Lib.ru : Бершин Ефим Львович. Поводырь дождя

Ефим БЕРШИН

ПОВОДЫРЬ ДОЖДЯ

Стихи

ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ

Сиэтл

2013

Текст печатается по изданию:

Бершин Е. Поводырь дождя: Стихи.

Таганрог, "Нюанс", 2011.

Бершин Е.

Поводырь дождя: Стихи. - Сиэтл, 2013. - 82 с.

ISBN-13: 978-1482701319

ISBN-10: 1482701316

No Е. Бершин, стихи, 2013

I. Молитва на уход

* * *

На рассвете последнего дня

у ограды Нескучного сада

воскресите при жизни меня,

после смерти - не надо.

Воскресите при жизни меня,

когда утро сверкнет перламутром.

Я воскресну, как вспышка огня

воскресает меж кремнем и трутом,

чтобы слушать, как дышит лоза,

подступая к обветренным скалам,

чтоб рассветное солнце в глаза

разливать, как вино по бокалам.

Воскресите заброшенный град,

тот, где тени блуждают по теням,

где усталый ночной виноград

осторожно крадется по стенам,

тот, где мать, не заснув до утра,

бросив жизнь свою под ноги сыну,

выходила на берег Днестра,

заменившего сыну пустыню.

Как забытую старину

воскрешает дотошный историк,

воскресите при жизни страну.

После смерти - не стоит.

* * *

На меня из тучи бородатой

пялится, глазеет с давних пор

то ли зритель

то ли соглядатай,

то ли вор.

Я в постель ложусь, не раздеваясь,

и не сплю, как горная река.

Кто-то смотрит, словно издеваясь,

и свистит, как клакер, с потолка.

Робко прячусь, как окно, за шторы,

нищий, словно кладбище ворон.

Только воры, воры, воры, воры

на меня глядят со всех сторон.

Кто-то шепчет и шуршит над ухом,

и сулит награду, и поёт...

Словно я и вправду нищий духом,

и приидет царствие моё.

* * *

Хочу к Иисусу Христу,

туда, где луна - коромыслом,

где черных ночей пустоту

еще не заполнили смыслом.

Где воет, как раненый зверь,

песок, перемешанный с ветром.

И слово, скользнувшее в дверь,

еще не назвали заветом.

Туда, где у самой воды

пока не устроены церкви,

и цели еще не видны

и даже не выбраны цели.

Где спит на заре Назарет,

как в обмороке глубоком,

где юный еще назорей,

пока не назначенный богом,

в застолье к исходу поста,

хвалу принимая и ругань,

целует Иуду в уста,

как самого близкого друга.

* * *

Беспокойный выблядок пустынь,

камень человеческого рода -

Господи, я тоже чей-то сын.

Просто затерялся средь осин

в чреве персонального сугроба.

Из-под рук уходит ремесло.

Жили-были. Выжили. Но вместо

озера - разбитое стекло,

голая равнина из асбеста.

Господи, куда нас занесло?

За какой случайный поворот?

По какой затейливой спирали?

Я украл или меня украли -

кто его сегодня разберет?

И свистят за лесом поезда,

словно стрелы из тугого лука, -

в никуда уходят, в никуда.

На хвосте оставленного звука

одиноко плещется звезда.

* * *

Что теперь говорить? Что летаю? Нет, не летаю.

Нет, летал когда-то.

Когда-то и это было.

Хоть бы раз поглядеть на далекую эту стаю,

что меня на этой земле позабыла.

На земле, на которой все меньше и меньше места,

как в купе отцепленного вагона.

А вдали - луна, как брошенная невеста,

разрыдалась звездами в полнебосклона.

Что теперь говорить?

Я ведь тоже когда-то вызрел

в том краю, где растет виноград и алеют вина.

Я забыт, как на поле боя забытый выстрел,

выбирающий цель, которой уже не видно.

* * *

Ночь глуха.

Ни ангела, ни вора.

Никого. Из почерневших туч

хлещет дождь. Не вышло разговора.

Видно небо заперто на ключ.

Тайный, словно книга иноверца,

зыбкий, словно тени при луне,

ты зачем кинжальной болью сердца

по ночам являешься ко мне?

Я не знаю, как тебе молиться.

Я твоих творений не читал.

Я безумен.

Я един в трех лицах.

Я устал.

Я бешено устал.

Желтый лист, размазывая краски,

гасит в луже огненную медь.

Я устал, как Арлекин без маски

устает кривляться и шуметь.

Но опять не вышло разговора.

Ни любви не вышло, ни суда.

Ночь глуха.

Ни ангела, ни вора.

Лишь одна холодная вода,

да сырой дурак у светофора.

* * *

Ничего не прошу - ни хлеба, ни очага.

На иконе окна под музыку листопада

догорает тополь,

гаснут Твои стога

потому что - осень.

И мне ничего не надо.

Догорает тополь.

Время медленно движется к октябрю.

И, мгновенные истины у дождя воруя,

нет, не "дай" говорю,

"возьми" - Ему говорю.

Потому что сегодня я дарую.

КРЕЩЕНЬЕ

Нам далеко до Иордана,

где струи, вязкие, как сок,

сочатся столь же первозданно,

как солнце, воздух и песок,

где к северу от Бет-Шеана,

что солнцем выкрашен, как хной,

толпа смиренно не дышала

в немыслимый крещенский зной.

Слепцы, погонщики верблюдов,

менялы и поводыри,

и множество другого люда

стояли молча до зари.

Они искали место Богу

и суть, и формулу. И вот

спокойно обрели свободу

в купели иорданских вод.

Нам - далеко.

В снегу - осины.

Из сруба выперла скоба.

И весть о Человечьем Сыне

доносит хриплый лай собак.

Зато соседка на Крещенье

всех разом соберет к столу

и, наспех вымолив прощенье

у складня в вышитом углу,

достанет из печи просфоры -

вся распаленная, в золе.

Но тем решит проблему формы

и места Бога на земле.

* * *

Мелькали забытые лица.

Над прудом звенела ветла.

Менялась погода. Смениться

погода никак не могла.

И бабочка-самоубийца

всю ночь колотилась в стекло.

И что-то должно было сбыться,

но сбыться никак не могло.

Как будто в одну увертюру

вложил одуряющий пыл

неведомый автор, но сдуру

про оперу позабыл.

И снов беспокойные пятна

жужжали, как веретено,

как в ночь накануне распятья,

которое отменено.

* * *

Инне Лиснянской

Я охранял пространство и окно

от сновидений и дневного Бога.

Бродил по дому, допивал вино,

курил у деревянного порога.

Как сторож, окликал любую тень,

стоял столбом, как печь на пепелище.

Но кто-то вечно крался из-за стен

и проникал в уснувшее жилище.

И выдавал себя движеньем крыл,

и сквозняком, и осторожным шорохом.

Здесь Бог ночами тоже говорил.

Но только шепотом.

* * *

Что музыка?

Один звучащий воздух,

украденный у ветра и калитки.

Мы тоже кем-то сыграны на скрипке.

И, словно тополиный пух, на воду

садящийся, мы тоже безъязыки,

как первый снег или ребенок в зыбке,

как легкий скрип январского мороза.

Исторгнутые, словно сгоряча,

размашистым движеньем скрипача,

ни замысла не зная, ни лица,

обречены до самого конца

искать следы шального виртуоза.

* * *

Юродивый, дурак, потомок пилигрима

на улицах Москвы творит под Новый год

молитву на уход из Иерусалима.

Молитву на уход.

Молитву на уход от храма и допроса,

от судей и суда.

Раздавленный тоской,

как будто от зевак на Виа Долороса,

уходит от толпы по каменной Тверской,

где из больших витрин спокойно, как со сцены,

играя свой спектакль с улыбками детей,

на площадь у метро выходят манекены

и бродят средь людей.

Осанна храбрецу, бежавшему от крови,

от мелочных измен, от заполошных дур,

от славы и от той пока невнятной роли,

которую внушил всевышний драматург.

Пока в больной душе еще мерцает вера,

и белый снегопад захватывает в плен -

осанна храбрецу, от камня Агасфера

бежавшему назад в блаженный Вифлеем,

где сеном дышит хлев,

и путь еще не ясен,

и гонят пастухи покорные стада,

и жертвенным быком у изголовья ясель

под самым потолком беснуется звезда.

ОСЕННИЕ ЯМБЫ

Собаки носят осень

во всю собачью прыть.

И листья, словно осы,

слетаются в костры,

и лес перерисован,

и в небе - решето,

и мир перелицован,

как старое пальто

И кто вчера был в силе -

уже не бог, а - шут.

Опять по всей России

гнилые листья жгут.

И дым плывет, как призрак,

в стране лесов и рек,

где призван, но не признан

блуждает имярек

бездомный, как Мессия,

которого не ждут.

Опять по всей России

гнилые листья жгут.

И, вырвавшись из плена,

взошедшая со дна,

пылает, как геенна,

великая страна.

Но, отражая танец

огня, сверкнет тесак.

"А кто сегодня агнец?" -

вдруг спросит Исаак

у горного отрога,

где закипает ночь.

И если нету Бога -

Кто остановит нож?

И что ему ответит

угрюмый Авраам?

Как страшно воет ветер

по скверам и дворам!

Как долго тлеют листья,

меняя век на миг,

как будто тлеют лица

товарищей моих,

и так скрипят осины,

как будто кони ржут!

Опять по всей России

гнилые листья жгут

и по лесам окрестным

торопят время вспять.

Как хочется воскреснуть,

пока другие спят.

Последней электричкой

осенний вечер стерт.

Бреду, сжимая спички,

раскладывать костер,

пока на лес и купол

церковный, на острог,

на бледнолицых кукол,

стоящих вдоль дорог,

на добрых и недобрых,

на поле и ручей,

на ангелоподобных

воров и палачей,

на изумленных пьяниц

нисходит благодать.

Но кто сегодня агнец -

уже не угадать.

* * *

Умоляли пригорки, озера и лес,

задыхаясь под выцветшим сводом небес:

если есть еще кто-нибудь на небеси -

воскреси!

Воскреси хоть заблудшую душу одну,

воскреси опустевшую эту страну,

эту прорву земли,

это скопище вод

воскреси!

Воскреси хоть на время!

И вот

воскресаем всем кладбищем -

Боже, прости! -

на какой-то фальшивой скрежещущей ноте

воскресаем червонной монетой в горсти

и кусками лоснящейся плоти.

Воскресаем, вздымая на крашеный крест,

золотые пригорки, озера и лес.

И воскликнул Господь наш на небеси:

воскреси!

II. Человек параллельной эпохи

ТРИПТИХ

А мне господь не дал проводника.

Не понимая, где восток, где - запад,

сорвавшись, словно сука с поводка,

бегу, ориентируясь на запах,

под бесконечным ливнем октября,

по осени, по прошлогодней гнили,

мне черт - не черт,

Вергилий - не Вергилий,

а впереди - ни дна, ни фонаря,

ни улиц, ни зарубки на пеньке,

ни звука.

Лишь у мусорного бака,

задравши лапу, писает собака,

рисуя схему жизни на песке.

Зачем дорога, если нет конца

дороги?

Для чего в краю осиновом,

играя роли сына и отца,

не быть, по сути, ни отцом, ни сыном,

ни мастером, ни глиною? Зачем

продрогшим псом под бесконечным ливнем,

изнемогая от житейских схем,

бежать стремглав за журавлиным клином?

Свободы нет!

Незримый поводырь

меняет вечность на часы и годы.

Но горизонт, изъеденный до дыр,

еще таит иллюзию свободы.

Как хочется на круге на шестом

или седьмом, когда иссякнет вера,

остановиться, возвратиться в дом

и в дураках оставить Люцифера.

Но нет уже ни дома, ни крыльца

в пространстве, где ни выхода, ни входа.

Как сладостна, как гибельна свобода,

лишенная начала и конца.

Ревет огонь. Изнемогает ночь.

И прямо посреди кипящей бездны,

выламываясь из привычных нот,

безумствует симфония победы.

* * *

Господи, вспомни, ведь это же я -

в новой матроске.

Рядом со мною мама моя

на перекрестке.

Так и стоим под ослепшим дождем

южного полдня.

Словно чего-то по-прежнему ждем.

Господи, вспомни!

Сам меня выбрал и сам не узнал,

и никогда не узнаешь, похоже.

Я ничего Тебе не доказал.

Ты мне - тоже.

* * *

Памяти мамы

Собака лает.

Ветер носит.

Луна бежит на поводке.

Внезапно выпадает осень,

гадая ливнем по руке.

И клен, лишившийся убора,

метлой гоняет лунный челн.

И жизнь, калиткой без забора,

скрипит неведомо зачем.

А что нам надо было в мире?

Заполнить пустоту листа?

Я тоже в придорожном тире

когда-то мазал сто из ста.

И, слава Богу, - шиш в кармане,

вода в ладони да тоска

внезапная, как мысль о маме,

уснувшей посреди песка

в чужой измученной пустыне,

где царствует верблюжий зной,

и память о заблудшем сыне

едва влачится за страной,

где нет ни осени, ни снега,

ни ливня, чтоб ночами лил.

Одно расплавленное небо

лежит на выступах могил.

Две жизни в их пути недлинном

пытаюсь нанизать на нить.

Но это небо с этим ливнем

мне не дано соединить.

ЧУЖИЕ НЕБЕСА

Маргарите Крапчан

Ты помнишь старый сквер на берегу лимана?

Сочился из окна задумчивый кларнет.

И пахло сентябрем.

Но из-за океана

ты помнишь этот сквер?

Его сегодня нет.

Ты помнишь этот дом? И за забором, рядом, -

еврейские зрачки продолговатых слив?

И плакала лоза осенним виноградом.

Ты помнишь этот дом?

Его уже снесли.

Ты помнишь тихий Днестр в эпоху листопада

и лодку, что тайком забилась в камыши,

и девочек в трико... и мальчиков...

Не надо.

Не надо вспоминать.

Они уже ушли.

Ушли. И никуда от этого не деться.

И тополиный мир, пропоротый насквозь,

как тот футбольный мяч, что мы гоняли в детстве,

скукожился и сник, насаженный на гвоздь.

И стайки воробьев, трещавших без умолку,

как взрывом отнесло за близлежащий лес.

Ты думаешь легко бездомному осколку

рассеянно скользить среди чужих небес?

А надо мной - сугроб. И тучи - как из стали.

И чудо из чудес: коты загнали пса.

А, впрочем, напиши. Я думаю, доставят

по адресу: Восток, чужие небеса.

* * *

Этот город - как кладбище детства.

Позабытый, чужой, ничей.

Но уже никуда не деться

от его воровских ночей,

от прохожих, бредущих несмело

меж домов, как меж каменных плит,

где уже ничего не болит,

потому что уже отболело,

отзвучало, ушло. Как в полете,

зависаю над ним, не дыша,

словно я уже тоже - душа,

отделившаяся от плоти.

Все мертво. Эти улицы, эти

тополя завершили расчет.

Здесь зачем-то рождаются дети.

Здесь рождаются дети еще...

* * *

Покуда снег белил ворону

на самой маковке креста,

затягивала, как в воронку,

пугающая пустота.

И слепленные, как из ваты,

из этих снежных облаков,

белели в поле две кровати,

ночник и пара башмаков.

Мы были временем без места.

И, дотянувшись до небес,

шумел, как праздничная месса,

еще не вырубленный лес.

Мы долго елку наряжали.

Шел снег. И ночь сменялась днем.

И стыли на снегу скрижали,

начертанные вороньем.

* * *

В дождевике, изношенном до дыр,

танцую над асфальтом, как над бездной.

Я - поводырь дождя.

Я - поводырь

воды небесной.

На площадях средь масок и личин,

на улицах, изрезанных трамваем,

я от дождя почти неотличим

и для людей уже неузнаваем.

Я - поводырь дождя.

И этот дождь -

единственный, кому еще я нужен.

Но, может быть, меня узнает дочь

по первым каплям и осенним лужам.

Но, может быть, меня узнает сын

по скользкому и вымокшему логу,

по водосточным трубам, по косым

ручьям, перебегающим дорогу

по струям, разъедающим пустырь,

по шороху рябины бессловесной.

Я - поводырь дождя.

Я - поводырь

воды небесной.

ЧЕЛОВЕК ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ ЭПОХИ

Когда телефон замолчал и умер,

а часы показывали все, что хотели,

и только сверчок верещал, как зуммер,

наискосок от моей постели,

я понял, что наконец-то вышел

из времени, из его объятий сучьих,

как язык - из азбуки,

сок - из вишен,

оставив деревьям гнилые сучья.

А за окнами так же теснились ели,

пахло псиной,

и печка давилась поленьями,

и ворота долго еще скрипели

там, по другую сторону времени.

Человек параллельной эпохи,

убежавший от Судного дня, -

и не то чтоб дела мои плохи,

просто больше их нет у меня.

Разве это серьезное дело -

неожиданной прихоти для

выковыривать душу из тела,

словно зернышки из миндаля?

Когда я так не вовремя уснул,

когда мне изменило чувство меры,

когда из дня, из месяца, из эры,

из времени неслышно ускользнул,

меня всю ночь искали на снегу

мои собаки, женщины и дети.

Я понимаю, что за все в ответе.

Но ничего ответить не могу.

* * *

На соседней террасе играли на скрипке,

крался месяц из тьмы, как застенчивый вор,

и незваные гости спешили к калитке,

но никак не могли просочиться во двор,

где шуршали под полом пугливые мыши,

где в углу, у колодца, скрипела бадья,

и в темнеющем небе был явственно слышен

на лету застывающий скрип бытия.

Я лежал на траве. Я был плотно укутан

в эту ватную ночь, как в чужое пальто.

И безглазое небо темнело, как купол

опустевшего шапито,

из которого зрителям в строгом порядке,

надлежало по шатким ступеням стекать

в подворотни, где детям, играющим в прятки,

никогда, никого, ни за что не сыскать.

Я пытался понять, что бывает с ноктюрном,

улетающим в ночь за пределы смычка

в переулки, где нищие рыщут по урнам,

и ревет по подъездам собачья тоска,

где циничное время гуляет по паркам,

где уже никого никуда не зовут,

где ребенком, на игры и сладости падким,

я пытался поймать исчезающий звук

и смеялся, и глухо давился зевотой,

убегал и кому-то дерзил сгоряча,

догадавшись, что сам был отыгранной нотой,

жалким звуком, упавшим из рук скрипача.

И дальнейшее было смешно и нелепо.

Но глядело из мрака, дразня и маня,

бесконечное, страшное, черное небо.

Ну чего тебе надо еще от меня?

III. Армения

Христианство, спрятанное в скалы

так, чтобы другие не нашли.

Я не знаю, что они искали

в недрах заколоченной земли.

Я не знаю, от кого таились,

как посланье - в каменный конверт.

От жары, от Заратустры или

от других, нехристианских, вер.

Уходили, прятались веками

в эти камни, как нога - в сапог.

И живет, как вера, богокамень -

камнебог.

Рокот молитвы.

Ропот теней.

Скорбные лики -

из-под камней.

Господи! Сущий!

Если ты есть, -

камень насущный

даждь нам днесь!

Белый месяц - выгнутая бровь

над зрачком невидимого Бога.

Так в горах скрывается дорога,

так за полог прячется любовь,

а топор - за выступом порога.

Звезды - словно вата из-под прялки.

Словно кто-то заново соткать

хочет небо. Звездная тоска

затерялась в звездном беспорядке.

Ночь тиха. Играем с Богом в прятки.

Он укрылся. Я иду искать.

В небе, где тучи на скалы присели,

возле Севана у Аракелоца

я выбираю тебе ожерелье,

словно воды достаю из колодца.

И гематитовый камень на нитку

клочьями высохшей ночи нанизан.

Дай к твоим пальцам губами приникну,

бедная Лиза.

Я, как петлею, дорогой задушен.

Так не живут. Так скользят по карнизу.

Что же ты прячешься за подушку,

бедная Лиза?

Эти армянские камни, похоже, -

слепок с камней иудейских, пустынных.

Я ухожу. Я всего лишь прохожий

в сих палестинах.

А под Москвой облетают осины,

прячется Сетунь в подушку тумана.

Боже! Ну, кто тебя спрятал в пустыню,

бедная мама?

Я только гость на этой снежной

земле.

И до исхода дней

я вечно тот, кто вечно - между

чужих бунтующих огней.

Но мне понадобились годы,

чтобы понять наверняка,

что в детстве пил пустую воду,

взамен грудного молока.

Что унесла меня не вера,

не мысль случайная, не цель -

я унесен порывом ветра

в слепую белую метель.

Уже не знаю: был ли, не был,

или придуман был тобой.

Как звук, исторгнутый трубой,

блуждаю в опустевшем небе.

Я выпаду тебе, как иней,

как снег, летящий в створ фрамуг, -

красивый, кареглазый и не

принадлежащий никому.

Мы были там,

мы были рядом

с землей, опухшей, как от голода,

где облако над Араратом

хранило очертанье голубя,

что отыскал в кромешной мгле

кусок земной бездушной плоти.

Как будто истина - в земле,

а не в полете.

С наивностью великоросса

вверяя замысел словам,

кричу ему: "Севан, откройся!"

Не отворяется Севан.

Так мог бы написать Сезанн -

голубку облака над храмом

и больно бьющий по глазам

закат, стекающий за раму,

окрестных гор, и сам Севан,

уставший прятать чью-то тайну.

Когда-нибудь и я устану.

Не отворяется Сезам.

И что нам надо было там,

где истина, сочась устало,

как мед стекала по усам,

да только в рот не попадала?

Полночь новолуния. Ко сну

клонится фонарь у остановки.

Облака, как тканые обновки,

ветер надевает на луну.

Ночь черна, как высохшая кровь

в жертву принесенного барана.

И клубится вытянутый ров -

как сквозная ножевая рана.

Полночь новолуния. Четверг.

Хищный клекот горного потока.

Ночь черна. Ни юга, ни востока.

Ожидаю рейсовый ковчег -

рейсом до ближайшего потопа.

Спрячь меня, Армения, на дно

горной бездны - профилем наскальным.

Я согласен.

Я готов быть камнем

с прочими камнями заодно.

Армения - страна в задушенном кармане

раскормленной горы.

Здесь прячется душа, как Иисус в Кумране,

скрывался до поры.

Две узницы одной таинственной идеи -

лицом к лицу.

Армения - сестра пустынной Иудеи

по небу и Отцу.

А я тебе - никто. Ни пасынок, ни деверь,

ни сват, ни брат.

Ревет аэропорт. Я выставлен за двери,

как ты - за Арарат.

IV. Метафора небытия

* * *

Опять горнист исход трубит,

подталкивая к землям дальним.

Но тополем пирамидальным

я насмерть к берегу прибит.

Пространство - фикция. Оно

к себе притягивает страстно

лишь тех, которым не дано

перемещаться вне пространства.

И лист тускнеет, как медаль,

в грязи родного бездорожья.

Но он не улетает вдаль -

он умирает у подножья.

* * *

Явилась осень.

С вымокших осин

уже опали крылья неохотно.

И солнце светит

из последних сил,

и, слава Богу, кончена охота.

И, слава Богу, тишина кругом,

когда ночами глухо ноет тело.

Что делать,

если я с одним крылом.

И ты с одним.

И стая улетела.

* * *

Пока во мгле, подобно чуду,

звезда над Сретенкой горит, -

допить вино,

разбить посуду,

все распродать иль подарить,

и, пальцы в голову вонзая,

прощаться,

плакать без стыда,

купить билеты у вокзала

и... не уехать никуда,

допить вино,

глядеть покорно,

просить прощенья в темноте,

захлопнуть дверь

и спать спокойно

с вязальной спицей в животе.

* * *

Мир уже не рифмуется. Бог

не рифмуется с небом бездонным.

Так в волнах заблудившийся бот

не рифмуется с портом и домом.

Над землей прокатившийся смерч

не рифмуется с солнцем весенним,

как сугробы - с капелью,

как смерть

не рифмуется с воскресеньем.

Я уже не рифмуюсь с тобой,

как диван и вчерашние куклы.

Слышишь, вою фабричной трубой

из окна опостылевшей кухни?

Только бездна струится из дыр -

из дивана, из кресла, из пола.

Мир уже не рифмуется. Мир -

пустота опустевшего поля.

Я собою закрою дыру,

прилипая к воскресному креслу.

И уже никогда не умру.

И уже никогда не воскресну.

* * *

Борису Чичибабину

Городской сумасшедший в потертом пальто,

с головой, отсеченной при жизни от тела,

беспризорный посланник природы, никто,

пустота, без которой земля опустела.

Как случилось, что город твоим языком

расшумелся вовсю, словно пьяный безумец,

словно этому городу был не знаком

перепуганный шепот заснеженных улиц.

И стекают, как чайки на белый песок,

с предзакатных вершин коктебельского неба

помидорного солнца густеющий сок

и степные лошадки Бориса и Глеба.

Нам уже не доступны ни Глеб, ни Борис.

Нам милее сверкающий меч Святополка.

Мы - стальная держава.

За что ни берись -

отзываемся эхом стального осколка.

Мы живем в словаре архаических слов,

в перепутанном напрочь - от "а" и до "я",

где история - свод неразгаданных снов,

а Россия - метафора небытия.

* * *

Сереет небо из пластмассы,

кончается Четвертый Рим,

цветет неон, внимают массы

евангелию от витрин.

Горит, горит реклама пиццы,

крадется улицей стена,

и бьется тень самоубийцы

возле открытого окна.

Брожу по улицам без прока,

а так, чтоб только грязь месить.

Чем меньше на Москве пророков,

тем больше на Москве мессий.

Они пришли. Я знаю цены

на водку и газетный лист.

Спокойно, как актер со сцены,

скрываюсь в бешенство кулис

пока толмач толмачит бодро

и переводит, как с листа,

язык беспомощного бога

на жирный дактиль живота.

* * *

Перерисую пейзаж за случайным окном.

Перерисую проулок и доски забора

перерисую.

И вспыхнет медовым огнем

купол березы, похожий на купол собора.

Сосны - на стены,

звезду - на печную трубу

перерисую, ничем для себя не рискуя.

Перерисую дорогу и даже судьбу,

если получится, заново перерисую.

И не взорвется в июле воинственный дождь -

как не воротится в ствол раскаленная пуля.

Просто не будет июля. И ты не придешь.

И хорошо. Проживем как-нибудь без июля.

* * *

Крик - от улицы.

Плач - от младенца.

След - от шины.

От ветра - трава.

Никуда уже больше не деться

от измены и воровства.

Здравствуй, Авель!

Ни бога, ни храма

не бывало у нас никогда.

Лишь столбы, как ночная охрана,

по ночам стерегут города.

Стерегут от навета и сглаза,

от любовей, волшбы, белены.

Стерегут от циклопьего глаза

бесполезной луны.

Надлежало в эпоху распада

не разбрасывать камни, а брать.

Только мне почему-то - не надо.

Я не друг себе.

Я себе - брат.

Здравствуй, Авель!

С печальным укором

не гляди.

Повинуясь судьбе,

удаляюсь непойманным вором.

Я не сторож себе.

ДИПТИХ

Самоубийство

длиною в апрель,

прыганье в окна,

печатные лица,

дни, близорукие, как нонпарель

с полуистлевшей газетной страницы.

Женщины - вскрытые вены весны.

Кровью - в тумане,

как в смоченной вате,

падают вниз на качелях вины,

определяя, кто виноватей.

Кто виноватей, безжалостней?

Кто

молча уходит в разбухшее поле

так, как с крючка опадает пальто,

не достигая заветного пола.

Женщина в доме - ни дочь, ни жена.

Дочь и жена в двуедином наряде.

Бродит по дому живая волна,

словно сирень в придорожной ограде.

Бродит свобода, как бродит вино,

распространяя божественный запах.

Все облака улетают на запад.

Или уже улетели давно.

Женщина в доме. Апрель. Кутерьма.

Я задыхаюсь в свободном полете,

не осознав, что свобода - тюрьма,

скрытая в камере собственной плоти.

Впрочем, ни дома уже, ни жены.

Все растворили апрельские воды,

вдруг обнажившие лик сатаны

на оглушительной свадьбе свободы.

* * *

Распахни свое зеркало настежь и тихо войди

в этот мир, отразивший закат и дыхание лилий.

Там такие же сумерки нынче и те же дожди,

что сперва на Волхонке, а после на Сретенке лили.

Распахни это озеро настежь, как створку окна,

и узнаешь, что время - всего лишь налет зеленеющей ряски,

за которой светло, за которой у самого дна

возвращаются годы и живо меняются краски.

Там твоя электричка трубит, словно юный горнист,

покосившийся сруб устает за забором скрываться,

и такие же яблоки также срываются вниз

с обессиленных веток, как мне доводилось срываться

и в московскую черную ночь уходить налегке,

позабыв обо всем, позабыв о ночлеге и хлебе.

Никогда я не стану синицей в твоем кулаке.

Я твой вечный журавль.

Я твой крик в остывающем небе.

* * *

Это яблоко. Яблокопад.

Это якобы сумерки.

Якобы

это Ева идет через сад.

подбирая опавшие яблоки.

Это яблочный Спас. Это путь

тишины, выходящей из тени.

Контрабас,

контраболь,

контрапункт

приглушенного грехопаденья.

Это вечера стертый пятак

нагоняет ненужные страхи.

Это яблоки падают так,

будто головы падают с плахи.

И уже не дано надкусить

ни плода, ни случайной удачи.

Никого не дано искусить

в подмосковном Эдеме на даче.

И Господь меня не отлучит,

обрекая изгнанью и стуже,

не затем, что я праведно чист,

а затем, что я больше не нужен.

Я лежу, как пятно на холсте.

Я упал.

Я сегодня при деле.

Я прикован к своей наготе,

как любовник к постылой постели.

И небес дождевая вода

осторожно смывает усталость.

Подберите меня, господа, -

нас немного осталось.

* * *

Я уже, наверно, тебе - никто.

Я тебе в этом времени журавлином -

как в шкафу отслужившее век пальто,

пересыпанное нафталином.

В небесах оставлены голоса

журавлей, что осенью улетели.

Умирая, оставлю тебе глаза,

чтобы день и ночь на тебя глядели.

* * *

Беспокойная сладость уйти и пропасть!

Как ребенок, из шкафа ворующий сласти,

не спеша обретаю свободу и власть.

Это страсть, - говоришь?

Я не ведаю страсти.

Неожиданный снег заметает окно.

Это - страсть?

Это воля, доступная ветру, -

этот снег,

этот свист,

это облако. Но

отвернись.

Я достану из шкафа конфету.

* * *

Переход из осени в снегопад,

когда женщина плачет и ворожит,

когда слово "жить" означает "спать",

а "спать" означает "жить".

Переход, таинственный переход.

Переход, где минус сменяет плюс.

Замерзает день, замерзает год,

А я еще шевелюсь.

Не сердись, что долго к тебе иду.

Я еще научусь выживать во льду,

Я еще прокричу тебе изо льда:

да!

Не сердись, что так долго я был дождем

и стекал со стекла, как слезы со щек.

Не сердись. Давай еще подождем.

Может быть, замерзну еще.

* * *

Елене Черниковой

Осенний обморок. Лысеющий ноябрь.

Осколки листьев - августа осколки.

Жизнь погружается, как Китеж в Светлояр,

на дно заиндевевшего поселка.

Осенний обморок. Изнемогает дол.

И так пугает дальний грай вороний,

что так и хочется запрятаться в подол

добропорядочной Февроньи.

Осенний обморок. И медленно на нет

сошла луна сверкающей подковой.

И тихо так. И пробуется снег

на роль врача в больнице поселковой.

Как хорошо, что мы теперь вдвоем,

и снег приносит истины простые,

о том, что мы еще переживем

и тишину, и зиму, и Батыя.

* * *

Снег идет неслышно, по-кошачьи,

хлопьями, как лапами, шурша,

там, где зачарованный, дрожащий

синий ельник стынет, не дыша,

там, где между небом и землею

нет границ и обнажилось дно,

снегом, словно белою золою,

прошлое уже занесено.

Я ушел и больше не нарушу

ваш покой бесценный, ваш ночлег.

Словно небо вывернув наружу,

снег идет, обыкновенный снег,

тайный, словно тайные любови

или тени на исходе дня -

где-то рядом, за пределом боли,

где-то там, где больше нет меня,

снег идет, крадется и занозит

душу, словно нищенка с сумой.

Бог ты мой, ну как же он заносит!

Как же он уносит, Бог ты мой!

И уже не различить причала,

и уже не различить лица.

Если можешь, начинай сначала

эту жизнь.

А я начну - с конца.

* * *

И когда, скользнув по камням покатым,

я проник в игольное ушко,

даже не оцарапав кожи,

стало ясно,

что уже мне не быть богатым,

и верблюдом - тоже.

Я проник за камни, за самый край,

в то пространство,

где уже ни войны, ни паники,

где чадит огнями внезапный рай,

как церковный канунник - свечами памяти.

Где актёром, уже наложившим грим,

но пока не узнанным за этим гримом,

вырастает из пепла Четвёртый Рим,

ещё не опознанный Третьим Римом.

Где уже никому не быть и не сметь

быть властителем или жертвой.

Где предтечей жизни блуждает смерть

окровавленной акушеркой.

V. MILLENIUM

Поэма распада

"... и я увидел

звезду, падшую с неба на землю,

и дан был ей ключ от кладязя бездны..."

Иоанн Богослов

"Откровения" (гл.9, 1)

Спасибо, не пошли с сумой

вдоль занесенных снегом улиц,

где зарешеченной тюрьмой

фонарь шатался, как безумец.

Спасибо, не сошли с ума,

кочуя по чужим постелям,

по черным залам синема,

где тени рыскали по стенам,

по подворотням и дворам,

где даже музыка осипла,

из-за окоченевших рам

сочась на улицу. Спасибо.

Дома, промерзшие до дна,

таили окна, как бойницы.

Неслась безглазая луна,

сбежавшая из психбольницы.

И только нищий на трубе,

горящей, как в ночи лампада,

аккомпанируя судьбе,

играл мелодию распада.

Я оглянулся: ты была

последним отблеском надежды.

Черней вороньего крыла

летели черные одежды

на снег. И я к тебе приник,

как к стенам никнут барельефы -

черноволосый проводник

с глазами черными, как трефы.

Мы шли, не разжимая рук,

благообразные, как дети.

И дети с лицами старух

тебе протягивали деньги.

И в доме, пущенном на слом,

изнемогающем от грязи,

наш сон был кратким, как псалом,

и, как псалом, однообразен.

За окнами гремела медь.

И мы, заснув, не то чтоб спали,

а репетировали смерть,

раскинувшись на одеяле.

Иных времен поводыри

следят за мною неустанно,

как из космической дыры,

со дна граненого стакана.

Ниспровергатели основ,

заложники безумной страсти,

помимо страшной власти слов,

иной не ведавшие власти,

наперсники любых стихий,

не знавшие ни сред, ни пятниц,

читавшие свои стихи

толпе полуголодных пьяниц

за рюмку водки, за пятак,

за долю, посланную Богом.

Вы жили так, и пили так,

как пьет пехота перед боем,

чтобы упасть наверняка,

чтоб просвистеть, как ветер свищет.

Я вами брошен на века

наместником на пепелище.

Тая космический оскал,

холодный, будто из пластмассы,

кривой проулок вытекал

на площадь, где белели маски.

Там были Эрос и Эфир,

и прародительница Гея.

Еще не вылепленный мир,

как первобытная идея,

под масками, в глухой ночи,

в белилах снега, как в известке,

плясал. И мы, уже ничьи

на этом страшном перекрестке,

как погребенные живьем,

застыв в недоуменной позе,

не понимали, где живем:

до Сотворенья или после.

И расползалась по Москве,

как трехголовая Химера,

пристегнутая к голове

нечеловеческая эра.

И мы бежали вглубь двора,

в котором бледный, как пергамент,

с какой-то тенью до утра

шептался сумасшедший Гамлет.

Где в маске, как на Новый год,

срывая голос песней хриплой,

меж стен шатался Гесиод,

как между Сциллой и Харибдой.

Где с Геей обнимался Лир,

как будто здесь уже навеки

смешались разом этот мир

и тот, что выдумали греки.

И, видимо, сойдя с ума,

с ужимкой ерника и вора

"Итак, - хвала тебе, Чума", -

орал арап из-за забора.

За ним топтался пьяный сброд,

ежесекундно чертыхаясь.

И прямо у чужих ворот

взрывался первобытный хаос.

А за углом сверкал кабак,

расслаивая ночь на части.

Там свора уличных собак

объедками чужого счастья

давилась. Там цвела игра,

там чинно ужинали гости,

швыряя в черный снег двора

бутылки, галстуки и кости.

Там люди, встав из-за стола,

как в ненавистные мишени,

в упор стреляли в зеркала,

уничтожая отраженье.

И речь, тягучая, как сок,

о ценах зрелища и хлеба

лилась серьезно.

Только Бог

смеялся в подворотне неба.

Там из раскрытого окна

блевал герой гламурных оргий.

И на груди его Цена

горела, как почетный орден.

Итак, хвала тебе, Цена! -

Чума ухватистого века,

как азбука, как "Отче наш",

как новая скрижаль Завета,

как крестный путь в Ерусалим,

заученная до икоты.

И люди на огни витрин

молились, словно на иконы.

И бюст с поникшей головой,

и трагик, вышедший на сцену,

и пилигрим, и постовой -

все на себе носили цену.

Все уходило с молотка -

машины, храмы, манекены.

Лишь продавец из-за лотка

сиял, как золото Маккены.

Но вился дым по мостовой,

окутывая дом за домом.

И торф, горевший под Москвой,

шипел, как сера под Содомом.

По сковородкам площадей,

кипевших рынками и псами,

среди испуганных людей,

орущих злыми голосами

ты все еще меня вела,

как нитку, что в ушко продета,

сшивая воздух, как игла

на крыше университета.

Но медленно кончалась власть,

и песенка была допета.

Ты не вела уже - вилась

поземкой посреди проспекта.

И, вылюбленная до дна,

лишившись замысла и роли,

ты, словно Лотова жена,

столбом из белоснежной соли

застыла, глядя на закат,

на улицы из снежной ваты,

что к Яузе стекались, как

к урочищу Иосафата.

И только нищий на трубе,

горящей, как в ночи лампада,

аккомпанируя судьбе,

играл мелодию распада.

Играл мелодию Суда,

спокойного, как перекличка:

тебе - туда, а мне - сюда.

Протяжно пела электричка,

цвела реклама над Москвой,

вскрывались реки, словно вены,

по опустевшей мостовой

брели беременные ведьмы.

И, криком раздирая ночь

и мрак ее купели черный,

на этот свет рождалась дочь,

как ангел перевоплощенный.

Как будто повернула вспять

Звезда из Нового Завета.

И страшно было повторять:

Россия, ночь, Елизавета.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Литературно-художественное издание

ЕФИМ БЕРШИН

ПОВОДЫРЬ ДОЖДЯ

Стихи

ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ

Оставить комментарий © Copyright Бершин Ефим Львович Размещен: 04/09/2014, изменен: 04/09/2014. 65k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия	Ваша оценка:
Аннотация: Издано в 2013 году в США.

Бершин Ефим Львович Поводырь дождя

Бершин Ефим Львович
Поводырь дождя