзержинск-Минск, натолкнулся на фашистский заслон. В это же время в самом пекле боя оказались отставшие от штаба командующий Третьей Армией генерал-лейтенант Кузнецов и член Военного Совета Бухтияров.
       Увидев их в легковой машине, Сидор Лиходедов вспомнил разговор капитана Солянникова и политрука Пухлова, невольно улыбнулся и подумал: "Надо же так! В мирное время генералы были за броней танка "КВ", а в бою оказались на этой быстроходной "ЭМКЕ".
       Снаряды и мины гвоздили чуть не по каждому квадратному метру площади. А в паузах немецкие самолеты сыпали тысячи листовок: "Русские, сдавайтесь! Ныне взят нами Минск, завтра мы войдем в Москву. Какой же вам смысл умирать? Сдавайтесь. Наш пропуск - "ШТЫК В ЗЕМЛЮ!"
       Осколков плюнул на листовку, разорвал ее в клочья, растоптал ногами. Он в это же время увидел, что одна из фашистских мин взорвалась вблизи командной машины, догадался, почему она метнулась с шоссе в болото: руки шофера дрогнули, пальцы сорвались с баранки.
       Бухтияров так и не смог вылезти, так как задние дверцы машины заклинило. Но сидевший ряжом с шофером генерал-лейтенант Кузнецов, низкорослый крепыш, шустро выскочил наружу и начал стрелять из пистолета в воздух, хотя и знал, что не достать ему пистолетной пулей до самолета. Просто срывал злость.
       Ветер развевал полы генеральской шинели. Издали огнем полыхал малиновый околыш фуражки, сверкал обрамленный в золото длинный корцеобразный козырек.
       - Ложитесь, генерал, ложитесь! - подбегая к нему, закричал Лиходедов. Но генерал не лег: не хотел показать себя трусливым и, наверное, жалел великолепную голубоватую шинель.
       - Помогите вытащить машину из болота! - приказал он и первым вцепился в нее. Понабежали солдаты. Они вынесли машину из болота на шоссе вместе с шофером и генералом Бухтияровым.
       Кузнецов поблагодарил всех, нырнул на свое место рядом с шофером. И машина, разбрызгивая с колес болотную грязь. Помчалась по шоссе на север.
       С этой минуты Осколков никогда уже больше не видел этой машины, не видел Кузнецова и Бухтиярова: мина разорвалась рядом. Глаза Осколкова застлала темнота, мускулы обмякли и не подчинялись гаснущему сознанию, в котором сверкнуло лишь одно слово: "Убит!"
      

    III

       Пролежав несколько часов без сознания в девяти километрах западнее Минска, контуженный Осколков пришел в себя. Он увидел склонившегося над ним человека, испуганно вскрикнул:
       - Кто ты?
       - Да это же я, твой помощник Платонов. - Сижу вот, думаю, что нам делать дальше? А пока выпей водички, - Платонов поднес горлышко своей фляги к пересохшим губам Осколкова: - Пей, обязательно пей. Слышал я от одного медика, что американский ученый врач Лаб говорил: "Вода - это жизнь!" Пей, прошу...
       Несколько глотков воды вернули Осколкову силы. Вспомнив происшедшее, тревожно спросил:
       - А где же все наши люди? Где немцы? Неужели мы уже в плену?
       - Немцы на наш участок больше не наступали, двинулись в Минск. И мы пока не в плену. Я остался здесь, чтобы помочь вам, а весь наш отряд отправился к Пуховичам, чтобы удержать под своим контролем аэродром. Ведь нужно отправить раненых, получить помощь оружием, боеприпасами, продовольствием. Будем надеяться на партизанскую войну, партизанскую нам помощь...
       До Пуховичей было километров сорок. И вела туда шоссейная дорога. Да по ней пробираться нельзя: то и дело в воздухе нудно рыдали "Юнкерсы", да еще ежеминутно могли прорваться немецкие танки.
       - Мы пойдем лесами и торфяными болотами, - перевязав раны и накормив Осколкова запасами из продуктовой сумки, предложил Платонов.
       Шли они всю ночь. На рассвете вышли к селу Даниловичи, расположенному рядом с шоссе.
       Несло от села удушливой гарью. Кое-где еще дымились головешки. Из-под крыльца уцелевшего дома, где остановились Осколков с Платоновым, неожиданно выползла старушка. Она запричитала, застонала. Из ее сбивчивого рассказа поняли: немцы побывали в селе, сожгли почти все избы, а ночевавшие здесь до прихода немцев советские солдаты, оставшиеся живыми после боя, ушли в лес.
       - И вы, деточки, тикайте в лес. Здесь, в Даниловичах, одна смерть. Тикайте побыстрее, а то вдруг вороги появятся...
       Леса здесь не очень большие. Дубы, осины, орешники. Имелись чащобы, прореди - кустарники. Все встречалось по пути. В лесу, как и говорила старушка, оказались свои люди. Среди них был и конопатый длинноволосый лейтенант Ситников из Особого отдела. Он молча курил. Пилотку потерял. Белобрысые волосы были грязны и торчали, как иглы ежика.
       Рядом сидел Гришка Аксенов, ленинградский парень с голубыми глазами. Он служил ездовым в роте Осколкова. Белесые ресницы Аксенова были слегка опалены. Сам он грыз сухой-пресухой сухарь и ворчал, ругая немцев, которые убили его коня в Даниловичах, куда он попал в качестве ездового.
       Рядом с Аксеновым лежал на животе белоголовый коротконогий Геннадий Маслов из Ставрополя из Ставрополя краевого. Кружлевкин сидел неподалеку, уронив голову на поднятые дугами колени. Василий Чупко и Сидор Лиходедов рьяно спорили о возможности захватить немецкие машины, узнать "пропуска" и, переодевшись в немецкую форму, подъехать до Пуховичей...
       - Бросьте наводить тень на плетень! - прикрикнул на спорщиков пятигорчанин сержант Нецветов. Служил он в пятой роте отдельного батальона связи, слыл среди солдат "пронырой", хотя и курносое лицо его казалось простоватым, лишь серые большие глаза полны постоянной насмешки. - Начинаете вы веревки вить из дыма и воздуха...
       - Да, да бросьте трепаться! - поддержал кто-то Нецветова. - Где мы раздобудем машины и столько немецкого обмундирования и мыла, чтобы отмыть грязь с нашего тела и походить на холеных немцев. Мы ведь сейчас похожи на коряги...
       - Коряги не коряги, а думать все равно надо! - возразил Сашка Маленький. - У нас, в Днепропетровске, говорят: "Больша хмара, та малый дощь". Захочем по настоящему, все достанем - и мыло, и бритвы, и кургузые немецкие мундиры и пропуски. Вы, товарищи, может быть читали о грузинском герое Киквидзе? Так вот, его положение было еще хуже нашего. Но он, герой, не только достал все необходимое, а даже явился к одному белогвардейскому генералу под видом барона-начальника разведки и забрал все необходимое, даже самого генерала...
       - Прекратите многословие! - хриповатым басом приказал седой человек, сидевший у куста. В нем Осколков узнал командира отдельного батальона связи Третьей Армии товарища Глебычева, тоже крикнул на спорщиков:
       - Помолчите, послушайте начальника!
       Все утихли. Глебычев сказал твердо, решительно:
       - Нужно немедленно нам создать наше командование и штаб, чтобы пробиться из окружения. Какие будут предложения о персонах действия?
       - Берите на себя командование, товарищ капитан, - предложил Осколков. - Начальника штаба и на другие должности сами подберете и назначите...
       - Правильно, правильно! - шумнули все сразу. Глебычев поднял руку.
       - Пусть будет по-вашему, - сказал он и тут же добавил:
       - О начальнике штаба решу потом, а вот старшим врачом нашего отряда рекомендую утвердить товарища Талана, - показал он глазами на круглолицего статного человека, стоявшего у ствола осины. - Этот, если медикаментов не хватит, шуткой и добрым словом вылечит, чтобы нос не вешали. Как вы на это смотрите, Кирилл Григорьевич?
       - Хай воно так и буде, - улыбнулся Талан. - Васмем трапку, сотрем болезнь, как плохо написанную мелом задачу на классной доске начальной школы.
       Людям понравилась шутка Талана, раздались аплодисменты.
       - Прекратить! - строго крикнул Глебычев. - Немец услышит, так нашлепает нам минами, что места не найдем. Да, о начальнике штаба! Как вы думаете, товарищи, если возьмем на этот пост нашего старого начальника штаба батальона связи? - кивнул он на Гуревича, круглолицего толстячка с черными, как у негра, курчавыми волосами.
       - Согласны, согласны, - отозвались все сразу. Но тут же кто-то спросил:
       - А на кого возложим разведку?
       - Слушаю ваше мнение, - ответил вопросительно Глебычев и уставился взором в Осколкова и в Лиходедова.
       Все окруженцы повернули лица в сторону поименованных мысленно Глебычевым, дружно заявили:
       - Одобряем этих товарищей, утверждайте!
       Через час двинулись в дорогу.
       Шли болотными и лесными тропами. Глебычев, участник гражданской войны, знавший и эти места хорошо, искусно вел окруженцев к реке Березине. Несколько раз успешно нападали на немецкие обозы, на небольшие отряды. Раздобыли продовольствие, одежду, оружие, боеприпасы. Но отравленный миазмами болотный воздух дал о себе знать: тяжело заболевшего Глебычева пришлось положить на носилки. Его и других, кто чувствовал недуг, Талан поил отваром багульника и других трав, так что смерть никого не коснулась.
       Утром 18 июля 1941 года отряд вышел в район населенного пункта Божино. Здесь намечалось отдохнуть часа два, но немцы окружили Божино большим количеством танков, пехоты. Окруженцы вели смелый, решительный бой. В бою погибли многие. Остальные - израненные, контуженные, зажатые танками, оказались в плену.
      

    IV

       В огромном сарае, куда загнали пленных, было так много народа, что невозможно, негде даже присесть. Без пищи и воды держали всех более суток. Задыхаясь от недостатка воздуха и невыносимой вони, многие падали под ноги других. Глебычева раздавили прямо на носилках.
       Стоны и проклятия слились в раздирающий душу гул. Осколкову удалось пробиться к двери. И он жадно прильнул губами к небольшой дырочке - из доски выскочил сучок - глотал воздух. Терпел при этом все - пронзительную боль в пояснице, придавленной чьим-то каблуком, боль в ноге, на которую то и дело наступали заключенные сапогами. "Терпи, все терпи! - мысленно внушал он себя, применяя самогипноз. - Только от двери не отодвигайся. Если буду дышать, выживу. Да и нас должны выручить. Не может же быть, чтобы немцы одолели мою Родину, Россию!"
       Уже теряя сознание, Осколков услышал голоса за дверью. Кто-то громыхнул замком, сильно дернул за скобку. Завизжав петлями, обе половинки двери с треском распахнулись настежь.
       Из сарая вывалились наружу мертвые и измученные люди, а также хлынуло таким удушающим запахом разложившихся испражнений, что немецкий офицер в высокой фуражке с желтым околышем, с шевроном черепа на рукаве и с резиновой дубинкой в руке отчаянно прыгнул в сторону и закричал на сопровождающего полицая с белой повязкой на левом рукаве, даже хлестнул его дубинкой:
       - Забыль приказ!?
       - Виноват! Слушаюсь, - подобострастно ответил полицай, подавив в себе злость за фашистский удар, и закричал кому-то громко, повелительно: - Немедленно подать пожарную машину!
       Быстро с грохотом подкатили дроги с пожарным насосом и несколько бочек с водой. Гикая и свистя, четверо полицаев встали к ручкам машины, а двое растянули парусиновый шланг. Главный же полицай встал у брандспойта.
       - Качайте сильнее! - закричал он и, придавив медный наконечник брандспойта мякотью пальца, запустил свистящий дождь в лицо Осколкову, потом перенес струю во внутрь сарая, засмеялся садистским смехом: - Мы вас, собачьи дети-коммунисты, трохи искупаем, чтобы ваша трапка не воняла. Наружу-у-у выходи!
       Прошла минута, вторая и... вдруг обезумевшие люди хлынули наружу всесокрушающим потоком. Они сбили с ног громилу-полицая.
       Немецкий офицер сначала расхохотался, видя эту картину. Когда же убедился, что полицая растоптали насмерть, закричал стоявшим поодаль автоматчикам, чтобы они никого не выпускали со двора и стреляли бы всякого, кто попытается вырваться наружу.
       Натолкнувшись на автоматчиков и почувствовав всю огромную тяжесть накопившейся в теле усталости, люди остановились.
       Один за другим они падали на землю и тут же засыпали. Мокрые, растрепанные, они храпели. Солнце освещало их, от одежды и волос курился серый пар.
       - Ауфштеен! - закричал, оправившись от испуга, офицер.
       - Вста-а-ать! Встать! - закричали полицаи и начали бить лежащих на земле людей сапогами, палками. - Встать! Вста-а-ать!
       Кое-как построив узников в две шеренги, сомкнув их концы по кругу, офицер приказал повернуть внешнюю шеренгу лицом к цепи автоматчиков, а внутреннюю оставить спиной к внешней. И после этого начался обыск.
       Осколков стоял во внешней шеренге. Левее его икал, будто его знобило, светленький голубоглазый паренек с засохшими на лбу бурыми ошметками крови. В курчавых волосах юнца ветер шевелил остинки овсяной мякины и бурые шелушинки гречихи.
       "Видать, попал он в сарае на мягкое подстелье, иначе бы его задавили насмерть, - подумал Осколков и скосил глаза на правого соседа - невысокого круглолицего казаха. С гимнастерки из тонкой саржи петлицы были сознательно сорваны. - Не поймешь, кто он - офицер, сержант или рядовой? Но держится крепко, будто его не помяли в сарае".
       - Товарищ, что мне делать? - зашептал вдруг юнец. - Я пожалел порвать свой комсомольский билет, а они его сейчас найдут...
       - Мне скажи, кто ты? Билет комсомольский передай мне, - решительно сказал Осколков. У меня его не найдут.
       Разрывая билет на кусочки и глотая бумагу, Осколков внимательно слушал шепот юнца:
       - Меня зовут Володей, дразнят ребята "Малявкой". Если меня убьют, скажите родителям, пожалуйста, что я не изменил Родине. Мой отец тоже военный. Проживали мы в доме номер три у Москва-реки, проживали также и на Набережной улице, вблизи Павелецкого вокзала...
       - Товарищ, товарищ! - толкнул Осколкова правый сосед. - Моя Казахстан, Николай Кучкурда, штобы твоя знал. Давай, моя поможет съедать комсомольский билет, а то обыск близко...
       Осколков передал половину билета. Кучкурда могучими челюстями размял бумагу, проглотил, даже побагровел от натуги.
       Офицер с черепом на рукаве избил, как и других, Малявку, Кучкурду резиновой дубинкой, а Осколкова почему-то приказал вывести на середину полянки. Там он подошел к нему и, хлопнув два раза по плечу, спросил как бы доверительным тоном:
       - Шприхт ман нихт да: - фон, дас эс цайт ве рэ, дэ-н криг цу бээндз?
       Осколков изучал немецкий язык в школе и на курсах, понял, что офицер спрашивает: "Не говорят ли среди пленных, что пора кончать войну?" Но ведь ответить на этот вопрос было нельзя этому фашистскому вымогателю. Поэтому Осколков сделал вид, что ничего не понял, отрицательно покачал головой, сказал: "Ничего не понимаю!" И вдруг с языка сорвалось по-немецки: "Нихт Форштейн - то есть: "Не понимаю".
       Офицер тогда огрел Осколкова дубинкой по спине, приказал стать в строй. Возможно, офицер задумал поработать потом с этим пленным в разведывательных целях.
      

    V

       В полдень закончился обыск. Полицаи притащили несколько корыт и лоханей, налили в них воды и разрешили пить, посмеиваясь при ожидании картины поведения пленных.
       Корыта и лохани развалились под натиском измученных жаждой людей. Вода смешалась с пылью, быстро впитывалась в потрескавшуюся землю. Полицаи и фашистские солдаты во главе с офицером дико хохотали, хватаясь за животы.
       "Эти коричневые крысы, - с ненавистью подумал Осколков, - прорвались на советскую землю, чтобы истребить нас или сделать рабами, животными в ярме. Не бывать этому! Нас ничем не устрашишь, не убьешь в нас веру в ленинские заветы и в его суждение, что революция должна уметь защищать себя, завоеванную ею Родину".
       Несколько дней гнали фашисты окруженную конвоем колонну пленных без пищи, воды и отдыха. Падающих от усталости тут же пристреливали.
       - Узнаю Тухочевичи, - сказал кто-то из передних рядов, когда показались дворики вдоль озелененного планта с колодцем и журавлем у деревянного сруба. - Может быть, здесь нам дадут водички. Может быть, кто из населения бросит нам кусочек хлеба...
       - Аусзайнандеряген! Разогнать!
       С конвойных автомашин заурчали скорострельные пулеметы "ЭМГе", затрещали автоматы. Слышно было, как застонали раненые, а убитые упали. Совсем близко, прижимаясь к колонне и прорвавшись через цепь пеших конвоиров, подбегала к Осколкову старуха в широкой домотканой юбке и черном платке. Она удивительно была похожа на мать Осколкова. И он бросился к ней с протянутыми руками, закричал:
       - Ма-ама-а, дорогая моя! - у него в этот миг зародилась мысль о возможности убежать от немцев. Видимо, подобная мысль озарила и мозг старухи.
       - Сыно-о-ок, мой милый сынок! - со слезами на глазах крикнула она и потянулась к Осколкову с ведром и медной кружкой, похожей на колокольчик. - Сыно...
       Трассирующая пуля желтой молнией прозвенела мимо Осколкова и, пронзив старуху в грудь, не дала ей закончить слово матери. Загремело выпавшее из ее рук ведро, на запыленные сапоги пленников плеснулись молочные брызги.
       Осколков попытался поддержать падающую в пыль мать-старуху, но его конвоир ударил прикладом в лопатку. И упал бы он, был бы, конечно, пристрелен. Но Осколкова успел поддержать Володя Малявка, а с другой стороны крепко хватил за локоть могучий Гришка Аксенов.
       - Держись, дорогой товарищ, - прошептал он Осколкову. - Мы еще вырвемся, повоюем.
       И Гришка Аксенов сказал это шепотом, чтобы не слышал шагающий близко носатый конвоир-фриц с положенным на спусковой крючок автомата указательным пальцем.
       Далее пленных умышленно провели через искалеченный Минск, чтобы показать победу немцев и отступление русских. Офицер в высокой фуражке с желтым околышем вдруг снова появился рядом с Осколковым и, как еще при обыске, спросил уже не по-немецки, а на ломаном русском языке:
       - Не разговаривай ли пленный, срок кончай война? Россия бит, скоро убит будет Москва, надешта нет. Яволь?
       - Не мы начинали войну! - сквозь зубы выдавил Осколков. - Но мы должны закончить ее победно!
       - Я, я, я, - сказал офицер, прищурено посмотрел на Осколкова, потом хлопнул его дубинкой по плечу, взвизгнул: - Комиссар, политрук?
       - В это время в конце колонны затрещала автоматная очередь. "Еще кого-то пристрелили, - кося глаза на свое ноющее плечо, догадался Осколков. Ожидая нового удара, он решил наброситься на офицера и перегрызть ему горло. - Все равно доконает меня эта фашистская сволочь!"
       В глазах Осколкова потемнело от забурлившей крови гнева, тормозящая сила выдержки исчезла. Осколков стремительно повернулся для нападения на врага, но офицер уже успел отстать, заспешил в хвост колонны.
       Этот Карл Грюнке, как узнал потом Осколков, считал себя художником-ясновидцем, любил садистски заглядывать в лица расстрелянных или повешенных, чтобы запечатлеть их смертные или предсмертные выражения в своем "КУНШТАЛБУМЕ". Он хвастливо неоднократно заявлял, что всегда носит с собою "художественный альбом" и заполняет его иллюстрациями к исследовательскому труду "БЛАГОСЛОВЕННОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ СКИФОВ", на первой странице которого эпиграфом взяты слова из "МАЙН КАМПФ" Адольфа Гитлера: "Человек - воинственное животное..."
       - Мы вас гоним в Москву! - промчавшись вдоль колонны на мотоцикле, громко кричал широкоплечий эсэсовец. - Но кто хочет служить Великой Германии, спешите сказать об этом открыто. Мы таких простим, дадим рабочее место!
       Для большего воздействия на настроение пленных фашисты по обеим сторонам дороги установили столбы с белыми досками, на которых черными буквами было написано по-немецки и по-русски: "ЗАВОЕВАННОЕ ШОССЕ МИНСК-МОСКВА".
       Сердца пленных сжимались от боли. "Неужели фашисты так быстро взяли Москву? - с горечью думали люди, перешептывались при всяком удобном случае. - Не может быть!"
       - Врут фашисты! - шепнул Осколков товарищам. - Передайте соседям, чтобы по всей колонне шепот прошел, как гром истины: врут фашисты, пытаясь заставить нас изменить Родине ради рабской жизни. Но лучше смерть, но смерть со славой, чем бесчестных дней позор! Ведь так говорил еще грузинский поэт Шота Руставели!
       Когда колонна повернула с шоссе к обнесенному проволокой бывшему городку советских летчиков, послышались облегченные вздохи по всей глубине колонны.
       - Значит, не до Москвы дошли немцы!
       - Значит, брешет немец, что пала Москва и нет у нас надежды, - зашептались в колонне.
       - Да, фашисты брешут, - сказал Осколков. - Не пересилить им нашу силу.
       У ворот лагеря, куда привели колонну пленных, стояли заготовленные переводчики с белыми повязками на рукавах, с белой лентой на околышах фуражек. Рядом топтались полицаи с кнутами или палками в руках. Неподалеку, упершись кулаками в бока, в самодовольных позах стояли два немецких офицера - гауптман и оберлейтенант. Оба с какими-то хищными костлявыми носами. Поблескивали у них стекла очков в золотой оправе. Стеки с гибкой пружинной кисточкой на концах торчали у широких ремней, шевелясь в сторону пленных. Осколков знал, если офицер стеком ударит - пружинная кисточка растянется и в кровь исцарапает кожу острыми зубцами, усеявшими стальные витки.
       - О-о-о, это последнее достижение фашистской палаческой техники и культуры для распространения "нового порядка" на весь мир, - мысленно возмущались пленные, косясь на офицеров вермахта.
       Полицаи, выслуживаясь перед фашистами, то и дело стегали кнутами, били палками каждого, входящего в лагерь, злобно кричали:
       - Вы глухими были, когда вам мотоциклист разъяснял, что получите жизнь и работу, если дадите согласие служить Великой Германии. Так получайте теперь заслуженное за отказ от разума! Повоевали за Родину, а? Покричали за Сталина "Ура"? Ордена себе завоевывали и медали, а? Но Сталин на вас плюнул. Да и что вы от него ждете? Он даже родную жену задушил. Даже его сын Василий сбежал к немцам. Если не покоритесь НОВОМУ ПОРЯДКУ, сдернем с вас шкуру на перчатки западным цивилизациям!
       Как бы иллюстрируя слова полицаев, один из немецких офицеров ударил своим стеком пленного солдата в изодранной гимнастерке, мгновенно содрал кожу со щеки. Полилась кровь.
       "Они зверее дикарей-скапельчиков! - плюнул Осколков под ноги, мысленно проговорил: - И это представители Третьего Рейха, представители Германии, родившей Маркса и Энгельса, Гейне и Гете,... Невероятно, но все же факт неопровержимый".
      

    VI

       В лагере содержались совместно - военнопленные, а также старики, женщины и дети, арестованные за попытку помочь пленным куском хлеба или одеждой, обувью, лекарствами.
       Кормили всех один раз в сутки баландой из просяной лузги.
       Охранники-автоматчики с неистовой садисткой радостью выслеживали и пристреливали каждого, кто, не выдержав многочасового стояния в очереди за черпачком баланды, падал. Это у них, представителей высшей культуры гитлеровской Германии, называлось "хартунгом" - закалкой воли, требуемой фюрером.
       Смертность в лагере росла. Немцы запретили хоронить трупы и отгонять от них хищных птиц. Карл Грюнке вдохновенно рисовал в своем "куншталбуме" стервятников, которые прежде всего вырывали клювами у мертвых глаза, потом клевали посиневшие щеки.
       Лагерный врач Нечаев, как удалось Осколкову разведать, получил разрешение не расстреливать часть заболевших, а бросать их в гараже на цементный пол. Туда он систематически заходил со своей толстой тетрадью с надписей "Диагностика болезней по самоощущению больных" и настойчиво допрашивал умирающих, записывая их ответы, сопровождая записи своими замечаниями. Когда ему надоедало это "исследование", надвигал черную с желтым крученым шнурком по тулье шляпу до самых густых своих рыжих бровей, захлопывал тетрадь и, вытаскивал из кармана белого халата плоскую небольшую фляжечку. Побулькав возле уха с торчащим оттуда рыжим пучком волосинок, крякал и шустро отвинчивал островерхую крышечку.
       Отпив несколько мелких глотков шнапсу, ворчливо пинал носком сапога в бок Осколкова, который притворился потерявшим сознание, визгливо спрашивал:
       - Ты, коммунист-сталинец, слышишь меня?
       Осколков продолжал лежать неподвижно, запрокинув голову и выставив острый кадык с пупырышками исхудавшей гусиной кожи.
       - Ну и хорошо, что не слышишь, - проворчал Нечаев. - Не больно мне хочется отравлять советских людей, но приходится это делать ради собственной безопасности. С тех пор, как перешел я на службу к немцам, появилась у меня неодолимая болезнь разговаривать с самим собою. А ведь могут подслушать, если не отравлю слушателя. А он, потом, если оставить его живым, может сообщить советской разведке. Ведь с тех пор, как разоблачили меня при кафедре военной подготовки Воронежского Университета имени Бубнова, что я сын раскулаченного из села Бобровы Дворы, живу я фактически на птичьих правах. Ну и захотел при немцах стать не пичужкой мелкой, а орлом или соколом... Да, захотел, но, кажется, и в курицы не выйду... Ты слышишь меня? - Нечаев еще раз пнул сапогом лежащего на полу Осколкова, повернулся от него, сунул фляжку в карман, вынул было шприц из нагрудного кармана, но потом снова сунул его обратно, прошептал: - Раз не слышит, пусть сдыхает и так, без укола.
       Глядя сквозь неплотно смеженные веки в сутулую спину уходившего из гаража врача Нечаева, Осколков Никита Трофимович почему-то вспомнил свое прошлое: "Когда отец умер, пришлось в лаптях и армячишке ходить вместе с матерью по деревне, постукивая в окна и выпрашивая милостину. С двенадцати лет стал батраком у богачей Шерстаковых. Старик Лука Шерстаков с самим Курским губернатором здоровался рука за руку. Сынок его, Федор Лукич, от раскулачивания спрятался за учительское звание, а внуки - Славка с Игорьком - обманно залезли в комсомол, на шею народную ловко прыгнули. Где же они теперь? Да уж, конечно, на огонь не сунутся и не закричат, что они есть солдаты партии. Они в высшую школу пролезли, а мне досталось всего четыре класса, остальное пришлось добывать на курсах. А теперь еще и смерть достанется в этом паршивом лагере. Шерстаковы так не умрут. Или самострел и увольнение в тыл или в коменданты к немцам устроятся в каком-нибудь своем бывшем владении, в Ржавце или в Знаменском. А тут вот из-за идиотских просчетов лил ротозейства там, вверху, приходится лежать на цементном полу и умирать в позорном звании военнопленного. Но кто же это притащил меня сюда и не дал коршунам выклевать глаза? Значит, есть друзья и офицер брешет, что у нас нет надежды? Конечно, не можем надеяться на пьяницу и изменника врача Нечаева, но..."
       В двери потемнело. Кто-то вошел.
       - Не узнаешь? - спросил подошедший. Он присел рядом, подал Осколкову кусочек льда. - Это тебе для подкрепления. В подвале нашли, под опилками...
       - Узнаю тебя, сержант Нецветов, - сказал Осколков и начал жадно сосать пахнущий сосновыми опилками лед. - Помню, ты был записан в роте по списку из Пятигорска.
       - Скоро достанем гражданское обмундирование, попробуем в гражданский лагерь. Начались отборы, - сообщил Нецветов. - А в гражданском лагере, говорят, режим помягче и бежать оттуда легче. Да вот еще что, - Нецветов поднял подол гимнастерки и вытащил обмотанный вокруг талии мешок. - Дай, подстелю тебе, чтобы не простуживался. Мы тебя и нескольких других тайком спрятали в гараж и в другие места. И пищу будем доставать, подкармливать...
       Пригревшись на мешке под шинелью, Осколков почувствовал себя лучше и заснул.
       Через три месяца, когда уже все друзья облачились в живописное гражданское тряпье, пришел приказ: "Всех раненых и истощенных собрать в отдельный барак!"
       По лагерю пронесся слух, что этих людей отправят скоро в крематорий, предварительно содрав кожу.
       - Лучше погибнуть в бою, чем покорно ехать в крематорий, - сказал Осколков пришедшему проведать его сержанту Нецветову.
       - Это верно, - соглашается Нецветов. Долго ероша свою темно-каштановую шевелюру. - Посоветуюсь с другими ребятами...
       Через несколько дней забежал он в барак весьма возбужденным. Подсев к Осколкову, зашептал:
       - Почти всех угнанных было людей снова вернули в лагерь. Тут и особист лейтенант Ситник, и этот, как его - толстый брюнет?
       - Младший лейтенант Комиссарук, - подсказал Осколков.
       - Да, да, он самый. А еще Маслов Генка, Кружлевкин Володька, Гришка Аксенов, Васька Чупко, Кучкурда Николай, Володька Малявка. Ну, все-все, которых было угнали...
       - Это очень хорошо, - заулыбался Осколков. - С такой силой, если объединимся, вполне можно начать борьбу за свободу.
       - И начнем! - Нецветов крепко пожал руку товарища. - Обязательно начнем.
      
      
      
      

    VII

       С местным населением вскоре установились тесные связи. Ребятишки и девушки, старики научились проникать к лагерю с глухой стороны, где произрастал густой чертополох и не было постового с овчаркой. Приносили еду, пиджаки и штаны, рубашки и разную обувь.
       Однажды утром всех заключенных подняли по тревоге и повели из лагеря. У ворот стояла вереница крытых автофургонов. Полицаи и солдаты полевой жандармерии со сверкавшими на груди бляхами, похожими на серпок луны, хватали всякого, на ком замечали хоть какой-нибудь предмет военного обихода, силком вталкивали в фургоны.
       Одетых в гражданское они погоняли плетью, приказывали идти быстрее и не оглядываться.
       К полудню пригнали колонну в опутанный колючей проволокой новый лагерь для гражданских лиц и поместили в зданиях без окон и дверей, с разрушенными потолками и крышами. Низали сквозняки, мучил голод. От пыток и болезней умирали сотнями. В ночь под 3 октября 1941 года Осколков, дежуря в команде "очистки лагеря от мертвых", насчитал триста трупов.
       Утром его вызвали на допрос.
       Посреди обширного двора сидел у стола скучающий немецкий офицер с огромной зеленой фарфоровой трубкой, попыхивая дымком.
       Переводчик, рослый мужчина в кожаной куртке с голубыми петлицами летчика, перебежавшего к немцам, действовал усердно. Он кричал на допрашиваемых, дергал за волосы или шлепал ладонью по щекам.
       Осколков еще издали обратил внимание на угрюмый вид злого переводчика, на его тяжелые челюсти, на выпяченный широкий подбородок. "Какой-нибудь сынок недобитого кулака, вроде Митьки Смердюкова, - подумал о нем. - Такие в тридцатом году поднимали в Ивановке Казачанского района антиколхозное восстание, грабили проезжих в ночное время, потом пролезали в партию, бросали своих жен и мечтали о смерти Советской власти. Иные из них убежали, под видом "бронированных", оборонять Ташкент, другие, как вот этот, перемахнули к немцам..."
       - Ты чего молчишь, сука?! - переводчик рванул задумавшегося Осколкова за плечо. - Расскажи, комиссар, как ты попал в гражданский лагерь и почему до сих пор не подвешен за ребро?
       Осколков поднял голову, твердо посмотрел в карие глаза переводчика, невольно усмехнулся: вспомнил о том, что однажды Митька Смердюков загнал кота в квашню с тестом, но все же не побрезговал и поел все блины, выпеченные из этого теста красивой хозяйкой.
       - Я тебе посмеюсь! - переводчик размахнулся, но офицер успел жестом трубки остановить его, закаркал сам:
       - Ви хайси зи? Цу вэлхэр вафнгатунг гэхорн зи?
       Осколков изобразил на лице недоумение, хотя и понял вопрос.
       - Юберзетц! - приказал офицер.
       Потрясая плеткой, переводчик злым голосом сказал:
       - Господин хауптман, капитан, спрашивает, как вас зовут и какого вы рода оружия?
       - Зовут Василием. Работал по вольному найму, тут и застала война.
       - Врешь, сука! - переводчик дико плеснул взглядом пьяных глаз на Осколкова. Переводя его ответ, добавил от себя: "Коммунист врет, его надо проучить!"
       - Гут, гут! - немец махнул трубкой, шматки огня посыпались на землю. - Гут, гут!
       Переводчик ударил кулаком Осколкова, снова размахнулся, но офицер крикнул:
       - Генуг!
       - Ладно, на этот раз хватит, - прошипел переводчик и кивнул солдатам на Осколкова: - Немен! Взять!
       Избитых жандармы толкали в загон, обнесенный колючей проволокой. Оттуда слышались возгласы проклятия.
       - Молча-а-ть! - вылупив глаза и выхватив из рук солдата автомат, закричал переводчик. - Я вас успокою, большевистские суки!
       - Найн, найн! - шумнул офицер. Нет, нет. Софорт бефэрдерн. Сейчас отправим.
       Подозвал себе лейтенанта, что-то пошептал ему.
       Через несколько минут людей выгнали из проволочного загона и погнали. С обеих сторон колонны шли конвойные с нацеленными автоматами. Позади, громыхая гусеницами и взвывая для устрашения мотором, двигался танк, нацелив пулеметы и орудие вдоль колонны.
       - Кажется, на Минск, - не поворачивая головы, прошептал Николай Кучкурда. - Москва не далась, на Германия гонют нас...
       - Невозмутимый безобразий! - ворчал Георгий Шота. С него при допросе сорвали новенький почти гражданский пиджак, и он теперь шагал в одной морской полосатой тельняшке. - Грабил солдат, жаловаться нельзя. Разбегаться надо, пока голову не отобрал...
       - Сейчас нельзя, поубивают, - шепотом возразил сосед - инженер Пономаренко из Полтавы. Смуглый шатен с темно-серыми глазами, он сопел на ходу и казался старше своих тридцати лет, потому что оброс бородой и не умывался вот уже несколько недель. - Мы драпанем, когда будет можно...
       Шепот утих, потому что конвойные пригрозили стрельбой. Люди шли молча, думая о семьях и вольной жизни, о Родине, над которой нависла такая беда, такая мразь.
       Забив людьми до отказа товарные вагоны, стоявшие на Минском вокзале, закрыли двери на замок. Ни воды, ни пищи. А когда постучали, раздалась снаружи автоматная очередь по двери. Двое со стоном упали.
       Ночью вагоны дернуло подошедшим паровозом. Эшелон загремел в неизвестность.
       Лишь в Барановичах охрана открыла двери. Мертвых выбросили на межпутье. Заболевших и потерявших сознание, всех, кто не мог идти, солдаты прикололи штыками.
       Остальных построили в колонну, приказали смотреть лишь только под ноги и повели под конвоем.
      

    VIII

       Когда колонну остановили, послышалась команда:
       - Зо штэен блайбен! Штильэштандн!
       - Стой! Не шевелись! - повторили переводчики. Потом, выслушав еще какое-то бормотание начальника, добавили: - Разрешается смотреть без шевеления головой, корпусом и конечностями!
       Все увидели высокую белую стену с башнями по углам и охранников у пулеметов на площадках башен. Зеленела железная кровля тюрьмы за стеной.
       Из узкой калитки вылез подслеповатый толстячок в очках и в мундире с майорскими погонами. Приняв рапорт от начальника конвоя, он, кособочась, будто не хватало в боку несколько ребер, обошел колонну. Посчитал ряды, крикнул "Оффиен!" и снова полез в калитку, показав толстый, как у ожиревшей бабы, квадратный зад.
       Приказ майора "Отворить!" выполняли два служителя, широко распахнув выкрашенные в зеленое половинки огромных ворот. Глазам открылся внутренний вид двора: за колючей проволокой многочисленным стадом толпились полуголые люди с посиневшими лицами и полоумными глазами. Левее проволочной изгороди тянулись приземистые бараки с почерневшими двускатными тесовыми кровлями и небольшими оконцами без стекол, но с густыми железными решетками. У штабелей леса, правее загона из колючей проволоки, повизгивали пилы, стучали топоры: человек тридцать с кандалами на ногах работали, выставив голые согбенные спины с резким абрисом лопаток и ребер, готовых прорвать иссушенную голодом кожу. Толстенький майор был уже там, хлестал кое-кого плетью, преподавая тем наглядный урок для новичков.
       Вскоре Осколков узнал от Николая Кучкурды, возвратившегося из санблока, куда его посылали осмотреть уборные, чтобы завтра начать очистку, потрясающую правду: работали у штабеля леса люди, отказавшиеся разбить молотками выставленные перед ними гипсовые бюсты Ленина и отвечать на приветствие "Хайль Гитлер!" Узников объявили коммунистами и обрекли на уничтожение, на удобрение полей. Такой эксперимент решено испробовать и над нами.
       - Моя не желай удобрять! - гневно шептал Кучкурда. - Моя давай туган Казахстан ушун!
       - Да, нужно за родной Казахстан, за Россию, - согласился Осколков. - Но как бежать из лагеря? Будем говорить с товарищами, будем готовить побег.
       - Сми-и-ирно-о! - раздалась команда, едва колонна втянулась во двор, захлопнулись железные ворота. Переводчик, бегая перед строем, кричал: - Коммунисты, жиды, нкавэдевцы, выходи направо!
       В колонне, не двигаясь с места, люди тяжело дышали.
       - Пострадавшие от Советской власти и большевистской диктатуры, выходи налево!
       - Шнелль, шнелль! - торопил майор, грозя плетью, только что стегавшей голые спины узников. - Нах линкс, шнелль!
       Люди продолжали стоять, как зачумленные. Майор в ярости сорвал со своего короткого носа очки, уронил их. Переводчик подхватил налету, раболепно подал майору. Но и в этом случае майор огрел раба плетью, затопал ногами:
       - Руссиш швайн, доннер веттер! Ершисен!
       Услышав такую ругань и угрозу расстрела, переводчик совсем вышел из себя. Он налетел на колонну, стегал плетью, бил кулаками, даже кусался и требовал, чтобы не стояли нам месте, а выходили направо или налево. Ничего не добившись, он упал перед майором на колени и начал молиться, как на живую икону. Даже майор расхохотался на эту нелепую картину. И в колонне расхохотались, хотя и видели, что на площадках тюремных башен стволы пулеметов повернулись на колонну, пулеметчики припали к оружию. Один возглас: "Файерн!" Огонь! - и смертоносные пули врежутся в толпу.
       В этот момент за воротами послышался стрекот мотоцикла, нетерпеливый вой сирены. Видимо, майор знал, кто бы это так мог. Он дернул переводчика за ухо, и они вместе тяжелой рысцой побежали к калитке. Конвойные нацелились на людей автоматами. Один из них буркнул:
       - Молшать, сьволош!
       Майор возвратился с пакетом в руке. Переводчик встал позади, сверкая яростно вытаращенными глазами.
       - Шаде, ес тут! - пожалел о чем-то майор, сказав через плечо переводчику. Потом он добавил несколько слов совсем тихо, не слышно в колонне. Переводчик выступил вперед, закричал:
       - Счастливы, суки! Приказано отправить вас на ремонт дороги, а то бы вы полетели к богу в рай или к черту в ад немедленно! Сейчас поведут вас на станцию. Не разговаривать, по сторонам не смотреть, не думать о побеге...
       - Бай флухфэрзух вирд гэшосн! - визгливым голосом добавил майор, ткнув переводчика под ребро.
       - Господин майор предупреждает, что каждый будет расстрелян, если побежит...
       - Это мы понимаем! - гаркнули в колонне. И это ироническое восклицание почему-то понравилось майору. Он заулыбался и махнул начальнику конвоя рукой в сторону вокзала, откуда слышались гудки паровозов.
       По дороге на станцию Осколков с Кучкурдой договорились о побеге. Они сообщили также об этом ряду товарищей, которых хорошо знали, верили им.
       - Наша хитрость Нассредин, - шептал Кучкурда. - Нада смирный быть на глаз, злой на сердце. Враг уснул, наступай на горла, аляй-аляй...
       По дороге к вокзалу и при погрузке в вагоны люди вели себя мирно, дисциплинированно. Наверное, поэтому и строгостей со стороны начальства было меньше: теплушки не замыкали на замок, лишь на одну задвижку без пломбы. А в вагоне, куда угодили Осколков с Кучкурдой, не было половины крыши. Теперь уже мысль о побеге совершенно не давала покоя.
       В конце дня выдали людям по небольшому пакетику ржаных сухарей в станиолевой бумаге и по кусочку рафинада.
       - Думают немного покормить, чтобы исправнее работали, - догрызая сухарь, сказал Осколков. - А что ел, что не ел, в желудке пусто.
       - Моя курсак совсем пропал, - ответил Кучкурда. Помолчав, добавил: - Работай лошадь, моя и твоя бежать нада...
       Станцию Лесную миновали уже в темноте. Сгущался туман, становилось сыро. На тендере паровоза временами вспыхивал прожектор, освещая эшелон. У прожектора сидели солдаты с пулеметом.
       Сосновые леса, вплотную подступая к насыпи, глядели на поезд косматыми вершинами и обломанными сучьями. Когда прожекторный луч нырял в чащобу, стволы сосен поблескивали бронзой коры. Тени бежали от ствола к стволу, будто солдаты в шинелях. Эта иллюзия так пугала поездную охрану, что она то и дело открывала пальбу, принимая стволы сосен за партизан в засаде.
       Перед станцией Ивацевичи начинался изволок. Поезд сбавил скорость. Туман усиливался. Вагоны катились будто бы по тоннелю из матово-водянистой мглы, просекаемой то там, то здесь синеватым лезвием прожекторного луча.
       Осколков волновался, ожидая сигнала. Ведь его заместитель Платонов, спасший в свое время политрука от смерти на болотах перед Минском, теперь получил задачу пробраться к прожектору и отключить его от питающих батарей. Было условлено начинать побег, как только выйдет из строя прожектор.
       И вот луч погас, не возобновился. Урчали пулеметы, брызгая в темноту трассирующими пулями. Но это уже было менее действенно, чем прожектор.
       - Двигай, Вася! - подбадривал Кучкурда, помогая Осколкову выбраться из вагона на крышу. - Моя тоже двигай. И ребята двигай.
       - Да здравствует коммунизм и свобода! - долетел из мглы голос Платонова. Узнал бы Осколков этот голос среди тысяч других. Но голос это утонул в стуке пулеметной очереди.
       "Неужели погиб Платонов? - Сердце Осколкова сжалось. Не чувствуя боли разбитого колена, он отполз к краю насыпи, потом скатился в кювет. - Неужели Платонов убит?"
       Замерли вдали шумы поезда. Но на свисты-сигналы никто не откликался. "Куда же я могу один? - с тоской одиночества подумал осколков и пополз в сторону ушедшего поезда. - Если фашисты убили Платонова, его труп должен быть где-то у насыпи".
       Вскоре услышал он условленный свист. Сердце запрыгало от радости при мысли, что сигналит Платонов. Но через минуту или через две Осколков оказался лицом к лицу с солдатом из своей дивизии. Он забыл его фамилию, но звали солдата, как и Кучкурду, Николаем. И был он из города Горького.
       - Неужели мы только двое прыгнули? - спросил Осколков.
       - Да не-е-ет, прыгнули не только мы, - возразил Николай. - Да вот беда. Нашел я мертвого Платонова. Застрелен и руки поломаны. А еще Кучкурда лежит у насыпи. Пулеметной очередью срезали его. Так что остались мы вдвоем, наверное...
       Казаха Кучкурду и русского Платонова они похоронили в огромной воронке от авиабомбы. Начертили на свеженасыпанном грунте пятиконечную звезду, поклонились праху друзей и пошли.
       Вдруг вспомнился рассказ профессора Медникяна об ошибке Ревкома: повесили тогда красную бумагу со словами "Ревком жив", вот и помогли белым найти и разгромить Ревком. Вспомнив об этом, возвратились к могиле своих товарищей и, с болью в сердце, уничтожили пятиконечную звезду, зашагали дальше.
       Уже светало, когда решились постучать в оконце убогой хатенки на окраине Ивацевичей.
       - Кто там? - спросила старуха. - Ох, господи, живешь и боишься жить...
       - Разрешите, бабушка, обогреться, - попросил Осколков.
       - Вся шкура трясется-то от холода и сырости, - добавил окающим голосом Николай.
       - Ох, диточки, в лихой час пришли, - сквозь разбитое стекло простонала старуха. - Нате хлиб, да и трапайте на хутор. Там ще нимцев нема, а у нас вони, холеры скоженны, як бисы вертяца. Да ще в соседнем будинке живе комендант полиции, чи як его, Сашка Коблов. От Советской власти дьесят рокив в тюряги був за контрю, теперь лютуе, як тот кобель с паршивой шерситиной. Трапайте проворне. На хуторе спытайте бабку Апрасинью. Дюжа добра жинка. Вона нагодуе, свитку даст, або ще другое. Худобно вам в таком пригляде.
       Глотая на ходу вкусный хлеб, Осколков с Николаем брели через луг и кустарники к черневшему хутору.
       Восьмидесятилетнюю Апрасинью они нашли сидевшей у крылечка наполовину ушедшей в землю хаты.
       - Поджидаю, кого бог принесет, - убедившись, что к ней пришли свои люди, сообщила она. - Ночами я так и не сплю, привечаю червонармийцив окруженных. Охо-хо, дитки! По лису-бору темному богато их от чумы хвашистской ховаются. А я богу дала обет спомогать им, шобы грехи свои замолить, та сыновы... О-о-ох, непростительные у него грехи. Поснедайте, да послухайте. Я сира та бидна, но сосиди всього приносят - и хлебца, и молочка, и обутку разную, свитку, чтобы накормить, одеть червонармицив, та приголубить. Мне людины верят, но сына мово, як вогня страшатся.
       Пока ели-пили, Апросинья рассказала страшную быль о том, как прокляла она своего Сашку-сына за его собачий характер, за порчу девок, за возглавление кулацкой банды против колхозов, за пьяные дебоши. Плача и вздыхая, рассказала Апрасинья, что сын ее Сашка Коблов с первого же часа, как только немцы пришли, стал им прислуживать и хвалился, что за идею борьбы с коммунизмом сидел в Воркуте и на Магадане, в Колыме, откуда помог ему бежать поповский сын Алешка Виноделов. "Смышленай, сукин сын! - восхвалял этого поповича Сашка Коблов и жалел, что его нету под рукою. - В епископы можно бы ставить, сатану. Со шпионами умел ладить, даже в жены себе прихватил одну шпионскую бабу, хотя и партбилет в кармане грел. Тоже и по церковной части маста-а-ак - тропари или молитвы на листах писал и продавал за дополнительные пайки хлеба или за то, если кто за него норму выполнял по работе. А потом восстановился в партии, в начальники порхнул. Далеко, сукин сын, улетит, ежели ему крылья вовремя не обрубят".
       - Ох-хо-о, прости, господи, грехи важские! - заплакала Апрасинья. - Сашка в коменданты полиции пошел, дом захватил в Ивацевичах, ко мне и глаз не кажет, цому я и рада-рада. Лягайте, вон в таку годину не приде...
       Апрасинья бросила вязанку соломы на пол, прикрыла ее ветхим штучковым одеялом вместо простыни, положила две подушки и две свитки, чтобы прикрыться.
       - Отдыхайте, я посторожу.
       У Апрасиньи прожили трое суток. Днем прятались в чулан, ночью - грелись в хате. Соседи поили и кормили. Принесли ботинки добрые, малахаи меховые, бушлаты стеганые. Даже рукавички.
       - Ну, теперь можно и в путь-дорогу, - решили друзья, отсиживая последние часы в чулане. - Как стемнеет, выйдем с хутора.
       Разговор их был прерван необычно громким стуком во входную дверь сенец. Вышла открывать сама Апрасинья. Да и со стоном отступила, как-то жалостно всхлипывая.
       - Слухи есть, что ты, мать, коммунистов прячешь! - громыхнул жестокий мужской голос. - Я пришел пока один. Но ежели не покажешь коммунистов, пришлю полицаев, чтобы и тебя, стару каргу, они повесили на осине вместе с коммунистами. Ну-у-у, чего молчишь?
       Осколков быстро вышел из чулана и оказался лицом к лицу с высоким плечистым кареглазым человеком с бешено вращающимися зрачками. Смуглое лицо с насупленными бровями, длинные руки и красные кулаки-кувалды, бычья шея и сутулая спина Сашки Кобла - все это мгновенно вызвало в воображении Осколкова образ палача, как приходилось о нем слышать не раз. И все же, надеясь затронуть в Сашке хоть какую-то струнку патриотизма, Осколков заговорил с ним:
       - Ты же советский человек, понять должен...
       - Советский? - прищурив глаза, сквозь зубы переспросил Коблов. - Может, тебе мамаша моя рассказывала, как я однажды привязал теленка к лошадиному хвосту и волочил его, пока голова оторвалась. И с тобою сделаю тоже, коммунист несчастный. И запомни, никакой я не советский! Я служу "новому порядку" и не потерплю коммунистической пропаганды. Руки в гору!
       Коблов набросился на Осколкова. И они упали на пол.
       - Сынок, та шо же ты робишь? - зарыдала старуха. - Убивец ты проклятый! Ратуйте, люди!
       Николай тем временем ухватил лежавшее в чулане полено и ударил им по голове палача.
       - Дохлый вин, детки, дохлый! - без сожаления и без слез в голосе покосилась Апрасинья на раскинувшего руки Сашку и заторопилась, набивая в дорожный мешок краюхи хлеба и вареный картофель, полотенце и кусочек мыла, какую-то древнюю ладанку с розовым шелковым ангелком и катушку ниток с иглой, коробку спичек. - Тикайте, пока не прийшли немци та полицаи!
      

    IX

       Много суток пробирались болотами, лесами, кустарниками, взяв севернее Барановичи. Намеревались обойти Столбцы и Минск, пробраться к Борисову на Березине, где проживали родственники горьковчанина Николая. Прошли километров сто двадцать. Под местечком Любичи встретили церковного сторожа. Сказывал он, что его сын служит в Червонармии, а сам он дюже лютует против немцев-кровопийц.
       Решили у него отдохнуть, пробравшись в сторожку, как только стемнело.
       - Спочивайте, хлопцы, пока побачу, чи есть, чи ни немьци у моста, - сказал старик и вышел, замкнув дверь. В комнате полно икон, горела лампадочка. И появилась мысль у Осколкова: "Не в ловушку ли попали? Возвратится старик с немцами, да и скажет: - Ага, коммунисты, попались!"
       Но усталость была так велика, что и страх не справился с нею. Залезши на печку, друзья уснули.
       Когда старик вернулся с разведки, они не услышали. Но сами проснулись уже за полночь. Через окно виднелась залитая лунным светом церковь и улица из одноэтажных домиков под соломенными, тесовыми и железными кровлями. Вдали, темнея где-то за концом улицы, возвышался большой железнодорожный мост через реку.
       - Пробудились? - спросил старик, перестав молиться и повернувшись на шорох слезающих с печи гостей. - А я уже и сам хотел вас растолкать. Время в дорогу, пока не пришла к мосту новая смена караула. Сейчас латыши дежурят, а у меня с ними - дружба. Ежели немцы встанут на охрану, не пройдем. Ось, квиток мне дали патрули...
       Осколков заглянул в бумагу. Это был пропуск на право выхода из поселка Любичи через мост. Срок годности - до второго часа ночи...
       - Есть квасок и огурчики, картофель и несколько яичек, - умиротворяющим спокойным тоном говорил старик, накрывая на стол. - Успеем, ежели попроворнее. Снедайте на дорогу, да и в добру годину!
       Не съев, а как-то опрокинув в себя еду, Осколков с Николаем поблагодарили старика и вышли из сторожки. Провожать их старик не пошел. Он, стоя у калитки, долго осенял крестным знамением: он верил и хотел этой верой послужить правому делу.
       Что ни ближе подходили они к мосту, тем сильнее глодала их тревога: "Не продал ли их старик? У себя не захотел, а на мосту, кто узнает, если схватят..."
       И все же деваться было некуда, повернули на мост.
       Латыш, проверяя пропуск, вдруг усмехнулся и сказал по-русски:
       - Благодарите деда-Кирюху, а то бы вы здесь не прошли. Ну, бегом!
       "Дадут пулю в затылок! - острая мысль мелькнула в голове обеих. - Иначе, зачем же бегом?"
       - Да бегите же, черт вас возьми! - рассердился патрульный. - Через минуту покажется смена, вас перестреляют, мы - пропадем!
       "Была, не была! - решил Осколков. - Бегу!" Он угнулся и побежал, описывая зигзаги. На всякий случай, если начнут стрелять. Вслед за ним топал Николай. И тоже делал зигзаги.
       Латыши расхохотались, что эти люди скорее бы поверили в арест на мосту, чем в добросовестность пропустивших их патрулей.
       Осколков и его товарищ не знали, что латыши были сынами отцов, которые служили Октябрьской революции в рядах дивизии латышских стрелков. В вермахт попали не по своей воли, ждали случая перейти на сторону Советской Армии. А пока помогали партизанам и окруженцам, выполняя просьбы связанного с партизанами деда-Кирюхи.
       Латыши радостно смеялись. Но Осколкову и Николаю было не до смеха. Они знали формулу: "Застрелен при попытке к бегству!"
       Лишь в лесу они присели немного отдохнуть от этого бешеного бега под стволами смотревших им в спину автоматов с длинными рогами магазинов, набитых патронами.
       - А почему все же они пропустили нас? - успокоившись немного, спросил Николай.
       Осколков ответил не сразу, боясь ошибиться.
       - Думаю, что в этом кроется глубокий знак, - заговорил он после длительного молчания. - Не удается Гитлеру и Геббельсу убить честь и совесть у советских людей на оккупированной территории. Да и у тех, кто по доброй воле или по неволе служит в вермахте, просыпается временами сознание, что не Гитлер, а русские им друзья. Вот чем объясняется, что латыши пропустили нас. Может быть, они вспомнили, что латышские стрелки были верными силами Октября...
       - Конечно, латыши латышам рознь, - согласился Николай. - В жизни всякое случается... А сколько до Столбцов?
       - Километров шестьдесят. Поработать придется ногами и головой. Свистит ветер. Наверное, снег будет...
       У местечка Несвет была устроена в лесу полицейская засада.
       Не менее двадцати человек неожиданно навалились на Осколкова и Николая. Избитых и связанных положили их на сани, повезли в Барановичи, которые были километрах в двадцати южнее этого злополучного места под местечком Несвет.
      

    X

       Май 1942 года застал Осколкова с товарищами в Барановичской тюрьме. Сюда просочились слухи об активном действии партизан, об их намерении напасть на город и освободить заключенных советских людей.
       И немецкое командование всполошилось, начало спешно перебрасывать лагерников и заключенных в Германию.
       В опутанном колючей проволокой вагоне, куда загнали Осколкова и Николая с товарищами, они встретили лейтенанта Ситникова. На бледном длинном лице его синели подбоины, чернели подсохшие струпья. Льняные волосы серебрились в изморози преждевременной седины.
       - Вот потому и поседел, - сказал он. - Два раза пытался бежать. Поймали. Немилосердно били, морили голодом в карцере. Теперь, как слышал я, повезут нас в лагерь Ланцдорф. А там могут поставить ультиматум: или вступайте в созданную генералами Власовым и Малышкиным "Русскую освободительную армию" или пойдете в крематорий...
       - Лучше в крематорий, - сказал Осколков. Он уже знал от товарищей, что Власов предательски сдал немцам в феврале на Синявинских болотах целую Ударную армию из 250 тысяч, превратился в немецкого холуя и нуждался в солдатах и офицерах.
       - Хорошо, друзья, очень хорошо, если мы все так решим, - сказал Ситников. - Но и в крематорий спешить не будем. Нам нужно создать организацию и бороться...
       На третьи сутки поезд остановился, немецкие солдаты с треском отодвинули двери вагонов и закричали:
       - Аустайгенс! Раусь, швайне райне!
       Арийцы, даже приказывая выходить, всячески хотели подчеркнуть свое превосходство, называли всех узников русскими свиньями.
       В расположенном недалеко от станции и опутанном многими рядами колючей проволоки лагере "Ланцдорф" Николая, Осколкова и Ситникова загнали в барак под литерой "Б". Но во время кормежки брюквенной баландой Осколков неожиданно встретился со ставропольцем Геннадием Масловым.
       - Какими судьбами? - обрадовано спросил его
       - А здесь теперь все наши. И Владимир Кружлевкин тоже. Привезли сюда специальным эшелоном из Минска. Слышали мы разговор. Будто отправят нас в Судеты на лесозаготовку.
       - В Судетах мы свяжемся с чехами, чтобы развернуть пошире антифашистскую деятельность, - шепнул Осколков.
       Маслов оглянулся, потом пристально посмотрел на Осколкова. Выцветшие от горя глаза на исхудалом бледном лице Маслова вдруг полыхнули огнями. И он прошептал:
       - Где бы мы ни оказались, душа наша сохранится в советском размере. Когда тюремщики предложили на выбор: "смерть или отказ от Советской Родины!", мы им ответили: "Убивайте нас!" И Осколков молча крепко пожал руку товарища.
       Через неделю почему-то стали кормить лагерников не один, а два раза в сутки. Да еще давали грамм по сто хлеба.
       "Кому-то наши силы понадобились, - пожимали лагерники плечами. - Теперь жди новостей".
       Новость началась после утренней проверки: раскаленное клеймо из двух латинских букв "SU", означавшее "Советунион", то есть пленный из Советского Союза, прикладывали к спине, груди и коленям. Так римляне клеймили своих рабов в давние времена. Тут же выдавали серое унылое обмундирование с нашивками знак клейма, вешали каждому на шею дощечку с номером и гнали на регистрацию.
       Подойдя к столу, ранее закрытом от его взора спинами впереди стоящих людей, Осколков замер от изумления: на писарском месте сидел знакомый помощник командира взвода из 4-го корпуса 3-й Армии, широкоскулый смуглый парень лет двадцати пяти.
       "Этот Зенкин отлично знает, что я - политработник, - екнуло сердце. - Выдаст! Вот и конец всем моим мытарствам!"
       Зенкин не торопил обомлевшего Осколкова. Встал во весь свой огромный рост, потянулся и развел одеревеневшие плечи. Потом, усаживаясь и не глядя на Осколкова, спрашивал:
       - Фамилия, имя, отчество?
       Не переспрашивая, хотя и точно знал, что Осколков врет при ответах. Закончив анкету, безразличным голосом крикнул:
       - Отходите! Следующий!
       "Или он не узнал меня или хитрит, - раздумывал Осколков. - Кто он, этот Зенкин?"
       Вечером Зенкин появился в блоке "Б". Нашумев на Осколкова, приказал ему идти в контору. Остановился с ним у пустого полуразрушенного гаража и, покачивая стволом "парабеллума", сказал с улыбкой:
       - Не робей, комиссар, не выдам! Конечно, все записанное с твоих слов в журнал - есть сущая чепуха. Расскажи правду, как попал в лагерь?
       "Убить бы эту сволочь! - молча хмурился Осколков. - Но такого краснорожего здоровяка не сшибешь и дубинкой".
       - Вижу, сомневаешься во мне? - Зенкин сунул пистолет в кобуру, оглянулся во двор, а потом немного нагнулся к Осколкову. И глаза его, карие, большие, показались добрыми и сочувственными. - Разве, мол, честного человека допустят немцы к секретным писарским делам?
       Лицо Зенкина вдруг сморщилось, побледнело. И веки задергались и глаза затуманились.
       - Клянусь, что скажу правду! - шепнул Зенкин. - В плен я попал тяжело раненым. Вылечили, а потом дали на выбор - службу или крематорий. Не выдержал я испытания. Даже разбил молотком гипсовую фигуру... Не хочу об этом. В ушах стоит звон, перед взором так и обрисовывается прищуренный глаз и усмешка губ. Конечно, ты прав, подозревая во мне изменника. По форме так оно и есть. Но я никого не выдал и не выдам. И служить буду своим, советским интересам. Что, снова не веришь? Но я, действительно, хочу служить своим... И к тебе просьба: наблюдай за мною внимательно, чтобы потом, когда будут разгромлены фашисты, и мы вернемся домой, ты спас бы меня от необоснованных обвинений. Да, погоди. На днях самолеты разбросали листовки. Передаю тебе одну. Познакомь ребят в лагере. Но только осторожно. Поймают с такой листовкой - может быть расстрел или крематорий.
       Осколков жадно глянул в бумагу. "Смерть немецким оккупантам!" Потом шла крупная строка: "ВЕСТИ С СОВЕТСКОЙ РОДИНЫ". 31 МАЯ, воскресенье, город МОСКВА".
       Дух перехватило от волнения. Осколков молча посмотрел на собеседника полным торжества и вопроса глазами.
       - Да-да, Москва держится, - подтвердил Зенкин. - Побила у своих стен лучшие фашистские дивизии, а сама держится. Брешут гитлеровцы, что они взяли Москву и приканчивают Советскую власть. Иди, покажи товарищам листовку. И скажешь: "Вызывали в контору уточнять регистрационную запись". Больше ничего обо мне, ни слова.
      

    XI

       К полудню следующего дня листовку в лагере зачитали до дыр. Будто пьяные от радости, глядели люди друг на друга ободривающими глазами, слушали чтение:
       "Дорогие братья и сестры из советских районов, германские бандиты скрывают от вас разгром немецких войск под Москвой и распускают лживые сообщения о нашей стране. Не верьте фашистским псам! Читайте правду о нашем Отечестве, о Красной Армии..."
       - Оказывается, какие жаркие бои идут на Харьковском и на Изюм-Барвенсковском направлениях, совсем недалеко от моей родной Полтавы, - тихим голосом заметил полтавчанин инженер Пономаренко. - И война идет и сев идет...
       - Харошо идет, - беря листовку и читая ее, пересказывал молодой грузин Шота: - Северо-Осетинская АССР к 25 мая выполнен план посева яровых культур. Казахстан завершен сев сахарной свеклы и хлопок. Хабаровск успешно сеял. Тракторист совхоз "Партизан" Федор Есипенко за один смен засеян 268 гектар и горючий экономлен - 167 килограмм. А-а-а, харош труд. Грузий очень харош - апельсин, чай, лимон. Смерть немецкий оккупант!
       - Скоро фашистам дышать будет не чем, - тихо сказал Лиходедов. - Об этом и в листовке сказано. В Англию приехала военная миссия из Америки, Мексика вот-вот объявит войну державам "оси". В Праге совершено чешскими патриотами покушение на заместителя начальника гестапо и гитлеровского наместника Гейдриха. Партизаны наступают в тылу фашистов...
       - Тише, вы! - испуганным голосом предупредил вбежавший в гараж Сашка Маленький. На нем длинная зеленая шинель до пяток, парусиновая сумка с медицинским имуществом. - Был я у врача. Согласился стать его фельдшером. Ну и своими ушами слышал разговор Богатырева с комендантом лагеря. За стенкой они разговаривали, а я прислушался. Этот Богатырев, краснодарская сволочь, которую мы прозвали Сашкой Большим, донес коменданту, что в лагере есть листовка. И комендант назначил Богатырева главным над лагерными полицаями. Он их там скликает. Наверное, будет обыск. И хотя листовка попала к нам с опозданием, фашистов она тревожит сильно...
       Не дав Сашке Маленькому договорить, в гараж ворвался Сашка Большой, рослый толстяк с красным бритым лицом. Осколков знал, что двадцатичетырехлетний младший лейтенант Богатырев, родом из Краснодара, в первый же день плена согласился стать у немцев переводчиком, достиг расположения и вот достиг должности главного полицая в лагере. "Двоедушная сволочь! - с ненавистью подумал о нем. - Бьет он лагерников, самого бьют немцы. И все же служит им, хотя и ненавидит. Размозжу ему голову вот этой гайкой..."
       Осколков хотел нагнуться, чтобы взять гайку, но Богатырев уже бежал к нему с револьвером в руке.
       - Руки вверх! - кричал он. За ним в гараж ввалилось или девять полицейских. Началась драка. - Ага, вот она, листовка! Всех вас арестовываю! Вы - партизаны!
       Арестованных держали в подвале, кормили через день. Но почему-то не расстреливали, хотя и Сашка Большой распустил слух, что неминуемо расстреляют.
      

    XII

       Придя однажды в подвал, будто бы потребовалось ему уточнить какие-то регистрационные данные, писарь Зенкин рассказал Осколкову, что в лагерь прибыли представители "Русской освободительной армии" под командованием генерал-лейтенанта Власова и что поэтому арестованных не расстреливают, надеясь завербовать их...
       - Значит, нас расстреляют? - спросил Осколков. - Ведь мы же ни при каких условиях не пойдем служить в армии изменника Власова.
       - И все равно не расстреляют, - улыбнулся Зенкин. - Верховному командованию Вермахта понадобилось много людей для отправки на заготовку леса в Судетах. И я прошу, составьте список по своему усмотрению, чтобы я смог составить выгодную для вас команду. Вот вам бумага и карандаш. Напишите список для команды... для команды  280. И не пугайтесь. Так будет лучше для вас: в Судетах вам помогут чехи бежать из плена...
       Осколков мучительно раздумывал над предложением Зенкина несколько дней. И все же списки не стал составлять. "Вдруг Зенкин - провокатор? - такие мысли холодили сердце. - И я своими собственными руками передам ему список самых верных товарищей, лучших советских патриотов. Нет и нет... Лучше я использую бумагу и карандаш для листовок".
       И Осколков так поступил. Он писал на небольших листочках тексты, призывая в них оставаться верными Родине до самого последнего вздоха. Такие листочки из рук в руки передавались по лагерю. В одном из листочков Осколков рассказал о предателе генерале Власове, о его начальнике штаба генерале Малышкине, призывал отказываться от вступления в их армию. "Лучше смерть, чем позор предательства!" - завершалась листовка.
       В начале августа пленных внезапно согнали на середину двора. Пригнали также людей из подвала. Всем милостиво разрешили сидеть рядами, чтобы представители генерала Власова могли свободно ходить по полосе "дистанции" и показывать документ о самопризнании Советского правительства о своем поражении.
       В доказательство "отеческой заботы" Власова о своих согражданах людям выдал грамм по двести настоящего белого хлеба, по горсти сахарного песку и по кружке чая.
       День оказался жарким, а принятая в желудок "роскошная еда" еще более разморила людей. Там и сям послышались сонные похрапывания, там и сям многие клевали носами. Сашка Большой хотел пройтись плетью по спинам дремак, но власовец Кудинов, высокий сутуловатый человек с огромной темноволосой головой и крупными чертами скуластого лица, погрозил ему пальцем, и тот заломил свои руки за спину, заулыбался. "Понимаю, мол, вам надо их приголубить. А потом в бараний рог согнете. Понимаю!"
       Кудинов продолжал свою речь:
       - Говорю вам от чистого сердце, земляки. И вы тоскуете по детям и женам, я тоскую. Жена моя - красавица. Калерией зовут. Учительница. В Курской области. Разве не хотите попасть поскорее к семье, к женам? Русская освободительная армия приведет вас к семейным очагам. Мы сбросим сталинскую диктатуру и выпустим миллионы узников из тюрем. Мы распустим колхозы и покончим с формой государственной эксплуатации в виде трудодня. Мы установим порядок с простором для личных талантов и личной инициативы, задушенной сталинской диктатурой. Вы будете трудиться без погонял и разрушительной системы, которая на деле выродилась в запретительную систему, в неравноправие...
       "Какой прохвост, какой негодяй! - с возмущением вслушивался Осколков в лживую речь Кудинова. - Но как это суметь дать ему отпор?"
       - У нас другого пути не осталось, - бубнил Кудинов. - Советская власть разгромлена, нужно брать судьбу России в свои руки, чтобы страна не превратилась в игрушку других государств. Даже диктатор Сталин вынужден признать безвыходность положения. Недавно перешли на нашу сторону - столяр из города Винницы Григорий Мельник со своим товарищем Петром Верходан. С ними перешел еще и третий человек, офицер одного крупного штаба Красной Армии. По его просьбе, мы не оглашаем его фамилии. Да и в этом нет исторической необходимости. Важнее всего, что эти люди, рискуя собственной жизнью, принесли для нас важный документ, подписанный Сталиным. Передал документ Григорий Мельник. Вот он, знакомьтесь! Правда, с опозданием попал этот документ к нам, но факт остается фактом.
       Из-за спины Кудинова вышел с театральным поклоном круглолицый низкорослый человек со светло-серыми воровато бегающими глазами. Он торопливо, будто его дернули за нитку или укололи иглой в спину, крикнул:
       - Ходите, гражданы, в армию Власова, колы не торопитесь до могилы!
       - А вот и Петр Верходан, - отстраняя Мельника, Кудинов подталкивает вперед высокого брюнета с греческим носом и неподвижными карими глазами. - Очень авторитетная личность...
       - Мий батько секретарь Обкому коммунистичной партии, так шо уси мене звестно, - плохим украинским языком заговорил Верходан. И это сразу насторожило людей против него.
       - Провокатор! - крикнули из задних рядов.
       - Яка же провокация?! - закричал Верходан. Выхватив из рук Кудинова бумагу, начал шнырять между сидящими в рядах людьми, показывая лист то одному, то другому, то третьему. - Бачь, бачь, яка вона провокация. Слухайте, як Сталин пише!
       Остановившись в центре, начал читать по-русски приказ  227 Народного комиссара Обороны СССР от 28 июля 1942 года.
       "... После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей..., мы потеряли более 70 миллионов населения, более миллиарда 900 миллионов пудов хлеба в год, более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уж теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба... Население нашей страны начинает разочаровываться в Красной Армии, теряет веру в нее, а многие проклинают Красную Армию, которая отдает народ в рабство, сама утекает на Восток..."
       - Кончено с Советской властью! - с подъемом закричал Кудинов, взял у Верходана приказ и помахал им в воздухе. - Сам маршал Сталин признал, что Россия в тупике, кончено с Москвой!
       - А вы прочтите еще раз заголовок приказа, - крикнул Осколков, в голове которого созрел, наконец, план, как ударить по власовцам и помочь своим товарищам увидеть истину. - Мы все тут просим.
       - Что ж, это можно!
       Все внимательно вслушивались в чтение. Кудинов в запальчивости, на что и рассчитывал Осколков, забыл остановить себя на подчеркнутом красным карандашом слове: "Город Москва". И немедленно со всех сторон зазвенели реплики:
       - А вы говорили, что с Москвой покончено?
       - Приказ-то в Москве подписан, а?
       - И почему вы на Сталина напираете, на одну личность? У нас же народ хозяин...
       Обескураженный Кудинов глупо улыбается, разводит руками:
       - И на старуху бывает проруха. Оговорился...
       На выручку поспешил Мельник.
       - Сталин сбрехал, написав на бумаге город Москва! - закричал он. - У него вся политика построена на очковтирательстве. Приказ написан где-нибудь за Уралом, поставили - в Москве. Записывайтесь в армию освобождения, если не хотите гнить в сталинских тюрьмах. Ведь приказано всех, кто был в плену, сгноить в концентрационных лагерях...
       - Да, земляки, не раздумывайте! - снова Кудинов обрел дар речи. - Вставайте, кто хочет с нами, отходите влево. Мы вас хорошо обмундируем, откормим. За месяц станете сильнее быков.
       - Ага! - воскликнул Шота. - Станешь балшой, на мясо пойдешь. Не нада!
       Сколько ни старались Кудинов с Мельником и Верходаном, ни одного желающего записаться во власовскую армию не нашлось. И тогда Зенкин, стоявший все время молча, вдруг громким голосом приказал:
       - Построить расчлененными шеренгами! Интервал пять шагов!
       Весь двор заполнили концентрические живые кольца. Зенкин расхаживал со своим открытым журналом, останавливался перед тем или другим человеком, отыскивал фамилию и номер, ставил против них жирные синие кресты.
       "Значит, намечает в могилу, - догадывался Осколков, кося глаза в журнал, когда Зенкин остановился против соседа. - Вот и до меня подходит очередь. Хорошо еще, что я не стал собственноручно писать список..."
       Не глядя на Осколкова, Зенкин останавливается перед ним, шуршит листами журнала.
       - Не доверяете? - спрашивает чуть слышным шепотом. - Приходится мне самому составлять список команды номер 280. Для вашей пользы. И не робейте. Никакого наказания за уклонение от записи в армию Власова не будет. Командованию Вермахта сейчас выгодно заигрывать с власовцами. Но еще выгоднее отправить вас в Судеты: подтвержден приказ ускорить заготовку леса.
       Не поднимая глаз на Осколкова, Зенкин махнул и против его номера жирный синий крест, перешел к следующему лагернику.
       Не совсем еще сознавая причину наполнившего грудь ликования, Осколков презрительным взглядом провожал уходивших со двора власовцев. "Еще они возомнили себя спасителями России! Пешки в руках Гитлера! Рабы душою, вот кто вы. И вас сегодня фашисты обвели вокруг пальца, ни капли не помогли вам..."
      

    XIII

       Лагерь города Шпиндельмюле, куда привезли команду  280, немцы устроили на пригорке, чтобы снизу и сверху наблюдать за ним, держать под огнем.
       Город расположен ниже, в котловине Судетских гор. Сюда наплывают с вершины влажные седые туманы, отчего дома кажутся фантастическими чудовищами - толстыми, омертвевшими в своей неподвижности.
       И в это утро, когда пригнали людей из "Ланцдорфа", был туман. Солнце еле просвечивало, будто желтоватое пятно на промасленной бумаге. Оно совсем не грело. Люди чувствовали себя зябко в липком тумане.
       - Вот и новая местность, - прервав молчание, сказал Сашка Большой.
       - Местность новая, но порядки старые, - поеживаясь, ответил Сашка Маленький. - Разобьют людей на "штоцбригадес" и начнут выжимать пот.
       -А как же ты думаешь, - усмехнулся Сашка Большой. - Не только пот, кровь выжмем из этих ударных бригад. Не даром же я - глава полицаев, а ты - кандидат в человечьи доктора. Хватит ветеринарным фельдшаром...
       - Да ты что, в уме? Какой из меня человечий врач?
       - А ты, Куколовко, поклонись коменданту лагеря, сразу тебе и диплом дадут и должность. Ну-ну, не выпучивай глаза. Я же знаю твою настоящую фамилию и что ты из Днепропетровска. Меня не проведешь. И не таись. Со мною задружишь, в люди выведу. - Он понизил голос до шепота, доверительно подмигнул в сторону плечистого сутулого черноволосого человека, который рассказывал лагерникам анекдот о неверной жене. - Я этого врача Маляревского знаю по довоенным еще годам. Был он в Ростове ветеринаром. Зубы ему тогда лошадь вышибла копытом. Вставил три золотых. У другого бы немцы давно выдрали золотые зубы, а его не трогают. Да еще людячьим доктором сделали. Понимаешь, жить человек умеет в любом воздухе. Ну, скажи откровенно, разве у тебя до лечащего врача большая дистанция, чем у этого коновала? Но ты только послушай. Шепелявит он, а такие гнет анекдоты! И ве-есел...
       - А чего же ему скучать? Сыт, побрит, к спирту-шнапсу доступен вволю...
       - Верно, - согласился Сашка Большой. Подумав, добавил: - Если ты коменданту поклонишься, я помогу тебе сделаться врачом. Конечно, шнапс будем потреблять вместе. Согласен?
       - Подумаю, - сказал Сашка маленький. И на этом они разошлись.
       С утра следующего дня начали всех гонять на работу.
       Никто, конечно, не спешил поскорее измерять семикилометровую дорогу от лагеря до лесного участка, не уширял шаг, хотя команды на этот счет сыпались непрерывно. Разозлившись, мастера начинали погонять людей ударами топорищ по спине, конвоиры дублировали мастеров - всыпали прозевавшему прикладом (По не писаному закону, удар по уклонившемуся вовремя не повторялся).
       С наступлением зимы начали вывозить лес к станции. В сани впрягали лагерников. Никакого другого тягла не было, будто возвратился первобытный век.
       Кружась змеей и описывая зигзаги, дорога спускалась по ярусам. С одной стороны нависали скалистые стены, с другой - зияла пропасть. Обрыв совсем близко подкрадывался к накатанной санями колее.
       Впряженные в сани люди были привязаны к головкам полозьев стальными цепочками. Править санями трудно, это почти жонглерское искусство. Однажды Осколков промахнулся, и сани с зигзага пулей метнулись в обрыв.
       - Вофлук нагомоль, шлиттен капут! - яростно ругался мастер и кричал, что погибли сани.
       - Черт с ними, с вашими дас шлиттен! - обступили его лагерники. - Человек капут, а вы о санях, морда собачья!
       Мастер подзывает к себе Сашку Большого и что-то шепчет ему на ухо. Тот оскаляется, переводит:
       - Русской и всякой другой мякины много. Подохнете, других пришлют с Восточного фронта. А саней других нам не дадут.
       - Скажи ему, что он - немецкая сволочь! - закричали лагерники, подталкивая Сашку Большого под локоть. - Скажи, мы сами будем отвечать за свои слова.
       Сашка Большой рассвирепел. Хлестая людей плетью, закричал:
       - Сами жить не умеете, мне хочете помешать, па-а-адаль! Учитесь у хромого Женьки Мадамова. Он порвал комсомольский билет, перебежал к немцам и живет припеваючи. Он говорит правильно, что все люди могут жить подобным образом, как жил Бисмарк. И вся его философия вмещается в трех строчках: уметь подлизываться к правящей гитлеровской партии, найти в жены богатую дурочку и ездить ежегодно на курорты. Понимаете? А вы что, хотите меня заставить добровольно на виселицу, а? Не-е-ет, свиньи паршивые, я вас...
       Не сговариваясь на этот раз, а просто подтолкнутые огненным потоком закипевшей ярости, люди набросились на Сашку Большого. Он упал. И кто-то резко крикнул:
       - Руби!
       В белом морозном тумане мерцнуло жало топора. Переводчик отчаянно взвыл. И черным скворцом порхнул в пропасть носок сапога вместе с отрубленными пальцами.
       Оставив обмершего от страха мастера на площадке, люди лавиной покатились на дно пропасти.
       Осколкова нашли живым. Ему удалось в последний момент освободить руки от цепей, почему и его сани не затрепали до смерти.
       Кружлевкин, Маслов, Аксенов и Лиходедов привезли изувеченного Осколкова в лагерь, сдали на попеченье Сашки маленького и сказали:
       - Не вылечишь если, то сам заболеешь...
       - Вылечу, - сказал Сашка Маленький. А на другой день он же сообщил ребятам хорошую новость: - Сашку Большого, боясь держать в лагере, отправили куда-то на излечение.
       В лагерь прибывали новые партии пленных и гражданских лиц. Было много чехов. Прибывшие рассказывали новости - о разгроме немцев под Сталинградом, о покушении на Гитлера, о похищении Муссолини. И все эти новости будоражили людей, усиливали у них жажду борьбы, действия.
       Возникли в лагере подпольные группы под наименованием "ПОБЕГ", "Информация о событиях", "Уничтожение средств труда и нанесения ущерба врагу".
       Врач лечебного корпуса или, как его называли немцы "Найльгебойде", Корнилович, сутулый высокий человек в щеголеватых галифе и хромовых сапогах, с большим интересом прислушивался к бреду заболевшего горячкой одного из лагерников. Слушал, почесывая ногтем свою круглую лысину в обрамлении венчика светло-русых волос, щурился. Прямо из Найльгебойде направился врач к коменданту лагеря.
       А через полчаса, согнав лагерников в проволочный загон посредине двора, комендант кричал и топал сапогами, требуя выдать анштифера, то есть зачинщика. Люди угрюмо глядели на коменданта воспаленными глазами и молчали. Тогда он достал блокнот и начал выкрикивать номера и фамилии, приказывая бегом мчаться на линию.
       Когда вызовы закончились, и на "линии" оказалась почти вся подпольная группа во главе с вылечившимся Осколковым, комендант еще раз потребовал выдать хауптанштифтера - главного зачинщика. Но и на "линии", обычно считавшейся предсмертной, никто и ничего не сказал коменданту.
       - Расстрел фюр шабаташ унд политиканише! - яростно закричал он. Солдаты и полицаи набросились на обреченных. Избивая, раздели людей до нательного белья, защелкнули на ногах деревянные колодки, медленно погнали из лагеря.
       В лесу, у самого обрыва в пропасть вилась автомобильная дорога. Здесь и остановили колонну, чтобы расстрелять. Но тут подкатила легковая машина, из которой вышел писарь Зенкин. Он подал пакет начальнику конвоя, стоявшему неподалеку от Осколкова.
       - Доннер ветер, ванс гут! - проворчал начальник, читая бумагу. Потом повернулся к Зенкину и спросил: - Ин вэлхэм абшнит? На каком участке?
       Зенкин назвал лагерь Арнау. И тогда начальник конвоя, подумав немного, спросил:
       - Гибт эс кайнэн кюрцэрэн вэк? Нет ли более короткой дороги?
       Зенкин старательно показал на карте, успев ободряюще подмигнуть Осколкову. И, будто невзначай, сказал по-русски:
       - В лагере должны быть уверенными, что мятежники расстреляны. Это острастка для других. Но вы поведете их в Арнау.
       Поняв, что Осколков с товарищами догадались об этой хитрости, Зенкин повторил то же самое по-немецки - для начальника конвоя.
       "Вот и вышло еще раз чудесное спасение от смерти, - подумал Осколков. - Кажется, Зенкин и в самом деле работает против немцев".
       - Я, я, я! Фоштее! - кивнул начальник и прокаркал команду. Солдаты вскинули винтовки и автоматы, дали три залпа в воздух. Потом, поддавая конвоируемых коленами под зад или прикладами в спину, погнали сто сорок человек в лагерь "АРНАУ".
      

    XIV

       Когда катился по железной дороге поезд, земля дробненько дрожала, ряды колючей проволоки вокруг лагеря издавали жалобный шуршащий звук, похожий на стон. И всякий раз Апанаска из украинской слободы Диканьки под Полтавой уныло твердил:
       - Це бисовые, стогне. Стогне дротина, смерць до нас кличе...
       - Молчи, а то стукну! - шикал на него Геннадий Маслов. Он, как и другие его товарищи, не любил Апанаску, прозванного в лагере "Полтавцем". Было что-то отталкивающее в этом низкорослом широколицем человеке с маленькой головой и торчащими над узеньким лбом русыми волосами, с маленькими хитро мигающими синими глазками. А вот фашистам он нравился своей робкой жизнью и подобострастным к ним отношением. Старший мастер бумажной фабрики Айхмана фашист Вагнер, прозванный лагерниками "деревянной душой" за бесчувственность и ненависть к людям, ласково разговаривал с "Полтавцем", похлопывал по плечу. Были слухи, что он научил "Полтавца" почаще ныть, чтобы бередить сердца лагерников, иссушать их волю к сопротивлению. И поэтому ненависть против фашистов как бы сама по себе переходила и в ненависть против Апанаски.
       - Брось нытье! - грозил белобрысый великан Аксенов. - Брось, а то санки сворочу набок. Наши ленинградцы не здорово лучше нас живут в блокаде, но таким нытьем не занимаются.
       Полтавец, пятясь, уходил, прикрывая голову локтями. Голову он берег, хотя и очень часто говорил о смерти.
       Вагнер, рыжий и подвижной наподобие ртути, в любую погоду ходил в коричневом пиджаке и в ботинках с тупыми носками, в коричневой фуражке и таких же брюках навыпуск. О смерти поговаривал не меньше Полтавца, но, видимо, умирать не собирался: прихватит какую вещь, скорее в посылку и нах хауз, жене отсылает домой. Алчный, хуже собаки.
       - Шнелль, шнелль! - то и дело покрикивал он, хотя и знал, что никто из лагерников не будет спешить изнурять себя и без того тяжелым трудом. Люди изыскивали тысячи способов, чтобы работать медленнее.
       А тут еще бумажная фабрика Айхмана находилась на самой чехословацкой границе. И это имело какое-то трудно объяснимое на первый взгляд возбуждающее значение. Наверное, славянский ветер горячил кровь, будил не умирающие надежды на будущее.
       Стараясь выслужиться, Вагнер рационализировал технический, политический и полицейский расчет управления людьми и создал нечто мало кому понятное: всех лагерников разбил попарно. И вот в паре с младшим лейтенантом Костровым, худощавым молодым человеком из Запорожья, пришлось работать Осколкову на "плате-буде", то есть на участке формовки саманных плит из древесных стружек.
       Неподалеку работали парами - Володя Молявка с инженером Пономаренко, Георгий Шота - с краснодарским старичком Беляевым. Это был сапожник лет пятидесяти пяти. Он ухитрялся начисто брить бороду и клинообразную голову и объяснял это тем, что "волосу нету, врагу вцепиться не во что".
       По соседству трудилась еще одна пара - пожилой сутулый бледнолицый чех Иосиф Шпура и высокий длинноликий немец, известный по кличке Вик. Оба они попали сюда по гестаповскому подозрению в принадлежности к коммунистам. В досье Вика значилось, что он был в интернациональной бригаде, сражавшейся против испанского диктатора Франко. С той поры висело плетью его левая, простреленная пулей рука.
       Как первоклассного специалиста, нужного фабрике, хозяин выпросил его у лагерного начальства на должность мастера. Но это хотя и давало Вику ряд преимуществ и даже некоторую свободу - вместе со Шпурой они могли жить вне лагеря, посещать город по своему пропуску, принимать родных на свиданье, но не освобождало от обязанности быть в "паре" и работать на виду лагерников, писать отчет о своих беседах с родными или еще с кем, как того требовала фашистская инструкция "промывания мозгов".
       Шпура был связан с подпольной коммунистической партией Чехословакии. Но, кроме подозрения, гестаповцы не имели доказательств. И они поручили Вику наблюдать за всей жизнью Шпуры, бывать у него на квартире, доносить о всем наблюденном уполномоченному гестапо - мастеру Вагнеру. За эту работу обещали полное прощение былых грехов и неосторожностей, хорошую должность.
       Вик дал согласие и закрепил это подпиской. Но на второй же день рассказал обо всем этом своему "поднадзорному" Иосифу Шпуре. Они договорились сообща помогать антифашистам.
       Вскоре дом  183 в местечке Старая Пака, где проживал Шпура, превратился в конспиративную квартиру антифашистской группы под руководством Осколкова. Все члены группы начали изучать чешский язык, чтобы легче, в случае бегства, объединить свои силы с силами чехов-антифашистов в общей борьбе за свободу и за мир.
       Рукописные листовки распространялись среди лагерников. Но возникла опасность, что гестапо арестует авторов или переписчиков листовок. Не ради же забавы Вагнер организовал диктанты.
       - Я вырежу буквы из цинка, - предложил москвич Володя Молявка. - И будем тогда печатать листовки.
       Предложение было одобрено. Молявка размещался на третьем этаже нар нового барака. Ему удобно было прятать цинковые буквы под неплотно обшивающими потолок фанерными листами. А чтобы замаскировать саму работу над буквами, Молявка объявил себя ложечником. И первым его заказчиком был Вагнер, жадный до даровых вещей. Молявка выточил ему резцом из березового полена целую дюжину отличных ложек. И это очень понравилось Вагнеру, уменьшило в нем подозрительность. А чтобы никто не нагрянул внезапно и не застал Молявку за работой над крамольными буквами, лагерники поочередно становились "на стремя" у входа в барак. Осколков, Кружлевкин, Нецветов, Маслов, Аксенов, Ситников. Даже Сашка Маленький, присланный в Арнау на фельдшерскую работу, всемерно охранял Молявку, хотя и не знал, чем занимается этот "москвичонок".
       Печатать листовки сначала не удалось: чернила растекались по гладкой поверхности цинка, вместо букв получалась на бумаге сплошная усатая клякса.
       - Придется множить листовки с помощью копировальной бумаги, - предложил инженер Пономаренко. Он при этом чего-то застеснялся, заерошил пальцами свои смуглые волосы и немного согнулся, как бы не желая торчать среди других на целую голову выше, и сказал тихо: - Конечно, примитивный пресс для оттисков я сделаю, а вот мое предложение насчет копировальной бумаги похоже на предложение мышонка привязать кошке бубенчик на хвост...
       - Попробуем достать копировальную бумагу, - обещал Осколков.
       - Ра-а-аусь! - послышалось со двора.
       И все заспешили в строй для выхода на работу. Это было единственное, когда здесь спешили: хотелось выбраться из прокисшего барака на воздух, а также избежать плети. Ведь опоздавшего неминуемо хлестали.
       Вик уже стоял у ворот, ожидая свою группу. Раньше он приходил прямо к месту работы. Но с тех пор, как возникла с его помощью подпольная организация "Тод одер Фрейхайт" - "Свобода или смерть" - он ежедневно являлся к воротам лагеря и вместе со всеми шел в колонне по дороге к фабрике, чтобы иметь возможность выслушать товарищей или сообщить им новость.
       На этот раз у него имелась хорошая новость.
       Никто не знал, что Вик знает русский язык. Вот почему Осколков крайне удивился, когда Вик нагнал его в сторонке и сказал ему:
       - Об этом факте я расскажу по-русски. Очень важное событие: войска Первого и Второго Украинских фронтов окружили и уничтожили у города Корсунь-Шевченковский более десяти немецких дивизий...
       - Мы об этом напишем листовку, - сказал Осколков, сияя от радости. - Но нам нужна копировальная бумага.
       - В понедельник будет, - шепнул Вик и тут же, увидев шедшего неподалеку Вагнера, закричал на Осколкова, даже поддал коленом под зад: - Шнелль, шнелль!
      

    XV

       Весть о разгроме фашистов под Корсунь-Шевченковским от фронта до Арнау дошла за три дня. Но в лагере она распространилась за несколько минут. Подъем духа был настолько упругим, что люди открыто заговорили о необходимости отметить это событие "итальянской забастовкой". От работы никто не отказывался, но и ничего не делал.
       Растерявшаяся администрация отдала приказ гнать лагерников бегом с работы в бараки.
       А в понедельник, как и было обещано, Вик на работе передал Осколкову и Кострову две пачки копировальной и чистой бумаги. Они, обернув бумагой ноги под штанинами, благополучно пронесли все это в барак.
       С помощью пресса Пономаренко и копировальной бумаги Молявка отпечатал экземпляров сто листовок. Оттиски получились ясные, разборчивые.
       В ночь с 22 на 23 февраля, напуганная листовками, администрация лагеря приказала отправить вех наиболее подозрительных в ночную смену - одних на фабрику Айхмана, других - на погрузку готовой продукции в вагоны, третьих - на заготовку опилок.
       Сделано это было по совету Вагнера, чтобы сорвать возможную демонстрацию лагерников в честь годовщины Красной Армии.
       К удивлению Вагнера, заключенные на этот раз уходили на работу охотно. "Наверное, не хотят нюхать сернистый газ, которым мы окуриваем нары и тряпье, - высказал свою догадку врач лечебного корпуса Корнилович. - Сами смердят, как гнилая трапка, но газ им не нравится".
       С этим предположением Вагнер согласился. Уверили его в этом и новые прихвостни, присланные сюда вместо Сашки Большого, - Мельник и Верходан.
       Но истинную причину своей веселости знали Молявка и Костров с Аксеновым и Георгием Шота, в противогазных сумках которых лежали под тряпьем оттиснутые Молявкой листовки.
       Ночью же листовки были разбросаны во всех цехах фабрики, по всему плате-буде и в вагонах с отправленными в разные города грузами.
       Кинжально краткий текст листовок гласил:
       "ТОВАРИЩИ! ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ НА СМЕРТНУЮ БОРЬБУ ПРОТИВ КРОВАВОГО ФАШИЗМА И ЕГО ПОСОБНИКОВ! СМЕРТЬ ИЛИ СВОБОДА!"
       Маленькие листовки, напечатанные на восьмушке листа, а также сообщения об успехах Советской Армии на фронте делали людей все более бесстрашными, жизнерадостными. А когда узнали о взятии Красной Армией Житомира и подтвердился слух, что даже великий князь Кирилл Романов, исполняющий роль "императора всея России" в Париже, отказался беседовать с генералом Власовым и объявил его изменником России, даже Мельник с Верходаном сходили к уборным и расчетливо оправились на портрет Гитлера.
       - Какой же он вызволитель, если его армия удирает? - ворчал Мельник.
       - Но и нам теперь деться некуда, - пробубнил Верходан. - Надо подлизываться к лагерникам. Привыкнут к нам, вот и для нас - спасение. Между прочим, эту мудрость слышал я в селе Песчановкой под Сталинградом от одного приспособленца, Федора, Селиванова по фамилии. Он перебежал на занятую немцами территорию и так понравился гестапо, что ему выдали паек и пропуск по всему Перелазовскому району. Жаль, перевели меня сюда еще до разгрома Паулюса, и я не знаю, чего достиг Селиванов и как он будет потом приспосабливаться к советским людям, если его не повесят...
       А в лагере с каждым днем все более сплачивались силы сопротивления, накапливался опыт конспирации, шла подготовка к боям.
       - Зачем понадобились вам такие знаки? - поинтересовался Молявка, искусно вырезая на котелках "183-СПШ".
       - Запомни его, в трудную минуту пригодится, - ответил Осколков.
       Больше он ничего не сказал. Да и не мог сказать в эту минуту, так как его покликал лагерный каптенармус, высокий согбенный сорокалетний немец, присланный недавно. Но и за короткий срок ему лагерники успели дать несколько прозвищ. Сначала его прозвали "Юпитером" по его глянцевитым черным крагам и злому голосу, похожему на собачий лай. Потом стали звать "обер-ефрейтором Илько", как еще раньше прозвали лагерную собаку-овчарку. И это прозвище на нем присохло.
       Илько приказал Осколкову отнести мешок с перчатками в соседний лагерь, где помещались военнопленные англичане и американцы. Возвратился он оттуда с банкой мясных консервов.
       - Англичане подарили три банки, но две из них отняли конвойные, - пожаловался Осколков. - Ну что ж, попируем на остатках.
       Молявка вскрыл банку ножом, и начался "пир". Человек пятьдесят смогли окунуть палец в консервы и медленно-медленно облизать, наслаждаясь необыкновенным запахом и вкусом, от которого давно отвыкли. Потом, имея приоритет перед другими, Осколков раздобыл на кухне горячей воды, выполоскал банку и с жадностью выпил жижу с плавающими по ней круглыми блестками.
       В марте подули теплые ветры. Желтоватыми плешами проталин покрылся двор. И людей прибавилось: пригнали новые партии из Герлицы, Ланцдорфа, Шпиндельмюле. Обер-ефрейтор Илько повысили, сделали надзирателем.
       Дня три он вел себя настолько смирно, что по лагерю зашептали: "Илько одурел от власти, превращается из собаки в человека". Но утром следующего дня раздался на весь лагерь его лай:
       - Швайк, зонст бисту тот! Молчать, а то прикончу!
       Выбритый, в начищенных крагах, в новой шинели и новом ремне с бляхой "С нами бог!", топал он ногами перед вытянувшимися перед ним Иосифом Шпурой и Вильгельмом Виком:
       - Кэрк! Ком хер! Кругом! Уходите отсюда! Работа отменяется. В лагерь придут уполномоченные генерала Власова...
       - Ну, ребята, готовься к встрече с гостями, - шепнул Осколков товарищам, наблюдавшим вместе с ним эту картину. Шпура и Вик зашагали из лагеря. Низенький Шпура в черном пиджаке и ботинках шагал чаще, рослый Вика реже отмерял шаги длинными ногами. Раскачивалась плетью его сухая, прострелянная еще франкистами в Испании, рука.
       - А что если на власовцев напустить старичка Беляева? - лукаво посверкивая глазами, предложил Володя Молявка. - Он всегда ворчит против них. Отчитает по-стариковски, вроде как по темноте своей, а?
       - Попробуем, - сказал Осколков. - А теперь надо ребят готовить...
      

    XVI

       Комендант уехал куда-то на машине, поручив Илько встречать гостей. И он старался. Людей в строю выравнивал руками, будто глиняных солдатиков расставлял по шеренгам. Закончив работу и взглянув на ручные часы, петушком скакнул назад, закричал выученные слова:
       - Нужно тишин! Ферштейн?
       - Яво-о-оль! - крикнули в ответ из шеренг. - Понятно!
       - Штилль! Тишин! - закричал Илько и сам замер перед строем, выпучив глаза на ворота. Оттуда шагали двое. В одном лагерники узнали Кудинова. Второй в форме немецкого обер-лейтенанта был незнаком. Махнув на хотевшего было рапортовать ему Илько, он приложил руку к головному убору, бойко поздоровался с людьми:
       - Здравствуйте, друзья!
       - Волк в брянском лесу ваш друг! - звякнуло в ответ.
       - Зачем оделся в чужую шкуру?!
       - Лайзе, онэ лэрм! - закричал Илько. - Тишин! Не шуметь!
       Обер-лейтенант шепнул что-то Кудинову, жестом руки призвал Илько молчать, а сам сладко заговорил снова:
       - Давайте, земляки, поговорим доверительно. Я ведь русский человек, сильно пострадавший от сталинской диктатуры...
       - За какую же ты политику страдал, сынок? - спросил Беляев. - Я знаю многих страдальных людей. Ковтюха, например. О нем даже Серафимович книгу писал, "Железным потоком" называется. Знаешь, сынок, кто такое Ковтюх? Это лучший полководец, герой. Ну а Сталин приказал его расстрелять. Мы за это Сталина накажем, придет пора. Без тебя накажем. А вот ты скажи, в чем твои страдания состояли и стоит ли из-за тебя нашу Советскую власть опровергать, как ты с Власовым хочешь, а?
       - Швайк, зонст бисту тот! - закричал Илько. - Молчать, а то прикончу!
       Он бросился к седенькому сухощавому старику. Но обер-лейтенант остановил его и сказал:
       - Холэн зи ин хэр! Позовите его сюда.
       Илько выхватил старика Беляева за рукав из строя и потащил к офицеру.
       - Вы мне нравитесь, папаша! - неожиданно заявил обер-лейтенант. - Возьму вас к себе интендантом. Хватит вам голодать и мучиться в лагере. Я понимаю страдания людей. Сам был в тринадцатом году, когда мне сравнялось лишь двенадцать лет, сослан вместе с отцом и матерью... Семья погибла за Уралом-горой, а мне удалось бежать. Вступил в Освободительную армию, чтобы бороться со сталинской диктатурой...
       Беляев снял с себя тряпичную шапку, поскреб ногтем бритую клиновидную макушку и в наступившей мертвой тишине сказал:
       - Сдается мне, сынок, что ты не против диктатуры Сталина навострился, а против Советской власти. Но ежели ты перешел к фашистам, туда тебе и дорога. Пробуй, мсти за свою кулацкую хату и за корову. Но ты нас не мути и не кличь лезть с тобою в одну петлю. У меня-то ись три сына в Красной Армии. Сам я сражался за Советскую власть, а ты мне предлагаешь стать у Власова интендантом. Да лучше смерть, чем руку поднимать против Родины...
       Переводчик в это время нашептывал что-то надзирателю Илько.
       И тот вдруг бросился к Беляеву с криками:
       - Партизан! Штрелять!
       Первая шеренга, будто ее подогнали уколом в спину, мгновенно своей волной отбросила Илько в сторону и прикрыла собой Беляева.
       Оказавшись перед непроницаемым строем разгневанных людей, Илько в испуге покосился на охрану. Но голос его пропал, хотя и в мыслях металось слово: "Огонь!" Власовец заметил это и решил использовать обстановку в своих целях завоевания доверия лагерников. Он решительно ухватил Илько за плечо и громко сказал по-русски, потом по-немецки:
       - Не сметь обижать моих земляков! Да-да, не сметь. Пусть высказывают, что накипело на сердце. Мы боремся за свободу слова и взглядов, равно как и за свободу имущества. На этих принципах будет нами построена жизнь Свободной России. Мы сами разберемся в нашей внутренней жизни, в наших распрях, которые неизбежны при такой сложности обстоятельств.
       Илько засопел, хлопая себя плетью по краге, потом, предвкушая неизбежный, по его мнению, конфуз, подмигнул обер-лейтенанту на Осколкова:
       - Дизе ист лерер, учитель...
       - О-о, рад познакомиться, - сказал обер-лейтенант, шагнув с протянутой рукой к Осколкову. Наступила тишина. Внимание лагерников и охраны было поглощено ожиданием, что же произойдет. Но офицер сам вовремя остановился поодаль. "Опозорит меня, сукин сын, - подумал об Осколкове. - Не подаст руку, вот и начнется хохот. А тут еще Илько восторжествует моему конфузу. Не-е-е, лучше я так поговорю. Может быть, выясню заводилу..." - Не москвич ли вы?
       Скосив глаза на левый фланг шеренги, упиравшейся в двери барака, и увидев, что товарищи уже успели спрятать Беляева, Осколков солгал обер-лейтенанту:
       - Да, я москвич. Но откуда вам, сосланному за Урал, известна Москва?
       - У меня родственники в Москве. Там живет дочка бывшего земского начальника Какурина, Варя, если вас интересуют подробности...
       - Значит, вы бежали из-за Урала в Москву, а потом - к фашистам? - спросил Осколков.
       - В Москве не я один скрывался, - рассердился офицер. - Я жил в доме на Баумской площади, а вы?
       - На улице Кропоткина, - сказал Осколков наугад. И в душе его было желание прекратить разговор, потому что Москву знал плохо, мог срезаться. - Но при чем здесь адреса?
       - Нет, я хотел бы просто продолжить диалог, - начал было офицер снова, но к счастью для Осколкова в глубине лагеря ударили в рельс. Это сигнал на баланду. В таком случае все отбрасывалось - работа и отдых, споры и беседы, даже драка: опоздаешь, скорби целые сутки не евши, слушай урчание желудка, черт бы побрал эту ненасытную деталь организма!
       После обеда, решив действовать пряником, власовцы получили у администрации лагеря разрешение не посылать людей на работу, а позабавить их концертом.
       Из лагеря Герлицы привезли на грузовике группу "Селбштаттлайенкун" - самодеятельности. Состоя целиком из военнопленных, выступала она в столовой, куда загоняли лагерников по очереди.
       Кудинов и обер-лейтенант с огромной овчаркой на ремне отсиживали все очереди. И не столько слушали концерт, сколько наблюдали за людьми и раздумывали над словами старика Беляева. "Конечно, нет у нас народной базы в России, если даже здесь, глядя в глаза смерти, слушать нас не хотят эти фанатики коммунизма, - бередили душу невеселые мысли. - И не растравляются люди даже фактами сталинских беззаконий. Различают, сукины сыны, между Сталиным с его сатрапами и партией, между вельможными бюрократами и Советской властью. Спровоцировать бы и подтравить администрацию лагеря расстрелять всю эту коммунистическую шваль, да боязно: вдруг все же одолеют коммунисты. Наступают они и наступают на фронте, как угорелые..."
       Обер-лейтенант толкнул Кудинова локтем, показал глазами на выход.
       Овчарка побежала рядом с ними.
      

    XVII

       Разговор Кудинова с обер-лейтенантом слышала только одна овчарка. А когда они возвратились в столовую со своим новым планом воздействия на лагерников, здесь уже пели под аккомпанемент гитар и скрипок ярко разодетые персонажи. Они были настолько измазаны краской, что походили на пластилиновых чертиков в аду в момент самой злой расправы над грешниками.
       Звучали слова и мотивы: "Под дикой яблонькой", "Не все коту масленица", "Полюшко-поле". Потом солисты пели "Стеньку Разина" и "Дубинушку". Соло хотя и звучало несколько сухо без хорового припева, но нравилось слушателям, трогало сердце.
       По глазам и позам людей обер-лейтенант понял, что они взволнованы, поспешил выступить в антракте с речью. Видать, имелся у него талант оратора. Он говорил о свойственном каждому народу патриотизме, бил себя в грудь. Наконец, снизив голос до полушепота, потряс себя за борта новенького френча.
       - Под этой серо-зеленой шкурой, земляки, живет и страдает русская патриотическая душа! Это понимать надо, земляки! - его большие серые глаза налились слезами. Люди сочувственно переглянулись. Овчарка заскулила.
       Тогда Кудинов потянул ее за ремешок во двор. Обер-лейтенант, шатаясь и хватая себя за грудь, как при сердечном приступе, подковылял к Володе Молявке и жалобно просящим тоном сказал:
       - Мне трудно, мой юный друг, очень трудно. Помоги, пожалуйста, выйти на воздух. Я должен сказать тебе тайну...
       Морально чистому и неопытному юноше москвичу-Молявке показался искренним страдающий голос обер-лейтенанта, захотелось поверить в готовность человека раскаяться в своей вине перед Родиной. А тут еще это романтическое обещание "сказать тайну". И они вышли как раз в момент, когда выключили свет перед выступлением очередного разрисованного солиста. Осколков не видел этого.
       Молявка возвратился через полчаса. Подсев к Осколкову, он возбужденно сжал ему пальцы, шепнул:
       - Ухо ко мне поближе...
       - Обер-лейтенант, честное слово, коммунист, - шептал Молявка. - Он показал мне партийный билет, показал орден "Красной звезды". Честное слово! Хотит он связаться с подпольщиками в лагере, чтобы заодно бороться против фашизма. А еще он советовал остерегаться Мельника, Полтавца, Верходана и Коротенко...
       - Кого, кого? - вздрогнув, переспросил Осколков.
       - Коротенко, который из Полтавы. А что?
       Осколков ответил не сразу, захваченный потоком своих мыслей. "Обер-лейтенант советует нам остерегаться. Но ведь мы и без него уже знаем, что Мельник, Полтавец и Верходан - замаскированные фашисты. Но вот Коротенко?"
       Украинца Коротенко, похожего толщиной на тумбу, Осколков хорошо знал. Этот двадцативосьмилетний лейтенант был в отряде Ковпака. В одном из боев его ранило, и он попал в плен. В лагерной подпольной антифашистской организации действует активно под кличкой "Волк". "Так что же выходит? - размышлял Осколков. - Если власовец говорит правду, то Коротенко надо считать провокатором и шпионом. Но, спрашивается, зачем бы понадобилось власовцу клеветать, приравнивать Коротенко к Верходану, если у нас нет для такого вывода никаких оснований? Скорее всего, власовец ищет путь в нашу подпольную организацию, сам как раз и является шпионом генерала Власова и провокатором..." От этих мыслей на сердце стало очень тяжело и тревожно.
       - А ты, Володя, не рассказал власовцу о нашей подпольной организации? - воспользовавшись шумом рукоплесканий, спросил Осколков.
       - Да нет, я только слушал, - неуверенно ответил Молявка. И его охватил трепет при воспоминании о том, что врач Корнилович, пуская их в лечебную комнату, поприветствовал обер-лейтенанта фашистским поднятием руки и возгласом "Хайль Гитлер" - А что случилось?
       - Настоящий антифашист, Володя, не стал бы тебе с первого раз показывать орден и партийный билет. Ты, Володя, нарвался на провокатора...
       Володя обезумевшими глазами посмотрел на Осколкова.
       - Я знаю, где у человека сонная артерия, - прошептал он. - Пойду и секретным резцом перехвачу ее, пусть обер-лейтенант сдохнет...
       - Теперь это еще больше повредит нам, - удержал его Осколков. - Посоветуюсь лучше со Шпурой и с Виком.
       Всю ночь надзиратели и полицаи искали в бараках старика Беляева, чтобы арестовать. Но на его обычном месте его не оказалось. В другом же месте, где он лежал, притворившись спящим, его не узнали, так как товарищи успели загримировать.
       Днем Вик предупредил Осколкова о необходимости бежать из лагеря.
       - По нашим данным, обер-лейтенант заподозрил тебя в качестве руководителя подпольной группы. Бежать придется тебе прямо с работы. Вот тебе и адрес Шпуры, - подал он коробочку из-под вазелина. - Пропуск дадим на работе. А что делать потом, скажет Шпура. Не забудь хлеб. Будет спрятан за машиной, в пакле.
      

    XVIII

       Полтавец, которого прозвали в лагере "тихой сапой" за показную робость и действительную связь с фашистами, неотступно следил за Осколковым на концерте, в бараке и на работе. Он видел, что Осколков взял хлеб за машиной, немедленно сообщил об этом Вагнеру, а тот - надзирателю Илько.
       Сигнал на баланду прозвучал раньше обычного. При этом мало кто обратил внимание на усиленные почему-то конвойные посты и на то, что за группой Осколкова шагает толстенький Полтавец с маленькой птичьей головой и слезящимися узкими серыми глазками. Но сам Осколков заметил слежку.
       "Теперь труднее бежать, - размышлял он, хлебая брюквенную баланду и откусывая клейкий черный кусочек хлеба. - Наверное, придется отложить до завтра".
       Илько вошел в столовую с двумя постовыми. Поравнявшись с Осколковым, они вдруг нацелили автоматы на него и на сидевших рядом товарищей.
       - Хэндэ хох хальтэн! - приказал Илько. Держи руки вверх!
       - В чем дело? - подняв руки, спросил Осколков.
       - Рюр дихь нихть, занст бисту тот! - свирепо выпучил Илько голубоватые бегающие глаза. - Не двигайся, а то убью!
       - Не двигайся, убью! - натужившись и выполняя роль переводчика, старался Апанаска Полтавец. Он даже прихрамывал от возбуждения и поглядывал на Осколкова как-то из-под руки.
       - Дортхин градэаус гейен! - показал Илько рукою. Полтавец немедленно перевел:
       - Иди прямо, туда!
       - Нихть цурюк - бликен! - закричал Илько. - Шнелер!
       - Не оборачиваться! - эхом повторяет Полтавец. - Проворнее идти!
       Лагерники повскакали с мест, чтобы наброситься на фашистов, но осколков крикнул властным голосом:
       - Не сметь!
       Увели его одного.
       В каморе, обнаружив у Осколкова баночку и клочок бумажки в ней с адресом Шпуры, Илько начал избивать Осколкова и кричал.
       Полтавец, забыв от возбуждения даже украинский акцент и диканьский говор, переводил на чистом русском языке:
       -Зачем у тебя адрес чеха? Кто написал?
       - Я сам написал, чтобы в удобный момент поблагодарить человека за кусок хлеба.
       Пошептавшись с Илько, Полтавец подвинул к Осколкову чернильницу, перо и бумагу, злорадно усмехнулся:
       - Пиши снова адрес, только по-чешски.
       Осколков написал, радуясь, что так понадобилось ему знание чешского языка, изученного в лагере. Полтавец развел руками, Илько проворчал. Потом Полтавец спросил:
       - Где и когда записал ты этот адрес?
       - На прошлой неделе списал этот адрес с дверцы шифоньера, в котором Иосиф Шпура вешает одежду, - находчиво придумал Осколков правдоподобную версию.
       Илько обескуражено выслушал перевод, подвигал челюстями и рыкнул:
       - Ин карцер!
       В карцере, помещенном в подвале бумажной фабрики, Осколков не нашел в своих раздумьях ответа на вопрос, кто же выдал? Вспомнил о котелке с шифром "183-СПШ" и схватился за голову: "Неужели Молявка проболтался?! Но ведь он не знает расшифровки, не знает, что надо читать шифр: "СТАРАЯ ПАКА ДОМ ШПУРЫ  183". Тогда кто же выдал меня и почему товарищи до сей поры не связались со мною? Неужели провал полный?!"
       В карцере не зажигали лампу, так что Осколков различал день и ночь лишь по шумам машин и голосам рабочих, прислонив ухо к сырой холодной стене.
       Ноги стыли от дующего сквозь решетку ветра из подземелья. Над головой шумел вентилятор. Лишь в одном из углов карцера Осколков нащупал небольшой кусок пола без решетки. Он прислонился спиной к стене и спасался на этом кусочке от ледяного ветра. От усталости даже задремал - стоя. Но тотчас же проснулся, услышав журчание пущенной в карцер воды. Поднимаясь выше и выше, она холодной пронизывающей болью охватывала ноги.
       На крик Осколкова никто не отозвался. Чтобы не упасть и не захлебнуться, Осколков уперся спиной и локтями в стены. Дрожали все мускулы и ныли кости. Голова кружилась. "Пропадет не доведенное до конца дело, - мысленно сокрушался при этом. - Не увижу никогда свободы и своей Родины".
       И когда уже совсем иссякли силы, вода начала быстро убывать, с шумом проваливаясь сквозь решетку. Загремел засов.
       - Гутен таг! - посвечивая мигающим фонариком в лицо Осколкова и хохоча, сказал Илько. Потом сунул Осколкову бумагу: - Шрайбэн зи, вифиль ман варэн бай ойхь партизанэн?
       - Напиши, сколько у вас было человек партизан? - услужливым эхом отзывается выглянувший из-за спины надзирателя Полтавец.
       Осколков молча швыряет им в лицо карандаш и скомканную бумагу. Илько заругался, пробормотал неразборчиво. Но Полтавец перевел:
       - Душ был тебе слишком крошечный. Напустим воды до пупка, поумнеешь, коммунист проклятый.
       Воды в карцер почему-то не напустили. Зато Илько зачастил сюда и наслаждался тем, что мигал Осколкову лучом фонарика в глаза, вызывая острую резь и слезы, текущие по дряблому серому лицу.
       - Идите вы к черту! - закричал Осколков. - Расстреляйте меня, но прекратите издевательство и пытку!
       Не поняв Осколкова, Илько вышел.
       Усталость взяла свое. Осколков присел, охваченный кошмарной дремотой. Проснулся от ощущения скользящего у глаз пучка света. Не вставая, поднял голову, и в сердце похолодело: рядом с Илько стоял тучный рослый инженер Пономаренко.
       - Антвортен зи унзерен ной долметшер, - с ехидной, торжествующей улыбкой сказал Илько. И это Осколков понял: "Отвечайте нашему новому устному переводчику".
       Собрав силы, Осколков распрямился и прошептал инженеру:
       - Значит, вы продались и вина провала на вас?
       - Вас, вас? - переспросил Илько.
       - Объявляет голодовку, - кивнул Пономаренко надзирателю на Осколкова, а сам по-русски продолжал: - Лиходедов с Масловым и Аксеновым чуть не до смерти забили Ваську-пьяницу. Мне поручили тащить его седло и тебя покормить и просветить.
       - Вас, вас? - снова переспросил Илько.
       - Уговариваю человека принять еду, - ответил Пономаренко и добавил хорошо известные Илько слова: - Голод глюпо, лерер. Ошнь глюпо!
       - Гут, гут! - одобрил Илько. - Голод глюпо, глюпо ист.
       - Доказательства?! - глядя в упор на Пономаренко, требует Осколков.
       - Бери, ешь! - Пономаренко подал Осколкову котелок со знакомой надписью "183-СПШ". - Голод глюпо...
       - Я, я, я! - кивает Илько. - Голод глюпо ист!
       Взяв котелок, Осколков сказал, поведя глазами на Илько:
       - Скажи остолопу, что меня пора вывести на воздух, так как прошло десять дней. И пусть прикажет не гасить здесь лампу.
       - Вас, вас? - недоуменно переспросил Илько. Слово "остолоп" послышалось ему как "ОСТЕРН", то есть "ПАСХА". - Ден Остерн найн, нур ин ден априль шлюсс.
       Сдерживая улыбку, Пономаренко переводит слова Илько косвенно:
       - Надзиратель уверяет, что сейчас пасхи нет, будет лишь в конце апреля.
       Осколков от души засмеялся. И это понравилось Илько. "Ага, промыли парню мозги, о пасхе спрашивает, - радуется надзиратель. - Пономаренко согласился в переводчики после карцера, а этот и в полицаи пойдет или к власовцам. Очень даже хорошо. За каждого завербованного мне обещали тысячу марок наличными".
       На этот раз Илько оставил в карцере свет не погашенным.
       Осколков, едва затихли шаги надзирателя и переводчика за дверью, начал есть баланду. Распаренные мягкие кусочки брюквы он обсасывал и протирал сквозь зубы, чтобы продлить время еды. Вдруг попалась галушка. Это невероятно, такую пищу давали в лагере лишь врачам дегустаторам. Осколков разломил ее. На пергаментном листочке знакомым почерком Кострова было убористо написано: "Полтавца мы избили, как бешеную собаку. Пономаренко действует по нашему указанию. Он узнал, что твоя судьба будет решаться в Тратенау. Не отступай от своих первых показаний, все будет хорошо... Володя Молявка сильно переживает, что тебя арестовали. В день твоего ареста забрали на несколько часов Старого. После этого случая Бледный хотел навострить лыжи. Но после возвращения Старого мы ожили, все на месте. Есть слухи о втором фронте. Хорошо бы, но только Доллар и Фунт тянут резину".
       Осколков знал, что "Старым" звали Иосифа Шпуру, а "Бледным" - Вика. Весть, что они живы и продолжают работать вместе с подпольщиками, сделала Осколкова бодрым т здоровым. Удивительное лекарство - добрая весть о товарищах, о Родине. "Все же будут вынуждены наши союзники открыть второй фронт, - убежденно в своих мыслях твердил Осколков. - Но больше всего мы надеемся, на Советский фронт, который проходит теперь и здесь, в лагерях..."
       Через день начали Осколкова выводить на прогулку. Но пуговицы на брюках срезали, а у щиколотки наглухо затягивали шнуром, чтобы невозможно было убежать даже голому.
       Товарищи между тем сообщили, что Вик уже несколько раз ездил в Тратенау, где удалось через проникших в органы следствия антифашистов начисто отвести от Осколкова обвинение в партизанстве. Осталось лишь обвинение в непочтении к лагерным властям. А за это положена не смертная казнь, а лишь карцер или - самое большое - штрафной лагерь.
       Товарищи регулярно подкармливали Осколкова, снабдили сшитыми из рукавов стегаными чулками и фуфайкой, чтобы не простудился.
      

    XIX

       Ночью 18 апреля 1944 года Осколкова пробудил визг ржавого засова. Потом распахнулась дверь, и в карцер хлынул теплый воздух.
       - Раусь! - свирепо-свирепо закричал Илько. Вчера он угрожал расправой за отказ Осколкова пойти в полицаи или во власовскую армию. И вот пришел: - Раусь! Шнель! Захен унд кляйдунгештюкке лассен!
       "Значит, пришел конец, - подумал Осколков, слушая приказ выходить быстрее, оставив на месте вещи и одежду. А тут еще солдат налетел на него, выворачивая руки за спину и связывая их веревкой. - Конечно, поведут на расстрел. Прощайте, товарищи!"
       Осколкову казалось, что он лишь обо всем этом только подумал. В самом же деле он об этом громко кричал. Вот почему Илько быстро прикрыл дверь карцера, чтобы крики не вылетели через колодец во двор фабрики. Потом он прошипел в ухо Осколкову:
       - Лайзэ, онэ ларм! Тихо, не шуми! Нихьт эршиссен! Не расстрел!
       - Врешь, врешь! - кричал Осколков. Когда же Илько с явным сожалением, что вещи уплывают из его рук, начал набрасывать Осколкову на плечи зеленую шинель с прицепленным к ней "тайным котелком" поддал его коленом под зад, пришла догадка: "Шинель набрасывают, чтобы никто не увидел, что руки связаны веревкой. Куда же это они меня?"
       - Нихьт цурюк-бликэн! Не оборачиваться! - прикрикнул Илько при попытке Осколкова спросить его о чем-то через плечо.
       И во дворе фабрики и за ее воротами было сыро от только что прошедшего дождя. Но в темном небе ярко сверкали звезды. Они были почти такими же и также подмигивали, как звезды на небе Родины. И все же - не такими: сверкали слишком холодно, рисунки их были иными, чужими. И Тишина была не такой, как в апрельские ночи на Родине. Там она интимная, мягкая. А вот здесь - могильная, тяжелая. Может быть, оттого, что при выходе на дорогу принесло ветерком смольный, жирный запах горелого мяса. Осколкову захотелось плюнуть в лицо конвоирам, сынам той родины, которая превратилась не только в презираемую еще французом Мирабо индустрию войны, но и в страшное кладбище, в крематорий миллионов людей. Их сжигают в печах лишь за то, что они не германцы и у них нет фашистских умонастроений.
       Наверное, Осколков плюнул бы. Но за ним бдительно следили.
       - Нихьт цурюк-бликэн, гэшосен! Не оборачиваться, застрелю! - лязгнул солдат затвором. И тогда пришлось Осколкову плюнуть на землю, по которой он шагал.
       За территорией лагеря повернули налево. Вскоре забрезжил сквозь темноту тусклый огонек железнодорожной станции Арнау. От фонаря в небо уходил черный, опрокинутый широкой частью вверх, конус. "Тень от абажура. - Определил Осколков. - Значит, боятся фашисты воздушных налетов..."
       Конвоиры ввели Осколкова в вагон. И в ту же минуту поезд отправился в путь.
       В окно не разрешили смотреть. Но считать остановки человеку не запретишь, как и дышать воздухом, пока он жив.
       На двенадцатой остановке конвойный толкнул Осколкова в плечо:
       - Раусь!
       Вышли из вагона на станции Герлицы. По обе стороны шеренгой чернели, будто искалеченные солдаты на костылях или с подвязанными руками, дома и дома: на одних сорваны крыши воздушной волной, у других отбиты углы, у третьих зияли в стенах пробоины, четвертые совсем осели на ракушки, пятые рассыпались в щебень и пыль. Здесь рвались авиационные бомбы, сброшенные советскими и английскими летчиками.
       "Это хорошо, но мало! - подумал Осколков. - Твердолобые фашисты должны быть так отколоченными, чтобы никогда не захотели больше воевать".
       Приток Одера - река Нейсе - разрезала Герлицы на западную и восточную часть. У огромного моста через реку автоматчик преградил дорогу, высвистнул короткую трель "кунштюшным" свистком. Из будки вынырнул усатый обер-ефрейтор из числа тотальных. Осколков даже удивился, что обер-ефрейтор отстоял свои усы перед неминуемой бритвой вермахта.
       Удивился Осколков еще и тому, что служака даже не взглянул на него, зато посветил фонариком в документы, хотя уже взошло солнце, было светло и без фонарика.
       - Ком! - махнул усач рукою. И Осколкова повели дальше.
       Давно остались позади окрестности города, разбитые бомбами и обставленные аккуратными колышками территории бывших домов, поковерканные взрывами садики. Солнце припекало спину и плечи, а конца пути не видать.
       Конвоиры ни разу не предложили отдохнуть, не угостили едой. Но сами они (Это Осколков отчетливо слышал) многократно хрустели галетами, попивали булькающий во флягах черный кофе. Потом закуривали душистые французские сигареты.
       Обгоняя путников, солнце посветило им в левую щеку, коснулось лучом носа, наконец, ударило краснеющим светом прямо в лицо и покатилось быстренько к горизонту.
       Но убежать и спрятаться солнце не успело, так как левее шоссе зачернели точки. К ним повернула дорога, освещенная закатными лучами.
       Вскоре Осколков различил уже не точки, а вершины сторожевых вышек опутанного проволокой лагеря, похожего на Ланцдорф: тоже размещен в чистом поле и разделен рядами колючей проволоки на участки - каждый барак особо опутан проволокой, охраняется постами и овчарками.
       "ГЕРЛИЦ. ШТАЛАГ VIII-А" - успел Осколков прочесть, пока его быстро обыскал солдат. Конвойные были отпущены, Осколкова еще с минуту подержали, пока вышел офицер. В нем Осколков узнал старого знакомого по одному из первых немецких лагерей в Белоруссии. Покуривая фарфоровую зеленую трубку величиной с хороший огурец, офицер крикнул:
       - Бараккелдельдштрафэ!
       Солдат толкнул Осколкова через узкую калитку в проволочной изгороди и сказал стоящему там часовому, кивая подбородком в сторону покуривающего офицера:
       - Майор Карл Грюйн...
       "Ловкач этот Карл Грюйн, - подумал о нем Осколков. - На фронте бы мог от гауптмана, каким я его видел в Белоруссии, дослужиться до полковника. Но он отсиделся в лагерях. Чин меньше, зато голова цела. Здорово похож на Митьку Смердюкова: предпочел военному мундиру ташкентскую оборону в штатском. Везде они есть, такие..."
      

    XX

       Бараки тянулись в лагере несколькими рядами, как кварталы в город. Да и площадь не маленькая: двадцать два гектара. И везде проволока, проволока. Колючки изгороди мерцают, светятся синеватыми огоньками: признак пропущенного сквозь проволоку тока высокого напряжения.
       Если же кого не убьет током при попытке к бегству, того пристрелит охрана: на многочисленных вышках, окруживших лагерь в двух сотнях шагов от изгороди, круглосуточно дежурят пулеметчики, в сумеречное и ночное время горят прожектора.
       Русских военнопленных было в лагере тысяч двадцать. Насчитывалось несколько тысяч английских, французских, сербских, югославских, итальянских и американских солдат и офицеров.
       Бараки для русских расположены на отскоке, окружены десятью рядами проволоки и собачьими постами. На огромных плакатах у ворот и при входах в бараки написано коричневыми буквами:
       "Сталин объявил всех военнопленных изменниками Родине. Они подлежат арестам, казни или содержанию в каторжных лагерях Заполярья. Для вас, русские, единственный выход из своего отчаянного положения - запись в освободительную армию генерала Власова. В ее рядах вы сможете победоносно вернуться на Родину, уничтожить сталинский режим и зажить счастливой жизнью.
       Записывайтесь добровольцами у наших уполномоченных, если вам дорога свобода, жизнь, Родина! АРМИЯ СВОБОДНОЙ РОССИИ".
       Конвойный не торопил остановившегося у плаката Осколкова, даже поощрил возгласом:
      
       - Гут, гут. Лезен зи битте! Очень хорошо. Читайте, пожалуйста!
       "Да, свобода! - возмущался Осколков. - И ловко, черти, используют ошибки Сталина. Но мы все равно не пойдем к Власову..."
       - Линкс ум! - скомандовал конвоир, требуя от шагнувшего по дорожке Осколкова повернуть налево, к особо хмурому бараку. Над ним торчал шест с черной тряпкой вместо флага. Это был штрафной барак, где предстояло жить и томиться.
       Конвоир передал бумагу какому-то свирепого вида привратнику. И тот грубо толкнул Осколкова в шею, крикнул:
       - Дортхин градзаус гэйен! - показал рукой вдоль узкой тропинки, огороженной с обеих сторон колючей проволокой. В конце тропинки чернела дверь барака, над косяком горела лампочка. Она, как и барак, настолько густо опутана проволочной сеткой, что свет ее походил на густой яркий песок, сыпавшийся наружу через прорези железного мешка.
       "Правильно приказано идти прямо туда, - усмехнулся Осколков. - Больше тут и некуда идти, как только туда. К власовцам все равно не пойду..."
       В бараке было тускло: день угасал, внутреннее освещение еще не включили. Споткнувшись у порога на лапку огромной железной "параши" с откидной крышкой, Осколков по инерции пробежал несколько шагов и остановился между рядами трехэтажных нар.
       - Есть свободные места? - спросил он, так как никто не спешил заговорить с ним, хотя и с нар свесилось много голов с мерцающими воспаленными глазами.
       - Места у нас все свободные, - прогудел басок справа. - Но сначала у параши посиди, а мы обдумаем, где тебе место дать - на нарах или просушить на проволоке. Может ты агент, чтобы запугивать нас Сталиным или Гитлером и загонять в армию вызволителя Власова...
       - Пра-а-авильна! - загудели со всех ярусов. - Рассказывай свою биографию, свои приключения. Выслушаем, тогда и приговорим...
       Всю ночь пришлось Осколкову сидеть у вонючей "параши" и рассказывать, отвечать на вопросы. Одни слушатели засыпали, другие просыпались, так что вопросы были непрерывными, как конвейер. В горле першило, голос охрип, а молчать нельзя: крикнет один "на проволоку!" - вот и повесят немилосердно. Не они, люди штрафного барака, виноваты, что сложился у них суровый быт и страшная традиция. Им ведь тоже нужно беречь себя от предателей, и они пользовались своеобразным методом "чистилища". А законом здесь является - сила. Никаких других законов нет, кроме силы и приговора, исполняемого немедленно.
      

    XXI

       Утром Осколков понес из барака парашу вместе с таким же, как и он "практикантом", проходящим проверку в штрафном бараке.
       - Я из города Иваново, - представился Осколкову его напарник, крупнокостный большеголовый человек с маленькими черными усиками. - В звании лейтенанта раненым попал в плен. Свое двадцатисемилетие справляю сегодня с парашей. А зовут меня Сидором Антроповым. Надеюсь, мы сработаемся. Ведь в этот барак посылают не худших людей.
       - Иначе быть не может, - сказал Осколков. И тут же пожаловался: - Но живот у меня уже до спины подтянуло. Надзиратель Илько вытряхнул из котелка кусок хлеба, так что вторые сутки голодаю.
       - Я и сам третий день живу без крохи во рту, - признался Антропов. Зрачки его карих глаз мерцали голодным блеском. - Но попрошайничать здесь не принято. Другие выдерживают без нытья, и мы должны.
       - А кого ты знаешь здесь? - опрокидывая парашу в клоаку и отдуваясь от удушающей вони, спросил Осколков.
       - Старичка Носкова, например, который улыбнулся, провожая нас из барака.
       - А-а-а, с лысиной до затылка и худой, как смерть? Откуда он?
       - До войны работал инженером на строительстве Дворца Советов. Жил на Арбате. Добровольно попросился в армию, а под Витебском попал в плен. В ШТАЛАГ VIII-А прислан из Ченстохово. Там он сидел вместе с врачом московской детской больницы Чуловским...
       В бараке Осколкова снова окружили. Худощавый лагерник, которого все называли здесь лейтенантом Барбашиным, прищурено уставился на Осколкова, потом покосился на плечистого шатена, спросил:
       - Ты как думаешь, сержант Седов, пора нам исповедать новичка?
       - Пора! - безапелляционно сказал Седов и сунул руки в карманы замусоленных военных брюк. - Нехай начинает, мы его натощак послушаем, чтобы злее принимать решение.
       - Да-да, нехай! - зарокотали голоса со всех этажей нар. - Послушаем и решим до баланды.
       Штрафники слушали Осколкова молча, внимательно. По глазам и нахмуренным лицам было видно, что люди вспоминают что-то, готовятся к перекрестному допросу. И когда Осколков упомянул лагерь Шпиндельмюле, его прервали вопросами:
       - Богатырева знаешь?
       - Расскажи о нем!
       - Знаю! - уверено ответил Осколков. - Только мы его звали Сашкой Большим. Служил у немцев переводчиком. А когда мы ему в лесу отрубили пальцы на ноге, лагерное начальство упрятало его куда-то, иначе бы ему и головы не сносить.
       - Как он себя вел?
       - Ясно, как, если топором ляпнули...
       - Промахнулись! Надо бы сушить его на проволоке...
       - За что же меня, а? - упавшим голосом спросил Осколков.
       - Не о тебе речь, - возразил Барбашин, начав кого-то выискивать глазами. - Ну ладно, уточним после. Продолжай рассказ.
       - Нехай расскажет о Куколовко, - вставил Седов. - Знаешь его?
       - Знаю. Мы его звали Сашкой Маленьким. Был он фельдшером в Шпиндельмюле, потом - в Арнау.
       Увидев вошедшего в барак тоненького русого человека в статной шинели, Барбашин покричал ему:
       - Фельдшер Юзвинкевич, прошу на круг! Личность одну нужно выяснить.
       Осколков обрадовался. Ведь в довоенные годы пришлось ему однажды познакомиться с Юзвинкевичем в больнице районного центра Щущено Воронежской области. "Неужели не узнает? Неужели откажется? - с тревогой подумал Осколков. - Ведь и в лагерях вместе страдали".
       - Знаете его? - кивнул Барбашин на Осколкова.
       - Знаю, - сказал Юзвинкевич. - Сидел вместе со мною за колючей проволокой в Барановичах и в Минске. Пытался бежать, но... сами знаете, нелегко бежать.
       Настроение штрафников менялось в пользу Осколкова. И когда он закончил рассказ о причине ссылки его в Герлицкий ШТАЛАГ VIII-А, Барбашин объявил:
       - Исповедь Осколкова совпадает с имеющимися у нас фактами. Полагаю расследование законченным. Если же обнаружится ложь, мы в любое время повесим лжеца сушиться на проволоке. Кстати, Осколков, имейте в виду, Сашка Маленький тоже прислан в наш лагерь. И Богатырев здесь, переводчиком на кухне.
       - Пора его на проволоку! - зашумели люди. - А Осколкова приговорить к допуску на нары и к баланде.
      

    XXII

       От товарищей Осколков узнал, что в ШТАЛАГЕ VIII-А пять бараков выделены под ревир, то есть под лазарет. В бараках  1 и  3 производили хирургические операции. В бараке  2 работали пленные терапевты. Бараки  4 и  5 назывались туберкулезными. Сюда направляли заподозренных в коммунизме. Из этих бараков смерти живыми не выходили. Отсюда направляли только в крематорий.
       Через несколько дней приехал в лагерь на должность главного врача лечебного корпуса Корнилович, переведенный почему-то из Арнау. Увидев Осколкова, он без промедления вызвал его на медосмотр и отправил в туберкулезный барак.
       Об этом факте Сашка Маленький тотчас же сообщил врачу хирургического отделения Рудневу. Об этом честном человеке Сашка Маленький знал многое, надеялся на его помощь. Руднев был взят в плен егерями фашистской первой альпийской дивизии "Эдельвейс" в конце августа 1942 года во время боев одного из сводных отрядов советской 394-й дивизии за уже захваченный немцами Клухорский перевал на Кавказе, и с того времени пропущен через терку многих фашистских лагерей. Сашке Маленькому он рассказал однажды, что состоит в комсомоле, учился в Ставропольском медицинском институте. А в начале войны добровольно пошел на фронт. До августа 1942 года находился вместе с дивизией в районе Сухуми. Свою настоящую фамилию Рукман заменил вымышленной "Руднев", чтобы избежать расправы гитлеровцев над ним, как над евреем. И ему поверили, так как по-русски он говорил без еврейского акцента, внешностью не походил на еврея: высокий блондин с голубыми глазами и мужиковатым грубым голосом, он походил на русского парня из средней полосы страны.
       - Я приму меры для спасения Осколкова, - сказал Руднев, и отправился в барак  2, где старшим врачом был влиятельный в лагере Николай Иванович Селюнин, работавший в довоенное время врачом НКВД в городе Сарапуле Удмуртской АССР. В плен попал весной 1944 года в боях под Яссами. Тяжелое ранение, перенесенное им, на всю жизнь сделало его заикой.
       - И-и-и ссо-о-огласен! - сказал он, выслушав Руднева и пощипав свои черные пышные усы. Сутулясь, походил по кабинету, покашлял и добавил: - И-и-истре-е-ебую Осколкова к сссе-е-бе.
       Руднев знал, что Селюнин часто скрывал в своем бараке под видом больных совершенно здоровых людей, которым лагерное начальство угрожало "лечением" в туберкулезном бараке.
       - Нет, нет, - заявлял тогда Селюнин. - Эти люди нуждаются лишь в терапевте, нет у них никакого туберкулеза. И нечего тратить время. Ко мне их, ко мне...
       Так и Осколков был истребован терапевтом Селюниным, спасен от истребления. Здесь же, в амбулатории, Селюнин познакомил Осколкова с Рудневым. Убедившись, что все они - единомышленники и антифашисты, Осколков согласился на откровенную беседу.
       Состоялась беседа в маленьком общежитии медицинских работников барака  2. У стен здесь возвышались трехэтажные нары. Посредине комнаты - стол с двумя скамейками. На вбитом в потолок и загнутом в виде крючка большом гвозде висел котелок. Вот и все убранство.
       Старший врач Селюнин был освобожден от рассказов, так как его и так уже знали. Кроме того, он сильно заикался. О нем рассказал Руднев. Особенно запомнилась деталь: Николай Иванович, рожденный в 1898 году, попал в опалу и был сослан в штрафной батальон из Сарапула за отказ подписать врачебный документ о заключении в психиатрическую больницу двух руководящих работников за критику ими ошибочной позиции Сталина по отношению к Германии, что и было одной из причин внезапного нападения гитлеровских дивизий на ослабленную границу СССР.
       "Святая правда, - внутренне соглашался Осколков. - Ведь я на своей спине испытал и неподготовленность границы к обороне и преследование за попытку говорить правду. Товарищей, которые осмеливались высказать тревогу, арестовывали и расстреливали за паникерство, обзывали иностранными агентами. Но какие же мы "иностранные агенты", если даже здесь, глядя ежесекундно в глаза смерти, не склоняем головы, боремся за честь Родины".
       Потом Руднев рассказал, как он попал в плен:
       - Нашему сводному отряду было приказано наступать на немецкие позиции, чтобы потом с Клухорского перевала развивать наступление на Марухский перевал. Западнее нас были горы Кара-Кая. Со взводом автоматчиков 155-й стрелковой бригады мы попали в минометную огневую засаду фашистов. Помню лишь нарастающий вой и гулкий всплеск минного взрыва. Потом все провалилось в темноту.
       Очнувшись, я увидел стоявших надо мною дюжих парней в белых колпаках с черными перьями и в толстых ботинках с шипами.
       - Намэ? Форнамэ? Фолькс-цугэхерихькайт? - начали они спрашивать. Так как они уже обшарили мои карманы и в их руках были выданные мне в политотделе дивизии документы на другое имя, я уверенно отвечал: "Руднев я Иван, русский".
       - Динст-штэлунг? - продолжал один белокепочник в суконных штанах и куртке с шевроном обер-ефрейтора на рукаве.
       - По должности я рядовой, по образованию врач, - ответил ему.
       Когда меня везли в тыл, я увидел возле штаба знамя с изображением эдельвейса - горного цветка. Теперь уже не было сомнения, что попал в плен к егерям фашистской альпийской дивизии "Эдельвейс" под командованием, как еще ранее сообщали разведчики, генерала Губерта Ланца.
       Помолчав немного, Руднев заговорил уже о делах лагерных:
       - Вчера видел я майора Колосова, стихотворца лагерного, беседующим с редактором власовской стенной газеты. Колосов передал редактору те самые стихи, которые читали сегодня по всем баракам за подписью "ПАТРИОТ".
       - Да-а-а! - возмутился Осколков, - "патриотические" стихи. Чего только стоят строки: "Лучше с вермахтом в союзе завоевать свободу, чем без оного погубить себя".
       - Колосов не только стихи пишет, но и ..., - Сашка Маленький запнулся, посмотрел на Юзвинкевича. - Расскажи, как он?
       Юзвинкевич дернул узкими плечами.
       - Вчера это было, - сказал он. - Заспорили мы с власовским агитатором и сказали, что он напрасно в холуи залез: Красная Армия наступает, второй фронт открыт. Слепому видно, что - немцам каюк. Власовец промолчал. А вот Колосов потом набросился на нас: "Что вы, серые фельдшеришки, понимаете в делах военных? Ведь фортуна может в последнюю минуту все перевернуть иначе. Да еще посмели вы в моем присутствии нагрубить власовцу. Вас если потянут в карцер, так это по делу. А меня за что, а?"
       Селюнин, сутулясь, протопал взад и вперед по комнате. Он силился высказать возникшие у него мысли. От напряжения жилы на его шее натянулись плоскими шнурами, рот перекосился и глаза вытаращились. И все же он одолел приступ заичности, сказал:
       - Ккколосо-о-ов, Ккарнило-о-вич - оппасные люди. Ннно онни-и ттруссыы, не посс-ме-е-ют ддоносить прротив нас ттеперь, ккогда ннаступа-а-ает Кррасная Армия. Нннадо ззаста-авить эттих трусов рработать на нас. Введь ммы не сслучайно собрались ссегодня: ннаша оррганизация ддолжна активизировать свою деятельность.
       - Правильно, будем активизировать! - и люди стали подходить к Селюнину, крепко пожимать ему руку. Смуглое лицо его порозовело от волнения, глаза заискрились, будто у юноши при ожидании встречи со своей любимой. - Мы - советские бойцы, нас не устрашит любая борьба, любая опасность.
      

    XXIII

       В ШТАЛАГ VIII-А непрерывно гнали людей, так как наступление Советской Армии всполошило фашистов, и они эвакуировали прифронтовые лагери в глубь страны.
       Пригнанных из Арнау, Шпиндельмюле, Ланцдорф и других лагерей размещали за проволочной изгородью в специальном шестнадцатом бараке, вскоре прозванном "копилкой резервов". Такое прозвище оправдывалось тем, что из шестнадцатого барака посылали людей на пополнение рабочих команд других бараков.
       Это особое положение шестнадцатого барака заметили и антифашисты-подпольщики и власовцы. Ведь обработанные политически обитатели шестнадцатого барака разносили потом свои настроения по всему лагерю. Это был своеобразный аккумулятор более высокого потенциала. От него ручьями и реками растекались силы и мысли, настроения по всем баракам. И тот оказывался в выигрыше, за кем пойдет барак шестнадцатый.
       - Наши ребята там уже имеются, - доложил Осколков на одном из заседании подпольной группы. - Все они проверены нами еще в лагере Арнау - Лиходедов и Комиссарук, Маслов и Кружлевкин, Гришка Аксенов и Володя Молявка, Шота и Пономаренко с Костровым. Мы с ними свяжемся, дадим задание. И тогда они турнут власовцев из барака.
       Руководство всеми связями с бараком шестнадцатым возложили на Барбашина, смелого умельца найтись в любой обстановке. В помощники ему дали Гаврилу Коротенко, смекалистого и пронырливого, хотя внешне похожего на толстую тумбу.
       - Меня немцы схватили на партизанской свадьбе, - улыбался Коротенко. - На Украине было это происшествие. Ну, ничего, я им теперь здесь устрою свадьбу.
       Вскоре произошло шумное событие: власовцев не только выгнали из шестнадцатого барака, но и нескольких бросили "сушиться" на проволоку, по которой шел ток высокого напряжения.
       - Вот це свадьба! - торжествовал Коротенко. - Як оно гарно сробилось.
       В другое время лагерное начальство начало бы репрессии, а на этот раз промолчало. Это произошло потому, что в разбросанных над лагерем советских листовках говорилось о дополнительной ответственности лагерной охраны и комендатуры в случае содействия генералу Власову при его незаконном действии по созданию антинародной армии.
       "Необходимо смягчить режим, - подумывали фашисты. - Глядишь, нас пощадят советские войска..."
       Для оформления боевого штаба подпольщиков люди собрались в хирургическом отделении первого барака.
       Осколкова принесли сюда на носилках "срочной хирургической операции". Другие подпольщики прошли под видом медицинского персонала для присутствии при очень сложной "операции".
       Главный врач Корнилович где-то отсутствовал, так что не мог помешать работе подпольщиков.
       - Мне пришлось беседовать с Орловым, - сообщил Юзвинкевич о недавно присланном в лагерь из Вальденберга человеке, работавшем там в шахтах. - У него есть листовка с призывом: "Товарищи, объединяйтесь против кровавого фашизма!"
       - С каким призывом? - переспросил Осколков, привстал на носилках. - Да ведь такую листовку отпечатал Молявка в Арнау. Мы их пачками отправили ночью, заложив в вагоны с грузами.
       - Да и Орлов рассказывал мне, что листовки обнаружены при разгрузке вагонов с рулонами бумаги, - подтвердил Юзвинкевич. - Они там их размножили, насовали в товарные вагоны и отправили вглубь страны. Это же прекрасно...
       - Мы будем и в дальнейшем писать и распространять листовки, но на сегодняшнем заседании должны решить основной вопрос - о персональном составе боевого штаба и его условном названии. Этот боевой штаб разработает систему издания листовок и их распространения, разведку сил противника и создания наших боевых дружин, добычу оружия, то есть вплотную займемся организацией восстания.
       В ходе обмена мнений договорились назвать боевой штаб "ШЕСТЕРКОЙ" - по количеству его членов. Селюнин Николай, за которым утвердили кличку "Черный", и Осколков получили задание оформить и вооружить подпольные группы в штрафном бараке и в бараках  2 и 16. Лиходедову, получившему кличку "Серый", и Коротенко с кличкой "Волк" надлежало проделать такую же работу в бараках  17, 18, 19, 20. Работу в бараках  1, 3, 4 возложили на Руднева с кличкой "Днепр" и на Юзвинкевича с птичьей кличкой "Ворона".
       Заседание уже подходило к концу, когда вбежал со стремени Сашка Маленький.
       - Корнилович на территории! - предупредил он и вышел, чтобы наблюдать.
       - Операция закончена, расходитесь! - приказал Селюнин.
       Осколкова проворно укрыли мешковиной и вынесли на носилках сперва в амбулаторию второго барака, потом и переправили на нары в барак. Вне всякого подозрения разошлись по своим местам и другие участники совещания.
       Двое или трое суток Осколков, как и положено перенесшему тяжелую операцию, лежал без разговоров, почти без движения. Его даже не поили, лишь смачивали губы. Приходилось терпеть и такое, чтобы обмануть врага, выдавая одни явления за другие.
       "Все вытерплю, все! - думал Осколков. - Вытерплю, лишь бы завоевать свободу!"
      

    XXIV

       Лиходедов, вернувшись из разведки (его посылали мыть полы в комендантской), сообщил Осколкову:
       - Намечено завтра принять в лагерь еще одну группу военнопленных, а потом начнется через несколько дней эвакуация нашего лагеря в глубь Германии. Я слышал приказ коменданта врачу Корниловичу "Подготовить санитарную чистку, собрать всех подозрительных в туберкулезный барак, чтобы самим без них пробираться к англичанам и американцам. Все в туберкулезном будут расстреляны, а лагерь сожгут дотла".
       Чрезвычайное заседание "Шестерки" проходило бурно.
       Предложение Осколкова уничтожить врача Корниловича было отклонено. Решили блокировать его и принудить к выполнению тех или других требований "Шестерки". Решено также немедленно издать листовку и предупредить людей о нависшей опасности, мобилизовать их к сопротивлению.
       Ночью была написана и распространена листовка  1434. Она звала к сплочению сил, к готовности пойти на любые жертвы и на восстание, чтобы помешать уничтожению или угону вглубь Германии тысяч и тысяч советских людей и военнопленных многих национальностей.
       Листовка ускорила подготовку людей к выступлению. Большую роль в подготовке выступления сыграл пригнанный из Ченстохово и назначенный на должность лечащего врача пятого барака москвич Чуловский. Это обширный темно-русый бородач в шинели с засаленными зелеными петлицами и четырьмя шпалами. Он отказался снять эти устаревшие знаки различия. И немцы согласились.
       "Гут, гут! - кивали они. - Гут, руссише обэрст, полковник".
       Чуловский превратил пятый "барак смерти" в клуб пропаганды и в укрытие подпольщиков от арестов. Ведь попавших в этот барак людей лагерные власти уже не искали, так как не хотели сами себя подвергать опасности заражения. Да и они были уверены, что попавшие в пятый барак лагерники находятся в зубах самой смерти.
       - Товарищи, - вместо какого-либо лечения, говорил Чуловский людям, - гитлеровский корабль гибнет, разбегаются с него коричневые крысы. И мы скоро увидим свободу. Однажды ночью, когда я был еще в Ченстохово, от грома советской артиллерии затряслась земля. Надзиратели, перепуганные и трясущиеся, стаскивали нас за ноги с нар и кричали:
       - Ауфштее! Шнэлер! - Вставай, быстрее! Большевик наступает.
       Многие не хотели вставать. Тогда их били прикладами, кололи штыками. Здесь, в ШТАЛАГЕ VIII-А мы не позволим бить нас прикладами и колоть штыками. Мы имеем оружие, мы захватим еще склады и казармы...
       - А что будет нам, когда мы вернемся на Родину? - спрашивали некоторые. - Ведь существует приказ, объявляющий каждого военнопленного изменником Родине. Даже летчиков, бежавших их плена на "Хенкеле", как нам сообщил власовец, отправили по приказу Сталина в концлагерь на Печоре...
       - Факт, сообщенный власовцем, к сожалению, соответствует действительности, - со всей прямотой сказал Чуловский. - Но ведь не Сталин теперь решает судьбу страны и каждого из нас. Это будет решать народ и коммунистическая партия. Они будут судить о каждом из нас по нашему поведению, а не по ошибочному приказу. И мы должны петь гимн нашей Матери-Родине, а не личности. "Шестерка" поручила товарищу Антропову разучить в бараке "ГИМН СОВЕТСКОГО СОЮЗА", и мы должны это сделать. Гимн должен звучать и звать нас на борьбу.
       Пели под руководством Антропова вполголоса, часто не произнося слов, лишь одну мелодию. Потом зазвучали и слова:
       "Союз нерушимый республик свободных
       Сплотила навеки Великая Русь.
       Да здравствует созданный волей народов,
       Единый, могучий Советский Союз!..."
       Между тем возвратились из разведки Сидор Лиходедов и Владимир Кружлевкин. Этого связиста немцы в последнее время часто вызывали на починку линии связи и на прокладку подземного кабеля. Разведчики сообщили важные сведения: отдан приказ врачу Корниловичу срочно подготовить лагерь к эвакуации. Приведены в лагерь и брошены в карцер советские офицеры из числа захваченных в плен недавно.
       Осколков предложил Лиходедову и Кружлевкину продолжать разведку, дал им в помощь Маслова и Аксенова.
       - Все вы понимаете по-немецки, наблюдайте, слушайте. Если потребуется, предложите комендатуре свое сотрудничество. Скажите, что вы сынки репрессированных советской властью гроссбауэров, добровольно сдались в плен и до смерти боитесь наступающей Красной Армии. Но к этому приему обратитесь лишь в крайнем случае, когда не останется другого выхода. Обо всем замеченном и важном немедленно ставьте нас в известность.
       Проводив товарищей на задание, Осколков заспешил на прием к врачу Селюнину.
       Вместе они разработали план воздействия на главного врача Корниловича, тесно связанного с комендатурой и знающего о всех планах фашистской администрации лагеря и получаемых ею приказов.
       Решено было, что Осколков отправится к Корниловичу, а Селюнин позаботится об охране, чтобы Корнилович не имел возможности поднять шум.
       - Если Кккорнило-о-ович ввоспротивится или пповведет себя опасно для ннас, унничтожьте ееего! - Селюнин открыл дверцу аптечки, повернул ногтем стальную планочку на створе и достал оттуда небольшую иглу с шариковой голубой головкой. - Вввозьмите. Укколите Корниловича в щеку и ннажмите нна головку. Ссмерть мгновенная. Ннемецкое иззобретение... Ккорнилович уччаствовал. Нна нем и оппробовать. И ффутлярчик ввозьмите, ччтобы не надавить на головку рраньше времени.
      

    XXV

       Корнилович проживал в комнате при первом бараке. Единственное окно заделано плотной густой решеткой неопределенного назначения: или чтобы сам Корнилович не сбежал, или чтобы к нему никто не залез с этой глухой стороны барака и не задушил бы его в постели.
       В комнате две койки. Одна для Корниловича, другая - для слуги. И слугой в последнее время был Лиходедов, подосланный туда решением "Шестерки" и с помощью врача Чуловского, к которому Корнилович питал почему-то большое доверие.
       - Войдите! - отозвался Корнилович, роясь в бумагах за своим столом. Он полагал, что возвратился слуга Лиходедов, так как стучали именно так, как всегда стучал слуга, не имея права входить без стука. Когда же вошел Осколков, у Корниловича парализовало язык. Выпученными глазами уставился врач на гостя. "Живой ведь! - страх кошачьими когтями царапнул сердце. - И в Минском лагере выжил и здесь выжил, в туберкулезном бараке. Неужели оплошал этот трапка, Селюнин? Надо бы его выдать гестаповцам давно. Он же и есть аккумулятор партизанского образа жизни. Напрасно я его не выдал. Без него не выжил бы этот, не пришел бы ко мне".
       Осколков твердо взглянул в лицо Корниловича. Глаза врача заморожено смотрели сквозь стекла очков, испуганные зрачки походили в преломлении через стекла на черные квадратные оконца.
       - Читайте! - подавая Корниловичу листовку, потребовал Осколков. И это как бы ударило в лицо врача струей воды. Он встрепенулся, обрел дар речи.
       -Зачем мне читать? - бледнея, возразил он. - Я старенький, слаб для политики.
       - Листовка адресована всем гражданам России, значит, и вам! - категорическим тоном сказал Осколков. - Вы должны прочитать, чтобы не говорить потом, что вас не поставили в известность и что ваши действия совершены по недоразумению. Надеюсь, вы понимаете меня. И читайте вслух, чтобы я был уверен, что вы читаете. Руки от ящика стола уберите. И этот пистолет я у вас конфискую! - Осколков выхватил из ящика "парабеллум", сунул в карман. У Корниловича при этом лицо покрылось градинами пота. Заикаясь и стоная, что он болен и что может сойти с ума в страхе быть разоблаченным за свершенные преступления, Корнилович все же прочитал до конца листовку  1434. Вздохнул, снял очки с носа и спросил:
       - Зачем вы тянете меня живым в петлю?
       - А вы не лезьте в нее сами, - возразил Осколков. - Теперь, когда речь идет о жизни и судьбе десятков тысяч военнопленных, мы требуем от вас принять меры по отсрочке эвакуации лагеря вглубь Германии. За отказ можем... казнить вас на проволоке за измену Родине!
       Зубы Корниловича застучали. Он невольно оглянулся на окно, потом на дверь, зашептал:
       - Тише, бога ради! Нас могут услышать...
       - Нас охраняют надежные люди, - возразил Осколков. - При выполнении нашего приказа вы ничем не рискуете. При отказе же сотрудничать с нами, даю вам слово военного, вы уже сегодня окажетесь в крематории.
       - Но что я должен? - еле слышно спросил Корнилович. - Но только такое, чтобы меня не повесили немцы...
       - И чтобы мы не повесили, - невольно усмехнулся Осколков. - Прежде всего, распишитесь на листовке, что вы ее читали. Вот и хорошо. Дату поставьте. Спасибо! - Осколков спрятал подписанную Корниловичем листовку в карман и продолжил: - А теперь немедленно внушите немецкому командованию, что лагерники поражены дизентерией и что поэтому их нельзя опасно для Германии, эвакуировать...
       - Да, да, сделаю, - посиневшими губами забормотал Корнилович. - Это ловко придумано. Дизентерийных нельзя эвакуировать. Но мой пистолет?
       - Он конфискован. И не проболтайтесь об этом. До свиданья! - уже с порога Осколков обернулся и добавил: - Из комнаты не выходите с полчаса, пока успокоитесь, лицо примет нормальное выражение. А то наша охрана может вас не узнать, да и бросит на проволоку, чтобы не было лишнего свидетеля. Понимаете? Да, чуть было не забыл. В карцере сидят два советских офицера. Немедленно узнайте, кто они? Переведите их в пятый барак под видом туберкулезных. И нам доложите. Я зайду.
       Корнилович облегченно вздохнул. Новое задание куда легче первого.
       - Да-да, сделаю. Но только прошу вас дать мне потом хороший отзыв, если придется мне отвечать перед советскими властями.
       - Это мы сделаем, - обещал Осколков. - Когда будут освобождены офицеры из карцера?
       - Постараюсь не позже завтра, - деловито ответил Корнилович, обретая некоторое спокойствие. - Сегодня устрою им осмотр и порекомендую расчесать ногтями между пальцев до крови. Тогда можно признать у них чесотку, а таких запрещено держать в карцере. А направить в пятый барак - это целиком в моей власти.
      

    XXVI

       Один из освобожденных из карцера оказался капитаном Кутыревым, офицером связи 52-й Армии. Второй - капитан Степан Бяков, тоже штабной офицер. В плен они оба попали в феврале 1945 года во время боев под Бреслау. Третий - старший лейтенант Яшин, родом из Орла, содержался раньше в Ченстохово, откуда бежал, но снова попал в плен.
       Все трое они сумели сберечь ордена и партийные билеты.
       Через фельдшера Юзвинкевича "Шестерка" убедилась, что имеет дело не с провокаторами, каких нередко подсовывали власовцы или гестапо для вылавливания антифашистов, а с настоящими советскими офицерами из наступающей 52-й Армии, и назначила Степана Бякова командиром Боевых сил лагерников. Он окончил Военно-политическую академию, служил некоторое время заместителем командира отдельного артиллерийского дивизиона 52-й Армии. С Осколковым, которого назначили комиссаром боевых сил, Бяков был знаком еще по довоенным годам: встречались они по делам службы на родине Бякова, в Кировской области. Орловца Яшина, высокого круглолицего шатена с мягким женским голосом, назначили начальником штаба боевых сил.
       Николаю Ивановичу Селюнину поручили заведовать отделом хранения всех документов и материальных знаков, в том числе и орденов.
       При штабе сформировались три оперативных группы для руководства восстанием по секторам лагеря. Первую группу возглавили Коротенко с младшим лейтенантом Костровым и политруком Теслеевым. Антропов, Барбашин и Руднев возглавили вторую группу. Третья группа была поручена майору Садовскому, фельдшеру Юзвинкевичу и лейтенанту Ситникову (правильная его фамилия - Ситник, но в лагере он значился Ситниковым).
       Разведывательный взвод подчинили капитан-инженеру Носкову и старшему сержанту Седову. Сюда же вошли агенты при подозрительных врачах и при заигрывающих с власовцами офицерах - Лиходедов при Корниловиче, Шота - при майоре Колосове, Пономаренко - при надзирателях и коменданте лагеря.
       Взвод связи взял под свое командование капитан Кутырев, а санитарную службу возглавил военврач Маляревский, приняв к этому времени все условия подпольщиков и поклявшись не щадить своей жизни в борьбе за свободу.
       По плану было предусмотрено, что вооруженное выступление начнут шесть уже сформированных взводов, на вооружении которых были пистолеты, несколько винтовок, два пулемета, похищенные из склада, различное холодное оружие - штыки, палаши, сабли, кинжалы.
       Сигнал для начала восстания - взрыв самодельной бомбы в помещении караульной команды, где лагерники дежурили и мыли полы раз в неделю.
       По расчетам разведки, мытье полов намечалось на полдень седьмого мая. К этому времени Боевой штаб завершал все детали разработки плана восстания и завершал пропагандистскую работу, противопоставляя ее распространившейся в лагере власовской листовке о том, что "Сталин на днях подтвердил свой приказ о немедленном аресте и отдаче суду военного трибунала всех захваченных частями наступающей Красной Армии бывших военнослужащих, которые попали в плен и тем изменили Родине".
       Завершалась листовка призывом немедленно вступать в армию генерала Власова, чтобы с оружием в руках возвратиться на Родину и обеспечить себе жизнь и свободу.
       В некоторых бараках заволновались люди. Ведь листовка была написана искусно, снабжена фотокопией приказа Сталина с ясной и всем известной его росписью, даже с печатью. Создавалось сильное впечатление. Особенно сильно поверили этой листовке те, кому приходилось знать или слышать о больших опустошительных репрессиях Сталина по отношению к тысячам и тысячам людей, обвиненных в измене Родине.
       Более трехсот человек записалось во власовскую армию. С часу на час ожидали вооружения и обмундирования. Но разведка установила, что подавляющее большинство записавшихся в армию Власова готово ударить против фашистов, если Советская власть гарантирует свободу и жизнь всем военнопленным.
       На экстренном заседании "Шестерки" было принято решение связаться по радио со штабом 52-й Советской Армии и попросить, чтобы авиация разбросала листовки с разъяснением вопроса о судьбе военнопленных.
       Но где взять радиоприемник, радиопередатчик?
       Единственным человеком в лагере, которому разрешили иметь маленький радиоприемник, был врач Корнилович. Но он, переполненный страхом и одинаково боявшийся фашистской виселицы и советского военного трибунала, разрыдался и упал, когда Осколков потребовал передать приемник подпольщикам.
       - Ладно. Мы конфискуем аппарат без вашего разрешения, - сказал Осколков. С помощью Лиходедова они упаковали приемник и вынесли в форме кипы бинтов для пятого барака.
       Инженер Пономаренко и связист Кружлевкин, еще в школьные годы "изобретавший" на детской технической станции различные радиопередатчики, за одну ночь превратили радиоприемник в радиопередатчик. Капитан Кутырев, зная волны и позывные номера работников Политотдела одной из дивизий 52-й Армии, передал им обращение подпольной группы.
       "Будет ли ответ? - тревожились в подпольном штабе. - Слышали ли нас?"
       Бои гремели совсем недалеко. Наверное, поэтому немцы не засекли радиопередатчик, не искали его на территории лагеря: не до этого им было.
       Утром, когда взошло солнце, послышались громы разрывов авиационных бомб, над районами Бауцена и Ляубани поднялись дымы.
       В лагере наблюдались комичные картины: тотальные немцы, видя пикирующие советские самолеты, мгновенно сбегали со сторожевых вышек и ныряли в щели, хотя пикировщики были далеко.
       Когда три самолета с красными звездами заревели над лагерем, совершая круги, все здесь замерло. Зенитная оборона молчала. Гитлеровцы спрятались в щели и убежища, высунув из амбразур стволы винтовок и пулеметов в сторону бараков с пленными. И пленные замерли, устремив в небо взоры, полные какой-то особой надежды. "Пусть лучше смерть от своих бомб, чем угон вглубь Германии! - думали одни. Других волновали мысли: - Может быть, за линией фронта услышали нашу радиопросьбу, разбросают нужные нам листовки?"
       Вдруг все увидели, что один из самолетов на полукруге начал стрелять какими-то белыми облачками. Снижаясь и расширяясь, облака распадались на маленькие куски, а эти в свою очередь рассыпались какими-то перьями, похожими на листы бумаги.
       - Листо-о-овки! - закричали дальнозоркие. - Листо-о-овки!
       Кружась и планируя, листовки оседали на крыши бараков, на дорожки, на проволоку. Люди, выбегая из бараков, хватали листовки налету, впивались глазами в текст. Другие подбирали их на земле, третьи срывали с колючей проволоки.
       Когда советские самолеты начали удаляться, фашисты осмелели, открыли пулеметный огонь по лагерю. Пули высекали огонь из проволоки, низали стены бараков, звенели о котелки, щелкали о стойки нар. Но люди лежали на земле. Забыв об угрозе смерти, все читали листовки:
       "Товарищи военнопленные, бывшие солдаты, сержанты и офицеры Советской Армии!
       Отступая под ударами нашего наступления, фашисты стараются истребить советских людей, угоняют их на Запад, расстреливают по дороге.
       Боритесь всеми средствами против вашего угона на Запад. Скоро вы встретитесь со своими боевыми товарищами, обнимете матерей и жен, детей и отцов, сестер и братьев.
       Не верьте, товарищи, лживой фашистской пропаганде о вашей ответственности перед судебными органами за плен. Родина-Мать не забыла вас, встретит, как родных детей. Объединяйтесь, товарищи, воедино.
       За Родину, товарищи! Смелее выступайте на борьбу против кровавого фашизма!"
       В лагере объявили приказ: "Немедленно сдать листовки, иначе расстрел!"
       Люди сдавали листовки и даже ругали при этом советские самолеты за то, что они тревожат этими бумагами и без того растревоженных людей. Но в глазах каждого сиял при этом особый огонь обретенной уверенности, что скоро будет конец фашистскому игу.
      

    XXVII

       Важные вести принесла разведка в боевой штаб: "Все триста человек из числа записавшихся во власовцы разбрелись по баракам, повесили на проволоку "сушиться" вербовщиков"
       Нельзя было упускать это важный момент массового перелома в психологии и настроениях людей. Собрался на свое последнее заседание боевой подпольный штаб.
       - Только что получен приказ о необходимости в полночь уничтожить весь ШТАЛАГ VIII-А, - доложил Лиходедов. - Что прикажете мне?
       - Вернетесь в комнату Корниловича вместе с Володей Молявкой. Он будет мыть полы и сообщит нам о всем, что ты посчитаешь нужным, - ответили в штабе Лиходедову. - А восстание начнется, как и было условленно, после взрыва бомбы в караульном помещении. Туда уже вышла наша группа мыть полы... И за Корниловичем следите неотступно. Если попытается бежать с немцами - уничтожьте его.
       Молявка прибежал в штаб не более как через полчаса после ухода Лиходедова отсюда и доложил:
       - Гестаповцы ворвались в барак, - задыхаясь от быстрого бега, сообщил он. - Меня они не заметили, так как я успел спрятаться под кровать. Но Лиходедова арестовали вместе с Корниловичем, посадили в машину и вывезли через ворота дрезденского направления...
       В момент доклада Молявки стены дрогнули от долетевшего сюда тяжкого грохота взорвавшейся в караульном помещении бомбы. Немедленно прокатилось по лагерю многотысячное "ура", загрохали выстрелы, ухнули взрывы ручных гранат. Вооруженные лагерники бросились на штурм складов с оружием и боеприпасами.
       Было удивительно, что молчали пулеметы на сторожевых вышках. Но вскоре разведчик Седов доложил штабу, что немецкая охрана оставила вышки и панически бежала по дороге на Дрезден. Причина бегства фашистов - сообщение связных, что советские войска уже подходят к Нейсе.
       Внутренняя охрана лагеря была тоже дезорганизована, не оказала сильного сопротивления и была разрезана восставшими на части по секторам.
       Оценив обстановку и заслушав донесения из штурмующих групп, командир боевого штаба Степан Бяков звонким голосом, полным радости и власти, отдал приказ:
       - Давай сигнал "турий рог"! - при этом сам он весь преобразился. Длинное лицо его порозовело, глаза заискрились. - Давай сигнал "турий рог"!
       Это на языке восставших, обусловленном заранее, означало: начинай прорыв и выходи на сборный пункт в район кювета на северо-восточной окраине лагеря.
       Натиск оказался настолько неожиданным и дерзким, что немцы пришли в полную растерянность. А тут еще взвод Кутырева сумел перерезать все линии связи лагеря с командованием ближайшей немецкой дивизии и порвал проводку от источников питания к прожекторам.
       Лагерь был покинут людьми очень быстро, так что немецкие артиллеристы, приняв здесь стрельбу за бой ворвавшихся в лагерь советских войск, открыли огонь с высот по немецкой же охране, загнанной восставшими в блиндажи и укрытия.
       Фашистская охрана гибла от фашистского же огня, но не имела возможности ни сообщить о происходящем, ни преследовать бежавших лагерников.
       - Двигаться ползком! - приказал Бяков. - Если немецкие артиллеристы заметят движение многотысячной колонны лагерников, сожгут все своим огнем.
       О-о-о, трудно было ползти семь километров до берега Нейсе. Казалось, от усталости и ломоты в суставах душа расстается с телом. Но силы сразу восстановились и кровь заиграла по-боевому, как только разведка сообщила, что на Нейсе начинается переправа полков 52-й Армии Первого Украинского фронта, а немецкие подразделения "вервольфов" и "фаустпатронники" сосредоточились в лощине для нанесения удара по переправе.
       От одного к другому пролетел приказ Бякова подготовиться к нападению на фашистов с тыла. Сигнал - длинная автоматная очередь трассирующих пуль в небо.
       Бой был коротким, но жестоким. Сотни людей пали в схватке с фашистами. Но теперь уже ни один "вервольф" или "фаустпатронник" в этом месте не мог бы помешать переправе советских войск.
       Светало. Розовые лучи солнца уже гуляли за горизонтом и золотым накалом светились иззубренные края длинных облачков. Шел свет с Востока.
       А когда раскаленный красный солнечный шар выкатился из-за леса и залил светом росистую траву и кустарники, засверкавшие миллиардами многоцветных огоньков, лагерники соединились с советскими войсками.
       Исстрадавшиеся в плену тысячи советских граждан обняли своих товарищей, боевых друзей, соратников, коллег и начальников. По-детски невоздержанно бывшие военнопленные хватали с голов воинов пилотки и целовали алые звездочки, плакали, не считаясь ни с возрастом своим, ни с тем, что фашистское иго иссушило их, выдавило соки. Но ведь осталось живое горячее сердце в груди, непреклонный гордый мозг, в котором кипели мысли о Родине. И к ней люди свершили шаг, наступив ногой на горло смерти.
       Было утро седьмого мая 1945 года.
       - Товарищи, товарищи! - подбегая к начальнику штаба подполья Осколкову, кричал бледный и растерянный Сашка Маленький. - Я нашел Сидора Ивановича Лиходедова. Видимо, фашисты пытались увезти его вместе с Корниловичем в Дрезден. Но он сопротивлялся. Его избили и выбросили из машины на шоссе. У него странные раны и кровь на ладони. Умирая, Лиходедов нацарапал что-то своей булавкой на ладони...
       Выехавшие к трупу Лиходедова врачи и шифровальщики увидели на ладони выцарапанные стенографические знаки и прочли: "Ищите в тумбочке Корниловича..."
       В тумбочке, под обрывками газеты "Фолькишер беобахтер", оказались записки и документы, позволившие потом автору повести "Кровь на ладони" войти в контакт с ее живыми персонажами и со всеми людьми, которые знали изложенные здесь страницы особой войны в тылу врага и выразили свое глубокое пожелание рассказать об этом поколениям советских людей. Особенно об этом нужно рассказать теперь, когда враждебные миру и социализму силы снова поднимают голову, пытаются возродить холодную войну, а потом и горячую, ядерную. Нужно рассказать народам планеты, чтобы уберечь мир от катастрофы, развивая чувство бдительности!
      
       1945 - 1980 годы.
       Герлице - Горький - Ставрополь - Батуми
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ДНЕВНИК ПАШКОВА

    ПОВЕСТЬ

      
        -- ДЕСАНТНИКИ
      

    ПИСЬМА ИЗ ГОСПИТАЛЯ

       В. П. Шабуров - жене:
       "Соня, хорошая моя! Изменение адреса было связано не с переводом меня в другую часть действующей армии, а с госпитализацией: я скрыл от тебя ранения, которые получил в бою с немецко-фашистскими захватчиками.
       Теперь все это позади. Двигательные функции руки и шеи полностью восстановлены, и скоро опять - в строй защитников Родины.
       В палате нас трое. Все мы воздушные десантники, у всех нас на гимнастерках, рядом с наградами сине-белые значки спортсменов парашютистов и красные с позолотой - "КИМ", на петлицах и рукавах - "бабочки", эмблема ВВС РККА.
       Будто сговорившись, наша троица - некурящие. В довершение всего, видим друг друга впервые.
       Мои сопалатники совершенно молодые люди. По возрасту гожи мне в сыновья. Остап Масленко - железнодорожник из Херсона, Вася Пашков - москвич-автозаводец. Оба почти ровесники: Остап уже второй год в РККА, Вася пока не дотянул до года, но в действующей армии оба с 22 июня 1941 года и оба - достойные кандидаты в обладатели красных кубиков на голубых петлицах.
       При ближайшем знакомстве обнаружилось: юный мой тезка - родом "курский соловей". И, представь, у нас нашелся ряд общих знакомых, а Масленко переписывается с военным отпускником из села Сабурово, что по шляху на Тим между Старым Осколом и КМА.
       Как у тебя жизнь и работа, а мальчики наши - Женя и Юрик, как себя чувствуют? Понимаю: Андижан - не город нашей юности и супружества и Узбекистан - не Курская область. Но небо над нами всюду родное, земля не мачеха и там. А беда общая - всем трудно, у всех горе.
       Денежный аттестат будет действовать в прежней сумме до назначения меня на должность.
       В свободное от процедур и общегоспитальных мероприятий время мы не расстаемся с блокнотами и тетрадями. Остап немного даже поэт. Вот его строки, только что сочиненные.
       Враг никому нам не страшен,
       Знает давно он о том...
       Юность орлиная наша -
       Северо-Западный фронт.
       Нередко пишу старооскольцам: "Курская правда" - Г. Г. Вельшу и "За победу" - А. М. Чичкину. Поставляю им материал с передовой нашего фронта.
       От Александра Михайловича получил  131 его газеты за 18 мая. Ежедневная красноармейская двухполоска формата "Путь Октября". Над заголовком клич: "Смерть немецким оккупантам!" и просьба: "Прочитай и передай товарищу!"
       На второй полосе - "шапка": "Мужественно выполняют свой долг советские медики на передовой линии". Ниже - "Победители газовой инфекции". Репортаж из Н-ского госпиталя (по улице Комсомольской). Главная заслуга в борьбе с газовой инфекцией принадлежит начальнику госпиталя военврачу третьего ранга тов. Снежину: он изобрел специальный аппарат.
       Снежин? Фамилия знакомая. Вероятно, это Миша Диманштейн. Снежин - его давнишний литературный псевдоним. Стихи Диманштейна (Снежина) я читал еще в 1927 году. Они печатались в журнале "Забой" Союза пролетарских писателей и поэтов Донбасса в городе Артемовске. Редактор журнала Борис Горбатов.
       На всякий случай сообщаю тебе адрес газеты "За победу": Действующая Красная Армия, полевая почта 1402. По улице Интернациональной. Там и "Курская правда", и Труфанов без газетного портфеля: "Путь Октября" перестала существовать, как только из Курска в Старый Оскол эвакуировался Г. Г. Вельш.
       Армейская и областная газеты живут дружно, печатников возглавляет П. П. Дерябин. Типография на том же месте.
       По-прежнему пишет газете Сеня Аскинадзе. В действующую армию его не взяли. Учительствует ли он - вряд ли: не то время. В 55 - 60 километрах западнее линии Старый Оскол - Касторное притаился, готовясь к прыжку, коварный враг. Но Сеня успевает побыть и на посту МПВО у Иванова и в истребительном батальоне у Ковалева.
       Ну, будьте все здоровы и благополучны. Крепко обнимаю тебя и наших сыновей. Ждите новый адрес. Вася". 25 мая 1942 года. Едрово на Валдае.
       В. Пашков - П. Т. Волковой. 15 мая 1942 г.
       Дорогая Пелагея Тимофеевна!
       Давно я не писал Вам. Извините, пожалуйста, за такое невнимание. Только без скидки на войну: после боя всегда есть время для письма. Я помню Вас и не перестаю благодарить за науку и материнское отношение ко мне. Низкий поклон Вам. Примите самые светлые пожелания.
       Будете у Нечепаевых, передавайте то же самое и моей тете. Узнайте и напишите мне, что ей слышно о моих родных. Вот уже месяца три, как я ничего не имею от них. Изюм пока еще на линии почтовой связи, а оттуда - ни строчки. Может, мама пишет тете? У родителя, наверное, на станции дел невпроворот. Как в Лачиново, он и в Изюме - дежурный.
       Теперь о себе. Я в госпитале. Залечиваю раны. Палату, в которой лежу, называют парашютной: все ее население - воздушные десантники. Нас трое. Старший палаты - капитан. Родом он из Лесок Ястребовского района. До революции жил в Касторной: отец его работал там паровозным машинистом. Мобилизован из Старого Оскола, где жил и учительствовал. Фамилия его - шарада для Вас: в названии вашего родного села отбросьте крайние буквы, затем впереди поставьте первую литеру из слова "шар".
       Представьте себе, он помнит Вас. По уездным педкурсам в Старом Осколе. Там Василий Петрович (это так величают товарища капитана) руководил секцией краеведения. А Вы, как он говорит, отличались прекраснейшим знанием Поосколья в среднем течении Оскольца.
       Летом 1934 года, когда Союзтрансстрой производил земляные работы от Старого Оскола до Коробково, в связи с прокладкой железнодорожной колеи, наш старшой, вместе с экспедицией Академии истории материальной культуры участвовал в раскопках Пьяного Кургана в Сабурово. Черепки и останки наших далеких предков этот земляк с учеными Болтенко, Андриановым и Митрофановой обрабатывал в избе Андрея Евлампиевича Пугачева.
       Тут с нами - Остап Масленко. Он переписывается с Петром Пугачевым из Сабурово. Мать его - Ксения Карповна. Спросили у Василия Петровича, он сказал, что Пугачевы, насколько помнит, не фамилия, а родовая кличка, по которой в селах различают однофамильцев. Сейчас Петро Пугач, как он подписывается в Воронежской области, по-прежнему Пугачев. От товарища капитана вам большой привет.
       Да, Василий Петрович, когда узнал, что я касторенец (ничего, что родился и жил в Лачиново!), посоветовал употребить для чтения весь госпитальный досуг. Причем, рекомендовал книги "Люди конные" Дмитрия Крутикова и "Конармию" Исаака Бабеля, о которых я услышал впервые.
       С автором "Людей конных" он учился и жил в Старом Осколе в конце двадцатых - начале 30-х годов. Василий Петрович не раз бывал в Сабурово у Купцовых. Это, как он говорит, тоже родовая кличка, так они Кривошеевы. Вы ведь по-уличному - Пирожкова, а фамилия вон какая! "Конечно, - говорил мой старший товарищ (Василий Петрович родился несколько раньше моего отца!), - Крутиков воспел не буденовцев, а сабельное воинство стрелковых частей, зато Бабель - настоящий конармеец. Но у первого перед вторым одно преимущество: писатель Крутиков освобождал Касторное, присутствовал при акте рождения Первой Конной".
       Разговорились как-то про Бунино, маленькое сельцо по дороге из Касторной, через Олымь в сторону сахзавода, и Василий Петрович тут как тут: давай, говорит, читай Бунина. Опять слышу только-только: "Какая прелесть его повести и рассказы. А перевод "Песни о Гайавате" Лонгфелло! Бессмертие - вот возраст гения!" - восторгался мой однопалатник.
       Здесь, в Едрово, все же нашлось кое-что крутиковское, а Бунина и Бабеля - ни строчки.
       Какие новости в Лачиново и Раевке? Наташа Лемберг из Касторной пишет, что занятия в старших классах школы с самой осени идут с перебоями: учителей мало, и неуютно. Что ж, так и должно быть: враг от вас-то рукой подать! Читали в газетах? Одесса была отрезана с суши, а занятия не прекращались. Только вместо классов - подвалы и катакомбы, а за учителей - престарелые профессора и доценты.
       Посылаю Вам стихотворение, сочиненное коллективным усилием всей палаты. Что и говорить, мы не поэты, но не Вы ли наставляли меня, цитируя одного из античных авторов: "Коль дарованья нет, порождается стих возмущением?!" А тут радость, нежное движение сердца!
       ПЕРВОЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ
       Я вспоминал Тебя
       не раз
       в забое шахты
       и на море -
       вдали от берегов
       и баз,
       храня покой Твой
       в боевом дозоре.
       Я всюду помнил
       о Тебе.
       Твой образ
       матери - прекрасный
       дорогу освещал
       во тьме
       и согревал в военный
       день ненастный.
       Нет, никогда мне
       не забыть
       тот первый день
       и всей учебы годы!
       Ты научила меня
       жить,
       трудиться
       и терпеть невзгоды.
       Так знайте:
       Для меня
       всех радостней
       дороже
       учительница
       первая моя.
       С тобою, что
       сравниться может?
       Ты вечной молодости
       кровь
       всех ближе
       и дороже.
       И только
       к Родине любовь
       с твоей
       сравниться может.
       Еще раз примите низкий поклон, моя незабываемая учительница.
       Ваш ученик Василек Пашков.
      

    ИЗ БЛОКНОТА ОСТАПА МАСЛЕНКО

       1942 год. День Парижской Коммуны. За окнами холодные сумерки. Пора быть ужину. А мы еще и не обедали: не попали к столу, и только-только из приемного покоя госпиталя.
       Мы: два помкомвзвода и начальник штаба части вселены старшей сестрой в палату для бескостыльных. В ней не разгуляешься, хотя и мешаться, кроме коек, нечему.
       Знакомство состоялось еще в приемной: все, что записывалось в паспортную часть истории болезни, каждый из нас произносил довольно отчетливо, так что запомнить, кто есть кто, не составляло особой трудности.
       Обладатель "шпалы" на петлицах - В. П. Шабуров - немного выше среднего роста, несколько сутуловат (это готовность к прыжку у парашютистов!), мощная, с проседью шевелюра, или чуприна по-украински, серые глаза, тонкий, в общем-то, нос, подбородок решительного человека. Речь - интеллигентная, чуть-чуть с прононсом, знания энциклопедичны, как говорится, ума палата. Ранен - в запястье и шею.
       У меня и у тезки капитана - Васи и характер ранений, и локализация их одинаковы: осколочные, в области ягодиц. И сесть нельзя, и лечь - только лицом в подушку. У Васи спортивная фигура. Ростом - что твой телеграфный столб. Белокур. Голубоглаз. Стрижка "полубокс". Со лба завитушки от рождения. Выглядит со всех сторон женихом. Говорит с немецким акцентом: совершенствуется, хотя он отличнейший "берлинец". Уже изъяснялись на языке врага. Батько произнес несколько диалектных фраз, и мы разинули рты: не знаем, что к чему! Надо учесть этот пробел.
       Василий Петрович (капитан, это я его назвал батькой) захватил империалистическую, воевал в гражданской. Юношей тогда был. На гимнастерке у него, кроме всего прочего, значок КИМ в золотом лавровом веночке. Почетный комсомолец еще с 10-летия ВЛКСМ.
       Тезки-земляки, "курские соловьи". Но и я не "белая ворона". Они родились в семьях железнодорожников, а меня призвали в РККА из оборотного депо. Так что почти свои. Далее. Я переписываюсь с "соловьем". Его село - родина учительницы Пашкова, а батько говорит, что оно в 12 километрах западнее Старого Оскола и что он не раз бывал в этом селе. "Вот, пожалуйста", - и я протянул боевому старику два заветных треугольничка из клетчатой ученической бумаги.
       первый треугольник
       Дорогой товарищ Остап!
       Прими от меня письмо твоей жены. Подобрал я его на улице вашего родного города. Почему оно оказалось тут, суди сам. Четыре дня назад мы стояли насмерть, защищая Херсон. Когда армейцам стало невмоготу, в самое пекло боя были брошены краснофлотцы отряда берегового сопровождения и 7-й отдельной роты морской пехоты. Это последний резерв Днепровского отряда кораблей Пинской военной флотилии. Его стволы и калибры Черноморского флота, как и люди, выполнили свой долг до конца.
       Ночью мы добрались до Кинбурнской косы. Потом Тендра. Оттуда на рейсовом судне в Одессу. Здесь, среди оставшихся в живых, пока не вижу ни херсонцев, ни днепровцев.
       Мой адрес: г. Одесса, МБ, ЭМ "Фрунзе". Родом я из Старооскольского района Курской области. И мобилизован там же. Приехал из Донбасса в отпуск после окончания техникума, только на порог - война! А я военфельдшер первого ранга и уже приписан к Балтфлоту.
       Петр Пугач.
       23 августа 1941 года.
       второй треугольник
       28.12.1941 г.
       Остап, друг милый!
       Пишу тебе из своего родного Сабурово. После шести месяцев фронтовых передряг я получил отдых и теперь пользуюсь им в тылу генерал-майора Подласа К. П., полугодовую отсрочку мобилизации армейская ВВК сильно тут урезала, оставив мне для поправки в отчей избе всего тридцать суток. Делать нечего, долг повелит, и из могилы выскочишь. Благо после отпуска ни ехать, ни идти далеко не придется.
       Дома, как дома. Но война - есть война. Школа не работает: учителей нет. Есть только директор А. Г. Хомякова. В классах - водители лейтенанта Капанадзе. В просторном коридоре для автомобилистов и населения нередко демонстрируются военной кинопередвижкой звуковые фильмы. В свободном классе часто устраиваются вечера отдыха. Просто танцы под гармонь. Это скрашивает грустные будни подростков-допризывников, юных невест и незамужних женщин. Для них стараются и командир, и политрук Шаповалов, и старшина Таракин.
       Ну, а тут я появился из Гжатска.
       Дело такое. На второй день после отправления тебе первого треугольника, я был переведен с "Фрунзе" в часть морской пехоты полковника Осипова Я. И. В половине октября на Крым. До 18 ноября защищал Севастополь с краснофлотцами полковника Жидилова. Тут мне опять не повезло. Трудно приходится с самого Гангута! На эвакосудне - в Новороссийск. А далее - через хребты по воздуху, из Сталинграда - по железной дороге. В Камышине я уже совсем собрался домой, но вместо санвагона оказался в воинском эшелоне, который мчался на Москву.
       "Будь здоров! - напутствовал меня начальник медслужбы. - Молод болеть и лечиться. Да и вообще, сейчас не время прохлаждаться в тылу: на носу зима! Воевать надо!"
       И считай, двадцать дней лупили фрицев, на сто с лишнем километров отбросили их от столицы! Понравились мне тихоокеанцы - полундры! Командир наш, полковник Чистяков И. М., смеялся с них, когда обнаружил, что братишки, за редким исключением, не могут ходить на лыжах. А деревня Белый Раст и подступы к ней - снег по уши. Враг мощно вмерз. Бескозырками издалека не выбьешь, атаковать можно только на лыжах. Немного тренировки и - полундра! Волоколамск, Ржев - там вместе с балтийцами. Гжатск - стоп, отдых. Меня - к маме: отец на защите столицы. И вот я дома. С боевыми поражениями (что на языке медиков - различные ранения и контузии) и наградами (медалями "За боевые заслуги", "За отвагу" и орден Красной Звезды) в виде временных удостоверений. Это итог с 22 июня. Щедро. Спасибо Родине. И тебе - за покой.
       Крепко жму руку. Петро Пугач.

    * * *

       После ужина (с ним мы расправились в два счета!) о прочитанных письмах Петра батько вот что сказал: "Нам есть кем гордиться. А ты, мой юный друг (батько знает, что я женат и уже отец), можешь считать себя "курским соловьем". Да и фамилия у нашего земляка явно украинского происхождения: пугач - филин по-русски, птица из отряда хищных, собрат ушастой совы, издающей ночью звуки, которые страшат суеверных".

    * * *

       1942-й год. 11 апреля. Едрово. Госпиталь. Чувствуется весна, хоть и утро не чудесное. Только с перевязки.
       Сегодня день моего ангела, как говорила бабушка. Евстафий (Остап) - греческое имя. По-русски: твердостоящий.
       Вчера получил конверт. От "курского филина". Петро пишет, что... Нет, я вклею его листочек сюда. Военная цензура и на этот раз смилостивилась. Почти все зачеркнутое я сумел "дешифровать". "Остап! Теперь я основательно застрял в тылу. 25 марта признан негодным для несения воинской службы, и тут же получил предписание эвакуироваться в направлении Воронежа. Однако комиссар отряда народного ополчения - первый секретарь райкома партии т. Никулин уговорил меня остаться дней на двадцать: батальон обеспечения и сопровождения без медиков. Отказаться не смог: с ним в дружбе муж моей двоюродной сестры, председатель колхоза имени Революции 1905 года, ведающий на месте военно-патриотическим формированием...
       А до того числа вот что со мной было. 18 января меня вызвали в Старый Оскол, одели в полевое по сезону, вручили аттестаты и пакет с личным делом, сообщили, что я направляюсь к спешенным парашютистам Героя Советского Союза полковника Родимцева (из резерва флота в пехоту!), что моим начальством будут военврачи Охлобыстин, Пустовойтов и Малышев - по старшинству, конечно, и что до Касторной попутчика для меня не имеется. С невестой твоего товарища из палаты не смог увидеться: приехал ночью, и сразу же на Черемисиново. (Вот когда отчалю в Воронеж, тогда я зайду по адресу: вольный казак, хочу женюсь, хочу нет!)
       С рассвета был уже на месте. Родимцы возобновили бой за деревню Крюково, удерживаемую оккупантами. Вечером жители ее радостно встречали освободителей. Тогда же телеграф принес известие: воины Родимцева удостоены гвардейского звания! А через два месяца я расстался с ними: родимцы покатили на другой участок фронта, оставив меня, раненых и больных товарищей на мое попечение. В ППГ-40 нас госпитализировали и подвергли освидетельствованию. Начальник госпиталя тов. Снежин дал заключение, что я нуждаюсь, по меньшей мере, в досрочном отпуске. Комиссия же вовсе исключила с учета (хотя для моей ВУС это решение условно).
       Школа наша освобождена: подразделение Капанадзе А. В. передислоцировалось. Директор ее собирает по дворам учебную мебель, которая таким образом и уцелела. Колхозы, несмотря на убытки, понесенные в результате прошлогодней мобилизации тягла и гужтранспорта, а также эвакуации скота, готовятся к весеннему севу. "Костыли" и "Рамы" бороздят наше небо. Когда эти авиауроды нагло снижаются в пределы досягаемости снарядов, зенитки ПВО открывают беглый огонь.
       У нас весна. Днем солнечно и тепло. Ночью - туман, тянет с Оскольца.
       Твои ответы я получаю регулярно.
       Крепко жму руку тебе и моим землякам. Петро Пугач".
      

    ПИСЬМА В КАСТОРНОЕ

       В. Пашков - Наташе Лемберг.
       Любимая моя!
       Раны зажили, и о госпитале уже забыл. Пишу тебе из Бельковой Горки. Это рабочий поселок и станция железной дороги. Тут мануфактурная фабрика, где до войны вырабатывалась ткань франсе-маркизет - тонкая, прозрачная, из лучшей пряжи с кручеными нитями. Теперь же развернуто галеновое производство, удовлетворяющее нужды фронта.
       Рядом Шерна, левый приток Клязьми, в которую она впадает где-то между Ногинском и Павлово-Посадом. С крутого берега реки перед взором открывается величественная картина природы северо-восточного Замосковья. Урез Шерны в затонах, наплавная флора в цвету, по стремнине важно следуют караваны стволов хвойных, мастерски обработанных лесорубами.
       Улицы здесь песчаные, почва зыбкая, в дожди ни проехать, ни пройти. Дренажом заниматься населению, как видно, недосуг, и осушительные коммуникации мы взяли на себя. Пока только инициативу: мы ведь тут недавно.
       Твои письма я получаю исправно. В Едрово полевая почта доставила мне три конверта. Мои же отправления ты, наверное, читаешь через одно. Не доходят что ли? Это бывает. А может, невнимательна при чтении? Вот ты в третий раз спрашиваешь, кто мои товарищи, с кем я делю свое свободное время, чем я занимаюсь на досуге.
       Наточка, в какой уже раз я сообщаю тебе, что в госпитале, а теперь здесь все свободное время я делил с моим ровесником из Херсона Остапом Масленко и учителем из Старого Оскола В. П. Шабуровым, который гож нам в отцы. Василий Петрович хорошо знает Касторную и очень знаком, как ты догадываешься, с вашей семьей: "Натусю? - переспросил он, когда я назвал тебя. - Как же не помнить! Начитанна. А знание немецкого языка? Блеск! Но ведь это Гете, Шиллер. А мы с кем имеем дело? С проклятыми швабами, которые друг друга-то не понимают, когда сойдутся берлинец, саксонец, силезец и баварец".
       Оказывается, в предвоенный год летом Василий Петрович гостил у вас по дороге в Курск и обратно. Там состоялось недельное совещание учителей области - мастеров педагогического труда. Вот кого он запомнил: из Касторной - кроме Исаака Яковлевича, Николая Михайловича Вориводина, из Лачиново - Пелагею Тимофеевну Волкову, из Ястребовского района - Сверчкова Митрофана Илларионовича и Валентина Валериановича Заржецкого, из Старо-Оскольского района - Шевцову Таисию Ивановну, Богомолову Зою Петровну и Иванова Ивана Петровича. Эта группа, - говорит он, - без П. Т. Волковой (поэтому он сразу ее вспомнил, когда мы познакомились в госпитали, только по двадцатым годам, до коллективизации) сфотографировалась в Курске, и карточка должна быть цела у Исаака Яковлевича.
       Василий Петрович еще раз передает горячий привет всем Лембергам. Александру Васильевну до сих пор благодарит за вкусные, духовитые крестьянские пироги, которыми она угощала гостя. Тебе советует заняться немецкими диалектами. Мы с Остапом штудируем их со дня поступления в госпиталь. Беда: у нас нет пособий. Знаем только то, что объяснил нам Василий Петрович. "Немец" он - не то, что мы, а методист прекрасный: несколько лет преподавал... историю и физмат!
       Значит, в апреле проездом гостил у вас Петя Пугачев. Добро. Все вы произвели на него впечатление. Из Воронежа он подался в глубь области. Сейчас работает в Борисоглебске. Заведует медпунктом в школе ФЗО  14 при вагоноремонтном заводе. Пока временно, так как имеющееся количество учащихся не позволяет держать единицу.
       Видишь ли ты Колю Жогова, трубу из духового оркестра? Из Замостья, Ивана Филипповича сын? Передай ему привет и расскажи, что подаренный им мундштук я бережно храню. Эта никелированная штучка всегда у меня на тумбочке.
       И еще одна просьба: поговори, пожалуйста, с Шурой Шмыковой, что с тобой на снимке, пусть она возьмет на себя дружескую заботу о моем товарище. Он женат, он отец, но кругом одинок: с 20 августа его Аня с дочуркой-крошкой в оккупации. Живы или нет - ничего не знает. Остап кудряв, черноволос, в лице немножко цыганист, отважный десантник, парашютист высшего класса, вообще спортсмен. Пусть не смущает ее его имя: Остап - украинец. Он всякий раз любуется Шурой, глядя на фотографию. И ждет хотя бы письма от нее.
       Что нового в Касторной, а из Лачиново что-нибудь слыхать? Какие виды на урожай? С хлебом будете? Растите его. Пугачев писал, что воины Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Парсегова М. А. крепко стоят на передовой.
       Привет всему касторенскому: земле и небу, людям и избам.
       Исааку Яковлевичу и Гришухе крепко жму руки, Александре Васильевне низкий поклон, а тебя целую и обнимаю. Твой Василек. 10 июня 1942 года.

    * * *

       5.6.42 г. 20.00. У готового вспыхнуть сигнального костра.
       К чему нам азы парашютизма, что нового для нас в учебных прыжках? Повторение недавно пройденного - скучное и бесполезное в военную пору занятие!
       Познакомившись с центром подготовки будущих воздушных десантников, который располагается в клубе фабрики, и юго-западной окраиной деревни Перегудово, где находится учебный полигон части, мы: Василий Петрович, Остап и я, попросили командование включить нас в сводную группу, разыгравшую тему "Обеспечение ротой парашютистов высадки главных сил воздушно-десантной бригады во вражеском тылу".
       Сегодня ночью состоялось показное десантирование, а с рассвета - обеспечение высадки главных сил.
       В Бельковой Горке нет аэродрома, отсутствует поэтому и авиаматчасть. До Москвы поездом, оттуда - на самолетах в район Перегудово, Василий Петрович оставался на полигоне в группе инспектирования, я и Остап выбросились командирами взводов. Парашюты обычные: ПД-6 (круглые) и ПД-41 (квадратные). Ночное десантирование - дело не новое, и наши взводы приземлились в общем-то молодцом. Погода выпала нелетной, было облачно, моросил нудный, как осенний, дождик. И все же это нисколько не повлияло на точность приземления: штурман самолета и военная метеослужба оказались достойными своего назначения. Главное - направление ветра. За секунду до выброски нам дали поправку, поэтому на сбор взвода потребовалось немного времени. К рассвету, когда начался штабной разбор операции, обнаружилась наша готовность не только к обороне, но и грамотно наступать. Весь день потом рота тренировалась с наступлением ночи принять в заданном районе главные силы бригады. Их представляли шесть взводов.
       6.6.42 г. Перед отбоем.
       В ноль часов тридцать две минуты в район высадки, обозначенный сигнальными кострами, десантировались главные силы бригады. С личным оружием и матчастью огневой поддержки. На рассвете уже находились в точках сосредоточения. При движении к ним по лесистой и пересеченной местности ликвидировали личный состав дивизионной артиллерии врага. У орудий поставили свои расчеты, знакомые с вооружением иностранного производства. Рубеж накапливания - в непосредственной близости ко второму эшелону вражеской позиции, а там до своих - рукой подать. Фашисты и не догадываются, что смерть крадется к ним с ихнего же тыла.
       Артналет, и оборона врага вверх тормашками! В неурочный для педантичных гитлеровцев час! Ура-а! Мощный прорыв. Соединились со своими. Фронтом на север, фронтом на юг вдоль обороны врага - и какой коридор!
       7.6.42 г. Девять утра.
       "Капитан Шабуров, старшина Масленко, старший сержант Пашков - к генералу!" Возвратились опечаленные: пришел час расставания. Пока он не назначен, но Василий Петрович направляется в распоряжение командарма-68, я и Остап - в предписании черным по белому коротко и ясно: г. Воронеж. Управление разведки Юго-Западного фронта.
       Каждый из трех во главе своей группы десантников. Приказано проверить знание программы краткосрочной спецподготовки для работы в тылу врага. Главное: радиосвязь, навыки разговорной речи, умение естественно выглядеть и чувствовать себя в обмундировании фашистской армии.
       10.6.42 г. После завтрака.
       Отправил письма Наташе, Пелагее Тимофеевне и тете - в родные края.
       Своим отправил два конверта. У них, если живы, неизбывное горе: в бою геройски погиб мой старший неженатый брат, кадровый воин. О его подвиге я прочитал в газете. Брат сражался с врагами нашей Родины под Харьковом в армии генерала Подласа. Кроме меня у родителей никого больше нет. Кто их утешит? И получат ли они эти конверты? Изюм всего в полста километрах южнее Балаклеи.
       11.00 Нам объявили отправку. На подготовку два часа. Спешу сообщить о предстоящем изменении адреса - вслед за только что посланными письмами.
       11.6.42 г. Воронеж. У памятника Петру Первому.
       На башне управления Юго-Восточной железной дороги часы показывают без пяти двенадцать. Погода летняя и летная.
       В город прибыли ночью. Спали в казарме военного коменданта станции. Подъем, завтрак, и вот мы шагаем по улицам областного центра в направлении к штабу фронта. Строем конечно. Иначе патрули замучают проверками. Тишина военная. Где нет трамвайного движения, улицы перекрыты баррикадами из мешков с песком, противотанковыми ежами и просто бетонными надолбами, колючей проволокой. У обладателя красной нарукавной повязки с белой надписью "КП" спросили самый кротчайший путь к штабу. По-ефрейторски расправив тугие рыжие усы, сей молодец с золотистым треугольником на петлице ответил: "Да ось", - и указал протянутой рукой. Мы были у цели. Внешняя охрана - тому свидетельство.
       Оставив группу на старшего, я и Остап, пройдя проверку, зашли в здание и, предварительно постучавшись, открыли дверь, куда, как нам показалось в спешке, направил нас дежурный. "Старшина Масленко, старший сержант Пашков. Просим представиться, чтобы доложить" - обратились мы к двум начальствующим лицам, находившимся в кабинете. "Полковой комиссар Троскунов, старший батальонный комиссар Безыменский", - встав у стола, ответили они.
       Мы тотчас отчеканили: "Две группы воздушных десантников в количестве двадцати двух человек прибыли в распоряжение управления разведки Юго-Западного фронта!"
       Комиссары засмеялись, чем немало смутили нас. "Лев, - обратился к старшему младший по званию, отличавшийся высоким ростом, тучностью и пучком смолистых волос под носом. - Ну что мы будем делать с такой армией?" "Саша, парашютистам не до шуток... Товарищи, вы ошиблись дверью: здесь редакция фронтовой газеты "Красная Армия". Яша, проводи десантников в разведуправление: тебе как раз надо туда".
       "Интендант второго ранга Шведов, - представился Яша, - за мной!" Мы последовали. Я поделился с двумя шпалами в петлицах своими впечатлениями: "Лицо старшего батальонного комиссара мне поразительно знакомо. Кажется, оно смотрит на меня с портрета учебника по литературе". "Вы не ошиблись, - не оборачиваясь назад, ответили шпалы. - Это хрестоматийный поэт. Автор "Партбилета". Помните?"
       "Ну, как же!" И я на ходу продекламировал вполголоса: "Пройдут лишь месяцы, сто тысяч партбилетов заменят ленинский утерянный билет!"
       У заветного входа интендант-два отдал нам честь. Опустив руку, спросил меня: "Товарищ старший сержант, а вы любите песню "Орленок"? - Меня опередил Остап: "Очень! Только после автора романа "Как закалялась сталь", оценившего песню, признаваться в любви к "Орленку" просто неудобно".
       "Ах, вот как! Благодарю! Стихи песни мои". - Смугловатое лицо создателя шедевра озарилось скромной улыбкой, глаза поэта излучали признательность.
       Он немолод. Лет около сорока ему. А я и Остап едва шагнули в третий десяток. Мы сняли пилотки и вытянулись по команде "Смирно". Торжественная минута молчания памяти героя песни. Затем представитель орлиного племени советской литературы пожал наши руки и удалился, пожелав нам военного счастья и боевых удач.
       Снилась ли мне и Остапу встреча с живыми поэтами?
       В управлении разведки разговор был еще короче, чем в редакции. "Старый Оскол и Касторная - это Брянский фронт. Подождите в коридоре, Закажем разговор. Через полчаса-час объявим вам результаты".
       В безделье мы томились недолго. Ровно тридцать минут. Нас позвали: "Вы в Борисоглебск, остальные - в Тамбов. Документы готовы. Немедленно следуйте к месту службы". - "Есть!" - ответили мы, и к памятнику: до ближайшей железнодорожной оказии полтора часа, другими же средствами сообщения военный комендант не располагает. По крайней мере, для нас.
       12 июня 1942 года. Борисоглебск Воронежской области, улица Советская... Номер дома? Надо завтра узнать. Впрочем, по соседству - режимное заведение НКВД. А оно единственное на весь город и его окрестности.
       22.15. Остап в постели. Читает "Белеет парус одинокий" Валентина Катаева. Передо мной же - "Подводные мастера" Константина Золотовского и "Неделя" Юрия Либединского. Все три книги - подарок Пети Пугачева, с которым мы сегодня виделись.
       Воронеж - Грязи - 116 километров, Грязи - Борисоглебск - 209. Расстояние не ахти какое. В грязях купили карманную карту Воронежской области. Черно-белая. Дешевенькая. А нам что? Главное - маршрут как на ладони!
       Грязи-Сталинградские. Военный комендант оформил нас пассажирами вне очереди в классный вагон-медпункт эшелона товарных вагонов с ленинградцами, эвакуируемыми в глубь страны.
       Поезд задержался: сдали умерших и близких к этому, пополнили запас продовольствия. Ну, и смена бригады движенцев. В эвакопункте Грязей-Воронежских мы видели на полу неподвижно лежавшую навзничь неопределенного возраста женщину с печатью дистрофии на лице. Рядом с нею не более как годовалый ребенок. Он непонимающе смотрел в закрытые глаза матери, потом с немым взором обращался к нам и, получив молчаливое сочувствие, клал головку на грудь родительницы, в которой еще теплилась жизнь. В его ручонках - свежая булочка и порция швейцарского сыра. Выглядит не болезненным. Медслужащая пункта по телефону звала скорую помощь...
       Эшелон тотчас покатил на юго-восток. До Поворино. С остановками в пунктах административного значения. Могучий "ИС" мчал с предельной пассажирской скоростью более десятка крытых пульманов.
       Около полуночи мы высадились в Борисоглебске. Это в 27 километрах не доезжая до Поворино. А через полчаса комендатура доставила нас в казарму разведкурсов - обычный дом городского типа с отдельными квартирами для малосемейных.
       Полнолуние, и мы сумели рассмотреть ночной, с черными глазницами окон, не освещенный и пустынный город. У водителя "эмки" полюбопытствовали, как чувствуется в таком удалении от линии фронта.
       -Да ничего, - ответил красноармеец в лихо наброшенной на голову пилотке. - Воздушные тревоги не досаждают. Наше небо посещает пока только "костыль". А он не страшен. Даже ночью, когда над городом развесит "свечи". В Поворино же - там неспокойно: как-никак узловая станция, элеватор. А тут ПВО себе на уме. Борисоглебцы, услышав сигналы воздушной тревоги, не спешат в укрытие.
       Мы обратили внимание на незнакомый гул, к которому не вот-то привыкнешь. По амплитуде и тембру догадались, что он такое. Словоохотливый шофер и здесь обнаружил свою осведомленность:
       - От зари и до зари это. На стендах опробывают вышедшие из ремонта авиамоторы. Борисоглебск - кузница кадров для ВВС. Конечно, здесь и соответствующая учебная база. Правда, теперь не время для мирных виражей, и цели не в классе, а в небе. Так что практика наглядная - противник не условный. Отсюда взмывают наши краснозвездные ястребки, когда получают оповещение о приближении к Поворино фашистских воздушных разбойников. Тотчас устремляются в небо истребителями с аэродрома Новохоперска - города в полста с лишним километрах к западу от Поворино. На Таловую-Лиски. Общими усилиями отпугивают гитлеровцев, изрядно щиплют их, так, что аж перья летят. Воздушные бои пока только этим и ограничивались.
       Водитель заканчивал свой маленький экскурс у дома, куда мы подъехали давным-давно: так близок вокзал от нашего жилья.
       Остап накануне делал какие-то записи в своем кляйн-бухе. Я прочитал ему эти вот строки и попросил добавить что-нибудь из его впечатлений.
       Отложив книжку в сторону, Масленко сказал: "Вася, ты упустил следующее". И начал диктовать:
       - "Трудовые поезда Воронеж - Грязи - Воронеж прибывают и убывают соответственно графику их движения. Пассажирские дальнего следования - в вокзалах полно безуспешно ожидающих места. В Грязях Воронежских наблюдали, как действует на пассажиров и служащих станции сигнал воздушной тревоги: железнодорожники с некоторой спешкой, но спокойно и деловито обрабатывают поезда, рассредоточивая вагоны, чемоданное и мешочное население вокзала и привокзальной площади с не меньшим спокойствием, приложив ко лбу ладонь козырьком и запрокинув голову, наблюдало за вражеским самолетом, парившим в голубой выси.
       - Не трусь, ребята, - говорит один из них, - держи хвост трубой! В воздухе "Фокке-Вульф"! Разведчик чертовски неуклюж. У него в виде костыля торчит фотообъектив.
       - Неуклюж, а, поди, летит себе спокойно: у-у-у! А с земли ни гу-гу!
       - Дурень! Что ж себя обнаруживать понапрасну? Потолок-то какой: зенитка не достанет, истребитель выше снаряда не поднимется! Пусть его летит... А вообще-то стоило бы эту птицу в ощип!
       День был солнечный, погожий, даже жаркий. На коротких остановках знакомились с ленинградцами, вырвавшимися на Большую землю из блокады. По "Дороге жизни" - Осиновец - Кобона, через Ладогу.
       Сражаясь с врагом на Северо-Западном фронте, мы попытались разорвать кольцо окружения, выйти на соединение с войсками внутреннего Ленинградского фронта. Что там сейчас? К концу апреля линия позиций северо-западников схематично проходила от Любани до Старой Руссы через Ильмень.
       В вагонах семейные и одинокие. Выглядят наши знакомцы неважно. Есть ходячие скелеты и тени - тяжелые дистрофики, есть ожившие и улыбающиеся. Первые с трудом усваивают пайковую пищу, вторым она идет на пользу.
       На станции за левобережьем Битюга разговорились с одной старушкой. Тут в Эртиль направлялось несколько семей, поэтому поезд отдыхал от спринта, хотя пробег составил 77 километров, и было время ближе познакомиться с несчастными, столько пережившими и победившими смерть.
       Старушка (а она, оказывается, ровесница века) предложила нам в обмен на продукты не виденный еще нами прибор для бритья. В сделку с мужчиной мы бы не вступили: это набор дорогих вещиц и ему нужен, - но на что больной женщине лишний груз? Разве только как память о погибшем супруге?
       - Что вам за него?
       - Что у военных может быть? Сахарку немножко и что-нибудь из белой муки.
       Во рту у нее мы не обнаружили зубов, и наша собеседница безнадежно пыталась правильно произносить звуки:
       - Страдаю. Эвакопоек не по моему желудку.
       Весь наш продзапас находился в вещмешке Остапа, и эту ношу мы делили поровну как в походе, так и за обедом. Я предложил несчастной буханку воронежского белого хлеба, две плитки фирменного шоколада.
       Ленинградку хватил удар, и мы вовремя поддержали ее. Иначе бы она упала. Шоколад был в изящной обертке. Роскошное довоенное оформление его поразило бедную вдову. Она поцеловала плитку и беззвучно заплакала. Мы догадались, в чем дело: на фоне Ленинграда изображен был величайший памятник Петру Первому: под ним - надпись: "Медный всадник" - марка шоколада.
       Когда наша собеседница пришла в себя, мы задали ей несколько вопросов:
       - Как жилось?
       - Лихо! - отвечала она. - Я с Фонтанки...
       Мы вспомнили, что Василий Петрович с 1907 года до начала империалистической войны жил в доме 84 по Фонтанке, и решили уточнить.
       - Сейчас нумерация иная, но кажется мне, что этот дом по соседству с нашим, - тепло говорила ленинградка, с особой нежностью держа в руках обменный товар. - Пожалуйста, назовите владельца дома.
       - Туркин, Дмитрий Васильевич.
       Она улыбнулась. Глазами. Привести в движение свое лицо в данном случае у нее, видимо, недоставало сил.
       - Это не хозяин, а управляющий домом. Я знаю его семью. Сам Дмитрий Васильевич давно покойный. Его вдова Евдокия Константиновна в дни первых вражеских бомбардировок Ленинграда уехала к сестре в Курск, а Боря, сын ее, с женой съехали из дому, но продолжали оставаться в городе. Я его с тех пор не видела..."
       - Остап, ну, что еще? - закончив эту запись, спросил я.
       - Да вот: "Всю дорогу до Борисоглебска небо было кристально чистым. С наступлением темноты - светомаскировка. Везде".
       Заглянув в кляйн-бух, Остап продолжал:
       "Женщина с Фонтанки спросила, кто нас особенно интересует в доме 84. Я не раз бывала у Туркиных. Кроме сыновей их, Сережки и Бори, знала племянниц Евдокии Константиновны из Курска - Лиду и Леночку Псаревых. Я очень молода против них. Старшая - курсистка-бестужевка, младшая училась в музыкальном институте у профессора Романовского из Воронежа. У Туркиных на хлебах жил Вася. Тоже из тех же краев, откуда девочки. Работал, а вечерами посещал какие-то курсы. Потом его взяли в солдатчину. Тут случилась война, и я увидела Васю только в начале восемнадцатого года. У Туркиных, конечно. Весь в ремнях, кожаная куртка комиссара, на офицерской папахе с угла на угол - ленточка из красного шелка, справа, на поясе - маузер.
       - С Васей мы расстались не далее, как вчера, - сообщили мы нашей знакомой. - Он постарше наших отцов. С Василием Петровичем Шабуровым лежали в госпитале. Немножко служили вместе.
       Такое известие приятно ошеломило нашу собеседницу.
       - Вы хорошо помните его портрет? - спросили мы.
       - Да как сказать. После пережитого в блокаде притупилась память вообще и на лица в частности.
       Мы предложили ей для опознания несколько карточек. И среди них снимок Василия Петровича. Она без колебаний взяла последний и, с трудом сообщив своему лицу подобие сладостной улыбки, произнесла:
       - Вот он какой! Неожиданная встреча через четверть века!"

    * * *

       Остап торопит: "Скоро рассвет. Спать, спать, спать! Сегодня первый день занятий".
       - А дневник? 12-е число пропускать, что ли?
       - Зачем? Перепишешь из моего блокнота - вот и все тут.
       Что ж, спать так спать! Пора. Спасибо хоть свет подается. Откуда-то слышно разноголосье петухов. Через зашторенное маскировкой окно...
      

    ЗАПИСКИ О. МАСЛЕНКО

       12.6.1942 г. 18.30. Только что из кинотеатра "Модерн". Смотрели военную кинокомедию "Антоша Рыбкин". В главной роли Борис Чирков.
       Встреча с ним на экране - большое счастье для моего поколения! Кто видел кинотрилогию: "Юность Максима", "Возвращение Максима" и "Выборгская сторона", тот на всю жизнь подружился с этим замечательным актером.
       В "Александре Пархоменко" он играет батьку Махно. Что говорить, - отрицательный персонаж, но роль сыграна блестяще.
       С легкой руки Бориса Чиркова с тех пор гуляют песни: "Где эта улица, где этот дом..." и "Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить..."

    * * *

       Вася в спортнеглиже. Разбирая постель, вдохновенно, вполголоса поет:
       "Когда вернусь, не ведаю,
       Но возвращусь с победою:
       Страна зовет на правый бой меня!
       Страна непобедимая -
       Страна моя любимая,
       Родина великая моя".
       Это конец песни Антоши Рыбкина - Чиркова.
       Сегодняшний день был отпущен нам для устройства служебно-личных дел и знакомства с городом. О чем нас уведомил посыльный перед завтраком.
       В военной поликлинике гарнизона подверглись медосвидетельствованию. Тут имели случай познакомиться с комиссаром эвакогоспиталя в Рамони. Василий Васильевич Гирин. Он из Касторенского района Курской области. "Там мой корень, там мой род", - говорит политработник, читая нам газетную публикацию о положении на фронтах. Вася не признался своему тезке в землячестве. Коротко познакомились. На большее не оказалось времени. Нас вызвали.
       После комиссии - в склад вещевого снабжения. Получили по одному комплекту нового обмундирования командного и рядового состава, знаки различия до капитана включительно, эмблемы всех родов войск РККА, форму немецкого офицера и цивильный костюм европейского покроя.
       Чужое и чуждое остается у нас. Свое сдадим в день отправки в тыл врага. А до тех пор ежедневная смена экипировки и ее украшений.
       Потом представились начальству. Его резиденция рядом с кузницей кадров для ВВС. Тугие усы с легкой проседью, карие глаза, умный лоб с залысинами в густую шевелюру, отцовская улыбка и по ромбу на петлицах.
       О времени и месте занятий - оповещение в час сбора ежедневно. Никаких знакомств. О вынужденных докладывать. Немедленно. Для проверки личности. "А теперь - полюбуйтесь городом". Начальство встало. Мы откозыряли, и... кругом!
       Борисоглебский вагоноремонтный завод НКПС рядом - через пути от перрона. Его показал нам в час приезда благообразный старик с Георгиевским полубантом на груди, похожий на картинного Ивана Сусанина. Он же просветил нас относительно города.
       По пути к городу зашли на привокзальный базарчик. За прилавком увидели парня в летней форме учащегося ремесленного училища.
       - Чем торгуешь, молодец? - спросили мы.
       - Та цэ пыво, - ответил он, улыбаясь. - Хотите? - и протянул нам вместительную емкость, полную коричневатой жидкости. Мы отказались.
       - Завод готовится к эвакуации, вот и распродаем свои запасы. Я купил ведро и несу его в общежитие ребятам, - объяснил молодец свое присутствие на базаре.
       Выяснилось: учится в группе путейцев железнодорожной школы ФЗО  14, всего тут около месяца, добрался до Борисоглебска аж из Харьковской области, зовут его Ленькой, фамилия - Житник и лет ему от роду уже восемнадцать.
       Ленька знает Петю Пугачева, охотно проводил нас до медпункта, но тут меня и Васю ожидало разочарование: дверь была на замке. Что делать? Не ждать же. Мы втолкнули под дверь записку: "В 15.30 ждем у "Модерна". Остап, Вася" и продолжили знакомство с городом Бориса и Глеба.
       В условленное время Петя был, как штык. Мы его узнали еще издали. По одесскому флотскому фото. Портрет хоть и прошлогодний, но оригинал с тех пор нисколько не изменился. Роста он полтора метра с четвертью. Не более. Походка быстрая, стройная, шагает прямо, ступает твердо, как видно, палуба корабля ему мало знакома.
       На нем светло-синяя сатиновая пара, уже бывшая в стирке. Костюм с накладными карманами. Один ряд ведомственных металлических пуговиц с изображением паровоза. Их пять, покрытых черным лаком. На отложном воротнике - петлицы с бронзовой эмблемой железнодорожника.
       Голова не покрыта. По цвету волос заметно, что летом она не знает, как выглядит фуражка. На ногах сезонная обувь "святого", особо чтимая в Китае и Японии: фигурные колодочки из дерева.
      
       Встретившись у кинотеатра "Модерн", Петя Пугачев и Остап Масленко обнялись. Позу не изменили до самого первого звонка кинотеатра. Петя подарил нам три книги, ему же мы - прибор для бритья который, к стыду нашему, выменяли на хлеб и шоколад у ленинградки.
       Перед "Антошей Рыбкиным" был показан "киносборник". Тут и хроника с фронта, и сценарный показ военных будней. В хронике Петя увидел знакомые лица, кинорепортаж велся из-под Харькова, где сражались, как он пояснил, гвардейцы Родимцева.

    * * *

       13 июня 1942 года. Сегодня первый день занятий. Надо доложить начальству о Пете и попросить разрешение взаимного посещения. У нашего друга имеется пропуск круглосуточного хождения по гарнизону - привилегия медиков.
       22.00. С 7.30 до половины сего часа - занятия. Класс и пленэр. Завтрак, обед, ужин - в столовой. Курсантов не так уж много. Среди них представительницы прекрасного пола. От 18-ти до 25-ти лет. Очень приятное соседство. Слабая часть человечества отлично угадывается по прическам, ямочкам на румяных щеках и улыбкам. В остальном же - это сжатые до предела стальные пружины. В класс они явились в пилотках, гимнастерках, подпоясанных кожаными ремнями, в юбках и легких яловых сапожках. Все изящно подогнано. Занятия вне класса - они уже в защитного цвета комбинезонах и ботиночках.
       Петя Пугачев у нас. В обеденный перерыв мы постарались уведомить его о возможности встреч в любое время, согласно расписанию наших занятий. Караул предупрежден и заказанный для Пети пропуск в казарму лежит под стеклом на столе у дежурного. Он постоянный и не подлежит выдаче на руки.
       23.50. Проводили Петю. До этих пор чаевничали. Перед гостем - не одна тысяча калорий. Он ел, обнаруживая и характер и голод. Петя питается в заводской закрытой столовой наравне с учащимися школы ФЗО: 800 граммов хлеба, суп из манной крупы, манная каша и чай. Вместо каши, бывает, подают две порции супа. Это случается обычно в завтрак и ужин. Тут и рассуждать ни к чему: не густо в желудке у друга.
       За чаем разговаривали. Петя знает Шабурова. Не лично, конечно. Даже ни разу не видел его. Зато не однажды встречался с Василием Петровичем на страницах районной газеты "Путь Октября" и литературных сборников издательства "Курской правды": там печатались его повести и рассказы. Ясное дело, все это до войны. А вот родного брата товарища капитана помнит превосходно. Когда Петя закончил 3-й класс, в Сабуровскую НСШ приехал заведующий Старо-Оскольским райотделом народного образования Илья Петрович Шабуров. Он привез с собою Похвальные грамоты для отличившихся выпускников и Почетные грамоты успешно перешедшим в следующий класс. Эти напечатаны в типографии райгазеты. На клетчатой бумаге из ученической тетради. Должность и подпись Ильи Петровича. Все венчал фиолетовый оттиск круглой гербовой печати районо.
       Для своего класса, в том числе и для себя грамоты заполнил Петя. Разумеется, под наблюдением учителя Кривошеева Петра Емельяновича.
       Судьба "лауреатов", получивших грамоты, такова: Петя - налицо, Иван Якунин - на фронте, Шура Кривошеева училась в Коробковской средней школе и сейчас должна закончить ее. Что же касается учителя, то ему страшно не повезло: с 23-х лет с укороченными до колен нижними конечностями - ампутация после тяжелого ранения, полученного в боях на озере Хасан.
       Проездом из Старого Оскола в Воронеж наш приятель был в Касторной. Мы просили его об этом. Гостил у Лембергов. Все ему понравилось. Наташа, говорит, закончила десятилетку, невеста первый сорт, Шура Шлыкова работает в воинской части Касторенского аэродрома.
       Вчера мы отправили им письма. Ждем ответы. Вот номер будет, если вместо треугольников с отметкой военной цензуры явятся сами авторы! А что тут удивительного? Милости просим! Угощение есть, а Петя постарается устроить Наташу и Шуру в общежитие девочек школы ФЗО. Без всяких хлопот. А то сейчас въезд и выезд, пребывание - столько формальностей.
       15.6.1942 г. После занятий в Теллермановском лесу в город возвращаться попросту не охота. Сейчас вечереет. С Вороны потянуло живительной прохладой. Да и Хопер, куда впадает наша "птица", тоже очень способствует самочувствию. Он отсюда недалече, и после заката солнца мы дышим его свежестью. В жару город Бориса и Глеба что раскаленная печь. Чуть ветерок - и двуокись кремния столбом и тучей. В реке, кажется, основательно пованнились, а пришли в казарму - силициум-о-два по всему телу и даже в жевательном аппарате. С обмундирования его легко удалить стряхиванием и щеткой, а с анатомии - опять в воду или мокрым рушником.
       Обтираясь, Остап прочитал мне целую лекцию о Борисоглебске. Со дня основания. Дружище достал объемистую машинопись "Родной край люби и знай!" - и вот уже плоды его осведомленности. Слушал и удивлялся полноте сведений, которые обнаружил краевед, в сем довольно зачитанном опусе.
       Боюсь заболеть мистикой: на титульном листе автор - В. П. Шабуров. Да не наш ли это товарищ капитан? Не иначе он! Только вот год "издания" не в руку: Василий Петрович в то время служил в ОКДВА. Край восходящего солнца и срединной России городок, Ворошиловск (Никольск-Уссурийск) - Гродеково и Борисоглебск - дистанция даже для мысли огромная.
       Брошюра - копировочный экземпляр, и под дарственной надписью нет автографа. А свой труд В. П. Шабуров посвятил "дорогому земляку товарищу Федорову-Орлову"... В словнике нашли этого "двойного" товарища: приставка "Орлов" к родовой фамилии - почетная, заслуженная в боях гражданкой войны. Обладатель не короткой фамилии уже в годах, живет тут поблизости. Позавчера Петя Пугачев, рассказывая о своих пациентах, назвал одного из них с точно такой фамилией, и происхождение ее - слово в слово по тексту. "Орелик", как к нему обращаются его товарищи, учится в школе ФЗО  14. Значит, юный носитель двойной фамилии - из гнезда орла гражданской войны.
       18.6.1942 г. Пишу при свече. После трудов праведных на благо Отчизны (тыл - фронту). Сегодня нам зачитали приказ о делении слушателей на боевые группы. Мы в 25-й. И, конечно, не в последней. Старший - Остап. Я и красавица Олечка - Ольга Сергеевна Афанасьева, - недавно перешагнувшая совершеннолетие, подчинены ему. Клички и контрольные радиофразы - на ухо в час вылета. Дублеры в отдельной группе, не имеющей ни внешней, ни внутренней нумерации. Для них главное - готовность заменить выбывшего из строя товарища перед отправкой в тыл врага. Кто кого - никому не известно.
       С Олей мы сразу же познакомились. Она из пригорода Старого Оскола и оттуда совсем недавно. По отношению к ней стараемся свои чувства и язык держать в крепкой узде. Оля уже посетила нас в казарме и показала себя настоящей сестрой-хозяйкой. Мы, кроме того, заметили в ней первое достоинство женщины - стыдливость. Для наших дневников и немудреной личной собственности назвала место хранения - семью Тарасовых. Наши записи и пожитки должны быть переданы в надежные руки перед отправкой в тыл врага.
       19.6.1942 г. Ровно полдень. До обеда мы свободны. Писем пока ни от кого и ниоткуда. Остап занялся последним изданием "Цусимы" А. С. Новикова-Прибоя. Я из любопытства взял у него вторую книгу романа выдающегося писателя-мариниста. Начал читать про участие в цусимском бою броненосца "Адмирал Ушаков" из балтийской армады Рождественского и обнаружил непростительную ошибку автора. Алексей Силыч именует командира корабля не иначе как Миклухо-Маклай. Но ведь такую фамилию носил не Владимир Николаевич Миклуха, а Николай Николаевич, его родной брат, этнограф-путешественник, и приставка "Маклай" (так обращались к нему туземцы Микронезии вместо Николай) появилась на свет позже гибели командира "Ушакова". Дальше - больше. Если верить романисту, "цусимский герой" адмирал Рождественский имел обыкновение давать клички своим подчиненным. И вот Владимир Николаевич в его устах вдруг "двойной дурак". С какой стати?
       Остап рассказал, что отец братьев Николай Ильич Миклуха, родом из города Стародуба за Брянском, в свое время окончил Нежинский лицей князя Безбородко, из которого незадолго перед тем выпущен был Н. В. Гоголь. Я добавил, что вместе с Миклухой в лицее учился наш курский, из Белой, Дмитрий Петрович Журавский. Оба потом лауреатами были выпущены из Петербургского корпуса инженеров транспорта: Николай Ильич - путейцем, земляк - мостостроителем. И далее: оба они строили железную дорогу Петербург - Москва, а затем Миклуха был назначен первым начальником станции Петербург...
       О рассказах Пети Пугачева во время предшествующих встреч - после.
       20.6.1942 г. Перед завтраком. На рассвете приснилось, будто мне вручена телеграмма. Характерно: "Вне всякой очереди. Военная". А текст совсем гражданский: "Ждите двадцать второго. Поздравляем с годовщиной героической борьбы. Враг будет разбит. Шура, Наташа".
       Встав с постели, я рассказал о виденном во сне Остапу. Он улыбнулся: "Надо парадные подворотнички пришить", - и ни слова больше.
       20.00 Пополудни получил письмо от Пелагеи Тимофеевны. Столько мира в нем, столько тишины! Уж не перед грозой ли? В конце занятий нескольким группам, в том числе и нашей, объявлено: 24-го вылетаем в Воронеж. Встреча с командованием разведок Брянского и Юго-Западного фронтов. Маленький инструктаж и большой экзамен.
       Есть время - надо записать рассказы Пети Пугачева. Он посещает нас ежедневно в условленный час. Минут пятнадцать назад проводили его...
       Мы книголюбы и, естественно, нас интересуют авторы. Те из них особенно, которых читаем вслепую. Разговорились про творчество Крутикова - Петя нам адрес старооскольцев Рождественских и Кривошеевых, с которыми писатель был дружен: Герман Рождественский - его ровесник, реалист-однокашник, вместе служили в 55-ом запасном батальоне Москвы, выпущены потом прапорщиками армейской пехоты из Чугуевского военного училища и направлены на фронт империалистической войны. Кривошеев Константин Федорович. Между прочим, сабур, старше Крутикова, но они рядом работали в уездном Совете депутатов в первые годы Советской власти и навсегда подружились.
       А. И. Безыменского и Я. З. Шведова Петя знает и так и этак. Первый был в 40-й Армии, второй служит в ней. Место постоянного пребывания - Старый Оскол. А к передовой и обратно на попутном транспорте: они ведь сотрудники газет. Три встречи с автором "Партбилета".
       Первая. Под новый, 1942-й год. Сабурово. У нулевой отметки развилка дорог на Старый Оскол - Скородное - Тим. Местные истреббатовцы, предводительствуемые Петей, задержали одиноко катившуюся полуторку. Причина: фары без светомаскировочного щитка. Как снег ни белый, а ночь темна, поэтому прямо и рефлекторно демаскируется дорога. Водителя с чистыми петлицами и его седока с тремя шпалами - в хату сирот Никишина Филиппа Григорьевича: было адски морозно. Проверили документы. Старший батальонный комиссар Безыменский вторые сутки в дороге из Тима в Старый Оскол. А расстояние всего на час езды. Летом, конечно.
       "Чем распекать нас, товарищ военфельдшер за нарушение порядка, лучше бы проявили милость - устроили бы нам ужин с ночлегом", - и просил и приказывал сорокасемилетний богатырь.
       Это тоже наша обязанность, и утром, отдохнувшими, запоздавшие путники на колесах поехали вперед. Теперь уже с надежным буксиром: командир автороты Капанадзе для сопровождения дал трехтонку ЗИС-5.
       Вторая. Из Черемисиново на попутных я доехал только до Лачиново, - рассказывал Петя. - А надо хотя бы до Касторной. Спешу за консервированной кровью для медсанбата. Днем о поездах говорить нечего. До ночи ждать долго даже в феврале. Я стал следить за дорогой. Вот мчится в мою сторону танкер-вездеход на траках, мехтяга дивизионной артиллерии. Просторная кабина, кузов для расчета. Позади вихрится снежная пыль. Пожалуй, такую оказию и гранатой не остановишь. Я вытащил из медицинской сумки бутылку с забинтованным горлышком и поднял вверх. Поравнявшись со мной, танкер остановился, как вкопанный, и, рванувшись с места, запылил вперед, когда я оседлал его. В открытом морозному небу и зимним ветрам кузове находился только один полушубок. Что за страдалец? Знаков различия - никаких. Присмотрелся: Яков Захарович Шведов.
       - Товарищ интендант второго ранга, почему не в кабине? - с сочувствием спросил я: как-никак он ровесник моей родительницы.
       - Там Грушецкий и Безыменский. Первый, как тебе известно, член военного Совета армии и бригадный комиссар, а второй хоть и коллега мой по литературному цеху, но на десять лет старше. Спасибо тебе. Вдвоем теплее мерзнуть. В Касторной отогреемся. Сейчас там будем.
       В Касторной Ивана Самойловича Грушецкого охрана увела в покои военного коменданта станции, а мы зашли в пищеблок его управления и заняли столик. Меню - красноармейское, трехблюдное. Обед бесплатный. Однако не купишь его и так не возьмешь. Порядок. Кое-что пайковое было с нами, недостающее принесли официантки. По кругу пошел стаканчик. Я заметил А. И. Безыменскому:
       - А ведь этил-то из нашего медсанбата.
       - Пейте, - и он улыбнулся. - Накануне Грушецкий вручил дивизии Родимцева гвардейское знамя. По сему случаю устроен был скромный фронтовой прием с возлиянием и закуской для представителей частей, подразделений и гостей. Пресса оказалась предприимчивой и запаслась на дорогу
       - А вы разве родимец? - спросил хмельно и весело поэт.
       - Да.
       - Ну, тогда... что там у вас есть? - и Александр Ильич поднял руку, как я бутылку с забинтованным горлышком.
       Делать нечего, и я поставил на стол названную емкость.
       - Рыбий жир!
       - Как? - искренне возмутилось застолье. - Это обман, это не по-нашему, не по-фронтовому!
       - Везу тяжелобольному гражданскому лицу, а вы...
       - Да нет, мы так... До комплекта еще бы по капле. Пуржит вроде за окном, - мечтательно проговорил водитель танкера. Яков Захарович молчал. Мы с ним отогревались.
       В сумке моей имелся десяток пробирок с противохимзащитой. Я выгрузил их на стол. - Настоящий спиритус вини!
       Для трех это была отличная прибавка. Тепла хватит до самого Старого Оскола.
       Третья встреча состоялась в начале второй половины апреля. В Воронеже. А. И. Безыменский рассказал редактору "Красной Армии" Льву Израильевичу Троскунову о двух прежних встречах. Размахивая руками, возмущался поведением юноши Пугачева. Но все это театральность. Сам же помог Пете "укомплектовать" его вещмешок продзапасами сотрудников газеты.
       - А рыбий жир для человека, что бензин для автомашины, - сказал Александр Ильич, провожая Пугачева на вокзал.
       21.6.1942 г. Только что от ужина... Внимательно листая дневник. Просматривая другие записи и вообще отложившуюся письменную продукцию, я всякий раз приходил к выводу: секретность соблюдена в полной мере.
       Подушке, на которой сплю, и дневнику я доверяю все. "Девичья подружка" еще ни разу не подвела меня. На "хронику" не менее надеюсь: иносказания, сокращения и условные знаки в ней - непроходимые дебри. Они не существуют только для Василия Петровича и Остапа.
       Останусь жив - сам дешифрую все, и покров неизвестности будет снят с текстов.
       Я пытался заговорить с Олечкой по-немецки. Она положила свои руки на мои плечи и засмеялась:
       - С адольфами объясняться не собираюсь, а в переводчике не нуждаюсь.
       Я понял. Сказано было чистейше по-московски. Подчеркиваю это. Ибо, несмотря на русскость первых трех пунктов ее анкеты, мне кажется, что Олечка - цыганка.
       Остап смеется с меня. Не этнограф я и в разведку только готовлюсь. Но видя такую красоту, ошибиться немудрено, с внешностью Оли что угодно примешь за балерину.
       В. П. Шабурова знает прекрасно: она его ученица. Вообще, в Старом Осколе все ей родное и близкое. Знакомясь, я спросил нашу ундину, есть ли у нее кто-нибудь в Касторной.
       - Мельникова Александра Федоровна - родная тетя, Оля Бонина - какая-то сестра, Лена Демидова - совсем нашенская, - ответила она. Тут же уточнила: - тетя и Оля работали в столовой военной комендатуры станции, а Лена, бывшая паровозница, выполняла спецзадания.
       Тарасовы, где мы намереваемся оставить свою эпистолярию и пожитки, оказывается, не борисоглебцы: они живут в селе Верхний Карачан. Семья красноармейская, фронтовика, то есть, Мавра Ивановна с тремя детьми: Александра, Анатолий, Валентина.
       Петя Пугачев на днях встретил в Борисоглебске своих сабуров-однокашников: Кольку "Кутуза" - Зиновьева Николая Дмитриевича и Ваньку "Касьяна" - Алдошенкова Ивана. С первым увиделся на пристанционном базарчике, со вторым - в "Модерне". Вместе учились в Сабуровской НСШ, Кутуз на класс раньше. Его же сестра Нина, Петя и Касьян - однокашники. Кутуз - кадровый воин. На его петлицах по три треугольника. Обмундирование новое, полевое: часть их, как видно, движется на фронт. Дома у него мать, Надежда Николаевна и сестра. Касьян - ФЗУшник. Одет во все черное, простенькое - в "рубчик". Он работает в цеху деревообделочного производства, поставляющего военному ведомству ложи для трехлинеек и приклады для автоматов ППШ. В Борисоглебске, как мы заметили, почти все предприятия перестроились на военный лад. Например, мясоконсервный комбинат, выпускавший до того блестящие круглые баночки с наклеенной надписью "Языки бараньи в желе", теперь отправляет на фронт продукцию, начиненную взрывчаткой: гранаты, мины и толовые шашки.
       У Касьяна дома одна мать, "Тетя Лиза", как назвал Петя, бывшая уборщица и повар школы.
       Во второй встрече в "Модерне" "Ванька Лизкин" принес Пете деревянный портсигар - местное изделие, которое продается решительно во всех магазинах (кроме книжного): иначе бы торговые точки совсем пустовали бы (в комиссионном в ожидании покупателя лежит один-одином английский замок).
       Остап уже поверяет подушке свои сокровенные мысли. Надо и себе ложиться: свечи хватит всего на два вздоха пламени.
       22.6.1942 года 4.30. Полчаса назад Остап разбудил меня: "Война!" - "Какая, что ты?!" - и я - боевая готовность номер один. Мы обнялись по-братски: сегодня годовщина великого сражения с коварным и лютым врагом за честь, свободу и независимость нашей Родины. В этом сражении Остап и я - бойцы с первого дня его.
       Теперь уже не до сна. Слева от дневника - "Подводные мастера". Автора их, Константина Дмитриевича Золотовского, Петя Пугачев увидел через год с лишним после знакомства с книгой - утром 30 июня 1941 года на суомском полуострове Ханко. Под ожесточенным артобстрелом шюцкоровцев с островов Або-Аландского архипелага они высадились на берегу городка Ганге-Удд, центре советской аренды 1940 года: бывший водолаз - эпроновец, известный детский писатель прибыл на сторожевике из Таллина, главной базы Краснознаменного Балтфлота, в распоряжение командира Первой бригады торпедных катеров, капитана первого ранга Черокова В. С.; Петя - на торпедном катере лейтенанта Ущева из боевого похода на эстонские острова Эзель и Даго (сопровождали конвой с грузом для сражающихся там гарнизонов). До начала августа вместе служили в БТК (на Ханко базировались только первый и второй дивизионы).
       Петя показывал нам стихи поэта Михаила Дудина (не знаю такого!) и рисунки художника Бориса Пророкова (знаком с газетно-журнальными публикациями его творчества). Оба ханковцы. Листовка - послание защитников полуострова (и таким образом - ворот в Финский залив) правителю Суоми барону Маннергейму в духе письма запорожцев турецкому султану очень позабавила нас. Конечно, через сто шестьдесят четыре дня обороны все же пришлось оставить полуостров (более ста квадратных километров с пограничным перешейком около двух линейных километров), но до того бригада стрелков полковника Симоняка и морские пехотинцы капитана Гранина отлично лупили маннергеймовцев и гитлеровцев, не допуская их вторжения на Ханко.
       22.10. В половине седьмого вечера дневальный бросил в класс: "Пашков и Масленко, на выход!" За дверью он сообщил нам: "К вам приехали родственники. Ждут у казармы". Мы переглянулись.
       - Документы проверили?
       - Все в порядке. Только о родственных отношениях там ни слова.
       Пришлось просить Олю побыть до конца комсомольского собрания, а сами, получив разрешения, заспешили к пожаловавшим к нам "родственникам". У Остапа их нет по сю сторону фронта, я же никого не звал к себе. "Может быть, тетя или Пелагея Тимофеевна? - думал я".
       Осторожность - мать порядка (а он сокращает время и увеличивает пространство!) и безопасности начало. Мы рассосредоточились. И уже через несколько минут, сойдясь, Остап сообщил мне: "В некотором удалении от казармы прогуливаются трое. Мужчина - это Петя. А что за юные особы справа и слева от него с узелками или вещмешками в руках - на таком расстоянии визуально не определишь".
       Шаг за шагом, и я стал обнаруживать, что виденный мною сон оказался "в руку": с Пугачевым, беспечно разговаривая, медленно шла Наташа Лемберг и Шура Шмыкова. Мы произвели маневр, зашли к троице с тыла и, опередив, сделали "кругом".
       - Старшина Масленко! Старший сержант Пашков! - отдав честь, радостно доложили невестам и взяли их под руку.
       Петя заявил, что в сей сердечной ситуации он лишний.
       - Ну нет, ваше эскулапие. А на кого мы Олю оставим? - упредил я друга. - Цурюк, ком шнель нах хаускриг!
       - Свидание разрешаю до половины десятого, - строго сказал дежурный. - Ночной отдых для ваших родственниц - в медизоляторе женской казармы.
       Дело складывалось как нельзя лучше. Мы чувствовали себя именинниками. Однако, не менее как в плену: кажется, хозяева здесь мы, а совершенно растерялись в присутствии "родственниц". Но и они, видим, не в "своей тарелке". Погода на славу. Что о ней говорить в этом случае? Тут надо "быка за рога", и мы стыдливо-нежно спросили, как и на чем добрались сюда наши гостьи.
       - На биплане, аэрорейсом, - манерно улыбаясь, ответила Шура.
       - То есть? - переспросил Остап.
       - Пожалуйста, - и она подала ему бумагу, содержание которой удивило нас больше даже, чем появление ее обладательниц: "Начальнику 516-го строительства ГУАС НКВД СССР тов. Чернявскому, политическому руководителю строительства тов. Аносову".
       Дальше в предписании говорилось:
       "Управление 26-го района авиабазирования направляет к вам со спецзаданием товарищей Шмыкову Александру и Лемберг Наталью Исааковну. Полномочия и характер задания - устно. О прибытии их просим телеграфировать или радировать, согласно установленному порядку.
       Начальник 26 РАБ
       Полковник Кириллов".
       Отпечатано на машинке. Все фиолетово: угловой штамп, круглая печать и строки. Завидная аккуратность. Любовь к теплым цветам.
       - Что такое ГУАС? - не допуская фамильярности, обратился Остап к подавшей бумагу.
       Но Шура этак кокетливо ему:
       - Главное управление аэродромного строительства.
       - А где дислоцируется объект, куда вы командированы?
       - Военная тайна, - ответила молчавшая до сих пор Наташа.
       - Слева по дороге из Грибановки на Верхний Карачан, районный, - "рассекретил" Петя. - Знаю в лицо их начальника строительства и политрука: как-то присутствовал на медосвидетельствовании их курсантов-шоферов. - И добавил:
       - Стройматериалы берут из карьера у райцентра.
       - Я бы ноль внимания к вашему объекту, если бы Вы пожаловали к нам с задания, - серьезно и почти сердясь, говорил Остап, глядя на подружек. - Судьба ваша нам не безразлична, и в данном случае мы обязаны обеспечить вам безопасность.
       И мне:
       - Приглашу сюда Александра Ивановича Жукова.
       Остап вышел к телефону. Петя, между тем, справился у девчат, знают ли они в лицо полковника Кириллова. Ведь район авиабазирования - это более десяти аэродромов и начальника его застать на одном месте трудно. Алексея Степановича (так величают полковника) Петя видел всего однажды на аэродроме в совхозе "Казацкая степь" (это через поле от Сабурово), но располагает о нем довольно полной антропометрией. Наши гостьи точно описали внешность Кириллова.
       Младший сотрудник ОКР СМЕРШ Жуков не заставил ждать себя. Среднего роста, смуглый, он также юн, как и все население комнаты. Ознакомившись с командировочным удостоверением, Александр Иванович сказал ее владелицам:
       - Наша машина и охрана в вашем распоряжении.
       Девочки были невозмутимы, но благодарили горячо.
      
       - Рад служить вам! - улыбнулась контрразведка и удалился...
       Касторенки покинут нас завтра утром. Возвратятся 24-го, чтобы вместе лететь на Воронеж, где мы и расстанемся. Шура предложила завтра же сфотографироваться. Парами и группой. Ну что ж. Так и быть, попозируем. Но снимки подруги наши не скоро увидят. Попридержим их. А негативы взять у фотографа сразу же, как только он сделает отпечатки...
       Пришла Оля - Петя к ней: пока с нами гостьи, он должен ухаживать за нашей общей любимицей, - боевое задание ему. Я представил ей наших "родственниц": "Из Касторной. Невесты". На шести щечках вспыхнул румянец. Сильный пол, уверенный в своих, только легко улыбнулся. Олечка, кажется, обрадована встречей. Она заговорила с гостьями о Касторной. Шура неплохо знает Старый Оскол. Была в нем по делу. Как-то в Касторную возвращалась на автомашине. В кузове - девчата-регулировщицы и зенитчицы. С ними один мужчина. Все разных частей. Одна из регулировщиц громко назвала свою сослуживицу, обратившись к ней: - Аня, Бердник. - Капитан Бердник слушает, - откликнулся мужчина на голос. Конечно, девчата в смех. А зря: капитан и Аня оказались родственниками, правда, не близкими. И все же.
       Олечка попросила у Шуры словесный портрет капитана. Та охотно и живо нарисовала его.
       - Очень милый человек этот капитан, - рассказала Оля. - Командир 126-го отдельного автотранспортного батальона. Штаб в Казацкой. Возле урочища "Горняшка" - аэродром. Капитан немного квартировал у нас. И место службы - вот оно и Старый Оскол в двух шагах. Что там сейчас? - мечтательно спросила Оля.
       - Третья рота лейтенанта Капанадзе еще в ростепель перебралась из Сабурово в Холки. Это между Чернянкой и Новым Осколом, - вступил в разговор Петя. - Она обслуживала аэродром на поле колхоза "Казацкая степь". Теперь там ничто не базируется...
       Усилиями наших невест был сооружен ужин. За столом сидели парами. Ели, не изменяя привычкам, - кто во что горазд. Шура и Наташа посматривали на Олечку: опасная соперница! Я чувствовал, как у моей невесты билось сердце: "Мой - твой, мой - твой, мой - твой".
       Потом пошли к женской казарме. Чтобы растянуть удовольствие, мы изменили маршрут движения. Очень хотелось заблудиться в трех соснах. Шли под ручку.
       - Василек, как я тебя люблю, а ты такой невнимательный! - ворковала моя дама.
       - Что это значит? - удивился я, обнаруживая неопытность. - Наточка, моя ненаглядная, я боюсь подойти к тебе километра!
       Она высвободила руку и нежно обняла меня. Расстояние между нами сократилось сразу до микрона. Ах, любовь! Кто тебя изобрел!...
       24.00 Возвратившись, я предложил Остапу укладываться без вздохов (он уже спит). Они и службе и дружбе помеха. У нас есть что любить, у нас есть что защищать. Главное - надежный парашют и надежное оружие.
       А Петя, наверное, влюблен в Олечку. Еще бы! Камень расцветет, глядя на нее, и железо заговорит при виде такой красоты.
       23 июня 1942 года. 19.20. Наташу и Шуру проводили утром после фотографирования. Были Петя и Оля. Девочек повез сам Александр Иванович. Как бы они не обиделись на нас: ничего себе, скажут, любовь под наблюдением Особого отдела! Конечно, он вернется сразу же, как только доставит своих пассажирок на место. Он же привезет их назад завтра.
       Оля попросила подружек съездить в Кирсановку и Верхний Карачан. К Тарасовым. На автомашине строительства это недалеко. Девочки должны передать конверт и получить устный ответ.
       Я, кажется, заболел "Перекрестком дорог" В. П. Шабурова: в строку так и просятся рассказы Пети Пугачева о встречах на нехоженых тропах. Вот один из них:
       "28 мая. Амбулаторный прием в медпункте школы ФЗО. Прибывшае на учебу группа ребят заявила о себе. Я прочитал их направление и удивился:
       - Вы из Верхне-Карачанского района, можно сказать, живете под боком у Борисоглебска, а мешки - будто на Сахалин собрались.
       Они разом заулыбались:
       - Та мы с самой Харькивской области.
       - Велико-Бурлуцкий район.
       - Станция Приколотная.
       - Прошу извинения, - поправился я. - Сейчас заполню на каждого из вас амбулаторную карточку, - и начал вызывать: Бараник Михаил, Бондаренко Николай, Житник Алексей, Рыков Иван, Старокожих Виктор, Ефименко Дмитрий. Последний 1925 года рождения, остальные годом старше его.
       Внося в карточку краткие анамнестические и объективные данные, я заговорил с Николаем Бондаренко:
       - Значит, все вы из Приколотной. Это, наверное, не деревенька с горсть величиной, ну, и не город, в какой вы прибыли, например. Думаю, как-нибудь да знаете друг друга, если даже не соседи. Так?
       - Такочки.
       - Знаком ли вам Константин Ольшанский? - вопрос был обращен именно к Николаю Бондаренко: в его портрете было что-то Ольшанское. - Он не Вам ровесник: родился, как говорится, как говорится, еще до революции.
       - Вин во флоте. На Черном море. А допреж робыв на зализнице. Виткиля Вы его знаете?
       На этот короткий вопрос пришлось длинно ответить.
       Свел нас украинско-курский говор. Первая встреча с Константином Ольшанским состоялась в самом начале второй половине октября прошлого года, когда Отдельная Приморская армия генерал-майора Петрова, оставив Одесский плацдарм высадилась в Севастополе. На Максимовой даче, у казарм подразделений разведки флота, где оказался я доктором Хруленко, начальником медсанслужбы 421-й стрелковой дивизии, комдивом Коченовым и Осиповым Я. И., командиром 1330 (бывшего 1-го Одесского морского) стрелкового полка, я и познакомился со старшиной первой статьи Ольшанским. Он был слушателем общефлотских курсов младших лейтенантов морской пехоты. В Севастополе с ним жена Катя. Три месяца назад был рядом сын Валерий. Недавно из пеленок. Началась война, бомбежки Севастополя. И Костя проводил в неблизкий Курск с тещей своего первенца в коротких штанишках.
       Дней через десять после того я встретился с ним за станцией Инкерман, у Мартыновского туннеля. На лице тревога: никаких вестей. Теща и Валерка как пропали. Видно, война не ласково обошлась с ними. Курск занят. Может, переехали в Россошь.
       Третья встреча - и последняя на Мекензи. 8 ноября. 7-я Отдельная бригада морской пехоты полковника Жидилова половину состава потеряла в окружении на севере Крыма, заняла свой боевой участок с командным пунктом в хуторе Мекензи  1. Левый сосед - 8-я Отдельная бригада Морской пехоты полковника Вильшанского. 5-ый ее батальон - учебный отряд Черноморского флота. В электромеханической роте комвзвода младший лейтенант Ольшанский. Мы крепко пожали друг другу руки. Оба счастливы: он в ожидании боевого крещения, я с боями и горными трудностями вышел из окружения. Больше видеться не довелось. Сейчас он Махарадзе, недалеко от Сухуми. Вместе с женой".
       "Спросил я у приколотнян, - продолжал Петя, - какие там дела на их фронте? Они мне: уходили - надвигалась гроза, сейчас не знаем: шли и ехали без радио и газет. В конце марта по грязуци в Великом Бурлуке спешилась из вагонов какая-то часть. Ще не выйшив последний красноармеец, як над нами туча немецких листовок: фрицы стращают разгромом 13-ю гвардейскую стрелковую дивизию Героя Советского Союза Родимцева. То есть обещают ей участь, какая постигла других на этом фронте. Но через два дня гвардейцы вышли в район Старого Салтова и, наступая в направлении Харькова, так шуганули фашистов, что вынуждены были сами остановиться: в грязи далеко застряли их тылы, а пунктами снабжения по-прежнему оставались неблизкие от передовой станции Великий Бурлук и Приколотное.
       Ребята назвали мне ряд знакомых фамилий из числа комсостава и медиков, которые каким-то образом задерживались в Приколотном и квартировали в их семьях.
       Так я узнал нынешнее место дислокации своей дивизии. А тогда, в марте, когда она грузилась в вагоны в Расховце м Мармыжах, был только "слух": родимцы перебрасываются в 38-ю армию генерал-майора Москаленко - на левый фланг Юго-Западного фронта".
       23.20. Воздушная тревога. За нею - боевая. Для нас. Я разбудил Остапа, и он уже как штык. Попросил его сообщить обстановку: не хочу бросать строку, пока свеча теплится, светомаскировка для нее сооружена. Остап осторожно припал ко второму окну. Оно, как и первое, наглухо зашторено. Через щелочку увидел: над Поворино воздушный бой. Трассы пулеметных очередей сражающихся. На перекрестке лучей прожекторов вражеский бомбардировщик, огрызающийся мессерами. Еле слышно зенитное прикрытие. Оно то вступает в бой, то смолкает. Разрывы бомб не только слышим, но и чувствуем. В дверях громкий стук: "В ружье!" 23.40.
       24.6.42 г. 13.00. Час как из Поворино.
       До рассвета, после "в ружье" бодрствовали в классах: ждали новую команду. А над станцией не ослабевало воздушное сражение, рвались бомбы. Борисоглебский аэродром что твой пчелиный улей: снижались на посадку одни и взмывали ввысь, не делая прощальных кругов, другие истребители. Ночь дрожала от гула моторов.
       Нас вооружили: сильный пол - карабинами, вторую половину человечества - наганами и санитарными сумками. У двух из них за плечами были рации. Тотчас в кузовы автомашин, оборудованных для перевозки пехоты, и мы помчались в Поворино. Два десятка с лишним километров - минутная езда. Выгрузились и врассыпную: ребята в боевое охранение, девчата - с первой доврачебной помощью.
       Красноармейцы запасных подразделений Действующей армии давно уже здесь. Мокрые, пропахшие взрывчаткой и обычным дымом, с закопченными лицами, они гасили очаги пожара: было сброшено много зажигалок.
       Разрушения незначительные. Как видно, бомбометание было неприцельным: страшные "капли" более ранили все, что находилось за границей станции и ближайших к ней строений. Сказалась готовность воинов местной противовоздушной обороны к отражению вражеских налетов. Однако, сердце обливается кровью, когда видишь страдания родной земли. Гитлеровские асы почти безнаказанно пересекают линию фронта, вторгаются, сообразуясь всего лишь с запасом горючего, и, не безуспешно сбросив смертоносный груз, возвращаются на свои аэродромы иногда только слегка ощипанными.
       На занятиях нам сообщили, что у нас уже налажено производство брони для фюзеляжей, самолетов с "потолком", превышающем высоту подъема немецких и зенитных орудий, которые способны поразить фашистского стервятника на предельной его альтиме...
       Гражданское население пыталось помогать и ликвидировать пожары и спасать горящую соцсобственность, но подразделение милиции пресекало эти попытки и держало его на известном расстоянии от очагов огня и пострадавших объектов. Железнодорожники же занимались своим делом в необходимом темпе. С ними бойцы.
       За входным семафором со стороны Новохоперска, где мое отделение находилось в охранении, я задержал двух военных в несвежих бинтах. Лейтенант Афанасьев, Иван Филиппович, бывший командир пулеметного взвода отдельной мотострелковой бригады. И его подчиненный рядовой Ерин Василий Алексеевич идут "куда глаза глядят". Они совсем недавно из боев в районе Купянска. А всего три дня назад оба были ранены у поселка Конопляны. Как они оказались в госпитале города Острогожска, не помнят: видимо, шок тому виною. Не успели пулеметчики оглядеться и сменить фронтовые повязки, как загрохотали взрывы и беспокойно повело себя здание. "Немцы!" Ужасная весть потрясла население лазарета.
       После вести о прорыве фашистов кто-то подал команду: "Ходячие - спасайся, кто как может!" Успели разобрать документацию, и вот идут прямо с "историями болезни". Куда идут? Все советуют им двигаться на Саратов...
       Острогожск! Это в сорока километрах от Лисок и в двадцати от Дона. До Поворино протянутой руки не хватит, и Дон не Оскол - водный рубеж надежный. Острогожск! А мы в неведении относительно обстановки на фронте. Я предложил отделению поделиться продзапасами и куревом с ранеными.
       Оба благодарили. "Не за что", - сочувственно улыбнулся и я спросил у товарища лейтенанта, нет ли у него восемнадцатилетней родственницы по имени Оля. Он ответил отрицательно. Оказалось, Иван Филиппович не курянин.
       Расставаясь, раненый комвзвода попросил меня об одном одолжении:
       - Опустите, пожалуйста, товарищ старший сержант в надежный почтовый ящик. Я подобрал его на выходе из ворот госпиталя.
       Я обещал. Мы откозыряли друг другу, а когда раненые скрылись за еще дымившимся элеватором, я взглянул на предмет, который заставляет трепетать сердца влюбленных, вызывает радость у близких родственников и слезы умиления у родителей. И, о боже! На адресной стороне конверта - координаты места рождения Пети Пугачева!...
       Сейчас он был у нас, и мы исследовали строки, возможно, с того света. Отправитель Журавлев Петр Андреевич - двоюродный брат Пети с материнской стороны и муж его родной тети, в девичестве Пугачевой.
       Письмо без даты. Оно адресовано матери, Фекле Ивановне. Петя объяснил, что его двоюродный незадолго до войны пришел с действительной службы в РККА и мобилизован сразу же, как только стало известно военкомату о нападении фашистской Германии на СССР; что Петр Андреевич лежал тяжело раненый в госпитале Острогожска, дома знали, более того, мать, замужняя сестра и жена проведали его, получив весточку.
       - Если уж враг приближается к Дону, то посылать конверт в никуда нет никакого смысла, - горестно заметил Петя. - Впрочем, смотри сам: ты обещал лейтенанту опустить эти строки в надежный ящик.
       Последние два слова Петя произнес "вразрядку". Неужели он догадывается о нашей "миссии"? Может, Оля как намекнула? Скорее всего, наш друг не дурак: я давно заметил, что он умеет слушать, владеет анализом и синтезом - методами научного исследования. И то надо сказать: Оля позволяет ему производить над нею кое-какие манипуляции, будто она его пациент. Уж не пахнет ли тут любовью? Если так, в добрый путь!
       14.30. Остап пришел с известием: в Воронеж отправляемся через три часа. Вместо самолета два автобуса. Едем на Анну.
       18.00. Делаю запись в автобусе, карандаш прыгает. Получаются не буквы, а каракули. И строчка туда-сюда. Наташа и Шура смеются. Шура заглядывает сзади. Остап удерживает ее за руку и стыдит:
       - Некрасиво читать чужой дневник. Особенно при жизни автора.
       Оля без пары. Оставив соседа, смотрит в окно. С Петей простилась. Авансом. Мало ли что может случиться: война!
       Приедем в Воронеж, сразу же на вокзал, чтобы надежно отправить наших девочек в Касторное.

    * * *

       26.6.1942 г. 14.00. Оля, Остап и я - в распоряжении разведки Брянского фронта. Ее представители проводят с нами усиленные занятия. Диверсионно-подрывное дело, двусторонняя радиотелеграфная связь, шифрование и немецкий язык - это в порядке вещей. Самое интересное и интригующее - этика разведчика в стане врага, обычаи противника на его родине. Уроки дает нам немецкий политэмигрант-антифашист. Из театра приглашен артист. Нам смешно смотреть, как он с завидным мастерством представляет в лицах пруссаков от солдата до генерала. Предполагается посещение ближайших изоляторов для немецких военнопленных, где я и Остап будем выступать в роли "друзей по несчастью", а Оля - обыкновенной русской медсестры.
       Вчера любовались, как наша красавица прыгала с парашютом. Неплохо для нее. На точность приземления пробовали втроем. Заслужили приличную оценку. Сегодня ночной групповой прыжок. За Анной...

    * * *

       Наташу Лемберг и Шуру Шмыкову проводили домой тогда же в поздние сумерки. Поезд Воронеж - Касторное будет иметь часовую стоянку в Нижнедевицке. Так что на родительский порог они ступят в глубокую полночь.
       Расстались, может надолго, случится - и навсегда. Долгое, нежное прощание. Взгрустнули аж в казарме - было не до сердечных излияний: по дороге от вокзала все время натыкались на патрули, окрики "стой, кто идет!" и препятствия уличной обороны.
       И Наташа, и Шура - обе как на фото, которое путешествует с нами от самого Едрово.
       У Шуры пышные косы, заметные ямочки на щеках, ласковый взгляд голубых глаз. Природа почти ничем не обидела ее: есть на кого любоваться и есть кого чувствовать. Движения, личная культура, наконец, ум отличают в ней девушку городского склада. Однако ухмыляется она, смеется по-деревенски. Эти ее качества я предположил еще тогда, когда впервые увидел снимок. Конечно, замеченные недостатки выглядят милыми, больше того - музыкальными. И все же. Но тут ничего не поделаешь: красивый почерк вне воли человека, научиться можно только чисто писать.
       Женатый Остап был исключительно внимателен к Шуре, но ухаживал за нею, как родственник. Боялся, что ли, оскорбить ее мужским прикосновением, которое он темпераментно бы позволил себе, встретившись вот так со своей Аней?
       И Шура, заметим, чувствовала себя в его обществе как-то неловко. Думаю, вследствие нерешительности и подчеркнутой деликатности Остапа названная невеста считала себя лишней в нашей компании. А ведь она видела, что Остап всего на чуть старше ее и по всем статьям жених высшего класса.
       Наташа! Что про нее говорит? Она моя! Эта встреча через три года после нашего личного знакомства. Я и тогда ее любил. Но то была безмятежная юность, только-только покинувшая отрочество. Тогда мы - Павка Корчагин и Тоня Туманова. Сейчас же...
       Вглядываясь в васильковоглазое лицо ее, гладя головку, источающую аромат дорогих японских духов "Микадо" (может быть, мне, влюбленному по уши, так кажется?), я все больше убеждался, что Наташа не семитского происхождения. Она более Александра Васильевна, чем Исаак Яковлевич.
       Русская белозубая улыбка, чистейшая московская артикуляция, кристальный тембр голоса, достойного звучать с эстрады, милые завитушки темно-русых волос, венчиком обрамлявшие ту часть головки, где мы отсчитываем семь пядей, когда хотим подчеркнуть достоинство человека с дарованием, - нет, Наташа - русская и скорее ржаная, чем пшеничная.
       Она подстрижена - что-то среднее между мужскими "по-московски" и "под польку". Я подарил ей сине-фиолетовую, с голубым кантом и красной звездочкой тонкого сукна пилотку, в которой так шикарно выглядят военные авиаторы. Понимал, что этот убор украсит Наташу. И не ошибся: она так радовалась, глядя на себя в зеркальце!
       И Наташа и Шура были одеты просто, по-летнему, но как невесты, что не совсем вязалось с их заданием. Обе в немыслимой нежности цвета носочках (их в Касторной и вокруг называют карпетками) и полуспортивных, легких, на мягкой и тонкой синей резиновой подошве девичьих сандалиях с верхом из белой парусины, которые уже знали, что такое мел и зубной порошок.
       Шура в беретке. Наташа рукой отводила в сторону прикосновение губ нахального ветра, шевелившего ее маленькие кудри...
       Встретимся ли еще? Если да, в трудные дни оккупации, до объяснения, в шкуре врага мы будем видеть наших любимых, наводить на них животный страх и вызывать к себе лютую ненависть загнанного зверя...
       Сегодня групповой прыжок в ночь. За Анной. Остап, Оля и я. Под чернильной теменью квадрат, на который мы должны приземлиться с относительной точностью и быстро сойтись. Успех в большей мере будет зависеть от летчика.

    * * *

       28.6.1942 г. 12.00. Я уже привык к тишине, которая характерна только для управления разведки. Не то, что в оперативном отделе штаба. Там сутки - понятие относительное. Никакого тебе осевого вращения земли. Она, матушка, будто застыла в полдень, и свет в Воронеже все 24 часа. Озабоченные лица, беготня, стук дверей, доклады. Вообще несмолкаемый шум и гомон. Деловые, конечно. Что и говорить: мозг армии!
       А сегодня и войсковая разведка на ногах с самого рассвета. Неужели проморгали что-то! Не может этого быть! Конечно, сведения о противнике достаются нелегко. И все же. Когда на передовой знойная, звенящая тишина, штаб фронта более чем за сто километров от нее чувствует дыхание глубокого вражеского тыла, и если оно грозовое, старается несколько умерить его, ослабить что ли всеми имеющимися средствами ведения войны далеко от линии непосредственного соприкосновения с противником. Наш штаб, таким образом, знает, с кем будет иметь дело, если зашевелится вот уже не один месяц дремлющий враг.
       А он вдруг разом встал, зверино прыгнул на наши боевые порядки и вот уже смерчем движется на Воронеж по дальним к нему подступам.
       В девять утра руководитель спецподготовки подполковник "меченосец" (в юности служил у Дзержинского) сказал нам деловито-серьезно: "Пора!" - "Что пора?" - "Закругляться!" - "Так рано?" - "Прорыв!" - "Какой, что?" (Это рабочее явление войны). И совсем тихо сообщил его слушавшим, мало сказать, тревожную, просто страшную весть (тоже будни войны): из района Щигров и Волочанска сходящимися направлениями к Воронежу прет гитлерища. На левом фланге Брянского фронта удар нанесен в стык 13-й и 40-й армий. На Юго-Западном под угрозой окружения соседи 40-й слева. Части Действующей Красной Армии, удерживая позиции, на целом ряде участков фронта остаются в тылу вырвавшегося на оперативный простор врага. Лобовой удар бронированными клиньями и мобильность немецкой пехоты, недостаточно прочная и мало эшелонированная наша оборона (ничего не поделаешь пока, туго приходится нам), и, - пожалуйста, печальный результат. Выравнивание линии фронта приходится делать отступлением по уже оккупированной местности: так развили успех гитлеровцы.
       Теория военного искусства учит: победу над врагом обеспечивает только трехкратное превосходство в живой силе и средствах поддержки. При этом самым бесцеремонным образом опрокидывается известное изречение А. В. Суворова: врага бьют не числом, а уменьем. Этого качества нам не занимать) хотя у захватчиков есть чему поучиться), но что оно без "числа"? Генерал без армии, незаряженная винтовка, холостой патрон!

    * * *

       30.6.1942 г. 22.00. Около полудня Оле была объявлена аттестация. Получила кличку, шифр и контрольную радиофразу: "В июле тридцать один день". Конспиративная легенда ей не нужна: в районе выброски она будет действовать полулегально, под собственным именем, не исключая проживания в отчем доме. По явление свое в Старом Осколе, а точнее, в слободке Казацкой, она объяснит, как естественное возвращение домой из поезда, оказавшегося вследствие изменения обстановки на оккупированной территории.
       О том, что Оля вернется к больной матери, соседи давно знают: родительница, показывая письма ее, убедила их в намерении дочери, хотя сама догадывалась, что к чему (между ними был уговор, когда она провожала своего последнего ребенка из Казацкой за Дон).
       Оля немножко рассмешила нас рассказом, как она встретила предложение клички. Ну, Вала, - это понятно: в Борисоглебске у Оли с таким именем есть боевая подружка из старооскольских цыган. Чуточку колеру и самую малость реквизита, и Оля - оригинал Валы. (Все мы именовали ее в глаза и за глаза Земфирой, как в поэме А. С. Пушкина).
       Руководство подготовкой, зная желание Оли дебютировать цыганкой в роли разведчицы-диверсантки, добавило к избранному имени приставку "РОМ".
       - А что это такое? - удивленно спросила я товарища майора, когда он объявил мне мою кличку. Милые шпалы по-отечески засмеялись: - Это человек по-цыгански. Радиодонесения так и будешь подписывать: "Ром-Вала".
       В 14.00 мы проводили Олю в Борисоглебск. На попутном госпитальном автобусе. Удобно пристроили ее медсестрой к транспортабельным раненым. Маршрут Воронеж - Борисоглебск - по той же дороге, которая привела нас сюда. Еще раз посмотреть на квадрат нашего приземления в ночь под 27-е. Прыжок получился более чем удачным. Это выяснилось и на местности и при разборе операции десантирования. Инструктор парашютного спорта тогда же вручил Олечке заветный значок, который так солидно и роскошно выглядит на наших гимнастерках, предмет ее зависти.
       Шура и Наташа выполнили поручение Оли, прибыв на объект Черняевского и Аносова, и Тарасовы ждут от нее или вызов или личную явку. Теперь она отправит в Кирсановку все, что мы не можем захватить с собой и что надо до лучших времен (носильные вещи - семье Мавры Ивановны).
      
      
       Записка Ольги Афанасьевой для дневника Пашкова.
       1.7.1942 г. Ездила к Тарасовым. Отвезла решительно все. Дневники, письма, фотографии, газеты и книги в плотной целлофановой упаковке в расчете на сверхдлительное даже в самых неподходящих условиях. Вместе с нашим и Петино "наследие". Его передал мне дежурный начальник караула. В свертке обнаружила конверт, намертво замурованный в бинт, проклеенный с коллодием. Не без помощи ножниц вскрыла его и прочитала следующее:
       "Дорогие друзья мои - Олечка, Остап и Василек! Когда немецкие оккупанты вот-вот ступят своими грязными кованными сапожищами на поле моих предков, мне ничего не остается делать, как оставить город короткой нашей дружбы и спешить навстречу врагу.
       Военному комиссару я заявил о готовности выполнять нестроевые обязанности, предусмотренные моей военно-учетной специальностью, и сегодня в конце рабочего дня получил мобилизационное предписание. Завтра утром расчет, и на Лиски в распоряжение военно-морского коменданта порта. Там, как видно, после обмундировки - в ОДОзаг (Отдельный Донской отряд кораблей заграждения и обеспечения, который сформирован на армейском водном рубеже Юго-Западного фронта из судов речного каботажа, обычных плавсредств и боевых кораблей мелкой осадки).
       В военкомате встретился мне краснофлотец из 14-го отряда водных заградителей (что-то вроде мобильной военной части, назначение которой - выполнение спецзаданий на речных рубежах Действующей армии). Отряд сформирован из московских ОСВОДовцев бывшим редактором столичной газеты "Машиностроение" 32-летним инженером-технологом Цезарем Львовичем Куниковым. На Дон часть прибыла из Химок. Широченные клеши пригласили меня: "Давайте в Ростов в морпехоту. Майор Куников сейчас там".
       Ну, нет. Надо как-то дать по зубам фрицу на рубеже ЦЧО.
       Оставляю вам все, что мне практически не нужно и если взять с собой, будет в тягость. Тут и подаренный вами бритвенный прибор: он вам теперь более надобен, чем мне.
       Будьте здоровы, будьте благополучны и не поминайте лихом: я так был дружен и так нежен с вами. 28.6.42 г. П. Пугачев".
       Записка: О. С. Афанасьевой - Пугачев П.
       "Олечка, я люблю тебя. Прощай, мой аленький цветок. Будешь в родных местах, навести мою маму. Если сможешь, сделай для нее что-нибудь хорошее, прошу.
       Самые светлые пожелания тебе. 28.6.42 г. 18.30. г. Борисоглебск. Петя".
       1.7.1942 г. 20.00 Рабочее бомбоубежище штаба. Полчаса назад здесь состоялся "выпуск". Теперь мы - разведчики, то, что надо. Место спецдесантирования отмечено на нашей карте. Оно сообщено войсковой разведкой отступающей 40-й армии. Там нас уже ждут содержатель конспиративной землянки и связные, находящиеся на легальном положении. Пароль: "Когда основан Старый Оскол?" Отзыв: "В мае 1593 года". Легенды под прическами, немецкие документы в карманах, радиоклички - наши имена, контрольные радиофразы, как у "Ром-Валы", астрономического содержания: Остапа - "В сутках 24 часа", моя - "В часу 60 минут".
       2.7.1942 г. 9.00. То же место занятий. Здесь мы с восьми. Подполковник - "меченосец" предложил нам стопку треугольничков и обычных конвертов - письма бойцов, не отправленные полевой почтой: адресаты в оккупации. Задание для "контактов" с населением: отобранные конверты, соблюдая величайшую осторожность, мы должны как-то вручить тому, кому они адресованы. Касторенцам и старооскольцам нашлось всего несколько конвертов. Один - в Ястребовский район.
       Несколько минут назад мы выслушали приказ комфронта о присвоении нам званий комсостава. Оля тоже удостоена петлиц с золотой окантовкой.
       За приказом напутственное слово, воинское прощание и - "Служим Советскому Союзу!"
       Как только "отбой", мы выберемся из подземелья на божий свет, и в путь до Борисоглебска. 4 июля отправка в тыл врага. Перед вылетом надо быть собранным и во всеоружии: А пока - с 28 июня Воронеж оглашается сигналами воздушной тревоги, пальбой зенитных батарей, сражением в небе и разрывами бомб. Город в огне. Смерть и разрушения. Клаксоны пожарных и санитарных машин. Спасательная паника. Тревога - налет - отбой; тревога - налет - отбой. В сутки смена дня и ночи не три и не четыре раза. Учреждения штаба эвакуируются в самом спешном порядке: немецко-фашистские полчища с каждым часом приближают нашу передовую к Дону. Растерянность и что-то похожее на панический страх.
       Остается на месте самое главное с узлом связи и батальоном охраны. И это "самое главное", несмотря ни на что, спокойно и деловито отдает приказы и распоряжения. Холодная голова и горячее сердце.
       2.7.1942 г. 11.00. На виду у Графской. Сидим в окружении раскидистых кустов терновника. А рядом высятся лиственные с падежной кроной. Они как бы несут вахту дозорных. Маскировка - куда тебе камуфляж! - а мы и разговариваем тихо, и не допускаем лишних движений. И все, чтобы не обнаружить себя и не навлечь лишних страданий на уже истерзанную станцию: в нашем родном небе дежурит проклятущий "костыль", на плоскостях которого даже с большой высоты видятся ненавистные кресты - опознавательные знаки военной техники фашистского рейха.
      

    2. НА ПЕРЕГОНЕ

       2.7.1942 г. 14.00. За входным семафором станции Графская рядом с развалинами блокпоста.
       Из Воронежа мы выбрались на полуторатонке управления. Снарядили ее нам, чтобы обеспечить скорый и относительно безопасный выезд за пределы терпящего бедствие города. С нами два "карабинера" с подсумками, полными обойм, - безусые добровольцы 1924 года рождения.
       За Отрожкой наш, несколько чихающий, транспорт поравнялся с эвакопоездом, голова которого, набирая скорость, усердно дымила антрацитов и яростно шипела паром. Как сказал бы моряк, мы легли на параллельный курс. Но газик наш оказался резвее, а дорога свободнее, и скоро мы стали опережать один за другим медленно двигавшиеся по линии грузопассажирские составы, которые, казалось, растянулись в сплошную, бесконечную ленту (как видно, война внесла серьезную поправку в ПТЭ, а за безопасность движения по полотну железной дороги уже не беспокоились: самое страшное грозилось с неба!)
       Эти составы мы видели в Воронеже осиротевшими и беззащитными. Однако накануне вечером сюда из Грязей прорвался резерв службы тяги. Он разгрузил станцию, и уцелевшие оси, недружно и тихо громыхая на стыках, теперь удалялись в сторону относительной безопасности.
       Вот и Графская. На подходе паровоз кукукнул сигнал опасности с воздуха, и оба двигателя - стоп: над станцией уже зависли в карусели семь юнкерсов с барражом, и бомбы одна за другой отдаляясь от плоскостей и, вываливаясь из люков, стремительно неслись к земле. Рядом перелесок, и все мы ринулись в его глубину под грохот страшнейшей силы разрывов.
       После бомбежек Воронежа такое не ново. Непривычно, как и прежде, наше бессилие обуздать крылатого могильщика и разрушителя. Я бы задушил его здесь этими вот безоружными руками, а в небе - коротки они. Одно утешение: наши зенитные 76-миллиметровки прямой наводкой прошивают насквозь хваленую крупповскую броню на земле - неоценимая помощь единичным Т-34-кам в лобовых атаках на ползучих гадин врага...
       Когда установилась тишина и мы пришли в себя (звон в ушах - чепуха!), лейтенант Масленко послал в разведку автомашину с водителем и юным красноармейцем из нашей охраны, чтобы узнать обстановку на станции.
       Два карабина и столько же пистолетов - вооружение не ахти какое, однако пассажиры с эвакопоезда (их было не густо) чувствовали себя с нами, как в собственных четырех стенах.
       Среди подростков мой наметанный глаз отличил девочку лет 15, поразительно похожую лицом на Колю Жогова. Прищуром правого глаза и указательным пальцем я поманил ее к себе. А когда она, оглядываясь на взрослых, несмело подошла, спросил конопястенькую беглянку с короткой стрижкой, не родня ли она трубе из духового оркестра Касторенского райцентра?
       "Поразительно похожая" исподлобья метнула в меня недоверчивый взгляд и, ничего не сказав, круто повернулась. Я удержал ее.
       - Ну?
       Позади кто-то громко произнес:
       - Иван Андреевич, смотри! Катя-то жениха нашла! Быть тебе дедом.
       - Смотрю, Дмитрий Васильевич, - отозвался тот, к кому адресованы были слова.
       - Только и на тебя смотрю. Шутить начал? Оживел, стало быть. А ведь только что в кювет пикировал, ни жив, ни мертв.
       - Это ты про меня-то, про начальника электростанции?! - рисовался его собеседник.
       - Начальник! Скажи, моторист... Только и всего, товарищ Пупков.
       - А ты, небось, себя механиком величаешь? А всего-навсего тракторист. Вот доберемся до своего поезда, выведешь трактор из вагона и - к путям, растаскивать завалы. Тоже душа в пятки уйдет.
       Оба умолкли. После вынужденной паузы Катя, припомнив заданный мною вопрос, ответила:
       - Я не родня трубе. А Коля - мой дядя. Откуда вы его знаете?
       Мы познакомились. К Лачиново я добавил невесту в Касторном и мамину родственницу в Телегиной - Дарью Гавриловну Медведеву.
       При упоминании последней Катя на минуту задумалась:
       - Может, Дарья Васильевна Исаевская? Она у нас председателем колхоза имени Крупской. Нет. Медведева значит? - Наконец вспомнив, она воскликнула: - Женькина мама. Дашка Лопоухова. А то называете Медведева. Медведевых у нас в деревне много. А эта в одном звене с моей мамой работала на колхозной свекле.
       Катя обрадовано махнула рукой.
       - Вера, Обухова, иди сюда.
       Та, когда узнала, что случайно встретившийся в несчастье молодой командир с двумя кубиками - в общем-то свой человек, стеснительно улыбнулась:
       - Такое и во сне не вот-то увидишь.
       Мы еще чуть дальше отошли от взрослых. Но разговаривали, глядя в их сторону. Были у всех на виду. По обветренным губам и усталым глазам подруг я безошибочно определил: они уже забыли часы сна и отдыха, из графика вышли завтрак, обед и ужин.
       Остап принял рапорт от возвратившихся из разведки и подошел к нам.
       - В пляске смерти вчерашний день вашего бегства из Воронежа показался небось прошлым годом и с тех пор чувствуете голод? - спросил Остап новокасторенских школьниц.
       - Почти, - призналась Вера, глядя на носок левой туфельки, по которой безжалостно сегодня или накануне прошелся конец острого металла. Я посоветовался с Остапом, и мы предложили нашим собеседницам походное угощение. Они покраснели и мило отказались.
       - Мы будем есть, а Илюшка Могилатов, Ванюшка Затонских, Васек, братишка Веры - смотреть на нас? Нет уж, спасибо! Вместе жить, вместе и есть, - решительно заявила Катя.
       Действительно, нет уз святее товарищества, и я глянул на Остапа: совсем недавно между делом мы прочитали "Тараса Бульбу" Н. В. Гоголя.
       - Ну, раз так, забирайте содержимое наших вещмешков и распоряжайтесь им, согласно законам вашего дружества.
       Вера и Катя в простоте сердечной сняли с плеч головные платки, запачканные мазутом и глиной. В тканевые емкости мы вытряхнули консервы, галеты, масло, хлеб, сахар - одним словом все, что было у нас и без чего мы прекрасно обойдемся: в Борисоглебске будем около полуночи или не позже рассвета. Девочки весело, "двойной тягой", поблагодарили нас. А Остапу даже посочувствовали, глядя на его забинтованную правую ладонь:
       - Вы ранены? Какая жалость!
       - Нет, маленькая ссадина, - его лицо засветилось особенным для него румянцем. Ему было стыдно признаться, что ссадину он получил при запуске двигателя "с рукоятки". Остап не знал, что наш бортовой газик заводится с полуоборота и, размахнувшись на триста шестьдесят градусов, ранил о буферный конец рамы шасси кожный покров пальцевых суставов.
       Катя и Вера оставили нас, но не надолго: передав наше угощение своим "рыцарям", они возвратились к нам. Я вооружился блокнотом и попросил Катю поведать мне об услышанном, увиденном и пережитом ею с 28 июня и по нынешний день.
       Вот почти дословный рассказ внучки Ивана Филипповича Жогова из Замостья.
       Об эвакуации в Касторенском районе не думали до последнего дня, и все крепко держалось за землю. Когда же на Касторной Новой ночами стали разгружать с прибывающих платформ танки, подлежащий отправке в тыл контингент населения воспрянул духом: "Теперь нас ничем не вышибить из седла!" А броневой щит, урча моторами и лязгая гусеницами рассветами, пылил по дорогам на Тим и Щигры. И вдруг 28 июня стальная опора наша повернула вспять. Те же танки без единой царапины (но и без боекомплекта!) на предельной скорости проследовали через Касторную в направлении Тербунов и Нижнедевицка. В чем дело? Командир краснозвездной машины, свежевыкрашенной в защитный цвет, на башне которой белилами выведено число шестнадцать, бравый лейтенант в шлемофоне с гарнитурой сообщил собравшимся у колодца вечером, что его рота оставила позиции вследствие обычных причин:
       - На исходе моторесурсы. Двигатель нуждается в ремонте.
       Катя усомнилась в правде сказанного и, подавая кружку с водой недавнишнему выпускнику Ульяновского бронетанкового училища, шепнула ему упрек:
       - Только вчера утром отсюда покатили на передовую, и вот тебе на - двигатель нуждается в ремонте. А я слышала от танкиста постарше вас, что мотор такой машины рассчитан на пятьсот часов безукоризненной службы.
       Лейтенант возвратил кружку и приложил палец к мокрым губам - знак, который неизвестен разве только дуракам.
       Справившись о дороге на Нижнедевицк - станцию (ему надо было знать танкопроходимый брод и танкоподъемные мосты, а это как раз неизвестно жителям Касторной Новой), командир поблагодарил за питье и, отдав честь, побежал к машине...
       Райком ВКП(б) и райисполком, которые искренне вселяли уверенность в несокрушимости нашей обороны и более того: "Вот-вот попрем немца на запад!" тоже подались, правда, последними, в противоположную фронту сторону на не мобилизованном автотранспорте и конной тяге. За ними - кто как и кто на чем - рядовые члены партии и совработники. Железнодорожный узел успел подать только один эвакоэшелон. Сборы и отправка были спешные. Многие пошли пешком, направляясь по кратчайшему пути к поезду, долго стоявшему на разъезде Благодать.
       Многие не смогли эвакуироваться их Касторной. Например, Новоуспенская больница во главе с Людвигом Станиславовичем Понятовским так и осталась на привычном месте. Да и то правда, что удел медиков - уходить последними, когда и эвакуировать некого и эвакуировать не на чем. Но касторенцы продолжают жить, и помощь больницы им в период оккупации трудно недооценить.
       Эвакуация проводилась лихорадочно. Но без команды никто не бросал свою службу и должность.
       Телефонистка ДН-4 ж. д. Мос. - Дон Александра Мазалова, жена бухгалтера ремонтно-восстановительного поезда НКПС, приписанного к Касторной Новой, дежурила у коммутатора до тех пор, пока станцию и хозяйство всех служб не принял военный комендант. И только расписавшись в акте передачи, она побежала домой, чтобы собрать в нелегкую и неизвестно как далекую дорогу своих троих детей. Ей казалось, что оккупанты уже за огородом: она слышит их лающий говор на чужом и ненавистном языке, хотя врага на десятки километров опережал только его воздушный флот. А наземным фрицам наша Родина доставалась всего пядями, и не за так, разумеется.
       В Воронеже Катя оказалась вместе с отцом, трактористом-механиком восстановительного поезда. Поезд - оперативно-действующая единица системы железнодорожного транспорта. Он должен быть пока в строю, готовым очистить путь от завалов и вложить в него целые пролеты рельс. Боевое обеспечение нормального движения грузо-пассажирских эшелонов в самой аварийной обстановке - вот его задача. ВП был на ходу, полностью оснащен предусмотренными двигательно-подъемными и ремонтно-сварочными механизмами. Запас шпал и рельс соответствующего типа - полный комплект.
       Перед сигналом к эвакуации поезд только что вернулся с разъезда Прокуророво, где устранял последствия вражеской бомбардировки. Работникам ВП было дано всего полчаса, чтобы сбегать домой и объявить о своем отъезде. Некоторые все же успели взять свои семьи или подростков - детей. Катина мама не решилась оставить дом и хозяйство, проводила с мужем старшую дочку.
       Утром следующего дня ВП на станции Избище догнал эшелон эвакуированных из райцентра ("Догнал!" Смешно: расстояние Касторная Новая - Избище всего двадцать с чуточку километров! Но не до смеха: в войну дорога только пешком близкая!) Около полудня касторенцы покатили в Воронеж и там, как девочкам стало известно немного позже, эвакопоезд попал под ужасную бомбежку.
       При этом известии я перекинул несколько предшествующих листов блокнота и, найдя нужную дневниковую запись, спросил юных собеседниц:
       - Вы Майю Лысенко знаете? Нет? А Нину Синяевскую, молодую замужнюю женщину?
       - Гальчиху? Да! Это ее от матери так, - ответили они.
       - Нина, ух, красавица, аж страшно!
       - Почему же страшно?
       Новокасторенцы замялись и стыдливо потупились. Я подумал: "женщины больше всего на свете боятся соперниц, особенно умных и красивых", - и ухмыльнулся.
       - А вы разве знаете ее? - и, осмелев, подружки из восстановительного поезда вытянули свои шеи в сторону исписанных страниц. Я хлопнул перед их носами блокнотом, закрыв его. Вера и Катя засмеялись...
       - Поделом любопытной Варваре...
       Я сказал им, что Нину не знал и не знаю. А с ее мужем Николаем Калинка - диспетчером службы движения (ДН-4) и школьницей Майей Лысенко во время этой "самой страшной бомбежки" познакомился.
       Нас по тревоге бросили на помощь терпящим бедствие. Я и Остап (на него кивнул, а эти дурехи засмеялись, услышав "неудобоваримое" имя (оказались как раз у названного поезда. Три вагона начисто разбиты бомбой. Голова и хвост его взрывной волной отброшены в стороны по ходу движения и врезались в стрелки. По междупутье, сторонясь вздыбившихся рельс, спотыкаясь и падая, метались эвакуированные. Они оглашали станцию плачем, воплями и зовущими криками. Паровозы уже просигналили отбой. Было дымно, пахло гарью и тротилом. Воронежское небо опять чистое. Но надолго ли? И мы спешили вывести людей в безопасную зону, оказать первую доврачебную помощь нуждающимся, тащили на себе скарб пострадавших.
       Вот Майя (С Лысенками я познакомился чуть позже). Она зовет родительницу: "Мама, где ты? Мама!" Расслабленную от страха и беды я прижал ее к себе левой рукой и таким образом шел за ее зовом.
       - Горе-то какое, - говорила она всхлипывая. - Брата Леню оставили в Касторной: опоздал к поезду, а тут мамы нет, Аллочки и Нины.
       Вдруг она резко остановила меня и ахнула. Глаза ее округлились в испуге. Майя заплакала навзрыд. Что такое?
       - Нина! - болезненно произнесла Майя и совершенно размякшей стала опускаться на землю. Я поддержал ее и глянул на то, что было причиной состояния моей несчастной. Но кроме оранжевого клочка верхнего нательного белья, выглядывающего из свеженасыпанной земли и обломков древесины, ничего не обнаружил. Придя в себя, Майя решительным движением увлекла меня и побежала, по-прежнему зовя мать. Я придержал ее и вовремя: наперерез нам спешили двое - мать на руках с девочкой лет четырех.
       - Мама, Нину-то убило, - выплакано сказала Майя, когда сошлась семья. - Вон там она лежит. Землей присыпана. Я узнала ее по оранжевой кофточке.
       Но хоронить сестру и дочь не пришлось: Нина, воскресшая, шатаясь и безучастно глядя на мир, тихо шла навстречу нам.
       А Нину Сияевскую - Гальчиху муж так и не нашел.
       Между тем, даже самые страшные бомбежки не для восстановительного поезда. Новокасторенцы, разбросав своих не рабочих спутников по ближайшим подвалам, деятельно маневрировали на станции и чувствовали себя в родной стихии, несмотря на сигналы "воздух" и падающую на голову смерть.
       Ни на одну минуту не оставляли ВП его начальник Иван Михеевич Поподько и мастер пневматики Митрофан Клементьевич Шепелев. Без кого можно было обойтись, все находились на известном расстоянии от опасности.
       Но начальник ВП не покинул его и тогда даже, когда состав потерял голову и не было никакой надежды быть вывезенным из пекла.
       Поподько распорядился - всем оставить поезд, и поздним вечером восстановители с детьми, небольшими группами, бегом через охраняемый мост, потянулись в Отрожку. Тут встретились со своими движенцами. В их поезде, который стоял сейчас на линии, население ВП не доехало до Графской и под защитой крон решило дождаться своего.

    * * *

       18.00. Грязи. После полудня.
       Мы выбрались из перелеска и разошлись: новокасторенцы зашагали на Тресвятское, наша команда покатила в Графскую.
       Прощаясь, Дмитрий Пупков и сварщик Саша Гончаров попросили у нас закурить. Мы пошутили:
      
       - Вера и Катя съели наши папиросы.
       Восстановители недоумевающе посмотрели на нас и как-то неловко засмеялись.
       - Мы не курящие, и вместо табачного довольствия получаем сладкую замену, - объяснил Остап Масленко это невинный розыгрыш.
       Наши друзья по несчастью еще раз пожали нам руки и удалились.
       Графскую нашли мы всю в развалинах и еще дымившихся воронках. Мертвецкая тишина. Ни мяуканья, ни лая, ни говора. Нельзя сказать сто она обезлюдила. Нам встретилась хоть одна, но все же живая душа. Жаль только, поговорить не с кем было: Эта "живая душа" с выбившимися из-под поношенного платка серебристыми прядями страдала устойчивой глухотой.
       Скоро со стороны Грязей прикатили ремонтники, и дело пошло. Выбросили из пути закудрявленные рельсы, заменили шпалы, и через какое-то время главный путь был годен для эксплуатации. Связист взобрался на телефонный столб и, найдя нужный провод селекторно сообщил по линии, что Графская готова к приему безостановочно следующих поездов. На первом из них, шедшему по станционному пути со скоростью пять километров в час, мы быстро оказались в Грязях.
       Автомашину с водителем отпустили сразу же, как только появилась возможность выехать из Графской по железной дороге.
       Грязи тоже пострадали. Однако грузовые поезда на Поворино следовали с пассажирской скоростью.
       23.55. Мы в Борисоглебске. Ехали с ветерком. Аж дух захватывало! Тяга-то какая: в голове ФД был!
      

    3. К ЛИНИИ ФРОНТА

       3 июля 1942 г. 9.00. После комплекса спортивных упражнений, который следует за побудкой, мы парадно оделись и направили свои скрипучие "джимы" с "гармошкой" к расположению девчат, чтобы по всей форме доложиться Оле о прибытии и поздравить ее с присвоением воинского звания.
       Она выслушала нас, как предписывает устав, и, не подав команду "Вольно", жаром своих восемнадцати лет горячо и страстно обняла и поцеловала каждого.
       Ну, а мы - "смирно!" Руки по швам! Не шевелись! Что твоя статуя... Ольга схитрила. И хорошо сделала. Иначе трудно удержаться от соблазна быть взаимным в таком случае. Тем более что наше сокровище впервые показала себя потенциальной невестой.
       Завтракали втроем. Как всегда. Есть молча - требование медиков и регламент строевого устава. Мы позволили себе не подчиниться первому и нарушить второй. Оля тихонька уведомила нас:
       - В двенадцать на рапорт, затем "посвящение в рыцари", далее - проверка готовности вообще и в частности. Снаряжение уже разложено комплектами. От нас требуется проверить наличие, исправность и практическую годность каждой вещи, а потом расписаться в акте инструктора. Будем стрелять, немного посидим за передатчиком, в присутствии комиссии поговорим по-немецки.
       Между прочим, Натуся Лемберг - наша гостья из Касторного, экзаменовала нас. Конечно, не как будущих разведчиков (о чем она не должна была даже догадываться), а как увлекающихся иностранным языком. И что же? говорит нам: мне и Остапу, чтобы в речи быть настоящими немцами, надо выражаться заносчиво, высокомерно, показывая свое интеллектуального превосходство или обнаруживать себя чуть подвыпившим маленьким гулякой. Золотой середины для изучающих немецкий язык быть не может: даже талантливому полиглоту надо какое-то время пожить в окружении немецкого населения, чтобы хоть немного адаптироваться.
       А мы уже были "пленными". Баварский бауэр принял меня за берлинца, а сын столичного бакалейщика угадал во мне гессенца. С Остапом еще комичнее получилось. Молодой отпрыск гамбургского промышленника, этакая белокурая бестия из гитлерюгенда, знакомясь, спросил:
       - Зи ист судетендойч?
       Остап на миг растерялся. Он смешал Судетскую область с гуситским движением под руководством Яна Гуса, и чтобы не оказаться чехом, готов уже был сказать "никс", но вовремя сообразил, в чем дело, и, прикинувшись глуховатым, вошел в контакт:
       - Вас, вас? Я, я!
       "Судетский немец" уморил меня таким диалогом.
       - Смотри, Остап, - смеясь, предупредил я друга. - Будешь с нацистами выпивать, не нюхай хлеб на закуску и береги рукав! Иначе...
       И уже серьезно:
       - Среди врагов наших самые опасные - шуцдинсты, гестаповцы и "рыцари" абвера. Кальтенбруннер - "пфердешнауз" - хоть с палочкой, но все равно для нас ноль...
       - За проверкой готовности - доклад о приеме снаряжения и - "завещательное распоряжение", - продолжала Оля. - Церемониал официального прощания завтра. Со знаменем и оркестром. Торжественные проводы - выход на старт - с почетным эскортом: мы ведь не одни.
       20.00. В десять часов к нам пришла Оля. Посидеть перед дорогой, как она объяснила свое появление, закрыв дверь. Для святыни нашей мы приберегли пакетик "Рачьих шеек" в довоенных обертках и тотчас угостили ее.
       Посидели, помолчали. От силы одну минуту. Оля взяла клочок синей фланели и, увлажнив его, занялась уборкой. Протирая подоконник, она запела. Тихо, но с чувством. У нее колоратурное сопрано нижнего регистра.
       Пока она выбирала тональность, мы догадались: в сольном исполнении нашей боевой подруги будем слушать "Прощание" Тихона Хренникова на слова Федора Кравченко. Песня эта, прозвучавшая с экрана в самом начале войны, продолжает потрясать сердца и волновать души соотечественников своею искренностью, правильной оценкой сложившейся обстановки. Народностью отпора врагу. "Землянка" Листова-Суркова не то, что "Прощание". И я, и Остап храним ее в своем репертуаре в основном из-за мужской партии исполнения.
       В зависимости от темпа звучания "Прощание" - это и марш (мы ходили строем под него), и вальс (танцевали в редкие часы отдыха вдали от передовой) и джазовый "Лиский шаг", танец, который своим размером и на зло оскорбляет содержание песни.
       Чтобы слышала Оля, я просветил Остапа относительно автора музыки:
       - Хренников - наш, центрально-черноземный, из Ельца. - Но вот Оля запела:
       Там, где кипит
       Жестокий бой,
       Где разыгралась
       Смерти вьюга,
       Всем сердцем буду я,
       Мой друг, с тобой.
       Твой путь я разделю,
       Как верная подруга,
       Иди, любимый мой,
       Иди, родной!
       Уже с первых слов на нас повеяло неподдельной грустью. Конечно, догадались: пело страдающее сердце исполнительницы. И вдруг на последнем - "родной" голос певицы дрогнул, и она заплакала. Мы к ней.
       - Олечка, неразделенная любовь наша, ну что ты? - уговаривал ее Остап. - Петя? Но ведь это наш долг. Пока ты рядом - мы твои ангелы-хранители. Никто не похитит тебя у нас.
       "Неразделенная любовь наша" успокоилась и, вытерев платочком слезы, предложила совершить последнюю прогулку по городу, с которым сроднились и который эшелон за эшелоном провожает на фронт.
       4 июля 1942 г. 7.00. До завтрака. Сегодня мы на довольствии еще здесь. А 5-го - сухой паек десантника, советские червонцы и оккупационные марки фашистского рейха.
       За час до вылета из Борисоглебска - медосвидетельствование.
       Вчера вечером Олю навестила ее старооскольская знакомая девушка Вала. Она настоящая цыганка. Наша Земфира - потомок старооскольских Эрденок. Если смотреть на нее через соответствующую линзу, то можно заметить в чертах ее что-то русское и украинское. Сама Вала как-то говорила, что она вовсе не цыганка. Конечно, безбожно врет. Гортанные звуки, манера типичной гадалки и танцовщицы (я зову ее "Баядера"), акцент, цвет кожи, волос (в этом разве с ней порядочно соперничает Остап) - цыганка и никаких гвоздей!
       Когда, знакомясь, она сказала, что родом из Гусевки (это забазарная часть Старого Оскола - некогда ряды торговали домашней водоплавающей птицей, которые мне даже не снились), я нашел у нее поразительное сходство с молодой гусыней: крикливая, шумная, женственная, любвеобильная. Только у Валы спортивная фигура, смолистые кудри, резко очерченные пышные губы цвета краснеющей вишни, под густыми черными ресницами спелые черешни. А брови! А улыбка! Нет, мое перо совершенно беспомощно изобразить Валу на строке. Если ко всем ее прелестям добавить еще, что она умница, то Вала, действительно, достойна внимания великого мастера.
       Вала и Оля ровесницы. Вала приехала вместе с Маврой Ивановной из Кирсановки. У нее в руках - вместительная корзиночка. Чего в ней только не было! В основном же овощная юриспруденция, как сказал бы один из героев рассказа А. П. Чехова "Сирень". Посидели за столом, поговорили. А в семь часов вечера мы уже проводили их.
       Пока были в Воронеже, полевая почта доставила нам весточку от Пугачева (он там, куда направлен был военкоматом). Тетя из Успено-Раевки пишет, что с Петрова дня, наверное, а то и раньше, начнут убирать зерновые и есть картошку нового урожая. Пелагея Тимофеевна собирается побывать этим летом у своих в Сабурово (до Приазовья, где отец, не добраться, а родина - вот она: за неделю и доползти можно).
       Письма из Успено-Раевки отправлены в начале третьей декады прошлого месяца. А что там делается сейчас?
       Остап достал из кармана гимнастерки девичий носовой платочек, похоже батистовый, с затейливой отделкой, развернул его и положил передо мною.
       - Полюбуйся, - и сел рядом.
       Я разгладил листок бумаги, который лежал на платочке. Радиосводка погоды на 15.00 20 июня и прогноз Касторенской метеослужбы на ближайшие 2 дня для района авиабазирования. На обороте, по девичьи, мягким простым карандашом было написано:
       "Остап! Если бы я знала тебя столько и любила бы тебя столько, сколько знают и любят друг друга Натуся и Василек, я не была бы так далека от тебя, хотя все время мы находились рядом и я чувствовала биение твоего сердца. Быть ближе - меня удерживала девичья гордость, тебя же - скорбь любящего мужа.
       Я очень сожалею, что мы расстались почти чужими. В своем положении мне стыдно назвать тебя любимым, но знай: в непоправимом горе твоем я заменю тебе Аню!
       А пока буду преданно и верно ждать твоего возвращения с победой, мой ненаглядный. Шура. 24.6.42 г.".
       Эти строки вместе с платочком, на котором красным мулине вышита монограмма А. Ш. Остап "обнаружил" в левом кармане гимнастерки, когда мы, устроив Наташу и Шуру в поезд на Касторную, возвратились в казарму.
       О находке в собственном обмундировании он мне ни слова до сего часа. Почему? Говорит: "Вздохи и службе и дружбе помеха".
       - Так это же мои слова! - сказал я, и мы сообщили своим лицам выражение самого родственного расположения.
       Надо было текст письма Шуры приложить к моим дневниковым строчкам за 16 июня или хотя бы ко вчерашним записям, но все это уже в Кирсановке.
       4 июля 1942 г. 20.00. Левая Россошь Воронежской области, 42 километр южнее областного центра, в 6 километрах западнее ж. д. Воронеж - Лиски.
       Аэродром, на котором базируется 861-й полк бомбардировочной авиации, принял нас полтора часа назад. Оля чувствует себя прекрасно. Про нас же разговор в сторону: Остап и я - стреляные воробьи!
       В небе мы находились немного, так как летели с максимальной крейсерской скоростью. Маршрут полета Борисоглебск - Левая Россошь пролегал значительно правее ж. д. Поворино - Лиски. Альтиметр удерживал небольшой потолок, так что наш транспортный "иноходец" в случае опасности, мог оперативно прижаться к земле. Дыхание сражений ощущается очень сильно.
       Из Борисоглебска нас провожали Поликарповы И-16 и "Чайка" (И-153). На полпути, опередив наш аэроплан, истребители прощально помахали плоскостями, развернулись и полетели на базу. Тотчас нас приветствовали две "Кобры" из полка истребителей прикрытия майора Миронова. Они-то и "посадили" нас в Левой Россоши. Бомбардиры помогли выгрузиться. Очень усердствовали вокруг Оли. Каждому хотелось заглянуть под шлем, а она, недотрога, даже очки не сняла. Летуны каким-то чутьем угадывали свое поражение. Действительно, когда наша подруга разоблачилась до замочка "молнии" и очаровательно улыбнулась, будто она впервые ступила на землю и увидела хороших инопланетян, бомбардиры ахнули: "Вот это жемчужина" Сердца наши шевельнулись ревностью. Еще бы! На Олю завистливо смотрел десяток красавцев, таких же статных, "желтеньких" и "пушистеньких", как мы!
       Спектаклю пришел конец. Занавес опустился, зрители каждый по своим служебным местам: на "опель-капитане" (трофейный легковик) к нам подрулил подполковник авиации.
       - Командир 861-го полка Никифоров, - представился он и крепко пожал наши мужские руки. Оле комполка поклонился. Она протянула ему тыльной стороной левую ладонь (мы еще были в комбинезонах). Летчик снял фуражку, с нежностью взял Олины пальчики и коснулся губами у запястья. Дама обвила его шею правой рукой и поцеловала в гладко выбритую щеку.
       Все военные - феминисты, а Оля уже знала этикет: преподанные ей правила на курсах она усвоила отлично.
       Мы хотели доложиться, но подполковник упредил нас.
       - Знаю. Ваше снаряжение на месте. Садитесь. Поедемте ко мне.
       По ходу машины заметно было: летное поле уже знакомо с вражескими бомбами.
       В штабном помещении нас угостили ужином. Потом познакомили с двумя экипажами из авиазвена старшего лейтенанта Харченко второй эскадрильи майора Еркина. К месту выброски пилотировать нас будет младший лейтенант Мальцев Андрюша. Его экипаж: штурман - тезка, сержант Пушкин, воздушный стрелок - Паша Кабанов.
       Экипаж отвлекающего бомбардировщика: пилот Володя Сердюков, штурман Евгений Кононенко, воздушный стрелок - Вася Леонов. Все старшие сержанты и все "кимовцы".
       Истребительное сопровождение из полка майора Миронова.
       Командир бомбардировщиков подполковник Никифоров и его комиссар майор Поликарпов выслушали воздушных разведчиков полка.
       Капитан Черниевский, лейтенант Ильинский и старший сержант Подлесняк доложили обстановку: коридор до Старого Оскола свободен от ПВО врага. Мощный заслон обнаружен в непосредственной близости к линии фронта, которая соответствует конфигурации Дона от Семилук до Коротояка. Высадка возможна и относительно безопасна.
       Около полуночи старт.
       23.30. В небе неспокойно. Где-то за доном сполохи грозы, пунктирные кривые трассирующих очередей, иллюминация сигнальных ракет, зарево. Захватчики подбираются к правому берегу.
       Чудная июльская ночь! Аэродрому не спится. Без устали бодрствует и природа. Для нее не существует война. Какое счастье не знать ее.
       Дежурному передали коллективное письмо. Для Пети Пугачева. Всего несколько слов: "Через час-два будем в Котово. На день твоего рождения - у Ксении Карповны. Горячо и сердечно поздравляем с 19-летием. Будь здоров и благополучен, наш дорогой друг. Целуем и обнимаем. Младший лейтенант Афанасьева, лейтенанты Пашков, Масленко.
       Левая Россошь Воронежской области 4 июля 1942 года, 23.30".
       Капитан обещал отправить этот конверт конфиденциальным путем. Письмо Мавре Ивановне - обычной почтой.
      

    4. В БЛИЖНЕМ ТЫЛУ

    ЗАПИСКИ О. МАСЛЕНКО

       5 июля 1942 года. 22.30. Слобода Ламская - станционный пригород Старого Оскола. Дом колхозницы Веры Федоровны Кривошеевой.
       Пашков спит, а я, одетый по форме, с парабеллумом на столе, дежурю у свечи, соединяя неприятное (каково беречь себя на родной печи?! С полезным - строчу карандашом в блокноте. Вот он заворочался. Я наготове. Сейчас во сне заговорит по-русски. Случилось именно так. Закрыл ему ладонью рот. Василек очнулся, и, понимающе посмотрел на меня, опять сомкнул веки, и аппетитно засопел.
       Пламя колышется. Скоро уже полночь, а на бумаге только начало "увертюры"...
       В 0.15 стартовал бомбардировщик, управляемый младшим лейтенантом Мальцевым. На его борту, кроме экипажа, Оля, я Василек, наше "хозяйство" и гостинцы фрицам. Наготове автономное снабжение кислородом. Мы во всем летном, меховом. Шлемы подключены к общей телефонной сети. Через ларингофоны переговариваемся с пилотом, штурманом и стрелком-радистом.
       Думали подняться в небо ровно в 24.00, но авиаразведка донесла перед тем: по всей ширине коридора Левая Россошь - Старый Оскол у линии фронта воздушные бои. Подполковник Никифоров распорядился предупредить рокадные посты ВНОС и подразделения ПВО Брянского фронта о маршруте в меридианном направлении зюйд-норд.
       Стартовали в свой тыл, и уже набрав максимальный потолок, легли на курс. Несмотря на предупреждение, нас щупали свои прожекторы, а когда накренились левым бортом, делая поворот на Тербуны, были обстреляны родными зенитками. Конечно, безуспешно: калибр 7,6 и для отечественной модели ТБ оказался "терпимым". А вот от вражеского 8,8 нам бы не поздоровилось.
       В наушниках слышим: Касторное - Суковкино - Роговое. Это штурман Женька Кононенко, следя за курсом полета, называет пункты. Значит, летим строго вдоль железной дороги.
       Элероны приведены в действие. Крен налево. Облет Старого Оскола. Чувствуем снижение. Из штурманской по телефону: "В 9 - 10 километрах юго-западнее города наземный бой". Оля уточнила: "Верхнее Атаманское, на реке Чуфичке" - "Правильно", - ответил Женька.
       Но что за бой? Откуда ему быть: захватчики в 100 с лишним километрах, у Дона, здесь их глубокий тыл? Неужели партизаны? Отлично, если так! Но тут бой по всем правилам военного искусства...
       Моторы выключены. Бомбардировщик планирует. Последние распоряжения: "Приготовиться!" - Парашюты грузы "на взводе". - "Пошел!" Мы отсоединись от телефона, сбросили в неглубокую ночь пакеты и сами последовали за ними...
       Легким ветерком нас отнесло за Ублю (Удая Гнилая) - мы приземлились на мокрый луг, в километре западнее села. Переправившись через реку, по правобережью собрали пакеты с чемоданами личных вещей, боезапасом, продовольствием. Передатчиками, легким оружием и энергопитанием. Все европейско-немецкое. Только Олино отечественного производства. Даже в узелке с харчами - житный хлеб-суррогат, несколько испеченных картофелин, два корня сахарной свеклы и три свежих огурчика.
       В пятистах метрах опушка Котовского леса. Ночью он страшный, пугающий. И все же мы шли к нему смело: именно здесь нас ждут с нетерпением. Действительно, через несколько минут хода мы услышали соловьиные трели. Конечно, это не лес проснулся. Василек ответил более художественней. Рулады повторились. В тихую непроглядную темень зеленого царства был брошен пароль. Отзыв, и вот мы уже в объятиях Никанора Петровича Рыжих (пока только чувствовали его).
      

    5. ВОЕННЫЙ СОВЕТ

    ЗАПИСКИ О, МАСЛЕНКО

       В искусно замаскированной землянке, куда привел нас старик, было довольно светло: содержатель ее пользовался карбидной горелкой от школьного "волшебного" фонаря. Мы заняли место на лавочке вдоль стены и сверили часы. Точность хода завидная. Было 2.19. Выбросились же из бомбардировщика по штурманскому хронометру - в 1.35.
       Никанор Петрович, которого мы успели рассмотреть, предложил выпить за встречу и победу. Все равно, сказал он, нам придется здесь ночевать, чтобы разглядеться и подготовиться к выходу "на люди".
       Я поблагодарил за внимание и попросил открыть оперативное заседание. "Будь по-вашему, - и веснущатая физиономия с рыжей бороденкой расплылась в хитроватой улыбке. - Только в такой кают-компании достойно быть военному совету, а не какому-то совещанию".
       Перечить милому старику с синей татуировкой морского якоря на мясистом треугольнике у большого пальца левой руки - значить его обидеть. Я согласился. Но как быть? По праву старшего группы, на совещании мне принадлежит главная роль от начала до конца, тогда как военный совет выслушивает первым самого младшего по званию и положению. Однако порядок есть порядок (он предложен нам Никанором Петровичем, бывшим матросом Черноморского Флота), и мы предоставили слово Оле. Вот ее выступление:
       - Парашюты и наше десантное обмундирование не уничтожать, а, зрело размыслив, реализовать или подарить нуждающимся семьям. Конечно, в демонтированном виде.
       - Продукты питания немецкого происхождения, два передатчика из трех, запас энергопитания и боезапас оставить здесь.
       - Один передатчик возьмет с собою "обер-лейтенант Петерсхаген". Рудольф, ты согласен? (Василек засмеялся: "Что за вопрос. Конечно!")
       - Чемоданы с личными вещами будут при нас.
       - Сейчас немедленно переодеться. "Господа офицеры" должны не забыть вооружиться - кроме парабеллумов, автоматами и касками.
       До Старого Оскола отсюда не менее часа пешего хода. Да и то налегке. Мы справились у Никанора Петровича, располагает ли он транспортом для доставки нас в город.
       - У Ильиных дворов стоит моя лошадка, впряженная в добротный тарантас. Вмиг докачу.
       Когда мы обмундировались по-немецки и соответственно вооружились, Оля объявила нам порядок легализации.
       - В доме Никанора Петровича я пробуду до позднего утра. Затем хозяин поможет мне добраться в Казацкую. Вы же, господа военные корреспонденты, из Старого Оскола поспешите к месту боя у Верхней Атаманской, чтобы порадовать фюрера зажигательным репортажем. Как добраться? На попутном: лошадка наша, наверное, не потянет вас...
       Но и тут нас выручила бородка.
       - Дома у меня припрятан мощный "Цундап" с коляской. Забыли собаки, а нам это на руку. Мотоцикл имеет номер, крепления для установки ручного пулемета и сам пулемет.
       Автозаводец Пашков, как видно, не имел дело с такой маркой.
       - Справимся! - и махнул рукой. - Только бы запастись номерными знаками, - мечтательно продолжил он.
       Оля еще не закончила выступление, и военный совет весь внимание.
       - Возвратившись из Верхней Атаманской, Остап и Василек должны представиться местному начальству и, как говорится, стать на довольствие.
       - Если организована биржа труда, заявите о своей нуждаемости в переводчице, которая согласна сопровождать господ военных корреспондентов везде и всюду в любое время суток.
       Завтра же я посещу место найма и предложу свои услуги. О встрече мы условимся в конце дня у Никанора Петровича.
       Оля сообщила военному совету все. Ни мне, ни Пашкову говорить было не о чем, мы поставили точку на мыслимом протоколе.
       О жилье для нас содержатель землянки вот что сказал:
       - Уже подыскано. Но хозяйка не знает о моей рекомендации. Прошу это учесть...
       От Ильиных дворов по дороге на Старый Оскол наш экипаж тронулся в 2.52. Через час восход солнца, и мы спешили въехать в город затемно.

    * * *

       Мягкий рессорный тарантас, резвая иноходь Чародея, понимающего с полуслова своего хозяина, запахи летнего поля, влюбленное в урожайную землю ночное небо - дорога показалась нам бархатной и недлинной. Оля успела познакомить нас с маршрутом Старый Оскол - Атаманское: "От Пролетарской улицы вверх на Интернациональную, там поворот - Осколецкий спуск, мост через правый приток Оскола, церковь слободы Гумны, за нею проселок, пыльная лента которого выведет вас к Котеневке, левой окраины Атаманской".
       Говорила она тихо, жестикулируя. Никанор Петрович, переложив в руку с вожжами кучерский "овес" - небольшую тонкую палочку с прибитым к ней узким и коротким ремешком, повернулся к нам:
       - Моя квартира неподалеку от дома, где в ночь с 5 на 6 декабря 1919 года состоялось первое заседание Реввоенсовета Первой Конной армии. Тут был подписан приказ  1...
       За маленькой паузой - предупреждение: в городе действует комендантский час, служба патрулирования поставлена как следует, переезды и мосты охраняются, проверка документов выматывающе педантична.
       Конечно, эти страхи не для оберов и все же приготовьтесь, подъезжаем к слободе Пушкарской. Пушкарка, Пушкарная - одно и то же, - прошептал наш возница.
       Нас остановили окриком. Какой-то чин взял Чародея под уздцы, двое, как видно, постарше, манипулируя фонарями, потребовали предъявить документы. На Оле задержались. И причина не в ее жиденькой справке с липовыми дорожными отметками. Причина в ней самой: ди юнгфрау ист зергут! Ее шварцауге - красивые (герлих!). Проверяющий чин, завидуя нам, счастливцам, рассказал, что командование гарнизона уже наметило открыть в городе нечто вроде берлинского отеля "Адлон" с ночным клубом "Фемина". Но пожалел: не придется ему насладиться "удовольствием нижесреднего", потому что их команду через несколько дней отправят в 6-ую армию генерал-лейтенанта Паулюса. Василек поинтересовался:
       - А почему не к барону фон Вейхсу? Ведь Воронеж еще не взят.
       - Армия Паулюса развивает успех в направлении Сталинграда. Достигнув Воронежа, армии генерал-полковника Вейхса произведут маневр. Частью сил барон будет атаковать город и удерживать занятые позиции. Остальное войско устремится вдоль Дона, по его правобережью, на Калач в излучине реки.
       У въезда на деревянный мост через Оскол мы еще раз подверглись проверке. Эротическая тема никого не интересовала тут, и наш возок, миновав мельзавод  14 (или Компанскую мельницу), через несколько минут остановился у жилища Никанора Петровича на Пролетаркой улице.
      

    6. НА РАССВЕТЕ

       "Цундап" понравился нам. Мы выкатили его на улицу и, дав газ, рванулись в городской рассвет. Взлобок с засохшими меловыми водостоками по улице Урицкого (вдоль рыночной площади к водонапорной башне) он взял свободно.
       Нрав и силу мотоцикла Пашков оценил, не долго думая. "Это тяжеловоз Александровского конного завода с темпераментом рысаков породы Орлова-Чесменского", - горделиво произнес Василек, выруливая на Интернациональную около Старооскольского Дома обороны, (чем свидетельствовала большая настенная эмблема Осовиахима СССР и красочная надпись).
       Горожане еще видели тревожные сны, но гарнизон с запрещающим комендантским часом уже шевелился. Однако мертвящая тишина стойко сопротивлялась вторжению извне диссонирующих звуков. Даже "Цундап", оборудованный отличными глушителями, будто поджав хвост, как дворняжка, молча бежал к Осколецкому спуску.
       Необходимое расстояние мы преодолели в считанные минуты. На циферблате было 4.00.
       Оставив своего битюга у поста заграждения, кланяясь настильному свинцовому дождику из трехлинеек Мосина и автоматов Шпагина, я и Василек побежали вперед и скоро заметили в ближайшей к нам цепи дойч ландсманнлойте. Из-за бруствера мы направили свои цейсы в сторону сражающихся и в бинокуляры увидели трагическую картину: на поле боя по всей, не менее чем километровой, длине северной опушки Атаманского леса лежали тела убитых и тяжело раненых. Порывы атакующих в форме РККА то ослабевали, то снова обретали силу в крике "Ура!".
       Оккупанты трусливо двигались на сближение. Пистолетно-винтовочному огню и разрывам гранат защитников Родины они отвечали тем же, поддерживаемые скорострельными легкими пушками 3,7 калибра.
       Видя свою беспомощность и отсутствие боеприпасов, легкораненые отступали в лес (который, надо думать, был окружен подразделениями заграждения). И только маленькая группа продолжала отчаянно драться. Она держала врага на расстоянии от себя. Когда же она потеряла, как видно, того, кого охраняла в бою, группа, отстреливаясь, отошла под защиту крон.
       А мы чем могли помочь своим соотечественникам? Не отрываясь от блокнотов и биноклей, дырявили ненавистные живые мишени пулеметными прицельными выстрелами и короткими очередями, с болью в сердце ранили родное небо.

    * * *

       К 5.00 и бой стих, и над местом сражения развеялись запахи войны. Фашисты с победным воем "бросились" в последнюю "атаку" на убитых и умирающих кранозвездцев.
       Кованые лапы гитлеровских чудовищ явно не слушались их хозяев: грозным и величественым, как на картине Шишкина, стоял Атаманский лес!
       Смело, как подобает фронтовым корреспондентам нашей славной армии, мы первыми обошли и обозрели позицию бесстрашных. У распростертого навзничь тела полковника выбросили в фашистском приветствии руки и громко крикнули: "Зиг хайль!" Это была последняя почесть погибшим за свободу и независимость нашей Родины. Лаем и кваканьем последовали нам эрзацы бесноватого фюрера, которые и не подозревали смысл нашей позы.
      

    7. КОМАНДИР 62-й

       Мы занялись полковником. Волевое лицо его было в крови; на лбу, чуть прикрытом чубчиком юношеской стрижки, зияла рана. Ему сорок с небольшим. Легкая проседь на висках слишком свежа. Рядом лежала пробитая пулей фуражка. Предплечье левой руки изуродовано. У правой - маузер. Я поднял боевое оружие. Оно на взводе. В казеннике и магазине два патрона. На серебряной пластинке выгравирована каллиграфическая надпись: "Моему славному воину - П. А. Навроцкому - в связи с награждением его вторым орденом Боевого Красного Знамени. Лично комбриг Котовский, ноябрь 1921 года".
       Я положил памятную вещь в свою полевую сумку, и пока Василек осматривал содержимое планшетки ратоборца гражданской войны, в нескольких метрах от убитого подобрал два блестящих предмета: орден Боевого Красного Знамени первого образца и гайку крепления его. Над левым накладным карманом летней гимнастерки защитного цвета я обнаружил следы еще трех наградных знаков. Несколько ниже, на клапане кармана был, по-моему, значок депутата Верховного Совета.
       Как "трофей", на виду у шакалившей немецкой братии, я снял с покойного портупею. Комсоставский ремень ее украшен был блестящей пряжкой с пятиконечной звездой. Она ярко золотилась в лучах утреннего солнца.
       Между тем Василий достал из планшетки "трехверстку". В ее правый обрез упиралась восточная окраина Мантуровского района Курской области. Таким образом, от Засеймья через северную оконечность Боброво-Дворского района на Старо-Оскольский, по течению реки Осколец, как говорилось в карандашной надписи, воинская часть отступала вслепую. На заветном треугольнике, адресованном Павлу Акимовичу Навроцкому, прочитали обратный адрес: Навроцкая М. Г., гор. Куйбышев, улица Водников. Номер дома и квартиры несколько стерты. Оттиски календарных штемпелей места подачи письма и полевой почты отчетливы: 15 - 25 июня 1942 года.
       Пашков развернул сложенную вчетверо двухполосную газету. Такого формата и с таким названием мы видели у В. П. Шабурова в Едрово на Валдае, когда лежали в госпитале. Это - ежедневная красноармейская газета "За победу". Номер, конечно, не тот - 134 за 21 мая. Вторая полоса бросалась в глаза "Песней о Тиме" - нотами и текстом. Слова А. Безыменского, музыка В. Белого.
       Насколько позволяла нам спешка в данной обстановке, мы прочитали:
       И пошли на приступ Тима
       Наши славные бойцы...
       По крутым отвесным склонам
       Поднимались напрямки
       И Савельева колонны,
       И Навроцкого полки...
       Взял с налету город Тим
       Нашей армии порыв!
       Надо было заканчивать осмотр. Мы сняли наручные часы. Большие, массивные. Первый выпуск 1-го часового завода. В обиходе их называли Кировскими. Они, несмотря ни на что, несмотря на гибель их владельца, точно показывали время. Под никелированным корпусом еще билось "сердце" полковника: маятник отсчитывал удары "Жив-жив, жив-жив, жив-жив"...
       Из брючного кармана под поясом достал пенал - серную пластмассовую завинчивающуюся трубочку. В ней "смертный паспорт". Познакомились с ним на ходу. С развернутой полоски бумаги нас приветствовал и благословлял на подвиг Павел Акимович Навроцкий, командир 62-й стрелковой дивизии, 40-й армии Брянского фронта, 42-летний полковник, уроженец села Ильковцы Теофипольского района нынешней Хмельницкой области, УССР, депутат Верховного Совета СССР первого созыва. И тут же просьба: "О моей судьбе сообщите моей жене". Ее адрес тот, что на треугольнике. Мы обещали. Минутой молчания простились с героем гражданской и Отечественной войн.
       Со стороны села Сорокино, о чем мы чуть позже узнали, захватчики гнали колонну пленных. На опушке появилась живая душа - девочка-подросток.
      

    8. ДВА МОРЯКА - ВЗВОД

       Василий поворотился назад, и двумя-тремя минутами спустя шел уже в ногу.
       На горизонте появилось начальство - провинциальные заправилы СД, гестапо, "рыцари" Абвера и СС. Сюда пожаловал даже "золотой фазан" - креслейтер нацистской партии.
       С начальством охрана. Все смотрели поле недавнего побоища. Глубина обороны русских не более ста метров: к опушке леса прилегало колосистое ржаное поле. Масса трупов оккупантов разбросана была именно здесь. У леса - незначительное количество.
       Сраженные, но не побежденные защитники узкой полоски родной земли, ждали последних почестей. Одни бездыханно обнимали траву, другие уже незрячими глазами любовались синевою неба.
       Сойдясь со сворой, мы представились:
       - Обер-лейтенант Петерсхаген, корреспондент зольдатен цайтунг, издающейся в Киеве.
       - Обер-лейтенант Кутченбах, военный корреспондент столичной "Фолькишер беобахтер", - и предъявил удостоверения, подписанные самим Фриче, фюрером пропаганды из ведомства доктора философии Иозефа Геббельса, министра пропаганды и просвещения. Вместе с ними подали солдатские книжки и расовые паспорта арийцев, которые издавала гитлеровская НСДАП в Мюнхене.
       Нас приветствовали, но сдержанно: и молодцы мы, и званья соответственные, да положение наше в вермахте незавидное. Мундиры с нарукавной свастикой пристально на нас, сверяя оригиналы с портретами на документах. Чин гестапо с колючими глазами неарийского цвета, расслаблено-пренебрежительно спросил меня:
       - Ганс, ты не родственник зятя генерала Паулюса?
       - Нет. Я земляк фюрера, - ответил я и выбросил вперед руку. В приветствии вытянулась вся звериная стая. Волкоподобный абверовец с усиками Гитлера "пошутил":
       - Эк угораздило тебя: словно цыган.
       Меня прощупывали на полноценность. Но я не пылинка, сдуть губами трудно. Кроме того, у меня на шее автомат, а в кобуре - парабеллум. Притом я не один. Петя Пугачев, рассказывая об одесской с Леонидом Соболевым ( его "Капитальный ремонт" и "байки" капитана второго ранга Кирдяги мы читали), осенью прошлого года, восторгался "Батальоном четверых", написанном им по горячим следам. "Один моряк - моряк, два моряка - взвод, - не раз повторял Петя. - Нас мало, но мы в тельняшках!" Точно так, Василек и я - целое подразделение, способное сбить спесь с самонадеянных швабов. Пусть мы не моряки, но на сухопутном фронте - наша двоица тоже не лыком шита.
       Сообразив, что Адольф - рейхсканцлер по цвету кожи лица и волос не много соответствует арийскому стандарту, я ответил намеком серому зверю в форме военной разведки:
       - У адмирала Канариса и профиль семита и анфас грека. Попробуйте направить вашу насмешку по его адресу. Советую...
       Это было слишком. Но так вести себя мог только ариец!
       С Пашковым обошлись проще: он "чистокровный немец". Спросили, когда и откуда мы появились в гарнизоне. Ответил по по-строевому. Но нашелся давний сослуживец его тезки:
       - Герр обер-лейтенант, я знаю Рудди Петерсхагена, капитана, командира одной из рот 92-го Грейсфельдского пехотного полка. Сейчас он оберст. Командует тем же, только моторизованным полком 60-й моторизованной пехотной дивизии генерала Коллермана. Это 6-я армия, которая не без задержек прет к Сталинграду. Скажите, вы только однофамилец герра оберста?
       - Откуда родом командир 92-го мотострелкового? - спросил Василек.
       - Он гамбуржец.
       - А я из Кемнитцерхагена, недалеко от Грейсфельда.
       - Зер гут! - радостно воскликнул сослуживец "однофамильца" Пашкова. - До компании 1939 года я изучал там азы военной стратегии и тактики под началом капитана Петерсхагена. Вы, юноша, бывали в Грейсфельде?
       - Как же! - разматывая легенду, входил в свою роль Василек. - Университет - моя альма-матер. Профессор Катш - директор клиники медицинского института - мой предок.
       - Совсем прекрасно! Где же вы квартировали?
       - В доме рядом с "толстой Марией".
       Бывший сослуживец нынешнего полковника, сверкнув пенсне, засмеялся.
       Ведь вот как! Город - родина великого его сына, художника Каспара Давида Фридриха, и вдруг эта древняя готическая церковь святой Марии, громоздкая и мрачная, как крепость!
       За диалогом чутко следили соответствующие службы. Не обращая на них внимания, молодцеватый зондерфюрер пригласил Пашкова и меня в Старый Оскол на кружку пива и брудершафт.
       Чин из ведомства Гиммлера презрительно кивнул в сторону нашего благодетеля.
      

    9. НАША ЭСМЕРАЛЬДА

       На дороге стояла группа связных мотоциклистов, а поодаль - переводчики: стареющая женщина с обликом благородной дамы и наш. Примерно, ровесник, румянощекий парень в очках.
       Наш первый разговор с фашистской сворой офицеров, кажется, убедил их, что мы - журналисты немецких газет.
       Мы попросили у начальства своего одногодка, (которого чин из ведомства Гиммлера презрительно назвал: "фомак" - фольксофицер мит арбайтер копф - народный офицер с головой рабочего), чтобы поговорить с девочкой, бесстрашно любовавшейся следами сражения, а через нее - организовать захоронение погибшего комдива П. А. Навроцкого и его подчиненных.
       С переводчиком тотчас познакомились: Женька Жилин, староосколец, В РККА не призван: "белобилетник". Эвакуироваться? И поздно было и мать больна. Знание вражеского языка - от немцев Поволжья, где прожил несколько лет. Перед войной преподавал дойч в Сабуровской НСШ Старо-Оскольского района, сменив Отилию Эдуардовну Вурстер, которая переехала в город к брату, художнику Мюленбергу.
       Жилин произвел на нас приятное впечатление. С переводчиком мы и зашагали к девочке.
       В молчании она тихо шла между убитыми красноармейцами, как бы отыскивая своих односельчан, близких. Когда мы приблизились, девочка вздрогнула, но не изменила позы. Я дал ей плиточку ириса. Василек был более внимательным: он провел левой ладонью по белокурым косичкам, а правой поднял подбородок и с участием, но весело заглянул в нежно-голубые огоньки прослезившихся глаз нашей смельчанки. Ей не было тринадцати. Однако внешность - невеста, обещающая быть украшением счастливца.
       - Эжен, переведите, - попросил я Жилина.
       - Отвечайте на вопросы господ офицеров, - обратился он к босоногой прелестнице, и мы разговорились. Диалог самый мирный, самый сердечный.
       Она Дуся, фамилия - Дягилева (на нас пахнуло ароматом: ведь дягиль - вместилище эфирного масла; молодые побеги и черешни листьев этого представителя семейства зонтичных используются в ликерном и кондитерском производстве).
       Отец ее - Иван Николаевич, и прозвище его - Акулиныч. Дуся из Котеневки. "Это вот там, и она протянула руку в сторону, где за лесом должны быть дворы. А тут и вон туда - рука ее повисла в воздухе вдоль опушки - Атаманское".
       За Атаманским лесом - Сазыкин, далее, на северо-запад, - урочище Донское. К последнему примыкает Крамская деревня, где живет Дусина тетя, а через Осколец по большому деревянному мосту - село Сабурово. Название пункта нам знакомо. Мы удовлетворительно кивнули головой.
       Женька Жилин разыскал еще одного очень странного человека. Перед нами будто ожили страницы "Собора Парижской богоматери" Виктора Гюго: рядом с изящной Эсмеральдой стоял несчастный Квазимодо!
       - Счетовод нашего колхоза, - представила нам этого спутника дочь Акулиныча.
       Он хотел протянуть нам руку, но вовремя спохватился.
       Говорят, в семье не без урода, а ведь и они не родом, а годом. Я и Пашков прониклись неподдельной жалостью к атаманскому герою французского романа. Мы угостили его сигарой и по сему случаю презентовали ему бензиновую зажигалку. То и другое ошеломило несчастного неожиданностью дарения и неумения пользоваться им. Пришлось помочь местному Квазимодо разобраться, что к чему.
       Женька перевел счетоводу наш приказ захоронить тела убитых. Документы и предметы личного обихода, письма и пенальчики с адресом взять и сохранить. Командира сражавшихся положить в средине.

    10. ИЮЛЬСКИМ ДНЕМ

       Записки военного разведчика, лейтенанта О. С. Масленко. 1942 год.
       5 июля, 10.00. День только что занял свою должность, а уже было жарко. С самого раннего утра небо опрокинулось над землей прозрачной полусферой из нежной светло-василькового цвета ткани, и солнце безжалостно наращивало свою ярость.
       Я, Василек Пашков и Женька-переводчик, распорядившись о погребении погибшего в бою командира 62-й дивизии П. А. Навроцкого и его воинов, решили дождать этап советских военнопленных, который следовал на Атаманскую. Мы заняли выгодную для наблюдения за юго-востоком позицию. Около трех часов исследовали в бинокли вероятный маршрут движения этапа и само зрелище, когда колонна приближалась к нам.
       Их было не одна тысяча. Шли группами по шестьдесят человек в каждой. Четырехшеренговый строй. Проезжая часть грунтовой дороги была свободна для движения гужевого и механического транспорта: обезоруженное воинство и кто в чем одет штатские, устало передвигая ноги, плелись по обочинам.
       Колонна втянулась в село, остановилась и приземлилась. Из хат выбежали женщины и дети, неся в руках посуду с водой, варевом, молоком и хлебом крестьянской выпечки.
       Старший конвоя разрешил общение населения с пленными. Жадно, голодными ртами они пили и ели принесенное. В небе, тонко свистя, летели на восток немецкие "стрекозы" - звено "Мессершмидтов-109". Голодным решительно не до них. Даже танк с крестами по бокам и надписью "Эльза Зингер" не вывел их из состояния безразличия. А он с открытым верхним люком, из которого вытянув в фашистском приветствии руку, торчал весь в черном ненавистный захватчик, медленно, урча мотором и гремя траками гусениц, полз по дороге между шеренгами завтракавших.
       Перед группой женщин бронированное чудовище замерло. В проеме переднего люка показалась девичья головка. Легко покинув танк, ее обладательница бабочкой спорхнула на землю. Это была "образцовая немка". Ей не более девятнадцати. Изящно одетая по форме, арийская красавица молча обошла шеренги невольниц. Правую руку она держала в положении отдания воинской чести.
       Из танка ей принесли вместительный рюкзак. Его содержимое она тотчас разделила поровну между полугруппами, высыпав предметы дележа прямо на землю. Никто не прикоснулся к подаяниям из утробы "Эльзы Зингер". Танк развернулся и скрылся из виду.
       - Ну, уж если дошло до того, что на восточный фронт захватчики посылают именные танки, долго им не продержаться, - сказала одна из пленниц, в которой угадывалась медицинская сестра. А боец, подошедший к женщинам, добавил, оценивая запах выхлопных газов танка: "Смердит. Как от трупа фашиста!"
       13.00. Четверть часа назад на грузовом "Мерседесе" привезли в расположение военнопленных около пятисот килограммов продовольствия (хлеб русский, старооскольской выпечки, остальное - иноземное), медикаментов (отечественного производства) и носильных вещей, бывших в употреблении (почти со всей Европы - гражданская одежда и военное обмундирование). Все это со склада оккупантов за Верхней площадью Старого Оскола. И все это, к сожалению, только для женщин и отдельной группы воинов 62-й стрелковой дивизии.
       Пока сидящая на родной земле колонна наполняла чем довелось пустой желудок, мы познакомились со старшим конвоя. Круглый, как шар, он неловко оставил седло и, привязав каурую кобылку к изгороди палисадника, подошел к нам. Унтерштурмфюрер Роланд Вильгельм Брейтгаупт родом из Тюрингии. Он давно бюргер. Находясь в запасе вермахта, работал мастером цеха электрической компании "Сименс - Шуккерт". Его одно-фамильный родственник в чине подполковника служит начальником оперативного отдела штаба 76-й Бранденбургской пехотной дивизии. В составе 51-го армейского корпуса фронтового объединения генерала танковых войск Паулюса она сражается (за что?) здесь. Седеющий Роланд вытянутой рукой показал на восток. В гитлеровской партии "шар" со дня ее основания, о чем свидетельствует золотой знак члена НСДАП. Значит, он бывший путчист.
       На вопрос, почему колонна движется по обочинам дороги, унтерштурмфюрер ответил:
       - Вчера между Репьевкой и Городищем на полном ходу в колонну врезался бронетранспортер. Это ведь жизни, наконец, пленные - арбайтпотенциал (потом уточнил, производительная сила). Так поступают дикие кровожадные звери, а не арийцы. Допустим, большевики не подписали конвенцию, заявив: у нас пленных не будет, советские солдаты верны присяге. Повод ли это для такого безжалостного обращения?
       - Позволить пленить себя, - продолжал он, - позор. Но ведь руки поднимают тогда, когда решительно нечем убить пленителя, когда сопротивление бессмысленно. Это, видимо, было учтено, и родственники немцев и русских, оказавшихся по ту сторону фронта, получают вместо кар государственное пособие, как за безвестно пропавших.
       Такая позиция уроженца Тюрингии совершенно облегчила нам решение последующих задач. Штурмовик он скорее пивной, чем прямого назначения. Недоумевали только, как он попал в число "сукиных сынов" (СС) и без отвращения носит на фуражке и рукаве мундира серебристый тотенкопф (знак мертвой головы - череп).
       Мы попросили пивного эсесовца разрешить нам пройти вдоль колонны и вызвать для беседы одного-двух бойцов или командиров из 62-й стрелковой дивизии. Согласие было получено. И как только над колонной установилась тишина, предводительствуемые Женькой Жилиным, я и Василек зашагали по дороге между отдыхающими пленными. Наш хиви (хильфиллиге - "добровольный помощник" из гражданского населения), обращаясь к оказавшимся в несчастье соотечественникам, громко спрашивал:
       - Товарищи, кто из вас служил в 62 стрелковой дивизии полковника Навроцкого? Просим выйти для беседы. Три-четыре часа назад дивизия, дав последний бой за этим вот лесом, перестала существовать. - Женька показал на мощный заслон холодам Арктики, зимою спасавший село от жгучих порывов борея.
       Рядом достаточно слышно проворчали: "Пока знамя цело, часть жива и боеспособна".
      

    11. НА ОПУШКЕ ЛЕСА

    МАЙОР ВЕРЕТЕННИКОВ

       На зов переводчика из одной группы пленных встало сразу пять человек. Старший из них по возрасту (ему не менее тридцати лет) и званию (на полинялых петлицах обесцвеченной защитной гимнастерки следы шпал) приказал остальным сесть:
       - Будет достаточно одного меня.
       Среди женщин нашлась только одна воительница, дравшаяся с наследниками Тевтонского ордена псов-рыцарей под знаменем 62-й стрелковой дивизии. Обладатель комсоставских знаков различия предупредил и ее:
       - Соня, зачем испытывать неизвестность? Жди свою участь здесь. Вернусь - расскажу, нет - прощайте...
       Пленный, скрестив руки на спине, шел впереди нас. Женька за ним. Он переводил. Мы предложили опустить руки в карманы. Пленный сделал это охотно. Поинтересовались: чем угощали колхозницы этап? Не оборачиваясь, он удовлетворил наше любопытство:
       - Молоком, картошкой из печи, горячими галушками. Ну, и хлебом: ржаным, гречаниками и просяниками. Из урожая прошлого года. С примесью трав.
       Женька добросовестным переводом объяснил нам, что такое гречаники и просяники. Я впервые слышу о существовании этих печений. Василек, казалось, догадывался. Галушками не стали затруднять переводчика. Мы сообщили ему: на Украине, откуда только что, вареники ели в Миргороде, клецки - в Диканьке, а галушки - в Полтаве.
       С пленным прибыли на опушку Атаманского леса. Тела погибших воинов Навроцкого, прикрытые зеленью веток, лежали неубранными. Собравшимися колхозниками распоряжался немецкий офицер в пенсне. Он подошел к нам. Полковой врач Ганс Миллер. Кадровый представитель медицинской службы вермахта. Наотрез отказался консультировать зондербегандлунг - "особую обработку" - удушение в газовых камерах и был направлен в действующую армию. Семья в Мюнцберге - маленьком гессенском городке неподалеку от курорта Наугейма. Старый Оскол - случайная задержка: временно прикомандирован к подполковнику Вагнеру, начальнику отдела главного штаба вермахта (Берлин); его сестра Ангелина Адам живет по соседству с семьей Миллера. В Атаманской выполняет поручение начальника гарнизона - наводит санитарный порядок. Трупы русских будут погребены на сельском кладбище или в отведенном для того месте.
       В траве опушки никакого оружия. Даже винтовочные гильзы подобраны. Заметили только зеленую, с косыми насечками, "рубашку" с РГД. И ничего больше. Как видно, поработали фрицы. А может атаманцы? Это было бы хорошо! Василек убрал дубовую ветку с тела погибшего. - Узнаете? - обратился он к пленному. Тот поправил гимнастерку, знавшую поясной ремень, стукнул каблуками яловых сапог и приложил правую руку к пилотке без звездочки. Потом снял головной убор, опустился на колени и заплакал.
       - Павел Акимович, какая судьба...
       Мы заняли соответствующую позу. Женька скрестил на животе опущенные руки. По его лицу катились слезинки. Он тихо всхлипнул.
       Пленный встал. Не сводя глаз с тела убитого, довольно четко и чисто на языке врага произнес отличнейшую фразу проклятия войне и злодейству Гитлера, закончив ее уже по-русски словами известного предупреждения Александра Невского захватчикам.
       Сказав: "Прощайте, товарищ полковник", - пленный повернулся к нам. На его мокром от слез лице мы прочитали столько ненависти и готовности отплатить за поруганную землю, гибель комдива Навроцкого и его боевых друзей, что нам вчуже стало страшно. Его глаза пылали гневом. На скулах пучились желваки мышц.
       - Для меня не нов фашистский приговор: тотвюрдиг (достойный смерти) - скрипнув зубами, заявил он. - Но я игнорирую геникшусс (выстрел в затылок) и готов разделить судьбу моего любимого командира - цельтесь в лицо!
       Василек предложил Женьке временно оставить нас и указал место ожидания.
       - Пленный хорошо изъясняется на немецком, поэтому нет нужды в переводчике. Побудь пока вон там.
       Я вытащил из полевой сумки маузер Навроцкого и отсалютовал прощание с погибшими двумя выстрелами вверх: всего столько было патронов. Потом вместе с пленным покинули опушку. Устроились неподалеку от Женьки. Рядом - серпантина полного профиля. Бруствер еще свеж. Мы предложили нашему спутнику занять позицию на краю окопа. Он сел и опустил ноги в прохладу. Далее снял с себя гимнастерку и сапоги. На ногах кровоточащие потертости. Василек подал ему тампон, пропитанный спиртом.
       - К чему это? - глухо, по-русски проговорил он. - А сапоги и гимнастерку возьмите себе. - Тут он нелестно выразился по адресу наших матерей и, бросив в сторону тампон, со всей решительностью сказал:
       - Кончайте!
       Мы уставились на пленного не понимающимися глазами. Точнее сделали вид, будто в русском языке не смыслим ровным счетом ничего.
       - Пу, пу! - уточнил он сказанное и ткнул пальцем в лоб.
       Отправив Василька за "Цундапом", я перешел на русский:
       - Товарищ майор, вы действительно собрались умереть? - и подарил ему дружескую улыбку.
       ... Было похоже на обморок. Расстелив гимнастерку, я уложил его на дно окопа и оказал первую помощь. Когда майор пришел в себя, я подал ему ладонь. Он сжал мою ладонь. Держась за нее, встал. Все еще расслабленному я помог ему занять прежнюю позу. Тут он потряс вихрастой головой. Сомкнув веки, сладко засмеялся. Минут через пять шоковое состояние у майора совершенно прошло. Мы познакомились.
       - Веретенников Сергей Николаевич, начальник связи 62-й стрелковой дивизии. Теперь уже бывшей, конечно.
       - Лейтенант Масленко, Остап Семенович, военный разведчик РККА, нахожусь на исполнении служебных обязанностей.
       Василек подрулил на мотоцикле.
       - Знакомство состоялось? - спросил он меня по-немецки. Я ответил наклоном головы.
       - Товарищ майор, зафронтовой военный разведчик РККА лейтенант Пашков представляется вам при исполнении служебных обязанностей.
       - Вольно! - тихо подал команду Сергей Николаевич и, радостно улыбнувшись, указал Васильку место возле себя.
       Женька следит за нами со своего отдаления. Но он не все видит: двух офицеров и их пленного надежно прячут от его любопытства складки предлежащей местности: полоса не так уж широкая, но мало пригодная для наблюдения.
       Мы раскрыли блокноты, приготовились слушать майора Веретенникова - рассказ о себе, сослуживцах и последних днях дивизии.
       Зрело размыслив, я приказал Васильку убрать блокнот и вести наблюдение за происходящим вокруг.
       Сергей Николаевич закурил. Мы отказались составить ему компанию.
       - Я тоже не охотник до этого зелья, но чуточку подымлю, - мечтательно произнес майор. - Сигареты, что надо. Внешне - на разгляденье. Французские. Подарок певчей Эльзочки. Куда ее понесло? Где она надеется похоронить себя? Пачечку удружила мне Соня. Видели, как распорядились женщины подаянием юной немки? Курево - мужчинам, сладости - больным, коньяк - раненым, себе же галеты и хлеб. Вот так!... Радистка штаба Навроцкого Софья Михайловна Солохина. Невеста.
       Он неумело стряхнул пепел.
       - Ну, с чего начнем? Сперва о себе, да? Я из Константиновки нынешней Сталинской области. Постарше вас, лет эдак на одиннадцать-двенадцать.
       - Теперь о дивизии. Вместе с Павлом Акимовичем и старшим батальонным комиссаром Савельевым Иваном Александровичем я формировал ее осенью прошлого года. В Старом Осколе. Конечно, не в самом городе. Тут дислоцировались военно-полевое управление и тылы 40-й армии. Сюда мы прибыли на полуторке из Харькова. Уже в третьей декаде ноября часть полковника Московцева в соседстве с 87-ой стрелковой дивизией отбивала атаки врага, наседавшего на Тим, а в начале первого зимнего месяца наша 62-я в полном составе выдвинута была на позиции 87-й, которая перебрасывалась к Мармыжам, чтобы преградить наступление захватчиков в направлении Касторной. Всю зиму шли сражения за Тим. В январе погиб комиссар дивизии Савельев. Его место занял полковой комиссар Йоффе Иван Григорьевич. Весной соединение Навроцкого обживало Засеймье. По фронту это значительно ниже и левее Тима. До 28 июня на передовой было относительно спокойно. Не жаловались на попытки оккупантов и наши соседи - 8-ая мотострелковая бригада 21-й армии Юго-Западного фронта слева и 45-ая стрелковая дивизия нашей 40-й армии Брянского фронта - справа.
       Последние дни июня - гнетущая тишина, сквозь которую все же чувствовалось какое-то шевеление в стане гитлеровцев. Разведка донесла: перед фронтом 62-й противника нет. С правым соседом у нас не было локтевой связи. Направленцы принесли нерадостную весть: 45-ю точно ветром сдуло. Левый сосед, оставив батальон прикрытия, отступил планомерно.
       Мы оказались с оголенными флангами. Обнаружилось отсутствие проводной и радиосвязи с управлением 40-й армии. Посланная разведка в собственный тыл нашла разбитым полевой армейский штаб. Везде отпечатки лап немецких "тигров". Никого не застали и на месте военно-полевого управления.
       Комдив Навроцкий распорядился немедленно, вслед за армией отправить на автомашинах знамя дивизии и штабные документы.
      

    12. У ПЕРЕПРАВЫ

       В ночь на 1 июля 1942 года радистка Соня Солохина приняла радиограмму из управления Брянского фронта: нашей дивизии предлагалось оставить занятые позиции и следовать на соединение с основными силами армии. Направление движения: Засеймье - поселок Губкина - Старый Оскол - Нижнедевицк - Воронеж. Тогда же, в соответствии с планом отступления, мы снялись с передовой. До Старого Оскола нас никто не преследовал и никто с нами не встречался: дивизия шла по оккупированным путям сообщения - через населенные пункты, где еще не было налажено даже патрулирование.
       На марше комдива посетил бывший начальник штаба 62-й полковник Петров. Он прилетел в "кукурузнике" с распоряжением командования армии - вывезти депутата Верховного Совета СССР полковника Навроцкого в тыл 40-й. Последний не согласился, решив до конца разделить участь дивизии вместе со своими подчиненными.
       3 июля занятый немцами Старый Оскол встретил 62-ю артогнем. Попытка прорваться через вражеский заслон не увенчалась успехом. Кроме легкого стрелкового оружия дивизия ничем не располагала. Ранее прибывшие сюда подразделения и части уже подверглись разгромному обстрелу с трех сторон и почти в упор. У переправы через Осколец, которая находилась под прицельным огнем гитлеровцев, сгрудились тылы дивизии. Форсировать реку не удалось никак.
       От Песчанки до Казацкой по течению ни удобного брода, ни моста нужных параметров и грузоподъемности. Правое побережье Оскольца круто взмывает в небо. Стойло и Соковое, через которые мы должны пробиться в поле на Верхнюю Атаманскую, с низин левого берега кажутся неприступными. Павел Акимович и его штаб мучительно раздумывали над тем, что делать в сложившейся обстановке.
       Боевой приказ был готов только к ночи. На счастье, задождило. В 1.30 вчерашних суток на прорыв пошел 306-й стрелковый полк. Наступая вдоль железнодорожной линии КМА - Старый Оскол, на участке Казацкая - Гумны он развил успех и наличными штыками опрокинул вражеское охранение Гуменского моста. В то же самое время 123-й стрелковый полк в злополучном месте под Казацкой на подручных средствах форсировал несчастную речушку, узкую и заболоченную, где глубины-то всего воробью по колено
       Оба полка вышли на оперативный простор, но там же и залегли. Расстояние слобода Казацкая, слобода Гумны - подслободка Соковое - левая окраина села Стойло - в бинокль шагом можно измерить, но мы находились в сегменте, что выявилось с рассветом: дугою сковывал нас заслон противника, хорде угрожала вражеская воинская часть, двигавшаяся в пешем строю на Старый Оскол по Курскому шляху.
       Связные, - которые из них отмечены печатью счастья, - донесли о гибели полковника Московцева и Васильева, о ранении Басаргина. Последнему мы не могли оказать помощь: у нас не было тыла, эвакуация терпящих бедствия исключалась. Один путь - только вперед, через трупы захватчиков.
       Утром - каким погожим утром! - над сегментом сделал три круга немецкий связной самолет (Хейнкель-111). Скоро его сменил с такими же крестами на фюзеляже и плоскостях штурмовик. Бой смолк, 62-я прижалась к родной земле. Несколько бреющих заходов, и воздух огласился криками раненых, ржанием покалеченных лошадей. Скрылся крылатый фашист, и снова перестрелка, взрывы гранат и волнующее "ура"...
       Сергей Николаевич бросил окурок. Устало зевнул. Потянувшись, он задумчиво продолжал:
       - Павел Акимович освободил меня от должности начальника связи и, наделив своими правами, приказал возглавить группу из моих подчиненных. Комдив поставил ей задачу стратегического характера (без данных карты и разведки): преодолев заслон, минуя дороги и пункты возможной встречи с гитлеровцами, добраться до села Сорокино, захватить переправу через реку Оскол и удерживать ее до подхода основных сил дивизии.
       Дистанция Казацкая - Сорокино - это 2-3 часа неравномерного хода: то скорым шагом, то перебежками.
       Переправу мы нашли отлично сохранившейся: мост даже танкопроходимый. Более того, здесь виделось подобие узла обороны: на левом берегу, в сторону вероятного движения дивизии вперед, выдвинуто подразделение усиленного охранения. Переправа наша! Но что это? С обеих сторон предмостье в свежих воронках? Подбежавший ко мне младший лейтенант Лебединский, один из моих подчиненных, который здесь выполнял задачу связи еще со вчера, доложил:
       - Товарищ майор, мост в вилке. Он и мы держимся на волоске: немцы пристрелялись и методично поливают нас огнем.
       В этом я убедился не более как через пять минут.
       Ночью мы пытались разведать пути прорыва, но в каждом направлении, где расстилалось колосившееся поле, натыкались на заслон. Когда рассвело, фашисты прочесывающим строем пошли на нас.
       Пришлось показать врагу, что мы безоружны. Это дело не свободного выбора, а продиктовано суровой необходимостью. Мы ведь поставлены были перед фактом бесполезной смерти.
       Ну, а дальше - нас присоединили к колонне пленных. На полпути до Атаманской колонну ждала еще группа. Со мной, прикрывая лицо ладонью здоровой левой руки, зашагал комиссар дивизии Иван Григорьевич Йоффе.
      

    13. НА ЗЕМЛЕ, КРОВЬЮ ПОЛИТОЙ

       Впереди и позади нас шли свои - шестьдесятвторовцы, - и все же я прибегнул к шепоту.
       - Товарищ полковой комиссар, пожалуйста, расскажите, что в Казацкой было без меня и почему вы оказались здесь.
       Как могли, мы угнулись. Держа в том же положении раненую руку, Иван Григорьевич тихо заговорил под нос:
       - На войне, как на войне, - начал он, - действовали сообразно обстоятельствам.
       Немецкая часть, угрожавшая нам со стороны Курского шляха, напротив Песчанки сделала левый поворот и через поле подалась к урочищу Горняшка. Это, как вы знаете, за нашей спиной. Не рядом, ясно, и все же. Мы приготовились к испытанию, но судьбе было угодно смилостивиться: часть, видать, резервная, без матобеспечения; она скрылась за лесом, не навязав нам боя. Над дивизией парила "рама", снижалась и строчила смертью. Потери - самые минимальные: на нашей стороне заречья все было умно рассредоточено, а на передовой полки вели бой с оккупантами под прикрытием населенных пунктов.
       Днем просто не могли вырваться из лап гитлеровцев, и до самой ночи диспозиция оставалась прежней, без значительного изменения. Однако в 23.00 мы были уже на полдороги к Верхней Атаманской. Бежали налегке, но с возможно полной выкладкой. В подсумках и патроны и гранаты. Да и вещмешки не были обижены этим добром. Впереди - герои погибшего Московцева. Прикрытие - из 123-го полка. Как вы догадываетесь, это остатки 62-й, которые можно было бы свести не более как в штатный полубатальон. А может и того менее. Бежали по хлебному полю. Это наше спасенье. Гитлеровцы, заметили мы, и сами берегли урожай: когда наша передовая вышла за Соковое и Стойло, не применяли против нас боеприпасы, которые могли бы вызвать пожар зерновых.
       У Атаманского леса вынуждены были залечь: тут нас ждали. К рассвету мы выбили фашистов с опушки и прочно заняли ее. Но надолго ли? Несмотря ни на что, комдив надеялся счастливо оторваться от противника и благополучно уйти на соединение с 40-й армией. Он не догадывался, что мы углубляемся в полосу 21-й армии. Разницы, конечно, тут никакой нет. Главное же, нас подстерегала беда с другой стороны: в передрягах Павел Акимович не сориентировался относительно глубины тыла врага, и, судя по аэрокурсированию фашистских стервятников, отчетливо слышимым бомбовым атакам и разрывам гаубичных снарядов, предполагал близость линии фронта - ну, где-то за рекой Оскол.
       Я руководил боем на левом фланге, как вдруг подползает ко мне временный адъютант Навроцкого с устной просьбой: в сопровождении личной охраны немедленно бежать в Сорокино, занять там подходы к переправе и прочной обороной удержать ее; разведать левое Заосколье и подготовить маршрут форсированного движения дивизии к линии фронта. Передав фланг раненому Басаргину, я побежал к комдиву, чтобы доложить о готовности выполнить просьбу. Увидел его убитым. Делать нечего, снял с него два ордена Боевого Красного Знамени (один, к сожалению, потерял), монгольский орден, медаль "ХХ лет РККА" и Значок депутата Верховного Совета СССР, документы его, из планшетки его взял только радиограмму. Бой продолжался. Я слышал его, когда Верхнее Атаманское осталось далеко позади. С нами девочка-подросток. Проводница. Она первой заметила опасность: тропинку перекрывал наряд мадьяров, у которых за старшего был финн, что легко угадывалось по обмундированию и положению.
       Я отдал проводнице свою полевую сумку со всем ее содержимом, опустошил туда же карманы, сделал маленькое ей наставление и попросил незаметно отсюда улизнуть, чтобы остаться живой, добраться до дому и потом вручить сумку названному лицу.
       Нас трое. Пистолет ТТ, две заряженные обоймы, две трехлинейки, боеприпасы к ним и шесть "лимонок". Наряд - трехкратное превосходство и пулемет системы Кольт.
       "Оружие с плеча не снимать, - распорядился я. - Гранаты к бою!". На расстоянии броска, когда мы были обнажены низкорослым обкосом, над нами просвистела предупредительная очередь из шмайсера. Мы бросили по "лимонке", и в траву. Дуэль продолжалась считанные минуты.
       Был открыт минометный огнь. Стреляли немцы, целясь на звук. Их огневая позиция была замаскирована. Старший сержант не встал с земли. Мне ранило правую руку. У красноармейца из-под пояса на боку расплылось кровавое пятно. Но он еще подавал признаки жизни и я потащил его в ложбинку. Здесь раненый скончался. Перевязать себя - дело оказалось нелегким: левша - явление редкое. Еще труднее - куда ползти и как. По-пластунски, на коленях, а где короткими перебежками, я далеко ушел из опасной зоны, но миновать плена не удалось.
      

    14. СМЕЛОЕ РЕШЕНИЕ

       Комиссара Йоффе в колонне нет, - пояснил Сергей Николаевич Веретенников. - У него мало было шансов остаться живым, один из конвойных рыскал вдоль групп по колонне, вынюхивая евреев, - и я посоветовал ему побег. Между прочим, его проводница на Сорокино - Дягилева Евдокия. Искать ее в Верхне-Атаманской: "Где живет Акулиныч?" Сумка должна быть переправлена ею в Старый Оскол врачу Френкелю: у него по рекомендации военкора Безыменского (известный поэт написал стихи песни о Тиме: "...и Савельева колонны и Навроцкого полки"), - квартировала то ли родственница, то ли близкая знакомая Ивана Григорьевича - из города Нежина Черниговской области, эвакуировавшаяся сюда в самом начале войны...
       ... Ну, пожалуй, хватит исповедоваться: я не грешник, а вы не попы, - ухмыльнулся рассказчик и тихо хлопнул меня по спине. Василька легко дернул за ухо.
       Мы приступили к обсуждению плана освобождения майора Веретенникова из плена. Никакой тут сложности. Но он заупрямился.
       - Так ребята, дело не пойдет. Если невозможно освободить всех из 62-й. Я разделю с ними плен до последнего дыхания. Что же касается боевого донесения о действиях дивизии с 28 июня по сей день и судьбе ее личного состава, я его напишу. Вы говорите, этап будет задержан на отдых до рассвета послезавтра и тогда на Корочу? Вот и славно: времени для сочинения документа больше чем достаточно! Только, чур: условия нужны. И еще: может быть, вы облегчили бы нам нашу участь хотя бы до Корочи? Ну, скажем, добыли бы для нас немножко продовольствия, немножко медикаментов, немножко сезонной одежды, грубой и надежной обуви. И поговорили бы со старшим конвоя о выделении нас и женщин вообще из колонны в отдельно охраняемую группу. Иначе моя совесть взропчет, если среди несчастных мы будем выделяться, как оазис в пустыне.
       Мы договорились обо всем. Прощаясь, показали бывшему начсвязи-62 первый орден Боевого Красного Знамени Павла Акимовича, его: портупею, наручные часы, маузер, петлицы с красными эмалевыми шпалами и знаком различия рода войск, звездочку с фуражки и покрытые никелем звонкие кавалерийские шпоры. Нарукавные шевроны спороть не удалось.
       - Видимо, об этом ордене сожалел комиссар дивизии, - Сергей Николаевич подержал награду комдива на ладони, поцеловал и возвратил нам.
       Василек связал мягкой бечевой вытянутые руки майора, помог ему занять коляску и, повесив на шею автомат, оседлал цундап. Мотор взревел, и конвоир с пленным покатил к Акулинычу.
       Я подозвал переводчика Женьку. В одиночестве он не долго томился. Усталость не чувствовалась. На подвернувшемся легковом вездеходе марки "Кюбель" помчались в Старый Оскол, чтобы разведать облегчение участи группы майора Веретенникова.
       У въезда в Гумны увидели шедшую навстречу Эсмеральду. Конечно, остановились.
       - Дуся, ты уже успела побывать в городе? - переводил Женька.
       - Была на приеме у доктора..., - фамилию проглотила и заметно побледнела.
       - Что-нибудь серьезное? Зная истинную причину ее состояния, я старался быть веселым.
       - Алгос хронос, сказал он, филопатрия, - ответила более смелее наша утренняя знакомочка.
       Мне пришли на ум слова декабриста Пущина из воспоминаний о Пушкине: "Говорить правду и быть искренним - болезнь неизлечимая". И я, как мог, посочувствовал Дусе:
      
       - Это до свадьбы не заживет.
       Она, чертовка, улыбнулась и запылила босыми ногами по дороге.
       В городе встретили "фомака" - развеселого зондерфюрера, который утром приглашал нас на кружку пива. Я рассказал ему о цели визита. Он со всем участием отнесся к моим хлопотам: "заарендовал" бортовой "мерседес" и устроил все в складе на выезде из города: здесь на Горняшке, в помещениях бывшего производства силикатного кирпича, огороженных колючей проволокой, усиленно готовятся к приему военнопленных. Уже толпятся женщины и дети в ожидании увидеть своих. Я попросил Женьку направить их в Атаманское.
       Возвратились к майору Веретенникову, обогнав длинную цепочку пешей процессии.
      

    15. КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОДПОЛЬЕ

       5 июля 1942 г. 16.00. Мы в Старом Осколе. Пока это мертвый город. Редкие прохожие. Вид деловой. Или осмысление происшедшего? Что оно сулит обывателю - скромному труженику, гражданину и патриоту?
       У зондерфюрера Вилли Опитца погостили минут десять. На брудершафт отведали немецкого розового вина "Либфраумильх". Вкус и цвет - роскошная жидкость. Название немного смутило нас, но мы не подали виду. Хозяин берег бутылочку аж со Штраусберга. В Старый Оскол прибыл с миссией культуры (?) и просвещения (??). Войной разочарован. Слабо сказано: убит - вот верное слово.
       Квартиру подыскал на Мелентьевской. Хозяева - Александра Григорьевна Кривошеева, недавнишняя учительница, и ее дочь, Аля, вчерашняя школьница, девушка с деформированным позвоночником. Зондерфюрер прилично знает польский и уже читает на нем "Целину" Д. И. Крутикова, друга покойного мужа хозяйки. Польский несколько устраняет языковый барьер между жильцами квартиры. Опитц показал нам улицу Интернациональную, сообщив, в каких домах разместились военные и гражданские учреждения оккупантов. Мы посетили первые. Что-то на немецкий орднунг (порядок) уже чувствуется. Биржа труда - пока только вывеска да настенный щиток для объявлений. На последний прикрепили булавками нашу нуждаемость в молодой, респектабельной переводчице, которая сможет сопровождать двух господ военных корреспондентов везде и всюду в любое время суток. (С Женькой мы - алэс гуте! Отблагодарили его за службу четырьмя синенькими купюрами с изображением летчика и десятью оккупационными марками).
       В помещении будущего бургокомиссариата готовятся к заселению апартаментов. Тут стараются ремонтом трое: два папаши и немолодой мужчина. Этот приветствовал нас подобострастно, на языке врага. Как мог, представил себя и своих компаньонов.
       - Костенко Василий. Готов покорно служить вам. А эти - бывшие священники: Беленовский и Мазалов. Кадили в церкви и при царе и при советской власти. Но уже забыли, когда надевали рясу.
       На лицах папаш мы не обнаружили ни поста, ни благостного выражения. Суслико-подобный, с бородкой клинышком Мазалов - скорее отъявленный проныра и приспособленец, чем божий пастырь на земле. А Беленовский - на мордатом гиперемическом лице картофелеподобный нос оседлан очками, из-за стекол которых зырит хитрый и коварный святоша.
       18.00. Около часа в сборе. За столом у Никанора Петровича. Оля ждала нас. Но она уже успела прочитать наше объявление и помочь хозяевам сготовить обед. Мы рады прохладе. И не менее - кушанью. Обменялись впечатлениями дня. Оля сообщила: рация опробована, установлена связь с разведуправлением Брянского фронта, послано в эфир первое донесение - о благополучной высадке группы, о планах германского командования относительно изменения направления удара и движения войск фон Вейхса от Воронежа вдоль Дона на Сталинград и усиления в связи с этим 6-й армии Паулюса, о лихорадочной подготовке аэродрома "Горняшка" к базированию фашистской авиации: из рудничного двора шахты КМА имени Губкина мехтягой вывозится кварцит и доставляется на летное поле, другой местный строительный материал энергично используется для той же цели; укомплектовываются обслуживающий персонал и штатные средства наземной и противовоздушной обороны - прием люфтваффе в 6.30 7 июля.
       Нам передано: поздравление, в направлении Воронежа враг приближается к Семилукам, реорганизуется Юго-Западный фронт и образуется Воронежский.
       Оля рассказала о себе.
       Ее появление в Казацкой вне подозрений: в глазах ближайшего и соседствующего окружения она не оказалась исключением - застигнутые на железной дороге вражеским охватом пассажиры продолжают добираться домой на "своих двоих". В слободе это не один пример.
       28 июня в помещении РК ВКП(б) - теперь оно "зафрахтовано" под биржу труда (нижний этаж) и ночное офицерское казино (верхний) - до революции здесь была гимназия Бирюлевой - состоялось закрытое совещание партактива города. Выступал первый секретарь Юдин. Создавалось старооскольское подполье. Оно поручалось второму секретарю Никулину Андрею Исаевичу, который должен будет вернуться из "эвакуации". Обеспечение подполья продовольствием возлагалось на директора горторга Михаила Крымова.
       Организация системы звеньев - Волочков Ф. А. и Сергей Афанасьев. Недавние комсомольские вожаки: Виктор Бабанин, первый секретарь Старо-Оскольского РК и секретарь Курского обкома ВЛКСМ (в Ст. Осколе), а также член бюро Дмитрий Клюбин, сын участника восстания на Черноморском флоте в 1905 году Александра Ивановича Клюбина - взялись за разведку и диверсии.
       Родитель Оли отказался от возложенных на него обязанностей, заявив, что он не только не представляет себе своего будущего положения, но и не знает нынешнее оружие отечественного и европейского производства.
       Юдин объявил ему исключение из партии. Апеллировать не к кому: Курский обком был уже далеко от Старого Оскола.
       Вслед за первым секретарем 30 июня в эвакуацию отправилось и взрослое "подполье". Нам предстояло теперь найти второе поколение и установить с ним конспиративную связь. Никанора Петровича попросили помочь: Клюбины - его давнишние друзья
       Завтра едем в Котовский лес. Сегодня Оля должна передать в эфир шифровку о судьбе 62-й стрелковой дивизии, ее знамени и командира.
      

    16. В ДОМЕ КРИВОШЕЕВЫХ

       5 июля 1942 года. 19.00. Через Стрелецкий мост шагаем обживать квартиру в Ламской. От Пролетарской слобода значительно ближе по кладям левее Компанской мельницы, но мы предпочли "семь верст - не околица", (для дела), чтобы познакомиться с пригородом и станцией. Отсюда Старый Оскол на горе. Крутые спуски заселенных улиц утопают в зелени садов и вековых деревьев.
       Справа, в тупике не восстановленных путей Южного парка, видим повергнутого богатыря - два блиндированных полувагона с паровозом в рыцарских доспехах посредине. Это сражавшийся до последнего бронепоезд "Большевик".
       21.00. Дом Веры Федоровны Кривошеевой мы нашли без особого труда. От крайнего пути Северного парка станции Старый Оскол - к реке по дороге на железнодорожную водокачку. Полпути, и левый поворот. От углового дома жилище нашей хозяйки совсем рядом.
       Никанор Петрович - друг этой семьи. С нею он познакомил нас, когда ехали от Ильиных дворов до Пушкарки. Вера Федоровна, до замужества Журавлева, ровесница века. Несколько лет как вдова составителя поездов Ивана Феоктистовича Кривошеева ("Баранчиковы" - родовое прозвище). Оба из Сабурово. С нею двое детей - подростки девочка и мальчик. Старший ребенок - сын Тимка - окончил Сумское артиллерийское училище, и лейтенантом, командуя пушечной батареей, воевал на фронте в составе 156-й стрелковой дивизии 51-й армии генерала Батова. До оккупации Вера Федоровна работала в колхозе, а дети посещали классы железнодорожной школы.
       Мы уже знаем, что в доме нет постоя гитлеровцев. Поэтому вошли смело и как оккупанты и как соотечественники. Конечно, нам не были рады. О восторженной встрече и говорить не приходится. Мы объяснили свое вторжение и повели себя как подобает истинным наследникам Бетховена и Эйнштейна, Баха и Генриха Гейне, Гете и Фридриха Шиллера. Чем немало расположили к себе захваченную врасплох семью. И даже поужинали вместе. Вера Федоровна присматривалась к нам. И думала, надеемся: "Сынки, сынки, какая вас мать родила!"
       В ход пошли "разговорник", мимика, жесты, и скоро хозяева и постояльцы нашли общий язык. Сероглазая, с легкими морщинами на лице, миловидная Вера Федоровна, беленькая, вся в кудрях (а косы позади) Катя; смешливо-слезный Вовка. Мы дома, и баста. Катя улыбнулась нам большими голубыми глазами, взяла гитару и довольно сносно пробренчала, что-то вроде деревенского "Страданья", затем "Хаз-Булата молодого" и "Выйду ль я на реченьку". Как и следовало ожидать, мы не жалели "зэр гут".
       В "зале" на столе красовалась отделкою гармошка 25 на 12. Я попросил подать. Вовка это сделал. Мне не приходилось играть на таком инструменте: я любил "хромку", а тут немецкий ладовый строй. Я взял аккорд и растянул мех. Инструмент ахоский. Но что делать при сжиме? Василек увидел мое замешательство и объявил, что громкая игра не ко времени и не к месту. Пора на покой.
       В видах безопасности мы оставили за семьей только "зал". Вторая половина дома и прихожая первой, где мы ужинали - запретная зона. Хозяек предупредили о ночных "визитах" во двор. Они выслушали нас со злобной покорностью. Но иначе мы не могли: каково погибнуть от рук своих людей?!
       Вай, вай! Восемь утра! Василек давно делает вид, будто спит. Вера Федоровна хлопочет в прихожей и сенях. Ночью она кричала во сне, когда мимо окон проходил патруль. Он не задержался: на калитке нами сделана надпись "Здесь офицеры вермахта".
      
      
      

    17. НАШЕГО ПОЛКУ ПРИБЫЛО

    КОМСОМОЛЬСКОЕ ПОДПОЛЬЕ ДЕЙСТВУЕТ

       6 июля 1942 года. 22.10. Нашего полку прибыло: у Веры Федоровны с вечера гости несчастья - сестра мужа Ольга Феоктистовна Пугачева и ее соседка Евдокия Сергеевна Лобачева. Они из Сабурово. Здесь оказались, уже побывав в Атаманской. Двадцать пять километров пешком - накладно.
       Гостям мы предоставили "зал" нашей половины. Кубатура помещения не для такой плотности населения, и я распорядился открыть форточки всех окон, выходящих во двор.
       Уставшие женщины храпят. Василек читает "Феноменологию духа" Гегеля немецкого издания, одолженную у Опитца, а я, как видите, пишу. Оба склонились над столом, экономя свечи в зашторенном доме.
       Но - по порядку.
       9.30. Согласно объявлению, мы явились в точно назначенное время для отбора переводчицы. Город нашли "повеселевшим". Интернациональная "расцвечена" флагами рейха на древках, под углом семьдесят пять градусов к стене. У входа в то или иное здание свисают небольшие квадратной формы белые полотнища из эрзацшелка с черной свастикой посредине. Тиснение двухстороннее. В чем мы убедились, обозрев это чудовище над дверью биржи.
       У объявления желающих не густо: если не считать Олю, то только одна - "Фанни Кликун, однофамилица часовых дел мастера", - представилась таким образом юная наследница библейского Давида, полагая, что мы, наверняка, знаем ее соплеменника. (Чуть позже нам стало известно: на рассвете арестованы были врач Френкель и часовщик Кликун). Фанни без винкеля. Значит, регистрация евреев Старого Оскола еще не производилась. Она смотрела на нас умоляющими глазами, как страдающая газель. Черноволосокудрявая, бесподобно красивое лица, жгучая стройность фигурки - семнадцатилетняя Фанни надеялась обратить внимание на ее особу.
       Но мы выбрали Олю. Объявление сняли. Юдифь дрожала. В очаровательных глазах ее страх.
       - Ты будешь помощницей фрейлен Афанасьевой, - успокоил я Фанни. Оля взяла ее за руку. Все вместе оставили биржу.
       12.00. Сегодня, как вчера, июль - "расплавленное лето".
       Фотографии потребовались пока только для кеннкарте (удостоверение личности). Они нашлись у наших юнгес медхен. Что касается арбайтаусвайса (удостоверения работающего) и мельдекарте (регистрационное удостоверение биржи) - обошлось без снимков. С помощью Опитца "перекрестили" Фанни, обратив ее в христианскую веру. Теперь она Аня Волкова.
       В связи с этим Оля побывала у местного священнослужителя, выпускника дореволюционной духовной академии, кандидата богословия Карпинского. Выслушав молодую просительницу, пастырь записал в книгу крещений новообращенную и задним числом выдал свидетельство. Вместе с ним - наперсный крестик.
       Наша посланница непритворно расчувствовалась при этом и позаботилась о себе. Отец протоиерей и ее наградил микрораспятием. - На всякий случай, - резонно говорила Оля. - Вроде амулета на шее. - И улыбнулась нам.
       О темпора, о морес! (О времена, о нравы!)
       Василек нанес визит Афанасьевым. Оля должна была сообщить матери об устройстве на работу и предупредить, что ее любимая дочь сегодня не будет ночевать дома.
       Пока старшая и младшая Афанасьевы оценивали обстановку, водитель "Цундапа" прогулялся вдоль улиц. Экскурсия оказалась не бесполезной: у домика с камышовым верхом, заметил Василек издали, хлопотала служба гехайм статс полицай. Думается, облюбовывала место для своей штаб-квартиры. Более удобное разве только в мрачном подземелье? Здесь же: за двором высятся Казацкие меловые бугры - они отделяют город от слободы, перед окнами, по ту сторону железнодорожной насыпи - болотистая низина в зарослях ольхи, ивняка и осокорей. По соседству - тут окраина. Кто услышит в такой глухомани крики и вопли истязаемых? Солнце и луна? Как и небо, они равнодушны ко всему на свете.
       13.00 - 19.00. Старый Оскол - Котовский лес.
       Мы вернулись в землянку, которую оставили вчера на рассвете.
      

    18. ДОКУМЕНТЫ РАССКАЗЫВАЮТ

    В ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ

       6 июля 1942 г. 13.00. Землянка показалась нам прекрасным убежищем. Хозяйский Олин глаз нашел ненарушенным порядок, оставленный нами вчера.
       Никанор Петрович предложил нам для ознакомления и возможного использования связку деловых бумаг, частью обгоревших, частью замаранных, которые, которые он подобрал в помещениях спешно эвакуировавшихся гражданских и военных учреждений Старого Оскола.
       Сам вышел: милый старик ведет визуальное наблюдение за подходами к землянке и "Цундапом" (он замаскирован в пределах видимости, не ближе четверти километров от условленной тропинки).
       Читаем:
       - 29.6.1941 г. 7-й день войны. Директива ЦК ВКП(б) и СНК СССР: "В занятых врагом районах создавать партизанские отряды и диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны, всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджог складов и т. д. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия".
       - 30.6.1941 г. Бюро Старооскольского РК ВКП(б) утвердило командиром истребительного батальона тов. Ковалева Трофима Ивановича, члена партии с 1939 года, начальника паспортного стола РОМ НКВД. Его заместитель по политчасти - зав. военным отделом РК ВКП(б) тов. Воронов Иван Андрианович, член партии с 1921 года.
       - 7 июля 1941 года. Бюро РК ВКП(б) приняло решение о создании при райисполкоме Совета штаба народного ополчения. Его состав: секретарь РК ВКП(б) Юдин, зам.пред. исполкома Попов, секретарь РК ВЛКСМ Бабанин, начальник РОМ НКВД Скрыпник, пред. Горсовета Иванов, райвоенком Красильников, предрайсовета Осовиахима Помельников.
       - 4 августа 1941 г. Командиром отряда народного ополчения утвержден Красильников Василий Иванович. Его помощник по строевой части - Помельников Михаил Иванович.
       - 18 сентября 1941 г. 1) Политруками истреббата утверждены Шатохин Степан Иванович и Шиянов Петр Васильевич. 2) На зам. пред. Райисполкома тов. Волочкова Ф. Л. возложена ответственность за мобилизацию трудовых ресурсов для выполнения оборонительных работ, согласно указаниям военного командования.
       - Декабрь 1941 г. Справка: старший лейтенант Красильников В. И. переведен в Касторное на должность военного комиссара района. Заметка: приступил к исполнению служебных обязанностей. Присвоено звание капитана.
       - Условный номер 62-й стрелковой дивизии - полевая почта 771.
       - Карандашный набросок "Об осведомительной агентуре на территории временно оккупированного района".
       - 22 июня 1942 г. Проект предложен Пирговым (Госбезопасность) на совещании в РОМ НКВД. Целесообразно использовать не мобилизуемый контингент (предельный возраст, непригодность к несению службы вообще) из числа беспартийных свидетелей обвинения (ст. 58, п. 10, части 1 и 2-ая УК РСФСР) и бригадмильцев.
        -- Сабуровский сельсовет: Якунин Иван Павлович (дела Кривошеева А. Ф. и Шельдяева П. Е.), Зубков Семен Федорович (дело Калюкина Ф. И.), член добровольной бригады содействия милиции Егор Иванович (фамилию спросить у Полякова, участковый инспектор).
        -- Лебедянский сельсовет: Семыкин Г. М. (дело Шельдяева П. Е.).
        -- Рождественский сель...
       Наградной лист на гвардии воен... 1923 года рождения... член ВЛКСМ с 1939 года... стаж службы с 22 июня 1941 года. В боях за Родину получил... ранения... контужен... награжден: 1... 2... 3., представление бригад... комиссара... Шецкого.
       II. Краткое конкретное изложение боевого подвига или заслуги представляемого к награждению.
       8 февраля 1942 года, около 19.00, в 300 метрах северо-западнее населенного пункта Расховец Советского района Курской области взвод мотострелков, сопровождавший... знамя из ВПУ 40-а в расположение... дивизии, неожиданно подвергся интенсивному обстрелу. Старший экспорта. Обнаружив в напавших немецких автоматчиков, просочившихся в наш тыл. Подал команду "К бою!" Тем временем... фель... ...чев с зачехленным знаменем оставил транспорт и вместе с двумя охраняющими вынес его в безопасное место, где замаскировал снегом. В бою был убит командир взвода эскорта. Как старший по знакам различия комсостава военф... первого р... принял на себя команду. В бою показал... Достоин награждения... знамени...
       - Записка заседанию бюро РК ВЛКСМ: "Рекомендую оставить для подпольной работы Сережку Покутнева (д. Букреевка). Дм. Клюбин. 27.6.42 г."
       На обороте нарисована девичья головка. Рядом - скрипичный ключ и - Строка: "Ах, эти черные глаза!"
       Кроме, в бумагах не нашлось ничего интересного. Однако все будет сохранено.
       Посоветовавшись, решили:
        -- Освободить землянку от наших вещей, переправить их в город.
        -- Приступить к организации патриотически-настроенного окружения из близких знакомых Никанору Петровичу горожан и колхозников.
      

    19. АТАКА С ВОЗДУХА

       6 июля 1942 года.
       Я и Оля остаемся в Старом Осколе. Василек завтра отправится в Касторное - "к месту постоянного жительства". До проводов "Рудди Петерсхагена" Оля задержится у нас в Ламской...
       У Веры Федоровны гости. Наша переводчица познакомилась с хозяйкой. Вдова холодно приняла Олю. Только разговорившись, потеплели отношения, к взаимному удовольствию обеих. Жена покойного железнодорожника знает и помнит дедушку нашей подруги: он имел участок земли на Казацкой степи, что за Большим логом от Сабурово и был приятелем многих односельчан. Афанасьевы пользовались своим распашным клином до самой коллективизации. Сейчас Казацкая степь - угодья совхоза того же названия. На участке отделения "Восточное" с прошлой осени был прифронтовым аэродромом.
       Для вящей убедительности, что она действительно состоит при нас в качестве переводчицы, Оля рассказала нам суть разговора по-немецки.
       К беседующим присоединились гости. В Атаманскую они не зря ноги били: среди пленных золовка хозяйки нашла своего мужа, Николая Ивановича, передала ему на всякий случай захваченные с собой продукты и кое-что из белья. Выручить она его не смогла, сам же пленный уйти с нею побоялся, хотя было можно. Ольга Феоктистовна, вздыхая, рассказала, что отец ее двух мальчиков прошедшей зимой воевал под Кшенью, лежал на госпитальной койке в Касторной, где она тогда же навестила его.
       В колонне пленных встретила своих односельчан: Купрюху Шевченко и мужа Гаврилихи Чикиной. Но из их семей никого не было, и пленным не пришлось свидеться.
       Слух о том, что в Атаманской пленные, появился в Сабурово вчера вечером. В Ламскую гости заглянули не случайно: может завтра тут, в городе, удастся выхлопотать несчастного домой. Соседка Феоктистовны обратилась к Оле, указывая глазами в нашу сторону:
       - Поговори с ними, не помогли бы они Ольгиному горю.
       Мы обменялись фразами. Оля перевела:
       - Поздно: комендантский час. На рассвете пленных погонят на Корочу.
       Красноармейка заплакала. Переводчица утешила ее, как могла.
       - Мы будем к вам в Петров день. Ждите, - сказала Оля по-немецки, глянув на нас...
       Вера Федоровна показала две фотографии девять на двенадцать. На одной: ее брат Иван Федорович, и сын Тимофей Иванович. Оба будто одногодки. В белых военных полушубках и серых шапках-ушанках со звездочками. Вполроста. Родственная схожесть. Тимофей сшибается и на мать и на тетю Олю. Только она с оспенными следами на лице.
       Другой снимок: на оседланной лошади вороной масти в летнем обмундировании артиллерийский лейтенант Кривошеев Тимофей Иванович. Значит, в его батарее конная тяга. Где сейчас находятся позировавшие перед объективом, сестра и мать - ни слова. Она только умилялась, глядя на них. Про сына сказала: "Гармонист!"
       Оля улеглась с Катей. Ей она думает подарить летный шлем с очками и гарнитурой.
       7 июля 1942 г. 22.10.
       В 6.45 мы были разбужены сигналами воздушной тревоги.
       Женщины давно на ногах. Василек и я, лежа в постели, читали. Надо было срываться в бомбоубежище, но никто не спешил оставить уют. Более того, все комнаты радовались истошному вою врага: заслабило, знать, раз надрываешься! Минут через десять затявкали зенитки. Так послышалось нам в погребе. Потом одна за другой ухнули пять бомб. Не полутонки, но что-то около того. Это мы почувствовали. Правда, взрывались они где-то совсем рядом. Оля мысленно взяла пеленг.
       - С воздуха атакован аэродром "Горняшка", - вычислила она.
       Я приподнял творило. Часы показывали семь. Прислушались: в небе отчаянное сражение. Асы Геринга проспали, и вот теперь наверстывают упущенное. Далекий взрыв. Тишина. Отбой.
       За супом из зелени Оля предупредила родственницу хозяйки и ее попутчицу:
       - До двенадцати из дома никуда. Загородные дороги перекрыты. Проверка документов. И нам: - возможны облавы. Отъезд Василька задерживается. На несколько часов. Надо побеспокоиться о Фанни: пострадавшие гитлеровццы сорвут зло на евреях. Предлагаю устроить ее на квартиру рядом с "крестным отцом". Вилли, может, и не юдофил, но, как видно, порядочный человек и немец. Через стенку от него пол-этажа занимает семья Пашутиной Нины Григорьевны, сестры квартирохозяйки. Лучшего убежища для Фанни и искать нечего.
      

    20. В КВАДРАТЕ - АЭРОДРОМ

       7 июля 1942 года. 22.10.
       Фронт вон где, а тут звериный переполох. Пока мы добрались до центра города, трижды были подвергнуты процедуре выяснения личности. Фрицев настораживает наша переводчица. Особенно ее цивильный вид. При офицерах рейха. Придется обмундировать Олю, как Эльзу Зингер.
       Фанни перебросили на Мелентьевскую. Она родственница Кликуна. Сирота. Воспитывалась в нескольких семьях. В Старом Осколе всего второй год. Около месяца назад окончила десятый класс и получила аттестат. Предвоенные каникулы проводила здесь. В Доме пионеров училась рисовать у художника Мюленберга, уроки немецкого давала его сестра О. Э. Вурстер. Практикой устной и письменной речи, а также чтением источников германской филологии руководил сын Отилии Эдуардовны - Реник, Рейнгард Дмитриевич Вурстер - ровестник, одноклассник и любимый.
       Спросили, знает ли она Женьку Жилина?
       - Нет, - ответила Фанни.
       - Небось, гуменский, - сказала Оля...
       Визит двух наших бомбардировщиков дорого обошелся гансам: аэродром "Горняшка" выведен из строя. Ненадолго, и все же четыре транспортных флугцойга не завтра поднимутся в воздух. Разрушены служебные помещения. Вдребезги - начатое сооружение пеленгирующего устройства. Солдаты, чертыхаясь, восстанавливали радиостанцию.
       Налет не совсем удачный. Второй ТБ не отбомбился, с прикрытием ушел от разъяренных мессершмидтов. Сбросивший груз был подожжен. Он упал и взорвался. Недалеко, за городом - там, где на солнце искрятся серебром высокие и объемистые нефтеналивные баки цилиндрической формы.
       Летчик спустился на парашюте. Из экипажа только один. Мы уже узнали от наблюдателя и ждали, когда доставят сюда пленного, останки самолета и других членов экипажа.
       Пилот был мертв. Из планшета достали удостоверение личности. Тут адреса родных и близких, которых надо известить в случае его гибели.
       Удалось прочитать немногое. Токарев. Донбасец. Несомненно, из шахтерской семьи. Мысленно простились с ним. Живому горняку сказали бы: "Мягкого угля и твердой кровли тебе!"
       Рассматривая карту, фашисты возмущались: "В квадрате аэродром, как на ладони. Откуда все это? Данные воздушной разведки противника? Служба наблюдения не зарегистрировала полета советского флугцойга..."
       Проводили Василька. Пополудни в час. На попутном "оппель-кадете". За рулем гауптштурмфюрер. Легковичек новый. Хозяин и солдат-денщик едут в Касторную. Впервые, ни пуха, ни пера, наш боевой друг. Двенадцатого должен быть здесь, как штык!
       Петя Пугачев рассказывал, что врач Френкель по совместительству выполнял обязанности начальника медслужбы военно-патриотического формирования Старого Оскола - отряда народного ополчения.
       Надо познакомиться с Кривошеевой А. Г. и Рождественскими. Их адреса Петя нам дал еще в Борисоглебске. Александру Григорьевну видели, когда гостили у зондерфюрера Вилли. Но это знакомство внешнее.
       Сабуровские женщины вышли за Казацкой на Курский шлях благополучно. Оля проследила. Это ведь в четвертом часу дня, когда были подняты городские шлагбаумы и сняли дорожные посты.
      

    21. ЗНАКОМЫЙ ПОРОГ

       7 июля 1942 г. 21.45.
       Район станции Касторная Восточная Московско-Донбасской ж. д. Околовокзальная улица. Дом, вернее, хата Мельниковых. Семья железнодорожника. Я квартировал здесь в 1936-39 годах, когда посещал классы средней школы НКПС  12 (она за окном, через дорогу). Отсюда укатил в Москву работать слесарем на автозаводе имени Сталина (родители тогда же подались в изюм: папа оставил Лачиново ввиду перевода его на ту же должность ДСП), а возвратился военным разведчиком. Провожали меня юношей спортивного вида, а встретили молодцом в шкуре оккупанта.
       Тогда квартхозяева, прощаясь, плакали и нежно обнимали меня. Сейчас - сухое колючее "пожалуйста" и взгляд исподлобья.
       Прошло три года. Я не забывал их, одаривал письмами. Даже проведал однажды. Вот те на!
       Комендантский час. Появление в это время захватчиков: немецкого офицера с гауптманом-квартирмейстером - что может быть страшнее? Но испытание судьбы счастливо миновало семью; герру обер-лейтенанту требовался всего только ночлег. И не далее, как до утра.
       Гауптман ушел, отобрав у хозяев подписку об ответственности за жизнь расквартированного. Я остался один на один с близкими для меня людьми.
       Два часа назад, когда моя нога переступила так знакомый мне порог, я был угощен сладким кипятком, заваренным мятой и молоком к нему. В "моем" углу на "моей" кровати с никелированными шишечками мне приготовили постель. Благодарил по-немецки. Свое восхищение ароматом растворенного в стакане ментолового масла я выражал одними междометиями. Семья улыбалась, а милая тетя Саша, Александра Федоровна - хозяйка моего пристанища, даже спросила, растет ли у нас там, в Германии, эта штука, показав мне веточку перечной мяты.
       - Мента пиперита лабиатэ, - назвал я по-латински травянистый многолетник и утвердительно показал головой. Хотелось сообщить ей, что эту культуру, выведенную в Англии в XVII веке, Германия освоила раньше, чем Россия, куда мята ввезена только в следующем столетии, но: по-русски - я немец, по-немецки - ферштэен зи дойч?
       Через полтора часа после выезда за шлагбаум Старого Оскола я был у цели. Гауптштурмфюрер Шмидт притормозил "опель-кадета" в Суковкино и любезно высадили меня. Я огляделся. Ни тлеющих углей, ни щебенки под ногами. Солнечно. Жарко. Зелено. Шепчутся листья, а то бы и впрямь нулевая тишина.
       Судя по инструменту, лежащему на междупутье, станция готовится к перевозкам по железной дороге. А вон и ремонтные рабочие. С ними гитлеровец. Идут ко мне. Я пошел своей стежкой - в село Олымь. Меня окликнули. Шагаю не оборачиваясь. Слышу сердитый немецкий "стой!". Послушался. Хотя на мене "европа", а в руках фибровый чемодан с вызолоченными замками, но внешне-то я лицо сугубо гражданское, и неповиновение захватчикам преследуется смертью. Солдат (как видно, из обозных) закостылял ко мне. Одутловатое лицо, тонкие кривые ножки, вместо сапог ботинки с короткими брезентовыми крагами уницвета. Он вооружен карабином французского образца. Положение - к "бою". Я достал из левой подмышки парабеллум и направил его на строптивого уродца. Опустив ваффе, германец застыл в изумлении. В нескольких шагах от меня. Подав ему соответствующие команды, заставил вернуться к месту работы...
       Чернятины - мать и дочь живут в Олыми за церковью. Хата в конце усадьбы. Слева от "проулочной" дороги. До войны я был тут дважды. И оба раза к ним приводила меня мама. Старушка своим знахарством была известна далеко за пределами села, а мы приплелись аж из Октябрьского района! Видеть "бабку" не пришлось. Ни тогда, когда с ее помощью мама хотела избавить меня от экзематозных изменений меж пальцев левой руки, ни тогда, когда мучил меня ростковый сухой мозоль на кончике большого пальца правой ноги (хоть кричи "караул", особенно если в ботинках стукнешься носком о какое-нибудь препятствие!)
       Несмотря на неудачные визиты (у старушки были неприемные дни по случаю вызовов на дом к больным, живущим далеко от Олыми), я все-таки счастливо расстался с "недугами". Помог мне не кто-нибудь, а отец. И не чем-нибудь, а "словом". Глядя на причину моих страданий, он так переиначивал "заговорную" молитву, что и шепотом заставил бы краснеть самые бесстыжие лица.
       У меня к Чернятиным дело, я должен незаметно, но на видном месте положить треугольничек красноармейского письма.
      
      
      

    22. В СЕЛЕ ОЛЫМЬ

       7 июля 1942 г. село Олымь.
       У меня к Чернятиным дело. Я должен незаметно положить треугольничек красноармейского письма и после "према" удалиться. Может, навсегда. Письмо от Якова, сына и брата. Адресовано оно матери, но ниже приписано: "Фрося, поспеши с ответом". Треугольничек не был доставлен в связи с изменением обстановки на фронте 28 июня и последовавшей затем оккупации. Возле хаты - "пациенты". Очередь. Я третий. Впереди две невесты. Познакомились. Валя Гончарова и Катя Студеникина. Обе тутошние. Откуда я, не спросили. На подходе была еще особа цветущего возраста.
       - Анька Митрошки Алехина, - предварила меня Валя. Подруга или жена - я так и не понял. Почему не движется очередь, Катя объяснила занятостью старушки: у нее на приеме родная сестра, бабка Наталья.
       - На вас посмотреть - будто в мире ничего не случилось: розовые, воздушные, нежные, - не жалея эпитетов, заговорил я, действуя на самолюбие девчат. - Оккупация, а они себе бай дюже.
       - Немцы, фашисты, гитлеровцы - пока видели только одного, да и тот раскоряшный, - ответила мне Анька. - Мы с прополки пшенной каши. Понимаешь? Все кругом - мое, твое, наше. Больно, жалко, и все же, с какой стати слезу пускать...
       - Ишь, как "оккупировался": все с иголочки, все заграничное! - сероглазая с чувственными губами Анька сердито улыбалась мне, стыдливо пряча загрубелые кисти рук.
       Открылась дверь. Вышла сестра знахарки. И вслед за ней приглашение: "Давайте все сюда".
       "Бабка" произвела впечатление. Крестьянской, женской общительностью. Разбитным характером. Добротой и отзывчивостью.
       На меня обратила внимание: "Издалека? И почему такая праздничность во всем? Культурный? Скажи-ка, милуня, что такое "двое щей?" Я пожал плечами. На лице изобразил удивление. Может, подвох какой? От хозяйки не слишком разительно, но все же несет водочным перегаром.
       Она раскатисто засмеялась:
       - Как-то перед войной были в Касторной дед Серьга и я. Он живет рядом. Зашли в столовую. Сели. Заказали обед. Ждем. Дед нетерпеливый. Кричит официантке: "Сюда двое щей!" Раза три так. Вскакивал и к себе махал рукой. Что ж, она поставила перед нами две тарелки щей. "Двое идут" - мне понятно. Но "двое щей несут" - это ни в какие ворота не лезет!
       За "двумя щами" я сумел устроить сыновий привет под чистый настольник. Перед едой хозяева уберут его и обнаружат письмо.
       На стене в рамочке под стеклом рассмотрел фото. На ней Яков в красноармейской летней форме. Он похож на мать курносостью, несколько вывернутыми пухлыми губами. Фроська, незамужняя женщина лет тридцати, была дома. Я заметил: она ходит, как бабка Наталья - с наклоном вперед. Нос прямее, чем у брата.
       У Аньки на правой руке панариций. Старушка, рассматривая пшенинки, вздыхала:
       - Да, тебе придется долго походить. Говори спасибо, что Митрошка нам родня. Вылечу скоро.
       - Примерно за какое время вы избавите ее от штуки? - спросил я знахарку.
       - От силы месяц.
       - Ну, а я ее сию секунду "поставлю на ноги".
       Хозяйка посмотрела мне в глаза:
       - Милуня, не шути: у нее серьезное что-то. Без божьего слова не обойтись.
       Я глянул на лики святых в красном углу, достал из чемодана несессер, усадил Аньку на свое место и одеколоном подготовил на руке операционное поле, а затем булавкой вскрыл желтенькие возвышения. Ранки, освобожденные от скопления стафилококков, продезинфицировал тем же одеколоном. Операцию производил по всем правилам асептики и антисептики. Пусть "бабка" смотрит, как и чем достигается терапевтический эффект.
       До Касторной Новой - пешком. Какой-то офросимовский старик приглашал меня на телегу, скрипевшую следом, но я отказался: и костюм жалко, и удовольствия мало.
       На Восточную приехал в "адлере". Он подобрал меня на выходе из Новой. Место только и было для меня. Рядом военный следователь. В чине Шмидта. Персоненкрафт мчался в Касторную. На станции я поблагодарил и вышел. В помещении охраны переоделся в офицерскую форму.
      

    23. ЭТО ПО СЕЛЯНКЕ

       8 июля 1942 г. Касторная - райцентр. Я у Заулиных (Ульяновых). Это по Селянке. Не доходя до переулка, который выходит на дорогу на дорогу между средней школой и кладбищем. Далее - поле, за ним станция.
       Тут моя персона с позднего утра. После встречи с Наташей. Сейчас 19.35. Только-только с Олыми. Ходил на Бродок насладиться речной ванной. В иле нащупал ногами что-то похожее на снаряд. Не менее как дивизионного калибра. Головка детонатора! Вода - парное молоко, а меня в дрожь. Выскочил на берег, словно чумной. До комендатуры драпал летьмя. Рассказал. Отрядили двух пиротехников-минеров. Я проводил их за угол Госбанка. Указал опасное место.
       Они посмотрели вдаль. На бугре за правым берегом - здание скотобойни. Из красного кирпича. Пугающие глазницы амбразур. Гансы поежились. И попросили у меня разрешения вернуться: они унтера, кроме спецприборов ничего, а надо бы вооружиться хотя бы карабинами: ведь чужая земля под ногами горит!...
       В качестве денщика на сегодня приставили ко мне немолодого солдата. Фриц Шульц. Из восточной Пруссии. У города Растенбурга его "хутор", которого теперь основательно лишен: Герлицкий лес - вольфшанце ("волчье логово") Адольфа Гитлера.
       Чутьем советского русского я угадал в моем помощнике интернационалиста. Между нами пока воинская субординация. Шульц уже приготовил мне постель. Отправил его за вещами: они еще у Александры Федоровны.
       9.00. Полутораэтажное здание РИКа. Комендатура. Военная. Представился. Переводчица приемной Эльфрида Швелле из Гюстрова проводила меня к помощнику "хозяина". Состоялось знакомство. Я выложил документы. Майор Штаубингер высокомерно оглядел меня со своих около сорока лет и молча занялся моими бумагами. Он голубоглаз, соломенно-желт, не тучен, не морщинист, самодоволен - настоящий немецкий стандарт, идеальный представитель арийской расы. Но: правое ухо со следами отморожения, а из левого рукава мундира торчит черная перчатка протеза. Нах дранг Остен вышел ему боком. За "офицерский крест".
       Битый майор поднял голову. Возвратил мои "виды". Улыбнулся:
       - Зэцэн зи зихь, - и протянул мне лист машинописи, покоившийся до того в ящике стола. Я сел. В прежнее исполкомовское кресло.
       - Читайте ваш репортаж, - совсем уже тепло проговорил майор.
       Действительно, в "Сводке последних известий Берлинского радио" помещено мое сообщение о судьбе соединения П. А. Навроцкого. Заголовок: "Дивизия разбита, Старый Оскол освобожден" - придуман редакцией вещания.
       Если Фриче на месте, то ему влетит по шее от доктора Геббельса: обезьяноподобный Иозеф крут на расправу. На самом деле линия Восточного фронта группы армий "Юг" у Дона, а доблестные войска фюрера занимают пространства давно ими оккупированные. Между тем, Советское информбюро известило миру: город Старый Оскол оставлен нашими пятого июля, хотя немецкая речь слышалась в нем уже третье утро.
       Волновая шифровка Ром - Валы "точка-тире-точка" разведуправления Брянского и Воронежского фронтов частью продублирована открытым текстом из гитлеровского микрофона. Теперь по ту сторону славной и тихой реки определенно уверены: мы легализовались и действуем успешно.
       - Хайль Гитлер! - вскочил я, прочитав "репортаж".
       - Зиг хайль! - Карнаухий встал и выбросил не протезированную руку навстречу моей...
       Временную койку мне предложили в офицерском "отеле". Фрида проэкскурсировала меня: жилье приличное, в деревянном домике Бунина - это рядом с каменным зданием миттельшуле, где организуется дневная столовая и ночной ресторан. Я откланялся. Ровесница подарила мне очаровательную улыбку. У нее знойный, не арийский цвет глаз, источающих западную любовь. За мной потянулся шлейф пьянящего запаха нежных французских духов.
       В комендатуре на видном месте портрет фюрера. Над входом белый флаг с черной свастикой. Вывеска с названием советского выборного органа снята совсем недавно. На магазинах прежние надписи и эмблемы.
       Прошелся туда-сюда: в доме Ефремовых - биржа труда, напротив - полиция (русшуцманкомиссариат), за церковью, идя на Замостье, - Окружная сельскохозяйственная комендатура, слева - пекарня (тут были начальные классы школы им. Горького).
       Жизнь не совсем замерла. Чужеземная речь назойлива пока только в четырех стенах учреждений врага. Касторенцы и стар и млад не потеряли своего достоинства и чувствуют себя хозяевами. Осторожная, но уверенная походка. Смелое любование своим: и небом, и землей, и вообще привычным вокруг.
      

    24. К ДОМИКУ БУНИНА

       8 июля 1942 г. Касторное. 10.45.
       Ноги понесли меня к домику Бунина. Бунин? Вера Петровна Германович как-то на уроке литературы упомянула эту фамилию. Ею обладали местный землевладелец и его родственная известность - писатель. Однако учительница на полуслове махнула рукой ("дальше в лес - больше дров") и переменила тему. Недосказанное я впервые услышал в госпитале от В. П. Шабурова.
       Домик Бунина. Одноэтажное строение. При национализации поместья Бунина (неподалеку от Бунинского леса, по Заречью от Касторной) это был барский дом с мезонином и антресолями. Его перевезли в райцентр. С тех пор тут размещались дополнительные классы средней школы. Сейчас - гастхауз (гостиница) оккупантов. Слева, по ходу на привокзалье - двухквартирное жилище. В нем - семья Ивана Дмитриевича Жданова, завуча и учителя-филолога, через стенку - сестры Ефремовы - Федосья Тимофеевна Дмитриева и Мария Тимофеевна Антименко. Мне надо сюда: Федосью Тимофеевну я знал как учительницу (она физмат) и редкой души человека. Было известно также, что знает - "для себя" - французский и немецкий.
       Солнце уже любуется Успенкой. Над Лачиново будто застыли перистые облака. В Касторной дышится легко и свободно. Лопухи, крапива, мята и прочее разнотравье - как хорошо в краю родном, где пахнет медом под окном. Почти как у поэта. Кругом, на пересеченной местности хлебные поля. Веет спелостью злаков. Мирные соломенные крыши, над ними печные трубы, немного подслеповатые окошки... "И дым Отечества нам сладок и приятен".
       Разрушений не вижу. Чем не может похвалиться станция: она пострадала.
       Я в солнцезащитных очках. Сестры встретили меня, как персона нон грата. Одним словом, незваный гость.
       Постучавшись, я деликатно вошел. Они встали. На мой поклон и гутен таг - железное спокойствие и гробовое молчание. Только неутомимые "ходики" с висящей гирей, казалось, рады были пришельцу: сияющий золотом балансир маятника и звонкое "тик-так" располагали к дружескому вниманию в этом вонунге.
       С горечью в душе я проглотил очередную порцию законного негодования. Тимофеевны - у стола. Как изваяния. За мною - дверь свежей работы. Прочная. Уходя, лбом не откроешь. Если будет заперта изнутри, без тарана порог не переступишь.
       - Разрешите сесть?
       Мне указали на стул с бархатной обивкой чуть ли не вековой давности. Опустились одновременно. Фуражку с высоко поднятой тульей - на соседний табурет. В нее - форменные перчатки.
       Я спросил, знают ли почтенные дамы семью Лембергов. Сестры переглянулись и сделали движение плечами.
       - Мне нужно видеть юнгес медхен Лемберг. Биттэ, пригласите ее сюда.
       - Натали? - Заговорила Федосья Тимофеевна.
       - Я, я!...
       Меня заставили ждать - родная для меня семья отсюда не в двух шагах. Мария Тимофеевна у "подъезда". Я предоставлен был самому себе в квартире сельской учительницы. Война, а затем и оккупация резко изменили интерьер жилья и внешний облик хозяек: что-то снято со стен, что-то удалено с пола на вынос, цветочные вазы - ни одной былинки, этажерка без книг, гостевой стол без праздничной скатерти; на сестрах все будничное, стиранное и штопанное; лица, знавшие радость, - осунувшиеся, постаревшие, голоса тихие и глухие, в глазах - "что день грядущий мне готовит?"
       Но вот и... Какой ужас! За Федосьей Тимофеевной - словно в трауре Наташа, Александра Васильевна и Исаак Яковлевич. Это скорбное шествие вижу через окно. Я надел очки и привел себя в порядок.
       Вошла только Наташа. Бесцеремонно, но тихо и робко. Оставив стул, динамично шагнул ей навстречу и отдал честь.
       - Я перед вами, герр офицер, - дрожа всем телом, сбивчиво произнесла вошедшая. Она хотела быть взаимной, но книксен не получился. Виновато и безнадежно посмотрела в темные стекла моих окуляров.
       Я приблизился к ней:
       - Наташа!
       Моя тихая любовь опередила порыв ее громкой ненависти.
       - Василек!... - вскрикнула она и залилась слезами.
       Родительницу приводила в чувство сама.
       - Все хорошо, мама, через несколько минут пойдем домой вместе.
       Хозяек попросила:
       - Никому ни слова! И - будьте добры, оставьте пока нас вдвоем.
      
      
      
      

    25. Я ДОЛЮ СВОЮ ПО-СОЛДАТСКИ ПРИЕМЛЮ

       8 июля 1942 года. 10.45.
       В квартире Ф. Т. Дмитриевой. Я поправил домотканую ковровую дорожку, сбросил с себя все, во что был закован, парабеллум опустил в карман брюк и заключил в объятия Наташу... Она первой нарушила наше молчание:
       - Ты здесь?
       - Здесь...
       - Я тебя, родной мой, ожидала, столько слов хороших сберегла, - заявила о себе невеста, пропев последние строчки куплета.
       Вдруг стук. Я - за оружие. Но тревога была напрасной: это о пол ударились упавшие маскировочные брилле...
       - Танго Бориса Терентьева "Пусть дни проходят...". Слова Финка, - напомнил я певице. Она прижалась ко мне.
       - Что может быть роднее рук любимой, охвативших шею. И - поцелуй, жгучий, как удар тока!
       - Николай Островский. "Как закалялась сталь". Часть первая, глава шестая! - засмеялась Наташа.
       - Когда закончится заваруха, я обязательно буду монтером. Если ты от меня не откажешься, если ты действительно серьезно, а не для игрушки, тогда я буду для тебя хорошим мужем. Никогда бить не буду, душа из меня вон, если я тебя чем обижу.
       - Павел Корчагин - Тоне Тумановой. Оттуда же! - Наташа сладко зажмурилась, и улыбка разлилась по ее лицу.
       Делу - время, потехе - час. О том, что Лемберги прошлой осенью раздумали покидать усадьбу, все близкое и привычное, уже находясь в эвакопоезде на станции Касторная Курская, я слышал от Наташи в Борисоглебске. А с чем же связана задержка на этот раз?
       - Кто думал, что так неожиданно и с силой упадет на голову кирпич? Ждали урожай. Готовились убирать его. Когда же беда стряслась, какая тут эвакуация: и поздно было, и не на чем, - грустно ответила Наташа.
       - А операция "йот"?
       - Трепещем. Но начало пока успокаивающее: бывший землеустроитель райзо товарищ Яцута, рекомендованный в шефы землеуправы, пригласил меня на платную должность переводчицы Окружной сельскохозяйственной комендатуры, папу посещает со вчера офицер Рольф Брингман - не безвозмездно, берет уроки русского языка. Вообще же... я не хочу расстраивать тебя, мой ненаглядный... Предлагала папе... Оставили бы маму, а сами подались бы куда-нибудь, на совесть порядочных людей, по одному, где переждали бы грозу. Но он - никуда. С ним - и мы.
       - Надо об этом сообща подумать, - утешил я любимую. - Пока же передай Шуре Шмыковой, что Остап в Старом Осколе, что все мы: он, я и Оля - приветствуем ее. Далее - мне нужны переводчица и квартира.
       - Уже нашла. И то, и другое. - Наташа преданно посмотрела мне в глаза. - Но маленькое условие: переводчицу ты наймешь через биржу труда, а в квартиру пусть тебя вселит военная комендатура. Договорились? Даю тебе координаты объектов твоей нуждаемости. Хутор Замостье, Иван Филиппович Жогов. У него "беженцы из Воронежа" - семья Николая Михайловича Трубицина. Кстати, он племянник Федосьи Тимофеевны. Одна из его дочерей - Ира. Окончила первый курс мединститута. Только что. Я видела ее мельком. Но вчера к нам заходил сам Иван Филиппович. Он понимает неторопливую немецкую речь и неплохо изъясняется сам. Это у него с империалистической войны. Так вот, Жогов-старший аттестовал нам Иру, как способную "немку". Ты знаком с Жоговым? Нет? А мундштук Коли? Иван Филиппович - отец трубача.
       - Квартировать будешь у Заулиных, - спешила рассказать Наташа. - Клавдия Антоновна добрая, приветливая и миловидная женщина. Семья небольшая. Маше - шестнадцать лет, Ленька года на два моложе, а Пашка с пяти лет нем. Хозяин Ульян Федорович был агентом райконторы "Заготживсырье". В Касторной Заулины недавно, с 1940 года. Сама Клавдия Антоновка из села Банища Льговского района. Супруги друг друга стоят. Подчеркиваю для тебя: Лемберги и Заулины - немного приятели. У них на фронте Андрей, у нас Костя воюет. Хозяева полюбят тебя: не все же немцы с голубой кровью, не все они родились в коричневой рубашке.
       - Доволен рекомендациями? - спросила она. - Ну и отлично. А на десерт - позволишь сделать мне замечание? - Наташа поцеловала меня. - Перейдем на немецкий. Чувствуешь ли ты, что разговариваешь не как наследник Гитлера? Ай-яй! Надо прислушиваться к речи "соотечественников". Для них образец - бесноватый Адольф: он издает то лающие, то квакающие звуки, что достигается резким раздвижением и захлопыванием челюстей. Я уже слышала публичные выступления фюрера по радио, какого-то чина - здесь, через открытые окна комендатуры.
       - Что тебе сказать о встречах? - Наташа пошевелила мои кудряшки. - Мы будем видеться всегда, когда это можно, и везде, где не грозит нам опасность разоблачения.
       Я долю свою
       По-солдатски приемлю.
       Ведь если бы смерть
       Выбирать нам, друзья,
       То лучше, чем смерть
       За родимую землю,
       И выбрать нельзя.
       - Опять турнир, Наташа? Заранее сдаюсь!
       - Александр Твардовский. 1941 год.
       - Теперь послушай меня:
       Пусть помнят те,
       которых мы не знаем:
       нам страх и подлость
       были не к лицу.
       Мы пили жизнь
       до дна и умирали
       за эту жизнь,
       не кланяясь свинцу.
       - Николай Майоров. Тот же год, - отчеканила Наташа.
      

    26. БУДНИ НАЧАЛИСЬ

       8 июля 1942 г. 19.30. Касторная, райцентр. Ранним утром я оставил квартиру на станции Касторная Восточная, тепло распрощавшись с Александрой Федоровной Мельниковой и теперь остановился у Заулиных.
       Чемодан мой водружен под койку. Признательность свою Шульцу я выразил рукопожатием. Он вытаращил синеватые с поволокой глаза. Отпущенный мною, Фриц уходил весьма удивленным.
       21.00. На улице встретился с обер-лейтенантом Петер Вилли-амбодик (амбодик - скажи дважды). Это он, устраивая меня к Заулиным, отрядил в помощь Шульца.
       - Что за пролетария вы препоручили мне? - весело спросил я Вилли.
       - Вы не ошиблись, Петерсхаген, - с тем же настроением ответил он. - Шульц - рядовой 999-го полка.
       - Не понимаю: я военная пресса.
       - Простительно! Этот полк вермахта - штрафной, где отбывают наказание политически неблагонадежные.
       - И вы избрали меня ментором, чтобы повернуть Фрица вспять - от Тельмана к Гитлеру?
       - Простая случайность, Петерсхаген. Подобных типов приказано не баловать парадом, использовать на черновой службе. Они числятся за своим 999-м, а разбросаны везде, но не в соседстве с передовой.
       - Значит, мой денщик не достоин умереть за фюрера?
       - Выходит, что так...
       21.30. Унтер с нагловатой рожей, вразвалку шагая по дороге, умышленно не заметил меня. Я приказал ему доложиться, и открыл кобуру. Это был фельдфебель Шварцкоглер.
       - В какой части и где служишь?
       Ссылаясь на гехаймнис, он упорно не отвечал на вопрос. Парабеллум - уговорам конец: рожа достала солдатскую книжку. Выродок еще тот: он из бригады Дирлевангера! Это соединение в группе армий Восточного фронта пользуется чудовищной известностью. Своею жестокостью дирлевангеровцы затмили даже эсэсовцев, которые называли их не иначе, как кровавыми бестиями. Бригада состоит из преступников, осужденных за грабеж и убийства. Они лишены всего, кроме права разбоя на оккупированной территории и права оставить свои кости, где придется.
       - Чем обязана Касторная чести быть знакомой с вами? - уточнил я.
       - Маршрутная остановка, - Шварцкоглер вытянулся. - Всего взвод. Я командир. Следуем на Семилуки. Своим ходом. Топаю в комендатуру: задержка из-за горючего для ласткрафтвагенов.
       - А где бригаденфюрер и его штаб? - продолжал я, допытываясь относительно расквартирования особы Дирлевангера?
       - В Курске. Но он теперь на колесах
       - Направление его движения?
       - Не знаю. Мой взвод - авангард второй роты третьего батальона.
       - Конечный пункт маршрута?
       - Воронеж.
       - Поспешите. Касторная не для ваших прогулок. Сложить голову или пролить кровь за великую Германию - Воронежбург самое подходящее место. Хайль Гитлер!
       - Зиг хайль!
       Семья Заулиных произвела на меня впечатление. И наоборот. Все будто по сценарию. Как было у Мельниковых. Суточное продовольствие, полученное для меня Шульцем, частью съедено им, частью хозяйскими подростками. Клавдии Антоновне тоже пришлось отведать немецких консервов. Павел в восторге от сухокопченой колбасы. Губа не дура! Семья уже перебивается... с картошки на свеклу, не то, что вурст (колбаса), но и кусок черствого хлеба покажется изюминкой. Печально. Очень!
       Маша разобрала мою постель. Ленька бычится на нее. Матушка смотрит на всех. Пригорюнившись, вздыхает. Я нем, как рыба. Только улыбаюсь, глядя на окружение. Завтра надо сообразить занавес.
       Наташа мало изменилась. Ко мне - ни на гран. Исаак Яковлевич слишком стар и ветх. Вижу: духом пал. В Касторной он с войны, которая началась из-за "принципа", - появился тут преподавателем Везембергской семинарии, эвакуировавшейся из Прибалтики. Учительствовал в Касторенской средней школе до конца, пока она функционировала.
       Александра Васильевна не по возрасту молода. Однако и она сдала. Встреча Наташи со мной - тяжелое испытание для матери: она не знает и не должна знать, что к чему. Впереди забот полон рот. Будни разведчика только начались.
      

    27. ВЕЧЕРНИЙ ИТОГ

       8 июля 1942 года. Вечерний итог прошедшего дня.
        -- Вобрав когти, звери ступают мягко. Прицельное бомбометание на аэродром и его службы в конкретное время суток, когда взлетно-посадочное поле только что приняло на себя первые подразделения воздушного флота рейхсмаршала Геринга, зародило подозрение. Агенты СД и гестапо, сопровождаемые эсэсовцами, рыщут по Казацкой и Ездоцкой (флугплац урочищем "Горняшка" примыкает к этой слободе), но усыпить поруганную землю не удается.
        -- Фомак и тут нам помог: для Оли добыли суконно-шерстяные отрезы на форменные унипары черного, сине-фиолетового и мышиного серого цвета. Соответственно - заготовки из кож для сапожек.
       Немало издержались: гонорар за дополнительное выманивание, как называл взятку в подобных случаях А. С. Макаренко, опустошил часть нашего кармана. Что же, это естественно в таких условиях.
        -- С Никанором Петровичем Рыжих, бывшим очаковцем, участником двух революций, установили сугубо конспиративные отношения: в городе началась фильтрация населения.
       На жилище старика прибили небольшую вандтафель с готической надписью: "Здесь офицер вермахта".
       Хозяин немедленно устроился на работу в ведомстве имперских железных дорог (перешивка пути с колеи 1,51 м НКПС на нормальную немецкую 1,43 м ведется фронтально!). Соединяя неприятное с полезным, он начал составлять "лицевик" нашего ближайшего осваг - окружения. В список первыми занесены: Константин Михайлович Анпилов (рождения 1880 г.), Клюбины и Павел Иванович Черешнев (р.1886 г)...
        -- При повторном просмотре бумаг, подобранных Никанором Петровичем, обнаружили пропущенным:
       Июнь 1941 года. Начальниками штабов МПВО и ПВХО назначены соответственно т.т. Ляпин И. Г. и Сумцов. Комиссар отряда народного ополчения секретарь РК ВКП(б) тов. Никулин А. И.
       Декабрь 1941 года. Командовать отрядом народного ополчения приказано тов. Неляпину. Адрес жены П. А. Навроцкого: г. Куйбышев, ул. Водников, д.54, кв. 3 Навроцкой Марии Григорьевне. Полковник Петров Евгений Тимофеевич родился в 1897 году. Первый орден Боевого Красного Знамени П. А. Навроцкого -  20037 (он у нас).
        -- Устный дневник домохозяек-активисток Натальи Петровны Анпиловой (слобода Ламская, у ж, д. водокачки на реке Оскол) и Федосьи Ильиничны Черешневой (Завокзалье, у паровозного депо).
       28.6.42 года. На совещании райгорактива зам. пред. РИКа Волочков Ф. А. огласил предварительный план эвакуации.
       30.6.42 г. От вражеских бомбежек горят Компанская мельница (мельзавод  14), вокзал и оборотное депо службы тяги НКПС, механический завод, НСШ им. К. Д. Ушинского, детсад, часть крупзавода. Подразделения пожарников гасили очаги поражения. Железнодорожники управлялись сами, не допуская нарушения графика работы транспорта.
       По радио выступил первый секретарь Курского обкома ВКП(б) Доронин П. И. Он призвал население к спокойствию, выдержке и объявил планомерное оставление города за его черту.
       Члены партии - рабочие и служащие системы НКПС СССР, непосредственно связанные с безопасностью движения и движением поездов, предупреждены об ответственности, согласно законам военного времени, за самовольный уход со своего поста.
       2.7.42 г. Вражеская бомба взорвалась в здании госбанка. Поздним вечером город был оккупирован. В первом эшелоне захватчиков - венгры. Станция и слобода - левобережье Оскола - не заняты.
       3.7.42 года. Дежурный диспетчер паровозного депо Старый Оскол П. И. Черешнев, член ВКП(б) с 1930 года, покинул свое рабочее место, когда за стенами послышалась чужая, иноземная речь.
       Павел Иванович включил механизмы разрушения и побежал домой. Наскоро попрощавшись с супругой, он подался на восток. Это было на рассвете.
       За час бега дежурный диспетчер депо достиг Котово, преодолев расстояние около двенадцати километров.
       Но тут уже распоряжались мадьяры. Что делать? В приметном месте он закопал в землю билеты: партийный, профсоюзный и члена МОПРа. С паспортом и удостоверением железнодорожника вернулся к "старту". В полдневный час. На радость Федосье Ильиничне и на горе обоим: жди выдачи и ареста.
        -- В Доме пионеров захватчики устроили сходку интеллигенции. Главенствовал на ней комендант Старого Оскола капитан Гуха. Играя стеком, он заливался соловьем о "новом порядке". Когда же выдохся, предложил залу сказать свое слово. Было похоже, что ему желается ночью дня, оваций, когда попросту надо плакать. Охотники до публичности и тут нашлись: недавнишний служащий райисполкома Красников и бывший владелец жестяной мастерской Николай Коротких, гладко выбритый. Как потрафили они "новому порядку", не трудно догадаться: первый стянут был с трибуны и потом расстрелян, второй удостоился поощрительной улыбки коменданта и места в "президиуме".
      

    28. ЗА ОКНОМ ГРОЗА

       Восьмой день, как по заданию разведгруппы комсомолка Лена Демидова ушла из Касторного в Старый Оскол, где уже хозяйничали фашисты. Сегодня, отметила она в своей памяти, 8 июля 1942 года. Тогда она еще не знала, что рядом с нею действует и помогает ей разведчик О. С. Масленко. В тот день он записал в своем дневнике:

    * * *

       "6. Междугородняя телефонная связь вермахта действует: Касторная уже на проводе!
        -- Продолжаем дневное наблюдение за квартирой арестованного врача Френкеля. Цель: спасти личные документы и наградные знаки комдива-62 Навроцкого и его комиссара Йоффе. Пока ничего не удается сделать: подходы к дому визуально охраняются нижними чинами из зондеркоманды, занимающейся уничтожением "расово-неполноценных" людей на занятой территории.
        -- В столовой Дома крестьянина (Верхняя площадь) открыто круглосуточное казино для офицеров до капитана включительно (22.00 - 6.00), маршевых унтер-офицеров и солдат (в течение дня до комендантского часа), служащих и "добровольных помощников" (хильфвиллиге) из местного населения (все - в течение дня до комендантского часа, женский пол - до 6.00).
       Никанор Петрович разведал: именно здесь мы можем выйти на связь с Бабаниным и Клюбиным. Пароль: музыкантом необходимо заказать:
       " - Маэстро, танго "Черные глаза".
       - Оскара Строка?
       - Да!"
       Играют братья Киселевы: Иван Петрович (баян) и Прокофий Петрович (гитара). С ними - цыганята: Митя Эрденко (скрипка), Ваня Ярченко (кларнет и саксафон) и Сережа Данченко (ударные и шумовые инструменты).
       "Отзыв" - Киселев-баянист: пенсне, синий в горошках галстук-бабочка, на своем месте венчальное золотое кольцо вдового. Не понимаю: у связного здравствует жена, и вдруг? - Вообще же дуб я в части колец: венчание и его атрибут - дорогостоящий ныне пережиток прошлого, с которым надо бороться, - о чем мне поведала школа в первом классе.
       Но я и олух царя небесного, не спросил у Никанора Петровича: на какой руке и каком пальце овдовевшие носят трауринг.
       Впрочем, на связь будет выходить Оля. К назначенному времени она получит соответствующий инструктаж.
        -- В городе создается "общественное самоуправление": штадтстаростат, квартальные, полицейский "корпус" и прочие "органы", без учреждения которых не может обойтись любое государство. В связи с этим горожане насторожились.
       Интеллигенция вообще и наробразцовцы в частности подняли голову на уровень горизонта. Бывшие (недавние) рекомендуются на "те же должности" "нового порядка" и некоторые спешат занять вакансии. Надеясь получить определенность положения, твердое снабжение! На первый раз это - самое главное, - рассуждали они, - что делать живому человеку. Один выход: служить самому себе.
       Ничтожное утешение! Заключенный остается им, если даже он и станет держателем облигации Госзайма.
       За окном гроза, дождь барабанит по стеклам. Петуху нипочем комендантский час. Уже за полночь. И хозяйская птица напоминает мне голосистым кукареканьем: "По-ра-а спа-ать".
       Завтра (нет, уже сегодня) Оля отправится в Ястребовский район. К матери В. П. Шабурова. С его письмом.
       Надо проверить слух: в районе Ясенков вот уже неделю партизаны чувствительно дубасят пришельцев с мечом.
       Василек, Наташа и Шура в Касторном. Хватит: клюю носом".
      

    29. УТРОМ, ПОСЛЕ ДОЖДЯ

       Касторное. 9 июля 1942 г. 6.30. Проснулся в пять. Думал, раньше всех, но куда там: хозяева уже шушукались в передней. Тогда же ко мне заглянул мужчина с симпатичным кустиком пушистых усов на верхней губе. Это Ульян Федорович. Вижу его впервые. На мое приветствие он только улыбнулся. Лицо его несколько крупнее, чем у супруги, но такое же доброе и благожелательное, как у нее. Со вчера уже знаю, что хозяин старше Клавдии Антоновны. Однако, всего на два года. (А ей, как объяснила мне Маша, - фюнфцихь яре)
       У моего изголовья крашеный табурет. На нем два учебника немецкого языка.
       Книги я обнаружил в сарайчике Заулиных. Вчера днем, когда знакомился с их хозяйством. Кроме этих учебников, в корзине ждали своей участи "Пролог" Н. Г. Чернышевского, "Аэлита" Толстого А. Н. и "Роман без вранья" А. Мариенгофа - о Сергее Есенине - тоненькая книжечка почти карманного формата с фотопортретным дуэтом (автор и его герой) в правом нижнем углу первой страницы обложки.
       7.00. Утренняя зарядка. Перед окнами. У дороги. Зеленая травка сверкает хрусталем, подколесная пыль прибита: как видно, ночью дождик не обошел стороною несчастную Касторную.
       Вместо комплекса гимнастических упражнений, рекомендуемых у нас, я усердно демонстрировал антраша и пируэты, которые должны были в глазах хозяев и соседей характеризовать меня как иностранца. После обтирания мокрым рушником зашел в дом.
       7.10. Спешу в комендатуру. Не доходя до левого поворота на Журавлевку, неожиданно для себя сделал открытие - по Селянке я не один ревнитель физкультуры: на крыльце частного домовладения немолодой "спортсмен" в подтяжках методически правильно, под раз-два-три четыре выполнял упражнения, предусмотренные комплексом. Слышу: "Хвэдер, побачь, якы у мэнэ бицепсы", - говорит он стоявшему у калитки подворья рыжеватому мужчине, занятому своими мыслями. Показавшуюся из сеней черняво-симпатичную селяночку без акцента и ласково попросил: "Клава, подготовь мне туалетный столик с горячей водой".
       Это - Горобец, идейный последователь Степана Бандеры, командир отряда националистов, верой-правдой прислуживающих Гитлеру за "самостийную Украину". Знакомый мне офицер называет Горобца "куренным атаманом", а его подчиненных - "сечевиками". Они одеты в форму вермахта и здесь, в районе, несут гарнизонную службу, а смешением слов родного, польского и немецкого языков достигают в общении со швабами и их "сателлитами" взаимного понимания.
       "Горобцов" легко отличить: на правой стороне мундира, ниже фашистской эмблемы, они носят "жовто-блакитную" ленточку с красным трезубцем посредине и называют себя "бульбовцами". Уже разговаривал с одним из таких. Тэрэщенко Васыль. Черниговец. Началась война - он "выехав". Отступала Червона Армия - "вин приихав" и на поклон к оккупантам. Работал в колгоспе честно и добросовестно, но состоял членом ОУН ("Организация украинских националистов"). Сейчас - не гитлеровец, а боец УПА (Украинская повстанческая армия). Кошмар!
       По диагонали - к комендатуре. Тут я придержал шаг: слева, прижавшись правым бортом к уличному ограждению "паровой мельницы", на солнце дремали три "тигра". Набалдашники пушечных пламегасителей зверино уставились на Замостье. Зрелище экстракласс! Средний танк отличался от крайних своими габаритами, утолщенной броней и мощным вооружением. Цвет у всех одинаков - светло-лиловый. "Старший тигр" - на бортовой броне, рядом с черными рублеными обводами креста белая немецкая буква "Г". Танк Гудериана! Зачем ему быть здесь? Это же полоса группы армии "Юг", а не "Центр"!
          -- Часовой у входа в комендатуру пропустил меня без вызова начальника караула. Я поднялся наверх.
       - Эльфрида, ты уже здесь? - удивленно спросил я переводчицу Швелле.
       Она белозубо улыбнулась и подала мне пальчики с некрашенными ногтями. Я галантно поцеловал их, ощущая при этом запах дорогого какао. Взяв под локоть, Фрида повела меня в циммер-бокс. Я воспротивился:
       -Мне предстоит встреча с комендантом.
       - Герр комендант будет ровно в 9.30. У него высокий гость - командующий 4-й танковой армией генерал-полковник Гот. На улице ты, надеюсь, видел его персональный панцеркампфваген с охранением?
       - Опознавательный знак Гудериана, а машина Гота?!
       - Значит, подарок. Они могут позволить себе такую роскошь.
       От Фриды я узнал: на аэродроме в районе станции Касторная Курская замаскирована штабная армада начальника тыла вооруженных сил империи генерала артиллерии Вагнера, прибывшего сюда накануне с наступлением темноты. Кроме Гота, он успел принять командующего 2-й немецкой армией генерал-полковника барона Фон Вейхса, который сразу же улетел на передовую. У Вагнера сейчас будущий приемник барона генерал генерал-полковник фон Залмут.
       Какая жалость - нет рации! Придется вызвать радиста телефонограммой...
      

    30. ТРЕВОГА НАТАШИ

       9 июля 1942 г. Касторное.
       В половине восьмого, выйдя из комендатуры, я увидел Наташу. Выпорхнув со двора амбулатории, она торопливо шла в направлении фельдучреждения. Я поспешил ей навстречу. Но раннее свидание состоялось на ее рабочем месте: не рассчитал расстояние и скорость, чтобы задержать невесту под открытым небом.
       - Видел тебя во сне, - с чувством похвалился я.
       - Представь, знаю, - Наташа печально посмотрела на меня.
       Я был сражен. Удивлению моему не было границ.
       - Не предупрежденный Морфей дает волю твоей человеческой сути, и в постели, с закрытыми глазами, ты обнаруживаешь себя Пашковым. - Она угнулась над столом и стиснула ладонями голову.
       - Не понимаю тебя.
       - Сонный, ты разговариваешь по-русски.
       Тревога Наташи мне стала понятна, когда я услышал от нее следующее. Сегодня на рассвете, когда касторенцы, считаясь с запрещениями оккупантов, потихоньку готовили скот к выгону на пастбище, к Лембергам наведались Заулины. Они принесли ошеломляющее известие: их немец спящий "бормотал" по-нашему, упоминая при этом имя "Наташа"!
       Хозяева и ранние гости с недоумением воззрились друг на друга. Мужчины побеспокоили затылки. Их супруги развели руками, и в этой позе застыли на несколько секунд. Младшие Лемберги - Наташа и Гришуха - чуткие ко всему на свете, наблюдали сцену рассветной встречи приятелей из-под одеял. Васютинский сад и река Олымь через открытые форточки дарили им золотую прохладу и серебряную свежесть.
       Исаак Яковлевич спросил Заулиных, как изъясняется с ними квартирант. "Да никак, - ответила Клавдия Антоновка (это она подслушала русское бормотание спящего немца: Ульян Федорович отдыхал в сенях). - Лопочет языком, как все они, дьяволы. Но больше молчит. Маша скажет ему два-три слова по-ихнему - кивнет головой, а то засмеется. Видать, "моя твоя не понимает", или, как говорил у нас красноармеец якут, "толкуй сломался".
       Словоохотливая Клавдия Антоновна пошла еще дальше: "Он молод, симпатичен, Маша зовет его Рудди. Квартирант добр и почтителен: с Ульяном здравствуется по-мужски, мне кланяется, Маше целует руку, а она ее вырывает. Не жаден..."
       Казалось, восторгу моей квартирохозяйки не будет конца. Неожиданно голос ее упал, и она всхлипнула: "Где сейчас наш Андрюша?" Цепная реакция. И горючие слезы покатились по щекам Александры Васильевны, матери Наташи: ее старший сын Костя, как и 19-летний Андрей Заулин, там, где "до смерти четыре шага".
       Когда женщины успокоились, Исаак Яковлевич предложил свое резюме:
       - "Бормотание спящего по-русски" - между нами. Немец наш Рудди - язык за зубы, наш соотечественник он - пуговицу на рот, советский человек и патриот - могила. Что будет ему, если "разоблачите", только гадать, а вам - конец. За одну его жизнь пятеро отправитесь на тот свет. И "Наташу" казнят. Да! Да! Найдут и "в расход!" А они найдут. И не одну!
       С тем и разошлись. На лицах своих родителей, погруженных, несомненно, в анализ, Наташа прочитала: "Что бы это значило, какая связь между вчерашними и нынешними событиями?..."
       - Мама и папа переживают за меня, - продолжала Наташа. - Обоим ласково на ушко: "Не горюйте". Родитель, как убитый. Рольфа принял почти официально. Еле сдержался. Боялись, выплеснет на него душевная накипь. Когда за мной пришла Федосья Тимофеевна и рассказала нам о тебе, я подумала: ты сослуживец папиного лерлинга, хочешь договориться со мной об уроках русского языка. Что до "конспиративной встречи", то я рассудила так: явная опасность! Геббельс провозгласил: "Сила через радость!" - вольные нравы в оккупированных местах. За этим следует: если объект радости не поглощается, то он уничтожается. Посуду из-под выпитого вина разбивают, использованную женщину стреляют. Я об этом уже наслышана.
       Если просьба офицера, пожелавшего увидеться с юнгес медхен Лемберг, не хлеб для меня, я приготовлюсь ко всему. Смерть и бескровное насилие над личностью красны на миру. Со мною пошли родители.
       - Встреча с тобой - май в четвертом квартале. Горячий дождь в феврале. Не верится, что она произошла, и произошла именно в Касторной. У меня голова кругом идет, когда задаю себе вопрос: как могло это случиться? Гора к Магомету пришла!
       - Почему ты шла в фельдкомендатуру от дома не по Селянке, а за огородами вашего "планта"? - спросил я Наташу.
       - Не могу. Совесть моя чиста. Пусть лучше думают плохо обо мне, не видя меня. В их несчастии меня же и обвинят, будто я не односельчанка. А какая-нибудь Оттер, появившаяся тут из баварского Нюрнберга, столицы гитлеровского партийного рейха.
       - Не расстраивайся, моя хорошая: нам не до эмоций и аффектов, - успокоил я невесту, не переставая любоваться ею (в то же время думал: разговаривать по-русски вслух, когда спишь, это гибельный провал).
       Наташа в новенькой льняной кофточке с короткими манжетными рукавчиками, накладной воротничок из синего сатина, черная милистиновая юбочка-плиссе, на ногах те же носочки и та же обувь, которыми она поразила мое воображение в Борисоглебске. Голова не покрыта. Я заинтересовался, цела ли мною подаренная пилотка. "Заховала!" - ответила Наташа, улыбнувшись и прищурив правый глаз.
      

    31. В НОВЫХ УСЛОВИЯХ

       Сведения важные, нужные для Пашкова, разведчика Советской Армии, сообщает Наташа Лемберг - его боевой помощник и друг. Разговор состоялся 9 июля 1942 года в хозкомендатуре (здание аптеки райцентра).

    * * *

       Легкое шуршание в комнатах меня насторожило.
       - Не бойся: помещение пока не обработано службой безопасности, - предупредила Наташа, - новоиспеченная переводчица фельдкомендатуры. - Там производит уборку тетя Шура. Попросила ее. За плату. До найма постоянной "технички".
       Из боковой комнаты выглянула женщина:
       - Наташа, что еще сделать?
       - Да уж вы смотрите сами. По-хозяйски.
       Когда женщина ушла, Наташа пояснила:
       - Это та самая тетя Шура. Кандыбина - ее фамилия. Живет на нашем конце против Земляковых, через дорогу. У нее трое детей. И чертова дюжина квартирантов: двенадцать оккупантов из украинцев и пленный грузин-парикмахер.
       - Еще чем порадуешь?
       - Мой шеф - Герхард Дирк. Видела. Представлялась. После встречи с тобою. Вышел из-за стола и, как следовая собака, обнюхал мою голову. "Еврейка?" - спросил. "Мама русская", - ответила. Мужчин в таких случаях немцы заставляют спустить брюки. Антисемитское чутье зверино развито. Дирк носит полувоенную форму. На жакете много всяких "цацкив", говоря по-украински. Думала, награды рейха. Нет, это памятные знаки и знаки членства различных добровольных обществ и объединений. Подслушала телефонный разговор: фельдкомендант состоит в каких-то родственных отношениях с генералом Рейнике (Лиса-Патрикеевна - по-нашему), начальником имперского управления по делам военнопленных.
       - Далее, - сообщала Наташа, - за нашим садом, вниз к Олыми, точка противовоздушной обороны: четыре зенитных орудия и спаренная установка турельных крупнокалиберных пулеметов. Тут же наземные средства охраны объекта. Командир батареи лейтенант Отто Шретер и его денщик ефрейтор Эрнст Габленц расквартированы у Земляковых. Заметил: в небе три черно-желтых мессершмидта? Здесь нет действующего аэродрома, а барраж - пожалуйста. Значит, кто-то из высокопоставленных гитлеровцев "гостит" у нас. И не иначе как со свитой.
       - На Ершовке, - продолжала она, - улица, параллельная Журавлевке, правый порядок домов занят немцами и австрийцами - жертвами аншлюса; левый порядок - жители, по 3-4 семьи в хате.
       Земляков Гитлера и наследников его обстирывать заставили мать и дочь Шмыковых, Марию Ильиничну и Шуру. Последней я передала ваш коллективный привет и рассказала о встрече с тобою. Не менее полчаса она была в ударе. Лицо то бледнело, то краснело. В итоге же - она счастлива от одного только сознания, что ты здесь и Остап неподалеку.
       Стираются они и дома и на постое. Тут мать и дочь нещадно эксплуатируют захватчиков: воды принесите, воду вскипятите. Подайте то, сходите за тем, не мешайтесь. Шмыкова-старшая говорит: "Австрийцы культурнее - их носовички чистенькие, а у немцев - засморканные". Шмыкова-младшая тоже за первых: "Зайдешь к ним - как из хлева в горницу. Это еще что! Немцев ненавидят, войну и вовсе. "Сказки венского леса" - пожалуйста, "Голубой Дунай" - битте. И сам Иоган Штраус-сын, король вальса и Венской оперетты в рамочке на видном месте!"
       Шура вообще-то работает в колхозе. Сегодня ты ее можешь увидеть на скотобойне: там помещения готовятся к приему нового урожая.
       Трудовой распорядок жесткий. С восьми утра до пяти вечера - хоть лопни. Перерыв на обед, минуты отдыха, никакого уважения к астрономической долготе дня! Выходной - воскресенье. В авральных случаях выполнил задание - проваливай отсюда, чтобы не мешался.
       Недалеко от Заулиных в здании нарсуда - штаб гарнизона (только сотрудники отделов) и узел армейской проводной связи.
       В церкви пока довоенный культпросвет. Около здания Госбанка молельный дом.
       - Что делать? - Негодовала Наташа. - Ира Трубицина, студентка Воронежского мединститута, работает в столовой. Упросила ее в напарницы к себе молодая соседка. А эту (она старше меня на шесть лет) - "Комшнель!" Не пойдешь - плеткой, по чем ловчее, мало - прикладом в спину. Патриотизм - себе на уме, иначе капут. Если рассудить, чего упрямиться? Не на казнь же, а в столовую: прокорм себе, прокорм семье, и... - Наташа не договорила. Она скрипнула зубами, выпрямилась и посмотрела вдаль. Заняв прежнюю, деловую позу, невеста посоветовала мне увидеть официанток на месте и там же познакомиться с будущей служительницей Гиппократа. - По существу - молви напрямки. Будь озабоченным. Чтоб собеседница поверила.
       Юнгэс мэдхен Лемберг взяла мою руку и посмотрела на часы.
       - На твоих - пора расставаться... Сегодня выборы "квартального" старосты. Для части Касторной, прилегающей к железной дороге. На сходку явись без опоздания. Посмотришь процедуру организации "общественного самоуправления". Увидишь фельдкоменданта. И меня. Еще раз. В качестве переводчицы Дирка.
       Наташа вышла из-за стола. В стеклянном кувшинчике с букетом ромашек и васильков шевельнулась вода.
       - Ауф видэрзэен! - Оглядевшись по сторонам, она порывисто обняла меня и отстранилась, - Да, забыла. Чтобы обезопасить тебя, о гигиене сна я проконсультируюсь с папой. Родителю знакомы врачи Людвиг Станиславович Понятовский и Александра Яковлевна Шкурлатова. Они из Ново-Успенской больницы. Ты знаешь. Режим работы и отдыха - рекомендации для меня. Соблюдать их будешь ты. Ну, ауф бальдигэс видэрзэен!
       - Одну секунду. - Я остановил мгновение прощания. - У Заулиных имеется роман Чернышевского "Пролог". Деликатно попроси. На время. Сделаешь для меня подстрочный перевод с русского на немецкий. Начиная с титульного листа. Вот тебе письменное указание, что и на какой странице перевести. Будь осторожна. Оберточная бумага, простой карандаш, измененный почерк и перчатки - это важно для выполнения задания.
      

    32. НАТЯЖЕНИЕ

       Из Окружной сельскохозяйственной комендатуры на Мостянке я подался в столовую. Только ступил на проезжую часть улицы, как навстречу мне велосипедист, усердно работавший педалями. Заметил, ведомое колесо нуждается в регулировке натяжения спиц. Он в коротких, по колено, штанах из коричневого хрома, синих трикотажных получулках, черных бутсах, плисовой курточке красного цвета и серой барашковой папахе. "Смешение новогородского с казанским". Недоставало только кинжала в оправе из кавказского серебра. Тогда бы - полный комплект для поднимающегося на Эльбрус. Поравнявшись со мною, озорно выбросил руку в приветствии. Будто старому знакомому. Это грузин-парикмахер. Я уже пользовался его услугами. Перед появлением у Мельниковых.
       Он был вызван на Восточную, и я имел случай убедиться, как опасно бритва в руках военнопленного. Пейсы и подзатылочную часть закавказец обработал машинкой. Бритва понадобилась для первых; отец говорил: шею бреют только необразованные кучера. Виртуозно игра клинком "Фрам" заводской марки Золингена перед самым моим носом, потомок Георгия Саакадзе приводил меня в трепет: отхватит нюхательный аппарат, а то и по горлу. Тогда поминай, как звали. Обслуживал, балагуря.
       - Ай, кацо, ай геноцвале! После войны приезжай ко мне, - цветисто говорил он по-грузински, по-русски, с акцентом: - Да что "приезжай"! Я за тобой сам в Берлин буду. Найду и привезу в Имеретию. Покажу Корбоули, где я родился и где похоронены мои предки. Поживем в Сачхере. Там у меня дядя. Владимир Абиашвили. Не дядя, а ишак с золотом и георгиевским крестом. Оттуда - ко мне. "Сулико", лобия и шашлык, "Кахетинского" закажу специально для тебя - метра два кубических и своего вина в "марани" будет не одна тысяча литров - пой, ешь и пей сколько душе угодно! Всю жизнь будешь помнить Ладо Мегрелидзе!
       Я уже хотел есть: пора. Но острое лезвие с устрашающим блеском, вправленное в черную ручку, и намерение владельца бритвы разыскать меня в логове, откуда сделал прыжок коварный враг, - не до еды.
       Напротив "магазеи" офицерский патруль СД. В касках. Проверка документов. Не иначе, как по случаю пребывания здесь Вагнера. Я достал металлический жетон установленного образца с личным номером и показал его. "Хайль Гитлер". Патруль на земле, патруль в небе, рядом с мельницей - "тигры", а у магазина справа бойкая торговля. На столе тарелочные весы. Рядом вместительная бочка с цветными наклейками транзита. Запах и вкус моря. Мужчина в белом халате, заглядывая в список, взвешивает аппетитные горки серебристой хамсы. На фарфоровом блюдце с золотой каемкой изнутри торгуемый продукт, как на витрине. Тут же ценник. Читаю: анчоус. По-русски и немецки (в транскрипции). Выдумки не вижу: слово-то английское, да и рыбешка из тех краев. У нас такая добывается в Азовском и Черном морях. По-деревенски он тюлька, по-городскому - камса.
       Поднял глаза и обомлел: за спиной продавца, на стене магазина временно укреплен предупреждающий текст - с куска обоев красными литерами (как на печатях "секретно" и в "шапках" газеты "Филькишер беобахтер") бросалось:
       "Господа оккупанты не обслуживаются" - по-немецки и "Только для гражданского населения" - по-русски.
       Я скрыл улыбку и продолжал наблюдать за распродажей редкого "деликатеса". Продвигаясь вперед, женщины просят:
       - Николай Иванович, нельзя ли побольше?
       - Не могу, бабы, - отвечает он. - Взрослым - килограмм каждому, детям - полкило на едока. Вот список, и я отмечаю выдачу. Притом, вы же не одни на свете - надо хоть по горсти тем, кто случайно окажется в Касторной - успенским там, ольховатским, да мало ли "страждущих и обремененных?!"
       Расчет советскими деньгами. Червонец - получай два с половиной фунта (так сказала одна покупательница в залатанном фартуке).
       Из окон комендатуры выглядывали танкисты, облаченные во все черное, и смеялись, указывая на "торговую точку..."
       В самом магазине - иное дело. Тут: "Для господ немецких офицеров". Та же продукция. Я попросил Заулиным. Продавец вышел из-за прилавка и, открыв дверь, навел справку.
       - Брат, сколько там приходится Ульяну?
       - Четыре килограмма.
       "Значит, - подумал я, Маша считается взрослой".
       Заняв свое место, продавец жестами уточнил, сколько анчоус хотел бы купить господин офицер.
       - Цвай килограмм, - ответил я и показал два пальца. Как мог, объяснил ему: для меня и моего денщика.
       - Итого шесть килограмм, - вслух произнес он. Костяшки счетов ритмично застучали. - С вас шестьдесят рублей. - И опять в ход пошли пальцы и пара ладоней. Я достал три десятки и столько же (в купюрах) оккупационных марок. Продавец благодарно улыбнулся. Взвесив, оказалось, не во что было завернуть. Он извинительно смутился. Но тут же нашелся: из-под прилавка достал новенькую зеленую поливную кастрюльку, показал ее мне и поднял палец. Я понял и протянул ему одну марку. Хамса отлично вместилась в эту посуду. Мы договорились: мой денщик придет и заберет покупку

    * * *

       Пока я обозревал "промтоварный отдел", у магазина произошел инцидент.
       - Мать твою в душу, пся крев. Москаль паршивый, - слышу за дверью. - Я тебе дам "для гражданского населения".
       Голос знакомый. Украинский акцент. "Сичевик", конечно. Дверь открылась. В проеме показалась угреватая морда "Васыля Тэрэщенко" и озабоченное лицо Николая Ивановича.
       - Вань, отпусти ему: он по-русски не понимает, - возмутился брат и захлопнул дверь.
       "Жовтоблакитник" успел прочитать надпись, дублирующую немецкую, и наткнулся на ствол моего парабеллума.
       - Виноват! - произнес он и поднял руки. Я заставил его попятиться назад. Сичевик, споткнувшись за порог, грохнулся навзничь. Створчатая дверь с треском распахнулась. Затылок у "бульбовца", видать, надежный. В очереди злорадно засмеялись.
      

    33. ТАМ, ГДЕ ШКОЛА

       С неважнецким настроением шел я в столовую, Шульц тоже молчал. За полхода до "министерской школы", где размещалась шпайзэхаллэ, я вытащил из портмоне карманный портрет Гитлера в легкой металлической оправе и показал моему денщику, сообщив при этом своему лицу уйму немецкого шовинизма. Изобретение французского солдата, поклонника завоевательной политики Наполеона, нисколько не тронуло Фрица. И все же он пробурчал, как бы про себя: "Великое только потому кажется великим, что мы на коленях. Встанем же!" Это слова Шометта, прокурора Парижской Коммуны, ставшие потом эпиграфом первой ее газеты.
       - Вы знакомы с историей Французской революции 1871 года? - спросил я рядового 999-го полка. - Стало быть, вы марксист?
       - Не выдавайте меня, - взмолился Шульц, - четверо детей, больная жена, старушка-мать и сам я под надзором Третьего отдела "Н" группенабвера и гестапо.
       Более жалкого в своем величии человека я не встречал. Как ничтожны мы перед произволом, несущим смерть!
       - Что вы, Фридрих! Я честный немец. Идемте же!
       В столовой офицерского корпуса - не густо. Денщики рядом с хозяевами их. В основном за спиной. Шульц у меня виз-а-ви. К нам подошла молодая сероглазая фрау (это не Елена Ивановна Жданова. Ту я вижу отсюда: она кухарит). Мне показалось, что официантка года на четыре старше меня. Может так оно и есть. Характерная особенность ее хорошего лица: если бы моя соотечественница укрылась так, чтобы видны были только глаза, нос и губы, я безошибочно бы сказал: у нее со лба волос кудряв или волнист.
       Я попросил русландпани прислать нам келлерин помоложе. Она выслушала и не ходко оставила нас.
       Секунда-две, и у нашего стола появилось некое очарование - Лесная Фея, несущая благо. Но это не сказочное существо: девочку, которая мне не годится в жены, согласно советскому законодательству о браке, а Шульцу годится разве только юной племянницей-гимназисткой, я видел вчера у половины дома Ивана Дмитриевича Жданова, когда шел к Федосье Тимофеевне.
       Шульц посадил Фею и приголубил. Я покачал головой. Она поняла, что нам нужен кто-то другой. Но кто? Ира: она знает немецкий.
       Внучатая родственница Федосьи Тимофеевны подошла к нам уничтоженной и люто рассерженной. "Угожу ли я этим проклятым пивохлебам? - легко читалось на лице Иры. - Колбасники вонючие!" Мы сделали вид, что рады ей, и попросили обслужить нас. Миг, и перед нами фрюштюк-картэ: завтрак и вдруг такое обилие блюд.
       Ну, раз бесплатно, я поручил Шульцу сообразоваться со своим желудком. Он оказался сведущим в области ятрологии и доказал, что решительно чужд тонких потребностей немецкой жидкокостной натуры. И меню полностью украсило собою наш стол: первое - суп картофельный с набором зелени, второе - фрикасе - французское блюдо из кусочков русской говядины, третье - на выбор - чай несладкий, черный кофе без молока, компот из сухофруктов с косточками или какао, почти как наш "Золотой ярлык".
       Но это не все, Ира принесла две рюмочки шнапса и закуску - консервированный лангуст. Жестяную коробочку вскрыла при нас. Содержимое - филе большого рака, жителя южных морей, в обычном соусе - официантка разложила на две тарелочки. Можно было приступать к насыщению, но предложил ей разделить с нами компанию и попросил увеличить стол на одну персону.
       Смущенно, но она сделала все, что от нее требовалось, и заняла место, среднее между мной и Шульцем. Немцы - педантичный народ. В этом легко было убедиться: от меня не укрылось, как фельдшер и дежурный офицер у раздачи сделали для себя отметку: "Петерсхаген - три завтрака". Ни я, ни Ира не прикоснулись к брантвайну. Шульц проявил расторопность и профессионально расправился с нашими дозами. В масштабе русских там и пить нечего: три рюмочки - всего 75 граммов.
       "На здоровье, дорогой Ротфронт!" Занятый едой, я разговорился с Трубициной-младшей. Она кое-что рассказала о себе. Мне пришлось быть взаимным и поддерживать в ней аппетит. Сообщил ей о своей нужде в переводчице. Обязанности платные. Наличные ежемесячно. Немецкими марками, независимо от календарной занятости. - Чтобы договориться основательно, прошу встретиться в другом месте. Ваше слово. Время, место?
       - Наверное, после работы, - нерешительно проговорила Ира. Но тут же уточнила:
       - Сегодня в семь вечера буду ждать вас у моста через Олымь. Представлю родителям. С ними и обсудим ваше деловое предложение.
       Я не показал словесный портрет Иры. Еще успею, пока же скажу: от и до она краснела и бледнела, ни тени улыбки, ни одного вольного движения. Такой мы оставили ее за столом. Но я вернулся. - Ирэн, я провожу тебя до раздаточной, - и вывел ее из-за стола.
      

    34. ВРЕМЯ ЕЩЕ БЫЛО

       Из столовой я и солдат возвращались повеселевшими. И чуть ли не "единомышленниками".
       - Майн кампфгеносэ, получите для меня два комплекта постельных принадлежностей, матрац, две пары нательного белья, смену полотенцев, сколько полагается - мыла и всего прочего в этом роде, - говорил я Шульцу на ходу. - И еще: раздобудьте у интендантов метров 10-12 чего-нибудь такого, годного для коечной ширмы; хочу прятаться за ней от грешного мира во время отдыха. Потребуется роспись, черкните за меня... Вы квартируете на Журавлевке? Небось, уже шефствуете над русской дамой: ведь вы семьянин?
       - Да! Видели: я голоден? - Денщик посмотрел мне в глаза. - Большую часть своего пайка я отношу фрау Коротаевой. У нее семь киндер. Живет у чужих людей: на виду опасно. Она супруга эвакуировавшегося судьи.
       - Из каких побуждений вы опекаете эту семью?
       - Из чисто человеческих: я виноват перед нею, мы принесли ей несчастье.
       - Добро, Шульц. Обзаведитесь судками и котелками. А сейчас спешите в магазин - выкупите для подопечной фамилли сколько-то килограммов анчоус. Вот вам деньги... Забыл спросить, удобно ли вам исполнять обязанности денщика, живя в таком удалении от меня?
       - Жалея, вы хотите отставить бедного Шульца?
       - Вовсе нет. Мне стыдно за ваши ноги. Перебирайтесь-ка на Селянку.
       - Данкэ, но пусть будет так, как есть.
       До половины десятого время еще было, и я заглянул в Дом культуры, который находился в бывшем здании церкви. Пусто. Сцена. Задник - большие клочья грунтованного полотна, на котором с лицевой стороны написан некасторенский пейзаж. Квадратные бойницы кинопроектора на фасаде демонстрационной будки. Стены - никакой политической агитации. Только слова о кино, искусстве вообще и культуре, национальном по форме и социалистическом по содержанию (у просцениума), сельскохозяйственные плакаты да печатные красочные пособия Осоавиахима - мирные картины современного боя, согласно Уставу пехоты РККА: в чинных окопах - выглаженные стрелки, одетые в защитную форму, и разрывы вражеских снарядов в нейтральной полосе...
       Отсюда я направился к молельному дому, (Это рядом с угловым строением некого Сидоренко, который вскоре после возведения жилых покоев продал поместье и укатил в Ростов еще в начале века. Последнее время здание занимал Госбанк). Над входом ажурный крест из проолифленных деревянных брусочков. Я снял фуражку. Зашел и представился. Пристэр (священник) Константин осенил фашиста-огнепоклонника христианским знамением.
       Слева от меня - звонница. Колокола оркестрового назначения. Серебро с медью. Полная дитоническая гамма. Попросил разрешения опробовать ее. Я немножко знаком с хоралами Иоганна Себастьяна Баха и церковной музыкой Дмитрия Степановича Бортнянского. Настоятель не отказал (служба только организовывалась). Вооружившись тут же обнаруженным гвоздем, 150-миллиметров, я "прозвонил" несколько фраз из известных партитур. Старик пребывал в умилительной позе. Когда же дело дошло до "Вечернего звона" Ивана Ивановича Козлова и Александра Александровича Алябьева:
       Вечерний звон,
       вечерний звон!
       Как много дум наводит он!
       О юных днях в краю родном,
       Где я любил, где отчий дом...
       И многих нет теперь
       в живых,
       Тогда веселых, молодых! - он прослезился.
       Уходя, я подумал, неужели Константин не возьмет в толк - как могло случиться, что мелодии русского православия звучали в исполнении протестанта-лютеранина.
       9.30. Комендатура. Нет ни шефа, ни его помощника. Эльфрида разводит руками. Экипажи "тигров" вьются около нее, как трутни вокруг пчелиной матки на пасеке...
       Зашел и заказал связистам отправить телефонограмму Остапу. Жду его и Олю на "цундапе". Сегодня. Глядя на ночь. Что нужна рация, должны догадаться. Стоит пугнуть Вагнера. Да и Отто с его турельными установками пулеметов в Васютином саду малость побеспокоить. Касторенцы обойдутся без них. Начальник узла связи обер-лейтенант Рудольф Нушке обещал пустить мой текст по проводам через 20 минут.
      

    35. ПЕРЕД ТРУДНОЙ ДОРОГОЙ

       Время - невосполнимая жизненная ценность. Маркс говорил: мера богатства общества - не рабочее, а свободное время. Однако у меня нет лишнего часа для "полного развития индивида". Я должен действовать и действовать, не считаясь с "пределом жизни человеческой" Геродота Галикарнасского - 26250 дней! Повергнуть врага - это слишком долго. Более чем двухвековое татаро-монгольское иго нас, русских, позорит. И я спешил: мне дорога была каждая минута, несущая смерть немецким оккупантам...
       У начала Бродка меня, шедшего в направлении скотобойни, вызвалась подвести разбитная бабенка в миткалевой кофточке цвета белой акации и бежевой юбке. Косяки дешевого летнего платочка завязаны назади. Она остановила лошадь, каурую родом, и произнесла немецкое "господин" так, что сама рассмеялась. Я сел на грядку телеги. Рядом с возницей. Немолодая кобыла "Манька" не сразу подчинилась понуканию моей соседки: как видно, она отлично понимала, в чьих руках находятся вожжи.
       Бабенка же, перемежая мужскую и женскую ругань, добилась-таки своего: повозка заскрипела, и дорога стала уходить назад.
       - Правда, пан, ей нужно..., - не договорила она и засмеялась во все курносое лицо.
       На понятном языке я попытался узнать у нее, что значат слова, ею адресованные кобыле, при этом их произнес чистейше по-русски. Она "закатилась аж колес не видать" (местное выражение).
       - Какого... ржешь, как...! - прорычал молодой мужчина, опередивший нас на вороном жеребчике без седла и погрозился "куцепкой". О поведении моего возницы он выразился вполне определенно. Бабенка показала и свои "зубы":
       - Не строй из себя черта, Вантура: он только на картинке страшен.
       Верховой не слышал ее возмущения, он уже перемахнул мост, а мы еще еле плелись к этому деревянному сооружению через Олымь.
       На току у скотобойни, куда доставлен был я гужевым транспортом, мой возница, называя матерщину в форме именительного падежа единственного числа, которой она будто бы научила немца, заразила смехом почти всех работающих. Не поддержали ее старушки и девочки-подростки. А тут были и невесты, и красноармейки средних лет, и не успевшие обзавестись детьми военные вдовы. Постыдились следовать ей Маша Заулина, Шура Шмыкова и Валечка Максимова, имя которой я узнал после. Мужчина, руководивший работой, сохранял свое достоинство и увещевал хохотавших "не дурить".
       Когда на току воцарилась деловая обстановка, мне предложен выбор невест. И сразу советы:
       - Пан, ищи подругу не в хороводе, а в огороде. Молодая в оглоблях ходить не может, старая кобыла борозды не испортит. Женитьба не напасть, как бы женившись не пропасть.
       Присутствие Маши Заулиной сковывало инициативу рекомендаций: она тоже невеста, и тут знали, что я ее квартирант. И все же одна кандидатура была названа - Верка Синелева.
       Мой вид непонимающего русскую речь действовал раздражающе на затейников. На самом деле кроме идиотского выражения лица, что я мог предложить им в обмен на невесту?
       Нетерпеливые "свахи", наконец, не выдержали моего молчания. Они попросили Шуру Шмыкову "хоть как-нибудь объяснить" мне то, что от меня "требуется". Она положила метлу и подошла ко мне. Мы обменялись фразами "любовного" содержания. После чего я подарил ей стальную пластинку, хромированная сторона которой использовалась немецкими солдатами как зеркало, а матовая - для зажигания спичек, и флакончик в виде еловой шишки с надписью по поясочку: "О-де-Колон" (Кельнская вода).
       Под нескромные восторги и некрасивые напутствия кое-каких колхозниц я положил руку на плечо Шуры и повел ее прочь от работавших. Мужчина ей вслед: "Шура, не позорь себя!". Она ответила ему пренебрежительным взмахом руки. Мы открыли рты за пределом слышимости негромкого разговора.
       - Что за женщина, с которой я ехал в телеге? - спросил я.
       - Это тетя Клава Турчиха.
       - А молодец, прогарцевавший на резвунке около нас и поскакавший в сторону хутора Баранова?
       - Валька Мельников, наш киномеханик, сын завхоза сельхозартели "Путь к социализму". Живут по соседству с нами. Вон там. Сейчас Валька - что-то вроде помощника Дитриха Киттнера, начальника полиции. Его отец Иван Андреевич - "голова сельрады": тут у нас сколько колхозных бригад, сколько улиц, столько "старост", почти на каждые десять-пятнадцать дворов - "полицейский". А он им всем башка, говоря по-татарски. Дает наряды на работу, полицаи оповещают население, кому куда и что делать, и сам "заглядывает", идя по улице. Мужчина, что на току, - Петр Ермолаевич Барченко, бывший и настоящий кладовщик. Раньше - в колхозе, теперь - тут. Добрый он к нам. Говорит: бабы, девки, хлеб на подработку поступит, берите, несите, домой зерно. Кто как сможет. Только чтобы супостаты эти - немцы - не видели.
       - Спросил про семью Коротаевых. Шура рассказала, что у ее тети (по дяде) Прасковьи Ивановны Шмыковой, на Журавлевке, ближе к железнодорожному мосту, слева отсюда прячется "от греха подальше" Ксения Дмитриевна с пятью дочками и двумя мальчиками. "Степан Никитович - отец семейства, бывший нарсудья, эвакуировался. Как наш райкомсомольский вожак Раиса Михайловна Барченко. Была в Орехово уполномоченным райкома партии по проверке готовности колхозов к уборке урожая. И не вернулась в Касторное. В тапочках - на восток. Что поделаешь, если это ближе, чем до дома! Записку и устную просьбу ее ореховцы доставили сюда на днях".
       У тети - Люба и Витя. Старший сын на фронте. "Вот такие пироги, сено-солома", - заключила племянница Прасковьи Ивановны, подчеркнув этим самым печальность рассказанного, трагизм нашего положения.
      

    36. СВОИМИ ГЛАЗАМИ

       Перед "расставанием" я сообщил Шуре, что для нее есть маленькое задание: отнести в Бухловку (2-ю Николаевку) и Слизневку два красноармейских письма, узнать, жив-здоров ли в колхозе "Путь к новой жизни" Александр Тихонович Мещанинов, и...
       - Сегодня-завтра ожидаю сюда Остапа с Олей. Попрошу Вилли-амбодика разместить их у вас. Постельное белье для двух кроватей принесет мой денщик. О питании не беспокойся. Жду твое предложение - где нам будет удобнее провести один-два сеанса выходка в эфир и где надежнее спрятать аппаратуру. Двенадцатого утром мы уезжаем в Старый Оскол. Вернусь один. Не позже следующего дня.
       Шура выслушала меня с таким видом, с каким выслушивает невеста предложение жениха быть супругой, - серьезно, как перед трудной дорогой.
       12.00. "Тигры" исчезли. Следы - на Успенку. В ту сторону переместилось аэроохранение. Я "обнюхал" "лежку" зверья. Бензин не трофейный. Под штакетиной - листовка - тетрадная страничка газетной бумаги, о которую вытерли руки. Подошвой сапога разгладил находку. Текст по-русски. Типографский. Печать небрежная и с орфографическими ошибками. Читаю, а волосы дыбом: в болотах под Ленинградом окружена 2-я Ударная армия Волховского фронта! Пленен ее командующий генерал-майор Власов - бывший командующий 37 и 1-й Ударной армиями, замкомвойсками Волховского фронта!
       Нет, такой пропаганде не место здесь. Я спрятал кошмарное известие в свою полевую сумку и, став спиной к изгороди, направил свой взор на лавку Гусева. Она вдоль улицы рядом с домом Попова, где в дореволюционных покоях станового пристава сейчас расквартирована комендатура.
       На стенке лавки - плакат черно-белого тиснения. Я заинтересовался им и пересек дорогу. Сюжет оригинальной силы! На левой половине листа: "Так было!". Вооруженный дробовиком колхозный сторож сидит у двери с огромным висячим замком, а с противоположной стороны амбара воры тащат мешки с зерном (струйка из худой тары показана густым пунктиром). На правой половине "Так будет!". Рядом с виселицей под открытым небом штабель аккуратно сложенных таких же мешков. Из-под рамки плаката на веревочную петлю со страхом в глазах смотрят мыши.
       У меня по коже пробежал мороз. Гегель говорил, что наказание должно быть соразмерно преступлению, и только умышленное убийство - смерть за смерть. Правда, эта "философия" подходяща для мирного времени. Сейчас же - кто кого!
       Меня позвала Эльфрида: комендант принимает. В его кабинет она ввела меня под ручку, прижавшись левой щекой к серебристому погону. После обычных приветствий, хозяин шпрэхцимэра вежливо предложил: - Садись! Первый раз - оглядись... А я займусь бумагами. Отдохну от гостей.
       Он говорил, чуть заикаясь, немного оглушая зубной звук "с". От переводчицы я уже знал, что комендант - Роберт Кольдевей. Нет, это не потомок известного немецкого археолога, занимавшегося библейским Вавилоном и его "висячими садами" Семирамиды. Просто двойной тезка. Родной брат коменданта - видный специалист в области психологии торговли. Работал в крупной гандэльсфирме Титца.
       Кольдевей и его помощник Штаубингер - два рода войск: у первого на левой петлице плетеные квадраты, у второго - на мундире - цайхен "За пятьдесят танковых атак". Кольдевей по званию выше своего помощника. Но только на одну ступень. Ранен в дивизии "Викинг".
       На стене, позади шефа Эльфриды - большой грудной портрет фюрера. Левый полупрофиль. Правая рука поднята. Он в военной форме. Выглядит внушительно, но крысоподобен, как из-под кисти Кукрыниксов в "Окнах ТАСС". Ниже багета прибит текст: "Я освобождаю человека от уничтожающей химеры, которая называется совестью. Она, как и образование, калечит человека. Адольф Гитлер".
       Как тут поверить своим глазам! Я думал прочесть пивной клич из "Майн кампфа" или что-нибудь последнее бредовое арийское, и вдруг совесть - химера!
       Комендант заметил мое смущение, махнул рукой и пригласил:
       - Ближе ко мне. И обрати внимание.
       Кольдевей указал на простенок у двери. На нем - большая, роскошно выполненная карта, украшенная длинным шнурком из синего кунст зайдэ, блестящими булавками и миниатюрными белыми флажками с черной свастикой. Броская надпись: "Дер фельдцуг нах Сталинград унд Кавказ". Какая конкретность для разведки! Левее - такая же карта, с такими же атрибутами. Но она припылилась, "Нах дранг Остен" выглядит бледно, флажки переставляются от случая к случаю, без энтузиазма.
       Там мощный прорыв группы армий "Юг" и стремительное откатывание на восток Юго-Западного и Южного фронтов действующей Красной Армии. Тут - позорное отступление на запад битых групп армий "Центр" и "Север" удерживается обороной.
       - Каково, а? Доблестные войска фюрера...
       Я позволил себе прервать восхищение герра коменданта наступательным порывом его соотечественников в полосе группы армий "Юг".
       - Разрешите мне изучить карту?
       - Биттэ! Я тебе, мой юный друг, вот еще что дам. - И Кольдевей протянул мне ротэнмаппе с картосхемами, на которых нанесены данные ежедневных фронтовых радиосводок. Отсюда они стараниями Эльфриды перекочевывают на вандкарту. - Непонятно - спрашивай: люблю гласность победы! - добавил он.
       Я в растерянности! Сегодня только 9 июля, а Берлин азартно лает: танковое соединение генерала Паулюса в Кантемировке!
       Эльфрида взяла схему, сделала отметку, затем подошла к настенной карте и переставила булавки с флажками и шнуром. Ливны - Кантемировка через Воронеж - Коротояк - Новую Калитву - линия фронта несколько изогнута вверху, в сторону позиций Красной Армии, от Воронежа - вдоль Дона. Иное положение на юго-западе. Там враг пока только движется из Артемовска на Ворошиловград, из Славянска и Лисичанска на Миллерово и Каменск-Шахтинский.
      

    37. В КРАСНОЙ ПАПКЕ

       Я начал листать содержимое красной папки. Все тут условно, однако предельно ясно: конец июня 1942 года, протяженность группы армий "Юг" генерал-фельдмаршала фон Бока Таганрог - Курск равна 800 километров.
       28 июня из северо-восточной части Курской области (Тим - Щигры) в направлении Волово - Касторное - Старый Оскол начали наступление гитлеровские войска, сосредоточенные в полосе второй немецкой армии генерал-полковника барона фон Вейхса, - 4-я танковая армия генерал-полковника Гота и 2-я венгерская армия генерал-полковника Яны. Объединенные в "армейскую группу Вейхса" захватчики имели целью выйти на водный рубеж Дона. Главный удар - 4-я танковая армия - южнее железной дороги Курск - Воронеж. Правее - венгры и 40-й танковый корпус 6-й армии генерал-лейтенанта Паулюса. Последний - ее мобильная ударная группировка. Судя по схеме, их задача - взять в клещи отступающие соединения Красной Армии западнее реки Оскол.
       3 июля. Мадьяры и танкисты Паулюса в 25 километрах юго-западнее Старого Оскола окружили крупные силы Красной Армии и захватили 4000 пленных. (Между тем район окружения схематически отмечен по линии Белгород - Старый Оскол, примерно на половине расстояния между ними).
       Разведывательные отряды Гота вышли к Дону.
       4 июля. Танковая армия группы Вейхса, заняв не разрушенный мост, форсировала Дон и на его левобережье захватили плацдарм. Это в 25-30 километрах южнее Воронежа...
       40-й танковый корпус (три действующих танковых дивизии), начавший 4 июля наступление из Старого Оскола в направлении юго-восточнее его, в тот же день был уже в Коротояке.
      -- июля. Правобережный Воронеж в руках фашистов. Попытки выйти на железную дорогу Москва-Ростов оказались безуспешными. Северная часть города и левый берег держались стойко.
       - Чувствуешь, мой юный друг, как далеко зашел фюрер? - самодовольно улыбаясь, заметил Кольдевей - Бреславль-пограничный - река Дон - это же 2500 километров! Какой успех! Но и не меньшее препятствие дальнейшему продвижению: грунтовых дорог с твердым покрытием здесь нет, железнодорожный подвижной состав неповрежденным почти не попадает к нам.
       Я продолжал изучать схемы.
       4 - 6 июля. 40-й танковый корпус 6-й армии. Старый Оскол - Коротояк - Новая Калитва. 9 июля - Кантемировка. Участок ж. д. Москва - Ростов от станции Лиски - у врага.
       А советские войска до 7 июля удерживали фронт восточнее Харькова. Это более чем в 175 километрах западнее Дона. Только с прорывом шестой армии Паулюса линия обороны стала перемещаться на восток.
       Коменданту не терпелось. Принимая от меня папку, он прищурил правый глаз:
       - Ну, каково впечатление? Какая территория в наших руках, а? Сколько уничтожено и взято в плен противника, сколько разгромлено его соединений!
       Роберт с зигзагообразными стреловидными молниями на правой петлице мундира показал свою довольно редкую среди гитлеровцев осведомленность.
       - 15 сентября прошлого года в районе Лохвицы и Лубны мы окружили 5, 21, 26 и 37 армии русских. Вернее, их недобитые остатки, - потирая руки, начал "раскручиваться" Кольдевей. - Через пять дней был обезглавлен Юго-Западный фронт. В последующее время у Киева захвачено более полумиллиона пленных.
       Меня взорвала эта наглая похвальба, но я не подал виду и решил до конца быть взаимным, как только представится субординационная возможность.
      

    38. И Я ПОВЕЛ АТАКУ

       - Всего пять недель назад, - хвастался новоиспеченный комендант временно оккупированной Касторной Кольдевей перед военным журналистом Петерсхагеном, под именем которого работал разведчик Советской Армии В. С. Пашков, - под Харьковом стратеги фюрера окружили и уничтожили три большевистских армии. Часть этой операции принадлежит командованию армейской группы "Клейст" и 6-й армии. Первая наступала из района Славянск - Краматорск, вторая наносила удар с севера. Соединившись южнее Балаклеи, эти соединения срезали Барвенковский выступ русских и перекрыли пути их отхода за Донец. Операция, начатая в последней неделе мая, закончилась уничтожением 6, 57-й армий и группы Бобкина. С ними ушли в небытие замкомвойсками Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Костенко, командующие армиями генералы Городнянский, Подлас и Бобкин.
       - Совсем на днях канула в Лету, как говорят славяне, 2-я Ударная армия Советов. Застрявшая в Любань-Лужско-Новгородских болотах перед фронтом группы армий "Север", она была отсечена от основных сил Ленинградского и Волховского фронтов и окружена. Командарм генерал-майор Власов добровольно перешел на нашу сторону. А 13, 21 и 40-я армии как обескровлены группой барона Вейхса! Всего-то с 20 июня за несколько дней! Командующий 40-й армией генерал Парсегов под Нижнедевицком был застигнут врасплох и бежал в одном белье, оставив нам, как трофей, китель с регалиями, галифе с лампасами и личное оружие, которые теперь демонстрируются в Берлине.
       Думаю, загнул фашист. Китель можно любой подставить...
       - Ну, что ты скажешь на это? Каково, а? - восторгался комендант. - В тактике охвата противника мы следуем завету Мольтке-старшего: "Врозь идти - вместе драться".
       Кажется, Кольдевей выдохся.
       Пока он вещал на мои уши, я вспоминал кадры просмотренного весной фильма "Разгром немецко-фашистских войск под Москвой", который был создан в начале февраля кинорежиссерами Варламовым и Копалиным. Я попросил у него разрешения вступить в диалог и повел атаку:
       - Сезонные победы русских с начала компании нас поражают. Не далее как в декабре прошлого года под Москвою ими разбито было 38 немецких дивизий! Столица Советской России виделась в бинокль, а потом и невооруженным глазом. И вдруг за какие-то считанные дни "доблестные войска фюрера" оказались отброшенными на 100 - 250 километров западнее святыни многомиллионного народа! Фюрер был взбешен поражением германского оружия, и 25 января своим приказом ввел суровые меры наказания и соответствующие штрафные формирования.
       То, что я готовился сказать далее, было пережито мною: как-никак, а Северо-Западный фронт - моя купель! Деталь же относительно 2-го армейского корпуса - приказ его командира от 18 февраля 1942 года - я вычитал тогда же из свежей газетной публикации Ильи Эренбурга.
       Граф фон Брюкдорф, генерал, обращаясь к солдатам и офицерам окруженного (в составе 16-й армии) корпуса, призывал держаться до последнего. Фюрер, мол, знает наше положение. Нас 96 тысяч человек.
       Ни внимание Гитлера к окруженным, ни благие увещевания корпсфюрера не спасли их, и уже тогда виделось начало конца: 12 тысяч немецких вояк нашли себе могилу в русских снегах.
       Не сбавляя порыва атакующего, я продолжал обнажать "блицкриг".
       - А разгром группировки под Тихвином, а сражающийся в блокаде Ленинград, а "Демьянский котел"? Тут с января по май в глухом окружении находилось около 100 тысяч солдат и офицеров группы армии "Север", 7 дивизий 16-й армии - это не менее 60 тысяч человек! - были отсечены от Старо-Русской группировки 20 февраля и наполовину уничтожены.
       Роберт Кольдевей не выдержал натиска. Он взвыл:
       - Приказ Брюкдорфа - дезинформация противника. Я читал листовку. В апреле кольцо окружения было прорвано и нами доныне удерживается Рамушевский "коридор"!
       Глядя в глаза друг другу, мы помолчали несколько секунд. Комендант был мрачен. Это ничего хорошего мне не сулило.
       -Ты, мой юный друг, настроен непатриотично, пессимистически. - Кольдевей первым нарушил паузу.
       - Не скажите, герр комендант. Я сожалею о неудавшемся блицкриге фюрера. Хайль Гитлер!
       - Зиг хайль! - Кольдевей заметно потеплел! - И все же, какой успех! Советы перед нами не устоят!
       - Советы, герр комендант, - это потомки Александра Невского и Дмитрия Донского, Петра Первого и графа Румянцева, Суворова и Кутузова, Ушакова и Нахимова. А мининациональная часть Советов - в ней течет кровь Чингисхана, Батыя и Тимура.
       - Петерсхаген, о русской военной истории ты изъясняешься, как ее соотечественник - заметил Кольдевей.
       - Мои ближайшие родственники жили в России и держали пакеты акций Московского акционерного общества "Завод двигателей Отто-Дейтц". От них мое скромное знание любезной ими страны и ее гэшихте.
       - Ну, как, например, не восхищаться военным талантом Орлова-Чесменского? Сугубо сухопутный человек, командуя только одной морской эскадрой, он разбил в пух и прах весь турецкий флот! За короткую компанию, в которой турки были нападающей стороной, агрессорами!
       Мой "оппонент" задумался. И глядя перед собой, начал вторить моей исповеди.
      

    39. НА ДОПРОСЕ

       9 июля 1942 года. Касторное. Немецкая комендатура.
       Вошла переводчица Эльфрида и доложила: в комендатуру под усиленной охраной доставлены шпионка из Альбиона, военнопленный унтер-офицер и местный советский врач, прятавший их у себя.
       - Герр Штаубингер позвал сюда шефа СД Рихарда Мутера и гестапо Макса Грюна, - добавила она и удалилась.
       Я попросил разрешения присутствовать при допросе задержанных. Комендант Кольдевей махнул рукой, и мы оставили его кабинет. В комнату с видом во двор, где разгуливал по кругу немецкий часовой с засученными рукавами и автоматом на шее, ввели троих несчастных, которым я уже симпатизировал.
       Но что это? Среди связанных по рукам левый крайний - Василий Михайлович Карлов, учитель Успено-Раевской начальной школы, муж Пелагеи Тимофеевны! В заросшем щетиной и взлохмаченном, в высоком и похудевшем красноармейце со следами знаков различия младшего начальствующего состава на интендантских петлицах я сразу узнал близкого мне человека. Мы встретились взглядами. Но учитель отличался крайним скептицизмом, и чудо для него не существовало. Он тряхнул русоволосой головой, на прямом светлом носе зашевелились крылышки ноздрей, синеватые глаза закрыл веками.
       Правый крайний - Людвиг Станиславович Понятовский, главный врач и хирург Ново-Успенской больницы. Ему лет за тридцать пять. Среднего роста, с некоторой долей полноты. Вьющиеся русые волосы растрепаны. Одна нога будто поджата: она у него короче другой. У задержанного я был на приеме только раз. Но как-то так получилось, что я знал в лицо всю его семью. С Леночкой - она моложе меня лет на пять - однажды ехал из Воронежа: там она изучала арпеджио, сольфеджио и технику игры на фортепиано (так она, мило щебеча, рассказывала мне в вагоне о своих занятиях). Рядом сидела ее мать - Анна Семеновна.
       Среди задержанных - девушка лет двадцати двух. Лицо - француженки, - подумал я. Несчастье жестоко распорядилось "зеркалом" ее души и от былой красоты "шпионки" осталась одна тень. На забинтованных ступнях ее - подобие башмаков из брезента хедера "Коммунара" Ростсельмаша.
       По команде шефа службы безопасности конвой произвел обыск. Все трое подверглись личному досмотру. Результат мизерный: только у "шпионки" что-то обнаружено. Это были обыкновенные портретные фотографии небольших размеров. Они пошли по рукам. Когда настала моя очередь знакомства со снимками, я чуть не упал в обморок: на одном из них, величиной в почтовую открытку - братья Шельдяевы: Женька и Валентин! Они доводятся родственниками Пете Пугачеву и его соученики. Валентин даже одноклассник. Такой "дагерротип" Петя показывал мне и Остапу в Борисоглебске.
       После внешнего знакомства с задержанными руки их освободили от пут и всех выставили за дверь. Вводили и допрашивали по одному. С русского на немецкий и наоборот переводила Эльфрида.
       Первым ввели Людвига Станиславского. Ему душно. Синяя расшитая косоворотка, убранная в брюки, расстегнута почти до пояса.
       На заданные вопросы он выложил все: поляк от рождения, давно русский - гражданин СССР, эвакуироваться больница не смогла, и он остался с подчиненными, чтобы вместе разделить судьбу.
       - Вы заучено отвечаете, - возмутился Грюн. - Не слишком ли смело для сына Речи Посполитой?
       - Ваш вопрос для меня не нов. На подобный ему мне пришлось исповедоваться еще пять лет назад в "ежовых рукавицах".
       Грюн не понял аллегорию. Эльфрида уточнила смысл выражения у отвечавшего и перевела шефу гестапо. Тот улыбнулся.
       Это была только "прелюдия". Главное - "шпионка" и военнопленный. Хирург и тут не покривил душой. Красноармейца он знает как учителя из соседнего Октябрьского района и как мобилизованного служащего склада интендантства 40-й армии, который располагался на станции Касторная Новая. Под Воронежем оказался в окружении. К своим выйти не смог, к нему пришел нигде не задержанным. Пробыл под его кровом около полусуток. Что же касается девушки, то он с ней не успел обмолвиться даже и словом. Она попросила оказать помощь - обработать ссадины и волдыри на стопах ног. Не позже как через 15-20 минут после появления в больнице девушка была задержана и вместе с ним и красноармейцем доставлена вот сюда. Единственно, что он может сказать о задержанной - она медик. О чем, конечно, только догадывается.
       Рихарда Мутера беспокоил суд нетерпения: как никак "шпионка" - это солидный куш! У Людвига Станиславовича нечего было добавить к сказанному, и шеф СД задал ему последний вопрос.
       - На каком языке задержанная обратилась к вам за медпомощью?
       - Она русская, - ответил главный врач Ново-Успенской больницы.
       Грюн, Мутер, Колдевей и Штаубингер переглянулись. Я скрыл злорадную усмешку.
       Понятовского отпустили.
       Ввели "шпионку". На ней куртка английского парашютиста. Встреча с форменной одеждой иностранного образца на русской земле интриговала их воображение: 26 мая в Лондоне подписан Договор между Советским Союзом и Великобританией о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны.
       На снимках - ни одной надписи. Идентичность живого оригинала с его копией несомненна. И все же Кольдевей спросил "шпионку", ей ли принадлежат эти лихьтбилдэ. Она утвердительно кивнула. Фотографии с разрешения "отцов-инквизиторов были возвращены девушке".
       - Расскажите о себе: кто вы, откуда и как оказались здесь? - начал допрос раскосый и желтозубый, с раздвоенным подбородком Грюн, одетый, несмотря на предпетровскую жару, в черный френч, на котором особо выделялись две вещи: один погон и специальный металлический жетон, - что характерно отличало гестаповцев от всего прочего.
       "Шпионка" подняла глаза. Шевельнулись резко очерченные губы.
       - Я Дуракова Татьяна Андреевна...
       Эльфрида перевела фамилию: "Нар", "нэрин" - и оккупанты заржали: "Я! Я!"
       - Мне двадцать лет. Отец аптекарь. Мать врач. Брат Андрей непризывного возраста. Всех вы видели на фотографиях...
       - А что за аин юнглинг парр запечатлена на третьем снимке? - прервал ее Рихард.
       - Братья Шельдяевы. Все мы кончили одну и ту же неполно-среднюю школу. Но это уже в прошлом: наши семьи давно не живут рядом. Знаю только, что старший Евгений окончил инженерно-строительный институт в Днепропетровске, а его брат учился в Ростовском радиотехникуме. О судьбе их отца ничего мне не известно. Он был священником, судим и отправлен на север.
       - Мутер сказал Эльфриде, чтобы русландфрейлин Дура продолжала говорить о себе.
       - До эвакуации родители жили и работали в больнице Боброво-Дворского района Курской области. Незадолго перед тем брата отправили в тыл в составе полувоинской команды. Затем и мы подались на восток. В самом конце июня. Переправиться через Дон не успели: в нескольких километрах западнее правого берега мы были отрезаны от переправы. Сперва бомбежкой, а потом танками и войсками. В это самое время мы потерялись. Я пыталась найти родителей. Но в такой кутерьме ("вирвар") все оказалось тщетным.
       С нею не было никаких вещей. Легкое платьице порвано. По дороге, надвечер, из встречного немецкого танка ей выбросили эту куртку (Таня щепоткой дернула за верх боттл-дресс). Через двое суток пешего хода она наткнулась на заградительный пост. Отсюда в колонне ровесниц - на закат солнца. Шли долго. Станция Нижнедевицк. Тут гонимым конвой предоставил возможность выбора маршрута самостоятельного следования. "Шпионке" надо было идти на Старый Оскол. Но дорогу к нему она знала только от Касторной, да и то по шпалам. Выйдя к полотну железнодорожного пути за сахарным заводом, Таня спросила у первого встречного, есть ли тут поблизости больница. Ей указали Ново-Успенскую. Это было совсем рядом.
       - У меня кровоточили ступни, от Нижнедевицка до Касторной Новой я трижды падала в голодном обмороке, - объяснила свое появление в больнице Таня Дуракова. - Здесь мне оказали первую помощь, напоили. Познакомиться с главным врачом не пришлось: вошли немецкие солдаты и с криком: "Энглиш шпион!" взяли меня под караул. Главный врач пытался объяснить им, что я русская, больная, но, хватаясь за куртку, они продолжали свое: "Энглиш шпион!" Подвела меня эта штука, происхождение и назначение которой мне неизвестны. Держится на плечах, прикрывает тело, ну и ладно...
       Я спросил у задержанной, где ее семья жила до переезда в Боброво-Дворский район?
       - В селах Теплый Колодезь и Лебеди Старооскольского района. Первое - у Курского шляха, второе - на Белгородском.
       Вынув из сумки топографическую карту тех мест, я предложил ее "инквизиторам". Эльфрида перевела русские названия населенных пунктов. Они соответствовали ответу допрошенной.
       - В кранкэнлагер! - распорядился Кольдевей, и Таню увели. Застучали литеры пишущей машинки.
       Когда в проеме дверей показался с конвоем Василий Михайлович Карлов, комендант махнул рукой:
       - Арбайтлагер!
       Я попросил вернуть военнопленного. Кольдевей подал команду. С Карловым зашла и переводчица.
       - Герр арц, с которым вы доставлены в комендатуру, сообщил нам, что вы учитель из соседнего Октябрьского района, - обратился я к Василию Михайловичу. - В каком селе и в какой школе вы работали?
       - В начальной четырехклассной села Успено-Раевки, - отрывисто ответил он, скосив на меня глаза.
       - Кто у вас в том селе есть?
       - Корме учащихся и родителей их - никого.
       - Вы женат? Есть дети?
       - Да. Нет.
       - Где же сейчас ваша супруга?
       - Эвакуировалась в Тамбовскую область.
       - Одна?
       - Не одна, а вместе с учителями и даже уборщицей Пелагеей Ильиничной Сорокиной, председателем и счетоводом колхоза. - Каждое его слово как бы говорило, что далеко не всех вы, захватчики, можете взять.
       - Вы имели известия от нее?
       - Успел получить письмо. Живет и работает в колхозе Искровского сельсовета Туголуковского района. С 15 августа будет заведующей Искровской начальной школы, - добавил он. И добавил, думаю, для тог, чтобы показать: за фронтом советские люди живут нормальной мирной жизнью.
       - Ваша супруга большевичка?
       - Она беспартийная.
       Я посоветовал Кольдевею использовать Карлова на службе "новому порядку". Он - к Грюну.
       - Через фильтр арбайтлагер, - рыкнул шеф гестапо...
       Мысленно прощаясь с Василием Михайловичем, я думал: как могла вкрасться в мой дневник календарная разница - Пелагея Тимофеевна уже была на Тамбовщине, а письмо от нее, полученное мною в Борисоглебске, пришло из Курской области, да и тетя тогда же прислала известие, будто моя учительница собирается этим летом провести каникулы у своих в Сабурово.
      

    40. ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

       Касторная, июль 1942 г.
       В 15.45 поясного времени на марктплац у церкви состоялись выборы члена сельского старостата. На сходку собирали жителей прилегающих улиц.
       "Кляйн фюрер", говорят, нужен, - объяснили полицаи, сгоняя народ, - вы должны назвать его фамилию и под небом, открытым голосованием наделить властью своего избранника".
       За столом, накрытом бордовой скатертью, отделанной аквамариновыми бахромами по краям, в венских стульях сидели горбоносый, с коричневой родинкой на левой щеке пучеглазый Дирк, немножко взволнованная Наташа (справа от него), плечом к плечу с ним - знакомый мне в лицо житель райцентра, и сбоку стола, на заезженном табурете, с карандашом меж пальцев тощей руки писарь волостной управы престарелый Павел Сергеевич Тришин.
       Сосед фельдкоменданта выше среднего роста (вот он встал), русый, с проседью, зачес - косой пробор, скромные усы однако молодо закручены вверх, как у Ивана Поддубного, российского борца мирового ринга. Во всем его облике (выправка и поза) угадывается старинный гренадер - царедворец.
       Писарь - этот из Телегино. Интеллигентный и с виду умный дедуся, когда-то занимавший в Ново-Успенской больнице скромную должность заведующего хозяйством.
       "Дед-делегат" - Кузнецов Михаил Еремеевич (сосед моей тети Даши Медведевой - местный балагур и стихоплет, автор кличек, прозвищ и топонимов - приречную часть села он разделил на Чибисовку и Булынки) за глаза называл Павла Сергеевича "Тришкиным кафтаном", а потом просто "Кафтаном".
       Впереди меня, не далее сантиметра, его дочь, красавица Нюся. Не ожидал встретить ее здесь в такое время. С Ниной Мельниковой и Любой Егорычевой она составляла агрономическую службу Яцуты.
       Я попытался обратить на себя внимание Анны Павловны и положил ладонь на загорелое ее предплечье. Не обернувшись, дочь писаря шагнула от меня.
       Наташа следила за моим поведением и выразила глазами свое недовольство.
       Нюсю я знал, как самую близкую родню. И на меня нахлынули воспоминания моей безоблачной довоенной юности. Заботливая тетя, указывая на нее, не однажды говорила мне:
      
       - Крестник, гляди: вот это - невеста! Мотай себе на ус!
       - Что вы! - краснел я. - Одногодки и то редко сходятся в пары, а Нюся старше меня, она студентка института, а вашему названному сыну надо еще окончить десятилетку.
       И все же в последние в последние летние каникулы мне удалось поженишиться с нею. Разница в годах сглажена была ростом: "свысока" я смотрел на студентку.
       Как-то в знойный августовский полдень мы оказались за Бугром (тут нет выдумки "деда-делегата": эта особенность сельского рельефа основанием упирается в нечетный станционный путь, на подъеме же - Ново-Успенская больница). Угощая невесту конфетами "Кара-Кум" и не забывая о себе, я пожаловался ей на головную боль. Будущий агроном сняла с себя узкополую сезонную шляпку и прикрыла ею "выжженную" солнцем растительность на моем "черепке".
       - Вася, у тебя симптом гипогликемического дискомфорта. Сладости - боже избавь! - И она решительным жестом подчеркнула последние слова.
       От собственного невежества у меня подкосились ноги, и я чуть не принял горизонтальное положение. Ну, там, условная мягкая пахота, ну, скажем, культивация или боронование в агрегате, наконец, что-нибудь из почвенной карты хотя бы колхоза имени Н. К. Крупской - это ее специальность, и мне было бы все ясно. Но медицинский диагноз и врачебный запрет - откуда такая эрудиция, что за парение мысли?
       С признательностью вручая ей мало убавившийся кулек из "Курской правды" и возвращая на свое место пахнущую "Красной Москвой" белую пикейную панамочку, я попросил ее об одолжении:
       - Не пропишешь ли мне вместо известного тебе углевода из группы дисахаридов и его кондитерских производных употребление некоей продукции промышленного гидролиза?
       Она поняла напыщенность моей фразы и улыбнулась.
       С лета тридцать восьмого года теперешняя встреча с Нюсей - не первая. Может, и она не забыла тот невозвратимый полдень, но представить себе, что это я бесцеремонно прикоснулся ее нежно-цыганскому эпидермису и что именно я стою позади, - Анхен поверит скорее в разлом неба! Для нее я прежде всего непрошеный чужеземец, враг нашего отечества, а уж потом - человек (когда буду убит).
       Из писем тетушки я знал: "дамэ майн хэрп" впоследствии окончила Воронежский сельскохозяйственный вуз и уже преподавала в средней школе НКПС  10 на станции Касторная Новая. Прасковья Павловна, ее родительница, не раз спрашивала мою крестную: "Дарочка, где же твой племянник? Какой ухажер! Жалко вот - молод. А то бы лучшего зятя не сыскать!"
       Встречу с красавицей из Телегино я не утаил от Наташи и тогда покаялся ей в преданности. Она простила мне "измену", постаралась увидеть "со стороны" предмет моего мимолетного увлечения, и вот надо же, сейчас, на публике, "держала меня в кадре". В этой кинематографической рамке и сотрудница шефа земельной управы Нюся - фигуристая дивчина с надменно поднятой головой, украшенной вьющимися, коротко подстриженными темно-русыми волосами; "умное лицо несет на себе все те физико-анатомические прелести, которые вызывают эффект очарования" (в кавычках - ее слова, некогда мне адресованные с продолжением: "Ты более девушка, чем парень" Ах, этот высокий стиль! Ну, хоть падай от такого "агрономического слога!")
       Фельдкомендант Дирк что-то пробурчал под нос.
       - Иван Андреевич, открывайте сход, - негромко сказала Наташа. Знакомый мне в лицо касторенец поднялся, и, пошевелив правый ус, объявил о выборах "участкового старосты". Была названа только одна кандидатура - Алексея Яковлевича Кандыбина.
       Не ожидавший такой "чести", избранник неестественно заморгал глазами. И со стороны было видно, как задрожали его колени.
       Алексей Яковлевич, несомненно, читал Указ Президиума Верховного Совета СССР, опубликованный в начале войны, которым регламентировались поведение и правовые отношения советских людей на территории временно оккупированной врагом. Поэтому пытался сложить с себя предстоящие полномочия. Пока старик упрашивал сидящих рядом с Дирком не избирать его старостой, позади, слева от меня, слышу громкий шепот:
       - Лариса, глянь, как похож этот офицер на Василька Пашкова!
       Нюся оборотилась. И мы встретились взглядами. На какой-то пустяк по циферблату.
       Равнодушно повернув голову в сторону, где произнесены были мои имя и фамилия, я увидел ханыковско-шиловских соучениц Киру Проскурякову и Ларису Полунчукову. Невесты смутились, обнаружив на себе внимание обер-лейтенанта. Белолицая и черноокая Лариса шмыгнула вздернутым носиком. Ровесница ее, Кира, солистка школьного балета, светлая, крепко сложенная и закудрявленная стыдливо опустила глаза. Неужели они всерьез узнали во мне своего бывшего старшеклассника?...
       Кажется, Алексей Яковлевич уже успел в самоотводе, но надо же тому случиться: будто из-под земли вынырнул гитлеровец в форме гестапо и на отличнейшем русском говоре закатил такую речь в защиту "воли народа", что старику, думаю, это "витийство" показалось, вернее всего, приглашением к виселице, чем демагогией.
       Так, Алексей Яковлевич был облечен властью старосты.
       Расходились. У "Кандыбторга" выстроилась очередь. В церковной ограде щебетали птицы, радуясь солнцу и теплу. Не сошла с места лишь одна душа - "старостиха". Она стояла будто приросшая к земле, ожидая, когда Дирк отпустит ее супруга. Старушка чем-то напоминала бабушку Алексея Пешкова в художественном фильме "Детство", поставленном по одноименной повести Максима Горького.
       Я поспешил к комендатуре. Сопровождаемый Остапом на "цундапе", у входа ее остановился сияющий никелем и лаком "опель-адмирал". До встречи с Ирой у моста время еще есть, и все же нелишне было поторопиться, чтобы устроить приехавших.
       Остапом обнялись. Мне он шепнул:
       - За рулем "опеля" капитан Гуха, комендант Старого Оскола. Отсюда подастся в Щигры. На сиденье с ним Опитц: Вилли в Касторную со своей "миссией". Уговорил его разделить мой вояж. Позади - Оля и Фанни. "Крестница" нашего друга в темных очках и в парике блондинки.
       Я услужливо открыл дверцы легкового авто. Соратницы оставили салон и чопорно поблагодарили: "Данкэ!". С мужчинами обменялся приветствиями из воинского этикета...
       Разысканный мною Петер - "квартирьер" предложил для Опитца и Фанни комнату в доме учителя химии Николая Михайловича Вориводина - за комендатурой, справа от "лавки Гусева".
       Устроив эту пару, мы оседлали "Цундап" и поскакали на "Шмыкштрассе" - найти подходящее жилье второй паре. Петер остановил мотоцикл на Бродянке наугад - против дома Шуры. Ее мать Мария Ильинична, как понимате, не была любезна с "гостями", но, куда денешься, и она отступила...
      

    41. С ПРОВОДНИКОМ

       Касторное. 9.7.1942 г.
       Устроив гостей из Старого Оскола и договорившись с ними о дружеском ужине, я оставил жилище Шуры Шмыковой и энергично зашагал на встречу с Ирой Трубициной: мои часы показывали половину седьмого. Чудесный приолымский вечер! Ира ждет меня за мостком на пешеходном повороте в сторону хутора по дороге на Бунино.
       Я шел не только "сватать" себе переводчицу. Я шел и на связь с Иваном Филипповичем Жоговым, хозяином "Анниного" подворья на Замостье, где нашли себе эвакоприют воронежцы Трубицины, ближайшие родственники местной учительницы Федосьи Тимофеевны Дмитриевой. Со мною пароль.
       Как себя поведет старик, услышав его из моих уст? Несомненно, он ждет пришельца с той стороны, даже не одного, но не в обличье оккупанта. Известно: разведчика может погубить самая малость - страх. Готов ли к испытанию отец трубача Коли, подарок которого мундштук, завернутый в носовой платочек, лежит в кармане моих брюк?
       Из открытого окна правого порядка улицы слышится исполнение на гитаре некогда популярного у нас танго "В парке Чаир распускаются розы". Неужели славянин? Ведь Чаир - сербское: поляна! Так и есть: гитарист с балканским акцентом! Немец со швейцарским произношением берет у него инструмент, и танго сменяется пошловатым "тирольским" вальсом...
       На простенке между окнами райконторы наркомсвязи, где сейчас волостное правление (а до революции 1917 года, как говорят, была "расправа"), красочный плакат размером метр на половину. На руках улыбающегося арийца в полевом обмундировании вермахта прижатая им к щеке девочка уписывает за обе щеки толстый вурстброт. Изображение подано в теплых тонах. Внизу текст из аршинных букв: "Верьте доброму немецкому солдату!"
       И думать нечего, плакат подброшен оккупированному населению. Однако пропагандистский размах фашистской подделки не даст желаемого удара. Все в ней на западный манер: и внешность ребенка, и угощение в виде комбинации белого хлеба с колбасой, и поза гитлеровца, в "симпатиях" которого жителям села сомневаться не приходится...
       На обочине "шоссе" бесхозно валялся совсем новенький шарнир Гука. Во мне заговорил автозаводец: "Какая нужная деталь! Сколько их "летят" в случаях перекоса рамы полуторки, плохой центровки при установке двигателя на раму, при люфте в отверстиях крепления блока и передачи!"
       Слева от моста в течение Олыми уставился мордой пострадавший от гранаты Дегтярева мощный дизельный "Фомаг" - бортовая автомашина захватчиков. Рядом, уступом вперед, стоял по картер в воде щупленький эмтэсовский "Универсал-1" - трактор с горизонтальным рулем и единственным передним колесом, У-2 был уже с двумя ведомыми и обычным механизмом управления...
       Ира стояла на условленном месте. Она незаметно следила за моим приближением.
       Мост величествен и прост. Ладная и крепкая работа топора. Не мешавший движению настил под траками танков цепко держался за основание. Перила - только часть левого пролета знала ремонт. В остальном же это нехитрое сооружение, казалось, не испытало на себе войны.
       Ира смотрела вдаль, встреч реки. "Клава", - мелькнуло у меня, обнаружив портретное сходство с героиней "Музыкальной истории", предвоенной киноленты. Ира легко повернулась. Анфас. "Нет, это Симочка из картины "Антон Иванович сердится" производства того же "Ленфильма", - решительно заявил я себе. Фильм я смотрел в 1941 году. И передо мной на экране памяти предстали любимые актеры, изящно показавшие себя в комедийном жанре: Сергей Лемешев, Зоя Федорова, Эраст Гарин, Павел Кадочников, Людмила Целиковская и Сергей Мартинсон.
       - Гутен абенд! - и мы неспеша, "цугом", как того пожелала "Клава-Симочка", пошли по тропинке к знакомой ей усадьбе. Трубицина - впереди. Она в платье-костюме из дорогой саржи, которую еще в хорошие времена пожалели употребить на подкладку. По оранжевому полю ткани - серо-малиновые квадраты как у шахматной доски. Кофточка с прямоугольным вырезом ниже шеи, короткими рукавчиками, пришитым пояском в талию и двумя карманчиками на полях. Юбка почти до щиколоток. Нечто вроде бальной. Отделка "комбине" старинная, глазетовая (парчовая). Обута в новые носочки коричневого трико и черные хромовые "лодочки" низкого хода. Из правого рукавчика выглядывает треугольничек носового платочка. Он синий, шелковый.
       Мой "проводник" (в Замостье я никогда не был, и Касторную по дороге на Успенку знал не дальше районного Дома соцкультуры) был окутан приятнейшим запахом тинктуры сельдеря.
       - Здесь живет официантка, которая подходила вам перед Лилей Ждановой, - услышал я от Иры, и сделал головой направо.
       Следом за вишевником - пристанище Трубициных. Я сорвал трилистник с многолетнего куста "собрата Петрушки", растер его в пальцах и приблизил к носу. Ира остановилась и посмотрела на мое занятие.
       - Любжа, - втягивая запах, назвал я растение по-русски - сабуровски.
       - Наин, даст ист селлери, - поправила она, произнося "сельдерей" по-немецки.
       Типичное крестьянское жилье Ивана Филипповича Жогова расположено было как бы на отшибе. И ветры, и подходы к нему со всех сторон редко заселенного хутора. Планировка земельного участка - вниз, к правому берегу реки. Перед окнами, обращенными на зюйд-ост, колодец. С противоположной стороны - вишни и дикая их поросль. Крыльцо и вход - с улицы.
       Я гулко протопал по видавшим виды половицам крыльца в своих внешне пикантных, но тупорылых, как бульдог, немецких офицерских сапогах, и мы, преодолев сени, вошли в хату. Скромный, без затей, пятистенник с передней и горницей, печью и неизменным чуланчиком.
       Здесь мне уготовлена была роль крыловского слона, которого "по улицам водили, как видно напоказ". Все население подворья воззрилось на "мирного" немца из чужеземцев-завоевателей.
       А предстоял серьезный разговор о сборе сведений, нужных для Советской Армии.
      

    42. ЗА РЕКОЙ, ЗА ОЛЫМЬЮ

       Меня не удивила большая скученность в пятистенке хуторянина касторенского Заречья. Война согнала людей с обжитых ими мест, и они вольно или невольно объединились в своем горе, в своей потайной и явной борьбе с поработителями.
       Из присутствующих я сразу узнал Дмитрия Тимофеевича Волкова - брата моей успенораевской учительницы Пелагеи Тимофеевны. К нему я не однажды заходил в домик на станции Касторная Восточная, когда учился в ж. д. школе. У него - жена, двое детей. Работал старшим бухгалтером заготзерно. Семья жила в тесноте. На кухоньке хозяйничала теще Аксинья Филипповна, родная сестра хуторянину. Вот она меня и привечала пирожками и блинами.
       - Ешь, ешь, не стесняйся, - приговаривала она. Ведь ты тут на квартире, все равно, что сирота.
       Старушка ласково улыбалась мне, и все ее лицо светилось добротой изнутри.
       Сейчас Волков сидел с воронежцем, отцом моей проводницы Ирины - Николаем Михайловичем Трубициным. Мое появление прервало их разговор. Чувствовалась неловкость. Пришедшая со мной Ирина представила меня, познакомила с населением всего дома, подчеркивала "кто есть кто" и прозрачно давая понять, что они хозяева, а я нежеланный гость.
       Неслышными шагами вышла из горницы мать Ирины - Анна Александровна, полнеющая женщина. И стала в ожидании. Из-за спины родителей рассматривала меня их меньшая дочь, пятнадцатилетняя Вера.
       Горожане Трубицины прибыли сюда после оккупации Воронежа. Захватив город, немцы приказали всем жителям выйти за черту его, а затем погнали их на запад. Тех, кто не мог выйти, убивали на месте. Пройдя более 80 километров, Трубицины нашли пристанище в одном из крайних домов касторенского Заречья.
       Хозяин дома, лысый как Ильич, рекомендуясь мне, назвал себя по-немецки: "Иоганн Филипп". Я уже знал, что старик, оставленный для связи с подпольем, немецким языком овладел еще в ту Германскую войну - три года пробыл в кайзеровском лагере для военнопленных. Бежал летом 1917 года. Через Голландию, Англию вернулся на Родину в революционный Петроград. Теперь ему за шестьдесят, но взгляд остер. Голубые с прищуром глаза сверкали. Как буравчики.
       Его старуха Авдотья или просто Захариха не отходила от печки. И в летнее время в ней готовила еду. Кроме негде. Пекла немудреные лепешки, заменяющие теперь хлеб. Время от времени она поправляла выпавшую из-под платка черную с проседью прядь волос и, опершись на чапельник, останавливалась в грустном молчании. Конечно, думала о сыновьях, о младшей дочери с двумя маленькими детьми, уехавшими на восток перед приходом супостатов. Подозрительно поглядывала на меня. Неодобрительно встретила слова мужа, когда он заговорил по-немецки.
       - Во-во, - с упреком проговорила она, - привык рассказывать басни. А теперь не до того, уж перемолчал бы...
       Вошла с подойником старшая дочь хозяина. Женщина лет тридцати семи. Из закутка от бабки к ней шмыгнула четырехлетняя девочка. Дернув за подол юбки, испуганно проговорила:
       - Мам, немец пришел.
       - Не бойся, - успокаивала она ее, - как пришел, так и уйдет.
       В эти слова, как мне показалось, она вложила особый смысл - исход всего фашистского нашествия.
       - В родительском доме мы ее Манькой звали, - говорил дед о своей дочери, отвлекая мое внимание от других обитателей дома, которые не знали, как себя вести в мое присутствие, - муж да свекровья Маруськой величали, а потом уж с годами Марией Ивановной стала.
       Тогда он не сказал мне, что она - колхозная активистка, раньше в райцентр приезжала из колхоза имени Крупской на слеты передовиков, звеньевых свекловичниц, а теперь вот оставив дом на заселение воронежцам, перебралась к отцу.
       Первое решение ее было - уйти от немецкого нашествия за Дон, но с ребенком и коровой смогла дойти только до Долгуши. Оттуда в провожатые ей назвался дед Никишка, в хате которого она ютилась несколько дней. Под его охраной и прибыла в родительский дом. Восвояси старик решил отправиться по утру, а с вечера пораньше примостился на ночлег. Долгушинский гость с любопытством приглядывался ко мне, будто хотел сказать: "Неужели немец!" А вроде бы наш Митька-гармонист. Только нарядился, как петух.
       Мне нужно было приступать к делу, ради которого я пришел сюда. Произнес первые слова, обращаясь к хозяину дома:
       - Вы продаете молоко?
       Иван Филиппович посмотрел на подойник, потом задержал взгляд на мне и с расстановкой ответил:
       - Только снятое.
       - Во-во, - снова послышался от печки голос Захарихи, - накличет, старый, на свою голову беду.
       - Зер гут! - продолжал я объясняться со стариком. - Мне рекомендовали к столу обезжиренный творог.
       Это был пароль и отзыв. Связной понял меня. Переводчица Ира, которую он теперь почти обожал, не заметила его душевного состояния. Иван Филиппович собранно, будто зверь, готовый к защите, повернулся к углу, где висела икона и, перекрестившись, произнес заключительную фразу отзыва.
       Ира была совершенно равнодушна к нашему словообмену, полагая его деловым, ритуально окрашенным.
       Я попросил хозяина показать его усадьбу и отпустил переводчицу. Мы вышли. Обозревая сад, огород, я тихо заговорил:
       - В Касторном я полных двое суток. Наконец-то наведался к вам.
       Вынул из кармана галифе сверкающий никелем медный мундштук и незаметно протянул его собеседнику:
       - Это довоенный подарок вашего сына-музыканта. Обратите внимание - неплохо нацарапано: "Н. Ж. - В. П. 21.V.1939 г." В. П. - инициалы моего имени и фамилии, - пояснил я.
       - Даже страшно подумать, а не то, что сказать: мы по всем статьям свои, - произнес отец трубача и слезы радости заискрились на его глазах.
       Тут я представился полным паспортом гражданина Советского Союза.
       От старика я получил краткую информацию о последних днях прифронтовой Касторной и первых днях оккупации захватчиками.
       Село защищала 284-ястрелковая дивизия подполковника Батюка. Это подслушано. Из наблюдении: бои шли на дальних и ближних подступах к райцентру с севера и запада, в самом селе - нет. Наши бойцы отступали отдельными группами, частью через село, частью - полем на Семеновку. Третьего числа Касторное точно вымерло. Но ненадолго. Появившиеся фашисты первым делом стали расстреливать кур. Охапками приносили их в какой-либо дом и кричали: "Матка, вари!" Бабка Саша спрятала своих кур в погребе и привязала всех к одной веревочке. На другое утро стала их кормить, и забыла меры предосторожности. Открыла погреб. Зовет "цып-цып-цып". И не заметила, как на зов подошел огромный верзила в рогатой каске. Отшвырнул бабку и вытащил весь "улов". Загоготав, перекинул веревку через плечо. Так и шел по улице. Трепыхались, кудахтая, куры. Вслед грабителю неистово кричала старуха: "Ах ты, черт не нашего бога! Чтоб тебе пузо разорвало"
       Четвертого июля всех касторенцев пригласили на базарную площадь. Тут громко, грозно, по-русски народу было приказано: "Взрослые - на окопы! Куда - узнаете. Сбор - завтра у комендатуры". Расходились, прикидывая, к чему бы окопы здесь? Моя племянница Валечка Максимова (тоже была на сходе) возьми да и скажи: "Окопы в своем тылу - это подготовка к обороне, а там, глядишь, и к отступлению. Не долго тут немцам хозяйничать!" Что ж, логично.
       Утром следующего дня племянница была допрошена русскоязычным выродком в форме немецкой жандармерии. Счастье ее: дознание на первых порах ограничивалось выяснением отношения вызванной к комсомолу.
       Но Петра Владимировича Козлова - бывшего председателя нашего колхоза имени Буденного до полусмерти измолотили в подвале управы. Он из числа 25-тысячников, прибыл к нам в колхоз в 1931 году из Тульской области. Хороший организатор. Я тогда у него вроде старшины был - завхозом. Перед войной его призвали в армию. А уже в войну командовал взводом, ротой. В мае этого года вернулся домой на костылях. Семья жила на Журавлевке, недалеко от военкомата. Эвакуироваться не смог. Пришли немцы. Кто-то сразу им донес, что в этом доме - красный командир. Доставили в управу. Допрашивали - молчал, били - молчал. На другой день разрешили жене забрать его. Помогли соседи - принесли на простыне. Умирая, он сказал жене: "Не плачь, Вера, придут наши - за все отомстим. Береги детей". Вот такие-то порядки.
       - И вот еще что, - спешил договорить старик. - На нашем конце, ближе к Бунинскому саду, в хатах разместились гитлеровские солдаты, примерно около взвода. Полагаю, для охраны артсклада, который они устраивают за садом в сторону леса.
       Я спросил, зачем в его дом пришел Волков? Узнал, что Дмитрий Тимофеевич защищал Курск, попал в окружение. Добрался домой. Хотя своего дома у него нет. Живет с семьей у двоюродной сестры жены. Оккупанты узнали, что он бухгалтер, приглашают служить "новому порядку". А Николая Михайловича, как опытного человека в торговле, заставляют принять заведование хлебопунктом. Скоро ведь уборка. Они и ломают голову, как поступить? Что ответить немцам? Всей душой ненавидят этих пришельцев. Я им говорю: "А ну, как поставят таких, которые с подобострастием будут служить - тогда весь хлебушек до единого зерна выгребут. А вы помните о своем народе и сделайте все возможное". Да и сбор сведений они мне облегчат.
       Мы договорились о следующих информациях.
       Часы показывали восемь вечера. В моем распоряжении, таким образом, всего тридцать минут. К девяти я должен быть на месте. Сеанс связи по радио.
      

    43. АНТЕННА НАТЯНУТА

       Вечерняя темнота окутала Бродянку. В доме только мы: Остап, Шура, Оля и я. Хозяйка Мария Ильинична с тринадцатилетним сыном Ваней спят в сарайчике. Минутная "конференция". Я поделился своею настороженностью относительно Марии Ильиничны.
       - Не догадывается ли она, кто мы, обер-лейтенанты военной прессы Ганс Кутченбах и Рудольф Петерсхаген? - спросил я полушепотом на родном языке.
       Шура и Оля в один голос:
       - Не может быть!
       На столе у нас для отвода глаз - дружеский ужин.
       Через несколько минут в эфир. Антенна натянута внутри комнаты. Около дома на карауле - тельмановец. Шифрованная радиограмма готова. Шура Шмыкова у приемо-передающего устройства нашего образца. Оля Афанасьева непростительно долго (счет на секунды!) возится с "Функгеретом-17" вермахта. Наконец, все в порядке!
       И вдруг слышим открытый текст азбукой Морзе: "в квадрате "Зет" действует незарегистрированная полевая рация!" Как видно, этим обстоятельством обеспокоена служба перехвата абвера. На нашей карте такой квадрат, естественно, не обозначен.
       "Таинственная станция!" Ручкой настройки Оля, кажется, вышла на нее. А может не она? Двумя приемниками взяли микропеленг. Несложный расчет, и нам стало ясно: военной разведке гитлеровцев не дает спать штаб генерал-полковника Вагнера!
       - Самое время работать нам. Давайте! - скомандовала Оля
       "9 июля 1942 года. 22.37. Касторная, р-ц, Курской области, - застучала ключом Шура, получив "добро" на прием. - В непосредственной близости к железнодорожной станции Касторная Курская со стороны взлетно-посадочной площадки 26-го района авиабазирования под защитой зеленых насаждений находится штаб (три автобуса) начальника тыла вооруженных сил третьего рейха генерала артиллерии Вагнера. Прибытие вчера - около половины двенадцатого ночи. Охрана: бронетранспортер, танк типа нашего Т-26,взвод пехоты, девять мотоциклов с колясками, оснащенных пулеметами. Сегодня с рассвета над Касторной барраж - три Мессера и Хейнкель-111 -разведчик. Появился Ме-109 - пикирующий бомбардировщик. Сегодня утром принял генерал-полковников: командарма четвертой танковой Гота, барона фон Вейхса - командарма второй пехотной и барона фон Зальмута, предположительную замену Вейхса."
       Противовоздушная оборона: зенитная батарея калибра 8,8 и пулеметная полурота для поражения летающих целей. В связи с отсутствием прожекторов к ночному бою точка не готова.
       Связь батареи - проводная, с местным армейским узлом. Пеленгаторной станции здесь нет. Но слежение за эфиром налажено, в чем мы только что убедились: служба абвера засекла радиоразговор Вагнера.
       Сигналы наведения с земли обеспечить пока не можем.
       Бомбардировка батареи и управления военного коменданта возможна только с минимальной высоты и снарядами весом не более пятидесяти килограммов, иначе пострадает население. Чтобы исключить внимание к нам со стороны СД и гестапо, просим по курсу самолетов с заданием устроить на передовой ночной бой при участии авиации.
       Краснозвездных ждем в начале суток 11 июля".
       Несколько строк передали о себе. Подписался Василек.
       Сеанс закончен, и после долгого напряжения все облегченно вздохнули.
       - Прием! - возвестила Шура, когда мы начали уже дремать. Запись ответа не заняла много места: мы имели дело со специалистами экстракласса, для которых краткость - сестра таланта (а мой принцип: в науке ценится подробность, в искусстве - неповторимость!)
       Над дешифровкой малость попотели. Вот ответ:
       "Уточните и утром сообщите нам, не меняет ли место расположения штаб Вагнера с 23.00 - под покровом темноты в сторону от дневной дислокации.
       Используйте любую возможность для изменения места работы радиостанции от сеанса к сеансу.
       О ваших агентурных связях информируйте своевременно. Не искушайте службу радиоперехвата длиннотами. Отец".
       О "маневрах" безопасности Вагнера - задача архитрудная, как сказал бы автор статьи "Лучше меньше, да лучше". Но до утра времени достаточно, чтобы пораскинуть умом и принять действия. На часах 23.55.
       В дневник занес пометку: "Если идти вперед от дома Шмыковых на Журавлевку, на повороте влево стоит пустующий дом, пребывающего на фронте ветврача А. И. Тимошенко. Служба СД уже приглядела его себе".
       "Касторное, райцентр. 10 июля 1942 г. 2.10 ночи.
       На людных, видных местах в Касторном расклеено анцайге - извещение: "Все здания государственно и общественного сектора Советов являются собственностью Рейха и находятся в распоряжении комендатуры.
       Пустующие частные жилые постройки передаются под сохранность властям гражданского самоуправления. Такие же постройки, препорученные их владельцами и родственниками, считаются сохранной собственностью последних. Вселение в них бывших хозяев или временно нуждающихся производится в бесспорном порядке".
       "Извещение" размером 30 на 15 сантиметров. Бумага хлопчатная, коричневого цвета. Набор голландской сажей. Эмблема Рейха и заголовок - красный шрифт. Текст с орфографическими ошибками. В самом слове "Извищенее - две".
       Дневник спрятал. Хозяева спят. Печатая шаг, молча прошел патруль. Мятежная тишина - ни человеческого голоса, ни собачьего лая, ни позова птичьего. За шторами - светомаскировка, пугающая, опасная темень!
       Исстари, и даже перед войной, деревни и села в такое время суток оглашались ритмичной дробью деревянной колотушки из рук дежурного ходока. Предполагалось, что своим занятием он охраняет спящих сограждан от воров и пожара.
       В 7.30 ко мне пришел Остап. Сообщил "оперативные" новости. Седьмого июня образован Воронежский фронт. Временное полевое управление его в Анне. Состав фронта: четыре войсковых армии - три резервных, четвертая - 40-ая Брянского фронта. Штаб Юго-Западного фронта с Комиссаржевской, 4 г. Воронежа передислоцирован в Каменск.
       Остап рассказал мне:
       - На 28 июня левым соседом 62-й стрелковой дивизии 40-й армии была восьмая мотострелковая дивизия (а не бригада с тем же номером, как то в сообщении начальника связи 62-й С. Н. Веретенникова) 21-й армии. Слухом пользуюсь.
       Командиру 62-й стрелковой дивизии П. А. Навроцкому доложено было о гибели в бою командира "полка Московцева" (306 сп) по имени бывшего командира формирования полка в Старооскольском районе. Сам же полковник Московцев в это время отступал командиром дивизии в составе 21-й армии.
       Важным для нас было сообщение Остапа о том, что в Старом Осколе появился наш "особознакомец" из Борисоглебска А. И. Жуков. В шлеме и серой костюмной тройке. На жилете массивная золотая цепочка. Часы-луковица "Мозер и Ко". Остановился в меблированных номерах "Оскол". Послал радиозапрос. Он ли?
       Печальным было другое известие.
       В Старом Осколе расстреляны врач Френкель и часовых дел мастер Кликун. При всем старании группы Остапа завладеть бумагами комиссара 62-й стрелковой дивизии Йоффе и поэта-военкора Безымянского, находящихся в квартире Френкеля, не удалось: зондеркоманда СД Старого Оскола бдительно охраняла жилище узника местной тюрьмы.
       8.00. За мной посыльный комендатуры. С запиской от коменданта Кольдевея, который занял теперь здание Касторенского райисполкома: "Нужен мне и Киеву (телеграмма редактора "Солдатской газеты"). Жду".
       9.30. Из Касторной Курской. Ездил туда на кофейном оппель-адмирале оберст-лейтенанта Кольдевея. Он ехал с Эльфридой, переводчицей-стенографисткой. Комендант понадобился штабу Вагнера - начальнику тыла вооруженных сил империи Гитлера. Я выполнял распоряжение шрифтлейтера - редактора "Зольдатенцайтунг" - взять интервью у барона Гейра фон Швеппенбурга, командира 40-го танкового корпуса 6-й армии Паулюса.
       Совмещая привычное с полезным, разведал: штабная армада "высокого гостя" с момента появления здесь ни разу не маневрировала. Кроме прожекторов мотоцикла - никаких других колесных средств. Ставка Вагнера снимается завтра в 11.30 и отбывает в направлении Кантемировки, где должен будет находиться штаб 4-й танковой армии.
       Кольдевею предложено выделить проводника до Старой Ведуги. Таким образом начальник тыла и его ставка сделают остановку в Воронеже. Отвечая на мои вопросы, генерал танковых войск Швеппенбург сообщил: армейская пехота отстает от быстро двигающегося корпуса, она сдерживает его, поэтому кажется, что танковые дивизии (одна из которых обязательно "отдыхает" вследствие недостатка горючего) идут к цели рывками. Ближайшая задача корпуса - выйти на рубеж реки Калитвы, северо-восточнее Миллерово и реки Чир в районе станции Боковской, чтобы затем развивать успех на Сталинград.
       Флюгцойг - самолет барона стремительно пронесся над нами, когда я был уже у здания комендатуры.
       10.25. Сеанс радиообмена. Вооружившись двумя удочками Вани Шмыкова и запрягши свой мотоцикл, Остап, Оля и я "поскакали" на рыбалку. Продефилировали до правой излучины Олыми у ж. д. моста со стороны Ельца, потом вернулись к понравившимся ветлам ивняка у самого берега и занялись делом.
       Оля вышла в эфир, я - на вахту наблюдателя, Остап ловил рыбу.
       Ответная радиограмма: старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием будет дан между 0.15 и 0.30 одиннадцатого июля.
       Возвращаясь с реки, соблюдали все правила видомаскировки: из нашего мотоцикла торчали удочки и рыбешка на хворостине.
       По Селянке важно прогромыхал бронетранспортер с эмблемой 46-й гренадерской дивизии, которой командует генерал Ребке, - на фоне белого круга черный сапог. Остап сказал, что такую машину он видел в Старом Осколе, на номер не обратил внимания.
       Проследовав здание комендатуры, в просвете центральной улицы мы увидели своего знакомца по Старому Осколу, зондерфюрера Опитца. От "Биржи труда", занимавшей дом Ефремовых, он устремился наискось, к "полицайдому", где стоял интеллигентно одетый русский человек и что-то писал на вывешенном извещении. Оглянувшись, он спокойно положил карандаш в нагрудный карман вельветовой "толстовки" и зашагал не на Селянку, в сторону "от греха", а прямо в "пасть зверю", навстречу зондерфюреру, который и остановил его. На прямой вопрос, что он делал, без дрожи в голосе объяснился по-немецки. Это был застигнутый на месте "преступления" - член коллегий фольксауфклерунга Катторенского округа, бывший завуч местной средней школы Иван Дмитриевич Жданов. Он исправлял ошибки в русском тексте "извещения" немецкой комендатуры.
       Мы взглянули на текст. Корректура сделана химическим карандашом, который и показывал Иван Дмитриевич. Но поверх печатного текста "Все здания государственного и общественного значения Советов являются собственностью рейха и находятся в распоряжении комендатуры" красным карандашом выведено: "...являются собственностью народа и находятся в распоряжении касторенцев".
       Опитца не обмануть. Он догадывается, что в руках "злодея" был не один карандаш. Зондерфюрер предложил ему снять это "испачканное" извещение, а в комендатуре взять новое анцайге и прикрепить к стене теми же кнопками. Заканчивая речь, веско предупредил:
       - Не делайте глупостей. Всего неделя оккупации, а вы уже начинаете "шевелиться". Пожалейте себя и своих односельчан: расправа может случиться жестокой и массовой.
       Приглядываясь к бывшему завучу, я вспомнил рассказ о нем Шуры Шмыковой. Накануне войны вместе с ним она была в Курске. Он приезжал в облоно. Оттуда взяли географические карты, плакаты и другие учебные пособия. По просьбе учительницы Дмитриевой зашли к ее сестре. Она всегда рада землякам. Но приезд Жданова во время оккупации ее огорчил.
       - Как Вы остались на занятой территории?! - удивилась она. - Ну, я - слабая женщина, а вы мужчина, учитель! Бороться надо, - напутствовала она бывшего филолога.
       Теперь, как видно, он уже начал бороться. Это же отметили и мои товарищи. Расходясь, мы договорились в половине второго встретиться в офицерской столовой, что в школьном здании. К этому времени явится из Заречной от Жоговых Ира Трубицина. Она - наши будущие глаза на дальней, восточной окраине села, почти у Бунинского сада, где немцы приглядывают место для каких-то надобностей. Шура Шмыкова контролировала западную часть села - Ершовку, Бродянку.
       После обеда всеми - три девушки и два "офицера" двинулись, пересекая кладбище, на Журавлевку, чтобы понаблюдать за охранением ж. д. моста. Накатанная телегами дорога уходила прямо под железнодорожный мост, поворотом влево - вокзал станции Касторная Восточная. Оле предложили навестить свою тетю, проживающую в домике напротив вокзала. И она отделилась от нас.
       Полуденную жару час от часу сбавлял прохладный ветерок. Он дул с запада. Над Шилкой и Олымью, разломанно треща, делал заход на посадку новенький "Хорьх", самолет армейской связи.
       Мы медленно шли к вокзалу. К чему спешка? Нас должны видеть шефы служб и фюреры ступенькой ниже. Они встречались, отвечали на приветствие и торопливо проскальзывали мимо.
       Если бы нам никто не попался на глаза, мы сами бы искали встречу с ними. Быть в тени, особенно сегодня, когда ночью предстоит акция с воздуха, невыгодно, более того, опасно. О "побеге" и вовсе зря балакать!
       Шура остановила девочку лет 13-14, сероглазую, с вздернутым прямым носиком, в белом вольтовом платьице, на которое был прикреплен сверкающий эмалью и позолотой латунный значок величиной с медный пятак. Мне давно знаком этот символ. Внутри шестеренки с прямоугольными зубцами - траурный барельеф В. И. Ленина. Под ним маленькая развернутая книга с тремя буквами ОДН. Этот значок носили члены Общества "Долой неграмотность!", обязанного своим возникновением Н. К. Крупской. Мне не раз показывала его Пелагея Тимофеевна Волкова, моя учительница в Успено-Раевской школе.
       Я позвал девочку к себе. Но Ира увидела в этом опасность, так как еще не доверяла нам, переодетым в немецкую форму, незаметно заслонила собой девочку. Как будто разглядывая ее платье, она быстро отвинтила значок и полушепотом проговорила ей: "Спрячь! Наденешь, когда наши придут!" И уже громче сказала: "Ой, какая сочная редиска у тебя в сумочке! И морковь тоже!"
       Остап моргнул мне. Я понял: Ира-то, что нам нужно. Она перевела нам с латинского имя девочки - "момент, с которого ведется летоисчисление" - Эра. Эра Будкова с Селянки. А когда девочку отпустили, она, недоуменно оглядываясь, вприпрыжку удалилась от нас.
       Пришлось подождать Олю, которая задерживалась в "гостях" у своей тети Александры Федоровны Мельниковой, моей бывшей квартирохозяйки, когда я учился в железнодорожной школе  12. Ее муж Алексей Васильевич, механик дистанции связи железной дороги, эвакуировался в тыл. Она до 25 июня работала в пищеблоке военного коменданта станции, обслуживая следовавший к месту назначения рядовой и начальствующий состав 40-й и 13-й армий Юго-Западного и Брянского фронтов. Осталась тут - с двумя детьми.
       Разговор, как мне поведала Оля, был обо мне.
       - Ночевал у нас позавчера молодой офицер, - высказывала свои сомнения Александра Федоровна. - Очень уж похож на бывшего моего квартиранта - ученика из Лачиново Васю Пашкова.
       - Что вы, тетя! Такое невозможно! - успокаивала ее Оля.
       - Конечно, немец и русский человек, враг и друг - какая тут схожесть! - рассуждала женщина. - А все же все движения его - Вася, и только! Может, он тут негласно?
       - Выдумываете, - возразила Оля. - А за выдумку вдруг вам отвечать строго придется...
       Тогда Александра Федоровна, затаив сомнения, ринулась на племянницу:
       - Значит, переводчицей устроилась! Ишь как разодета! Сапожки на заказ. А почему голенища в дырках? Извините, догадалась: обувь сезонная. Ну, а если что...? Куда подашься? Дальше Старого Оскола некуда?
       - Поживем, увидим, - уклончиво ответила Оля.
       Во время нашей на первый взгляд вроде бы пустой прогулки мы повсюду выявляли непреклонный дух касторенцев, их веру во временность оккупации и их способность к освободительной борьбе. А вера в победу - тысячи калорий, способных греть миллионы сражающихся на фронтах и в тылу!
      
      

    44. БЫТЬ НА ВИДУ

       С 3-го июля 1942 года Касторное и Старый Оскол - райцентры Курской области являлись частью тылового пространства соответственно 2-й немецкой и 2-й Венгерской армий захватчиков.
       5 июля с аэродрома Левой Россоши Воронежской области сюда были десантированы зафронтовые разведчики Ольга Афанасьева (1924 года рождения, родом из Старого Оскола), москвич Василий Пашков (1922 года рождения, в школьные годы живший в Касторном), херсонец Остап Масленко (1921 года рождения). По разработанной легенде Ольга - переводчица русско-советского гражданства. В. Пашков - обер-лейтенант под именем Рудольфа Петерсхагена, военного корреспондента "Зольдатен цайтунг" (г. Киев), О. Масленко - обер-лейтенант Иоганн Кутченбах, корреспондент отдела "Вести с фронта" газеты "Фелькише беобахтер".
       9 июля они сообщили шефу-координатору (говоря нынешним языком) разведотделов Брянского и Воронежского фронтов: за полосой отвода станции Касторная Курская, на бывшем поле 26-го района авиабазирования ВВС Юго-Западного фронта, расположился в трех закамуфлированных автобусах походный штаб начальника тыла вермахта генерала артиллерии Вагнера, с которым уже налажена служебная связь.
       В результате последующих радиовстреч на волне кода была достигнута договоренность: одиннадцатого июля между первой четвертью и половиной часа ночи будет дан старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием, которые должны поразить указанные разведчиками цели. При этом исключались разрушения и жертвы среди оккупированного населения.

    * * *

       Из дневника Пашкова.
       10 июля 1942 года. Касторная - райцентр, 22.40.
       В ожидании обещанной акции со стороны своих. Ближайшая линия боевого соприкосновения их с захватчиками - Тербунский район Курской области. Здесь врагу противостоит 1-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора Руссиянова И. Н., причастная к боям за Касторное на дальних к ней подступах. Теперь на диспозиции гвардейцев - стык трех областей: Курской, Орловской и Воронежской...
       Пообедав, мы совершили моцион от шпайзехалле (столовая) до резиденции коменданта Кольдевея (дом бывшего купца Попова). После чего подались на самый конец Журавлевки. Полюбовавшись железнодорожным мостом, левое плечо вперед и - снова к комендатуре. Шли парами Остап с Олей, Фани с Опитцем - нашим старооскольским знакомым из немцев, Ира Трубицина с моим денщиком Шульцем. Я же со случайно подвернувшейся дочерью своих квартирохозяев Машей Заулиной, юной ревнивицей, которую мы только что выручили из беды. Оставив позади себя Колтовскую, она хотела прошмыгнуть под мостом, но охранявший его гимназист из Вены Франц Зобалик, подопечный Шульца, - винтовку чрез плечо, спустился с полотна, руками вразлет преградил ей дорогу. Шульц по-разбойничьи свистнул и погрозил оглянувшемуся австриенку кулаком, что значило не более как: "Я тебе подурю!"
       Шли медленно. Сегодня нам важно быть на виду у СД, гестапо и СС. Поэтому и комендатуру посетили без всякой нужды. Но тут на наше счастье оказался фотограф вермахта - ариец без знаков различия, но с Железным крестом. Я к нему вроде по делу, с просьбой - фрейлен Ире для документа нужны две карточки. Он охотно, сообразуясь с экспонометром, усадил нашу подругу на табурет и, отойдя на фокусное расстояние, три раза щелкнул затвором выдержки. Вознаграждение не принял, но - долг платежом красен.
       - Завтра ко мне на брудершафт, - пригласил я фотографа.
       - А у меня нынче день рождения! Курт Гросс, прошу вас пожаловать на вечеринку! - это из-за моей спины говорит Эльфрида, переводчица коменданта. Подавая мне руку, она добавила:
       - Руди, пригласительные билеты для тебя и твоих друзей я пришлю нарочным.
       17.30. Пакет с айнладунген - приглашением к Заулиным принесла сама Эльфрида. Она преследует меня своим вниманием. Я вскрыл пакет и обнаружил всего три приглашения - наших "дам" расчетливая немка "милостиво" обошла. Она заметила мое недоумение.
       - Только кавалеры, - мило прожужжала Эльфрида в мое ухо.
       Я поинтересовался, сколько приглашенных будет на вечеринке, и кто они, кроме нас троих. Заранее прикидывая, что можно будет извлечь из этого в разведывательных целях.
       - С твоей командой двенадцать. Я во главе застолья - тринадцатая! - и добавила нравоучительно: - Не думай плохо о тринадцатом числе: у православных христиан Пасха - праздник праздников, а их, праздников, ровно двенадцать "двунадесятых", кроме нее. Вот так!
       Состав приглашенных следующий: от штаба Вагнера - двое, шефы СД и гестапо Мутер и Грюн, начальник противовоздушной обороны - командир зенитной батареи Отто Шретер, офицер для поручений Рольф Брингман (он берет уроки русского языка у местного учителя Лемберга И. Я.), фотограф Курт Гросс, от общественного самоуправления - двое: староста Мельников и священник отец Константин.
       Кригскомендант Кольдевей на приеме у Вагнера, его помощник майор Штаубингер в Щиграх, на консультации в кранкенлагере, фельдкомендант Дирк стар для вечеринки, чем и объясняется их отсутствие в списке приглашенных.
       В итоге вечеринку будут украшать четверо с круглыми бляхами на поясных ремнях. Среди них самый опасный тип: Альберт Кноблаух - корреспондент "Дас шварце кор" - газеты штурмовых отрядов НСДАП и имперского управления СС. Он из Браунау Верхней Австрии, "односельчанин" Остапа (по легенде), земляк Адольфа Шкильгрубера - капрала первой империалистической войны, сражавшегося до Железных крестов в роте Листа, а ныне - фюрер Германии и Верховный главнокомандующий.
       Ушла переводчица. Я немедленно откомандировал Шульца с приглашениями Опитцу, который расквартирован в доме учителя химии Н. М. Вориводина, и Остапу (этот в доме Шуры Шмыковой). Последнего через денщика вызвал на "военный совет".
       Посоветовавшись, решили. Остап на вечеринку явится. Будь, что будет. В крайнем случае, с нами - личное оружие. Надо выиграть невидимое сражение со своими "бонзами" - Мутером и Грюгом. Если же Кноблаух "узнает" Остапа, легенда (прикрытие) действует до конца, но расшифровать себя не далее Браунау. Всякое сомнение Кноблауха обращать против него самого.
       20.00. Комната Эльфриды. Второй этаж бывшего здания райисполкома. Окно - шторы наготове. Во дворе часовой. На столах - все без каких-либо претензий на изысканный вкус и традицию. Чем богаты, тем и рады. Время лихое, а ей вздумалось праздновать. Что поделаешь, юность...
       Хозяйка положения разодетая невестой, стоя спиной к окну, принимала поздравления и подарки. Наша троица, кроме большого букета полевых и садовых цветов, преподнесла ей отрез на платье из камвольного кашемира. Миссия подношения - Опитц. Презент очаровал Эльфриду.
       Поздравители по одному подходили к ней справа и слева.
       "Самоуправление" отличилось. Оно поклонилось и пропело "Многие лета". Староста преподнес ковригу свежеиспеченного ржаного хлеба. На ней - чашечка из белого фарфора с росписью Ликино-Дулевого, в чашечке соль и воткнутая в нее зажженная восковая свеча; рядом бокальчик, хрустальный, конечно, с искрящейся бесцветной жидкостью. Под ковригой белый холстинный рушник, длинные концы которого отделаны затейливой вышивкой крашеными шерстяными нитками тонкого прядения. Сюжет не замысловат: на каждом конце по три всадника в буденовках с выброшенными вверх клинками - ни дать, ни взять кавалерийская атака. Под ними теми же нитками вышито: 1919 - 1939 гг.
       Принимая дарение. Эльфрида как-то по-свойски поблагодарила Мельникова. Я уже располагал сведениями, изобличающими переводчицу в знакомстве с ним, - она покупает у них топленое молоко, пучки столовой зелени.
       Настоятель молельного дома отец Константин в рясе оказался не столь щедрым. Перекрестив и пропев: "Благословиши венец лета благостии твоя, Господи" - он положил на голову "новорожденной" святое Евангелие, потерявшую свежесть книгу с уголками и застежкой из серебра, на которой лежало что-то ритуальное. Когда же "Новый завет" перекочевал с головы на стол, отец Константин взял это "что-то" и водрузил ее на шею Эльфриды - наперсный крест на красной муаровой ленточке. "Распятие" по высоте и толщине слишком велико относительно православного нательного - то есть, такое, какое принято носить в странах Реформации.
       Работа искусная, под золото. Мне подумалось, крестик изготовлен не далее как в Касторной каким-нибудь умельцем из МТС (мое - твое - свое). И из чего? Поковка из бронзового вкладыша шатуна. В Европе подобный реквизит изготавливается из черного материала естественного или искусственного происхождения.
       Священник снял рясу, и церемония с поздравлением окончилась. Эльфрида произнесла на немецком и русском "Прошу за стол, милые друзья мои", и начала представлять нас.
       Первым назвала Альберта Кноблауха. Корреспондент газеты штурмовиков и эссесовцев сразил нас спортивным видом. Женат, ариец, но цвет лица и шевелюра - что наш Остап: смугло-цыганистый. В петлице френча - орденская ленточка. Мы изучающе воззрились на "односельчанина" Остапа.
       Пока очередь дошла до нас, мы достаточно подготовились к сражению с ним, если его внешность вдруг даст трещину под парами шнапса.
       Но вот именинница представила Остапа. Он был предпоследним в нашем ряду. Мой друг встал и поклонился. Я следил за Кноблаухом, а заметил, как шеф гестапо Грюн профессионально глянул на Остапа.
       Кноблаух, заглядывавшийся на Эльфриду, по праву первого представленного, поднял стаканчик и провозгласил тост за здоровье фройлен Эли.
       И тут обнаружилось: "тамада" ровным счетом непьющий - он только пригубил стаканчик со спиртным, сел и, вооружившись ножом и вилкой, приступил к салату.
       "Самоуправление" долго не раздумывало, как вести себя в таком случае и в непривычной компании. Оно без церемоний опрокинуло стаканчики - "пошла душа в рай", в полном согласии с обычаем, поднесло к носам по кусочку хлеба, потянув к себе его духмяность.
       Сидевший напротив Ульрих Шольце, коренастый брюнет с шеей борца - ни дать, ни взять Мартин Борман - рейхслейтер, шеф канцелярии дойчарбайтпартей, последовал "самоуправлению" и, попросив извинения у Эльфриды, раскатисто засмеялся.
       Грюн сидел справа. Он удивился поведению соседа и насторожился, как ищейка, когда тот, не коверкая слова, по-русски заявил: "Господа, будьте снисходительны: это моя специальность!" Что синхронно перевела на немецкий устроительница вечеринки.
       "Самоуправление" сочло неуместным теперь свое присутствие среди иноязычного, да еще вражеского окружения и после четвертого стаканчика солидно откланялось.
       Нам же предстояло быть здесь лишь до половины одиннадцатого. Кавалеры вышли из-за стола. Поставили на венскую тумбочку портативный граммофон французской фирмы Патти и завели его. Комната наполнилась звуками танго.
       Представитель прессштурм-СС попросил диск с венгерской пляской.
       Вот из репродуктора-звукоснимателя послышалось шипение, а затем чистые звуки сольной ромало-унгарской пляски, и Альберт Кноблаух, не меняя позиции, стал завораживать нас ритмичными движениями рук и ног.
       Аплодировали ему все, а мы "особенно" усердно. Кноблаух благодарно пожал наши руки.
       Старинный вальс "В зеленые рощи и долы Мелани была влюблена" партнерша танцевала с Опитцем. Она явно подбиралась к нам. Чтобы несколько отдалить ее желание, я и Остап разговорились с плясуном Кноблаух, действительно родом из Браунау, но законно считает себя немцем из Веймара, где он жил, учился и женился.
       "Двойник" Мартина Бормана вел себя, мало сказать, неинтеллигентно.
       - Господа! - хмельно обратился он на языке оккупированной местности, - давайте говорить по-русски, - и подал нам пухлую кисть руки, не забыв перевести сказанное им на немецкий. - Я Ульрих Шольце из Ростока, зондерфюрер, разведчик класса "С", готовился в тыл Советов, но в последний момент был забракован: охотник до выпивки! С таким-то рылом, да в калашный ряд! С Вагнером - из Смоленска. В Касторном надо организовать дулаг и шталаг - прифронтовой фильтровый и тыловой стационарный лагеря для военнопленных и к ним приравненных.
       Грюн и Мутер, как трутни около пчелиной матки, заняты были Эльфридой и мало обращали внимания на "реверансы" Ульриха: он говорил то громко, то тихо, то совсем "по секрету":
       - Проводим главного квартирмейстера вермахта в Воронеж. Устроим лагерь, и в Смоленск: там в местечке Катынь предполагается организация "русско-красноармейской" школы шпионов и диверсантов, которая будет поставлять абверу кадры для заброски туда, куда я получил "от ворот поворот". Курсанты - из немцев. Русские пленные будут деловым фоном ну, для совершенствования что ли дойчразведчиков.
       "Классного Шольца" мы слушали "весь внимание". В речи он то немец, то русский. Виделось и слышалось в нем что-то славяно-баварское.
       - Где я только не бродил, ребята! - продолжал зондерфюрер с круглой бляхой на поясном ремне, вытирая с раскрасневшегося лица капли пота. - Генрих Четвертый говорил: "Нельзя познать родную землю, не побывав в ее тюрьмах!"
       - Но чужую - только через войну, - заметил я.
       Шольц, засмеявшись, шагнул к двери и корнетом взял первые ноты "Эгерландского марша".
       Вслед нашему собеседнику, как бы между прочим, Мутер и Грюн, не оставляя вниманием "королеву бала", возмущенно адресовали: "У нас не держат пьяниц!" Эльфрида на них пальчиком:
       - Не время и не место инструкциям и уставам.
       - Но, вернемся к нашим баранам, как говорят французы, - Кноблаух продолжал прерванную вторжением Шольца нашу беседу. - После завершения компании займусь Анабасисом (описанием похода).
       - Каким по порядку? - спросил Остап.
       "Анабасис Кира Младшего" Ксенофонта - раз, "Анабасис Александра Македонского" Арриана Флавия - два. Сочинение Кноблауха, значит, будет третьим, - вполне серьезно ответил Альберт, загнув средний палец левой руки.
       - Ошибаетесь, милый друг, - вмешался я. - Дритте место - "Похождения бравого солдата Швейка" Ярослава Гашека.
       Кноблаух рассмеялся. Обхватив нас руками, он заговорчески прошептал: "Пусть это будет между нами".
       С этой, на наш взгляд. Незаурядной личностью, как-то не гармонировал прочно державшийся на пальце его руки эсессовский перстень "Мертвая голова". Форма СС с нарукавной повязкой. Брошь со свастикой на галстуке - так уж и быть, но перстень, золотой, массивный, с черным изображением человеческого черепа! Мы заметили на это нашему случайному знакомому.
       - Цум тойфель (к черту)! - широко улыбнулся он. И снова по-дружески обнял нас.
       Рольф Брингнам запел "Майн либен Августин". Десять голосов тихо поддержали его. Песня известная, и даже часовой во дворе не избежал искушения - слышно вторит нам.
       22.30. Светомаскировка. В комнате горят декоративные свечи - саше. Усталая от забот и счастливая от общества кавалеров Эльфрида предложила последний тост:
       - За ваше здоровье!
       Десять емкостей с красным вином - испанские "семинебным" тинто с хрустальным звоном приблизились к ее рюмке. "Эльфрида, - подумал я, - между нами моя Родина, линия фронта, Наташа..."
       Выпили и - гутен нахт!
       Через десять минут я уже был в квартире. Маша не спит. Она открыла мне дверь, а сейчас ворочается, вздыхает. Как видно, сегодняшнее публичное "на пару со мною" лишило ее покоя и как невесту и как патриотку: меня-то она считает офицером из вражеского стана.
       На моих часах без пяти минут полночь. Свято горит свечечка. На улице тишина. По дороге, мягко ступая подкованными сапогами, зашагал комендантский наряд охраны гарнизона. Слышно кваканье лягушек. Их хоровод - к дождю, небо закрыто для луны. В голове читается и слышится текст ответной радиограммы: "Старт двум легким бомбардировщикам с прикрытием будет дан между 0.15 и 0.30 одиннадцатого июля".
       24.01. Пульс отсчитывает секунды новых суток. Гаснет свеча.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ГОД ПЕРВЫЙ

    ПОВЕСТЬ

    (Семен Аскинадзе, Николай Белых)

    I

       В середине сентября 1941 года Андрей Лобанов вступил в народное ополчение. В армии попал бы, пожалуй, только в стройбат из-за своей близорукости, а здесь ему сразу вручили винтовку - как всем ополченцам - длинную, тяжелую, с ножевым штыком, на котором была вытиснута цифра "1913" - год выпуска винтовки из производства. Говорили, что эти винтовки были еще в двадцатых годах отвоеваны у интервентов, и вот теперь - в сорок первом - вновь извлечены из складов и вручены бойцам.
       Занятия ополченцев проводились на лугу, близ реки Оскол. Командиром взвода у Андрея был Егор Костин - экономист с маслозавода. Это был статный белокурый человек, одетый в зеленую солдатскую телогрейку, в синие галифе с кантом и хромовые сапоги, всегда аккуратно начищенные. В звании младшего лейтенанта воевал Егор Петрович на финском фронте, был ранен в руку и уволен в запас.
       На занятиях он объяснял устройство трехлинейки. Гранат РГД, пулемета. Раз принес невиданный обрубок с коротким дулом и сказал:
       - Вот это пистолет-пулемет. Смотрите, как разбирать буду.
       Из кучки ополченцев заметили:
       - А у нас все одно берданы царя Гороха. Чего его изучать?...
       Костин сердито впился взглядом в худого чернявого парня с лихим смоляным чубом, рвущимся из-под смятой кепчонки:
       - Ты брось эту антимонию, Брагин! Научись из того, что есть, стрелять. А чего папиросу куришь!? Порядка не знаешь? Враз вышибу из взвода за такие дела!
       - Я не шутю, товарищ комвзвод.
       - Я тебе сколько раз говорил?
       Яша Брагин каждый раз выкидывал какой-нибудь "номер". Особенно старался он выделиться из общей массы бойцов, если на занятия приходили девчата. Девчат во взводе Костина было двое. Одна из них - высокая, полная и краснощекая Маруся Виноградова училась в десятом классе у Андрея Лобанова. Вторая - черненькая, худенькая. Ее мало кто знал. Она была из эвакуированных с Запада. Вскоре ее перевели в другой взвод и Костин говорит:
       - Одна ты у нас, Марийка, осталась, осиротела.
       - Какая же я сирота? - розовеет Маруся. - У меня мама есть.
       Яша Брагин тихо присвистывает, толкает соседа локтем:
       - Слышишь? Она и на войну маму возьмет, а, Сережа?
       Но Сережка, серьезный, в аккуратно перетянутой ремнем телогрейке и в крепких рабочих башмаках, сердито зыркает на друга глазами:
       - Над этим не шутят, Яша.
       - Ты за нее, потому что тоже толстый, а волосы рыжие, как у нее.
       - Сказал бы я тебе, да не стоит... Между прочим, ты знаешь, как она стреляет.
       - А я разве мажу, товарищ Анпилов? - сердится Яша, в голосе официальность, глаза в прищуре.
       Мечта о воинской славе не давала ему покоя. Он хотел стрелять лучше всех и с завистью смотрел на каждого, целящегося в мишень на стрельбище. Учебные гранаты бросал яростно, чучело колол беспощадно, всаживая штык по шейку и не жалея горла на "ура", особенно если видел поблизости Марусю.
       За лихость в боевой подготовке любил Егор Петрович Костин этого молоденького слесаря с канатной фабрики. И хотя нередко покрикивал на него, всем сердцем прощал Яше Брагину и плутоватый огонек в его цыгановатых глазах, и тайное покуривание в рукав и неуместные шутки во время занятий.
       Да и вообще во взводе, несмотря на внешние перебранки и какие-то мимолетные конфликты между бойцами, разными по возрасту и характеру, крепло внутреннее единство, теплое товарищество, единое стремление научиться искусству боя, чтобы успешно громить напавшего на страну врага. Тревожные вести с фронта еще более цементировали товарищество между ополченцами. Лица у всех суровели, шутки становились реже. В городе поговаривают о предстоящей эвакуации.
      

    II

       В начале октября директор школы, где работал Андрей Лобанов, собирает учителей на последнее педсовещание и, смущенно покашливая, объявляет:
       - Школа временно отдается под госпиталь.
       - Временно, - уныло повторяет кто-то из учителей. Другие молча вздыхают. Всем ясно, что война подкатывается к городу.
       Перед тем, как уйти из школы, Андрей обошел классы, в которых работал. Потом постоял на балконе, выходящем в сад, покурил в одиноком раздумии.
       Сеял мелкий дождь, плыло серое небо, воздух напоен холодной сыростью. Казалось, что ночью выпадет снег. Когда Андрей вернулся в учительскую, там находился только седенький старичок-географ. Расстроенный старичок никак не мог попасть ногой в галошу, все кряхтел, кашлял. Наконец, ему это удалось. Андрей замечает, как дрожат губы и прыгает пенсне на носу старика.
       - Вот, Андрей Николаевич, тридцать лет в этой школе... полжизни... вот... - географ разводит руками и качает головой. Потом, горбясь и шаркая галошами, выходит в коридор. Гулко в опустевшем здании шлепают его шаги на лестнице, потом визжит и хлопает дверь с кирпичом на блоке.
       Темнело. Прямо из школы Лобанов направляется не ночные строевые занятия батальона. На первом перекрестке его окликают с другой стороны улицы. Обернувшись на зов, видит он знакомого инженера с маслозавода, Евгения Онуфриевича Рагозина. Инженер машет рукой, чтобы его подождали. Приблизившись, заговорил оживленно:
       - Здравствуйте, Андрей Николаевич! Вас, видимо, из-за зрения не призвали еще?
       Рядом с малорослым худощавым Андреем инженер выглядит очень грузным, сильным. Длинное пальто на нем расстегнуто, мохнатое кашне развевается на ветру.
       - Гитлер-то, а? Наступает и наступает. Подумать только, ведь простой ефрейтор, да и австрияк к тому же! Неужели возьмет Москву? Как вы думаете, дорогой?
       - Я в ополчение вступил, - говорит Андрей, чтобы прекратить не понравившийся ему вопросы инженера.
       У того слегка приподнимаются плечи.
       - В ополчение? Это хорошо, - деревянным голосом говорит Рагозин. - Мой брат, Петр Онуфриевич, тоже где-то воюет. А я стар. Мое дело - наблюдение героических поступков. У моей квартирной хозяйки дочка тоже в ополчение пошла. Виноградова Мария. Она. Кажется, у вас учится?
       - Знаю ее. Мы в одном взводе, - неразговорчиво отвечает Андрей, сует инженеру руку. - Ну, пока, Евгений Онуфриевич, мне направо.
       Взвод, залитый багряным светом догорающей вечерней зари, лежит в цепи перед белеющими вдали прямоугольниками мишеней с черными яблоками в центре. Костин, объясняя условия стрельбы, ходит вдоль цепи строгий, весь как на пружинах. Несмотря на неуклюжую телогрейку, он строен и подтянут - настоящий армеец.
       - Ты чего опоздал? - заметив, набрасывается он на Андрея.
       - Был на педсовещании...
       - Так вот, завтра переходим на полное казарменное положение. Ложись в цепь! Вон твоя винтовка, около Виноградовой.
       Маруся лежит крайней в цепи. Из-под красноармейской пилотки со сверкающей в отсвете зари алой звездочкой выбиваются густые волосы. Крутые завитки их лезут на лоб, на детские пухлые щеки.
       - Взво-о-од, пли! - командует Костин, когда все приготовились.
       Рванул залп. Костин бежит осматривать мишени. Возвратившись. Шуршит на ветру листами блокнота, громко говорит:
       - Молодец, Виноградова. В самый центр угодила.
       - А моя, товарищ комвзвода? - не вытерпев, кричит Брагин из цепи тревожным голосом.
       - Твоя за молоком пошла, - безнадежно отмахивается Костин.
       - Не может быть! - вскакивает Яша. - Тут что-то не того...
       Не имея сил успокоиться, Яша подвигается у лежащему у бугорка Андрею, шепчет ему на ухо и кивает на комвзвода:
       - Слыхали? Да, честное же слово, он шутит. Может ли моя пуля пойти за молоком.
       - Молоко, это тоже продукт, - отшучивается Андрей.
       - Вста-а-ать! - командует Костин. Потом строевые занятия, небольшой поход, окапывание. Наконец, все было окончено, дан приказ идти по домам и готовиться к переходу на казарменное положение.
       Домой Андрей идет рядом с Марусей.
       - Странно как-то, Андрей Николаевич, - прерывистым голосом говорит девушка. - Вчера сидела за партой, завтра пойду в казарму. Вот судьба.
       "Да, судьба, - думает Лобанов, искоса поглядывая на Марусю, освещенную неверным светом луны, вынырнувшей из прорехи облаков. Бросилась в глаза ее высокая грудь под распахнутой телогрейкой. - Жарко ей. Похорошела. Всегда так: ходит в школу угловатая девчонка, а пройдет год-второй, глядишь, вырастает из нее красавица-девушка".
       Чтобы скрыть эти свои мысли и не говорить о мучительно неясном слове "судьба", Андрей спрашивает:
       - У вас, Маруся, много братьев и сестер?
       - Одна я у мамы. Отец давно умер, мне тогда пятый год шел. Так и живем вдвоем. Есть еще дядя, у него своя семья.
       - А кто же это?
       - Черных Александр Павлович.
       - Это секретарь Райкома?
       - Да, Андрей Николаевич. А вы знакомы?
       - Ну, поскольку - начальство, - улыбается Андрей. - Дядя у вас хороший.
      

    III

       Елизавета Павловна, мать Маруси Виноградовой, легла спать в этот вечер рано. До ухода дочки жить в казарму, она никогда так рано не ложилась. Сидит, бывало, и смотрит, как дочка готовит уроки, пишет или ходит по комнате, выдавливая из половиц негромкие скрипы и заучивая наизусть стихи. Бывали разные, но чаще всего мать слышала от Маруси пламенные и не очень понятные стихи:
       Я знаю силу слов!
       Я знаю
       слов набата!
       - И что это за стихи? - спрашивает Елизавета Павловна. - Лучше бы ты читала Пушкина.
       - Ах, мама, и ты туда же, - смеется Маруся. - Многие говорят - трудно читать Маяковского. А по мне, нисколечко не трудно. Вот, слушай...
       Мать замечает, что какие бы стихи не читала дочка, в глазах у нее при этом всегда разгорается радость. Она читает о любви, в глазах радость. Читает о смерти, все равно - нет печали в ее глазах. Какая может быть смерть в представлении семнадцатилетней девушки? Какая старость может напугать ее? Может и не существует на свете старости и смерти?
       "Вся в отца, - решает мать. - Такая же неустрашимая, жизнерадостная. И все бы ей вперед и вперед, невзирая на опасность".
       Отец Маруси пришел с фронта домой в двадцатом году. Орден Красного Знамени горел на груди его вылинявшей гимнастерки. В тридцатом и тридцать первом кричал он на сельских собраниях: "Даешь колхоз!" И вот приносят его на полушубке соседи мертвым в родной дом. Кто-то налетел на него ночью, когда он возвращался из сельсовета, ударил обухом топора по голове.
       Пришлось вдове Елизавете Павловне самой воспитывать дочку. Много работала, считалась первой звеньевой в пригородном колхозе, куда переехала после смерти мужа. Лет пять назад ее избрали председателем этого же колхоза.
       "Жили с дочкой вдвоем, а теперь вот совсем я одна, - думает Елизавета Павловна и старается уснуть, чтобы заглушить тоску, забыться. Но перед глазами встает картина расставания: Маруся собирает вещи в узелок, надевает гимнастерку, обнимает родную и говорит нежно-нежно: "Не плачь, мама, ведь я комсомолка!" - Ушла. Ох, дочка, дочка, как мне тяжело!"
       Наконец, Елизавета Павловна задремала. Но сквозь паутину полусна вдруг слышит стук в дверь. Открывает глаза, приподнимается с постели:
       - Кто там?
       - Открой, Лиза.
       Узнав голос брата, бежит к двери, открывает.
       - Что так поздно, Саша? Уже час ночи. Ну, проходи поосторожнее, я сейчас зажгу лампу.
       При свете лампы она замечает, что какая-то тень возбуждения колышется на сухом зеленоватом лице брата. "Замотался, бедный, - тревожится ее сердце. - Семью эвакуировал, сам, наверное, живет впроголодь, в сухомятку. И спит, наверное, в своем райкомовском кабинете на жестком диване. Знаю я его".
       - Я уезжаю, Лиза, - прерывая ее размышления, - говорит Александр Павлович.
       - Что? - спохватывается Лиза. - Далеко уезжаешь?
       - В обком вызывают. А там... сама понимаешь, в какое время живем.
       Подсев к столу, Александр Павлович закрывает ладонью глаза от света лампы, некоторое время отдыхает, как бы дремлет. Вскоре встряхивается, достает из кармана плаща листок бумаги, подает сестре:
       - Если не скоро вернусь, напиши обо мне, Лиза, Насте и Лидочке вот по этому адресу. Они сейчас в Барнауле живут.
       "Там зима уже, наверное, зато далеко от войны, - глядя в бумагу, думает Елизавета Павловна о дочери и жене брата. - Марусю бы туда..."
       - Да, да, конечно, напишу. А сейчас разведу самовар, попьем чайку.
       - Попьем, - устало говорит Александр Павлович и снова закрывает ладонью глаза, дремлет, пока Лиза готовит самовар.
       За чаем говорили о покойных родителях, вспоминали свою молодость.
       - А помнишь, Саша, как ты в клубе играл офицера, усы у тебя отклеились во втором действии.
       - Еще бы, забыть, - кивает он головой, скупо усмехается. Елизавете Павловне вдруг становится странно, что этот серьезный мужчина с острым взглядом запавших глаз был когда-то неуклюжим и простодушным пареньком, первым комсомольцем в глухой деревеньке. И вот он, помешивая ложечкой чай, говорит:
       - Да, Лиза, мало мы встречались, хотя и жили в одном городе. И жизнь наша, как свеча, сгорает. Все с накалом, с ярким огоньком. Вроде, вчера еще комсомольцами были, а глядишь в зеркало - виски изморозью пересыпало. Уеду, и неизвестно - увидимся или нет.
       - И Маруся ушла, - вздыхает Елизавета Павловна, смахивает пальцем слезу. - Ушла в казарму.
       - Знаю, - Александр Павлович дробненько стучит пальцами по клеенке. - Так надо, Лиза.
       Через час они простились, обнявшись и, по русскому обычаю, поцеловавшись три раза. Елизавета Павловна, охваченная болью и ознобом, стоит перед дверью, слушает, как заскрипели ступеньки под ногами брата, хлопнула калитка. Потом гасит лампу. Ложится в темноте на постель и думает, думает с открытыми глазами.
       Маруся приходит неожиданно.
       - Ой, мама, мама! - восклицает она, чиркает спичкой и ловко зажигает лампу, улыбается розовыми губами, - насилу я у начальников отпросилась. Соскучилась я по тебе, мама! Да не вставай, не вставай, пожалуйста, я рядом с тобою посижу.
       Живая, крепкая, пахнущая холодом, Маруся долго сидит на кровати у матери, гладит ее руки, седеющую голову.
       - Ну, как там? - спрашивает мать.
       - Там хорошо, мама. Люди там хорошие. Есть учитель наш, хлопцы с заводов, студенты.
       Мать внимательно смотрит в лицо дочери. "Господи, совсем невеста стала. Грудь высокая... А руки, как у меня - большие".
       - Маруся... Вот что, дочка... Ты... поосторожней там будь с ними... с хорошими.
       Смущение и жар охватывают Марусю.
       - Что вы, что вы, мама!... да разве я... Какое же там сейчас... Фашисты под Москвой. Ма-а-ма! - почти кричит Маруся и порывисто вскакивает, шагает к полке с книгами.
       Не успевает рука Маруси коснуться прохладных, тисненых серебром корешков, как в дверь постучали.
       - Разрешите, Елизавета Павловна!
       По голосу узнали своего квартиранта Евгения Онуфриевича Рагозина.
       - Войдите, - отвечает Маруся.
       - Прежде всего, здравствуйте! - входя в комнату, говорит Рагозин. - Извините за поздний визит. Вот сие, - он протянул хозяйке десять рублей. - Вот сие. Как пойдете за хлебом, то возьмите и на меня. Продавец на меня отпустит. А то мне на работу с утра спешить надо, а вечером, пожалуй, и хлеба не будет.
       - Хорошо, - кивнула Елизавета Павловна.
       Маруся, повернувшись от книг, спрашивает:
      
       - Что слышно про Петю, Евгений Онуфриевич? Давно писал вам?
       Рагозин как-то странно повел плечом, кашлянул:
       - Петр Онуфриевич как выбыл в действующую армию, так ничего и не писал. Месяца полтора, пожалуй, будет... Ну-с, я пойду, до свиданья!
      

    IV

       Вернувшись в свою комнату, Рагозин раздевается и садится за стол. Перед ним поблескивает только что снятый с плиты чайник, пуская через слегка прогнутый носок легкий. Прозрачный пар. Инженер налил в стакан чаю, но не стал пить, задумался.
       "Один живу, старею, - пожалел сам себя в мыслях, ясно представив лицо умершей два года назад жены. - Да и как будто не живу, существую. Когда же кончилась настоящая жизнь? Не тогда ли, когда умерла жена Феня? А может быть, много раньше - в двадцатом году, когда снял шинель и забросил золотые погоны? То и другое помнится, не забыть. Но жизнь проходит. Как это сказано в библии? Откроешь дверь и закроешь... И женщины уже не смотрят, как раньше - многозначительно, мило. Значит - стар. А ведь есть еще желания, силы не мало. Толст, правда, немного, и щеки обвисли самую малость. Но в общем еще мужчина, мужчина... Да... откроешь дверь и закроешь. Так и прошла бы вся жизнь в страхе, в уничижении, если бы не эта война. Молодец австрияк этот - Гитлер. Бегут комиссары, бегут. Да-с... Сидон я ниспроверг и камни бросил в море... Брюсова стихи".
       Сидит, вспоминает, мечтает Евгений Онуфриевич. "Вот она, молодость, семнадцатый год, будь он трижды распроклят. Бьет по Кремлю большевистская артиллерия, а в Кремле - юнкера. И среди них - он, Евгений Рагозин, бывший студент-политехник, прапорщик военного времени. Все чаще рвутся на кремлевских двориках снаряды, все ближе кричащие "ура" красногвардейцы. Все больше относят своих убитых юнкера в часовню. И вот - сдаются. Помнит Рагозин, как поднял и он руки, брякнула о камни брошенная им винтовка. А потом пошло и пошло - бегство на Дон, корниловский поход, дороги и битвы, костры на снегу, вошь и прыщ под шинелью. Был контужен на Сиваше, брошен своими... Так кончилась молодость".
       Евгений Онуфриевич встает и потягивается, взглядывает на постель с отвернутым углом стеганого одеяла (По голубому фону атласа желтые абрисы лилий), с большой толстой подушкой, набоку которой просвечивает через проредь мелкой шелковой глади розовая наволочка.
       "Засну сейчас, - думает Рагозин, с трудом подавляя зевоту. - Первые годы и спал неспокойно: все думал, разыщут чекисты, нагрянут. Хорошо, что приютила милая женщина, влюбилась, помогла скрыться. Прижился у нее, женился, институт заочно окончил, получил диплом".
       Рогозин сел на постель, нагнулся, чтобы разуться. Вдруг в окно тихо постучали.
       - Кто там? - встрепенувшись, Рагозин прильнул к окну. За стеклом белеет маленькое личико, кажется, женское. Послышался голос, и тогда Евгений Онуфриевич узнал Татьяну - жену младшего брата, Петра, еще в июне призванного в Армию.
       - Таня, ты?
       - Отоприте, Евгений Онуфриевич!
       - Что так поздно, Танюша? - спрашивает он, отперши дверь и впуская Таню. На стене стучали ходики, стрелка приближалась к двум.
       - Ради бога, тише, - просит Таня, переступая порог. Испуганными и растерянными глазами смотрит на Евгения Онуфриевича. Подбородок ее дрожит, худые пальцы перебирают бахрому головного платка.
       - Ну что, ну что? - заторопил ее Рагозин, сам проникаясь тревогой. - Похоронную что ли получила? Убит Петр?
       Слезы как-то сразу потекли по маленькому лицу Тани. Она принялась утирать их розовым с белой каемочкой платочком.
       - Нет... не убит... Он - там, Евгений Онуфриевич!...
       - Где там!? - невольно поднимает голос Евгений Онуфриевич. - Да говори же ты толком!
       - Ради бога, тише. Он - дома... Пойдемте. Я ничего, ничего не пойму!
       - Как не поймешь!? Может, ранили его, вот и пришел. А ты всякую чушь думаешь.
       - Да нет, Евгений Онуфриевич! Петя требует, чтобы я никому не говорила, кроме вас. Ему надо скрываться. Что-то он наделал там, на войне этой.
       - Ничего страшного, - твердо произносит Евгений Онуфриевич. - Успокойся, Татьяна. Идем.
       Он оделся и вышел вслед за Таней в темь и слякоть. Таня семенила впереди, часто вздыхала, сморкалась в платочек.
       Глядя ей в спину, Рагозин думает: "Не выдаст. Любит она его".
       Таня быстро нырнула в дом, но Рагозин задержался. Чтобы привести себя в душевное равновесие, долго и тщательно вытирает на крыльце ноги. Затем решительно потянул дверь и вошел в комнату.
       За круглым, крытым вязаной скатертью столом сидит Петр Онуфриевич, сержант Красной Армии.
       Но формы на нем нет: обменял где-то на потрепанный пиджачок, черную сатиновую косоворотку с белыми пуговицами. И только армейские сапоги напоминают о воинской службе. Лицо Петра - бледное, голубые глаза беспокойно щурятся и прячутся от вопрошающего взгляда Тани. Петр, видимо, только что побрился, и щеки его глянцевито блестят. Но космы отросших рыжеватых волос лезут сзади на воротник, торчат из-за ушей. Клок газеты и щепоть буроватой махорки лежат на столе перед Петром, его расслабленные руки перебирают то ли веточку веника, то ли сорванную мимоходом на улице и машинально принесенную в дом былинку увядшей лебеды.
       - Здравствуй, Петр! - говорит Рагозин, впиваясь взором в его бледное лицо. - Отвоевал что ли?
       Петр встает, быстро одергивает свой кургузый серый пиджачок с дырой на левом локте и неловко обнимается с братом, целует его, потом говорит, глядя в пол:
       - Как видишь, отвоевал.
       - Та-а-ак, - сквозь зубы протянул Рагозин
       Петр свернул цигарку и нервно, жадно затянулся крепким табаком.
       - Надоело служить? Или страшно? - настаивает Рагозин.
       Петр вскидывает на него воспаленные глаза, машет рукой, будто разгоняет сизый дым:
       - Сам понимаешь, Евгеша.
       - Ммда-а-а! - Евгений Онуфриевич приседает к столу, зажимает в кулаке свою рыжеватую бородку. Помолчали. Вспоминается, перед уходом в армию брат ворчал: "Главное в этой войне - живым остаться. Пусть дураки за идеи помирают, а я не собираюсь". - Ммда-а-а!
       Не выдержав молчания брата и всхлипываний жены, сидевшей на кровати, Петр встает и начинает ходить по комнате. Он старается не смотреть на Таню, но кивает на нее брату:
       - Вот она плачет все и плачет...
       - Как же не плакать, Петя, - утирая слезы тыльной стороной ладони, так как платочек давно вымок и положен на подоконник. - Стыдно ведь это... и страшно.
       - Страшно?! Побыла бы там, где я был. Вот где страшно. Да и чего ты хочешь? Хочешь, чтобы валялся я бездыханным трупом в канаве? А кто воспитает ребенка, которого ждешь? Ну, убьют меня, останешься ты вдовой. А за что вдовой тебе быть? За что, спрашиваю? Да и все равно Советской власти конец. Бегут коммунисты от немцев.
       - Евгений Онуфриевич опасливо глянул в окно за занавеску, обернулся к невестке:
       - Ты бы вышла, Танюша. Посмотри, нет ли кого под окнами.
       Оставшись наедине с Петром, Рагозин спрашивает брата:
       - Ну, а почему ты к немцам не перешел, Петр? Иль сомневаешься?
       - В чем сомневаюсь?
       - В победе немцев, в правоте их.
       - Какая там правота! - криво усмехается Петр. - Сам ты их знаешь, воевал в прошлую войну против них. Масло русское жрать да барахло грабить - вот и вся немецкая правота. Не в правоте дело. Не хочу воевать, да и баста! Ни за немца, ни за этого полубога Сталина. Ясно?
       Опять помолчали.
       Пощипывая бородку и поглядывая на брата, уставившегося понуро себе под ноги, Евгений Онуфриевич прерывает паузу:
       - А знаешь, Петр, за это... того, брат... не помилуют. Обнаружат тебя и - крышка. Я сам в девятнадцатом году членом военно-полевого суда у Деникина был. Дезертиров стрелял безо всякой пощады.
       - Ни черта! - тряхнув рыжими космами, хрипит Петр. - Бегут коммунисты. Сам был там, видел. Ни танков, ни хрена нету у товарищей. Самолеты, ей-богу, из фанеры. Повоюешь тут против немецкой брони?
       Евгений Онуфриевич блеснул глазами, повеселел. Он и сам думает также. Но ему особенно приятно от другого услышать подтверждение своих ожиданий, надежд. Вслед за братом он повторяет, сам того не замечая:
       - Бегут, бегут. Дохвастались, хвастунишки несчастные!
       Петр вспоминает что-то, проворно нагибается и лезет пальцами за голенище, достает сложенный вчетверо листок.
       - На, Евгеша, читай. В листовке, сброшенной немцами с самолета, все написано. Сын Сталина взят в плен, Москва накануне падения. Все написано, читай. Вот, вот, вот...
      

    V

       Белесый туман наплывал утрами на город. Сырой, холодный. Все покрывалось серебристой изморозью - деревья на бульварах, шаткие досчатые тротуары, затвердевшая колчистая земля, жухлая трава и лопухи, буйно разросшиеся в глухих переулках прямо под окнами деревянных домишек, под заборами.
       Холодно и больно было от поступающих с фронта сообщений СОВИНФОРМБЮРО: дивизии гитлеровцев подходят к Москве.
       Батальоны народного ополчения, в котором служил Андрей, занимался боевой подготовкой, караульной службой, устраивал облавы на дезертиров. Все ожидали: не сегодня-завтра объявят приказ о выступлении на фронт.
       Как-то под вечер Андрей с Сережей Анпиловым пилили дрова для батальонной кухни.
       - Вы не жмите на ручку, Андрей Николаевич, - учит Сережа. Он терпеливо переносит неумелую работу Лобанова, подсказывает: - Не жмите, свободно пускайте пилу. Так, так...
       "Вжик, вжик, вжик", - ходит пила, жалуется. Круглое веснушчатое лицо Сережи распарилось до красна, покрывается от напряжения густыми, поблескивающими капельками пота. Андрей приноравливается к темпу движения, работа становится лучшей.
       - Передохнем, пожалуй, - предлагает Сережа, кивает на огромную кучу поленьев. - Немало ведь напилили, а?
       -Да, не мало, - соглашается Андрей. - Сядем покурим.
       Сережа любил посидеть, поговорить с Андреем Николаевичем о книгах, о далеких заманчивых странах. Учитель знал многое, а для Сережи едва только успела приоткрыться чудесная книга знаний. И в этой книге было все: жизнь древнего мира и подвиги Спартака, полеты к Луне и таинственный корабль капитана Немо, шумные гавани и сказочные острова, населенные народами далекого солнечного архипелага, подвиги Степана Халтурина, жизнь Ленина и Свердлова.
       И в самый разгар завязавшейся беседы подбегает к ним Яша Брагин. Постояв и послушав. Трогает Анпилова пальцем в плечо.
       - Все о книгах толкуешь, Серега? - спрашивает с ехидцей.
       - А тебе что? - хмурится Сережа.
       - Да так, ничего. Дровишек просят на кухню.
       - Угу-у, Маше Виноградовой угождаешь? - ухмыляется Сережа во весь рот. - Она ведь как раз и дежурит на кухне сегодня.
       Яша сразу обмяк. Покраснел. Нагнувшись и беря дрова в охапку, ворчит:
       - При чем тут Виноградова? Повар просит, вот я и пошел...
       Брагин торопливо уходит с большой охапкой дров, но через несколько минут бегом возвращается.
       - В штаб вызывают Лобанова, меня и Марийку! - блестя возбужденными глазами, восклицает он.
       - А меня? - привскочив, спрашивает Сережа.
       - А тебя нет, хлопец, - серьезным голосом, с подковыркой отвечает Яша. - Потому, детям до шестнадцати лет не положено.
       У самых дверей штаба, сделав таинственное лицо, Яша шепчет Лобанову:
       - Не зря вызывают, Андрей Николаевич. Я видел, там начальник энкаведе и все наше начальство. Сами увидите.
       В штабе, куда вслед за Яшей входит Андрей, за столом сидел смуглолицый капитан с клоком седых волос в черной густой шевелюре. Командир батальона в перетянутой ремнем шинели держит руку на дубовой коробке маузера и разговаривает у окна с комиссаром - сутуловатым пожилым человеком, похожим на рабочего. Андрею бросается в глаза седая прядь волос, выбившаяся из-под шапки на сморщенный лоб комиссара, кашне на его худой шее, серые бурки на ревматичных ногах.
       Рядом с капитаном облокотился начальник штаба - лысый сероглазый толстяк в нагольном полушубке с узелками вместо крючков. Сбоку, поджав ноги под табуретку, примостился Егор Петрович Костин, командир второго взвода.
       - Все пришли? - повертывается капитан к Костину, доставая одновременно из кармана наброшенного на плечи кожаного пальто коричневый бумажник.
       - Нет еще бойца Виноградовой, товарищ капитан. Да вот и она.
       Маруся, переступив порог и приложив руку у ушанке, встала у притолоки, застеснялась.
       - Значит все? - переспрашивает капитан и выкладывает из бумажника на край стола фотографическую карточку. - Вот, товарищи, этого человека надо задержать и доставить в особый отдел дивизии. Удивляетесь, наверное, почему я милицию не посылаю? Но ведь наш батальон - истребительный. Вы боретесь с диверсантами, шпионами, дезертирами в прифронтовой полосе... пока что. Сегодня предстоит дело не только вам. Ну да это - особая статья. А вот вашей группе, товарищ Костин, нужно взять этого человека, дезертира, сержанта, сбежавшего с фронта. Соседи донесли о нем. Шило в мешке не утаишь. Имейте в виду, возможно, есть у него оружие.
       - Разрешите, товарищ капитан? - Костин протягивает руку к фотокарточке. Капитан наклонил голову в знак согласия. Костин смотрит на фотографию, потом глядит на капитана: - Этого человека я знаю. Рагозин.
       - Он самый, - кивает капитан. - Брат инженера, работавшего с вами на маслозаводе.
       - Пропал человек! - Костин положил фотографию на место, огорченно щелкнул языком. - Признаться, никогда не думал, что такая сволочь он. Ну, ничего, мы его возьмем!
      

    VI

       В этот холодный звездный вечер Евгений Онуфриевич Рагозин решает снова навестить брата.
       Поглубже надвинув шапку "гоголь" и обмотав шарфом шею, он выходит на улицу. Оглянувшись на окна Виноградовых, со злостью подумал: "Темно. Хозяйка спит, а дочь - в батальоне. Вот придут немцы - покажут ей батальон, всыплют шомполов двадцать. Подумаешь, большевичка. Девушка, а чем занимается. В батальоне..."
       Плюнув в сторону окон, Евгений Онуфриевич шагает по улице. Воздух неподвижен, прозрачен, как бывает в студеные осенние вечера, перед тем, как выпасть первому снегу. На тротуарах лежат тени домов и деревьев. Тихо. Кажется, городок спит уже крепким сном.
       Стараясь держаться в тени, Рагозин прошел главную улицу и свернул в узкий переулок. "Трудно Петру, - с сочувствием думает о брате. - Не сладко сидеть в чулане. Хоть бы скорей новая власть пришла, господи!"
       До знакомого домика оставалось минуты две ходьбы. Вдруг из-за угла, в противоположном конце переулка показались люди. Они шли небольшой плотной группочкой, освещенные бледным светом месяца. Евгений Онуфриевич ясно видит мерцающие стволы винтовок за их плечами, телогрейки и шапки. "С винтовками, а без шинелей. Значит, ополченцы, - догадался он. - Схоронюсь на всякий случай, чтобы не пристали".
       Он толкает калитку, около которой стоял. Она оказалась не запертой. Ополченцы приближались. Один голос показался Рагозину знакомым. Прислушавшись, узнает он Машу Виноградову.
       - Вон в том, в третьем от угла домике, товарищ Костин, живет Петр Рагозин, - говорит Маша. Один из патрульных снимает с плеча винтовку, лязгает затвором.
       Евгений Онуфриевич обмирает. Оцепенело втиснувшись лицом в щель неплотно прикрытой калитки, с нарастающим ужасом смотрит он вслед патрулю. "Прямо к Петру в дом идут, - дрожат губы, холодеет сердце. - Неужели Татьяна выдала? Или соседи выследили? Ах, сукины сыны! Впрочем, сейчас это неважно, кто выдал. Вон к дому подошли".
       Патруль поднимается на крыльцо. Слышится стук в дверь, затем испуганный женский голос:
       - Кто там?
       - Откройте! Проверка документов!
       - Сейчас, сейчас!
       "Может, и правда - проверка документов, - Евгений Онуфриевич с надеждой в сердце перекрестился. - Нет, нет: прямо в дом идут".
       Тут же кольнула новая мысль: "А я как же? Ведь теперь и мне крышка. Вышлют на север теперь, когда через несколько дней... Говорят же люди, что в Курске уже стрельба слышна... О, господи!"
       Медленно тянется время. Нерушимая тишь заполняет пространство от городка до усеянного колкими звездами темного небосвода. Лишь у самой калитки, над головой Рагозина, едва шелестят голые ветви липы. Наконец, томление ожидания кончилось. Щелкает щеколда, группа людей выходит из дома. Впереди, опустив голову и заложив за спину руки, шагает Петр. Во рту поблескивает огонек цигарки. Таня семенит рядом, то отставая, то чуть забегая вперед. Было видно, что и ее вели вместе с мужем.
       - Эй, цигарку выкинь! - приказывает один из патрульных. "Да это же голос Костина! - узнает Рагозин. - Сколько раз в конторе маслозавода приходилось слышать этого хама, недоучку, активиста".
       Петр послушно выплевывает окурок. Споткнувшись, чуть не упал.
       "Эх, Петр, Петр!" - мысленно стонет сразу ослабевший Евгений Онуфриевич. Ноги задрожали, по всему телу - испарина. Долго стоял, прислонившись к притолоке калитки, задрав бороду и бессмысленно глядя на звезду сквозь путаницу черных ветвей над головой. Когда немного пришел в себя, на улице никого уже не было.
       - Что же мне теперь? Как же я? - шептал он и, сорвавшись с места, почти бегом кинулся к себе на квартиру. Стало жарко, мешало идти длинное распахнутое пальто. И шарф размотался, болтаясь на груди. Евгений Онуфриевич срывает его с шеи и, скомкав, сует в карман.
       Отворив собственным ключом входную дверь, тихо проходит в свою комнату, с минуту оцепенело стоит в темноте. В голове все билось и билось: "Не посадят, но непременно вышлют из прифронтовой полосы. Тогда прощай надежды. Может, Гитлер три года будет идти до Урала, а сюда вот-вот придет. Нет, мне бежать, бежать".
       Нащупав выключатель, зажег свет. Испуганный таракан заметался, побежал по клеенке.
       - Как я - мечется, бежит, - невесело хмыкает инженер. Открыв письменный стол, роется в бумагах. Листки писем, как вспугнутые голуби, летят на пол и в печь.
       - Сжечь, ничего не оставить, - бормочет Рагозин, копаясь в бумагах дрожащими пальцами, покрытыми рыжеватым волосом. - Письма, бумаги, следы прожитых лет. Напоминание о страстях прежней жизни.
       Из пожелтевшего большого конверта вынул фотографию умершей жены и долго смотрит на нее. Пышноволосая темноглазая женщина печально улыбается с кусочка картона. У многих бездетных женщин замечал в глазах такую печаль Евгений Онуфриевич.
       "Оно и лучше, что нет детей! - подумал, ожесточившись на самого себя и на так нескладно сложившуюся жизнь. - Мне и без детей теперь трудно выбраться в свет".
       На самом дне ящика письменного стола попадается еще одна фотография: во весь рост снят он сам в далекие времена молодости. Военная форма с погонами поручика, шашка на ремне через плечо. Один погон поблескивает кокетливым изломом.
       Вздохнув, Евгений Онуфриевич перевертывает фотографию, читает на обороте:
       "И, в вещах моих скомканных роясь,
       Сохрани, как не сбывшийся сон,
       Мой кавказский серебряный пояс,
       И в боях потемневший погон".
       - Эх, поэзия, поэзия, - ворчит Рагозин. - Автор этих строк, по слухам, попал в Африку, служит в иностранном легионе.
       Перерыв все бумаги, инженер задумывается. Он никак не может отыскать то, что ему нужно сейчас. "Неужели порвал и выбросил? - сожаление сжимает сердце. - Впрочем, кажется, нет".
       Он нагибается под кровать и, кряхтя, вытягивает на середину комнаты чемодан. Открыв его и вынув серенький летний пиджачок, находит в правом кармане помятое удостоверение. Двадцать первого июня получил инженер это командировочное удостоверение, а двадцать второго командировку в Курск отменили из-за начавшейся войны. "Исправлю дату и махну в Курск! - решает теперь Евгений Онуфриевич. - Я же не Петр, чтобы сидеть под юбкой. Мне, боевому офицеру, не к лицу сидеть и ожидать, пока на шее окажется оселок".
      
      

    VII

       На рассвете ополченцев рассадили по теплушкам эшелона. Холодно, полумрак. Пахнет мукой и мышиным пометом. Отрывисто свистнул паровоз. Звякнуло буферами. Поплыли мимо вагонов пустые поля.
       Серенький день, кружась над степью пушистыми белыми хлопьями снега, несмело вползал в теплушки через приоткрытые двери, холодом охватывало ноги. И помаленьку люди начинали пристукивать, греться.
       Ехать пришлось долго, а больше всего стояли, пропуская мимо себя длинные воинские составы с пулеметами на крышах, с зенитными пушками на платформах. Зенитчики в полушубках и серых меховых шапках стоят коло задранных в небо тонких орудийных стволов и спаренных пулеметов, настороженно посматривают в высь.
       - Что, папаши, тоже туда? - иногда спрашивают проезжающие красноармейцы пожилых ополченцев, кивают на запад.
       - Туда, - машут люди руками вдоль уходящих в муть рельсов. - Куда же еще теперь.
       В Курск прибыли ночью. Почти через вест город шли к казармам без разговоров, усталые, напряженные. Прислушивались к далеким вздохам орудий, доносившимся с запада. В окнах не светилось ни одного огонька.
       - Спят люди, - звучит в рядах чей-то голос сердито, недоумевающе. - И не думают, что фашист у дверей.
       Но когда отряд пришел на место ночлега и разместился в пустых гулких комнатах, все ополченцы тоже сразу легли на пол и заснули.
       Рядом с Лобановым пристроился Сережа Анпилов, подложив под голову серый комочек вещевого мешка.
       - Яшу куда-то товарищ Костин позвал, - шепчет Андрею. - Не возвращается...
       - Значит, дело есть, - отзывается Андрей, укладываясь поудобней в ногах уже громко храпящего пожилого ополченца. - На войне, брат, не расспрашивают.
       Он быстро заснул. А когда проснулся, в больших сводчатых окнах казармы уже серело раннее утро. Сильнее, чем ночью, слышался далекий сплошной гул, похожий на шум идущего за лесом поезда.
       Андрей осмотрелся. По всей комнате - от стены до стены - спали вповалку люди. Свернув цигарку, Андрей выходит покурить на крыльцо.
       Розовая полоса рассвета проступает над домами в той стороне, где лежит родной городок, оставленный накануне. "Любимый город может спать спокойно", - вспоминает Андрей слова довоенной песни и прислушивается к гулу бушующей войны. Но тут он видит идущую от ворот Виноградову.
       - Маруся! - вскрикивает он. - Откуда?
       - Здравствуйте, Андрей Николаевич! - подходит она. Андрею бросается в глаза ее бледное взволнованное лицо, большие встревоженные глаза. - Хорошо, что мы встретились. Быть может, долго теперь не увидимся. А ведь все-таки... - Девушка умолкает, опустив глаза. Чувство неловкости охватывает и Андрея. "Вот как... Я и не знал, что... - пронеслись мысли. - Ну, говорили о литературе, о жизни... Маринка, Маринка, все еще у тебя впереди - любовь настоящая, путешествия, книги, песни, интересная работа..."
       - Почему мы долго не встретимся, Маша?
       - Меня переводят из батальона в другое место, - говорит она, растерянно вздрагивают ее губы, в глазах мольба: "Не надо расспрашивать". Андрей промолчал. Он понимает, что есть дела, о которых на войне не расспрашивают. За это месяц уже много раз уходили из батальона коммунисты и комсомольцы на особые задания.
       Девушка протягивает руку, Лобанов крепко сжимает ее холодные пальцы.
       - До свиданья, Маша. Конечно, еще увидимся. Еще на свадьбе у вас гулять будем. Знаете пословицу - мир тесен, человек с человеком всегда встретиться может. Такие дела.
       - Конечно. - Маруся поднимает голову, смотрит на Андрея ясным, твердым взглядом карих глаз и светло-светло улыбается. - Конечно, еще увидимся.
      

    VIII

       В это же утро Егор Петрович Костин с Яшей томились ожиданием в коридоре Курского обкома партии, куда прислал их комиссар батальона.
       - Рекомендовал я вас на боевое дело, товарищи, - напутствовал их перед тем. С завистью глянул на молодого чубастого Яшу, вздохнул: - Сам бы пошел - не пускают по старости.
       У Яши Брагина в черных глазах блеснули молнии, подтянул ремень на телогрейке, выпрямился молодцевато.
       Работник военного отдела Обкома, к которому надлежало явиться, был, видимо, занят в другом месте. Ожидая его, Костя с Брагиным выкурили полпачки махорки, перечитали все плакаты и объявления, развешанные по стенам, и успели поспорить, когда Яша начал читать вслух газету в витрине.
       - Ты что же, комсомолец, в школу не ходил, по складам читаешь?
       - Ходил, - возражает Яша и моргает на Костина глазами. - Четыре зимы ходил. Я арифметику плохо понимал. Через нее, можно сказать, нервным стал, забросил учебу.
       - Ну и дурак. Вон Анпилов тоже рабочий, а восемь классов окончил.
       Яша безнадежно машет рукой и отворачивается. Дескать, бесполезный разговор. Но Егор Петрович не отстает:
       - Вот кончится война, таких дуболомов силой заставят учиться. Верно, верно. Я первый на тебя нажму.
       - Ну, когда война кончится, то конечно, - не желая обострять отношений с начальством, соглашается Яша. - Я тогда, может быть, и арифметику полюблю.
       - Костина просим зайти! - открыв дверь, крикнул человек в очках. - Вот сюда, в комнату направо.
       За письменным столом Костин видит немолодого мужчину в шинели без петлиц и знаков различия. У стены на диване - другой, с которым Костин, скрыв удивление, поздоровался. "Это же дядя Виноградовой, Александр Павлович Черных, - мелькнуло в мозгу. - Наверное, готовится к подполью. И признаки есть: худое зеленоватое лицо его обрамляет небритая колючая борода, острые небольшие глаза смотрят пытливо".
       - С какого года в партии, товарищ Костин, - прервав его мысли, спрашивает человек в шинели, морща лоб под белым ежиком волос и не поднимая головы от папки.
       - С тридцать девятого. На финском фронте вступил.
       - А тот, который за дверью?
       - Яша Брагин комсомолец, - отвечает Костин. - Хороший рабочий парень. Он в моем взводе был все время.
       - Хорошо. Мне вас рекомендовал комиссар батальона. Куришь? - подвигает по столу пачку "Беломорканала".
       - Курю. Спасибо.
       Человек в шинели берет с этажерки и кладет на стол карту. Потом жестом приглашает Костина поближе.
       - Значит так, Егор Петрович, слушай.
       Он сказал, что нужно восстановить связь с одним из партизанских отрядов, оперирующим в районе важных коммуникаций германской армии. Командует отрядом лейтенант из окруженцев по фамилии Филатов. За последние семнадцать дней нет из отряда никаких сведений, не работает радиосвязь.
       - Между тем, товарищ Костин, сейчас позарез нужна нам помощь отряда по ликвидации ряда транспортных объектов в тылу врага. Понимаете?
       Костин кивнул. Человек в шинели стал водить пальцем по карте:
       - Вот здесь перейдете линию фронта. В этом вот селе явитесь к командиру части с нашим паролем (В штабе вам скажут сейчас пароль, фамилию командира, перечень объектов, подлежащих первоочередному уничтожению). Понимаете? Отсюда вас переправят через линию фронта на оккупированную территорию.
       - Передадите также Филатову данные о полетах "У-2", - поднимаясь с дивана, добавляет Александр Павлович Черных. - Если рацию не наладят, пусть с вами Филатов передаст, где будет у него посадочная площадка и когда будет ожидать самолет. Пошлем оружие, людей, обмундирование, огнеприпасы.
       - Фамилию Филатова не забудьте, - еще раз внушает беловолосый.
       Костин кивнул.
       В это время Черных посмотрел на часы, висящие над окном, затем на свои, карманные.
       - Через полчаса будет машина из штаба. Позвать Брагина?
       - Зови, зови, Александр Павлович, - говорит работник Обкома. - С Брагиным тоже нужно поговорить.
      

    IX

       Когда Евгений Онуфриевич выбрался из города, в котором прожил более десяти лет, он физически ощутил, что в жизни его наступает новый и решающий поворот, от которого уже и нет возврата к тому, что делал недавно - к службе советским инженером. Теперь была одна цель - как можно скорее попасть на оккупированную немцами территорию.
       "Кто знает, - рассуждал Рагозин. - Кто знает, возможно, я стану крупным политическим деятелем, предпринимателем, вообще приобрету вес в жизни. Было время - мечтал стать депутатом государственной думы, пайщиком предприятия, столпом отечества. Большевики все карты спутали. Но теперь. О, теперь..."
       До Курска Рагозин добирается благополучно. Только один раз на станции Касторная комендантский патруль проверил его документы. Сержант заглянул в командировочное удостоверение, в билет с отметкой о снятии с воинского учета, отвернулся равнодушно:
       - Можете идти, гражданин.
       Но в Курске Рагозин призадумался. Куда податься? Без прописки никто на квартире держать не станет. Да и прописываться опасно, когда город накануне эвакуации. Назваться эвакуированным с запада? Тоже опасно - нет документа. Если же поверят, все равно пошлют на восток, а это... Где же искать убежище?
       "Схожу-ка я к племяннику Татьяны, к Анатолию Голубеву, - в мыслях решает он. - Петр рассказывал про него. Как будто - свой человек, одних мыслей".
       Лично с Анатолием Рагозин ни разу не встречался, но знал - парень перед самой войной приехал в Курск из Сибири, куда лет десять перед тем были высланы его родители за спекуляцию. Брат Петр бывал у Анатолия перед войной и уходом на фронт, рассказывал о нем Евгению Онуфриевичу, хвалил: "Человек он умный, решительный. Мечтает побывать за границей..."
       Адрес Анатолия был известен, так что Евгений Онуфриевич быстро нашел маленький домик на улице Чехова. На стук отворил ему дверь узкоглазый парень с монгольского типа красивым лицом.
       - Анатолий Васильевич Голубев? - спрашивает Рагозин.
       - Я.
       - Разрешите любить и жаловать, - приподнимает Рагозин шапку и рекомендуется: - Евгений Онуфриевич, брат Петра...
       - А-а-а, проходите. - Голубев проводит гостя в свою комнатушку и добавляет: - Вижу, вы тот самый инженер Рагозин... Мне про вас тетя говорила, да и брат ваш говорил.
       Двинув гостю стул, Анатолий небрежно развалился на кровати, вытянул ноги. Это не понравилось Рагозину. "Молод и невоспитан, - подумал о Голубеве. - Но глаза, как у рыси. Этот зубами вцепится - не вырвешься".
       Голубев в свою очередь заметил, что гость сидит на краешке стула и в нерешительности мнет шапку. "Недаром растерян, - подумал о нем. - С какой-нибудь просьбой, с опасной. Да у меня не здорово выпросишь". Вслух говорит:
       - Да шапку вы хоть на окно положите. Как ваша жизнь. Петр Онуфриевич пишет?
       Рагозин открыл рот, но в коридоре зашлепали старушечьи шаги. Кровь прилила к его сердцу, так и остался с раскрытым ртом.
       "Чего-то трусит Евгений Онуфриевич, - заметив бледность на его лице, соображает Анатолий. - Но чего именно?"
       - Это хозяйка дома, - кивает гостю на дверь и тут же разведует его вопросами: - Значит, благополучно доехали? А люди говорят, кругом контроль, документы требуют. Оказывается, брешут люди.
       Рагозин, скрывая бледность лица и соображая, как попросить пристанища, отвернулся к окну, молчит.
       - Так что же слышно о Петре Онуфриевиче? Воюет он? - снова спрашивает Анатолий. - Мы тут с ним сдружились, все мировые проблемы разбирали.
       - Петр арестован - выдавливает из себя Рагозин, не глядя на Анатолия.
       - Арестован?! - Анатолий вскакивает с места, торопливо набивает трубку махоркой и, дымя, принимается ходить по комнате. - Кем арестован, нашими?
       - Нашими или не нашими, но арестован. Особым отделом арестован. Он ведь сбежал с фронта, домой пришел.
       - Значит, поймали... Те-ек.
       Анатолий останавливается у двери, прислушивается, нахмурив брови, о чем-то думает. Повернувшись к Рагозину, говорит:
       - Вы знаете, эта хозяйка не такая уж безобидная старуха. Муж у ней член партии, сама - в женотделе работала. Такая за советскую власть горло перегрызет, не пожалеет. Хорошо, что у меня все в порядке. Облавы у нас чуть не каждую ночь. Все ищут диверсантов, дезертиров. От страха с ума спятили.
       Евгений Онуфриевич, вздохнув, вынул из кармана жестянку с табаком и свернул самокрутку. Анатолий тотчас же предупредительно подносит спичку. Своего табака, что лежит в кисете на столе, гостю не предлагает.
       "Сволочь" - решил Евгений Онуфриевич.
       - Вы меня извините, Евгений Онуфриевич, но мне надо идти, - говорит Анатолий, снимая с вешалки пальто. - Если какое дело будет, заглядывайте. Правда, дома меня не будет недельки две, в район по служебным делам посылают, но потом - милости просим.
       Рагозин решает действовать прямо.
       - Анатолий Васильевич, есть у меня к вам просьба. Разрешите остановиться у вас денька на два.
       - То есть, как остановиться? - Анатолий сделал недоумевающее лицо. - Жить?
       - Ну да... в некотором роде... временно... ввиду обстоятельств...
       - Рад бы, рад бы, - разводит Голубев руками, - да грехи в рай не пускают, Евгений Онуфриевич. Этак, знаете, и на Колыму угодить можно. А мне в Монто-Карло побывать хочется.
       - При чем же здесь Монте-Карло?
       - А при том! - лицо Анатолия делается злым, хищным. - Отвечать мне за кого-то не очень интересно. Извините, Евгений Онуфриевич, но я не идеалист. Своя рубашка ближе к телу.
       Голубев, застегнувшись, нетерпеливо вертел в руках ключ от двери, сердито посапывал.
       "Сволочь" - еще раз решает Рагозин и, сухо поклонившись, выходит.
       Через час он шагает по центральной улице Ленина. Прохожих мало, больше всего попадаются группы мобилизованных на рытье окопов. Их легко узнать по ватным телогрейкам, по заплечным сумкам. Поперек улицы рабочие строят баррикаду. Неподалеку солдаты роют землю - готовят пулеметные гнезда и стрелковые ячейки. Женщины и дети толпятся около складов и магазинов, наспех распродающих запасы товаров и продовольствия.
       Рагозин подходит к знакомому голубоватому дому редакции "Курской правды". В газетной витрине у дверей белеют листы газеты. Скользнул глазами по передовице от двадцать девятого октября.
       "Опасность фашистского вторжения нависла непосредственно над нашим городом", - прочитал про себя и, не выдержав поднявшегося в нем злорадного чувства, прошептал вслух:
       - Дай то бог поскорее! "Ох, какая неосторожность!" - подумал, испуганно оглянулся. На краю тротуара стоят двое мужчин и высокая полная девушка в солдатской телогрейке и шапке. Один из мужчин, синеглазый, русый, лет двадцати пяти, положил руку девушке на плечо, сказал громко:
       - Ну, пока, Маруся. До скорой или далекой встречи, но обязательно до встречи!
       Рядом с говорящим стоит молодой паренек, непрерывно смотрит на девушку очарованными глазами.
       Что-то знакомое показалось Рагозину в этих людях. Он оглядывается еще раз на них и обомлевает от неожиданности и страха. Девушка повертывается лицом к нему. Это Маруся Виноградова. Она разговаривает с Костиным. А тот, чернявый парнишка с длинным чубом, налезающим на изогнутую густую бровь, Рагозину не известен, но, несомненно, заодно с ними.
       "Господи, спаси! - мысленно молится Рагозин. - Затми им глаза!"
       Сорвавшись с места, инженер ныряет в ближайший проходной двор, прячется в уборную и ждет - не покажутся ли его земляки, черт бы их побрал!
       Отсидевшись и немного успокоившись, Рагозин выходит через двор на другую улицу. Но теперь ему совсем становится трудно дышать курским воздухом, трудно слушать чьи-то шаги за своей спиной. Ему мерещится, что кто-то выслеживает его, вот-вот схватит. "Нет, сегодня же вон из города! - решает он. - Вон, иначе конец!"
       В полдень Рагозин выходит на шоссе, ведущее на запад. Сотни людей с лопатами, кирками, дорожными мешками за плечами идут и идут укреплять подступы к городу. Евгений Онуфриевич смешивается с ними, продвигается туда, откуда дышит навстречу идущим война с ее стрельбой, раскатами бомбовых взрывов, транспортами с ранеными.
       Заходя по деревням в хаты, Рагозин называл себя эвакуированным учителем с Украины. Сердобольные женщины сочувственно смотрели на его опавшее бородатое лицо, разглядывали городское пальто, помятое в странствованиях. Давали есть - кто кусок хлеба, кто - луковицу, кто - стакан молока.
       Вблизи фронта Евгений Онуфриевич переходит на ночную, невидимую жизнь. Днем - спит в копнах почерневшей соломы или прячется в кустарнике, печет вырытый в поле мерзлый картофель. Ночью - идет по извилистым лесным тропам, пробирается степными балками. Озираясь, перебегает поляны, осторожно огибает деревни. Как бы то ни было, он не даром провел несколько лет на армейской службе.
       Временами ему кажется, что он снова в Галиции, на фронте русско-германской войны тысяча девятьсот четырнадцатого года. Он слышит рыкающий зловещий голос пушек, видит искристые хвосты ракет в ночном небе, оранжевые разрывы зенитных снарядов на фоне ночных звезд.
       "Еще ночь, ну еще две - и дойду", - мечтает Рагозин.
       Однажды он залез еще до рассвета в самую середину копны и пригрелся, уснул. Разбудил его грохот близкого боя. За лесом справа мяукали и противно крякали мины. Дробный треск автоматов мешался с перекликающимися в темной мути голосами. Человек шесть или семь пробежали мимо копны. У всех винтовки. Последний, обернувшись, отчаянно крикнул в степь:
       - Васька-а! Где-е-е ты?! Обхо-о-одят!
       - Господи, пронеси! - шепчет инженер, прячет под пальто ноги, в воротник - голову. - Увидят, пристрелят... Это красноармейцы.
       Сжавшись в комок и дрожа всем телом, он еле дышит от страха. Неожиданно все стихло. Подождав с полчаса, Рагозин, шепча молитвы, осторожно выглядывает из копны. В утренней мути валит густой снег. Лежит тихая, побелевшая степь.
       Не решившись вылезти, Рагозин в трепете ждет и ждет ясности. "Немцы в степи или еще русские? - думает он. - Боже, пусть немцы!"
       Вот и посветлело. Снег начал падать реже, сквозь низкие караваны облаков несмело пробивалось солнце, осветив край равнины розовым светом. Раздвинув солому, Евгений Онуфриевич чуть не вскрикивает от радостного изумления: метров за сто от него стоит немецкий танк с белым крестом пониже башни и меловой надписью на борту: "Москва! Мы идем!"
       Захотелось бежать к этому танку. Но пока Рагозин выбрался из копны, машина зарычала и помчалась, пыхая синим дымком, разбрасывая гусеницами гейзеры земли и снега.
       "Пойду следом, - решает Рагозин. - Теперь то уж наверняка немцы пришли".
       Поднявшись на бугор, он видит опускающуюся к реке лощину, горбатый деревянный мост за лощиной и далее - околицу деревни.
       Немецкие солдаты, одетые в серо-зеленые шинели с широкими хлястиками, в глубоких касках с рожками топтались около приземистой противотанковой пушки. Один из них, опершись на перила, курил трубку и глядел сквозь очки в роговой оправе на соломенные крыши хат раскинувшейся неподалеку деревни.
       - Варварский пейзаж! - услышал Рагозин его выкрик, подходя к мосту. - Солома, плетеный забор...
       - О, руссиш кунштюк... - другой солдат отзывается длинной непонятной Рагозину фразой, и все они громко смеются.
       - Але! - кричит в то же время очкастый, увидев русского. - Комен зи хир, сюда!
       Безусый, со значком "югендбунда" на груди, юноша вплотную подступает к Евгению Онуфриевичу. Толкнув дулом автомата и насмешливо щурясь, спрашивает по-русски:
       - Еврей?
       - Нет, нет! - Рагозин испуганно крестится. - Нет, нет...
       Не зная, что задержанный немного понимает по-немецки, солдат в очках, с треугольным шевроном на рукаве, бросает сквозь зубы:
       - Я бы с ним быстро рассчитался.
       - Гут! - подмигивает ему насмешливый юноша, потом показывает Рагозину на мост: - Идите.
       Солдаты многозначительно переглядываются, и Рагозин перехватывает вороватый огонек в глазах того, который сказал: "Идите".
       Он понял, что ему хотят выстрелить в спину. В горле сразу пересохло, сердце учащенно забилось: "Вот так пришел к избавителям".
       - Нет, не пойду! - возражает он на ломаном немецком языке. - Я...
       Лица солдат неумолимы.
       - Идите! Форвертс! - замахивается автоматом юнец. "Это они ради развлечения думают убить", - мелькает у Рагозина мысль.
       - Нет, нет, нет! - кричит он с нотками повелительности в голосе. Все равно терять теперь больше нечего. - Нет, ведите к офицеру!
       Повелительный тон приводит солдат в смущение.
       - Возможно, наш агент? - говорит с нашивками на рукаве. - Линдер, отведи его к лейтенанту Веберу.
       Солдат в очках надулся, снял с шеи автомат и повел Рагозина в деревню.
       В хате, куда они вошли, было полно народу. Одни солдаты ели из котелков, другие - теснились вокруг раскаленной плиты со сковородами, полными картофелем и салом, шумно вдыхали аромат жареного и переглядывались маслившимися глазами. В углу, за шатким столиком, двое с нашивками на рукавах, сидели над калькой, что-то высчитывая, меряя циркулем.
       - Господин ефрейтор, - обращается к одному из них очкастый Линдер.
       - Что такое, Линдер? Кто это с вами? - поднимает ефрейтор глаза.
       - Этот русский хочет видеть офицера. Где лейтенант Вебер?
       - Кажется, в штабе батальона. Вот что. Ведите русского к обер-лейтенанту Динеру, тот знает русский язык.
       - Слушаюсь, господин ефрейтор, - козырнул очкастый и жестами велит Рагозину следовать за ним.
      

    X

       В полночь попутная машина помчала Егора Петровича Костина и Яшу Брагина в прифронтовой городок. В кузове наложены мешки с солдатским вещевым довольствием - телогрейками, ватными брюками, шапками и портянками. Яша, примостившись на этом добре, сразу же заснул. Костин тоже задремал. Но на одном из ухабов грузовик так тряхнуло, что Костин проснулся и больше не мог сомкнуть глаза.
       Покачиваясь на мешках, он вслушивался в ночные звуки и в густой тьме угадывал движение обозов и пушек, слышал неясный говор людей. Впереди, где-то над краем степи, вспыхивали зарницы. Костин знал, что вражеские войска вплотную подошли к Курску, но на том направлении, куда он ехал, фронт был еще далеко от областного центра.
       Под утро шофер останавливает машину на базарной площади прифронтового городка. Там и сям чернеют воронки от бомб. В центре площади горит костер, вокруг которого толпятся мужчины - молодые и постарше - все в гражданской одежде. Некоторые отделяются от толпы, скрываются в воронке, другие - возвращаются оттуда.
       - Нашли, где нужник устроить! - ругается шофер и останавливает парнишку, только что поднявшегося из воронки с ремнем в руках. - Кто вы такие, неряшливые?
       - Мы мобилизованные, дяденька, - отвечает паренек тонким девичьим голосом. - Прохоровского району. Как немец стал подходить, нас забрали в армию, чтобы, значит, никаких мужиков ему не оставлять.
       - Мужико-о-ов? А сколько тебе лет?
       - Шашнадцать.
       - Ясно... А где тут церква около базара? Там около церкви должна быть автобаза.
       Парень свистнул:
       - Эва-а-а! Церкву снарядами разбило, база сгорела. Тут все погорело от снарядов. Видите, на базаре ни одного ларька.
       Простившись с шофером, Костин с Яшей уходят в степь. На первом же перекрестке их остановил патруль.
       - Вертайтесь назад, мужички! - прикрикивает после проверки документов патрульный. - В бумаге написано, что вы на рытье окопов мобилизованы, а нам окопы ни к чему. Есть у нас окопы.
       - Возвращаться не будем, - возражает Костин. - Нам нужно к командиру части, что в Петровке стоит.
       - А-а-а, нужно? - хитро прищуривает он глаз и подзывает своего напарника, стоящего поодаль. - Покарауль здесь, Лисюков, а я мужичков отведу к командиру. Уж больно интересные мужички.
       Капитан с мягкой каштановой бородкой и красивым лицом с ясными глазами сидел в блиндаже за столиком, когда к нему ввели задержанных мужичков. Застегнув меховую безрукавку, надетую поверх саржевой защитной гимнастерки и отослав патрульного, он просмотрел документы задержанных, расспросил о пароле и других, известных ему деталях, сказал:
       - Да, это вы. Мне уже известно о вас из радиошифровки. Сейчас пойдете к уполномоченному Особого отдела, а завтра наши разведчики помогут вам перейти линию фронта.
       После беседы с начальником Особого отдела Костин с Яшей определились на ночлег в хате с выбитыми стеклами. Здесь же, приткнувшись во всех углах, храпели красноармейцы. Одни лежали в сапогах и шинелях, вытянув ноги. Другие - в фуфайках, поджав ноги в обмотках и ботинках. Те и другие подложили под головы тощие вещевые мешки или просто свои кулаки. Прикуривая перед сном, Костин поднимает колеблющееся копотное пламя зажигалки и окидывает еще раз всех спящих взором погрустневших глаз. И ему становится невыносимо жаль расставаться с этими людьми, уходить на занятую врагом землю. Здесь спят товарищи по комсомольской юности, по финскому фронту.
       Яша заснул первым. Но Костин еще ворочался минут десять, вспоминая свою маленькую семью - жену и двухлетнего сына, глотая горьковатый и дурманящий махорочный дым.
       Во сне его мучили кошмары. Проснулся он от взрывов снарядов и говора людей. В разбитые окна проглядывает серенькое утро. Из распахнутых настежь дверей хаты выбегают красноармейцы, застегиваясь и перепоясываясь на ходу. Расстроенные подразделения пехоты отступают по улицам села. Со свистом пронесся снаряд через хату, в воздухе затрещал гром разрыва. Визжит шрапнель, кричат раненые. Потом еще снаряд, еще. На церковном кладбище, из-под крыши сторожки вырывается красный язык пламени и черный дым.
       - Яша, за мной! - расталкивает его Костин. Выскочив вслед за красноармейцами из хаты, они останавливаются у ворот церковной ограды.
       - В чем дело? - бросается Яша к бегущему по улице сержанту. Тот машет рукой:
       - Танки у немца. Обошел, прорвался... Теперь бы нам вырваться из мешка... Беда!
       Танки били из орудий все чаще и чаще. Звон металла, дым, визг осколков и пуль - все это плотно наполнило воздух.
       Костин дергает Яшу за рукав:
       - Давай в хату, Брагин. Вон в ту, в саманную!
       - Как в хату?! Тут вон что творится, а мы - в хату!
       - А ты забыл, зачем мы идем? Давай за мною!
       Они вбегают в пустую растворенную хату. Здесь пахнет дымом, сухой глиной от земляного пола, рассыпанными под столом и под лавкой яблоками-антоновками.
       - Хозяева, наверное, в погребе прячутся, - говорит Яша.
       - Ложи-и-ись! - не своим голосом кричит Костин. И в то же мгновение под окном с громом лопается снаряд. Брызнули осколки последних стекол в окнах, осыпалась штукатурка с потолка, хата дрогнула, как от подземного удара.
       Едва ослабел гул в ушах, Яша вскочил на ноги и заглянул через окно на улицу.
       - Танк! - отпрянув от окна, прохрипел он изменившимся голосом. - Немецкий...
       Через плечо Яши Костин тоже увидел танк, с брони которого шустро спрыгивали солдаты в рогатых серых касках. Далее громыхали другие танки, заполняя улицу. За ними бегут пехотинцы в шинелях лягушачьего цвета, в руках автоматы, меховые ранцы за плечами. Солдаты, пригибаясь. Бросаются от угла к углу. Несколько человек заскакивают в соседний двор. Слышно было, как они резко закричали, с грохотом взорвалась брошенная ими граната.
       - Ой, что творится! - вбегая в хату, кричали две женщины, старик и мальчик. - У Деевых посреди двора немцы бомбу бросили, чуть всех не поубивали...
       - Не бомбу, а гранату, - серьезным голосом поправляет мальчик. Он хотел еще что-то пояснить, но в хату вбегают два немецких автоматчика.
       - Матка, зольдат ист? - спрашивает один из них, обшаривая возбужденным взором хату. - Зольдат, матка, зольдат ист?
       - Дизе ист зольдат? - указывает второй немец на Костина и Яшу.
       - Нет, нет, - быстро говорит пожилая женщина, забирая пальцем космы волос под черный платок. - Нет, не солдаты. Это наши! - она ткнула себя в грудь.
       - Брудер? Зонн?
       - Сын, сын.
       - Гут, гут, - успокаиваются немцы и начинают просить молока. Присев на скамье подле стола, они не спеша выпивают по две кружки, утирают платком губы и уходят.
       Костин ухмыляется им вслед:
       - Знакомство с молока начинают... Практичные вояки.
       - Вы куда ж теперь, ребята? - спрашивает старик, почесывая спину. - Войску вашу разбили, сами вы военную одежу поскидали. Молодцы, нечего сказать!
       - Мы не солдаты, дед, - вспыхнув, возражает Яша. Но Костин одернул его сзади за подол. Потом поклонился хозяевам:
       - До свиданья, спасибо за помощь, - сказал пожилой женщине. - А ты, дед, не волнуйся: перешибем фашистов, так и знай.
       Когда они вышли на улицу, бой уже прокатился на восток, в направлении к городку, в котором Костин и Брагин накануне простились с шофером. На дороге кое-где чернели трупы в шинелях, валялись винтовки. За оградой догорал сарай, подожженный снарядом. В село возвращались жители из балки, где прятались перед тем от артиллерийского и пулеметного огня.
       Не обращая внимания на поток изможденных и грязных людей, по грейдерной дороге мимо села двигалась немецкая пехота с танками. В это же время, пробираясь по глухой проселочной дороге, Костин с Яшей достигли леса.
       Места эти были знакомы Егору Петровичу еще по тем временам, когда он порывистым комсомольским вожаком ездил по заданию обкома для проведения посевных, уборочных, заготовительных компаний в сельских районах, налаживал работу изб-читален, агитировал за науку против религии.
       - Если отмахаем сегодня верст тридцать, завтра к обеду будем в Рождественке, - говорит он Яше.
       - Это где партизанский связной?
       - Да. Фамилию его помнишь?
       - Мазай. Приметная фамилия.
       - Именно. Дедушка Мазай и зайцы. Стихи есть.
       - Эти и я читал, - расплывается в улыбке Яша. - Пушкина, что ли?
       - Попал пальцем в небо. - Костин снисходительно усмехается. - Говорю, вот кончится война, за книгу посажу, иначе на такого безграмотного никакая девчонка смотреть не будет, не то что Маруся.
       Яша чуть не подпрыгнул.
       - При чем тут Мария Семеновна?!
       Костин, прищуря глаз, хитро погрозил пальцем:
       - Видел я, видел, как ты на нее посматривал. Да ты не робей, любовь - не порок, а хорошее дело. Любовь вдохновляет на боевые подвиги. А ты вот скажи, все ли помнишь, о чем нам в штабе говорили: пароль, отзыв, о чем рассказать партизанам и о чем их спросить. Еще насчет самолета...
       - У меня память ловка насчет этого, - говорит Яша и тут же наизусть повторяет до мельчайших подробностей все, о чем напомнил Костин. А когда рассказал, между ними завязалась беседа о том, как лучше выполнить задание и что придется делать в той или другой возможной обстановке.
       К полудню, разговаривая и споря, они отмахали километров двадцать. В сосновом бору Егор Петрович предложил отдохнуть.
       - Посидим, закусим, Яша. Мне давеча дал все-таки дедушка скибку хлеба и кусок сала. "На дорогу, - сказал он. - Хотя вы и свою военную форму содрали с себя, сукины сыны, но должны исправиться..."
       - Да-а-а, сердитый дед, - говорит Яша. - Но, видать, старый вояка, сочувственный к солдатам и советской власти.
       Сели на прогалинке, над осколочком светлого холодного озерца, в котором отражаются буроватые стволы сосен, чуть заснеженные косматые зеленые вершины.
       - Значит, по его земле идем? - пережевывая еду. Невесело спрашивает Яша.
       Костин сердито вскидывает на него глаза:
       - Не была она его и не будет! - возражает, очерчивает в воздухе пальцем, как бы щупая все окружающее пространство. - Это наша земля, Брагин. Потом наших отцов, дедов и прадедов. Потом и кровью. Понимаешь?
       Яша открыл рот, но не успевает ответить. Хрустнули за их спинами ветки валежника. Вскочив, Костин с Яшей оглядываются и видят идущих к ним двух немецких солдат со сверкающими на груди бляхами, похожими на ломти арбуза.
       "Полевая жандармерия гитлеровской армии, - догадывается Костин. Он слышал от людей с оккупированной территории об этой форме. - Врезались мы!"
       - Хальт! - кричит один из жандармов, поднимая руку. - Хенде хох!
       - Придется стоять, - чуть слышно шепчет Костин Яше. - И руки поднимем, у них ведь автоматы. Как-нибудь откалякаемся.
       - Папиер? Документ? - протягивает руку толстый жандарм с круглым, тщательно выбритым лицом. Красные щеки и широкий подбородок охватывает черный ремешок каски. Второй жандарм толкает Костина и Яшу по рукам, чтобы опустили, сам отступает на несколько шагов и направляет автомат на задержанных.
       - Есть, есть документы, - торопливо говорит Костин, лезет под подкладку шапки. - Вот видите. Я, значит, с заключения вышел, с лагеря. А это мой племяш, с окопов убежал. Мы с ним в дороге встретились.
       Жандарм повертел поданную ему Костиным бумажку, что-то сказал своему товарищу и, передав ему документ и свой автомат, начал обшаривать карманы задержанных.
       - Документ нихтфорштеен, - сказал он. - Дойтш штемпель найн. Идем!
       - Может, сорвемся? - спрашивает тихим голосом Яша, будто ворчит под нос.
       - Трудно. Мордатые гады, при автоматах. На риск пойдем в крайнем случае. Не торопись, не лезь раньше батьки в пекло, - в сою очередь ворчит Костин. - Документы у нас в порядке. Прочитает переводчик, что мы репрессированные, отпустят.
       Под конвоем жандармов Костин с Яшей спускаются от опушки соснового бора к мосту, переброшенному через небольшую степную речку.
       - Комиссар капут! - смеясь, кричит сидящий на перилах солдат в очках. - Рус, капут?
       Костин с Яшей молчат. Жандармы тоже ничего не отвечают, проводят задержанных к дому на окраине деревни.
       - Учти, Яша, - тронув его за локоть, успевает сказать Костин: - сзади дома сад. Густой, к речке выходит, а там - лес. В случае чего, прыгнем через окно и...
       - Хальт мунд! - кричит толстый жандарм и замахивается на Костина автоматом, так что без переводчика ясно: "Заткни глотку!" - Форверс!
       Жандармы толкают Костина и Яшу мимо часового в дверь.
       В комнате четверо солдат весело шлепают картами о крышку непокрытого, чисто выскобленного стола. Мельком глянув на вошедших, они тут же отвертываются, продолжая игру. Но старый солдат без шапки, сидя возле играющих и покуривая зеленую фарфоровую трубку с изогнутым черным чубуком, спрашивает у Костина:
       - Руссиш зольдат? Зитцен зи, - показывает место рядом с собою.
       - Не солдат, - возражает Костин. - Домой идем, нах хаузе.
       - Я, я, я - немец кивает стриженой седой головой. - Зольдат - плех, нах хаузе - карош. Матка, киндер - карош, война - плех.
       Костин с Яшей одновременно тоскливо посмотрели в окно, за которым начинали сгущаться ранние сумерки. Жандармы чего-то ожидали, стоя у двери и подмигивая на задержанных.
       Хлопнула дверь, в комнату стремительно входит низенький плотный офицер с круглыми, как у птицы, мутноватыми глазами. Щеточка черных усов под широким носом делает его похожим на Гитлера.
       Солдаты бросают карты и, брякнув каблуками, вытягиваются.
       - Хайль Гитлер! - вскидывает офицер руку.
       - Хайль! - гавкают в ответ ему солдаты, потом круглолицый жандарм рапортует о задержанных.
       - Зитцен зи! - командует офицер солдатам, и те мгновенно садятся, будто их дернули книзу за воротник. Сам он подскакивает к Костину с Яшей и кричит сквозь редкие, местами почерневшие зубы:
       - Партизан? Большевик?!
       - Нет, нет. Жители мы, домой идем, - начал было Костин, но по лицу офицера понял, что тот не понимает по-русски. Жандарм в свою очередь подает офицеру взятую у русских бумагу.
       - Во ист Юберзетцер? - вертя бумагу, спрашивает офицер, где переводчик?
       Жандарм докладывает лейтенанту, что переводчик вызван в штаб дивизии, о чем он уже выяснил по телефону. Тогда толстенький лейтенант приказывает держать русских здесь и обещает пригласить говорящего по-русски обер-лейтенанта Динера.
      

    XI

       Командир пехотного батальона обер-лейтенант Динер рассматривает через окно примелькавшийся пейзаж. Низкие побеленные домики, как бы придавленные кучами почерневшей соломы, покосившиеся хворостяные петли. Вдали, за кущей деревьев, краснеет двухэтажное здание школы. По клейкому месиву из грязи и снега идут солдаты. На углу, недалеко от колодца с поджарым журавлем, мотоциклист пытается без посторонней помощи вытащить застрявшую машину.
       "Печальный пейзаж, - мелькает в мозгу Динера. - И так от Перемышля до центральной России. Но, бог мой, какая обширная и плодородная страна! И какая загадочная, не познанная..."
       Три с половиной года назад молодой историк, автор книги "Борьба за немецкий Восток" Рудольф Динер отложил в сторону древние манускрипты вместе с новой незаконченной работой и сказал друзьям и жене: "Наступила для меня пора самому делать историю".
       Его зачислили в одну из частей вермахта, послали в Испанию, где немецкая эскадрилья "Кондор" с итальянскими танками помогали генералу Франко "истреблять марксистов". Теперь Динер воевал в России, интересовался ее судьбой, ее обычаями, народом. Русский язык он изучил в Германии: ведь его книга посвящена вопросам подчинения славянства немецкому элементу в восточно-европейском пространстве. Гитлер в "Майн кампф" тоже писал об этом. Но многое в Гитлере было чуждо и непонятно сыну остэльбского помещика Динеру.
       "Груб, очень груб ефрейтор в политике, - размышляет Динер о фюрере. - Поход на восток - это да. Земля, плодородие, достаточное количество рабов для наших латифундий нового Рима. Но Гитлер слишком размахивает руками. Можно бы и нужно обойтись без войны на два фронта. И это истребление евреев мне совсем непонятно. Истерика, слабоумие, игра в цезаризм".
       Только что вернувшись из штаба дивизии, Динер находился под впечатлением того, что там пришлось услышать с глазу на глаз от полковника Шмидта, старого друга семьи Динеров. Так и стоит пред глазами этот тучный горбоносый человек, так и звучит в ушах его голос: "Недавно был в Берлине. В высших кругах вермахта недоумевают... Неужели фюрер не знает потенциала Америки? Да и здесь, в России поворачивается к нам фортуна спиной. Ведь факт, наступление застопоривается, под Москвой начинаем топтаться на месте. Да еще хорошо, если удержимся на месте..."
       - Да, плохой признак, если даже оптимист полковник Шмидт считает "хорошим" топтание на месте. - Произнеся это, Динер нахмуренно отворачивается от окна и склоняется над картой. - Вот он, Курск - главное направление нашей дивизии, еще один географический пункт нашего движения к господству над славянством. Неужели и здесь будем топтаться? Не может быть...
       Разговор Динера с самим собою прерывает стук в дверь.
       - Войдите! Кто там?
       Порог переступает дежурный по штабу батальона, проталкивая перед собою пожилого бородатого мужчину в черном помятом пальто, в зимней шапке. Небольшие голубые глаза бородача, окруженные сетью морщин, смотрят устало.
       "Русский интеллигент, - определяет Динер. - Педагог или чиновник".
       - Откуда, Цимерман, этот? - кивает на приведенного. - Кто он?
       - Господин обер-лейтенант, - докладывает дежурный. - Русский задержан на мосту, настаивает встретиться с немецким офицером.
       - Хорошо. Оставьте его здесь, сами обождите за дверью. - Подождав, пока дежурный вышел, Динер откидывает узкой рукой свои светлые длинные волосы, переводит взгляд на русского: - Пожалуйста, я слушаю. И говорите по-русски, я понимаю. Как ваша фамилия?
       - Рагозин. Я бы хотел...
       - Откуда вы?
       - Из Курска. Я бы хотел, - Рагозин схватывает с себя шапку, о которой было забыл, сминает ее в кулаке и выпаливает залпом: - Я бывший офицер императорской армии, сражался с Советами. Я бы хотел...
       - Садитесь, - показывает Динер на стул, снова перебивает Рагозина своим вопросом: - Так вы из Курска? Это интересно. Мне ведь придется побывать в этом городе. Наверное,...
       Обер-лейтенанту не дали договорить. Постучав, в комнату вваливается и быстро-быстро говорит тот самый приземистый лейтенант с круглыми птичьими глазами и черной щеточкой усов под широким носом:
       - Имею к вам, господин обер-лейтенант, срочную просьбу...
       Динер, слушая его, поморщился. В батальоне не любили этого вертлявого толстяка. Все знали, что до войны с Россией он работал в гестапо. На фронт попал случайно: не поладил со своим начальником из-за какой-то блондинки. Да и теперь лейтенанта Эриха Вебера побаивались. При нем старались сказать "Хайль Гитлер" вместо "гутен таг", о политике помалкивали.
       - Чертова погода! - вдруг меняет Вебер тему, вытирает платком влажное лицо. - Опять начинается мокрый снег. А это, вижу, у вас русский?
       - Офицер бывшей русской царской армии, - предупредительно говорит Динер, а в мозгу мысли: "Бог его знает, что подумает этот шпион Вебер?"
       - Так, так, - хлопает веками Вебер. - В моей роте тоже двое русских задержаны. А поговорить с ними некому: переводчик в штабе дивизии. Я просил бы вас, господин шеф...
       - А что, интересные типы? - спрашивает Динер, чувствуя в груди облегчение.
       - Там у них какое-то удостоверение с русской печатью, - уклончиво отвечает Вебер.
       Динер встает и жестом приглашает Рагозина:
       - Пойдемте с нами. Возможно, пригодитесь.
       Отворачивая лица от встречного ветра со снегом, все трое шагают к дому на окраине села.
       - Начало русской зимы, - меланхолически говорит Вебер. Ему никто не отвечает. Так молча и доходят до крыльца.
       Часовой отстранился, давая им дорогу в дом, где уже два часа томятся Костин с Яшей Брагиным.
       Солдат, игравших давеча в карты, в помещении уже не было. Костин с Брагиным сидели под охраной двух жандармов. Третий жандарм, склонившись у стола к керосиновой лампе, смазывал и перезаряжал свой автомат. Костин то и дело косил на него глазами, обдумывал свой план. Но вот жандарм закончил работу, положил автомат на скамью и спокойно принялся набивать трубку.
       В этот момент дверь отворилась
       - Встать! - командует жандарм, поднимаясь и пряча трубку в карман.
       Костин сразу узнает за спиной тонкого высокого немца в кожаном реглане бородатую физиономию Рагозина. "Выдаст или не выдаст? - на мгновение возникает сомнение. - Конечно, выдаст. Сам он предатель, брат его - дезертир".
       - Яков, за мной! - кричит Костин, ударяет по лампе. Она загремела. В темноте запахло керосином. Рука Костина, нагнувшегося за автоматом, сталкивается в темноте с рукой жандарма. Ударив по ней захваченным автоматом и еще раз крикнув Яше, Егор Петрович всем своим ловким, сильным телом ударяется о раму окна. Треск переплета, звон разбитого стекла. Костин выпрыгивает в сад, Яша бросается за ним.
       - Туда, Брагин, вниз!
       Не разбирая дороги, перепрыгивая через канавы и пни, петляя в кустарнике, они мчались к реке. Сзади, блеская, хлопали выстрелы. Над головою взвизгивали пули.
       Обернувшись, Костин видит нагоняющих его двух немцев. Тотчас, прижав автомат прикладом к животу, дает очередь. Слышится болезненный крик, фигуры преследователей растворяются во мгле.
       "Уйдем! - радуется Костин. Но в ту же секунду ногу ему обожгло, и он повалился, ободрав лицо иглами боярышника. - Нет, мне не уйти..."
       Заметив отсутствие Егора Петровича, Яша быстро возвращается к раненому.
       - Давайте, я вас на руках...
       - Беги! - приказывает Костин. Шум погони, гвалт голосов быстро надвигался с косогора. Прошитые пунктирами трассирующих пуль, брызнули срезанные с кустов ветви. - Беги! Не видишь?! Передай партизанам все, что мы обязаны были... Беги, приказываю!
       - Неужели, неужели, - забормотал Яша и побежал, слизывая с губ соленую мокроту. - Неужели так безжалостна смерть, мне придется теперь одному...
       Костин переворачивается на живот, выставив автомат. Враги, вынырнув из тьмы, бегут прямо на него.
       - Получайте от меня ответ, мерзавцы! - кричит Костин, нажимает на спусковой крючок. Трассирующие пули мчались навстречу таким же пулям немцев. Казалось Костину, что огненные нити сплелись в сетку. Но она вдруг погасла, потому что в голову ударило осколком брошенной из-за плетня жандармской гранатой. Стало сразу темно, тело начало проваливаться в пустоту. "Вот и умираю, - промелькнуло в угасающем сознании. - Прощай жена и старушка мать, прощай..." Из мертвых глаз выдавилась слеза боли о ребенке.
       Но враги не сразу поверили, что Костин убит. Они медленно ползли к нему. Тем временем Яша мчался к берегу, пригнувшись в плотной щетине камыша. Перемахнув через речку и добравшись до леса, он обернулся в надежде увидеть тот сад, где остался его друг по оружию. Но он ничего не увидел: слезы застилали ему глаза, темень чернела над селом.
      

    XII

       Первого ноября перед окопами ополченцев на бугристой равнине заревели танки. В бинокль хорошо видны черные кресты на их серых бортах, торопливые звенья пехоты за танками.
       Это была первая встреча ополченцев с фашисткой броней. Еще люди не знали на практике, как скажется на танках ружейный залп и огонь минометов.
       Пехота попряталась за броню, танки продолжают двигаться, как ни в чем не бывало. Еще мгновение, и головастые стволы танковых башенных орудий выбрасывают молнии огня. Еще не успевает долететь до ушей гром выстрелов, как уже с длинным посвистом, будто разрезая в воздухе железные листы, проносятся снаряды. Они рвутся с оглушительным треском.
       Столбы земли, пыли, дыма встают над окопами Ленинского полка народного ополчения. Падают на дно окопов первые убитые, стонут раненые.
       Санитарки с брезентовыми сумками подбегают к раненым, торопливо перевязывают, приседая и охая перед новыми и новыми взрывами.
       Андрей Лобанов слышит, кто-то отчаянно ругается в соседнем колене окопа:
       - В печенку и в селезенку...! У них танки, что пуля не берет, а у нас что? Одно ура! Разве так воюють?
       Верно. Не было танков, не было и пушек. Ротных минометов немецкие танки не боялись. И тогда кучки смельчаков выпрыгивают из окопов. Извиваясь по запорошенной снегом желтой траве, ползут навстречу танкам вчерашние рабочие и студенты, милиционеры и колхозники пригородных хозяйств. Они знают одно: с врагом надо биться насмерть.
       Противотанковых гранат тоже не было. Под гусеницы танков летят связки ручных гранат, летят бутылки с горючей смесью.
       Крик радости проносится над полем, когда загораются первые танки. Два танка оседают на воронках, клюнув носами пушек в землю. Оставшись без броневого прикрытия, немецкая пехота бежит назад, устилая дорогу телами убитых и раненых. Атака выдыхается.
       Но всем ополченцам ясно, что силы неравны и что враг вскоре снова возобновит атаку.
       К вечеру получили приказ отступать.
       Андрею Лобанову с Сережей Анпиловым не пришлось покинуть позиции одновременно с другими товарищами, так как в последнюю минуту в их окоп спрыгивает парень в лохматой шапке.
       - Лобанов, Анпилов... Вы, папаша... забыл ваше фамилие, - заговорил простуженным басом. - Фамилие как?
       - Симонов, - отзывается седой сморщенный ополченец.
       - Ага, Симонов. Давайте все трое за мной. Комбат требует.
       Шли быстро. В поле посвистывает ветер. Жесткая, чуть присыпанная снежной крупкой, трава цепляется за сапоги.
       Вот и сарай. Возле него - грузовая машина. Шофер с красными петлицами на шинели ворчливо копается в моторе.
       Из сарая выходит остроносый, худой человек в потертом кожаном пальто. Несмотря на густую щетину бороды, прикрывающей его впалые щеки, Андрей сразу узнает дядю Маруси Виноградовой, секретаря райкома партии Александра Павловича Черных.
       - Здравствуйте! - восклицает он. В его небольших зеленоватых глазах отсвечивает тревога. Кивнув на винтовки, спрашивает: - Патронов много?
       - Где там много, - махнул рукой Симонов. - Их давали-то по три обоймы, а то и по десяти штук. А когда немец шел, стреляли все-таки.
       - По смотровым щелям, - серьезным голосом поясняет Сережа Анпилов. - Нас Костин этому учил. Ну и по фашистам били, которые за танками прятались. А теперь у нас патронов мало.
       - У кого три, у меня пять штук, - сердито, по-стариковски крякает он.
       - Что ж, у меня тоже патронов нет, - отвечает Черных. - Да, может, лопатами обойдемся. Они в кузове лежат. Поехали, товарищи.
       В кузове стояло несколько ящиков, лежали обшитые брезентом свертки. Андрей присаживается на один из них спиной к кабине, остальные люди размещаются на ящиках, подняв воротники и немного согбившись. Шофер шумно опускает капот, крутит пусковую ручку. А когда мотор загрохотал, протискивается на сиденье у руля.
       Над головами, за клочьями грязно-серых облаков, слышится далекий назойливый гул авиамотора.
       - Летает немец, - вздыхает Симонов. - В гражданской войне было этих самолетов мало, а теперь, что мухи, летают и летают...
       Машину качнуло на ухабе, так что Александр Павлович клюнул носом в плечо Лобанова.
       - Швыряет, - сказал, улыбнувшись и прищуривает глаза: - Помнится, в прошлом году читали вы у нас в клубе лекцию. О Маяковском, кажется?
       - О Маяковском.
       - Племянница меня затянула на лекцию...
       - Маруся?
       - Да. Она литературой увлекается. А мне все не удается. Английский язык мечтал изучить, и тоже не пришлось. Помню, на рабфаке у нас ребята спорили о поэтах. Больше тогда Жарова читали, Безыменского. Их что-то не слышно сейчас.
       - Нет, почему же. Пишут.
       Наступило молчание. Машина, шурша покрышками, мчится по прямой дороге. Затем, затормозив и сбавив скорость, осторожно сворачивает с дороги, сползает в ложбину и въезжает на лесную просеку, сдавленную двумя сплошными стенами сосен.
       На лесной поляне остановились.
       - Так. Сгружай все, - командует Черных. - Клади здесь. Шофер покараулит. Остальные - со мною. И кусты не ломать! Осторожно отстраняйте их руками. Никто не должен догадаться, что здесь были люди.
       Отойдя на значительное расстояние от поляны, Черных показывает место:
       - Вот здесь нужно выкопать яму для всего груза.
       Через час в зарослях молодого ельничка зияла яма глубиной метра два, по площади - метров девять. Принялись носить груз.
       - Тяжело, - шепчет Сережа, неся ящик на пару с Андреем. - Наверное, винтовки для партизан.
       Андрей не ответил. Для него не было важно, что лежит в брезентовых тюках и в ящиках - оружие или подпольная типография, архивные документы или ценности искусства. Для него вся суть дела состояла в том, что город неминуемо займут фашисты. Но борьба на этом не закончится. Долог будет путь борьбы и страданий. Но по нему без колебаний пойдут люди родной страны, иначе бы зачем прятать в землю предназначенное для партизан имущество.
       При думах Андрея об этом, сердце его билось часто-часто.
       Когда по окончании работ снова сели в кузов, и машина тронулась на дорогу, Черных сказал:
       - Устали, конечно, ребята. Ну, ничего. Война ведь. Сейчас наша задача проскочить в город. А я, может быть, с вами, может быть, лягу на другой курс.
       Он не договорил. Но от его слов "проскочить" у всех на сердце стало жутко. Никто уже не чувствовал усталости, но напряжение возрастало с каждой минутой.
       Грузовик катил быстро. Над головами побежали первые негустые звездочки, желтея в прорехам рваных туч. И вдруг шофер резко затормозил.
       Подняв головы, все в кузове увидели бегущие навстречу и быстро увеличивающиеся огни мотоциклетных фар. Послышался треск моторов, потом заворковал, захлебываясь длинной очередью, скорострельный пулемет. Жвык, жвык, жвык, - зазвенели пули, пронзив воздух светлячковыми нитями трасс.
       - Скат пробит! - закричал шофер из кабины. - Немцы!
       - Давай в кювет! - приказывает Черных, проворно перемахивая через борт кузова. - Приготовиться к бою!
       Уже лежа цепью в кювете, ополченцы выставили винтовки на шоссе. Но Симонов, бывалый солдат, прикрикнул:
       - Не спеши, ребята! Дай приблизиться, целься верней. А побежим - все одно, на колесах фашист нас догонит. Местность ровная, лес далече.
       - Рус, ставайся! - долетели голоса с первых мотоциклов. Тот час же грохнул залп, бухнули отдельные выстрелы ополченских винтовок.
       Сорванные пулями с седла, кувыркнулись на дорогу два фашиста. Мотоциклы проскочили еще несколько метров и, вильнув, повалились рядом с попавшим под колеса обрубком бревна. Моторы продолжали работать. Но странным, неестественным казалось Андрею вращение колес поверженных на землю машин. Так муха крутится, когда ей оторвут голову, бросив туловище на пол.
       Мимо этих машин и трупов мотоциклистов, не останавливаясь, промчались еще две машины, наверное, разведчиков. Они так мгновенно растворились в холодной ветреной мгле, что ополченцы не успели дать залп им в спину.
       Когда поднялись из кювета и бросились к машине, шофер уже был там. Пробуя скат, безнадежно махнул рукой:
       - Отъездились. И тут покалечено, и радиатор пробит, зажигание не работает.
       Теперь ясно, почему молчит мотор.
       Все двинулись к темнеющему на развилке дорог ветряку. Лишь шофер немного задержался, чтобы положить заряд в мотор. Но и он быстро нагнал других, шагал молча, угрюмо. Ему было жаль машину, к которой привык за год работы.
       Ветряк лениво поскрипывал в темноте, словно кряхтел от натуги, сдерживая напор ветра и раскинув заторможенные веревками большие крылья, похожие в ночи на лапы чудовища.
       У ветряка, нервно разминая пальцами папиросу, Черных говорит ополченцам:
       - Нам с шофером теперь уже нельзя вместе с вами пробираться в город. В другом месте ждут товарищи. А вы пробирайтесь в Курск. Сейчас там, наверное, наши. А к утру, кто его знает...
       Два человека - один в кожаном пальто, другой - в шинели зашагали по проселку вправо. Ополченцы, постояв с минуту, двинулись по шоссе, к чернеющим в лощине домам.
       В окнах ни одного огонька, на улице - ни одного человека. Лишь на крыльце одной из хат, не обращая внимания на позднее время, сгорбившийся дед попыхивает самокруткой, летят от него красные искорки.
       - У нас фашистов нетути, - отвечает на вопрос Андрея и тут же добавляет с иронией в голосе: - И нашего начальства нетути, поутекали. А вы, хлопцы, тоже тикаете?
       - К своим идем, - уклоняется Андрей от прямого ответа. - Ты, небось, тоже не шибко дожидаешься немцев?
       - А хоть бы и дожидался, все одно вам не откроюсь, - сквозь горький смех говорит старик. Бросив цигарку и раздавив ее подошвой, он говорит: - Садитесь, отдохните. А мне, сказать по правде, нечего дожидаться. Восемьдесят четвертый год скоро. В восемнадцатом годе немец порол меня шомполом, но а тикать в таком возрасте некуда. Да-а-а, пробегают года и времена. Я ведь у Александра второго в лейб-гвардии служил, значит, для охраны особы их величества. И не уберег. Народный волец убил царя 1 марта 1881 года. Так и другого убьют, царь он или так, пришей хвост кобыле, но с огромной властью.
       Посидев немного с дедом и покурив, ополченцы пошли дальше. В стороне города было темно, ни одного огонька. Но левее дороги полыхал на облаках колеблющийся отсвет какого-то пожара.
       Не зная, что творится там, впереди, ополченцы свернули с дороги и немного уклонились в обход, чтобы выйти к городу со стороны, где, по мнению Симонова, может быть, еще нет немца.
       Шли часа два. И вдруг услышали шум перестрелки, увидели порхающие золотые пунктиры трассирующих пуль. Почудилось в той стороне очертания больших домов.
       - Что будем делать? - остановив товарищей, спрашивает Андрей. - Как вы думаете, Мирон Игнатьевич?
       - Раз там дерутся, значит, есть наши, - отвечает Симонов. - Пошли вперед. Только винтовки наши без патронов не очень-то нам способны. В случае чего, их нужно ловко спрятать...
       Вскоре на дороге замаячили людские фигуры.
       - Свои или чужие? - спрашивает притаенным голосом Сережа, и тут же начинает отбирать у товарищей винтовки. - Давай, давай. Если наши, нам недолго подобрать винтовки. Если немцы, тут уж будем иначе выкручиваться. А без патронов, что, бесполезно.
       Винтовки положили у дороги, присыпали снежком. А незнакомцы медленно приближались, о чем-то разговаривая.
       - Как будто русские, - проговорил Сережа.
       - Да, говорят по-русски, - подтвердил Андрей.
       Но тут все услышали резкий голос одного из незнакомцев:
       - Толька Голубев, приготовь шпалер. А то видишь?
       - Вижу, - отзывается густой молодой голос. - Еще не ослеп за три часа новой службы. Эй, ребята, стой!
       - Русские же, - неуверенно протянул Сережа, останавливаясь между Андреем и Симоновым. - По нашему говорят, а?
       Незнакомые подошли вплотную. И тогда ополченцы видят пять вооруженных автоматами немецких солдат и двоих в гражданской форме с белыми повязками на рукавах.
      

    XIII

       - Кто такие? - сердито спрашивает один из гражданских, вглядываясь в лица остановленных. "Быстро продаются, сволочи! - со злостью подумал Андрей, поняв, что перед ним полицаи на немецкой службе. - Значит, заранее были подготовлены, если успели уже три часа прослужить фашистам". Между тем, полицай, неумело вытянув руку с пистолетом, снова орет: - Кто такие? Не вас разве спрашивают?
       - Мобилизованные, - за всех отвечает Мирон Игнатович. - Военкомат погнал нас, а мы утекли с дороги.
       Один из немцев что-то спрашивает у полицая. И тот отвечает на ломаном немецком языке:
       - Заген зи нахауз геен. Домой идут. Документы?! - покрикивает на задержанных, шевелит под носом у каждого из них дулом пистолета. - Скорее документы!
       - Какие документы, ежели все бумаги остались у комиссара в сумке, - пожимая плечами, возражает Симонов.
       Тогда второй полицай, огромного роста детина, кричит:
       - Брешут они! - наводит на ополченцев луч фонарика и подсказывает товарищу: - Ляпни в морду, Толька, враз правду скажут.
       Свет падает и на полицая с пистолетом в вытянутой руке. Андрей успевает рассмотреть, что этот полицай молод. У него узкие, умные и холодно-недоверчивые глаза, не оборачиваясь к товарищу, возражает ему:
       - Дать в морду всегда успеем. Пусть сами правду скажут. Вот вы, - обратился к Андрею, - что скажете?
       - Мобилизовали нас, видите сами, что один мальчик еще, а второй старик. А я по болезни не был раньше призван, теперь попал под гребенку: фронт подошел, нам прислали повестки. С дороги мы и завернули, чтобы домой.
       - Та-а-ак. Оно и похоже на правду.
       - Уже поверил! - насмешливо сипит детина с фонариком. - Все они теперь против советской власти. Почуяли гибель, отворачиваются. В морду им, вот и резон!
       Один из немцев что-то проворчал. И тогда узкоглазый полицай указывает пистолетом в сторону чернеющего у дороги строения:
       - Идемте. Задержим вас до утра, а потом отпустим. В город все равно сейчас не попадете. Слышите, какая трескотня? Последних большевиков добиваем.
       Арестованных повели по кочковатой поляне к каменному двухэтажному дому. Увидев, что в этом доме находится магазин, Андрей удивляется, что их привели сюда. Но полицай с фонариком опускается по ступенькам к двери, ведущей в полуподвал под магазином. Щелкнул замок, тонко пропели ржавые петли.
       - Давай сюда!
       В темном полуподвале уже копошились люди. В углу плачет женщина. Постояв оцепенело у входа, ополченцы сделали несколько шагов вглубь, опустились на какие-то шершавые доски.
       - Попались, - упавшим голосом сказал Сережа над ухом Андрея.
       Внутри у Андрея было пусто. Ни о чем не хотелось думать. Казалось, жизнь обернулась нелепым сном. Один Мирон Игнатович не унывал.
       - Не горюй, ребята. Вылезем из этой канители. У меня и похуже бывало.
       Лежа ночью рядом с Андреем, он говорит:
       - Ты думаешь, Лобанов, что я жалею о невыезде на восток? Нет. Привык я с молодыми. Тут и от характера зависит. Брат мой всю жизнь на пчельнике. Цветы, тишина и благодать. А для меня такая тишь совсем не годится. Люблю быть в гуще, где все это кипит, покоя нету...
       За ночь дверь подвала несколько раз открывалась, и по скользким ступенькам полицаи вталкивали новых арестованных.
       Один из арестованных приседает на корточки перед ополченцами и, дохнув махорочным перегаром, говорит:
       - Здорово, ребята! Давно сидите на казенных хлебах?
       - С этой ночи.
       - Ну, конечно, ведь днем еще некому было сажать. А теперь новая власть. Быстро она того...
       Услышав разговор, из угла подходит маленький толстячок в длинном пальто, в шапке.
       - Да, быстро, - поддакивает он. - Я, к примеру, завмагом работал. Бывший продавец, снятый по моей просьбе с работы за разные штучки, только появились немцы, приходит ко мне с белой повязкой на рукаве, хватает за шиворот и тащит вот сюда. Разве это не быстро? Есть тут и звеньевые из колхоза. Арестовали их за то, что они премированы в прошлом году. Есть депутатка сельсовета. Притащили полицаи несколько пленных. А вон ту женщину с ребенком, что плачет и плачет, давеча узкоглазый полицай с угрозой спрашивал, где муж скрывается?
       Разговоры вскоре затихли. А за стенами полуподвала хлопали выстрелы, всю ночь громыхали машины, шли войска.
       Подкравшись к решетчатому окну, Андрей видит лязгающие гусеницами танки, бегущие за ними огромные грузовики с прицепами, нагруженными до верху кладью. В кузовах сидят плечом к плечу солдаты с винтовками. Мерцают лезвия штыков. Солдаты поглядывают, как туристы, на незнакомые места. Молчаливыми колоннами движется пехота. Лишь шуршат подошвы, изредка позвякивает снаряжение.
       Утром с визгом открывается дверь. В просвете показывается на ступеньки фигура с автоматом.
      
       - Раус! Выходи!
       Тот узкоглазый, которого еще ночью называли Толькой Голубевым, командовал полицаями, выстраивал арестованных в две шеренги во дворе. Выстроив, повертывается к немецкому офицеру с черепом на рукаве и на фуражке, отдает честь и что-то докладывает.
       - Гут! - говорит офицер. Расставив ноги в ярко начищенных сапогах с высокими задниками и заложив руки за спины, он останавливается перед центром шеренги и спрашивает по-русски: - Комиссары, политруки, работники органов безопасности есть?
       Никто ему не отвечает.
       Скосив глаза, Андрей видит окаменевшие серые лица товарищей. Тень великой всемирной трагедии лежит на них. Хмурое утро вставало над захваченным врагом городом. Низко плыли серые лохматые облака. Андрей мысленно позавидовал им: "Облака, может быть, пройдут над домом, где остались мои старики..."
       - Евреи есть? - снова спрашивает офицер и снова нет ответа.
       - Чего, суки молчите?! - гаркает мордастый полицай, который ночью задерживал ополченцев заодно с Голубевым. - Мы вам языки развяжем.
       - Гут! - усмехается офицер, в глазах вспыхивает ярость. Взглядом приказывает одному солдату и одному полицаю идти рядом с ним вдоль шеренги. Вдруг протягивает руку с зажатой в пальцах перчаткой. - Этого взять!
       Автоматчик выхватывает из задней шеренги черноволосого юношу без шапки, в разорванной шинели. Тогда офицер манит к себе пальцем Голубева, что-то шепчет ему.
       Голубев берет под козырек, щелкает каблуками и шагает к шеренге. Шаря по лицам взором узких карих глаз, задерживается на Сереже Анпилове:
       - А ну-ка ты, иди сюда!
       Сережа выступает из шеренги. Голубев делает знак мордастому полицаю, и тот хватает лопату, подает ее Сереже:
       - А ну, пацан, копай для еврея могилу!
       Губы Сережи дрогнули, глаза потемнели. Оглянувшись на Андрея, он болезненно сморщился от охватившей его внутренней боли. И лицо его сразу повзрослело, кожа собралась морщинами.
       - Могилу копать не буду! - повернувшись к полицаю, произносит медленно, отчетливо.
       - Что-о-о?! - взревел полицай. Подскочил, со всего размаха бьет Сережу в лицо. - Я ттебя!
       - За что вы его? - взметнулся над шеренгой плачущий женский голос.
       Сережа медленно встает с земли. Обтирая рукавом кровь на лице, вскидывает голову, гневно бросает в лицо полицая:
       - Эх ты, прислужник...
       - Копай! - полицай снова сует лопату Сереже.
       - Сказал - не буду!
       Офицер скучающе зевает, прикрывая рот ладонью, потом приказывает Голубеву:
       - Отведите всех в подвал, а черноволосого и этого, круглолицего с веснушками, оставьте здесь.
       Едва успела захлопнуться тяжелая дверь за водворенными в подвал людьми, во дворе хлопнули один за другим два выстрела.
       - Убили их! - бросившись от окна и сняв шапку, заплакал один из арестованных. - И того черного убили и этого, мальчика с веснушками, который отказался рыть могилу.
      

    XIV

       Десять дней томились Андрей с Мироном Игнатьевичем в подвале. Дышать нечем, воздух сперт от тесноты и человеческих испражнений.
       Вечерами, когда темнело, брали и уводили людей на расстрел, тотчас же их места заполняли новыми арестованными.
       Расстреливали над обрывом, неподалеку от магазина, превращенного оккупантами в тюрьму одного из пригородных районов.
       После расстрелов доносилась через решетчатое окно в подвал песня: отделение СС-маннов возвращалось на отдых в казарму.
       Когда-то Лобанов читал о терроре термидорианцев во Франции, о белом терроре периода гражданской войны в России. Но что пришлось увидеть теперь, было в тысячу раз кровавее и страшнее: фашисты хватали и мучили, убивали советских работников, колхозных активистов, стахановцев и домохозяек, обвиненных в оказании помощи военнопленным, в укрывательстве еврейских детишек. Расстреливали за одно слово недовольства новым режимом, за появление на улице после комендантского часа, по всякому поводу и без повода. Это был "новый порядок" в Европе.
       Кормили в тюрьме утром - супом из свекольных листьев, тоже и вечером. Старик Мирон Игнатьевич Симонов умирал от голода на цементном полу, прикрытом досками. Хрипя, шептал склонившемуся над ним Андрею Лобанову:
       - Ты молод, должен выжить. А мне смерть уже не страшна. Походил по свету, повоевал за правду. Под Перекопом воевал. Сам Михаил Василич Фрунзе наградил меня именными часами. Не веришь?
       - Верю, Мирон Игнатович...
       - Так вот же, я в жизнь никого не обманывал. И тебе говорю, если удастся бежать, пробирайся к моему брату в Рождественку. Помнишь, я тебе о нем рассказывал. Симонов Петр Игнатыч. Кличка у него "Мазай". Не забудь, а человек он хороший...
       - Лобанов, на допрос! - послышался повелительный голос. Пожав холодеющую руку Симонова, Андрей ступил на каменную лестницу.
       Допрашивал Анатолий Голубев, повышенный за одну неделю усердной службы из старших полицаев до следователя полиции.
       - Ну-с, когда мы будем знать, кто вы такой? - посасывая трубку и сверля Андрея глазами, спрашивал Голубев.
       Лобанов пожимает плечами.
       - Я уже говорил и снова повторяю: мобилизовали меня в день отступления Красной Армии из Курска. Я уклонился от колонны и пошел домой, меня вы сцапали...
       - Домашний адрес?
       Андрей назвал городок, в котором жил до вступления в народное ополчения.
       - Ловко придумано, - ухмыляется Голубев. - Город этот пока у большевиков, проверить не можем. Как вы в Курск попали?
       - Приезжал в аптеку за стеклами для очков. Я близорукий, можете проверить. Вот и рецепт сохранился.
       - Гмм, рецепт, - отстранив узкую бумажку с латинским текстом и присмотревшись к Андрею, усмешливо говорит Голубев: - Рожа у вас интеллигентная. Гмм, гмм.
       Неожиданно хватает он пистолет со стола, дико вытаращивается потемневшими глазами, кричит:
       - А ну, не брехать, краснопузая сволочь! Не брехать!
       Выстрелил, направив пистолет в Лобанова так, что пуля с визгом ударила над головой, отбила кусок штукатурки. Андрей вздрогнул, потом обернулся посмотреть, куда же попала пуля.
       Странное дело, Голубев сразу успокоился, присел к столу, начал что-то писать.
       - Выстрела не испугался, - проворчал, не поднимая головы. - Сразу видно, что был на фронте. У нас тоже психология. Полагаю, что вы все-таки командир Красной Армии.
       Когда Лобанова привели с допроса, затянувшегося более обычного, он увидел, что место, где лежал Мирон Игнатович, уже занято другим узником. Сердце учащенно забилось, как и после смерти Сережи Анпилова.
       - Где же мой старик? - с трудом выдавил из себя, прикусил губу.
       - Помер, унесли его, - стоном отозвалось в подвале. - Уже с час, как унесли.
       Весь этот день и наступившую ночь Андрей просидел на досках, обхватив руками колени. Ни капли воды, ни грамма пищи. Ничто не было принято им. Он даже не ответил, когда полицай ударил его кулаком между лопаток и проворчал: "Ну, падаль, мы тебя завтра экспортируем". Настолько в нем все было сожжено горем, что некоторые поопасались за его рассудок.
       Утром Андрея вывели за ворота двора. И здесь он видит толпу изможденных военнопленных красноармейцев. Ноги их обернуты тряпками, на шинелях темнеют бурые пятна крови. Конвой в походной форме - в касках, с ранцами за плечами - охраняет пленных. Андрея поставили в последний ряд. И колонна тронулась.
       Привели на вокзал, заполненный военными. Немцы в серо-зеленой, хорошо подогнанной форме, венгры - в широких неуклюжих шинелях, итальянские карабинеры с перьями на шляпах, румыны в зеленых шинелях и высоких бараньих папахах шумели в теплушках длинных воинских эшелонов.
       В хвосте одного из эшелонов прицеплено три вагона для военнопленных. Туда и загнали Андрея вместе с красноармейцами.
       Тесно и темно в вагонах, потому что закрыты на засов двери, железными листами и решетками заколочены люковые окна под потолком вагона. Ни сесть, ни лечь. Приходилось цепляться друг за друга, чтобы не повалиться в кучу и не задушить товарищей, не быть задушенным самому.
       Вечером эшелон двинулся в путь, загрохотало под полом.
       Сколько времени ехали, определить трудно. Но когда остановились на каком-то полустанке и начали выгонять военнопленных на площадку, чтобы вести в лагерь, Андрей понял по положению "Большой медведицы" и других звезд, что уже полночь.
      

    XV

       Лагерь находился за полустанком, посреди унылого болотистого поля. Метров за триста протекала река.
       Военнопленные, работавшие на ремонте шоссейной дороги, жили в полуразрушенных сараях заброшенного кирпичного завода. Через зиявшие в стенах и потолках щели, свистел ветер, заносило снег.
       Спали люди вповалку на полу, грея друг друга собственным дыханием. Чтобы выйти ночью по нужде к яме за сараями, недалеко от проволочного заграждения, приходилось шагать по телам спящих товарищей. Больные лежали вперемежку со здоровыми, пока умирали.
       На рассвете пленных выстраивали на линейку. Комендант лагеря, сухощавый лейтенант с черной повязкой на глазу, наблюдал за производившими поверку унтерами. Начальник охраны всегда бывал при этом рядом с комендантом, переводчик - немного в стороне.
       Разговаривал с пленными и читал "мораль" переводчик, объехавший когда-то полсвета. Хвастал он знанием итальянского, испанского, венгерского, но ни на одном из этих языков не говорил правильно, равно как и на "родных" - польском, чешском, украинском (Переводчик именовал себя иногда галичанином, иногда чехом или поляком).
       На этот раз он свою "воспитательную" работу начал речью:
       - Слухайте сюда, свиньячи рыла! Скилько разов мувил вам пан комендант, что бычкив на дорози не поднимать, как идете до праци. Ферштейн я балакаю? Ну и добре. И хлиба у баб на дорози тож не просить. Ферштейн? Як получите двадцать пенть, або палок, будете знать, что выходите до праци, а не на шпацир. Кто в строю нагнется, получит от жолнежа дьевять грамм в мозги и будет бедный. Ферштейн? Я кончил.
       Комендант с начальником охраны, хотя и не понимали тирады переводчика, но верили ему и каждый раз одобрительно кивали в такт его речи.
       После проверки и "просветительной" работы переводчика пленные получали пол-литра ржи, сваренной в русской походной кухне, стоящей во дворе. Проглотив эту грустную кашицу, шли на работу, подгоняемые конвоем. Вечером тоже давали пол-литра вареной ржаной каши и сто пятьдесят грамм овсяного хлеба. Не разжиреешь.
       На работе равняли и чистили кюветы вдоль шоссе, подсыпали в выбоины гравий. Истощенные люди еле-еле поднимали лопаты и, шатаясь, носили на носилках песок, катали тачки от кучи щебня и гравия к выбоинам.
       Конвойные солдаты с европейской аккуратностью снимали пленных с работы ровно в шесть вечера, но в течение дня не давали отдыхать ни одной минуты.
       - Арбайт, Иван, рапота! - покрикивали они, замахиваясь прикладами, - арбайт, Иван!
       Мысль о побеге не выходила у Андрея Лобанова из головы. И он всеми мерами изучал возможности. Узнал, что лагерь находится на территории района, где живет в селе Рождественке брат Мирона Игнатьевича пчеловод Мазай. "Бежать, бежать нужно скорее, пока не иссякли силы, - думал и думал Андрей. - Бежать, в этом спасение".
       Андрей и не представлял раньше, что в его худом теле столько живучести. Десятки и сотни его товарищей умерли от голода, сгорели в сыпняке или получили "дьевять грамм в мозги". А он все еще поднимается утрами и, хоть с трудом, выстаивает проверки и выслушивает "мораль" переводчика, проглатывает омерзительно безвкусную кашицу, шагает под конвоем на работу. Видимо, сказывалось крепкое от природы здоровье, а также поддерживало в нем силы состояние определенной цели жизни.
       Бежать было трудно. Да и администрация лагеря, застращивая узников, уже расстреляла нескольких бежавших, но пойманных и возвращенных в лагерь.
       Андрею помог случай, ловко использованный им.
       Однажды, когда Андрей лежал среди других в сарае и печально глядел на коптилку у входа, дверь скрипнула, вошел костлявый немецкий солдат в очках. Зажав нос горстью, потому что ударило запахом прелого тряпья, гноя и пота немытых тел, солдат поманил Андрея.
       - Вассер, - произносит солдат, поднимая указательный палец. - Вода. Один ведро. Шнелль, шнелль!
       Сунув Андрею пустое цинковое ведро, взятое в караульном помещении, солдат толкнул Андрея в спину по направлению к реке, сам пошел вслед за ним с автоматом на груди.
       Мимо расхаживающего у ворот часового они вышли и направились по тропинке.
       Зима в этом году была ранняя, мороз успел заковать реку.
       В темноте однообразно поскрипывал снег под ногами.
       Вышли на крутой высокий берег реки. Солдат снова тронул Андрея пальцем в спину, указал вниз. Под откос:
       - Один ведро вода. Шнелль!
       "Я тебе сегодня сделаю быстро! - злорадно подумал Андрей, скользя по откосу. - Сам не хочешь спускаться, так что ж, буду благодарен. Это шанс..."
       Проходит несколько минут. Солдат слышит звуки ударов ведра о ледяную кромку проруби и радуется: "Пленный набирает воду, сейчас принесет. И как хорошо глотнуть свежей водички".
       Но время бежало, Андрей не возвращался. Дважды солдат зажигал спичку, глядел на часы. Наконец, не выдержав, скатился на заднице под откос и, придерживая автомат, ступил на присыпанный снежком лед. Слегка затрещало. Пришлось ступать очень осторожно. А тут еще над рекой клубилось. От прорубей и полыней истекал белый туман.
       Пройдя шагов пятьдесят и все более наполняясь ощущением чего-то непоправимого, солдат, наконец, видит у проруби доверху наполненное водой ведро. Тут же притоптан снег, а далее, между двумя темными полыньями, исчезая в тумане, уходят отпечатки подошв.
       - Эй, Иван! Ива-а-а-ан! - кричит солдат отчаянным голосом. Он даже судорожно шагнул по следу, но сейчас затрещало, страх ударил солдата в грудь, подал его назад. Потоптавшись на месте и посмотрев в муть морозной мглы, он безнадежно мазнул рукой. "Ушел Иван, - мелькнули мысли. - Стрелять в воздух тоже бесполезно: часть конвойных выехала в Курск за новой партией военнопленных, остальные на постах. Не бросят же посты из-за одного беглеца".
       Подняв ведро и двинувшись к берегу, солдат уныло проворчал:
       - Теперь гауптвахта, затем на фронт. Брры, там холодно и пули!

    XVI

       Напрягая последние силы, Лобанов идет всю ночь. "На коленях буду ползти, на боку покачусь, а должен, должен я как можно дальше уйти от лагеря".
       Шел полями, шел по загадочно-молчаливому лесу. Извилистая тропа, по которой жители выносили дрова из чащи, вывела Андрея на околицу деревеньки, сползающей огородами к широкому логу.
       За высоким тесовым забором двора крайнего каменного дома бренчало на натянутой проволоке кольцо, хрипло рычала собака. При приближении Андрея из калитки вышел заспанный старик в распахнутом черненом полушубке.
       - Далеко ли от ваших мест Рождественка? - поздоровавшись, спрашивает Андрей.
       - Недалеко, - старик поскреб грудь под расстегнутым воротником рубахи и отвернулся. - Недалеко, шесть верст, ежели напрямик.
       Андрей замялся, глотнул горькую слюну.
       - Нельзя ли у вас, дядя, отдохнуть? - спросил, чуть дрогнув освещенными зарей бровями. - Из Донбасса иду, на шахте работал. Хлеб свой весь поел в дороге.
       - Много вас, из Донбасса. То за длинными рублями в Донбасс ехали, в стахановцы вылезали, а теперь палки в руки и - назад? Сеяно тут для вас? Кошен, а? Проваливай!
       Дед быстро уходит во двор, хлопает калиткой и заговаривает со своей собакой:
       - Спущу вот тебя, чтобы штаны оборвал этому, с Донбассу...
       - Ну и кулачок! - сердито плюет Андрей, ковыляет подальше от этого дома. - Скребли их, скребли, а все еще остались, проявляются...
       Боясь просить у кого-либо хлеба и ночлег, Андрей шагал вдоль улицы. А в голове кружилось, в ногах гудело. Почувствовав, что если не поспит и не поест, упадет на дороге, он огляделся и постучал в заклеенное бумагой окошко ушедшей наполовину в землю хатенки.
       Тотчас же в окно выглянуло детское личико с приплюснутым к неразбитому стеклу носом.
       - Мамк, там дяденька! - послышался тонкий голосок. Вскоре громыхнула дверь, на порог вышла худенькая женщина в переднике, с дымящимися мокрыми руками. Видать, или смывала очищенный картофель или стирала белье.
       - Вам кого? - спросила тихим осторожным голосом.
       - Тетушка, разрешите отдохнуть у вас. Может, дров наколю, помогу работой, - поспешил Андрей задобрить, чтобы не отказали. - Утомился, из Донбасса...
       - Чего там, милый человек, - возражает женщина. - Заходи без всякой помощи.
       Через темные сенцы Андрей вошел следом за женщиной в кухню.
       В русской печи весело прыгал огонь, на сковороде шипел лук в масле, в широкой кастрюле просматривались через немного вспененную воду беловато-желтые клубни очищенных картофелин.
       - Садись, милый человек, покормлю тебя, - сказала женщина и засуетилась, бросая на сковороду тоненькие скибочки картофелин. - Я быстро, я сейчас...
       Андрей начал засыпать, сидя на лавке в охвате теплого воздуха. Но хозяйка толкнула его в плечо, подала вилку, подвинула кусок хлеба и сковородку с картофелем.
       Пока Лобов жадно ел, женщина смотрела на него, жалостливо подперев щеку. И вдруг скользнула по ее щеке слеза.
       - Господи, мой тоже в Красную Армию ушел, три месяца ни слуху, ни духу. И нам тут горе, а уж им - совсем под пули головы подставляют.
       Не договорив, она уходит в другую комнату. Возвращается со свертком белья и говорит:
       - Я выйду, а ты помойся, переменись. Ох, господи, сколько народ горя терпит!
       Андрей помылся, черпая из чугунка горячую воду ковшом, испытывая неизведанное никогда раньше такое блаженство. Чувствуя, как жизнь возвращается в его исхудалое тело, как сладостно ноет оно в истоме - распаренное, чистое, он даже улыбается и разводит плечи. Еще несколько минут, и он присаживается на указанную ему хозяйкой скрипучую кровать, потом валится на нее, потянув на себя одеяло за угол. "Много ли человеку иногда надо для счастья?" - мелькает в мозгу. И только лишь коснулась его голова ситцевой цветастой подушки, он как бы проваливается в темноту, засыпает, всхрапывая.
       Спал без сновидений, глубоко. А проснулся от говора в комнате.
       Через прорезь неплотно смеженных век и сетку ресниц видит он сидящего на табурете у окна пожилого рябоватого мужчину в полосатом пиджаке поверх синей сатиновой косоворотки. Около двери переминается с ноги на ногу губастый малый с белой повязкой на рукаве черного пиджака.
       "Полицай! - чуть не вскрикнул Андрей. - Что же теперь делать?"
       Мужчина и полицай не заметили, что Андрей проснулся. Продолжали о своем.
       - Новая власть, говорю тебе, долгая будет и крепкая, - убеждает мужчина губастого парня. - Одни дураки партизан испугались, не хотят в полиции служить. Милое дело: работа легкая, паек, триста марок жалованья. Не бойся. Скоро возьмет Гитлер Москву, распустит колхозы, мужики нам еще спасибо скажут. Понял?
       Полицай шмыгнул носом, уныло посмотрел мимо мужчины в окно, поверх занавески.
       - Ты чего молчишь, будто статуй каменный? - сердится рябоватый. - Яйца, курей, масло не хочешь по дворам собирать? Может мне, старосте, самому бегать, а? Раз вышел приказ собирать, нужно собирать. Понятно?
       Малый шевелит бровями, еще более хмурится.
       - Иван Митрич, не могу я курей и все там прочее по дворам собирать, - плаксиво заговорил он. - Оторвут мне башку непременно, а у меня одна ведь башка.
       - Ду-у-ура! - гремит староста охрипшим баском. - В районе приказ висит: кто полицая тронет, сто голов долой. Понял, как нас охраняют? Но ежели повязку снимешь, враз заберут в Германию. Сам читал приказ: две тыщи от нашего району будут отправлять туда...
       Парень раскрыл было рот, но раздумал говорить, махнул рукой.
       - Ну вот, так бы давно, - крякает староста и повернулся лицом к постели, крикнул: - Эй, гражданин, хватит ночевать. Вставайте!
       Андрей сбрасывает одеяло, садится на кровати.
       - Кто будете? Откуда? - спрашивает староста. - Какие бумаги есть?
       - Шахтер. Голод в Донбассе, шахты водой залиты. Иду к родным в деревню.
       - Ну и как, укрепились немцы в Донбассе?
       - Кто его разберет. В одном месте они, в другом Советы...
       - Та-а-ак, неопределенность, значит? А у нас шли, шли и остановились. Фронт от нас сто километров. Только, думаю, не может быть, чтобы зимою красные нагрянули. Плохо будет, если..., - Староста покосился на полицая, повысил голос: - Говорю, не нагрянут, значит, не нагрянут! У Германии техника, наука. Офицеры с высшим образованием. Э-эх, пожить бы теперь снова, как до двадцать девятого: без колхозов, без трудодней. Мельницу бы опять построил, а то мужики разорили. Да-а-а. Ну а пропуск для хождения есть у вас, шахтер донбасский?
       - Был, но утерял в дороге, - говорит Андрей.
       - Это плохо, - староста щелкает языком, трет пальцем красную широкую переносицу. - Плохо, говорю. Комендант приказывает, кто без пропуска, в район направлять. Эй, Марья!
       В дверях показывается хозяйка.
       - Что же ты без пропуска в дом пущаешь? - укоряет староста. - Отвечать мне за тебя? Кто он тебе, знакомый?
       - Он русский и я русская...
       - Ру-у-уский! А я - китаец? Ой, Марья, смотри, смотри. Своего соколика ждешь? Смо-о-отри-и! Да и вам, - поворачивается снова к Андрею, старается говорить ласково, - вам, говорю, нельзя дальше идти без пропуска. Задержут вас, землячок, на дороге и враз вот эдак, - он проводит ребром ладони по горлу. - Лучше уж, перебудите у нас до завтра, а я вам пропуск из волости привезу. Скажу там, что ты хороший человек, идешь домой. Я не хочу зла своему народу, понимаю нужду и горе каждого.
       Андрей промолчал, чувствуя лицемерие в словах старосты. И тот это понял, кивает полицаю:
       - На твоем попечении. Нехай одевается.
       Полицай швырнул Андрею его одежду. А когда тот был готов и поблагодарил хозяйку, глядящую на него со слезами и выражением ужаса в больших серых глазах, толкнул ногою дверь и приказал:
       - Шагай, шахтер, впереди меня! - при этом предостерегающе лязгнул затвором винтовки, а при выходе на улицу сказал: - Мы тебя запопали случайно. Зашли к Матрене насчет яиц и курицы, а ты подвернулся. Признайся, брешешь насчет Донбасса или как?
       Андрей не ответил. Его грызла досада, что эти подлецы зашли именно в ту хату, где он спал.
       Так, молча и злясь, он ступил через калитку во двор большого дома, подтолкнутый при этом прикладом полицая.
       На крыльце второй полицай грыз подсолнух, далеко сплевывая шелуху.
       - Что, Митька, партизана привел? - спрашивает он, широко ухмыляясь. - Много их развелось, разных этих...
       - Кто его знает, какой он человек, - уныло отзывается губатый. - Мне Иван Митрич велел покараулить. Пропуск хочет ему достать.
       - Даст он ему пропуск, к богу в рай! - расхохотался полицай. - А ты его вон в тот сарай, он прочнее.
       Губастый конвоир молча отворил дверь плетеного сарая, подтолкнул Андрея во внутрь.
       - Тут тебе и ждать придется.
       В сарае царил полумрак и холод. Пахло навозом.
       Привыкнув к сумеркам, Андрей осмотрелся. Направо от входа чернела смерзшая куча навоза. Сквозь щели в дверях сарая просачивался скудный свет угасающего дня. "Да, наступает вечер, - догадывается Андрей. - Поспал я крепко. Когда уходил с полицаем из хаты, стрелка ходиков показывала четыре. Теперь надо думать, как выбраться отсюда. Пропуск ждать нельзя. Это правильно, староста даст мне пропуск к богу в рай..."
       - Какого черта Иван Митрич вздумал оставлять этого шахтера на ночь! - слышит Андрей возмущенный голос губастого полицая. - Позвонил бы по телефону в район...
       - Вы-ы-идумал! - с подсвистом возражает другой голос, по которому Андрей узнает полицая, любителя грызть семечки, далеко отплевывать шелуху. - Сегодня староста женит сыночка. Уломали все же Назарову Ленку, а то ведь отбрыкивалась, не хотела. Красивая девка, а вот за сморчка придется. Отец во власти, сам около этого
       - Знаешь что, Митька, ты один покарауль, а я пойду выпить шкалик на свадьбе. И тебе принесу, ей-богу!
       - Ладно, только поскорее приходи, закуску не забудь.
       Разговор оборвался, послышались удаляющиеся шаги одного из полицаев.
       "Не падать духом, не падать, - твердил сам себе Андрей. - Не бывает безвыходных положений. Лишь не всегда находишь этот выход".
       Андрей начал осматривать и ощупывать стены сарая, выискивая слабое место. Снаружи доносилась музыка - пиликала скрипка, ухала гармоника, тренькала балалайка. Слышалось нестройное пение, гудение пьяных голосов.
       С каждой минутой музыка становилась бесшабашнее, крики - громче. Вот и за дверью сарая рассыпался смех:
       - Стынешь, Митька? Ну вот, погрейся. И закуси. Принес я тебе, как обещал. Только горло к зубам не прислоняй, так лей, струйкой, чтобы не остудиться.
       Булькало. Запах самогона принесло ветром в сарай. Андрей поморщился, слушая разговор и дыша растворившимся в воздухе самогонным перегаром. "Перепились бы они посильнее! - сказал мысленно. Лучик надежды заглянул ему в душу. - Перепьются, заснут, тогда легче уйти".
       - Ну, как, хватает за печенку? - спрашивает старший полицай.
       - Хватает, - отвечает Митька. - В затылок ударяет и вообще. Давай споем, вполголоса...
       - Почему вполголоса? Дуй на всю пластинку. Это можно. - И пьяные голоса рявкнули:
       "Шуме-е-ел камыш, деревья гну-у-улись,
       А ночка-а-а те-е-емная-я-я-а была-а-а..."
       - Пьянеет, - сам себе прошептал Андрей, продолжая ощупывать стены сарая и посматривая, нет ли пролома в плетеном и обмазанном глиной потолке. - Нет, черт возьми, сарай новый, крепкий. Не выбраться. А все же нужно уйти. Нужно!
       За кучей смерзшегося навоза нога Андрея наткнулась на что-то тяжелое, твердое. Нагнувшись, поднял холодный, шершавый от ржавчины шкворень.
       "Видимо, летом здесь стояла телега, - мелькает мысль. Радость мгновенно согревает сердце. - Шкворень! Да это же оружие, если использовать".
       Подойдя к двери, Андрей прислушался. Прекратив петь, полицаи перепирались, кому из них первому еще сходить на свадьбу, попросить бутылочку.
       - Да отпустите меня, - упрашивает губастый своего начальника. - Мне хочется взглянуть на невесту. И я мигом приду. Посмотрю, как гуляют, и приду.
       - Ладно, отпускаю. - Снисходительно говорит старший полицай. - Но только без самогона не приходи.
       Губастый уходит, напевая. Оставшийся пьяный снова запевает про камыш. Однако, пустив петуха, умолкает и, подойдя к двери, пнул ее ногой.
       - Эй ты, мужик-шахтер, сидишь?
       - Сижу, - равнодушным голосом отозвался Андрей. - Может, поесть принес?
       - Поесть? На дурницу у нас не положено. Вот ежели колеса твои махнем на буханку хлеба и на кусок сала, это можно. Да ты что молчишь? Может, не понимаешь, что под колесами подразумевается? В книжке я читал, воры так сапоги называют. Когда тебя вели, я заметил, неплохие у тебя колеса. Как, согласен на хлеб и сало, а?
       - Только ты сначала осмотри эти колеса, - замирая от охватившего сердце трепета и надежды, говорит Андрей. - Может, они тебе маловатые. Горе одно. Спички есть у тебя?
       - Найдутся - хрипит полицай и, отодвинув засов, шагает в сарай. Запнувшись о вмерзшую в навоз доску и чуть не упав, выругался, потом спрашивает, протягивая руку в черную пустоту: - Где ты, мужик-шахтер?
       Андрей, стоя у вереи, размахнулся тяжелым шкворнем. Удар пришелся в затылок. Полицай, охнув, обмяк и присел у порога.
       Втащив его в сарай, Андрей быстро снял с него повязку, пристроил на своем левом рукаве. Обшарив карманы, изъял спички, кисет с махоркой, тощий бумажник.
       Подавив охватившую его дрожь, Андрей закрывает дверь сарая, прислушивается.
       Во дворе тихо. Только из дома, где кипела свадьба, доносятся обрывки польки, женский смех, пьяные выкрики. "Ладно, теперь уж отступать некуда! - решает Андрей, смело шагает через весь двор к воротам. Шкворень в рукаве. - Взять бы винтовку, да нет, без нее сейчас лучше".
       Выйдя из калитки, не спеша и не оглядываясь, чтобы не вызвать в ком подозрение, Андрей идет все дальше и дальше по улице. Вскоре он выходит за село, опускается в овраг и, чиркая спичкой, осматривает при ее пламени содержимое бумажника: триста оккупационных марок - месячное жалование, только что днем полученное от немцев. Потом нашлась в карманчике фотография лупоглазой кудлатоволосой девушки. Наконец, обнаруживается самое главное, что нужно Андрею - пропуск для хождения между населенными пунктами. Он предъявительский, но заверен форменной печатью с орлом и свастикой.
       "О-о-о, с этим документом проберусь к Мазаю! - радуется Андрей, продолжая путь. - Вырвусь, проберусь к своим!"
      

    XVII

       В эти дни, когда Андрей Лобанов бежал из лагеря, а потом и от полицаев, пробирался к Мазаю, обер-лейтенант Рудольф Динер выписался из Курского госпиталя. Он там лежал целый месяц после ранения под городком Тим.
       Чуть прихрамывая и опираясь на палку, идет Динер по малолюдным улицам Курска, мучаясь разными тяжелыми думами. Всюду лежит снег - на крышах, на тротуарах, на мостовой. Часовые стоят в огромных соломенных калошах. Солдаты неуклюже шагают в тяжелых войлочных бурках, обшитых снизу кожей. Лица серые, носы красные от мороза, хотя и были укутаны в шали и шарфы, пилотки натянуты на уши.
       "Армия фюрера! - желчно насмехается Динер в мыслях. - Получили под Москвой по морде, везде топчемся. Скифы отважны и еще сильны, проклятые! А как хочется заглянуть к ним в душу, разгадать, в чем ее сила и какие психологические пружины двигают ею. Мне, историку "немецкого востока", нужно все знать, чтобы проверить и растворить свои сомнения, концентрация которых очень сильна".
       И тут Динер видит бородатого пожилого скифа. Инженер Рагозин шаркает подошвами, шагая рядом с чернявым узкоглазым парнем. "Мы знакомы с Рагозиным, а вот поговорить с ним по душам еще ни разу не пришлось. Это мое упущение, - сам себе признается Динер. - Почему бы не сейчас, когда меня так грызут сомнения?"
       Он дружелюбно окликает Рагозина, здоровается с ним.
       Рагозин, удивленно охнув, искренне обрадовался вниманию Динера и тут же отрекомендовал ему своего спутника:
       - Мой друг, следователь полиции господин Голубев.
       Голубев церемонно поклонился, еще более сузив свои и без того узкие глаза. Он даже приготовился подать руку офицеру, но тот лишь кивнул ему и, сказав "очень приятно", снова повернулся к Рагозину:
       - Я бы хотел с вами поговорить.
       Голубев понял, что он здесь не к месту и поспешил откланяться. Между тем Динер говорит, идя рядом с Рагозиным:
       - Господин инженер, я не столько офицер, сколько историк. Задумал большую книгу о России, вернее, очерки о восточной кампании. Славянская душа всегда была загадкой для Европы. Но ведь нужно раскрыть эту загадку для процветания науки. Мы умели дружить с некоторыми деятелями вашей родины. Например, мой знакомый генерал Краснов и теперь живет в Берлине...
       - Охотно помогу вам, господин обер-лейтенант, - поняв его мысли, говорит Рагозин, глубоко кланяется. - Генерала Краснова я удостоен знать еще в дни вашего детства. Служил при нем, имел честь лично знать.
       Разговаривая, они подходят к ресторану "Эльбрус", на вывеске которого выведено большими буквами: "Только для немцев".
       - Прошу! - говорит Динер.
       Рагозин смутился, замялся. Тогда Динер махнул рукой:
       - Со мною повсюду можно.
       Они прошли в большой, хорошо протопленный зал с низким потолком и лепным плафоном, с картинами между окон. Народу было мало. Лишь у окна шумно обедали два офицера с двумя накрашенными девицами, а в дальнем углу распивали вино летчики. У буфетной стойки черноглазая официантка перешептывалась о чем-то с лобастым синеглазым буфетчиком неопределенных лет.
       Расстегивая шинель, чтобы повесить на вешалку, Динер сообщает Рагозину:
       - В Германии на каждом шагу рестораны, но пьяных драк не имеется. Солдаты приезжают в отпуск и ведут в ресторан престарелых родителей. Женихи там угощают невест, матери сидят там по праздникам с дочерьми, рабочие мирно играют в карты.
       - Культура, - с почтением отзывается Рагозин. - Безусловно, культура. Веками выработана, укоренилась...
       В это время в зале появляется вторая официантка. Она вышла из боковой комнаты и начала менять скатерть на одном из пустых столиков.
       Летчики взглянули в сторону девушки, заулыбались. Видимо, они ее не раз видели, и она им нравилась.
       Рагозин тоже глянул в сторону девушки. Динер с удивлением заметил при этом, что лицо собеседника побледнело, глаза расширились.
       - Что с вами, господин инженер?
       Рагозин резко повернулся спиной ко всем, кто был в зале, и прошептал:
       - Мне надо немедленно уйти, господин обер-лейтенант. Я знаю эту девушку-официантку. Она из одной шайки с теми партизанами, которых вы ловили в день нашей первой встречи. Помните? Она не должна пока меня видеть.
       - О, да! - кивнул Динер. - Партизаны. Я их помню. Один был убит, второй скрылся. Смелые люди. Настоящие потомки варваров, потомки скифов. Вы идите, а я побуду здесь. Мне нужно глядеть.
      

    XVIII

       Владелец ресторана "Эльбрус", подвижной и предприимчивый человек, лет за восемь до войны занимал в советской торговле высокую должность. В 1933 году был арестован и осужден на семь лет заключения за спекуляцию и аферу.
       За год до начала войны он вернулся в Курск, а с приходом гитлеровцев решил снова испытать счастье в коммерции, разыскал свое кожаное пальто и шерстяную зеленую гимнастерку, которую подпоясывал кавказским ремешком с металлическим набором.
       Вначале дела ресторана "Эльбрус" шли плохо. Голодным жителям разоренного города было не до увеселений. Посещали только спекулянты и полицейские, норовившие пожрать и выпить бесплатно. Заходили иногда солдаты-оккупанты. Продукты хозяин закупал на рынке, так что едва сводил концы с концами.
       "Не закрыть ли? - подумывал коммерсант. - Нельзя ли на другом деле..."
       В момент этих раздумий хозяина, позвонили ему из военной комендатуры и сказали, что нужно срочно прибыть туда по делу.
       - Ви есть коммерсант? - спрашивает его толстяк с погонами майора. - Очень карош. Их бин до война делал эта работа. Вас ми поговорим.
       И хотя майор говорил плохо по-русски, коммерсант понял его, принял все условия.
       Из комендатуры он вернулся веселый, велел подать бутылку вина и сказал буфетчику:
       - Теперь, Ванюша, пойдет наш "Эльбрус" в гору. А чего ты удивляешься? Верно говорю: будем обслуживать одних немцев. Пусть жрут и пьют, лишь бы денежки платили. Сунем жирному майору в лапу, будем брать продукты в интендантском складе.
       - Тогда штат потребуется расширить, - замечает буфетчик. - Несколько официанток, повара.
       - Безусловно! - с жаром соглашается хозяин. - Может, и баяниста наймем. Сейчас напишем объявление. Одно на двери, другое напечатаем в "Новой жизни".
       Среди принятых на работу официанток, одна особенно понравилась хозяину.
       "Молодая, здоровая, - подумал он. - Да и на вид недурна. В нашем балансе существенная статья"
       - Так, значит, Виноградова? - спрашивает ее, просматривая паспорт. - Семья есть?
       - Одна я, - вздыхает Виноградова, опускает голову. - Брат где-то в Сибири жил до войны, а больше никого нету.
       "Тем лучше, - в мыслях решает хозяин. - Сейчас все голодные, так что официантки будут таскать домой продукты, а этой некому".
       На работе Виноградова старалась. А если и выходило кое-что неумело, хозяин - не ругал, даже замолвивал словечко перед поваром и буфетчиком:
       - Ничего, есть захочет - приучится. Было бы старанье.
       - Тем более, немецкий язык знает, - поддакивал буфетчик. - Поняла девка, в какую сторону ветер дует.
       - Ну и образованная к тому же, - вставляет повар, сморщенный старичок с желтыми протабаченными усами. - Табель свой мне показывала, отличные отметки по немецкому. Жаль, не пришлось ей учиться дальше: отец перед войной помер, брат в тюрягу попал. А сама девка, хоть куда.
       Виноградову он полюбил, так как она безропотно замещала его у плиты, когда он оказывался выпивши, и руки у него дрожали. А бывало это часто: старичок был пьяница. Он поругивал "хвашистов". И хотя это не нравилось хозяину, приходилось мириться: старичок был неимоверным искусником кулинарии.
       Новая официантка старалась говорить с клиентами на их родном языке. Это льстило солдатам и офицерам. "Гут фрейлен!" - говорили они. Но старичок-повар хмурился, крутил головою.
       Однажды, будучи "под градусом", старичок задерживает официантку за рукав.
       - На лешего ты вокруг немцев крутишься. Разговариваешь по-немецки? - спрашивает, поглядывает на дверь. - Гут, гут, а ни черта не разберешь. Ты запомни, все одно дадут им в России коленом под зад, вот увидишь, не брешу.
       Виноградова промолчала. А что усмехнулась она многозначительно, этого старичок не увидел. Да и нельзя долго задерживать девушку: в ресторане с утра и до позднего вечера гудели в облаках табачного дыма голоса встретившихся за квадратными столами фронтовиков, выздоравливающих после ранения солдат и офицеров, чиновников воинских учреждений.
       Как и везде, среди них были разные люди. Одни, охмелев, подзывали официанток и показывали им фотографии своих родных и знакомых, открытки с видами чистеньких немецких сел и городов, изображения островерхих башен замков на берегу Рейна, гор Шварцвальда и Гарца, подстриженных деревьев у обочин шоссейных или асфальтированных дорог.
       Другие надменно молчали, посматривая на русских девушек прищуренными оценивающими глазами. Третьи - жизнелюбивые оптимистичные люди - начинали петь или хвастать былью и небылью совершенных ими или их знакомыми подвигов.
       В полуденный час людей бывало в ресторане меньше. И вот как раз в это время зашли сюда Рагозин и Динер.
       Маруся Виноградова не заметила, как вошел и как ушел Рагозин. Она и не предполагала, что он когда-либо может зайти в запрещенный для русских ресторан.
       С обычной неторопливостью Маруся убирала грязную посуду с освободившихся столиков, меняла скатерти и раскладывала на них картонные кружечки под бокалы для пива, прислушивалась к разговорам и запоминала услышанное.
       Невдалеке, сидя возле углового столика, опьяневшие летчики с красными лицами и поблескивающими глазами, непринужденно и довольно громко спорили.
       - Истинному солдату все равно, где воевать, - жестикулирует узколицый лейтенант с орденом Железного креста на клапане кармана, с прищуренными светлыми глазами. - Да, все равно - в Сибири или на берегу Средиземного моря. А вот есть и такие, что их бы в оранжерею посадить, под тепличный стеклянный колпак. К нам, под Белгород, прибыла дивизия из Франции. Пришлось разговаривать с солдатами. И что же вы думаете? Они боятся не столько противника, сколько русского генерал-зима. Но я лично плевал на климат. Если бы против нас воевали не русские и без машины "Катюша", мороз был бы не причем.
       - Ну, нет, - перебивает его капитан с серебрящимися висками. - Как же можно сравнивать несравнимое, ставя под один знаменатель. Скажу о своем переживании. Неделю назад нашу эскадрилью перебросили с Адриатического побережья сюда, под командование генерал-фельдмаршала Рихтгофена. О-о-о, черт побери русскую погоду! Только теперь я понял, что каждый день надо молиться богу...
       Дослушать дальше Маруся не смогла: позвал буфетчик и послал в подвал за ситром.
       Принеся корзину с бутылками ситро, она принялась поливать из кувшина фикус в кадке, стоявший вблизи стола летчиков. Но те уже перестали спорить. Рассчитавшись, они вышли в город.
       "Как жаль, - сокрушалась Маруся. - Начали рассказывать, не довели до конца. А ведь, кажется, их сведения интересные..."
       Она не знала, что Динер осторожно следит за нею, до боли ворочая глаза и не поднимая головы. "Скифка, - думает он при этом и в мыслях составляет описание ее внешности, походки, манеры держаться. - Вот и одна из носительниц тайн славянской души. Что двигает ею в ее поступках и почему она предпочитает жить в опасности, хотя могла бы перейти к нам и жить роскошно. Такая красивая..."
       Вечером, закончив работу, Маруся надела пальто, укутала голову платком, вышла из ресторана.
       Поднималась метель. Ветер бросал в лицо пригоршни снега, трепал выбившуюся из-под платка прядь волос. Снежинки таяли на щеках и на ресницах, капельки воды покалывали кожу влажным холодком.
       На полутемных улицах было пустынно. Только около единственного в городе действующего кинотеатра солдаты пересмеивались с девицами.
       Дойдя до площади, где темнело многоэтажное здание медицинского института, Маруся покосилась по сторонам, быстро свернула в ближайший переулок. Там, у третьего от угла дома, ее ждал человек.
       Он отделился от стены, словно тень, шагнул к Марусе.
       - Здравствуй! - сказал тихо. - Как дела?
       За две недели, прошедшие с момента последней встречи, показалось Марусе в темноте, дядя ее, Александр Павлович, совсем похудел. И нос у него такой костистый, и скулы обросли бородой. Она чуть не заплакала от прилившегося к сердцу потока нежной жалости. Однако взяла себя в руки, ответила:
       - Вот, дядя... кое-что узнала и записала, - подала она свернутую наподобие порошкового пакетика бумажку. - А еще так, без записи. Из самой Германии солдат сюда подвозят. На станции третьего дня разгрузили эшелон танков... Подслушала я в ресторане разговор двух полковников: из-под Тима сняли и послали против партизан два батальона мадьяр. В леса послали, в Горелый и в Брянские. Одного летчика немцы расстреляли прямо на аэродроме. Говорят, за отказ подчиниться приказу. В бумажке написана фамилия летчика и номер эскадрильи.
       - Молодец, спасибо! - благодарит ее Черных, сует пакетик в карман пальто.
       - Да что там, почти ничего, - стесняется Маруся. - И благодарить незачто. Да, еще я слышала сегодня: переброшена на наш фронт дивизия из Франции, направлена к Белгороду. Эскадрилья самолетов прилетела из Югославии.
       - Ничего ты не понимаешь, Марийка, - ласково говорит Черных, жмет племяннице руку. - И ты много делаешь и другие много делают. Из капель составляется река, из рек - моря и океаны. Так вот из крупиц получаемых нами сведений от наших агентурных разведчиков складывается картина состояния вражеского фронта и тыла. Жаль вот только тебя: под смертью ходишь, как под нависшими обрывами скал. И маму твою жаль, Елизавету Павловну. Росли мы с ней вместе, в люди, как говорится, вместе выходили. Мечтала она со мною о хорошей жизни для тебя, а видишь, как получается. Ну, ничего. Будет еще хорошая жизнь, за нее боремся.
       Подняв воротник пальто и поправив шапку, Александр Павлович тихонечко отталкивает от себя Марусю.
       - Иди. Через декаду здесь же встретимся. В восемь вечера. Жду десять минут, потом исчезаю. Ясно? Если же придешь, а меня не будет, значит, свидание переносится еще на три дня в то же время и на том же месте. Если и потом не приду, тогда больше никуда не ходи. Жди, пока дадут весть. Пароль наших товарищей ты знаешь.
       - Хорошо, дядя Саша, так и буду поступать.
       - А как со сменами у тебя?
       - Буду в первой, так что смогу.
       - Помнишь, Маруся, я тебе говорил о сапожнике? Так вот, если почувствуешь, что ошиблась в чем или следят за тобою, немедленно бросай ресторан и... к сапожнику. Товарищи укроют тебя, а если надо, и через фронт переведут. Теперь иди, желаю удачи. До свиданья!
       Сутулившись и сунув руки в карманы, Александр Павлович быстро зашагал в сторону, слился с темнотой.
       Проводив его грустным взглядом, Маруся пошла домой. В окнах маленького дома, где она жила, не было никаких признаков света: хозяйка работала санитаркой, дежурила в больнице. Пройдя заметенный сугробами домик и открыв своим ключом дверь, Маруся вошла в комнату и зажгла лампу.
       Осветив спавшего на широкой кровати десятилетнего мальчика, сына хозяйки, она улыбнулась, что мальчик прижимал к груди серую мохнатую кошку, и та мурлыкала, закрыв глаза. "Этим еще и не так страшно, совсем не понимают. Задремали, радуются. А вот я вряд ли задремлю. Что-то на сердце тяжело".
       За перегородкой, где стояла ее кровать, Маруся разделась, погасила лампу и легла. И так ей стало вдруг грустно без мамы, что погорячели и зачесались веки, в уголках глаз стало покалывать, непрошеные слезинки жарким следочком прошли по щекам.
       "Мама, как ты была заботлива и ласкова ко мне, а я, мама, была несправедлива - почти каждый вечер оставляла тебя одну, убегала с девчонками в кино, на комсомольское собрание или в библиотеку. Нисколечко я не права. И библиотека, ах, библиотека! Сколько не прочтенных книг... И бывал в библиотеке учитель, Андрей Николаевич Лобанов. Нередко мы вместе просматривали "Огонек", прыскали от смеха над страницами "Крокодила". Потом я узнала, что он, Андрей Николаевич, любит другую девушку. У нее нежные золотистые косы в ворсинках, курнявое лицо, карие с поволокой глаза. Жаль, ведь и любила его, тайком. Да и теперь..."
       Повернувшись на живот и подперев себя ладонями под щеки, Маруся постаралась подавить в себе воспоминания, начала думать о прошедшем дне и о том, что ее что-то обеспокоило именно сегодня, в полдень.
       "Да, именно в полдень я ощутила вдруг приступ робости. Почему возникло это чувство? - она начала перебирать в памяти все подробности наблюденного в ресторане именно в полдень, а потом и перед самым уходом на свидание с дядей. - Неужели от того, что какой-то незнакомец бросил на нее взгляд от дверей?" Взгляд был долгий, упорный. Она даже отвернулась. А когда снова посмотрела туда, у дверей никого не было. Только высокий немецкий офицер, опираясь на палку, стоял за окном ресторана. И потом он, зайдя в ресторан и пообедав, снова ушел. А перед самым уходом Маруси из ресторана она снова видела его под окном.
       - Пустяки, нервы играют! - шепнула сама себе Маруся. - Высплюсь, пройдет...
      

    XIX

       Александр Павлович, простившись с Марусей, быстро пересек сугробистую широкую площадь от угла до угла и только в самом конце ее, вблизи мединститута, задержался. Память выхватила из недавнего прошлого жуткий кусочек. Вот здесь лежали трупы десяти ополченцев, захваченных и расстрелянных гитлеровцами в день их вступления в город. Целую неделю запрещали фашисты убрать трупы.
       - Пусть русские смотрят и боятся! - говорили в комендатуре.
       "Но нет, нас ничем не запугаешь! - кричит в груди Черных. - Придет пора нашей победы, мы назовем эту площадь, да, назовем ее Площадью павших бойцов. Клянемся, назовем!"
       Путь Черных лежал по длинному пологому спуску к реке Тускари, за которой начинался Кировский район города, бывшая слобода Ямская.
       - Стой! Кто такой? - патруль у самого моста преграждает дорогу. Блеснул глазок карманного фонаря и выплеснул на Черных сноп света.
       Черных протягивает удостоверение.
       Полицай и два немецких солдата в упор разглядывали его длинную худую фигуру в коротком пальто.
       - Угу, слесарь Евсеев, - читая при свете фонаря бумагу, отрывисто и недружелюбно выкрикивает полицай. - А где работаешь?
       - Там написано, - независимым тоном отвечает Черных. - В мастерской, мадьярские автоматы ремонтирую. Вот и печать венгерская. Видите?
       - Видим, не слепые, - полицай пренебрежительно сует ему назад удостоверение, кашляет: - Можешь шагать дальше.
       Уже за мостом пальцы Александра Павловича, скомкавшие в кармане переданную ему Марусей разведсводку, слегка разжались.
       "Если бы стали обыскивать, нужно выбросить незаметно бумажку, - подумал он. - Но теперь. О, теперь отнесу эту сводку, из-за которой Маруся рисковала жизнью, немедленно к подпольному радисту".
       Кружась по переулкам слободы, Черных выходит, наконец, к глинобитной халупе недалеко от вокзала. Сквозь шелест метели слышатся свистки маневровых паровозов, потом басом заревел гудок депо.
       "В самый раз, пора. - Мелькает мысль у Черных. Он шагает к обнесенной снеговым валом халупе с большой вывеской "Сапожная мастерская. Ремонт обуви". Оглянувшись по сторонам, трижды стучит. Прислушивается. - Неужели, не застал?"
       Но вот шлепнули шаги, скрипнула дверь внутри помещения. Потом чиркнула спичка в сенях, высокий молодой голос спрашивает:
       - Кто там?
       - Рано закрылись, - произносит Черных условленную фразу. - Или клиенты надоели?
       - Есть немного, - признается опять же условленной фразой и открывает наружную дверь человек в подвязанном парусиновом фартуке. - Заходите.
       В каморке, заваленной старыми ботинками, валенками, обрезками из войлока и кожи, чадила лампочка без стекла. Пламя металось, выхватывая из мрака то полочку с колодками, то ящички с гвоздями, то кривую железную лапу поверх обитого кожей чурбана.
       - Как дела, сапожник? - спрашивает Александр Павлович, доставая кисет с махоркой.
       - Все в порядке, товарищ Евсеев, - сапожник приглаживает ладонью свой светлый вихор, вскидывает на гостя глаза в опушке золотых ресниц. Он знал секретаря райкома еще до прихода немцев, но называл, как и все подпольщики, конспиративной фамилией. - Может быть, чайком погреетесь?
       - Давай, погреюсь.
       Сапожник снимает с плиты эмалированный чайник, ставит на стол.
       Они налили в кружки, бросили в них по две крупинки сахарина и начали пить.
       - Ох, и надоела мне эта мастерская! - перестав отхлебывать, говорит сапожник. - Люди воюют, а я подметки ремонтирую.
       - Твой фронт здесь, - прерывает его Александр Павлович, - так что...
       - Знаю, знаю, что здесь. Это я, чтобы душу отвести. Помню, были мы с отцом "холодные сапожники". Сидим, бывало, на улице, стучим. Подбил каблук - гони четвертак. Потом ребята приняли меня в комсомол. Ушел я на фабрику, курсы окончил. Перед войною года два мастером на обувной фабрике работал. Чудо - фабрика, машины кругом, хлопцы, девчата. А тут на тебе - опять "холодный сапожник"!
       Черных не ответил. Допив чай и смахнув со стола крошки хлеба, спрашивает:
       - Радист когда был?
       - Занес сегодня пару ботинок, велел сказать, что завтра у него сеанс. И я отдал ему все, что имелось для штаба Сороковой армии.
       - Придется передать дополнительно, - Александр Павлович протянул полученную от Маруси бумажку. - Зашифруй. Для меня что имеется?
       - Имеется, - сапожник нагнулся под стол и, вытащив сапог, отгибает подклейку, вытряхивает желтый кусочек картона с колонками цифр. Положив перед Александром Павловичем, добавляет: - Ключ номер два.
       - Дай карандаш и бумагу, - просит Александр Павлович. - Прибавь свет.
       Сапожник поковырял шилом в фитиле, пламя увеличилось. Правда, копоти тоже прибавилось, но цифры на картоне стали более разборчивыми. Через несколько минут они были расшифрованы, текст гласил:
       "Срочно сообщите, налажена ли связь с партизанским отрядом товарища Ф...? Посланные туда связные с инструкциями о подготовке партизанского аэродрома тоже молчат, наверное, погибли. Это Костин и Брагин".
       Александр Павлович встал, открыл дверцу плиты. Бросил картонку в огонь, потом повернул лицо к сапожнику:
       - Передай радисту для срочного сообщения штабу, что сведений о связных у нас нет. Но подпольный Обком партии направил к партизанам группы товарища Ф... своего связного. Товарищу Ф... предложено сообщить нам полные данные о партизанском аэродроме, о проделанной работе, о выполнении заданий командования.
       - Слушаюсь, товарищ Евсеев.
       - Да, не забудь еще, - глуховатым голосом продолжает Александр Павлович. - Скажи радисту, а он передаст туда, в штаб, что об отряде мы сообщим немедленно, как только будем знать. По радио сообщим. А теперь, мне пора идти. Сходи, Василь, посмотри.
       Вернулся он минуты через две.
       - Метель вроде как утихает. Месяц выглянул, но морозец, - Василий покряхтел, растирая щеки ладонями, добавил: - Может, еще погреетесь? В чайнике еще есть.
       - Нет, дорогой Василь, мне пора! - он пожал руку товарища, поднял воротник пальто и вышел из теплой халупы в ночь и стужу.
      

    XX

       - Ну, што ж, я тебя поведу к партизанам, - говорит Андрею Лобанову пчеловод Мазай. - Поведу. А уж как они тебя примут, за то не ручаюсь. Но это хорошо, что ты меня нашел. Напался бы на кого другого, глядишь, опять возвернули бы в лагерь. Люди еще разные человеки есть.
       Мазай, седоусый и сморщенный, был проворен не по-стариковски. Всю ночь вел он Андрея через лес глухими, еле-еле обозначенными на снегу сероватыми тропами.
       В расположении отряда, пошептавшись о чем-то с парнем, варившим на костре завтрак, Мазай усаживает Андрея на пенек около одной из землянок, сам куда-то мгновенно исчезает.
       Лобанов хотел было тоже пойти, но кашевар строго прикрикнул:
       - Сидеть до выяснения на месте!
       Андрей подчинился, прислушался к доносившимся из землянки звукам и голосам. Патефон играл модный предвоенный фокстрот:
       У самовара я и моя Маша!
       А на дворе совсем уже темно!
       Когда патефон умолк, стал ясно слышен монотонный, отчитывающий голос:
       - Тебя как человека в землянку разведчиков пустили, поживи, дескать. А ты что удумал? Какого черта увязался ночью за ними. Мало, что пулю в зад получил, мог бы совсем того, в ящик сыграть...
       - Так война же, товарищ командир, - оправдывался кто-то мальчишески ломким и удивительно знакомым Андрею голосом. - На войне живем, вот оно и...
       - Дура! - обрывает его начальственный голос. - Ты связной, значит, не лезь в разведку, а то мне за тебя отвечать нету никакого резону. Иди жить в хозчасть. Мужики там сурьезные, не дадут тебе озорного ходу.
       - Но я же, но, товарищ командир, - просительно заныл мальчишеский голос. - Мне ведь...
       Опять заиграл патефон, заглушив голоса:
       Утомле-е-еное со-о-олнце нежно с мо-о-орем проща-а-алось,
       В этот час ты призна-а-а-алась, что не-ет лю-у-убви-и!
       Слушая патефон, Андрей ухмылялся. И вдруг, видит он, вылезают из землянки двое. Дверь-то низкая, оба согнувшись. А когда распрямились, у Андрея зарябило в глазах.
       - Яша, Брагин! - закричал он и бросился к нему, невзирая на окрик строгого кашевара.
       Они обнимались, яростно трясли друг другу руки. Потом, немного успокоившись, Яша спрашивает:
       - Как там Сережа Анпилов, Маруся? А товарищ Костин погиб, наш геройский командир взвода.
       "И Сережи нет, - хотел ответить Андрей, да вовремя сдержал язык, подумал: - Зачем сейчас, если можно потом, как-нибудь не сразу..."
       Мазай в это время докладывал командиру отряда Филатову об Андрее:
       - Из плена бежавший он, по его словам. Ополченцем служил в одной роте с моим братом. Мирон умер...
       - В плену умер? - переспрашивает командир.
       - Парень говорит, что в плену. И ахтобиографию Мирона начисто знает. И меня нашел по его совету. Ну, что же с ним будем делать?
       - А вот сейчас поговорю с ним. Веди.
       Лейтенант Филатов, белобрысый, с залысинами на высоком лбу внимательно посмотрел на введенного в землянку Андрея, потом, пригласив сесть на земляную скамью, раскрыл ученическую тетрадь и начал остругивать карандаш перочинным ножом.
       - Рассказывайте о себе все, как было.
       Андрей рассказывал, Филатов слушал, не перебивая. Он при этом то постукивал карандашом по раскрытой тетради, то проворно делал в ней пометки. А когда Лобанов умолк и поднял на Филатова вопросительные глаза, тот встал и распорядился вошедшему в землянку еще в начале разговора начальнику штаба:
       - Пусть Лобанов у нас поживет. Зачислите его на довольствие, но, - он быстро взглянул в глаза Лобанова и сказал суровым голосом: - Из расположения части без особого дозволения запрещается отлучка. Это ясно, Лобанов?
       - Ясно, товарищ командир.
       Прошло дней двадцать, и Андрея Лобанова снова вызвали к Филатову.
       Огарок стеариновой свечи, вставленный в отбитую по самые плечики бутылку, освещал потрепанную карту на столе перед командиром. Свет пламени колебался и на лице Филатова. Но в глазах командира Андрей уже не заметил той недоверчивости, какая так отсвечивала в зрачках при первой встрече.
       - Здравствуйте, Андрей Николаевич! - встав с чурбака, поздоровался Филатов за руку. - Не обижают вас хлопцы?
       - Обиды нету, но сам по себе обижаюсь, - развел Андрей руками: - Живу, ем харч, а так... без дела и без доверия. Мост, я слышал, взорвали на днях разведчики. Опять же без меня...
       Лейтенант рассмеялся. И его умное лицо сделалось особенно простым и дружелюбным.
       - Теперь и вам верим, - сказал он. - Наши ребята все проверили. Даже сходили в гости к той женщине, которая в хату вас пустила, обогрела. И полицая вы, действительно, убили шкворнем и документы у вас, действительно, его. А старосту наши ребята застрелили. Сволочной был человек. Он ведь хотел вас продать немцам... Вот так.
       Потоптавшись у стола, Филатов подзывает Андрея поближе, кивает на карту:
       - Надеюсь, умеете ее читать? Вот и хорошо. Пойдете в Курск с Брагиным. Связной подпольного обкома к нам добрался, а вернуться не может: простудился в дороге, воспаление легких. Мы было хотели Яшу одного послать, да раздумали: молод, горяч. Он даже, наверное слышали, в разведку самовольно отправился однажды. Понесете вы сводку о противнике, отчет о наших боевых действиях. И еще кое-что. Короче, раздевайтесь, наливайте в кружку кипяток и берите сухарь. Будем долго разговаривать.
      

    XXI

       Рагозин в смятении покинул ресторан, оставив там Динера, наблюдавшего за Марией, поспешил к Голубеву. Он еще не знал, что предложит следователю, но ему казалось, что идти надо именно к нему.
       Анатолий Голубев ничуть не удивился, увидев зашедшего в полицию инженера Рагозина: если пришел, значит, есть дело.
       Инженер усаживается на рассохшийся табурет, на котором в обычное время сидели перед Голубевым арестованные, и сразу приступает к рассказу о встрече с Виноградовой.
       - Она что, в энкаведе служила, эта..., как ее? - переспрашивает Голубев, как только Рагозин умолк.
       - Виноградова, - живостью подсказывает инженер. - Она была в истребительном батальоне.
       - И вы ее точно узнали?
       - Безусловно. Я целый год стоял на квартире у Виноградовых, всю их семью знаю. Она и стихи пишет, эта девица.
       - Стихи пишет? - Следователь шумно отодвигает папку с бумагами, кладет перед собою лист бумаги и обмакивает перо в чернила. - Давайте, Евгений Онуфриевич, кое-что запишем. Я ведь тоже учил в школе стихи: "Раз, два, три, пионеры мы. Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки!"
       - Значит, и вы поэзией занимались? - осклабился Рагозин.
       - Ну, насчет поэзии я слаб, - махнул Голубев рукою. - Люблю другое: звон гитары, черные ночи и черные девичьи очи. За то и боремся, чтобы досыта всем этим раем упиваться.
       - Да, не плохо бы и мне на старости лет увидеть настоящее веселье. Без разных там Дунаевских, Лебедевых-Кумачей.
       - Увидим, увидим, дорогой! - заверяет Голубев. Потом он задумывается и ворчит себе под нос: - Интересно, почему эта Виноградова застряла здесь?
       Рагозин недоуменно пожимает плечами. И тогда Голубев принялся писать. Пишет, а мысли роями кружатся: "Конечно, не зря Виноградова служит в воинском ресторане. Тут наклевывается для меня большое дело. И я должен распутать весь клубок один, без начальства. Полиция меня не удовлетворяет. Любой полицай зависит от первого попавшегося ему на дороге немецкого солдата. Другое дело, если перейду в службу безопасности. Там можно получить медаль или другую награду. Виноградова - это ступенька моего подъема туда, ввысь. Арестовать ее, конечно, всегда можно, да только спешить нельзя, спешить ненужно".
       Отодвинув исписанные листочки и закурив папиросу, Голубев поворачивается к Рагозину.
       - Арестовать Виноградову сейчас нельзя, Евгений Онуфриевич. Да-да, не изумляйтесь. Идите домой, а я посоветуюсь с одним из начальников службы безопасности. Есть там лейтенант Вебер.
       "Вебер, Вебер, Вебер, - пытается Рагозин вспомнить по дороге. - Хм, знакомая фамилия. Вебер, Вебер..."
       Через час Голубев был уже у двери кабинета Вебера. Волновался, ожидая приема. И вдруг из кабинета выходит знакомый сотрудник "службы", один из местных жителей. Он сразу замечает Голубева, подозрительно глядит на него, потом подходит вплотную.
       - Нанюхал чего-либо, Голубев? - спрашивает шепотом. - Да, нанюхал? И я тебе предлагаю свое участие и содействие в таком калымном деле.
       - Некогда мне участвовать в фантазиях, - сказал Голубев. - Через минуту мой прием у Вебера.
       Гестаповец Вебер сидел за столом и писал. Не поднимая головы, он жестом руки показал Голубеву на стул перед собою, а минут через десять, когда в пояснице Голубева заныло от неподвижного сидения, уставился прищуренными глазами в его лицо и спросил:
       - Переводчик нужен?
       - Нет, господин шеф, я сам говорю по-немецки.
       - Очень хорошо. В чем дело?
       Голубев торопливо выкладывал, что знал о девушке из ресторана "Эльбрус". Несколько раз Вебер перебивал его вопросами, но больше слушал, временами приговаривая: "Так-так. Весьма интересно".
       Когда Голубев выдохся в рассказе и даже как-то сразу заскучал, гестаповец заметил, вежливо протягивает ему золотой портсигар:
       - Курите, пожалуйста. Все это весьма и весьма. Короче говоря, начну следствие. Я согласен с вами, господин Голупефф, что от Виноградовой пахнет советской разведкой. А раз это так, нужно осторожно следить за Виноградовой, методично, пока в наших руках окажутся все нити, весь узел. Виноградова, конечно, не одна. Ладонью нужно прикрыть всех, кто связан с нею, Виноградовой!
      

    XXII

       В конце месяца к Евгению Онуфриевичу неожиданно на квартиру приходит Голубев. Вошел он так тихо, что Рагозин не заметил сразу и продолжал лежать на постели с задранными на спинку ногами, читал книгу и слушал пиликание губной гармоники, на которой играли жившие в соседней комнате солдаты.
       Чтобы обратить на себя внимание Рагозина, Анатолий Голубев пропел в такт гармонике:
       Там, возле казармы, у больших ворот,
       Мы с тобой встречались,
       С тех пор прошел уж год...
       Рагозин сразу же отложил книгу, убрал длинные ноги со спинки кровати, сел.
       - Здравствуйте, Анатолий Васильевич! - сказал он. - И что-то вы так веселы? Признаться, я уже думал, что вы обо мне забыли.
       - Ну, как можно, дорогой мой инженер! Я без вас, как без рук, - возражает Голубев, подсаживается рядом с Рагозиным на кровать, доверительно кладет руку ему на колено. - Много дней мы следили за вашей поэтессой. Узнали, где она живет, и ежедневно любезно провожаем на работу и с работы. Кавалеров своих она, конечно, не видела. Один раз я был с нею даже на базаре. В общем и целом не обнаружено в ней ничего интересного
       - Надеюсь, вы не вздумали распрощаться с нею? - встревожено спрашивает Рагозин, губы его дергаются. - Ведь...
       - Предполагали, но... Вчера эта особа встретилась с неизвестным. За ним наши люди проследили. Работает он в гараже у мадьяр, но значится также и в оружейной мастерской. Видать ловкий. Может, знаете? - Голубев достает из кармана фотокарточку и подает Рагозину. - Снимочек наши сделали, на всякий случай.
       Рагозин вгляделся в карточку. Знакомое худое лицо с колючим взглядом запавших глаз хмурилось на кусочке картона. Серый обвислый воротник свитера и щетинистая борода не могли изменить внешность до неузнаваемости.
       Отодвинув карточку от себя на вытянутую руку, как это делают пожилые дальнозоркие люди, Рагозин криво усмехнулся, а потом сморщился и потряс головой: он вспомнил темный переулок, брата Петра с заложенными назад руками, штыки конвоя за его спиной.
       "Не милуй врагов! - читал я у какого-то французского писателя, - пронеслось в мозгу инженера. - Нет, я не помилую! Не должен, не имею права".
       Положив фотокарточку на колено Голубева, настороженно следившего за каждым движением собеседника, Рагозин ледяным тоном сказал:
       - Знаю. Это Черных, секретарь райкома партии, родственник Виноградовой.
       - Секретарь райкома! - воскликнув, Голубев даже вскочил с места. - Секретарь. Да это фортуна! Вы просто гений, Евгений Онуфриевич, мой добрый гений. И когда я достигну высоты, не забуду вас!
      

    XXIII

       Андрей Лобанов с Яшей Брагиным проникли в Курск перед Новым годом. Сапожную мастерскую вблизи вокзала разыскали быстро.
       Увидев вошедших, беловолосый молодой сапожник равнодушно отвернулся и продолжал работу, склонившись над сапогом, надетым на кривую железную лапу.
       Тогда Андрей подступил поближе, сообщил пароль.
       Сразу повеселев, парень протянул руку.
       - Здравствуйте! - сказал он. - Мы вас давно ждем.
       Отзыв соответствовал, так что Яша с Андреем сразу почувствовали себя в безопасности, прошли с хозяином за перегородку и подсели к столу.
       - Есть оладьи, - сказал беловолосый. - Сейчас вскипячу чай. Попируем. Об аэродроме принесли сведения?
       - Принесли. Мы же знаем, что без этого адреса летчикам нельзя лететь.
       - Но теперь полетят, - за золотистыми ресницами в глазах парня зажегся огонек лукавой усмешки. - Огурчиков повезут для партизан, стрелялочек, чтобы было чем угощать почаще фашистских оккупантов.
       Подав миску с оладьями и чайник с кипятком, Василий присел тоже у стола и пожаловался:
       - Завидую, что вы ходите, а мне только одно достается - сидеть и сидеть на чурбаке.
       Когда гости поели и выпили чай, Василий смахнул со стола крохти и всякую пыль-мелочь, положил маленький клочок бумаги, взял карандаш:
       - Вы мне диктуйте обо всем, что нужно передать по радио - о самолете, об отряде...
       - На таком клочке разве уместишь? - усомнился Яша.
       - А мы сначала на одном, потом на другом, - с серьезным видом разъяснил Василий. - Умные люди учат, что маленькую писулечку легче проглотить, если что. Ам и нету.
       Андрей диктовал, Василий записывал.
       А когда все было сделано, Василий сказал:
       - Поведу вас в одно место, товарищи. Вечером туда придет член подпольного Обкома. С ним будете говорить о всех делах партизанской жизни.
       Закрыв мастерскую и повесив дощечку с надписью "перерыв на обед", Василий с товарищами пошел по буграм и выбоинам слободской улицы.
       Конспиративная квартира находилась в кирпичном одноэтажном домике с палисадником под окнами. Через палисадник бежала тропинка к парадному входу. Но Василий со спутниками миновал тропинку вошел во двор через калитку.
       Женщина в белом вязаном платке обметала ступеньки крыльца. Услышав скрип шагов по снегу, она распрямилась, взглянула из-под руки на вошедших.
       - Здравствуй, Глаша! - певучим голосом приветствует ее Василий. - Принимай гостей, ставь самовар и пол-литра.
       Глаша легким движением бровей и глаз как бы спросила:
       - Свои?
       - К Евсееву, - коротко бросил Василий. И тогда Глаша провела всех троих в комнату. Было здесь светло и уютно. Тюлевые занавески на окнах, цветы в горшках, фотографии на стене напоминали покой довоенного быта. Но в глазах хозяйки отражалась озабоченность. Василий мигнул Глаше, и она вслед за ним вышла в кухню.
       - Пусть ребята побудут на квартире до вечера. А в половине шестого ты, Глаша, выйдешь и пойдешь к гаражу. Иди не спеша. Ровно в десять минут седьмого, как всегда, из ворот выйдет Евсеев. Не подходи к нему, а только пройди мимо и вытри платком губы. Ясно? Это значит, что его ждут на квартире.
       Женщина кивнула, потом спрашивает:
      
       - Куда же мне потом идти, Вася?
       Он посмотрел ей в лицо, еле заметно помеченное безвременными морщинками в межбровье и у глаз, подавил в себе вздох и подумал: "Молодая еще, рано ей погибать. А вот все мы по краешку смерти ходим. И все же сегодня она не должна быть здесь. Неровен час, если беда..."
       - А ты, Глаша, часов до девяти побудь у кого-либо из знакомых, а то и к бабушке в город сходи. Ключ Евсеев положит в условленном месте. А если же... если же ключа не окажется, иди прямо ко мне. Сюда на квартиру тогда не пытайся проникнуть.
       Вернувшись в комнату и поговорив с Яшей и Андреем минут десять, Василий стал прощаться.
       - Ну, ребята, желаю успеха! - тряс он им руки. - Может, увидимся еще, а может и нет, кто его знает. И передавайте привет от меня всем товарищам, которых встретите. До свиданья!
       Глаша долго не показывалась, а когда за окнами воздух стал наливаться морозной синью, повязалась платком, оделась в шубейку и, проходя через комнату к выходной двери, сказала Лобанову и Яше:
       - Я пойду, а вы, хлопцы, подождите немного. Если придется зажечь свечу, - кивнула она на огарок в медном подсвечнике, - то опустите штору, чтобы со двора никто не увидел свет.
       ... Александр Павлович Черных пришел в конце седьмого часа. Засветив свечу, он хотел сбросить с себя замасленную телогрейку и шапку с облезлым лисьем мехом, но почему-то раздумал и присел рядом с Андреем.
       - Слышал я о гибели двух участников выполнения задания, помните лес и яму?
       - Разве же можно забыть, как мы груз прятали, - сказал Андрей. - Трудным оказался для нас тот день, а потом и ночь.
       Андрей вкратце рассказал об обстоятельствах смерти Сережи Анпилова и Мирона Игнатовича Симонова, потом - о своих злоключениях.
       - Да, да, да, Лобанов, - покачивая головой и тарабаня пальцами о стол, произносит Александр Павлович. - Счастливые доживут до дня Победы. Радоваться будут, а вот матери погибших обольются слезами. Они всю жизнь будут плакать и ругать войну. Чу, кажется, гудит мотор...
       - Яша, проверь! - распорядился Андрей.
       Выглянув из калитки, Яша опрометью примчался в дом.
       - Полиция! - восклицает он приглушенным голосом.
       Черных с Лобановым бросаются к окну. Сквозь щель между притолокой и портьерой видят лупастые автомобильные фары, в лучах света которых бегут к парадному входу человек десять в шинелях, с автоматами.
       - К нам, - говорит Черных поледеневшим голосом. Он отпрянул от окна к столу, выхватил какие-то бумаги и бросил на тлеющие в плите угли. Заиграло, запрыгало пламя. В это же время на парадном крыльце туго захрустел снег, в дверь начали бухать сапогами и прикладами. - Но мы сдаваться не будем. Пока проломят дверь, мы еще успеем. Идите сюда!
       Выхватив из-за плиты топор, Черных поддел одну из половиц, вытащил из ямы несколько гранат, пистолеты, подает Яше и Андрею.
       - За домом сад, огороды, дальше - товарная станция. Прорвемся. Давайте за мной через кухню во двор!
       В парадную дверь продолжали грохать, кричали:
       - Сдавайтесь! Вы окружены!
       Во дворе было тихо. Но когда Черных и Андрей с Яшей бросились с крыльца, через калитку ворвались во двор полицаи.
       - Сдавайся, бросай оружие! - взвился резкий голос. - Сдавайся!
       Брагин размахнулся гранатой.
       Прогремел басистый взрыв. Нападающие отпрянули в разные стороны, а тот, который кричал и требовал сдачи, схватился за голову и упал лицом на кучу наметенного у калитки снега. Рядом с ним поползли на ракушках еще двое тяжело раненых полицаев.
       - Не даются живьем, так бей их насмерть! - закричал долговязый детина, вбегая с улицы через калитку во двор. - Бей, говорю, чего сдрейфили?
       - Голубева убило гранатой! - заячьим голосом отвечает один из полицаев.
       - Потом разберемся, кого убило! - визжит долговязый. - Но если упустим этих, с нас Вебер шкуру сдернет. Бей, говорю, идолы!
       Брошенная Андреем граната заглушила голос долговязого. А пока полицаи пришли в себя, беглецы уже нырнули в сад и, петляя меж деревьев, вырвались на огород, перескочили покосившийся забор и сразу очутились среди молчаливо темнеющих на путях товарных вагонов.
       - Туда! - указывает Александр Павлович в степь за станцией. - Больше нам некуда...
       У Андрея молнией блеснули вспомнившиеся слова старика Симонова: "Побежим - все одно на колесах догонят. Кругом ровная степь, лес далече".
       - А может иначе, а? - спросил он, не двигаясь с места.
       - Куда иначе? - переспрашивает Черных и шагает через рельс.
       Но в это время Яша хватает его за рукав, свистящим шепотом говорит порывисто, почти отчаянно:
       - Поезд! Глядите, поезд идет. Может, рискнем, товарищи, а? Все равно ведь больше некуда.
       Поняв Яшу, Андрей с Александром Павловичем мгновенно притаились у ларечка, в котором железнодорожники в обыкновенное время прятали свои инструменты и грязную одежду. Брагин встал рядом с ними.
       Из мглы, громыхая, тяжелой черной массой надвигался товарный состав. Прошел, двигая маховиками и кривошипами, паровоз, дохнув на подпольщиков запахом горелого угля и нагретым воздухом. За ним, перестукивая колесами и швыряя волны холодного воздуха, гнались вагоны.
       - Быстрее! - командует Черных и бросается на ступеньку тормозной площадки. Яша и Андрей мгновенно последовали за ним.
       На площадке низало до костей ветром, так что вскоре беглецы застучали зубами. Не помогло и то, что они плотно прижались друг к другу.
       Город остался позади. Но, выглянув из-за вагона, Черных видит то и дело взлетающие в ночное небо ракеты.
       - В нашу честь жгут огни, - сказал он шутливым тоном, но в голосе все равно прозвучала нота предостережения. Немного подумав, добавил: - На станцию нам совершенно невозможно ехать. Туда они догадаются дать телеграмму. Скоро начнется подъем, спрыгнем. Только бы не заметила охрана, а там уж я знаю, куда вас повести.
       - Конечно, мы с вами согласны, Александр Павлович, - в один голос ответили Андрей с Яшей. - Ночь еще долгая, до утра мы можем далеко уйти.
       - Мы уйдем, конечно, уйдем, - бодро говорит Черных, потом умолкает. "А вот что с Марусей? - начали мысли жечь его. - Догадается ли она, почувствует ли вовремя опасность, сумеет ли своевременно укрыться у сапожника? Должна суметь, я же ей говорил, учил ее".
      

    XXIV

       Направляясь с отрядом полиции на захват конспиративной квартиры, Голубев не предполагал, что три человека могут рискнуть вступить в бой с его отрядом. Ему казалось, что победа будет легкой. И как только агент сообщил ему, что Черных прошел в домик с палисадником, он захлопал от радости в ладоши, немедленно позвонил по телефону Веберу и хвастливо заявил:
       - Через полчаса приведу к вам секретаря райкома на аркане, как медведя.
       - Может быть, нужна помощь солдатами СС? - осведомился Вебер, в душе не желая рисковать жизнью фашистов, и потому он не возразил Голубеву, который крикнул в трубку: - "Справлюсь своими силами, преподнесу вам подарок от чистого сердца".
       - Хорошо, верю! - поощрительно сказал Вебер, но тут же распорядился: - Захватите Черных с его друзьями живьем. Одновременно арестуйте Виноградову. Теперь же нечего надеяться на нее как на приманку.
       - Есть, будет выполнено! - бравурным голосом ответил Голубев. В трубке щелкнуло, потому что Вебер положил свою на вилку телефона. И тогда Голубев усмехнулся. "Не-е-ет, господа, я не выпущу из своих рук свое счастье, эту жар-птицу. Ничья помощь мне не нужна. Ни с кем не буду делить лавры победы".
       Посланный Голубевым полицай не застал Марусю в ресторане "Эльбрус".
       - Она еще не явилась на смену, - сказал буфетчик. - Через час придет. Подождите, если нужно.
       Полицай ждать не захотел, потому что ему было приказано немедленно захватить и отвести Марусю Виноградову в кабинет Вебера. И вот он пошел к ней на квартиру.
       Набирая торф в сарае, чтобы растопить печку в спальне, Маруся слышит вдруг стук в калитку. А когда вышла на крыльцо хозяйка, мужской голос спрашивает ее:
       - Мария Виноградова здесь живет?
       Сквозь щель в двери Маруся видит полицейского с бумажкой в руке. "Ордер на арест, - догадывается Маруся. Сердце ее заколотилось, во рту сразу пересохло. - Неужели хозяйка выдаст?"
       Хозяйка посмотрела в курносое лицо полицая, перевела взгляд на большую черную кобуру, висящую у него на животе, как у мадьярских жандармов, пожала плечами:
       - Виноградова здесь живет, - сказала она. - Только ее нету дома.
       Полицай заглянул в бумагу, хотя разобрать в ней он ничего не мог, сердито заворчал:
       - Вот повестка ей явиться в гестапу. Что она у вас шляется туда и сюда? На работе нету и дома нету? Я еще вас притяну за это!
       - Как хотите, - разводит хозяйка руками. - А только Мария, как встала с постели, переоделась и ушла куда-то. Может, к ухажору, может, к подруге.
       - А ну, тетка, пусти! - полицай грубо оттолкнул женщину, шагнул в дом, топая подкованными немецкими сапогами, он обходит все комнаты, заглядывает в чулан. Ничего не найдя, говорит уже примирительно и не без скрытого умысла: - Действительно, нету дома. Ну, я пойду. Нет, так нет. Не очень она и нужна, твоя квартирантка. В ресторане давеча пьяный солдат посуду побил, вот и начальник хотел официанток спросить, как дело было. Ну, а раз нет дома, то и без нее обойдутся.
       Закрыв калитку за полицаем, хозяйка заглядывает в сарай, где Маруся стояла, прижавшись в угол.
       - Слыхала, - изменившимся голосом ответила Маруся. - Не выдавайте меня, тетя.
       - Что ты, что ты дочка, - машет на нее женщина руками. - У меня ведь у самой сынок комсомолец, красный летчик. Тебя то за что немцы думают замучить в гестапо?
       - Не знаю, тетя. Уйти мне надобно. И поскорее.
       - Да, уйти надо, - вздыхает хозяйка. - Я тебе сейчас соберу.
       Хозяйка пошла в дом и принесла оттуда пальто, шаль и узелок с бельем - все небольшое имущество девушки. Затем, когда Маруся оделась, поцеловала ее и вывела через огород на другую улицу.
       - Пойдешь-то куда? - жалостливо спрашивает, поправляя на прощание воротник пальто на Марусе. - Небось, некуда...
       - К подруге пойду, - прошептала Маруся. Быстро еще раз поцеловала хозяйку, зашагала в темноту.
       До квартиры, адрес которой сообщил Марусе в свое время Черных, было несколько километров. На половине пути Маруся присела на скамью у чьих-то ворот. На мостовой вблизи стояла грузовая машина. Несколько солдат, очевидно, саперов, сидело в кузове поверх шанцевого инструмента. Один из них взглянул на Марусю и машет рукой:
       - Руссен девушка, комен, иди. Зитцен, фарен зайн. Ауто ту-ту, форвертс!
       В голове Маруси сразу складывается план: "С ними могу миновать патрульный пост на мосту без всяких осложнений". Она встает и решительно подходит к машине.
       - Мне туда, - машет она рукою. - Подвезете?
       - Битте, битте, - подмигивает шофер и показывает на место рядом с собою в кабине. Маруся понимает его: "Пожалуйста, пожалуйста". Но благодарит его и залезает в кузов, так что ее и не видно становится с земли за сидящими по краям бортов солдатами.
       "Есть же вот человечность и у этих солдат, - думает Маруся по дороге. - Хорошими бы они были рабочими парнями, не задурмань их головы фашизм, не сделай их зверями. Скорее бы наша победа. Она принесет радость не только нам, но и миллионы вот таких солдат станут людьми..."
       Не доезжая вокзала, Маруся постучала ладонью о крышку кабины. А когда машина остановилась, она любезно поблагодарила солдат и, вылезши из кузова, пожала шоферу руку, так что тот заулыбался и послал вслед ей воздушный поцелуй.
       Вскоре Маруся вошла в глинобитную хату сапожника.
       Василий сидел перед зажженной керосиновой лампой у занавешенного окна и подшивал валенок. Напротив сидит старичок на табуретке, поджав под нее ногу в портянке.
       - Один момент и будет готово, - успокаивает его сапожник, проворно орудуя шилом и дратвой с наконечником из свиного волоска щетины. - Почти кончаю, папаша.
       - Давай, давай, сынок, - говорит старик молодым голосом. И Маруся подумала: "Наверное, он такой же "старик", как я официантка в ресторане "Эльбрус" - Валенки нынче вот как нужны. Мороз, а мне шесть десятков скоро.
       Взглянув мимо старика на остановившуюся у порога Марусю и скользнув взором по узелку в ее руках, сапожник промолчал. Тогда Маруся, как и нужно было по требованию конспирации, молвит:
       - Я тоже насчет ремонта, - поднимает узелок. - Вот принесла. Днем было некогда, так что извините за беспокойство.
       Подав старику подшитые валенки, сапожник подходит к ведру, черпает кружкой воду и пьет.
       - Сколько? - спрашивает старик, с удовольствием топая обутой в валенок ногой. - Добро, как в доме отопленном.
       - Пять марок или два червонца. Берем немецкие и советские.
       - Добре! - крякает старик, подает деньги и косит лукавыми глазами на Марию. Попрощавшись и выходя из хаты, добавляет: - За такую чистую работу денег не жалко.
       Закрыв дверь за стариком и подождав, пока затихли его шаги на улице, сапожник поворачивается к Марусе, пытливо всматривается в ее лицо и в глаза.
       - Что у вас?
       - Туфли хочу починить... У меня три пары, но все ношенные.
       - Можно. - Сапожник делает паузу, потом добавляет: - Только подметки будут резиновые, а кожаных не имеем.
       Этих слов ждала Маруся. Она радостно протянула сапожнику руку:
       - Здравствуйте, товарищ! Меня зовут Марией Виноградовой.
       - Василий, - рекомендуется сапожник, встряхивает белыми и мягкими, как лен, волосами. В светлых его глазах, затененных густыми золотистыми ресницами, зажигается огонек лукавой усмешки. - Пройдите за мной...
       В задней каморке стояла тумбочка и кровать под белым одеялом. У маленького столика был единственный стул с высокой спинкой и черным кожаным сиденьем.
       - Есть хотите? - усадив Марусю у стола, спрашивает Василий
       - Нет, не хочу. Сейчас не до еды.
       Она быстро рассказывает Василию о происшедшем в городе.
       Тогда он быстро одевается, застегивает пальто на все пуговицы и, надев шапку, прикуривает от огня лампы, говорит:
       - Отдыхайте здесь, а я пойду разведать.
       Не раздеваясь, только сняв ботинки и сунув пистолет под подушку, Маруся прилегает на кровать. Укрывшись стареньким своим пальто и согнувшись калачиком, она задула лампу.
       В темноте раздумывала о многом - о матери и Александре Павловиче, об Андрее и подругах, о войне и мире, о всем, что пережила и должна еще пережить.
       Так прошло часа два.
       За окном прохрустели чьи-то шаги, и Маруся невольно потянулась рукой к пистолету, насторожилась. Но вот громыхнул замок, условленно покашлял Василий.
       Вошел он со двора. На Марусю пахнуло холодом и запахом снега. Подумав, что Маруся спит, он молча проходит к столу и садится, положив голову на подставленные ладони.
       - Вася, что выяснилось? - спрашивает Маруся.
       - Несчастье! - восклицает он и, чиркнув спичкой, зажигает лампу. - Вокруг конспиративной квартиры засады, полным полно полицаев и эсэсовцев. Люди говорят, что происходило сражение. Убит следователь Голубев и еще несколько полицаев. Очевидно, агенты полиции или гестапо проследили за Евсеевым...
       - За Евсеевым?! - восклицает Мария, садится на кровати, обхватив руками колени. - Он убит или арестован?
       - Да нет, он и Андрей с Яшей бежали. Говорят люди, отбились они гранатами. А вот куда бежали, пока неизвестно. Но, очевидно, провал касается пока лишь Евсеева и Вас. Если бы речь шла о связных и информаторах, то уже пришли бы и ко мне. Но у меня Евсеев не был две недели. Вот за эти две недели и началась за ним слежка.
       - За две недели?! - сломавшимся голосом переспросила Маруся и встала с кровати. В сознании шевельнулось воспоминание о том вечере, когда она слушала в ресторане спор немецких летчиков, а перед самым уходом на свиданье с Александром Павловичем заметила человека, который смотрел на нее от двери, потом исчез. Она прошлась несколько раз из угла в угол, как любила ходить дома, декламируя Маяковского. Василий, думая о своем, шилом снимал нагар с фитиля коптилки. Маруся тронула его за плечо: - Мне, Василий, теперь нужно перейти линию фронта. Так велел Александр Павлович...
       Василий, не оборачиваясь, кивнул:
       - Да, товарищ Евсеев предупреждал меня. Пойдешь и понесешь сводку. Важную.

    * * *

       Линию фронта Маруся переходила вместе с сопровождающими ее товарищами. Пробирались через лес "ничейной территории" и оказались в заснеженной лощине.
       За лесом били пушки. В лощине ветер крутил и гнал мутную снежную хмару. По щекам то хлестало колкой россыпью, то щекотало холодной пыльцой. Следы тотчас заметало.
       "Час, а то и меньше пройдет, и будем на хуторе, - подумала Маруся. - А завтра, может, и маму увижу... Мама..."
       Пушки за лесом все били упорно. Мысли девушки вернулись к войне: "Занесу сводку в разведотдел, потом - домой отпрошусь на денек. А там - опять, куда пошлют".
       Она вспомнила смуглолицего Андрея, вспомнила Александра Павловича, Яшу, сапожника Василия. "Куда ни пошлют - все равно с ними, с Андреем, все равно вместе..."
       Вдруг она увидела светлый погожий день после Победы, встречу с Андреем. Изумленная, даже остановилась на мгновение, осмотрелась кругом. И слева, и справа, и сзади и впереди - все крутилась белая муть и ничего еще не было видно.
      
       Г. Ставрополь-краевой.
       Июль 1963 г.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    СОДЕРЖАНИЕ

       ЛЕБЕДИНСКИЙ ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ. Повесть.............................3
        -- Знакомство...........................................................................3
        -- Суббота..............................................................................8
        -- Первый ковш.......................................................................13
        -- Принимай, Липецк!...............................................................23
        -- Хозяева..............................................................................26
       КРИК СОВЕСТИ. Повесть. Часть первая........................................34
        -- Сильнее решеток.................................................................34
        -- Дневниковые странички........................................................42
        -- Аппарат-реставратор............................................................51
        -- Тайна "тихого дома"  19....................................................60
        -- Козни Щипка.....................................................................67
        -- Щипок торжествует.............................................................70
        -- Новое судилище..................................................................80
        -- "Покушение на убийство".....................................................90
        -- Вчера и сегодня..................................................................104
       КРИК СОВЕСТИ. Повесть. Часть вторая..................................... .115
        -- Ответ будет завтра............................................................ .115
        -- Почему такое происходит.....................................................135
        -- Свидетели Совести..............................................................143
       КРОВЬ НА ЛАДОНИ. Повесть...................................................157
       ДНЕВНИК ПАШКОВА. Повесть................................................229
       ГОД ПЕРВЫЙ. Повесть. (Семен Аскинадзе, Николай Белых)............366
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       1
      
      
       3
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 24/11/2018.
  • © Copyright Белых Николай Никифорович (ben@belih.elcom.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 1201k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 7.00*4  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.