Аннотация: http://www.moscowbooks.ru/pod/book.asp?id=4058356
Первое издание.
Ефим БЕРШИН
ДИКОЕ ПОЛЕ
I. В НАЧАЛЕ БЫЛО ВРЕМЯ
Апокалипсис начинается в головах
Рвануло слева, метрах в двадцати от нас. И комья глины и чернозема, описав в воздухе замысловатую дугу, веером опустились на окоп, прибив к земле с полдесятка солдат и меланхоличного пожилого капитана, который, судя по его внешнему виду, давненько уже не надевал военной формы. Едва успели отряхнуться и оглядеться, как воздух раскололся от душераздирающего свиста мины - она грохнулась прямо в окоп, но теперь уже значительно правее. И после этого разрыва я впервые в жизни по-настоящему услышал, как звенит тишина. Она звенела размеренно и прерывисто, как сигнал точного времени. Она отсчитывала минуты и секунды до следующего взрыва. Она неумолимо сообщала, что следующий взрыв будет последним.
- Вилка! - Вдруг заорал капитан. - Вилка!
Ни я, ни мальчишки-ополченцы, оглушенные разрывами, ничего не поняли. И тогда капитан, двинув под ребро ближайшему из них, закричал страшным срывающимся голосом:
- За мной... вашу мать! - И побежал к тому месту, где только что разорвалась мина.
Мы тупо побежали за ним по окопу, обдирая бока о земляные выступы и спотыкаясь о занесенные взрывной волной здоровенные комья глины. Добежав до свежей воронки, посыпались в нее друг на друга. И в этот момент страшный грохот потряс передовую. Небо разразилось комьями земли и глины, которые чуть нас не погребли. Откопавшись, я поднял голову - надо мной, на насыпи, тяжело дыша, уже сидел капитан.
- Все, вылезай, пронесло. - Прохрипел он, смахивая грязь с почерневшего земляного лба. - Вот это и есть "вилка": сначала - влево, потом - вправо, а потом уже точно по центру. - И капитан ткнул пальцем туда, откуда мы только что прибежали.
Я оглянулся. Из того места, где мы стояли еще несколько десятков секунд тому назад, валил столб дыма. Нетрудно было догадаться, что мина угодила в ящики из-под боеприпасов, которые солдаты приноровились использовать в качестве стульев, столов и даже кроватей. В окопах все годилось для уюта. Теперь эти масляные ящики горели, выбрасывая в воздух черный, как деготь дым. И я понял, что этот мрачный и небритый работяга, который когда-то и впрямь был капитаном, нас просто спас. Или даже не он - звериная интуиция, видимо, отточенная его армейским прошлым.
Я упал на насыпь, глазами - в притихшее небо. И небо медленно диктовало:
"В начале было время. Время было у нас. И время было мы.
Мы текли, как Днестр, медленно и величаво, лишь изредка спотыкаясь у небольших водоворотов, юлой ввинчивающихся в воронки, оставленные нам на память прошлой войной. Но мы текли плавно и спокойно, огибая сады и пашни, огибая песчаные пляжи и вечно прозрачный Кицканский лес. Время было у нас. И мы были временем.
Потом воды Днестра выплеснули время, как ненужное дитя, на крутой дубоссарский берег. С трудом взойдя на песчаную кручу, оно плелось, слепое и беспомощное, как тишина накануне взрыва.
Потом был взрыв. Взрыв был у нас. И мы стали взрывом. И мир отразился во взорванном времени, как в разбитом зеркале. И перестал быть единым, потому что разлетающиеся осколки уносили частицы отраженного мира в разные стороны".
- Я этого не понимаю. - Скажет потом Мэри по телефону, перед тем, как решится на поездку. - Это красиво, но я этого не понимаю. Причем тут осколки? Почему ты решил, что уже все взорвалось и мы летим в разные стороны? Я этого совсем не ощущаю. У вас, у русских, какое-то странное отношение к миру, вы все время думаете о конце света. Спроси у любого прохожего на набережной Рейна - он ничего такого не чувствует. Мир совсем не такой, каким ты его представляешь.
- Но может быть мы живем в разных мирах?
- Ну что ты такое говоришь? Мир един. Не может одна его часть взорваться, а другая - существовать, как ни в чем не бывало.
- Вот это - точно. Не может. Но существует. Или, по крайней мере, пытается существовать. Человеку вообще думать не то чтобы не свойственно, но, по крайней мере, нежелательно. Вредно. Нарушает устоявшийся уклад жизни. Поэтому все катастрофы являются неожиданно, вдруг. Хотя не трудно догадаться, что, если на одном конце мира вспыхивает пожар, его непременно перенесет ветром и на другую сторону. Мир ведь, действительно, един. По крайней мере, так было еще совсем недавно. И какая разница, где начинается апокалипсис - на набережной Рейна или на берегах Днестра, если все равно, в первую очередь, он начинается в головах людей.
Запоздалое предисловие
(Из писем Мартину)
"... Видишь ли, дорогой Мартин, все письма мои к тебе перепутались в этом несчастном времени, и я уже совершенно не помню, какое из них писал раньше, а какое позже. И это совсем не удивительно. Перепутались не только письма. Само время перепуталось, если, конечно, оно еще есть вообще. Иногда мне кажется, что - нет, что от него остался только символ, который стучит у меня на столе в виде будильника. Наверно, поэтому я отправлял тебе письма не в том порядке, в котором писал. Этим и вызваны твои вопросы.
Ты спрашиваешь, о войне ли я пишу. Отвечаю: нет, не о войне. Я пишу о людях на фоне войны. Я пишу о природе на фоне войны и о природе человеческой жестокости. Знаешь, внушить человеку, что убивать можно и даже нужно, не так уж и сложно. Надо только изобрести подходящую идею, которая отменит все запреты и даже совесть оставит нетронутой. Потом, правда, люди будут ссылаться на то, что многого не знали. Особенно забавно это прозвучит из уст образованной интеллигенции: ах, мы не знали! А много ли нужно знать, чтобы хотя бы не оправдывать убийство?
Я пишу не о войне, Мартин. Это просто мои мысли на фоне войны. На войне жизнь иногда спрессована в долю секунды. То, что удается спрятать в обычной жизни, на войне проявляется в полной мере. Ведь жизнь на войне - это жизнь на краю гибели. А на краю гибели что-либо прятать поздно. Да и не нужно. Потому что летящий снаряд способен исповедовать и причастить не хуже священника.
Именно на войне чаще всего проявляется тайное стремление человека избавить себя от любых сдерживающих факторов. От нравственности, например. От законов коллективного бытия. От всего, что не дает вырваться наружу тайному звериному инстинкту, глубоко спрятанному почти в каждом. Нравственный человек на войне - открытие, откровение, вызывающее шок и... радость. Это как неожиданный свет, как свидетельство того, что не все еще потеряно.
Я пишу о том, что нельзя убивать. Нельзя убивать человека вне зависимости от того, кто он и где живет.
Кстати, о том, где он живет. Ты пишешь, что на Западе мало кто вообще знает, где находится это Приднестровье. Ты, наверно, удивишься, но у нас тоже не все это знают. До сих пор. У нас была такая большая страна, что мы сами ее так и не узнали. Хотя ее уже нет. Так вот, Приднестровье - это узкая полоска земли, вытянутая вдоль левого берега Днестра от Северной Буковины и почти до Днестровского лимана, сливающегося с Черным морем. Напомню, что Днестр берет свое начало в Карпатах, а впадает в Черное море. Следовательно, Приднестровье с Запада зажато рекой, а с Востока - украинской границей. При желании его легко найти на карте Центральной Европы.
Хотя, впрочем, все это не так уж и важно. Не все ли равно, где живут люди, и не все ли равно, где их нельзя убивать? Не так ли?
Я, кстати, сейчас в Париже. Занесло вот ненадолго. Брожу по Елисейским полям и покуриваю на берегу пруда в Люксембургском саду. Как будто так и надо. Как будто ничего и не было. Сможешь - заезжай. От твоего Базеля ведь не так далеко. Даст Бог, может опять свидимся. А пока - прощай. Ефим".
В марте 1992 года на этом участке днестровская дуга была напряжена и натянута, как тетива лука. И сами Дубоссары, и линия обороны за городом методично обстреливались тяжелой артиллерией с правого берега Днестра. И даже с левого берега, из соседних Кочиер, тоже занятых молдавскими вооруженными формированиями, ежедневно между семью и восемью часами вечера начинали бить минометы. Основные огневые точки были установленны на крыше санатория, уютно примостившегося у самой воды, а противников разделяла горстка сельских домов да поросшее бурьяном и ромашками небольшое поле. Даже не верилось, что еще совсем недавно поле это дружно обрабатывали те, кто рассматривал сегодня друг друга исключительно через прицел автоматов Калашникова.
В принципе, было понятно, почему молдавская армия выбрала для наступления именно это направление. Для Приднестровья, вытянутого вдоль Днестра тонкой извилистой линией, здесь самое уязвимое место. Река чуть не слизывает его территорию, подбираясь к самой украинской границе. Именно здесь легче всего было перерезать мятежную республику пополам, чтобы оторвать Дубоссары, Рыбницу и другие северные населенные пункты от расположенного на юге Тирасполя. Затем уже можно было уничтожать эти части по отдельности, наступая с двух, а то и с трех сторон. Но никто не ожидал, что наспех сформированные из рабочих-добровольцев и казаков отряды окажут такое упорное сопротивление.
- Дывысь, шо робытся! - Сказал широкоплечий ополченец, только-только спасшийся вместе со мной от мины. Он высунулся по пояс из окопа, перегородив собой полнеба, и показывал рукой куда-то в поле.
Когда и я выглянул, то вначале ничего не понял и не увидел. Только светлое пятно, медленно движущееся со стороны Днестра. Когда пятно приблизилось, оказалось, что это - женщина. Абсолютно голая и ослепительно, неестественно белая. Высоко задрав безумную голову, она медленно и отрешенно шла по траве к нашим окопам. Ее связанные в запястьях руки безвольно лежали на огромном животе. Было очевидно, что она беременна. Ополченцы не отрывали от нее взгляда, а она шла и шла прямо к ним, будто этими взглядами была заворожена. Когда она прошла еще метров двадцать, я разглядел что на грубой, переброшенной через голову веревке, свисая чуть ниже уже налитых молоком сосков, болтается какой-то черный предмет.
- Граната! - Выдохнул кто-то. - Сейчас рванет!
И я услышал уже знакомое ритмичное тиканье воздуха. Звук шел откуда-то сверху, с неба. Крепчая, он начал сотрясать все вокруг. В какой-то момент показалось, что это поле, и река, и лес, и голая женщина с гранатой на шее, и мы - все вдруг стали деталями какого-то огромного, сплющенного, изнывающего в последних потугах будильника, готовящегося к тому, чтобы всех нас разбудить навечно.
Женщина приближалась, как стрелка к двенадцати.
Я был двенадцатью.
Мы были осколками времени.
Времени было - без пяти минут.
Война площадей
- Уже без пяти минут! - Поторопил меня Мартин. - Нам пора идти.
Но я уже никуда не мог идти. Отмахнувшись от удивленного Мартина, я продолжал напряженно смотреть в экран телевизора.
Накануне, преодолев на машине около двух тысяч километров, я, наконец, добрался до уютного швейцарского Базеля. Нето-ропливый и вежливый Базель был городом из другого мира. Он нехотя погружал свое отражение в воды ухоженного Рейна, в густой кофейно-пивной запах, поднимающийся над столиками уличных кафе и ресторанов, и, казалось, заполонивший собой все пространство между набережной и ленивыми лег-кими облаками, повисшими над ратушей и сытой Marktplatz (Рыночная площадь). Этот запах убаюкивал. Хотелось спать долго, спокой-но, без сновидений. Хотелось, не спеша, впитывать в себя этот удивительным образом удобно устро-енный быт.
Тогда, в 1989-м здесь был для меня совсем другой мир - мир вымытого асфальта и сверкающих витрин. Мир ослепительных улыбок и таящегося за ними непонятного мне отчуждения. После московской темени, очередей, сменяющегося калейдоскопа зловещих слухов, всеобщего раздражения и политического остервенения Базель казался островком из соседней галактики. После бурлящей Манежной площади особенно поразила жизнь Marktplatz. Здесь присутствовала какая-то игра, похожая на карнавал масок. С раннего утра площадь надевала на себя маску рынка. Сплошь уставленная прилавками, она буквально пульсировала бьющими по глазам апельсинами, зеленью, яркостью с виду ненастоящего мяса, тесаками говорливых продавцов и белыми бабочками их же колпаков, залетевшими из какой-то полузабытой детской сказки. Но уже после обеда площать стремительно менялась. Прилавки исчезали бесследно, свежевымытый асфальт тускло отражал прилепившиеся к площади причудливые дома, которые в пору было выставлять в музеях истории средневековья. Ничто не напоминало о рынке. Пиршество сменялось сонливостью, чтобы наутро опять явить городу изобилие яств.
И все. Больше здесь ничего не менялось. Ничто не тревожило сытое воображение обывателя. Поэтому Мартин меня не понимал. А я не понимал Мартина.
Итак, над Рейном плыл тягучий август 1989 года. Этот же август плыл над Днестром. Он сгущал свою медовую тяжесть над Рыночной площадью Базеля. И над двумя другими площадями, догнавшими меня тут, в Швейцарии, примчавшимися следом за мной из-за тридевяти земель и буквально выкипавшими из экрана телевизора: медленно сходящая с ума кишиневская площадь Победы и битком забитая, настороженная площадь Конституции в Тирасполе. Меня поразили не столько сами площади, сколько лица - чужие лица площадей. Я так хорошо раньше знал эти лица. Но я никогда не видел их такими. Такими чужими. Сливаясь в единую глотку, кишиневская площадь орала: "Жос!" А тираспольская как бы ее переводила на русский: "Долой!" Напряженно продираясь сквозь немецкую речь диктора, я понял, что непоправимое уже произошло, что огромная глыба уже отделилась от скалы и катится в пропасть.
По вечерам к Мартину забегала Мэри - журналистка с местного телевидения. Ей было интересно, потому что свободно разъезжающие по Западной Европе советские журналисты были еще в диковинку. Когда где-нибудь в кафе она представляла меня своим знакомым, у тех округлялись глаза. Первые полчаса, как правило, они разговаривали очень настороженно, предлагали выпить водки и очень удивлялись, когда я отказывался. Потом настороженность сменялась любопытством, а то и удивлением: надо же, человек из страны кромешного коммунизма и пьяных медведей спокойно шпарит по-немецки, причем, на любые темы. С этим, кстати, мне не раз приходилось сталкиваться и позже. Как-то в Гамбурге после моего выступления подошла незнакомая молодая женщина и пригласила в гости. Ей очень хотелось показать меня мужу, который, по ее словам, ни за что бы не поверил. Чему бы он не поверил, я так и не понял. Потом оказалось, что муж - крупнейший строительный магнат, никогда близко не видевший русских. Пришли. Сели с рюмками в четырех разных углах огромной гостиной. Так и сидели, изредка выдавливая какие-то слова. Под конец муж собрался с духом и задал единственный вопрос, который, видимо, на его взгляд соответствовал моменту: правда ли, что у нас по-прежнему ненавидят немцев? Я честно ответил, что это неправда, и попытался перевести разговор на литературу. Мне было интересно, популярен ли еще в Германии мой любимый Рильке.
- Кто это? - Повернулся магнат к жене. Та пожала плечами.
Я прочел несколько строк, которые хозяина дома явно насторожили. Он тут же куда-то позвонил и велел к завтрашнему дню доставить ему Рильке. А я так и не понял: может быть он думает, что Рильке жив и его можно позвать в гости также, как меня?
Тогда в душе я посмеялся над своим незадачливым собеседником. И зря посмеялся, плакать надо было. Но не мог же я предположить, что через каких-нибудь десять лет российские школьники перестанут отличать Пушкина от Некрасова, а Некрасова от Есенина точно так же, как немецкие не отличают Рильке от Новалиса. Я не мог предположить, что культура вырвется из идеологических тисков советской власти только с одной целью - исчезнуть с лица земли, освободив место тотальному хамству и неандертальскому невежеству.
Тогда, в 1989-м, я многого не понимал в западноевропейском мире. У нас были совершенно разные ценности. Это было понятно. И интересно. Тем более, что многие из их ценностей вскоре ринулись через наши границы. А вот наши стали тихо умирать, не нужные ни за границей, ни дома.
Резала глаза некоторая снисходительность, нетерпение. Из последних сил там ждали, что мы, наконец, откажемся от своего прошлого. Как я потом понял - не только от советского. И еще читалась готовность - помочь в этом. Если сами не сумеем - нам помогут, не считаясь с затратами. Позже мне довелось увидеть эту "помощь", когда молдавское правительство каждый свой шаг сверяло с западными советниками.
Впрочем, все это никак не относилось к Мэри. Ей было интересно абсолютно все - от литературы до политики. Поэтому мы садились в ее машину и уезжали на ночь глядя к каким-то старинным замкам, чтобы там, на берегу реки, в уютном кафе до утра обсуждать все мировые проблемы.
А проблемы моего мира, между тем, сужались и сужались. Пока не сузились до размеров пули.
После того, как в августе 1989 года был напечатан проект "Закона о функционировании языков на территории Молдавской ССР", спокойная жизнь на левом берегу Днестра была взорвана. Многонациональный район кожей ощутил опасность. На первый взгляд, в этом законе не было ничего такого, что отличало бы его от других, неизменно сопровождавших "парад суверенитетов". Молдавский язык объявлялся государственным. На его изучение давалось пять лет, после чего все основные взаимоотношения в республике планировалось перевести на язык так называемой "коренной нации". Закон, как и большинство законов такого типа, был путаным, и при желании его статьи можно было трактовать как угодно. Но народ заволновался не из-за статей закона, а из-за самого его появления на свет. Потому что знали: по закону здесь никто никогда не жил - жили поветриями. А ветер задул явно не в ту сторону.
И опасения начали оправдываться стремительно. "Коренной молдавский" в Кишиневе повсеместно стали называть "коренным румынским" и переводить его на латинскую графику, неведомую и самому молдавскому населению. Республика была явно не готова к такому повороту. Да, для интеллигенции, в особенности для гуманитарной интеллигенции, латинская графика проблемы не представляла. Обмен литературой между Румынией и Молдавией существовал почти во все годы советской власти, если не считать времена сталинизма. Но в школах и институтах не было ни учебников, ни специалистов, способных в кратчайшие сроки перевести все образование на латиницу. Кроме того, молдавский язык - язык сел. Города с давних, еще досоветских времен, были, в основном, русскоязычными. Поэтому большинство, причем, подавляющее большинство, крестьян, на которых и держится молдавский язык, в одночасье стали неграмотными.
Но, как выяснилось, даже не латиница и не сам язык интересовали законодателей в первую очередь. Например, моя хорошая знакомая, кишиневская журналистка Светлана Калинина, блестяще владевшая румынским, первой из редакторов перевела свою газету на латинскую графику. Но это ее не спасло - уволили. Потому что - русская. Под прикрытием реформирования и смены штатных расписаний в учреждениях началась чистка по национальному признаку. Дело доходило до трагикомедий. Основателя и бессменного руководителя кишиневского цирка Александра Сыренина уволили за то, что в кратчайшие сроки не сумел найти денег для смены неоновой вывески "Цирк" на вывеску "Чиркул" в латинской транскрипции.
Я зашел в гости к знаменитой молдавской артистке цирка, представительнице целой цирковой династии Рите Бреда. Она была мрачнее тучи.
- Все, конец нашему цирку. - Приговаривала Рита. - Без Сыренина все растащат, всех разгонят.
- Но ты же молдаванка. - Пытался я возражать. - Ты - гордость нации. Кто тебя будет разгонять?
- Вот этим, - кивнула Рита за окно, - такая гордость, как я и мой отец, не нужны. Отца жалко. Он всего этого не переживет.
Отец Риты, полжизни пролетавший под куполом цирка, сгорбившись сидел в углу и тихо ругался по-молдавски. А Рита оказалась пророком: все растащили.
Впрочем, кого уже тогда могла волновать вывеска "Цирк" или "Чиркул", если в городе к тому времени появились совсем другие вывески. Троллейбусы возили на себе плакаты: "Мы даем вам пять лет не для того, чтобы вы выучили язык, а для того, чтобы вы убрались отсюда". А на здании Верховного Совета метровыми русскими буквами сверкало: "Русских - за Днестр! Евреев - в Днестр!".
На этом фоне забастовали два цеха тираспольского машиностроительного завода "Точлитмаш" и послали гонцов за поддержкой на соседний "Электромаш". Посланцы попали прямиком то ли к заместителю директора, то ли к начальнику цеха Владимиру Рылякову, который тут же подключился к организации забастовки. Через день бастовал весь Тирасполь. Через два - весь левый берег. Через три - большая часть крупных промышленных предприятий правого берега Днестра. Бендеры, Бельцы, Единцы, Кишинев, Оргеев в тот период в большинстве своем поддержали тираспольчан. К забастовке присоединился и сельскохозяйственный гагаузский юг. Обитатели Буджакской степи, поделенной волею Сталина на две части между Молдавией и Украиной, давно уже вынашивали мечту о собственной культурной автономии с центром в Комрате. Поэтому их присоединение к забастовке было вполне объяснимым. В результате забастовочное движение августа-сентября 1989 года стало общереспубликанским, к нему присоединилось более 400 предприятий.
Забастовка в самом Приднестровье протекала на удивление организованно. Специально выделенные дружинники следили за порядком и за соблюдением введенного на время забастовки сухого закона. В их задачу входило пресечение любых провокаций. Подобная организация была бы не под силу уже умирающей советской власти и ее безвольным руководителям. Перепуганное партийное руководство города во главе с тогдашним первым секретарем горкома Леонидом Цурканом, будучи не в силах сделать выбор между начальственным креслом и требованиями народа, устранилось от проблемы и фактически было свергнуто. Таким образом, Тирасполь стал первым городом на территории Советского Союза, где советская власть была низложена и с августа 1989-го перешла в руки Объединенного Совета Трудовых Коллективов (ОСТК), который на первых порах возглавил начальник одного из цехов завода "Электромаш" Борис Штефан. Рыляков и еще несколько человек стали заместителями.
Два нескончаемых митинга, две площади как бы заражали друг друга энергией непримиримости. Посмотрев поутру репортажи молдавского телевидения о происходящем на кишиневской площади Победы, тираспольчане шли на свою площадь, чтобы дать волю эмоциям и высказаться в ответ. Страсти накалялись и будоражили город. Из Кишинева приезжали молдавские руководители и пытались успокоить людей. Им давали возможность говорить, но не верили ни единому слову. Потому что они говорили одно, а кишиневская площадь требовала совсем другого. Там требовали воссоединения с Румынией. Там требовали очистить молдавскую землю от "оккупантов". Туда приезжали эмиссары из той же Румынии и Прибалтики. Пропаганда велась неприкрыто. И тираспольчане все это могли видеть на экранах. И себя заодно видели - по тому же молдавскому телевидению. И слышали: комментарии к митингам на тираспольской площади все больше обрастали небылицами и отличались все большим неприятием, переходившим в ненависть.
Понятно, что тираспольские инженеры и рабочие, возглавившие ОСТК, не отличались в тот момент изысканностью политических манер - им просто неоткуда было взяться. В отличие от столичного Кишинева в городе заводов и фабрик интеллигенции было ничтожно мало. Да и та, что была - школьные учителя, врачи, актеры местного театра - никогда не занималась политикой. Не было в городе и политических институтов, если не считать, конечно, сгинувшего горкома партии. Поэтому тираспольские лидеры всему учились на ходу. Но учились быстро. И параграфам стремительно рождающейся новой молдавской идеологии успешно противопоставляли свои. Расколу страны - сохранение ее единства. Национализму - интернационализм. Введению одного государственного языка - многоязычие. В Приднестровье, в котором, как некоем историческом котле, переварены десятки наций, люди научились понимать друг друга без переводчика. А главное - чувствовать. И они почувствовали, что над их многонациональным сообществом нависла смертельная угроза. А потому приоритету прав отдельно взятой нации противопоставили приоритет прав человека.
Противостояние площадей и массовая забастовка, которые, вероятно, показались тогда кремлевскому руководству невинным капризом, на самом деле заложили основу будущего Приднестровского государства, главной целью которого была защита собственного населения от катаклизмов приближающегося распада Советского Союза. В ходе забастовки люди почувствовали подзабытую было общность и сплотились. Им удалось прервать информационную блокаду и наладить выпуск собственных изданий, независимых от КПСС. Да и сама КПСС в их глазах теперь выглядела организацией, предавшей народ, почему и была фактически отстранена от реальной власти.
Кроме того, в ходе забастовки началось пока еще инстинктивное объединение городов и районов будущей ПМР на основе категорического неприятия любых форм национализма. Но этого было мало. Тираспольские лидеры именно в период забастовок поняли, что необходимо искать теоретическую и историческую базу своему движению. И в тот момент она была найдена. Вернее, о ней вспомнили. Вспомнили, что Приднестровье еще не так давно имело собственную государственность - оно составляло большую часть Молдавской автономной республики, упраздненной в 1940 году.
Были созданы и проверены на практике две организации: Совет директоров предприятий во главе с Анатолием Большаковым и Объединенный Совет трудовых коллективов, который, как уже было сказано, на первых порах возглавил Борис Штефан. Первая, что естественно для промышленного региона, стала мозгом движения. Вторая - непосредственной объединяющей силой.
Ко второй половине сентября противостояние площадей затихло. Приднестровцы вышли на работу. Но весь регион напряженно затаился в ожидании новых более страшных баталий.
- Ничего не понимаю! - В очередной раз воскликнул Мартин. - Ты живешь в Москве, а митинги где-то за полторы тысячи километров. Что тебя так заинтересовало? У нас, кстати, тоже бывают митинги, и довольно регулярно. Но никто не придает им такого значения.
- Потому и не придают, что они бывают регулярно. Посмотри на лица. Эти люди не митинговали никогда в жизни. И вышли они на площадь совсем не затем, чтобы потребовать прибавки к зарплате. Они пока не являются заложниками скупого предпринимателя. Они - заложники истории.
- Опять ничего не понимаю! - Взмолился Мартин. - При чем тут история? У вас там все не так. Разве нельзя выучить второй язык? У меня, например, родной язык - немецкий, но я выучил еще и английский. Знать два языка - это даже выгодно.
- Согласен. Но в Приднестровье много родных языков. У болгар - болгарский, у немцев - немецкий, у евреев - идиш, у украинцев - украинский. Кроме того, они знают русский, а дети изучают английский или немецкий. Молдавский, кстати, тоже изучают. Но нельзя же всерьез рассчитывать на то, что любой рабочий или крестьянин способен стать полиглотом. Да и вообще дело не в языке.
- Как не в языке? - Тут уже Мартин растерялся. - А из-за чего же тогда все?
Я изо всех сил пытался что-то ему объяснить, но чем дольше мы говорили, тем отчетливее я понимал, что ничего объяснить не смогу, потому что дело, действительно, не в языке. Дело в тайных глубинах сознания, в инстинктах, в рефлексах, которые непосвященный понять просто не в состоянии. В том-то и дело, что, на первый взгляд, в происходящем не было никакой логики. Если стране суждено распасться, она распадется, и крохотное Приднестровье этому не в состоянии противостоять. Проще было принять все, как должное. Удобнее. Выгоднее. Разумнее. Но не разум правил бал по обе стороны Днестра. Не разум. Разум был совершенно ни при чем, потому что люди, действительно, стали заложниками истории, слепым орудием провидения. Это оно поселило их на берегах чудной извилистой реки, которая на поверку оказалась не столько рекой даже, сколько непреодолимой пропастью, границей цивилизаций, чудовищным разломом, которому еще предстояло погрести на своей глубине тысячи жизней. Я читал на этих лицах то, что Мартин и Мэри прочесть были не в состоянии: я читал решимость пройти через кровь.
- Хорошо, - согласился Мартин, - не будем спорить. У тебя за спиной длинная дорога, имеешь право отдохнуть и хотя бы временно забыть о том, что там у вас происходит.
Но я уже знал, что в ближайшие годы мне отдохнуть не удастся. А что касается дороги, - дорога только начиналась.
"Не убий!"
Дорога начиналась совсем рядом, немного правее от нас - за деревьями и кустарниками, но женщина ее не видела. Она вообще ничего не видела. Она шла через поле с широко раскрытыми глазами, в которых ничего не отражалось. Даже боль. Она была по ту сторону боли.
- Если споткнется - хана! - Вывел нас из оцепенения капитан. - Разорвет на куски. Веревка прикреплена к чеке.
В спину ей не стреляли. Видимо, ждали, пока подойдет к окопу. А тогда уж одним махом - и ее, и нас. Решать надо было быстро. Или бежать, или что-то делать. И капитан решился. Когда до окопа оставалось метров пять, он выскочил и одним прыжком оказался рядом с женщиной. Зажав левой рукой чеку, правой повалил беременную на землю. Тут же раздался выстрел, но пуля только просвистела над головами. Осторожно сняв веревку, не выдергивая чеку, отбросил гранату подальше, а женщину затащил за насыпь. Она не сопротивлялась. Только смотрела все теми же широко раскрытыми, но ничего не понимающими глазами.
Позже выяснилось, что за городской чертой ее схватили вооруженные люди, к шапкам которых были пришиты хвосты какого-то пушного зверя. Слухов об этих бандитах ходило много. Кто-то утверждал, что они и есть передовой вооруженный отряд молдавского Народного Фронта. Другие говорили, что "бурундуки" и "скорпионы" были как бы сами по себе, просто гуляли, пользуясь всеобщей неразберихой. Но, скорее, дело было в другом: когда начались военные действия, в Молдавии объявили амнистию уголовникам и отправили их воевать. Вот они и воевали по своему разумению - ловили мирных людей и потешались вволю. Так или иначе, но эти вояки отличались редкостной жестокостью и в руки им было лучше не попадаться.
- Так у них там женщины из Прибалтики за снайперов работают. Говорят, мастера спорта.
Это была еще одна легенда того периода. Снайперш из Прибалтики называли "Белыми колготками". Правда, я не встречал ни одного человека, который бы видел их самолично. Все рассказы шли со ссылками на третьих лиц, хотя армейская разведка позже подтвердила, что снайперы, прибывшие на подмогу молдавской армии из Латвии и Литвы - почти исключительно женщины. Так или иначе, все пространство в районе Дубоссарской гидроэлектростанции снайперами простреливалось. Огневые гнезда, по всей видимости, были свиты на другом берегу водохранилища, в бывшем санатории ЦК КП Молдавии. Поэтому на территории, расположенной напротив него зоны отдыха "Солнечный берег", лучше было не появляться. Она вся простреливалась вдоль и поперек с двух сторон - из-за Днестра и из села Кочиеры, примыкавшего на этом же берегу к Дубоссарам. Мы вот так-то полезли разок - головы не могли поднять. Правда, Саша Харченко - корреспондент ТАСС - все на меня грешил. Я тут красовался в модной тогда бейсболке с надписью "BOSS", вот он на нее и указывал.
- Они как увидят твою надпись, - приговаривал Саша, тяжело дыша, - сразу думают, что ты главный начальник и стреляют. Тебе-то что? - Оглядывал он в очередной раз мою тощую фигуру. - Ты в профиль встанешь - в тебя ни один снайпер не попадет. А нормальные люди, - поглаживал он изрядно выпирающий живот, - должны за тебя отдуваться.
Все окна и двери в коттеджах зоны отдыха были вышиблены пулями или осколками снарядов. Уж где-где, казалось, а здесь, на территории, словно предназначенной для покоя, войны быть не должно. Но она была. Впрочем, что там зона отдыха? Молдавская артиллерия вовсю стреляла по электростанции, и некоторые трансформаторы уже были разрушены. Из них вытекала в Днестр реальная отрава - трансформаторная жидкость. Вот это уже было верхом безумия. Этого я уже понять никак не мог. И дело даже не в том, что ГЭС питала энергией не только Приднестровье, но и Молдавию. Если бы плотина не выдержала обстрелов, миллионы тонн воды снесли бы с лица земли десятки населенных пунктов от Дубоссар до Одессы.
А наверху, на пригорке - напротив плотины - примостился штаб, и подле него - гордость приднестровской обороны, знаменитый приднестровский "броневик". Местные умельцы просто-напросто обшили обыкновенный КРАЗовский самосвал двумя слоями стального листа, назвали его "Авророй" (он и впрямь чем-то смахивал на знаменитый крейсер) и решили, что он теперь непробиваем. Так это или не так, выяснить, по-моему, не удалось, потому что в серьезных переделках побывать этому "броневику" не довелось. Стоял себе на холме для устрашения неприятеля.
Но не столько поражал сам "броневик" - поражала надпись, сделанная белой краской на его борту: "Не убий!" Убийственный вопль обороны - не убий! Такого не было ни на одной войне. Такого не знала история. Надпись выглядела вопиюще, неестественно. Она переворачивала понимание войны. Она точно свидетельствовала о том, кто здесь жертва. Но ее не видели с противоположного берега.
"Сегодня все больше поражает, с каким отчаянным восторгом мир у колыбели ХХ века бросился в объятия ницшеанского Заратустры. Хотя сам Ницше был холоден и точен: "Заратустра поклонился святому и сказал: "Что могу дать я вам! Лучше позвольте мне уйти поскорее отсюда, чтобы ничего не отнять у вас!" И так расстались они друг с другом, старец и муж, смеясь, словно двое детей. Но когда Заратустра остался один, так сказал он в сердце своем: "Возможно ли это? Этот святой старец в своем лесу еще ничего не слышал о том, что Бог умер!"
Наверно, тогда еще Бог в нас не умер. По-настоящему он умирает в нас только сегодня. И вся наша неприкаянность, все муки наши и страдания - от этой невидимой глазу агонии. Агонии Бога - в нас. Агония эта протекает под стройное хоровое пение восстанавливающихся и строящихся церквей, мечетей и синагог, под молитовку, под трепетные свечечки в руках грабителей и убийц. Мы живем в постницшеанский период. Или уже - в постчеловеческий?
Поздней осенью последнего советского года долгим автобусом от московского стадиона "Динамо" я добирался в полуразрушенную церковь, где меня ждал отец Дмитрий Смирнов. В своей каморке, более тогда напоминавшей склад, чем приют священника, отец Дмитрий вдруг спросил:
- А знаете, почему народ Израиля был избранным?
- Почему?
- Да потому что иудеи первыми поняли, что человека нельзя резать, как помидор.
Единый Бог поселился в нас вместе с заповедями Моисея. И прежде всего с главной из них - "Не убий". Той самой, что я так неожиданно обнаружил на борту приднестровского "броневика". Но попробуйте произнести сегодня: "Не убий!" И вас тут же сочтут сумасшедшим. Вам быстро объяснят, кто первым начал, кто поддержал, кто ретроград, кто реакционер, кому поэтому жить дозволено, а кому - нет. Убийство будет обосновано с компьютерной точностью и некомпьютерным жаром. В Кишиневе вам быстро докажут, что усеять трупами Приднестровье было просто необходимо, потому что там засели сепаратисты и "оккупанты". Подобные объяснения найдутся и в других местах. На российских просторах объявятся люди, уверенные в том, что Чечню нужно сровнять с землей, в Чечне только ухмыльнутся в ответ и настреляют новых девочек и женщин в новом Буденновске или Беслане. А потом либеральная интеллигенция назовет террористов героями, борющимися за свободу. Как будто свобода и убийство - это две стороны одной медали. А лучшие люди страны будут доказывать, что только такими погромами можно остановить войну. Еще немного и произнесут: "...смертию смерть поправ".
- Я почему-то об этом никогда не думала. - Задумчиво произнесла Мэри.
- Просто у тебя повода не было. Чтобы думать, нужны веские причины.
Мэри внимательно посмотрела на меня исподлобья, словно пыталась понять, не обидел ли я ее этими словами. Видимо, так и найдя ответа, попросила:
- Читай дальше.
Мы дождались прокравшуюся по объездной дороге к позициям санитарную машину, обрядили женщину в чью-то огромную гимнастерку и отправили. На другой день я узнал, что она все-таки выжила. Она выжила, но не выжил ее ребенок. Он умер, не родившись. Его, не родившегося, убили на войне. Он пал смертью храбрых в боях за родину. Так раньше говорили. Раньше, когда умирали за родину. Но он еще не знал, что такое храбрость. Он не знал, что такое родина. Он не знал, что такое жизнь. Он узнал только смерть.
II. СМЕРТЬ ПИОНЕРА
Я лежал в стратегической канаве, уткнувшись носом в грязь, а надо мной, срезая лозу запущенных виноградников, стучали автоматные очереди. Время от времени, прерывая автомат-ный "там-там", c душераздирающим визгом проносилась "Алазань", и, слава Богу, взрывалась где-то за спиной. До окопа, в котором засели гвардейцы, было метров тридцать, но добраться к ним было невозможно.
Впереди, чуть левее, как мне казалось, того места, где я лежал, гвардейцы и казаки пытались отразить нападение десятка бронетранспортеров и батальона молдавской полиции, выплеснутых на пшеничное поле Кошницким плац-дармом.
Война за эту дорогу, соединяющую Тирасполь с блокиро-ванными с двух сторон Дубоссарами, велась уже давно. Снай-перы с правого берега отстреливали не только машины, но и велосипедистов, и пешеходов. Но этого, по-видимому, показалось недостаточно. И тогда был высажен десант в левобережные села Кошница и Дороцкое. Молдавская армия перешла к прямым атакам, во что бы то ни стало пытаясь перерезать дорогу и сомкнуть кольцо вокруг Дубоссар.
Еще при выезде из Тирасполя мы посадили в свой микроавтобус голосовавшую у обочины почти слепую старуху. Старуха все время причитала на полумолдавском-полурусском языке. С трудом разобрали, что пустилась она в этот небезопасный путь потому, что в Григориополе сегодня хоронят ее племянника Владимира Циню. Он в последнее время рабо-тал в Бендерах инженером. Но его похитили молдавские волонтеры, которые во множестве бродят у городской чер-ты. Родственникам он достался уже мертвым и изуродован-ным.
- При Гитлере не было такого, - рыдала старуха. - Людей уродуют, жгут. У нас снаряд в церковь попал, теперь и помолиться негде.
Восклицая через слово: "Где ты, Господи!", старуха не-щадно ругала Москву и всех московских начальников, кото-рые отдали ее землю на поругание. Мы ей долго объясняли, что Москва теперь столица совсем другого государства и "на-чальникам" вроде как и не с руки лезть в чужие дела. Но старуха так ничего и не поняла. Она не хотела знать про то, что Антарктида раскололась на айсберги, она продолжала жить в единой стране. Так и умрет с этим.
Высадив старуху в Григориополе и продравшись сквозь очередной патрульный пост, мы въехали в самую опасную зону. Впереди был Кошницкий разъезд. Сразу за поворотом шофер резко затормозил, почуяв неладное. Повернувшись налево, я сразу заметил, что со стороны реки клубами поднимаются столбы пыли - в атаку шли бронетранспортеры. И тут же первый из них полыхнул крупнокалиберным пулеметом.
- Уберите машину! - Заорал высунувшийся из окопа гвардеец.
Мы растерялись.
- Уберите машину, ... вашу мать!
Едва убрали машину, как начался бой. Бронетранспорте-ры пошли в лобовую атаку на дорогу, срезая пулями крупно-калиберных пулеметов деревья и кустарники. На машины налипла пехота. Наступление сопровождалось визгом "Алазани" и редким, выверенным уханьем гранатометов. Самое интересное, что все это никак не слива-лось в единую, вычитанную в книгах, музыку боя. Каждый снаряд, каждая очередь звучали отдельно, осязаемо и каза-лись направленными именно в то место, где лежал я. И при этом страх постепенно отпускал. В дело вступали другие инстинкты. Я ощутил, что где-то в глуби-не сознания медленно зарождается самоубийственный азарт.
Стал оглядываться. Из переднего окопа горстка гвардейцев редкими автоматными очередями прижимала пехоту противника к броне. Вдруг из-за насыпи выскочил маленький коренастый человек с гранатометом и короткими перебежками, время от времени припадая к земле, двинулся навстречу бронетранспортерам. Приблизившись, залег. Раздался выстрел. Первый бронетранспортер вспыхнул. Еще выстрел - вторая машина споткнулась и задымила. С брони сбросило солдат. Третий выстрел - БТР развернулся и застыл. Вскоре все затихло. Потеряв три машины и десяток убитых, нападавшие вернулись в Кошницу.
По правую руку замаячило странное сооружение - произведение советского придорожно-паркового искусства: гипсовый пионер, держа-щий в руке голубя. Вернее, державший когда-то. Чуть позже окопавшиеся за памятником гвардейцы рассказали, что пер-вым делом снайперы вышибли из руки пионера гипсового голубя. Потом стали целить в голову. Но гвардейцы решили спасти гипсовый шедевр и надели на голову пионера каску. Так и стоял - без голубя и без руки. Но в каске.
Еще раз оглядевшись, короткими перебежками добрался до окопа. Вся четверка доблестных защитни-ков гипсового изваяния - Олег, Вадим и два Андрея - была цела. Только пионер лишился еще одной руки.
- Ребята, я ничего не понял. С чего началось-то?
В ответ они дружно пожали плечами.
Так с чего началось-то? С чего вообще начинается безу-мие? Ведь для того, чтобы поднять автомат и убить, надо внутри себя переступить через что-то очень важное, через барьер запретительного сознания, через страх Божьего Суда! Через собственную жизнь, наконец.
Но зато потом, когда после некоторых усилий самый главный запрет отбрасывается, причины уже не важны. Освобождается некая сила, темная, из глубин, прятавшаяся до поры, гонимая, преследуемая. Амнистированная, наконец. И если было нельзя убить, то стало нельзя не убить. Если нельзя было переступить, то стало нельзя не переступить. В тебя стреляют, и ты стреляй. Тебя убивают, и ты убивай. Сознание перетекает в новое русло, а старое, где остаются все эти ненужные уже запреты, зарастает водорослями и тиной и, испаряясь, уходит назад, в небо, к Богу, до новых очисти-тельных дождей. И человека больше нет. Есть приложение к автомату - венцу цивилизации.
С чего началось-то? С тех ли волонтеров, что в ноябре девяностого года, посланные тогдашним премьер-министром Молдавии Мирчей Друком, убили на дубоссарском мосту первых трех горожан? Но разве вначале была пуля?
С тех ли политиков, которые, не ведая, что творят, зубами вгрызались в засахаренную баранку власти? Но разве вначале была власть?
Трагедии никогда не имеют зримого начала. Трагедии никогда не имеют разумных причин, потому что, как правило, всегда являются следствием чьего-либо безумия. А безумие - беспричинно. Оно беспричинно, но всегда подыскивает повод, оправдание своему безумию. Однако не имеет ни начала, ни конца. Никому не приходит в голову считать, что причиной первой мировой войны, унесшей десять миллионов человек, стало покушение на эрц-герцога Фердинанда. Это не причина. Это - оправдание безумию. А то, что официально считается причиной - передел сфер влияния, завоевание новых рынков - тоже не может считаться таковой. Потому что никакой рынок, никакая власть, никакая экономика не стоят человеческого мизинца.
Но может быть, у трагедии есть конец? Нет. Как не бывает конечным безумие. Те десять миллионов никого не излечили. И через двадцать лет понадобилось уничтожить еще пятьдесят миллионов. И никто не способен к покаянию. Гордыня - превыше всего. Мы присвоили себе права, которые нам никто не давал. В странах Запада "точно выяснили", например, кто являлся агрессором на Балканах, какой из двух или из трех националистов лучше и кого нужно бомбить в первую очередь. Пятнадцать тысяч трупов Краины и около двухсот тысяч изгнанных никого не смутили. Половина Америки, судя по недавним , "юбилейным" опросам, до сих пор уверена в том, что атомная бомбардировка Хиросимы была совершенно оправданна. Не успела Германия раскаяться за вторую мировую войну, как уже подготовила "Торнадо" для бомбардировок городов, лежащих далеко за ее пределами. Потому что и они совершенно точно знают, кто прав, а кто виноват. Кому жить дозволено, а кому - нет.
Цинизм западных наблюдателей в Приднестровье поражал. Мне довелось как-то проехаться с одной из групп, откомандированных сюда ООН. Ни разбомбленная школа в Григориополе, ни уничтоженный детский сад, ни разрушенные дома на них впечатления не производили. Может быть, и производили, но в итоговых документах это не находило никакого отражения. Почему? Потому что приезжали с готовым штампом в головах. Потому что яркие краски летнего Приднестровья никак не могли изменить черно-белого взгляда на мир. Плохие - хорошие. Коммунисты - демократы. Оккупанты - борцы за свободу. И самое главное: выгодно - не выгодно. Эта полоска земли, население которой не желало забывать о своих корнях, о своем языке, о своем происхождении, была невыгодна. Она шла вразрез с чьими-то планами. Кто-то уже все сконструировал, смоделировал, придумал и совершенно не желал считаться с реальной жизнью, с реальными людьми, культурой, традициями. "Вот же смеялись боги!" - так когда-то отреагировал Кьеркегор на попытки Гегеля смоделировать развитие жизни. Все, что придумано головой - смертельно. Потому что никакого отношения к жизни не имеет. Только - к смерти.
Апокалипсис начинается в головах.
Впрочем, вначале было Слово. Потом Слово похитили, и оно стало писаться с маленькой буквы. И те, кому не дано было свидетельствовать, свидетельствовали. И обманутые им вни-мали. И тогда похищенное и обезображенное Слово, почувствовав себя вла-стью, отлилось в пулю.
Меня заинтересовал национальный вопрос. Выяснилось, что защитники гипсового памятника - люди четырех национальностей: украинец, болгарин, русский и молдаванин.
Вооруженные силы Приднестровья более чем на треть состояли из молдаван. Более трети погибших приднестровцев - молдаване же. Поэтому все разговоры о межнациональном конфликте - блеф. Дело не в нации, а в том, что уязвленное национальное самосознание группы местных интеллигентов и партократов родило мысль разделить людей на коренных и некоренных, хотя в Приднестровье все коренные - и молдаване, и русские, и украинцы, и евреи, и болгары, и немцы, и представители множества других национальностей. Такова особенность всех бывших новороссийских земель. Именно поэтому война не была межнациональной. Приднестровцы абсолютно убеждены, что воевали против национализма и румынизации. И убедить их в обратном невозможно. Потому что Народный Фронт требовал чуть ли не немедленного объединения с Румынией, потому что национальный флаг, гимн и территориальное деление Молдавии стали абсолютно идентичными румынскому, а граница между двумя этими странами уже давно была открыта. Ну а главное - на земле Приднестровья рвались снаряды и мины, изготовленные в Румынии.
Приднестровские молдаване боялись румынизации, как огня. После сумасшедшего ракетно-автоматного обстрела в окопах у молдавского села Копанка, молдаване-ополченцы, вооруженные двумя автоматами на пятерых, на мой невинный вопрос, что их так пугает в румынизации, чуть меня не застрелили.
- Ты спроси у наших стариков, что здесь вытворяли румыны во время оккупации! Хуже немцев были. Те хоть чужие, а этих поначалу за своих принимали. Вот свои им и показали, кто есть кто.
Снегур и другие руководители Молдавии не уставали заявлять, что они не могут бросить своих соплеменников, живущих по другую сторону Днестра. Но почти 90 процентов молдаван Приднестровья проголосовали на референдуме за свою независимость от Молдавии, за что к ним на правом берегу и прикрепили словечко, заимствованное у Чингиза Айтматова - манкурты. То есть люди, потерявшие национальную память. Но может быть, молдаване на разных берегах Днестра разное же и помнят?
Самым шустрым в окопе оказался Олег.
- Гостей надо принимать по-человечески, - заявил он, - и нырнул в специально вырытый запасной окопчик.
Оказалось, у него там все припасено - и спиртовка, и чайничек, и бутерброды. Разлив чай по кружкам и раздав всем по куску хлеба с брынзой, он уселся на ящик из-под патронов и приготовился разговаривать. А его товарищи почему-то заранее стали ухмыляться и посмеиваться.
- Вот послушай, чего расскажу для газеты. У нас тут один якут есть, охотник. В отпуск к нам приехал да и застрял. Все рассказывал, что в глаз белке с двухсот метров попадает. Ну мы и говорим: докажи, мол, Ваня. Взял он снайперскую винтовку, покрутил в руках, посмотрел в оптический прицел и говорит: ничего не вижу. Мне, говорит, ваша оптика даром не нужна. Открутил прицел, полез на дерево и стал высматривать тот берег. - И Олег показал рукой за Днестр. - Смотрит, смотрит, а никакой белки нет. Вдруг видит, там у них полицейский из блиндажа вышел, по малой нужде. Прицелился, и что ты думаешь? Отстрелил! По струе сориентировался. Мы говорим: не считается, это не белка. А он говорит: где я вам белку возьму?
Два Андрея и Вадим покатились со смеху.
- Не обращайте внимания, - успокоившись, сказал Вадим. - Он этими байками всех журналистов кормит. Хотя Ваня-якут и взаправду есть. Может, и впрямь кому отстрелил. - И опять засмеялся.
- Ну а что все-таки написать? За что воюете?
- За себя. Так и напишите. У меня тут дом, мать старая, двое детей. И я сюда никого не пущу. А со всеми этими коммунистами, демократами, националистами, кто умный - пусть и разбирается. А я дурак. Мне это неинтересно. У меня есть участок под Владимировкой, виноградник, груши, яблоки, вино свое есть. Я своих прокормлю. Пусть только не мешают. А что врут про нас - пускай врут, если больше делать нечего.
Поговорив с гвардейцами, мы резко вывернули в сторону грунтовки, которая извивалась за виноградниками. Но не успели отъехать и на два десятка метров, как за спинами раздался длинный свист, прерванный оглушительным взрывом. Выскочив из машины, зарылись в землю и пролежали несколько минут. А, поднявшись и оглянувшись назад, сначала увидели пустой постамент с торчащими из него стальными прутьями, а метрах в пяти от него - Олега. Он лежал, неестественно подогнув ноги, в обнимку с гипсовым пионером.
Из писем Мартину
"..Увы, дорогой Мартин, мир, религией которого стали трезвый расчет и выгода, не выживет. И формулы, которыми эта религия напичкана, обладают свойством видоизменяться, перетекать из одной в другую. Так, как это случилось у нас.
Один мой знакомый журналист, добрый, надо сказать, малый, прошедший все войны на территории бывшего Советского Союза, недавно долго убеждал меня, что принцип жизни нынче заключается в том, кто первый выстрелит. Если ты не убьешь, то тебя убьют. Уяснив себе способы выживания на войне, он перенес их и в мирную жизнь. Не в прямом, конечно, смысле. Но от этого не легче. Война рождает свои прибаутки. Один генерал у нас любит повторять: хорошо смеется тот, кто стреляет первым. Но это, повторяю, все - для войны. А для мира? Если ты не ограбишь, то тебя ограбят. Если не ты всеми правдами и неправдами захватишь рынки - другие захватят. Помнишь, мы с тобой говорили о том, как любопытно у нас менялась формула жизни? В семнадцатом году - "ни мне, ни тебе". В период "развитого социализма" - "ты - мне, я - тебе". А сегодня - "если не я - тебя, то ты - меня".
Вот тебе, дорогой Мартин, и ваша хваленая выгода. Выгодно ведь бывает и убить. Где грань? Кто ее устанавливает? Тот, кто убивает? Сегодня в мире этот постулат демонстрируется наиболее наглядно. Но больше всего меня радует отношение ко всему этому моей родной интеллигенции. "Успокойтесь, - говорят в ее донельзя обнищавшей среде, - так всегда было. Зато внуки нынешних скоробогатеев и националистов будут нормальными, цивилизованными людьми. И все наладится". Больше всего мне нравится пассаж о внуках. Как будто у меня и у всех этих несчастных в запасе еще как минимум лет сто. Да и не наладится. Капитал, нажитый неправедным путем, в основании которого - кровь сотен тысяч, не может очиститься. Он ляжет проклятием на тех, кто его наследует. Независимость, полученная при помощи убийства же, при помощи унижения и уничтожения ни в чем не повинных людей по национальному признаку, тоже впрок не пойдет.
Кстати, Мартин, у нас теперь в оправдание грабежам любят цитировать Иосифа Бродского. Ты ведь, сколько я помню, любишь стихи Бродского. "Но ворюги мне милей, чем кровопийцы". Напрасно. Ворюги, как показывает опыт, в мгновение ока становятся кровопийцами. Лишь только награбленному ими начинает угрожать малейшая опасность. Мне больше нравится Мандельштам:
Куда плывете вы? Когда бы не Елена
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
Воистину. Стоило ли без любви-то плыть "журавлиным клином в чужие рубежи" ради какой-то Трои? Кому она нужна, эта Троя? Дома да ладьи чужие не видели? Но там была Елена! Там была любовь!
Одного, Мартин, не могу понять и не пойму, видимо, никогда: зачем нужна эта груда неодушевленного, обездуховленного злата? Из любви к злату? Кому был бы нужен Париж без Лувра, без Собора Парижской Богоматери, без влюбленных на берегах Сены? Может быть я ошибаюсь? Может быть в огромных состояниях заложено что-то само по себе возвышающее душу? Нет, Мартин. Не Елена там, а Лорелея. Из этого омута не выбраться. Ефим".
III. ЗАПАХ ВЕКОВ
Возвращение
История живет запахами. Или - в запахах. Потому что память сама по себе ничего не способна оживить. Зато память, настоянная на пронзительном аромате земли, возвращает к жизни такие исторические глубины, которые недоступны самому тщательному историку.
Пыльные, изнывающие под июльским солнцем листья виноградной лозы. Летаргическая степь с чуть дышащими от зноя ромашками. Лениво наливающиеся сливы - пронзительные и волоокие, как глаза молодой еврейки. Неповторимый запах днестровской воды, опьяняющий, затягивающий, как в омут, неожиданной на фоне раскаленного неба прохладой. Днестр медленно крадется по земле, изображая спокойствие и доступность. Но это обман. Не успеваешь поднять глаза, как он исчезает за очередным поворотом - не докричишься. И только запах, все тот же запах, растворенный в воздухе, манит изможденного зноем путника, как мираж в пустыне. В Европе нет более загадочной и неспокойной реки. Она совершает около двух тысяч поворотов, словно до сих пор не нашла нужного для себя русла. Не случайно на всем ее протяжении - брошенные ею когда-то лиманы, пруды, озера, никуда не ведущие рукава, покрытые тиной и водорослями.
Если приложить ухо к земле в степи, можно услышать гул казачьей конницы и победные турецкие клики. Можно услышать колокольный звон приземистых, опасливых старообрядческих церквей и гортанный рокот еврейской молитвы. Можно услышать свист татарских стрел и грохот русских орудий перед штурмом Бендерской крепости. Если затаиться в камышах на левом берегу и долго смотреть, не дыша, перед глазами обязательно появятся тени бесшабашных предков, остервенело лезущих на отвесные стены, срывающихся, тонущих в днестровской пучине и зловонных, наполненных мутной водою рвах.
Приднестровьем правит запах веков. Приднестровьем правит ветер степи, причудливо перемешавший голоса и языки полумира. И где те политики, где те завоеватели, способные эту власть низложить? Запах истории непобедим.
Этих мест, кажется, не миновала ни одна война. Знойная, высушенная солнцем и южными ветрами степь, издревле притягивала к себе, как магнитом, всевозможные племена, жившие или блуждавшие неподалеку. Узкая полоса на левом берегу Днестра в своей истории двенадцать раз меняла государственную принадлежность. Кого здесь только не было! Скифы, генуэзцы, поляки, литовцы, славяне, турки, крымчаки, запорожцы - всех и не перечислить. Приднестровье или отдельные его части входили в состав то Киевской Руси, то Турции, то Польско-Литовского государства. Но при всем при том эти земли почти всегда отличала одна любопытная особенность: здесь никто не селился постоянно и никто ничего не строил. Никто не рисковал подолгу оставаться в местах постоянных набегов и войн. Поэтому еще в первой четверти ХVI века, когда северное Приднестровье формально входило в состав польско-литовского государства, а южное, формально же, относилось к Турции, набегавшие сюда время от времени казаки из так называемой Ханской Украины окрестили эту землю Диким полем.
Запорожцы вели постоянную борьбу с турками за контроль над торговыми путями, поэтому Дикое поле совсем уж не пустовало. Казаки, несмотря на постоянные стычки то с буджакскими ордынцами, то с оттоманскими турками, а то и с шляхтой, чувствовали себя здесь вполне вольготно, полагая свою миссию именно в защите славянских земель и собственной вольности от Оттоманской Порты и поляков. И это несмотря на то, что польский король Сигизмунд I даровал казакам в вечное владение землю около порогов по обеим сторонам Днепра, способствовав таким образом образованию Запорожской Сечи. Но высокомерное католическое шляхетство тоже было чужим. А в добавок еще и агрессивным, поскольку постоянно пыталось обратить казаков, как и всю Ханскую Украину, в свою веру. Не случайно после заключения Брестской унии, по которой на территории Речи Посполитой объединялись православная и католическая церкви, многие украинские крестьяне и казаки уходили с насиженных мест в Дикое поле, а то и вовсе пересекали не только Днестр, но и Прут.
Сил воевать на два фронта у казаков не хватало. Поэтому после иных впечатляющих сражений и побед они откатывались назад, поближе к Сечи, зализывать раны и готовиться к новым схваткам. Даже победоносная освободительная война Богдана Хмельницкого, в результате которой Брацлавское воеводство вместе с Диким полем в своем составе стало независимым, не решила проблемы. Зборовский договор постоянно нарушался польским королем, да и татары не отказывали себе в удовольствии погулять по восточным степям.
Дикое поле напоминало невесту на выданье. Напряжение неопределенности не покидало эти края. Сюда непременно должен был прийти кто-то властный и сильный, чтобы решить судьбу этих земель если не окончательно, то надолго, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, кому именно они принадлежат. И это произошло 1 октября 1653 года, когда Земский Собор в Москве постановил принять в состав России запорожское войско со всеми принадлежащими ему землями. Так Приднестровье вернулось в состав русского государства.
Между Польшей и Турцией
Однако войны с турками и поляками на этом не кончились. Сама Россия в тот момент была еще государством слабым, с неопределившимися интересами. Приняв в свой состав новые территории, она еще чуть не целый век не знала, как ими распорядиться, довольствуясь тем, что казаки по-прежнему охраняют границу, защищая, скорее, свою вольницу, чем русское государство. Поэтому Дикое поле так и оставалось диким и разоренным. На всем протяжении от Днестра до Днепра не было, практически, никаких серьезных поселений. Забегая вперед, можно сказать, что лишь трижды за столетие эти земли всерьез приковывали к себе внимание русского трона. Первый раз - после Полтавской битвы, когда в крепости Бендер пытались укрыться шведский король Карл и изменивший царю Петру гетман Мазепа. Турки оказались несговорчивыми и Мазепу не выдали, тем более, что он вскоре умер, найдя свое вечное пристанище рядом с Бендерами в селе Варница.
Петр же, занятый войной в Прибалтике, совершенно выпустил ситуацию в Приднестровье из своих рук. И необдуманно посланный им туда в 1711 году отряд Шереметева натолкнулся на заметно превосходящие силы янычар. В сражении под Сталинештами Шереметев был бит, а Россия вновь потеряла контроль над Диким полем. Но хитрость европейской политики, еще не до конца постигнутой Петром, привела к тому, что в результате русско-турецкой войны левый берег Днестра вновь получила в свое распоряжение... Польша. Хотя опять же формально, так как в степи хозяйничали татарские орды. Видимо, поляки туркам были не страшны - главным было не допустить к Днестру Россию.
Следующий поход состоялся уже при государыне Анне и был с военной точки зрения более успешным. Войска фельдмаршала Миниха в 1738 году хотя так и не взяли Бендерской крепости, перешли Днестр, сожгли Сороки и Могилев-Подольский, выиграли сражение у турков под деревней Синковицы и устремились за Прут. Летом этого же года был взят Хотин, а авангард русской армии вступил в Яссы.
Однако же и эти победы ни к чему не привели. Союзники России, австрийцы, за ее спиной заключили мир с турками, и приднестровские земли опять ускользнули из русских рук.
Тем не менее, именно в первой половине восемнадцатого века здесь начали происходить любопытные события, предопределившие дальнейшую судьбу региона. Еще при Петре молдавский господарь Дмитрий Кантемир, ища защиты от турок, попросился в российское подданство. С этой же просьбой молдавские господари обращались к России и до Кантемира - в 1656, 1674 и 1684 годах. Теперь же все было оформлено договором. И хотя турки это соглашение сорвали, тенденция обозначилась четко: молдаване видели свое будущее исключительно в составе России. А после похода Миниха, молдавские крестьяне, не дожидаясь решения вопроса на государственном уровне, стали в массовом порядке переселяться на левый берег.
Во второй половине ХVIII века, при Екатерине Великой, российское государство заметно окрепло и определилось со своими интересами. Было очевидно, что ему не обойтись без Черного моря, а, следовательно, война за северное Причерноморье, а с ним и за Дикое поле, была неизбежна. Чувствовали это и турки, которых усиление влияния России на этих территориях никак не устраивало. И тогда они решили опередить события и пойти на ряд провокаций. Русскому послу в Оттоманской Порте Обрезкову было заявлено, что казаки сожгли ханскую вотчину Дубоссары и село Балту, в результате чего погибло около двух тысяч татар и турок. Обрезков всячески сей факт отрицал, доказывая, что разорена была не Балта, а деревня Галта. И не казаками, а украинскими гайдамаками. К Дубоссарам же вообще никто не приближался. Однако его вызвали к визирю и предъявили обвинение в том, что русские бесчинствуют в Подолии и в Польше, и потребовали под угрозой новой войны вывести оттуда все войска. Факт, конечно, любопытный. С чего бы, казалось, туркам так беспокоиться о благополучии польских земель? Ответ напрашивается сам собой: при формальном польском владении, реально территорию контролировали турки. И за это право они готовы были воевать.
Провокация была доведена до конца. Обрезкова арестовали, чем не оставили Екатерине иного выбора, как воевать. Тем более, что в 1769 году к императрице вновь прибыла молдавская делегация и нижайше попросилась в российское подданство.
Война с турками продолжалась долго и шла с переменным успехом. Вначале войсками командовал князь Голицын, но воевал неудачно, и Екатерина назначила на его место графа Румянцева, героя Семилетней войны. Румянцеву удалось перевести боевые действия на территорию Бессарабии. Отступая, турки сжигали все вокруг, но это им не помогло. Летом в Буджакской степи русский 38-тысячный отряд наголову разбил 150-тысячное войско Халил-бея и вышел к Дунаю, где князю Потемкину, под чьим руководством тогда служил генерал-майор Суворов, был сдан Измаил. В этой же армии воевал будущий фельдмаршал, а тогда еще капитан - Михаил Илларионович Кутузов.
Именно эта битва имела решающее значение для Приднестровья, потому что кочевавшие тут татары после поражения турок раскололись и стали стремительно отходить от Порты. А точкой, увенчавшей этот период войны, стало взятие Бендерской крепости. Даже сегодня взгляд на эту крепость поражает - с другого берега она видится совершенно неприступной. Высокие стены ее обрываются прямо в Днестр, и каждый из тех, кто рискнет начать переправу, окажется ничем не защищенной мишенью. Крепость была взята в ночь с 15 на 16 сентября 1769 года армией генерала Панина с колоссальными потерями - пятая часть армии упокоилась на дне Днестра.
И все же Дикое поле оказалось каким-то заколдованным. Несмотря на блестящие победы и на то, что армия перевалила за Дунай и дошла до Бухареста, по Кючук-Кайнарджийскому миру Приднестровье опять не досталось России.
Сотворение Вавилона
Однако еще за десять лет до решающей схватки за устье Буга и Днестра вокруг Дикого поля и на нем самом начали происходить необратимые изменения. Во-первых, причерноморские земли получили статус губернии, названной Новороссийской. И хотя западная граница России в тот момент проходила не по Днестру, а по Бугу, уже было ясно, что именно к этому историческому названию - Новороссия - будет отнесено и Приднестровье. А во-вторых, Россия, наконец, поняла, что без постоянного населения, без строительства крепостей, слободок, городков эти земли освоить невозможно. И князь Григорий Потемкин, позже, после присоединения Крыма, получивший звание Таврического, начал строить крепости и заселять новоприобретенные дикие земли. В-третьих, вместо плохо управляемой и почти бесконтрольной казачьей Сечи из части верных императрице казаков было основано Черноморское казачье войско, которое и стало заселять территорию вдоль новых границ.
Поэтому, когда в 1789 году русские войска под командованием уже к тому времени генерал-майора Михаила Кутузова отбили у турок весь левый берег Днестра, а Россия по Ясскому миру 1791 года получила Приднестровье в свое вечное пользование, механизмы освоения новой территории были уже разработаны. Казаки переселились западнее и перенесли свою столицу на днестровский берег в село Слободзея. Заблаговременно основан был на этой земле и первый российский уезд с центром в Дубоссарах, вокруг которых расположилось большое количество старинных сел - Кошница, Кочиеры, Дороцкое, Маловатое, Спея, Коржево. Дубоссарский уезд вплотную примыкал к северным землям, которыми владел польский князь Любомирский.
Но самое главное - еще 22 марта 1764 года указом Екатерины был принят "План о поселении в Новороссийской губернии", который и предопределил, что Приднестровье, как и все северное Причерноморье, будет краем многонациональным. Первыми здесь, как уже было сказано, появились военные поселенцы, состоявшие из верных царице казаков. Параллельно с ними еще с середины века в Приднестровье начали переселяться русские старообрядцы из Московской, Калужской и Черниговской губерний, к которым чуть позже, по инициативе графа Румянцева, присоединилось шесть с половиной тысяч старообрядцев из Молдавского княжества. Однако еще прежде военных поселенцев на земле Приднестровья осели старообрядцы, бежавшие сюда в царствование Петра I и Анны Иоанновны. Последними же, кто составил здесь русскую общину, были казенные крестьяне из Олонецкой, Тульской, Костромской, Владимирской и Ярославской губерний.
Самой большой национальной общиной в то время были малороссы - выходцы из Киевской, Полтавской и Подольской губерний.
Еще с 1723 года на юге Приднестровья начали появляться сербы и венгры. А с 1752-го - болгары. Православные болгары, как, впрочем, и сербы бежали сюда от турок и прибыли в два этапа - в 1752 - 1753 годах и в 1795-м уже через Херсон и Одессу.
От турок бежали и молдаване - вначале, как уже было сказано, хаотично, по собственному усмотрению. Зато в 1792 году, по указанию Екатерины, 26 молдавских бояр, перешедших в российское подданство, уже на вполне законных основаниях получили тут земли.
В 1784 году кумыцкие, закубанские и кабардинские армяне подали русскому правительству специальное прошение с целью получить российское подданство и поселиться на земле Приднестровья. Разрешение такое было дано. Более того, для армян был построен специальный город на берегу Днестра, названный в честь Григория Потемкина Григориополем.
Примерно в это же время в Новороссию и в Приднестровье непосредственно стали переселяться польские евреи, евреи-караимы и евреи-талмудисты. Причем, занимались они здесь не только торговлей и мелкими ремеслами в городах, но и основали свои сельскохозяйственные колонии, которые успешно работали до тех пор, пока не вышел указ, запрещавший евреям владеть землей и селиться в сельской местности. Особо следует подчеркнуть, что переселение евреев в этот край началось именно после того, как Екатериной была упразднена Запорожская Сечь, известная атиеврейскими настроениями.
В этот же период на левом берегу Днестра свои колонии основали немцы, шведы, корсиканцы и французы. На севере, в бывших имениях князя Любомирского, пребывало много поляков. А венчали национальную картину Приднестровья переселившиеся с правого берега цыгане. Впрочем, "переселившиеся" - громко сказано. Скорее - перекочевавшие. Поскольку цыгане и здесь не изменили своего образа жизни, продолжая кочевать по всем новороссийским просторам.