(О КОРНЯХ НЕКОТОРЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА И ЭДГАРА ПО,
или несколько примеров из всемирной поэтической переклички.)
Заметки переводчика.
"...Если вы заимствуете для своих собственных стихов что-либо из написанного другими поэтами на других языках, действуйте смело - это не будет даже подражанием: вы всё равно будете невероятно отдалены от "первоисточника". Если вы действительно поэт, то вы всё равно окажетесь куда дальше от него, чем его перевод, поскольку ваш контекст, и весь отсвет вашей поэтической личности неузнаваемо изменит заимствованный образ или строку..."
Так говорил П. Г. Антокольский в беседах со своими учениками.
Так нередко поступал М. Ю. Лермонтов.
Прежде всего, заявим, что Лермонтов и верно, большей частью "другой". Постоянное упоминание имени Лермонтова рядом с именем Байрона, как его единственного "учителя" является широко распространённым, и почти всеобщим заблуждением лермонтовских современников. За ними и дотянулось до наших дней это мнение, которое объясняется простым историческим фактом: с начала 20 годов Х!Х века шумная слава гениального лорда, и особенно его героическая гибель просто заслонили спокойную (но несравненно большую тогда) славу "шотландского чародея", Вальтера Скотта, который читался в России в своё время куда шире, чем Байрон и был как в Англии, так и в большинстве европейских стран, гораздо более популярным поэтом.
И если говорить о влиянии на молодого русского поэта старших его современников,. то мы увидим. что влияние на него В. Скотта было несравненно более значительным. чем влияние Байрона, который и сам-то шёл нередко вслед за В. Скоттом.
Для начала сравним такие строки:
Bare me from each wonted pleasure,
Make me abject, mean and poor,
Heap on insults without measures,
Chain me to a dungeon floor,
I "ll be happy, rich and free,
If endow"d with constancy
"Ты лиши меня отрады,
Отними сиянье дня,
Дай мне все мученья ада
И в темницу брось меня -
Мы свободны и горды,
Если мы душой тверды.
В. Скотт. Песня из пьесы "Проклятье Деворгойла". 1830 г ( Пер. Г. Усовой)
Отворите мне темницу.
Дайте мне сиянье дня...
(М.Лермонтов. "Желанье")
Тут Лермонтов, "певец любви, певец своей печали" как бы выворачивает наизнанку скоттовский лирический "сюжет", и к тому же пишет в свойственной ему минорной тональности, тогда как В. Скотт противоположный русскому поэту по доминирующей в его стихах и поэмах мажорности и постоянному для всей его поэзии волевому началу ("всё отступит, всё склонится перед твёрдостью людской") не только представляется но и является прямым предшественником Редьярда Киплинга, не раз о том говорившего.
Истинный поэт не подражает даже если бы хотел подражать. ( "Но извиваться, словно дама в танце./...... .. / я не могу: я существую сам!" Л .Мартынов)
Вот еще строки из другого стихотворения В .Скотта":
Островитянка! Со скалы
Ты видишь в бурных водах чёлн.
Зачем, взлетая на валы,
Он борется с напором волн,
То клонится от ветра он,
То исчезает за волной,
То парус в пену погружён...
Там, дева, ищет он покой!
( В подлиннике чёлн "ищет себе дом, убежище").
В.Скотт "Островитянка". 1822 г
( Пер. Г. Усовой)
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
(М. Лермонтов. "Парус" 1832 )
По сути ведь не столько строчка, а главный смысл обоих стихотворений совпадает, (Всё же мне кажется немаловажным, что у В. Скотта это стихотворение состоит из четырех восьмистиший, тогда как Лермонтову, на воплощение того же образа, потребовалось всего 12 строк!)
О том что Лермонтов отлично с детства знал творчество Вальтера Скотта, свидетельствует не только его "Баллада" ( "До рассвета поднявшись перо очинил...") довольно ранняя пародия на переведённую Жуковским балладу "Иванов вечер" (в некоторых изданиях - "Замок Смальгольм"), но и просто тот факт, что "шотландский чародей" был одним из главнейших поставщиков бестселлеров для русского читателя, начиная с середины двадцатых годов Х1Х века (Вспомним хотя бы, что "с романом новым Вальтер-Скотта" в своём багаже попадает в поместье Натальи Павловны незадачливый граф Нулин из одноименной пушкинской повести в стихах. Нулин ведь никак не интеллектуал, а рядовой, массовый читатель своего времени!
Кстати, и пушкинская "Капитанская дочка", вершина русской исторической прозы, написана, как известно, под мощным влиянием В. Скотта, Сравним коллизию пушкинской повести хоть с коллизией "Роб-Роя", или стержнем сюжета в "Талисмане": и там и тут есть конфликт верности служебному долгу и "дружбы" с врагом, и как результат её, ложное или ошибочное обвинение героя в измене долгу.)
Но перейдём теперь к сравнению наиболее крупных поэтических произведений Скотта и Лермонтова..Возьмём самую длинную из поэм Лермонтова "Измаил Бей" (в подзаголовке "восточная повесть", а по сути - роман в стихах.). Ко второй части повести этой русский поэт ставит эпиграфом следующие английские строки - лирическое отступление из третьей главы скоттовского романа в стихах "Мармион" - строки, в которых заключен основной в некотором смысле мессаж знаменитого скоттовского романа.
Тут , чтобы не разорвать фразу, я процитирую не только те четыре первые строки. которые стоят как эпиграф у Лермонтова, но полностью всё восьмистишие Скотта:
High minds, of native pride and force,
Most deeply feel thy pangs, Remorse!
Fear, for their scourge, mean villains have,
Thou art the torturer of the brave!
Yet fatal strength they boast to steel
Their minds to bear the wounds they feel,
Even while they writhe beneath the smart
Of civil conflict in the heart.
О, совесть, болью горьких дум
Терзаешь ты высокий ум!
Страх душит рабские сердца,
А ты - мучитель храбреца,
Кто претерпев удар судьбы
С победой выйдет из борьбы,
И посторонним не видна
В душе гражданская война!
Один из главных мотивов, пружина сюжета лермонтовской "восточной повести" "Измаил-бей" - и одна из главных сюжетных линий скоттовского романа тоже сходны: сходство это состоит в том, что влюблённая в героя женщина переодета юношей и сопровождает героя во всех его приключениях
.Это Зара в повести М. Лермонтова, переодетая юным нукером Измаила под именем Селим.
И это - беглая монахиня Констанс, переодетая пажем лорда Мармиона в романе В. Скотта.
Причём никто не знает, кто этот Селим на самом деле, и кто такой паж по имени Констанс.
Когда же черкесы расстёгивают одежду потерявшего сознание нукера, то оказывается, что это - женщина.
Селим! И кто теперь не отгадает?
На нём мохнатой шапки больше нет,
Раскрылась грудь. На шелковый бешмет
Волна кудрей, чернея, ниспадает...
А в "Мармионе" В. Скотта то, что предполагаемый паж на самом деле женщина, обнаруживается при допросе её инквизиторами:
Большой берет на лбу высоком,
Колет, расшитый серебром.
И Мармиона чёрный сокол
Парит на поле голубом.
Вот приоресса знак даёт
Монаху-палачу, и тот
Снял с грешницы берет,
И вдруг рассыпавшись упал
Волос роскошных светлый вал,
Полузакрыв колет..
И вот тут после сравнения лермонтова со Скоттом, в разговор наш вступает и Байрон.
В поэме Байрона "Лара", как и в "Мармионе" у.Скотта, мотив переодевания женщины в пажа является важнейшей частью сюжета всей поэмы. Калед, паж графа Лары - единственный человек, близкий этому нелюдимому вождю народного восстания И тут есть аналогичный эпизод, рассказаный очень похожими строками: Вот как ведёт себя паж Лары Калед, после боя, осознав, что Лара мёртв -
Любовница лорда Мармиона, .беглая монахиня Констанс Беверли, которую он предательски отдал в руки церкви, гибнет, замурованная в страшном подвале, и рыцарь не знает об этом. Но совесть его мучает, хотя он предполагает, что Констанс лишь подвергнута эпитемии, но жива...(именно к этому моменту раздумий лорда и относится строфа из "Мармиона", приведённая выше и взятая Лермонтовым в качестве эпиграфа. Но этим сходство обоих романов в стихах никак не ограничивается
Вставная песня в "Измаил-бее" о любви и возмездии судьбы за измену , которую поёт Селим, оказывается вообще переводом, хотя и вольным (как все лермонтовские переводы) но несомненным переводом вставной "Песни пажа" из третьей главы "Мармиона".
Вот для сравнения соответствующие куплеты этой песни у Лермонтова и Скотта.