Lib.ru : Бершин Ефим Львович. Из книги "Осколок"

Ефим БЕРШИН

* * *

Виолончель,

читающая книгу

под звуки нескончаемых дождей,

дрожала и была подобна крику,

живущему отдельно от людей.

Влюбленный бюст,

стоящий истуканом,

пенсионер,

жующий чебурек,

пустой башмак,

оплаканный фонтаном,

и постовой,

живущий в кобуре,

и мост,

напоминающий качели,

и сытые ночные поезда -

все протекло меж струн виолончели

и унеслось неведомо куда.

Поскольку в этом скопище живых,

где больше не до живу - быть бы жиру -

она одна была угодна миру,

висящему на нитях дождевых.

1987

* * *

Виталию Дмитриеву

Внезапно разрывая тьму,

прохожий освещает полночь.

"Бог в помощь", - говорю ему.

Он откликается: "Бог в помощь".

Пересекая грязный двор,

мы разбредаемся степенно

по городу,

где каждый - вор,

а нет - так станет непременно.

Где пьет с собаками поэт,

где отрешенно каждый вечер,

войдя в квартиру, гасят свет,

а уходя - вздувают свечи.

Где женщина меж двух витков

судьбы,

среди вселенской стужи,

на переломе двух веков

спокойно собирает ужин.

Бог в помощь, город у реки.

Бог в помощь, друг мой.

Жизнь прекрасна!

И я не протяну руки

тебе для помощи напрасной.

Ты знаешь, что не превозмочь

больную,

страшную свободу,

что Бог не в силах нам помочь -

мы сами помогаем Богу.

1998

* * *

Затхлый запах бездонности -

сквозняком - по душе.

Ощущенье бездомности

не покинет уже.

Но как ветер за ставнями

или пес в конуре,

как случайно оставленный

патефон во дворе,

я играю и вроде бы

я пою и верчусь -

певчий пасынок родины.

За нее, как юродивый,

я еще расплачусь.

1998

* * *

И баба на метле...

И ангел на осляти...

И танцы под густой трамвайный перезвон...

И нищий, распустив нечесаные пряди,

склонился у метро,

как старый патефон...

И толчея огней...

И рожа на заборе...

И розовый Христос...

И елка на ковре...

И вскоре Новый год...

И женщина...

И вскоре

закончится январь

и сны о январе...

И хочется взлететь

на выцветшем диване...

И красное вино...

И лампочка горит...

И ветер, и луна...

И, лежа рядом с вами,

не слышно, как звезда

с звездою говорить...

И снова пасть метро...

И пьяные...

И дети...

И одинокий бюст в заброшенном саду...

И ведьмы...

И козлы...

Кончается столетье...

И станция...

И все...

И я сейчас сойду...

1996

* * *

И дико во тьме завывая,

в какой-то звериной тоске

целую копыта трамвая,

стоящего в тупике.

Ну, трогай!

И вот через город,

страдая избытком чувств,

как бюст с перерезанным горлом,

по черной брусчатке качусь

с глазницами без огня,

с оторванной головой.

И ветер гонит меня,

как мусор, по мостовой.

А следом, покуда жив,

покуда со мной душа -

"Держите вора! Держи-

те революцьонный шаг!"

О, Боже!

Я родом оттуда,

где из Боровицких ворот

на белой ослице Иуда

nbsp; Где пьет с собаками поэт,

где отрешенно каждый вечер,

&войдя в квартиру, гасят свет,

&а уходя - вздувают свечи.

&Где женщина меж двух витков

&судьбы,

&среди вселенской стужи,

&на переломе двух веков

&спокойно собирает ужин.

&Бог в помощь, город у реки.

&Бог в помощь, друг мой.

&Жизнь прекрасна!

&И я не протяну руки

&тебе для помощи напрасной.

&Ты знаешь, что не превозмочь

&больную,

&страшную свободу,

&что Бог не в силах нам помочь -

&мы сами помогаем Богу.

& 1998

&* * *

&Затхлый запах бездонности -

&сквозняком - по душе.

&Ощущенье бездомности

&не покинет уже.

&Но как ветер за ставнями

&или пес в конуре,

&как случайно оставленный

&патефон во дворе,

&я играю и вроде бы

&я пою и верчусь -

&певчий пасынок родины.

&За нее, как юродивый,

&я еще расплачусь.

& 1998

&* * *

&И баба на метле...

&И ангел на осляти...

&И танцы под густой трамвайный перезвон...

&И нищий, распустив нечесаные пряди,

&склонился у метро,

&И толчея огней...

&И рожа на заборе...

&И розовый Христос...

&И елка на ковре...

&И вскоре Новый год...

&И женщина...

&И вскоре

&закончится январь

&и сны о январе...

&И хочется взлететь

&на выцветшем диване...

&И красное вино...

&И лампочка горит...

&И ветер, и луна...

&И, лежа рядом с вами,

&не слышно, как звезда

&с звездою говорить...

&И снова пасть метро...

&И пьяные...

&И дети...

&И одинокий бюст в заброшенном саду...

&И ведьмы...

&И козлы...

&Кончается столетье...

&И станция...

&И все...

&И я сейчас сойду...

& 1996

&* * *

&И дико во тьме завывая,

&в какой-то звериной тоске

&целую копыта трамвая,

&стоящего в тупике.

&И вот через город,

&страдая избытком чувств,

&как бюст с перерезанным горлом,

&по черной брусчатке качусь

&с глазницами без огня,

&с оторванной головой.

&И ветер гонит меня,

&как мусор, по мостовой.

&А следом, покуда жив,

&покуда со мной душа -

&"Держите вора! Держи-

&те революцьонный шаг!"

&О, Боже!

&Я родом оттуда,

&где из Боровицких ворот

&на белой ослице Иуда

&въезжает в ликующий сброд.

Я тоже во всадники метил.

Спасибо, не вышло.

Увы.

Спасибо, никто не заметил,

что я уже без головы,

что вместе со всеми,

безлицый,

стекая в подземные трубы,

целую копыта ослице,

в кровь раздирая губы.

* * *

И черным клювом дирижера

выклевывая зерна нот,

оркестр подобьем приговора

швырнул в рождественскую ночь

nbsp;

все то, что снилось,

то, что было,

все то, чему уже не быть,

ту женщину, что так разбила

бокал,

как разбивают быт,

как разбивают время суток,

как льды взрывают в январе.

Судьба - беременная сука,

замерзшая в чужом дворе,

где с тонким стоном ель качается,

как одинокий голос в хоре.

И суть не в том, что жизнь кончается,

а в том, что вечность на исходе.

1994

* * *

Россия.

Дождь.

Начало сентября.

Безденежье.

Москва несется мимо.

На смерть уходят в небо тополя

горящим Храмом Иерусалима.

Пустыня.

Иудея.

Жжет хамсин.

Пришествие мессии.

Смерть идеи.

Свержение мессии.

Стынет синь

российская

под небом Иудеи.

И - в клочья имена и времена.

Горят костры.

И брат идет на брата.

Гуляет Иудейская война

по переулкам старого Арбата.

Рыдают окна в Гефсиманский сад.

Москва исходит нищими и псами.

И странники теснятся у оград,

взрезая мрак библейскими глазами.

От Боровицких до Шхемских ворот

все - от блудницы и до пилигрима -

взирают молча, как брусчатку рвет

предсмертный хрип поверженного Рима,

как забулдыгу, вора и вруна,

уже почти лишенного рассудка,

сажает на кол странная страна,

а после воет, как дурная сука.

И забывает.

И теряет счет

юродивым

успокоенья ради.

Так забывает,

как слезу со щек,

стирая,

забывают об утрате.

И я забуду

и московский смог,

и жаркие объятия хамсина.

Ни Родины, ни Храма - только Бог!

И женщина, рожающая сына.

И женщина,

как ангел во крови,

бредущая к презрению и плети

затем, чтоб ветхим рубищем любви

соединить дыхание столетий.

По русским,

по заблеванным снегам

иду один на Масличную гору.

О, Боже, как тепло моим ногам!

Как холодно расплавленному горлу!

Как дружно иудей и славянин,

погромщики, погрязшие в пороке,

властитель дум

и тот, кто был гоним,

и тот, кто сам готовится в пророки,

и праведник на медленном осле,

и стражник из садов архиерея

уже сошлись в едином ремесле,

готовя крест заблудшему еврею.

* * *

Как глухо.

Как метет пурга.

И люди сквозь пургу, отчаясь,

бредут на ощупь, наугад,

домов и лиц не различая.

Они похожи.

К масти - масть.

Но то, что ночь им уготовит,

сегодня рано понимать,

а завтра понимать не стоит.

Они ослепли в эту ночь.

Метет пурга.

Но за ворота

я выйду.

Как сквозь масло нож,

пройду сквозь снег до поворота.

И встану на голову, чтоб

увидели,

прервав движенье,

что в переулке вырос столб

с лица необщим выраженьем.

1987

* * *

Когда вечер опустится вещий,

непонятный в своей ворожбе,

можно выбросить старые вещи

и очистить дорогу судьбе.

Можно кованые ворота

посадить на железный засов,

запереться на два оборота

и спустить обезумевших псов.

И остаться, как добрая лошадь,

на конюшне ненужных вещей

в новом ватнике, в крепких калошах,

наблюдая в заборную щель,

как проходит судьба, не мигая,

на последнем твоем вираже -

ослепительная, нагая

и навечно чужая уже.

2001

КРЕЩЕНЬЕ

Нам далеко до Иордана,

где струи, вязкие, как сок,

сочатся столь же первозданно,

как солнце, воздух и песок,

где к северу от Бет-Шеана,

что солнцем выкрашен, как хной,

толпа смиренно не дышала

в немыслимый крещенский зной.

Слепцы, погонщики верблюдов,

менялы и поводыри,

и множество другого люда

стояли молча до зари.

Они искали место Богу

и суть, и формулу. И вот

спокойно обрели свободу

в купели иорданских вод.

Нам - далеко.

В снегу - осины.

Из сруба выперла скоба.

И весть о Человечьем Сыне

доносит хриплый лай собак.

Зато соседка на Крещенье

всех разом соберет к столу

и, наспех вымолив прощенье

у складня в вышитом углу,

достанет из печи просфоры -

вся распаленная, в золе.

Но тем решит проблему формы

и места Бога на земле.

2001

* * *

Кровит закат,

пируют волки,

шипит мангал,

сочится сок.

Все острова мои - осколки,

летящие наискосок.

Все корабли мои - на шлюпки

разменены давным давно.

Как размалеванные шлюхи,

рябины ломятся в окно.

Никто не собирает яблок.

Страна устала быть страной.

Лишь месяца бессонный ялик

вдали спасается, как Ной.

Не жди меня.

И будут рады

сомкнуться у твоей руки

все будущие Арараты,

все прошлые материки.

А я сумею после взрыва

скользнуть по галечному дну,

как окровавленная рыба,

перекусившая блесну.

1999

* * *

Луну зарезали под утро,

в шестом часу, в канун Покрова.

Как перевернутая урна,

валялось небо у парома.

Вороны раздирали воздух

осколками ушедшей ночи,

гортанно падая на воду

и рассыпаясь многоточьем...

Уже ничто не отделяло

от наступающего снега -

лишь край стола да одеяло,

да женщина на фоне неба.

Она под утро воскресенья

явилась в снежном, ветхом платье -

последней милостью осенней,

последним знаком о расплате.

Остановились дни и числа.

Среди реки застыло судно.

Шел первый снег,

шел снег пречистый

на мир, исполненный абсурда,

на мир, где улица томилась,

меняя лики на личины,

где Божий гнев и Божья милость

уже почти неразличимы.

2000

* * *

Мир уже не рифмуется. Бог

не рифмуется с небом бездонным.

Так в волнах заблудившийся бот

не рифмуется с портом и домом.

Над землей прокатившийся смерч

не рифмуется с солнцем весенним,

как сугробы - с капелью,

как смерть

не рифмуется с воскресеньем.

&nbssp; ожидаю случайного гостя

из далекой страны,

у которой названия нет.

Отработала медь.

Возвратились деревья с погоста.

Проступил дирижер.

Тишина.

Начинается снег.

Я привык ко всему.

И на выстрелы шею не выгну.

Я играю с листа

и умею дороги листать.

Я привык к этой жизни.

А надо -

и к смерти привыкну.

Будем водку с ней пить

и по сонной столице летать.

Прошвырнемся в ночи

по Арбату,

а после - по Трубной.

И заглянем домой,

где томится огонь в камельке,

где тепло и светло,

где я сплю с телефонною трубкой,

разговаривающей

на чужом языке.

1989

* * *

Незаконнорожденный сын

виноградной лозы и мула,

мимо денег и мимо времени

прущий в прах,

отвалили киты,

и надежда тебя обманула,

и покоится нынешний мир

на своих черепах.

Посиди у огня,

на щепу расщепляя поленья,

озаряя мерцающим светом

последний вокзал.

И из скорости времени

вычти скорость мышленья,

чтобы стало понятно,

на сколько ты опоздал.

Пусть поведает Ягве,

почем черепа на рынке?

И почем его чаша?

И что в ней?

И с чем ее пить?

Мы уже не умеем молиться,

но мы по старинке

на краю преисподней

приходим

в Его общепит.

Но и так уже ясно,

что некуда больше деться,

что едва ли уже дотянем до новой весны...

Неожиданно

различаю в себе младенца,

колесящего по миру

в катафалке

родной страны.

* * *

Опять горнист исход трубит,

подталкивая к землям дальним.

Но тополем пирамидальным

я насмерть к берегу прибит.

Пространство - фикция. Оно

к себе притягивает страстно

лишь тех, которым не дано

перемещаться вне пространства.

И лист тускнеет, как медаль,

в грязи родного бездорожья.

Но он не улетает вдаль -

он умирает у подножья.

1999

* * *

Осень.

Нетопленый лес.

Похороны костра.

Кладбище.

Крашеный крест,

как выраженье добра.

Звук - выраженье струны.

Власть - выражение воли.

Я - выражение боли

этой несчастной страны.

1987

* * *

Осколки неба со стекла

слизав одним движеньем точным,

дворняга сумерек стекла

по ржавым трубам водосточным.

И мир,

теряя свет и тень,

и запах,

и остатки смысла,

срывался окнами со стен

в траву,

как ведра с коромысла.

Сушилось, обнажая дом,

уже ненужное исподнее.

Казалась бочка за кустом

забытым люком в преисподнюю.

И жизнь дрожала, словно ствол,

проросший сквозь чердак барака.

Под спудом ужаса и мрака

и смерть казалась Рождеством.

1992

ПАМЯТИ ЖЕНИ

Когда я верить в чудо перестал,

Когда освободился пьедестал,

Когда фигур божественных не стало,

Я, наконец-то, разгадал секрет,-

Что красота не там, где Поликлет,

А в пустоте пустого пьедестала.

Евгений БЛАЖЕЕВСКИЙ

Давай поговорим о пустоте,

проделавшей дыру в беспечном быте.

Недолго пребывая в пестроте

застолий и мелькающих событий,

поймешь, что арендован пустотой

на должность записного златоуста,

как арендован клен звенеть листвой,

покуда он листвой усеян густо,

как арендован ливень петь струной,

шептать и разливаться безвозмездно,

пока не взялся коркой ледяной

заросший пруд у твоего подъезда.

Приходит осень.

И пустая плоть,

ненужная, как валенки в июле,

напоминает почерневший плод,

золу в камине и жакан от пули.

И понимаешь, что любовь чиста,

как первый луч на мартовской мимозе,

что Родина - сквозная пустота,

свистящая, как выстрел на морозе,

что догорает тополь, как свеча,

что лист его изъеден и скукожен,

что жизнь уйдет, как воздух из мяча

уходит сквозь разодранную кожу,

что под кленовый аккомпанемент

ваятель, вдохновенный и искусный,

очищенный тобою постамент

займет твоим недоуменным бюстом,

и все расставит по своим местам:

граненый воздух - предоставит зелью,

дыханье - ветру,

голос - небесам,

все остальное - в землю,

в землю,

в землю.

1999

* * *

Памяти Юрия Левитанского

Все сбылось, наконец.

Короли оказались голы

и вальты.

и эта дама в чужом окне

наконец-то заснула, его глаголы

повторяя в своем беспокойном сне.

И в песочных часах уже не песок, а пепел,

да и тот просыпался сквозь стекло.

И душа так легко срывается с петель,

как калитка,

ведущая к берегу, где светло,

где уже не важны

ни глаголы,

ни власть,

ни вера,

ни любовь, о которой он так молил

ту страну,

что живет по законам ветра,

разносящего по миру

коченеющий снег могил.

1996

* * *

Пока во мгле, подобно чуду,

звезда над Сретенкой горит, -

допить вино,

разбить посуду,

все распродать иль подарить,

и, пальцы в голову вонзая,

прощаться,

плакать без стыда,

купить билеты у вокзала

и... не уехать никуда,

допить вино,

глядеть покорно,

просить прощенья в темноте,

захлопнуть дверь

и спать спокойно

с вязальной спицей в животе.

1992

* * *

Пока по эту сторону земли

мы спали, в небесах случилась осень,

пошли дожди,

и вымокшие осы

ручьем по подоконнику текли.

Мы вышли в Гефсиманию.

И тень

легла к ногам неведомо откуда.

Уже вполне напоминал сирень

до синевы удушенный Иуда.

И камни выползали из травы,

и нищие шептались у дороги

о том, что не сносить нам головы

за эту страсть.

И месяцем двурогим

цвела корова в утреннем дыму,

и мир сошел с ума по вертикали,

все перепутав,

отомстив всему

тому, что было создано веками.

Сочилась церковь Спаса на Крови,

как в воду опрокинутая чарка.

Хрустел песок.

За нами шла овчарка,

ощерив рот в предчувствии любви.

2000

* * *

Почудится рывок весны

над перемерзшими погостами,

как крик беременной луны.

Прости нас, Господи.

Живем от Ноевых щедрот,

от исторического ила,

От наших северных широт

вода еще не уходила.

Она замерзла, как бокал

с вином.

И ветер правит миром.

И только смех - по кабакам.

И только стоны - по квартирам.

Нам пращур - Ной.

Нам мир - вода.

Нам плот - Отечество и вера,

и ледяные города,

во сне звенящие от ветра.

Я улетаю.

Этот снег -

как ангел перевоплощенный,

как мир, заведомо прощенный,

поскольку нам иного нет.

Как весело, уйдя в полет,

( по Пушкину, мой друг любезный )

коньками звучно резать лед

над

бездной.

* * *

Самоубийство

длиною в апрель,

прыганье в окна,

печатные лица,

дни,

близорукие, как нонпарель

с полуистлевшей газетной страницы.

Женщины - вскрытые вены весны.

Кровью - в тумане,

как в смоченной вате,

падают вниз на качелях вины,

определяя, кто виноватей.

Кто виноватей, безжалостней?

Кто

молча уходит в разбухшее поле

так, как с крючка опадает пальто,

не достигая заветного пола?

nbsp;

&* * *

&Почудится рывок весны

&над перемерзшими погостами,

&как крик беременной луны.

&Прости нас, Господи.

&Живем от Ноевых щедрот,

&от исторического ила,

&От наших северных широт

&Она замерзла, как бокал

&с вином.

&И ветер правит миром.

&И только смех - по кабакам.

&И только стоны - по квартирам.

&Нам пращур - Ной.

&Нам мир - вода.

&Нам плот - Отечество и вера,

&и ледяные города,

&во сне звенящие от ветра.

&Я улетаю.

&Этот снег -

&как ангел перевоплощенный,

&как мир, заведомо прощенный,

&поскольку нам иного нет.

&Как весело, уйдя в полет,

( по Пушкину, мой друг любезный )

&коньками звучно резать лед

&над

& бездной.

&* * *

&длиною в апрель,

&прыганье в окна,

&печатные лица,

&дни,

&близорукие, как нонпарель

&с полуистлевшей газетной страницы.

&Женщины - вскрытые вены весны.

&Кровью - в тумане,

& как в смоченной вате,

&падают вниз на качелях вины,

&определяя, кто виноватей.

&Кто виноватей, безжалостней?

&Кто

&молча уходит в разбухшее поле

&так, как с крючка опадает пальто,

&не достигая заветного пола?

1993

* * *

Скупая геометрия зимы.

Квадрат окна.

Гипотенуза шторы.

Две улицы, бредущие из тьмы,

забытые, как заповеди Торы.

Два дерева на ледяном ветру

углом склонились на манер холопьев.

Красавица, рожденная из хлопьев,

в моих руках растаяла к утру.

Мне холодно.

В руке сжимая уголь,

рисую стены.

Дело - к февралю.

И медленно делю шагами угол,

как будто зиму надвое делю.

1993

* * *

Снег идет неслышно, по-кошачьи,

хлопьями, как лапами, шурша,

там, где зачарованный, дрожащий

синий ельник стынет, не дыша,

там, где между небом и землею

нет границ и обнажилось дно,

снегом, словно белою золою,

прошлое уже погребено.

Я ушел и больше не нарушу

ваш покой бесценный, ваш ночлег.

Словно небо вывернув наружу,

снег идет, обыкновенный снег,

тайный, словно тайные любови

или тени на исходе дня -

где-то рядом, за пределом боли,

где-то там, где больше нет меня,

снег идет, крадется и занозит

душу, словно нищенка с сумой.

Бог ты мой, ну как же он заносит!

Как же он уносит, Бог ты мой!

И уже не различить причала,

и уже не различить лица.

Если можешь, начинай сначала

эту жизнь.

А я начну - с конца.

2001

* * *

Собака лает.

Ветер носит.

Луна бежит на поводке.

Внезапно выпадает осень,

гадая ливнем по руке.

И клен, лишившийся убора,

метлой гоняет лунный челн.

И жизнь, калиткой без забора,

скрипит неведомо зачем.

Ачто нам надо было в мире?

Заполнить пустоту листа?

Я тоже в придорожном тире

когда-то мазал сто из ста.

И, слава Богу, - шиш в кармане,

вода в ладони да тоска

внезапная, как мысль о маме,

уснувшей посреди песка

в чужой измученной пустыне,

где царствует верблюжий зной,

и память о заблудшем сыне

едва влачится за страной,

где нет ни осени, ни снега,

ни ливня, чтоб ночами лил.

Одно расплавленное небо

лежит на выступах могил.

Две жизни в их пути недлинном

пытаюсь нанизать на нить.

Но это небо с этим ливнем

мне не дано соединить.

1999

* * *

Сомкнулась горловина века.

Застрял верблюд в ушке игольном.

Июль, как высохшая ветка,

шуршит в пространстве треугольном,

где тощий, словно биссектриса,

сбежавшая от геометрий,

прямой - от Глеба до Бориса

пересекаю поле смерти,

чтобы однажды на закате,

вдруг истончившись до пунктира,

скользнуть внезапно, как за катет,

за грань истерзанного мира,

где, распахнувши небо настежь,

ревет безумная свобода,

и люди, словно от ненастья,

в церквях спасаются от Бога.

1999

* * *

"Ночь, ледяная рябь канала,

аптека, улица, фонарь..."

А.Блок

И - на четвереньки.

И - завоем,

возвещая двадцать первый век.

1998

* * *

Уже ни строчки, ни судьбы

ни из чего не вычесть.

Бездомный страх и душный быт

не вылепить, не высечь,

не изваять ни этот пыл,

ни жар ночной тревоги.

Мне будет памятником - пыль

у столбовой дороги.

Мой мир - обочина, кювет.

Но хищно, как волчица,

я буду каждой шине вслед

нестись и волочиться.

2001

ЧЕЛОВЕК ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ ЭПОХИ

Когда телефон замолчал и умер,

а часы показывали все, что хотели,

и только сверчок верещал, как зуммер,

наискосок от моей постели,

я понял, что наконец-то вышел

из времени, из его объятий сучьих,

как язык - из азбуки,

сок - из вишен,

оставив деревьям гнилые сучья.

А за окнами так же теснились ели,

пахло псиной,

и печка давилась поленьями,

и ворота долго еще скрипели

там, по другую сторону времени.

Человек параллельной эпохи,

убежавший от Судного дня, -

и не то чтоб дела мои плохи,

просто больше их нет у меня.

Разве это серьезное дело -

неожиданной прихоти для

выковыривать душу из тела,

словно зернышки из миндаля?

Когда я так не вовремя уснул,

когда мне изменило чувство меры,

когда из дня, из месяца, из эры,

из времени неслышно ускользнул,

меня всю ночь искали на снегу

мои собаки, женщины и дети.

Я понимаю, что за все в ответе.

Но ничего ответить не могу.

2001

ЧУЖИЕ НЕБЕСА

Маргарите Крапчан

Ты помнишь старый сквер на берегу лимана?

Сочился из окна задумчивый кларнет.

И пахло сентябрем.

Но из-за океана

ты помнишь этот сквер?

Его сегодня нет.

Ты помнишь этот дом? И за забором, рядом, -

еврейские зрачки продолговатых слив?

И плакала лоза осенним виноградом.

Ты помнишь этот дом?

Его уже снесли.

Ты помнишь тихий Днестр в эпоху листопада

и лодку, что тайком забилась в камыши,

и девочек в трико... и мальчиков...

Не надо.

Не надо вспоминать.

Они уже ушли.

Ушли. И никуда от этого не деться.

И тополиный мир, пропоротый насквозь,

как тот футбольный мяч, что мы гоняли в детстве,

скукожился и сник, насаженный на гвоздь.

И стайки воробьев, трещавших без умолку,

как взрывом отнесло за близлежащий лес.

Ты думаешь легко бездомному осколку

рассеянно скользить среди чужих небес?

А надо мной - сугроб. И тучи - как из стали.

И чудо из чудес: коты загнали пса.

А, впрочем, напиши. Я думаю, доставят

по адресу: Восток, чужие небеса.

* * *

Это яблоко. Яблокопад.

Это якобы сумерки.

Якобы

это Ева идет через сад.

подбирая опавшие яблоки.

Это яблочный Спас. Это путь

тишины, выходящей из тени.

Контрабас,

контраболь,

контрапункт

приглушенного грехопаденья.

Это вечера стертый пятак

нагоняет ненужные страхи.

Это яблоки падают так,

будто головы падают с плахи.

И уже не дано надкусить

ни плода, ни случайной удачи.

Никого не дано искусить

в подмосковном Эдеме на даче.

И Господь меня не отлучит,

обрекая изгнанью и стуже,

не затем, что я праведно чист,

а затем, что я больше не нужен.

Я лежу, как пятно на холсте.

Я упал.

Я сегодня при деле.

Я прикован к своей наготе,

как любовник к постылой постели.

И небес дождевая вода

осторожно смывает усталость.

Подберите меня, господа, -

нас немного осталось.

* * *

Явилась осень.

С вымокших осин

уже опали крылья неохотно.

И солнце светит

из последних сил,

и, слава Богу, кончена охота.

И, слава Богу. тишина кругом,

когда ночами глухо ноет тело.

Что делать,

если я с одним крылом.

И ты с одним.

И стая улетела.

1986

МОНОЛОГ ОСКОЛКА

Одиноким,

бесформенным нервом,

воплощенный в бугристый металл,

словно ангел -

меж небом и небом -

сиротливый осколок летал.

На земле меняется индекс цен.

На рубле рисуется мой портрет.

Сиротливый снайпер глядит в прицел,

как сановный пращур глядел в лорнет.

И пока ты стирала со щек глаза,

и пока я маялся горящим горлом,

под свинцовым ливнем легла лоза,

подавился бюст пионерским горном.

Обреченно влюбляясь в изгиб моста,

словно пуля, плененная сердцем голубя,

я стремился вниз.

И была пуста

траектория смерти,

как поле голое.

Я три дня и три ночи совсем не спал.

Я летал, пережаренный, как в аду.

Ты прости,

если я в тебя не попал.

Ты прости,

если я еще попаду.

Отделенный от пустого тела,

как младенец в сморщенной горсти,

в яслях неба,

слепо,

неумело

черный ангел надо мной гостит.

Это я, рожденный от металла,

словно рубль от медного гроша.

Это надо мной моя витала

черная осколочья душа.

Это я. как на арене цирка,

одинокий, голый, как в раю,

вертикально тощий, словно циркуль,

на горящей площади стою.

Это я среди безумной сечи,

легкий, как оголодавший мим.

улетаю, чтобы пересечься

со свистящим ангелом моим.

Это мне, забившемуся в щели,

не дано понять в сплошном огне -

то ли это я уже у цели,

то ли это он уже во мне.

Мы жили там,

где счастья мрачный поиск,

на нет сводила долгая зима,

где медленно,

как сходит с рельсов поезд,

сходило человечество с ума.

И потому, уйдя на зов заката,

туда, где пляж целуется с рекой,

ты тихо скажешь: я не виновата.

И обернешься,

и махнешь рукой

той пустоте,

что мной была когда-то.

Утром с куста опадает вода,

Ночью с креста опадает хламида.

Нам, как прямым по капризу Евклида,

не пересечься уже никогда.

Мы разминулись в пустых небесах,

мы разошлись в Иудейской пустыне.

Ты не узнаешь, как медленно стынет

утренний снег в подмосковных лесах.

Нам, обезумевший от икоты,

освобожденный от праведных пут,

через разрывы, раскаты, окопы

пьяный чертежник прокладывал путь.

Страшен покой возбужденной душе,

как захмелевшим словам - идиома.

Мир - геометрия идиота.

Нам не дано пересечься уже.

Будут прямые дружить на кресте,

будут гвоздями пронизывать руки,

будут, свистя, возвращаться на круги

пули в свирепой своей наготе.

Сном Иоанновым наяву

будет усеивать улицы падаль,

будет звезда Вифлеемская падать

на разоренные ясли в хлеву.

И было:

свалившееся за клеть,

как не остывшая стеклотара,

солнце,

и Днестр,

похожий на плеть,

уже изогнутую для удара,

и отдаленный лягушечий плеск,

и тишина, как зрачок абрикоса,

стрекот цикад

и внезапная плешь

остывающего покоса,

к стихосложенью бессмысленный дар,

обреченный,

словно визит к аптекарю,

и выстрел - будто захлопнули портсигар

так,

что потом прикуривать некому.

Я встал меж ними,

где дышали

воронки струпьями огня.

И с двух сторон они решали,

nbsp; нестись и волочиться.

&Маргарите Крапчан

&* * *

&Это яблоко. Яблокопад.

&Это якобы сумерки.

&Якобы

&это Ева идет через сад.

&подбирая опавшие яблоки.

&Это яблочный Спас. Это путь

&тишины, выходящей из тени.

&Контрабас,

&контраболь,

&контрапункт

&приглушенного грехопаденья.

&Это вечера стертый пятак

&нагоняет ненужные страхи.

&Это яблоки падают так,

&будто головы падают с плахи.

&И уже не дано надкусить

&ни плода, ни случайной удачи.

&Никого не дано искусить

&в подмосковном Эдеме на даче.

&И Господь меня не отлучит,

&обрекая изгнанью и стуже,

&не затем, что я праведно чист,

&а затем, что я больше не нужен.

&Я лежу, как пятно на холсте.

&Я упал.

&Я сегодня при деле.

&Я прикован к своей наготе,

&как любовник к постылой постели.

&И небес дождевая вода

&осторожно смывает усталость.

&Подберите меня, господа, -

&нас немного осталось.

&* * *

&Явилась осень.

&С вымокших осин

&уже опали крылья неохотно.

&И солнце светит

&из последних сил,

&и, слава Богу, кончена охота.

&И, слава Богу. тишина кругом,

&когда ночами глухо ноет тело.

&Что делать,

&если я с одним крылом.

&И ты с одним.

&И стая улетела.

& 1986

&МОНОЛОГ ОСКОЛКА

& Одиноким,

& бесформенным нервом,

& воплощенный в бугристый металл,

& словно ангел -

& меж небом и небом -

& сиротливый осколок летал.

&1.

&На земле меняется индекс цен.

&На рубле рисуется мой портрет.

&Сиротливый снайпер глядит в прицел,

&как сановный пращур глядел в лорнет.

&И пока ты стирала со щек глаза,

&и пока я маялся горящим горлом,

&под свинцовы

&подавился бюст пионерским горном.

&Обреченно влюбляясь в изгиб моста,

&словно пуля, плененная сердцем голубя,

&я стремился вниз.

&И была пуста

&траектория смерти,

&как поле голое.

&Я три дня и три ночи совсем не спал.

&Я летал, пережаренный, как в аду.

&Ты прости,

&если я в тебя не попал.

&Ты прости,

&если я еще попаду.

&2.

&Отделенный от пустого тела,

&как младенец в сморщенной горсти,

&в яслях неба,

&слепо,

&неумело

&черный ангел надо мной гостит.

&Это я, рожденный от металла,

&словно рубль от медного гроша.

&Это надо мной моя витала

&черная осколочья душа.

Это я. как на арене цирка,

&одинокий, голый, как в раю,

&вертикально тощий, словно циркуль,

&на горящей площади стою.

&Это я среди безумной сечи,

&легкий, как оголодавший мим.

&улетаю, чтобы пересечься

&со свистящим ангелом моим.

&Это мне, забившемуся в щели,

&не дано понять в сплошном огне -

&то ли это я уже у цели,

&то ли это он уже во мне.

&3.

&Мы жили там,

&где счастья мрачный поиск,

&на нет сводила долгая зима,

&где медленно,

&как сходит с рельсов поезд,

&сходило человечество с ума.

&И потому, уйдя на зов заката,

&туда, где пляж целуется с рекой,

&ты тихо скажешь: я не вино

&И color="Black">

11.

Уже однажды пересечена

грань, закоторой больше нет запрета,

и страха нет.

Все выбрано до дна.

И лишь ночами так болит вина,

что все плывет.

Одна вина конкретна.

И война

конкретна, как конкретны пятна крови

и небом продырявленные кровли.

Сквозь них пока не хлынула вода,

но виден Марс в своей нелепой роли

Рождественской звезды.

Покуда цел

несчастный снайпер и тасует лица,

он взят уже другими на прицел.

Меж снайпером и целью нет границы

в стране, где выстрел - средство, а не цель.

И цели нет.

Она нам только снится,

как кочка в застывающем болоте,

как перед смертью - высохший женьшень.

Стрелок освобождается от плоти.

Планета, как осколок на излете,

нащупывает в вечности мишень.

12.

Начинается снег,

будто заново жизнь начинается,

будто заново женщина

с вечера стелет постель.

Начинается так,

как домашний пирог начиняется

молодыми грибами

к приходу внезапных гостей.

Начинается снег.

Начинается новая вьюга,

засыпая обломки трагедий

и гвозди голгоф.

Мы еще влюблены.

Мы еще не касались друг друга.

Да и гости едва ли касались

твоих пирогов.

Начинается снег.

Между рамами морщится вата.

Заметаются вешки

на дальней кровавой меже.

Ни войны, ни тревоги.

И ты уже не виновата.

Да и я не виновен.

И все не виновны уже.

13.

Паденье - тоже форма бытия.

Когда стрелок летит в провал пролета

бездонного двора на снег белья,

на бабочку фонарного огня, -

не отличить паденья от полета.

Не отличить полета от паденья

в пыль облака, в пожухлую траву.

Мы выживем,

как выживают тени,

nbsp;

&13.

&Паденье - тоже форма бытия.

&Когда стрелок летит в провал пролета

&бездонного двора на снег белья,

&на бабочку фонарного огня, -

&не отличить паденья от полета.

&Не отличить полета от паденья

&в пыль облака, в пожухлую траву.

&Мы выживем,

&как выживают тени,

&на время уходящие за стены.

Я падаю.

И значит я живу.

Мы падаем.

И значит мы живем.

Как ласточки, не сеем и не жнем.

И, как с крючка сорвавшаяся рыба,

как в водоем,

уходим в окоем.

Что наша жизнь? -

мгновенье после взрыва.

14.

Расщеплен, как адамова плоть,

как единый язык в Вавилоне,

этот мир.

И как пробковый плот,

я отпущен в свободный полет

с неушедшего от погони

корабля.

И над водами мчась,

уподобившись снегу и граду,

понимаю, что я в этот час -

часть ковчега,

воздушная часть,

не приставшая к Арарату.

Я смотрю с опустевших небес,

&nbs

Комментарии: 1, последний от 21/12/2011.

Обновлено: 05/11/2013. 108k. Статистика.

Сборник стихов: Поэзия

Связаться с программистом сайта.

Бершин Ефим Львович Из книги "Осколок"

Бершин Ефим Львович
Из книги "Осколок"